Культура Древнего Рима. том 2 [Юрий Иовлев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

В. М. Смирин Глава первая ПАТРИАРХАЛЬНЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ И ИХ РОЛЬ В ОБЩЕСТВЕННОМ СОЗНАНИИ РИМЛЯН

1. ПРОБЛЕМА И ИСТОЧНИКИ[1]

Древний Рим и рабство связаны в наших представлениях привычно и неразрывно. И это понятно. Почти у каждого римского автора мы встречаем упоминания о рабах и рабстве — в самых разнообразных контекстах, конкретных или отвлеченных, и на различных уровнях: от повседневных бытовых реалий до философских обобщений, от «Разве раб — человек?» Ювеналовой матроны (Juv.. VI, 222) до сентенций римских стоиков (Сенеки, Эпиктета)[2], отрывавших философские категории «рабства» и «свободы» от социально-бытового значения этих слов (подчеркивая, что свободный может быть рабом — рабом страстей, обстоятельств, могущественного человека, а раб может обладать внутренней свободой) и придававших ценностное значение лишь теоретическим, общим понятиям. И все-таки вся лексика, сравнения, метафоры заимствовались ими из той самой повседневности, которой не находилось места среди ценностей, признаваемых их философией. Можно сказать, что понятия, связанные с рабством, выступают как общий язык римской культуры, а выражаемое ими содержание как ее существенная сторона.

Это означает, что римское рабовладельческое общество говорило о себе открыто и без стеснения. Но отсюда же следует, что ни один из аспектов самосознания этого общества не может быть понят без многих других. Недаром M. М. Бахтин предостерегал от стремления соотносить конкретное культурное явление (он, собственно, говорил о литературе) с социально-экономическими факторами, «так сказать, через голову культуры» как целостности. «Эти факторы, — писал он, — воздействуют на культуру в ее целом и только через нее и вместе с нею на литературу»[3]. Предостережение M. М. Бахтина представляется нам существенным для понимания любого конкретного явления культуры, любого аспекта общественного сознания. Поэтому неосторожно было бы судить об общественном сознании римлян, отправляясь только от тех черт, которые присущи всякому рабству и которые соответствуют нашим представлениям о рабстве вообще. Принцип историзма диктует иной подход к конкретному, требует внимания к тому, что свойственно именно изучаемому обществу. Одному из таких специфических аспектов, существенных, как нам представляется, для римской общественной мысли, и посвящена данная глава.

Начнем хотя бы с того, что если древние авторы сплошь и рядом упоминают и рассуждают о рабах и рабстве — как в буквальном, так и в переносном смысле, — то современное слово «рабовладелец» (обозначающее человека, чье богатство и вообще образ жизни основаны именно на эксплуатации труда рабов) по объему и содержанию охватываемого им понятия не находит себе эквивалента или даже аналога ни в латинском, ни, как представляется, в других древних языках. Слова, которыми обозначался господин, хозяин раба, — «dominus», «erus», — отражают (каков бы ни был спектр значений каждого из них) иные аспекты социальной реальности.

Понятие «dominus» имеет очень широкий смысл и очень широкое применение. Сохраняя связь со своим первоначальным значением «домовладыка»[4], оно и в прямом смысле может указывать на самые различные отношения господства над лицом или вещью (включая «нетелесные» вещи — такие, как право или тяжба). Уже из этого видно, сколь важен юридический аспект этого термина (отсутствующий у слова «рабовладелец») — широкий, но достаточно специфический. Переносный смысл слова «dominus» еще более расширяет его значение. Слово «erus» в юридическом языке засвидетельствовано лишь как забытый термин, нуждающийся в пояснении, каковое, появляясь в тексте включенного в Дигесты (9,2, 11,6) Ульпианова фрагмента при ссылке на Аквилиев закон (относимый к началу III в. до н. э.), просто отождествляет два понятия: «его hoc est domino»[5]. На этом основании историки права, реконструируя текст закона но позднейшим изложениям, заменяют «dominus» на «erus» там, где речь идет о «господине» рабов и четвероногих или даже «прочих вещей» (Bruns, ed. 7, I, p. 45 sq.). Можно найти и другие — немногочисленные ввиду сравнительной редкости этого слова — примеры его употребления в разных значениях, характерных и для слова «dominus»[6]. Думается, что попытка выделить значение «erus» = господин раба (характерное для Плавта и Теренция[7]) как первичное и терминологическое[8] вряд ли может быть убедительно обоснована.

Заметим, что у Катона, оставшегося в истории, так сказать, примером образцового рабовладельца, слово «erus» не встречается, a «dominus» понимается широко, обозначая и хозяина имения, и господина рабов. Эти значения объединяются еще в одном — очень важном — синониме: pater familias — «отец семейства». Этим выражением, которое может вызвать у нас совсем другие ассоциации, у Катона и более поздних авторов (у Колумеллы и часто у юристов) обозначается хозяин имения, укомплектованного рабами.

Разумеется, отсутствие у древних авторов того или другого привычного для нас понятия еще не позволяет заключать ни об отсутствии соответствующего явления в самой действительности, ни даже об отсутствии общественного интереса к этому явлению. Это видно хотя бы на примере употребления слова «domini» — «господа» — в качестве собирательного понятия в контекстах, где речь идет об их общих интересах. Рескрипт Антонина Пия о деле рабов, искавших убежища у статуй императора, открывается словами: «Власть господ над рабами, конечно, должна быть неущемленной, и ничье право не должно терпеть урона, но для господ важно, чтобы тем, кто просит подобающим образом (iuste), не отказывали в помощи против жестокости или голода, или нестерпимой несправедливости» (D, 1, б, 2). Интересы господ, упомянутые здесь, несомненно, могут быть определены как классовые, рабовладельческие. Но основания для такого понимания предоставлены нам общим смыслом текста и нашей собственной системой понятий, а не самим по себе словом «domini», которое тут принадлежит юридическому языку и указывает на юридические рамки ситуации, при том что вопрос о месте упоминаемых рабов и господ в общественном производстве не только безразличен, но и совершенно чужд мысли источника.

Итак, если понятие «рабовладелец» было чуждо и языкам, и общественному сознанию древних, то это лишь означает, что сами древние

ет его не с «erus», а с «hères». Но ср., в свою очередь: Fest., 88 L.: Heres apud antiques pro domino ponebatur. Вопрос о связи слов «erus» и «heres» (видимо, вторичной, «народно-этимологической») заслуживает специального внимания общества осознавали себя и свои противоречия в иных — отличных от наших — понятиях и системах представлении[9].

Под системой понятий или представлений мы понимаем совокупность связей между ними, зависящих друг от друга и образующих некое целое. Заметим далее, что любая система сознания (и самосознания) древнего общества априори должна отличаться от любой современной уже потому, что она не может быть опосредована всей суммой знаний об эпохах, отделяющих нас от древности. Но она не может и «непосредственно» отражать современную ей социально-экономическую действительность, так как неизбежно преломляет ее через понятия и представления, унаследованные от предшествовавших эпох. Эти представления соединяются и уживаются в сложном единстве, усложняя дополнительно «такую проблему исторического познания, как соотношение между собой социокультурных представлений, существовавших в прошлом, и наших собственных научных представлений об этом прошлом»[10].

Чтобы продемонстрировать живучесть архаических представлений в римской общественной (конкретнее — юридической) мысли, воспользуемся пока одним, хотя и пространным, наглядным примером. Речь пойдет о юридических текстах, касающихся исков по поводу «четвероногого, причинившего вред», и ноксальных исков по поводу подвластных лиц[11]. Пример этот удобен в качестве предваряющего основное изложение благодаря компактности материала (там, где нет ссылок, цитаты из 1), 9, 1, 1 — Ульпиан, начало III в.) и типичности его стиля.

Итак, иск по поводу четвероногого не имел отношения к случаям, когда вина за поведение животного лежала на человеке, но применялся только, когда животное причинило вред само, commota feritate — «побужденное дикостью» (например, кто-нибудь хотел погладить лошадь, а она его ударила копытом). По поводу зверей с их «природной дикостью» иск не применялся[12], он имел в виду лишь домашних животных, чья «дикость» рассматривалась как «противная природе».

Как определялась правовая суть ситуации? Действия животного обозначались как «преступление» (delictum). Для обозначения причиненного вреда употреблялось слово «pauperies», разъяснявшееся как «damnum sine iniuria» — «причинение вреда без противоправных действий». Особо оговаривалось, что «животное не может совершать противоправных действий, ибо оно лишено разума». И тем не менее вина лежала именно на нем, неразумном, хотя иск предъявлялся, естественно, его хозяину — «господину». Рассмотрению подлежали поведение и ответственность каждого животного: «Если одно четвероногое подстрекнуло другое к причинению вреда, то иск предъявляется но поводу подстрекнувшего», а если «бараны или быки подрались и один другого убил, то Кв. Муцием[13] проведено такое различие: если погиб тот, который нападал, то иск не имеет силы[14], если же тот, который не задирался, то иск действует».

Этого мало, к животному применяли принцип «поха caput sequitiir», который мог применяться и к человеку (ср. в том же тексте: «sicut in nomine») и который в приложении к человеку переводят: «вина следует за лицом»[15], хотя можно предпочесть буквальное: «вина следует за головой»[16]. Применительно к животному это означало, что в случае смены его хозяев иск предъявлялся не тому, кому оно принадлежало, когда «причинило вред», но тому, кому оно принадлежит сейчас, а смерть животного до разбора дела погашала иск, ибо ноксальный иск предполагал возможность «выдачи животного живым». Применительно к человеку тот же принцип разъяснен Гаем так: «Все ноксальные иски следуют за головой, ибо если твой сын или раб причинил вред (noxam commiserit[17]), то, покуда он в твоей власти, иск предъявляется тебе, если же он переходит под власть другого, иск начинает предъявляться тому; если же он становится лицом собственного права, то к нему предъявляется прямой иск, а (возможность) выдачи виновного погашается» (IV, 77). Интересно даваемое Гаем обоснование этого выбора: «…Ибо считалось несправедливым, чтобы их (т. е. сыновей и рабов. — В С.) негодность причиняла бы господам и отцам ущерб сверх того, какой они терпят, выдавая их головой» (собств.: ultra ipsorum corpora — IV, 77). Та же логика ноксального иска очевидным образом распространялась и на животных.

Таким образом, в ноксальных исках все три категории «виновных» (в диапазоне от скотины до римского гражданина[18]) оказывались формально в сходном положении. Это может говорить и о живучести патриархального отношения к «сыну», как к имуществу (см. ниже), и о том, что у римлян сохранялось рудиментарное представление о каком-то подобии личности у животного[19].

Неудивительно, что ноксальный иск по поводу животного восходит к архаическому законодательству XII таблиц (см.: 1), 9, 1, 1 рг). Но, как видно по Дигестам и Юстиниановым Институциям (IV, 9), он просуществовал до конца римской истории. Конечно, это законоположение малозначительное, но, видимо, именно его периферийный характер способствовал столь долгой его неприкосновенности в римских юридических памятниках. Глубокая архаичность отраженного в нем мышления особенно наглядна в сопоставлении с текстом Гая о ноксальном иске по поводу «сына или раба». В VI в., когда подбирались и редактировались тексты для Юстинианова «Свода римского права», «сын», видимо, систематически исключался из этой связи. Это видно на примере редактирования текста Гая для Юстиниановых Институций (ср.: G, IV, 79 и Inst., 4, 8, 7 pr.; § 4–6), причем юстиниановские юристы присовокупляют сюда и прямую мотивировку вносимых ими изменений: «Но древние допускали такое (т. е. выдачу по ноксальному иску. — В. С.) даже по отношению к детям мужского и женского пола. Нынешние же человеческие отношения (nova… hominum conversatio) привели к мнению, что такого рода жестокость должна быть отвергнута, и она совсем исчезла из общего употребления. Ибо кто же согласен отдать своего сына и особенно дочь другому в возмещение ущерба? Чтобы отец почти телесно страдал еще больше сына? При том, что для дочерей даже охрана их целомудрия (собств. favor pudicitiae) уже исключает такое? И потому было решено, чтобы ноксальные иски предоставлялись только по поводу рабов[20], тем более, что и у древних в комментариях к законам мы чаще находим утверждения, что подвластным сыновьям самим могут быть предъявлены иски из их преступлений» (Inst., 4, 8, 7).

Очевидно, архаические черты патриархальной жестокости, уподоблявшей сына рабу, исчезают из общественного сознания господствующего класса очень поздно, — когда расцвет рабовладельческих отношений был уже позади (в общественном сознании социальных низов эти пережитки, несомненно, были еще более живучи). И даже в составленные и отредактированные при том же Юстиниане Дигесты попадали тексты, отражавшие старый взгляд на ноксальный иск (см.: D, 9, 4, 33–36; 47, 2, 41, 2). Вообще внимательный глаз может выявить множество архаизмов в римской системе понятий и представлений. Подробно рассмотренный здесь пример ноксальных исков может служить как бы прологом к данной главе, тем более что он вводит нас и в мир юридических источников, которым в дальнейшем изложении будет уделяться преимущественное внимание.

Мы не ставили своей задачей всесторонне рассмотреть влияние архаических представлений на самосознание римского рабовладельческого общества и тем более — воздействие архаических институтов на его структуру. Объектом нашего внимания будут архаические черты римского сознания, прослеживаемые преимущественно на материале юридических текстов.

* * *
Роль патриархальных представлений в осмыслении древними римлянами структуры их общества может быть прослежена на самых различных памятниках культуры. Но среди наших источников есть такой, в котором характерные черты римского общественного сознания отразились достаточно широко и полно, и к тому же — источник сам по себе систематический и специфически римский. Это сочинения римских юристов. Недаром один из собеседников Цицеронова диалога «Об ораторе» говорит (I, 197): «Нельзя даже поверить, насколько беспорядочно — прямо-таки до смешного! — гражданское право всех народов, кроме нашего. Об этом я не устаю твердить каждый день, противопоставляя мудрых наших соотечественников всем прочим людям, и особенно грекам» (пер. Ф. Петровского).

Важность этого материала наглядно иллюстрируется тем, что еще в 1908 г. — в пору, когда среди собственно историков широчайшее хождение получили нигилистические взгляды Эд. Мейера на античное рабство (которые, как еще раз показал недавно М. Финли[21], не имели никакого научного обоснования), — историк-юрист В. Бакленд выпустил объемистый том «Римское право о рабстве», в первой же фразе которого определил свой предмет как «наиболее характерную часть наиболее характерного интеллектуального продукта древнего Рима»[22]. А недавно М. Морабито подсчитал, что в Дигестах тексты, касающиеся рабства, насчитывают 5185 параграфов из общего числа 21 000[23]. Хотя такие подсчеты сами по себе достаточно формальны, но при столь больших числах они достаточно показательны.

Праву как особой области римской культуры в настоящем издании уделена специальная глава[24]. Поэтому здесь мы остановимся лишь на тех аспектах материала, которые имеют источниковедческое значение именно для нашей темы.

Среди значительной части историков-античников бытует предубеждение против юридических источников. Думается, что оно не старше, чем пожелание Эд. Мейера вникать в любой источник, показывающий огромную социально-экономическую (и культурно-историческую) роль рабства в античности. По крайней мере, в середине XIX в. А. Валлон в своем классическом труде[25] широко ссылался на римских юристов. Сейчас, когда интерес к истории рабства опять велик, возрождается и интерес историков к юридическому материалу (в работах Е. М. Штаерман, М. Морабито, ряда итальянских исследователей[26] и др.). И все же нередко приходится сталкиваться с настороженным отношением к юридическому источнику, который-де слишком окрашен специфическим сознанием своего автора. Именно это сознание и есть предмет нашего интереса.

Нас здесь будут занимать главным образом отразившиеся в праве общезначимые представления римского общества о себе — образ римского общества, создаваемый правосознанием и олицетворяющий определенную систему общественного сознания с присущими ей — социально и исторически обусловленными — строем и направлением мысли, характером логики и т. п. Конечно, любому историку-правоведу может быть не чужд даже взгляд на римское право как на «вековое художественное произведение»[27], но этот аспект чаще связывают с послеантичной жизнью римского права в юридическом мышлении и вообще в культуре позднейших эпох. Для нашей же темы важна прежде всего общекультурная специфика именно древнего общественного сознания и мышления, отразившаяся в нраве[28].

Далее, историки римского нрава обычно уделяют основное внимание эволюции его институтов и представлений, понимаемой подчас формально как их простая смена. Здесь нас должна интересовать не только эта эволюция, но прежде всего развивающаяся в правовых текстах система мировосприятия — «более стабильные глубинные установки, обусловленные культурой и социальной системой»[29]. А они выражаются как раз в наиболее устойчивых особенностях общественного сознания, в характерных для него клише, в долговечных (то ли пережиточных, то ли живущих своей, не вполне ясной для современного исследователя жизнью) понятиях, представлениях, институтах. Именно соотношение, взаимосвязь черт, быстрее развивающихся, и черт, более константных, в системе римского права и правосознания существенны для понимания как самого характера их развития, так и всего социально-экономического и культурного единства, в рамках которого это развитие происходит.

Как воспринимали это соотношение сами римляне? «Институции» Гая — единственное дошедшее до нас от античности цельное систематическое изложение римского права, написанное в середине II в., во времена Антонинов, — изобилуют ссылками как на постановления императоров и сочинения современников Гая, так и на «некогда» действовавшее право, и на юристов времен Республики, а помимо того, указаниями на расхождения между школами римских юристов. Гай подробно рассказывает о многих древнейших правовых установлениях — то как о живых, то как об уже вышедших из употребления. Но цель Гая — ввести читателя в действующую (для его времени) систему права, и весь упомянутый материал ему представлялся необходимым именно для ее понимания. Чисто антикварные интересы Гаю были, видимо, чужды (так, распространяться о полностью устаревшем родовом праве он считает ненужным — см. III, 17). Не будет преувеличением сказать, что и сам Гай видел римское право находящимся в постоянном движении, развивающимся и вместе с тем всегда целостным (вне зависимости от того, будут ли в том или ином случае приняты взгляды той или иной школы римских юристов по какому-нибудь конкретному вопросу).

Индивидуальная ли это особенность Гая или взгляд, характерный для римских юристов вообще? Несомненно — второе. Еще Цицерон видел в Законах XII таблиц, с одной стороны, «самый полный образ старины», демонстрирующий «глубокую древность старинных слов» и образцы исков, отражающие «обычаи и нравы» предков, а с другой стороны, — «истоки и суть» римского законодательства (De or., I, 193–195); Ливий писал, что «и поныне в груде нагромождающихся друг на друга законов» древнейшие «таблицы» остаются «истоком всего публичного и частного права» (I, 34, 6). Ссылку на «прежнее право» в таком же, как у Гая, контексте находим и в так называемом «Досифеевом фрагменте» (Dos., 5) — кратком и для нас анонимном отрывке юридического текста, который служил (на рубеже II и III вв.) пособием для обучения греков латинскому — и специально юридическому — языку. И конечно же, в Дигестах — огромном, тематически упорядоченном своде отрывков из римских юристов разных школ и эпох — от II в. до н. э. по III в. н. э., составленном при Юстиниане (VI в.), мы постоянно встречаемся и с указаниями на разноречивые суждения юристов, и со ссылками на древнее право (вплоть до тех же Законов XII таблиц), и с общими рассуждениями о праве.

Таким образом, самому римскому сознанию действующее право всегда представлялось сложным единством традиций и практики, вбирающим в себя собственную историю, — продолжением, развитием, усложнением древних установлений, из которых может утратить живую связь с действительностью лишь какая-то часть. Существенно, что Институции Гая и Дигесты дают нам два различных, обусловленных временем их написания или составления (и редактирования), «среза» многослойной системы римского права. Система правосознания римлян в том виде, как она зафиксирована Гаем, нагляднее демонстрирует свои архаические основы (хотя уже в рационализованном их виде), тогда как из Дигест вообще исключены упоминания о ряде институтов квиритского права, для Гая еще основополагающих. Несомненно, это — результат работы компиляторов VI в., как то может показать даже простое сравнение текста самих Институций Гая и отрывков из них в Дигестах, которое позволило В. Штудемунду, филологу прошлого века, очень много сделавшему для текстологии 1 ая, заключить, что составители Дигест, руководствуясь новейшими (для них) изменениями в праве, достаточно свободно обращались и со стилем, и с содержанием фрагментов, включавшихся ими в свод, опуская, добавляя или заменяя различные элементы текста[30]. Сохранившийся сравнительный материал не оставляет сомнений в том, что такой же обработке подверглись в Дигестах и столь многочисленные в них отрывки из юристов III в., чье ощущение римского права как целого само по себе было уже несколько иным, чем у Гая.

Для рецепции римского права последующими эпохами европейской культуры определяющим на века оказался именно последний, юстиниановский срез системы, соединяющий и нивелирующий сохраненные Дигестами тексты в отредактированном компиляторами Vi в. виде. Замечательная книга Гая была надолго утрачена и возвращена читателю лишь XIX веком, едва ли не на всем протяжении которого она оставалась одной из «новых» находок. О месте самого Гая в истории римской юридической мысли спорили и спорят[31], но в любом случае для нас его книга представляет собой несравненный источник, поскольку, включая архаические элементы права в рационализованную, упорядоченную систему, она показывает соотношение и взаимозависимость, так сказать, «разновозрастных» пластов права, всегда сосуществовавших в его живом единстве. Это бросает дополнительный свет и на огромный материал Дигест, помогая подойти к нему не схоластически.

Вообще следует подчеркнуть, что находка книги Гая расширила контекст для понимания внутренней связи материала Дигест с уже не упоминающимися в них институтами. Представляя себе правосознание эпохи Гая (достаточно близкой к эпохе реального расцвета римского рабовладельческого общества) и характер редактирования текста юстиниановскими юристами, мы можем лучше представить себе пределы этого редактирования и, значит, не с меньшим, а с большим доверием отнестись к включенным в Дигесты отрывкам из крупнейших римских юристов и особенно к сохраненным ими архаическим пластам права и мировосприятия. Именно сосуществование и, более того, параллельное развитие различных пластов права[32] дает интересный материал для наблюдений.

Начнем с «права квиритов» (ius Quiritium). Это «собственное право римских граждан» (ius proprium civium Romanorum), которое и было как бы «собственным правом гражданской общины» (ius proprium civitatis)[33]. Термин «гражданское право» (ius civile) имел у римлян именно такое значение, и Гай употребляет его как синоним квиритского права. Наиболее архаическая часть гражданского права — право, связанное с властью домовладыки — «отца семейства» (pater familias), каковая, по Гаю (I, 55), есть «собственное право римского народа». Относящиеся сюда установления возводятся к отдаленным временам — Гай пишет, например: «…Медь и весы применяются (в юридических процедурах. — В. С.) потому, что некогда пользовались только медными деньгами… а сила и власть этих денег заключалась не в счете, но в весе…» (I, 122), или: «…Ибо о слонах и верблюдах не было и помину в те времена, когда устанавливалось, что одни вещи суть mancipi (подлежащие манципации. — В. С), другие — nes mancipi» (II, 16). Право, связанное с властью pater familias, которое мы могли бы назвать «фамильным», доступно нашему наблюдению как в достаточно поздней логической систематизации Гая, так и в достаточно ранних «непосредственных» отражениях у Плавта и других комедиографов. Оно может рассматриваться в двух аспектах: как реконструируемый этап и как продолжавший свою жизнь слой римского права. Для нас интереснее второй аспект — не потому, что первый менее важен, а потому, что второй, которому обычно уделяется меньше внимания, прямо связан с нашим предметом.

Обратимся к конкретному примеру. Приведем описание манципации (mancipatio), очень важной для римского правосознания юридической процедуры, определяемой Гаем как «некая воображаемая продажа» (quaedam imaginaria venditio — I, 113): «Это дело (собств. res) совершается так: в присутствии приглашенных не менее, чем пяти, свидетелей, взрослых римских граждан, и еще одного, кто держал бы весы, — он называется весовщиком, — принимающий манципацией (собств. mancipio), держа (рукой) вещь[34], говорит так: „Я утверждаю, что этот человек — мой, и да будет он куплен мне этою медью и медными весами"; затем он ударяет медью о весы и передает медь тому, от кого он принимает манципацией (mancipio), как бы вместо цены (quasi pretii loco)» (G, I, 119).

Приведенный текст позволяет сделать несколько простых наблюдений. Во-первых, глубокая архаичность описанной процедуры очевидна. Во-вторых, эта архаичность сама, так сказать, вторична — это имитация акта продажи, некогда реального, «воображаемая продажа» за символическую цену. (Символическая цена при формальной — dicis causa — «продаже» наследства — составляла «одну монету» — nummo imo. — G, II, 252; ep. D, 50, 17, 16, Ulp.: Imaginaria venditio non est pretio accedente.) Значит, за этой «архаикой» стояла еще более глубокая. Для нас, однако, сейчас еще важнее обратить внимание на то, что в квиритском праве имитирующая (отметим слова: «imaginaria», «quasi», «loco», «dicis causa» = «dicis gratia») процедура осмысливается, как действенная замена реального (и юридически оформленного) акта продажи, т. е. имеет тот же результат: передачу права на объект. В-третьих, в представлении Гая, писавшего, напомним, во II в. н. э., манципация оставалась не только употребительной, но и удобной (см.: G, II, 25) юридической процедурой; Папиниан (начало III в. н. э) в комментариях к Цинциеву закону (конца III в. до ы. э.) называл манципацию среди процедур, практикуемых, чтобы обеспечить дарению законную силу (Vat., 263); в сходном контексте упоминал манципацию (в IV в.) и император Константин (Vat., 287). Документы (т. е. памятники юридической практики), фиксирующие манципационные сделки императорского времени, можно найти в любой хрестоматии.

Таким образом, пример манципации — важнейшего института права квиритов — показывает, что строй мысли, который выразился в ней так наглядно, сам был результатом предшествующего и исходным пунктом дальнейшего развития. «Фамильное», как оно названо выше, право, наиболее тесно связанное с этим образом мышления, мы и принимаем за основной архаический слой. Основной — не потому, что мы считаем его самым древним, а потому, что он занимал центральное, как нам представляется, место во всей системе римского правосознания на протяжении долгих веков[35].

О предшествующих слоях права — прежде всего о родовом (gentilicium ius), которое было в какой-то части живым еще для старших современников Цицерона и полностью ушло в прошлое для Гая, мы имеем лишь отрывочные сведения, оставляющие простор для догадок.

Развитие «гражданского права» осуществлялось в «законах, постановлениях сената, декретах императоров, определениях сведущих людей» (D, 1, 1, 7, Pap.). Так, многое в системе гражданского права было изменено принятыми при Августе законами об отпуске рабов на волю или о браке. Однако комплекс архаических представлений, не просто правовых, но затрагивающих всю область общественного сознания (особенно в сфере личностных связей, власти, собственности, приобретения и т. п.) и неразрывно связанных с самими институтами отеческой власти, а соответственно — манципации, манумиссии и т. д., сохранял свое значение.

Итак, среди источников гражданского права римские юристы упоминали «авторитет сведущих людей». Помпоний (II в.) специально упоминает о той части гражданского права, которая «без писаного (закона) существует только в толкованиях сведущих людей» (D, 1, 2, 12). «Ответы сведущих людей, — разъясняет Гай, — суть мнения и суждения тех, кому дозволено определять права (собств.: iura condere). Если их мнения сходятся, то такое мнение занимает место закона (legis vicem optinet); если же они расходятся, то судье дозволено следовать, какому он пожелает, мнению» (G, 1, 7). Такое значение изустной (хотя толкования со временем стали записываться) традиции, унаследованное императорским Римом от глубокой архаики, указывает на принципиальное отсутствие в римском правосознании строгой разницы между обычным правом и законом, на их принципиальную интеграцию в единой системе. Римские юристы различают (D, 24, 1, 1 и др.) закон (lex) и обычай (mos, mores, consuetudo), но тот и другой не столько противостоят друг другу, сколько друг друга дополняют. Осмысление и обоснование этого принципа развернуто Юлианом (II в.): «В делах, для которых мы не располагаем писаным законом, следует соблюдать то, что введено принятым обычаем… Укоренившееся обыкновение небезосновательно соблюдается как закон, и то, о чем говорят: установлено обычаем, есть право. Ибо, поскольку сами законы обязывают нас именно по той причине, что они одобрены народом, постольку справедливо, чтобы и то, что народ одобрил без всякого писаного (закона), обязывало всех: не все ли равно, проявил ли народ свою волю голосованием или посредством самих дел и поступков? Поэтому совершенно правильно принято даже и то, чтобы законы отменялись не только голосованием по предложению законодателя, но даже молчаливым согласием всех — выходом из обыкновения» (1, 3, 32).

Эти мысли варьируются и юристами начала III в. Так, Ульпиан писал, что «долговечный обычай в тех делах, где не руководствуются писаными определениями, соблюдается как право и как закон» (D, 1, 3, 33); Павел же пояснял: «Тем более авторитетным почитается такое право, которое настолько утвердилось, что для него не потребовалось письменного закрепления» (D, 1, 3, 36; см. также 35; 38; Inst., I, 2, 9). Столь стойкий авторитет обычного права в юридической теории римлян показывает, что их правосознанию было чуждо такое противопоставление «обычая» и писаного права, какое характерно для современных систем (ср.: D, 1, 3, 37, Paul.: «Лучший толкователь законов — обычай»). Притом понятие «обычай» в праве римлян могло выражать собой как архаический и даже косный элемент, так и развивающиеся новые отношения.

Рядом с гражданским правом развивалось тоже специфически римское так называемое преторское право, целью которого было «исправлять» (emendare) «несправедливости» права квиритского, или «законного» (ius legitimum — см.: G, III, 25–26). «Преторское право, — писал Папиниан, — есть то, что введено преторами в помощь гражданскому или для его дополнения либо исправления ради общественной пользы» (D, 1, 1, 7). Одним из важнейших орудий преторского права была юридическая фикция, т. е. приравнивание ситуации, не отвечающей квиритскому праву, к такой, какая ему отвечала бы. Например, дело о восстановлении прав на раба, который был «на законном основании передан» новому владельцу, но еще не принадлежал ему по квиритскому праву, разбиралось так, как оно должно было бы разбираться, «как если бы (quasi) тот человек (т. е. раб. — В. С), о котором идет спор, уже принадлежал бы ему по праву квиритов» (G, IV, 36). Таким образом, «дополнение» или «исправление» квиритского права преторским опиралось именно на формулировки самого квиритского права. Более того, свойственная архаическому слою гражданского права символика руки и действия которую мы могли наблюдать в процедуре манципации, в упрощенном виде сохранена и в преторском праве (в процедуре «передачи» — traditio)[36], но рядом со словесной формулой в нем развиваются понятия «намерения» (animus) или «воли» (voluntas) и даже «доброй веры» (bona fides) 36, т. е. искренней убежденности человека в своем праве, которая в определенных случаях и пределах могла рассматриваться как замена этого права (ср.: D, 41, 1, 48 pr.: «bona fine emptor… loco domini paene est» — «купивший в доброй вере… почти пользуется положением господина»).

Все это позволяло римским юристам видеть в преторском праве «живой голос гражданского права» (D, 1, 1, 8 — Марциан, начало III в.). Роль гражданского, квиритского права в осмыслении важнейших правовых категорий оставалась для правового мышления римлян незыблемой на протяжении всей интересующей нас эпохи. Павел специально подчеркивает, что преторское право заслуживает такого наименования, только если претор не нарушает «обычай предков» (D, 1, 1, 11). Сочетание «консерватизма» мысли гражданского права с практической гибкостью преторского, сложное взаимодействие и взаимодополнение этих двух, казалось бы, противоречащих друг другу слоев и позволило римскому праву развиться в систему, занявшую исключительное место не только в истории права, но и в представлениях римского общества о себе.

Конечно, сложность структуры римского права не исчерпывается названными здесь «слоями». Во-первых, хотя преторское право и моложе гражданского, то и другое имеет «горизонтальные» хронологические слои; во-вторых, мы ничего не говорили до сих пор о ius gentium — «праве народов» — и ins naturale — «природном праве» (для римских текстов такой перевод мы предпочитаем традиционному: «естественное право»[37]), которые в представлениях римлян частью совмещались с гражданским правом, частью противопоставлялись ему, а иногда использовались для юридического осмысления некоторых конкретных явлений римской жизни.

С «правом народов» (т. е. правом, которое рассматривалось как общее всем народам) римские юристы связывали институт рабства (G, I, 1, 4), а «когда рабство было еще неизвестно», все люди, писал Ульпиан (D, 1, 1, 4) «согласно природному праву, рождались свободными». Характерно, что это представление, достаточно поздно утвердившееся в сочинениях римских юристов[38], использовалось ими главным образом для юридического осмысления жизненных явлений, не укладывавшихся в рамки традиционного права. Так, император мог при согласии патрона пожаловать отпущеннику права свободнорожденного, что называлось «restitutio natalium» — «восстановление прирожденного статуса». Разъяснялось это так: «…ибо в любом случае он восстанавливался в том прирожденном статусе, в котором изначально находились все люди, а не в том, в котором родился он сам, поскольку он мог и родиться рабом» (D, 40, 11, 2 и 5). Нетрудно увидеть, что одно из положений «природного права» используется здесь к случаю и возможность более широкого его понимания отнюдь не предусматривается.

Разрыв между правом и развивавшейся социальной действительностью осознавался римскими юристами как расхождение между разными уровнями правового осмысления действительности, между строгим правом и тем, что обозначалось словом «naturaliter». Это слово в таком контексте должно пониматься почти как «фактически». Но «натуральные» отношения (незаконное, в частности рабское, родство; пекулий[39] и т. д.) тоже в той или иной мере учитывались правом, а разница уровней оказывалась существенным моментом, усложнявшим создаваемый правом образ мира. Сами противоречия (которые можно обнаруживать у одного и того же автора[40]) предстают перед нами как способ существования правовых представлений. И даже элементы распада традиционной правовой системы (например, появление на рубеже II и III вв. категорий honestiores и humiliores — «почтенных» и «подлого люда») не разрушали ее, но в нее интегрировались.

Таким образом, римское право — в том виде, как оно дошло до нас в текстах, — может рассматриваться как находившееся в постоянном процессе развития, не прямолинейном и не однолинейном, оно включало в себя разновозрастные слои, различные уровни обобщения, мнения разных школ и т. п. Все это объединялось в целое единым, медленно изменявшимся мировосприятием и, пожалуй, еще более косным способом мышления. Это была не жесткая унифицированная система и не хаотичный набор «казусов». В интересующем нас здесь аспекте, видимо, можно рассматривать право как сложно организованную форму общественного сознания.

2. «ЧУЖОЕ ПРАВО» И «ОТЕЧЕСКАЯ ВЛАСТЬ»

В Институциях Гая — источнике, где архаические элементы римского правосознания сохранены наиболее отчетливо, — раб[41] упоминается и среди «вещей» (res), и среди «лиц» (personae). Это не должно нас удивлять после того, как мы видели, что даже пережиточное представление о некоем подобии личности животного сохранялось в римском правосознании на всем протяжении римской истории. Более того, в научной литературе можно найти указания на восприятие вещи как личности в древних и вообще архаичных культурах[42]. Сюда же следует добавить и известное место из Демосфена (23, 76) о суде над «неодушевленными» и «лишенными разума» вещами — камнем, деревом, железом, — несущими на себе вину (αίτια) за убийство (φόνο;). Однако «право, относящееся к лицам», которому уделен «первый комментарий» Институций, не только относилось к людям, но и охватывало всех людей: «Главное разделение лиц (personarum) состоит в том, что все люди (omnes homines) суть либо свободные, либо рабы» (G, 1,9 = Inst., 1, 3).

Прямой формулировкой этого положения у более ранних авторов мы не располагаем, но сталкиваемся с его отражением в текстах, старших несколькими столетиями и не юридических[43]. Так, у Плавта в «Амфитрионе» (343) первый вопрос, с которым Меркурий обращается к Сосии: «Кто ты, раб или же свободный?» (Servosne es an liber?). Цицерон в речи за Секста Росция спрашивает, при посредстве каких «других» было совершено преступление — «рабов или же свободных». Еще ближе подходят к формулировке Гая слова Варрона: «Все земельные участки возделываются людьми — рабами или свободными, или и теми и другими» (R. г., I, 17, 2). В цитируемых текстах это дихотомическое разделение выглядит привычным клише и имеет всеохватывающий характер. Один из собеседников Цицеронова диалога «Об ораторе» говорит (I, 173), что без знания права невозможно постичь ни смысл, ни основу для различения таких взаимоисключающих понятий как «свое» и «чужое» («suum — alienum»), гражданин и перегрин[44] (civis — peregrinus), «раб» и «свободный» (servus — liber). Ясно, что речь здесь идет о наиболее общезначимых противопоставлениях. Глубокая древность «главного разделения лиц» подтверждается и данными лингвистики. «В каждом из индоевропейских обществ, — пишет по этому поводу Э. Бенвенист, — господствует противопоставление статусов свободного человека и раба»[45].

Что может быть очевидней этого противопоставления двух самых общих категорий? Но оно могло быть использовано и для характеристики такой бытовой ситуации, в которой принадлежность человека к тому или иному статусу оказывается неразличимой. «Сорок лет пробыл я в рабской службе, — говорит один из Петрониевых персонажей, — но никто не знал, раб я или же свободный (utrum servus essem an liber)» (Sat., 57). Само слово «utrum» исключает какое-нибудь третье состояние. Притом суждение о неразличимости двух противоположных статусов может в римских текстах иметь в виду и свободного, которого продают вместо раба не подозревающему о том покупателю, «ибо не так-то легко может быть различен свободный человек от раба» (D, 18, 1, 4–6).

Таким образом, источники — юридические и неюридические — показывают, что римскому правосознанию и общественному сознанию вообще, вплоть до бытового уровня, было чуждо представление о таком человеке, который не принадлежал бы ни к свободным, ни к рабам (отпущенник во времена Гая твердо причислялся к свободным: «Из свободных людей, в свою очередь, одни суть свободнорожденные, другие — отпущенники» — G, I, 10). В республиканскую эпоху рабы, получавшие вольную без выполнения соответствующих гражданско-правовых формальностей, оставались по гражданскому праву рабами — G, III, 56; Dos, 5 sq., — а это значит, что «главное разделение» было тем же, и позднейшие изменения лишь передвинули его границу.) Иное дело, что и свободный и раб могли попадать в ситуации, определяемые только через противоположное понятие. Таковы liber, qui bona fide servit [свободный, который «по доброй вере» (пер. Ф. Дыдынского) в рабах] или servus, qui sine dolo malo in libertate est (раб, который без злого умысла пребывает на свободе) (D, 40, 12, 12). Эти определения принадлежат техническому языку права, но повседневному сознанию соответствующие ситуации тоже отнюдь не казались странными[46]. Так, для Варрона само собой разумелось, что кабальный должник, работающий на земле кредитора, — свободный (R. г., I, 17, 2)[47].Говорить по этому поводу об искажении римской действительности, какою ее можно видеть в свете дальнейшего (т. е. отсутствовавшего у римлян) исторического опыта, римским общественным сознанием означало бы отвлечься от интересующего нас вопроса о специфике этого сознания, которое само составляло существенный элемент римской действительности.

Итак, римскому сознанию было свойственно представление о либо свободном, либо рабском состоянии каждого человека, так что в какое фактическое положение он бы ни попадал, присущее этому человеку состояние может быть либо установлено, либо восстановлено, либо, наконец, законно изменено на противоположное[48].

Но одного лишь «главного разделения» недостаточно, чтобы осмыслить место римского раба в обществе, т. е. ту систему связей, в которую он был включен. Поэтому и Гай может говорить о юридическом положении раба лишь в связи с «другим правовым разделением лиц» (de iure personarum alia divisio); «Одни лица суть лица собственного права (sui iuris), другие же подчинены праву другого» (или «чужому праву» — alieno iuri sunt subiectae — I, 48). Это разделение не подчинено «главному», но основано на ином принципе деления: раб здесь не предстает нам как одна из двух широчайших категорий, но рядом с иными категориями лиц включается в сложную систему фамильных (об этом понятии см. ниже) отношений. Рабы упоминаются в этом контексте не просто как servi, но как servi dominorum — «рабы господ» (т. е. сама категория определяется через отношение). Именно с них начинается описание положения лиц, находящихся in potestate — «во власти» другого, первой и наиболее важной категории лиц «чужого права».

Самая общая, одинаковая, как уверен Гай, для «всех народов», формула положения рабов во власти господ гласит: «Господа имеют власть над жизнью и смертью рабов, и все, что приобретается через раба, приобретается господину» (I, 52). Формула достаточно сурова, чтобы быть резюмируемой обычным определением «бесправие» — особенно на фоне такого эффектного жизненного примера, какой дает недавно опубликованная надпись из Путеол — устав похоронного заведения, предлагающего среди прочих услуг распятие рабов «частным образом» (privatim) за очень дешевую плату (АЕ, 1971, № 88). Но упомянутое выше изобилие регулируемых римским правом вопросов, связанных с рабством, требует от нас максимального внимания к контексту, обретаемому этой формулой в памятниках юридической мысли римлян.

В интересующем нас аспекте следует отметить, что упомянутая суровая формула благодаря сохранившемуся у римлян институту «отеческой власти» (который принадлежал «собственному» праву римлян, т. е. гражданскому праву) парадоксальным образом связывала раба с другими лицами, состоящими in potestate. «Равным образом, — пишет Гай, — в нашей власти состоят наши дети, которых мы произвели на свет в законном браке. Это право свойственно именно римским гражданам <…>, и на это указано эдиктом божественного Адриана, изданным о тех, кто просил у него римского гражданства для себя и своих детей» (G, I, 55).

У римского юриста речь, разумеется, не идет об отождествлении положения рабов и законнорожденных «детей». Можно говорить лишь об уподоблении применительно к конкретным аспектам и ситуациям. Но сами эти аспекты и ситуации чрезвычайно характерны именно для римского общества (хотя находят себе параллели и в других) и позволяют ближе познакомиться с римским общественным сознанием.

Власть «отца» (pater familias — «отец семейства») над «детьми» (включая внуков, правнуков и т. д., родных и усыновленных[49] — G, I, 99; D, 1, 6, 6–5) была у римлян полной и пожизненной (Dion. Hal., 2, 26). Дионисий Галикарнасский (I в. до н. э.) специально отмечает эту черту как отличающую римлян от греков: выведение детей из-под отеческой власти не воспринималось римлянами как норма и не связывалось ими с возрастным рубежом, женитьбой или внесением в гражданские списки (как у греков). «Отеческая власть» (patria potestas) в том виде, как она, по Дионисию, была учреждена Ромулом, включала в себя не только право жизни и смерти, право сажать сына под замок и бичевать его, но и право «держать его закованным на сельских работах» и даже право продавать его «ради денег». В этой связи Дионисий пишет, что Ромул «дал отцам большую власть над детьми, чем господину над рабами; ведь раб, единожды проданный, получивши свободу, уже становился сам себе господином, а сын, единожды проданный, получивши свободу, возвращался под власть отца…» и т. д. Лишь после третьей продажи сын освобождался от отца (см.: Dion. Hal., 2, 26–27). Все, что «приобреталось» сыном, тоже приобреталось отцу (G, II, 87). «У римлян, — как объяснял греческим читателям Дионисий, — нет ничего собственного, пока их отцы живы, но и деньги, и рабы, все, чем бы они ни располагали, принадлежит отцам» (8, 79). Гай с гордостью отмечал, что «едва ли есть еще какие-нибудь люди, которые имели бы над своими детьми такую власть, как мы» (I, 55). Все же, видимо, римской особенностью был не сам институт отеческой власти (ср.: Arist. Eth. Nie, 1160b 28 sq.), объем которой в ходе веков менялся, а его значение для всей системы общественного сознания и для официальной идеологии.

В каком направлении изменялось содержание отеческой власти?[50] Уже Ромулу приписывалось запрещение «убивать детей моложе трех лет» (Dion. Hal., 2, 15); Нуме — продавать сына, которому отец позволил жениться (Ibid., 2, 27), и т. д. Тем не менее права отца на личность детей оставались в силе, хотя право продажи, видимо, не применялось, а право убийства применялось редко и с оглядкой. Для времени Плавта можно сослаться на ситуацию из «Перса» (III, 1): отец хочет продать дочь, она же, зная, что это не принято, понимает, что это позволено, и потому повинуется слову отца, его «владычеству» (imperium) и «необходимости» (necessitas). Для эпохи Августа вспомним о двух примерах употребления отеческой власти, приводимых Сенекой (De clem., 1, 15) как отрицательный и положительный. Римский всадник Трихон засек до смерти своего сына, из-за чего чуть не стал жертвой самосуда римской толпы — «не только сыновей, но и отцов», из чьих рук он едва был вырван императорским вмешательством. Напротив того, некто Тарий, осудивший своего сына, «пойманного на замысле отцеубийства», не возбудил ничьих нареканий; он «исследовал дело» в присутствии Августа, приглашенного «в частный дом» на домашний суд, и удовлетворился «мягчайшим» наказанием — высылкой сына «из Рима и с отцовских глаз», причем с назначением ему годичного содержания.

Прямое вторжение государства в сферу отеческой власти стало возможным значительно позднее. Ульпиан (начало III в.) в книге «О прелюбодеяних» писал, что отец, «не выслушав сына, не может его убить, а должен обвинить его перед префектом или президом провинции» (D, 48, 8, 2). И современник Ульпиана Павел в прошедшем времени говорит о возможности убить сына (D, 28, 2, 11, 1). Видимо, соответствующее постановление относилось, как это и принято считать, к временам Северов. [Интересно, что в другом сочинении Ульпиана упоминается о параллельном, как можно думать, установлении, касающемся раба: «Если кто станет говорить, что его раб совершил прелюбодеяние с его женой, то этот человек должен быть выслушан префектом Города» (D, 1, 12, 1, 5). Вероятно, общая эволюция власти домовладыки (часть которой постепенно брало на себя государство) касалась положения не только подвластных сыновей, но и рабов.] Но на сам принцип отеческой (как и господской) власти новые установления не посягали. Тот же Павел признавал за отцом право убить подвластную ему (и даже переданную им под власть мужа) дочь, застигнутую в прелюбодеянии (Collat., 4, 2), северовские юристы упоминают отцовское согласие как необходимое условие для вступления в брак лиц, состоящих под властью (I), 28, 2, 2, Paul.; 9, Ulp. и др.). Отец, сам находящийся на положении подвластного сына, властью над своими детьми (внуками «отца семейства») не располагал, но его соизволение на брак кого-нибудь из них имело силу и было необходимо при умопомешательстве их деда, в чьей власти они находились (D, 23, 2, 9. Вообще же безумие не лишало «отца семейства» отеческой власти. — D, 1, 6, 8).

Что касается ограничений имущественной власти отца, то в императорскую эпоху (соответствующие установления берут начало от Августа и вполне оформляются при Траяне — D, 29, 1, 1; Inst., II, 12) он не имел прав на «лагерное имущество» (peculium castrense) сына-воина, куда входило то, что сын нажил на воинской службе и что, находясь на службе, получил в дар от отца и родных (D, 49, 17, 11). Этим имуществом сын распоряжался так же, как если бы он был отцом семейства (1), 14, 6, 2), и только если сын умирал без завещания, г его «лагерное имущество» переходило к отцу «не так, как наследство, а так, как пекулий» (D, 49, 17, 2), т. е. оно как бы возвращалось отцу на правах собственного его имущества (откуда, между прочим, видно, что сущность «лагерного пекулия» оставалась в какой-то мере двусмысленной). Эволюция «лагерного пекулия» хорошо прослеживается[51]. Сначала он рассматривался как исключение из правила, делаемое для солдата на время службы (что поражало воображение современников, как это видно из последних десяти строк 16-й сатиры Ювенала), затем — при Адриане — права «лагерного пекулия» и составления завещания без выхода из-под отеческой власти были распространены и на отставных солдат (ветеранов), и лишь в эпоху домината этот институт послужил образцом для других — все более широких исключений из имущественных прав «отца семейства», однако сам принцип отеческой власти не оспаривался и при Юстиниане.

С достаточно древних времен «в общественных делах» положение «сына семейства» (filius familias — подвластный сын) приравнивалось к положению «отца семейства» — он мог занимать любые должности [52](D, I, 6, 9). Это создавало проблему соотношения авторитетов сына-магистрата и отца, в чьей власти он состоял. Клавдий Квадригарий, историк начала I в. до н. э., повествует (ар. Gell., 2, 2, 13; ср.: Liv., 24, 44, 10) о том, как знаменитый Фабий Кунктатор, будучи проконсулом, ехал верхом навстречу сыну-консулу «и не захотел слезть с коня, ибо был отцом, а ликторы, зная о величайшем согласии между обоими, не посмели приказать отцу спешиться. И когда он подъехал, консул сказал: „Приказываю спешиться". Тогда ликтор, стоявший рядом, быстро понял и приказал, чтобы проконсул спешился. Фабий повиновался приказу и похвалил сына за то, что тот твердо блюдет свою власть, исходящую от народа (собств. Imperium qui populi esset)». Геллий приводит эту цитату в связи с рассказом о посещении философа Тавра (сер. II в. н. э.) наместником провинции Крита, который пришел со своим отцом. Отец наместника, которому было предложено сесть, ответил: «Пусть прежде сядет тот, кто магистрат римского народа». Но философ объяснил: «В общественных местах и делах отцовские права рядом с правами сыновей-магистратов приостанавливаются <…>, но когда (люди) вне общественных дел, в домашних делах и в быту сидят, гуляют или возлежат на домашнем пиру, тогда между сыном-магистратом и отцом — частным лицом общественные почести (publici honores) отступают, а природные и прирожденные (naturales et genuinos) проявляются. И вот <…> то, что вы ко мне пришли, что мы сейчас собеседуем, что мы рассуждаем о должностях, это — дело частное (privata actio). Так что пусть в моем доме сперва тебе будет оказано то почтение, которое и в вашем доме подобает сперва тебе» (Gell., 2, 2, 1-10).

Тот же подход выявляется в юридических текстах (II–III вв.) с характерной для них парадоксальной выразительностью. «В частных делах (in privatis negotiis) отец может иметь судьей сына или сын — отцаг ведь быть судьей обязанность общественная (munus publicus)» (D, 5, 1, 77–78). В некоторых имущественных делах «сын семейства, отправляющий магистратуру, может принуждать своего отца, в чьей власти он состоит…» (36, 1, 13, 5). «При сыне семейства (filius familias) — магистрате можно совершать манумиссию, хотя сам сын семейства совершать манумиссию не может <…> также и сын по желанию отца может совершать манумиссию[53] при отце (-магистрате. — В. С.)» (40, 2, 18); «Если сын семейства становится консулом или наместником, он может сам при себе (как при магистрате. — B. С.) быть отпущен из-под отцовской власти или отдан в усыновление» (1, 7, 3). В этой последней ситуации «сын семейства» еще и оказывался одновременно в активной (как магистрат) и пассивной (как объект совершающегося акта) роли.

Итак, «сын семейства» — магистрат представлял (даже в том, что касалось частных дел его отца) стоящую над «отцом семейства» отчужденную публичную власть (государственность). Этот принцип, как будто бы несовместимый с архаическим принципом отеческой власти, тем не менее не отменял его, но вступал с ним в сложные отношения, порой^ парадоксальные для взгляда из иной эпохи. Причем в отношении собственных частных дел сын-магистрат оставался во власти отца и никаких привилегий, связанных с должностью, не имел. Это особенно отчетливо проявлялось в сфере фамильной жизни и фамильного имущества. При Веспасиане (69–79 гг.) сенат принял постановление (отождествляемое с известным из юридических источников «Македонианским сенатусконсультом»), которое, повторяя более ранний закон Клавдия, запрещало давать деньги в долг подвластным сыновьям и взыскивать такие долги после смерти их отцов (D, 14, 6; Suet. Vesp., 11; Tac. Ann. II, 13). В начале III в. н. э. Ульпиан, излагая это законодательство, писал: «Применительно к сыну семейства (т. е. к подвластному сыну. — В. С.) его сан (dignitas) не имеет никакого действия, которое препятствовало бы применению Македониаиского сенатусконсульта; ибо, будь он даже консул или какого бы ни было сана, сенатусконсульт применяется. Разве только у него есть лагерный пекулий, в этом случае сенатусконсульт не применяется» (D, 14, 6, 1, 3)[54]. Датируемое I в. н. э. и столь энергично утверждавшееся в III в. н. э. законоположение находит некоторые соответствия в более древних неюридических текстах — ср. у Теренция в «Формионе» (302 и след.): «Сказал ведь тоже! Кто бы нам поверил в долг, пока ты жив» (пер. А. Артюшкова), — слова раба, обращенные к господину, при чьем сыне раб состоит. По Плавту (Merс., 51 sq.), отцу при случае приходилось самому «объявлять по всему городу», предупреждая всех и каждого, чтобы остерегались давать в долг его сыну. Хотя общего запрета такого рода в республиканское время, не существовало, императорское законодательство, видимо, обобщило архаические представления и опыт обычного права. А при Северах было дополнительно подчеркнуто, что и «город» (civitas) не может ссужать деньгами «сына семейства» (D, 14, 6,15).

Можно привести и другие примеры значимости отеческой власти для III в. Так, Ульпиан писал, что «сын семейства не может делать дарения, даже если имеет свободное распоряжение пекулием, ибо не для того ему дозволяется свободно распоряжаться пекулием, чтобы он его расточал» (D, 39, 5, 7). Правда, как это вообще характерно для правовых текстов, категорически высказанное положение тут же обставляется исключениями: так, право дарения могло быть прямо оговорено отцом при предоставлении свободного распоряжения пекулием; иногда значение имела сама личность сына: если он был «сенаторского или иного сана» и право дарения было «специально не отнято» у него отцом (что отец мог сделать, предоставляя пресловутое «свободное управление»); дарение могло просто совершаться «по приказу или воле» отца (но тогда оно и рассматривалось как сделанное отцом или по его поручению); наконец, наличие того же «лагерного пекулия» предоставляло сыну свободу дарения, конечно, только в его пределах (D, 39, 5, 9, Pomp. — II в.). В быту, правда, дело обстояло проще: «Все принадлежит отцу, что находится в распоряжении детей, но кто же не знает, что и сын отцу может что-нибудь подарить», — пишет Сенека (De ben., VII, 4, 6). Больше того: «Можно ли сомневаться в том, что раб вместе с пекулием принадлежит господину? Но он дает своему господину подарок. Ибо не настолько уж ничего не имеет раб, который не будет иметь, если господин не захочет. И не настолько уж не подарок данное добровольно, коль скоро оно могло быть взято и против, воли» (Ibid.). Разумеется, в обоих примерах речь не идет о дарениях юридических, но следует заметить, что отношения, связанные с пекулием, чем дальше, тем шире учитывались и регулировались правом.

Дарение отца подвластному сыну также не признавалось действительным (Vat., 296). Согласно Папиниану (время Септимия Севера), рабы, которых отец подарил подвластной дочери, превращаются в дарение задним числом (ex post facto), если он эманципирует дочь, не отбирая у нее пекулия (D, 39, 5, 31, 2). Тот же Папиниан писал, что «эманципированный сын, у которого отец не отобрал пекулия», приобретает его себе в качестве подаренного или в качестве своего, точно так же, как не отобранный пекулий раба, отпускаемого на волю при жизни господина, рассматривается как дарение (Vat., 260–261). Папиниан же разъясняет, что внук, подвластный деду, может отпустить раба по воле деда, как подвластный сын — по доле отца, но раб этот, получая свободу, становится отпущенником упомянутых «деда или отца» (D, 40, 1, 22).

Приведенные примеры касаются непосредственно экономических проявлений «отеческой власти» в жизни «дома», но юристы и императоры III в. заботятся о неприкосновенности самого принципа отеческой власти, в частности, применительно к тому же солдату — сыну семейства, для которого было сделано исключение в виде «лагерного пекулия». Так, Ульпиан объясняет, что если сын семейства = солдат — умер, завещав наследство своему несовершеннолетнему сыну, оставшемуся во власти деда, причем назначил на всякий случай другого наследника, и назначил опекунов, то рескриптом Марка Аврелия и Луция Вера было указано, что назначение постороннего наследника действительно, назначение же опекунов — нет, ибо солдат может распоряжаться своим наследством, по «умалять чужое (т. е. его отца. — В. С.) право[55] не может» (D, 29, 1, 28). В постановлении Севера Александра, адресованном солдату Фелициону, прямо сказано: «Заблуждается тот, кто убедил тебя, будто бы ты силой присяги освобожден от уз отцовской власти (nexu paternae potestatis), ибо солдаты отнюдь не освобождаются от власти родителей, но (лишь) имеют собственное лагерное имущество, на которое у отца нету никакого права» (CJ, 12, 36, 3).

Эти и другие примеры показывают, что институт отеческой власти сохраняет и в III в. важнейшее значение. Но, как показывают источники того же времени, социально-экономическое значение этого института начинает меняться, оно выходит за пределы «дома» и приходит в противоречие с интересами «отца семейства». Так, Ульпиан пишет, что отец выполняет все повинности за сына, ставшего по отцовской воле декурионом, причем здесь же пояснено, что отец считается «согласившимся» на декурионат сына, если, присутствуя при объявлении об этом, не возражал. Этот принцип соблюдается и при назначении «сына» на другие должности, связанные с материальными затратами или ответственностью (D, 50, 1, 2). Отцовское несогласие с назначением сына на такую должность тоже влекло за собой для отца материальную ответственность; впрочем, к ответственности за гражданские повинности двоих сыновей одновременно отец принужден быть не мог; полностью же освобождался от ответственности лишь человек «старше 70 лет — отец пятерых не утраченных им детей» (50, 4, 3, Ulp.). Повиновение же отцовской власти, в свою очередь, не освобождало сына от ответственности, налагаемой должностью, от выполнения которой он по приказу отца отказался (50, 1, 21, Paul.). Таким образом, институт отеческой власти ставится теперь на службу интересам города и государства, и отеческая власть превращается в нечто вроде отеческой повинности. Ради этого частично отменяется даже принцип отеческого единовластия в фамилии: «В том, что касается почетных должностей (honores), считается имеющим сына во власти даже тот, кто сам состоит во власти отца» (50, 4, 2, Ulp.). Таким образом, создается ступенчатая система материальной ответственности и, так сказать, выворачивается наизнанку прежний принцип — «Сын семейства в общественных делах пользуется положением отца семейства» (1, 6, 9, Pomp.), — как, впрочем, и сам смысл института отеческой власти. Но это переосмысление (связанное с кризисными явлениями в обществе Империи) происходит в старых понятиях: старые представления и концепции служат теперь новой реальности, налагая на нее свой отпечаток и тем самым включая ее в развитие традиции общественной мысли.

Этот экскурс был нужен, чтобы не потерять исторической перспективы. Вернемся к роли отеческой власти в традиционных для римского правосознания представлениях.

Итак, отеческая власть — установление архаическое, но, как мы видели, продолжающее существовать (с теми или иными модификациями) и во времена Империи, — не имела, как будто, прямого отношения к рабам, но придавала римским представлениям о рабе специфический и важный оттенок, объединяя его с сыном в общем понятии «лиц, состоящих во власти». «Слово „власть" (или „понятие власти" — „potestatis verbum"), — подчеркивает Ульпиан, — должно пониматься в общем смысле (communiter) применительно как к сыну, так и к рабу» (D, 15, 1, 1, 5). В другом месте он конкретизирует это понятие: оно охватывает «тот и другой пол: сыновей и дочерей, раоов и рабынь» (14, 1, 1, 21). Заметим, что в гаком контексте первым, кажется, всегда упоминается сын: «Слово „власть" мы относим не только к детям, но даже и к рабам» (24, 1, 3, 3, Ulp.), (Вполне вероятно, что если у Гая эталоном «положения во власти» служат «рабы господ», то в приведенных цитатах из более позднего автора — Ульпиана — отразилось более древнее представление о «сыне», как о первичном и основном объекте «власти».) Поэтому не удивительно, что в Дигестах, по подсчетам М. Мораоито[56], около 75 % от общего числа текстов, упоминающих рядом раба и «сына семейства», уподобляют их друг другу. Частая в наших источниках формула «раб или сын» находит соответствие и в другой: «pater dominusve» — «отец или господин».

Еще раз подчеркнем, что в главном юридическое положение раба и подвластного сына было несравнимо — не только в их отношении к гражданской общине («сын» был римским гражданином — он мог занимать любую должность, имел право законного брака и т. д.), но и внутри дома (фамилии). Сыновья (т. е. и дочери, и внуки и т. д.) были «своими», т. е., как пишет Гай (II, 157), «домашними» наследниками (domestici heredes). Это значит, что они тоже представляют дом, а потому «и при жизни отца считаются в некотором роде господами (quodammodo domini existimantur)». У Павла (1), 28, 2, il) эта мысль получает дальнейшее развитие. Он прямо говорит, что в «своих наследниках» очевидным образом выявляется «продолжение доминия» (continuatio dominii). Объясняя «господское» положение сыновей, Павел пишет: «…После смерти отца они выглядят не получающими наследство, а, скорее, действующими, исходя из свободного управления имуществом». Повторяя известную нам, по Гаю, формулировку, Павел сопровождает ее ссылкой на «давние» представления и заключает все рассуждение выводом, что сыновья — не «назначенные наследники», но «господа» (domini), «и этому не противоречит, что можно лишить их наследства, что и убить их было тоже можно». Однако в сенатском постановлении 10 г. н. э. о каре для рабов в случае убийства «господина» распространение понятия «dominus» и на подвластных детей специально оговаривается и мотивируется (D. 29, 5, 1, 7, Ulp.)

Эти данные юридических текстов находят соответствие и в материале лингвистики. Э. Бенвенист пишет, что «dominus (*domo-no-) — это глава дома (domus)», но не считает такое значение первичным, подчеркивая, что «производное на — по- едва ли может само по себе нести специфическое значение „глава, хозяин"; *domo-no-, *genti-no- должны просто означать „тот, кто из domus, дома; тот, кто из gens, рода", т. е. действительно того, кто олицетворяет род (и соотв. дом. — С.) и некоторым образом воплощает его в своем лице, действует от его имени и имеет власть над ним»[57].

Добавим, что слово «госиода» (eri) в применении не только к отцу семейства, но и к его сыну мы находим также в комедиях Плавта (рубеж и начало II в. до н. э.):…eris gnatique et patri (Asin, 283; ср.: genitor и qui genitus est y Павла, (loc. cit.), отец — «старший господин», сын — «младший» (Asin., 328 sq.).

Однако рядом с юридическим осмыслением представлений о «сыне» как о «господине» развивалось и правовое регулирование положения сына как подвластного лица, причем — параллельно развивавшемуся интересу права и к экономической роли, и к положению раба под властью господина. Развитие этой стороны правового положения «сына» было связано с усложнением имущественных, в частности пекулиарных отношений (как отношений производственных). Здесь юридическая мысль не расходится с бытовым, повседневным общественным сознанием, как оно отразилось в римской комедии. Сын (familiaris filius- Asin., 267; 309 = erilis filius.- Ter. Phorm., 5), принадлежа к «господам», водит компанию с рабами, с которыми его сближает подвластное положение («…со мною вместе пьют, со мною и блудят они», — говорит у Плавта раб о другом рабе и «сыне семейства». — Asin., 270, пер. А. Артюшкова). Подобное мы находим и у других комедиографов. В одном из фрагментов Цецилия Стация (Rib., 199) мы встречаем как бы «автопортрет» подвластного сына, очень близкий к стандартной комедийной характеристике раба (причем именно в «экономическом» аспекте):

Когда влюблен, а денег нет, то благо нам
Иметь отца скупого и сурового <…>
Такого можно обобрать, подделать счет,
Заслать раба с пугающим известием;
Урвав с такого деньги, промотать их всласть —
Двойное удовольствие для всякого.
… Но как обманешь, как пойдешь обкрадывать,
И как хитрить с таким отцом, как мой отец…[58]
Весь словарь этого комедийного «сына»: furtum, fallere, auf erre, dissipare и т. д. — напоминает о комедийном же рабе, но тем самым и об аналогичном подходе права к рабским и сыновним кражам: «Наши рабы и сыновья крадут у нас, но за кражи они (по суду. — В. С.) не отвечают: тому, кто может распорядиться вором (in furem statuere), нет нужды в судебном разбирательстве… Потому такой иск древними и не предусмотрен» (D, 47, 2, 17 рг., Ulp.; ср.: G, III, 78). Видимо, положение «сына семейства» в фамилии воспринималось римским сознанием как двусмысленное, о чем свидетельствуют источники разного характера и широкого хронологического диапазона. Мы имеем дело с традиционным взглядом, глубоко укорененным и устойчивым.

Эта же двусмысленность, — если угодно, парадоксальность — проявилась и в представлении об эманципации (т. е. выведении из-под отеческой власти) как о некоем «умалении совокупности прав» или «умалении правоспособности» — minutio (deminutio) capitis. Гай трактует «capitis mmutio» как «status permutatio» — перемену правового статуса (G. IV, 4, 1). В чем же конкретно состояла такая перемена при эманципации? И почему перемена статуса подвластности на статус неподвластного человека могла восприниматься как некое «умаление» прав?

Пояснение Павла (D, 4, 5, 3, 1): «…Ибо никто не может быть эманципирован, минуя приведение в воображаемое рабское состояние» (в ходе соответствующей юридической процедуры), — выглядит искусственной рационализацией архаического представления и, по крайней мере, недостаточно. Заметим, что ему предшествует пункт о «детях, которые следуют за отцом, поступившим в усыновление»: они тоже подвергаются minutio capitis, так как, по объяснению Павла, они оказываются в чужой власти (собственно, и раньше они были лицами alieni iuris, находясь под властью своего отца: видимо, «aliéna potestas» здесь имеет более узкое значение власти «чужого» человека — в данном случае — деда по отцовскому усыновлению, не связанного с «внуками» природным родством) и «меняют фамилию». Вообще «умаление правоспособности» имело три степени: «наибольшая» предусматривала потерю «свободы и гражданства», «средняя» — только гражданства, при «наименьшей» «лишь меняется фамилия» (4, 5, 11).

Итак, именно «фамильные права» (familiae iura — D, 4, 5, 6, Ulp.) и терялись при эманципации. Выражением этих прав было агнатское или гражданское родство, о котором нужно кратко сказать. Определяющим в фамильном праве был патрилинейный счет родства (вероятно, наследие родового права)[59]. Родство, восходящее в том или ином колене к общему «отцу семейства» (иными словами, родство через лиц мужского иола), и называлось агнатским (от «adgnatio» — «при-рождение», «приумножение потомства»), а такие родственники «агнатами» (применительно к животным это слово значит просто «приплод» — D, 7, 1, 68, 2; ср.: 32, 41, 10: quae adgnata essent — о приплоде рабов). Агнатами друг другу считались и боковые родственники, относящиеся к тому же (патрилинейному) генеалогическому древу: сестры, дядя по отцу и т. д. безотносительно к тому, оставались ли они под общей отцовской властью или стали лицами sui iuris в результате смерти (или потери прав) общего домовладыки. Система агнатского родства имела свои ступени: т. е. была иерархической, но — благодаря институту усыновления (осмыслявшегося как quasi adgnatio — G, II, 138) — открытой. Агнатское родство, генетически связанное с институтом отцовской власти, имело первостепенное юридическое значение. Это было «законное» (légitima) родство (G, III, 10), выражающееся в «праве агнатства» (ius adgnationis — G, I, 158; D, 1, 7, 23), которое относилось к гражданским правам — civilia iura (G, I, 158)[60]. Агнатство (гражданское родство) отличалось от «природного» кровного (когнатского) родства (включавшего родственников по матери) не только счетом, но и тем, что содержание агнатства было прежде всего правовым («агнатство — понятие правовое» — adgnatio iuris est nomen — поясняют Юстиниановы Институции — I, 15). Поэтому гражданское право агнатства в отличие от «природного» права родства могло уничтожаться переменой (умалением) гражданского правового статуса лица (G, I, 158–163). Итак, отеческая власть была основой всей системы гражданского (законного) родства, как оно понималось в ius Quiritium. Преторское право во многих отношениях принимало во внимание когнатское родство практически наравне с агнатским, но последнее сохраняло все свое значение применительно к усыновлениям.

Принадлежность «сына» к дому как право была залогом превращения (когда-нибудь) в главу дома, причем «без всякого нового обстоятельства, но неким природным порядком» (D, 28, 2, 28, 1) без потери права агнатства (ср.: G, III, 114: «…если он без умаления прав выходит из-под отцовской власти, как-то вследствие смерти отца…»). Замещая таким образом умершего отца, выходивший из-под его власти естественным образом продолжал преемственную связь поколений дома.

Эманципации (как и усыновление третьим лицом) прерывала эту связь, и право агнатства терялось. Павел специально подчеркивает, что при манумиссии (отпуске из-под власти) раба дело обстояло иначе, так как рабское caput не содержит в себе никакого права и потому не может быть умалено. К этому компилятор добавляет слова Модестина: «ибо отныне он (т. е. бывший раб. — В. С) начинает иметь статус» (D, 4, 5, 3–4).

Хотя преторское право возвращало эманципированному сыну право наследования[61], но в правосознании римлян именно подвластность продолжала восприниматься как источник будущего права и сына (при «природной» смене поколений), и раба (при отпуске его на свободу). Принцип различия между тем и другим сформулирован в очень позднем и неюридическом источнике — Ев. от Филиппа, 2: «Раб только ищет быть свободным, но он не ищет имущества своего господина. Сын же — не только сын, но он присваивает себе (и) наследство отца» (пер. М. Трофимовой).

Теперь, после того как мы ознакомились с характером и пределами уподобления раба сыну и сына рабу, нас не будут удивлять сплошь и рядом встречаемые в источниках формулировки типа «рабы и подвластные сыновья также охватываются словами эдикта» (D, 3, 1, 7, 1, Ulp.). Юридическая позиция раба в некоторых конкретных ситуациях может прямо «приравниваться» к таковой «сына» (45, 3, 18, 2). И, напротив, «сыновья» могли добавляться к рабам при определении объема понятия «фамилии» как некой ячейки, находящейся под властью домовладыки (21, 1, 25, 2, Ulp.: Familiae appellatione omnes qui in servitio sunt continentur… accipe eos quoque qui in potestate sunt; ср.: 21, 1, 31, 15, Ulp.: Familiae et filios familias demonstrari). Странное для современного восприятия соотношение римских представлений о «сыне» и рабе может быть наглядно продемонстрировано на примерах.

Так, среди изложения вопроса о «порче раба» (D, 11, 3 — De servo corrupto) мы вдруг наталкиваемся на предупреждение: «К порче подвластных сына или дочери этот эдикт неприложим» (И, 3, 14, 1, Paul.). Эта неприложимость, с точки зрения римского сознания, нуждается в специальном объяснении: «..Ибо иск установлен — о порче раба, который входит в состав нашего имущества (букв, „отчины" — Patrimonium), и господин может, не вредя этим достоинству и доброй славе дома, доказывать, что потерпел ущерб». Здесь — в позднем источнике — представления об имуществе и «доме» разделены (об изначальном их единстве см. ниже). Однако все равно, исключив такое (ожидаемое) сближение, римское правосознание тут же вновь его допускает: «Но следует, чтобы и в этом случае судья произвел разумную оценку, так как для нас важно, чтобы души наших детей не развращались». Последнее добавление заподозрено как интерполяция юстиниановского времени, но тут это, в сущности, не имеет большого значения. Для нас интересно, что само развитие исходной мысли замыкает круг: «неприложимость» оказывается формальной.

Второй пример касается применения Аквилиева закона (о возмещении ущерба) по поводу «сына семейства». Ульпиан пересказывает (соглашаясь с ним) Юлиана, современника Гая. Рассматривается такой казус; «Сапожник… мальчика-ученика, свободнорожденного сына семейства, недостаточно хорошо делавшего, что ему было показано, ударил колодкой по затылку, да так, что вышиб ему глаз» (D, 9, 2, 5, 3). Юлиан разъясняет, что иск об оскорблении здесь неприменим, так как удар был нанесен «не оскорбления ради, а ради наставления и научения». В возможности прибегнуть к иску из найма Юлиан «сомневается», так как для этого случая предусматривалось лишь «легкое наказание». Но ни Юлиан, ни Ульпиан не сомневаются, что здесь может быть возбуждено дело по Аквилиеву закону. Основываясь на нем, отец ученика может добиваться возмещения ущерба, причиненного тем, что от работы сына, потерявшего глаз, он получит меньше, а также возмещения расходов на лечение сына (9, 2, 7 pr.). Иными словами, иск имел в виду убытки отца, присваивающего труд сына подобно труду раба[62]. Интересно, что весь этот рассказ о свободном «сыне семейства» приведен как единственный пример после вопроса: «Если учитель при обучении ранит или убьет раба, то отвечает ли он но Аквилиеву закону как за противоправно причиненный ущерб?» Заметим, что возмещение расходов на лечение раненого раба также могло быть истребовано иском по Аквилиеву закону (D, 9, 2, 45, 1).

Это не единственное появление «сына семейства» в рассуждениях Ульпиана об Аквилиевом законе (в котором речь, напомним, шла только об убытке). Так, он пишет, что Аквилиев закон не применяется по поводу раненого в кулачном бою, борьбе, публичном состязании, так как здесь убыток оказался причинен не «противоправно», а «славы и доблести ради» (D, 9, 2, 7, 4). Это, поясняет Ульпиан, не имеет отношения к рабу (так как состязаются между собой обычно свободнорожденные), но имеет отношение к раненому «сыну семейства», хотя если тот не сопротивлялся, то иск по Аквилиеву закону уместен.

Вряд ли можно сомневаться в том, что здесь применялась не первая (наиболее известная) глава Аквилиева закона о возмещении цены убитого раба или скотины, а третья — о «прочих убытках», по которой (согласно восстановлению Гешена на основании Inst., 4, 3, 13) возмещался убыток за раненых раба или скотину, а также за животных, не причислявшихся к «скотине» (собаку, медведя, льва) и погубленное неодушевленное имущество. Отметим, что в дошедших до нас формулировках глав Аквилиева закона (G, III, 210; 216–218; D, 9, 2, 2; 9, 2, 27, 5 и 17) «сын семейства» вообще не упоминается. Мы не можем быть уверены, что так было и в подлинном тексте, но в любом случае видно, что Аквилиев закон о возмещении противоправно причиненного убытка, тот самый закон, первая глава которого «к нашим рабам приравнивает четвероногих» (D, 9, 2, 2, 2), римским сознанием естественно распространялся на ранение «сына семейства», рассматривавшееся как убыток, причиненный отцу[63]. Этот пример подводит нас к вопросу о роли «сына» и раба в хозяйстве «отца семейства». Но эта проблематика выходит за рамки настоящего очерка.

Пока же еще раз на время выйдем за пределы строго юридических источников. Здесь картина окажется едва ли не еще более яркой. Вот пример из «Контроверсий» Сенеки Старшего, современника Августа. Интересующий нас текст (Contr., VII, 4), псевдоюридический и обращенный к широкому слушателю, принадлежит жанру школьной риторики. Тема для упражнения такова: «Некто, имея жену и от нее сына, уехал на чужбину, там был захвачен пиратами и написал жене и сыну письмо с просьбой о выкупе. Жена от слез потеряла зрение. От сына, собравшегося ехать с выкупом, она потребовала, чтобы он ее кормил. Сын не хочет оставаться, мать требует заключить его в тюрьму». Риторам предоставлено изощряться в речах за отца или мать. Вот примеры их аргументации: «Сын в фамилии никому не может служить, кроме как отцу; от всякой другой службы (servitus) он свободен» (§ 4). Уже это звучит для нас достаточно выразительно (и согласно с правом). Но послушаем другого ритора: «Над тем, что двоим общее, вся власть у того, кто в наличии. Представь себе, например <…> что ты общий раб: ты служил бы тому господину, который здесь. Представь себе общее имение: тот получает урожай, кто здесь». Далее говорится, что отец в плену — он потерял права свободного человека, а значит, и гражданина, а значит, и отца (с точки зрения права это неточно: таким было положение пленного, а не захваченного пиратами. — См.: G, I, 129; D, 49, 19 и 24). И ритор приводит рассуждение к концу: «Он не имеет никакой власти над тобой, мать располагает всей силой закона: ее право на тебя (ius in te) уже не общее, но только ее».

Сенека Старший, часто указывающий на несообразности в приводимых им риторических текстах, здесь не отмечает, что мать не обладала властью над детьми (см.: G, I, 104). Провозглашаемое ритором «общее право» родителей на сына не вызывает у Сенеки никаких замечаний. Очевидно, оно основывалось на уподоблении сына рабу (и вообще имуществу), еще более широком, чем у юристов. И, видимо, для римского сознания совершенно естественном.

Мы намеренно опирались здесь на разнородные источники разных эпох (от II в. до н. э. по III в. н. э.), чтобы показать устойчивость интересующих нас представлений в римском сознании. Долгое сохранение архаических черт в праве римлян тем показательней, что право вписывалось в общую систему общественного сознания.

Обратимся к другим категориям «чужого права». Утратившие ко временам Гая свое прямое непосредственное применение, они не только продолжали существовать — хотя бы в некоторых юридических процедурах, но, судя по вниманию к ним римской юридической мысли, жили в правосознании, причем связывались им с положением, которое здесь же, в контексте, либо уподоблялось рабскому, либо, напротив, нуждалось в указании на отличие от рабского.

3. СОСТОЯНИЕ «ПОД РУКОЙ» И РИМСКИЙ БРАК

«Под рукой», как мы будем передавать латинское «in manu», могли состоять только женщины (G, I, 109). Обычный комментирующий перевод «во власти мужа», «в супружеской власти» „не вполне точен, ибо если муж сам состоял в отеческой власти, то и его жена оказывалась во власти не самого мужа, а лица, в чьей власти он состоял (Gell., 18,6,9). Впрочем, это не мешает и Гаю пользоваться выражением «in manu viri» — «под рукой мужа» (I, 115b). Происхождение состояния in manu римские юристы прочно связывают с уже не практиковавшимся во времена Империи (а начавшим выходить из употребления много раньше) переходом жены из фамилии отца в фамилию мужа.

Гай называет три способа, которым «в старину» (olim) поступали «под руку»: «посредством пользования», «конфарреацией», «козмпцией». Заметим, что он, в отличие от авторов позднеримской традиции — лексикографов, грамматиков, антикваров, — не говорит о трех перечисленных им институтах, как о формах брака или бракосочетания, и вообще говорит о них лишь постольку, поскольку это требуется занимающим его вопросом о подчинении «чужому праву» и его видах. И для Цицерона была самоочевидной дифференциация — не только теоретическая, но и практическая — состояния в браке и состояния in manu, некогда, видимо, нераздельных. Он приводит такой пример категорий рода и вида: «Род — „жена"; им охватываются два вида: один — это те матери семейства, которые состоят под рукой, другой — те, которые считаются просто женами44» (Тор., 3, 14). Помимо состояния в браке «без руки», как мы увидим, появляется возможность состоять «под рукой» безотносительно к браку, чем было обусловлено и развитие институтов, связанных с положением женщин in manu, и осмысление их римским правосознанием.

Последовательность названных Гаем трех способов поступления «под руку» понятна: сначала способ, полностью ушедший в прошлое, затем — имеющий специфическое и крайне ограниченное применение, наконец, — достаточно широкое. Наш порядок изложения будет иным.

Конфарреация (от farreus panis — полбяной хлеб, жертва Юпитеру Полбяному) была, видимо, органической частью сакрального обряда бракосочетания. Происхождение от так освященного брака и состояние в нем было условием для занятия жреческих (фламинских) должностей (G, I, 112). Изначально свойственный, по распространенному мнению, лишь патрициям, такой брак да и сама фламинская должность были под угрозой исчезновения, когда Тиберий, ссылаясь на пример Августа, «который смягчил кое-что из установлений устрашающе суровой древности, приспособивши их к потребностям настоящего времени», ограничил создаваемую конфарреационным браком мужнюю власть только сферой священнодействий (Tac, Ann., IV, 16). Именно в этом призрачном виде конфарреация упоминается Гаем как «право, которое в ходу даже в наши времена» (I, 112).

Другие два способа поступления «под руку» упомянуты Цицероном в одной из речей (Р. FL, 84) как живые установления права, хотя уже не общеупотребительные.

Это прежде всего коэмпция — «купля» (перевод общепринятый) женщины посредством манципационного акта (см. выше). В изложении Гая (I, 113 и след.) акт коэмпции лишен всякого сакрального содержания, и поэтому историки права нередко видят в нем лишь патриархальный брак покупкой — символической, а некогда реальной. Многие из них полагают, что «продающей» стороной был отец невесты, женщина — лишь пассивным объектом сделки.Однако данные источников не столь однозначны.

И Гай (I, 114; 123 и др.), и Цицерон (Р. Mur., 27; De or., 237), пользуясь, несомненно, техническим выражением, говорят о женщине, которая facit coemptionem «совершает коэмпцию», что (и это тоже давно отмечалось исследователями) как будто указывает на ее активную роль. Роль же ее отца определяется в источниках словами «ео auctore» (Collât., 4, 2, 2), теми же самыми, что и роль опекуна неподвластной женщины, которая может «совершать коэмпцию» в собственных (не отца и не опекуна) интересах, не имеющих к тому же ничего общего с браком (G, I, 115; 195а). Далее, традиция антикварной (в основном позднеримской) литературы, при всей ее противоречивости и сбивчивости, сохранила воспоминания о коэмпции как об обряде взаимной покупки друг друга мужем и женой (Serv. In Aen. IV, 103; in Georg., I, 31; Isid., V, 26) Попытки отвергнуть эту традицию[64] не убеждают.

По-видимому, сохраненная Гаем трактовка коэмпции и положения in manu исходит уже из переосмысления древнейших институтов, т. е. из представлений вторичных, но, так сказать, вторично архаических. Трактовка эта выглядит построением продуманным и не лишенным искусственности. Коэмпция понимается тут как вид манципации (собств.: «коэмпцией поступают под власть при посредстве манципации, т. е. при посредстве некоей воображаемой продажи…» -1, ИЗ), при которой принимающий во власть «покупает» (émit) женщину. Но манципация сама по себе была процедурой передачи (соотв. приобретения) власти или собственности, — но и только. Поэтому у Гая коэмпция matrimonii causa («в видах брака») рассматривается вместе с вторичным институтом-коэмпцией fiduciae causa («в видах уговора» — о ее смысле см. ниже). Трактуя коэмпцию как разновидность манципации, Гай считает нужным подчеркнуть ее специфику: в отличие от обычной манципации коэмпция не влечет за собой «рабского положения» (servilis condicio), что Гай объясняет различием в словесной формуле (verba) (1, 123), каковую он для коэмпции, впрочем, не приводит.

Коэмпцию «в видах брака» женщина совершала «со своим мужем» (cum marito suo) и в результате оказывалась «при нем на положении дочери» (apud eum filiae loco — G, I, 114), т. е. получала «права дочери» (115b), которые относились к имущественным. Так как женщина не могла наследовать по гражданскому праву никому, кроме отца и «единокровных» (т. е. братьев и сестер — разумеется, по отцу — G, III, 14; ср.: D, 38, 16, 1, 10 sq., Ulp.); то права «единокровности» (consaiiguinilatis iura) и приобретались такой коэмпцией: мать или мачеха занимала по отношению к детям «место сестры» (G, III, 14, 24, 33). Положение подвластной жены среди «своих» наследников мужа (или его отца и т. д.) определялось целой сеткой уподоблений: сноха занимала «положение внучки», жена внука — правнучки и т. д. (G, II, 159; III, 3 с восст. по Collât., 16, 2, 3 и 14). Приобретаемые в браке, эти права не касались собственно брака (в противном случае он был бы вообще невозможен: брак отца с дочерью, пусть даже приемной и освобожденной впоследствии от отеческой власти, не допускался. — G, I, 59) и сводились к тому, что, как пояснял Авл Геллий (18, 6, 9), жена, поступая «под руку», вступала не только в брак, но и в фамилию мужа и на место «своего» наследника — in sui heredis locum. У Гая это называется: «Filiae loco esse incipit et quasi sua» (II, 139). Жена становилась «как бы своя» (quasi sua), подобно тому, как усыновление создавало «как бы прирождение» (quasi adgnatio — I, 138, см. ниже) и предоставляло «права единокровности». (Впрочем, в качестве «своих» наследников родные дети в определенных случаях пользовались преимуществами как перед усыновленными, так и перед женами, поступившими «под руку».)

В этой связи следует обратить внимание на то, что Гай вообще ставит в один ряд «совершение коэмпции» и усыновление (I, 162; IV, 38; ср. III, 83–84), власть «коэмпционатора» (это не обязательно муж) и отеческую власть (I, 118а; 166; III, 83–84). Все имущество поступившей под руку «приобреталось» коэмпционатору (или «переходило» к нему), как имущество усыновленного — усыновителю, за исключением имущества, терявшегося при «умалении правоспособности», которое всегда сопровождало перемену фамилии (II, 98; III, 83 и след.). Таким образом, положение жены «под рукой» включало ее в число лиц, у которых «не могло быть ничего своего» (II, 96).

Но, «хотя находящимися на положении дочери (т. е. наследницы. — В. С.) считаются только те женщины, которые состоят под рукой мужа», тем не менее поступавшие под руку «постороннего» (при фидуциарной коэмпции) тоже освобождались из-под отеческой власти (G, I, 136), и «коэмпционатор» мог их передавать манципацией третьему лицу, точно так же, как подвластных детей. Именно это, как мы увидим, открывало перед институтом «поступления под руку» перспективы применения за пределами сферы брака.

Все это наглядно демонстрирует характер понятийной системы права римлян. Дифференциация, выражающаяся в отделении «права» (тут — «права дочери») от порождающего его реального состояния, — характерный путь развития отвлеченной мысли и отвлеченных представлений в римском правосознании. Отвлеченное «право» превращается в самостоятельную (и конкретную) ценность. Пример из другой области, но наглядный до гротескности — предоставление императором «права троих детей» бездетному Марциалу в награду за его стихи (Mart., II, 92). Отвлеченное правовое представление становится самостоятельно действующим фактором: женщина, живущая в браке «без руки», может совершать коэмпцию «в видах уговора» не только с «посторонним» (G, II, 114), но и с собственным мужем, что, однако, влечет за собой не зависящее от ее намерений последствие: она, «несмотря на это, начинает быть на положении дочери, ибо, если вообще, независимо от причины, жена оказывается под рукой мужа, она, как положено, получает права дочери» (I, 115b).

Только в связи с этими особенностями правового мышления римлян может быть понята и сама «коэмпция в видах уговора», которую уже Цицерон называл «извращенным и злокозненным» изобретением юристов (Р. Mur., 27), а Ф. Зелинский, комментируя это место, — «довольно странным и каверзным институтом». Coemptio fiduciae causa могла иметь различные цели: смену опекунов (coemptio tutelae evitandae causa. — G, I, 114); избавление от фамильных культов — чужих, доставшихся по завещанию вместе с чужим фамильным имуществом (coemptio interimendo-rum sacrorum causa. — Cic. P. Mur., 27): составление завещания (coemptio testamenti faciendi gratia. — G, I, 115a). Механизм этого института состоял в том, что, совершая с кем угодно фидуциарную коэмпцию, женщина формально оказывалась под рукой, а затем, в соответствии с уговором, отпускалась «коэмпционатором» из-под власти или передавалась для этого нужному ей человеку, чтобы тот, отпустив ее, остался бы ее опекуном и т. п. При этом «посторонний» коэмпционатор мог быть принужден к соблюдению условий уговора, но муж, если он выступал в такой же роли, — «не более, чем отец дочерью». (Впрочем, и тут была разница: муж мог быть «принужден» разводным письмом жены, ставившим его в такое положение, как «если бы она никогда и не была за ним замужем». — G, I, 137а.) Власть «постороннего» коэмпционатора, таким образом, была формальна, но юридически действенна.

Смысл «коэмпции в видах уговора» и ее отношение к юридической традиции обрисованы Цицероном: «Предки хотели, чтобы все женщины из-за непрочности их разума (propter infirmitatem consilii) находились под властью опекунов, юрисконсульты придумали такие разновидности опекунов, которые состояли бы во власти женщин. Предки не хотели, чтобы культы угасали, изобретательностью же юрисконсультов изысканы старички для коэмпций, совершаемых ради угасания культов» (Р. Mur., 27). Заметим, что употребление оратором слова «власть» (potestas) применительно к опекунам, видимо, нестрогое (у Гая мы его не найдем). Суть, однако, не в этом — цитата из Цицерона показывает, что цель института коэмпции в ходе его эволюции изменилась коренным образом, но обоснование его действенности, характер правосознания, эту действенность обосновывающего, оставались прежними. Встречая в источнике выражение «coemptionem facere», мы иной раз не можем знать, о какого рода коэмпции идет речь, и это в контексте источника отнюдь не всегда важно. При всем различии непосредственных социальных функций «коэмпция в видах брака» и «коэмпция в видах уговора» понималась римлянами как один и тот же институт, отвечающий единому типу общественного сознания: эволюция общественных отношений осмыслялась в старых категориях. Удивительная громоздкость римских юридических процедур — обратная сторона гибкости, универсальности применения «консервативных» формул, клише, ходов мысли, поразительной приспособляемости архаического мировосприятия к новым общественным явлениям (особенно — в пределах той же культуры, той же формации).

Института опеки (связанного с «третьим разделением» в праве лиц) мы здесь подробно касаться не можем. Отметим только почти дословное совпадение с уже приводившимся цицероновским того обоснования опеки над женщинами, какое мы находим у Гая: «Древние хотели, чтобы женщины, будь они даже совершеннолетними, из-за легкости в мыслях (propter levitatem animi) находились под опекой»[65] (G, I, 144). И совершенно иное отношение Гая к этому обоснованию: «То, что женщины, даже совершеннолетние, состоят под опекой, как представляется, не подсказывается ни одним стоящим доводом. Ибо и довод, обычно принимаемый на веру, — а именно, что поскольку-де женщины из-за легкости мыслей очень часто оказываются обмануты, постольку и было справедливо, чтобы они управлялись авторитетом опекунов, — представляется скорее благовидным, чем истинным: ведь совершеннолетние женщины ведут свои дела сами, опекун же приобщает свой авторитет (interpomt auctoritatem suam) в некоторых случаях для соблюдения формы (букв, dicis gratia), а нередко он даже вопреки его желанию принуждается претором выступить в этой роли (собств. auctor fieri)» (G, I, 190). Поэтому если женщина, состоящая во власти, представляла в своих действиях только «отца семейства», то опекун, напротив, лишь предоставлял свой «авторитет» для придания законной силы действиям женщины, не состоящей под властью. И если роль отца и опекуна в коэмпции определяется одним и тем же выражением «ео auctore», то, следовательно, оно охватывало собой как реальную инициативу, реальный источник правовой силы для действий подвластных лиц, так и некую обязательную, но формальную (dicis gratia) роль в процедурах, касающихся дел подопечной женщины. Показательно, что Цицерон, говоря о некоем судебном деле «той женщины, что совершила коэмпцию» (De or., I, 237), не упоминает при этом ни об отце, ни об опекуне.

Все это свидетельствует о приобретении коэмпцией самостоятельного юридического значения ценой потери общего представления о целостном брачном обряде. Дифференциация элементов цельного прежде явления порождает различные уподобления (и цепи уподоблений), развивающие его обособленные теперь стороны.

Если значение коэмпции уводит и за пределы собственно брака, то генетически связанный (как мы увидим) с нею еще один (а в изложении Гая первый) способ перехода жены «под руку» — «через пользование» (usu) — возможно, сыграл какую-то роль и в эволюции самого римского брака[66]. Это «право», ко времени Гая уже вышедшее из употребления, но не исчезнувшее ни из юридических руководств, ни из римского правосознания, возводится (G, I, 111; ср.: Gell., 3, 2, 13) к Законам XII таблиц. К тем же XII таблицам наши источники (G, II, 42, 54 и др.) относят институт приобретения квиритского права на вещь «через пользование» («давностное пользование», по терминологии правоведов). Этот институт — rerum usucapio, а в более древних текстах — просто usus[67]. Итак, квиритское право на вещь приобреталось «непрерывностью владения (per continuationem possessionis) в течение установленного законом времени» (D, 41, 3, 3, Mod.; Uf., 19, 9). Установленным сроком давности владения для движимых вещей был год (для недвижимости — два года — G, II, 42; Cic. Тор., 4, 23; Р. Caec, 54). А теперь сравним G. I, 111: «Через пользование поступала под руку та, что на протяжении года без перерыва будучи замужем, упорно держалась этого состояния (quae anno continuo nupta perseverabat), ибо она как бы в результате годичного владения приобреталась через пользование (velut annua possessione usu capiebatur), переходила в фамилию мужа и заступала место дочери».

Аналогия[68] между приобретением права «руки» на жену и квиритского права на вещь выражена в институте usus'a еще нагляднее, чем в коэмпции/манципации. Не исключено, что именно подход к жене, как к подобию вещи (как при коэмпции, так и при usus'e), и создавал возможность разделения между собственно браком (обладание женой) и специфической властью (manus) над ней, которые прежде и были, и мыслились нераздельными. Не связано ли осознание такой возможности с тем, что и право на вещь (точнее, вещь из категории res mancipi), по Гаю (использующему здесь термин «dominium»), тоже некогда единое, достаточно рано предстает разделенным на in bonis alicuius и ex iure Quiritium — «в составе чьего-либо имущества» и «по квиритскому праву»? (Причем в первом случае оно защищалось преторским правом, во втором — гражданским.) И только совмещение того и другого в одних руках давало «полное право» (plénum ius). Манципация единым актом переносила «полное право», разъединение же его элементов происходило при неформальной передаче соответствующей вещи другому лицу. Usucapio по прошествии установленного срока вновь воссоединяла те же элементы «полного права», но уже (если передача была «законной») в руках этого другого лица (G, II, 41). Таким образом, разделение права на вещь отражало некое переходное или временное состояние. Недолгие сроки для usucapio были предназначены, чтобы «отношения доминия над вещами не дольше оставались в неопределенности» (G. II, 44).

Таким же временным, по-видимому, мыслилось изначально также разъединение состояния в браке и состояния «под рукой». И, возможно, usus тут был предназначен служить, как и при usucapio rerum, преодолению этого разъединения. Результат, к которому пришло развитие римского брака, был обратным. Если приобретение «полного права» на раба посредством usucapio от него самого не зависело, то с властью над женой дело обстояло иначе. «Под руку» в результате «пользования» поступала та которая год «упорствовала» в уже обретенном ею состоянии жены (nupta). Тут начинает действовать новый элемент: ее воля. «Поэтому законом предусмотрено, что если какая-нибудь женщина не захочет таким образом поступать под руку мужа, то пусть ежегодно отсутствует по три ночи и тем прерывает пользование каждого года» (G, I, 111). Итак, благодаря признанию за женой (соответственно, можно думать, — за ее отцом) действенной воли появлялась возможность неограниченно длить это — мыслившееся сначала временным — состояние брака sine manu. Вероятно, сила usus'a для приобретения «руки» была со временем отменена, а на рубеже нашей эры брак sine manu решительно возобладал.

Итак, мы видим, что в отличие от очень медленной эволюции института отеческой власти, остававшегося — в своей архаической основе — одним из первоэлементов римского правосознания, эволюция всех установлений, связанных с властью, создаваемой браком, была, можно сказать, стремительной и вела (через прояснявшееся в ее ходе различие между состояниями в браке и «под рукой») к свободному браку с полной свободой развода для обеих сторон и к превращению терявшего прямую связь с браком состояния «под рукой» в юридический инструмент в руках женщины.

Несоответствие в темпе и характере развития двух, казалось бы, параллельных сторон того, что часто называют «римской патриархальной семьей» (в латинском языке не было даже слова, которое отвечало бы современному понятию семьи[69]), иногда вызывает у исследователей некоторое замешательство. В старых учебниках можно прочесть, что брак «без руки» «является»-де около середины II в. до н. э. как некий «новый брак»[70]. Современного историка-юриста многоликость рассматриваемого им явления, видимо, тоже может смущать. М. Казер даже видит в римском браке («как таковом») «не юридическое отношение», а «социальный факт», «не юридическую, но „лишь фактическую предпосылку" для отеческой власти»[71]. Такой взгляд, как нам представляется, несовместим уже с техническим языком римских юристов («matrimonium iustum», «iustae nuptiae», «nuptiae legitimae», «civiliier nupta», «uxor iusta et légitima» и т. п.).

Отметим к тому же, что брак как «просто жизненное явление»[72] был хорошо знаком римлянам, и самым очевидным тому примером может служить рабский брак, от которого многие историки права спешат отделаться именно замечанием, что он-де «в глазах закона есть простое фактическое сожительство — не matrimonium, a contubernium»[73]. Это, конечно, так, но разве слова Катона (Agr., 143, 1) о господине, который может дать рабыню «в жены» (uxorem!) рабу, не показывают, что рабский брак как «социальный факт» был не подлежащей сомнению очевидностью для повседневного общественного сознания римлян?[74] Обращенное здесь же Катоном к рабу (вилику) наставление — «заставь ее (жену. — В. С.) бояться тебя» — вполне отвечает его взглядам на брак вообще (ср.: Cato, ар. Gell., 10, 23, 4). Широкое распространение рабского брака подтверждается множеством надгробий с семейными терминами (не только специально рабскими). Но к отеческой власти ни «социальный факт» неюридического брака, ни даже создаваемые им некоторые юридические последствия (ср. хотя бы: G, I, 19; D, 40, 12, 3; D, 40, 1, 19; Inst., I, 10, 10 и др.) касательства не имели. Напротив того, как уже говорилось, по Гаю (I, 55), «наши дети, которых мы породили в законном браке (iustis nuptiis)», состоят в отеческой власти, и это есть «собственное право римского народа». Значит, Гай видел в законном браке именно юридическую предпосылку для отеческой власти, а коль скоро это так, то и сам законный брак, какую бы форму он ни принимал, как бы ни соотносился он со структурой фамилии, рассматривался римлянами как юридическое отношение (о чем свидетельствует, впрочем, и регламентирование имущественных отношений между супругами, и многое другое).

Вся эволюция римского брака касалась только одной его стороны — положения жены (ее подвластности, свободы развода, имущественной самостоятельности) и совершенно не сказывалась на специфическом положении детей, в нем рожденных, т. е. на аспекте, непосредственно связанном с самой целью законного брака (см.: Uf., 3, 3: «Представив свидетелей, что он женился ради получения детей» — liberorum quaerendorum causa[75]).

Парадоксальной нам представляется не столько кажущаяся бесформенность позднего римского брака, сколько четкая форма брака cum manu, при котором именно положение детей во власти отца (как самый стойкий структурообразующий элемент всей системы) оказалось основой для определения статуса жены — пресловутого «filiae loco». Думается, это объяснялось тем, что, как говорилось выше, подвластное положение «детей» было и выражением их прав как прав членов фамилии, т. е. дома (familiae iura), жена же — в силу строго патрилинейной системы агнатского родства, обусловливавшего структуру римской фамилии, — не могла иметь собственного места ни в этой системе, ни в фамилии мужа. В результате «место дочери», приобретаемое женой вследствие поступления «под руку», уподоблявшегося усыновлению-удочерению, — конструкция искусственная до противоестественности («мать семейства», занимающая место дочери своего мужа и сестры своих детей) и при всей своей выстроенности, несомненно, архаическая, оказывается единственным способом выразить представление о гражданском родстве не только мужа и жены, но даже матери и детей.

Итак, при браке cum manu агнатское родство матери с детьми принимало такую странную форму, при браке же «без руки» они вообще не состояли в агнатском родстве. А поскольку, кроме агнатского родства, существовало еще когнатское (от cognati — букв, «со-рожденные», родные в общем неспецифическом смысле слова), постольку картина в целом может быть иллюстрирована таким текстом: «Если я возьму приемного сына (si filium adoptavero), то моя жена не будет ему вместо матери, ибо не к ней принимается он в агнатское родство (neque ei adgnascitur), почему он и не становится ей когнатом, точно так же моя мать не будет ему вместо бабки, ибо он не становится когнатом тем (лицам), которые вне моей фамилии (extra familiam meam sunt), но дочери моей тот, кого я усыновил, становится братом, ибо дочь — в моей фамилии (in familia mea est filia)…» (D, 1, 7, 23, Paul.). Таким образом, представляющийся более простым брак «без руки» еще более усложнял картину соотношения двух счетов родства (агнатского и когнатского).

Единственной альтернативой искусственному «месту дочери» в фамилии мужа оказывалось (при патрилинейном строении родства и патриархальном строе римской фамилии) сохранение за женой ее естественного собственного места дочери в фамилии ее отца[76]. Именно к этому, вероятно, первоначально сводился римский брак «без руки». Для женщины, не состоявшей под отцовской властью, заменителем этой власти была «законная опека» (légitima tutela) ее агнатов, охранявшая интересы той же (т. е. ее отца) фамилии. По закону XII таблиц «законная» опека предоставлялась «агнатам и единокровным, а равно — патронам, т. е. тем, кто допускался к законному наследованию, — в заботе прежде всего о том, чтобы те, кто надеется на получение наследства, охраняли его от распыления» (D, 26, 4, 1 pr., Ulp.). Личности наследника женщины и ее опекуна могли не совпадать (ibid., 1), но оба они представляли одну — фамильную или агнатскую общность. При императоре Клавдии опека агнатов была отменена (G, I, 157, 171) и круг лиц, причастных к управлению имуществом женщины как фамильным (или прикосновенным к фамильному), ограничивался только отцами и патронами.

Эволюция института опеки, приведшая к ее либерализации (за пределами этого узкого круга лиц), и развитие наследственного права в сторону большей гибкости — на фоне ранней десакрализации юридического института брака, — вероятно, сыграли большую роль в превращении римского брака в пресловутый свободный. Думается, однако, что эта метаморфоза должна была иметь какую-то изначальную предпосылку в характере римского брака. По-видимому, краткий (по необходимости) экскурс в область последнего здесь будет уместен.

Наиболее цельное изложение архаичнейших римских представлений о браке мы находим у Дионисия (рубеж и. э.) там, где он излагает законы, приписываемые им Ромулу (II, 24–26). Тенденциозность изложения Дионисия не только очевидна, но подчеркнута им так же, как неписаный характер большинства «царских законов» (II, 24, 1; 27, 3). Однако Дионисий хорошо знал римских авторов, и думается, что за его изложением, идеализирующим (чтобы не сказать рекламирующим) староримские порядки, стоит предание, с которым нельзя не считаться. Собственно, его текст есть выжимка из этого предания, хотя и увиденного глазами современника Августа.

Дионисий подчеркивает сакральный характер древнейшего римского брака, т. е. конфарреационного — «через общность священнейшей и первичной пищи» (II, 25, 3) — хлеба. Брак этот был неразрывен (там же), и жена «становилась общницей мужа во всем добре и святынях» (ibid., 2). Текст Дионисия раскрывает перед нами и коренное изначальное противоречие, которым отмечено положение римской жены. Муж владел женой, как «обязательным и неотъемлемым имуществом («вещью» — κτήμα, — это греческое слово могло обозначать и раба). И вместе с тем «разумная и во всем послушная мужу жена была госпожой дома точно так же, как муж» (ibid., 4–5). Казалось бы, это то же самое противоречие, каким характеризуется и положение подвластного «сына» (он тоже — почти вещь и в то же время принадлежит к «господам»), но тут есть разница. Сын — все-таки, строго говоря, quasi dominus, а жена — такая же госпожа дома, как муж — господин. Ее право наследования, уравнивающее ее с детьми, оговаривается особо: «И по смерти мужа она становится наследницей ему, как дочь отцу, а если он умрет бездетным и не оставив завещания, то окажется госпожою всего оставленного, если же оставил детей, то — в равной доле» (ibid., 5). Такое различие между положением жены как хозяйки и ее правами наследования, видимо, — не оговорка Дионисия.

Э. Бенвенист, рассматривая значение санскритского pati («господин», «хозяин»), пишет: «Но как объяснить <…> частное значение слова, а именно значение „супруг" <…>. Только ли это муж как „господин" своей жены? Такой ответ соответствовал бы упрощенной концепции индоевропейского брака, но противоречил бы форме женского рода patni, potnia». Исследователь в этой связи указывает на очень древние формулы, в которых будущие супруги «представляются стоящими друг против друга, как партнеры союза», «действующие лица обязательства, которое их соединяет». Это — знакомая нам римская формула: «Ubi tu Gaius, ego Gaia» [ «Коли ты Гай, то я Гайя»] и индийская: «Я такой-то, ты такая-то»[77].

Все это позволяет думать, что патриархальная полная власть над женой не была исходной точкой развития римского (как вообще индоевропейского) брака и (в отличие от отеческой власти) даже не представлялась таковой римскому сознанию. Исходное «партнерство» брачащихся находит себе выражение в продолжающейся в какой-то форме и после перехода жены под власть (в фамилию) мужа ее связи с прежней (т. е. отцовской) фамилией. А эта связь выражается парадоксальным образом прежде всего в совместной расправе над провинившейся женой. Если рядовым проступкам жены судья (и «господин тяжести наказания») ее муж, то за тяжелые прегрешения «ее судили сородичи вместе с мужем (ol συγγενείς μετά του ανδρός)». Такому суду подлежали прелюбодеяние и то, «что греки сочли бы самомалейшим проступком, — питье вина, если ее на нем поймают». То и другое «Ромул разрешил карать смертью, сочтя, что прелюбодеяние порождает отчаянность, а пьянство — прелюбодеяние» (Dion. Hal., 2, 25, 6). Как показывают юридические источники позднейшего времени, в случае явного прелюбодеяния преимущественным правом самосуда пользовался отец жены, даже перешедшей от него «под руку» мужа. Мы располагаем кратким изложением закона Августа о прелюбодеяниях (Lex lulia de adulteriis) в выдержках из комментариев главным образом III в.

Согласно фрагменту из Павла (Collat., 4, 2), отцу, который имеет замужнюю дочь во власти или из-под власти которого она ео auctore поступила «под руку мужа, если он (отец. — В. С.) застанет ее в прелюбодеянии в своем доме или в доме зятя, или тот пригласит тестя по такому случаю», — этому самому отцу позволено убить любовника дочери с тем, чтобы затем (пусть по прошествии некоторого времени) убить и дочь. Если же он любовника убьет, а дочь пощадит, то он подлежит обвинению в убийстве. Папиниан специально подчеркивал, что закон «предоставляет отцу возможность убить ту дочь, которую он имеет во власти или которая ео auctore поступила под руку», эманципированную же дочь он может лишь обвинить «по праву отца» (Collat, 4, 7; 4, 8 со ссылкой на «царский закон»; D, 48, 5, 21–24; 33; интересна разница в правах отца по отношению к дочери, переданной им мужу, так сказать, из власти во власть, и дочери, просто освобожденной из-под власти: первую он может убить, как если бы она оставалась в его власти, вторую — нет).

Права мужа были иными: «Ни в какой части закона мужу не дозволяется убить жену» (состоит ли она под рукой, здесь не сказано, но это — изложение других статей того же Августова закона в той же части «Collatio»), поэтому убийство жены, захваченной в прелюбодеянии, вне сомнения, противозаконно, хотя «заслуживающая уважения горячность» мужа служит ему смягчающим обстоятельством: он не «отвечает головой» (поп… puniatur capite) как убийца, но карается лишь ссылкой (Collat., 4, 10, Pap.). Любовника жены, захваченного им, муж имел право убить, но тоже не всякого, а лишь запятнанного бесчестьем (за сводничество, актерство, приговором по другому делу) или не защищенного достаточно высоким социальным статусом (раба, отпущенника жены, своего или родительского и т. п.). И даже такого убить он мог безнаказанно, лишь захватив его в своем (но не тестя) доме, причем он должен был немедленно развестись с женой (Collat., 4, 3, Paul.; D, 48, 5, 25, Macer). Жене же, схваченной в прелюбодеянии, в любом случае муж должен был дать развод, иначе он подлежал наказанию за «сводничество».

Таким образом, право самосуда (собств. убийства — ius occidendi — D, 48, 5, 21), берущее начало в обычном праве, в наших источниках строго регламентировано: оно применялось лишь к лицам, застигнутым на месте преступления; права отца и мужа прелюбодейки различались: отец имел преимущество перед мужем даже при браке cum manu. При возбуждении судебного дела о прелюбодеянии соотношение было обратным: тут преимущество имел муж, за ним — отец, за ним — «посторонний» (D, 48, 5, 2, 8; 48, 5, 4). Как осмыслялась римскими юристами отмеченная здесь разница в правах отца и мужа при самосуде и обращении в суд? Она была тщательно аргументирована: «И потому отцу, а не мужу, дозволено убить женщину и любого прелюбодея, что почти всегда отцовское чувство долга (собств. pietas paterni nominis) внушает отцу (собств. capit) решение о детях; а горячность и порыв легкого на решение мужа должны быть обуздываемы» (D, 48, 5, 23, 4). Убить дочь отец должен был «своей рукой» (Collat., 4, 12, 1 Paul.). Поскольку речь здесь идет о долге отца семейства, постольку отец, если он и сам состоит под властью (filius familias pater), права самосуда не имеет, ибо «не считается имеющим во власти тот, кто сам над собой не властен — in sua enim potestate non videtur habere, qui поп est suae potestatis» (D, 48, 5, 21–22). И все-таки Павел считает, что такому отцу тоже следует позволить убить дочь, хоть по букве закона это и не разрешено (Collat., 4, 12, 2). Но состоит ли под отцовской властью муж, убивающий любовника жены, вообще безразлично (D, 48, 5, 25, 2).

Очень существенно положение, обязывающее отца убить свою дочь, если он уже убил прелюбодея. Это очень архаическое (хотя подчеркнутое и рационалистически обоснованное Папинианом в III в. — Collat., 4, 8, 1) положение находит близкие аналогии в древневосточных законах (см.: САЗ, табл. Ill (А), 15; ЗХ, 129), но там на месте отца оказывается «муж женщины», «хозяин жены». В Риме же, как мы и хотим показать, патриархальная власть мужа над женой никогда не была исключительной, и на нее в той или иной мере (в зависимости от этапа ее эволюции) «накладывалась» отеческая власть.

Правда, в ходе эволюции римских законов о браке, вероятно, тоже был период, когда и муж имел право самосуда над женой. Авл Геллий цитирует речь Катона Старшего: «А о праве убить жену сказано так: „Если ты схватишь свою жену в прелюбодеянии, без суда безнаказанно умертвишь; она же тебя, если будешь прелюбодействовать, не посмеет пальцем коснуться — нету права"» (Gell., 10, 23, 4). Но эта формулировка отражает лишь какой-то преходящий этап долгой эволюции.

Существенный элемент свободного брака — свобода развода для обеих сторон. Как обстояло дело с разводом в браке cum manu? Несколько источников называют дату первого развода в Риме. По С. Сульпицию Руфу (современник Цицерона) (ар. Gell., 4, 3, 2) и Дионисию (2, 25, 7), она соответствует 231 г. до н. э. Однако Валерий Максим (2, 9, 2; ср.: Liv., 9, 34, 25) рассказывает о цензорском замечании некоему Л. Аннию, который, взяв в жены девицу, прогнал ее, не посоветовавшись с друзьями (307/6 г. до н. э.). Те, кто принимает датировку Сульпиция — Дионисия, вынуждены либо связывать ее лишь с конфарреационным браком, либо искать другого специального объяснения[78]. Тот же Плутарх тому же Ромулу приписывает регламентацию развода: жене не дозволялось уйти от мужа, мужу позволялось прогнать жену, виновную в отравлении детей (это могли быть дети от прежнего брака — сонаследники ее собственным — ср. Sen. Contr., IX, 6), подделке ключей (видимо, от винного погреба) или прелюбодеянии — т. е. за преступления, которые могли влечь и наказание смертью. Если же муж прогонял жену без таких причин, то она получала часть своей доли имущества — другая часть жертвовалась Церере. Изложение Дионисия и Плутарха (при расхождении их между собой) находит соответствие в более раннем источнике: отрывке из речи Катона (ар. Gell., 10, 23, 4): «Муж, расторгающий брак, — для женщины судья с цензорскими полномочиями (iudex pro censore), он, очевидно, располагает властью (Imperium): если женщиной сделано что-то превратное или постыдное, следует наказание; если она пила вино, если сотворила что-то бесчестное с чужим мужем, следует приговор».

В Законах XII таблиц (см.: Cic. Phil., 2, 69) было зафиксировано право мужа прогнать жену — «отобрать у нее ключи», т. е. лишить ее места хозяйки дома. Древнейшая формула такого развода звучала, видимо, как «baete foras» — «ступай вон» (т. е. «за ворота») (см.: Varro, ар. Non., 77), позднейшая, закрепившаяся и в свободном браке — «res tuas tibi habeto» — «возьми свои вещи» (D, 24, 2, 2, 1), исходила из понятия брака как имущественного отношения. Обе формулы встречаются у Плавта (Cas., 2, 2, 35; Trim, 266; Amph., 928). Гай добавлял к формуле развода формулу разрыва помолвки: conditione tua non utor— «твоим предложением не воспользуюсь». Право мужа прогнать жену характерно для древнего патриархального брака вообще [ср.: САЗ, табл. Ill (А), 37], но как появилось право развода у жены?

В «Амфитрионе» Плавта Алкмена в сердцах бросает мужу формулу развода: «Будь здоров, возьми себе свои вещи, мне отдай мои. Прикажешь ли дать мне провожатых?» (928 и след.). Как это относилось к римской действительности? Μ. М. Покровский, писал (в любом случае слишком категорично): «Комизм… еще и в том, что инициатива развода у римлян, особенно в эпоху Плавта, принадлежала исключительно мужу»[79]. Вообще-то такое перевертывание отношений было бы вполне в духе Плавта, но ведь Алкмена обосновывает свой «развод»: «Теперь, поскольку я воздерживаюсь от бесстыдных дел, отвратиться (avorti) хочу от бесстыдных слов (мужа, — В. С.)» (926 и след.). Такой аргументации можно найти опять-таки архаическую аналогию: в Законах Хаммурапи (142) читаем: «Если жена возненавидит своего мужа и скажет ему: „не касайся меня", то должно исследовать ее дело среди соседей. Если она целомудренна и беспорочна, а ее муж ходит из дома и очень позорит ее, то эта женщина невиновна; она может взять свое приданое и уйти в дом отца своего».

В любом случае XII таблицами зафиксировано и существование брака «без руки» (в таких институтах, как usus и trinoctium). А при наличии отеческой власти само состояние дочери в браке оказывалось в зависимости от воли ее отца, как зависела от воли отца невесты судьба ее помолвки. О последнем прямо читаем: «Если дочь состоит во власти, отец может отправить посланца и разорвать сговор» (D, 23, 1, 10, Ulp.). О том, что отец мог развести дочь с мужем, можно судить хотя бы по отрывку из трагедии Энния (in: Rhet. ad Her., II, 38): «От тебя, отец, терплю я незаслуженную обиду: ведь коль скоро ты считал Кресфонта бесчестным, то зачем меня отдавал ему в замужество? Ну, а коли он честен, то почему ты принуждаешь меня, совсем не желающую, оставить его, не желающего?» — «Никакой незаслуженной обиды тебе, дочь (nata), я не причиняю: коли он честен, то я тебя выдал, ну, а коль он нечестен, то разводом тебя освобожу я от бед». Трудно сомневаться в том, что инициатива расторжения брака со стороны жены первоначально принадлежала ее отцу. Согласно «Сентенциям Павла» (5, 6, 15), только «Божественный Пий запретил отцу разлучать живущих в согласном браке» (ср.: Vat., 116). В этом контексте Павел упоминает и патрона, имеющего (как и отец эманципированных детей) не власть над отпущенницей, а «законную опеку» (G, I, 165; 172; 192; D, 26, 4, 3, 10, Ulp.).

Видимо, свобода развода развивалась под воздействием тех же факторов, что и свободный брак вообще (см. выше). В конце концов односторонний свободный развод жены стал восприниматься как норма. «Жены тех, кто перешел под власть врагов, могут рассматриваться как сохраняющие состояние в браке уже потому, что они не могут просто так (temere) вступить в брак с другим. И вообще определено: покуда известно, что муж в плену жив, жены таких не имеют свободы вступать в другой брак, если только женщины сами не предпочтут заявить о причине расторжения брака» (D, 24, 2, 6).

Теперь попробуем указать на некоторые существенные черты римского свободного брака с учетом тех, которые были общими для него и брака cum manu, из которого он развился.

В сжатом изложении Гая, как уже говорилось, упоминаются лишь обряды и процедуры, непосредственно связанные с поступлением «под руку», и остаются вне внимания многие обряды и процедуры, относящиеся собственно к заключению брака[80]. Если верить Сервию (ad Aen., 4, 103), и при конфарреационном браке поступление «под руку» связывалось с конкретным (частным) обрядом: приемом невесты «огнем и водой». Сам этот обряд сохранялся и в позднейшей процедуре бракосочетания (без поступления «под руку»). Так, Кв. Цервидий Сцевола (младший современник Гая) считает, что моментом заключения брака может считаться не «увод в дом» мужа и не подписание брачного договора (tabulae), но именно переход невесты из отдельного помещения в комнату мужа и прием «огнем и водой» (D, 24, 1, 66). Ульпиан, однако, не связывает заключение брака с пребыванием жены в спальне мужа, «ибо не соитие творит брак, а согласие», так что юридически можно было стать женой и без фактического брака (35, 1, 15). Речь здесь идет о согласии и тех, кто вступал в брак, и тех, в чьей власти они находились (23, 2, 2, 9). Согласие сторон, «как и при браке», требовалось даже при сговоре (23, 1, 11), хотя «для помолвки возраст сговариваемых не определен, как он определен для брака. Поэтому сговаривать можно с самого раннего возраста, если только оба лица могут понять, что происходит сговор, т. е. если они не моложе семи лет» (23, 1, 14). При этом за подвластным сыном возможность не соглашаться признавалась безоговорочно (23, 1, 13–14), а подвластная дочь «считалась согласной», если «она не противится отцовской воле», что позволялось ей лишь в том случае, если жених был «недостойного поведения» или «запятнан позором» (23, 1, 11–12). Впрочем, сговаривать можно было и отсутствующих — в этом случае считалось, что они знают о сговоре или что они [о нем] подумают потом (23, 1, 5). Мы ссылаемся здесь на юристов II–III вв., но, судя по древним формулам заключения брака, согласие (пусть формальное) самих подвластных требовалось всегда. Согласие на брак было выражением affectio maritalis — «расположения к браку», «решения соединить жизнь», тесно связанного и с honor maritalis — почитанием друг друга как мужа и жены. Юридический характер придавала браку именно эта моральная сторона (при том, что «согласие» находило себе выражение в «уводе в дом» — см.: 35, 1, 15 — и в сочетании с наличием ius conubii — права брака — у брачащихся), а не формальная («ибо и не договор творит брак» — 39, 5, 31 pr.-это при общеизвестном-то римском формализме!) и не физическая (23, 1, 32, 13). Отсюда — издевательская реплика Элия Вера его жене: «Ясно, что я удовлетворяю свои страсти с другими: ведь понятием „жена'4 обозначается почет, а не удовольствие» (SHA. Ael., 5, 11).

Выйти замуж можно было и за отсутствующего, если женщина по его письму или его посланцем будет отведена в дом мужа, но жениться на отсутствующей было нельзя, ибо «требуется увод в дом му?ка, а не жены — как бы в обиталище брака» (D, 23, 2, 5). Заочный брак (так и не ставший фактическим) обязывал женщину оплакивать мужа, буде тот погибнет (23, 2, 6). Видимо, пребывание в доме мужа само собой предоставляло ей статус законной жены, опять-таки при обоюдном согласии и отсутствии юридических препятствий к браку. Интересно, что если такое препятствие, делавшее брак недействительным, устранялось, то брак с фактической женой, живущей при муже, узаконивался автоматически. Так, «взятая замуж моложе 12 лет» становится законной женой, когда ей в доме мужа исполнится 12 лет (23, 2, 4; 48, 5, 14, 8). [До этого возраста она могла тоже жить как «уведенная в дом», но считалась по-прежнему невестой, «хотя бы и начала быть на положении жены» (23, 1, 9), а потому не отвечала (даже задним числом) за прелюбодеяние, покуда рескрипт «божественных Севера и Антонина» (т. е. Каракаллы) не распространил ответственность за прелюбодеяние на невест («потому что не дозволяется оскорблять ни какой бы то ни было брак, ни надежду на брак»). С этих пор и «прелюбодейка», не достигшая 12 лет, могла быть обвинена перед судом, «как бы как невеста» (quasi sponsa) (48, 5, 14; 8 и 3).] Равным образом, если сенатор, который женился бы на отпущеннице (такой брак со времен Августа не считался действительным — 23, 2, 23), терял свое звание, та автоматически «начинала быть женой» (23, 2, 27).

Нельзя ли предположить, что в самом выражении «deductio in domum mariti» — «увод в дом мужа» сохранялись воспоминания о первоначальном единстве брака и мужней (или принадлежащей «отцу» фамилии мужа) власти (ср.: deductio in servitutem — «увод в рабство»)? Это находило бы близкую параллель в ассирийском праве — И. М. Дьяконов пишет: «Важным и необходимым моментом для возможности действительного осуществления свекром своей патриархальной власти над невесткой являлась передача <…> жены в дом мужа. Этот момент не имел отношения к началу реальных брачных отношений <…> „Вхождение" <…> жены в дом мужа было, по всей вероятности, обусловлено главным образом окончательным завершением всех материальных расчетов между обеими семьями… С хозяйственной точки зрения она становилась с этого времени женой не только по имени, но и в полном смысле слова»[81].

В этой связи интересны и древневосточные аналогии римскому usus'у. Например, в САЗ III (А), 34: «Если человек возьмет замуж вдову, а договор с ней не будет составлен, и она проживет в его доме два года, то она жена и уйти не может». Ср. у Сервия (In Georg., 31): usus, упомянутый среди «обрядов заключения брака» (nuptiarum ritus), обусловливается требованием, чтобы «женщина пробыла с мужем один год, хотя бы и без договора» (или «условий», собств. sine legibus — для подобного понимания этого слова ср.: Plaut. Asin., 747 sqq.; 809). Древнейшая (ЗБ, 27-XX в. до н. э.) параллель к римскому usus'y негативна — она говорит о неприменимости подобных правил к «дочери человека», т. е., видимо, к подвластной дочери (=лат. filia familias — ср. примеч. И. М. Дьяконова к § 17). Может ли эта параллель бросать какой-нибудь свет на происхождение или характер соответствующего римского института?

Конечно, никакая параллель не исключает специфических отличий и, конечно, мы не можем ставить здесь вопрос о существовании на древнем Востоке явлений, аналогичных ранним формам римского брака «без руки», т. е. без выхода жены из-под отеческой власти (ср., однако, статьи САЗ о жене, «которая живет еще (?) в доме своего отца» — III А, 25–27 и др.). Однако сами параллели кажутся нам очень существенными, так как ставят римские данные в более общий контекст правовой архаики (в частности, обычного права) и еще раз показывают, что за четким изложением Гая, несомненно, стоит сложная — в деталях неразличимая — история институтов, укорененных в глубокой древности, переосмысливавшихся в процессе развития общества и лишь в ходе этого переосмысления сложившихся в систему, цельную, носохранившую живыми многие пережиточные черты, аспекты и представления.

Как смотрели сами римляне времен Империи на свой институт свободного брака? Титул Дигест «De ritu nuptiarum» открывается торжественными словами Модестина (ученика Ульпиана): «Брак (nuptiae) есть сочетание мужчины и женщины, общность всей жизни, соединение божеского и человеческого права» (D, 23, 2, 1). Историки-правоведы охотно говорят о том, что это определение подходит, как им представляется, лишь к раннеримскому браку[82]. Следует, однако, заметить, что и свободному браку сакральный элемент не был чужд: брачные обряды по-прежнему именовались «nuptialia sacra» (Quint., I, 7, 28); в доме, где жили супруги, они ставили «брачного лара» (lar matrimonii — D, 23, 3, 1, 2). Но поскольку римские юристы уже к концу Республики сосредоточили свое внимание на «человеческом» (а не «божеском») праве, постольку итоговое (т. е. содержащееся в Юстиниановых «Институциях») римское определение брака выглядит так: «Законный брак (iustae nuptiae) заключают (contraliunt) между собой римские граждане[83], которые сходятся, следуя предписаниям законов (secundum praecepta legum)[84]: мужчины — возмужавшие, женщины — созревшие, отцы ли семейств или сыновья семейств[85]; причем сыновья семейств — с согласия отцов, в чьей власти они состоят» (Inst., I, 10 рг.). Это — все, далее следует длинный перечень случаев, когда законы запрещают брак; тут мы находим различные варианты кровосмешения и упоминание об «иных лицах, которым по различным причинам запрещено заключать брак, каковых мы позволили перечислить в книгах Дигест или Пандект, собранных из древнего права» (Inst., I, 10, 11; ср.: G, I, 58–63).

«Если же некоторые сходятся между собой вопреки тому, что нами сказано, то ни муж, ни жена, ни женитьба, ни брак, ни приданое не считаются таковыми» (Inst., I, 10, 12; ср.: G, I, 64). Непризнание брака влекло за собой два последствия: 1. Дети от него считались не имеющими отца (но только мать, как и зачатые vulgo — вне брака) и, следовательно, не состоящими в его власти (а законные, т. е. подвластные дети, как уже было сказано, и считались целью брака); 2. В случае прекращения неразрешенного брака никакие претензии по поводу приданого не принимались (Inst., I, 10, 12).

От неразрешенного брака отличались другие формы связей и союзов, не считавшиеся законным браком. О рабском браке (сожительстве) уже говорилось. Далее, «тот, кто содержит свободную женщину ради связи, а не ради брака (consuetudinis causa поп matrimonii), творит блуд, если, конечно, это не наложница» (D, 48, 5, 35). Смысл этих слов Модестина проясняется выдержкой из Марциана, его старшего современника: «В наложницах (in concubinatu) может быть и чужая отпущенница[86], и свободнорожденная — особенно, если она темного происхождения или промышляла своим телом. А если кто предпочтет иметь в наложницах женщину честной жизни и свободнорожденную, то без объявления об этом пред свидетелями (sine testatione) такое не дозволяется. А значит, ему приходится либо иметь ее женой, либо, отказавшись от этого, творить с нею блуд» (D, 25, 7, 3 pr.). «Засвидетельствование» брака перед не менее чем семью свидетелями, взрослыми римскими гражданами, как единственная формальность, подтверждающая его законность, упоминается и Гаем (1, 29; ср.: III., 3, 3). (И опять ассирийская параллель: САЗ, III А. 41: «Если человек намерен закрыть покрывалом наложницу, он должен посадить пять-шесть своих товарищей и перед ними закрыть ее покрывалом, говоря: „Это моя жена44. Она его жена». Параллель эта тем более интересна, что ассирийский брак не был похож на свободный римский, вновь неожиданно оборачивающийся к нам какой-то архаической стороной.) Впрочем, и «засвидетельствование», возможно, не было обязательно для признания брака законным. Тот же Модестин в том же сочинении, откуда взяты обе приведенные выше цитаты, писал: «Долговременную связь (собств. consuetudo) свободной женщины следует понимать не как конкубинат, но как брак (nuptiae), если только она не промышляла своим телом» (D, 23, 2, 24).

Итак, римский брак складывался на основе права брака из: а) фактической близости и б) почитания друг друга как мужа и жены (affectio maritalis). Но фактическая близость не была обязательна, а ее прекращение и даже долговременная жизнь врозь при сохранении affectio maritails не прерывали юридический брак (D, 24, 1, 32, 13). Это не исключало свободы развода.

Развод со стороны мужа был выражением его патриархального права, а если он был подвластным сыном, то и отеческой власти его отца. Отец, как мы видели, мог развести и дочь. Эту ситуацию связывают с браком «без руки», но исключено ли, что (как и в вопросах самосуда), речь здесь может идти и о преимуществе отцовского права над мужним даже при браке cum manu? Во всяком случае, во времена Гая свобода развода была полной: «И сообщают ли (о разводе) самому присутствующему или отсутствующему через лицо, находящееся в его власти, и состоит ли он или она во власти или нет, — не имеет никакого значения» (D, 24, 2, 2, 3).

Небезынтересны детали. Умалишенная не могла дать развод своему мужу ни сама, ни через попечителя (curator), но ее отец мог направить к ее мужу «посланца». Получить же разводную сумасшедшая могла, так как «считалась находящейся на положении той, с которой разводятся без ее ведома» (D, 24, 2, 4). Не имела права на развод отпущенница, вышедшая за патрона, если тот хотел, чтобы она оставалась его женой (24, 2, 11).

Предполагалось, что за разводом должно стоять серьезное намерение разойтись. Что бы ни было сделано «сгоряча, в сердцах», это не бесповоротно, покуда не выяснилось упорство в принятом решении, и поэтому «если жена, сгоряча пославшая разводную, вскоре вернулась, то считается, что развода и не было» (D, 24, 2, 3). Точно так же если тот, кто передал разводную (libellum divortii), раскаявшись, передумает, то брак продолжается, разве только другая сторона оставит раскаяние без внимания и сама захочет прервать брак (24, 2, 7). Чтобы развод был признан действительным, нужно присутствие семи взрослых римских граждан, среди которых не должно быть отпущенников инициатора развода (включая отпущенников его отца, деда и т. д.) (24, 2, 9). Возможно, что при заочном разводе подписи свидетелей должны были скреплять разводную. Наконец, свобода развода не упраздняла строгого порядка: так, «человека, который чужую жену привел с дороги в свой дом, а оттуда послал разводную ее мужу, божественный Адриан сослал на три года» (24, 2, 8).

Таким образом, поздний римский брак, рассматриваемый с точки зрения формальностей его заключения, поражает простотой и немногочисленностью необходимых процедур, доступностью развода обеим сторонам, нестрогостью (иногда даже нечеткостью) регламентации, ролью неформального элемента (affectio maritalis) в понимании брака как юридического отношения (разумеется, при наличии ius conubii). Связи с традициями старого брака cum manu как будто не видно. Но тот же поздний римский брак, рассматриваемый с имущественной стороны, будет выглядеть по-иному. На месте четкой и простой (по крайней мере, в теории) схемы брака cum manu, основанной на формуле «filiae loco», оказывается другая — чрезвычайно сложная, причем в основе этой сложности лежит унаследованный в Риме от брака cum manu (ср.: Plaut. Asin., 85–87) институт приданого (dos), очень древний и свойственный многим архаическим обществам (ср.: ЗЛИ, 21–24; ЗХ, 137, 142, 162–164; САЗ, III, 29 и др.).

Несомненно, институт приданого гораздо старше строго патриархальной схемы римской фамилии (известной нам не только по Гаю, но и по Плавту) и восходит к древнейшим представлениям о супругах как партнерах союза. Банальным патриархалистским выпадам Катона современна находимая нами у Плавта (в «Ослах») карикатурная картина семейств, управляемых женщинами. Комедийное перевертывание отношений, как обычно у Плавта, получает жизненную, бытовую мотивировку. Юридически не существовавшая «материнская власть» (matris inperium! — Asin.t 505, 508) матери-сводницы над дочерью-гетерой молчаливо мотивируется само собой разумеющимся в таком семействе отсутствием отца (ср. также 197: «Она поступает согласно твоему приказанию повинуется твоей власти, ты мать, ты же и госпожа» (или «хозяйка»: mater tu eadem era's.—v. 197). В богатом городском доме власть жены господина объясняется ролью ее приданого. Правда, такая ситуация была общим местом и в греческой «новой» комедии [ср.: Менандр, фр. 28 (275); 377 (579)][87], откуда Плавт брал для себя образцы, — но Плавт развертывает свою мотивировку в римских терминах и римских реалиях. Это стирает грань между литературно-театральной «реальностью» (ср.: Asin., 174: «Ведь никогда не было придумано, нарисовано, написано в сочинениях поэтов») и жизненным парадоксом, лежащим в основе узнаваемого шаржа: «Твоя жена привела с собой раба, входящего в приданое… чтобы состоять более под его рукой, нежели под твоею, — Я деньги принял, власть (inperium) я продал за приданое» (Asin., 85–87; ср.: 902: dotata uxor).

Согласно Дигестам, приданое — принадлежность брака (D, 23, 3, 30–31). Оно может состоять из имущества, денег, прав, обязательств. В приданое могли быть даны: usus fructus — право пользования без собственности и даже nuda proprietas — право собственности без пользования (см.: 23, 3, 4); женщина, выходя замуж за своего должника, могла оставить ему этот долг как приданое — dotis nomine (23, 3, 46, 1) и т. д. Возможности такого рода были многочисленны и разнообразны.

Однако, «хотя приданое состоит в имуществе мужа, оно принадлежит женщине…» (D, 23, 3, 75). Приданое, полученное подвластной дочерью от отца, принадлежало им обоим (D, 24, 3, 2–3; ср. также: III., 6, 6). Имение из состава приданого, хотя и поступало в доминий мужа, не могло (по Юлиеву закону — время Августа) быть им отчуждено против воли жены (G, II, 63).

О подобном же двойственном положении приданого в имуществе мужа при браке cum manu можно судить по независимому положению раба из приданого в доме «отца семейства» (см. выше). Доминий мужа на приданое при браке «без руки», очевидно, предоставлял женщине на время брака ту же имущественную независимость от отца, какую давало ей поступление «под руку» (тоже, напомним, не упразднявшее полностью прав отца по отношению к ее личности). Именно «право приданого» (как, впрочем, и запрещение дарений между женой и мужем) позволяет нам увидеть в свободном римском браке ту же «общность (communicatio) человеческого права» (по выражению Модестина), что и в старинном браке cum manu. Только с упрощением формальной стороны самого брака его имущественная сторона (служащая и его основой, и его выражением), напротив того, очень усложняется, обрастая новыми мотивировками и осмыслениями.

Итак, «право приданого», по-видимому, принимало во внимание интересы женщины (ср.: D, 23, 3, 26), но потому, что женщина в нем выступала прежде всего как воплощение брака. Традиционное римское представление о «бремени», неразрывном с женитьбой (см.: Gell., 1, 6, 3 — отрывок из речи Метелла Нумидийского, цензора 102 г. до н. э.), в юридических текстах развивается систематически. См.: D, 49, 17, 16 pr.: «Приданое, будучи связано с браком, служит его тяготам и общим детям…»; 23, 3, 76: «Приданое, если оно не служит тяготам брака, не существует», и др. Однако приданое как денежная сумма или совокупность вещей продолжает существовать после прекращения брака. Судьбе такого приданого посвящено много текстов, причудливо сочетающих архаические установления с их позднейшими рационализированными мотивировками и переосмыслениями.

«С расторжением брака приданое должно быть отдано женщине» (D, 24, 3, 2 pr., Ulp.). Павел мотивировал это тем, что «для государства важно, чтобы женщины имели сохранным приданое, которое дает им возможность вступать в брак» (23, 2, 3). Помпоний (современник Гая) еще более точен: «Для государства важно, чтобы приданое сохранялось для женщины, ибо крайне необходимо, чтобы женщины были с приданым ради рождения потомства и пополнения гражданства детьми» (24, 3, 1). Мотивировка характерна для эпохи (ср. риторическую декламацию времен Адриана — ар. Gell., 1, 6, 4) и укоренена в традиции (ср. упомянутую речь Метелла), но все же, видимо, представляет собой (хотя бы отчасти) позднейшую рационализацию архаических институтов, связанных с правами отцовского дома.

В этой связи существенно разделение приданого на «исходное» (рго-fecticia) и «пришлое» (adventicia): первое «исходило от отца (юридического. — B. С.) или родителя — из его имущества или действия»; второе могло быть дано кем угодно (D, 23, 3, 5; Uf., 6, 3). Ульпиан (D, 23, 3, 5, 11) подчеркивал, что «не право власти», а само отцовство (собств. parentis nomen) «делает приданое исходным», так что приданое эманципированной дочери, добровольно данное ей отцом, — тоже «исходное». Понятие, обозначаемое словами «parentis nomen», очевидно, принадлежит обычному праву, более древнему, чем упорядоченная схема фамильной власти, но в какой-то мере сохранявшему силу. (Вспомним, что преимущество отца перед мужем при самосуде над прелюбодейкой тоже имело основанием pietas paterni nominis.) Исходное приданое возвращалось отцу в случае смерти дочери «вместо утешения» (solacii loco), «чтобы, потеряв дочь, он не страдал еще и от денежного убытка» (23, 3, 6, pr. Pomp.). Думается, что и это обоснование было новой мои ювкой старого патриархального правила (ср.: в законах Хаммурапи, 60 — о женщине, которая умерла бездетной: «…ее приданое принадлежит только дому ее отца»). Это подтверждается тем, что для матери в аналогичной ситуации никакого имущественного «утешения» не предусматривалось (предоставленное ею приданое оставалось у мужа умершей дочери как «пришлое» — Vat., 100; III., 6, 5).

Патриархальный взгляд на брак как на имущественную сделку между домами обрисован позднереспубликанским юристом Сервием Сульпицием. В сохраненном Геллием (4, 4) отрывке речь идет о сговоре, согласно старому «обычаю и праву», бытовавшему в Лации. Сговор описывается в терминах сделок, из которых происходят вещные обязательства. Отказ дать или взять в жены формально обещанную невесту рассматривался как нарушение обязательства, и судья мог произвести денежную оценку иска — виновный платил, так сказать, неустойку. Имущественные вопросы, связанные с приданым и осложненные подвластным положением кого-нибудь из контрагентов, привлекают пристальное внимание римских юристов II–III вв. Ими рассматриваются казусы, связанные с отсутствием «своего» имущества у подвластных лиц и ответственностью «отцов» в делах о приданом, предоставленном или полученном по поводу подвластных лиц (D, 23, 3, 24 и 44–46; Vat., 102; III., 6, 6 и др.), и, напротив, с наличием своего имущества у вышедших из-под отцовской власти (ср.: D, 23, 3, 51). Обязательство, связанное с обещанием приданого, приравнивалось к долгу (23, 3, 29), но, если брак не состоялся, оно не давало оснований для иска (23, 3, 41 pr.).

С другой стороны, получение приданого создавало обязательства для мужа (23, 3, 14). «Вещи, которые даны в приданое и взвешены, исчислены или отмерены, находятся на риске мужа», и он при расторжении брака должен возместить недостачу натурой (23, 3, 42). Вообще деятельность мужа по управлению приданым, — на которое он, напомним, в продолжение брака имел доминий, — в случае развода оказывалась подотчетной. Он должен был возместить сделанные им расходы, если они не были необходимы для поддержания приданого в порядке или не были сделаны по желанию жены; необходимые расходы вычитались из приданого, подлежащего возврату жене (25, 1). За «злой умысел и вину» мужа, распоряжавшегося приданым, пока оно находилось в его доминии, отвечал и его отец (23, 3, 72, 1). Из приданого, подлежавшего возврату, делались и другие вычеты: на детей (в древневосточном праве действовал иной принцип: приданое целиком принадлежало детям женщины — ЗЛИ, 24; ЗХ, 162 и др.) или за допущенное женой «нарушение добрых нравов» (III., 6 и др.).

Следует добавить, что в рамках основных положений «права приданого» сторонам предоставлялась известная свобода варьирования условий посредством специальных соглашений (D, 23, 4).

Далее — жена могла взять с собой в дом мужа еще какое-то имущество сверх приданого. Оно могло тоже «сделаться имуществом мужа» (собств. effici mariti), а могло «быть внесено в список (libellus), который подписывался мужем, и но этой расписке жена сохраняла его как свое в доме мужа». Приведем пример — достаточно ранний и весьма выразительный — цитату из речи Катона (ар. Gell., 17, 6): «Вначале жена принесла нам большое приданое, и при этом она удержала (recipit) немалое состояние, которое не вручила во власть мужа (quam in viri potestatem поп committit); состояние она дала мужу в долг; потом, рассердившись, приказала рабу из удержанного ею состояния (servus recepticius) ходить до пятам за ее мужем и требовать от него (возвращения долга)».

Видимо, пример Катона относится к браку sine manu (при поступлении жены «под руку» все имущество жены и то, что ей были должны, «приобреталось коэмпционатору» — см.: G, III, 83). По в «Ослах» Плавта ненавистным мужу агентом жены изображен как раз раб из приданого, и речь идет о браке cum manu. Недаром в упомянутой речи Метелла Нумидийского говорилось о браке вообще. Видимо, уже во II в. до н. э. брак «без руки» был обычен, а имущественная сторона обоих видов брака характеризовалась сходными противоречиями. Различие между двумя видами брака, существовавшими параллельно, не выглядит вопросом, который привлекал бы специальное внимание современников.

Правда, в браке cum manu существовали элементы патриархального взгляда на саму жену, как на некое подобие имущества (вещи). Но подобные представления продолжали существовать независимо от формы брака хотя бы в терминах сговора (см.: Varr. L. 1., 6, 70; ср.: D, 23, 1, 2–3) и независимо от брака вообще — в институте «коэмпции в видах уговора» (см. выше).

Последнее, о чем хотелось бы упомянуть в связи с «правом приданого», — это его соотношение с неюридическим браком. «Если рабыня даст рабу как бы приданое (quasi dotem), а впоследствии при сохранении их союза (coniunctio) они оба получат свободу, причем пекулий у них не будет отобран, и они останутся в том же союзе, то дело разрешается так: если какие-то из вещей (собств. ex rebus corporalibus), как бы данных в приданое во время рабства, окажутся налицо, то пусть считается, что они сами собою (собств. tacite) превратились в приданое, и женщине должно их оценить» (D, 23, 3, 39). Как показывает этот отрывок из Ульпиана, правосознанием принималось, что социально-бытовые отношения отнюдь не полностью укладывались в формально-юридические, но при этом само наличие неюридических (или околоюридических) отношений нуждалось в правовом осмыслении. Пример с квазиприданым рабыни показателен.

В рабском браке (юридически не существовавшем) имущественная (тоже юридически не существовавшая) сторона регулировалась прежде всего, конечно, волей господина, но там, где последняя это допускала, несомненно, — обычаем, образцами которому служили аналогии из гражданских правовых установлений, некогда, в свою очередь, возникших из стихии обычного права, из италийской (и более широкой) правовой койнэ. Усложнение и дифференциация социально-бытовых отношений порождали вокруг формально-правовых установлений новое, так сказать, вторичное обычное право, которое, наслаиваясь и на сохранявшиеся архаические воззрения, усложняло всю правовую картину римской действительности.

Прав и возможностей наследования, связанных с браком «без руки», и их эволюции мы здесь касаться не будем. Отметим только два момента.

По преторскому праву («исправлявшему», как мы помним, «несправедливости» гражданского) муж или жена в браке «без руки» могли быть введены во владение имуществом умершего супруга. Для этого требовался «законный брак» (iustum matrimonium), существовавший в момент смерти (D, 38, 11). Но очередь супругов в наследовании друг друга была отнюдь не первой: для свободнорожденных она устанавливалась после «детей», «законных наследников» и «ближайших когнатов» (для отпущенников еще после патрона, его детей и родителей). Нетрудно видеть, что для женщины этот порядок определялся отсутствием того же самого «места дочери», которое она имела в браке cum manu (для мужчин соответственно — отсутствием гражданского и кровного родства) (Uf., 28, 7).

Во II в. мать и дети (в том числе незаконные) были допущены к законному наследованию друг другу (D, 38, 17). Интересно, что очередь матери среди наследников была такой: после детей умершего, его отца и единокровных братьев — в равных долях с единокровными сестрами. Т. е., несмотря на явную ломку исходных принципов гражданского права в новом законодательстве, место матери в наследовании оказывалось в нем тем же, что и при браке cum manu, где оно определялось «местом дочери». Новое законодательство сказалось и на порядке наследования (точнее, «ввода во владение» в имущество умершего) по преторскому праву: мать и дети теперь вводились во владение как «законные наследники». Для матери это означало вторую очередь после детей умершего. Но дети женщины оказывались ее первоочередными наследниками, хотя рассматривались не как «дети», а как «законные наследники»: первый класс претендентов — «дети» — в этом случае просто не существовал, так как он имел в виду лишь детей «отца семейства», хотя бы и не подвластных ему (ср.: D, 37, 4, 1). Таким образом, в преторском праве изменение порядка очередности ввода во владение оказывалось изменением частичным — оно не меняло саму последовательность классов в наследовании, обусловленную старым гражданским правом.

В заключение приведем сентенцию Папиниана: «По многим статьям нашего права положение женщин хуже, чем мужчин» (D, 1, 5, 9). Не лишено интереса и прямое (вне связи с «правом другого») сопоставление женщины с рабом у Павла, который пишет (5, 1, 12, 2), что не могут быть назначены в судьи «в силу обычая женщины и рабы, и не потому, чтобы они были неспособны к суждению, но потому, что принято, чтобы они не отправляли гражданских должностей». «Обычай» для римского правосознания оказывается достаточным основанием, чтобы соответствующее установление не требовало подкрепления ссылкой на «закон» или «природу».

4. МАНЦИПАЦИОННАЯ ФОРМУЛА И РИМСКАЯ «ФАМИЛИЯ»

Особого внимания заслуживает третья категория подчинения «чужой власти»: «in mancipio» — традиционный в старой историко-юридической литературе перевод «в кабале» настолько условен, что лучше им не пользоваться. (Русское «кабала» неразрывно связано с представлением о предшествующем обязательстве, чего нельзя сказать о латинском «in mancipio»; к тому же в Риме существовала настоящая долговая кабала). Поэтому оставим выражение «in mancipio» без перевода, пока даже без раскрытия, и начнем с изложения и рассмотрения самих данных источника об интересующем нас предмете. Этим (почти единственным) источником здесь будут служить «Институции» Гая, и поскольку материал очень своеобразен, изложение будет подробным, с большими цитатами.

В изложении «права о лицах» у Гая состоянием «in mancipio» именуется то, в котором оказываются свободные лица «чужого права» в результате передачи их манципацией (о ней см. выше) третьему лицу (для рабов в таком случае менялся не статус, а лишь господин). «Итак, — пишет Гай, — все лица (из числа) детей, как мужского, так и женского пола, которые состоят во власти отца, могут быть им манципированы (т. е. переданы посредством манципации. — В. С.) точно таким же образом, каким могут передаваться манципацией еще и рабы. Такое же право существует и по отношению к тем лицам, которые состоят под рукой: [ибо женщины][88] могут [передаваться посредством манципации] коэмпционатором точно таким же образом, [каким могут передаваться манципацией отцом дети], так что [хотя только та] занимает при коэмпционаторе место дочери, [которая] состоит [с ним] в браке, [тем не менее] и та, которая не состоит с ним в браке и потому не занимает место дочери, может им передаваться манципацией» (I, 117–118). Основой логики этого изложения служит, как можно видеть, цепь уподоблений без отождествления: дети уподобляются рабам, женщины (даже не занимающие «места дочери») — детям. Это — логика вторичного конструирования. Понятие «коэмпционатор» в этом отрывке охватывает (как и вообще у Гая) и мужа, и коэмпционатора «в видах уговора», чья власть (manus) была, как сказано выше, формальна. Это существенно, поскольку все право, связанное с состоянием in mancipio (как, впрочем, и право, связанное с коэмпцией «в видах уговора»), имеет в юридической системе, раскрываемой Гаем, почти исключительно служебный, вспомогательный характер. А именно: свободные лица (о которых идет здесь речь) «по большей части манципируются отцом и коэмпционаторами тогда, когда отцы и коэмпционаторы хотят выпустить этих лиц из своего ппава» (G, I, 118а).

Тут-то у Гая и приводится цитированное выше описание манципации, которая оказывается исходным пунктом для понимания и «права о лицах», и вещного права. Здесь же мы находим краткий экскурс о манципации. Гай — и это особенно важно для нашей темы — специально подчеркивает, что «само это право свойственно только римским гражданам» (I, 119) и что «этим способом передаются манципацией лица и рабского и свободного состояний (et serviles et liberae personae), а также животные — те, которые относятся к передаваемым манципацией (animalia quoque, quae mancipi sunt), в числе каковых: быки, лошади, мулы, ослы; равным образом и имения, как городские, так и сельские — те, которые относятся к передаваемым манципацией, а именно италийские, — могут передаваться этим способом» (I, 120).

По существу, мы уже здесь — в изложении «права о лицах» — имеем дело со списком так называемых res mancipi — «вещей, передаваемых манципацией». Правда, здесь, понятным образом, нет самого этого термина, а там, где он должен бы быть (в Комментарии II, посвященном вещному праву), соответствующий текст не сохранился (ср.: II, 14а). В более поздних источниках (Ш., 19, 1; Vat., 259, Pap.) список res mancipi открывается словом «servi» — «рабы», но обратим внимание на то, что при перечислении «телесных вещей» (res corporales), т. е. таких, которых «можно коснуться рукой», Гай пользуется словом «homo» — «человек»[89], обычным и в юридических документах (в том числе в купчих на рабов) обозначением человека как вещи (рабочей силы). Впрочем, уже из сопоставления G, I, 120 и самой формулы манципации видно, что personae и даже liberae personae в акте манципации рассматривались как res и при этом независимо от статуса обозначались как «homo». Это свидетельствует о том, что латинские термины «persona» и «res» не только сами отнюдь не вполне совпадали по охвату и смыслу с современными «лицо» и «вещь»[90], но и соотношение между соответствующими понятиями в римском правосознании было иным, чем в современном.

Итак, манципация свободных лиц во времена Гая (и раньше) находила применение в юридическом обиходе главным образом как составная часть сложных процедур — эманципации (освобождении из-под отеческой власти) и т. п. Эманципации сына имитировала его троекратную продажу (некогда реальную) в соответствии с законом XII таблиц: «Если отец трижды продает сына, сын да будет свободен от отца» (Дионисий как уже говорилось, приписывал этот порядок еще Ромулу). Подробное описание эманципации есть у Гая. Она «происходит так: отец манципирует сына кому-нибудь, тот его отпускает (manumittit) виндиктой (жезлом. — В.С.): тем самым он возвращается во власть отца; отец вторично манципирует либо тому же, либо другому — по обыкновению манципируют тому же, — и тот потом таким же образом отпускает его виндиктой; тем самым сын опять возвращается под власть отца: отец в третий раз его манципирует либо тому же, либо другому — но существует обыкновение, чтобы манципировали тому же, — и (силой этой) манципации он перестает быть во власти отца, даже еще не будучи отпущен, но уже в положении манципированного (sed adhuc in causa mancipii)…» (G, I, 132 — далее в тексте лакуна).

Столь длинные цитаты представляются небесполезными для знакомства со стилем не столько цитируемых текстов, сколько самих процедур, сложных, громоздких, глубоко проникнутых архаическим правосознанием, обусловливающим каждый их шаг.

Передача своего сына в усыновление (т. е. под отеческую власть) другому лицу требовала той же процедуры как предварительной: «[три манципации] и две промежуточных манумиссии совершаются так же, как в обычае их совершать, когда отец таким образом выпускает сына из власти, чтобы он сделался (лицом) собственного права. Потом сын либо (1) реманципируется отцу и затем усыновитель виндицирует (vindicat — требует судебным порядком. — В. С.) его от отца перед претором и, поскольку отец не предъявляет встречного требования, сын присуждается претором виндицировавшему, либо (2) сын не реманципируется отцу, но усыновитель виндицирует его от того, у кого он находится в третьей манципации; однако удобнее, конечно, чтобы он реманципировался отцу» (G, I, 134). По существу, эта часть процедуры усыновления имитирует процедуру «уступки в суде» (in iure cessio) — еще одного способа передачи квиритского права на имущество (ср.: G, II, 24).

Далее, закон XII таблиц, как подчеркивает Гай, «говорит о трех манципациях только по отношению к сыну», и потому при описании процедур эманципации и усыновления с одинаковой обстоятельностью и одинаковыми повторениями оговаривается, что для «прочих детей мужского ли или женского пола» достаточно одной манципации (G, I, 132; 134) (под «прочими детьми» понимаются, несомненно, дочери, внуки, внучки и т. д.).

Заслуживает внимания, что в процедуре усыновления применялось виндикационное истребование усыновителем «своего» сына от его родного отца. В развитом римском праве виндикация — это вещный иск; в начале III в. Ульпиан разъяснял, что виндикации подлежат вещи движимые и недвижимые, а подвластные дети (это оговорено особо) ей не подлежат — исключение предусматривалось для тех случаев, когда виндикация детей была сопряжена со специальным делом об их статусе, т. о. когда истец требовал возвращения ему сына как «своего» или «по праву квиритов», отстаивая перед претором именно свое право (D, 6, 1, 1, 2). Таким образом, и в достаточно позднем праве виндикация свободных лиц существовала не только во вспомогательных процедурах. Сфера ее применения была ограничена, но показательно, что именно в тех случаях, когда выяснялся вопрос о статусе лица, это лицо могло быть истребовано как вещь.

Чтобы покончить с вопросом о вспомогательном использовании состояния in mancipio в системе «права о лицах», по Гаю, упомянем и о применении манципации с последующей манумиссией для выхода из-под «руки» при коэмпции «в видах уговора» (G, I, 137 sq. — текст испорчен лакунами), которая и сама основывалась на вторичном вспомогательном использовании архаического института коэмпции.

Помимо вспомогательного использования манципации (и, соответственно, состояния in mancipio), Гай упоминает всего одну, но очень выразительную возможность манципации подвластных лиц, а именно — при уже знакомом нам ноксальном иске. Сына (как вообще лицо, состоящее in potestate), совершившего кражу (или причинившего кому-либо иной ущерб), отец мог передать истцу в возмещение убытка, чтобы тот имел его «вместо денег» (G, I, 140). Упоминание Ульпианом несовершеннолетнего, выданного в возмещение причиненного им ущерба (D, 43, 29, 3, 4), показывает, что эта юридическая возможность и в начале III в. оставалась жизненной реальностью. Косвенное указание на существовавшую некогда возможность более широкого применения манципации свободного позволительно усмотреть в утверждении Гая, что состоящий in mancipio может освободиться и против воли того, в чьем «манципии» он состоит, — записью в ценз. Это не распространялось ни на выданного по ноксальному иску, ни на манципированного отцом на условии последующей реманципации, ибо в этом случае отец «некоторым образом как бы сберегал для себя собственную власть» (G, I, 140).

Юридическое положение «манципированного и манципированной» определялось как приравниваемое к рабскому (servorum loco). Это формально обосновывалось тем, что их принимали в «манципий» по той же формуле (isdem verbis), что и рабов (G, I, 123), и подчеркивалось в юридической регламентации их положения (и все же они оставались свободными лицами «чужого права»). Лица in mancipio могли быть сделаны лицами собственного права теми же способами, какими освобождались рабы (виндиктой, записью в ценз, по завещанию). Они не могли получать наследство от тех, у кого находились in mancipio, если им одновременно тем же завещанием не предоставлялась свобода, подобно тому как это предусматривалось правом и по отношению к рабам (sicuti iuris est in persona servorum — там же, см. также ниже). То же уподобление акцентируется при изложении некоторых юридических формальностей (см.: G, III, 114).

Настойчиво указывая на параллели в положении свободных лиц in mancipio и рабов, Гай не упускает случая отметить и различия. Одно из чисто юридических отличий (кстати сказать, уже не имевшее во времена Гая практического значения) упомянуто выше — это возможность освободиться самостоятельно записью в ценз. Далее, лицу in mancipio при назначении его наследником с освобождением претор дозволял (подобно «сыну» и в отличие от раба) «воздержаться» от наследства, обремененного долгами[91], хотя он «точно так же, как раб», был наследником «обязательным», но не «своим» (G, II, 160)[92]. Гай считает нужным подчеркнуть также разницу в реальном общественном положении лиц in mancipio и рабов: «И самое главное, — заключает Гай, — мне надлежит напомнить, что нам не позволено как-нибудь унижать тех, кто находится у нас in mancipio, в противном случае мы будем отвечать за оскорбление. Ведь л ют, и недолго удерживаются в этом правовом положении, но такое делается по большей части для соблюдения формы (dicis gratia) на короткий срок (uno momento), если, разумеется, манципация не имеет причиной дело о нанесенном ущербе» (I, 141).

Как будто бы речь здесь идет о чистой формальности, рудименте прежнего права. И все-таки римских юристов времен Империи всерьез занимал вопрос о правовом положении лиц, зачатых их отцом в этом краткосрочном состоянии: «Кто зачат от сына, манципированного в первый или второй раз, тот, хотя бы он родился после третьей манципации его отца, состоит во власти деда… Что же до того, кто зачат от сына, находившегося в третьей манципации, то он не родится во власти деда. Лабеон (время Августа. — В. С.) даже полагает, что он находится in mancipio у того же (лица), что и его отец. Мы, однако, пользуемся таким правилом (hoc iure), чтобы, покуда его отец находится in mancipio, право сына оставалось бы приостановленным, и если его отец будет отпущен из этого состояния (ex mancipacione manumissus erit), то сын поступал бы во власть отца, а если тот умрет, состоя in mancipio, то он делался бы (лицом) собственного права» (I, 135).

Эти курьезные в своей дотошности рассуждения не так бессодержательны, как могло бы показаться. Они дополнительно указывают на коренные различия состояния «на положении рабов» (servorum loco — так определяет Гай положение состоящего in mancipio — см. выше) и настоящего рабского: первое (в отличие от второго — ср.: D, 24, 2, 1) не прерывало таких гражданских отношений, как законный брак, — в противном случае сам вопрос о статусе детей лица, состоящего in mancipio, был бы бессмыслен. Забота об охране прав его отца на него самого (в случае выхода из «манципия») и особенно на его потомство тоже показательна.

Итак, состояние in mancipio рассматривалось римским правосознанием времен Гая (и, надо думать, его предшественников) как почти всегда кратковременное и переходное, выполняющее вспомогательную функцию, основанное на формальной силе процедур, можно даже сказать, эту силу олицетворяющее. В нем, однако, сохранялось воспоминание о более широком и долговременном его применении, которое еще продолжало жить в ноксальном иске. Но должна ли в этой связи идти речь лишь о более широком применении интересующего нас состояния или также о более широком значении интересующего нас понятия?

Гай, описывая состояние in mancipio, определяет его специфическое место в систематизированном к тому времени римскими юристами «праве лиц». Заметим, что тройственная формула «qui in potestate, manu, mancipiove sunt» — «те, кто состоит во власти, под рукой или in mancipio» (G, III, 86; Uf., 19, 18; Vat., 298; 300; ср. 51) — могла пониматься и в обобщающем, и в дифференцирующем смысле (о том и другом значении подобных формул см.: D, 50, 16, 53, Paul.). Она, таким образом, обозначала целостное понятие — подчинение «праву другого» (=qui alieno iuri subiecti sunt), но подразумевала и различия между тремя видами этого подчинения (ср.: G, I, 49). Интересно, что у Гая можно встретиться с представлениями не только о специфике каждого из этих видов, но и о какой-то правовой грани между состоянием (или состояниями) in manu mancipiove и состоянием in potestate. Обосновывая возможность постановки вопроса о таких различиях, Гай пишет, что лицами, которых «мы имеем in manu mancipiove», «мы не владеем» (II, 90). Можно ли, исходя из этого, приписывать Гаю мнение, что «сыном», состоящим in potestate, отец владел так же, как рабом? Во всяком случае, у Павла в сходном контексте как пример лица, которым «мы не владеем», назван именно сын (D, 41, 2, 1, 8). Однако грань между состоянием in potestate и, так сказать, второстепенными видами «чужого права» у Гая видна и в другом месте (IV, 80), где он опять-таки раздельно рассматривает споры «из договора» лиц, состоявших in potestate, и лиц, состоявших in manu mancipiove.

И все же подобная нюансированная дифференциация, видимо, была связана с разработанной юридической конструкцией и свойственна лишь специальному языку. За их пределами словоупотребление и синонимика интересующих нас терминов были гораздо свободнее. Так, младший современник Гая Авл Геллий (автор, не чуждавшийся правовых вопросов и имевший опыт судейской практики, но не специально юридический писатель) употребляет выражение «in manu mancipioque» применительно к жене (т. е. как равнозначное «in manu» Гая) — см.: Gell., 4, 3, 3; 18, 6, 9, причем во втором случае оно отнесено и к мужу, который сам состоит во власти (т. е. равнозначно «in potestate» Гая):…quae (жена. — В. С.) in mariti manu mancipioque aut in cuius maritus manu mancipioque esset. Можпо счесть словоупотребление Геллия неюридическим, но нет сомнений, что оно было и естественным для него, и понятным для его читателей, а значит, имело корни в общественном сознании римлян.

Материал источников, свидетельствующий о первоначальном широком значении (и употреблении) слова «mancipium», был собран Ф. Де Фисхером и частично приведен в книге Д. Диошди, который указывает и на примеры синонимического употребления (не обязательно в специфически юридическом значении) всех трех терминов, обозначавших у Гая различные виды «права другого»[93]. Так, о применимости понятия «manus» к любому лицу «чужого права» свидетельствует само слово «manumissio». О применимости понятия «manus» к имуществу см.: Plaut. Merc, 454:..illi suam rem esse… in manu — «его имущество в его власти» (конкретно имеется в виду рабыня, но для общего смысла утверждения это неважно), или Sen. De ben., 7, 4, 6: Omnia patris sunt, quae in liberorum manu sunt — «Все, что во власти детей, принадлежит отцу». Слово «potestas» применительно к имуществу встречаем в цитате из XII таблиц: Si furiosus escit, adgnatum gentiliumque in eo pecuniaque eius potestas esse — «Если (кто) сойдет с ума, то власть над ним и его имуществом принадлежит его агнатам и сородичам» (V, 7а — Rhet. ad Her., I,23). Впрочем, слово «potestas» было многозначным и могло означать фактическое обладание (см.: D, 50,16, 215, где говорится, в частности, о возвращении «во власть господина» украденной вещи). Выражение «in manu» — «во власти» — в общем значении могло употребляться (как, разумеется, и «potestas») применительно даже не к телесному объекту, а к возможности — см.: Plaut. Amph., 564: Istuc tibist in manu: nam tuus sum — «Это в твоей власти, ибо я твой». Выражению «suae potestatis» («подвластный лишь себе» — D, 1, 6, 4, Ulp. — в юридическом смысле), несомненно, отвечает «sui iuris ас potestatis», метафорически употребленное Цицероном (Ad Brut., I, 16, 4) применительно к римскому государству. Впрочем, и подобное словоупотребление могло быть буквальным — ср.: Liv., I, 38, 2: Estne populus Conlatinus in sua potestate? — «В своей ли власти народ коллатинский?» (формульный язык переговоров о сдаче Коллации под власть римлян).

Эти примеры показывают, что за пределами дифференцированной системы юристов можно наблюдать достаточно широкую взаимозаменяемость трех понятий, которые правовой мыслью были в конце концов закреплены за различными категориями «права другого», а главное, приложимость этих понятий не только к лицам, но и к вещам. Первое из этих наблюдений заставляет Д. Диошди заключить о трудности (если не невозможности) дифференциации их первоначальных значений[94]. Второе — выделить понятие «mancipium» как наиболее употребительное в применении и к лицам, и к вещам, поскольку термин этот указывает на акт манципации, где эти два понятия не противопоставляются друг другу и, более того, их взаимоотношение свидетельствует об одинаковом правовом и социально-психологическом отношении контрагентов акта к различным его объектам: подвластным свободным лицам, рабам, рабочим животным и земельным участкам. Диошди говорит в этой связи о слове «mancipium» как выражающем общий характер «однородной отеческой власти» (patria potestas), охватывающей собой как «лиц» (в том числе свободных), так и «вещи» (Диошди говорит только о res mancipi, но приведенный им материал позволяет говорить о вещах вообще), соединяющей в себе как имущественный, так и личностный элемент[95]. На наш взгляд, предпочтительнее было бы говорить о недифференцированности в ней названных элементов[96]. Диошди относит свой вывод только к древнейшему римскому праву. Нас интересует в первую очередь отвечающее этому праву общественное сознание, которое не могло не отразиться и на дальнейшем развитии права и римской культуры. Для того чтобы понять, чем была и что значила для римлян недифференцированная «отеческая власть», обратимся теперь к римскому понятию «фамилия».

Наиболее подробная в наших источниках характеристика термина «familia»[97] принадлежит III в. — это пространный отрывок из комментария Ульпиана к преторскому эдикту, включенный в Дигесты (50, 116, 195). Ульпиан отмечает, прежде всего многозначность самого термина (familiae appellatio <…> varie accepta est), который — начать с этого — может относиться и к «вещам» (res означает также «имущество»), и к «лицам» (personae)[98]. В том, что касается «вещей», Ульпиан указывает на живое в юридическом языке его времени (хотя и специфическое — ср. пояснение: G, II, 102) употребление термина «familia» для обозначения наследственного имущества, в которое, разумеется, включались и рабы. Но определение «фамилии» как совокупности рабов Ульпиан без оговорок помещает там, где он говорит об этом термине применительно к «лицам». В этом употреблении термин «фамилия» тоже неоднозначен. В более узком смысле он подразумевает «тех, которые природой или правом подчинены власти одного: как-то «отец семейства»[99], «мать семейства», «сын семейства», «дочь семейства», и затемтех, кто заступает их место»; в более широком — всех агнатов (независимо от того, имеют ли они собственные фамилии), как состоявших некогда под единой властью и происходящих «из того же самого дома и рода (ex eadem domo et gente)». Далее Ульпиан говорит о «фамилии» как обозначении совокупности рабов, различая и тут два значения:

1) совокупность, составленная для определенной цели (пример: «фамилия» откупного товарищества, т. е. рабы, составлявшие его аппарат);

2) собирательное обозначение всех рабов одного господина, причем в этом смысле слова обозначением «фамилия» охватывались и «сыновья» (т. е. подвластные свободные).

Представляется очевидным, что за всем «спектром» перечисленных здесь (хотя и не исчерпывающе) дифференцированных значений (ср. также спектр значений греческих слов oUoz и οικία) стоит изначальное представление о некоем нерасчлененном единстве лиц и «вещей» (лиц и имущества). С отдельными аспектами или пережитками этого представления мы сталкивались уже не раз. Следует подчеркнуть, что оно было свойственно не только римлянам, но древним и архаическим обществам вообще. Достаточно показательны примеры, приведенные в аналогичной связи И. С. Клочковым[100]. В их числе — и известное суждение Аристотеля, определявшего (Pol., 1258b) «дом» (οικία, здесь — «семейство») как «первичную общность» и цитировавшего при этом Гесиода: «Дом (οίκος, здесь — строение. — В. С.) прежде всего, супруга затем и бык-землепашец», поясняя вдобавок, что «у бедняков бык замещает раба».

Связь между понятиями «фамилии» и «дома» была неразрывна — ср.: D, 37, 11, 11, 2, где речь идет об усыновленном, который «вместе с собой» переносит и «свое имущество» (fortunas suas) «в чужую фамилию и дом» (in familiam et domum alienam). Из такого общего понимания «дома» как понятия, почти равнозначного «фамилии», видимо, исходит и Ульпианово определение «отца семейства»: Pater… familias appellator qui in domo dominium habet — «отцом семейства… называется тот, кто в доме располагает доминием» (D, 50, 16, 195, 2). И контекст, и этимология слова «dominium» заставляют здесь вспомнить о его первичном (буквальном) значении домашней власти.

Впрочем, развивая цитированное определение «отца семейства», Ульпиан тут же переносит внимание на собственно правовой аспект понятия, абстрагируясь от его социально-экономической (как мы бы сказали) основы. Понятие «отец семейства», поясняет он, указывает «не только на его личность, но и на право», так что он может и «не иметь сына». Иными словами, «отцами семейств» считались все лица sui iuris — «собственного права» (см. выше) — или, что то же самое, suae potestatis, т. е. подвластные лишь себе (см., например: D, 32, 50 рг.; ср.: D, 43, 30, 3, 4 — об уводе «отца семейства» в «чужую власть»), совершеннолетние или несовершеннолетние (D, 1, 6, 4). Больше того, Павел пишет (D, 28, 1, 14), что раб, который отпущен господином на волю, но еще не узнал об этом, тем не менее уже отец семейства и лицо «собственного права» (заметим, что речь идет о человеке, фактически еще не вышедшем из рабского положения, а оба термина подразумевают римское гражданство). Pupillus, т. е. несовершеннолетний, вышедший из-под власти (со смертью отца или вследствие эманципации) и находящийся под опекой, тоже «назывался отцом семейства» (D, 50, 16, 239 pr.; 195, 2).

При всем том термин «pater familias» не многозначен. Речь может идти лишь о различных его аспектах. «Отец семейства» сам по себе — лицо, никому не подвластное; по отношению к подвластным лицам он— глава (princeps) фамилии (Uf., 4, 1); по отношению к дому, как к целому и к имуществу, он — хозяин, и это значение выражено в распространенном словосочетании «diligens pater familias» — «рачительный хозяин» (ср.: D, 13, 7, 14: еа quae diligens р. f. in suis rebus praestare solet…).

Понятие «mater familias», напротив, со временем стало многозначным, и различные его значения оказались несогласуемы друг с другом. Первоначально оно связывалось с состоянием в браке cum manu, но толкования его исконного значения поздними авторами тоже противоречивы. У Феста (112 L.) читаем: «Мать семейства начинала так называться не раньше, чем ее муж будет назван отцом семейства. И это звание может иметь в одной фамилии только одна. И ни вдова, ни бездетная так зваться не может». Но, по Боэцию, (со ссылкой на Ульпиана — см. In Cic. Top., 3–4. — FIRA, II, p. 307) жена именовалась «матерью семейства» с момента заключения брака.

В Дигестах мы встречаем термин «mater familias», употребленный для обозначения просто законной жены — даже жены подвластного сына (D, 1, 7, 44, Procul. — I в.). С таким словоупотреблением, казалось бы, согласуется противопоставление «матери семейства» и «блудницы», которые различались друг от друга одеждой (47, 10, 15, 15, Ulp.), — ведь, как уже говорилось, и обозначение «жена» считалось почетным. Однако Марцелл (II в.) писал, что «почетное звание матери семейства» (matris familias honestas) не подобало той, которая отдалась в наложницы кому-нибудь, кроме патрона (D, 23, 2, 41, 1), из чего как будто бы следует, что отпущеннице — наложнице патрона оно подобало. Несколькими десятилетиями позже, правда, Ульпиан писал, что «для патрона почетнее иметь отпущенницу наложницей, чем матерью семейства» (т. е. женой — 25, 7, 1). Но в Ульпиановом же общем определении «матери семейства» представления о ее положении в обществе и о состоянии в браке оказываются оторванными друг от друга: мать семейства — это женщина, которая «живет честно» (non inhoneste), а «посему не имеет никакого значения, замужняя она или вдова, свободнорожденная или отпущенница, ибо не брак и не происхождение (natales) создают мать семейства, но добрые нравы» (50, 16, 46, 1); «мать семейства» значит «женщина уважаемая и влиятельная» (notae auctoritatis femina-43, 50, 3, 6, Ulp.).

Однако уже у Цервидия Сцеволы (современник Гая) мы находим принципиально иное техническое употребление термина «мать семейства», а именно — по аналогии с «отцом семейства» — для обозначения женщины «собственного права», приобретенного ею в результате смерти отца или же эманципации (D, 82, 41, 7). Такое же словоупотребление — наряду с охарактеризованными выше — типично и для Ульпиана — см.: D, 1, 7, 25: «…своей дочери, которая жила как мать семейства по праву эманципироваыной (quasi iure emancipata)». Цецилий Африкан (то же время) упоминает о споре дочери с отцом по поводу приданого (по смерти ее мужа): отец утверждал, что дочь в его власти и приданое должна отдать ему, дочь же заявляла, что она «мать семейства» и хочет судиться (D, 23, 3, 34). Противопоставление «дочери семейства» и «матери семейства» как противоположных (в отличие от прежнего «filiae loco»!) юридических состояний находим опять-таки и у Ульпиана (38, 17, 1, 1). Поэтому, думается, нет оснований сомневаться в аутентичности отрывка из «Институций» Ульпиана (D, 1, 6, 4), где после определения «отца семейства» добавляется: «…подобным же образом матери семейств», откуда можно заключить, что и они могли быть несовершеннолетними (издателями Дигест эти слова заподозрены как интерполяция). Добавим, что женщина, ставши лицом «собственного права», оказывалась «и началом, и концом (et caput et finis) своей фамилии» (D, 50, 16, 195, 5), что понятно, так как своих детей она не имела во власти (G, 1, 104).

Устойчивость представлений, связанных с понятием «отец семейства», напротив, связана с тем, что, по выражению Э. Захерса (RE, s.v. pater familias, Sp. 2124), «римская юридическая система» ставила «отца семейства» в самый центр «правопорядка». Именно это понятие, правовое, но в конечном счете выражавшее определенное социально-экономическое содержание, вновь, так сказать, собирало воедино дифференцированные значения слова «фамилия» в общем представлении о первичной ячейке римского общества.

Сохранившееся на протяжении всей истории этого общества единство манципационной формулы для передачи земли, рабочего скота, рабов и подвластных свободных лиц (пусть по отношению к последним применение манципации в конце концов практически ограничилось вспомогательными процедурами), устойчивое представление об одном лице, которое «в доме располагает доминием» и т. п., без сомнения, показывает, что мысль об однородной отеческой власти очень долго продолжала жить в римском общественном сознании.

* * *
В этом очерке мы отправлялись от тех римских архаических патриархальных представлений, которые сконцентрированы в манципационной формуле. Эти представления, как можно было видеть, эволюционируя, видоизменяясь в ходе развития, оставались живыми в общественном сознании римлян на протяжении всей античной эпохи. Мы хотели, не задавая источнику «наводящих вопросов», услышать и понять его собственный голос — живой голос изучаемого общества, — увидеть свойственные этому обществу способы осмысления социально-экономической действительности с ее противоречиями, которые, в свою очередь, порождали противоречивость раскрывающегося в источниках образа мысли. Мы пытались при этом не потерять из виду цельность этой системы мышления, стремившейся сохранить верность своим патриархальным основам.

Стараясь идти за мыслью источника, избегать ее подмены собственными умозрительными схемами и не желая жертвовать многими деталями (так как эти детали могут быть очень характерны именно для интересующего нас образа мысли), мы ограничились сравнительно узким кругом вопросов. Поэтому в заключение обзора целесообразно вкратце указать на более широкие аспекты затронутых здесь проблем.

Первое, о чем хотелось бы упомянуть, — это роль тех же отраженных в манципационной формуле архаических представлений для осмысления римлянами имущественных отношений. Уже, кажется, многими исследователями принят вывод о том, что в раннем римском праве представление о собственности было растворено в более общем понятии единой «отеческой» (или «домашней») власти, охватывавшей собой и личностные, и имущественные отношения (причем отсутствие точного понятия собственности отнюдь не означало отсутствия соответствующего института)[101]. В ходе развития римского общества целостное представление о власти «отца семейства» дифференцировалось. «Доминий» господина над рабом различался от отеческой власти над детьми (D, 50, 16, 215), что способствовало широкому использованию понятия доминия для обозначения отношений собственности. Но тем не менее вопрос о связи римских представлений о собственности с институтом фамилии (и соответственно с понятием «отеческой власти») нуждается в дальнейшем исследовании[102].

Вместе с тем осмысление римлянами (как и вообще древними) самой власти господина над рабом несло на себе явственный отпечаток представлений в буквальном (не терминологическом и не переносном) смысле патриархальных, т. е. связанных с властью «отца семейства» (домовладыки), а значит — со структурой римской фамилии. (Заметим, что нам представляется неправомерной распространенная тенденция связывать «патриархальность» с какой-то идилличностыо или мягкостью, тогда как для нее характерны, напротив, деспотизм и крайняя жестокость[103].) При таком осмыслении рабства классовые отношения принимали в римском общественном сознании облик внутрифамильных, а охрана интересов господствующего класса представала как забота о «безопасности» каждого дома. Недаром известный Силаниаиский сенатусконсульт 10 г. н. э.), предусматривавший в случае убийства господина пытку и казнь для всех рабов, находившихся под одной с ним крышей, хотя и возлагал осуществление этой кары на государство, мотивировался именно этим консервативно-патриархальным доводом: «Так как иначе ни один дом не может быть в безопасности…» (D, 29, 5, 1 pr.).

Что связь рабства с фамилией для римского мышления оставалась незыблемой, видно и из неюридических источников. Согласно Варрону, сколько-нибудь постоянный работник в имении (кроме самого владельца и его «потомства») мыслился только как раб, а если как «свободный», то как кабальный (т. е. хотя бы временно связанный с фамилией) (см.: Varr. R. r., I, 17, 2)[104]. Значит, возделывание земли с помощью рабов не выходило за рамки традиционной фамильной организации и традиционного патриархального мировосприятия («моя» земля естественным образом возделывалась «моими» людьми).

Фамильная природа римских представлений о рабстве имела и ряд аспектов, связанных с еще одной важной формулой римского права — с формулой положения во власти «отца или господина». Для раба интересующее нас здесь положение формулировалось так: «И все, что приобретается через раба, приобретается для господина» (G, I, 55). Современные историки, рассуждая о римском рабе, представляют его в контексте производства, и это правомерно. Но при этом не следует забывать, что сам римлянин не мыслил категориями производства — для него основным понятием было «приобретение». По римским представлениям, полноценным собственником и приобретателем был только pater familias, а остальные члены фамилии рассматривались не как работающие на него (как сказали бы мы), а как приобретающие для него. «Приобретается для нас, — пишет Гай (II, 86), — не только через нас самих, но еще и через тех, кого мы имеем во власти», а также иным образом подчиненных «чужому праву». Гай вдается во все детали, связанные с приобретением через раба. Так, если раб находился в собственности у одного, а в пользовании у другого, то пользователем приобретается то, что раб «приобретает из имущества (т. е. денег или материала, или земли.—В. С.) пользователя или из своего труда» (II, 91; как видим, и труд рассматривается римским юристом в контексте «приобретения», а не производства). То же, что раб, находящийся в пользовании, приобретает не из «имущества пользователя» и не «своим трудом», а каким-нибудь образом получая со стороны, «приобретается» для собственника раба и т. п.

Описанное положение имело и обратную сторону: «Из этого делается ясным, что через свободных людей, которые не подчинены нашему праву… и точно так же через чужих рабов, которых мы не имеем ни в пользовании, ни в законном владении, никоим образом ничто не может приобретаться для нас. Вот это и есть то, что обычно называется „мы не можем приобретать через постороннее лицо"» (II, 95). Возможность приобретения через свободных управляющих хозяйством и т. п. стала проникать в практику лишь в позднее время и с ограничениями, и это не изменяло, а лишь корректировало основной принцип (D, 13, 7, 11, 6 — начало III в.).

Из источников очевидно, что рабы, «приобретая» для господина, вступают в различные сделки. На каком же основании совершали эти гражданско-правовые сделки рабы, которые по гражданскому праву «рассматривались как несуществующие» (D, 50, 17, 32)? Тут только и можно понять значение института «чужого права» (= «права другого»): «Тот, кто подпадает праву другого, — пишет Павел, — должен пользоваться его правом» (D, 50, 12, 127). Итак, раб, не обладая собственным правом, и мог и должен был, участвуя в хозяйственной жизни своего господина, пользоваться его правом. Вот формула манципации, как она звучала в устах раба: «Я утверждаю, что эта вещь по праву Квиритов — (вещь) Луция Тития, моего господина, и она для него да будет куплена…» (G, III, 166). Раб мог «пользоваться» правом господина по его приказанию, с его позволения и даже без его ведома (гротескные примеры чему можно найти в любой комедии Плавта).

Итак, рассмотрение культурно-исторического вопроса об архаических представлениях в общественном сознании римлян обращает нас к коренным проблемам структуры и функционирования римского рабовладельческого общества (тем более, что эти представления не только отражали социально-экономическую действительность, но и сами воздействовали на нее). Однако уже сейчас можно видеть, сколь бессмысленно задавать вопросы вроде: «Почему римские землевладельцы столь часто предпочитали рабов свободным рабочим?» и т. п.[105] Ясно, что это и предполагалось, и требовалось всей системой общественного сознания, обусловленного всей структурой общества.

С проблемой архаических представлений в римском общественном сознании связаны еще по меньшей мере два кардинальных вопроса римской истории: об отпуске рабов на волю с правами гражданства (и вообще о римском отпущенничестве), а также об идеологических основах принципата и происхождении его управленческого аппарата (в котором важнейшую роль играли императорские рабы и отпущенники). Но здесь эти вопросы могут быть названы лишь для того, чтобы установить место нашей темы в контексте самых широких проблем истории римского общества и государства.

B. Н. Илюшечкин Глава вторая ОТРАЖЕНИЕ СОЦИАЛЬНОЙ ПСИХОЛОГИИ НИЗОВ В АНТИЧНЫХ РОМАНАХ

Во Введении к первому тому «Культуры древнего Рима» уже упоминалась проблема «массовой культуры» в Римской империи. Правомерно ли применять данный термин, возникший на основании анализа ряда явлений современной западной культуры, к обществу, базировавшемуся на иных основах, с иной социально-экономической структурой, располагавшему неизмеримо меньшими возможностями для распространения информации, идей, творений писателей, поэтов, художников? Думается, что в определенном смысле, с соответственными оговорками, мы все же можем говорить о «массовой культуре» в Римской империи, как можем, также условно, говорить об отчуждении — явлении, тесно связанном с «массовой культурой».

В эпоху становления и расцвета римской гражданской общины ни то, ни другое явление не существовало и существовать не могло. При известных различиях в идеологии разных социальных слоев все граждане ориентировались на некие основные коллективные ценности, определявшие их жизненную позицию и их мировоззрение. В главе первого тома «От гражданина к подданному» уже говорилось и о «римском мифе», и о добродетелях, считавшихся необходимыми для гражданина, и о причастности каждого гражданина ко всем сторонам жизни коллектива — как воина, как участника народного собрания, как почитателя римских богов, вместе с остальными согражданами отправлявшего их культ. Формировавшаяся на подобных основах культура воспринималась как органическая часть общественного бытия.

При Империи, с превращением «гражданина» в «подданного», возникает чувство отчуждения от распавшегося на многие иерархические слои общества и от коллективной жизни, поскольку исчезли и общие цели. Все более резким становится разрыв между идеологией господствующих и эксплуатируемых классов: последние все сильнее подвергаются идеологическому нажиму. При этом официальная пропаганда императоров сочеталась с учениями и идеями, рождавшимися в кругах образованной элиты и доходящими до масс в форме, доступной для широкой публики. Она знакомилась с ними из книг, имевших широкое распространение [Авл Геллий, например (XI, 4), сообщает, что в Брундизии он накупил много дешевых книжонок, содержащих чудесные и невероятные истории], из публичных чтений в библиотеках и банях, из собиравших толпы слушателей выступлений ораторов, из речей бродячих философов на площадях, из надписей на статуях императоров и видных деятелей общеимперского и городского масштаба, из чеканившихся на монетах лозунгов, из молитв жрецов за императора, сенат и народ, которыми начинались и завершались все священнодействия.

Все это так или иначе формировало сознание жителей Римской империи. Так складывалась и распространялась «массовая культура» с присущими ей характерными чертами. Она использовала, приспосабливала к обстоятельствам традиционные ценности римской гражданской общины, «римский миф», сочетавшийся теперь с мифами об императорах, избранниках богов, несших народам «золотой век» и «вечное обновление». «Непобедимый император», исполненный добродетелей, и «вечный Рим» были основой официальной идеологии. Император представал в качестве блюстителя «общей пользы», защитника «маленьких людей» от сильных и могущественных, что отражалось в императорских эдиктах, в ответах на жалобы крестьян, в прошениях людей, обращенных к начальству, в которых подчеркивалась их скромная бедность, дававшая им право на защиту. Излюбленной темой риторических упражнений было противопоставление благородного бедняка порочному богачу. В эпитафиях, часто в заслугу покойному ставилась его бедность. В арсенале социальной демагогии постоянно присутствовала мысль о счастливой жизни бедного и простого человека, и несчастной жизни вечно дрожавшего за свое имущество и положение богатого и знатного.

Прославление бедности отражало и другую сторону «массовой культуры» — ее компенсаторность. Любой житель империи, от раба до сенатора, остро ощущал свою зависимость от вышестоящих лиц, что противоречило идее свободы и независимости, прежде пронизывающей сознание гражданина полиса и римской civitas. Философы искали выход из этого противоречия. Их учения находили благоприятную почву в среде простых людей, утешавшихся тем, что они добродетельнее и духовно выше «тирана» и господина, а следовательно, более свободны, чем он, по крайней мере внутренне; мысленно они отождествляли себя с теми, кто, хотя бы в книгах, решался все это высказать угнетателю, например персидскому царю или сатрапу, под которыми читатель волен был подразумевать кого угодно. Обличение богачей и царей не вызывало возражений императоров. Вместе с тем возвеличивание и прославление бедности внушали мысль, что достоинство можно сохранить в любых условиях, а значит, незачем изменять внешние обстоятельства, так как счастье и свобода требуют только внутреннего самоусовершенствования.

Компенсаторность «массовой культуры» сказывалась и в ее ориентации на уход от регламентированной, скучной повседневности. Это проявлялось в почти болезненной тяге к чудесному, исключительному, необычному. Отсюда — популярность грандиозных и кровопролитных зрелищ (травля зверей, морские сражения, бои гладиаторов, среди которых иногда выступали и женщины, казни на аренах цирков). Отсюда и все более пышные религиозные празднества, например трехдневный праздник смерти и воскресения Аттиса, начинавшийся глубоким трауром и кончавшийся веселыми оргиями в честь Великой матери богов Кибелы. Отсюда повышенный интерес к рассказам о призраках, оборотнях, воскрешениях мертвецов, о вмешательстве богов в жизнь людей в далеких неведомых странах, где могло случиться самое невероятное, об откровениях, снах и видениях, к рассказам об исключительных людях, отличавшихся необычайной красотой, благородством, талантами, о боговдохновенных мудрецах Индии, Эфиопии, Персии, которым якобы открыты тайны мироздания.

Особенности «массовой культуры» приходилось учитывать каждому автору, рассчитывавшему на успех, будь то компилятор, собиравший сведения о древних обычаях, культурах, законах, изречениях знаменитых людей и анекдоты о них (Плутарх, Авл Геллий, Афиней), или грамматик, толковавший сочинения греческих и римских «классиков» и значения терминов, или автор кратких занимательных рассказов о животных (Элиан) и о людях разных времен и сословий, или преподаватель риторики, готовивший учеников к публичным выступлениям с неожиданным и оригинальным поворотом темы (например, речь Диона Хризостома с доказательством того, что Троянской войны никогда не было). Но, пожалуй, наиболее ярким проявлением «массовой культуры» времен Империи был греческий и латинский роман, пользовавшийся всеобщей популярностью.

Античный роман зародился еще в эллинистическую эпоху, но особенно широкое распространение получил в период Империи, что свидетельствует об общественной потребности в беллетристике такого рода. Дошедшие до нас либо целиком, либо в сокращенном виде, а большей частью — в отрывках, греческие и латинские романы рассчитаны были на массового читателя — от императора и его ближайшего окружения до мелкого ремесленника и лавочника. Сюжеты некоторых из греческих романов настолько схожи, что нередко исследователи даже говорят об определенной схеме, но которой они строились: неожиданно вспыхнувшая любовь «с первого взгляда» молодой пары героев, их побег из родного города, разлука, вызванная внешними обстоятельствами, испытания и приключения, выпавшие на их долю (попадание в плен к разбойникам, восточным тиранам и т. п.), которые герои поодиночке успешно преодолевают, чтобы в результате счастливого стечения обстоятельств вновь воссоединиться и отпраздновать свадьбу. Следует, однако, заметить, что многие романы не соответствуют этой сюжетной схеме (например, «История Александра» Псевдо-Каллисфена, «Письма» Хиона Гераклейского, «Чудеса по ту сторону Фулы» Антония Диогена и др.). Кроме того, новонайденные папирусные фрагменты романов свидетельствуют о том, что единого, канонического типа романов не существовало. Скорее напротив — диапазон беллетристики в период Империи был достаточно широк: это и любовно-приключенческие повести, и истории о чудесах и привидениях, и романы-жития, и комические, и сатирические романы. Но поскольку из большого числа произведений до нас дошло сравнительно немного, классификация античных романов, основанная на условных критериях, представляется весьма относительной.

Наиболее известные из дошедших до нас греческих романов периода Империи датируются следующим образом: повесть «О Херее и Каллирое» Харитона (I в.), «Эфесская повесть» Ксенофонта Эфесского (начало II в.), «Левкиппа и Клитофонт» Ахилла Татия (середина II в.), «Дафнис и Хлоя» Лонга (конец II в.), «Эфиопика» Гелиодора (первая четверть III в.), «Жизнеописание Аполлония Тианского» Филострата (начало III в.); латинский роман Апулея «Метаморфозы, или Золотой осел» датируется II в., а роман Петрония «Сатирикон» — I в.

Греческие романы полны рассказов об опасных путешествиях в экзотические земли, многочисленных описаний чудес, с их персонажами происходят удивительные события. Герои этих романов, как правило, принадлежат к именитым фамилиям, но при неблагоприятном повороте судьбы могут оказаться в положении рабов.

Действие романа Харитона начинается в Сиракузах. Молодые герои, Херей и Каллироя, отличающиеся необыкновенной красотой, встретившись на празднике Афродиты, влюбляются друг в друга и сочетаются законным браком. Однако богиня подвергает влюбленных тяжким испытаниям. Страдающий от ревности Херей ударяет жену, та теряет сознание, и все считают ее умершей. Но разбойники, намеревавшиеся ограбить гробницу, обнаруживают, что Каллироя жива, и похищают ее, а затем продают в рабство богачу из Милета Дионисию. Уступая настойчивым просьбам Дионисия, Каллироя дает согласие на брак с ним. Между тем Херей, узнав об исчезновении жены, отправляется на ее поиски, попадает в плен, а затем в рабство к персидскому сатрапу Митридату. В руках Дионисия оказывается любовное послание Херея Каллирое, однако, полагая, что он погиб, Дионисий считает, что письмо написано Митридатом и подает на пего жалобу царю Артаксерксу. Ход судебного разбирательства нарушает неожиданное появление Херея. Митридат оправдан, но Артаксеркс, плененный красотой Каллирои, медлит с вынесением окончательного решения в пользу Херея. Тем временем персидское войско выступает в поход против восставших египтян. Херей, неудовлетворенный результатами суда, принимает сторону восставших, сражается против персов и захватывает в плен жену Артаксеркса Статиру. Роман завершается долгожданной встречей Херея и Каллирои и их возвращением на родину.

В романе Ксенофонта Эфесского юноша Габроком, не признававший власти всемогущего Эрота, наказан божеством. Увидев в процессии в честь богини-покровительницы города Артемиды Эфесской прекрасную девушку Антию, Габроком влюбляется в нее. Оба они заболевают от любви, и родители, обратившиеся к оракулу Аполлона, получают предсказание о том, что на их долю выпадет немало испытаний и бед, но в конце концов они обретут счастье. Корабль, на котором отправились в путешествие молодожены, терпит крушение, герои попадают в плен к пиратам и в разлуке претерпевают ряд злоключений. В Антию влюбляется Перилай, разгромивший со своим отрядом пиратов и спасший героиню романа от неминуемой смерти (она предназначалась в жертву божеству-покровителю разбойников Аресу). Антия не знает, что Габрокому также удалось избежать смерти и что он находится неподалеку вместе с предводителем разбойников Гиппотоем. Антии удается избежать домогательств Перилая, но затем она вторично попадает к разбойникам, которые продают ее в Александрии индийскому царьку Псаммиду; но пути в Индию Псаммида убивают сообщники «благородного разбойника» Гиппотоя. Между тем Габроком в одиночку пытается отыскать Антию, однако в Египте попадает в рабство и из-за ложного обвинения со стороны отвергнутой им жены господина приговаривается к смерти υ а кресте, но чудесным образом спасается. По приказанию префекта Египта шайка Гиппотоя разбита на этот раз Полиидом, жена которого, приревновав мужа к Антии, велит переправить ее в Италию и продать своднику. После долгих скитаний Габроком попадает в Италию, где встречает Антию, несмотря на все перипетии сохранившую целомудрие, и женившегося на богатой старухе Гиппотоя.

Героиня романа Ахилла Татия Левкиппа, в которую влюблен Клитофонт, убегает с ним из родительского дома в Александрию; по пути они попадают к разбойникам, освобождаются из плена, однако в Александрии Левкиппу похищает влюбившийся в нее разбойник Херей. Преследуя похитителя, Клитофонт становится очевидцем смерти Левкиппы (оказавшейся мнимой) и горько оплакивает ее. Молодая богатая вдова Мелита Убеждает Клитофонта отправиться с нею в Эфес, чтобы отпраздновать там их свадьбу. По прибытии в Эфес выясняется, что Левкиппа жива и жив считавшийся погибшим муж Мелиты Ферсандр. За нарушение брачного закона Клитофонта заключают в тюрьму, Левкиппе грозит участь стать наложницей Ферсандра. На судебном процессе Ферсандр обвиняет жену в измене, требует смерти Клитофонта и возвращения по закону рабыни Левкиппы, однако благодаря покровительствующему ей божеству доказывается невиновность Левкиппы, и козни Ферсандра не достигают цели. Роман завершается счастливым браком Левкиппы и Клитофонта.

Герои романа Гелиодора Теаген и Хариклея попадают из Дельф в Эфиопию, считавшуюся у древних самой южной частью мира и, следовательно, страной солнечного божества Гелиоса. Эфиопия в изображении Гелиодора — процветающая счастливая страна, где правит благой царь Гидасп со своими советниками-гимнософистами и где почитают культ Солнца. В эпоху Гелиодора Гелиос, почитаемый в Эфиопии, был тождествен Аполлону, почитаемому в Дельфах. Культ Солнца, повышенный интерес к мудрости гимнософистов, обитавших на Востоке, религиозные верования и магические обряды «варваров» характеризуют время написания романа. В завершающей роман фразе Гелиодор говорит, что он финикиец из Эмесы и происходит из рода солнечного божества Гелиоса. Известно, что в Эмесе существовал храм Гелиоса, а Гелиогабал, будущий император, был его жрецом. Пропаганда культа Солнца была особенно распространена при Северах, что послужило косвенным подтверждением для датировки романа Гелиодора первой четвертью III в. н. э.[106] Таким образом, роман соотносится хронологически с сочинением Флавия Филострата о чудотворце Аполлонии Тианском. Оба эти романа, появившиеся в период распространения христианства, отличает от остальных известных нам греческих образцов то, что в них преимущественное внимание обращено не на любовную тематику (у Филострата она вообще отсутствует), а на морально-религиозные сюжеты и идеи.

Любовная чета романа Гелиодора, напоминающая мучеников греческих житий святых, противопоставляет преследующей их злой судьбе нерушимую верность и добродетель. Герои попадают в плен к разбойникам нильской дельты, они встречают странствующего жреца аскета Каласирида, отца благородного предводителя разбойников Тиамида, оказываются пленниками Арсаки, жены персидского сатрапа Египта, влюбившейся в Теагена. В конце романа царь эфиопов Гидасп узнает в Хариклее свою пропавшую дочь и согласно воле народа отменяет грозящее ей кровавое жертвоприношение, а Теагена посвящает в сан жреца Аполлона.

Часть греческих романов дошла до нас в пересказах византийских авторов. Например, константинопольскому патриарху IX в. Фотию принадлежат пересказы греческих романов «Вавилонская повесть» Ямвлиха, «Чудеса по ту сторону Фулы» Антония Диогена и ряд других сочинений. Некоторые романы сохранились в папирусных отрывках. Среди них следует упомянуть опубликованные А. Хенриксом новонайденные фрагменты греческого романа Лоллиана «Финикийская история» (II в. н. э.). Кёльнский папирус (P. Colon, inv. 3328) содержит фрагменты романа, по которым можно судить о его содержании. Рассказ ведется от первого лица, по-видимому, героя романа, который находится в плену У разбойников. Один из разбойников приносит в жертву ребенка. Фрагменты Кёльнского папируса, как полагает издатель, связаны с текстом Р. Оху. XI, 1368. В этом отрывке говорится о том, что некоему Главкету, путешествующему верхом, является призрак юноши, который просит похоронить его в одной могиле с убитой девушкой, лежащей под платаном на обочине дороги. Ночью Главкет подъезжает к заброшенному сараю и видит призрак направляющейся к нему женщины. На этом фрагмент обрывается.

В греческих романах при всех их различиях между собой, очевидно стремление их авторов уйти от изображения реальности в вымышленный мир экзотики, что, по всей видимости, импонировало воображению «массового» читателя. Ко II в. возобладали религиозные увлечения, но не официальной религией, тесно связанной с культом императоров и служащей упрочению государственности, а полузапретными иноземными культами; обнаружился повышенный интерес людей ко всему курьезному, необычному, вплоть до веры в существование духов и привидений. Лукиан едко иронизировал над этими явлениями. Пародируя в «Правдивых историях» широко распространенные сочинения авторов об удивительных приключениях, Лукиан заставляет своего героя совершить космическое путешествие на Луну и Солнце, где живут загадочные существа, беседовать с богами и героями далекого прошлого.

К I в. π. э. относится и латинский роман «Сатирикон», автора которого исследователи обычно склонны отождествлять с упоминаемым в «Анналах» Тацита (XVI, 19) Гаем Петронием. По свидетельству Тацита, Петроний, проконсул Вифинии, входивший в узкий круг приближенных Нерона, слыл при дворе высшим авторитетом в вопросах вкуса (arbiter elegantiae). Это было время, когда, по словам Плиния Младшего, «рабская угодливость сделала опасным всякое чуть-чуть свободное и смелое исследование» (Ер., III, 15). По доносу Петроний был осужден за связь с одним из участников заговора Пизона и, избрав добровольную смерть, покончил с собой, вскрыв вены. В предсмертном письме, отосланном Нерону, он, в отличие от большинства осужденных, не льстил принцепсу, а обличал его оргии.

Роман Петрония сохранился в отрывках — с середины 14-й и до середины 16-й книги — вероятно, объем этого произведения был достаточно велик. По форме роман представляет собой смесь прозы и стихов, что было характерно для так называемой менипповой сатиры, а его содержание составляет сатирическое изображение быта и нравов римского общества I в. н. э.[107] В дошедшей до нас части говорится о похождениях неразлучной пары — вольноотпущенника Энколпия, от лица которого ведется рассказ, и сопровождающего его юного красавчика Гитона, любви которого он добивается (эти герои, возможно, пародируют любовную чету греческих романов). Время от времени к ним присоединяются другие персонажи: бродяга Аскилт, от которого Энколпию с трудом удается избавиться, затем странствующий поэт-неудачник Евмолп, который рассказывает ставшую популярной в новое время новеллу об Эфесской матроне. Злоключения Энколпия вызваны гневом божества плодородия Приапа, однако, из-за чего Приап преследует его, понять трудно.

Герои романа скитаются по городам Южной Италии и существуют, как правило, за счет тех, кого им удается обмануть; местом действия избраны трущобы, постоялые дворы, бани, наводненный мошенниками рынок, где герои Петрония сталкиваются с социальными типами из самых различных слоев общества — среди них алчные охотники за наследством, искательницы любовных приключений, авантюристы, пьяницы. Волею случая герои попадают на обед к разбогатевшему отпущеннику Тримальхиону, чье самодурство и невежество обрисованы Петронием с убийственным сарказмом. В период Ранней империи, несмотря на ограничительные меры со стороны властей, значительно увеличилось число отпущенных на волю рабов. Многие из отпущенников преуспевали и оказывались в глазах привилегированных сословий объектом насмешек и ядовитой критики. Естественно, не всем из них везло в жизни, пример чему — тот же Энколпий, странствующий по городам в поисках удачи и денег. Тем не менее источники нередко упоминают отпущенников, расположения которых вынуждены были добиваться сенаторы. Случалось, что бывшие рабы накапливали состояния, и довольно большие. Особенную неприязнь и ненависть вызывали императорские отпущенники, занимавшие видные посты в бюрократическом аппарате и пользовавшиеся огромным политическим влиянием.

Петроний знакомит читателей с таким богачом из бывших рабов. Угодничеством и унижениями добившийся расположения своего господина, Тримальхион сколотил огромное состояние, сохранив при этом все качества, традиционно в литературе приписываемые рабам: лживость, корысть, подобострастие, подлость. Бессмысленная роскошь и безвкусица, окружающие Тримальхиона, поражают даже много повидавшего Энколпия и в то же время позволяют бывшему рабу с высокомерием патрона относиться к окружающим. В сложных отношениях зависимости и подчинения в Ранней империи патроном иногда оказывался бывший раб, власть которого основывалась на деньгах, а клиентами — свободнорожденные квириты, не столь преуспевшие в жизни.

Богатство Тримальхиона не обойдено вниманием городских властей: муниципальный совет избрал его заочно севиром-августалом (71, 12), и в качестве символа этого достоинства ему были вручены «ликторские пучки прутьев с топорами», которыми Тримальхион украсил входные двери триклиния (30, 1–2). Дарование магистратом достоинства севира-августала было официальным признанием растущей роли слоя преуспевающих отпущенников в империи. Средства севиров-августалов, которые были в городах жрецами и членами коллегий почитателей культа Гения императора, шли на отправление официального императорского культа, и, естественно, авторитет севиров-августалов измерялся степенью почитания культа. Обладая фасцами (символ власти), Тримальхион, наподобие императора, правил в собственном доме, представляющем собой своего рода империю в миниатюре. Его многочисленная фамилия, включающая родственников, отпущенников-слуг и рабов, разделена на курии (ср.: «Ты из какой декурии? — Из сороковой»), находящиеся под контролем эдилов, издающих декреты (53, 9). Его письмоводитель зачитывает отчет о событиях и распоряжениях в доме, будто это «столичные известия» сообщают о событиях мирового значения: «За семь дней до календ секстилия в поместье Тримальхиона, что близ Кум, родилось мальчиков тридцать…» (53, 1). Тримальхион утверждает указ о ссылке домоправителя в Байи, точно сам император верховной властью отдает распоряжение относительно какого-нибудь провинившегося сенатора (53, 10). Прибит на крест раб Тримальхиона за непочтительное слово о Гении своего господина (53, 3), словно бранным словом был помянут Гений или Нумен императора. Одновременно с провозглашенной на пиру у Тримальхиона здравицей в честь императора гости целуют портрет Тримальхиона, и никто из них не смеет отказаться (60). Очевидно, организационно и идеологически отпущенники вроде Тримальхиона были тесно связаны с правящим режимом.

Тримальхион «мог бы украсить собой любую декурию Рима, но не пожелал» (71, 12): памятуя о своем отпущенническом статусе, он остается в кругу людей близкой ему социальной среды и не стремится порвать с ними — в основном это такие же, как и он, преуспевающие отпущенники низкого происхождения, владельцы поместий, рабы и, возможно, клиенты. Доблести, заслуживающие внимания ближайшего окружения Тримальхиона, сводятся к одному — к умению извлекать наживу и проявлять деловую сметку. Любимая поговорка Тримальхиона: «Асс у тебя есть, и цена тебе асс» (77, 6) — в сжатой форме выражает социальное самочувствие людей этой среды, мастерски обрисованных Петронием.

Пиру Тримальхиона, одному из самых знаменитых описаний в античной литературе, посвящены десятки комментариев. Стоит, однако, остановиться на том, о чем говорили между собой собравшиеся за обедом люди. Римский обед, на котором, кроме патрона и почетных гостей, присутствовали и клиенты, длился порой не менее восьми часов, поэтому, естественно, тем для разговоров возникало множество. В эпоху Империи любили рассказывать о невероятных явлениях, причем не только в среде простолюдинов и выскочек, вроде Тримальхиона, но и в кругу образованнейших сановников. «За обедом со всех сторон говорили о разных чудесах», — пишет Плиний Младший (Ep., IX, 33). Но если интеллектуал Плиний, по собственному признанию, «ничем так не интересовался, как творениями природы» (VIII, 20), то людей «попроще» увлекали рассказы о суевериях, магии и т. п.

В латинских романах по-своему переосмыслялся жанр симпосиона, или застольных бесед, традиционный для греческой литературы классического периода и эпохи эллинизма, который предполагал диалоги на высокие морально-философские темы (классический пример тому — «Пир» Платона). У Петрония и Апулея темы застольных бесед не только заземлены — здесь откровенно подчеркивается вера слушателей в информацию необычного рода: в рассказы «очевидцев» о ведьмах и оборотнях, колдунах и прочие поражающие воображение истории.

Тяга ко всему необычному, свойственная умонастроениям населения Римской империи, в полной мере нашла свое отражение в романе Апулея.

Апулей, уроженец города Мадавра в римской провинции Африка, был современником Лукиана, платоником, автором сочинений по естественной истории (не сохранились) и философии («Об учении Платона», «О демоне Сократа» и др.). В своей «Апологии» Апулей открыто признавался в том, что посвящен во многие мистерии. Славе колдуна и мага Апулей обязан прежде всего написанному им на латинском языке роману «Метаморфозы», более известному под названием «Золотой осел». В романе говорится о злоключениях молодого человека но имени Луций. Движимый любознательностью и страстью ко всему необычному, он спешит проверить на себе действие волшебной мази, с помощью которойколдунья Памфила на его глазах превратилась в сову. Но из-за оплошности своей любовницы, служанки Фотиды, Луций волею случая превращается не в птицу, а в осла. Чтобы вновь стать человеком, Луцию достаточно отведать лепестков свежих роз, однако в ту же ночь напавшие на дом разбойники похищают осла вместе с остальным имуществом. Проходит около года, прежде чем Луцию, претерпевшему многочисленные лишения у разных хозяев, удается попробовать лепестки роз из рук жреца Исиды и вновь обрести человеческий облик.

Источником для романа послужила греческая повесть «Лукий, или Осел» неизвестного автора, рассказывавшая об удивительных похождениях некоего Лукия в образе осла. Апулей переработал эту «греческую басню на милетский манер» и расцветил основной сюжет романа вставными новеллами и эпизодами, большая часть которых посвящена магической тематике, будь то рассказ Аристомена о том, как ведьма-кабатчица Мероя зарезала ночью своего сожителя Сократа, вложив ему вместо сердца губку, или полный суеверного ужаса рассказ Телефрона о том, как, нанявшись сторожить покойника, он лишился собственных ушей и носа, потому что ведьма перепутала его с усопшим, или повествование о меняющем свой облик драконе, пожирающем незадачливых путников. Однако заключительная, XI книга, в которой говорится о чудесном обратном превращении Луция, отличается от предыдущих книг романа. Все происшедшее с Луцием и призванное позабавить читателя, истолковывается в XI, «серьезной» книге в свете религиозно-философской концепции, связанной с мистериями Исиды. После посвящения Луция в мистерии Исиды его жизнь, представлявшая собой до этого цепь злоключений, оказывается под покровительством божества.

В романе нашли отражение многочисленные черты современной Апулею действительности, преломленные то в комическо-бытовом плане, как, например, эротические истории, то в возвышенно-благородном — например, новелла о смерти трех сыновей, вступившихся за притесняемого богачом бедняка-землевладельца (IX, 33–38). Личина осла дала возможности Луцию столкнуться с представителями различных слоев римского общества, а Апулею — сатирически изобразить этих представителей. Отзвук очень популярных во II в. речей риторов и декламаторов слышен и в романе Апулея с той лишь разницей, что в романе пародируется, Доводится порой до абсурда манера риторов витиевато распространяться о простом. Тем большим успехом должна была пользоваться у читателей эта манера автора, так как читатели имели возможность непосредственно сталкиваться с образцами речей, которые пародировались Апулеем.

Среди новелл романа особое место занимает получившая широкую известность в мировой литературе сказка об Амуре и Психее, фантастическая история о любви сына Венеры и земной девушки. В сказке, напоминающей по сюжету греческий роман, говорится о браке юной красавицы с таинственным мужем, который навещает ее по ночам и запрещает смотреть на себя при свете дня, о том, как затем коварные сестры подговаривают ее нарушить запрет мужа, после чего тот исчезает, о долгих и мучительных поисках пропавшего супруга, оказавшегося прекрасным юношей, и наконец, о счастливом их бракосочетании на небесах.

Несмотря на общую возвышенную интонацию, сказку пронизывает мягкий юмор. Так, Юпитер сетует на то, что из-за Амура ему не раз приходилось нарушать Юлиев закон о прелюбодеянии, а обращение к совету богов он начинает словами «Отцы-сенаторы!». Венера всеми силами противится браку сына с земной девушкой и при этом ссылается на пункты римского права.

Герой «Метаморфоз» в самом начале заявляет, что «едет по делам в Фессалию», но никаких дел от него читатель так и не дождется. Еще до того, как он превращается в осла, целыми днями, «как праздный бездельник», слоняется он по городу в поисках приключений, связанных с магическими превращениями: «И вообще-то я человек беспокойный и неумеренно жадный до всего редкостного и удивительного, а теперь при мысли, что я нахожусь в сердце Фессалии, единогласно прославленной во всем мире как родина магического искусства… я с любопытством оглядывал все вокруг, возбужденный желанием, связанным с нетерпением» (II, 1). Собственно, трудиться Луций начинает, превратившись в осла, и, что называется, на собственной шкуре испытывает и рабский труд, вращая вместе с четырьмя рабами жернова мельницы, и крестьянские заботы, которые он делит с бедным земледельцем, перевозя тяжелые камни с поля. Апулей вводит читателя в гущу повседневных забот маленьких людей, нелегким трудом добывающих средства для жизни, среди которых свободные и рабы, крестьяне и мелкий городской люд — ремесленники, кабатчики, мельники, торговцы, а также люди сомнительных занятий — сводники, авантюристы, разбойники. По сравнению с греческими романами латинские романы Апулея и Петрония гораздо полнее отражают повседневную действительность, мелкие бытовые подробности и социальные отношения периода Ранней империи.

Достаточно подробно исследованы литературоведческие аспекты античного романа (вопрос о происхождении, жанровая специфика)[108]. Вместе с тем почти не уделялось внимания тому, как романы воспринимались в римском обществе периода Империи и как они были связаны с породившей их эпохой и идеологией. Значительное число папирусных текстов, дошедших до нас, и еще большее число сохранившихся фрагментов позволяют с уверенностью говорить о широком распространении греческих романов в период Империи и об огромной популярности этой литературы в низших и средних слоях не только грекоязычных городов восточных провинций, но и в Италии. Это дает основание рассматривать греческие романы как источник, позволяющий судить о мировоззрении и общественной психологии социальных низов Римской империи.

На возможность использования романов в качестве источника для выявления идеологии и социальной психологии различных слоев римского общества периода Империи указывал И. И. Толстой в статье, посвященной роману Харитона[109]. И. И. Толстой отмечает, что, несмотря на условный характер героев и ситуаций греческих романов, переживания персонажей находили отклик в сердцах широких читателей, на которых в основном и были рассчитаны романы. И. И. Толстой пишет, что в низовых слоях герои греческого романа и связанный с ним комплекс представлений, этических норм воспринимались иначе, чем в высших слоях. Материал романов, таким образом, позволяет определить, что волновало преимущественно читателя из низовых и средних слоев: особый интерес должны были вызывать у него не умозрительные и абстрактные представления, а вопросы морали, связанные с практическими заботами и повседневными нуждами. И. И. Толстой подчеркивает, что историческая важность античного романа заключается в том, что на этом источнике прослеживаются изменения в сознании различных, и прежде всего низовых, слоев Римской империи, отобразившаяся в романе идеология и настроения, идущие вразрез с традиционными для античного общества принципами, новое воззрение на человека, согласно которому моральная ценность личности не зависит от ее социального статуса.

Греческие романы в высшей степени отвечали психологии подданных империи, особенно ее социально ущемленных низовых слоев, в большей мере, чем другие, испытавших на себе давление чиновничьего аппарата, произвол господ, в чьем подчинении они находились, лишенных общественных гарантий вплоть до вполне реальной возможности быть подвергнутым не только политическому или экономическому насилию, но даже физическому. Этому широкому читателю, идентифицировавшему себя с героями романов, на жизненном пути которых судьба возводила непреодолимые преграды и которые с благородным мужеством и покорным терпением переносили страдания, адресовались греческие романы. Но особенно отвечало психологии низового читателя то, что в необычных ситуациях герои романов, несмотря на зависимость или кабалу, в которую они попадали, активно отстаивали свою духовную свободу. Таким образом, в романах нашла отражение проблема свободы воли, и прежде всего вопрос о достойном поведении человека в неблагоприятных внешних обстоятельствах.

Превращение свободного в раба — ситуация, часто повторяющаяся в греческом романе (герой или героиня попадают в плен к разбойникам, героиню выставляют на продажу и ее покупает сводник, героя продают в рабство восточному тирану и т. п.). Примечательно, что хотя превращение свободного в раба означало попрание человеческого достоинства, идеальный герой греческого романа (само воплощение добродетели и достоинства) является перед глазами читателей в рабском обличии: так, героине романа Ксенофонта Эфесского Антии обрезают косу, что позорило свободнорожденную женщину и ставило ее наравне с гетерой, надевают оковы и с сопровождающим отправляют в Италию, чтобы там продать ее содержателю публичных женщин. А вот как описано появление Левкиппы-рабыни, героини романа Ахилла Татия: «Внезапно к нашим ногам бросается женщина с остриженной головой, с оковами на ногах, с мотыгой в руках, грязная, в подпоясанном нищенском хитоне» (5, 27, 3).

Антию разбойники помещают в яму с псами. Габроком работает в нукерийских каменоломнях. В этих эпизодах герои, будучи свободнорожденными и находясь в рабском положении, подвергаются унизительным оскорблениям и побоям, иногда пыткам, носят рубища, цепи и кандалы, но при этом они сохраняют присутствие духа. Перенося мученические испытания, они противостоят произволу — источнику морального зла и смело высказывают своим угнетателям все, что о них думают, тем самым сохраняя свою внутреннюю свободу и достоинство. Можно поработить тело героя, но нельзя лишить его духовной свободы — этот вывод должен был найти сочувственный отклик у читателей романов.

Свободнорожденный герой, хотя и пребывает в силу необходимости в рабском состоянии, никогда не ведет себя, подобно рабу. В критической ситуации, когда приходится делать выбор между добром и злом, он остается верен себе, и его поведение, таким образом, отвечает нормам свободного человека (в эпиктетовском смысле) с его понятиями о чести. «Если бы тебе, — обращается Левкиппа к своему господину, — вздумалось поступать по отношению ко мне как тирану, то по необходимости я должна была бы подчиниться тебе, но ты не в состоянии заставить меня по моей воле подчиняться тебе» (Ach. Tat., 6, 20). Поведение, уподобляющее свободного человека рабу, представляется героям романа невозможным и заслуживает осуждения: «Ты поступаешь не так, как человек свободного и благородного происхождения. Ты действуешь так же, как раб Сосфен. Раб достоин своего господина» (Ach. Tat., 6, 18).

Свободнорожденный в положении раба отчуждаем не только от гражданских, но и всяких прав: не выслушав оправданий оклеветанного Габрокома (поскольку его слово не имеет силы), римский наместник в Египте, как одного из многих бесправных подданных, предает его позорной смерти на кресте. Однако в последний момент Габроком, помолившись Гелиосу, чудесным образом спасается — крест, на котором он распят, падает с крутизны в Нил. Когда же его вслед за этим возводят на костер, воды Нила тушат пламя (Xen. Eph., 4, 2). Здесь, как и в других аналогичных ситуациях, обнаруживает себя основополагающий (не формальный, а идейный) принцип греческих романов, отрицающих реальный мир с его жесткой иерархией и регламентацией и отвергающих обычное ради экзотического и таинственного. Чудесное спасение Габрокома должно было импонировать мироощущению социально бесправного человека, лишенного возможности каким-либо образом предотвратить грубое насилие общепринятым «законным» путем.

Духовная свобода идеальных героев романа настолько велика, что ее не может ущемить или принизить никакое физическое насилие: «Начинайте же пытки! Несите колесо! Вытягивайте руки! Несите и плети — вот спина — бейте!…Невиданное доселе сражение представится вашим глазам: одна женщина против всех пыток, и она победит!.. Одно лишь у меня оружие — свобода, и вам не выбить ее из меня плетьми, не вырезать железом, не выжечь огнем. Никогда я не откажусь от нее. Если даже начнешь жечь меня, то убедишься, что огонь недостаточно горяч для нее» (Ach. Tat., 6, 21–22). Или: «Я раб, но я верен клятвам. Эти варвары имеют власть над моим телом, но душа моя осталась свободной» (Ach. Tat., 2, 4).

Внимание широких читателей — городских ремесленников, крестьян, мелких торговцев — приковывала переменчивая судьба героев и выказываемая ими в затруднительных обстоятельствах стойкость духа. Герои ради сохранения человеческого достоинства готовы на самопожертвование, вплоть до принятия мученической смерти — и этот идеал, основанный на представлении о предоставленных всем и каждому равных возможностях и согласующийся со стоической идеей о том, что достижение счастья для каждого человека, независимо от того, богат он или беден, свободный или раб, невозможно без проявленной им свободной воли, находил распространение в низах римского общества.

То, что в реальной действительности мыслилось возможным, но практически неосуществимым, в романе становилось «должным», а именно: высказать своему «тирану» (управляющему, господину, начальнику канцелярии, римскому наместнику и т. п.) все, что о нем думаешь. Таким образом, читатели романов компенсировали несовершенство своего социального положения, наделяя положительного героя качествами, отвечавшими их представлениям о справедливости. Это было иллюзорное оправдание двойственности положения «маленького человека» в обществе, где, с одной стороны, он стоял перед необходимостью подчиняться тем, кто стоит над ним, а с другой — стремился к ослаблению зависимости. Однако эта его потребность жить в соответствии с требованиями внутренней свободы вступала в противоречие с реальными обстоятельствами, и осуществление ее потребовало бы от него мученичества или «героического» действия. Все это накладывало заметный отпечаток на психологию масс, определяло поведение «маленького человека» в конкретной жизни и его пристрастия в духовной сфере.

Насколько в условиях Империи достоинство маленького человека подвергалось унижению со стороны бюрократического аппарата государства, настолько же сильно отвечала настроениям читателей иллюзорная возможность героя или героини романа в критической для них ситуации выразить собственное «я». В этом и заключалась компенсаторность, о которой говорилось выше: невозможные для маленького человека периода Империи в реальной жизни действия оказывались возможными для «идеального» героя в романе, который, будучи пленником внешних обстоятельств, в критических для него ситуациях сохранял внутреннюю свободу и действовал согласно представлениям массового читателя о достойном поведении человека. Риторический, условный характер этих ситуаций лишний раз подчеркивает, что античный роман отражал не подлинные жизненные коллизии, а давал некий образец индивидуального героического волеизъявления, создавая иллюзию проявления свободной воли и сохранения собственного достоинства.

Читателей привлекала не только стойкость духа героев, но и их активность и находчивость в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях. Нередко персонажам, оказавшимся на положении рабов, удается провести жестокого, но недалекого господина. Так, когда владелец, купивший Антию, потребовал, чтобы она стояла перед его заведением и завлекала посетителей, Антия идет на хитрость и изображает припадок эпилепсии. Затем она рассказывает своднику, как привидение, встреченное ею на кладбище, вселило в нее священную болезнь, и суеверный сводник всерьез воспринимает эту историю (Xen. Eph., 5, 7). В другом месте (3, И) индийский царь Псаммид, купивший Антию, пытаясь овладеть ею, отступает, поверив в ее рассказ о том, что она якобы посвящена богине Исиде, и молитвенно падает ниц перед нею. Каллироя, в которую влюблен персидский царь, также успешно прибегает к притворству (Char., 6, 5). Подобные места романов явно отмечены иронией, иногда откровенно пародийны (например, у Ахилла Татия), персонажи здесь проявляют себя отнюдь не как идеальные герои и воплощают в себе вполне реальные черты обычных людей, готовых во имя спасения прибегнуть к обману и притворству.

Значительное место в финале греческих романов занимают «судебные» речи и сцены судебного разбирательства, неизменно завершающиеся благополучным исходом для героев. В этих сценах несправедливо обвиненные обличают тирана или восточного деспота, реализуя тем самым возможность бросить в лицо притеснителю гневный упрек и свободное слово. Социальная направленность «судебных» речей греческих романов связана не с традиционными условностями романной формы, а с достаточно четко проводимой установкой, согласно которой духовная свобода человека не может быть ущемлена его социальной несостоятельностью. Сцены суда в романах Харитона, Ахилла Татия или Филострата, сопровождаемые чудесами или божественным вмешательством, являли собой противоположность социально регламентированному судопроизводству Империи, что отвечало настроениям низов, разуверившихся в возможности справедливого разбирательства в реальной жизни.

Повествование о разбойниках, как и рассказы о привидениях и любовные истории, были очень распространены в литературе периода Империи. Генетически и структурно упоминания о разбойниках были не столько связаны с предшествующими литературными формами, сколько обусловлены, по-видимому, устной повествовательной традицией, фольклором, мимом и, конечно, реальной действительностью. Не только окраинные и малодоступные области державы были местами обитания разбойников — большое число их внушало страх населению Италии, Ахайи, Памфилии и других провинций. Несмотря на предпринимаемые властями меры, Дороги провинций нередко подвергались их нападению, так что есть все основания говорить о разбойниках как характерном для Империи социальном явлении.

Интерес к подробностям жизни знаменитых разбойников был всеобщим. Психологическая потребность в таких героях возникла в результате крушения официальных ценностей культуры. Симптоматично, что в период Империи биографии знаменитых разбойников, соперничающие с жизнеописаниями «великих мужей», попадают и в официальную литературу. Так, Арриан, в молодости ученик Эпиктета, в зрелые годы — сенатор, написал биографию разбойника Тиллибора, не дошедшую до нас (Lucian., Alex., 2). Дион Кассий рассказывает историю Буллы Феликса (77, 10), который в течение двух лет во главе отряда из 600 человек опустошал Италию. Упоминает Дион Кассий и о Клавдии, грабившем Палестину в правление Септимия Севера (75, 2). Геродиан (1, 10) сообщает о Матерне, бывшем воине, бросившем службу и собравшем большую шайку, которая грабила крупные города и деревни, освобождала заключенных. Матерн замыслил тайно проникнуть со своим отрядом в Рим, внезапно напасть на императора и убить его. Осуществлению плана помешало предательство: Матерн был схвачен и обезглавлен, а сообщники его сурово наказаны.

С романами, где действуют разбойники, упомянутые истории объединяет сама тема бунтарского выступления людей, бросивших вызов судьбе. Ни авторов романов, ни тем более Диона Кассия и Геродиана никоим образом нельзя считать сторонниками бунтовщиков, и все же, несмотря на ряд их высказываний, в которых осуждается непокорность и нарушение законов, эти авторы не могут скрыть того, что, невзирая на преследования и потери, численность разбойничьих шаек не убывала. Отряд Буллы Феликса состоял в основном из крестьян и «цезаревых слуг», отряд Матерна — преимущественно из бывших военных, а также освобожденных из заключения. Причиной постоянного притока людей в разбойничьи отряды было, по-видимому, недовольство существующими порядками. В разбое искали спасения от нищеты, от жестокой системы налогообложения, от судейского произвола.

Отряды разбойников, судя по описаниям в романах, были вооружены и организованы на военный манер союза-«братства» (ср.: Apul. Met., VII, 7: latronis collegium). Как известно, государство поощряло деятельность коллегий, одновременно вмешиваясь в их дела и контролируя их, но оно, естественно, не могло поощрять деятельности коллегий, прокладывающих путь опасной частной инициативе, и тех союзов и объединений, где цели и нормы поведения их членов вырабатывались самой группой, а не спускались сверху. Тем большие опасения должны были вызывать у властей «братства» разбойников. Соответствующим образом формировалось общественное мнение о разбойниках как крайне кровожадных и жестоких людях (ср. упоминание о разбойнике, обрубающем ноги своим жертвам. — Galen., II, 188). В коллективной психологии населения империи сложился устойчивый стереотип «разбойника», нашедший отражение и в романах (ср. необычайную кровожадность разбойника в «Вавилонской повести» Ямвлиха).

Упрочению этого взгляда способствовали бытовавшие среди римлян традиционные представления о Египте как жестоком крае (ср., например, описание случаев каннибализма в Египте. — Juv. Sat., 15, 80), а также нашедшая отражение в греческих романах египетско-финикийская традиция ритуальных жертвоприношений, уходящая корнями в глубокую древность, — в романах в основном упоминаются египетские буколы, обитавшие на границе Египта и Финикии. Так, в романах есть эпизоды, когда героя или героиню намереваются принести в жертву покровительствующему разбойникам божеству (по большей части Аресу-Марсу. — Xen. Eph., 2; Apul. Met., 7, 10), и лишь благодаря случайности или изобретательности персонажей все оканчивается для них благополучно.

Конечно, очистительные и искупительные жертвоприношения имели место в действительности, но при этом в жертву приносили животных, а вовсе не прекрасных девушек, как в романах Ахилла Татия, Гелиодора, или детей — у Лоллиана. Авторы романов подробно описывают этот ритуал, из чего можно предположить, что он был им достаточно хорошо известен. Однако описание процедуры жертвоприношения, как и нагнетание ужасающих подробностей в романах ни в кос:! мере не следует рассматривать в качестве достоверных свидетельств: фиксация внимания на «невероятных», «странных» и «удивительных» фактах соответствовала духу времени и преследовала чисто художественную цель — поразить воображение читателя.

Вместе с тем некоторые сведения, содержащиеся в романах, можно интерпретировать и как отражение реальных черточек быта и поведения разбойников, в частности так называемых буколов, населявших дельту Нила. О восстании буколов предположительно в 172 г. (дата оспаривается) сообшают Дион Кассий (71, 4) и авторы SHA (М. Ant., 21, 2; Avid. Cass., 6, 7); представляется вполне вероятным, что используемая авторами романов военная терминология в связи с описанием разбойников исторически достоверна: «главарь разбойников», λήσταρχο: (ср. у Не-rodian., 1. 10; ά νιλησταοχος) называется βασιλεύς—«правитель» (Ach. Tat., 3, 9, 3; 12, 1; Heliod., I, 4, 1; 7, 1); у него есть «помощник» («щитоносец») — υπασπιστής (Heliod.; I, 4. 2). сами разбойники называются «соратниками по войску» — συστρατιώται (Heliod., I, 19, 3; 29, 5), а их шайка «войском»—ό στρατός (Ach. Tat., 3, 12, 1).

Однако больше всего читателей привлекало то, что все, связанное с разбойниками, отражало некую систему неофициальных ценностей, где в почете были чувства товарищества, верность, отвага и т. п. Вступление в разбойничий отряд в глазах многих читателей было порой предпочтительнее, нежели «унижение и рабская жизнь» (Apul. Met., VII, 4), отвечало некой компенсаторной идее величия и даже избранности «отверженных» представителей презираемых занятий (невольно возникает аналогия с воззрениями ранних христиан). Эта чужеродная система ценностей обнаруживает себя в романах в самых разнообразных формах: герои, к примеру, постоянно попадают в чужую им общественную среду: помимо разбойников, это могут быть кельты (Ant. Diog.), эфиопские гимнософисты (Philostr. VA) и т. д.

При характеристике разбойников в романах подчеркиваются такие их свойства, как доброта, доверчивость, способность к милосердию. «Настоящие разбойники вели себя гораздо приличнее, чем вы, — говорит Левкиппа купившему ее в качестве рабыни хозяину и его слуге, — и никто из них не был насильником» (Ach. Tat., 6, 22). Разбойник Амфином утешает находящуюся в плену Антию и усмиряет сторожевых собак (Xen. Ebh., 4, 6). В отрывке папирусного фрагмента романа, изданном Циммерманном, отмечается, что «разбойникам вообще не свойственно унывать»[110].

Разбойники выступают действующими лицами почти во всех дошедших до нас греческих романах, и среди них особенно интересна фигура «благородного разбойника», проявляющего необычайное благородство, обусловленное не происхождением или принадлежностью к определенному сословию или городу, а чисто человеческими свойствами. Как правило, это человек, который в силу каких-то несчастливых обстоятельств порвал с привычным окружением и стал во главе разбойничьей шайки. Наряду с присущими ему от природы качествами — великодушием, смелостью, верностью друзьям — он отличается ловкостью и удачливостью в предпринимаемых им вылазках (о таком удачливом разбойнике не раз упоминает Лукиан).

Такими выступают у Гелиодора Тиамид, у Ксенофонта Эфесского — Гиппотой, у Ахилла Татия — Менелай и Каллисфен (ср. VIII, 17: «любовь превратила меня в разбойника»). Отмщение за оскорбленную честь, за попранную справедливость — это прерогатива «благородных разбойников» греческих романов в отличие от латинских, где разбойниками движет лишь жажда приобретательства. Как говорит в романе Апулея Тлеполем, оказавшийся во главе шайки разбойников, «для разбойников выше всего должна стоять прибыль, даже выше, чем желание мести, осуществление которой часто связано с убытком» (Met., 7, 9).

Сферу семейных отношений и добродетелей в греческих романах дополняет сфера приватной дружбы; предпочтение, которое отдается в греческих романах отношениям, основанным на человечности, личной привязанности, говорит о том, что в понимании низших слоев эти качества оценивались очень высоко. Одновременно это свидетельство того, что связи и отношения, оправдывающие служение государству, потеряли для этих слоев свое значение[111]. Образ «благородного разбойника», по-видимому, отвечал настроениям тех, кто не принимал существующий порядок вещей и симпатизировал «бунтарям», выступающим против социального зла.

Пробудившийся уже к концу Республики интерес к личности в период Империи нашел выражение в повышенном внимании самых разных слоев общества к биографиям не только цезарей, но и других деятелей — риторов, софистов, философов и т. д. Из числа дошедших до нас произведений этой эпохи прежде всего следует назвать знаменитые «сравнительные жизнеописания» Плутарха, сочинение Диогена Лаэртского о философах, жизнеописания Пифагора и Плотина, созданные Порфирием, «Жизнь Платона» Олимпиодора, «Жизнь Пифагора» Ямвлиха. Все эти биографии в большей или меньшей степени отличает поиск высоконравственных примеров для подражания, подчеркнутое внимание к моральным качествам своих героев, проявляемым в критических для них ситуациях. В ряду произведений подобного рода стоит и роман Флавия филострата «Жизнеописание Аполлония Тианского», биография мага и чудотворца, жившего в I в. и. э. Записки некоего Дамида из Ниневии, на которые жена Септимия Севера сириянка Юлия Домна обратила внимание Филострата, стали для него основным источником биографии Аполлония (VA, 1, 3). Вопрос о существовании записок, приписываемых Давиду, продолжает оставаться дискуссионным: многие склонны считать, что и Дамид, и его записки — выдумка Филострата. Филострат мог использовать также сохранившиеся в коллекции Адриана письма Аполлония. Часть этих писем дошла до нас, но, как выяснилось, некоторые из них являются подложными[112]. Кроме того, в распоряжении Филострата могли оказаться сохранившиеся до его времени сочинение Аполлония «О жертвоприношениях» и биография Пифагора, о которых упоминается в «Жизнеописании Аполлония Тианского».

До Филострата об Аполлонии написал четыре книги Мойраген (книги не сохранились), о которых Филострат отзывается отрицательно, заявляя, что не обращался к ним. Из слов Оригена, младшего современника Филострата, который якобы читал книги Мойрагена, ясно, что Аполлоний в них изображен не в лучшем свете; возможно, негативная оценка Мойрагена совпадала со взглядами стоика Евфрата — реального исторического лица, противника Аполлония в романе Филострата. Филострат пишет, что использовал для биографии Аполлония книги Максима из Эг, повествующие о юношеских годах Аполлония в киликийских Эгах. По словам Филострата, Максим был ответственным за переписку на службе у императора Тиберия (1, 12).

До времени жизни Филострата сведения об Аполлонии очень скудны: Лукиан вскользь неодобрительно упоминает о нем (Alex., 5), Апулей ставит имя Аполлония рядом с именами Моисея и Зороастра (Apol., 90). Чрезвычайно показательно то, что фигура мага из Тианы после продолжительного забвения неожиданно в начале III в. привлекла всеобщее внимание. В качестве фигуры, в которой увидели выразителя общих Для разных слоев населения империи настроений и воззрений, он стал восприниматься лишь ко времени жизни Филострата. Дион Кассий сообщает, что Каракалла и его мать Юлия Домна во время похода в Каппадокию в 215 г. почтили память Аполлония в Тиане (77, 18). В ларариуме Александра Севера наряду с изображениями Авраама, Орфея и Христа было и изображение Аполлония. Император Аврелиан, захватив Тиану, не разрушил город, так как накануне ему якобы явился давно умерший Аполлоний (SHA, Fl. Vop., 26, 24). «Кто хочет узнать об этом, пусть прочтет греческие книги, в которых описана его жизнь» — возможно, в данном случае имеются в виду сочинения Максима, Мойрагена и Филострата.

Вполне допустимо, что вопреки версии Мойрагена Филострат особенное внимание сосредоточил на высоконравственных качествах Аполлония, превознес его божественную мудрость, во всяком случае его целью было дать портрет идеального мудреца, а не мага, образец для подражания. В литературном отношении роман Филострата типичное агиографическое произведение: композиция соответствует поэтапному становлению будущего героя (детство, отрочество, юность и т. д.), чудеса сопровождают Аполлония начиная с самого его чудесного рождения, затем следует идеализированная юность мудреца; став философом, он много странствует, отправляется в Индию и Эфиопию, где знакомится с учениями восточных мудрецов гимнософистов. Вернувшись в пределы империи, Аполлоний бродит из города в город, поучая народ и магистратов, как следует жить. Встретившись в Египте с будущим императором Веспасианом, Аполлоний знакомит его с наилучшими способами управления государством. Попутно во время своих странствий он творит чудеса: то изгоняет из человека демона Чумы, то оживляет впавшую в летаргический сон девушку, то распознает в невесте своего приятеля-философа злого духа упыря-эмпусу, то предвидит убийство «тирана» Домициана. Аполлоний противостоит «тиранам» — Нерону и Домициану, обвинявших его в незаконных занятиях магией. Арестованному по приказу Нерона Аполлонию остригают волосы, так как, по существовавшему поверью, сила мага заключается в волосах, и лишь после этого его допускают к императору, который, несмотря на возражения Аполлония («если бы я был маг, то не дал бы остричь себя, но коли позволил остричь волосы, то, стало быть, я не маг»), все же принимает его за мага. Тигеллин, развернув перед арестованным Аполлонием свиток, содержащий обвинения в оскорблении императорского величия, увидел, что свиток совершенно чист, и тогда решил, что имеет дело с демоном. Сам же Аполлоний, хотя и разбирается в мантике, не упускает случая отрицательно отозваться о суевериях. Когда его спросили, каким образом удалось ему вызвать тень Ахилла, он ответил, что просто помолился, имея в виду, что ему не пришлось прибегать к незаконной некромантии (4, 16). Одно из обвинений, выдвинутых Домицианом против Аполлония, состояло в его принадлежности к магам и участии вместе с Нервой, Орфитом и Руфом в человеческих жертвоприношениях. Придя в Рим, Аполлоний в защитительной речи на суде отвергает эти обвинения, проводя различие между высокой философией и низменной мантикой, между религией и занятиями чародейством. «Если бы я был магом, меня бы здесь не было», — говорит Аполлоний Элиану по прибытии в Рим на суд (7, 17). Подчеркивая, что Аполлоний — идеальный мудрец, а не маг, Филострат дает понять читателю, что Тианец занимается свободной деятельностью, конечная цель которой — добродетель, и поскольку добродетельный человек подобен божеству, то ему незачем страшиться тирана (8, 7). Выиграв судебный процесс и обличив Домициана, Аполлоний чудесным образом исчезает, чтобы затем после своей смерти явиться некоему юноше, сомневающемуся в том, что души людей бессмертны и могут, следовательно, переселяться в другие тела (8, 28).

Филострат приступил к работе над романом, как он сам отмечает, по указанию Юлии Домны, матери императора Каракаллы, и то, что он не посвятил ей биографию Аполлония, говорит о том, что Филострат закончил сочинение после 217 г. (год смерти Юлии Домны). Юлия Домна собрала вокруг себя кружок литераторов (в него входил и Филострат), настроенных оппозиционно — насколько позволяла ситуация — по отношению к проводимой Каракаллой «тиранической» политике. Вполне очевидно, что многое, о чем говорится в романе Филострата полунамеками, было своеобразной реакцией на современные Филострату события. Особенно это касается тех мест романа, где речь идет о «тиранах» Нероне и Домициане, о перечне условий, которым должен удовлетворять «благой правитель», когда устами Аполлония Филострат излагает философско-политическую программу. Перечисленные положения в сочетании с советами Аполлония относительно мирных взаимоотношений императора и городов позволяют согласиться с принятым в научной литературе выводом о том, что «политические» части романа Филострата отражали основные черты правительственной программы ранних Северов и одновременно отвечали политическим воззрениям муниципальной верхушки городов.

Все это, безусловно, повлияло на то, что пользующийся популярностью среди широкой публики образ мага и волшебника Аполлония из Тианы в романе Филострата был «облагорожен» чертами философа-пифагорейца. Характерный для эпохи Филострата синкретизм — смешение философии и народных верований, пифагореизма и магии — тоже отразился на образе Аполлония, совмещающего черты философа и ясновидца. Вовсе не пропагандируемые Филостратом идеалы муниципальной знати должны были вызывать интерес массового читателя, связывавшего с образом боговдохновенного мудреца собственные представления о долге и чести.

В отличие от Сенеки, который почти полностью подчиняет человеческую личность безличной необходимости, в центре внимания Филострата оказывается вопрос о свободе воли человека, действующего в согласии с высшим, божественным установлением. В обстановке, когда масса людей, подавленная реальной действительностью, постоянно ощущала гнетущее чувство неудовлетворенности и бессилия перед внешними обстоятельствами, Аполлоний у Филострата являл собой образец исключительно независимой и духовно свободной личности. Как истинный мудрец он отказывается от всего лишнего и своим примером воздействует на души других людей: так, отказываясь в пользу брата, пьяницы и распутника, от причитающегося ему по наследству имущества, Аполлоний своим поступком возвращает того к добродетельной жизни (1, 13). Он говорит: «Я содержу свою душу в чистоте и чистоту своей души предпочитаю роскоши всех других людей, и это позволяет мне предвидеть все, что должно произойти в будущем» (8, 7). В другом месте Аполлоний утверждает, что индийские брахманы, учение и образ жизни которых очень напоминают пифагорейцев, хотя и живут на земле и парят в воздухе, не считают их своей собственностью, но владеют всем миром (3, 15). Когда вавилонский царь показывает мудрецу Аполлонию свою сокровищницу, как бы пытаясь соблазнить его богатствами, Аполлоний замечает, что для него это лишь мякина (1, 38), и когда тот же царь предлагает ему различные дары, мудрец отвечает, что, кроме сушеных фруктов и хлеба, ему ничего не нужно (1, 35).

Прибыв в Вавилон, Аполлоний должен был оказать почести золотому изображению царя и пасть перед ним ниц — к этому принуждались все, кроме посланцев римского императора. Однако Аполлоний не унизил своего достоинства, заявив: «Если бы того, кому вы поклоняетесь, я похвалил как человека добродетельного, это было бы величайшей удачей для него». На вопрос охранников, какие дары он привез царю, Аполлоний ответил: мужество и справедливость (1, 27).

Аполлоний не только сам сохраняет духовную свободу, но и поддерживает других в их несчастьях: он выступает перед вавилонским царем в роли заступника за потомков плененных некогда Дарием эретрийцев: «Я прошу, чтобы этих бедных людей не сгоняли с их земли и холма, который они возделывают: ведь что может быть более жестоким, как не позволять им возделывать землю, которую они считают своею» (1,35). Брошенный в тюрьму по приказу Домициана, Аполлоний вселяет надежду заключенным, которые, по его словам, больше других людей нуждаются в том, чтобы с ними поговорили и утешили (7, 22).

Духовная свобода и независимость Аполлония особенно ярко проявляются при столкновениях с тиранами. «Тирана следует презирать настолько, насколько хорошо знаешь его», — говорит Аполлоний. Когда в тайной канцелярии его спросили, почему он не боится Нерона, Аполлоний сказал, что божество внушает ему отсутствие страха (4, 44). Среди других провокационных вопросов, от ответа на которые, как это известно из писем Плиния Младшего, зависела жизнь человека, был и такой: что Аполлоний думает о Нероне? Аполлоний ответил на это, что Нерону приличествует не петь (Нерон считал себя талантливым кифаредом), а молчать. Когда же Тигеллин предложил Аполлонию свободу, если тот найдет себе поручителя, Аполлоний заявил, что никто не может поручиться за человека, которого ничто не может приковать. Пораженный словами Аполлония, Тигеллин отпустил его, решив, что тот слишком силен для того, чтобы им управлять.

Странствуя по провинциям и видя, как повсюду люди недовольны правлением Домициана, Аполлоний открыто говорил всем, что деспотизм тирана не вечен. Он рассказывал об аттических Панафинейских играх, где пелись гимны в честь тираноубийц, вспоминал об эпизоде из древней истории Рима, когда тиранов изгнали силой оружия (7, 4). Находясь в театре Эфеса на представлении пьесы Еврипида и услышав слова актера о том, что, несмотря на усиливающийся деспотизм, через какое-то время он неминуемо обернется своей противоположностью, Аполлоний поднялся со своего места и воскликнул, обращаясь к присутствующему императорскому наместнику Азии: «Но этот трус не понимает ни тебя, ни Еврипида!» (7, 5). Когда известие об убийстве Домицианом трех весталок в храме дошло до Аполлония, он заявил во всеуслышание перед народом, что от этого нечестивого убийства должна была бы пошатнуться земля. Оказавшись волею случая в Эфесе на праздновании в честь женитьбы Домициана (ранее убившего Сабину) на дочери Тита Юлии, Аполлоний, обращаясь к святыням, публично обличал императора (7, 7). Узнав о ссылке императором своих друзей — Нервы, Руфа и Орфита, Аполлоний произнес речь перед бронзовой статуей Домициана. Указывая на статую, Аполлоний сказал: «Он слишком мало знает о судьбе и необходимости. Даже если он захочет убить человека, которому суждено править после него, тот выживет». Эти слова были переданы Домициану через осведомителей, и тот вынудил Аполлония защищаться на суде против обвинения в тайной связи с Нервой, Орфитом и Руфом (7, 8–9). Предвидя свой арест, Аполлоний отправляется на суд в Рим, сознавая, что мог бы избежать опасности — но тогда, если бы он не предстал перед обвинителем, что его друзья подумали бы о нем? (7, 14). Поскольку философия учит тому, что следует идти на все ради спасения своего города, родителей, братьев и сестер, то лучше пасть достойной смертью свободного философа, говорил Аполлоний, чем умереть как раб (7, 12).

Хотя герой Филострата обретает духовную свободу и независимость, все же в его мировоззрении обнаруживаются некоторые типичные античные черты. Позиция Филострата как выразителя интересов муниципальной знати носила двойственный характер: обращаясь к массовому читателю в привычной для него форме — романе, включавшем чудеса, путешествия, описание экзотических стран, Филострат в то же время пытался защитить ряд традиционных установок, он старался таким образом примирить самосознание низших слоев с ценностями официальной идеологии и культуры.

Представляется особенно важным, что такие произведения, как греческие романы периода Империи, служат выражением не столько профессионально-литераторского, сколько читательского взгляда на мир. Один из важнейших признаков античных романов заключался в том, что творчество их авторов было неотделимо от читателей, для которых романы предназначались; авторы греческих романов в более сильной степени, нежели Петроний и Апулей, испытывали давление читательской аудитории, ее духовных потребностей и сознательно ориентировались на читателя. Вхождение новых тем, героев, сюжетов, полузапретных в официальном мире бытовых реалий, создававших своеобразный предметный мир романов, как и постановка новых проблем, стремление насытить текст романа философской и научной проблематикой можно рассматривать в качестве характерной черты культуры периода Римской империи. Огромная популярность романов свидетельствует о том, что многое из того, о чем открыто не говорилось в них, подразумевалось и угадывалось читателями, поскольку, по-видимому, было хорошо им известно.

Несмотря на то, что фабула романов была в большинстве случаев асоциальной (благородный герой выступает против неблагородных и оказывается при этом втянутым в перипетии любви), восприятие читателя делало романы социальными, поскольку они способны были увидеть, романах больше, чем в них вкладывалось: герои романов оказались близки социальным настроениям низовых читателей. Таким образом, подлинный смысл греческих романов с их условными героями и положениями воспринимался читателями в связи с конкретной исторической ситуацией и обнаружен может быть только в связи с нею. Подобная крайняя степень сближения читателя и литературы является отличительной чертой массовой беллетристики, рассчитанной не на века, а на повседневные нужды читателей, и как раз такого родалитература отражает более или менее подлинные переживания «маленького человека».

Г. С. Кнабе Глава третья ИСТОРИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО И ИСТОРИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ В КУЛЬТУРЕ ДРЕВНЕГО РИМА

Вопрос о восприятии пространства и времени в различные эпохи привлекал в последние годы усиленное внимание отечественных и зарубежных исследователей[113]. При всем разнообразии как объективных данных, так и обнаружившихся точек зрения два положения, по-видимому, могут считаться установленными: формы восприятия пространства и времени специфичны для каждого культурного круга и потому составляют важную, глубинную характеристику той или иной культуры; для древнего сознания пространство и время существуют не как абстрактные, лишь количественно исчислимые расстояние и длительность, а в неразрывной связи с заполняющим их содержанием. Для историка, изучающего культуру древнего Рима, отсюда следует также два вывода: формы восприятия пространства и времени в древнем Риме связаны с сущностью его культуры и представляют поэтому значительный интерес и важность для ее понимания; исследовать их целесообразно в связи с их общественным содержанием, т. е. как историческое пространство и историческое время.

1. ПРОСТРАНСТВО

Проблема взаимодействия с окружающими народами и странами всегда занимала существенное место в мировоззрении римлян. На ранних стадиях исторического развития ограниченные, этнически относительно однородные коллективы обычно воспринимают противостоящие им иные коллективы и все вообще лежащее за пределами освоенной ими территории географическое пространство как нечто неизведанное и потому опасное, как угрозу своему существованию и целостности, как царство враждебных сил. Это отразилось в греческих легендах о разного рода чудовищах, с которыми сталкивается человек, вышедший за пределы эллинской ойкумены, но особенно выразительно эта картина мира оказалась представлена у других, северных, соседей римлян — у германцев.

Для древнего германца мир, им освоенный, простирается во все стороны до горизонта, а может быть, и далее горизонта на расстояние четырех-пяти дней пути и носит название «митгард» — срединное селение, срединная усадьба. За его пределами лежит внешний мир — утгард. Он бесконечен, почти лишен света, там дует ледяной ветер и текут реки, полные яда; повсюду сидят чудища, полулюди, полузвери, глаза которых излучают противоестественный свет, а дыхание режет как ножом. Локализация утгарда двойственна. В определенном смысле он всегда «там» в противополояшость «здесь», в дали, неотделим от представления о пути, о человеке, ушедшем из дома и либо сгибшем в безднах утгарда, либо вернувшемся неузнаваемо преображенным. Мифы о нисхождении в ад есть у очень многих народов, но именно у германцев они отчетливо связаны с уходом из дома, странствием, со страхом перед далью и пространством. В другом смысле, однако, утгард не предполагает никакого отдаления, ибо лежит не только вдали от дома, но и под ним. Поэтому любая пещера, дыра в земле, глухой овраг могут быть ходом в утгард или даже им самим. Его непосредственная близость к дому становится особенно очевидной по ночам, когда чудища, в принципе живущие где-то за горизонтом, могут поджидать человека прямо у крыльца.

При такой двойственности утгарда двойственным оказывается и митгард. С одной стороны, он действительно простирается до горизонта и за него; он везде, где светит солнце и люди пашут землю. Но в той мере, в какой чудовища утгарда угрожают непосредственно моему дому, именно он воспринимается как единственное защищенное от них место, а митгард сокращается до размеров моей усадьбы. Поэтому самое страшное в утгарде — не чудища, ледяной ветер и ядовитые реки, а то, что его действительность абсолютно чужда моему мирку, подчинена другим, не нашим законам. Вода в реке живет, обладает волей и губит вступившего в нее человека, скала расступается, чтобы открыть проход в логово дракона, мертвые вещи при прикосновении оживают. Соответственно ив митгарде главным становится то, что все в нем свое, понятное, привычное, соответствующее обычаю и здесь заведенному порядку. По замечанию старого проницательного исследователя, «люди здесь стоят на своей земле, окруженные дружиной своих. Деревья и камни, животные, оружие, сами земля и природа существуют для них. Все, что их окружает, им известно, является тем, чем кажется, они знают, что здесь царит порядок, на который они могут положиться»[114].

Рим принадлежал в своих истоках той же ранней фазе человеческой культуры. Чтобы понять отношение римлян к окружающему пространству, важно отметить, в чем они разделяли эти общестадиальные воззрения, а в чем принципиально и далеко отходили от них. Их город был для римлян, как и митгард для германцев, отграниченным от всей вселенной и противопоставленным ей единственным местом на земле. Положение его было не выбрано людьми, а предопределено богами. При основании Рима Ромул кривым жреческим посохом очертил в небе квадрат, ориентированный по странам света, так называемый templum, и когда в нем как доброе предзнаменование и доказательство благорасположения богов появились двенадцать коршунов, он был спроецирован на землю и определил территорию города. На ней вырыли круглую яму, mundus, бросили туда все, что олицетворяло силу и богатство народа — первины урожая, куски сырой руды, оружие, влили вино и кровь жертвенных животных, закрыли ее ульевидным сводом и замковым камнем. Так земля соединилась с преисподней, мир живых с миром мертвых, и пуповину, навечно связавшую сегодняшний город с погрузившимися здесь в подземный мир былыми поколениями, нельзя было ни оборвать, ни создать заново. Город врастал в ту землю, в которую уходило его прошлое. Его окружала проведенная плугом борозда, земля из которой образовала шедший вокруг города вал. Так возник pomerium — граница, неодолимая для враждебных, нечистых, извне подступающих сил, очерчивавшая территорию, в ней заключенную, как бы магическим кругом и делавшая ее священной.

Дабы поселение в пределах померия оставалось священным, важно было предупредить всякое его осквернение, как угрожающее изнутри, так и могущее быть занесенным снаружи. Вплоть до II Пунической войны (218–201 до н. э.) культы чужеземных богов (о них см. ниже) не могли отправляться в пределах померия, первоначально охватывавшего только Палатинский холм с окрестностями, — их святилища располагались на Марсовом поле или на Авентине. Город был местом вечной жизни, и потому его оскверняло бы всякое соприкосновение со смертью. Внутри померия было запрещено не только хоронить мертвых, но и появляться вооруженным солдатам. Вооруженная армия сеет разрушение и сама подвержена ему. Ее задача — сражаться с темными силами внешнего мира, от которых город как раз и стремится укрыться за своими стенами. Фламин Юпитера был обязан проводить всю жизнь в пределах померия и тем самым не имел ни возможности, ни права приближаться к могиле, касаться трупа и видеть вооруженную армию.

Это отношение к армии, войне и смерти в высшей степени существенно для анализа интересующей нас проблемы. Распространенное среди древних народов представление о внешнем мире как арене демонического зла преломлялось у римлян таким образом, что злобным и демоническим выступал не мир вне померия сам по себе, а разворачивавшаяся в нем борьба своих с чужими, разрушение, жестокость и смерть, ее сопровождавшие, т. е. война. Война в римском представлении входила, так сказать, в сферу утгарда, была характерно переосмысленным ее отражением.

Марс был не столько богом войны как таковым, сколько богом мужской и мужественной силы[115]. В пределах земельного участка он обеспечивал его плодоносящее цветение, в пределах города — его изобилие, многолюдство и мощь; лишь на границе, их окружавшей, он становился защитником им же созданного изобилия и лишь за этими границами — грозным и жестоким мстителем, карающим и уничтожающим каждого, кто на них покусился. Поэтому в деревне приносили жертвы Марсу, лишь обойдя предварительно в торжественной процессии границы владения — один раз (Cato. Agr., 141) или даже трижды (Verg. Georg., I, 345). Поэтому в Риме в весенний праздник амбарвалий процессия граждан в белых одеждах и венках из листьев обходила город, вознося молитву Марсу. Поэтому древнейшие храмы Марсу возводились у границы померия, но вне ее — на Марсовом поле и за Капенскими воротами, у северного и у южного входа в город. Марс связан с Термином, богом рубежей, а через него и с его «отцом» Янусом, богом превращения и перехода. Отправляясь в поход, римляне пересекали границу Рима, и это знаменовало их превращение из законопослушных и благочестивых граждан, какими они предполагались в пределах померия, в исполненных злобы грабителей, насильников и убийц.

Принципиальная разница между человеком внутри померия и вне его выражалась, в частности, в том, что, возвращаясь из похода, он должен был каждый раз как бы снова войти в оболочку нормального мирного гражданина, а для этого очиститься от бешеного неистовства, furor, владевшего им на войне — в «утгарде». Возвращаясь из похода, воины проходили под Sororium Tigillum — поддержанной двумя опорами балкой, возле которой находился алтарь Януса и под которой некогда должен был пройти последний из Горациев, дабы очиститься после убийства сестры. Очистительный смысл имели изначально все вообще триумфальные арки и ворота, через которые армия входила в город. 19 октября, по завершении ежегодных летних походов, на Авентине, т. е. перед входом в померий, под звуки священных труб совершалась церемония Armilustrium, очищения оружия, запятнанного вражеской кровью. Многие из этих ритуалов свято соблюдались и в более поздние времена, когда войска годами находились вдали от Рима и дата 19 октября уже не имела никаких реальных оснований, что еще раз доказывает, насколько живым было в сознании римлян отделение военной деятельности от функционирования гражданской общины и от ее внутренней жизни.

В свете всего сказанного становятся понятными истоки специфического римского «шовинизма». Сознание того, что Рим есть особое, неповторимое и в этом смысле замкнутое в себе явление, отделенное от окружающего мира, как бы стоящее иерархически несравненно выше него, а народы этого мира более или менее неполноценны и созданы для подчинения, проявляется в истории города неоднократно и в самых разных формах. Кружок Сципионов во II в. до н. э. вызывал раздражение и осуждение именно за свой интерес и переимчивость ко всему эллинскому; в эпоху Ранней империи в сенате элегически вспоминали о том времени, когда «целые народы трепетали перед приговором, выносимым даже и одним римским гражданином» (Tac. Ann., XV, 21, 1); хищно-шовинистическое отношение к неримским народам образует один из явственно различимых обертонов творчества Тацита. Особенно ярко все это выражено у Цицерона.

«Мы поняли, — говорил он в сенате (De har. resp., 9), — что все на свете подчинено воле богов и направляется ею, и именно поэтому оказались выше всех племен и народов». Верность богам их общины делает римлян носителями единственно подлинных духовных ценностей — благочестия, права, гражданской доблести, другие же народы, как не ведающие этих богов, а следовательно, и этих ценностей, лишены нравственных достоинств и органически порочны. «Иудеи и сирийцы — народы, рожденные для рабского состояния» (De prov. cons., 10); греки отличаются «врожденным умением лгать» (Ad Quint, fr., I, 2, 4); Цицерона не могут тронуть «жалобы какого-то Пакония, даже не грека, а скорее мисийца или фригийца» (Ibid., I, 1, 19). Поэтому римляне созданы для господства, и им само «благоразумие (sapientia) велит умножать свое достояние, увеличивать свои богатства, расширять границы» (De r. р., III, 24), подавляя другие народы «так, как наилучшая часть души, т. е. мудрость, подавляет порочные и слабые части той же души» (III, 37). Перед смертью Цицерон повторил еще раз мысль, которая была близка столь многим римлянам и до, и после него: «Превращение римлян в чьих бы то ни было слуг есть нарушение закона мироздания (fas поп est), ибо по воле богов они созданы, чтобы повелевать всеми другими народами» (In. Μ. Ant., IV, 19).

В высшей степени примечательно, что вся эта архаически-«шовини-стическая» линия оказалась в культурном и художественном отношении бесплодной. Римские полководцы и солдаты грабили и убивали чужеземцев, истребляли целые племена «варваров», магистраты обирали провинциалов. В непосредственной политической и жизненной практике все это обосновывалось провиденциальной миссией римлян, их само собой разумеющейся привилегированностью, их беспримерной, всеподавляющей военной силой. В самосознание и самооценку народа, в парадигму его Ценностей, однако, в складывавшуюся в историческую пору классическую римскую культуру все это входило плохо. Узкий и агрессивный чисто местный ромоцентризм мог оживлять некоторые древние легенды, охраненные Титом Ливием или Валерием Максимом, мог сказываться в бытовых и национальных антагонизмах, в специфически римском чванстве, столь ярко проявившемся в цитированных выше суждениях Цицерона, порождать стилизованный под архаику нарочито кровожадный тон, которым считал необходимым иногда говорить Тацит (Germ., 33, 1). Ни одного великого произведения римской литературы или искусства, ни одной великой идеи из завещанных Римом Европе эта иделогическая установка не дала.

Столь же мало плодотворной явилась и установка противоположная — односторонний и последовательный космополитизм, в той мере, в какой он вообще обнаруживается в духовной истории Рима. Идея о том, что человек принадлежит не своему городу, а миру в целом, вообще чужда классической античности. Она появляется в Греции только в IV в. дон. э., в философии стоиков и киников, знаменовавшей глубокий кризис полиса и всего строя жизни, на нем основанного. Само слово «космополит» впервые, кажется, употребил знаменитый греческий философ-киник Диоген Синопский (Diog. Laert., VI, 63). На римскую почву эта мысль была принесена греками, в частности Посидонием, развил же ее уже в I в. н. э. Сенека. Мир и человечество представлялись ему единым телом: «…мы — только члены огромного тела. Природа, из одного и того же нас сотворившая и к одному предназначившая, родила нас братьями»[116]. Поэтому все лучшее в человеке, его дух, чувства, разум, в соответствии с этим воззрением не вмещается в тесный мирок полисного согражданства. «Душа не согласна, чтобы родиной ее были ничтожный Эфес или тесная Александрия, или другое место, еще обильнее населенное и гуще застроенное» (Ad. Lucil, 102, 21). Истинный мудрец — лишь тот, кто сумел разорвать эти границы, и единственное «государство, достойное его, — весь мир» (Ibid., 68, 2); «Я знаю, что моя родина — мир» (De vita beata, 20, 5).

Такое забвение исходных полисных начал в восприятии действительности, лежащей за стенами города-государства, со второй половины I в. н. э. становится характерным для широких слоев общества. В составе сборника декламаций Псевдо-Квинтилиана сохранилась речь, которую произносит рядовой римский гражданин, изгоняющий из дома своего сына. Причина, как он объясняет судьям, состоит в том, что сам он «ставит выше всего дела на форуме и достоинство нашей гражданской общины», сын же усвоил космополитическое учение киников и нравы, «гражданской общине чуждые» (Ps.-Quint., 283). Со страниц Ювенала люди, которым можно было предъявить это обвинение, встают в неисчислимом множестве.

Несовместимость подобного космополитизма с антично-римским мировосприятием проявлялась двояко. С одной стороны, он все отчетливее входил в особую социально-психологическую и религиозно-философскую атмосферу, которая царила в поздней, греко-римской, «синкретической» империи, разрушала рамки собственно античной культуры и нашла себе окончательное выражение в христианстве. Именно для христианства было прежде всего характерно противопоставление царства земного — одного из многих, и царства небесного — единого для «иудеев и эллинов», местного города-общины, civitas, и вселенского вертограда божия, civitas Dei. Противопоставление это характеризовало историческое существо обеих систем, и есть все основания, как это делается в последнее время, проводить границу между античностью и средневековьем по водоразделу между собственно античным мировоззрением, основанным на полисе, на ответственности перед ним, и мировоззрением христиански-теологическим, знающим лишь ответственность перед единым для всех людей богом и космо-полисом[117]. Не приходится говорить, что такого рода космополитизм, постепенно все яснее обнаруживавший свои протохристианские потенции, не мог явиться почвой для формирования античных, собственно римских культурных и художественных ценностей. Такое существенное явление позднего римского мира, как космополитизм Сенеки, тем и примечательно, что в нем эти потенции ощущались совершенно ясно — не случайно творчество этого автора столь часто рассматривалось в виде своеобразного посредствующего звена между римской античностью и христианством.

С другой стороны, в той мере, в какой стоицизм оставался в круге собственно римской культуры, он, вопреки своим исходным началам, неизбежно возвращался в русло местной римской традиции и снова связывался с полисной системой ценностей. В I в. он был философией оппозиции принцепсам, отстаивавшей в. борьбе с ними старинные римские нормы государственного управления и общественной морали. Особенно показательно с этой точки зрения развитие на римской почве стоической теории двух родин. Старые греческие стоики учили, что у человека две родины — полис и мир, причем «земное государство есть лишь слепок вселенского „града", управляемого мировым разумом», «важно не государственное устройство как таковое, а соответствие его мировому разуму»[118]. Уже у Цицерона это учение радикально преобразуется. Для него тоже человек принадлежит двум родинам, но обе они — земные, политические, государственные, и обе представляют собой гражданскую общину: одна, малая, — местную, где находятся дом и земля семьи, откуда она происходит, которой служит своей повседневной практической деятельностью, другая, большая, — римскую, которая вобрала в себя первую и перед которой человек ответствен как гражданин, магистрат и воин (Cic. Leg., II, 5). Мир вне гражданского коллектива для Цицерона, о какой бы родине ни шла речь, не существует, а в той мере, в какой существует, несуществен. Даже у Сенеки учение стоиков о двух родинах характерно преобразуется и во многом утрачивает свой космополитический пафос. Родине всеобщей, «протяженность которой измеряется лишь ходом солнца», человек служит «на досуге», пытаясь проникнуть в общие вопросы бытия: дробна или непрерывна материя? рождается человек честным или становится им? что есть доблесть? [Sen. De ot., 4(31)]. Своему же городу-государству он служит практически и деятельно, своей жизнью и кровью, и здесь уже вопрос о том, что такое доблесть, вообще не возникает: «ты найдешь ее в храме, на форуме, в курии, защищающей стены города» (Sen. De vita beata, 7). Синкретическая, стоическая, протохристианская мысль Сенеки уживалась и взаимодействовала в нем с чисто римским мироощущением ответственности гражданина перед своим городом-государством, и именно с этим синтезом связаны лучшие его создания — «О милосердии», «О гневе», хоры некоторых трагедий.

Однако ничто, может быть, не доказывает столь непреложно постоянную обреченность римлянина полисному восприятию мира, противоестественность для него всякого последовательного космополитизма, как поэма Лукреция «О природе вещей». Автор видел ее цель в том, чтобы познакомить своих соотечественников с философией Эпикура — «учения темные греков ясно в латинских стихах изложить» (I, 136–137). Если Цицерон, его современник, решая сходную задачу, непременно подчеркивал, что в ходе такого изложения греческое любомудрие подлежит обогащению римским опытом [Tusc, I, 1, 1; Lael., (IV), 16–18], то Лукреций не помышлял ни о чем подобном: Эпикур для него «бог» (V, 8), учение его есть истина в конечной инстанции, единственное, что остается римлянам, — «поглощать слова золотые» (III, 12–13). Действительность, из которой поэт черпает материал для сравнений и метафор, на первый взгляд, не принадлежит ни Риму, ни иному конкретному городу-государству. Бытовых или пейзажных реалий в книге почти нет, римские мифологические образы перемежаются с греческими, перечень великих людей состоит из имен Анка Марция, Ксеркса, Сципиона, Гомера, Демокрита и Эпикура (III, 1025–1041). Изображенный здесь мир вненационален, бесконечен, космичен; ощущение родины, своего, неповторимого места человека во вселенной ему неведомо:

Нет и краев у нее, и нет ни конца, ни предела.
И безразлично, в какой ты находишься части вселенной. [119]
Лукреций в общем точно следует Эпикуру, красиво, талантливо и ярко излагая его натурфилософское учение. Есть, однако, в его поэме смысловые линии, разрабатывая которые, он заметно отклоняется от своего источника. Мысль сама по себе остается той же, по меняется тон, темперамент, чувство, за ней стоящее. Первая из линий — антирелигиозная. Эпикуру, судя по дошедшим до нас его сочинениям, антирелигиозный пыл в общем чужд. Просто в его вселенной, которая живет и движется, исходя из собственных начал, богам не остается большого места. В той же ограниченной мере, в какой эти боги есть, Эпикур относится к ним с уважением и порицает не поклонение им как таковое, а то содержание, которое вкладывает в него непросвещенная толпа[120]. «Мы, по крайней мере, будем приносить жертвы благочестиво и правильно, там, где подобает, и будем исполнять все правильно, по законам, нисколько не тревожа себя (обычными) мнениями относительно существ самых лучших и самых уважаемых (т. е. богов)» (Отрывки, 57. Пер. С. И. Соболевского).

В отличие от своего учителя, Лукреций, говоря о богах и религии, буквально задыхается от ненависти и презрения. Вкратце передав представление Эпикура о богах (II, 646–658), он тут же добавляет, что люди вольны называть море Нептуном, а хлеб Церерой, если только они при этом «не питают душу религией гнусной» (11, 680). Религия по сути своей нечестива и преступна (I, 83), боги — «надменные хозяева», претендующие на власть над природой (II, 1092), вера в них — результат невежества (VI, 54–55).

Дабы понять смысл этой позиции, необходимо учитывать, чем были религиозные обряды в повседневной жизни римлян, современников Лукреция. Официальное благочестие и вера в общеримских богов таяли на глазах, но суть религиозности составляли не они. Ее составляли фамильный культ, обряды, сопровождавшие любое сколько-нибудь значительное событие в жизни гражданина или его семьи, dies festi, посвященные богам и занимавшие почти треть всех дней года, компитальные культы — весь круг представлений, который связывал богов с местной почвой, делал их гарантами процветания моего дома, нашего рода, здешней общины. Последовательная и яростная антирелигиозность Лукреция оказывалась внутренне связанной с всеобщим, бескорневым, наднациональным характером его поэтического космоса, делала его человеком без civitas. Принадлежность к гражданской общине предполагала верность земле, в которую вложен труд бесчисленных прошлых поколений, уважение в делах и словах к их наследию, к установлениям, освященным давностью» обычаем и богами. Все это представляется Лукрецию вздором и ложью — полагать, будто

… нечестиво все то, что божественным промыслом древле
Было для рода людей установлено твердо навеки,
Как-нибудь нам колебать, потрясая в самих основаниях,
Или словами дерзать окончательно все ниспровергнуть, —
Все эти вымыслы, Меммий, и все измышленья такие
Только безумье одно [121]
Все ценности и устои полисной жизни в поэме упраздняются. Участив в общественных трудах (munia) было ее законом; единственная настоящая ценность для Лукреция — духовное наслаждение «чувством приятным вдали от заботы» (II, 19). Община столетиями жила войной, и главная Доблесть гражданина — воинская доблесть; Лукрецию: «Сладко смотреть нa войска на поле сраженья в жестокой/Битве, когда самому не грозит никакая опасность» (II, 5–6). Подчиненность личности воле общественного целого была для римлян аксиомой, для Лукреция столь же аксиоматична онтологическая свобода индивидуальной воли (II, 251 и след.).

Такие сопоставления можно продолжать долго. И становится ясно, как далеко ушел Лукреций от ограниченного, замкнутого рамками гражданской общины полисного взгляда на жизнь, как красиво и привольно раскинулся его мир, не знающий границ, племенной розни и мелких местных забот.

Увы, за все в жизни надо платить. Лукреций слишком яростно отвергает и проклинает богов, покровителей общинного строя существования, чтобы можно было поверить, будто это для него естественно и дается ему легко. Его второе отличие от Эпикура заключается в переполняющем поэму чувстве страха.

Мысль греческого философа состоит в том, что человек страдает от незнания истины и порожденных этим незнанием ложных страхов; если понять ее, страх и страдание прекращаются. «Кто знает пределы жизни, тот знает, как легко добыть то, что устраняет страдание, происходящее от недостатка, и что делает всю жизнь совершенной; поэтому он нисколько не нуждается в действиях, заключающих в себе борьбу» (Главные мысли, XXI). Акцент у Эпикура лежит на естественности, природосообразности истины и потому на той простоте, с которой человек может избавляться от своих страданий. Альтернативой спокойной мудрости является даже не страх перед страданиями как таковой, а скорее треволнения, суета, путаница, смятение, которых исполнено повседневное существование. Описывая их, Эпикур неизменно употребляет слово ταραχή, схожее с русским «тарахтеть», или его производные; слово, непосредственно обозначающее страх, ужас, встречается у него очень редко.

У Лукреция все обстоит наоборот. Теоретически он принимает мысль Эпикура, но при изложении ее главным оказывается не легкость и естественность избавления от страданий, от суетной пустяковости бездумного существования, а острая необходимость забыть ужас бытия, избавиться от постоянно порождаемого им страха. Синонимика страха в поэме широка и обильна. Так, в II, 44–61 на протяжении неполных двадцати строк следует друг за другом: timefactae, pavidae, timores, metus, metuunt, in tenebris, in tenebris metuunt, timemus, metuenda, pavitant, terror animi, tenebras. Ощущение страха в поэме навязчиво — полностью или по частям приведенный пассаж повторяется на протяжении ее еще три раза (I, 146-8; III, 87–93; VI, 35–41). Слова terror, horror, metus, timor встречаются почти всякий раз, когда автор говорит о том, от чего должно избавить людей проповедуемое им учение и что составляет жизнь каждого, кто этого учения еще не принял.

Источник разлитого в поэме чувства страха — в распаде civitas и основанных на ней чувств безопасности, сплоченности, законосообразности существования. Нельзя забывать, что в отрочестве Лукреций был современником и, по всему судя, свидетелем гражданских войн 80-х годов, марианской резни и сулланских проскрипций, в зрелости — аграрных проектов Сервилия Рулла, заговора Катилины, нависающей над Римом диктатуры Помпея, в последние годы жизни — клодианской смуты, возраставшего могущества Цезаря, первого триумвирата. Поэма открывается обращением к Венере и мольбой примирить любовью царящую в мире вражду. Восприятие жизни как арены вечной борьбы этих двух сил навеяно Эмпедоклом, но вненациональная, греческая общефилософская схема насыщается жгуче актуальным чисто римским содержанием — слова о «жестоких распрях и войнах и на земле, и в морях», о даровании, наконец, мира римлянам, о salus commune (I, 27–43) не оставляют сомнения в том, что господствующее в поэме настроение шло из римской общественной практики — из гражданских войн, в которых гибла городская республика.

Герой Лукреция на первый взгляд, действительно, как бы парит в мире, лишенном примет времени и места. Но вчитаемся повнимательнее в текст, и постепенно становится очевидно, что поэт ни на мгновенье не отрывается от родного Рима. Он всецело в курсе римской духовной жизни своей эпохи — происхождение общества изображает очень близко к Цицерону (V, 1100 и след.)[122], нравственный упадок Рима под влиянием роста богатств — близко к Саллюстию (V, 1113–1114, 1273–1275; II, 1171–1172); он видит в стремлении к высшей личной власти реальную опасность (II, 12–13; V, 1141–1142), как видели ее на основе пережитого опыта многие современники Суллы, Катилины, Клодия, Цезаря, Помпея; слова о «твоих легионах» в обращении к полководцу (II, 40) указывают на то, что римская армия представляется ему в том облике, который она приняла после реформ Мария; он упоминает исконных, народных римских богов — Либера (V, 14), Суммана (V, 521), Матуту (V, 656). Поэтому если для него «всюду кругом бесконечно пространство зияет» и нет ни традиции, ни корня, ни богов общины, то это не исконное и естественное его состояние. Оно наступило потому, что все им виденное и пережитое наводило на мысль о конце римского мира — его собственного мира.

Жизнь и духовная свобода человека, освободившегося от патриархальных, на обычае и местной религии основанных связей, его гордое и умное одиночество среди бесконечной вселенной, где нет ничего, кроме пустоты да безликих в своем пестром многообразии primordia rerum, мыслились Лукрецию как форма высшего существования и высшего спокойствия, как освобождение от унизительного плена традиции и богопочитания. Оказалось, что такая позиция, может быть, и хороша где-нибудь на Самосе, в распавшемся и нивелированном мире эллинистических полисов, по в Риме никакие просторы вселенной неспособны возместить и заменить Город и неотделимые от него опоры бытия — moenia и leges, pietas и amicitia, fas и jus. Лишенная этих опор, жизнь начинает проваливаться в бездну страха.

Взаимосвязь всех этих идей хорошо видна в стихах 31–94 третьей книги. Мир находится в состоянии распада. Хотя Лукреций говорит о «людях» вообще, содержание стихов не оставляет сомнений в том, что Речь идет о Риме: распад вызван «алчбой денег», «почестей жаждой слепой», коллекционированием сокровищ, насилием, проникшим во все поры общественной жизни, — теми явлениями, о которых в один голос говорили писатели, поэты, мыслители этой эпохи, размышляя о причинах упадка Римской республики. Люди неразумны и повсюду, «куда ни придут», ищут выхода в сохранении и восстановлении ее обычаев, в первую очередь религиозных; только поэт берется указать им истинный выход — жизнь в соответствии с природой и учением Эпикура. Почему они могут избавить людей от бедствий? Потому что избавляют их от страха гибели, корень же всех страданий не в конкретных общественных несовершенствах, не в судьбах государства, а именно в этом инстинктивном, всеобщем страхе: «Язвы глубокие жизни/Пищу находят себе немалую в ужасе смерти». Освободившись от страха, человек одновременно освободится и от забот, семейных, материальных, государственных, общественных, обретет блаженство природного спокойствия и отвлеченного знания. Но только верит ли до конца сам Лукреций в такое блаженство? Вряд лиг ибо все ценности, которые он перечисляет (III, 83—5), утрату которых он оплакивает и без которых жизнь становится невыносимой, — это все те же исторические, традиционные ценности римской общины — pudor, amicitia, pietas, patria, а их не вернут, как он внутренне чувствует, ни Эпикур, ни природное спокойствие, ни отвлеченное знание. К ним нельзя вернуться, на что наивно надеется погрязший в религиозных иллюзиях народ, но без них и нельзя жить, как явствует из вступления к поэме и из только что разобранного эпизода, и из своеобразного его перифраза в ст. 1281–1349 пятой книги, и из той грандиозной картины всеобщей гибели, которой заканчивается поэма. Если нет больше в мире места своим, римским, общинным, корневым ценностям, то в глубине души, хочешь — не хочешь, постоянно шевелятся «отвращение и к жизни, и к свету дневному» и бесконечный страх.

В древности существовало мнение, что Лукреций в конце жизни сошел с ума, что поэма его писалась в светлые промежутки между приступами безумия и что кончил он самоубийством. Источником этих сведений для нас является поздняя «Хроника» Иеронима (340–420 гг.)[123], но восходят они, по всей видимости, к сочинению Светония «О достославных мужах», т. е. к началу II в.[124], что значительно повышает их надежность. Отдельные места поэмы (в частности, рассуждение о сновидениях — IV, 777–826), действительно, производят впечатление написанных человеком с очевидным и значительным галлюцинаторным опытом. В новое время ученые, внимательно вчитывавшиеся в Лукреция, относя сообщение о приворотном зелье к числу распространенных в римской литературе фольклорных мотивов, полагали, что облик автора, встающий из текста поэмы, подтверждает версию о его безумии; к числу их относится и лучший переводчик Лукреция на русский язык Ф. А. Петровский[125]. Проведенный выше анализ не противоречит этому выводу.

Наиболее реально-жизненным началом классической римской культуры оказались не односторонняя ориентация на традиции замкнутой и архаической местной гражданской общины города Рима и уж тем более не растворение этих традиций в «космополисе», а противоречивое единство обоих принципов. Особенность римлян, которая отличала их от многих других народов, стоявших на ранней стадии исторического развития, заключалась, в частности, в том, что абсолютизация традиций и ценностей замкнутого мирка общины, его враждебное противопоставление остальному миру и вытекавший отсюда «шовинизм» очень редко выступали в чистом виде. «Шовинизм» здесь, как правило, осложнен своей противоположностью, уникальность общинного мирка — чувством его открытости большому миру, вера в провиденциальную миссию Рима — усвоением духовного и практического опыта других народов, исключительность римского государственного строя и римского гражданства — распространением их на бесчисленные города и страны.

В восприятии римлян освоенное ими пространство, их «митгард», обладало, помимо отмеченных выше, еще двумя взаимосвязанными свойствами: оно было динамичным, мыслилось как постоянно расширяющееся, и расширение это было основано не только на завоевании, но на сакральном праве. Поскольку города основывались по указаниям богов, представлялись как бы их земными отражениями и воплощениями, то каждый город имел своих богов, и борьба между городами была борьбой между их богами, в которой побеждал тот, чьи боги оказывались сильнее. «Есть боги свои у обеих сторон, а в согласье с ними и доблесть души» (Ovid. Met. XV, 568). Поэтому победа в войне — не просто результат таланта полководца и мужества солдат; она предполагает расширение зоны могущества своих богов и тем самым — подведомственного им пространства. Существовал «древний обычай, согласно которому тот, кто расширил область военного господства римлян, получал право и раздвинуть померий Рима» (Tac. Ann., XII, 23, 2); в покоренных городах, включенных в состав Римской империи, в большинстве случаев сохранялись культы местных богов, но в центре их непременно располагался храм трех высших богов города Рима.

Положение это обусловливало ряд следствий. Разнузданное безумие, furor, подстерегавшее воинов, когда они вышли за священные границы померия, должно было быть нейтрализовано, «снято» не только обрядами очищения, но и подчинением всей войны определенным религиозно-правовым нормам. Они могли бесконечно нарушаться на практике, но из сознания римлян они, кажется, никогда не исчезали до конца и объясняют многое в их истории. В принципе захват никогда не мог быть объявленной целью войны, ею могло явиться только возмездие — возвращение присвоенного имущества римского народа, искупление нанесенной ему обиды, восстановление права. «Не может быть справедливой война, — писал Цицерон, — которая ведется не ради возмездия или ради отражения врагов» (De г. р., III, 35).

Объявление войны было в старину делом особой коллегии жрецов-фециалов. Их глава, pater patratus, начинал с обращения к Янусу и к Юпитеру, который должен был дать знак того, что требование возвратить римскому народу его захваченное имущество обоснованно и справедливо. Затем жрец отправлялся на территорию будущего противника и излагал властям требования римлян. Если ему отказывали, он возвращался в Рим и в пределах 33 дней должен был обсудить с сенатом, объявлять ли войну. При утвердительном решении он снова отправлялся на границу с дротиком, обитым железом, или копьем из орешника с острием, обожженным на огне, и бросал его на территорию врага[126], снова обращаясь при этом к Юпитеру; — лишь теперь справедливая война была объявлена. «Здесь ясно видна структурная связь между пространством и правом. Все действия фециала — его постепенное углубление на вражескую территорию, а затем метанье копья — знаменуют волю к неуклонному расширению сферы римского права, создание зоны возмездия, которому обращения к Юпитеру и Янусу Квирину придали сакральный характер. С помощью этого обряда pater patratus полагал римское право пространственно и превращал вражескую территорию в область благоприятствования будущей войне»[127].

Рим в пределах померия, таким образом, не только и даже не столько противостоял всей бесконечности земель и стран, сколько как бы взаимодействовал и сливался с ними, втягивая их в себя, обнаруживая подведомственность и их самих, и их богов богам и праву Рима. Это положение ярко сказывалось в так называемой evocatio — совокупности приемов, с помощью которых римляне лишали вражеский город покровительства его богов и переманивали их на свою сторону. Одна такая evocatio, с которой в 396 г. до н. э. перед взятием Вей диктатор Фурий Камилл обратился к Юноне, покровительствовавшей этому городу, приведена у Тита Ливия (V, 21, 3); другая — evocatio Сципиона Эмилиана перед взятием Карфагена в 149 г. до н. э., сохранилась в «Сатурналиях» Макробия (III, 9, 7). Она настолько выразительная, что ее стоит привести целиком. «Если есть бог или богиня, которые покровительствуют жителям и республике Карфагена, и ты, великий бог, взявший на себя защиту этого города и его народа, прошу, заклинаю и молю вас покинуть их, оставить их жилища, храмы, священные места и удалиться от них, вдохнуть в этот город и в народ его страх и ужас, обречь их на забвение, а после того как вы покинете их, прийти в Рим, ко мне и к моим близким, и убедиться в том, насколько приманчивее наши жилища, наши храмы, наши святыни и наш город, дабы мы поверили, что отныне вы нас принимаете под свою защиту — меня, моих солдат и народ Рима. Коли поступите вы так, я даю обет построить вам храм и учредить игры в вашу честь». После этого римляне приносили в жертву барана или овцу и по их внутренностям пытались определить, принята ли молитва. Если знамения были благоприятны, они переходили к боевым действиям, и их успех доказывал, что чужие боги вняли evocatio, т. е. согласились влиться в римский пантеон. Между Римом и миром протягивалась еще одна нить, стиралась еще одна грань.

Практика evocatio была известна многим древним народам. Действиями, входящими в ее сферу, объясняли иногда появление в Египте культа Сераписа (Tac. Hist., IV, 83–84); она систематически использовалась персами Кира II и Камбиса при покорении ими государств Ближнего Востока. Тем яснее, однако, выступает на этом фоне своеобразие римлян. Только у них, насколько можно судить, импорт чужих богов и связь с ними составляли постоянное, неизменно усиливавшееся направление официальной, государственно контролируемой идеологической деятельности гражданской общины. Деятельность эта была доверена одной из трех «высочайших» жреческих коллегий — коллегии квиндецемвиров, в которой как раз и обращает на себя внимание сочетание исконности, архаичности, заботы о сохранности и процветании римской общины с усвоением внеримских обычаев, с расширением римского пантеона за счет богов других народов — между одним и другим здесь, вероятно, не видели противоречия.

Коллегия была основана еще при Тарквиниях (Dion. Hal., IV, 62, 5), и задача ее жрецов состояла в том, чтобы находить в доверенных им священных книгах указания на те очистительные обряды, которые надлежало совершать в пору бедствий, если они становились грандиозными и разрушительными, угрожали «здоровой силе» (valetudo) и «неиссякаемости» (perpetuitas) римского народа (Liv., IV, 25, 3; VII, 6, 3). Так было, например, в пору землетрясения в 461 г. до н. э., моровой язвы в 399 и 293, разрушения городских стен молнией в 249, военного разгрома в 217. Но книги, где приводились спасительные для Рима обряды, написаны были по-гречески; выбор жертвы, умерщвление животного, облачение жрецов были оформлены на греческий лад: «XV-виры, — утверждал Варрон, — совершают священнодействия по греческому, а не по римскому обряду» (L. 1., VII, 99); пророчества нередко указывали на необходимость обращения к неримским богам — Асклепию, Прозерпине, Великой матери, этрусской Юноне. Культ последних двух был введен в Риме по указанию квиндецемвиров. По сведениям Дионисия Галикарнасского (IV, 62, 5), в технический штат коллегии входили переводчики. Обряды во спасение народа, содержание которых устанавливается через переводчиков, — такое, кажется, можно было встретить только в Риме!

В позднейшее время иноземные, в частности восточные, культы еще шире проникают в Рим. При Тиберии лица, их исповедовавшие, были ввысланы из столицы — полувеком позже, в 70 г., они среди бела дня отправляли их на самом Капитолии (Tac. Ann., II, 85; ср.: Hist., III, 74, 1). В сатирах Ювенала город предстает уже всецело погруженным в бесконечные культы восточного происхождения — Исиды, Анубиса. Амона и др. (Juv., VI, 514–555).

При всем своем «шовинизме» римляне широко и охотно заимствовали опыт, усваивали культуру и обычаи других народов. Их жречество, искусство узнавать волю богов и толковать знамения были этрусского происхождения, и у этрусков они заимствовали на заре своей истории ведущие формы архитектуры — арку, своды, храм с пронаосом. Их быт уже со II в. до н. э. все более устраивался на греческий лад — внутренний дворик дома, находившаяся в нем прохладная ниша с фонтаном, большая столовая, сосуды для разливания вина, рабочая тупика и многие бытовые вещи носили греческие имена — перистиль, нимфей,ойкус, ойпохойя, эксомида и т. д. Вся армия ходила в сагу-мах — грубошерстных плащах, проникших в Рим из Галлии.

Противоречие между исключительностью и превосходством Рима над остальным миром, с одной стороны, и широкой открытостью его культурному опыту внеиталийских народов — с другой, находило себе разрешение также и в том, что между Римом и варварством лежали для римлян не только пропасть, но и обширный спектр переходных состояний, и границы между этими состояниями были подвижны. За чертой Рима начинались земли италийских городов, с которыми он столетиями вел ожесточенные войны, но с которыми же был связан союзами, деловыми и брачными отношениями между гражданами, языком, и из которых выходили выдающиеся деятели его государства и искусства, шли технические, лингвистические, культурные заимствования. Дальше начиналась зона старых средиземноморских цивилизаций. Их языковая и культурная чужеродность Риму с течением времени все дальше отступала перед тем, что их с ним роднило, — перед полисным принципом общественной организации. Римляне находили здесь политические формы, социальную структуру, систему гражданства, правовые нормы, в общем сходные с их собственными. Поэтому, хотя жили здесь народы чужие и потенциально враждебные, хотя они могли вызывать презрение, насмешки и то высокомерие, которое мы видели у Цицерона, они объединялись с римлянами в единый полисный мир, в пределах которого свободно перемещались, заимствовались, усваивались культурные представления, образы богов, художественные ценности. Массовый вывоз из городов Восточного Средиземноморья библиотек, картин, статуй, художественной посуды, которым занимались римские магистраты π купцы начиная со II в. до н. э., был, конечно, проявлением военно-политического и культурного антагонизма, формой грабежа. Но он свидетельствовал о готовности Рима оценить и сделать своим весь этот художественный опыт — римский архитектурный классицизм августовской поры так же немыслим вне прямого греческого влияния, как помпейская настенная живопись — вне влияния египетского.

Основной рубеж, рассекавший все ведомое римлянам земное пространство, пролегал еще дальше и отделял общества с полисной структурой в целом от варваров — также в целом. Эксплицитное или имплицитное сопоставление варваров с античными народами образует внутреннее содержание основных известных нам сочинений, в которых отразилось отношение римлян к структуре окружавшего их пространства, — «Географии» Страбона[128], «Галльской войны» Цезаря, «Германии» Тацита.

Сопоставление это, разумеется, прежде всего контрастно. Характеризуя, например, кельтиберов, Страбон подчеркивает, что «тысяча городов», которыми так славится их земля, — не πόλεις города в греко-римском смысле слова, а κώμαι, поселки; мысль его вообще состоит в том, что народы, не знающие διαγωγή, организованной, налаженной жизни полисного типа, всегда εκτοπισμοί — странствующие и странные, далекие и чужие. В центре «Германии» Тацита — вековое противоборство двух взаимоисключающих укладов жизни, где сталкиваются Imperium (гл. 33), специфически римский государственный организм, подчиненный опирающейся на военную силу центральной власти, и barbarorum libertas (гл. 37) — хаос местнических интересов и эгоистического своеволия.

И тем не менее даже и эта радикальная противоположность не была для римского сознания абсолютной. Варварство — не врожденное свойство периферийных народов ойкумены, как строй жизни, основанный на гражданской общине, отнюдь не присущ римлянам исключительно и монопольно. Горцы испанской Лузитании для Страбона — дикари, так как живут вне το κοινωνικοί — общности, предполагающей взаимную помощь и доброжелательность [III, 3, 8(155)], питаются хлебом, водой и пивом, спят на земле в одежде, вскрывают черепа военнопленных. Но такие же испанцы, живущие в Бетике, сумели измениться, использовать преимущества своей почвы, своего географического положения и под влиянием римлян развить у себя τό πολιτικό ν — гражданскую общность [III, 2, 153 (151)]. «Они полностью усвоили римский образ жизни, не помнят своего родногр языка и стали народом, одетым в тоги»[129]. Кельтиберы далеки от такой романизации, но контакт с римлянами, по мнению Страбона, может изменить и их [III, 3, 8 (156)] — еще недавно они были настоящими варварами, а теперь многие из них выглядят вполне по-римски [III, 2, 15 (151); 4, 20 (167)]. Циркумпаданская Галлия, освоенная римлянами в III в. дон. э., к I в.н. э. превратилась в цитадель старинных, наиболее чистых римских нравов и форм жизни (Mart., XI, 16, 8; Plin. Epp., I, 14, 6; ср.: Tac. Ann., XVI, 5, 1); южная часть Галлии Трансальпийской, покоренная в 122 г. до н. э., за полтора столетия стала, по словам Плиния, Италией больше, чем провинцией; в Британии уже через несколько десятилетий после завоевания (43 г. н. э.) местные жители, «кому латинский язык совсем недавно внушал откровенную неприязнь, горячо взялись за изучение латинского красноречия, за этим последовало и желание одеться по-нашему, и многие облеклись в тогу» (Tac. Agr., 21, 2). Быстро облеклись в тогу, тем самым став частью Рима, по свидетельству Тертуллиана, и его соотечественники — жители римской Африки (Tert. De pallio, I, δ—6). Повсеместное распространение в эпоху Ранней империи римского гражданства, римских культов, слившихся во многих случаях с местными, по-римски устроенных городов, форумов, амфитеатров, базилик, бань, школ свидетельствуется бесчисленными источниками, как литературными, так и археологическими. Обращаясь к античному Риму на исходе его существования, поэт Рутилий Намациан мог сказать (De red., I, 63–66):

Для разноликих племен ты единую создал отчизну:
Тем, кто закона не знал, в пользу господство твое.
Ты предложил побежденным участие в собственном праве:
То, что миром звалось, городом стало теперь [130]
Лишь описанное сочетание ромоцентризма с широкой открытостью духовному опыту других народов оказалось по-настоящему плодотворным для римской культуры. Величайшие создания римского гения никогда не возникают на основе его узкой национальной исключительности или космополитизма, а всегда и только на основе этого широкого живого синтеза. Лучшим примером сказанного является поэзия Горация.

Гораций всем своим творчеством связан с Римом. Рим для него — мера вечности: он верит, что слава его как поэта будет жить всегда — т. е. до тех пор, пока ежегодно будет подниматься на Капитолий верховный жрец в сопровождении безмолвной девы-весталки (Carm., III, 30, 8–9). Горацию дорог Рим, находящийся под покровительством своих, создавших его, богов, во всем с ними связанный и обреченный на гибель, когда и если они от него отвернутся: «Рим — владыка, если богов почтит: от них начало, в них и конец найдем» (Carm., III, 6, 5–6). Один из постоянных мотивов его поэзии — ужас перед тем, что ждет Город, если он будет упорствовать в забвении отчих нравов: «Не то заповедали нам Ромул и Катон Суровый — /Предки другой нам пример давали» (Carm., II, 15, 11–12). Военное и государственное величие Рима — источник постоянной гордости Горация: «…пусть Капитолия не меркнет блеск, и пусть победный Рим покоряет парфян законам! Вселяя страх, он пусть простирает власть до граней дальних» (Carm., III, 3, 42–46). Упоминание о законах, которым Рим учит подчиняться парфян, здесь далеко не случайно: в полном соответствии с разобранной выше доктриной предестинированного господства Рима над другими народами Гораций верит во всемирную цивилизаторскую миссию своего города. Он неоднократно и по самым разным поводам осуждает планы перенесения столицы империи на Восток, утверждая, что Рим может и должен существовать только на той священной земле, где его создали боги и где ему суждены величие и слава. Даже и в лирике, чуждой гражданских тем, он подчас ясно разграничивает свое, римско-италийское, и чужое:

Пусть, кто хочет, поет дивный Родос, поет Митилену,
Или Эфес, иль Коринф у двуморья,
Вакховы Фивы поет, иль поет Аполлоновы Дельфы…
Мне же не по сердцу стойкая Спарта
Иль фессалийский простор полей многоплодной Лариссы:
Мне по душе Альбунеи журчанье,
Быстрый Анио ток, и Тибурна рощи, и влажный
Берег зыбучий в садах плодовитых [131]
С таким отношением к Риму в поэзии Горация сосуществуют мотивы г гемы, которые представляются с ним несовместимыми и даже прямо его отрицающими. Боги-создатели и покровители Рима, столь важные Горацию с исторической точки зрения (Epist., II, 1, 5–8), в поэтическом его космосе постоянно взаимодействуют с божествами греческими и как бы растворяются в единой греко-римской мифологии, где Марс соседствует с Палладой (Carm., I, 6, 13–15), а Либер с музами (Carm., I, 32, 9). Его восхищение вызывает старинное римское крестьянство — «народ и крепкий, и малым счастливый» (Epist., II, 1, 139), которое, однако, обре-го духовность и культуру лишь под влиянием греков: «Греция, взятая в плен, победителей диких пленила,/В Лаций суровый внеся искусства» (Ibid., 156–157).

Идее цивилизаторской миссии Рима и его провиденциального господства (см. еще одно очень ясное ее выражение, например: Carm., I, 12, 49–60) противостоит в поэзии Горация убеждение в своеобычии каждого народа, его форм жизни, образов, вещей. Он готов петь и про парфян, и про скифов, и только верность прославлению любимой заставляет его на время от этого отказаться (Ibid., I, 19, 11–12). Его приятель Икций отправляется путешествовать в дальние страны, и поэт верит, что там он встретит и «ужасного мидянина», и «счастливого аравийца», и отрока-китайца, «стрелы привыкнувшего метать из лука царского» (Ibid., I, 29), а поскольку в дороге Икция могут ждать немалые опасности, то он, как предполагает Гораций, продаст свою библиотеку из сочинений греческих философов, дабы на вырученные деньги купить испанский панцирь. Такие примеры можно легко продолжить — мир Горация полон самых разных народов, каждый из которых отнюдь не просто ждет римского завоевания, а отличается своим лицом, своими занятиями, продуктами своего труда.

Верность высокой гражданственности, озабоченность судьбами Рима и искренняя скорбь по поводу терзающих его внутренних братоубийственных войн сочетаются у Горация с постоянными призывами к бегству от общественных дел и забот, к уединению, к наслаждению каждым данным мгновением столь ненадолго нам отпущенной жизни. Магистратские почести, военное служение, победы в сакральных играх, возделывание земли, богатство — все традиционные ценности римскою общества ему безразличны, признается он в оде I, 1, открывающей собрание его стихотворений и выражающей его жизненное и поэтическое кредо:

… меня только плющ, славных отличие,
к вышним близит; меня роща прохладная,
Там, где Нимф хоровод легкий с Сатирами,
Ставит выше толпы, — только б Евтерпа лишь
В руки флейты взяла, и Полигимния
Мне наладить пришла лиру лесбийскую.
Соединение в мировосприятии Горация верности Риму и его традиции с гедонистическим безразличием к ним, с широкой открытостью большому, и прежде всего греческому, миру можно во многом объяснить субъективными причинами — обстоятельствами биографии, личными вкусами, особенностями творчества. Сын вольноотпущенника, т. е. человека, стоявшего, строго говоря, вне римской гражданской общины, он, по собственному признанию, начал писать стихи по-гречески раньше, чем по-латыни (Sat., I, 10, 30), и рано сделался «эллинофилом», которым оставался всю жизнь. По окончании школы он едет в Афины, где усиленно занимается греческой философией. В 44 г. в Афинах появляется Брут, собирающий армию для борьбы с цезарианцами, постоянно толпившаяся здесь римская аристократическая молодежь массами устремляется под его знамена. Гораций попадает в их число и даже становится военным трибуном. Однако «призрак свободы», за которым «Брут отчаянный водил» своих воинов, был слишком аристократическим, слишком коренным римским, чтобы сын вольноотпущенника мог сколько-нибудь надолго и серьезно связать с ним свою судьбу. После разгрома при Филиппах он дезертирует из армии республиканцев, поселяется в Риме, входит в окружение Мецената, а через него попадает и ко двору Августа, которого восхваляет в своих одах и по поручению которого слагает в 17 г. до н. э. «Юбилейный гимн», призванный прославить новый строй — принципат.

Воспитанный на греческой культуре, Гораций явно ориентировался и в своей поэзии на греческие образы. Это касается как ее стихотворной формы, так и лежащей в ее основе системы образов. В «Памятнике» он обосновывает свое право на бессмертие тем, что внес «эолийский лад» в италийские стихи, неоднократно называет свои лирические произведения эолийской или лесбийской песнью (Carm., I, 26, 11; IV, 3, 12; б, 35), прямо подражает греческим образцам — Пиндару, Сапфо, Мимнерму; все используемые им размеры в принципе восходят к ритмическим формам греческого стиха, греческие мифы и имена греческих героев переполняют оды, встречаясь в каждом стихотворении, чуть ли не в каждой строфе; даже о таком внутренне пережитом событии своей жизни, как бегства из-под Филипп, Гораций рассказывает (Carm., II, 7, 10), заимствуя из греческой лирики мотив «потери щита», встречавшийся у Архилоха, Алкея, Анакреонта.

Точно так же и широту географического горизонта Горация можно объяснить личными впечатлениями от окружающей его действительности. Рим к его времени давно уже стал средиземноморской державой, владения которой захватили Малую Азию, Грецию, Галлию, Испанию, Северную Африку. Но пока они были только «покоренными территориями» где стояли войска, правили магистраты, обогащались купцы и авантюристы, они образовывали для римлян в Риме отдаленный фон существования скорее, чем источник личных впечатлений. Во время гражданских войн положение в корне меняется. В 50-е годы весь почти римский нобилитет перебывал у Цезаря в Галлии, многие следовали за ним в Испанию, Грецию, Африку, а после его смерти — за Марком Антонием в Малую Азию и Египет. Те, кто примкнул к республиканской партии, окружали Катона в Африке, Брута в Македонии, Кассия в Сирии. Многоплеменная, разноязыкая действительность вошла в непосредственный опыт тех, кто впоследствии стали друзьями Горация, проникла в дома и семьи, где он бывал. Не в последнюю очередь отсюда могли попадать в его стихи бури Босфора, раскаленные пески, которые покрывают ассирийский берег, негостеприимство британцев, кровь лошадей, которую привыкли добавлять к молоку не только скифы[132], но, как слышал Гораций, также и люди испанского племени конканов (Carm., III, 4, 29–34).

Смысл биографического объяснения того, как примиряется у Горация верность исконной римской государственно-религиозной аксиологии с широкой открытостью его внеримскому миру, состоит, следовательно, в том, что это противоречие преодолевается прежде всего в личном опыте поэта — в его сознании и творчестве. Постоянные мысли о бренности бытия, индивидуализм, гедонистическая жизненная позиция, демонстративный уход от общественно-политической борьбы и ответственности, pulvis et umbra sumus, scire nefas, carpe diem и vina liques[133] превращали автономную духовно-ценностную традицию римской гражданской общины, с одной стороны, и культурный опыт внеримских народов — с другой, из объективно противостоявших друг другу величин истории в величины поэзии, в прихотливо комбинируемые и свободно, по воле художника, примиряемые представления высокоразвитого творческого сознания.

Это творческое сознание, однако, обладает одной отличительной чертой: индивидуальность его никогда не перерастает в общественный и нравственный нигилизм, субъективность — в произвол, гедонизм — в разнузданность. Нигилизм, произвол и разнузданность — проявления варварства. Гораций относился с интересом и даже с симпатией к персам и скифам, арабам и испанцам, пока они выступали как носители отдельных и разных обычаев и форм жизни, воплощали живое многообразие окружающей Рим ойкумены. Они же не вызывают ничего, кроме ненависти и осуждения, когда объединяются понятием варварства в обозначенном выше смысле, когда разрушают высшее для Горация ценностное понятие культуры — понятие меры. «Кончайте ссору! Тяжелыми кубками пускай дерутся в варварской Фракии!» (Carm., I, 27, 1–2); богам «противна сила,/Что беззаконье в душе питает» (Ibid., III, 4, 67–68); жить надо, «выбрав золотой середины меру», «пролагая путь не в открытом море,/где опасен вихрь, и не слишком близко/К скалам прибрежным» (Ibid., II, 10, 2–4).

Непосредственно понятие меры имеет чисто личное, гедонистическое, зыбко-поэтическое содержание:

Ненавистна, мальчик, мне роскошь персов,
Не хочу венков, заплетенных лыком[134].
Перестань искать, где еще осталась
Поздняя роза.
Мирт простой ни с чем не свивай прилежно,
Я прошу. Тебе он идет, прислужник,
Также мне пристал он, когда под сенью
Пью виноградной [135]
Но то же понятие меры, неуклонно разрастаясь, приобретает в поэзии Горация значение универсального принципа жизни и культуры:

Мера должна быть во всем, и всему есть такие пределы,
Дальше и ближе которых не может добра быть на свете [136]
Это двузначное, субъективное и объективное, поэтически гедонистическое и гражданственно нравственное, обращенное к себе и обращенное вовне содержание понятия меры у Горация устанавливает связь между его индивидуалистической независимостью от времени, государства и политики и самим этим временем, включает его в исторический и государственно-политический контекст.

Творчество Горация приходится в основном на 20-е и 10-е годы I в. до н. э. и совпадает по времени с приходом к власти Октавиана Августа (31 г.), оформлением принципата (27 г.), утверждением его основ в ряде военно-политических решений, государственно-правовых актов, культурно-идеологических мероприятий. Август всячески подчеркивал, что задача его самого и смысл созданного им строя состоит в том, чтобы обеспечить мир государству, истерзанному двадцатью годами гражданских войн, примирить враждующие крайности и противоречия, в том числе между Римом и провинциальным внешним миром. Это была не только пропагандистская фикция. Август действительно создал строй, основанный на компромиссе — между старой римской аристократией и новыми людьми из разных социальных слоев, пришедших к власти при его поддержке, между олигархией города Рима и рабовладельцами провинций, между личной диктатурой и правовым государством, между традиционными республиканскими нормами общественной жизни и перестройкой ее на монархический лад. В этом смысле горацианское искусство пролагать путь не в открытом море, но и не слишком близко к прибрежным скалам, придерживаться середины и меры было основой политики Августа и содержанием общественного идеала, который он стремился внедрить в массовое сознание. Поэтому, когда Гораций славословил Августа и его государство, это было отнюдь не всегда и не только вынужденное выполнение монаршьего заказа, но и уловление в складывающихся формах жизни отзвука собственных мыслей.

При подобном положении объективный смысл обнаруживался и в двойственной трактовке Горацием проблемы «Рим и мир». В этой области еще больше, чем во многих других, Август стремился стабилизировать и примирять противоречия, лавировать между ними вместо того, чтобы их обострять. С одной стороны, сохранялось архаическое убеждение, что Рим — центр мира, его порядок — норма для остальных народов, а римлянин — существо, стоящее иерархически выше всех остальных. Август насаждал в провинциях культ обожествленного Рима — богини Ромы, очень неохотно присваивал римское гражданство, принимал меры, ограничивавшие проникновение отпущенников в структуру римского общества. Соответственно продолжались грабительские эксцессы сенаторов-наместников в провинциях: Квинтилий Вар вел себя в 7 г. до н. э. в Сирии, а Мессала Волез в 11 г.н. э. в Азии ничуть не лучше Верреса. Сохранились в принципе откупа налогов. В то же время именно с мероприятий Августа начинается процесс, которому и предстояло в конечном счете привести к уравниванию Рима и провинций. При нем провинциалы получили право жаловаться принцепсу не только на поведение римлян в провинциях, но и на злоупотребления магистратов, дела которых отныне разбирались в подобных случаях судом сената под наблюдением принцепса. Во многих провинциях Август провел перепись и определил тем самым нормы и суммы налогообложения, что в принципе должно было положить предел вымогательствам. Деление провинций на сенатские и императорские и взимание налогов в последних через императорских прокураторов также ограничивало возможности сенаторов-наместников бесчинствовать в провинциях и демонстрировать свое презрение к их жителям. Своеобразной формой сближения провинций и их населения с римлянами явились во многих случаях так называемые concilia — регулярно собиравшиеся объединения вождей местных племен, которые выступали здесь в качестве жрецов императорского культа, демонстрируя единство народа данной провинции как части империи. Двойственность во взгляде на соотношение Рима и внеримских народов у Горация, как видим, вызывалась, но не исчерпывалась личными особенностями поэта: в его субъективном подходе проступали объективные черты времени.

Связь поэтического мировоззрения Горация с культурной и политической атмосферой Августова принципата давно выяснена историками римской литературы и вряд ли может вызывать сомнения; указывалось также и на связь с этой атмосферой горацианской философии «золотой середины»[137]. Диалектика субъективного и объективного в творчестве Горация, однако, может быть понята и шире. Горациево отношение к проблеме «Рим и мир» не только отражает соответствующие стороны политического курса Августа. В них обоих узнается единый принцип, Geist des Römertums, — сочетающее противоположности, двуликое, как Янус, глубинное начало римской культуры. В конце III — начале II в. До н. э. «шовинизм» и «ксенофилия» соприсутствовали в деятельности Сципиона и Катона. В начале I в. до н. э. Рим вел войну с союзными ему городами Италии, которые не хотели больше терпеть его своекорыстную политику; война кончилась фактической победой союзников; Рим уступил им право римского гражданства, открыл дорогу к магистратурам, но — сумел сохранить политическую гегемонию, престиж своих институтов и, вместо того чтобы раствориться в италийской традиции, обогатил ею свою, где очень долго еще, «обнявшись, будто две сестры», тянутся эти явственно разные струи. В середине I в. н. э. император Клавдий констатировал, что римляне открыли дорогу к своему гражданству, почетным должностям и культуре «наиболее достойным провинциалам, оказав тем самым существенную поддержку нашей истомленной империи» (Tac. Ann., XI, 24, 2). Примеры можно было бы приводить и далее. Анализ проблемы исторического пространства у Горация, как видим, не столько иллюстрирует политико-пропагандистские установки Августа, сколько подтверждает двустороннее решение ее в истории Рима и римской культуры.

Та же структура, то же дисгармоничное единство противоречивых начал обнаруживается в римском восприятии времени.

2. ВРЕМЯ

В Риме жило два представления о времени — мифологическое и историческое, отношения между которыми были далеко не просты.

Мифологическое время воспринимается как таковое лишь в ретроспекции, в свете позднейшей привычки мыслить себе линейно протекающую расчлененную длительность как неотъемлемое структурное свойство жизни. Для древних же оно было не столько временем, сколько отсутствием времени, которое именно этим своим отсутствием, пребыванием вне изменения, движения, развития, вообще вне акциденций, и характеризовало особое, неподвижное и ценностное состояние действительности.

Примером такого восприятия времени могут служить feriae — распределенные на протяжении всего года дни обязательного досуга, посвященного богам. В эти дни подвергались табу все виды деятельности, связанные с цивилизацией, т. е. возникшие, порожденные движением времени. Разрешалось лишь ловить птиц, собирать хворост и желуди; запрещалось пахать, сеять, косить, виноградарствовать, орошать поля и огораживать их, мыть баранов и стричь овец, запрягать быков и касаться земли железом, жениться, устраивать собрания и проводить военные наборы. Другими словами, табуировалось всякое изменение природной данности, неотделимые от него преобразование, организация и насилие. Feriae были символом некоторого архаичнейшего, изначального прошлого — докультурного и довременного, образом действительности, не знавшей неравенства и вражды, бедности и богатства, частной собственности.

Это последнее обстоятельство имеет капитальную важность при исследовании истории социально-экономических отношений в древнем мире. Именно оно заставляет иногда разграничивать идеализацию дособственнических отношений, ощущаемую в feriae, и идеализацию нрава собственности как гарантии от несправедливостей и насилия, проявлявшуюся в культе межей и границ, их покровителя Термина, первых царей — устроителей и освятителей «правильного» землеустройства, гарантов всякой, прежде всего мелкой, земельной собственности. С точки зрения психологии культуры и восприятия времени, однако, это разграничение вряд ли играло существенную роль. Праздник сельских компиталий, учрежденный Сервием Туллием как праздник межи, в историческое время протекал в тональности, весьма близкой к той, что характеризовала feriae. Он отмечался в начале января, в момент отдыха природы и людей после завершения сельских работ, у священного, отмеченного часовенкой, перекрестка, где сходятся границы нескольких владений; высшей точкой праздника была трапеза, на время которой восстанавливались отношения социального равенства — жертву приносил не хозяин, а вилик, рабы получали двойную порцию вина и участвовали в застолье наряду с хозяевами, за столом сходились на равных зажиточные и бедные крестьяне-соседи. Земельная собственность и границы не воспринимались, по всему судя, как результат исторического развития и не препятствовали ощущению возродимости в определенные дни и в определенных условиях блаженного состояния, которое не знало вражды, насилия и напряженно деятельной погони за временем[138].

Это народное представление о золотом веке нашло широкое отражение в римской литературе. Овидий перечисляет его признаки с предельной четкостью: отсутствие судов и письменных законов, войн, труда, мореплавания и неотделимого от него общения с иноземцами. Важнейшей чертой этого состояния является то, что оно не меняется, а пребывает, выключено из времени, включено в неподвижную вечность и именно потому так прекрасно.

Вечно стояла весна; приятный, прохладный дыханьем
Ласково нежил зефир цветы, не знавшие сева…
Не отдыхая, поля золотились в тяжелых колосьях [139]
Все те же признаки золотого века перечислены у Тибулла (II, 3, 35–48) и в «Георгинах» Вергилия (II, 536 и след.). Сенека (со ссылкой на Посидония) допускает для золотого века существование власти, но такой, которая заботилась лишь об общем достатке, защищала слабейших от сильных, действовала не силой, а убеждением (Sen. Ad Lucil., 9Ü? 4–5). Люди золотого века и для Сенеки также жили в блаженной неподвижности до-истории — naturam incorrupti sequebantur («еще не зная испорченности, следовали природе»). То же ощущение, согласно которому золотой век лежит вне собственно исторического развития и потому как бы до времени, кончается там, где оно начинается, ясно выражено в рассказе Тацита (Ann., III, 26).

Движение времени, однако, непосредственно задано в опыте каждого человека и каждого народа. Представление о том, что время не только пребывает, но и преходит, не могло поэтому не проникнуть и в римское народно-мифологическое сознание. Как бы жестко ни была в нем проведена исходная установка на противопоставление идеального, неподвижного и реально развивающегося времени, тем не менее оба эти образа времени в их диалектическом единстве — в различии и взаимосвязи — нашли отражение в народных верованиях и обычаях с той непоследовательностью и внешней нелогичностью, которая столь характерна вообще для архаических пластов культуры.

С этой точки зрения показательны римские обряды изгнания или уничтожения прожитого времени. С ними связан, например, праздник Анны Перенны. В этот день на берегу Тибра ставили шалаши из молодой зелени и, располагаясь в них или под открытым небом, люди обнимались, много пили, пели смешные и непристойные песенки. В литературе классической поры образ самой Анны Перенны перекрыт таким количеством позднейших наслоений и входит в такое число контаминации, что уже Овидий говорил о его многозначности (Ovid. Fast., III, 543). В ней слились легенда об Анне, сестре Дидоны[140], о старухе, накормившей плебеев, удалившихся в пору сецессии 494 г. до н. э. на Священную гору, мифы о Фемиде, Инаховой телке и многие другие. За всей этой полисемией, однако, исходный смысл образа обнаруживается довольно отчетливо.

Праздник Анны Перенны отмечался 15 марта, т. е. по древнему римскому счету, в первые дни начинающегося года, завершая зимнюю паузу перед возобновлением сельскохозяйственного цикла. Обряд праздника требовал от каждого предрекать другому долгую грядущую жизнь, «стольких желая годов, сколько кто чаш осушил» (Ovid. Fast., III, 532). По распространенному мнению, Анна Перенна считалась одним из аватаров Луны, ибо она mensibus impleat annum (Ibid., III, 657), т. е. членит время, наполняя год отмеренными его отрезками — месяцами, Луна же, или Диана, воспринималась как женская ипостась Януса (Macrob. Sat., I, 9, 8; Varro. R. r., I, 37, 3). Естественно предположить, что Anna Perenna — лишь персонифицированная феминизованная форма от annus регеп-nus, т. е. неиссякающий, вечно длящийся год. Не случайно с этой точки зрения, что в большинстве мифов Анна выступает как глубокая старуха. В разделе «Фаст», посвященном Анне Перенне, есть и рассказ о том, как она, будучи дряхлой старухой, притворилась юной красавицей, возбудившей страсть Марса, и о том, как смешно и нелепо выглядел могучий бог-воитель, обнаружив в последний момент свою ошибку.

С этих-то пор и поют в честь Анны нескромные шутки:
Весело вспомнить, как бог мощный был так проведен [141]
Мысль о том, что противная старуха, прикинувшаяся было юной красавицей, но в последний момент разоблаченная, символизирует изжитой год, а насмешки над Марсом — это насмешки над теми, кто нелепо держится за старое вместо того, чтобы любить крепнущую юность природы и года, подтверждает обряд сожжения Анны Перенны, сохранившийся в древних городах Италии. В конце зимы здесь и поныне раскладывают огромные костры из всякого старья, на которых торжественно сжигают чучело старухи Анны, сопровождая все это песнями, плясками, незатейливой пиротехникой[142].

Так или иначе легенда об Анне Перенне — один из признаков того, что в римском народно-мифологическом мировосприятии наряду с представлением о неподвижно сохраняющемся времени существовало и представление о его движении, цикличности, сломах, об изживании прошлого и становлении нового.

Это острое ощущение рубежа, где прошлое исчезает и открывается будущее, находило выражение также в отношении римлян к январским календам — первым после зимнего солнцестояния, знаменовавшим начало нарастания дня. День январских календ должен был быть заполнен деятельностью, указывавшей на то, чем человек будет заниматься и в чем будет пожинать успех в течение всего наступающего года: ремесленник символически совершал основные трудовые операции своего ремесла, крестьянин — основные акты обработки земли, суды проводили для формы заседание, в котором претор принимал несколько жалоб, так и не вынося по ним решения. Наконец, консулы поднимались на Капитолий, чтобы официально вступить в должность[143]. В эпоху принципата в январские календы войска принимали присягу императору, тем самым беря на себя обязательство на наступающий год. В этот день лавровыми венками и ветками украшали притолоки дверей дома: порог дома был внутренне связан с порогом года, который переступало стремящееся вперед время — и та, и другая границы находились под покровительством Януса. Не случайно существовало обыкновение в январские календы дарить друг другу медные ассы с изображением этого божества. День первого января вообще считался его днем:

Янус двуглавый, ты год начинаешь, безмолвно скользящий;
Ты лишь один из богов видишь все сзади себя [144]
В образе этого бога стихийная диалектика народно-мифологического восприятия времени у римлян получала наиболее полное выражение. Он имел огромное количество аватаров, охватывавших самые разные стороны действительности, выступал то как бог небесных явлений, то как покровитель дорог и улиц, но доминантой его образа, бесспорно, было представление о единстве концов и начал как в пространстве, так и во времени. Он был привратником солнца, выпускавшим его в дневной путь по небу и впускавшим обратно на вечерней заре, и он же был самим солнцем, проделывавшим этот путь и тем самым отмерявшим время и циклически двигавшим ею вперед[145]. Он — Pater Matutinus, «раннего утра отец», и тем самым покровитель всякого созидания, «которым все человеки жизни труды начинают» (Ног. Sat., II, 6, 20–23), т. е. опять-таки бог времени, но не неподвижного и лишенною энергии, каким оно было в золотом веке, а времени заполненного и содержательного. Само время и деятельное, миросозидающее движение его в образе Януса нераздельны — он «достославный отец годов и прекрасного мира» (Annorum nitidique sator pulcherrime mundi.-Mart., X, 28, 1), причем само это движение идет по кругу, соединяя концы и начало: ius vertendi cardinis omnis meum, — говорит у Овидия Янус о себе самом, — «круговращением всего мира заведую я» (Ovid. Fast., I, 120).

Краткий обзор народно-мифологических представлений о времени приводит к нескольким существенным умозаключениям. В этих представлениях выступают вполне сложившимися и оба основных движения времени, и их диалектика: в них есть идеализация прошлого, исходного состояния общества и восприятие истории как его порчи, есть понимание непреложности и благотворности развития и деятельности, есть, наконец, ощущение неразрывности того и другого — переломных точек, где изживание и становление конкретно и зримо переходят друг в друга. Эта система воззрений характеризует не столько тот или иной период истории Рима, сколько его культуру в целом. С одной стороны, она отчетливо связана с древнейшими формами общественного производства, в частности с обработкой земли и сельскохозяйственным циклом; в ней идеализовано состояние общества, предшествующее развитию товарных отношений; ряд реально-исторических моментов связан с эпохой и законодательством царей; есть множество свидетельств того, что Янус со всем присущим ему кругом представлений — исконное, древнейшее верховное божество римлян[146]. В то же время многие отразившиеся здесь воззрения описаны как вполне живые авторами не только классической поры, но и Поздней империи, а отразившиеся здесь обычаи просуществовали на протяжении всей истории Рима — до конца принципата (январские празднества, сельские компиталии, фериальные дни, культ Януса). При всей распространенности многих охарактеризованных особенностей понимания времени другими народами древнего мира, некоторые из них, и притом весьма важные, засвидетельствованы только у римлян. Таков прежде всего сам Янус и круг диалектических представлений о времени, с ним связанных; таков, обычай новогодних подарков.

Можно сказать, таким образом, что в рамках описанной системы мифологических воззрений складываются формы восприятия времени, которые специфичны для римской культуры в целом.

Этот вывод подлежит учету при анализе римских представлении об историческом времени. Размышляя о движении родной истории, римские авторы, разумеется, исходили из актуального опыта общественно-политического развития своей эпохи, из усвоенных ими греческих, а иногда и восточных учений, создавали построения философски рефлектированные. отмеченные печатью авторской индивидуальности и глубоко отличные поэтому от народно-мифологических форм мировосприятия. Но на более глубоком уровне созданные ими концепции римской истории и исторического времени обнаруживают с этими народными формами мировосприятия неразрывную, органическую связь. Если у Саллюстия и Цицерона, Овидия и Горация, Вергилия и Тацита мы находим ту же идеализацию прошлого и осуждение новизны или, напротив, те же насмешки над привязанностью к грубой старине и апологию деятельности и развития, или, главное, то же стремление обнаружить динамическое равновесие между этими противоположными движениями времени, то мы вправе предположить, что их сочинения принадлежат не только их периоду или их кругу, а и римской культуре в целом, что народно-мифологическая и литературно-философская традиции восприятия времени — это две стороны единого культурно-исторического феномена.

Главный принцип отношения римских писателей к времени — глубокий, органический консерватизм. «Характерные черты римской идеологии, — утверждает современный исследователь, — элементы консерватизма и враждебности ко всяким новшествам… Древнеримская мораль была целиком ориентирована в прошлое»[147]. «Нравы предков», действительно, были для римлян наставлением, идеалом и нормой, а движение времени вперед — соответственно нарушением идеала и нормы и, следовательно, утратой, разложением, порчей. Материал источников целиком подтверждает это широко известное положение.

Где же ваши умы, что шли путями прямыми
В годы былые? Куда, обезумев, они уклонились?
(Cic. De sen., 16. Пер. В. О. Горенштейна)[148].

«Меры, которые принимались в старину в любой области, были лучше и мудрее, а те, что впоследствии менялись, менялись к худшему»[149].

Между этими суждениями промежуток в 400 лет, и все 400 лет уверенность, здесь высказанная, оставалась неколебимой. «Новшества, противные обычаям и нравам наших предков, нам не нравятся и не представляются правильными», — говорилось в сенатском постановлении 92 г. до н. э. (Gell., Ν. Α., ΧV, 11). Веком позже ему вторил Гораций:

Чего не портит пагубный бег времен?
Ведь хуже дедов наши родители,
Мы хуже их, а наши будут
Дети и внуки еще порочнее [150]
Ощущение того, что время содержательно, а движение его соотнесено с определенными ценностями и нормами, причем соотнесено так, что они сосредоточены в прошлом и задача потомков состоит в сохранении их, в постоянном корректировании по ним своего поведения, проявляется и в праве, и в общественной психологии римлян. Чтобы убедиться в этом, возьмем в качестве примера административно-правовое и социально-психологическое регулирование такой существенной сферы повседневной жизни римлян, как обеспечение их водой.

К концу I в. н. э. римское население было обеспечено водой полностью (Front. De aqu., II, 88). В следующие годы на каждого жителя столицы ее приходилось в сутки от 600 до 900 литров. Укажем для сравнения, что в начале XX в. в Петербурге на каждого жителя приходилось 200 литров, а в середине века в Нью-Йорке — 520[151]. Водоснабжением ведал специальный магистрат, curator aquarum, располагавший техническим штатом в 700 человек. С инженерной точки зрения водопроводы, доставлявшие в Рим воду, представляли собой в высшей степени совершенные сооружения, тянувшиеся на десятки километров и обеспечивавшие высокое качество воды. Мастера-водопроводчики знали краны, умели подкачивать воду на любой нужный им уровень, широко пользовались законом сообщающихся сосудов. Тем более примечательно, что вся эта потенциально столь совершенная система регулировалась нормами, ориентированными не на реальные современные условия жизни столицы, а на услония архаические, давным-давно исчезнувшие из римской действительности, но сохранявшие, вопреки опыту, всю свою власть над мышлением и администрации, и народа.

Когда-то вся поступавшая в город вода представляла собой только aqua publica, т. е. воду для общественных нужд, шедшую в защитные сооружения города, для городского строительства и в уличные водоразборные колонки. Жителям разрешалось пользоваться лишь той водой, которая переливалась за края уличных бассейнов; отведение воды в частные дома было привилегией немногих, самых видных граждан; водопроводная вода, предоставленная отдельным лицам, в принципе предназначалась для орошения земельных участков, и использование ее для нужд общественного комфорта и массовых развлечений жестко ограничивалось. Система эта, таким образом, была ориентирована на обеспечение жизнедеятельности общины как целого и создание постоянного запаса воды, что имело смысл при угрозе военного нападения или зависимости города от стихийных бедствий. В эпоху Поздней республики и Ранней империи условия эти давно перестали существовать. Вражеские войска действовали на далеких границах, в сотнях, а то и тысячах километров от столицы, общественная жизнь протекала в роскошных портиках, базиликах, нимфеях, термах, где вода изливалась мощными непрестанными потоками, каждая кухня каждого дома легко могла быть обеспечена водой за счет городских водопроводов. И тем не менее…

Водоснабжением Рима еще в конце Республики продолжали ведать высшие сакральные магистраты-цензоры, а при империи curator aquarum назначался принцепсом из числа самых доверенных сенаторов; с конца I в. н. э. он по положению входил в императорский совет. Никакой необходимости в руководителях такого рангаримское водоснабжение, давно ставшее обычным участком коммунального хозяйства, не испытывало, и на Востоке и в Греции им ведали самые обычные муниципальные чиновники[152]. Взгляд на сенатора, обеспечивающего город водой, как на одну из ключевых фигур общины был в Риме чистой данью архаической традиции, но взгляд этот упорно сохранялся — время остановилось, генетическая память выступала как корректор реальной жизненной практики.

Такой же характер носили и все другие нормы и правила, регулировавшие римское водоснабжение. В головном сооружении каждого водопровода водораспределительное устройство было сконструировано так, что при сокращении дебита страдали жилые дома и фонтаны, обеспечивавшие прохладу и комфорт в городе, уровень же aqua publica оставался неизменным, хотя в реальной жизни города она играла теперь не главную роль. Больше половины поступавшей в столицу воды в I в. н. э. шло в частные дома, а еще большее число домовладельцев отводили ее самовольно; пропускная способность водопроводов, как говорилось, давала возможность обеспечить водой вообще все особняки — тем не менее разрешение на нее давалось, как в IV или III вв. до н. э., весьма жестко, только персонально, учитывая общественное и имущественное положение домовладельца. По наследству «право домашней воды» не передавалось. В сенатском постановлении, принятом по этим вопросам в 11 г. до н. э., содержалась примечательная формулировка: «Хозяева сохраняют право на воду до тех пор, пока они владеют землей, ради которой вода была им дана» (ар. Front. De aqu., II, 108). Другими словами, в порядке консервативной юридической фикции просьба о предоставлении домашней воды мотивировалась необходимостью орошать земельный участок при доме. Типичный римлянин флавианской поры, персонаж Марциала или Ювенала — отпущенник, только вчера получивший гражданство, меняла, хапуга-ростовщик, которому вода нужна была для купален и фонтанов, соприкасаясь с системой водоснабжения, должен был предстать как старозаветный земледелец, заботящийся об орошении земли, предоставленной ему общиной. Самовольное отведение воды также рассматривалось не на уровне сегодняшних отношений, т. е. как обычное и весьма распространенное нарушение правил, а как покушение на жизненные интересы общины, т. е. как государственное преступление, и каралось конфискацией земли и штрафом до 10 тыс. сестерциев.

Положение с римским водоснабжением показывает, что на «остановленное время», т. е. на консервативную, в реальной действительности как бы и изжитую норму, в Риме ориентировались не только правовые установления, но и формы массового сознания. Как упоминалось выше, римские гидротехники умели пользоваться кранами. Один кран, например, дошел до наших дней из дворца Тиберия на Капри, о кранах идет речь в письмах Сенеки (Sen. Ad Lucil., 86, 6). В городском водоразборе, однако, ими парадоксальным образом почти не пользовались, и поступавшая в город вода текла непрерывным потоком из домашних водопроводов, из уличных колонок и фонтанов, переполняла бассейны, лилась на землю, ежедневно тысячами тонн уходила без всякой пользы в канализацию и реки. Это было не упущение, а принцип: в цитированном выше сенатском постановлении 11 г. до н. э. говорилось, что главная задача сенатора, ответственного за римские водопроводы, — «прилагать величайшее тщание к тому, чтобы в уличных бассейнах вода изливалась днем и ночью».

На уровне технических представлений раннеимператорской эпохи, рациональной организации городского хозяйства и повседневного быта такое обращение с водой представляется совершенно непонятным. Оно находит себе объяснение все в той же логике «остановленного времени» или даже «времени, обращенного вспять». На заре своей истории римляне видели в родниках и реках либо богов, либо их обиталища. Сакральное отношение к источникам воды отражало характерное для замкнутой маленькой древней общины обожествление не природы вообще, а именно своей, местной природы. В самом Риме богами были внутренние или пограничные водоемы — Тибр, его приток Анио, источник Ютурна на форуме и еще одна Ютурна на Марсовом поле и др.; древний алтарь бога источников Фонта находился рядом с основанным Анком Марцием храмом Януса и храмом царя Нумы на Яникуле, т. е. на границе, замыкавшей некогда владения римской общины; также и вне Рима храмы, строившиеся по берегам рек и источников, посвящались genii loci и возводились местными общинами[153]. Соответственно, по мере отмирания автаркичной общинной экономики, общинной системы институтов и общинной идеологии источники проточной воды вроде бы и десакрализовывались, в них, хотя и с некоторыми ограничениями, стало разрешено купаться, на реках появились плотины, ирригационные сооружения, а главное, священные источники подчас оказались заключенными в трубы и стали водопроводами.

Дело в том, однако, что в римской мифологии в основе каждого культа обычно лежал некоторый исходный образ-понятие. Когда речь шла о культе источников и рек, таким образом-понятием была энергия, с которой вода, подчиняясь неведомой силе, вечным током устремлялась из тьмы, где дотоле пребывала, на белый свет. Фонт был аватаром Януса — бога границы и перехода; другим аватаром Януса и, следовательно, «братом» Фонта был Термин — покровитель межей и границ; непосредственным предметом почитания в культе источника было именно само не подчиняющееся никакой внешней силе вечное и свободное истечение: «Fons — unde funditur е terra aqua viva», — объяснял этимологию слова «источник» Варрон (L. 1., V, 123); «источник — оттого что истекает из земли живая вода». Римляне строили свои водопроводы, рассчитывая длину и высоту акведуков, строили и ремонтировали водоразборные сооружения, торговали водопроводной водой и даже крали ее, но неповторимая особенность их сознания состояла в том, что очевидная рукотворность и повседневная прозаичность водопроводов не противоречили для них их священному происхождению и священному характеру. В сегодняшний опыт как в амальгаму входили архаические пласты религиозного сознания, в опыте актуального времени жило остановленное время древней общины. Поэтому водопровод был инженерно-техническим сооружением и никогда не был им до конца, ибо и в нем происходил все тот же сакральный акт — выход из недр земли aqua viva — «живой воды». И при Цицероне, и при Августе, и при Флавиях единый строй восприятия продолжал охватывать в общем сакральном представлении не только источники и реки, но также водопроводы, колодцы, фонтаны, уличные колонки. Они имели свой культ, как и питавшие их родники. Ежегодно 13 октября отмечался праздник фонтаналий, посвященный главному богу источников Фонту, — в этот день в его честь украшали цветами равно и родники, и колодцы (Varro. L. l.f VI, 22). В одном из своих стихотворений Стаций славит нимф, что «в Лации и на семи Рима холмах обитают»; но они же живут в водах рек, которые питают римские водопроводы, и, «сжатые камня громадой, по аркам высоким стремятся» (Stat. Silv., I, 5, 25–29). Проперций включал в число священных источников наряду с Тибурном и Клитумном также и Марциев водопровод (III, 22, 25–26). В нимфеях, заполнявших Рим и города империи, совершались обряды, связанные с культом местных источников; водораспределительные устройства, сооружавшиеся на глазах у всех, продолжали восприниматься в то же время как природные источники воды, занимать свое место в архаической сакральной действительности местной общины, и потому пресечение их свободного тока все еще представлялось таким же кощунственным, как насилие над богом, обитавшим в источнике и дававшим живую воду земле, посевам, людям.

Остановленное время господствовало не только в сфере быта, но и в сфере общественно-политической. Это видно хотя бы из той грандиозной консервативной фикции, которой была республиканская форма принципата I в. и которая продолжала сохранять свои жизненные основания в сознании и правителей, и масс на протяжении по крайней мере века или полутора. Ограничимся лишь одним примером в подтверждение сказанного.

Власть принцепса, как известно, основывалась фактически на военной силе, юридически — на сосредоточении в его руках всех основных магистратур. И то и другое представляло собой явный и полный разрыв с республиканскими традициями и означало создание нового строя — по сути дела монархического. Верховная власть монарха была несовместима с верховной властью основного носителя государственного суверенитета при республике — народного собрания, или комиций. В первый же период императорского правления они начинают исчезать из жизни государства. Отмирает, в частности, одна из главных функций комиций — выборы магистратов. Процесс этот, однако, шел негладко, с характерными задержками и противоречиями.

В 5 г. н. э. по Валериеву — Корнелиеву закону были созданы две избирательные центурии из сенаторов и всадников, которые в предварительном порядке рассматривали кандидатуры лиц, претендовавших на магистратские должности, и затем рекомендовали их центуриатным комициям. Голосование в народном собрании утрачивало, таким образом, всякий реальный смысл. Август, когда-то начавший с того, что «восстановил исконные права комиций» (Suet. Aug., 40, 2), к концу жизни, по-видимому, понял их несовместимость с принципатом и в завещании своем предусмотрел меры к их «упорядочению» (Vell. Pat., II, 124, 3). Однако Тиберий, унаследовав власть, не стал заниматься «упорядочением» комиций и в 14 г. попросту перенес выборы магистратов в сенат. Правомерность этого шага, казалось бы, ощущали все: «И народ, если не считать легкого ропота, не жаловался на то, что у него отняли исконное право, да и сенаторы, избавленные от щедрых раздач и унизительных домогательств, охотно приняли это новшество» (Ann., I, 15, 1. Пер. А. С. Бобовича). По справедливому замечанию современного исследователя, этот акт «знаменовал конец республики с государственно-правовой точки зрения»[154].

Сложность состоит в том, однако, что эта мера, столь естественная и всеми ожидавшаяся, подготовленная всем предшествующим развитием событий, на протяжении более ста лет никак не могла внедриться в жизнь. Так, по логике вещей реформа Тиберия должна была отменять все иные избирательные процедуры, и в частности половинчатый закон Валерия — Корнелия. Тем не менее в 19 г. среди почестей, посмертно возданных Германику, фигурирует создание в соответствии с этим законом еще одной избирательной центурии из сенаторов и всадников, которой было присвоено имя покойного героя. Решение сенаторов имело своей целью увековечить память о Германике — они, по-видимому, были уверены, что и после реформы Тиберия и вопреки ей народные комиций сохранятся, хотя бы и в урезанном виде. Предположение их на первый взгляд оказалось ошибочным: их решение отразилось в одной-единственной надписи[155] и было, скорее всего, тут же отменено вместе со многими другими почестями, декретированными Германику в эти дни (Tac. Ann., II, 83, 4). И тем не менее, по весьма обоснованному предположению, аналогичная мера была повторена еще раз в 23 г., когда была создана сенаторски-всадническая центурия в память только что скончавшеюся сына Тиберия Друза[156]. Сохранилось и еще более позднее свидетельство, от 30 г., о каких-то inprobae comitiae, состоявшихся на Авен-тине и избравших в консулы временщика Тиберия Сеяна (ILS, 6044). Периодически возрождались не только собрания, предусмотренные Валериевым — Корнелиевым законом, но и центуриатные комиций в их старом, республиканском облике, как явствует из сообщения Светония (Suet. Gai., 16, 2) о том, что в 38 г. Гай Калигула «вернул народу-выборы должностных лиц, восстановив народные собрания (suffragia comitiorum)». На следующий же год, однако, и это решение было пересмотрено, и комиций снова упразднены. Тем не менее много позже, рассказывая о правлении Вителлия (69 г.), Тацит упоминал про то, что этот принцепс «как простой гражданин отстаивал на консульских комициях своих кандидатов» (Tac. Hist., II, 91, 2). Плиний Младший еще в 100 г. сочувствовал Траяну, что тому пришлось, становясь консулом, выслушать долгие разглагольствования в комициях (longum illud carmen comitiorum), хотя сам Траян производил сенаторов в консулы простым назначением (Plin. Pan., 63, 2). Даже Дион Кассий при Северах видел какие-то собрания, бывшие «как бы призраком» народных комиций (Dio Cass., 58.20.4).

Что это были за собрания? Уже Тацит отказывался ответить на подобный вопрос, «до того, — утверждал он, — разноречивы сведения не только у писавших о них», но и у свидетелей таких комиций (Tac. Ann., I, 81, 1). Ясно, что это не были реальные выборы, так как консулы назначались принцепсами. Ясно в то же время, что это не были пустые, чисто декоративные церемонии, раз Тиберий, Калигула и даже еще Траян усматривали в них определенное политическое содержание. Бесспорно явствует из всех упоминаний только одно: принцепсы стремились уничтожить комиций и в то же время сохраняли их. Необходимость их ликвидации Диктовалась административными и правовыми соображениями; необходимость их сохранения, следовательно, вытекала не из актуальных и прагматических обстоятельств. Она коренилась не в структуре империи, а в структуре массового сознания, которую императоры должны были постоянно учитывать и в пределах которой порядки и установления должны были сохраняться неизменными, а время неподвижным.

Органический консерватизм мировосприятия был присущ не только массам, но и властям, как явствует из истории других комиций — трибутных. Август отметил в своем политическом завещании, так называемых «Деяниях божественного Августа» (10, 1), что имя его было включено в гимны жрецов-салцев решением сената (senatus consulto), трибунская же власть присвоена ему законом (per legem). Такое противопоставление встречалось и в более ранних документах[157], было традиционным, и смысл его всегда состоял в том, что «решение», consultum, принималось сенатом и носило рекомендательный характер, «закон» же, lex, принимался народным собранием и носил характер принудительно-правовой. Одно из исконных положений республиканской конституции состояло в том, что только народное собрание могло облекать гражданина полнотой власти[158], и Август действовал в строгом соответствии не с реальными отношениями своего времени, а с древними установлениями общины, когда принял почетное, но в общем вполне декоративное право фигурировать в гимнах салиев от сената, а важнейшую, решающую для оформления его власти магистратуру — от народного собрания. Tribunicia potestas, трибунская власть, была (наряду с консульским империем) главным слагаемым власти принцепса: личность трибуна считалась священной и неприкосновенной; он имел право представлять законопроекты сенату и народу, мог накладывать вето на сенатские решения, принуждать силой любого гражданина к исполнению своих распоряжений и защищать любого гражданина от преследований другого магистрата. Такой полноты гражданской власти не давала, по сути дела, ни одна другая магистратура, и неудивительно, что многие принцепсы периодически отказывались от звания консула, но кажется никто и никогда не рискнул отказаться от tribunicia potestas. И вот эту-то главную свою магистратуру, опору власти, принцепсы продолжали регулярно получать, как теперь выясняется[159], на протяжении целого столетия per legem, т. е. от особых комиций, так называемых трибутных, которых вроде как бы и не существовало, ибо они, как все выборные комиций, должны были быть распущены Тибериевым эдиктом 14 г.

С 37 г. в сенате укрепилось обыкновение при приходе очередного принцепса к власти присваивать ему одним сенатусконсультом все магистратуры зараз. Так они были присвоены в марте 37 г. Гаю Калигуле (Dio Cass., 59, 3, 1), в январе 41 г. Клавдию (Suet. Claud., 10, 3-12, 1), в октябре 54 г. Нерону (Suet. Nero, 8), в январе 69 г. Отону (Tac. Hist., I, 47, 1), летом того же года Вителлию (II, 62, 2) и в декабре Веспасиану (IV, 3, 2). Однако этот набор почестей (cuncta solita, «все, что обычно принято», называет его Тацит. — Ibid.), как ни парадоксально, не включал решающей магистратуры — трибуната, который, как в случае Августа, всем постановлениям и реформам вопреки продолжал присваиваться в народном собрании.

Это видно из того обстоятельства, что в актах жрецов-арвалов в годовщины утверждения принцепса сенатом отмечаются благодарственные молебны ob Imperium, а некоторое время спустя — ob tribuniciam potestatem. Так, для Нерона это были 13 октября и 4 декабря, для Отона 15 января и 28 февраля, для Вителлия — 19 и 30 апреля. На то, что трибунская власть продолжала присваиваться народным собранием, указывают два обстоятельства. Во-первых, интервал между днем утверждения принцепса сенатом и днем присвоения ему трибунской власти в общем совпадает с trinum nundinium, т. е. временем трех рыночных дней, которые с незапамятных пор полагались между выдвижением проекта закона и голосованием по нему в народном собрании. Во-вторых, анализ известного «Закона об империи Веспасиана» показывает, что в тексте его ясно различимы начальная часть, основанная на синтаксической конструкции censuere + ut + conjunctivus, и заключительная, строящаяся в императиве на — to. Между тем, как показывают многочисленные аналогии, первая из этих конструкций характерна для сенатусконсультов, вторая — для республиканских законов, принятых в комициях[160].

По всей вероятности, текст был составлен из сенатусконсульта, присваивавшего Веспасиану cuncta solita, и постановления народного собрания, содержавшего остальные прерогативы, почему документ в целом и назван lex.

Как, по-видимому, показывает приведенный материал, принцепсы, которые, опираясь на военную силу, формировали сами тип своей власти и могли придавать ей тот или иной облик, не считали ее правильной и настоящей, пока она не включалась в исконную систему магистратур, республиканскую традицию управления общиной. Рядом с актуальной общественной действительностью, подчиненной развитию и ходу времени, всегда стояла в Риме другая, древняя, выключенная из этого хода, и если первая регулировалась меняющимися политическими обстоятельствами и правовыми нормами, то вторая представлялась основанной на довременных, постоянных свойствах бытия, природного, общественного, сакрального. Как бы ни менялся город и его жители, законы и власти, пока Рим оставался настоящим, античным Римом, мироощущение и принцепса, и гражданина не исчерпывалось этими переменами, и каждый из них мог бы сказать вместе с героиней Проперция:

Я от природы храню законы, мне данные кровью [161]
Консерватизм, однако, никогда не может быть полным и последовательным, поскольку движение времени, перемены в жизни и ее обновление заданы каждому народу объективным развитием его производительных сил и каждому человеку его непосредственным опытом. Положение это уже очень рано начинает осознаваться в Риме и вызывать к жизни концепции динамического исторического времени, противоположные разобранным выше. Надо сказать, правда, что исходными и определяющими, фоновыми в Риме всегда оставались концепции консервативные, основанные на представлении о неподвижном или обратимом времени, и лишь в контрасте с ними своеобразным контрапунктом проходят через римскую историю и римскую культуру те восприятия времени, которые очень условно можно назвать «прогрессистскими». Они росли из нескольких источников и соответственно проявлялись в различных формах.

Первая из таких форм носит отчетливо политический характер, связана с демократическим движением социальных низов, стремившихся изменить сложившиеся порядки в свою пользу, а для этой цели доказать, что обновление есть закон жизни общества. Этот ход мысли обнаруживается в Риме уже очень рано. Он представлен, в частности, в речи народного трибуна Гая Канулея в 442 г. до н. э. «Что же из того, — говорил он, — что после изгнания царей не было еще ни одного консула плебея? Разве не следует создавать ничего нового? Не следует вводить чего-либо, сколь бы полезным оно ни оказалось, лишь оттого, что такого не бывала ранее? — у нового народа много чего никогда не бывало ранее. В правление Ромула не было ни понтификов, ни авгуров — они созданы Нумой Помпилием. Не было в нашем государстве ни цензов, ни распределения граждан по центуриям и классам — их ввел Сервий Туллий. Не бывала у нас и консулов — они возникли после изгнания царей. Мы не знали ни власти диктаторов, ни самого этого слова — они появились при наших отцах. Народные трибуны, эдилы, квесторы — ничего этого прежде не бывало, но они были введены и будут существовать в дальнейшем. Менее чем за десять последних лет мы и создали коллегию децемвиров, которые бы дали нам письменные законы, и уничтожили ее, не оставив им места в нашей республике. Можно ли усомниться в том, что в городе, созданном на века и стремительно растущем, предстоит создавать и новые формы власти, и новые виды жречества, и новые законы, определяющие права народов и граждан?» (Liv., IV, 4, 1–2).

При обсуждении большинства реформ, проводившихся в Риме за долгие века его существования, как правило, фигурировали попеременно две мотивировки: данная реформа должна быть принята, поскольку она соответствует традиции и нравам предков, или: данная реформа должна быть принята, так как она соответствует новым условиям и новым потребностям, интересам развития нашего государства. Консервативная логика и принцип остановленного времени, как ни глубоко они были вкоренены в римском сознании, не могли быть универсальными и в силу самой своей неуниверсальности с необходимостью порождали в политической сфере иную логику и обратный принцип. Аграрная реформа Гракхов мотивировалась необходимостью преодолеть развившееся имущественное неравенство, вернуть относительную соизмеримость земельных владений, восстановить справедливость. Но уже закон о союзниках Гая Гракха полностью порывал с традицией, вытекал из нужд сегодняшнего дня и вместо того, чтобы апеллировать к прошлому, предварял будущее. Аграрная реформа, предложенная в 64 г. до н. э. Сервилием Руллом, должна была стать одним из тех «новых законов», неизбежность которых предвещал Гай Канулей. Цицерон противодействовал ей с позиций mores maiorum, но, обосновывая свои взгляды перед народом, он начал с пространного рассуждения о том, что его избрание в консулы есть благотворное новшество, порывающее с исконной традицией избирать на высшие должности лишь выходцев из древних аристократических семейств. Такого рода примеры можно умножать до бесконечности. Канулей был прав: в развивающемся государстве новшества, отражающие стремительный бег времени, были неизбежны.

В области политики, однако, «прогрессизм» выступал чаще всего как обоснование конкретных прагматических мероприятий и не возвышался до самосознания, до теоретического осмысления — теоретические обобщения, содержащиеся в речи Канулея, были введены в нее, по всему судя, изложившим ее Титом Ливием.

Теоретическая концепция динамического времени и развития как блага складывалась преимущественно в спорах о том, что предпочтительнее: ограничивать частное богатство и не допускать рост уровня жизни ради сохранения суровой простоты и патриархальной бедности — этих источников боевой силы предков, либо поощрять рост и обогащение государства, использовать его для обогащения граждан и для придания их жизни большей обеспеченности и культуры, утонченности и эстетизма, неведомых людям древнего, героического, но в то же время нищего и примитивного Рима. Эта дилемма была вполне осознана уже Сципионом и Катоном и именно старый Цензорий в полном противоречии со своим постоянным консерватизмом отстаивал право каждого стремиться к наживе ради своеобразно понятого «прогресса» (ORF3, Cato, fr. 167[162]). Столетием позже этот его взгляд был развит знаменитым другом-врагом Цицерона Гортензием (Dio Cass., 39,37, 3), а еще несколько позже, уже при Тиберий, консулярием Азинием Галлом (Тас. Ann., II, 33). И в том и в другом случае ораторы утверждали, что выражают мнение подавляющего большинства сенаторов. «Прогрессизм» рос и креп прямо пропорционально забвению общинных норм и становлению принципата. В эпоху Клавдия, Нерона и Флавиев на авансцене общественной жизни Рима все заметнее становятся люди, которым родовитость, принадлежность к римской традиции, верность старинным нормам поведения и старинным вкусам представляются заслуживающими лишь ненависти и презрения и которые, напротив того, стремятся утвердить ценность современности и развития. В области политики такие люди выступали часто в роли delatores — «доносчиков», пытаясь запугать, скомпрометировать, политически или физически уничтожить людей старой консервативной знати. Принцепсы, видевшие в них союзников по борьбе с сенатской аристократией и республиканской идеологией и, кроме того, заинтересованные в прославлении своего режима в противовес прошлым, всячески поддерживали delatores, вступив с ними в своеобразный союз. Роль delatores, однако, не исчерпывалась политикой. Многие из них были так или иначе связаны с культурой и искусством. Фабриций Вейентон и Аквилий Регул выступали с литературными произведениями, Эприй Марцелл был покровителем наук, и Колумелла посвятил ему свой трактат «О земледелии», Юлий Африкан преподавал ораторское искусство. Их политическая практика связывалась для них с определенной творческой позицией и определенным пониманием жизни, истории, общественного развития, движения времени. В 47 г. они доказывали в сенате, что их деятельность служит интересам выдвигающихся «людей из народа» и подчинена «реальному ходу вещей» (Tac. Ann., XI, 7). В 70 г. один из самых ярких людей этого типа, Эприй Марцелл, доказывал: «Я прекрасно понимаю, что за государство создавали наши предки, но помню и то, в какое время родились мы. Древностью должно восхищаться, однако сообразовываться лучше с нынешними условиями» (Tac. Hist, IV, 8). Презентистское жизнеощущение распространялось на область искусства, и прежде всего красноречия. Сенека, находившийся с delatores в сложных и противоречивых отношениях, безусловно, разделял их презентизм и потешался над архаизирующими стилистами, которые «ищут слова в отдаленных веках, говорят языком Двенадцати таблиц» (Ad Lucil. 114, 13). Лукан, создавая «Фарсалию», избегал упоминаний о своем предшественнике Вергилии и полагал, что его собственные стихи, равно как и стихи Нерона, ничем не хуже Гомеровых (Phars., IX, 980–986). Для Марциала современный delator значительнее Цицерона (IV, 16, 5–6), предпочитать прошлое настоящему может только завистник (V, 10), Катон — смешной педант, ничего не понимающий в настоящей, современной, поэзии (I, pr.).

Наиболее ярко и полно резюмировал все это направление в римской культуре раннеимператорской поры Тацит, выведя в своем «Диалоге об ораторах» фигуру Марка Апра. Апр — судебный оратор, обобщенный образ delatores, которые также были чаще всего крупными ораторами, политическими и судебными. Его красноречие отличалось «мощью и пылом» (Tac. Dial., 24, 1), как красноречие Эприя Марцелла, он отстаивает тот тип речей (19–20), которыми славился Аквилий Регул (Plin. Epp., I, 20, 14), он весел и шутлив, как знаменитейший delator Вибий Крисп (Quint., X, 1, 119). Подобно большинству из них, Апр прокладывает путь в жизни в обход людей родовитых, противопоставляя себя староримской традиции и системе ценностей (Tac. Dial., 8, 3). Как и delatores, он презирает старину, отвергает консерватизм, эстетизирует исторический динамизм, развитие, стремительное движение времени. Он прославляет деятельность судебного оратора за связь ее с живой жизнью сегодняшнего дня, за то, что она обеспечивает непосредственное участие в конфликтах и спорах современников (10). Перед таким человеком раскрывается вся несущественность, вся мертвенность старины и традиции. «Признаюсь вам откровенно, что при чтении одних древних ораторов я едва подавляю смех, а при чтении других сон» (21, 1). Высшая ценность — не прошлое, а настоящее (20, 7; 21, 2). Критерий красоты — сила, здоровье и напор жизни (21, 8), соответствие требованиям сегодняшнего дня (21, 9).

Как поздний римский космополитизм не мог явиться основой для сколь-нибудь значительных достижений искусства и культуры, подобно этому и «презентизм» Апра, его предшественников и коллег был скорее формой жизненной практики и общественным умонастроением, был в большей мере определенной стороной римского отношения к времени, чем целостным выражением такого отношения, и потому так же не мог явиться почвой для национальной философии культуры или художественных достижений всемирно-исторического значения. Единственное, кажется, но зато весьма показательное исключение — творчество Овидия, и в первую очередь его «Метаморфозы».

Восприятие времени, присущее поэме, ясно выражено в 15-й ее песни словами Пифагора:

Время само утекает всегда в постоянном движенье,
Уподобляясь реке; ни реке, ни летучему часу
Остановиться нельзя. Как волна на волну набегает,
Гонит волну пред собой, нагоняема сзади волною, —
Так же бегут и часы, вослед возникая друг другу,
Новые вечно, затем что бывшее раньше пропало,
Сущего не было, — все обновляются вечно мгновенья [163]
Бесконечное движение времени, однако, обладает своим содержанием. Оно состоит в перемещении духовного начала из одного существа в другое, в постоянной смене им форм и оболочек — словом, в метаморфозе. Так:

изменяется все, но не гибнет ничто и, блуждая,
Входит туда и сюда; тела занимает любые
Дух; из животных он тел переходит в людские, из наших
Снова в животных, а сам во веки веков не исчезнет [164]
В этой постоянной смене в общем и целом господствует движение от низшего к высшему, так что в конечном счете она представляет собой определенное развитие, прогресс, сама же поэма — «непрерывную песнь» «от начала вселенной до наступивших времен» (I, 3–4). Рассказ начинается с изначального хаоса, который сменяется космосом (I, 5—72), живая природа, сначала воплощенная только в рыбах, животных и птицах, находит свое завершение и высшее выражение в человеке (I, 76–88).

Несмотря на пессимистический рассказ об эволюции человеческого общества от золотого века к железному (I, 89—150), несмотря на многообразие и, так сказать, разнонаправленность описанных в поэме метаморфоз, было бы неправильно не видеть этот «прогрессизм» Овидия, выходящий далеко за рамки поэмы и составляющий основу его мироощущения в целом. К его времени учение греческих стоиков о развитии мира от изначальной дикости и хаоса к цивилизации и культуре было воспринято в Риме (Cic. De inv., I sqq.), и Овидий полностью его усвоил насытив его чисто римским содержанием.

Век простоты миновал. В золотом обитаем мы Риме,
Сжавшем в мощной руке все изобилье земли.
На Капитолий взгляни; подумай, чем был он, чем стал он:
Право, как будто над ним новый Юпитер царит!
Курия стала впервые достойной такого сената, —
А когда Татий царил, хижиной утлой была;
Фебу и нашим вождям засверкали дворцы Палатина
Там, где прежде поля пахотных ждали волов.
Пусть другие поют старину, я счастлив родиться
Ныне, и мне по душе время, в котором живу [165]
Отрывок этот очень характерен для Овидия. Атмосфера легкого изящества, фривольного остроумия, пресыщенности культурой и достатком, разлитая во многих его произведениях, была неотделима от чувства превосходства утонченной современности над примитивной стариной, другими словами, от восприятия поступательного движения времени как величины положительной. Даже в «Фастах», смысл которых состоял в прославлении исконных римских обычаев и тем самым старины, Овидий подчас не удерживается от иронии над грубым невежеством великих предков (Ovid. Fast., I, 27–30).

В «Метаморфозах» концепция поступательного времени трактуется как бы в двух планах. Один связан с прямо объявленным сюжетом поэмы — рассказом о том, как в бесконечной смене столетий раскрывается смысл мировой истории, состоящей в реализации провиденциальной миссии Рима. Время движется линейно, прямо и только вперед, от изначального хаоса, через бесконечные превращения, приближаясь к нашим Дням — дням торжества Рима, римской цивилизации и римского полубога-императора. С этого поэма начинается (I, 250–252), этим она кончается (XV, 420 и след.; 745 и след.).

Нетрудно заметить, однако, что между этими двумя крайними точками объявленный сюжет почти не проявляется, а связанная с ним удобная и простая концепция линейно поступательного времени осложняется и углубляется. Художественная сила поэмы связана не с произнесенными скороговоркой, хотя и весьма патетичными, славословиями Рима и императоров в начале и в конце ее, а с превращениями бесчисленных существ, любящих, верящих, ошибающихся, страдающих, составляющими ее плоть. Художественная сила производна от художественной правды, а она в свою очередь — от глубины отражения чувств и верований, особенностей мировосприятия народа. В основной части поэмы раскрывается несколько иное, чем только что проанализированное, ощущение времени, несравненно более характерное для римского эпоса и римской культуры.

«Метаморфозы» Овидия строятся на противопоставлении хаоса и космоса, грубого бесформия и оформленного существования, составляющего суть культуры. Эта противоположность носит диахронный характер: хаос изначален, космос возникает из его преодоления, культура есть венец развития, итог пути. Но на протяжении поэмы эти два начала гораздо чаще выступают в ином соотношении. Изначальное бесформие было уже преодолено, Прометей совершил свой подвиг, создан людской род, «во всяком труде закаленный» (I, 414), когда разогретая солнцем земля снова стала порождать бесформенные чудовища — «одних в зачаточном виде, при самом

Миге рожденья, других еще при начале развитья,
Вовсе без членов, и часть единого тела нередко
Жизнь проявляет, а часть остается землей первобытной [166]
Это было отчасти возрождение старых чудовищ, отчасти создание новых[167] — поступательный ритм развития здесь сбит, и итогом этой тератологии является невиданный ранее монстр, Пифон. Бесформенный хаос не только уступает место гармонии культуры, но и, постоянно возрождаясь, вечно существует рядом с ней, как угроза и альтернатива. Пифон погибает под ударами Феба, бога полезных злаков и врачеванья, разумной истории и музыкального лада — бога культуры (I, 518–523), но чудовищное, архаическое, бесформенное или оформленное противоестественно сохраняется как изживаемая, но непреходящая антитеза культуры. Метаморфозы, при которых низшие формы существования трансформируются в высшие, т. е. такие, которые соответствуют логике оптимистического, поступательного движения времени, вроде превращения камней в людей (I, 400–415) или Цезаря в звезду (XV, 845 и след.), встречаются в поэме редко. Подавляющее большинство метаморфоз осуществляется в обратном направлении. Нимфа становится деревом, девушка телкой, моряки рыбами и т. д. Одно из главных изменений, сопутствующих таким превращениям, состоит в том, что человек утрачивает речь — голос разума, утрачивает способность к целесообразной деятельности, так как руки его становятся ветвями, плавниками, лапами и погружается в немое беспомощное доразумное страдание, возвращается в тератологию докультурной архаики.

Линейно-поступательное движение времени с его оптимизмом оказалось рационалистической абстракцией. Как человек Овидий очень хотел отстоять его и прославить. Оно соответствовало его темпераменту, эстетической утонченности его натуры, его вкусу к игровому началу жизни. Овидий, однако, был не только великим жизнелюбцем, но и честным художником, и он не мог не выразить то, что различал в породившей его действительности, что слышал в глубине римской традиции и народного сознания. А в этой традиции и в этом сознании время воспринималось именно так, как в конечном счете и ощутил его автор «Метаморфоз», — в движении от примитивности к культуре и в неизбежной осложненности этой культуры своей противоположностью, в постоянном взаимодействии архаически консервативного и динамического начал — словом, в его живой диалектике.

Существует одна специфическая форма этой диалектики, которая неоднократно возникала в античном мире и нашла свое отражение также и в римской культуре. Речь идет о циклической концепции, согласно которой прогрессивное и регрессивное течение времени взаимосвязаны и сменяют друг друга в пределах регулярно повторяющихся циклов мирового бытия. Ее излагает у Вергилия Анхиз, показывая Энею загробное царство (Verg. Aen., VI, 703–751); на нее ссылается Апр в Тацитовом «Диалоге об ораторах», когда рассказывает о том, что одно и то же положение небесного свода и звезд восстанавливается каждые 12 954 года (16, 7), с ней соотнесено представление Цицерона, изложенное им в III книге диалога «О государстве», о грядущем возрождении в Риме царского правления. Учение о циклическом ходе времени, таким образом, охватывает у римских авторов разные сферы — космологию, этику, политику. На исходе античности Августин считал его вообще характерным для «философов этого мира» (Aug. De Civ. Dei, XII, 13).

Тем не менее есть причины видеть в этой теории своеобразное «ученое заимствование» в римской культуре, постороннее ее народным, органическим основаниям. Не вдаваясь сейчас в сложный вопрос о восточном происхождении циклической концепции времени, отметим, что в пределах собственно античной культуры она имеет два источника, оба бесспорно греческих — пифагорейское учение о метампсихосе[168] и стоическое учение о периодических разрушениях мира огнем. В первом случае речь шла о возрождении душ, как у Вергилия, во втором — о возрождении мирового состояния, как у Тацита. Слова Апра у Тацита имеют и вполне определенный греческий источник в «Тимее» Платона (39 с — d). Распространение циклического принципа на развитие государственных форм, следы которого обнаруживаются у Цицерона, также принадлежит грекам[169]. По природе своей — по крайней мере, когда речь идет о метампсихосе — учение это носит вообще неантичный характер, ибо воспринимает тело как «тягостную плоть» и «скверну», а земную жизнь — как «порчу» (Verg. Aen., VI, 703–751). Ссылки на метампсихосу и палингенез встречаются в римской литературе буквально считанное число раз, и образ пессимистического круговорота смертей и рождений, которому роковым образом обречен каждый, в пределах классической римской культуры никогда не становится общим местом, универсальной формулой мировоззрения, переходящей от писателя к писателю. В пределах античной литературы вообще, и римской в особенности, циклизм всегда оставался некоторой цитатой.

Подлинно диалектическое и органически римское представление о развитии во времени нашло себе выражение не в подобных односторонних заимствованных концепциях, а в отрицательной диалектике теории порчи нравов и в положительной диалектике национального эпоса — «Энеиды».

Теория упадка нравов[170] представляет собой определенную концепцию исторического развития римского государства в связи с моральной эволюцией римского общества. В литературе эта концепция была наиболее полно разработана в первой половине II в. до н. э. Полибием, в начале I в. до н. э. Посидонием и в середине его Гаем Саллюстием Криспом. Суть ее состоит в том что постепенное обогащение Рима и усложнение политической жизни в нем неизбежно сопровождаются его нравственной деградацией. Концепция эта носит отчетливо диалектический характер: развитие воспринимается в ней как благо, неотделимое от зла, а если вспомнить, что время для римского сознания всегда содержательно, всегда представляет собой определенное изменение событий, форм и обстоятельств жизни, то в ней оказываются сопряженными и два движения времени — прогрессивное и регрессивное[171].

«…Когда трудом и справедливостью возросло государство, когда были укрощены войною великие цари, смирились перед силой оружия и дикие племена, и мужественные народы, исчез с лица земли Карфаген, соперник римской державы, и все моря, все земли открылись перед нами, судьба начала свирепствовать и все перевернула вверх дном. Те, кто с легкостью переносил лишения, опасности, трудности, — непосильным бременем оказались для них досуг и богатство, в иных обстоятельствах желанные. Сперва развилась жажда денег, за нею — жажда власти, и обе стали как бы общим корнем всех бедствий… Зараза расползлась, точно чума, народ переменился в целом, и римская власть из самой справедливой и самой лучшей превратилась в жестокую и нестерпимую». «С той поры как богатство стало вызывать почтение, как спутниками его сделались слава, власть, могущество, с этой самой поры и начала вянуть доблесть, бедность считаться позором и бескорыстие — недоброжелательством». «Духу, отравленному пороками, нелегко избавиться от страстей, наоборот — еще сильнее, всеми своими силами, привязывается он к наживе и к расточительству» (Sall. Cat., 10–13).

Намеченная здесь схема, бесспорно, имеет греческие истоки. Не говоря уже о том, что на материале римской истории первыми стали ее развивать греки Полибий и Посидоний, она обнаруживает определенную связь с некоторыми построениями Платона (в III книге «Законов» и VIII книге «Государства»), а отчасти и Аристотеля. И тем не менее теория порчи нравов в том виде, в каком мы изложили ее выше словами Саллюстия, представляет собой чисто римское явление, и мысли греческих философов входят в ней в специфически римский контекст. Это явствует по крайней мере из трех обстоятельств.

Первое состоит в том, что все авторы, писавшие в Риме о порче нравов под влиянием богатства, датировали этот процесс конкретными событиями римской истории: концом II Пунической войны и победой над Филиппом Македонским (Val. Max., IX, 1, 3), обогащением римских солдат в результате восточных походов 190—180-х годов до н. э. (Liv., 39, 6), разрушением Карфагена в 146 г. до н. э. (Sall. Cat., 10–13). Перед нами, таким образом, не философское построение, иллюстрирующее общую идею, а анализ развития римской истории, причем анализ вполне достоверный, конкретно-исторический,поскольку все наличные объективные данные подтверждают, что кризис римской гражданской общины, ее институтов и ее морали, начинается действительно в первой половине II в. до н. э.

Второе обстоятельство, подтверждающее, что диалектический ход мысли, лежащей в основе концепции порчи нравов, характеризует римское восприятие исторического времени в целом, состоит в том упорстве и систематичности, с которыми римляне принимали законы против роскоши. Обсуждение этих законов, как правило, включало в себя несколько стереотипных моментов: признание старинной бережливости, ограничения расходов, простоты образа жизни заветом предков, имеющим значение нормы; указание на то, что реальная жизнь в своем развитии игнорирует эту норму; требование, подчас вопреки собственным интересам законодателей, восстановить эту норму, придав ей характер закона. Двусмысленность развития и внутренняя осложненность прогресса регрессом, неразрывная связь обоих движений времени выступают здесь совершенно ясно и, что наиболее существенно, совершенно осознанно.

До конца II Пунической войны меры по ограничению расходов граждан носили чисто прагматический характер и принимались в минуту военной опасности с целью направить все средства общины на государственные нужды. Принципиальный смысл, одновременно социально-политический и морально-философский, они приобрели впервые в 195 г. До н. э. при обсуждении закона Оппия. Закон этот, принятый в 215 г. в самые тяжелые дни войны с Ганнибалом, запрещал женщинам пользоваться повозками, носить дорогую цветную одежду и иметь золотые украшения весом более полуунции. Теперь закон Оппия по инициативе народных трибунов М. Фундания и Л. Валерия должен был быть отменен, как утративший смысл в условиях победоносного, заваленного богатствами города, где больше не было никакой нужды наводить столь жесткую экономию. Тем не менее Катон, поддержанный народными трибунами Марком и Публием Юниями Брутами и частью граждан, выступил против отмены закона. Речь явно шла не о финансах, а об идеологии, не об экономическом положении государства, а о ценностном смысле исторического развития. Сам факт развития и необходимость ориентировать по нему, по реальным жизненным процессам общественное поведение был совершенно очевиден — закон Оппия в конечном счете был отменен в комициях подавляющим большинством голосов. В другое время необходимость эту понимал и сам Катон, настаивавший на обогащении государства, обогащении граждан, на использовании сложившихся после войны новых условий для повышения товарности сельских имений, понимали ее, по-видимому, и поддерживавшие его жители Рима, широко пользовавшиеся выгодами, которые принесла городу война. Но, по всему судя, понимали они и другое: опасность этого развития для установлений и ценностей гражданской общины. Отсюда их позиция при обсуждении закона Оппия, отсюда постоянные нападки Катона на «новомодную роскошь» и практические меры по ее ограничению, направленные на искусственное замораживание денежного обращения, на восстановление типа и принципов хозяйственной и общественной жизни былых эпох. В непоследовательной, резко противоречивой форме римскому сознанию была задана связь созидательного и разрушительного смыслов развития общины, связь, другими словами, поступательного и регрессивного движения исторического времени.

В последующий период подобные ситуации повторялись неоднократно, особенно ясно, например, в 55 г. до н. э. Консулы Гней Помпей и Лициний Красс в очередной раз внесли в сенат законопроект о мерах против роскоши и сумели убедить в его необходимости значительную часть сенаторов. Против них выступил сенатор-консулярий, знаменитейший оратор этой эпохи, друг и соперник Цицерона Гортензий. «Любитель мотовства и роскоши, он усиленно убеждал сторонников предложения консулов отказаться от своего мнения, указывая на размеры города, восхваляя роскошь и величественную архитектуру его зданий и используя в качестве союзника своих слов их же собственный образ жизни» (Dio Cass., 39, 37, 3). Трудно найти более ясную характеристику той атмосферы, которая существовала вокруг законов против роскоши: Рим растет, рост его неотделим от увеличения его богатства, прогресса культуры и искусства, они определяют образ жизни, который ведут граждане и сами сенаторы. Но все это периодически представляется, в том числе тем же сенаторам, предосудительным, а люди, указывающие на реально существующее положение, слывут «любителями мотовства и роскоши». Точно такое же обсуждение произошло в сенате и много позже, в 16 г. н. э. И здесь инициаторами ограничения расходов и возвращения к былой скромности выступали сами сенаторы. Они даже приняли соответствующее постановление. Но в роли Гортензия, полностью повторив его доводы, выступил Азиний Галл, предложения его были утверждены председательствовавшим императором Тиберием, и принятое было постановление не состоялось. Аргументы «за» и «против» были, по-видимому, для сенаторов равно весомы. «Признание за пороками права называться благопристойными именами, — заключает изложение этого эпизода Тацит, — и приверженность к ним со стороны слушателей легко доставили Галлу общую поддержку» (Tac. Ann., II, 33, 4).

Нет никаких оснований представлять дело таким образом, что восприятие исторического развития в положительном аспекте отражало взгляды римского населения и широких масс, а восприятие его в отрицательном аспекте — взгляды реакционной аристократии. Во-первых, росту общественного богатства (и тысячью нитей с ним связанного богатства личного) были основания радоваться больше всего у нобилей, что и явствует из приведенных выше примеров. Во-вторых, сожаления о патриархальной старине и былой умеренности высказывались не только людьми из консервативно мыслившей верхушки общества, но и демократическими элементами, больше всего страдавшими от социально-имущественного расслоения и связанного с ним обнищания широких масс. Ювенал, которого никак нельзя заподозрить в солидарности с нобилитетом или с консервативной аристократией, скорбел об исчезновении древних нравов и былой непритязательности постоянно. В-третьих, стандарты общественного мышления во многом формировались под влиянием распространенных в школах и в семьях хрестоматийных примеров добра и зла, так называемых exempla. Среди них неизменно фигурировали деятели древней Республики: Маний Курий — консулярий, которого самнитские послы застали за тем, что он варил себе на обед репу (Plin. Ν. Η., 19, 87) и ел ее из деревянной миски (Val. Max., IV, 5), консул Корнелий Руфин, исключенный из числа сенаторов за то что у него было слишком много серебряной посуды (Aul. Gell. Ν. Α., IV, 8), народные герои Атилий Регул или Цинциннат — владельцы крохотных земельных наделов (Val. Max., IV, 4, 6–7) и т. п. И дело здесь оыло не просто в консерватизме, столь свойственном, как отмечалось выше, римскому мышлению в целом, а в заданном объективно, постоянной жизненной практикой сопоставлении идеализованного прошлого и развивающегося настоящего, в ощущении их взаимосвязи и их взаимной пусть разноплановой, правоты и неправоты.

«Энеида» Вергилия представляет собой национальный эпос римского народа, средоточие и выражение его мироощущения, его самых распространенных и в то же время самых сокровенных чувств. Это видно из ряда обстоятельств. «Энеида» сразу, чуть ли уже не в момент создания, по оценке современников, заняла центральное место в литературе своей поры, т. е. в литературе так называемого золотого века — периода наивысшего расцвета римского словесно-художественного творчества. Последующее развитие римской исторической эпопеи, как в поэтической форме, так и в форме историографии, непосредственно связано с Вергилием. Влияние его стиля на Лукана очевидно и общеизвестно, но оно отчетливо прослеживается и у Силия Италика, и у Валерия Флакка, и у Тацита. С 70-х годов I в. «Энеида» становится учебным текстом в грамматической (по современной терминологии — «средней») школе. Это значит, что каждый римский ребенок, ходивший в школу, — а охват ею детей был в эту эпоху очень широк, — усваивал на всю жизнь круг образов и идей поэмы. Неудивительно, что она играла роль своеобразного камертона для народного словесного творчества: из ее стихов составлялись гадания, так называемые sortes Vergilianae, ее цитировали в надписях и частных письмах, ее пародировали в шуточных стихах, которые выцарапывали на стенах. За обедом, который длился у римлян несколько часов, были приняты не только пение и танцы или театрализованные представления, но также чтение вслух поэтических произведений. Среди последних занимала свое место и «Энеида»:

Пенье услышим творца «Илиады» и звучные песни
Первенства пальму делящего с ним родного Марона… [172]
Примечателен отчетливый параллелизм, в который приведены здесь величайший, полулегендарный поэт греков Гомер и его римский аналог Вергилий. «Энеида» входила для римлян в плоть национального языка и национальной культуры, как в новое время «Божественная комедия» для итальянцев, «Горе от ума» или «Война и мир» для русских.

В этих условиях нет оснований сомневаться, что восприятие исторического времени, характерное для поэмы Вергилия, отражало некоторые существенные стороны восприятия его римлянами в целом. Суть этого восприятия в том, что прошлое не есть нечто отдельное от настоящего и противостоящее ему либо как вожделенный идеал, либо как преодоленный примитив, а входит в настоящее как его составная часть и постоянно живет в нем. Всякое историческое действие предпринимается ради будущего, но само это будущее есть воспоминание о прошлом и реализация заложенных в нем начал. Юпитер говорит об Энее:

Если ж его самого не прельщает подвигов слава,
Если трудами хвалу он себе снискать не желает, —
Вправе ли сына лишить он твердынь грядущего Рима?
Что он задумал? Зачем средь враждебного племени медлит?
Разве о внуках своих, о Лавиния пашнях не помнит? [173]
Когда Юпитер произносит эти слова, Эней находится у Дидоны в Карфагене, еще только на пути в Италию. Поэтому с точки зрения линейного представления о времени они кажутся противоестественными и непонятными — как можно лишить сына того, что еще не существует? В состоянии ли Эней помнить или не помнить о внуках, которых у него нет, и о пашнях Лавиния, существование которых не подозревает? Но все дело в том, что время здесь имеет особую структуру. Оно, как отмечалось выше, представляет собой не чистую длительность, текущую из прошлого в будущее через настоящее и безразличную к тому содержанию, которое окажется в него вложенным. Оно непосредственно тождественно этому содержанию и существует в нем; оно есть единое время-содержание, каковым является ход римской истории. Противоположность прошлого, настоящего и будущего для него относительна. Противоположность между ними есть, течение времени задано каждому в его непреложном опыте, Вергилию и его читателям в том числе, и описанные в поэме события вполне очевидно отстоят на много веков от современности. Так, сыну Энея Асканию предстояло царствовать «доколь обращенье луны не отмерит/Тридцать великих кругов», а его потомкам — править в Альбе Лонге «полных трижды сто лет», после чего только и начинается вся долгая римская история (I, 269–296). Противоположность эта, однако, не абсолютна, так как история (а она и есть единственная реальность времени) не столько разъединяет прошлое и настоящее, сколько связывает их и обнаруживает их друг в друге. Осуществляя свою миссию в Италии, Эней возвышает «до небес великую Трою делами» (III, 462), Римская империя есть лишь продолжение Трои и сама Троя (II, 295 и след.), современный Вергилию Рим живет тем, что было уже заложено в миссии Энея (V, 113–123. 596–604; VI, 756 и след.). Особенно примечательны стихи 792–797 шестой песни, где говорится, что Август создает золотой век — aurea condet saecula, одновременно вернув (rursus) его на древние Сатурновы пашни, и продолжит современную ему экспансию империи — proferet Imperium super Garamantos et Indos. Традиции римской государственности, в том числе и вполне живые в его время, Вергилий возводит к мифу, к эпической старине, сообщая им величие и извечность (VII, 601–622).

Нет сомнения в том, что такая трактовка современности как возрожденной исконно римской старины, а самих начал римской истории как пролога к империи Цезаря и Августа входила в программу официальной пропаганды первых принцепсов. Ясно также, что обнаруженное разрешение противоречия между консерватизмом римской государственности и римской идеологии, с одной стороны, и реальным их развитием — с другой, относилось к сфере идеала и мифа. Очень важно уловить, однако, что диалектическая концепция исторического времени у Вергилия, равно как диалектическая концепция пространства у Горация вместе с синтезированными в них более массовыми формами восприятия действительности, не исчерпывались ни эмпирическими обстоятельствами их создания, ни присущими им чертами идеала и мифа, а реально отражали специфический характер римской культуры, отражали подлинные глубинные процессы ее развития и росли из них.

Ю. К. Колосовская Глава четвертая РИМСКИЙ ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ ГОРОД, ЕГО ИДЕОЛОГИЯ И КУЛЬТУРА

Римский провинциальный город, его культура и идеология возникали и развивались неодновременно в различных областях римского мира, что было обусловлено прежде всего тем, когда именно та или иная провинция вошла в состав римского государства и на каком уровне общественного развития находилось ее население накануне римского завоевания. Развитие города зависело также от характера колонизации, что влекло за собой распространение в провинциях римских институтов в сфере социально-экономической жизни, а также в сфере идеологии и культуры и что повсюду в империи составляло содержание того процесса, который в литературе обычно именуют романизацией.

Римская колонизация западных провинций началась со времени Августа, когда в состав империи вошли большие области, населенные различными племенами. Отдельные западные провинции оказались более или менее сходными по своей этнической и социальной структуре, что позволяет говорить о наличии в Римской империи нескольких культурно-этнических и географических регионов. Одним из таких регионов были дунайские провинции. Завоеванные почти все, за исключением Дакии, в правление Августа, они по целому ряду признаков составляли в системе империи единый комплекс. В колонизации дунайских провинций значительная роль принадлежала ветеранам римских легионов, и само развитие городского строя на Дунае началось с основания колоний ветеранов. В то же время в эти области империи направился большой поток переселенцев из других провинций. Сходство в общей картине романизации дунайских провинций состояло также в том, что в начальный период римской истории боги, традиции и культура местного населения оказались отодвинутыми на задний план. В то же время именно романизация дала возможность проявиться доримскому наследию в различных сферах провинциальной жизни, а его взаимодействие с римскими институтами и традициями обусловило своеобразие каждой из провинций и каждой из провинциальных культур. Однако развитие римского провинциального города отличалось известным единообразием, поскольку и каждый отдельный город, и каждая провинция были частью римской политической системы и их развитие следовало общим закономерностям развития римского рабовладельческого общества. Античная цивилизация была прежде всего и по преимуществу цивилизацией городской, а потому каждый город заключал в себе те главные черты и признаки, которые так отличают античную цивилизацию от всех остальных.

Источники позволяют судить о различных сторонах жизни провинциального города. Однако картина эта неизбежно будет частной по отношению ко всей провинции. Объединение же сходного и однотипного материала из нескольких городов и из нескольких провинций одного и того же региона империи помогает шире и полнее представить характер римской идеологии и культуры, такой, какой она сложилась на провинциальной почве. В этом отношении города дунайских провинций, где совершенно отсутствовало греческое наследие и где уровень социального развития был более низким, дают, может быть, наибольшую возможность познакомиться с римским провинциальным обществом, его культурой и идеологией, так сказать, в чистом виде. Свидетельства из двух самых значительных дунайских провинций — Паннонии и Дакии — здесь, пожалуй, наиболее показательны. Эти провинции находились примерно на одном уровне общественного развития накануне римского завоевания, а их доримское население составляли кельтские, иллирийские и фракийские племена. На развитие обеих провинций оказывало воздействие активное соседство варварской периферии. Но если Паннония вошла в состав империи уже при Августе, в конце I в. до н. э., то Дакия была завоевана Траяном в 106 г. н. э. и явилась последним территориальным приобретением Римской империи. В то же время Дакия была первой провинцией, которую римляне оставили, и развитие здесь римской городской культуры прекратилось ранее всего. В 271 г. император вывел из Дакии войска и, несомненно, большую часть романизированного населения городов, создав на правом берегу Дуная новую провинцию — Правобережную Дакию. Римское провинциальное общество Паннонии развивалось много дольше, вплоть до захвата провинции готами и гуннами в первые десятилетия V в., когда она была предоставлена этим племенам для поселения в качестве федератов империи. Но эпиграфические свидетельства в большинстве своем практически и здесь прекращаются после середины III в. Поэтому о римском провинциальном городе как центре римской культуры, религии, общественной жизни для обеих провинций можно судить главным образом на основании памятников второй половины I в. — первой половины III в. И римский город на Дунае может быть обрисован преимущественно в этих хронологических рамках.

Несколько слов о характере источников, которыми располагает исследователь. В большинстве своем — это дошедшие до нас сотни и тысячи латинских надписей — строительных, вотивных, дарственных, которые граждане городов ставили на площадях, посвящали в храмах или укрепляли на фронтонах и стенах общественных и культовых зданий, а также множество эпитафий, открытых в римских некрополях. Свидетельства этих памятников носят документальный характер. Они живо и непосредственно передают тот неповторимый колорит давно минувшей эпохи, поражающей всякий раз своей глубокой оригинальностью.

В развитии городского строя на Дунае можно выделить несколько этапов. До времени Адриана города основываются преимущественно как колонии ветеранов, а сами ветераны происходят из городов Северной Италии, Нарбоннской Галлии, Далмации. После Адриана и до Северов включительно в города преобразуются главным образом прежние центры племен или гражданские поселки — канабы, выросшие со временем близ крупных римских воинских крепостей. Для этого периода характерна также восточная колонизация, последовавшая на Дунай, особенно в правление Марка Аврелия и Северов. При Северах процесс урбанизации нашел в сущности свое завершение, хотя это вовсе не означало того, что к середине III в. империя вся была покрыта городами. В ее предела», прежде всею на Дунае, оставались большие сельские территории и существовало множество сел. Дальнейшая судьба городского строя после середины III в. повсюду в империи была следствием социально-экономических причин — упадка торговли и ремесла после внешнеполитических событий кризиса III в., от которого более всего пострадали города, а также общего кризиса рабства и прогрессировавшей натурализации хозяйства, столь очевидных для времени Поздней империи. В I–III вв., от которых известно большинство интересующих нас свидетельств, происходит рост городов, увеличивается их население, расширяется застроенная площадь. Численный рост городов характерен для Ранней империи, и каждый город представлял собой типичную и основную для римского рабовладельческого общества организацию граждан, которые были гражданами города и одновременно землевладельцами на его сельской территории. Гражданский и землевладельческий статусы были главными структурообразующими элементами античного города. Именно эти статусы делают античный город образованием, столь непохожим на города позднейших эпох.

В провинциях статус города предоставлялся тому или иному поселению по распоряжению императора, нередко в его присутствии, когда император находился в провинции, как, например, Адриан, посетивший едва ли не все римские области (SHA, Hadr., 21, 1). Население нового города с нравом римского гражданства вписывалось в трибу императора, и город в этом случае добавлял к своему прежнему названию почетный эпитет, образованный от родового имени императора, например: Элиев муниципий Ка-рнунт (municipium Aelium Carnuntum) или Элиев муниципий Аквинк (municipium Aelium Aquincum) в Паннонии, получившие статус города от Адриана в 124 г. и возведенные Септимием Севером в 193 г. в статус колоний, после чего оба города стали именоваться: colonia Septimia Aurelia Antoniniana Carnuntum и colonia Septimia Aurelia Antoniniana Aquincum. Александр Север дал некоторым дунайским городам, в частности Аквинку, титул «блистательных колоний» (colonia splendi-dissima) (CIL, III, 10481). Сармизегетуза в Дакии получила тогда же титул metropolis, что указывало на ее превосходство перед другими городами провинции и на положение главного города для всех трех Дакий, трех округов провинции, на которые она была разделена при Марке Аврелии.

Хотя городская автономия могла быть предоставлена или в статусе муниципия, или в статусе колонии, все города на провинциальной земле по степени своей автономии были в сущности одинаковыми, если только колония не получала одновременно италийского права (ius Italicum), т. е. такого же права, какое имели города в Италии. Города с италийским правом, которое в провинциях давалось обычно колониям ветеранов, имели некоторые экономические и юридические привилегии. На провинциальных землях такие города представляли собой как бы часть самой Италии. Они изымались из юрисдикции наместника провинции, и потому их автономия была много большей. Города с италийским правом не платили земельного налога (tributum soli). Земельные владения римских граждан были их полной собственностью и могли свободно отчуждаться, в то время как провинция во всей своей совокупности, как земля побежденных и завоеванных врагов, считалась собственностью римского народа или императора и даже для римских граждан было возможно только владение (dominium populi Romani vel Caesaris.-Gai. Inst., II, 7, 26a). В III в., к которому относится большинство сведений о статусах провинциальных городов, предоставление статуса колонии не влекло за собой никаких экономических привилегий и не означало для города в сущности ничего, кроме перемены самого названия (Dig., 50, 15, 1, 3).

В Дакии и Паннонии италийское право имели несколько городов. Так, в Паннонии италийским правом обладала Эмона (совр. Любляна), где Тиберий в 15 г. поселил ветеранов паннонских легионов с предоставлением им земельных наделов, а также Савария (совр. Сомбатхей), где ветеранов поселил Клавдий. В Дакии италийское право имела Сармизегетуза, столица провинции (совр. Гредиште Мунчелулуй). Здесь после окончания Дакийских войн Траян поселил в 107 г. ветеранов легионов, принимавших участие в этих войнах.

Предоставление поселению статуса и достоинства города (ius et dignitatem civitatis), которого провинциальные города постоянно добивались (CIL, III, 6886), означало образование гражданской и землевладельческой общины. Город получал приписанную к нему земельную территорию, обычно из числа земель, изъятых у покоренного провинциального населения, которое в этом случае выводилось на другие, менее плодородные земли. Римские землемеры и дошедшие до нас кадастры некоторых провинциальных городов знакомят с системой межевания полей у римлян, которая производилась в определенном порядке с соблюдением соответствующей религиозной церемонии[174].

Вначале плугом опахивалось пространство, где предстояло стоять городу. Пропаханная плугом борозда (померий) фиксировала, где должны были стоять стены города; там, где предстояло быть воротам, плуг приподнимался. Близ города в удобной точке располагался землемерный инструмент — groma, указывавший ориентировку всего поля и его двух главных линий (лимитов) — decumanus maximus, которая шла в направлении с запада на восток, и cardo maximus, которая следовала с севера на юг. Параллельно этим двум главным лимитам поля на расстоянии в 20 или в 40 актов (20 актов составляли около 800 м) друг от друга разбивались другие лимиты. Все поле оказывалось, таким образом, разбитым на центурии — участки по 200 югеров (югер = 0,25 га), если лимиты отстояли друг от друга на 20 актов, и на участки по 400 югеров, если расстояние между лимитами было в 40 актов. И для главных, и для остальных лимитов поля была установлена определенная ширина: decumanus maximus — 40 шагов (римский официальный шаг составлял 0,33 м), т. е. 12 м, и для cardo maximus — 20 шагов (6 м); лимиты между центуриями были в 8 шагов (2,5 м); каждый пятый лимит, квинтарий, имел 12 шагов (4 м). Лимиты выкладывались камнями и служили сельскими дорогами, по которым отвозился урожай, доставлялись сельскохозяйственные орудия, проходил скот и пр. Эти дороги были в собственности всей колонии. Местонахождение каждой центурии было занесено в опись земель колонии, и определялось оно относительно ее расположения к cardo и decumanus. Эта опись колонии, которую землемеры называют forma или aes, так как она вырезалась на медной доске, находилась в архиве колонии и в императорской канцелярии Рима. Оба экземпляра имели подпись основателя колонии, которая закладывалась обычно в день рождения императора. Городу отводились также луга для выгона скота, леса для вырубки на дрова и для пастьбы скота. Леса ценных пород и дубовые леса были собственностью императора.

Каждый вновь основанный город получал от императора свой устав — Lex coloniae, определявший административное устройство города и регулировавший управление его имуществом, а также общественную и религиозную жизнь города.' Неизвестные для дунайских провинций, такие уставы колоний происходят из Испании (ИЛН, № 1045, 1046). В сочетании с эпиграфическими свидетельствами они позволяют воссоздать сословно-социальную структуру города и судить о характере городских магистратур, а также культовых должностей, относящихся к римской государственной религии.

Во главе города стояло сословие (или совет) декурионов — ordo decurionum. Оно комплектовалось из лиц, уже отправлявших городские магистратуры, и обычно насчитывало 100 человек, хотя в городах небольших сословие декурионов могло быть и меньшим. Это было высшее сословие города, и оно выносило решения относительно всех сторон его жизни. Для вхождения в сословие декурионов требовался соответствующий возрастной и имущественный ценз. Определенный Августом возрастной ценз для декуриона в 30 лет был затем понижен до 25; имущество декуриона должно было быть не меньше 100 тыс. сестерциев. Для избрания в сословие декурионов необходимо было также доверие самой гражданской общины. Магистраты города составляли, коллегию из четырех мужей (quattuorviri); два магистрата в этой коллегии имели высшую административную и судебную власть в городе (duoviri iure dicundo). В их ведении находилось судопроизводство в городе, взимание налогов, набор рекрутов, проверка списка полноправных граждан и состава самих декурионов с точки зрения имущественного ценза и морального образа жизни. Они ведали также вопросами, связанными с религией и строительством храмов, а также отправкой различных посольств в Рим. В их компетенцию входило и заключение договоров с частными лицами об аренде городских земель, пастбищ или лесных угодий, о поставках и подрядах для нужд города. В ведении двух других дуумвиров находилась охрана общественного порядка в городе, надзор за рынками, за состоянием мер и весов. На эдилов возлагалось также обеспечение города продовольствием, контроль за строительством и содержанием дорог, а также устройство общественных игр и зрелищ. Городские магистратуры были годичными; их занимали по рекомендации сословия декурионов, наместника провинции и даже императора. Обязанности городского магистрата с пятилетним сроком службы (quinquennalis) были высшей магистратурой города. Главным и первым из городских магистратов, которому подчинялись все остальные, был praefectus quinquennalis primus.

Гражданин, добивавшийся городской магистратуры, должен был быть незапятнанным в моральном отношении и обладать достаточным имуществом, так как от него требовался не только соответствующий его положению образ жизни, но и необходимая в подобных случаях неприкосновенность общественной казны. Так, декурионы, которые были ответственны за зрелища и сценические игры в честь Юпитера, Юноны и Минервы, длившиеся в продолжение четырех дней, должны были истратить на эти игры не менее 2000 сестерциев из собственных денег и столько же денег из общественных средств[175]. Домогательство городской магистратуры рассматривалось как выражение почетного тщеславия гражданина (ambitus). За получением должности обычно следовало дарение городу какой-то общественной постройки, а также устройство банкета для магистратов и декурионов. Для простого народа, упоминания о котором в надписях периода Империи практически отсутствуют и который в городах составляли мелкие свободные ремесленники и торговцы, среди них — во множестве отпущенники, производились в этом случае бесплатные раздачи оливкового масла, вина, хлеба, а также небольшой суммы денег.

За право занятия должности городского магистрата, как и при вхождении в сословие декурионов, в казну города уплачивался определенный денежный взнос (summa honoraria, summa legitima), который был различным и в отдельных провинциях, и даже в городах одной и той же провинции. Денежный взнос зависел от величины города, его богатства и от общей численности его граждан. Так, в Карфагене, одном из богатейших городов Африки и всей империи, за должность квинквенала уплачивалось 38 тыс. сестерциев[176]. Должность городского магистрата могла быть предоставлена бесплатно, очевидно, за широкую благотворительную деятельность гражданина в пользу города.

Сословие декурионов именовалось «блистательным сословием» (ordo splendidissimus). Декурионов отличала особая одежда — римская тога с пурпурной каймой (toga praetexta), особая обувь; они имели лучшие и специально отведенные для них места в театре, цирке и амфитеатре, где сидели в широком, двойном кресле (bisellum). При следовании декурионов по городу дорогу через толпу перед ними должны были прокладывать ликторы с фасцами, а ночью перед ними должны были нести факелы. Декурионы представляли свой город во время особо важных и торжественных церемоний. Представители этого сословия не подвергались штрафам, телесным наказаниям и пыткам, а со времени Адриана — и смертной казни. Их сословные привилегии распространялись на их жен и детей.

В сословной иерархии городов почетное место занимали также лица, обладавшие культовыми и религиозными полномочиями. Понтифики, составлявшие коллегию из трех лиц, были ответственны за римский государственный культ Юпитера Капитолийского. Фламины несли жреческие обязанности в отношении богов римского пантеона. Коллегия из трех авгуров вела наблюдения за небом, которым придавалось большое значение в римской государственной практике при принятии решений политического, религиозного и военного характера. Все эти культовые должности не были полностью отделены от гражданских магистратур, и вчерашний декурион мог быть избран понтификом, фламином или авгуром.

Вторым после декурионов сословием в городах были августалы, в ведении которых находилось отправление в городах культа здравствующего и умершего императора. Августалы несли также некоторые обязанности полумуниципального характера. На свой пост они назначались по рекомендации декурионов сроком на один год, по окончании которого могли быть приняты в ordo augustalium. Августалы могли быть избраны на свой пост вторично и даже пожизненно. За особые заслуги перед городом августалам могли быть декретированы решением совета декурионов инсигнии декурионов — ornamenta decurionalia. Это означало для них право появляться в праздничных шествиях и церемониях в такой же тоге, что и декурионы, в сопровождении ликторов и сидеть в театре или амфитеатре на специально отведенных местах, как это известно, например, для августалов Карнунта, которые имели в городском амфитеатре свои отдельные места. Организованы были августалы как жреческая коллегия и существовали только в колониях и муниципиях. Комплектовались августалы преимущественно из богатых отпущенников. Во главе коллегии августалов стоял magister augustalis.

Участие августалов в отправлении муниципального императорского культа, учреждение которого, как известно, восходит ко времени Августа (когда в 12 г. до н. э. отпущенникам разрешено было отправлять культовые обязанности в отношении императорских Ларов как и в Италии, так и в провинциях), сделало возможным участие отпущенников в общественной жизни городов. Более того, оно сделало их ответственными за те мероприятия, которые были связаны с публичным выражением лояльности в отношении правящей династии. Эта культовая должность открыла сыновьям богатых отпущенников доступ к городским магистратурам. Надписи неоднократно упоминают отцов-августалов и сыновей-декурионов и даже всадников. Деятельность августалов проходила в тесном контакте с декурионами и городскими магистратами, и между этими двумя высшими сословиями городов существовали тесные хозяйственные и общественные связи. Упоминания об августалах, удостоившихся инсигний декурионов, нередки в памятниках из провинций. Как заметила однажды М. Гордон, «ornamenta decurionalia кричат в эпитафиях отпущенников»[177].

Каждый город имел своего покровителя из числа богов греко-римского пантеона. Так, покровительницей Карнунта была Фортуна — Fortuna Karnuntina, как она именуется в надписях[178]. Она имела храм в Кариунте и известен жрец богини (antistes dei), Юлий Флорентин[179]. Покровителем Апула был Асклепий — Aesculapius Dominus[180].

Немалую часть населения провинциальных городов составляла такая категория лиц, которые, будучи гражданами одного города, который являлся их отечеством, проживали в другом городе. В отличие от граждан города (cives) римские юристы называют их поселенцами (incolae). Присутствие поселенцев в городах в период Империи было явлением постоянным вследствие возросших хозяйственных и культурных связей между провинциями. В городах поселенцы имели торговые лавки, ремесленные мастерские и могли приобретать также землю (Dig., 50, 16, 239). Они имели доступ к общественно-политической жизни города и могли пользоваться общественными банями и посещать зрелища (Dig., 50, 1, 27). Поселенец должен был подчиняться магистратам и того города, где он был гражданином (apud quos civis est), и того, где он был поселенцем (apud quos incola est).

На положении поселенцев находились и те из местных жителей, земли которых были приписаны к городу. Специальным императорским рескриптом наиболее богатым и знатным из местных уроженцев, а также лояльным в отношении римской администрации могло быть позволено занимать низшую из городских магистратур — должность эдила, что давало им право римского гражданства (CIL, V, 532; ИЛН, № 1055). В религиозной жизни городов в доступной для них форме участвовали и рабы как частных лиц, так и императора[181].

В городах Дакии и Паннонии — провинциях, пограничных с варварским миром, большую роль играли ветераны римских легионов. По своему правовому и имущественному положению это военное сословие близко стояло к декурионам. Многие из ветеранов в дунайских городах становились городскими магистратами и несли жреческие обязанности.

Большинство свидетельств, относящихся к общественной и культурно-идеологической жизни города, принадлежит представителям двух первых сословий. Эта жизнь во всем своем многообразии проходила главным образом в пределах городских стен. В ней участвовало преимущественно городское население, хотя город, как всегда, втягивал в сферу своего влияния сельские слои. Но в гораздо большей степени римские институты, традиции и латинский язык усваивались вследствие службы в римских легионах и вспомогательных войсках, во множестве стоявших в каждой провинции. Провинциальный город представлял собой достаточно открытую гражданскую общину, так как пополнение римских граждан в городах происходило постоянно и вследствие предоставления права римского гражданства местному населению провинций, и в результате включения в состав гражданских общин отпущенников, а для более позднего времени — и за счет поселяемых на землях городов отдельных групп варварских племен. Для римского города было характерно и то, что городские магистратуры и культовые должности были доступны, в сущности, всем социальным слоям городского населения свободного статуса, причем гражданские и жреческие должности не являлись взаимоисключающими. Это совмещение обязанностей придавало общественный характер и самим культовым должностям, когда религиозная деятельность оказывалась одновременно частью деятельности административно-общественной.

Статус города обязывал граждан возводить общественные здания и храмы, устраивать форум в центре города, осуществлять прямоугольную планировку города и застраивать его домами типа инсул, образовывавших свободно стоявшие жилые блоки. В городе сооружались амфитеатр, театр, цирк, общественные термы, рынок, портики, храмы, святилища, строился водопровод и выходившие из городских ворот дороги. Сам город окружался стеной. Там, где в город преобразовывалась канаба, как, например, канаба XV Аполлонова легиона в Эмоне, город возникал обычно на основе прямоугольной планировки римского военного лагеря. Там, где городом становилось местное поселение, как это известно для Аквинка (совр. Буда), племенного центра эрависков, существовавшая система улиц приспосабливалась к новой, римской планировке.

Археологические исследования дунайских городов позволяют представить их внешний облик и численный состав городского населения. Так, Эмона представляла собой прямоугольник со сторонами 522,3X435,5 м, ширина ее улиц была от 10 до 16 м (ARP, р. 260). Пересекавшиеся в центре две главные улицы города — cardo maximus и decumanus maximus, по которым было ориентировано направление всех других улиц города, делили город на 48 инсул, жилых многоэтажных и многоквартирных блоков. Жилые дома были украшены росписью и мозаикой. Водопровод в городе был построен во II в.; до этого времени каждый жилой блок имел собственный источник воды, обычно небольшой фонтан. Город был обнесен стеной при Тиберий, о чем сообщает вмонтированная в стену надпись того же времени. Он имел несколько ворот, и по всему периметру стены находилось 26 башен. В конце II в. Эмона стала считаться италийским городом.

Аквинк, возникший на основе местного поселения, представлял собой трапецию со сторонами 600–800 м. Его площади и улицы были небольшими (ширина улиц достигала 4–6 м). В центре города, в месте пересечения двух главных улиц, находились форум, капитолий, здание для заседания совета декурионов, общественные термы, рынок. По фасаду этого рынка с северной и южной сторон располагались два ряда торговых лавок (было открыто 30 таких лавок). Вдоль торговых рядов шла крытая галерея, защищавшая покупателей от солнца и дождя. Внутренний дворик рынка имел колоннаду, в середине дворика находился круглый крытый бассейн с живой рыбой, предназначенной для продажи (ARP, р. 255–256). Крупные ремесленные мастерские находились вне городских стен. Так, керамический квартал Аквинка, занимавший площадь в 4 га, располагался на берегу Дуная, близ римской гавани. Здесь были открыты 22 керамические печи для обжига, сушильные камеры и склад готовой продукции. Город имел водопровод; поступала также горячая вода из находившегося близ Аквинка термального источника. В начале II в. город был окружен стеной; ее толщина не везде была одинаковой (110, 150–170, 210 м), что свидетельствует о разновременном ремонте стены[182]. Во II в. в Аквинке был построен амфитеатр на две-три тысячи человек. В начале III в., когда канаба II Вспомогательного легиона (II Adiutrix) была инкорпорирована в состав города, где составила его самый большой квартал, вся оставшаяся свободной площадь подверглась застройке. В это время вне стен города находилась гостиница и многие ремесленные предприятия. Застройка в Аквинке не представляла собой систему инсул; дома были длинными и располагались вдоль улиц, богатые дома, украшенные с большей роскошью, чем общественные здания, соседствовали с домами бедными. В городе были триумфальные арки и ворота. Одна такая арка была построена в 150 г. легионерами II Вспомогательного легиона в честь императора Антонина Пия, другая была сооружена Диоклетианом и Максимианом во время их пребывания в Аквинке.

Раскопки Горсия (близ нынешней деревни Тац в Венгрии, комитат Фехер), который получил статус муниципия при Адриане и стал местом заседания провинциального собрания (concilium provinciae) Нижней Паннонии, показывают, что сооружение общественных зданий в городе началось еще до получения городской автономии, когда Горсий был одним из поселений на землях племенной общины эрависков[183]. Форум в Горсии начал строиться при Траяне и был завершен при Адриане. На форуме был сооружен капитолий — храм Юпитера, Юноны и Минервы, который, согласно Витрувию (I, 7, 1), должен был располагаться на возвышении; к капитолию Горсия с форума также вели три широкие ступени. На форуме находилось здание — templum provinciae — для проведения общепровинциальных собраний. Раскопками была открыта надпись, из которой следует, что некий Луций Вирий Меркатор был во II в. верховным жрецом императорского культа в Нижней Паннонии, отправление которого происходило в Горсии, и что он распорядился поставить алтарь за здоровье персонала, обслуживавшего или только храм императорского культа, или все храмы, находившиеся в священном участке форума. На этом священном участке был также храм божественного Августа, МаркаАврелия и большой алтарь (ara Augusti), у которого происходило Управление общепровинциальиого императорского культа Нижней Паннонии. На форуме были открыты фонтаны, один — с нимфой и другой — с речным божеством. В сравнении с другими городами Паннонии площадь Горсия была довольно большой — 80—100 га. Город сохранял свое значение в IV в. и был крупным христианским центром Паннонии.

Другие города провинции располагались на меньшей территории. Так, Эмона занимала площадь в 23 га, Савария — в 42 га; небольшой город Паннонии — Скарбанция (совр. Шопрон), получившая статус муниципия при Флавиях, занимала площадь в 25 га. Население Аквинка в середине II в. вместе с населением канабы и численностью легиона составляло 50–60 тыс. человек; город располагался на площади в 50 га. Водопровод, доставлявший воду в город Невиодун в Паннонии (совр. Дрново), был рассчитан на 10 тыс. человек.

Некоторые, наиболее значительные и важные в стратегическом отношении провинциальные города, в том числе города дунайских провинций, являлись императорскими резиденциями. В Паннонии, в Саварии и Сирмии, были императорские виллы и дворцы. В Карнунте Марк Аврелий провел три года (168–171), воюя против квадов и маркоманнов. Здесь он начал писать свое знаменитое сочинение «Наедине с собой». Император и умер в Паннонии (18 марта 180 г.), в Виндобоне (совр. Вена), не успев начать военных действий против германских племен. На императорской вилле Муроцинкте находился малолетний император Валентиниан II, когда в Бригеционе (совр. Сцёнь) во время приема посольства квадов скоропостижно умер его отец Валентиниан I (17 ноября 375 г.).

Городской образ жизни в провинциях характерен также для канаб. Канаба представляла собой гражданский поселок, возникший по соседству с легионом или какой-то другой воинской частью, обычно на расстоянии 2–3 км от лагеря. Отличие канабы от города состояло в том, что канаба не имела собственной территории и располагалась на земле, находившейся в собственности легиона. Это исключало возможность для населения канабы занятия земледелием, поэтому там процветала торгово-ремесленная деятельность, в немалой степени связанная с обеспечением потребностей легиона и ориентировавшаяся также на торговлю с варварской периферией. Население канабы составляли жены и дети легионеров и ветеранов, их рабы и отпущенники, а также римские граждане, уроженцы других провинций и городов и местное население перегринского статуса. Ветераны и римские граждане образовывали в канабе общину римских граждан, существовавшую при легионе: veterani et cieves Romani consistentes ad legionem II Adiutricem, как она именуется, например, в канабе II Вспомогательного Легиона в Аквинке (CIL, III, 3505). Эта община римских граждан вначале была организована в форме conventus civium Romanorum (своего рода сходки или собрания римских граждан) и в юридическом отношении была ближе к коллегии, хотя фактически являлась городом и имела квазимуниципальное устройство. Во главе такого собрания стоял куратор римских граждан. Conventus имел двух магистров и двух эдилов. Луций Силий Максим, ветеран, первым исполнявший обязанности магистра в канабе (magistrans primus in canabis) XIII Сдвоенного легиона в Апуле (совр. Альба Юлия), посвятил алтарь Фортуне Августе и Гению проживающих в канабе (Genio canabensium) (CIL, III, 1008). Но по мере муниципализации канаб, что началось со времени Адриана, они стали иметь свой совет декурионов. Ветераны XIII легиона были декурионами в канабе (CIL, III, 1093, 1110). Для ветеранов канаба была истинным отечеством. Так, ветеран V Македонского легиона Тит Валерий Марциан вернулся после отставки в канабу легиона Нижней Мезии и женился там (Dobo, 819а). Здесь этот легион стоял ранее, до того как был переведен в 168 г. в Дакию и был размещен в Потаиссе (совр. Турда).

Для канаб характерен был городской характер застройки: прямоугольная планировка улиц, форум, водопровод, канализация, общественные термы, амфитеатр, собственный некрополь. В городах на лимесе канаба, соседний муниципий и сам легион были тесно связаны в хозяйственной и культурно-идеологической сферах. Гай Домиций Смарагд, сирийский торговец из Антиохии, ставший декурионом в Карнунте, построил во второй половине II в. на свои средства в канабе XIV Сдвоенного легиона каменный амфитеатр (CIL, III, 14359), посетителями которого были прелюде всего легионеры. Марк Фовиаций Вер Младший, декурион в муниципии в Аквинке, дуумвир, квинквеннал и фламин, был принят также в сословие декурионов канабы. Причиной послужило совместное строительство водопровода для канабы и для муниципия. Этот водопровод доставлял воду из источников севернее муниципия. Как показали раскопки, у каждого источника стоял вотивный алтарь с посвящением различным богам: Юпитеру, Асклепию, Гигии, Аполлону и Си-роне, Лесному Сильвану, Непобедимому Солнцу. Канаба участвовала в отправлении общепровинциального императорского культа и посылала своих представителей на общепровинциальные собрания[184].

К III в. канабы представляли собой значительные городские поселения с высокоразвитой торговлей и ремеслом. Они имели полумуниципальное устройство. Септимий Север дал статус города канабам наиболее крупных рейнских и дунайских крепостей. Статус муниципия получила канаба XIII Сдвоенного легиона в Апуле и канаба V Македонского легиона в Потаиссе. В Апуле по соседству оказалось два города: новый муниципий (municipium Septiimum Apulense) и старый муниципий, местное поселение Апул, которое Марк Аврелий сделал муниципием, а Ком-мод — колонией. Муниципий, возникший из канабы, был возведен при императоре Деции в статус колонии (CIL, III, 1054). Канаба II Вспомогательного легиона в Аквинке, как уже упоминалось, была инкорпорирована в состав города. Население новых городов было вписано в трибу императора, а земельные территории они получили за счет изъятия части земель у легионов.

В этих небольших по теперешним масштабам городах наблюдалась оживленная общественная, религиозная и культурная жизнь. Такими местами в городе, где в той или иной форме провинциальное общество могло выражать себя как гражданский коллектив, были форум, амфитеатр, театр и цирк, а также коллегии, общественные бани и общественные дороги города, так как вдоль таких дорог обычно разбивались некрополи и происходили соответствующие церемонии, носившие у римлян, как известно, публичный характер. Саму общину граждан объединяло то, что было их общим достоянием и что находилось внутри стен города: форум, здание сената, храмы отеческих богов, амфитеатр. Как писал Сервий, гражданскую общину образует то, что находится внутри стен, когда построен храм и театр, форум, здание сената, к которым прилегают частные дома (Aen., IV, 655). Всякая деятельность гражданина, связанная с несением обязанностей в отношении этих общественных зданий и культовых мест, приобретала в древности широкий общественный характер. Такой общественный характер носила и строительная деятельность в городах, имевшая целью благо всей гражданской общины в целом и каждого из ее граждан в отдельности. Надписи, сообщающие о произведенном в городе строительстве новых общественных зданий или ремонте старых, как и надписи дарственные или вотивные, имели в древности огромное общественное звучание. Они были рассчитаны на широкую читающую аудиторию, и, начиная от надписей императора и кончая надписями декурионов небольших провинциальных городов, строительные надписи, как и сами сооружения, несли определенную идеологическую нагрузку. Об ориентации античной культуры на зрительное и слуховое восприятие, на устное, живое, звучащее слово уже говорилось в нашей литературе[185]. Строительные и вотивные надписи, как и все остальные эпиграфические памятники, оставленные древними, — свидетельство именно этой ориентации греко-римской культуры. Эта ее особенность отчетливо выступает во многих других культурных явлениях римских провинциальных городов.

Богатые граждане строили храмы и святилища, портики с колоннадой и росписью, арки и круглые своды, парадные входы и архитектурные украшения для них, фонтаны, крытые каменные беседки со скамьями в общественных садах и парках, а также при храмах, где, по словам Витрувия (V, 11, 2), могли беседовать со своими учениками философы и риторы «и все прочие, увлекающиеся научными занятиями, могли бы вести свои споры». Строили пиршественные залы и кухни при культовых зданиях и при зданиях, где собирались коллегии. Римляне, как известно, любили общение за столом и придавали ему большое значение. Это была часть их общественной жизни, и надписи нередко содержат упоминания о пиршествах коллегиатов, происходивших по случаю различных памятных дат.

Богатые граждане финансировали и очень крупные общественные здания и были инициаторами строительства таких сооружений, внося большую часть требовавшихся на это средств. Так, в Дакии, в Сармизегетузе, некий Марк Процилий Никета (не исключено, что отпущеннического происхождения), дуумвир и фламин в Сармизегетузе, а также жрец в Лавренте и Лавинии, италийских городах, образовывавших сакральный союз, верховный жрец императорского культа в провинции Дакии, распорядился построить на свои средства в середине II в. здание для отправления общепровинциального императорского культа (aedes augustalium). Постройку завершил и освятил его сын Марк Процилий Регул, декурион и всадник на государственном коне[186]. Этот дворец августалов в Сармизегетузе был самым значительным из известных подобных сооружений в империи. Он был построен близ форума, и его общая площадь составляла 5525 кв. м. Здание имело несколько помещений: пиршественный зал, портик, сокровищницу, фонтаны и водоемы. В сере-Дине двора, атрия, находился алтарь — ara augusti — для совершения жертвоприношений в честь императора и правящей династии, а также богини Ромы[187]. Дворцу августалов принадлежало здание, называвшееся accubitum. Это было помещение типа обширного триклиния, предназначавшееся дли пиров и банкетов августалов и использовавшееся, очевидно, с той же целью во время ежегодных провинциальных собраний представителей муниципальной знати дакийских городов. К этому банкетному залу примыкал портик с росписью. Все это построил на свои средства Тиберий Клавдий Януарий, августал и патрон первой декурии в коллегии августалов. Его сын, Тиберий Клавдий Вер, за ту же почесть патрона коллегии увеличил портик вдвое, пристроил кухню и украсил каким-то архитектурным сооружением парадный вход (CIL, III, 4441). Тиберий Клавдий Августин, верховный жрец императорского культа в Дакии в правление Александра Севера, был, очевидно, их потомком. Известен также Тиберий Клавдий Аникет, августал в двух колониях Апула, восстановивший на свои средства пришедший в ветхость храм Юпитера Капитолийского и царицы-Юноны (CIL, III, 1069). Тит Варений Пудент, всадник, фламин в двух городах Дакии — в Сармизегетузе и Апуле, — в память своего отца замостил в Апуле половину какой-то площади, видимо, форума, истратив на это 50 тыс. сестерциев (CIL, III, 7907). Марк Юлий Юст, декурион в Сармизегетузе за почесть понтифика застроил остававшуюся свободной какую-то площадь в городе и поставил там статую (CIL, III, 7983 — IDR, ΙII/2, № 3). Подобные примеры, не единственные для Дакии, известны и для Паннонии. В Аквинке декурион Гай Тиций Антоний Пекулиарис построил в начале III в. какое-то сооружение для украшения форума (CIL, III, 10495-10496), а поскольку известно, что он построил нимфей, то, очевидно, этот нимфей и был украшением форума. Для этого нимфея, представлявшего собой стену ниспадавшей в бассейн воды, была специально подведена вода посредством ответвления от городского водопровода. Гай Эмилий Гомуллин за почесть фламина построил в Мурсе (совр. Осиек) на свои деньги 50 лавок с двойными портиками, в которых происходила торговля (CIL, III, 3288). Марк Коминий Квинт, всадник на государственном коне, возвел на свои средства в Сармизегетузе храм богине-царице, очевидно, Исиде (CIL III, 7907== IDR, HI/2, № 19). Семья Марка Аврелия Комация Супера построила в Апуле на свои средства несколько сооружений, относящихся, вероятно, к культу Митры (cryptam cum porticibus et apparatorio et exedra pecunia sua — CIL, III, 1096). Луций Апулей Марк, декурион и квестор в Сармизегетузе, стоявший во главе канцелярии города (obscri-batum), с разрешения сословия декурионов отремонтировал на свои средства сгоревший от пожара портик с помещением для отдыха (porticus cum cubiculis).

Эта деятельность богатых граждан в пользу всей городской общины, будучи актом благотворительности, нередко диктовалась узкополитическими целями — таким путем можно было получить городскую магистратуру или жреческую должность. Но корни ее — в принципах полисной морали, и она традиционна для античного города вообще. Благотворительная деятельность являлась публичным выражением гражданских добродетелей провинциального римлянина.

Подобная деятельность нередко была связана с обязанностями в отношении коллегий, в которых богатые граждане, обычно декурионы, выступали как патроны, «отцы» и кураторы. В коллегиях, как культовых, так и ремесленных, проходила общественная жизнь в своеобразных и характерных только для античности формах. Эти объединения «маленьких людей» получили большое распространение на западе империи во II–III вв.

Разрешая коллегии, правительство освобождало себя от заботы о низших социальных слоях городского населения, перекладывая ее на города и, соответственно, на муниципальную аристократию. В то же время императорское правительство держало коллегии под своим наблюдением, и для их создания требовалось специальное разрешение. Коллегии могли быть дозволенными, а могли быть и недозволенными; в последнем случае создание коллегии приравнивалось к вооруженному захвату общественного здания или храма, и такая коллегия должна была быть распущена (Dig., 47, 22). Никому не дозволялось состоять одновременно в двух коллегиях. Коллегии создавались обычно как погребальные, и коллегиаты вносили ежемесячно в общую кассу определенный уставом коллегии денежный взнос. В период Империи коллегии эти выполняли и социально-вспомоществовательные функции, и в известном смысле идеологические. У «маленького человека» возникала, таким образом, иллюзия его причастности к общеимперской гражданской деятельности, а также иллюзия некоего социального равенства с богатыми, так как именно в коллегии во время совместных пиршеств, заупокойных трапез или праздничных шествий по городу он мог общаться не только о себе подобными.

Каждая коллегия имела собственное здание (schola), где происходили собрания коллегиатов и хранился архив, а также отдельное помещение (cocinatorium, culina), где происходили пиршества. Об устройстве одного такого пиршества известно из Дакии. Сохранилась запись конца II в., сообщавшая о поступлении продуктов, потребовавшихся для устройства этого пира: было куплено пять ягнят за 18 денариев, один поросенок — за пять денариев, на два денария белого хлеба. На вино было истрачено 97 денариев: хорошего вина было куплено три секстария, обычного вина — два квадранта и две гемины; были куплены также салат, соль, лук, уксус. Запись была произведена накануне майских календ, т. е. 30 апреля (CIL, III, р. 952, XIV).

Подобные собрания коллегиатов, как и их шествия по городу по случаю праздников, были одним из проявлений общественной жизни. О таких собраниях и шествиях сообщалось публично, так как и на собраниях коллегиатов, и во время праздничных церемоний коллегия выступала как часть провинциального общества. Декурион в Аквинке Клавдий Помпей Фауст вел коллегию пожарных и портных в праздничном шествии по городу (CIL, III, 3438; 10475). Гай Юлий Виаторин, декурион в Аквинке, подарил этой коллегии в 228 г. небольшой водяной орган (hydrauliam), который можно было носить в руках при праздничных церемониях[188]. Некий Элий Анниан был знаменосцем этой коллегии; Публий Элий Респектиан, отпущенник ветерана, — инструктором коллегии. Аврелий Марин в коллегии кузнецов в Тибиске, в Дакии, носил знамя коллегии, а Юлий Фабриций — изображение императора (imaginifer) (IDR, III/2, N 186).

О выборных должностях в коллегиях упоминалось в надписях так же, как и о городских магистратурах. Тит Варений Галликан, поставивший алтарь Немесиде в Сармизегетузе, упомянул о том, что трижды был магистром в ремесленной коллегии (CIL, III, 13779). Публий Флакциний Феликс, поставивший алтарь Асклепию и Гигии за здоровье своей дочери, отметил и то, что был декурионом в коллегии (CIL, IIΙ/2, № 136). В эпитафии патрона и декуриона коллегии Публия Элия Валериана сказано, что надгробие ему поставили лица, стоявшие у руководства коллегией, согласно их решению, на деньги, собранные всеми коллегиата-ми (CIL, III, 1210).

Патронат в коллегиях рассматривался как почесть, и его получение также отмечалось дарениями коллегиатам, сооружением зданий для собрания коллегий; на украшение этих зданий жертвовались деньги. Квинт Ульпий Фавентин, «отец» в коллегии кузнецов в Бригеционе, в Паннонии, построил в 220 г. на свои средства здание для коллегии и оставил средства для содержания в порядке его могилы, возложения на нее роз, а также для проведения совместных трапез с поминовением усопших коллегиатов (CIL, III, 11042). Марк Аврелий Хрест за то, чтобы быть патроном в коллегии, дал шесть тысяч сестерциев для сооружения архитектурного украшения на фасаде здания коллегии (CIL, III, 1212). На деньги некоего лица (его имя в надписи не сохранилось) было оштукатурено и расписано какое-то помещение для двух коллегий, а также подарены подставки для статуй, занавес и бронзовые канделябры (IDR, III/2, № 4). Гай Юлий Север за почесть магистра в коллегии кузнецов построил в Аквинке в 201 г. фонтан, вода которого текла из уст Силена (CIL, III, 3580). Тит Анхарий Октавий, декурион в Сармизегетузе в правление Александра Севера, за почесть патрона в XV декурии ремесленной коллегии построил на свои средства портик (IDR, III/2, № 10).

Сами коллегиаты по случаю праздников получали от принципалов бесплатные угощения и небольшие подарки. Такой подарок (sportula), обычно съестное и небольшая сумма денег, дарился в плетеной корзиночке в дни государственных праздников, Нового года, а также праздников самой коллегии. Подобный подарок не был унизительным в глазах гражданина, но воспринимался как естественная забота и попечение высших о низших. Эта система социальных связей, покоившаяся на староримском институте клиентелы, сохранялась и при Империи, когда каждая провинция, город и коллегия имели своего покровителя, а общим патроном всего населения страны был император. Представление об императоре как всеобщем патроне римского народа играло немалую роль в поддержании императорского культа. Подарок, полученный от патрона коллегии или городского магистрата, мог восприниматься и как подарок от императора, патрона и заступника всей Римской империи. В Сармизегетузе Марк Аврелий Фортунат, отпущенник, судя по широко распространенному в рабской среде имени Фортунат, член третьей декурии в ремесленной коллегии, посвятил алтарь за то, что получил двойной такой подарок (CIL, III, 1494).

Упоминания о простом народе, плебсе, для императорской эпохи крайне редки. Лишь однажды в Дакии, в Сармизегетузе, плебс поставил на собранные деньги (plebs аеге conlato) посвятительный алтарь в честь Марка Опеллия Адьютора, который поочередно исполнял все городские должности в городе: квестора, эдила, дуумвира с судебной властью, а также был префектом в ремесленной коллегии (IDR, III/2, № 116). Квинт Аврелий Терций, декурион в Сармизегетузе, за предоставление ему жреческой должности фламина дал в 142 г. 80 тыс. сестерциев ad annonam publicam (CIL, III, 1448). Обычно это было частное пожертвование для уплаты городом полагающихся с него государству податей или зерно, розданное гражданам в случае неурожая. Семья Аврелиев была одной из богатых в Сармизегетузе — она имела на некрополе города собственный мавзолей (его диаметр составлял 21 м).

Привилегией самого императора и членов императорской семьи, которую он осуществлял прежде всего в отношении городской общины города Рима, было сооружение общественных бань[189]. Термы, как и форум и коллегии, также были своеобразной частью общественной жизни римлян; общественные термы посещали самые разные слои римского общества. Хорошо известно, какое множество сюжетов в эпиграммах Марциала связано с термами Рима и сколь разнообразны социально-психологические типы столичного общества, запечатленные в них. Один из эпизодов «Сатирикона» Петроний также перенес в термы: здесь встречались все слои римского общества, и разбогатевший отпущенник, подобно Тримальхиону, мог демонстрировать там и свое богатство (Тримальхиона из терм несли на носилках четверо здоровенных молодцов), и свои вкусы и способности (он играл в мяч, пил вино, и его растирали три массажиста) (Sat., 27–28). Общественные бани Рима мог посетить и император: общеизвестен анекдот с Адрианом, который, увидев в бане ветерана без раба для услуг, подарил этому ветерану и рабов, и деньги (SHA, Hadr., 17, 6). Когда Плиний Младший просил Траяна разрешить ему построить термы в Прусе, то это не являлось свидетельством его административной беспомощности, как иногда считают. Плиний отлично знал, что общественные термы в провинциях наместник мог возводить только с разрешения императора (Ер., X, 23, 70).

Ремонт или восстановление общественных терм, обрушившихся от времени или пострадавших от военных катастроф, были делом общественным, что отмечалось постановкой специальных строительных надписей или вотивных алтарей. На лимесе Дакии, в небольшой военной крепости на севере провинции, были отремонтированы термы, и префект стоявшей там конной части, Элий Целер, посвятил алтарь Фортуне Возвращающей ob restitutionem balnei[190]. Для Паннонии известно, что одни термы для II Вспомогательного легиона построил в канабе Аквинка Александр Север, когда куратором строительства был консул Флавий Марциан (CIL, III, 10489). Другие термы, большие (tbermas maiores), пострадавшие во время событий кризиса III в. и долгое время лежавшие в развалинах, восстановил в 268 г., улучшив их входы и зал с колоннами, император Клавдий П. Он распорядился, чтобы бани были предоставлены в пользование легионеров, поручив наблюдение за этим всаднику Клеменцию Сильвию и префекту II легиона Аврелию Фронтину[191]. В Аквинке было, по крайней мере, 15 терм, из них четыре бани — общественными[192]. Общественные бани могли насчитывать от 15 до 20 помещений с несколькими бассейнами с постепенно понижающейся температурой воды. Такие термы имели залы для гимнастических и спортивных упражнений, а также для игры в мяч; при термах были библиотеки и комнаты для бесед.

Непременной принадлежностью каждого более или менее крупного провинциального города были театр, амфитеатр, цирк, ипподром. Об их ремонте и восстановлении заботились как частные лица, так и провинциальные власти. Так, известно, что в III в. прокуратор Поролисской Дакии Тиберий Клавдий Квинтиан распорядился заново отстроить разрушившийся от времени амфитеатр города Поролисса (совр. Мойград) (CIL, III, 836). Гай Домиций Смарагд, декурион в Карнунте, построил на свои средства каменный амфитеатр в канабе XIV Сдвоенного легиона, вмещавший, как полагают, восемь тыс. человек.

В амфитеатрах происходили гладиаторские игры и сражения с дикими зверями. В Вируне (близ совр. Клагенфурта) выступали во II в. рабы-бестиарии и рабы-гладиаторы, принадлежавшие местной богатой семье Альбиев. К гладиаторским играм относится редкое граффито из Вируна: [libertatem meruimus hie ser]vi fuimus domi: «свободу мы заслужили здесь, рабами мы были дома» (очевидно, в Италии)[193]. На алтаре из Теурнии (совр. Шпитталь), посвященном Немесиде, были изображены три бестиария в битве с медведем и Диана с чашей. На рамке алтаря вверху была вырезана надпись: «Сираск, Валериан, Евтих, (рабы) Альбия Максима, Немесиде Августе (посвятили)»[194]. В начале IV в. в Сирмии еще в 374 г. был построен театр, где выступал гладиатор из племени вандалов, сражавшийся ранее на арене Рима и Фессалоник.

Набор рабов в гладиаторы и наблюдение за ними находились в руках государства, и осуществлялась эта служба специальным прокуратором, которому могло подчиняться несколько провинций. Так, Цезий Антиан в первой половине III в. был procurator famil(iarum) glad(iatorum)r в ведении которого находились обе Паннонии, Далмация, а также области Италии — Эмилия и Транспадана (ILS, 9014; ARP, р. 129).

Амфитеатры раньше были построены в канабах, чем в муниципиях. Так, амфитеатр в канабе Карнунта (вначале деревянный) был построен во второй половине I в. Во II в. он был переоборудован в каменный на средства уже упоминавшегося Гая Домиция Смарагда; арена амфитеатра была 71,3X44,25 м. Амфитеатр в муниципии Карнунте был построен в середине II в. и имел арену 68 мХ50 м. Каменный амфитеатр в канабе Аквинка впервые упоминает надпись от 145 г.; он имел арену 89,6Х Х66,1 м. Амфитеатр муниципия Аквинка датируется серединой II в.; его арена была 53,36X44,54 м; западнее амфитеатра находились казармы гладиаторов. Большой амфитеатр был в Скарбанции (125X85 м). Здесь ветеран XV Аполлонова легиона был ответствен в I в. за проведение гладиаторских игр (magister ludorum) (APR, p. 173).

Для канабы Интерцизы (совр. Дунауйварош) мы можем предполагать цирк еще в IV в. Раскопки раннехристианского некрополя в Интерцизе открыли черепицу, служившую в качестве крышки составленного из черепиц гроба[195]. На этой черепице до обжига, по мягкой глине, была нарисована молодая девушка в короткой, как у детей, тунике, с вышитой каймой. В правой руке девушка держит пальмовую ветвь — символ награды, в левой — колесо со спицами. Уже было замечено сходство в образе этой девушки с обликами акробаток на мозаике позднеимператорской виллы Пьяцца Армерина в Сицилии. На этой мозаике были представлены две акробатки — одна с такой же пальмовой ветвью в руках и в такой же одежде, другая — с таким же колесом. Такое колесо употреблялось в цирке и в гимнастических залах. Прическа девушки из Интерцизы сходна с прическами женщин на фресках римских катакомб конца III-середины IV в. и не встречается ни ранее, ни позднее. Волосы у девушки из Интерцизы разделены посередине на пробор и связаны бантом на голове, их пряди спадают вдоль щек — прическа, которая характерна для Рима середины IV в. и даже для Паннонии. Изображение девушки взято, скорее всего, из жизни, и именно из жизни Интерцизы, где очевидно, в IV в. в цирке выступала какая-то акробатка.

Немногие данные относятся к театральной жизни римских городов на северной границе империи. Так, для Аквинка известно, что актеры имели здесь собственную коллегию. Тит Флавий Секунд суфлер (monitor) посвятил алтарь Genio collegio scaenicorum (CIL, III, 3<±23) В надписи из Сискии (совр. Сисак) упомянут magister mimariorum Лебурна, раб или отпущенник (CIL, III, 3989), что свидетельствует о существовании коллегии мимических актеров в городе. В Норике, столице провинции, театр был построен в правление Адриана. В надписи из Вируна назван Тит Флавий Элиан — homerista. Как считает издатель надписи этот гомерист стоял во главе труппы актеров-гомеристов, и сама надпись, сохранившаяся только в своей нижней части, представляла собой театральную афишу[196]. Как известно, гомеристами назывались актеры, разыгрывавшие сцены из гомеровских поэм на основе их текста. Большей частью они представляли сражения греков и троянцев. Зрители, не знавшие греческого языка, держали в руках латинский текст либретто. Представления гомеристов носили пародийный характер и по своему натурализму были сходны с представлениями мимов и биологов (так называли актеров, изображавших жизнь), при этом допускались фривольные и двусмысленные намеки. У Артемидора приведен анекдот о том, как некий врач Аполлонид, пускавший кровь при заболеваниях, называл свое занятие δμηρίζβιν: подобно гомеристам, он ранил многих людей (Artemidor. Onirocr., IV, 2).

Такие спектакли, получившие известность с конца II в. до н. э., были очень популярными и на греческой, и на римской сцене. О выступлениях гомеристов в Италии I в. упоминает Петроний в «Сатириконе» (59)[197]. Актера-гомериста II в. изобразил Ахилл Татий в романе «Левкиппа и Клитофонт» (III, 20, 4)[198]. Надпись с упоминанием гомериста из Вируна принадлежит второй половине II в. Тит Флавий Элиан был, скорее всего, отпущенником, что следует из его профессии. О существовании концертного зала в Аквинке известно из эпитафии Элии Сабины, жены органиста II Вспомогательного легиона. Эта эпитафия примечательна во многих отношениях: она принадлежит бывшей отпущеннице и жене Тита Элия Юста, органиста II легиона, который выучил ее игре на органе, и она выступала перед публикой Аквинка, т. е. Сабина была профессиональной актрисой, пела и играла на органе. Эпитафия Элии Сабины — не частое явление в латинской надгробной поэзии и заслуживает того, чтобы быть приведенной полностью: «В этом каменном гробе покоится моя жена, дорогая, несравненной скромности Элия Сабина, совершенная в искусствах, она одна только превосходила в них мужа. Ее голос был нежен, и пальцы легко перебирали струны. Но, внезапно похищенная смертью, она молчит теперь. Прожила она трижды по десять лет… Она сама и ее образ сохраняются в памяти народа — она так приятно играла на органе. Ты, что читаешь эти строки, будь счастлив; Да хранят тебя боги, и ты воскликни с благоговением: Элия Сабина, я приветствую тебя. Тит Элий Юст, получающий специальную плату органист легиона II Вспомогательного, озаботился изготовить этот каменный гроб» (CIL, III, 10501).

Зрелища, раздачи, гладиаторские игры, цирк, ипподром, амфитеатр создавали тот же тон и колорит жизни в провинциальных городах, который отличал императорский Рим и который с такой страстью, гневом и болью описал в своих сатирах Ювенал, готовый бежать из столицы «хоть к ледяному океану, за савроматов» (Sat., II, 1–3). Потребность в зрелищах и раздачах в провинциальных городах стала такой же привычной и обязательной, как и в Риме: «Римский народ сдержан теперь и о двух лишь вещах беспокойно мечтает: хлеба и зрелищ» (Sat., X, 78–81). «Если бы не было игр, ты увидел бы Рим наш печальным и потрясенным, как в дни поражения консулов в Каннах» (Sat., XI, 199–200)[199].

Общественная жизнь провинциального города, проходила ли она на форуме, в коллегиях, в амфитеатре или на ипподроме, на всех своих уровнях была связана с прославлением здравствующего и почитанием умершего императора. Император был символом, в котором сосредоточилось величие государства. Это представление распространялось и на других членов правящей династии. Изображение императора и его статуя не были только его личным портретом, но были также объектом государственного религиозного культа и почитания. К статуе императора припадали, когда искали спасения или защиты. Ни один военный лагерь, ни одно общественное здание не существовало без императорского изображения. В литературе уже давно было замечено, что императорский культ представлял собой новую религию, призванную сплотить и объединить многоэтничное и разнившееся в культурном отношении население империи. Императорский культ формировался постепенно и свое завершение нашел при Северах. Его истоки лежат отчасти в обожествлении эллинистических правителей, а также в прославлении римских наместников, что в восточных провинциях имело место уже в период Республики[200]. Но культ императора как некая религиозно-политическая доктрина ведет свое начало от тех божеских почестей, которые были оказаны римским сенатом Цезарю. Как известно, сенат после убийства диктатора вынес несколько решений об увековечивании его памяти, прежде всего решение о его обожествлении, т. е. о причислении к сонму богов (CIL, IX, 2628). Цезарь был объявлен divus, и на форуме ему был определен храм «божественного Юлия», получивший жрецов и дававший право убежища, подобно культовым местам, основанным Ромулом. Поскольку Цезарь, будучи причислен к богам, переставал быть частным лицом, то его потомкам запрещалось носить при похоронных процессиях в числе изображений своих предков изображение Цезаря (Dio Cass., XLVII, 19, 2–3). Статуя Цезаря и статуя Венеры-Родительницы были установлены на ипподроме. Новые победы римского оружия должны были справляться прежде всего как победы Цезаря. Было постановлено праздновать день его рождения, и всякий уклонявшийся от этого должен был считаться проклятым в глазах Юпитера и самого Цезаря. День рождения Цезаря был передвинут на один день, чтобы не совпасть с играми в честь Аполлона. День, в который Цезарь был убит, был объявлен днем несчастливым (dies nefastus), и в этот день не должны были происходить заседания сената. Помимо своей непосредственной цели — объединить сторонников Цезаря для окончательной борьбы, эти меры имели также религиозно-политическую окраску.

Дальнейшее развитие эти установления, как и императорский культ, получили в правление Августа, обожествление которого началось еще при его жизни. Уже само имя Август («умножающий»), пожалованное ему сенатом в 27 г. до н. э., имело значение некоей божественной силы (numen). Оно отличало обычно божество и выделяло Августа из числа простых смертных[201]. Одновременно в сенате ему был поставлен золотой Щит. У дверных косяков дома Августа с двух сторон были прибиты две лавровые ветви; над входом в дом был повешен дубовый венок как награда за спасение граждан (corona civica)[202]. Золотой щит, гражданский венок и два лавровых дерева с 27 г. до н. э. постоянно присутствуют на монетной чеканке Августа[203]. В 12 г. до н. э., когда Август получил жреческий сан великого понтифика, рядом с его домом на Палатине был построен новый храм богини Весты, так что боги домашнего очага Августа, Веста и пенаты, стали теперь рассматриваться как боги всего римского государства, а он сам — как глава фамилии в государственном масштабе[204]. Тогда же почитание гения Августа (Genius Augusti) было возведено в государственный культ. Учреждение культа Гения Августа и Ларов (Lares Augusti) последовало в связи с разделением города Рима, которое происходило с 12 г. до п. э. до 7 г. до н. э., на 14 городских районов с 265 кварталами (vici): в каждом из них почитались Lares Augusti и Genius Augusti, и таким образом культ Гения императора Августа получил распространение во всей столице. Еще ранее, в 29 г. до н. э., Август позволил сооружать в свою честь — сначала только в восточных провинциях — храмы вместе с богиней Ромой, в которых изображениям Августа воздавались жреческие почести[205]. После смерти Август получил отдельный храм и специальную коллегию жрецов (sodales augustales) для отправления его культа, выбиравшихся из представителей высших слоев — сенаторов и всадников. Дом в Ноле, где Август умер в 14 г. н. э., был объявлен культовым местом, день его рождения и день его женитьбы на Ливии были объявлены государственными праздниками, сопровождавшимися жертвоприношениями (Dio Cass., 51, 19, 2). Официальные и частные обеды и пиршества должны были сопровождаться жертвенными возлияниями в честь Августа. Его статуя была поставлена в храме Марса на форуме.

Почитание Августа началось еще в 12 г. до н. э. — сначала только в провинциальных городах, а затем и в городах Италии. В провинциях менее романизированных императорский культ был введен раньше, чем в провинциях более романизированных. Вначале Август почитался вместе с каким-нибудь из богов римского пантеона (обычно Геркулесом, Меркурием, Конкордией), но затем императорский культ принял санкционированные государством определенные формы. При Флавиях происходит слияние культа богини Ромы, здравствующего императора и культа умерших императоров. Появившееся в правление династии Юлиев — Клавдиев понятие божественной правящей династии (domus divina) находит свое выражение также в виде Aeternitas — «космической долговечности империи и императора»[206]. Эта идея получила еще большее развитие при Северах, когда в терминологии III в., относящейся к императору, постоянно присутствует «Вечный мир», «Вечная Победа», «Вечное счастье» (Pax Aeterna, Victoria Aeterna, Felicitas Aeterna)[207].

Первостепенное значение в развитии императорского культа имело то, что на императора было перенесено понятие божественной силы и природы божества, его numen[208]. Если ранее mimen прилагалось только к богам, как numen Iovis, например (божественная сила Юпитера), и только в исключительных случаях — к римскому народу и сенату, то со времени Августа numen отличает и императора, т. е. личность императора стала считаться носителем божественной мощи и силы и, соответственно, всеобъемлющих функций божества. Его деяния, его воля, проявление его власти расценивались как явления божественного характера, и он сам выступал как носитель божественной власти. Эту божественную природу император получал и вследствие обожествления после смерти, что было акцией сената, и вследствие того, что каждый здравствующий император был «сыном божественного» (divi filius) и внуком и правнуком своих божественных предшественников, в действительном кровном родстве с которыми он, как известно, мог и не состоять и обычно не состоял. Как имеющий божественных предков, здравствующий император был богом и имел свой numen[209].

С божественной природой императора соединялись и такие добродетели и общественно-политические понятия, как Согласие, Счастье, Благая судьба, Слава, Доблесть, Вечность, Мир, Победа. В конечном итоге в императорском культе объединились две тенденции: сакральная, когда культ был выражением религиозности, и государственно-политическая, когда культ стал свидетельством проявления верности и преданности императору, что нашло свое отражение в появляющейся при Северах формуле: devotus (и даже devotissimus) numini maiestatique eius[210]. Этот акцент на личной преданности императору свидетельствовал не только о завершившейся к III в. сакрализации императорской власти, но и о том, что всякий гражданин империи был прежде всего подданным императора.

При Северах настойчиво развивалась мысль о божественной природе всех членов правящей династии — domus divina, хотя сама эта идея наличествовала уже во II в. Практически отсутствующая в надписях II в. формула in honorem domus divinae широко представлена в эпиграфических памятниках времени Северов, которые проводили целенаправленную политику обожествления представителей императорской династии. Императорский культ получил новую опору в идее связи императорского дома с армией. После победы Септимия Севера над Парфией в 195 г. императрица Юлия Домна получила титул «мать лагерей» (mater castrorum)[211]. Это означало, что отныне в каждом военном лагере вместе с изображением императора должно было находиться и изображение императрицы[212]. Впервые такой титул стал известен для императрицы Фаустины, жены Марка Аврелия, постоянно сопровождавшей его в военных кампаниях. Он был дан ей в Паннонии в 174 г. в связи с победой над сарматами. Для Фаустины этот титул известен только на монетах, и она получила его незадолго до своей смерти[213]. Императрице Юлии Домне этот титул был пожалован в 195 г. в связи с победой над Парфией. В действительности за этим актом стояли политические мотивы, так как уже принятием предков Коммода в число своих предков, а также актом обожествления Коммода, что сначала было провозглашено в армии, а затем и в сенате, Септимий Север хотел утвердить законность своей династии. Возведением императрицы в титул mater castrorum подчеркивалась ее связь с войском, а в сфере религиозной Юлия Домна оказывалась законной преемницей жены Марка Аврелия[214]. Отныне титул mater castrorum присутствует часто в надписях императриц III в.

После смерти Севера в 211 г. во время совместного правления Геты и Каракаллы, когда оба брата, как известно, проявляли враждебность и подозрительность в отношении друг друга и каждый имел свой собственный двор, Юлия Домна получила титул «мать отечества и мать сената» (mater patriae et mater senatus). В период единоличного правления Каракаллы в официальных надписях она именовалась как mater castrorum et senatus et patriae. Титул mater patriae соответствовал титулу императора pater patriae и не имел аналогий в раннее время[215]. Монетная чеканка и надписи как на западе империи, так и на востоке прославляли императрицу Юлию Домну, отожествляя ее с Исидой, Кибелой, Новой Герой и Деметрой, с Небесной богиней; монеты с ее изображением имели легенду Seculi Felicitas. Септимий Север и оба его сына — Каракалла и Гета — именовались на Востоке «Новыми Солнцами»[216].

Посвящения in honorem domus divinae, а также pro salute imperatoris многочисленны и в городах на Дунае. В большинстве своем они принадлежат императорской администрации, воинским частям, а также городским магистратам и муниципальной аристократии. Декурион в Сармизегетузе Марк Помпоний Север и патрон в коллегии кузнецов Марк Урбий Валериан построили здание коллегии, посвятив его здоровью императора Антонина Пия (IDR, III/2 № 6). Во здравие императора Каракаллы дуумвиры и квинквеиналы Аквинка — Флор и Меркатор — восстановили на свои средства в 214 г. пришедший в ветхость храм Немесиды (CIL, III, 10439). Во здравие Сеитимия Севера некие Луций Септимии — Валерий и Валериан — отремонтировали в Карнунте за свой счет пришедшее в ветхость святилище Митры (CIL, III, 4540). Публий Турраний Фирмин, ветеран из канцелярии наместника, отремонтировал в 216 г. на свои деньги помещение для хранения военных знамен и императорских изображений (exciibitorium ad tiilelam signornm et imaginum sacrarum — CIL, III, 3526). Августалы в колонии Саварии Квинт Клавдий Секунд и Квинт Клавдий Лукан подарили городской общине изображение Гения колонии и храм для него (CIL, III, 4153). Магистры коллегии Гения Верхней Паннонии Квинт Гавий Максим и Квинт Торий Присциан, а также писцы этой коллегии Публий Элий Эксуперат и Аврелий Пекулиарис подарили коллегии в 228 г. изображение богини Победы (CIL, III, 4168). В 204 г. Юлий Евангелиан, командовавший когортой мавров в Дакии, восстановил на свои средства пришедший в ветхость «храм отеческих богов» и посвятил это деяние «здоровью непобедимейших наших императоров Септимия Севера и Каракаллы и Геты Цезаря, а также двух август — Юлии Домны и Плавтиллы и префекта претория Плавтиана, отца нашей августы Плавтиллы». Августал в Сармизегетузе Марк Корнелий Стратоник поставил алтарь Гению пата Миции in honorem domus divinae. За здоровье «наших августов» посвятил алтарьЮпитеру Наилучшему Величайшему декурион столицы Дакии Гай Юлий Марциан (CIL, III, 1407). Эти примеры — не единственные.

Для дунайских городов известно о существовании особых коллегий, почитавших императорские победы и здоровье императора, а также коллегий, почитавших императорских Ларов и заботившихся о сохранении в надлежащем порядке изображений императоров. Одна из наиболее ранних таких коллегий, возникшая в Италии, существовала и на Дунае — Великая коллегия императорских Ларов и императорских изображений (collegium magnum Larum et imaginum dominorum nostrorum Caesarum), носившая полувоенный характер: во главе коллегии стоял трибун Гай Валерий Теттий Фуск. Бывший в Петовионе декурионом и префектом в ремесленной коллегии, отправлявший также жреческую должность авгура, он приобрел на свои средства отдельные места для погребения членов этой коллегии, за что ему была предоставлена должность трибуна (CIL, III, 4038). В Аквинке была коллегия, избравшая предметом своего почитания императорское здоровье — collegium cultorum salutis augustae.

Активная деятельность этой и других подобных коллегий приходится на время Северов, с которыми связано большинство соответствующих свидетельств. В Аквинке возникла специальная коллегия (collegium victorianorum), почитавшая императорские победы. В 223 г. в правление Александра Севера эта коллегия построила на сборы коллегиатов здание для пиршеств и банкетов. Коллегия имела свое знамя и небольшое святилище. Она вела регистрацию своих членов и подразделялась на декурии (в надписи их названо шесть). Магистрами коллегии и ее патроном были лица с правом римского гражданства; некоторые из них, как Тит Септимий Инген, получили римское гражданство в правление Септимия Севера. Постройка трапезной, как и вся сообщающая об этом надпись, была посвящена на благо и здоровье императора Александра Севера[217]. Подобная коллегия существовала и в Дакии. Марк Кокцей Луций посвятил алтарь Victoriae augustae et Genio collegii eius (CIL, III, 1365).

Императорские победы популяризировались всеми доступными средствами. В день Нового года, в памятные дни династии народу раздавались в цирке или в амфитеатре большие пряники с рельефными изображениями, представлявшими императора в одежде великого понтифика или триумфатора, а также членов императорской семьи. Керамическое производство в Аквинке, связываемое с именем местного мастера Ресата, выпускало в 60-х годах II в. рельефные керамические формочки (их диаметр достигал 20 см и немногим более) с изображением соответствующих той или иной дате сцен, использовавшиеся пекарями для выпечки пряников. На таких пряниках изображались целые картины. Так, на одной из дошедших таких керамических формочек был представлен Марк Аврелий в одежде триумфатора, въезжающий на колеснице в триумфальную арку: его лошадь ведет легионер, копье императора занесено над поверженным варваром; Победа увенчивает императора венком, внизу и наверху — вражеское оружие[218]. Другая подобная формочка имела изображение богини Тутеллы и латинскую надпись: «Если император в безопасности, мы живем в золотом веке» (Salvo Augusto aurea saecula videmus), внизу — «Славе» (Honori). Так на уровне провинциальных вкусов далекой пограничной северной провинции была представлена навязчивая идея Римской империи, что каждый император несет с собой еще большее благополучие для государства и именно при нем его подданные живут в золотом веке.

В согласии с идеологией императорской эпохи действовали и коллегии, объединявшие молодежь. Одной из таких коллегий, происхождение которой связано с именем Августа и с установлением императорского режима, была коллегия юношества (collegium iuvenum или collegium iuventutis). Впервые такая коллегия была образована самим Августом в Риме из молодежи знатных родов с намерением воспитать в соответствующем направлении молодое поколение римлян[219]. Но своему характеру это была полувоенная, полурелигиозная организация. Юноши, члены этой коллегии, учились верховой езде и обращению с оружием, охоте и фехтованию. Свое искусство они демонстрировали перед старшими на триумфальной площади или в цирках и амфитеатрах. Относительно деятельности коллегии юношества в Риме известно, что в коллегии происходили ежегодные конные спортивные состязания с оружием в руках — Iusus Troiae. Их описание оставил Вергилий (Aen., V, 553–603). Официально патроном таких коллегий, как и всего юношества империи, состоял кто-нибудь из членов императорской семьи. Так, в правление Марка Аврелия его сын Коммод был princeps iuventutis.

В провинциях состав коллегии юношества был пестрым в социальном отношении и в этническом. В коллегию входили и местные уроженцы с правом римского гражданства, и отпущенники. Известная для Вируна, столицы провинции Йорик, эта коллегия насчитывала около 120 человек, среди них были и отпущенники. В Паннонии такая коллегия существовала по крайней мере в трех городах провинции: в Петовионе, Карнунте и Бригеционе. В Петовионе квесторы коллегии юношества, управлявшие ее имуществом, Геллий Марцеллин, Публии Антоний Терций и Элий Валерий, поставили алтарь за здоровье всей коллегии, ее префектов — Ульпия Марцеллина и Элия Марцеллина, а также «отцов» коллегии — Максима и Урса (CIL, III, 4045 = HS, 341). Эти «отцы» коллегии были ее почетными членами и, может быть, духовными наставниками. В соответствии с общей традицией деятельности богатых граждан в пользу юродов они несли, очевидно, и какие-то материальные затраты в пользу подобных коллегий. В Бригеционе коллегия юношества упомянута в дарственной надписи. Элий Мартин, магистр коллегии, подарил ее членам статую Геракла за то, что удостоился в коллегии должности магистра (CIL, III, 4272). В Карнунте коллегия юношей имела своим покровителем и объектом почитания Юпитера Долихена (inventus colens Iovem Doiichenum). Коллегия участвовала в строительстве храма Юпитера Долихена, посвятив это деяние на благо императора Адриана[220].

Отправление императорского культа, помимо муниципиев, происходило также на общеировннциальных собраниях представителей зиати городов. Такие собрания происходили ежегодно в один и тот же определенный день в самом богатом городе провинции, на форуме, в каком-то из общественных зданий или под открытым небом[221]. Во главе такого собрания стоял верховный жрец императорского культа всей провинции и культа богини Ромы, защитницы и покровительницы города Рима и, соответственно, всей империи — sacerdos arae Augusti et Romae. Общепровинциальные собрания были органом представительным и не имели никакой реальной административной власти. В Дакии такое собрание заседало в Сармизегетузе, в Верхней Паннонии — в Саварии, в Нижней Паннонии — в Горсии. Провинциальное собрание выносило решения об установке статуй императорам, почетные декреты в честь наместников провинции (спустя два месяца после окончания срока наместничества). Оно могло также привлечь к ответственности наместника, для чего требовалось согласие всех депутатов. Собрание утверждало бюджеты для храмов и их персонала, решало вопрос о посылке депутаций в Рим, выбирало из числа присутствующих верховного жреца императорскою культа на следующий год.

Но главной целью провинциальных собраний было отправление общепровинциального императорского культа, сопровождавшееся пышными и торжественными церемониями. В дни заседания собрания у алтаря Августа и Ромы совершались жертвоприношения за здоровье императора и всей правящей династии, ставились посвятительные алтари, возносились моления и давались обеты. В этих торжествах участвовал хор, происходили сценические игры, спортивные, музыкальные и литературные состязания, на которые приезжали из других провинций[222]. Пышные церемонии требовали огромных затрат, и покрывались они прежде всею из средств самого верховного жреца императорского культа, который был председателем собрания и принадлежал к всадническому сословию. Собрание и его аппарат содержались за счет средств самих юродов. Такие общепровинциальные собрания в декретированных ими посвятительных надписях в честь императора и правящей династии именовали себя как «блистательнейшая и преданнейшая провинция» (splendidissima et devotissima provincia). Так, относительно провинциального собрания Дакии известно, что в 161 г. оно вынесло решение почтить наместника провинции Публия Фурия Сатурнина за то, что «с момента своего прибытия в провинцию и до того времени как он оставил ее, он так расположил к себе всех вместе и каждого в отдельности своей благожелательностью и даже облегчил повинности, что счастливейшая и обязанная его милостям, а также всецело преданная ему провинция охотно поставила этот памятник»[223]. Здесь следует отметить, что наместник провинции из всех других должностных лиц имел в ней самую большую после императора власть. Ему надлежало заботиться о том, чтобы провинция, которой он управляет, была «мирной и спокойной» (Dig. 1, 18, 6).

С императорским культом были связаны многочисленные в Римской империи государственные праздники, длившиеся в течение нескольких дней и сопровождавшиеся процессиями, зрелищами и гладиаторскими играми, особенно пышными и разнообразными в самом городе Риме. Празднества устраивались также по случаю побед императорского оружия. Так, после победы Траяна над даками после Второй дакийской войны в Риме давались блестящие игры всю вторую половину 107 г. и почти весь 108 и 109 гг. На арене цирка боролись тысячи пар гладиаторов. В период с 4 июня но 1 ноября 109 г. игры давались 117 дней (согласно Фастам Остии)[224] и 123 дня, согласно Диону Кассию (Dio. Cass., 68, 15, 1). Причем игры не могли проводиться в дни судебных разбирательств, а также по другим праздничным дням, так что практически игры Траяна происходили в каждый возможный день; на играх присутствовали посольства от варварских народов. Траяном была дана римскому народу также навмахия и трижды раздавались деньги, когда каждый получил ио 500 денариев[225].

Такие же, но более скромного характера зрелища имели место и в провинциальных городах, и здесь государственные праздники также были обязательными. Плиний Младший писал, что в управляемой им при Траяне провинции Вифинии государственными праздниками были 1 января, день Нового года, когда к присяге на верность императору приводилось все гражданское население империи, а также армия; 3 января было днем всеобщих молитв (votorum nuncupatio) о здравствующем императоре и членах правящей династии, праздновался также день рождения императора (dies natalis) и день, когда он был провозглашен императором (dies imperii)[226]. Еще в III в. праздновался день рождения Августа (23 сентября 63 г. до н. э.)[227]. Праздничными днями были дни рождения членов императорской семьи; отмечалась также передача трибунской власти императору, провозглашение его всякий раз императором (acclamatio imperatoris) в случае победы над варварскими народами с присвоением победного титула — Germanicus Maximus, Sarmaticus Maximus, Parthicus Maximus и другие подобные титулы. Так, Траян по случаю принятия им титула «Величайший Парфянский» в 116 г. дал для римского народа цирковые представления, длившиеся три дня. Праздновались также 10-летний (decennalia) и 20-летний (vicennalia) периоды правления императоров. Впервые такое десятилетие своей власти отпраздновал Август. Со времени Антонина Пия они справлялись регулярно, а в III в. стал отмечаться также 20-летний период императорской власти. Деценналиям предшествовали молитвы и обеты, которые производились магистратами и жрецами, арвальскими братьями (vota decennalia pro salute et incolumi-täte imperatoris). Молитвы и обеты возносились и на следующее десятилетие. Деценналии сопровождались жертвоприношениями и гладиаторскими играми для народа, раздачами продовольствия и денег. Септимий Север, справляя свои деценналии в Риме в 202 г., истратил на них 200 млн. сестерциев; римскому народу было роздано зерно, преторианцы получили по 10 золотых, согласно числу лет Севера у власти. Праздничным днем был объявлен день бракосочетания Каракаллы и Плавтиллы, когда для народа были устроены угощения, а в цирке — травля диких зверей (Dio Cass., LXXVI, 1, 1–3; Herodian., III, 10, 1–2). В период военной анархии III в., когда Римское государство едва не развалилось, Галлиен «отпраздновал десятилетие своего правления небывалыми играми, невиданными дотоле торжественными шествиями, изысканными удовольствиями», описание которых оставил биограф императора (SHA. Gallieni duo, VII, 4—VIII). Праздничным днем для всей империи был день основания Рима (dies natalis Urbis Romae). Культ города Рима и богини Ромы, покровительницы «вечного города», получил особенно большое значение при Адриане[228]. Все эти празднества, сопровождавшиеся зрелищами, сценическими и гладиаторскими играми, а также раздачами для народа, стали традиционными при Империи и отмечались также в провинциальных городах. И во всех своих чертах муниципальной жизни, религии и идеологии римский провинциальный город обнаруживает связь с идеологией и культурой города Рима и имперской идеологией вообще.

Главным проводником самой идеи императорского культа в провинциальных городах была муниципальная аристократия, державшая в своих руках городские магистратуры и жреческие должности. Обязанности верховного жреца императорского культа были вершиной карьеры для богатых провинциалов. Тит Варений Проб в Дакии, декурион и квинквеннал в Сармизегетузе, римский всадник на государственном коне, был верховным жрецом императорского культа (CIL, III, 1482, 1513). Марк Коминий Квинт, римский всадник на государственном коне, понтифик колонии Сармизегетузы, патрон в коллегии кузнецов, был также sacerdos arae augusti (CIL, III, 1497). Марк Антоний Валентин, римский всадник, декурион в муниципии Апуле, верховный жрец императорского культа в Дакии посвятил алтарь Марсу Августу за здоровье императора Гордиана III (CIL, III, 1433).

Эти высшие городские магистраты в некоторых случаях занимали свои посты, замещая самого императора. Муниципальными законами колоний разрешалось предложить императору занять в городе самую высокую из городских магистратур — префекта квинквеннала или первого квинквеннала. Император, в свою очередь, мог передать эту должность кому-либо из дуумвиров города, позволив отправлять ее вместо себя[229]. В Сармизегетузе уже упоминавшийся Марк Коминий Квинт был префектом квинквенналом за императора Каракаллу (praefectus quinquennalis pro Antonino imperatore). Сословие декурионов поставило ему статую ob merita ipsius (CIL, III, 1497). Квинт Януарий Руф, уроженец Тавия в Галатии, был также первым квинквенналом pro imperatore (его имя в надписи не названо). Декурионы Сармизегетузы декретировали статую и ему (CIL, III, 1503).

Эта имперская идеология, когда даже ремесленная коллегия была обязана в той или иной форме воздавать должное императору и когда обращение к традиционным богам римского пантеона непременно сопровождалось эпитетом Augusta или Augustus, оказывала влияние на атмосферу общественной и интеллектуальной жизни. Отчасти это нейтрализовалось широкой возможностью найти выход в сфере религии. Помимо государственных богов Римской империи — Капитолийской триады: Юпитера, Юноны и Минервы, почитание которых было обязательным для всего населения империи и свидетельства о которых в городах многочисленны, алтари ставили также Аполлону и Асклепию, Немесиде, Гераклу, Либеру и Либере, Диане, Фортуне и прочим богам и богиням греко-римского пантеона.

Но отличительной чертой эпохи Империи, и особенно II–III вв., явилось то, что в это время получили широкое распространение восточные культы и боги — боги Египта, Сирии, Пальмиры, Ирана и других областей. Они были занесены на Запад легионерами, колонистами с Востока, рабами восточного происхождения, таможенной императорской администрацией. Это были боги в большинстве своем неизвестные в греко-римском пантеоне, местные божества тех областей, из которых происходили их почитатели. Свое признание они получили на Западе империи, где их культы преобразовались, в сущности, в новые религии и по оформлению ритуала, и по характеру его содержания. Здесь, на Западе империи, эти восточные боги получили новую жизнь, и из местных малоизвестных за пределами своих родных городов божеств некоторые из них превратились во всемогущих богов всей Римской державы. Как показывает иконография соответствующих памятников и тексты посвятительных надписей, многие из таких богов ведут свое происхождение от религиозных представлений древних малоазиатских народов — хеттов, ассирийцев, персов, египтян. Это взаимовлияние различных верований и традиций, бытовавших на огромной территории Римской империи, стало возможным вследствие регулярных хозяйственных, культурных и иных связей целых провинций и отдельных городов. В большинстве своем эти связи возникли и установились в период Империи, когда религия становится столь важной частью идеологической жизни римского общества. Всегда выступающая в древности, как важнейшая составная часть духовной культуры общества, как основа его морали, гражданского права и семьи, религия в Римской империи была также связующим звеном между обществом и человеком, между государством и гражданином. В религиозных общинах, братствах и союзах выражались трансформировавшиеся вследствие включения в римское государство различных политических систем и различных этнокультурных групп населения гражданские связи. Чтобы дать некоторое представление о многообразии религиозной и одновременно идеологической жизни времени Ранней империи, целесообразно несколько подробнее остановиться на самих этих религиях, которые, пожалуй, проливают наиболее яркий свет на общую культурно-идеологическую атмосферу эпохи.

О сущности восточных религий и некоторых особенностях их культов известно немного, так как в большинстве своем эти религии носили мистериальный характер; их суть, как и сам ритуал, открывались только посвященным. Известны лишь некоторые черты таких религий из свидетельств древних авторов, из изображений, относящихся к символике культа, которые дошли до нас на вотивных памятниках, а также из аксессуаров культа, открытых в результате археологических раскопок.

В городах Дакии и Паннонии нашел широкое признание культ египетской богини Исиды, широко известный во всем Средиземноморье. В Италии культ Исиды стал известен ранее II в. до н. э. На Дунай он был занесен в конце I в. н. э. торговцами из Северной Италии и обрел здесь своих почитателей среди рабов, торговцев, таможенной администрации и во множестве — среди женщин, так как Исида олицетворяла собой прежде всего богиню плодородия, госпожу мира и создательницу всей человеческой культуры. Ее культ в Риме пользовался покровительством императоров, особенно Коммода и Каракаллы, который в 217 г. построил в Риме новый храм Исиды. В Паннонии центром культа Исиды была Савария, где существовала религиозная община ее почитателей и где было святилище Исиды[230]. Археологические данные говорят о его былом великолепии. Над входом в храм Исиды находилась надпись, сообщавшая, что храм был посвящен Gloriosus Isis; мраморные рельефы на фасаде храма представляли богиню в разных сценах: скачущей на собаке Сотис — символ вечерней звезды Сириуса, с систром в руках, музыкальным инструментом (типа трещотки), использовавшимся во время отправления культа. Фронтон и фасад храма были украшены мраморными плитами с изображением Анубиса, Осириса, богини Победы, Геракла, а также Фортуны с Рогом Изобилия (Fortuna Abundantia), символизировавшей обещанный каждым из императоров золотой век.

Суть богини Исиды ярко раскрывается в надписи II в. с острова Хиоса. В этом тексте отражены древние египетские черты в культе Исиды и концепция человеческой культуры вообще: «Я — Исида, богиня всей вселенной. Пока Гермес не научил меня писать, эти самые письмена не использовались. Я дала людям законы, и я запретила их изменять. Я самая старшая дочь Кроноса. Я жена и сестра царя Осириса. Летом я пребываю в созвездии Сотис. Женщины называют меня своей богиней. Это для меня был построен город Бубастис. Я отделила землю от неба. Я указала движение звездам. Я соединила путь Солнца и Луны. Я научила людей мореходству. Я установила царство высшей справедливости. Я сделала так, что мужчина и женщина познали друг друга. Я освобождаю в родовых муках десятимесячного зародыша[231] женщины. Я повелела детям нежно любить родителей. Я приношу горе тем родителям, которые живут без любви. Вместе с моим братом Осирисом мы остановили людоедство. Я сделала обязательными для людей обряды. Я научила человека чтить изображения богов. Я указала пределы богов. Я сокрушила власть тиранов. Я повелела мужчинам любить женщин. Я сделала истину более могущественной, чем золото и серебро. Я сделала истину подобной красоте…»[232]. В римский период Исида выступает как богиня всего универсума — Исида Паптея, Исида-царица или, как она именуется в надписи из Дакии, Исида-тысячеимепная (CIL, III, 7907). В Сармизегетузе Марк Коминий Квинт построил на свои средства храм «Богине Царице» (Deae Reginae), очевидно, Исиде (CIL, III, 7907).

Большое число приверженцев нашел на Дунае культ Митры, иранского божества света, хранителя договора и союза, побеждающего зло. В Риме он был введен при Флавиях. И своим содержанием, и мистическим ритуалом Митра импонировал различным слоям населения Римской империи. Особенно много его приверженцев было в военной среде, которой принадлежит огромное количество памятников на Рейне, Дунае, в Британии и в самой Италии.

Митраизм, как и иконография памятников Митры, детально исследован в литературе[233]. Согласно мифу, Митра родился из скалы в пещере с ножом и факелом в руках, с фригийским колпаком на голове. Увидев свет факела и подобное чудо, пастухи принесли Митре дары в виде первинок скота и плодов. Вскоре Митра начал борьбу со злом. В результате спора и борьбы с богом Солнца Митра подарил Солнцу корону с лучами. Затем последовало первое сражение Митры с быком, олицетворявшим зло, грубые и темные силы природы. Раненого быка Митра тащит в свою пещеру; этот путь бога (transitus dei) труден и опасен, и он олицетворял собой аллегорию всей человеческой жизни вообще. Но бык убегает, и борьба продолжается. От вестника Солнца через посредство ворона Митра получает приказание убить быка, что он и делает с помощью ловкой собаки. Смерть быка дает рождение благим силам природы, и Митра превращается в подателя всех благ человеку: из хвоста быка произрастает колос пшеницы, символизирующая землю змея пьет его кровь, собака кусает быка и скорпион впивается в его гениталии. Эта сцена Митры-тавроктона была представлена во всех святилищах Митры. Далее следовал ряд восходящих подвигов Митры, пока в конечном итоге он не побеждал зло мировым пожаром, символизировавшим очищение и обновление всего мира.

Приверженцы Митры в служении богу проходили несколько ступеней от низшей к высшим: Ворон, Скрытый, Воин, Лев, Перс, Солнечный бегун, Отец, нравственно возвышаясь по мере перехода от одной ступени к другой. Самой высокой была ступень «Отца», требовавшая от миста особой нравственной чистоты. Во главе «Отцов» стоял их глава, pater patrum, осуществлявший одновременно руководство всей религиозной общиной Митры, именовавшей себя братьями. У адептов Митры был обряд, призванный очистить их души от скверны, они обращались друг к другу со словами «Милый брат», у них существовала культовая трапеза, когда «братья» вкушали хлеб и пили воду. На алтарях Митры возжигался священный огонь; в мистериях Митры использовалась музыка, возносилась молитва, обращенная к Солнцу, и 25 декабря праздновался день рождения Митры. Митраизм существовал как религия еще в IV в. и оказался самым упорным противником христианства.

Сами святилища были подземными, надписи так и называют их — speleum или crypta. Они освещались особыми светильниками, символизировавшими божественный свет. В таком искусно освещаемом помещение из тьмы выступал бог Митра, чтобы дать людям свет и добро. Где отсутствовали естественные пещеры, которые могли бы быть превращены в митреумы, эти храмы сооружались искусственно. В такой подземной крипте со сводчатым потолком на широких каменных скамьях вдоль стен тихо сидели мисты. В глубине крипты находилось культовое помещение (cella) для самого божества — для убивающего быка Митры.

На Дунае Митра получил особенно большое распространение и в армии, и среди гражданского населения провинций. Почитателями Митры были легионеры и ветераны, декурионы и августалы, отпущенники и рабы. В надписях Митра называется «Рождающая скала» (Petra genetrix), «Бог непобедимый» (Dens Invictus), «Источник бога» (Pons dei), Бог-родитель (Deus genitor), «Бог Ариман» (deus Arimanius). В Карнунте «Скале рождающей» посвятил алтарь в 193 г. жрец культа Митры Публий Элий Нигрин (CIL, III, 4424). «Пути бога» (transitu dei) поставил алтарь Гай Кассий Апрониан (CIL, III, 4447=11092). «Источнику бога» посвятил в Аквинке алтарь Юлий Север[234]. Мист Либелла, находившийся на ступени «Льва», поставил алтарь богу Ариману, посвятив его братьям своей религиозной общины (CIL, III, 3415).

Общину Митры могла составить рабская челядь богатой семьи, как, например, рабы наместника Нижней Паннонии в 161–163 гг. Тиберия Гатерия Сатурнина. Арпократ, мист в степени «Отца», поставил в Аквинке алтарь Непобедимому Солнцу pro salute familiae Ti. Hateri Saturnini[235]. Рабы и отпущенники декуриона в Аквинке, Гая Юлия Викторина, были также почитателями Митры. Один из его отпущенников, Гай Юлий Прим, поставил в 198 г. алтарь Митре за здоровье своего господина (CIL, III, 3478). В Аквинке существовало, по крайней мере, семь митреумов (ARP, р. 167–168). В надписи из Карнунта, где было открыто пять митреумов, назван некий Ульпий Виталис, panchrestarius, выпекавший хлеб для священных трапез митраистов. Почитатели Митры сооружали на свои средства митреумы. В Карнунте некий Гай Юлий Проиинкв построил две стены святилища Митры, Флавий Виатор пожертвовал центральное культовое изображение, Магний Геракл — главный алтарь храмах. Братья Марки Аврелии — Фронтон и Фронтониан, легионеры II Вспомогательного легиона, восстановили в Аквинке храм Митры (CIL, III, 3383).

В Дакии, где восточные культы получили очень широкое распространение, Митру почитали и в римской армии, и среди колонистов из Сирии и Пальмиры. Во многих городах провинции стояли вспомогательные войска (numeri), набранные в Пальмире, вместе с которыми прибыли и их семьи[236]. Они стойко держались своих местных семитских богов (Бела, Малагбела, Ярибола), храмы которых были и в столице Дакии. В Сармизегетузе, религиозная жизнь которой отличалась обилием восточных культов, существовал храм пальмирских богов. Публий Элий Теймет, дуумвир колонии, построил при храме трапезную, посвятив ее отеческим богам (diis patriis) Малагбелу, Бебеламмону, Бенефалу и Манавату (CIL, III, 7954). Эти пальмирцы, образовавшие в городах собственные религиозные общины, почитали не только Митру, но и свое главное семитское божество — Баала. Посвятительные рельефы из Дакии с изображением Митры-тавроктона поставлены «Юпитеру Солнцу, богу-родителю, рожденному скалой». Луций Элий Гила, императорский раб, а затем отпущенник Коммода, посвятил такой рельеф с изображением бога в нише (signum numinis cum absidata) за здоровье своего сына Гориента и жены Апулеи (CIL, III, 7729; 13798).

Приверженцы Митры проводили целенаправленную миссионерскую деятельность по привлечению его адептов в общины митраистов[237]. В надписи из Апула упомянут декурион Публий Элий Артемидор. Посвященный в таинства Митры и принятый в общину, он был избран жрецом культа Митры проживавшими там уроженцами Пальмиры66.

Этика митраизма, требовавшая от его приверженцев постоянного внутреннего совершенствования, образ бога, побеждающего зло, способствовали тому, что Митра получил особенное признание в тех городах и провинциях, где стояли римские войска. Императорское правительство видело в Митре и солярных культах идеологическую опору в борьбе с христианством. При Диоклетиане, когда происходили сильные гонения на христиан, тетрархи восстановили в 308 г. в Карнунте обрушившееся святилище Митры, «покровителя своей империи» (fautor imperii sui — CIL, III, 4413).

Преимущественно в этой же военной среде, но также и среди гражданского населения провинций обрел почитателей другой восточный бог — Юпитер Долихен, которому посвящено множество памятников на Рейне и на Дунае. Примечательно, что у себя на родине Юпитер Долихен был малозаметным божеством и свою популярность, организацию и оформление культа получил именно в Римской империи[238]. Юпитер Долихен, до того как стал общеимперским богом при Северах, был местным божеством (Баалом) небольшого города Долиха в Северной Сирии (в Коммагене). И хотя в Римской империи благодаря легионерам Юпитер Долихен стал известен со времени Адриана, вплоть до Марка Аврелия свидетельства о его почитании редки. Культ Юпитера Долихена начинает возрождаться при Коммоде и особое признание находит при Северах. В основе своей это было божество синкретическое, восходящее к религиозным верованиям и представлениям древних малоазийских народов. При Северах Юпитер Долихен, как уже было замечено Домашевским, был приравнен к общеримскому государственному культу Юпитера Капитолийского и стал именоваться Jupiter Optimus Maximus Dolichenus; он должен был заменить в лагерях, т. е. в римской армии, Юпитера Капитолийского, ее защитника и покровителя[239]. Его иаредрой стала Юнона. В надписях из Рима, где на Авентине Юпитеру Долихену был при Северах построен храм, он именуется как «вечный хранитель мира или всего города Рима», как «святой, превосходящий, всемогущий и все рождающий», выступая, таким образом, как божество космическое, божество всего универсума[240].

Приверженцы культа Юпитера Долихена, как и митраисты, были организованы в отдельные религиозные общины и именовали себя братьями. Эти общины имели своих жрецов, патронов и кураторов, писцов. Святилища Юпитера Долихена располагали штатом соответствующих служителей бога: известны те, кто носил изображение бога в религиозных процессиях, позолотчики его статуй. Каждая религиозная община Юпитера Долихена имела своего патрона, который наблюдал за поведением и воспитанием тех, кто готовился стать жрецом. Отправление культа сопровождалось священной трапезой. Из надписей известно о трапезных и пиршественных помещениях при храмах Юпитера Долихена.

При Северах Юпитер Долихен выступает преимущественно как божество армии и военных, о чем свидетельствует и сама иконография памятников Долихена, и состав дедикантов. Для легионеров Юпитер Долихен был ботом сражений, защитником и покровителем сражающихся, богом-триумфатором. Он изображался в одежде римского легионера, с перевязью и поясом, в военном плаще полководца; в правой руке у него двойная секира, в левой — пучок молний, и он твердо стоит на быке, олицетворявшем темные силы зла; на его голове фригийский колпак или персидская тиара; нередко присутствует также изображение Солнца и Луны, орла и Диоскуров. Изображения многоярусны и обычно представлены на бронзовых или серебряных треугольных пластинах.

О том, что почитание Юпитера Долихена предписывалось прежде всего римской армии, красноречиво свидетельствует сравнительно недавно открытый памятник в Дакии. Это алтарь, поставленный Юпитеру Долихену и Великой Сирийской Небесной богине на благо Римской империи и XIII Сдвоенного легиона жрецом Юпитера Долихена при легионе Флавием, сыном Бархадада[241]. Flavius, известное как императорское родовое имя, в имени этого жреца не является указанием на то, что он — римский гражданин, но, как и Marinus, Bassus, Bassianus, Flavius в семитских языках означал жреческий титул[242]. Юпитер Долихен назван в этом посвящении вместе с Dea Suria, с которой в правление Северов ассоциировалась Танит, Исида, Кибела, Великая Мать богов, Селена, Гера и под именами которых нередко выступала императрица Юлия Домна. Она почиталась и как Небесная Дева (Caelestis Virgo) или Небесная богиня (Dea Caelestis)[243].

Из Дакии, из Апула, происходит одно из наиболее ранних посвящений Юпитеру Долихену времени Антонина Пия. Оно принадлежит сыну первого наместника Дакии, Децима Теренция Скавриана, Теренцию Гентиану. В принятом в литературе восстановлении эта надпись звучит так: «Божественной сущности и Доблести вечного бога, Юпитеру Наилучшему Величайшему Долихену, рожденному там, где зарождается железо, Юноне Царице Августе, Природе Благого случая за здоровье императора Тита Элия Адриана Антонина Августа благочестивого Теренций Гентиан исполнил по обету» (CIL, III, 1128). В III в. святилище Юпитера Долихена в Апуле было отрехмонтировано на свои средства ветераном Элием Валентином, который был жрецом Юпитера Долихена (CIL, III, 7760).

Посвящения Юпитеру Долихену из городов Дакии известны от сирийских торговцев, для которых он был отеческим богом. Аврелий Марин, Адда, сын Барсемии, Океан, сын Сократа, поставили алтарь Iovi Optimo Maximo Dolicheno et deo Commaceno; посвятил алтарь также жрец Юпитера Долихена Марин, сын Марина, Басе (CIL, III, 1614; 7824; 7835). Некие Марк Басе Аквила и Гай Гайян из четвертой декурии в ремесленной коллегии в Сармизегетузе поставили по обету алтарь Юпитеру Долихену (CIL, III, 1431).

В большинстве своем эти переселенцы с Востока прибыли на Дунай из сельских местностей, как о том свидетельствуют надписи из городов Паннонии[244]. Для них Долихен был прежде всего отеческим богом, о чем говорит алтарь из недавно открытого (1968 г.) в Саварии святилища Юпитера Долихена. Он был поставлен неким Фабием Лон [--]

«Юпитеру Наилучшему Величайшему Долихену и Гению села Ханациба и Гению общины Цезареи Германиции» (в Каппадокии, совр. Мараш)[245]. Как показывает археологический материал и ономастика римских надписей, эти переселенцы держались в провинции изолированно и не смешивались с местным населением (ARP, р. 108, 151).

Юпитер Долихен получил особенно большое распространение в паннонской армии. Покровителем этого бога здесь был сам император Септимий Север, как известно, провозглашенный императором паннонскими легионами в 193 г. в Карнунте[246]. В 202 г., возвращаясь с Востока, Септимий Север вместе со всем императорским семейством прибыл в Паннонию. Здесь Первая Тысячная Эмесская когорта, набранная в Сирии, в Эмессе, и стоявшая с 176 г. в Интерцизе, посвятила в честь императорской семьи храм Богу Солнцу Элагабалу (Deus Sol Elagabalus), покровителю Эмессы, откуда, как известно, происходила императрица Юлия Домна, и соответственно — Эмесской когорты; другой храм был посвящен Диане Тифатине, богине из Капуи, которая стала считаться паредрой Баала из Эмессы. Жрецы культа Юпитера Долихена всей провинции посвятили алтарь этому богу за здоровье императора и его сына Каракаллы (CIL, III, 3343).

Своего апогея культ Долихена достиг при Элагабале и Александре Севере. Но вскоре после 235 г., в правление Максимина Фракийца, произошло крушение этого бога, когда едва ли не одновременно (во всяком случае, на Дунае и на Рейне) были разрушены святилища Юпитера Долихена. Позднее они не были восстановлены: приверженцы бога или погибли вместе с его падением, или бежали[247]. На Дунае святилища Юпитера Долихена находят разрушенными или сожженными в Реции, Норике, в обеих Паннониях (в Карнунте, Бригеционе и Саварии), в Верхней Мезии. Происходящие из святилищ находки вотивных надписей или монет не заходят далее времени Александра Севера.

Святилище Юпитера Долихена в Бригеционе было сожжено и тоже не восстановлено. Вотивы и предметы, относящиеся к отправлению культа, как показывают раскопки, были разломаны и разбросаны вокруг святилища[248]. В том случае, если приверженцы бога были своевременно предупреждены, такие предметы находят спрятанными в специально вырытых ямах. Раскопки святилища в Бригеционе в числе вотивных предметов, аксессуаров культа, деталей архитектурных украшений святилища открыли также фрагменты римского парадного бронзового панциря, лежавшие отдельно от остальных предметов. Эти и другие предметы и аксессуары культа чрезвычайно выразительны и дают возможность представить театральность разыгрывавшихся в святилище действий и ритуалов. Это парадное оружие предназначалось для самого бога, статую которого, скорее всего, деревянную, в полный рост, одетую в военное платье римского полководца с панцирем на груди, носили или возили на колеснице вокруг святилища во время религиозных церемоний[249]. Для древних религий, особенно мистериальных, хорошо известно, что статуи богов, одетые в дорогие одежды, стояли в святилищах, их возили и носили вокруг святилищ в торжественных случаях, а также во время религиозных церемоний. Это известно и для Юпитера Капитолийского, и особенно для греческих, египетских и восточных богов. Так, статую Исиды и Великой матери богов в религиозных процессиях везли на колеснице, в которую впрягался человек. Для храма Юпитера Долихена в Риме на Авентине известен lecticarius dei, носивший статую бога во время священных процессий. Такая деревянная статуя могла быть позолоченной или покрытой серебром. Можно привести в пример известную надпись из Мизена (Италия), прочитанную и истолкованную недавно Р. Ноллем. Эта надпись сообщает о том, что четверо лиц за предоставленные им обязанности жрецов культа Долихена подарили каждый по фунту серебра, а один из них — даже полтора фунта. Эти почти полтора килограмма серебра предназначались для украшения статуи Юпитера Долихена; в число ornamenta бога могло входить и украшенное торевтикой парадное римское оружие, которое могло быть сделано из драгоценных металлов. В святилище Юпитера Долихена в Бригеционе парадный панцирь был бронзовым. Парадное римское оружие принадлежало к числу существенных черт в почитании Юпитера Долихена и по форме, и по существу, так как оно олицетворяло связь официальной римской религиозной идеи с практикой римской армии[250]. Парадное оружие римского воина, присутствующее в культе Юпитера Долихена, играло определенную роль и в поддержании самого культа, который занимал центральное место в религиозной жизни римской армии первой трети III в.

Заслуживают упоминания также археологические находки в Норике, где обнаружено святилище Юпитера Долихена в одном из небольших римских кастеллов на дунайском лимесе. Этот кастелл («Стены на Урле» — Mauer an der Url) находился близ крупной римской крепости на Дунае, Лавриака (совр. Лорх), где после Маркоманнских войн был поставлен II Италийский легион. На территории кастелла, близ которого существовало также гражданское поселение, были открыты две специально вырытые ямы, где были спрятаны посвящения Юпитеру Долихену и другие предметы, относящиеся к его культу. Всего было найдено 88 предметов, из них — 28 серебряных вотивов и несколько бронзовых. Опубликовавший эти находки Р. Нолль связывает их захоронение с нашествием аламанов в 233 г. на Норик и Рецию[251]. Само святилище ие было найдено. Но то обстоятельство, что предметы, связанные с ним, позднее не были извлечены из ямы и возвращены в святилище, свидетельствует скорее о том, что святилище было разрушено, а почитатели Долихена погибли или оставили провинцию[252].

Вотивы и бронзовые скульптуры Юпитера Долихена были положены в два больших бронзовых котла. Среди вотивов — небольшая бронзовая статуэтка Юпитера Долихена, стоявшего на быке (высота ее — 31,3 см), которая была приношением ветерана Мария Урсина, сделанным «по велению бога». Этот Марий Урсин оставил еще одно посвящение Юпитеру Долихену «по велению бога», поставив его за свое здоровье и здоровье своих близких[253]. Другая подобная статуэтка представляла Юнону. Среди вотивов находилась также небольшая статуэтка богини Победы, вотивиая бронзовая рука и несколько серебряных треугольных пластинок с иконографией символики культа Юпитера Долихена.

Были спрятаны также и предметы обихода: большое бронзовое сито с надписью, из которой следует, что оно было сделано Луцием Кассием Амброзией в Риме, в одном из кварталов города — «в цирке Фламиния», Два меньших бронзовых сита, маленькие железные и бронзовые колокольчики, железная сковорода, решетка и треножник, железный нож, безмен, большие чаши от весов, гири и светильники. Эти предметы имели, скорее всего, отношение к культовым трапезам Юпитера Долихена.

Серебряные треугольные вотивные пластинки (одна из них была двусторонней) показательны для символики культа Долихена. Так, односторонняя пластинка (высотой 54,3 см) имела пять ярусов изображений. Эти пластинки играли роль штандартов; их укрепляли на древках и носили в руках во время религиозных процессий. В вершине треугольника изображен сидящий орел; в следующем ярусе — бюст Солнца в короне из шести лучей и бюст Луны с месяцем на голове. В третьем ярусе пластинки — колесница с четверкой лошадей, повернутых попарно вправо и влево. На колеснице — мужская и женская фигуры в рост, мужская фигура обнажена, и за ее плечами развевается плащ, в правой руке она держит предмет типа палки, левая рука — за спиной. Женская фигура в длинном платье, за ее спиной также развевается плащ, и она держит в левой руке двойную секиру, в правой — поводья лошадей. В четвертом ярусе в центре был представлен круглый профилированный дымящийся алтарь; слева от него на резко осевшем на задние ноги быке стоит на коленях обнаженная мускулистая мужская бородатая фигура, в правой руке она держит похожую на молоток секиру, в протянутой левой руке — ветвь растения. Направо от алтаря в той же позе, что и бык, изображен козел, на котором стоит одетая женская фигура, ее голова непокрыта, и волосы завиты в локоны; как и мужская фигура, она повернута в сторону алтаря; в руках у женщины ветви растений. Пятая, самая широкая полоса пластинки имеет в центре круглый алтарь, на котором находится глобус, расчлененный радиальными линиями. На глобусе, опираясь на правую ногу, стоит богиня Победа, в платье без рукавов, перехваченном поясом под грудью; в левой руке у нее пальмовая ветвь, в правой — венок с развевающимися лентами. Слева от Победы — бык, идущий влево, на котором стоит бог,Юпитер Долихен. Его бородатая голова непокрыта, за спиной развевается плащ, в вытянутой правой руке — пучок молний, в левой — ветвь растения. Справа от алтаря — женская фигура в длинном платье, олицетворявшая Юнону; в ее правой руке — двойная секира, в левой — ветвь растения. Слева и справа изображения этого яруса ограничивают римские военные штандарты с орлами. Каждый ярус пластинки был отделен один от другого позолоченной рельефной полосой. Внизу под пятым ярусом пластинки точками было выгравировано имя посвятившего эту пластинку богу: Постумий Целер, командир небольшой кавалерийской части, «по велению бога».

В этом маленьком кастелле на дунайском лимесе Юпитер Долихен нашел почитателей и среди гражданского населения поселка, и даже среди женщин (нередко перегринского статуса), что объясняется тем, что здесь он почитался вместе со своей паредрой Юноной-царицей[254].

В литературе было высказано несколько предположений относительно внезапной гибели святилищ Юпитера Долихена. Считают, что эти святилища располагали большими сокровищами и потому были разрушены при Максимине Фракийце, нуждавшемся в средствах. Обычно ссылаются на известное сообщение Геродиана об ограблении храмов при этом императоре и его репрессиях по отношению к приближенным Александра Севера (VII, 3, 1–6). Приверженцами же культа Юпитера Долихена были в большинстве своем, помимо армии и императорской администрации, сирийские торговцы и финансовые дельцы[255]. По мнению других исследователей, святилища были разрушены в период военной анархии в середине III в., так как известны немногие посвящения Юпитеру Долихену из Рима времени Галлиена. Храмы Юпитера Долихена существовали в Северной Африке во второй половине III в., на которую власть Максимина практически никогда не распространялась. Отмечают также то, что еще до правления Северов, уже после Маркоманнских войн, на Дунай переселялись и менее состоятельные слои из восточных областей, притом нередко лица перегринского статуса, в большинстве своем происходившие из сельских местностей, «маленькие люди», которым, как считают, Северы покровительствовали; они прибыли на Дунай в надежде разбогатеть и занялись здесь торговой и финансовой деятельностью или стали жрецами культа Юпитера Долихена[256]. Но, как писал А. Мочи, причины массовой иммиграции из восточных областей на Дунай еще не ясны, хотя они, несомненно, коренятся в исторических условиях как дунайских провинций, так и восточных. По его мнению, иммиграция не была вызвана каким-то правительственным актом и не являлась следствием опустошительных Маркоманнских войн, так как переселенцы с Востока селились в крупных и процветавших городах, а не в городах, пострадавших от войны, и совсем не селились в маленьких поселениях во внутренних областях дунайских провинций. Эпиграфические свидетельства и археологические данные показывают, что они обосновались в городах и жили изолированно, не вступая в семейные связи с местным населением. Разрушение святилищ Юпитера Долихена, по мнению А. Мочи, носило политический характер и было, скорее всего, реакцией со стороны иллирийского войска, недовольного засильем сирийских элементов и в высшем командовании армии, и в правительстве, в то время как практическое значение иллирийского войска как в войнах, так и в качестве материальной опоры императорской власти всегда было огромным и особенно сказалось во время Маркоманнских войн и гражданских междоусобиц, последовавших после гибели императора Пертинакса, а также в период кризиса III в.[257]

Мистериальная религия Юпитера Долихена, которой Северами был придан государственный характер, несомненно, оставила равнодушной большую часть населения дунайских городов. Популярности этого культа не способствовала и навязчивая идея о превосходстве этого нового бога над старыми греко-римскими и италийскими богами, а также магические ритуалы и действия, связанные с культом Юпитера Долихена. В посвятительных текстах Юпитеру Долихену наличествует иногда латинский алфавит с магическим и сакральным значением букв. Из Карнунта происходит посвящение Юпитеру Долихену, поставленное Гаем Спурием Сильваном, центурионом X Сдвоенного (X Gemina) лешона, стоявшего в Виндобоне (CIL, III, 11134). В тексте посвящения после имени дедиканта стояли прописные буквы латинского алфавита: ABCMNHIKLTVXYZ и ниже — «вследствие видения» (ex visu) (CIL, III, 11186). Использование алфавита в музыке и в магических текстах было характерно для античной культуры. Сама идея мистического значения буквы и письменности вообще восходит к глубокой древности, когда письменность находилась в руках немногих, обычно жрецов, оставаясь таинственной и непонятной для подавляющего большинства населения.

К такой группе памятников со скрытым в них магическим содержанием принадлежат так называемые надписи с буквами латинского алфавита — памятники ABC, как они именуются в литературе. Эти памятники, довольно долго считавшиеся образцами школьных упражнений учеников или каменотесов, высекавших надписи, раскрывают еще одну сторону религиозного сознания древних. Алфавит мог быть воспроизведен полностью или частично, с удвоением каких-то одних букв и пропуском других. В Карнунте на большой кровельной черепице (54X42 см) с клеймом XIV Сдвоенного легиона по мягкой глине до обжига был прочерчен весь алфавит от А до Ζ (CIL, III, 11453). На черепице из Дакии буквы алфавита были написаны трижды и только во второй строке полностью. На черепице из Паннонии в четырех строках одна под другой был воспроизведен весь алфавит от А до Ζ (CIL, III, XXVII, 1). Подобные памятники представляют собой обращения к божеству, но сами просьбы и желания зашифрованы для других, но не для самого божества: предполагается, что, поскольку алфавит содержит элементы всех слов и, соответственно, желаний, божество возьмет из него то, что сочтет нужным[258]. Из дунайских городов известны и некоторые другие памятники I–III вв., содержащие магический текст или заключенные в нем отдельные магические слова и знаки.

Эта многосторонность религиозной жизни римского провинциального города, отражающая отчасти многоэтничность его населения, не могла не воздействовать на коренное население дунайских провинций. Оно не было задето греческим влиянием до римского завоевания, поэтому процесс романизации мог проходить здесь в наиболее римских формах в сфере как социально-экономической жизни, так и культурно-идеологической.

Местное население дунайских провинций — кельтские, фракийские и иллирийские племена — были вовлечены в последовательный процесс романизации. Распространение римского гражданства, а также многолетняя служба в римских войсках способствовали тому, что римский образ жизни, римская идеология и культура, латинский язык, бывший единственным языком, который делал возможным общение разноэтничного населения западных провинций, в том числе и рабов, — все это формировало местное римское общество. Его представляли городские магистраты, члены ремесленных и культовых коллегий, лица, исполнявшие жреческие обязанности при отправлении культа императора и различных богов римского пантеона. В самых разных надписях мы сталкиваемся с этим романизированным населением, носившим родовые императорские имена Юлиев, Клавдиев, Флавиев, Элиев, Аврелиев и Септимиев.

Процесс романизации позволил обнаружиться и местным традициям, религиозным верованиям и представлениям, которые продолжали существовать в римский период в среде романизированных слоев, воспринявших римскую религию и этические нормы. Это особенно очевидно для племенных общин бойев и эрависков, сельские территории которых были отнесены к городам (Карнунту и Аквинку) в связи с предоставлением им статуса муниципиев. Местные культы, верования и традиции, которые дошли до нас обычно в римской интерпретации вследствие усвоения самого обычая постановки посвятительных стел, алтарей или надгробий, в начальный период римской истории провинций были связаны с прежней аристократией племен. Ее представителям принадлежит большинство соответствующих памятников, преимущественно эпитафий, особенно многочисленных начиная со второй половины I в. и до середины II в.

В этой среде долго удерживаются местные имена и местные традиции в женской одежде, а также в системе религиозных представлений. Надгробные стелы содержат изображения умерших бойев и эрависков (нередко имевших право римского гражданства) в местной одежде. Так, Флавия Узайу, дочь Таттуна, из племени эрависков, родившаяся в правление Тиберия и умершая 80 лет, изображена в местной одежде, скрепленной на плечах большими «крылатыми» фибулами, известными в литературе как фибулы паннонско-норического типа. На ее шее цепь, признак знатного происхождения, на руках широкие браслеты, в руках — зеркало и веретено; на голове Флавии Узайу надет платок в виде тюрбана, поверх которого на плечи спускается покрывало. В нижней части надгробия изображена крытая повозка, запряженная двумя лошадьми с кучером на козлах и слугой сзади, символизирующая путешествие умершей в загробный мир[259]. Семья этой Флавии Узайу получила римское гражданство от императоров из династии Флавиев; надгробие поставил ее сын Квинт Флавий Титук. Римский городской магистрат, декурион в муниципии Горсии — Публий Элий Респект, который получил римское гражданство от Адриана при возведении Горсия в статус муниципия, распорядился изобразить умерших — свою жену и десятилетнюю дочь — в местной одежде эрависских женщин. Жена, Ульпия Амасия, и дочь, Элия Материона, представлены в платьях, скрепленных фибулами на плечах, в головных уборах типа тюрбана, с шейной цепью и медальонами на груди. В эпитафии стоит типичная римская формула: hic sita est и ob pietatem memoriae posuit, датирующая памятник первыми десятилетиями II в. Надгробие было сделано из италийского мрамора и обнаруживает влияние скульптурных мастерских Норика[260]. Некая Брогиомара, дочь Даллона, умершая 25 лет, и ее двухлетняя дочь Янтуна изображены в местной одежде, с шейной цепью, с двойными браслетами, с широким поясом на платье и фибулами, скрепляющими его на плечах (CIL, IIIr 3594). Подобные примеры не единственные.

Очевидно, существовали и другие традиции, пока еще нам неизвестные, которые продолжали удерживаться в быту, в обрядах и обычаях. Одежда здесь только внешний показатель того, что прежний образ жизни не был забыт. Немногие эпитафии III в. по-прежнему представляют жену в головном уборе типа тюрбана, с шейной цепью, подвесками или медальонами на груди, мужа — в римской тоге, со свитком магистрата в руках или в военной одежде легионера. Так, в надгробии Аврелия Януария, конника I Вспомогательного легиона, стоявшего в Бригеционе, его жены Ульпии Яну арии и их детей — Аврелия Яну ария и Аврелии Матерны — представлена вся семья легионера — муж, жена в тюрбане, с шейной цепью и подвесками на груди, и перед ними двое детей. Изображена также загробная трапеза с прислуживающими за столом служанкой и слугой (CIL, III, 15188, 3).

Представители племенной аристократии получали римское гражданство благодаря соответствующему образу жизни и состоянию, позволявшему им нести городские магистратуры и другие материальные затраты в пользу города. Образ жизни предполагал прежде всего лояльное отношение к римским властям. Местная семья, получившая право римского гражданства от Клавдия, посвящает алтарь Капитолийской Триаде за благополучие Римской империи (CIL, III, 10994; RIU, II, 410). На надгробии Кварта, сына Аднамата, была изображена римская волчица с близнецами (CIL, III, 10895). В Аквинке Публий Элий Фирм, сын Рускона, эрависк, за предоставленную ему магистратуру эдила соорудил на свои средства базу для статуи Адриана[261].

Во II–III вв. местные верования были связаны главным образом с римской армией, комплектовавшейся со времени Адриана из числа местных уроженцев. Служба в римских вспомогательных войсках, как известно, давала право римского гражданства самому воину и его семье. Легионеры набирались из римских граждан, в отдельных случаях право римского гражданства могло быть пожаловано при вступлении в легион. Эти местные сельские слои, оказавшиеся во множестве в войсках, не были достаточно романизированы, как о том свидетельствуют оставленные ими памятники и та античная традиция, которая сложилась о кельто-иллирийском населении Паннонии. Это местное население определялось как грубое и невежественное, едва ли не варварское, пригодное только к военной службе[262]. И хотя такая характеристика не может быть полностью отнесена ко всему населению этих областей римского мира, в ней отражено главное — простота сельской жизни кельто-иллирийских племен, их слабая причастность к греко-римской культуре и образованию и в то же время их храбрость, выносливость и воинственность. Из паннонцев в большинстве своем происходили иллирийские императоры, которые, как писал Аврелий Виктор, были знакомы с трудностями сельской жизни, не имели высокого образования, но были пригодны к военной службе, а потому и очень полезны для государства (Caes., 39, 26). В этой военной среде был хорошо известен латинский язык. Биограф императора Аврелиана писал, что когда пред ним предстал Аполлоний Тианский, он заговорил с ним не по-гречески, а по-латыни, чтобы его мог понять уроженец Паннонии (SUA. Aurel., 24, 3).

Уроженцы Паннонии во множестве оказались в Риме в III в. в преторианских когортах, после того как Септимий Север распустил старые преторианские когорты, комплектовавшиеся обычно из италиков, и включил в них воинов из дунайских легионов. Эти выходцы из дунайских провинций, служившие теперь в императорской гвардии в Риме, оставили здесь множество своих латинских эпитафий. Одна из них принадлежит паннонцу Ульпию Квинтиану, служившему в гвардейских кавалерийских частях (equites singulares)* и весьма показательна с точки зрения социально-психологической характеристики римского воина времени Империи. Эпитафия была поставлена его соратниками и наследниками — Валерием Антонием и Аврелием Викторином. Текст эпитафии следующий: «Взгляни, идущий мимо путник, на памятник родственного благочестия, который я поставил в слезах. В этом воздвигнутом надгробии вы видите то, что рождает паннонская земля, а погребает земля италийская (Pannonia terra creat, tumulat Italia lellus). В 26 лет он сам приобрел себе с великими горестями почести лагерной службы и в течение долгого времени нес эту службу. Когда он уже надеялся, что смертный страх миновал, Плутон вверг его в воды Стикса раньше, чем он вышел в почетную отставку. О, если бы судьба дозволила ему увидеть этот памятник еще при жизни, до того дня, как я, полный скорби, исполнил этот печальный долг, долг, увы, бесполезный. Теперь под этим камнем земля надежно укрывает его кости. Ты, путник, в своем благочестии пожелай ему легкой земли, нам же — хорошей добычи, из каковой и ты сможешь сыну оставить хороший надел» (Dobo, 122).

Латинский язык, римская религия и культура в большей или меньшей степени получили распространение в этой местной среде. Кельтские, иллирийские или фракийские имена, присутствующие на различных памятниках из провинций, только потому и дошли до нас, что были написаны по-латыни. Местное население заимствовало римский обычай изображать богов в скульптуре, живописи, рельефах, в бронзе, а также сооружать посвятительные памятники и алтари. Виллы, владельцами которых были и римляне, и романизированные паннонцы, строились в соответствии с римским архитектурным стилем; они имели мозаичные полы, статуи и статуэтки римских богов и Ларов в домах, в устроенных в стенах нишах и в небольших часовенках, стоявших близ вилл, а также на открытом воздухе. Как в мозаике, так и в надгробных рельефах и на саркофагах были популярны типичные для греко-римской мифологии сюжеты: сцена бегства Энея из горящей Трои, изображения Реи Сильвии и Марса, волчицы с двумя близнецами, Приама перед Ахиллом, Ифигении, Геракла, Кентавра и Деяниры, Федры и Ипполита и др. Римский пантеон, утвердившийся на местной почве, включил в себя и в известной мере обогатился местными традициями. Наилучшим примером может служить Сильва и.

Характер вотивов Сильвану, изображение этого италийского божества и его популярность в дунайской армии в III в. свидетельствуют о том> что здесь под именем Сильвана почиталось главное земледельческое божество иллирийских племен, о чем писал уже А. Домашевский[263]. Из Паннонии происходит множество посвящений Сильвану, едва ли не больше, чем Юпитеру Капитолийскому. Сильван на рельефах представлен бородатым мужчиной, в крестьянском платье, в тунике с длинными рукавами, подпоясанной на бедрах. Голова его непокрыта, волосы падают на плечи; иногда он в капюшоне; у его ног сидит собака, в правой руке Сильван держит кривой нож для подрезывания растений, в левой руке у него цветущая ветвь; иногда он изображен с мотыгой в правой руке и с посохом в левой[264]. Сильван редко изображался на алтарях и посвящениях вместе с другими богами. В тех случаях, когда это имело место, это была обычно Диана или его спутницы Сильваны, которые почитались вместе с ним или отдельно. Он не находится ни в какой связи с богами классического римского пантеона и еще меньше — с восточными мистериальными религиями. Это значит, что суть Сильвана оказалась не затронута религиозными верованиями и представлениями, принесенными в страну римскими колонистами. В образе Сильвана всякий раз выступало какое-то местное земледельческое божество паннонских племен, о чем свидетельствуют нелатинские наименования Сильвана — Магла, Видаз (его паредра Тана), Седат. В надписях Сильван именуется как Сильван Лесной, Травяной и особенно часто как Сильван Домашний. На некоторых крупных виллах в Паннонии существовало производство по изготовлению культовых реликвий. В ремесленных мастерских таких вилл отливались небольшие вотивные пластинки из свинца, типа амулетов, на которых были изображены богини плодородия и подательницы благ человеку: Венера, Исида, Фортуна, Сильваны, Matrones[265].

В отличие от Италии на Дунае Сильван Deus sanctus, Silvanus Augustus и посвящения ему поставлены не отпущенниками и рабами[266], но свободнорожденными, нередко людьми высокого социального и общественного положения (CIL, III, 3492, 10204). Если в Италии Сильван не имел паредры и своего святилища, то на Дунае у него эти святилища были. В Паннонии они отмечены в Карнунте и в канабе римской крепости на лимесе Нижней Паннонии, в Цирпи (совр. Дунабогдань) (CIL, III, 4426). Об этом святилище сообщает строительная надпись от 249 г., свидетельствующая, что ветеран Юлий Секундин увеличил на свои средства святилище (templum spatio minori ampliavil)[267]. Сильван, названный в этой надписи как Сильван Лесной Август, изображен стоящим прямо в доходящей до колен тунике, подпоясанной на бедрах; за его спиной виден плащ, скрепленный на правом плече круглой, характерной для III в. фибулой, его ноги босы, волосы уложены волнами, а на макушке головы — фригийский колпак. В левой руке у него кривой садовый нож, в правой — два копья; у ноги Сильвана лежит собака. Посвящение Сильвану из Карнунта II в. — также редкое по своему характеру: Silvano sacrum loco felici Victor camarius ex voto posuit. Комментируя эту надпись, P. Эгтер писал, что locus (место) — нередкое обозначение для храма; locus felix этой надписи указывает на целебный и благоприятный характер места, где был этот храм Сильвана. Алтарь поставлен лицом перегринского статуса, неким Виктором; camarius является указанием на характер его занятий: он был строителем-кровельщиком[268]. О святилище Сильвана известно и в Дакии. На сельской территории Сармизегетузы в паге Миции существовал храм Сильвана. Здесь Домашнему Сильвану было принесено в дар 10 фунтов серебра (CIL, III, 7860).

Иконография Сильвана на посвятительных стелах не всегда выдержана в деталях (даже кривой садовый нож не везде присутствует), что говорит о том, что она не была твердо установлена и что местные уроженцы Паннонии считали Сильвана близким богом и, согласно своим вкусам, меняли его иконографию[269]. Это видно из посвящения Юлия Секундина, который, как ветеран римской армии, распорядился вложить в правую руку Сильвана два копья — мотив, часто присутствующий в надгробиях легионеров III в.

Расцвет культа Сильвана в Паннонии приходится на время Септимия Севера. Распространение памятников Сильвана, в большинстве своем Домашнего Сильвана, связывают с интенсивным развитием индивидуального землевладения на Дунае[270]. Но, очевидно, в образе Сильвана слились две его сходные и близкие ипостаси: давнее земледельческое божество иллирийских племен и италийский бог — хранитель земельного участка, а потому Сильван на Дунае представлял собою в известном смысле новое образование, возникшее отчасти вследствие римской интерпретации местного культа, отчасти вследствие адаптации италийского Сильвана. Уже было замечено, что и в Паннонии, и в Далмации Сильван имеет собственную провинциальную окраску[271]. Это было новое божество, возникшее вследствие процесса романизации и развития римской религиозной жизни в провинциальных городах.

Распространение культа Сильвана говорит о возросшем в III в. значении местного сельского населения городских территорий и сел как в жизни городов, так особенно в римских войсках. В III в. получает широкое распространение почитание гениев и безымянных богов: эти боги — младшие (dii minores), «безымянные» и «остальные» (dii ceteres), т. е. не вошедшие в римский пантеон, боги отеческие, возвращающие и охраняющие (dii conservatrices, dii reduces patrii), как они именуются в надписях. К ним обращаются с мольбами о защите отдельного человека, легиона, центурии, города, а подчас и всей провинции. В подавляющем большинстве случаев такие алтари ставились военными.

К богам кельтских и иллирийских племен обращаются высшие римские офицеры и даже императоры. Септимий Север вопрошал паннонских авгуров об исходе своей битвы с Клодием Альбином в Галлии, и те предсказали ему победу. Этими авгурами были жрецы кельтских богов племени эрависков[272]. К богиням-матерям паннонских и далматских племен взывал накануне этого сражения военный трибун Первого легиона Минервы Тиберий Клавдий Помпейян, сын известного полководца и сподвижника Марка Аврелия — Тиберия Клавдия Помпея на. Этот высший офицер римской армии поставил посвящение Матронам-Ауфаниям и Матерям паннонцев и далматов (Aufanis Matronis et Matribus Pannoniorum et Delmatarum) за здоровье Септимия Севера и правящей династии (CIL, III, 1766). Сфера действия этих племенных богинь-матерей паннонцев и далматов оказывается весьма широкой, если накануне решающей битвы дунайского войска с легионами Галлии и Британии к ним обратился воинский трибун Первого легиона Минервы, стоявшего в Бонне и включенного теперь в состав экспедиционной армии Септимия Севера.

Не исключено, что на основе каких-то местных традиций религиозной жизни, а также под влиянием восточных культов на Дунае в III в. возникло и получило широкое распространение конное божество, известное в науке как «Дунайский всадник»[273]. Расцвет его культа приходится на последние годы III в. В культе «Дунайского всадника» нашли свое ярчайшее проявление суеверие и мистицизм. Раскопками не обнаружено до сих пор ни одного святилища «Дунайского всадника», ни одной надписи. Все свидетельства, представляющие собой пластинки с изображением символов культа, анэпиграфны. Суть религии «Дунайского всадника» пока неясна. Его главными почитателями были военные, и пластинки происходят главным образом из Дакии, Паннонии и Верхней Мезии. На этих пластинках из свинца или мрамора был представлен усложненный набор различных богов и символов: в центре изображалась какая-то богиня, как полагают, Кибела, по обеим сторонам от нее — конные воины, сокрушающие врага; внизу — сцена пиршества и юноша, отождествляемый с Диоскурами или Кабирами, а также мистическая сцена заклания барана. Изображалась также змея и сосуд для магических действий. Над всей этой сценой возвышалось Солнце с короной в лучах, шествующее в триумфальной процессии на колеснице с четверкой лошадей. Все изображение обрамлено аркой с колоннами.

Пластинки «Дунайского всадника» были, скорее всего, амулетами. Они принадлежат, в сущности, к той группе памятников религиозной жизни, которая открывается нам в известных «табличках проклятия». Подобные таблички происходят и из дунайских провинций и на их характеристике мы остановимся ниже. «Дунайский всадник» возник в среде паннонской армии[274]. Его широкая популярность в армии в конце III в. является свидетельством распространения в это время народных верований, которым могли быть не чужды и сами иллирийские императоры. Известно, например, что мать императора Аврелиана была жрицей храма Солнца в родном поселке императора (SHA. Aurel., 4, 2–3; 5, 5), а император Галерий, по сообщению Лактанция, всю жизнь боялся и чтил каких-то горных духов своих родных мест (Lact. De mart, persecut., И, 1–2; Aur. Vict. Epit. de Caes., XL., 15–16).

Местные верования и традиции продолжали жить и в армии, и в среде аристократии кельто-иллирийских племен вплоть до III в. Надгробные памятники второй половины I в. — первой половины II в., происходящие с территории племени эрависков, о которых уже упоминалось, содержат изображения астральных символов — звезд, Солнца, Луны[275], свидетельствующие о том, что в местной среде было распространено почитание Солнца и Луны. Недавние раскопки на территории бывшей римской Паннонии (в Салачка, комитат Толпа) обнаружили серебряные предметы, относящиеся к одежде и украшениям жрицы культа Солнца и Луны (ARP, р. 178–179). В правление Филиппа Араба, когда Нижнедунайские провинции испытывали сильное давление готов и карпов, Флавий Питиан Август, романизированный эрависк, предки которого получили римское гражданство уже в I в., посвятил алтарь кельтскому божеству Юпитеру Тевтату за здоровье и благополучие императора и правящей династии, а также на благо общины эрависков (CIL, III, 10418).

Эта культовая деятельность, связанная с местными религиозными верованиями и традициями, отмечена и на сельских территориях городов, и в самих городах. В Бригеционе в III в. почиталось кельтское божество Гран, ассоциировавшееся в римский период с Аполлоном. Августал в Бригеционе — Квинт Ульпий Феликс, оставивший здесь несколько надписей (CIL, III, 10972; 11042; RIU, II, 337, 503), отремонтировал па свои средства храм этого бога. Этот Квинт Ульпий Феликс был cultor loci eius. Очевидно, помимо обязанностей августала, он исполнял и какую-то другую жреческую должность, связанную с почитанием Аполлона Грана. Культовые обязанности он совмещал с обязанностями префекта в ремесленной коллегии портных, подарив этой коллегии в 220 г. здание для собраний коллегиатов. Он завещал коллегии деньги на празднование розалий, дня поминовения усопших, построил на свои средства в Бригеционе в 211 г. портик и подарил его коллегии для устройства пиров и прогулок.

Эти и другие подобные данные говорят о том, что в тех провинциальных городах, где племенная община оказывалась приписана к городу или инкорпорирована в его состав, эта община становилась равноправным участником его религиозной и культурно-идеологической жизни. Представители знати с правом римского гражданства могли быть в этом городе магистратами, патронами ремесленных коллегий, на них лежали материальные и моральные обязанности в пользу всей общины граждан. Воздействие города в этом случае на сельское население было самым непосредственным, тем более что проживавший в селе, находившемся на территории города, как известно, считался гражданином этого города (Dig., 50, 1, 30).

Культура и образованность римского провинциального общества, а также его этика и в известной мере интеллектуальная жизнь вообще находят отражение в такой группе памятников, как эпитафии. Они, в частности, свидетельствуют, что в провинциальных городах были представители профессий, которые древние относили к «свободным искусствам». Различали artes liberales и artes illiberales — последние связывались преимущественно с физической деятельностью человека и потому считались занятием рабским. Artes liberales определялись как такие занятия, которые достойны свободного человека, а потому их называли liberalia studia (Sen. Ер. ad Luc, 88, 2, 20). Для занятия такими науками требовался status libertatis. Римское право относило к «свободным искусствам» риторику, грамматику и геометрию[276]. В период Империи, во всяком случае начиная со времени Веспасиана, лица подобных профессий освобождались от городских повинностей. К ним относились грамматики и ораторы, врачи и философы (Dig., 50, 4, 18, 29). Наместнику провинции вменялось в обязанность следить за тем, чтобы преподаватели риторики, грамматики и геометрии получали за свой труд плату (Dig., 50, 13, 1).

Для Дакии и Паннонии известно о профессии врача, художника и скульптора. Так, женская статуя из белого мрамора, происходящая из Сармизегетузы, имела надпись: Cla(udius) Saturnin (us) sculpsit (CIL, III, 1412 = IDR, Ш/2, № 15). Некий Местрий Мартин, художник (pic-tor) на свои средства построил небольшое святилище в Апуле (CIL, III, 1905). В надписи IV в. из Саварии упомянуты два странствующих художника — Лаунион и Секундин, которым поставила надгробие христианская община [menioriarn pictoribus duobis(!) pelegrinis], именующая себя братьями (CIL, III, 4222). Судя по именам, эти художники были или отпущенниками, или лицами перегринского права, но не исключено, что и римскими гражданами, так как начиная со второй половины III в. исчезает обычай указывать в надписях родовое имя. А так как еще ранее стали опускать praenomen, то в IV в. от тройного римского имени остается только прозвище — cognomen. Дольше всего родовые имена оставались в употреблении у знати.

О профессии врача сообщают несколько надписей. Из Дробеты (совр. Дробета-Турну Северин) известен Марк Валерий Лонгин. Будучи военным врачом VII Клавдиева легиона, стоявшего в Верхней Мезии, он удостоился инсигний декуриона в Дакии, в Дробете (CIL, III, 14216). Или этот военный врач был одновременно и врачом в муниципии и, следовательно, лечил также гражданское население, или он был привлечен администрацией провинции на борьбу с какой-то эпидемией, которая коснулась и Дробеты, где Марк Валерий Лонгин мог отличиться и где ему были дарованы знаки отличия декуриона. При храме Асклепия в Апуле, который был патроном и покровителем этого города, существовала, очевидно, лечебница, где практиковали врачи, в том числе врачи-окулисты. Некто Гай Юлий Фронтониан поставил алтарь Асклепию за возвращение ему зрения (CIL, III, 1079). Некоторые врачи этой лечебницы были рабского происхождения, как Септимий Асклепий Гермес, отпущенник храма Асклепия (libertus numini Aesculapi) (CIL, III, 987). Практиковавший в канабе Карнунта врач Евкрат был рабом врача (ше-dici servus), как в прошлом и его господин Луций Юлий Ефем, также бывший врачом[277]. Врачи Гай Помпей Карп, уроженец Сирии, и Гай Юлий Филетион, уроженец Африки, были отпущеннического происхождения (CIL, III, 3583).

Насколько значительной могла быть в провинциальных городах прослойка граждан, занятых в интеллигентных профессиях, неизвестно. Но она существовала постоянно, так как в Поздней империи была даже расширена сама категория таких профессий. В рескрипте Констанция от 333 г. предписывалось освобождать врачей, грамматиков, а также преподавателей других наук (et professores alios litterarum) от городских и государственных повинностей; им гарантировалось также право на получение платы за обучение[278]. Простые школьные учителя грамматики не были представителями «свободных искусств», так как и квалификация их была много ниже, и происходили они нередко из отпущенников и даже рабов. Занятие грамматика, который учил только грамоте и латинскому языку, считалось не искусством (ars), а ремеслом (artificium). Два таких школьных грамматика могли образовать товарищество (societas) с целью обучения детей. Доход, который могла принести их профессия, должен был быть в этом случае у них общим (Dig., 16, 2, 71). Плата такому грамматику за обучение одного ученика определена в эдикте Диоклетиана в 200 денариев в месяц; плата ритору, который был представителем «свободных искусств», была вдвое большей. Для I в. из сочинений Ювенала известно, что в Риме учитель получал за год столько же, сколько любимец толпы в цирке за день (Sat., VII, 242–243).

Провинциальные города имели общественные и частные начальные школы, где приобретались основы латинской грамотности. В таких школах дети получали элементарные знания по геометрии и арифметике, изучали латинский язык и заучивали наизусть некоторые наиболее известные произведения римских и греческих авторов. Такое школьное образование заканчивалось к 12–13 годам. То, что известно о начальной школе для Рима, несомненно, характеризовало и начальную школу в провинциях[279]. Состав учеников в школах и в этническом, и в социальном отношении мог быть довольно пестрым. В начальные школы ходили и дети отпущенников, и дети военных, и дети декурионов, если только декурионы не хотели дать своим детям лучшего образования и не посылали их потом на учебу в высшие риторские школы.

Из Лукиана известно, что в римской школе учили музыке, счету и грамоте: «…затем они учат изречения мудрецов и рассказы о древних подвигах и полезные мысли, изложенные в стихотворных размерах, чтобы они лучше запоминали их»[280]. Заучивались наизусть произведения и древних, и современных авторов. Как писал Персии, «диктуют тебя целой сотне кудрявых мальчишек…» (Sat., I, 29)[281]. В школах читали Менандра, Горация, Вергилия (Juv. Sat., VII, 226–227), а также исторические сочинения[282]. Большое место отводилось патриотическим сюжетам из римской истории. Излюбленной темой декламаций был Ганнибал («Безумец, ступай через Альпы, чтобы ребят восхищать и стать декламации темой». — Juv. Sat., VII, 159–165; Χ, 166–167). Римская школа всячески развивала память ученика, требуя от него заучивания многих поэтических текстов, особенно Гомера. Ювенал сказал об этом весьма выразительно: «Ибо учителя долг — языком в совершенстве владея, помнить историю всю и авторов литературных знать как свои пять пальцев; и ежели спросят хоть по дороге в купальню иль в баню, кто у Анхиза мамкой была, как мачеху звать Анхемола, откуда родом она, скажи, да сколько лет было Ацесту, сколько мехов сицилийских вин подарил он фригийцам» (Sat., VII, 230–238)[283].

Это находит подтверждение в греческой надписи на фрагменте черепицы из Ромулы в Дакии (совр. Решка), где учитель задает детям выучить по Гомеру порядок событий Троянской войны (IDR, II, № 390). Из Паннонии известна черепица с латинской курсивной стихотворной надписью, представляющей собой одновременно пример школьного назидания: «старцу подобает всегда быть строгим, ученику — всегда хорошо учиться» (CIL, III, p. 962, № 2).

В школах Дакии и Паннонии, как и во всей империи, писали на навощеных табличках, что было обычно для всей греко-римской письменной практики. На надгробных рельефах из Дакии изображены дети с четырехугольными пеналами в руках (для ношения навощеных табличек), а также с острыми палочками (стилем) для письма. На таких навощеных табличках (tabulae ceratae) или навощеных дощечках (pugillares) ученики писали палочкой, заглаживая написанное тупым ее концом. Лукиан говорил о том, как он соскабливал воск с таких табличек и лепил из него фигурки людей и животных, за что его часто наказывали учителя (Biograph., 1).

Римская школа знала свою систему наказаний (Mart., IX, 68, 1–4) и поощрений (Horat. Sat., I, 1, 24–25). В римской и, соответственно, в провинциальной школе, как бы мы сказали теперь, были и классные собрания, и выпускные вечера, где ученики выступали с чтением стихов: «Помню, как мальчиком я глаза натирал себе маслом, коль не хотел повторять предсмертных высокопарных слов Катона, в восторг приводя учителя-дурня, чтобы, потея, отец их слушал в школе с друзьями (Pers. Sat., III, 44–47)[284]. Существовали и учебники для школ, состоявшие из подборок речей ораторов и риторов («И от досады порвешь весь учебник речей Феодора» — Juv. Sat., VII, 177).

Произведения греческих и римских поэтов, несомненно, достигали провинций. Небольших размеров книжечки с тонкими пергаментными листочками в кожаных переплетах («В кожаных малых листках теснится Ливии огромный, он, кто в читальне моей весь поместиться не мог» — Mart., XIII, 190)[285], содержавшие сочинения Гомера, Вергилия, Цицерона, Овидия, Тита Ливия, продавались и в провинциальных городах, где, как и в Риме, дверные косяки книжных лавок могли быть увешаны объявлениями о книжных новинках (Mart., I, 117, 10–17). Так, Марциала читали на Дунае и даже в далекой Британии: «Нет, и в морозном краю у гетов, под знаменем Марса, книжку мусолит мою центурион боевой. Наши стихи, говорят, напевают в Британии даже» (XI, 3, 3–5)[286].

Учеба в высшей риторской школе в провинции была событием редким даже в глазах провинциальной знати, так что это всегда отмечалось в надписях. В риторских школах изучали греческий язык, латинскую и греческую словесность — латинские и греческие грамматики толковали и комментировали классические произведения греческой и римской литературы; изучали также ораторское искусство. Живые характеристики преподавателей риторских школ своей родной Бурдигалы (совр. Бордо) оставил Авзоний для второй половины IV в.[287]

Более всего должны были стремиться к образованию дети декурионов и сыновья богатых отпущенников. Здесь уместно вспомнить Горация, отец которого, будучи отпущенником, как известно, не захотел послать своего сына в начальную школу, «куда сыновья благородные центурионов, к левой подвесив руке пеналы и счетные доски, шли обучаться проценты по идам считать и просрочку» (Horat. Sat., I, 6, 71–74)[288], высшие риторские школы существовали, очевидно, в столичных городах провинций, хотя самые знаменитые из них находились в Риме и Афинах. Из Могенцианы, небольшого города Паннонии, был послан на учебу в Аквинк Луций Септимий Фуск, сын декуриона, получившего римское гражданство, судя по его родовому имени, от Септимия Севера. Юноша умер там в возрасте 18 лет, не закончив образования (CIL, III, 15166). Два брата в Верхней Мезии, в Скупах (совр. Скопле), Гай Валерий Валент 17 лет и Гай Валерий Максим 18 лет, «занимались науками в надежде на жизнь, но вдруг были похищены несчастной судьбой и роком»[289]. Некий Элий Трофимиан из Паннонии, поставивший надгробие своему сыну Публию Элию Респекту, который был всадником и прошел воинские должности во всаднической карьере, отмечает также, что его сын был сведущ во всех науках (CIL, III, 13354).

Примечательна эпитафия, которую поставил себе при жизни «пред вечным жилищем» Луций Теттиен Виталис. Он родился в Аквилее, на северо-востоке Италии, учился в Паннонии, в Эмоне, и затем поселился в Италии, в Юлии Августе Тавринов. В эпитафии он говорит о себе, что «не переставал приобретать и не переставал терять нажитое. Теперь подходит смерть, и я свободен от того и от другого. Поверьте, смертные, родившемуся под несчастливой звездой ничто не дано как надежное» (Dobo, 575). Преподаватель греческого языка, praeceptor graecus, Гай Марций Целер, известен в надписи из Невиодуна, в Паннонии (CIL, III, 10805). Риторскую школу оканчивали к 15–16 годам и, по словам Авла Геллия, в действительную жизнь вступали прямо от сказок поэтов и речей ораторов.

Для провинциалов всегда притягательным оставался Рим, с которым ассоциировалось их социальное возвышение и где они могли получить самое высокое образование. В этом отношении интересна эпитафия из Правобережной Дакии. Эпитафия эта считается раннехристианской, но Рим здесь — не вселенская блудница и не скопище зла и пороков. Для сочинившего текст вечный город сохраняет свой блеск и значение как центр образованности и культуры. Эпитафия начинается как подражание Вергилию: Dacia quem genuit suscepit inclita Roma. Весь текст ее следующий: «Того, кого родила Дакия, принял прославленный Рим. Родине он оставил только печаль и горе. Отцом ему был Александр, каковым именем он и сам прозывался, мать же его — Диоклия. И когда он стал так сведущ в науках, на 20-м году жизни был похищен несправедливой судьбой. Погребен в 19-й день до сентябрьских календ (14 августа), в день Венеры (в пятницу)» (Dobo, 672).

Городское население, как показывают эпиграфические памятники, было довольно грамотным. Посвятительные надписи, эпитафии, алтари, которые ставили граждане римских городов на площадях, в некрополях, храмах, высекали на фронтонах общественных зданий, предполагали читающую публику[290], как и наличие самой гражданской общины, без которой подобная деятельность была бы невозможной и бессмысленной.

Стоит остановиться на самом процессе изготовления римских надписей на камне, как он восстановлен на основании современных исследований[291]. Работа резчика была отнюдь не единственным этапом в ходе изготовления надписи. Процесс этот требовал нескольких участников, по крайней мере троих, хотя в любом случае, если надпись оказывалась с ошибками и они не были исправлены, это свидетельствовало прежде всего о недостаточной грамотности ее заказчика.

Вначале составлялся текст надписи, и писался он на вощеной табличке, пергаменте или папирусе курсивным шрифтом, сильно отличавшимся от капитального шрифта, которым обычно высекались надписи на камне. Текст мог быть составлен заказчиком памятника, сочинен местным поэтом, заимствован из соответствующих пособий и руководств, существование которых предполагал Канья исходя из наличия одинаковых формул в подобных текстах, происходящих из разных провинций. Затем мелом, краской, углем или пунктирными линиями, но уже капитальным шрифтом текст переносился на камень. Операция эта производилась ординатором в мастерской. Здесь же перенесенный на камень текст высекался резчиком-квадратарием. Ошибки в надписи могли возникнуть на любом этапе. Их мог допустить сам составитель текста, и ординатор нередко переносил текст на камень с теми же ошибками. Ординатор, в свою очередь, мог неправильно понять текст иливообще не понять и исправить так, как ему это казалось нужным, добавив новые ошибки, столь частые в латинских надписях. Неграмотностью ординатора или его невнимательностью объясняются большей частью выпавшие в надписи отдельные буквы и даже целые слова. Такие надписи нередко исправлялись после их изготовления, иногда со смыслом, но часто в ущерб ему. Высекавший на камне буквы резчик-квадратарий вырезал и те буквы, которые были неправильно прорисованы ординатором. Сидоний Аполлинарий, посылая сочиненную им стихотворную эпитафию, просит своею адресата «немедленно вырезать ее на мраморной доске и последить за тем, чтобы каменотес не наделал в ней ошибок, которые читатель надписи может приписать ее сочинителю, а не резчику (квадратарию)»[292].

В Дакии и Паннонии, как и во всем римском мире, метрические эпитафии принадлежат различным слоям провинциального общества. Обстоятельно рассмотренные Р. Латтимиром и в нашей литературе Ф. А. Петровским[293], они знакомят нас с мироощущением античного человека и с некоторыми его философскими воззрениями, раскрывающимися в отношении к главной общечеловеческой проблеме — жизни и смерти. В латинских эпитафиях особенно часты мотивы, восходящие к учению стоиков: смерть неизбежна, она — избавление от всех зол, судьбу изменить нельзя, и она неподвластна человеческой воле; смерть — единственное, чего человек не может избежать, но это не кара, она свойственна природе человека, и тот, кому надлежало родиться, должен и умереть. Чем раньше мы оставим бесполезные и напрасные печали об умерших, тем будет лучше, ибо все преходяще. Человек должен жить в согласии с богами, природой, с самим собой. Римским мотивом в эпитафиях является и мотив обращения в них к прохожему. В подобных эпитафиях умерший представлен как говорящий с теми, кто еще живет, обычно с проходящим мимо путником, которого он призывает остановиться и взглянуть на памятник. Путника просят не только поговорить с умершим, но и пролить о нем слезы. Иногда к прохожему обращены добрые слова и ему желают лучшей судьбы, чем судьба умершего. Такое обращение имело целью спасти от забвения имя умершего и память о нем, а также расположить к себе его духов-манов.

В эпитафиях многократно варьируется тема самой могилы: могила (или урна) называется вечным домом, где человек обретает покой от всех своих трудов; могила — последний дар умершему, но иногда это дар — меньший, чем того заслуживал умерший. Сам памятник (или гробница) является большим утешением и для умершего, и для близких: о его величине и стоимости, о возложении венков и цветов в день поминовения усопших или в день рождения умершего нередко говорится в эпитафиях. Человек особенно бывал удовлетворен, если он сам еще при жизни приготовил себе и своим близким гробницу и даже сам сочинил стихи.

Высказанные в эпитафии слова о добродетели умершего, его славе и заслугах, о скорби, памяти и печали о нем близких были обращены прежде всего к его согражданам. Сам обычай составления пространных эпитафий корнями уходит в прошлое и связан с принципами полисной морали. Если вспомнить, что некрополи с такими надписями, памятниками и скульптурой устраивались в древности вдоль расходящихся от города дорог, так что всякий входивший в город и выходивший из него мог прочесть начертанные там стихи, обращенные к путнику, то становится очевидным, сколь большое моральное и дидактическое значение имело для древних это своеобразное общение живых с теми, кто совсем недавно отправлял городские магистратуры, исполнял жреческие обязанности или был ветераном.

Эпитафии, в которых перечисляются гражданские и моральные добродетели, дают представление о, так сказать, среднем типе гражданина, конечно, с поправкой на общую направленность эпитафий — говорить об умерших только хорошее. Эпитафии отражают его культуру, интеллект, вкусы и грамотность. В то же время они говорят о его социальном статусе и обеспеченности. Как пышные похороны, так и большой памятник и длинная эпитафия имели престижное значение. Именно поэтому отпущенники так часто сообщают в эпитафиях о длине гробницы и ее ширине, сопровождая эти сведения заклятием и обещанием неминуемой кары тем, кто потревожит их погребения или причинит им какой-либо ущерб. Такая эпитафия публично свидетельствовала, что погребено не какое-то лицо без роду и племени, но гражданин города, у которого есть триба, свои собственные отпущенники и отпущенницы. Упоминания о том, что та или иная гробница предназначена и для отпущенников умершего и их потомков, присутствует едва ли не исключительно в эпитафиях отпущенников. Отпущенник был горд и доволен, что у него теперь своя «фамилия» и почти что родовая гробница. Марциал (XI, 12) верно подметил жгучее желание отпущенников иметь своих предков: «пусть хоть семи сыновей, Зоил, тебе право дается,/лишь бы тебе никаких предков никто не давал»[294].

Эпитафии из дунайских провинций далеко не совершенны как в отношении стихотворного размера, так и в смысле глубины и изящества выраженных в них чувств. Их составителями во многих случаях мы можем считать самих заказчиков, обнаруживающих некоторую начитанность в греческой и латинской поэзии. Некоторые же эпитафии, совершенно очевидно, были сочинены провинциальными поэтами. Один из таких поэтов по имени Луп оставил несколько эпитафий в городах на лимесе Нижней Паннонии. Скорее всего, он работал при мастерской в канабе военной крепости Ульцизия (Ulcisia castra) (совр. Сентендре), откуда происходит одна из сочиненных им эпитафий[295]. Эпитафия Лупа из Аквинка — самая прекрасная из паннонских метрических надгробий. Начальные буквы ее строк образуют акростих: Lupus fecit. Эпитафия принадлежит Квинту Элию Аполлонию, воину Новой Тысячной Сирийской когорты лучников, прослужившему три года и умершему в 20 лет. Надгробие поставили мать — Элия Марция и сестра — Элия Аполлония. Эпитафия проникнута эпикурейскими мотивами, и ее сочинитель обнаруживает знакомство с римской литературой. В прозаическом переводе она звучит так: «Быстротекущая, ускользающая, хрупкая, хорошая иль плохая, обманчивая и ненадежная жизнь человеку дана не по точной линейке мела. Висишь ты среди превратностей судьбы на тонкой нити. Живи же, смертный, пока дают тебе время Парки! Земледелец ли ты, горожанин, воин или моряк, люби цветы Венеры, срывай счастливые плоды Вакха и Цереры и пользуйся щедрыми и плодотворными дарами Минервы. Веди жизнь чистую с ясным умом и когда ты мальчик или юноша, и когда ты муж или отягощенный годами старик. И тогда в могиле ты не будешь забыт всевышними»[296].

Такая эпитафия, видимо, пользовалась большой популярностью среди военных и их семей, так как в Ульцизии также был найден памятник с совершенно аналогичным текстом. Следовательно, даже столь поэтическая эпитафия не сочинялась специально для одного конкретного случая, но входила в круг расхожих тем, которые заказчик мог выбрать из предлагавшихся ему образцов. Возможно, поэту Лупу принадлежит эпитафия уже упоминавшейся Элии Сабины[297].

Эпитафия I в. из Карнунта принадлежит рабыне-служанке Примигении. Ее господин, Гай Петроний, поставил надгробие со следующими стихами: «Кто б ты ни шел, чужестранец, а имя мое ты прочти. Взгляни, сколь сожаления достойна я своей смертью. Едва исполнилось мне дважды по десять лет, как вдруг, несчастную меня похитила смерть и несправедливая богиня. Счастливы те девы, кому был дан более долгий удел, ибо жизнь свою провели они, меньше утратив. Я же, к несчастью, не знала нежных речей своего возраста и не сорвала цветов со своей чистоты. Путник, желаю тебе долгой и счастливой жизни, мне же ты попроси легкой и мягкой земли»[298].

Провинциальные эпитафии часто рисуют женский образ с чертами старинных добродетелей римской матроны: умершая была верной женой и жила в согласии с мужем, была честной и нравственной женщиной и за то была любима мужем; она не чуждалась труда, пряла шерсть и даже сама кормила грудью своих детей. Этот идеал римской матроны, хорошо известный для Республики, сохраняет свою привлекательность и морально-дидактическое значение в провинциальных городах времени Империи. Иногда в эпитафиях умершая так и называется — matrona. И во многих случаях такой матроной оказывается жена легионера, как в надгробной надписи из Аквинка: «Здесь покоюсь я, матрона, из рода и по имени Ветурия, жена Фортуната, родившаяся от отца Ветурия. Трижды по девять лет прожила я и дважды по восемь лет в браке[299]. Знала я одного мужа и с ним одним заключила брачный союз. Родив шестерых детей только одного оставляю после себя. Тит Юлий Фортунат, центурион Верного и Преданного II Вспомогательного легиона, поставил этот памятник своей благочестивой жене» (CIL, III, 3572). Те же добродетели отличают Аврелию Сабину и Аврелию Марцеллину, эпитафии которых, скорее всего, были сочинены поэтом Лупом (CIL, III, 3351; 3397). И та и другая были несравненной скромности и благочестия.

Как показывают изображения женщин на надгробиях из дунайских провинций, этими матронами нередко были местные уроженки, женщины из кельтских и иллирийских племен. Изображения женщин Норика и Паннонии, известные по надгробным рельефам и скульптуре, а также инвентарь погребений — единственное для империи I–II вв. свидетельство, дающее представление об одежде местных женщин из кельтских и иллирийских племен[300]. Женщины и девушки Норика носили длинные, спускающиеся до ног платья в крупную складку, поверх которого надевалось платье без рукавов, несколько короче нижнего платья, из тяжелой материи; это верхнее платье имеет менее глубокие складки. По-видимому, нижнее платье в крупную глубокую складку представляло собой нижнюю юбку. Верхнее платье типа кимоно скреплялось на плечах крупными фибулами, известными в литературе как фибулы норическо-паннонского типа. На плечах платье было обшито каймой; руки оставались открытыми. Платье подпоясывалось широким поясом, спускавшимся вниз длинными лентами с металлической обкладкой на концах, обувь была, скорее всего, войлочная. Женщины носили на плечах платок, свернутый по диагонали и завязанный на груди узлом; у девушек платок свернут в виде салфетки и перекинут через плечо. Женщины изображены с браслетами, брошами и шейной цепью; девушки не имеют украшений; в руках они держат круглое зеркало, веер или зонтик, ларчик, предметы туалета или домашнего обихода. Платье девушек подпоясано тонким шнурком. И девушки, и женщины, как правило, изображены вполоборота, нередко стоя, с коротко причесанными волосами. Паннонские женщины и девушки I–II вв. часто изображены с платком на голове, концы которого спускаются на плечи; платок надет или поверх берета, или под ним носили колпак в виде тюрбана.

На таких местных уроженках нередко женились римские колонисты, легионеры и ветераны, которые всегда изображались или в тогах со свитком магистрата в руках, или в римском военном платье, как, например, на надгробии Марка Кокцея Супериана, центуриона X Сдвоенного легиона, умершего в возрасте 38 лет, и Валерия Луцилиана, воина преторианской когорты, скончавшегося в 40 лет. На надгробии изображена также Септимия Луцилла, мать, в платье крестьянки рядом с мужскими фигурами в римской военной одежде (CIL, III, 4114).

Археологический материал свидетельствует, что местные традиции в одежде и украшениях женщин не оставались неизменными. Знакомство с римским бытом и римской культурой вообще меняли и вкусы и духовный мир провинциальных женщин. Так, в погребении молодой женщины в Аквинке найдены многие золотые предметы, свидетельствующие о принадлежности умершей к высшим слоям провинциального общества: золотые пряжки от сандалий с изображением головы Медузы, золотая сетка для волос и золотые головные шпильки, костяной гребешок с надписью: «пользуйся на счастье», стеклянный флакон для духов, шейная золотая цепь из 53 золотых и стеклянных бусин, золотые кольца и серьги, а также небольшая овальная золотая пластинка в золотой рамке с петлей, что указывает на то, что пластинку носили на шее в виде амулета. На пластинке был греческий стихотворный текст, составленный как подражание Анакреонту и призванный играть роль любовного приворота: «Вы, люди, можете говорить все, что хотите, меня это ничуть не беспокоит; люби только меня и будешь счастлив». В могилу в качестве амулета была положена также серебряная булла в виде небольшой цилиндрической капсулы[301]. Подобными любовными приворотами служили и другие украшения. Раскопки 1952 г. открыли в Карнунте камето III в. из темно-синего агата с белым верхним слоем, из которого была вырезана правая рука, державшая двумя пальцами мочку уха. По кругу камеи шла греческая надпись: «помни меня». Согласно представлениям древних, ухо считалось местом пребывания понятия и памяти. Другая камея из темно-синего агата имела изображение двух светло-голубых рук, соединенных в пожатии (dextrarum iunctio), и греческую надпись по кругу: ΟΜΟΝΟΙΑ, т. е. согласие сердец, их единение в браке[302].

Провинциальные эпитафии позволяют судить об общем уровне образованности городского населения. Показательны эпитафии, в которых встречаются некоторые словесные заимствования из «Энеиды» Вергилия, свидетельствующие о знаниях, не идущих дальше школьного образования. Так, используется выражение Вергилия «вот благочестью почет» (hie pietatis honor — Aen., I, 253), употребленное поэтом в связи с упреками Венеры Юпитеру за то, что он заставляет блуждать по морям и скитаться бежавшего из горящей Трои Энея. В эпитафиях эти слова «Энеиды» стали своего рода штампом, пригодным для воздаяния памяти умершему. Эпитафия некоей Марцеллины из Сармизегетузы, поставленная мужу, начинается именно этими словами. Другие ее слова были заимствованы, очевидно, из какого-то ходячего собрания несложных текстов[303]. Несколько эпитафий составлены как подражание известной эпитафии Вергилия, которую поэт сочинил себе сам: «Мантуя меня родила, Калабры похитили, владеет теперь Неаполь. Пел я пашни, луга и вождей». В эпитафии, поставленной декурионом и фламином в колонии Апуле Элием Валентином умершей 18-летней жене Элий Гигии, которая была его отпущенницей, читаем: Dacia te voluit possedit Micia secum (CIL, III, 7868). Краткая греческая эпитафия, написанная гекзаметром, вероятно, также восходит к образцу апитафии Вергилия: «Здесь Хрисокому скрывает гетская земля» (IDR, 1II/2, № 400). Сходная эпитафия из Сармизегетузы принадлежит некоей Антонии, «которую породил Пергам и которую укрывают теперь эти земли; положенная в высеченной скале (саркофаге), она покоится теперь на лугах Диониса…» (IDR, Ш/2, № 382).

К числу эпитафий, составленных по шаблону, принадлежит эпитафия девочки из Дакии: «Богам Манам. Здесь погребена девочка пяти лет, которую породил Эмилий Гермес. По имени матери она звалась Плотиной, по предимени отца — Эмилией, ее похитила смерть на рассвете жизни» (CIL, III, 1228). Слова этой эпитафии сходны с текстом эпитафии из Италии конца II в., из Венафра[304]. Эпитафия из Дакии принадлежит, очевидно, отпущеннической семье, как свидетельствует прозвище отца девочки — Гермес. Семья эта восприняла традицию постановки эпитафий и даже стихотворных, но значения системы тройного римского имени в ней не понимали: Aemilius, несомненное nomen, названо как praenomen. Метрическая эпитафия известна и для раба. Публий Ведий Герман поставил в Карнунте надгробие своему рабу Флору, умершему в 26 лет, со следующими греческими стихами: «Я не знал ни брака, ни брачного пира, ни брачного ложа. Под сим могильным камнем лежу я близ дороги. Привет тебе, Флор, привет и тебе, незнакомец, ты, кто есть всегда». Внизу под текстом надписи были схематично изображены башмаки для путешествия души умершего в загробный мир[305].

Мотив тех, «кому был дан более долгий удел», присутствует в эпитафии легионера XV Аполлонова легиона горниста Гая Валерия, уроженца Италии, умершего 36 лет в Карнунте и прослужившего 16 лет: «живите счастливо те, кому был дан более долгий удел, я же сладостно жил среди вас, доколе мне было это позволено. Если я заслужил, скажите: да будет земля тебе пухом» (CIL, III, 4483). Ветеран из Дакии Публий Элий Ульпий, служивший в чине декуриона в Первой когорте Винделиков, приготовил себе при жизни саркофаг и, может быть, сам сочинил надгробную надпись: «Богам Манам Публия Элия Ульпия из декурионов. Мне было угодно устроить это обиталище от долгого труда, где Ульпий, наконец, обрел покой своим усталым телом. Выйдя в почетную отставку после многих тягот военной службы, он сам позаботился об этом памятнике и, приготовив приют своим костям, стал очевидцем своей гробницы» (CIL, III, 1552). Примечательна эпитафия другого ветерана от более позднего времени, когда левобережная Дакия была уже оставлена Римом. В некоторой мере она биографична, а ее живой текст заставляет читающего вступить в беседу. «Богам Манам. Аврелий Даза, центенарий. Прочти: здесь я покоюсь, прожив 50 лет и прослужив 30. А рожден я был в провинции Дакии и служил в коннице катафрактов Пиктавензов под началом препозита Романа. Аврелия Пиакту, жена, поставила этот памятник своему многодостойному мужу. Остановись, путник, и прочти нашу надпись! Пока читаешь и отдохнешь» (CIL, III, 14406а).

Эпитафии представителей муниципальной знати — более пространного и более поэтического содержания. Известна одна из таких эпитафий начала III в. из Ромулы. Она была начертана на саркофаге Элия Юлия Юлиана, который в Ромуле был декурионом, квестором и эдилом. Его жена, Валерия Гемеллина, распорядилась вырезать на саркофаге следующие стихи: «Некогда мужу дражайшему Юлиану за заслуги с плачем жена приготовила это вечное жилище, где его хладные члены смерти б покой обрели. Четырежды по десять лет прожил он, никого не обидев, и мертвый со славой зрит свой почет. Вот я, Гемеллина, с благочестием к мужу достойному вместе с детьми в тоске воздвигла эту храмину меж виноградных лоз и цветущих кустов, где под зеленью ветвей царит густая тень. Ты, путник, что читаешь эти стихи, пожелай, чтобы земля была легкой»[306].

Как можно было увидеть, стихотворные эпитафии в большинстве своем принадлежат лицам (или их потомкам), получившим римское гражданство от императоров: почти все они носят родовые императорские имена Юлиев, Ульпиев, Элиев, Аврелиев. Эти эпитафии характеризуют устойчивые штампы, которые, однако, отражают традиции римской семьи и ее этические нормы. Сама постановка эпитафии, как и обращение к богам-Манам, говорят о заимствовании римской религиозной традиции погребального обряда, как известно, самого консервативного из всех сторон культурно-идеологической жизни любой эпохи. Эпитафии свидетельствуют, что римская провинциальная культура формировалась на основе римских духовных ценностей и тех общественных идеалов, которые связывались с понятием римского гражданина, прежде всего как гражданина города, ответственного за существование и процветание всей общины в целом и каждого из ее граждан в отдельности. Эпитафии рисуют нам образ рядового римского гражданина и дают представление о среднем уровне римской культуры вообще, который отличал едва ли не все западные провинции Римской империи. Это тот уровень, который был необходимым и в то же время достаточным, чтобы считаться в провинциях римлянином. Он предполагал обязательный для римского гражданина «образ жизни и состояния», если тот хотел стать городским магистратом и быть включенным в курию. Этот уровень предполагал принятие и усвоение римской государственной религии, знание латинского языка, римских традиций в сфере быта и семьи. Будучи обязательным, он объединял римское провинциальное общество.

Это не означало, однако, что среди муниципальной аристократии не было духовной элиты, которой могли бы быть доступны вершины греко-римской литературы, философии или науки. Но этот высший уровень не прослеживается в массовом материале однотипных провинциальных памятников.

Указанные черты провинциально-римской культуры типичны для возникавших в эпоху принципата новых городов и, соответственно, новых гражданских общин, когда в сферу влияния римской идеологии и культуры втягивались все новые слои, в том числе и за счет поселяемых в провинциях отдельных групп варварских племен. И может, именно в этом причина жизнеспособности Римской империи. Римские традиции, идея непреходящего величия Рима, сам культ города Рима и его покровительницы богини Ромы в провинциальных городах были более жизненными, чем в Италии, так как здесь, в пограничных провинциях, всегда наличествовала питательная среда и для «римского мифа», и для «римского мира» в лице римской армии, которая на Дунае имела тесные этнические, хозяйственные и культурно-идеологические связи с местным населением, а также в лице новых римских граждан, в массе своей происходивших из сельских территорий городов.

Но если можно говорить о некоем единообразии религиозно-идеологической и культурной жизни римского провинциального города, то в ею сословно-социальной структуре такого единообразия, несомненно, не существовало. Хотя коллегии «маленьких людей» объединяли богатых и бедных, они, тем не менее, свидетельствуют о социальных контрастах и противоречиях, свойственных гражданским общинам римских городов. Благотворительность богатых в отношении города, раздачи, совместные трапезы в коллегиях и при храмах, устройство зрелищ и театральных представлений — все это сфера политики «хлеба и зрелищ», проводимой более или менее осознанно городскими властями и представителями муниципальной аристократии. В этом отношении провинциальный город отличался от столицы лишь меньшим размахом, и мы можем, по-видимому, считать, что в провинциальных городах существовала та же проблема города, которая известна для Рима, а затем для городов позднейших эпох, когда город воспринимался как средоточие зла и несправедливости, вопиющих социальных контрастов, как скопище пороков. Провинциальный город также был носителем пороков и несправедливостей рабовладельческого общества, хотя и в приглушенных тонах и на том уровне, который отличал античное общество от всех других и в сфере экономики, и в сфере социальных отношений, а также в идеологии и культуре.

Римские поэты и сатирики, как известно, дали впечатляющий образ Рима императорской эпохи. Но Лукиан, например, хорошо знал и Афины, где он жил, и Антиохию, где находился какое-то время при дворе Луция Вера, и Эфес, и маленький городок в Пафлагонии — Абонотих, где пророчествовал шарлатан Александр, которого Лукиан заклеймил в произведении «Александр, или Лжепророк», и свою родную Самосату. Он бывал также в юродах Галлии, где занятие риторикой помогло ему составить некоторое состояние. Поэтому можно считать, что образ города у Лукиана — образ собирательный. Город полон социальных контрастов и несправедливостей. Это множество людей, которые занимаются мореходством, ведут войну, творят суд, обрабатывают землю, живут ростовщичеством, просят милостыню (Charon., 15)[307]. Города похожи на муравейники и на ульи; у каждого имеется особое жало, которым он жалит соседа; некоторые же, точно оса, нападают и ранят только слабых (Ibid.). Город во власти невежества и предрассудков, люди не видят и не понимают того, что происходит (Timon., 25, 28)[308]. «Что нового у вас в городе? Нового — ничего: все так же грабят, дают ложные клятвы, занимаются ростовщичеством, сутяжничают» (Menipp., 457).

Общение Лукиана с городом привело его к горькому и страшному выводу: «Не общаться с людьми, жить в неизвестности и презирать всех. Дружба, гостеприимство, товарищество, алтарь милосердия — да будут считаться совершенным вздором… Жить надо в одиночку, как волки». «Нельзя верить никому из нынешних. Все неблагодарны и подлы» (Timon., 41, 48)[309]. В римской поэзии времени Империи звучит призыв бежать из города, от его ужасов и безумств к тихим и скромным радостям, простой и непритязательной сельской жизни[310]: «Что-нибудь значит владеть самому хоть кусочком землицы/Где? Да не все ли равно, хотя бы в любом захолустье» (Juv. Sat., III, 230–231)[311]. Ювенал, как уже упоминалось, был готов бежать из императорскою Рима «хоть к ледяному океану, за савроматов» (Sat., II, 1–3).

Чрезвычайно выразительна одна метрическая эпитафия из дунайских провинций. Она сохранилась в крайне фрагментарном состоянии и была восстановлена Бюхелером. Оставшаяся часть ее текста звучит так: «…тот, кого берег Нила и родина называли своим, кого запечатлели в мыслях как своего, кого Александрия соединила в супружество, в котором он, прожив 30 лет, ничего не стяжал. Так пусть тем легче погибнет пустых дел молва и да пребудет слава, воздвигнутая трудами» (CIL, III, 8002). Эту эпитафию отличает высокий этический пафос. В ней нет и намека на то, что она принадлежала преуспевшему магистрату или отслужившему легионеру. В эпитафии этого уроженца с берегов Нила, который жил в Александрии до того как прибыл на Дунай, в далекую северную провинцию, звучит вызов тем богатым выскочкам, часто из среды отпущенников, которые были типичны для римского общества любой провинции. В провинциях постоянно происходило перемещение различных социальных слоев и групп, когда наиболее предприимчивые и удачливые, нередко из низших слоев, оказывались наверху социальной лестницы. Часто такой фигурой был разбогатевший отпущенник. Выставлявшееся им напоказ богатство в сочетании с нередкими в этой среде невежеством и грубостью раздражали римское общество не только в столице, где все контрасты были резче и определеннее, но также и в провинциях. Здесь богатый отпущенник более, чем в Италии, чувствовал себя настоящим римлянином среди массы перегринского населения.

Не исключено, что эта эпитафия принадлежала лицу интеллигентной профессии: ритору или философу, который прибыл в Дакию из египетской Александрии. Возможно, она передает то отношение к материальной стороне жизни, которое могло быть свойственно этой социальной среде. Здесь можно вспомнить выразительные слова Лукиана, вложенные им в уста философа Нигрина: «При этом представляется случай восхищаться философией, видя кругом общее безумие, и учиться презирать случайные блага, наблюдая как бы драму с множеством действующих лиц: один из раба превращается в господина, другой — из богатого в бедняка, третий — из нищего в сатрапа или царя, четвертый становится его другом, пятый — врагом, шестой — изгнанником»[312]. Хотя мотив скромной и трудолюбивой бедности был также нередким шаблоном в латинских эпитафиях, но даже если эта эпитафия и была таким штампом, то выбор заказчиком именно такого текста, несомненно, свидетельствует о социально-психологической направленности и заказчика, и того, кому эта эпитафия предназначалась. Философские мотивы присутствуют еще в одной эпитафии из Дакии, также фрагментарной: «Богам Манам. Земля держит тело, камень — имя, душу, что лучше всего — воздух…» (IDR, III/З № 173).

Конечно, на характеристике города у римских сатириков сказался общий морально-политический климат империи, когда свобода была уже давно и безвозвратно утрачена и общественно-политическая деятельность протекала в формах, дозволенных государством. Как писал Ювенал, «свободы нам не дано, а зараза писать повальною стала» (Sat., VII, 50–51). Тема эта была развита и Плутархом в его наставлениях по управлению государством: «Нужно помнить еще и о том, что ты управляешь и тобою тоже управляют; твой город подчинен проконсулам, наместникам Цезаря. Это не бой в открытом бою, не древние Сарды, не лидийская мощь. Полегче надо шить хламиду… не гордиться венцом на своей голове, ибо над головой твоей — римский башмак. Следует подражать театральным актерам, которые отдают свою страсть, спокойствие, достоинство тому, кого они представляют, но, слушая подсказчика, не нарушают ни порядка, ни меры, заданной им властителями» (Plut. Praecepta gerendi reipubl., 17, 813F)[313]. Можно опять вспомнить Лукиана, сказавшего, что «римляне, чтобы не пострадать за откровенность, только раз в жизни бывают искренни, когда они составляют завещания»[314].

Оценка римского общества времени Ранней империи, данная Плутархом, перед глазами которого была прежде всего провинция Ахайя и Афины, к дунайским провинциям может быть отнесена лишь отчасти. Здесь провинциальное общество предстает все же как живой общественный организм. Само развитие римских гражданских общин в провинциях было бы невозможно без непосредственной инициативы граждан. Деятельность богатых граждан в пользу города, как это отразилось в эпиграфике, несет на себе печать полисных традиций. Соответствующие свидетельства в большинстве своем, как уже говорилось, принадлежат римским гражданам с родовыми императорскими именами. Своим социальным возвышением и материальным благополучием они были обязаны императору. В провинциях они выступают носителями самой идеи гражданского коллектива, его целостности и известной автономии, они — преемники римских традиций б сфере общественной жизни, в сфере религии и культуры, морали и семьи. Общину римских граждан они создавали по образцу италийских городов. Поскольку в массе своей колонисты в городах на Дунае происходили из тех областей империи, которые и до римлян управлялись единоличными властителями — династами, царями или племенными вождями, то такое провинциальное общество не имело в сущности никаких демократических традиций. Здесь не было славного прошлого Эллады, к которому могло апеллировать общественное мнение и которое надо было «крепко помнить» направлявшемуся в Грецию римскому наместнику, чтобы не оскорбить национальных чувств греков («Подумай, что тебя посылают в провинцию Ахайю, эту настоящую, подлинную Грецию, где впервые появилась наука, образование и само земледелие…» — Plin. Ер., VIII, 24, 2)[315]. Те жгучие социальные проблемы, которые могли терзать Афины, например, во время судебного процесса Герода Аттика[316], или какой-нибудь другой греческий полис, на Дунае, несомненно, не могли носить такой острый характер. Положение римских граждан в провинции и соответственно во всей Римской империи было всецело связано с Римом. Для населения всей империи он был общим отечеством: Roma communis nostra patria est, как писал Модестин, юрист первой трети III в. (Dig., 50, 1, 33). Эта идея, воплощавшаяся в культе богини Ромы и в культе императора, объединяла различное в культурно-этническом отношении население Римской империи I–III вв.

Но по мере развития римского общества и углублявшегося кризиса рабовладельческого способа производства эта идея утрачивала свою силу. Сакрализация и централизация императорской власти и в то же время рост центробежных тенденций в провинциях способствовали падению интереса к общественной жизни, к официальным римским ценностям императорской идеологии, к тем восточным и солярным культам, которые в тот или иной период пользовались особым вниманием правительства. Это отношение к государственным религиям отчасти нашло свое выражение в распространении тайных верований, в повышенном интересе к магии.

Этот интерес к магии и другим оккультным темам всегда отличал религиозное мышление древних. Сюжеты, связанные с действиями магического характера, с волшебством и колдовством, встречаются весьма часто в античных литературных религиозно-философских и исторических сочинениях. Причем сфера магии оказывается довольно многообразной — существовала магия профилактическая, медицинская, теургическая. Вера в действенность магии, например магии профилактической, призванной оградить человека от заговора, сглаза или болезни, говорит о том, что магия была одной из форм мнимого господства над природой. Она была свидетельством того, что в древности человек близко стоял к природе. В свое время Блок, исследовавший поэзию заговоров и заклинаний на славянском материале, писал: «У нас между человеком и природой лежит бездна, у древних полное согласие с природой». «Обряды, песни, хороводы, заговоры сближают человека с природой. Эта тесная связь с природой стала религией»[317].

Тема магии интересовала уже Платона (Leg., XI, 933а — е). Известно также, как основательно было связано с магией философско-религиозное учение орфиков. Здесь можно назвать одно из произведений орфической литературы — «О камнях», где излагалось учение о магической, скрытой внутри камней губительной или целебной силе. В римской медицине было широко распространено убеждение в том, что те или иные камни (малахит, янтарь, агат) оказывали большое влияние на здоровье человека, его психику и даже жизнь. Плиний Старший неоднократно упоминает о профилактическом значении колец, гемм и амулетов, которые римляне носили при болезнях глаз, почек, при головных болях, лихорадке, мигрени и пр. В качестве амулетов использовались также золотые и серебряные пластинки с текстом заговоров и заклинаний. Плиний писал, что в его время все страшились быть проклятыми страшными проклятиями (ΗΝ, XXVIII, 19, 20).

В III в. колдовство и магия бытовали в самых различных слоях римского общества. Не случайно Юлий Павел предусматривал ряд чрезвычайно суровых мер против магов и соучастников магических действий вплоть до казни на кресте, приговаривания к смерти на арене амфитеатра от диких зверей и даже сожжения заживо на костре. В законе подчеркивалось, что не дозволяется держать у себя книги по волшебству, а в случае их обнаружения такие книги надлежало сжечь, ибо, как резюмировал Юлий Павел, «запрещается не только применение этого искусства, но и само его знание»[318].

Не исключено, что эти суровые меры против магов последовали в связи с какими-то действиями, которые были предприняты против Каракаллы. Его биограф сообщает, что император запретил носить на шее амулеты против трех- и четырехдневной лихорадки, т. е. очевидно, против малярии (SHA, Caracal., V, 4). Из Диона Кассия известно (LXXVIII, 15, 2), что «наговоры врагов Каракаллы сделали императора безумным и невменяемым и что некоторые из аламанов, узнав о таком состоянии императора, утверждали, что это они наслали на него чары, чтобы свести Каракаллу с ума». Заслуживают внимания и следующие слова Диона Кассия, из которых очевидно, что император прибегал к искусству магов (LXXVIII, 15, 3–7): «Так как император был болен не только телом, но и духом, страдая от видимых и невидимых болезней и от ужасных видений, и часто думал, что его преследует отец и брат, вооруженные мечами, поэтому он вызывал духов, чтобы найти какое-то лекарство от всего этого. Среди всех духов он вызвал также дух своего отца и дух Коммода. Но, за исключением духа Коммода, ни один из них не сказал ему ни слова. Что касается духа Севера, то говорят, что он пришел в сопровождении Геты, хотя его Каракалла не вызывал. Но даже Коммод не сказал ему ничего такого, что могло бы ему помочь; совсем наоборот, так что Каракалла опасался его более всего. Сказал же Коммод следующее: „Ближе держись к справедливости, которую от тебя требуют боги за Севера", затем еще какие-то слова, а в конце он сказал так: „Скрывая болезнь, трудно вылечиться". Когда эти сведения проникли в народ, многие попали в немилость к императору. Но ни один из богов не дал Антонину какого-либо совета, который бы помог здоровью его тела или души, хотя он обращался ко всем из них сколько-нибудь значительным. Это очень ясно показывает, что боги смотрели не на его посвящения и жертвоприношения, но только на его цели и дела. Ему не помог ни Аполлон Гран, ни даже Асклепий или Серапис, несмотря на многие его просьбы и постоянную настойчивость. Он воссылал свои моления, жертвы и обеты даже и к богам чужеземным, и многие посыльные спешили туда и сюда каждый день, неся что-либо. Он прибыл к ним и сам, надеясь преуспеть, если предстанет пред богами лично. И он исполнил все обеты, но не достиг ничего, что помогло бы его здоровью». Сами по себе эти свидетельства весьма выразительны и очень характерны для эпохи. Дион Кассий оставил нам сведения, имевшие хождения при императорском дворе, а так как он был близок к преемникам Каракаллы (Дион был наместником Верхней Паннонии, Африки и Далмации при Александре Севере — см.: XLIX, 36, 4; LXXX, 4–5), то его сведения заслуживают доверия.

Обращения к инфернальным силам имели место наряду с посвящениями Юпитеру Капитолийскому, Юпитеру Долихену, Гераклу, Аполлону, Фортуне, Митре и прочим богам римского пантеона. И хотя прибегать к силе колдовства было запрещено, практика магов, оставаясь тайной и преследуемой государством, не только не прекратилась, но и возросла в III в.

Из Паннонии известно несколько памятников, относящихся к этой стороне жизни провинциального города. В литературе подобные памятники именуются «табличками проклятия» (tabellae defixiones). Это были обычно небольшие пластинки из свинца, на которых курсивным латинским (или греческим) шрифтом было написано имя проклинаемого, сопровождавшееся просьбой к подземным богам погубить ею. Как известно, свинцу в древности приписывались особенно губительные свойства и вследствие ядовитой природы этого металла, и вследствие холодного, серого цвета свинца. Такая свинцовая табличка с прочерченным на ней текстом представляла собой проклятие (defixio, κατάδβσμος), обращенное к инфернальным силам. Она могла быть также колдовским наговором (incantatio) который должен был погубить то или иное лицо. «Табличка проклятия» тайно погребалась в могиле или в амфитеатре, где также, согласно представлениям древних, витали духи умерших и еще не погребенных после сражения гладиаторов. Эти духи должны были оказать губительное действие на тех, кого обрекали их гневу. «Табличка проклятия» могла быть также помещена в какой-нибудь сосуд и брошена в реку или в колодец.

Проклятию предавались лица различного статуса — и по самым различным причинам, в том числе социальным. Свинцовая пластинка из Эмоны I в. — один из наиболее ранних подобных памятников. Пластинка содержит имена нескольких лиц — как свободных, так и рабов. Все они были преданы проклятию, как считают, в связи с делом о беглых рабах (HS, 168).

Другая «табличка проклятия» из Паннонии, из Сискии, имела в виду, очевидно, каких-то конкурентов в торговой или ремесленной сфере. Эта табличка была помещена в горшок и брошена в р. Саву, поскольку в реке или источнике пребывало речное божество или нимфа и просьба могла быть скорее услышана (в Паннонии почиталось речное божество р. Савы отдельно и вместе с местной богиней Атсалютой). Пластинка была небольшой (13X10 см) и названа она «даром на погибель» (Data detrimenti). Проклятие распространялось на нескольких лиц, «чтобы их уста стали немыми и чтобы они ничего не осмелились против него сказать» «и ничего не осмелились бы против него сделать»[319]. Просьба сделать уста немыми повторена в этом проклятии трижды.

Вероятнее всего, предаваемые проклятию лица были отпущенниками, прибывшими в провинцию по торговым делам. Торговая жизнь в городах вдоль Савы привлекала многих отпущенников из Италии и западных провинций[320]. Некоторые имена в «табличке проклятия» из р. Савы сопровождаются названием города. Например, для Публия Цитрония Цикоррелия указан Нарбон в Галлии. При имени Луция Ликкая Суры стоит S<s>ipanus — возможно, он был из Испании. При имени Секунда Кара указано Ciba — вероятно, он был из Цибал (Cibalae), города на юге Паннонии (совр. Винковцы)[321]. Проклинающий, как это и обусловливалось самим характером памятника, остается неизвестным. Скорее всего, он уроженец Паннонии, для которого Сава была привычной рекой и в то же время торговой дорогой, связывавшей иллирийские области с Италией.

Среди других подобных памятников следует упомянуть и текст II в., который происходит из дворца наместника Нижней Паннонии в Аквинке. Этот дворец, открытый в 50-х годах XX в., связывают с первым наместником Нижней Паннонии, будущим императором Адрианом. Строительство дворца, как и срок наместничества Адриана, приходятся на 107–108 гг. На черепице по мягкой глине до обжига был начертан текст, представляющий собой магическую формулу, одинаково звучащую слева направо и сверху вниз, а также справа налево и снизу вверх, относимую в литературе к надписям versus recurrentes[322]:

ROTAS OPERA TENET AREPO SATOR

Эту формулу, бытовавшую и в средние века, и в новое время в книгах по народной медицине и магии, без достаточных оснований связывали с христианством, и считали магический квадрат символом креста. Она ведет, однако, свое происхождение из Галлии — в этом магическом квадрате присутствует кельтское слово arepo, плуг. Вся надпись понимается следующим образом: «телегу (колеса) держит раб (opera), плуг (arepo) держит господин»[323]. Истинный смысл этих слов остается сокрытым, но, поскольку они представляли собой криптограмму, формуле приписывалось значение силы, отвращающей беду и несчастье.

Для характеристики того же уровня религиозного сознания примечателен еще один текст. Он происходит из Фавианы (совр. Маутерн), римской крепости на Дунае, и датируется III в.[324] Небезынтересен сам тип памятника: небольшая четырехугольная свинцовая пластинка (высота — 4,5 см, ширина — 7 см, толщина — 0,5 мм) покрывала сверху маленький глиняный горшочек (высотой 6,5 см, его диаметр в самой высокой части составлял 5,7 см), о котором Р. Эггер, опубликовавший эту пластинку и давший ее толкование, сказал, что он мог быть куплен на рынке в качестве детской игрушки. Горшочек был найден в каком-то римском культовом помещении спрятанным под полом, где он был укреплен камнями. Очевидно, это было небольшое святилище подземных богов. Одна сторона пластинки была исписана, другая осталась незаполненной. Текст является любовным приворотом, исходит он от женщины, как большинство подобных текстов, и обращен к Плутону, «или его следует назвать Юпитер подземного мира», а также к Эракуре и Юноне Подземной, которых просят «как можно скорее привести назад написанного ниже Аврелия Синниана Цезариана и предать его духам мертвых». Имя этого Аврелия Синниана Цезариана написано перевернутыми буквами, справа налево. Далее были следующие слова: «Вот, Сильвия, ты видишь мужа изменившимся,как написано его имя» (Sic, Silvia, inversum maritum cernis, quom modi nomen illius scribtum est). В ту эпоху верили, что если написать имя человека перевернутыми буквами, то это будет означать перемену в его судьбе. Так как Сильвия не желала мужу ни погибели, ни болезней, то она могла назвать свое имя. Просьба, изложенная на одной стороне пластинки, соответствовала исполнению желания на другой, и с этой целью она была оставлена неисписанной.

Весь этот памятник интересен с бытовой точки зрения: жена, Сильвия, несомненно Аврелия Сильвия, просит богов подземного мира вернуть ей заблудшего мужа. Она использует в качестве приворота детскую игрушку — маленький горшочек, накрыв его свинцовой пластинкой, как крышкой. К магам Сильвия обратилась, не таясь, так как любовная магия не каралась. Эггер замечает, что любовные привороты и любовные заговоры совершались открыто в храме Деметры на Книде, а также в святилищах Немесиды.

Более поздние документы подобного характера свидетельствуют, что искусство и учение магов превратилось в своего рода систему религиозного мышления с определенным аппаратом понятий и средствами воздействия. Маги располагали особым штатом людей, тайно занимавшихся волшебством и изготовлением соответствующих предметов для их ремесла, в том числе «табличек проклятия». Усложняется и сам текст подобных памятников. В этом отношении примечательна найденная в амфитеатре «табличка проклятия» из Карнунта (конец II в.). Табличка содержала 21 строку плохо сохранившегося латинского текста, в который были вставлены некоторые греческие слова, а также магические знаки. Ее текст с трудом был восстановлен и прочитан его издателем, Эггером[325]. Обращаясь к святому Диспатеру, Эракуре и «Церберу-помощнику, что несет стражу у ворот айда, разделяющих мир верхний и мир нижний», проклинающий просит этих богов как можно быстрее ввергнуть в подземное царство некоего Евдема, если он в течение недели не вернет какой-то сосуд. Неизвестное лицо проклинает этого Евдема и вверяет его слугам подземных богов, чтобы они отвели его в подземное царство с закованными в кандалы руками, и пусть он погибнет там страшной смертью. «Как этот свинец имеет вес, так пусть и Евдем получит ваш гнев». Греческая часть этой надписи стояла в середине текста и содержала следующие не сохранившиеся полностью слова: «печать Соломона носят в час…». Как писал Эггер, час, в который должны были носить печать Соломона, обозначал, очевидно, или какую-то астрологическую фазу времени, или какой-то тяжелый период в жизни человека; маги считали, что Соломон помогает при болезнях и заклятиях. Ниже этого греческого текста были прочерчены магические знаки, обведенные рамкой, а также другие знаки в виде креста, диагональных и зигзагообразных линий, некоторых прописных гласных греческого алфавита, заключенных в квадраты. Эти знаки призваны были сделать более действенным обращение к подземным богам.

Итак, Евдем подвергается проклятию за то, что он не вернул назад какой-то сосуд. Как заметил Эггер, если бы речь шла о простой краже, то обратились бы к городским властям. Украден же был сосуд, употреблявшийся для магических действий, запрещенных правительством и строго наказывавшихся, а потому о пропаже предмета нельзя было заявить открыто. Поэтому Евдему назначался недельный срок (римская неделя была восьмидневной) для возвращения сосуда его владельцу. Двуязычный текст надписи говорит о том, что и составивший текст, и проклинаемый Евдем были выходцами с греческого Востока.

О том, насколько широко распространились суеверия в римском обществе времени Империи, свидетельствуют два посвящения из Апула, в Дакии. Это — алтари, поставленные Гликону Марком Аврелием Феодотом и Марком Антонием Онезасом (CIL, III, 1021, 1022) — судя по именам, уроженцами греческого Востока. Эти посвящения ведут нас в Малую Азию, где в небольшом городке Пафлагонии, Абонотихе, во второй половине II в. пророчествовал ловкий шарлатан, некий Александр, которого Лукиан называл опасным разбойником и против которого написал свое известное произведение «Александр, или Лжепророк». Этот Александр выдавал себя за пророка, вновь родившегося из змеи бога Асклепия; змею эту Александр назвал Гликоном. Как писал Лукиан, Александр собрал вокруг себя и своих почитателей, и таких же, как он, шарлатанов. «Иных он отправлял в чужие страны с тем, чтобы они распространяли среди различных народов слух о его оракуле и рассказывали, что бог дает предсказания, находит беглых рабов и воров, указывает грабителей, учит обнаруживать клады, исцелять больных и даже будто бы воскресил нескольких умерших» (24; 36–38)[326]. Появились рисунки и изображения змеи, статуи, изготовленные из дерева, меди и серебра (18). Слух о пророческой деятельности Александра достиг самого Рима. Его почитателей можно было встретить и среди римской знати (25–27; 30–31). Лукиан упоминает сенатора Рутилиана, который счел для себя возможным жениться в 60 лет на дочери этого Александра (4; 33–35). К оракулу нового Асклепия обращался и наместник Каппадокии Марк Седаций Севериан, бывший ранее наместником Дакии.

О пророчествах Александра стало известно и при императорском дворе. К новому оракулу прибегнул даже Марк Аврелий в тяжелое для Римской империи время. Только что закончив Парфянскую войну (162–165 гг.), он вынужден был вести тяжелую и длительную войну на Дунае (167–180 гг.), в ходе которой римская армия неоднократно терпела серьезные поражения. В Италии, в самом Риме и в экспедиционной римской армии к тому же свирепствовала чума, занесенная вернувшимися с Востока войсками. Очевидно, в один из таких напряженных моментов в Риме решили обратиться к этому новому оракулу. Александр посоветовал императору бросить в Дунай двух львов с большим количеством благовоний — это-де принесет победу римлянам. Никакой победы, однако, от этого не воспоследовало. Маркоманны и квады, прорвав лимес Верхней Паннонии и пройдя беспрепятственно Норик, вторглись в 169 г. в Италию и дошли до Вероны. Они сожгли Опитергий (совр. Одерцо) и едва не захватили Аквилею. Львы же, достигнув вражеского берега Дуная, были убиты варварами, которые приняли их за неведомую им породу волков или собак (48). Сообщение биографа Марка о том, что император решил совершить религиозное очищение Рима, принести Ячертвы богам, а также справить иноземные обряды (SHA, Marci, XIII, 1), имеет в виду, очевидно, и данный случай.

Этот пример чрезвычайно показателен для характеристики духовной атмосферы в Римской империи на рубеже II–III вв., когда повсеместно, особенно в восточных областях, получили распространение культовые секты, гностические и эсхатологические учения, когда открыто проповедовали свои теории маги и астрологи, так что при Северах потребовалось специальное вмешательство правительства, чтобы запретить принявшую опасные для государства размеры их деятельности. Почитатели Александра из Абонотиха в Дакии — Марк Антоний Онезас и Марк Аврелий Феодот — отдали дань одному из таких учений. Очевидно, они лично посетили Александра, слушали его пророчества и видели змею — Гликона, так как свои алтари поставили «велением бога». В надписях III в. особенно часто отмечается, что то или иное посвящение или алтарь поставлены вследствие видения (ex visu), по повелению бога (ех iusso dei, ex iusso numinis, iussu dei), или вследствие того, что божество являлось во сне (soirmo monitus), как это отмечено, например, в посвящении ветерана из Дакии Ветурия Марциана, которому во сне явился Асклепий и повелел поставить посвящение Юпитеру Долихену. Все подобные посвящения, обращения к магам и оракулам отражают чувство страха, неуверенности и отчаяния. Не случайно, что в то время находили широкий отклик мистериальные культы и магические действия, затрагивавшие больше чувства, чем разум человека.

Несмотря на суровые преследования магов императорским законодательством, их деятельность не прекращалась, и направлялась она иногда даже против императоров при содействии представителей знати. Аммиан Марцеллин сообщает (XXIX, 1, 28–32), что в 371 г. знатные лица Антиохии гадали о судьбе императора Валента и о том, кто будет его преемником. Об этом гадании стало известно Валенту. Привлеченные на допрос маги Патриций и Гиларий рассказали, как все это происходило. Последовали жестокие репрессии против многих представителей антиохийской знати. Было сожжено также множество рукописей и книг. Процесс этот описан Аммианом Марцеллином на основании рассказов очевидцев. Аммиан сообщает, что магические формулы и заклятия должны были долго произноситься в помещении, окуренном благовониями, над круглой чашей, сделанной из различных металлов, пока она не придет в движение. По окружности такой чаши курсивным шрифтом были вырезаны на определенном расстоянии одна от другой 24 буквы латинского алфавита, которых должно было касаться подвешенное на тонкой нити кольцо в руках мага, выхватывавшее отдельные буквы. Эти буквы нанизывались наподобие метрических стихов и соответствующим образом толковались. Магия, производившаяся с помощью круглой чаши или котла (λεκανχιαντεια), была хорошо известна древним[327].

Известие Аммиана Марцеллина может быть дополнено описанием чаши, с которой имели дело маги[328]. Эггер отнес к подобным чашам круглый сосуд, известный уже давно. Сосуд был сделан в IV в. из целого куска волнистого агата; по краям он был оправлен в серебро, его ручки были позднейшей работы (диаметр сосуда без ручек составляет 75 см). Свойства агата, волнистые и туманные линии в породе этого камня позволяли использовать его и в магии, и в ювелирном искусстве. На дне сосуда черной краской, впущенной в агат, была сделана надпись: Fl[a]b(ius) Aristo Tr(eviris) f(ecit) XX p(ondo), сообщавшая, что сосуд этот изготовил Флавий Аристон в Треверах (совр. Трир) и весил он 20 римских фунтов, т. е. 6,5 кг. По-видимому, такой сосуд или подобный и, несомненно, дорогой, так как он должен был быть изготовлен из сплава драгоценных металлов, мог украсть Евдем, за что и был предан проклятью.

Содержащиеся на «табличках проклятия» тексты раскрывают характер религиозного мышления позднеантичной эпохи. Они столь выразительно и непосредственно передают желания, просьбы и обращения к инфернальным силам, их отличает такая вера в силу волшебства, что вполне правомерно говорить о глубокой убежденности античного человека в действенности колдовства и считать, что, несмотря на пропагандируемые императорским правительством культы, в народе продолжала жить вера в тайную силу волшебства, от которой ожидали исполнения желаний. Эта своеобразная черта мироощущения связана была с общей системой религиозного мышления древних, когда человек ощущал себя в тесной связи с природой, частью которой он себя осознавал. Существовавшая во всех религиях древности обрядовая сторона, особенно эмоциональная в греко-римских религиях (жертвоприношения, таинства, музыкальные процессии, разыгрывавшиеся в святилищах сцены, изображавшие страдания богов и богинь, трапезы, обеты, посвящения, проклятия и заклятия), а также восприятие самой природы как одухотворенной и живой среды, населенной нимфами, сатирами, панами и различными речными божествами, были перенесены в сферу ведовства и колдовства. Возросший интерес к магии был также свидетельством крушения системы римских моральных и гражданских добродетелей.

К этому кругу религиозных представлений принадлежат и заговоры, бытовавшие во всех социальных слоях римского общества. Один из таких заговоров, известный из Карнунта, чрезвычайно показателен, и не только для римской эпохи. Надпись, датируемая временем вскоре после правления Максимина Фракийца (235–238), была найдена в погребении, в саркофаге; она была начертана на тонкой серебряной пластинке. Вместе с этой пластинкой была найдена также золотая пластинка с излюбленным в магических текстах словом ABLANATANALBA, одинаково звучащим слева направо и справа налево, и маленькая серебряная пластинка с именем Саваоф и магическими знаками и словами. На небольшой серебряной пластинке был греческий текст, который сохранился неполностью (восстановлен и прочитан его издателем А. Барбом)[329]. Эта греческая надпись представляет собой заговор от мигрени: «[Заговор] от мигрени. Антавра встает из моря. Она кричит, как олень, и ревет, как бык. Встречает ее Артемида Эфесская и спрашивает: Антавра, куда несешь ты головную боль? Не несешь ли ты ее в…». Здесь текст обрывается и мы остаемся в неведении относительно тогог что именно спросила еще Артемида и что ей ответила Антавра. Но представить, какой текст мог воспоследовать далее, позволяет раннехристианский заговор от мигрени, известный из областей бывшей римской провинции Далмации, а также текст дошедших до нас раннехристианских молитв против мигрени. Само использование языческих сюжетов в раннехристианских памятниках является красноречивым свидетельством живучести образов античного мира в идеологии раннефеодального общества.

Как отмечает издатель, до находки этой надписи Антавра не была известна ни в литературных текстах, ни в эпиграфических. В греческой мифологии известна Аура, дочь титана Леланта и Перибои, быстрая, как ветер, охотница и спутница Артемиды, и Ауры, дочери Борея, сообщившие Аресу о смерти Пентесилаи, которые у поэтов и в скульптуре персонифицировались в образе женской фигуры с платком над головой в виде надутого паруса. Если Аура была ветром холодным, поскольку, согласно мифу, была дочерью северного ветра — Борея, то Анти-Аура, т. е. Антавра, должна была быть ветром, приходившим с южной стороны, т. е. ветром тяжелым, душным, сухим. Издатель надписи считает, что Антавра — ветер, который дует летом из Африки, из пустыни и приносит с собой жару, удушье и зной, ветер, который у римлян назывался Африк и который теперь называют сирокко.

Избавиться от мигрени рассчитывали с помощью магического текста, возлагая также надежды на Артемиду Эфесскую: связь ее культа с магией отмечают античные авторы. Статуя Артемиды Эфесской на поясе, на венке и на ногах была покрыта тайными письменами. Это были непонятные формулы и слова, имевшие, как считали древние, целебную силу (Clem. Alex. Strom., 1, 73), хотя самого значения этих магических формул они не понимали[330]. Такие непонятные магические тексты, заимствованные сначала греками у египтян, вавилонян, а затем перешедшие от них к римлянам, получили распространение в последние века Империи.

Издатель надписи нашел, как он полагает, и изображение Антавры, В известном собрании Фуртвенглера античных гемм и камей имеется женский образ, который более всего соответствует Антавре. На античной камее из агата, датируемой III в., на синем фоне изображена встающая из моря белая женская фигура с распущенными волосами, обращенная к нам вполоборота со стороны спины. На золотой оправе камеи того же времени была вырезана по кругу надпись: exi a me, exi, т. е. «изыди от меня, изыди». Эти слова, а также небольшая петля в оправе камеи указывают на то, что камею носили на шее в качестве амулета.

С текстом заговора из Паннонии перекликается раннехристианская греческая молитва против мигрени, что дает основание считать, что заговор против Антавры был широко распространен в римском мире, во-всяком случае на Дунае. Эта раннехристианская молитва от мигрени обращена к Иисусу Христу. В молитве использован не только сам сюжет, но и образ злого духа мигрени, отчасти совпадающий с языческой Антаврой. Молитва много пространнее и несет на себе печать эпохи, когда наряду с язычеством и христианством существовали и такие религиозные течения, как манихейство, неоплатонизм, различные гностические секты. Текст молитвы от мигрени столь выразителен, что заслуживает быть приведенным полностью[331]: «Молитва от мигрени. Мигрень выходила из моря, она кричит и визжит, и встретил ее наш бог, Иисус Христос, и сказал ей: куда идешь ты, боль в черепе, боль в половине головы, головная боль, боль в глазах, воспаление, слезы, туман в глазах и сильное головокружение? И ответила головная боль нашему богу Иисусу Христу. Мы идем, чтобы поселиться в голове раба божьего (и здесь должно было быть названо имя больного. — Ю. К.). И господь бог наш Иисус Христос отвечает ей: „Смотри, не входи в раба моего, но бегите и идите в дикие горы и войдите в голову быка. Там ешьте мясо, там пейте кровь, там губите глаза, помрачайте, расстраивайте голову. Но если вы меня не послушаете, то я погублю тебя на горе Кавсион, где не лает собака и не кричит петух. Ты, который воздвиг границу в море, останови и изгони боль в черепе, мигрень, боль в голове, боль из головы, лба, бровей и мозга раба божьего. Будем стоять твердо. Будем стоять со страхом (божьим). Аминь"».

Комментируя эту и другие подобные раннехристианские молитвы против болезней (лихорадки, головной боли, водобоязни и даже рака), а также против ворожбы и колдовства, Ф. Прадель отметил как общую особенность таких молитв наличие в них не только цитат и оборотов из Библии, имевших целью усилить значение обращенной к богу молитвы, но и присутствие таких образов, как солнце, луна, небо, земля, которые широко использовались в учении орфиков, где солнце и луна играли роль глаз божества, а у неопифагорейцев глазами мира были звезды, солнце — сердцем, луна — печенью, а весь мир — живой и живущей субстанцией.

Влияние орфиков и гностиков в этой молитве очевидно. Ее составитель заставляет Иисуса Христа послать злого духа мигрени в дикие горы, в голову быка, где он может есть мясо этого быка и пить его кровь — образ довольно языческий. Если думать, что для автора этой молитвы примером могли послужить те евангельские бесы, которых Христос вогнал в стадо свиней, то те свиньи бросились в море и там погибли, и следовательно, вместе с ними погиб злой дух. Здесь же злой дух мигрени изгоняется в горы, но не гибнет. И только в том случае, если бес мигрени не послушается Христа, он обречен на гибель на горе Кавсион. Прадель считал, что горой Кавсион была Этна в Сицилии. Составителю молитвы Этна могла представляться вполне подходящим местом для злого духа: как огнедышащий вулкан, она могла восприниматься как подобие ада, и здесь не могло быть уже никакой жизни. На этом основании Прадель считал, что указанная молитва имеет если не сицилийское, то, во всяком случае, средиземноморское происхождение.

Не исключено, однако, что эта молитва возникла на землях бывшей римской провинции Далмации и восходит к заговору против Антавры. А. Барб писал, что в Боснии и Герцеговине еще в начале XX в., среди тамошних священников сохранялся обычай, который несет на себе следы языческих верований. Священники давали от головной боли амулеты: на верхней корочке еще горячего хлеба они писали какие-то слова. Магические тексты на хлебе, как известно, писались и в античности. Больной должен был съесть три таких хлебца, а если под рукой не оказывалось хлеба, то формула заговора писалась на коре ивы или орешника; эту кору бросали затем в воду. Священник трижды касался таким амулетом головы больного и трижды читал при этом такую молитву: «Идет дорогой Нежид. Встречается ему ангел Гавриил и спрашивает: „Куда идешь ты, Нежид?" — „Я иду в человеческую голову, чтобы всячески ее мучить". — „Но ты не можешь туда идти, а иди в воду". Говорит Нежид: „Я выйду из воды в рыбе, из рыбы в траве, из травы — в свином рыле. Человек станет есть свинину и я опять в него войду"».

Последние слова Нежида, как писал Барб, являются позднейшей вставкой, ибо такой ответ не мог входить в намерения составителя этого заговора. Но почему все же оказалось возможным такое добавление к полуязыческому, полухристианскому заговору? Очевидно, потому, что злой дух Нежид, насылавший мигрень, когда-то ассоциировался с языческой Антаврой. А она, как мы видели, встает из моря и несет с собой мигрень. Согласно автору заговора из Боснии, Нежида (и, очевидно, также Антавру) следовало вернуть обратно в море. Архангел Гавриил посылает Нежида в воду, а священник бросает в воду текст заговора. Не исключено, что и Артемида Эфесская должна была отослать Антавру обратно в море. Можно также предполагать, что Антавра всякий раз грозила выйти из моря, подобно Нежиду, который мог сделать это трижды: выйти из воды в рыбе, в траве и в свинье. Языческий заговор от головной боли из Боснии представлял собой не что иное, как магические тексты, и в воду их бросали в полном согласии с обрядом волшебства, подобно «табличкам проклятия».

Что Артемида Эфесская не сразу исчезла из текстов раннехристианских заговоров, свидетельствует приведенный в свое время И. В. Помяловским магический текст на железном гвозде из Италии, где трижды взывают к божьему знамению и трижды к знаку Артемиды, т. е. к магическим письменам Артемиды Эфесской[332]. Причем сам гвоздь, согласно учению магов, мог быть предметом и орудием волшебства.

Языческие образы и символы обнаруживаются и в ряде других памятников. Так, символика буквенного знака присутствует в Апокалипсисе (1, 8; 21, 6; 22, 13) в известных словах мессии: «Я есмь Альфа и Омега (έγώ ειμι τό άλφα και το ώ). Начало и Конец всего, Первый и Последний».

Образы языческой мифологии и мифологии христианской соседствуют на таких памятниках массового характера, как происходящие из раннехристианских некрополей деревянные ларчики, найденные только в женских погребениях. Назначение этих ларчиков еще не ясно. Возможно, в них хранили женские украшения, а сам обычай класть ларчики в могилу восходит к эллинистическому времени и на Дунай был занесен колонистами с греческого Востока[333]. Но не исключено, что эта традиция — местного происхождения: с ларчиками в руках изображались местные девушки в Норике и в Паннонии на надгробных рельефах I–II вв.[334]

Ларчики имели бронзовую или железную обкладку с изображениями языческих или христианских сюжетов. На ларчиках из раннехристианского некрополя Интерцизы, который возник вскоре после 313 г. и функционировал по крайней мере до 430 г., наряду с богами римского пантеона (Юпитер, Марс, богиня Рома) или рядом с изображениями играющего на лире Орфея, головы Горгоны, Льва, богини Победы были представлены и некоторые библейские сюжеты, христограммы, апостолы Петр и Павел. Так, обкладка одного из ларчиков из Интерцизы содержала трижды изображение Марса, дважды — Меркурия и Юпитера, изображение Минервы. В двух медальонах, обрамленных в квадраты, был представлен играющий на лире Орфей и внимающие ему животные и птицы. По углам квадрата располагались христограмма и голубь. Над Орфеем были изображения некоторых сюжетов из Ветхого и Нового заветов: воскресение Лазаря, Добрый пастырь, Иона в чреве кита, исцеление слепого и др. На обкладке ларчика из Часар наряду с Сатурном, Марсом, Луной, Солнцем, Меркурием и Венерой изображались Добрый пастырь, пророк Даниил во рву со львами, жертвоприношение Авраама.

Заимствуя некоторые сюжеты и образы языческой религии и мифологии, христианство вкладывало в них свое содержание. Одним из таких образов, оказавшихся близким христианству, был часто изображавшийся на ларчиках Орфей. Сюжеты из мифа об Орфее и Евридике, а также об Алкесте, которая согласилась добровольно умереть вместо своего мужа и была затем приведена к нему назад из айда Гераклом, запечатлены на раннехристианских надгробиях из Паннонии. Такая преемственность языческих традиций в раннехристианской культуре — отличительная черта позднеантичной культуры.

Раннехристианской культурой была воспринята и сама традиция постановки надгробного памятника с латинским текстом эпитафии, иногда метрическим. В раннехристианских надгробных надписях нередко можно встретить такую формулу языческих эпитафий, как угроза осквернителю могилы и полагавшийся в этом случае штраф, — правда, теперь уже не в казну города, а церкви. В конце III в. христианские общины существовали во многих дунайских городах.

Все многообразие культурно-идеологической жизни римского провинциального общества, о котором позволяют судить памятники I–III вв., связано не только с самим процессом развития римского рабовладельческого общества, но и с многоэтничным составом населения империи, различные области которой отличали свои культурно-исторические традиции. В то же время идеология и культура римского провинциального города оставались идеологией и культурой всей Римской империи. Провинциальные города стремились походить на столицу, и едва ли не каждая провинция, называя тот или иной город — Romula, изъявляла тем самым претензии на свой маленький Рим. Такой маленький Рим — Ромула — был и в Дакии, и в Паннонии. Но этот процесс прослеживается лишь до определенного времени. К концу принципата римский город как община граждан начинает, по сути дела, распадаться на отдельные религиозные секты и братства, этнические группы, возникавшие на основе религиозных или хозяйственных связей. Такими братствами фактически были культовые общины почитателей Митры или Юпитера Долихена, как и почитатели Исиды.

Обособленные этнические группы, поклонявшиеся местным, отеческим богам, известны для городов Дакии во II–III вв. Так, в Напоке (совр. Напока-Клуж) некие asiani образовали в первой половине III в. свою коллегию (spira) во главе со спирархом (CIL, III, 870). Коллегия переселенцев из Понта и Вифинии существовала в 196 г. в Апуле[335]. Отдельные коллегии составляли в Напоке и в Гермисаре поселившиеся в этих городах уроженцы провинции Галатии. В Напоке Galatae соп-sistentes посвятили Юпитеру Тавиану, главному божеству города Тавия в Галатии, алтарь за здоровье Антонина Пия и Марка Аврелия (CIL, III, 860). В Гермисаре collegium Galatarum поставила алтарь Гераклу после возвращения императора (post reditum imperatoris) (его имя в надписи не названо), очевидно, с какой-то войны (CIL, III, 1394). Одной из обособленных групп поначалу было и христианство.

Отходу граждан от общественной жизни способствовала возраставшая в I–III вв. сакрализация императорской власти, получившая завершение при Диоклетиане и нашедшая свое выражение в том, что теперь император выступал как dominus et deux. В III в. большое место в общественной жизни граждан занимает жизнь религиозная, но проявляется она не в сфере римской официальной религии, а в религиях мистериальных, с их таинствами, пышными ритуалами, культовыми трапезами, а также в учениях гностических и эсхатологических сект, в магических действах и обрядах. Императорский культ, который был единственной связующей политической идеей Римской империи, во многом потерял свое значение после внешнеполитических событий кризиса III в., когда вследствие господствовавшей тогда анархии и многократных узурпаций императорской власти был скомпрометирован сам тезис о божественной природе императорской власти и личности императора. Не случайно после середины III в. в надписях исчезают упоминания об августалах. Старую римскую религию и связанную с ней систему духовных ценностей полностью отрицало христианство. Оно выступило и против культа императора, которого ранние христиане отказывались почитать как бога. После того как эдиктами Константина христианство было признано государственной религией, одним из признаков города становится наличие в нем епископской кафедры, и прежние общественные связи граждан города сменяются связями, возникавшими прежде всего на основе единства веры. Постепенно христианство становится известным и пограничным варварским племенам. Эти племена, находившиеся в IV–V вв. на правах федератов империи, знакомились именно с той римской культурой, которая была культурой римского провинциального общества и римского провинциального города.

C. В. Шкунаев Глава пятая КУЛЬТУРА ГАЛЛИИ И РОМАНИЗАЦИЯ

Как и множество других понятий, прилагаемых к сложным явлениям культуры, термин «романизация» не имеет устоявшегося толкования. Хотя, без всякого сомнения, можно выделить некоторые основные «римские» составляющие этого процесса, легко заметить, что проблема этим еще далеко не исчерпывается. Даже очертив некоторые основные формы влияния римской государственности и культуры на жизнь покоренных обширнейших областей, мы уйдем вперед сравнительно недалеко. Среди прочего предстоит еще выяснить, в какой мере в каждом конкретном случае взаимовлияние культур было осознанным, хочется сказать творческим, а в какой скорее следствием действующих на ином (к примеру, социально-экономическом, хотя, естественно, эти два момента и нельзя разделять) уровне сил. Необходимо отчетливо представить, что культуру и духовную жизнь покоренных Римом народов отличала неодинаковая степень сопротивляемости и «открытости», которую нельзя ставить в прямую связь с традиционно понятой развитостью и сложностью культуры.

На разных этапах своей истории Рим сталкивался с народами, стоявшими на совершенно различных ступенях социального и культурного развития. Культура некоторых из них в былые времена сама оказала па Рим глубокое формирующее влияние, которое неизменно чувствовалось и после установления римского господства. Другие же области были населены так называемыми варварскими народами, культура которых за редкими исключениями была с точки зрения римлян — а также До сравнительно недавнего времени и европейцев — лишь набором курьезов, которые следовало прежде всего реструктурировать, ввести в привычные нормы своего мировоззрения. Результаты такого подхода заметны в отрывочных свидетельствах древних о кельтах — описать значило для них соотнести с миром своей культуры, отождествить с известным. Не углубляясь до времени в механизм этого явления, скажем, что такой взгляд (и шире — тип порождаемого им контакта) оставлял в стороне множество феноменов, не обладавших признаками органичного компонента культуры. Перед нами явление, которое Тацит впервые определил как interpretatio romana. Потребовался немалый срок, чтобы в обиход вошло и противоположное понятие — interpretatio celtica, хотя и порожденное совсем иными условиями, но не менее тесно увязанное с миром современной ему культуры, или, точнее мировоззрением современного Запада, со всеми присущими ему сложностями и чертами кризиса. Эту-то связь и необходимо прояснить в интересах дальнейшего.

Интерес к кельтским древностям родился как побочный продукт увлечения классическим наследием. На протяжении XVI и XVII вв. этот интерес лишь случайно возникает в трудах одиночек вроде Гийома Постеля и Клода Фоше, в XVIII в. уже более сознательно руководит трудами бенедиктинца Бернара де Монфокона и в конце концов в гипертрофированной форме перерастает в настоящую кельтоманию, ответственную за множество небылиц и досужих измышлений. XIX век ознаменовался научным изучением проблем, важнейшими вехами на пути которого были труды Цейсса и позже Рейнака, де Жюбенвиля, Жюльена и других. В XX в. исследования приобрели небывалый размах и были подстегнуты прежде всего успехами археологии и лингвистики, ускорявшими накопление материала и его интерпретацию.

Однако, как это всегда бывает, движение вперед рождало все новые и новые вопросы и, что сейчас для нас важнее, заставляло заново решать те, которые прежде в принципе не вызывали сомнения. Само по себе и это не удивительно, ибо тоже связано с самой сутью науки. И все же такой пересмотр может совершаться в силу разных обстоятельств, причем некоторые из них не вытекают из собственно научной проблематики, а определяются более широким кругом явлений. Каждая из предшествующих нашей культурных эпох не только достаточно избирательно осознавала свою близость с духовным наследием прошлого, но и всякий раз порождала свой тип контакта с этим наследием. С другой стороны, несомненно, что такого рода субъективность (с точки зрения культуры в целом) выбора была теснейшим образом связана с известной целостностью и активной направленностью культуры.

Современная, по выражению одного философа, «самодостаточная» эпоха (повторяем, речь идет о Западе, но ведь его культуре принадлежит и само кельтское прошлое, и большинство попыток проникнуть в его существо) являет нам во многом иные черты. Отсутствие внутреннего единства, разобщенность, утрата не столько культурных ценностей, сколько ценности культуры — вот то, что по преимуществу определяет не только существо ближайших к нам времен, но и взгляд изнутри на прошлое По сути, мы свидетели парадокса — поле зрения непрестанно расширяется, в него вводятся все более несхожие духовные пласты, но общая картина не становится богаче — в том смысле, что она все менее способна привести к чему-то единому и соотнестись с человеком. Культура утратила субъективность, но взамен приобрела не объективность, а лишь отстраненность, которая, быть может, приличествует лишь узкоспециальному знанию.

Попытки возродить синтетическое мироощущение множатся и, что характерно, взгляд здесь все чаще обращается к обществам, в смысле материальной культуры развитым как раз не так уж сильно. Формы коллективного мышления, нерасчлененность и малая специализированность культуры, в то же время поражающей глубокими прозрениями, притягивают человека, испытавшего итоги четырехвекового развития индивидуалистической культуры, некогда «возродившей» античность вне свойственной последней социально-экономических и бытовых рамок.

Если говорить о чисто научных задачах, то проблема заключается прежде всего в том, чтобы найти некий язык описания, который бы исключал лишь частичное наложение смысловых полей двух взаимодействующих культур и в то же время не принадлежал (или принадлежал в возможно меньшей мере) самой описывающей, т. е. уже третьей культуре[336]. Возможно ли таким путем построить картину, в которой все элементы, только в разном обличье, оказывались бы одинаково значащими, — еще вопрос.

Все перечисленные явления привели к переоценке качественного потенциала культур, в нашем случае — римской и кельтской, так что многие не оспаривавшиеся прежде постулаты перестали быть таковыми. В этом есть, бесспорно, и притягательная сторона, ибо многие явления культуры так называемых «варваров» действительно перестали быть «нейтральными» и заняли подобающее им место, а сама романизация уже не кажется безусловно однонаправленным процессом — под ее покровом стало возможно различить не менее интересные и самобытные факты. И все же подобное умственное движение зачастую связано с забвением подлинной традиции. Именно поэтому стали возможны многочисленные и мало на чем основанные сравнения кельтской культуры и искусства с современностью, гипертрофированные оценки и многое другое. Вот почему попытка дать возможно более объективную оценку явлению романизации (в данном случае не как целому, а лишь применительно к определенному региону) представляется необходимой.

С первых же шагов возникает немало вопросов. Чем была по сути романизация? Если отвлечься от бесспорных перемен в облике покоренных областей, то позволительно ли считать, что она затронула основы духовной жизни кельтов? Допустимо ли вообще считавшееся долгое время естественным выражение «галло-римская культура», бывшее, правда, до сих пор лишь обозначением своего рода ничейной земли, где сталкивались мнения апологетов римлян и кельтов? Велика ли была, если можно так выразиться, творческая потенция Рима с точки зрения влияния на бесспорно оригинальную культуру народа покоренной страны? А если нет, то каково было значение объективных социально-экономических факторов в опосредствованном изменении и разрушении этой культуры? В какой степени, наконец, были сознательны и целенаправленны действия римских властей? Любые попытки дать ответ, как кажется, должны учитывать некоторые постулаты: во-первых, римская культура в провинции вряд ли была точным слепком культуры в центре империи и, во-вторых, надо думать, что предшествующее развитие областей Галлии (никогда не имевшей централизованной политической структуры), в разной степени соприкасавшихся с античной культурой до романизации, влияло на их последующую судьбу.

Из намеченных выше вопросов затронем сначала последний, связанный с началом покорения Галлии Римом и утверждением его на новых землях. И здесь уместно спросить: было ли все последующее заложено уже в первых походах Цезаря и не могла ли жизнь галльских племен пойти по другому пути?

«И хотя Цезарь не создал, вернее, не успел создать в Галлии вполне законченной и стройной политико-административной системы, тем не менее введенные им порядки оказались чрезвычайно устойчивыми и вполне реалистичными», — замечает С. Л. Утченко, и с этим в принципе трудно спорить[337]. Однако виделась ли ему самому эта система уже в начале кампании, во время столкновений с гельветами, или он был в некоторой мере подведен к ней обстоятельствами? Римляне уже имели сложившиеся отношения с рядом крупных галльских племен и их союзов (не считая, естественно, тех, которые проживали на территории, основанной еще в II в. до н. э. южной Провинции) к тому моменту, когда началась кампания в Галлии. Стоит вспомнить лишь дружественных Риму эдуев, направивших к сенату друида Дивициака (61 г. до н. э.), когда они стали испытывать возрастающий нажим секванов и Ариовиста. Хотя сенат и не предпринял конкретных шагов, его решение гласило, что по мере возможности необходимо защищать друзей и союзников Рима. События 58 г., вызвавшие открытое вмешательство Цезаря, вряд ли в принципе изменили традиционное отношение сената к западным областям. Думается, что прав Хатт[338], полагая, что, несмотря на свои политические амбиции и расчеты, в этот период Цеварь не мог пренебрегать позицией сената, в поддержке которого он нуждался. Цезарь сам сформулировал эту позицию в разговоре с Ариовистом (58 г.): необходимо уважать решение сената, который считает, что народы Галлии должны пользоваться независимостью и даже, побежденные Римом, сохранять свои законы (В. G., I, 45). За этой фразой на деле скрывалась сложная политика, сводившаяся к манипулированию множеством факторов. Цезарь опирался и на традиционно дружественные Риму племена (упоминавшиеся эдуи, затем ремы, лингоны), и на отдельных влиятельных и обласканных им людей (Тасгетиос, Каваринос, Коммиос и др.), и, наконец, на некоторые учреждения, которые существовали и до него (legibus uti voluisset).

Все это достаточно известно, как известно и то, что эта сложная дипломатия не привела к желаемому итогу. Причиной тому объясняемое по-разному сопротивление галльских племен, и прежде всего белгов, с которыми Цезарю пришлось больше всего воевать. К. Жюльен объяснял события прежде всего действиями самого проконсула[339], который, по его мнению, восстановив могущество эдуев, выполнил решение сената и должен был отвести свои войска, а вместо этого оставил легионы под началом Лабиена на зиму. Жюльен указывает, что это было невиданным решением, на которое не отваживались в сходных обстоятельствах ни Марий, ни Лукулл, ни Помпей. Политическая игра Цезаря фактически вывела его «из-под опеки сената».

Однако действия Цезаря могут быть объяснены и по-другому, с точки зрения скорее военной, чем политической. Действительно, готовил ли Цезарь военную операцию против белгов и для того предпочел сохранить поблизости военные контингента? Стоит ли говорить, что, оставив легионы зимовать в дружественной стране, он совершил своего рода государственный переворот? Видимо, дело обстояло проще, и Цезарь исходил скорее из внутренней ситуации в Галлии. Ему приходилось считаться с тем, что его легионы находились на территории секванов, которые незадолго до того заключили союз со свевами, три года ведшими военные действия против дружественных Риму эдуев. Военные силы Ариовиста были весьма значительными и могли быть поддержаны расположившимися на левом берегу Рейна трибоками и неметами. Отвести войска в этих условиях значило почти наверняка превратить угрозу в реальность и упустить контроль над секванами (на территории которых и стояли легионы), а тем самым поставить под угрозу эдуев[340].

Этим, однако, не снимается вопрос о том, почему же все-таки белги объединились для военных действий против римлян. Вопрос очень важный, ибо именно это в значительной мере определило политику Цезаря, а в конечном итоге и судьбу Галлии. Ответ на него, видимо, надо искать в самой структуре взаимоотношений галльских племен, которые, как известно, строились на основе весьма неустойчивой системы союзов и взаимных обязательств, неизбежно рушащихся при чрезмерном нарушении политического и военного равновесия среди ее участников. Возвышение эдуев, бывшее одной из основных ставок Рима, не могло не вызвать ответных действий других племенных объединений. Если к тому же учесть, что влияние эдуев покоилось в первую очередь не на военной мощи, а на торговом и политическом престиже, события становятся вполне объяснимы. В этом случае целью Цезаря должно было быть разделение коалиции белгов, а целью последних вовлечение в свою борьбу западных соседей, прежде всего кариутов и сенонов. Именно этот последний фактор позволил восстанию охватить в конце 50-х годов большую часть Галлии.

Характерно, что даже очень крупные племенные объединения, интересы которых практически не затрагивались происходящими событиями, до последнего момента оставались в стороне от борьбы с римлянами. Мы говорим прежде всего об арвернах, которые, считаясь побежденными и прощенными, не попали в зависимость от Рима и были освобождены от всяких повинностей.

Таким образом, не претендуя на окончательность выводов, мы считаем возможным говорить о том, что первоначальные планы Цезаря были, если можно так выразиться, гораздо менее радикальными чем те, которые были претворены в жизнь позже. Это объяснялось, видимо, противоречивостью позиции римлян, фактически не обеспечивавшей стабильности в этом районе.

Этот небольшой экскурс в эпоху, когда решалась судьба Галлии, позволяет нам провести черту, по отношению к которой станет возможным говорить о «до» и «после». Однако, прежде чем обратиться вновь к вопросу об основных инструментах романизации и о том, в какой мере их сознательно и контролируемо использовали, необходимо сказать несколько слов о среде, в которой преломлялась политика римлян. Нас интересует здесь лишь один аспект, а именно степень социальной и культурной подготовленности этой среды к переменам и ее контакты с римлянами до завоевания Галлии. В этом смысле, несмотря на все разнообразиеполитической и социально-экономической жизни галльских племен, страна распадается на две части — южную, издавна испытывавшую влияние центров античной экономики и культуры, и остальную Галлию, удаленную от этих центров.

Естественно, что основным проводником взаимных контактов была торговля, регулярный характер которой можно считать подтвержденным уже для VII в. до н. э. Представления ученых о торговых связях кельтов со Средиземноморьем постоянно расширяются на основе все нового археологического материала. Мы не будем давать сколько-нибудь подробного его обзора[341], а укажем лишь наиболее характерные моменты, особенности этого материала и некоторые недавно открытые памятники. Два основных пути проникновения средиземноморских товаров на территорию кельтских племен определились достаточно давно. Речь идет о дороге через Альпы и нынешнюю Швейцарию и пути от южного побережья Франции вверх по Роне. Теперь же стало возможно уточнить значение каждого из этих путей в разные эпохи и полнее представить себе объем и характер торговли. Наиболее активная торговля издавна велась по первому из названных путей. В VI и начале V в. до н. э. с территории современной Швейцарии продукты греческого и этрусского производства (бронзовые сосуды, чернофигурная и краснофигурная керамика, ионийские амфоры и т. д.) расходились с одной стороны — в направлении Сены и Соны, захватывая район Юры[342], а с другой — на восток, к верховьям Рейна и Дуная. В V–IV вв. торговлей затрагиваются иные регионы, в частности существенно меньше товаров попадает на территорию трикассов, левков и лингонов (Юра, совр. Бургундия). Изучение второго пути, идущего по Роне в глубь кельтской территории, вызывало ряд затруднений. Его естественность как потенциального связующего звена всегда привлекала к нему внимание, но распределение археологических находок и их количество явно не соответствовали его предполагаемой интенсивности. Дешелетт считал на этом основании, что какую-то роль он стал играть сравнительно поздно, во всяком случае не раньше III в. до н. э.[343] Мнение это стало возможным опровергнуть лишь с изменением методов поиска данных. Выяснилось, что в силу ряда причин сама долина Роны в древности не была удобным транспортным путем и товары двигались в основном по холмам в 20–30 км от реки. Скопления находок обнаружились в удобных местах переправы, где было возможно перейти с западного на восточный путь. В некоторых местах количество их было столь велико, что не остается ничего другого, как предположить, что некоторые товары (к примеру, пифосы) фабриковались на месте, иногда на расстоянии более 100 км от побережья (Гланум[344]). Вопреки господствовавшим представлениям, выяснилось, что расцвет торговли по этому пути приходился на VI — начало V в. и лишь затем он стал терять свое значение. Предполагается[345], что это произошло прежде всего в силу того, что важнейшие центры кельтского мира с территории современных Бургундии и Баварии переместились в районы между Шампанью и Богемией. С этих пор основной путь греческой торговли с кельтами (при посредстве этрусков) начинается на Адриатическом побережье.

Общий характер находок говорит о том, что в галльштаттскую эпоху к кельтам поступали прежде всего предметы роскоши, явно предназначавшиеся для знати, а в более позднее время к ним попадало хотя и существенно больше предметов греческого и этрусского производства, но в целом гораздо более низкого качества. Очень важные, хотя и изолированные, находки заставили в последнее время по-новому взглянуть па прочность этих контактов. В верховьях Дуная, в Гейнебурге были раскопаны укрепления, техника постройки и планировка которых явно греческого происхождения и заставляют предполагать либо непосредственное присутствие греков, либо неподтвержденные до сих пор прочные контакты.

Быть может, даже более знаменитая находка была сделана в верховьях Сены, в Виксе[346], где обнаружено богатейшее погребение конца галльштаттской эпохи (конец VI в.). Раскопанное погребение женщины на колеснице дало множество этрусских ваз, прекрасной работы бронзовый кратер, две античные вазы, украшения. Однако единого мнения о значении этих находок пока еще нет. Некоторые считают[347], что подобный кратер («который мог быть только даром послов») и другие находки говорят о значительно большей регулярности и объеме связей, чем предполагалось ранее. Другие же, в принципе не выделяя находки из Викса, полагают, что «мир, с которым столкнулся Цезарь к северу от Альп, был создан лишь самими кельтами… мельчайшее железное орудие латенского времени значит больше для развития этой культуры, чем нагромождения средиземноморских товаров типа обнаруженных в Виксе, которые не влияли на окружающую среду»[348].

В категоричности таких утверждений таится некоторая опасность. Если взглянуть на описанные материалы с точки зрения искусства, то придется действительно признать, что экономические связи глубинных кельтских территорий со Средиземноморьем не повлияли на стиль и приемы работы местных творцов, как это произошло, к примеру, на территории Южной Галлии. В то же время, и чем ближе к рубежу нашей эры, тем больше, торгово-экономические связи кельтских племен с центрами Средиземноморья составляли важный фактор их социальной жизни, влияние которого неизбежно сказалось в эпоху романизации.

Совершенно особое место в истории кельтской культуры и искусства занимают территории, испытывавшие непосредственное влияние античных центров — сначала греческих, а затем и римских. Там мы можем наблюдать плоды этих контактов — своеобразный синтез различных традиций в пластике и архитектуре. Существует, правда, еще одна область кельтского искусства — изображения на монетах, которая испытала средиземноморское влияние на всех кельтских территориях, но она будет затронута ниже.

Многие загадки кельтской культуры обусловлены тем, что мы практически лишены двух важнейших источников для ее изучения. Кельты не оставили нам никаких письменных памятников (исключая Ирландию и Уэльс, но это особый случай), и сохранились лишь единичные изображения, предшествующие эпохе романизации. Судя но сообщениям древних авторов, доктрина друидов признавала лишь устное существование традиции. Что касается изображений, то здесь мы сталкиваемся с некоторыми важнейшими принципами самого кельтского искусства. Не пытаясь пока их сформулировать, укажем, что тенденция к появлению фигуративных произведений искусства появлялась лишь там, где обнаруживалось непосредственное влияние античных художественных принципов. Однако эти принципы могли влиять на местную традицию в совершенно разных исторических условиях, и именно поэтому крайне важно рассмотреть ситуацию, когда мы наблюдаем лишь взаимовлияние художественных традиций, вне отношений политического подчинения и господства.

Культура юга Галлии, в зону влияния которой попали племена низовьев Роны (воконтии, салювии и т. д.), формировалась под длительным воздействием фокейских центров на средиземноморском побережье, и прежде всего основанной около 600 г. до н. э. Массалии. Мы уже говорили о торговле, связывавшей побережье с глубинными областями Галлии, но дело этим далеко не ограничивалось. Конечно, следует помнить, что население южных районов Галлии вовсе не было постоянным и перемещения племен лишь с трудом могут быть учтены, так что об относительной устойчивости культурных связей мы можем говорить только после IV в. до н. э.

Именно тогда, в III–II вв., появляются совершенно своеобразные черты в кельтской пластике, лучше всею представленные памятниками из Рокепертюз, оппидумов в Энтремоне и Сен-Блэзе. Мы ничего не знаем о том, существовали ли у кельтов какие-то деревянные изображения богов в более древние времена — все имеющиеся (очень немногочисленные) памятники такого рода никак не старше I в. до н. э. Приступая к описанию этих скульптур, мы сразу же затрагиваем самое существо проблемы, порождавшей бесчисленные споры. В каком контексте надо понимать эти изображения — ведь все они (кроме случайных находок) происходят из святилищ и тесно связаны с культом и религиозными представлениями кельтов. Важнейшие встречаемые здесь иконографические типы имеют долгую судьбу в кельтском искусстве более позднего времени. Однако этих вопросов мы коснемся, когда обратимся к более широкому кругу памятников, а пока ограничимся определением исходной точки для их постановки.

Святилище в Рокепертюз (раскопанное в 1919–1924 гг.) дало нам образцы культовых сооружений, скульптуры[349] и рельефа кельтов. Первые представляют собой колонны с перекрытием, внутри которых имеются ниши для голов или черепов. Смысл этих сооружений достаточно прозрачен, ибо почитание головы хорошо засвидетельствовано для континентальных и островных кельтов. Страбон, Тит Ливий и многие другие сообщают, что голова соперника была одним из главных трофеев кельтских воинов и бережно сохранялась, так как именно эту часть тела кельты считали средоточием жизненной силы человека, которая могла перейти к победителю или, наоборот, причинить ему ущерб. Культ головы имел и более важные основания, с которыми мы можем познакомиться на основании ирландских и валлийских письменных памятников средневековья. Многие их сообщения позволяют предположить, что такая голова в ряде случаев считалась хозяином потустороннего мира и его центром[350]. Какую роль играли сооружения, подобные найденным в Рокепертюз, в культовой практике, сказать трудно, но, судя по всему, они были одним из важнейших ее элементов. Достаточно посмотреть на арки над порталами многих романских храмов Ирландии, сплошь усеянные изображениями голов, чтобы получить представление об основах этого элемента культа. Стилистика изображений голов также демонстрирует некоторые устойчивые черты кельтской пластики. Мы видим типичные и для более поздней скульптуры удлиненные, сужающиеся книзу лица с большими глазами и выделяющимися надбровьями, несколько выдающиеся скулы и щеки, подчеркнутый подбородок. Несмотря на некоторую упрощенность этих изображений, они поражают своей необычностью и внутренней энергией.

В Рокепертюз были найдены и две известные статуи божественных персонажей в так называемой «буддийской» позе (а также обломки двух других, сказать о которых что-либо трудно). Иконографический тип сидящего со сложенными под собой ногами бога в дальнейшем не раз встречается в галло-римском искусстве[351]. Иногда он имеет на голове рога оленя или барана, что заставляло сближать это божество с Цернунном. Вряд ли, однако, такие прямые отождествления вообще возможны в силу малоспециализированного характера кельтских богов, функции и атрибуты которых часто наслаиваются друг на друга и переплетаются. В данном случае фигура не снабжена какими-либо кельтскими атрибутами, обычными для более поздних изображений (торквес, змея — часто с головой барана, рога и т. д.), если не считать геометрического рисунка из ромбов и прямоугольников на груда и спине персонажа. Трактовка фигуры исключительно статична — торс ее удлинен и как бы застыл в иератической позе, ноги несколько укорочены, одна рука лежит на груди, другая отсутствует. Голова статуи не сохранилась, зато из того же святилища происходит знаменитое изображение двуликого бога, которое ясно свидетельствует, что галльские скульпторы не шли в русле классических традиций, совершенно иными средствами добиваясь исключительной выразительности и того общего впечатления, которые производят имеющие за собой давнюю и своеобразную традицию произведения искусства[352]. Как иконографический тип изображения двуликого и трехликого бога чрезвычайно распространены во всем кельтском мире.

В своем роде не менее замечательные памятники были открыты при раскопках святилища в оппидуме Энтремона[353], центре племени салювиев, расположенном недалеко от Экса. По всей видимости, это был весьма значительный культовый центр, по своим размерам явно превышающий потребности проживавшего здесь относительно небольшого населения. Снова важным элементом культовых сооружений были скульптурные ряды отрезанных голов, от которых сохранились фрагменты с одним или двумя изображениями. И здесь они трактованы в условной манере[354], позволявшей при относительной скупости выразительных средств добиваться создания цельного и значительного образа.

Из святилища происходят скульптурные изображения героев (?), выполненные в натуральную величину и отличающиеся несколько более тонкой проработкой лиц, которые, однако, в принципе демонстрируют тот же стилистический тип[355]. В ряду этих изображений надо упомянуть бюсты воинов, найденные в Грезане и Сент-Анастази (Археологический музей города Нима), последний из которых необычайно характерен для скульптуры юга Галлии.

Мы упомянули далеко не все памятники, достойные пристального внимания — им не уступают и рельефы из Нажа, Сен-Блэза[356], знаменитое изображение чудовища «Тараска», пожирающего людей, и многие другие произведения. Всех их объединяет нечто общее и в стилистическом, и в религиозном отношении. Чувствуется, насколько прочно они связаны с еще, к сожалению, далеко не достаточно изученной и понятной духовной традицией местного населения. Чем же обязаны эти памятники соседству с греческими центрами побережья, о котором мы говорили? Думается, что прежде всего самим фактом своего существования, ибо нигде в кельтском мире мы не видим такого скопления памятников скульптуры этого времени (III–II вв. до н. э.), как в этих областях. С другой стороны, нигде в Галлии мы не видим, так сказать, подготовительного этапа, предшествующего появлению скульптурных изображений, неизбежно появляющихся у кельтов при контактах со средиземноморской культурой. Другое дело, что контакты эти могли быть совершенно различны. В описанном выше случае они не выходили за пределы взаимодействия культурных традиций и, дав новое направление кельтскому искусству, как бы «проявили» заложенные в нем возможности.

Совершенно иная картина наблюдается после римского завоевания Галлии, во многом изменившего жизнь покоренной страны.

Страна дорого заплатила за свое сопротивление Цезарю. Плутарх сообщает, что римские легионы захватили 800 крепостей, покорили 300 племен, миллион человек убили и столько же взяли в плен. Все это, однако, сочеталось с политикой привлечения на сторону римлян части местной знати и воинов, верно служивших завоевателю их родины в период гражданских войн. В 51 или 50 г. до н. э. Галлия сделалась римской провинцией, а в 43 г. у нее появилась столица — Лугдунум (совр Лион). В то же время были заложены основы практики выведения в Галлию колоний, хотя самим Цезарем вне пределов давно обжитой Нарбонской Галлии была основана только одна — Юлия Эквестрис Новиодунум (совр. Нион на Женевском озере).

Однако подлинные основы гражданской жизни провинции были заложены при Августе, который, отдав Нарбонскую Галлию в ведение сената оставил за собой все остальные территории к северу. В 27 г. была осуществлена некоторая перестройка административного деления «лохматых» территорий. Стремясь уравнять размеры трех частей Галлии, Август придал Аквитании земли между Гаронной и Луарой, назвал район между Луарой, Сеной и Марной Лугдунской провинцией, а за территориями к северу от нее сохранил старое название — Белгика. Новые административные единицы — цивитаты — не всегда совпадали с этнографическими и лингвистическими группами времен Цезаря, ибо многие мелкие группы были объединены между собой. Всего, по таблицам Птолемея, их было 64. Некоторые новые цивитаты были образованы вскоре в районах Верхней и Нижней Германий, причем народы ряда из них (неметы, трибоки) сражались когда-то под началом Ариовиста и занимали промежуточное положение между кельтами и германцами.

Именно при Августе начался очень важный для Галлии процесс развития городов, на котором надо остановиться подробнее. Цезарь употребляет для обозначения галльских «городов» времен независимости слова urbs, oppidum, vicus, к которым уже в период Империи добавляются colonia, municipium. Что стоит за этими терминами? Не углубляясь в историю городских или псевдогородских поселений в Галлии[357] коснемся лишь их состояния в эпоху накануне римского завоевания.

Давно уже проделанные подсчеты, которые в принципе нет основания пересматривать, показывают, что ко времени Цезаря в Галлии было не менее 1200 таких поселений[358]. Размеры их варьировались от довольно значительных (Бибракта, к примеру, около 135 га) до весьма скромных. Большей частью эти поселения были укреплены, хотя, по всей видимости, работы по возведению оборонительных сооружений велись особенно широко в неспокойные времена перед римским завоеванием. Долгое время бытовало мнение, что галльские оппидумы и предназначались прежде всего для защиты окрестного населения при неожиданно возникшей опасности и располагали для этого определенными запасами продовольствия, а также источниками. Проведенные в широких масштабах исследования позволили уточнить эти положения. В галльских городах, несомненно, проживало постоянное население, значительную часть которого составляли ремесленники и связанные с торговлей люди. Нередко в городах находились центры того или иного культа, с которым были связаны довольно сложные сооружения. Так, раскопки в Алезии, к которой мы еще вернемся, показали, что постройки римского времени (форум, храм и театр) были возведены на месте более древних зданий культового назначения[359]. И все же, естественно, галльские поселения этого типа с их довольно примитивными жилищами и практически отсутствующими общественными постройками не могли соперничать с теми городами, которые характерны для римского времени.

Но дело не только в облике — в галло-римскую эпоху существенно изменилась и роль городов, которые стали одним из основных элементов романизации. Трудно сказать что-то определенное о связях крупных галльских поселений с окружавшей их территорией, но несомненно, что они никогда не являлись в полном смысле слова административными центрами. В этом смысле положение решительно изменилось после римского завоевания. Как старые, так и вновь появлявшиеся города получили определенный юридический статус и строго фиксированную форму взаимоотношений с примыкавшими к ним землями. По своему статусу города делились на колонии, муниципии и села — vici, хотя последние, по-видимому, не всегда административно выделялись из окружавших их земель пага. Колонии возникали двумя способами — либо как вновь основанные поселения, часто включавшие большое число ветеранов — легионеров, либо как результат дарования этого статуса уже существующим городам (что, к примеру, нередко делал Цезарь в Нарбонской Галлии). Lex coloniae, основа ее юридического существования, чаще всего даровался центральной властью, хотя в некоторых случаях, возможно, рождался на месте путем комбинации основных элементов римского законодательства. Иногда, прежде чем сделаться колонией, тот или иной город получал муниципальный статус. Последний имел ряд существенных особенностей. Если жители колонии чаще всего, хотя и не всегда, имели римское право, то население муниципий — по большей части только латинское, и к тому же наряду с римским ius civile в законодательстве муниципии могли встречаться и элементы местного права. И колония, и муниципий обычно были окружены приписанными к ним землями, где располагались участки горожан и виллы.

Несколько сложнее обстоит дело с селами, некоторые из которых бывали центрами civitas и, соответственно, являлись, по сути, городскими поселениями. Многие vici, даже разрастаясь в римское время, не получали более высокого юридического статуса. Примеры подобного рода нередки и в римской Британии, где центрами civitas часто становились существовавшие до завоевания поселения или села, разросшиеся из укрепленных оппидумов[360]. Уошер справедливо полагает, что провести грань между такими центрами и собственно селами, чье существование зависело исключительно от экономических причин, можно, лишь опираясь на данные археологии о планировке этих поселений, первые из которых имели большей частью регулярное, скопированное с римских образцов устройство[361]. Однако, подчиняясь этому общему правилу, жители городских центров все же имели возможность определять облик города. Добавим, что села могли становиться столицами civitas, когда эта административная единица формировалась из бывшего пага, как нередко случалось в Галлии.

Чисто юридические моменты все же не дают нам ответа на главный вопрос, интересующий нас: как же все-таки изменилась жизнь города и горожан в римское время и в какой мере эти изменения затрагивали окружающий город сельские территории. Ведь если говорить несколько упрощенно, то успех романизации и осуществления римского господства в целом зависел прежде всего от того, в какой мере города — проводники римского влияния и образа жизни — смогут органично включиться в структуру покоренной страны. Отвлекаясь от формальных различий, трудно подвергнуть сомнению тот факт, что для древних авторов кельтские города не были городами в привычном смысле слова и они просто не могли подобрать другого слова для крупных кельтских поселений.

В эпоху Империи урбанизация осуществлялась тремя путями: 1) создание новых городов, 2) перенесение старых центров с укрепленных возвышенностей в близлежащие долины, 3) перестройка оставшихся на прежнем месте поселений. Классический пример городов первого типа — столица провинции — Лугдунум, где в 12 г. до н. э. был торжественно открыт алтарь культа Рима и Августа и куда каждый год 1 августа съезжались на совет высшие должностные лица провинции. Страбон (IV, 6, 11) сравнивал город с акрополем, возвышающимся над городом, а стараниями Агриппы этот «акрополь» был связан с другими районами провинции отличными дорогами[362]. В силу целого ряда обстоятельств сам Август придавал судьбе этого города огромное значение и стремился сделать его стержнем объединения народов всей Галлии и прочного союза провинции с Римом. Шестьдесят статуй, символизировавших цивитаты Галлии, группировались около величественного алтаря культа Августа, десятиметровых колонн с бронзовыми статуями Победы и стоявшего неподалеку храма. Очень скоро Лугдунум как в капле воды отразил множество явлений, характерных для античного мира той поры. Он сделался городом с многонациональным населением (из приблизительно 1150 известных нам собственных имен 306 принадлежат грекам), развитой торговлей, сложным переплетением античных, восточных и галльских культов.

Другие галльские центры, к примеру знаменитые Бибракта и Герговия, «спустились» с холмов в близ лежавшие равнины и полностью утратили характер укрепленных поселений. Это объяснялось, по-видимому, не столько желанием римлян лишить галлов потенциальных опорных точек сопротивления (известно, что в ближайшие после завоевания времена такой опасности практически не существовало), сколько тем, что римские легионы взяли на себя функцию защиты провинции от внешних опасностей. Третий тип городских поселений (наибольшее их количество приходится на те части провинции, которые были относительно слабо втянуты в общую экономическую жизнь, — север и северо-запад, но множество конкретных причин обусловливало такой путь развития и в других районах) демонстрировал преемственность развития на одной и той же территории — Бавэ, Племи, Аржентон, уже упоминавшаяся Алезия.

Независимо от указанных обстоятельств изменился сам облик городов, что было связано прежде всего с повсеместным проникновением и утверждением римской архитектуры, многие памятники которой, особенно в южных частях провинции, ничем не уступают собственно италийским — арка и театр в Оранже, так называемый Квадратный дом в Ниме и многие другие. В области архитектуры трудно заметить какое-либо взаимопроникновение римской и местных традиций, если не считать оригинального типа круглых или прямоугольных храмов галло-римского времени — так называемых fana. Украшенные театрами и форумами, города сделались центрами производства и торговли, но в то же время проводниками римской политики, опиравшейся на новые слои городского населения. Однако все эти перемены не совершались мгновенно — несмотря на все усилия Августа по упорядочению жизни провинции, прежние формы жизни уступали место новым достаточно медленно, и в этом смысле мы можем считать период до правления Клавдия переходным. Исключая традиционно романизированную Нарбонскую провинцию и пограничные с германцами районы, где размещались войска, присутствие римских элементов в Галлии было тогда достаточно ограниченно, а верхушка местных имущих сословий романизирована слабо[363].

Новые сословия, опора городского строя, представители которых рекрутировались главным образом из самих провинциалов, в полной мере оформились лишь в середине I в. К этому времени во главе каждого города стоял совет декурионов. Теоретически он избирался собранием горожан, но ко II в. эта практика уже сходит на нет. Совет назначал городских магистратов — дуумвиров и эдилов. В крупных колониях мы встречаем и квесторов, ведавших финансами. Особые должностные лица отвечали за проведение церемоний, связанных с императорским культом.

Наряду с этими новыми социальными слоями немалую роль в жизни провинции играли ремесленные и торговые корпорации, сложившиеся после известного закона Августа и укрепившиеся в результате общего подъема торговли и производства. Их роль заметна и в развитии нового феномена культурной жизни — взаимодействия местных и римских традиций. Об этом можно судить по многим оставленным подобными объединениями памятникам. Достаточно упомянуть знаменитые Парижские алтари, где чисто римские элементы (содержащие даже прямые политические выражения чувств — явные симпатии к Германику и Друзу) сочетаются с достаточно редкими для Галлии и архаичными местными изображениями и мотивами.

Между тем сословие прежней знати — всадников — постепенно вырождалось, а вместе с тем лишались почвы чисто национальные движения галлов. Как известно, последними из подобных выступлений были восстания Юлия Флора и Юлия Сакровира при Тиберии (см.: Тацит. Анн., III, X; Светоний. Тиб., 49). При Клавдии наступает явная стабилизация, внешним выражением которой были действия императора, даровавшего галлам немалые права, иногда даже вопреки консервативной оппозиции сената. О взглядах Клавдия, считавшего, что привлечение к управлению страной бывших противников издавна характеризовало политику Рима, мы можем судить по отрывкам из Тацита (Анн., XI) и найденным в Лионе бронзовым таблицам (CIL, XIII, 1668). Такая политика привлекала к новому порядку провинциальную знать и способствовала устойчивости положения на покоренных территориях. Вместе с тем Клавдий принимает решительные меры для искоренения того, что прежде было чуть ли не единственной подлинно объединяющей силой в Галлии. Речь идет о преследовании религии друидов и их самих. Известно, что Август запретил участвовать в подобных религиозных церемониях лишь римским гражданам, а Клавдий «богослужение галльских друидов, нечеловечески ужасное… уничтожил совершенно» (Светоний. Клавдий, 25). В целом же с его правлением закончилась определенная переходная эпоха, и структура провинции получила свое оформление.

До сих пор речь шла о городах, которые составляли как бы скелет провинции. Положение же сельских территорий было несколько иным, причем его отличала гораздо большая стабильность и независимость развития основных элементов — сел и общин. Не прекращался процесс возникновения и других единиц подобною рода. Основными факторами, определявшими перемены в сельских районах, были появление вилл с рабовладельческим способом производства и ускорение формирования в некоторых областях сел с общинной организацией территориального типа. Однако даже в наиболее романизированных областях Галлии (юг, центр) рабовладельческие отношения не смогли взорвать прежнюю социальную организацию, общинный строй, и ликвидировать независимость многих территориальных единиц. Можно с уверенностью допустить также, что само по себе правовое изменение статуса тех или иных территорий не влияло или влияло в незначительной степени на реальное положение их обитателей. Многие данные показывают, что далеко не все земли были непосредственно приписаны к городам, а даже в тех случаях, когда это происходило, они сохраняли черты своего зародившегося в эпоху независимости самобытного устройства[364].

Вместе с тем на данной стадии мы можем принять в качестве постулата следующее положение: культурное взаимодействие галльских и римских традиций зависело от степени социальной трансформации конкретных областей страны, а она, в свою очередь, не в малой степени определялась традициями предшествующего независимою развития.

Сказанное может послужить некоторой точкой отсчета для разговора о галло-римской культуре. Как не раз указывали многие исследователи прошлого, покорение Галлии и романизация ее быта совершились легко. По словам Фюстель де Куланжа, «такое превращение не было следствием ни требовательности победителя, ни раболепства побежденного. У галлов хватило разума понять, что цивилизация лучше варварства»[365]. Однако едва политическая система, принесшая и поддерживавшая эту цивилизацию, ослабевала, последняя с той же быстротой начинала чахнуть и на место ее становились местные формы культуры. В конце концов это случилось бесповоротно. У нас крайне мало данных, чтобы объективно судить об окружавших романизированный скелет городов, вилл, войск и дорог землях, — ведь эпоха независимости с характерным для нее отсутствием письменных памятников и развитого вкуса к изобразительному искусству в некоторой мере продолжилась там и после завоевания. Нет сомнения, что основные, и очень стойкие, традиции духовного и художественного развития продолжали жить. Важно выяснить другое: было ли взаимодействие кельтского и римского начал в культурной жизни Галлии контактом двух цельных и самодостаточных организмов? По нашему мнению, — нет, а значит, о них нельзя судить так, как это часто делалось прежде.

Римская культура не имела и не могла иметь в Галлии, как, впрочем, и в большинстве других западных провинций, прочного основания — огромные массы населения оставались ей практически чужды и, более того, существовали в совершенно ином духовном климате. Исходя из этого, мы можем утверждать, что картина взаимодействия культур предстает перед нами гораздо более сложной, чем кажется с первого взгляда, а непосредственное поле контакта (т. е. впитавшие и те и другие черты явления культуры) кажется уже. Возможно ли было составить нечто новое из верха одного целого и низа другого?

Суждение о галло-римских памятниках (т. е. принадлежавших к непосредственной зоне контакта) противоречивы до крайности. Противоречия эти определяются противоположностью художественных стилей и мировоззрений, которые характеризовали кельтское (шире — варварское) и античное искусство. Если идеалом античного мастера было изображение пластически завершенной модели в пространстве, строго отделенной от фона и ему противоположной как творение материи, то кельтский художник-ремесленник делал своим объектом сам этот фон, материю, полную, между тем, нематериальных сил, живущих в союзе и противоборстве. «Кельтский художник, моделируя объект и покрывая его рисунком, желал не только выразить внутреннюю реальность, но сделать ее живущей. Для него каждый физический объект был погружен в мир нематериальных сил, и, именно заражаясь этим всепроникающим духом, он творил и совершал то, что мы называем „украшением"»[366]. Именно внятность этих сил, каноничность символических элементов орнамента, выразить которые могли немногие, но понять — все, и делали возможным художественную позицию творца. Корни этого искусства уходят в ту пору, когда совершился переход от «фотографического» реализма палеолитического искусства к закономерной стилизации и геометризации изображений.

Насколько сильна и постоянна была эта тенденция в кельтском искусстве, нам еще предстоит увидеть. Сейчас важнее другое. Существуют памятники, которые, являясь подлинными произведениями искусства, с удивительной ясностью показывают, каковы были линии развития, когда эти два принципа сталкивались или, вернее, когда античные художественные принципы проникали в иную среду. Этот материал — галльские монеты. Найдены они во множестве и во всех областях страны, да к тому же мы можем по ним судить об эпохе и независимости, и римской оккупации. Монеты — явление достаточно массовое и способны более непосредственно отразить многие стороны действительности, чем ограниченная специфическими особенностями культа и другими факторами скульптура[367].

Кельтские монеты, как и другие произведения кельтского искусства, долгое время если не игнорировались как художественное явление, то чаще всего считались лишь варварской деформацией античных прототипов. При этом не учитывалось самое основное — кельтские мастера переосмысляли (художественно и символически) античные прототипы, исходя из норм своего мировоззрения, своей культуры, а вовсе не были неумелыми представителями той же культуры. Этот подход строился на тезисе, что культура, по сути дела, одна и только приблизиться к ней можно в разной мере. Культура человечества действительно едина, но слагается из множества целостностей, обладающих своей собственной внутренней логикой.

Одной из характернейших серий галльских монет, отталкивающихся от классических прототипов, представляются монеты юга страны — племен салассиев и юго-запада — лемовицев. Образцом для них было изображение льва на монетах Массалии (II, 12). Наиболее близкие к нему монеты сохраняют и греческую легенду, и общую структуру изображения, хотя и здесь мы уже видим стремление отойти от передачи позы льва, как характеристики состояния (свирепость, жестокость), и тенденцию к формализации фигуры. Задняя часть его приподнята, мускулатура задних ног, важная для начального изображения, атрофируется, а грива постепенно приобретает характер геометрическою рисунка (II, 4). На монете лемовицев (II, 8) прототип уже трудноузнаваем — тело льва приобретает форму спирали, основой которой явилась резко выгнутая задняя часть фигуры, пасть становится абстрактным полукругом, сходным со многими символами луны на других кельтских монетах, а другой экземпляр (II, 10) добавляет к фигуре (льва — уже сказать практически невозможно) три рога, символ могущества и плодородия, и некоторые другие, не очень ясные символы.

Интересный тип. кельтских монет сложился в II–I в. до н. э. в бассейне Гаронны (прежде всего на территории вольков тектосагов, хотя, надо заметить, из-за редкого присутствия надписей кельтские монеты в большинстве случаев можно атрибутировать лишь относительно достаточно широких регионов), где прототипом местных эмиссий послужили монеты Роды. Роза с четырьмя лепестками с этих монет быстро превращается в изображение креста, между ветвями которого помещены различные символические предметы — топор, ухо, крест в круге, круг, месяц и т. д. (III, 15, 17, 18)[368]. Здесь же мы встречаем монеты, на которых изображены вообще характерные для кельтского искусства спирали. На ряде монет их несколько, и они не переплетаются, на других мы видим их переплетение в форме свастики, на третьих — движение к этой же фигуре, исходящее из единого центра (существует и солярный символизм, но он не основной), — но уже от изображения креста (III, 20, 21, 22). Есть также монеты с чрезвычайно важным для кельтов изображением лошади и колеса с четырьмя лучами (между ног или на спине).

Характернейшую эволюцию претерпевает на монетах того же региона человеческое лицо. Голова нимфы на монетах вольков прогрессивно деформируется, причем мастером выделяются несколько символически значимых элементов, а все остальное постепенно пропадает. Такими символическими знаками являются прежде всего те же спирали, на которые распадаются волосы, изображение подчеркнуто увеличенного глаза и надбровной дуги, превращающейся в направленный острием вверх треугольник. Вокруг изображения иногда фигурируют точки и линии[369]. Надо сказать, что кельтские монеты отнюдь не предстают сухим и ничего не говорящим набором внятных только самим их создателям символов — напротив, изображения на них необычайно выразительны, позволяют судить о том, как кельты представляли себе одушевляющие мир силы.

Особую группу составляют монеты центра Галлии, где выделяются памятники арвернов. Многие монеты этого племени или, вернее, группы племен вдохновляются македонскими статерами, которые вообще играли большую роль в кельтском денежном обращении. Скорее всего, они проникали в Галлию не из южных районов, где господствовала денежная система, основанная на римских образцах, а через территорию совр. Швейцарии с адриатического побережья. Монеты арвернов наиболее близки к первоначальным образцам, и потому особенно показательны заметные и здесь изменения. На ряде монет (VI, 57, 58, 60) они не имеют, так сказать, «смыслового» основания и сводятся к постепенному преобладанию геометрического начала — мускулы ног лошадей превращаются в круги на линиях, тело непропорционально уменьшается, а колесо колесницы, явно приобретая символическое звучание (вместо него может фигурировать лежащая на боку цифра 8 — замкнутая спираль, круг или круг с точкой), изображается между ног лошади. Подобные монеты выпускались в Галлии до последних лет независимости, и изображенные на них профили сохраняют еще немало черт реализма. Это было в ряде случаев связано с тем, что они принадлежали историческим лицам — тенденция, в принципе не распространенная среди кельтских племен. Так, нам известна монета с подтвержденным легендой изображением юного Верценгеторигса (VIII, 85). В этом же ряду стоит монета (VIII, 89) с изображением воина, держащего в одной руке круглый щит и копье, а в другой древко с лунным символом сверху. Этот стиль напоминает нам художественные тенденции эпохи романизации с их попытками, не выходя за рамки реалистического изображения, передать элементы кельтской религиозной символики. Общий художественный уровень этого изображения, несомненно, не является чем-то выдающимся.

Монеты эдуев и близких к ним территориально аллоброгов, которые еще до римского завоевания были втянуты в средиземноморскую торговлю и отношения с побережьем, демонстрируют в целом сходные с перечисленными закономерности. Мы видим здесь и монеты, где проработка деталей изображения служит целям углубленной трактовки человеческого лица, и монеты, где подобный подход заменяется гораздо более радикальной трансформацией изображения. Лицо персонажа (IX, 97, 98) делится на две части по горизонтали, нос сливается с возвышением лба и шлемом, губы и рот превращаются в точки. Надо сказать, что прием превращения контура в серию точек на линии (что мы отмечали выше относительно изображений ног лошади) довольно характерен для кельтских монет и почти безусловно имеет символическое значение35. Среди монет этих племен мы снова встречаем изображение лошади, между ног которой помещен круг с вписанным крестом. Заметим, что изображения и фигурки круга с варьирующимся количеством лучей или спиц — исключительно массовая находка в Галлии. Чаще всего их связывают с Таранисом — богом грозы; существуют и фигуры обнаженного бога с колесом. Преломление этого общемирового символа на кельтской почве требует подробного исследования 36, однако его основные черты ясны — центр является источником и принципом жизни-окружности, которая может делиться лучами на произвольное количество отрезков, но в реальности чаще всего их число было само символично (в данном случае четыре фазы луны, четыре века человечества и т. д.) 37.

На монетах битуригов, северо-западных арвернов и лемовицев вместе с уже названными темами на монетах появляется искусно стилизованное изображение необычайно почитаемого у кельтов животного — кабана, а также, возможно, фигура редкого на монетах бога с молотом (X, 114). Вместе с ними встречаются заимствованные из средиземноморского (в частности, карфагенского) репертуара символы — пальмовая ветвь, птица, клюющая змею. Новыми на этих монетах являются попытки (не всегда законченные и удачные), если можно так выразиться, промежуточного, абстрактно-реалистического подхода к трактовке человеческой фигуры (X, 107).

На северо-восток и северо-запад от этой центральной группы племен в продукции галльских мастеров заметны новые стилистические черты и несколько иной репертуар сюжетов. Интересно, что именно здесь, на большом удалении от эллинизированного юга Галлии, мы наблюдаем черты сходства между изображениями на монетах и произведениями, о которых мы говорили выше (головы из Энтремона и др.). В этом смысле показательна монета катувеллаунов и особенно приморских амби-ани[370], на которых мы видим чисто местные по стилю фигуры персонажа, держащего себя за волосы (?), и заключенной в два круга головы.

Существует тенденция проводить довольно резкое различие между художественными особенностями монет севера, прежде всего Арморики, и монет центральной группы галльских племен. Это верно, если говорить о большей «узнаваемости» античных прототипов в монетах центра, но не о различном типе их трансформации и мире кельтских символов. В этом смысле достаточно сравнить монеты соседей арвернов и битуригов лемовицев и северных байокассов. На первых (XI, 116–118, 120) мы можем подметить несколько не встречавшихся нам ранее элементов изображения и символов. Это относится прежде всего к фигурелошади, которая на целом ряде монет изображена со стилизованным человеческим лицом и в боевом шлеме. На некоторых монетах, кроме обычно сопутствующего лошади круга с точкой или расходящимися лучами (о принципиальной идентичности этих символов мы уже говорили, что же до количества лучей, то здесь их нередко бывает шесть), над лошадью или под ней встречается изображение человеческого лица, также в шлеме. Над лошадью мы иногда видим до предела геометризированную фигуру с необычайно удлиненными руками. Морда лошади с человеческим лицом в русле общей стилистики кельтских изображений представляет собой треугольник с точкой на конце и глазом внутри. Круг сюжетов на монетах байокассов в принципе тот же, хотя изображения здесь несколько более экспрессивны и в то же время орнаментальны. Ткань изображения и его символика еще более усложнены по сравнению с описанными выше. Фигуру лошади нередко дополняет изображение кабана (XIII, 151) и четырехугольника с перекрещивающимися диагоналями. На одной из монет лошадь изображена несущейся вперед, и движение как бы взрывает ее тело, части которого теряют всякую природную соразмерность, но очень точно служат предвиденному мастером впечатлению от целого.

Однако самые фантастические трансформации претерпевают изображения человеческих (или божественных?) ликов. Это действительно лики, прием ритмического членения которых доведен здесь до своего логического предела, жестокие и торжественные, без всякого следа смягченности и утонченности, характерной для трактовки некоторых групп монет (к примеру, аулерков). Свобода обращения с прототипом здесь поистине абсолютная — мы можем видеть, как из вьющейся прически классического античного профиля постепенно проявляется щетина божественного кабана (XIV, 154, 157). При этом здесь совершенно отсутствует «варварское» стремление к неуемному нагромождению деталей — форма изображений очень продумана и, хочется сказать, «укоренена» в давнюю и чувствующуюся за спиной мастера традицию. Перед нами вовсе не деградация образца, а его претворение по совершенно иным законам и художественным нормам. Деградация чаще всего свидетельствует о попытках слепого копирования, а кельтский мастер от этого предельно далек.

Иной путь эволюции наблюдаем мы у близких соседей байокассов — аулерков кеноманов. Здесь господствует уже не стремящийся раствориться в иератической безличности геометризм, а плавные, волнообразные линии, образующие утонченную и мягкую ткань рисунков, которые с исторической точки зрения напрасно сравнивались с некоторыми течениями в живописи конца прошлого столетия. Те же особенности нетрудно подметить и на реверсах монет (XVI, 182–192), где фигурирует все та же лошадь в окружении ряда уже упоминавшихся и некоторых новых элементов изображения (к примеру, лежащая под лошадью фигура человека). В трактовке фигуры лошади опять же меньше геометризма, человеческие лики более реалистичны, чем описанные выше, и хотя символическая ткань изображения меняется мало, общее впечатление совершенно иное. В целом похожий стиль господствует у северных соседей кеноманов — аулерков диаблинтов. Чрезвычайно интересны и художественные стили, сочетающие влияние байокассов с вышеописанным, которые мы встречаем у западных племен Арморики — венетов и намнетов.

В законченном виде система кельтского символизма выступает на монетах осисмиев, занимавших самую западную часть Арморики. На реверсах их монет изображена обращенная вправо или влево фигура лошади, ниже которой, как можно судить по некоторым экземплярам, попираемый ею человек (XXIV, 252, 255). Человеческий лик лошади иногда в шлеме, ее погоняет (тут существует много интерпретаций) другая, зависшая над лошадью фигура. В руке она иногда держит круг с обозначенным центром. Он может быть изображен над спиной лошади или позади нее и отдельно.

Последние интересующие нас варианты армориканских монет найдены на территории племен куриозолитов. Здесь трансформация реалистического профиля идет опять же не по линии геометризма, а основана прежде всего на господстве кривой линии в самых разнообразных ее видах — завитка, спирали и т. д. При этом пропорциональность частей лица в целом сохраняется и общий облик профиля очень самобытен. Особенно характерна монета (XXV, 268), где человеческое лицо изображено при помощи волнообразных линий, заключающих в себе глаз. Эта линия развития кельтского искусства не стоит обособленно и, более того, имеет большое будущее. В современную ей эпоху она может быть сближена с приемами островных кельтских мастеров — резчиков по камню (достаточно вспомнить известный камень с орнаментом из Тьюро)[371].

Истоки этой художественной традиции уходят в неолитическую эпоху, от которой тоже сохранилось много блестящих памятников (камни из Нью-Грэнж и др.)[372]. В христианскую эпоху, обогащенная восточными влияниями, она торжествует на страницах ирландских рукописей.

Устье Сены служит своеобразной границей между районами распространения монет Арморики и Белгики. Последняя ко II в. до п. э. представляла собой определенное культурное единство народов, живших к северу от Сены между морем, Рейном и Арденнами, однако надо заметить, что племена северо-востока Белгики были во многом близки германцам. Монеты этого ареала могут быть относительно хорошо атрибуированы, ибо вообще редко встречаются к югу от Сены и очень своеобразны. Наиболее ранние центры выпуска монет находились в Артуа и Пикардии, а с начала I в. до н. э. они чеканились на всей территории Белгики. Основой монетного дела и прототипом большинства встречающихся экземпляров монет был уже упоминавшийся нами статер, хотя, несомненно, к белгам попадали и другие монеты. Характерную трансформацию претерпела чеканенная на юге Италии дидрахма, на которой был изображен стоящий на коленях и опирающийся на лиру Аполлон. Достаточно редкие по типу монеты велиокассов (бассейн Сены) воспроизводят этот сюжет, сохраняя даже характерную позу бога, и все же перед нами совершенно иное изображение — необычайно выразительная фигура божества с воздетыми руками, поза которого излучает уже не спокойствие и умиротворенность, а напряжение, священный экстаз. Проработка частей тела и лица мало интересует здесь кельтского мастера, ему гораздо важнее передать динамику движения, его ритм (XXX, 308–312).

Другая очень типичная тенденция претворения античных образов заметна у племен амбиани и белловаков. Ее можно считать в известном смысле прямо противоположной практике, отмеченной у байокассов. Здесь объектом стилизации сделалось не лицо, совершенно оттеснившее у последних другие элементы изображения, а волосы. Само лицо смещается вбок, а волосы начинают занимать основное пространство монеты, постепенно превращаясь в сплетение сложнейших узоров из кривых и спиралей. Схематизируется и как бы распадается на самостоятельные, но вместе с тем сливающиеся в единое новое целое детали и фигура лошади на реверсе монет (XXXII, 340). Перед нами все та же уводящая от антропоморфных изображений мысль мастера, стремящегося главным образом передать ритм и напряжение движения самой материи, фона, а не вычленить в нем и пластически ограничить объект. Конечно, приходится признать, что символическое и магическое значение многих элементов кельтских изображений такого типа от нас ускользает.

Еще большее количество вопросов возникает при знакомстве с монетами атребатов и нервиев — следы лица здесь отсутствуют вовсе, но в то же время не так легко уяснить себе ритмический смысл изображения, сплошь на всем пространстве монеты состоящего из сочетания простых фигур — кругов, полумесяцев, прямых, треугольников. Все они распределены на монете отнюдь не беспорядочно, но интерпретировать их как целостность вряд ли представляется возможным. Существуют и монеты (XXXVI, XXXVIII), изображение на которых сводится к комбинациям перекрещивающихся прямых линий.

Таким образом, монеты Галлии эпохи независимости позволяют на очень широком материале проследить не только характерные черты искусства и художественных принципов кельтов, но и те направления, по которым развивались контакты с принципами, им противоположными. Однако не следует думать, что монеты являются единственной областью, где они могут быть подмечены. Кельты были весьма искусными ювелирами и эмальерами, но, естественно, памятники этого рода не являются столь массовым материалом и, кроме того, по большей части не говорят о каких бы то ни было влияниях и заимствованиях. Достаточно вглядеться в изображения человеческих лиц на оконечностях знаменитого торквеса (украшения в виде шейного обруча) из Гейнхейма[373], чтобы это почувствовать. Мы видим знакомое нам членение лица, те же подчеркнуто увеличенные глаза и удлиненный нос, то же загадочное и отстраненное выражение. К слову сказать, этот стилистический тип оказался необычайно устойчив, что трудно не заметить, глядя на некоторые миниатюры средневековых ирландских рукописей[374]. В свою очередь, многие произведения ювелирного искусства демонстрируют нам те же принципы ритмического членения пространства, что и отмеченные выше.

После римского завоевания монеты медленно, но верно перестают быть произведениями самобытного местного искусства и вытесняются имеющими хождение по всей империи образцами. Кельтское искусство вступило в новую эпоху. Что же несла с собой эта эпоха?

Выше уже отмечалось, что кельтская культура времен независимости «нема» и до нас не дошло никаких адекватно освещающих ее изнутри памятников. Однако попытки восстановить основные черты этой культуры и одного из главных ее компонентов — системы религиозных верований — всегда представлялись заманчивыми для исследователей и просто необходимыми, чтобы хоть в какой-то мере оценить значение романизации Галлии и характер галло-римской культуры. За неимением прямых источников в нашем распоряжении остаются три замкнутые системы данных, комбинируя элементы которых, мы можем прийти к некоторым выводам. Вот эти три круга источников: сведения античных авторов, памятники галло-римского времени (в которых многие неясные нам элементы галльской культуры были соотнесены с известивши компонентами римской и, следовательно в той или иной мере «проявлены») и, наконец, данные островной кельтской традиции (Ирландия, Уэльс).

В использовании всех трех элементов есть свои трудности. Обращаясь к первому кругу источников, мы сталкиваемся со свидетельствами, исходящими из недр совершенно иного культурно-исторического комплекса, чем тот, к которому они относятся. Не подвергая сомнению некоторые фактические свидетельства, мы обязаны с осторожностью относиться к целому ряду суждений и интерпретаций.

Две трудности подстерегают при анализе второго круга источников. Во-первых, мы обязаны предполагать, что, несмотря на отмеченный выше характер процесса романизации, который оставил незатронутыми и малозатронутыми римским влиянием обширные области, прежде всего сельские, галльская религия после разгрома друидов не оставалась прежней. Точно учесть характер и значимость происшедших изменений не представляется возможным, но ясно, что и они определяли формы контакта между галльской и римской религией. Во-вторых, неясен принцип отождествления римских и галльских элементов религиозных верований, первые из которых имеют круг известных характеристик и могут быть адекватно описаны и объяснены. Приписывая кельтским божествам свойства их дублетов в римское время (а надо сказать, что и здесь устойчивость отождествления на обширной территории Галлии весьма относительна), мы, хотя и с оговорками, сами оказываемся в описанном нами выше положении римских авторов.

Наконец, третья система источников, в отличие от первых двух практически не затронутая чужеродными влияниями и в целом весьма архаичная, все же обязывает нас (не говоря уже о проблемах критики текстов внутри самой островной традиции) учитывать разницу и во времени, и в политических и экономических условиях жизни двух регионов. Несмотря на уже неоспоримо доказанную плодотворность сравнительных исследований в этом направлении[375], множество явлений остается в тени. Думается, что наиболее точному восстановлению поддаются здесь некоторые ритуально-мифологические комплексы и отдельные характерные черты религиозных верований. В целом же и поныне остается верным утверждение Вендриеса, что многие памятники «уходят своими корнями в мифологию, от которой у нас нет ключа»[376]. И все же памятники культуры Галлии римского времени перед нами. Дать им ту или иную оценку возможно и необходимо.

Общим местом всех античных авторов были утверждения, что галлы являлись очень религиозным народом[377]. О кельтах собственно Трансальпийской Галлии они высказывались в основном в I в. до н. э., а α кельтах, с которыми древние сталкивались вне ее, и значительно раньше. Однако надо учесть, что такого рода оценки были довольно обычным явлением, когда античный мир имел дело с народами, гораздо менее развитыми в социально-политическом отношении. Схожие высказывания мы встречаем у Тацита по поводу германцев (Germ., X), У Юстина о парфянах (XLI, 3, 6), у Плиния и многих других, которым роль иррационального, с точки зрения «устроенных» народов, элемента в общественной жизни представлялась несколько преувеличенной. Фраза Цезаря: «Весь народ галлов привержен религии» (Natio est omnis gallorum admodum dedicta religionibus. — B. G., VI, 16) — подвела своего рода черту под целой серией высказываний, относящихся непосредственно к кельтам (Ливии, V, 46, 3; Юстин, XXXII, 3, 9; Страбон, IV, 1, 13). Ее можно принять лишь как традиционную и мало влияющую на существо дела точку отсчета.

По сообщениям авторов, кельты поклонялись явлениям природы. Так, во время походов в Грецию кельты боялись лишь того, что небо падет им на голову (это, кстати, общее место в ирландских сагах), а Тацит (Анн., XIV, 30) и Дион Кассий (XII, 6, 7) сообщают, что друиды во время священных церемоний воздевали руки к небу. Особое значение в сакральной сфере имело ночное время и фазы луны (Страбон, III, 4, 6; Павсании, X, 23, 7–8; Ливий, V, 39, 3), что вполне подтверждается другими источниками, в частности изображениями на монетах. Галлы не боялись смерти, а друиды создали учение о переселении душ. Они почитали богов и вели свое происхождение от загадочного божества Дита. Плинии Старший дал описание друидического ритуала поклонения омеле, растущей в дубовых рощах, которую одетые в белое жрецы срезали специальными серпами на шестой день новой луны. Центрами культа вообще, по-видимому, были священные леса и источники.

Наконец, мы имеем некоторые сведения об именах и специализации кельтских богов, а также о том, каких собственных богов римляне могли сопоставить с местными божествами. Лукиан в «Фарсалии» (I, 445 446) упоминает трех: Тевтата, Тараниса, Эзуса. К этому месту существуют средневековые схолии (ни автор, ни точная дата, ни источник информации неизвестны), где проводятся параллели между этими богами и римскими, а также описываются приносимые им жертвы. Четырнадцать строк схолий содержат два варианта отождествления: Тевтат — Меркурий, Эзус — Марс и Таранис — Дит, Тевтат — Марс, Эзус — Меркурий и Таранис — Юпитер. Разногласия объясняются тем, что существовало два автора схолий, однако упоминаемые в них римские божества являются как раз теми, которых Цезарь считал наиболее почитаемыми в Галлии[378]. Позже имена Тевтата и Эзуса встречаются у Лактанция (Inst, div., I, 21). Имена Тевтата и Тараниса достаточно прозрачны (первое от teuto — touto — «все», второе от корня «гром»), но вот уже много десятилетий ученые не могут прийти к единому мнению об их значении в религии галлов (и не только галлов, ибо имена этих богов, фигурирующие в качестве эпитета римских, встречаются, к примеру, в Британии, Норике — CIL, VII, 84; III, 5320).

Еще в прошлом веке С. Рейнак отказывал упомянутым богам в сколько-нибудь широком распространении[379], а вышедший спустя полстолетия фундаментальный труд Ламбрехта придавал бернским схолиям огромное значение и, по словам автора, являлся «одним большим комментарием к ним»[380].

Смысл контроверзы предельно ясен — можно или нельзя говорить о существовании у галлов общей религии и национального пантеона. Однако ввиду крайней ограниченности источников аргументов явно не хватает и, что весьма характерно, они опираются на столь разные исторически и типологически данные, что вряд ли можно надеяться свести их воедино. Действительно, сообщение Лукана весьма правдоподобно в том, что касается описания приносимых богам жертв, которым найдено много параллелей[381]. Имена богов зафиксированы и другими источниками (Эзус фигурирует на рельефе галло-римского времени), правда одиночными, но с довольно широкой областью распространения. С другой стороны, этих источников все-таки мало, они совершенно не включают в себя письменную традицию островных кельтов, где имена трех богов не упоминаются и не видно, чтобы они имели какое-то значение в религии и культовой практике галло-римского времени. На это, правда, можно возразить, что они были подлинно великими богами, культ которых находился в руках друидов, а так как их сословие было уничтожено римлянами, то и сами боги отошли на второй план и уступили места мелким локальным божествам. Вряд ли вопрос может быть разрешен в такой плоскости, ибо он строится на целом ряде априорных предположений, вроде того, что кельты тоже (очень характерное «тоже», подспудно желающее поднять кельтов до великих народов древности — как будто в этом «возвышении» есть необходимость!) были сильным народом, осознающим свое единство, и, следовательно, должны были иметь общий пантеон. Повторяем, вопрос вряд ли может быть разрешен на этой почве. Действительно, культура не знавших политического единства кельтских племен была целостной и самобытной, ей нельзя отказать в зрелых художественных достижениях и влиянии на европейскую культуру, но все это вовсе не значит, что ей были присущи те же формы существования и самовыражения, к которым мы привыкли на античной почве.

В этом смысле исследование романизации галльской культуры вообще и религии в частности имеет большое значение. Даже художественно малоценные и тупиковые линии развития галло-римской культуры интересны для нас, ибо за ними видятся сильные и слабые, укорененные и преходящие, стойкие и быстро исчезающие стороны интересующих нас традиций. Первый и самый важный вопрос здесь — до какой степени новые формы самовыражения, привитые римлянами галлам, допускали живую связь с кельтской культурой. На примере монет мы видели, что новые для галлов приемы и мотивы не подавили художественного и идейного строя их культуры, а дали им неизвестный ранее выход для творчества. То же можно сказать и о местной скульптуре юга Галлии, рассмотренной выше. В какой мере это справедливо для феномена романизации, частично нарушавшего сами основания жизни покоренных племен? При разрешении этого вопроса необходимо, кроме всего прочего, учитывать, что социальные и политические последствия романизации были далеко не одинаковы для различных районов страны.

Как уже говорилось, кельты большей части Галлии практически не знали скульптурных изображений своих богов и посвящений им — после римского завоевания и то и другое появилось во множестве, и одного взгляда достаточно, чтобы увидеть отличие этих памятников от тех, что мы наблюдали в южной Галлии до романизации. Там — стилистические варианты в рамках однородной культурно-исторической традиции, здесь — смешение самых разнообразных стилистических и мировоззренческих слоев в условиях неоднородной среды. Если взять скульптуру — по-видимому, наиболее интересную область взаимовлияния традиций, — то она будет как бы ограничена двумя видами памятников — чисто римскими, являющимися провинциальными вариантами искусства центра империи, и чисто местными по художественной форме и религиозно-мифологической окраске. Начнем с последних.

Некоторые достаточно стойкие и прочно связанные с мифологическими представлениями божества, первые изображения которых мы встречаем еще в независимой Галлии, неизменно фигурируют и в репертуаре скульптуры галло-римского времени[382]. Среди прочих это относится к рассматривавшемуся нами типу божества в так называемой «буддийской» позе, несколько поврежденные скульптурные изображения которого были найдены в Рокепертюз. Там изображение бога, если не считать начертанных на спине и груди геометрических фигур, не связано с какими-либо кельтскими символами. Изображения несколько более позднего времени позволяют уточнить облик божества и связанные с ним религиозные представления. Видимо, наиболее постоянные атрибуты божества — кельтский торквес и оленьи рога, которые стойко фигурируют как на чисто местных (к примеру, котел из Гундеструпа), так и на романизированных изображениях. Иногда оленьи рога заменяются бараньими. Сам бог, которого отождествляют с Цернунном, бывает представлен либо совсем юным, почти ребенком (Esp., 1539), либо бородатым. Известны и фигуры женских божеств в той же позе (Esp., 2218 и еще около десятка). Отметим, что на фоне сравнительно широкого распространения этого божества в Галлии приходится констатировать его малую, если судить по находкам, популярность в кельтской и романизированной Британии[383]. Правда, надо сказать, что далеко не все божества с рогами могут быть сведены к Цернунну, так что иконографический тип бога с рогами встречается и там — на юге и востоке острова (Green, tab. 19).

Большинство исследователей понимает Цернунна как хтоническое божество. Об этом говорит, кроме связи с оленем, присутствие ассоциировавшейся с ним змеи с головой барана (как на котле из Гундеструпа), имевшей хтонический характер как в собственно римской мифологии, так и в религиозных верованиях кельтов еще с галльштаттской эпохи. Что дает нам галло-римский материал для более полного понимания образа бога? Не пытаясь дать исчерпывающее описание памятников, укажем наиболее существенные моменты. Божества галло-римского времени нередко снабжены классическими атрибутами божеств плодородия и подателей благ — мы видим их держащими мешок с монетами, рог изобилия, блюдо, нечто вроде вазы и т. д. (Esp., 1319, 1375, 1539, 1555). В явной связи с этими сосудами находятся иногда олень и бык, а иногда змеи с бараньими головами (как на памятнике из Соммерекура — Esp., 4839), где две обвившиеся вокруг шеи бога змеи склоняют морды к блюду. Этого бога с римскими религиозными представлениями ассоциативно сближало то, что его изображали в обществе определенных римских божеств. На упоминавшемся уже рельефе из Реймса мы видим рогатого бога со стоящими по бокам и исполненными по всем правилам классического искусства фигурами Аполлона и Меркурия. Оба стоят в довольно свободных позах рядом с застывшим изображением кельтского божества, и Аполлон опирается на лиру. Такого рода композиция не была единичным явлением — на рельефе из Веидевр (Esp., 1539) перед нами — рогатый бог, сидящий в «буддийской» позе в окружении двух персонажей, держащих его за рога. Под ногами боковых фигур вьются змеи, причем одна из фигур опирается на змею, а другая держит в руках предмет, похожий на торквес. Интересно, что на боковой стороне рельефа мы снова находим Аполлона с лирой.

Уже один этот тип памятников дает представление о том, с какими проблемами сталкивается исследователь при интерпретации галло-римских изображений. Прежде всего, что перед нами — пример отождествления богов (в этом случае Меркурий вполне подходит), связанных с изобилием и богатством? Или, зная как часто вообще встречаются у кельтов изображения трех божеств, мы видим три ипостаси одного бога? Если так, то почему такая разница в формах и типах изображений? Если присутствие Меркурия оправдано — он был самым популярным богом в галло-римском пантеоне и отождествлялся с самыми разными кельтскими богами, — то как объяснить присутствие Аполлона? Можно предположить, что оно связано с лирой, так как из ирландских преданий хорошо известно, что многие великие божества кельтов (к примеру Дагда, возможно типологически в чем-то схожий с Цернунном) славились умением играть на магической арфе.

По-видимому, какая-то доля истины содержится во всех этих предположениях, из чего, по нашему мнению, следует определенный вывод, пусть пока и предварительный. По-видимому, не следует думать, что взаимопроникновение двух культур было делом всегда сознательным и глубоко органичным, ибо обусловливалось разным образным и мифологическим строем двух религий. Для кельтской, очевидно, вообще не была характерна устойчивая связь между мифологическим смыслом и иконическим образом, а когда такая связь все-таки должна была хоть в какой-то мере проявиться в новых культурно-исторических условиях, она могла многократно интерпретироваться различным образом и, главное, осуществляться на самых разных уровнях смысла. Эти уровни смысла ни в коем случае не следует ставить в прямую зависимость от количественно понятой степени романизации. Если на примере монет мы могли наблюдать как бы постепенное прорастание существа местных представлений из-под покрова античного прототипа, то здесь мы видим попытки, притом достаточно эклектичные, сочетания двух принципов, В этом смысле может быть показателен и служить косвенным подтверждением сказанного выше феномен «дероманизации», т. е. возрождения местных культов и художественных принципов в III и особенно в IV в., когда, кстати сказать, в Галлии снова появились друиды. В это время мы практически нигде не наблюдаем постепенной варваризации композитных изображений (что постигало часто римские образы), наоборот, имеет место отказ от сложных ассоциативных сочетаний, вместо которых на свет появляются старые кельтские типы изображений божеств. Не надо думать, однако, что мы умаляем объем необратимых изменений, которые постигли духовную культуру и искусство местного населения за века римского господства.

Несколько проще обстояло дело в тех случаях, когда кельтское божество до романизации вообще не имело сложившегося иконографического типа. Так было даже с крупными богами, и для примера мы возьмем уже упоминавшегося Тараниса, который в римское время неизменно ассоциировался с Юпитером.

Количество изображений этого бога, в разной степени романизированного, очень велико[384]. И это не случайно. Многие исследователи пришли к выводу, что культ Юпитера в разнообразных вариантах был весьма распространен в Галлии прежде всего потому, что для него оказалась благоприятная почва. По-видимому, римский Юпитер согласовался с кельтскими представлениями об их собственном великом боге-громовержце, связанном и с солнечным культом[385]. Очевидно, так же дело обстояло и в других кельтских землях, к примеру в Британии[386]. Рассмотрим варианты изображений, которые делятся на четыре типа. Нередко встречаются фигуры обнаженного, чаще всего бородатого бога, сжимающего в руке колесо с варьирующимся количеством лучей. Облик его более или менее «варварский». В других случаях его сопровождает персонала меньшего роста, которого, как кажется, бог иногда подавляет и пригибает к земле (Esp., 5116, 5940, 6077). Мы уже говорили о символизме колеса, потому вспомним лишь о котле из Гундеструпа, где имеется изображение персонажа с колесом. Находки такого рода изображений Тараниса сконцентрированы главным образом в центральных и восточных районах Галлии.

Среди третьей группы памятников мы видим Юпитера — Тараниса в сопровождении какого-либо персонажа, чаще всего Юноны. Одним из атрибутов бога в этом случае обычно является орел. Наконец, четвертый тип — это так называемые «колонны Юпитера», встречающиеся на землях белгов, по побережью и в Арморике, которые мы рассмотрим особо. Отметим, что Таранис, как и два других бога «галльской триады», зафиксирован лишь в очень небольшом количестве надписей[387].

Какую роль играл этот бог в кельтском и галло-римском пантеоне? На этот вопрос можно ответить, только если не забывать, что сам принцип кельтского и римского пантеонов был неодинаков — в первом вряд ли существовало такое множество специализированных богов, как во втором, и, что важно, существование этих богов было значительно более «функционально», т. е. связано с определенными мифологемами, а не с устойчивым иконографическим обликом. При анализе галло-римских памятников встает вопрос: в какой мере кельты могли и пытались, используя римский набор, если можно так выразиться, малоподвижных типов богов и их атрибутов, а также некоторые элементы собственной традиции, выразить содержание этих мифологем.

Мы видели, что в случае с Цернунном ответить на этот вопрос достаточно сложно и понять принцип ассоциации бога с римскими можно лишь на очень абстрактном уровне. Несколько больше возможностей продвинуться в этом направлении дает нам материал, связанный с Таранисом. Из него можно заключить, что облик и функции отождествлявшегося с ним Юпитера не покрывали всех связанных с кельтским богом представлений. Стремление покрыть эту «недостаточность» видно прежде всего в постоянно ощущаемом желании связать Тараниса с Аполлоном. Оно, однако, не может быть правильно понято, если не учитывать роль этого последнего бога в галло-римских религиозных представлениях. Судя по всему, она была чрезвычайно велика, и почитание Аполлона было распространено в Галлии в течение всего галло-римского периода, причем нередко носило весьма официальный характер, о чем, в частности, говорят посвящение Диоклетиана (CIL, V, 732) и данные о почитании Аполлона Каракаллой, причем в обоих случаях бог связывался с кельтскими прототипами (Dio Cass., LVII, 15, 5)[388]. Оказавшись в кельтской среде, Аполлон несколько утратил свой «солнечный» характер и стал ассоциироваться с целым рядом богов (Белен, Грани и многие другие), связанных с культом воды, и прежде всего источников. И сам подобный культ, и близкие к нему божества играли большую роль в доктрине и практике друидов, что нетрудно понять, если вспомнить о древнейшем слое мифологических традиций индоевропейских народов, связанном с так называемым «основным мифом»[389]. В центре его — обеспечивающий (или восстанавливающий, так как он был тесно связан с ритуалами годового цикла) миропорядок поединок бога-громовержца с его противником (типа Индра — Вритра в индийской мифологии), тесно связанный с мотивами «отпирания вод» и рядом других, которые, кстати, хорошо прослеживаются в ирландской традиции.

Связь кельтского Тараниса с подобными представлениями прослеживается достаточно надежно. Думается, что в этом контексте надо понимать изображения бога, пригибающего к земле изобрая: енного рядом с ним персонажа. Интересную, по нашему мнению, параллель могут дать и упоминавшиеся выше кельтские монеты, в частности те, на которых изображена лошадь с символом колеса, а под ней поверженная фигурка. Работы Э. Тевено показали, что в Галлии местный бог Leucetios, Louce-tios («сверкающий», «сияющий») был тесно связан с культом лошади, с одной стороны, и источников — с другой[390].

Представления о водах источников как водах целительных (что объясняет частое понимание Аполлона и его местных соответствий в Галлии как богов-целителей) также подтверждается ирландскими данными.

Кельтский Таранис почти несомненно был связан с еще одним местным божеством — Суцеллом, или «богом с молотом», изображения которого в галло-римскую эпоху были также достаточно распространены[391]. По имеющимся данным, на юге страны он чаще всего отождествлялся с Сильваном, а на севере — с Дитом, которого бернские схолии соотносили с Таранисом. Хотя основной атрибут бога — молот на сильно удлиненной рукояти — интерпретировался самым разнообразным образом, не исключена и его связь с ремеслом кузнецов, которые во многих архаических культурах играли важнейшую роль в мифо-ритуальной сфере. В таком случае опять же малопонятные в отсутствие письменных источников связи Суцелла с Таранисом могут считаться в принципе объяснимыми. Мы видим, что даже не вполне исчерпывающий анализ описанного материала говорит о наличии в Галлии достоверных элементов мифологемы, подтвержденных для других, родственных кельтской (и самой кельтской, только на островах), традиций. Однако приходится признать, что вряд ли удастся установить специфику связи этих элементов, особенности именно галльского варианта этих представлений.

В несколько иной форме повторим уже ставившийся выше вопрос: могут ли отраженные в памятниках римские религиозные представления стать своего рода текстом иного уровня, который помог бы нам раскрыть смысл отсутствующего галльского текста, дать хоть приблизительные грамматические правила для его прочтения? На это в принципе приходится ответить отрицательно, ибо круг римских религиозных изображений, устоявшихся и во многом уже отвлеченных от живого смысла древней мифологии, в значительной степени подчинялся своим собственным законам, правилам, если можно так выразиться, вторичного языка. Кельтское искусство, напротив, имея сравнительно небольшое количество основных иконографических типов, лишь в малой степени создало правила их внешнего сочетания. Функционируя в новых условиях, оно обратилось за этими правилами к искусству античному, но они далеко не всегда могли помочь закрепить очень тесно связанное с выражением (в смысле именно нерасторжимости, а не устойчивости) содержание кельтских религиозных представлений. В каких-то случаях происходили довольно удачные наложения, живые и понятные сочетания, но так случалось редко, причем чем длиннее была кельтская «фраза», тем трудней было ее перевести. К тому же не надо забывать, что стремление к такому переводу не всегда было осознанным и творческим. Творческим оно становилось по большей части просто в итоге совпадения благоприятных обстоятельств — такого рода случай мы видим, рассматривая изображения Тараниса с колесом и маленькой фигуркой, но стоит лишь взглянуть на фигуру бога с Юноной, и мы можем говорить лишь в двух очень абстрактных планах: чисто внешнего сочетания по римскому образцу или близости на уровне общих индоевропейских представлений. Конкретность, если она и была, нам недоступна.

Эти же соображения, по нашему мнению, можно подтвердить анализом ряда наиболее сложных, насыщенных соответствиями и потому издавна привлекавших внимание исследователей памятников. Все они дают не просто изображения богов, а их группы, где фигурируют как кельтские, так и римские типы. В своем большинстве они относятся к первым, наиболее интересным временам романизации и исходят из достаточно характерной социальной среды. Важно и то, что сам тип этих памятников — блоков с четырьмя или восемью изображениями, увенчанных колоннами, — имеет давние местные традиции, отраженные, к примеру, в галльских монументах из Энтремона.

Приблизительно в 17 г. коллегия Nautae parisiaci воздвигла посвященный Юпитеру монумент. Из всех подобных он наиболее насыщен изображениями божеств и различных сцен, а потому и наиболее характерен для попыток галло-римского синкретизма, вообще довольно часто исходивших из среды развивавшихся в Галлии разнообразных коллегий[392]. Памятник разделен на пояса изображений, где среди прочих мы видим фигуры богов, сгруппированных по двое: Марс и неизвестная богиня, Меркурий и кельтская Розмерта, Юнона и Фортуна, Аполлон и Сирона. Наряду с этими выполненными по римским канонам изображениями перед нами и совершенно кельтские боги — Суцелл с молотом, Цернунн и, главное, Эзус со всеми своими атрибутами (дерево, трех-рогий бык). Здесь же процессия из шести фигур (трех бородатых и трех безбородых), которых считают старшими и младшими seviri Augustae — они преподносят в дар Тиберию предмет, схожий с кельтским торквесом[393]. Всю серию изображения Хатт определяет как «взрыв» кельтского пантеона, приведший прежде всего к дроблению его богов в соответствии с требованиями ассоциации со специализированными римскими божествами. Однако совершенно ясно, что даже если для той эпохи типично было дробление пантеона, то на одном этом памятнике мы видим разные этапы процесса. С другой стороны, говоря о дроблении, мы волей или неволей подразумеваем приспособление самого существа кельтских богов к римским религиозным характеристикам, а было ли это действительно так (а если да, то, видимо, лишь в определенной социальной среде), мы сказать не в состоянии.

Однако, быть может, допустимо предположить, что все изображения являются связной смысловой серией? Если это так, то было бы понятно, что определенные единицы этой серии могли быть в большей степени подвержены разного рода трансформациям, а другие в меньшей — просто в силу типологической удаленности или близости. Попытки исследований в таком направлении делались[394], но не привели к доказательным результатам, ибо строились на анализе единственного памятника, дающего несколько связанных изображений, — все тою же котла из Гундеструпа. Мы не хотим сказать, что нужно отрицать саму правомерность этих попыток, да, кроме всего прочего, при отсутствии письменных памятников они и неизбежны, другое дело, что их результаты пока не способны существенно помочь в интерпретации таких сложных галло-римских памятников.

Проще и, по нашему мнению, естественней предположить другое. Думается, что рассматривать памятники типа вышеописанного как смысловое целое нет оснований, во всяком случае, на нашем уровне знания. Мы имеем в виду лишь то, что из сочетания фигурирующих на них типов богов не рождалось что-либо новое, и мы не можем получить от них дополнительной информации по сравнению с теми случаями, когда подобные божества встречаются отдельно. Монументы этого рода, как мы увидим ниже, создавались вскоре после римского завоевания, и, как мы видели, это время было во многих отношениях действительно переходным. Воздвигались они, конечно, по инициативе не отдельных лиц, а определенных объединений (типа коллегий), причем весьма характерных для сложившейся в Галлии «промежуточной» среды — не знати и верхушки горожан и не сельского населения, а некоего среднего слоя. Хатт пишет, что современники должны были быть несколько «смущены», глядя на подобные барельефы. Нам кажется, что это было не так, и заказчики такого рода памятников испытывали, как и сама эпоха, самые разные веяния. Пока что мы видим не творческий синкретизм, а складывание чего-то явно «на потребу дня». Забегая вперед, скажем, что по этому пути прийти к синкретизму было невозможно.

На наш взгляд, эти соображения подтверждают и другие памятники, среди которых немаловажным представляется монумент из Мавильи (Esp., 2067, 2072). Он сохранился не полностью и состоит из цоколя и расположенных в два пояса над ним изображений. На цоколе мы видим Марса и Минерву, между которыми на подобии алтаря вьется змея с бараньей головой, затем Меркурия и, наконец, на третьей стороне — обнаженного бога с двумя персонажами меньшего роста по бокам. Исходя из мысли о постепенной трансформации великой галльской триады (о которой говорилось выше), отразившейся в ряде галло-римских памятников, Хатт[395] отождествляет здесь Марса с Эзусом, а Меркурия с Тевтатом. Изображения же на двух расположенных выше поясах он трактует как романизированный вариант основных кельтских мифологем, которые, по его мнению, в чистом виде могут быть выведены из сцен на котле из Гундеструпа. Так, сцену с одной из сторон монумента, где мы видим сидящего бога со скипетром или копьем в руках, а под ним обнаженного бога с копьем и орлом у плеча, Хатт понимает как «романизированную» попытку отразить сущность кельтских представлений о Таранисе в двух его ипостасях — небесного бога-громовержца и бога водной стихии и дождя, отраженных на котле из Гундеструпа в фигуре бога с колесом и стоящего рядом воина.

Однако комплекс этих барельефов можно понимать и по-иному. Ряд ученых обращал внимание на то, что центром всей композиции является Марс, а другие изображения (божества огня, молнии, воды) персонифицировали различные ипостаси этого бога[396]. Такой тезис не может быть сразу отброшен, ибо мы знаем, что облик многих римских богов терял в Галлии свою цельность и впитывал многие аспекты местных религиозных представлений. Другое дело, что такая двойственность интерпретации возможна потому, что нам не известен сам принцип, в соответствии с которым строились подобные изображения и их варианты в различной социальной среде. Существенно мешает анализу и незнание связанной с галльскими богами мифологии.

Ее смысл приоткрывают лишь некоторые индоевропейские соответствия и ирландские параллели, и, когда это случается, толкование памятников может быть достаточно убедительным. Вот пример так называемых «колонн Юпитера», распространенных прежде всего на северо-востоке Галлии с наивысшей концентрацией у лингонов. Правда, имеется и довольно значительная бретонская группа «колонн». Они представляют собой цоколь с изображениями римских богов, собственно колонну и венчающую ее скульптурную группу — всадника (иногда дернящего копье или колесо), чей конь попирает чудовище со змеиным хвостом. Общее число их около 150, а примерное время создания — между 170 и 250 гг. Памятники эти, безусловно, кельтские, хотя прежде иногда отстаивалось их германское происхождение. Почти все они найдены в сельской местности, на территории вилл или недалеко от погребений, хотя их размер не позволяет думать об индивидуальных заказчиках этих изображении. Понимались они неоднозначно — как олицетворение победы солнечного бога над хаосом, прославление небесного бога и богини земли (так как в редчайших случаях — Esp., 3036 — под всадником изображена богиня; и даже, что не выдерживает никакой критики, как символ победы Рима над варварами. Хатт, в соответствии со своими взглядами, считал, что группа представляет посылающего молнию небесного бога и принимающую ее воду или землюtitle="">[397]. Практически без объяснений оставались варианты (Esp., 4897, 6623), где конь отсутствовал и бог сидел верхом на чудовищу Делались и попытки найти компромиссное решение[398]. На один важный момент, связанный с «колоннами Юпитера», совершенно справедливо обратил внимание Ламбрехт[399]: он выделял тот факт, что много памятников этого типа найдено вблизи источников, русел рек и речушек и т. д., но сделал из этого слишком прямой вывод о принадлежности бога на лошади к разряду гениев источников и воды вообще.

Разумеется, в каждом из приведенных выше толкований есть своя доля истины, но как целое «колонны Юпитера», думается, лучше всего понимать в свете тесно связанного с сезонными ритуалами и празднествами мифа о борьбе Громовержца с его противником. Тогда понятно появление колонн вне городов и их связь с водой, иссякание которой перед победой Громовержца и последующее возвращение является одной из важных тем мифа. Его значение в кельтской мифологии, судя по ирландскому материалу, было достаточно велико. Таким образом, данный ряд изображений может быть типологически связан как с кельтскими монетами эпохи независимости, так и с другими вариантами скульптур Юпитера — Тараниса галло-римского времени.

На примере многих божеств мы видим лишь очень слабо выраженные черты взаимопроникновения двух систем религиозных представлений. Это касается главным образом богинь галло-римского пантеона, в частности Минервы, о которой Цезарь (BG, VI, 17) говорит, что ей приписывают изобретение ремесел (Minervam operum atque artificiorum initia trasiere). Она почиталась достаточно широко — посвящения ей распространены в Галлии, Британии, Германии, Паннонии, и это, видимо, не случайно. О том, что она прочно вошла в сознание народа и, без сомнения, ассоциировалась с какими-то местными божествами, говорит тот факт, что еще в VII в. христианские проповедники осуждали обращение к ней за помощью представителей некоторых ремесленных профессий[400]. Тем более удивительно, что на уровне дошедших до нас памятников проследить конкретные формы отождествлений практически невозможно. Скульптуры Минервы вполне каноничны, а случаи объединения ее с какими-либо богинями (о которых, кстати, тоже почти ничего неизвестно) крайне редки — местные имена Jdennica (CIL, XII, 2974) и Belisama (CIL, XIII, 8) мало что проясняют. Однако некоторые черты связанного с нею ритуала (например, постоянно поддерживавшийся в ее святилищах огонь) позволяют сопоставить галльскую Минерву с хорошо известной по ирландским источникам богиней Бригитой — покровительницей ремесленников, поэтов и прорицателей, связанной с фигурирующей в галльских и британских надписях Бригантией.

Роль Минервы и сходных с ней местных божеств была в галло-римском пантеоне весьма значительна, но об ее точном характере судить трудно. Напротив, при анализе некоторых других богов основная трудность проистекает именно из-за обилия самых причудливых оттенков смысла, наслоившихся друг на друга в процессе романизации. В ряду этих персонажей галло-римского пантеона первыми выступают Марс и Меркурий. Необыкновенно почитаемые в Галлии, эти боги как бы лишены собственной индивидуальности — их облик настолько сложен и неоднозначен, что они кажутся скорее воплощением различных традиций и символов, нежели четко определенными персонажами. В общем это понятно, ибо бог-воин и бог-покровитель ремесла (известно, что применительно к кельтам, как и ряду других народов, этот термин надо толковать расширительно: в Ирландии äes däna — «люди ремесла» — включали как друидов и филидов, так и собственно ремесленников) были для этого необычайно удобны. Вместе с тем совершенно ясно, что устоявшиеся сфера деятельности и облик этих богов не перекрывали сложного и подчас противоречивого содержания сочетавшихся с ними кельтских представлений. К слову сказать, так же было и у германцев, ведь Вотан — Один, воитель и маг, это тоже Меркурий!

Изображений Меркурия, по словам Цезаря, самого почитаемого бога Галлии, известно около 200, посвящений ему — более 450. Кроме того, топонимика сохранила немало названий, свидетельствующих о культе того божества. Однако слово «этого» подходит, лишь когда мы имеем дело с чисто римскими по своему стилистическому типу и атрибутам изображениями и не связанными ни с какими местными божествами посвящениями. Таких изображений немало, причем их наибольшая концентрация не всегда наблюдается в самых романизированных частях Галлии, — к примеру, в Нарбонской Галлии их всего 6 (Esp., 339, 419, 439, 556, 6749, 6758), не считая фрагментов небольших статуэток. Аквитания, или, точнее, территория к югу от Гаронны, дала нам 18 изображений бога (Esp., 1067, 1069, 1072, 1074, 1236 и др.), Лионская провинция — около 60. Уже в памятнике из Аквитании наблюдается целый ряд отступлений от канонического образа бога — он бывает изображен с бородой, его атрибуты (петух, черепаха и т. д.) выделены и имеют гораздо большее самостоятельное значение, чем обычно, а статуя из Лезу (Esp., 1609; по своему облику напоминает известные нам изображения бога Эзуса Скажем сразу, что делавшиеся попытки отождествить этих двух богов лишены основания[401].

Храмы и святилища Меркурия, часто располагавшиеся на возвышенностях, во множестве найдены в Лионской провинции. Некоторые из них сохранили прекрасные вазы с изображениями бога, мало отступающими от классических образцов. В то же время на скульптурах из этих районов Галлии Меркурия часто сопровождают чисто кельтские символы, как, например, змея с бараньей головой, об изображениях которой сказано выше в другой связи. Однако наиболее интересные варианты «кельтизации» римского бога дают территории северо-востока Галлии, где культ его был также распространен (12 изображений у тревиров, 84 — у медиоматриков и левков, около 50 — у трибоков и т. д.). Здесь храмы Меркурия перемещаются с возвышенностей в леса[402], а сам он открыто связывается с рядом чисто местных иконографических типов. Главный среди них — известный, правда, и в других районах страны трехликий бог. Наиболее характерные в этом отношении памятники — рельеф из Реймса (Esp., 3668), Мальмезона (Esp., 3756), Гаренн дю Руа (Esp., 3852), Бовэ (Esp., 3919). Ряд памятников (к примеру Esp., 3666) представляет Меркурия бородатым старцем, другие связывают принадлежащие другим кельтским и римским богам символы и атрибуты с этим божеством (палица, атрибут кельтского Суцелла — молот с длинной рукоятью, щипцы Вулкана и пр., встречаются и фаллические символы). В качестве спутницы Меркурия на некоторых рельефах фигурирует кельтская богиня Розмерта (Esp., 4929, 5106), а в одном случае — Минерва.

Прилагалось много усилий, чтобы отождествить галльского Меркурия с тем или иным известным кельтским богом — Эзусом, Тевтатом, Огмием, Лугом или (по теории Ламбрехта) с одной из ипостасей единого и наделенного всеми функциями великого бога. Как помогают в решении этого вопроса надписи, прежде всего местные эпитеты бога? Большинство из них, как и в случаях с другими боя^ествами, встречаются по одному, в крайнем случае по два раза, однако некоторые встречаются чаще: Arvernorix, Arvernus в прирейнских районах (CIL, XIII, 6603, 7845, 8164, 8579, 8580), Cissonius из Верхней Германии (CIL, XIII, 6119, 6345, 7359). Целый ряд эпитетов может быть сближен с названиями местностей — alaunus, Canetonessis, Dumias, Vellaunus и т. д. Эпитеты общего характера дают смысловое поле от вполне естественного Mercalis до Defensor, Victor (CIL, XIII, 4308, 6294, 11697). Другие, как Jovantucarus (CIL, XIII, 4256) говорят о функции покровителя молодежи, семейного очага (Domesticus — CIL, XIII, 7276) или сельскохозяйственной деятельности (Cultor-CIL, XIII, 6476).

Вряд ли какой-либо из этих эпитетов (о значении которых идут споры)[403] можно считать решающим для отождествления Меркурия. Можно сказать, что большинство из них может подходить практически ко всем упомянутым выше богам. Однако ирландские письменные памятники, благодаря которым нам известны некоторые кельтские мифы и подробно охарактеризованные образы богов, делают наиболее вероятной связь галло-римского Меркурия с Лугом[404]. Трудно сказать, был ли Луг ирландских преданий полным соответствием параллельному континентальному богу, но это предположение обоснованно даже при ограниченном количестве данных. Искусный во всех ремеслах Луг (ирл. Samildanach), в то же время провидец, маг и воин — он возглавляет воинство богов Племен Богини Дану, он «солнечноликий» (grianainech) и наделенный поэтическим даром бог. Популярность его на островах и континенте, судя по всему, была чрезвычайно велика. Несколько преображенный Меркурий, как никто другой, мог соответствовать этому образу, но все-таки не перекрывать его целиком. Здесь, что вообще типично для феномена романизации галльских божеств, мы наблюдаем лишь частичное соответствие образов, что объясняет многие «неканонические» черты в образах галло-римских богов. Многоплановость кельтских богов объясняет тот факт, что в конкретных условиях галло-римские Меркурий и Марс могут быть более сходны, чем два Меркурия между собой.

Действительно, распространение памятников, связанных с культом Марса, показывает, что они находились практически во взаимоисключающих отношениях с памятниками почитания Меркурия, хотя последних в целом и больше, чем первых.

Известно около трех десятков изображений Марса. По свидетельству древних авторов, ему было посвящено и немало храмов (число обнаруженных, правда, невелико). Большинство скульптур практически ни в чем не отступают от классического образа этого бога — исключение из этого правила, пожалуй, лишь Марс с рельефом из Мавилли. Найдены они почти во всех районах провинции, причем в одном случае — в святилище Меркурия (Лангензульцбах, 5586). В силу ограниченного количества и малого своеобразия эти памятники почти не приближают нас к безусловно стоявшим за римским Марсом местным божествам.

Иное дело эпитеты. Их известно более полутора сотен, и зафиксированы они по большей части в наиболее мирных областях провинции[405]. Очень много их в Аквитании (CIL, XIII, 87, 96-114), Нарбонской Галлии (22) и Лионской провинции (15).

Еще очень давно ученые обратили внимание, что эти боги (Меркурий и Марс) редко сосуществуют на одной территории в одинаковой пропорции. Так, к примеру, в Аквитании посвящения Марсу сосредоточены к югу от Гаронны, а Меркурию — к северу от нее. На северо-востоке, где, особенно среди тревиров, культ Марса был очень распространен, посвящения ему достаточно многочисленны, но скульптурных изображений нет вовсе (в отличие от Меркурия). Кроме того, рассматривая посвящения, надо учитывать пропорциональное соотношение в них местных и чисто римских элементов. К примеру, если в Нарбонской Галлии общее количество посвящений Марсу и Меркурию примерно одинаково, то связь Марса с какими-то местными традициями может быть прослежена 13 раз, а Меркурия только один.

Наиболее распространенные эпитеты Марса в целом вполне соответствуют военному характеру этого бога, однако, как это не раз отмечалось, не обязательно обрисовывают классического римского бога. Как и в случае с другими божествами, многие эпитеты Марса могли принадлежать не только ему. Ряд эпитетов заставляет подозревать, что Марс почитался и как податель благ, а может быть, и как целитель. Судя по надписям, одними из местных богов, в той или иной мере отождествлявшихся с Марсом, были Сегомо, Смертриос и Камулос. Сведений об их роли в галльском пантеоне эпохи независимости нет практически никаких. И все же, опираясь на данные островной традиции, не знавшей узкоспециализированных (крупных) божеств войны, мы можем думать, что и галло-римский Марс имел какие-то иные функции, т. е. ситуация была в принципе такая же, как и с Меркурием.

Сказанное, как кажется, должно подтвердить вывод о невозможности построения строгих и раз навсегда определенных цепочек соответствия между кельтскими и римскими религиозными представлениями. Тем самым задача определения сущности романизации этой важнейшей области духовной жизни покоренного народа делается очень сложной — взаимодействие двух культурных импульсов налицо, кельтский «подтекст» чувствуется практически повсюду, но расставить правильные акценты возможно далеко не всегда. Необходимо учитывать немало переменных величин (не говоря уже об отрицательных — незнании галльской мифологии) — социальную среду тех или иных районов, степень разрушенности сложившегося столетиями экономического уклада, особенности городской жизни тех или иных территорий, предшествовавшие завоеванию контакты с античным миром. Обитатель города, виллы или села с традиционной общинной организацией совершенно различным способом «комбинировал» элементы различных верований. Лишь некоторые культы (к примеру, культ богинь-матерей) распространены примерно повсюду в одинаковой пропорции, большинство же других имели гораздо более сложную историю. Конечно, можно представить себе, по каким причинам Марс превращался в сельской местности из бога войны в гения-хранителя и подателя благ, однако гораздо труднее понять, отчего в одном случае это был именно Марс, а в другом Меркурий или иное божество. Можно лишь априорно утверждать, что в каждом конкретном случае это связано с до-римскими традициями местных культов, известных нам далеко недостаточно.

С уверенностью можно говорить лишь о том, что значительная их часть была вообще мало затронута романизацией. До некоторой степени это видно из сохранившихся памятников, однако не будет ошибкой предполагать, что многие связанные с прошлым черты религиозного сознания не отлились в те формы, которые единственно и могут о них поведать, — изображения и надписи.

Е. С. Голубцова Глава шестая МИРОВОЗЗРЕНИЕ ГОРОЖАНИНА И КРЕСТЬЯНИНА МАЛОЙ АЗИИ В I–III ВВ

Идеологическая жизнь населения Малой Азии I–III вв. формировалась под воздействием трех основных компонентов — местной — автохтонной, греческой и римской культур. В результате сложного переплетения и взаимовлияния и возник неповторимый и причудливый сплав, свойственный лишь Малой Азии со специфическими условиями жизни ее городов и сельских поселений. Однако как о городах, так о сельских поселениях нельзя говорить, как о чем-то цельном и едином. Города Малой Азии были совершено различны как по размерам, так и по уровню социально-экономического развития. С одной стороны, прибрежные гиганты — Милет, Эфес, Смирна, а также Пергам, Сарды с населением свыше 100 тысяч человек каждый. С другой — городки, расположенные во внутренних областях Каппадокии, Фригии, Исаврии, Писидии, такие, например, как Люстра, Кана, Саватра, Перта, Анзулада и др., едва насчитывавшие 5–6 тысяч жителей. В свою очередь жители этих городов также не составляли какой-то единой категории — здесь были и богачи, которым принадлежали виллы, огромные участки земли, доходные дома, и свободные бедняки, с трудом зарабатывавшие себе на жизнь.

Столь же неоднородны были и сельские поселения, отличавшиеся друг от друга и численностью населения, и степенью экономического и социального развития, хотя дифференциация здесь была меньше, чем в городах. Все это следует учитывать, сопоставляя мировоззрение горожанина и крестьянина, выделяя общее в их идеологии, прослеживая отличия и особенности их идеологической жизни. Материал для анализа в основном дает эпиграфика, поскольку многие подробности повседневной действительности, жизненные коллизии, отношение тех или иных групп населения к окружающей действительности отчетливо проявляются лишь в надписях Малой Азии I–III вв.

В литературе подобного анализа проведено не было, хотя и освещались отдельные стороны идеологии и культуры жителей Малой Азии,

Не претендуя на всестороннее освещение темы, мы остановились на некоторых аспектах, позволяющих охарактеризовать мировоззрение горожанина и крестьянина Малой Азии I–III вв. Это:

— отношение к центральной власти;

— отношение к рабству и зависимости;

— отношение к религии и жрецам;

— коллегии и фиасы;

— отношение к родственникам и соседям;

— этические нормы поведения; отношение к женщине, семье;

— уровень образованности;

— отношение к общественной деятельности, к спортивным состязаниям.

Сопоставление взглядов и точек зрения горожанина и крестьянина на перечисленные выше проблемы позволит выяснить принципиальные различия и в то же время сходство в сфере идеологии, религии, культуры между жителем города и крестьянином, а тем самым и между полисом (являвшимся или не являвшимся античной гражданской общиной) и комой — сельской или территориальной общиной.

1. ОТНОШЕНИЕ К ЦЕНТРАЛЬНОЙ ВЛАСТИ

Отношение к центральной власти в городах было тесно связано с культом императора. Следует, однако, отметить интересную черту: посвящения делаются не только императору, но одновременно и какому-либо греческому божеству, почитаемому в данном полисе. Например, житель города Сидимы, в Ликии, вольноотпущенник Тиберий Клавдий Эпагат посвятил портик или колоннаду «Тиберию Клавдию автократору Цезарю Себасту Германику и богине Артемиде» (IGRR, III, № 578). Некто Евклид из Лагины, называя императора (Марка Аврелия или Коммода), «солнцем вселенной», посвящает почетный декрет не только ему, но и Зевсу Величайшему (МАМА, VII, № 107). Тот же мотив обнаруживается на монетах: на аверсе монет города Керетапы изображены император и Геракл, подающие друг другу руку (Robert. Villes, p. 107).

Начиная с эпохи Августа в городах Малой Азии обожествляют римских императоров, называя их сначала «сын бога», затем и «бог», сопровождая это ставшей традиционной формулой: «владыка всей земли и моня» (πάσης γης και θαλάσσης— IGRR, IV, № 309, Пергам). Императора называют сыном бога, вседержителем (IGRR, IV, № 1304), богом (Ath. Mitt, XIV, 1889, S. 91, № 10), в декретах городов часто встречается титул πάντων ανθρώπων δεσπο'της (Пергам, IGRR, IV, № 341), κύριος (IGRR, IV, № 331). Следует, однако, отметить, что в большинстве декретов, поставленных в честь императоров, нет указаний на какие-либо конкретные события — это восхваления по поводу дня рождения, постановки статуи, каких-либо семейных торжеств, рождения сына-наследника и пр.[406]

Храмы и статуи воздвигались в городах Малой Азии не только в честь императоров, но и членов их семей. В Пергаме, например, был построен храм в честь дочери Антонина Пия Аннии Галерии Фаустины Младшей, оказавшей городу какие-то благодеяния[407] (IGRR, IV, № 361). Такого рода примеры довольно многочисленны. Культ императора, однако, носил в значительной мере формальный характер, и жители городов относились к нему, как к необходимой, но наскучившей всем обязанности.

Несмотря на многократно подчеркиваемую дружбу и союз с римлянами и императорами (φιλία και συμμακία)[408], города Малой Азии обычно не забывают в декретах упомянуть о своих заслугах и своем положении в рамках провинций. Например, Сарды называют себя πρώτης Ελλάδος και μητροχέλβω; τής 'Ασίας και Αυδίας άπάσης Σαρδιανών πόλεως — первым в Элладе, главным городом Азии и всей Лидии (IGRR, IV, № 1528; Hellenica, 1940, IV, p. 56). Определения «знаменитейший» и «величайший» (ή λαμπρότατη, ή μεγίστη) употребляют очень многие города Малой Азии. Себаста, например, в почетном декрете, посвященном «автократору Цезарю М. Юлию Филиппу Германику и всему дому императорскому», называет себя ή λαμπρότατη Σεβαστηνών κόλις (IGRR, IV, № 635). Филадельфия в почетном декрете отмечает наличие у нее «могущественного совета и народа» (ή κρατίστη βουλή και δήμος)[409] подчеркивая значение этих органов власти. Силанд в декретах вплоть до эпохи Диоклетиана именовал себя знаменитейшим городом Силандов (IGRR, IV, № 1380 А). Теменотюра, называя императора «владыкой земли и моря», не забывает все же именовать себя в декретах «славнейшим городом» (IGRR, IV, № 614). Народ «славнейшего» города Афродисии ставит декрет в честь «славнейшего» народа Керетапы (Robert. Villes, p. 107). Пергам в посвящениях императору именует себя первым4 и главным городом или столицей Азии (IGRR, IV, № 360).

Подобно горожанам, сельские жители Малой Азии восхваляли свои родные деревни в надписях, поставленных в честь императора. Катойкия Аптюратейтов, например, расположенная неподалеку от Тралл, подражая терминологии полисов, называла свое народное собрание «священнейший и знаменитейший народ» (ό ιερώτατος και σεμνότατος δή о; — IGRR, IV, № 1631).

Как и в городах, в почетных декретах деревень подчеркивается, что они ставятся не только в честь императора, но и в честь местных богов. Башню и ограду, восстановленную в Перге, ее жители посвятили автократору Кайсару Домициану Августу Германику и Артемиде Пергайе (SEG, VI, № 672). Иногда формула эта еще более расширяется и посвящение делается не только императору и божеству, но еще и деревне, родине дедикатора. Автократору Траяну Адриану, богине Гере Сабине и катойкии Татейкометов ставит почетный декрет Корнелия Пульхра, жительница этой катойкии (Buresch, Ν 1). Не забывает в свое посвящение императорам «добавить» божеств-покровителей сельского хозяйства и катойкия Дарейукоме. Она ставит алтарь в честь богов-императоров, священного сената и народа римского и богини Деметры Плодоносящей (IGRR, IV, № 1351). Катойкия селинденов воздвигает какое-то сооружение с различными украшениями и посвящает его не только императору Адриану, но и своим отечественным богам (IGRR, IV, № 1497). Императору Адриану и Зевсу Сотеру деревня Голокайсарейа посвятила статую, лестницу (τό βάθρον) и рынок (το μάκελλον), построенные на собственные средства.

Культ императоров широко насаждался не только в полисах, но и в деревнях Малой Азии. В их честь проводились ежегодные празднества в связи с днями рождения как самого императора, так и членов его семьи, воздвигались статуи и различные культовые сооружения, храмы, портики, часовни, ставились многочисленные надписи и декреты. Часто были посвящения «отеческим богам и императорам и всему их дому» (θβοΐς πατρίοις… και καίσαρι… και τω σύμπαντι οίκω). Обычно все сооружения, воздвигнутые на деньги посвятителей в деревнях, имели указание έκ των ιδίων. Согласно декрету, поставленному жительницей катойкии Иссены на землях города Юлия Горда, была воздвигнута от основания колоннада терм вместе со всякими украшениями в честь императора Марка Аврелия Севера и всего его дома, а запись об этом должна была храниться в архиве Юлии Горды, которой принадлежала катойкия. Декрет этот имел точную дату — 230/1 г. н. э. (ТАМ, V, 1, № 758). Из Кулы (Лидия) происходит мраморная стела с изображением вооруженного всадника, держащего в руках копье, и с посвящением Гаю Германику автократору Кайсару (ТАМ, V, 1, № 235 = IGRR, IV, № 1379).

В деревнях имелись коллегии кайсариастов (о notvov των καισαριαστών) — сообщества, целью которых было отправление культа императора (Buresch, № 6). О кайсариастах говорит также Тацит в «Анналах» (Г, 73), называя их блюстителями культа Августа, которые были во всех домах на положении жреческих коллегий (cultores Augusti, qui per omnes domos in modum collegiorum habebantur).

В деревнях, как и в полисах, делались различные пожертвования, которые использовались для отправления культа императора. В одной из деревень, находящейся на землях города Апатиры, неизвестное лицо завещало ей пользование пахотными землями, пастбищами и болотистыми угодьями, расположенными вдоль берега реки Кайстр, с тем, чтобы доходы, полученные от эксплуатации этих земель, тратились на ежегодно проводимые в деревне празднества в честь дня рождения императора (IGRR, IV, № 1666).

Как бы копируя этот обычай, житель деревни Лирботонов, находившейся на землях Перги, Муас, сын Стасия (SEG, VI, № 673), часть своих доходов завещал на проведение ежегодных игр в день его рождения, «когда все жители деревни, празднуя, будут поминать меня и Коту Стасия, брата моего, и Киллу, дочь Муаса, мать мою, И это, мной установленное, остается, как я справедливо решил, на вечные времена».

Отношения крестьян с местными властями характеризовала своего рода наивная непосредственность.

Царь Каппадокии Ариараф, по сообщению Страбона, велел перегородить плотиной русло реки Кармала. Плотина была прорвана, и Ариарафу пришлось уплатить немалую сумму денег в возмещение причиненных убытков. Еще большая непосредственность была проявлена сельскими жителями, возбудившими судебный процесс против реки Меандра, которая во время наводнений размывала большие участки суши. После признания Меандра виновным на реку наложили денежный штраф, который выплачивался пострадавшим из денежных сборов за переправу (XIII, 8, 19). Страбон также (XII, 2, 8) рассказывает, что Ариараф велел перегородить плотиной реку Галис, но когда плотину прорвало, вода размыла и унесла с собой значительный слой почвы Каппадокии, уничтожила много поселков и древонасаждений, опустошила немалую часть области галатов, владевших Фригией. Тогда они потребовали у Ариарафа, чтобы он возместил им ущерб, заплатив 30 талантов, и передали это дело на рассмотрение римлян.

Важной стороной общественной жизни Малой Азии была постановка статуй и увенчание тех или иных деятелей, что осуществлялось по решению народного собрания как в городах, так и в сельской местности. Следует отметить, однако, что если в городах такие почести обычно воздавались их уроженцам, то в деревнях, как правило, жителям окрестных городов, ставшим по тем или иным причинам эвергетами, благодетелями деревень. Кроме того, в деревнях такие мероприятия носили единичный характер, а в городах были довольно частым явлением. Правда, далеко не всегда в декретах говорилось о причинах этих почестей — иногда в надписях стоит глухая формула: «ради добродетели и мудрости» (αρετής ένεκα και σωφροσύνης). Именно такая аргументация приводится в почетном декрете города Харакиполиса в Лидии (ТАМ, V, 1, № 678, 9/8 г. до н. э.): Татию, дочь Асклепиада, увенчивают золотым венком, ставят ее статую, выполненную из меди, воздвигают мраморную статую и другие ее изображения. Но что было причиной столь пышных почестей, в надписи не сообщается.

Золотой венок, медную статую, мраморную статую и различные изображения получил за свои заслуги по постановлению народа города Коллиды (Лидия) Стратоник, сын Менекрата, хотя и в этом почетном декрете также конкретно не сказано о его заслугах (TAM, V, 1, № 374).

Таких же почестей удостоен был Феофил, сын Фонейта, житель Юлии Горды, о заслугах которого мы знаем из почетного декрета его родного города несколько больше — он был стратегом, агораномом, совершал успешные посольства в Германию и Рим, даже к императорам (ТАМ, V, 1, № 687).

Еще одним видом почестей, которых удостаивали отличившихся граждан, была постановка почетного декрета либо с указанием заслуг, либо просто со словами — «ради всяческих заслуг» (ТАМ, V, 1, № 703), В большинстве случаев эти почетные декреты выставлялись в общественных местах, обычно на агоре в полисе или на центральной площади в деревне.

Увенчание золотым венком в сельских поселениях было явлением значительно более редким, единичным и, как выше было сказано, «объектами» его являлись обычно не общинники, а приезжие, ставшие в силу ряда причин благодетелями деревни. Одним из немногих примеров увенчания золотым венком в сельской местности является декрет (ТАМ, V, 1, № 13), найденный в деревне Акташ в Лидии (94/5 г.). Видимо, он поставлен членами зажиточной семьи, которые увенчивают свою мать и жену золотым венком. Золотыми венками увенчивают ее также сородичи и друзья. Возможно, это семья поселившихся в этой деревне богатых вольноотпущенников, поскольку все члены семьи имеют имена без патронимикона, а глава ее свою жену именует не γυνή, как все полноправные граждане, а σύμβιον. Обращает на себя внимание редкое имя этой женщины — Ойнанта, которое вошло в каталог местных имен Л. Робера (Noms indigenes, I, 178, № 4).

Не местными жителями одной из лидийских катойкии были Марк Антоний Метродор, Марк Антоний Глюкон и… дочь Артемидора (имя не сохранилось), которых увенчивают золотым венком как благодетелей (Buresch, № 23) этой катойкии. Постановление ее «должно быть свято на все времена и записано в деревне (κωμητικώς) на стеле белого камня, для того чтобы навеки сохранилось благодеяние этих мужей и благодарность катойков». За пышными фразами декрета, однако, не скрывается ничего конкретного, поэтому неизвестно, какие именно благодеяния оказали два богатых вольноотпущенника этой катойкии. К. Буреш (в комментарии к надписи) видит в нем один из почетных декретов Kultgenossenschaft, однако оснований для такого предположения ни в тексте самой надписи, ни в аналогичных декретах нет.

Катойкия Гормоитенов (расположенная неподалеку от Магнесии на Сипиле) ставит статую Тиберия Клавдия Клейтиана, логиста, за различные заслуги, в числе которых отмечается, что он «был первым в своем отечестве» (πρίοτευοντα έν τε τ% πατριδι). Скорее всего, это был житель Магнесии, оказавший благодеяния катойкии Гормоитенов (IGRR, IV, № 1343; Buresch, S. 138).

Катойкия, расположенная на землях Филадельфии, почитает Марка Антония Диона и его жену Антонию Прейму, Марка Антония Глаукона, Марка Антония Траяна и Антониниану Терциану и их детей за оказанные ими катойкии благодения и совершает в их честь жертвоприношение на свои собственные деньги (IGRR, IV, № 1615). И в этом случае неизвестно, какие именно «благодеяния» имеются в виду; неясно также, что связывало катойкию с этими людьми, носившими римские имена. Скорее все, они были вольноотпущенниками, первоначально жителями Филадельфии, а потом либо переехавшими в эту катойкию, либо ведшими с ней какие-то дела.

Интересно в этой связи употребление термина πατρίς. Родиной, отчизной (ή κίτρίζ) уроженцы полисов называли свои города. Городу Тацине, своей «сладчайшей отчизне» (τη γλυκύτατη πατρίδα), поставил декрет при императоре Коммоде Трифон, сын Аполлонида, прославившийся успешным выполнением общественных обязанностей и посольств (LBW, III, № 1700). Совет города Теменотюры восхваляет Клавдия Евтюха, благодетеля своей отчизны. Иногда это понятие было собирательным, и у одного лица могло быть две отчизны и два города, которым он оказывал благодеяния. Тогда в почетных декретах оба они назывались έκατέρας τάς πατρίδας (СВ, I, p. 612 № 518=IGRR IV № 619).

Родиной называли свои деревни и жители сельских местностей. Некто Диотейм подарил своей «сладчайшей отчизне» те земли, которыми он владел (IGRR, III, № 422). Здесь слово πατρίς употребляется уже применительно к сельскому поселению.

Таким образом, в отношении к центральной власти между жителями городов и сельских местностей Малой Азии принципиального различия не было. Исполняя все требующиеся от них обязанности и ритуалы, отправляя культ императора и оказывая должные почести римским властям, они неизменно подчеркивали важное значение и достоинства своих городов и деревень, уроженцами которых являлись. Они были патриотами отдельных регионов, издавна входивших в состав Малой Азии-Мисии, Карии, Лидии, Фригии и др., патриотами греческих полисов, местных сельских поселений, но им был чужд общеримский, общеимперский патриотизм. В их надписях и декретах нельзя встретить слов «я — житель Римской империи» или «я — гражданин римского государства». Проявлений «государственного» патриотизма в эпиграфике Малой Азии обнаружить нельзя. Видимо, римские императоры понимали истинное отношение горожан и крестьян Малой Азии к центральной власти, и не случайной в этом контексте выглядит та суровая клятва, которую принесли жители Пафлагонии императору Августу в 3 г до н э (IGRR, III, № 137 = REG, 1901, p. 29 sqq.). Согласно этой клятве верности, в случае ее нарушения предусматривался целый ряд «карательных» мероприятий не только для тех, кто не сдержит слова, но и для их потомков: «кара постигнет и тело, и душу, и жизнь, и детей, и весь род, включая наследников; не будет тому, кто нарушил клятву, ни земли, ни моря, ни плодов (урожая)» (μήτε γη, μήτε θάλασσα, μηδέ καρπούς). Так должны были клясться жители городов и сельских местностей — императоры здесь не делали различия между горожанином и крестьянином.

2. ОТНОШЕНИЕ К РАБСТВУ И ЗАВИСИМОСТИ

Об отношении жителей в городах к рабам и рабству свидетельствуют многочисленные надписи, где говорится о раздачах денег богатыми гражданами различным слоям населения. Известно, например, что в городах Памфилии этого были булевты, члены герусии, члены экклесии, граждане, вольноотпущенники, паройки. Интересно соотношение сумм при этих пожертвованиях. Так, в городе Силлии (Lanckoronski, I, № 58 = = IGRR, III, № 800) было роздано булевтам по 20 денариев, членам герусии и экклесии — по 18, гражданам по 2 денария, вольноотпущенникам и паройкам — по одному. В одной из надписей есть уточнение — раздавать деньги только тем вольноотпущенникам, которые были отпущены на волю самими господами, а не по завещанию (IGRR, III, № 801 — vindictarius). Имели место случаи, когда булевтам, герусиастам и экклесиастам раздавали деньги и хлеб, а виндиктариям и вольноотпущенникам — только деньги (IGRR, III, № 802 = = Lanckoronski, I, № 60). Рабы вообще не включались в те слои населения, которые могли претендовать на раздачи денег и хлеба. Об отношении к рабам в городах свидетельствует также тот факт, что брак раба со свободной женщиной или рабыни и свободного не изменял социального положения ни их самих, ни их детей.

Характерный случай отражен в надписи МАМА, I, № 295 из Атланди (Лаодикея). В ней лаконично говорится, что Эпафродит, раб Пардалады, ставит памятник сыну Фоспору; за этой скупой формулой скрывается трагедия семьи, несмотря на внешний вид памятника, указывающий на ее благополучие: стела размером 1,56 мХ0,51 с акротерием, виноградными листьями и изображением трех стоящих фигур — мужской, женской и детской. Эти люди были связаны между собой следующим образом: свободная горожанка Пардалада имела раба Эпафродита, который стал ее мужем. Фоспор был их сыном. Юридическое положение Эпафродита после брака со свободной не изменилось, в надписи он по-прежнему называется δοΰλο', а его сын является рабом.

Согласно надписи МАМА, I, № 28 из Лаодикеи, Юлия, являвшаяся рабыней некоего Нейкефора, которого она называет κύριος, вышла за него замуж. Ее положение рабыни это не изменило — Нейкефор стал для нее «сладчайшим мужем», продолжая оставаться ее господином, а она его δούλη. Эти случаи, как и многие другие, подпадали под юрисдикцию римского права, согласно которому раб — nullo padre natus.

Отношение к общественным рабам в городах было настороженным и недоверчивым, о чем свидетельствует Плиний Младший, писавший в письме к Траяну (X, 19): «Прошу тебя, повелитель, помоги мне советом в моих колебаниях: следует ли мне охранять тюрьмы городскими рабами, как это до сих пор делалось, или же поставить воинов. Я боюсь и того, что городские рабы — стража не очень верная, и того, что на это дело придется оттянуть немалое число воинов. Пока что я придал к городским рабам несколько воинов. Вижу, однако, и здесь опасность: поступок этот может стать причиной небрежности у тех и у других: каждая сторона будет уверена, что сможет свалить общую вину на других». На что Траян отвечал: «Незачем, мой дорогой Секунд, превращать многих воинов в тюремных стражей. Утвердимся в обычае этой провинции охранять тюрьмы городскими рабами. Будут ли они верны в этом деле, это зависит от твоей строгости и бдительности».

О строгом и жестоком обращении с рабами в городах свидетельствует наличие коллегии μαστιγοφόρα αντες (бичевателей), что подтверждается надписью одного из памфилийских городов (SEG, II, 2, № 704).

В I–III в. н. э. в городах имела большое значение торговля рабами. Эпиграфически засвидетельствованы коллегии работорговцев и наличие специальных рынков рабов. В городах были установлены также пошлины на продажу и покупку рабов.

В городах сравнительно невелика была прослойка θρεπτοί, домашних рабов, воспитанных в доме господина. Отношение к ним, как правило, лишено какой-либо патриархальности: рабов этих очень редко хоронили в одной могиле с их хозяином, господа не ставили памятников в честь своих трептой, которые им верой и правдой служили всю жизнь.

Отношение к трептой в городах было двойственным, как о том можно судить из переписки Плиния Младшего с Траяном: Трептой— «это дети, рожденные свободными, подброшенные, а затем подобранные и воспитанные в рабстве» (Ер., X, 66).

Чрезвычайно характерен для I–III вв. отпуск рабов на волю. Это явление, отмеченное еще во II–I вв. до н. э., с I в. н. э. становится широко распространенным. О наличии вольноотпущенников в городах известно из различных источников — как эпиграфических, так и литературных. В ряде манумиссий I в. н. э. из Калимны описывается «процедура» отпуска раба на волю. Приведем содержание одной из них (Syll.3, N 1210). При стефанофоре Клеофонте, сыне Филонида, Нейка, дочь Менекрата, объявила собственную рабыню (θρεπτήν) Гедоне свободной, каковой она должна оставаться в течение всей своей жизни. При том же стефанофоре Криофон и Абриада, дети Доротея, объявили свободными Агатона, «согласно законам отпущения на волю». Последние слова указывают, что в греческих городах не только сохранились какие-то традиции отпущения рабов на волю, но имелись и специальные законы, регулирующие эти отношения. Интересно также, что, согласно установившемуся в городах ритуалу, раба мог отпускать его господин только в присутствии городского должностного лица. Полис не считал, что отпуск на волю — личное дело владельца раба, и сам регулировал эти отношения. Не случайно в манумиссий Syll.3, № 1211 из Калимны говорится об отпуске на волю рабов, произведенном «законным образом». Часто владельцы рабов, отпустив их на волю, не порывали с ними связей в дальнейшем и заботились об их судьбе. Случалось, что вольноотпущенников по желанию господина хоронили в одной с ним могиле, о чем упоминается в специальных декретах и надгробных надписях (IGRR, III, № 569, из Тлоса). Подобные факты имели место вне зависимости от социального положения лиц, отпустивших своих рабов на волю. Например, Марк Аврелий Мосх, булевт Смирны, почитаемый за свои заслуги перед городом, выразил желание быть похороненным вместе со своими вольноотпущенниками (SEG, II, 2, № 655). В подобных надписях устанавливался строжайший запрет на похороны в этих могилах какого-нибудь «чужака» (в надписях bilingua последние обозначаются extraneo — έξοτικώί— например, IGRR, IV, № 510).

Очень интересна надпись, поставленная жителем Смирны Титом Валерием Исидором в честь своих вольноотпущенников (IGRR, IV, № 1475). Обращают на себя внимание несколько моментов; во-первых, в надписи по отдельности перечисляются вольноотпущенники и вольноотпущенницы и все лица мужского и женского рода (πασ& και πάσαις) из тех, кто еще станет вольноотпущенниками. Отдельно упоминаются в надписи θρεπτοί и θρειτταί, в честь которых — среди прочих — поставлен этот памятник. Поражает проявленная этим рабовладельцем из Смирны забота о своих вольноотпущенниках и рабах — пожалуй, это один из немногих случаев такого рода в эпиграфике Малой Азии. Думается, что он был вызван какими-то чрезвычайными обстоятельствами в жизни Тита Валерия Исидора, когда его подчиненные либо спасли ему жизнь, либо выручили из беды в трудное для него время.

Иначе складывалось отношение к трептой в сельских местностях Малой Азии. Правда, эпиграфические памятники свидетельствуют, что это отношение в различных областях сельских местностей Малой Азии не было одинаковым. Так, в деревнях центральной части Фригии (в районе совр. Эскишехира) в отличие от того, что имело место в деревнях западной Малой Азии, наблюдается известная патриархальность отношений между господином и его трептой. Например, жители общин, находившихся в центральных районах, могли возносить просьбы богам вместе со своими домашними рабами, ставили в честь рабов почетные декреты, оставляли им по завещанию определенные суммы денег. В надписи МАМА, V, № 78 Аврелий Марк, сын Ермолая, возносит мольбы Зевсу Бронтонту вместе с Дафном, его θρέψαντο;, и Евтюхом — σύντροφοι Подобное совместное отправление религиозного культа было возможно лишь в том случае, если эти слуги выросли в · доме своего господина. Последний термин подчеркивает данное обстоятельство. Аналогичное явление прослеживается в ряде других фригийских надписей. Гелиодор, сын Филиппа, его жена Апфе, дочь Манемаха, полноправные общинники деревни Ведзаитов, и их вольноотпущенник Филемон ставят совместно почетную надпись в честь богов Зевса Бронтонта и Сотера (МАМА, V, № 151), что также указывает на известную патриархальность отношений между господином и вольноотпущенником, продолжавшим находиться в той же деревне, а может быть, и в том же самом доме, где он жил, будучи рабом. Имели место, например, такие случаи, когда хозяин в честь своего трептоса ставил надгробный памятник (МАМА, IV, № 256, из Йазту Верана).

Это, что называется, «оптимальный» вариант, когда раб вырос в доме господина, всю жизнь ему верно служил и был похоронен с почетом своим хозяином. То же самое можно сказать об Александре и Хрисион, поставивших своей вскормленнице (ιδία θρεψάσττ]) Аффе надгробный памятник (KP, I, № 136).

Хозяева Аффе не поскупились поставить ей красивую мраморную стелу с акротерием, украшенную гирляндами из виноградных лоз. В центре — изображения двух зеркалец, бутылочки, прялки и веретена, пары сандалий, дощечки для ключей — всего, что нужно было, по их мнению, женщине в загробной жизни. Подобное погребение указывает на то, что Аффе, воспитанная в доме Александра и Хрисион, служила им верой и правдой всю жизнь, оставив по себе хорошую память. Надпись, начертанная на памятнике, позволяет сказать, что, вероятно, хозяева Аффе были сами в прошлом рабами, а затем вольноотпущенниками, о чем можно судить по отсутствию патронимикона в их именах. Внешний вид памятника указывает на хорошее имущественное положение этих людей.

О патриархальных отношениях между господином и рабом в ряде внутренних областей Малой Азии свидетельствует и то обстоятельство, что трептой погребали в одной могиле с их хозяевами. Так, Лукия и Фотейн, ее муж, были похоронены в одной могиле с дочерью Рапонилой и ее домашним рабом (МАМА, VI, № 276 — του θρέψαντος αυτής).

В надписи МАМА, IV, № 211 наряду с именами похороненных в могиле родственников упоминаются и погребенные там трептой.

Однако, несмотря на элементы патриархальных отношений в ряде деревень, различие между свободным и несвободным сельским населением отчетливо сохранялось. Более того, если раба отпускали на волю, следы его рабского происхождения сохранялись в течение несколькихпоколений. Дети, внуки и даже правнуки вольноотпущенников не имели прав, равных со свободными, на что указывает тот факт, что даже в неофициальных документах, не говоря уже об официальных, вольноотпущенник упоминался без имени отца. Поэтому в деревнях со временем образуется определенная прослойка вольноотпущенников, которые вступают в брак с равными себе по положению женщинами, и эта семья, как и все ее многочисленные родственники, состоит, как правило, из вольноотпущенников (Buresch, № 58). Эти родственники-вольноотпущенники обычно обозначаются в надписях термином οί συνγενής πάντες (Ibid., № 25). Неполноправие этой прослойки способствовало в известной степени ее социальной замкнутости.

Отношение господ к своим вольноотпущенникам, равно как и к рабам, о чем говорилось выше, в сельских районах было различным. В западной Малой Азии почти не встречается случаев, когда бы вольноотпущенник был похоронен в одной могиле со своим хозяином. В противоположность этому в сельских районах с менее развитыми товарно-денежными отношениями, где города не оказывали такого влияния на социальную жизнь, наблюдается иная картина. Так, в одной из фригийских надписей (МАМА, VI, № 272, в районе совр. Афьон Карахисара) Тит Флавий, сын Праксия, и Кирейна, дочь Праксия, сыну Праксию, матери Татии, дочери Агафокла, и другим родственникам ставят надгробный памятник. В последней строке надписи сказано, что в этой могиле могут быть погребены также их потомки и вольноотпущенники. Интересно особо выделенное слово ιδίοις («собственные»): похоронены вместе с хозяевами могут быть только те лица, которые были отпущены на волю Титом Флавием, сыном Праксия, и его женой (МАМА, VI, № 272). Возможно предположить поэтому, что в данном хозяйстве работали вольноотпущенники не только Тита Флавия, сына Праксия, но и других лиц. Подобное обстоятельство также указывает на определенный оттенок в патриархальных отношениях между хозяевами и их вольноотпущенниками.

Необходимо также отметить, что в надписях Малой Азии упоминание лиц без патронимикона чаще встречается в западных ее областях, в центральных и восточных зависимое население обычно обозначается как трептой. Это позволяет предположить, что домашнее рабство, сохранявшее свой патриархальный характер в сельских местностях центральной и восточной частей Малой Азии, в западных ее областях уступает место другим формам зависимости, не определявшимся уже как трептой. Вероятно, там рабы покупались в самом различном возрасте, а не выращивались с детства в доме господина. Они не были с ним связаны такими узами, как домашние рабы, и отношения rix складывались иначе. Возможно, что по своему положению и обязанностям они мало отличались от первых. Однако их юридический статус определялся иначе — в надписях они обозначаются лишь по именам, без патронимикона, что указывало на менее четкие границы их обязанностей и их социального положения.

Приведенный материал, свидетельствующий об элементах патриархальности в отношениях господина и его раба, относится в первую очередь к сельским местностям центральной и восточной частей Малой Азии. В западной части Малой Азии с ее крупными рабовладельческими центрами положение трептой было иным, и упоминания о них встречаются значительно реже.

Иначе в этих областях складывались и отношения между господином и домашним рабом. Случаев, когда трептос был бы похоронен в могиле своего хозяина, почти не встречается. Не ставят хозяева своим рабам надгробных стел, как это отмечается в районах, где рабовладельческие отношения были развиты в меньшей степени. Иным, видимо, было и положение доморощенного раба в доме своего господина.

Не следует, конечно, думать о будто бы идиллических и патриархальных отношениях рабов с их хозяевами в сельских районах Малой Азии. Следует учитывать односторонность наших источников. Естественно, что в надгробных и почетных надписях предстает лишь «лицевая» сторона взаимоотношений господина и раба; те же конфликты, наказания и побои, которые имели место, как правило, не находили отражения в дошедших до нас эпиграфических памятниках. Таких эпиграфических источников, в которых бы открыто высказывалась симпатия к рабам в сельских местностях, почти не имеется. Интересна, однако, надпись, где сказано: δούλε, εύψύκει — раб, мужайся! (Wadd., № 1852).

Рабы, согласно римскому законодательству, не могли служить в армии. Плиний Младший в письме к императору Траяну сообщает об исключительном случае, когда в состав новобранцев римской армии проникло двое рабов (X, 29). Событие это было экстраординарным: римская армия набиралась только из свободных. Как сообщается в Дигестах, раба, проникшего в армию, ждала смертная казнь. Поэтому, когда Плиний узнал о таком факте, он обратился с письмом к Траяну с просьбой определить этим рабам вид казни. Траян чрезвычайно скрупулезно вник во все обстоятельства и подробно ответил, выделив три варианта — либо это добровольцы, либо взяты по набору, либо поставлены в замену кого-то. В этих случаях, как отмечает Траян, вина не их, а того, кто их взял. Эти рабы должны отвечать лишь в одном случае — если явились сами, умолчав о своем рабском положении (Ер., X, 30).

Таким образом, различие в отношении к рабам и зависимому населению в городах и сельских местностях определялось уровнем их социально-экономического развития. В крупных городах преимущественно западной Малой Азии отношение к рабам было суровым. Их наказывали за малейший проступок, бичевали, продавали и покупали на специальных рабских рынках. Рабов, выросших в доме господина, домашних рабов, было мало.

В городах центральной Малой Азии с менее высоким социально-экономическим уровнем отношение к рабам было мягче, патриархальней, чаще встречается домашнее рабство, большую роль играет вольноотпущенничество.

Примерно та же картина наблюдается в сельских местностях. На землях городов западной Малой Азии были более развиты социальные отношения, существовала большая имущественная дифференциация. Наличие круговой поруки, общая заинтересованность в выполнении повинностей и фискальных тягот заставляли общинников строго следить за каждым жителем деревни, безжалостно карать тех, кто нарушает свои обязательства, превращая их в долговых рабов. В деревнях центральной Малой Азии преобладало домашнее рабство, отношение к рабам было более патриархальным, их хоронили в одной могиле с хозяевами, ставили надгробные надписи.

Однако следует отметить одну общую черту: даже самые малоимущие, но свободнорожденные жители городов и деревень четко отделяли себя от рабов и зависимого населения и всегда подчеркивали это различие, которое не могло смягчить и вольноотпущенничество.

3. ОТНОШЕНИЕ К РЕЛИГИИ И ЖРЕЦАМ

Религиозные верования оказывали влияние на все стороны жизни горожанина и крестьянина, на их контакты с окружающим миром. Они накладывали свой отпечаток на отношения как между полисами, так и между общинами, нередко важные и спорные случаи их жизни решались с помощью обращения к богу и жрецу. Приведем только один пример.

В карийских городах — Аполлонии, Табах, Гераклее, Себастополисе и Кидрамах, наряду с чисто греческими культами Аполлона и Артемиды существовал культ «богини с покрывалом», который Л. Робер, крупнейший исследователь истории Карий, определяет как местный (La Carie, II, p. 297). Особенно четко это можно проследить по изображениям на монетах. «Богиня с покрывалом» часто встречается, например, на бронзовых монетах Себастополиса. Она обращена в фас, рядом находится высокая колонна, впереди два воина в касках, каждый из которых защищен большим овальным щитом. По мнению Л. Робера, эти два воина-героя отождествляют две группы местного населения — горных и равнинных салейцев, живших вокруг Себастополиса, в юго-западной Карий (Ibid., р. 331). Это изображение на ряде монет Себастополиса дополняется небольшой группой животных у подножия колонны, на одной из них — лежащий олень, на трупе которого сидит орел.

На монетах различных городов это изображение варьировалось. Группа бронзовых монет более позднего времени имеет изображение орлов, размахивавших крыльями (например, находки в совр. Улукое), и святилища «богини под покрывалом». Отождествить эту богиню с одним из известных нам культов трудно из-за недостатка источников. Несомненно, однако, что она имела характер не локальный и связана была не с одним полисом, а с целым районом, группой городов, поскольку изображения «богини под покрывалом» встречаются также в Кидраме, Табах, Гераклее. Возможно, что о ней говорится в надписи из окрестностей Кидрамы времен Антонина Пия, поставленной при пожизненном жреце Матери богов Спарксены[410]. Не исключено, что эта Матерь богов и была той местной богиней, которая изображалась на монетах юго-западной Карий. Отменим, что эпитет богини Σπαρξηνης был типичен для Малой Азии. Возможно, что она отождествлялась с культом Μήτηρ Opeia.

Любопытна следующая деталь: этот культ был распространен в ряде карийских городов, за исключением лишь одного города — Аполлонии, где не было найдено ни одной монеты данного типа. Обстоятельство — не случайное. Вероятно, Аполлония не хотела иметь в обращении монет с изображением местной богини, культ которой был связан с местным культом племен салейцев. Как отмечает Л. Робер (La Carie, II, p. 297 sqq.), некоторый свет проливают две надписи Аполлонии, правда, значительно более раннего времени, вероятно, середины II в. до н. э. (La Carie, II, Ν 166, p. 285). Одна из них поставлена в честь некоего Деметрия, который восхваляется за то, что он наладил финансовые отношения между городом Аполлонией и племенами горных и равнинных салейцев. За пышными фразами декрета скрывается вполне определенный смысл: полис с подчиненной ему сельской территории начал взимать в виде налогов произвольно увеличенные суммы податей, а местные племена восстали и отказались выполнять это требование. Для «нормализации» отношений городу пришлось отправлять специальное посольство. В другой надписи (Ibid., № 167, р. 307) говорится об открытой борьбе местного населения против Аполлонии, борьбе, в которой в качестве посредника между враждующими сторонами выступил Родос. Обе стороны отправили на остров посольства и старались доказать свою правоту. Этот краткий исторический экскурс показывает, насколько тесно религиозная жизнь того времени была связана с политической историей.

Пантеон божеств малоазийского полиса — Зевс, Артемида, Афина, Гермес, Афродита, Аполлон, Геракл, Асклепий и ряд других — мало чем отличался от богов классической Греции и лишь в редких случаях им сопутствовали местные божества.

В противоположность этому пантеон сельской общины, включая наиболее популярных греческих божеств, имел много местных, исконных для различных областей Малой Азии, богов. Но характерны два обстоятельства: во-первых, богов греческого пантеона крестьянин превратил из небожителей и олимпийцев в покровителей своей общины, своего урожая, своего скота; во-вторых, в круг религиозных представлений жителей сельской местности было включено множество исконных божеств — Матерь богов, Мен, Аттис, Кибела с их «прозвищами» — Тадзена, Пепродзетена и др. На стелах, поставленных в честь различных божеств, в ряде случаев имеются их изображения и атрибуты, что позволяет судить о том, как именно представляли их себе сельские жители Малой Азии.

Из одной катойкии, находившейся на месте Кулы, дошла стела белого мрамора с изображением трех богинь — Деметры, Артемиды и Ники. Деметра стоит, опершись правой рукой на алтарь, в левой держит колос хлеба, около нее — змея; Артемида сидит, рядом с ней два льва, два быка, две змеи; сидящая Ника увенчана венком, в левой руке она держит копье (ТАМ, V, 1, № 244 = Buresch, S. 69 f.). Согласно комментарию к надписи № 244, сидящая в середине богиня — это скорее Кибела, или Матерь богов, поскольку Артемида, как правило, изображается с орлами (Sardes, VII, 1, 85) или змеями, но не со львами, которые обычно были символом Матери богов[411]. Синкретический характер этого изображения несомненен. Следует также отметить, что на первом месте из этих божеств стоит богиня плодородия, что для сельских жителей имело весьма существенное значение. Все это в немалой степени предопределило различия в отношении к религии между горожанином и крестьянином.

Не останавливаясь на характеристике различных культов в греческих полисах Малой Азии, вопросе, достаточно хорошо изученном в различных монографических и общих работах, скажем лишь о культе богини справедливости Дике, имевшем определенный социальный оттенок. Город Примнесс во Фригии избрал эту богиню своей покровительницей. Ее культ отождествляется с культом Φεά δικαία Νέμεσις (SEG, VI, № 175). Иногда это культ Δικαιοσύνη, а для Дорилея — только одной Немесиды, которая, имея те же функции, что и Дике, изображалась с весами. В городах культ «справедливости» отождествляется с Όσια (МАМА, Vr № 11) или "Οσιο; Δίκαιο:, божеством, изображенным на стеле из Дорилея с нимбом лучей (МАМА, V, № 183) и напоминающим Аполлона.

Культ божества «священного и справедливого» (το J Όσιου και Δικαίου) был широко распространен и в деревнях Малой Азии. Известна и другая разновидность этого культа — «богиня священная π справедливая» (ТАМ, V, 1, № 247, из Кулы)[412], что засвидетельствовано надписями вплоть до конца III в. н. э. Позднее он приобретает черты, перекликающиеся с христианскими. В частности, в переходный период, отчетливо прослеживаемый в религиозно-идеологической жизни Малой Азии III–IV вв., культ бога «священного и справедливого» объединяется с культом ενός και μόνου θεου, один и тот же жрец отправляет этот ритуал (ТАМ, V, 1, № 246, из Кулы, надпись датирована 256/7 г. н. э.)[413].

Сопоставляя материал из городов и деревень, можно сказать, что культ богов «справедливых» чаще встречается в сельских местностях, чем в городах. Не случайны также многократные обращения рабов и крестьян, восставших под руководством Аристоника, к культу бога «Солнца справедливого» (Ήλιο; Δίκαιο;).

В городах одним из наиболее популярных божеств был Асклепий, культ которого также имел широкие социальные корни. Ему поклонялись не только горожане, но даже приехавшие туда римляне и римские легионеры. В Пергаме надпись в храме Асклепия поставил Луций Апидий Домиций, воин легиона I Италийского, расквартированного в Мезии (AM, 1899, XXIV, р. 169, № 8). Имеются многочисленные надписи в честь Асклепия с просьбой избавить от того или иного недуга и ряд памятников — с благодарностью за исцеление (ТАМ, V, 1, № 336). Функцию врачевателя в городах иногда выполняли и другие божества. В Меонии, например, это была малоизвестная богиня Брудзи или Брудзе Адутене, которой делались посвящения. С просьбой вылечить ногу к ней обращались Лукий, сын Онесима, и Евтюхиана, дочь Мелитона (ТАМ, V, 1, № 533, 534), а Александр Галат[414], Юлия, его жена и их трое детей ставят посвящение той же богине с благодарностью за какую-то милость (ТАМ, V, 1, № 532, 250/1, г. н. э.).

Многочисленные посвящения богам с просьбой об излечении известны из деревень. В посвящении Артемиде Анаит она именуется «внемлющей» и «помогающей», ей ставит декрет сельский житель Гераклид, сын Аполлония, из деревни в окрестностях Кулы в 150/1 г. н. э. (ТАМ, V, 1, № 236). С верой в помощь божества ставит декрет в честь богини Лето житель катойкии в Лидии, находившейся на месте совр. Кулы, и дает ей эпитеты «всемогущая» и «всеблагая» (Δυνατή &εω ευκαριστοί Λητώ). Характерно, что на стеле богиня изображена держащей в руке колосья, что чрезвычайно характерно для посвящений богам в сельской местности (ТАМ, V, 1, № 250). К божеству Мену Акситтену обращается жительница деревни, расположенной в районе Кулы: она просит вылечить больную ногу ее сына (ТАМ, V, 1, № 252, 269/70 г. н. э.).

На стеле, посвященной Артемиде Анаит и Мену Тиаму, изображены две ноги, излечить которые просит Мельтина, жительница деревни в окрестностях Кулы[415].

Жительница Стратоникеи ставит стелу Артемиде Анаит с просьбой вылечить ее глаза (ТАМ, V, 1, № 332). Аналогична просьба жреца Трофима, обращенная к Матери богов и Зевсу Сабазию (ТАМ, V, 1, № 459).

В одной из лидийских надписей к богам обращаются с нестандартной просьбой «помочь избежать тяжелой болезни вместе с родиной и друзьями». По предположению комментатора этой надписи К. Буреша (S. 140), этой «тяжелой болезнью», скорее всего, была чума, которая в течение второй половины II в. н. э. опустошала Римское государство, и Малую Азию в особенности.

Таким образом, культ Асклепия-врачевателя был популярен как в городах, так и в сельской местности, однако в деревнях, в отличие от городов, эти функции выполняли еще и другие, местные божества — Анаит, Мен, Акситтен, Мен Тиам и многие другие. Видимо, крестьяне обращались за помощью в первую очередь к своим исконным местным, а не греческим божествам.

Особо следует остановиться на отношении горожан и крестьян к жрецам, жреческим коллегиям. Бесспорно, что они играли в их жизни существенную роль, особенно в сельских местностях, где жрец являлся вторым, а иногда и первым лицом. Источники сообщают, что в деревне правосудие очень часто было облечено в религиозную оболочку. То или иное наказание, которое понес крестьянин, выдавалось за божью кару. В Меонии, например, некий Гермоген был проклят богом, который в виде наказания сначала убил принадлежавших ему животных — быка и осла, а когда тот не повиновался — отнял у него и дочь (KP, II, S. 106, № 208). Аналогичной была кара, постигшая жителей катойкии тадзе-нов, укравших и уничтоживших списки задолжников, — все они были убиты, хотя в надписи говорится, что «божество их покарало» (Buresch, S. 113).

Есть и другое отличие в отношении к служителям культа в городах и деревнях. У нас нет свидетельств о продаже должности жреца в сельских районах Малой Азии, в то время как для полисов таких законодательных актов начиная с V в. до н. э. имеется сравнительно много.

В работе Ф. Соколовского[416] приводятся декреты относительно регламентации культа Афины Никефоры и культа Асклепия в Пергаме, культа Диониса на Теосе, интересные надписи о продаже должности жреца Диониса и Посейдона в Приене, ряд религиозных установлений из Ми-лета, касающихся, в частности, культа римского народа и богини Ромы, надписи из Миласы, относящиеся к культу Деметры и Зевса, а также о продаже должности жрецов этих богов. В приложении к книге приведена таблица цен на жреческие должности различных богов в городах, а также стоимости жертвоприношений.

Цена жреческой должности Аполлона Ликия равнялась 270 драхмам; столько же стоила должность жреца Ποταμώς Αλέων (местность в Ликии или Киликии, происхождение которой связано с культом какой-то реки).

Самой дорогостоящей и, вероятно, самой доходной была должность жреца Асклепия — цена ее доходила до 5 тыс. драхм, самой «дешевой» же — должность жреца богини Ге — она стоила всего 10 драхм и, очевидно, была малопопулярна. Жреческая должность Зевса Апотропайоса стоила 52 драхмы, Зевса Басилевса — 230 драхм, Зевса Элевтера — 300 драхм, Зевса Фемия—140 драхм — культ «Зевсов», видимо, широко почитался. Подобная четкая регламентация стоимости должности жреца указывала на глубоко укоренившуюся практику продажи этих должностей в городах. Следует еще раз подчеркнуть, что для сельских местностей мы подобными сведениями не располагаем, но можно предположить, что практика продажи должности жреца в деревнях не была распространена так, как в городах, хотя сведений о жрецах и жреческих коллегиях в эпиграфике деревень Малой Азии имеется много.

Благотворительность в религиозной жизни деревни играла гораздо меньшую роль, чем в городах. На'дписи об этом редки, и не всегда ясно, принадлежат ли, они крестьянам или жителям окрестных городов — эвергетам деревни. О религиозных празднествах в деревне дает возможность судить одна из киликийских надписей II в. н. э. (МАМА, III, № 50). Она была выбита на скале в горной местности неподалеку от Селевкии (совр. Силифке), в некрополе находившейся там в древности деревни Имбриогов. Это чрезвычайно любопытный памятник и по своему внешнему виду (размер скалы 4,6 м X 0,79 X 0,74 — колонна 70 см длины), и по тексту. Согласно надписи, деревня Имбриогов оказывает различные почести Англу, сына Лоллия, его жене Дас, дочери Татея, и четырем детям. Интересны их имена: Ουασις, Ούάνθα, "Α3[3ασις. Четвертого, как отца, звали Англом. Первое из них, женское имя, упоминается, согласно Л. Згусте (§ 1145—1, стр. 394), лишь этот один раз в эпиграфике не только Киликии, но и Малой Азии в целом. Второе встречается также один раз и только в Киликии (Згуста, § 1140, стр. 391). Третье также нигде в других памятниках не встречается[417]. Таким образом, имена троих детей имеют местное киликийское происхождение. То же самое можно сказать и про патронимикон их матери— Τετεης (род. пад. — Τετεους) — оно встречается пять раз, и тоже только в Киликии (Л. Згуста, § 1540—1, стр. 510). Получив от деревни Имбриогов почести, жена Англа, сына Лоллия, поставила в честь деревни колонну, а муж пожертвовал в дар деревне 1200 драхм, с тем чтобы проценты с этой суммы шли ежегодно на проведение религиозного праздника деревни — rcotvvüxißt. Что это был за праздник, можно судить на основании изображенного на стеле над надписью знака серпа луны, являвшегося символом бога Мена (KP, I, 24, Abb. 14). К сожалению, четыре последние строки надписи не сохранились, поэтому ничего нельзя сказать о том, как этот праздник проводился.

Бог Мен был достаточно популярен во всех областях Малой Азии, свидетельства о его культе многочисленны. Однако в горных деревнях Киликии, отличавшихся весьма своеобразными условиями жизни, возможно, что и этот праздник, который праздновался «всю ночь» (ведь слово παννυκίς произошло от слов πάν и νύξ), связан с каким-то особым ритуалом культа Мена.

Конечно, встает вопрос, были ли представители этой семьи местными жителями общины Имориогов. В пользу этого говорят два обстоятельства. Во-первых, имена детей носят чисто киликийские формы, не встречающиеся больше нигде в Малой Азии, а во-вторых, Англ, сын Лоллия, жертвует деньги именно на местный деревенский праздник культа Мена.

В деревнях, как и в городах, были распространены те или иные посвящения согласно обету, данному божеству. По обету ставили статуи богов, строили или реставрировали их храмы, портики[418], алтари[419], отпускали на волю рабов и т. д. Часто обет принимался в сложных жизненных ситуациях, и тогда в надписях появлялись слова: «по обету за спасение» έπιταγήν σωτηρίας ένεκεν — ТАМ, V, 1, № 535). Смысл термина σωτηρία мог быть самым различным. Например, некто Артемон, житель Силанда в Лидии, поставил по обету две мраморные статуи — Кибелы, сидящей между двух львов (ТАМ, V, 1, № 53), и Артемиды. «Эфесской» (ТАМ, V, 1, № 54).

Полисные храмы, в отличие от сельских, имели право асилии. Как отмечает Страбои (XIV, 1, 23), «храм остается местом убежища и теперь, хотя пределы убежища часто менялись. Так, земли храма в Эфесе Александр расширил на одну стадию, Митридат же пустил стрелу с угла крыши и думал, что длина ее полета немного будет больше одной стадии; наконец, Антоний удвоил это расстояние и включил в пределы убежища некоторую часть города… Цезарь Август снова отменил его». Тем не менее право убежища за Эфесским храмом сохранилось в течение последующих веков.

Таким образом, в отношении горожанина и крестьянина к религии и жречеству существовали немалые различия. Конечно, в значительной мере пантеон города и деревни был одним и тем же. Важные события в городах, как и в деревнях, всегда сопровождались обращением к: богам, упоминанием об отеческих богах, о воле богов, о сооружении храмов и статуй божеств, о посвящении им декретов и надписей. Однако в деревнях религия носит значительно более утилитарный характер, чем в городах. Вместе с тем религиозная жизнь общины была демократична. Жители ее — свободные, рабы, вольноотпущенники — поклонялись одним и тем же божествам. Общинник возносил просьбы божеству за здоровье всей общины в целом, за благополучие «всех кометов». Демократичны были также представления о загробном мире. И зажиточный общинник, и раб, судя по изображениям на их надгробных стелах, считали, что на том свете «понадобятся» одни и те же предметы, что раба там ждет та же участь, что и свободного. Демократичны были религиозные празднества общины, в которых принимало участие все ее население, без социальных ограничений. Эти обстоятельства в значительной мере способствовали устойчивости и жизнеспособности сельской общины. Имевший место в ряде районов Малой Азии, особенно в западных ее областях, процесс разложения общины, выделения административной и жреческой верхушки шел в достаточной степени медленно и не мог подорвать ее основных устоев.

В городах же религия не имела такого утилитарного характера. Для горожанина боги-олимпийцы по-прежнему оставались небожителями, отделенными от простого человека огромной дистанцией. Обращение к ним, за исключением, пожалуй, Асклепия, являлось громадным событием для жителей города, и поводы, по которым оно имело место, были иными, более масштабными, затрагивали обычно интересы всего полиса; обращений к богам личного характера было значительно меньше, чем в сельских местностях.

Особо следует остановиться на отношении горожан и крестьян к христианству. Общепринятым является мнение, что Малая Азия в первые века нашей эры была традиционным местом распространения христианства. Эта точка зрения основывается в какой-то мере па сведениях, сообщаемых Новым заветом, на встречающихся там многократно указаниях на наличие верующих в Эфесе (Послание к эфесянам, Послание к галатам), на наличие церквей Галатийских и т. п. А. Гарнак в книге «Mission und Ausbreitung des Christentums» (1906 г.) помещает даже карту с указанием городов Малой Азии, в которых будто бы побывал апостол Павел.

Эпиграфические данные свидетельствуют, что все эти сведения очень сильно преувеличены для Малой Азии в целом. Дело в том, что христианство не было равномерно распространено во всех ее районах. Эпиграфические памятники позволяют, в частности, поставить вопрос о том, каково было соотношение христианского и нехристианского населения в Ликаонии. В этом районе из опубликованных в VIII томе МАМА 400 надписей, относящихся к городам Люстра, Кана, Саватра, Перта, Анзулада, Иконий и сельским местностям, по определению У. Калдера и Дж. Кормака, редакторов VIII тома, свыше 100 являлись христианскими. Около половины из них — из сельских местностей, остальные — из перечисленных выше городов. Следовательно, из общего числа надписей Ликаонии четвертая часть принадлежала христианам. Из местностей же, расположенных на писидийско-фригийской границе, дошло всего лишь менее десятка христианских надписей.

Анализ эпиграфических памятников, включенных в свод МАМА, позволяет сделать еще один вывод: христианских надписей из городов Μ алой Азии гораздо больше, чем из сельской местности. Из 41 христианской надписи, помещенной в IV томе (надписи восточной Азии и западной Галатии), 25 принадлежат городам Акроэну, Синнаде, Аполлонии и др., и около 10 — сельской местности. Том VI (эпиграфические памятники Фригии и Карии) содержит 34 христианские надписи, из которых только к городу Апамее относится 18, к сельским местностям — 10, по 1–2 — из различных деревень, атрибуция остальных неизвестна. Таким образом, христианство в городах было распространено больше, чем в сельской местности. Ведь не случайно автор «Апокалипсиса» обращается к семи церквам Азии — в Эфесе, Смирне, Пергаме, Тиатире, Сардах, Филадельфии, Лаодикее. Не останавливаясь подробнее на этом вопросе, многократно исследованном в литературе[420], отметим лишь, что христианство у горожан находило лучший прием, чем у крестьян, поскольку община оказала проникновению чуждой ей религии упорное сопротивление. Именно поэтому при изучении процесса проникновения христианства в идеологию городов и общины необходимо ввести понятие «переходного периода», который мог длиться в зависимости от различных обстоятельств и несколько десятилетий, и несколько веков.

Особенно отчетливо это можно проследить на символике эпиграфических памятников Малой Азии с изображением рыбы, дельфина, креста, виноградной лозы и др. Знакомство с памятниками, имеющими символ рыбы, заставляет поставить следующий вопрос: всегда ли изображение рыбы являлось религиозным символом погребенного там христианина или могло быть знаком профессии крестьянина и рыболова.

У издателей IV тома МАМА нет никаких сомнений в том, что здесь имеет место христианская символика. Однако по этому поводу надо высказать следующие соображения.

Во-первых, расположение рыбы и быка на одном и том же месте над гирляндой одинаково. Если бы рыба была символом христианства, ее должны были бы поместить в акротерии и не сопоставлять по значению с быком. Расположение рыбы и быков на памятниках на одном и том же месте заставляет сомневаться, что в одном случае имеется в виду символ, а в другом бык — как знак земледельческих работ крестьянина. Скорее всего, значение знаков быка и рыбы было одинаково сельскохозяйственное.

Во-вторых, помимо того, известен еще ряд памятников из Фригии, имеющих то же самое изображение рыбы. Это надписи, хранящиеся в Оттоманском музее в Стамбуле под инвентарными номерами 4096–4101. Л. Робер, издавший эти надписи (Hellenica, X, р. 89, sqq.), отмечает, что точное их местонахождение неизвестно, и предположительно относит их к местности между Измитом и Анкарой во внутренних районах: Малой Азии.

Надписи с изображением рыбы часто сопровождались посвящением богу Потамосу, т. е. заведомо не были христианскими, хотя издатели всех томов МАМА непременно рассматривают этот символ как христианский.

Сохранился еще ряд нехристианских памятников, на которых встречается изображение рыбы, чаще всего — в надписях рыбаков, сельских жителей, живших на берегах рек и озер. К числу таких памятников относится МАМА, VII, № 259 из восточной Фригии (совр. Пирибейли), где наряду с фигурами мужчин и женщин, головами быков, молотком, корзиной и другими предметами имеется изображение рыбы. Этот мотив можно обнаружить не только в надписях и рельефах, но и на деталях архитектурных памятников. На одном из архитравов, например, видны следующие изображения: две головы быков, соединенные гирляндой, кратер, рыба, гроздь винограда, опять две головы быков, соединенные гирляндой, виноградный лист, орел, символ Зевса Бронтонта. Здесь, несомненно, изображение рыбы никакого отношения к христианству не имело, так как не мог бы христианин обращаться одновременно и к символу Христа, и к символу Зевса (МАМА, VII, № 293). Сказанное позволяет считать, что изображение рыбы задолго до христианства являлось одним из распространенных на рельефах Малой Азии. Точно так же, как виноградарь изображал на надгробных и вотивных памятниках гроздь и листья винограда, каменотес — молоток, пахарь — быков, рыбак изображал рыбу. Христианство, пришедшее в Малую Азию, взяло этот символ из широко распространенных изображений местных сельских рельефов.

И второе замечание. Как правило, памятники, относящиеся к III в. и имеющие изображение рыбы, еще нельзя считать христианскими. То же самое можно сказать и относительно дельфина как символа христианства. Еще задолго до этого периода изображение дельфина часто встречается на малоазийских мозаиках: это дельфины, резвящиеся в воде, сцены охоты на дельфинов, мифологические сцены, изображающие греческих богинь, плывущих на дельфинах через море, и т. д. Появление изображения дельфина на памятниках нельзя связывать обязательно с христианством. Скорее наоборот — христианство взяло также и этот символ из широко распространенного языческого изобразительного искусства Малой Азии.

К памятникам переходной эпохи можно отнести и надпись МАМА, I, № 235. Относительно нее издатель I тома МАМА У. Калдер пишет,' что «ее можно было бы вполне считать христианской (на основании строки 12), если бы не языческое проклятие в строках 14–17». И действительно, памятник производит двойственное впечатление. С одной стороны, на рельефе нет никаких изображений, что сближает его с христианскими; строка 12, в которой говорится о бессмертном боге (θεός άφθιτος), также может свидетельствовать о каких-то христианских мотивах. Однако, с другой стороны, нельзя не обратить внимание и на «проклятие» в адрес грабителя могилы, полностью повторяющее фригийские языческие проклятия I–III вв. Оно звучит следующим образом: oixov ερημον και ορφανά και κήραν γυναΐκαν άλιτρεύουσαν.

Надпись ΜΑΜΑ, I, № 235 представляет собой яркий пример того, как христианство заимствует фразеологию, различные понятия и определения у сельских жителей, для которых дом, жена, семья были опорой в их повседневных трудах и заботах.

К числу подобных памятников переходного периода следует отнести и группу надписей, в которых уже упоминается пресбютер, служитель христианского культа, но сам характер надгробного памятника, а тем самым и представления того, кто его поставил, ничем еще не отличаются от языческих. Приведем примеры.

Среди немногочисленных христианских надписей восточной Азии и западной Галатии имеется несколько памятников, в которых упоминается одна из первых христианских «должностей» — пресбютер. Надписи эти не ранние — датируются они концом III–IV в. В чем их отличие от обычных языческих памятников?. Обратимся к надписи МАМА, IV, № 220. Содержание ее стандартно: Дада, дочь Ауксапоыта Диогена, — своему мужу, пресбютеру Аврелию Пеону, сыну Теофила, на память. В тексте нет никаких упоминаний о каре бога за порчу могилы, нет креста, словом к христианским эту надпись можно отнести только из-за упоминающейся там должности пресбютера. Изображение же на этом памятнике вообще не похоже на христианские: там, в отличие от христианских памятников, ниже текста надписи изображены фигуры двоих мужчин и женщины, что на христианских памятниках не делалось. Таким образом, появление в надписи упоминания должности пресбютера еще не означало, что надпись эта полностью является христианской и по содержанию, и по символике памятника. Скорее здесь можно видеть признак переходного периода, когда христианство еще только начинало формироваться. Видимо, если судить по датировке надписи, процесс этот в сельских районах Малой Азии только еще начинался в IV в. н. э. Любопытна для этого времени и следующая подробность. В языческих надписях обычной была приписка μνήμη; χάριν. Этим, как правило, заканчивались все надписи, в первую очередь надгробные. В надписях переходного периода эти слова сохраняются, но постепенно буква X в слове χάριν начинает заменяться крестом и выглядит это слово как «+ άριν (МАМА, VII, № 121). Это была первая, еще робкая, попытка в языческую надпись, не изменяя ее содержания, вставить элемент христианской символики.

Другим примером памятника подобного рода является МАМА, VII, № 417. На стеле изображены мужчина и женщина с опахалом. Там обычные изображения сельских рельефов: столик, на котором стоит корзина для складывания пряжи, чаша и столик, на котором она стояла. Ниже два быка, стоящие друг против друга, распряженные, пившие или евшие что-то из бочонка. И само изображение (человеческие фигуры), и размеры памятника (0,93 мХ0,58), и имена дедикаторов — Аврелий Калликрат, сожительница Ге, отец Левкий — все это типично для сельского жителя, таких памятников в деревнях обнаружены тысячи. Однако несомненен и крест, отчетливо видный на надписи в слове + άριν.

Несомненно, что христианство на каком-то определенном этапе своего развития имело еще чрезвычайно много общего с язычеством, воспринимало его готовую символику, фразеологию, культы, обряды. Следует возразить издателю VII тома МАМА У. Калдеру, который считал, что «христиане, естественно, избегали символов и текстов, связанных с языческими верованиями». У. Калдер объясняет это гонениями на христиан до Константина (Intr., p. XXXVI). А между тем изложенное выше показывает, что христиане не только не избегали языческих символов и текстов, но заимствовали их. Более того, даже в более поздних надписях конца III–IV в., в которых определенно проглядывают черты христианства, отчетливо видны элементы языческой религии и существовавших социальных отношений. Приведем в качестве примера МАМА, VI, № 221. В конце надписи стоит крест, на рельефе изображения венка, двух пальм, птичек — все как будто свидетельствует о том, что надпись является христианской. Однако текст ее ничем не отличается от языческих малоазийских надписей I–II вв. н. э.: Αύρ. Ευκλείδης Έρμβί θρεπτω μνείας χάριν. Ясно видно, что эта надпись поставлена вольноотпущенником, что имя, которое он носит, типично для языческой, а не для христианской ономастики, что в период постановки этой христианской надписи в общине сохранялись те же социальные отношения, что и раньше (и трептой, и отпуск их на волю). Это лишний раз подтверждает тезис о существовании переходного периода, который имел свою «языческо-христианскую» окраску.

Характерный для общины коллективизм и в экономике, и в идеологии был обусловлен самой ее жизнью, необходимостью совместно обрабатывать землю, использовать пастбища, бороться против стихийных сил природы и т. д. Все это скреплялось круговой порукой, отправлением культов богов — покровителей общины. Понятно поэтому, что раб, воспитанный в доме общинника, был ближе к общинным традициям, чем любой пришелец, будь он даже свободнорожденным. Каждый общинник воспринимал себя как член коллектива. Он возносил молитвы своим богам «за здоровье общины», за всех кометов, за «благополучие комы». Он понимал, что его личное благополучие полностью зависит от благополучия общины, и не мыслил улучшения своего положения без удач и успехов всего коллектива. Даже в более позднее время, в III в. н. э., общинники обращались к императору с какой-либо просьбой как цельная организация, как коллектив, а не как отдельные индивидуумы. Общинник понимал, что достигнуть улучшения своего положения он может только одним путем, — добившись чего-то для общины в целом. Сельские божества (Матерь богов Ангдистис, Анаит, Кибела, Мен, Аттис, Тиос, обожествленные силы природы — Гелиос, Ге, Селена) выполняли сугубо утилитарные функции, — они были покровителями общины и как таковые «выполняли» просьбы крестьян. Те же функции осуществляли и боги Олимпа, сделавшиеся в сельских местностях покровителями урожая и скота. Со временем в мировоззрении общинника наблюдается определенный сдвиг: на смену божеству — покровителю рода, кровнородственной организации, общины приходят божества более крупного масштаба. По мере объединения отдельных родов и общин в племена или даже союзы племен формируется идея более могучего, сильного бога или богов-покровителей, которые могли бы защитить новую организацию от трудностей и опасностей жизни. Однако процесс этот не шел прямолинейно: наряду с появлением богов-покровителей общегосударственного масштаба (причем здесь причудливо сочетались и мифология греческая, и боги восточные, и местные божества) сохранялись старые общинные покровители. Иногда одно и то же божество могло выполнять и те и другие функции. Как правило, рядовые общинники были приверженцами местных культов и обычаев, которые сохранялись очень долго, десятилетиями и веками. В Ликии, например, где имеется ряд надгробных памятников bilingua — на ликийском и греческом языках[421], сохранился такой обряд: житель города Тлоса[422] обязывался ежегодно, 12 числа месяца ксандика, приносить жертву в память о своих умерших родственниках — двухлетнего козленка. Совершать этот обряд должен был 6 κτήτωρ της οικίας— владелец или господин дома. Термин этот аналогий в ликийских надписях больше не имеет, и точный смысл его недостаточно ясен.

Все эти обстоятельства делали чрезвычайно устойчивой традиционную религию общины. Общинный коллективизм и замкнутость, поклонение общим богам, «утилитарный» характер религии, ее демократизм, традиции, идущие из глубины веков, издавна сложившиеся социальные и экономические отношения, круговая порука, мораль, весь строй жизни сельской общины противились проникновению чуждого ей вероучения. Раннее христианство, первоначально носившее элемент оппозиционности и широко воспринятое рабами, а позже и горожанами, было чуждо общиннику. Понадобилось несколько веков, чтобы христианство смогло утвердиться в идеологии крестьянина.

Интересны представления зажиточной части сельского населения о загробном мире, перекликающиеся с вполне жизненными и реальными бытовыми подробностями.

Один из надгробных рельефов (МАМА, IV, № 32) представляет следующую картину: рельеф разделен на три части. По верхнему краю рельефа слова μνήχης χάριν, ниже — слово λεκτεικάρω (вероятнее всего, от λεκτική — искусство речи). В двух верхних частях рельефа в чрезвычайно живых и естественных позах стоят фигуры. Слева — женщина с зеркалом, рядом с ней — корзина. В руке она держит гребень. У ее ног — маленький ребенок. В верхней правой части рельефа — фигура мужчины, также в чрезвычайно естественной позе; протянув вперед правую руку, он как бы кого-то приветствует. Рядом с ним — круглый стол на трех изогнутых ножках.

Нижняя часть рельефа не разделена пополам. Там изображены два запряженных в повозку быка, на которой лежат один на другом мраморные блоки. Рядом стоят женщина и мужчина. Изображение на нижней части рельефа также выполнено чрезвычайно художественно, хотя и плохо сохранилось. Издатели датируют эту надпись III в. н. э. Имена женщины и ребенка неизвестны, имя мужчины — Онесим. Представления членов этой семьи о загробном мире, судя по данному рельефу, ничем не отличаются от обычных представлений античности. Сельские жители, ставящие надгробные памятники себе и своим близким, посвящали их Аполлону, Мену, Зевсу Бронтонту и другим богам, и делали такие же изображения человеческих фигур, запряженных в повозки быков. Единственное, что отличает этот памятник от обычных малоазийских надгробных рельефов сельских местностей, то, что Онесим назван εο·ϋ δοϋλος. Видимо, здесь можно говорить о каких-то новых моментах в религиозной жизни деревни, хотя, конечно, эта тризна, изображения человеческих фигур и быков свидетельствуют о его языческом, а не христианском происхождении.

Многие из надгробных памятников изображают тризну поумершему, представляя его в кругу семьи. Одним из таких рельефов является стела МАМА, VI, № 50 (совр. Денизли). Стела сохранилась не полностью (только фрагмент размером 0,71 мХ0,76), надпись отсутствует, однако сильное впечатление производит сам рельеф. Там изображен возлежащий во время пира мужчина, высоко поднявший кубок, который он держит в правой руке. Перед ним стоит столик на четырех ножках, заставленный яствами. Справа от него на земле сидит собака, слева на рельефе — сидящая женщина с маленьким ребенком на руках. Внизу — реалистически выполненное изображение трех свиней (кстати, чрезвычайно редкое), обращенных вправо. Поражает жизнерадостность в выражении лица и в позе мужчины, отчетливо переданная резчиком по камню, выполнившим эту работу, — несомненно, он был мастером своего дела и отчетливо передал настроение, царившее на этой тризне. Фигура жены выполнена слабее и худшей сохранности. Одежда, изображение именно трех свиней, а не двух и не четырех, свидетельствуют о том, что резчик по камню имел в виду какую-то конкретную семью. Судя по тому, как эта тризна была обставлена, семья являлась в достаточной мере зажиточной.

Этот надгробный рельеф, как и многочисленные памятники того же типа, характеризует представления сельского жителя о загробной жизни, чрезвычайно отличающиеся от представлений, которые немногим позже проявились в христианстве.

О том, как воспринималась загробная жизнь воином, говорит памятник, поставленный солдатом Аристоном (неполноправным, судя по отсутствию патронимикона) себе и своей жене Гикейе (он хранится в Стамбульском археологическом музее за инвентарным № 3980[423]). На рельефе изображен головной убор этого солдата — каска с тщательно выполненной отделкой, различные предметы его обмундирования — сделанная из металлических пластинок кольчуга, поножи, секира, видимо, копье. Здесь же и предметы, нужные в загробном мире его жене: корзина, зеркало, какие-то коробочки, сосуды, кувшин. В центре рельефа — столик на трех ножках для совершения тризны или для жертвоприношений. Интересны изображения трех венков в правом углу рельефа. Назначение их точно неизвестно, но можно предположить, что солдат Аристон за храбрость и ратные подвиги трижды увенчивался лавровым венком. Это обстоятельство считалось необходимым отметить и на надгробном рельефе.

Этот памятник позволяет судить о жизни воина и о том, как он представлял себе загробную жизнь. Рельеф лишний раз подтверждает тезис о том, что в представлениях жителей сельской общины о загробном царстве (как полноправных, так и неполноправных) отсутствовал социальный момент, столь сильный в христианстве.

Представления о загробном мире раба и полноправного общинника мало чем отличались. По мнению раба и вольноотпущенника, покойный должен был взять туда с собой те же самые предметы обихода, что и полноправный общинник. Для женщины это были веретено, зеркало, прялка, корзина. Для мужчины — ключи от дома, молоточек для стука в дверь, замок, нож, иногда сельскохозяйственные орудия. Так, раб Эпафродит считал, что в загробном царстве ему понадобятся (МАМА, VI, № 278) гребень, зеркало, кнут, нож, ключи, замок для двери — все те предметы, которые он счел нужным изобразить на своем надгробном рельефе. Те же самые предметы изображались на многочисленных памятниках и у полноправных общинников.

Таким образом, представления о загробном мире носили вполне «демократический» характер: считалось, что независимо от своего положения на земле усопший нуждался на том свете в одних и тех же предметах, будь он полноправным или рабом. Полагали, что раба ждала та же загробная жизнь, что и богатого общинника. В религиозных представлениях о загробном мире у жителей сельской общины не было тех мотивов, которые получили потом широкое распространение в христианстве, в частности мысль о том, что бедных ждет на том свете утешение от всех земных обид. Сельские жители полагали, что все равны перед богом — покровителем общины, все одинаково ему молились и ставили посвящения и все должны были быть равны в загробном царстве.

4. КОЛЛЕГИИ И ФИАСЫ

В I–III вв. в городах широкое распространение получили коллегии. Задачи и сфера их деятельности были различны. Наиболее известны коллегии ремесленные, похоронные, религиозные — с целью отправления культа какого-либо божества. Иногда их называли θ α о:, έρανοι, collegia и т. д.

В середине II в. н. э. в городе Коллиде существовала коллегия οι καταλουστικαί, которая ставила посвящения богам Мену Тиаму, Мену ПетраеЙту и Матери богов (ТАМ, V, 1, № 351). Редкий термин οί κ(χ:αλου3τικοί (в эпиграфике Малой Азии он больше не встречается) происходил от глагола καταλούειν. У Лидделла — Скотта он поясняется как «members of a guild which performed ceremonial ablutions (KP, II, 183). Функции членов этого союза, вероятнее всего, сводились к исполнению ритуальных обрядов. В состав союза входило 44 человека, из них около 10 были женщины. Трудно судить об их социальном положении, но следует отметить, что в надписи ни один из членов союза не имеет патронимикона. Подавляющее большинство имен — греческие и только пять — римские — Юлиан, Юлиана, Марк, Поплий, Секунд. Все они были, вероятно, жителями Коллиды, расположенной примерно в 60 км к северо-востоку от Сард. Этот город, этникон которого был Κολλόδων, Γολοίόά;>ν или Κολλυδεύ; имел многовековую историю, зафиксированную надписями с I в. до н. э. Он упоминается в византийских документах вплоть до XIV в. (совр. Golde).

В противоположность этому имеются аналогичные посвящения фиасов, в которых члены их обозначены полным именем с патронимиконом, что позволяет видеть в них полноправных граждан. На стеле из Меонии (ТАМ, V, 1, № 537, 171/2 г. н. э.), посвященной Зевсу Масфалатену и Мену Тиаму, упомянуто 18 имен членов этой коллегии, и нет ни одного человека без патронимикона.

Наряду с религиозными коллегиями в городах большое значение имели коллегии, называвшиеся π/ατειαν и составленные по профессиональному признаку, хотя наименования их были различны. В Саитте (Лидия) зафиксирована коллегия сапожников (ТАМ, V, 1, № 80, 153 г. н. э.; № 81, 173 г. н. э.), льняных дел мастеров (ТАМ, V, 1, № 82, 183 г. н. э.). Некоторые коллегии назывались συνεργασία — «совместно работающие»[424] (ТАМ, V, 1, № 83, 205 г. н. э.).

О коллегии строителей в Сардах свидетельствует одна из надписей, в которой отражена любопытная деталь: судья разбирает конфликт, имевший место между работодателями и ремесленниками (LBW, III, № 628), что свидетельствует о наличии у последних определенных прав.

Из Кизика и Апамеи известны коллегии Ιμποροί και ναόκληροι. Интересно в качестве аналогии привести сведения о коллегии торговцев на Фасосе, имевшей своим покровителем Гермеса Kspdimopoj'a. Председателем этой коллегии был άρκικερδέμπορο; (от слова κερδί; — прибыль)[425]. Этот эпитет Гермеса, presiding over gain in traffic, по определению Лидделла — Скотта больше нигде не встречается — ни у авторов, ни в надписях (кроме Orphica. Hymni, 28, 6).

Коллегия горшечников из города Тиатиры почитает императора Марка Аврелия Севера, которого она называет «владыкой земли и моря» (IGRR, IV, № 1205). Из того же города известна надпись, поставленная льнообработчиками (IGRR, IV, № 1226).

Коллегии располагали средствами, на которые воздвигали постройки, ставили статуи и почетные декреты, проводили собрания своих сочленов. Неоднократно поэтому в надписях отмечается, что все это делалось из средств, принадлежащих данной коллегии (IGRR, IV, № 1205).

Известны и другие коллегии ремесленников: ткачи, изготовляющие шерстяные ткани (IGRR, IV, № 1252), шорники (ВСН, 1886, р. 422, № 31), факелоносцы (JHS, 1939, LX, р. 274), пекари (IGRR, IV, № 1244)[426]. В Селевкии (Киликия) отмечена коллегия врачей, во главе которой стоял «главный врач» (αρχίατρος) (МАМА, III, 22; ВСН, IV, 199, № 15). Одним из членов этой коллегии была женщина-врач (CIG, 9209).

Чрезвычайно интересна одна из тиатирских надписей (IGRR, IV, № 1257), в которой восхваляется некий Александр, сын Александра, торговец рабами (σωματ έμπορος), в честь которого ставит почетный декрет коллегия «ремесленников, работающая на рынке рабов» (οί του σταταρίου[427] έργασταί), и проксенеты[428], служившие посредниками между покупателями и продавцами рабов. Данная тиатирская надпись является свидетельством того, насколько развита была «специализация» различных коллегий, в том числе занимавшихся работорговлей и «организованных» вокруг работорговли.

Эти коллегии были ядром для организации всякого рода оппозиционных элементов, они объединяли бедняков и неполноправных людей. Римляне боялись в городах Малой Азии подобных сообществ — не случайно этому вопросу уделяется так много внимания в переписке наместника провинции Вифиния — Понт Плиния Младшего с императором Траяном. Последний резко высказывается против «недозволенных союзов» (X, 93), которые устраивают мятежи и восстания, он требует, чтобы собираемые этими коллегиями суммы шли лишь на «поддержку нуждающихся бедняков» (X, 93). Траян не разрешил Плинию организовать даже коллегию пожарников в 150 человек в Никомедии (X, 34), считая, что любой такой союз «вскоре превратится в тайное сообщество». Плиний опасался объединения и скопления народа и во многих других случаях, в частности во время свадеб, при вступлении в магистратуру, освящении общественных зданий, когда городские богачи раздавали простому народу по нескольку денариев. Он пишет в письме Траяну (Х, 116): «Я боюсь, как бы те, кто созывает по 1000 человек, а иногда и больше, не перешли границ и не создали бы некоего подобия διανομή». Траян соглашается с этим опасением Плиния и дает ему совет быть осторожным (X, 117).

Известны и другие случаи, когда коллегии являлись центром какой-то оппозиции, участвовали в народных волнениях. Это имело место, например, в Эфесе в конце II в. н. э., о чем свидетельствует надпись SEG, IV, № 5, 12. Там говорится о волнениях, начавшихся по инициативе хлебопеков. Тогда римское должностное лицо (кто именно — неизвестно) запретило существование этой коллегии. Однако в указе было сказано, что хлебопеки должны регулярно продолжать выпечку хлеба для эфесян. Если кто из хлебопеков осмелится уклониться от работы, то на его ноге должен быть выжжен знак ликтором декуриона, а давший убежище бежавшему хлебопеку тоже должен подвергнуться такому же наказанию[429].

Интересной формой организации в полисах Малой Азии, имевшей религиозный характер, были οί εταίροι, функцией которых было ставить надгробные памятники и совершать похоронный обряд по отношению к своим сочленам (МАМА, VI, № 47; IV, № 299).

О социальном составе коллегий известно мало. Следует, однако, отметить, что рабы могли быть членами коллегий, и это не противоречило римским законам, о чем говорится в Дигестах (47, 52, 3).

В противоположность имевшим широкое распространение коллегиям в городах, в деревнях о них упоминания очень редки, носят единичный характер. Известен, например, декрет из катойкии Алокометов из района города Саитты (Лидия), в котором прославляется некто (надпись плохой сохранности, имя не сохранилось) за его благодеяния. Любопытно, что надпись поставлена катойкией и фиасом (о нем мы не знаем ничего, кроме самого упоминания. — ТАМ, V, 1, № 144). В сельской местности, в окрестностях города Табы (Кария), была найдена надпись, посвященная Солнцу, богу величайшему, поставленная секретарем фиаса (La Сапе, II, р. 122, № 35). Функции этого союза были, вероятно, сакральными, тем более что в этой деревне находилась часовня Гелиоса, культ которого в Карий был чрезвычайно распространен. Л. и Ж. Робер подчеркивают, что этот культ был, вероятно, заимствован с Родоса. Имеются изображения Гелиоса и на монетах Кидрамы. (Ibid., р. 123). В деревне Терме Тесеос существовала «коллегия», образованная фамилией Юлия Квадрата (IGRR, IV, № 1377, надпись датируется 140/1 г. н. э.). Несомненно, однако, что эта коллегия не имела ничего общего с городскими фиасами.

Чаще других в сельских местностях упоминается о коллегиях жрецов, «первом жреце» (МАМА, V, 173), по наследству исполняющем обязанности жреца, о семье жрецов. Изредка есть упоминания о религиозных коллегиях, члены которых исполняют похоронный обряд. Однако коллегий ремесленников, объединенных по профессиям, имевших такое широкое распространение в городах, или товариществ, совместно отправляющих культ какого-либо божества, в деревнях, как правило, не было.

Анализ источников позволяет сделать вывод о различном отношении к коллегиям и их организации в городах и сельской местности. И дело здесь не только и не столько в количественном соотношении. Конечно, ремесленников в деревнях было значительно меньше, чем в городах, однако имелись и большие деревни, насчитывавшие не один десяток ткачей, каменотесов, горшечников, специалистов разных профессий, где коллегий также не было. Каждый из них работал самостоятельно, и нередко на каком-либо надгробном памятнике или стеле можно было прочитать имя каменотеса — такой-то сделал (έποίεση). Данное обстоятельство было тесно связано со спецификой социального устройства общины: будучи замкнутым целым, единым в своей основе, она не допускала никаких посторонних организаций, сообществ, товариществ. Наличие коллегий жрецов в деревнях подтверждает эту мысль: жрецы, особенно когда они превращаются в наследственную касту, не являются уже больше рядовыми членами общины и не входят в «фискальный круг» общины. С другой стороны, наличие большого числа коллегий и фиасов в городах указывает на то, что полис не препятствовал возникновению внутри своей структуры посторонних ему организаций, а в ряде случаев их даже поддерживал.

5. ОТНОШЕНИЕ К РОДСТВЕННИКАМ И СОСЕДЯМ

Каждый горожанин повседневно и ежечасно сталкивался со своими соседями по дому (если он был многоэтажный и многоквартирный), по улице, встречался с ними на агоре, в храмах, портиках, термах, ремесленных мастерских, при выполнении религиозных обрядов. Одним из ярких источников, по которым можно судить об отношении горожанина к родственникам и соседям, являются проклятия на надгробных памятниках тем, кто осквернил могилу. Варианты их различны. Например, в надписи из Силанда (ТАМ, V, 1, № 64) Аталанта, дочь Онесифора, «пугает» нарушившего покой ее могилы (а она ставила надгробие при жизни) тем, что осквернитель не получит воды из святилища богини Анаит. Комментатор этой надписи (Л. Робер) приводит мнение К. Буреша, считавшего, что ритуал культа богини Анаит, заимствованный от персов, был тесно связан с водой, с источником[430].

Жителям города Саитты, чтобы они не нарушали покой могилы, адресовалось следующее проклятие: «Да не будет ему море годным для плавания, земля — удобной для обработки, да не будет ему потомства» (ТАМ, V, 1, № 101).

Надпись на надгробном памятнике в одном из карийских городов (CIG, № 2685) гласит: «Я не хочу, чтобы кто-нибудь был бы здесь похоронен, кроме моего рода». За нарушение этого распоряжения — штраф в 500 денариев.

В ряде лидийских надписей, помимо указания на размер штрафа, подчеркивается, что данным памятником или могилой наследникам пользоваться не разрешается (CIG, № 3270, Bnresch, № 58; ВСН, 1977, CI, 1, р. 44)[431].

Не случайно, видимо, в надгробных надписях Памфилии говорится, что наследники обязаны похоронить своего завещателя не позднее чем через три дня после его смерти[432]. В противном случае они платят штраф в казну (SEG, XVII, № 635). Можно понять, что необходимость такого условия была вызвана реальными житейскими ситуациями, а это свидетельствует о весьма сложных отношениях между членами одной и той же семьи, не говоря уже о тех случаях, когда наследники были не родственниками, а соседями умершего, просто его κληρονόμοι.

В городах запрет на похороны в чьей-то могиле других лиц обычно выражался в такой форме: здесь похоронен такой-то и такая-то и никто другой (ojosvi δε;τερίθ — ТАМ, V, 1, № 739–239/40 г. н. э.

Другим способом охраны могилы является указанный в надгробной надписи штраф за порчу могилы с точным обозначением, куда его платить: либо в государственную казну (ТАМ, V, 1, 741), либо в казну города или деревни. Суммы могли быть при этом совершенно различными. В надписи из местечка Канителида (Киликия) (IGRR, HL № 866) штраф в императорскую казну составлял 1000 денариев, в казну города Себасты-8000 и в казну народа Канителиды — 2500 денариев.

На надгробном памятнике, где обычно перечислены имена домочадцев, может встретиться и вовсе лаконичная фраза: «только им и никому другому» (IGRR, III, № 648, 652, город Идебесс в Писидии).

В одной из ликийских надписей из города Антифелла (ТАМ, V, 1, № 56) сказано: того, кто повредит или перекупит памятник, ожидает гибель от руки богини Лето. В пафлагонской надписи из Олимпа (IGRR, III, № 750) говорится, что данная могила приготовлена для Семпрония, сына Никета, его дочери и ее мужа «и для тех, кому бы я и моя дочь дали письменно разрешение». Последние слова очень показательны — либо в этой семье отношения были таковы, что устно выраженного согласия было мало, либо письменного подтверждения требовал город, не доверявший наследникам.

Отношение крестьян друг к другу определял, конечно, тот факт, что сельская община в I–III вв. представляла собой объединение территориальное, а не родственное, в большинстве случаев соседи были чужими людьми, за исключением браков внутри общины. Каждая семья имела свой дом, свое хозяйство, свой огород, свой инвентарь, свой участок земли. На стелах, как надгробных, так и почетных, часто изображался ключ, которым запиралась входная дверь крестьянского дома, что говорит о настороженном отношении общинников друг к другу. О том же свидетельствуют проклятия на надгробных памятниках.

Факты доброжелательного отношения родственников друг к другу в надписях отражены крайне редко[433].

Следует особо отметить, сколь большое место занимал и в жизни, и в психологии тогдашнего сельского жителя его дом. Угрозой тому, кто нарушит целостность могилы, почти всегда служит кара его дому. Это либо просто зло (κακώς) без точного определения, что именно произойдет с его домом (МАМА, VII, № 199, из Акшехира в Восточной Фригии), либо проклятие его дому (αρά к τον οίκον) (МАМА, VI, № 277), либо, как в МАМА, VII, № 147 (а), пустой дом (οίκον ερημον), т. е. дом, лишенный вещей, а не домочадцев, так как в том же проклятии есть еще один пункт о лишении обидчика детей.

Характерно, что ряд памятников, поставленных рабами или вольноотпущенниками, не имеет на рельефах изображений — ни ключей от дома, ни молоточка для стука в дверь. Вероятнее всего, в ряде случаев эти неполноправные лица не имели собственного дома и жили в доме своего господина. Этим объяснялось то обстоятельство, что и на надгробном рельефе усопшего подчеркивалось, что он в этой земной жизни своего дома не имел (МАМА, VII, № 337, восточная Фригия, совр. Синанли).

Основной ячейкой жизни общины была семья. Сельский житель опирался на членов своей семьи, с ними делил все трудности и лишения, с ними обрабатывал свою землю и нелегким трудом получал урожай, с ними и за их благополучие возносил молитвы богам. Поэтому самое страшное проклятие, которое встречалось в надгробных надписях: «Да будешь ты в случае осквернения могилы лишен жены и детей». Слова άγύνοαον и άτεκνον (МАМА, VI, № 213) встречаются в надписях чрезвычайно редко — человек в одиночку не мог справиться с жизненными трудностями в крестьянском хозяйстве.

Именно поэтому одно из проклятий на памятнике в восточной Фригии (МАМА, VII, № 485, совр. Аткафаси), поставленном человеком по имени Мамас своей сожительнице Бабе и дочери Нане, звучит следующим образом: если кто-нибудь испортит это сооружение, останется в безбрачии.

Показательно отношение в деревнях к наследникам — родственникам или соседям. Очень часто в надгробных надписях встречается общая форхмула, в которой содержится запрет на наследование ими могилы (IGRR, III, № 338: heredes поп sequetur).

Психология сельских жителей очень отчетливо выражалась в тех проклятиях, которыми угрожали человеку, испортившему, нарушившему могилу. Типична в этом смысле надгробная стела ТАМ, V, 1, № 815 из района Юлии Горды (Лидия), где говорится: «кто стеле причинит вред или испортит, того постигнет полная погибель» (KP, II, 75 sq., № 157, 149/50 г. н. э.). Особенно характерны для деревенских жителей формулы проклятий, грозящие лишением детей, неурожаем: μήτε αύτω γη, καρποψόρος, μήτε θάλασσα πλωτή (ТАМ, V, 1, № 626); μηδέ γή καρπόν, μηδέ θάλασσα, τέκνα τεκνύς (IGRR, III, № 478).

Надпись, найденная в одной из лидийских катойкии, проливает свет на отношения внутри общины (Buresch, S. 113). В ней говорится, что» воспользовавшись смертью должностного лица (может быть, комарха деревни) Филиппика, девять человек, опутанных долгами, выкрали списки пахарей и другие записи из дома Филиппика. Проступок стал известен жителям катойкии, которые, считая его постыдным, сурово их покарали. Скорее всего, виновных постигла смерть, поскольку в надписи указывается, что божество этой катойкии «отомстило, наказало и погубило злоумышлявших».

Напряженными были отношения соседей в общине, но не менее напряженными и отношения между соседними поселениями. Интересен случай из жизни софиста Элия Аристида, жившего в Адрианутере и владевшего несколькими имениями в ее окрестностях. Одно из них, Ланейон, перешло к его семье, когда он находился в Египте в 142 г. н. э. (Orat., XLIX, 42; L, 105, 8). Его соседи мисийцы — собственники окружающих земель, не любившие его, поскольку Элий Аристид старался захватывать прилежащие к его имениям участки, воспользовались его отсутствием, вооружили многих своих рабов и арендаторов (πλείστους οίκέτας άμα και μισθωτούς έπήλθον…), напали на имение и разорили его. Узнав об этих событиях, Элий Аристид вынужден был обратиться с жалобой к проконсулу, который вернул ему имение Ланейон.

Таким образом, эпиграфические источники свидетельствуют, что во взаимоотношениях со своими соседями и наследниками у горожанина и крестьянина было много общего. И тот и другой не доверяли окружающим и обрушивали на их головы самые страшные угрозы и кары, устанавливали штрафы, призывали на обидчика гнев богов. Отношение к окружающим в деревне, являвшейся соседской общиной, также было настороженным. Нарушение фискальных обязанностей каралось очень сурово, вплоть до смерти, и единственной ячейкой, где крестьянин чувствовал себя уверенно, была его семья.

6. ЭТИЧЕСКИЕ НОРМЫ ПОВЕДЕНИЯ. ОТНОШЕНИЕ К ЖЕНЩИНЕ, СЕМЬЕ

Об этических нормах горожанина можно говорить в двух планах. Один план — поведение должностных лиц, стоявших у кормила власти. Здесь высоко ценились такие качества, как прекрасное исполнение своих обязанностей (καλώς άγορανομήσαντα). Восхваляемых мужей называли в декретах ανδρός κάλου κ'άγαθο'3, отмечалось, что они были полезны городу во всех его делах и начинаниях (IGRR, IV, № 447, Пергам). В заслугу им ставилось то, что они соблюдали, а иногда и возобновляли отечественные законы и обычаи (IGRR, IV, № 454), все свои обязанности выполняли достойно и с пользой для отечества (IGRR, IV, № 470, Пергам).

Другой план — этические нормы горожан, не исполнявших в полисах никаких официальных обязанностей. Представление о них дает эпитафия одного из жителей города Евменеи (IGRR, IV, № 743) по имени Γαίος [πραγ]ματικός[434] (время Александра Севера). Канья трактует последнее слово как negotiator aut procurator privatus. Однако указание в тексте, что Гай был занят науками или литературой (γράμμασι), позволяет считать более предпочтительной точку зрения Рамсея. Текст надписи следующий:

Я не копил богатства на жизнь — невелика важность, —
Занят науками был, скромные средства имев.
Ими делясь, друзьям я посильно оказывал помощь,
Всем доброхотством своим людям всем делал добро.
Было отрадно ведь мне — помогать, если в том кто нуждался.
Истинно, счастье других сердцу отраду несет.
Пусть же никто, ослепленный богатством, не мнит понапрасну —
Тот же Аид ведь для всех, и одинаков конец.
Есть ли несметных и впрямь обладатель богатств? На могилу
Ту же получит земли меру, не больше, и он.
Смертные, радость всечасно душе доставлять поспешайте —
Жизнь на земле так мила, жизни же мера дана.
Так вот, друзья. Ну, а больше к чему? И того уже нету.
Стела о том говорит, камень — конечно, не я [435]
В этой эпитафии четко выражено этическое кредо автора: помогать друзьям, делая добро людям, находить в том счастье жизни. Здесь же высказано осуждение богатства, равенство всех людей перед лицом смерти. Идеал автора — заниматься наукой, соблюдать умеренность в жизни.

В городах Малой Азии женщина исполняла целый ряд должностей в полисе, была жрицей, помогала городу в трудные времена с помощью различных пожертвований — и денег, и хлеба. Дошли до нас многочисленные декреты, в которых говорится о почестях, дарованных женщинам, увенчании их золотым венком, постановке статуй и пр. Женщины могли быть членами герусии. Например, в надписи из Себасты (Фригия, конец I в. н. э.) говорится о трех таких женщинах (ВСН, 1883, р. 454). На Фасосе герусия почитает Флавию Вибию Сабину, «мать герусии» (La Carie, II, p. 174, № 67). В Гераклее известна женщина-стефанефор, которая блестяще исполняла свои обязанности, за что ей был поставлен почетный декрет (CIG, 3953 с). В Гермессе (Памфилия) совет и народ почитают жительницу города, которая в декрете именуется κρατίστην μητέρα βουλής (Lanckoronski, II, № 9).

Женщины могли возглавлять советы отдельных областей и регионов. Арриан сообщает о правительнице Карий и отмечает, что участие женщин в управлении является специфически малоазийской чертой (I, 23, 7). Наряду с этим в эпиграфике городов отмечаются такие качества женщин, как «любящая мужа» (Люстра — МАМА, VIII, № 35; Саватра — MAMA, VIII, № 234), «имевшая одного мужа». Любовь женщины к своим детям обозначалась термином φιλοστοργία, довольно часто встречающимся в эпиграфике (см.: МАМА, VIII, № 248)[436].

В деревне роль женщины как хозяйственной единицы, на которой держалась жизнь семьи, была особенно велика. Она ткала, пряла, готовила пищу, воспитывала детей, выполняла незаметную повседневную домашнюю работу. Однако положение ее, как правило, было весьма тяжелым, о чем свидетельствуют многие надписи. Вот одна из них (REG, 1979, 92, VII–XII, р. 415, № 1142). Ойконом, управляющий имением, в скупых словах надгробной надписи описал судьбу своей жены Сотериды: она прожила с ним семь лет, оставила ему троих детей и умерла в возрасте 20 лет. Следовательно, замуж ее выдали, когда ей исполнилось всего 13 лет. Сравнительно редко на надгробных надписях, которые муж ставит жене, встречаются слова καλώς συνβιόσασα, т. е. хорошо прожила с ним жизнь.

В деревнях наиболее употребительной в отношении женщин похвалой является σεμνότατη[437]. Это и почтеннейшая сожительница (МАМА, VIII, № 37), и почтеннейшая жена (МАМА, VIII, № 370), и сладчайшая и почтеннейшая жена (МАМА, VIII, № 116). Встречается эпитет πιστότατη. Последний термин (наинадежная, вернейшая) в одном из случаев Л. Робер переводит как «заслуживающая доверия»[438] и связывает с профессией мужа — прагматевта, поставившего ей эпитафию. Возможно, она принимала какое-то участие в делах мужа, за что получила от него похвалы.

В одном из случаев (МАМА, VI, № 314) муж называет свою жену, ставя ей надгробный памятник, «уважаемой и любящей мужа». Семья Филиппа Пергама ставит надгробную стелу Домне, жене и матери, подчеркивая ее достоинства — любящая мужа, благоразумная, чадолюбивая (этому посвящению соответствует алтарь большого размера с традиционными для женских погребений изображениями зеркала, веретена и прялки).

О положении женщины и ее занятиях можно судить по некоторым надписям из сельских местностей Малой Азии. В деревне, расположенной на исавро-ликаонской границе, была найдена надгробная надпись Зои, дочери Деметрия (МАМА, VIII, № 193), которую муж назвал ή σεμνή οικοδέσποινα[439]. Этот термин, редкий в эпиграфике, вызвал определенные споры, в частности приводились аналогии из Апамеи во Фригии (МАМА, VI, № 194) и Кибиратиды[440]. Предполагалось, что за ним скрывается указание на род занятий. Однако Л. Робер трактует его как «bonne maitresse de maison» (Hellenica, 1965, XIII, p. 35). Эпитет этот имеет разновидности — οικοδεσποΰύνη: из Апамеи, ευσεβή και οίκοδέσπονα (Сидон), οικοδεσπότη; φιλοθρέμματος (Элея).

Женщины, как и мужчины, могли исполнять обязанности жреца в деревне (МАМА, II, № 15; V, № 155). Эта должность в ряде случаев также была наследственной. Жрица имелась, например, в деревне Ведзаитов (МАМА, V, № 155), она возносила мольбы богам за «всех своих и за деревню». В некоторых семьях обязанности жрецов исполняли и мужья, и жены, эта должность по наследству переходила к детям,

а затем и к внукам. Так создавалась определенная каста жрецов, принадлежавших к привилегированной прослойке жителей сельских местностей, в которую входили не только мужчины, но и женщины.

Материала, характеризующего отношение детей к родителям, значительно меньше, чем свидетельств об отношении родителей к детям. В одной из сельских местностей на писидийско-фригийской границе дети ставят своей матери надгробный памятник за ее нежную любовь к детям (МАМА, VIII, № 391). Известны случаи, правда, довольно редкие, когда сыновья и дочери ставят памятники и статуи в честь отца. Из Исаврии происходит надпись (SEG, VI, № 548), согласно которой сын, выполняя пункт отцовского завещания, поставил ему памятник. Правда, в тексте имеется любопытная оговорка ευσέβειας εινεκεν («ради почтения к отцу»), что могло также означать: «ради выполнения сыновнего долга» и не подразумевать особой к нему любви.

В ряде надгробных надписей дети дают характеристику тех моральных качеств своих родителей, которые они больше всего ценили: дети называют своего отца καλλιτέκνω πατρί (МАМА, VII, № 57); Аврелий Панталеон ставит надгробную стелу отцу Телемаху — незабвенному и нежно любимому (МАМА, VII, № 200).

Среди моральных категорий, игравших немалую роль для сельского жителя Малой Азии, имело значение также данное божеству или кому-то из родственников обещание, устное обязательство, которое надо было выполнить, опасаясь кары божества и гнева умершего. Неслучайными поэтому были в надгробных надписях слова ακολούθως τ ή διαταγή — «согласно условию». Так, в надписи МАМА, IV, № 178 (II–III вв.) из Кючюк Кабажи муж не просто ставит после смерти своей жены ей и ее трептой надгробный памятник, что было бы естественно, а делает это лишь согласно обещанию (διαταγή), данному им жене перед смертью, о чем упоминает и в надгробной надписи. Видимо, отношения в этой семье были таковы, что муж по собственной инициативе жене надгробного памятника не поставил бы. (Следует подчеркнуть, что речь идет о полноправных общинниках, о зажиточной семье, имевшей домашних рабов, о жене, которую муж называет γυνή, а не αυνβιον, о памятнике хорошей работы, о надписи, выполненной без единой ошибки на хорошем греческом языке.)

В тексте поражает сухость слога: нет ни одного теплого слова, отсутствуют даже общепринятые слова — «на память». Отраженный в этой надписи конфликт «моральный», конфликт между мужем и женой, сказался и при разделе семейного имущества: в тексте говорится о трептой, принадлежавших жене, — естественно думать, что были трептой и у мужа.

Таким образом, правомерно говорить о ряде различий в отношениях к семье и женщине между горожанами и крестьянами.

Женщина в городе выполняла целый ряд общественных обязанностей, занималась благотворительной деятельностью. В городах женщин увенчивали золотыми венками, ставили в их честь почетные декреты и статуи. Однако в надписях их «семейные» заслуги и добродетели подчеркиваются сравнительно редко.

В деревнях женщины, как правило, не занимают никаких должностей (изредка только жрицы). Надписей, указывавших бы на то, что женщины исполняли должности комарха или брабевта, в эпиграфике сельских районов нет. В противоположность городам в деревнях чаще подчеркиваются и, видимо, больше ценятся заслуги женщины как хозяйки дома, матери, воспитывающей детей, как верной жены своего мужа. Все это подтверждает мысль о значении дома, ойкоса и семьи в деревне — с одной стороны, и настороженное, а иногда и неприязненное отношение к соседям, жителей той же самой общины — с другой.

7. УРОВЕНЬ ОБРАЗОВАННОСТИ

Почетные декреты и другие эпиграфические памятники, в которых восхвалялись жители городов, в I–III вв. н. э. обычно являлись стандартными общими местами и повторяли раз принятый штамп. Довольно редко в них проявляются какие-то конкретные черты. К числу этих немногих надписей относится, например, почетный декрет в честь жителя города Сосандра (Лидия) Менекрата, сына Полиейда, который, помимо того, что он был логистом, стратегом, гимнасиархом, пританом, агонофетом, назван еще μ[έγαν][441] ίατρον και φιλόσοφον (ТАМ, V, 1, № 650).

О состоянии образованности и уровне культуры в городах Малой Азии наиболее полными являются сведения Страбона. И хотя он обращался к более ранним источникам, подробно перечисляя, какие люди и чем прославились, несомненно, что он описывал современную ему обстановку. Философ Ксенокл, уроженец Адрамиттия, принадлежавший к азианской школе красноречия, по характеристике Страбона (XIII, 1, 66), был искусным в споре, как никто другой, и даже произнес речь в сенате в защиту провинции Азии, когда ее обвиняли в приверженности к Митридату. К этой же плеяде относился историк Феофан, который, по словам Страбона (XIII, 2, 3), был «государственным человеком»; он вступил в дружеские отношения с Помпеем Великим и помог ему успешно завершить все его предприятия. Благодаря этому он «не только возвысил свою родину», но и «стал наиболее славным из всех греков».

Страбон, подробно характеризуя состояние науки и культуры в городах Малой Азии (см. первую и вторую главы XIV книги), отмечает, что родом из Эфеса были поэт Гиппонакт, живописцы Паррасий и Апеллес, а позднее — оратор Александр по прозвищу Лихн, который был государственным деятелем, написал историю и оставил после себя дидактические поэмы, в которых изображал положение небесных светил и давал географическое описание материков, посвящая каждому отдельную поэму (1, 25).

Колофон был родиной Мимнерма — флейтиста и элегического поэта, философа Ксенофана, который сочинял силлы (сатирические стихи против Гомера и Гесиода—1, 28). Хиос дал трагического поэта Иона, историка Феопомпа и софиста Феокрита (1, 34). Магнесия — оратора Гесихия, мелического поэта Сима, кулачного бойца Клеомаха, кифареда Анаксенора (1, 41).

Уроженцами Нисы были стоический философ Аполлоний, ритор и грамматик Аристодем, имевший две школы — на Родосе и в своем родном городе (1, 48). В Книде жили знаменитый математик Евдокс, а также философ-перипатетик Агафархид (2, 15).

Об интересе к математике свидетельствует также любопытный эпиграфический памятник из Пергама (Frankel, VIII, II, 246, № 333), греческий текст которого, очень трудный для понимания, был переведен на латинский язык А. Беком (в комментарии к IGRR, IV, № 503). Автор надписи восхваляет божественную природу (θεια) конуса, шара, цилиндра. Он пишет, что если цилиндр будет заключать в себе оба других геометрических тела — шар и конус, которые будут в него вписаны, то его диаметр будет «равен всем круговым диаметрам, а в частности, и высотам». Это соотношение составляет в геометрических телах прогрессию, выраженную цифрами 1, к2 и кЗ. Если же в куб вписать цилиндр, а в цилиндр шар, «главную из всех фигур», то их соотношение составит: куб — XLII, цилиндр — XXXIII, шар — XXII, — как пишет автор надписи, «таково их божественное соотношение». Далее добавляется ряд соображений о мироздании: «ничем другим, что было бы приятнее, я в жизни не был восхищен так, как невыразимым словами постоянным и вместе с тем поступательным движением космоса… и движением Солнца, дающего вместе со светом питание для всех, и живых существ и растений».

Надпись составлена так, что сумма цифровых значений букв в строке составляет в строках

1–4—1726

5-7-2156

8-41-3000

Цифры первой строки образовали слова ακακία δε έπικρηματισμός, — и сумма их была также равна 1726.

Смысл этого документа не совсем ясен. Сам автор, имя которого Никон, говорит, что он написал «на благо технитам» — видимо, ремесленникам или техникам, или вообще специалистам. Надпись эту он определяет как наставление «на вечную память». Заключает он ее словами, что первой среди муз должна быть геометрия.

Кос прославили Гиппократ, врач Сим, поэт и критик Филета, арфист Феомнист. В Солах прославились философ-стоик Хрисипп, комический поэт Филемон и Арат, написавший трактат в стихах под заглавием «Феномены» (5, 8). Характерно, что наряду с представителями науки и культуры Страбон отмечает роль государственных деятелей, например Посидония с Родоса, который «занимал государственные должности и преподавал философию» (2, 13), а также народных вождей и ораторов (2, 24). Он описывает карьеру оратора Гибрея, ставшего, по словам Страбона, «народным вождем» в Миласах: «…его отец оставил ему мула для перевозки дров с погонщиком. Добывая себе пропитание таким путем, он стал на короткое время учеником Диотрефа из Антиохии; затем возвратился в родной город и занял должность смотрителя рынка». Сколотив небольшое состояние, он обратился к государственной деятельности, стал одним из ораторов в народном собрании и в конце концов сделался «властителем города» (2, 24).

В городах было широко поставлено обучение наукам и искусствам. Например, по словам Страбона, «жители Тарса с таким рвением занимались не только философией, но и общеобразовательными предметами, что превзошли Афины, Александрию и любое другое место, какое ни назовешь, где существуют школы и обучение философии. Отличие этого города от других в том, что здесь все, кто занимается наукой, — местные уроженцы, а чужестранцы неохотно переселяются сюда. И сами местные жители не остаются здесь, а отправляются за границу для усовершенствования; закончив образование, они охотно остаются на чужбине и только немногие возвращаются домой… Далее, в городе Тарсе много всевозможных школ риторики» (5, 13).

В противоположность этому довольно мало известно о врачах, о том, как шло их обучение, имелись ли какие-то «школы», занимались ли этим государство и полисы. Сведения, которыми мы располагаем, свидетельствуют о тех врачах, которым либо города ставят почетные декреты, либо они сами в надписях упоминают о своей профессии. К числу последних, например, относится посвящение императору Германику его вольноотпущенника Тиберия Клавдия Эпагата, который себя называет ιατρός ακ<ήσσ0ς το·3 ιδίου πάτρωνος, т. e. medicus accensus patroni (IGRR, III, N 578). Еще об одном враче — вольноотпущеннике Тиберии Клавдии Тиранне — свидетельствует почетный декрет из Магнесии на Меандре, в котором его называют ученейшим мужем, знающим искусство врачевания и много сделавшим для города во время эпидемии (Syll.3, № 807). Известен άρκιατρός из Сидимы (IGRR, III, № 599), что свидетельствует о наличии нескольких городских врачей или коллегий врачей, из которых старшим был Марк Аврелий Птолемей, сын Аристодема.

Таким образом, из сообщений Страбона явствует, что в городах Малой Азии имелись философы, грамматики, историки, живописцы, врачи, ораторы, математики, риторы, поэты и критики, архитекторы, представители «изящных искусств» — музыканты, кифареды, арфисты. Особое место занимали атлеты, участвовавшие в спортивных состязаниях.

Характерную жанровую сценку изображают Страбон, описывая выступление кифареда: «…об Иасе (город в Карий. — Е. Г.) сочиняют рассказы в таком роде: когда однажды там выступил кифаред, все слушали его внимательно до тех пор, пока не прозвонил колокольчик, возвещавший начало продажи рыбы; тогда все оставили артиста и ушли на рыбный рынок, за исключением одного совершенно глухого человека. Тогда кифаред, подойдя к нему, сказал: „Очень благодарен тебе, любезнейший, за оказанную мне честь и за твою любовь к музыке; ведь все остальные, заслышав звон колокольчика, ушли". — „Что ты говоришь? — ответил глухой. — Неужели уже колокольчик прозвонил?", и когда кифаред ответил утвердительно, глухой поднялся, сказал: „Всего хорошего" — и ушел» (2, 21).

Некоторые из перечисленных Страбоном выдающихся личностей были своего рода энциклопедистами. Один из них, например, будучи оратором, написал историческое сочинение и дидактические поэмы, в которых дал географическое описание материков, а также небесных светил. Это потребовало от него разносторонних знаний как в гуманитарных науках, так и в области астрономии.

Не давая подробного анализа состояния различных отраслей науки в городах, что подробно освещалось уже в ряде монографических исследований и статей, отметим одну важную сторону этого вопроса. Горожане уделяли большое внимание развитию науки, обучались в различных школах, их дети посещали занятия грамматиков и риторов, занимались ораторским искусством. Врачи, архитекторы, представители различных наук пользовались в городах большим авторитетом, из их среды выходили государственные деятели.

Об уровне образованности и развития науки в деревнях мы знаем гораздо меньше. Отчасти судить об этом можно по изображениям на надгробных рельефах общинников. Они в известной мере отражают культурный уровень сельского жителя, круг его интересов.

Известны имена нескольких резчиков по камню, мастеров своего дела, которые на выполненных ими памятниках оставляли свои имена. Аврелий Татиан, показал на надгробном памятнике Аврелия Александра, сына Трофима, чем жил и интересовался его «заказчик», также сельский житель: мы видим прялку, веретено, стиль, таблички для письма, мешок, завязанный шнурком. Внизу — пара запряженных в плуг быков, гирлянда из виноградных листьев и грозди винограда. Несомненно, что Аврелий Александр был земледельцем, как и все жители этой общины, имел быков и обрабатывал участок земли. Однако стиль и таблички для письма говорят о его более высоком культурном уровне по сравнению с рядовым крестьянином (МАМА, VI, № 275), о чем свидетельствует и ономастика.

Надпись МАМА, V, № 111 знакомит нас с членами семьи, жившей неподалеку от Дорилея (совр. Султандере). Отца звали Эпафродит.Это обычно свидетельствует о том, что он был сначала рабом, а затем вольноотпущенником. Мать звали Гедоне. Детей своих они назвали Хрисогон, Евтюх, Афродисия и Элевтерос. Характерно, однако, что эта семья, несмотря на греческие имена всех ее членов, поклоняется местному культу Зевса Бронтонта и ставит алтарь, на котором, кроме надписи, имеется изображение орла с распростертыми крыльями.

Членов другой семьи зовут Гелиос и Гетия (МАМА, VI, № 279). Имя Γηθια, которое издатели VI тома МАМА считают негреческим, в своде имен Л. Згусты отсутствует. Встречается оно в эпиграфике Малой Азии лишь этот единственный раз. Гелиос — имя греческое, но в качестве личного имени встречающееся довольно редко.

Известен также Гелиос (без патронимикона) из восточной Фригии, совр. Моданли (МАМА, VII, № 404). Имя это имело и разновидности, например Гелиофон из местечка Сари Кайа в восточной Фригии (МАМА, VII, № 401).

К греческим именам следует отнести и имя Гермодик, которое носил житель сельского поселения, расположенного в юго-западной части Ликаонии (совр. Ковак). Родители его, как и он сам, были, видимо, греками: имя его созвучно имени Гармодия, одного из участников знаменитого заговора против Писистратидов (514 г. до н. э.).

Заслуживает быть отмеченным и имя Диадумен, ассоциирующееся с известной статуей Поликлета. В Малой Азии его носил раб, бывший сначала рабом в императорском имении, а затем живший около античной Lysias (в 60 км к югу от Афьон Карахисара). В надписи он называется ίππει… (МАМА, IV, № 114). По поводу данной надписи, найденной в самом центре местных сельских поселений Малой Азии, следует сказать следующее.

Несмотря на неполноправное положение этой семьи императорских рабов, глава ее носил чисто греческое и редко встречающееся имя Диадумен. Текст надписи написан на чистом греческом языке без каких-либо «местных» отклонений. Профессия главы семьи неясна — издатель предполагает восстановление текста ίππεια ρός. Эти обстоятельства указывают на определенный уровень культуры в этом сельском поселении.

Любопытны имена, встретившиеся в одной из надписей, найденных в районе Адрианополя (МАМА, VII, № 169). Там жила женщина по имени Γης Πανιδος. Слово Γης в качестве женского имени в Малой Азии вообще отсутствует. Имя ее отца в номинативе, видимо, Πανις, если генетив его Πανίδος. Згуста (§ 1197-1, стр. 405) отмечает, что, кроме этого случая, больше оно не встречается. Возможно, что имя Πανις — это написанное греческими буквами латинское слово panis.

Чрезвычайно интересным надгробным изображением является рельеф МАМА, IV, № 216. Надпись сохранилась не полностью, так что имя поставившего ее человека неизвестно. Однако и уцелевшая часть памятника — достаточно большого размера (0,69X1,77): слева на пьедестале изображен конь, обращенный вправо, в центре памятника частично развернутый папирусный свиток, справа от него футляр, где торчат шесть палочек для письма. Еще правее — табличка для письма и рядом с ней еще палочка. Справа бюст мужчины. Наличие свитка папируса, футляра с палочками и таблички для письма показывает, что человек, поставивший памятник, принадлежал к слою сельской интеллигенции. Он мог быть учителем, писателем, ученым. Издатели датируют надпись II–III вв. η. э. (см. также: IGRR, III, № 310). Следует отметить, что очень редко на надгробиях сельской интеллигенции встречались только изображения свитка и стиля. Обычно они дополнялись другими необходимыми вещами — веретеном и прялкой, корзиной для шерсти, садовым ножом (МАМА, VII, № 265, из восточной Фригии, совр. Пирибейли).

Однако если на мужских надгробных памятниках часто можно увидеть изображение свитка, футляра со стилем, табличек для письма и других предметов, указывающих на высокий культурный уровень общинника, то на рельефах женских погребений эти мотивы сравнительно редки. Приведем примеры. Рельеф МАМА, VII, № 205 — мраморная стела хорошей работы с акротерием и пилястрами, основание ее обломано и надпись не сохранилась. На рельефе изображена женщина, одетая в спускающуюся до земли одежду, держащая в левой руке свиток. Судя по ее позе, одежде, качеству и отделке памятника, перед нами одна из представительниц сельской интеллигенции, может быть, и автор некоторых из стихотворных эпитафий, которые дошли до нас из восточной Фригии. Аналогично и изображение на рельефе МАМА, VII, № 518, тоже из восточной Фригии. Это стела с эдикулой, на которой изображена жещина, одетая в длинную одежду, складками спадающую до полу и держащая в левой руке свиток папируса, правая, согнутая в локте, поднята к левому плечу; перед ней слева столик на трех ножках, на котором стоит чаша. Внизу, под надписью, веретено и прялка, корзина, ключи. Здесь, как и на первом рельефе, запечатлена представительница сельской интеллигенции — правда, наряду со свитком папируса там изображены еще веретено и прялка.

К числу аналогичных сельских рельефов принадлежит несколько памятников из деревни в восточной Фригии, находившейся на месте совр. Пирибейли. На рельефе МАМА, VII, № 271 (размер 1,58X1,08) сверху имеется античный мотив — горгонейон. Ниже под ним — орел, символ божества. Еще ниже — на панели, разделенной на шесть частей, — корзина, столик для письма, изображения мужчины и женщины, садовый нож, стиль. Из той же деревни происходит рельеф, поставленный Гаем, сыном Меногена, жене Дуде и дочери Момии (оба женских имени, по определению Л. Згусты, фригийские); памятник делится на две части: сверху, под аркой, — орел, ниже, на панели, — молоточек для звонка, который приделан к голове льва (подобный звонок сохранился в некоторых городах до сих пор), веретено и прялка, зеркало, столик для письма и т. д. Можно сделать вывод, что, видимо, община не знала особенно резкой специализации, и члены семей сельской интеллигенции должны были, как и другие крестьяне, заниматься виноградарством, пахотой, ткачеством и прочими повседневными делами.

О культурном уровне вольноотпущенников и рабов свидетельствует, например, имя вольноотпущенника Приама, имевшего сожительницу Фаустину. Родители Приама, возможно, знали поэмы Гомера (МАМА, I, № 109). В семье вольноотпущенников, жившей в Лаодикее, дети носили имена Сильвана и Ге (МАМА, I, № 110). На рельефе хорошей работы, украшенном пальметтами, изображены женская фигура и корзина со свешивающимися из нее двумя кистями винограда. Имя Ге или Гес — грецизированная форма имени Γης, имевшего чисто анатолийское происхождение. Форма его Γη встречается также в Исаврии. Известно божество Га, встречающееся в надписи МАМА, I, № 435 (а) в сочетании с Διί. Грецизация имени Γή указывает на определенную тенденцию к эллинизации этой, местного происхождения, семьи неполноправных жителей из района Лаодикеи. В этом плане интересно также имя Уранид — человека, бывшего сыном мастера-каменотеса (λατύπο) Состена, неполноправного жителя, судя по отсутствию в его имени патронимикона (МАМА, I, № 111).

Из малоазийских надписей известны такие, например, имена, как Плутос (МАМА, I, № 112). Сельский житель Аврелий Нестор ставит своему отцу Калимаку надгробную стелу (МАМА, I, № 192).

Об определенном культурном уровне неполноправных сельских жителей свидетельствует одна из надписей, найденных в окрестностях совр. Эскишехира (Дорилей). Она кратко сообщает: "Филомел и Ниса Леонтиску, сыну, на память»[442]. Ясно по их именам без патронимикона, что памятник поставлен неполноправными людьми. Это — мраморная стела с акротерием, украшенная орнаментом и пальметтами. Она разделена на четыре части, на каждой из которых имеются изображения. На одной — ящик для хранения палочек для письма, дощечки для письма и предмет, похожий на свернутый свиток; на другой — сложенные дощечки для письма и футляр для ключей; стригиль и ampulla; чаша, большая ложка, кубок, кувшин. Подобные изображения, несмотря на лаконичную надпись, позволяют сделать вывод о профессии дедикаторов. Это не была семья земледельцев, лиц, занимавшихся сельским хозяйством. Скорее перед нами человек интеллектуального труда, много в жизни писавший, основными орудиями труда которого были палочки для письма и свиток, а не серп и мотыга. Судя по размеру памятника, тщательности отделки, качеству изображений, его ставила семья, обладавшая определенным имущественным достатком. Можно предположить, что то была семья вольноотпущенника, а не раба.

8. ОТНОШЕНИЕ К ОБЩЕСТВЕННОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ, СПОРТИВНЫМ СОСТЯЗАНИЯМ

Политические перемены, происходившие в восточных провинциях Рима в I–III вв., существенно отразились на общественной жизни греческих полисов. Процветание городов Малой Азии, если верить словам Диона Хризостома, определялось тогда двумя факторами — размером подати, уплачиваемой Риму, и многочисленностью судебных заседаний. Восхваляя фригийский город Апамею, он говорит (Orat. XXXV, 14–18): «Самый верный признак вашего могущества — высота подати; ибо я думаю, что как из вьючного скота сильнее та скотина, которая тянет больше всех, так и из городов лучшими считаются те, которые уплачивают большие суммы денег. Заседания суда происходят у вас ежегодно, и на них собирается множество людей — адвокаты, судьи, юристы, правительственные чиновники, низшие магистраты, рабы, погонщики мулов, торговцы и ремесленники, так что кто имеет товары на складе, продает их по самой высокой цене. Среди вас нет бездельников. А там, где сходится много народу, деньги оборачиваются быстрее и растут богатства».

Существовавшие объединения (койноны) провинций сохраняли в первую очередь религиозные функции: они отправляли культ императоров, организовывали празднования в честь дня его рождения и других торжественных дат. Наличие азиархии, каппадокиархии, вифиниархии, лики-архии, понтархии и др. отнюдь не способствовало активизации общественной жизни в городах, поскольку они в первую очередь были связаны с отправлением культа императоров. Местные органы самоуправления в городах реальной власти не имели. В ряде городов перестает функционировать народное собрание, как о том можно судить на основании свидетельства того же Диона Хризостома, который благодарит римского проконсула Варена Руфа за то, что он разрешил Прусе возобновить деятельность народного собрания (Orat. XLVIII). Города провинций объединялись в койноны. Лучше других известна по данным эпиграфики деятельность койнона ликийцев. В нем функционировало народное собрание (IGRR, III, №№ 473, 474, 649), которое собиралось ежегодно во главе с ликиархом. В нем принимали участие архостаты — термин, который в словаре Лидделла — Скотта поясняется как electorial college for the appointments of magistrates в Ликии и который для других районов Малой Азии неизвестен. Это народное собрание (άρκαφεσκχκή Εκκλησία) избирало должностных лиц, увенчивало венками граждан, участвовало в отправлении императорского культа. Все городские магистратуры были связаны с большими расходами и превратились из добровольных взносов в тяжелую финансовую повинность. Эпиграфика Малой Азии I–III вв. полна упоминаний о пожертвованиях на те или иные празднества, восхвалений богатых лиц, исполнявших в городах магистратуры. Ярким примером этого является надпись Опрамоя из Родиаполиса 131 г. н. э. (IGRR, III, № 738). Ее пышность и многословие весьма характерны для той эпохи: «Постановление общего выборного собрания ликийцев. Так как Опрамой, сын Аполлония, дважды Каллиада, Родиаполит, муж знаменитейший и великодушнейший, украшенный всяческими добродетелями, происходящий от предков ликиархов… многократно награжденных не только своими родными городами, но и ликийским объединением за сделанные ими дары, получивших гражданство во всех ликийских городах, стратегов и гиппархов, от отца Аполлония, дважды Каллиада, мужа славного и великодушного, награжденного за должности, которые он выполнял для отечества и народа за себя самого и за детей, пятыми почестями и председательствованием на играх, — а сам Опрамой, с ранней юности усердно занимаясь прекрасным, развив в себе благомыслие, образованность и всякую добродетель, соревнуется с достоинствами предков, постоянно оказывая отечеству много благодеяний как должностное лицо тратами и управлением, в ликийском объединении исполняя должность архифюлака с издержками, в заботах о мире и спокойствии особо отличился, а в исполнении поручений Юлия Фруга проявил всяческое тщание и усердие, так что за это он был награжден почестями в каждом городе, а всем народом уже раньше — первыми, вторыми и третьими почестями, города же почтили его гражданством и народ просил опять наградить его и в этом году четвертыми почестями и посланной делегации архиереев превосходительный правитель дал согласие, — в добрый час постановлено наградить его и в настоящем году нижеуказанными почестями. Ликийское объединение наградило первой, второй, третьей и четвертой почестями, золотым венком, медной статуей и золоченым портретом Опрамоя, сына Аполлония, дважды Каллиада, Родиаполита, прекрасного гражданина, благородного, великодушного, выдающегося разумом и всяческой добродетелью, неоднократно получившего похвалу от койнона, от городов в отдельности, от правителей и прокураторов».

Подобный документ, как видим, не содержит ни одного конкретного указания на деяния Опрамоя. Он преувеличивает его заслуги, сводящиеся лишь к пожертвованиям денежных сумм различным ликийским городам. В почетном декрете эти цифры сохранились: койнону ликийцев — 55 тыс. денариев, Патарам — 38 тыс., Тлосу — 60 тыс., Олимпу—12 тыс., Мирам — 22 тыс., Телмессу — 35 тыс., Карианде — 15 тыс., Эноанде — 10 тыс., другим городам Ликии — по 10–20 тыс. денариев. Кроме того, Опрамой утвердил фонд в 55 тыс. денариев, проценты с которого шли на выплаты пособий должностным лицам койнона. Решения койнонов утверждались римским наместником, а иногда императором, что совсем лишало их самостоятельности.

Городское самоуправление в Малой Азии было организовано по одному типу: архонты во главе с первым архонтом, агораном, гимнасиарх, эпимелет, эринарх, а также должности, связанные с отправлением императорского культа в городах. Все они реальной власти не имели, принимаемые ими решения контролировались римскими наместниками.

Одной из немногих форм общественной жизни для городов Малой Азии были спортивные состязания. Они устраивались периодически как в городах, так и в более широких масштабах — в рамках койнонов провинций, во всегреческом масштабе—των πανελλήνων. Сохранилось большое количество надписей, в которых воздаются почести победителям Марк Аврелий Гермагор, он же Зосим, уроженец города Тельмесса, был победителем спортивных состязаний в своем родном городе (CIG, 4198=IGRR, III, № 538); Марк Ульпий Эврикл, житель Эзан, вышел победителем в των της Σεβαστής αγώνων, проходивших в 156 г. н. э. в Афинах, за что удостоился статуи, нарисованного изображения (εί*ών= imago picta) и почетного декрета у себя на родине, поставленного у стен храма Юпитера (IGRR, IV, № 574=OGIS, № 505). Победители в спортивных состязаниях получали права гражданства тех городов, где они участвовали в соревнованиях, поэтому в почетных декретах часто перечисляются два, три, четыре города, ставшие родиной того или иного атлета. Известен, например, Фотион, гражданин Лаодикеи и Эфеса, кулачный боец, которому была поставлена статуя в Эфесе. На базе ее выбита надпись, где перечислены все его заслуги — победы на состязаниях в Милете, Лаодикее, Эфесе, на играх, организованных койноном всей провинции Азии, на аналогичных играх в Лаодикее, на соревнованиях кулачных бойцов в Пергаме. Последние интересны тем, что были посвящены Γραϊανέα Δειφίλε'.α. Л. Робер считает, что они праздновались в честь императора ±раяна и бога Зевса Филиоса. Он приводит в качестве аналогии надпись IGRR, IV, № 336, которая поставлена в Пергаме в честь храма бога Iovis amicalis и императора Цезаря, божественного сына Нервы, Траяна Августа Германика Дакийского. Л. Робер возражает Е. Цибарту, который в слове Δίφίλο; видит собственное имя основателя этих игр (OMS, II, 1138). Дальнейшая судьба этого Фотиона нам стала известна благодаря одному тексту, относящемуся к концу II в. н. э. и содержащемуся в Лондонском папирусе[443], датируемом 194 г. «Фотион, сын Барпиона, гражданин Эфеса и Лаодикеи, кулачный боец, победитель Олимпийских игр» именуется там άρχαν ассоциации атлетов. Л. Робер устанавливает точную дату и первой надписи, поскольку там упоминаются празднества Дидимейа Милета, а с 180 г. н. э. они были переименованы в Дидимейа Коммода (OMS, II, р. 1140).

В надписи IGRR, IV, № 1344 из Магнесии на Сипиле говорится о победах атлета в Олимпии в 229-ю Олимпиаду, т. е. в 137 г. н. э. Имя его, первая часть которого не сохранилась (есть только буквы ορχν, предположительно восстанавливается как Гермагор. В надписи IG, XIV, 739 перечисляются одержанные им победы: при Акции, Немее, Аспиде, Истмии, в Панафинейских празднествах, на Панэллинских Олимпийских играх, играх в честь Адриана в Афинах, в Путеолах, в соревнованиях койнона Азии в Смирне, на Олимпиадах Смирны и Эфеса, на играх в честь Адриана в Эфесе, Августов в Пергаме, Траяна в Пергаме. Все эти победы перечислены в надписи на базе поставленной ему на родине статуи. Среди прочих почестей Гермагор получил и право римского гражданства.

Известны династии атлетов из городов Малой Азии, когда сын наследует профессию отца и в свою очередь передает ее сыну. Марк Аврелий Демострат, сын Дамы, жившей в конце II — начале III в. н. э., хорошо известен из надписи на базе статуи в Риме (IG, XIV, 1105) и на его родине в Сардах (IGRR, IV, № 1519). Он был πανκρατιαστής — атлет и кулачный боец, победитель многих состязаний. Его сын унаследовал профессию отца, за что ему была поставлена статуя в Дельфах (OMS, II, р. 1146) и он был назван «победившим во многих состязаниях».

Приведенный материал показывает, какое большое значение имели спортивные состязания в общественной жизни городов Малой Азии. Совершенно иначе обстояло дело в деревне. Сельские жители спортом интересовались очень мало. Среди нескольких тысяч надписей из сельских местностей Малой Азии ни одна не упоминает об организации подобных состязаний в деревнях, о постановке статуй атлетам, местным уроженцам. У крестьян, жизнь которых проходила в постоянном физическом труде, отношение к спорту было совсем иным, чем у горожан. Эта форма общественной жизни, которой придавалось столь большое значение в полисе, была совершенно чужда общине с ее сходом, регулярно собиравшимся и решавшим все проблемы местного самоуправления.

* * *
Вопрос о сходстве и различии мировоззрений горожанина и крестьянина Малой Азии в I–III вв. фактически сводится к проблеме сходства и различия между идеологией жителей полиса и комы, а тем самым к характеристике того общего и индивидуального, что определяло специфику культуры городской общины и общины сельской. Анализ источников, в первую очередь эпиграфических, позволяет сделать вывод о значительном отличии мировоззрения горожанина от мировоззрения крестьянина.

Конечно, не следует думать, что внутри этих двух категорий не было существенных различий. В немалой степени они определялись тем обстоятельством, что жители полисов западного побережья Малой Азии, более развитых в экономическом и социальном отношении, по своему культурному уровню заметно превосходили население городов, расположенных в глубинных районах Малой Азии. Соответствующие различия наблюдались и в среде сельского населения, на которое большое влияние оказывал греческий город, несмотря на «центробежные» тенденции в развитии общины.

Следует сказать также об эволюции полиса и стабильности, даже консервативности общины, что необходимо учитывать при сравнительной характеристике мировоззрения горожанина и крестьянина. Своеобразие и специфика взаимных влияний и путей развития определялись в конечном счете характером взаимодействия античного, рабовладельческого способа производства и местных форм собственности и эксплуатации.

А. И. Павловская Глава седьмая СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ОБЛИК КРЕСТЬЯНИНА ПОЗДНЕРИМСКОЙ ЭПОХИ (по материалам египетских папирусов)

Постановка вопроса о социально-психологическом облике человека античной эпохи представляется вполне закономерной: носителями культуры, создававшими ее, наследовавшими и развивавшими дальше, были люди — все в совокупности и вместе с тем — каждый в отдельности. Естественно, что лица, выделявшиеся своими дарованиями — художественными, научными, техническими, организаторскими, — оставляли более заметный след в развитии культуры, но прогрессивный ход этого развития был бы невозможен без повседневного материального и духовного труда массы безвестных людей, воспринимавших эту культуру от своих предков и передававших ее потомкам. И потому заслуживают пристального изучения сохраненные историей памятники их жизни и деятельности.

Уникальными в этом отношении являются дошедшие до нас в папирусах документы, позволяющие восстановить облик крестьянина позднеримской эпохи, т. е. проследить его деятельность и социальную обстановку, в которой она протекала, его взаимоотношения с другими лицами внутри тех более узких (семья, объединения по интересам или профессии) и более широких (селение, сословие) социальных групп, к которым он принадлежал по рождению или присоединялся по своей инициативе, его индивидуальные представления о моральных нормах, материальных и духовных ценностях, его характер и поведение в той или иной ситуации.

На протяжении всей истории древнего мира крестьяне составляли основную массу населения и древневосточных государств, и полисов, и эллинистических монархий, и Римской империи[444]. Однако следует оговорить, что термин «крестьяне» в русском языке и, вероятно, соответствующие термины в других европейских языках возникли в иную эпоху и отражали иные общественные отношения, а потому применение слова «крестьяне» для характеристики сельского населения древневосточных и античных обществ в какой-то мере условно. В историографии античного мира оно используется для обозначения мелкого землевладельца-земледельца[445], являющегося гражданином греческого полиса, римской civitas или муниципия, а также для обозначения земледельца-арендатора, обладавшего или не обладавшего статусом гражданина, и зависимых или полузависимых земледельцев в эллинистических государствах и провинциях Римской империи.

Как видим, диапазон применения этого термина очень широк: люди, объединяемые понятием «крестьяне», различались и по правовому, и по экономическому, и по социальному положению. И тем не менее было нечто общее, налагавшее определенный отпечаток на их образ жизни, психологию, идеологические представления и культуру, — это их связь с землей. Владение землей на тех или иных правах, методы обработки земли, повышение ее производительности, зависимость производственного процесса от природных условий — все эти (и многие другие) аспекты земледельческого производства в той или иной мере играли определяющую роль в жизни земледельца, был ли он собственником своего участка или арендатором, полноправным гражданином или неполноправным или даже зависимым. Существенное значение имело и место жительства земледельцев: постоянное проживание в деревне или селе, неотделимая связь с земледельческим процессом придавали крестьянину некоторые социально-психологические черты, отличавшие его от горожанина даже в период процветания полисов, когда многие жители города еще вели жизнь мелких земледельцев, обрабатывая трудом своей семьи — фамилии (включавшей сравнительно часто и нескольких рабов) — прилегающие к городу участки[446].

Развитие города как торгово-ремесленного центра, трансформация полисной структуры в эллинистическую и римскую эпохи, несомненно, углубили различия и в социально-экономическом положении, и в социально-психологическом облике крестьянина — жителя деревни и горожанина. Если в образе древнего римлянина, каким его рисуют сохранившиеся у древних авторов легенды о подвигах предков[447], гражданин, житель Рима, и крестьянин совпадают, то в последующем развитии римского общества (как двумя веками раньше — афинского) о таком слиянии не может быть и речи.

Памятники римской литературы, риторики и историографии запечатлели колоритные фигуры горожан из самых разных социальных слоев — ремесленников, воинов, врачей, учителей, риторов, торговцев и ростовщиков, параситов, представителей знати, магистратов, владельцев крупных вилл и небольших пригородных усадеб, где хозяйство ведут их доверенные рабы, и пр. Не менее колоритны и фигуры рабов, причем городские рабы постоянно противопоставляются сельским. Этот материал обработала в своих книгах Μ. Е. Сергеенко, дополнив его данными эпиграфики[448]. Однако в галерее воссозданных ею типов нет свободного мелкого земледельца, и это не случайно.

Хотя земледелец (agricola, agrestis, colonus) встречается достаточна часто в произведениях различных жанров римской литературы, образ era менее красочен и реален, можно даже говорить о его некоторой идеализации или типологизации[449]. Например, в изображении поэтов конца Республики — начала Империи земледельцы трудолюбивы, честны, почитают богов, чужды пороков, свойственных горожанам, живут в завидном согласии с природой и т. д. (см., например: Ног. Epod., 2). Но наряду с такого рода идиллическими топами встречаются и реалистические зарисовки жизни крестьян, их труда, быта, нравов, верований. Так, в «Георгиках» Вергилия детально описываются хозяйственные работы и заботы земледельца-землевладельца, а в приписываемой Вергилию маленькой поэме «Moretum» — его завтрак; в элегиях Тибулла отображены деревенские праздники и бытовые сценки (см., например: II, 1), в эпиграммах Марциала выразительно противопоставляются владельцы мелких и богатых усадеб (III, 58; VII, 31; XI, 18) и т. д. Но как бы реалистично ни изображались крестьяне у древних авторов, они все же показаны, так сказать, со стороны, через призму представлений — этических и художественных — того или иного автора.

Более непосредственно отражают внутренний мир крестьянина эпиграфические и папирологические памятники. Значение эпиграфического материала — текстов надписей и сопровождающих их изображений — для изучения идеологии и культуры сельского населения раскрыто во многих исследованиях, и в особенности в работах Е. М. Штаерман и Е. С. Голубцовой. На основании анализа данных эпиграфики и сопоставления их с сообщениями древних авторов Ε. М. Штаерман выявила круг религиозных представлений и моральных ценностей, которыми руководствовалось сельское население Италии и западных провинций[450]. Ее выводы о характере сельских культов и моральных норм, регулировавших жизнь низших слоев деревни в западном регионе Римской империи, об их специфике, связанной с сохранением элементов общинной организации, во многом нашли подтверждение в эпиграфическом материале из Малой Азии, проанализированном Е. С. Голубцовой[451].

Важная и интересная информация, почерпнутая из эпиграфического материала, используется исследователями преимущественно для характеристики идеологических представлений и образа жизни какой-либо общности — семьи, поселения, региона или провинции и даже римского крестьянства в целом. Но эпиграфика дает информацию и об отдельных личностях, правда, весьма лапидарную. Исключением является приведенная Ε. М. Штаерман[452] стихотворная надпись из Нумидии (Мактарис, III в.), рисующая жизненный путь бедною земледельца, который благодаря неустанному труду стал владельцем виллы и декурионом[453]. Вот ее текст:

«Бедного Лара я сын, рожденный отцом неимущим:
Не было средств у него, не было дома у нас.
Будучи сыном его, я жил земли обработкой
И ни земле отдыхать не позволял, ни себе.
Только лишь вырастит год созревшую на поле ниву,
Первым тогда выходил злаки серпом я срезать.
В пору, когда на поля направлялся отряд серпоносный,
В Цирту к Номадам идя иль на Юпитеров клин,
Опережал я жнецов, впереди всех по полю идя,
И оставлял за спиной связки густые снопов.
После двенадцати жатв, что я срезал под яростным солнцем,
Руководитель я стал из рабочих-жнецов.
Целых одиннадцать лет водил я жнецов за собою,
И с нумидийских полей жатву снимал наш отряд.
Труд мой и скромная жизнь оказали мне сильную помощь,
И господином меня они сделали дома и виллы,
И не нуждается дом этот ни в чем у меня.
И наша жизнь принесла мне почестей плод изобильный:
В списке средь прочих внесен декурионом и я.
Избран советом, я стал заседать во храме совета,
Из деревенщины став цензором также и сам.
Я и детей народил, и внуков милых я видел.
И по заслугам своим мы славные прожили годы,
И не язвит никогда нас злоречивый язык.
Смертные, знайте, как жизнь свою провести безупречно;
Умер достойно тот, кто без обмана прожил.
Посвящено богам Манам.
Гай Мульцей Максим прожил 30 лет.
Посвящено богам Манам.
Аврелий Ф…. прожил 60 л е т».
Сквозь строки этой надписи проступают реальные черты деятельного, преуспевшего в жизни человека. Но такого рода надписи редки. Обычна на погребальных стелах указывается имя усопшего и его родителя (или родителей), возраст, имена поставивших памятник родственников, иногда статус или профессия[454]; иногда можно извлечь какие-то сведения о семье, патронах, друзьях, о жизненном пути и взглядах погребенного[455]. Такую же, а иногда и более краткую информацию содержат вотивные стелы. Изображения на стелах часто дополняют лапидарный текст сведениями о занятиях или о религиозных и этических представлениях погребенного или посвятителя[456].

Надписи из сельских поселений Египта[457] еще более кратки. Вот одна из фаюмских эпитафий, содержащая прямое указание о профессии погребенного: «Аполлоний, сын Хайремона, катек, 56 лет. Беспечальный, пребывай в покое». Надпись сделана на прямоугольном небольшом известковом камне (33X44 см), по характеру письма датируется I в. н. э. Катеками в этот период назывались землевладельцы, обладавшие некоторыми льготами в уплате налогов. На основании заключительной формулы άλυπος εύψύχει, позднее обычно сочетавшейся с христианскими символами, издатель считает это надгробие христианским. Вот и все, что можно извлечь из этой надписи относительно упомянутого в ней Аполлония, сына Хайремона.

Значительно более содержательны папирусные документы, особенно всякого рода контракты, прошения, жалобы и т. п. Папирологи все чаще обнаруживают целые серии документов, связанные с жизнью и деятельностью одной семьи или даже одного человека, большей частью какого-либо должностного лица. Эти так называемые «архивы» обычно в той или иной мере освещают жизнь сельского населения. Можно назвать архив семьи Сарапиона[458], сына Евтихида, богатого землевладельца из Гермополя, многие документы которого, датируемые 90—133 гг., касаются его усадьбы в коме (деревне) Магдола Мире; архив Петауса[459], комограмматевса (сельского секретаря) Керкесуха Орус (Фаюм) и других сельских поселений этого округа, содержащего документы, относящиеся к деятельности этого должностного лица в 184–186 гг.; архив фронтистов (попечителей, управляющих) Эйренея и Геронина[460], управлявших крупными патримониальными усадьбами в Фаюме возле комы Теадельфия в 40—60-х годах III в.; архив Аврелия Исидора[461], сына Птолемея, земледельца из комы Каранис в Фаюме, содержащий разнообразные документы официального и частного характера, датируемый начиная с 267 по 324 г.; архив Сакаона[462], сына Сатабута, земледельца из комы Теадельфии в Фаюме, также содержащий документы официального и частного характера начиная с 290 по 343 г.; архив Флавия Абиния[463], префекта алы (воинского подразделения), размещенной в коме Дионисия в Фаюме, датируемый 40—50-ми годами IV в.; часть документов последнего связана с жизнью соседних сельских поселений и дополняет документы из архива Сакаона.

Список частных архивов, в том или ином аспекте освещающих аграрные отношения в Египте римского и византийского времени, можно было бы умножить[464], но для рассмотрения интересующего нас вопроса наибольший интерес представляет архив земледельца Аврелия Исидора, сына Птолемея, из комы Каранис, жившего на рубеже III и IV вв., в эпоху, важную и для истории Египта, и для истории Римской империи в целом.

Это был период первых шагов становления новой формы социально-политической организации Римской империи — домината. С приходом к власти Диоклетиана (284–305 гг.) начались важные политические и экономические реформы. Империя была разделена сначала на две (286 г.), а затем на четыре (293 г.) части, и учреждена тетрархия, т. е. совместное правление четырех императоров; началось формирование иерархического государственного аппарата, гонения против христиан. В экономической жизни этот период был ознаменован денежной реформой, эдиктом о ценах, общей переписью земли и населения, налоговыми реформами. Затем последовала напряженная борьба за власть между тетрархами и их преемниками, победа Константина I, легализация христианства, новые административные реформы. В Египте эти общеимперские процессы осложнились небывалым до этого ростом цен на хлеб и другие продукты питания и начавшимся в 296 г. восстанием в Александтши, вошедшим в историографию под названием восстания Ахиллеса. Однако в папирусах и на чеканенных в Александрии монетах указывается имя узурпировавшего власть императора — Луция Домиция Домициана, а Ахиллес в папирусах носит титул корректора (έπανορθοτής—p. Cair. Isid. 62> и, по-видимому, командует военными силами восставших. Восстание охватило не только Александрию: как свидетельствуют письма Паниска (р. Mich. 214–221), столкновения между сторонниками имперской власти и восставшими происходили в Фаюме, Гермопольском номе, в Фиваиде. Усмирение Египта взял на себя сам Диоклетиан: после восьмимесячной осады он подавил восстание в Александрии и совершил поход в Верхний Египет. Затем последовали налоговая, денежная и административная реформы, целью которых было полное подчинение Египта, разделенного на три провинции, общеимперским порядкам, уничтожение всякой специфики в его социальной структуре и управлении. В годы борьбы между тетрархами Египет служил важнейшей экономической опорой Максимину, а затем Лицинию в их борьбе с соперниками. На это указывает их внимание к налогово-административной структуре в Египте, ее реформы, смена управленческого аппарата. Существенное значение в социально-политической обстановке Египта в первые десятилетия IV в. имела религиозная борьба. Все эти события находили какое-то отражение и в жизни сельского поселения, как показывают папирусы из Фаюма и других регионов Египта.

Документы из архива Исидора освещают обычную жизнь и деятельность крестьянина в окраинной коме Арсиноитского нома (охватывающего всю территорию Фаюмского оазиса). Кома Каранис, расположенная на северо-восточной окраине Фаюмской котловины, возникла при первых Птолемеях и в эллинистическую эпоху была процветающим и сравнительно эллинизированным поселением. В римский период ее экономическое положение постепенно ухудшается, но ко времени жизни названного персонажа Каранис еще сохраняет значение административного центра своей хориодоктии (налогового округа).

Папирусы из архива Исидора многочисленны и богаты по содержанию: из них можно почерпнуть целый ряд интересных и конкретных сведений о деятельности Исидора и условиях, в которых она протекала, о его окружении и семье и даже отчасти о его характере. Начнем с обстановки, в которой жил и трудился Исидор, сын Птолемея.

Кома Каранис, как и большинство египетских поселений, была расположена на небольшом холме (отроге кряжа, окружающего Фаюм с севера), занимая территорию протяженностью около 1 км с запада на восток и около 0,6 км с севера на юг. На вершине холма находилась широкая площадь, окруженная с юго-востока, севера и запада жилыми домами, спускавшимися по склонам холма и разделенными узенькими улочками; по южной ее стороне, по-видимому, располагались общественные здания. На южном же склоне холма сохранились руины построенного из камня большого храма, посвященного, как указывают обнаруженные надписи и рельефы, богам Пнеферосу и Петесуху. Пропилоном храм был соединен с площадью, но фасад его был обращен в противоположную сторону, т. е. в сторону Фаюмской долины. На северном склоне холма прослеживаются остатки стен еще одного храма, но пока не установлено, какому богу он был посвящен. Систематические раскопки, проводившиеся учеными Мичиганского университета в 1924–1935 гг., помимо сведении о стратиграфии и архитектуре поселения, дали большое количество папирусов, монетные клады, несколько надписей, множество стеклянных изделий, домашней утвари и пр.[465] Дома, расположенные к западу от площади, были, очевидно, более богатыми (судя по качеству кирпича и характеру кладки стен), но состояние руин не позволяет восстановить их конструкцию[466]. В жилых домах на северном склоне обнаружены настенные фрески с изображениями христианских (коптских) святых; видимо, эта часть комы дольше всех оставалась обитаемой. Севернее холма в лощине раскопан некрополь Каранис.

По подсчетам исследователей, в Каранис в период ее процветания насчитывалось от 2500 до 4500 жителей[467] и, по сопоставлению с Бакхией, около 700 домов[468], но к концу III — началу IV в. население комы значительно сократилось и составляло не более 800—1000 человек. Большей частью это были постоянные жители комы: приписанные к ней землевладельцы-налогоплательщики и члены их семей и их рабы, какое-то число постоянно живших здесь ремесленников и мелких торговцев. Кроме того, были и временно проживавшие в Каранис земледельцы из других ком,' а также, возможно, и граждане из Арсинополя или других полисов, владевшие землей на территории комы и ее хориодиктии (налоговом округе). Сохранившиеся в архиве Исидора налоговые документы свидетельствуют, что число землевладельцев-налогоплательщиков из состава кометов не превышало 140 человек, помимо них землевладельцами на территории комы были 22 человека граждан из соседних полисов. На основании этих данных (списков поголовной переписи этого времени не сохранилось) можно предположить, что и число жилых домов сократилось до 150–200 (если допустить, что каждый налогоплательщик имел самостоятельное хозяйство и отдельный дом, что сомнительно).

Кома Каранис в целом в начале IV в. владела 1198,5 арурами[469] земли, вернее, с такой площади она должна была уплачивать налоги зерном в царскую казну. Из этого числа арур, по данным отчета ситологов[470] за 308/09 г. (p. Cair. Isid. 11), продуктивными были лишь 1018 арур (из них было засеяно примерно две трети, т. е. около 780 арур, остальные, возможно, отдыхали), а 180 арур (т. е. 15 % всей площади) были заброшены и в порядке принудительного распределения (epinemesis) присоединялись к участкам землевладельцев для уплаты налогов. Но помимо земли, принадлежащей коме Каранис, ее жители владели участками земли в хориодиктии Каранис, обрабатывали их и платили налоги в счет установленных для комы налоговых поставок. Согласно p. Cair. Isid. 12, в хориодиктию входили комы Бакхия, Птолемаис Неа и Керкесухон Агора; по-видимому, это были уже почти опустевшие комы, земли которых перешли к жителям Каранис или путем покупки, или путем принудительного распределения (о чем свидетельствует список epinemesis в том же p. Cair. Isid. 12). Площадь земельных владений в хориодиктии, по упомянутому выше отчету ситологов, достигала 3020,5 арур, из них засеянной было около 2211 арур (т. е. в 2 раза больше, чем в Каранис), незасеянной 303,75 аруры и принудительно распределяемых земель (epinemesis) — 506 арур (т. е. 16 %).

Таким образом, общее количество земли, принадлежавшей землевладельцам — налогоплательщикам Каранис (включая граждан полиса, владевших участками на землях комы и хориодиктии), составляла около 4219 арур (из них засеянной в 308/09 г. было около 2991, незасеянной — 541,5, эпинемесис — 686,5 арур). Но характеристика земельных владений комы будет далеко не полной, если не остановиться на вопросе об их правовом статусе.

Реформы Диоклетиана в Египте упростили правовую и фискальную структуру земельных отношений, установив единый принцип обложения — взимание определенного количества зерна с каждой аруры, независимо от продуктивности и состояния обработки земли, но в соответствии с засеваемыми: культурами и — что особенно важно — с правовым статусом земли. По проведенной затем переписи земель в комах были зафиксированы две правовые категории земли — частная и царская (т. е. государственная).

И это отнюдь не было юридической фикцией, а фактически закреплено налоговым обложением: ставка налога с пахотных царских земель составляла 1,5 артабы пшеницы, с частных земель — 0,5 артабы, т. е. в три раза меньше. Следовательно, владение частной землей при равной продуктивности было значительно выгоднее, чем царской.

Если с этой точки зрения посмотреть на земельную площадь Каранис, то оказывается, что большая ее часть (примерно 60 %) принадлежала к категории царской земли, тогда как в хориодиктии, наоборот, среди земельных владений жителей Каранис преобладала частная земля (около 57 %). Естественно, что большее количество царской земли по сравнению с частной оказывалось непроизводящей и подлежащей принудительному распределению. Различия в категориях земли но продуктивности и по правовому статусу определяли степень обремененности налогами тех или иных участков и отражались на экономическом положении их владельцев.

Если разделить общую площадь земли комы Каранис и хориодиктии (4219 арур) на число налогоплательщиков — жителей комы и граждан полиса (140+22 чел.), то в среднем на хозяйство приходится около 26 арур, но в действительностиразмер земельных владений колебался от 2–2,5 до 100–110 арур. Основную массу населения комы, по-видимому, составляли мелкие (от 3 до 15 арур) и средние (от 15 до 50 арур) землевладельцы; несколько человек из крупных землевладельцев имели более 100 арур, причем по преимуществу частной земли (как правило)[471]. Многие из жителей Каранис, в том числе и интересующий нас Аврелий Исидор, имели на земельной площади, приписанной к Каранис, очень маленькие участки царской земли, а основная часть их владений (и частной, и царской земли) находилась в хориодиктии. Это позволяет предположить, что эти лица — недавние жители Каранис, переселившиеся сюда из хориодиктии или других мест, может быть, в результате брачных связей, наследования либо покупки земли. Подтверждение этому можно найти в архиве Исидора.

Наиболее ранние из сохранившихся в архиве документов, датированные концом 60-х — серединой 80-х годов, очевидно, унаследованы Исидором от его отца. Сам Исидор родился, как полагают издатели[472], между 268 и 271 гг., точнее установить не удается из-за противоречивости сведений о его возрасте, сохранившихся в его документах (к этому вопросу мы вернемся позже). Родители Исидора Птолемей, сын Панкратия, и Героис, дочь Хайремона, были землевладельцами, жителями той же комы Каранис, но дед его Панкратий служил в римской армии в должности спекулятора[473]. Сохранилась квитанция об уплате детьми спекулятора Панкратия Птолемеем и Тхаисарион налога пшеницей в тезавр комы Птолемаис Неа, датированная 5-м годом правления императора Проба (р. Cair. Isid. 32, 279 г.); она свидетельствует о том, что Панкратий имел в Птолемаис Неа какой-то участок земли, который в 279 г. еще не был поделен между Птолемеем и его сестрой. Из других документов известно, что Птолемей, сын Панкратия, имел землю в Каранис (см. квитанцию об уплате недоимки за 277 г. по налогу пшеницей — р. Cair. Isid. 33), в течение ряда лет арендовал землю и в Каранис, и в Птолемаис Неа (p. Cair Isid. 107–110). Его жена Героис, исконная (?) жительница Каранис, видимо, независимо от мужа владела значительным участком царской земли (30,5 аруры) и небольшим (около 0,3 аруры), засаженным оливами участком частной земли, которые еще оставались в ее собственности в 299 г. (p. Cair. Isid. 2 и 3), после смерти мужа.

Исидор рос в многодетной семье: в архиве упоминаются шесть его взрослых[474] братьев и сестра (см. генеалогическую таблицу). Он был вторым или третьим по старшинству (после Панкратия и Палемона) среди братьев, но, по-видимому, наиболее предприимчивым и дельным. Трудно судить о благосостоянии семьи Птолемея и Героис, но очевидно, что раздел их наследства между шестью или семью детьми привел к дроблению их земельных владений и имущества.

Как известно, в Египте мальчики уже в 14 лет становились налогоплательщиками и с этого возраста могли привлекаться для исполнения трудовых и должностных литургий. В этом же примерно возрасте их женили. Но самостоятельное хозяйство они обычно начинали вести позднее. Исидор стал самостоятельным хозяином около 288 г., в возрасте 19–22 лет; по-видимому, около этого времени умер его отец. Первый документ в архиве, оформленный от его имени, датирован 290/91 г., но в нем идет речь об уплате Исидором недоимки по налогу пшеницей с земель комы Каранис за 288/89 г. от его имени и от имени Патиейса, возможно, в качестве арендатора его земли (p. Cair. Isid. 34). К этому документу подклеены еще две квитанции: об уплате Сарапионом, сыном Оннофрия, недоимки за 292/93 г. по налогу пшеницей с участка в коме Гиера Николау и уплате Исидором от имени Сарапиона анноны за 293/94 г. (p. Cair. Isid. 34, col. II). В следующие два года Исидор опять платит аннону за Сарапиона, сына Оннофрия, вероятно, с того же, арендованного им участка в Гиера Николау (р. Cair. Isid. 36 и 37). Из этих документов следует, что в первые годы своей деятельности (288–295 гг.) Исидор не только обрабатывает свою землю, но и постоянно арендует какие-то участки и в Каранис, и в других комах.

Между тем надвигаются грозные для Египта события, связанные с так называемым восстанием Ахиллеса. В архиве Исидора появляются документы, датированные годами правления императора Домиция Домициана, это означает, что Каранис, как и другие комы Арсиноитского нома, оказалась под властью узурпатора. Тщательное изучение архива позволило издателям установить[475], что время подчинения комы Каранис власти узурпатора приходится на вторую половину 296 — начало


Генеалогия семьи Исидора, сына Птолемея

Пакратий, спекулятор

Тхаисарион

Птолемей

Героис

Хайремон

Исидора?

Панкратий

Палемон

Деметрий

Герон

Перас

Герас

Таэси

Кастор

Гарпал

Амейт

1-я жена

Исидор

Талес

?

Копрес

Патиейс

Пееус

297 г. От 296 г. дошли 9 документов из архива Исидора, правда, не все связаны с ним непосредственно.

В мае Исидор (p. Cair. Isid. 37) опять от имени Сарапиона платит денежные налоги за транспортировку анноны (причем часть налога взимается авансом?), документ еще помечен годами правления императоров-тетрархов. Но к августу ситуация уже изменилась. Сохранилась очень фрагментированная петиция, датированная концом 1-го года правления Домиция Домициана, по поводу нападения на автора жалобы (имя его утрачено) неизвестных лиц, чужих для комы, свидетелями происшедшего названы комархи (p. Cair. Isid. 139). Видимо, в номе появились не только чужие люди, но и войска узурпатора: петиция адресована не гражданским властям, а бенефикиарию, т. е. декадарху или декуриону, получившему от вышестоящих военных властей[476] юрисдикцию над населением нома. Не исключено, что в представителях власти Домиция Домициана, в частности в Ахиллесе (см. выше), жители комы видели подлинного «восстановителя справедливости»: к нему обращались с жалобами на обидчиков и, видимо, находили какую-то помощь[477].

В октябре брат Исидора Герон нанялся вместо какого-то гражданина из Арсинои выполнять литургическую должность посыльного сюммахос (p. Cair. Isid. 80). Так как Фаюм находился во власти восставших, то, очевидно, собираемые с жителей Каранис в ноябре 296 г. хлебные поставки шли на их нужды: на это, может быть, указывает наличие среди декапротов (сборщиков налогов) Аврелия Северина, булевта Александрии (p. Cair. Isid. 38).

Между тем Исидор 1-го тота (29 августа) заключает договор с Аврелием Зоилом, гиперетом при муниципальном совете Арсинои, об аренде трех участков земли (всего 10 арур) около Керкесухон Агора сроком на три года (p. Cair. Isid. 99), а через два месяца он заключает договор на аренду еще 4 арур на территории той же комы и тоже с жителем Арсинои булевтом Аврелием Немесином (p. Cair. Isid. 100). Чем объяснить появление этих договоров? Стремлением закрепить в условиях смутного времени устное соглашение об аренде письменным документом? Или просто сменой арендаторов, но тоже как-то связанной с происходящими событиями? Несомненно лишь одно, что в той беспокойной обстановке, которая сложилась в Египте в период восстания Ахиллеса (см., например, письма Паниска — р. Mich. 214–221), Исидор продолжает активную хозяйственную деятельность.

Уже в конце декабря 296 г. повстанцы утратили власть в Фаюме, а в начале 297 г. Диоклетиан подчинил Александрию и учинил, по сообщению Евтропия, жестокую расправу с восставшими по всему Египту (Eutrop., IX, 24: Oros., VII, 25). Но в фаюмских папирусах свидетельств о репрессиях не сохранилось. Зато последовавшие затем налоговая и административная реформы Диоклетиана и начавшаяся в конце 298 г. перепись земель цроизвели сильное впечатление и имели более важные последствия для жизни окраинных фаюмских ком. Оба события нашли отражение в архиве Исидора. Он сохранил (понимая важность этого документа) попавшую к нему, вероятно, позже при исполнении одной из литургических должностей копию эдикта Аристия Ортата, в котором доводились до сведения всех жителей Египта «божественные постановления» императоров относительно налогового обложения; сохранил он и копии земельных деклараций[478], которые составлялись в процессе переписи земель.

Налоговая реформа Диоклетиана имела целью, как указывалось в эдикте, устранить злоупотребления при сборе налогов, и в связи с этим была упрощена система налогообложения и учета налоговых поступлений: для общего сведения в каждой коме следовало выставить таблицы с указанием твердых ставок обложения. Одновременно или годом позже изменилась и структура налогового аппарата: вместо декапротов, назначавшихся ранее из состава городской курии и выполнявших через своих помощников функции сборщиков, теперь сбором налогов должны были заниматься сами земледельцы в порядке выполнения литургических принудительных общественных должностей — ситологов, сборщиков основных натуральных поставок зерном, и апайтетов, сборщиков анноны (натуральных поставок для армии) и других налогов.

Перепись земель, начавшаяся в Фаюме и других комах в конце 298 г., была событием экстраординарным для Египта, как и для прочих провинций Римской империи. Папирусы дают нам представление о процедуре переписи и составе специально создававшихся цензовых комиссий благодаря сохранившимся нескольким экземплярам цензовых документов из разных номов (p. Cair. Isid., 3–5, p. Thead. 54–55; p. Flor. 32a, b; p. Lond. 1647; SB, 8942). Основой цензового документа была декларация землевладельца о принадлежащих ему участках частной и царской земли с указанием площади, границ, соседей, состояния обработки земли к моменту переписи. Подтверждая истинность сообщаемых сведений, земледелец клялся Фортуной (Τύχη) и Викторией (Νίκη) непобедимых императоров. Правильность заявления проверялась и подтверждалась специальной комиссией, состоявшей из двух землемеров, измерявших площадь участков, хориодикта — чиновника, следившего за соблюдением пограничных межей, помощника декапротов, сверявшего результаты измерения с имевшимися в налоговом аппарате данными, и тремя членами городского совета, присутствовавшими при измерении и подтверждавшими клятвенные заверения владельца. Согласованный документ составлялся в местном графейоне (секретариате), подписывался владельцем и всеми названными лицами и утверждался назначенным для проведения переписи в этом номе цензитором. Перепись шла медленно и придирчиво, установить размеры участков было, по-видимому, непросто. Землевладельцы стремились исключить из своих владений участки сухой, не пригодной для обработки земли, что противоречило интересам казны (см. p. Cornell. 20)[479].

К началу и во время переписи землевладельцы, вероятно, стремились выяснить свои совладельческие и наследственные права на регистрируемые участки (см., например: p. Cair. Isid. 64); цензовые документы впоследствии служили юридическим основанием в ходе судебных процессов о земельных владениях.

Исидор, несомненно, представлял себе важность цензовых документов, и, как уже говорилось, сохранил подлинники[480] своих деклараций и декларации, которую он представлял от имени матери (p. Cair. Isid. 3–5). Согласно этим документам, Исидор владел на территории комы Каранис крошечным участком (11/16 арур) частной посевной земли, а основные его земельные владения находились в хориодиктии (может быть, в Керкесухон Агора). Разделенные на 11 или 12 участков, они в общей сложности составляли 34 3/8 частной, 17 1/2 аруры царской посевной и 1 3/8 аруры частной неорошаемой земли, всего, следовательно, около 54 арур. Его матери принадлежали около 30,5 аруры царской земли и маленький участок (0,3 аруры) частной земли, засаженной масличными деревьями.

Налоговые декларации 297–299 гг. (p. Merton 88) позволяют предполагать, что еще был жив (или, во всяком случае, не вычеркнут из числа налогоплательщиков) отец Исидора, так как Исидор вносит пшеницу от имени Птолемея, сына Панкратия. Но декларация от имени отца и декларации других братьев Исидора в архиве не сохранились. О земельных владениях братьев Исидора сведения отрывочны и случайны, а данные об их налоговых взносах в отчете ситологов за 309 г. (р. Cair. Isid. 9) в сопоставлении со взносами других налогоплательщиков позволяют заключить, что они, как и Исидор, принадлежали к числу средних землевладельцев. И все же Исидор, как кажется, был наиболее богатым и предприимчивым среди них.

На ближайшие 15 лет после начала реформ Диоклетиана приходится период его наиболее активной деятельности: в возрасте между 30 и 45 годами Исидор упорно стремится расширить свое хозяйство и увеличить доходы, одновременно он почти непрерывно выполняет какие-либо литургические должности в коме, возглавляет (и, возможно, является организатором) питтакион — деловое товарищество, состоявшее из его родственников и друзей, постоянно обращается с петициями и участвует в судебных разбирательствах по своим личным делам и делам своих родственников.

Из года в год, помимо своих 54 арур, Исидор арендует землю на территории Каранис и ее хориодиктии; иногда это участки, лежащие по соседству с его землями (например, как это видно из его апографэ, участки, принадлежавшие Серенилле), иногда достаточно удаленные (например, в Гиера Николау или Гиера Коме). Преимущественно он арендует у граждан из Арсинои или Антинополя, владевших землей в Каранис и хориодиктии, — у булевта Немесина, гиперета Зоила и его матери Серениллы, у Дидима, сына Прокла, у Птолемы, дочери Серениллы и др. — все названные лица неоднократно упоминаются в квитанциях об уплате ренты за период с 300 по 315 г.

Характер заключавшихся Исидором арендных соглашений неоднороден. В одних случаях (главным образом в соглашениях с горожанами) он, по-видимому, сам обрабатывал арендованные им участки и платил ренту их владельцам, а те помимо него платили налоги государству; в других случаях он брал в аренду участки без уплаты ренты, но с условием внесения налогов в казну (р. Cair. Isid. 102); использовал он и вариант квази-аренды исполу, когда владельцы арендованной земли сами обрабатывали свой участок, получив от него семена, рабочий скот и какую-то ссуду, и обязывались отдать ему половину урожая. Возможно, что в одном случае (р. Cair. Isid. 101) он выступал в качестве субарендатора: когда его соседка по участку Серенилла из Антинополя заключила договор с четырьмя жителями Каранис, взяв на себя обязательство не только засеять землю, но и произвести все необходимые ирригационные и прочие сельскохозяйственные работы; можно предполагать, что все эти работы она передала своему постоянному арендатору Исидору.

В одной из петиций, датированной 310 г. (р. Cair. Isid. 68), Исидор упоминает, что несет ответственность перед государством за 140 арур земли (в это число он, видимо, включает и свою, и арендованную землю), т. е. около 38 гектаров! Обработка такой площади требовала не одной пары рабочих рук и не одной упряжки быков, но, к сожалению, остается неизвестным, как и с чьей помощью Исидор справлялся с этой работой. Издатели считают, что у него был взрослый сын Патиейс, но известно, что в 309 г. он уже жил отдельно от Исидора, так как в налоговой декларации от июня 309 г. (р. Cair. Isid. 8) о лицах, подлежащих обложению, Исидор указывает, что в его доме в Каранис проживает только он сам и его трехлетний сын Пееус.

Возможно, что Исидор пользовался помощью Патиейса, а также своих братьев и племянников, объединявшихся в питтакион под его руководством. Правда, в документах из его архива, связанных с питтакион, речь идет лишь о совместной уплате налогов, т. е. питтакион проявляется только в его сношениях с государством. Но издатели, ссылаясь на р. Berl. Leihgabe 22, считают, что подобного рода объединения создавались и с производственными целями — для аренды земли у государства[481].

Следует упомянуть еще об одной стороне хозяйственной деятельности Исидора — его участии в 308–309 гг. в поставках, по-видимому, для армии фасоли (р. Cair. Isid. 87–91); вместе с ним в этом участвуют еще несколько жителей Каранис, что позволило издателям высказать предположение о другом питтакион, в котором участвовал Исидор. Но не исключено, что в этом случае Исидор действовал как одно из должностных лиц комы Каранис.

Налоговая и административная реформы Диоклетиана, переложившие всю тяжесть сбора налогов и поставок на деревенскую администрацию, привели к расширению круга лиц, привлекаемых к выполнению литургических должностей в комах. Большинство из этих должностей были коллегиальными и возлагались на лиц среднего и даже ниже среднего достатка.

В 298/99 г. Исидор в качестве кефалайота доставляет зерно из Каранис в пекарню (в Арсиное?) и к порту на Ниле (p. Cair. Isid. 40 и 57); в 299/300 г. он исполняет обязанности педиофилака, т. е. отвечает за охрану полей (р. Merton 89). Эта должность была сопряжена с неприятностями: в названном документе речь идет об освидетельствовании в январе 300 г. педиофилака Исидора, сына Птолемея, которому нанесены побои (рана и синяки); тремя месяцами позже Исидор вместе со своим коллегой жаловались на то, что неизвестными злоумышленниками совершена ночная кража. В следующем году он исполняет обязанности апайтета (сборщика) какого-то денежного налога в счет подати провинции за 300/01 г. (р. Cair. Isid. 42), в 303/04 г. — апайтета мяса в счет анноны (р. Cair. Isid. 22–23). Эта литургия тоже оказалась нелегкой: из 10 представленных апайтетами свиней 8 оказались ниже установленного веса и только через два года Исидору и его коллеге по сбору мяса удалось погасить задолженность (p. Cair. Isid. 44).

Между тем происходят важные события в высших кругах Римской империи: Диоклетиан и Максимиан сложили с себя императорскую власть, Галерий, ставший Августом, возвел в ранг Цезаря своего родственника Максимина и передал в его управление юго-восточные провинции империи.

В этом регионе Египет был наиболее богатой и важной областью, и потому понятно то внимание, которое уделяется Египту при дворе Максимина. По-видимому, в первые годы его правления происходит перераспределение номов между тремя провинциями — Иовией, Геркулией и Фиваидой, на которые был разделен Египет еще при Диоклетиане, и перестройка аппарата управления внутри номов. Отчетливым проявлением этого на местах было разделение нома на паги, объединявшие несколько ком (деревень), и введение должности препозита пага, назначавшегося из членов городского совета. Препозиту нага были подотчетны все должностные лица и сборщики налогов в коме, его санкция требовалась при назначении на литургические должности.

Сохранившаяся в архиве Исидора рекомендация его и еще двух лиц на должность комарха, адресованная препозиту пятого пага Аврелию Гераклиду, датирована августом 308 г. (р. Cair. Isid. 125). В рекомендации об Исидоре и его коллегах в соответствии со стандартной формулой говорится, что они зажиточны и благонадежны и исполнят порученное дело в установленный срок, разумно и честно. Несомненно, Исидор был утвержден в этой должности на 308/09 г., так как в архиве есть документы, связанные с действиями, входящими в функции комархов (розыск ушедших из комы лиц — р. Cair. Isid. 126, задержание по распоряжению иринарха обвиняемых — р. Cair. Isid. 129, 130). И несколько удивляет, что в следующем году он снова выполняет одну из наиболее тяжелых литургических служб — должность ситолога (р. Cair. Isid. 9), — ведь назначение ситологов проходило по рекомендации комархов, а затем его, еще не рассчитавшегося окончательно за ситологию, назначают апайтетом мякины за 310/11 г. в счет анноны (p. Cair. Isid. 13, 14).

Последнее назначение вызвало протест со стороны Исидора: он жалуется препозиту пага, что, будучи человеком скромного достатка (μέτριος), он страдает от насилия и беззакония из-за Гсрона, Паэсиса, Гориона и Ахиллы, секретаря комы, которые покровительствуют каким-то 13 лицам, уклоняющимся от литургий, и в том числе Паэсису, который должен был выполнять обязанности апайтета, а не Исидор. По мнению издателей, названные лица принадлежали к богатой верхушке комы и могли оказывать давление на администрацию комы[482] (а может быть, и на препозита пага) при назначении на литургию.

Ситология — наиболее обременительная и трудная литургическая служба, связанная с финансовой ответственностью перед государством за сбор всего установленного налогообложением количества зерна, тяготела над Исидором и его коллегами-ситологами несколько лет, пока не были погашены все недоимки. Только в декабре 312 г. они окончательно отчитались о собранном и доставленном государственным приемщикам количестве зерна и выплаченных в денежной форме недоимках. При этом Исидор сохранил в своем архиве копии отчета о количестве зерна, внесенного каждым налогоплательщиком (p. Cair. Isid. 9), и общего сводного отчета (p. Cair. Isid. 11). По-видимому, с обязанностями ситолога Исидор справился успешно и без особого ущерба для своих личных дел. Не менее аккуратно вел он учет поступлений мякины и поставок ее приемщикам (p. Cair. Isid. 10, 13, 14, 17); эта литургическая служба также растянулась на 2–3 года.

Тем временем в римских верхах, неизмеримо далеко от небольшой египетской деревни, происходят очередные изменения: в мае 313 г. император Максимин потерпел поражение в борьбе с Лицинием и власть над Египтом теперь в руках последнего. И вновь осуществляется какая-то ревизия фискально-управленческого аппарата в Египте: чиновник в должности «инспектора отчетов» проверяет отчеты апайтетов (p. Cair. Isid. 13), в комах появляются литургические должности с контрольными функциями — тессарариев и квадрариев[483].

В Каранис в 313/14 г. на должность тессарария был назначен Исидор, сын Птолемея. По-видимому, при исполнении своих предыдущих литургических служб он зарекомендовал себя человеком добросовестным, деятельным, разумным и честным, т. е. не только соответствующим той официальной характеристике, которая была дана ему при вступлении в должность комарха, но и в чем-то, может быть, превосходящим ее. Судя по документам, относящимся к 313/14 г., в качестве тессарария он контролировал распределение между кометами неорошенной царской земли в порядке эпинемесис для уплаты налогов (p. Cair. Isid. 12), помогал представителям комы Нараус из Мемфитского нома вернуть своих кометов, скрывавшихся в Каранис (р. Cair. Isid. 128), вместе с комархами получил из государственной трапезы деньги за поставку в 311 г. одежды для армии. По-видимому, имея возможность как тессарарий вникать в разные аспекты деятельности местных властей, Исидор расширительно понимал свои контрольные функции и решил довести до сведения высшей власти в провинции — префекта Египта — собранные им данные о злоупотреблениях комархов и препозита пага. В этом намерении он нашел поддержку у квадрария Полемона, сына Тиберина, служебные функции которого, видимо, были близки к функциям Исидора. Отправке петиции префекту Юлию Юлиану предшествовали предварительный подбор материала и составление памяток (р. Cair. Isid. 71 и 72), так что это было заранее подготовленное, обдуманное заявление. О чем же они сообщали префекту?

Они обвиняли комархов в сговоре с препозитом пага и присвоении 10 артаб хлеба и денег, собранных путем незаконных, произвольно налагаемых на жителей комы сборов в сумме более 300 талантов и полученных от казны в счет компенсации за поставки (кож и лошади) 56 талантов, а препозита пага в присвоении двух ослиц, купленных комой за 40 талантов, 30 белых овец и 45 талантов денег, а также в использовании для своих нужд ослов деревенской почтовой службы. Тессарарий и квадрарий выступали в своей петиции в интересах и от имени всех жителей комы (в какой мере они были правомочны выступать от имени комы — неизвестно) и просили префекта провести расследование и пресечь вымогательства препозита и незаконные сборы комархов.

Неизвестно, какой непосредственный результат для комы и местных властей имела эта жалоба префекту, но в жизни Исидора она, по-видимому, сыграла роль поворотного момента: его продвижение в рамках деревенской администрации закончилось. В последующие годы еще встречаются упоминания о привлечении его к каким-то литургиям в 317 и 318/19 гг., но, очевидно, непрестижных и обременительных, и он или обменивается, или нанимает других лиц для их выполнения (p. Cair. Isid. 82, 123). Влиятельная верхушка деревни, к которой, возможно, принадлежали обвиненные им комархи, не могла примириться с его действиями и оставить их без последствий: некоторые документы из архива Исидора позволяют предполагать, что его положение в коме резко ухудшилось.

До сих пор мы рассматривали производственную и общественную стороны деятельности Исидора, и здесь проявлялись его деловые качества, присущие ему и как индивидууму, и как представителю определенного социального слоя. Отдавая должное его личной активности, предприимчивости, добросовестности, обеспечивавших ему доверие со стороны арендодателей-горожан и деревенской и номовой администрации, следует, однако, предположить, что некоторые черты его психологии были типичны для жителей египетской комы. Это прежде всего чувство коллективизма, проявлявшееся в отношении к труду, выполнению общественных должностей и обязательств перед фиском — упоминания о разного рода сообществах (κοινωνία, πίττάκιον) при аренде и уплате налогов встречаются не только в архиве Исидора. Напомним также, что большинство литургических должностей были коллегиальны, и едва ли можно найти какие-то документы о претензиях друг к другу среди коллег по литургии. Думается, что добросовестность в выполнении таких литургических служб, как охрана полей, порождаемая пониманием общности интересов всех землевладельцев комы и ответственности перед этим коллективом, также была свойственна не только Исидору. Те же представления об общности интересов комы в целом и недопустимости действий во вред кометам руководили Исидором и его коллегой Поле-моном при составлении жалобы префекту.

В ситуации, отраженной в петиции, и в последующих событиях в жизни Исидора столкнулись две противоположные моральные установки в поведении и деятельности людей, может быть, даже две разные системы ценностей: с одной стороны, восходящий к традициям общинной организации принцип превалирования общих интересов над частными, удержавшийся в среде мелких и средних земледельцев, так как в нем они видели опору своего независимого существования, с другой — признание руководящим принципом поведения осуществление своих частных интересов. И в реакции на это, как кажется, проявились уже не типичные, а индивидуальные особенности Исидора как человека, как личности. Но прежде чем перейти к этому вопросу, рассмотрим документы из архива Исидора, характеризующие его взаимоотношения с ближайшим окружением — родственниками и отдельными лицами, с которыми ему приходится сталкиваться в своей деятельности.

Обилие хранившихся в архиве Исидора документов, связанных с делами ею братьев, говорит о том, что он уделял им большое внимание, особенно младшим. В начале тревожного 297 г. (напомним, что Диоклетиан в это время замирял Египет) Исидор заключает договор о замене на литургических работах на канале Траяна своего младшего брата Пераса другим работником (р. Cair. Isid. 81). Примерно в это же время его другой брат, Герас, вступил в брак с Таэсис, дочерью Копреса (может быть, при содействии Исидора?), и вслед за этим Исидор вмешался в затянувшееся дело об отцовском наследстве Таэсис и ее сестры, присвоенном мачехой и братом их отца Хайремоном (р. Cair. Isid. 62–64; 104; 105). Наследство состояло из какого-то количества царской и частной земли, но спор шел из-за двух арур частной земли и движимого имущества, состоявшего из 61 овцы, 40 коз, двух рабов и одной рабыни, одной ручной мельницы, трех талантов серебра и двух артаб пшеницы (р. Cair. Isid. 64).

Это единственное упоминание о рабах в архиве Исидора, но оно позволяет высказать предположение, что если у сравнительно небогатого (всего две аруры частной земли!) землевладельца, каким был отец Таэсис, было три раба, то, вероятно, были рабы и в хозяйстве Исидора.

Выиграв тяжбу, Исидор приобрел врага в лице Хайремона и его родственников. В отместку они подожгли его зерно на току (во время обмолота?) в 298 г. По поводу этого происшествия в архиве имеется несколько документов. По-видимому, Исидор тут же подал жалобу стратегу Арсиноитского нома с просьбой о расследовании. Копии ее не осталось, но сохранилась докладная гиперета (помощника) стратега, подтверждающая факт поджога (р. Cair. Isid. 124). Во второй петиции стратегу (р. Cair. Isid. 65) Исидор назвал имена виновных — Хайремона и Акоту, сына Германа, и, вероятно, просил о взыскании ущерба (петиция оборвана), но дело было передано на рассмотрение префекта, как об этом свидетельствуют еще две петиции Исидора по этому же делу, адресованные префекту (р. Cair. Isid. 66 и 67). В одной из них (№ 66, сохранилось 2 копии), датированной уже 299 г., он просит префекта о предварительном задержании виновных, чтобы суд мог состояться (возможно, первое разбирательство из-за неявки обвиняемых не состоялось).

Можно полагать, что Исидор благодаря своей настойчивости добился взыскания ущерба. Тем более, что вражда между Исидором и Акотой не утихла. В 310 г. Исидор снова жалуется стратегу Арсиноитского нома на Акоту, сына Германа, который, будучи сборщиком денежного налога, принудил его уплатить aurum tironicum с участка, никогда не обрабатывавшегося Исидором. Решение стратега было в его пользу, но Акота денег не вернул, и Исидор с присущим ему упорством посылает новую жалобу, однако результаты ее неизвестны (р. Cair. Isid. 69, 70).

Из уже упоминавшейся петиции препозиту пага в 309/10 г. по поводу внеочередного назначения Исидора апайтетом мякины (p. Cair. Isid. 68) известно, что принадлежавшие к влиятельной верхушке жителей комы Герон, Паэсис, Горион и комограмматевс Ахилла относятся к Исидору неблагожелательно. Несомненно, что после жалобы префекту в 313/14 г. на препозита Феодора и комархов (ими были Исидор, сын Деления, и Дулос, сын Тимофея) отношение к нему среди этой части жителей Каранис еще более ухудшилось. И если судить по его петициям в последующие годы, то создается впечатление, что началась его травля.

В 316 г. он жалуется препозиту пага: «Аврелию Геронтию, препозиту 5-го пага, от Аврелия Исидора, сына Птолемея, из комы Каранис. Владея большим количеством земли и будучи занят ее обработкой, не имеющий никакой склоки с кем-либо в коме, но ушедший в свои (дела), я не знаю, по какой причине вчера в середине дня, когда я был на полях, Калас, сын Оннофрия, Севтх, сын Тимофея, Герас, сын Севтха, Паэсис, сын Аполлинария, Сота, сын Ахиллы и Серенис, сын Аристона, из той же комы без какого-либо повода с моей стороны, много выпившие вина и благодаря богатству уверенные в безнаказанности, напали на наш дом… сорвали дверь и, попав внутрь, разбили всю имевшуюся для домашнего пользования утварь, утащив, что нашли в жилище, и если бы наши бывшие (там) женщины не подняли крик (призывая на помощь?), эти из комы разрушили бы жилище. Может быть, ими замышлялось и худшее. Так как столь великое их бесстыдство подлежит должному по закону наказанию и чтобы освидетельствовать дверь и разбитую утварь[484], я вынужден подать это заявление с просьбой, чтобы они были приведены к тебе и чтобы могло быть взыскано предписанное законом, и я был удовлетворен» (?) (р. Cair. Isid. 75). Большинство из тех, кто назван в петиции, в архиве больше ни разу не упоминается, но можно вслед за издателями сделать некоторые сопоставления. Так, Севтх, по-видимому, брат комарха 313/14 г. Дулоса, сына Тимофея (см.: р. Cair. Isid. 54), Серенис — сын комарха 314/15 г. Аристона (р. Cair. Isid. 56); Герас, возможно, сын Севтха, сына Гераса, апаитета мякины вместе с Исидором в 310/11 г., а Сота, может быть, сын комограмматевса Ахиллы. Некоторые лица упоминаются и в последующих жалобах Исидора на чинимые ему жителями комы неприятности.

В преамбуле жалобы Исидор (или, вернее, писец от его имени) утверждает, что у него ни с кем в коме нет никакой склоки (μηδεμίαν τε συμπλοκήν). Если под συμπλοκή понимать прямое столкновение, драку, то такое утверждение, может быть, и верно, но как раз незадолго до этого началась длительная тяжба Исидора с Кастором и Аммонианом, жителями Каранис, у которых он в 314/15 г. арендовал исполу 25 арур посевной земли. В петициях, адресованных препозиту пага и стратегу нома (эти две почти не сохранились), а затем президу[485] провинции (декабрь 315 г.), он обвиняет Кастора и Аммониана в нарушении арендного договора и присвоении причитающейся ему как арендатору доли урожая (р. Cair. Isid. 74).

Судя по заявлению Исидора, он является пострадавшей стороной и поступок обвиняемых грозит ему разорением, но если сопоставить эту жалобу с другими его петициями по этому же делу, то складывается совсем иное впечатление. Дело обстояло так: Исидор вступил в соглашение с Кастором и Аммонианом об аренде на условии κοινωνία ήμισυ μέρους, что означает буквально «сотоварищество в половинной доле». Исидор предоставил семена (20 артаб пшеницы, 6 артаб ячменя, 3 артабы бобов), оплатил наем быков (15 талантов) и работу жнецов (24 артабы пшеницы), а весь остальной труд по обработке земли и уходу за посевом возлагался на владельцев земли; урожай предполагалось делить пополам, при этом, вероятно, государственные налоги должны были платить владельцы земли, как это обычно обусловливалось в арендных договорах. Помимо семян и оплаты быков и жнецов, Исидор дал в долг Кастору и Аммониану 8 талантов серебра, 22,5 артабы пшеницы и 18 артаб бобов.

Все это говорит о том, что семьи Кастора и Аммониана находились в тяжелом материальном положении и, чтобы дотянуть до нового урожая, пошли на кабальные условия договора. Но урожай 315 г., очевидно, не оправдал их надежд, и они отказались (или не смогли?) выплатить Исидору его долю.

Решение презида было в пользу Исидора, но он не смог получить причитавшуюся ему долю. В начале 316 г. Исидор снова пишет петицию стратегу Арсиноитского нома (p. Merton 91), прилагает к ней копию своей жалобы президу с его резолюцией, предписывающей стратегу-экзактору действовать в пользу жалобщика, и просит призвать к ответу Кастора и Аммониана, находящихся в Бубастосе. Очевидно, они уже покинули Каранис, чтобы избежать взысканий. После урожаев 316–317 гг. Исидору, вероятно, удалось получить часть долга, но в апреле 318 г. он вновь обращается с жалобой к президу (SB, 9187) уже по поводу невозвращения долга Кастором и Аммонианом в размере 32 артаб пшеницы и 18 артаб бобов. За эти два года Кастор умер, а Аммониан находится в бегах, поэтому Исидор предъявляет претензию к наследникам и поручителям должников — Деметрию и Томису. Он претендует на трех быков, которые по соглашению должны перейти к нему как обеспечение долга. Но поручители отказались их отдать. Решение презида было в пользу Исидора: он поручил рассмотреть дело препозиту нага и обеспечить взыскание долга. В июле 318 г. Исидор обращается уже к препозиту пага Геронтию с просьбой сообщить решение презида ответчикам и рассмотреть их спор (SB, 9188; p. Cair. Isid. 76). Поскольку в архиве больше нет документов, связанных с этим делом, можно думать, что Исидор добился возвращения долга.

Естественно, что потеря суммы в 40–50 талантов (так примерно можно оценить 32 артабы пшеницы и 18 артаб бобов по ценам 314–318 гг.[486]) была ощутима для крестьянского хозяйства среднего (или даже выше) уровня, каким было хозяйство Исидора, но его расходы на судебные процедуры (папирус, написание жалоб и их копий, оплата ритора и других судебных издержек) говорят о том, что он был достаточно зажиточным, особенно по сравнению с теми, кому предъявлял иски, и его жалоба на то, что он человек «небольшого достатка» и что его стремятся разорить, носит риторический характер.

Столкновение Исидора с богатыми и влиятельными людьми в коме и местной администрацией, а может быть, и длительная тяжба с Кастором и Аммонианом отразились и на его отношениях с родственниками и ближайшим окружением. Питтакион, очевидно, распадается; среди папирусов из его архива резко уменьшается число документов, связанных с делами братьев: имеются лишь несколько квитанций об уплате налогов Герасом и его женой, датированные не позже 318 г. (p. Cair. Isid. 59), и несколько квитанций об уплате Исидором налогов за брата Палемона, датированные 323 г. (p. Cair. Isid. 61).

Видимо, меняется и характер деятельности Исидора, снижается его хозяйственная активность. В его архиве исчезают документы, связанные с арендой земли у горожан, — последняя расписка об уплате ренты Аврелии Птолеме из Арсинои датирована июлем 315 г. (p. Cair. Isid. 122), но, возможно, он продолжал арендовать соседние с его землей участки у жителей комы (см., например, пометку об уплате налога за Сириона в p. Cair. Isid. 61).

Сведения о жизни Исидора после 318 г. дают в основном его петиции. В 320 г. Исидор от имени своей жены Талес, дочери Палемона, подает жалобу препозиту пага (p. Cair. Isid. 77) на Самбатиона и его братьев, опекунов племянниц его жены, обвиняя их в пренебрежении опекунскими обязанностями в отношении сбора урожая и обработки земли, перешедшей к сиротам от их родителей, и в присвоении 6 быков (или коров), 2 ослов, 2 молодых ослов и еще какого-то имущества[487]. На попытку Талес вмешаться опекуны ответили оскорблениями и угрозами. Авторы петиции просят препозита пага обязать опекунов добросовестно обрабатывать землю подопечных, чтобы сохранить все аруры производящими, и составить опись наследства. Весьма характерна заключительная просьба к препозиту пага принять меры, предохраняющие жалобщиков от мести со стороны ответчиков-опекунов: «прими сдерживающие меры, чтобы они в самом деле не сделали мне то, что грозили на словах».

Но эта просьба оказалась тщетной: по-видимому, в этом же году Исидор вынужден снова обращаться с жалобой к препозиту пага по поводу потравы его полей скотом Самбатиона, сына Сириона, Соты, сына Ахиллы, Птолла, сына Аристона, и Аммона, сына Капея (p. Merton 92).

Что это происшествие не было случайным, следует из самой петиции (Исидор пишет о вторичной потраве) и из перечисления виновных: кроме Самбатиона, с которым Исидор только что столкнулся из-за опекунства, в потраве участвовали некоторые из его прежних неблагожелателей — Сота, сын Ахиллы, и Птолла, сын Аристона, возможно, брат Серена.

Этот способ мести Исидору его враги применяли неоднократно. В p. Cair. Isid. 79 (к сожалению, не датированном), Исидор жалуется на Мелоса, скот которого вытоптал его участок, засеянный травой. В мае-июне 323 г. новая жалоба (p. Cair. Isid. 140) по поводу того, что чей-то скот вытоптал его поля и нанес ущерб урожаю. И наконец, последняя жалоба препозиту пага датирована 324 г. (p. Cair. Isid. 78): в ней он пишет, что с трудом засеянные им 7 арур пшеницы (из принадлежащих ему 80 арур) вытоптаны скотом, просит расследовать дело и поступить согласно закону о захвате вытоптавшего скота и продаже его в пользу государства с возмещением пострадавшему причиненного ущерба. Об этом законе он упоминал и в предшествующих петициях, но неизвестно, добивался ли возмещения ущерба.

Позже 324 г. документов в архиве нет — возможно, Исидор в этом или следующем году умер в возрасте 53–56 лет, может быть, к этому времени его благосостояние действительно заметно пошатнулось, и хотя за ним продолжал числиться большой участок земли, он уже был не в состоянии обеспечить его обработку.

Такой вырисовывается жизнь Исидора, сына Птолемея, из папирусов, сохранившихся в его архиве. При всей их разнородности это все же только деловые документы экономического, социального и правового характера. По ним можно восстановить деятельность Исидора на протяжении всей его сознательной жизни (что мы и попытались сделать). А так как именно в деятельности, как показывают в своих работах советские психологи[488], формируется и проявляется личность человека, то представляется возможным в какой-то мере восстановить и социально-психологический облик этого крестьянина.

Как уже говорилось, Исидор — человек деятельный, активный, он общителен и способен (по терминологии, принятой в психологической литературе) принять на себя роль лидера в своей социальной группе. По своему социальному статусу в первую половину жизни он принадлежал к числу средних землевладельцев, усвоил и в основном следовал их морально-этическим установкам. Но Исидор настойчиво стремился подняться до уровня верхнего зажиточного слоя землевладельцев комы. В экономическом плане он более или менее достиг желаемого, а в социальном это ему, по-видимому, не удалось: влиятельная и богатая верхушка комы не приняла его в свою среду. Возможно, этому помешали свойственные ему в молодости представления о социальной справедливости, о примате общественных интересов над частными и т. п.

Столкновение с иными этическими установками и корпоративностью деревенской элиты, вероятно, имело своим результатом глубокую перестройку в психологии и поведении Исидора. Он ожесточился (вспомним его тяжбу с Кастором и Аммонианом), снизилась его общественная, а затем и хозяйственная активность. Но он по-прежнему «борется за справедливость», законность (правда, в основном в своих личных интересах), направляя жалобы администрации пага и вышестоящим властям.

В своих петициях он неоднократно указывает на противозаконность действий тех лиц, на кого он жалуется (p. Cair. Isid. 68; 69; 74; 77), просит привлечь их к ответственности согласно закону (p. Cair. Isid. 75; 77; 78; 79) и даже иногда излагает содержание закона, применявшегося в подобных случаях[489]; в преамбуле ряда петиций он ссылается на предписания законов о защите от притеснений простых людей — των έλαττόνων άγροίων, των μετρίων, к которым он относил себя (p. Cair. Isid. 68; 69; 73; 74; 77).

В какой мере эти положения отражают личное отношение Исидора к происходящему? Или это лишь стандартные риторические формулы, применяемые писцами при составлении жалоб и прошений?[490] Несомненно, что преамбулы и терминология петиций Исидора несут отчетливый отпечаток стиля тех писцов, к которым он обращался при их составлении (ср., например: p. Cair. Isid. 68 и 77), но изложение сущности жалобы принадлежит самому Исидору и даже иногда не вполне согласуется с преамбулой. Так, в жалобе по поводу несправедливого, с точки зрения Исидора, назначения его апайтетом мякины (p. Cair. bid. 68) в преамбуле он назван «человеком весьма скромного достатка» (μέτριο; παντελώς), а далее указывается, что он платил налоги со 140 арур, т. е. с участка, превышающего более чем в два раза средний уровень земельных владений жителей Каранис.

Величина земельных владений имеет для него престижное значение, это элемент его самооценки, и потому он включает упоминание означительном количестве принадлежащей ему земли и в эту петицию (вопреки логике), и в петицию по поводу ограбления его дома (p. Cair. Isid. 75), и в одну из последних петиций о потраве урожая (p. Cair. Isid. 78). Думается, что и проявляющееся в петициях уважение к законам, вера в их действенность были не только риторической формулой, привнесенной писцами, но и выражением мировоззрения Исидора. Возможно даже, что в ходе своих многочисленных тяжб он приобрел знание некоторых законодательных предписаний, касающихся имущественных и производственных отношений (см.: p. Cair. Isid, 62; 77; 78; p. Merton 90).

Многие документы из архива Исидора имеют пометку: за Исидора, сына Птолемея, не знающего грамоты, расписался такой-то. Издатели считают, он действительно был неграмотным. Осторожнее было бы утверждать, что Исидор не умел писать, но нет никаких доказательств, что он не умел читать. Напротив, можно привести некоторые соображения в пользу его умения понять написанное: в архиве имеются группы подклеенных одна к другой разновременных налоговых квитанций, едва ли это кто-то делал за Исидора. Факт хранения именно у него налоговых квитанций братьев и копий документов, связанных с его коллегиальными литургическими должностями, говорит о том, что он разбирался в них лучше, чем его братья и коллеги. Наличие вариантов жалоб говорит о том, что какие-то варианты им почему-то были отвергнуты. В архиве есть два письма, адресованных ему (p. Cair. Isid. 134; 135), — очевидно, авторы писем полагали, что адресат в состоянии их прочесть. Если допустить, что Исидор был абсолютно неграмотным, возникает вопрос, кто же за него и для него читал эти документы? Ответа на этот вопрос нет.

В архиве очень мало сведений о семье самого Исидора: твердо известно, что у него был сын Пееус, которому в 309 г. было три года (p. Cair. Isid. 8), и жена Талес, дочь Полемона (p. Cair. Isid. 77). Кроме того, по косвенным данным можно заключить, что у него был еще старший сын Патиейс, живший в 309 г. отдельно от отца. Матерью его, по мнению издателей, была первая жена Исидора, имя которой неизвестно.

Из перечисленных членов семьи только Патиейс мог помогать отцу в чтении документов, но нет никаких свидетельств, что он был грамотным. Помимо жены, в доме Исидора были и другие женщины: в 316 г. в жалобе по поводу ограбления его дома (p. Cair. Isid. 75) говорится о поднявших крик женщинах во множественном числе, но были ли это дочери или рабыни — неизвестно. К сожалению, роль Исидора как главы семьи — отца, мужа, хозяина — выяснить не удается.

Также почти ничего неизвестно о религиозных взглядах Исидора. Можно предполагать, что они складывались под влиянием верований, искони существовавших в Каранис и Арсиноитском номе. Как уже говорилось, в коме было два храма: принадлежность северного не установлена, а южный был посвящен местным божествам Пнеферосу и Петесуху, тесно связанным с культом главного бога Фаюмского оазиса Себека (Sbk), называвшегося в греческих документах Сухом. Бог воды и разливов Нила, Себек посылал изобилие и плодородие, отпугивал злые силы и изображался в виде человека или крокодила, иногда человека с головой крокодила[491]. В культах Пнефероса (букв. «Прекрасного лицом») и Петесуха (букв. «Данного Сухом») также большую роль играет почитание крокодила: при раскопках в храме найдены вотивные предметы с изображениями этого животного, в глубине святилища находился алтарь, на который во время церемоний возлагалась мумия крокодила, хранившаяся обычно в специальной нише в стене храма. Однако, по мнению исследователей[492], культы Пнефероса и Петесуха ведут свое начало от культа обожествлявшихся людей, отождествленных затем с Себеком. Например, у Плиния Старшего сохранилось сообщение (Ν. Η., XXXVI, 84) об архитекторе Иетесухе, построившем Фаюмский лабиринт и обожествленном после смерти, культ его получил большую популярность и слился с культом Себека. Найденные при раскопках храма предметы с посвятительными надписями Пнеферосу и Петесуху эллинистического и римского времени (RIGF, № 84–89) свидетельствуют о том, что в этом же храме почитались и другие «сопрестольные великие боги» συννάοι θεοί μεγάλοι или μέγιστοι (RIGF, № 84, 86, 87), но имена их не указываются. Одна из надписей на стеле возле этого храма от имени легионера Люция Валерия Серена содержит посвящение Пиетас (ευθείας — RIGF, Ν 91).

В документах Исидора в соответствии с установившейся официальной терминологией все законы и предписания императоров, в том числе и касающиеся налогового обложения, называются «божественными». Несколько папирусов содержат «божественную клятву» или клятву именем Августов (т. е. правящих императоров — ΣεβασμιονδρκοΟ, которую приносят Исидор или другие лица в подтверждение истинности сообщаемых ими сведений. В земельных декларациях, подписанных Исидором, он клянется Фортуной (Τύχη) и Викторией (Νίκη) непобедимых императоров (p. Cair. Isid. 3–5), в декларации о лицах, подлежащих обложению, он клянется всеми богами, Фортуной и Викторией непобедимых императоров, в отчете ситологов — Фортуной (или Гениями? — Τύχη[493]) Августов и Цезарей. Вероятно, формулы клятвы зависели не от Исидора, а от писцов, оформлявших эти документы, но в какой-то мере они свидетельствуют о содержании тех религиозно-политических представлений, с которыми Исидор был знаком.

Поэтому едва ли можно рассматривать как признак тяготения Исидора к христианству встречающиеся в папирусах из его архива выражения: «добропорядочно живущий» — καλώς εδ βιουντες (p. Cair. Isid. 74, стк. 3), «ушедший в свои (дела)»—κατ5 έμαοτόν άναχωρουντος (p. Cair. Isid. 75, стк. 5), — и приветствие в письме Диоскора «брату Исидору» (p. Cair. Isid. 134). Вероятнее видеть в употреблении таких оборотов речи приемы риторического оформления петиций[494], но при этом можно допустить, что среди знакомых Исидору людей, в том числе писцов, к которым он обращался, были христиане. Однако ни гонения на христиан в 303–304 гг., ни легализация христианства не нашли никакого отражения в архиве Исидора, если не считать следствием официального признания христианской религии появление приведенных выше выражений в петициях 315–316 гг.

Некоторые исследователи[495] усматривают в словах «ушедший в свои (дела)» следы отчуждения Исидора от окружавшей его социальной обстановки, склонность к анахоретству. Думается, что это слишком смелые и далекие выводы. Во-первых, определяющее слово в этой фразе читается предположительно (см. комментарий издателей к стк. 5). Во-вторых, нельзя забывать, что петицию писал не сам Исидор, а неизвестный нам писец со своей лексикой (многие слова в архиве больше не встречаются) и манерой письма. В-третьих, предшествующая фраза о том, что Исидор не замешан ни в каких склоках с кем-либо в коме, носит явно демагогический характер, так как именно в это время у него шла тяжба из-за арендной платы с Кастором и Аммонианом, не говоря уже о столкновении с администрацией комы в предыдущие годы, и потому есть основания полагать, что и следующие слова написаны в том же ключе. И наконец, что особенно важно, во всей деятельности Исидора в той мере, в какой ее удается проследить, проявляется его активное отношение к жизни, общественной жизни комы и стремление как-то ее изменить в лучшую, с его точки зрения, сторону. Даже в последние годы своей жизни постаревший и, возможно, обедневший, он продолжает борьбу с «обидчиками», опираясь на законы и рассчитывая на поддержку со стороны имперской администрации. Думается, что нет оснований говорить о его стремлении уйти от общества, замкнуться в себе; не принадлежал Аврелий Исидор к тому типу людей, которые становятся анахоретами.

Итак, все, что нам известно об Аврелии Исидоре из документов, сохранившихся в его архиве, рисует его человеком деятельным, трудолюбивым, ему присущи чувства семейной общности, сопричастности к коллективным делам. В результате своей активной хозяйственной и литургической деятельности он приобрел некоторый авторитет в коме, ему, очевидно, были не чужды интересы комы в целом и представления о социальной справедливости: они нашли отражение в его петиции по поводу злоупотреблений комархов и препозита пага и, может быть, в какой-то мере в его тяжбах в защиту интересов его родственниц. Но очевидно также, что в его характере находили место и другие черты — жажда накопительства, черствость и даже жестокость по отношению к посторонним людям, не связанным с ним дружескими или родственными узами, неуживчивость, сутяжничество. Все это усиливалось с годами (особенно после столкновения с богатыми односельчанами, обладающими реальной властью и влиянием в коме) и обострило его отношения с соседями к концу жизни.

Изучение архива Исидора позволяет, как уже говорилось, выявить наряду с индивидуальными особенностями и ряд черт психологического облика крестьянина, присущих не только этому конкретному человеку, но и многим мелким землевладельцам, жителям ком Египта (а может быть, и других провинций) в сложную переходную эпоху конца III — начала IV в.

ЛИТЕРАТУРА

Том I

Глава первая
Машкин Η. А. Принципат Августа. Μ., 1949.

Утченко С. Л. Кризис римской республики. М., 1965.

Утченко С. Л. Политические учения древнего Рима. М., 1977.

Утченко С. Л. Цицерон и его время. М., 1972.

Утченко С. Л. Юлии Цезарь. М., 1976.

Штаерман Ε. М. Кризис античной культуры. М., 1975.

Adorno F. La fiiosoiia antica. Roma. 1965, v. 2.

Brehier Ε. La philosophie de Plotin. P., 1961.

Christ M. Die Römer. Eine Einführung in ihre Geschichte und Zivilisation. München, 1979.

Dillon J. The middle Platonists. Α study of Platonism 80 b. C— 220 a. d. L., 1977.

Ferrero R. Storia del pitagoreismo nel mondo Romano. Torino, 1955.

Grimal P. Le siecle des Scipions. P., 1953.

Griffin M. Seneca: a piiiiosopher in politics. Oxford, 1976.

Hammond Η. The Amonine Monarchy. Roma; New York, 1959.

Homo L. Le siecle dor de FEmpire Romain. P., 1969.

Morrue J. M. Plotin lecteur de Platon. P., 1978.

Mazza M. Lotte sociale e restaurazione autoritaria nel 3 secolo d. c. Catano, 1970.

Meyer E. Römische Staat und Staatsgedanke. Zürich, 1964.

Michel A. Histoire des doctrines pohiiques ä Rome. P., 1972.

Michel Α. La philosophie politique ä Rome d'Auguste ä Marc Aurele. P., 1969.

Müller P. Epikureiscne Gesellschaftstheorie. В., 1972.

Nicolet C. Les idees politiques ä Rome sous la republique. P., 1964.

Nico let С. Le metier de citoyen dans la Rome republicaine. P., 1976.

Noerr D. Imperium und Polis in der hohen Prinzipatzeit. München, 1969.

Petit P. Histoire generale de TEmpire Romain. P., 1974.

Reale G. Storia della fiiosofia antica. Miiano, 1978.

Rozelaar M. Seneca. Amsterdam, 1976.

Seyfarth W. Römische Geschichte. Kaiserzeit. В., 1974, Bd. 1–2. Starr Ch. G. Civilization and the Caesars. Ithaca, New York, 1954. Syme R. Tacitus. Oxford, 1958.

Vogt J. The Decline of Rome, the Metamorphosis of Ancient Civilization. L., 1967.

Wirzubski Ch. Libertas as a political Idea at Rome during the Late Republic and Early Empire. Cambridge, 1950.

Глава вторая
Голубцова Ε. С. Идеология и культура сельского населения Малой Азии I–III вв. М., 1977.

Маяк Я. Л. Рим первых царей. Генезис римского полиса. М., 1983.

Немировский А. И. Идеология и культура раннего Рима. Воронеж, 1964.

Штаерман Ε. М. Мораль и религия угнетенных классов Римской империи. М., 1961.

Altheim F. Römische Reiigioiisgeschichte. Baden-Baden, 1951–1953, Bd. 1–2.

Annequin J. Recherches sur Faction magique et ses representations. P., 1973.

Bayet J. Origines d'Hercule Romain. P., 1926.

Bayet J. Histoire politique et psychologique de la religion romaine. P., 1973.

Beaujeu J. La religion romaine ä Fapogee de Fempire. P., 1955.

Bianchi M. Desegno storico del culto capitolino nell'Italia Romana e nelle provincie dell'Impero. Roma, 1950.

Börner F. Untersuchungen über die Religion der Sklaven in Griechenland und Rom.

Т. 1. Die wichtigsten Kulte und Religionen im lateinischen Westen. Wiesbaden, 1981, Boyance P. Etudes snr la religion romaine. Rome, 1972.

Brühl A. Liber pater. Origines et expansion du culte dionysiaque ä Rome et dans le monde romain. Р., 1953.

Bulard M. La religion domestique dans la colonie italienne de Delos. P., 1920.

Combet-Farnaux P. Mercure Romain. Le culte publique de Mercure et la fonction mercantile a Rome de la republique archaiqiie ä l'epoque Augustien. Rome, 1980.

Catalano P. Contributi alio studio del diritto augurale. Torino, 1960.

Cook A. B. Zeus. Α Study in Ancient Religion. Cambridge, 1925–1940. v. I–III.

Cumont F. Die orientalischen Mysterienreligionen im römischen Heidentum. Leipzig, 1931.

Cumont F. Recherches sur le symbolisme funeraire des romains. P., 1942.

Dumezü G. Les Horaces et les Curiaces. P., 1942.

Dumezil G. Idee? romaines. P., 1969.

Dumezü G. Jupiter, Mars, Quirinus. P., 1941.

Dumezil G. Servius et la Fortune. P., 1943.

Dumezil G. La religion romaine archa'ique. P., 1966.

Etienne R. Le culte imperial dans la peninsule Iberique сГ Auguste ä Diocletien. P., 1958.

Festugiere A. J. Hermetisme et Mystique paienne. P., 1967. Gage J. Apollon romain. P., 1955.

Grallot H. Le culte de Cybele ä Rome et dans Fempire Romain. P., 1912.

Grenier A. Les religions etrusque et romaine. P., 1948.

Hermansen G. Studien über den italischen und römischen Mars. Cobenhavn, 1940.

Koch C. Gestirnverehrung im alten Italien. Frankfurt am Main, 1933.

Koch C. Religio. Studien zum Kult und Glauben der Römer. Nürenberg, 1960.

Latte K. Römische Religionsgeschichte. München, 1960.

Le Boniec Ή. Le culte de Ceres. P., 1956.

Le Gall J. La religion romaine de l'epoque de Caton Fanden au regne de Commode. P., 1975.

Mac Mullen. Paganism in the Roman Empire. New Haven, London, 1981.

Nils son M. The Dionysiae mysteries of the Hellinic and Roman age. Lund, 1957.

Peruzzi E. Aspetti culturale del Lazio primitivo. Firenze, 1978.

Piccaluga G. Aspetti e probleme della religione Romana. Firenze, 1978.

Radke G. Die Götter Altitaliens. Münster, 1979.

Rostovzeff Μ. Mystic Italie. Ν. Y., 1927.

Römischer Kaiserkult/Hrsg, von D. Wlasok. Darmstadt, 1978.

Schilling R. La religion romaine de Venus. P., 1964.

Les syncretismes dans les religions greqne et romaine. P., 1973.

Le syncretisme dans les religions de l'antiquite. Leiden, 1975.

Tabling E. Mater Larum. Zum Wesen der Laren. Frankfurt, 1932.

Toutain J. Les cultes paiens dans Fempire Romain. P., 1907–1925, v. I–III.

Vidman L. Isis und Serapis bei den Griechen und Römer. В., 1970.

Wagenvoort H. Roman Dynamism. Oxford, 1947.

Wissowa G. Religion und Kultus der Römer. München, 1912.

Глава третья
Андреев Η. Римское частное право. София, 1962.

Новицкий И. Б. Основы римского гражданского права. М., 1956. Римское частное право. М., 1948.

Перетерский И. С. Дигесты Юстиниана. М., 1956.

Capogrossi Colognesi L. Storia delle istituzione romani archaiche. Roma, 1978.

Costa E. Crimini e pene da Romulo a Guistiniano. Roma, 1921.

Crook /. Law and Life at Rome. Oxford, 1967.

Guarino A. Storia dell diritto Romano. Napoli, 1981.

Käser M. Römische Rechtsgeschichte. München, 1967.

Kunkel W. Herkunft und soziale Stellung der römischen Jurisien. Wiesbaden, 1967. Legge e societä nella repubblica Romana/A cura di Feliciano Serrao. Napoli, 1972–1975,

De Martino F. Storia della costituzione romana. Napoli, 1972–1975, v. I–VI.

De Martino F. Diritto e societa nell'antica Roma. Napoli, 1979.

Orestano R. I fati di normazione nelFesperienza Romana archaica. Torino, 1967.

Serrao F. Classi partiti e legge nella Repubblica Romana. Pisa, 1974.

Villers R. Rome et le droit prive. P., 1977.

Watson A. Rome of the Twelve Tables: Persons and Property. L., 1976.

Watson A. Law Making in the Later Roman Republic. L., 1974.

Глава четвертая
Блаватский В. Д. Природа и античное общество. М., 1976.

Вернадский В. И. Избранные труды по истории науки. М., 1981.

Витрувий. Десять книг об архитектуре. М., 1936.

Гален Клавдий. О назначении частей человеческого тела. М., 1971.

Дитмар А. Б. География в античное время. М., 1980.

Кузищин В. И. Очерки по истории земледелия Италии II в. до н. э. М., 1966.

Нейгебауэр О. Точные науки в древности. М., 1968.

Очерки истории естественнонаучных знаний в древности. М., 1982.

Сергеенко Μ. Е. Ремесленники древнего PHMa.vJl., 1968.

Сергеенко М. Е. Ученые земледельцы древней Италии. Л., 1970.

Томсон Дж. О. История древней географии. М., 1953.

Geschichte des wissenschaftlichen Denkens im Altertum. В., 1982.

Giannini A. Studi sulla Paradossografia Greca, IL — Acme, 1964, v. XVII, fasc. 1, p. 99— 138.

Grant R. Μ. Miracle and Natural Law in Graeco-Roman and Early Christian Thought.

Amsterdam, 1952. Dillon /. The Middle Platonists. L., 1977.

Evans E. C. Physiognomies in the Ancient World. — Transactions of the American Philosophical Society. New Series. Philadelphia, 1969, v. 59, part 5, p. 1—101.

Landels J. G. Engineering in the Ancient World. Berkeley; Los Angeles, 1978.

Lee D. Science, Philosophy and Technology in the Greco-Roman World. — Greece and Rome, 1973, v. XX, 1, p. 65–78.

Lloyd G. E. R. Greek Science after Aristotle. L., 1973.

Newton R. R. The Crime of Claudius Ptolemy. Baltimore; London, 1977.

Sambursky S. The Physical World of the Greecs. L., 1960.

Stahl W. H. Roman Science. Madison, 1962.

Tracy Th. J. Plato, Galen and the Center of Consciousness. — Illinois Classical Studies, 1976, v. 1, p. 43–52.

Глава пятая
Благовещенский Η. Μ. Гораций и его время. Спб., 1864.

Andre J. Μ. Мёсёпе. P., 1967.

Andre J. Μ. L'otium dans la vie romaine. P., 1966.

Bardon H. La litterature latin inconnue. Vol. I–II. Paris, 1952–1956.

Birt Th. Das Antike Buchwesen in seinem Verhältnis zur Literature. В., 1882.

Guillemin Α. Μ. Le public et la vie litteraire ä Rome. P., 1937.

Klinger F. Dichter und Dichtkunst im alten Rom — In: Klinger F. Römische Geisteswelt, 3 Aufl. München, 1956.

Newman J. K. Augustus and the New Poetry. Bruxelles, 1967.

Puelma Piwonka AI. Lucilius und Kallimachos. Frankfurt a. M., 1949.

Marrou Η. 1. LTiistoire de Feducation dans Fantiquite. P., 1948.

Reich H. Der Mimus. Berlin, 1903, Bd. I–II.

Ross D. O. Backgrounds to Augustan Poetry: Gallus, Elegy and Rome. Cambridge, 1975.

Weinreich D. Die Distichen des Catull. Tübingen, 1949.

Williams G. Tradition and Originality in Roman Poetry. Oxford, 1968.

Williams G. Change and Decline: Roman Literature in the Early Empire. Berckeley, 1978.

Глава шестая
Блаватский В. Д. Архитектура древнего Рима. М., 1938.

Врунов Н. И. Очерки по истории архитектуры. М.; Л., 1935, т. II.

Валъдгауер О. Ф. Римский скульптурный портрет в Эрмитаже. Пг., 1923.

Вощинина А. И. Римский портрет в Эрмитаже. Л., 1974.

Кобылина Μ. М. Искусство древнего Рима. М., 1939.

Колпинский Ю. Д., Бритоβα Η. Н. Искусство этрусков и древнего Рима. М., 1983.

Соколов Г. И. Искусство древнего Рима. М., 1971.

Соколов Г. И. Римский скульптурный портрет III века. М., 1983.

Чубова А. П., Иванова А. П. Античная живопись. М.; Л., 1966.

Чубова А. П. Искусство Европы I–IV веков. М., 1970.

Bianchi Bandinelli R. Rome le centre du pouvoir. P., 1969.

Bianchi Bandinelli R. Rome. La fine de Fart antique. P., 1970.

Bianchi Bandinelli R., Giuliano A. Etrusker und Italiker. München, 1974.

Brendel О. Prolegomena to the Studi of Roman Art. New Haven, 1979.

Ferri S. Arte romana sul Danubio. Milano, 1933.

Ferri S. Arte romana sul Reno. Milano, 1933.

Filov B. L'art antique en Bulgarie. Sofia 1925.

Gross W. Bildnisse Trajans. В., 1940.

Ingholt H. Studien over Palmyrensk Sculptur. Copenhagen, 1928. Kruas Th. Das römische Weltreich. West-Berlin, 1967.

UOrange H. P. Studien sur Geschichte der spätantiken Porträts. Oslo, 1933.

Schoppa H. Die Kunst der Römerzeit in Gallien, Germanien und Britannien, В., Schweizer B. Die Bildniskunst der römischen Republik. Leipzig, 1948.

Strong Ε. L'arte in Roma Antica. Bergamo, 1929.

Tarradell M. Arte iberica. Barcelona, 1968.

Toynbee J. M. C. Art in Roman Britain. Greenwich Conn, 1962.

Vermeule С. Roman Imperial Art in Greece and Asia Minor. Cambridge (Mass.), 1968.

Wegner M. Die Herrscherbildnisse in antoninischen Zeit. В., 1939.

Wegner M. Hadrian. В., 1956.

Том II

Глава первая
Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974.

Вигасин Α. Α., Самозванцев А. М. «Артхашастра»: Проблемы социальной структуры и права. М., 1984.

Законы Вавилонии, Ассирии и хеттского царства/Пер. и комм, под ред. И. Μ Дьяконова. — ВДИ, 1952, № 3, с. 197–303; № 4, с. 203–320.

Зелъин К. К., Трофимова М. И. Формы зависимости в Восточном Средиземноморье эллинистического периода. М., 1969.

Клочков И. С. Духовная культура Вавилонии: Человек, судьба, время. М., 1983.

Маяк И. Л. Рим первых царей. Генезис римского полиса. М., 1983.

Штаерман Ε. М. Древний Рим: проблемы экономического развития. М., 1978.

Buckland W. W. The Roman Law of Slavery. Cambridge, 1908.

Crook J. Law and Life of Rome. Ithaca, 1967.

Diosdi G. Ownership in Ancient and Preclassical Roman Law. Bp., 1970.

Finley Μ. I. Ancient Slavery and Modern Ideology. N. Y., 1980.

Käser M. Das Römische Privatrecht. München, 1955, I.

Morabito Μ. Les realites de l'esclavage d'apres le Digeste. Besangon: Paris, 1981.

Robleda О. II divorzio in Roma di Constantino. — ANRW, 1982, II, 14.

Villers R. Le mariage envisage comme l'institution d'Etat dans le droit classioue de Rome. — ANRW, 1982, II, 14

Глава вторая
Античный роман/Под общ. ред. Μ. Е. Грабарь-Пассек. М., 1969.

Егунов А. Н. Греческий роман и Гелиодор. — В кн.: Гелиодор. Эфиопика. М.; Л., 1932, с. 9—89.

Полякова С. В. Об античном романе. — В кн.: Ахилл Татий. Левкиппа и Клитофонт.

Лонг. Дафнис и Хлоя. Петроний. Сатирикон. Апулей. Метаморфозы, или Золотой осел. М., 1969, с. 5—20. Полякова С. В. Греческая проза I–IV веков н. э. — В кн.: Поздняя греческая проза. М., 1960, с. 3—26.

Толстой И. И. Повесть Харитона как особый литературный жанр поздней античности. — В кн.: Харитон. Повесть о любви Херея и Каллирои. М.; Л., 1959, с. 157–172.

Штаерман Ε. М. Кризис античной культуры. М., 1975.

Heinrichs A. Die Phoinikika des Lollianos. Fragmente eines neuen griechischen Romans. Bonn, 1972.

Kerenyi K. Der antike Roman. Darmstadt, 1971.

Merkelbach R. Roman und Mysterium in der Antike. München; Berlin, 1962.

Perry В. Ε. The Ancient Romances. A Literary-Historical Account of their Origins. Berkelly; Los Angeles, 1967.

Reardon B. P. Courants litteraires grecs des II-e et III-e siecles apres J.-C. P., 1971.

Roh de Ε. Der griechische Roman und seine Vorläufer. 4. Aufl. В., 1960.

Scobie A. Aspects of the Ancient Romance and Its Heritage. Essays on Apuleius, Petronius and the Greek Romances. Meisenheim am Glan, 1969.

Tatum J. Apuleius and the Golden Ass. Ithaca; London, 1979.

Walsh P. The Roman Novel. The Satyricon of Petronius and the Metamorphoses of Apuleius. Cambridge, 1970.

Wienreich О. Der griechische Liebesroman. Zürich, 1962.

Глава третья
Андреев Ю. В. Античный полис и восточные города-государства. — В кн.: Античный полис. Л., 1979.

Гаспаров М. Л. Поэзия Горация. — В кн.: Квинт Гораций Флакк. Оды. Эподы. Сатиры. Послания. М., 1970.

Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. 2-е изд. М., 1984.

Гуревич А. Я. Пространственно-временной континуум «Песни о Нибелунгах». — В кн.: Традиции в истории культуры. М., 1978.

Клочков И. С. Духовная культура Вавилонии: Человек, судьба, время. М., 1983.

Кошеленко Г. А. Город и полис — ВДИ, 1980, № 1.

Лосев А. Ф. Античная философия истории. М., 1977.

Майоров Г. Г. Формирование средневековой философии. М., 1979.

Машкин Н. А. Время Лукреция. — В кн.: Лукреций. О природе вещей. М., 1947, т. П.

Ошеров С. А. Сенека. От Рима к миру. — В кн.: Л. Анней Сенека. Нравственные письма к Луцилию. М., 1977.

Поршнев Б. Ф. Социальная психология и история. 2-е изд. М., 1979.

Ритм, пространство и время в литературе и искусстве. Л., 1974.

Сергеенко Μ. Е. Жизнь древнего Рима. Очерки быта. М.; Л., 1964.

Сунягин Г. Искусство и техника в культурном комплексе. — Техническая эстетика, 1968, № 9.

Утченко С. Л. Древний Рим. События. Люди. Идеи. М., 1969.

Утченко С. Л. Идейно-политическая борьба в Риме накануне падения республика М., 1952.

Altheim F. Römische Religionsgeschichte. 2. Aufl. В., 1956, Bd. I–II.

Brunt Ρ. Α. Lex de Imperio Vespasiani. — JRS, 1977, vol. 67.

Büchner K. Cicero. Wiesbaden, 1962.

Cizek Ε. La structure du temps et de l'espace dans Γ «Agricola» de Tacite. — Helicon, 1968, anno VII.

Delpuech P. Urgentibus imperii fatis. — In: Association Guillaume Bude. Actes du XIе

Congres. P., 1975, t, IL Dumezil G. Idees romaines. P., 1969.

Fietz W. Vom Aquädukt zum Staudamm. Eine Geschichte der Wasserversorgung. Leipzig, 1966.

Hellwig B. Raum und Zeit im homerischen Epos. Hildesheim, 1964.

Koemer B. Zu Recht und Verwaltung der griechischen Wasserversorgung nach den

Inschriften. — Archiv für Papyrusforschung, 1974, Bd. 22–23.

Meslin M. L'homme romain. P., 1979.

Sherwin-White Α. N. Rocial Prejudice in Imperiae Rome. Cambridge, 1967.

Sherwin-White A. N. The Roman Citizenship. 2nd ed. Oxford, 1973.

Syme B. The Roman Revolution. Oxford, reprint 1974.

Winterbottom M. Quintilian and the «vir bonus». — JRS, 1964, vol. 54.

Глава четвертая
Колосовская Ю. К. Панпоиия в I–II веках. М., 1973.

Кругликова И. Т. Дания в эпоху римской оккупации. М., 1955.

Кудрявцев О. В. Эллинские провинции Балканского полуострова во втором веке нашей эры. М., 1954.

Петровский Ф. А. Латинские эпиграфические стихотворения. М., 1965.

Сергеенко Μ. Е. Жизнь дрбвнего Рима. М.; Л., 1964.

Утченко С. Л. О некоторых особенностях античной культуры. — ВДИ, 1977, № 1.

Штаерман Ε. М. Кризис рабовладельческого строя в западных провинциях Римской империи. М., 1957.

Штаерман Ε. М. Мораль и религия угнетенных классов Римской империи. М„1961.

Штаерман Ε. М. и др. Рабство в западных провинциях Римской империи в I–III вв. М., 1977.

Alföldi G. Noricum. London; Boston, 1974.

Alföldi G. Bevölkerung und Gesellschaft der römischen Provinz Dalmatien. Bp., 1965.

The Archeology of Roman Pannonia. Bp., 1980.

Barb Α. Griechische Zaubertexte von Gräberfelde westlich Lagers. — RT iö, 1936, XVI.

Barkoczi L. The Population of Pannonia from Marcus to Diocletian. — Acta Arch. Hung.,

1964, XIV, 3–4. Birley A. Septimius Severus. The African Emperor. L.. 1971.

Deininger J. Provinziallandtage der römischen Kaiserzeit von Augustus bis zum Ende des dritten Jahrhunderts. München, 1965.

Gesellschaft und Recht im griechisch-römischen Altertum. В., 1968, Bd. I–IL

Herz P. Kaiserfeste der Prinzipatszeit. — ANRW, 1978, IT. 16. 2.

Langhammer W. Die rechtliche und sociale Stellung der Magistratus municipales und der Decuriones. Wiesbaden, 1973.

Merlat P. Repertoire des inscriptions et monuments figures du culte Jupiter Dolichenus.

Rennes; Paris, 1951.

Mocsy A. Gesellschaft und Romanisation in der römischen Provinz Moesia Superior. Bp., Ϊ970.

Mocsy Α. Pannonia and Upper Moesia. London: Boston, 1974.

Römische Antike und frühes Christentum/Von R. Egger. Klagenfurt. 1962–1963, Bd. I–II. Kömische Kaiserkult. Darmstadt, 1978.

Tudor D. Corpus monumentorum religionis equitum Danuviorum. Leiden. 1969.

Vermaseren M. J. Corpus Inscriptionum et monumentorum religionis mithriacae. Haag, 1960, v. I–II. Wilkes /. /. Dalmatia. L., 1969.

Глава пятая
Штаерман Ε. Μ. Мораль и религия угнетенных классов Римской империи. М., 1961.

Benoit F. L'art primiiif mediierraneen de la vailee du Riione. Aix, 1955.

Benoit F. Mars et Mercure. Aix, 1959.

Duval P.M. Les dieux de la Gaule. Paris, 1957.

Duval P.M. La vie quotidienne en Gaule pendant la paix romaine. Paris, 1952.

Duval P.M., Hawkes C. Celtic art in Ancient Europe. London; New York, 1976.

Greeks, Celts and Romans. Studies in «venture» and «resistance»/Ed. by C. and S. Hawkes. Totowa, 1973.

Grenier A. Manuel d archeologie gallo-romaine. P., 1931–1960. V. I–IV.

Esperandieu E. Recueil general des bas-reliefs, statues, busies de la Gaule Romaine. P., 1907–1955. V. 1—XIV.

Hatt J.-J. Histoire de la Gaule romaine. P., 1954.

Halt J.-J. Sculptures gauloises. P., 1966.

Jacobsthal P. Early Celtic Art. Oxford, 1944.

Jullian C. Histoire de la Gaule. P., 1908–1926. V. I–VIII.

Langyel L. L'art gaulois dans les medailies. P., 1954.

Megaw J. V. S. Art of the European Iron Age. Bath, 1970.

Sjoestedt M.-L. Gods and Heroes of the Celts. L., 1940.

Thevenot E. Sur les traces des Mars celtiques. P., 1955.

Varagnac A. L'art gaulois. P., 1956.

Глава шестая
Машкин Η. Α. Принципат Августа. Μ., 1949.

Утченко С. Л. Политические учения древнего Рима. М., 1977.

Штаерман Ε. М. Кризис античной культуры. М., 1975.

Börner F. Untersucnungen über die Religion der Sklaven in Griechenland und Rom. Wiesbaden. 1960, Bd. 2; 1961, Bd. 3.

Briant P. Rois, tributs et paysans. — Centre de recherches d'histoire ancienne. Besancon; Paris, 1982, vol. 43.

Cimma M. R. Reges socii et amici populi Romani. Milano, 1976.

Clavel-Leveque M. Rituels de mort et consummation de gladiateurs/Hommages ä Lucien Lerat. Besancon; Paris, 1984, t. 1, p. 189–208.

Deborde P. Aspects sociaux et economiques de la vie religieuse dans l'Anatolie grecoromaine. — Leiden; Brill, 1982.

Hanf man G. M. A. From Croesus to Constantin. The cities of western Asia Minor and their Arts in Greek and Roman Times. Michigan, 1975.

Magie D. Roman rule in Asia Minor. Amsterdam, 1979.

Ρ edle у J. G. Ancient Literary sources on Sardis. Cambridge, 1972.

Robert L. A travers FAsie Mineure. Poetes et prosateures, monnaies grecques, voyageurs et geographie. Paris; Athenes, 1980.

Robert L. Hellenica. P., 1940–1965. Т. 1—ХШ.

Robert L. Noms indigenes dans FAsie Mineure greco-romaine. P., 1964.

Robert L. Opera minora selecta. Amsterdam, 1969–1974. Т. I–IV.

Robert L. Stace, les carrieres et les monnaies de Dokimeion. Attis et Agdistis. — In: A travers FAsie Mineure. Paris; Athenes, 1980, p. 221–257.

Robert J. et L. La Carie. P., 1954, t. II.

Roussel D. Tribu et cite. — Centre de recherches dTristoire ancienne. P., 1976, vol. 23.

Studien zur Religion und Kultur Kleinasiens. Festschrift für Friedrich Karl Dörner zum 65 Geburtstag/Hrsg, von S. Sahin, E. Schwertheim, J. Wagner. Leiden; Brill, 1978, Bd. I–II.

Taylor L. R. The divinity of the Roman Emperor. Ν. Υ., 1978.

Vermaseren Μ. J. The legend of Attis in Greek and Roman Art. Leiden, 1966.

Wlosok D. Römischer Kaiserkult. Darmstadt, 1978.

Глава седьмая
Зелъин К. К. Новые публикации папирусов по истории Египта и Сирии с конца III в. до н. э. до начала VIII в. н. э. — ВДИ, 1964, № 3, с. 81–90.

Ковелъман А. Б. Концепция Προθυμία в официальной идеологии греко-римского Египта. ВДИ, 1981, № 1, с. 178–185.

Ковелъман А. Б. Риторика прошений и массовое сознание в римском Египте. — ВДИ, 1984, № 2, с. 170–184.

Коростовцев М. А. Религия древнего Египта. М., 1976.

Левченко М. В. Материалы для внутренней истории Восточной Римской империи V–VI вв. — В кн.: Византийский сборник. М.; Л., 1945, с. 12–95.

Павлов В. И. Египетский портрет I–IV вв. М., 1967.

Павловская А. И. Египетская хора в IV н. э. М., 1979.

Ранович А. Б. Восточные провинции Римской империи. М.; Л., 1949.

Стрелков Д. С. Фаюмский портрет. М.; Л., 1936.

Фихман И. Ф. Оксиринх — город папирусов. М., 1976.

Фихман И. Ф. Египетский архив середины IV в. н. э. — ВВ, 1967, т. XXVII, с. 295–305.

The Archive of Aurelius Isidorus/Ed. A. E. R. Boak, H. Ch. Youtie. Ann Arbor, 1960.

The Archive of Aurelius Sakaon/Ed. G. M. Parassoglou. Bonn, 1978.

Les Archive de Sarapion et de ses fils/Ed. J. Schwartz. Le Caire, 1961.

Bell H. J. Cults and Creeds in Graeco-Roman Egypt. Liverpool, 1953.

Johnson A. C. Egypt and Roman Empire. Ann Arbor, 1951.

Geremek H. Karanis. Communaute rurale de TEgypte romaine au II–III siecle de notre ere. Wroclaw, 1969.

L'originalite de l'Egypte dans le monde greco-romain. Basel, 1953.

Religions en Egypte hellenistique et romaine. P., 1969.

Tibiletti G. Le lettere private nei papiri greci del III e IV secolo d. C: Tra paganesimo e cristianesimo. Milano, 1979.

Zucker Fs Ägypt in römischer Zeit. Leipzig, 1958.

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

БВЛ — Библиотека всемирной литературы

ВДИ — Вестник древней истории

ГМИИ — Гос. музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина

Згуста — Zgusta L. Kleinasiatische Personennamen. Рг., 1964

ИЛ — Избранные латинские надписи по социально-экономической истории Ранней Римской империи/Сост. Ε. М. Штаерман. — ВДИ, 1955, № 2-1956, № 4

КМВЗ — Киевский музей восточного и западного искусства

АА — Acta Archaeologica

АЕ — L'annee epigraphique

AJA — American Journal of Archaeology

AJPh — American Journal of Philology

ANRW — Aufstieg und Niedergang der römischen Welt. Berlin; New York

ARP — The Archaeology of Roman Pannonia

ASH — Academia scientiarum Hungaricae

BCH — Bulletin de Correspondence Hellenique

Bruns — Fontes iuris Romani antiqui/Ed. G. G. Bruns. Ed. 7. Tubingae, 1909 ч

Baresch — Buresch K. Aus Lydien. Epigraphisch-geographische Reisefrüchte. Leipzig, 1908

CB — Ramsay W. M. The Cities and Bishoprics of Phrygia. Oxford, 1895–1897. V. I–II. *

CIG — Corpus Inscriptionum Graecarum

CIL–Corpus Inscriptionum Latinarum

Dessau — Dessau H. Inscriptiones latinae selectae. В., 1892–1916. V. I–IV

Ijobo — Dobo A. Inscriptiones extra fines Pannoniae Daciaeque repertae ad res earundem provinciarum pertinentes. Bp., 1975

FIRA — Fontes iuris Romani anteiustiniani. Florentiae, 1940–1943, I–III

Frankel — Inschriften von Pergamon/Hrsg. von M. Frankel. — In. Altertümer von Pergamon. В., 1890

Hellenica — Robert L. Hellenica. Recueil d'epigraphie, de numismatique et d'antiqui-tes grecques. P., 1940–1964. Т. I–XV

HS — Hoffiler V., Saria В. Antike Inschriften aus Jugoslavien. Noricum und Pannonia Superior. Zagreb, 1938

IDR — Inscriptiile Daciei Romane. Buc, 1975–1980. Т. I–III

IGRR — Cagnat R. Inscriptiones Graecae ad res Romanas pertinentes. P., 1927

JUS — Journal of Hellenic Studies JRS — Journal of Roman Studies

KP — Keil /., Premerstein Α. Berichte über eine, zweite, dritte Reisen in Lydien. — Denkschriften der Keiserl. Akad. der Wiss., Phil.-Hist. Klasse, 1908, 53, 2; 1911, 54, 2; 1914, 57, 3

La Carie — Robert L. et J. La Carie. P., 1954, t. II

Lanckoronski — Lanckoronski Ch. Les viiles de la Pamphylie et de la Pisidie. P., 1890

LBW — Le Bas Ph., Waddington W. Voyage archeologique en Grece et en Asie Mineure. P., 1870, t. III

MAMA — Monumenta Asiae Minoris Antiqua

OGIS — Dittenberger G. Orientis Graecae Inscriptiones Selectae. Lipsiae, 1903–1905. V. I–II

OMS — Robert L. Opera Minora selecta Prosop. — Prosopographia imperii Romani saec. I, II, HI/Ed. E. Groag, A. Stein, imp. rom. Leipzig, Berlin, 1933–1943. Т. I–III

RE — Pauly — Wissowa — Kroll. Real-Encyclopädie der klassischen Altertumswissenschaft

REG — Revue des etudes grecques

RhM — Rheinisches Museum für Philologie

RLiö — Der römische Limes in Österreich Robert. Noms indigenes — Robert L. Noms indigenes dans i'Asie Mineure Greco-Romaine. P., 1964 Robert.

Viiles — Robert L. Viiles d'Asie Mineure. P., 1935

Sardes — Sardis. Publications of the American Society for the Excavation of Sar-dis. Leyden, 1924, Bd. 6, 2; 1932, Bd. 7, 1.

SB — Sammelbuch griechischer Urkunden aus Ägypten

SEG — Supplementum Epigraphicum Graecum

SHA — Scriptores Historiae Augustae

Syll.3 — Dittenberger G. Sylloge Inscriptionum Graecarum. 3 ed. Lipsiae, 1915–1924. V. I–VI

ТАМ — Tituli Asiae Minoris

Wadd. — Waddington W. И. Inscriptions grecques et latines de la Syrie. Roma, 1968 Wilcken. Chrestomathie — Mitteis L., Wilcken U. Grundzüge und Chrestomathie der Papyruskunde. Leipzig; Berlin, 1912, Bd. I

Примечания

1

В настоящей главе приняты следующие сокращения для юридических источников: G — Gai Institutiones (Институции Гая); /D — Digesta (Дигесты); Inst. — Iustiniani Institutiones (Институции Юстиниана); C.I–Codex lusümanus (Кодекс Юстиниана); Uf. — Ulpiani fragmenta («Фрагменты Ульпиана»); PS — Pauli sentential («Сентенции Павла»); Dos. — Fragmentum Dositheannra (Досифеев фрагмепт); Vat. — Fragmenta iuris Romani Vaticana (Ватиканские фрагменты); Collât. — Mosaicarum et Romanarum legum collatio (Сравнение законов Моисеевых и римских). Ссылки на законы Вавилонии, Ассирии и Хеттского царства — по переводу под редакцией И. М. Дьяконова (ВДИ, 1952, № 3, 4): ЗБ — законы Билаламы; ЗХ — законы Хаммурапи; САЗ — среднеассирийские законы; ХЗ — хеттские законы.

(обратно)

2

Конечно, и Сенека, и Эпиктет следовали своим предшественникам, прежде всего — греческим философам, однако тоника того и другого отвечает римским реалиям. Кроме того. Сенека как истинный римлянин принес в свою философию и личную рефлексию.

(обратно)

3

Бахтин M. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979, с. 329–344.

(обратно)

4

См.: Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974, с. 346.

(обратно)

5

Ср. G, III, 154а [ercto non cito i(d) e(st) dorninio hon diviso: erct]um enim do [minium e(st)…]. А. Вальде (Walde A. Lateinisches etymologisches Wörterbuch, 2. Aufl. Heidelberg. 1910, s. v.), правда, принимает написание «herctum» и связывает его не с «erus», а с «hères». Но ср., в свою очередь: Fest., 88 L.: Heres apud antiques pro domino ponebatur. Вопрос о связи слов «erus» и «heres» (видимо, вторичной, «народно-этимологической») заслуживает специального внимания.

(обратно)

6

Ср.: Hor. Od., II, 18, 32; Sat., II, 2, 129; II, 8, 16 и 43; Epist, I, 1, 85; 16, 2; Enn. ар. Cic. De off., I, 38 («era» в применении к божеству). Ср. также: Berger A. Encyclopedic Dictionary of Roman Law. Philadelphia, 1953, s. v.

(обратно)

7

Что может указывать (для II в. до н. э.) на связь этого слова с определенными литературными жанрами. Впрочем, и у комедиографов значение «господин раба» часто неотличимо от более общего «хозяин».

(обратно)

8

Например: Finley M. L Ancient Slavery and Modern Ideology. N. Y., [1980], p. 73.

(обратно)

9

М. Казер говорит даже об отсутствии у римских юристов «упорядоченной системы, основанной на понятиях» (Käser M. Das Römische Privatrecht. München, 1955, S. 167; ep. S. 45).

(обратно)

10

Гуревич А. Я., Бессмертный Ю. Л. Идеология, культура и социально-культурные представления западноевропейского Средневековья. — В кн.: Идеология феодального общества в Западной Европе: Проблемы культуры и социально-культурных представлений Средневековья в современной зарубежной историографии. М., 1980, с. 27.

(обратно)

11

Те и другие иски рассматриваются раздельно у римских авторов и в современных пособиях. Однако источники (Ulp., 9, 1, 1, 14; Inst., 4, 9 pr.) относят иск по поводу четвероногого тоже к ноксальным (от слова «noxa»— происходящего от одного корня с «nocere» — «вредить»; оно многозначно, подразумевая и сам «вред», и вину, и наказание). Историки права отмечают сходный характер исков по поводу животных и по поводу подвластных лип, в основе которого лежит тот же ход мыслей (Kaser M. Op. cit., S. 529). О подвластных лицах и лицах «собственного права» см. ниже.

(обратно)

12

I), 9, 1, 1, 10: «И потому, если медведь убежал и таким образом причинил вред, то его тогдашнему господину не может быть вчинен иск, ибо он перестал быть господином, когда дикий зверь убежал, и поэтому, если я этого медведя убил, туша — моя».

(обратно)

13

Рубеж II и I вв. до н. э.

(обратно)

14

Точно так же не мог предъявлять иск тот, кто «сам раздразнил дикого зверя или любое другое четвероногое и тем натравил его на себя» (PS, 1, 15, 3).

(обратно)

15

См. в «Сентенциях Павла» в пер. Е. М. Штаерман (ВДИ, 1971, № 1, с. 184). Ф. Дыдынский в свое время по существу отказался от перевода этой формулировки. См.: Дыдынский Ф. Латнско-русский словарь к источникам римского права. 2-е изд. Варшава, 1896, s. v. caput; ср. в его переводе Гая (IV, 77) не вполне понятное: «все ноксальные иски направляются против виновного».

(обратно)

16

Слово «голова» как термин, охватывающий рабов и подвластных членов семьи, употреблено в переводе хеттских законов, выполненном И. М. Дунаевской под ред. И. М. Дьяконова (ВДИ, 1952, № 4, с. 259).

(обратно)

17

К животному (animai) Ульпиан (D, 9, 1, 1, рг.) прилагает то же выражение: noxam commisit.

(обратно)

18

Под властью отца мог состоять только римский гражданин (см. ниже).

(обратно)

19

Ср. у Катона (De agr., 138) о праздниках для животных.

(обратно)

20

О ноксальных исках по поводу животных в Юстиниановых Институциях говорится в другом титуле (4, 9 pr.).

(обратно)

21

Finley M. 1. Ancient Slavery and Modern Ideology, p. 45–59.

(обратно)

22

Buckland W. W. The Roman Law of Slavery. Cambridge, 1908, p. I.

(обратно)

23

Morabito M. Les réalités de l'esclavage d'après le Digeste. Besançon; Paris, 1981, p. 28.

(обратно)

24

Cm. t. 1, гл. 3.

(обратно)

25

Русский перевод: Валлон А. Р1стория рабства в античном мире. М., 1941.

(обратно)

26

Обзор: Штаерман Е. М. Некоторые новые работы по социально-экономической истории древнего Рима. — ВДИ, 1982, № 3, с. 148 слл.

(обратно)

27

Выражение Ф. Дыдынского. См.: Латинско-русский словарь к источникам римского права, с. I.

(обратно)

28

Конечно, знание правовых формул, процедур и т. п. было достоянием узкого круга. Все же, как пишет Дж. Крук, сравнительно с современными англичанами, «большее число римлян больше знало о своих правовых установлениях». «Технические термины права могли использоваться для литературных метафор, делаться основой сценических шуток, предоставлять аналогии для философских дискуссий. В конце концов многие места в произведениях латинской литературы требуют правовых познаний для понимания» (Crook J. A. Law and Life of Rome. N. Y., 1907 p. 7–8).

(обратно)

29

Гуревич А. Я., Бессмертный 10. Л. Указ. соч., с. 9.

(обратно)

30

См. его предисловие в кн.: Gal Institutiones ad codicis Veronensis apograplium Studemundianum…/Iterum edd. P. Krueger, G; Studemund. В., 1884, p. XV; см. также: Скрипилев Е. А. Дигесты Юстиниана — основной источник познания римского нрава. — В кн.: Дигесты Юстиниана. М., 1984, с. 14

(обратно)

31

Diôsdi G. Gaius, der Rechtsgelehrte. — ANRW, 1976, II, 15, S. 605–631; Liebs D Romische Provinzialjurisprudenz. — Ibid., S. 294–310.

(обратно)

32

Эта особенность структуры источника ставит перед историком дополнительную проблему — соотношения возраста источника и возраста его содержания. Так, в текстах Гая или Ульпиана многое принадлежит их времени, многое более раннему, а, включаясь в состав Дигест, те же тексты могут получить кое-что даже от более позднего. Ориентацию в материале здесь может дать только контекст.

(обратно)

33

Цицерон определял гражданское право как «справедливость, установленную для тех кто принадлежит к одной и той же гражданской общине, чтобы они обладали (каждый) своим» (ius civile est aequitas constituta iis, qui eiusdem civitatis sunt, ad res suas obtinendas — Cic. Top., 9).

(обратно)

34

В старых изданиях чтение рукописи здесь заменялось конъектурой «медь» (aes), позднее отвергнутой. См.:Ка$ег M. Op. cit., S. 39, Anm. 17.

(обратно)

35

Ср.: Diôsdi G. Ownership in Ancient and Preclassical Roman Law. Budapest, 1970, p. 74.

(обратно)

36

Собственно, действие и прикосновение здесь могли замещаться «взглядом и изъявлением намерения». Так, «вещи, которые из-за их тяжести не могут быть движимы, как-то колонны», «считаются переданными», если уговор о них происходил с ними рядом, «и вина рассматриваются как переданные, когда покупателю переданы ключи от винного погреба» (D, 41, 2, 1, 21, Paul.). Это, между прочим, показывает, что traditio, о которой обычно говорят как о «простой», «неформальной» передаче, видимо, была (как и манципация) самостоятельным актом со своим (пусть предельно упрощенным) ритуалом.

(обратно)

37

Слово «природа» как калька с латинского «natura» сохраняет в самой этимологии представление о рождающем начале (свойственное и греческому φύσις), существенное для античных представлений (не говоря уже о различии латинского ius naturale и «естественного права» учений XVIII в.).

(обратно)

38

Часто сближавших ius gentium и ius naturale.

(обратно)

39

По чьему-то удачному выражению, имущество того, кто не имел прав на имущество. Рабский пекулий находился в распоряжении раба, хотя, как и сам раб, — собственности господина.

(обратно)

40

Ср. противоречащие друг другу определения «матери семейства» у Ульпиана (см. в конце главы).

(обратно)

41

Поскольку нас здесь интересует правосознание римлян, постольку ясно, что «в дальнейшем изложении мы будем подразумевать под „рабами" людей, принадлежащих к сословию рабов, т. е. признаваемых таковыми действующим правом» (Зельин К. К., Трофимова М. К. Формы зависимости в Восточном Средиземноморье эллинистического периода. М., 1969, с. 29).

(обратно)

42

См., например: Клочков И. С. Духовная культура Вавилонии: Человек, судьба, время. М., 1983, с. 7, 47–59; Брагинская Н. В. Надпись и изображение в греческой вазописи. — В кн.: Культура и искусство античного мира: Материалы научной конференции ГМИИ им. А. С. Пушкина, 1979. М., 1980, с 47–59.

(обратно)

43

Поэтому неубедительной представляется попытка Ф. Гориа связывать «главное разделение лиц» прежде всего с идеологией времен самого Гая (Goгia F. Schiavi, sistematica delle persone e condizioni economico-sociali nel principato. — In: Prospet-tive sistematicha nel diritto romano. Torino, 1976, p. 342 sq.).

(обратно)

44

Чужак не гражданин.

(обратно)

45

Бенвенист Э. Указ. соч., с. 354.

(обратно)

46

Напротив, современному историку подобные выражения могут казаться «классификаторскими уродствами» (ср.: Finley Μ. The Ancient Economy. Berkeley: London 1973, p. 64).

(обратно)

47

В другом месте Варрон определяет его как «свободного, отдающего свой труд в рабство за деньги, которые должен» (L. 1., VII, 105).

(обратно)

48

В цитате из «Институций» Ульпиана (D, 1, 1, 4), включенной в текст Юстиниановых Институций (I, 5 pr.), говорится, что с появлением рабства «по праву народов стали существовать три рода (людей): свободные, противоположный им род — рабы и третий род — отпущенники, т. е. те, кто перестал быть рабом». Но в общем разделе о праве лиц (I, 3) Юстиниановы Институции повторяют дихотомическое «главное разделение» Гая, из которого исходит и Ульпиан при разборе отдельных казусов (см., например: D, 4, 8, 9 рг.). Возможно, Ульпианова формулировка о «третьем роде» в «праве пародов» указывает на неримские представления об отпущенничестве.

(обратно)

49

Слова «отец», «сын», «дети» иногда берутся нами в кавычки для указания на этот расширительный смысл.

(обратно)

50

Об устойчивости ее основ см.: Штаерман Ε. М. Древний Рим: Проблемы экономического развития. М., 1978, с. 72–73.

(обратно)

51

См: Lehmann В Das Eigenvermögen der romischen Soldaten unter väterlicher Gewalt.- ANRW, 1982, II, 14, S. 183–284.

(обратно)

52

И быть опекуном. По римским понятиям опека (tutela) относилась к сфере общественных (а не частных) дел.

(обратно)

53

Отпущение из-под власти (чаще всего применительно к рабу).

(обратно)

54

Впрочем, дальше перечисляются и другие исключения (D, 14, 6, 3 и след.).

(обратно)

55

Т. е. власть над внуком, который, будучи подвластен деду, не нуждался в опекуне.

(обратно)

56

Morabito M. Op. cit., p. 145 b.

(обратно)

57

Бенвенист Э. Указ. соч., с. 346.

(обратно)

58

(пер. М. Л. Гаспарова).

(обратно)

59

Подробнее см.: Маяк И. Л. Рим первых царей: Генезис римского полиса M 1983 с. 143–149.

(обратно)

60

Поэтому процедуры усыновления и эманципации требовали присутствия магистрата.

(обратно)

61

В форме «ввода во владение» с последующим приобретением доминия давностью владения, так как претор никого «не может сделать наследником», и те, кого он«призывает к наследству» и вводит во владение, «замещают наследников» (G, III, 25–32).

(обратно)

62

«Тело свободного» не могло быть оценено в деньгах (D, 9, 1, 3).

(обратно)

63

Более того, «свободный человек» мог даже по собственному поводу предъявить иск, аналогичный иску по Аквилиеву закону, но прямого иска по этому закону он не имел, «ибо никто не рассматривается как господин (= собственник) своих членов» (D, 9, 2, 13 pr.).

(обратно)

64

См., например: Benedek F. Die conventio in mamim und die Förmlichkeiten der Eheschliessung im römischen Recht. Pecs, 1978, S. 15–16.

См. также Varr. ар. Non., s. v. Nubenies (Bruns, ed. 7. II, p. 65); Boet. In Cic. Top., 3A4 (FIRA II, p. 307); Cic. In Mur., 27; Quint. Inst, or., I, 7, 28.

(обратно)

65

Дети мужского пола могли находиться под опекой только до возмужания.

(обратно)

66

См.: Kaser M. Op. cit., S. 70–71.

(обратно)

67

Ср. в пародирующей юридический язык реплике раба у Плавта: «Твой, ибо через пользование кулаком (pugnis usu) ты сделал (меня) твоим» (Amph., 375). Дискуссии вокруг выражения usus auctoritas и его соотношения с usucapio (см.: Diôsdi G. Ownership…, p. 85) мы не касаемся.

(обратно)

68

Но не тождество (ср.: G, II, 48: «Само собой разумеется, что свободные люди… не могут быть приобретены пользованием»).

(обратно)

69

См.: Шмалъфелъд. Латинская синонимика. М., 1890, с. 113.

(обратно)

70

Хвостов В. М. История римского права. 7-е изд. М., 1919, с. 94, 253.

(обратно)

71

Kaser M. Op. cit., S. 65.

(обратно)

72

Как пишет о римском браке Ф. Бенедек (Op. cit., р. 5).

(обратно)

73

Хвостав В. М. Указ. соч., с. 113.

(обратно)

74

М. Казер и сам пишет, что не имевший юридического значения рабский брак-сожительство» «в общественном восприятии получал признание как род фактического брачного союза» (Op. cit., S. 269). Вопрос о «рабских свадьбах» в «Касине» Плавта заслуживает особого рассмотрения.

(обратно)

75

Об этой формуле см.: Бенвенист Э. Указ. соч., с. 356–357.

(обратно)

76

Ср.: Kaser M. Op. cit., S. 70.

(обратно)

77

Бенвенист Э. Указ. соч., с. 346 и след.

(обратно)

78

О полемике вокруг этого вопроса см.: Roblsda О. II divorzio in Roma prima di Constantino. — ANRW, 1982, II, 14, p. 347–390 (особенно: 350–365).

(обратно)

79

См.: Плавт. Избранные комедии. М.; Л., 1933, с. 574.

(обратно)

80

См.: Benedek F. Op. cit., S. 7, 24 ff.

(обратно)

81

В комментариях к ассирийским законам: ВДИ, 1952, № 4, с. 244.

(обратно)

82

См., например: Хвостов В. М. Указ. соч., с. 94.

(обратно)

83

Формулировка, отражающая положение после 212 г. (т. е. после эдикта Каракаллы). По Гаю, одна из сторон могла быть лицом латинского права или принадлежать к тем перегринам, применительно к которым существовало «право брака» (I, 56).

(обратно)

84

Р. Вийер (Villers R. Le marriage envisage comme institution d'Etat dans le droit classique de Rome. — ANRW, 1982, II, 15, p. 285–301) подчеркивает, что законодательная основа для правовой трактовки брака была создана лишь при Августе. Однако жесткое противопоставление «закона» и «обычая», положенное исследователем в основу предлагаемой им конструкции, не представляется характерным для римского правосознания.

(обратно)

85

Т. е. и дочери — см.: D, 50, 16, 84: «Под наименованием „сына" мы разумеем всех детей (liberi)». О значении последнего слова ср.: D. 50, 16, 56.

(обратно)

86

Для своей отпущенницы это разумелось само собой (D, 25Л 7, 1 pr.).

(обратно)

87

Номера по русскому изданию В. Н. Ярхо (Менандр. Комедии. Фрагменты. М., 1932), в скобках указаны номера по изданию A. Koerte (Lipsiae, 1959).

(обратно)

88

В прямых скобках — восстановления издателей.

(обратно)

89

Например, G, II, 13: «Как-то имение, человек, одежда, золото, серебро и прочие вещи, не поддающиеся перечислению», или Ibid., 14: «имение, человек, деньги».

(обратно)

90

Об этом см. для понятия «лицо»: Buckland W. Op. cit., p. 1–6; Käser Μ. Op. cit., S. 234; для термина «вещь» — Käser Μ. Op. cit., S. 318 f.

(обратно)

91

Наследство, обремененное долгами, могло быть оставлено рабу завещателя (с предоставлением свободы), чтобы доброе имя самого завещателя (или его детей) не пострадало от бесчестья, связанного с распродажей имущества (G, II, 154; ср. 156–158).

(обратно)

92

О положении римского раба в наследственном праве см.: G II, 185–190; см. также: Смирин В М. Об одном парадоксе римского рабства. — В кн Культура и искусство античного мира: Материалы научной конференции ГМИИ им. А. С. Пушкина, 1979. М., 1980, с. 417–418.

(обратно)

93

Diosdi G. Ownership…, p. 51–56.

(обратно)

94

Ibid., р. 53 sq.

(обратно)

95

Ibid., p. 60 ff.; см. также: Käser Μ. Op. cit., S. 104 f., 340.

(обратно)

96

97 О недифференцированности власти и собственности в архаических обществах см., например: Боигард-Левин Г. М., Вигасин А. А. Общество и государство древней Индии (По материалам Артхашастры). — ВДИ, 1981, № 1, с. 35–52; Вигасин Α. Α., Самозванцев А. М. «Артхашастра»: проблемы сопиалыюй структуры и права. М., 1984, с. 159; 232.

(обратно)

97

Мы не касаемся здесь споров об этимологии слова «familia». Связь его с оскским «famel» (раб), отмеченная еще древними лексикографами (Fest, 77 L.), ничего не говорит о значении корня этих слов. Думается, что правы те исследователи, которые связывают слово «фамилия» с индоевропейским dh9-mo-"дом" (см.: Роhorny I. Indogermanisches Wörterbuch, s. v.; Käser Μ. Op. cit., S. 44; Sachers E. — In: RE, s. v. pater familias).

(обратно)

98

См. также: Käser Μ. Op. cit., S. 44–45.

(обратно)

99

Ср.: D, 50, 16, 196, Gai.: «Названием „фамилия" охватывается и сам глава фамилии».

(обратно)

100

Клочков И. С. Духовная культура древней Вавилонии, с. 54 и след.

(обратно)

101

См.: Käser Μ. Op. cit., S. 340 и особенно: Diosdi G. Ownership…, p. 50–61.

(обратно)

102

См.: Штаерман Ε. М. Древний Римс. 49 и след.

(обратно)

103

Наиболее «чистым» примером патриархальности (если такого искать) нам представляется ассирийский муж, отрезающий жене нос и уши (САЗ, III, 5; 15). В Риме подобная практика не могла войти в обычай хотя бы благодаря тому, что жена даже «под рукой» мужа сохраняла какую-то связь с отцовским родом (и фамилией). Но и сама эта связь, как мы видели, находила себе выражение в преимущественном праве отца (а не мужа) на самосуд над дочерью, захваченной в прелюбодеянии.

(обратно)

104

Подробнее см.: Смирин В. М. Историк, источник, принцип историзма: (По поводу книги К. Гопкинса «Завоеватели и рабы»). — ВДИ, 1980, № 4, с. 88 и след.

(обратно)

105

Подробнее см.: Там же, с. 87 и след.

(обратно)

106

Большинство исследователей датируют это сочинение III в. Ср., однако, датировки Вайнраха (II в.), Кейдела (вторая половина IV в.); против III в. возражает Сепеши.

(обратно)

107

Папирусные фрагменты греческого «Романа об Иолае» (P. Оху. XLII, 3010), опубликованные в 1974 г. П. Парсонсом, повествуют о посвящении Иолая в мистерии культа Кибелы, изобилуют эротикой, смешанной с мистикой, вульгаризмами и носят откровенно пародийно-сатирический характер. Однако датировка папируса II в. н. э. не позволяет заключить, что обнаружен греческий прототип «Сатирикона», написанного намного раньше.

(обратно)

108

Среди исследований исключительно большую роль, несмотря на ряд ошибочных положений, сыграла работа Роде «Греческий роман и его предшественники» (Rohde Ε. Der griechische Roman und seine Vorläufer. Leipzig, 1876). Позднейшие исследования Лаваньини, Людвиковского, Керсньи, Меркельбаха, Перри и др. внесли исправления в хронологию и теорию античного романа; была выявлена и проанализирована связь романов с предшествующими им мифологической, исторической и риторической традициями. Широкий круг литературоведческих проблем, связанных с изучением античного романа, был предметом рассмотрения в работах отечественных исследователей (А. В. Болдырев, А. Егунов, А. И. Доватур, Г. Г. Козлова, О. М. Фрейденберг, С. В. Полякова, Μ. М. Бахтин и др.). Результаты многолетнего изучения античных романов нашли отражение в сборнике статей «Античный роман» (М., 1969), намечавшем одновременно пути дальнейшего исследования.

(обратно)

109

Толстой И. И. Повесть Харитона как особый литературный жанр поздней античности. — В кн.: Харитон. Повесть о любви Херея и Каллирои. Μ.; Л., 1959, с. 157–172.

(обратно)

110

Zimmermann Fr. Griechische Romanpapyri und verwandte Texte. Heidelberg 1936. S. 93, N 12.

(обратно)

111

Штаерман Ε. Μ. Мораль и религия угнетенных классов Римской империи Μ 1961. с. 282 и след.

(обратно)

112

The Letters of Apollonius of Tyana: A Critical Text with Prolegomena/Transl. and comm. by R. I. Penella. Leiden, 1979.

(обратно)

113

См., в частности: Гуревич А. Я. Пространственно-временной «континуум» «Песни о нибелунгах». — В кн.: Традиции в истории культуры. М., 1978; Ястребицкая А. Л. Западная Европа XI–XIII вв.: эпоха, быт, костюм. М., 1978; Клочков И. С. Духовная культура Вавилонии. Человек, судьба, время. М., 1983; Meslin Μ. L'homme romain. P., 1979. См. также библиографический раздел в конце книги.

(обратно)

114

Grönbech W. Kultur und Religion der Germanen. Darmstadt, reprint 1961, Bd. 1, S. 191.

(обратно)

115

«Марсу был посвящен первый месяц, второй же — Венере / Рода начало она, он — зачинатель его» (Ovid. Fast., I, 39–40. Пер. Φ. Петровского).

(обратно)

116

Sen. Ad. Lucil., 95, 52; ср. 9. 17; De ira, I, 5, 2.

(обратно)

117

Майоров Г. Г. Формирование средневековой философии. М., 1979, с. 5 и след.

(обратно)

118

Ошеров С. А. Сенека. От Рима к миру. — В кн.: Л. Анней Сенека. Нравственные письма к Луцилию. М., 1977, с. 331.

(обратно)

119

(I, 964–965. Пер. Ф. А. Петровского).

(обратно)

120

«Да, боги существуют: познание их — факт очевидный. Но они не таковы, какими их представляет себе толпа» (Письмо к Менекею, 123).

(обратно)

121

(V, 160–165).

(обратно)

122

См.: Машкин Н. А. Время Лукреция. — В кн.: Лукреций. О природе вещей. М., 1947, т. II, с. 255 и след.

(обратно)

123

Под 1923 (=94 до н. э.) годом: «Родился поэт Тит Лукреций. Впоследствии от приворотного зелья он впал в безумие (amatorio poculo in furorem versus) и, хотя составил в перерывах между приступами сумасшествия (per intervalla insaniae) некоторые книги, которые впоследствии привел в порядок (emendavit) Цицерон, убил себя собственной рукой в возрасте сорока четырех лет».

(обратно)

124

Schanz Μ. Geschichte der römischen Literatur. 3. Aufl. München, 1909, Bd. I, 2. Hälfte.

(обратно)

125

Ibid.; Петровский Ф. А. Лукреций. — В кн.: История римской литературы. М., 1959 г т. I, с. 294–295.

(обратно)

126

В позднейшее время, когда границы отодвинулись так далеко, что выезжать к ним фециалам стало невозможно, обряд производился символически в самом Риме. Копье фециал бросал на участок земли возле храма Беллоны, который некогда был символически куплен каким-то военнопленным и потому мог рассматриваться как чужая территория.

(обратно)

127

Meslin Μ. L'honime romain, p. 43.

(обратно)

128

Книга эта, как известно, написана по-гречески, и в ней в качестве главного источника использованы сочинения греческого писателя Посидония. Однако основу ее составляют личные впечатления автора, обошедшего при Августе северные провинции империи, и выражена в ней официально римская, а не греческая точка зрения на романизацию.

(обратно)

129

Там же. В цитате не помечены пропуски.

(обратно)

130

(Пер. М. Е. Грабарь-Пассек).

(обратно)

131

(Carm., I, 7, 1–3; 10–14. Пер. Г. Церетели).

(обратно)

132

Этот обычай как скифский отмечает Вергилий. См.: Georg., III, 461.

(обратно)

133

Вошедшие в пословицы выражения из од Горация — «мы все лишь тени и прах» (IV, 7, 16); «нам наперед знать не дозволено», «пользуйся днем», «вина цеди» (I, 11).

(обратно)

134

Т. е. сделанных по греческому образцу искусными ремесленниками и продававшихся за большие деньги, в отличие от простых венков, сплетенных каждым из зелени, случившейся под рукой.

(обратно)

135

(Carm., I, 38. Пер. С. Шервинского).

(обратно)

136

(Sat., I, 1, 106–107. Пер. М. Дмитриева.)

(обратно)

137

Гаспаров М. Л. Поэзия Горация. — В кн.: Квинт Гораций Флакк. Оды. Эподы. Сатиры. Послания. М., 1970, с. 22 и след.

(обратно)

138

Примечательно, что римские авторы, пишущие о золотом веке, не воспринимают признак собственности как существенный и, создавая в общем единую картину, в одних случаях упоминают о нем, в других нет. Так, для Саллюстия «в золотом веке» «всякий довольствовался тем, что имел» (Cat., 2, 1); для Ювенала важно, что в ту пору младший относился с почтением к старшему, «хотя бы и знал он, что дома/Больше плодов у него, желудевые кучи обширней» (XIII, 57–58). Напротив того, для Сенеки изначальное состояние человечества — «равенство судеб», consortium, и «общность», societas, разрушенные появлением алчности и имущественного неравенства (Ad Lucil., 90, 3).

(обратно)

139

(Ovid. Met., I, 107–110. Пер. С. Шервинского).

(обратно)

140

Эта легенда наиболее полно рассказана у Силия Италика в «Пунических войнах» (VIII, 50 и след.).

(обратно)

141

(Ovid. Fast., III, 695–696. Пер. Φ. Петровского).

(обратно)

142

Яркая картина такого празднества в одном из древних городков Романьи запечатлена в начальном эпизоде фильма Ф. Феллини «Амаркорд».

(обратно)

143

По крайней мере, с. 153 г. до н. э.

(обратно)

144

(Ovid. Fast, I, 65–66).

(обратно)

145

Macrob. Sat, I, 9: «Янус, как полагают, — это солнце, и двумя лицами он обладает потому, что ему подвластны обои врата неба — возникая из одних, он начинает день, уходя в другие, оканчивает его».

(обратно)

146

Они скрупулезно собраны в старой работе: Preller L. Römische Mythologie. 1858, S. 148–164.

(обратно)

147

Утченко С.Л. Идейно-политическая борьба в Риме накануне падения республики. М., 1952, с. 54, 56.

(обратно)

148

Слова эти приписываются Аппию Клавдию Слепцу, консулу 307 и 296 гг. до н. э., цензору 316–311 гг. Стихотворную форму, в которой они только и дошли до нас, им придал поэт Квинт Энний (239–169 гг. до н. э.).

(обратно)

149

Tac. Ann., XIV, 43, 1. Тацит передает слова знаменитого правоведа эпохи Ранней империи Гая Кассия Лонгина.

(обратно)

150

(Hor. Carm., III, 6, 46, 49. Пер. Η. Шатерникоеа).

(обратно)

151

Сергеенко Μ. Е. Жизнь древнего Рима: Очерки быта. М.; Л., 1964, с. 58; Fietz W. Vom Aquädukt zum Staudamm. Eine Geschichte der Wasserversorgung. Leipzig, 1966, S. 58. Плиний Старший полагал, что водопроводы приносят в Рим столько же воды, сколько получает Тибр от всех 40 своих притоков (N. Н., 3, 54).

(обратно)

152

Koerner R. Zu Recht und Verwaltung der griechischen Wasserversorgung nach den Inschriften. — Archiv für Papyrusforschung, 1974, Bd. 22–23, S. 190–200.

(обратно)

153

Plin. Epp., VIII, 8, 5 и комментарий к этому месту в кн.: Sherwin-White Α. N. The Letters of Pliny. Oxford, 1966, p. 457. См. также передаваемое Тацитом в «Анналах» (I, 79, 3) мнение о том, что «необходимо уважать верования италийских союзных общин, которые обрядами, священными рощами и алтарями чтят реки родного края (paLriis amnibus dicaverint)».

(обратно)

154

Syme R. The Roman Revolution. — Oxford University Press, 1974 (reprint), p. 374.

(обратно)

155

Ehrenberg V., Jones Α. Η. Μ. Documents Illustrating the Reigns of Augustus and Tiberius. 2nd ed. Oxford, 1976, N 94a, p. 77–78.

(обратно)

156

Syme R. Tacitus. Oxford, 1958, v. II, p. 759.

(обратно)

157

Cic. In Verr., V, 21, 52:… Ex senatus consulto itemque ex lege Terentia et Cassia frumentum aequabiliter emi ab omnibus Siciliae civitatibus oportet.

(обратно)

158

Cic. De leg. agr, II, 17: omnis potestates, imperia, curationes ab universo populo Romano proficisci convenit.

(обратно)

159

Brunt Р. Л. Lex de Imperio Vespasiani. — JRS, 1977, vol. 67, p. 95—116.

(обратно)

160

См. документы, собранные в издании: Sources for Roman History 133—70 b.C./Collected and arranged by A. H. I. Greenidge and A. M. Clay. 2nd ed. Oxford, 1960 (reprint 1976), p. 5, 14, 35, 38, 109, 262 etc.

(обратно)

161

(Prop, IV, 11, 47).

(обратно)

162

Этот фрагмент перепечатан в сборнике: Sources for Roman History…, p. 4.

(обратно)

163

(Ovid. Met., XV, 179–185. Пер. С. В. Шервинского).

(обратно)

164

(Там же, 165–168).

(обратно)

165

(Ovid. Ars. am., III, 113–122. Пер. Μ. Л. Гаспарова).

(обратно)

166

(I, 427–429).

(обратно)

167

tellus… Rettulit antiquas, partim nova monstra creavit (I, 437).

(обратно)

168

Пифагор «первый заявил, что душа совершает круг неизбежности, чередою облекаясь то в одну, то в другую жизнь». См.: Diog. Laert., VIII, 1, 14. Пер. Μ. Л. Гаспарова.

(обратно)

169

Büchner К. Studien zur romischen Literatur. Wiesbaden, 1962, Bd. II. Cicero, S. 64 f.

(обратно)

170

См.: Утченко С. Л. Древний Рим: События. Люди. Идеи. М., 1969, с. 267–289.

(обратно)

171

Клочков И. С. Духовная культура Вавилонии, с. 163. Не характеризуя римское восприятие времени в целом, схема на этой странице наглядно представляет некоторые существенные его элементы.

(обратно)

172

(Juv., XI, 180–181. Пер. Ф. А. Петровского).

(обратно)

173

(Verg. Aen., IV, 232–236. Пер. С. А. Ошерова).

(обратно)

174

Die Schriften der römischen Feldmesser./Ed. F. Blume, K. Lachmann, A. Rudorff. В., 1848–1852, I–III; Piganiol A. Les documents cadastraux de la colonie romaine dOrange. — Supplement a Gallia, 1962, XVI.

(обратно)

175

Lex Jul. Genet., LXX.

(обратно)

176

Jarrett Μ. G. Decurions and Priests. — AJPh, 1971, 92, 4, p. 519.

(обратно)

177

Gordon M. The Nationality of Slaves under the Early Roman Empire. — JRS, 1924, XIV, p. 96.

(обратно)

178

RLiö, 1926, 16, S. 124–126, N 58–60.

(обратно)

179

Swoboda Ε. Carnuntum. Seine Geschichte und seine Denkmäler. Köln; Graz, 1964 4, S. 188.

(обратно)

180

Tudor D. Oase, tirguri si sate in Dacia Romanä. Bucuresti, 1968, p. 160.

(обратно)

181

Об этой категории городского населения см.: Колосовская Ю. К. Рабство в дунайских провинциях. — В кн.: Штаерман Ε. М., Смирин В. М., Белова Η. rL, Колосовская Ю. К. Рабство в западных провинциях Римской империи в I–III вв. М., 1977, с. 120 и след.

(обратно)

182

Szildgyi J. Aquincum. Bp., 1956, S. 28.

(обратно)

183

Fitz f. Excavations in Gorsium. — AAH, 1972, XXIV, 1–3, p. 30 f.; ARP, p. 150.

(обратно)

184

Mocsy A. Pannonia-Forschung. — ÄA ASH, 1973, 25, 3–4, S. 382, Anm. 113; S. 393, 398.

(обратно)

185

Утченко С. Л. О некоторых особенностях античной культуры. — ВДИ, 1977, 1, с. 5 и след.

(обратно)

186

CIL, III, 6270-IDR, ΠΙ/2, Ν 22; CIL, III, 1509; Tudor D. Les constructions publiques de la Dacie romaine d'apres les inscriptions. — Latomu«, 1964, XXIII, 2, p. 286.

(обратно)

187

Tudor D. Orase…, p. 79.

(обратно)

188

Szilagyi J. Aquincum, S. 46.

(обратно)

189

Траян после Дакийских войн построил в Риме общественные термы и гимнасий (Dio Cass., LXIX, 4, 1). В 111 г. на Авентине он построил еще одни термы в память своего выдающегося сподвижника и земляка Лициния Суры. См.: Hanslik. Μ. Ulpius Traianus. — RE, Supplbd. X, 1965, Sp. 1086.

(обратно)

190

CIL, III, 789; Tudor D. Orase p. 264.

(обратно)

191

Szilagyi J. Aquincum, S. 18.

(обратно)

192

Ibid., S. 39. Заслуживает внимания в этой связи римская система отопления, применявшаяся и для обогрева бань, и для обогрева жилых помещений, когда обогревался или пол помещения, или его стены. Из отопительной камеры горячий воздух по специальным керамическим трубам проходил под полом. В случае обогрева стен керамические трубы монтировались в стену, и ее нагретая поверхность отдавала тепло всему помещению. Как писал Стаций «там медленный огонь блуждает под домами и от пола восходят тонкие струи тепла» (Silvae, 5, 58). Описывая свое Лаврентинское имение, Плиний Младший отмечал, что его спальня равномерно обогревается и в обе стороны подается здоровое и приятное тепло от нагретых труб и пола (Ер., II, 17, 9). В Заальбурге в 50-х годах XX в. была испробована эта система гипокауста. Опыт показал, что подобный способ отапливания помещений удовлетворяет самым высоким санитарно-гигиеническим требованиям: при такой системе отопления не возникало ни дыма, ни угара, температура воздуха достигала 22–23° и в течение нескольких дней оставалась неизменной; при этом стенная роспись в ванных комнатах оставалась сухой (Szilagyi J. Aquincum, S. 41–42).

(обратно)

193

Egger R. Die Ausgrabungen auf dem Magdalensberg 1952. — Carinthia, 1955, 145, S. 65, N 29.

(обратно)

194

CIL, III, 4738; Egger R. Teurnia. Die römischen und frühchristlichen Altertümer Oberkärntens. Klagenfurt, 1963, S. 78–80.

(обратно)

195

Vago Ε В Bona I. Die Gräberfelder von Intercisa. Der Spätrömische Südostfriendhof. Bp., 1976, S. 184–185, Tai XIX.

(обратно)

196

Heger N. Eine Schauspielinschrift aus Virunum. — Pro Austria Romana 1971 21 S. 13–14.

(обратно)

197

«Лучше будет, если мы все снова развеселимся да гомеристами позабавимся. В это время, звонко ударяя копьями о щиты, вошла какая-то труппа. Тримальхион взгромоздился на подушки, и, пока гомеристы произносили, по своему наглому обыкновению, греческие стихи, он нараспев читал по латинской книжке» (пер, Б. Ярхо).

(обратно)

198

«Среди них был один актер, игравший обычно в театре гомеровские представления. Он надел свой театральный костюм и облачился в гомеровские доспехи…» (пер. В. Чемберджи).

(обратно)

199

См.: Римская сатира. М., 1957, с. 236, 250 (пер. Д. Недовича и Ф. Петровского).

(обратно)

200

Taeger F. Charisma. Studien zur Geschichte des Antiken Herscherkultes, II. Stuttgart, 1960, S. 84–85, 109: Свенцицкая И. С. Полис и империя: эволюция императорского культа и роль «возрастных союзов» в городах малоазиатских провинций. — ВДИ, 1980, № 4, с. 34 и след.

(обратно)

201

Taeger F. Op. cit, S. 145; Wlosok A. — In: Römischer Kaiserkult. Darmstadt, 1978, S. 37.

(обратно)

202

Alfoldi A. Die zwei Lorbeerbäume des Augustus. — In: Romischer Kaiserkult, S. 403 f.

(обратно)

203

Ibid., S. 410.

(обратно)

204

Wlosok A. Op. cit., S. 40–41.

(обратно)

205

Taeger F. Op. cit., S. 218–219; Свенцицкая И. С. Указ. соч., с. 37.

(обратно)

206

Wlosok A. Op. cit., S. 48–49.

(обратно)

207

Turcan R. Le cult imperial au III siecle. — ANRW, 1976, II, 16, 2, p. 1051.

(обратно)

208

Pötscher W. Numen und numen Augusti. — ANRW, 1976, II, 16, 1, S. 355 ff.

(обратно)

209

Ibid., S. 386–387; Taeger F. Op. cit., S. 227, 250–251.

(обратно)

210

Pötscher W. Op. cit., S. 386–387; Taeger F. Op. cit., S. 227, 250–251.

(обратно)

211

Instinsky H. U. Studien zur Geschichte des Septimius Severus. — Klio, 1942, 17, S. 203.

(обратно)

212

Domaszewsky A. Die Religion des römischen Heeres. Trier, 1895, S. 72; Instinsky H. U. Op. cit., S. 202.

(обратно)

213

Instinsky Η. U. Op. cit, S. 201.

(обратно)

214

Ibid., S. 203–204.

(обратно)

215

Ibid, S 208. Тацит сообщает, что многие сенаторы из лести предлагали дать Ливии после смерти Августа титул parens patriae или mater patriae и добавить к имени цезаря (Тиберия) «сын Юлии». Но Тиберий это отклонил (Tac. Ann., I, 14; Dio Cass., LVII, 12, 4; 58, 2, 3; Suet. Tib., 50, 3).

(обратно)

216

Turcan R. Op. cit, p. 104(5-1048, 1052–1054.

(обратно)

217

Barkoczi L. The Population of Pannonia from Marcus to Diocletian. — AA ASH, 1964, XVI N 105/191.

(обратно)

218

Szilagyi J. Aquincum, S. 85, Taf. XIII, XV.

(обратно)

219

Egger R. Eine Darstellung des lusus iuvenalis. — In: Römische Antike und Frühes Christentum. Klagenfurt, 1962, Bd. 1, S. 24–25.

(обратно)

220

СIL, HI, 11135; Merlat P. Repertoire des inscriptions et monuments figures du cultfl de Iupiter Dolichenus. Paris; Rennes, 1951, p. 110, N 121.

(обратно)

221

Deininger J. Die Provinziallandtage der römischen Kaiserzeit von Augustus bis zum bilde des dritten Jahrhunderts. München, 1965, S. 101, 107, 143–144.

(обратно)

222

Ibid., S. 113–114, 148.

(обратно)

223

CIL, III, 7902 (= 1412) = IDR, Ш/2, Ν 93; CIL, III, 1460=IDR, ΠΙ/2, Ν 92.

(обратно)

224

Vidman L. Fasti Ostienses. Pr., 1982, p. 47.

(обратно)

225

Hanslik. M. Ulpius Traianus, Sp. 1083–1084.

(обратно)

226

Plin. Ер., X, 28; X, 60; Куль П. Ю. Провинциальные собрания у римлян. Их организация и функции в век Принципата. Харьков, 1898, с. 07–08; Herz P. Kaiserfeste der Principatszeit— Α NRW, 1978, И, 16, 2, S. 1135 П.

(обратно)

227

Herz P. Op. cit., S. 1147.

(обратно)

228

Ibid., S. 1195.

(обратно)

229

Lex municip. Salpens; XXIV. Рус. пер. Ε. Μ. Штаерман (ВДИ, 1956, № 3, с. 174–175).

(обратно)

230

Balla L. υ. a. Die römischen Steindenkmäler von Savaria. Bp., 1971, S. 41–42; 90, N 41; CIL, III, 10918. Описание процессий в честь Исиды см.: Apul. Metam., XI, 9—12.

(обратно)

231

Имеется в виду цикл но лунному календарю.

(обратно)

232

Цит. по: ARP, р. 187–188.

(обратно)

233

Из новых работ достаточно назвать всеобъемлющий корпус Фермазерна: Vermaueren Μ. J. Corpus Inscriptionum et Monumentorum Religionis Mithriacae (далее: CIMRM). Haag, 1956–1960, I–II.

(обратно)

234

Barkoczi L. Op. cit., Ν 105/244.

(обратно)

235

Szilagyi J. Aquincum, S. 112.

(обратно)

236

Toth I. The cult of Juppiter Sol Invictus Deus Genitor in Dacia. — Acta Classica Univers. Scient. Debrecen., 1970, VI, p. 73–74.

(обратно)

237

CIMRM, II, p. 170 f.; Mocsy A. Pannonia and Upper Moesia. London; Boston, 1974, 66 CIL, III, 7728=CIMRM, II, 2008; Tudor D. Orase…, p. 141

(обратно)

238

Merlat P. Jupiter Dolichenus: Essai ^interpretation et d synthese. P., I960, p. 17–18, 52 sq.

(обратно)

239

Domaszewski Α. Die Religion…, S. 60 f.; Merlat P. Jupiter Dolichenus, p. 27–28, 103.

(обратно)

240

Merlat P. Jupiter Dolichenus, p. 115; Idem. Repertoire des inscriptions…, p. 186, Ν 195. p. 200–201, Ν 104.

(обратно)

241

Bereu Jon et Popa Alexandru. I. О. M. Dolichenus et Dea Suria Magna Caelestis ä Apulum. — Latomus, 1964, XXIII, 3, p. 473–482.

(обратно)

242

Domaszewski A. Abhandlungen zu römischen Regilion. Leipzig, 1919, S. 211 f.; Birley A. Septimus Severus. The African Emperor. L., 1971, p. 117–118.

(обратно)

243

Domaszewski Α. Abhandlungen…, S. 148; Radar Ζ. Julia Domna comme assyrie Kythe-reia et Selene. — Acta Classica Univ. Scient. Debrecen., 1966, II, p. 101–108.

(обратно)

244

Toth I. Studia Savariensia. — AA ASH, 1976, 28, S. 93, 6; Mocsy A. Pannoma and Upper Moesia, p. 228–229.

(обратно)

245

Mocsy A. Pannonia-Forschung, S. 395; Toth 1. Studia…, p. 93.

(обратно)

246

Mocsy A. Pannonia and Upper Moesia, p. 256, 258.

(обратно)

247

Toth I. Destruction of the Sanctuaries of Iuppiter Dolichenus at the Rhine and in the Danube Region (235–238). — AA ASH, 1973, 25, p. 109–111.

(обратно)

248

Lang M. Das Dolichenum von Brigetio. Laureae Aquincenses, II, Bp., 1941, S. 165 f.

(обратно)

249

Toth I. Ornamenta Jovis Dolicheni. — Acta Classica Univ. Scient. Debrecen., 1973, IX, p. 105–109.

(обратно)

250

Ibid., р. 108–109.

(обратно)

251

Noll R. Das Inventar des Dolichenusheiligtum von Mauer an der Url (Noricum). Wien, 1980. Textteil, S. 115–116.

(обратно)

252

Toth I. Destruction of Sanctuaries of Juppiter Dolichenus…, p. 110.

(обратно)

253

Noll R. Op. cit., Textteil, S. 25–27; Bildteil, Taf. 22.

(обратно)

254

Noll R. Op. cit, Textteil, S. 70.

(обратно)

255

Toth I. Destruction of the Sanciuaries of Jupoiter Dolichenus…, p. 112–115.

(обратно)

256

Bolla L Les Syriens et le quite de Jupiter Dolichenus dans la region du Danube. — Acta Classica Univ. Scient. Debrecen., 1976, XII, p. 62–66.

(обратно)

257

Mocsy Л. Pannonia and Upper Moesia, p. 194, 200–201, 227–229, 258–259.

(обратно)

258

Swoboda E. Carnuntum…, S. 205.

(обратно)

259

Fitz J. Excavations in Gorsium, p. 37, 43–44.

(обратно)

260

Ibid., р. 44.

(обратно)

261

Intercisa, I, N 294; Mocsy A. Die Bevölkerung von Pannonien bis zu den Markomannenkriegen. Bp., 1959, N 205/13.

(обратно)

262

Dio Cass., XLIX, 3ü, 2–4; 80, 4–5; Aar. Vict Caes., 37, 7; 39, 26.

(обратно)

263

Domaszewsky Α. Die Religion des römischen Heers, S. 53.

(обратно)

264

Kuzsinszky B. Aquincum. Ausgrabungen und Funde. Bp., 1934, S. 94–95, N 25, 26, 28.

(обратно)

265

Thomas E. B. Römische Villen in Pannonien. Bp., 1965, S. 42–43, 147.

(обратно)

266

Штаерман Ε. Μ. Мораль и религия угнетенных классов Римской империи. М., 1961, с. 114. и след.

(обратно)

267

Szöke Μ. Building Inscription of a Silvanus Sanctuary from Girpi (Dunabogdany). — AA ASH, 1971, 23, 1–4, p. 221–224.

(обратно)

268

Egger R. Ein neuer Silvanus-Altar ans Carnuntum. — Romische Antike und frühes Christentum. Klagenfurl, 1962, I, S. 194–196.

(обратно)

269

Szöke M. Op. CiL, p. 224.

(обратно)

270

Штаерман Ε. Μ. Мораль и религия… с. 114–122; Она же. Кризис рабовладельческого строя в западных провинциях Римской империи. М., 1957, с. 245; Mocsy А. Pannonia and Upper Moesia, p. 251–252.

(обратно)

271

Nagy L., Szabo E. A propos du caractere local du culte de Silvanus en Pannonie. — Acta Classica Univ. Scient. Debrecen., 1976, XII, p. 69–72.

(обратно)

272

Alföldi G. Pannoniciani angines. — Acta Antiqua ASH, I960, VIII, 1–2, S. 145 f.

(обратно)

273

Tudor D. Corpus monumentorum religionis equitum Danuviorum: Etudes preliminaires, 13. Leiden, 1969.

(обратно)

274

Mocsy A. Pannonia and Upper Moesia, p. 254.

(обратно)

275

Nagy L. Les symboles astraux sur les monuments funeraires de la population indigene de la Pannonie — Laureae Aquincenses, 1937, I, p. 232–243.

(обратно)

276

Профессия геометра, землемера (agrimensor, mensor agrorum) была потому отнесена римлянами к «свободным искусствам», что в древнейшем Риме измерение полей было обязанностью авгуров, т. е. связано со жреческой должностью См.: Visky К. Die «artes liberales» in den römischen Rechtsquellen unter Berücksichtigung der Ulpianstelle (Dig., 50, 13, 1). — In: Gesellschaft und Recht im griechisch-römischen Altertum. В., 1968, I, S. 269, 279.

(обратно)

277

RLiÖ, 1926, 16, S. 40, N 39.

(обратно)

278

Visky К. Op. cit., p. 275.

(обратно)

279

Сергеенко Μ. Жизнь древнего Рима. М.; Л., 1954, с. 169–191.

(обратно)

280

Лукиан. Соч. М., 1920, т. II, с. 197.

(обратно)

281

См.: Римская сатира, с. 90 (пер. Ф. А. Петровского).

(обратно)

282

Ovid. Trist., II, 1, 369–370.

(обратно)

283

См.: Римская сатира, с. 225 (пер. Д. Недовича и Ф. Петровского).

(обратно)

284

Там же, с. 97.

(обратно)

285

См.: Марциал. Эпиграммы. М., 1968, с. 420 (пер. Ф. А. Петровского).

(обратно)

286

См.: Марциал. Эпиграммы, с. 316 (пер. Ф. А. Петровского).

(обратно)

287

Поздняя латинская поэзия. М., 1982, с. 64–81.

(обратно)

288

Римская сатира, с. 32 (пер. М. Дмитриева).

(обратно)

289

Inscriptions de la Mesie Superiere. Beograd, 1982, VI, p. 141, N 152.

(обратно)

290

«Я не учился ни геометрии, ни критике, вообще никакой чепухе, но умею читать надписи и вычислять проценты в деньгах и в весе» (Petr. Sat, 58). См.: Петроний. Сатирикон. М. (БВЛ), 1969, с. 270.

(обратно)

291

Mallon J. Paleographie romaine. Madrid, 1952, p. 57–60; Mocsy A. Gesellschaft und Romanisation in der römischen Provinz Moesia Superior. Bp., 1970, S. 212–215; Петровский Φ. А. Латинские эпиграфические стихотворения. М., 1965, с. 4.

(обратно)

292

Петровский Ф. А. Указ. соч., с. 5.

(обратно)

293

Lattimore R. Themes in Greek and Latin Epitaphs. Urbana, Illinois, 1942; Петровский Φ. А. Указ. соч.

(обратно)

294

Марциал. Эпиграммы, с. 319 (пер. Ф. А. Петровского).

(обратно)

295

Soproni S. Romai sirvers Szentendreröl (Ein römisches Grabgedicht aus Szentendre). — Folia Archaeologica, 1962, —XIV, S. 55–56.

(обратно)

296

Egger R. Epikureische Nachklänge aus Aquincum. — Römische Antike und frühes-Christentum. Klagenfurt, 1963, II, S. 153–158.

(обратно)

297

Soproni S. Op. cit., S. 55–56.

(обратно)

298

RLiö, 1937, XVIII, col. 100, №T 29.

(обратно)

299

Римский закон разрешал вступать в брак по достижении совершеннолетия: 12 лет для женщин и 14 лет для мужчин.

(обратно)

300

Garbsch J. Die norisch-pannonische Frauentracht im 1. und 2, Jahrhundert; München, 1965.

(обратно)

301

Szilagyi J. Aquincum, S. 56, Taf. XXVII.

(обратно)

302

Swoboda E. Carnuntum…, S. 102.

(обратно)

303

CIL, III, 1537=IDR IIΙ/2, № 430. Эпитафия с подобным текстом известна из Верхней Мезии.

(обратно)

304

Петровский Ф. А. Указ. соч., с. 76–77, № 57.

(обратно)

305

RLiö, 1937, XVIII, col. 66–08, Ν 24.

(обратно)

306

IDR, II, 357; Tudor D. Oltenia Romanä. Bucuresti, 1978, p. 403–406.

(обратно)

307

См.: Лукиан. Соч. М., 1920, т. II, с. 29–30.

(обратно)

308

Там же, с. 172–173.

(обратно)

309

Там же, с. 179.

(обратно)

310

Horat. Sat., II, 6; luven. Sat., III, 230–231.

(обратно)

311

Римская сатира, с. 185 (пер. Д. Недовича и Ф. Петровского).

(обратно)

312

См.: Лукиан. Соч., т. II, с. 11.

(обратно)

313

См.: Плутарх. Наставления по управлению государством. — ВДИ, 1978, № 4, с. 217–218 (пер. Л. А. Ельницкого).

(обратно)

314

См.: Лукиан. Соч., т. II, с. 14.

(обратно)

315

Письма Плиния Младшего. М.; Л., 1950, с. 259 (пер. Μ. Е. Сергеенко, А. И. Доватура, В. С. Соколова).

(обратно)

316

Кудрявцев О. В. Эллинские провинции Балканского полуострова во втором веке пашей эры. М., 1954, с. 170 и след.

(обратно)

317

Блок А. Поэзия заговоров и заклинаний. — Цит. по: История русской литературы/Под ред. Е. В. Аничкова. М., 1908, т. 1, с. 82, 88.

(обратно)

318

Юлий Павел. Пять книг сентенций к сыну — ВДИ, 1971, № 2, с. 178–179 {пер. Ε. М. Штаерман).

(обратно) class='book'> 319 Brunsmid J. Rimsco caranje na olovnoj plocici iz Kupe kod Siska. — Vjesnik hrvatskoga arheoloskoga Drustva, 1915–1919. Zagreb, 1919, p. 176–185.

(обратно)

320

Mocsy A. Die Bevölkerung von Pannonien bis zu den Markomannenkriegen. Bp., 1958, S. 16–18.

(обратно)

321

Brunsmid J. Op. cit., p. 132.

(обратно)

322

Szilägyi J. Ein Ziegelstein mit Zauberformel aus dem Palast des Statthalters in Aquincum. — AA ASH, 1954, 3–4, S. 305–310; Idem. Aquincum, S. 56.

(обратно)

323

Szilägyi J. Ein Ziegelstein…, S. 308; Idem. Aquincum, S. 56.

(обратно)

324

Egger R. Liebeszauber. — Römische Antike und frühes Christentum. Klagenfurt, 1963, II, S. 24–33.

(обратно)

325

Egger R. Fluchtafel aus Carnuntum. — Römische Antike und frühes Christentum. Klagenfurt, 1962, I, S. 81–97.

(обратно)

326

Лукиан из Самосаты. Избр. М., 1962, с. 114 (пер. Д. В. Сергеевского).

(обратно)

327

Egger R. Kostbares Zaubergerät. — In. Festschrift für A. A. Barb. Eisenstadt, 1966, S. 66–73.

(обратно)

328

Ibid., S. 68. Примечательно, что в древнерусской «Александрии» упоминается о колдовстве над чашей: «Вошел царь в волшебную палату и начал совершать волшебную леканомандию: в золотую лохань воды налив, сделал на воде из воска два войска и увидел…». См.: Памятники литературы древней Руси. Вторая половина XV века. М., 1982, с. 27.

(обратно)

329

Barb A. Griechische Zaubertexle von Gräberfelde westlich Lagers. — RLiö, 1926, lb, Sp. 53–68.

(обратно)

330

Помяловский И. В. Эпиграфические этюды. СПб., 1873, с. 151–153.

(обратно)

331

Pradel Fr. Griechische und Süditalienische Gebete, Beschwörumgen und Recepte des Mittelalters (Religionsgeschichtliche Versuche und Vorarbeiten). Giessen, 1907, Bd. III, Heft 3, S. 267–268, 15–16.

(обратно)

332

Помяловский И. В. Указ. соч1., с. 65.

(обратно)

333

Vage Ε. В., Bona I. Op. cit., S. 104.

(обратно)

334

Gaspar D. Spätromische Kästchenbeschläge in Pannonien. — Acta Antiqua et Archaeologica, 1971, XV, 1, Tafelband, XV, 2.

(обратно)

335

Tudor D. Orase…, р. 156.

(обратно)

336

См.: Лотман ΙΟ. М. Статьи по типологии культуры. Тарту, 1970, с. 86.

(обратно)

337

Утченко С. Л. Юлий Цезарь. М., 1976, с. 186.

(обратно)

338

Halt J. J. Histoire de la Gaule romaine. P., 1970, p. 59.

(обратно)

339

Julien С. Histoire de la Gaule. P., 1906–1915, ν. III, p. 242–243.

(обратно)

340

Schmittlein R. Avec Cesar en Gaule. P., 1970, p. 292.

(обратно)

341

См.: Dechelette J. Manuel d'archeologie prehistorique, celtique et gallo-romaine Ρ 1914, v. II, p. 1573.

(обратно)

342

Kimmig W. Le Rhone et le Rhin dans les rapports des civilisations du monde antique. — Ogam, 1958, p. 342.

(обратно)

343

Dechelette J. Op. cit., p. 1573.

(обратно)

344

Совр. Сен-Реми.

(обратно)

345

Clark J. G. D. L'Europe prehistorique, les fondements de son economie. P., 1955, p. 400, Benoit F. Recherches sur Fhellenisation du midi de la Gaule. Aix, 1965.

(обратно)

346

Joffroy R. L'oppidunr de Vix et la civilisation hallstattienne finale dans l`Est de la France. P., 1960.

(обратно)

347

Hatt J. J. Op. cit., p. 23.

(обратно)

348

Harmand J. Les Celtes. P., 1970, p. 67.

(обратно)

349

Esperandieux Ε. Recueil general des basreliefs, statues, bustes de la Gaule Romaine. P., 1907–1955 (далее: Esp.), N 131. 6703.

(обратно)

350

Lambrechts P. L'exaltation de la tete dans la pensee et dans Fart des Celtes. Brugge, 1944.

(обратно)

351

Lambrechts P. Contribution ä Tetude de divinites celtiques. Brugge 1942 υ 21–25; Bober P. P. Cernunnos. — AJA, 1951, p. 25–27.

(обратно)

352

Benoit F. Arts et Dieux de la Gaule. P., 1965, p. 9, 90.

(обратно)

353

Benoit F. Entremont. Aix, 1957.

(обратно)

354

Varagnac A. L'art gaulois. P., 1956, pl. 19 и 20.

(обратно)

355

Ibid., pl. 14–17.

(обратно)

356

Rolland Н. Fouilles de Saint-Blaise. — Gallia, III suppl., 1951, p. 53–56.

(обратно)

357

Dechelette L Op. cit., p. 942.

(обратно)

358

См.: Dottin G, Manuel pour servir ä Fetude de Fantiquite celtique. P., 1898, p. 179.

(обратно)

359

Le Gall J. Alesia. P., 1963, p. 121–139.

(обратно)

360

См.: Штаерман Ε. М. Кризис рабовладельческого строя в западных провинциях Римской империи. М., 1957, с. 174; Civitas capitals of Roman Britain. L., 1966.

(обратно)

361

Wacher J. S. The Towns of Roman Britain. Berkeley; Los Angeles, 1974, p. 21.

(обратно)

362

Audin Α. Lyon, miroir de Rome dans les Gaules. P., 1965; Le Roux F. Lyon et le Consilium Galliarum. — Ogam, 1952, 6.

(обратно)

363

Duval Р.-М. La vie quotidienne en Gaule pendant la paix romaine. P., 1957.

(обратно)

364

См.: Штаерман Е. М. Указ. соч., с. 166.

(обратно)

365

Фюстелъ де Куланж Η-Д. История общественного строя древней Франции. М., 1901, т. 1, с. 167.

(обратно)

366

Varagnac A. Op. cit., р. 218.

(обратно)

367

Далее ссылки на монеты даются по кн.: Langyel L. L'art gaulois dans les medailles. Montrouge-Seine, 1954 (с указанием таблицы и номера монеты).

(обратно)

368

См. также: Varagnac A. Op. cit., tabl. I, Ν 18, 25, 27.

(обратно)

369

Ibid., N 24, 26, 28; Blanchet A. Traite des monnais gauloises. P., 1905, p. 230–236.

(обратно)

370

Varagnac A. Op. cit., pl. 8, Ν 2, 3.

(обратно)

371

Arnold В. A concise history of Irish art. Ν. Y., 1968, p. 17.

(обратно)

372

Crawford D. Handbook of carved ornament from the British Jsles. Dublin, 1926.

(обратно)

373

Eggers Η. J., Will Ε. et al. Les Celles et les Germains ä l'epoque payenne. P., 1965.

(обратно)

374

См., например: Nordenfalk K. Miniatures irlandaises et anglo-saxones. P., 1977, pl. 46.

(обратно)

375

Одна из характерных работ: Sjoestedt M.-L. Gods and Heroes of the Celts. L., 1949.

(обратно)

376

Vendryes J. La religion des Geltes. P., 1947 г p. 252.

(обратно)

377

Материал о кельтах у античных авторов и в христианской агиографии см.: Zwicker J. Fontes historiae religionis celücae. Bonn, 1934–1936.

(обратно)

378

Vries J. de. La religion des celtes. P., 1977, p. 16.

(обратно)

379

Revue celtique, 1897, XVIII, p. 149.

(обратно)

380

Lambrechts P. Contribution ä Fetude des divinites celtiques. Brugge, 1941.

(обратно)

381

Le Roux F. Des chaudrons celtiques ä Farbre d'Esus, Lucain et les scholies bernoises. — Ogam, 1955, 37, p. 33; Lambrechts P. Note sur im passage de Gregoire de Tour relatif ä la religion gauloise. — Latomus, 1954, p. 207–217.

(обратно)

382

Vries J. de. Op. cit., p. 40.

(обратно)

383

Все ссылки, связанные с британским материалом, даются по кн.: Green Μ. J. A corpus of Religions Material from the Civilian Areas of Roman Britain. L., 1976 (далее: Green).

(обратно)

384

Не считая «колонн Юпитера», их около 50. См.: Lambrechts P. Contribution…, р. 67–70; Duval Р.-М. Les dieux de la Gaule. P., 1957, p. 107–112.

(обратно)

385

Le Roux F. Taranis, dieux celtique du ciel…, p. 307.

(обратно)

386

Green, p. 10.

(обратно)

387

Их — пять, и все они из Галлии, кроме одной — с юга страны.

(обратно)

388

См. также: Hatt J. О. Essai sur revolution de la religion gauloise. — Revue des etudes anciennes, 1965, vol. 67, p. 80—126.

(обратно)

389

См.: Иванов В. В., Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей. М., 1974.

(обратно)

390

Thevenot Ε. Divinitees et sanctuaires de la Gaule. P., 1968, p. 68–80.

(обратно)

391

Duval Р.-М. Les dieux de la Gaule, p. 20.

(обратно)

392

Duval Р.-М. Le groupe de bas-reliefs des Nautae parisiaci. — Monuments Piot, v. XLVIII, fasc. 2.

(обратно)

393

Bober P. Cernunnos — AJA, 1951, р. 27; Hatt J. J. A la recherche de la religion gauloise. — Archaeologia, 1960, N 11, p. 59.

(обратно)

394

Hatt J. J. La religion gauloise. — Archaeologia, 1969, N 8.

(обратно)

395

Ibid.

(обратно)

396

Thevenot Ε. Sur les traces des Mars celtiques. Brugge, 1955, p. 24.

(обратно)

397

Hatt J. J. La religion gauloise, p. 18.

(обратно)

398

Vries J. de. Op. cit., p. 39–42.

(обратно)

399

Latomus, 1949, VIII, p. 147.

(обратно)

400

Vries J. de. Op. cit., p. 87.

(обратно)

401

Reinach S. Gultes, Mythes, Religions. P., 1905, v. III, p. 176.

(обратно)

402

Grenier Α. Quelques sanctuaires de Mercure en Alsace. — BACHT, 1924, p. 236.

(обратно)

403

Benoit F. Epithetes indigenes des dieux gallo-romains: Noms on Surnoms? — Ogam.1956, 8, p. 351–356.

(обратно)

404

Vries J. de. Op. cit, p. 58.

(обратно)

405

Vries J. de. Op. cit., p. 62.

(обратно)

406

Как исключение см., например, почетный декрет в честь Тиберия, по распоряжению которого восстановлены 12 городов Малой Азии, пострадавших от землетрясения в 17 г. н. э. (CIL, X, 1G24; OGIS, № 471; IGRR, IV, № 1351), а также декрет 75 г. из Элей в честь Веспасиана, который провел в их город дорогу из Эфеса протяженностью 88 миль (IGRR, IV, № 267). См.: Taylor L. R. The divinity of the Roman Emperor. N. Y., 1978.

(обратно)

407

Судьба этой женщины необычна. Будучи женой императора Марка Аврелия, она участвовала со своим мужем в паннонском походе 170 г., после победы над квада-ми в 174 г. получила титул mater castrorum, сопровождала супруга в 175 г. в Сирию и Египет и в 176 г. неожиданно умерла во время этой поездки в малоазийской деревушке Халала у подножия Тавра (Prosop. imp. rom., I, p. 77, N 553).

(обратно)

408

Cimma M. R. Reges socii et amici populi Romani. Milano, 1976.

(обратно)

409

Первыми в Азии назывались три города — Эфес, Смирна и Пергам; их легаты имели право идти впереди всех на торжественных празднествах в провинциях. См.: Chapot V. La province Romaine proconsulate d'Asie. P., 1904, p. 144.

(обратно)

410

La Carie, II, № 188, p. 365; надпись найдена в четырех км к северу от Кидрамы (совр. Багчекой).

(обратно)

411

ТАМ, V, 1, № 259, из окрестностей Кулы, где изображена сидящая Кибела между двух львов.

(обратно)

412

О культе этой богини во Фригии см.: МАМА, IV, № 183.

(обратно)

413

В противоположность христианским традициям в надписи ТАМ, V, 1, № 75 формула εις καΐ μόνος &εός имеет другой оттенок; там говорится: «единый бог на небесах, великий Мен Ураний». К сожалению, надпись не датирована.

(обратно)

414

Это не этникон, а имя собственное, как считают комментаторы надписи.

(обратно)

415

ТАМ, V, 1, № 323; см.: Hellenica, 1955, X, 97 sq.

(обратно)

416

Sokolowsky F. Lois sacrees de l'Asie Mineure. P., 1955.

(обратно)

417

Л. Згуста (§ 85—1, стр. 88) не определяет, какого происхождения было это имя.

(обратно)

418

Например, Арий, сын Феофила, Сардианец, посвятил Зевсу Сабазпго Ts *?χβν γαν τον περικεΐμενον τω οίκω ψιλδν τδπον (ТАМ, V, 1, 538). В комментарии термин οίκος трактуется как sacellum (часовня) или conventiculum (место собрания).

(обратно)

419

Герма поставил алтарь богу Мену «по обету» (ТАМ, V, 1, № 51, 124/5 н. э.).

(обратно)

420

См.: Голубцова Е. С. Идеология и культура сельского населения Малой Азии в I–III вв. М., 1977.

(обратно)

421

ТАМ, I, N 1—152.

(обратно)

422

ТАМ, I, № 636, надпись первых веков н. э.

(обратно)

423

Istanbul Arkeoloji Müzeleri. An illustrated Guide to the Greek, Roman and Byzantine architectural and sculptural collections in the Archaeological Museum of Istanbul, 1968, p. 67.

(обратно)

424

Известно обозначение коллегии как сотоварищей по ремеслу — όμότεκν.ν (ТАМ,

(обратно)

425

Etudes anatoliennes, 1937, p. 245 sq.

(обратно)

426

Вопрос этот частично затрагивается в статье: Robert L. Noms de metiers dans des documents byzantins. — Bull. Epigr., 1963, 129, p. 142.

(обратно)

427

Это слово Канья, опубликовавший эту надпись в IGRR, поясняет как «форум, на котором производилась продажа («forum in quo prostabant mancipia»).

(обратно)

428

προξβνηταμ σωμάτων, по мнению Канья. «ii, quorum opera inter emptorem et venditorem conveniebat», — т. е. те, чьей обязанностью было осуществлять сделки между покупателями и продавцом.

(обратно)

429

Buckler W Η, Labour disputes in the province of Asia — In: Anatolian studies. Manchester, 1923, p. 28 sq. См. также: Ранович А. Б. Восточные провинции Римской империи в I–III вв. н. э. М., 1949, с. 63.

(обратно)

430

Revue Numismatique, 1976, VI, 18, 1976, 45 sq.

(обратно)

431

Это выражение является точным аналогом латинской формулы hoc monumentum heredem поп sequitur, настолько часто встречающейся в надписях, что имелось даже общепринятое ее сокращение — HMHNS, по образцу, например, SPQR — senatus populusque Romanus.

(обратно)

432

В надписи это обозначено термином κορακώσουσιν, что, согласно лексиону Лидделла — Скотта, значит close, fasten up of a tomb (κορακόω).

(обратно)

433

Robert L. A travers l'Asie Mineure. P., 1980, p. 72.

(обратно)

434

Учитывая содержание эпитафии, есть все основания согласиться с мнением У. Рамсея, читающего не [πρχγ]ματικός, а [γραμματικός (см. примеч. к IGRR, IV, № 743) — ученый, языковед, грамматик.

(обратно)

435

(пер. Г. А. Тароняна).

(обратно)

436

Nachmanson Ε. Zu den Motivformeln der griechischen Ehreninschriften. — Eranos, 1911, S. 180–196.

(обратно)

437

См.: Tod M. N. Laudatory epithets in Greek epitaphs. — Annual British School at Athenes, 1951, 46.

(обратно)

438

Femme de confiance (Hellenica, 1965, XIII, p. 36).

(обратно)

439

Юлий, сын Марка, своей жене Аммии Деметрии ставит надгробный памятник, особо выделяя ее качества φιλανδρία, οίκοδεσποσύνη — любовь к мужу и то, что она была хозяйкой в доме (МАМА, VI, № 194).

(обратно)

440

Frankel. — In: Glotta, 1952, 32.

(обратно)

441

По поводу чтения этого слова нет единого мнения: KP, I, 62, № 126 предлагает μ[έγαν], Moretti L. — In: Rivista Filologica, 1975, 103, p. 189— μ[ουλο]ιατρ6ν. Чтение Кейля — Премерштейна кажется более убедительным.

(обратно)

442

МАМА, V, 1, № 167, из Йукари Чалан.

(обратно)

443

Wilcken U. Chrestomathie, Ν 156.

(обратно)

444

О месте крестьян и крестьянского хозяйства в социально-экономической структуре Римской империи см.: Кузищин В. И. Римское рабовладельческое поместье И в. до п. э. — I в. н. э. М., 1973, с. 11–51.

(обратно)

445

Источники говорят и о наличии мелких землевладельцев (ремесленников, торговцев, воинов), не занимавшихся земледелием, сдававших свои участки в аренду. Особенно хорошо это засвидетельствовано в папирусах. См., например: р. Brüx. Ε. 7616; р. Mich. 223 и др.

(обратно)

446

См., например, противопоставление сельских жителей и горожан в комедиях Аристофана «Облака». «Мир» и др.

(обратно)

447

См. гл. 1 в первом томе этого издания.

(обратно)

448

Сергеенко Μ. Е. Простые люди древней Италии. М.; Л., 1964; Она же. Ремесленники древнего Рима. Л., 1968.

(обратно)

449

В. И. Кузищин отмечает, что начиная с Катона Старшего в римской публицистике и литературе «крестьянин выступал в качестве наиболее прочной опоры армии и римского общества, как стойкий солдат и достойный гражданин» {Кузищин В. И. Указ. соч., с. 15).

(обратно)

450

Штаерман Ε. М. Мораль и религия угнетенных классов Римской империи. М… 1961.

(обратно)

451

Голубцова Е. С. Идеология и культура сельского населения Малой Азии I–III вв. М., 1977.

(обратно)

452

Избранные латинские надписи по социально-экономической истории Ранней Римской империи/Подбор., пер. и комм. Ε. М. Штаерман, под ред. Ф. А. Петровского. — ВДИ, 1955, № 2–4; 1956, № 1–4; 1957, № 1.

(обратно)

453

Там же, № 91.

(обратно)

454

Там же, № 60, 61, 105 и др.

(обратно)

455

См.: Голубцова Е. С. Идеология и культура…, с. 141–149.

(обратно)

456

См.: Голубцова Е. С. Сельская община Малой Азии III в. до н. э. — III в. н. э. М.г 1972, с. 87–95; Она же. Идеология и культура…, с. 56–57, 64, 67, 97–98, 111–116.

(обратно)

457

Большинство египетских надписей римского времени, если даже они найдены на территории сельских поселений и некрополей, едва ли можно безоговорочно связывать с земледельцами: в одних случаях упоминаются должности и профессии неземледельческого характера, в других, кроме имени и возраста погребенного или посвятителя, нет никаких дополнительных данных.

(обратно)

458

Bernard Ε. Recueil des inscriptions grecques du Fayoum. Leiden, 1975, N 26, pi. 21.

(обратно)

459

Das Archiv des Petaus/Hrsg. U. und D. Hagedorn, L. C. und Η. С. Youtie. Köln; Opladen, 1969.

(обратно)

460

Varcel L. Aus den Archiven von Theadelphia. — Papyri Wessely Pragenses. Listy, Filologicke, 1946, 70; 1947, 71; 1956. 80; 1958. VI, 2; 1959 VII. 1 = SB, 9406–9415.

(обратно)

461

The Archive of Aurelius Isidorus/Ed. A. E. R. Boak, H. Ch. Youtie. Ann. Arbor, 1960 (далее: Boak A. Ε. R., Youtie Η. Ch.).

(обратно)

462

Parassoglou G. Μ. The Archive of Aurelius Sakaon. Bonn, 1978.

(обратно)

463

The Abinnaeus Archive. Papers of a Roman Officer in the Reign of Constantius II/Ed. Η Y. Bell, V. Martin, E. G. Turner. L. van Berchem. Oxford, 1962.

(обратно)

464

См например, перечень изданий архивов в ст.: Фихман И. Ф. Египетский архив середины IV в. н. э. — ВВ, 1967, XXVII, примеч. 1.

(обратно)

465

Археологическое обследование Каранис было начато еще в 1895 г его результаты описаны в кн.: Grenfell В. P., Hunt A. S., Hogarth G. Fayum Towns and Their Papyri. L., 1900. Раскопкам 1924–1935 гг. посвящен ряд изданий Мичиганского университета. С конца 60-х годов раскопки Каранис ведет Каирский университет. См: Bernard Ь. Recueil des inscriptions grecques du Fayoum, p. 169.

(обратно)

466

Раскопки других окраинных ком Фаюмского оазиса показывают, что дома, примыкавшие к площади, отличались лучшей кладкой стен, имели 5–7 маленьких комнат и подвалы; на окраине поселений, особенно со стороны открытой ветрам пустыни, дома были беднее — из 1–2 комнат, без подвалов, из худшего кирпича (все постройки в комах из необожженного кирпича).

(обратно)

467

Boak А Ε R. The Population of Roman and Byzantine Karanis. — Historia, 1955, 4, ρ 157–162; Geremek Η. Karanis communaute rurale de FEgypte Romaine au II–III siecle. Wroclaw; Warszawa; Krakow, 1969, p. 38–39.

(обратно)

468

См подробнее: Павловская А. И. Египетская хора в IV в. М., 1979, с. 95.

(обратно)

469

Арура=0, 276 га, следовательно, земельные угодья Каранис составляли около 331 га.

(обратно)

470

Ситологи — сборщики налога зерном — пшеницей и ячменем.

(обратно)

471

Подробнее см.: Павловская А. И. Указ. соч.

(обратно)

472

См.: The Archive of Aurelius Isidorus. Introduction, p. 4.

(обратно)

473

Speculator — легионер офицерского ранга, функции которого связаны с разведкой и секретной службой.

(обратно)

474

При высокой детской смертности в египетской семье в среднем было 2–3 человека взрослых детей.

(обратно)

475

См.: The Archive of Aurelius Isidorus, p. 17–22.

(обратно)

476

Ibid., р. 255–256.

(обратно)

477

См например петиции Таэсис и Кириллус по поводу восстановления их наследственных прав на имущество отца (р. Cair. Isid. 62, 63) и договоры о разделе наследства (р. Cair. Isid. 104, 105).

(обратно)

478

Декларация — απογραφή — официальный документ, представлявшийся фиску от имени землевладельцев (или домовладельцев) об объектах налогообложения и налогоплательщиках.

(обратно)

479

О переписи подробнее см.: Павловская А. И. Указ. соч., с. 20–24.

(обратно)

480

О том, что это подлинные документы (может быть, дубликаты?), свидетельствуют различные почерки лиц, подписывавших декларации.

(обратно)

481

The Archive of Aurelius Isidorus, p. 168.

(обратно)

482

The Archive of Aurelius Isidorus, p. 269–270. Подробнее см.: Павловская А. И. Указ. соч., с. 180.

(обратно)

483

Lallemand J. L`administration civile de l`Egypte (284–382). Bruxelles, 1964, p. 134–136.

(обратно)

484

P. Cair. Isid. 137 содержит следующий список домашней утвари и инвентаря «блюдо (таз) 1, медный котел 1, горшок 1, кувшин 1, сковорода 1, чашка 1, кружка (секстарий) 1; другой медный котел 1, топор 1, сошник 1, корова по имени Митаут, винтовой пресс 1… вместе со ступой…». Упоминание коровы мешает связать этот список с приведенной жалобой, но дает представление об утвари и инвентаре, представлявших ценность для Исидора.

(обратно)

485

После разделения Египта на провинции Иовию (северо-западная часть дельты) Геркулию (восточная Часть дельты и Средний Египет) и Фиваиду наместник Иовии сохранил звание префекта, два других наместника получили звание президов.

(обратно)

486

В 308–309 гг. артаба пшеницы по официальной цене, указанной в отчете ситологов, стоила 1333 драхмы (p. Cair. Isid. 11); в то же время за 100 артаб бобов Исидор платил 15 талантов, т. е. 900 драхм за артабу (p. Cair. Isid. 89). К 314 г. пена пшеницы выросла до 1 таланта 400 драхм, очевидно, выросла и цена бобов. См.: Boak А. Е. В., Youtie Η. Ch., p. 174.

(обратно)

487

Близок по содержанию к этой петиции список продуктов, животных и других объектов в p. Cair. Isid. 136: «пшеницы 100 артаб, ячменя 150 артаб, овощных семян 45 артаб, ослов 2, молодых ослов, 2, маленькая ослица 1, доля в быках, доля пекарни, доля дома».

(обратно)

488

Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии. М., 1946; Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1975; Абулъханова К. А. Деятельность и психология личности. М., 1980; Буева Л. П. Человек: Деятельность и общение. М., 1978.

(обратно)

489

См., например, ссылки на закон о конфискации и продаже с аукциона скота, вытоптавшего посевы, и о размерах компенсации пострадавшему в p. Cair. Isid. 78; p. Merton 92.

(обратно)

490

Об этом см.: Ковельман А. Б. Риторика прошений и массовое сознание римского Египта. — ВДИ, 1984, № 2, с. 170–184.

(обратно)

491

Волков И. М. Древнеегипетский бог Себек. Пг., 1917, с. 36 и след.; Коростовцев М. А. Религия древнего Египта. М., 1976, с. 103–105.

(обратно)

492

См.: Bernard Ε. Recueil des inscriptions greques du Fayoum. (далее: RIGF), p. 40–41, 176. Там же ссылки на другие работы.

(обратно)

493

О возможности такого перевода см.: р. Cair. Isid. 74 и примеч. 4 к р. Cair Isid. 126.

(обратно)

494

См.: Ковельмап А. Б. Указ. соч., с. 172.

(обратно)

495

Там же, с. 177. См. также: Brown P. The Making οί Late Antiquity. Cambridge (Mass.); L., 1978, p. 81–84.

(обратно)

Оглавление

  • В. М. Смирин Глава первая ПАТРИАРХАЛЬНЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ И ИХ РОЛЬ В ОБЩЕСТВЕННОМ СОЗНАНИИ РИМЛЯН
  •   1. ПРОБЛЕМА И ИСТОЧНИКИ[1]
  •   2. «ЧУЖОЕ ПРАВО» И «ОТЕЧЕСКАЯ ВЛАСТЬ»
  •   3. СОСТОЯНИЕ «ПОД РУКОЙ» И РИМСКИЙ БРАК
  •   4. МАНЦИПАЦИОННАЯ ФОРМУЛА И РИМСКАЯ «ФАМИЛИЯ»
  • B. Н. Илюшечкин Глава вторая ОТРАЖЕНИЕ СОЦИАЛЬНОЙ ПСИХОЛОГИИ НИЗОВ В АНТИЧНЫХ РОМАНАХ
  • Г. С. Кнабе Глава третья ИСТОРИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО И ИСТОРИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ В КУЛЬТУРЕ ДРЕВНЕГО РИМА
  •   1. ПРОСТРАНСТВО
  •   2. ВРЕМЯ
  • Ю. К. Колосовская Глава четвертая РИМСКИЙ ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ ГОРОД, ЕГО ИДЕОЛОГИЯ И КУЛЬТУРА
  • C. В. Шкунаев Глава пятая КУЛЬТУРА ГАЛЛИИ И РОМАНИЗАЦИЯ
  • Е. С. Голубцова Глава шестая МИРОВОЗЗРЕНИЕ ГОРОЖАНИНА И КРЕСТЬЯНИНА МАЛОЙ АЗИИ В I–III ВВ
  •   1. ОТНОШЕНИЕ К ЦЕНТРАЛЬНОЙ ВЛАСТИ
  •   2. ОТНОШЕНИЕ К РАБСТВУ И ЗАВИСИМОСТИ
  •   3. ОТНОШЕНИЕ К РЕЛИГИИ И ЖРЕЦАМ
  •   4. КОЛЛЕГИИ И ФИАСЫ
  •   5. ОТНОШЕНИЕ К РОДСТВЕННИКАМ И СОСЕДЯМ
  •   6. ЭТИЧЕСКИЕ НОРМЫ ПОВЕДЕНИЯ. ОТНОШЕНИЕ К ЖЕНЩИНЕ, СЕМЬЕ
  •   7. УРОВЕНЬ ОБРАЗОВАННОСТИ
  •   8. ОТНОШЕНИЕ К ОБЩЕСТВЕННОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ, СПОРТИВНЫМ СОСТЯЗАНИЯМ
  • А. И. Павловская Глава седьмая СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ОБЛИК КРЕСТЬЯНИНА ПОЗДНЕРИМСКОЙ ЭПОХИ (по материалам египетских папирусов)
  • ЛИТЕРАТУРА
  •   Том I
  •   Том II
  • СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
  • *** Примечания ***