Из записной книжки. Темы [Георгий Викторович Адамович] (fb2) читать постранично, страница - 3

будет ли у меня какая-нибудь посмертная репутация – или не оставлю я по себе в памяти людей ровно ничего, никакого следа? тревожит ли меня этот вопрос? По совести должен ответить: да, тревожит. И не только сейчас, здесь важно мне знать, какого мнения будут обо мне люди после моей смерти, но мне кажется, что и там, «на том свете», если каким-нибудь невероятным, непостижимым чудом уцелеет моё сознание, отрадно и утешительно было бы мне вспомнить о моих земных успехах.

Догадка, действующая, как холодный душ.

Допустим, что когда-нибудь, сто лет или сто тысяч лет тому назад, был я муравьём. И добился в муравьином обществе великих триумфов, – настолько великих, что до сих пор муравьи с благоговением чтут моё имя и ставят мне на муравьиный лад бесчисленные памятники. И был я к тому же страстно, восторженно, рыцарски влюблён в какую-нибудь прекрасную муравьиху, и казалось мне, что образ её запечатлён в сердце моём навеки… Да ведь если бы теперь мне всё это сообщили, с достовернейшим ручательством, что всё это действительно так и было, я не то что расхохотался бы, я возмутился бы от одного предположения, что это может для меня иметь какое-либо значение! Если нарочито искать чего-либо, на что было бы мне «абсолютно наплевать», дальше в безразличии идти некуда.

А не окажусь ли со всеми моими теперешними, здешними тревогами и надеждами, там, с той, новой моей потусторонней точкой зрения, таким же муравьём?

* * *

Он пришёл ко мне бледный, растроганный, взволнованный, по-видимому, сразу после свидания с «ней», с вечной своей Лелей, – и, изменяя обычной своей уклончивой сдержанности, сказал:

– Какое счастье любить. Какое счастье быть с ней, смотреть на неё. Подумайте, ведь я мог бы родиться в другой стране, жить в другое время, я мог бы не знать её – и жизнь моя была бы бессмысленна!

Я ничего не ответил. Но подумал: отчего любовь всегда слепа? Отчего боится назвать она иллюзию иллюзией? Разве что-либо рассудочное может быть ей опасно?

– Бедный друг мой, – должен был бы я сказать, – бедный и счастливый, поверьте, я знаю, что эта женщина для вас сейчас единственная в мире, сокровище из сокровищ, ангел из ангелов. Но не говорите о непостижимой удаче, приведшей к такой встрече. Если бы в самом деле существовала на свете одна, единственная женщина, которая вам предназначена судьбой, если она где-нибудь сейчас живёт, нет решительно никакого вероятия – математически нет – что вы с ней встретитесь. Сколько у вас знакомых? Двести? Пятьсот? Тысяча? А людей на земле миллиарды – и, значит, математика против вас. Иногда, раз в столетие, роковая и чудная встреча возможна, как возможен выигрыш в лотерею, – но ведь таких влюблённых, как вы, без счёта, и каждый живой человек хоть раз что-либо подобное на своём веку испытал. Поверьте, сейчас в Лондоне, в Москве, в Сан-Франциско или на острове Таити ходят, смеются и разговаривают с другими людьми, не зная о вас, десятки женщин, перед которыми в случае «удачи» и встречи готовы вы были бы упасть на колени, с блаженной уверенностью, что, наконец, нашли свою, обещанную, единственную. И за каждой из них было бы то же заблуждение. Вы должны были любить, вы стремились к любви, и, встретив Лелю, вы приняли приблизительное за совершенное, от себя его дополнив, обольщаясь, но в конце концов не обманывая себя. О нет, тут я вам полностью уступаю: нет, не обманывая себя… Скажите, не страшат вас досужие метафизические домыслы? Вы искали огня, света, вне вас существующего, и который нужен вам, чтобы просиять, вспыхнуть. Этот свет, очевидно, доходит до нас только через другого человека, будто через стекло. Но не стекло свети, а солнце, и вот тут-то и возникает иллюзия… Вы прильнули к стеклу, вы не можете от него оторваться, и другие женщины сейчас для вас – как железная непроницаемая завеса. Но таких, вам соответствующих, по вашей мерке созданных стекол множество, многие из них, вероятно, ещё прозрачнее и чище, чем ваша Леля, и каждое из них показалось бы вам единственным потому только, что единственно солнце, которое горит за ними.

* * *(X).

После доклада Бердяева.

По-видимому, он считает , что «красота спасет мир», или, по крайней мере , – что без красоты мир спасен быть не может.

А не сжимается ли сердце в сомнении и страхе оттого, что красотой, кажется, надо будет пожертвовать? Красота аристократична – я чуть не написал реакционна, и по связям своим, в родственном своем окружении, она социально порочна, – как остро, как безошибочно верно чувствовал это Константин Леонтьев, человек эстетически-гениальный и морально-безумный, как остро, как безошибочно чувствовал это Толстой, человек морально-гениальный и именно потому-то, именно в силу этого-то стремившийся всем своим существом к эстетическому идиотизму , принявший его, как вериги. Красота исключает равенство, и пускай Леонтьев вкупе с Достоевским сколько им угодно издеваются: «не равенство, а всемство», – от игры слов сущность дела не изменяется.