Козодои в Распадке [Август Уильям Дерлет] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Огюст Дерлет
Козодои в Распадке

Я вступил во владение домом моего двоюродного брата Абеля Харропа в последний день апреля 928 года, когда всем уже стало понятно, что сотрудники кон торы шерифа в Эйлзбери либо не способны, либо не желают как-либо объяснить его исчезновение; я, следовательно, был полон решимости предпринять собственное расследование. Для меня это скорее было делом принципа, нежели родственных чувств, ибо брат мой всегда был несколько в стороне от остальных членов семьи: еще с ранней юности он имел репутацию человека со странностями и впоследствии никогда не делал попыток ни навещать всех нас, ни приглашать нас к себе. Его непритязательный домишко в отдаленной долине в семи милях от поворота на Эйлзбери, если выезжать из Аркхама, также не способен был вызывать к себе какого-то особенного интереса у большинства из нас, живших в Бостоне или Портленде. Я хочу, чтобы все это стало понятным, единственно лишь для того, чтобы моему приезду и поселению в этом доме никоим образом не приписывали никаких иных мотивов.

Домик Абеля, как я уже сказал, был весьма непритязателен. Его выстроили так, как обычно строят дома в Новой Англии – большое количество их можно видеть в любой деревушке к здесь, и чуть дальше к югу. Это такое прямоугольное здание в два этажа, с закрытой верандой позади и открытой впереди, чтобы завершить прямоугольник. Открытая веранда некогда была надежно защищена от непогоды раздвижными ширмами, но теперь все они рассохлись и прохудились, и вся конструкция несла на себе печать запустения. Однако сам деревянный дом оставался достаточно аккуратным: стены покрасили в белый цвет меньше года назад, еще до исчезновения брата, и краска держалась настолько хорошо, что домик казался совсем новым – если не считать веранды. Справа от него находился дровяной сарай, а рядом коптильня. Неподалеку был также открытый колодец с навесом и воротом, к которому на цепи было подвешено ведро. Слева от дома располагались более удобная водоразборная колонка и два сарайчика. Поскольку брат мой не занимался сельским хозяйством, никаких помещений для животных не было.

Внутри домик оставался в хорошем состоянии. Брат явно следил за тем, чтобы все было в порядке, однако мебель выцвела и износилась все равно, поскольку досталась ему в наследство еще от родителей, умерших лет двадцать назад. В нижнем этаже была небольшая тесная кухонька, выходившая на заднюю веранду, старомодная гостиная несколько больших размеров, чем обычно, и комната, судя по всему, раньше служившая столовой, но впоследствии Абель переделал ее под кабинет, и теперь она вся была завалена книгами: они лежали на грубых самодельных полках, в ящиках, на креслах, секретере и столе. Даже на полу были стопки книг, а одна раскрытой лежала на столе, как и тогда, когда Абель исчез: в суде Эйлзбери мне сказали, что с тех пор в доме ничего не трогали. Второй этаж был, по сути дела, чем-то вроде мансарды: во всех трех крохотных комнатках были скошенные потолки. Там размещались две спальни и кладовка, и в каждой лишь по одному окошку, ведущему на скат крыши. Одна из спален находилась над кухней, другая над гостиной, а кладовая над кабинетом. Тем не менее, было непохоже, чтобы брат занимал какую-либо из этих спален: судя по всему, он пользовался кушеткой в гостиной, и, поскольку диванчик этот был необычайно мягок, я тоже решил спать здесь. Лестница на второй этаж находилась в кухне, что, конечно, лишь способствовало тесноте помещения.

Обстоятельства исчезновения моего двоюродного брата были очень просты, что может подтвердить любой читатель, помнящий пространные газетные отчеты об этом деле. Последний раз Абеля видели в начале апреля: он покупал пять фунтов кофе, десять фунтов сахара, немного проволоки и несколько больших сетей. Четыре дня спустя, седьмого апреля, проходивший мимо его дома сосед не увидел дыма из трубы и решил, несмотря на некоторое нежелание, зайти. Брата моего соседи, очевидно, не очень жаловали – он был по своему характеру угрюм, и те старались держаться от него подальше. Но поскольку седьмого было холодно, отсутствие печного дыма настораживало, и Лем Джайлз подошел-таки к двери и постучал. Ответа не последовало, и он толкнул дверь: та была не заперта; и он вошел внутрь. Дом стоял пустым и холодным; лампой на столе в кабинете пользовались, и, по всей видимости, она погасла со временем сама. Хотя Джайлз и счел это весьма странным, он никому ничего не сообщал, пока еще три дня спустя, десятого числа, снова проходя мимо в сторону Эйлзбери, не зашел в дом по той же самой причине и не обнаружил там совершенно никаких изменений. На сей раз он рассказал об этом владельцу лавки в Эйлэбери и получил совет доложить шерифу. С большой неохотой он так и поступил. Помощник шерифа приехал в дом моего двоюродного брата и обследовал все вокруг. Была оттепель, и никаких следов нигде не нашли – снег быстро стаял. И поскольку не хватало лишь половины того количества кофе и сахара, которое брат обычно покупал, то предположили, что он пропал примерно через день после своего приезда в Эйлзбери. Были обнаружены некоторые странности; они и сейчас присутствовали в виде кипы сетей, наваленной на кресло-качалку в одном углу гостиной – того, что брат собирался что-то делать с этими сетями; но, поскольку из сетей такого типа рыбаки на побережье у Кингспорта делают кошельковые неводы, его намерения остались туманны и загадочны.

Усилия людей шерифа из Эйлзбери были, как я уже дал понять, чисто формальными. Что-то незаметно было, что они горели желанием расследовать исчезновение Абеля; быть может, они слишком покорно были сбиты с толку скрытностью его соседей. Я не собирался следовать их примеру. Если сообщения людей шерифа достоверны, а у меня все же не было причин подозревать, что это не так, то соседи упорно избегали Абеля и даже теперь, после его исчезновения, когда подразумевалось, что он мертв, желали говорить о нем не больше, чем связываться с ним при жизни. И в самом деле, у меня появились весьма ощутимые доказательства соседских чувств, не успел я и дня пробыть в доме брата.

Хотя в доме не было электричества, он был подключен к телефонной линии. Когда в середине дня зазвонил телефон – меньше, чем через пару часов после моего приезда – я подошел и снял трубку, совершенно забыв о том, что брат мой был одним из коллективных пользователей. Но я замешкался с ответом, и там уже кто-то разговаривал. Я бы, конечно, без промедления положил трубку, если бы говорившие не упомянули имени брата. Будучи одержимым естественным любопытством, я остался стоять и слушать дальше.

– …Кто-то въехал в дом Айба Харропа, – говорил женский голос. – Лем проходил там по пути из города минут десять назад и видел.

Десять минут, прикинул я. Значит, говорят из дома Лема Джзйлза – ближайшего соседа, живущего выше по Распадку с той стороны холма.

– Ох, миссис Джайлз, неужели это он вернулся?

– Надеюсь на Господа, что нет! Не он это – к тому же, Лем сказал, что этот все равно на него не похож.

– Но если ж он вернется, то я уж лучше поскорее вообще уеду отсюда. Тут и так хватает неприятностей честным людям.

– От него с тех пор ни слуху ни духу. Так и не нашли ничего.

– И не найдут. Потому что его взяли Они, Я ведь знала, что он Их вызывает. Амос ведь сразу говорил ему выкинуть все эти книжки, но он-то такой умный у нас был и сидел, сидел, все ночью, да ночью, читал эти книжки проклятущие…

– Да не волнуйся ты так, Хестер.

– Со всей этой свистопляской хвала Господу, что ты вообще еще жив, чтоб волноваться!..

Этот несколько двусмысленный разговор убедил меня, что обитатели отдаленного Распадка среди холмов знают гораздо больше, чем рассказали людям шерифа. Но это было лишь началом: телефон стал звонить через каждые полчаса, и мое прибытие в дом брата оставалось основной темой всех разговоров. И все это время Я бессовестно подслушивал.

Соседи по Распадку, где стоял домик Абеля, насчитывали семь хозяйств, и ни один из их домов не был отсюда виден. Они располагались в таком порядке: выше по Распадку – Лем и Эбби Джайлзы с двумя сыновьями, Артуром и Альбертом и дочерью Виргинией, слабоумной девушкой лет тридцати; за ними, уже почти в следующем Распадке – Лют и Джетро Кори, оба холостяки, и их работник Кёртис Бегби; к востоку от них, глубоко в холмах – Сет Уотли, его жена Эмма и трое детей – Вилли, Мэйми и Элла; ниже, напротив дома брата, только примерно в миле к востоку – Лабан Хрут вдовец, его дети – Сюзи и Питер, и его сестра Лавиния; еще с полмили дальше вниз, вдоль дороги, ведущей в Распадок, – Клем Осборн с женой Мари и два их работника, Джон к Эндрю Бакстеры; и, наконец, за холмами к западу от дома – Руфус и Ангелина Уилеры со своими сыновьями Перри и Натаниэлом и три старых девы – сестры Хатчинс, Хестер, Жозефина и Амелия и двое их работников, Джесс Трамбулл и Амос Уотли.

Все эти люди, включая моего брата, были абонентами одной телефонной линии. На протяжении трех часов кто-нибудь из этих, женщин звонил кому-нибудь другому без всякого перерыва, до самого ужина, и все на линии были оповещены о моем приезде, а поскольку каждая прибавляла какую-то свою информацию, все они узнали, кто я такой, и верно угадали цель моего пребывания в доме брата. Все это, вероятно, было достаточно естественным для столь уединенной местности, где самое незначительное событие становится предметом глубочайшей озабоченности для людей, которым больше нечем занять свое внимание. Но в этом пожаре слухов и домыслов, перекидывавшемся с одного дома на другой по телефонному проводу, более всего беспокоила некая подкладка страха, безошибочно узнаваемая во всем. Было ясно, что моего двоюродного брата Абеля Харропа остерегались по какой-то причине, связанной с этим невероятным страхом перед ним лично и перед тем, чем он занимался. Отрезвляла лишь мысль, что из столь примитивного страха весьма легко может возникнуть решение просто уничтожить его источник.

Я знал, что сломить упрямую подозрительность соседей будет нелегкой задачей, но был полон решимости сделать это. В тот вечер я лег спать рано, но совершенно не принял во внимание трудностей засыпания в но в ой обстановке. Там, где я ожидал ничем не нарушаемой тишины, я столкнулся с какофонией звуков, которые обволакивали весь дом и обрушивались на меня, просто сводя с ума. Все началось через полчаса после захода солнца, в сумерках, когда я услышал такую громкую перекличку козодоев, какой никогда прежде мне слышать не доводилось: сначала первая птица мигнут, пять или около того кричала в одиночку, через полчаса кричало уже птиц двадцать, а через час число этих козодоев, казалось, выросло до сотни. Более того, рельеф Распадка был таким, что холмы по одну сторону отражали звук с другой стороны, и сотня птичьих голосов, таким образом, вскоре просто удвоилась, а интенсивность звука варьировалась от требовательного визга, поднимавшегося со взрывной силой прямо из-под моего окна, до слабого шепота, эхом доносившегося с одного из двух дальних концов долины. Зная немного повадки козодоев, я в полной мере рассчитывал, что их крики прекратятся где-то в течение часа и возобновятся, сразу перед зарей. В этом как раз я и ошибался. Птицы не только кричали беспрерывно всю ночь напролет, но, насколько я понял, большое количество их просто слетелось из лесов расселось на крыше дома, на сараях и прямо на земле вокруг, подняв при этом такой оглушительный шум, что я был совершенно неспособен заснуть до самой зари, когда, одна за другой, птицы начали замолкать и улетать прочь.

Я понял, что недолго смогу противостоять этой изматывающей все нервы какофонии птичьего пения.

Не проспал я и часа, как меня, все так же совершенно измученного, поднял телефонный звонок. Я встал и снял трубку, недоумевая, что понадобилось от меня в такую рань и кто это вообще звонит. Я промычал в трубку сонное алло.

– Харроп?

– Да, это Дэн Харроп, – ответил я.

– Мне тебе надо кое-что сказать. Ты слушаешь?

– Кто это? – спросил я.

– Слушай меня, Харроп. Если ты хочешь себе добра, убирайся отсюда – и чем скорее, тем лучше!

Прежде, чем я смог выразить свое изумление, трубку на том конце положили. Я все еще был чуть-чуть не в себе от недосыпа. Немного постояв, и я положил трубку. Голос мужской, грубый и старый. Определенно, кто-то из соседей: телефон звонил так, только когда номер набирал кто-нибудь из местных, а не с коммутатора.

Я уже был на полпути к своей импровизированной постели в гостиной, когда аппарат затрезвонил снова. Хоть на этот раз звонили и не мне, я быстро вернулся. На часах было шесть тридцать, а солнце только что вышло из-за холма. Эмма Уотли звонила Лавинии Хоу.

– Винни, ты слышала их сегодня ночью?

– Господи Боже мой, да конечно же? Эмма, ты думаешь, это значит?

– Ох, не знаю. Это было что-то ужасное… Не слыхала ничего похожего с тех пор, как Абель ходил в леса тем летом. Целую ночь Вилли и Мэйми спать не давали. Боязно мне, Винни.

– Мне тоже. Господи, неужто опять начнется?

– Тише, Винни: Кто знает, может, слушает кто… Телефон не умолкал все утро, все разговоры вертелись вокруг одного и того же. Вскорости меня осенило; что соседи столь возбуждены не чем иным, как козодоями и их неистовыми ночными криками. Эти крики меня раздражали, но я был далек от того, чтобы считать их необычными. Однако, судя по тому, что я подслушал, такое настойчивое пение птиц оказывалось не только необычным, но и угрожающим. Суеверные страхи соседей словами выразила Хестер Хатчинс, когда рассказывала о козодоях своей двоюродной сестре, звонившей из Данвича,что в нескольких милях к северу;

– Холмы опять сегодня ночью разговаривали; кузина Флора, – говорила она приглушенно, но взволнованно. – Всю ночь их слушала, спать совсем не могла. Ничегошеньки больше не слышно, одни козодои, сотни и сотни – и вот так целую ночь. Из Распадка Харропа кричали, да так громко, будто прямо у тебя на крыльце сидели. Так и ждут, чтоб чью-нибудь душу поймать совсем как тогда, когда Бенджи Уилер помер, и сестрица Хоу, и Кёртиса Бегби жена. Уж я-то знаю, знаю, меня не проведешь. Кто-то умрет и очень скоро, вот помяни мое слово.

Определенно странное суеверие, подумал я. Тем не менее, на следующую ночь, после трудного дня, слишком забитого хлопотами, чтобы идти расспрашивать соседей, я твердо решил послушать козодоев внимательнее. Я уселся в темноте у окна кабинета: едва ли мне требовался свет, поскольку полнолуние должно было наступить всего лишь через каких-нибудь три дня, и теперь всю долину заливало то бело-зеленое сияние, которое является странным свойством лунного света. Задолго до того, как Распадок накрыла ночная мгла, оно овладело поросшими лесом холмами вокруг, а из темных участков леса начал доноситься возобновленный и постоянный зов козодоев. До того, как зазвучали их голоса, я отметил до странности мало обычных вечерних птичьих песен; лишь несколько ночных теней взмыло спиралями в темнеющее небо, пронзительно крича, и спикировало вниз в захватывающем дух падении, со свистом проносясь над самой землей. Но стоило лишь пасть темноте, как их вовсе не стало видно и слышно, и один за другим начали кричать козодои.

Тьма постепенно вторгалась в долину, и козодои следовали за нею. Не было никаких, сомнений, что они спускались с холмов на своих бесшумных крыльях и собирались именно к тому дому, где сидел я. Я видел, как прилетел первый темный комочек и в лунном свете опустился на крышу дровяного сарая; буквально через несколько мгновений за ним последовала другая птица, потом еще одна, еще и еще. Вскоре я уже видел, как они садятся на землю между сараем и домом, и знал, что ими занята вся крыша самого дома. Они сидели даже на каждом столбике забора. Я насчитал сотню прежде, чем сбился, не успевая следить за их передвижениями, ибо некоторые, насколько я видел, беспокойно перелетали с места на место.

И ни на минуту их крики не умолкали. Раньше я считал крик козодоя милым ностальгическим звуком, но не теперь. Окружив дом, птицы производили невообразимо дьявольскую какофонию; хотя голос козодоя, слышимый издалека, и кажется мягким и приятным, тот же самый голос, доносящийся прямо из-под вашего окна, невероятно жесток и шумен – это помесь вопля и рассерженного стрекота. Усиленные во множество раз, крики действительно могли свести с ума; они раздражали меня настолько, что через час такой музыки – и с предыдущей бессонной ночью – я решил спасаться посредством ваты, заложенной в уши. Но даже это послужило лишь временным облегчением, однако при общем изнурении от свалившихся на меня испытаний мне удалось каким-то образом уснуть. Последней мыслью моей перед тем, как сон одолел меня, было то, что я должен без задержек закончить здесь все свои дела, если не хочу окончательно рехнуться от беспрестанного настойчивого пения козодоев, которые, по всей видимости, намеревались слетаться сюда с холмов каждую ночь, пока не пройдет их сезон.

Проснулся я перед зарей; усыпляющее действие усталости закончилось, но козодои кричать не перестали сел на кушетке, потом встал и выглянул в окно. Птицы по-прежнему сидели во дворе, хоть и несколько передвинулись прочь от дома: их было не так много, как раньше. На востоке сиял слабый намек на зарю, и там же, заменяя собою луну, которая уже закатилась, горели утренние планеты – Марс, довольно высоко поднявшийся в восточные небеса, Венера и Юпитер менее чем в пяти градусах над восточным горизонтом, пылавшие своим божественным великолепием.

Я оделся, приготовил себе кое-какой завтрак и а первый раз решил взглянуть, что за книги собрал у себя в доме Абель. Я уже мимоходом заглядывал в раскрытую книгу на столе, но ничего в ней не понял, поскольку она, очевидно, была напечатана шрифтом, имитировавшим чей-то почерк, а поэтому едва ли в ней можно было что-либо разобрать. Более того, она касалась каких-то совершенно чуждых мне материй, которые представлялись самыми настоящими фантазиями чьего-то одурманенного наркотиками мозга. Остальные книги брата, однако, казались сходной с нею природы. Приветливо выделялась лишь подшивка Альманаха Старого Фермера, но то было единственное знакомое мне издание. Хотя я никогда не считал себя плохо начитанным человеком, признаюсь в ощущении полнейшей отчужденности, которое я испытал перед библиотекой брата, если это чувство вообще можно как-то назвать. И все же поверхностный осмотр шкафов наполнил меня новым уважением к Абелю, ибо его способности определенно превосходили мои в том, что касалось языков, если он действительно мог прочесть все те тома, которые собрал. Книги были на нескольких языках, как на это указывали их названия, которые, по большей части, ничего для меня не значили. Я припомнил, что слышал что-то о книге почтенного Уорда Филлипса «Травматургические Чудеса в Ново-Английском Ханаане», но о таких трудах, как «Культес дес Гулес» графа д'Эрлетта, «Де Вермис Мистериис» д-ра Людвига Принна, «Арс Магна» Раймонда Луллия, «Пнакотические Рукописи», «Текст Р'лаи», «Унаусшпрехлихен Культен» фон Юнтца и о многих других, подобных им, я не слыхал никогда. Мне, честно говоря, не пришло в голову, что в этих книгах может таиться ключ к исчезновению брата, пока несколько позднее в тот день я, наконец, не предпринял кое-каких попыток расспросить соседей с целью добиться большего, нежели люди шерифа. Сначала я отправился к Джайлзам, которые жили в холмах примерно в миле к югу. Приняли меня там ни сколько не ободряюще. Эбби Джайлз, высокая сухопарая женщина, увидела меня из окна и отказалась подходить к дверям, качая головой. Пока я стоял во дворе, раздумывая, как убедить ее, что я не опасен, из хлева торопливо вышел ее муж. Ярость в его взгляде несколько сбила меня е толку.

– Чего тебе надо здесь, чужак? – спросил он.

Хоть он и назвал меня чужаком, я почувствовал; что он очень хорошо знает, кто я такой. Я представился и объяснил, что пытаюсь узнать правду об исчезновении моего двоюродного брата. Не мог бы он мне рассказать что-нибудь об Абеле?

– Нечего мне рассказывать, – коротко ответил Джайлз. – Идите, спрашивайте шерифа, я ему рассказал все, что знал.

– Я думаю, люди здесь знают больше, чем говорят, – твердо ответил я.

– Все может быть. Но они этого не говорят, и это факт.

Больше из Лема Джайлза я вытянуть ничего не смог. Я пошел к дому Кори, но там никого не было; поэтому я двинулся дальше по гребню холмов, будучи уверенным, что тропа выведет меня к Хатчинсам. Так и получилось. Но не успел я дойти до дома, как меня увидели с одного из небольших полей на склоне: кто-то окликнул меня, и я оказался лицом к лицу с мощным человеком на полголовы выше меня, который свирепо потребовал от меня: куда это я направляюсь.

– Я иду к Хатчинсам, – ответил я.

– Нечего вам там делать, – сказал он. – Нету их дома. Я на них работаю. Зовут Амос Уотли;

Я прежде уже разговаривал с Амосом Уотли – это факт: ему принадлежал голос, который рано утром при казал мне убираться Отсюда – и чем быстрее, тем луч ше. Несколько мгновений я молча рассматривал его.

– Я Дэн Харроп, – наконец, сказал я. – Я приехал сюда, чтобы разузнать, что случилось с моим двоюродным братом Абелем – и я это разузнаю,

Я видел, что он с самого начала тоже знал, кто я. Он немного постоял в раздумье, а потом спросил:

– А если узнаете, то уедете?

– У меня нет никакого повода оставаться.

Он по-прежнему, казалось, колебался, словно не доверял мне.

– А дом продадите? – продолжал он свои расспросы.

– Зачем он мне?

– Тогда я вам скажу, – внезапно решившись, наконец, заговорил он. – Вашего братца, как есть Абеля Харропа, забрали Они. Снаружи. Он Их звал, и Они пришли. – Уотли замолчал так же внезапно, как и начал говорить, и его темные глаза испытующе глядели на меня. – Вы не верите! – воскликнул он. – Вы не знаете?

– О чем не знаю?

– О Них Снаружи. – Он вдруг забеспокоился. – Не надо было, значит, вам говорить. Вы не поймете о чем я.

Я постарался быть терпеливым и еще раз объяснил, что всего лишь хочу знать, что случилось с Абелем.

Но его больше не интересовала судьба моего брата. Все так же пытливо вглядываясь мне в лицо, он спросил:

– Книги! Вы читали книги? Я покачал головой.

– Говорю вам – сожгите их, сожгите их все, покуда не поздно! – Он говорил с какой-то фанатичной настойчивостью. – Я знаю, что в них что-то.

Вот эта странная мольба и привела меня, в конечном итоге, к книгам, оставленным братом.

В тот вечер я уселся за стол, за которым, должно быть, так часто сиживал Абель, зажег ту же самую лампу и под хор козодоев, уже поднимавшийся снаружи, начал с большим тщанием изучать оставшуюся на столе книгу, которую читал брат перед исчезновением. Почти мгновенно я, к своему изумлении обнаружил, что то, что я принимал за имитацию старой рукописи, было не чем иным, как самой рукописью, а впоследст вии у меня возникло неприятное убеждение, что этот никак не озаглавленный манускрипт и вообще переплетен в человеческую кожу. Он вполне определенно был очень стар и, похоже было, состоял из сложенных вместе разрозненных листов, на которые компилятор переписывал отдельные фразы и целые страницы из других книг, ему, видимо, не принадлежавших. Что-то было написано на латыни, что-то на французском, кое-что на английском. Хоть почерк переписчика и был слишком отвратительным, чтобы я мог достаточно уверенно читать латынь или французский, но английский, при некотором напряжении, разобрать я смог.

Большая часть напитанного была просто чепухой, но две страницы, которые Абель, или кто-то из тех, кто читал до него, отметил красным карандашом, насколько я понял, должны были иметь для моего брата особое значение, Я решил все-таки, разобрать, что же кроется за этими каракулями. Первый отрывок к счастью, был короток:

«Дабы призвать Йог-Сотота Извне, будь мудр и дождись Солнца в Пятом Доме, когда Сатурн будет в тройном; начертай пентаграмму огня и скажи Девятый Стих трижды, повторение коего всякое Рождество Крестово и в Канун Дня Всех Святых влечет за собою порождение Твари в Пространствах Извне за Вратами, коих Йог-Сотот Охранитель. Ежели сие не привлечет Его, то может привлечь Иного, Кто равно желает взрастания, и ежели Он не имеет крови Иного, Он может возжелать крови твоей. Посему будь мудр в этих вещах» .

К этому брат присовокупил такой постскриптум: «См. стр. 77 Текста».

Решив вернуться к этой сноске позднее, Я обратился к следующей отмеченной странице, но как бы тщательно я ни читал ее, понять ничего не мог: там был какой-то весьма причудливый вздор, очевидно, прилежно списанный из гораздо более древней рукописи:

«Касательно Старых, писано там, ждут Они вечно у Врат, а Врата те во всех местах суть и во все времена, ибо Им не ведомы ни время, ни место, но Они во всех временах и во всех местах все вместе, хоть н не кажутся там, и есть среди Них те, кто приемлет различные Виды и Черты, и любой данный Вид, и любую данную Личину, и Врата для Них везде, но Первейшие были теми, что заставил я открыться, а Именно в Иреме, Городе Столбов, Городе под Пустыней, но где бы люди ни рекли Слова воспрещенные, там и заставят они Врата установиться, и станут ждать Тех, Кто Приходит сквозь Врата, подобно Дхолам, и Отврат. Ми-Го, и Гугам, и Гонтам Ночи, и Шогготам, и Вурмисам, и Шантакам, охраняющим Кадат в Хладном Просторе и на Плоскогорье Ленг. Все – равно Дети Старших Богов, но Великая Раса Йита и Вел. Старые не смогли придти к согласью одни с другими, а все вместе – со Старшими Богами, и разделилась, оставив Вел. Старым владеть Землею, а Великая Раса, возвратившись из Йита, взяла Царствием Своим, продвинувшись вперед во Времени, Земную Твердь, пока не ведомую тем; кто ходит по Земле сегодня, и там ждут, пока не вернутся вновь те ветра и те голоса, что гнали Их вперед допреж, и Того, Кто Ступает по Ветрам над Землею и в тех пространствах, что среди Звезд навечно».

Я прочел все это в изумлении, но, поскольку слова эти ни о чем мне не говорили, вернулся к первой отмеченной странице и попытался вычитать из нее хоть что-нибудь связное. Сделать этого я не смог, хоть меня и тревожило смутное воспоминание об упоминавшихся Амосом Уотли неких Их Снаружи. В, конце концов, я догадался, что сноска брата отсылает меня к Тексту Р'лаи; поэтому я взял этот небольшой томик и нашел обозначенную страницу.

Мои познания в лингвистике, к сожалению, были не столь хороши, чтобы понять дословно, что было написано на той странице, но текст показался мне какой-то формулой или заклинанием, призывающим некое древнее существо, в которое, очевидно, когда-то верили какие-то первобытные народы. Сначала я не очень уверенно прочел его про себя; потом медленно вслух, но и так оно не стало понятнее, если не считать курьезного аспекта древних религиозных верований, к которым, как я предполагал, и относилась эта причудливая грань бытия.

К тому времени, когда я устало оторвался от книг, козодои снова завладели всей долиной. Я погасил свет и выглянул в залитую лунным светом тьму за домом. Птицы сидели там, как и прежде; они отбрасывали на траву и крыши темные тени. Свет луны как-то странно и жутко искажал их очертания, а кроме этого они вообще были неестественно больших размеров. Я всегда считал, что козодои не превышают в длину десяти дюймов, эти же птицы были до двенадцати и даже четырнадцати дюймов длиной и соответственной упитанности, так что каждая казалась особенно большой. Однако у меня не было сомнений в том, что отчасти виной здесь была игра лунного света и тени, воздействовавшая на мое усталое и без того перегруженное сознание. Но не было смысла отрицать, что неистовство и громкость их криков находились в прямой зависимости от их очевидно ненормальных размеров. В ту ночь, тем не менее, среди них наблюдалось значительно меньше движения, и во мне возникла тревожная уверенность, что птицы сидят и как будто действительно призывают кого-то или ожидают, что что-то произойдет. И приглушенный настойчивый голос Хестер Хатчинс вновь зазвучал у меня в ушах, беспокоя и не давая уснуть.

– Так и ждут, чтоб чью-нибудь душу поймать…

II

Странные события, которые впоследствии произошли в доме моего двоюродного брата, начались именно с той ночи. Что бы ни было тому виной, какая-то злобная сила, казалось, овладела всей долиной. Посреди ночи я проснулся, убежденный, что в залитом лунным светом мраке подало голое что-то еще, помимо безостановочного крика козодоев. Я лежал и слушал, почти сразу же окончательно проснувшись и не понимая, что именно разбудило меня, пока ток моей крови, казалось, не стал биться в едином ритме с нескончаемым плачем, вырывавшимся из тысячи птичьих горл, с этой пульсацией сфер!

И вот тогда я услышал – и стал слушать – и не верил собственным ушам. Что-то вроде пения, то и дело переходящего в завывания, но определенно со словами – на языке, которого я не знал: Даже теперь я не м огу достаточно верно описать его. Вероятно, если можно себе представить, как включают радиоприемник, настроенный одновременно на несколько станций, которые вещают на разных чужих языках, и вся речь безнадежно перемешана, возможно, именно с этим можно провести хоть какую-то параллель. И все-таки в том шуме слышался некий порядок, и, как бы я ни старался, избавиться от этого ощущения не мог. Жуткая белиберда, которую я, наконец, расслышал, смешивалась с криками козодоев. Она напоминала мне литанию, когда священник ведет речитатив, а прихожане бормочут ему в ответ. Звук доносился беспрерывно, в нем странным образом доминировали согласные, а гласные были редки. Самым разборчивым для меня оказалось то, что все время повторялось:

– Лллллллл-нглуи, нннннн-лагл, фхтагн-нгах, айи Йог-Сотот!

Голоса возвышались, поднимались крещендо и взрывались на последних слогах, которым козодои отвечали ритмом своего пения. Нет, птицы не переставали кричать, просто когда доносились другие звуки, их плач как будто становился тише и отступал куда-то вдаль, а потом торжествующе поднимался и снова обрушивался на меня в ответ на призыв ночи. Хотя звуки и были странными и ужасающими, больше пугали не они сами, а их источник. Исходили они откуда-то из самого дома – либо из комнат сверху, либо откуда-то снизу. И с каждой минутой, пока я в них вслушивался, я всё больше и больше убеждался в том, что это отвратительное пение возникает где-то в той самой комнате, в которой лежу я. Как будто сами стены пульсировали этим звуком, как будто весь дом вибрировал этими неописуемыми словами, как будто само мое существо участвовало в этой полной уноса литании – и не пассивно, а активно и даже радостно!

Как долго пролежал я в этом, почти каталептическом состоянии, я не знаю. Но постепенно вторгавшиеся в меня звуки прекратились; на какой-то краткий миг я ощутил нечто, похожее на звук сотрясавших землю шагов, удалявшихся в небеса и сопровождаемых громогласным трепетаньем, словно все козодои разом поднялись с крыш и земли вокруг дома. Затем я впал в глубочайший сон и пробудился от него только к полудню.

Я с живостью поднялся, поскольку собирался продолжить расспросы остальных соседей с наиболее возможной быстротой. Но кроме этого я намеревался и дальше знакомиться с книгами брата; и все-таки, когда я в тот день вошел в кабинет и подошел к столу, то за крыл книгу, которую он читал, и небрежно отбросил ее в сторону. Я целиком и полностью сознавал, что делаю, но намерение прочесть в ней как можно больше меня не оставило, хотя где-то на краю сознания во мне таилась упрямая, неразумная уверенность, что я уже знал все, о чем написано и в этой книге, и в остальных, разложенных тут и там по всей комнате – и больше того, что в них, гораздо больше, И как только я принял это убеждение, откуда-то из глубин моего существа, как из, памяти предков, моста к которой я не знал, казалось, воздвиглась некая осознанность, и перед моим мысленным взором проплыли гигантские и титанические высоты и бездонные глубины, и я увидел громадных аморфных существ, подобных массам желеобразной протоплазмы, выбрасывающих щупальцевидные отростки, стоящих не на известной нам земле, а на темной запретной тверди, лишенной растительности, громоздящейся среди неведомых звезд. Внутренним слухом я. улавливал певшиеся имена – Ктулху, Йог-Сотот, Хастур, Ньярлатотеп, Шуб-Ниггурат и еще великое множество – и знал, что они означают Древних, изгнанных Старшими Богами, ожидающих ныне у Врат, пока Их не призовут в Их Царство на Земле, как было, прежде, эоны назад, и весь блеск и слава служения Им стали ясны мне, и знал я, что возвратятся Они и поведут Свою битву за Землю и за все народы на ней, и вновь подвергнут искушению гнев Старших Богов – совсем как бедное, жалкое, убогое человечество постоянно искушает свою собственную судьбу! И я знал, как знал это Абель, что Их слуги – это Избранные,, кто поклоняется Им и дает Им пристанище, кто открывает Им свои двери и кормит Их до того срока, когда Они придут вновь, когда Врата распахнутся широко, а для них, самих откроются тысячи меньших Врат по всей Земле! Но видение пришло и погасло как картинка, вспыхнувшая на экране, а откуда пришло оно, я сказать не мог. Оно было так коротко, так моментально, что когда все кончилось, эхо падения книги по-прежнему отдавалось в комнате. Я был потрясен, ибо одновременно понял, и что в видении моем не было никакого смысла, и что значение его превосходило не только этот домик или долину, но и весь мир, который я вообще знал.

Я повернулся и вышел из дома под полуденное Весеннее солнце, и под его благотворными лучами мрачное испытание мое отступило. Я оглянулся на дом: он сиял на солнце белизной, и его накрывала тень высокого вяза. Затем я двинулся на юго-восток, пробираясь по давно заброшенным полям и пастбищам к дому Уотли, стоявшему примерно в миле от домика Абеля. Сет Уотли был младшим братом Амоса; много лет назад они поссорились, как мне рассказали в Эйлзбери, никто не знал из-за чего, и теперь редко виделись друг с другом и совсем не разговаривали, несмотря на то, что жили в паре миль друг от друга. Амос сблизился с данвичскими Уотли, которые, как считали в Эйлзбери, были загнившей ветвью одного из самых старых семейств массачусеттских эсквайров.

Большую часть пути я шел по густо заросшим лесом склонам холма – сначала в гору, потом вниз, в долину – и довольно часто своим приближением распугивал козодоев, взлетавших на неслышных крыльях. Птицы немного кружили в воздухе, а потом снова усаживались на ветви или прямо на землю, великолепно сливаясь по цвету с корой деревьев или опавшими листьями. При этом они смотрели на меня своими маленькими черненькими глазками. То тут, то там я видел их яйца, лежавшие в прошлогодней листве. Холмы просто кишели козодоями – это было заметно и невооруженным глазом. Однако странным мне казалось другое: на склоне, обращенном к дому Харропа, их было раз в десять больше, чем на противоположном. С чего бы это? Спускаясь среди пахучего майского леса в ту долинку, где жили Уотли, я вспугнул только одну птицу, которая бесшумно растворилась в зелени, а не просто слегка отлетела в сторону, чтобы посмотреть, как я иду. Я тогда еще не думал, что курьезное внимание ко мне козодоев на ближнем склоне холма может быть таким пугающим.

У меня были дурные предчувствия относительно того, как меня встретят в доме Уотли, и я вскорости понял, что они небезосновательны. Сет Уотли вышел мне навстречу с ружьем; взгляд у него был каменный.

– Нечего вам нас беспокоить! – крикнул он, когда я подошел ближе.

Он, вероятно, только что встал из-за обеденного стола и направлялся на свои поля, когда заметил меня; он зашел обратно в дом и взял ружье. У него за спиной я видел его жену Эмму и троих детишек, цеплявшихся за ее юбку. В их глазах ясно читался страх.

– Я не собираюсь вас беспокоить, мистер Уотли, – сказал я как можно более примирительно, решительно подавляя в себе раздражение от этой бессмысленной стены подозрительности, которая встречала меня, куда бы я ни повернулся. – Но я хочу узнать, что произошло с моим двоюродным братом Абелем.

Он еще раз бросил на меня свой каменный взгляд, прежде чем ответить:

– Мы ничего не знаем. Мы не из тех, кто все вынюхивает. Чем занимался ваш брат – его дело, коль скоро он нас не беспокоил. Даже если кое-чего лучше вообще не трогать, – мрачно добавил он.

– Кто-то, должно быть, с ним разделался, мистер Уотли.

– Его взяли. Люди говорят, так сказал мой брат Амос. Его взяли: и тело, и душу, и ежели человеку взбредает смотреть, куда не следует, то так с ним и будет всякий раз. Человеческая рука против него здесь не поднималась, а лишь то, чему вообще не следовало тут быть.

– Но я должен узнать…

Он угрожающе повел стволом в мою сторону:

– Только не здесь. Я же сказал, что мы ничего не знаем. И точка. Я не хочу грубить, мистер, но вот жена моя очень расстроена всем этим, и я не хочу, чтобы ей было хуже. Поэтому уходите.

Сколь бы грубой ни была манера поведения Сета Уотли, посещение принесло свои плоды.

У Хоу дела обстояли точно так же, хотя там я гораздо более остро почувствовал атмосферу большего напряжения – не только от страха, но и от ненависти. Эти люди были повежливей, но им тоже не терпелось избавиться от меня, и когда я откланялся без единого слова помощи с их стороны, то был убежден, что, чего бы они мне ни сказали, смерть жены Лабана Хоу ставилась в вину моему двоюродному брату. Это вытекало даже не из того, что они мне говорили, а из того, чего не сказали: обвинение не было произнесено но таилось у них в глазах. И даже не раздумывая далее, я уже знал, лишь вспомнив о том, как Хестер Хатчйнс рассказывала своей кузине Флоре о козодоях, зовущих души Бенджи Уилера, сестрицы Хоу и Анни Бегби, что козодои эти и мой брат Абель Харроп связаны первобытным суеверием, которое ни днем, ни ночью не дает покоя этим простым людям, живущим вдалеке от цивилизации; но каким звеном можно было соединить их, я догадаться не мог. Более того, было ясно видно, что эти люди смотрят на меня с такими же страхом и неприязнью или даже презрением, с какими смотрели на Абеля, и какой бы ни была причина их боязни и ненависти, ту же самую причину в своей ограниченной способности к мышлению они явно переносили на меня. Абель же, насколько я помнил, был гораздо чувствительнее меня и, будучи хмурым по натуре, в глубине души всегда оставался мягким, всегда боялся кого-либо обидеть, и пуще всего – живое существо; будь то животное или человек. Их подозрения, бесспорно, проросли из колодца темного суеверия, всегда процветающего в таких глухих местах, всегда таящегося наготове, чтобы зажечь своей искрой новый Салемский кошмар, до смерти затравить беспомощные жертвы, не повинные ни в каких преступлениях, кроме знания.

Именно в ту ночь, ночь полнолуния, на Распадок обрушился ужас. Но прежде, чем я узнал, что произошло, меня ожидало собственное испытание. Все началось вскоре после того, как я вернулся домой с последнего в тот день визита – от неразговорчивых Осборнов, живших за холмами к северу. Солнце уже скрылось за западным хребтом, и я сидел за своим скудным ужином. В голове у меня снова начали бродить разные мысли, и мне беспрестанно мерещилось, что я в доме не один. Поэтому я оставил ужин на столе и обошел весь дом сначала внизу, а потом, захватив с собой лампу, поскольку чердачные окна пропускали мало света, поднялся наверх. Все это время мне чудилось, что кто-то зовет меня по имени, зовет голосом Абеля – как это было в детстве, когда мы играли с ним здесь, и его родители еще были живы.

В кладовой я обнаружил то, чего никак не мог себе объяснить. Наткнулся я на это случайно, потому что заметил, что в окне недостает одного стекла; раньше я этого не видел. Вся комнатка была заставлена ящиками и старой мебелью, достаточно аккуратно, так, чтобы в кладовую через оконце проникало как можно больше света. Увидев это разбитое стекло, я решил подойти поближе и, обогнув груду коробок, обнаружил, что за ней есть еще немного места у окна – как раз, чтобы мог поместиться человек, сидящий на стуле. Стул там действительно стоял; человека, правда, не было, но лежала кое-какая одежда. Я узнал ее – она принадлежала Абелю; но того, как она лежала на стуле, было достаточно, чтобы меня охватила дрожь, хотя сам не знаю, отчего я был так странно напуган.

Дело в том, что одежда действительно лежала весьма необычно – не так, как будто кто-то ее сложил. Не думаю, что кто-нибудь вообще мог так сложить одежду. Я все смотрел и смотрел на нее, не отрываясь, и не мог объяснить себе этого иначе, как если бы кто-то сидел здесь, а потом его из этой одежды просто вытянули, высосали, а одежда просто опала вниз без всякой опоры внутри Я поставил лампу на пол и дотронулся до куртки: пыли на ней не было. Это значило, что долго она здесь пролежать не могла. Я спросил себя, видели ли ее люди шерифа – они наверняка могли объяснить это не больше, чем я. Поэтому я оставил все так, как было, ничего не потревожив и намереваясь наутро уведомить шерифа о находке. Но вмешались обстоятельства, и после того, что произошло в Распадке в ту ночь, я вообще об этом забыл. Поэтому одежда до сих пор лежит там, как бы опавшая на стул, какой я и нашел ее в ту майскую ночь полнолуния у окна кладовой на втором этаже. И вот здесь я пишу об этом, потому что этот факт может свидетельствовать в пользу того, что я утверждаю, и развеять ужасные сомнения, которые высказываются со всех сторон.

Той ночью козодои кричали с безумной настойчивостью.

Сначала я услышал их, пока еще стоял в кладовой: они начали звать с темных лесистых склонов, которые уже покинул свет, но далеко на западе солнце пока не зашло, и хотя Распадок уже погрузился в некие туманно-синие сумерки, солнце за ним еще сияло на дороге из Аркхама в Эйлзбери. Козодоям кричать было еще рано, очень рано, слишком рано; однако они кричали гораздо раньше, чем начинали кричать прежде. И без того раздраженный тем глупым суеверным страхом, который отпугивал от меня людей всякий раз, когда я пытался что-либо выяснить в течение дня, я был уверен, что не смогу вытерпеть еще одной бессонной ночи.

Вскоре их плач и крики были уже повсюду: «Уиппурвилл! Уиппурвилл! Уиппурвилл!» Не оставалось ничего, кроме этого монотонного вопля и визга, нескончаемого «Уиппурвилл! Уиппурвилл»! Он наваливался на долину с холмов, он вытеснялся из недр самой лунной ночи, а птицы окружали дом огромным кольцом до тех пор, пока сам дом, казалось, не начал откликаться на их крики собственным голосом, словно каждый брус и каждая балка, каждый гвоздик и камешек, все до единой доски и половицы эхом отзывались на этот гром извне, на это ужасный, сводящий с ума клич: «Уиппурвилл! Уиппурвилл! Уиппурвилл!» – взмывавший мощным хором голосов, какофонией вторгавшийся в меня, и раздиравший все фибры моей души. Стена звука билась о дом, и каждая клеточкамоего тела исходила мукой в ответ на их громогласный триумф.

В тот вечер, около восьми часов, я решил, что должен что-то сделать. У меня с собой не было совершенно никакого оружия, а дробовик брата реквизировали люди шерифа, и он по-прежнему хранился где-то в здании суда в Эйлзбери. Но под кушеткой, на которой я спал, я нашел прочную дубину: брат явно держал ее на тот случай, если его вдруг разбудят посреди ночи. Я намеревался выйти и убить столько козодоев, до скольких смогу достать, надеясь, что остальных это отгонит вообще. Я не собирался уходить далеко, поэтому оставил лампу гореть в кабинете.

Едва я сделал первый шаг за дверь, козодои вспорхнули и стали веером разлетаться от меня. Но мои долго копившиеся раздражение и гнев прорвались наружу: я бегал среди них, размахивая дубиной, а они неслышно порхали надо мной – некоторые молча, но большинство кошмарно пело по-прежнему. Вслед за ними я выбежал прочь со двора, ринувшись вверх по дороге, в леса, снова на дорогу и обратно в лес. Я убежал далеко, насколько далеко – не знаю, хотя помню, что убил много птиц, прежде чем, спотыкаясь, выдохшийся, наконец, вернулся домой. Сил во мне оставалось лишь на то, чтобы потушить в кабинете лампу, которая вся уже почти выгорела, и упасть на свою кушетку. Прежде чем дальние козодои, избежавшие моей дубины, снова смогли собраться к дому, я глубоко уснул.

Поскольку я не знал, во сколько вернулся, не могу сказать, сколько я проспал, прежде чем, меня разбудил телефонный звонок. Хотя солнце уже встало, часы показывали лишь пять тридцать. Как это уже стало моей привычкой, я вышел на кухню, где у меня висел аппарат, и снял трубку. Так я узнал о наступившем кошмаре.

– Миссис Уилер, это Эмма Уотли. Вы уже слышали новости?

– Нет, миссис Уотли, я еще ничего не слышала.

– Боже! Это ужасно! Берт Джайлз – его убили. Его нашли как раз около полуночи там, где дорога идет через ручей Джайлзов, ближе к мосту. Лют Кори нашел его и, говорят, так кричал, что разбудил Лемма Джайлза, и в ту же минуту, как Лем услышал, что Лют орет, так и понял, сразу все понял. Матушка ведь умоляла Берта не ездить в Аркхам, но тому втемяшилось – вы же знаете, какие все Джайлзы упрямые. Он, кажется, хотел ехать вместе с Бакстерами – ну, знаете, у Осборнов работают еще, милях в трех Джайлзов – и отправился к ним, чтобы ехать вместе. Ни следа того, чем убили его, не нашли, но Сет – он уже ходил туда сегодня на рассвете – говорит, что земля вся так изрыта, будто там дрались. И он видел бедного Берта – то, что от него осталось. Господи! Сет сказал, что горло у него вое разорвано, запястья разорваны, а от одежды одни клочки! И это еще не все, хоть и самое худшее. Пока Сет там стоял, прибегает Кёртис Бегби и говорит, что четырех коров Кори, которых те как раз вечером отправили на южное пастбище, тоже убили и разорвали – совсем как бедняжечку Берта!

– Господи! – испуганно захныкала миссис Уилер. – Кто же следующим-то станет?

– Шериф говорит, что это, наверное, какой-то дикий зверь, но следов никаких они не увидели. Они там вокруг работают с тех самых пор, и Сет говорит, что нашли они не очень-то много.

– Ох, когда Абель здесь жил, так не было.

– Я всегда говорила, что Абель не самый худший. Я знала. Я наверняка знала, что кое-кто из родичей Сета – этот Уилбер и старый Уотли – гораздо хуже такого парня, каким был Абель Харроп. Уж я-то знала, миссис Уилер. И эти другие, в Данвиче, тоже – не одни здесь Уотли.

– Если это не Абель…

– А Сет, он говорит, что пока стоял там и глядел на беднягу Берта, подходит Амос – Амос, который за десять лет и десяти слов Сету не сказал, – и только кинул один-единственный взгляд и вроде как себе под нос бормочет, Сет говорит, что-то вроде этого: «Этот чертов дурень сказал-таки слова! – а Сет поворачивается к нему и говорит: «Что это ты такое говоришь, Амос?» – а тот смотрит на него и отвечает: «Нет, говорит, ничего хуже дурня, который не знает, что у него в руках!»

– Этот Амос Уотли всегда нехорошим был, миссис Уотли, истинная правда, и не важно вовсе, что вы родня, все едино…

– Да уж, лучше меня этого никто и не знает миссис Уилер.

К этому времени в разговор вступили и другие женщины. Каждая назвалась. Миссис Осборн сообщила по телефону, что Бакстеры, устав ждать и решив, что Берт передумал поехали в Аркхам сами. Вернулись они около половины двенадцатого. Хестер Хатчинс предсказывала, что это только начало – так Амос сказал. Винни Хоу в истерике плакала и кричала, что решила забрать детей – племянницу и племянника – и бежать в Бостон, пока этот дьявол не обоснуется где-нибудь в другом месте. И только когда Хестер Хатчинс стала возбужденно рассказывать остальным, что только-только вернулся Джесс Трамбулл и сообщил, что из тела Берта Джайлза, а также из всех коров высосали пеки кровь, я повесил трубку. Я уже узнавал начало будущей легенды и знал, что может сконструировать суеверие на основе немногих относящихся к делу фактов.

Весь день поступали различные сообщения. В полдень нанес обязательный визит шериф – спросить, не слышал ли я чего-нибудь среди ночи, но я ответил, что не мог ничего слышать, кроме козодоев. Поскольку все остальные, с кем он разговаривал, тоже упоминали птиц, его это не удивило. Он выдал информацию, что Джетро Кори проснулся среди ночи, слыша, как мычат коровы, но пока он одевался, чтобы выйти к ним, те замолчали, и он решил, что их потревожил какой-нибудь зверек, пробежавший через пастбище, а в холмах полно лисиц и енотов, и снова лег в постель. Миссис Уотли слышала, как кто-то кричал; она была уверена, что это Берт, но, поскольку она сообщила это, лишь услышав обо всех подробностях ночного убийства, все сочли это игрой ее воображения, грустной попыткой привлечь к себе немножко внимания. После ухода шерифа ко мне заглянул один из его помощников: он был явно встревожен, поскольку неудача, постигшая их при попытке разгадать тайну исчезновения моего брата уже бросала тень на их репутацию, а новое преступление подставляло их под еще больший шквал критики. Кроме этих визитов и беспрестанных телефонных звонков, весь день меня ничего не беспокоило, и мне удалось немного поспать в предвкушении новой ночной атаки на козодоев.

Весьма любопытно, что в ту ночь козодои, несмотря на свои проклятые вопли, сослужили мне добрую службу. Под какофонию их криков мне, к своему, удивлению, удалось уснуть, и я проспал, вероятно, часа два, когда меня разбудили. Сначала я подумал, что уже утро, но это было не так, и только потом я понял, что разбудило меня отсутствие птичьих голосов; шум внезапно прекратился, и последовавшая за ним тишина подняла меня. Это любопытное и беспрецедентное происшествие окончательно стряхнуло с меня остатки сна; я встал, натянул брюки, подошел к окну и выглянул на улицу.

И увидел, как из моего двора выбегает человек – большой человек. Я немедленно подумал о том, что случилось с Альбертом Джайлзом, и страх мгновенно овладел мною, ибо только большой человек мог натворить такого предыдущей ночью – большой человек и маньяк-убийца. Но вслед за этим я понял, что во всей долине есть только один настолько большой человек – Амос Уотли. К тому же, мой незваный гость, хорошо освещенный луной, побежал в том направлении, где жили Хатчинсы. Мой порыв бежать следом и кричать ему был остановлен тем, что я увидел краем глаза: внезапное подрагивающее оранжевое сияние. Я распахнул окно и высунулся наружу: с одного угла горел дом! Поскольку я действовал без промедления и поскольку у колонки всегда стояло полное ведро воды, мне удалось погасить пожар быстро: выгорела только пара квадратных футов обшивки, да еще чуть-чуть: дерево просто обуглилось. Но было ясно, что это поджог, который, без сомнения, пытался совершить Амос Уотли; если бы не странное молчание козодоев, я бы погиб в ревущем пламени. Я был потрясен этим: если мои соседи желают мне такого зла, что не гнушаются подобными мерами, чтобы изгнать меня из дома двоюродного брата, то чего еще от них можно ожидать? Однако противодействие чему-то всегда придавало мне силы, и через несколько минут я опять взял себя в руки. Я просто еще раз убедился, что если мой поиск подлинных фактов, стоящих за исчезновением Абеля, беспокоит их до такой степени, то я на верном пути, полагая, что все они знают об этом гораздо больше, чем желают сказать. Поэтому я снова улегся в постель, решив наутро встретиться с Амосом Уотли где-нибудь на полях, подальше от дома Хатчинсов, и там поговорить с ним, не опасаясь, что нас могут подслушать.

Так все и вышло, и утром я нашел Амоса Уотли. Он работал на том же склоне холма, где я увидел его в первый раз, только теперь он не пошел мне навстречу. Вместо этого он остановил лошадей и встал, поджидая меня. Пока я шел к низенькой каменной ограде, я заметил на его бородатом лице смешанное выражение подозрительности и вызова. Он не шевелился и только сдвинул свою бесформенную фетровую шляпу подальше на затылок; его губы были плотно сжаты в твердую, неуступчивую линию, но глаза глядели настороженно. Поскольку он стоял совсем недалеко от ограды, я остановился прямо перед ней, едва выйдя из леса.

– Уотли, я видел, как вы ночью поджигали мой дом, – сказал я. – Зачем?

Ответа не было.

– Ну же, ну же. Я пришел сюда поговорить с вами. Я так же запросто мог бы пойти в Эйлзбери и поговорить с шерифом.

– Вы прочли книги, – хрипло выплюнул он в ответ. – Я вам говорил не читать. Вы прочли это место вслух – я знаю. Вы открыли Ворота, и Они Снаружи могут теперь войти. Не так, как с вашим братом: он позвал Их, и Они пришли, но он не сделал того, что ни хотели, вот Они его и взяли. Но ни он не знал, ни вы не узнали, и теперь вот, в эту самую минуту Они селятся в этой долине, и никто не знает, что будет дальше.

Я несколько минут пытался разобраться в этой чепухе, но даже если и нашел там какой-то смысл, то он ничего общего с логикой не имел. Амос, очевидно, хотел предположить, что, прочитав вслух отрывок из книги, которую читал брат, я навлек на долину какую-то силу или существо снаружи: без сомнения, это было составной частью абсурдных суеверий местных жителей.

– Я не видел здесь чужих, – резко ответил я.

– А вы Их не всегда увидите. Мой двоюродный брат Уилбур говорит, что Они могут принимать любую форму, которая Им нравится, и могут забраться вам внутрь, и есть вашим ртом, и видеть вашими глазами, и если у вас нет защиты, Они могут взять вас, как взяли вашего брата. Вы Их и не увидите, продолжал он, и его голос поднялся почти до крика, потому что Они – внутри вас вот в эту самую минуту!..

Я подождал, пока его истерика немножко не поутихнет.

– И чем же Они питаются? – спокойно спросил я.

– Вы это знаете! – неистово закричал он. – Кровью и духом: кровью, чтобы расти, а духом – чтобы лучше понимать людей. Смейтесь, если хотите, но вы должны это знать. Козодои-то знают – потому и поют всегда, и кричат под вашим домом.

Я не мог сдержать улыбки, хотя его серьезность была вполне искренней, но подавил в себе смех, которого он ждал.

– Но это, все-таки, не объясняет, зачем надо было поджигать дом и меня вместе с ним, насколько я знаю.

– Я не хотел вам зла, я просто хотел, чтобы вы уехали. Если у вас не будет дома, то ведь негде будет и оставаться.

– И вы высказываете сейчас мнение всех остальных?

– Я знаю больше, чем они все, – ответил он с легкой гордостью, пробившейся сквозь весь его вызов и настороженность. – У моего деда были книжки, и он мне много чего рассказал, и брат Уилбур много чего знал, и я знаю много, чего остальные не знают – что происходит там… – Он взмахнул одной рукой в сторону неба. – …Или там… – Он показал себе под ноги. – И много чего им знать вообще не надо, а то оно их сильно напугает. А знать наполовину – это вообще нечего не значит. Вам надо было сжечь эти книжки, мистер Харроп, – я вам говорил. Теперь уже слишком поздно.

Я вглядывался в его лицо в поисках хоть какого-нибудь знака того, что он говорил все это не всерьез. Но он был совершенно искренен и даже, кажется, немного сожалел, что определял мне ту безымянную судьбу, которую мог предвидеть. На какой-то миг я засомневался, что мне с ним делать дальше. Нельзя же просто так пренебречь попыткой спалить ваш дом, да еще, к тому же с вами самим в придачу.

– Ладно, Амос. Что вы там знаете – ваше дело. Но я знаю одно – вы подожгли мой дом, и я не могу закрыть на это глаза. Я думаю, вам следует это исправить. Когда у вас будет время, можете прийти и починить угол. Если вы это сделаете, я не стану ничего сообщать шерифу.

– Совсем ничего?

– А что там еще?

– Ну, если вы не знаете… – Он пожал плечами. – Я приду, как только смогу.

Каким бы смешным ни был весь его вздор, то, что он рассказал, привело меня в замешательство – в основном, потому, что во всем этом была какая-то дикая логика. Но, опять-таки, размышлял я, направляясь через лес к домику брата, некая извращенная логика присутствует в любом суеверии, и это объясняет цепкость суеверий, передаваемых от одного поколения к другому. И все же в Амосе Уотли был безошибочно виден страх – страх, не объяснимый ничем, кроме суеверия, поскольку Уотли был мощно сложен, и ему, по всей вероятности, не составило бы никакого труда одной рукой перекинуть меня через каменную стенку, разделявшую нас. И в его поведении, бесспорно, лежал зародыш чего-то глубоко тревожного – если бы я только мог найти к нему ключ.

III

Теперь я подхожу к той части моего рассказа, которая, к несчастью, по необходимости останется туманной, ибо я не всегда могу быть уверен в точном порядке или значении событий, в которых принимал участие. Растревоженный суеверным страхом Уотли, я отправился прямиком к дому брата и начал просматривать странные старые книги, составлявшие его библиотеку. Я искал какие-то дополнительные ключи к курьезным верованиям Уотли, но не успел я взять в руки и первой попавшейся мне книги, как меня снова наполнила несокрушимая уверенность, что эти поиски тщетны – ибо что дает человеку чтение того, что он и так уже знает? И что думают те, кто не знает об этом ничего, – разве это имеет какое-то значение? Ибо мне чудилось, будто я вновь вижу странный пейзаж – с его титаническими аморфными существами, вновь слышу, как хор поет чужие имена, намекающие на чудовищную власть, и пение это сопровождается пронзительной музыкой и завываниями, извергающимися из глоток, вовсе не похожих на человеческие. Эта иллюзия длилась лишь краткое мгновение – ровно столько, чтобы отвлечь меня от поисков. Я бросил дальнейшие исследования библиотеки брата и после легкого обеда вновь попытался продолжить расспросы, но так неудачно, что в середине дня все бросил и вернулся в дом в состоянии крайней нерешительности ума, не будучи столь уверенным, что люди шерифа в самом деле не сделали всего, что было в их силах, чтобы разыскать Абеля. И, хотя моя решимость довести дело до конца не убавилась, я впервые серьезно засомневался, удастся ли мне это выполнить вообще.

Той ночью я снова слышал странные голоса. Возможно, мне уже не следовало называть их странными, поскольку я слышал их прежде: они были неузнаваемыми и чужими, и источник их по-прежнему оставался для меня загадкой. Но этой ночью козодои кричали гораздо громче, чем раньше. Их крики пронзительно звенели в доме и в Распадке за домом. Голоса начали звучать, насколько я смог определить, около девяти часов. Ночь была пасмурной, огромные серые тучи давили на холмы и нависали над долиной, воздух был напитан влагой. Сама его влажность, однако, увеличивала громкость козодоев и усиливала странные голоса, как и прежде вскипевшие внезапно, – чрезмерные, неразборчивые, жуткие; более того, их невозможно было описать вообще. И снова это походило на литанию: хор козодоев набухал как бы в ответ каждой певшейся фразе – невыносимая какофония, поднимавшаяся до ужасных катаклизмов звука.

Некоторое время я пытался разобрать хоть что-то в тех чуждых моему естеству голосах, которыми пульсировала вся комната, но они оставались невнятными, они звучали как совершеннейшая белиберда, несмотря на мое внутреннее убеждение, что произносили они вовсе не белиберду, а нечто важное и зловещее, прекрасное и кошмарное, они внушали мне нечто, далеко превосходящее мои способности понимать это. Мне уже было все равно, откуда они исходят: я знал, что они возникают где-то в доме, посредством какого-либо естественного явления или как-то иначе – этого определить я не мог. Голоса были порождением тьмы или – такой возможности я тоже не должен был отрицать – возникали в сознании, глубоко растревоженном демоническим криком козодоев, со всех сторон, создававших ужасный бедлам, не заполнявших долину, дом и мой разум ничем, кроме своего грохота, резкого и пронзительного, кроме своего постоянного визга: «Уиппурвилл! Уиппурвилл! Уиппурвилл!»

Я лежал в состоянии, похожем на каталепсию, и слушал:

– Ллллллллл-нглуи, ннннннн-лагл, фхтагн-нагх, айи, Йог-Сотот!

Козодои отвечали раскатистым крещендо звука, заливавшего дом, бившегося о стены, вторгавшегося внутрь. Голоса отступали, и из холмов возвращалось эхо, разбивавшееся о мое сознание с лишь немного меньшей силой:

– Йгнайиих! Йотнк. Ииии-йя-йя-йяаххааахаахаа-хаа!..

И вновь взрыв звука, нескончаемое «Уиппурвилл! Уиппурвилл! Уиппурвилл!» билось в ночь, в облачную мглу будто биение тысяч и тысяч диких баранов!

К счастью, я потерял сознание.

Человеческое тело и человеческий разум могут вынести далеко не все, прежде чем наступит забытье, а с забытьем ко мне в ту ночь пришло видение невыразимой силы и ужаса. Мне грезилось, что я в каком-то далеком месте, где стоят громадные монолитные здания, населенные не людьми, а существами, которых людям даже с самым необузданным воображением невозможно себе представить, в стране невиданных древесных папоротников, каламитов и сигиллярий, окружающих фантастические постройки; в земле ужасающих лесов из деревьев и другой растительности, принадлежащей к неизвестным на Земле видам, тут и там возвышались колоссы из черного камня – они стояли в тех глубоких местах, где царил непреходящий сумрак, а кое-где громоздились руины из базальтовых глыб невероятной древности. И в этом царстве ночи сиявшие созвездия не походили ни на одну карту небес, какие мне доводилось видеть, а рельеф в тех местах не имел никакого сходства ни с чем, что я бы узнал, если не считать представлений некоторых художников о том, как должна была выглядеть Земля в доисторические времена, задолго до Палеозойского периода. О существах, населявших мой сон, я помню лишь то, что у них не было никакой отчетливой формы: они были гигантских размеров и обладали отростками, по природе своей напоминавшими щупальца, но в них было достаточно быстроты и силы, чтобы хватать и удерживать предметы. Эти отростки способны были втягиваться в одном месте и возникать в другом. Существа обитали в монолитных постройках, и многие из них находились там без движения, как бы во сне, и им прислуживали существа-зародыши – значительно меньше в размерах, но сходной структуры, особенно в том, что касалось изменения формы. Они были кошмарного грибного цвета, совершенно не похожего на цвет плоти, напоминавшего окраску многих построек, и временами казалось, что они претерпевают ужасные изменения тела – так, что становятся карикатурами изогнутых архитектурных форм, доминировавших в этом мире сна.

Странно, но пение и плач козодоев не прекращались и были составной частью этого видения, но звучали они в некоей перспективе, поднимаясь и опадая фоном, как бы где-то вдалеке. Более того, казалось, что и сам я существовал в этом странном месте, но в несколько ином измерении – как будто тоже прислуживал одному из Великих, возлежавших там, входил в страшную тьму чужих лесов, убивал зверей и вскрывал им вены, чтобы Великие могли кормиться и расти в иных измерениях, отличных от этого жуткого мира.

Сколько длился сон, сказать я не могу. Я проспал всю ночь, но все же когда проснулся, вновь почувствовал себя усталым как никогда – будто большую часть ночи занимался тяжелой работой и задремал лишь под утро. Я еле дотащился до кухни, поджарил себе яичницу с беконом и без аппетита принялся за еду. Но завтрак и несколько чашек черного кофе смогли вдохнуть в меня новую жизнь, и я встал из-за стола освеженным.

Когда я вышел за дровами, зазвонил телефон. Звонили Хоу, но я поспешил внутрь, чтобы послушать.

Голос Хестер Хатчинс я узнал сразу же, поскольку привык к ее безостановочному говору:

– …И действительно говорят, убили шесть или семь лучших коров у него в стаде, так мистер Осборн сказал. Они как раз на том южном участке были, что ближе всего к Распадку Харропа. Бог знает, сколько б еще поубивали, да все стадо кинулось прочь, сшибло ограду, да в хлев. Вот тут-то работник осборновский, Энди Бакстер, и пошел на пастбище с фонарем да увидел их. Совсем как коровы Кори, да бедняжка Берт Джайлз – горла разорваны, избиты все, бедные скотинки, так, что страшно смотреть! Бог знает, что бродит по нашему Распадку, Винни, но что-то нужно делать, или нас всех так поубивают. Я-то знала, что козодои кричат по чью-то душу – вот они и взяли бедного Берта. А теперь по-прежнему кричат, и я знаю, что это значит, и ты тоже это знаешь, Винни Хоу. Еще больше душ отойдет к этим козодоям, прежде чем луна снова сменится.

– Господи Боже милостивый! Еду в Бостон, как только тут со всем управлюсь…

Я знал, что в этот день ко мне снова зайдет шериф, и был готов к его приходу. Я ничего не слышал. Я объяснил, что предыдущей ночью был просто обессилен бессонницей, а теперь мне удалось уснуть, несмотря на шум, производимый козодоями. В ответ шериф весьма любезно рассказал мне, что сделали с коровами Осборнов. Убито семь животных, и во всем этом есть что-то очень странное, ибо обильного кровотечения не наблюдалось, несмотря на то, как разорваны были их глотки. К тому же, несмотря на зверский характер нападения, уже представлялось ясным, что убийство совершил человек, ибо нашли фрагментарные следы ног – к сожалению, отпечатков недостаточно для того, чтобы делать какие бы то ни было решительные заключения. Тем не менее, продолжал он конфиденциально, один из его людей вот уже некоторое время присматривается к Амосу Уотли: Амос иногда делал в высшей степени странные замечания, а поступки его были как у человека, подозревающего, что за ним следят, или что-то в этом роде. Шериф рассказывал все это очень устало, ибо действительно был утомлен, так как не ложился спать с того времени как его вызвали на ферму Осборнов.

– А вы что знаете об Амосе Уотли? – продолжал он.

Я лишь покачал головой и признался, что знаю слишком мало обо всех своих соседях.

– Но я заметил его странные разговоры, – признал я. – Всякий раз, когда я с ним разговариваю, он говорит очень странные вещи.

Шериф нетерпеливо наклонился ко мне поближе:

– А он когда-нибудь говорил или бормотал о каком-то кормлении кем-то кого-то?

Я признал, что Амос действительно говорил что-то подобное.

Шерифа, казалось, это удовлетворило. Он откланялся, косвенным образом дав мне понять, что набирает очки по сравнению с моим заметным отсутствием успехов в раскрытии происшествия с моим братом. Я не был чрезмерно удивлен тем, что он подозревает Амоса Уотли. И все же что-то в глубине моего собственного осознания резко противоречило теории шерифа, меня тяготило какое-то смутное беспокойство – как сосущее воспоминание о чем-то недоделанном.

Утомление не покидало меня в течение дня, и я почти не мог ничего делать, хотя нужно было постирать кое-что из одежды, на которой появились какие-то, ржавые пятна. После этого я не спеша стал исследовать, что мой двоюродный брат пытался делать с сетями, и я понял, что он связал их таким образом, чтобы что-то ловить. Что же еще, как не козодоев, которые, должно быть, и его тоже то и дело доводили до белого каления? Или же он, возможно, знал об их повадках больше, чем я, и, может быть, у него были более веские причины пытаться их ловить – не только из-за постоянного крика?

Днем я урывками умудрялся поспать, хотя время от времени мне приходилось вставать и слушать потоки перепуганных разговоров, лившихся в телефонной трубке. Им не было конца: звонки раздавались весь день, и мужчины иногда тоже разговаривали друг с другом, а не только женщины, монополией которых линия была до сих пор. Они говорили о том, чтобы согнать весь скот в одно стадо и хорошенько сторожить его, но в таком случае все боялись сторожить в одиночку; говорили они и о том, чтобы по ночам держать всех коров в хлевах, и я понял, что именно к этому решению они склонились. Женщины, однако, хотели, чтобы после темноты никто вообще не выходил наружу ни по какой надобности.

– Днем Оно не приходит, – втолковывала Эмма Уотли Мари Осборн. – Ничего же не делается днем. Вот я и говорю: сидеть дома, как только солнце сядет за холмы.

А Лавиния Хоу уехала в Бостон вместе с детьми, как и собиралась.

– Собиралась и укатила вместе с детишками, и оставила там Лабана одного, – говорила Хестер Хатчинс. – Хотя он там не один: привез человека из Аркхама, и они там вдвоем устроились. Ох, какая ж это ужасная вещь, это ж просто наказание Господне на нас – и хуже всего, что никто не знает, ни как Оно выглядит, ни откуда приходит, ничего.

Вновь возникло и повторилось суеверие о том, что из коров высосали всю кровь.

– Говорят, от коров и крови много не было, и вот почему – у них ее просто не осталось, – говорила Ангелина Уилер. – Господи, что же с нами со всеми будет-то? Нельзя ведь сидеть и ждать, пока нас всех поубивают.

Эти испуганные разговоры были чем-то вроде насвистывания в темноте: телефон давал им – как женщинам, так и мужчинам – ощущение меньшего одиночества, меньшей изолированности. Я не думал о том, почему никто из них ни разу не позвонил мне: я был посторонним, а люди извне редко принимаются в деревенские кружки вроде того, который образовался вокруг Распадка Харропа, раньше, чем через десять лет – если вообще принимаются. Ближе к вечеру я перестал слушать телефон вообще: усталость все еще давала себя знать.

А на следующую ночь снова появились голоса.

И видение пришло вместе с ними. Я опять был в огромном и величественном месте со странными базальтовыми строениями и страшными лесными зарослями. И я знал,, что в этом месте я был Избранным, был горд тем, что служу Древним, принадлежу величайшему из всех, подобному всем остальным и все же иному, тому из них, кто один может принимать форму скопления сияющих сфер, Хранителю Порога, Охранителю Врат, Великому Йог-Сототу, выжидающему, чтобы вернуться на свою давнюю земную твердь, в то измерение, где я должен буду продолжать свое служение ему. О, власть и слава! О, чудо и ужас! О, вечное блаженство! И я слышал, как кричат козодои, как их голоса поднимаются и опадают, и на их фоне поющие гимн выкрикивают под чужими звездами, под чужими небесами, выкрикивают в пропасти заливов и навстречу укутанным пеленой горным пикам, выкрикивают громко:

– Лллллллл-нглуи, ннннн-лагл, фхтагн-нгах, айи Йог-Сотот!

И я тоже возвысил свой голос во славу Его, Таящегося на Пороге:

– Лллллллл-нглуи, ннннн-лагл, фхтагн-нгах айи Йог-Сотот!

Говорят, именно это я вопил, когда они оторвали меня от тела бедной Амелии Хатчинс, съежившегося, разрывающего ей горло, – беззащитная женщина была сбита с ног, когда возвращалась по хребту от Эбби Джайлз. Говорят, именно это вырвалось из моих уст полное звериной ярости, а вокруг везде были козодои, они плакали и вопили, сводя с ума. И вот почему они заперли меня в этой комнате с решетками на окнах. Глупцы! Ох, какие глупцы! У них не получилось с Абелем, и они цепляются за соломинку. Как они могут хотя бы помыслить о том, чтобы удержать одного из Избранных от Них? Что Им решетки?

Но они, к тому же, пытаются запугать меня, когда говорят, что все это сделал я. Я никогда в жизни не поднимал руку ни на одно человеческое существо. Я рассказал им, как все было, – если только они захотят понять. Я сказал им. Это был не я, нет! Я знаю, кто это был. Мне кажется, я всегда это знал, и если они захотят посмотреть, они найдут доказательства.

Это были козодои, беспрестанно зовущие козодои, проклятые кричащие козодои, козодои, таящиеся в ожидании, козодои, козодои в Распадке…


Оглавление

  • II
  • III