Толстый мальчишка Глеб [Юрий Фёдорович Третьяков] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ТОЛСТЫЙ МАЛЬЧИШКА ГЛЕБ

Гусиновка — это что такое?

Деревня? Но прямо к ней примыкают бесконечные серые корпуса микрорайона с торчащими кранами, а чуть подальше заводские трубы дымят день и ночь.

Город? Но по широким, сплошь в зеленой мураве улицам каждый день утром и вечером прогоняют стадо, и серый лобастый бык Борис ревет, будто где под землей гром грохочет. На дороге в пыли жарятся на солнце куры, и малыши могут спокойно копаться там сами по себе, не опасаясь, что их задавит машина.

Гусиновские огороды выходят прямо на свежие заливные луга; с любого двора видно лесистую горку, подернутую дымкой, а теплыми вечерами слышно, как лягушки на реке устраивают свои концерты.

Гусиновка — это такое место, где воробьи громадными шайками переносятся с места на место, расклевывая лошадиный навоз, вишни, яблоки и все, что им попадется.

В гусиновских садах и огородах все так растет и спеет, что не управляешься собирать.

Яблони перевешивают свои ветки через плетни и заборы, и никто яблок не ворует, потому что их на Гусиновке и за фрукт не считают. Они там вырастают величиной с маленькую тыкву, а уж тыквы — двумя руками не поднимешь!

Арбузы и дыни — сладкие, как сахарные.

Даже стручки на акациях — многие нарочно сравнивали! — в пять раз слаще, чем в городе.

Виноград, правда, на Гусиновке не растет, да в нем не особенно-то и нуждаются: и без него, как лето, у всех зубы болят от оскомины.

Гусиновские коты — самые пушистые, мышеловы сплошь.

Собаки — самые умные и храбрые.

Коровы и козы такое дают молоко, что из всего базара славится, жирное и густое, как сметана!

Гусиновские куры яйца несут — с кулак, и на самих взглянуть приятно: пестрые, рыжие, черные, ходят на высоких ногах, здоровые, как гуси!

Про петухов, разноперых, страшно горластых, и говорить нечего: никаких павлинов не нужно!

А уж пацанье на Гусиновке такое, что чужой мальчишка лучше туда и не забредай!..

Зато сами они как выйдут за дворы, глянут в одну сторону — зеленый луг расстилается, глянут в другую сторону — лес вдали синеет, глянут в третью — ветлы нависают над речкой, тоже Гусиновкой… Такие привольные гусиновские края!..

Кто из других мест на Гусиновку приезжает погостить, тот и уезжать потом не хочет.

А один совсем маленький пацаненок по имени Колюнька уже сколько лет живет круглый год на Гусиновке у бабушки. Большие его жалеют, что будто бы отец с матерью бросили, а ему хоть бы что: расхаживает по всем дворам в одних трусах, как хозяин, — загорелый, толстый, веселый, словно настоящий маленький богатырь!..

На Гусиновку даже скворцы раньше, чем в другие места, прилетают, чтоб скорей скворечник занять, а воробьи заселяют любую годную щелку в домах и сараях.

Словом, Гусиновка — это такое место, что лучше и на всей земле не сыщешь!..

КАК ГЛЕБ ПОЯВИЛСЯ НА ГУСИНОВКЕ

Толстый мальчишка появился на Гусиновке уже под вечер, а в какой день, Мишаня не запомнил, не до того было — запоминать: он стоял около своего двора, заглядывал через калитку, а зайти боялся, потому что обманул надежды родителей.

Дело, конечно, не такое страшное, если б он не обманывал их раньше, не меньше десяти раз! И ничего. А тут чуял, что не обойдется. И пустяковое дело-то: к обеду не пришел, будто нельзя и одному поесть.

Но мать нарочно предупредила, когда увидела, что Мишаня намерен отлучиться по своим делам:

— Это куда же это ты нацелился, обезьянские твои глаза? Вижу! Вижу, как ты маешься! Ну, ступай, да попробуй у меня — не приди к обеду! Обмани наши надежды! И уж лучше ты тогда совсем домой не показывайся! Возьму скалку… а уж что отец с тобой сделает, то я прямо не знаю!.. Чего «ладно»? Да не «ладно», а вот попомни мои слова!..

Ну, насчет скалки она, конечно, сильно преувеличила, а также насчет отца.

Мишанин отец работал шофером, приезжал из рейса усталый и не любил, чтобы его после обеда тревожили всякими пустяками, потому что сразу принимался читать полное собрание сочинений писателя Майн Рида, присланное Мишане в подарок московским дядей.

Все приключения отец потом подробно пересказывал соседскому старикашке Ивану Тараканычу, который сам читать не любил, но любил обо всем рассуждать.

И все-таки Мишаня к обеду запоздал: не вышло как-то, дела задержали.

Да и солнышко в этот день светило неправильно: то все была жара, а то вдруг сразу попрохладнело, протянулись длинные тени, и очутилось солнышко уже наполовину за лесом… А часов у Мишани не было. То есть они были, но старые, почти не шли, да еще один мальчишка расковырял их ножичком, чтоб наладить…

Мишаня заглядывал через калитку, надеясь увидеть сестру Верку и расспросить ее, в каком настроении отец с матерью, а дальше видно будет…

Можно было, не заходя в дом, схватить ведра и начать носить в бочку воду для поливки, будто он давно уже ее носит: такого трудолюбивого и хозяйственного сына не только скалкой бить, но и ругать никто не решится.

Однако и бочка, и ведра были полны водой еще со вчерашнего дня, когда Мишаня, вместо того чтобы идти рвать курам траву, отлучился по своим делам. Надо бы наливать бочку не до краев, часть оставить про запас, да разве обо всем догадаешься…

Наконец Верка вышла на крыльцо и начала трясти скатерть.

— Верк!.. Верк!.. — как змей зашипел Мишаня. Но Верка с гордым видом постояла на крыльце, будто не слышит, и ушла в дом. Мишаня вспомнил, что сегодня он кричал на нее, обзывал цаплей и толкнул… Такая злопамятная оказалась девчонка. Мишаня об этом давно уж и позабыл, а она, выходит, помнит…

Тут Мишаня услыхал чье-то сопенье, оглянулся и увидел сзади какого-то чудного мальчишку, который тоже заглядывал через калитку.

Мальчишка был такой толстый, каких на Гусиновке сроду не видывали, чистенький, розовый, а загорел у него только маленький носишко, который облез до красного.

Вместо бровей у него были две белые полоски, один тонкий вихор на затылке нахально торчал вверх, как перо у дикаря. Желтые большие веснушки покрывали не только лицо, но даже плечи и руки.

Вдобавок на нем были надеты очки!

А очков на Гусиновке никто не носил, за исключением одного аспиранта-квартиранта, невесть зачем поселившегося на Гусиновке, где его все презирали за очки, за то, что он большую часть дня спал, не мог толково объяснить, из чего делается дуст, и что за картинка виднеется на луне, снизу хорошенько не разглядеть…

Мальчишка спокойно глядел на Мишаню и улыбался во весь свой широкий, как у лягушки, рот.

Опомнившись от удивления, Мишаня заорал, чтоб этого мальчишку сразу же запугать:

— Ты чего заглядываешь?

— Ты сам заглядываешь, — не пугаясь, ответил мальчишка.

— Я имею право! Я тут живу!

— И я тут живу, вон в том зелененьком домике… — показал мальчишка.

— Врешь! Там никто не живет! Там одна теть Нюша живет!..

— А я ее племянник только сейчас приехал… из тайги! Я — Глеб.

И верно: теть Нюша все хвалилась, что у нее есть замечательный племянник в городе Свердловске, и вот, оказывается, этот самый племянник уже заявился из своего Свердловска на Гусиновку да еще заглядывает через чужие калитки. А по закону любой чужак, даже и не такой чудной, должен вести себя скромно, к старым жителям относиться с робостью, почтением и смирно дожидаться, что они решат с ним сделать…

— Как-как? — с насмешкой переспросил Мишаня. — Хле-еб?.. То-то ты такой и…

Но тут Мишаню осенила одна мысль.

С несуразным мальчишкой он решил расправиться немного погодя, а сейчас сказал добреньким голосом:

— Ну, раз ты из тайги племянник приехавший, айда со мной!.. Я тебе тут все покажу!..

Он смело вошел в калитку, а толстый мальчишка — за ним.

Как Мишаня и ожидал, мать тотчас выскочила на крыльцо:

— Яви-ился, гулена! Яви-ился, шатущий! Да мучитель ты, крушитель!..

— Чего ругаешься? — недовольным голосом сказал Мишаня и показал через плечо на Глеба. — Я вот с ним…

Мать, пораженная необычным видом мальчишки, умолкла, а Мишаня, не давая ей опомниться, добавил:

— Я вот его встретил… Это теть Нюшин племянник, недавно из тайги приехал… Надо же ему тут все показать!

— Да никак Глеб? — радостно всплеснула руками мать. — Неужели? Вот теть Нюше радость-то! И надолго ты к нам?..

— Постой, я сейчас… — сказал Мишаня Глебу и юркнул в дом.

Пока мать расспрашивала Глеба, как да что там у них, в Свердловске, он заскочил на кухню, схватил суповую кастрюлю и хлебнул через край холодного супу, вытащил оттуда кусок мяса, проглотил, заел все это несколькими ложками каши прямо из чугуна — и весь обед! Стоило из-за него поднимать шум.

После этого он уже по-хозяйски вышел на крыльцо и, заметив пробравшуюся в огород курицу, закричал на сестру Верку:

— Распустили тут кур по всему огороду!.. Не видишь — лук клюют?

Подобрав грабли, он приставил их к стенке сарая, ворча:

— Все раскидано… Не успеешь отойти на минутку…

Потом вернулся к Глебу и сказал:

— Хватит, после поговоришь, пошли глядеть, какие у нас тут сады…

Сад у Мишани был густой, как лес!

Середина, конечно, вскопана и засажена всякой огородной чепухой, зато по бокам и под деревьями — настоящие травяные дебри. Сколько колосилось травы «курочка-петушок», что играй хоть всю жизнь — хватит. Настоящие лесные цветки везде повырастали — ромашки, колокольчики и вообще разные. Их Мишаня берег и сестре Верке рвать не давал. Много в нем было потайных укромных уголков. А красная смородина так разрослась и сплелась, что внутри получилась уютная зеленая пещера, куда можно было попасть ползком. Про эту пещеру никто не знал, и Мишаня-держал ее про запас…

— Куры у вас, в Свердловске, есть?.. — спросил он для начала.

— Наши куры гораздо больше… — ответил Глеб. — Они такие… летучие!..

Эту похвальбу Мишаня оставил пока без последствий, а показал на проходившую через огород постороннюю кошку — серую в полоску:

— А вот ваша — сибирская… Психея… Потому ее так зовут, что страшная психа: чуть что не по ее — сразу оцарапает!..

— Сибирские кошки гораздо пушистей… — опять ответил Глеб. — Пушистей даже лис…

Мишаня огляделся, ища, чем бы еще удивить Глеба. Нижние доски забора облепили, повылезав из своих таинственных убежищ, красные козявки с черными рожицами на спинках.

— А вот такие козявки у вас есть?..

— Сколько хочешь. Божьи коровки звать их…

Мишаня обрадовался:

— И не знаешь! И не знаешь! Никакие это не божьи коровки, а солдатики! Что? Божьи коровки совсем не такие, а это солдатики! Что?

— А какие же божьи коровки?

— Пошли, покажу!

Мишаня позвал Глеба к молоденькой яблоне. На изнанке самых нежных ее листиков тесно сидели зеленые тли, а по ним ползала блестящая, красная, толстая, как половинка яблока, козявка с черными точками на спине.

— Вот божья-коровка!

Глеб помотал головой:

— Это называется скоморох!

— Скоморох! — фыркнул Мишаня. — Божья коровка это, а никакой не скоморох! Смотри!

В подтверждение своих слов он посадил букашку на палец и запел:

— Божия коровка, полети на небо.

Там твой отец стережет овец!

Доверчивая букашка доползла до конца пальца, вынула из-под жестких верхних крыльев другие крылья, тоненькие, прозрачные, и полетела на небо, порадоваться на овец.

А Глеб поймал другую такую же букашку, посадил себе на палец и запел:

— Скоморох, скоморох, полети на наш горох…

— Неправильно! — Мишаня быстро смахнул букашку с Глебова пальца, заметив, что она зашевелила верхними крыльями, готовясь лететь. — Никуда негодно у вас поют. Неправильно совсем!.. У нас считается… кто этих букашек зовет, скоморох… тот дурак!..

Глеб подумал и ехидно сощурил свои маленькие глаза:

— А у нас считается… кто этих букашек зовет коровка, тот сам корова!..

— А у нас… — озлился Мишаня, — кто обзывается коровами, того… толкают в куст!..

Он поддал Глеба плечом, и тот сел прямо в колючий крыжовниковый куст. Тяжело поднялся, весь красный, и, сопя, сказал дрожащим голосом:

— А у нас… кто толкается… того тоже толкают!..

И толкнул Мишаню обеими руками в грудь.

Мишаня, не ожидавший от мальчишки такой храбрости, тоже сел в колючки.

— А у нас!.. А у нас!.. — закипятился он, еще не вставая на ноги, но тут послышался голос отца:

— Эй, петухи! А ну-ка, идите-ка сюда на суд!..

Посреди двора стояли один гусиновский мальчишка по кличке Аккуратист и Аккуратистова мать, которая держала его за руку.

Аккуратист был заплакан и угрюм, так как полчаса назад имел с Мишаней небольшое столкновение: среди игры он ни с того ни с сего вдруг вскричал диким голосом: «Поп, толоконный лоб!..», а Мишанина фамилия была Попов. Мишаня оскорбился и кинул на Аккуратиста кошку…

Через это Аккуратистова мать, едва завидев Мишаню с Глебом, протянула к ним руки с растопыренными пальцами и закричала:

— Это что же за такая новая мода пошла, детишков кошками драть?..

— Ты зачем кинул на него кошку? — строго спросил Мишаню отец.

— Он дразнился! Говорит: толоконный лоб!..

— Дядя Витя, — раздался из-за забора тоненький голосок девочки Маринки, маленькой, но въедливой и зоркой, которая наслаждалась происходящим, глядя в щелочку. — Он еще в наши ставни стучал!..

А ее дружок Колюнька уже пролез сквозь какую-то дырку прямо во двор и теперь стоял, выпятив живот и держа руки назади, как маленький буржуй, — тоже наслаждался…

Мишаня шажок за шажком, боком стал подбираться к забору, в то время как Аккуратист жалобно выл:

— А он взял веревочку и говорит: иди сюда, Вовочка, привяжу тебя на веревочку…

— Дядя Витя, он еще из сливы брызгался…

Мишаня подскочил к забору и пнул его в том месте, где должна была находиться голова сплетницы.

— О-ой! В глаз! — противным голосом взвыла Маринка, но передумала и радостно запела из другого места: — Не попал! Не попал! Себя в яму закопал!..

— Ты не балуйся, — сказал отец и, взяв Мишаню за плечо, отвел его на прежнее место. — Ты не балуйся, а давай слушай, что тебе говорят, и отвечай… Ну, хорошо, ты говоришь, что он обозвал тебя «толоконный лоб», так, значит, по-твоему, нужно кидать в него кошкой?..

— Да чего там! Она маленькая! Котенок еще…

— Хорошо. Но ты не перебивай, когда взрослые люди говорят, которые тебя много старше являются; ты вот лучше дай мне ответ на такой вопрос: хорошо бросаться кошкой в товарища, которая свободно может ему глаз выцарапать, несмотря, что она, как ты говоришь, маленькая?.. Молчишь? Тогда пускай нам вот этот твой друг незнакомый скажет: хорошо это или нехорошо?

— Нехорошо, — сказал Глеб.

— Вот! Слыхал? А почему это нехорошо, пускай твой друг объяснит, как, по всему видно, котелок у него варит получше твоего…

Глеб немного подумал и заявил:

— Кошку нельзя пугать. Кошка не виновата!..

Аккуратистова мать и ответить ничего не могла, хоть самая языкастая баба считалась на Гусиновке, только плюнула:

— Тьфу! Чего тут с вами, полоумными, говорить! Только знайте: я этого так не оставлю! Я вас научу ребенков уродовать!.. Пошли, чего рот разинул?

И зашагала к калитке, таща за руку Аккуратиста, который всё оглядывался на Глеба.

— Ты у меня смотри! — погрозил Мишане пальцем отец. — Я те дам! Тоже выискался тут Морис-мустангер!..

И ушел читать дальше Майн Рида.

Мишаня, довольный, что сегодня все так хорошо обходится и, главное, Глеб так умно рассудил, спросил его:

— У вас как мирятся?

— У нас мирятся: «мирись-мирись…» — показал Глеб согнутый мизинец.

— И у нас! — еще больше обрадовался Мишаня. — До чего интересно!

Они потрясли сцепленными мизинцами, приговаривая:

— Мирись-мирись, больше не дерись!

И так до трех раз.

Совершив эту церемонию, Мишаня сказал:

— Пошли в гости ко мне, в мою квартиру! Я тебе все расскажу!..

КАК ГЛЕБ БЫЛ В ГОСТЯХ У МИШАНИ

Гостей Мишаня принимал в собственном отдельном жилище, которое он устроил себе под крыльцом, воспользовавшись оторвавшейся досочкой.

Внутри у него стояла мебель: ящик, накрытый бумагой, — стол (там же хранилось мелкое имущество), два чурбачка — стулья.

Для устройства кровати места не хватило.

Зато на столе в большом порядке была расставлена посуда: две чашки с отбитыми ручками, чайничек без крышки, две щербатые тарелки, рюмка.

Эта посуда была нужна потому, что у Мишани имелся еще и личный самовар, величиной с маленькую дыню, который можно было ставить.

Все гости не так любили пить чай, как своими руками этот самовар растапливать.

Увлеченный благоустройством своего жилища, Мишаня принялся было сооружать отдельную печку, чтоб зимой топить, а летом себе стряпать, но, пока подыскивал, из чего сделать трубу и куда ее провести, печку увидел отец и тотчас развалил, а мать сказала:

— Ведь ты бы нам весь дом спалил, идол! Ты хоть подумал башкой-то своей дурацкой?..

А чего тут думать: какой может быть пожар, если около печки, покуда она топится, Мишаня сам находился бы и сразу его потушил бы?.. Не все равно, где печке быть — в доме или под крыльцом?.. Можно на всякий случай и воду под рукой держать — для залива.

Но спорить не стал, опасаясь, что сгоряча отец разрушит не только печку, но и все жилище..

Пока гость с удовольствием растапливал самовар, хозяин отправился попросить для него у матери какого-нибудь угощения.

Вообще мать такие, пиры не уважала, и все съестные припасы, необходимые для приема гостей, приходилось либо тайно копить понемногу, либо похищать, а тут слова не сказала: дала и сахару, и заварки, и даже варенья вишневого полное блюдечко.

Очень ей понравился племянник из города Свердловска:

— Сразу видно, что этот мальчик умненький!.. Не то что некоторые есть… грубые да необузданные и на всех чертей похожие…

Мишаня этот намек оставил без внимания, и скоро хозяин с гостем уже восседали за столом, хлебали чай с блюдечек, прикусывали вареньем и вели беседу.

— Хороший у тебя дом, — одобрил Глеб обстановку.

— Это что… — скромничал Мишаня. — У нас у одного дом знаешь где? На дереве! Растет у них край забора вяз такой (я тебе потом покажу), а он сделал себе гнездо из веток и сидит-посиживает!.. Ну, ночевать ему в гнезде, конечно, не велят: боятся, что кувыркнется вниз с гнездом вместе… А днем может сидеть. А кто мимо идет, кидается зелеными, яблоками или водой обольет — смотря какое у него настроение в это время! Большой чудак!..

— А мы в сибирской тайге, — небрежно сказал Глеб, — живем… в дупле!.. Старый дуб в двадцать обхватов, а в нем дупло… с комнату!.. Там и живем… А стоит этот дуб посреди непроходимой чащи, где ни одна человеческая нога не ступала!..

Мишаня сначала не очень поверил, но Глеб, рассказывая, разволновался, начал заикаться, и таращить глаза, и махать руками, что не поверить было нельзя.

Мишаня спросил только:

— Всю жизнь и живете?

— Нет, зачем?.. Поживем дома, надоест — мы в дупло. В дупле поживем, надоест — мы обратно… Ручной ястреб там с нами живет!.. Он нам живых птичек носит… Ну, мы их отпускаем… Посмотрим и отпустим…

— Пти-ички? Скоро поглядишь одну вещь, что не только у вас в тайге птички разные имеются, еще кое-где, может, побольше… — загадочно начал Мишаня, но Глеб не слушал:

— Собака там с нами живет!.. Караулит от волков, от медведей… У нее и порода такая — волкодав!.. Не отличить от волка!.. Все так и думают, что это волк! Но если ей настоящий волк попадется — цоп его за горло, и только успевай шкуры снимать!.. С медведем возни, конечно, побольше…

Глеб хитро взглянул на Мишаню и вдруг заговорил на каком-то чудном языке:

— Чего-чего рыба кушай, потом медведь рыбу кушай, потом наша медведя кушай…

Мишаня удивился, а Глеб объяснил:

— Это я по-таежному… Моя постоянно охота ходи, тайга живи. Как дома живи? А здесь охота ходи нету, соболя гонят не могу, голод живи — моя скоро пропади… Мы с Русланом в тайге всегда так разговариваем… так как-то удобнее…

Таежный язык понравился Мишаие своей простотой и легкостью.

— Надо будет у тебя подучиться, а сейчас — моя понимай нету… Так вот у нас, у одного мальчишки, собаку замещает петух! Звать — Петухан Курлыканыч! Кто приходит — сразу набрасывается и клюет! Так прямо на спину и вспрыгивает!.. Главное, своих никого не трогает — только чужих. Красоты немыслимой. Видел фазана на картинке? Так он покрасивше будет.

— А почему это место называется Гусиновка? — спросил Глеб. — Тут что — гуси водятся?..

— Не знаю. Гусей тут не живет, не считая одного… Только это не птица, а человек. Мальчишка, вернее. Его так дразнят, что шея у него длинная, толстая, как у гуся, нос здоровый, толстый и голос… Он у нас знаешь кто? Атаман! Потому что любит кого-нибудь бить!..

В это время кто-то, старательно топая, прошел по ступенькам, и сверху на угощение посыпался разный сор.

— Сестра Верка, — ловко прикрыв рукой варенье, объяснил Мишаня. — Она всегда так ходит, зло ее берет, что эта квартира мне досталась, а не ей! Ничего, в скором времени я все щелочки тут позаклею — топай, хоть надорвись!.. А у тебя сестры есть?..

— Нет. Да они мне и не нужны! У меня брат — Руслан! Он мне ровесник, только больше гораздо! Илью Муромца на картинке видел? На него похож, только без бороды! Но силы неимоверной! Один раз…

— Ладно, это ты потом доскажешь, а сейчас дай я доскажу про Гуся! Он, этот Гусь, хоть и здоровый, но сам ничего придумать не может, все придумывает Братец Кролик. Это тоже не настоящий кролик, а мальчишка. Большой любитель колдунов, утопленников и прочего… Это его Петухан Курлыканыч. А Гусь любит только чего-нибудь ломать… Но Братец Кролик тоже не сам все придумывает, ему ихняя квартирантка, тетка Федотьевна, все говорит… Ты завтра приходи ко мне, я тебя поведу с ребятами познакомлю… Колдуны — чепуха это, все равно что суеверие какое… А вот хочешь, я тебе открою секрет?..

Глеб тотчас кивнул, и Мишаня зашептал:

— У нас шайка… Я в шайке состою… Атаман — Гусь…

— А что она делает? — шепотом спросил Глеб.

— Разное. Вернее, пока еще ничего… Она недавно только организовалась… У нас и трубач есть! Играет на такой длинной дудке, наподобие горна, забыл, как ее… Он вообще в музыкальной школе учится, а там тоже уроки на дом задают… Уроки учить он, когда тепло, во двор выходит… Как начнет выть — хуже собаки! Еще даже жалобнее!.. Он сильно не хотел учиться, от этого, может, играет так жалобно… Скажешь: «Сыграй что веселое», а он: «Мы этого не проходили!» Глянь!

Мишаня достал из тайной щели громадный самодельный нож и брусок. Глеб протянул было руку, но Мишаня в руки ему нож не доверил, а, поплевав на брусок, принялся точить, кровожадно приговаривая:

— Точись, точись, ножичек, будет тебе работа!..

Потом несколько раз махнул им в воздухе, будто отсекая голову невидимому противнику, попробовал пальцем лезвие и засовал обратно в щель.

Глеб молча и серьезно смотрел, потом спросил:

— А меня туда примут?

Мишаня поразмыслил и кивнул:

— Если я похлопочу, могут принять… Много народу туда старается, но мы отбираем кто посмелей… Испытания будут устроены сильные…. А ты небось сразу испугаешься, заплачешь…

— Сибиряки ничего не боятся! — гордо сказал Глеб.

— А ты в колодец падал? — рассердился Мишаня.

— Нет…

— А у нас один так падал!

— И что?

— Ничего… Достали его, а у него нога сломана! До этого он был мальчишка так, средний, а теперь погляди-ка, какой важный стал!.. Идет себе на костылях! Захочет — даст походить, не захочет — не даст! Ну, конечно, Гусь ходит, пока не надоест. Мне тоже дает, редко когда откажет… У меня вообще сильный авторитет!.. А какие поплоше — хоть и не проси. Я попрошу его, он и тебе даст.

Но Глеба, как видно, трудно было чем-нибудь удивить:

— А я на своих костылях ходил два месяца!

— Хе, два месяца! Может, год? — не поверил Мишаня.

— Не вру! Я хоть в колодец не падал, но зато в тайге с кедра падал. В сто метров кедр! Вот!

Глеб поднял штанину и показал глубокий шрам выше коленки.

Мишаня потрогал шрам пальцем: ничего не скажешь! Шрам налицо…

— Та-ак… — сказал он, не зная, чем сбить спесь с Глеба. — Та-ак… А ты терпеливый?

— Терпеливый…

— Тогда давай друг дружке уши тереть, кто дольше вытерпит.

— Давай.

Они взяли друг друга за уши, Мишаня крикнул:

— Пошел! — изо всех заработал ладонями.

Хоть уши у Глеба были мягкие, но зато ладони твердые, так что Мишаня и света не взвидел, а Глеб, подняв беленькие бровки, страшно выпучив глаза, все тер и тер…

Мишаня хотел уж сдаться, но тут, на его счастье, послышался голос матери:

— Глеб, а Глеб! Вы где? За тобой пришли!

Красные, с ушами, горящими так, что даже слышно было, как они распухают, вылезли ребята из-под крыльца.

— Ба-атюшки! — удивилась мать. — Что это у вас уши то?..

— Так… — небрежно махнул рукой Мишаня. — Это мы играли…

КАК ГЛЕБ БОРОЛСЯ С ПРЕДРАССУДКАМИ

Гусиновская шайка предстала перед Глебом во всей мощи, когда она по берегу своей родной речки Гусиновки перекочевывала на новое место расположения.

Атамана Гуся везли па тележке, причем он сидел еще и на стуле с отпиленными ножками и высокой спинкой.

Сзади рыжий Огурец нес вместо знамени вздетый на длинную палку лошадиный череп, серый от времени и без зубов. Череп нашел в кустах сам Гусь и, удостоверившись, что гробовая змея, которая, всем известно, любит жить в лошадиных черепах, на этот раз куда-то отлучилась, взял его себе. А зубы были повыдерганы при помощи зубоврачебных щипцов, которые Братец Кролик тайно позаимствовал у своего квартиранта-аспиранта. Каждому досталось выдернуть по два зуба. Из этих зубов Гусь намеревался сделать себе ожерелье по моде первобытных людей, только просверлить их было нечем, потому что машину для сверления зубов аспирант-квартирант пока не имел.

И сам Братец Кролик находился тут же.

Глаза у него были круглые, и щеки как у зайца оттопыривались, и два верхних зуба торчали, и уши стояли торчком, хоть не такие длинные, как у настоящего зайца.

Далее печальный Музыкант издавал своей трубой такие пронзительные и печальные звуки, что все понимали, как тяжело бывает человеку, когда его заставляют ходить в музыкальную школу.

Колюнька, принятый в шайку учеником, отгонял большой веткой мух от атамана.

В самом хвосте плелись несколько рядовых членов.

Далеко впереди скакал на одной ноге Лаптяня, падавший в колодец: один свой костыль он метал, как копье, чтобы научиться владеть им не хуже одноногого пирата из книжки «Остров сокровищ», а другой только мешал быстро передвигаться, поэтому приходилось таскать его под мышкой.

При виде Мишани, идущего с мальчишкой, не только чужим, но и невиданно толстым, конопатым, процессия пришла в расстройство.

Гусь так повернулся, что чуть не опрокинулся вместе с тележкой и стулом.

Музыкант прервал дуденье на самой тонкой и жалобной ноте.

Огурец чуть не уронил череп.

Лаптяня, даже не подобрав улетевший костыль, без передышки прискакал обратно.

Только Колюнька запел:

— А я знаю, это кто! А я знаю! Я его еще вчера видел!

От такого любопытства Мишаня почувствовал себя неловко, а Глебу хоть бы что: идет и ухмыляется, будто давно здесь жил, уезжал на время, а теперь вот приехал…

Подойдя, Мишаня козырнул атаману:

— Товарищ атаман, вот я привел новенького. Хочет записаться…

Все молча ожидали, что скажет атаман: сразу можно приниматься за толстяка, который, видно, лопух и баба, или с этим удовольствием малость повременить, покуда атаман изобретет для него штучку почуднее.

Гусь оглядел Глеба с ног до головы и снисходительно кивнул:

— Ладно… А откуда он здесь взялся?.. Жирный, как барашка.

Мишаня принялся рекомендовать новичка с самой лучшей стороны.

— Он приехал из Сибири, из тайги прямо. Он там в дупле жил. Ястреб у него был ручной… птиц носил… Брат тоже… Руслан. Здорово умеет говорить по-таежному. Потом он с кедра падал, со страшной высоты… Покажи им, Глеб!

Глеб поднял штанину и показал шрам. Все поглядели, а некоторые потрогали пальцем. Однако на атамана ни шрам, ни выдающиеся факты из Глебовой биографии особого впечатления не произвели. Он сказал:

— Ладно. Это дело мы еще разберем. Пускай идет с нами. Трогай!

Процессия двинулась к обычному месту купания, называемому Чертовой ямой.

Лаптяня сразу проникся к Глебу уважением и поскакал с ним рядом, чтобы подробнее расспросить, что переживал он, когда падал с кедра, и сравнить с собственными переживаниями в колодце.

Прекрасная речка Гусиновка текла среди прекрасных зеленых берегов!

Какая мягкая и сочная травка, пахучие и душистые веники росли на них! Какая тень была под ивами, какие студеные капли беспрестанно падали с их плакучих ветвей!

Какой белый и чистый песочек просвечивал сквозь воду и сверкал на солнце по берегам! Какие громадные стаи мальков резвились в чистейшей воде! Как трещали крыльями стрекозы!

Нет на свете речки лучше Гусиновки!

И до чего хорошо устроена: вся мелкая до колен, чтобы малыши могли купаться где хотят, ловить тряпками мальков, ничего не боясь, а для уважающих себя храбрецов имелась яма, широкая и такая глубокая, что в старинные времена, когда, по преданию, Гусиновкой могли плавать лодки, в ней даже лошади тонули, а человек и сейчас мог утонуть вполне свободно. Уже тонули Братец Кролик, Мишаня, сам Гусь и несколько мелких личностей.

Возможно, в яме и черти водились (иначе откуда взяться названию?), но в связи с развитием техники какие вымерли, какие переселились в более глухие и недоступные места. Одного тетка Федотьевна, квартирантка Братца Кролика, прошлой осенью своими глазами видела: он стонал и вздыхал в зарослях веников, а потом булькнул в воду и больше никогда не показывался — может, утопился с горя!..

Все посбрасывали одежду и начали валяться по песку перед первым окунанием в речку. Только Гусь, раздевшись, собственноручно снял с тележки свой трон и сел на него.

Палку с черепом воткнули на самом видном месте.

Посидев с минуту молча, Гусь придал своему добродушному лицу зверское выражение и крикнул:

— Огурец!

— Чиво? — независимо отозвался рыжий Огурец.

— Встань перед моими глазами!

— А чиво?

— Поди сюда, тебе говорят! А то сам встану, хуже будет!

Огурец нехотя встал, но близко не подошел, а остановился, в нескольких шагах, независимо отставив ногу.

— Ближе встань!

Огурец придвинулся на полшага:

— Ну…

— Ты там… говорят… на меня рисуешь?

— Чиво я рисую? — куражился Огурец. — Ничиво я не рисую и даже и не думал рисовать!..

— Лаптяня, рисовал он на меня?

— А как же! — отозвался Лаптяня. — Целую книжечку изрисовал. Сам мне показывал: и в виде гуся, и по-разному…

— Та-ак… А… похоже?..

— Сильно похоже и очень даже смешно! А где непохоже, там подписано… Он и Братцу Кролику на заборе нарисовал: заяц в шляпе курит! Прямо точь-в-точь похож!..

— Ничего не похож! — возмутился Братец Кролик. — А то б я стер! А то и стирать не стал — пускай… «Точь-в-точь…»

Но тут возмутлся сам Огурец:

— Почему же это не похож? Спроси хоть у кого, каждый скажет — похож! Чего бы ты понимал!

— Так вот, значит! — прервал спор атаман. — Ты эту книжечку мне принеси… немедленно чтоб.

— И никакой книжечки у меня нету… и не было никогда!..

— Нету?..

— Нету!

— Значит, нету? Русский воин Лаптяня!

— Здесь! — вскочил с песка Лаптяня.

— Казнить его! — приказал атаман, грозно показав на Огурца.

Лаптяня, взяв костыль за нижний конец, поскакал к Огурцу, но тот, не желая быть казненным, помчался прочь. Мишаня толкнул Глеба в бок:

— Понял? У нас большие строгости…

На бегу Огурец приостановился и мстительно прокричал, чтобы уязвить атамана:

— Га-га-га!

Атаман, забыв о своей важности, сорвался с трона и лично пустился вдогон, благодаря своим длинным ногам больше напоминая не гуся, а страуса. Однако Огурца он не догнал, вернулся и опять сел на трон, сказав:

— Ладно. Все равно не уйдет от моей могущественной руки!

Да Огурец уходить никуда и не собирался: он стал похаживать в отдалении, делая вид, что рвет и нюхает цветочки, дожидаясь, когда с атамана сойдет гнев и можно будет вернуться.

Отдышавшись, атаман спросил Глеба:

— Ну как? Очень испугался? Страшный я?..

Несообразительный Глеб, улыбаясь, покачал головой.

Атаман нахмурился:

— А ты бойся! Я грозный!.. Вот сейчас тобой займемся, посмотрим, что запоешь… Русский воин Лаптяня!..

Но заняться Глебом не пришлось, потому что кто-то крикнул:

— Тараканыч идет!

Вдоль берега неторопливо шел Иван Тараканыч в вышитой рубашке, со складным стульчиком в руке.

На Гусиновке он отличался своим умом, строгостью, уменьем обо всем рассуждать, всех учить, выражаясь при этом обстоятельно и научно.

Увидев диковинного мальчишку, Тараканыч сразу понял, что этот мальчишка приезжий, остановился около Глеба и, поведя рукой кругом, благожелательно сказал:

— Вот, молодой человек, это прямо курортное место, достойное современного внимания… Этот дикий, но исключительно привлекательный вид…

Но тут послышался чей-то крик, и ребята заметили вдалеке возле небольшой лужицы дородную краснолицую бабку — знаменитую квартирантку Братца Кролика, тетку Федотьевну, которая махала им рукой и кричала:

— Ребяты, эй, ребяты, слышь, бягите скорее! Чаго на шла-то! Чуду-то какую!

Разбойники побежали к ней. Даже Иван Тараканыч заспешил вслед за ними.

В лужице плавало что-то похожее на рыжий конский волос, но только волос этот был живой! Он извивался во все стороны, а когда тетка Федотьевна коснулась его палкой, упруго скрутился, как пружинка.

Тетка Федотьевна объяснила:

— Это, ребяты, зовется — живой волос! Ишь как он, ишь! Глянь-кось, глянь-кось!.. Так и завивается, чисто змей, прости бог! Таперя вам в речку надоть погодить лазить, а то он подкрадется откуда-нито, вольется да так весь, и влезя! А как до сердца дойдеть, тады человек и помирая!

Все смотрели на подоспевшего Ивана Тараканыча, ожидая, что скажет он.

Иван Тараканыч долго наблюдал за шевелением волоса, задумчиво жуя губами, потом значительно произнес:

— Чтобы сразу разрешить и ликвидировать обнаруженное недоразумение, могу сказать вполне соответственно и правдоподобно: это волос, живое вещество…

— Бряхать не буду, — перебила его тетка Федотьеьна. — А вот была я еще у девках, жили мы у селе, у Чачорах, и был там один человек, по-улишному дражнили — Галифешкин, как с той еще войны первый заявился он в этих штанах — галифе… Однова и пойди этот Галифешкин у болото — тялушку искать, а сам пьяный-распьяный…. Босой, потому как обувки тады не дюже много было, блюли обувку, не как нонче… Да-а… Уж где ево там шуты носили, только прибягая он весь мокра-ай, у грязе, а сам воеть, а сам воеть странным голосом! «Волос, грит, мне у пятку заполз!» Знать, где у болоте он хоронился до время, этот волос, а Галифешкин ему на зуб и попади! А мы тады были народ сера-ай да темна-ай, как чурбаки! Надоть к фершалу, а фершал Василь Лукич от нас осмнадцать верст, а без самогонки и не поедя, одной самогонкой и жив был… Ну, мы энту ногу-та, на какуя Галифешкин указал, веревкой перехватили потужея, чтоб волос выше не полез… Лекше, лекше, отойди от вязанки! — вдруг закричала она.

Оказывается, одиноко бродивший по окрестностям Огурец обнаружил оставленную теткой Федотьевной вязанку травы, перевитую травяным пояском, и для развлечения принялся приподнимать ее за поясок, который, конечно, разорвался, и трава рассыпалась. Он сразу стрельнул вдоль берега прочь, а тетка Федотьевна поспешила к своей вязанке, ругаясь:

— Чтоб ты провалился, антихрист! Вот наказание-то! Чтоб тебя шуты взяли, проклятого!..

Братец Кролик крикнул ей вслед:

— Тетка Федотьевна, а Галифешкин что ж?

Тетка Федотьевна, не оборачиваясь, махнула рукой, из чего все поняли, что Галифешкин, должно быть, помер. Иван Тараканьи рассказом тетки Федотьевны остался почему-то недоволен и сказал:

— Федотьевна — женщина с простым низшим, сельским образованием… С детства до старости отдала свою жизнь исключительно по чтению над покойниками… И своими передаваемыми разными сведениями может вызвать неожиданное оглашение на весь город!.. Я тоже по известной причине старого времени не достиг соответствующей специальности, но в состоянии оценить этот факт по достоинству и с обеих сторон…

— Значит, он правда впивается? — спросил Гусь.

— Согласно воспроизведенного Федотьевной данного примера фактической действительности причин для этого достаточно, даже чрезмерно…

— А что с ним делать?

— Волосу надо прекратить его существование… А вам приобретенные сведения политично и в своих интересах спрятать в глубокий архив… а то по детскому впечатлению можете создать большую фантазию в народе и по всей окружности…

Иван Тараканыч прошествовал дальше по берегу, а ребята остались глазеть на диковинку, плавающую в луже.

— Хорошо, что тетка Федотьевна его увидела, когда мы еще не успели начать купаться! — взволновался Братец Кролик. — Они, наверно, по всей речке развелись, раз один даже в такую лужицу мелкую заполз! Кто-нибудь сейчас уже бы кувыркался, как начал бы он под кожей продеваться да везде лазать, пока не дошел до сердца или до мозгов!..

— Все это неправда! — вдруг сказал Глеб.

— Неправда-а? — тоненьким голоском завопил Братец Кролик. — А откудова ты можешь знать, правда это или неправда, когда ты в волосах ничего не понимаешь, раз они в вашей Сибири, может, не живут, а только в наших краях живут?

— Я читал в журнале!

— В журнали-и?.. Значит, ты журналу веришь, а живой тетке Федотьевне не веришь, как она своими ушами слышала, как он кричал аж каким-то странным голосом?.. Значит, она, по-твоему, врет, да-а?..

— А ну-ка покажи нам тот журнал, где про волоса описывается!.. — сказал явившийся тут Огурец, издали почуявший, что атаману сейчас не до него. Глеб смутился:

— У меня его нет…

— Ага! Нет! — обрадовался Братец Кролик. — А споришь, об чем не понимаешь!

Гусиновцы зашумели, рассерженные тем, что какой-то смешной чужак осмеливается не верить их землячке тетке Федотьевне и старается захаять гусиновский волос.

— Хоть в журналах много разной дребедени пишут, — продолжал Огурец, — однако пускай он нам расскажет, что там есть про волоса! А мы сразу заметим, брехню он говорит или нет… Давай ври!..

— Значит, так… — заикаясь, начал Глеб. — Во-первых, это не волос, а червяк…

— «Червяк», — хмыкнул Братец Кролик. — А то мы червяков не видали: они небось кругленькие!..

— Не перебивай, пускай дальше брешет!..

— Во-вторых… — продолжал Глеб, но умолк. Он долго моргал глазами, смотрел, на небо, потом тихо прошептал: — Что там написано еще про него, я забыл…

— Ага! Забыл! — подпрыгнул Братец Кролик.

— Только помню, что он совсем для человека безвредный!

— Безвредный! — воскликнул Братец Кролик. — А от чего ж тогда помер Галифешкин?..

— Да безвредный же! — отчаянно защищался Глеб. — Да я сам читал недавно в журнале!.. У него и рта нет, ничего не ест!.. Ну, как вам объяснить… Ну, читал же я!

Недоразумение разрешил сам атаман Гусь:

— Что вы его слушаете, уши поразвесили!.. Значит, нету у него рта?

— Нет…

— Кусать нечем?

— Нечем…

— Тогда суй к нему ногу, а мы поглядим… Га-га-га-га-га!..

— И суну…

Все обрадовались:

— Давай суй!

— Суй быстро, а то мы тебя…

— Ему слабо, он и так чуть не плачет!..

— Ну и что ж… — бормотал Глеб. — Ну и суну… Не побоюсь… Раз он безвредный, чего бояться…

Он сел на траву и принялся стаскивать сандалии.

Гусиновцы примолкли, готовясь к захватывающему зрелищу: как дурачок полезет прямо в пасть кровожадному волосу.

— Ничего… — тихо сказал сочувствующий Глебу Лаптяня. — Если почуешь — начал впиваться, так сразу дергай!

— Не поможет! — опроверг его Братец Кролик. — Какой кусочек там останется, он до большого дорастет…

Разувшись, Глеб немного постоял над лужицей, потом сделал глубокий вдох и сунул ногу в воду — в то место, где от волоса было дальше всего.

Все, вытянув шеи, глядели, что станет делать волос.

Но волос продолжал извиваться сам по себе и на предложенную ему ногу не обращал внимания.

— Не видит… — прошептал кто-то.

— Подожди, дай ему хорошенько расчуять… Он по запаху отыскивает… Запах до него не дошел…

— Далеко очень! Так далеко он не может! Ближе давай! — волновался Братец Кролик.

— Суй вторую ногу! — скомандовал Гусь.

Глеб медленно поставил в воду другую ногу и так стоял, не сводя глаз с волоса.

Однако и обе ноги волоса не соблазнили.

— Наверно, сытый…

— А может, какой слепой калека?..

— Он испугался, когда его палкой шевелили…

— Отойди, не загораживай!..

— Ты подставь ногу ему к носу, тогда он вопьется!..

У Глеба сначала покраснели уши, потом щеки, потом шея, потом спина… Он приблизил ногу к самому волосу.

Волос не замечал.

Глеб слегка коснулся его ногой. Волос начал извиваться сильнее, но никакого намерения впиваться не проявил…

— Это вы его испугали: орут, галдят! — прикрикнул на своих подчиненных Гусь. — Отойдите все подальше! Дальше, дальше давай! Вон там встаньте!

Сам он остался на месте, чтобы командовать:

— Ну-ка, поддень его пальцем от ноги!

Глеб поддел.

— Ну как?.. — шепотом спросил кто-то из зрителей, которые помаленьку продвигались все ближе и ближе.

— Никак… — тоже шепотом ответил Гусь. — Сильней зацепляй!..

Глеб зацепил посильнее, волос вдруг быстрым сильным, движением обвился вокруг ноги, и Гусь панически вскрикнул:

— Есть! Обвился!

Все шарахнулись к самой луже.

Но волос тотчас развился, будто теплая нога была ему противна, и сделал неуклюжую попытку отплыть.

Глеб выпучил глаза еще страшнее, чем когда они с Мишаней терли уши, и поддел его еще раз.

Волос только извивался, норовя удрать.

Тогда Глеб нагнулся, взял его рукой, вынул из воды, а потрясенные гусиновцы увидели, что волос, обвив палец, больше ничего не делает.

Постепенно краснота сходила со спины, шеи и щек Глеба. Он обтер потный лоб одной рукой, а другой торжественно провел волосом мимо носов отшатнувшихся гусиновцев.

Первым пришел в себя атаман Гусь. Он захихикал и прикоснулся к волосу так, будто дотрагивался до горячего или боялся, что его ударит током, и тотчас отдернул руку. Потом, осмелев, задержал палец, потом взял волос двумя пальцами за кончик, радостно сообщив всем:

— Жесткий, сволочь!..

В восторге он поймал Братца Кролика за шею и начал совать волос ему в лицо, приговаривая:

— Поешь, поешь своего волоса, зайчинаятвоя голова!..

Братец Кролик извивался не хуже волоса, отмахивался и визжал самым что ни есть заячьим голосом.

К ним подскакал Лаптяня, требуя:

— Дай потрогать!

За Лаптяней и остальные гусиновцы разом пожелали своими руками потрогать не страшный теперь волос.

Они стадом ринулись к атаману, и вокруг него началась свалка. Слышалось кряхтенье, сопенье, ойканье и крики:

— Дай сюда!

— Пусти, я!

— Отойди!

— Пусти, а то локтем!

— Не тяни, убью!

И когда общая мала-куча рассыпалась, от волоса осталось лишь несколько кусочков, вывалянных в песке.

Гусь подобрал один кусочек, посмотрел и бросил, укоризненно сказав подчиненным:

— Эх вы, собаки!.. Я его хотел в банку посадить для испуга всяких отсталых людей, а вам не только смирного какого волоса — крокодила нельзя показывать, а то вы его в клочки разорвете, как одичалые какие… Пошли. Глеб, купаться!..

КАК ГЛЕБ ВЫЗДОРОВЕЛ ОТ ИКОТЫ

Гусиновское солнце пекло, словно хотело показать приезжему сибиряку, что на Гусиновке жара может быть не хуже, чем в самых жарких странах. Все гусиновцы жадно подставляли под нее спины и животы, а когда терпеть становилось невмоготу, бежали окунаться в яму, ныряя туда на разные затейливые лады: и вниз головой, и вниз ногами, и спиной вперед, а кое-кто и животом об воду, — показывали перед Глебом свое молодечество и удаль.

При этом больше всех отличался Лаптяня, скача на одной ноге.

Сам Гусь сидел на своем троне и играл на Музыкантовой трубе, издавая такие отвратительные вопли, что даже сам удивлялся — переставал играть, оглядывал слушателей и покачивал головой: ну и ну… Потом спрашивал у Музыканта:

— Похоже?

— Сойдет… — равнодушно отвечал Музыкант, валяясь на отмели, как наполовину вытащенная из воды рыба. — Главное, дуди громче, чтоб дома слышали… Они не разберут: гаммы это или кто просто так дудит… Мало кто в этом деле разбирается! Теперь буду сюда ходить заниматься, а то дома житья не дают… Во двор выйдешь — соседи уже два раза приходили ругаться. В доме — сестра терпеть не может, подготовляется в институт, злющая, как кошка!.. Если устанешь, дай кому другому подудеть… Главное, чтоб дома слышали, как я занимаюсь… Да слюней внутрь не напусти!.. Это тебе все ж таки не дудка, а инструмент!..

Глеб, однако, в речку не лез. Бледный, незагорелый, он расхаживал по отмели, всматриваясь в воду.

— Эй, Глеб, иди с нами! — звали его.

— Подождите… — отвечал Глеб. — Скоро начну…

— Чего ты там ищешь?

— Да вот смотрю… нет ли тут какого еще волоса… Хочу живого поймать…

Обиженный Братец Кролик сидел отдельно и поминутно трогал пальцем лицо в том месте, где его касался волос, как бы проверяя, не торчит ли оттуда его кончик…

— В незнакомой воде я не люблю купаться… — оправдывался Глеб.

Гусь спросил у Мишани:

— А он плавать умеет?

— Почем я знаю… Я с ним только вчера познакомился… Не ушел еще обо всем расспросить… Знаю только, что в тайге жил… С ястребом… И собака с ними — волкодав страшенный…

Братец Кролик оживился и придвинулся ближе.

— А им плавать и не нужно научаться… — вмешался он в разговор. — Они и так не тонут…

— Кто «они»?

— Да жирные эти… Они не тонут… Любой знает… Плавают себе сверху, как пузырь…

— Чего клеишь! — не поверил Гусь. — Ты, Кролик, брехун известный.

— Не клею, а верно говорю! Жир ведь легче воды? Почему масло всплывает? Еще и в школе проходят, закон Архимеда, а не брехун!..

Гусь что-то сообразил и просиял:

— Это ты верно… Как же я забыл? Пару я по этому самому закону схватывал! Барометр тогда сказал еще: «Ты, — говорит, — Гусев, форменный оболтус!..» А по мне — пускай!..

Братец Кролик заерзал, привстал, как заяц на задние лапки, глаза еще больше округлились, уши задвигались, и он таинственно зашептал:

— Можно для интереса опыт произвести!..

— Как?

— Закинуть его в воду на глубокое…

— А если он потонет, теть Нюше что скажем? — попробовал возразить Мишаня.

— А если увидим — начал тонуть, Лаптяня его вытащит!.. Он уж скольких вытаскивал! Эй, Лаптяня!..

Известный спасатель Лаптяня прискакал:

— Ну, чего вы меня обеспокаиваете?..

— Сможешь жирного вытащить, если начнет тонуть? Мы подмогнем!.. — спросил Гусь.

— Мне помогать нечего, я и один вытащу! — гордо сказал Лаптяня. — Подумаешь… не таких вытаскивал!.. Шестеро у меня уже насчитываются!.. Когда маленькую Маринку спасал, она в меня так вцепилась, что сам было не утоп! Обвила меня ногами… А почему он должен тонуть?..

— А мы его сейчас спихнем!..

Быстро были произведены нужные приготовления: выбрано подходящее место, Лаптяня занял свой пост на бугорке, делая при этом вид, что любуется красотами речки Гусиновки, всем остальным потихоньку шепнули о готовящейся потехе, чтоб никто потом не обижался, что ему не сказали и он прозевал…

Гусь приветливо позвал:

— Глеб, а Глеб, подь сюда!..

Глеб доверчиво подошел:

— Чего?

— Хотим тебе один фокус-покус показать… Глеб заподозрил что-то неладное:

— Да ну-у… чего его смотреть… я фокусы не уважаю…

— Этот хороший, интересный… Хватай его!..

Глеб отчаянно отбивался, крича:

— Стой! Постой! Я плавать… не умею! Утону! О-о-ой! — и плюхнулся в воду.

Несмотря на закон Архимеда, он оказался тяжелее воды и сразу окунулся с головой, долго не показывался, потом всплыл, глотнул воздуха пополам с водой и опять скрылся. Снова выскочив на поверхность, он забарахтался изо всех сил, выкрикивая что-то непонятное… Тут Лаптяня понял, что без его помощи и на этот раз не обойтись, нырнул ласточкой в воду, умело ухватил Глеба за волосы и выволок на мелкое место, сказав:

— Седьмой!..

Потом он деловито осмотрел икающего и кашляющего утопленника и отскакал в сторону с видом специалиста, который сделал главное дело, а остальное пусть доделывает мелкота.

Глеб сидел на песке, отдувался, отплевывал воду и в то же время икал, резко и очень громко.

Гусь его успокаивал:

— Ты не думай, мы всегда так делаем… Такая у нас привычка — всех в воду закидывать… Вроде как бы для обмыва…

Глеб поверил, но икать не перестал.

Икота у него была какая-то особенная: молчит, молчит — и вдруг — ик! — на всю речку.

— Постучите — ик! — кто-нибудь мне по спине!

Желающих постучать вызвалось достаточно — старались изо всех сил, но без толку…

В Мишанином картузе принесли воды, но и от воды никакого улучшения.

Братец Кролик подарил Глебу выловленное в реке зеленое яблоко, которое первоначально намеревался съесть сам. Глеб яблоко съел, но икать не перестал.

Лаптяня дал ему походить на костылях, но и костыли не помогли.

Музыкант позволил поиграть на трубе. Глеб с удовольствием поиграл, но икота не прошла.

— Надо его еще раз испугать… — нашептывал неугомонный Братец Кролик. — Самое лучшее от икоты… От еще одного испуга первый испуг проходит…

— Я тебе испугаю! — встревожился Мишаня, считая себя больше других ответственным за здоровье Глеба. — Уже испугал, лучше некуда! Ты чтоб у меня не выдумывал, покуда я тебя самого не испугал!..

— Да я не говорю: опять его в воду. Я говорю: как-нибудь по-другому…

— А ну как он так насовсем останется? — сокрушался Мишаня. — Что теть Нюше говорить?..

— Что-нибудь надо придумать! — громко сказал Гусь.

Это слово услышал Глеб и тоже забеспокоился:

— Ничего придумывать — ик! — не надо!.. Я сам обойдусь без — ик! — всяких придумываний…

Однако большинство считало, что слегка попугать его не мешает, не очень, конечно, сильно, а только чтоб икота прошла.

— Ты чего больше боишься? — дипломатично спросил Глеба Гусь.

— Ничего не боюсь!..

— А щекотки боишься?

— Ничуть!

— А ужаков?

— Ужаков я могу брать руками!..

— А пауков?

— Пауки у меня имелись даже вполне ручные!

Затруднительно было лечить такого больного.

Но Братец Кролик что-то опять придумал и предложил:

— Айда ко мне! У нашего квартиранта-аспиранта есть микроскоп. Особый, оптический, понятно? Если его дома нет, я вам этот микроскоп достану и покажу. Я уже знаю, какую там штучку нужно поворачивать, чтоб все видно. Глянешь в дырку, а там микробы огромадные так и копошатся! Так и растопыривают свои лапы! А мушиная нога, вот потеха-то, вся лохматая, как у медведя! У него и медвежье пальто в шкафу висит! Если его дома нет, я вам это пальто выну, всем дам пощупать мех…

— Какой же он? — спросил кто-то.

— Такой… Черный! Страшной гущины!

— А у нас, — сказал-Глеб, — в Сибири — ик! — сколько угодно живых медведей. Я даже сюда спальный мешок привез — из медведя сделан… ик! Я сам его… вернее, мой брат Руслан убил в тайге… ик!.. Но пальто могу посмотреть для сравнения…

На обратном пути шайка сильно уменьшилась.

Хозяин тележки повез на ней траву по какой-то известной ему короткой дороге, и атаман Гусь сам потащил свой трон, водрузив его себе на голову — для большего удобства, а также для защиты от солнца.

Огурец издалека углядел какого-то человека:

— Заслоните меня, я сейчас убегу… Меня вон тот ловит…

— Почему ловит? — удивился Глеб.

— Да я в ихних уток кидался… Мне все равно нельзя свами, а то там меня тетка Федотьевна поймает: я у нее вязанку развязал!..

И он, пригибаясь, побежал обратно к реке.

Остались кроме Мишани с Глебом Гусь, Братец Кролик, Музыкант, Лаптяня и еще одна незначительная личность по имени Комар.

Комара и в шайку взяли вместе с ежиком: потому что у него был ежик. Но скоро ежик соскучился жить у Комара и убежал, а Комар остался.

Чтобы развеселить Глеба и отвлечь его от икоты, Гусь всю дорогу рассказывал историю о том, как он болел аппендицитом и лежал в больнице:

— Ты небось думаешь, что в больнице только и знают орут да стонут? Что ты! Там такие ребятки подобрались — все двери у них переломали!.. А почему? Этот случай особенный!.. Грузин там один лежал, зовут по-нашему Володька, сотрясение мозга у него, под машину попадал. И принесли ему передачку — грецких орехов мешочек. Такие большие, что даже мне в рот не пролазят!.. То есть в рот-то они пролазят, но раскусить нельзя, чересчур сильно рот разинут, обратно не сходится… Что делать? Давай их дверями давить! Только везде и раздается: крак! крак! крак!.. Потому что раньше двенадцати ночи мы никогда не засыпали, не имели такой привычки. После доктора говорили: «Мы тебя, Гусев, больше не примем, ты нам все двери переломал!» А мне и не нужно! Я в тот раз лекарства, которые мне давали, все в банку собирал, полбанки набрал: и черненьких, и беленьких, и желтеньких… домой принес… Теперь чуть заболею, достану оттуда какую покрасивше выпью, и готово! Правда; заболеваю я редко… Если у тебя икота не пройдет, могу целую горсть дать…

Глеб продолжал икать. Даже коварный Братец Кролик, когда пришли к нему во двор, сильно суетился, ухаживал за Глебом:

— Садись, Глеб, сюда вот, к сараю поближе — тут самый лучший холодок… На трон садись, посиди, дайте ему трон!.. Удобно тебе?..

Глеб сел на трон у раскрытой двери сарая, с любопытством осматриваясь, остальные расселись кто где.

Ничего не скажешь, у Братца Кролика двор был интереснее Мишаниного. В чужих дворах вообще интереснее, но у Братца Кролика интереснее всего.

Сараи у него были из плетня и крыты серой истлевшей соломой, сплошь истыканной норами, которые прокопали для своих гнезд воробьи.

Сараи выглядели как грибы, а в них хрюкала, блеяла, мычала и кудахтала всякая живность.

Везде возвышались высокие кучи навоза, и если кому требовалось для рыбалки навозных червячков, все шли к Братцу Кролику.

Глебу сараи понравились.

— Как туземные хижины! — похвалил он. — А какие это в крышах дырки?..

— Неужто не знаешь? — поразился Братец Кролик. — Воробьи это!.. У меня они свои, домашние… Постоянно проживают!.. У нас всего много! Если тебе зачем нужно воробьят, то я сейчас достану — голых!..

Глеб вздрогнул и поспешно ответил:

— Нет, зачем же!.. Пускай они у себя живут!..

— Сеновал у них хороший! — сообщил Гусь. — Крыша худая, потому светло, ветерок проникает… Спать гоже! Только гоняют оттудова, говорят: через вас корова ест сено без аппетита!.. Буду сам по себе жить — заведу себе сеновал, дырку в крыше проломаю… Без коровы — на кой она мне!..

Устроив Глеба у сарайной двери, Братец Кролик ушел на разведку в дом.

Комар одолжил у Лаптяни костыли и отправился погулять на них по улице.

Братец Кролик вернулся расстроенный, неся кружку воды, и сообщил:

— Не выходит с микроскопом… Дома он и никуда не пойдет… Хочет на балалайке учиться играть у тетки Федотьевны, балалайку налаживают… На, Глеб, тебе водички, пей маленькими глотками, а я сейчас…

Он опять куда-то юркнул и через минуту откуда-то закричал страшным голосом:

— Спасайся! Свинья!..

Из сарая с грозным ревом вырвалась гигантская, с Братца Кролика ростом, свинья тетки Федотьевны.

Своей огромностью и ужасным видом: лохматой толстой, как иголки, щетиной, длинным носорожьим рылом, отвислыми, как у слона, ушами, горбатой спиной и маленькими злобными глазками — на обыкновенную домашнюю свинью она была мало похожа и нрав имела самый звериный: любила поддеть кого-нибудь под коленки и повалить, а иногда кусалась… Маленькие ребятишки боялись выходить на улицу, когда она там паслась.

Гусиновцы моментально разбежались.

Гусь и Мишаня взлетели на заборчик, наклонившийся под их тяжестью.

Музыкант, забыв на земле трубу, как кошка, вскарабкался по столбу, подпиравшему навес, и жалобно восклицал оттуда:

— Инструмент уберите! Инструмент!..

Лицом к лицу со свиньей остались только Глеб, не знавший, где можно прятаться на чужом дворе, да Лаптяня, который без костылей не мог сразу встать с земли, а на его костылях где-то гулял Комар.

Из них двоих свинья, обежав двор, почему-то облюбовала Лаптяню, вертевшегося на земле, как на сковородке, сковырнула рылом и с хрюканьем начала перевертывать с боку на бок, как бы выбирая место, с которого удобнее всего начинать его есть.

Отчаянно отбиваясь руками и здоровой ногой, Лаптяня взвыл на всю Гусиновку.

И тут Глеб подскочил к свинье и вцепился в ее грязный волосатый хвост, крича девчачьим голосом:

— Пошел! Пошел! Брысь! — потому что не знал, как правильно гоняют свиней.

Он оглянулся в поисках какого-нибудь оружия, схватил Музыкантову трубу и ударил свинью по лбу, причем труба издала такой звонкий приятный звук, какого от нее никогда и не слыхивали.

Тут из сарая выскочил братец Кролик и дополнительно огрел свинью толстой хворостиной по спине.

Свинья, наступив на Лаптяню, перескочила через него и побежала в дальний угол двора, где как ни в чем не бывало принялась рыть землю.

Подоспевшие Гусь и Мишаня подняли Лаптяню, поставили на ноги и начали заботливо осматривать, не нанесла ли ему свинья каких увечий.

Лаптяня, бледный, весь в пыли и курином помете, озирался:

— Куда костыли подевали, гады?..

В это время Комар принес костыли, Лаптяня встал на них, успокоился и набросился на Братца Кролика:

— Это ты нарочно, Кролик, на меня свинью напустил!..

— Как нарочно, когда я только дверцу открыл, она и выскочила, что даже самого меня чуть не сшибла!..

Музыкант, разглядывая свою трубу, недовольно бурчал:

— Придумали, чем бить… Не затем они делаются, чтоб свиней бить…

Лаптяня повернулся к нему:

— Та-ак… Значит, по-твоему, пускай бы меня свинья загрызала, а труба твоя, ржавленая, цела оставалась?..

— «Ржавленая»… — обиделся Музыкант. — Где это она ржавленая?.. А сам ты какой!

На шум вышла тетка федотьевна и хлопнула себя по бокам:

— Ах, демоняты! Это какой же бес свинью пустил?..

— Сама выскочила, — быстро объяснил Братец Кролик. — Даже чуть у нас Лаптяне голову не отъела!..

— Да! — с удовольствием подтвердил Лаптяня. — Как кинется: хрю! хрю! А сама глазом: морг! морг! А ресницы — бе-елые…

Не успела тетка Федотьевна взять у Братца Кролика хворостину, как свинья побежала в свой темный закуток. Тетка Федотьевна закрыла за ней дверь и вернулась к Лаптяне:

— Не порвала она тебя где-нито, спаси бог?

Лаптяня все больше задирал нос:

— Я б ей порвал! Как дал бы здоровой ногой, так она бы и скорчилась… Боялся я какой-то там свиньи… Я в колодец падал — не боялся!

— Ты погоди зарекаться-то, — сказала тетка Федотьевна. — Ты послухай, чего я табе скажу… У нас, у Чачорах, суседского ребятенка свинья было-к до смерти закатала!.. Тады не то что нонче: шакалады табе, да мармалады, да рожна, господи, прости ты мою душу грешную!.. Мать ребятенку хлебушка ломотик дасть, он сабе и гуляеть!.. Однова спякли ему псанишного жаворонка, он сразу исть пожалел, а побег с ним на улицу друзьям-приятелям хвалиться!.. У те поры друзьев-приятелев не окажись, сел он под завалинку, а на грех свинья ихняя и окажись тута: учуяла жаворонка, кинулась отымать… А тот был малый с карахтером: она ево катаеть по пыле, а он визжить, а не даваеть!.. Свинья осерчала, хвать ево за уху! Покуда мы выбегли, отбили, а половинки уха и нету… Так по сю пору карнаухой и ходить…

— А жаворонок кому достался? — спросил Гусь.

— Этого, рябяты, я вам сказать не умею, не до того было, страсть!

Лаптяня ощупал свои целые уши и хлопнул Глеба по спине — в знак благодарности и дружеских чувств:

— Если тебе понадобятся костыли, говори: в любое время отказа не будет!.. Хоть ночью! Можешь на целый день брать!.. А кто тебя тронет, говори мне: я ему сразу костылем!

— Ладно, — сказал Глеб.

— А потешно он на свинью кричал, — завистливо фыркнул Музыкант. — «Пошел, брысь», так только на собак да на кошек кричат…

— Мне с домашними свиньями не приходилось обращаться… — смутился Глеб. — Я больше в тайге с дикими кабанами дело имел…

Гусь вдруг вспомнил про волос:

— Тетка Федотьевна, а волос тот оказался безвредный!.. Я его рукой прямо брал, и ничего!.. Хотел тебе принести показать, да он сдох!

— До чего ж ты рискевый!.. — удивилась тетка Федотьевна. — А ну-ка начал бы он впиваться, чато ты тады принялся бы делать?..

— Он не впивается, во всех научных журналах написано, и я сам проверял лично! — с важностью объяснил Гусь. — А про Галифешкина набрехала ты!.. Га-га-га-га!..

— Э-эх! — покачала головой тетка Федотьевна, осердясь. — Эх ты, бязумнай! Эх ты, бяссовестнай!.. Да как же ты насмелился на старого человека такие слова произнесть? Ведь этой, чай, грех! За такие слова, погоди вот, язык у табе отсохнеть!.. Нешто тому вас учут: людей пересмеивать да норовить в загорбок двинуть кого ни попадя! Табе вон жанить пора, а ты чисто дурачок: «ги-ги-ги» да «га-га-га». Эна какая дубина вымахала, а ума в голове нету…

— Ума хватит… — пробормотал Гусь. — Ума даже больше чем достаточна…

И тут его осенило:

— Мы лучше вот Глеба женим!..

— Чаго ж не жанить, самая время… Небось уж и нявесту на примере держишь?..

— А то нет! Я ему свою одну отдам! У меня их две.

— Гляди-кось, какой богатый! — развеселилась тетка Федотьевна. — А кто ж они такия, дозвольте поинтиресоваться, коль не секрет?

— Никакого секрета: Розка и Лариска.

— Во-она! У табе, малый, губа-то ня дура! Стало быть, ты их уже просватал, а то как же они в нявестах очутились? Их-то спрашивал аи нет?

— А чего мне спрашивать? Буду я еще спрашивать!

— Ловко! Но только я табе скажу, что мечты эти твои напрасные… Они девочки культурненькие, на пианине учатся, не с тобой сравнять!.. Глянь на себе: грязнай да оборватый, чисто Меркушка-разбойник!

— Это так… — оглядел себя Гусь. — А дома у меня такой костюмец имеется, что тебе и во сне не снился!..

— Куды мне… — поджала губы тетка Федотьевна. — Уж твой гардироб известнай!..

В разговор вмешался Глеб:

— Никакая мне невеста не нужна! Зачем она мне?

— Так полагается, — сказал Гусь. — У нас все девчата чьи-нибудь считаются…

— Да у меня уже есть: тунгуска в тайге!

— Ктой-то, ктой-то? — заинтересовалась тетка Федотьевна, собравшаяся было уходить.

— Тунгуска… Народ такой живет в тайге… Одежды у них из шкур, бисером расшиты!.. Белку бьют, соболей! Их тоже две сестры: одна моя невеста, другая — брата Руслана. Косы до пяток!.. На медведей с ножом ходят!..

Тетка Федотьевна не стала слушать, а махнула рукой и пошла, сказав:

— Вижу, парень, бряхать ты здоров!..

— Почему… — Глеб покраснел. — Ничего не брехать, а правда…

— Не обращай внимания, — сказал Гусь. — Говори дальше про медведей, ну и что они?..

— Раз не верят…

И Глеб замолк.

— Ладно, там в тайге как хочешь, а тут пускай Розка считается твоя… — упорствовал Гусь, а если он забивал себе что в голову, то никакие силы не могли заставить его отступиться. — Без этого нельзя у нас состоять.

— А у вас у всех, что ли, есть? — слабо защищался Глеб.

— У всех!

— А у тебя? — обратился Глеб к Мишане.

— Да есть… — ответил Мишаня неохотно, на что имелись свои причины.

— Раз так, то ладно, — согласился Глеб, а Гусь гаркнул:

— Порядок!

— А все-таки испугался ты свиньи! — торжествующе сказал Глебу Братец Кролик.

— Я не испугался…

— А почему же ты икать перестал?..

И только тут все заметили, что икота у Глеба прошла.

КАК ГЛЕБ СОЧИНИЛ ПИСЬМА

На Гусиновке существовал такой порядок: все девочки были поделены между наиболее выдающимися гусиновцами.

Как и когда их делили, Мишаня припомнить не мог, но каждая девочка за кем-нибудь да числилась, хоть некоторые и сами про это не знали, потому что им никто не говорил.

Было, конечно, много недовольных.

Например, Мишане досталась почему-то совсем пустяковая девчонка Нинка по прозванию Николашка. Так ее прозвали насмешливые гусиновцы за пристрастие к песенке «Коля, Коля, Николаша».

Сначала Мишаня всячески боролся против такой несправедливости, но ничего поделать не мог и решил: ладно, пускай пока останется Николашка, а там, глядишь, может, высвободится какая получше…

Откровенно говоря, он имел виды на сестер Розу и Лариску — нарядных, румяных и красивых, как куклы.

Но их обеих захватил Гусь, который и слышать не хотел, чтоб уступить хоть одну.

— Во, видал? — говорил он, показывая свой здоровенный кулачище. — На, нюхай! Пока обе мои, а там погляжу!..

По этой причине сестры выходили на улицу редко, так как отчаянный и придурковатый Гусь выражал свои чувства тем, что с громким гоготаньем стукал их по спине, сталкивал в лужи, дергал за волосы, а когда сестры находились в каком-либо недоступном для него месте (например, смотрели из окна), он принимался крушить подряд всех подчиненных слабее себя.

Но и дома им покоя не было, потому что Гусь любил сидеть у них на крыльце, заглядывал в окна и даже перелезал через забор в сад.

Что говорить про Гуся, когда даже несчастная Николашка сильно портила жизнь Мишане.

Очевидно, она откуда-то пронюхала, кому досталась при распределении, и с тех пор изводила Мишаню своими приставаниями бестолковыми: те и дело попадалась на глаза, часто ходила миме Мишаниного дома, а при встречах здоровалась, даже улыбалась и пробовала заговорить.

Ко всем этим заигрываниям Мишаня относился сурово.

Два дня назад, когда Мишаня шел в одно место по делу, на Николашку и не глядел, она вдруг окликнула:

— Мишаня!

— Чего тебе? — буркнул Мишаня; давая понять, что все ее подходы будут напрасны.

— Мне нужно с тобой поговорить!

— Давай говори, а те мне некогда!..

— Какой ты, Мишаня, грубый… Не умеешь с девочками разговаривать!..

— Не умею, и ладно! Дальше что?

— Ты знаешь, на Крестьянской открылся такой — называется пост коммунистического воспитания?

— Ну, слыхал! Дальше?

— Тебя туда зовут, там знаешь, как интересно! Природу охранять, самодеятельность…

— Чего, я там не видал! А природу нечего охранять, никто ее не украдет!

Мишаня захохотал и пояснил таинственно:

— Не могу я туда идти, я уже в другой совсем шайке состою…

— В шайке? — ужаснулась Нйколашка.

— Да! А что это за шайка — тебе рано знать… В посту у вас — воспитание, а в шайке — совсем другое…

И пришлось Николашке отойти ни с чем.

Теперь, когда Гусь наконец отказался от своих прав на Розу, не мешало бы от надоедливой Николашки избавиться на вечные времена.

Но эту операцию надо было проделать с умом.

Первым делом Мишаня порылся в чуланчике и отыскал отцовские самодельные галоши, оклеенные из автомобильной камеры так, что их можно было надевать прямо на валенки.

В этих галошах отец ездил на работу, если зимой случалась мокрая погода, и очень их ценил.

И действительно хороша была резина, из которой их склеили: для рогатки лучшей резины не найти!

Жалко, что такая резина без толку пропадает на ненужных галошах.

Однажды Мишаня вооружился ножницами и отстриг от одной галошины две узкие полоски по краям. Чтоб галоши выглядели одинаково, пришлось обстричь и другую.

Две полоски, как лишние, Мишаня променял на брусок — точить нож, а из двух сделал рогатку.

Но эту рогатку увидел Гусь и пожелал отнять в свою пользу. Чтобы успокоить Гуся, пришлось снова обстричь галоши: две полоски Мишаня отдал Гусю, а две подарил Братцу Кролику на память о своей доброте.

Теперь Мишаня снова достал галоши и осмотрел: они, конечно, сильно уменьшились, даже совсем сделались из глубоких мелкими, но главное-то чтобы подошвы у валенок не промокали, а до подошв оставалось еще много резины. Кроме того, Мишаня уже позабыл, что за вид был у галош до того, как он за них взялся, отец, скорее всего, тоже позабыл, а зима когда еще будет, и не известно, случится ли зимой мокрая погода, чтоб потребовалось их надевать.

Поэтому Мишаня обстриг одну галошину, а другую запасливо оставил на всякий случай как резерв — вдруг опять резина понадобится…

Когда Глеб явился для утреннего чаепития, Мишаня не сразу приступил к делу, а сперва повел гостя в сад, чтобы удивить одним из чудес, которыми так богата была Гусиновка.

Он подвел Глеба к смородинным зарослям и велел смотреть в глубь кустов:

— Гляди на мой палец! Видишь, ветка, кривая, как на (…)?.. А за ней что?

Глеб сперва ничего не мог разглядеть, но потом увидал и шепотом воскликнул:

— Вижу!.. Птица сидит в гнезде!.. Торчит нос и хвост! Какая это птица?

Мишаня с гордостью ответил:

— Братец Кролик задается своими воробьями, а у нас и получше штучка имеется: дикая птица мельничек! Сам аспирант сказал, когда я ихний вид обрисовал ему!..

— А почему она нас не боится?..

— Они меня знают!.. Их две… Ты не смотри, что они маленькие, зато они мозговитые ужасно!.. Меня сразу поняли, что за человек я и не надо меня бояться!

— И меня не боятся… — широко ухмыльнулся Глеб.

— А гнездо свое они сварганили за два дня из волосинок, травинок, а до чего крепкое! Я щупал!.. Пухом обкладено, какой с тополей летает, — это для тепла… и для мягкости тоже!.. Про гнездо только ты да я будем знать, а то как поналезут все, начнут смотреть да трогать…

Глеб сразу сделался серьезным и быстро-быстро закивал головой, показывая, что в смысле тайны на него можно надеяться.

— Шесть яичек у них там, — хвалился Мишаня. — Чуть побольше горошины, пестренькие такие… я смотрел. Значит, выведутся еще шесть мельничков да этих два, это сколько будет — восемь? Значит, еще восемь гнезд тут прибавится, Братец Кроликов аспирант говорит, что птицы где вывелись, туда и гнезда вить прилетают!.. Я вот об чем теперь беспокоюсь: смородины этой мало им будет, придется еще кустов подсадить.

— А другие сады?

— Ничего, пускай тут живут… Тут им лучше будет… Насчет кустов я с отцом поговорю. У Братца Кролика пускай воробьи живут, а у меня будут мельнички. Какая птица — воробей, а какая — мельничек. Не сравнить даже! Скосоротится Братец Кролик, когда увидит, сколько у меня мельничков развелось. Ты вот про сову рассказывал: птиц носила… Мельничков тоже носила?

— У нас другие птицы… сибирские… — уклончиво ответил Глеб.

Потом они залезли в Мишанину квартиру и сели пить чай из самовара.

— Тех тунгусок как зовут? — спросил Мишаня.

— Зовут их… — Глеб растерялся, наморщил лоб. — Зовут их как… Они никому не велели говорить, это у них считается тайна!..

В это время над их головами, старательно топая, прошла Верка, тотчас вернулась, потом ушла насовсем, все время грохая ногами, как копытами.

— Дура! — сказал Мишаня. — Тунгуски, наверно, не такие ехидные?

— Что ты! — охотно объяснил Глеб. — Они никогда не станут ногами грохотать, чтоб сор сыпался! Хоть ты их и не заставляй, нипочем не станут!.. Да у них и крыльца не бывает! Но даже если б и было крыльцо, никогда не стали бы топать… Что в этом хорошего?

— Значит, они народ умный, — согласился Мишаня. — А у нас девчата одна одной злей да ехидней! Прямо собаки какие-то, а не девчата. Особенно отличаются эти самые Розка с Лариской. Любят над всеми командовать да потехи устраивать. И над тобой будут… Если хочешь, пускай уж, так и быть, Розка будет считаться моя… Я к ним привык, знаю, как с ними обходиться. А я тебе вдобавок вот резину для рогатки дам, глянь, как растягивается.

Глеб попробовал, как растягивается резинка, и спросил:

— А рогатульку?

— Рогатульку-то! Рогатульку срежем! Этого добра у нас столько растет, что на весь мир хватит рогатками снабдить!

— А кожу, куда камешек класть?..

— Кожу! Целые сапоги имеются для этого дела. Ладно, что ли?

— Да ладно… — неохотно согласился Глеб. — А как же я останусь без ничего? У всех будет, а у меня не будет?

— Тебе другую дадим, получше. Есть тут одна, Николаш… Ниночкой зовут — вот девчонка так девчонка!.. Моя считалась, но тебе подойдет в самый раз.

— А сам ты чего ж?.. — подозрительно спросил Глеб.

— Да так. Она, понимаешь, все песни поет, а я этого не люблю.

— Что тут плохого? — успокоился Глеб. — А когда мне можно Нину эту посмотреть?

— Чего ее смотреть! Успеешь, увидишь!.. Ты что — мне не веришь, да? Не веришь?

Глеб еще раз попробовал резинку на растягивание и сказал:

— Ладно. А когда мы пойдем срезать рогатульку?

Обмен был закреплен при помощи сцепленных мизинцев и заклинания: «Чур мена без размена!»

Однако Глеб что-то заподозрил, смолк и наконец спросил:

— А почему ты все-таки захотел меняться, если она такая хорошая?

— Говорил уж я тебе…

— Неправда! — торжественно заявил Глеб и, сощурив глаз, сильно перекосил свое толстое лицо, чтоб сделать таким, какое, по его мнению, бывает у людей хитрых и проницательных. — Я сразу догадался, что тут заключается! Сказать, а?

— Ну, говори…

— Ты! В Розку! Влюблен! Что? Правильно я догадался?

— Да не совсем правильно, а вообще… — поразился Мишаня догадливости Глеба, а Глеб великодушно сказал:

— Ладно, бери! Я тебе даже помогу! Что тут, у вас, полагается сначала делать?

— Не знаю… У нас никаких таких правил пока не выработано… А у вас?..

— У нас? У нас полагается… У нас тоже не известно, что полагается!.. Письмо надо написать — вот что полагается!.. Напишем два письма: ты и я!.. Ты умеешь письма писать?..

— Да не очень… Вернее, уметь-то умею, только не умею длинно писать. Все как-то коротко выходит… «Здравствуйте» да «С приветом»… А в середке почти что ничего.

— И я! Вот интересно! Жалко, что тут нет моего брата Руслана, он умеет громадные письма писать, длиннее любого писателя. А мы давай попробуем вдвоем. Сначала мне сочиним, потом тебе. Вдвоем у нас в два раза длиннее получится… Какое слово ты придумаешь, какое я… Наружи скрипнула калитка, зашуршали чьи-то шаги, и раздался голос тетки Федотьевны:

— Дома есть кто аи нет?..

— Я дома! — отозвался Мишаня, вылезая из-под крыльца.

— Ну, слава богу! Самый набольший тута! А вон и другой лезя!? Чтой-то вы под порог забились, будто намест собачки служить приставлены?

— Да у меня там квартира…

— Спасаться, знать, надумали, как у старину святые люди спасались?.. Келья зовемая… Однако-сь энти трудились дюже, труды принимали, а по вас чтой-то не заметно…

— Тетя Федотьевна, а вы письма умеете писать? — вежливо спросил Глеб.

— Хитрость невяликая… Во-первых, докладай — кому?

— Да… одной там…

— Прякрасно! — покатилась со смеху тетка Федотьевна. — Нявесте, стало быть, какую вчерась табе Гусь сосватал!.. Жалаете объяснить свои чувства ко вступлению в законнай брак!..

— Да нет, что вы! — испугался Глеб. — Так просто…

— Есть у меня, рябяты, одна книжка — до чаго хороша! Заглавие ей будя «Юлия». Там один молодой юноша своей симпатии пиша, а она ему отвечая… Усякия чувства содержа, какия только хотишь! Ну до чаго складно!..

— А вы нам ее не дадите?

— Нет, рябяты, энта книжка старинная, Дорогая, ну-кась ты ее порвешь аль потеряешь? Вам, арястантам, только дай! Я табе лучше на словах окажу, а ты слухай. Значить, так… Ежели жалаете письмо составить, тут стих нужон! Я, бывалоча, пропасть этих стихов знала, тятрадка у девок, у Чачорах, была, где усе стихи описаны!.. Значить, так… Перед началом ставь: «Ляти, письмо, завивайси, никому в руки ни давайси, дайси в руки тому, кто мил сердцу моему!»

— Стой, я сейчас запишу! — воскликнул Мишаня, сбегав в дом, принес карандаш и бумажку и пристроился с ними на ступеньках: — Теперь диктуй!

Тетка Федотьевна продиктовала свой стишок и добавила:

— Далее — излагай свои чувства, а у конце ставится так: «Жду ответа, как соловей лета»… Надоть еще букет нарвать и преподнесть…

— Это я так запомню…

В это время в калитку вошла Верка, а с ней Роза и Лариска.

— Вот и сам прядмет ваш жалуя… — начала было тетка Федотьевна, но Мишаня так отчаянно ей замигал, что тетка Федетьевна поняла и ушла, хохоча неизвестно над чем. — Ах, анчихристы! Ах, шуты водяныя!.. Ха-ха-ха-ха!..

А Мишаня с Глебом тем временем благополучно скрылись под крыльцо.

Девочки сели во дворе на скамейку поблизости от крыльца и тоже начали хохотать. Хохотали они громко, а разговаривали тихо, так что было непонятно, над чем они хохочут-надрываются, но похоже — над Мишаней с Глебом, иначе с чего бы им так надрываться?..

Мишаня нашел подходящую щелочку и показал Глебу Розу.

Глеб, сопя, долго ее рассматривал, потом спросил:

— А Нина еще лучше?..

— Да как тебе сказать… Малость будет похуже…

Глеб еще посмотрел и сказал:

— Ты меня обдурил!..

— Я про что говорил тебе? — загорячился Мишаня. — Я про наружность говорил? Про характер! Ты сперва по гляди, какой у нее характер мировой! Прямо ничем не отличается от тунгуски, что тунгуска, то и она!..

Глеб посопел и сказал:

— Ладно.

Наконец девочки перестали хохотать, и сестра Верка позвала:

— Эй, мальчишки!..

— Чего? — угрюмо, как медведь из берлоги, откликнулся Мишаня.

— Что вы там делаете?

— Сидим…

— Вылезайте сюда!..

Мишаня глянул на Глеба, но тот выпучил глаза и замотал голввой.

— Не хотим! — передал Мишаня.

— Чего скажем!..

— Говорите оттуда, мы слышим…

— Нет, вы вылезьте! А то не скажем…

— Ну и ладно!..

— Хоть бы чаем нас угостили!..

— Обойдетесь…

К счастью, Мишаня вспомнил, что под крыльцом у него имеется брызгалка, из которой можно всех обрызгивать, и развеселился.

— Вот я вас сейчас угощу… — пробормотал он, набрал в брызгалку воды из остывшего самовара и брызнул через щелку на девочек, приговаривая: — Ага, закопошились! Как куры отряхиваются!.. Глянь, Глеб… Пускай попробуют самоварной водички… Сейчас еще наберем!..

— Да ну их, девочки, не хотят и пусть… Очень нам нужно!.. — сказала Роза, и они ушли в дом.

Мишаня и Глеб некоторое время молчали, глядя друг на друга, потом Глеб пробормотал:

— Я как-то не привык… так сразу… начинать разговаривать!.. Отвык в тайге… Там сидишь себе в дупле…

— А как же! — подхватил Мишаня. — Надо сперва обдумать, а уж потом начинать… А то все испортишь… Напишем вот письма… Аида скорей к Братцу Кролику. Может, он тетки Федотьевны книжку вынесет… Оттуда всё сдерем!..

Мишаня с Глебом выбрались из своего убежища и скрылись так поспешно, что девочки их заметить не успели.

Братца Кролика они застали за обедом.

Он важно сидел у дощатого стола под яблоней и ел со сковородки собственноручно наловленных пескарей.

При этом он напоминал Робинзона Крузо на картинке, где тот изображен обедающим в окружении своих домашних животных, если представить знаменитого путешественника значительно помолодевшим, стриженным наголо и в одних трусах. Домашняя живность Братца Кролика точно так же столпилась кругом, жадно ожидая какого-нибудь кусочка. Знаменитый огненный петух Петухан Курлыканыч стоял напротив в высокомерной позе и, когда Братец Кролик кидал ему хлебные крошки, гордо их склевывал, ничуть не роняя собственного достоинства.

Личные Братца Кролика воробьи вертелись поблизости, напоминая о себе громким чириканьем.

Штук пять разноцветных кошек, хищно сгорбившись, сидели поодаль в разных местах. Им Братец Кролик швырял пескариные головки с разбором:

— Вот эта — Петровной… Это кошка хорошая, вежливая, нельзя ей не дать… Ту, полосатую, плохо кормят, всегда голодная, даю ей самую большую!.. У, как схватила! У Психеи скоро котята, молочка ей дам после. А этот, драный, — большой нахал, ему шиша!..

Братец Кролик охотно согласился вынести книгу, но потребовал резинку для рогатки, чтобы вознаградить себя за труды, а также за неприятности, если тетка Федотьевна поймает его на месте преступления.

— Трудно доставать! У нее не то что у аспиранта: у того все раскидано! А обратно положить — так еще труднее! А если она заметит, что не так положено? Достанется мне. Даже аспирант уже ругался: «Ты брал мой микроскоп? Там стронуто!» — «Что вы, я в вашу комнату сроду и не захожу даже и, какой такой микроскоп, не знаю… Очевидно, само стронулось…»

За аспиранта Братец Кролик говорил хриплым зверским голосом, а за себя — кротко и вежливо.

— Тетка Федотьевна тоже: «И когда я отсюдова перееду, жду я, не дождусь: и усе-то он найдеть, и усе-то он разроеть, и усякую похоронку унюхаеть, и усе-то он перетаскал нязнамо куды!» Такой народ…

Кошки увидели, что Братец Кролик доел последнего пескаря, и сразу убежали, кроме важной Психеи, которая чего-то дожидалась.

Братец Кролик отнес сковородку в дом и вышел с кружкой молока, сопровождаемый чьим-то напутствием:

— Ты куда, поганец, потащил молоко?

— Сам выпью!

— То-то: «выпью»! Все чужим кошкам перетаскал!..

— Уже пью!

Он подмигнул друзьям и быстро пошел в какой-то укромный угол. Психея, поставив хвост вверх, шествовала впереди. Видно, где-то существовала особая посудина, так как Братец Кролик тотчас вернулся, допивая из кружки остатки.

— Тетка Федотьевна уходит на базар… — сообщил он. — Ждите…

Чтобы развлечь гостей и скоротать время до ухода тетки Федотьевны, он показал им нескольких знакомых пауков, проживающих по темных углам, которых он также снабжал ежедневным пайком в виде мух, и один собственный муравейник, потом предложил:

— Может, хотите свинью посмотреть?..

— Ну ее! Чего ее смотреть… — замахал руками Глеб.

Тут как раз и тетка Федотьевна с кошелкой прошла через двор.

Братец Кролик немедленно, прошмыгнул в дом, через некоторое время форточка в одном окне открылась, оттуда выпала книга, а из двери выскочил Братец Кролик…

Пообещав как можно скорее возвратить книгу вместе с резиной, Мишаня и Глеб отправились сочинять письмо.

Девочки, наверное, пождали, пождали да и пошли несолоно хлебавши, что и требовалось…

Поэтому Мишаня с Глебом чувствовали себя под крыльцом свободно.

Первым делом рассмотрели в книжке картинки, оказавшиеся неинтересными: кудрявые кавалеры в чулках разговаривали и обнимались с разными расфуфыренными дамочками; шпага была только у одного, и он никого этой шпагой не колол и даже в руки не брал, а носил, видно, так — для форса…

— Давай! — распорядился Мишаня, приготовляясь записывать подходящие слова и выражения. — С середки давай, а то они, может, тоже эту книжку у тетки Федотьевны брали, запомнили начало. Я всегда начало запоминаю…

— «Запаситесь терпением, сударыня! — начал читать Глеб. — Я докучаю вам в последний раз. Когда мое чувство к вам еще зарождалось, я не подозревал, какие уготовил себе терзания. Вначале меня мучила только безнадежная любовь, но рассудок мой мог одолеть ее со временем…»

— Не годится, — забраковал это место Мишаня. — Заменим так: «Здравствуйте, Роза, с приветом к вам Мишаня».

— Почему на «вы», они что — взрослые? — внес свою поправку Глеб.

— Ну, «Здравствуй, с приветом к тебе»… Дальше валяй…

— «Я молчал долго; ваша холодность в конце концов заставила меня заговорить. Можно преодолеть себя во имя добродетели, но презрение того, кого любишь — непереносимо…»

— Чепухово пишет! Давай с другого места!..

Глеб перелистнул несколько страничек:

— «О ангел мой! Моя заступница! Какую ужасную обязанность я возлагаю на тебя! Сжалься! Пусть мое сердце говорит твоими устами…»

— Это и вовсе никуда не годно! Они и так об себе чересчур много понимают, а тут совсем завоображают!.. Нечего унижаться!.. А твоя Николаш… Ниночка то есть, недавно как чесанула Огурца палкой по горбу, аж он скрутился весь не хуже того волоса! Репьями он в нее кидался… Ангел!

— «О, умрем, моя нежная подруга, умрем, любовь моего сердца! Для чего нам отныне наша постылая молодость — ведь мы изведали все ее утехи…»

— Вот еще! Чего это нам помирать!.. Я и не подумаю! Нас тогда на Гусиновке засмеют, проходу не дадут! И зачитывать не стоит… Переворачивай…

— Вот заканчивает он: «Я хочу жить ради вас, а вы, лишая меня жизни…» Это тоже никуда не годно… «И ты, мой нежный друг, и ты, моя единственная надежда, ты тоже терзаешь мое сердце, а ведь оно и без того изнывает от тоски…»

— Чепуха! Так только в старину выражались: терзает… изнывает… Сейчас надо — «Жму руку».

— Товарищески жму руку, — уточнил Глеб.

— Ну, «товарищески»… А дальше стишок: «Как соловей лета…» и порядок!..

— Нет в этой книжке никакого толку, — критиковал Мишаня, сам пересмотрев несколько писем. — Ишь, какие длиннющие: наверно, помещики были, только и дела им — дурацкие письма выдумывать…

— Я тоже так считаю, — согласился Глеб. — Эта книжка допотопная. Пускай оттуда тетка Федотьевна списывает, а мы давай лучше напишем по-таежному!..

Такая мысль понравилась Мишане: по-таёжному выйдет гораздо интереснее, сразу будет видно, что писали мужественные суровые люди, а не какой-нибудь слюнтяй кавалер Сен-Пре, у которого и шпага-то болтается без дела, чтоб перед своей Юлией хвалиться!..

Знаток таежной жизни Глеб, хоть и пришлось ему потрудиться, но уж сочинил так сочинил!

Конечно, и Мишаня много помогал.

В окончательном виде письмо получилось такое:

«Лети, письмо, завивайся, никому в руки не давайся, дайся только тому, кто мил сердцу моему. Здравствуй, Роза, с приветом к тебе Миша. Твоя мне шибко нравится, давай будем мало-мало дружить. Худой люди не слушай. Наша вместе тайга туда-сюда ходи, соболя, белку гоняй, в чуме живи. Тебе понимай есть? Жду ответа, как соловей лета. Товарищески жму руку.

Мишаня».
Оба сочинителя до того уморились, что другого письма решили не сочинять, а обойтись одним, подставив, разумеется, разные имена; да так хорошо больше и не получится…

— А бывает, чтоб одинаковое письмо сразу двум слать? — засомневался было честный Глеб, но Мишаня его успокоил.

— Да ведь каждая отдельно себе получит! Если бы накатали одно на двоих — другое дело! А так — какая разница? Подумаешь, барыни, отдельные письма им еще составляй!..

И почтальон нашелся — Колюнька. Соскучившись играть у Маринки, он перелез в Мишанин двор, услыхал голоса под крыльцом, начал заглядывать и клянчить:

— Мишань, а Мишань… А мне можно? Мишань, а Мишань… А мне нельзя?

Глеб красивым почерком переписал оба письма, потом их запечатали в конверты, налепили марки, Глеб вывел адреса, и письма были вручены Колюньке с наказом передать в собственные руки, да не перепутать.

Впрочем, об этом не стоило беспокоиться, потому что Колюнька, несмотря на малолетство, до того поднаторел самоучкой в грамоте, что мог с ходу узнать в самом длинном слове буквы О, П, Р, Т и С, которые любил изображать мелом на всех видных местах.

Гордый поручением, Колюнька запрятал письма под майку и отправился разыскивать Розу и Николашку, изредка останавливаясь и доставая письма, чтобы полюбоваться марками и двумя своими любимыми буквами — Р, похожей на топорик, и Т, похожей на молоток.

А Мишаня, проводив Глеба, отрезал от галошины еще две полоски. Совсем мелкие стали галоши!..

КАК ГЛЕБ ХОДИЛ ЗА ГРИБАМИ

Не вытерпел Аккуратист, пришел-таки мириться, не желая иметь такого могущественного неприятеля, как Мишаня.

Мишане в это время не до него было: у мельничков вывелись птенцы!

Пошел Мишаня, как всегда, к смородине проведать, продолжают ли торчать из гнезда нос и хвост, но ни хвоста, ни носа уже не торчало, а в гнезде слабо копошились птенчики. Маленькие, чуть побольше горошины, прозрачные до того, что каждая жилка просвечивала, такие слабые, что и голова еще не держалась на дрожащей шее, но уже разевали громадные рты и пищали тоньше комара, еды просили!

Даже загоревал Мишаня: если сами они с горошину, то какие же должны быть мушки и комары для еды им? Но, оказывается, не стоило горевать: большие мельнички свое дело знали.

Один уже прилетел и дожидался, когда уйдет Мишаня, с какой-то чуть видной мошкарой в клюве, а другой, пристроившись на сучке над самой головой соседской кошки, мирно поедавшей длинную травинку, ругался на нее:

— Чи! Чи! Чи!

В кошку Мишаня запустил камнем и преследовал ее до самого забора, чтоб нагнать побольше страху.

А тут и Аккуратист заявился и начал свистеть, вызывая Мишаню.

Мишаня встретил его с презрением:

— Чего заявился?

— Мишань, — зашептал Аккуратист, воровато оглядываясь по сторонам. — Слушай, только тихо: в лесу грибы пошли — ужасно прямо какие! Так и торчат на каждом шагу, здоровые, как прямо сковородки! Сыроежек и в помине нету, а всё одни белые да подосинники!.. Аида со мной, оберем их все до единого, покуда никто не прознал!.. Я об тебе сразу вспомнил, чтоб и тебе попользоваться…

— Ты б один все захапал! — разоблачил его Мишаня. — Только боишься, что тебя волки съедят, которых у нас не водится! Ладно, подождем Глеба — вон он! — и пойдем…..

Аккуратист засуетился:

— Да на кой он нужен, Мишань… Да одни, что ль, не сходим?.. Чего нам лишнего человека…

— Кому — лишнего, а кому — не лишнего, — непреклонно ответил Мишаня. — А раз мы теперь друзья с ним, то у нас все напополам, и грибы считая… Не желаешь с нами — вали один, а мы тоже дорогу знаем!

И нечего было делать Аккуратисту, кроме как согласиться.

— Пускай! — воскликнул он, стараясь быть веселым и простым. — Пускай уж и он наших грибочков попробует! Не обедняем небось! И нам останется!..

Однако нахмурился при виде корзинки, которую приволок обрадованный Глеб: не корзинка, а целая кошелка — не грибы, а тыквы собирать.

— Побольше не мог найти?

— Сойдет и эта… — ответил недогадливый Глеб. — Хоть бы эту полную насобирать… Я думаю, насобираю. У меня глаз таежный!

— Как начнем бузовать! — подхватил Мишаня, и Аккуратист совсем опечалился.

Глеб шел, размахивая своей несуразной кошелкой, и громко рассказывал, какие у них бывают необыкновенные грибы: ножку не обхватить двумя ладонями, а как примешься есть, то в один день ни за что не съешь, приходится откладывать до завтра.

— Порядочно пройдет времени, пока доешь такой гриб! — хвалился он, а Мишаня сказал:

— Те грибы, каких мы сейчас насобираем, хоть и поменьше будут, зато сладкие, как курятина! Это оттого они сладкие, что земля тут такая особенная — жирная, аж черная! И блестит, как крем сапожный!

Посреди улицы в окружении мелкой детворы стоял Колюнька и давал всем по очереди смотреть сквозь красное стеклышко. Каждый малыш, приставив это волшебное стеклышко к глазу и увидев все вокруг чудесно окрашенным в красный цвет, издавал восторженный возглас и становился опять в очередь.

Колюнька это необыкновенное стеклышко очень берег и несмышленой малышне не доверял, а давал смотреть из своих рук.

— Мишаня! — крикнул он, потрясая стеклышком. — А у меня вот что есть! Глянешь, а там так всё и красное!

Все трое не удержались, и приставили стеклышко к глазам, чтобы увидеть всё красным. Потом Глеб сказал Колюньке:

— А мы — за грибами! Пошли с нами?

— Да на кой он еще нуж-жен… — зашипел Аккуратист, толкая Глеба в бок. — Всё набираем, и набираем, и набираем… Пошли скорей!

— Пускай! — отмахнулся Глеб. — Пускай и Колюнька сходит. Он маленький, пусть привыкает! Знаешь, как будет рад, когда полную корзинку притащит!..

Корзинку Колюнька вынес чуть поменьше Глебовой да еще и спросил:

— А Маринку возьмем?

— Как-кую еще Маринку-у… — мучился Аккуратист, корчась, будто у него болел живот.

— Маринка мала, еще потеряется, — сказал Мишаня, и они пошли вчетвером.

Мучения Аккуратиста сделались совсем нестерпимыми, когда грибников увидал Гусь.

Он возле своего двора, засучив выше колен штаны, месил ногами глину для обмазки сарая и по корзинкам тотчас догадался, куда ребята идут.

— Эй, вы! — загорланил он. — Почему без меня? Что за беспорядок!

Он вылез из глины и присоединился к грибникам, как был, в засученных штанах, вышагивая своими длинными ногами, облепленными глиной, как настоящий гусь.

— Что же ты корзинку не взял? — спросил Мишаня.

— А зачем она мне? Я в рубашку наберу, было бы что! А за корзинкой пойди, там скажут: «Глину домесил, ах ты, лоддырь, дубина!» Надоела она мне, лучше я грибов принесу!.. Отец за грибы сильно ругаться не будет, он их уважает! А глина никуда не денется… Правда, высохнуть может, да ее размочить — что за важность!..

Аккуратист молча шел сзади, только раз неожиданно пробормотал себе под нос:

— Наплевать…

— Ты чего? — обернулся Гусь.

— Так…

Разговор по дороге шел интересный: про волков — могут ли они постепенно развестись в гусиновском лесу? Для запугивания Аккуратиста Мишаня начал говорить, что, по слухам, в лесопосадку уже перебрались волки из других лесов, но все испортил Гусь, ляпнув про медведей, которых будто бы уже поселилось около двадцати четырех штук, а такой небылице кто поверит?

Аккуратист в этом интересном разговоре никакого участия не принимал, а когда перебрели речку и вступили в лес, сказал сам себе:

— В рубашку много не наберешь…

— Это он боится, что мы все его грибы порвем! — догадался Мишаня.

— Нуждался я… — буркнул Аккуратист.

Это место только приезжие да кто ничего не понимает звали лесопосадкой, а гусиновцы называли не иначе, как лес!

Хоть он и не сам вырос, а был лет тридцать назад посажен, но почти ничем не отличался от дикого или даже от тайги! И чаща там была, и бурелом, и пни (правда, небольшие), а в некоторых местах верхушки деревьев так сплелись, что и неба не увидишь, — тайга и тайга!..

Огурец прошлым летом ездил гостить к своей бабке, живущей в самом настоящем лесу, и рассказал, что тамошний лес, хоть он и дикий, по сравнению с гусиновским никуда не годится: деревья кривые, редкие; травы почти никакой, один мох; птиц мало, да и те какие-то дохлые, поют плохо…

А тут трава — это трава: вся в цветах разных, а по ним шмели, пчелы, бабочки, козявки всевозможные ползают, летают и кишат!

Птицы возятся и порхают в чаще, перекликаются и поют на разные голоса!

Деревья — высоченные, здоровенные, листья густые — дунет ветер, там они и зашумят!

Не хватало только волков, леших и медведей, но зато уж и свои разбойники завелись, у которых Гусь атаманом.

Колюнька, зайдя за первый куст, воскликнул:

— Гриб!!

Гриб был высокий, на толстой, как колбаса, ножке, с большой красной шляпкой, весь твердый, как костяной.

Колюнька держал его над головой и повертывал во все стороны.

— Да-а… Везет кому не надо… — проговорил Аккуратист и вдруг озлел: — Чего ты их с корнями дергаешь, порядков не знаешь? Резать у него нечем… Не умеют грибы брать, а в лес прутся!..

А сам шарил глазами по кустам, надеясь увидеть еще такой же, не увидел и скомандовал:

— Расходись по сторонам, чтоб друг другу не мешать!..

Мишаня с Глебом пошли вместе. Колюнька, боясь потеряться, держался поблизости от них. Если кто находил гриб, кричал на весь лес:

— Еще один! Огромадный!..

Гусь первым летел смотреть, ломясь сквозь кусты, будто медведь:

— Где? А ну? Ого-го-го какой! А у меня что-то не клеится… В чем дело — не пойму…

Прибегал Аккуратист и, взглянув на гриб, начинал рыскать по кустам вокруг этого места, но сам помалкивал, если находил.

Остальные перекликались:

— Есть!

— Какой?

— Красный! Молодой!..

Красные подосиновики считались ценнее коричневых подберезовиков благодаря красоте, стройности и толщине ножки. На такай гриб взглянуть и то радостно. Совсем уж ноги не идут и домой хочется, а увидишь гриб, как он своей красной шапкой из травы торчит, куда и усталость делась, и спять можно идти хоть сто километров. Жалко, попадаются они редко…

И все-таки Мишаня нашел три молодых подосиновика и один подберезовик, большущий, старый, но годный.

Аккуратист насобирал чуть больше.

Глеб не нашел ни одного.

Гусь — один, зато такой громадный, что можно на голову надеть вместо шляпы. Не имея куда положить, он носил его в руке, держа за ножку.

— Если б я заранее догадался его на башку себе надеть, — жалел он, когда все сели отдохнуть, — не так досталось бы мне сучком по макушке! Вижу, наверху сучок сухой завис… дай сшибу другим сучком! Сшиб, а убечь не успел!.. Вон какая шишка вскочила, на, трогай, не бойся!.. Да у меня чугунок крепкий, не то видал! Он у меня все равно как вот пенек, на котором дрова рубят, — весь в рубцах! Привычка имеется!..

Колюнька нашел два больших и один маленький, совсем крошечный. Если ему попадались мухоморы, он затаптывал их ногой, пока Глеб не сказал:

— Мухоморы не трогай, ими лоси лечатся!..

Колюнька сильно удивился и стал ходить за Глебом, беспрерывно спрашивая:

— А как они лечатся?..

— А почему они не отравляются?..

— А откуда они знают?..

Он так над этим задумался, что пропустил великолепный гриб, который проворно схватил и засовал в свою корзину зоркий Аккуратист.

Но Колюнька теперь больше переживал за мухоморы и восклицал:

— А вот еще один! Я его не тронул, Глеб, а Глеб!.. Пускай лосям будет!..

— Молодец! — отзывался Глеб.

— Лось увидит и съест, правда?

— Правда…

— И выздоровеет, правда?

— Правда…

Наконец Глебу повезло, как и местным жителям редко везет: он нашел сразу три подосиновика, выросших из одного корня, такие могучие да красивые, что и есть жалко, а поставить бы куда на выставку, чтоб все любовались и завидовали.

Даже Гусь растрогался:

— Вот тебе и сибирский кот! А мне чтой-то все червивые попадаются, чтоб они провалились!..

Аккуратист глянул и сразу отвернулся, не желая, видно, расстраиваться:

— Здорово тебе везет… Только мама говорит, что кому сильно везет, тот скоро помирает…

— Я, значит, долго проживу! — обрадовался Гусь, но и Глеб не испугался:

— Пу-ускай! Только бы побольше таких попадалось!..

— Привел вас на свое место, а сам остался ни причем, — бубнил Аккуратист и вдруг дернул Колюньку за чуб: — Ты еще тут под ногами путаешься!..

Колюнька строго взглянул на него, надулся, но не заплакал и ничего не сказал.

И вот лес кончился, грибники тронулись в обратный путь, намереваясь ещё раз обыскать все кусты: вдруг какой гриб не заметили?

Однако ни одного незамеченного гриба не увидел даже Колюнька, который от усталости начал отставать, спотыкаться и цеплялся за деревья. Свои силы он подкреплял только тем, что спрашивал:

— Мишань, ты уморился?

— Ага…

— И я…

— Глеб, ты уморился?

— Еще как…

— И я!

Когда становилось совсем тяжело, он доставал из корзинки самый симпатичный грибок, любовался им и начинал шагать заметно быстрее. Потом и это уже не действовало, и Колюнька стал капризничать.

— Кто сверчи-и-ит? — спрашивал он дребезжащим голосом, подозрительно косясь на куст.

— Кузнечик… — терпеливо объяснял Глеб.

— Пач-чиму-у?..

— Он так поет…

— Пач-чиму-у так поет?..

Отдыхали часто и подолгу, потому что на пути все время оказывались уютные тенистые полянки с такой мягкой сочной травкой, что никак нельзя было пройти мимо и не поваляться. Почему-то, когда искали грибы, ни одной такой полянки никто не видал, а теперь они попадались на каждом шагу.

— Вот хорошее местечко! — восклицал Гусь и бухался в траву. Остальные с удовольствием следовали его примеру.

Последний привал был сделан на лугу под самыми гусиновскими огородами. Можно было и до дома дотянуть, да уж очень травка хороша!

Там же рос одинокий шиповниковый куст, который неизвестно как вырос в этом неудобней месте.

Куст этот чем-то понравился Глебу: он все разглядывал его, трогал зеленые шишечки, пробовал пальцем колючки, наконец, опросил:

— А это какое растение?..

— Обыкновенный шиповник! — ответил Мишаня. — Разве у вас в Сибири таких не растет?..

— У нас другие… — сказал Глеб. — И зачем он, глупый, тут вырос?.. Скучно ему, наверно, одному… Рос бы в лесу с другими кустами вместе… А этот какой-то сирота, жалко даже…

Потом Глеб спросил у Колюньки:

— Колюнька, ты куда свои грибы денешь?

— Съем, — коротко ответил Колюнька, потом уточнил: — Один, самый маленький, дам Маринке, вот этот, большой, бабушке, остальные съем сам!..

Он совсем выбился из сил, валялся на траве, и даже глаза у него закрывались, как у ослабевшего цыпленка.

— Колюнька — молодец! — похвалил его Глеб. — Самый маленький, а сколько насобирал!..

— Маленькие, они такие… — согласился Гусь. — Враз все заметят, у них глаз молодой!..

— Да, грибочки… — умильно говорил Аккуратист. — Только, как моя мама выражаемся, хороша кашка, да мала чашка…

— Мало ли что она у тебя там говорит! — с пренебрежением отмахнулся Гусь… — А моя скажет: буду я из-за одного гриба сковородку марать!..

Аккуратист заволновался и привстал:

— Ребята, знаете что? Хорошо бы… у кого мало, отдать тому, у кого много, чтоб…

— Верно! — сказал Глеб. — Знаете кому? Колюньке! У него хоть и немного, а пускай много будет!.. Вот удивятся все, когда маленький такую корзинку приволокет!

И он положил свой великолепный тройник в Колюнькину корзинку.

— Я тоже свои отдаю! — сказал Мишаня, ясно представив, какой переполох поднимется в Колюнькином доме, когда тот явится из леса с такой кучей грибов. Кроме того, он сразу понял хитрость Аккуратиста, который набрал больше всех.

— Пускай уж и мои берет, раз большинство постановило! — сказал Гусь, кладя сверху свою громадину, и обратился к Аккуратисту: — А ты чего? Давай и ты сыпь!

— Почему Ко… ему? — заикаясь, сказал Аккуратист, и лицо у него покрылось красными пятнами. — Не ему надо бы, а…

— Тебе, что ль? — усмехнулся Гусь, не любящий возражений. — Хите-ер, кулак! Сыпь, не разволновывай меня! А то я как вспомню, что глина моя там, разинувши рот, стоит, а уж отец теперь вытворяет — просто уму непостижимо… так и расшибу вдребезги!..

Вырвав у Аккуратиста корзинку, он высыпал все грибы Колюньке, пустую корзинку нахлобучил Аккуратисту на голову и, довольный, воскликнул:

— Порядочная куча образовалась! Имеет вид! Прибавится теперь Колюнькиной бабке работы — чистить их да жарить!..

Колюнька, не веря своему счастью, взглядывал то на Глеба, то на Гуся, то на Мишаню, то на грибы, и одного Аккуратиста вроде бы не замечал…

Аккуратист заморгал глазами, зашмыгал носом, пустил одну слезу, другую… и зарыдал, как девчонка, даже хуже:

— Я им… место показал, — всхлипывал он. — А они… меня…

— Ишь, захлюпал! — ухмыльнулся Гусь. — Москва слезам не верит! Раз постановлено, переменить никак невозможно!..

— Я их повел… как добрых… На мое место!..

— Мы тебе коровы, что ль, — водить нас? А место еще и брат мой знал, и отец, и дед, и дедов дед, и…

— Чего клеи-ишь… Недавно лес посажен… «Дед»…

— Не туда, так в другое место ходил — что за важность!.. — вывернулся Гусь и рассвирепел: — Удались с моих глаз, чтоб я тебя не видел, не разволновывай меня, кому сказано!..

Зная Гусеву вспыльчивость, Аккуратист подхватил пустую корзинку и, спотыкаясь, побежал к домам.

Там он остановился и яростно прокричал, очевидно, имея в виду Глеба:

— Жирный! Мыло! Я тебе покажу!

— Ишь, как разволновался! — покачал головой Гусь. — Ловко мы его раскулачили. Давно я такой потехи не видал, даже про глину забыл…

Потрогал свою шишку и печально добавил:

— Чую, еще достанется моему черепку сегодня!.. Ну да ладно… Он у меня привычный!.. Не то видал!..

Проводив Колюньку с грибами до его дома, сами ребята по домам не сразу пошли, а некоторое время посидели еще на уличной мураве, поручив Глебу посмотреть в щелочку, что будет делать Колюнькина бабушка, когда к ней явится Колюнька с такой огромной добычей.

Вернувшись, Глеб рассказал, что бабушка бегает по двору с ведрами и тазами — воду готовит грибы мыть, а все грибы аккуратненько разложены на ступеньках, как выставка. Сам Колюнька берет гриб за грибом и показывает явившейся откуда-то Маринке и дает бабушке всякие указания, как приготовлять к жарке эти прекрасные грибы.

Порадовавшись за Колюньку, ребята стали придумывать, что теперь сделает Аккуратист.

Мишаня высказал предположение, что он побежал к реке топиться с горя, как черт, виденный теткой Федотьевной.

Эта мысль привела всех в восторг и особенно Гуся, который пошел домой в самом веселом настроении, хоть там ожидала его засохшая глина и разъяренный отец.

КАК ГЛЕБ ОХОТИЛСЯ НА ВОРОБЬЕВ

На другой день после грибного похода Мишаня с Глебом выступили в другой поход — охотничий.

Такое уж место богатое Гусиновка: не успеет одно приятное кончиться, другое что-нибудь начинается, и так идет круглый год, успевай только поворачиваться.

А это была особая охота: не для взрослых, а для мальчишек и для котов — воробьиная охота.

Несколько раз в лето она случалась, когда воробьи, в неисчислимом количестве заселявшие каждую пригодную щелку в гусиновских домах и сараях, выводили своих подросших птенцов для ознакомления с окрестностями и обучения воровству, дракам, шуму и прочим безобразиям.

Гусиновские воробьи отличались от других воробьев своей отчаянностью, удалым нравом и большим умом, но желторотые воробьята, не успевшие набраться ума-разума и обучиться всем воробьиным хитростям, вели себя как несмышленые разини, неумело летали везде без всякой опаски, а замороченные родители хлопотали около них, боялись и переживали.

В это время всех гусиновских кошек можно было хоть совсем не кормить: какое кушанье ни налей им в блюдце, они и нюхать не хотят — одними воробьятами сыты.

И мышам, как видно, наступали каникулы: хоть весь дом они сгрызи, кошкам до них не было дела, потому что они и домой почти не заходили, разве что так — показаться хозяевам, чтоб не сильно о них беспокоились. Они на это время переселялись в огороды и сады, где, как маленькие тигры, таились в кустах, ползли в траве, куда-то с хищным видом пробирались или лазили по деревьям, слушая, не пискнет ли где воробьенок, чтоб сцапать его себе на закуску.

Мальчишки и кошки большой ущерб наносили воробьиному племени, зато уж оставшиеся в живых сплошь подбирались ловкачи, проныры и головорезы, которым все нипочем.

Сам Мишаня воробьев даже за дичь не считал, мало интересовался, будучи охотником известным, даже, можно сказать, знаменитым. А уж если какого воробьишку и сковырнет, то исключительно для практики, чтоб не ослабли глаз и рука.

Рогатка у него была особенная, усовершенствованная, меткая до невозможности!

Камушки он закладывал не какой под руку подвернется, а собственноручно изготовленные из наколотого кирпича — круглые, одинаковые, страшной убийственной силы.

Стоило Мишане показаться на улице со своей рогаткой и запасом камушков в кармане, как воробьи в панике бросались спасаться кто куда. Даже куры, кошки и прочая домашняя живность понимали, кто вышел: меткий камушек мог догнать их в любую минуту, когда Мишаня бывал не в духе. Однако такое случалось довольно редко.

Иной неумелец, конечно, рад без памяти, если удастся сшибить желторотого воробьенка. Не то Мишаня: на его охотничьем счету числилось множество редкостных ценных трофеев.

Например, Мишаня покрыл себя славой, застрелив птицу дубоноса, страшного вредителя, проклинаемого всей Гусиновкой. Как только поспевала вишня, целые стаи дубоносов, противно посвистывая, обрушивались на сады, вишневые косточки сгрызали, а саму вишню выплевывали — такой у них был подлый привередливый вкус. Вдобавок они были до того осторожные, что ни одному человеку не удавалось увидеть их вблизи. А Мишаня одного подстерег-таки и убил, так что потом даже старые люди приходили на Мишанин двор, чтоб поглядеть, какая такая бывает птица дубонос: толстая, рыжая, головастая, с клювом как сахарные щипцы.

Еще он убил разноцветную хохлатую птицу удода и одну неизвестную рябенькую птичку с длинным хвостом.

Их крылья, развернутые в виде веера, Мишаня прибил в своем жилище на стенку, как трофеи, но крошечные черненькие муравьи, обитавшие там вместе с Мишаней, подъели все перья, и крылья пришлось снять и выбросить.

Он даже одного зверька подранил — вовсе невиданного: не то белку, не то мышь новой громадной породы: пушистенького, усатенького, очень симпатичного, который лазил по сливовому дереву. Выяснить, что это за зверек, не удалось, так как, посаженный в картонную коробку, он той же ночью прогрыз в картоне дыру и убежал.

Сегодня Мишаня вышел на охоту по трем причинам: во-первых, надо научить Глеба владеть рогаткой, которую ему сделали вчера вечером; во-вторых, показать свое личное искусство и удивить; в-третьих, настрелять побольше воробьев для парадного обеда разбойников, назначенного сегодня у Чертовой ямы.

Дело в том, что Братец Кролик, узнал у своего квартиранта-аспиранта, что в заграничных странах воробьев едят запросто, и даже своими глазами прочитал в одной аспирантовой книжке, что «на стол был подан пирог из воробьев».

О пироге, конечно, и думать было нечего из-за отсутствия в разбойничьем хозяйстве нужных кухонных предметов и припасов, а также человека, знающего толк в приготовлении воробьиных пирогов. Поэтому было решено есть воробьев в жареном виде, изжарив их на палочках над углями.

Заготовку воробьев взял на себя Великий Охотник — Мишаня.

Атаман Гусь заранее распорядился, чтоб первого воробья для пробы ел сам Братец Кролик как главный затейщик всего этого дела. Не посмев сразу отказаться, Братец: Кролик ходил теперь несчастный, смотрел на всех жалкими заячьими глазами, поминутно оплевывал, жалуясь на болезнь живота, по научному — колит, но атаман Гусь был человек упрямый, на расправу скорый…

…Улицы Гусиновки были пусты, прохладны и тенисты, когда Мишаня вышел с Глебом на промысел и окинул окрестность своим охотничьим глазом.

Воробьи не ожидали никаких бед и предавались беспечному веселью, набившись в листву деревьев и вереща так, что звенело в ушах.

А между тем Мишанины карманы оттопыривались от смертоносных камушков, заготовленных еще с вечера.

— Сейчас мы наколотим чиликов, что объестся Братец Кролик! — сказал Мишаня Глебу. — Они у нас посыплются с деревьев как град, поспевай подбирать!..

Воробьиная шайка на первом дереве, заметив Мишаню, не дала ему приблизиться на расстояние точного выстрела и с криками сыпанула через плетень в сады.

— Знают меня, жулики! — с удовлетворением заметил Мишаня. — Понял, как испугались? Сейчас я вот этого толстого срежу!

Толстый старый воробей с черным галстуком сидел на веточке, распушив перья, преспокойно посматривал на Мишаню своими плутовскими глазками и пронзительно чирикал.

Мишаня прицелился так, чтобы воробьиный галстук точно пришелся между рогатульками, и, несильно натянув резинку, выстрелил.

Камушек ударился в самую веточку, на которой сидел воробей, отчего тот подпрыгнул, потерял равновесие, чуть не свалился, но все-таки, отчаянно замахав крылышками, выправился и упорхнул.

— Большой был испуг! — захохотал Мишаия. — Полетел помирать от разрыва сердца.

Глеб улыбнулся:

— Нет, он полетел другим воробьям рассказывать!.. Скажет: «Братцы, что сейчас со мной было, чуть меня из рогатки не убили!..»

— Ничего… Это у меня рука ослабла. А теперь никакой не спасется! Вот он — молодой! Этот наш!..

Молодой воробышек с желтой каймой у клюва крепко вцепился лапками в веточку: и лететь страшно, и сидеть нельзя, потому что отец с матерью подбадривали его криками:

— Лети! Лети! Не бойся! Мы тут!

Посторонние воробьи тоже суетились вокруг него, успокаивая и подавая различные советы звонкими голосами.

Мишаня нацелил рогатку, но Глеб потянул его за рукав:

— Этого не надо!.. Жалко… Он вон и полетать еще не успел, а ты его из рогатки… Он подрастал, подрастал, а теперь вдруг ему помирать… Какой хороший, глупый…

— Как хочешь, — согласился Мишаня. — Тогда я сейчас воробьиху свалю. Ишь, суетится…

— Воробьиху и подавно не нужно. Как же он будет без матери учиться!

— Ну, отца ихнего сшибу! Без отца они проживут!

Но Глеб и тут не согласился:

— Пускай уж вся семья у них будет живая… Например, мельничка одного убьют — жалко ведь?

— То — мельнички… — резонно возразил Мишаня. — Воробей, он птица домашняя считается, как все равно скворцы или куры… А мельничек — птица редкая, дикая… Большая разница!..

Пошли к другому дереву.

Там сидел всего один воробей, и тот какой-то облезлый.

— Этого не надо! — пожалел его Глеб.

— Почему такое?

— Да… Какой-то жалкий… Старый уж…

На следующем дереве опять оказались молодые: три штуки. Один хотел перелезть с ветки на забор, но у него не хватило силенок, и он упал в траву. Большие воробьи, не обращая внимания на Мишаню с Глебом, обсели это место и начали кричать. Что они кричали, все до капли было понятно, даже тому, кто не знал воробьиного языка:

— Спасайся! Лети! Нет, спрячься, притаись! Что делать? Что делать? Лети скорей, опасайся! Нет, сиди, не двигайся! Они сейчас уйдут!

Мишаня, приметив место в зарослях лебеды, куда упал воробьенок, раздвинул траву и сцапал воробьенка ловчее всякой кошки. Тот первым делом клюнул Мишаню в руку, а потом и вырываться перестал, только сердечко колотилось: тук! тук! тук! тук!..

— На, пощупай, как у него сердце бьется…

Мишаня дал воробьенка Глебу, и Глеб запричитал:

— Ой, бедный… Испугался, маленький…

Дураку было видно, что никудышный он охотник, жалостливый, как девчонка, и толку никакого не будет, если его слушать: этот — малолеток, этот — старый уже, это — мать, это — бабушка… Если так копаться…

— Мишань, давай отпустим… — попросил Глеб, поглаживая воробьенка пальцем по спине, хотя не известно, приятно бывает воробьям от этого или нет. — Ну, Мишань… Ну, что тебе стоит… Он и так испугался…

— Да отпускай! — махнул рукой Мишаня, который по слабости характера не мог отказать, когда его просят.

Глеб подкинул воробьенка вверх, тот быстро-быстро заработал крылышками, долетел до ветки, зацепился за нее, покачался и уравновесился. Большие воробьи кинулись всей шайкой осматривать его и успокаивать. Они кричали:

— Не бойся! Ты улетел! Молодец! Держись крепче! Набирайся сил! Потом опять полетим! То хорошие ребята!

Глеб начал заглаживать свое позорное поведение:

— Я вообще, конечно, их не жалею… Я знаешь как охотился! В тайге соболей всяких, глухарей колошматил! Мой старший брат Руслан, тот бьет белку прямо в глаз!.. Из мелкокалиберки…

— Из мелкокалиберки-то? — усмехнулся Мишаня. — Пускай бы мне кто-нибудь дал мелкокалиберку, я не только огромадному глухарю — мышу в глаз попаду из нее! Ладно уж, эти пускай остаются, и так страху набрались, пошли дальше…

И они отправились искать таких воробьев, чтоб не были ни молодыми, ни старыми, ни родителями, ни детьми…

А вон две какие-то идут им навстречу с того конца улицы… Мишаня вмиг разглядел: одна — Николашка, которую он приучился издали угадывать по вихрастым волосам и прыгающей походке. А кто же поспешает рядом с ней — седенькая такая, в черном платье с белым воротником, портфелем размахивает?.. Учительница Галин Петровна? Хоть до Мишани она, можно сказать, не касалась, преподавая в других классах, но имелись у него причины побаиваться Галину Петровну и уважать…

Раз пришлось Мишане иметь с ней дело, и она показала себя справедливой учительницей, не как некоторые другие.

Дело было так. Дежурил Мишаня в классе, где на перемене, всем известно, кроме самого дежурного, находиться никто не имеет права. Чтобы проучить любителей то и дело открывать дверь, заглядывать и стараться войти, Мишаня решил применить особые меры: обтерев тряпкой классную доску, он с этой меловой тряпкой притаился у двери, чтобы хорошенько напудрить каждого, кто посмеет всунуть голову в класс. На беду эта самая Галин Петровна возьми да и загляни! И меловая Мишанина тряпка пришлась ей прямо в щеку… Мишаня так и оцепенел, ожидая, что она сейчас поволокет его в учительскую на расправу к другим учителям. Но она, вытираясь платком перед маленьким зеркальцем, спросила только, почему Мишаня таился в засаде с меловой тряпкой. Мишаня все честно сказал, и она его простила, только не велела никого других пудрить. Вообще-то Мишаня собирался попудрить одного, самого злостного, неважно, просунет он голову или нет, но теперь решил оставить его ненапудренным, а то Галин Петровна подумает, будто у него характер такой — всех мелом пудрить… Особенно понравилось Мишане, что она даже фамилию не спросила, — очень толковая учительница, хоть и чужая.

Однако, какая бы она ни была, Мишаня прекрасно знал, что все до одной учительницы, и толковые, и бестолковые, не одобряют стрельбу из рогаток по живым воробьям.

Поэтому он свою рогатку моментально припрятал, да не просто в карман, а заткнул под пояс под рубашку.

— Твоя идет… — подтолкнул он Глеба. — Гляди, но виду не показывай…

Глеб покраснел, выпятил грудь вместе с животом, одернул курточку, поплевав на ладонь, пытался пригладить свой вихор, торчащий как перо у дикаря, но тот не пригладился и топорщился еще нахальнее, набрал в грудь воздуха… и сказал:

— Давай перейдем на ту сторону… Оттуда мне лучше ее смотреть…

Мишаня согласился с полным удовольствием, считая, что даже со спрятанной рогаткой от учительниц надо держаться подальше.

Но оказалось, что учительский глаз будет, пожалуй, позорче, охотничьего.

— Мальчики! Пойдите-ка сюда! — услышали они четкий повелительный голос.

Ничего не поделаешь, пришлось подходить, здороваться.

— Здравствуйте, мальчики! Вы, кажется, рогаткой тут балуетесь, или я ошибаюсь? — сказала Галин Петровна, не особенно пока сердито. Мишаня прикинулся, что ничего не понимает:

— Какой рогаткой? Вы о какой-то рогатке говорите?.. Никакой у нас нет рогатки…

Николашка, задорно вертя своим коротким прямым носом и встряхивая волосами так, что они разлетались, с любопытством оглядела Глеба, который топтался, отводя глаза и безостановочно приглаживая свой вихор, предательски сказала:

— Вы им не верьте, Галин Петровна, это Мишаня, его все знают, у него рогатка самая меткая! Вон она в кармане оттопыривается…

— Где оттопыривается? Чего врешь, дура! — заорал Мишаня. — Не веришь — обыщи! «Оттопыривается»…

— А что у тебя там?

— Просто камушки…

Мишаня вынул из кармана один камушек и показал.

— Зачем? — спросила Галин Петровна.

— Так… играем мы ими…

— Неправда! — тараторила Николашка. — Он всех птиц перестрелял, ужас до чего меткий! А рогатку где-нибудь спрятали!.. Они знаете какие хитрые!

А вот и сам Братец Кролик пробирается. Увидев учительницу, он не решился подойти, а поздоровался издали и стал прогуливаться в сторонке, насторожив свои кроличьи уши.

— А ты, мальчик, здесь живешь? — опросила Галин Петровна Глеба.

— Это Глеб, он недавно приехал из Сибири погостить! — ответила за него Николашка, так что Глебу оставалось только кивать. — Он мальчик хороший, но уже начал портиться! Мишаня его всему научает, и еще есть один тут такой — Гусь, это ужас что такое, какой-то прямо балда! На других улицах мальчишки как мальчишки, а эти совсем пораспустились, одичали, прямо не знаем, что с ними делать…

У Мишани так и чесались руки влепить ей хорошего леща: все-то она знает, до всего ей дело…

Зато Глеб приободрился: еще больше выпятил толстую грудь и вздернул бровь, рассчитывая тем самым придать себе дополнительную красоту и загадочность. Но Николашка отвернулась и прыснула в кулак.

— Нехорошо, Мишаня, птиц убивать, — сказала Галин Петровна.

— А кто их убивает…

— Вы! — выпалила Николашка.

— А ты видала? Ты сперва увидь, а потом говори! Я в кого стрелял? Я в воробьев стрелял! А в воробьев можно: приносят вред!

Ни с того ни с сего Николашка пожаловалась:

— А у меня гусеницы всю розу объели! Ничего не помогает, прямо не знаю, что и делать!..

Глеб открыл рот, хотел что-то сказать, но не сказал — не решился.

— Ты ошибаешься, — заметила Мишане Галин Петровна. — Скажи, какой, по-твоему, воробьи вред приносят?..

— Клюют вишни… раз! — начал загибать пальцы Мишаня.

— Раз! Еще что?

— Ну… Например… У кур воруют корм — два!

— Так. Еще?

Третье преступление воробьев Мишаня вспоминал долго:

— В скворчиные дома залезают!

— Насчет скворцов — неверно! — вмешался издали Братец Кролик. — Слабо воробью со скворцом сладить! Скворец, он, как из Африки к себе домой явится, первым делом воробья оттудова — по шеям! Уцепит своим носищем за шиворот — и на выброс! Тот так и полетит кверху тормашками!..

Он разгорячился, подошел и начал рассуждать:

— Я сначала об воробьях сам так заблуждался, но мне один друг, аспирант, на профессора учится, все досконально про них рассказал, теперь вижу: не только они ничуть не вредные, но даже полезные ужасно!..

— Вот что, ребята, — сказала Галин Петровна. — Сейчас нам некогда, а вы лучше приходите на пост коммунистического воспитания, там обо всем поговорим подробно. Знаете, где он?

— Знаем…

— Придете?

Мишаня обеспокоился:

— А почему нам приходить? Это нам только? Мы ничего такого не делали…

— Не только вам, там ребят много: с Садовой, с Крестьянской, с Полевой…

— К нам это ничего не относится… — упирался Мишаня. — Это город, их касается, а мы сами по себе…

— Ты знаешь Гену Козлова, Юрика Марчукова, Колю Никульшина?

— И Козла знаю, и Чука, и Куропатку… — пренебрежительно махнул рукой Мишаня. — Это что за ребята… так… Мы их не признаем!.. Мы вообще ни Садовую, ни Полевую не признаем!.. Крестьянскую тоже не признаем!..

— И хорошенько им отвешиваем, если на нашу Гусиновку забредут! — весело добавил Братец. Кролик.

— Ох, Галин Петровна! — ужаснулась Николашка. — Какие же они дикие, ну до чего одичалые эти мальчишки!..

— Вы придете ко мне, — сказала Галин Петровна. — Это я вас приглашаю. Договорились?

— Договорились… — нехотя согласился Мишаня, не желая обидеть хорошую учительницу.

— Вот с Ниной договоритесь, когда приходить, вы же ее знаете?..

— А то не знаем…

— Галин Петровна, велите Мишане камушки высыпать! — вспомнила Николашка.

— Высыпем камушки, Мишаня?

— Могу…

Мишаня вывернул карманы, и замечательные камушки посыпались на траву.

— Я их лучше с собой возьму, — Николашка присела и начала складывать камушки в носовой платок. — А то они потом опять их соберут, они знаете какие хитрые!..

Братец Кролик с целью навредить заготовке воробьев кинулся ей помогать с таким усердием, что ни одного завалящего камушка не проглядел:

— Вон еще! Видишь, под листом спрятался? Во-он куда один закатился!..

Потом он притворился, будто вспомнил про какое-то срочное дело, и убежал.

— Ну как? — спросил Мишаня Глеба, когда учительница с Николашкой ушли. — Разглядел?

— Хорошая… — одобрил Николашку Глеб. — С тунгуской, конечно, не сравнить, и Роза красивее… Все-таки ты меня обмошенничал…

— Что ты об одном и том же! — вспылил Мишаня. — Обменялись, и дело с концом! Не будем же мы обратно размениваться, раз письма уже послали? Не все равно тебе?

— Да я ничего… Пускай… — смутился Глеб. — Она девочка хорошая, сразу видно — умная: слыхал, что она про меня сказала? Это, говорит, мальчик хороший… Значит, я ей здорово понравился! Она где живет?

— А тебе зачем? Зайти, что ли, хочешь? Он тебе, Тараканыч, зайдет! Она ему внучка…

— Нет, заходить я не люблю… Что в этом хорошего? Зайти и дурак сумеет… Надо что-нибудь другое придумать. С тунгусками, например, рассказать, как все получилось?..

— Давай!

— Идем мы однажды с братом Русланом по тайге… Ружья с нами, конечно, ножи такие громадные… В ножнах, а ручка из оленьего рога… Как дашь, так насквозь! Вот Руслан и говорит: моя думай, где-то волки кричи. Я отвечаю: надо ходи посмотри… А в кустах: у-у-у… Я говорю: скорей надо ходи! Побежали туда, смо-отрим… — глаза Глеба широко раскрылись, он даже содрогнулся, — шесть волков! Да что я, больше: множество! Обсели вокруг чума, это такой шалаш из березовой коры, и воют… Мы — бах! бах! бах! Один — кувырь! Другой — тоже кувырь! Остальные — в кусты. И еще одного брат Руслан ножом заколол, тот на него кинулся… И выходят из шалаша две тунгуски, в одеждах, расшитых бисером, косы до пяток, и говорят по-тунгусски: мы вас мало-мало видели, только подойти стеснялись… Заходим к ним, там все увешано ружьями, рогатинами разными… Угостили нас медвежатиной…

— А чего ж они сами в волков не стреляли? — спросил Мишаня.

Глеб подумал и сказал:

— Да у них боеприпасов не было…

— А убитых волков куда дели?

— А куда их? Сняли шкурки, им отдали… Зачем они нам?..

Мишаня не знал, что и думать: похоже, врет, а может, и не врет… Почему бы и не случиться такому? В тайге всякие случаи происходить могут, на то она и тайга зовется!.. Да доведись самому Мишане попасть в тайгу с настоящим-то ружьем, разве он растеряется: бах — кувырь! бах— кувырь!.. И не три, а все шесть волков валялись бы у него кверху лапами!..

Только уж шкурки он никаким тунгускам не отдаст, будь они хоть раскрасавицы! Пускай сами себе убивают, если нужно. Шкурки он сдаст в «Союзпушнину», а еще лучше — себе возьмет. Из одной сошьет себе волчье пальто, как у аспиранта, чтоб всем показывать; из другой набьет чучело, чтоб, как живое, стояло дома и все просились посмотреть; из третьей… тоже можно набить чучело, чтоб стояло в школе с надписью, где и кем убит этот волк, и все завидовали…

— Вы б хоть одного себе оставили… — недовольно заметил он Глебу.

— Не догадались, — согласился Глеб. — В следующий раз обязательно оставим… Одну я тебе привезу. Привозить?

— Ладно, — сказал Мишаня.

— А у меня есть мешок спальный, медвежий, и хватит с меня… Давай будем в этом мешке у тебя под крыльцом спать? Меня отпустят, а тебе разрешат?

— Не знаю, надо у отца спросить… Боюсь, скажет: спите дома… А кому охота спать дома, если можно под крыльцом? А как же с воробьями быть? — спохватился Мншаня.

— Пусть… — сказал Глеб. — Пусть летают… Я их все равно есть не стану — избаловался в Сибири. Мы там все глухарей ели да рябчиков… С воробьями не сравнить…

— Какие же они по вкусу?

Глеб подумал.

— Смолой пахнут… Откусишь кусок, так во рту и запахнет смолой, будто ты сосновую ветку жуешь!..

— Да-а… — с завистью вздохнул Мишаня. — Глухари, конечно, вкусные… Но воробьи, они чем хороши? Интересно поглядеть, как Братец Кролик первого воробья примется есть… согласно книге! Вот я об чем толкую!..

Но тут солнце закрылось тучей, потемнело, подуло прохладой, и по крышам, по траве, по листве деревьев, по дорожной пыли захлопали, застучали крупные дождевые капли. Сначала редкие, потом все чаще и чаще… Опрометью побежали куры в подворотни, с испуганным видом промчался Колюнька, воробьи попрятались, и Мишаня с Глебом тоже побежали прятаться под крыльцо.

Там, увертываясь от грязных струек, протекавших сквозь щели, они шепотом обсудили много всяких вещей…

А как дождь кончился, побежали по мокрой траве проведать маленьких мельничков в их открытом гнезде. Оказалось, что от дождя они ничуть не пострадали и чувствовали себя прекрасно. Наверное, большие мельнички загораживали своих детей от дождевых капель. Да они и сами начали обрастать перьями, пока еще не пушистыми, а похожими на щепочки. У них поблескивали черненькие глазки, и они уже умели вертеть головами на окрепших шейках. Самое удивительное, что за каких-то три дня они успели вырасти не меньше чем в три раза. Это сколько же пришлось им съесть крошечных мошек и комариков?

Вечером, когда отец после обеда залег с книгой на диван, Мишаня приступил к переговорам:

— Пап, можно мы с Глебом будем спать под крыльцом?..

— Это зачем такое? — глянул поверх книжки отец.

— А так. Жарко, даже душно в комнате… А там мы будем в спальном мешке! У Глеба есть… А то зачем же эти мешки делают, чтоб напрасно им быть? Он ведь медвежий!

— Медвежий? Ну раз медвежий — спите… А поместитесьвы вдвоем-то? Значит, хочете наподобие туземцев?..

Мишаня кивнул.

— А мешок всамделе медвежий?

— А как же!

— Ну, валяйте… — и отец перелистнул страничку.

Зато мать была другого мнения:

— Чево-о? Эт с какой же такой стати вы под порогом будете валяться? Аль вы собаки бездомные, крыши у вас нету?

— Папа разрешил! Говорит: валяйте…

— Эт как эт такое разрешил? Эт что такое «валяйте»? А меня кто спрашивал? Ну-ка, где он? Оте-ец, а отец!

Но отец рассердился, что ему никак не дают дочитать до того места, где, судя по картинке, смелый охотник должен либо утонуть в болоте, либо угодить в пасть крокодила, подползавшего сзади.

— Нехай спят! Подумаешь, дело какое важное! Тут приходишь с работы весь как собака уставший и покоя не имеешь, потому что ты взяла привычку из всякого пустяка заводиться и тарарам в доме устраивать! Я пацаненком где только не спал!..

— Мало что! То в деревне, да когда еще было! А тут небось город…

Увидев в дверях голову Мишани, с беспокойством наблюдавшего за переговорами, отец незаметно ему подмигнул и громко сказал:

— Они теперь будут как Морис-мустангер! Только не хватает у них ружья такого длинного — карабина…

— Э-эх, чумовые! — постучала себе по лбу пальцем мать. — Вон у них что на уме: карабин! Уж ты от этих книжек, гляжу, совсем спятил, голову забил и сам стал хуже Мишани…

— Ладно, — сказал отец. — Оно и тебе не мешало б…

— Где уж мне до вас, грамотных таких, равняться: карабин да чертин!.. А ты чего выглядываешь? Рад? Смотри вот только наделай мне там пожару!

— У нас и печки нет! — весело откликнулся Мишаня. Таким образом, этот день прошел хорошо. Особенно для воробьев. А также для Братца Кролика.

КАК ГЛЕБ УЧАСТВОВАЛ В НОЧНОМ РАЗБОЕ

А знаете ли вы гусиновскую ночь?

Огромнейшая желтая луна (во всех других местах она гораздо меньше и подвешена выше) повисла на своем любимом месте — над самыми гусиновскими садами и огородами, чтобы получше их осветить на пользу овощам и фруктам: выйдешь утром, а они уже подросли очень заметно!

При ее свете тени от домов, деревьев и плетней сделались черными и таинственными, а кошки скользили из тени в тень бесшумно, как дикие.

Вся Гусиновка спит, только кое-где в окнах еще виднеются огни, а на лавочках и завалинках ведутся тихие разговоры.

Спят на насестах куры, в сараюшках жуют и вздыхают добрые гусиновские коровы.

Сопит в своем закутке страшная свинья тетки Федотьевны.

Спят, сбившись в теплый комок, маленькие мельнички, которым нечего бояться Мишани и Глеба.

При лунном свете шлепают между сырыми грядками жабы, вылавливая всех вредных для гусиновских огородов червячков и букашек.

Не спят честные гусиновские собаки и уже начали свою ночную перекличку, да от двора Братца Кролика слышны звуки балалайки, на которой учится играть выспавшийся за день аспирант.

Мишанин отец выбрался на завалинку подышать ночной прохладой и рассказать Ивану Тараканычу дальнейшие похождения майнридовских героев:

— А нагайка у этого плантатора была сплетена из буйволовой кожи, соображаете?

— Обыкновенный деспотизм сатрапа… — равнодушно соглашался Иван Тараканыч. — Вот и штабс-капитан Минутко кулачную расправу проявлял в широких размерах. Для меня лично он изобрел способ физического воздействия, по его мнению, более благородный… без обнаружения видимой причины. Минутко применял к моей голове не руки непосредственно, а канцелярские книги!.. Но я на проявляемый его психоз не обращал внимания…

Наконец и они пошли по домам.

Когда ночная тишина воцарилась, на Гусиновке, все люди и звери крепко уснули и только собаки лаяли да бесшумно шныряли кошки, в серебристом лунном свете возникли две таинственные фигуры, которые оказались разбойниками Мишаней и Глебом.

Раздался леденящий душу свист, и две другие фигуры выступили из кромешной тьмы. Одна была вооружена дубинкой. Это были тоже разбойники — Лаптяня и Братец Кролик.

— Курлюм? — спросила одна фигура на неизвестном языке.

— Бурлюм! — ответила другая фигура, и шайка двинулась в неизвестном направлении.

Предварительно нужно сообщить, что Братец Кролик выбрался из дома через окно, а Лаптяня спал один в сарае, так как домашние ошибочно считали, что на костылях он далеко не уйдет.

Впрочем, костыли он уже забросил и теперь ходил с палкой. Но это была не какая-нибудь обыкновенная палка, которой подпираются инвалиды и старики, а грозное боевое оружие, которое Лаптяня и палкой-то не считал, а назвал — бумеранг.

Все живое дрожало, когда Лаптяня выходил с ней из ворот и поглядывал по сторонам в поисках подходящей мишени. А когда он шел по улице, то впереди со свистом летела его палка, вращаясь как настоящий бумеранг австралийских туземцев. Правда, обратно в руки она не возвращалась, да это и не нужно было, потому что Лаптяня сам догонял ее, с необыкновенной быстротой скача на здоровой ноге и только изредка помогая себе сломанной. В виде отдыха он украшал палку разнообразной резьбой, и по всей улице валялись от нее кусочки, а она все не уменьшалась. Зато через эту палку изменился характер у Лаптяни: до палки он был человеком довольно мирным, а теперь сделался настоящим забиякой — видно, сама палка требовала, чтобы он ею кого-нибудь огрел.

— Значит, сперва зайдем за Гусем, он в саду спит! — сказал Лаптяня.

Залитая лунным светом, спала Гусиновка, беззащитная перед разбойниками, даже не подозревая, какая опасность нависла над ее мирными домишками.

Разбойники перелезли через плетень в садик, где под яблоней на раскладушке со страшным храпом дрыхнул Гусь, начали дергать его и тормошить:

— Э, слышь, Гусь, проснись…

— А… — открыл глаза Гусь. — Вам чего?

— За тобой пришли! Пора на промысел!

Гусь уткнул голову в подушку и невнятно пробормотал:

— Уди!..

— Гусь, а Гусь… Ну, чего же ты… Ты же сам говорил…

— Уди… завтр… Уди, а то убью!..

— Ты что говорил?

— Не грил!.. Завтр!..

— Вставай, а то водой сбрызнем!

— Я те сбрызну! — необыкновенно ясным и бодрым голосом проговорил Гусь, продолжая спать.

— Чего с ним делать… — вздохнул Братец Кролик. — У него сон крепкий, как у слона… Его теперь хоть за ноги таскай, не проснется. Его можно даже куда-нибудь унести вместе с кроватью…

— Я унесу! — явственно проговорил Гусь сквозь храп.

Пришлось шайке выйти на промысел без атамана.

Разбойничья жизнь опасна, и в первую очередь надо самим получше прятаться. Гусиновские разбойники забрались под дерево, в самую черную темноту и сели там на бревне.

И жертву надо было подыскать с разбором: не всякая годится.

Вот прошли с танцев два ремесленника. Эти сами искали, кого бы затронуть, поэтому разбойники притихли, притаились, и ремесленники их не увидели.

Под ручку с рыжей Огурцовой сестрой прошел большой Гусев брат, который считался еще дурее самого Гуся и неизвестно, что сделал бы с разбойниками, сумей только их заметить.

За ним прошел на дежурство Лаптянин отец. Лаптяня даже дышать перестал, пока не смолкли отцовские шаги.

А в общем, было очень приятно!

Луна, черные тени и какие-то непонятные шорохи наполняли сердца разбойников сладкой жутью.

— Тетка Федотьевна говорит, — шептал Братец Кролик, — что такие ночи нечистики всякие здорово уважают!.. При этом любят превращаться в каких-нибудь зверей… Например, в черную кошку, ну, это все знают… В свинью тоже… Бежит она: хрю-хрю… и-ищет… Если дать ей чем по лбу, наутро у того человека голова будет завязана…

— А зачем она бегает? — замирая от жути, спросил Глеб.

— Так… Любит всех пугать!.. Смешно ведь, как кто от страху ополоумеет да припустит…

— Да спотыкнется, да об землю носом — хлоп! Да завопит на весь земной шар! — развеселился Лаптяня. — Да еще бумерангом по спине вытянуть!.. Был бы я нечистик, я бы каждую ночь выходил!..

— А еще тетка Федотьевна рассказывала: шла она в одну такую лунную ночь мимо старого кладбища. И вдруг видит: ровно в полночь идет по стене горбатая старуха… Медленно-медленно… А в глазах у нее… луна отражается…

От этого рассказа при лунном свете и мерцании звезд по спине у Мишани пробежали мурашки и захотелось домой. (А тут еще кто-то все шевелится в темной листве дерева…)

— Может, до хаты? — предложил Лаптяня.

— Что же мы? Собирались, собирались… — сказал Глеб.

— Я собирался чего-нибудь разбойничать, а не время зря проводить! — ответил Лалтяня и ушел.

— Вот на тебя нечистик и выскочит! — злорадно напутствовал его Братец Кролик.

— А бумеранг? — самоуверенно сказал Лаптяня, и все поняли, что пока у Лаптяни имеется бумеранг, нечистая сила лучше ему не попадайся, а то очутится наутро с завязанной головой.

После ухода Лаптяни долго сидели без дела. За яблоками к кому слазить — мало радости, когда они через каждый плетень перевешиваются…

— А я про тот куст все думаю… — сказал Глеб, — шиповниковый, помнишь, на лугу видели — сирота? Хорошо бы его все-таки пересадить…

— А куда? — спросил Мишаня.

— Мало ли куда можно пересадить… Можно под окно этой… как ее… Нине, что ли… Тетка Федотьевна говорит: букет надо… А я думаю, что целый живой куст — лучше гораздо! Букет завянет, и все, а куст будет цвести все время!

Братцу Кролику очень понравилась придумка Глеба. Он захихикал:

— Давайте сейчас и пересадим! Утром Тараканыч выйдет и давай глаза протирать: откуда куст? Не было куста, а вдруг куст оказался. Откудова он мог взяться? За ночь вырос, как от волшебной лампы!..

— Лучше Розе посадим, — предложил Мишаня, но Глеб запротивился:

— Розе в другой раз! И так ты меня обдурил, да еще и куст ей…

— Я лопату могу достать! — хлопотал Братец Кролик. — У тетки Федотьевны хорошая лопата! Во дворе сейчас стоит!

Разбойничьи дела сразу пошли веселее. Отыскали лопату во дворе у Братца Кролика. Одно окошко в его доме еще светилось.

— Аспирант сидит, занимается, как филин вое равно в очках своих! Идите поглядеть! — сообщил Братец Кролик.

Разбойники полюбовались на аспиранта, уткнувшегося в свои бумажонки, наслаждаясь тем, что они его видят, а он их нет.

— Хорошо бы его напугать! — сказал Братец Кролик. — Сейчас нельзя — шум поднимется, а будем лопату относить, заодно и напугаем. Не сиди по ночам!

Забрав лопату, отправились к Николашкиному дому и выкопали под окном яму. Несмотря на твердую землю, хорошая яма получилась, широкая и глубокая: есть где кусту расправить свои корни!

А затем мимо спящих домиков, садов и огородов двинулись прямо на луг, никем не замеченные, кроме собак.

Собаки, днем веселые и ласковые, ночью не желали узнавать своих знакомых, с лаем провожали до границы своего участка, а передав там другой собаке, замолкали и возвращались — такие на Гусиновке жили умные собаки.

Белый франтоватый Маркиз Федюниных проводил их до участка желтенькой кривоногой Дамки, дальше за забором рявкнул басом громадный черный Пират, охранявший сад Розы и Лариски, потом добродушный коричневый Каштан проводил до крайнего домика возле луга, где, заслышав шаги, так и залился брехом маленький, но лихой Шарик.

Луг был темен и курился дымкой.

Выяснилось, что ночью идти по лугу хуже, чем днем: днем он был ровный, мягкий, как ковер, а сейчас на каждом шагу попадались какие-то кочки и бугорки, а между ними ямки. Поневоле приходилось спотыкаться и даже падать…

Крошечные редкие болотца теперь размножились и растянулись по всему лугу так, что и проход между ними не сразу сыщешь, да еще появились какие-то холодные лужицы, куда то один, то другой разбойник попадал ногой…

Но постепенно Мишаня начал привыкать идти по темному лугу. Просто нужно, не отрываясь, смотреть себе под ноги. Увидишь, что-то белеется: бугорок! Становись на него, ищи другой бугорок и перепрыгивай.

Кое-где среди травы и кочек проступали песчаные лысины — туда и совсем хорошо перепрыгивать. Прыг да прыг! — как заяц скакал Мишаня, а за ним скакали Братец Кролик и Глеб.

Вот белый песчаный бугорок. Мишаня примерился, прыгнул и едва коснулся его ногой, как бугорок ожил, шарахнулся в сторону, и, хлопаясь спиной и затылком об землю, Мишаня услышал чей-то отвратительный крик. Вскочив, он успел заметить какое-то белое существо и страшные глаза, в которых луна отражалась. Больше он ничего разглядеть не успел, потому что легко, как на невидимых крыльях, несся через луг обратно к домам, не чувствуя ни кочек, ни лужиц, ни, тем более, каких-то там бугорков, а луг казался глаже стекла.

Впереди, так же быстро, легко и бесшумно, как летучие мыши, летели над лугом Братец Кролик и Глеб.

Очутившись среди родных гусиновских домиков под защитой своих храбрых собак и вдали от страшного ночного луга, они быстро опомнились и отдышались.

— Что это… было? — спросил Мишаня.

Братец Кролик догадался первый и начал хихикать, не в силах выговорить ни слова. Он хихикал все сильнее, трясся, корчился, задыхался, пытался что-то сказать, но не мог…

— Чего смеешься, как глупой? — с обидой спросил Мишаня.

Наконец Братец Кролик собрался с силами: — Это… тетки Федотьевны… коза… была привязана!

Тут и Мишаня сразу сообразил, что это была коза, которую тетка Федотьевна иногда оставляла на всю ночь на лугу, привязав длинной веревкой к колышку. Каждый день проходили мимо нее на речку, всем знакомая была коза. Да и заорала она по-козлиному, и глаза у нее дурацкие! Значит, прямо на спящую козу прыгнул Мишаня.

Тут уж и он захохотал, а за ним Глеб.

Очень смешно было представить, что спросонок подумала коза, когда Мишаня на нее прыгнул.

— Я думал, что бугорок! Прыг!.. Сам лечу кувырком, а сам думаю: что такое, почему бугорок живой?.. Ха-ха-ха-ха!..

— Ты — это что! А вот коза! Очевидно, приняла тебя за волка! Хи-хи-хи-хи-хи!..

— Но и сам испугался хуже козы! — ликовал Братец Кролик.

— А ты не испугался?

— Я? Ничуть… Я только удивился: почему Мишаня побежал? Ну и побежал сам…

— Зачем же ты побежал?

— За тобой!..

— А я, — сказал Глеб, — я тут порядков не знаю, я решил: что-то такое произошло, надо бежать!..

Тем временем начало светать и с каждой минутой делалось все светлее, все дальше видно, и сажать куст было уже нельзя.

Развеселившийся Братец Кролик предложил:

— Аспиранта пойдем пугать?..

— Ты про аспиранта сейчас не думай, — сказал ему Мишаня. — Ты лучше думай, где лопата твоя.

Братец Кролик спохватился: лопаты нет! На лугу осталась!

— Тетки Федотьевны лопата… Она и так на меня ругается, что все у нее перетаскал… Сходи, Мишань! Ты там лучше помнишь, где она упала…

— Ты бросал, ты и находи, — наотрез отказался Мишаня, думая про себя: а вдруг все-таки не коза там, а что-то такое? Мало ли что…

— Тогда пускай Глеб сходит, — сказал Братец Кролик, очевидно думая про то же самое.

— Я тут не привык… — мялся Глеб. — В тайге могу ходить хоть ночью, хоть когда… Я даже не знаю, где она там валяется…

— Да теперь уж светает, там увидишь! — горячо уговаривал его Братец Кролик. — Вон, даже отсюда видно, как коза белеется… А вон лопата чернеется… чуть правее… или левее чуть…

— Ты бросал, твоя лопата…

— Я её не бросал — просто уронил! А зачем мы её брали? — вскричал Братец Кролик. — Мне, что ль? Не мне, а твоей Николашке яму копали!.. Значит, книжку выноси — я, лопату бери — я, за три шага сходить за ней — тоже я? Значит, пускай тетки Федотьевны лопата пропадает, да?

Глеб помолчал, постоял немного, несколько раз глубоко вздохнул и пошел, решительно сопя, — толстый, основательный, и было ясно, что на такого можно положиться, уж найдет лопату.

Он вернулся очень скоро, горделиво потрясая лопатой.

— Вот она! Видали? Сразу отыскал! У меня не потеряется! У меня такое зрение, что иголку могу найти, а не то что такую большую вещь.

И, пока шли обратно, все пытался рассказать, как удачно отыскал он лопату:

— Я смотрю — вот коза к веревке привязана… Думала, что опять на нее прыгать будут, как забегала!.. А что это чернеется, длинное такое? Лопата! Я ее беру, говорю козе «привет» и… Стойте! А как же куст?

— Куст теперь сажать поздно… — сказал Мишаня.

— Пускай уж он еще немного порастет на своем месте! — согласился Братец Кролик.

— А яма?

— Яма пускай тоже побудет, про запас!

— Нехорошо как-то… — покачал головой Глеб. — Может, зароем?

— Когда же теперь зарывать? — удивился Мишаня. — Глянь, как светло! Раз уж такое недоразумение вышло, мы не виноваты… Не будь козы, посадили бы мы куст как миленькие! А яму может и Тараканыч зарыть… Это рыть тяжело, а зарывать — раз, два и готово! Что ему стоит!

Братец Кролик рассудительно сказал:

— Нам теперь абы лопату на место поставить, покуда тетка Федотьевна не встала, а не то что ямы всякие закапывать, которые никому не мешают… Что она есть, эта яма, что ее нет…

— Тараканыч может туда что-нибудь свое посадить… — решил Мишаня. — Вдруг у него какое растение давно есть, а только ямы не было? А теперь увидит яму, обрадуется: ага, яма! Да и посадит туда… Скажет: спасибо, кто мне такую яму хорошую вырыл…

— Вряд он скажет спасибо… — усомнился Глеб, но Братец Кролик жизнерадостно воскликнул:

— А не скажет — и не надо! Обойдемся и без его спасиба!.. Не очень-то нуждаемся… и так проживем!

Мишаня с ним был вполне согласен.

КАК ГЛЕБ ХОДИЛ НА СПЕКТАКЛЬ

Мишаню разбудил громкий голос тетки Федотьевны:

— Там ямищу-то высадили — бяда!.. Чисто колодец аль могила какая!.. Страсть сколько землищи наворочено!.. Уж Тараканыч и головы не приложеть: сам не свой ходить!.. Должно, грит, клад был зарытай, вот они ево ночью отрывали…

Глеб уже не спал и тоже слушал, весело поглядывая на Мишаню.

— А я думаю, не иначе это ворожба, колдовство, одним словом… Стало быть, сурьезный враг у них завелся: ворожить, яму под них роеть… Уж я говорю: иди, Пятрович, к одной жанчине, укажу табе адрес, она энту ворожбу отводить, хорошо знаеть… Есть тому примеры… Ваши-то аи ушли куды?..

— Спят еще, — сказала мать.

— Чтой-то долго? Эй, хоз-зявы! — постучала она по ступенькам. — Будя дрыхнуть, увставайтя!..

— Мы не спим! — откликнулся Глеб, подмигивая Мишане. — Давно уже проснулись!..

— А проснулися, нечего вылеживаться, а то земля притяня!.. Вылазьте со своей берлоги, гляньте-кось, какой я вам прейскурант принесла!..

Глеб и Мишаня вылезли. Тетка Федотьевна дала им тетрадный листок, разрисованный цветными карандашами, посреди которого прилежным аккуратным почерком было написано:

«Прочти и передай другому. Сегодня в 6 часов вечера у поста коммунистического воспитания № 9 состоится спектакль „Волк-разбойник“ по мотивам басен И. А. Крылова, поставленный силами художественной самодеятельности улиц Крестьянской, Садовой, Полевой и др. Вход бесплатный. Добро пожаловать на наш спектакль!»

— А где вы его взяли? — спросил тетку Федотьевну Мишаня.

— Двое детишков по дворам повещали, усем жалающим давали. Я взяла нашему сатаненку, а он, угорелый, дрыхнеть тоже без задних ног! Гляжу я на вас, рябяты, до чаго вы спать здоровы! На что другое их нету, а уж спать завалятся — уняси ты мое горе!.. Вот они, молодыя-то лята!.. Наспротив Пятровны и афишка вывешена, тама усе подробно указуется… Надоть сходить! Это я последнюю время заплошала, забеднела, а бывалоча, страсть эти постановки любила: ну, ни одной-разъединой не пропущу! Чудесные пьески разыгрывали: «Месть девы» — ну, до чего антиресно! А то «Нявеста у дверь, а жених у Тверь» — это комедия, прокатывали!.. Пойдете, что ли?

— Поглядим… — солидно сказал Мишаня. — Как дела…

— Ах, антихристы! Ах поросяты! — захохотала тетка Федотьевна. — Дяла у них завелись, у анжинеров-то у наших!

И тетка Федотьевна, веселая, ушла, захватив афишку. Мишаня с Глебом уселись на ступеньках, чтобы солнышком прогнало сон, потому что дальше спать было опасно могут заподозрить: почему так долго спят?..

Сестра Верка и так уже три раза прошла мимо них с видом строгим и торжественным, каждый раз пристально на них взглядывая и все чему-то усмехаясь…

— Чего всходилась? — не вытерпел Мишаня. — Ходит, ходит… И чего все ходит?

— Да так… Смотрю, не выспались вы…

— А твое какое дело!

— А такое, что уж очень вы глубокую яму выкопали… Устали, наверное…

— Какую яму? — заорал было Мишаня, но сразу спохватился и перешел на угрожающий шепот: — Какая еще такая яма, когда мы ни про какую яму не знаем даже…

— Но только эти труды ваши напрасные, — не слушала Верка. — Глупость просто… Уж ты — ладно, что с тебя спросить, а вот для Глеба непростительно…

— Чего мне непростительно? — поинтересовался Глеб.

— Да ворожить, как старушка какая…

Глеб возмутился и ляпнул:

— Ничего подобного! Мы ее вовсе не для ворожения копали, а…

Верка, торжествуя, запрыгала и запела:

— Вот и попались! Вот и сознались!

Глеб и сам понял, что допустил оплошку, растерялся и смолк, моргая.

— А тебе что за дело? — спросил Мишаня. — Продать нас хочешь? Иди продавай!..

— Ничего не продавать!.. Даже наоборот: могу вам помочь, чтобы вы напрасно не мучились… Но только еще подумаю, стоит вам помогать или нет, смотря как вы себя поведете… Писанину вашу получили, читали все…

— Ну и что говорят? — осведомился Глеб. Верка ехидно усмехнулась:

— Говорят: писал писака, не разберет и собака…

— А ты в наши дела не суйся! — обиделся Мишаня. — Иди вон к своему Лаптяне! В колодец!

Мишаня намекал на то, что Верке Лаптяня прислал в день Восьмого марта поздравительную открытку, начинавшуюся словами: «Привет из колодца!»

Тут уж Верка обиделась:

— А если вы на меня кричите и дразнитесь, то я вообще с вами не разговариваю!.. Посидите пока, погрейтесь… А потом попросите получше, очень для вас интересное знаю. Но это для Глеба только, Глеба мне жалко, а с тобой, дурак, я вообще не вожусь! Только сначала вы мне все подробно должны рассказать, зачем вы яму копали…

— Сейчас расскажем, жди!..

Верка ушла, по привычке изо всех сил топая ногами по ступенькам, чтобы внутрь Мишаниной квартиры насыпалось побольше сору.

Потом пришел гонец Колюнька и секретным шепотом, со страхом кося по сторонам глазами, сообщил:

— Гусь велел… Приходить к четырем… На нашем месте…

Через Глебову доброту от Колюньки никакого покоя не стало — после грибов так и таскался за Глебом и Мишаней как хвостик. Даже хотел подарить им лучшее свое сокровище — красненькую стекляночку.

— Глеб, а Глеб… Хочешь, я тебе свою стекляночку насовсем отдам?

— Она мне не нужна, у меня в Свердловске всяких цветов стекляночки имеются… — ответил Глеб.

— Мишань, а тебе не нужно моей стекляночки?..

Но и тот не стал стекляночку брать.

Мишаня и Глеб решили пока разойтись и подкрепиться завтраками, чтобы иметь свежую голову, а потом сразу опять встретиться и тогда уж все обсудить.

Но тяжелая разбойничья жизнь с ее недосыпаниями настолько подорвала силы Мишани, что после завтрака он заснул в мешке, чуть не проспав время сбора.

Глеб тоже не приходил, потому что случайно уснул в саду под кустом, куда прилег, чтобы обдумать разные дела.

Но все-таки к четырем часам они поспели на сборный пункт у Чертовой ямы, где уже собрались Гусь, Братец Кролик, Лаптяня и Колюнька.

Они одновременно загорали и слушали Гуся. Атаман был разгневан тем, что всякая мелкота осмелилась соваться со своими афишками через границы независимой территории Гусиновки.

Махая своими длинными ручищами, он разглагольствовал о славном историческом прошлом этой страны:

— Весь город был ей подчинен! Гусиновцев все дрожали!.. Затронешь — лучше тебе тогда на свет не родиться… Отец рассказывал: как ночь, так выходят гусиновские, в гармошку рванут, рванут! — уж все знают: гусиновские вышли!.. На дороге им не попадайся, кто с других местов (своих не трогали), — извалтузят, будь здрав!.. А то дадут спичку и заставят улицу мерять — сколько раз в улице спичка уложится! Га-га-га-га!..

Остальные разбойники тоже захохотали над выдумкой старинных гусиновцев.

— Или скажут: залезай на ворота, кукарекай по-петушиному! Вообще, много устраивалось всяких потех!.. Дрались: Гусиновка на Новые места!.. Гусиновские всегда побеждали!.. У дяди моего и сейчас на голове ямку видно, где кирпичом было прошиблено!.. Деревенские разини боялись на базар через Гусиновку ездить: дорога через нас проходит, а они давали кругаля по лугу, по кочкам!.. Сам Меркушка-разбойник с Гусиновки происходил! Не абы кто! Тетка Федотьевна и место обещалась показать, где ихняя хата стояла. А теперь думают, если Меркушка вымер, то ходи-расхаживай, не бойся, будто тут и ребят никаких не живет… Жалко, занят я был, сарай этот проклятый домазывал, не видал их: я б им дал! Да ладно, еще успеется! Мы свое время тоже знаем! Надо сейчас нагрянуть всей оравой, спектакль ихний разогнать, а шурум-бурум весь переломать. Тогда увидят, что за люди на Гусиновке водятся!.. Сейчас вот Огурец придет — и двинем! Я его послал большую эту афишу содрать и принести сюда…

Увидев Огурца, идущего с пустыми руками, окончательно рассвирепел:

— Почему пустой?

— Никак нельзя было, — сказал Огурец. — Все время народ толпится, читает… Я ждал, ждал…

— Ладно, после сдерем!.. А теперь — айда, а то опоздаем!..

И грозная орда гусиновских двинулась по мирным зеленым-улицам на разгон спектакля.

— Всех как мышей разгоню! — хвалился Гусь, грозя городу кулачищем.

За ним шел Лаптяня со своим метким бумерангом, а дальше тесной толпой Мишаня, Глеб, Братец Кролик, Огурец и Колюнька.

Глеб тоже шел, но сам все по сторонам оглядывался и на ребят озирался — хотелось, видно, ему тягу дать, да перед ребятами стыдно: раз все идут, то и ты иди, а как же иначе?

Похоже, и кое-кто другие побаивались, но старались виду не подавать, чтоб не подумали, будто струсил, будто дрожь у него в коленках…

Один только Колюнька внимательно выслушал все, что говорили большие, не сводя с них зорких глаз, все понял и присоединился к набегу без всякого страха и сомнения.

Он хорошо понял, что от него требуется: подобрал где-то длинную палку и, немного подумав, положил в карман камень.

Оказывается, спектакль должен был идти прямо в воротах дома, где помещается пост № 9.

Откуда-то было притащено много длинных скамеек и поставлено в ряд перед воротами, как в театре.

Жители из ближних домов вынесли свои стулья и табуретки.

На скамейках сидели малыши и взрослые, а кому места не хватало, тоже не горевали — расселись прямо на земле.

На передней скамейке виднелась наряженная по-праздничному тетка Федотьевна в окружении толпы слушателей.

Недалеко от нее сидели Роза и Лариска, а когда увидели, что пришел Гусь, пересели еще ближе.

Занавес заменяли ворота: откроют ворота — значит, занавес открыт, закроют — закрыт занавес. Очень ловко кто-то придумал. Двое незнакомых мальчишек пробовали его, то открывая, то закрывая створки. А во дворе суетились и бегали другие мальчишки и девчонки в смешных костюмах.

Страшно плечистый и лобастый подросток с красной повязкой на руке указывал, кому где сесть, и унимал самых оголтелых зрителей, которые лезли прямо во двор и обсыпали друг друга пылью.

Заметив его, Огурец сообщил испуганным голосом:

— Мне тут нельзя… Меня вон тот ловит!..

— Это Васька Грузчик! — сказал Гусь. — За что он тебя ловит?

— Я у него стамеску украл…

И Огурец шмыгнул за угол.

— Плохое Огурцово дело… — задумчиво покачал головой Гусь. — Тут соображать нужно чугунком своим, у кого стамески воруешь!.. Этот Васька кого хочешь может извалтузить: он еще маленький был, как Колюнька, а уже с большим лилипутом дрался, когда цирк сюда приезжал!.. Ну, тут ошибка произошла! Он, этот лилипут, сзади был точь-в-точь, как один там, Казак. А этот Казак был самый Васькин враг. Раз видит Васька: идет Казак в шляпе! Конечно, Ваське противно стало: еще и в шляпе! Догоняет, хватает шляпу и закидывает через забор! Тот оглянулся, а он не Казак, а лилипут! Давай драться! Покуда разобрались, как да что, здоровых друг дружке шишек понавешали!..

— А кто кого? — спросил Братец Кролик.

— Неизвестно. Додраться им не дали… Да уж небось Васька! Глянь, какой он здоровый! Куда до него лилипутам разным!

Гусь вломился в самую гущу публики, раздавая кругом толчки, оплеухи, затрещины и ухарски плюя во все стороны шелухой от семечек, которые выбирал из зеленого подсолнуха, в одном месте имевшего неосторожность свесить голову за плетень.

Колюнька от него не отставал и тоже горячо взялся за дело: столкнул двух малышей со скамеек, развязал у одной маленькой девчонки бант, у другой вырвал сливу и съел сам, а косточкой плюнул в третью.

Остальная шайка держалась потише, так как некоторые обнаружили среди зрителей своих матерей и бабушек.

Учительницы Галин Петровны было что-то не видать, зато Мишанин отец, откуда ни возьмись, очутился рядом с теткой Федотьевной и весело помахал Мишане.

А Васька Грузчик подошел к Гусю и сказал:

— Здорово, Гусь! Вижу, чего ты сюда заявился со своей ватагой! Хочешь тут какого-нибудь шороху наделать, правильно я догадался? Но только напрасно ты трудился, шел: придется тебе это дело отставить до другого разу…

— Эт-то почему? — по-петушиному вскинул голову Гусь.

— Да потому вот… — И, склонившись к Гусю, Васька грозно спросил: — Ты меня знаешь?

— А как же, Вась, кто же тебя не знает…

— Ну вот… — оскалился Васька. — Хочешь смотреть — смотри… Сядь вот, на травке, и смотри… Вон хорошее, место — вы, хлопцы, рассаживайтесь, не стесняйтесь… А будешь не давать спектакль показывать…

Он опять склонился к Гусю и грозно прошептал:

— Удушу! Понял? Понял, говорю?

— Понял, — ответил Гусь и скромно сел на землю.

Притихшие разбойники расположились вокруг него.

Колюнька съежился, втянул голову в плечи и тоже присел, испуганно моргая. Он незаметно выкинул из кармана камень, а палку положил рядом и все тихонько отсовывал ее подальше, а потом и вовсе пересел от нее в другое место.

— Ладно, поглядим малость, чего они тут будут ломаться… — пробурчал Гусь для успокоения своих подчиненных.

Скоро Васька Грузчик опять подошел и миролюбиво попросил:

— Эй, Гусь, ты лучше присматривай-ка тут за порядком, а то мне некогда!

— Это я могу! — обрадовался Гусь и, взяв Колюнькину палку, приступил к наведению порядка, расхаживая среди зрителей и тыча палкой тех, до кого не мог дотянуться рукой: — А ну, давай у меня сидеть смирна-а!.. А ну, попробуй у меня кто баловаться! Не болтай ты, косой, ногами своими грязными, пока я тебе другой глаз не поправил! А ты, голова клином, куда огрызок кидаешь? Подними, пока я его тебе за шиворот не запихнул! На базар пришел — огрызки тут кидать? Мишань, тресни вон того, сопатого, в картузе, чего он все копошится, покоя ему нету?..

В это время откуда-то с хохотом и гиком явилась еще одна неизвестная малочисленная шайка и сразу начала высматривать, что бы ей такого натворить.

Гусь подошел к их вожаку и, ни слова не говоря, дал ему по голове.

— Ты что, саб-ба-ака! — взвыл тот, схватившись за ушибленное место, а Васька Грузчик крикнул от ворот:

— Эй, Гусь, так нельзя!

Гусь с недоумением уставился на него, и Васька пояснил:

— Надо добром…

Гусь кивнул и обратился к побитому:

— Садитесь, располагайтесь, вот местечко!.. А если пришел мешать, то… ты меня знаешь?

— Знаю я тебя, гусиная морда, папомню!..

— Тихо! — показал кулачище Гусь. — Присаживайтесь, располагайтесь, не стесняйтесь! Кто пошевелится — удушу!

Однако на таких условиях чужая шайка не пожелала смотреть спектакль и с угрозами удалилась, а Васька сказал Гусю:

— Нет, так не выйдет… Прекрати, сядь. А то самого прогоню!

— А что? Гляди, какой порядок: никто не пикнет!..

— От такого порядка все остальные зрители разбегутся. Сиди, смотри, ничего не делай…

— Как хочешь… — скромно пожал плечами Гусь. — Я думал, как лучше…

Вместе со своими подчиненными он уселся впереди самого первого ряда и принялся смирно смотреть на ворота, за которыми слышались возгласы и суета.

Но вот ворота открылись, и спектакль про Волка-разбойника начался.

На сцене-дворе изображалась какая-то полянка или лужайка, посреди которой торчал пень, а сбоку росло дерево.

Трава была настоящая, и дерево настоящее — антоновская яблоня, многим зрителям очень даже знакомая, а пень был откуда-то принесен и поставлен так, что можно подумать, будто он все время тут находился.

На дереве сидела девчонка, одетая в птицу, и представляла кукушку, потому что все время кричала «ку-ку» — очень похоже, а под деревом стоял, задумавшись, журавль с голыми, тонкими и длинными ногами, длинным бумажным носом, босой, но в большущих картонных очках.

— Глянь, журавль! — громко заржал Гусь при виде журавля, но из ворот выглянул Васька, и он смолк, сделав вид, что сильно заинтересован зрелищем.

— Я журавля знаю! — радостно сообщил Лаптяня. — Это Жорка! Я с ним в пионерлагере вместе был! Длиньше и тоньшей его никого нету! Хорошего они журавля нашли. А кукушка не такая: у ней полосы поперек!..

Затем раздалось страшное рычанье, от которого Колюнька вздрогнул и начал, не мигая, смотреть на сцену.

Выскочил Волк в страшной волчьей маске, с костью, торчащей из пасти, в лохматой вывороченной шубе. Рыча, он принялся носиться по сцене, потом прилег, свернувшись, на пеньке.

У Волка были широкие, как у Васьки Грузчика, плечи, и Гусь изо всей мочи зааплодировал и заорал:

— Вася! Ура! Давай, давай!

Волк привстал, повернулся к Гусю и укоризненно покачал головой, ничего не оказав, возможно, оттого, что рот был занят костью, но Гусь понял и притих.

Потом появились Заяц и Зайчиха с ушами и даже хвостиками.

Колюнька счастливо рассмеялся — так понравились ему зайцы!

Сначала зайцы робко выглядывали из-за куста сирени, Кукушка манила их к себе под дерево, но они не шли, пока Волк совсем не скорчился и не замолк: не то помер, не то заснул. Тогда зайцы осмелели и перебежали под дерево.

— Ниночка наша зайчиху-то представляеть, — сказала Мишаниному отцу тетка Федотьевна. — Деловая девка, бядовая, чисто прахтикантка! Намедни мне встрелась: я, грит, бабушка, играю зайчиху! Вот табе и Николашка!

Встав над Волком, Зайчиха звонким голосом принялась, декламировать:

Что волки жадны, всякий знает!
Волк, евши, никогда костей не разбирает!
Зато на одного из них пришла беда:
Он костью чуть не подавился!..
Тетка Федотьевна обернулась к зрителям и, показывая; большим пальцем на Николашку, одобрительно сказала:

— Ишь!

Мишаня подтолкнул Глеба:

— Твоя! А ты говоришь, обдурил!..

Глеб молча и важно кивнул, со вниманием следя за игрой Николашки.

Зато Роза и Лариска начали всячески показывать свое презрение к Николашке, считая, что она никуда не годная артистка: пожимали плечами, кривили губы, фыркали и пересмеивались.

Дальше Волк опять вскочил, зарычал, испугав зайцев и Колюньку, но заметил Журавля и начал показывать на кость, знаками предлагая вытащить ее. Все объяснила с дерева Кукушка:

По счастью, близко тут журавль случился,
Вот кой-как знаками стал
Волк его манить
И просит горю подсобить!..
Дальше Журавль вытащил кость, а Волк, как известно, вместо благодарности хотел его съесть, но раздумал и не съел.

Журавль благополучно скрылся и больше не показывался, только раз промелькнул в глубине двора, уже в брюках, без клюва и без очков.

Лаптяня не удержался, чтоб не помахать ему с криком:

— Жорка! И я тут!

Но Журавль сделал вид, что не заметил.

На его место вышел Ягненок, и дальше все пошло по басне «Волк и Ягненок».

Зайцы в ней почти не участвовали, только сидели за кустом и дрожали от злодейства Волка.

Ягненок оказался хорошим знакомым Колюньки, каким-то Фрицем, и Колюнька сильно за него переживал, но, к его удовольствию, Волк Ягненка не съел, как ожидалось, а сам попался охотникам и после разных уловок, к которым прибегал для спасения своей жизни, был в конце концов застрелен из настоящего ружья.

Ворота закрылись, и зрители стали расходиться.

Многие остались, чтобы повидать артистов в обычной обстановке и побеседовать с ними.

Колюнька остался дожидаться Ягненка и всем рассказывал:

— Мы с ним ходили на Полевую — дразнить индюка! Индюк там живет. Скажешь ему: «Индий, индий, красный нос, поросеночка унес!» Он про поросеночка не любит, чтоб ему говорили, сразу красную, соплю выпускает: гурлы, гурлы! А как скажешь: «Индю в городе поймали, красны сопли оторвали!» — так и побежит за тобой, чтоб клюнуть! Мы сколько раз с Фрицем ходили… и ни разу нас индюк не догнал!..

Мишане и Глебу пришлось возвращаться вместе с Мишаниным отцом, теткой Федотьевной и Аккуратистовой матерью. Гусь и Братец Кролик плелись следом.

— Ну до чего чудесную пьеску разыграли! — восторгалась тетка Федотьевна. — Я этих пьесков в нардоме переглядела прямо массу и скажу откровенно: актрискам приезжим наша Николашка ни на вот толечкя ни уступить!..

— Чепуха! — вмешался в разговор Гусь. — Подумаешь, важность! А Николашке — слабо!

— Заяц не похож, — поддержал его Братец Кролик. — Он прыгает боком, и уши у него не такие длинные. Я зайца в несколько раз лучше могу сыграть!..

Братец Кролик еще больше округлил свои круглые глаза, задвигал длинной верхней губой, поджал руки и вытянул шею, будто это заяц привстал на задние лапки.

— Ах, беси! — восхитилась тетка Федотьевна и посоветовала: — Вы, рябяты, туды и проситеся!.. Аи вы хужея? Да вы будете поудалей!

— На кой нам нужно… — буркнул Гусь. — Будем мы связываться…

Мишанин отец, все время молчавший, вдруг отчего-то рассерчал:

— А какого… вам нужно, разреши узнать? По улицам в собак камнями шибаться? То им не нужно, это не нужно, не нуждаются… Иностранцы какие! Ото всего морды воротят! Энтому вон дураку книжек прислано цельный чемодан, да книжки какие, одни картинки что стоят: сам читаю, не оторвусь, а он странички перелистнул с пятое на десятое — готово!

Аккуратистова мать рассуждала жеманным голосом:

— Да уж такая нынче, куда ни взглянь, мода пошла на детишков: как окаянные! Один перед одним отличаются да замудряются… Однако ж на мово Вовочку грех жалиться, ничего не имею против: аккуратист малый! Хлопотун!

— А наш-то демон, — пожаловалась тетка Федотьевна на Братца Кролика, — ну усе, как есть, из дому перетаскал — кошкам да дружкам своим закадышным!.. Так по всем закоулкам и шарить, и шныряить, чисто сыщик! Усе мышиные норочки он раскопаеть, усякую похоронку унюхаеть!..

— Мой никаких поступков не делает, у него и без того делов хватает: вот сейчас сидит дома, лук в пучки вяжет… Дело на безделье не меняет! Да-а… Постоянно заботу проявляет, чего бы для дому сшибить!.. Все в дом! Хлопотун! Ну, уж я и держу его — вот!

Аккуратистова мать так крепко сжала кулак и пока зала.

— Я теперь знаю, что с тобой сделаю! — сказал отец Мишане. — Мне на работе путевку со скидкой сулились в санаторий на два месяца — вот там тебя научат по струнке ходить!.. Это тебе не здесь над матерью да над сестрой командовать, там — по звонку! И спанье ваше под крыльцом с нонешнего дня воспрещаю!..

— Чего я там не видел, — сказал Мишаня. — Никуда я не поеду… Мне и здесь хорошо…

— А тебя об этом меньше всего спросят! — отрезал отец, и чтобы не доводить разговор до опасного оборота, ребята потихоньку отстали и пошли одни.

— Не бойся, — утешил Мишаню Гусь. — А ты убеги! Меня позапрошлый год тоже в лагерь отправляли, говорят: осатанел ты всем, мать хоть вздохнет без тебя! А лагерь этот на горе, Гусиновка наша оттудова виднеется… Я полдня терплю, день терплю, нашла на меня скука — я и прибег домой! Отец, конешно, давай меня клочить! Как уморился, берет за уху, обратно повел. На второй раз я прожил больше двух дней, прямо терпежу нету узнать, что тут у нас, на Гусиновке, делается… Прибегаю обратно! Опять мне — клочка! Да еще что они, черти, придумали? Есть мне не давать, чтоб я обратно в лагерь шел! Я терплю. Тут из деревни наша бабушка приехала, говорит: чего вы парнишку замучиваете! Деревенского хлебушка мне отрезала, сальца кусман, три яйца я сам вынул из гнезда, налупился — оно и ладно!

— И что? — заинтересовался Мишаня.

— Ничего. Так и бросили. Полета рублей за путевку пропали — шутка? А я вот он, живой, здоровый! А то придумали: чтоб я в чужом месте мучился… И ребята все не знакомые… А тут я утречком пошел на речку и тридцать восемь пескариков наловил! Да здоровые, аж круглые!..

— И я так сделаю! — решил Мишаня. — Буду жить у себя под крыльцом! Из-под крыльца прогонят, я в смородине проживу! Как-нибудь пропитаюсь!..

— Я тебе сала дам, — сказал Гусь. — У нас сало хорошее.

— А я у аспиранта консервов утащу, — сказал Братец Кролик. — У него много их, в банках разноцветных… В нашем погребе они стоят!..

На лавочке их поджидал Огурец, играя сам с собой в ножичек.

— Ну как? — с интересом осведомился он. — Хорошая была постановка?

— Чепуха! — сказал Гусь. — Про зайцев да про журавля…

— Я так и думал! Хорошо, что не пошел… Да еще успею сходить!.. Они небось еще будут? Вот уедет Васька Грузчик в лагерь, тогда мне можно будет везде ходить свободно…

— А Ваську за что в лагерь отправляют? — спросил Мишаня.

— За премию! Ихняя мать моей матери говорила: премию он такую себе заработал — ехать в оздоровительный какой-то лагерь!

— Еще сильней оздоровляться хочет! — удивился Гусь. — Хотя и так здоровый до невозможности!.. Ушлют Ваську в лагерь, тогда мы им тут спектакль устроим: побегут в разные стороны как мыши!..

И, геройски задрав свой горбатый нос, Гусь зашагал к дому.

За ним в сопровождении Огурца ушел Братец Кролик, сказав, что с этим спектаклем и так пропустил время, когда придут кошки: теперь они давно ждут, особенно Психея, которая вот-вот должна окотиться, да еще надо промыслить им угощение…

Мишаня с Глебом остались одни.

— И с чего отец на меня рассерчал? — терзался Мишаня. — Что с ним стало? Прямо не знаю… То ничего, а то — ка-ак набросился!.. В санаторий, говорит, тебя! И что я ему такого сделал?

Глеб, насупясь, отвесив толстую губу и сдвинув брови, что-то думал, сопел, потом сказал:

— Это все через шайку… Если б мы не в шайке, а в артистах состояли, он бы так не ругался… Да и чего в этих разбойниках хорошего?.. Ничего в них хорошего нет… В старинное время интересно было разбойничать: красные рубахи понадевают, вскочат на коней и поскачут! Раньше купцы разные жили, чтоб их ограблять… Атеперь кого?

— В посту, конечно, интереснее, — согласился Мишаня. — И отец бы ничего… Но только у нас порядок на Гусиновке такой — переделать нипочем нельзя!..

— Почему нельзя? Просто надо ребятам сказать: давайте, ребята, перестанем и начнем… — Чего выдумал! Ты наших тут ничего не знаешь, потому выдумываешь!.. Сразу тебя изменником и ославят!.. А кому охота в изменниках числиться?..

Глеб ничего не ответил, но видно было, что он остался при своем мнении — упрямый мальчишка, хоть и толстый!

КАК ГЛЕБ РАЗОЗЛИЛ ТАРАКАНЫЧА

Мишаня решил временно пожить мирной домашней жизнью, не участвовать ни в каких происшествиях, поступков не делать, вести себя примерно, как Аккуратист. Помогая во всех хозяйственных делах, заслужить тем самым любовь и уважение отца, матери и сестры Верки, которые в конце концов скажут: до чего примерный стал наш Мишаня, прямо хлопотун! Пускай уж он дома остается, никуда не ездит: нам без него все равно что без рук!

Разбойники уже успели напугать из кустов пионерскую экскурсию, очень похоже изобразив вой целой стаи волков, хотя осталось неизвестно, поверили они, что это живые волки, или нет…

Мишаня не участвовал.

Прямо тошно делалось, как представит он, что повезут его неведомо куда из родных гусиновских мест!..

Тут самое хорошее время начинается… На Гусиновке все времена хорошие, какие ни возьми, а сейчас самое лучшее начинается.

Смородина доспевает; уже две земляничины, совсем красные, Мишаня нашел: одну сам съел, другую дал Глебу, — и все это не придется Мишане рвать, не говоря уж о малине, стручках, маленьких огуречках и прочем.

Сочная мурава, вся в желтеньких цветках одуванчиков и куриной слепоты, будет зеленеть напрасно: не пробежаться, не поваляться по ней Мишане… Уж такой травки в санатории не будет: там какая трава…

И разноцветные граммофончики повители и повилики завянут без него, не надует их Мишаня и не ткнет себя в лоб, чтобы щелкнуло…

Оглянешься кругом: деревья зеленые-презеленые, небо голубое, а облака на нем белые, солнышко так и светит, душистые ветерки дуют, — сиди или лежи где хочешь, или иди в какую угодно сторону, или залезь в прохладную ласковую речку Гусиновку и мокни там, покуда не посинеешь, никто над тобой со звонком не стоит.

Воробьи чирикали: мы тут будем жить, летать где захотим и все видеть, что тут делается, а ты не увидишь…

Даже петух останется на родном дворе, будет себе разгуливать с курами, распевать…

Мельничий совсем оперятся, вылетят из гнезда, и никто не защитит их от котов…

И останется его уютное жилище под крыльцом, с прекрасным самоваром, залезет туда сестра Верка…

Нет, уж лучше он в смородине проживет!

А еще лучше — поднатужиться и показать себя незаменимым в хозяйстве человеком, хлопотуном и аккуратистом, который все в дом!

Избрав минуту, когда отец шуршал на диване страничками, а мать с грохотом и стуком суетилась на кухне, Мишаня приступил к выполнению своего плана:

— Мам, не нужно чего помочь?

Мать к таким просьбам со стороны Мишани еще не привыкла и сразу не поняла:

— Чево-чево? Помо-очь? Вот блины буду печь — подмогнешь!..

— Да я не об этом… Я — по хозяйству… Мать развела руками и попятилась даже, будто сейчас упадет, потом начала щупать Мишане лоб:

— Да что с тобой стряслось? Не то ты заболел, не то… Чего сроду-то не было!.. Ах, помощник! Вот помощник-то объявился нежданно-негаданно… Оте-ец, а отец! Слыхал, нет, что сын-то заявляет? Помочь, говорит, не надо ль чего? Вот дожили до светлого дня: свой помощник подрос, на все руки мастер!..

— Пускай поможет, что тут такого… — отозвался отец.

Но мать никак не хотела верить:

— Ты, чем помогать, хоть не мешался бы, и то ладно!.. Да не ломал бы всего, и то слава богу! А то: ведро прохудил — раз, швейную машину чем-то всю исцарапал — два…

— Ведро само упало!

— А машинка?

— То давно уже…

Неприятный разговор прекратил отец, выйдя из своей комнаты:

— Что было — было, а сейчас… к какому бы его делу приставить?.. Картошку, что ли, окучивать…

— Да чтоб я ему доверила картошку — на-кось! Да чтоб он мне ее всю потоптал! Уж этот окучит так окучит: ей одного росточка целого не оставит!..

— Ладно, — сказал отец. — Пошли. Работу я тебе сейчас подыщу… Чего-чего, а работы всегда хватает!..

Выйдя во двор, отец огляделся.

— Значит, так! Какая же тебе требуется работа?

— Любая! — смело сказал Мишаня. — Поинтереснее.

— Ладно… Вот! Самая что ни на есть интересная… в самый тебе раз! Как ты у нас под крыльцом проживаешь, то, значит, надо тебе это дело расширить… так я говорю?

Залазь под пол: там много всякого хламья, мусора валяется. Ты его оттуда весь повыкидай, потом в конце сада вырой яму поглубже и все туда закопай… Орудовай наподобие этого… как его… морского волчонка Филиппа!..

— Копальщики они со своим Глебом хорошие… — с подковыркой сказала явившаяся тут сестра Верка. — Могут ямы копать…

Мишаня угрожающе взглянул на нее, но смолчал.

Дело, придуманное отцом, пришлось ему по душе: ведь каждому интересно посидеть под полом, где никто не сидит. Как это раньше не догадался туда слазить!

Когда пришел Глеб, он высунулся оттуда, весь в пыли, в паутине и в пуху:

— Залезай сюда!

— А что там? — спросил Глеб, лег на живот и пополз.

Под полом ему тоже очень понравилось:

— Хе-хе… Все ходят по полу, а мы прямо под ними пробираемся, как мыши или нечистая сила! Только она должна выть! Давай и мы немножечко повоем?

— Давай!

Слегка повыли и принялись за работу вдвоем.

Сколько там оказалось всяких интересных штук!

Например, причудливые пузырьки из-под духов. Один был слит в виде совы (голова снималась!), другой как кремлевская башня (макушка тоже снималась!), третий — настоящая виноградная гроздь, а один — так весь насквозь синий!

Конечно, только совсем уж у какого вислоухого рука наляжет закапывать такие ценные пузырьки, и Мишаня снес их к себе под крыльцо, чтобы украсить свое жилище.

Верка, которая бездельничала во дворе, так и вытаращилась.

— Мишань, дай один… — попросила она заискивающим голосом, но Мишаня молча показал ей шиш.

Нашлась под полом и поломанная рамка от картины: только наладить, достать какую-нибудь картину и вставить. Ее Мишаня тоже отнес под крыльцо.

Глеб нашел лопнувший стеклянный абажур: если его перевернуть и заделать дно, то получится ваза — что-нибудь в нее класть.

Вообще под полом мало оказалось вещей, годных на выброс. Не выбрасывать же сломанную кофемолку: только починить и можно все молоть! Или вполне исправную крысоловку: кого-нибудь ловить!

Обнаружив узел с тряпьем, приготовленным для сдачи утильщику, Глеб с интересом переглядел все штаны и рубахи, сплошь в дырах и заплатах, и нашел, что они тоже могут пригодиться:

— Надо себе оставить… Для разбойничества самый подходящий наряд!

— Разбойники-то небось в красивых костюмах ходили… — засомневался Мишаня, но Глеб его успокоил:

— Мы будем бедные разбойники… Не успели еще награбить…

И узел с тряпьем очутился у Мишани под крыльцом, в ожидании того часа, когда разбойникам придет нужда одеться по-настоящему…

По мере того как под полом пустело, Мишанино жилище приобретало все более зажиточный вид.

То и дело сновал туда Мишаня, пополняя его новыми ценными приобретениями.

Верка не отходила от крыльца, алчно оглядывая каждую вещь, и спрашивала:

— Мишань, а этот тоже там взяли?..

— Там, — сухо отвечал Мишаня.

Добрый Глеб, заметив ее мучения, предложил:

— Давай уж дадим ей что-нибудь… маленькое!..

— Нечего поваживать! — отказал Мишаня.

Потный, красный, весь в пыли и паутине, он то и дело проходил мимо раскрытого кухонного окна, крича на сестру:

— Чего под ногами путаешься! Делать нечего!..

— Так ее, так, Мишаня! — подзуживала из окна мать. — Работяга-то наш захлестнулся прям-таки, а она, гляди-кось, прохлаждается, чисто барыня!..

Под полом было так приятно, что и вылезать не хотелось: темно, прохладно и сыро, не говоря уж о множестве интересных вещей, которые можно было считать все равно как клад.

— Хорошо тут… Было бы повыше, и можно жить… — мечтал Глеб. — Или самим уменьшиться, как карлики… Прорыть бы несколько ходов во все стороны…

Видно, недаром это место облюбовали себе десятки лягушек разной величины. Вечерами они выползали и скакали по двору и огороду, пищали скрипучими голосами, а на день, оказывается, скрывались сюда.

— Давай их перебьем! — предложил Мишаня, желая навести под полом полный порядок.

— Что ты! Зачем? — испугался Глеб.

— А чего они… налезли тут?..

Но Глеб горячо заступился за лягушек:

— Ты знаешь, какие они полезные! Полезней птиц! Они всю ночь трудятся — вредителей едят! Кого птицы днем не успеют съесть, того они съедят ночью… Круглые сутки идет съедение!.. Ни в коем случае нельзя их трогать! Чем они тебе мешают? Никого не трогают… Наоборот, надо им стараться помогать…

Тут он что-то вспомнил и попросил:

— Мишань, а можно я немножко их наловлю вон в тот пустой коробок?

Теперь уже Мишаня не хотел, чтобы таких полезных лягушек у него уменьшилось, а тем самым был нанесен вред огороду, и спросил:

— А зачем тебе?

— Да я хочу их Нине подарить… Помнишь, она говорила, что гусеницы испортили цветок?.. Дадим ей несколько штук… Они этих гусениц самих съедят!..

Конечно, жалко было Мишане своих домашних лягушек отдавать, да еще и Николашке, когда их для собственного хозяйства, может быть, не хватает: на всех лягушек не напасешься, пускай своих заводят. Но отказать Глебу неудобно было, и он нехотя согласился:

— Ладно, только немножко… А то, боюсь, себе не хватит… У нас огород большой…

Глеб принялся ловить лягушек и сажать их в коробок, а Мишаня указывал:

— Хватай вон тех двух!.. Толстую не трожь: толстая пускай остается!.. Маленьких тоже не надо, это ее дети… Лови вон ту, вон — карабкается!.. Все равно она какая-то дохлая… Ну… еще, так и быть, вон ту, зелененькую, и хватит!

Наловив штук шесть лягушек, они вылезли во двор, где торчала Верка, помиравшая от зависти.

— А что это у вас? — сунулась она на коробку.

— Подарочек!.. — ухмыльнулся Мишаня. — Тебе решили преподнести! Глеб, покажи уж ей, пускай уж поглядит…

Он выхватил у Глеба коробок, открыл его и сунул под самый нос сестры, но та не завизжала, как ожидалось, а только отвела коробок рукой и спросила:

— А зачем они вам?..

— Хотим подарить Нине, — честно объяснил Глеб. — Она говорила, что червяки у нее цветок, что ль, объели… А мы вот подарим ей лягушек!..

Верка хотела прыснуть, но сделала серьезное лицо:

— Подарите, ребята, верно, подарите! Ой, как будет здорово!..

Глеб заулыбался:

— Как ты думаешь, стоит? Обрадуется она?..

— Еще как обрадуется, да верно, ой-ой-ой-ой!..

Она и сама обрадовалась неизвестно чему и захохотала изо всей мочи. Мишаня, знавший характер сестры, заподозрил что-то, а Глеб ничего не заметил и предложил:

— Отнеси, пожалуйста, а? Только не забудь сказать, что от нас это: мы дарим!..

— Ой, нет! — замахала руками Верка. — Мы с ней с самой весны еще не разговариваем… О себе уж очень воображает, подумаешь, артистка из погорелого театра!.. Получше ее есть, да и то не выставляются!.. Ты отнеси сам! Сами никакого мне самого маленького пузыречка не дали, а посылают лягушек нести… Спасибо большое! Когда понесете, сейчас? Несите сейчас, она как раз в саду, там и от дадите!..

Она хихикала, и вертелась, и подпрыгивала, но доверчивый Глеб, обобрав паутину, отряхнув пыль, взял коробок под мышку и пошел.

Мишане по таким пустяковым делам расхаживать было некогда, потому что мать вышла посмотреть, как ее сын для дома старается…

Прямо закипела работа в руках у Мишани, когда он быстро накладывал в ведро мусор, не годный для собственного пользования, и бегом тащил в конец сада, ни разу не отдохнув даже. Тут кто хочешь поверит, что Мишаня почти совсем переделался из лодыря и разгильдяя в аккуратиста и хлопотуна.

Мать посмотрела и сказала Верке:

— Подсобила бы ему, чем так-то стоять!.. Глянь, аж запалился малый.

Верка заносчиво выставила подбородок:

— Вот еще! Буду я! Как вещички — так шиш показывают, а им подсобляй!

И зловредно сообщила:

— Мам, они половину мусора себе присвоили и под крыльцо спрятали! Вели им выкинуть!..

Однако мать на эту хитрость не обратила внимания. Когда вернулся Глеб, Верка так и кинулась к нему:

— Ну как? Подарил, да? Подарил? Ей самой отдал? Она где была? А она что? А еще кто с ней был?

Глеб растерянно озирался, трогал одно ухо, которое было краснее другого, и обстоятельно отвечал на вопросы:

— Самой… Она была в саду… Еще какие-то девочки с ней, не рассмотрел я… Я говорю: можно зайти, дело есть? Она говорит: иди… Я лягушек выпустил и говорю: вот тебе подарок… А она даже договорить не дала, зачем лягушки, ка-ак заорет, оглушила прямо… Тут дед выскочил, начал меня тащить… За ухо тоже хватает… Ну да ладно… Не разберутся, а хватают за уши… Недоразумение вышло… Трусиха оказалась…

Верка жадно слушала и стонала:

— О-о-ой!.. О-о-ой!..

Дослушав, повернулась кругом и вихрем вынеслась на улицу: до того не терпелось ей раззвонить по всем подружкам про смехотворное происшествие с Николашкой.

Понурый Глеб принялся помогать Мишане рыть яму. Он так махал лопатой, что самому Мишане пришлось стоять в стороне, иначе, того гляди, зацепит ручкой или землей обсыплет.

А Глеб, пыхтя, жаловался после каждой лопаты выброшенной земли:

— …Ничего объяснить не дают, а тащат!..

— …Не понимают, а орут тоже…

— …Предрассудки разные…

— …Дед этот — прямо беспонятный какой-то…

— …Надо разобраться, а уж потом хватать…

— …Уши не для того находятся, чтоб за них ухватывать…

— …Одни только отсталые так поступают…

— …Надо понять…

Когда все было сделано, Мишаня предложил матери слазить под пол и самолично убедиться, какой там наведен порядок. Но мать, занятая своими кухонными делами, к Мишаниному подвигу отнеслась равнодушно и лезть под пол отказалась:

— Прибрал и прибрал — делов-то! Ты сам приберись, а то весь в пыли да в паутине как домовой!

Отец выслушал Мишанин доклад и сказал только:

— Молодец!.. Отдыхай теперь…

Однако Мишаня после выполненной работы чувствовал такую бодрость и прилив сил, что на родителей не обиделся: не хотят смотреть — и не надо.

Он сам слазил еще раз под пол, полюбовался, какая там чистота, потом сходил в конец сада, пару раз притопнул ямку, где навеки упокоился мусор, и, на закуску насладившись созерцанием своего жилища, ломившегося от богатств, сказал Глебу:

— Айда на речку обмываться!..

Отпрашиваться он счел излишним: всем должно быть ясно, что после такой тяжелой и грязной работы человек имеет право пойти помыться в реке, потому что нигде, кроме реки, не смыть всю грязь и паутину, собранную под полом.

На Чертовой яме бездельничали Гусь, Братец Кролик, Лаптяня и Колюнька.

Они коротали время тем, что заставляли плавать по реке пойманного в зарослях осоки небольшого ужа.

Ужей на речке Гусиновке обитало множество, а некоторые даже во дворы переселились и проживали там наподобие кур или воробьев. Поэтому уж ни для кого, кроме Глеба, особого интереса не представлял.

Зато Глеб, с опаской взяв ужа в руки, разглядывал его со всех сторон, вертел так и этак, будто это не обыкновенный уж был, а, скажем, гробовая змея, ужалившая князя Олега.

— В Сибири живут ужаки? — поинтересовался Братец Кролик.

— Еще сколько! — сказал Глеб. — Но там другие… Наши, они… толще!..

Когда Мишаня сообщил ребятам о найденном узле с разбойничьими нарядами, они очень обрадовались, что теперь смогут одеться по всей форме, и Гусь пожелал немедленно все осмотреть и примерить.

Пришлось Мишине возвращаться домой и там еще некоторое время выжидать, когда представится случай скрытно вынести узел со двора.

Наконец узел был благополучно перенесен на берег, и разбойники начали с хохотом примерять свои форменные одежды, вырывая друг у друга наиболее заманчивые предметы.

Глеб во всем этом участия не принимал, а продолжал разглядывать ужа, обматывал его вокруг шеи и руки, а сам все что-то думал.

И придумал.

— А куда вы будете его девать? — спросил он.

— Отпустим! — великодушно сказал Гусь. — Пускай живет, нас поминает… камне мы не злые!..

— Знаете что? Дайте его мне…

— А зачем он тебе?

— Я его Нине отнесу… Мы с Мишаней ей лягушек давали, чтоб они у нее поели всех червяков, а она, оказывается, их боится, не любит… Обратно их взять уже нельзя, потому что я сам видел, как они все в траву улезли… А уж! Их! Ест!

И разъяснил недоумевающим гусиновцам более подробно:

— Я читал в одном научном журнале — так ученые делают: напустят в лес каких-нибудь зверьков, чтоб они разводились… Когда зверьки разведутся, что никакой жизни от них нет, тогда в это место напускают… например, хорьков… Чтоб они этих зверьков поели. Когда хорьки зверьков поедят, а сами разведутся, что никакой жизни нет, тогда напускают… кого? Орлов! Орлы хорьков поедят, разведутся…

Но тут он смолк, не зная, кого можно напустить на могучих орлов.

Общим решением просьба Глеба была уважена, и уж был отдан в полное его распоряжение. Правда, возникли некоторые неясности.

— А как ужи разведутся, кого будем на них напускать?.. — спросил Гусь.

На этот вопрос Глеб ответить не смог, но его выручил всезнающий Братец Кролик:

— Ужей ежики едят! Можно будет ежика напустить! Только, конечно, придется тогда все дырочки в заборах загородить, чтобы он не убег!.. Эх, жалко, у Комара ежика уже нету, а то можно было бы у него отнять и отдать тебе для ужей!

— Я и раньше, когда этот ежик еще не убегал, хотел его отнять! — заявил Гусь. — Только тогда я не знал, зачем он мне нужен… Но теперь придется где-нибудь нового ежика ловить!..

Таким образом, все возможные последствия были предусмотрены, и ребята даже вызвались сопровождать Глеба, чтобы присутствовать при вручении ужа.

Они уселись напротив Николашкиных окон в канаве, а Глеб с ужом в руке постучался в калитку.

На этот раз его даже во двор не пустили. На стук вышел сам Иван Тараканыч с хозяйственной сумкой, а девочки и с ними какой-то мальчишка в надетой набекрень офицерской фуражке и при взрослом галстуке столпились у раскрытого окошка.

— По недостаточности некоторых предметов у тебя в голове, — сурово начал Иван Тараканыч, взглядывая поочередно то на Глеба, то на ужа, — ты после проявленной такой заслуги… опять осмелился прийти… и безусловно с подобным же результатом!..

— Я вот принес ужа, передайте, пожалуйста, Нине… — вежливо начал Глеб, но Иван Тараканыч, все сильнее озлобляясь и повышая голос, перебил его:

— Девочки презирают тебя за твое злодейство, а ты продолжаешь проявлять ненормальность и странное понятие о…

— Дедушка, вы только послушайте…

— При наличии таких фактов появляется вопрос, — не желал ничего слушать Иван Тараканыч. — Почему ты прикладываешь свою дурацкую инициативу исключительно к этому дому?

— Прогони его, дедушка! — плачущим голосом крикнула из окна Николашка. — Запрети им, наконец! Да что же это за наказание такое! Издевательство какое-то!..

— Об этом со всеми подробностями и последствиями будет изложено твоей тетке! — Иван Тараканыч вырвал из протянутой Глебовой руки ужа, швырнул его об землю так, что тот больше не двигался, и замахнулся на Глеба палкой.

Глеб связываться с ним не стал, поднял мертвого ужа и побрел обратно к ребятам.

Иван Тараканыч погрозил всем палкой и, подождав, покуда ребята отойдут от его дома подальше, куда-то зашагал по улице.

Но разбойники далеко не пошли, а остановились и начали совещаться.

— Придется это дело оставить, — сказал Гусь и забросил погибшего ужа в ближайший сад. — Не понимают своей пользы, так пускай ходят по колено в лягушках! Мне другое интересно: что за пацан там выглядывал, откуда он взялся?

— Комсоставскую фуражечку надел! — издевательски хихикнул Братец Кролик.

— При галстуке, как джентельмен! — дополнил Лаптяня, и все заржали.

— Надо ему лупку дать! — заключил Гусь, проделал несколько своих любимых движений кулаками и сразу перешел к делу: — Поручим это Глебу!

— Почему мне? — смутился Глеб.

— А как же? — удивился Гусь. — Полагается! Я б сам его отлупил, никому не доверил, но ведь за Николашкой гоняешься ты! Так?

— Ну, так…

— А он к ней пришел?.. Так?

— Так…

— Значит, ты и вызывай его один на один! Чтоб зарекся чужих девчат отбивать!

— Не забудь оторвать галстучек, — напомнил Лаптяня. — Да не тушуйся! В случае чего я тебе помогу своим бумерангам!..

— Я не тушуюсь, — проговорил Глеб, вздохнул, поддернул слегка рукава и оглядел себя со всех сторон, будто прикидывая, годится ли он для выполнения задуманного дела. Братец Кролик посоветовал:

— Предварительно нарядись в разбойничий костюм! Мы тоже нарядимся для большего испуга!..

Мысль Братца Кролика пришлась по душе гусиновцам, и через несколько минут они до того преобразились, что им позавидовал бы и самый бедный нищий, не говоря уж о разбойнике.

Глебу достались большущие брюки с двумя разноцветными заплатами на коленях и такими длинными штанинами, что они волочились по пыли, а также старая Мишанина курточка, испачканная масляной краской и не сходившаяся на груди. Остальные разоделись приблизительно так же.

Особенно выделялся Гусь в пижаме, располосованной сверху донизу.

Что значит разбойничий костюм! В нем Глеб сразу почувствовал себя храбрее, выпятил грудь, стукнул в нее кулаком, молодецкой походкой подошел к окну, откуда слышались веселые голоса, и, подбоченившись, крикнул:

— Эй!

Из окна высунулась девчонка и пискнула:

— Чего тебе?

— Позовите мне того джентельмена в фуражечке! — грозно потребовал Глеб.

Девчонка, обернувшись в комнату, крикнула:

— Нинка, твой пришел опять!..

Высунулась Николашка, остальные девчонки столпились за ней, но не видно было противного мальчишки, который, как и следовало ожидать, струсил и, очевидно, прятался за их спинами.

— Зачем он тебе? — спросила Николашка.

— Нужно!

— Нет, ты сначала скажи, зачем!..

— Пусть выйдет, потом узнает! Поговорить.

— Знаем! — пискнула девчонка. — Ты лучше не притворяйся! Ты драться хочешь! Не выйдет он!..

— Ты перестань хулиганить! — закричала, Николашка. — Нарядился, как побирушка, так думаешь, тебя и не узнают!

— А будешь драться, мы твоей тетке скажем!

— Говорите, я не боюсь! — храбро заявил Глеб и, вдохновленный трусостью врага, крикнул: — Эй, выходи, что ли!

Девочки, отвернувшись от окна, пошептались, потом спросили:

— Он говорит: зачем?

— Стукнемся!..

— Он говорит: стукайся об столб!..

Окно захлопнулось, занавески задернулись.

Глеб прохаживался под окном, разминая плечи, напрягая мускулы и сбивая ногой макушки одуванчиков.

Но за окном никто не шевельнулся, и он, торжествуя, вернулся к друзьям, расположившимся на земле под забором, рассудив, что рано или поздно мальчишка должен идти к себе домой, не останется же он жить у Николашки.

Чтобы довести мальчишку до полнейшей паники, Колюнька был послан бросать на крышу камни и стучать в ворота.

Но мальчишка всех обманул.

Скоро вернулся Иван Тараканыч с корзинкой, вышел вместе с мальчишкой, и они пошли в город вдвоем.

Гусиновцы на почтительном расстоянии двигались за ними, надеясь, что когда-нибудь Иван Тараканыч оставит мальчишку одного…

Мальчишка не отходил от старика ни на полшага, поминутно оглядываясь и трогая Ивана Тараканыча за руку, указывал ему на опасные намерения гусиновцев.

Иван Тараканыч грозно топорщил усы и, оборачиваясь, грозил палкой.

Постепенно мальчишка обнаглел, начал кривляться и дергаться, показывая тем самым, что гусиновцев он не боится и презирает.

Иван Тараканыч проводил его до самого дома, и мальчишка заскочил в дверь, на прощание скорчив наиболее отвратительную рожу, а специально чтобы унизить Глеба, показал руками толстый живот и толстые щеки…

Поставив на двери жирный меловой крест, означающий, что дом обречен и жителям его в дальнейшем ничего хорошего ожидать не приходится, гусиновцы отправились восвояси.

Неиспользованную разбойничью форму пришлось снять до другого раза, и узел понес с удовольствием Колюнька, водрузив себе на голову, подобно чернокожему носильщику из книжки Майн Рида, пересекающему с грузом болотистые дебри.

На Гусиновке тетка Федотьевна, вытянув ноги, сидела в холодке на травке и вязала платок, одновременно ухитряясь зорко смотреть по сторонам и все видеть.

Завидев Глеба с ребятами, она поманила его пальцем:

— Жаних, а жаних! Поди-кося на расправу!

А когда Глеб подошел, спросила:

— Эт ты на шо ж Ниночку нашу острамотил на усе гусиновские края?..

— Чем я ее острамотил? — покраснел Глеб.

— А как же! Жабов ей преподнес, змея, прости бог! Барышням цветы дарють, букеты, глупо-ой! А он напкося: гадюку! Все теперича Ниночкю нашу задражиили, а она, бедная, опупырилась — плачеть… Где ж ты ее только, гадюку энту, сыскал?

— Во-первых, это был уж, а не гадюка вовсе… — начал объяснять Глеб, но тетка Федотьевна не слушала, и ее красное лицо сияло от веселья:

— Ах, шуты, враг вас забери! Вот шуты водяные! Надоть же! Ты слухай вот, що я табе скажу… Обязан ты пойтить извинение ей принесть: мол, так и так, это недоумение… Я хотел для смеху, как чудней…

Но Глеб, махнув рукой, решил ничего больше не предпринимать, а то все выходит еще хуже…

И без того Иван Тараканыч так озлел, что явился жаловаться даже на Мишаню, который был кругом не виноват и ни в чем таком почти не участвовал.

Затаившись в своей квартире под крыльцом, Мишаня слушал разговор отца с Иваном Тараканычем:

— Я работаю трудом инвалида… Изыскиваю возможности по обеспечению будущей жизни внучки Ниночки…

— Опять делов понаделал мой Морис-мустангер? Да вы не волнуйтесь… С него спрос будет… Хар-роший спрос!..

— Передаю сведения фактического характера… Сегодня я отлучился за приобретением продуктов необходимости для своего существования… Но ввиду несостоявшейся условленной встречи с продавщицей Тоськой по возвращении обнаружил нарушение неприкосновенности личности моего племянника Виктора… Я пришел прямо в экстаз от проводимых вашим сыном артистических сеансов бандитского характера!..

— «Бандитского»… Это уж вы чересчур… Молодые еще, что с них…

— Я хочу закончить передачу сведений! Конечно, отец, увлеченный особенным расположением к своему любимцу, не находит в его поступках оглашения… Однако, проживая фактически с родительской семьей, он по возрасту лет занялся не делами общественного или государственного характера, а легендарно-деспотической деятельностью! И нельзя допускать, чтобы по произволу мальчишек…

— Успокойтесь… Идите себе спокойно… Я с ним поговорю. Против шерсти разговор будет! Где он? Мишка! Михаил!..

И разговор «против шерсти» состоялся… Какой он был, рассказывать не стоит, только Мишанины заслуги по наведению порядка под полом во внимание приняты не были, а отправка в санаторий на перевоспитание стала делом почти решенным…

Одна сестра Верка отнеслась к Мишане по-человечески: принесла ему под крыльцо, куда он удалился с горя, три хорошо намасленных блина и пока он, всхлипывая, поедал их, старалась успокоить:

— Обойдется!.. Подумаешь!.. Все-таки он, этот Глеб, какой-то чудной… Дурак вернее!.. Зато Николашку вы здорово проучили: обсмеялись все, надорвались прямо!.. Досталось артистке погорелой, будет знать!..

КАК ГЛЕБ НЕ ЗАХОТЕЛ ВОРОВАТЬ

Целых полдня Мишане не позволяли видеться с Глебом, потому что Мишанина мать с Глебовой теть Нюшей поругались: теть Нюша говорила, что Мишаня Глеба на всякие проделки подучает и вредно влияет, а мать спорила, что до Глебова приезда Мишаня был куда смирнее, не сравнить…

К середине дня они помирились, сойдясь на том, что оба не виноваты и не влияют, а виноваты и влияют верзила Гусь, проныра Братец Кролик и все остальные.

Все это время Мишаня угрюмо отсиживался под крыльцом, подобно своему желтому коту, ныне без вести пропавшему, который после многодневных боев с другими котами возвращался домой с головой, изодранной в одну сплошную царапину, лез под печку и безвыходно сидел там, не вылезая, покуда голова не заживала и не обрастала новой шерстью, только зеленые глаза сверкали, если туда заглянуть. Под печку ему и блюдце с едой ставили.

Мишане еду носила сестра Верка, оказавшаяся гораздо добрее, чем Мишаня о ней раньше думал.

Она же передавала ему все новости.

Косясь на Мишанино имущество вороватым глазом и жадно щупая пузырьки, она говорила:

— Глеба твоего уже на улицу пускают! Сидит около своего дома в новых желтых сандалетах, весь умытый, и Колюньке велосипед налаживает! А про Николашку ничего пока не известно, никто не знает… Тараканыч приходил к теть Полине за молоком, но ничего не рассказывал.

Заполучив в общей суматохе свободный доступ в Мишанину квартиру, она была очень довольна и теперь старалась изо всех сил:

— Конечно, Николашка-артистка получила по заслугам! Но с Розой такие поступки делать нельзя — она девочка не такая! Она девочка гордая… как и я!.. Тогда я обещала вам интересное для вас рассказать и расскажу! Глебу твоему рассказывать не стану, ну его, а тебе расскажу, потому что ты один у меня братик… Мишань, ладно этот пузырек будет мой, зачем он тебе, а мне нужен…

В хорошее время Мишаня ни за что не позволил бы растаскивать свое добро, но после всех этих передряг и переживаний не имел никаких сил сопротивляться и только слабо мекнул.

Верка вынесла куда-то самый лучший пузырек и мигом вернулась.

— Роза твое письмо прочитала… Очень ей понравилось, как сочинено… Я тогда нарочно сказала насчет собаки… Говорит: сразу видно, что толковый мальчишка писал… Я тебе после расскажу все подробно… Ты только одну меня слушайся, больше никого не слушайся!.. Если будешь меня слушаться, я и папе скажу, чтоб тебя никуда не отсылал!.. Он меня послушается… И мама послушается… Мишань, а вот эти тебе тоже не нужны, а то я возьму себе?

Мишаня слабо махнул пальцем, показывая, что ему больше ничего на свете не нужно, кроме покоя, пускай все пропадает, и пузырьки тоже.

— И абажур я себе беру, потому что Роза говорила недавно: самое, говорит, противное у мальчишки, когда он жадный, никому ничего не дает, хуже Аккуратиста. Да я, пожалуй, и самовар возьму, будем с Розой чай пить. Зачем он тебе? Мальчишкам не полагаются самовары.

Жалко было Мишане самовара, но он спросил только:

— Почему же не полагаются?

— Да так уж! Спроси хоть у кого… Мальчишки все должны девочкам уступать, на то они и мальчишки. Роза не любит, когда мальчишка упрямый, как осел. Говорит: вот, говорит, Мишаня совсем другое дело… Я, говорит, таких хороших мальчишек сроду не видала.

Мишаня слегка оживился:

— А откуда про меня она знает?

— Откуда? Да я ей все говорю! Я говорю: Мишаня — это не брат, а прямо… лев! Он все на свете отдаст. Вот, например, захочу я взять этот карандашик, я даже спрашивать не стану, кладу в карман, потому что знаю, Мишаня и слова не скажет, не такой он мальчишка. Бывает иногда злой, а вообще добрей его на всем свете нет.

— А она? — не удержался от довольной ухмылки Мишаня.

— Она слушает. А я, говорит, и не знала, вон он какой… Может, ты что думаешь? Так ты не думай… Из твоих вещичек я кое-что Розе подарю: она любит… Для Розы ведь не жалко тебе?..

— Бери хоть все! — гордо заявил Мишаня.

— Все? Ой, спасибо! Я возьму… Мне нужно…

Она приволокла грибную корзинку и начала складывать туда все, что Мишаня ей отдал и даже что вовсе не отдавал.

Словом, из всего богатства оставила Мишане только крысоловку…

Конечно, не понравилось это Мишане, да и кому понравится, но что поделаешь, если Роза о нем вон какого хорошего мнения…

Вскоре и мать смягчилась, почувствовала, что несправедливо обошлись с Мишаней, и, выйдя на крыльцо, постучала ногой по ступенькам:

— Эй, отшельни-ик! Преподобный Лука!.. Вылазь, промнись малость, а то паутиной обрастешь!..

Но Мишаня вылезать проминаться не захотел. То есть сначала он захотел и даже начал уже вылезать, но потом раздумал, тем более что к нему сами пришли в гости Гусь и Братец Кролик.

Хитрый Братец Кролик сразу прошмыгнул в дырку, служащую дверью, а Гусь остановился, чтобы побеседовать с Мишаниной матерью, которая поначалу встретила их без радости:

— Ну, что скажете, молодцы? Опять явились нашего Мишаню на хулиганства сманывать?

Гусь через то и звался Гусем, что все ему было как с гуся вода:

— Что вы, теть Марусь! Да ваш Мишаня ни в чем не виноват! Я лично за него ручаюсь!..

— Как же ты ручаешься, когда ты сам у них первый атаман?

— Атаман — верно! — самодовольно подтвердил Гусь. — Но только он не виноват, а я и подавно не виноват, потому что находился в стороне!..

— Значит, виноватых нету? А кто виноват?

— Да Тараканыч, кто же еще! Привязался к нам!.. Он знаете какой? Отец говорит, он сумасшедший!.. У него даже на всех курей характеристики заведены: сам видал, когда мы у них с отцом печку клали!..

— Это какие же такие характеристики? — заинтересовалась мать.

— Обыкновенные, называются «личное дело». Синяя такая тетрадка, а на ней написано: «Курица Рыжуха», «Курица Колхозница»… И все про них проставлено: у кого куплена, когда снеслась, сколько чего съела… «Поросенок Лохмач»: по скольку ест в день, сколько весу прибавляет, как себя чувствует… Ну, а как эту курицу в суп, то пишет сверху: «В архив» — и прячет в шифонерку, цельная шифонерка у него этих характеристик, сам видел.

Мать засмеялась и ушла в дом, а довольный Гусь пролез под крыльцо, сразу стукнувшись обо что-то головой.

Мишанино жилище оказалось для него тесно, некуда было поместить длинные ноги, но Гусь неудобства привык переносить равнодушно. Вдобавок его одолевали новые заботы.

— Вот ты сидишь тут, — укоризненно сказал он Мишане, — а у нас измена завелась: двое в пост этот самый перебежали — Музыкант и Комар.

— Я сам их видел, — подтвердил Братец Кролик. — Идут себе!..

Оказывается, Музыкант прослышал, что там хотят ставить новую пьеску «Зайка-зазнайка», которая будет длинная, артистов потребуется много, в том числе умеющих петь или играть на чем-нибудь, и уже набрались другие музыканты — с других улиц.

— Говорит: «Там разбираются, — рассказывал Братец Кролик. — А у вас Лаптяня мой инструмент ржавленым обозвал, поглядим, какой он ржавленый… Там инструментом свиней гонять не будут…» Обиделся тогда, значит!..

— Я играл на его дудке лично сколько раз, — сказал Гусь. — Только свиней гонять она и годная… Потому нет в ней того звуку.

— А у Комара, — продолжал Братец Кролик, — опять ежик нашелся. Сам по себе в саду жил. Он с этим ежиком пошел поступать в пост, но только там вышло наоборот: его взяли, а ежика не взяли! Что теперь будет ежик — неизвестно, а Комар там доски какие-то стругает…

— Комар пускай идет, куда хочет, — сказал Гусь. — От него никакого толку не было, что с ежиком, что без ежика, только без музыканта своего нам нельзя оставаться… Должен быть свой трубач. Хоть, он и горевый, только на похоронах ему играть, а все ж таки чего-нибудь продудит…

— А знаешь, кто их подговорил? — ехидно опросил Братец Кролик. — Твой друг Глеб! Сами говорят: мы у Глеба спрашивали, он нам посоветовал!..

— Бестолковый этот Глеб, — покачал головой Гусь. — Везде он лезет, все ему надо… Озверел у себя в тайге!.. И так у нас мало народу остается, а то б я ему показал, как не в свое дело лезть…

— Он тут никаких порядков не знает, — вступился за друга Мишаня.

— Об чем и толк! — согласился Гусь. — Не может нести ответственность. Но уж Музыканта я поймаю и…

Гусь показал свой любимый жест.

— А брата его позабыл? — спросил Братец Кролик. — Он тебя самого поймает и…

Братец Кролик повторил тот же жест.

— На брата тоже найдутся… — не сдавался Гусь. — Например, мой братень… Не ссилит, что ль?..

— Осилит… — согласился Братец Кролик. — Но только он с пацанами из музвзвода не ссилит… А он с ними ходит…

— Будет музвзвод за Музыканта заступаться!..

— За Музыканта брат заступится, за брата — музвзвод весь…

— Да… — сказал Гусь и почесал новую шишку на затылке.

Ввиду такого безвыходного положения Музыканта решили не трогать: раз он такой дурак, что состоять в шайке не хочет, пусть не состоит, а играет в свою трубу. Конечно, имея таких братьев, можно ни с кем не считаться. Наказать следует одного Комара как человека безродного, могущественных братьев не имеющего, и в первую очередь отнять у него ежика!..

— Дисциплинку надо подтянуть, — говорил Гусь. — Я пока без вас один был — все мозгами шевелил в разные стороны, все думал, чуть мозги не свихнул…

— Ну, и придумал что? — спросил Братец Кролик.

— А то! — Гусь презрительно повел в его сторону горбатым носом. — Чтоб я, да не придумал! Уж если я примусь… Нужно, чтобы у каждого был поджигной пистолет! Вы вникли в мою мысль?.. Значит, так, дальше: бах! бах! — так все и разбегутся!.. Ясно? Как дадим всем по поджигному, и кто вступит, будем давать, — это сколько к нам народу набежит? Музыканта, так и быть, примем, а Комар пускай и не мечтает!..

И Гусь замолчал, скромно ожидая, что скажут остальные по поводу его плана.

— Это хорошо… — одобрил Братец Кролик. — Да где столько трубок набраться?..

— Во! — торжествующе поднял палец Гусь. — Вот об этом, пока вы время зря проводили, у меня черепушка работала, как у лошади! Где взять трубки?.. Взять их есть где! Их там находится — хватит весь город снабдить! На РТС — вот где! Там много моторов старых… А в радиаторах трубка годная, мягкая, потому что она латуневая… Вы поняли мою мысль?.. Охранник охранять не любит, а больше любит в своей будке с шоферней козла забивать! А где старые моторы, там трава высокая… Кого пошлем?..

— А ты пойдешь? — спросил Мишаня.

— Ишь какие! И придумывай им, да еще и сам иди — больно жирно будет!.. Я б пошел, я это дело люблю, самое по мне, но только меня они все знают, когда еще отец там работал… Вчера зашел посмотреть, как, что, они увидали, давай орать: «Эй, Гусь, ты чего тут? В главные механики пришел наниматься? Иди, вместо тягача у нас будешь!» Надо, чтоб кого не знали… Вот Мишаня годится. Чего глядишь? Боишься уже?..

— Бою-усь… — обиделся Мишаня. — Было б чего… Может, кто другой боится, а я…

— Порядок! Еще двоих нужно!..

Тут, как раз вовремя, подоспели Глеб, Огурец и Колюнька.

Тощему Огурцу удалось-таки втиснуться в Мишанино жилище, после чего в нем осталось место только для Глебовой головы, которую он туда и всунул, чтобы принять участие в разговоре, а сам находился снаружи.

Зато Колюнька вполне поместился в уголке, свернувшись наподобие ежика.

— Ты зачем это Музыканта с Комаром на дезертирство подговорил? — спросил Гусь Глеба.

— Никто не подговаривал, — спокойно ответил Глеб. — Просто они у меня спросили, а я сказал: идите, конечно, потому что каждый человек имеет право быть, где ему нравится… Такое мнение, а не подговаривал!..

— Вот! — Гусь показал на него пальцем. — До чего точно я подметил: эти сибирские все какие-то безмозглые!..

Глеб нахмурился, но промолчал.

А Гусь еще раз объяснил свою выдумку и распорядился:

— Вот вы с Мишаней и пойдете!.. Огурец привык ото всех бегать, а Глеба тут никто не знает!

Огурец самоуверенно тряхнул рыжими вихрами, но всегда, уступчивый, на все согласный Глеб неожиданно заявил:

— Я не пойду!

Все страшно удивились:

— Это почему?

— Я воровать не люблю… — покраснев, проговорил Глеб.

— Что воровать? Кого воровать? — гаркнул Гусь. — Разве это воровство? Несколько трубочек взять — воровство?.. Всякие там трубки есть!.. Какая важность!..

— Все равно… Не люблю я… И не хочу…

— Скажи уж: боишься! Слабак ты оказался, а еще сибирский числишься!..

— Нет… Просто не привык… В тайге охотники все оставляют в избушках: еду, шкурки… Никто не тронет, такой закон!

— То — в тайге, а то — тут, сравнил!

— Все равно… И лучше вы мне не говорите…

— Может, ты и у нас состоять не хочешь?

— У вас — пускай, а воровать не буду!

Глеб утупился, засопел как бык, и видно было, что нашло на него упрямство, ничего поделать нельзя… Все смотрели на него с сожалением. Мишане стало жалко Глеба, и он пришел на помощь:

— Глеб не годится: сильно приметный… Каждый внимание обратит…

— И бегать быстро не может! — подхватил Огурец. — Мест наших не знает: куда бежать, где прятаться!..

— Это верно… — согласился Гусь. — Чердаки у вас работают! Тогда, значит, пускай вместо него будет…

— Я! — встрял Колюнька.

— Ты, мал, подрасти сперва! Да вот… хоть Братец Кролик!..

Братец Кролик подвигал верхней губой, пошевелил ушами и, округлив глаза, сказал:

— Только уговор: главный буду я! У меня уже и план есть! Что нужно делать раньше, что попоздней…

Дав задание, Гусь ушел, говоря:

— Я пошел, а то у меня там сарай недомазанный, разинувши рот, стоит… Боюсь, через вас опять глина высохла… Громадное число этих сараев отец зачем-то нагородил — уму непостижимо! Конца-краю им нету!

Остальные во главе с Братцем Кроликом отправились к РТС — на предварительную разведку. Только несовершеннолетнего Колюньку не взяли.

Глеб повеселел и пошел вместе со всеми, оправдываясь по дороге:

— Я эти трубки, если они нужны, помог бы вам взять но не привык как-то… Может, постепенно…

— Мы тоже будем постепенно, — сказал Братец Кролик. — Сперва подготовка будет. Потом — тренировки. Куда спешить, не на пожар! И тетка Федотьевна говорит: «Поспяшишь — людей насмяшишь!..»

Мишаня и Огурец охотно согласились с теткой Федотьевной: действительно, спешить с таким делом нечего.

Но они уже шли такой вкрадчивой воровской походкой, сгорбившись и засунув руки в карманы, что сидевший на крыше незнакомый мальчишка сразу их заподозрил и крикнул кому-то:

— Черепахин, глянь, какие идут!

Поэтому возле РТС Братец Кролик отдал приказ:

— Не показывай виду! Делай вид, будто мы здесь просто так — прогуливаемся. А сами будем все обсматривать…

И они, обнявшись, начали гулять вдоль длинного забора из ветхих досок, пока не надоело, и Братец Кролик сказал:

— Сочли дырки? Я счел: шесть штук. Теперь будем намечать план бегства.

Они с облегчением отошли от РТС и начали обследовать окрестные улицы, которые Братцу Кролику ненравились: одна слишком узенькая, другая — длинная, бежать далеко, на третьей живет непривязанная большая собака, на четвертой живет его родня, на пятую много окон выходит… Глеб соскучился и ушел, покуда Братец Кролик выбрал подходящие дороги, каждому отдельную:

— Мишаня, значит, будет бежать направо, потом налево за угол, потом вон в тот переулочек, а дальше куда хочет. Огурец — налево, за ограду, и по той улице прямо — до угла. Сам я побегу мимо вон тех кустиков. С завтрашнего дня начнем тренировки: по бегу, по перелазинью через заборы, по пролазу в дырки. Надо будет тут все в метрах смерить и помножить на секунды. Огурец,/дай сюда свой блокнотик…

Развернув блокнотик, он наткнулся на самого себя, изображенного в виде зайца, которого поднимает за уши громадная рука, но ничего не сказал и быстро перевернул листок.

Затем он начертил каждому отдельно маршрут из кривых линий, стрелок и непонятных букв и возвратил блокнотик Огурцу:

— На. Не потеряй. Потом заучим. Ты бежишь по кривому переулку, так указано. Я бегу…

— Убежим! — самодовольно заявил Огурец. — Я когда в деревне отдыхал, меня с трех деревень хлопцы ловили, но только ничего у них не вышло! Где я от них только не прятался: и в лесу, и в погребе, и в картошке… Во ржи тоже… Даже в крапиве лежал — весь в волдырях очутился! Две недели они мучились, пока я отдыхал. Но так и уехал непойманный! Ихнему главному, как уезжали, помахал с машины, чуть он не сбесился.

— А что ты им сделал? — опросил Братец Кролик.

— Да так… Я этого главного затронул: на стенке в виде шимпанзы изобразил!

— Я еще сам один тут кое-какую разведку произведу… — продолжал приказывать Братец Кролик. — Вас освобождаю. Да, чуть не забыл! Каждому нужно заиметь ломик маленький, чтоб в рукав прятать.

— А стамеска не годится? — спросил Огурец.

Но Братец Кролик и слушать не захотел про стамеску:

— Стамеска! Скажет тоже! Это только у столяров стамески бывают, а у воров всегда ломики. Нету — найди! Ты думал, воровать — это схватил и побежал? Так только на базаре воруют. А тут тебе не базар!

Дома Мишаня обшарил все хозяйство, но никакого ломика не нашел.

Имелся один лом, такой большой и тяжелый, что и поднять было трудно, а не то что идти с ним воровать.

Мишаня вспомнил, что недавно видел у Лаптяни ломик вполне воровского вида, но Лаптяня просил резины на рогатку, а Мишаня ему не дал.

Ничего не поделаешь: пришлось Мишане снова доставать галоши. Когда он принялся отстригать от края последние остатки (все равно уж их теперь надевать нельзя), появилась глазастая сестра Верка и мигом все углядела.

— Вот это да! — ахнула она, схватившись за щеки. — Это что же с ними стало?

— Да так… Сели, — не подумав, брякнул Мишаня. — Усохли, наверно.

— А зачем еще отстригаешь? Понятно, как они сели…

И Верка вкрадчиво спросила:

— А что, если сейчас пойти да папе сказать: папа, глянь, как твои галоши усохли, сели, что аж одни подошвы остались?

— Смотри, не вздумай! — взмолился Мишаня. — У меня и так положение никуда не годное, а тут еще галоши добавятся.

— Поглядим, — ответила Верка. — Я сейчас знаешь где была? У Розы пластинки заводили. И об тебе был разговор.

— Ну!..

— Ну, вот она и говорит: хочется ей, чтоб ты нам свою квартиру отдал. Она будет ко мне приходить, играть, чай из самоварчика пить. А то ей здесь где сидеть?

— Значит, и квартиру вам отдавай? — угрюмо спросил Мишаня.

— А как же? А зачем тебе квартира, когда тебя в санаторий могут отправить? Особенно если сказать про галоши.

— Ты про галоши позабудь! — разъярился Мишаня. — Выкинь из головы! Не выводи меня из себя, а то…

— Да я ничего, — пошла на попятный Верка. — Это я просто сказала. Ты ведь и так отдашь, правда? И Роза говорит: не может, говорит, быть, чтоб Мишаня девочкам не уступил. Я, говорит, об этом даже и слушать не хочу, чтоб Мишаня стал жаться из-за какого-то там крыльца, не такой он человек! А я говорю: Мишаня, он не такой, не беспокойся.

— Валяй, — буркнул Мишаня, хоть до смерти жалко было ему уходить из своего жилья.

Приятно, конечно, когда тебя считают не жадным, однако, будь хорошее время, не видать бы Верке с ее Розой ни крыльца, ни самовара! А сейчас попробуй не дай: разозлится и скажет отцу про галоши.

— Ты когда будешь выселяться? — спешила Верка. — Сегодня, да? Чего откладывать? Я могу и помочь! Да тебе и брать-то нечего. Какое у тебя имущество?

И в самом деле, из всего имущества у Мишани остались только ящик с разбойничьей одеждой и крысоловка.

Он взял ящик под мышку, в другую руку — крысоловку и пошел искать, где приютиться.

Прекрасную зеленую пещеру в смородине тоже нельзя было занимать, потому что вблизи жили мельнички…

Большая птичка, прилетевшая с червяком в клюве, обеспокоенно зачокала, когда Мишаня полез туда, чтобы спрятать свои пожитки.

Маленькие почти уже выросли и едва помещались в гнезде: торчали головами во все стороны, напирали друг на друга и беспрестанно попискивали, не понимая по глупости, что их могут слышать кошки. Самые отчаянные уже старались вылезть из общей кучи и усесться отдельно, только негде было. Видно, жара их донимала, потому что перышки у них уже точь-в-точь как у больших, но крылышки и хвостики короткие.

Мишаня подумал, что на месте мельничков он состроил бы гнездо громадное, чтоб птенцам, как подрастут, было где повернуться, и не на маленьком кусте, а на самом высоком дереве, чтоб никакая кошка не добралась…

Для своего поселения он избрал куст рядом. Хоть и неуютно там было, зато к мельничкам близко, и не придется всякий раз бежать, заслышав беспокойное «чи! чи! чи!».

Он лег на землю и стал думать.

Если рассудить, то в смородине жить, пожалуй, лучше, чем даже под крыльцом: светло, прохладно, приятно пахнет всякими листиками и цветочками, воробьи чирикают, кузнечики стрекочут, в любое время можно протянуть руку и смородинку сорвать, а можно прямо ртом есть, без рук.

На время дождя куда-нибудь уходить, как высохнет — опять живи.

А под крыльцом — что хорошего: темно, все ходят, топают, жара и духота…

Конечно, он оттуда не ушел бы, но раз так дела обстоят, то и в смородине неплохо.

Со временем, когда отец перестанет злиться, можно будет шалаш состроить, нарвать на лугу травы, высохнет она, сделается сеном… В душистом шалаше жить или под крыльцом — какое может быть сравнение!

А самовар — зачем он нужен: ставь его! Тут, в случае чего, можно маленький костерик развести.

Главное, мельнички теперь рядом: у мельничков в смородине гнездо, и у Мишани тоже! И душа за них не болит, а то раньше, когда мельнички были величиной с горошину, жалко, что таких крошечных кошка съест, а теперь еще жальче: выросли, оперились, сколько им родители мушек и червячков перетаскали, и таких больших кошка съест!.. Прав был Глеб, когда не дал Мишане настрелять воробьев для обеда: съели бы, и все. А сейчас вон как они с дерева на дерево пересыпаются, радуются… А вот и сам Глеб идет по дорожке, легкий на помине.

— Мишаня! Ты где?

Он залез в куст, сел, огляделся и похвалил:

— У тебя тут хорошо.

— А то нет! — ожил Мишаня. — Я больше через это сюда и переехал. Подумал, подумал: что там сидеть в духоте, взял да и переехал. А там Верке с Розкой отдал, пускай пока пользуются, не жалко… Буду жить спокойно, как дикарь. Чуешь, какой свежий воздух так и дует со всех сторон? По крайней мере, никто не топает по самой голове. Теперь я буду топать! Почешутся они у меня, когда на них прямо в волоса сор посыплется.

Глеб слушал невнимательно, возился, смотрёл по сторонам, наконец, покраснев, вынул из кармана какую-то бумажку и сунул в руку Мишане:

— На. Прочти…

Мишаня развернул ее и прочитал:

«Здравствуй, Глеб, мне нужно с тобой поговорить. Приходи завтра к дому № 21 в 7 часов. Н.».

— Гляди-ка… — удивился Мишаня. — Поговорить хочет! Вот так штука! Интересно: об чем? По почте прислала?

— Нет. Колюнька принес. Запыхался, спешит: на экскурсию, говорит, опаздываю! Ничего не успел я расспросить.

— Чего же ей нужно, интересно?

— Наверно, влюбилась! — уверенно сказал Глеб. — Недаром мы и куст сажали и лягушек… Сначала она погорячилась, не поняла, зачем лягушки. Тараканыч этот вмешивался! А потом догадалась. Раз она умная девочка считается, должна понимать, какая от лягушек польза. Как думаешь, идти?

— А мне какое дело?

Опять Глеб долго мялся, желая что-то сказать, но не осмеливаясь, потом все-таки сказал:

— Ты, Мишань, может, обиделся… Конечно, всякому завидно. Так вот: хочешь — ты иди. Мне для друга не жалко. Мне ведь все равно: уеду к себе в тайгу и…

— Ху-у! — усмехнулся Мишаня. — Буду я завидовать на всяких Николашек.

И загадочно добавил:

— Мне самому скоро будут присылать получше. Рановато пока об этом говорить, но уже кой-чего наклевывается: квартиру они у меня выпросили, самовар… А дальше — неизвестно что и будет. Так что за меня ты не беспокойся. А Николашка твоя — настоящая мартышка, только очков не хватает.

Глеб поправил свои очки и ничего не ответил. Он долго молчал, помогая травинкой муравью, волочившему громадную муху в свою кладовую, потом спросил:

— А где он — дом двадцать один?

— Эх ты! — опять усмехнулся Мишаня. — Сколько время на Гусиновке живешь, а домов не знаешь. Где мы пьеску смотрели: пост этот самый…

И вдруг он сообразил:

— А что, если они тебя заматывают, чтоб отомстить? Придешь, а они как схватят, как начнут…

Сперва и Глеб рот разинул: не думал он, что таким вот образом может дело обернуться, потом начал себя успокаивать:

— Да ну-у… Не затем этот пост устроен, чтоб драться. И учительница у них руководит. Она не позволит, чтоб схватывать.

— А кто их знает, — продолжал пугать его Мишаня. — Уйдет куда-нибудь Галин Петровна, они и… Может, тебе охрану захватить? Я пойду, Гусь, другие ребята… Эх, жалко, оружия не успели сделать, а то как бах! бах!..

— Нет! — замотал головой упрямый Глеб. — Я думаю, это просто ответ на наши письма. Она решила словами сказать, безо всякой канители.

— А говорят, ты чуть не каждый день шлешь.

— То брату… Руслану…

— Об чем же ты ему так много пишешь?

— Да так… Обо всем… Все описываю…

— А он не приедет?

— Нет… Ему некогда. Занят он.

— Чем?

— Да так… Вон Колюнька плетется. Сейчас мы у него все до капли разузнаем.

— Мишань, а Мишань… — заныл Колюнька, подойдя к смородине. — Вы где? Можно, я к вам?

— Лезь!

Колюнька ловко пролез между кустами, огляделся, съел несколько смородинок и сказал:

— Как тут хорошо! Как в воде… Все такое… зеленое…

— Лучше, чем под крыльцом?

— И не сравнять! — кивнул Колюнька. — Можно, я сюда свои игрушки принесу, буду с вами жить?

— Давай живи! — разрешил Глеб. Мишаня тоже не возражал, довольный, что новая его квартира всем, кого ни спроси, нравится.

— Когда Нина тебе письмо давала, что она говорила? — спросил Колюньку Глеб.

— Забыл… — ответил Колюнька. — Постой, сейчас вспомню…

Двигая бровями, он долго вспоминал, наконец, радостно объявил:

— Вспомнил! Говорит: на, отдай Глебу.

— И больше ничего?

— Ничего. Еще сказала: приходи скорей на экскурсию.

— Мне приходить? — не понял Глеб.

— Да нет! Это только для маленьких экскурсия! Больших не брали. Я ходил, Маринка ходила, Фриц… много народу! Галин Петровна нас водила.

— А Нина?

— И она тоже… Только она не считается: с Галин Петровной были! Смотрела, чтоб мы не потерялись… Знаешь, кого мы там видели? Собачища черная, чужая… подошла, хотела нас кусать, потом не стала. Нинка дала мне сахарок, чтоб я не сам ел, а ей дал. Я дал — так она и схряпала. Потом хвостищем — виль! виль! — еще просила, но больше у нас сахарков не было!.. Проводила нас немножко и пошла назад — куда-нибудь к себе домой. Интересная экскурсия была! Козявки эти по воде так и бегают, как на коньках!

— Какие козявки?

— Да в озере же! Вот беспонятный! Нас к озеру водили. На луг, козявок водных смотреть. Галин Петровна нам все рассказала про них… Я все понял, ничего не позабыл… Интересно! А еще знаешь кто там был? Жук водяной! Такой черный, большой, лапами — вот так! Вот так! — Колюнька показал, как ворочает лапами водяной жук. — Он рыбок кусает. Вспомнил: она еще говорила про письма.

— Ну! — нетерпеливо подтолкнул его Глеб.

— Говорит: отдал письмо? Я говорю: отдал. Она говорит: молодец!

— Ну?

— И все. А что еще? Мы про козявок разговаривали, а не про письма! Скоро к ручью пойдем, камушки нам будут показывать. Глеб, тебе камушков принести?

— Не нужны мне твои камушки. Сам могу набрать.

— Те будут особенные…

Заслышав в соседнем саду Маринин голос, Колюнька ушел туда, проползя через такое маленькое отверстие под забором, что, казалось, и кошке не пролезть.

Мишаня покачал головой:

— Вот еще навязался! Как не догадался я сразу его разогнать! Повадился сюда ходить, всех мельничков распугает. Маленькие, они знаешь какие дотошные…

Но Глеба одолевали свои заботы.

— Колюнька что, — задумчиво говорил он. — Колюньке скажи, он и не полезет… Маленького ничего не стоит обмануть… А вот письмо это у меня в голове сидит. Ладно, до завтрашнего дня еще много времени остается.

КАК ГЛЕБ ПОССОРИЛСЯ С МИШАНЕЙ

Наутро Мишаня отнес последнюю резину Лаптяне, взял у него ломик и слегка потренировался: выломал у забора и у курятника несколько досок, прибил их назад, изломал на куски старую тележку, отодрал пару обручей у кадушки, а тут и Глеб с Колюнькой явились.

Колюнька волок много всякого добра, чтоб у Мишани жить: лопатку, ведерко, совок, ковырялки всякие… Одна мисочка в руках не поместилась, и он держал ее подбородком.

Он свалил все на землю и радостно объявил:

— Я пришел! Можно мне в смородину?

А между прочим, такого жильца нипочем нельзя было пускать в смородину, близко к мельничкову гнезду: он сразу начнет шнырять везде, лазить, пробираться, вмиг углядит гнездо и будет сто раз на дню птенцов проведывать а то и в руки их брать.

Мишаня отчаянно посмотрел на Глеба. Глеб понял и, подмигнув, сказал Колюныке:

— Туда нельзя… Там… лизень сидит…

Колюнька широко раскрыл глаза и уставился на Глеба.

— Да-а… — продолжал Глеб, подмигивая Мишане. — Вот ты туда полезешь, а он тебя так и оближет. И длинный же у него язык… мокрый!

Видно представив себе лиэнев язык, Колюнька вздрогнул и спросил:

— А он… живой?

— А как же!

— А… вас он уже лизал?

— Лизанул по разу, насилу убежали.

— А… зачем он так?

— Так ему нравится… Характер такой, — подхватил Мишаня.

Колюнька задумался. Потом спросил шепотом, озираясь на сад:

— А откуда он прилез?

— Наверно, из леса, — врал Глеб. — Откуда же еще! А может, из-под пола, мы там недавно уборку производили, спугнули… Или с чердака… Так что ты в смородину не ходи. Играй где-нибудь тут. А то оближет языком своим липким…

Колюнька постоял, подумал и решительно оказал:

— Его надо прогнать!

— Кто же его прогонит? — опросил Мишаня.

— Вы!

— Мы сами его боимся, — сказал Глеб. — Потому оттуда ушли. Он вообще-то на одном месте сидит, вылезти не может. Ног у него нету… далеко бегать не умеет… Ты только близко не подходи, а так он смирный.

Это немножко успокоило Колюньку, и он приступил к своим обычным занятиям: обозрел двор сквозь красное стеклышко, раздавил об лоб несколько надутых цветков повители, поговорил с поросенком на поросячьем языке и угостил его сорванной молочайной, но сам все время поглядывал в сторону сада.

Мишаня сразу приметил, что у Глеба совсем другое настроение, чем вчера: он похаживал горделиво, грудью и животом вперед, наподобие Петухана Курлыканыча, поджав губу, и вихор у него на затылке победоносно торчал вперед. Очевидно, он знал какую-нибудь важную новость и ему не терпелось рассказать ее Мишане, только возможности не было.

Сестра Верка то все сидела под крыльцом, шуршала там, чем-то стукала и звенела, наверно пересчитывая и перетирая свои пузырьки, а как пришел Глеб, сразу вылезла и принялась гулять поблизости, чтоб расслышать, о чем толкуют Мишаня и Глеб.

Но они сами были умные, поэтому вышли на улицу — поговорить там свободно, на просторе.

— Ходил? — спросил Мишаня.

Глеб самодовольно кивнул.

— И что?

Глеб приступил к рассказу:

— Тут много чего произошло… Я буду все по порядку рассказывать, чтоб тебе понятнее. Потому что тут тебя касается. И других тоже. Значит, так. Пошел я к шести часам, как уславливались. Ты думаешь — один? Нет! Ты думаешь — с кем? С Братцем Кроликом и Лаптяней! Я сначала не хотел их брать: неудобно ведь целой оравой заявляться, раз разговор секретный, правда? Но они пристали: возьми да возьми, мы так будем, не помешаем… Пришлось взять. Приходим на пост, они со мной не пошли, сели под забором. А в калитке уже стоит думаешь кто? Галин Петровна! Увидела меня и говорит: здравствуй, Глеб! Оказывается, она меня знает! И тебя знает! А где, говорит, твой друг Мишаня?

— Так и спросила? — не поверил Мишаня.

— Честное вот слово! Так и сказала: где, говорит, твой друг Мишаня? Я говорю: он дома, прийти не смог. Правильно я сказал? Она, по-моему, очень хорошая, эта Галин Петровна. Мы с ней поговорили.

— А Никол… Нинка где была?

— Про нее — потом. С ней все в порядке! Ты меня не перебивай, а то собьюсь. Значит, так. Потом она спрашивает: а эти мальчики с тобой пришли? Это она про Лаптяню с Братцем Кроликом. Я зову их! Они сначала стеснялись идти, потом заходят. Повела она всех нас в дом…

На улицу выскочил Колюнька и закричал:

— Мишаня! Глеб! Идите! Он убежал! Можете там сидеть!

— Кто?

— Да лизень же! Я его прогнал!

Чуя беду, Мишаня с Глебом наперегонки помчались в; сад, но опоздали: гнездо было пусто.

Где-то в кустах, в разных местах раздавался отчаянный писк, большие мельнички сумасшедше скакали по веткам и чокали.

Вдруг Психея метнулась из куста в куст с маленьким мельничком в зубах. В одном месте писк смолк…

Раздвинув траву в другом месте, Мишаня и Глеб увидели, как птенец, желторотый и куцый, куда-то изо всех сил скачет по земле, не умея взлететь. Мишаня начал его ловить, чтобы посадить обратно в гнездо.

Большие птички в это время притворялись, что падают в обморок: растопыривали крылья и валились с веточки на веточку — наземь… Глеб хотел подобрать одну, но она ковыляя, ловко ушмыгнула в куст. Глеб сунулся туда, а птичка кувыркалась уже в двух шагах.

Мишаня поймал-таки одного птенца и посадил в гнездо. Но глупый птенец опять выпрыгнул и ускакал сквозь изгородь прямо в Маринкин сад. Мишаня начал перелезать, но его увидела Маринка и заголосила:

— Бабушка-а! Они к нам лезут! Скорей!

Мишаня все равно перелез бы, ни на что не посмотрел бы, но серая спина Психеи мелькнула в картошке, и смолк мельничек.

Сколько потом Мишаня с Глебом ни прислушивались, ничего не услышали, кроме отчаянного чоканья больших мельничков. Да и кому тут было пищать! Кроме Психеи еще две незнакомые кошки уже оказались тут как тут, слушали: не пискнет ли где птенец? Будто для них, разбойниц кровожадных, мельнички приготовлены.

Хорошего камня под рукой не оказалось, запустил Мишаня палкой, да что от палки толку…

Хотел расправиться с Колюнькой, но сообразительный мальчишка уже очутился в Маринкином саду и опасливо выглядывал из-за спины Маринкиной бабушки, а потом и совсем скрылся. Свой гнев Мишаня сорвал на сестре Верке.

— Мишаня, у меня до тебя дело важное… — начала она, явившись в сад.

— Какое тут может быть дело! — завопил Мишаня. — «Дело, дело», а кошки всех мельничков поели!..

— Что за мельничков? — не поняла Верка.

— Что! Не знаешь что! Птицы такие! Распустили тут собачат, полон двор их набежало!

— Каких собачат?

— Каких! Колюнек всяких косопузых! Спасенья нет!

— Ты сам его пустил… А при чем тут мельнички?

Глеб коротко оказал ей о приключившейся с мельничками беде.

— Это я видела! — обрадованно воскликнула Верка. — И не знала.

— Не знала! — бесновался Мишаня. — Она не знает, а они всех переели!

— Он все возле смородины околачивался, я грядку полола, видела… — не обращая внимания на Мишанины вопли, рассказывала Верка Глебу. — Походит, походит, крикнет: «Эй ты!» Послушает, потом опять: «э!» Потом начал разговаривать с кем-то, грозиться: «Эй, лизень, слышишь? Уходи от нас! Ты зачем прилез?» Я думала, это он так играет.

— Думала! Ты б лучше не думала, а взяла хворостину хорошую, — никак не мог успокоиться Мишаня.

— Кидался туда комками, — не слушала Верка. — Потом кричит: «У нас есть ружье! Лучше тебе убежать! Пошел за ружьем! Кто хочет, пускай убегает…» Сходил во двор, принес лыжную палку. Спрашивает: «Ты еще тут?» И давай этой палкой в кусты ширять, тут птицы, или, как вы их зовете, мельнички, запищали…

— Не-ет, взять хворостину потолще… — начал опять Мишаня, Глеб вдруг заспорил:

— Зачем же его хворостиной? Он не виноват. Он же не знал, что там мельнички, он думал, лизень… Хотел его прогнать для нас. Этот Колюнька, наверное, будет какой-нибудь герой.

— Геро-ой? — снова завопил Мишаня. — Мельничков уже нету, а ты — «герой»? Сам его сюда приучил, лизня этого дурацкого выдумал, да еще герой! Никакого гнезда нигде не устроишь через вас, собак. Уходи из моего сада!

Глеб надулся, отвесил губу и сказал:

— Могу и уйти… и больше не приду…

И пошел по дорожке.

— И не приходи! — крикнул Мишаня, потом взялся за Верку: — И ты иди отсюдова, покуда я хворостину…

— Дурак… — И Верка, выставив подбородок, пошла вслед за Глебом.

— Я вам дам… — грозился Мишаня, уже остывая. — Я дам… мельничков есть!..

— Мы их, что ль, ели? — обернулась Верка.

— Через вас!

Они ничего не ответили.

Обойдясь столь сурово с лучшим другом и единственной сестрой, Мишаня особенно не горевал: по крайней мере, никто больше не будет надоедать, мешать и соваться не в свое дело.

И Мишаня решил посвятить свою жизнь искоренению на Гусиновке всех кошек, вплоть до самого маленького котёнка. Хватит им тут кишеть и ловить ни в чем не повинных птичек!

Как только он разделается с последней кошкой, птичий народ заживет, ничего не боясь. Станет спокойно выращивать своих птенцов, свободно обучать их всем птичьим наукам, и никто на них не выпрыгнет из куста, не схватит зубищами их желторотого куцего птенчика.

И разведутся по всей Гусиновке не только мельнички, но даже и соловьи, прослышав, какие прекрасные тут созданы Мишаней условия для выращивания и воспитание детей.

Кошачьи шкурки можно скапливать, а когда наберется штук сто или двести, то лучше всего сшить из них покрышку для вигвама, как подробно рассказано в книжке «Маленькие дикари».

В первую очередь будут уничтожены кошки, съевшие мельничков, особенно Психея, да и остальных Мишаня хорошо приметил, не скроются никуда, сразу узнает.

Конечно, будь ружье, Мишаня разделался бы со всеми кошками куда быстрее, но раз ружья нет и не предвидится, то придется полагаться только на свой ум и смекалку. Эх, не догадался Глеб захватить из тайги хоть плохонькое ружьецо…

Такое важное дело откладывать было нельзя, и Мишаня тотчас принялся строить ловушки.

Ловушки были разные, самого что ни есть хитрого устройства. Например, пригодилась крысоловка: кошка, конечно, побольше крысы, но вполне поместится, если полезет туда за кусочком колбасы, разве что только хвост будет высовываться, да это и лучше: по хвосту издали можно увидеть, что кошка поймалась.

Самую лучшую ловушку он сделал из корыта, подперев его палочкой с привязанной приманкой: дернет кошка за приманку, палочка упадет, корытом ее накроет.

Приманка была такая: мышь. Настоящей мыши у него не нашлось, и он сам сделал ее из серого плюшевого лоскутка так, что даже вблизи не отличишь от настоящей мыши, а хвост — из веревочки. Для большего сходства хорошо бы помазать ее чем-нибудь мышиным, но Мишаня придумал лучше, помазав свою мышь рыбьим жиром, отчего она стала одновременно приманивать любителей мышей (мышиным видом) и любителей рыбы (рыбьим запахом).

Такую же западню он сделал из ящика.

Там приманка была другая: птенчик. Не настоящий, конечно, а фабричный, из желтого пушистого материала, временно изъятый Мишаней из одной безделушки, пылившейся на комоде: на гнезде сидит тряпичная птица и трех желтеньких птенчиков собирается кормить мухой. Намазывать птенчика жиром Мишаня не стал, во-первых, намереваясь по окончании ловли кошек положить его обратно, пока мать не заметила, а во-вторых, увидев собственными глазами, что к птенцам кошки не принюхиваются, а хватают с ходу.

На кошачьих тропах он поставил проволочные петли, которые сами затягивались, стоило только попасть туда лапой.

В трудах веселее стало Мишане. Вдобавок он сообразил, что, может, и не все мельнички погибли: один или два, самые умные, сидят в чаще, помалкивают, а большие нашли их уже и кормят…

Прекрасные получились ловушки!

Если б можно было посоветоваться с Глебом как человеком таежным и понимающим толк во всяких капканах, то вышло бы еще лучше.

Показать все-таки кому-то требовалось, и Мишаня пошел к Верке.

Верка, хоть и не сердилась, но к устройству ловушек ни малейшего интереса не выказала и смотреть не пошла, а сказала:

— Ну и пускай… Смотри только, чтоб в твои капканы Роза не попалась. Она сейчас придет.

— Как? — оторопел Мишаня.

— Да! Хоть ты и не стоишь того, потому что придира хуже Тараканыча, а я к тебе в гости Розу позвала, чай пить из твоего… бывшего самовара… Только весь ты какой-то чумазый да взъерошенный, правильно мама говорит, как домовой. И грубиян такой же! Хоть бы пошел, привелся в порядок…

Мишаня отправился в дом — приводиться в порядок, недовольно бурча:

— Полоумные… Все у них с бухты-барахты… Не дадут людям опомниться как следовает.

Переодеваться он не стал, чтобы Роза не подумала: вот человек взял да ни с того ни с сего и нарядился.

Обуваться он не стал по той же причине, и, кроме того, ноги за лето привыкли ходить босиком, растоптались и в любой обувке чувствовали себя, будто к ним приделали копыта.

Он только дополнил свой костюм широким солдатским ремней с медной пряжкой, затянув его так, что сперло дых, — для красоты и выправки.

Калитка отворилась, и пожаловала сама Роза в новом платье с вышитой розой на карманчике.

Так как убежище под крыльцом было занято Веркой, а в смородине стояли ловушки, Мишане некуда было удалиться, чтобы собраться с мыслями.

Поэтому Мишаня сделал вид, что приход Розы не только его не касается, но и помешал нормальным хозяйственным работам.

Девочки сели на скамейку, Мишаня тоже сел, но не рядом, а в отдалении, насколько позволяла длина скамейки.

При этом он дарам времени не терял, поминутно вставал сделать какое-нибудь неотложное дело по хозяйству: накрыл крышкой кадку, чтобы в воду не попало ничего постороннего; попробовал, крепко ли врыты столбы изгороди, отделяющей двор от огорода, не раскачались ли; заодно отогнал кур, которые слонялись вдоль этой изгороди и просовывали головы между жердями, стараясь дотянуться до зеленых метелок лука; потом подобрал громадный кривой гвоздь, сходил за молотком и начал этот гвоздь выпрямлять прямо на скамейке, стукая с такой силой, что у самого отдавалось в ушах.

Однако эти заботы не мешали ему слушать девчачий разговор, выискивая место, где и он мог вставить свое слово, но разговор был такой пустой, что никакого слова вставить не удавалось.

Роза тоже делала вид, что Мишаню не замечает, даже и не смотрела на него, только изредка морщилась, когда Мишанин молоток ударял особенно сильно.

Сначала они обсуждали новое Розино платье и сравнивали его с похожим платьем у какой-то Олечки, причем вышло, что Олечкино платье не только не похоже, но и вовсе никуда не годится, смех один, а уж походка у этой Олечки, когда она, сама замухрышка, идет в больших сапожищах, как кот в сапогах! И до чего некоторые воображают, имея нос с пуговицу, зато уши торчком, как ручки у самовара, а, между прочим, хвалятся, будто глаза у них орехового цвета…

— Ой, нас сегодня лесными орехами угощали! — вспомнила Роза. — Не совсем еще поспели, но скорлупа уже твердая-претвердая! Об один я чуть зуб себе не сломала!

— Орехи, их надо есть умеючи, а не умеешь — не берись! — встрял в разговор Мишаня, но девочки ничего ему на это не ответили, и он опять смолк.

И так тяжело Мишане приходилось, а зловредная Верка уж новое мучение для него припасла.

— Покуда я тут все приготовлю, — сказала она, — Роза хочет наш сад посмотреть. Мишаня, проводи ее.

— Чего ее провожать, не заблудится, — пренебрежительно заметил Мишаня.

Роза, не взглянув на него, пошла по дорожке, и Мишаня волей-неволей поплелся сзади.

Так они молча дошли до конца сада. Дальше идти было некуда, и пришлось остановиться. Роза смотрела куда-то в сторону, а Мишаня раскапывал носкам ноги рыхлую землю.

Вырыв порядочную ямку и докопавшись до твердой земли, Мишаня проговорил:

— Интересно… сумеет Верка поставить самовар? Мне, что ль, пойти ей помочь?..

— Поставит, ничего особенного, — ответила Роза.

Просто так уйти было неудобно, а дальше молчать — еще хуже, но тут Мишаня, спасибо, заметил семейство тлей на молоденьком листке и вновь ощутил хозяйственное рвение.

— Ого, сколько их понаползло! — воскликнул он и принялся смело давить их прямо пальцем.

Покончив с тлями, он отломил сухой сучок у яблони, выдернул, два нахально выросших на морковной грядке сорняка, заметил еще сорняки и, воскликнув:

— Ого, сколько их понаросло! — приступил к прополке.

Роза немного подождала, но, видя, что сорняков на огороде тьма-тьмущая, а Мишаня так увлекся, что даже вспотел, пошла бродить одна.

Мишаня обеспокоился:

— Эй! — крикнул он. — Смотри там у меня в ловушку не попадись!

— В какую ловушку?

Роза так и остановилась с поднятой ногой, боясь ступнуть.

— Ловушки у меня поставлены на кошек, — объяснил Мишаня. — Но ты не бойся, по дорожке пройти можно.

— Тогда выведи меня отсюда, я боюсь.

— Ничего, сама выйдешь! — хихикнул Мишаня. — Они для человека не опасные.

Но все-таки вылез из сорняков и пошел вперед, изредка командуя через плечо:

— Прямо за мной! В сторону не отклоняйся!

— Каких же ты кошек хочешь ловить? — спросила Роза.

— Всяких! Они, гады, у меня мельничков съели.

— Каких мельничков?

— Каких, каких!.. Птица такая — мельяичек!.. Не знаешь, что ль? Я их теперь всех уничтожу!

— А мою Мурку?..

— А какая твоя Мурка?

— Беленькая, с черненьким хвостиком, и ушки черненькие, такая симпатичная, просто прелесть!..

— Твою Мурку я отпущу, не трону, если поймается! — пообещал Мишаня. — А остальным — секим башка! Я им докажу птиц есть!

— И не жалко их тебе будет?

— А они птиц жалеют?

Наконец-то завязался интересный разговор. Но Роза подняла голову, прислушалась и спросила:

— Что это? Кто-то кричит….

Мишаня замолчал и тоже стал слушать. Откуда-то, как из-под земли, донесся крик:

— О-ой!

Потом опять:

— О-ой!

— Кажется, Колюнька кричит! — сказала Роза. — Только где?

Они пошли назад, на каждом шагу останавливаясь и прислушиваясь.

Наконец крик раздался совсем близко. Так и есть: лучшая Мишанина ловушка, корыто, была прихлопнута, и оттуда послышалось:

— О-ой!

Мишаня приподнял корыто, и под ним оказался Колюнька, испуганный, но целый и невредимый. При виде Мишани он испугался еще больше и рванулся убегать, но Мишаня поймал его за шею.

— Пусти! — рванулся Колюнька. — Не я!

— Зачем ты залез в ловушку? — допрашивал его Мишаня.

— Не я! Она сама прихлопнулась! Я только хотел мыша потрогать!..

Мишаня уже пришел в хорошее настроение и спросил:

— Как же тебя самого-то не прибило?

— Не знаю… — жалобным голосом объяснял Колюнька. — Я тронул мыша, а она — ка-ак упадет! Я думал, это настоящий мышь…

— А почему ты не вылез?

— Я испугался…

— Раз уж ты пострадавший: корытом тебя чуть не убило, — решил Мишаня, отпуская Колюнькину шею, — то, так и быть, прощается тебе! Играй где хочешь!

И освобожденный Колюнька весело поскакал по дорожке, с радости выделывая на бегу руками, ногами и головой разные выкрутасы.

А Мишаня с гордостью сказал Розе:

— Вот какие у меня ловушки: даже люди попадаются! На что уж этот Колюнька — хитрей его нет пацаненка на всей Гусиновке, но и он не разобрал, что за такая мышь. А про котов и толковать нечего — они полезут целыми оравами. Даже не знаю, куда стану столько шкурок девать…

Но Розу, видно, ни ловушки, ни шкурки не интересовали.

— Когда я к вам шла, — сообщила она, — друга твоего, Глеба этого, встретила…

— Он мне не друг! — тотчас отрекся Мишаня. — Я его сегодня разогнал!

— Идут с Николашкой чуть не под ручку. Доска у них размалеванная. Наверно, в пост свой… Хуже маленьких.

— Ну и пускай несут… хоть доски, хоть что хотят… Мне на это наплевать, — равнодушно сказал Мишаня, хотя самого разбирало любопытство узнать, куда они шли и какие доски у них были размалеванные.

— Чудак какой-то… — фыркнула Роза. — А она дура: мало он ее срамил лягушками своими…

— Он немного полоумный, — охотно согласился Мишаня. — Маленько спятил у себя в тайге.

На этом приятный разговор с Розой закончился, потому что в саду появилась Верка и позвала:

— Роза! Пошли! Хватит вам разгуливать!.. А ты не ходи! — махнула она на Мишаню. — Теперь мы хотим без тебя побыть…

Мишаня с облегчением остался в саду.

Откуда-то опять вынырнул Колюнька и зашептал:

— Мишань, а Мишань… А я Психею знаю… Она меня не боится… Я могу ее поймать и тебе принести…

— Принеси! — обрадовался Мишаня.

— Я ее как позову: «кыс-кыс-кыс» — так она сразу и прибегает!..

— Поймай и принеси мне!

— А что ты с ней сделаешь?

— Знаю что!

— Пусть не ест птиц! — стукнул Колюнька кулаком себе по ноге.

Потом он помолчал и опросил:

— А Глеб больше сюда не придет?

— Нет!

— А вы не будете мириться?

— Ни в коем случае, — ответил Мишаня.

КАК ГЛЕБ СПАС ПСИХЕЮ

С ловушками не так все ладно получилось, как мечтал Мишаня: отец их увидел и все разорил. Ни одной не оставил! Птенца он, не сказав ни слова, вернул обратно в гнездо, а искусственную мышь долго рассматривал, но уничтожить такую красоту; рука у него не поднялась: он хмыкнул и положил ее на видном месте.

Мишаня сперва расстраивался, а потом перестал: и без этого главная кошка Психея, серая разбойница, пожирательница невинных птенчиков, попалась-таки (в его суровые руки!

Молодец Колюнька, не обманул: рано утром пришел к Мишане и, озираясь по сторонам, сообщил радостным шепотом:

— Я Психею принес!

На улице за калиткой он оставил ведро с крышкой, в ведре что-то шевелилось, царапалось и жалобно мяукало. Мишаня, чуть приоткрыв крышку, заглянул внутрь и злорадно пнул ведро босой ногой, зашибив при этом палец:

— Попалась, гадюка!

Сияющий Колюнька, размахивая руками и заглядывая Мишане в лицо, рассказывал:

— Она пришла-а… Думала, ей дадут кусочек… Я говорю: «кыс-кыс-кыс». Она подходи-ит… Я ее взял и посадил в ведро! И тебе принес! Что ты с ней сделаешь, а?

Мишаня, застигнутый врасплох, и сам еще не изобрел никакой казни для Психеи, а долго думать было некогда, так как Психея, видимо догадавшись об ожидающей ее расправе, принялась так отчаянно мяукать и царапаться в ведре, что требовалось как можно скорее унести ее подальше от дома, пока к ней на выручку не подоспели хозяева или еще кто-нибудь.

Пожалуй, самое лучшее — отнести ее на речку и там торжественно утопить.

Мишаня запасся кирпичом и веревочкой, которые дал нести Колюньке, а сам взял ведро с Психеей, и они быстро пошли к реке.

Гусиновку удалось пройти удачно, никого не встретив, если не считать, что маленькая соседка Маринка, которая, почти не выходя со двора, умудрялась все знать и все видеть, крикнула, приоткрыв калитку:

— Вы куда понесли кошку? Скажу!

Колюнька угрожающе шагнул к ней, но она с силой хлопнула калиткой и заголосила:

— Скажу! Скажу! Бабушка, они меня бьют!

Психея тем временем тоже издавала жалобные крики, но Мишаня, помня о трагической гибели маленьких мельничков, только приговаривал:

— Кричи… кричи… А как мельнички кричали, ничего было?..

Колюнька семенил за ним, взволнованный новизной и ужасом предстоящего события, и донимал Мишаню всякими вопросами для успокоения.

— Она ведь птенчиков поела, правда, Мишань?

— Всех до одного сожрала, подлая.

— Маленьких нельзя есть, правда, Мишань?

— Конечно!

— Так ей и надо, правда, Мишань?

— Угу!

— Тебе ее не жалко, а, Мишань?

— А чего ее жалеть!

— И мне не жалко! Так, чуть-чуть жалко. А |ты не ешь птенчиков!! — во всю мочь заорал Колюнька и пошел спокойнее.

Мишаня собирался утопить Психею без каких-либо церемоний. Но на луговой тропке повстречались Гусь, Лаптяня и Огурец.

В ожидании огнестрельного оружия разбойники вынуждены были вести мирную трудовую жизнь и сейчас брели, согнувшись под вязанками душистой луговой травы, которую с нетерпением ожидало в их домашних хозяйствах множество прожорливых ртов.

Повстречав Мишаню с ведром, они свалили вязанки наземь и устроили себе дополнительный отдых.

— Кто там сидит? — спросил Гусь, услышав крики и царапанье в ведре.

Мишаня подробно объяснил, в чем состоит преступление Психеи.

— Это я ее поймал! — гордился Колюнька.

— Ты у нас молодец! — похвалил его Гусь. — Добрый разбойник из тебя вырастает!

Колюнька надулся от гордости и, чтобы оправдать такое высокое о нем мнение, принялся свирепо сбивать головки ромашкам, росшим по краю тропки.

Слегка приподняв крышку, разбойники полюбовались, видам пойманной преступницы и начали спорить, каким наилучшим образом привести приговор в исполнение.

— Был бы поблизости какой-нибудь ненужный колодец, — сказал Лаптяня, — то интереснее всего туда кинуть. В колодцы долго приходится лететь, покуда долетишь до самого конца.

— Что-то я не слыхал, чтоб такие казни производились через утопление в колодцах, — глубокомысленно покачал головой Гусь. — Особо неисправимых преступников полагается расстреливать. Вот они пистолеты нужны когда позарез! Огурец, собака, что же вы тянете с трубками?

— А я тут при чем? — пожал плечами Огурец. — Я хоть сейчас… Братец Кролик руководит, он и отвечает.

— А куда он делся? — спросил Гусь. — Никто сегодня не видал Братца Кролика?

— Да они с Гле… — хотел что-то сообщить Лаптяня, но спохватился и умолк. Гусь ничего не заметил и скомандовал:

— Пошли к реке!

Нагрузившись вязанками, разбойники бодро зашагали обратно к реке. Впереди всех Мишаня нес ведро с Психеей.

— Всякому интересно глянуть! — говорил Гусь.

Он брякнулся на землю и начал распоряжаться:

— Вы, Мишаня с Колюнькой, доставайте Психею из ведра да хорошенько свяжите ей лапы, чтоб она прежде время не убегла! Вынайте мои шнурки из ботинок, я их потом обратно вдену. Что за важность! Спешить некуда! Меня дома отец поджидает, и то я не опешу. Он зачем-то новый погреб роет, а мне землю по огороду растаскивать. Такая ему пришла в голову мысль. Но придется им погодить, покуда я тут кошкой занят.

С того берега послышались знакомые всем гнусавые звуки Музыкантовой трубы. Оказывается, Музыкант в трусах расположился там среди веников и дудел, целясь глазом в тетрадку с нотами, громадную, как газета.

— Эй, Музыкант! — крикнул ему Гусь. — Ты чего там?

— Репетирую, а что? — недовольно отозвался Музыкант, не отрывая глаз от тетрадки.

— Иди к нам!

— Не хочу, а что?

— Иди — увидишь!

— Некогда мне с вами! А что?

— Психею будем топить! — посулил Гусь, и Музыкант оторвался от нот:

— По-настоящему?

— Нет, шутя! Эх ты, дударь беспонятный!

Музыкант заинтересовался, собрал свое имущество, поместил себе на голову и, перебредя Гусиновку, явился перед разбойниками.

Он заглянул в ведро на беснующуюся Психею, к которой Мишаня и Колюнька не знали, как подступиться, чтоб она не исполосовала их своими когтями, и спросил:

— А за что вы ее?

Ему объяснили, и он одобрительно кивнул.

— Мы зачем тебя призвали… — оказал Гусь. — Требуется, чтоб ты во время всей процедуры сыграл похоронный марш! Под который всех хоронят. Чтоб все чин-чинарем. Чтоб торжественно проходило…

— Слабо знаю… Мы его не изучали… Я самоучкой чуть-чуть осилил… Надо вспомнить…

— Садись вспоминай. Время есть. Не сейчас еще начинается. Это с виду кажется просто, а свяжись — хлопот не оберешься. Присаживайся около ведра, все меньше будет слышно ее вой, всю душу надорвала.

Музыкант согласился, и вскоре пронзительные звуки его трубы заглушили голос Психеи.

— Молодец! — сказал Гусь. — Я эту процедуру так планирую: берем Психею, отходим подальше, во-он до того поворота… Оттуда под звук похоронного марша…

Однако задуманной Гусем церемонии не суждено было состояться.

Ее сорвали двое полоумных — Глеб и Братец Кролик.

Почти все уже было готово: Мишаня и Колюныка наконец кое-как спутали Психее лапы шнурками, вынутыми из Гусевых ботинок; Музыкант уже выдувал из своего инструмента мотив, почти похожий на похоронный марш, как вдруг словно из-под земли с криком:

— Что делаете? — выскочили откуда-то Глеб и Братец Кролик.

Такими злыми и опасными их никогда не видывали!

Никто и опомниться не успел, а уж красный, яростный Глеб пихнул застигнутого врасплох Мишаню в грудь так, что тот сел на песок, и перерезал чем-то шнурки на лапах Психеи. Она, не долго думая, стрельнула вдоль берега — только ее и видели!

Братец Кролик, рассвирепевший так, что самому лютому тигру впору, метнулся туда, сюда, не зная, на кого наброситься.

Первым опомнился Гусь и взревел:

— Шнурки мои, собака! — Но было уже поздно: сложить и связать оставшиеся обрывки не удалось.

Да еще взбунтовался Лаптяня! Он загородил Глеба и грозно сказал:

— Его не трожь! Кто тронет, покушает моего бумеранга! Понятно?

— А твое какое дело? — заорал Мишаня.

— А такое, — повернулся к нему Лаптяня, — что, когда меня свинья загрызала, ты где был? На заборе сидел-посиживал? Один Глеб…

— Свинью на тебя Братец Кролик напустил! — подначил Огурец. — С него и получай…

— Я знаю, с кого!

— Ты не лезь, а то сам получишь! — пригрозил Гусь.

— Испуга-ал… аж без памяти сделался! — с презрением сказал Лаптяня, держа наготове свой бумеранг. — Я в колодцы летел, не боялся, а вас и подавно… тьфу!..

И без защитника к Глебу и Братцу Кролику боязно было подступиться, до того они освирепели и взъерошились: так глазами и сверкают, и трясутся отзлости, и кулаками машут, а ногами топочут — того гляди, бросятся на кого!..

Музыкант на всякий случай спрятал свою трубу в веники, а Колюнька и вовсе куда-то исчез, не забыв прихватить ведро.

Поэтому все кончилось переговорами.

— Чего вмешиваетесь? — спросил Гусь. — Не ваша кошка!

— У нее котята! — тоненько закричал Братец Кролик. — Четыре штуки! Хорошо, Маринка нам сказала: понесли в ведре! Насилу успели…

— Она Мишаниных птиц стрескала! — объяснил Гусь.

— Ну и что! — оказал Глеб. — Она вам — человек, что ли? Это человек должен быть сознательный, а она не понимает!..

— А птиц есть понимает? — закричал Мишаня. — Значит, она всех ешь, а ее и тронуть не моги?

— А ты рыбу ешь? — спросил Глеб.

— То рыба… — ответил за Мишаяю Гусь. — Рыба затем и водится: для еды. У рыб и крови не бывает.

— А утку ты вчера ел, какую отец с охоты принес? — спросил его Братец Кролик.

Гусь подумал и ответил:

— Утка — птица охотничья…

— А для кошек все птицы охотничьи!.. Главное, котята у нее, только-только народились…

— А чем мельнички виноваты? — настаивал Мишаня.

— А котята чем?..

— Подумаешь, персоны — котята твои!..

— Ну и твои птенчата — не жар-птицы какие важные!..

Так ни до чего и не договорились.

Глеб и Братец Кролик ушли, а с ними — Лаптяня.

— Вы изменники!.. — крикнул им Мишаня на прощание.

— А ты кошкодер, завалился на забор!.. — отрезал острый на язык Братец Кролик.

Музыкант тяжело вздохнул:

— Негде репетировать!.. Дома соседи злющие, а сестра еще злей: совсем через свой институт очумела, ходит злая да косматая, как росомаха!.. Тут — вы… Никуда не скроешься, хоть в лес убеги!..

Он оделся, взял под мышку свой инструмент, нотную тетрадку и ушел неизвестно куда — в лес или в другое какое место.

— Уменьшилась наша шайка, — печально сказал Гусь. — Но ничего! Пускай будет маленькая, да удаленькая! Как наделаем поджигных, откроем стрельбу — набегут, заноют, как побирушки: прими-ите…

— А мы их не примем! — радостно подхватил Огурец. — Скажем: валите на свой пост!

— А вам, — обратился Гусь к Мишане, — нечего тянуть волынку с трубками. Завтра и приступайте.

— Даже лучше, что народ разбежался, — оказал Огурец. — Останутся лишние трубки. Мало пистолетов, мы еще по ружью сделаем.

— По ружью и по два пистолета, — уточнил Мишаня.

— А потом, — мечтал Гусь, — сядем в засаду, поставим часовых: стой, кто идет, руки вверх!.. Вы смотрите побольше трубок набирайте. Сгодятся. Даже если лишние окажутся, будут про запас.

— Лишние пустим на обмен, — сказал Огурец. — Я знаю, кому можно обменять.

— Я дам — обменять! — рассердился Гусь. — Все бы ему менять, себе оставим! А народ найдется. Вон один идет. Эй, Аккуратист!..

Аккуратист в старой одежде трусил куда-то на промысел: видно, проведать, не появились ли грибы или ягоды, а вдруг болотца в тальниковых зарослях так уже обмелели, что можно будет в одиночку взмутить их и повыловить себе всех оставшихся там щурят и карасиков.

Услышав окрик Гуся, он вздрогнул и остановился, не зная, что делать: убегать — так от длинного Гуся не убежишь, подойти — неизвестно, что у него на уме…

— Иди, не бойся, — успокоил его Гусь. — Не тронем! Дело есть.

— Да нужен он! — сморщился Мишаня. — Какой от него толк?

— Покуда пускай побудет, — сказал упрямый Гусь. — До кучи. А как хорошими укомплектуемся — можно и выгнать. Что за важность! Здорово, Вовик! — и он приветливо подал подошедшему Аккуратисту руку, чем сильно его удивил. — Куда топаешь? Озера глядеть?

— Чего их глядеть! — быстро сказал Аккуратист. — Глядел уж: мутить не годятся — вода высоко стоит! Мартышкин труд — ловить в них… Нонешним летом вряд наедимся мы рыбки…

Из этого Мишаня понял, что болотца в самой поре и нужно поспешать, не прозевать, пока двужильный Аккуратист, наловчившийся мутить в одиночку, все оттуда один не повытаскивал.

Гусь сразу приступил к делу:

— Ответь нам на вопрос: желаешь поступить в наш коллектив?

Аккуратист, не ожидавший такой чести, заподозрил подвох.

— Знаю, — ухмыльнулся он, — купить хочете?.. Не выйдет…

— Верно тебе говорим: вот — зуб! — побожился Гусь. — Мы, понимаешь, уж сколько время об тебе беспокоимся: что это, думаем, наш Вовочка все один да один… Но не знали, какое будет твое отношение.

— Что мне у вас делать, — хмуро оказал Аккуратист. — С разными Глебами… нахалюгами жирными…

— Хо! Встренулся! — заржал Гусь. — Глеб от нас давным-давно выгнан: пускай в посту с маленькими состоит. И других кой-кого: Комара там, Братца Кролика — тоже отчислили как негодный элемент.

— Да, правда? — просиял Аккуратист. — Жирного этого… мыло… неужто разогнали?

— А ты думал!

— Он в Николашку влюбился и стал изменник, наподобие как Андрий в «Тарас Бульбе», — пояснил начитанный Огурец.

— И я его расстреляю лично, как только оружие заимеем, — пообещал Гусь, из всех книжных героев особенно ценивший Тараса Бульбу.

— Это хорошо… Это ладно… — ликовал Аккуратист. — А как же Мишаня теперь?

— Мишаня его первый и раскусил, какой это зверь к нам из сибирских лесов заявился!

Гусь похлопал. Мишаню по спине, и Мишаня нашел нужным добавить от себя:

— Суется везде, до всего ему дело. Ишь как осмелел! Не успел приехать, а уж порядки наводит.

И Мишаня поделился с Аккуратистом своим горем, рассказав о безвинно загубленных Психеей мельничках, — и не по чьей, а по Глебовой вине!

— Вдобавок чужие шнурки режет! — вспомнил Гусь. — Я ему эти шнурки не забуду!.. Поймаю да сниму с него, а что?..

— Он в сандалиях!

— Ничего! Я подожду, когда в ботинках выйдет. У меня терпежу хватит. Вот раз потеха была: отец за мной разогнался. Среди зимы дело было… Я выскочил на улицу босиком. Он стоит на пороге в валенках: «Иди домой!» Я не иду. А мороз — могучий! Ну, он стоял, стоял, замерз — уше-ел.

— А ты, Мишань, это дело так не оставляй, — посоветовал Аккуратист. — Я бы на твоем месте ему не спустил! Какое он имеет право не своих кошек отнимать?

— Это ты верно заметил! — согласился Гусь. — Вызывай его, Мишаня, один на один. Узнает, какие бойцы на Гусиновке. Не Сибирь ему тут!

— У Мишани кулак будь здоров! — поддержал его Аккуратист. — Как даст — держись за землю!

Хоть Мишане не хотелось драться с Глебом, но после такой похвалы стало приятно, что друзья такого о нем мнения: сумеет постоять за честь Гусиновки!.. Да и Глеба нужно проучить, чтоб знал свое место. А Глеб, скорей всего, испугается выйти на бой, струсит толстяк, не выйдет — и бояться нечего…

Поэтому Мишаня приосанился и заявил:

— А что? Я ему дам! Вызываю на одну руку!

— Так, значит, когда? — спросил Аккуратист. — Чего откладывать… Давайте завтра. На сколько часов назначаем?

— Часов на шесть, чтоб все с делами управились, — сказал Гусь. — Главное: я освобожусь! И попрохладней будет, не жарко, то есть, драться…

На возвратном пути, проходя мимо дома Братца Кролика, заслали туда Огурца как лазутчика и для передачи вызова, предполагая, что Глеб находится там.

Огурец долго не возвращался. Уже Гусь с Мишаней заподозрили, что и его совратили в измену, но все-таки он вернулся и коротко доложил:

— Так и есть — там!

— Ну, как он? — поинтересовался Мишаня. — Сильно испугался?

— Да не очень чтоб испугался… — пожал плечами Огурец. — Может, конечно, испугался, даже наверняка! Только снаружи незаметно… Он только опросил: «А где у вас тут дерутся?» У них, оказывается, дерутся на кладбище, возле стены, там есть и травка. А вы где будете: у нас ведь такое место пока не устроено?

— Где угодно! — сказал Мишаня, упав духом оттого, что противник не проявил никакого страха. — Мне все равно.

— Около нас можно! — сказал Гусь. — Место ровное, и травка мягкая — падать… И есть где отдохнуть. У нас всегда запасены бинты, йод…

— Зачем они? — обеспокоился Мишаня.

— Да мало ли… Когда в прежнее время тут драки проводились: Гусиновка на Новые места… У нашего дядь Паши до сих пор во дырища в голове.

Гусь показал пальцами круг величиной с тарелку, и Мишанино настроение еще больше ухудшилось.

— А у другого нашего дяди — дядь Кости, сейчас в Москве живет, — все до одного зуба выбиты. Он золотые вставил: еще и лучше, красивше.

— Значит, так и скажу, — кивнул Огурец, опять сходил на переговоры и, возвратившись, объявил: — Порядок! Говорит: приду… Братец Кролик дает ему ремешки — на руки надевать, вроде как от часов. От этого, говорит, кулак затекает, делается тверже, тяжелей. А у тебя нет таких ремешков? — обратился он к Мишане.

Мишаня слабо покачал головой.

— Ничего, обойдемся! — бодро сказал за Мишаню Гусь. — Веревочкой завяжем… какая важность!..

Мало-помалу боевой дух вновь возвратился к Мишане. Особенно после встречи с Розой и ее сестрой Лариской, которые везли куда-то пустую тележку.

Увидев их, Гусь радостно сообщил Мишане:

— Наши!

И еще издали загорланил:

— Эй, девки! Лариска! Роза, вянет от мороза! Слышь! Обождите нас!..

Лариска, похоже, не хотела дожидаться, но Роза ей что-то приказала, и они остановились.

— Огурец, когда ты нас нарисуешь? — спросила Роза, едва ребята подошли.

— Он вас так нарисует — окосоротеете! — загоготал Гусь. — Он меня в гусином виде изобразил. Я не обижаюсь… что за важность!..

— Они с Николашкой в пьеске будут выступать, — хихикнула Роза. — Нашел с кем связываться — с Николашкой-задавашкой. Будто и лучше нет…

— Ничего. Завтра он свое получит, — зловещим голосом сообщил Мишаня.

Девочки сразу пристали к нему, чтобы он им все рассказал, но Мишаня держался таинственно.

— Да-а… Получит по заслугам! — повторил он.

— Нет, правда? Ну, скажи, ну, Мишань…

— Завтра в шесть часов, — сообщил наконец Мишаня, — Один человек будет его бить.

— Кто? Ну кто? — теребили его Роза и Лариска.

— Это пока не известно… Вернее, известно, но секрет…

— Кто? Мишань, ты? Правда мы догадались?

— Может, я, а может, не я…

— Ты, конечно! Какой ты, Мишаня, храбрый! А ты с ним справишься? Он вон какой здоровый!

— А то нет! — совсем расхрабрился Мишаня. — Он еще меня не знает! Я поднимаю одной ручкой бревно, что у нас возле сарая лежит, Роза видела… Как начну! Меня лучше не затрагивай!.. А он слабый как муха!

Девочки помирали от любопытства.

— Мишаня, а можно мы придем посмотреть? Где это состоится?

— Около нашего дома, — сказал Гусь. — Валяйте, приходите, я вам скамейку вынесу.

— О-ой! Мы придем!

— Вы куда тележку везете? — поинтересовался Гусь.

— За мукой нас в город послали, — ответила Роза. — Был бы ты хороший мальчик, взял да и помог! Все равно тебе делать нечего.

— Делать-то есть что. Отец меня дожидается… — Гусь почесал затылок и махнул рукой: — Чего там! Подождет еще, что за важность. Дольше ждал! Залезайте обе в тележку, я вас покуда прокатну. Держись крепче, быстро поедем.

Девочки, хохоча, забрались в тележку, Гусь впрягся в оглобли, подмигнув дружкам, и понесся по дороге, топая ножищами, как конь.

КАК ГЛЕБ ПОМИРИЛСЯ С МИШАНЕЙ

Проснувшаяся Гусиновка занималась своими мирными делами и ни о чем не догадывалась.

В листве свежих зеленых деревьев верещали воробьи, радуясь наступающему веселому солнечному дню.

Со всех дворов слышалось бодрое кудахтанье: это куры приступили к несению яиц.

Петухан Курлыканыч вывел своих кур на улицу, на вольную травку, а сам стоял посреди дороги, горделиво озирался и время от времени кукарекал, вызывая на бой других петухов. Каждый раз ему откликался со своего двора Колюнька, достигший в кукареканье такого искусства, что Петухан Курлыканыч принимал его за другого петуха, незнакомого, хлопал крыльями и кукарекал снова и снова, сердясь, что противник все не идет схватиться с ним и помериться силой и храбростью.

Гусиновские собаки, сменившись с караульных постов, отсыпались после бессонной трудовой ночи.

Кошка Психея опомнилась от испуга и, растопырив усы, как Иван Тараканыч, сидела возле подворотни, наслаждаясь жизнью.

Малыши, нагруженные лопатками, ведерками, совками, ружьями и прочими необходимыми в их жизни принадлежностями, уже кое-где вышли и озирались спросонок, решая, за что первым делом приниматься…

С крайнего двора вышло стадо уток, крякающих все разом, и организованно, как школьники на экскурсию, направилось к реке.

За ними пошел Иван Тараканыч со складным стульчиком — выполнять свой мудреный режим.

Тетка Федотьевна сидела на лавочке, быстро работая спицами, а сама озирала улицу, поджидая кого-нибудь, с кем можно о чем-нибудь покалякать.

Аккуратистова мать на всю улицу ругалась с соседкой за повитель, дотянувшуюся до ее крыши, отчего крыша должна будто бы заржаветь.

Никто нипочем бы не догадался, куда направляются Мишаня с Огурцом: может, на пост коммунистического воспитания — репетировать пьеску «Зайка-зазнайка», а мажет, просто из дому послали их по важному семейному делу.

А в рукаве у Мишани был запрятан настоящий воровской ломик…

Сперва они имели намерение нарядиться в разбойничьи костюмы, да решили не связываться.

У беспечного Огурца вместо ломика оказалась железка от печки, которой не только ничего нельзя было оторвать, но при малейшем нажиме она сама гнулась во все стороны.

— Ладно, обойдемся моим, — пробурчал Мишаня, испробовав железку на своем заборе.

— Может, отложим? — с надеждой спросил Огурец.

— Вот еще! — рассердился Мишаня. — Из такого пустяка — опять жди… Я вон как загружен сегодня: трубки да еще драка эта… Отделаемся сразу, и все!..

Огурец так и приплясывал на ходу, так и озирался: видно, заранее у него пятки чесались — пуститься наутек.

Правду сказать, сам Мишаня тоже ощущал в коленках некоторую легкость.

Поход начался с плохой приметы.

Не успели Мишаня с Огурцом тронуться от Мишаниного двора, как Маринка, спозаранок дежурившая у щелки в заборе, крикнула:

— Вы куда пошли? Знаю! Скажу!

Огурец поднял с земли кусок тыквы и метнул в забор, но ничего уже поделать было нельзя.

— Закудакала на дорогу, ворона полоротая… — испугался суеверный Огурец. — Нужно три раза перевернуться через левое плечо, а то пути не будет!..

Уж если переворачиваться, то надо бы сразу, но тетка Федотьевна с той стороны улицы внимательно за ними наблюдала, и только через два квартала удалось отыскать безлюдное местечко и перевернуться, отчего сила этого обряда, конечно, значительно ослабла либо вовсе не подействовала…

— Может, вернемся? — опять спросил Огурец. — Все равно пути не будет через эту Маринку!

Но Мишаня твердо решил разделаться сегодня же со всеми своими обязанностями, свалив их с плеч, чтобы в дальнейшем жить спокойно, как все.

Маршруты бегства забыли, поэтому пришлось обходиться без них, как само выйдет.

— Бывает, по маршруту еще хуже бегать, — поделился своим богатым опытом Огурец. — Я раз бежал по маршруту, так чуть меня не поймали. Без маршрута я совсем у них с глаз скрылся. Запалились они, пошли шагом… Дай, думаю, следы запутаю. Для пущей верности. Ладно… Бегу по Крестьянской, через переулочек на Выгонную, с Выгонной сворачиваю еще в какой-то переулочек… выскакиваю, а они — и вот они! Прямо на них выскочил, в ихние лапы. Они про меня позабыли, идут, разговаривают, а увидели: ага! вот он!.. За мной!.. Они-то уже отдохнули, а я — нет… Вот в чем разница.

Очутившись у ограды РТС, Мишаня и Огурец обследовали все дыры, выбрали самую надежную и залезли во двор, заставленный старыми моторами. Они там стояли так давно, что кругом обросли бурьяном. Густой, высокий, он будто нарочно там вырос, чтобы в нем кто-нибудь скрывался.

А скрываться Мишане с Огурцом пришлось прямо сразу: значит, недоброе Маринкино кудаканье подействовало, а переворачиванье через левое плечо уже не имело той силы.

Только они приступили к осмотру первого мотора, выискивая, где там находятся годные трубки, как неподалеку появились двое чумазых шоферов, которые, громко разговаривая, что-то искали — возможно, тоже трубки себе.

Мишаня и Огурец нырнули в бурьян, залегли и притаились.

Прятаться в густом бурьяне, с одной стороны, хорошо: не увидят, а с другой стороны, плохо: самим ничего не видно… Не то ушли уже шоферы, не то заметили подозрительных ребят и подкрадываются, чтобы поймать.

Особенно волновался Огурец. На одном месте никак ему не лежалось: то он привстанет, как заяц на задние лапки, и выглядывает, то опять приляжет, а сам все шепчет:

— Повернули сюда… Остановились… Опять идут… Наконец он решил:

— Тут плохо… Я перейду! — и, пригибаясь, побежал в другой куст, который показался ему чем-то лучше. Через минуту и там ему не понравилось: он вздумал спрятаться под развалины автомобиля. Но под автомобилем оказалось совсем плохо, и Огурец побежал обратно в первый куст.

Больше он никакого места переменить не успел, потому что совсем близко послышался веселый голос:

— Этот откуда тут? Во-он выглядывает!.. Держи его!..

Раздался топот и жалобный крик Огурца:

— Дяденька, пусти! Да пусти! Ну пусти меня!..

Туг Мишаня ощутил необыкновенную легкость в ногах, вскочил и, не разбирая дороги, ринулся к спасительной дыре, а вслед ему кричали шоферы:

— Вон еще один! Лови!..

И ухали, и гоготали — очень страшно.

Совсем убежал уж было Мишаня и на улицу благополучно вылез, но там лицом к лицу столкнулся с самим Васькой Грузчиком.

Васька, по всему видно, пришел на работу: был он в замасленном комбинезоне и с авоськой, откуда торчали две бутылки молока.

— Ты чего тут шныряешь? — спросил Васька, свободной рукой хватая Мишаню за шиворот. Не зря уважал его Гусь — такая крепкая рука оказалась!..

Когда человека держат за шиворот, ему, конечно, трудно придумывать что-нибудь умное, а заранее никакую выдумку Мишаня не припас — не ждал, что так оно, дело-то, обернется…

Да придумывать ничего и не пришлось: в дыру выглянул один из шоферов, поймавших Огурца, и оказал Ваське:

— Попался ревизор? Давай его сюда!..

Кто-то за оградой спросил:

— А этот?

Шофер ответил:

— Он! Я его приметил — зеленую рубаху!..

И пригласил Мишаню, показывая на дыру:

— Лезь!

Мишане ничего не осталось делать, как лезть обратно во двор.

За ним протиснулся Васька, и все трое молча пошли к какой-то тесовой будке, тоже чумазой от всяких мазутов, не хуже этих шоферов.

В будке среди всякого железного хлама стояли только стол и табуретка. За столом на табуретке развалился и покуривал здоровенный губастый малый, чем-то похожий на Гуся, а на полу у стенки сидел, пригорюнившись, понурый Огурец.

При виде Мишани он почему-то обрадовался и ляпнул:

— Значит, тебя тоже поймали?

И, тут же поняв свою ошибку, попытался ее исправить:

— Хоть ты и вовсе не знакомый мне…

— Ладно, ладно, — ухмыльнулся губастый, оскалив штук двадцать кипенно-белых зубов. — Незнакомый… Ты, зеленая рубаха, садись рядом с другом, дожидайся…

— А что нам будет?.. — заискивающим голосом спросил Огурец.

Губастый свирепо нахмурил брови:

— А будет вам то: отдадим вас под суд! За проникание на гособъект… и за хищение соцсобственности!.. Ясно?

Мишаня и Огурец печально кивнули.

Васька Грузчик поманил губастого пальцем, и они все вышли, плотно прикрыв за собой дверь. Поэтому, о чем шел разговор, ни Мишаня, ни Огурец, как ни старались, не расслышали.

Губастый скоро вернулся один, опять сел за стол и начал их рассматривать, с важностью пуская папиросный дым.

— Значит, гусиновские будете… — наконец сказал он. — Гусиновских я знаю: темнота!..

Мишаня и Огурец не спорили: темнота так темнота…

— Я по виду могу человека определять, — хвалился губастый. — Например, этот вот, зеленая рубаха, сразу видать, парень незлостный… А злостный из них вот кто, рыжий! Ох, подозрительный!..

— Чем же я подозрительный? — заныл Огурец.

— Да уж оно видать… Сейчас вот начальство прибудет: зеленую рубаху, пожалуй, отпустим, а рыжий останется. Рыжего будем привлекать… по статье сорок семь, пункт «г».

— Почему ж меня одного-о? — ныл Огурец.

— Потому, что он пойман на улице, а ты — на территории. Чуешь разницу? — разъяснил губастый, выглянув в окошечко, и сказал: — Ага! Вот и сам директор подъехал!

Он встал, приоткрыл дверь и, высунувшись наружу, закричал во все горло:

— Товарищ директор, а, товарищ директор! Этих двоих поймали, куда девать? Ладно! А рыжего куда? В нарсуд? Ладно! Есть такое дело!

Закрыв дверь, он сказал Огурцу:

— Слыхал? Плохое твое положение. Ну, так и быть, допущу вам скидку… принимая во внимание молодой, возраст и все такое… Рассказывайте анекдоты! Если анекдоты будут хорошие — отпущу обоих, а плохие — не обижайтесь. Рыжий, начинай!..

— Да я что-то сейчас никак не вспомню, — беспомощно проговорил Огурец.

— Па-анятно! Что ж… сейчас представят мне бумаги… будем составлять на вас протокол!

У Огурца чуть глаза не вылезли — до того пыжился он вспомнить какой-нибудь анекдот, наконец вспомнил и обрадовался:

— Вот! Такой знаете? Приходит Лермонтов к Пушкину и говорит: «Пушкин, Пушкин, сочини мне стихотворение, чтоб…»

— Такие я не признаю!.. — отмахнулся губастый. — Ты давай смешной…

Огурец подумал.

— Вот еще один! Повстречались раз русский, немец и француз и заспорили, кто лучше нарисует…

— Это тоже чепуха! Вижу, не хочешь ты…

— А про пьяницу и таракана знаете? — старался Огурец.

— Такого что-то не помню… Давай!

Но рассказать свой анекдот Огурцу не довелось. Явился Васька Грузчик и сказал губастому:

— Порядок.

Потом обратился к пленникам:

— Можете идти.

— А куда нас? — не понял Мишаня.

— Домой… или куда хочете…

— Снисхождение вам вышло… при новом пересмотре… — добавил губастый.

— Мы еще увидимся… — пообещал Васька. — Я ведь вас знаю: ты — Мишаня, а ты — Огурец, художник, который у меня стамеску украл, верно?

— Стамеска… случайно взята… Я ее принесу… — хрипло пробормотал Огурец.

Они вышли нерешительно во двор, все еще не веря в свою свободу, и направились к дыре.

— Куда вы? — окликнул их Васька. — Валяйте прямо в ворота…

— В ворота им непривычно! — засмеялся губастый. — Стой! Погоди! Рыжий мне анекдот обещался: про пьяницу и таракана…

— Пускай идут! — сказал Васька. — Про это я тебе, если желаешь, сам расскажу…

Огурец шел впереди, стараясь не спешить, но, едва ступив за ворота, он почуял свободу и без оглядки чесанул вдоль улицы, не соблюдая никаких маршрутов и показав такую быстроту и легкость в беге, что моментально скрылся с глаз.

И у Мишани ноги шагали до того легко, будто и не ноги это, а крылья. Хорошо было на душе: свободно!

Но постепенно Мишанины ноги замедлили свой ход, а голова свесилась под тяжестью дум…

Он вспомнил, что Васька сказал: увидимся после… Где увидимся и зачем — вот вопрос. Зачем Мишане опять видеться с Васькой, вовсе ни к чему это, не имеет он такого желания — с Васькой видеться, а также с губастым.

Но что поделаешь, если они все про Мишаню с Огурцом знают? Куда от них в таком случае скроешься? Могут преспокойно пожаловать к отцу: так и так, ваш сын Мишаня пойман на гособъекте, около территории. Занимался хищением согласно статье сорок семь, надо привлечь… А уж если отца как следует разозлить, он так привлечет, что света не взвидишь!..

И может этот Васька явиться в любую минуту, что тут особенного: вот сейчас, вполне возможно, пьет свое молоко, а сам думает: дай-ка, думает, да пойду насчет этих ребят разузнаю… А губастый скажет: конечно, сходи, нечего им спускать, а то они всю РТС растащат! Вдобавок никакого смешного анекдота они губастому не рассказали, чтобы его развеселить и успокоить.

А когда Мишаня вспомнил, что ломик остался в бурьяне, а лезть его доставать — думать нечего в ближайшее время, стало ему и совсем скверно.

Домой он явился мрачный.

Даже Маринка и другие маленькие, игравшие около дома, увидев, какое у Мишани выражение лица, мигом разбежались и попрятались, словно не Мишаня по улице шел, а серый страшный бык Борис, завидев которого все малыши разбегались кто куда.

Пнув подвернувшуюся ему под ноги консервную банку с водой для кур, так, что она отлетела на полдвора, Мишаня сел под сараем на пенек и начал переживать.

Однако и тут ему покоя не было.

— Чем же это перед тобой банки-то провинились? — спросила мать, отворив окно.

— А что она!.. — рявкнул Мишаня.

— Она для дела поставлена, — рассудительно сказала мать. — Куры из ней пьют… им требуется пить аль нет?

— Нечего им тут распивать!

— Гляди-кось, какой грозный! — покачала головой мать. — Чем же это они тебе не угодили, скажи на милость?

— Ходют тут… кагакают!..

— А яйца кто тебе будет несть? Может, сам занесешься? Эва — нахохлился-то как… что твоя наседка!..

— Они мне не нужны! А наседку — по башке!..

— Тебя бы по башке-то, по дурацкой! Какого рожна тебе нужно, дозволь узнать?

— Ничего мне не нужно!

Мать долго, пристально присматривалась к Мишане и определила:

— Ремня тебе нужно хорошего ввалить, — вот это нужно так нужно! Вот погоди, скажу отцу — он те даст!.. Ишь, развоевался, чисто полководец какой! Ну-ка, постанови банку назад, покуда сама не вышла да за чуб не выдрала, чтоб не буянил тут серед двора!

Мишаня налил в банку воды, поставил ее на прежнее место, а сам опять сел под сараем, но мать продолжала говорить:

— Во-во! Охладись, посохни… Ишь горячий какой!

Пришлось от всех этих разговоров удалиться в смородину.

Там уж Мишаня не церемонился с сестрой Веркой, которая, учуяв тяжелое Мишанино положение, очутилась туг как тут и льстиво зашептала:

— Мишань, ты знаешь, чего мы с Розой от тебя хочем…

— Ничего не могу знать! Никаких Роз! — потревоженным медведем заревел Мишаня. — Пшла отсюда!..

Верка шмыгнула острым своим носом и скрылась — обиделась. И пусть.

Роза эта еще навязалась, а что ей нужно — сама не знает.

Получила от Мишани хорошее таежное письмо, где все сказано. Квартиру он им свою отдал, самовар и все имущество, а они каждый день пристают, над душой стоят, — кому угодно надоест… Тут, того гляди, нагрянут Васька или губастый, а им и дела нет — лезут со всякими пустяками!

Конечно, про Мишаню с Огурцом все узнано Васькой на посту этом самом, и где они живут, с удовольствием покажут изменники: хоть Братец Кролик, хоть Глеб, хоть другой кто…

В случае чего, отцу надо будет объяснить таким образом: в РТС залезли просто поглядеть, что там за забором находится. Прогуливались по улице, видят — дыра, дай залезем. А они набежали, схватили и повели. Приводят в будку и говорят: рассказывай им анекдоты. Дураки какие-то…

Но мало надежды, что отец больше поверит Мишане, чем своим шоферам, особенно если найдут ломик. Отец сам шофер и терпеть не может, чтоб моторы ломами расковыривали…

Так Мишаня размышлял и в то же время чутко прислушивался ко всякому шуму во дворе: не идут ли уже с РТС?..

Вот стукнула калитка, и громкие голоса что-то спросили, мать им ответила, потом позвала:

— Мишаня-я!.. Ну-ка, иди сюда скорей!

Сердце у Мишани так и оторвалось: пришли!

Скрываться было некуда, да и бесполезно, и Мишаня храбро вышел навстречу опасности, стряхнув с себя всякие налипшие соринки и застегнувшись, чтобы иметь вид чинный и благонравный, вызывающий доверие и снисхождение.

Но это оказались не Васька и не губастый, а свои ребята: Глеб, Братец Кролик и Лаптяня.

Братец Кролик вел переговоры с матерью, Глеб сзади помалкивал, а Лаптяня вообще не участвовал, а стоял в калитке, вертя бумеранг и показывая, что он здесь ни при чем, а пришел на всякий случай, чтобы защитить бумерангом Глеба и Братца Кролика, если Мишаня вздумает на них напасть.

А Мишаня нападать и вовсе не думал — так обрадовался, что свои гусиновские ребята пришли к нему, чтобы проведать, а не какие-нибудь скандалисты с РТС, чтобы жаловаться да привлекать…

— Вон он, Мишка наш косолапый, вылез из своей берлоги.

Мать показала ребятам на Мишаню и ушла.

— Мы за тобой! — заявил Братец Кролик, а Глеб помалкивал. — Они велели прийти. Ждут.

— Кто?

— Васька Грузчик, Галин Петровна… Пошли.

— А куда… меня? — растерялся Мишаня.

— На пост! А то куда ж! Им нужно с тобой повидаться. Огурца звали тоже, но его дома нет… Люди видели: мимо базара недавно пробегал как угорелый, а куда он бег и от кого — никто не знает… — растолковывал Братец Кролик, а Глеб помалкивал.

Не очень-то Мишане хотелось с Васькой видеться, да ничего не поделаешь: лучше на посту с ним повидаться, чем дома при отце. А по пути можно будет выспросить у ребят, не знают ли они, что Васька замыслил, какие у него планы насчет Мишани с Огурцом.

После всех сегодняшних испугов зло на дружков куда-то пропало, и даже радостно было опять с ними идти, хотя бы и на пост. Мельничков все равно не воскресить, а Психея по своей кошачьей несознательности не виновата, пускай живет без опаски и украшает Гусиновку своим пушистым сибирским видом… Чтобы совсем помириться, Мишаня для пробы обратился к Глебу:

— Ты случаем не знаешь, что там этот Васька насчет нас… намерен?..

Глеб будто только того и ждал: обрадовался, заулыбался во все свои толстые щеки и весело ответил:

— Да ничего! Не так он, как Галин Петровна хотела вас видеть.

— А он? — допытывался Мишаня.

— А он так стоял… смеялся…

— А ей чего?

— Да там к одному делу хочет вас привлечь.

Тут и Мишанины губы сами собой начали улыбаться: к делу — не страшно, к делу пускай привлекают. Если не к ответственности, а к делу, то против этого Мишаня ничего не имеет; ко всякому делу он пригоден, сумеет любое доверие оправдать.

— Ничего в этом Ваське особенного, — продолжал Глеб. — Гусь такого про него наплел, а он парень как парень.

— Это ты еще не знаешь, — не согласился с ним Мишаня. — У него сила зверская: уцепил меня, как клещами все равно…

Братец Кролик и Лаптяня продолжали хмуриться, но Мишаня надеялся, что и с этими все обойдется: с ними он в своей жизни ссорился и мирился не меньше чем сто раз.

У ворот поста Мишаня пощупал пуговицы, пригладил волосы, предполагая, что все сбегутся поглазеть, как Мишаню, того самого, что в РТС залез, привели.

Ребятишек там сновало достаточно: и мальчишки были, и девчонки, и совсем маленькие, но на Мишаню никто и внимания не обратил, будто кошка во двор зашла.

Из-за дерева, где во время пьесы сидела кукушка, выглянул Колюнька и тоже спрятался: не желал, значит, Мишаниным другом себя показывать и тем свою репутацию портить.

Больше всего ребят собралось в глубине двора, где стоял длинный верстак, а возле него доски, поленья, пеньки накладены: они что-то там измеряли и спорили.

Там же находилась и Галин Петровна.

Васьки Грузчика нигде не виднелось: возможно, он прятался в доме, чтобы в нужный момент оттуда выскочить и разоблачить Мишанино вранье.

Увидев Мишаню с ребятами, Галин Петровна бросила всех и пошла к ним.

— Вот и Мишаня к нам пожаловал! — сказала она, улыбаясь не ехидно как-нибудь — с намеками да подковырками разными, а сразу видно было, что приятно ей встретить Мишаню у себя на посту.

Мишаня словами ничего не сумел ответить, а просто кивнул.

Васька Грузчик все не показывался. Мишаня не утерпел и спросил:

— А где же Васька?

— Уже ушел, — сказала Галин Петровна. — Если он тебе так нужен, то можно отсюда ему позвонить.

— Зачем? — испугался Мишаня. — Вовсе это ни к чему. Не нужен он мне… и звонить ему нечего… Зачем человека от дела отрывать? Это нехорошо…

Отлично почувствовал себя Мишаня без Васьки, который, по всему видно, ничего против них с Огурцом затевать не собирался даже.

— Говорят, кошки у тебя всех птенцов поели? — спросила между тем Галин Петровна.

— А как же! — загорячился Мишаня. — Всех до одного сожрали, проклятые! А какие уж большие были — совсем оперенные, только куцые!.. Они бы у меня как развелись, если б не кошки эти собачьи. Передушить их, подлюк!..

— Я сколько раз смотрел, — подтвердил Глеб. — Сидят, носы высунули…

— Ой, как жалко! — вздохнула подошедшая Николашка.

— А ты думала! — оглянулся на нее Мишаня. — Я сам чуть не заплакал! Хорошо еще, что у меня нервы крепкие!..

Галин Петровна с удивлением посмотрела на Мишаню и сказала:

— Кошек душить совсем никуда не годится! Вот уж никак про тебя не думала, что ты душитель такой.

Мишаня смутился, покраснел:

— Да нет… Это я так… предложил…

И подозрительно покосился на Глеба с Братцем Кроликом — не разболтали ль они про Психею, но те и глазом не моргнули, и Галин Петровна не захотела дальше про это толковать:

— Хорошо, будем считать, что ты это предложил, не подумав… А мы вот что хотели тебе предложить… Это твой друг, Глеб, придумал, а мы поддержали… Хотим привлечь как можно больше птиц в наш район: развесим везде искусственные гнездовья, дуплянки. Туда кошки не залезут, и душить их тебе не придется.

— Скворечников у нас и так полно, — сказал Мишаня. — В каждом дворе торчат. Скворцов хватает. Весной, как побегут по всем огородам червяков из пашни доставать, так и кишат.

— Пускай еще больше будет! — сказал Глеб. — Но мы не столько об них, сколько об других беспокоимся: синичках, горихвостках, мухоловках, совах.

— Совах! — усмехнулся Мишаня. — Скажет тоже… Будет тебе сова со скворечниками паршивыми связываться. Она тебе что — воробей? У ней небось гнезда — в дебрях, в дремучем лесу расположены. Сов я ни одной, кроме как на картинке, и не видел даже.

Но упрямого Глеба не переспоришь.

— А могут жить! — торжествующе заявил он. — Сейчас ты у нас увидишь!

Он сбегал в дом, принес оттуда окатанный в трубку лист, большой, как географическая карта, и развернул перед Мишаней:

— Читай, что сверху написано!

— «Типы искусственных гнездовий», — прочитал Мишаня.

Каких только на этом листе не было скворечников и дуплянок: и обыкновенных, из досок; и дуплянок из поленьев в, коре; и лежачих с дыркой в углу; и длинных, глубоких, как настоящее дупло!

Там же были показаны размеры и в длину, и в ширину, и в толщину, и какая должна быть дырка, чтобы посторонняя птица, ненужная, туда не пролезла, раз не для нее приготовлено.

— «Для синиц», — прочел Мишаня под одной картинкой. Выходит, для синиц полагаются длинные глубокие дуплянки с корой и совсем маленькой дыркой. — «Для горихвосток и серых мухоловок». Это какая это горихвостка, что я их не знаю…

Вместе с листом Глеб прихватил и книжку, где все птицы, какие у нас водятся, до последнего воробья, красками изображены.

Он отыскал одну и показал Мишане:

— Вот…

Горихвостка оказалась приятной серенькой птичкой с рыжим хвостом. Очень она Мишане понравилась: такую к себе в сад стоит заманить, пускай разводится.

— Знаю! — обрадовался Мишаня. — Видал такую! Зачем-то к нам залетала: хвостиком — дерг! дерг!.. Я ее хорошо рассмотрел, только название ей не знал.

— А вон внизу — большие, — показал Глеб. — Читай!

— «Для галок и сов», — прочитал Мишаня и сильно удивился: значит, не врал Глеб, и совы на самом деле могут жить в искусственных домиках, потому что этот лист не рукой нарисован, а отпечатан в типографии, где не будут печатать, если неверно. — Это я сделаю! — загорелся он. — Штук пять или даже десять! Везде им расставлю — пускай побольше их налетит! А галки — на кой они… Если галка залезет, я ее прогоню, Не занимай совиного места!

— А чем галка тебе не нравится? — спросила Галин Петровна.

— Совы все-таки лучше… — ответил Мишаня и обратился к Глебу: — Дай-ка глянуть, что за серые мухоловки такие?

Отыскивая серых мухоловок, заметил знакомую рябенькую птичку с длинным хвостом, крылья которой когда-то украшали его жилище, пока их не съели муравьи, и, не подумавши, воскликнул:

— Вона! Лесной конек это, оказывается! Вон кого я тогда уб… увидел! Значит, так: мне нужны синицы, штуки три, сов — что ни больше, горихвостки тоже… несколько!.. Ну, галок пару… А для соловьев есть домики?

— Они в домиках не живут, — сказала Галин Петровна.

— Жалко… А то б я весь сад завесил ихними домиками. Пускай бы пели!

— Ничего, — сказал Братец Кролик. — Горихвостка тоже сойдет!

— А как она поет? — опросил Мишаня.

— Комар может показать, — сказал Братец Кролик. — Он любую птицу может передразнивать. Эй, Комар!

Подошел Комар, недовольный, что его оторвали от верстака:

— Ну чего?

— Покажи нам, как горихвостка поет!

— Дай сперва глянуть на картинке… Я их только по виду знаю. А, эта…

Комар весь перекосился, очевидно, для большего сходства с горихвосткой и свистнул:

— Фьить-ти-так!..

— Знаю! — воскликнул Мишаня. — Слышал ее сколько раз!.. Как зарядит на полдня «фьюить» свое! С ума может свести… Этой одной хватит! А вот эта как?

Комар перекосился и свистнул уже на другой манер.

— Вот тебе и Комар, годами стар! — восхитился Братец Кролик. — А мы раньше и не знали! Думали, так… А он вон что может!

Колюнька уже очутился тут как тут и тоже заглядывал в книжку. Приметив какую-то птицу, он показал:

— А мне вон ту… хохлатенькую…

— Тебе — никакую! — осадил его Мишаня. — Ты сам еще хохлатенький!.. Куда прошлый раз сбежал?..

— Я испугался, — застыдился Колюнька. — Как вы Психею…

Чтобы его скорее перебить и заглушить, Мишаня громко опросил у Галин Петровны:

— Галин Петровна! Можно мне на время эту карту взять? Я срисую, размеры спишу и себе сделаю.

— Мы затем тебя и позвали, — ответила Галин Петровна. — Чтоб ты нам помог. Видишь, чем там ребята занимаются? Эти самые дуплянки строят. Собираемся вывесить не менее сотни. Главным образом в лесопосадке, чтоб туда побольше птиц разных привлечь. Желающие, конечно, могут себе сделать, у себя повесить. Чем больше людей этим займется, тем лучше. Мы еще думаем размножить эту таблицу на небольших листочках от руки и раздать людям. Например, перед спектаклем, когда соберутся… Как твое мнение?

— Можно, — согласился Мишаня. — Я и художника одного могу привести, ненастоящий пока, но, если я ему скажу, он в два счета все перерисует. Чем карикатуры на всех рисовать, пускай дуплянки рисует. Не все ему равно?

— Художнику мы очень рады будем, позови обязательно! У нас всем дело найдется. А тебе вот что хотим поручить. Ведь это ты в прошлом году у Степана Алексеевича на кружке хороший такой доклад сделал?

Мишаня был приятно удивлен, что даже из других классов учительница про его доклад знает и до сих пор помнит, когда он сам про него и забыл уже.

— А как же! Про таракана доклад был! — с удовольствием припомнил он. — Жизнь и деятельность таракана! Целый месяц готовился… Степан Алексеевич даже тетрадку, где доклад этот был, себе на память взял… Говорит: очень мысли оригинальные изложены, язык — тоже…

— Ну вот видишь! — Галин Петровна ласково тронула Мишаню за плечо. — Значит, кому же, как не тебе, как говорится, карты в руки: сделаешь нам перед собранием доклад!

— Какой… доклад? — ошарашенно спросил Мишаня.

Галин Петровна подняла брови, будто речь шла о чем-то совсем простом:

— Обыкновенный доклад… Надо людям разъяснить о пользе птиц для садов и огородов, а также как нужно делать дуплянки, чтоб птицам в них было хорошо, где и как их вешать. Недлинный, конечно, минут, на двадцать… Ведь делал же на кружке, знаешь!

— То на кружке… — робел Мишаня. — А тут… стесняюсь я…

— Что же тут стесняться?

— Да… все уставятся… А ты — один…

— Ну, если ты один стесняешься, можно тебе в пару… вот хоть Глеба присоединить!.. В качестве, так сказать, содокладчика… Глеб, как?

— Я помогу! — сказал Глеб.

Такой он был основательный, веселый, уверенный, что сразу становилось ясно — с таким не пропадешь даже и на докладе! Мишане стало как-то спокойнее, и он сказал:

— Ладно.

Но тут его снова одолели сомнения:

— Только… Как же я буду… Я сам мало… можно сказать ничего… про это не знаю…

— Дело поправимое! — сказала Галин Петровна. — Возьмите таблицу, книжек я вам дам, пойдете домой, там все хорошенько прочитаете и составите хороший короткий доклад, чтоб всем стало ясно, для чего и как нужно развешивать дуплянки. А что сами не поймете — у меня спросите. Кстати, может, и сам поменьше рогаткой будешь баловаться, как знаний наберешься.

— У меня уж ее нет давно, — соврал Мишаня.

— Можно нашего аспиранта призвать! — вмешался Братец Кролик.

— Аспирант пусть своим делом занимается, — сказала Галин Петровна.

— Да он не делом, а на кровати лежит! — пренебрежительно фыркнул Братец Кролик. — Как ни заглянешь: спи-ит!.. Или на балалайке играет! Галин Петровна, давайте у него микроскоп возьмем!..

— Как возьмем?

— А просто! Скажем: отдавай! Нам нужно!

— Да зачем нам микроскоп?

— Мало ли… Во время доклада к Мишане на стол поставим — для форса, чтоб вид был!

Эта мысль Мишане понравилась: солиднее будет, если во время доклада он нет-нет да и заглянет в микроскоп, но, к сожалению, Галин Петровна не согласилась:

— Совсем ни к чему! Хватит с вас таблиц!..

Когда, нагруженные книжками про птиц и вообще про разное, которые дала им Галин Петровна, Глеб и Мишаня вышли на улицу, Глеб посопел и спросил:

— Ты за Психею бросил обижаться?..

— Ху-у! Давно уж!

— Я тоже… Давай!

И Глеб протянул согнутый мизинец. Совершив церемонию мира, они пошли к Мишане. По дороге Мишаня наконец-то смог со всеми подробностями рассказать доброму и понимающему другу о всех мытарствах, претерпленных во время налета на РТС.

— И Лаптянин ломик там позабыл!

— Надо пойти взять! — сказал Глеб. — Если, конечно, его кто-нибудь еще не украл.

— Да-а… — вздохнул Мишаня, которому даже вспоминать о заборе РТС было неприятно. — Чтоб они меня второй раз ловили?

— Я могу слазить! — предложил Глеб. — Только место мне покажи: он близко лежит?..

— Ведь ты воровать не любишь! — слегка сопротивлялся Мишаня, но Глеб сказал:

— Точно, не люблю! Но только тут совсем другое дело: свой ломик берем! Если другой кто ломик там спрячет, а я возьму, тогда конечно… А свой имею право взять! Может, я его нарочно там клал, чтоб полежал… Кому какое дело!

— Это ты правильно! — обрадовался Мишаня. — Если в случае тебя поймают, так и говори: клал временно. А место я тебе покажу: близко, даже с улицы видно. Галин Петровне Васька небось рассказал про нас с Огурцом?..

— Прямо сразу! — кивнул Глеб. — Еще когда вы в будке сидели, они по телефону разговаривали, а я слышал. Васькиного-то я ничего не слышал, а Галин Петровна говорит: я сама ими займусь… Тут я сразу догадался, что про вас!

И Глеб горделиво качнул своим вихром, торчащим, как перо у дикаря.

— А вскоре он исам на посту очутился. Но тут я совсем ничего не услышал, потому что они одни разговаривали. А потом говорят: позовите Мишаню и этого, рыжего… Тут мы сразу догадались, что это Огурец.

— А про мельничков откуда она знает?

— Про них я рассказал, вернее, мы с Ниной. Интересная девочка эта Нина! Если сравнить ее с тунгуской, самой что-ни на есть лучшей, то она…

— А про Психею тоже рассказал?

— Ничего подобного! — возмутился Глеб. — Буду я про это рассказывать! Зачем это нужно? Что тут хорошего?

Когда они шли мимо Аккуратистова дома, сам Аккуратист, воспользовавшись тем, что мать уехала до завтра к деревенской родне, а его оставила караулить дом, решил повеселиться и сейчас сидел на дереве с брызгалкой, подкарауливая такого смирного и слабого прохожего, чтоб можно было его обрызгать, а самому остаться в целости и невредимости…

Завидев Мишаню с Глебом, идущих рядышком, он удивился и закричал:

— Уже стукаться идете? А назначили в шесть часов?.. И Гусь не может: он погреб роет!

— Стукайся сам об дерево! — сказал Мишаня. — А мы уже стукались!

— Кто кого?

— Никто никого!

— А люди ждут… — застонал Аккуратист. — Обманул всех, жулик!

С горя, что не довелось ему полюбоваться битвой Мишани с Глебом, он так начал раскачиваться на своей ветке, что она затрещала.

Мишаня вручил книжки Глебу и огляделся, ища, чем бы его оттуда сшибить. Но Аккуратист не стал дожидаться, покуда Мишаня найдет что-нибудь увесистое, и со страшным шумом рухнул сквозь листву и ветки вниз, успев выкрикнуть на лету:

— Гусю доложим!

— Докладывай! — мрачно усмехнулся Мишаня, забирая книжки. — Боялся я твоих гусей-утей!

И пожаловался:

— Вот пристали: то одно, то другое, и все Мишаня. Мишаня — трубки доставай, Мишаня — дерись!.. Ну их, лучше я буду дуплянки строить.

Кроме Аккуратиста оказались и другие, кого зло брало — кишки драло, что Мишаня с Глебом драку свою отменили…

Когда они вошли к Мишане во двор, Верка высунулась из Мишаниной бывшей квартиры и, увидев Мишаню с Глебом, по-прежнему дружных да вдобавок еще и с книжками, уставила на них свои нахальные глаза:

— Как же вы, а драться хотели?..

— Хотели, да расхотели! — охладил ее Мишаня, и она заныла:

— Эх вы-ы… Мы-то думали, вы настоящие мальчишки, а вы хуже мокрых куриц…

— Да что с ними разговаривать! — гордо откликнулась из-под крыльца Роза. — Оба они только трепаться сильны.

Но Мишаня с Глебом не обратили внимания на их бессильную злобу и понесли книги в дом, в отместку протопав по ступенькам так, что внизу, наверно, казалось, будто это не двое мальчишек в сандалиях, а целый отряд солдат в сапогах.

Поручив книги под особый присмотр матери и строго-настрого наказав не брать их, даже с места не страгивать и не касаться вовсе, они опять вышли во двор, протопав по ступенькам еще сильнее.

В первую очередь были осмотрены все бревна, сложенные у забора: от какого можно оттяпать кусок, наиболее пригодный для дуплянки.

Таких сыскалось много, хоть некоторые пришлось выволакивать из-под самого низу, чтоб находились под рукой до времени, когда приступят к ним спилами и топорами.

Мать поглядывала на них из окошка, но пока не вмешивалась.

Потом Мишаня с Глебом осмотрели со всех сторон дом, решая, где лучше всего приспособить домики для галок и мухоловок, потому что по книжке эти птицы любят вить гнездо под карнизами крыш.

После этого они проследовали в сад и там бродили, задрав головы, между деревьями, так как главную массу скворечников и дуплянок Мишаня собирался разместить на деревьях: где — по две штуки, где — по три, а где — и побольше…

Напоследок они вернулись к дому и с середины двора долго озирали крышу, которую Мишаня отвел для сов. Труба будто специально состроена для прикрепления совятников: место высокое, спокойное, и совята, если по дурости выскочат, не упадут на землю, а могут спокойно резвиться на крыше.

Мать не вытерпела и вышла на порог:

— Инженера, а инженера!.. Дозвольте спросить: чегой-то все планироваете? Уж не дом ли собрались перестраивать аль, может, красить его намерены?

— Нет, — успокоил ее Мишаня. — Дом как стоял, так и будет, но только мы скворечников к нему со всех сторон присобачим.

— Сами вы додумались аль помогал кто? — спросила мать. — Однако ж кой-кого других спроситься не мешало б вам: дозволют чертовины-то ваши к дому лепить, людям на смех?

— А как же? — удивился Мишаня. — Для птиц ведь.

— От птиц этих отбою нет: вишню не укараулишь, — начала перечислять мать. — От черемухи одни скорлупки насыпаны, огуречные семена все как есть из грядки по вытаскали, ростки склевывают, а он их приманивать будет, накося.

— Птицы охраняют сады и огороды от вредителей, — объяснил Глеб.

Мать, уважавшая Глеба за вежливость и аккуратный вид, не стала его осмеивать, как Мишаню, которого, видно, считала дураком, а сказала серьезно:

— Иван Тараканыч того ж мнения… Неужто он хуже вас знает, старый человек?..

— Есть люди, и получше знают… Тараканыча твоего… — пробубнил Мишаня себе под нос, но мать услыхала:

— Это кто же они такие будут? — сощурилась она. — Уж не ты ли?

— А вот скоро состоится один докладик, — бурчал Мишаня. — Тогда все выяснится… будет разъяснение…

И неожиданно для себя сообщил:

— Я его буду делать!

Тут, конечно, мать, не ценившая никаких Мишаниных заслуг, принялась подсмеиваться:

— Где ж он будет происходить — в тиатре либо в клубе каком?.. Это я к тому, что нужно поспеть билеты приобресть, покуда не расхватали! Самое время тебе доклады делать, как ты прошел курс всей науки, осталось экзамент сдать — в профессора… а еще верней будет — в пастухи.

— Да не в театре, а на посту! — напрасно пытался убедить ее Мишаня. — Спроси вот у Глеба хоть! И книжки мы принесли за этим…

Но мать все равно не поверила и слушать не стала. Мишаня с Глебом пошли в дом, чтобы, не теряя времени даром, засесть за книги.

— Давай таблицу на стенку вывесим, — предложил Мишаня. — Уморимся, взглянем, какие у птиц домики будут хорошие, и опять веселей пойдет!..

Вьгвесили таблицу, но под самое окно явились Верка и Роза и начали хохотать.

Они хохотали и хохотали без всякого отдыха и перерыва, будто их кто щекочет там, и мешали вникать в книжку.

Мишаня уж приготовился успокоить их, окатив через форточку водой, но тут в комнату зашла мать и всплеснула руками:

— Ба-тюш-ки!.. Они и взаправду!.. Вот чудо-то!.. Ладно, ладно… Занимайтесь себе, не буду мешать…

Она осторожно прикрыла дверь, и скоро Мишаня с Глебом услышали на дворе ее голос:

— А вы, барышни, ступайте-ка отсюдова!.. Эна — тети какие вымахали, а все бы им малютиться: хиханьки да хаханьки! Делом бы занялись каким: вон ребята сидят, занимаются, нет бы — не мешать… А тебе, Роза, домой небось пора, что ты все по чужим дворам бродишь, как корова непристалая! Дела себе не сыщешь!.. Ну-ка, валите-ка отсюдова, пока я вас…

— Твою прогоняют… — шепнул Глеб.

— И пускай… — шепотом ответил Мишаня. — Надоела она мне… Очень уж бестолковая!..

КАК ГЛЕБА РАЗОБЛАЧИЛИ

Чтобы не осрамиться на докладе, а также доказать матери и всем остальным, какого они неверного мнения о птицах и о нем самом, Мишаня решил досконально изучить все до одной книжки, которые дала ему Галин Петровна.

Да книжки и стоили того.

За вчерашний вечер он порядочно отхватил страничек и в одном месте наткнулся на своих знакомых мельничков: оказывается, они аж в самую Африку зимовать летают!

Сегодня, проснувшись раньше всех, он опять думал про мельничков: такие крошечные, а пожалуйста: летят себе в Африку через все моря и океаны, будто через речку Гусиновку. А там скачут по кустам, покрытым диковинными цветами и фруктами, а с попугаями, слонами и львами водят компанию запросто, как все равно с гусиновскими воробьями. Оттого, выходит, они храбрые такие, что пострашней зверей видали, чем сорока обыкновенная.

А в Африке на них глядит мальчишка, черный и курчавый, может быть, тоже Мишаней звать, только, конечно, на ихнем языке.

Но птенцов все-таки здесь выводят: значит, настоящий их дом на Гусиновке, в Мишаниной смородине, хоть в Африке они будут помнить, какая на Гусиновке удобная дуплянка у них осталась, дожидается, они еще сильней затоскуют, и никакие самые разговорчивые попугаи их не уговорят остаться.

Домашние только вставать начали, а Мишаня уже успел добить эту книжку до конца и тотчас взялся за другую.

Отец, хоть и спешил на работу, а все Мишанины книжки пересмотрел, перечитал заглавия, потом взвесил их на руке и с уважением спросил:

— Все это требуется прорабатывать?

— А то нет! — ответил Мишаня, не отрываясь от книги.

— «Указатель терминов»… — вслух прочел в одном месте отец и хмыкнул: — Ишь ты! Про термины читает!.. Потом надо будет у тебя эту книжечку одолжить для ознакомления.

Через некоторое время он закричал с кухни голосом, не предвещавшим ничего хорошего:

— Мишаня! Ну-ка, иди сюда!

Мишаня вышел на кухню и обомлел: вертя в руках подошвы от бывших галош, отец с удивлением их рассматривал, похлопывал друг о друга, не в силах сообразить, что с ними сделалось, и наконец протянул Мишане со словами:

— Это как понимать?..

В растерянности Мишаня взял их, подержал, осмотрел с той и другой стороны, словно первый раз увидел, и отдал обратно, беспомощно пробормотав:

— Это… давно уж…

Не известно, как отомстил бы отец за погубленные любимые галоши, да спасибо, мать вступилась:

— Делов-то! И давно пора запулить их под буерак, чтоб глаз не мозолили. Нынче в таких и побираться не ходют, а он на работу щеголяет, как Тарапунька какой.

Отец тряхнул головой, в последний раз взглянул на подошвы и швырнул их на загнетку, сказав только:

— Ну и Робинзон Крузо подрастает! Облюбовал!

Тем все и кончилось.

Мишаня вернулся к своим делам, ни капельки не пострадав и показав язык заспанной и растрепанной сестре Верке, которая не поленилась вскочить с постели в одной сорочке и босиком притопать на кухню, только бы потешиться страданиями брата.

Идя мимо Мишани обратно в спальню, она завистливо прошипела:

— Гляньте-ка: профессор кислых щей нашелся!..

— Уйди вон! — сказал Мишаня. — Или ладно, слушай, уж так и быть. Зачитаю тебе одну выдержку…

Чтобы побольше унизить Верку, он прочел вслух:

— «В юрское время существовала промежуточная между пресмыкающимися и птицами древесная форма — ар-хе-оп-те-рикс!» Вот! А ты небось и не знала, дура!

— Подумаешь! — шипела Верка, кривя рот и вертя от злости плечами. — Вы думаете, одни вы с Глебом своим все знаете, а другие так уж ничего и не знают!.. Вы только одни умники, а другие все — пешки необразованные!.. Другие, может, побольше вашего про архитериксов знают, да только помалкивают, не хвалятся, как хвальбуши несчастные!.. И про Глеба твоего тоже кое-что знаем…

— Чего ты знаешь? — продолжал изводить ее Мишаня, — Знаешь, какая у скворца скорость? Семьдесят — восемьдесят километров в час! А у грача? Шестьдесят пять! А у стрижа — сто пятьдесят! Хе-хе!.. Уйди вон!

Верка хлопнула дверью и пошла наговаривать на Мишаню матери:

— Мам, чего Мишаня обзывает дурой… и поденному!..

— А ты к нему не лезь, не мешайся! — справедливо ответила мать.

Мишаня распахнул на улицу окно, пристроился у подоконника и таким образом мог без отрыва от книги дышать прохладным гусиновским ветерком и всех, кто мимо идет, видеть. Его тоже все видели и, наверно, думали: вон сидит Мишаня — занимается… Серьезный стал, не узнать…

За утро он столько интересных штук про птиц вычитал, что просто не терпелось кому-нибудь все это поскорее сообщить. Кое-что он хотел было немедленно рассказать матери, но удержался, решив потерпеть до доклада, который, ясно теперь, будет еще интереснее, чем тот, про таракана, а ведь и тот — не какой-нибудь захудалый докладишка, раз его даже посторонние учителя из других классов знают.

Он радостно помахал Глебу и Огурцу, появившимся под окном, приглашая их войти в комнату, чтобы обсудить все важные вопросы и сделать кое-какие сообщения.

Но у них оказалось сообщение поважнее.

— Ты ничего еще не слыхал? — с порога спросил Огурец.

— Нет, а что? — опять забеспокоился Мишаня, нервы у которого после всех событий слегка расстроились и не полностью пришли в порядок.

— Шибко худо дело есть… — сказал Глеб, почему-то перейдя на таежный язык. — На пост кто-то ночью нападение сделал! Мы только оттуда… Шибко вредный люди…

— Скворечник, что там на дереве вывешен, расколот, — начал рассказывать Огурец. — Вывеска, где написано «Пост коммунистического воспитания № 9», свалена и масляной краской вымазана…

— Про меня там написано… — дополнил Глеб.

— Что? — спросил Мишаня.

— Да так… Глупость одна… Моя думай, это худые люди… Тайга живи не могу, скоро пропади! Совсем лица нету…

— Стих написан, — охотно сообщил Огурец. — «Жирный, конопатый, убил бабушку лопатой»… Череп и кости нарисованы…

Огурец презрительно усмехнулся:

— Череп больше похож на тыкву кривую! Не умеют черепа рисовать, а лезут!

— На меня злятся, — задумчиво проговорил Глеб.

— Почему ты думаешь, что на тебя? — спросил Мишаня.

— А кто же еще такой… ну, как там написано…

Он, конечно, правильно догадался, однако Огурец все-таки попробовал его успокоить:

— Так это просто стих, а не про тебя вовсе. Они, наверно, думали: чего бы такого написать, ничего им в головы больше не пришло, они взяли да и написали это… Хорошо еще, что череп так паршиво нарисован, как я сроду не нарисую, а то б на меня могли подумать.

— Кто бы это мог быть? — ломал голову Мишаня.

— Гусь, конечно, — с уверенностью заявил Огурец. — Кроме него, некому! Он ведь как курица лапой рисует!.. Раз рисовал слона, а вышел — похож на противогаз!.. Я чуть со смеху не помер! Сказал ему, а он: «Это противогаз и есть, я его рисовал!» Главное, краска ихняя: свинцовые белила с синькой, у них и двери ей покрашены.

— Да он и не отказывается! — сказал Глеб. — Мы сейчас видели: красит! Мы говорим: «Эй, Гусь, это ты на посту хозяйничал? Твоя ведь краска?» А он: «Раз краска моя, значит, я, я всегда при своей краске нахожусь! Вы, говорит, все из шайки разбежались, думали, я заплачу, но только я не заплачу, а один буду против вас партизанить: всех дезертиров поодиночке ловить и беспощадно окрашивать с ног до головы!..»

— А потом, — захихикал Огурец, — обмакнул кисть и за нами! Хотел нас красить, но мы не дались — как припустимся. Он и отстал!..

А тут и сам Гусь показался в конце улицы.

— Идет, будто он не он! — возмутился Глеб.

— Давайте возьмем его на испуг! — предложил Мишаня. — Ты, Огурец, бери бумагу и карандаш, садись скорей за стол, а мы с Глебом будто тебе диктуем. Будто это мы про него что-нибудь пишем! Скорей, а то он уже близко!

Гусь шел важно, заложив руки за спину, поводя во все стороны своим горбатым носом и пиная щепки, камушки и прочие мелкие предметы, попадавшиеся под ноги.

Увидев в окне ребят, он замедлил шаги и заорал:

— Эй вы, канцелярские крысы! Вы еще живые?

— Живые, — ответил Мишаня, подмигивая Огурцу, чтоб продолжал писать, и Гусь клюнул:

— Чего это вы там корябаете?

— На тебя вот пишем! — ответил Мишаяя.

— Давай, давай!

И Гусь прошествовал мимо. Но быстро вернулся и начал прохаживаться мимо окна с таким видом, будто это место самое для него подходящее, чтоб гулять.

Пройдя раза два, он заявил:

— Ничего вы, конечно, не напишете, однако интересно знать — про что?..

— Про то, как ты у нас на посту все переломал и краской этой дядиной все измазал! — ответил Огурец. — Со всеми подробностями опишем и карикатуру нарисуем…

— Да это вовсе и… — начал было Гусь, но замолчал, задумчиво погулял малость у края дороги и опять пошел мимо. — Слабо вам написать! — заявил он, идя мимо окна и стараясь увидеть, что там Огурец так быстро пишет. — У вас еще черепки слабоватые написать, как корреспондент!.. Напрасно только мозги свихиваете…

— Увидим! — сказал Мишаня. — У нас уже много готово… Мы в пьеске разыграем: и как ты скворечник ломал, и как вывеску мазал…

— А я на вашу пьеску не приду! Что?

— Ты не придешь — другие придут!

Гусь зашагал прочь и, проколесив по улице длинной кривой загогулиной, вернулся к окну.

— Я думал, Мишаня мне друг, — жалобно заговорил он. — Не ожидал… не ожидал… брехни на меня сочиняет!.. Бюрократом заделался!.. Хотя мне на это дело наплевать…

— Значит, пиши дальше, — диктовал Мишаня. — Гусев Петр Иванович, год рождения…

— А вы даже год рождения мой не знаете, что! — торжествующе воскликнул Гусь.

— Узнаем, потом вставим… Написал?.. Проживающий…

Гусь нервно прохаживался под окном, наставив туда уши, и бубнил:

— Строчите, строчите… Вот народ!.. Не разберутся толком, а сразу писать… И выйдет ваша пьеска неправдивая… За это вам самим нагореть может!.. За оклеветание… Это воспрещено!..

— Любит везде залезать… — диктовал Мишаня. — Что-нибудь ломать…

— Добавляю: а также портить! — подсказал Огурец, выводя карандашом немыслимые каракули.

— Чего я ломал? Чего я портил?

Огурец продолжал выводить каракули, громко произнося:

— А также портить!.. Как-то!.. Кроме того!.. Характер злостный!.. Вредный для народа!..

— Дай сюда!! — не своим голосом заорал Гусь, бросаясь животом на подоконник и протягивая длинную ручищу, чтобы выхватить листок, но Огурец отодвинулся подальше, куда Гусю было не достать, а лезть в окно он не посмел, так как боялся Мишаниной матери.

В отчаянии Гусь прошелся по улице, размахивая руками и бубня что-то, а когда в последний раз явился под окно, Огурец уже ставил жирную точку, торжественно воскликнув:

— …По статье сорок семь, пункт «г»!

Гусь вздрогнул и гаркнул так, что куры во дворе с испугу закудахтали:

— А если не я!

— Твоя ведь краска? — опросил Огурец.

— Ну, моя! От своей краски я не отказываюсь! А мазал не я! Сказать, кто? Сказать? Аккуратист, вот кто! Не хотел я его продавать, но раз он гад… я дам!.. Он вчера говорит: отлей полбаночки, я жирному черту — это тебе, Глеб! — штучку устрою, покуда мать уехавши… Я думал, он тебя самого хочет красить, потому дал!.. Что за важность! А разузнавать некогда было, потому отец над душой стоит…

Глеб обрадовался, что преступником оказался не Гусь, и заулыбался.

— Кабы знать, что он сотворит, — возмущался Гусь. — Лучше я ему эту краску на голову вылил бы, не жалко!.. Потому я имею намерение сам к Глебу в пост податься. Глеб, там никто не нужен порядки наводить?..

— Не-е… — покачал головой Глеб. — Ты приходи так…

— Ну, я так… — согласился Гусь. — Я человек простой, не гордый… А этого…

Гусь, представив, в какую неприятность он чуть не влип через Аккуратиста, рассвирепел:

— Эту гадюку сейчас пойду… расшибу вдребезги!.. Возьму за шкирку и отведу на пост!.. Чтоб знал, как честных людей путать!..

Сжав кулаки, он ринулся по улице, но тут же вернулся.

— А бумажку эту порвите!..

— Порвем, не беспокойся… — утешил его Глеб, и Гусь ушел.

— Я так и знал, что это не он! — радостно заявил Глеб. — Он не мог такую подлость сделать! Он хороший люди есть!..

— Интересно, что с Аккуратистом будет! — размышлял Огурец. — Гусь, он если за что возьмется…

И Огурец не ошибся.

Не успели ребята до конца обсудить подлость Аккуратиста и решить его дальнейшую судьбу, как дверь открылась и в комнату ввалилась красная запыхавшаяся тетка Федотьевна.

— Сидите?.. — весело приветствовала она ребят. — Вот хорошо, вот любо глянуть! Чисто ученые люди какие: сидять, бееедывають… А я к вам бяжала!.. Аккуратист-то наш — слыхали, как отличился?.. Недаве давно прибегая к ним Гусь, весь разволнованный, так и пыша!.. Ухватил яво и давай волочь незнамо куды!.. Ты, грит, ночью у пост залезал, усе переломал, краской замазал — айда на расправу!.. Там чаго вытворял — страсть! У них, у Гусей этих, уся порода такая необузданная: что сам отец, что дядья, что браты — ну, чумовые и чумовые!.. Бывалоча, как еще у селе, у Чачорах жили, надярутся самогонки — и давай промеж себе войну открывать! Пронеси, господи!.. Ну, чисто табе сатаны, из аду выпущенные! Аккуратиста спасибо што мать отбила! Таперя сама ему лупцовку закатываеть, дереть, как сидоровую козу, не за фулюганству ево, а за то: не оставляй по ночам дом без присмотру!.. А он, бядняга, воя, а он воя — на двянадцать голосов!.. Выдьте-ка, послухайте!.. Вот табе и Аккуратист!.. Вот табе и хлопотун!..

Все вышли на крыльцо и с удовольствием послушали, как на разные голоса вопит Аккуратист.

Потом Глеб и Огурец поспешили на пост, сообщить, что вредитель нашелся и уже получает предварительное наказание, а Мишаня остался еще послушать, потому что с его двора было слышнее.

Сестра Верка тоже слушала, потом оказала:

— Так и надо Аккуратисту! Да и Глеб твой пускай не задается!.. Про него тоже кой-чего узнано!.. Сказать, так ты в обморок брякнешься!.. Сказать, что ли?

— Ну, говори…

— Врун он, твой Глеб, вот он кто!.. Ни в какой тайге он сроду не был, а всю жизнь жил в Свердловске — город такой большой, как Москва почти что! Мы у теть Нюши спрашивали, она нам все рассказала. И никакого брата Руслана у него нет! То есть он есть, только никакой не Руслан, а Бориска его зовут, маленький совсем, лежит в больнице, в гипсу. Он врун, а вы ослы, уши развесили…

Верка победоносно взглянула на Мишаню, но Мишаня, хоть и сильно удивился, но ни в какой обморок не брякнулся, а с презрением ответил:

— А ты сплетница!.. Мама про вас правду сказала, что ходите по дворам как коровы: сплетни собираете! Про тайгу он все правильно рассказывал. Что твоя теть Нюша может знать, когда я сам все точно знаю: Руслан есть. Это другой брат у него Бориска, а Руслан тоже есть. И тунгусы, и все такое… А тебя, надо саму в гипс засунуть, чтоб ты не молола языком, чего не знаешь. Уходи из моего крыльца!

Оттолкнув остолбеневшую Верку, он по-хозяйски залез в свою квартиру, на время уступленную, а не насовсем, как некоторые считали, и начал выкидывать оттуда весь хлам, натасканный мелочной и скупой Веркой: лоскутки, черепки, засохшие букеты, баночки, стекляночки и в том числе бывшее свое добро, добытое под полом, потому что не стоило загромождать квартиру всякой чепухой, когда теперь в ней будут находиться вещицы поважнее: книжки, таблицы, поленья для дуплянок, инструмент всякий…

Впрочем, самовар он, немного поколебавшись, оставил себе.

— Мишань, да ты что? — убивалась Верка. — Да что с тобой сделалось, Мишань, а?.. То был такой хороший, и Роза вон говорит…

— Я обратно одичал!.. — с удовольствием ответил Мишаня, вышвыривая последние остатки Веркиного барахла.

— А говорил, в Розу влюбился…

— Я ее разлюбил!

Очистив свое жилище, Мишаня принес из смородины свой ящик, водрузил в угол крысоловку, и, полюбовавшись наведенным уютом, вылез наружу, поджидая Глеба с Огурцом, которые обещались вот-вот прийти.

Аккуратист уже кончил выть, но все-таки хорошо жилось на Гусиновке!


Оглавление

  • КАК ГЛЕБ ПОЯВИЛСЯ НА ГУСИНОВКЕ
  • КАК ГЛЕБ БЫЛ В ГОСТЯХ У МИШАНИ
  • КАК ГЛЕБ БОРОЛСЯ С ПРЕДРАССУДКАМИ
  • КАК ГЛЕБ ВЫЗДОРОВЕЛ ОТ ИКОТЫ
  • КАК ГЛЕБ СОЧИНИЛ ПИСЬМА
  • КАК ГЛЕБ ХОДИЛ ЗА ГРИБАМИ
  • КАК ГЛЕБ ОХОТИЛСЯ НА ВОРОБЬЕВ
  • КАК ГЛЕБ УЧАСТВОВАЛ В НОЧНОМ РАЗБОЕ
  • КАК ГЛЕБ ХОДИЛ НА СПЕКТАКЛЬ
  • КАК ГЛЕБ РАЗОЗЛИЛ ТАРАКАНЫЧА
  • КАК ГЛЕБ НЕ ЗАХОТЕЛ ВОРОВАТЬ
  • КАК ГЛЕБ ПОССОРИЛСЯ С МИШАНЕЙ
  • КАК ГЛЕБ СПАС ПСИХЕЮ
  • КАК ГЛЕБ ПОМИРИЛСЯ С МИШАНЕЙ
  • КАК ГЛЕБА РАЗОБЛАЧИЛИ