Партия в преферанс [Татьяна Викторовна Моспан] (fb2) читать онлайн

Татьяна Моспан Партия в преферанс

(Журнальный вариант)

Часть I Наследство старого Пимена

Глава 1

Монет было семь. Они уютно лежали в дальнем углу шкафа в небольшой плоской коробочке, бережно завернутые в темный фланелевый лоскут. Желтые, блестящие кругляши размером, примерно, с современный — какого-нибудь 1998 года выпуска — металлический двухрублевик. Только эти, схороненные в шкафу, были другого достоинства. И ровно на сто лет старше.

Николай Першин, сорокатрехлетний худой высокий мужчина с изможденным серым лицом и усталыми глазами, все ещё не веря самому себе, смотрел на золотую монету царской чеканки. «Б. М. Николай II император и самодержец все Росс», прочитал он, вглядываясь в надпись вокруг портрета последнего русского императора, исполненную мелкими выпуклыми буквами. Николай перевернул монету. На другой стороне — двуглавый орел, а ниже, под царским гербом, отчеканено: 10 рублей. И год — 1898.

Николай, зажав в руке золотые червонцы, словно боялся, что те исчезнут, как мираж, стоит только разжать пальцы, в изнеможении рухнул на диван.

Нет, это не наваждение. Вот они, николаевские десятки, которые много лет назад Николай Федорович Першин, а тогда просто Колька, восьмилетний смышленый мальчишка, с озорным светло-русым чубчиком и такими небесно-голубыми глазами и длинными ресницами, что на него засматривались все девчонки в округе, пытался отыскать на заброшенной усадьбе в Выселках. Это были те самые монеты, из кубышки старого Пимена, Николай готов был поклясться чем угодно, что те самые, он их видел и держал в руках. Только тогда их было много, очень много… Удивительно теплый желтый цвет завораживал, притягивал взгляд помимо воли.

Он разжал пальцы. Монеты покатились по полу.

Проклятые царские червонцы! Сколько же лет прошло с тех пор… Вся жизнь пошла наперекосяк.

Николай мрачно уставился на рассыпанные монеты. Вот они, золотые червонцы, из захоронки старообрядца, их можно потрогать, подержать в руках. Но только теперь, спустя много лет, когда перестал верить в их существование, они сами дались в руки и напомнили о том, что казалось навсегда забытым, стертым из памяти, — о кладе Пимена.

Николай поднял голову. Из неплотно зашторенного окна на него смотрела глухая ночь. Трехрожковая, старенькая, давно не мытая люстра, в которой уцелела одна лампочка, плохо освещала комнату. Но даже и при таком освещении было видно, что помещение запущено. Только сейчас Николай заметил плотный слой пыли на мамином ореховом серванте. Все здесь было пропитано пылью, которая намертво въелась в старую мебель. И этот неприятный запах… Такой запах появляется там, где никто не живет.

Лицо Николая исказила болезненная гримаса. Пока мать была жива, все выглядело по-другому: начищенным, вымытым, свежим. Старая рухлядь не смотрелась убого. Чуть больше полгода прошло, как она умерла, с тех пор Николай не заглядывал в эту комнату. Но сегодня ночью…

Сердце тупо заныло. Он обхватил голову руками и застонал. Боль, чудовищная головная боль, которая появлялась внезапно и от которой временами хотелось выть и лезть на стенку, снова накатила на него. Она терзала и изматывала, долбила и жгла. Привыкнуть к ней было невозможно. Он сжился с ней, как хронический больной сживается с недугом.

Эти боли появились давно, в восьмилетнем возрасте, в результате сотрясения мозга, — тогда он получил сильный удар по голове, — и с тех пор постоянно мучили его. Иногда он забывал о них на месяц, на два, но недуг, словно мстя за длительную передышку, в самый неподходящий момент накидывался на него. И тогда пощады не было.

Единственным спасением от невыносимой головной боли являлось проверенное средство — водка.

Вчера, промучившись и безрезультатно пытаясь заснуть, он тоже слегка употребил и — провалился наконец в бездонную яму.

…Сон прилип к нему, как мокрая от пота простыня. Николай, катаясь в забытьи по просторному дивану, опять кричал, плакал, звал на помощь и пытался сорвать с себя липкую потную одежду. Что-то душило, мучило его, корежило изнутри. Он задыхался, пытаясь убежать от настигающего его преследователя… Вдруг все пропало.

Он, мальчишка, стоял один перед темным заброшенным домом с поваленным полисадником. Собиралась гроза. Уже предупреждающе громыхнуло совсем рядом, почти над ним. Зашумели деревья, завыл ветер и, взметнув с земли опавшие листья, швырнул в лицо целую охапку. Николай чувствовал запах прели и гнили. Он хотел сорваться с места, но силы покинули его. Внезапно сверкнула молния и озарила все вокруг. Р-р-р-ха-а… — загрохотало сверху.

Темный дом надвигался на него живой неведомой силой. «Заговоренный клад, с зароком, просто так в руки не дается», — нашептывал в ухо сиплый глухой голос. «Не тобой, милок, положено, не тебе и брать», — мерзко хихикал другой. Вдруг появился однокурсник Першина Вадим Ладынин, партнер по преферансу. Красавец и умница Вадим, которому всегда и во всем сопутствовала удача. Но видно, сейчас ему не повезло. Он презрительно щурился, скрывая досаду. «Знал бы прикуп, жил бы в Сочи! — Ладынин небрежно бросил карты на стол. — Ушла масть…» Вадим пропал, вместе с ним исчезла карточная колода. «Захотел триста, а взял свиста», — раздался прежний мерзкий хихикающий то ли над Першиным, то ли над Вадимом голос.

Все смолкло, наступила жуткая, зловещая тишина, не сулящая ничего хорошего.

Вдруг рядом что-то прошелестело, Николай почувствовал на своей шеке чужое легкое дыхание. У него волосы зашевелились на голове. Хотел крикнуть, но от страха пропал голос.

И тут опять ударило…

Николай Федорович метнулся на край постели, пытаясь спастись от удара. Сонный, он вжимался в подушку и не мог проснуться. Кто-то управлял его подсознанием: он видел себя одновременно и восьмилетним мальчишкой, сорванцом Колькой, веселым, жизнерадостным пацаном, и измотанным жизнью и обстоятельствами Николаем Федоровичем Першиным, давно махнувшим на себя рукой унылым немолодым неудачником. «Оглянись!» — хрипел кто-то. «Нельзя оглядываться, нельзя!» — заголосили рядом.

Молнии плясали и плясали вокруг в сумасшедшем танце и в их ослепительном свете он видел желтые монеты, которые сыпались ему прямо на голову и больно-пребольно лупили по стриженому затылку. Он хотел прикрыть голову руками, но не было сил, тело не слушалось его. А-а-а, — закричал он, и не услышал своего голоса. В ту же секунду на него обрушился страшный удар, и все пропало.

…Николай Федорович очнулся от тяжелого сна, когда за окном стояла глухая ночь, и застонал. Опять! Опять его мучили кошмары.

Он с трудом приподнял голову и стал ощупывать её дрожащими пальцами. Видения не исчезли вместе со сном, они были тут, рядом. И монеты. Проклятые монеты с двуглавым царским орлом. Их было много. Опять этот чертов клад манил его! Николай бежал от грозы, а вслед кто-то ухал и хохотал. Клад Пимена… Как наваждение, как болезнь. Нельзя было ни сбежать, ни отделаться от этих мыслей. И бородатое лицо, застывшее как маска, снова преследовало его. Или наказывало сделать что-то.

Он сел на постели и вытер пот со лба. Сердце бешено колотилось. За окном было темно. Зажег ночник и взглянул на часы: три часа ночи. Николай удивился, меньше трех часов прошло с тех пор, как заснул, а казалось — целая вечность.

«Не надо было на ночь водку пить, — с запоздалым раскаяньем подумал он, — мать бы этого не одобрила».

Он робко оглядывал комнату, словно очутился здесь впервые, и с трудом приходил в себя. Повернул колпак настольной лампы так, чтобы осветилось все помещение. Темнота отступила, но страх остался. Николай почти физически ощутил постороннее присутствие.

Он боялся оглянуться назад, казалось, что в спину смотрят чужие глаза. Это угнетало, мучило, доводило до умоисступления. Такое случалось и раньше, когда внезапно просыпался ночью весь в испарине и не находил себе места. Появилось странное предчувствие, что сегодня случится что-то необыкновенное.

Проклятая напасть! Николай сжал кулаки. Когда это началось? Почти сразу после смерти матери. А до этого?.. Нет, он покачал головой, при матери кошмары мучили его редко. При жизни она оберегала его от всего неприятного. И во сне и наяву.

Николай Федорович грустно улыбнулся.

Кто поверит, что он, сорокатрехлетний мужик под метр девяносто ростом, относительно крепкий, и умеренно пьющий, не защитивший десять лет назад кандидатскую диссертацию по собственному раздолбайству, а сейчас не желавший этого делать принципиально (кому нужна теперь его диссертация?), — будет с криком просыпаться по ночам и чувствовать себя беспомощным мальчишкой? Пропади все пропадом! Голоса, предостережения… Какая чушь! Он, современный человек, думает о всякой ерунде. Видения, которые насылают на него… Кто сейчас верит в этот несусветный бред? Глупость, бабкины сказки! Расскажи кому-нибудь такое, не просто на смех подымут, но и чего похуже может случиться. После таких откровений одна дорога — в сумасшедший дом. Видно, действительно, пора заканчивать с употреблением спиртного, так недолго и до белой горячки допиться.

Он вздрогнул и замотал головой: не столько вчера и выпил, чтобы такая чертовщина донимала.

Николай с унылым видом наблюдал, как случайно залетевшая в комнату ночная бабочка билась об абажур настольной лампы. Нелепо как-то жизнь прошла. Быстро и нелепо. Казалось, только в детстве было что-то настоящее, а сейчас не жил, а существовал: вернее, прозябал. Сегодня он особенно остро почувствовал свое одиночество и беспомощность.

Николай поднялся и сделал несколько нетвердых шагов. Надо кончать с этой дурью, а то и впрямь в сумасшедший дом загремишь, только там могут по достоинству оценить его закидоны.

Першин нагнул голову и до боли прикусил губу. Упрямая мысль, как заноза, засела в мозгах и не давала покоя: он сегодня перевернет все в их небольшой квухкомнатной квартирке, — Николай все ещё продолжал думать о матери как о живой и до сих пор говорил «их квартира», — но найдет ответ на мучившие его вопросы.

Едва принял такое решение, стало легче. Конечно, должно остаться что-то, подтверждающее или опровергающее его предположения. Сейчас он думал о предстоящем деле, как о некой математической задаче, которую предстояло решить. Ему, без пяти минут кандидату физико-математических наук, так было легче и привычнее.

Вот почему Николай очутился в материнской комнате поздно ночью.

С тех пор, как мать умерла, он не притрагивался к её вещам, оставив все, как есть. Еще вчера никакие силы не могли заставить его выдвигать ящики пузатого комода и рыться в шкафу. Сегодня он был просто обязан разобраться со всей этой чертовщиной, не дававшей жить спокойно. Если не найдет ответа на мучившие его вопросы сегодня, значит… Значит, этого не произойдет никогда, жестко закончил он и, полный решимости, приступил к поискам.

Небольшую плоскую коробочку Николай увидел сразу, едва приподнял аккуратно сложенное белье на полке, она была задвинута в самый угол. Сердце неожиданно екнуло.

Он приподнял свою находку.

— Ого, маленькая, а тяжелая, — вырвалось у него.

Открыл крышку. Николаевские золотые десятки, тускло поблескивая, ссыпались ему на руку.

…Сейчас Николай продолжал сидеть на стареньком мамином диване в её комнате и беззвучно шевелить губами.

— Вот оно как все повернулось, — едва слышно произнес он. — Значит, я оказался прав, клад все-таки был. Я нашел тогда эти монеты. Мать все знала и… — Из его груди вырвался вздох. — Знала и молчала.

Он не мог осуждать её.

В углу комнаты стоял набожник с несколькими иконами. Так назывался домашний иконостас, который достался матери после смерти бабушки Мани. Одна икона в златотканной ризе особенно привлекала внимание Николая, когда бы он ни заходил в эту комнату. Икона Николая Угодника старого письма. Мать особенно дорожила ею. «Чего ты боишься, глупенький, — она подталкивала притихшего Кольку к набожнику. — Это твой святой, твой заступник, Николай Угодник».

Но икона наводила на мальчишку тоску, он действительно боялся её. Глаза святого были как живые, казалось, они угадывали самые сокровенные мысли пацана. Повзрослев, он тоже не особенно любил разглядывать иконостас. Сколько же слез мать пролила перед Николаем Угодником, молясь за сына!..

После смерти матери приятель по преферансу Славик Доронькин, который знал Першина с детских лет, просил продать икону, хорошие деньги сулил.

— Ценная «доска», у меня на неё покупатель есть, готов в доллорях всю сумму выложить, — уговаривал он Николая за очередной «пулькой», но Першин, бывший тогда на мели, наотрез отказался.

Славик и так и эдак к нему подъезжал:

— Тебе что, деньги не нужны? Смотри, упустишь время, локти кусать будешь. На западе спрос на наши «доски» на убыль пошел. Угодником твоим один немец заинтересовался, даже цену поднять обещал, — настырно, как шмель, гудел Славик, отводя в сторону нехорошо блестевшие глаза. Икона была по-настоящему ценной, Доронькин, приторговывающий антиквариатом много лет, прекрасно знал об этом.

— Проторгуешься, — пугал он.

Все было бесполезно. Николай уперся как пень. Он не думал торговаться, просто не мог продать эту икону. Славик покривился немного и отошел, он парень необидчивый.

— Ну и хрен с тобой да и с этим немцем тоже! Я ему сдуру про твоего Николая Угодника рассказал, он и загорелся, прилип, как банный лист к заднице. Мороки с вами, ребята! Хотел всем добро сделать: немцу — икону, тебе — деньги. Не пошла игра, стало быть, не пошла. А свою взятку я всегда возьму.

Доронькин, привыкший к карточным терминам, и здесь оказался верен себе.

Эта история не испортило их отношения, они по-прежнему каждую неделю встречались за карточным столом.

Сейчас, повернувшись к набожнику, Николай вглядывался в темные краски. Лик святого безмолвствовал.

— Намоленная она, береги, — наказывала мать. — Пусть всегда с тобой будет.

Николай завет матери чтил, хотя сам по-прежнему был далек от всех этих святых.

Николая Угодника он помнил ещё с детства. Икона висела в избе у бабушки в красном углу. В престольные праздники перед ней всегда горела лампадка. Тогда лик святого, и без того суровый, казался особенно грозным, Колька даже смотреть на него боялся. В те годы никому в голову не приходило называть старую икону «доской».

Много лет прошло с тех пор…

Николай закрыл глаза. У него было настоящее, хорошее детство. С рыбалкой на утренней зорьке, когда до посинения торчал на берегу обмелевшего мирского пруда, который уже давно никто не чистил, пытаясь выудить оттуда мелкую рыбешку, — другой там просто не водилось, — а потом, счастливый шагал по деревне, хвастаясь своей добычей.

Он не обижался, когда жена дяди Феди, насмешливая тетка Настя, скармливая добычу коту Барсику, приговаривала:

— Мы поймали два тайменя, один с …уй, другой помене. Вот который помене, того и поймали.

Вечно голодный Барсик урчал от удовольствия и заглытывал рыбешку целиком. Он по достоинству оценивал царское угощение. Колька только червяков копать начнет, а кот уже тут как тут, рядом вертится, глаз с рыбака не спускает.

— Ур-рыба, рыба…

Он подхалимски терся лбом о штаны и громко урчал, дескать, про меня не забудь с хорошего улова. «Разве эти лодыри (имелись в виду вечно занятые делами хозяева) будут мне рыбу ловить? Как же, дождешься от них», — можно было прочитать в зеленых прищуренных глазах Барсика.

Николай помнит летние ночевки на сеновале, где, трясясь от страха и, конечно, не показывая виду, слушал страшные рассказы ребят постарше. А ещё были походы за ягодами и грибами. Он никогда не ныл, не жаловался, и поэтому взрослые брали его с собой.

Николай где-то вычитал, что счастливое детство бывает лишь у тех, кого по-настоящему любят. Его любили: и мать, и бабушка. Он был самым счастливым человеком на свете, пока не случилась та самая история, которая исковеркала ему жизнь.

Воспоминания захлестнули его. Они были здесь, рядом, как и золотые монеты, на поиски которых однажды в глухую предгрозовую ночь отправились два пацана: Колька Першин и Славик Доронькин.

Это случилось в деревне Ежовка Смоленской области, Гжатского, а ныне Гагаринского района.

Глава 2

Со стороны Степаников донесся первый приглушенный удар грома, когда две маленькие тени остановились возле старого дома, чернеющего в ночи страшной громадиной.

— Пришли вроде, — негромко сказал Колька своему приятелю Славику, останавливаясь напротив бывшего палисадника с завалившимся забором. — А ты все: гроза собирается, гроза… Вон её куда гонит, — он махнул рукой в сторону дальней деревни Степаники, что находилась от их родной Ежовки километрах в трех. — Пронесет.

И точно, словно в подтверждение слов парнишки, опять громыхнуло где-то там, ещё дальше, будто кто-то невидимый ворочал громадными механизмами: хр-рр-ха-а-а…

Славик, вцепившись, как клещами, в Колькину руку, неохотно разжал пальцы. Он трусил, но ни за что не хотел в этом признаваться.

— Фонарик где?

— В-возьми, — Славик, заикаясь от волнения, протянул фонарик.

Он уже жалел о том, что послушался Кольку и потащился сюда ночью. Вот узнают старшие, всыпят им по первое число. Сидеть больно будет. Выдерут, пить дать, выдерут, как сидоровых коз. Да и дом этот…

Славик повернул голову в сторону Пименова дома и поежился от страха.

У-у, словно филин старый торчит, добычу стережет или подкарауливает кого. К нему и днем-то подойти страшно: стоит на отшибе, черный весь, как обугленная головешка. Не зря Пимена колдуном называли, ох, не зря. Сам помер, а дух его где-нибудь поблизости шатается, это у них, у колдунов, обычное дело. А то ещё силу нечистую на них нашлет, чтобы напугать до смерти.

От таких мыслей у Славика мурашки побежали по коже.

Не пойдет он туда, ни за что не пойдет, пусть Колька один, если хочет… И зачем он, дурак, согласился?!

Колька не замечал настроения приятеля. Но, видно, что-то он все же почувствовал, потому что вдруг предложил:

— Хочешь, здесь меня подожди, покараулишь в случае чего, только фонарик вот один…

Славик чуть не подпрыгнул от радости.

— Конечно, — заглатывая от торопливости гласные, зашептал он — вдруг приятель передумает и потащит его с собой в этот чертов дом. — Ты, Колька, правильно решил.

Но Колька не передумал.

Несколько минут он стоял молча, прислушиваясь, не донесется ли какой звук. Старый дом был безмолвен. Вокруг тоже стояла мертвая тишина.

«Хоть бы собака какая залаяла», — с тоской подумал мальчик, и его сердце сжалось от тревожного предчувствия.

Дом Пимена — Выселками это место называлось — находился на отшибе, примерно в полукилометре от деревни, но сейчас, ночью, это расстояние, такое короткое днем, безразмерно увеличивалось. Казалось, на всем белом свете нет ни одной живой души, только они со Славиком и этот старый громадный дом, который, как живой, смотрит на них и думает себе: а-а, вот вы где! Попались, голубчики…

В детской душе шевельнулся страх.

Вдруг со стороны Ежовки залаяла собака, и тут же, будто только этого и ждал, ей хрипло откликнулся петух. Кольке показалось, что он даже голос его узнал, бабки Мани петух, красавец-задира. Сколько он ему крови попортил, стервец горластый!

В это лето, как только Колька приехал к бабушке на каникулы, началось светопреставление.

Петух появление пацана воспринял как личное оскорбление. Он гонялся за мальчишкой по двору, норовя клюнуть до крови. Когда это удавалось, он дурел от радости и хлопал крыльями: вот, мол, какой я герой. Случалось, подкарауливая, взлетал на плечи и долбил по голове.

Это продолжалось до тех пор, пока однажды Колька, озлобившись, не туранул его так, что драчливый красавец и про кур своих забыл.

— Похорохорься у меня еще, поори, — пригрозил петуху Колька, — я тебе и не так всыплю!

После выяснения отношений установилось шаткое перемирие. Петух оставил парня в покое, правда, в любой момент мог обостриться и начать новые боевые действия. Только теперь Колька не дожидался, когда он долбанет его пару раз до крови, а сразу, уловив перемену в настроении недруга, ставил зарвавшегося драчуна на место.

— Вздую! — грозно сулил он.

Петух воинственно бил крылом о землю, поднимая пыль. Выглядело это устрашающе. Детское сердце екало, но Колька не сдавался. Он, крутя в руках хорошую хворостину, обращал петуха в бегство. С самого начала надо показать, кто хозяин положения.

Федя, Колькин дядька, скорый на расправу, прознав про петуха, хотел было его в суп отправить.

— Шею срублю, — воинственно настроенный по пьяному делу, пригрозил он. — Боец хренов!

— Не надо рубить, — просил Колька, вступаясь за своего противника. — Он только сначала клевался, а сейчас ничего, привык ко мне.

— И то дело, — тут же соглашался дядька. — Жалко, хорошая птица, боевая, сколько живу, такой не видел, вместо собаки держать можно. Все понимает! Я тут с Мишкой Шатуном спор держал, чей петух злее. Так куда!.. Наш ихнего за пять минут одолел, так наскочил, что Шатун своего задохлика еле отбил, иначе — хана производителю, хоть в суп ощипывай. Пришлось бы самому кур топтать.

Колька злорадствовал: Мишка Шатун, гроза всех деревенских пацанов, был справедливо наказан. Его петух с расклеванным до крови гребнем после схватки неподвижно лежал в траве, закатив глаза.

— Бутылку вот у Шатуна выспорил, как с куста снял, — продолжал хвастаться дядька Федя. — Не петух — орел! Может, претензия у него какая к тебе, это надо разобраться. Моих девок, — он имел в виду своих дочерей, Валю и маленькую Аннушку, — вроде не тиранит, не жаловались. А не уймется, так мы мигом…

Бабушка Маня, узнав про петушиные бои, рассердилась на сына.

— Ишь, выдумал что, петухов стравливать. Хуже малого ты, Федька, беда мне с тобой. С котом вон что недавно учудил…

Дядька Федя, чувствуя за собой вину, помалкивал. Он недавно, опять же по пьяной лавочке, трезвый разве такое придумает, — научил кота Барсика огурцы есть. Сидят оба на крылечке, Федя стопку за стопкой дергает и приговаривает только: дергунчик раз, дергунчик два, — да огурчиком закусывает. Барсик рядом сидит за компанию, не уходит, стопку, понятное дело, принять на грудь, как Федя, не может, кот он все-таки, а не загулявший колхозный тракторист, но огурцы из рук хозяина принимает, ест, и ест охотно. По всему видно, что они ему по нраву пришлись. Смотрит жадными глазами и только мурлычет от удовольствия.

— Проверено: соленые, малосольные и маринованные, только хрумкает, — радостно сообщил бабушке Мане Федя, расхваливая кота.

Та, как всегда, руками всплеснула:

— Обормот ты, Федька, как есть обормот, сил моих уже с вами не хватает. Да виданное ли это дело — кота огурцами кормить! Вот начнет он их прямо с грядки хрумкать, тогда сам поглядишь… Как ухаживать, так вас никого нету, а как хулиганничать, так живо поспеете. Ладно, Барсик только у нас будет огурцы жрать, а ну, как к соседям в огород заберется?! Пришибут кота. Это ж надо такое удумать!

— Ну-у, завела, и всегда-то я у вас кругом виноватый…

Подошедшая к этому времени Настя, Федина жена, шустрая, крикливая бабенка, тоже поддала ему жару.

Оказывается, Федя, обкашивая траву возле пруда, что находился у них на усадьбе, перестарался и скосил куст ревеня.

— Черт его знает, — разозлился дядька. — Растет — здоровый, как леший, лопух и лопух.

— Ладно, — зловещим шепотом пригрозила Настя, — напеку я вам всем пирога с ревенем, напеку… У Людки-бригадирши весной еле выпросила корень, чтобы посадить. Разведу, думала, растение витаминное не хуже людей, а ты… Леший, передразнила она мужа. — Сам хуже лешего, когда нажрешься. Жди теперь, когда он отрастет, — опять запричитала Настя.

Федя схватил начатую бутылку и умелся с глаз долой от греха подальше.

— Ну, заели бабы, — жаловался он Кольке и Барсику, смачно хрустя зеленым лучком, припасенным на закуску. — Эка невидаль — ревень, сто лет бы его не видеть. Подумаешь, какой помидор!

Дядька своего племянника любил, кругом одни бабы, а тут мужик растет!

— Я Федя, а ты по батьке тоже — Федорович. Тезки мы с тобой.

— Это когда он ещё Федоровичем-то будет, — вздыхала бабушка. — Сколько воды утечет.

Незадачливая судьба дочери Тамары, Колькиной матери, не давала ей покоя, одна ведь сына-то ростит, одна, поди, как тяжело. На людях бабушка Маня никогда виду не подавала, что переживает за любимую дочь, но болело сердце, болело. Тамара — красавица, умница, а с мужем вот развелась, и о новой семье слышать не хочет.

— Есть у меня семья: сын и я, никого нам больше не надо.

Бабушка Маня больше других внучат отличала Тамариного сына, который каждый год приезжал на лето в Ежовку. Хороший мальчик растет, не балованный, смышленый, уважительный, озорует вот только иногда, но ведь мал еще, кто в его возрасте не озоровал.

А с петухом Колька в конце концов поладил.

— Ну что, куриные мозги, будешь драться, отправят тебя под топор, — говорил Колька петуху, когда тот по привычке припускался за ним.

Петух останавливался, словно понимал, о чем речь, и, кося злобным маленьким глазом, боком отскакивал в сторону.

— Претензия, не претензия, а придется тебе, мил-человек, — повторял Колька часто слышанные от бабушки Мани слова, — посмирнее быть, ишь, разбегался.

Сейчас, стоя в безмолвной темноте, Колька даже голос своего противника был рад услышать. Родной все-таки петух, не чужой! Вот и не страшно совсем стало, улыбнулся он.

В этот момент со стороны деревни донесся девичий визг и басистый хохот. Парни с девками гуляют, далеко слышно. У Баскаковых на скамейке собрались. Значит, ещё кто-то не спит, совсем обрадовался Колька. И решился.

— Жди меня здесь, только, гляди, не уходи никуда, — сказал он Славику и свернул с дороги к Пименову дому.

— Ага, — не попадая зуб на зуб и стараясь унять непонятно почему начавшуюся дрожь, выдохнул Славик.

Оказывается, одному оставаться было ещё страшнее, чем идти вместе с другом в проклятое место. Он был уже готов кинуться за Колькой, пока тот был рядом, всего в нескольких шагах, но беззвездная ночь, как злая волшебница, словно приковала его к тому месту, где стоял. Он не мог двинуть ни рукой, ни ногой. А ещё говорят, что нет колдунов на свете… На свете, может, и нет, а здесь, у Пимена, наверняка водятся.

А Колька тем временем шел по заросшей тропинке к дому.

Всего год, как дом стоял нежилым, а, казалось, что сроду здесь никто не селился. Узкая тропинка проросла травой, и башмаки мальчика мгновенно промокли.

«Надо было сапоги надеть», — запоздало подумал он.

Они со Славиком уже несколько дней вертелись возле дома. Внутрь не лазили, но вокруг все рассмотрели, как следует.

Да и как днем залезешь? Мишка Шатун пас недалеко деревенское стадо. Он, приметив ребят, глаз с них не спускал. Кто его знает, что у этого чумового, на уме? Все ребятишки в деревне его опасались, Шатун, он и есть Шатун, ничего доброго от него ожидать не приходилось.

Он, издали грозя Кольке и Славику пастушьим кнутом, пугал:

— Вот скажу вашим, что здесь шастаете, живо с поротыми задницами бегать будете!..

Плетка Мишки Шатуна, извиваясь, как толстая черная змея, громко щелкала. От этого мерзкого звука мальчишек мороз продирал по коже.

— Брр, — передергивал плечами Колька, а у Славика и вовсе поджилки тряслись.

Пастух был прав, старшие их бы точно не похвалили, если бы прознали, что ребята повадились шляться на Выселки. Мест, что ли, для игр других нет?

А с Шатуном и вовсе связываться было опасно, поэтому мальчишки решили идти сюда ночью, когда все заснут и никто не станет за ними подглядывать. Трусоватому Славику ночью идти совсем не хотелось, но отстать от приятеля он не мог.

С тех пор, как умер Пимен, дом был необитаем. Он так и стоял, как при жизни хозяина, большой, черный, пугая людей и птиц. Даже забор, поставленный Пименом, сохранился почти нетронутым, только в одном месте завалился, со стороны палисадника. Это тракторист, забурившись на Выселки по пьяному делу, свалил, а так бы ещё сто лет стоять забору. Во дворе тоже все осталось, как при хозяине, никто ничего не стащил, ни на что не позарился. Боялись люди этого дома. У кого другого и при живом владельце, не успеешь моргнуть, все попятят.

— Ну е-мое! — орал дядька Федя, когда со двора ночью свезли громадную железную бочку, припасенную рачительной бабушкой Маней.

Эту самую бочку Федя с матюгом самолично закатил под угол терраски, чтобы там скапливалась дождевая вода, стекая с крыши.

— Народ какой: что гвоздями не приколочено, все уе…ут! — долго ещё разорялся он.

Страшно ругался тогда дядька и пригрозил завести кобеля, чтобы яйца поотрывал на хрен любителям до чужого добра.

— На что нам кобель цепной, — останавливала разошедшегося сына бабушка Маня. — Его ведь как поросенка кормить надо. Жрать-то сколько будет! Дружков бы своих непутевых поменьше приваживал.

Словом, народ здесь жил бойкий. Свои, конечно, ничего не возьмут, деревенька Ежовка небольшая, все на виду, но рядом, километрах в двух, находилась центральная усадьба Родоманово, а уж там-то… Колька сам слышал, как бабушка, крестясь, рассказывала соседке, бабке Варе, что на центральной у кого-то лук повыдергали.

— Посадили две болшу-ущих грядки, хороший лук, крупный. Сами днями на работе, ребятишки ихние тоже где-то гоняют, а вечером, глядь: нет лука. Прошел кто-то, и как не бывало, а он уже за землю взялся.

Бабка Варя — бабушка Колькиного приятеля Славика — маленькая сухонькая старушонка, которую все взрослые в деревне за глаза называли не иначе, как Варькой, за скандальный и вредный нрав, плевалась:

— Дерьмо на лопате положи, и то украдут, нехристи!

С усадьбой Пимена все обстояло иначе. Сторонился народ этого дома, опасался. Другой бы давно на дрова растащили, а здесь даже ни одного стекла не вынули. И это в деревне, где любой материал в ход идет! Даже поленница дров как стояла при хозяине, так и стоит, покосилась только маленько. Дом словно сам был сторожем своего добра. И стерег хорошо!

А тот пьяный тракторист, что забор порушил, врезался вскоре в сосну. Говорили, покалечился сильно. Да не один. Приятель, что у него в кабине сидел, тоже пострадал.

Это последнее событие прибавило дому дурной славы, которой и без того было достаточно.

— Окаянное, тьфу, тьфу, тьфу, место, — плакалась бабка Варька, когда её прожорливая коза Марта в начале лета забралась по недосмотру в Пименов огород и свалилась в оставленный открытым колодец, — окаянное. Я всегда говорила.

Эта самая Марта, знал Колька, у кого только не набедокурила. У них в палисаднике весь куст сирени объела, паскудная скотина, громадный красавец дуб, что рос через дорогу, тоже обглодала. Характером вся в свою зловредную хозяйку.

Козу из Пименова колодца помогли тогда вытащить соседи, воды в нем не было — ушла, как Пимен помер, так и вода ушла, дивились люди, — но ногу прожорливое животное себе переломало, и её пришлось прирезать.

— Все равно порченая теперь, — твердила Варька.

Коза и впрямь выглядела уныло, не пошел ей впрок корм с Пименова огорода.

Колькина бабушка, Мария Федоровна, жалея козу, она всегда всех жалела: и людей, и животных, — уговаривала соседку:

— Да ты погоди, не режь, выправится скотина-то, эка, ногу сломала, поправится.

— Поправится, — ехидно прищуривалась Варька, — из куля в рогожку. Вон глазищи-то у неё какие бесовские стали, так и таращится ими, так и таращится. Ведьма, прости, Господи, а не коза. Даже мороз пробирает на неё глядеть.

Настя, узнав про Варькину козу, съязвила:

— Ну и хозяева! Из всей живности — одна коза, и за той недоглядели. Свинью недавно уморили, раньше времени резать пришлось. — Домовитая Настя возмущалась справедливо. — Я Варваре говорю: сганивается свинья, кабанчика просит, живое дело. Я своей, как только замечу такое, пи…душку хозяйственным мылом намажу, или самогоном можно, — и порядок, тут же выправляется, есть начинает. Ну, понятно, морковки на терке натру, того, сего. Всякая скотина ухода требует, а эти… — Настя презрительно махнула рукой. — Из Доронькиного семейства все на работу легонькие, что старая Варька, что дочь её Лидка. Та вообще тяжелее …ера ничего в руках не держала.

Мария Федоровна только ахала, слушая языкастую невестку.

— А коли решили заколоть сганенную свинью, так хоть выжди две недели, не режь, мясо нехорошее будет. Так куда… Не успеют. Хозяйство у них, — продолжала разоряться Настя. — Последний …ер без соли доедают!

Зловредная бабка Варька в долгу не оставалась:

— На том свете у тебя язык-то вытянут, да заставят раскаленные сковородки лизать.

— Ну, это когда ещё будет! — беспечно махала рукой Настя.

— Ну и невестушку тебе Господь дал, — закатывала глаза старая Доронькина, — ну и невестушку.

— Какая есть, побираться ни к кому не хожу. Ты вот до седых волос дожила, а ничего своего не имеешь, шляешься по деревне туда-сюда целый день: то за инструментом, то за медикаментом.

Заслышав такое, деревенские говорили:

— Ну, пошла Настя по напастям.

Она лепила правду-матку и за словом в карман не лезла, а уж частушек и поговорок знала столько, что никто в округе с ней сравниться не мог. Бывалые люди давились от смеха, стоило им услышать, как Настена приговаривала, заготавливая корм рыжему теленку:

— Капустного листу, да морковного дристу, да кружку воды, да …уй туды…

В Ежовке на неё не обижались, баба она была хоть и крикливая, но незлобивая и работящая. Одна бабка Варька её на дух не переносила, особенно после одной истории.

Дело было так. Лидка Доронькина из Москвы привезла в Ежовку своего мужика вроде как напоказ. Они были ещё не расписаны, но собирались. Бабка Варька сама лично деревню вдоль и поперек избегала, каждому сообщила радостную новость.

— Наконец-то Лидка счастье свое нашла!

Односельчане, на памяти которых незадачливая дочь Варьки привозила не то второго, не то третьего ухажера, недоверчиво качали головами:

— Ну, ну, дело хорошее.

Неизвестно, что бы из всего этого получилось дальше, не всунься в «хорошее дело» старая Доронькина.

Московский ухажер оказался мужиком хлипким. Вскоре выяснилось, что у него радикулит.

— Жуткие приступы у мужика, жуткие, второй день лежит, не поднимается. Лидка не знает, как его на ноги поднять. Скрутило его, ох, скрутило!

Односельчане переглядывались.

— Хлипкий народ в Москве, хлипкий. Того бы парня на покос, да на уборку урожая, живо про болячки свои забыл.

— Лидка ему компресс из самогона сделала.

Деревенские мужики возмутились:

— Эка, чего выдумала, добро переводить!

В дело вмешалась Федина Настя:

— Печку растопи, пусть лежит на кирпичах и греется.

— Настенька, ему и подняться-то больно, — плаксивым голосом выговаривала Варька. — Забрался на печку, а слезть не может. Душно ему там, плохо.

«Еще бы не плохо, — чесался у Насти язык, но она сдержалась, — если на печку всякую рвань и дрянь пихаете. Там небось вонища такая, хоть топор вешай. Прежде чем человека сунуть, выгребать грязь полгода надо».

— Тогда песку речного нагрей да прикладывай на больное место. А ещё лучше вот что, — вспомнила Настя старый рецепт. — Нарви крапивы молодой…

— Так ведь август сейчас, не май с июнем, — перебила Варька, — где её молоденькую взять-то?

— За скотным двором, на старой навозной куче, там её до самого снега и старой и молодой навалом. И этой, значит, крапивой стегаешь поясницу. Потом на нее, на свеженькую, уложи мужика спать на всю ночь.

Доронькина передернулась.

— А не загубим так парня-то? — осторожно спросила она.

— Не загубим. Пусть потерпит! У нас так одна в бригаде своего вылечила, теперь к больнице даже не подходит. Попробуй, верное средство.

Бабка Варька согласно кивала головой, дескать, сделаю, как велишь.

И сделала. Будущий зять после такого народного лечения быстро встал на ноги.

— А уж как меня благодарил, как благодарил, — похвалялась Варька. — К жизни, говорит, вернулся, прямо в строй встал.

Излечившегося больного Лидка торжественно повела в Родоманово на танцы. Там парень не растерялся и присмотрел себе красотку, которой Лидка в подметки не годилась.

Скандал был на всю деревню.

— Зять — нечего взять.

Над Доронькиными потешалась вся Ежовка.

— Бесстыжие глаза, — плакалась Варька. — Вещички свои забрал и был таков. Мы его лечили, лечили… Встал на ноги и ушел к другой.

Лидка с горя, не догуляв отпуск, уехала в Москву.

Во всем, естественно, оказалась виновата Настя. Если бы не её замечательный рецепт, мужик до сих пор возле печки грелся. Где уж ему, болезному, на других баб зариться?

Бабке Варьке все, кому не лень, кололи в глаза, и она огрызалась, как могла.

— У твоей раскрасавицы Тамары, — пыталась подковырнуть бабушку Маню, тоже мужика нет.

— Развелись они, — спокойно отвечала Колькина бабушка. — Давно уже. Да и зачем им, городским, мужик, дров на зиму заготавливать не надо.

— Гони ты её в шею, ханжу старую, — говорила Настя свекрови. — Она тебе напоет… Я, что ли, виновата, что Лидкин хахаль к другой переметнулся?.. От зависти и злости собственный язык готова проглотить. Пимен померший ей теперь помешал.

Действительно, старая Доронькина, пережив дочкин позор и оставив на время Настю в покое, вернулась к своей излюбленной теме.

— Ты, Маня, не обижайся, — говорила Варька, — но только одно твое семейство в деревне Пимен не трогал.

— Выдумаешь тоже, — отмахивалась баба Маня.

— И выдумывать ничего не надо, у всех от него один разор. На кого ни глянет — беда приключается. Помню, в позапрошлом, что ли, годе прошел Пимен мимо Люськиного Ивановой дома, глянул на огород, и сразу огурцы горькие стали.

— Поливать хорошо надо, тогда и огурцы хорошие будут, — тихо замечала баба Маня.

Варька её не слушала.

— И ведь вот какой, — настырно гнула она свое, валя все в одну кучу. — Дочку свою, и ту не пожалел, когда она поперек него пошла.

С Пименом в деревне, помнил Колька цепкой детской памятью, никто не ругался, но и дружить не дружил. Одна бабушка Маня его привечала. И его, и дочек его тоже.

Доронькина и тогда, когда Пимен был жив, воду мутила.

— И как ты, Маня, не боишься? — качала головой Варька. — Порчу наведет. Ему ведь это мигом.

Колдуном Пимена в глаза никто не называл, но за глаза и так и эдак костерили. И вера-то у него, дескать, другая.

— Какая другая? — заступалась за Пимена Колькина бабушка. — Такая, как у всех, только он старовер.

— Ты, Маня, набожный человек, а того не понимаешь… — С укоризной глядела на бабушку Маню въедливая Варька.

И начинался бесконечный спор: и воду-то он из одного колодца ни с кем брать не станет, и то, и это…

Колька слышал все это много раз.

Бабку Варьку он не любил и знал, что его бабушка — самый мудрый и добрый человек на свете. Знал он и то, о чем шептались в деревне: только к одной бабушке Мане заглядывал старый Пимен. Тут болтливая соседка говорила чистую правду.

Он помнил, как Пимен приходил к ним, высокий, с огромной седой, как лунь, бородой по пояс, в темной косоворотке — в другой одежде его Колька никогда не видел, — и пил чай, как степенно оглаживал свою бородищу и, не торопясь, рассказывал что-то.

— Мамк, жених-то твой, никак, опять в гости приходил? — балагурил дядька Федя. — Смотри, а то ещё жениться на тебе надумает.

Бабушка отмахивалась: придумает тоже на старости лет, людей смешить.

— Ну, ты зря, зря, — не отставал неугомонный Федя. — Человек он степенный, богатый, говорят. У него денег, — причмокивал он, — куры не клюют. Еще небось мешок керенок где-нибудь зарыт.

— Керенок, не керенок, — встревала Настя, — но золотишко точно прикопил. Еще с прежних времен осталось. Да и сейчас куда ему тратить, на своих дураков, что ли? Коз развел, во всей деревне столько не наберется, сколько у него одного, куры, корова, овцы. Мясо в город продавать ездит каждую субботу. Наша бригадирша сама лично его на колхозном рынке за прилавком видела. Куркуль! У него денег, как у дурака махорки.

— Это точно, давай, мамк, — поддерживал жену Федя, — вступай в законный брак, а мы твоими наследниками будем. А то пенсия у тебя — кот наплакал, всю жизнь двенадцать целковых, даром что в колхозе до кровавых мозолей работала.

Бабушка на сына не обижалась: мелет, сам не знает чего. Пил бы поменьше да на чужое не зарился, а то опять на прошлой неделе целый день на сеновале провалялся, а потом похмелиться у неё выпрашивал. К жене Насте он соваться боялся, да и не даст она, а мать все стерпит, пожалеет сына.

— Мамк, ну мозги поправить надо, — трясся, икая, Федя, — ты ж понимаешь…

Бабушка понимала, хотя сама больше рюмки — лафитничка, как называла небольшую граненую стопку, в жизни не выпивала. Разговоров про наследство не любила, даже лицом суровела. Чужого куска ей не надо. Наследники выискались! Свое надо копить.

Иногда к бабушке забегала и Маня-дурочка, младшая дочь Пимена.

— Батька не заходил? — Боязливо зыркая по углам круглыми глазами — боялась отца, тот не любил, когда она шаталась по деревне и при случае мог сурово наказать её, — она усаживалась пить чай, но все время была настороже.

— Посиди, Маня, посиди, — успокаивала её бабушка.

— Батька сердит, драться будет. — Она, как малый ребенок, прихлебывала чай из блюдечка и чмокала от удовольствия, грызя крепкими зубами кусок сахара.

— Он бьет тебя, Маняша? — с притворной жалостью спрашивала случавшаяся здесь бабка Варька, чтобы было о чем потом посудачить.

— Не-а, — помолчав, словно подумав, тянула Маня. — Ругается. Гришку бил, он деньги у бати украл.

— А какие деньги, Маня? — Варькины круглые, как у совы, глаза загорались от жадности. — Ты видала, деньги-то?

— Не, — мотала головой Маня. — Гришка в город к девкам поехал. И за мной скоро женихи приедут, — вдруг начинала быстро говорить она. — На тройках, да?

— Да, Маня, да, — успокаивала её Мария Федоровна. — Отца не бойся, скажи: у меня была, он не тронет.

После чая дурочка сидела на лавке и, раскачиваясь, как маятник, пела, вернее, гудела монотонным голосом:

— И папанькина нога, и маманькина нога…

Она никогда ни на что не жаловалась, не плакала, у неё никогда ничего не болело.

— Дураки живут долго, — поджимала губы Варька.

Балагур Федька оказался прав: Пимен и впрямь пришел свататься к Марии Федоровне. И серую суму принес, сшитую из грубого домотканого холста. Такие были у богомольныхстранников, которые иногда заходили в Ежовку.

Отказала бабушка Маня жениху.

— Не будем людей смешить, Пимен Иванович. У тебя своя семья, у меня своя. Так тому и быть.

Пимен сильно огорчился и не скрывал этого.

— Замуж не хочешь, тогда хоть деньги у меня на хранение возьми. — Он потряс тяжелой сумой.

— И деньги не возьму, — сказала бабушка.

— Нет, Маня, — заупрямился Пимен, — Христом Богом прошу, возьми. — Я тебе верю, случись что, ты моих дураков не обидишь. Помру я, Гришка-дурак найдет и все растащит. Если ты не примешь, пойду к Аграфене в Троицкое село, ей доверю.

Бабушка думала недолго.

— Послушай, Пимен Иванович, что я тебе скажу. Не ходи ты к Аграфене, она ведь не одна живет.

Мария Федоровна многозначительно замолчала. Чем дольше она молчала, тем сильнее хмурился Пимен.

— А зятек у нее, сказывают, — продолжала она, — чужого взять не побрезгует.

— Слышал про это, — вздохнул Пимен. — Но что же тогда делать-то, Маня?

— А вот я тебе и говорю. До сих пор Гришка до денег не добрался?

— Не добрался. Мелочь таскает.

— Бог даст, и потом не доберется. Иди, Пимен Иванович, спрячь туда, где лежали, да присматривай получше. Все и обойдется.

Пимен долго теребил свою седую бороду, а потом сказал:

— Ох, Маня, расстроила ты меня своим отказом, а ещё и озадачила. По-твоему сделаю, положу деньги, где лежали. Теперь я знаю, как ими распорядиться.

— Вот так-то лучше будет, Пимен Иванович, — с облегчением вздохнула Мария Федоровна.

После неудачного сватовства Пимен некоторое время к Першиным не заглядывал, а потом опять стал заходить чайку попить.

Любопытная соседка бабка Варька дрожала от возбуждения, до того ей было интересно узнать, что там произошло. Но бабушка Маня разговоров на эту тему не поддерживала, лицом строжела и замыкалась в себе.

Разные разговоры по Ежовке тогда ходили, но никто толком не знал, что произошло между Пименом и бабушкой Маней. Она потом сама об этом проговорилась, когда Пимена уже в живых не было.

Из разговоров взрослых Колька знал, что Пимен с семьей появился в Ежовке сразу после революции. В деревне строиться не стал, на Выселках поселился, там раньше хутор был. Никто толком не знал, откуда он приехал. — Вроде, сказывают, из Сибири, а там — кто его знает, — пожимали плечами люди. — От него слова лишнего не услышишь, молчит, как пень. Старообрядец, старой веры.

Те, кому удалось побывать у него в избе, сказывали, что там все углы иконами завешаны.

Пимена считали человеком небедным. А вот с семьей ему не повезло. Жену Бог прибрал — убило молнией во время грозы. «Умерла от воли Божьей», — качали головами старухи, помнившие страшную грозу, во время которой сгорел телятник со скотом. Старший сын Гришка был дураком и время от времени жил где-то «в заведении», шептались в Ежовке. Маня, как дурочкой родилась, так и жила, тихая, безобидная и работящая, как крестьянская лошадь. На ней одной держалось все хозяйство.

Больше всех, судачили в деревне, не повезло Полине, старшей дочери Пимена. Была она красивая, статная, с громадной тяжелой темной косой, ни на Гришу, ни на Маню не похожая, умная, породой в отца пошла. А Колькина бабушка, помня жену Пимена Таисию, говорила, что Полина — вылитая покойница Таиса.

Из всех детей Пимена ей одной Бог дал все. Да только случилась и с ней беда. Полина не захотела жить в деревне, а может, с отцом чего не поделила, и уехала в город. (Давно это было, Колька тогда ещё и на свет не появился.) Устроилась домработницей. Прожила там с год, а потом привезли её к отцу. Полной дурочкой стала, как и Гриша с Маней. Говорили, сильно приглянулась она хозяину, тот из руководящих работников был, вот хозяйка из ревности и шарахнула её утюгом по голове. Ничего не повредила, только дурочкой сделала свою домработницу.

Ни суда, сказывали, ей никакого не было, ни наказания — откупилась. Вроде все семейство у Пимена — дураки, вот и у Полины, пришло время, крыша поехала, никто не виноват.

Конечно, если бы Пимен захотел, он бы ту женку засадил, куда следует, сплетничали люди, да только не стал он затеваться. И красавица Полина вернулась в Ежовку. От судьбы не уйдешь. Иногда темные силы от неё отступали, и она разговаривала как самый нормальный человек. Она тогда и одевалась по-другому. Но чаще… Чаще Полина молчала, и только по её взгляду можно было определить, что она не в себе. Страшно становилось от её темных бездонных глаз.

Полину на деревне боялись, потому что она могла выкинуть что угодно. Ее и сам Пимен опасался. У неё бывали страшные приступы, тогда она неделями не показывалась на люди, говорили, что отец держит её связанной в доме.

— Толку-то от его богатства, — кривилась бабка Варька. — Одна беда. Все в роду сумасшедшие. Такое наказание ему вышло.

Когда при Хрущеве ходили переписывать по деревням скот и разную живность, Пимена не тронули. Выяснилось, что во время войны, когда Смоленщину оккупировали немцы, Пимен помог партизанскому отряду выйти из окружения. У него и бумага была про это.

— Многие партизанам помогали, не один Пимен! — громче всех орал Егорка Сыч, которому чужой достаток был как кость в горле.

— Ну, ты-то не больно помогал, — осаживали его. — Забыл, как сапоги начищал немецкому начальнику, который у твоего папаши в доме стоял? Скажи спасибо, что не посадили по малолетству вместе с родителем, а то бы до сей поры лес валил на Колыме.

Сыч, грозя односельчанам немыслимыми карами, убегал. Он просто кипел от негодования. У него, как ни ловчил, все до паршивого ягненка переписали, налогом так обложили, что волком завоешь, а Пимена, по всему видать, никто не трогает. Живет на своих Выселках и в ус не дует. Повезло! Командир того партизанского отряда, которому помог Пимен, большим начальником стал.

Сычу в деревне никто не сочувствовал, ну его к лешему, скопидома зловредного, самим бы от нагрянувших ревизоров уберечься.

В семье бабушки часто вспоминали про прежнее житье, восстанавливая в памяти события. Колька жадно слушал и запоминал, о чем судачили взрослые, собравшись все вместе на ужин при свете керосиновой лампы (электричество в деревню так и не провели — неперспективно) за большим обеденным столом. Разговоры затягивались, если кто-нибудь из родственников приезжал в гости.

Колька не пропускал ни единого слова, как только речь заходила о Пимене, и засиживался за столом до тех пор, пока его не гнали спать. Он на лету жадно схватывал малейшие предположения старших. Намеки и недомолвки будоражили воображение восьмилетнего мальчишки.

Несколько раз пытался расспросить свою мать, но Тамара Александровна, ни разу в жизни не повысившая голос на сына, прикрикнула: — Не детского ума дело!

Он обиделся и отстал. Ну их, этих взрослых, с их тайнами! Сам разберется.

Колька не зря клевал носом, засиживаясь возле керосиновой лампы. Кое-что из разговоров он все же уловил.

Оказывается, не пустое болтали в Ежовке, Пимен и впрямь приходил свататься к его бабушке. И суму приносил, сшитую из грубого домотканого холста. Колька сам эту серую суму видел, тяжело поднимал её Пимен, длинный ремешок на могучее плечо накидывал и нутужно кряхтел.

Помер Пимен, и богатство его как сквозь землю провалилось, ушло, как вода из колодца. Ясное дело, в усадьбе на Выселках оно спрятано. Где же ещё ему быть, как не там? Почему никто не пойдет и не отроет его? Ведь стоит только как следует поискать…

У Кольки даже дух захватило, когда он думал об этом. Нет, эти взрослые просто странные люди. Лично ему на все эти сокровища наплевать сто раз. Хотелось помочь матери, которая, по словам вредной Доронихи, бьется одна, как рыба об лед. И потом, — сердце мальчика радостно стучало, — поиски зарытых сокровищ — да это же самое интересное и захватывающее на свете дело!

Вот почему он отправился ночью к бывшей усадьбе старого Пимена. И Славика подбил.

…Осторожно продвигаясь в темноте к заброшенному дому, Колька подбадривал сам себя: ничего особенного случиться не должно, Славик рядом, не надо трусить, а напугаться до смерти и среди бела дня можно.

Он направил слабый луч фонарика с севшими батарейками под ноги. Выхваченная из ночного мрака узенькая, заросшая травой полоска едва проглядывалась, свет, не достигая земли, растворялся в темноте.

Колька шмыгнул носом и зябко повел плечами.

Вдруг рядом послышался какой-то непонятный звук. Что-то живое шевельнулось в траве и задышало на него из темноты.

Колька притих, застыв на месте. До боли в глазах всматривался он туда, откуда послышались испугавшие его звуки.

Что-то небольшое прыгнуло к нему из темноты и тут же шарахнулось в сторону, сверкнув горящими глазами.

«Да это же кошка, — тихо засмеялся Колька, — кошка прошмыгнула, кто же еще!»

Из того места, куда прыгнула кошка, снова раздался легкий шорох.

— Шатаешься, людей пугаешь, — с укоризной сказал он вслух, чтобы подбодрить себя.

Снова прислушался, но звук, встревоживший его, не повторился.

Мальчик был настолько поглощен этим занятием, что не заметил, как изменилась погода. Ни с того, ни с сего задул встречный ветер, и гроза, застрявшая за Степаниками, медленно стала разворачиваться назад: на Ежовку, на Выселки — к дому Пимена, где потерялись в темноте два приятеля.

Но Кольке сейчас было не до грозы. Он сделал ещё несколько шагов и оказался рядом с домом.

Справа от него находилось глухое крыльцо с запертой дверью, а слева, стоило протянуть руку, было окно. Внезапный порыв ветра заставил мальчика поежиться от холода.

«А гроза-то, пожалуй что и будет», — запоздало подумал он, но уже никакая сила на свете не могла заставить его уйти отсюда.

Он посветил в окно фонариком, и блеклый лучик запрыгал в темных, давно не мытых стеклах.

В этот момент он увидел, как чья-то большая тень отразилась в окне. И тут же, следом, раздался протяжный звук, который пригвоздил его к месту. Колька похолодел. В горле пересохло, он даже не мог позвать Славика, торчавшего совсем рядом и даже не подозревающего, какие страхи приходится здесь терпеть. Его стало трясти.

Снова задул ветер, и опять раздался пронзительный звук: Ы-и-и… Вот, и опять, слушал и слушал он, — опять застонало, завыло рядом. В этом звуке было что-то знакомое, что-то подобное он недавно слышал. Тьфу ты! Колька с облегчением выдохнул. Да это же дерево старое от ветра скрипит, сегодня днем оно точно так же скрипело. Ну, конечно!

Вот опять ветер подул, и опять застонало, словно заплакал кто, да тоненько так, жалостливо. Днем, когда они со Славиком здесь крутились, дерево тоже скрипело, но тогда это было не страшно. А тень в окне? По телу опять побежали мурашки. Колька тряхнул головой и вспомнил слова своей бабушки Мани, что в старом доме, когда оттуда уходят люди, продолжается своя жизнь. Может, и чудная у него бабка, но…

Опять раздался непонятный шорох то ли из дома, то ли совсем рядом. И опять что-то живое, притаившись, задышало на него из темноты.

— Кис, киса, — дрожащим голосом позвал мальчик. — Иди сюда, иди, не бойся.

Но это была не кошка.

Он почувствовал, что чьи-то глаза следят за ним: внимательно, настороженно, карауля каждое движение, словно поджидая, что он вот-вот допустит промашку.

Дом, полный секретов своего странного хозяина, хорошо хранил его тайны. Темный, большой, он был полон страхов и опасностей.

— Колдуны-ы здесь жи-или, — от нового порыва ветра вслед за плачущим деревом завыло что-то рядом противным голосом бабки Варьки: — Колдуны-ы-ы…

Колька в испуге шарахнулся к дому, словно прося у него защиты, и задел рукой оконную раму.

Старое дерево, из которого был сделан наличник, громко треснуло. Колька метнул туда лучик фонарика и увидел, как вместе с трухой, ветхой паклей и ещё какой-то изъеденной временем дрянью на землю посыпались круглые желтые монеты.

Он подставил ладошку, часть монет шлепнулось прямо в руку.

Он, забыв про недавний страх, раскрыл рот и, затаив дыханье, застыл на месте.

И ради этого он пришел сюда темной ночью?.. Желтые кругляши, размером, примерно, с обычную трехкопеечную монету, показались ему неказистыми. А он-то думал…

Детская душа Кольки наполнилась обидой.

Значит, вот оно какое, схороненное наследство Пимена, о котором шептались взрослые, подсмеиваясь над собой… Они не верили, а Колька поверил. Только странно как-то все получилось.

Сейчас он был разочарован. В их небогатой семье редко появлялись денежные купюры крупнее десяти рублей, но при слове клад детскому воображению рисовались великолепные сокровища, а тут какие-то тусклые кругляши, тяжелые, правда.

Он вертел в руках одну из этих монет. На одной стороне был чей-то портрет и мелкие буквы, рассмотреть которые при неярком свете фонарика было трудно. На другой стороне — двуглавая птица, а под ней отчеканено: 10 рублей и год 1898.

Колька ахнул. До него, наконец, дошло. Да это же, это же царские червонцы! Он радостно шмыгнул носом и засмеялся. Ну и дурак же он!

— Тусклые кругляши, тусклые кругляши, — поддразнил он сам себя. — Золото это! Тусклые, потому что фонарик чуть светит.

Он наклонился, чтобы собрать упавшие на траву монеты. Обрушившийся из темноты удар, оттуда, где совсем недавно слышались странные звуки, свалил его с ног.

Ослепительно сверкнула молния. И тут же, вслед за ней, грянул первый удар разразившейся грозы.

Колька лежал на земле, молнии били совсем рядом, непрерывно, одна за другой, а на него все сыпались и сыпались желтые, ярко вспыхивающие в ослепительном свете яростных молний тяжелые монеты с двухглавым царским орлом. Падая, они исчезали в темноте. В гаснущем сознании мальчика монеты казались то громадными, как тарелка, и ослепительно блестящими — до рези в глазах, то мелкими, как начавшийся дождь. А ещё они больно-пребольно стучали по его стриженой беззащитной голове: тук, тук, тук…

Большая тень внезапно вынырнула из темноты и заслонила золотой дождь, словно хотела стереть его навсегда из памяти мальчика.

На детскую голову обрушился новый удар. Колька, уткнувшись лицом в сырую траву, потерял сознание.

Глава 3

Николай Федорович очнулся от воспоминаний.

За окном рассвело. Он потер рукой затылок, осторожно массируя его. Острая боль утихла, но тяжесть в голове осталась.

Много раз Николай задавал себе один и тот же вопрос: что же произошло с ним тогда? И не мог на него ответить. Не получалось. Терзал память, не находя себе места, но все было бесполезно. Хорошо помнил грозу, Славика, который дрожал и заикался от страха, заброшенный дом Пимена, помнил, как стоял один перед темными окнами, а дальше… Дальше — провал. Иногда во сне он видел монеты. Много монет. С портретом императора Николая II на одной стороне и с царским гербом на другой. Ведь не придумал же он все это!

Он наклонился, поднял с полу упавший золотой и подкинул его на ладони. Тяжелый…

Он сидел, обхватив голову руками, и пытался отследить события во всей их последовательности.

…В ту ночь Славик, почувствовав что-то неладное, стал громко звать его в темноте. Колька не откликался, а тут ещё и гроза началась страшенная. Доронькин, перепугавшись до смерти, рванул в деревню, поднял на ноги взрослых. Обо всем этом Першин узнал потом.

Очнулся он уже в Ежовке, рядом была мать, Тамара Александровна.

— А монеты где? Где клад? — первым делом спросил он, придя в сознание.

— Что ты, сынок, не было никаких монет, приснилось тебе, — успокаивала его мать и, смахивая слезы, гладила по искалеченной стриженой голове, когда он метался в жару на постели. — Нет никакого клада.

Она плакала и суеверно крестилась. В ту страшную ночь у неё появилась седая прядь волос.

— Петух… клюется. Вот я тебя, заразу! — Колька отмахивался руками от несуществующего противника и, прикривая голову руками, кричал: — Больно, ну больно же!

В бреду он все время вспоминал про петуха.

Тамара Александровна, как только стало возможно, увезла сына домой, в Москву, а потом долго обивала пороги у известных врачей.

Чего она только тогда не наслушалась, а вместе с ней и Колька!

— Грубые структурные изменения в тканях мозга отсутствуют, — говорил толстый профессор, обращаясь к Тамаре Александровне. — Сотрясение мозга вызывает остро наступающее нарушение функций мозга. Нарушение памяти, в данном случае — утрата короткого периода, — продолжал бубнить профессор, размахивая короткими руками с толстыми пальцами. — Ничего нет удивительного. Начисто стираются события, предшествующие травме.

Мать жадно ловила каждое слово.

— Повезло вам, дорогая моя, повезло, — ученый, сокрушенно качая головой, внимательно разглядывал рентгеновский снимок. — Случай уникальный, изумительный случай! В моей практике, доложу я вам, такое впервые. Мальчишка получил два удара по голове, один из которых мог свалить быка, и в результате — частичная потеря памяти, заметьте, частичная! — Толстяк нравоучительно поднял палец вверх: — Без малейшего заикания. Если бы удар пришелся чуть-чуть повыше, — в голосе профессора послышалось сожаление ученого, упустившего возможность понаблюдать интересный с точки зрения науки случай, — результат мог быть совсем другим. Считайте, что ваш сын родился в сорочке.

Тамара Александровна, обалдевшая от всего услышанного, сквозь слезы кивала головой:

— Да, да, конечно.

Она с мольбой смотрела на пузатого профессора, как на последнюю надежду, ожидая чуда.

— Скажите, а какие последствия…

Она, замирев, ожидала ответа на свой вопрос.

Профессор завернул такую речь, сплошь усыпанную научными выражениями, что ни Тамара Александровна, ни тем более Колька ни черта не поняли. Вернее, Колька-то этого дядьку хорошо понял: жив остался и дураком не сделался — вот что того сильно удивило.

Чуда, которого мать ожидала от посещения ученых мужей, не произошло. Головные боли, головокружения, быстрая утомляемость… Колька слишком хорошо знал, что это такое. Тошнота, как и обещали врачи, вскоре исчезла. А вот головные боли не проходили. И бессонница.

Он не знал, что его мучает больше: дурацкие страшные сны, от которых просыпался весь в поту, или полудремотное состояние, когда явь перемешивалась с нереальными событиями. Он безумно уставал после таких ночей и утром не мог встать с постели, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой.

Мать опять возила его по медицинским светилам. После обследований, ответов на дурацкие, как казалось Кольке, вопросы, после утомительных бесед в полутемных кабинетах с высоченными потолками его выпроваживали вон. Тамара Александровна беседовала с врачами наедине. Колька послушно сидел в коридоре и рассматривал массивные, плотно закрытые двери, обитые дерматином.

Однажды дверь оказалась приоткрытой.

Хозяин кабинета, невысокий седой профессор с синими хитрющими глазами Кольке даже понравился. Во время обследования он несколько раз подмигивал парню: дескать, не дрейфь, все будет в порядке. Он не был таким занудливым и строгим, как все предыдущие лысые дядьки.

— Вы абсолютно правы, никаких ассоциаций, ни-ка-ких! — резкий профессорский голос был хорошо слышен в коридоре. — Что — головные боли? Я сам всю жизнь от этого страдаю. Поседел раньше времени. Обезболивающее принимать в исключительных случаях. Организм должен справиться сам, не навредите ему. — Он вздохнул. — К сожалению, головные боли могут остаться. Сейчас больше всего вам следует беспокоиться о другом: чтобы полученная травма не отразилась серьезно… — Седой ученый медлил, осторожно подбирая слова: — На дальнейшей жизни сына.

Тамара Александровна горестно всхлипнула.

— Удары по голове всегда чреваты непредсказуемыми последствиями. Проведенные обследования позволяют утверждать, что мальчик — нормален, уже сейчас он способен вынести посильные физические и умственные нагрузки. По-силь-ные! Не подстегивайте время, не провоцируйте…

Видно, профессор отошел вглубь своего обширного кабинета, и следующих слов Колька не разобрал.

— Воспоминания вернутся, провал будет потихоньку зарастать. Представьте глубокий овраг, который со временем…

Опять послышалось неясное бормотание.

— Какие-то обрывки воспоминаний могут всплыть много позже. Иногда память восстанавливается через день, через час, через несколько недель. Некоторые события стираются навсегда. Порой человек может помнить что-то выборочно.

Колька слушал, вытянув шею, стараясь не пропустить ни слова.

— …подсознание порой выкидывает с человеком коварные штуки… выпал из времени…

Это было последнее, что запомнил мальчик, утопая в потертом кожаном кресле.

Видно, Тамару Александровну обнадежила консультация с медицинским светилом. Она повеселела.

Жизнь постепенно входила в нормальное русло. Лишь одна тема была запретной в их маленькой семье: про поиски клада и Пимена.

Колька, жалевший мать, которая души в нем не чаяла и жила только им, никогда не заговаривал об этом.

Славик Доронькин, с которым он раньше иногда встречался в Москве, переехал в другой район. Его мать, вертлявая тетя Лида, к которой Колька всегда относился с опаской, до того она напоминала противную бабку Варьку, наконец смогла устроить свою личную жизнь и выйти замуж.

— За какого-то придурка, — сказал озлобленный Славик, когда они увиделись перед отъездом. — Молодится мамаша. Такую парфюмерию развела, смех один. Одно красит, другое подмазывает, тьфу, домой зайти нельзя, такая вонища. Меня вон в обновки вырядила, чтобы, значит, соответствовал. — Он смачно сплюнул, и тоскливо посмотрел на приятеля. — Съезжаться с ним решила.

Доронькин, сколько его знал Колька, постоянно ходил с непришитыми пуговицами и продранными локтями. Короткие штаны с небрежно пришитыми заплатами держались на тощей фигуре лишь чудом. Его матери дела до парня было мало.

— В таком затрапезе выпускать ребенка — срам один, — подсмеивались в Ежовке. — Мамаша небось опять в очередной раз судьбу свою устраивает, хахаля приваживает. Выпроводила ребенка на летние каникулы, стыдно сказать в чем, и гуляет себе. Варьке тоже не до внука, пока это она сплетни в округе соберет да обойдет всех… А парень, бедолага, так и шляется целыми днями не жрамши.

На этот раз Доронькин был обряжен во все новое и чувствовал себя прескверно. Но больше всего он был озабочен предстоящими изменениями и говорил, в основном, только об этом.

— А по голове тебя Мишка-Шатун шарахнул, больше некому, — напоследок уверенно сказал он. — Ясное дело.

В Ежовке Колька больше не был. Саму деревню снесли, переселив жителей в центральную усадьбу Родоманово. Бабушка Маня вскоре умерла, на похороны мать ездила одна.

Седой профессор оказался прав. Он был практически здоров, иначе разве сумел бы закончить Московский инженерно-физический институт (МИФИ) с отличием? В этом вузе дураков не держат. Поздно женился, вскоре развелся, семейная жизнь сложилась неудачно. Жена Людмила, собирая вещички после развода, сказала с обидой:

— Эти два года, что мы просуществовали рядом, у меня не было мужа, зато у твоей мамы всегда был отличный сын. Тебе никто не нужен.

Николай даже не обиделся на слова бывшей жены. Наверное, она права, ему действительно никто не нужен.

Пока мать была жива, кое-как держался на плаву. После её смерти образовалась пустота, заполнить которую было нечем.

К сожалению, и другой прогноз профессора подтвердился. Головные боли продолжали мучить Николая. И здесь врачи были бессильны помочь. При жизни матери он нередко глушил боль спиртным, а после её смерти совсем, как сказали бы в Ежовке, с катушек сорвался. После пьянок с трудом приходил в себя. Было стыдно, казалось, все знают о его недуге и косятся на него. Впрочем до этого Николаю было мало дела. Постепенно скатывался по наклонной плоскости, понимая, что добром это кончиться не может. С отвращением рассматривал себя в зеркало. Удивительно, но выглядел он все ещё прилично. Только вот как долго это протянется при такой жизни?.. Порода, видно, у него по матери хорошая, здоровая, крестьянская. На усталом сером лице появлялась ядовитая усмешка: значит, не скоро себя угробит, помучиться придется.

Никто не виноват, что он выпал из жизни. Таких, как он, много. Кому нужен его диплом, способности, как раньше говорили, молодого ученого? Идеи, замыслы, перспективы… Господи, слова-то какие ещё помнит! Надо было не комплексовать по поводу своих способностей, а идти торговать сотовыми телефонами. Перестраиваться, ловчить, интриговать.

Интриговать и подстраиваться он не мог, поэтому и не защитился в свое время и поэтому сидит до сих пор в НИИ, получая нищенскую зарплату старшего научного сотрудника. Бывшая жена Людмила назвала его неудачником. К сожалению, она права.

Когда Николай так думал, в его глазах появлялось безразличие, страшное безразличие ко всему на свете.

Последнее время его стали мучить сны. Это были странные сновидения. Иногда, проснувшись в темноте, он и сам не мог разобраться: добрые они или злые. Чаще всего снилось детство. И — несуществующая ныне деревня Ежовка.

Странно, теперь, после того, как мать умерла, он все чаще и чаще вспоминал про бабушкину деревню. Прошлое приходило каждую ночь. «Подсознание порой выкидывает с человеком коварные штуки…» Именно эта профессорская фраза намертво врезалась в память. Николай словно брел в тумане, продираясь сквозь сон. Он хотел получить ответ на свои вопросы, но спросить было не у кого.

Единственным человеком, с которым можно было поговорить на эту тему, был Славик Доронькин, но… Вот как раз с ним-то Николаю меньше всего хотелось обсуждать эти вопросы.

Странная штука жизнь. С Доронькиным, которого он не видел с самого детства, судьба свела его самым неожиданным образом. Они встретились за карточным столом три года назад. Однокурсник Николая Вадим Ладынин привел его в гости к Доронькину. Друзья детства едва узнали друг друга, до того оба изменились. Славик, как и Николай, любил перекинуться в картишки.

Тамара Александровна, узнав об этой встрече, расстроилась и даже чего-то испугалась.

А вот Людочке, когда Першин представил Славика супруге, — тогда он был ещё не разведен, — друг детства мужа понравился.

— Не то, что ты, — укорила она Николая. — Умеет деньги зарабатывать. Квартиру себе купил.

Нынешний Доронькин резко отличался от Доронькина-пацана. Того, хилого, небрежно одетого, с выпученными, как у лягушки, глазами, можно было назвать настоящим заморышем. Этот же смахивал на современного бизнесмена: маленький, толстенький, под фирменной рубашкой круглилось брюшко, лысина во всю макушку, одет дорого, но крикливо. Красовавшаяся на безымянном пальце массивная золотая печатка с вкрапленным в неё изумрудом говорила о достатке. Словом, выглядел Доронькин настоящим фраером и с чувством собственного превосходства поглядывал на окружающих.

Правда, если внимательно присмотреться, то небрежность в одежде, свойственная с юных лет, сказывалась и теперь. Брюки, выполненные из добротной ткани гармошкой набегали на туфли и несколько смазывали общее впечатление, а пиджак знаменитой фирмы выглядел непроглаженным и сидел на нем как-то криво, точно достался с чужого плеча. Впрочем, это не имело никакого значения. Невооруженным глазом было видно, что Доронькин не просто держится на плаву, но попал в струю, нашел дело, которое дает ему возможность зарабатывать неплохие деньги. Поэтому он чувствует себя в жизни настоящим хозяином.

Першин опять повертел в руках золотую монетку.

— Вот Славик удивится, если ему показать николаевскую десятку, — вслух сказал Николай и рассмеялся. — У него глаза на лоб вылезут!

Но такое мальчишеское настроение длилось одну минуту. Он тут же посерьезнел.

Значит, тогда, в детстве, ему удалось отыскать захоронку Пимена. Видно, часть монет он успел сунуть в карман. Потом последовал удар, от которого потерял сознание. Славик сказал, что Мишка-Шатун его по голове шарахнул, больше некому. Причастен ли к этому придурковатый пастух или кто-то другой на этот вопрос сейчас ответить невозможно. Да и так ли это важно, кто стукнул его по голове? Главное, что Николай обнаружил припрятанные червонцы. Пока все укладывалось в выстроенную им логическую схему.

А вот дальше… Дальше начинались сплошные предположения. Мать, пока он лежал без сознания, обнаружила у него эти монеты и спрятала их от греха подальше. Она скрыла ото всех, что его поиски увенчались успехом. Почему? Да потому, что была очень суеверным человеком и как огня боялась семейства Пимена. Может, она и не считала самого Пимена колдуном, но была уверена, что там дело нечисто. Николай помнил, как она рассердилась на него, когда узнала, что он тайком бегает на заброшенную усадьбу. Мать была уверена, что Кольке эти червонцы кроме неприятностей ничего не принесут. Она желала сыну счастья и слышать не хотела ни о каких кладах.

Ее парализовало перед смертью, она не могла говорить, но Николай помнит, как мать мучилась, пытаясь что-то объяснить ему.

Только сейчас Николай подумал о том, как много сил она потратила на то, чтобы поставить его на ноги. И денег. Эта простая мысль сама собой пришла в голову. Откуда вдруг появились деньги на консультации у всех этих медицинских светил, важных профессоров, восседающих в просторных кабинетах?!

На глазах Першина выступили слезы. Ну, конечно! Почему никогда не задумывался об этом раньше? Она брала червонцы из тайничка и поедом ела себя за то, что пользовалась этими деньгами.

Он до боли стиснул ладони.

— Бедная мама! С ее-то характером…

Ничего не жалела для сына, даже через собственное «я» переступила, чтобы ему помочь. А сама… Николай на похороны еле-еле наскреб денег. Господи, ну и жизнь!

Он долго сидел, понурившись. По всему выходило, что клад Пимена существует, вернее, он существовал тогда, в 65-м году, когда Кольке было восемь лет, только вот сохранился ли он до сих пор…

Сейчас в нем боролись два человека. Один, робкий, боязливый, суеверный, шептал ему, что надо плюнуть на это дело, плюнуть и растереть. И думать об этот забыть. «Окаянные те деньги, окаянные, никому добра не принесут, покуражится только чертяка и…» — он будто слышал сейчас голоса деревенских старух. «Клад добудешь, да домой не будешь».

Второй человек, циничный, насмешливый, называл его неудачником и высмеивал незадачливого кладоискателя.

Николай встал, завернул монеты в темную фланельку, положил их в ту же самую маленькую коробку, которую засунул на прежнее место. Подумав, вытащил один червонец.

— Это судьба, — произнес он вслух, лихорадочно вышагивая по комнате. Он попытается отыскать остальные монеты. Иначе просто сойдет с ума. С удивлением почувствовал, что, едва так подумал, мгновенно унялось начавшееся сердцебиение и на душе стало спокойнее.

Николай спрятал одну монетку в кошелек и вспомнил, что сегодня пятница и вечером их компания собирается у Славика Доронькина, чтобы расписать очередную «пульку».

Глава 4

Игру начали с небольшим запозданием. Костя Шигин по прозвищу Костыль немного задержался.

— Ну ты у нас, блин, самый деловой, — недовольно буркнул Славик, открывая дверь партнеру и даже не пытаясь скрыть раздражение. — Занятой вдребезги.

— В метро сбой, в туннеле минут на двадцать застряли, на кольцевой всех высадили. Пришлось на перекладных добираться, — оправдывался Костыль, вытирая выступивший на лбу пот.

— Опять, что ль, кого-то подорвали? — лениво спросил Доронькин.

— А хрен его знает! — пожал плечами Шигин. Его лицо с отечными мешками под глазами выглядело нездоровым.

«Морда — мятый плюш», — говорил в таких случаях Славик. Ясное дело, перебрал вчера парень, крепко перебрал. Впрочем, Доронькину на это было наплевать. Его полная фигура с вывалившимся из брюк животом выражала полное презрение к Шигину и ко всему тому, что не имело отношения к его собственной персоне.

— Все собрались, одного тебя ждем.

За стол сели в начале седьмого вечера.

— Чистая скатерть да жена — главные враги преферанса, — начал балагурить Славик, к которому вернулось хорошее настроение, испорченное непредвиденной задержкой Костыля.

Партнеров было четверо.

Хозяин квартиры, Доронькин, был средним игроком. За карточным столом он, нагловатый и циничный в жизни, был излишне осторожен, не делал резких движений и старался подстраховать себя от риска. Выигрыш или проигрыш зависел от того, в каком настроении пребывал. Он никогда не садился за стол с незнакомым игроком. Чаще всего «пульку» расписывали у него.

Славик жил один. Полгода назад развелся со своей «благоверной», как любил иногда изящно выразиться, и с тех пор жил один. Этот странный брак просуществовал недолго. Знакомые подозревали, что он вообще был фиктивным. Доронькин на этот счет помалкивал. В квартире во все времена наблюдалось полное отсутствие жены. Различные дамочки здесь иногда появлялись, но надолго ни одна не задержалась.

Недавно в результате многочисленных обменов ему удалось, наконец, заполучить квартиру в престижном районе города в добротном доме сталинской постройки. Какую изворотливость пришлось проявить, сколько сил было ухлопано на это!

Результатом Славик был доволен. Еще бы: большая квадратная комната с кладовкой, просторная кухня-столовая, прихожая, в которой могли одновременно раздеваться несколько человек, — это ли не предмет мечтаний для одинокого мужчины! А главное, до центра — рукой подать, три станции, и метро рядом. Когда ему намекали на обзаведение новой спутницей жизни, он махал руками: «Только через мой труп!» К сорока трем годам у него сложились повадки закоренелого холостяка. Игра в преферанс была него хорошей разрядкой. Кого-то рыбная ловля прельстила, кого — охота, а для Доронькина перекинуться в картишки — самое разлюбезное занятие.

Костя Шигин в преферанс играл неровно. Все зависело от того, какое количество спиртного удавалось «принять на грудь» накануне. Обычно довольно вялый в начале игры, к середине, подкрепившись изрядной дозой спиртного, заметно оживлялся.

Когда шла карта, никогда не упускал своих возможностей. В азарте мог рискнуть не раздумывая. Он не держал всю игру в голове, но удивительный нюх, которым обладал, помогал делать правильные ходы. Изредка Шигин выигрывал, но довольно часто был в небольшом проигрыше. Излишнее потребление горячительных напитков, когда частично терял контроль над собой, снижало его шансы.

Косте ещё сорока не исполнилось, — из всех собравшихся сегодня за столом он был самым молодым, — а на макушке уже обозначилась обширная плешь. И если Доронькину при его плотной фигуре лысина придавала солидности, то Костя и без того непрезентабельного вида выглядел и вовсе неважно. Невысокого роста, худой, излишне суетливый, он не производил серьезного впечатления.

Временно Шигин проживал не то у третьей, не то у четвертой по счету сожительницы. Мужик он был не злой, веселый, и женщины жалели его. Когда водились деньжата, правда, такое случалось довольно редко, он, не скупясь, тратил их на даму сердца, которая временно пригрела незадачливого мужичка.

К Шигину намертво прилипла кличка Костыль. Он не обижался. Жаргонное выражение костыль, изредка употребляемое в преферансе, означало маленькую карту при тузе (или марьяже: короле с дамой), которая как бы служила подпоркой. Чаще её именно так и называли: подпорка или прикрытие.

Костя Шигин выполнял точно такую же роль при Доронькине, который держал его возле себя в роли шестерки и давал заработать на кусок хлеба, иногда даже с маслом. Славику при его хлопотном, не вполне законном, а порой и небезопасном бизнесе нужен был именно такой человек на подхвате. «Прислуга за все», шустрый, неприметный, сообразительный, сколько заплатишь, тем и доволен — в профсоюз с жалобой не обратится, в милицию тем более не побежит.

Как ни странно, щуплый Костыль обладал хорошим голосом. Иногда он исполнял под гитару песни Высоцкого. Изрядно выпив после очередной «пульки», он негромко выводил:

Третьим партнером был Першин. Он играл лучше Славика и Кости Шигина, но уступал Ладынину. Вадим как-то сказал Николаю, что тот совершенно не умеет владеть своим лицом. «В твои карты даже заглядывать не надо, на физиономии все написано». Першин знал об этом, но ничего не мог с собой поделать. Когда игра шла вяло, ещё мог контролировать себя, но в азарте забывал о том, что по его гримасам можно читать, как в открытой книге. Получалось, что он сам невольно подсказывал партнеру следующий ход.

Вадим Ладынин, бывший однокурсник Николая, был самым сильным игроком из всей компании. Он не осторожничал, как Славик, при благоприятном раскладе был способен рискнуть, как Костыль, а главное, Вадим без напряжения мог всю игру держать в голове. Казалось, он знает, у кого какая карта на руках.

Ошибался Ладынин редко. Преферанс, как известно, игра счета, и выигрывает тот, кто лучше всех считает. Умный хладнокровный Вадим умел прекрасно анализировать и просчитывать ситуацию. А кроме то он отлично знал слабости своих партнеров.

Девицы и дамы всех возрастов засматривались на Ладынина, и для этого были все основания. Высокий, с мужественным лицом и спортивной фигурой, — раньше активно занимался спортом и даже имел разряд по плаванию, — Вадим, если хотел, умел быть обаятельным и неотразимым. Несмотря на это, в сорок три года продолжал оставаться холостяком. Ни одну из липнувших к нему девушек он так и не осчастливил. Вероятно, был слишком рассудителен и эгоистичен для того, чтобы обзаводиться семьей и о ком-то думать и заботиться. «До сорока лет жены нет и не будет,» — любил пошутить Ладынин. Он жил один в крошечной однокомнатной квартирке, оставленной ему родителями, на станции Лось.

Его личная жизнь оставалась тайной под семью печатями даже для тех, кто знал его неплохо. Николай помнил, что в научно-исследовательском институте одно время упорно ходили слухи, что Вадим имел короткую связь с симпатичной молоденькой лаборанточкой, Ириной Донцовой. Вроде она даже родила от него. Так это или нет, Першин не спрашивал. Лаборанточка давным-давно уволилась, и Ладынин никогда ни единым словом не заикался про эту историю.

Кандидатскую Вадим успешно защитил ещё в застойные времена и числился в том же ВНИИ, что и Першин. Ладынин прекрасно понимал, что заниматься наукой неперспективно, однако из института почему-то не уходил, медлил.

Последнее время он все больше и больше интересовался политикой. По стране непрерывно шли выборы. Один из знакомых, бизнесмен с темным прошлым, обещал нешуточную поддержку, если Ладынин займет нужную позицию. Безупречная репутация молодого ученого могла сослужить неплохую службу.

Вадим просчитывал, анализировал, словом, соображал. Не ошибиться бы, к кому приткнуться, лихорадочно думал он. А может, действительно, попробовать? Кому как не ему, умному, находчивому, в меру нахальному, обаятельному и смелому, заниматься государственными делами?!

Николай, Славик, Костыль и Вадим собиралась за карточным столом не первый раз. Знали они друг друга давно, исключение составлял лишь Шигин, которого недавно привел Доронькин.

Игра здесь шла скорее на интерес. Выиграть или проиграть при тех маленьких ставках, которые делались, можно было рублей 200–300, максимум — 500. Обычно это был классический преферанс, или сочинский, как его ещё называли, который как раз и предполагал участие четырех человек.

Небольшие ставки всех устраивали. Где ещё можно было вот так сыграть по маленькой, пощекотать нервишки, пообщаться, водочки выпить под нехитрую закуску, основу которой составляла закупленная в магазине нарезка? Недорогое нехлопотное удовольствие для одиноких мужиков.

Для необщительного, трудно сходящегося с людьми Першина встречи за карточным столом стали настоящей отдушиной. Он понимал, что это ещё один способ отгородиться от реальной жизни. А что ещё оставалось делать?

Пустая квартира, которая постепенно превращалась в холостую берлогу, бесперспективная работа в институте, — все было тоскливо и безрадостно. Иногда случались небольшие подработки, которые позволяли как-то выживать. Что ещё у него было, кроме этого?

Николай тем временем чертил на чистом листе бумаги «пулю».

— Кстати, — оторвался он от своего занятия, — я недавно узнал, что старое название «горы» — «курочка».

— Вот сейчас мы эту «курочку», которая по яичку несет, и распишем, — отозвался Вадим.

Доронькин, устроившись поудобнее в низком кресле, картинно поплевал на короткие пальцы и взял колоду.

— Давно не брал я в руки фишек.

— Целую неделю, — засмеялся Костыль.

— Разрешаете? — соблюдая ритуал, спросил Славик и облизал полные губы. — Старшая сдает.

Он перетасовал карты и обернулся к Вадиму, сидящему справа:

— Сними «шляпу».

Тот сдвинул несколько карт.

Доронькин сдал каждому по одной.

— Дама, — бросил на стол Николай даму пик.

— Валет, — Славик открыл валет червей.

— Девятка, — сказал Костыль.

У Вадима оказалась семерка треф.

Расселись по старшинству. Вадим и Костыль поменялись местами.

Николай, у которого была самая старшая карта, стал тасовать колоду.

— Мужики, может, выпьем по первой, чтобы руки не дрожали, — предложил Костыль.

— У кого они дрожат-то? — остановил его Доронькин и почему-то вздохнул.

Славик, несмотря на улыбочки и обычные прикольчики, нервничал. Его что-то беспокоило, но он скрывал свое состояние, пытаясь держаться раскованно и непринужденно. Если бы Николай был меньше занят своими мыслями, он непременно обратил бы внимание на настроение приятеля.

Предложение Шигина не поддержали.

— После распасовки хряпнем, — сказал Доронькин.

По неписаным законам хозяин квартиры, у которого собирались расписать «пульку», заранее запасался выпивкой и закусками. Партнеры потом скидывались на общий стол, чтобы никто не был в пролете.

Когда закончились два круга распасовок, оказалось, что Вадим набрал меньше всех, Николай и Славик — одинаково, а Костыль проиграл.

— Ну, Костяныч, заказывай музыку и пойдем водку пить, — подал голос Вадим.

— Значит, так, — предложил Костыль. — Вист по копейке, в пулю сто, наверх по триста, мизер кабальный и выбивается девятерной. Время окончания… — Он вопросительно обвел глазами партнеров: — Как обычно, одиннадцать часов вечера.

Все согласились.

Славик посмотрел на часы и предложил:

— Ну,теперь можно и водочкой разговеться. Господа, прошу всех на кухню.

— На стол играем? — остановил его Костыль.

— А как же, как всегда, — дружно поддержали его. — Проигравший сбегает за выпивкой.

Когда все ушли на кухню, в комнату вернулся Славик.

— Я сейчас, мужики, один момент, Костик, ты наливай пока да нарезку вскрой, — крикнул он.

После этого Доронькин плотно закрыл дверь и набрал номер телефона. Говорил он вполголоса и недолго. Положив трубку, покосился на прикрытую дверь.

— Порядок, — одними губами прошептал он и, прерывисто вздохнув, направился на кухню.

Напряженное выражение исчезло с лица, только в глазах осталась тревога.

— Все переговоры ведешь, деньгу колотишь, — подковырнул его Вадим, когда Славик появился на кухне.

— Да какое там, — отмахнулся Славик и потянулся к своей рюмке. — Хорошо! крякнул он и с чувством исполненного долга набулькал себе воды из пластмассовой бутылки.

— Вредно водку запивать, — остановил его Вадим.

— А-а, отмахнулся Славик, — жить тоже вредно.

Николай на этот раз выпил совсем немного, на что обратил внимание Костыль.

— За тобой кто угонится, ты у нас известный пенальтист! — Славик торопливо жевал бутерброд с ветчиной.

— Эт-то точно, — засмеялся Костя. — Такой гол в свои ворота я наверняка не пропущу. — Он залпом выпил ещё одну рюмку и с сожалением посмотрел на пустую тару.

Как правило, после распасовок они больше одного поллитра не выпивали.

— Пошли, мужики, время!

Хозяйственный Доронькин уже ставил недопитую бутылку пепси в холодильник.

— Чтобы холодненькая была.

Началась игра. Велась она честно, поэтому все определял расклад.

В этот вечер Славик почему-то играл хуже своих возможностей. Он сидел как на иголках и время от времени незаметно посматривал на телефон.

— …Раз, — начал Вадим.

Славик спасовал.

Костыль помедлил и тоже присоединился к нему:

— Я пас.

— Два, — не раздумывая, начал торговаться Николай.

Когда Вадим дошел до шести червей, Першин тоже уступил ему. Ладынин заказал семерную.

Игра пошла своим ходом.

Часов в восемь вечера проигрывающий Костыль взмолился:

— Мужики, пойдем ещё выпьем, может, потом повезет.

— Плачь больше, — карта, она слезу любит, — съехидничал Славик, но предложение Кости поддержал. — Действительно, пора ещё пропустить по одной.

Ладынин выигрывал, а потому был настроен благодушно.

— Помнишь, песенку преферансиста, — спросил он на кухне, обращаясь к Николаю, — которую мы пели в институте студентами?

— Нет.

— Ну как же, сессия на носу, а мы ночи напролет в общаге в картишки режемся. Предмет сдавать приходишь, а глаза красные. Говоришь, над книгами ослеп.

— Какая песня-то? — заинтересовавшись, спросил Костыль.

— «Наша мама — дама треф…» — начал Вадим.

— А, знаю, — оживился Костыль.

Он потянулся к гитаре.

Костыль, верно схватив нехитрый мотивчик, с упоением наигрывал на гитаре.

— Веселое было времечко, — Вадим отстукивал мелодию на столе. — А вот эту знаешь? «А жить ещё две недели…»

— Спрашиваешь, — обиделся Костя. — Как говорится, мы все учились по-немногу.

Он стал напевать:

— Слушай, а ты что заканчивал? — не удержался от вопроса Вадим.

Веселая улыбка сползла с лица Шигина.

— Да… — начал он, — не закончил я высшее учебное заведение. Так получилось. Ну и хрен с ним! — Он грубо выругался, не закусывая, опрокинул рюмку водки и сморщился то ли от водки, то ли от неприятных воспоминаний…

Исчезнувший на короткое время Славик снова возник на кухне:

— Ладно, заканчивайте со студенческим фольклером, карты заждались.

Он придержал Вадима за руку.

— Кончай ты с этими расспросами. Костяныча с четвертого курса института выперли с волчьим билетом, статью на него повесили, понял? А ты пристал, как прокурор, душу травишь, где да что. Он и так пьет сверх меры. Сломали парня.

— Извини, старик, — искренне огорчился Ладынин, — не в курсе.

Игра продолжалась.

По-прежнему впереди был Вадим. Николай потихоньку к нему подтягивался. Славик немного проигрывал.

— Вот тебе и бубны — люди умны, — приговаривал он, отмечая на «елочке» сыгранные партии.

Славик, обычно игравший спокойно, нервничал и делал непростительные промахи. Сидя на сдаче, он часто выходил курить на кухню, унося с собой телефон.

Костылю в этот вечер явно не везло.

— А ещё говорят, первому кону не верь, первому выигрышу не радуйся, — кривился он. — Вот тебе хрен! Уж как сначала не повезет, так на родной сестре триппер схватишь.

Он тоже много курил. Несколько раз поразмяться выходил из-за стола и Вадим.

Еще дважды в процессе игры партнеры прикладывались к бутылке. Речь становилась все энергичнее.

— Твою ж мамашу! — кипятился Костыль. — На пиках вся Москва играет, а я без двух остался. В прикупе фунт дыма, да ещё и козыри на одной лапе.

— Не со своего хода бывает, — посочувствовал Славик. — Не переживай, не корову проигрываешь.

Доронькин тоже был недоволен.

— Это называется, что такое не везет, и как с ним бороться. На семерике марьяж ухлопали, и остался без одной.

Николай посочувствовал ему:

— Перезаложился, ведь знаешь, что не со своего хода не рискуй!

Шигин пьяными глазами смотрел на Ладынина:

— Везет тебе, Вадим, мизер сыграл, а мог бы две взятки получить.

— Какое там «везет», — возразил Ладынин. — Прикуп не в жилу: туз и маленькая к чистой масти. Я-то ждал прокладку к одному из вальтов с семеркой, но увы.

Вадим пил наравне со всеми, но оставался почти трезвым.

— А вы, други мои, сами виноваты, — продолжал рассуждать он, — не угадали снос. Я выигрывал, решил подсесть, чтобы вам не обидно было, вот и пошел на авантюру.

— Знаем мы, какой ты благодетель, — громко икнул Костыль, — всех обыграл.

— Пока не всех, а одного тебя, — отпарировал Вадим.

В голове Николая приятно шумело. Он комфортно себя чувствовал в этой среде с непременными разговорами, сетованиями, разбирательствами и анекдотами.

— Журналисты совсем обалдели, — говорил Ладынин. — Тут открываю газету и на первой полосе читаю: «В результате беспорядочной стрельбы убили известного бизнесмена, владельца крупной фирмы „Магнолия“, и его компаньона». Какая же это беспорядочная стрельба? Очень даже прицельная, если такой результат в итоге.

— Не говори, — согласился Славик. — Совсем нас за лохов держат. Просто так никого не убивают.

— …Возвращаюсь я, значит, со службы, тогда ещё на работу ходил, — рассказывал Шигин. — Платили немного.

— Жить будешь, а любить не захочешь, — встрял Славик.

— Да какое там — любить, копейки получал. Иду по проспекту Мира, а там палаток разных — до черта. Тогда, в начале девяностых, народ прямо-таки очумел с этими палатками. Я тоже глаза пялю на импортную продукцию. Вдруг, смотрю, член искусственный продается.

— Большой? — осведомился Доронькин.

— Нормальный. И главное, цена у него, как сейчас помню — 1832 рубля. Ровно столько, сколько мне платят в моей конторе. Ну, до рубля! Я обалдел, а потом задумался: что же это я получаю за свою работу — …уй?! И так мне обидно стало.

— Прямо вместо анекдота рассказывать можно, — засмеялся Вадим.

— Уволился я потом из той конторы, — вздохнул Костыль.

Николай вышел ненадолго в ванную, чтобы ополоснуть лицо холодной водой, а вернувшись, услышал, как Славик и Костя о чем-то спорят. К игре в преферанс это не имело никакого отношения.

— Говорю тебе ещё раз, — раздался резкий, уверенный в собственной правоте голос Славика. — В золотом царском червонце — 7,74 грамма чистого золота.

— Нет, — упрямо замотал головой пьяный Костыль.

— Что — нет? — не выдержав, заорал Славик. — Не путай Божий дар с яичницей.

Костыль забормотал что-то неразборчивое для непосвященных, но прекрасно понятое Славиком.

— Я говорю про монеты Николаевской реформы 1895–1898 годов, — уверенно заговорил Доронькин. — Общий вес монеты — 8,4 грамма или 8,6 в зависимости от года выпуска. А если брать вес драгметалла в чистоте, то это будет 7, 74234 грамма, — процитировал Славик по памяти. — В пятирублевике, соответственно 3, 87117 грамма презренного металла, как у нас до недавнего времени любили его называть. Уж я николаевских червонцев столько в свое время перепродал, что эти цифры намертво в память врезались.

— А, ну так… — начал Костя, но Доронькин перебил его.

— Ну, ну …ер гну. С кем спорить вздумал!

Костыль, чтобы легче переварить собственное поражение, хлопнул ещё рюмку.

— …Научи свою маму в бутылку писать! — продолжал бушевать Доронькин.

Николай, едва услышал этот разговор, обомлел.

Сегодня он несколько раз подумывал о том, что хорошо бы навести Славика на разговор про золотые монеты. Весь вечер искал удобного момента, но не решался заговорить. Сейчас как раз представился такой случай.

— А сколько, к примеру, может сейчас стоить николаевский червонец? — небрежно спросил Николай.

Оба замолчавших спорщика уставились на Першина.

Костыль беспечно захлопал глазами.

— Тебе-то это зачем, или тоже хочешь знатоком заделаться?

— Да так просто, интересно, — скованно ответил Першин. Он был уже не рад, что ввязался в разговор.

— А может, у тебя звонкая монета завелась? — Костыль засмеялся, довольный своей шуткой.

Он отвернулся и отошел в сторону, а через минуту и вовсе забыл про неожиданный вопрос Николая. Делать ему, что ли, нечего, как про всякую глупость думать?

На вопрос Першина ответил Доронькин:

— Цена золотого царского червонца колеблется от восьмидесяти до ста долларов.

Николай не заметил, как при этих словах посерьезнел Вадим. Его глаза буквально впились в лицо Першина.

— Антикварной ценности монеты не представляют, — продолжал пояснять Доронькин. — Сейчас, к сожалению, их цена снизилась. В 95-м году, я тогда как раз занимался этими делами, стоимость составляла 104–112 доллларов за штуку.

Славик говорил спокойно, небрежно, но Николай почему-то смутился и поперхнулся.

— Будь здоров, не кашляй, — Вадим, неприметно стоявший в стороне и не пропустивший ни единого слова из разговора, стал колотить Славика по спине.

— Хватит, хватит! — сквозь брызнувшие слезы взмолился тот. — Душу вышибешь, дьявол!

Игра подходила к концу. Доронькина она больше не занимала. Куда подевалась эта сучка, почему до сих пор нет звонка? Может, случились непредвиденные обстоятельства? Что, что там могло случиться?! В любом случае она должна позвонить. Оставшееся время он лихорадочно соображал, что делать. Прекрасно задуманная комбинация валилась, как карточный домик. Надо немедленно что-то предпринять, а он сидит тут и как ни в чем не бывало в картишки дуется.

Славик вздохнул с облегчением, когда сыграли последний круг.

— Подобьем бабки, — потянувшись всем телом, предложил Вадим.

После несложных подсчетов оказалось, что за вычетом небольшого выигрыша Николая Костыль проиграл З45 рублей, а Славик 131 рубль.

— Эх, надо было в очко замесить или в секу сгонять, — никак не мог успокоиться Костыль.

— Ну, это в другой компании, — прервал его Вадим. — Что ты расстраиваешься? В кои-то веки выпьешь на свои да ещё и друзей угостишь.

— А я будто отказываюсь, — ухмыльнулся Шигин, собираясь бежать в ночной магазин. — Все по протоколу, как говорят в высоких сферах. Одна нога здесь, другая там. Чего купить-то? — обернулся он в дверях.

Единодушно остановились на паре бутылок водки и на какой-нибудь недорогой нарезке.

— Пивка ещё захвати по бутылке на нос, — крикнул вслед Доронькин.

Внутри у него кошки скребли, но старался не показывавать вида. Пока Костыль отсутствовал, Славик ещё несколько раз пытался позвонить. Он набирал один и тот же номер, но телефон не отвечал.

— Тварь! — негромко выругался он, сжимая кулаки. — Куда пропала эта стерва?

Появившегося с дополнительными припасами Костю встретили как родного.

За столом Николай, поддаваясь на уговоры Славика, опрокидывал рюмку за рюмкой. Пил и понимал, что делать этого не надо. Потом пьяные возгласы партнеров доносились до него как будто сквозь пелену.

— …Сколько ни поставь, все ухряпаем, — кажется, это жаловался на жизнь Костыль.

— …Да куда он денется, когда разденется! — трубил возле уха голос Славика.

Потом пел под гитару Костя что-то жалобное и щемящее, громко смеялся Вадим, о чем-то рассуждал Доронькин. И опять, пили, пили, пили… Окончательно окосевший Николай вскоре перестал различать голоса собутыльников.

Глава 5

Першин проснулся от резкого телефонного звонка. Надо подняться и снять трубку, приказал себе, но сил не было. Он даже глаза разлепить не мог.

На звонок, к удивлению Николая, ответили без него.

— Алло, — раздался знакомый мужской голос. — Не появлялась… Понятно. — Говоривший оборвал разговор, в сердцах швырнув трубку, и внятно произнес: — Вот сука!

Кто-то шумно дышал и двигался рядом. Николай удивился ещё больше. В его квартире некому было разговаривать по телефону. Он открыл глаза.

Незнакомые шторы на окнах были полностью задернуты. Но это были чужие шторы, и квартира, в которой находился, тоже была не его.

— А, очнулся наконец!

Над Николаем склонилось оплывшее лицо Славика Доронькина.

Першин, с трудом поворачивая голову, силился вспомнить, что случилось накануне.

— Значит, я у тебя остался? — сообразил он.

— Ну да.

— А Вадим с Костиком?..

— Эти, слава Богу, убрались, — хмыкнул Славик. — А то куда бы я вас всех уложил?

Николай попытался подняться с кушетки, но малейшее движение вызывало дикую головную боль.

— Ох, черт, — простонал он, — как же это я так набрался?

— Не говори, — подхватил Славик, — уж что выпито было, то выпито. Костяныч тоже еле живой был, да и Вадим прилично накачался. Гульнули вчера на всю катушку.

Першину удалось сесть.

— Похмеляться будешь? — Славик деловито достал початую бутылку.

Николай поморщился.

— Ну, как хочешь, — понял его по-своему Доронькин. — Я — так с дорогим удовольствием.

Першин, наблюдая за дергающим кадыком приятеля, почувствовал тошноту. Он вскочил с кушетки и, зажав рот, кинулся к туалету.

Появился минут через десять бледнее прежнего.

— Да, друг мой, — выразительно протянул Славик, с сосредоточенным видом жуя засохший бутерброд, — чем лучше вечером, тем хуже утром. — Сам он находился в нормальном состоянии, хотя вчера тоже выпил немало. — Жив?

— Условно, — прохрипел Николай.

Ему было неудобно за себя. Надо же нажраться до такой степени! Давно с ним подобного конфуза не происходило. Даже вот ночевать остался в чужой квартире.

— До дома доберешься?

Першин кивнул.

— Может, примешь допинг на посошок? Мне так очень даже помогает.

— Нет. — После неприятной процедуры Николай почувствовал себя лучше. — Думаю, не стоит.

— Хозяин — барин, — сказал Славик, потянувшись за очередным бутербродом. Тогда поешь чего-нибудь.

Николай покачал головой, при мысли о еде к горлу опять подкатила тошнота, но на сей раз удалось справиться с ней. Ему захотелось поскорее выбраться из этой квартиры и вдохнуть глоток свежего воздуха. Как Славик может с таким аппетитом жевать эти мерзкие вчерашние бутерброды?

— Домой пора сваливать.

— Вот и хорошо, а то у меня, понимаешь, дела с утра. Уже пора бежать.

Когда Доронькин закрывал за гостем входную дверь, его лицо выглядело озабоченным.

На улице стало легче. Легкий ветерок обдувал гудящую, как котел голову. Но это была не такая боль, от которой хотелось лезть на стенку. Он осторожно вертел головой из стороны в сторону, словно проверяя себя. Ничего, терпеть можно.

Летним августовским утром машин и пешеходов на улице было немного. Николай с наслаждением вдыхал прохладный воздух. Даже свитер стянул с себя и распахнул ворот рубашки. По мере того, как унималась боль, в голову лезли дурацкие мысли.

Пили они все наравне, так? Так, ответил себе. Может, только Костыль торопился. Но Костыль Першина не интересовал. Вадим и тот набрался под завязку, хотя с ним это случалось крайне редко. А Славик…

«Ну вот, водку не пьешь, женщинами не интересуешься, что ты на самом деле…» — Николай сейчас будто слышал его насмешливый голос. Доронькин набулькивал ему по полной, а сам только губы мочил. Почему?

Он даже споткнулся от этой мысли и обругал себя. Ну, кретин! Зачем Славику его спаивать? Нашел о чем думать. Пить надо меньше, тогда всякая ерунда в голову лезть не будет. Человек его приютил, на ночь у себя оставил, похмелиться предлагал, а он его в чем-то подозревает.

Вспомнив одутловатое лицо Доронькина, жующего засохший бутерброд, передернулся. И все-таки что-то странное было в поведении Доронькина.

Николай кусал губы. Может, зря он про монеты вчера заикнулся? Да нет, все нормально, никто ничего не понял. Спросил и спросил. Мало ли, о чем они весь вечер болтали?

Подходя к собственному дому, Першин почувствовал, как рубашка прилипла к спине от быстрой ходьбы. Захотелось поскорее встать под душ и освежиться. За свою жизнь он всего несколько раз засыпал в одежде. Сейчас было такое ощущение, словно его облили чем-то липким и вонючим.

С детства у него была особая восприимчивость к запахам. Николай сильно страдал от этого. Обоняние обострялось после принятия алкоголя.

Войдя в квартиру, он ещё в прихожей стянул джинсы и стал расстегивать рубашку. И тут почувствовал чужой запах. Приятный, легкий, еле уловимый аромат витал в помещении. Пахло женщиной, вернее, её духами. Странно, с этим запахом у него были связаны какие-то воспоминания, но вот какие именно, он не мог припомнить.

Николай в удивлении замер. Никаких женщин здесь давным-давно в помине не было.

Он заглянул сначала в свою комнату, потом в мамину. Естественно, нигде никого не обнаружил. Когда стоял на пороге материнской комнаты, показалось, что аромат духов здесь был концентрированнее, чем в других помещениях. Вздохнув, словно издеваясь над собственной глупостью, отправился под душ.

В шортах и легкой рубашке он сновал по кухне, готовя легкий завтрак. Теперь у него все будет по-другому, капли больше в рот не возьмет. Вода смыла усталость, освежила голову. Появилось желание немедленно сделать что-то хорошее, нужное и полезное. А ещё очень захотелось посмотреть на золотые монеты, взять их в руки, потрогать.

Николай пошел в мамину комнату. Открыв шкаф, он нашарил заветную коробочку. Вот она, здесь, на месте. Он открыл её.

Коробочка была на месте, но монет в ней не было.

Николай остановившимся взглядом смотрел на скомканный темный фланелевый лоскут. Онемевшими пальцами даже потряс его. Нету!

— Что же это? Как! — вырвалось у него.

Он сделал несколько шагов и рухнул на диван. Его стало трясти. Дикая боль в затылке пронзила насквозь, словно кто-то безжалостный ширнул длинной острой иглой.

— У-у-у! — застонал он и обхватил голову руками.

Мысли кипели в голове, как в готовом взорваться котле. В какой-то момент показалось, что сходит с ума. Не приснились же ему эти монеты?!

Он сидел, закрыв глаза. Что-то сместилось в сознании. Явь перемешивалась с причудливыми фантастическими видениями. Не было никаких монет, и клада Пимена тоже не существует. Выходит, у него действительно что-то не в порядке с головой и пора ложиться в клинику. Мистика, избыток воображения… Тогда, в далеком детстве, врачи вполголоса намекали матери и об этом.

— Спокойно, спокойно, — шепотом твердил себе, как молитву, простые слова.

Покой не приходил.

Стало нечем дышать, он рванул ворот рубашки. Удушье продолжалось. Неверными шагами Николай подошел к окну и распахнул створки. Господи, что же с ним творится?!

Он обвел глазами комнату. Взгляд скользил по иконостасу. Стоп!

Он автоматически зафиксировал едва приметный беспорядок на набожнике. Раньше иконы располагались по-другому. Сейчас расстояние между ними было значительно увеличено. Через мгновение понял, в чем дело. Не было любимой маминой иконы, которой она так дорожила. Исчез Николай Угодник!

Николай беспомощно оглядывался по сторонам, понимая бесполезность этого занятия. Он никогда ничего не трогал на иконостасе. Значит, это сделал кто-то другой. Тот, кто потом унес и монеты. Они существуют! И клад Пимена…

Резко прозвеневший звонок заставил его вздрогнуть.

Николай решительными шагами направился в прихожую. Теперь его не трясло. Он был удивительно спокоен и горел желанием действовать. Ничего, разберется, думал он. Теперь во всем разберется.

— Кто там? — громко спросил он.

— Открой, пожалуйста, — раздался удивительно знакомый голос. — Это я, Мила.

За порогом стояла бывшая жена Першина, Людмила Гусева. Красивая, элегантно одетая темноволосая женщина, которая всегда подавляла его своей волей и решительностью.

Едва открылась дверь, Николай сразу же уловил знакомый аромат, тот самый, что совсем недавно ощущался в прихожей и в комнате матери. Только сейчас запах был сильнее.

Першин замер.

— Может быть, ты пригласишь меня войти? — по-своему поняла замешательство бывшего мужа Людмила.

Он молча отстранился, пропуская её.

Людмила как хозяйка прошла на кухню и уселась на стул.

— Как живешь? — она оглядывала помещение. — А здесь, я смотрю, ничего не изменилось.

— А что здесь должно измениться? — хмуро спросил Николай.

— Ну, люди как-то обустраиваются, избавляются от старых вещей, стремятся к совершенству.

— Я не стремлюсь. Меня все устраивает, как есть.

— Ты совершенно не изменился, — капризно пожала она плечами.

— Скажи лучше, чему обязан твоему визиту?

— Да вот решила навестить, — Людмила, закинув ногу на ногу, стала покачивать изящной туфелькой. Чтобы не смотреть в глаза бывшему мужу, она внимательно разглядывала лакированный носок собственной туфли.

— Не понял. — Николай, проследив за её взглядом, поднял на неё глаза. — Не понял причины.

— А разве ты не рад меня видеть? — изумленно произнесла Мила. — Вот уж не думала… — Она обиженно поджала губы.

— Скажи, пожалуйста, — не отвечая на её вопрос, произнес Николай, — какими духами ты пользуешься?

От изумления Людмила вскочила со стула.

— Чего?

— Ну вот, теперь ты меня не понимаешь. Я спросил, как называются те духи, которые ты употребляешь, — медленно повторил Николай, не спуская с неё глаз.

— «Фиджи», французские духи «Фиджи». Я и раньше ими пользовалась, ты что, забыл? Может быть, объяснишь мне наконец, в чем дело?

Теперь от манерности Людмилы не осталось и следа. На Першина настороженно смотрели глаза тридцатипятилетней женщины, полные тревоги и недоумения.

— Объясню. Со временем.

Николай поднялся, достал из холодильника минеральную воду и набулькал себе в стакан.

— Тебе тоже? — спросил он.

— Нет, — резко ответила Мила.

— Как поживает муж-бизнесмен, к которому ты ушла от меня?

— Понятия не имею, — она старалась говорить высокомерно, но голос, выдавая её с головой, дрогнул.

— А что так?

— Это имеет какое-то значение для тебя?

— Наверное. Ты расспрашиваешь про мою жизнь, я — про твою. Это нормально.

— Может, и нормально, но ты не ответил ни на один мой вопрос.

— Не торопись.

Николая закурил.

— Как понял, ты снова поставила не на ту лошадку?

— К сожалению, — зло сказала Людмила. — Он оказался не тем человеком, за которого себя выдавал.

— И поэтому за неимение лучшего кандидата решила снова осчастливить меня своим вниманием? Так сказать, приземлиться на время на запасном аэродроме. Зачем? Неужели жулик-торгаш тебя даже приличной квартирой не обеспечил?

— Представь себе, нет. — Она плотно сжала губы. Инициатива разговора постоянно ускользала от нее, и с этим ничего нельзя было поделать.

— Вот как?

— Он обманул всех, обобрал своих акционеров и слинял за рубеж. На Петровке на эту гниду заведено уголовное дело. Меня несколько раз на допросы вызывали, интересовались, не поддерживаю ли я с ним связь. Какая связь! Подонок оставил меня совершенно без денег и прихватил те побрякушки, которые дарил мне.

Она заплакала. И сразу же её холеное лицо стало жалким и беспомощным. Исчезла высокомерная осанка, опустились плечи, сидевшая на стуле женщина прямо на глазах превращалась в обыкновенную тридцатипятилетнюю бабу, которая все ещё пытается держать хвост пистолетом. Это просто, когда рядом богатенький мужик, способный обеспечить, удовлетворить, предоставить… Тогда легко и весело шагать по жизни. А вот когда все приходится делать самой, и это не очень получается, тогда совсем другое дело.

— Да, хорошенькая история.

Першин покачал головой. Только сейчас он заметил, что Людмила заметно постарела и немного раздалась в теле. Полнота ей не шла, придавая всему облику что-то бабье.

— Тебе пришлось вернуться в квартиру родителей, отношения с которыми, насколько я помню, всегда были напряженными.

— Ты невыносим. Даже в этом не изменился и по-прежнему невозможен. — Ее лицо пошло красными пятнами. Слезы мгновенно высохли. Она потянулась за сигаретами. — Твоя страсть расставлять точки над «i» просто смешна. Не понимаю, за что тебя любила моя мать, она до сих пор считает наш развод ошибкой.

— Я тоже к своей теще всегда относился с уважением. Люда, — голос Николая был серьезен, — я не верю в совпадения. Тебя пытаются втянуть в очень нехорошую историю. Кто посоветовал навестить меня сегодня?

— Это так важно?

— Важнее, чем ты думаешь. Так кто?

Глаза Николая смотрели на неё в упор.

Людмила молчала.

— Хорошо, — он поднялся и взял её за руку. — Пошли.

— Куда? — слабо засопротивлялась она. — Куда ты меня тащишь?

Николай, крепко держа её за локоть, подвел к комнате матери и открыл дверь.

— Заходи, — приказал он.

Людмила шагнула за ним следом.

Они стояли возле иконостаса.

— Ой, — вырвалось у нее, — а где эта икона в золотом окладе?

— В позолоченном, — поправил Николай. — Оклад выполнен из позолоченного серебра.

— Какая разница! — фыркнула Людмила.

— Никакой. Теперь никакой, потому что икону украли.

— И ты, — она задохнулась от гнева, — ты думаешь, что я в этом замешана?

— Не думаю, — он устало вздохнул. — Уже не думаю.

Людмила от ярости закусила полные губы.

— Вот мерзавец, надо же, — от негодования она сжала кулаки. — Подумать только, кругом одни мерзавцы! И ты тоже хорош, — накинулась она на бывшего мужа. — Сказать про меня такое!

— Так кто тебе посоветовал навестить меня? — не обращая внимания на выкрики, спокойно спросил Николай.

— Доронькин, — тихо произнесла Людмила.

Першин уже догадывался, какой будет ответ, но все равно удивился. — Ты с ним встречалась?

— Да, — кивнула она и тут же спохватилась. — То есть нет, не встречалась. Он позвонил.

— Он знает номер телефона твоих родителей?

— Ну, знает, а что здесь такого? Я давно ему номер давала. Не подозревала, что он его сохранил.

— Когда Доронькин позвонил?

— На этой неделе.

— А поточнее?

Она наморщилась.

— Сегодня суббота, значит, в среду. Я удивилась, думаю, с чего бы это? Про все расспросил. Когда рассказала, что меня муженек кинул, не удивился. Даже показалось, что знает про это. Сюсюкал, это он умеет: Милочка то, Милочка се. Я опешила: с чего бы такое внимание? Потом на тебя разговор перевел, сказал, что вот, мол, живет мужик один, мается, навестила бы, дескать. А я… Да чего там! — она махнула рукой. — Славик сказал, что в пятницу вы, как всегда, у него собираетесь, в субботу ты должен быть дома. Такого мне напел, что я уши развесила.

— Понятно. И между делом попросил, чтобы не рассказывала мне о вашем разговоре, так?

— Да.

Николай в волнении грыз ноготь большого пальца. Спохватившись, спрятал руки за спину.

— И что теперь будешь делать? — Людмила с тревогой следила за ним.

— Разберусь.

— Ведь это очень дорогая икона, да?

— Наверное, но дело даже не в этом. Доронькин сильно пожалеет, если не вернет икону на место.

Мила улыбнулась.

— Знаешь, я, кажется, ошиблась, когда сказала, что ты совершенно не изменился. Изменился, и ещё как! Раньше ты был, — она запнулась, подбирая нужное слово.

— Как тряпка, — договорил за неё Николай.

— Нет, но… — Она смешалась. — В общем, да. Сейчас я тебя не узнаю. Вроде бы все по-прежнему, но это не так. Таким я тебя не знала.

Людмила с удивлением и любопытством рассматривала бывшего мужа, словно сегодня увидела его впервые. На нем были одеты выцветшие шорты и старенькая, кое-где даже заштопанная рубашка. Все это было далеко от её представления о настоящем мужике, но… В нем присутствовали внутренняя сила и напор. Это ощущалось даже на расстоянии. И этого мужика она считала неудачником? Видно, крепко что-то напутала в жизни, если не рассмотрела, не оценила, не поняла…

— Если бы ты был таким раньше, — тихо произнесла она.

В комнате повисло неловкое молчание.

— Мила, — Николай никогда не называл её Милой, но в этот момент переступил через себя. — Давай не будем повторять старых ошибок. Ладно? Мы оба сыты этим по горло. Зачем портить свою жизнь? Я не тот человек, который тебе нужен, и никогда не смогу им быть.

— Наверное, ты прав, просто так хреново сейчас, что за соломинку хватаешься. Извини.

— У меня к тебе огромная просьба, если Славик вдруг позвонит, скажи, что не была у меня.

— Поняла.

Она направилась к двери, но у порога обернулась.

— Забыла сказать. На днях Вадима Ладынина видела. По-моему, он процветает.

Николай замер.

— Ладынина? Вы о чем-то говорили?

— Да так, ни о чем особенном. Вадим возвращался с политической тусовки, был немного пьян и необыкновенно разговорчив. Намеки какие-то странные делал, я даже не поняла, что он имел в виду. А про тебя сказал, что живешь один.

Николай переваривал услышанное. Его приятель ни словом не обмолвился об этой встрече.

Людмила исчезла, оставив после себя легкий запах все тех же французских духов.

После её ухода Першин кружил и кружил по комнате. До малейших мелочей вспоминал вчерашний вечер. Кто из этих троих: Доронькин, Ладынин или Костыль, — неотступно думал он. Подумав, вычеркнул Шигина. Хотя…

Николай яростно кусал пересохшие губы. Вот тебе и расслабился, перекинулся в картишки. Он сцепил пальцы. Да, крупно его вчера облапошили! Все происходящее стало напоминать очередную партию в преферанс. За столом по-прежнему четверо игроков: Доронькин, Ладынин, Костыль и он, Николай Першин. Кто-то из этой троицы набрал себе одних козырей, а ему скинул плохую карту. Так не пойдет, господа! Кто-то тасовал, как хотел, колоду, зная наперед все его ходы.

«Посмотри в карты соседа, в свои всегда успеешь», — казалось, наглый голос Славика звучал где-то здесь, совсем рядом.

И все-таки что-то здесь было не так. Доронькин только с виду нагл и напорист, на самом деле при серьезной опасности он трусит, как заяц. На икону у него давно глаза горели. Не продаешь? Значит, буду действовать иначе.

Допустим, он организовал похищение Николая Угодника, пока Першин резался в карты. Запутывая следы, устроил так, чтобы Людочка здесь появилась. Дескать, пока с бывшей супружницей разберется, пока то, да се, время уйдет. Да и кто знает, чем эта разборка может закончиться… Николай ведь кто в его понятии? Тряпка и тюфяк, из которого любая баба веревки вить может.

В этих действиях просматривался почерк Славика. В конце-концов Доронькин мог даже предположить, что Першин не сразу заметит пропажу иконы, особенно если напустить на него бывшую жену. Но зачем нужно было брать монеты?!

Выстроенная версия трещала по швам. Николай пытался представить себя на месте Славика. Тот — вовсе не дурак, человек он осторожный и ничего не делает без подстраховки. А здесь что получается? Неувязка. Кражу иконы можно сразу не заметить, но пропажу монет… Не похоже это на осторожного Доронькина, совсем не похоже. Здесь явно не сходились концы с концами.

Мысли Першина путались, противоречили одна другой. Разобраться в этом клубке было невозможно. И все-таки без Славика здесь не обошлось, сделал вывод Николай. Только вот куда с этим выводом податься? Если предположить, что в деле участвовал Ладынин, то…

Николай затряс головой. Просчитать действия Вадима было не по зубам.

Появилось ощущение, будто что-то он здесь пропустил, недоучел. Очень важное, что не принял во внимание. А без этого выиграть предстоящую партию было невозможно.

Глава 6

— Да не знаю я ничего! — заорал Костыль, пытаясь освободить свою руку от хватки Першина.

— Ты не ори, — спокойно сказал Николай. — Я тебя пока ни в чем не обвиняю. Пока. Понял? — подчеркнул он.

— Ты что, с дерева упал? Я вчера весь вечер напротив тебя просидел, забыл спьяну?

— Все просидели, а икона пропала.

— Славик «досками» уже не занимается, у него сейчас другой бизнес.

— Это не «доска», это икона Николая Угодника старого письма. Доронькин давно на неё зарился.

— Было дело, загорелся, но потом остыл. Мне он про это ни словом не обмовился. Слушай, — опять затрепыхался Костыль. — Чего ко мне пристал? Найди хозяина, у него и спрашивай.

— Спрошу, не беспокойся, только я для начала хочу с тобой переговорить.

— Переговорил, дальше что? — Шигин, видя, что ему ничего не угрожает, наглел на глазах.

— Мне ведь кое-что про ваши делишки тоже известно.

— Да когда это было, в студенческие годы! — отмахнулся Костыль. — За те делишки я сполна рассчитался.

Першин молчал, и от этого молчания таяла наглость Шигина.

— Что, что… — он беспокойно завертелся на месте.

— Да ничего, — с деланным равнодушием сказал Николай. — Помнишь, месяца полтора назад мы вместе от Доронькина возвращались?

— Ну, — неуверенно кивнул Костыль. — Вроде было.

— Ты мне про бабульку одинокую рассказывал, которую вы со Славиком обобрали, а она вам, подлецам, ещё спасибо говорила.

— Ну ты полегче насчет подлецов, — огрызнулся Костя.

Николай, не обращая внимания на его слова, продолжал:

— «Деточки, это для истории надо сохранить». Помнишь, как ты бабку ту передразнивал и хохотал во все горло?

— Ты… — Шигин не находил слов. — Ты, гад, специально у меня все выспрашивал, чтобы потом прижать.

— Нужен ты мне, как… — Николай выругался, что делал очень редко. — А гад — это точно, нужно было ещё тогда в милицию сообщить про ваши делишки. Характера не хватило, друзья вроде. «Друзья», — повторил он и сплюнул.

Костылю стало нехорошо. Едва услышал про бабку, помертвел от страха.

Он клял себя последними словами. Ну кретин, распустил язык! Только ментовки ему сейчас и не хватало! Начнут копать, всего навешают по совокупности заслуг. Последний раз отвертелся, четко под статью попадал, думал, все, загремел. Скупка краденого с целью наживы, до пяти лет статья, между прочим. Когда понял, что пронесло, неделю пил беспробудно, чуть Богу душу не отдал.

На старуху Костыля вывел Доронькин. У неё хранилось немало старинных вещей, которыми она очень дорожила. Из старинной дворянской фамилии была бабуся, некоторые предметы принадлежали видным деятелям прошлой эпохи. Продать? Да упаси Бог! К ней кто только не подкатывал с подобными предложениями.

Доронькин, проведя разведку, решился на гениальный ход. Устроил так, что с бабкой его познакомила женщина, которой старуха доверяла. Как ему удалось этого добиться — большой секрет, Шигину об этом не докладывали.

Славик, как ни странно, умел находить общий язык с пожилыми дамами. Он обхаживал старуху, как мог, стараясь не переборщить. Но волновался напрасно: недоверчивая владелица антиквариата была покорена.

Потом пришло время включать в игру Шигина.

Доронькин заранее запасся нужными бланками и печатями, где его компаньон фигурировал как директор несуществующего музея. Липовые документы сработали, у старухи отпали последние сомнения.

«Память о ваших замечательных родственниках, выдающихся людях эпохи должна сохраниться на века», «Никто не забыт и ничто не забыто!» — внушал старухе. Он был убедителен, пожилая женщина и вправду решила, что хранившиеся у неё вещи должны стать достоянием народа. Тем временем Доронькин подсчитывал стоимость антикварных предметов.

Словом, операция была проведена блестяще, с фантазией. Часть вещей была реализована за границей через дилерскую антикварную фирму в Нью-Йорке, которой заправлял приятель Доронькина Борис. Другая часть антиквариата осела в России у людей небедных.

Костылю в этой истории не нравилось то, что все «музейные» документы были оформлены на него. Случись что, шевелилась подленькая мыслишка, Доронькин в стороне, а он в ответе.

Славик успокаивал его:

— Чего волну гонишь? Старуха не сегодня-завтра помрет, она не встает уже.

«Не встает, — волновался Костя. — А если все же поднимется, что тогда?»

Иногда на трезвую голову думал о том, что Славик и его обошел, как ту нелепую старуху. Шеф до сих пор с ним сполна не рассчитался за выгодное дельце, все обещаниями кормит.

Сейчас, сидя на лавке в скверике рядом с Николаем, Костыль шкурой почувствовал опасность.

— Не гони «пургу», — сказал он, пытаясь придать голосу уверенность и развязность.

— Брось свои блатные закидоны, — остановил его Першин.

Костыль задумался. Чем дольше он думал, тел злее становилось его лицо.

— Ну что, разговор у нас будет? — повторил вопрос Николай.

— Будет, — решился Костыль. — Только я тебе ничего не говорил, и ты меня вообще сегодня не видел.

— Конечно, не видел, — согласился Николай. — Все, что скажешь, останется между нами.

Сегодня после ухода Людочки Першин часа два безуспешно пытался дозвониться до Славика.

Бесполезно! Он снова и снова набирал знакомый номер, но результат был нулевой.

— Ну, сволочь, я тебе покажу!

Он бегал по квартире, кипя от злости. Наконец решил ехать к Доронькину сам. Может, этот деятель трубку не берет?

К сожалению, Славика на самом деле не было дома.

— Не трезвоньте, молодой человек, — вышла на площадку пожилая соседка. — Нету его, уехал.

— Куда? — вырвалось у Николая.

— Откуда же мне знать!

— А вы точно знаете, что уехал?

— Конечно, — удивилась женщина. — Видела, как машину заводил, а куда, зачем, нам не докладывают.

Першин несколько минут стоял у подьезда, не зная, на что решиться. И тут он вспомнил про Шигина. Ну, конечно! Уж если кто и знает о планах Доронькина, так это Костыль, верный ординарец шефа.

Адреса Шигина он не знал.

Однажды, после очередной игры в преферанс, когда был при деньгах, подвез на такси пьяного партнера. По дороге Костыль трепался о какой-то старухе и удачно обтяпанном дельце. Першин слушал вполуха бессвязную болтовню, а вот, получается, сейчас это может пригодиться. Надо повести разговор так, чтобы у Шигина сложилось мнение, будто Николай знает достаточно про эту историю. Попробовать можно, тем более, что другого способа вызвать Костыля на откровенность не было. Только вот куда же он тогда отвез его?..

Несколько минут напрягал память и в конце концов вспомнил. Только бы очередная сердобольная дамочка, которой захотелось выступить в роли сестры милосердия, не выставила клиента раньше времени за порог, беспокоился Николай.

Волновался он напрасно. Шигин до сих пор столовался по этому адресу.

— …С Ленкой Мартыновой шеф в последнее время якшался, шушукались они о чем-то, я не интересовался. Ты ведь знаешь Ленку? — Глаза Костыля с усмешкой смотрели на Николая.

— Знаю, — выдавил Першин.

— Правильно, кто эту шалаву не знает! Славик её прикармливает, за это девица выполняет некоторые поручения. Сам небось понимаешь, о чем говорю.

Николай стиснул зубы и закрыл глаза. В какое дерьмо он вляпался!

С Леночкой Мартыновой Першина познакомил Славик. Случилось это совсем недавно.

— Давай, чего ты, сидишь один, как сыч. Посидим, винца попьем, девочка молоденькая, хорошенькая, без комплексов.

— Тем более, — отговаривался Николай. — Зачем ей такой старый попугай, как я.

— Э, не надо недооценивать наше поколение.

Доронькин был настойчив и не отвязался, пока Николай не согласился приехать.

Внешне девчонка ему даже понравилась. Стройная, даже худенькая, глазищи в пол-лица, неглупая, действительно, хорошенькая, в этом Славик его не обманул, только вот бледненькая очень. И какая-то дерганая. Настроение у Леночки менялось каждую минуту.

Они встречались с месяц, а потом Николай сообразил, что девочка принимает наркотики и прочно сидит на игле.

Он обалдел, когда случайно зашел в ванную комнату и увидел, как она профессионально ввела иглу в вену. Сразу же стали понятны беспричинная смена настроений и кое-что другое в её поведении. Она всегда носила одежду с длинными рукавами и никогда не демонстрировала перед ним голое тело, предпочитая заниматься любовью в полной темноте.

— Я так уютнее себя чувствую, — говорила она.

Ему показалось, что она привязалась к нему, мог поклясться чем угодно, что ей было хорошо с ним. Правда, иногда ловил на себе её взгляд, объяснить значение которого не мог.

Николаю было жаль молоденькую дурочку, он пытался поговорить о лечении, но она и слышать про это не хотела.

— Да пошел ты со своей заботой, достал уже, — огрызнулась девица, когда сильно надоел ей.

Они расстались.

Когда Першин рассказал Славику о том, что Леночка принимает наркотики, тот сделал удивленное лицо.

— Ну надо же, — по-бабьи всплеснул он руками. — Такая куколка. Жаль, очень жаль.

Теперь-то Николаю было ясно, что ни черта Славику было не жаль, он прекрасно знал о пагубной страсти девицы. Он просто-напросто воспользовался этой Мартыновой, навел её на Першина, чтобы она выкрала икону. За то время, что они встречались, у неё была куча возможностей стянуть ключ от квартиры и изготовить дубликат.

Николай припомнил, что с Леночкой он познакомился сразу после того, как наотрез отказался продать икону. Вот теперь все сходилось. Мартынова побывала у него на квартире, пока сидел за карточным столом, — это её духи он учуял в прихожей, случайно они совпали с теми, которыми душилась его бывшая жена,забрала икону и, не утерпев, пошарила в шкафу. Наркоманке деньги всегда нужны. То-то Доронькин перед этой пятницей пару раз позвонил, интересовался, не изменились ли у него планы.

— Широко шагает твой шеф, штаны бы не порвал.

Костыль шумно вздохнул.

— И все чужими руками жар загрести норовит. И где он вас, таких дураков, находит?

Шигин сморщился, ему стало безумно жаль себя. Чего там, прав Николай. Случись что, ему, Костянычу, уголовная статья светит да и Ленке дуре тоже, а Славик отвертится. Этот всегда сухим из воды вылезет. На коротком поводке его, Костяныча, держит, подкинет деньжат немного, и все. А сколько он для этого жмота сделал! Отговаривается, денег, мол, нет. У него их никогда нет.

Вдруг глаза Костыля озорно сверкнули:

— Только с Ленкой этой Доронькин накололся. Найти её не может. Ясное дело, смылась девчонка с иконой.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю, — многозначительно сказал Шигин.

— А все-таки?

— Сам звонил. Сначала хотел, чтобы я сгонял к её подруге, Мартынова там в последнее время проживала. Я уже собрался из дому выходить, но вдруг опять звонок, Славик на проводе. Сказал, отбой, дома сиди.

Шигин замолчал. Николай не торопил его, он видел, что Костыль, начав говорить, выложит все.

— Перезвонил потом часа через два, злой, как черт. Я так понял, что подружка Мартыновой сама со вчерашнего вечера её не видала. Так-то вот, — злорадно ухмыльнулся Шигин.

— Хорошее дело, — нахмурился Першин.

Он вспомнил, как утром Доронькин названивал по телефону, называл кого-то сукой, пока Николай спал. Значит, Леночку разыскивал.

Разговор с Костылем внес некоторую ясность в происходящее, но искать ответ на многие вопросы предстояло самому. А вопросов в голове у Николая вертелось немало. Зачем, например, Доронькин его спаивал вчера? В том, что это было именно так, Першин теперь не сомневался.

— В общем, так, — заключил он, — на ваши уголовные делишки мне наплевать, но скажи своему шефу, если не вернет то, что взял, наведу на него ментовку. Мне терять нечего. Понял? Пусть вернет, что взял, иначе будут крупные неприятности.

Пока Николай ехал домой, всю дорогу размышлял о случившемся. С кражей иконы и монет картина более-менее прояснилась. Стало нестерпимо грустно. Никогда не считал Славика хорошим другом, но и гадости такой тоже не ожидал.

Вспомнил, что мать никогда по-настоящему не верила Доронькину, ко всему их семейству относилась настороженно. Мать…

Николай вздохнул. За эти два дня произошло столько событий, сколько раньше и за год не случалось. С ним вообще никогда ничего не случалось при том образе жизни, что вел. Прозябание и тоска. Сейчас все было иначе, он словно проснулся от спячки и почувствовал себя другим человеком.

Приехав домой, Николай первым делом позвонил своему начальнику.

— Отпуск нужен. За свой счет, конечно. По семейным обстоятельствам.

Шеф даже не стал уточнять деталей. Нужен, так бери, можно было понять по голосу. Он даже не настаивал, чтобы в понедельник Першин появился в институте и собственноручно написал заявление.

— Сделаем, не беспокойся, — милостиво разрешил руководитель.

Еще бы не разрешить, если весь институт имел в среднем полтора рабочих часа в неделю. Отсутствие Першина вообще мог бы никто и не заметить, но Николай решил подстраховаться.

А дальше… Дальнейшие действия виделись ему достаточно смутно. Прежде всего необходимо было отыскать человека, который бы рассказал ему о том, что же произошло тогда в Ежовке.

Эта задача только на первый взгляд казалась простой. Бабушка Маня давно померла, лет десять назад в результате несчастного случая погиб дядька Федя. Настя, горластая, веселая, которой, казалось, сносу не будет, ненадолго пережила мужа. Простудилась зимой, подхватила воспаление легких и умолкла навсегда.

Мать, помнил Колька, сильно переживала похороны родных. С её слов знал, что дочери Насти и Феди, заколотив дом в Родоманове, разъехались кто куда. Валя, старшая, кажется, в Вязьме живет, а младшая, Аннушка, ещё дальше упорхнула. Так что никаких родственников в тех краях у Николая больше не осталось.

Была ещё мамина подруга тетя Люба, Любовь Ивановна Пчелкина. Если кто и мог что-то интересное рассказать Николаю, то это она. Только вот где её искать? Последний раз она приезжала к ним в гости года за полтора до маминой смерти. У неё была ещё дочь Вера, вспомнил он, худощавая угловатая особа. Она тоже пару раз приезжала вместе с матерью в Москву. Николай помнил, что он чувствовал себя очень неловко и скованно в её обществе. Кажется, она работала учительницей в Гагарине.

Ну да! Николай в возбуждении заходил по комнате. Пчелкины из Родоманова в Гагарин переехали. Тетя Люба несколько раз звонила матери оттуда. В принципе, город Гагарин не Москва, человека там найти можно.

Раздавшийся телефонный звонок ударил по нервам.

Николай осторожно приблизился к аппарату. Он не ждал сейчас никаких звонков.

— Алло, — скованно сказал он.

— Мне нужен Першин Николай Федорович, — строго сказал незнакомый женский голос.

— Это я, — с удивлением ответил Николай.

— С вами говорит дочь Любови Ивановны Пчелкиной. Меня зовут Вера. Маме очень плохо, она в больнице. — Голос дрогнул. — Она… хотела бы видеть вас. Говорит, что это очень важно. Вы сможете приехать?

Николай, слушая далекую Веру, не мог прийти в себя от изумления. Такого не бывает! С ним никогда не случалось подобных совпадений.

— Алло, вы слышите меня? Мама беспокоится. Она… она очень плоха.

— Да, да, я приеду. Вера, не волнуйтесь, я обязательно приеду!

Часть II Игра втемную

Глава 7

— …У тебя деньги на похороны есть?

Голос по телефону был грубый и до того громкий, что Доронькин отстранил трубку от уха.

— Еще раз спрашиваю, у тебя деньги на достойные похороны есть?

— Ну зачем так, — просительно начал Славик, — мы же договорились, что последний срок…

Его перебили:

— Учти, больше напоминать не будем, этот срок действительно последний. Не расплатишься — пеняй на себя. Будешь лежать в своей квартире, пока соседи по запаху ментовку не наведут. Понял?!

— Я расплачусь, как и обещал, — выдавил из себя Славик, но по ту сторону уже повесили трубку.

Доронькин вскочил и забегал по комнате.

— Ну, влип, ну, влип! — запричитал он. — Идиот, связался с уголовниками на свою голову, теперь жди, когда пристрелят, как собаку и бросят подыхать в собственной квартире.

Дела Славика последнее время шли неважно. А точнее: совсем плохо шли дела. А он уже привык к привольной жизни, деньги, не считая, тратить привык. Кабаки, телки, поездки за границу…

Правда, специально на баб ничего не тратил, никогда не дарил подарков, даже недорогих. Еще чего! Ему нравилось посещать с очередной пассией модные тусовки, выставки. После этого, естественно, вел подругу обедать.

Сейчас, бегая по квартире, вдруг вспомнил один вечер в ресторане, где за вход брали по сто пятьдесят долларов с носа.

— Тусовая вечерина, — закатывая глаза, щебетала в восторге накрашенная куколка.

Ну-у, мудак! Сейчас бы эти денежки не помешали. Нового русского решил из себя корчить, кретин недоделанный!

Деньги текли сквозь пальцы. Куда что девалось, понять не мог, ему вечно не хватало на жизнь. На две недельки пару раза в год катал в Баден-Баден…

Он мечтательно закрыл глаза. Эх, что теперь вспоминать! На курорте делал нужные знакомства, поддерживал старые связи. Легко жил и думал, что так будет всегда.

Славик тоскливо уставился в окно.

На этих бандюков его вывел старый знакомый со смешной фамилией Фингалов. Не будь такая нужда в деньгах, сроду бы с такими головорезами не связался. Но налички, как всегда, не хватало. А тут ещё иномарку почти новую взял, черт бы её побрал! Простой «жигуль» его уже не устраивал, на белой «Ауди» покатать захотелось.

С иномарки все и началось. «Ауди» предложил тот же Фингалов.

— Почти новая, бери не задумывайся.

— С финансами туго, — стал отказываться Славик, а у самого уже глаза загорелись. О такой машине можно только мечтать!

Старенькую «Вольво» он продал недавно по дешевке и уже подумывал о новой иномарке. «Ауди» шестой модели (А-6) — автомобиль дорогой, новый от двадцати пяти до тридцати тысяч баксов стоит. Он собирался подобрать что-нибудь попроще.

А Фингалов не отставал, ещё цену сбавил.

— Слушай, меньше не могу. Двадцать просил, за пятнадцать уступаю. Продать быстро надо. А дешевле только даром. Неприлично тебе, бизнесмену, на «жигуленке» ездить. Клиенты не поймут.

Вот тут он был прав. На больную мозоль наступил. Встречают-то по одежке, Доронькин это по себе знает. Иногда пыль в глаза пустить не помешает. Вывеска при его бизнесе — первое дело.

Фингалов, видя, что лед тронулся, сказал:

— Тут дельце одно наклевывается, если берешь машину, могу поспособствовать…

Речь шла о реализации большой партии ювелирных украшений. Приятель предложил Славику выступить посредником.

— А сам что же? — недоверчиво спросил Доронькин. Его смущали и сравнительно небольшая цена за иномарку, и предложенное «дельце». — Благотворительностью, насколько я помню, ты не занимаешься.

— Чудак-человек, почему я свою А-6 почти вдвое дешевле продаю, неужели думаешь, у прожженого дельца Фингалова денег нет? — Он пожал плечами. Отбываю за океан, так что, сам понимаешь… Вернусь, возьму новую машину, а этой чего зря в гараже ржаветь? Да и украсть могут. Деньги должны работать на человека.

И Славик решился. Выгреб все загашники, чтобы расплатиться за машину и, думая по-быстрому заработать, сдуру вляпался в историю с золотишком. Когда опомнился, было поздно, он оказался связанным по рукам и ногам.

Изделия из драгметаллов были явно ворованными прямо с завода, на них даже бирки сохранились. У Доронькина имелся покупатель на такие штучки, видавший виды старикашка, с которым уже не раз обделывал темные делишки, потому он и поддался на уговоры Фингалова.

Но когда на этот раз Славик обратился к нему, тот замахал руками и ногами.

— Ты что, охренел, парень, уголовку на меня навести хочешь? — шипел он, трясясь от злости и пугливо оглядываясь по сторонам

— Раньше брал.

— Мало ли что раньше было, — вырвалось у старика. — Теперь другие времена. Да и не было ничего, — спохватился он. — А будешь много болтать… — Он многозначительно поднял глаза вверх: — И на тебя статья найдется, понял?

— Уж как не понять.

Старикан проводил гостя до порога.

— Идите, молодой человек, идите. У меня уже такой возраст, что пора и о душе подумать. — Он наклонился к Славику и сказал: — Мы с тобой не знакомы, ты ко мне не приходил.

Стальная дверь громко хлопнула, и Славик остался стоять на лестничной площадке.

«Как же, — со злостью подумал он, — будет эта старая акула о душе думать! Прихватили небось крепко старого мудака за задницу, он и запаниковал».

Доронькин попробовал сунуться ещё к одному оптовику, но тот с ним даже разговаривать не стал.

— Голуба, этими побрякушками все завалено. Потолочную цену просишь, я сам меньше получу. И какой мне смысл? Не в свое дело влез, давно, видать, золотишком не занимался, сейчас рынок… — Оптовик зацокал языком. — Плохой, совсем плохой. Игра не стоит свеч. А то и статью подцепить можно. Учти такой момент: срок амнистии, объявленный к 55-летию Победы, закончился. Теперь когда ещё поблажка нашему брату выйдет…

И Славик испугался. Выходить на других оптовиков не решился. Береженого Бог бережет.

Он попробовал связаться с продавцом и отыграть назад. Из этого ничего не получилось.

— Не крути вола, — оборвал его «продавец». — Так дела не делаются. Была договоренность, значит, все, заметано. Товар у тебя, а что ты с ним будешь делать, меня не чешет. Нам деньги нужны. Еще есть время. Вывод делай сам.

— Не идет по той цене, — начал жаловаться Доронькин, но его слушать не стали.

Да, нарвался он здорово. Славик с ненавистью смотрел на блестящие цацки. Денег, чтобы рассчитаться с этими бандюками, у него не было. Сдавать побрякушки в ювелирку было нельзя, ясное дело, в розыске они, в ломбард тоже не понесешь, вычислят мгновенно. Хорошенькую бомбочку подложил ему Фингалов.

Конечно, будь у него побольше времени, Славик распихал бы эти цацки. Но времени было в обрез, а денег не было совсем.

Вот тогда-то ему и пришла хорошенькая идея завладеть иконой Першина. Он давно на неё глаз положил, когда ещё Колькина мать была жива. После её смерти не раз подкатывался с предложениями, но Николай отказывался наотрез. Сейчас, когда прижали, у Доронькина просто не оставалось другого выхода.

Прежде всего он изгалился, сыскал деньги, чтобы погасить часть долга «продавцу». Подзанять пришлось, но две доли ссуды он погасил. Оставалась последняя часть, третья.

Леночка тем временем обработала Николая, сделала дубликат ключа. Он связался с одержимым коллекционером иконописи, обговорив цену. И вот когда все было на мази, эта стерва его кинула. Сгинула куда-то вместе с иконой.

Доронькин, в свое время занимавшийся иконным бизнесом, перевидал их немало. Конечно, только специалист может дать точную и правильную оценку. Славик не был специалистом, возраст иконы он определял приблизательно.

Конечно, это пришло не сразу, лишь со временем он научился рассуждать об особенностях ковчега и полей; о характере и способе наложения шпонок; о левкасе (грунте) и рельефах на нем. Кроме того возраст иконы можно было определить по золочению, по окладам, по наличию кракелюров (трещин) в виде густой сетки, а также по паволоке (ткани, наклеиваемой на левкас, чтобы при растрескивании досок предупредить разрыв левкаса и красочного слоя). В XVI–XVII веках, например, на Руси для этой цели стали применять льняное полотно. Наличие большинства таких совпадающих признаков учитывалось при определении возраста иконы. А от этого напрямую зависела её стоимость.

Сколько старых икон спустил за бесценок, — понимал, что старинная, — и все равно продавал, продавал! Кто-то на этом целое состояние сделал, а вот он не сумел. Так, хватало на рассеянный образ жизни, но не более того. Деньги утекали сквозь пальцы, как вода.

По сравнению с другими дельцами Славик считал себя просто ангелом. Он знал настоящих ловкачей, которые на старые иконные доски наклеивали сюжеты, вырезанные из каталогов книг, покрывали их лаком, а затем специальными приемами «старили» икону. Однажды его самого нагрели таким образом. Потом с трудом сбыл «старинную» икону новому русскому, который корчил из себя знатока. Иностранца ввести в заблуждение труднее, они в этом бизнесе получше многих наших соотечественников понимают.

То, что Колькина икона настоящая, Доронькин почуял сразу. Даже по сложности сюжета и миниатюрности письма можно было определить, что это стоящая «доска», хороших денег стоит. Век восемнадцатый («восемнашка», как говорили торгаши), а может, и старше. Оклад серебряный с позолотой. Не «сильвер» («сильверок»), — он их сам мешками в Измайлово доставлял, — а настоящий серебряный оклад. На языке дельцов «сильвером» называлась икона в окладе, изготовленном по современным технологиям из сплава, имитирующего серебро.

Еще с детства Доронькин помнил, что рассказывала про икону Николая Угодника его родная бабка Варя.

— Маня-то до революции в приюте жила, а как к ней та икона попала, не сказывает.

Еще Славик помнил, что все проходящие через деревню богомольцы обязательно заглядывали к Першиным.

— Иконе поклониться, — завистливо шептала бабка Варя. К ней из странников-богомольцев насильно никого не затащишь.

Очень даже могло оказаться, что Николай являлся обладателем весьма ценной вещи.

Доронькин загрустил.

Сколько хороших «досок» прошло через его руки! Теперь иконный бизнес пошел на спад. На Западе пользовались спросом лишь старинные иконы. За них брик-а-бракаманы (коллекционеры древностей) платили хорошие деньги.

Славик задумался. Хорошее было времечко, когда он и его компаньон Борис Логинов «чесали» забытые Богом русские деревни в средней полосе России.

— На Севере делать нечего, там и без нас все к рукам прибрали, — говорил он. — Эх, было времечко!

Логинов лет десять назад отвалил за рубеж и осел в Нью-Йорке, основав антикварную фирму.

Доронькин, он тогда был новичком в этом деле, не верил, что все получится.

— Не трусь, со мной не пропадешь, — авторитетно говорил Борис, который был руководителем в их маленькой группе. — Все учтено. Мы законов не нарушаем? Не нарушаем. Старухи сами нам свои «доски» понесут, вот посмотришь.

Действовали они по отработанной схеме.

Прежде всего основательно готовились к поездке: доставали через знакомых дефицитные продукты, сельские жители порой и названий-то таких не знали, и вперед.

Приехав в поселок, первым делом выясняли, у кого есть стоящие иконы, и начинали настоящую атаку. Шли по домам и предлагали в обмен на деньги и продукты продать иконы.

Кое-кто, польстившись на дефицит, поддавался на уговоры. В основном, это были те, кому иконы достались по наследству от старух. Висит в углу по привычке, мухами засиженная, понять-разобрать ничего нельзя, скоро в новую квартиру въезжать, там для неё и места не предусмотрено.

С такой публикой особых хлопот не было, Борис и Славик с ней быстро управлялись. Сложнее приходилось с упрямыми бабками, ни за что не желавшим в обмен на мирские блага расставаться со святыми. Но и здесь нащупали верный подход.

Расположившись на главной улице, устраивали в поселке своеобразный магазин.

Первыми их окружали ребятишки и, подталкивая друг друга, пялились на выложенные дефицитные продукты.

— Конфеты, — облизывались пацаны. — Смотри, смотри, а вот печенье, мне мать такое из города на праздник привозила. Вкусное! С шоколадом внутри.

У ребят текли слюнки при виде неслыханной роскоши.

Борис ласково спрашивал:

— Конфет хочешь, а колбаски копченой?

От незнакомых и очень заманчивых запахов ребятня обмирала и страдала.

Расчет «коробейников» был прост. У пацанов, конечно, денег не было, порой их не было в те скудные годы и у их родителей. Побежит мальчишка к своей родной бабушке и начнет клянчить:

— Баб, купи!

А как купить? Этим деятелям не деньги, им иконы нужны. Так и меняли старинного письма намоленные иконы на колбасу, тушенку и конфеты.

Был и ещё один прием.

Приходят к старухе, видят, на божнице икона стоящая, и начинают уговаривать:

— Смотри, лик с младенцем у тебя потемнел, краски облезли, не разобрать ничего.

Бабка, не чуявшая подвоха, кивала головой:

— Не говори, сынок.

— Поновить надо икону-то.

Они так и говорили: поновить, чем сразу располагали к себе богомольных старух.

— Да где же её сейчас поновишь? — пригорюнивалась бабуся. — Деньжищ — то, небось, каких стоит!

— А давай, бабуль, мы вот так сделаем: тебе новую подарим, а эту заберем.

И забирали. Не все, конечно, соглашались, но многие поддавались на уговоры.

Кое-что из приобретенного таким образом сбывалось сразу, кое-что отдавалось на реставрацию, чтобы потом продать подороже. У Бориса был отличный художник, который творил настоящие чудеса. Он же мог частично произвести реставрацию поврежденных временем мест.

Борис в свои дела с художником младшего компаньона не посвящал. Жаловался только, пьет, мол, тот без меры.

— Уверяет, что трезвому дышать на старые краски нельзя, даже для здоровья вредно.

— На самом деле так? — изумлялся Доронькин.

— А черт их знает! — ругался Логинов. — Кто их разберет: люди искусства. — Он презрительно кривился, но темных делишек с художником не прекращал.

Лишь однажды Борис по-настоящему перепугался, когда реставратор по пьяни загремел в ментовку.

— Ох, трепаться начнет художник. Он, когда поддатый, не соображает, чего несет. Тогда всех трясти начнут.

Славик не понял.

— А за что трясти-то?

Бориса перекосило от злости:

— За то! — выразительно сказал он.

Доронькин притих, сообразив, что лучше ему от всего этого в стороне быть. Да и не знает он ничего. Борис свои делишки крутит, а он лично не в курсе.

Логинов нашел нужных людей, художника удалось вытащить. А спустя некоторое время после этого компаньон Славика подался за рубеж.

Сколько раз Доронькину лишь чудом удавалось избежать уголовной ответственности!

Вот и сегодня… При воспоминании о недавнем разговоре даже сердце заныло. Что ни говори, тяжелый у него хлеб. Только дураки думают, что даром все достается.

Где искать эту стерву Ленку?

Сегодня он побывал у приятельницы Мартыновой, смазливой девицы с распутными глазами и торчащими во все стороны волосами, выкрашенными в неестественный ярко-рыжий цвет.

Информацию получил малоутешительную.

— Сама не знаю, где она, как ушла с вечера, так и с концами, — говорила, зевая, рыжая девица.

На вид ей было лет двадцать — двадцать пять. Помятое лицо с синяками под глазами, а главное, манера себя вести не вызывали сомнения в принадлежности к профессии. Коротенькая полупрозрачная кофтенка, которая едва прикрывала обнаженную грудь, не смущала хозяйку.

Разговор велся через порог, в квартиру Доронькину войти не предлагали, и вообще, девица выказывала явное неудовольствие, что её потревожили.

— А где она может быть?

Рыжая неопределенно пожала плечами:

— Где угодно.

— А все-таки?

— Понятия не имею.

Доронькин был настойчив.

— Она ведь живет у тебя последнее время?

— Ну. — Рыжая с наглым прищуром уставилась на непрошеного гостя. — Понимаешь, у нас не принято с расспросами лезть: где, что. Если надо, сама расскажет.

— Я вчера вечером звонил, она была здесь.

— Может быть, — равнодушно пожала плечами девица. — Ей вчера раза три или четыре звонили. И утром тоже.

Доронькин напрягся, сам он звонил вечером Мартыновой лишь два раза.

— Кто, не знаешь? — вырвалось у него.

— Понятия не имею. А-а, — наконец догадалась она, прислушиваясь к его голосу, — сегодня утром ты, что ли, её спрашивал?

— Я.

Славик, видя, что разговор зашел в тупик, разозлился и решил припугнуть девчонку.

— Понимаешь, какое дело, твоя подружка меня очень сильно подвела. Если не объявится в ближайшие день-два, у неё могут быть огромные неприятности. Огромные! — подчеркнул он.

В глазах рыжей появилось сомнение.

— Так где она? — ещё раз спросил Славик.

— Вот, ей-Богу, не знаю!

— А ты подумай. К родителям не могла податься?

— Скажешь тоже! Ленка туда носа не показывает. Да и не больно-то доченька им нужна, этим алкашам. — Она задумалась. — Есть одно предположение, проверить надо. Заходи.

Квартира была однокомнатная. Едва Славик вошел, почувствовал удушливый запах духов и ещё чего-то, что не мог сразу определить. На журнальном столике, среди неубранных тарелок с остатками еды стояла пепельница, наполненная окурками.

Доронькин брезгливо поморщился, он, мужик, никогда не позволял себе курить в комнате.

Славик огляделся. Повсюду валялась женская одежда. Брюки, блузки, прозрачные кофточки, затейливое нижнее белье с блестками и дорогими кружевами, — все было брошено как попало. Груда барахла навалена на кресло.

Хозяйка сгребла тряпки и небрежно швырнула их на диван.

— Садись, — пригласила она.

Звонила рыжая долго. Славик, внимательно прислушиваясь к ответам, ловил каждое слово.

— Ни хрена! — Она нахмурилась. — Сейчас ещё один звоночек сделаю и — все, мои ресурсы исчерпаны.

Девица набрала номер.

— Что, что? — завопила она. — С Вовиком Луньковым? Это точно? Да говорю тебе, позарез нужна…И давно её видела?

Выслушав ответ, она повесила трубку.

— Напряг ты меня, приятель. В общем, так. Ленке где-то удалось раздобыть денег, ну и, сам понимаешь… — Рыжая многозначительно покрутила в воздухе рукой. — Дорвалась девка. Сегодня ночью её видели вместе с Вовиком Луньковым в одном хорошем местечке.

— Где?

Рыжая вздохнула.

— Их там уже нет. Пришли никакие, дозу хорошую взяли и — большой привет.

— Кто такой Вовик Луньков?

— Какая разница? Я тебе и так много наговорила.

— Где его найти?

— А вот этого я не знаю, — твердо произнесла рыжая. — Не переживай, деньги кончатся, Ленка приползет, сколько раз так было раньше.

Такой расклад Доронькина не устраивал, но больше разузнать ничего не сумел.

Он вернулся домой, не зная, что делать дальше, и тут его застал звонок этих бандюков.

Где взять деньги, где, неотступно думал он, прокручивая различные варианты. Неужели эта стерва его надула и, польстясь на деньги, скинула икону на сторону?! Это было не похоже на нее, пытался успокоить себя Славик, Ленка баба с головой.

Что непохоже? Он скривился, издеваясь сам над собой. Вчера было не похоже, а сегодня… На этих наркоманов разве можно в чем-то положиться? Им бы только ширево получить. Он ненавидел наркош, презирал их. Развели бодягу, больные, мол, они, лечить их надо. Как же, вылечишь их, горбатого могила исправит! Ну, ничего, очнется эта сучонка, на карачках приползет, он ей тогда…

И вдруг его точно током изнутри ударило, и он вздрогнул всем телом. Стоп, стоп, стоп! Он застыл, как вкопанный, боясь пошевельнуться и спугнать мелькнувшую в голове мысль.

Все случилось во время игры в преферанс.

Когда это произошло?.. В перерыве между вистами. Он ждал звонка от Ленки Мартыновой, нервничал и больше не мог ни о чем думать. До того заклинило на собственной проблеме, что не обратил внимание на нечто очень важное.

Все присутствующие уже крепко приложились к бутылке. Першин в то время был самый трезвый. На кухне зашел спор про золотые монеты. Костыль там что-то насчет веса напутал. Да, все происходило именно так. Он ответил ему. А Николай…

Доронькин сморщился. Как же он забыл об этом, а?! Надо хорошо знать Першина, чтобы понять, тот никогда ни о чем просто так спрашивать не станет.

— Дурак зашоренный! — выругал себя Славик.

Сейчас отчетливо вспомнил эту сцену.

Николай даже в лице изменился, когда задавал свой вопрос. Правда, это было одно мгновение, он быстро взял себя в руки. Смущенное лицо приятеля, отведенные в сторону глаза… Все это было, было!

Доронькин даже задохнулся от окрепшего предположения. Черт побери!

Шигин тогда подколол Першина: а не завелись ли у того золотые монеты.

Славику сейчас точно струю холодной воды за шиворот пустили. Он вскочил.

Теперь понятна и нервозность Николая, и непонятный интерес к золотым монетам. Так, так… Выходит, нелепое предположение Костыля, что у Першина завелись царские червонцы, не дурацкая шутка, а самая настоящая правда?!

Славик, как жареный, забегал по комнате. Все это очень походило на правду.

Он вспомнил историю, случившуюся в далеком детстве, когда они отправились искать клад, якобы зарытый на усадьбе Пимена. Но ведь не было там никакого клада, не нашел ничего Колька!

У Доронькина даже челюсть отвисла от следующего предположения. А откуда он это знает? Это он не нашел, а Колька, выходит, поумнее его оказался.

В горле мгновенно пересохло. Темная история с поисками клада была не до конца ясна.

Хрен с ней, с историей! Славик дрожащими руками схватил чайник и стал жадно глотать прямо из горлышка. Главное, что монеты есть! И все-таки, на секунду мелькнуло сомнение, он готов поклясться чем угодно, что совсем недавно денег у Першина не было.

— Паршиво, ох, паршиво! — Доронькин схватился за голову.

Значит, эта наркоманка, взяв икону, решила порыться в Колькиных вещах, и обнаружила…

Славик застонал от невыносимой мысли.

Мартынова нашла золотые монеты и от радости чуть с ума не сошла. Червонцы стали её добычей, которой не надо было делиться ни с кем.

Что же он наделал-то а?! Ну, муда-ак! Ну, влип, как последний придурок!

Он без устали обзывал себя последними словами. Так ему и надо, идиоту! Зачем связался с Ленкой? Хотел ведь сначала сам все провернуть. Сколько раз сидели за картами до этого злосчастного вечера! Ведь знал, знал, что вытащить ключ у пьяного Першина — раз плюнуть, только предварительно надо накачать его, как следует. А за то время, что тот спит, можно было два раза побывать у него на квартире. Не сумел переломить себя. Струсил.

Доронькин учащенно дышал. Да не струсил, а… Он усиленно массировал грудь в области сердца. Ишь, как заныло, а все считают, что у него и сердца-то вовсе нет.

Он подключил к делу Мартынову, потому что привык все делать чужими руками. Так спокойнее, безопаснее. Был уверен, эта наркоманка в милицию на него стучать не побежит.

В милицию, может, и не побежит, зло подумал Славик, только ему от этого пользы никакой.

Кабы знать!.. Ленка Мартынова после того, как вынесла икону, должна была позвонить ему. Он ждал звонка, но она не звонила. Нервничал, как же он нервничал тогда, теряя над собой контроль! Он уже не знал, что и думать. Понял: произошло непредвиденное и решил действовать на свой страх и риск. Сделал все, чтобы напоить Кольку. Потом, когда тот уснул, вытащил из кармана ключи и поехал к Першину домой.

— Зачем, зачем?! — Доронькин до боли стиснул зубы.

Он был взбешен тогда и не отдавал отчета в своих действиях. А ещё был просто пьян. Трезвый, разве отважился бы на такое? Частную машину — это была видавшая виды серая «девятка» — поймал недалеко от дома, за руль собственного автомобиля сесть не решился. Пока был в квартире, шофер, угрюмый мужик лет тридцати, ждал его. Водитель не задавал лишних вопросов, но держал себя настороженно.

Славик выскочил из подъезда как ошпаренный. Ни Ленки, ни иконы! Он молча плюхнулся в салон и всю обратную дорогу молчал, как пришибленный. Когда расплачивался, заметил внимательный взгляд шофера, но ему уже было на все наплевать.

Пока отсутствовал, Першин продолжал спать на кухне как убитый. Чужой сон и покой вызвал новый приступ гнева.

Зачем, зачем он связался с этой ненормальной?! Сейчас, когда вспоминал все это, зубами скрипел.

— Такой прокол, ну такой прокол…

Начни сейчас раскручивать историю с исчезновением иконы, ему не отвертеться от уголовщины. Был в квартире Першина? Был. Найти ночного водителя, занимавшегося частным извозом на серой «девятке» — проще простого. Ну и, аля-улю, гони гусей! Мало того, ещё и кражу монет на него навалят.

А как бы пригодились сейчас Колькины червонцы! Доронькину казалось, что он их уже держит в руках. Тяжелые, теплые, притягивающие к себе, как магнит. Они бы решили многие проблемы.

Перезаложился он, пошел на авантюру, как при игре в преферанс, и не угадал снос.

— Знал бы прикуп, жил бы в Сочи!

Его любимая поговорка, произнесенная вслух, только добавила горечи и уныния.

Глава 8

Николай вышел в тамбур, когда поезд стал замедлять ход. Там уже пудрила носик упитанная дамочка в цветастом платье, которое с излишней откровенностью обтягивало сдобные формы. Рядом стояли две увестые сумки.

— Надеюсь, вы поможете? — кокетливо улыбнулась она, оценивающе взглянув на Першина. — Меня, увы, никто не встречает.

— Помогу.

Ничего не оставалось, как, сойдя с поезда, взять в руки чужой багаж и тащить его через весь перрон.

Николай злился на себя. Ну почему любая женщина, стоит лишь взглянуть на него, мгновенно вычисляет, что им можно командовать, как угодно?

Такие номера не проходили ни с кем из его знакомых, только с ним. Он вяло сопротивлялся, но выполнял все, что требовали. Правда, иногда неожиданно давал резкий отпор, как было недавно с бывшей женой. Неустойчивый у него характер, за себя может постоять лишь когда совсем допекут.

«Не надо интеллигентность человека принимать за слабость», — возмутился он однажды. Но именно так все окружающие и поступали, считая его слабым.

«Кирпичи, что ли, туда наложила? — думал он, едва поспевая за цветастым платьем. — Интересно, если бы не попался олух вроде меня, как бы она тащила свои неподъемные сумищи?»

Встречающих на перроне оказалось совсем немного. Поезд был ночной, проходной, Николаю лишь в последний момент удалось купить билет.

На Белорусском вокзале, когда сегодня стоял у кассы, появилось неприятное ощущение, что за ним кто-то следит. Он оглянулся тогда и внимательно осмотрел зал ожидания, но никого из знакомых не заметил. Показалось, подумал он и забыл об этом.

Три с небольшим часа езды отделяли столицу от провинциального города Гагарин. Раньше городок назывался Гжатск, его переименовали после полета первого космонавта в космос, потому что Юрий Гагарин был родом из этих мест.

Каких только планов не строили тогда местные жители после звездного часа своего земляка! Все заговорили, что городок на Смоленщине ждет необыкновенное будущее: со всего Союза сюда люди потянутся, да что там, из других стран приезжать начнут!

Лекторы в сельских клубах, ошалев от смелых предположений, с горящими глазами рисовали это самое светлое будущее. Ох, и зашевелилось тогда местное начальство! Иные прыткие руководители уже в мыслях своих возводили самые смелые проекты. Раньше денег на постройку больницы наскрести не могли, а теперь… Теперь на все дадут, только проси больше, да карман держи шире. Уездных городков на Руси тысячи, а первому космонавту суждено было здесь родиться.

Гагарин был объявлен всесоюзной студенческой стройкой, и сюда летом стали приезжать стройотряды со всей страны. Аборигены с удивлением смотрели на разгуливающих по улицам негров в цветных шортах.

— Батюшки мои, — крестились старухи, — идет в сандалиях, ноги волосатые, тьфу, срамота!

— А портки-то, портки на них какие…

— Яркий колер, на сарафан бы пустить.

На местной танцплощадке, расположенной в тенистом парке, стали крутить такую музыку, что у населения шары на лоб лезли. Городская культура перла в массы.

Большинству жителей на негров и цветные штаны было наплевать.

— Лучше бы колбасы столичной привезли, — тихо переговаривались они, — а то в магазинах шаром покати, жрать нечего, а туда же, про культуру все рассуждают.

Правда, надо отдать должное, кое-какие продукты, с тех пор как бывший Гжатск переименовали, в магазинах все же появились. В основном, их «выбрасывали» в магазины, расположенные в центре, подгадывая к тому времени, когда должна приехать очередная делегация на родину героя.

С тихой, размеренной жизнью захолустного городка было покончено навсегда.

Центр города привели в порядок, тогда же выстроили гостиницу «Восток» и кинотеатр «Космос», которые стояли аккурат напротив возведенного памятника первопроходцу. Гости, а также и аборигены часто путали названия. Гагарин скромно стоял на площади и взирал на своих земляков, которые сновали туда-сюда по центральной улице, которая, конечно же, носила его имя.

Не обошли вниманием и железнодорожную станцию, допотопное сооружение с зальчиком, где стены с жалкими плакатами и неудобные лавки были до того неопрятны и засижены мухами, что пассажаров, маявшихся в ожидании поезда, могла загнать сюда лишь злая непогода. В зальчике всегда скверно пахло.

Возле здания флегматично жевали свой законный клок сена лошади, хозяева которых то ли встречали, то ли провожали пассажаров. Жизнь текла неторопливо, как и везде в таких городках.

Станцию перестроили в первую очередь. Как же, врата города, люди едут, а тут такое, прости Господи, позорище. Лошади с телегами исчезли сами собой.

На перроне поставили памятник Юрию Гагарину, небольшой бюст на постаменте. Рядом радовали глаз нарядные клумбы, с которых летом милиционер регулярно гонял бездомных собак, пытавшихся устроиться в цветнике на ночлег.

Словом, повсюду, где только можно, был наведен лоск. Потом энтузиазм стих сам собой. Нью-Васюками Гагарин не стал, и большим амбициям уездного городка не суждено было сбыться.

В то время, как в самом городе разворачивалась всесоюзная стройка, быт окрестных деревень и сел изменился мало.

Колька помнил, как они таскались из Ежовки в центральную усадьбу Родоманово и выстаивали там очереди за хлебом. Шли загодя, чтобы купить громадные неподъемные буханки черного, которые почему-то продавали на вес. Выпекали его в местной хлебопекарне, где постоянно что-то ломалось. Магазин никогда не открывали вовремя. Ребятишки, занявшие очередь, успевали поиграть во все игры, прежде чем появлялась недовольная продавщица и начинала громыхать пудовыми замками.

— Больше пяти буханок в одни руки не отпускаю, — властно командовала она, окинув взглядом очередь.

С ней никто не спорил. По пять, так по пять. Для большой семьи этого количества на два дня не хватало.

Потом той же шумной компанией шли назад, в Ежовку: ребятишки впереди, старухи тащились сзади, рассуждая о жизни.

— Клуб новый строить собираются.

— Не клуб, а дом культуры.

— Лучше бы пекарню отремонтировали…

Молодежь подшучивала над старухами: эх, темнота, ничего в современной жизни не понимают!

…Першин остановился перед зданием станции. Как давно здесь не был! Все новое, незнакомое, совсем не такое, каким запомнил с детства. Еще, бы, столько лет прошло. Он вдыхал незнакомые запахи, словно хотел опять почувствовать себя, как в те далекие годы.

— Мужчина, ну что же вы! — недовольно окликнула его пассажирка, видя, что он внимательно разглядывает станционное здание. — Нашли на что любоваться.

— Коля! — раздался откуда-то сзади другой голос.

Он оглянулся.

Прямо на него шла стройная женщина в строгом темном костюме с гладко зачесанными волосами. В первый момент он не узнал её, до того чужой и неприступной выглядела направлявшаяся к нему дама.

— Вы…ты — Вера? — смешался он.

— Здравствуй, — просто сказала она и суровое выражение лица исчезло. — Я тебя сразу узнала. А это… — Вера вопросительно взглянула на стоявшую тут же попутчицу.

— Пассажирка с поезда, — дамочка в цветастом платье, оглядев Веру с ног до головы, решительно подхватила свои сумки и зашагала прочь.

Николай почувствовал неловкость.

— Не ожидал, что встретишь. Я ведь не сказал, с каким поездом приеду. Как ты догадалась?

— В это время два поезда идут, а потом до утра ничего нет.

Николай слушал негромкий спокойный голос уверенного в себе человека. Неужели это та самая Верка, которую помнил маленькой, и как тогда говорил, сопливой девчонкой? Дочь тети Любы была на три или четыре года моложе его.

Стоящая перед ним взрослая женщина ничем не напоминала маленькую скуластенькую Верочку. Не походила она сейчас и на ту молодую женщину, скованную и пугливую, которая приезжала к ним в гости вместе с Любовью Ивановной. Та Вера смотрела так, точно ожидала от него какой-то гадости или подвоха. Эта, появившаяся на ночном перроне, держалась совершенно по-другому.

— Вот я бы тебя точно не узнал, — невольно вырвалось у него.

— Пойдем, время позднее, автобусы редко ходят.

Им повезло, ждать пришлось совсем недолго.

В неярко освещенном салоне автобуса Першин видел лицо Веры. Правильный овал, глаза, при разговоре смотрящие прямо на собеседника, и не допускающие при этом ни тени кокетства, ни малейшего намека на возможный флирт. Никаких украшений, лишь в ушах маленькие сережки-капельки, которые нежно прикасались к открытой стройной шее. Светло-русые волосы были стянуты в тугой пучок на затылке. Молодая женщина ничем не напоминала Николаю тех женщин, с которыми доводилось общаться. И дело было не только в манере вести себя.

«А, — догадался он, — она совершенно не пользуется косметикой».

Он тут же выругал себя. Нашел, о чем думать! У человека мать в тяжелом состоянии, а он…

— Как тетя Люба?

— Плохо. — Вера сжала пересохшие губы. — Очень плохо. Заведующая отделением моя приятельница, а так бы в больнице держать не стали. У неё рак неоперабельный. Колют обезболивающее.

Вера замолчала и отвернулась к темному окну. Першин стал смотреть туда же. Они проезжали кое-где освещенные улицы, он не узнавал здесь ни одного здания.

— Город сильно изменился с тех пор, как ты здесь был, — угадала его мысли Вера.

Она повернулась к нему, и Николай увидел в глазах слезы. Насколько помнил, кроме матери у неё не было близких родственников. Захотелось утешить, приободрить или поговорить на отвлекающую тему.

— Помнишь, как на день молодежи мы приезжали сюда с моей мамой и качались на качелях? — спросил он.

— Да, у меня тогда ещё голова закружилась, и тебе попало от Тамары Александровны.

— А потом мы сидели на берегу речки Гжати, ели вкусные бутерброды и бросали хлеб уткам. Речка ещё жива?

— Да, весной в некоторых местах так разливается, что купаться можно.

— Еще помню, как посещали краеведческий музей. Он тоже цел?

Вера молча кивнула. До самой остановки она больше не произнесла ни слова.

— Нам выходить, — она тронула Николая за рукав.

Они очутились на улице, где не горел ни один фонарь. По обеим сторонам дороги стояли частные дома. В некоторых ещё светились одно-два окошка, но большинство было погружено во тьму. Кое-где от скуки перебрехивались собаки.

— Это что, окраина города?

— Почти.

— Сроду бы в такой кромешной тьме дом не нашел.

— Поэтому я тебя и встретила. Осторожно, иди за мной, сейчас канава будет. — Вера вытащила из сумки фонарик и стала светить под ноги.

— И не страшно, когда одна ночью ходишь?

— А что делать? До дому добираться как-то надо. Летом ещё ничего, а вот зимой, когда темнеет рано, бывает неприятно. Но волков у нас вроде нет, а собаки на людей не кидаются.

— Хоть бы фонарь где повесили.

— Какой фонарь, о чем ты говоришь! У нас даже городской транспорт не ходит, денег нет.

— На чем же сейчас мы ехали?

— На автобусе дальнего следования. Ночью он сажает городских пассажаров.

— Что, серьезно? — изумился Николай. — И это на родине первого космонавта! Тогда вам надо гужевой транспорт осваивать. Не пешком же ходить!

— Уже осваивают. На нашей улице в двух домах лошадей держут.

Николай, как ни остерегался, съехал в лужу.

— А, черт! — выругался он, останавливаясь, чтобы вылить грязь из ботинка.

Разбуженная его выкриком, тут же залаяла собака, ей ответила другая, и пошло, и поехало…

К дому они приблизились в сопровождении злобного лая.

Едва открыли калитку, из будки, гремя цепью, вылез пес и тоже залаял.

— Тихо, Малыш, замолчи! — прикрикнула на псину Вера. — Ты ещё тут будешь…

Собака послушно скрылась в будке.

Не такой уж он и малыш, отметил Першин. Пес с бело-рыжими пятнами на груди и закрученным в кольцо хвостом больше всего напоминал средних размеров лайку.

— На лайкупохож.

— Лайка и есть. Мне его родители одного ученика подарили, когда к нам в сад лазить стали. Своих не тронет, а появись кто чужой, может цапнуть. Умная собака. Без дела не лает, как другие.

Едва Николай вошел в дом, повеяло знакомыми с детства и давно позабытыми запахами.

— Хорошо-то как, — невольно вырвалось у него.

Домик состоял из двух комнат, кухни и веранды. Кругом царил идеальный порядок. Букет разноцветных астр на круглом столе со скатерью смотрелся весело и нарядно. Рядом лежала стопка ученических тетрадей.

— Ты где преподаешь?

— В средней школе. Учительница русского и литературы в старших классах.

— Я так и подумал.

— Почему?

— Не знаю. На математичку ты не похожа.

Вера улыбнулась. Николай первый раз увидел, как она улыбается. Ее строгое лицо будто тронул кистью умелый художник. Оно преобразилось и удивительно похорошело.

— А почему в августе — и тетради? — удивился он.

— Веду факультатив, готовимся к занятиям. Сейчас такая сложная программа, вот родители и попросили позаниматься с выпускным классом. У тебя тоже аллергия на тетради?

— Нет, — удивился от вопросу. — Почему спрашиваешь?

— Мой бывший муженек видеть их не мог. Говорил, что они у него все время стоят перед глазами вместо завтрака, обеда и ужина.

Николай осматривал небогато обставленную комнату, куда привела его хозяйка. Сервант с посудой, почти такой же, как и в комнате его матери, книжный шкаф, полки, зеркало, диван, заправленный клетчатым пледом. В углу висела икона с лампадкой.

— Здесь тебе постелю, — Вера положила на диван стопку белья.

Он остановил её.

— А можно я на веранде посплю? Там топчан есть.

— Как хочешь, — удивилась Вера. — Только Малыш лает иногда, может побеспокоить.

— Ничего.

После ужина, от которого Николай всячески отказывался, но в конце концов пришлось подчиниться, он лежал на топчане в чужом доме и не мог заснуть.

Удивительно приятный запах распространялся вокруг. Что это? Приподнявшись на локте, пытался определить, откуда исходит такой пьянящий аромат и не мог.

— Здорово, — прошептал он и закрыл глаза.

Нежный запах настраивал на лирический лад, успокаивал и убаюкивал. За последние дни произошло столько разных событий… Завтра предстояла встреча с тетей Любой, ради которой и приехал сюда.

На улице в своей будке гремел цепью полусонный Малыш, время от времени взлаивали другие собаки, где-то загорланил петух, потом ещё один, — под эти непривычные звуки Николай провалился в сон.

Проснулся оттого, что кто-то негромко приговаривал совсем рядом:

— Цыпа, цыпа, цыпа…

Николай потянулся всем телом и почувствовал, что в углу постели находится что-то теплое и живое. Он открыл глаза. В ногах лежал трехцветный клубок, который вдруг зашевелился, потревоженный его движением, поднял голову и оказался хорошенькой кошечкой с зелеными глазами.

— Иди ко мне, — позвал Николай.

Кошечка, помедлив секунду, словно хотела удостовериться в добрых намерениях, доверчиво двинулась к нему, грациозно ступая по одеялу. Во сне он тоже чувствовал, как кто-то ласково касается его, стараясь не разбудить. Он думал, что это происходило во сне.

— Не дают тебе поспать, — появившаяся Вера смотрела, как Николай гладит кошечку. — Ее Дусей зовут, очень своенравная скотинка. Странно, что она к тебе на руки идет, обычно никого из чужих не подпускает, дичится всех.

Вера держала в руках миску со свежими яйцами.

— О, — улыбнулся Першин, — я смотрю, у вас настоящее натуральное хозяйство.

— Да какое хозяйство, — отмахнулась Вера. — Пять куриц, одна из которых совсем квелая, петух и кошка с собакой. Поросенка давно не держим, я в школе занята, а мама болеет.

Николай, принюхиваясь, крутил головой. Вчерашнего ночного запаха не чувствовалось вовсе.

— Скажи, пожалуйста, вчера, когда засыпал, чем-то сногсшибательно пахло. Или мне показалось?

— Маттиолой, наверное, это цветок такой, распускается на ночь глядя и благоухает. Сам неприметный, а аромат на всю округу. Его ещё ночной фиалкой называют. Я его каждый год сажаю.

— Точно, фиалкой и пахло!

Дуська, уютно угнездившись у Николая на руках, оглушительно мурлыкала.

— Надо же, кошечка маленькая, а голосище… — удивился он.

— Скоро завтракать будем.

Дуська, приняв эти слова на свой счет, спрыгнула на пол и, независимо задрав хвост, направилась вслед за Верой на кухню.

Утренняя улица, по которой Николай шел вместе с Верой, отличалась от улицы ночной. Почти у каждой калитки рылись в траве куры, охраняемые бдительным петухом, носились на велосипедах пацаны, возле огромной кучи песка, сваленной у недостроенного дома, сидела пара малышей и с упоением возводила из песка замысловатое сооружение. В палисадниках красовались цветы.

— Сколько золотых шаров! — улыбнулся Николай. Ему всегда нравились эти цветы.

— Да, распустились. Скоро осень. У нас золотые шары за цветы не считают, везде растут как сорняк, а я люблю.

— Я тоже, — сказал Николай.

Когда выходили из дома, он заметил, что у Пчелкиных в палисаднике тоже росли золотые шары.

Все, кто встречался по пути, здоровались с Верой и с Николаем.

— Здравствуйте, здравствуйте, — отвечала она.

Кое-кто называл её по отчеству — Владимировной.

— Родители моих учеников, — пояснила она.

Лишь однажды Вера насупилась, когда её остановила неряшливого вида расплывшаяся бабенка неопределенного возраста с хитрыми глазами. Черты её лица Николаю смутно кого-то напоминали.

— Как здоровье тетки Любы? — весело спросила она, впившись глазами в Першина. — Никак, гости у тебя?

— Гости. Здоровье мамы без изменений.

Бабенка была не прочь ещё поболтать, но Вера не поддержала её.

— В больницу опаздываем, — сказала она.

Шагая вслед за Верой Николай чувствовал чужой взгляд на собственном затылке.

— Неприятная женщина.

— А ты не узнал ее? — остановилась Вера.

— Нет. А кто это?

— Екатерина Доронькина, двоюродная сестра твоего приятеля Славика. Разве ты не помнишь ее?

— Катя Доронькина? Катька?! — он едва удержался, чтобы не оглянуться и не посмотреть вслед. — Удивительно! Она была такая хорошенькая. Года на три постарше нас со Славиком.

— Правильно. Ей сейчас сорок шесть, — подтвердила Вера. Числится на «Динамике».

— Почему числится?

— Завод большую часть времени не работает, люди пристраиваются, где кто может. Катерина тоже, сейчас, кажется, в уборщицы подалась, надо же как-то жить.

— Я был влюблен в неё в детстве. Никогда бы не подумал, что красавица Катерина превратится в такую… такую тетку. Она давно в этих краях живет?

— Да. Они через год после нас здесь с матерью поселились. Хибарку купили, потом лет пятнадцать её достраивали. Доронькины разъехались кто куда. Сама бабка Варя сначала к старшему сыну Василию в центральную усадьбу Родоманово подалась, потом, разругавшись с невесткой, здесь жить попробовала, у дочери, но тоже не ужилась. Просилась к Лидии в Москву, но та её не взяла. Так и моталась старуха до самой смерти между Родомановым и Гагариным.

— Славик никогда ничего про это не рассказывал.

Вера ещё больше насупилась, хотела что-то добавить, но сдержала себя, промолчала.

— А со Славиком ты по-прежнему дружишь? — вдруг спросила она.

— Виделись недавно, — неохотно отозвался Першин.

После встречи с Екатериной Доронькиной безмятежное настроение, навеянное нехитрым деревенским бытом провинциального городка испарилось, как дым. Зудяще и выматывающе стал побаливать правый висок. Впереди была встреча с тетей Любой. Что-то она скажет сегодня Першину?..

Любовь Ивановна лежала в крошечной палате одна.

Николай с трудом узнал в этой маленькой ссохшейся женщине полнокровную тетю Любу. Сквозь редкие седые волосы просвечивала кожа. Дышала больная неровно, словно внутри неё работал неисправный механизм. У противоположной стены стояла ещё одна кровать. Она была пустая.

Вера, обняв мать, перевела взгляд на незанятую койку.

— Ночью… вынесли, — хрипло вымолвила тетя Люба.

Вера все поняла правильно и отвернулась: умерла, значит, соседка. Скоро и мать…

Любовь Ивановна, видя, как Николай выгружает из авоськи апельсины, покачала головой.

— Нельзя мне цитрусовые. Верочка, почему ты не сказала?

— Я говорила, только он не послушался.

— Посади меня повыше, — попросила Любовь Ивановна дочь.

Николай бросился помогать Вере. Вдвоем они легко приподняли невесомое тело больной и усадили на подушки. Он почувствовал, что руки Веры дрожали.

— А теперь оставь нас вдвоем, — приказала Любовь Ивановна.

Вера послушно вышла из палаты, но перед этим тихо шепнула Николаю:

— Только недолго, она сознание может потерять от переутомления.

Першин смотрел на тонкие пожелтевшие руки тети Любы, безжизненно лежавшие поверх одеяла. Глазами старой больной женщины на него смотрела сама смерть.

— Сядь поближе, я кричать не могу.

Он придвинул стул ближе к постели.

— Давно Тамаре говорила, не послушалась меня, теперь вот помереть не могу спокойно, пока её волю не выполню. Тогда, на Выселках, ты нашел монеты, — начала говорить она. — Тринадцать штук. Тамара никому про это не сказала, только мне и тете Мане, твоей бабушке. Как же мать испугалась за тебя, сколько по врачам ходила, один Бог знает! Чего только не наслушалась от них! Сначала не хотела брать те монеты, говорила, нельзя, грех. А потом… Денег-то сколько на врачей извела!

Тетя Люба закашлялась, хрипло, с надрывом. Николай вскочил, хотел позвать кинуться за Верой, но больная остановила его.

— Подожди. Скажу сначала…

Она закрыла глаза и несколько минут лежала молча, словно собиралась с силами.

— Потом ей все-таки пришлось обменять часть золотых на деньги. Лечить тебя надо было.

— Знаю, — тихо сказал Николай.

— Ты нашел монеты? — взгляд Любови Ивановны уперся в него.

— Да. Совсем недавно. Семь штук.

— Правильно, и мать твоя так мне сказала, что всего семь монет осталось. Только дело не в этом.

Она говорила все тише и тише, он уже едва её слышал.

— Тяжко, подними меня повыше, — попросила она.

Николай осторожно, боясь сделать больно, усадил её повыше.

— Вот так, теперь дышать могу. На чем я остановилась?

— Что было семь монет.

— Да. Теперь — самое главное. Пимен сватался к твоей бабушке Мане, она отказала. Ты, наверное, в детстве слышал про это?

— Слышал, только не верил.

— Все это правда. Он на хранение ей сумку приносил, но она не взяла. А потом… Возьми платок под подушкой, вытри пот на лбу.

Николай немедленно сделал это.

— Перед смертью Пимен бумагу оставил, где все записал на твою бабушку. Та бумага лежала у бабы Мани без движения. Потом тебя по голове шарахнули на усадьбе Пимена. Бабушка ту бумагу матери твоей отдала. Она всегда больше всех переживала за Тамару, считала, что ей не повезло в жизни, а тут ещё такое несчастье. Тамара слышать не хотела ни про какое наследство, она твердила, что кроме беды это тебе ничего не принесет. Наслушалась всякого, ей цыганка нагадала, а она верила во все эти роковые предсказания. — Любовь Ивановна закрыла глаза. — Ей постоянно снились плохие сны, — забормотала она. Говорила: знак есть! Она словно сама накликала на себя беду. Я говорила, так нельзя, но она не слушала. Баба Маня икону Николая Угодника перед смертью ей отдать наказала. Ты береги ее… Мать была уверена, пока Николай Угодник у тебя — ничего дурного не случится. Это ей тоже наговорил кто-то. А бабушке твоей икона от начальницы приюта досталась.

Тетя Люба надолго замолчала, а Николай сидел, боясь шелохнуться и нарушить молчание. Сердце защемило, когда услыхал про икону. Мать ему про то же сколько раз говорила, да, видно, так уж человек устроен, не слышит он порой слова своих близких. Хватится потом, а уж поздно. Горько стало, что не сберег он икону, не выполнил мамин наказ.

Любовь Ивановна опять беспокойно зашевелилась.

— Завещание Пимена у меня лежит, Тамара велела отдать, как помирать стану. Вера тебе покажет, она… знает.

Любови Ивановне все тяжелее и тяжелее было говорить, у неё опять появилась испарина на лбу. Николай потянулся, чтобы вытереть пот, но она остановила его.

— Найди… Матери твоей обещала… грех… на душу брать… Вера совсем одна… остается. Тяжело… У Тамары… план остался. Найди… В бумагах… Слышишь, в бумагах у Тамары!

Последние слова дались с большим трудом, она уже хрипела. Взглянув на склонившегося над постелью Николая, хотела ещё что-то сказать, но не смогла, в бессилье уткнулась в одеяло и умолкла.

От её бессвязного бормотания у Николая мурашки поползли по телу. Он кинулся за Верой.

Потом он стоял в больничном коридоре и рассматривал щелястые деревянные полы. Видел, как в палату вслед за Верой зашла медсестра со шприцем.

— Успокоилась вроде, — услышал Николай голос Веры. — Укол сделали, теперь будет до вечера спать.

— Сколько лет тете Любе? — спросил Першин, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Моложе на год твоей матери, зимой шестьдесят пять должно исполниться. Только…

Вера с трудом перевела дыхание. И она, и Николай подумали об одном и том же: не доживет она до своего юбилея.

— Тетя Люба про бумагу с завещанием говорила.

— Да, я в курсе. Придем домой, покажу. Когда маму забирали в больницу, она… — Вера запнулась. — Она мне все рассказала, наверное, боялась, что не успеет сама.

— Еще она упоминала о каком-то плане.

— Про план не знаю, — удивилась Вера. — Мне она только про завещание рассказывала. Может, другая бумага у твоей матери хранилась?

— Ладно, соображу.

Они шли по больничным коридорам, пропитанным лекарствами. Попадавшиеся пациенты — почему-то это были одни старухи — провожали их взглядами.

— Почему все так несправедливо устроено? — тихо сказала Вера. — Одни до ста лет живут, чего только не навидались на своем веку, а другие… Моя двоюродная бабка Матрена сколько раз жаловалась, что Господь никак не приберет, устала небо коптить, а мама… Ведь не старая еще. И Тамара Александровна тоже…

— Наши матери до войны родились, потом в 41 году оккупация, есть нечего было. Мать рассказывала, как они картофельные очистки на всех делили. Вера, а может, ещё обойдется все с Любовью Ивановной? — спросил Николай.

— Нет, — она устало покачала головой.

— Ей очень плохо?

— Да. Врач сказала, что надо быть готовыми ко всему. Десять дней, максимум — две недели… проживет. — последнее слово Вера произнесла изменившимся голосом и заплакала. — А вообще, это может произойти каждую минуту. И я ничем не могу помочь.

Завещание было написано на пожелтевшей очень плотной бумаге. Николай даже не удивился тому, что услышал сегодня в больнице, словно ожидал чего-то подобного.

Он смотрел на большие, похожие на печатные буквы. Так мог писать человек, которому редко доводилось это делать. Смысл написанного был ясен: Пимен завещал то, что хранилось в серой холщовой сумке, Колькиной бабушке, Марии Федоровне Першиной. Она по своему усмотрению могла распоряжаться этим имуществом. Завещание не было заверено у нотариуса, оно вообще не имело юридической силы. Завещание есть, только вот где искать само наследство?

— И что ты собираешься с этим делать? — неслышно подошедшая Вера стояла сзади.

Николай вздрогнул от неожиданности.

— Попробую отыскать то, о чем здесь говорится.

— Прошло столько времени. Ты уверен, что тебе это удастся?

— Ни в чем я не уверен. Просто хочу попробовать, — с вызовом сказал он.

Вера молчала, а он вдруг понял, что сейчас она удивительно напоминает ему мать, Тамару Александровну. Тот же укоризненный взгляд, когда была недовольна сыном, те же плотно сжатые губы.

Николай разозлился. То взаимопонимание, которое возникло между ними при встрече, а потом ещё больше усилилось сегодня в больнице, исчезло. Почему все пытаются им командовать? Он — взрослый человек и имеет право сам принимать любые решения.

— Я должен уехать домой, — сказал он.

— Конечно, — Вера равнодушно пожала плечами и отошла от стола.

Безразличный тон ещё больше задел Николая, чем укоризненный взгляд. Строгое лицо женщины говорило лучше всяких слов.

— Я скоро вернусь. Ты не против, если я возвращусь дня через два?

— Нет, не против. Мама велела помочь тебе.

Глава 9

Всю обратную дорогу до Москвы Николай думал про завещание Пимена и слова тети Любы. Она упоминала о каком-то плане. «У Тамары остался… в бумагах».

Вере сказал: разберусь, но пока ничего не приходило в голову. Оставаться в больнице и ждать, когда очнется тетя Люба, не имело смысла. «У Тамары…» Значит, у его матери должна быть какая-то бумага. Только вот какая?

Он не замечал ни толчеи на Белорусском вокзале, ни яркого солнца, ни выкриков торговцев различных товаров, пока шел к станции метро.

«Что Любовь Ивановна имела в виду?» — неотступно думал он.

Толчея большого города производила неприятное впечатление. Какой резкий контраст с неторопливой, размеренной жизнью, протекающей в маленьком уютном домике на окраине Гагарина!

Николай особенно остро почувствовал себя одиноким и неустроенным. Захотелось есть. Надо купить что-нибудь домой, сообразил он. Открыл портфель, чтобы достать авоську, и увидел незнакомый сверток, от которого распространялся соблазнительный запах.

Он ощупал его. Вера не забыла позаботиться о нем и незаметно сунула в дорогу бутерброды, а он так нехорошо расстался с ней. Ну что за женщина! Николаю стало неудобно.

Тут же вспомнились букет астр на круглом столе со скатертью, стопка тетрадей, заросли золотых шаров в аккуратном палисаднике, своенравная кошка Дуська, пестрым клубком свернувшаяся у него в ногах. Он загрустил. Мать всегда считала его сентиментальным.

«План… у Тамары». А не ошиблась ли тетя Люба? Никакого плана у матери не было. Или был?

Николай внезапно остановился. Его слева и справа толкали пассажиры, а он стоял посреди потока, сраженный догадкой. Был, был у матери какой-то старый лист бумаги, точно такой же, на котором написано завещание. Как он мог об этом забыть?!

— Молодой человек, отойдите с дороги, мешаете движению, — гаркнула квадратная тетка, зацепившись за него своей повозкой.

Он опомнился и шагнул в сторону.

Сердце билось неровно. Слушая частые удары, напрягал память, представляя себе этот старый лист бумаги. Сколько раз держал его в руках, и подумать не смел, что потертый на изгибах листок имеет какое-то отношение к кладу. Вдруг его озарило: да это план усадьбы Пимена! Точно. Закрыв глаза, он словно видел чертеж наяву.

«Спокойно, спокойно, — уговаривал себя. — Сейчас приедет домой и убедится во всем сам». В старом мамином портмоне, среди ненужных облигаций… Вот так номер!

Очутившись в квартире, Николай заставил себя не торопиться. Очень хотелось сразу же броситься в мамину комнату, но медлил, словно готовился к тому, что увидит.

Потертое портмоне, которому было больше лет, чем самому Першину, пахло старой кожей.

Замирая, открыл его. Та бумага лежала в последнем отделении, застегнутом на молнию, которая очень туго открывалась. Сейчас возиться с неисправной молнией не понадобилось. Сломанный замочек валялся внутри, а сама молния была распахнута.

Нехорошее предчувствие сдавило грудь. Николай заглянул в отделение. Желтой бумаги не было.

Он, волнуясь, стал вытряхивать из старого портмоне все содержимое. Плана не было и здесь!

— Спокойно, спокойно, — пытаясь взять себя в руки, приговаривал он, ещё не веря в случившееся.

Сам он не мог ничего выкинуть из портмоне. Это помнил очень хорошо.

«Значит, бумага сейчас найдется, — думал он. — Только не надо нервничать».

Николай стал внимательно перебирать каждый листок. Скоро убедился, что это бесполезно. Пожелтевшие рецепты, какие-то записи, сделанные маминой рукой, старые облигации, — все лежало на своих местах. Отсутствовала лишь та бумага, которая была нужна.

— Да что же это такое?! — заорал он.

Невероятно, но кто-то, умный и ловкий, предугадывал каждый его ход. Сначала — пропажа иконы Николая Угодника и монет, теперь выкрали план. В какой-то момент показалось, что ему, помимо воли, навязали участие в хитроумной игре, где каждый старался обдурить остальных участников. Правила при этом не соблюдались. Он оказался самым слабым игроком в команде. Кто-то беззастенчиво заглядывал в его карты, как в свои, и ничего нельзя было с этим поделать.

— Идиотизм какой-то… — растерянно выговорил Николай.

С ума сойти! Он, сцепив пальцы рук, неподвижно застыл в старом мамином кресле. Кому и зачем понадобилась эта бумажонка? Кому и зачем? Он и сам ещё толком ничего не знает, а кто-то…

Першин сидел, обхватив голову руками. При каждом стрессе внезапно начинался приступ боли, который выбивал из колеи, опустошал, лишал силы воли.

Как же он устал от этой чертовщины! Сейчас пойдет, купит водки, напьется и будет лежать и смотреть в потолок. В гробу видал все эти дела! Жил раньше без монет, без завещания, и ничего, обходилось.

Поневоле в голову лезли дурацкие мысли. Вспоминались предсказания и поверья, связанные с поисками.

Если клад искать долго и упорно, то это до добра не доведет. Сокровища зарывали на известное число лет, и пока годы не вышли, бесполезно что-то предпринимать. Видимо, не такой уж это и бред.

А еще, вспоминал он, кубышку с золотом зарывали на количество голов, то есть человеческих жизней. Пока кто-то голову не сложит, клад не дастся.

«Глупости, глупости», — шептал Першин, а сам поневоле возвращался к этим мыслям.

Видно, таким он неудачником уродился, даже то, что дома лежало, не сумел сберечь. Где уж ему ещё что-то отыскать?

Интересно, почему все-таки Пимен оставил завещание бабушке? После смерти оставались его дети: Гришка, Полина и Маня. Они были дураками, но позаботиться о них тоже было надо. Куда они делись потом?

А его бабушка Маня… Она в жизни никогда ничего чужого не брала. И его этому учила. Не могла она взять завещание, если знала, что дети Пимена останутся ни с чем. Не похоже это на нее, совсем не похоже.

Николай помнил её присказку, много раз слышанную им:

— Бабушка, бабушка, что ты нам откажешь?

— Ничего, разве дорогу до церкви.

Много всякого-разного вспоминалось Першину. Сказки, сказки… А такие ли уж это были сказки?

— …А на Иванов день распускается в полночь цветок разрыв-травы, против которого ни один замок не устоит, — говорила бабушка.

— Где её взять? — спрашивал Колька.

— На которой траве коса переломится в Иванову ночь, та и разрыв-трава.

— Страшно, — ежился Колька.

— Когда клад откапывают, нельзя оглядываться, разговаривать или ругаться.

— Почему?

— Святые силы помогать перестанут. И если даже сокровища в руки дадутся, счастья не принесут.

Часы тикали на столике, а он все думал, думал… Знакомые, родные голоса звучали в комнате.

— …Хоронили добро так, чтобы пожар был не страшен и чтобы потом самим найти можно.

— Бабушка, расскажи про охранный клад.

— Охранный клад зарывают, чтобы главный скрыть.

— В него тоже золото кладут?

— Кладут, только мало. Найдет человек первую захоронку и рад до смерти, перестает копать дальше, а невдомек ему, глупому, что рядом главные сокровища скрываются.

Никто из внуков не слушал так внимательно бабушку Маню, как Колька.

— Только жадничать при этом нельзя. Пожадничал, все, прощайся с деньгами.

Колька бабушку не понимал, то, выходило, копай дальше, то жадничать нельзя.

— Да слушай ты её больше, — вмешивалась Настя. — Какие тут у нас клады! Кто их сюда положит? Смех один. Я тоже ещё в девках наслушалась про обозы Наполеона, да про то, как Гришка Отрепьев подводы с добром отправлял.

— По нашей дороге обозы те шли, через Можайск и Гжатск на Вязьму и Дорогобуж, — недовольно поджимала губы бабушка.

— А-а, — беспечно махала рукой Настя. — Наслушалась историй в дореволюционном приюте. Сколько живу, ни разу не слыхала, чтобы хоть кто копейку ржавую нашел с тех богатых кладов. Только страхов нагоняешь на малого. Вон у него глаза-то уже на лоб вылезли. Наши бабки умеют про болотниц да леших рассказывать. Вранье все, ни одной болотницы за свою жизнь не видывала. Я тоже могу такого насочинять, на улицу днем выйти забоишься. Зароки, да разрыв-трава… Сказки это, Колька, не морочь себе голову. Счастье придет, на печи найдет.

Кстати, Першин потом полистал историческую литературу. И Гришка Отрепьев в Смутное время, и Наполеон действительно отправляли награбленное добро по смоленской дороге через Можайск и Гжатск. Никто до сих пор не сумел отыскать тех сокровищ.

Что-то сместилось в его голове. Казалось, то, что происходит сейчас, уже когда-то было. Жизнь, распавшаяся на две половинки, соединялась в одно целое.

Странное дело, раньше, когда погружался в воспоминания, ему становилось хуже, сейчас все было наоборот.

Он встал и прошелся по комнате. Голова гудела, как котел. Сказки, не сказки, а кто-то к нему большой интерес имеет. Если верить в слова бабушки Мани, то, чтобы пришла удача, сначала необходимо невезенье.

Першин поневоле рассмеялся. Вот с этим у него — полный порядок. Прямо скажем: надо бы хуже, да никак нельзя!

Он обязательно вернется в Гагарин, потому что обещал Пчелкиным. А еще… Еще должен задать несколько вопросов тете Любе. Что стало с семейством Пимена? Конечно, прошло очень много лет, но он вспомнил сейчас, как, посмеиваясь, говорили в Ежовке, что дураки живут долго. Интересовал Николая и ещё один человек — Мишка-Шатун. Куда он делся, жив ли сейчас? Славик уверял, что именно пастух шарахнул его по голове.

Николай задумался. А почему Шатуна все называли придурошным?.. Бабушка Маня никогда его дураком не считала. Вопросы, вопросы… Он поедет в Родоманово и разберется, что к чему.

По привычке проглотил сразу три таблетки обезболивающего. На какое-то время показалось, что стало чуть-чуть легче.

В образовавшемся просвете он увидел ночной Белорусский вокзал, когда брал билет до Гагарина, полупустой зал ожидания, кассы дальнего следования. Кто-то наблюдал за ним тогда! Он это затылком почувствовал. И не поверил. Почему же так легкомысленно отнесся к собственному предположению?..

Николай задумался и едва услышал телефонный звонок. Кого там ещё черт несет?

— Алло! — хмуро спросил он, подняв трубку.

По ту сторону молчали.

— Кто вам нужен? — едва сдерживая себя, не своим голосом заорал он.

В ответ раздались частые гудки. Видно, кто-то проверяет, дома ли он, не сразу сообразил Николай.

В который раз обругав себя, что так и не удосужился поставить телефон с определителем, он, не кладя трубку, спустился к соседям на этаж ниже и набрал номер станции. Дозвонился неожиданно быстро, но это не принесло никакого результата.

— Ничем не могу помочь, — ответил ему женский голос. — Звоночек был или из автомата, или мобильником воспользовались.

Дальновидный противник, предусмотрев все, не оставлял ему ни малейшего шанса на успех.

Глава 10

Доронькин подошел к входной двери и заглянул в глазок. За дверью стоял Костыль.

— Явился, не запылился, — Славик, погромыхав запорами, впустил Шигина.

— В Москве он, сегодня приехал.

— Ты звонил?

— Да, из автомата, как велел.

— Быстро что-то он вернулся, — задумчиво сказал Славик, делая круги по комнате. — Голос какой?

— Злой, как у собаки, так рявкнул, что я едва не оглох.

Доронькин барабанил пальцами по столу.

Поведение Першина казалось необъяснимым. Заявит или не заявит о пропаже иконы?.. Пока такого не произошло, и это было единственным светлым моментом в тухлых делах Славика. Лично он всегда считал дружка детства странноватым парнем. Кто знает, что тому в голову взбредет… Николай всегда был таким.

Дела Доронькина с мертвой точки не сдвинулись. Ленка Мартынова как в воду канула. Где он только её не искал!

— Ты точно знаешь, что Першин билет до Гагарина брал?

— Конечно, — обиделся на недоверие шефа Костыль. — В пятницу в преферанс играли, в субботу днем он меня прихватил, я тебе сразу сообщил. Ну а потом я за ним, как велел, присматривать начал.

— Он тебя точно не заметил?

— Нет. Откуда? Доехали до Белорусской, он в одном вагоне, я — в другом. В вокзал вошли, я поотстал немного. Потом вижу, он к билетным кассам направился.

— Вел себя как?

— Как все, — пожал плечами Костыль. — По фигу ему все было, ни разу не обернулся. Когда вышел из зала, я — к кассирше, спросил про него. Время позднее, пассажиров немного, она сразу же, не задумываясь, сказала.

— Интересно, что ему там понадобилось, в этом городишке?

Шигин пожал плечами, наблюдая за озабоченным лицом Доронькина.

А Славик по-прежнему мерял комнату торопливыми шагами. Надо было срочно что-то делать, но вот что?! Монеты, монеты… Интересно, сколько монет стащила эта шалава у Кольки?

Вдруг Славик застыл на месте, сраженный догадкой. А ведь его бывший дружбан не на экскурсию в Гагарин поехал. Как бы поступил на месте Кольки сам Доронькин? У парня увели ценную икону, раз, и золотые монеты, два. Он бы носился по Москве, пытаясь отыскать следы похищенного. А что делает этот фраер? Ну, разыскал Костыля, пригрозил через него Славику, это понятно. А дальше… Вот то-то и оно. С какой радости ему в тот же день на ночь глядя ехать в Гагарин. Значит… А не наткнулся ли Першин на след того самого мифического клада, о котором столько говорилось в детстве?..

Славик даже вспотел от этой мысли. Чем черт не шутит! Колька никогда дураком не был. Странный парень, задумчивый, но не дурак, это точно. А если на минуточку предположить, что сейчас речь действительно идет о кладе?

Он быстро соображал: Гагарин, Ежовка, Родоманово… В центральной усадьбе Родоманово до сих пор проживал его двоюродный братец Васька, Жуткий жмот, который, приезжая иногда ненадолго по делам в столицу, привозил в подарок кусок желтого сала и постоянно жаловался на плохие дела. В Гагарине жила сестрица Катька, неопрятная располневшая особа, у которой не сложилась личная жизнь. У неё была одна цель на свете — затащить на себя мужика и повесить на него все свои проблемы. С сестрицей Славик давно не общался. При сложившихся обстоятельствах, мгновенно прикинул он, и Васька, и Катька могли пригодиться.

— Выпить хочешь? — внезапно обратился к Косте Славик.

Шигин удивился. Только что бегал по квартире как сумасшедший, а тут, нате вам, выпить предлагает. Сам! Обычно раз пять намекнешь, пока догадается.

— Не противопоказано, — осторожно согласился Костыль.

Славик щедрой рукой набулькал две трети стакана.

— Хватит, — остановил его Шигин. — Я не ел ничего сегодня.

— И закусить возьми, — предложил Доронькин и, как хлебосольный хозяин стал вытаскивать из холодильника закуску.

Сам он только пригубил водку.

— Слушай, такое к тебе дело, — начал он, заметив, что Костыль стал хмелеть.

В течение нескольких минут Славик, взвешивая каждую фразу, излагал Косте план действий.

— …Не понял. — Шигин, пьяно моргая, никак не мог взять в толк, чего от него хочет шеф.

— Еще раз, — терпеливо стал объяснять Доронькин. — Першин долго в Москве не задержится. Последи за квартирой, но глаза не мозоль. Как только поймешь, что он отвалил, бери билет до Гагарина.

— И что? — осторожно спросил Костыль.

— Поедешь в Родоманово, это примерно километрах в двадцати от города. Рейсовые автобусы там постоянно ходят. Остановишься у моего двоюродного братана Васьки.

— Он меня примет?

— Примет, куда денется.

— А если сам в отъезде?

— Слушай, я иногда удивляюсь, ты пьяный лучше трезвого порой соображаешь.

— Значит, надо ещё выпить, — сделал вывод Костыль.

— Успеешь, сначала о деле поговорим. Если Васьки нет на месте, что совершенно невозможно при его громадном хозяйстве, он фермерствует, и довольно успешно, — так вот, если самого нет, обратишься к его жене Вале. Скажешь, от меня.

Доронькин вскочил и исчез в кладовке. Он отсутствовал несколько минут, а когда вернулся держал в руках золотые сережки и кулончик с тонкой цепочкой. На изделиях висели фабричные ценники.

— Вот, — выложил перед Костылем украшения. — Чтобы не с пустыми руками.

— А что я скажу, зачем приехал?

— У тебя никто ничего не спросит. Намекнешь, надо пересидеть, они поймут. У меня родственники понятливые.

Славик вспомнил, как несколько лет назад, когда надо было скрыться в укромном местечке, вспомнил про родичей и подался туда. Решение оказалось удачным. Кто станет его искать в такой глубинке? А для всех селян — в гости к родичам приехал, имеет право.

— Сам только языком лишнего не болтай, понял?

— И дальше что? — в захмелевшей голове Костыля вертелось множество вопросов, но он ограничился лишь этим.

— Дальше — видно будет. Думаю, Першин в тех краях должен появиться. Мне будешь звонить каждый день, телефон на почте есть, докладывать, как и что. Понял?

— Нет, — затряс головой Шигин. — А если я его не угляжу?

— Углядишь. Мои родственники всегда в курсе всех событий. Особенно Валентина.

Славик, покусывая толстые губы, разглядывал Костика, словно решал, в какой степени можно перед ним раскрыться. Наконец он принял решение, достал чистый лист бумаги и стал на нем что-то чертить.

— Кроме того, есть одно предположение. Думаю, если Першин появится в Родоманове, то стремиться он будет вот куда. — Доронькин ткнул пальцем в кружок, обозначенный на плане.

— «Ежовка», — прочитал Шигин. — А что это?

— Название бывшей деревни, которой давно уже нет.

Славик вытащил из загашника пару бутылок армянского коньяка.

— Этот презент брательнику передай, он коньячок уважает. Поторчишь там сколько надо на свежем воздухе. Не жизнь — мечта, настоящий санаторий. Першин проявится, дашь мне знать. Если не дозвонишься, телеграмму отбей.

Доронькин, порывшись в кошельке, вытащил несколько купюр.

— На расходы. Кормить тебя будут. Я сегодня звоночек выдам, все утрясу. Да на самогонку там не налегай на халяву, этого добра у них хоть залейся.

Выпроводив Костыля, Славик сделал заказ на междугородные переговоры с Родомановом, которые могли состояться только вечером. Жмот братец так и не удосужился провести в дом телефон, хотя, когда отстраивал свои хоромы, это стоило недорого.

Доронькин сам сейчас не мог покинуть столицу. Он все ещё не потерял надежду отыскать Ленку Мартынову. Поиски клада дело, конечно, заманчивое, но… Икону Николая Угодника он своими глазами видел, а там — то ли выгорит что, то ли нет. Пусть Костыль один пока покрутится, а сам он, если что, явится прямо на готовенькое.

Глава 11

— Костя!

Шигин, услышав знакомый голос, с удивлением оглянулся: кому он ещё сегодня понадобился?

С противоположной стороны улицы ему приветливо махал Вадим Ладынин.

— Подожди, дело есть.

— На десять тысяч! — пьяно ухмыльнулся Костыль. После выпитой у Доронькина водки хотелось добраться до дома, плюхнуться на диван и отдыхать дальше.

— Может, и не на десять, а больше. — Вадим, догнав Шигина, крепко ухватил его за локоть и предложил: — Давай отойдем куда-нибудь, поговорить надо.

— Я собирался пивка хлебнуть, — заблажил Костыль. — Куда ты меня тащишь?

— Пивка так пивка, — миролюбиво согласился Ладынин. — Сейчас устроим.

Недалеко от того места, где они разговаривали, находилось летнее кафе. Павильон расположился в скверике среди тенистых деревьев.

— Место устраивает? — Вадим кивнул на уютно расположенные столики.

— Слушай, а с чего бы это ты заботливый такой, а?

Ладынин, не отвечая, направился к стойке…

— Ух, класс, холодненькое, — жмурился от удовольствия Костя, со смаком потягивая пивко. — Как говорится: самый девке в пору раз. Водочку отлакируем.

Ладынин, не начиная разговора, молча прикладывался к банке.

— Зачем позвал? — не выдержав, спросил Костыль.

— У Славика водку пил?

— Ну да, — автоматически ответил Шигин и насупился. — Давай говори, в чем дело, да я пойду.

Вадим встретил Костю Шигина недалеко от дома Доронькина не случайно. Он его ждал.

Дела Ладынина в последнее время шли кое-как. Во ВНИИ — полная безнадега: ни денег, ни перспективы. Крошечная квартирка в Лосе его давно перестала устраивать. Это жилье для бедного студента, чтобы было куда девочек водить, а не для человека с запросами.

Красивый, обаятельный, умный, — ему все пророчили прекрасную карьеру, но… Не получалось у него ни с карьерой, ни с деньгами. Иронично относясь ко всему, он не мог заставить себя делать то, что не нравилось. Одна из девиц, клюнувшая на респектабельную внешность, с раздражением сказала ему:

— Ты очень любишь говорить, как надо все делать. В теории это знаешь превосходно, но работать не любишь и не умеешь, мой дорогой. Все гладко в жизни не бывает, а ты ручки свои запачкать боишься. Как же, не царское это дело! Знаю я таких теоретиков. Каждый день по телевизору показывают.

Вадим обозлился, но она была права. Потом пожалел, что расстался с ней. У девицы оказался очень перспективный папаша, ставший впоследствии крупным бизнесменом.

Ладынин считал, что судьба обошлась с ним несправедливо. Он не был ничьим зятем, сыном, племянником или мужем. Если бы ему была оказана своевременная поддержка, он бы — не сомневайтесь! — очень много добился в жизни. Но судьбе было угодно распорядиться иначе.

Вадим пристал было к одной политической партии, но очень скоро понял, что дело это дохлое. Там говорунов, действующих по принципу: «Не умеешь сам научи другого», было немерено. Он бы этот лозунг вместо эмблемы им налепил.

Проклюнулась тут, правда, ещё одна заманчивая перспектива, но… Доченька удачливого бизнесмена была права: он действительно опасался запачкаться по уши в дерьме.

Не по виллам, яхтам, навороченным иномаркам и загранпоездкам в экзотические страны тосковал Вадим. Он действительно хотел заниматься делом. Достойным его делом. Разве у него не было головы на плечах? Была, и ещё какая! Но… Не складывалось что-то в жизни. Он с горечью думал о том, что все считают его везунчиком, а он… Э, да что говорить!

Думать каждый день о куске хлеба было противно и недостойно его. На последних выборах в Госдуму его взяли в команду, сумел подработать. А дальше что?..

Иногда казалось, что, повернись судьба по-другому, все бы сложилось иначе. Он всегда недотягивал чуть-чуть.

Познакомился недавно с милой девушкой, семья — перспективней не бывает. И что? Девчушка оказалась законченой наркоманкой и алкоголичкой. Гремучая смесь! С таким диагнозом долго не живут.

Несмотря на то, что женщины у Вадима менялись часто, в его жизни они занимали незначительное место. Для того чтобы влюбиться по-настоящему, он был слишком эгоистичен.

— Слушай, какая африканская страсть при такой зарплате, ты что, смеешься? — сказал он однажды очередной любовнице.

Ни одна из его дам не оставила в жизни заметного следа.

У Вадима была превосходно развита интуиция. Он старался не доводить дело до критической точки. Как только чувствовал, что тучи сгущаются, интеллигентно сваливал в сторону.

— Расставаться надо без скандалов. Дорогая моя, может быть, обойдемся без мещанских разборок?

Однажды он все-таки нарвался.

— Представь себе, я просто мечтаю о мещанской разборке! Чтобы с криками, с битьем посуды, с драной мордой… Слишком много души я вложила в тебя.

Закончилось все самым вульгарным образом. Вспоминать об этом случае Вадим не любил. Выставленная за порог дама кричала на весь подъезд, не стесняясь любопытных соседей.

После этой истории Вадим долго не подходил к прекрасному полу. Такие скандалы у кого угодно охоту отобъют!

У Ладынина была дочь Оля от бывшей лаборантки из ВНИИ. Ирина Донцова… Тогда, двенадцать лет назад, на неё весь институт заглядывался. Чудо, как была хороша! У него завязался бурный роман. Он никогда не обещал на ней жениться! Потом, когда сообщила о беременности, так ей и сказал. К удивлению Вадима Ирина цепляться за него не стала.

— Я все поняла, — усмехнулась Донцова. — В твоей жизни мне отведено примерно сто пятнадцатое место: после диссертации, работы, преферанса, дома, машины, которая постоянно ломается, ну и конечно, бассейна. Сто пятнадцатое место меня не устраивает.

— Как хочешь.

Вадим, желая поступить по-людски, как-никак, диссертацию ему помогла сделать Ирина, сказал:

— Еще не поздно принять меры. Зачем тебе нужен ребенок без отца? — Не беспокойся за меня, — отрезала Ирина, — ребенка я рожу для себя.

На том они и расстались.

Донцова сдержала свое слово. В институте поползли одно время неясные слухи, но быстро прекратились. Вскоре Ирина уволилась, и эта история забылась.

Если бы все женщины вели себя так же порядочно, как она! Увы, Вадим не раз вспоминал про гордую красавицу-лаборантку, которая не вешалась на шею, не претендовала на помощь с его стороны и, вообще, вела себя идеально.

Вадим не был жадным человеком. В истории с Донцовой он меньше всего думал о материальной стороне дела. Ирина о помощи не заикнулась. Не заикнулась, значит, не нуждалась, сделал он правильный вывод. И своих услуг тоже навязывать не стал. Ладынин вообще не любил обременять себя прозаическими финансовыми подсчетами. Были деньги — тратил. Не было… Безденежье угнетало его потому, что не мог позволить себе множества привычных вещей.

Вадим не выносил осложнений в отношениях с женщинами, не любил сложностей с деньгами, он вообще не признавал никаких обязательств.

— Ты опоздал родиться лет, примерно, на сто пятьдесят, — бросила ему Ирина. — С такими взглядами на жизнь без хорошего дохода не прожить. Тебе бы поместье…

— Не отказался бы, — буркнул тогда Вадим, обозленный тем, что Донцова его верно разгадала.

Вот поэтому красивый, умный, в меру нахальный, обаятельный и — как считал сам — смелый Ладынин в настоящее время чувствовал себя обделенным судьбою. Удача явно не торопилась к нему навстречу.

И вдруг, когда при последней игре в преферанс услышал, как Николай Першин спросил у Славика про монеты, он обмер. Вот он, его шанс! Соображал Вадим очень быстро.

Давно, ещё курсе на пятом, они с Колькой крепко поддали. Зачет какой-то спихнули сложный, черт его знает, про это Вадим забыл. Зато он помнил все, что рассказал в тот вечер Колька. Про Пимена, про бабушку Маню, про клад, якобы зарытый на Выселках.

— Были золотые червонцы, клянусь, в руках ихдержал.

— А потом что? — допытывался Вадим.

— Не помню, — Першин морщил лоб, но больше, сколько ни напрягался, ничего сказать не мог.

Ладынин истытывал странное ощущение, услышав этот рассказ. Он готов был поверить приятелю. И в какой-то момент почти поверил. Да только что толку! Где искать эти монеты?..

Вадим некоторое время присматривался к однокурснику. Несколько раз на эту тему разговор заводил, но Николай намеков не понимал, ничего не помнил. Или делал вид.

Вадиму эта история запала в душу. Как только Першин во время игры в преферанс заикнулся про монеты, сразу кожей почувствовал, что это неспроста.

Он заметил, как внимательно выслушал ответ Доронькина Николай. Не укрылась от Вадима в тот вечер и излишняя нервозность Славика, который был не похож на себя: суетился, несколько раз звонил кому-то по телефону, а потом сидел с озабоченным лицом. Расстроенным выглядел Доронькин, дерганым.

Ладынин наблюдал, анализировал, сравнивал. Как только услышал про монеты, насторожился, но виду не подал. Делая вид, что хлещет водку наравне со всеми, с того момента не выпил ни капли спиртного. Квартиру Доронькина он покидал абсолютно трезвый, уводя с собой хмельного Костыля.

А дальше… Дальше Вадим решил проверить собственные предположения, а для этого надо было посетить квартиру Николая.

«Колька до утра у Славика продрыхнет, опасности никакой», — уговаривал себя, выводя в третьем часу ночи «жигуленок» из «ракушки». Чем рискует? Да ничем. Может, конечно, на ретивого гаишника нарваться, соображал он, да хрен с ним, с гаишником, откупится.

Опасения оказались напрасными, никто не остановил машину, и он благополучно добрался до дома Першина.

Возле подъезда стояла видавшая виды серая «девятка», в салоне которой сидел мужик. Вадим понял, что водитель кого-то ждет. Это ему не понравилось.

Осторожный Ладынин остановил свой автомобиль подальше от Колькиного подъезда и стал наблюдать. Ждал он недолго.

Дверь подъезда распахнулась, и из него выскочила знакомая фигура. У Вадима отвисла челюсть.

— Славик! — прошептал он, отпрянув от бокового стекла.

Он испугался, что Доронькин заметит машину, а потом и его самого. Но Славику было не до того.

Серая «девятка» давно отъехала, а Ладынин продолжал сидеть в машине.

Раньше надо было дернуться, подумал он и прикусил губу. Что — раньше? Наткнуться на Славика в Колькиной квартире ему не улыбалось.

— Ох, и жох Доронькин, накачал парня, а сам… — бормотал он, не зная, что делать дальше.

Вот и получил подтверждение собственным предположениям, злился он. Уж какое ещё может быть подтверждение, если Доронькин в чужую квартиру ночью забрался! Не побоялся, что Першин проснется, значит, дело стоило того.

Вадим продолжал сидеть в машине, не зная, что предпринять.

Наконец он решительно открыл дверцу. Если у Славика смелости хватило, то и он, Вадим, не струсит.

Оказалось, что строить планы гораздо проще, чем их реализовывать.

Господи, на всю жизнь запомнит момент, когда стоял на площадке перед дверью и подбирал ключ. Несложный замок, совсем несложный, уговаривал себя, но дело не клеилось.

«Выйдет сейчас кто-нибудь на лестницу и…» У него мурашки ползли по коже, когда думал о том, что может быть дальше. Глазок противоположной двери смотрел на него как камера объектива.

Вот кто-то зашевелился рядом за стенкой, и Вадим уже был готов бросить все и кинуться вниз. Он замер, затаив дыхание. Показалось… Холодный пот струился по спине.

Ему повезло. В тот момент, когда он готов был отказаться от своей затеи, дверь распахнулась.

Квартиру осматривал планомерно, здесь просто невозможно было что-то хорошо спрятать. Вскоре наткнулся на старый портмоне, который сразу привлек его внимание. Он аккуратно вытащил потертый на сгибах желтый лист.

Стоило заглянуть в него, как сразу понял, что перед ним не простая бумага. План усадьбы, мгновенно сообразил он. Те самые Выселки, о которых говорил Колька.

Можно было сесть и перерисовать чертеж на месте, чтобы скрыть следы своего присутствия, но Вадим испугался. Скорее прочь отсюда, пока на застукали! Даже руки дрожали, когда закрывал дверь. Нет, не годится он в квартирные воры.

Пока ехал по пустынной ночной Москве, припоминал в подробностях давний рассказ о поисках клада.

Доронькин, который был вместе с Першиным на Выселках, вопрос дружка детства оценил по достоинству и сделал правильный вывод. Славик дураком никогда не был, это точно. К тому же он — прирожденный делец, чужую ложку мимо своего рта не пронесет. В преферанс не мастак играть, а по жизни — о-го-го! Ничем не гнушается.

Обошел его партнер, обошел, морщился Вадим. Сообразительный стервец, проворный. А иначе зачем бы ему ночью на другой конец Москвы тащиться?..

— Ясное дело, — твердил Вадим, загоняя машину в «ракушку».

Следующий ход был за Ладыниным. Без помощника в таком деле не обойтись. Он решил переманить на свою сторону верного ординарца Доронькина — Костыля.

— …Да ты что несешь-то! — заорал Шигин, поперхнувшись пивом. — Не знаю я ничего.

— Ты подумай.

— И думать нечего!

После того, как Вадим предложил Косте работать на него, он протрезвел.

— Мало тебя Славик нае…ывал? И сейчас нажарит. А я тебя в долю возьму.

Вадим небрежным жестом вытащил из кошелька сотню долларов и положил перед Шигиным.

— Вот, смотри, ты мне ещё ничего не сказал, а я готов «зелененькие» отстегнуть.

Костыль, как зачарованный, смотрел на валюту.

— Мало? Могу добавить.

Ладынин, по-своему поняв молчание Костика, вытащил ещё пятьдесят долларов.

— Ну, решай, парень! Только не ошибись. Учти, Доронькин тебе даже про монеты не сказал, за лоха держит. Что ты теряешь?

Шигин судорожно вздохнул.

— Он тебе приказал за Колькой следить? — допытывался Вадим. — Приказал или нет?

— Ну, — хмуро ответил Костыль.

— И сколько на расходы отстегнул?

Костя молчал.

— Будешь у него за одни харчи служить.

При этих словах Шигин заскучал. А ведь прав, зараза! Славик жаден до невозможности. Про таких, как он, говорят, что сходит в туалет, а потом обернется и прикинет: нельзя ли это ещё как-нибудь использовать. Да, послал ему Бог компаньона, что и говорить. Все время норовит чужими руками жар загрести. Костя, то, Костя, это… Вот Костыль и носится, как угорелый. А много ли ему с этого навару бывает?

С Ленкой Мартыновой какие-то шашни завел, ему не сказал ничего. Оказывается, эта шалава у Першина икону увела. Если бы Николай не прихватил его тогда у подъезда, так бы ничего и не узнал.

Да хрен с ним и с его делами! Меньше знаешь, крепче спишь. Самое поганое в другом. Доронькин ведь что любит? Сам проколется и других подставляет. Надоело за чужие грешки отдуваться. Ему, Костянычу, столько не платят.

Он вспомнил про затею с музеем. Ловко его, дурака, подставили. Что и говорить, Славик мастак на чужом горбу в рай въехать.

Чего, например, стоила история с кражей икон из церкви, в которую Шигина втянул его дружок! Еле отбился, свидетелем прошел. Сколько крови себе попортил ни за что, ни про что.

— Откуда я знал, что иконы ворованные! — твердил Шигин следователю, когда его вызвали на допрос.

Он действительно этого не знал.

А дело было так. В Ярославской области ограбили храм, взяли иконы и кое-что из церковной утвари. Грабители, войдя в доверие к сторожу (обо всем этом Шигин узнал в кабинете следователя), предложили распить вместе бутылочку-другую водки. После этого старик сторож вырубился, а когда очнулся, собутыльников и след простыл, а вместе с ними и все, что было ценного в храме.

Потом эти лихие ребятки вышли на Доронькина.

Славик сразу сообразил, что вещи ценные, но сам связываться с подозрительными продавцами не спешил, тянул время. В конце концов согласился кое-что взять. Забирал иконы Костыль. У него их и обнаружили.

Доронькин сам тогда до смерти испугался. Он только на вид нахальный и смелый, а прихвати его как следует, сразу пузыри пускать начинает.

Следователь, молодой парень, и так, и эдак Шигина крутил, пытаясь выяснить роль Славика в этом деле.

— Не верю я тебе, Константин Петрович, не тянешь ты на старшего, не верю!

Шигин молчал и твердо стоял на своем, пытаясь выгородить Славика. Тот ему объяснил, что к чему.

— Меня сдашь, тебе легче не станет. Говори, как и прежде, будто не знал, что иконы краденые, на них не написано, откуда взялись. Не докажут в ментовке ничего, понял? Пугают только, — поучал он подельника.

Пугают… То-то Доронькин и засуетился. Его пару раз к следователю вызвали для задушевной беседы, будь здоров, как задергался!

— Козлы! — ругался он на «продавцов». — Попались-то как по-глупому. Их по машине вычислили. Никому верить нельзя, никому! — искренне возмущался он. — Разве так дела делают?

Доронькин был искренне уверен, что «дела» делать может только он.

— Смотри, господин Шигин, — сказал напоследок Костылю следователь, — рано или поздно сдаст тебя твой шеф. Шкуру свою надо будет спасать, и сдаст. Прикрывать не станет.

Молодой следователь, а толковый, он ни на секунду не сомневался, что Костя выгораживает Доронькина.

После той истории Костыль все чаще стал задумываться о жизни. «А ведь и вправду сдаст», — тоскливо думал он, но продолжал выполнять поручения Славика.

Вадим словно читал его мысли.

— Сколько лет ты на него уже пашешь?

— Много, — уклонился от точного ответа Шигин.

— Риск оправдан, если соответствует вознаграждению. А у тебя что получается? Прикинь сам и, как советует реклама, почувствуй разницу!

Шигин судорожно думал, как ему поступить. Он уже созрел для того, чтобы переметнуться к Вадиму.

— А… какая доля? — хрипло спросил Костыль.

— Давай так: тридцать процентов тебе, семьдесят — мне. Учти, я ещё не знаю, что там есть, может, вообще пустышку вытянем. Все расходы за мой счет. Идет?

Костыль взял банку со стола и поболтал, в ней плескалось немного пива. Он сделал один большой глоток и взглянул на Ладынина.

— Идет!

Вдруг это действительно та самая возможность, о которой давно мечтал? Срубит деньжат и начнет новую жизнь. С пьянкой и картами завяжет. Ну, может, если только в дурачка подкидного перекинется когда. У его последней пассии домик есть в Тульской области, будет летом там жить. Хорошо, спокойно, на свежем воздухе, а главное, сам себе хозяин. Много ли человеку надо?..

Компаньоны стали обговоривать детали предстоящего дела.

— Приедешь в это самое Родоманово, осмотришься, что там и как, — давал указания Вадим. — Появится Першин, сразу звони. Я приеду.

— А жить где будешь?

— Не беспокойся, разберусь. Как местность изучишь, выбери ориентир приметный, где мы могли бы встретиться. О времени я тебе сам скажу.

Они расстались.

Ладынин задумчиво глядел вслед уходящему Шигину. Он пока не сказал ему про имевшийся у него план бывшей усадьбы Пимена. С этим ещё разбираться хорошенько придется, что к чему.

Не было Вадиму сейчас пользы от непонятно что обозначающего чертежа. Местности он не знает и уяснить, что обозначают загогулины на бумаге, невозможно. Вот когда Колька или Славик определят место поиска, тогда бумага заговорит.

Он вспомнил, что когда Николай рассказывал про клад, упоминал про различные поверья и приметы, связанные с поиском сокровищ. Вадим понял, что тот по-настоящему верит во всю эту чертовщину. Умора, да и только! Колька всерьез говорил о напастях, которые непременно приключаются с кладоискателями, которые не соблюдают неписаных правил: чертяка начнет куражиться, дух-кладовик не отдаст зарытую в землю поклажу. «Уйдет клад в землю, и все, ничего не сделаешь».

Вадим сейчас думал об этом со смехом. Вот пусть Першин и договаривается с нечистой силой, а он, Вадим, и без этой мути обойдется, потому что не верит в бабкины сказки.

Другое по-настоящему беспокоило Ладынина: надо непременно раздобыть где-то план местности и подробную карту дорог. Удобнее всего добираться, конечно, на автомобиле, но машина — вещь приметная. Мало ли что случится, он слиняет, и все, ищи-свищи, а у «жигуленка» номер есть.

Вадим рассмеялся. Странно, только сейчас подумал о том, что их опять собирается четверо, как и при игре в преферанс. Предстоящее дело будоражило его. Чей ход окажется наиболее удачным?.. Тот, у кого на руках будет самая сильная карта. Пока, кажется, удалось обойти Славика, переманив на свою сторону его верного помощника. Костыль, чтобы облегчить душу, рассказал Ладынину про украденную у Першина икону.

— Ну и ну! — изумился Вадим. — Икону заграбастал, а теперь к монетам подбирается.

— Славик привык много стричь и мало кормить, — усмехнулся Шигин.

— Да, у парня точно губа не дура.

Вадим верил в себя и в то, что сумеет обыграть эту команду, потому что он — самый сильный игрок.

Авантюра, твердил ему осторожный внутренний голос. Вадим морщился и спорил с собой. Почему бы и нет?.. Попытка — не пытка. Что он теряет? Кстати, эта затея ничуть не хуже его участия в избирательной компании. И вообще, что в настоящей жизни не авантюра?.. В конце концов всегда можно умыть руки. Риск минимальный. Умный человек найдет возможность вывернуться.

Глава 12

— …Раз, — начал игру Вадим.

— Пас, — поморщился Славик.

— Пас, — повторил Костыль.

— Два, — стал торговаться Николай и… проснулся.

Всю ночь Першину снился сон, будто он играет в преферанс со своими партнерами. Он проигрывал, он все время проигрывал.

Сегодня опять проснулся среди ночи с головной болью, опустошенный и измученный.

Он встал, не зажигая света, и потащился на кухню. Налил в бокал воды прямо из-под крана и стал жадно пить.

С тех пор, как приехал из Гагарина, прошло больше недели. Собирался вернуться туда дня через два, как обещал, но… Ничего не получилось, потому что запил.

Давно с ним не происходило такого. Каждый день ругал себя за слабость последними словами и продолжал пить. Хмельной подолгу сидел на кухне, разговаривая вслух. Последнее время он вообще привык говорить сам с собою.

— Глупо, как все глупо…

Николай облизал пересохшие растрескавшиеся губы и с отвращением осмотрелся. Груда немытой посуды в раковине, на столе — неопрятные крошки.

— Пора кончать с этим хлевом.

Он взял в руки тряпку и стал убирать со стола. Делать ничего не хотелось, но он с остервенением тер заляпанный стол. Потом мыл посуду, пока пот не прошиб.

— Вот так вот!

Он стоял под душем, смывая с себя грязь, пот и усталость. Струи воды, как всегда, принесли облегчение. Николай подставлял под холодный душ затылок. В голове заметно прояснилось.

Он сидел в стареньком кресле, вытянув ноги.

— Сегодня же уеду в Гагарин! — громко сказал вслух, словно отдавал себе приказ.

После душа захотелось есть. Николай знал по опыту, если появился аппетит, значит, поправляется. Сейчас он с омерзением думал о тех днях, что прошли, как в тумане.

— Ну и образина!

Он стоял перед зеркалом в ванной и рассматривал многодневную щетину. Бриться не хотелось, но он и мысли не допускал, что появится в таком виде на людях.

Провалялся, как последний кретин, обещал ведь, что вернется скоро, обещал! Что теперь про него тетя Люба подумает? А Вера? При мысли о Вере Николай поежился. Она только посмотрит на него, сразу поймет, чем он занимался все это время.

Ну и пусть! Он нервно ходил по комнате. Надо что-то делать, а не сидеть сложа руки. Николай достал дорожную сумку и с ожесточением стал кидать туда необходимые вещи.

Решил не дожидаться ночного поезда, а добираться до Гагарина на двух электричках, с пересадкой в Можайске.

— Вот, с Белорусского… — Он нашел мятый листок, где записал время отправления утренней электрички.

Из дома вышел рано и был на вокзале минут за сорок до отхода поезда. Пока ехал в метро, нервничал, но как только влился в гомонящую толпу пассажиров на шумной Белорусской, сразу успокоился, почувствовав себя при деле.

Народ в вагоне постоянно менялся, большинство людей ехало на дачу: с громадными сумками, разобранными велосипедами и всяким прочим скарбом. Люди смеялись, играли в подкидного дурака, закусывали, отгадывали кроссворды.

По вагонам нескончаемой чередой шли продавцы различного товара. Предлагали все: детские игрушки, носки, платки, иголки, свечи, средства для очистки всего, что пачкалось, конфеты, шоколадки, сушеные бананы, финики, инжир. И все это недорого, почти даром, с убытком для себя, убеждали разносчики товаров.

Николай соблазнился большой коробкой конфет и несколькими упаковками сухофруктов.

Надо было прихватить что-то из продуктов, чтобы не обременять людей, подумал он, но успокоил себя: на месте возьмет, сейчас, были бы деньги, все купить можно.

Он давно не ездил в электричках дальнего следования, и весь этот шум, такой непривычный и раздражающий, даже нравился ему.

Толстая баба с большой кастрюлей, укутанной в ватное одеяло, предлагала свой товар:

— Гор-рячие пирожки! С капустой! С грибами! С яблоками!

Кто-то просил милостыню, взывая к сочувствию граждан, кто-то пел задушевные песни, да так, что слеза прошибала. И опять, продираясь за нищими, нескончаемой чередой шли торговцы.

— Роскошное издание в твердом переплете всего за десять рублей, всего за десять! — надрываясь, орал продавец, перекрывая вагонный шум. — В магазине такая книга стоит двадцать пять рублей. Граждане, не упускайте свой шанс…

Граждане больше интересовались горячими пирожками, издающими соблазнительный запах.

— Интересно, откуда берутся такие дешевые цены на книги? — спросил сосед Першина, солидный мужчина в легкомысленной зеленой панаме. Ему было скучно, и он хотел с кем-то поболтать.

— А вы спросите у продавца, — стала поддразнивать его молодящаяся дамочка с корзиной яблок, из которой выпирало несколько прутьев. Два из них больно впилось Николаю в лодыжку.

— Так он мне и сказал! — охотно ответил тучный мужчина и поинтересовался: — А зачем вы на дачу яблоки везете?

Першин не услышал, что ответила дамочка. Прямо на него по вагону шел Костя Шигин. Николай едва успел прикрыть газетой лицо.

— Что вы дергаетесь, — сделала ему замечание дамочка, — но Першин ей не ответил.

Так, значит, без Доронькина здесь не обошлось. Видел его Шигин или нет? Николай боялся обернуться, чтобы не встретиться с глазами Костыля. В Можайске он последним вышел из вагона. Пока стоял на перроне, дожидаясь поезда, попытался отыскать в толпе Шигина. Но в таком многолюдстве это оказалось бесполезным занятием, Костыля нигде не было.

Ну и черт с ним, разозлился Першин, почему он должен кого-то опасаться?

В Гагарине Николай тоже внимательно оглядел перрон, но Костыль как в воду канул.

Улица, на которой жили тетя Люба с Верой, встретила его собачьим лаем и квохтаньем кур. Надрывно ревела чья-то корова, привязанная к забору.

Николай быстро дошел до знакомого домика с аккуратным палисадником. Калитка была распахнута настежь. Это почему-то сразу насторожило.

Дверь на веранду тоже была плохо прикрыта, и оттуда раздавались голоса.

— Да я тетку Любу так любила, так любила… — твердил чей-то нетрезвый женский голос.

— Катерина, не на свадьбе, домой пошли, — стал уговаривать её другой. Кому говорю!

— Отстань!

Дверь веранды распахнулась и на пороге показалась растрепанная Катя Доронькина, которую поддерживала незнакомая женщина.

— Здассте, — Доронькина пошатнулась, но с крыльца не упала. — Вера, — закричала она, обернувшись назад, — какие люди пожаловали! Сколько лет, сколько зим, Колька Першин собственной персоной. Вот с кем я сейчас водочки тяпну.

Николай растерялся.

— Что, не признал меня? — пьяно рассмеялась Доронькина. — А я тебя ещё в прошлый раз углядела. Вера, не держи гостя на пороге. Мужика знаешь как держать надо?!

— Пошли, Катька, — опять стала уговаривать Доронькину её приятельница.

— Подруга моя, Зинаида Кускова, — кивнула на незнакомую женщину Катерина. — Тоже баба незамужняя, одна живет. — Доронькина подмигнула Першину.

— Катька, хватит чудить, — смутилась Кускова, которая была заметно трезвее своей приятельницы. — Домой пора.

— Домой? — удивилась Доронькина. — А, домой… Ты, Николаша, к нам приходи в гостечки, во-он дом-то, с желтой верандой, совсем рядом. Посидим, поговорим по душам, все, как полагается, выпьем-закусим. У нас насчет мужиков ба-альшой дефицит.

Зинаида, обхватив за туловище тучную Веру, пыталась стащить подругу с крыльца.

— Не слушайте её, — обратилась Кускова к Николаю. — Выпьет рюмку, мелет, сама не знает что.

— Это почему же не знает? — подняла голову затихшая было Катерина. — Очень даже знаю! Если Верке он не подойдет, мы его себе заберем.

Стоявшая на пороге Вера молчала, её лицо казалось неживым. Николай видел сейчас только её, одетую в темный свитерок с черной ленточкой в русых волосах. Тоненькая с дрожащими губами она казалась беззащитной и одинокой.

— Тетя Люба… — начал Николай и запнулся, увидев, как сморщилось лицо Веры.

— Мама умерла.

Пьяной Доронькиной удалось наконец одолеть ступеньки крыльца.

— Все там будем, — шумно выдохнула Катерина и, ухватившись за более трезвую приятельницу, поковыляла к калитке.

Малыш, до этого смирно сидевший в собачьей будке, вылез и презрительно гавкнув вслед удаляющейся парочке. Ну, и народ, можно было прочитать на его умной собачьей морде, и как это хозяйка терпит такую публику! Он бы вмиг разобрался.

— …Вечером, в тот день как ты уехал, — тихо говорила Вера, сидя напротив Николая на кухне.

На столе стояли тарелки с закуской и начатая бутылка водки.

— Сегодня девять дней было. Думала, придет несколько старух, посидим тихо, помянем, да вот Катька с Зинаидой набились. А с поминок народ не гонят.

Николай чувствовал себя последним скотиной. Приехал… Человеку самому до себя, а тут он со своими проблемами.

— Вера, я…

Он вытащил кошелек.

— Вот, пожалуйста, возьми.

Она покачала головой.

— Не надо ничего.

— Надо. — Он насильно вложил ей в руку деньги. — Я сам мать хоронил, знаю, как это все бывает.

— Такая пустота вокруг, такая пустота… Кажется, что жить незачем. Пока мать болела, все на что-то надеялась, ждала чуда. Понимала, что ей не выбраться, и все равно…

Она тихо плакала.

Николай терпеть не мог женских слез и всегда связывал их с истериками, которых немало навидался за свою короткую семейную жизнь. Сейчас он с удивлением заметил, что женщины плакать могут по-разному. Веру слезы ничуть не портили, наоборот, её лицо, обычно суровое и неприступное, теперь казалось близким и домашним. Хотелось успокоить, сказать что-то утешительное, но Николай не знал, как это делать. Те женщины, с которыми имел дело, в его утешении не нуждались.

— Устала я очень. Катька как репей. Пила бы молча свою водку, так нет, душу норовит наизнанку вывернуть.

Николай опять лежал на знакомом топчане на веранде и долго не мог уснуть. Среди ночи почувствовал, что по нему кто-то мягко ступает. Дуська, подумал он и провалился в сон.

А утром… Утром его встретила совсем другая Вера. Николай рассказал ей все, что знал: про монеты, про исчезнувшую икону Николая Угодника, про непонятную до конца роль Славика Доронькина в этой истории, про Ленку Мартынову, про Костыля, который ехал с ним в одной электричке, а потом внезапно исчез, про испарившийся неизвестно куда план усадьбы Пимена. Он даже покаялся в том, в чем раньше не признался бы никому.

— Как увидел, что желтый листок пропал из маминого портмоне, такая меня тоска взяла, что не удержался и…

Николай виновато опустил глаза.

— Напился, как последний свинья. Потом тоскливо было, знал, что пить нельзя, но ничего не мог с собой поделать.

Вера слушала очень внимательно.

— Ты уверен, что клад Пимена существует? — холодно спросила она.

— Что? — опешил Николай.

Лишь сейчас он заметил, что Верины глаза смотрят на него отчужденно и даже, кажется, пренебрежительно. Перед ним, поджав губы, сидела незнакомая женщина: собранная, сдержанная, такая, какой увидел её несколько дней назад на вокзале в Гагарине. Только лицо сейчас было строже прежнего, да светло-русые волосы не так туго затянуты в узел.

— Да, уверен.

Она поднялась и, кусая губы, отошла к окну.

Першин почему-то подумал в этот момент, что именно так она ведет себя на уроке: строго, неприступно, равнодушно доказывая нерадивому ученику, что тот лодырь и в очередной раз не выучил урока.

— Там давным-давно нет никакого дома, — глухо сказала Вера. — Он сгорел. Одно время на месте Выселок доярки устроили летнюю стоянку, но потом перенесли её в другое место.

— Почему?

Она замялась.

— Не знаю.

— Ты была там? — спросил Николай.

— Была. В Степаники к двоюродной бабушке ходила, завернула по дороге в Ежовку, то есть туда, где раньше стояла деревня.

Вера молчала, и по её лицу Николай понял, что она не верит в существование этого самого клада.

Першин пожалел, что разоткровенничался перед ней, но отступать было поздно.

— Ты думаешь, что я все придумал? — резко спросил он.

— Не знаю.

Глаза Веры смотрели мимо него, и это раздражало.

— Но монеты были, были, я сам их держал в руках! К чему тогда завещание и план, который у меня украли? Или ты думаешь, что и это я все придумал?!

— Нет, — мягко сказала она, словно разговаривала с ребенком или с нездоровым человеком. — Но с тех пор прошло очень много времени. Ты надеешься на клад Пимена, но, понимаешь…

— Я хочу все проверить, про-ве-рить! — он с ударением произнес последнее слово.

Вера упрямо покачала головой.

— Там ничего нет.

— Почему? Откуда ты знаешь? — Николай почти кричал.

— Я не знаю, но…

— Тогда почему так говоришь?

— Понимаешь, Коля, как бы тебе это сказать… — Она смешалась. — Мой бывший супруг тоже все время хотел разбогатеть. Я на него насмотрелась, пока вместе жили. Чего он только ни делал, в какие авантюры не ввязывался! И что? Ничего не получилось. Не верю я ни в какие клады.

Она в волнении прижала руки к груди.

— Пойми, про пименовскую кубышку многие слыхали. Если там и было что, давно уже сгинуло, или нашел кто. Не хотела говорить… — Она замолкла в нерешительности. — Почему, думаешь, доярки не захотели на Выселках летнюю стоянку оставить?

— Почему? — повторил, как эхо, Николай.

— Место это дурной славой пользуется, вот почему! Не надо тебе туда ходить.

— Что вы все за меня решаете? — не выдержав, заорал Першин. — Это нельзя, то нельзя! У меня спросить надо, понимаешь, у меня! Ты — современная умная женщина, а веришь во всякие приметы, хуже старой бабки.

Вера побледнела.

— Ты… — начала она, но все-таки сдержала себя. — Хорошо, пусть я — как старая бабка, но вспомни, как Тамара Александровна не хотела, чтобы ты занимался поисками этого клада. Сколько она слез пролила, я-то знаю… Не надо было мне тебе звонить, напоминать про этот чертов клад, но я матери своей обещала. Коля, зачем все это заново начинать? Брось, оставь, мне тебя жалко.

Вера шагнула к нему, но Николай отшатнулся.

— Да что вы все… — начал он и махнул рукой.

Лицо Веры сделалось непроницаемым.

— Думаешь, ты один такой умный? — зло сказала она. — Знаешь, поговорка есть такая: ищу клады старые, а ношу портки рваные.

Краска бросилась Николаю в лицо.

— Ну, знаешь ли…

Он выскочил на улицу и, закурив, опустился на ступеньку. К нему тут же подошел непривязанный Малыш и сел рядом, положив смышленую морду на колени.

— Вот так вот, пес, я, выходит дело, полный кретин. А хозяйка твоя… — Он не договорил и махнул рукой.

Недоверие, выказанное Верой просто убивало, а он-то размечтался… Вот, мол, женщина какая, все понимает, не то что другие.

«А почему, собственно говоря, тебя должен кто-то понимать? — раздался издевательский голос внутри. — Кто она тебе, жена, мать, любовница?»

Ну, и ладно, сам разберется!

Он погасил окурок и вскочил. Поедет туда сегодня и посмотрит, что к чему. Ничего говорить больше не станет, все равно не поймет.

Николай стоял, разглядывая золотые шары в палисаднике. От дуновения ветра их высокие стебли покачивались. Головки цветов о чем-то переговаривались друг с другом, словно знали какую-то тайну.

Николай вздохнул. Так и не успел расспросить Любовь Ивановну о семействе Пимена. И про Мишку-Шатуна тоже. Он смотрел на шапку золотых шаров. Может, ещё раз подойти к Вере, спросить… Объяснить, что он должен докопаться до сути, должен!

Малыш печально смотрел на него, словно понимал все, о чем думает Николай. Он сочувственно гавкнул.

Першин вздрогнул и поежился, вспомнив лицо Веры и её слова. Ишь ты: ищу клады старые, а портки ношу рваные. Придумает же такое! Раньше говорили так: кто охотится да удит, у того никогда ничего не будет. Но то с усмешкой говорили, с подковыркой, а здесь… Обидно было, давно его никто так не доставал. Сказала, как кнутом хлестнула: наотмашь, зло. И правильно, не выворачивай в другой раз душу. Поделом ему, дураку!

Глава 13

Рейсовый автобус был переполнен.

Николаю удалось протиснуться на заднюю площадку. Рядом стоял пустой бидон, который, гремя, подпрыгивал на каждом ухабе, норовя придавить ноги. Передвинуться было некуда, рядом подпирала клетка с одиноким перепуганным кроликом.

Около часа предстояло болтаться в автобусе, слушая разговоры пассажиров.

Першин не пытался узнать знакомых, слишком много времени прошло с тех пор, как уехал отсюда мальчишкой. За окном тянулись поля, мелькали перелески. Все вокруг было чужое, незнакомое.

Народ в автобусе обуждал цены, виды на урожай.

— Эх, дождичка бы сейчас хорошего, — говорила здоровая баба, владелица одинокого кролика.

— Какой дождик, — мигом отозвался мужик с хмурым лицом. — Самый сенокос.

— И-и, милый, добрые-то люди уже давно все накосили. Лето было — на редкость, все пруды в округе попересохли. Кто нынче сена не успел накосить, тот совсем не хозяин.

Мужик забурчал и умолк.

— А что, Степановна, — заговорила сухонькая старушка в темном платочке, надвинутом на глаза, — кролика-то никто у тебя не купил, назад везешь?

— Не купили, — вздохнула Степановна, с укором посмотрев на пугливое животное. — Всех разобрали, а этот не показался. Из-за него лишний час на рынке проторчала, чуть на автобус не опоздала.

— Чахлый он какой-то, — сделала вывод старушка. Ее постное лицо выглыдывало из платочка как мордочка хищного зверька.

— А чего продавать-то? — оживился хмурый мужик. — Сами бы ростили до поздней осени, а потом шкурки выделали да продали. Они хорошо зимой идут.

— Некому выделывать, — отозвалась Степановна. — Мои не умеют, а на сторону отдавать, себе дороже. Раньше Максимыч брался, да сейчас заболел сильно, вредно ему со щелочью возиться. Других мастеров я не знаю.

— Да, Максимыч спец хороший был, — подтвердил тот же мужик. — Он моим девкам такие шкурки на два полушубка собрал, любо-дорого! Хоть и кролик, а смотрится… Как животное кормить будешь, такой и мех получится. У самочек понежнее и мех погуще, у самцов — пожиже и мездра грубее.

— Ишь, ты, специалист какой, — подковырнула его Степановна. — Вот и брался бы вместо Максимыча, верный кусок хлеба.

— Не, — покачал головой мужик. — С того куска хлеба кровью захаркаешь. Максимыч, — он приглушил голос, — до зимы, говорят, не доживет.

— Типун тебе на язык!

— В городе вроде был пункт приема, — встрял в разговор ещё один пассажир в полосатой кепке с большим козырьком. — Только нынче вроде не время, попозже массовая сдача начнется.

— И сейчас принимают, — раздался мужской голос. — Кролик — животное нежное, корм не тот, он и лапки кверху.

— Спасибочки за совет, — язвительно сказала Степановна. — За невыделанную шкуру копейки платят. Наездишься в город, дорогу не оправдаешь.

— А куда ты их деваешь, шкурки-то? — не отставала старушка.

— Никуда, — ответила Степановна. — Мясо съедаем или тушенку в запас делаем, а шкуры валяются, пока не сгниют.

— Ну, это зря, — мужчина в полосатой кепке покачал козырьком. — Бесхозяйственно поступаешь. Сычам бы отнесла, они шкуры-то в прошлом году вроде выделывали.

— «Выделывали», — передразнила его владелица кролика. — Они такую цену заломят, крохоборы. У тебя самого шкуру спустят.

— Слыхал, у Сычей неувязочка с этим вышла, — встрял в разговор неуправившийся с сенокосом мужик. — Раньше старый Егорка Сыч выделкой занимался, и полный порядок был, а тут сын его, Ленька Лоскут, решил папаше помочь.

— Ну, этих никая хворь не возьмет. Добрые люди мрут без счета, а старому Сычу никакая потрава не страшна. Давно его черти на том свете обыскались.

— Вот я и говорю, — продолжил мужик. — Взялся Ленька за выделку шкур. Там ведь работа тонкая, живая, с умом все делать надо, а Лоскут что? Жадный до невозможности, как и папаша, но ума нету. Решил, уж если для себя, сделаю по высшему разряду, ничего не пожалею. Сыпанул щелочи сверх меры, чтобы, значит, как следует.

— И что? — заинтересовалась Степановна.

— А то, что расползлись те шкурки. Загубил все под корень. Ох, говорят, и орал же старый Сыч на своего Лоскута, какими только словами его не носил! Соседка слыхала. Ленька злой потом ходил, как собака.

— Собака он и есть! — Сухонькая старушонка мелко закрестилась. — Господи, хоть бы сняли его с милиционеров-то, паразита.

— А тебя он, мать, чем достал? — спросил мужчина в кепке.

— Жулью потворствует. Он у нас кто? Милиционер, — сама себе ответила старушка. — Только пойди-ка ты к нему сунься. Слушать не хочет. Ко мне нынче в огород два раза забирались, второй раз весь лук повытаскали.

— Ну, — сочувственно ахнул кто-то на передней площадке, — без лука жить хреново!

— Вот я и говорю, разве это дело? Так он даже бумагу заводить не захотел. Прогнал меня, старую. Ездила в город начальству жаловалась.

— Если сама бабка Дарья за Лоскута взялась, то держись! — засмеялись на передней площадке.

— Думаешь, будет прок? — спросила Степановна.

— Не знаю, родимые мои. Только пусть меры принимают. Зачем нам такая милиция, только водку жрать, да браконьерствовать, больше ничего не умеют. У одного перцы из-под пленки поснимали, к другому в избу забрались. И что? Никого не нашли.

— Не хотят потому что.

— Вот я и говорю, пусть разберутся, — решительно сказала старушка.

— Да что твои перцы. Тут все заборы поснимали, которые из алюминия. Кусками вырезали и сдали в пункт приема. Братья Панкратовы контору открыли, а Ленька Лоскут у них компаньон. Прикрывает.

Народ в автобусе зашумел.

— Эти пьяницы Панкратовы скоро всех оголят. У Ведеркиных дом угловой, с двух сторон сетку-рабицу сняли. Сама Ведеркина орала недавно на Лоскута. Каким, мол, местом ей теперь свой участок загораживать? Там козы шляются и коровы. Заберется скотина в огород, все повытопчет. Стыдила его, стыдила, а толку… Такому ссы в глаза, все божья роса.

— Ведеркина любит поплакаться, — возразил женский голос из середины автобуса. — Чего жаловаться? Пенсию получает.

После этих слов началась перебранка:

— Так ведь у неё на шее сын-пьяница, в городе живет, детей нарожал, а все с матки деньги тянет.

— Да она все лето клубнику на базар в город возила, корзинками продавала.

— А ты, поди, поухаживай за ней, за клубникой-то, спина отвалится. Чужие деньги все считать горазды.

С обсуждения доходов Ведеркиных пассажиры перешли к сведению личных счетов.

— Сейчас пенсионеры самые обеспеченные люди. А много ли им, старикам, надо? Могут и помочь…

— Жаловаться начальству надо, — перекрывал общий шум тонкий голос бабки Дарьи.

Постепенно споры затихли.

После того как несколько пассажаров вышли, на задней площадке стало посвободнее. Першину удалось наконец протиснуться в угол, подальше от громыхающего бидона. Он по-прежнему смотрел в окно, пытаясь угадать знакомые места.

Вначале он не прислушивался к разговорам в автобусе. Но, услыхав про Сычевых, насторожился. Это какие же Сычевы, не из Ежовки ли?.. Точно, вспомнил он, старого Сыча Егором звали, а сына его — Ленькой. Вредный был пацан, года на три Кольки постарше. Его в детстве Лоскутом дразнили. Значит, это прозвище так за ним и осталось.

— Карманово, — объявила кондукторша.

Николай взглянул на часы. Карманово находилось примерно на полдороге между Родомановым и городом.

В автобус в переднюю дверь вошел коренастый мужик с красной мордой и окинул взглядом весь салон.

Бабка Дарья, сидевшая на заднем сиденье рядом с тучной Степановной, подтолкнула свою соседку.

— Легок на помине. — Она указала глазами на нового пассажира. — Принесла нечистая молодого Сыча.

— Знать, в Карманово зачем-то таскался.

Говорили они тихо, и Николай их не услышал.

Красномордый с явным преимуществом продолжал оглядывать публику. Цепкий взгляд ненадолго задержался на Першине, и Николаю почему-то неуютно сделалось от его внимательных глаз. Мордастое лицо смутно кого-то напоминало, да и в коренастой фигуре почудилось что-то знакомое.

Першину неудобно было пялиться на пассажира, и он уже до самого Родоманова не обращал на него внимания.

Со странным чувством вышел на небольшой центральной площади. Все вокруг заасфальтировано и ничем не напоминает пыльный пятачок, где гонял в футбол с родомановскими мальчишками, дожидаясь, когда в местный сельмаг привезут хлеб. Липы вот, правда, стоят старые, они и тогда здесь росли. А напротив двухэтажное здание из красного кирпича, в котором находилась поликлиника. Здание уцелело, только сейчас оно казалось маленьким, словно вросшим в землю.

Не задерживаясь, Николай зашагал по улице, которая должна была привести его на окраину поселка.

Конечно, здесь все изменилось, а чего он ждал? Вон и пятиэтажки выстроились на том месте, где раньше были обычные деревянные домики. Что-то снесли, что-то построили, жизнь не стоит на месте. То тут, то там виднелись ларьки с яркими витринами, торговые палатки. Сюда тоже добралась цивилизация. Возле одного небольшого магазинчика, выкрашенного в ярко-желтый цвет, стояла темная иномарка.

Николай замедлил шаг. Надо зайти, отовариться, решил он и шагнул в открытую дверь.

В магазинчике, кроме продавщицы и красномордого пассажира из автобуса, никого не было. Першин удивился: это когда же мордастый опередил его? Вроде шел сам быстро, нигде не задерживался.

Одну из полок магазинчика занимало спиртное. Ого, удивился Николай, такое разнообразие, прямо как в столичном магазине. Минуту он боролся с собой. Черт с ним, решил, куплю бутылку, чтобы не простыть, в августе ночи уже холодные.

Когда расплачивался за продукты и водку, опять почувствовал на себе цепкий взгляд красномордого. Николай расстегнул молнию на сумке и заметил, что мужик из автобуса без стеснения разглядывает её содержимое. Укороченная ручка лопаты, которой запасся заранее, предательски выпирала из сумки. Взгляд мордастого несколько дольше обычного задержался на ней. Николай напряг память, но так и не вспомнил, кого напоминает коренастый мужчина. Впору подойти и спросить, подумал он, но сделать это не решился. Наверняка родственник кого-нибудь из тех пацанов, с кем гонял вместе собак, наконец сообразил он. А что излишне внимательный, так на селе к незнакомым всегда относились с повышенным интересом: откуда да кто такой, к кому приехал.

Николай дошел до конца улицы и остановился. Раньше с этой стороны поселка располагался молокозавод. Когда ходили в Родоманово за хлебом, это место старались проскочить как можно быстрее. Заводик спускал отходы в канаву, от которой смердило за версту. Страшная была вонища!

Сейчас ни канавы, ни заводика не было в помине. С одной стороны виднелся пустой загон для скотины, а дальше… Дальше вилась узкая тропинка, которая должна была привести в Ежовку, вернее, на то место, где она когда-то находилась.

Сердце невольно забилось. Николай остановился, ощутив усиленное сердцебиение и даже закрыл глаза.

Раньше за молокозаводиком находилась индюшачья птицеферма. Однажды Настя взяла его с собой и, оставив на минуточку без присмотра, куда-то исчезла. Колька, проявив самостоятельность, отправился её разыскивать и, открыв какую-то дверь, оказался на птичьем дворе. Ох, и испугался же он тогда! В детской памяти запечатлелась страшная картина. Растопырив крылья и надувшись до невероятных размеров, на него неслись налитые кровью индюки. Никогда в жизни не орал так громко. Примчалась перепуганная Настя, мигом разогнала надутых индюков, а потом взяла с него слово, что он никому не расскажет об этом.

— Всыпет мне бабка Маня, если узнает, что я тебя одного бросила, — оправдывалась она.

Колька Настю не выдал. Правда, с тех пор испытывал стойкую неприязнь к этой птице.

Шагая по тропинке, он дошел до колка, отделявшего одно поле от другого. Першин узнал это место. Раньше здесь проходила естественная межа — ежовская канава. Она отделяла родомановские земли от ежовских. Теперь росли деревья.

Николай помнил, как бабушка водила его сюда за земляникой. На редкость крупная тут водилась земляника. Пойдешь вовремя, кувшинчик соберешь.

Всего канав было две: первая и вторая, но ягода обильно родилась почему-то лишь на первой. Сейчас за ней начиналось поле душистого красноватого клевера, одуряющий запах которого кружил голову.

Расположение бывшей деревни Николай угадал по деревьям. Два большущих вяза росло посредине Ежовки. Раньше отсюда начиналась дорога на Степаники.

Вязы сохранились до сих пор. И не просто сохранились, а разрослись, превратились в настоящих великанов. Их корявые стволы продолжали тянуться к солнцу, а крона широко раскинулась двумя великолепными зелеными шатрами. Величественные деревья! Интересно, сколько живут вязы?

Колька помнил, что раньше на них селилась громадная колония грачей. Ну и орала же пернатая братва, обсев могучие деревья! Кормилась она, в основном, разбоем. Никакие устрашающие чучела не спасали от прожорливой орды. По мере вызревания склевывалось все: вишня, коринка, смородина. Особенно доставалось гороху.

— Опять, паразиты, все ошарили! — жаловалась бабка Варька. — Что ни посади. Сидят на крыше и высматривают, только я со двора, тут как тут. Нет никакого спасенья.

Грачиная колония была мощная. Правду сказать, в самой Ежовке птицы безобразили редко. Да и не прокормить было маленькой пустеющей деревеньке такую орду. Набеги совершались по всей округе. Председатель совхоза, мужик умный, устав бороться сптичьим беспределом, никогда не засевал близлежащие поля горохом. Бесполезно, все равно не уследишь.

Ежовку даже представить нельзя было без птичьего гомона. Грачи селились на вязах из года в год. По-хозяйски подправляли по весне разрушенные гнезда, при этом использовалось все, что попадалось, строили новые и выводили в них птенцов. Неприятности поджидали того пацана, кто, соблазнившись легкой добычей, пытался их озорства или любопытства нарушить их покой и забраться на вязы. Что тут начиналось!

— Кар-раул! Гр-рабят!

Окрестности оглашались дикими криками, колония взмывала вверх и всем миром набрасывалась на нарушителя спокойствия. Чтобы свое, кровное расхищали… Ну, это уж извините, граждане!

Бабки, ковырявшиеся в огороде весь световой день, заслышав ор, разгибали спины и, приложив ладошку козырьком, смотрели в сторону вязов. Опять нечистая какого-то шута на деревья занесла.

Хорошо, если парнишка успевал кубарем скатиться вниз и убраться подобру-поздорову. Грачи — птицы незловредные, не то что вороны, пацана не преследовали. Но горе было тому, кто, замешкавшись, не решался спрыгнуть с дерева, тогда — беда. Могли по голове крепко долбануть, а то и глаз выклевать, особенно во время выведения птенцов.

В колонии царил образцовый военный порядок, как в казарме. Колька сам несколько раз видел, как грачи изгоняли из своей вотчины более крупную птицу, осмелившуюся поживиться яйцами. Только пух и перья летели. После разборки долго ещё стоял над деревней шум, это горланили отдельные птицы, перекличку устраивали, словно проверяя боеспособность всех подразделений.

Место, где раньше стоял бабушкин дом, Николай определил по растущему дубу. Раньше небольшой был дубок, а теперь вымахал, не узнать. Дубы по тысяче лет живут, если люди их не срубят.

Першин прошел из конца в конец бывшую деревенскую улицу и сразу определил, что человек сюда время от времени заглядывает. Трава на ровных лужайках была аккуратно выкошена. Под красавцами вязами стоял потемневший от дождей стол с двумя скамьями. Валялись старые проржавевшие ведра, треснувший чугунок. Наверное, полеводы стоянку себе устроили, догадался он.

А вот грачей не было. Николай, задрав голову, разглядывал верхушки деревьев. Ни птиц, ни их гнезд. Странно, подумал он. Людей отсюда выселило начальство, сочтя деревню неперспективной, но почему исчезли птицы?.. Казалось, что они здесь поселились навсегда.

Он присел на необструганные доски скамьи. Густые ветви вязов, образовав зеленый шатер, загораживали от лучей солнца. Сидеть в прохладе было приятно и немного грустно. Почему-то сейчас не хотелось думать о деле, которое привело сюда. Впервые за последнее время он почувствовал себя хорошо. Родная земля словно подпитывала, придавала силы, он сидел как путник, обредший наконец покой, в ладу с собой и со всем миром.

Справа, со стороны полузасохших деревьев, образовавших неприступную чащобу, послушалось легкое пощелкиванье.

— Та-та-та, — зачастил кто-то, словно ругался на нежданного гостя.

Николай поднял голову.

Птица с белой полоской на боку и строгим черным хвостом с любопытством смотрела на него. Сорока, узнал он и продолжал сидеть, не двигаясь. Она опять застрекотала, а потом слетела на землю и стала как-то боком перепрыгивать с места на место.

Он осторожно, стараясь не делать резких движений, открыл одной рукой сумку, отщипнул кусочек белого хлеба и положил его на стол подальше от себя.

Сорока явно заинтересовалась. Николай помнил с детства, что это очень любопытная птица, пока не разберется, что к чему, ни за что не отстанет.

Он продолжал неподвижно сидеть на скамье. Первой не выдержала сорока. Уяснив, что со стороны пришельца ей ничего не грозит, она, сделав ещё два-три прыжка на земле, скакнула на стол и, косясь на всякий случай на Николая, долбанула крепким клювом угощение. Одобрительно крикнув, она, подхватив кусок хлеба, взмыла с ним вверх.

Тут же из кустов раздалось ещё одно стрекотанье. Оказывается, за событиями все это время следила вторая птица.

— Тра-та-та, — тряся хвостом, ревниво начала она выговаривать более ловкой и смелой добытчице. Дескать, что ж ты, разжилась куском и помалкиваешь.

Сороки, выяснив отношения, сообща принялись клевать хлеб, уже не обращая внимания на Кольку.

Самостоятельная птица, умная, изобретательная, но скандальная. Бабушка говорила, если услышишь, что сорока стрекочет, значит, быть ругани или скандалу. К тому же, воровали они все, что плохо лежало.

Николай улыбнулся, припомнив, как парочка сорок по очереди таскала еду из миски соседского кобелька. Одна отманит песика подальше от будки, а другая клювом орудует. Наглые, сил нет. Каждый день пса объедали, а он только выл от злости, жалуясь хозяевам. Сычев сорок-воровок даже из ружья пытался бить за проделки, украли они у него что-то, да только где ему… Птица ловкая, смелая.

Улыбка сама собой сползла с лица, едва подумал про Сычевых. Вот кого напоминал ему мордастый парень — Сычева. Выходит, это и был Ленька Сыч по прозвищу Лоскут. Как это он сразу не догадался?..

Умиротворенное настроение мгновенно улетучилось. Першин меньще всего хотел, чтобы Ленька Сыч знал о его появлении в Родоманове и Ежовке.

…Николай уже часа два мерял шагами Выселки. Он правильно рассчитал: вот два дуба, вот вяз, там дальше была береза, но сейчас её нет. Груда битого красного кирпича, где стояла печь. Тут ещё колодец старый, поосторожнее ходить надо, не ровен час, провалишься.

Вера сказала правду. Недалеко от груды кирпича виднелись столбы от стола. Тут же валялись железяки, проросшие травой. Видно, здесь и в самом деле не так давно была летняя стоянка доярок. От дома, конечно ничего не осталось. Где тут что искать?

Прежде всего Николай решил очистить от травы и бурьяна то место, где стоял дом. Он правильно определил его. Пожалел, что не запасся рукавицами. Колючая трава резала и колола пальцы. К тому же здесь росло пропасть крапивы. Прихваченная лопата помогала мало, все приходилось таскать голыми руками.

Только лишь к заходу солнца площадка была расчищена. Николай удивился, что он уже не чувствует ожогов крапивы.

— Ну, зараза, — приговаривал он, яростно выдрав с корнем последний клок зловредной растительности.

Пальцы сгибались с трудом, но он почти не чувствовал боли и усталости.

«А если под домом ничего нет?» — подумал он, но тут же отогнал от себя эту мысль. Нет, значит, будет искать в другом месте. Неделю здесь проживет или больше, но перероет все Выселки, каждую кочку обойдет, каждую травинку.

Он разыскал полусгнившую доску и, положив её на груду травы, уселся сам, потом прилег и закрыл глаза. Непривычные запахи окружали его. Неужели все это он помнил с детства?.. Помнил да забыл.

Вот клевер, это мать-и-мачеха, здесь, кажется, водосбор, это конский щавель, пока выкопал его, гада, вспотел, корнями за землю держался намертво. Вот могучее растение с полым стеблем, в детстве они делали из него дудочки и плевались вишневыми косточками. Стебель вымахал в человеческий рост.

Он понюхал пальцы, они тоже пахли травой и были черными от земли.

— Кыр-р-р, — раздалось сверху.

Николай поднял голову.

Со стороны клюквенного болота летел ворон. Надо же, удивился Николай, никогда раньше здесь воронов не было.

— Кыр! — услышал он совсем рядом.

Теперь над Выселками кружили два ворона. Он наблюдал, как они медленно парили в воздухе. Кто их знает, про что они там каркают? Считают, что черный ворон — птица вещая.

Николаю стало не по себе, он вспомнил примету, ворон каркает к покойнику. Так мать говорила. Она действительно верила во все приметы. Икона упала — к покойнику, кукушка по деревне летает — к пожару, а если незнакомая старушка дорогу перешла, то все, добра не жди. Он подшучивал над ней: «Мам, а хорошие приметы у тебя бывают, а то одни к смерти, другие — к напасти?» Но мать шуток не понимала и очень серьезно относилась ко всему, тетя Люба правильно сказала.

Вороны, покружив над Выселками и ничего интересного для себя не высмотрев, подались дальше.

Николай встал и проводил их взглядом.

— Вот и правильно, ребята, чешите дальше! — он помахал им рукой.

Очень кстати вспомнилось, что совсем недалеко отсюда находится мирской пруд. Говорили, что там било несколько источников. Односельчане углубили и расчистили дно. Образовалось озеро, которое не мелело. По привычке его называли прудом. На берегу раньше стояла банька, но сейчас, конечно, никакой баньки и в помине не было, да и сам пруд напоминал высохшее болото. Видимо, со временем иссякли те источники, потому что нужда в них пропала.

Николай долго шел среди камыша и высокой болотной травы, пока не набрел на воду. В маленькой ложбинке стояла удивительно чистая и прозрачная вода, которую некому было мутить. Может быть, где-то здесь и скрывался один из тех самых источников, о которых рассказывали в деревне. Он наклонился, чтобы получше рассмотреть дно. Из-под коряги пульсировала едва приметная струйка воды. Трудно было разглядывать её при заходящем солнце.

Раздевшись по пояс, Николай умылся. Усталось сразу отступила, и заныли руки, обожженные крапивой. Ничего, потерпит. Вскоре боль стихла, осталось лишь легкое приятное покалывание. Вот так, наверное, и лечат всякие артриты и радикулиты, подумал он.

Странное дело, после почти бессонной ночи, тяжелого дня и утомительной дороги он чувствовал себя прекрасно. Видно, действительно настоящая живительная сила есть во всех этих травах, чистом деревенском воздухе, от которого давно отвык.

Когда вышел из зарослей камыша, несколько минут постоял на берегу. Вдали послышался незнакомый звук, словно где-то скрипела телега. Он удивился. Откуда здесь взяться телеге?

Незнакомый звук повторился.

— Скрып, скры-ып…

Теперь он раздался совсем рядом, в нескольких шагах.

Колька увидел небольшую серую птичку, сновавшую в траве. Да проворно так, что за ней и уследить было трудно.

Это был дергач, или коростель, который в поисках подруги вышагивает многие километры. Его голос напоминал скрип несмазанной телеги.

— Ходок! — уважительно называл его Федя, показывая птичку племяннику. — Настоящий трудяга. Летать не летает, а все пешком, бегом. Это какие же ноги иметь надо, мать честная!

Сейчас коростель то приближался к Кольке, то удалялся от него. А может, он просто кормился в траве, выискивая насекомых. Наблюдать за ним было интересно.

Николай почувствовал, что тоже страшно проголодался.

Не доходя несколько шагов до кучи травы, возле которой оставил сумку, он остановился.

— Что за черт? — невольно вырвалось у него.

Сумка стояла не так. Она была даже открыта, хотя хорошо помнил, что, когда уходил, закрыл её на молнию.

Он на мгновение замер. Никакого подозрительно шума не раздавалось рядом.

Николай кинулся к открытой сумке. Все было на месте: деньги, паспорт, который взял на всякий случай, ключи от квартиры, продукты, — все лежало на своих местах. Почудилось, что ли?..

— Совсем сдурел! — вслух сказал он, чтобы успокоить себя.

Почему-то невольно вспомнилась такая незначительная деталь, что когда стоял на берегу пруда, наблюдая за коростелем и любуясь закатом, услышал громкое сорочье стрекотанье. Удивился еще, а эти чего разорались? Птицы, переругиваясь, перелетали с места на место, словно кто-то нарушил их покой.

А может, действительно их спугнули?.. Неосознанная тревога закралась в душу. То блаженное состояние, в котором находился все это время, исчезло. Сердце защемило, словно в предчувствие беды.

Он опустился на деревянную доску и машинально стал доставать из сумки припасы. Пальцы наткнулись на бутылку водки.

Николай повеселел.

— Как говорится, не захочешь, но выпьешь. — Он бодрился и старался ни о чем не думать.

Тишина наступающей ночи уже не успокаивала его, а наоборот, давила на психику.

Вот тяпнет сейчас водки, решил он, а дальше… Дальше видно будет. Никто его к усадьбе Пимена силком не привязывает. До Родоманова рукой подать, за час доберется, переночует где-нибудь в цивилизованном месте. Должна же у них быть гостиница, или какой-нибудь дом колхозника. Ларьков понастроили с импортными товарами, значит, и гостиница есть. А утром сообразит, что делать.

Костерок бы надо зажечь, подумал он. Для уюта костер ночью — первое дело, как он сразу не сообразил?

Недалеко лежало полусгнившее дерево. Николай быстро наломал сучьев. Даже кусок ствола удалось притащить, гнилушки хорошо горят. Занятый работой, он услышал посторонний звук. Что-то треснуло недалеко, словно кто-то нечаянно наступил на сухую ветку.

Николай замер, прижав к груди сучья и стоял так несколько минут. Звук не повторялся. Может, птица какая или зверек ночной, догадался он. Место дикое, трава не топтана, значит, давно людей не было, вот кто-то и поселился.

Соорудив небольшой костерок, он отошел в сторону и опять прислушался. Тихо вокруг, нет никого, только возле пруда по-прежнему орал дергач.

— Скрып, скры-ып!

От голоса трудяги-коростеля, единственного живого существа, который бегал рядом, по соседству, стало уютно. Ну что ж, ему тоже пора подхарчиться.

Николай раскладывал закуску. Стакана, конечно, не было. Придется пить из горла, поморщился он, но от затеи своей не отказался.

Скрутив водочную головку, стал прилаживаться к горлышку. Никогда не пил водку таким макаром.

Первая попытка была неудачной. Он закашлялся и пролил спиртное на рубашку. Со второго раза пошло легче, даже удалось сделать несколько глотков.

— Смотри-ка ты, ничего, — удивился он и потянулся к колбасе с хлебом.

Выпитое подействовало на него довольно быстро. Он хмелел с каждой минутой. Обстановка уже не казалась такой мрачной.

Костерок весело потрескивал сухими сучьми, которых навалил целую кучу. Внутри ровным светом горели гнилушки. Николай догадался остругать веточку и нанизать на неё кусочки венгерского бекона. Жир, капая на огонь, шипел.

Где-то заорали лягушки. На пруду, наверное, подумал Колька и снова потянулся к бутылке. Разогретые кусочки бекона оказались очень вкусной закуской.

Стало светлее. Першин поднял голову. Это выглянувшая луна осветила все ровным мертвым светом. Она была абсолютно круглой.

— Ишь ты, полнолуние, — удивился он. — А в городе, что полнолуние, что нет, один хрен, все равно ничего не увидишь.

Он по привычке, чтобы не было так одиноко, разговаривал сам с собой, словно находился дома.

Мать, веря в приметы, опасалась полной луны, в это время она никогда не начинала нового дела. Полнолуние считают самым опасным временем для тех, у кого с психикой проблемы.

Сейчас, вспомнив разговор с Верой, Николай скривился. Она тоже считает, что у него с головой непорядок. Смотрела на него, как на ненормального. Ну и пусть! Пусть никто не верит, он все равно попробует отыскать клад Пимена. Если только он существует.

Странное дело, лишь только подумал о кладе, сразу ощутил присутствие кого-то постороннего. Нехорошее место, дурной славой пользуется, вспомнил он предостережение Веры. Может, потому, что здесь действительно клад «ходит»?..

Сейчас казалось, будто за его спиной кто-то стоит. Он сидел и боялся оглянуться назад.

Ночная прохлада заставила поежиться. Где-то здесь лежала куртка, вспомнил он и повернулся.

В лунном свете в густой траве был хорошо виден высокий куст, недалеко от которого сидел. Ветки неслышно колыхнулись, среди них четко обозначились очертания неизвестного. Лишь одно мгновение расширенными от ужаса глазами Николай смотрел на него.

Тень выскочила из травы и метнулась к нему.

Першин машинально дернулся в сторону и… На его голову обрушился удар. Падая в траву, он видел круглую луну и что-то темное, большое, нависшее над ним.

Он потерял сознание.

Глава 14

Доронькин выл от ярости. Он, привыкший подставлять других, сдуру вляпался в такое дерьмо, что просто обалдел. Главное — в чужое дерьмо, в чужое! Это было так обидно и несправедливо, что готов был всех загрызть.

Он, конечно, не образец добродетели и порой его действия вступали в противоречие с некоторыми статьями уголовного кодекса. Да что там скромничать! Сколько раз могли прихватить правоохранительные органы, — и по делу прихватить, уж он-то это знал прекрасно! — но до сих пор удавалось проходить свидетелем. А тут… Твою ж мамашу! Его, Вячеслава Доронькина, загребли с наркоманами. Да он эту шоблу на дух не переносит, недочеловеками их считает. Но попробуй объясни в ментовке, что не имет он никакого отношения к наркошам.

— Да я здесь впервые в жизни и ничего общего… — орал он, когда его вместе со всей компанией засунули в вонючую машину и повезли в отделение.

Во попал!

— Чего орешь, папаша? — равнодушно сказал ему тощий парень, возраст которого определить было невозможно. — Не блажи. Сейчас всех успокоят.

Он с надеждой придвинулся к Славику, и прошептал:

— Может, ты, случаем, затырил, а…

Увидел, как тот от него отшатнулся, сплюнул.

— Сука!

Доронькин действительно пострадал невинно.

Вчера путем неимоверных усилий удалось выйти на след Вовика Лунькова, парня, с которым последний раз видели Ленку Мартынову. Славик узнал адрес постоянной девицы Лунькова.

— Завтра все там собираются, у Вальки Косой, Лунь должен быть, — сообщил малолетний токсикоман, на которого Доронькина вывела рыжая подружка Ленки.

Славик рванул на квартиру и попал в заботливые руки оперативников, которые устроили облаву.

Загребли всех присутствующих. Доронькин с хозяйкой притона даже переговорить не успел. Ни Ленки, ни её хахаля здесь не было.

Ночь Славик провел в милицейском отстойнике. Попытался качать права, но его быстро остудили.

— Ага, случайно сюда заглянул, — сказал, обыскивающий его молодой сотрудник в штатском.

— Папаша, дорогой, на эту квартиру чаек пить не ходят, — поднял голову от стола другой, в форме, занятый составлением протокола.

Оба милиционера удивились, не обнаружив у него ничего подозрительного.

— Смотри-ка ты, у этого действительно ничего нет!

— Быть того не может.

Заглянувший в дверь майор распорядился:

— Проверим. Гони его до кучи, завтра видно будет. Больно морда у него серьезная, на перевозчика смахивает.

— Какой перевозчик! — заблажил Доронькин. — Да я не знаю, с какой стороны…

Его быстренько заткнули.

— Ну, с какой стороны, это мы завтра разберемся… — Милиционеры громко загоготали.

У Славика волосы поднялись дыбом, он понял их намек и заскучал. Да, влип он основательно.

Сейчас он содрогнулся от омерзения, вспомнив, какой унизительной процедуре был подвержен.

Конечно, у него ничего не обнаружили. Молодой милиционер особо перед ним не извинялся. Попал в злачное место во время облавы, подставляй задницу. И он прав.

Потом в кабинете один из чинов объяснил Доронькину, что ожидалось поступление большой партии наркотиков, ну вот и…

— На какие только ухищрения не идут, приходится действовать в соответствии.

Славику было плевать на все объяснения. Скорей бы вырваться отсюда. С ума можно сойти! Дел — не меряно, а он тут задницу под клизму подставляет.

— А какое все-таки дело вас привело в этот притон? — поинтересовались у него.

Доронькин ждал этого вопроса.

— Долг не могу получить.

— С кого, с Вальки Косой?

— Нет. — Славик ещё ночью решил говорить правду. — С Мартыновой. Взяла деньги и пропала.

Он понял, что сделал правильный ход. Этих лишь наркотики интересуют. Остальное не волнует. «Только бы вырваться из этого вертепа, только бы вырваться…»

Приехав домой, содрал с себя провонявшую за ночь одежду и залез в ванную.

— Стерва, куда же она пропала? — Он с такой злобой тер себя мочалкой, что чуть кожу не содрал. — Ее там какой-то Вовик Луньков красиво за сиськи кружит, а я отдувайся.

Благоухающий халат и чашка крепкого кофе привели в сносное расположение духа.

Мелькнула запоздалая мыслишка: «А если вот так на несколько лет, а?..» Сдохнуть можно. Он вздрогнул и пролил горячий кофе на голые ноги.

В это время зазвонил телефон.

— А, черт! — Славик опять дернулся, на этот раз ещё сильнее, и выплеснул остаток кофе на халат. — Ни сна, ни отдыха измученной душе…

Его беспокоила знакомая родовитой бабульки, чьим имуществом он так ловко распорядился.

— Вчера вас разыскивала. Следователь приходил, спрашивал: какой музей заинтересовался вещами, приналежавшими Евдокии Валериановне.

— И… что?

— Сказала ему, что недавно образованный филиал Музея военной истории. Я не ошиблась?

— Все правильно, — внезапно охрипшим голосом выдавил Доронькин.

— Внимательный такой, — продолжала женщина. — Спросил, на чье имя документы оформлены.

— А вы?

— Ответила, что на имя Шигина Константина Петровича. Он все это подробно записал. Попрощался с Евдокией Валериановной и ушел. Что все это значит, Вячеслав?

Ох, дура старая, застонал Доронькин, свяжешься с бабьем, сам не рад потом будешь. Этой старой кошелке тоже кое-что из бабкиного добра перепало. Даром только птички чирикают.

— Вы ему про меня говорили? — грубо спросил он.

— Нет. Может, Евдокия Валериановна вас упомянула, когда я чай заваривала на кухне.

— Он конкретно про какой-нибудь предмет, предназначенный для музейной экспозиции говорил?

— Нет.

— Тогда вот что. Про меня пока ни слова. Я по своим каналам постараюсь выяснить, откуда этот деятель вылупился. Не исключена афера. — Он врал таким наглым и уверенным голосом, что сам себе готов был поверить. — Договорились?

— Да, конечно, а если Евдокия Валериановна…

— Успокойте старушку, скажите, все в порядке. Я на вас надеюсь, как на себя, — многозначительно сказал он.

Должно же до этой маразматички дойти, что она тоже замазана в этом деле. А не сообразит, так можно и открытым текстом припугнуть. Без падежей.

После разговора несколько минут сидел в кресле. Ну, жизнь! Как он завидовал сейчас своему бывшему компаньону Борису, свалившему за рубеж. Эх, осесть бы где-нибудь на Западе… Как же, осядешь, оборвал себя. А с какими такими шишами? Одни долги кругом. Время отсрочки, данное бандюками, не безразмерное. Уехать бы куда-нибудь к едрене-фене, чтобы ни одна собака…

На этот раз телефонный звонок не застал его врасплох.

Никогда не бывает так плохо, чтобы не было ещё хуже, с издевкой успел подумать он и снял трубку.

На этот раз вести были не плохие. Звонил Костыль из Родоманова.

— Здесь он, сегодня приехал.

— Ты видел?

— Да. На центральной площади сошел. Потом в сторону бывшей деревни направился. Что дальше делать?

— Ничего, — подумав, ответил Славик. — Я сам завтра приеду.

— На поезде?

— Нет, на машине. Скажи моим.

— Ладно.

— Как тебя встретили?

— Отлично, никаких дополнительных вопросов.

— Сам поменьше болтай, — остановил Шигина Доронькин. — Тобой кто-нибудь интересовался?

— Нет, кому я нужен. А места здесь, — захлебнулся восторгом Костыль, — просто замечательные.

— После расскажешь.

Вот бы взвыл Костик, если бы узнал, что ментовка им заинтересовалась. Тогда бы про другие места задумался. Про не столь отдаленные.

Доронькин захрустел суставами толстых коротких пальцев. Плебейская привычка, сказала как-то одна знакомая. На людях он держался в рамках и старался этого не делась, но в минуты душевного волнения не контролировал себя. Одно к одному складывается, думал он. Самое время сейчас исчезнуть из столицы. Испариться, а то слишком много неприятностей навалилось в последнее время. А вдруг действительно дружок детства выведет его на след пименовского клада?!..

Но выехать утром в Родоманово Славик не смог. В дальнейшем непредвиденная отсрочка заметно облегчила ему жизнь, но сейчас он даже не догадывался, какой сюрприз ждет его впереди.

Часть III Клад

Глава 15

Вадим Ладынин, ожидая звонка от Костыля, не терял времени даром. Он вспомнил, что приятель одной старой знакомой одно время был одержим идеей найти клад. Раиса, так звали знакомую, рассказывала, что мужик даже металлоискатель приобрел.

Вадим перелистывал телефонную книгу и ругался. Когда что надо — не найдешь, такой уж закон подлости. Помнил, что записывал Раисины координаты, но вот только куда?.. Его голова, работавшая как хорошо отлаженный механизм, фиксировала серьезные вещи, а не ерунду. Кто же знал, что эта дамочка ему понадобится?

Он уже всеръез подумывал о том, чтобы самому приобрести прибор. Металлоискатель американской фирмы «Фишер» стоил от друхсот до тысячи долларов. Не разорился бы. К сожалению, выплата за подработку, на которую рассчитывал в ближайшие дни, откладывалась. Вадим взбесился, но делать было нечего. Как он ненавидел неожиданные денежные затруднения!

Не царское это дело… С особым раздражением Ладынин вспомнил дочку бизнесмена, бросившую эти слова как упрек. Уж она-то точно копейки не считает. Пора кончать с собственным слюнтяйством. Эта молодая щучка была права: не запачкав руки, дела не сделаешь. Только бы отыскать золотые монеты этого самого Пимена! Тогда бы показал, на что способен. Если они на самом деле существуют, он сумеет обыграть всех.

Телефон Раисы нашелся неожиданно, когда перестал искать. Дамочка искренне обрадовалась Ладынину.

— О, Вадим, сколько лет, сколько зим! Приезжай, буду рада видеть.

Он, чтобы все сразу расставить по своим местам, спросил про металлоискатель.

Смутить Раису было невозможно.

— Да валяется где-то в кладовке. Я и забыла про него. Приезжай, найдем.

Хозяйка встретила гостя с распростертыми объятиями.

— Вот уж не думала, что тебя эта глупость заинтересует, — лениво потягиваясь, сказала она.

Вадим вертел в руках прибор, пытаясь разобраться, как тот действует. Это был тот самый металлоискатель американской фирмы «Фишер», про который слышал.

— А твой благоверный не будет против, если я воспользуюсь его имуществом?

— Нет.

— А все-таки? — настырно повторил вопрос Вадим. — Не хочу подводить хорошую знакомую.

— Я тебя умоляю. — Раиса презрительно махнула рукой. — Мой бывший благоверный, как изволил его назвать, сейчас другие клады ищет. Кажется, в Грецию умотал, там бизнес у дружка, ну и он приспособился. Не скрою, я бы сама хотела его видеть. Есть некоторые вопросы, — со значением произнесла она.

— Не знаешь, он находил что-нибудь с помощью этой штуковины?

— Понятия не имею. Со мной во всяком случае не делился. Он ведь знаешь, какой? Генератор идей. То с одной стороны осенило, то с другой. Дуры бабы, появится вот такой золотоискатель, лапши на уши навешает, а мы и рады. Тут половина кладовки его барахлом завалена, посмотри, может, ещё что пригодится.

В голосе женщины звучала до того неприкрытая издевка, что Вадим смутился.

— У меня знакомый металлоискателем интересовался. Я вспомнил, что… Стал оправдываться он.

— Это не мое дело.

— Недели через две парень вернет все в целости и сохранности.

— Да ладно тебе.

Ладынин вскоре стал прощаться с хозяйкой. По её взгляду он понял, она ни на секунду не поверила, что он притащился сюда ради какого-то приятеля.

Он не ошибся.

— Найдешь чего ценного, не забудь со мной поделиться, — напоследок сказала Раиса, закрывая за Вадимом дверь.

Ладынин выскочил от неё как ошпаренный. Ну, баба, как она его раскусила, а посмотришь: простушка простушкой. Ну, и хрен с ней и с её догадками. Главное результат. Металлоискатель добыл, а что там про него эта раскормленная самка подумала, его не волнует.

Хлопот предстояло немало, и скоро издевательский голос ущемленной жизнью и обстоятельствами дамочки выветрился из головы.

Вадим не собирался останавливаться в поселке, хотел устроить стоянку где-нибудь в удобном и достаточно укромном месте, недалеко от бывшей деревни Ежовка. Поэтому и экипировку подбирал по всем правилам. Палатку придется брать, это однозначно, на случай дождя вещь необходимая. Тащить ли с собой матрас и спальник?

Он, прикидывая вес рюкзака, выкинул оттуда матрас. Пожалуй, без него можно обойтись. Веток нарубит, как в студенческих походах делали.

Повздыхав, привыкший к комфорту Вадим вытащил и спальник, слишком объемный рюкзак получается, и это сразу бросается в глаза. Лучше теплые вещи взять, в августе ночи холодные.

Барахла набиралось порядочно.

— Буду как верблюд тащиться, — он, приговаривая, стал надевать рюкзак.

Одна из лямок оборвалась.

— Вот зараза! — выругался Вадим.

Плохая примета перед дорогой, тут же мелькнула мысль, но он отмахнулся. Это пусть Першин с приметами разбирается, он специалист, во все верит. Лямка лопнула, потому что сто лет рюкзаком не пользовался. Лежала на антресоли и сгнила, ткань, значит, не качественная, а он уже запаниковал из-за такой ерунды. Лучше бы подумал, что делать, барахла набирается порядочно.

Опять мелькнула спасительная мысль: хорошо бы «жигуленком» воспользоваться… Комфортно, уютно, тогда и палатка не нужна и в вещах можно себя не ограничивать.

От этой затеи Вадим отказался. Нет, с самого начала правильно решил: никакой машины. Не развалится под этим рюкзаком.

Звонок Костыля раздался именно тогда, когда ожидал. Шигин, ознакомившись с местностью, подсказал Ладынину, где они должны встретиться.

— Выйдешь на центральной площади, увидишь пятиэтажные дома, иди прямо на них. Там магазинчик небольшой, «желток» называется, хороший ориентир, не перепутаешь. За «желтком» недостроенный и заросший травой стадион. Там лошадей выпасают. Место хорошее, никого не бывает, от него до бывшей деревни недалеко.

Они договорились о времени. Вадим, сойдя с поезда в Гагарине, должен был успеть на послеобеденный автобусный рейс.

— Народу, правда, до черта, но уехать можно.

Положив трубку, Вадим вспомнил, что не спросил про Славика, приехал тот или нет? Такая забывчивость была для него непростительна. Ладно, успокоил себя, завтра спросит. Шигин ничего не сказал, значит, все в порядке.

Ишь ты, улыбнулся Вадим, все разузнал: и стадион бывший, и лошадей выпасают… Он вспомнил, как впервые принимал участие в политической тусовке. Встречались на Тверской возле памятника основателю Москвы Юрию Долгорукому. На площади напротив бывшего дома генерал-губернатора всегда крутилось много народу, особенно если надвигалась очередная громкая дата. Приятельница Ладынина, политически активная дама, благодаря которой познакомился с нужными людьми, на полном серьезе говорила ему:

— Смотри, не перепутай. Наши собираются под хвостом коня Юрия Долгорукова.

Потом эти слова «под хвостом коня» стали основным ориентиром для членов движения.

Ладынин поймал себя на мысли, что, как и его знакомая Рая, относится к затее с поиском клада не всерьез. Ну, и ладно, в конце концов ничем не рискует. Съездит, проветрится, какие проблемы?

Насвистывая веселую мелодию, которая особенно хорошо получалась, он с удвоенной энергией принялся укомплектовывать рюкзак.

Глава 16

Косте Шигину в это время было совсем не до смеха.

Сначала все шло хорошо. Придя на почту, он заказал разговор. Телефонистка, ядреная бабенка в обтягивающей кофточке, заулыбалась ему, как старому знакомому.

— Опять Москва? — спросила она.

— Да.

— Подождать придется, линия занята.

— А долго?

— Да нет, погуляйте пока, я вас крикну.

Костя поблагодарил её. Только здесь, в глубинке, можно встретить человеское отношение. Вчера, когда приходил звонить Доронькину, работала эта же женщина. Слышно было плохо, так она разрешила ему со своего аппарата разговаривать.

Он вышел из здания почты и расслабленно опустился на скамейку под липами. Хорошо! Вытянул ноги, достал сигарету и… Затылком почувствовал цепкий острый взгляд. Оглянулся. К скамейке, где сидел, шагал милиционер. Крепкий, мордастый. Шел и с видом хозяина поглядывал на все вокруг. Он и на Костыля так посмотрел, захочу, мол, помилую, захочу, нервы помотаю. Шигин эту породу очень хорошо знал.

Милиционер обогнул скамейку и направился к зданию почты. Костя беспомощным взглядом наблюдал за ним. С трудом взял себя в руки. Да что в самом деле, какого-то сельского мента испугался…

— Мужчина, идите, линия освободилась! — услышал он.

Первое, что бросилось в глаза, когда вошел в маленький зальчик, был милиционер, который стоял, облокотившись о деревянный барьер, и любезничал с телефонисткой.

— Идите в кабину, сегодня связь хорошая.

Пока разговаривал с Вадимом, чувствовал на себе все тот же острый взгляд. Хорошо, что дверь кабины плотно закрывается, подумал он.

Краем глаза покосился на красномордого. Тот продолжал ухаживать за телефонисткой.

Радужное настроение Кости Шигина было испорчено. Он расстроился бы ещё больше, если бы слышал, о чем мордастый говорил с приветливой сотрудницей после его ухода.

Разговор шел о нем, о Косте, и вел его Леонид Сычев, местный милиционер по прозвищу Лоскут.

— Это что за кент?

— К Василию Доронькину приехал. Вроде из Москвы.

— А ты откуда знаешь?

— Говорят, — уклончиво сказала женщина.

— А звонил кому?

— В столицу. И вчера, и сегодня.

— Он и вчера звонил?

— Да, только по другому телефону.

— Все-то ты, Ксюха, знаешь, — Леонид, перегнувшись через невысокий деревянный барьер, притянул женщину к себе.

— Пусти, увидит кто, — вяло сопротивлялась она.

— А тебе какая забота, мужа нет, синяков не наставит.

— Меня твоя Галина и так на каждом углу позорит. Орет, что проходу не даю. А мне больно-то надо за чужие грехи отвечать. У тебя таких, как я, в каждой деревне…

— Ну, не в каждой, — ухмыльнулся Ленька.

— Отстань, говорю.

— Да что ты все отстань, да отстань, недотрога какая, — Сычев запустил руку под кофточку. — Сегодня к тебе загляну на чаек. Не прогонишь?

— Ага, как в песне поется, приходи, мол, на чаек, выпьем водочки.

— И водочки можно. Кто нам мешает?

— Ох, Ленька, допрыгаешься. — Ксения вырвалась из цепких рук и опустилась на стул.

— Ксюша, кому этот фраер вчера звонил, случайно не слышала?

— Слышала. Он вчера по моему телефону разговаривал, в кабинке связи не было. Славику какому-то.

— Славику? — красная морда милиционера напряглась. — Это какому же Славику, уж не Доронькину ли?

— Не знаю.

— А говорил что?

— Не прислушивалась я.

— А все-таки?

— Говорил, что кто-то приехал. Спрашивал, когда тот здесь появится. Еще места нахваливал, — улыбнулась женщина. — А какие здесь места? Самые обычные. Грязь да скука.

Хлопнула дверь. Сычев мгновенно выпрямился и, придав лицу значительное выражение, обернулся.

В помещение вошла бабка Дарья в темном платочке, та самая, что недавно честила Леньку Сыча на весь автобус.

— Мне бы телеграмму отправить.

Ксения сделала вид, будто старательно пересчитывает деньги. Лишь немного растрепанные волосы и заливший щеки румянец напоминали о посягательствах Сычева.

Бабка Дарья все поняла правильно, её неодобрительный взгляд остановился на распахнутой кофточке.

Сыч, подмигнув Ксении, чтобы помнила уговор про вечер, направился к выходу. Ему эта старая ведьма ничего в глаза не скажет. Он при исполнении служебных обязанностей, Ксюхе вот, наверное, сейчас достанется.

Он не ошибся. Едва за ним закрылась дверь, бабка Дарья принялась стыдить женщину.

— На кой тебе сдался этот кобелина, опомнись. Сын растет, перед ним стыдно.

— Да что вы все меня достаете, это нельзя, то нельзя. Живу, как хочу!

— Да ладно бы кто другой, а то этот… Хуже его и мужика-то нету.

— Много вы все понимаете, — огрызнулась Ксения.

— И понимать нечего, нет мужика, и этот не мужик.

— Где же хорошего взять? Они все давно при деле. Хороший от жены не побежит. На весь поселок три с половиной мужичонки незанятых осталось, да и те пьют.

— Пьют, окаянные, — вздыхала бабка.

— Я ведь ещё молодая.

— И, милая, я весь век без мужа прожила. Как с войны не пришел, так и живу одна.

— А чего хорошего-то?

— Хорошего мало, — согласилась старуха. — Только Леньку твово, чует мое сердце, скоро попрут из милиции. Он только этим и жив, должностью своей. Как же — власть, что хочу, то и ворочу. Они, Сычи, все такие. Батька самого Егора немцам служил, его сослали после войны, так в Сибири и сгинул.

— Ну, если всех родственников вспоминать, кто когда сидел… — отмахнулась Ксения.

— Ты рукой-то не маши, — обиделась старуха. — Кто, может, и зря сидел, а папаша Егорки за дело. Помню, как из-за него людей в бане пороли, да шкуру спускали.

Телефонистка насупилась, но бабку Дарью не пербивала.

— Ладно, дело прошлое, только у них весь корень гнилой. Раньше семейство в Ежовке проживало, потом, как деревню под снос, сюда перебрались, на центральную усадьбу. С Егоркой Сычем, батькой Леньки, не каждый мужик в деревне здоровался. Его скопидомом называли, да ещё пауком зловредным. А уж завистлив… У него любимая поговорка была. Что такое счастье? Это не когда у тебя есть корова, а когда у соседа корова сдохла.

— Баба Дарья, вы то откуда все знаете?

— Знаю, — улыбнулась старушка. — От людей ничего не скроешь. Думаешь, никто не видит, как Ленька браконьерам да ворам потворствует? Подожди, его ещё потянут… Не зря и прозвище дали — Лоскут. Говорят, в детстве так обозвали.

— За что? — вырвалось у Ксении.

— Не помню толком. Крохоборничал, видать, вот и наградили. У нас зря не назовут. Его ещё Сучонком называли. Не вяжись ты, девонька, с ним, не вяжись. Может, найдешь себе кого.

Ксения вздохнула.

— Слышали, у Веры Пчелкиной мать умерла? — спросила она.

— Да, — горестно кивнула баба Дарья. — Все там будем. Отмучилась Люба. Рак у неё был. Матрена из Степаников, она им родней приходится, на поминках была. Сама Матрена-то тоже едва живая, но пыхтит еще. Катька Доронькина, говорят, напилась, на поминках чуть ли не песни пела. Стыд-то какой! Водку как хороший мужик хлещет. Она тоже с этим твоим одно время схлестнулась.

— А сейчас? — спросила Ксения.

— Сейчас не знаю, а врать не буду. С женой своей Галиной он никогда не разведется. Батька не даст. Так и будут тебя на весь поселок славить. Говорю тебе, девка, не вяжись ты с этим кобелем, — опять повторила бабка Дарья.

А Ленька Сыч, выйдя из здания почты, крепко задумался. Значит, этот парень, приезжий, звонил Доронькину. А вчера в одном автобусе с ним ехал Першин. Он его сразу узнал. Першинская порода, ни с кем не спутаешь. Глазищи голубые, ресницы, как у девки. Красивый был парень, да и сейчас ничего, только больно худой. Ленька завидовал ему в детстве, все девчонки глаз с него не сводили, такой красавчик был. А потом случилась какая-то история, заболел он, что ли?

Ленька, грузно шагавший по тропинке, которая начиналась сразу за почтой, остановился. Ничего себе — заболел! Клад он копал, пименовский клад! Отец ведь тогда ему рассказывал, как он мог забыть? Подожди, подожки…

Он даже рот открыл и уставился на проходящих мимо молоденьких девчонок, щеголявших в коротеньких юбочках.

Девчонки, обходя застывшего милиционера, на всякий случай дружно поздоровались:

— Здрассте, дядь Леня!

Сыч непонимающе уставился на них.

Девчонки, чинно пройдя несколько шагов, одновременно прыснули и бросились бежать, решив, что он выпил лишнего.

А Сыч продолжал столбом торчать на дороге. Выходит, и Колька Першин, и приятель Доронькина неспроста сюда явились?.. Это что же получается…

Развернувшись всем корпусом, Леонид быстро, насколько позволяла комплекция, зашагал к дому отца.

Старого Сыча он не видел несколько дней. Отец был на него сердит, и поводов для этого имелось достаточно. От Галины гуляет, раз, пьет, два, отца уважать перестал, три. Были, были у Егора Сыча причины, чтобы сердиться на сына.

Леонид одернул китель и помрачнел. И чего батька лается, чего не хватает? Пьет много, так ведь кто сейчас не пьет… Не на свои гуляет, должность позволяет.

— Должность, — орал отец. — Турнут тебя, дурака, с этой должности не сегодня, так завтра. К кому тогда прибежишь? Самогонку жрать — большого ума не нужно.

— Живу не хуже других.

— Лучше, лучше других надо жить. Каждый день пьяный, каждый Божий день. Донесут начальству.

— Я сам себе начальник, старший участковый. У меня в подчинении двое.

— Сам, — сплюнул отец. — Вот погоди, начнут бабы жалобы на тебя строчить, тогда завоешь. Турнут. Думаешь на твое место других не найдется? Как бы не так.

— Да ладно тебе, — отмахивался Леонид.

— А бабы? — не унимался Сыч. — Всех баб перещупал. Мне уже глаза колят.

— Что бабы-то? Кто не без греха.

— Гулял бы с разведенками, так нет, на замужних тянет. Кого в коровнике на сене застукали, меня, что ли? Как кобель за молодыми бабенками таскаешься, а у самого дочка невеста.

Ленька возмутился.

— Ладно, батя, вспомни, сколько сам грешил да сколько мать слез пролила. Я мальчишка был, а до сих пор перед глазами стоит, как ты на неё с вилами набросился, когда слово поперек сказала. Может, потому и умерла раньше времени. В тебя я, батя, такой кобель уродился.

Как раненый медведь заревел Сыч.

— Во-он! Вон отсюда, и чтобы я тебя… Сын, которого выростил, на ноги поставил, меня попрекает! Мать болела много, вот и умерла раньше времени, работа в крестьянском хозяйстве тяжелая. Не тебе меня судить.

Поговорили, называется…

Сейчас, вспомнив об этом, Леонид скривился. Зря на него родитель нападает. Он, конечно, его выростил, и дом новый помог построить. Не дом — домину. Обставлял хоромы сам Леонид.

Отец сказал тогда:

— На мебеля сами скопите, а то жить не интересно будет.

Сами… Тяжело самим-то было. Ленька злился, куда папаша деньгу копит. Прессует он их, что ли? Сначала боялся, что женится на молодухе. Хоть и в возрасте, дедом давно стал, да крепкий, как пень. Ведет правильный образ жизни, лишнего не пьет, на земле трудится, а это тоже силы прибавляет. Но нет, отец жениться и не помышлял. Ленька прямо у него спросил об этом.

Старый Сыч изумился:

— Я из ума ещё не выжил.

Егора Сычева все жадным считали, ничего мимо себя не пропустит. Ленька знать не знал, сколько у него денег, таился отец от сына. Когда внезапно грянула павловская денежная реформа, вот тогда все и прояснилось.

Старик прибежал, как сумасшедший, лица на нем не было.

— Пятидесятирублевые купюры, говорят, срочно меняют. По списку. Ограниченно.

Он дышал, как загнанный волк.

— А тебе какая печаль? — отозвался Леонид, спокойно попиваячаек. — Я у тебя в долг недавно просил, ты сказал, денег нет.

— Дурак, — взвыл Егор. — У меня все сбережения в пятидесятирублевых купюрах.

Ох, и побегал тогда Леонид Сычев! Всех баб своих привлек. Все до последнего полтинника обменял. Ну и скопидомный у него папаша, прямо как центральный банк!

Именно тогда он взял батьку за горло и заставил раскошелиться на машину.

Сыч упирался, как мог.

— Баб своих возить? Не дам денег. Разобьешь по пьянке.

— Уж лучше по пьяни разбить, да пожить в свое удовольствие, чем в чулке деньги сгноить.

Галина тоже просила за мужа: пить меньше будет.

Папаша со скрипом согласился.

Ленька как в воду смотрел. Грянула демократия, денежки превратились в ничто. Батька на реформы не жаловался, значит, успел реализовать кровно нажитое. Несколько раз в столицу мотался, хотя раньше его туда на аркане не затащишь. Ленька дурных вопросов не задавал надо, папаша сам скажет. А ведь сколько людей тогда лопухнулись, понадеялись на государство! Сам видел, как благим матом орал мужик, подорвавший здоровье на Севере. Вернулся, думал, обеспечил себя и детей, а вот те хрен! «Позаботилось» о нем государство. Сельский житель, не то что городской, он привык деньги по углам распихивать. Если они у него, конечно, есть.

Нет, зря на него отец рычит, польза от Леньки есть. Кто перед августом 98 года подсказал, что в рублях капиталы хранить незачем. Отец ничего не сказал, но в город, знает Ленька, ездил. Ученый стал. Интересно, сколько у него в загашнике накоплено? Не узнать. Внучку дед любит да и к Галине хорошо относится. Придет время, все ему, Леньке, достанется.

Не ожидал младший Сыч, что отец настолько серьезно отнесется к его рассказу.

— Вчера, говоришь, Кольку Першина видел, а сегодня гость Доронькиных в Москву звонил?

— Он и вчера звонил.

— Эх, парень, боюсь, как бы не поздно уже было…

Крепко задумался старый Сыч. События большой давности встали у него перед глазами.

Знал он, знал, что Пимен имеет при себе немалые деньги. Многие про то в деревне догадывались. Да только как те деньги достать? Егорка Сычев стал присматриваться к Гришке-дурачку, старшему сыну Пимена. Заведет его к себе, угостит и начинает выпытывать.

— Знаешь, где у батьки деньги упрятаны?

Дурак мычит только и знай себе сахар трескает. Сколько ему Егорка сладостей скормил! И все без толку. Пробовал самогоном угощать. Тот совсем чумовой становился.

Однажды все-таки сумел его пронять. Увидел, как дурак на соседскую девку смотрит, и начал его подзуживать:

— Принеси денежку, к девкам поедем. Девки во какие… — Он разводил руки в стороны. — Ядреные.

Гришка, сходя с ума, закатывал глаза.

— Найди денежку у батьки. Где они у него, в сундуке, да?

— Да, да, — кивал дурачок и смеялся от радости, очень уж ему хотелось к девкам поехать.

— А ты тот сундук гвоздиком поковыряй. Вот так, вот так, — Егор, вертя большой гвоздь перед носом, показывал, что надо делать с замком.

В конце концов Гришке удалось обмануть бдительность Пимена, он принес Сычу пачку двадцатипятирублевых купюр, украденных у отца. Егор тогда обалдел от радости. С первой попытки такая добыча… Поговаривали, что у Пимена и золотишко имеется. Но про золотые монеты с дураком разговаривать было бесполезно. Ладно, решил, может, в другой раз ещё чего притащит.

— Мало принес, этого не хватит.

Он продолжал обрабатывать дурака.

Но Гришка денег больше не носил и жаловался на отца. Видно, Пимен вовремя хватился и перепрятал захоронку. Гришку стали держать под замком, а потом и вовсе в дурдом спровадили. Однажды он убежал и притащился домой. Как дорогу нашел, непонятно, говорили, несколько суток в лесах скрывался. Пимен его в дурдом не отправлял, при себе оставил, но из виду не упускал. Под замком держал.

Егор пробовал подкатиться к дочерям Пимена. Но это было бесполезно. Маня его не понимала. А Полина… Долго потом Сыча мороз по коже пробирал, когда вспоминал про старшую дочь старообрядца.

Полину бесноватой в Ежовке называли и боялись.

— Опять выкликать начала, — шептались старухи, когда Полину «забирало».

Понять, что у неё в голове, невозможно, то как нормальная и ходила, и говорила, а то становилась хуже Маньки.

Подкараулил её Егор, стал, как и Гришку, посулами сманивать. Она головой кивала, вроде как соглашалась с ним. А потом такую карусель устроила, не обрадовался, что связался.

Однажды слышит, жена орет не своим голосом. Зашел в огород, а там, батюшки мои, что понаделано! Середина лета, а лук весь выдернут и на грядках лежит. Еще перо зеленое. Чеснок зимовой — то же самое. Жена — в голос.

— Заткнись, дура! — приказал ей.

Она, тихонько воя, обрезала лук и плакала. В деревне оставить крестьянина без урожая не решится даже самый злобный человек. Ругаться друг с другом ругались, но до такой пакости дело никогда не доходило.

Промолчал тогда Егор. Кому пожалуешься?

А потом Полина чуть дом не сожгла и его самого. Вот тогда он пошел к Пимену.

Да, помотала ему нервов эта дура, никаких денег не захочешь. Егорка после этого и думать про клад забыл. Слышал краем уха, что пацан Першиных ночью в Выселки шатался, это уже после смерти Пимена было. Вроде искал там что-то.

Казалось, что та старая история забылась навсегда, а вот поди ж ты, нет. Все помнит. Сейчас как только услышал от Леньки про появление Першина и доронькинского дружка, сразу будто что в сердце толкнуло. Маня-то Першина, бабка Кольки, с Пименом в большой дружбе была. Может, и сообщил ей что старый перед смертью.

Сыч опять задумался. Больно времени много прошло с тех пор. Если было что брать, давно бы уж откопали. Глаза Егора подернулись поволокой. Кто знает, кто знает… Непросто все было в той истории. Чуял он сердцем, что не взял никто Пименова клада. А у него на деньги нюх особый. Так и Ленька его считает.

— Значит, так, — приказал он сыну. — С гостя Доронькиных глаз не спускай. И поинтересуйся, зачем сюда Першин заявился. Очень может быть, что эти хлопцы не зря приехали. На Выселки надо бы заглянуть. Не забыл дорогу?

— Нет. А на Выселки-то зачем?

— Затем, — обрубил Егор.

— Не найду я один усадьбу, батя, заросло там все.

— Заросло, — передразнил старик. — Ладно, вместе туда на мотоцикле прокатимся.

Сыч, приложив руку к глазам, взглянул на солнце.

— Хорошо бы сегодня съездить, да боюсь, дождик натянет, а у меня сено не убрано, да ещё бычка к ветеринару вести собрался, договорились уже.

— Завтра сгоняем.

Егор вздохнул. Хороший хозяин, он не мог оставить хозяйство без присмотра.

На Выселки решили наведаться завтра.

— А за гостечком этим, который у Доронькиных живет, все же присмотри. Чует мое сердце, неспроста это все…

Ленька, помогая отцу сгребать сено, помалкивал.

— Сегодня вечерком ко мне зайди, разговор есть, — сказал старик.

Леонид скуксился. Чудит батя, но разве поперек него слово скажашь?

— Может, до завтра подождет? — на всякий случай начал он.

— Не подождет! — лицо Сыча даже перекосило от злости. — В кого ты такой уродился? Работать не хочешь, а жрать-пить вкусно привык. Кому я бычка выращиваю да двух поросят до зимы держу? Галина весь погреб собственной тушенкой заставила. Одному мне столько не надо. Я и мяса-то почти не ем. Все для вас стараюсь. Не будь меня, давно бы все хозяйство оголил. За что ни возьмешься, все сикось-накось. Шкурки кроличьи кто сгубил?

— Да будет тебе, батя про шкурки-то. Когда это было!

— А хоть бы и давно, — разошелся Сыч. — Не хозяин ты, Ленька! Все тебе: ер да еры упали с горы. Знаю, наследства моего ждешь. Так вот, парень, может статься, что я просто нищий по сравнению с тем, что там может быть. Понял?

В этот вечер Ксения так и не дождалась младшего Сыча.

Глава 17

— Коля, Коленька!

Першин открыл глаза. Над ним склонилась Вера.

— Что с тобой? — она трясла его за плечо.

Николай приподнял голову и с недоумением посмотрел на Веру.

— Ты… что здесь делаешь?

Он почувствовал, как кто-то прерывисто дышит рядом. Теплый шершавый язык лизнул руку.

— Малыш! — сообразил он и погладил собачью голову.

Пес вертелся вокруг лежавшего на земле Николая и всем своим видом выражал готовность помочь.

— На тебя кто-то напал?

— Я… не знаю.

Костерок, разведенный Першиным, потух. Луна, светившая несколько часов назад откуда-то сбоку, висела прямо над головой. На траве валялись остатки бекона, хлеб, раздавленные помидоры. Бутылка водки лежала тут же. Она была пустая.

Николай уставился на нее, пытаясь восстановить в памяти события.

Он все отлично помнил. Вязы, под которыми сидел на потемневшей от дождей скамейке, двух каркающих воронов, сорок, перелетавших с места на место и переругивавшихся между собой. Потом ходил на пруд, видел дергача. Вспомнил, что когда ломал сухие ветки для костра, услышал треск сучьев. Что-то живое находилось совсем рядом. Подумал, что это потревоженная птица или ночной зверек. Потом он стелил газету на траве, доставал продукты и пил водку прямо из горла.

Николай закрыл глаза.

— Тебе опять плохо? — тут же раздался голос Веры.

— Хорошо, — прошептал он. — Подожди…

Когда сидел возле разведенного огонька, продолжал вспоминать он, стало зябко. А перед этим… Перед этим показалось, что кто-то стоит за его спиной. Он сидел и боялся оглянуться. Да, да, все так и было. Он замерз и потянулся за курткой. Вот в этот момент на него и напали. Кто-то выскочил из кустов и ударил по голове.

Он застонал. Вера, сидевшая рядом, желая подбодрить, крепко сжала его руку.

— Надо уходить отсюда, — сказала она.

— Да, да.

— Ты сможешь идти?

— Постараюсь.

Он ощупывал голову, ныло возле виска. Но это была не та изматывающая, одуряющая боль, к которой привык. От той, что бы ни делал, не было спасения. Эта…

Он осторожно поворачивался, словно хотел удостовериться, что не скрутит его, не согнет от сильнейшего приступа. Это тогда, боясь потерять сознание от невыносимой боли, он научился не крутить шеей, а разворачиваться всем корпусом. Странное дело, с каждой минутой шум в голове утихал, он чувствовал себя все лучше и лучше. А главное, помнил все, что произошло.

— Малыш, как тебе не стыдно! Не смей здесь ничего трогать, — раздался голос Веры.

Она протянула руку, чтобы отобрать у собаки бекон, но пес, поняв её намерения, мгновенно проглотил найденный кусок. Звякнула пустая бутылка.

Николай уставился на нее. А почему она пустая? Он выпил ровно половину. Помнит, перед тем, как потянуться за курткой, даже завернул бутылку пробкой, чтобы не пролить. Потом… Кто-то выскочил из кустов и кинулся к нему. Видно, этот неизвестный и допил потом водку, остававшуюся в бутылке.

С помощью Веры Першин поднялся на ноги.

— Вот так, потихонечку и пойдем, — как маленького уговаривала она его.

— Вороны здесь все кружили, — усмехнулся он.

— Какие вороны, что ты говоришь?

— Обыкновенные. Которые каркают. Говорят, к покойнику.

— Господи, о чем только думаешь! — возмутилась она. — Нам сейчас тащиться ночью по бездорожью километра три с лишком, а ты несешь всякую ерунду.

Вера, после того, как они разругались и Николай уехал, места себе не находила. Пробовала заняться делом, но все валилось из рук. Так она промаялась до вечера. А потом зашла старуха соседка, мамина знакомая, и сказала, что Николая видели на автобусной остановке.

— В Родоманово, видать, наладился.

Вера разозлилась и на себя, и на соседку. Уехал, и уехал, он перед ней отчитываться не обязан. Кто она ему? Никто! Так решила, а сердце почему-то ныло от нехорошего предчувствия.

— Знаешь что, девка, вижу, поругались вы, собирайся-ка за ним, мало ли что.

— Сам не маленький, — буркнула Вера. — Да сейчас уже и автобусы-то не ходят.

— На попутке доберешься. Вон на тебе лица нет.

Вера и сама уже так думала, но неудобно было перед старушкой, скажут, что за мужиком помчалась.

— Мне и хозяйство не накого оставить.

— Ох, насмешила! Какое хозяйство? Кошка да собака. Дуська твоя по три дня домой не является, придет — покормлю, курам — утром зерна насыплю, а Малыша своего с собой забирай, не боязно будет.

Только в сумерки добралась Вера до Родоманова. Дорога на Ежовку была знакомая, только не ходила она здесь давно. Если бы не Малыш, со страху бы умерла. Преданный пес не отходил от неё ни на шаг, а когда дошли до Выселок, забеспокоился, взлаивать стал.

У Веры сердце упало, когда впотьмах едва не наступила на лежащего без сознания Николая. Да ещё этот лунный свет, от которого мороз по коже. Было бы это где в другом месте, а то на Выселках… Тут поневоле всякая глупость в голову лезет.

— Слушай, а куда мы идем? — очнулся Колька, когда они не свернули направо к Родоманову.

— В Степаники.

Николай остановился.

— Зачем?

— Там моя двоюродная бабка живет, переночуем у нее, дальше видно будет.

— А она нас не погонит? Сейчас почти три часа ночи, — Николай посветил фонариком на часы.

— Погонит, не погонит, а деваться все равно некуда, — рассудительно сказала Вера.

Деревенька Степаники была небольшая. В свое время её, как и Ежовку, хотели ликвидировать, но, видно, что-то помешало. Степаники остались стоять на месте.

Бабка Матрена, Верина родственница, встретила их радушно. Она даже не сильно удивилась, пришли гости в четвертом часу утра, значит, так получилось.

Николай лежал на матрасе, набытом пахучим сеном, и думал о том, что произошло с ним в эту ночь. Мистика, не мистика, а по башке его все-таки кто-то шарахнул. Уже проваливаясь в сон, он вспомнил о золотой монете, которая должна находиться в его кошельке. Вот оно, его доказательство! И как забыл про нее? Он спрятал её ещё там, дома. Завтра покажет николаевский червонец Вере, уж тогда она не сможет сказать, что он все придумал.

— …Да я верю тебе, верю, что были монеты, ты не понял меня, — Вера осторожно подбирала слова. — Сохранились ли они там до сих пор, вот в чем вопрос?

— Я уже и сам ничего не понимаю, — признался Николай. — Но ведь кто-то напал на меня сегодня ночью!

Раньше он никогда не задумывался о том, кто же на самом деле стукнул его по голове в первый раз. Славик говорил, что это Мишка Шатун, больше некому, утверждал он. А в самом деле — кто? Когда они с Доронькиным отправились на Выселки на поиски клада, Пимен с год как умер, в доме не жили. Кому было шляться там по ночам, как не Шатуну?..

Николай потер правый висок.

— Болит? — Вера смотрела на него.

Раньше чужое сочувствие выводило из себя, он становился дерзким, неуправляемым. Сейчас просто понял, что за него переживают.

— Не очень.

— Сейчас попрошу бабку Матрену освежающей травки заварить, — Вера встала.

Они сидели на ступеньках крыльца. Недалеко росла раскидистая яблоня, её ветки согнулись под тяжестью плодов. Несколько сбитых ветром сочных здоровых яблок валялось рядом.

— Подожди с травкой, — остановил её Николай. — Я все думаю про это завещание…

— И что? — осторожно спросила Вера.

— Понимаешь, странно все. У меня полный сумбур в голове, мыслей крутится много, а ухватить ни одну не могу. Кажется, что упускаю что-то очень важное.

— Коля, — Вера подняла с земли несколько яблок и положила их на крыльцо, — не думай про завещание, оно тебя только сбивает. Расскажи все с самого начала.

И он рассказал, не так, как вчера утром, перескакивая с пятого на десятое. Он говорил долго и подробно. Когда дошел до игры в преферанс, Вера остановила его.

— Считаешь, что партнеры поняли тебя правильно и стали следить за тобой?

— Уверен в этом.

— Давай пока оставим их в покое. Славик все сообразил, потому что вы вместе на Выселки лазили. Вадиму сам рассказал эту историю ещё когда в институте учился. Я правильно понимаю?

— Правильно.

— Ну, а четвертый партнер…

— Он всю жизнь у Доронькина на побегушках.

— Икону и план, где указано место клада, у тебя украли.

Колька кивнул. Впервые на эту историю он взглянул как бы со стороны. Рассказанная вслух, она приобретала некие новые черты.

— Мне кажется, прежде всего надо отделить прошлое от настоящего. Давай вернемся в 65-й год, ведь это именно тогда случилось?

— Да, а в 64-м умер Пимен. Или в 63-м, — задумался Першин и взял из рук Веры одно яблоко. — Помню, все говорили, что дом на Выселках год стоит без хозяина.

— А куда семейство Пимена к тому времени делось?

Колька замер и перестал жевать яблоко.

— Удивительно, но тот же вопрос приходил в голову и мне! — воскликнул он. — Я ведь и у твоей матери хотел то же самое спросить.

Вера вздохнула. Мать до самой смерти находилась в полном сознании. «Доченька, пусть у тебя все хорошо будет…» Они понимала, что умрет, хотя никто не говорил ей об этом. Понимала и молчала, только о ней, Вере, беспокоилась.

Они сидели и слушали, как падают на землю спелые яблоки.

— Надо же, до яблочного Спаса далеко, а они падают и падают. И что бабка Матрена будет с такой прорвой яблок делать? — вздохнула Вера и вдруг встрепенулась. — Слушай, давай у бабушки спросим, ведь она наверняка что-нибудь слышала, деревни-то стояли совсем рядом.

Бабка Матрена явилась с кринкой молока.

— Хоть молочка попей, — обратилась она к Кольке, а то совсем ничего не ел утром.

Услыхав про Пимена, она пожевала деснами сухие губы.

— Вона вы про что… — если старушка и удивилась, то вида не показала. Видимо, в таком возрасте многому перестаешь удивляться.

— Бабуль, ты слыхала про них что или нет? — продолжала допытываться Вера. Живы они?

— Шшто им сделается, живы, — прошепелявила бабка Матрена.

Николай с Верой переглянулись.

— А живут где?

— Здесь и живут, в Степаниках.

Оказывается, после того, как умер Пимен, Гришку определили в сумасшедший дом.

— Больно колобродил много. А девок Глафира сразу к себе забрала, дом у сельсовета откупила и забрала. Сказывают, батька, Пимен старый, Глафире деньги оставил. А так — откуда у неё такие тышши? Домина-то вон какой, как корабль стоит.

Николай онемел от изумления, до сих пор не веря в то, что услышал.

— Как в Ежовке на отшибе жили, так и здесь, — продолжала говорить бабка Матрена. — Полина, старшая, да-авно умерла, а Гришка с Манькой здесь. Гришка умом совсем плохой, да он и был сроду такой, его больше в дурдоме держали. Сейчас плохого про него не скажу, смирный стал, а раньше того и гляди, учудит чего. Манька, сестра его, ничего, работящая, за коровой ходит. Глафира старая, все забывает, говорят, из ума выжила, а с виду посмотреть — крепкая еще, у них в роду подолгу живут. Я её давно не видела, наши, деревенские, сказывали.

— Дом она когда купила: до смерти Пимена или после? — замирая, спросил Николай.

Бабка Матрена вздохнула.

— И-и, когда это было, милок! Не помню я, запамятовала. Вроде после. Сначала дом купила, а потом Гришку дурака забрала, — стала опять объяснять Матрена. — Наши деревенские поговаривали, что могла бы и совсем его там оставить, да не захотела.

Он сник.

— А встретиться с ней можно? — спросила Вера, прочитав немой вопрос в Колькиных глазах.

— Отчего же нельзя?

— Полина когда умерла? — продолжала допытываться Вера.

— Не помню, лет десять, может, больше. Пожар она учудила. Мишка Шатун крик поднял, Глафира вовремя прибежала, успели водой залить, а то бы и дом спалила. После этого пожара на тот свет и убралась.

— Это какой Шатун, не из Ежовки ли? — удивился Николай, услышав знакомое прозвище.

— А то откуда же? Он, балаболка. Из Ежовки сюда переехал, как деревню разорили.

— Он и сейчас здесь живет?

— Вон его дом с худой крышей, второй от краю, — показала рукой бабка Матрена.

Колька молчал, сраженный услышанным, значит, и Мишка Шатун здесь. Ну и дела…

— Ты, Вера, своди его к Глафире-то, может, она ещё чего расскажет. — Матрена, кряхтя, поднялась со ступенек. — Яблоки вот падают и падают, куды девать? Урожай нынче. У тебя-то есть? — спросила она Веру.

— Да, две яблоньки хорошо уродились.

— А-а, я думала тебе с собой навялить. Жалко, сорт-то больно хороший, я не ем, зубов нет. Петька не знаю, когда приедет из Мурманска своего. И чего там застрял, жил бы здесь, на родине, нет, понесло его, черта, в такую даль. — Матрена шумно вздохнула. — Раньше хоть ребятишки залезут, обтрясут, а теперь и ребятишек не осталось, одни старики.

— Я тебе их в печке к чаю насушу, — пообещала Вера.

— Насуши, все не пропадать добру.

Бабка Матрена, продолжая ругать сына и далекий Мурманск, ушла. Николай, не замечая её ухода, продолжал сидеть на крыльце.

— Ну, что, пойдем к бабке Глаше? — Вера дотронулась до его плеча.

— Что? — вздрогнул он. — Подожди. Есть ли смысл к ней идти?

— То есть как? — опешила Вера.

— Дом в Степаниках был куплен сразу после смерти Пимена, так?

— Да, — ответила Вера. — Не понимаю, куда ты клонишь?

— Я и сам уже ничего не понимаю. Просто подумал, что дом куплен на те самые деньги, которые были в кубышке. Стало быть, нет никакого наследства.

— А те монеты, что оказались у тебя, ведь ты их нашел уже после смерти Пимена, они откуда взялись?

Николай обхватил голову руками.

— Ничего не понимаю, ни-че-го!

— Надо все выяснить до конца, — спокойно сказала Вера.

— Зачем тогда это завещание, которое он оставил моей бабушке? Ерунда какая-то!

Подбежал Малыш и, дружелюбно виляя хвостом, полез к Николаю на колени.

— Подожди, Малыш, не до тебя.

— Да пусть, — остановил её Николай, — хоть у кого-то день удачно сложился, вон морда у него какая веселая.

— Я думаю вот что, надо выяснить, когда был продан дом, а после этого делать выводы. Пимен был не тот человек, который пустые завещания писал. Пошли к Глафире!

Дом, в котором проживало семейство Пимена, резко отличался от других в деревне. Действительно, корабль, вспомнил Николай, оглядывая крепкое строение.

— Да, такой ещё век простоит, и ничего ему не сделается! — сказала Вера, оглядывая крепкие хоромы.

Бабка Глафира была дома одна. Она долго не могла понять, чего от неё надо. Вера, взяв инициативу в свои руки, быстро нашла с ней общий язык.

— Да не пугайтесь вы, мы уточнить хотим, когда документы на дом оформлялись?

— Купчая?

— Купчая, — подтвердила Вера.

— И, милая, не помню я, — замахала руками старуха.

— А вы посмотрите, бумаги какие-то есть?

Глафира затрясла головой.

— Нету.

— Этого не может быть, — строго сказала Вера, — бумаги у всех есть.

— Нету бумаг, Полина сожгла, сама чуть не сгорела.

У Николая упало сердце. Вот оно что… Не зря, как только бабка Матрена про пожар сказала, сразу почувствовал что-то неладное.

Он вышел во двор и увидел… Маню. Она несла ведро с кормом и бормотала что-то непонятное. Увидев Кольку, остановилась и радостно засмеялась. Он готов был поклясться, что она почти не изменилась. Мужеподобные черты лица, платочек в горошек, широкая темная юбка до полу, — время, словно в насмешку, пощадило её.

Продолжая бормотать себе под нос, она исчезла в глубине двора.

Николай вновь почувствовал себя маленьким мальчишкой. Ежовка, бабушка, кипящий самовар… Вот сейчас появится Маня и заговорит скороговоркой: «Гришка у батьки деньги украл».

Может, она что-нибудь знает, подумал он, может, спросить у нее? Но тут же отказался от этого, вспомнив бессмысленный взгляд слабоумной. Вряд ли она поможет. Да и грех беспокоить больного человека. Вот он, Пименов клад. Николай ещё раз окинул взглядом пятистенок. Громадный домина!

— Пошли, — незаметно появившаяся Вера взяла его за руку. — Я знаю, что надо делать.

…Они сидели на крыльце бабки Матрены и спорили. Вернее, спорил один Николай.

— Нет, — он непонимающе мотал головой. — Это ничего не даст. Столько мороки, а результат…

— Надо действовать последовательно, — не соглашалась Вера. — Зачем мы пошли к этой Глафире? Чтобы узнать, в каком году был приобретен дом. Так?

— Так.

— Я тебе ещё раз говорю, что существует возможность узнать это другим образом. Архивы…

— Вера, ты сама очень убедительно недавно говорила, что прошло очень много лет. Почему сейчас твердишь другое? Какие архивы, какие могут остаться документы?

— Да ты что?! — возмутилась Вера. — Сразу видно, что никогда дела с этими конторами не имел, уж с чем другим, а с бумагами у нас полный порядок. Это же не что-нибудь купить-продать. Это — собственность. Дом! — со значением произнесла она. — Вспомни, какой при Хрущеве учет был, сам в деревне летом жил, видел, как наши бабки овец да поросят от чиновников прятали. За каждую лишнюю голову налог драли, а тут — дом продать! В городе есть бюро технической инвентаризации, при каждой купле-продаже справка составляется. Такие бумаги могут быть и в администрации поселка.

Николай, открыв рот, смотрел на Веру.

— Никогда бы не догадался. Только, — он замялся, — в 64-м году уже Брежнев у власти был.

— Это не важно. Запись в бюро инвентаризации должна остаться. Найдем!

Договорились, что в администрацию поселка обращаться не стоит, лучше в город съездить.

— Это мне проще, — сказала Вера. — Знакомая там есть.

Она уехала, пообещав завтра вернуться, а Николай и Малыш остались в Степаниках.

Колька вызвался помочь бабке Матрене по хозяйству.

— И, милый, какое у меня сейчас хозяйство, сенокоса нет, корову не держу, молоко сама у соседки беру, когда надо. Хочешь, забор вон почини, чтобы собаки да куры не лазили. А то пока Петьку дождешься, совсем развалится.

С забором провозился до вечера. Гнилое все, одно трогнешь, другое само валится.

Скрипнула калитка, в дом вошла крепкая женщина с тяжелой сумкой.

— Коля, иди сюда, — через несколько минут раздался из открытого окна голос бабы Матрены.

Войдя в дом, он увидел бутыль самогона, литров на пять.

— Ничего себе! — ахнул он.

Оказывается, бутыль принесла соседка, которую звали Петровна, на сохранение.

— Я для дела вино выгнала, этому дай, тому дай, сама знаешь, водки не накупишься (Николай помнил, что вином здесь называли самогон), а мой узнает, не отвяжется, пока все не высосет, — жаловалась Петровна бабке Матрене. — У меня сегодня день ангела, между прочим. Дай, думаю, зайду к соседушке, посидим, поговорим.

— И то дело, — согласилась бабка Матрена, — только мне для веселья одной рюмки довольно.

— И мне столько же, — засмеялась Петровна.

— А тебе хватит стучать, — обратилась бабка Матрена к Николаю. — Сходи на пруд, рыбку поуди, Петькина удочка в кладовке валяется.

— Да я давно не ловил, — стал отказываться Колька.

— Эх, хвост, чешуя, не поймал я не …уя! — пропела Петровна, подмигнув Николаю.

— Да будет тебе, — остановила соседку бабка Матрена и снова присоветовала гостю: — Сходи, сходи, а на дорожку вот, прими лафитничек.

Она поставила перед ним расширяющуюся кверху граненую рюмку на ножке. Такая рюмка, помнил он, была и у бабушки Мани.

— Спасибо, — смутился Николай. — Только, извините, пить я не могу.

— Врачи, что ль, запретили? — удивилась бабка Матрена.

— Да. — Врать пожилым женщинам было неудобно, но он решил держать себя в руках. Хватит, выпил свое!

— И правильно, — подхватила соседка. — Не пей. Надо же, встречаются еще, оказывается, непьющие мужики! Мой как на рыбалку вырвется, так грязь грязью притащится. В дом тогда не пускаю, на веранде дрыхнет или на сеновале.

— Он и без рыбалки…

— Это точно, — опять засмеялась Петровна. — Куда его, черта, девать?

Женщины заговорили о хозяйственных делах, и Николай почувствовал себя лишним.

— Схожу-ка я, действительно, на пруд, посмотрю, что там ловится.

— Иди, милый, иди.

Малыш, завидев Кольку с удочкой и ведерком, кинулся к нему. Вот это дело, вилял он хвостом, а то торчишь тут как пришитый. Чувствовалось, что пес нашел общий язык с собачьей сворой и они приняли его, как родного, но сбегать с хозяином на пруд — дело святое.

Колька, представив бутылку с вином, выгнанным для «дела», улыбнулся и вспомнил одну забавную и чудовищно несправедливую историю, тоже связанную с самогоном, свидетелем которой был в детстве.

Произошло это с дядькой Федей.

Однажды получилось так, что и бабушка, и Настя дня на два должны были отъехать из дома. Бабушка собиралась в Гжатск в церковь (город тогда уже переименовали, но старухи упорно называли его по-прежнему) и хотела там заночевать у знакомой богомолки, а Настя… словом, у неё тоже срочно появились дела в городе. Дочерей она забрала с собой. В доме остались Федя и Колька. Автобусы до города тогда не ходили, и путь предстоял не близкий, на перекладных.

— Покорми парня-то, — напутствовала бабушка сына. — В печке все стоит. До утра теплое будет.

— Не бойсь, мамань, не пропадем без баб.

Настя перед отъездом обшарила все потайные места, где муженек смог бы упрятать бутылку.

— Лучше сам отдай, а то хуже будет.

— Да что ты уставилась, как прокурор, — разозлился дядька. — Отдай! Ты мне её покупала?

— Смотри за домом, — принюхиваясь в последний раз, на всякий случай предупредила она.

Федя укоризненно посмотрел на жену.

— Хозяйство на мне, — значительно сказал он и, чтобы отвязались и видели — при деле мужик, демонстративно пошел менять соломенный настил у поросенка.

Настька ещё повертелась маленько, но так ничего и не учуяла.

— Дурак я, что ли, — покрутил у виска пальцем Федя, едва она умелась. — Мы с тобой, племяш, вот что сделаем…

Ох, и хитер оказался дядька! Надумал он, пока за ним женского догляда нет, бражку для самогона поставить. Задумано — сделано.

— Да я ихнего отъезда как праздника самого лучшего ждал! — ликовал он. Заранее все приготовил.

Он затащил на печку здоровенную флягу, наполнил её водой из хорошего колодца, а потом и дров притащил для растопки. Воду для бражки носил издалека.

— Родниковая, — приговаривал он, вытирая пот со лба.

Хороший колодец находился далеко. Федя, когда его гоняли по воду, норовил взять водичку поближе, за что Настя ворчала на него.

— Откуда брал, опять небось из Зинкиного колодца? Лень два шага лишних сделать.

— Ну уж, и два шага, — возмущался Федя.

На этот раз он не поленился. Со знанием дела растопил печку и поддерживал нужную температуру. Мельчил дрожжи, чтобы бражка «взялась». Потом укутывал бидон старым ватным одеялом.

— Все путем.

Половину следующего дня он хлопотал возле теплой печки, как хорошая хозяйка. Во второй половине, от греха подальше, взвалил флягу на горб и попер её в сад, в дальний пустой улей.

— Береженого Бог бережет, — приговаривал он.

Колька внимательно наблюдал за всеми манипуляциями и помогал, чем мог.

— Смотри, молчок, не проговорись нашим, — предупредил его Федя.

Колька клятвенно заверил, что он скорее умрет, чем слово скажет.

К вечеру появились все: и бабушка, и Настя с дочерьми, довольная поездкой. Поведение мужа насторожило её, ну надо же, даже не выпимши!

Бражка, как известно, чтобы шел процесс, требовала дополнительной температуры. Старый садовый улей её не обеспечивал, но у Феди все было продумано.

Бабушка Маня каждый день топила русскую печку. Федя клал на лежанку несколько кирпичей, а потом, когда они нагревались, незаметно уносил их в улей, прикрыв полами драной телогрейки. Так продолжалось десять дней и никто ни о чем не догадывался. Дядька пробовал бражку и решал для себя важный вопрос: пора или чуть погодить. Получение конечного продукта — дело серьезное, к нему надо подготовиться, особенно когда женка, как опытный сыскарь с тебя глаз не спускает.

Увы, хлопоты оказались пустыми. Подвели мужика излишняя старательность и самоуверенность.

Первой заметила неладное Настя. Федя, которого, бывало, в огород на аркане не затащишь, вдруг повадился бегать в дальний угол сада, где стояли старые ульи.

— Ты что там потерял? — удивилась она.

— Лучку пощипать захотелось.

— Лучку-у?

Лучком с хлебом он всегда самогон закусывал. Настя задумалась. Трезвый, как стекло, ходит, при чем тут лучок?..

Ему бы, дураку, смекнуть и сориентироваться. Тогда ещё можно было незаметно переправить флягу на задний пруд, а там, глядишь, воспользовавшись тем, что жена на работе, быстренько выгнать самогон. Нет, понадеялся на собственную изобретательность и оставил бидон на месте. Его ещё сроки смутили, десять дней прошло, пусть, прикинул, все двенадцать постоит, дойдет как следует.

Дошло! Вечером пришел с работы, первым делом, как обычно, на огород побежал, откинул улей, а там нет ничего. Федя обалдел. Посмотрел на всякий случай ещё под двумя, что стояли рядом. Хрен там! Он рысью побежал в дом.

На кухне хлопотала Настя.

— Потерял что, взмыленный такой прибежал? — ласково спросила она.

— Да… — начал он и замолчал.

Жена, как ни в чем не бывало, продолжала собирать на стол.

— Сейчас ужинать будем, за лучком бы сходил.

Когда вернулся с пучком зеленого лука, на столе стояла бутыль самогона.

— А это с каких? — опешил он.

— С таких, — насмешливо прищурилась Настя. — Ох, и хорошое вино получилось. Медом пахнет.

Федя хлопал глазами.

— Садись уж, угощу, с твоих собственных трудов. Налью маленько.

Тут только до него дошло. Ах ты ж, твою мать! И как догадалась?

Настя потом долго над ним куражилась.

— Смотрю, бегает и бегает на огород. Думаю, с чего бы это? Девчонкам своим наказала: с папки глаз не спускать. Они и высмотрели, что он теплые кирпичи с печки таскает и под улей сует. Да с оглядкой все делает, украдкой. Такую конспирацию развел, подпольщик хренов! Я заглянула и обомлела. Это ж надо такое придумать?

Феде потом удалось все-таки урвать бутылку. Настя отжалела.

— На, а то, смотрю, заскучал, как черт на покаянье.

Он сидел на крыльце и горько жаловался Кольке и вертевшемуся тут же коту Барсику, которые сочувствовали ему, как могли.

— Нет в жизни счастья! Бьешся, как …ер о мерзлую кочку. Хуже скотины рабочей пашешь, и ни выпить, ни закусить с устатку. Питался бы я, как наша корова Зорька, одной травой, накосил бы себе стог сена и — порядок, ни от какой власти не зависишь, в магазин ходить не надо. А тут… Я на своем горбу эту флягу пер. И что? Теперь Настенка, как нужда, месяц зудеть будет…

Эти воспоминания заставили Николая грустно улыбнуться. Нет, его дядька был не просто любитель выпить, у него своя философия была. Жил он, как и большинство односельчан, бесхитростно, весь на виду.

Подойдя к пруду, Николай увидел, что на берегу стоит мужик и кричит, повернувшись к воде.

Николай прислушался.

— Гы, гы, га-а, — донеслось до него.

Странный человек продолжал бессвязно орать и размахивать руками. Подойдя поближе, Николай увидел, что он одет в какую-то хламиду в заплатках. Седая всклокоченная грива давно не стриженных волос была небрежно откинута назад.

«Что он делает здесь?» — мелькнула мысль. И в ту же секунду Николай узнал нелепо одетого старика. Это был Гришка, сын Пимена. Он звал домой гусей, потому и орал, и махал руками.

Николай остановился как вкопанный. Малыш, до того не подававший голоса, залаял.

Гришка, заслышав собачий лай, обернулся. Страшная гримаса перекосила его лицо.

— Гы-ы! — громко заорал он и затрясся.

Малыш ощетинился и зарычал.

— Стоять! — приказал собаке Николай и взял её за ошейник.

Пес стал вырываться из рук.

Гришка вдруг пригнулся и бросился бежать прочь.

Николай смотрел ему вслед со странным чувством. Тяжело видеть близко такой страшный недуг. Сейчас он опять как будто прикоснулся к прошлому. Оно было здесь, совсем рядом, но ни понять, ни разгадать его ему не под силу.

Когда узнал от бабки Матрены, что Гришка находится в Степаниках, подумал, что надо бы встретиться с ним. Зачем? Он и сам не знал. Наверное, чтобы ещё раз своими глазами убедиться: ни от Мани, ни от Гришки узнать ничего нельзя.

И ещё с одним человеком из бывшей деревни Ежовка хотел повидаться Николай. С Мишкой Шатуном. Когда услышал, что Шатун в Степаники переселился, сразу решил, что, не встретившись с бывшим пастухом, отсюда не уедет. Только торопиться с разговором не надо. Вернется завтра Вера из города, ясно станет: есть ли вообще смысл в таком разговоре?..

Глава 18

Ленька Сычов злился на папашу: и чего старый таится, чего изображает?.. Сказал бы прямо, так, мол, и так, а то одни недомолвочки да намеки. Легко сказать, последи за гостем Доронькиных. Здесь не город, все на виду.

Он открыл калитку и зашагал к батькиной избе. Машинально оглядывал двор: хорошее хозяйство, справное. Такое, что на два века хватит. Старый Сыч, может, и проживет два века. Крепкий мужик, излишеств себе не позволяет, не то что он, Ленька. У отца одно хозяйство на уме, да ещё — сколько в кубышку запрятал. Дурак, обругал себя Лоскут, он — законный наследник, ему все достанется.

Рядом с верандой незаметно притулилась собачья будка, в которой проживал Полкан. Пес, как и большинство сидящих на цепи собак, отличался на редкость злобным характером. А уж хитер был, бестия!.. Другого такого поискать. Заслышав, как открывается калитка, он, минуту назад гревшийся на солнышке, мгновенно скрывался в будке. И ждал. Привязан Полкан был очень толково: длины его цепи лишь немного не хватало до противоположной изгороди.

Те, кто навещали Сыча, знали, что по дорожке ходить ни в коем случае нельзя, надо держаться поближе к забору.

— Полкаш, Полкаша, — окликали его.

Он не подавал признаков жизни. Но стоило сделать лишний шаг, как пес выскакивал из будки, как черт из табакерки. Зубастая пасть щелкала в полуметре, норовя цапнуть. Посетитель, как ошпаренный, отскакивал к забору и костерил подлую собаку.

— До кондрашки меня, паразит, чуть не довел, — жаловалась соседка Сыча. — И главное, молчком все, тишком, а у меня руки-ноги затряслись. Убери ты, Егор, своего дракона, не ровен час, загрызет кого.

— Зато всякое жулье мой дом десятой дорогой обходит, — резонно возражал Сыч.

— Это точно, — вздыхала соседка, но к Егору лишний раз старалась не ходить.

Полкан и на дочку Леньки набрасывался, но она приспособилась. Быстро-быстро пробегала опасное место, держась поближе к забору, пока зверюга не очухался, и, стоя на веранде, показывала язык.

К младшему Сычу пес относился по-разному. Иногда пропускал, не гавкнув, а иногда появлялся из будки и глухо ворчал.

Сейчас, задумавшись, Леонид шел по дорожке, вымощенной красными кирпичами.

Полкан метнулся к нему и сбил с ног.

— А, твою мать! — заорал, опрокидываясь, Ленька и пнул его милицейским сапогом. — С-скотина! Я тебе…

Полкан, ворча и гремя цепью, полез в будку.

— Чего не поделили? — раздался голос Егора.

— Ну, батя, совсем псина озверел. На своих кидается.

— В горницу иди, нечего на улице орать.

Леонид, насупившись, сидел напротив отца.

— Дома он сидит. Первые два дня, как приехал, все где-то мотался, гулял по окрестностям. Природой нашей очень восхищался. Вчера с почты вернулся и больше никуда не высовывался.

— Сами Доронькины чем заняты?

— Как обычно. Васька по хозяйству вертится, дел по горло. Жаловался, вроде два борова приболели, Валя к ветеринару бегала.

— Значит, гость нынче дома сидит. Как его звать-то?

— Константин.

— И долго гостить собирается?

— Не говорят. Ксения с почты у Валентины спрашивала. Та плечами пожала, сказала, что Славик скоро пожалует.

— Вот как?

Егор заскреб затылок.

— А Колька Першин?

— Этот в Степаниках. У родственицы Веры Пчелкиной отдыхает, у бабки Матрены.

— Тоже никуда не выходит?

— Непонятно. Сама Пчелкина сегодня первым автобусом в город укатила, Першин у Матрены остался. Похоже, у него другой интерес. — Ленька подмигнул отцу. — По женской линии.

— У голодной куме одно на уме, — буркнул Сыч. — У тебя все интересы вокруг этого самого вертятся.

— Ну, батя, ты не прав.

Сыч раздумывал недолго.

— Вот что, голубь, заводи-ка ты свой драндулет, в Ежовку смотаемся. Там проехать-то можно будет?

— C коляской, наверное, сложно, почва влажная.

— Так отцепи, поедем без коляски.

Пока Ленька возился с мотоциклом, Сыч старательно запирал дом. Подойдя к будке, кинул кость Полкану.

— За хозяина остаешься.

Пес, гремя цепью, одним глазом косил в сторону Леньки, не забыл пинок сапогом.

— Только тебя зверюга и слушается. Никого не признает.

— И правильно делает. Вот помру, будешь тогда без меня командовать.

До бывшей Ежовки они добрались быстро. Лишь в одном месте пришлось с мотоцикла слезать.

— Жалко было отсюда переезжать? — вдруг спросил Ленька.

— Чего о пустом жалеть? Здесь я был Егорка Сыч, сынок немецкого пособника, а в Родоманове — Егор Проклович Сычов, самостоятельный хозяин, который никому не кланяется. Народу в центральной усадьбе много, про всех не упомнишь, кто пособник, кто герой. А нынче и вовсе — как вы говорите, демократия. Я, правда, и без этой самой демократии всю жизнь прожил, не тужил.

— Не, батя, будь помоложе, ох, и развернулся бы ты при нонешних порядках!

В глазах Егора мелькнула странная усмешка, словно он жалел о чем.

— Может, и развернулся бы.

Он, разминая затекшие с непривычки ноги, стоял возле огромных вязов. Такие бы великаны да на дрова пустить… Это на сколько же хватит избу отапливать?.. Задрав голову, Сыч смотрел на деревья. Да кто его рубить будет… Если только само упадет, и то пилить потом замучаешься. Вяз — дерево вязкое, тяжелое в работе, значит.

Раньше в Ежовке его бы за одни эти мысли анафеме предали. Он помнит, как срубил березу недалеко от своего дома, так воплей было! Не тобой посажено, не тебе и рубить, кричали. Вроде береза — она дом оберегает, их сажать, а не выводить надо. Что-то никто саму Ежовку от уничтожения не уберег.

— Знатные великаны! — Ленька с восхищением смотрел на вязы.

— Хватит пустое болтать, спрячь мотоцикл на всякий случай, бери лопату и пойдем.

— Зачем прятать-то, здесь никто не ходит?

— Слушай, что говорю, — прикрикнул на сына старик.

Выбрав направление, Сыч зашагал к Выселкам, да так споро, что Ленька едва поспевал за ним.

Егор думал о том, что сын не в него пошел, а в мать-покойницу. Такая же была росомаха. В какой-то момент захотелось бросить все и повернуть назад. Чего ради стараться, ему на два века добра хватит. Только два века не прожить. Вот и Пимен…

Вспомнив про Пимена, Сыч вздрогнул. Словно холодком протянуло в жаркий августовский денек. Он поднял голову. Ярко светило солнце, чего бояться-то?.. Ленька рядом, в случае чего, их двое. Ему стало сдыдно за собственную трусость.

Дойдя до места, где раньше находилась усадьбаПимена, Егор мгновенно понял, что здесь недавно кто-то был. Площадка, расчищенная от травы, — тут раньше дом стоял, — пустая бутылка из-под водки, обрывки газеты и черное пепелище от костра.

Ленька, увидя это, застыл как вкопанный.

— Ничего себе! — ахнул он. — Это кто же здесь побывал?

— Кто, кто, …уй в пальто! Сам говорил, что гость Доронькиных больше природой интересуется. Только вот место он выбрал любопытное.

Старый Сыч уже часа два мерял шагами усадьбу. Он загонял Леньку: то здесь копай, то там.

— Бать, у меня уже одно место в мыле.

— Это у тебя дурь выходит. Сходи ополоснись, — Егор показал рукой в сторону мирского пруда. — Там вода должна быть.

Оставшись один, он задумался. Мысль, что его могут опередить, выводила из себя. Ишь, налетело, воронье! Всю жизнь крохоборничал, копил, копил, боялся кусок зевнуть, а тут нате вам… Да он руки в кровь сотрет, все тут перероет, как бульдозер. Успеть бы раньше всех.

— Обойдут, обойдут, поганцы!

Сыч обходил усадьбу осторожно, палкой сшибая перед собой высокую траву и бурьян.

— А крапивы-то сколько, надо надрать да курям насушить.

Вспомнил, что где-то здесь должен быть колодец. Не свалиться бы туда, подумал он и тут же споткнулся о железяку, больно ударив ногу.

— Ах, мать твою!.. — с пол-оборота завелся он и вдруг замолчал.

Сыч раздвинул заросли крапивы и бурьяна и увидел, что из земли выпирает какой-то предмет. Он наклонился и ощупал его руками. Быть того не может! Сердце стучало, как бешеное, ноги стали ватными. Не умереть бы от радости…

— Ленька! — хотел крикнуть он, но голос пропал.

Несколько минут Сыч стоял, закрыв глаза и держась за жгучую крапиву, и даже не чувствовал боли.

Из земли явственно был виден кованый угол сундучка. Вспомнил, как кто-то говорил ему из ежовских, что после ликвидации деревни земля в этих местах постепенно становилась непригодной к земледелию.

— Воду разбирать некому, и часть пашен подтапливает. А то ещё и другая напасть, камни из земли расти стали. В самой бывшей деревне, говорят, нет, а вокруг так и прут.

— Что ты врешь-то, — осадил тогда Сыч знакомца. — Как это камни из земли расти могут?

— Очень даже просто. Выпирают настоящие валуны, будто корежит землю. Тракторист рассказывал, что в один год на дальнем ежовском поле несколько каменюк повылезало. В другой год — ещё больше, где один камень лежал, целая гряда торчит. Так много не напашешь, пришлось поля под луга оставлять. Говорят, то ли земля вымерзает, то ли круговорот нарушен, только теперь один хрен.

Сейчас Сыч вспомнил этот разговор. Корежит землю… Выходит, правда это, а иначе как бы сундучку из земли показаться? Не для того закапывали.

Он очнулся и кинулся за лопатой.

Сыч выворачивал громадный пласт земли и не чувствовал тяжести. Вот, ещё разок… Рукавом рубахи он вытер струившийся с лица пот. Попробовал приподнять сундучок, он показался ему легким.

Счастье-то какое! Затаив дыхание, Сыч смотрел на потемневший от времени вытащенный из земли обитый железом сундук. Хорошо сохранился, даже замок висит.

Вдруг чуткое ухо старика уловило посторонние звуки. Кто-то шел сюда и громко разговаривал. Сыч помертвел. Ленька, мелькнула первая мысль. Кого он сюда ведет, идиот?! Совсем сдурел.

Сыч схватил лопату и стал забрасывать яму землей. Скорей, скорей! Руки тряслись, но он сумел справиться с работой.

Голоса раздались ещё ближе. Теперь можно было различить отдельные слова.

— …Не видел… мент вчера интересовался.

Это были чужие люди.

Сыч, не дожидаясь, пока его обнаружат, схватил сундук и лопату и бросился в густые заросли бурьяна. Обойдет усадьбу сбоку и выйдет к пруду, только бы Ленька не появился здесь раньше времени, только бы не появился… Принесла же нелегкая этих мужиков!

Глава 19

Голоса, которые услышал Сыч, принадлежали Костылю и Вадиму Ладынину.

Шигин встретил его в Родоманове и привел сюда.

— Так что, говоришь, этот милиционер? — спросил Вадим.

— Валентина Доронькина сказала, что мной интересовался. Ненавязчиво так спросил, между прочим, а у самого глаза бегали.

— Да черт с ним. Лучше скажи, когда Славик появится?

— Дня через два.

— Отлично! Думаю, этого времени нам будет достаточно. Палатку я поставлю не здесь, а подальше. Говоришь, старый клюквенник неподалеку находится?

— Вроде так, Валентина сказала.

— На клюквенное болото сейчас никто не потащится, там и поживу.

Они вслед за Сычами наткнулись на пустую бутылку водки и выжженную костром землю.

— Ого, — Вадим продолжал осматриваться, — думаю, местоположение усадьбы мы определим легче, чем предполагал. Явно видны следы.

— Это, наверное, Першин.

— Не исключено.

Ладынин стал распаковывать рюкзак.

— Подключайся, — он выкладывал продукты. — Надо поесть что-нибудь организовать, а то у меня с раннего утра маковой росинки не было, а потом — за дело.

Пока Костыль накрывал на стол, Вадим осматривал местность, потом вытащил план и стал его изучать.

— Черт его знает, где тут что? — Он и так и этак вертел бумагу.

Два больших дуба, стоящих, видимо, на территории усадьбы, привлекли его внимание. Он подошел к одному из них и опять стал сверяться с планом. Крестом на бумаге было помечено место, которое сейчас кто-то старательно расчистил от травы.

— Ничего не понимаю, — нахмурился Вадим. — Если Колька выдрал траву, почему копать не стал?

Он ещё раз внимательно обследовал расчищенный прямоугольник земли.

— Ни малейшего следа лопаты, — тихонько пробормотал он себе под нос.

— Где ни малейшего следа?

Голос Шигина прозвучал так неожиданно, что Вадим вздрогнул.

— Напугал меня, — он перевел дыхание.

Костыль увидел в его руках желтый лист бумаги.

— Что это?

Вадим, захваченный врасплох, ответил:

— План усадьбы.

Готовясь к поездке, решил до последнего не открывать всех карт Шигину, мало ли что случится… Сейчас у него не оставалось другого выхода. А может, это и к лучшему, подумал он.

Костыль вытаращился.

— Вот это да! Откуда?

— Не задавай дурацких вопросов. Я тебе сказал, что не с пустыми руками поедем. Как видишь, у меня нет от тебя секретов. Я не Славик… — многозначительно сказал он. — У него одни посулы. А из них, как известно, шубы не сошьешь.

— И в стакан не нальешь, — подхватил Костыль.

Ладынин развернул перед компаньоном бумагу.

— Лучше посмотри сюда. Вот дубы, — он ткнул пальцем в план. — Наверное, это главный ориентир. Как думаешь?

Шигин взглянул на план, потом ещё раз осмотрелся.

— Видимо, да. Только надо ещё раз глянуть, не было ли здесь других крупных деревьев. Если их срубили, пни должны остаться.

— Думаешь? Проверим, проверим… Давай пока на дубы будем ориентироваться.

— Тогда копать надо на пятачке, где трава выдрана, — сделал вывод Костыль. Подожди-ка…

Он сбегал за лопатой.

— По-моему, там где крестом помечено, дом находился. — Он вонзил лопату в землю. Послышался скрежет. — Так и есть, не идет дальше, печка здесь стояла.

От бывшей печки остался небольшой бугорок, засыпанный землей. Почва была красноватой из-за обожженного кирпича.

— Ну что, какие будут предложения? Здесь копать будем, или… — Он не договорил. — В принципе логично, сделать захоронку под домом. Правда, я плохо разбираюсь в психологии тех идиотов, которые прячут деньги таким образом.

— По отметке выходит, что начинать надо отсюда, — задумчиво сказал Ладынин.

Они одновременно оторвали глаза от бумаги и посмотрели друг на друга.

— Тебя что-то смущает? — спросил Вадим.

— Да. Почему Першин траву выдрал, а копать не стал?

— Я тоже об этом подумал. Ладно, не будем ломать голову и строить лишних предположений. Кроме плана усадьбы у меня в запасе кое-что получше имеется. Металлоискатель «Фишер», — после паузы со значением произнес Вадим. — Слыхал о таком?

— Вот это да! — радостно заорал Костыль. — Что нам план, мы теперь и без плана…

В глазах Шигина появился лихорадочный блеск. До этой минуты он довольно смутно себе представлял, как все будет происходить.

— Совсем другое дело. — Он, расчехлив прибор, осторожно вертел его в руках.

— Американская фирма, — Вадим на ходу жевал бутерброд. — Гибрид миноискателя с компьютером. Прибор показывает не только обнаруженное в земле, но и оценивает находку.

— Слов нет, — твердил Костыль, любовно оглаживая металлоискатель. — С тобой не пропадешь.

Он уже не глядел в сторону небрежно брошенной бутылки водки, до того ли сейчас…

— Руки чешутся, попробовать хочется. А как этот «Фишер» реагирует на клад? — продолжал спрашивать Шигин.

— По инструкции должен пищать.

Быстренько перекусив, они приступили к поискам, начав их с выполотого пятачка.

— Пищит! — заорал Костыль, — ты слышишь? Только к земле поднесли…

Он готов был пуститься в пляс от радости. У Вадима, державшегося более хладнокровно, тоже что-то екнуло в груди. Неужели все так просто? Они лихорадочно принялись копать в том месте, на которое указывал прибор. Шигин выворачивал пласты земли руками.

— Куда ты лезешь прямо под лопату! — крикнул Вадим, но было уже поздно. Наточенный металл рассек палец. Хлынула кровь.

— Ерунда, — отмахнулся Костыль.

— Пойди хоть водкой продезинфицируй.

— Ага, как там в песне поется: внутрь ему, если мужчина, а если нет растереть.

Перебинтовав палец, он опять взялся за лопату.

Их ожидало разочарование. Добычей кладоискателей стали несколько скрюченных гвоздей.

Ладынин откинул их в сторону и снова поднес прибор к яме. Писк прекратился.

— Вот черт!

Он стал водить «Фишером» с другой стороны пятачка.

— Нет ничего, — упавшим голосом сказал наблюдавший за ним Костыль.

Он оперся о лопату и прислушивался к малейшему звуку. Вдруг опять раздался тоненький писк.

— Ничего, где наша не пропадала. — Теперь, перекапывая землю, Шигин вел себя более предусмотрительно.

На этот раз добычей кладоискателей стал проржавленный подшипник.

— Ну если эта штуковина на каждую железяку так реагирует, то мы будем крепко при деле, — нервно рассмеялся Костыль. — Сроком, примерно на всю оставшуюся жизнь.

Вадим положил прибор на траву. Он расстроился не меньше напарника. — Не стоит паниковать, мы только начали.

— Слушай, а почему он пищит на всякую дрянь?

— Откуда я знаю! Можно подумать, что я всю жизнь только тем и занимался, что клады искал, — возмутился Вадим.

Отряхнув руки от земли, он снова принялся изучать план.

— Ничего не понимаю. Это — два дуба. Если стоять к ним лицом, то место, обозначенное на чертеже, вот оно. — Он ткнул пальцем в бумагу. — Тем более, и постройка здесь находилась.

— Угу, — отозвался начавший нервничать Костыль.

Они выкопали ещё парочку ям. На этот раз им попались кусок скрюченного железа и ржавая гайка.

— Почему он, зараза, пищит? — Вадим с недоумением уставился на прибор.

— Слушай, — вспомнил Костыль, — ты говорил, что твой «Фишер» ещё и находку может оценить. Что он там показывает?

— Черт его знает! Нули, а в конце две цифры. Ничего не понимаю.

— Если прибор американский, то в центах добычу оценивает. Хорошенькое дело!

Некоторое время они работали молча.

— Бесполезно, — Костыль с силой загнал лопату в землю и ахнул, увидев, как она прямо на глазах провалилась в пустоту.

— Вадим! — заорал он. — Смотри, тут что-то есть.

Они стали вместе осторожно снимать слой за слоем.

— Вот так, наверное, и археологи роются, — пошутил Шигин, к которому вернулось хорошее настроение.

Поработав как следует лопатами, они поняли, что наткнулись на погреб, вырытый под домом.

— Да, этот дед, видать, хороший хозяин был, — говорил Костыль. Кладовочку в подполе оборудовал, углублена хорошо. В свое время здесь, наверное, бомбовый удар можно было пересидеть, и хоть бы что.

Он обнаружил в углу остатки стеллажа, укрепленного металлическими уголками, и непораненной рукой стал сгребать мусор с деревянных полок.

— Надо же, дерево почти цело! — удивился он и со злобой пнул ногой металлический уголок. — Вот, наверное, на эту железку наш прибор и реагирует.

«Фишер» звонил непрерывно.

— Что такое? — изумился Вадим и потряс прибор.

Писк не прекращался.

— Зашкалило.

Энтузиазм Вадима гас прямо на глазах. Он испытывал огромное желание зашвырнуть металлоискатель куда подальше.

Пол кладовки был земляной. Вадим лениво перебрасывал землю. Вдруг его лопата на что-то наткнулась. Он попробовал копнуть поглубже и почувствовал сопротивление.

— Костя, здесь что-то есть!

Из земли показалась странная штуковина. Они, ухватившись за конец, потянули её к себе.

— Тяжелая, — прошептал Вадим, у которого от волнения пропал голос.

Находка была осторожно извлечена из земли.

— Мать твою!.. — уставился на неё Костыль. — Да это пулеметная лента! Ничего себе, нарыли…

Один конец ленты забило землей. Едва его тряхнули, оттуда из проржавевших гнезд посыпались патроны. Зато другой конец был обернут какой-то дрянью.

Шигин стал разворачивать её.

— Ветошь промасленная. Смотри-ка, здесь и патроны должны сохраниться.

Он выковырнул один патрон и стал рассматривать его.

— 1914 год, — прочитал дату изготовления, выбитую на тыльной стороне. Да… — Он поскреб затылок. — Наверняка где-нибудь поблизости и пулемет «Максим» упрятан. Историческое оружие времен первой мировой. Может, и его найдем. Запасливый, видать, мужик был этот Пимен.

Ладынин благоразумно помалкивал.

— Как ты там говорил, — обратился к нему Костыль: — Гибрид миноискателя с компьютером?

— Грунт засорен железом! — взорвался Ладынин. — Я его, что ли, сюда закапывал?

Он выдохся. Нет тут ни хрена! Пулемет «Максим», может, и найдут, как зло пошутил Шигин, да ещё парочку патронных обойм, ржавеющих в земле со времен Великой Отечественной. Там, где прошла война, всякие поиски бессмысленны — это чуть ли не первейшая заповедь кладоискателей, вспомнил Вадим. Если земля нашпигована железом, то драгоценный металл забивается остальными сигналами. Поэтому прибор непрерывно пищит. И все-таки… Не может быть, чтобы здесь ничего не было. Надо отдохнуть и пораскинуть мозгами, потом видно будет.

— Может, хватит на сегодня? Я уже сыт по горло бестолковой работенкой, — Костыль бросил обойму в угол.

— А ты что хотел? — огрызнулся Вадим. — Если бы все было так просто, давно бы без нас все нашли.

— Сейчас я хочу есть.

Они сидели на куче вялой травы и почти не разговаривали. Ели мало. Шигин молча пил водку и вздыхал.

— Да, быстро мы скисли, — он мрачно уставился на ископанный участок земли. Может, не там ищем? Или нет здесь ничего…

Он встал и направился в заросли крапивы и бурьяна.

— Вадим, иди скорее сюда! — через минуту раздался его возбужденный голос.

Ладынин кинулся к нему.

— Пошел, извиняюсь, по нужде. Вдруг нога по щиколотку провалилась. Нагнулся. Смотрю, почва перекопана. Ясное дело, ковырялся в этом месте кто-то. Яма засыпана рыхлой землей. — Шигин носком кроссовки показал на свежие следы.

Опять старатели, забыв обо всем, с яростью принялись за работу.

Перекидав кучу земли, они, словно в насмешку, обнаружили лошадиную подкову.

Находка обескуражила обоих.

— На счастье, — ехидно хмыкнул Костыль.

Вадим вяло ковырял землю и молчал.

— Хотел бы я знать, почему эта падла пищит, если в яме даже ржавого гроздя нет?! — возмущался Шигин.

Он, расчистив место от крапивы и бурьяна, с остервенением продолжал обследовать почву. «Фишер» подавал слабый сигнал.

— Здесь прозванивает, здесь нет… — Костыль упрямо рылся в указанном месте. — Я хочу принцип понять.

Разминая пальцами ком земли, он почувствовал что-то твердое.

— Нашел!

На его ладони лежала тяжелая тусклая монета. Это был медный екатерининский пятак 1774 года.

Незадачливые искатели сокровищ уставились друг на друга.

— Не густо, — Костыль подкинул монетку вверх. — Орел или решка? — быстро спросил он.

— Решка.

— Тогда держи, — Шигин бросил монету напарнику. — Что будем делать, начальник?

Вадим раздумывал недолго. Он понял, что Костыль находится на взводе. Терять компаньона не хотелось. Остаться одному и самому ковыряться на этих чертовых Выселках?.. Даже думать об этом не хотелось.

— Пошли водку пить, — предложил он. — Одна пустышка за другой.

Ладынин не любил проигрывать. Даже карточная игра не возбуждала до такой степени, как сегодняшняя работенка. То нашел, то потерял — его нервы были на пределе. Со злости хлопнул полстакана водки, а потом сидел, понурившись. Сейчас впечатление было такое, что по глупости ввязался в чужую игру, и ему сбросили негодную карту, с которой невозможно выиграть.

Размечтался… Вадим продолжал издеваться над собой. Каких только планов не строил! Глупость, конечно, но тем не менее…

Смоленская область издавна привлекала кладоискателей. Сколько понаписано про исчезнувший обоз Наполеона! Где упрятано награбленное — до сих пор никто не знает. А ведь обоз по старой смоленской дороге проходил: через Можайск, Гжатск, Вязьму на Дорогобуж. Об этом много писали, только никто ничего не нашел. А может, и нашел, да молчит. Одна из главных заповедей кладоискателя гласит: нашел — молчи!

Вадим закашлялся, водка не в то горло попала. Идиот, нашел о чем думать про обозы Наполеона. Еще бы про Смутное время вспомнил. Гришка Отрепьев тоже, между прочим, подводы с награбленным добром через эти места тащил.

Ладынин судорожно вздохнул. Хрен с ними, ему бы до кубышки Пимена добраться…

Костыль перебинтовывал кровоточащий палец.

— Интересно, — рассуждал он, — кто-нибудь находит эти самые клады?

— Говорят, что да, — ответил Вадим, хотя сейчас сам в это не верил.

У Ладынина появилось ощущение, будто за ними кто-то наблюдает. Странно… Он помрачнел. Показалось, что ли? Привыкший всему в жизни находить разумное объяснение, он не мог понять, откуда взялась неосознанная тревога. Сердце заныло. Хотел поговорить об этом с Костылем, но постеснялся. Пока были заняты делом, ничего подобного в голову не приходило, а сейчас…

Он резко оглянулся.

— Ты чего? — вздрогнул Шигин.

— Да так, показалось.

— Будто кто-то на тебя смотрит, да?

Вадим пожал плечами:

— Не верю я во всю эту ерунду.

— И я не верю, только сейчас почему-то неуютно стало. И давит, давит изнутри. Будешь смеяться, но у меня появилось нехорошее предчувствие. Даже хмель не берет. Не зря, видно, про поиски кладов много всяких поверий ходит. Вроде тот, кто в земле роется, беспокоит темные силы. Неспроста все это.

Вадим чувствовал себя примерно так же, но признаваться в этом не захотел.

Вслух сказал совсем другое:

— Ладно тебе тоску нагонять. Сейчас договоримся до проклятий фараонов, про напасти, которые приключаются с кладоискателями… Мура это.

— Может, и мура, — мрачно сказал Костыль.

— К тому же мы напрасно беспокоимся: не нашли ведь ничего.

— Не нашли, — согласился Костя. — Но место интересное, я бы здесь ещё порылся. Надо горячку не пороть, не расстраиваться из-за каждой ржавой гайки, действовать планомерно.

— Я тоже так считаю, — согласился Вадим. — А на сегодня предлагаю закончить раскопки. Мне ещё палатку ставить да на ночлег устраиваться. Устал как собака, с ног валюсь, спину ломает после земляных работ. И голова разболелась.

— Это с непривычки. Я у Доронькиных, как приехал, комбикорм часа два потаскал в охотку, так наутро разогнуться не мог. А сейчас ничего. Даже сил прибавилось.

И действительно, Шигин, несмотря на щуплый вид, оказался гораздо работоспособнее и выносливее своего компаньона.

Перед тем, как разойтись, он предложил завалить отрытый лаз сухими сучьями.

— Зачем? — вяло отмахнулся Вадим. — Кто здесь за ночь появится?

Костыль сам нагреб кучу веток и закидал место раскопок.

— Как будто и не было ничего, — он был доволен добросовестно выполненной работой.

Они договорились встретиться завтра. Костыль направился в Родоманово, а Вадим зашагал к старому клюквенному болоту.

Рюкзак, легкий утром, сейчас казался обременительной ношей. Может, бросить все да свалить? Это только сидя в московской квартире ночевка на природе кажется заманчивой. Решил студенческие годы вспомнить. Романтика, то, се… Будет сидеть в палатке да комаров кормить.

Он шагал по едва приметной тропке. Когда отошел от Выселок на приличное расстояние, голова прошла. Он повеселел. Нет, во что бы то ни стало, надо довести задуманное до конца. Опять поневоле вспомнил Колькины россказни. «Говорят, это место оказывает на человека странное воздействие…»

Вадима передернуло. Вот пусть на Першина и оказывает. Выспится сегодня, а завтра видно будет. Перспективное местечко.

В этот вечер Ладынина ожидало ещё одно неприятное испытание. После того, как поставил палатку, пошел собирать дрова для костра. И едва не наступил на гадюку. Его передернуло. Фу ты, гадость! Черная змея лежала возле пня, свернувшись в клубок. При его появлении она подняла голову.

Вадим отскочил в сторону. Может, это уж? Он заставил себя ещё раз посмотреть на черный шевелящийся клубок. Нет, ядовитая змея, у ужа на голове и шее есть желтые полоски. Безобидный ужик давно бы ушмыгнул, а эта тварь лежит, и ни с места.

Гадюка не двигалась, она ждала, когда непрошенный гость уберется подобру-поздорову.

Вернувшись к стоянке, Вадим обшарил каждый куст. Хотел перенести палатку, но передумал, место очень удобное, на пригорке. Он знал, что гадюка обычно не ползает, где попало, у неё своя сравнительно небольшая территория, размером, примерно, сто квадратных метров. Перетащишься на другое место, не известно, на кого напорешься.

Укладываясь спать, Вадим вспомнил, что его родители, долгое время прожившие в средней Азии и покочевавшие по пустыням, где ядовитых гадов было достаточно, применяли такой способ: на ночь по периметру палатки протягивали толстую шерстяную нить. Считалось, что змея не любит шерсть и ни за что не переползет нитку.

Засыпая, Вадим подумал о том, что увидеть змею перед серьезным делом плохая примета. Тьфу! Он сплюнул. Суеверным становится, как Колька Першин.

Глава 20

— Сынок, за водичкой не сходишь? — Бабка Матрена поставила перед Николаем два ведра. — Да полные не набирай, идти неловко.

Он уже спускался с крыльца, как она снова окликнула его.

— Петровна давеча говорила, у Глафиры Гришка пропал. С вечера, как ушел за гусями, так и нет его. Она всю деревню обегала, обкричала, будто в воду канул.

У Николая перехватило дыхание. Вчера он видел Гришку на пруду. Тот, заметив его, кинулся бежать.

— Гуси одни домой пришли, — продолжала Матрена. — Прямо беда. Глафира не знает, что и думать. Беспокойный он был последнее время. Мычит, руками размахивает, а то ещё сядет на крыльцо, руками голову обхватит и ну плакать. Сама видела, жалко его.

— Может, испугался чего?

— Что ему, убогому бояться! Полнолуние сейчас, вот и куролесит.

— А раньше он никогда не убегал?

— Как же, убегал. Только к ночи всегда возвращался. Случая такого не было, чтобы дома не ночевал. Не случилось бы чего…

Николай, шагая с пустыми ведрами, думал о Гришке. Что его так сильно растревожило? Почему испугался и убежал вчера, почему домой не явился?..

Он замедлил шаг. Неожиданная мысль пришла в голову. Всерьез никогда не задумывался над тем, кто на него напал тогда, в детстве. Доронькин уверял, что это проделки Мишки Шатуна. А почему он поверил Доронькину? «Ясное дело», твердил он. Но так ли это? За что Шатуну его по голове шарашить? Мужик он чудаковатый, но не дурак. Пацанов всегда гонял. Те тоже в долгу не оставались и вредили пастуху по мере сил. Однажды пастушью плетку на вяз закинули, и Мишка, пугая грачей и матерясь на всю деревню, лазил за ней. Без плетки какой он пастух? Смех один. В другой раз сыпанули от души соли в фляжку с чаем. Словом, вражда была нешуточная. Шатун в отместку мог крапивы в штаны наложить, но до серьезного вредительства дело не доходило.

Впрочем, какое сейчас это имеет значение, кто на него напал тогда? Николай даже остановился.

Имеет! В том-то все и дело… Странно, что такая простая мысль не приходила в голову раньше. А если на него напал Гришка?

Он замотал головой. Этого не может быть! Не было тогда Гришки в Ежовке, потому что Пимен уже год, как умер.

Подожди, подожди, Николай морщил лоб, пытаясь уловить ускользающую от него мысль. У кого была причина остановить забравшегося на усадьбу пацана? У Гришки! Ему точно не понравилось, что возле дома роются. Правда, были ещё Маня и Полина… Ну, нет, отмахнулся он. Маня мухи не обидит, она часто приходила к бабушке, пила чай и всегда улыбалась, когда видела его. Она и здесь, в Степаниках его узнала и не испугалась.

Мысли путались в голове. Еще была Полина, на которую, как говорили, «накатывало». Но Полина давно умерла, а кто-то недавно опять напал на него…

Он подошел к колодцу. Сруб был старый, и колодезное ведро, не раз латанное, протекало, струйка воды била фонтанчиком сбоку. Пока наполнил свои ведра, измучился.

— Ты за дужку-то не так держи, а то, вишь, уже и обувку промочил. Давай помогу.

Николай, занятый делом, не заметил, откуда появился этот седой старикашка.

— Спасибо, я сам, — поблагодарил он.

Старик продолжал разглядывать его, словно диковину увидал.

— Слышу, у Матренихи гости, — заговорил он. — Какие гости, дай, думаю, посмотрю. А это вона кто… Из Першиных будешь.

— Да, — удивился Николай.

— На Федьку малость похож. Как звать тебя, я забыл…

— Николай.

— Точно, Колька, — почему-то обрадовался старик. — А меня ты не признаешь?

Николай вглядывался в лицо, изрезанное морщинами. Оно смутно напоминало кого-то из ежовских. В одной руке дед держал пустое ведро, в другой увесистую палку, на которую опирался при ходьбе.

— Ну, ексель-моксель, — по-бабьи всплеснул руками старик.

И Першин мгновенно узнал его по этой поговорке.

— Мишка Шатун! — вырвалось у него.

— Он самый и есть.

Николай во все глаза смотрел на старика и молчал.

— Чего маешься, — понял его Шатун и, хитро подмигнув, сказал: — Ты тот самый Колька, который к Пимену на усадьбу лазил.

— Да, — у Першина от волнения пропал голос.

— Вот что я тебе, парень, скажу, — начал Шатун. — Я ведь все помню, все… На меня тогда пальцем указывали, что я, мол, на тебя напал на Выселках. Брешут! Это Гришки дурака работа, он тебя подкараулил.

— Но он тогда… — Николай запнулся, — в сумасшедшем доме сидел.

— Сидел, — закивал головой Шатун. — После того, как батька умер, Маньку с Полиной Глафира забрала, а Гришку в «дурку» сунули. Совсем того… — Он выразительно покрутил пальцем у виска. — Только он оттуда убег. Он и при батьке сбегал. Пешком из города приходил.

— А откуда вы знаете, что он в тот раз сбежал?

— Да сам его видел! Днем коров пас, ты с пацаненком Доронькиных там лазил. Помнишь, я ещё шуганул вас?

Еще бы не помнить! Сколько раз во сне снилось…

— А вечером, когда коров гнать собрался, смотрю, ещё кто-то шастает. Я думал, что это опять кто-то из пацанов. Подкрался с крапивой, сейчас, думаю, всыплю, чтобы задница горела. Кусты раздвигаю, а там мужик. Далеко, со спины не пойму кто. Я даже испугался. Чужие у нас не ходят. Леший его знает, чего сюда приперся, может, задумал что плохое и скрывается. Почему в деревню не идет? А потом мужик обернулся. Ба, да это же Гришка! Худущий, как жердь, потому и не узнал его. Ну, думаю, от Гришки напасти не будет, он безобидный. Помычит, побегает, а потом его опять изловят. Наутро услыхал, что беда с першинским пацаненком приключилась, с тобой то есть. Собрался к вашим зайти, рассказать, как и что, да мать тебя быстро увезла. Потом, слышу, на меня кивать стали, будто я это тебя…

— И вы никому ничего не сказали?

— Нет, — насупился Шатун. — Меня тоже вроде как за придурка считали. Ну и пусть! Только по голове я тебя не шарашил, вот те крест! — Он быстро перекрестился. — А с Гришки что возьмешь? Они дураки-то — здоровые, ломом не пришибешь. Я давно с палочкой ползаю, а Гришка на своих двоих бегает. — Он неловно наступил на больную ногу и поморщился от боли. — Так что на меня, парень, ты плохого не думай.

Шатун наполнил ведро водой и, махнув рукой, зашагал по дорожке, опираясь на костыль.

Николай смотрел вслед маленькой усохшей фигуре. Вот и разрешилась одна загадка.

— Ты, никак, с Шатуном разговаривал? — встретила его у ворот бабка Матрена.

— Да, живой еще.

— Что ему сделается? Чудит иногда, тем и жив. Схухлился вот только маленько.

Вера приехала из города к вечеру.

— Хорошо, в бюро технической инвентаризации знакомая сидит, а то бы не знаю, когда управилась.

Николай рассматривал копии документов.

Дом в Степаниках был куплен на имя Глафиры Семеновой перед смертью Пимена.

Значит, никакого обмана с завещанием не было. Деньги на дом и, видимо, ещё кой-какие средства Пимен оставил дальней родственнице Глафире, чтобы она взяла к себе Гришку, Полину и Маню. На Мане, как и при отце, все хозяйство держалось.

Николай помнил, как деревенские то ли с укором, то ли с восхищением говорили, покачивая головами:

— Работящая ты, Маняша, как крестьянская лошадь.

С Полиной было сложнее, она могла и начудить. Но больше всех хлопот доставлял Гришка. Его Галафира, как и в свое время Пимен, отправляла время от времени в «дурку». Он возвращался оттуда шелковый и на какое-то время затихал.

Вера и Николай сидели на берегу пруда.

— Так что очень даже может быть, что кубышка Пимена до сих пор лежит в земле, — говоря это, Вера усмехнулась и посмотрела на Кольку. — Ты как будто не рад этому.

Он насупился.

— Сам не понимаю, что со мной творится. Раньше появись хоть малейшее подтверждение тому, что клад есть, я бы среди ночи сорвался и кинулся на усадьбу.

— А теперь?

— Не пойму, что со мной. Странное состояние…

— Что-то мучит тебя? — догадалось Вера.

— Да. Я чувствую себя вялым, заторможенным, словно что-то мешает, но скинуть с себя этот груз не могу. Глупо, конечно, даже объяснить толком ничего не могу. Кажется, я упускаю что-то очень важное, а без этого…

Он махнул рукой и уставился на спокойную воду пруда. Желтые высокие лютики, спускаясь по крутому берегу, отражались на поверхности воды. Рядом росла сосна, её корявые ветки были зелены лишь на концах. В траве стрекотали кузнечики, и от всего этого веяло таким покоем, что ничего не хотелось. Сидеть вот так и смотретиь на гладь воды.

— А Гришка до сих пор не нашелся, — вдруг сказала Вера. Николай вздрогнул.

— Ты так и не вспомнил того, что случилось тогда на Выселках?

Он покачал головой.

— Нет. Я не помню, откуда появились золотые монеты.

Вера поднялась.

— Ладно, пошли домой. Завтра с утра пойдем на Выселки. Выспаться надо. Бабка Матрена велела уток домой пригнать.

Николай улыбнулся.

— А как ты отличишь своих от чужих?

— Она сказала, у наших правое крыло белой краской помечено.

Вера спустилась с обрыва к воде и стала звать:

— Утя, утя, утя…

Домашние птицы, выманенные из пруда, важно переваливаясь, доверчиво направились к ней. А потом началось… Бестолковые утки, почуяв, что нависла угроза над свободой, растопырили крылья, заорали как сумасшедшие и бросились врассыпную. Вся орава в панике носилась туда-сюда.

— Утя, утя, утя, — безуспешно надрывалась Вера и добросовестно гонялась за ними по берегу.

— Ты заходи с одной стороны, а я с другой, — взялся помогать Николай.

Скоро выдохлись оба.

— Черт их разберет! — разозлилась Вера. — Зачем такую дурную птицу держать? Мечутся, как угорелые. Где свои, где чужие…

Колька вспомнил, как в детстве дядька Федя воевал с утками. Обычно у бабушки было несколько самочек, которые выводили птенцов. Приходило время и утка-мама торжественно вела свой выводок на пруд. Постороннему невозможно было понять, чем одна стайка отличается от другой. Приходило время отправляться на ночлег. И вот тут начиналось настоящее светопредставление.

— Мамк, сколько у нас птицы? — спрашивал Федя.

— Три утки, два селезня, ну и птенцов… вчера два десятка было, — прикидывала бабушка.

— Два десятка, — ухмылялся дядька. — Как бы не так!

Во дворе все кишело от снующих пушистых комочков.

— Батюшки, откуда же они взялись? — изумлялась бабушка. — Видать, наши утки чужих привели. Ладно пусть переночуют, потом разберемся.

А потом получалось вот что. Утки то приходили домой, то не приходили совсем, ночуя по чужим дворам и на пруду. Шло время, и стая постепенно редела. Кто-то погиб, кого-то хищник сожрал, а кто-то сгинул неведомо где.

— Все лето их, дармоедов, кормил, и своих, и чужих, а они шатаются неизвестно где! — орал Федя. — Гадай, явятся, не явятся. Гусь никогда в чужой двор не пойдет, а эта… Несамостоятельная птица. Зачем такую держать? Проку никакого. Одно беспокойство. Думал, по осени жиру нагуляют, утятины с гречневой кашей отпробую… Вот те хрен!

Сейчас, глядя на Верины мучения, Николай предложил:

— Гони их всех вместе, бабка Матрена разберется.

Возня с орущей ордой на некоторое время отвлекла Николая. Завтра они с Верой отправятся на Выселки, а дальше… Там видно будет.

Но наутро этим планам не суждено было сбыться.

Глава 21

Вадим прекрасно выспался. Никакие сновидения не тревожили его. После вчерашнего немного болели руки и спина, но это пустяки. Предстоящая работа грела душу: сегодня они с Костылем обшарят все на усадьбе.

Перспективное местечко… Он бодро шагал по тропинке, насвистывая веселый мотивчик. Палатку и весь скарб пришлось тащить с собой, мало ли кто посетит стоянку во время его отсутствия. Сечас Вадим почти не чувствовал тяжести, он был полон радужных надежд.

Когда до Выселок оставалось всего ничего, услышал странный звук.

— Кыр!

Он задрал голову вверх. В небе прямо над ним кружилась большая птица.

— Кы-ы-р! — протяжно прозвучало снова, словно предостережение.

Вадим разозлился.

— Чего разоралась! — Он громко хлопнул в ладоши. Черт его знает, о чем она там кричит?

Пройдя немного, опять посмотрел вверх. Птица исчезла, но радостное настроение было испорчено. Нервишки у него сдают, что ли?..

Костыля ещё не было. Вадим сбросил рюкзак. За ночь ничего не изменилось. Или почти ничего. Лаз был по-прежнему завален сучьями и ветками, куча сухой травы тоже оставалась на месте. А вот мусор, который вчера сам аккуратно сложил, был разбросан.

Что такое? Вадиму стало не по себе. Словно ураган прошел. Он внимательно огляделся. Кроме раскиданного мусора ничто не указывало на чужое присутствие.

— Кыр! — услышал он опять и обрадовался.

Вот кто все раскидал! А он запаниковал, накручивать себя стал…

Вспомнил, как однажды с шумной компанией отдыхал на море. Задумали шашлычок изжарить. Отошли всего на минуточку, а когда вернулись, обалдели. Мать честная, чайки им такой разор учинили! Разметали все, что лежало, и съестное и нет, даже мыло клевать пробовали, паразиты. Видно, и сейчас произошла подобная история.

Вадим взглянул на часы. Костыль запаздывал. Теперь Ладынин уже по-настоящему разозлился. Договорились утром встретиться, где его носит?

Оставив нераспакованный рюкзак, он решил прогуляться навстречу компаньону. Вон до тех вязов, решил, дойдет, а там и Шигин подтянется.

Но до вязов Вадим не дошел.

…Костыль лежал метрах в трехстах от Выселок, раскинув руки и уткнувшись лицом в нескошенную траву, возле большого серого камня. Со стороны посмотреть — прилег парень отдохнуть. Вадим увидел его издали и удивился: чего развалился?

— Костя, — позвал он.

Шигин не отвечал.

Вадим сделал ещё пару шагов, и его волосы встали дыбом. Ворот клетчатой рубашки был испачкан. Что это, кровь?.. Может, споткнулся и ударился о камень?

Он продолжал стоять рядом.

— Костя, что с тобой, очнись! — Вадим нагнулся и дотронуться до Шигина.

Тело было теплым, это ощущалось сквозь одежду.

— Эй, — Вадим тряхнул его за плечо и повернул к себе.

Костыль был мертв. В уголке рта запеклась струйка крови, открытые глаза неподвижно уставились в небо. Вадим похолодел, заглянув в мертвые зрачки. Это что же?..

Он отступил назад и, запутавшись в траве, упал. Что же это такое! Кто… зачем?..

Вдруг со стороны больших вязов послышался шум мотора. У Ладынина перехватило дыханье. Люди! Они придут сюда, а здесь — труп. И никого нет, кроме него. Что делать, что?..

Секунду-другую Вадим стоял неподвижно. Вчера, внезапно вспомнил он, когда пришли на Выселки, тоже показалось, что приглушенно рычал мотор, словно уезжал кто-то. Они оба это слышали: и он, и Костыль. Да только Костыль теперь ничего никому не скажет, потому что он покойник… А что будет с ним, Вадимом, когда его найдут возле трупа?..

Он пятился и пятился назад. Ноги дрожали. Сердце стучало как сумасшедшее. Пропади все пропадом! Он не идиот, чтобы здесь торчать. Пусть другие разбираются со всем этим.

Вадим бросился бежать.

— Быстрей, быстрей, — подгонял себя.

Оказавшись на месте стоянки, в панике стал хватать вещи: лопата, рюкзак, свитер… Не забыть бы чего!

От страха показалось, что голоса приближаются. Не дожидаясь, когда его обнаружат, схватил в охапку барахло и рванул по лесной тропинке к старому клюквеннику. Выберется как-нибудь, только подальше от этого жуткого места!

Голоса, которые спугнули Вадима, принадлежали Сычам.

Вчера, когда Егор Сычев наткнулся на кованый сундучок, он чуть не очумел от радости. Бросился к мирскому пруду, Ленька все ещё там был. Вдвоем дотащили находку до мотоцикла.

— А я смотрю, кто-то чужой разговаривает, — оправдывался Лоскут, едва поспевая за старым Сычем.

— Чужой, — передразнил его Егор. — Хорошо, что мотоцикл спрятали.

Сундучок открыли только в доме Сыча. Когда Ленька предложил это сделать возле мотоцикла, папаша зашипел на него, как змея.

— Успеешь…

Всю дорогу он был ни жив, ни мертв. На каждом ухабе крепче и крепче прижимал к себе кованый сундук. Неужели повезло? Неужели…

Ленька, как коршун, следил за каждым движением папаши. Совсем одурел от радости дед.

Дома их ожидало разочарование. Когда откинули крышку, то обнаружили внутри…

— Да это хлам какой-то! — с недоумением сказал Ленька, запустив руки вовнутрь. — Старый хлам.

Сыч зубами заскрежетал.

— Керенка, — он держал в руках ветхую бумагу и не верил своим глазам.

— Нарыли… мешок керенок, — заржал Ленька.

— Цыть! — заорал старик. — Ты ещё тут будешь…

Ленька примолк. Никогда он не видел папашу в таком гневе.

— Смотри, ещё что-то есть, — он вытащил ветхие листки.

Егор, надев очки, стал разбирать мелкую надпись.

— Это колчаковские деньги. Тьфу, твою мать! — он швырнул листок на пол.

Больше в сундучке ничего не было.

Егор от огорчения выставил бутылку самогона на стол и сам тяпнул стакан.

— А я смотрю, легонький больно сундук-то, — жаловался он сыну. — Какого хрена было его в землю ховать! Куда Пимен свое золотишко зарыл, куда?!

— А может, там, того… — Ленька покрутил рукой. — Нет ничего, а ты только зря сердце рвешь.

— Есть, — упрямо твердил Сыч. — Я чую.

Ленька спорить с отцом не стал. Видел, сильно расстроился старик. С кем не бывает? Даже Полкану своему любимому пинка дал, когда тот под руку попался.

— Будешь у меня вякать, зараза!

Договорились, что завтра утром поедут снова на Выселки.

Мотоцикл, как и вчера, оставили возле вязов.

— А Першин-то все в Степаниках торчит, — сказал Ленька. — Я тебе говорил, что у него другие интересы.

Сыч помалкивал, после вчерашнего расстройства болела голова.

— И как ты можешь эту гадость каждый день жрать, — плевался старик. — Никакого здоровья не хватит.

— Не каждый, — отшучивался Ленька.

Он по-прежнему не особенно верил ни в какие сокровища, но перечить батьке не смел. Чудит старик, но что делать? Имеет право.

Сыч зорко оглядывался по сторонам.

— Ты чего, батя, ищешь?

— Сороки вон, смотрю, беспокоятся, словно спугнул их кто.

— Да будет тебе, — беспечно махнул рукой Ленька.

Переговариваясь, они шли по полю к усадьбе. Предстояло миновать большой серый камень, который ещё в прошлый раз приметили.

— Денек сегодня будет замечательный! — потянулся всем телом Ленька и вдруг застыл на месте.

На земле лежал человек.

— Смотри!

Больше он не мог произнести ни слова, только пятился и показывал рукой на тело.

У Сыча потемнело в глазах.

— Е-мое! — Он уставился на труп. — Ты его знаешь?

— Да, — выдавил из себя Ленька. — Это гость Доронькиных. Что будем делать, батя?

— Батя, батя, — огрызнулся Сыч. — Кто у нас власть? Ты. Вот ты и решай, что делать.

Ленька боязливо посмотрел на тело.

— Может, живой еще?

— Где живой? — скривился старый Сыч. — Ты в глаза посмотри, мертвые глаза-то.

Ленька опустился на траву и обхватил голову руками.

— Ну, теперь начнется. И из-за кого? Из-за фраеров городских дело закрутится…

Будущее рисовалось младшему Сычу в черных красках. Кто он был? Царь и Бог у себя в поселке, лаялся со старухами, а в общем-то, что хотел, то и творил. На паях с братьями Панкратовыми открыли пункт приема цветных металлов. Занимался укрывательством, не заводил уголовные дела, все сходило. Прикатит начальство, баньку истопит, на охоту его свозит. При исполнении был, хорошо жилось. И вот сытная вольготная жизнь может рухнуть в один момент.

— Понаедет начальничков, чего и не было — навялят. Народ у нас сволочной, молчать не станут, я им всем словно кость в горле, — стонал Лоскут. — Служебное расследование назначат, выпрут из ментовки без пенсии к едрене-фене, а кому я нужен?

— Прекрати выть, — оборвал его Егор, — хуже бабы плачешься.

Ленька замолчал и отвернулся. Дернула же его нелегкая потащиться сегодня на Выселки! Пимен и впрямь колдун был, одни невзгоды от него. Свяжешься с нечистой силой, жизни не рад будешь. А все батя: клад, клад. С ума сошел на старости лет со своими затеями, все мало ему, все неймется… Теперь вот докладывай по инстанциям, да объясняйся. Труп не скроешь, как до сих пор привык скрывать все, что происходило на участке.

Ленька развернулся и зашагал к мотоциклу.

А в нескольких километрах от этого места прокладывал себе дорогу Вадим Ладынин. Он уже немного пришел в себя и присел на старый пень отдохнуть.

Ну, мудак, чуть вуголовное дело не вляпался! Риск можно допускать лишь в разумных пределах.

Не повезло! Вадим полез в карман за сигаретами и наткнулся на лист бумаги. План… Он с ненавистью посмотрел на него. Пустышка! Нет там ни хрена. Только такие идиоты, как Колька и Славик Доронькин верят во всякую чепуху. Да ещё Костыль. А он, Вадим Ладынин, пожить хочет. Неохота ломать себе шею.

Со злостью поддал ненужный лист бумаги ногой. А нагородили-то, прости, Господи: план, клад, завещание… С него достаточно, сыт по горло. Заведут уголовное дело, и таскайся к следователю в прокуратуру, доказывай, что ты не верблюд. Хорошо, что его никто не видал вместе с Костылем. Пусть эти недоумки сами все расхлебывают! Доберется до города, и — прости-прощай, только его и видели.

Одна нехорошая мыслишка вертелась в голове. Если Костыля угробили, значит…

Ничего это не значит! Вадим зло сплюнул. Он Шигина не убивал. Пусть с этим те, кому положено, разбираются.

Глава 22

Славик с выездом в Родоманово задержался, опять вызывали по поводу наркоманов. Он нервничал, но стоял на своем. Придумал себе заботу, к следователю шляться. Ничего, помурыжат, отстанут.

А тут ещё другая печаль одолела, приятельница Евдокии Валериановны звонила. Опять кто-то приходил к старухе, про филиал музея военной истории расспрашивал.

Затягивать дальше с отъездом в Родоманово было нельзя. Славик решил, как будет, так и будет, может, рассосется все само собой. Иногда, кстати, это срабатывало. Бывало, в такие переделки попадал, думал, все, не отвертеться, ан нет, все сходило с рук. Он решил и на этот раз положиться на судьбу.

Из дома Доронькин вышел едва рассветать начало. По Москве на машине лучше в такое время передвигаться, а то застрянешь намертво в пробках.

На Можайское шоссе выехал, когда совсем светло сделалось. И надо же так случиться, сразу угодил в дорожно-транспортное!

— Да он сам меня подрезал, — кипятился Славик, наскакивая на водителя машины, виновного в происшествии. — Водить ни хрена не могут, а за руль садятся!

Гаишник попался нормальный, но час времени был потерян.

Славик продолжил путь злой, как черт. Вот невезуха, что-то часто его в последнее время за чужие грехи прихватывать стали. Хорошо хоть машину старую взял, видавшую виды «шестерку», а не новую «ауди».

Собираясь в поездку, Славик долго раздумывал, на какой машине ехать. Руки чесались, так хотелось вывести из гаража иномарку, но он обуздал себя. Зачем в такой поездке новую машинку бить? Приметная очень, к тому же, да и у Васьки, братца двоюродного, слюна потечет. Боялся Славик зависти людской, нечего своим достатком глаза людям мозолить.

Подъезжая к дому брата, он увидел милицейскую машину, возле которой стоял человек в форме.

Не чувствуя за собой вины, Славик вылез из машины и направился к дому.

— Что случилось? — спросил он у милиционера.

— А вы кем будете хозяину дома? — не отвечая Доронькину, спросил милиционер.

— Брат двоюродный, — растерялся Славик.

— Тогда в дом проходите, если брат.

Доронькину ничего не оставалось, как подчиниться.

В просторной комнате он застал большую компанию: самого Ваську, с перекошенным от злости лицом, его жену Валю с заплаканными глазами, двух милицейских чиновников и одного мужчину в штатском, как потом выяснилось, это был следователь прокуратуры.

— Горе-то какое! — кинулась к Славику Валентина. — Дружка твоего Константина убили.

Доронькина едва удар не хватил.

— Как? — он опустился на первый попавший стул.

— А вот так, — поднял голову Васька. — Сычев его нашел, наш доблестный участковый, — он кивнул на красномордого мужика, в котором Славик с трудом узнал бывшего жителя Ежовки — Леньку Сыча.

— Как это получилось? — он все ещё не верил в случившееся. — За что его было убивать?

— Не знаю, — хмуро отозвался Васька. — Их спрашивай. Замучили нас уже расспросами. Где да что? А я здесь при чем?

— Вы не ворчите, Василий Семенович, а отвечайте по существу. — Мужчина в штатском подозрительно уставился на Славика Доронькина: — А вы, извиняюсь, где сегодня утром были?

— Видал? — кивнул Васька. — Всех нас уже подозревают. Ну приехал человек в гости, за что мне его убивать?

— Вас пока никто не обвиняет.

— Пока! — заорал Василий. — Вы сначала докажите, а потом обвиняйте, а то, понимаешь…

— Да на ферме он сегодня был вместе со мной, — громко заголосила Валентина.

— Получается, к кому человек приехал, тот его и прибил, так, что ли? Ну, работнички…

— Ты, Василий, не блажи, — солидно сказал Сыч, — отвечай, если спрашивают.

— Да видал я это все… — начал заводиться Васька и вдруг умолк. — Скажи мне, пожалуйста, господин Сычев, чего ты в такую рань в Ежовку поперся, а? Обычно раньше двенадцати глаза с похмелья не продираешь, а тут нате вам…

Сыч при этих словах едва в глотку Ваське Доронькину не вцепился. Вот, гад, при старшем его закладывает, ну, он ему, гниде, покажет, только начальство уедет!

Их насилу разняли.

— Вы все-таки при исполнении находитесь, — внушал Леньке чиновник в штатском. — Ведите себя достойно. Здесь не базар.

Славик, сообразив, что от крика мало толку, молча выложил свои документы на стол и объяснил, что приехал сегодня в Родоманово забрать приятеля.

— Мы так договорились. Думал, поживу на природе денька два, и уедем вместе.

— Вот сразу видать культурного человека, — удовлетворился объяснениями Доронькина чиновник и, укоризненно покачав головой на братца Василия, представился:

— Следователь городской прокуратуры Степанов.

Когда Доронькин узнал подробности, при которых погиб Константин, он удивился.

— Ума не приложу, — твердил, качая головой. — Кому парень помешал? Никого здесь не знает.

С запоздалой благодарностью Доронькин вспомнил дотошного гаишника на Можайском шоссе, который задержал его на час. Как бы там ни было, а алиби у него есть.

— Понаехали тут, — ворчал Сычев. — Разбирались бы в своих столицах, так нет, тесно им там стало.

— А при чем здесь понаехали? — спросил дотошный следователь.

— Ну, как же, — оживился Сыч. — В Степаники к бабке Матрене Николай Першин приехал и тоже, между прочим, в столице проживает.

— Он и сейчас там? — спросил Степанов.

— Вроде, — буркнул Ленька.

— Вы тоже его знаете? — обратился Степанов к Доронькину.

Славик на мгновенье замялся.

— Да, — выдавил, наконец, он.

Встречаться с Колькой не входило в его планы.

Когда милицейский «газик» укатил, родственники остались одни.

— Да, браток, добавил ты нам с Валентиной головной боли.

Славик молча вышел из комнаты и вернулся с тяжелой сумкой.

— Коньячок, — он выставил бутылки на стол.

— Коньячок — это хорошо, — скривился Васька, — но уж больно этот следопыт в душу лезет. Лично мне бояться нечего, я здесь ни сном, ни духом. Только чудно все получается. Убили ведь парня-то… За что?

— Как он вел себя все это время?

— Никак, — пожал плечами Васька. — Вчера весь день где-то пропадал. Явился к вечеру, усталый и веселый.

— Вроде выпивши был, — добавила Валентина.

— За день до этого мне на ферме помогал комбикорм разгружать.

— Спрашивал про что-нибудь?

— Да нет. Глупость всякую: что в той стороне находится, что в этой.

— А про что именно? — насторожился Славик.

— Ну, например, интересовался, где деревня Ежовка находилась. Любопытный мужик.

— Любопытный, — вздохнул Славик.

Он лучше других знал, что Шигин не был любопытным мужиком. Такие дела с ним проворачивал, и никогда Костыль не лез поперек батьки в пекло, не пытался проявить инициативу. И ещё про одну особенность покойника знал Доронькин. Костя никогда не станет пить в одиночку. Выходит, не один пил.

— Следователь сказал, что на опознание трупа нас пригласит, — хмуро добавил Васька.

— Ох, не говори этого, — съежилась Валентина.

Славик, сидя в компании родственников, думал о том, что Шигин наверняка кому-то помешал, если его убили. Нелепая смерть не умещалась в голове. С кем-то выпивал, потом убили… Теперь милиция и прокуратура будут с трупом разбираться.

А если все не случайно? Доронькин даже похолодел от этой мысли. Шигина убили, потому что сумел что-то разузнать про захоронку Пимена. Сыч сказал, что Першин сейчас в Степаниках находится, вот он и… От этого предположения пришлось сразу отказаться. Колька убить не может. Он — слабак.

Славику стало душно. Он встал и расстегнул ворот рубашки. Никогда не задумывался всерьез над этим вопросом: может ли сам кого-то убить? Нет, тут же ответил он. Переступить закон способен: обмануть, кинуть, украсть в конце-концов, но на кровавую уголовщину не пойдет никогда. Першин… А почему именно Першин? Четверо их за столом сидело, когда Колька про монеты спросил. Вадим Ладынин — мужик умный, на ходу все схватывает. Знал он или нет про царские червонцы?

Доронькин нервно заходил по комнате. Ладно, насчет Ладынина потом посоображает. Но что-то не нравится ему такой расклад. Один из игроков голову сложил. На хрена нужна такая партия?..

Неприятности начались, как только задумал заняться поисками клада. Он, конечно, человек не суеверный и в глупость всякую не верит, но не захочешь задумаешься. С золотишком лопухнулся, бандюки наехали, дай Бог, ноги унести. Позарился на икону — в ментовку за чужие дела тягать стали.

А смерть Костыля?.. Он задрожал всем телом, когда подумал, что сам мог оказаться на его месте. Темная история. Ни в какие ворота не лезет.

С поисками клада придется погодить. Ну его к черту, своя шкура дороже. Эх, Костя, Костя… Пропал парень ни за грош. Сколько бы дел они с ним провернули!

Вдруг ещё одна мыслишка мелькнула в голове. Подлая, гадкая и… спасительная. Там, в Москве, заинтересовались филиалом музея военной истории. Вполне возможно, что серьезно рыть начнут. И тут, господа, вот вам фиг! Кто директором значится? Костыль, которого уже в живых нет. Нет человека, нет вопроса. Доронькин бы и сам наверняка вывернулся, но сейчас все одно к одному получается. Грех не обыграть такую возможность. Чем он может сейчас помочь Шигину? Да ничем. А так решит собственную проблему.

Беспокоила Славика встреча с Колькой Першиным. Тот наверняка про Николая Угодника спросит. Может, и кражу иконы на Шигина спихнуть? Нет, не получится… Он раздумывал. А может попробовать…

Глава 23

Ночью Николай плохо спал: вздрагивал, просыпался, спасался от кого-то. Снились Ежовка, бабушка Маня, желтые тяжелые монеты, которые больно стучали по голове. Дом Пимена то разваливался на глазах, то, как живой, надвигался темной громадиной.

Опять эти сновидения… Он проснулся весь разбитый, не в силах пошевельнуть ни рукой, ни ногой.

Вера, увидев его ранним утром, ужаснулась.

— Тебе впору врача вызывать, а не на Выселки идти.

Николай вяло заспорил.

— Договорились же…

— Иди, поспи еще, два-три часа ничего не решают.

Он походил по двору, тело ныло так, как будто его кто-то здорово побил. Ладно, два часа, действительно, ничего не решают, согласился он и опять рухнул в постель.

Уснул мгновенно. На этот раз сновидения не мучили его, как ночью. Проснулся уже совсем другим человеком: отдохнувшим, свежим и полным сил.

Едва привел себя в порядок, на улице засигналила машина.

Выглянув в окно, он удивился, увидев, что у ворот дома остановился милицейский «газик».

— Кого это принесло? — изумилась бабка Матрена и вышла навстречу нежданным гостям.

— …Насчет вашего постояльца поговорить надо, — услышал Николай громкий мужской голос в коридоре.

— Заходи, милок, заходи, они тут вместе с Верой, завтракать собираются. — Бабка Матрена гостеприимно распахнула дверь в избу и предложила: — Хочешь, и тебе молочка налью.

Следователь прокуратуры Степанов, а это был именно он, увидев Веру и Николая, замер на пороге.

— Здравствуйте, Вера Владимировна, — удивленно проговорил он и уставился на Першина.

Вера тоже оторопела, но быстро пришла в себя.

— Располагайтесь, Александр Игорьевич, не стесняйтесь, — пригласила она. — Это мой знакомый, Першин Николай, из Москвы в гости приехал. Как я поняла, у вас к нему вопросы?

— Да, — важно сказал Степанов. — Дело серьезное. Сегодня утром в районе прежней деревни Ежовки человека убили. Предположительно, что сегодня, — поправился следователь. — Некоего Константина Шигина, он тоже из столицы приехал.

— Что?! — в один голос воскликнули Николай и Вера и переглянулись.

— Ох, Господи! — заголосила бабка Вера. — Кого убили-то, кого? — не поняла она.

— Вы его знали? — Степанов в упор смотрел на Першина.

— Да, — кивнул Николай. — Он приятель Славика Доронькина, у которого здесь двоюродный брат живет.

— А как вы объясняете?.. — начал следователь.

— Никак, — перебил его Николай. — К смерти Шигина я не имею никакого отношения.

— Вы знали, что он здесь находится?

Николай помедлил.

— Догадывался. Когда ехал в поезде, показалось, что Костыль мимо прошел.

— Какой Костыль?

— Извините, оговорился. Костя Шигин — партнер по карточной игре. Мы его между собой Костылем зовем.

— А что он здесь делал, в Родоманове?

— Это у Славика надо спрашивать. Я его сюда не приглашал.

Пока Першин говорил, Степанов внимательно наблюдал за ним.

— Вы здесь с ним не виделись?

— Я же сказал, что нет.

— Есть сведения, что он встречался с каким-то нездешним мужчиной.

— Когда?

— Ну, неважно, — ушел от ответа следователь и резко сказал: — Здесь я спрашиваю.

Николай пожал плечами.

— Пожалуйста.

Манера Першина разговаривать выводила следователя из себя. Если бы не присутствие Веры Владимировны, которая была классной руководительницей его дочери Наденьки, он бы этому городскому пижону показал.

— Хорошо, — Степанов сделал губы трубочкой, что делало его вытянутое лицо вовсе непривлекательным. — Тогда я задам вам прямой вопрос. Чем вы занимались, начиная… — Он задумался на секунду: — Начиная со вчерашнего вечера.

— Все время находился здесь, — просто ответил Николай.

— И это может кто-то подтвердить? — быстро спросил следователь.

— При мне он был, — встряла в разговор бабка Матрена. — Весь день то за водой ходил, то яблоки собирал. Яблок-то эвон сколько навалило.

— А вечером?

— Вечером я приехала, — Вера взглянула на Степанова. — Мы вместе на пруд за утками ходили.

— Ночью я спал, такая, знаете ли, вредная привычка, — безмятежным голосом сказал Першин.

— Необходимо письменно закрепить ваши показания, — официально произнес следователь. — Придется проехать с нами. Вам, Вера Владимировна, тоже.

Вера пожала плечами и пошла переодеваться.

Степанов стоял на крыльце и злился. Похоже, придется искать другого подозреваемого, а так все хорошо складывалось… Убитый — москвич, этот гусь тоже из столицы. Ясное дело, прикатили сюда отношения выяснять. Правда, Доронькин тоже утром появился…

Так, так, следователь барабанил пальцами по перилам, его взгляд упал на яблоню, усыпанную плодами. Действительно, урожай у бабки великолепный, а у его тещи ни хрена в этом году не уродилось, тля цветки пожрала. Теща только строит из себя знающего садовода, как же, Тимирязевскую сельскохозяйственную академию закончила. Опрыскала все какой-то дрянью, последние завязи, те, что тля сожрать не успела, отвалились. Учит всех жить, а на деле неграмотная бабка лучше ученой дамы во всем разбирается.

Степанов вздохнул. С этим Доронькиным тоже ещё разбираться предстоит. Время смерти Шигина пока точно не выяснено, экспертиза нужна. А при желании этот вежливый автомобилист вполне мог оставить в укромном местечке машину, встретиться с Шигиным на Выселках, и… Правда, он утверждает, что гаишник его на Можайском шоссе засек. Ну, это ещё проверить надо, сказать что хочешь можно.

На крыльце появилась Вера в нарядном платье.

— Вера Владимировна, скажите пожалуйста, — Стапанов замялся, — кем вам приходится Першин.

— Это имеет какое-то отношение к происшедшему?

— Да нет, я так спросил.

— Николай — сын подруги покойной матери и мой хороший знакомый.

— Жених, — уточнил внезапно появившийся Николай.

Вера покраснела, но смолчала.

— Яблочком вот вас хочу своим угостить. — Бабка Матрена, пыхтя, тащила корзину яблок. — Штрихель его, что ль, называют. Вкусные!

— Да не надо, — стал отказываться Степанов.

— Берите, а то бабушка обидится, что не уважили человека. Вон их сколько, целый сад. Дочку угостите.

— Какой там, угостите, — вздохнул следователь. — Домой-то я только к ночи приеду.

Второй сюрприз поджидал Степанова, когда они подошли к машине.

На деревенской улице собралась толпа.

Верховодили всеми Петровна и бабка Дарья, которая пришла к ней в гости.

— Слава те, Господи, — говорила бабка Дарья. — Начальство само к нам пожаловало.

— Что случилось? — остановился Степанов.

— А то и случилось, что жизни никакой от этого паразита нет, — загалдели старухи.

Колька заметил среди них Мишку Шатуна с палочкой, который стоял немного в стороне и с интересом наблюдал за происходящим.

— Ленька Лоскут потворствует ворюгам. То у одного из огорода все повыметут, то у другого, а он хоть бы почесался. Деньги-то, небось, от государства получает, рожу наел.

— У меня нонче урожай лука сняли. В город ездила жаловаться, так разве найдешь на него, окаянного, управу? — громче всех кричала звонким пронзительным голосом бабка Дарья.

— Какой Лоскут? — спросил следователь прокуратуры, обалдевший от криков. Кто это? — обернулся он к Вере.

— Прозвище местного участкового, — скрывая улыбку, ответила она.

Степанову, впервые заехавшему в это забытое Богом место, выложили все: про украденные перцы, про уведенного и пропитого на месте барашка, про снятую с грядок клубнику, которую «поди-ка ты, вырости», и про многое другое.

— Забор у Ведеркиных кто вырезал и братьям Панкратовым снес? — голосила бабка Дарья. — Дел ни на кого не заводит. Все — иди, да иди… Сам — первый заворуй в поселке.

— Надо, бабы, заявление писать. Главное, чтобы бумага была, — несколько раз повторила Петровна.

— Самогонку с утра до ночи хлещет…

При слове «самогон» мужское население оживилось, но, в целом, старух поддержало.

— Менять пора участкового, а то и прихватить за темные делишки, совсем совесть потерял.

Степанов пообещал разобраться и предложение с заявлением поддержал. Всю дорогу до Родоманова он сидел в машине красный, как рак.

— Доконали меня ваши старухи, — пожаловался он и поморщился: — Если подтвердится все, о чем они говорили, то… — Следователь покачал головой. — Скверно!

Когда Николай, подписав свои показания, вышел из общественного пункта милиции, который находился в одноэтажном облупленном флигельке, рядом с новым зданием поселковой администрации, он наткнулся на Доронькина.

— Славик?

Доронькин изобразил на лице удивление и приветливую улыбку:

— О-о, какие люди, а я и не знал, — начал было он, но Николай прервал его.

— Отойдем, поговорить надо.

Они сели на давно не крашенную лавку, стоявшую неподалеку от флигеля.

— Тебе Шигин говорил про икону? — без предисловия начал Першин.

— Какую икону?

— Не дури.

— Не понимаю, о чем речь, — нагло прищурился Славик и положил ногу на ногу.

— Номер не пройдет, — спокойно сказал Колька.

— Какой номер?

— Еще раз повторяю, не дури и не хами. Ты думаешь, чем больше хамишь, тем больше с тобой считаются.

— Какая икона? — повысил голос Доронькин и оглянулся.

— Николая Угодника, которую по твоей наводке выкрала Ленка Мартынова.

— Ну, знаешь ли, не вешай на меня всех собак. С Мартыновой сам разбирайся. — Славик хотел произнести эти слова спокойно, но его лицо перекосило от злобы.

— Вижу, ты меня понял, тем лучше.

— Не видал я в глаза никакой иконы! — заорал Доронькин.

Першин вздохнул и поднялся.

— В общем так, приятель, не вернешь Угодника, несу заявление в милицию.

— Испугал! — хмыкнул Славик, пытаясь переломить ситуацию. — Иди хоть в прокуратуру.

— Прокуратура смертью Шигина занимается.

— Вот именно! Меня здесь не было, не знаю, что вы не поделили. — Его бегающие глаза говорили о том, что он пытается найти выход из сложившегося положения.

— Я тоже не знаю, потому что с Костей в Родоманове не встречался. И не я его сюда засылал.

— Кто тебе поверит?

— Поверили, — Колька кивнул на ветхий флигелек. — И, как видишь, отпустили с миром. Так где икона? Ты меня хорошо знаешь, я не шучу.

Доронькин судорожно соображал, как быть. Тюфяк-то Першин тюфяк, но если разозлится… Тогда уже с ним не договоришься. Он упрямый, как китаец.

— Не знаю, — буркнул он.

— То есть как? — не понял Николай.

— Правда, не знаю. — Доронькин прерывисто вздохнул. — Мой грех, я эту сучку к тебе заслал, пока мы в преф дулись, а она исчезла. Ни Ленки, ни иконы. Чем хочешь могу поклясться. Не брал!

К скамейке направлялась вышедшая из флигелька Вера.

— В общем, так: возвращаешь Николая Угодника, и я забываю про твое участие в краже.

— Ну не могу я эту стерву найти, пойми!

— Постарайся, ты мужик с головой, время ещё есть…

Доронькина перекосило от этих слов. Першин, как ни в чем не бывало, взял Веру под руку и повел прочь.

— Да, ещё один вопрос, — обернулся Колька. — Зачем вы с Костылем план у меня выкрали?

— Какой план? — искренне удивился Славик. — Не брал я никакого плана.

— Да ладно тебе… — махнул рукой Николай. — Теперь-то зачем юлить?

Они с Верой отошли по приличное расстояние, а Доронькин продолжал сидеть на лавке и бормотать:

— Про какой план он говорил?

Очень хотелось броситься за Першиным, догнать его и спросить, что тот имел в виду? Нехорошее подозрение, как змея, медленно заползало в душу: неужели Костыль обманул его, решил скрыть козыря… Ох, и поганое же дело! Каждый норовит крапленую колоду подсунуть, фальшивыми картами сыграть.

Яснее ясного, Ленку Мартынову надо из-под земли достать. Першин не пошутил насчет ментовки, а прищучат за икону, такого нароют — мама родная! — небо с овчинку покажется. Главное, найти эту сучонку, если даже она скинула икону, наведет на неё Кольку, пусть сам разбирается.

Словно в насмешку вспомнилась сейчас его любимая поговорка, что свою взятку он всегда возьмет. Как же, держи карман… Не потащили бы вместе с этой взяткой к следователю. Крепко, крепко его подперли…

Глава 24

— Коля, о какой иконе шла речь? — спросила Вера, услышав конец разговора.

— Доронькин выкрал у меня Николая Угодника.

— Как, — изумилась Вера, — и ты никуда не заявил?

— А что толку, думаешь, найдут? Славик — делец, он понимает один разговор: ты — мне, я — тебе. Припугнул его, не вернет, обращусь в милицию.

Вера расстроилась.

— Это очень ценная икона, намоленная, помнишь, и моя мама про то же говорила.

— Знаю, — вздохнул Колька. — Я просто обязан отыскать её. В память о матери и бабушке. — Он сжал кулаки. — Представляешь, давно клянчил: продай да продай, я отказался наотрез, так он что устроил… И главное, чужими руками, гнида!

Пройдя поселковую улицу до конца, они вышли на дорожку, которая вела к Степаникам.

Вдруг Вера остановилась и взглянула на него.

— Скажи пожалуйста, а почему ляпнул следователю, что ты… — она замялась, — мой жених?

— Фу, как выражаешься, а ещё учитель русского языка и литературы.

— Если это шутка, то очень глупая, — не приняла его тона Вера.

Она кусала губы, чтобы не заплакать.

— Это не шутка, — тихо сказал Колька и взял её за руку.

— Ты… — она вырвала руку. — Ты не имеешь права издеваться надо мной!

— Ну зачем так, кто издевается?

— А как это называется: заявить такое в присутствии родителя моей ученицы. Да теперь про меня неизвестно что будут болтать. Как про Катьку Доронькину.

— Послушай, — он посмотрел ей прямо в глаза. — Я не пошутил. Я действительно хочу, чтобы ты стала моей женой.

Вера широко распахнула глаза. Сейчас вместо серых они казались зелеными. Ветер немного растрепал её волосы и сделал похожей на взъерошенную птицу. Яркое платье, которое надела впервые, хорошо подчеркивало статную фигурку. Сейчас она не напоминала строгую, знающую ответ на любой вопрос учительницу, а, скорее, выглядела старшеклассницей, пугливой и недоверчивой.

— Нет, — она покачала головой, — ты это сейчас придумал.

— Вера, послушай, — начал он и умолк, с трудом пытаясь найти нужные слова. — После того, как ты ночью подобрала меня на Выселках и притащила в Степаники, я… Словом, во мне все перевернулось. Почувствовал, что не лишний человек на свете, за меня волнуются, переживают. Сразу хотел объясниться с тобой, да не решился. А тут этот следователь влез со своими вопросами… Конечно, глупо получилось, признаю. С детства такой дурак, попадет шлея под хвост, что думаю, то и говорю. — Он поморщился. — Ни разу за всю жизнь не встречал человека, который понимал бы меня лучше, чем ты. Да нет, не то… — заторопился Николай. — Просто представил, что вдруг завтра ты исчезнешь, растворишься, и стало очень плохо и одиноко. Никому и никогда не говорил таких слов. Женился… Черт его знает, зачем?.. Один мой знакомый сказал: женюсь, чтобы не околеть одному в пустой квартире. Развелся легко, без сожалений и обид. Женщины меня не слишком интересовали, считал, что все это не для меня. На второй день знакомства скучно становилось. Думал: чем всю жизнь вот так с ней, лучше одному в пустой квартире подохнуть. — Он грустно улыбнулся. — Наверное, опять что-то не то сказал. Я вообще не любитель душу выплескивать. Пусто без тебя будет, понимаешь? Я не хочу этого.

Вера молчала. Ее глаза, устремленные вдаль, казалось, застыли на одной точке.

— Конечно, завидного во мне мало: неудачник, даже кандидатскую диссертацию не защитил, к тому же иногда пью. Денег всю жизнь не много зарабатывал, а теперь и вовсе, как говорят, не вписался. К сорока трем годам люди уже чего-то добиваются, а я…

Она продолжала молчать. Он махнул рукой и, не оглядываясь, зашагал по дорожке.

— Коля, подожди!

Он обернулся.

— Ты… все это серьезно? — в глазах Веры стояли слезы.

— Я никогда никого не обманывал.

И Веру прорвало. Она даже не пыталась, как обычно, контролировать себя.

— В кого все девчонки в детстве влюблялись? Конечно, в Кольку Першина. Катька Доронькина, видная, красивая, глаз с тебя не сводила. А я маленькая, невзрачная, как замухрышка. Она и сейчас готова…

— Глупая, — Николай попытался обнять её. — Не нужна мне никакая Катька.

— Нет, подожди, — отстранилась Вера. — Я всегда понимала, что ты не для меня: глазищи голубые, огромные, ресницы… У девчонок таких не было. А ещё смелый, умный. Потом мы с мамой приезжали в Москву, я уже была взрослая женщина, но по-прежнему смотрела на тебя как… В общем, это не важно. Такая робость нападала, когда с тобой оставалась, что слова лишнего сказать не могла. Ругала себя, дуру, и ничего не могла поделать.

Она вдруг замолчала и взглянула на него.

— Послушай, а может, это тебе показалось? Не обижайся, но… Помнишь, как в песне поется: вот и встретились два одиночества… Сейчас я нужна, а что будет потом? Закончится история с кладом Пимена, и ты знать меня не захочешь.

— Не стыдно?

Вера упрямо тряхнула головой.

— Лучше сказать все сейчас. У меня характер сложился… — Она беспомощно улыбнулась: — Нелегкий. Катька Доронькина говорит, что разведенкам да ещё в такой дыре, как наша, нос от мужика воротить не следует. Я не молода, не…

— Помолчи немного, а? — взмолился он. — Я ведь всего-навсего обычный человек, нервный, говорят даже, излишне впечатлительный. К тому же не далее, как сегодня утром, меня пытались обвинить в убийстве и требовали предъявить алиби.

Долго они ещё сидели на старом бревне и говорили, говорили…

— Так нелепо жизнь прошла. Сначала работа интересовала по-настоящему, казалось, занимаюсь интересным и нужным делом. Понимал, что живу, как страус, зарывший голову в песок. У меня такой характер, увлекаюсь чем-то и не замечаю всего остального. Потом, когда началась эта свистопляска и все рухнуло, растерялся. Заниматься наукой стало неперспективно. Да что наука? Вся страна развалилась. Думал, что способен на многое, а в результате… Влачу жалкое существование. Такое ощущение, что жизнь проходит мимо, стороной, а мне лень шевельнуть пальцем, чтобы что-то изменить.

Николай тряхнул головой и улыбнулся. По этой улыбке Вера узнала прежнего Кольку: беспечного, смелого и обаятельного.

— Как бы ни повернулось дело с поиском клада, я Пимену уже должен быть благодарен.

— За что? — удивилась Вера.

— Сюда приехал, встряхнулся от спячки. Увидел, что существует другая жизнь, где живые люди со своими заботами: ты, бабка Матрена, Малыш.

— Руки иногда опускаются от таких забот, — тихо сказала Вера. — И очень хотется завыть от безысходности.

— Все равно, — упрямо нагнул голову Колька. — Вы — другие. Только сейчас понял, протяни я вот так ещё немного, и все, конец. Людей вокруг замечать перестал. Нет их. Есть только партнеры по игре в преферанс.

При этих словах Вера хотела что-то сказать, но промолчала.

— Когда обнаружил монеты, спрятанные матерью, обалдел от радости. Не потому что золото нашел, которое само по себе немало стоит. Нет! Потому что наконец получил реальное подтверждение своим догадкам. У меня никогда не было много денег, привык обходиться малым, и ничего, живу. А с кладом Пимена… — Он пожал плечами. — Как будет, так и будет. Но очень хотелось бы довести дело до конца. Понимаешь?

— Да, — ответила она. — Я тоже привыкла добиваться результата, правда, чаще всего результат почему-то оказывался отрицательным.

Когда появились у дома бабки Матрены, их встретил притихший Малыш.

— Натворил что-нибудь? — по-своему поняла его поведение Вера.

— Петуха соседского маленько поучил, — сказала бабка Матрена. — Так и погнал до края деревни.

— Зачем?

— Нашего защищал. — Матрена заговорщицки подмигнула и, понизив голос, добавила: — Так ему и надо, паразиту, а то взял моду…

Вера притянула к себе собачью морду и, глядя псу в глаза, сказала:

— Посажу на цепь. Хочешь на цепи сидеть?

Пес преданно смотрел на хозяйку и на всякий случай виновато помахивал хвостом. Дескать, этой горластой нахальной сволочи ещё мало досталось.

— Да откуда у нас цепь-то возьмется! — всплеснула руками бабка Матрена.

— Ладно, — Вера потрепала лохматую голову. — Но чтобы вел себя пристойно. Понял?

Прощенный Малыш тут же полез обниматься.

— Мне иногда кажется, — усмехнувшись, сказал Николай, — что эта собака умнее нас.

Пока Вера накрывала на стол, бабка Матрена выкладывала все новости.

— Озлобился больно народ против Лоскута. Петровна приходила, чтобы ты заявление грамотно переписала. А тут ещё новая напасть: Гришка так и не объявился. Видели его наши сегодня, к лесу шел, да быстро шел, ходко. Они кричать стали: Гриша, Гриша, имя свое он хорошо разбирает, так куда, бежать кинулся. Беды бы какой не приключилось. — Бабка Матрена вздохнула. — А еще, говорят, убитого с незнакомым мужиком видали. Точно не наш. Народ волнуется, не знает, что и думать. Сроду у нас смертоубийства не было. Парня этого недалеко от Выселок нашли, а там все, что угодно, случиться может.

— Бабушка, Коля вот интересуется, что с домом Пимена стало, а я и не знаю.

— Разве не помнишь? — удивилась Матрена. — Сгорел он. Молния попала, он и загорелся. Страх-то какой! Среди ночи да такое пламя, отсюда видать было. Потом ветер поднялся. Потушить и не пробовали, какой там! Гришка сильно переживал, плакал, убивался… Дурачок, а тоже понятие имеет, что родное гнездо.

Услышав про удар молнии, Николай помрачнел. Неясные картины стали возникать в памяти. Заныл правый висок, да так сильно, что он скривился от боли.

— Плохо стало? — спросила бабка Матрена, заметив его искаженное лицо. Молочка парного сейчас от Петровны принесу.

Вера подошла и положила руку на плечо:

— Может, тебе все-таки сходить к врачу?

— Ничего, уже проходит. Знаешь, даже боюсь про это говорить, но с тех пор, как на меня напали на Выселках, голова перестала болеть. Сейчас первый сильный приступ за все это время.

— Ты постоянно терзаешь свою память, хочешь что-то припомнить и не можешь.

— Да.

— Коля, — лицо Веры болезненно сморщилось, — как ты думаешь, — она запнулась, — кто убил этого Шигина?

— Гришка, — не раздумывая ни секунды, выпалил Николай.

В это мгновение все завертелось у него перед глазами. Он вспомнил то, что казалось навсегда стертым из памяти.

…Они стояли ночью перед темным домом Пимена, Славик трусил. Колька оставил его возле палисадника. Кричала птица, скрипело дерево, со стороны Степаников надвигалась гроза. Было страшно и жутко. Все это помнил и раньше. А дальше — провал.

«Воспоминания могут вернуться, — говорил седой профессор. — Провал в памяти, как глубокий овраг, будет потихоньку зарастать. Когда это произойдет и произойдет ли вообще, я не знаю. Подсознание порой выкидывает с человеком коварные штуки. У мальчика начисто стерлись некоторые события, предшествующие травме. Это мучит и угнетает его. Но не надо подстегивать время и проводить эксперименты».

Николай не подстегивал время, все случилось, как и предполагал седой профессор, само собой. Четко и ясно перед ним предстали события тридцатипятилетней давности. Словно кто-то карты открыл.

…Он стоял перед домом Пимена, какой-то звук или непонятный шорох испугал его. Он шарахнулся к подоконнику. Вот тогда все и произошло. Старое дерево громко треснуло, и на Кольку вместе с трухой посыпались золотые монеты. Да, да, все так и было! Он светил фонариком и радовался своей удаче. Никто не поверил в россказни про клад, а он поверил. Несколько монет положил в карман, нагнулся, чтобы подобрать остальные и… Вот тут на него и обрушился страшный удар, от которого потерял сознание.

Профессор, кажется, говорил, что ударов было два. Может быть, и так. Сейчас это уже не важно. Главное, что явь не перемешивалась, как раньше, с нереальными событиями.

Николай вышел в сад и, стоя под яблоней, дышал полной грудью. Боль прошла, немного покалывало в правом виске, но это пустяки. Неужели конец проклятой напасти, которая мучила, угнетала, не давала жить спокойно и наводила тоску? Конец наважденью, болезни и всему тому, что связано с этим?..

От стоявшей на земле корзины с яблоками, которую не успели убрать, исходил восхитительный свежий аромат.

— Хорошо-то как! — он потянулся всем телом.

«Интересно, а почему Пимен упрятал золотые монеты даже не в доме, а снаружи, за наличником? — вдруг подумал он. — Умный и осторожный человек так не поступит». Что-то здесь явно не то.

Николай готов был поклясться, что монеты сыпались именно оттуда. Он вспомнил про украденный план усадьбы. Доронькин про него не знал, это было понятно по его реакции, значит, бумагу украл Шигин без ведома Славика. А может… Он замер. Может, это работа Ладынина? Один Костыль до такого не додумается.

Черт с ними! Николай плотно сжал губы. Кто украл, кто не украл… Не о чем теперь горевать.

Глава 25

Он с трудом пробирался по еле приметной лесной дороге. Длинные седые волосы прилипли ко лбу и закрывали часть лица.

— Гы, гы, — бормотал он, жестикулируя руками.

Безумные глаза смотрели на мир настороженно.

Очень хотелось есть, но домой, туда, где могли покормить, возвращаться нельзя.

Хрустнула ветка, и он испуганно оглянулся. Прямо на него смотрела лосиха. Животных он не боялся, он боялся людей.

Лосиха, понаблюдав за человеком, поняла, что нет никакой опасности для её детеныша, который топтался рядом, и, мотнув головой, исчезла в чаще.

Он стоял и слушал, как трещали сухие ветки под её грузным телом, а потом опустился на траву и заплакал.

Слезы текли по давно не мытому лицу, оставляя грязные бороздки.

— Гы, гы…

Он закрыл глаза и сидел неподвижно, привалившись к дереву. Рядом с березой росли кусты черники. Всхлипывая, стал собирать ягоду и отправлять в рот полные пригоршни. Несколько дней питался сырыми грибами и ягодами. Это было невкусно.

Он не мог вернуться домой, потому что…

— Бить будут.

Он редко разговаривал. Они думают, что он не умеет. Он засмеялся. Он хитрый, все умеет. Батькину сумку спрятал.

— Батька… ругаться будет.

Любопытная птичка с яркой грудкой давно наблюдала за ним из чащи.

— Фьють, фьють, — ласково посвистывая, она подлетела совсем рядом и села на березу.

Те, кто приходил в лес по ягоды, часто оставляли крошки вкусного хлеба. Наклонив голову, она наблюдала за человеком: может, и этот ей чего-нибудь предложит?

Но, увы, лесной птахе нечем было поживиться.

— Фьють!

Она возмущенно тряхнула хвостом и улетела прочь.

Человек продолжал есть ягоды, они давились в неловких мужских руках, и скоро подбородок и щеки оказались перепачкаными.

…Будет много денег, и они поедут к девкам. Или не поедут?.. Опять гвоздиком откроет батькин сундук. Никому ничего не отдаст.

— Зачем в дом полез? — забормотал он. — Нельзя.

Он встал и, шатаясь, пошел дальше. Ягода не приглушила голода. Есть захотелось ещё больше.

Надо идти, а то его поймают и отвезут в страшный дом. Там плохо. Там его привязывали к кровати и били.

— Нет, нет! — закричал он. — Зачем?

Он не хотел никого трогать, но ему не поверят. Он ударил его, светловолосого мальчишку с голубыми глазами.

— А зачем в батькин дом полез?

Когда увидал его на пруду с собакой, испугался и убежал. Потом бродил по усадьбе, стерег её. Видел, как там копались люди, среди них не было светловолосого. Он боялся, что они заметят его и побьют, и все время прятался.

Утром, когда увидал одного из тех, кто рылся вчера на усадьбе, не выдержал и бросился на него с камнем в руках.

— Кровь, кровь!

Он боялся крови.

Тот человек шел один. Он сразу упал.

Кровь была на камне, которым он его ударил. Он кинулся бежать. Скрывшись в лесу и проплутав некоторое время, понемногу успокоился. Несколько раз выходил на край леса, но, завидев людей, скрывался.

— Нет, нет, — он мотал головой.

Они кричали ему, но он убежал. После того, что случилось, нельзя вернуться домой, где есть еда.

Вспомнив о еде, опять заплакал.

Внезапно со стороны большой поляны раздался шум. Это за ним!

— Нет, нет! — завопил он и, сломя голову, кинулся в самую чащу.

Прошедший недавно лесоповал свалил большую и ещё не старую ель. Хвоя с неё почти обсыпалась, обнажив острые, как ножи, сучья, которые торчали во все стороны.

Он заметил опасность. Возможно, отделался бы небольшими царапинами, но случилось непредвиденное.

В густой траве торчал небольшой пенек. На бегу он споткнулся о него. А дальше…

Его кинуло на обнаженные сучья. Острая обломанная ветка ели пропорола тело почти насквозь.

— А-а-а!

Некоторое время он барахтался, пытаясь освободиться, но это было бесполезно.

На поляне, сбившись в кучу, возмущенно похрюкивало стадо кабанов. Могучий секач, обнюхивая воздух, задрал рыло. Блеснули желтые клыки. Человек его не интересовал. Он заботился о безопасности стада, где был молодняк.

Скоро кабаны ушли пастись на другую поляну, которых было немало в этом лесу.

Несчастный, насаженный на острый, как нож, сук, остался здесь навсегда. Это был Гришка-дурачок.

От болевого шока он потерял сознание.

— Кровь, кровь, кровь… — шептал он одними губами, когда ненадолго приходил в себя. — Нельзя-я…

Умер он не сразу.

Глава 26

— И все-таки я одного не понимаю. Почему монеты оказались за наличником. Хоть убей!

— Не говори так, — возмутилась Вера. — Одного уже убили.

— Да, — помрачнел Колька.

Два дня назад из Родоманова уехало милицейское начальство вместе со следователем прокуратуры.

— Все в Ежовке крутились вокруг того места, где мертвец лежал, а толку-то? — говорили в Степаниках. — Ищи, не ищи…

Только сегодня Николай с Верой смогли отправиться на Выселки и без посторонних глаз серьезно заняться раскопками.

— А бабка Матрена у тебя ничего не спрашивала? — поинтересовался Колька, шагая по заросшей тропинке.

— Нет. У нас в родне народ серьезный, лишних вопросов задавать не будут. За то время, что ты здесь живешь, она хоть как-то проявила свое любопытство?

— Нет.

— И не спросит ни о чем. Если сам не скажешь. Бабушка — старушка умная, свой век, как сама говорит, прожила. Она знает, что мы к Глафире ходили, ты родней Пимена интересовался. С Мишкой Шатуном тебя вместе видела. Ну и что? Мало ли у кого какие дела… Она лишь про нас с тобой спросила.

— И что ты ей ответила?

— Давай не будем сейчас про это, хорошо?

Солнечное августовское утро сулило прекрасный день.

— Пришли, — Николай скинул сумку и лопаты на землю и полез за сигаретами.

— Ты же не куришь.

— Волнуюсь. Что-то не по себе стало.

Вера тоже вдруг почувствовала себя неуютно.

— Ну давай, командуй, — предложила она. — С чего начнем?

Колька не ответил. Он уставился на кучу разбросанного мусора. На Выселках побывал чужой.

Осторожно обходя участок, Николай стал внимательно осматривать каждый куст.

— Не похоже, чтобы из милиции или прокуратуры, — бормотал он. — Это кто-то другой сюда наведывался.

— Ты о чем? — не расслышав, громко крикнула Вера.

— Здесь кто-то рылся.

Колька, обследуя расросшие кусты, заметил пустую смятую пачку сигарет и поднял её. От росы краска на коробке местами облезла.

— «Мальборо», — прочитал он.

Шигин «Мальборо» не курил, ему на «Яву» еле хватало. Может, Славик? Нет, он приехал в то утро, когда труп обнаружили. Представить, что кто-нибудь из местных будет дымить дорогими сигаретами, невозможно. Тогда кто?

Подошла Вера и, увидев в руках Николая мятую пачку, удивилась:

— Откуда она здесь?

— Кажется, догадываюсь, кто выкрал план усадьбы из моей квартиры, — медленно произнес Николай. — Вадим Ладынин. Точно! Больше некому. У меня ещё два дня назад такая мысль мелькнула. Помнишь, мы с тобой об этом разговаривали? Ну, что я ему по пьянке, ещё когда в институте учились, проболтался… А у него память, ого-го какая! Преферансист. Значит, услышал во время игры в карты про монеты и…

— Хорошая у вас там компания подобралась.

— Подожди, это что же получается? — изумился Колька. —Нас за столом сидело четверо, выходит, каждый решил попытать счастья. Костыль, до того верой и правдой служивший Доронькину, переметнулся к другому хозяину. Так, что ли? Его видели с незнакомым мужчиной, который неизвестно куда исчез. Это был Ладынин.

— Почему именно он?

Николай кивнул на пустую пачку из-под сигарет.

— Он курит «Мальборо».

— А может, он и вашего Шигина?.. — Вера сделала выразительный жест рукой.

— Нет, на это Вадим никогда не пойдет. А потом, какой смысл ему убивать Костыля? Глупо.

Колька швырнул пачку в кусты.

Хорошенькое дело… Он с ожесточением грыз ноготь большого пальца. План, план… Дался ему этот план! Он злился, потому что не мог разобраться в своих мыслях. Казалось, ещё немного, и он все разгадает.

Почему все-таки монеты были спрятаны за наличником? Чтобы умный, предусмотрительный Пимен сунул золотые червонцы под гнилое дерево?! Не похоже…

Колька хорошо помнил, что тогда, тридцать пять лет назад, он даже ковырять ничего не стал, просто шарахнулся в испуге и задел наличник. Почему Пимен выбрал такое ненадежное хранилище? Этот вопрос не давал покоя.

Николай медленно направился к тому месту, где несколько дней назад убирал траву.

— Вера! — громко позвал он, увидев кучу сухих веток. — Иди скорее сюда. Эти деятели лаз отрыли и завалили сучьми. И ты смотри, как все тщательно замаскировали!

Вдвоем они стали отгребать мусор.

— Ничего себе? — ахнула Вера, заглянув в образовавшийся проем. — Да тут в земле целый погреб.

Они, светя фонариком, спустились в подземелье.

— Брр, сыро и холодно, — передернулась Вера.

— Как в могиле, — мрачно добавил Колька.

Жутко было стоять в этой подземной кладовке, выкопанной очень давно, и думать о том, что два дня назад недалеко отсюда убили Шигина. Может, и за ними сейчас следят глаза убийцы?..

Оба одновременно вздрогнули. Вера прижалась к Николаю.

— Ты о чем думаешь? — шепотом спросила она.

— А ты?

— Я — боюсь, — ещё тише произнесла она и задрожала всем телом. — Надо было Малыша с собой взять. Слушай, может, ну его, этот клад!

— Не бойся, нас ведь двое, — Колька специально сказал это громким голосом, чтобы развеять страх.

Как ни странно, это ему удалось.

— Не дрожи, лучше свети фонарем как следует, — попросил он.

Кладовка была довольно большая и высокая. Вера стояла в полный рост, Кольке приходилось нагибаться.

— Нас не засыплет?

— Вот уж не думал, что ты такая трусиха.

— Навыка нет, — съязвила Вера.

— Не бурчи. Засыпать не должно, к тому же, до нас здесь недавно кто-то побывал. Следы совсем свежие.

Николай показал на разрытую землю. Взял фонарик у Веры и, наклонившись, поднял что-то.

— Ничего себе, — ахнул он. — Пулеметная лента.

Вера открыла рот от изумления.

— Это которая со времен гражданской войны?

— Точнее, первой мировой. — Николай выковырнул патрон и прочитал на тыльной стороне: — 1914.

— Смотри, здесь ещё валяются. — Она наклонилась и подняла с земли несколько штук. — Только совсем ржавые.

Они обшарили земляную кладовку и нашли там ещё несколько железяк.

Когда выбрались на поверхность, в глаза нестерпимо ударил яркий дневной свет.

— Даже не верится, — Вера жмурила глаза. — Что дальше будем делать?

— Думать.

Николай с озабоченным видом ходил кругами возле лаза.

— Предполагаешь, что все уже нашли? — она смотрела на Кольку.

— Не похоже, очень уж тщательно лаз замаскировали. Да и рылись несерьезно, так, ковырнули в нескольких местах. Как говорится, проба пера.

Внезапно он замолчал и пошатнулся, словно его сразил солнечный удар.

— У нас есть ручка и бумага?

Вера кинулась к сумке.

Несколько минут он сидел, сгорбившись, с закрытыми глазами и что-то чертил на листе. «Цепкая память преферансиста, — тихонько приговаривал при этом, как заклинание. — Цепкая… Какого черта!» Он тер пальцами лоб, кусал губы, морщился, недовольный собой. Наконец выдохнул:

— Вот. Думаю, мне удалось воспроизвести украденный чертеж. То есть я в этом уверен.

Вдвоем они склонились над бумагой.

— Это два дуба, — объяснял Колька. — Хорошо, что они до сих пор целы. Здесь раньше стоял дом, под ним — земляной подвал, где мы только что побывали. — Он начертил жирный крест на этом месте. — Вот, план выглядел именно так.

— Тогда что же получается? — растерянно спросила Вера. — Или там ничего не было, или…

— Или мы опоздали, — жестко закончил вместо неё Николай.

Он закурил и бездумно глядел на неровные кольца дыма. Выходит, все напрасно. Если и существует клад, то ему никогда его не найти. Горько осознавать, но… Надо жить реальной жизнью, и ничего не выдумывать. Как там Вера сказала: ищу клады старые, ношу портки рваные. Это про него. Он просто обыкновенный неудачник. Способности… Кому нужны его способности, если результат отрицательный? И все-таки, все-таки… Какая-то интересная мысль промелькнула у него в голове перед тем, как наткнулся на лаз.

Колька очнулся и услышал, как о чем-то тихо говорит Вера.

— Что?

— Я сказала, — повторила она, — что ты не придавал этой бумаге большого значения. Разве не так?

— Да-а, — медленно произнес он.

И вдруг улыбнулся. Голубые глаза, казавшиеся сейчас удивительно синими, озорно блеснули.

— Отлично!

Вера с недоумением смотрела на него.

Николай продолжал улыбаться, словно знал ещё что-то очень важное.

— К черту план, — закричал он. — Теперь эта бумажонка не имет никакого значения. Вернее, нет, имеет, имеет! Только совсем другое.

— Подожди… Не соображу… — Она вопросительно смотрела на него, не понимая, чему можно радоваться в такой ситуации.

— Верочка! — Колька вскочил, и не в силах скрыть своего ликованья, закружил её по поляне. — Я все понял, и про план, и про монеты. Сейчас понял! Это… это удивительно. Как я раньше не догадался!

Он схватил её за руку и потащил к зарослям бурьяна.

— Надо встать так, чтобы два дуба оказались слева, а дом справа. Дальше…

Заглянув в бумагу, которую держал перед собой, отмерил несколько шагов и стукнул каблуком о землю.

— Здесь!

Копал он с таким остервенением, что комья летели во все стороны, а пот заливал глаза.

— Здесь, это непременно должно быть здесь!

Вдруг лопата о что-то звякнула. Это оказался большой плоский камень. Николай с Верой вдвоем едва сдвинули его с места. Под ним оказалась пустота.

Колька завопил от радости:

— А-а, значит, я угадал, угадал! Я вычислил это место и клад вычислил! Слышишь, Вера?

Погреб, который отрыли на этот раз, был гораздо глубже земляной кладовки. Николай встал на колени и посветил туда фонариком.

— Ох! — воскликнул он и отпрянул назад.

Его внезапно побледневшее лицо испугало Веру.

— Там, — Колькина рука показывала вниз, сказать больше он был не в состоянии.

Вслед за Николаем Вера опустилась на колени и заглянула в погреб. Видно, в свое время он был аккуратно обшит досками, которые теперь кое-где подгнили, но до сих пор продолжали крепить грунт. Лишь в одном месте, где сгнила доска, заметно оползла земля.

— В левом углу… — срывающимся от волнения голосом подсказал Колька.

Приглядевшись, Вера, различила на полу погребка, слева, некий предмет, по своим очертаниям напоминающий суму.

…Они сидели в тени большого дерева, спрятавшись от палящих лучей солнца, и смотрели на то, что лежало перед ними на траве.

Оба устали. Спуститься вниз было легко, — Колька просто-напросто скатился туда кубарем, — а вот выбраться без приспособлений… В кровь изодранные руки и коленки ныли, но разве имело это сейчас какое-то значение?!

В серой сумке, сшитой из очень толстого и прочного холста, лежали золотые монеты. Много монет. С царским двуглавым орлом и портретом императора и самодержца «все Росс». Серая сумка была битком набита золотыми червонцами.

Вера и Николай смотрели на них и все ещё не верили в то, что это не мираж и не наваждение.

— Фантастика, — в который раз повторила Вера. — Так не бывает. Слышишь, не бывает!

— Бывает! — хрипло выдохнул Колька.

Он действительно вычислил клад.

Перед тем, как наткнуться на лаз, он — в который раз! — задавал один и тот же вопрос: почему Пимен спрятал монеты за наличник? Эта мысль не давала покоя. Обнаруженная земляная кладовка спутала все карты, а тут ещё этот план усадьбы…

Мысли путались, опережали одна другую, и от этого не было никакого толку. Первое, что пришло в голову: он опоздал! Гибель Костыля, участие в деле Вадима, приезд Славика, испуг Гришки, когда тот увидел его, откровение Мишки Шатуна, — все смешалось в один клубок. И вертелось вокруг одного — клада Пимена. Побывав в земляной кладовке, он почувствовал, что те, кто там рылись, ничего не нашли кроме груды металлолома. По всему выходило, что это «поработали» Вадим с Костылем.

Истина открылась внезапно. Своеобразным толчком стали слова Веры, что он не придавал плану усадьбы особого значения. А ведь и вправду! Он думал о чем угодно, только не об этом. Даже сегодня утром, когда шли на Выселки, ломал голову над одним и тем же вопросом: почему тридцать пять лет назад золотые монеты были спрятаны за наличником.

Потому что положил их туда не Пимен!

— А кто же? — ахнула Вера, когда он излагал перед ней ход событий.

— Гришка. У него навязчивая идея — стеречь батькины сокровища. Пимен, как мы выяснили, выделил часть денег дальней родственнице Глафире, с тем чтобы она взяла на себя заботу о Мане, Полине и Гришке. Остальное зарыл в земляной кладовке под домом. И я уверен, упрятал так, что с ходу не найдешь! Иначе это был бы не Пимен. Потом отдал завещание бабушке Мане.

— А при чем здесь Гришка?

— Не торопись, я к этому и веду. У Гришки бывали буйные периоды, его приходилось иногда отправлять в лечебницу, откуда он несколько раз убегал. Так было и после смерти Пимена. Гришка вырвался из «дурки» и пришел пешком на Выселки. А тут я со Славиком околачиваюсь. Дальше догадываешься, что было?

— Ну, примерно, — неуверенно произнесла Вера. — Он шарашит тебя по голове. Только при чем здесь монеты, упрятанные за наличником?

— Ты спешишь. Я тоже торопился, и у меня ничего не сходилось. Гришка бродит вокруг усадьбы и постоянно видит мальчишек, которые крутятся возле его родного дома. Ему это не нравится. Я не знаю, как он определил, где находится захоронка Пимена: может, видел что-то, может, догадался, у некоторых дураков чутье здорово развито. Факт тот, что он, остерегаясь мальчишек, решил по своему усмотрению перепрятать батькины деньги.

— Вот почему они оказались за наличником! — воскликнула Вера.

— Да, — подтвердил Николай. — Но Гришка не успокаивается. Он прячется на усадьбе и продолжает наблюдать. И тут ночью появляюсь я со Славиком. Доронькин струсил, к дому мне пришлось идти одному. Страшно, я пугаюсь посторонних звуков, шарахаюсь и задеваю наличник. Гришка видит, как сыпятся золотые монеты, приходит в ярость и чем-то тяжелым лупит меня по голове. Один московский профессор сильно недоумевал, почему после такого удара я не сделался дураком на всю жизнь.

Вера судорожно вздохнула и сжала его руку.

— Ладно, дело прошлое, матери моей здорово досталось. Я виноват перед ней. Столько нервов помотала, пока меня на ноги поставила.

— Знаю, — тихо сказала Вера.

— Дальше — понятно. Гришка пугается, собирает с земли червонцы и в панике убегает. У меня остались только те монеты, которые успел сунуть в карман. Их обнаружила мать, когда меня раздевала. Я был без памяти.

— И она никогда не рассказывала тебе про это?

— Нет. Я не спрашивал, жалко её было. Она очень нервничала, стоило заговорить на эту тему.

— А почему ты так уверенно определил место, куда Гришка перепрятал монеты, после того, как напал на тебя?

— Это очень просто. Бабушка не раз брала меня с собой, когда ходила к Пимену в гости. К саду примыкал омшаник, где зимой держали пчел. Под ним находился глубокий погреб, и я это знал. Гришке проще всего было именно там схоронить сумку. Как видишь, я оказался прав. Едва взглянул на восстановленный план, — здорово помогли растущие дубы, — сразу определил, где находится это место. А дальше ты все знаешь.

Николай запустил руку в сумку.

— Здесь ещё что-то есть! — воскликнул он.

На самом дне сумки, завернутые в ветхую тряпицу, лежали два наградных знака.

— Что это? — вырвалось у него, когда развернул тряпку.

На ладони лежал орден, выполненный в виде креста. Его расширяюшиеся лучи были залиты темно-красной эмалью. В центре — на черном фоне выделялась горностаевая мантия. На одном из лучей виднелась маленькая петелька, а сам наградной знак был изготовлен из золота.

— Красота какая! — Николай бережно поворачивал орден во все стороны. Темно-красная эмаль при ярком солнечном свете торжественно переливалась на лучах креста.

— По моему, это орден святого Владимира, которым награждают за воинские заслуги. У нас в школе висит портрет Суворова, так вот у него на мундире среди других наград есть и этот. Орден святого Владимира считают одним из самых красивых наградных знаков. Учрежден императрицей Екатериной II.

— Потрясающе, — изумился Николай. — Откуда ты это знаешь?

— Интересуюсь историей.

Второй наградной знак, найденный в сумке, выглядел более чем скромно. Изготовлен он был из какого-то потемневшего металла, на котором кое-где виднелись следы позолоты, в виде восьмиконечной звезды с неровными лучами. В центре — круг с крестом, где выбита дата: 1918.

Присмотревшись, Николай увидел, что крест в круге не один, а целых три.

Вера тоже внимательно изучала находку.

— Я такого наградного знака не знаю. Это звезда ордена, но вот какого… Она покачала головой. — По размеру напоминает святого Станислава. Там тоже восьмиконечная звезда с неровными лучами, но в центре не три креста, а три ободка: из листьев, надписи и замысловатого вензеля в виде буквы С. Звезда ордена святого Станислава выполнена из золота, а здесь металл. — Вера задумалась. — 1918 год… — произнесла она.

— Гражданская война.

— Да. Если не ошибаюсь, первый наградной знак, орден Красного Знамени, был учрежден советским правительством в 1918 году, до того были только царские награды. А это, — Вера опять взяла в руки восьмиконечную звезду с тремя крестами, — вполне может быть военным орденом для награждения за боевые заслуги в борьбе с большевиками.

— Белое движение! Надо же… А что, очень может быть. Пимен родом из Сибири. Или он сам, или его родственники вполне могли принимать участие в Белом движении.

Николай смотрел на груду золотых монет и на два ордена. Все это оказалось рядом в одной сумке. Сколько же тайн было в жизни Пимена…

Глава 27

Доронькин стал бояться телефонных звонков.

Вернувшись из Родоманова, где пришлось порядком потрепать нервы из-за гибели Шигина, он загрустил. Если не вернет икону, Першин настучит на него в ментовку. А где он её возьмет?

Заканчивался срок передышки, который определили бандюки. Надо платить деньги, или… Каждый день по телевизору показывают, как расстреливают бизнесменов: в подъездах, квартирах, на даче, ещё машины взрывают.

Его передернуло. Эти головорезы шутить не будут. Можно было, конечно, продать иномарку, но жалко. Он уже и так, и этак прикидывал, ничего не получалось.

— Придется обходиться старым «жигулем», — вздыхал он.

Ну нет у него денег! Бедный он, нищий, хоть побираться иди. И пошел бы, да кто подаст?

Зазвонил телефон. Доронькин, с опаской взглянув на него, поднял трубку.

— А, Вадим, — почти обрадовался он, этот хоть денег с него требовать не станет. — Привет. Чего? — заорал он через минуту. — Да ты в своем уме?..

Денег Ладынин со Славика не требовал. Он стал угрожать ему.

— Со мной связался следователь прокуратуры по поводу смерти Костыля, — звенящим от злости голосом говорил между тем Вадим. — Ты ему сказал, что мы частенько встречались с Шигиным за карточным столом. Следователь вцепился в меня, как клещ, просит — и очень настырно — ответить на некоторые вопросы, в том числе, где я находился во время убийства. Как я понял, все это с твоей подачи. Так вот, дорогой партнер, слушай внимательно, что я тебе скажу. Мне начхать на твои делишки с Шигиным. Я знаю, что ночью, после игры в преферанс, ты ездил к Першину домой, пока он у тебя отсыпался. Знаю, что икона Николая Угодника у него пропала. Что? — оборвал он Доронькина. — Заткнись и слушай. Есть доказательства, не беспокойся. «Девятка» серого цвета, номер назвать? Ах, не надо… Думаю, водитель тебя сразу вспомнит, мужик не старый, память хорошая. Ты меня не понял, — перебил он Славика. — Мне плевать на Колькины проблемы… Сам с ним разбирайся. Я хочу, — он чеканил слова, — чтобы про меня забыли. Костыля я видел один раз в жизни у тебя дома. И все! Понял? Говори следователю, что хочешь, Косыль — твой кореш, сам и выпутывайся. Меня оставьте в покое, чтобы даже фамилия моя в связи с этим делом не упоминалась. Понял?

— Ну и гнида! — выругался вслух Славик, когда Вадим бросил трубку. Редкая сволочь!

Слолочь, не сволочь, а рассчитал все правильно. Значит, засек его возле подъезда Першина. А про икону откуда знает? Славик скривился. Костыль и сказал. Или Колька. Хотя, нет, Кольке лишние свидетели ни к чему.

Значит, Костыль все-таки переметнулся к Ладынину. Что он ему посулил?..

— О, Господи! — завопил Славик, забегав по квартире. — Голова раскалывается, дел — впору удавиться, а тут ещё соображай, что следователю говорить, чтобы отвязался.

Нервозность чистоплюя Ладынина понятна, собрался в политике карьеру делать, потому и дергается, боится, что к уголовному делу пристегнут.

А может, его работа?.. Доронькин тут же отмел эту мысль. Не способен. Да и за что ему Костыля убивать? Славик завистливо вздохнул: мерзавец, конечно, но как голова работает!

Следующий звонок вернул Славика с порога. Не ожидая ничего хорошего, он обреченно снял трубку.

— Приветик! — хихикнул в трубку распутный женский голос.

— Ну, привет, — хмуро отозвался Доронькин. Это ещё что за фря?

— Я — приятельница Ленки Мартыновой. Ну, ты искал её недавно, домой ко мне приходил. Вспомнил?

— И что? — рявкнул Доронькин.

Из-за этой рыжей потаскушки его загребли с наркоманами и целую ночь продержали в милиции. Еще бы, не вспомнить!

— Я звонила позавчера, — говорила рыжая, — тебя не было. Мартынова через знакомую передала для тебя какой-то пакет. Говорит, очень важно, Ленка просила. Сказала, ты знаешь, о чем речь. Так что можно подъехать и забрать.

— Когда? — выпалил Славик.

— Хоть сейчас.

С Доронькина градом катил пот. Ну и жизнь! Он был уверен, что Мартынова передала рыжей икону. Может, плюнуть на Колькины угрозы и загнать её по хорошей цене? У него даже сердце учащенно забилось от этой перспективной мысли. Нет, он вздохнул, придется поступить как честному человеку.

От рыжей сразу поехал к Першину, чтобы соблазна не было. В прихожей его облаяла собака, похожая на лайку.

— Тихо, Малыш, — услышал он.

Пес, скаля зубы, отошел в угол.

Доронькин удивился, раньше здесь никаких собак не было. Но ещё больше удивился он, обнаружив в квартире приятную женщину, которая что-то готовила на кухне. Вера Пчелкина! Он даже не пытался скрыть своего изумления. Впрочем, ему-то какое дело? Не у него же на квартире поселилась эта дамочка…

Вечером, изрядно уставший, приехал домой. Раздражало все: пробки на улицах, потные люди, ругань озверевших водителей. Проще пешком ходить или на метро ездить. Но больше всего расстроился из-за того, что пришлось упустить из рук такой кусок. Продал бы «доску», поправил свои дела.

Быстро соорудив холостяцкий ужин, уселся возле телевизора. Новостишки посмотреть надо. Кого убили, кого подорвали… Чужие неприятности примиряли его с жизнью.

— …Криминальные новости, — объявила дикторша.

Славик потянулся за куском колбасы.

— Сегодня утром сотрудниками милиции проводились очередные мероприятия, в ходе которых на квартире притоносодержателя было обнаружено два трупа, скончавшихся от передозировки наркотиков. Молодой мужчина, на вид лет тридцати, документов при нем не обнаружено. — На экране появилась фотография. — Узнавших просим… — заученно барабанила дикторша. — Вторая погибшая молодая женщина. Сотрудники милиции в сумочке обнаружили паспорт на имя Елены Андреевны Мартыновой…

У Славика выпал кусок колбасы. С экрана на него смотрела Ленка Мартынова, симпатичная блондинка.

— Как это?! — взвыл он.

— Лиц, которые могут помочь следствию…

Таких ударов он не получал никогда!

— Кретин, — он грязно выругался и стукнул себя кулаком по голове. День не мог подождать. Его бы сейчас была икона. Свалил бы все на Ленку Мартынову. Померла, дескать, девочка, и икона вместе с ней сгинула. А он?.. Поперся впереди паровоза. Правильно люди говорят, дураков и в церкви бьют.

Почувствовал, как сдавило виски. Давление, видать…

Наглотавшись таблеток, Славик лежал на диване и думал с тоской: что за жизнь… Вертишься, как бобик, подличаешь, ловчишь, а где результат? Не подохнуть бы часом от непосильных нагрузок.

Глава 28

Николай расписался с Верой той же осенью.

Никого из знакомых на свадьбе не было. Да и самой свадьбы не было тоже.

— Кого я позову? — говорила Вера. — Бабка Матрена не приедет, а больше никого из близких у меня нет.

Колька тоже не захотел никого приглашать.

— Нет у меня друзей, одни партнеры были.

Малыша они сразу забрали с собой в Москву. Он не отходил от хозяина, глядел на него влюбленными глазами, но побаивался строгой Веры и, бывало, ревновал к ней.

Монет в холщовой сумке оказалось много.

— А сколько полагается по закону тем, кто нашел клад? — как-то спросила Вера.

Николай понял её мгновенно.

— Это ты брось, — сказал он. — Никаких кладов никто сдавать не собирается. Всю страну обворовали и по карманам расхапали. И это растащат… — он помедлил. — По закромам Родины.

Совестливая Вера чувствовала себя подавленно.

— Не мучай себя. Кто по завещанию наследник Пимена? Я, — ответил он. — Значит, имею моральное право. Верочка, — он привлек жену к себе. — Да если хочешь знать, я с этими деньгами горы своротить могу. У нас в институте интереснейшая тема стоит, потому что финансирования нет.

Он вспомнил одну из любимых присказок дядьки Феди: не жили богато, не хрена и начинать… Ошибался дядька, жить хорошо имеет смысл в любом возрасте.

Разногласие по поводу клада было единственным противоречием между мужем и женой.

Дом в Гагарине на зиму пришлось заколотить. Дуську забрала соседка:

— Что ей в городской квартире делать? Больно кошка ловчая, сколько живу, первый раз такую вижу. Отдай, Веруша, у неё характер своенравный, сбежит она в столице-то, пропадет, потом сама горевать будешь. У меня, конечно, разносолов кошачьих нетути, но сыта будет. Да и привыкла она уже ко мне, пока тебя не было.

Кур Вера тоже отдала, Катька Доронькина выпросила.

Сама Вера заметно похорошела. Есть девицы, которые привлекательны в юности, а пройдет лет десять, и все. Растолстела, обабилась, куда что делось. А есть такие, кто начинает расцветать после тридцати лет. Статная Вера относилась ко второму типу женщин. А потом, известно, счастье всех красит…

Она устроилась преподавать в техникум и поначалу очень скучала по своей старенькой школе и ученикам.

НИИ, где служил Николай, пережив тяжелейшие времена, стал потихоньку возрождаться к жизни. Нужна оказалась стране отечественная наука. Темой, которой он занимался, заинтересовались на высоком уровне. Снова встал вопрос о защите диссертации.

— Перспектива… — задыхаясь от астмы, говорил его ученый руководитель, — даже подумать боюсь. Какая кандидатская, на докторскую сразу тянет! Пора, пора уделять внимание нашим ученым! А то скоро одни торговцы сникерсами в стране останутся.

А вот Ладынин из НИИ ушел. Ему вообще перестало везти. Во время довыборов переметнулся в другой блок, и — как в картах — не угадал со сносом. Дал маху. Бывает…

В личной жизни тоже — полный облом. Узнав о браке Николая, призадумался. Может, хватит вести рассеянный образ жизни?.. Подходящей кандидатуры не было, и он, узнав, что бывшая лаборанточка Ирина Донцова, у которой от него была дочь Оля, процветает, пробовал подкатиться к ней.

Бывшая пассия отшила его мгновенно:

— Зачем ты нам с дочкой нужен? Слушать про то, что самый умный и талантливый и что тебя недооценивают?.. Нет, мой дорогой. Деньги я научилась сама зарабатывать. Жизнь заставила. С такими барскими замашками надо искать кого-нибудь другого. Я сыта по горло твоими претензиями.

За последнее время стало особенно заметно, что Вадим несколько полинял и опустился. Он по-прежнему играл в преферанс. Помирился со Славиком. Четверка преферансистов, как всегда, собиралась у Доронькина на квартире по пятницам. Только без Костыля и Першина.

Убийство Шигина раскрыть не удалось.

Вадим во время игры иногда надолго задумывался, уходил в себя, а в результате ошибался в счете, чего раньше с ним никогда не случалось.

Он подозревал, что неудачник Колька сумел отыскать клад Пимена, а он, умница Вадим, оказался в пролете. Мысль, что свалял дурака, что надо было с металлоискателем «Фишером» все там облазить, и копать и копать, доводила до белого каления. Устал он, кретин, видите ли…

Иногда он вытаскивал екатерининский пятак 1774 года, который нашел Костыль, и с сожалением смотрел на монету. Он не теряет надежды внезапно заработать кучу денег, но слишком ленив и расчетлив для того, чтобы пахать с полной выкладкой.

А вот Доронькин не унывает и, как всегда, полон сил и энергии. Потолстел, ещё больше облысел, но по-прежнему пялится на молодых женщин и, когда есть деньги, возит их обедать в загородный ресторан.

— Кто девушку обедает, тот её и танцует, — любит повторять он.

После того, как вернул икону Николая Угодника Кольке, едва не заболел с горя. Потом дела его заметно улучшились. Афера с филиалом музея военной истории сошла с рук. Все документы на Шигина были оформлены, а он погиб. Дело закрыли.

История с бандюками закончилась для него просто отлично. Главаря и нескольких человек из близкого окружения перестреляла конкурирующая фирма. Славик просто в пляс пустился, когда узнал об этом. Правда, потом радость несколько была подпорчена. Прошел слух, что одному из бандитов все же удалось скрыться. Увы, все хорошо никогда не бывает!

Славик, узнав об этом, присмирел на некоторое время, а потом плюнул. По-прежнему обожает смотреть криминальные новости. Этого пристрелили, того подорвали, а он живой, слава Богу. С некоторых пор стал меньше материться.

Открыл небольшой антикварный магазинчик, время от времени мотает за рубеж. По-прежнему любит пустить пыль в глаза.

— То нового «мерина» покупать собирается, то за обед заплатить нечем, — ядовито сказала про него одна ущемленная дамочка.

Доронькин крутится, как белка в колесе. Живет по принципу: сто тысяч занять, сто тысяч отдать…

Однажды он случайно столкнулся с Першиным и, как ни в чем не бывало, пригласил в гости:

— Заходи, в картишки перекинемся.

— Завязал, — отказался Николай.

— Ну да, — вздохнул Славик. — Ты свою партию уже выиграл.

Он тоже, как и Вадим, догадывался, что Кольке удалось поймать фортуну за хвост. Про клад он не заикался, боялся, что всплывет история с кражей иконы, а это ему, как репей на голую задницу.

Славик смирился: проиграл, стало быть, проиграл, так карта выпала.

Вера и Николай в Степаники приехали весной. Бабку Матрену хоронить.

Их встретил сын Матрены, Петька. «Вот приедет Петька из Мурманска…» постоянно твердила старушка, пока была жива.

— Приехал… на похороны, — жаловался он. — Все, хватит, буду сюда перебираться. Надоело на севере жить. Здесь все-таки родное гнездо.

Мурманчанину все нравилось, он быстро закорешил с мужем Петровны. Огорчало его только отсутствие хорошей рыбалки.

— Да ты знаешь, каких я вылавливал… — Он растопыривал руки. — А эту мелочь кошка жрать не будет.

— Твоя не будет, моей принеси! — говорила бойкая Петровна, разводя подпивших мужиков по домам.

— Зато у вас нет такой горилки. И яблок нет, — продолжал спорить её муж с Петькой.

От Петровны Николай узнал все местные новости.

— Шатун помер. Может, была бы семья, пожил еще, а так… Одинокие старики быстро загибаются. Зимой жену отнесли на погост, а следом и его.

Старая Глафира совсем плоха стала. А Манька, ничего, по-прежнему что-то бурчит под нос и работает по хозяйству. Бывает, «накатит» на нее. Наговоренной водицы, просвирку принесут из церкви, и ничего, отойдет.

Гришку обнаружили весной грибники.

— За сморчками один пошел, как только снег стаял, а там, батюшки мои, страх-то какой… Гроб на похоронах не открывали, — причитала Петровна. Отмучился.

Старый Сыч помер.

— Никто не убивался. Как говорится: помер Максим, ну и …ер с ним. Леньку Лоскута из милиции выгнали. Живет в батькином доме. Попивает. То к жене вернется, то опять возле Ксении крутится. Так, не пойми чего. У Сыча, видно, кубышка полная была, не бедствует Лоскут. В суд на него подали. Сычовский кобель ребенка покусал.

На Выселках перерыли все, что только смогли. Видно, слух про Пименов клад в народ все-же просочился. Может, Сыч протрепался по пьяни, может, кто сам смекнул.

— Одну семью в Родоманове прихватили. Пацаненок ихний в магазин повадился бегать и шоколадки покупать. Да брал-то помногу. Откуда у них деньги, если оба полгода ни копейки не получают?

— И что? — спросил Колька.

— Ничего. Потаскали, потаскали и отстали. Кто что докажет? Вот после этого народ на Выселки и кинулся. Говорят, даже с какой-то штукой приезжали. Миноискатель, что ли, называется.

— Металлоискатель, наверное, — поправил Николай.

— Может, и так.

— Нашли что?

— Может, и нашли. Да кто скажет?

Колька подозревал, что после него на Выселках что-то осталось. Он не переживал. «Нашел клад — не жадничай, — помнил бабушкин завет. — Добра не будет». Зачем жадничать? Того, что есть, на его с Верой век хватит.

Теперь ему редко снились сны. Но иногда такое все же случалось. Старик с лихой хитринкой в глазах, бабушка, Ежовка, мать… Снилась карточная колода. Старик подмигивал ему: не робей, дескать, и сдавал козырную карту.

Когда просыпался ночью, начинало покалывать в правом виске, но рассветало, и боль уходила. Это были добрые сны.

Изредка позволял себе выпить лишнее. Тогда на следующую ночь мучила бессонница. Вера, проснувшись, гладила его по голове, а Малыш подползал к нему и, заглядывая в глаза, сочувственно скулил.

Иногда Николай вытаскивал ордена и подолгу разглядывал их. Этой тайны ему никогда уже не разгадать…

Наследство Пимена, вопреки всем предсказаниям и приметам, принесло удачу.

Оглавление

Часть I Наследство старого Пимена

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

Часть II Игра втемную

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

Часть III Клад

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28