Люди одного экипажа [Аркадий Алексеевич Первенцев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Первенцев Аркадий Алексеевич


Люди одного экипажа



Люди одного экипажа

1

Петр Дубонос шесть раз тонул в Черном море и, всегда «выгребая», неизменно спасал свои ботинки сорок шестой номер. Над Дубоносом шутили, но добродушно, так как, во-первых, он был признанный всеми настоящий моряк, во-вторых, храбрец и, в-третьих, в случае злой обиды с ним было опасно, принимая во внимание его почти двухметровый рост, внушительный вес и руки, покрытые узлами бронзовых мускулов.

Дубонос пришел в военный флот из торгового. Он побывал всюду, куда ходили суда под советским флагом, знал хорошо Индийский океан, моря, омывающие Японию и Китай, побережье Испании.

Прославленный в войну Николай Сипягин был его другом, чего одного уже было достаточно, чтобы относиться с уважением к человеку.

Дубонос начинал с палубного ученика. Плавая рулевым, в свободное время занимался со стажерами морского техникума, проходившими на «Трансбалте» штурманскую практику в дальневосточных рейсах, и собирался сдавать экзамен экстерном на штурмана дальнего плавания. Но война помешала. Сейчас ему было около тридцати, хотя на вид он казался несколько старше.

В начале войны командир отделения рулевых, он стал командиром сторожевого корабля и трогательно ценил свое место и офицерское звание. Путь от Измаила до Геленджика — путь Дубоноса от старшины второй статьи до старшего лейтенанта. А на этом пути, как известно, стояли почетные вехи доблести моряков-черноморцев: Одесса, Севастополь, Феодосия, Керчь.

Корабль Дубоноса был мал, но удачлив. Он попадал и под огонь береговых батарей и тяжелых минометов во время высадки десантов, и под бомбы пикировщиков, дважды выдержал атаку торпедных катеров и вышел из боя только немного поклеванный осколками и пулями.

Дубоносу стали доверять наиболее рискованные операции. Он проводил их отлично. Но однажды, задержавшись с высадкой разведчиков у крымского побережья, Дубонос не смог вовремя выбраться к базе. Рассвет застал его в двадцати милях от нее. Туман позволил ему пройти еще около пятнадцати миль, и, когда солнце разогнало туман, появились «юнкерсы». Дубонос принял бой. Умело маневрируя, непрерывным огнем сбивая бомбардировщиков с курса, Дубонос мчался к своим берегам. Когда истребители, пришедшие с наших аэродромов, врезались в строй «юнкерсов», все же один самолет с отвесного пикирования угодил бомбой рядом с катером. Дубоноса снесло в воду, но он доплыл до берега. Оставляя следы крови на камнях, дополз к кустам, упал на них грудью. Его отвезли в госпиталь, врачи насчитали на его теле двадцать восемь ран. Он долго не поправлялся, может быть, ему мешала тоска. Он не мог забыть свой погибший корабль, свой экипаж.

Над Дубоносом было установлено деликатное товарищеское наблюдение. На досуге он слишком много думал о своем горе, друзья решили, что необходимо его после госпиталя поставить на настоящую работу. Но можно ли его снова пустить в море? Не лучше ли списать на берег?

Морякам известны страшные слова: «списать на берег».

В госпиталь приехал контр-адмирал, привез папирос, груш и букет цветов. Это растрогало Дубоноса. Цветы он поставил в вазу, которую принесла ему медицинская сестра, раскрыл пачку папирос, прочертив по наклейке будто железным ногтем, и приготовился слушать. Контрадмирал закурил и, внимательно присматриваясь к Дубоносу, поговорил с ним. Раненый чувствовал, что посещение неспроста, и был настороже. В конце беседы контр-адмирал мягко намекнул, что лучшие моряки, правда, со скрипом сердечным, сейчас передаются на сушу и как он на это смотрит. Реакция Дубоноса была не совсем неожиданной. Вначале Дубонос вскочил и дал, как говорится, волю своему гневу, потом, сообразив, кто перед ним, опустился, взялся широкими своими ладонями за щеки и замолчал надолго. Контр-адмирал, не переставая наблюдать за Дубоносом, встал и, пожелав ему счастливого выздоровления, вышел.

— Как? — спросил его начальник госпиталя.

— За плавающим составом, за флотом...

— Можно ему сказать, товарищ контр-адмирал, для поправки?

— Да...

Дубоноса отправили для восстановления сил в Хосту, а командование подбирало ему место. Наконец такое место нашлось.

В бою был здорово потрепан один из сторожевых катеров, и, самое печальное, осколком снаряда был убит командир — старший лейтенант Булавин. Катер пригнали на ремонт в один из южных портов, и командира временно заменил его помощник — лейтенант Горигляд. Команда, похоронив своего командира, придя на ремонт, «загрустила». Уволенные на берег моряки в первый же день, как выразился потом командир дивизиона, «принялись высаживать днища из бочек». Их, конечно, сразу призвали к порядку, «продраили с песочком», а на катер прислали нового командира. Это был Петр Дубонос. Он потерял команду и корабль, они — своего любимого командира. Он теперь нашел новую команду и корабль, они — нового командира. Казалось, все стало на свои места. Но в жизни, даже если она и подчинена законам войны и непреклонным уставам, не всегда получается все гладко.

2

Команда в робах и синих беретах была построена ближе к правому борту. Волна немного отбивала катер, погода свежела, поскрипывали швартовы. Дубонос перепрыгнул с пирса на катер, тот покачнулся под его грузным телом и как бы уравновесился. Швартовы не скрипели, палуба не бродила под ногами.

Может быть, великолепная фигура нового командира, сказочной ширины плечи, бугры мышц, распирающих китель, и произвели бы впечатление на команду при других обстоятельствах, но сейчас... Прежний командир был совсем иным. Люди помнили ясно до боли щуплого, но крепкого, как кинжал, Булавина, его легкие и цепкие шаги, быстрое покачивание плеч и рук собранного в комок человека, который был как бы главным механизмом их маленького корабля. За два года войны они настолько свыклись со своим командиром и полюбили его, что, казалось, не могли примириться ни с какой заменой. И то, что вся команда осталась в целости, а их командир погиб, еще больше усиливало эту любовь, эту память, освещенную горечью потери. Как будто, оставшись в живых, они были очень виноваты.

Кое-кто вспомнил шутки о сорок шестом размере ботинок. Чепуховая мысль, но люди невольно опускали глаза к ногам, к этим ботинкам с тупыми носами и толстой подошвой.

Дубонос провел прищуренными глазами по лицам моряков, стоявших перед ним. Ни с одним не плавал, ни одного не видал в море, в действии. С ними он должен теперь делить тяготы боевой жизни, выполнять приказы, следовательно, к этим людям он должен привыкнуть, полюбить их. Он, еще не совсем оправившийся от ран, от докучных дум, на секунду полузакрыл глаза, и перед его мысленным взором прошли люди его экипажа, люди, к которым он давно привык, которых давно полюбил. Их нет... Нет помощника, «желторотого» лейтенанта Милочкина, восторженного и храброго юноши, нет рачительного хозяина механизмов главстаршины Денисова, влюбленного в свои машины не меньше, чем в жену из далекого Самарканда и троих детишек, нет сигнальщика Прохорова, матроса с чистым голосом запевалы и отважным сердцем, нет рулевых — братьев Аверьяновых, моряков-одесситов... Дубонос открыл глаза, и чужие, нахмуренные лица прошли перед ним. Все не те. Раны сердца затягиваются долго.

Надо было сказать что-нибудь — так полагается, но слов нет, а тут еще предупреждение командира дивизиона: «Драчливая и шумная команда...» Еще сорвешься с тона, накричишь, пригрозишь.

— Разойтись!

Повинуясь его резкой команде, люди рассыпали строй, но задержались. Дубонос, уже не глядя ни на кого, а только на продольные линии палуб, направился в каюту.

Сколько раз он с трудом пролезал в такой же люк, нащупывал ногой отвесные ступеньки трапа, но сегодня все неудобное, все не то. И каютка не та: узкая, куцая, он еле-еле втиснул в нее свое тело. Но пришедший вслед за ним помощник тоже вместился, и, кажется, еще кто-то хотел бы зайти... Да, он пригласил. Лучше собраться в кают-компании, кстати, бьют склянки: обед. Дубонос прислушался к дребезжащему голосу рынды, отправил механика и боцмана в кают-компанию, оставив у себя только одного помощника. Он внимательно присмотрелся к нему и неожиданно обнаружил сходство с его бывшим помощником, с Милочкиным. Почти такое же лицо, юношеские розовые щеки, покрытые пушком, тонкая шея и глаза, всегда готовые к отпору, не дающие себя в обиду.

— Вы, лейтенант, похожи на Милочкина, — сказал Дубонос, с удовольствием определяя, что сходство действительно существует.

Вот так же краснел Милочкин, краска надвигалась из-за ушей, заливала щеки, потом лоб и, наконец, затягивала шею.

— Разве похож? — спросил лейтенант, сдвигая брови. — Похож на Сергея Милочкина?

— Вы знали Милочкина?

— Да, товарищ командир. Я знал Милочкина... Он был моим хорошим другом. После окончания училища мы расстались. Прибыли в Севастополь, а потом... Разные корабли...

— Ишь какое дело! — Дубонос как-то внутренне смягчился. — Интересно. Так что вы, вероятно, и меня знаете?

— Очень хорошо знаю вас, товарищ командир. Хотя мы и были в разных дивизионах. Мы к тому же переписывались с Милочкиным, ну конечно, в письмах всегда делишься...

— А команда?

— Что команда, товарищ командир?

— Тоже знает меня?

— Тоже знает, товарищ командир... — Лейтенант замялся.

— Я что-то успел сделать не так? — просто спросил Дубонос.

— Да, товарищ командир...

— А именно? Садитесь! Чертовски низкие каюты!

Горигляд присел, но и сидя сохранил выправку и почтительность. Это понравилось Дубоносу.

— Надо было вам поговорить с командой, товарищ командир, — сказал Горигляд, прямо смотря ему в глаза.

— Обязательно?

— Да, товарищ командир. Вы поздоровались, продержали людей на длинной паузе и отпустили.

— Ну?..

— Наш бывший командир, старший лейтенант Булавин, обязательно сказал бы что-нибудь команде, товарищ командир.

Горигляд, залпом выпалив все, хотел подняться, но его остановил Дубонос разрешительным взмахом руки, что означало «сидите».

Дубонос смотрел на носки великолепно начищенных ботинок своего помощника. Мысли его были далеки, это понял Горигляд.

— Сделал неправильно, — медленно произнес Дубонос. — Но сегодня мне не хотелось ничего говорить с ними... да и, пожалуй, я бы сказал не то... Мои люди понимали меня с полуслова. Они понимали меня даже без всяких слов... — Он вздохнул и посуровел. — Вот так... Вы были другом Милочкина. Вы знаете, я не видел, как он погиб. Какая-то неведомая сила, какой-то инстинкт помогли мне дотянуть до берега. А может быть, привычка... Ведь уже седьмой раз тонул... анекдот... А Милочкин многое обещал. Хороший был паренек, искренний и очень смелый... Ну, что же, идите, товарищ Горигляд, пусть немного обождут в кают-компании, пока я здесь осмотрюсь. Обедайте, я подойду.

Лейтенант ушел, а Дубонос просидел на одном месте не менее четверти часа. Он никогда не мог предположить, что так тяжело приходить на новое место. Вот кровать Булавина. Может быть, это коричневое одеяло с потертой шерстью, очевидно полученное из запасов курортного ведомства, укрывало его предшественника. Он вспомнил свои встречи с Булавиным. Обычно они проходили накоротке. Последняя встреча — на торжественном обеде по случаю получения его дивизионом ордена Красного Знамени. Еще их решили поставить рядом, большого и маленького, и смеялись. Теперь шутки окончились. Булавина нет. Команда наершилась, плохо его принимает. А что, если за то, что он утопил свой корабль? Эта мысль обожгла его своей неожиданностью. Война? Но во время войны одни водят корабли хорошо, другие плохо. Потом, эта непредвиденная задержка у крымских берегов, вследствие чего самолеты врага настигли корабль на рассвете. Задержка произошла не по его вине. Пункт, указанный для высадки разведчиков, оказался хорошо охраняемым, и ему пришлось нащупать более удачное место. Он выполнил задание, но корабль все же погиб. Разве будешь объяснять каждому, как все произошло? Неплохо было бы рассказать историю последнего рейса вот этому лейтенанту, похожему на Милочкина, а он безусловно нашел бы время передать его рассказ команде. Хотя чего ему заискивать? Война продолжается, будут возможности показать себя и посмотреть на них. Померяться силами... Размышления, навеянные госпитальным бездельем и одиночеством, сейчас совсем не нужны. Дубонос встряхнулся, толкнул ногой дверь и, не разгибаясь, вышел из каюты.

В кают-компании, кроме Горигляда, командира ожидали, не начиная обеда, лейтенант Губанов — механик катера, сумрачный человек с руками, будто пропитанными соляром, и толстый краснощекий боцман Баштовой. На выцветшем кителе Губанова были два ордена Красного Знамени и медаль «За оборону Севастополя». Губанова Дубонос встречал в Хопи, вместе с Булавиным, и тогда этот неулыбчивый человек, с растопыренными белесыми бровями и морщинками по всему лицу, не оставил о себе почти никакого впечатления.

— У меня был механиком Денисов, — сказал Дубонос, когда все разместились за столом, — очень любил машины.

— Так и нужно, товарищ командир, — заметил Губанов.

— А вы любите?

Губанов приподнял брови, и мимолетная гримаска недоумения пробежала по его лицу. Но потом он снова точно замкнул лицо и бесстрастно сказал:

— Люблю.

— Очень? — спросил Дубонос, досадуя на себя за глупый, как ему казалось, разговор. — А водку пить любите?

— Не люблю. Водку пить не люблю...

— А вы, боцман?

— Могу, товарищ командир. — Боцман оживился. — Мы сейчас устроим. По правде сказать, уже приготовлено, но... не знал, как вы посмотрите, товарищ командир.

— Я смотрю положительно. В госпитале не попадало, скажу прямо, соскучился. Если бы только поковыряли, ничего, кажется, можно тогда спиртное. Но нашли еще шок. Откуда у меня шок? Придумали, наверное, врачи.

Боцман успел моргнуть коку, лично прислуживавшему у стола, и тот вскоре появился с графином и рюмками, которые он ловким движением расставил перед каждым. Команда, вероятно, уже пообедала, так как опять заговорила чеканка. Рюмки задрожали на столе. В открытый иллюминатор вместе со звуками чеканки входили запахи моря, и то виднелась, то исчезала полоса воды. На волнах прыгали щепки, и сизо-фиолетовые масляные пятна играли под солнцем.

Вместе со звуками пневматической чеканки, дробной и отчетливо-резкой, похожей на пулеметную строчку, долетали слова песни, известной Дубоносу только по мотиву. Он слышал когда-то эту песню, уже после оставления Севастополя, от моряков крейсера. Теперь бн внимательно прислушался, в такт мотиву пошевеливая губами.

...Лежали враги где попало
Вповалку на крымской земле.
Это было похоже на припев — повторили два раза. Потом снова ворвались басы, крикливо и надрывно, и слов не разобрать. На лице Дубоноса промелькнула досада. Горигляд переглянулся с боцманом, алчно оглядывавшим графинчик. И вот слова снова дошли до слуха, когда вырвался густой и отчетливый голос, очевидно, запевалы:

А палуба. «Красного Крыма» Нам надолго стала землёй...

— Карабака поет, — нагнувшись к Дубоносу, сказал боцман. — Его голос всегда выделишь от остальных.

— Хорошая песня, — сказал Дубонос, уже не вслушиваясь в слова, — и понятная. Ушли из Крыма и думают вновь вернуться победителями. А мотив прямо-таки гимн... Вроде «Варяга»...

— Только более оптимистичен, — сказал Горигляд.

— Пожалуй, — согласился Дубонос. — Ну, на чем мы остановились? Ага...

Первый тост нужно было произнести, конечно, в шутливом тоне. Но неразговорчивый механик, сразу же по-деловому углубившийся в тарелку, вызывал досаду и как бы поддерживал чувство неловкости, владевшее Дубоносом с утра. А тут еще отказ от рюмки водки, какой-то подчеркнутый отказ.

— Когда окончим ремонт, товарищ Губанов? Кстати, ваше имя и отчество?

— Через неделю, товарищ командир. Мое имя и отчество просто — Иван Иванович.

— Долго... неделю долго. Командир дивизиона приказал закончить ремонт поскорее, Иван Иванович.

В конце обеда первоначальная неловкость несколько рассеялась. Горигляд, все время не теряя почтительной выправки, много говорил о команде катера. Он хвалил людей с юношеской чистосердечностью и последнее происшествие с «высаживанием днищ у бочек» объяснил только лишь тоской по погибшему командиру. Сейчас команда старается загладить свою вину. Недельный срок ремонта и так был очень коротким, люди работают день и ночь, и если срок будет сокращен, конечно, они поднажмут, но только за счет сна и отдыха. Команда катера умеет делать все с одинаковым азартом — и воевать, и работать, и погулять.

Фамилии, такие, как Гетман, Ковтун, Дзюба, Матюх, Закопаев, Карабака, Кириченко, обрастали плотью, приобретали формы. Это уже не была линия одинаковых и чужих загорелых лиц, которые он так недавно видел на палубе, это были люди со своей предысторией, привычками, индивидуальными особенностями, подвигами. Губанов ушел сразу после обеда. Его ждали и уже несколько раз пытались вызвать из кают-компании, но, может быть, стеснялись нового командира. Катер на ремонте напоминает небольшую мастерскую, элементы строевого подчинения как бы растворяются в чисто производственном труде, похожем на труд, рабочих, где руководящая роль принадлежит инженеру. Дубонос отлично понимал это и в другое время был бы просто доволен передохнуть от своих командирских дел, послоняться по берегу, посидеть с приятелями в офицерском клубе, а может быть, даже суток на двое отлучиться либо на охоту, либо порыбачить в горной речушке. Но сейчас какое-то подчеркивание Губановым независимости и главенствующей роли показалось ему несколько оскорбительным. Поэтому после ухода Губанова он все рассеянней слушал помощника, выкурил две папироски, предложенные ему боцманом, и вышел на палубу. Там все шло своим чередом: стучала пневматическая чеканка, обжимая заклепки наружной обшивки бортов, коротко вспыхивало голубое с искоркой пламя автогена, матросы перетаскивали станину и как будто с недовольством пережидали, когда пройдет командир. У крупнокалиберного пулемета, на мостике, дежурил краснофлотец с биноклем, у пушек возились комендоры, тут же стояло ведерко с краской, и из него торчали захватанные кисти.

Механик и боцман успели переодеться в комбинезоны, из-под расстегнутых воротов виднелись тельняшки. Они работали вместе с краснофлотцами и теперь ничем от них не отличались. Команда, как было видно, давно сработалась, и все у нее получалось ловко и споро. Опытный глаз Дубоноса подметил это с удовольствием. Подозвав проходящего мимо Горигляда, он расспросил его о подробностях ремонта. Горигляд сообщил, что команда знает о необходимости закончить ремонт на два дня скорее. Приказание командира доведено до всех. Горигляд стоял перед ним, вытянув руки по швам, вскинув юношескую свою голову, и с четким выделением всех подробностей отвечал на вопросы.

— Как у вас с рулевым устройством? — спросил Дубонос.

— Ничего, товарищ командир, — ответил Горигляд и покраснел.

— Вот так я ловил всегда Милочкина, — сказал Дубонос, — тот тоже, краснея, выдавал себя.

— Я вас не понимаю, товарищ командир...

— Катер-то рыскает, лейтенант?

— Немного.

— Рулевое устройство нужно проверить. Ну что это за корабль, если рыскает, не держится на курсах!

— Конечно, это худо, товарищ командир, но мы решили сделать главное, основное, и, если останется время, конечно, занялись бы рулевым устройством.

— А если я сам им займусь? — спросил Дубонос и подморгнул помощнику, чем смутил его еще больше.

— Вы?! — удивился Горигляд.

— Значит, вы меня плохо знаете, лейтенант. Или, описывая меня, Милочкин поскупился. Ведь я старый, просоленный рулевой. Вы занимайтесь своим, а рулевое хозяйство придется мне наладить, от альфы, так сказать, до омеги. Помощников мне много не нужно. Я возьму себе подручным этого самого рулевого, о котором вы мне говорили, героя, певца, украинца...

— Карабаку?

— Да... да... его... Вы чем-то удивлены, лейтенант?

— Собственно говоря, товарищ командир, не удивлен. Но представьте себе, вы нам очень поможете. Мы думали тоже заняться рулевым устройством, а два дня сверх пяти, два дня, которые вы... поломали, были отпущены именно на это дело. Теперь прибавляется пара таких... квалифицированных рук...

— Ну, опять покраснели, Горигляд, чистокровный, можно сказать, Милочкин. Идите, пришлите ко мне Карабаку.

Старший краснофлотец Карабака стоял перед командиром. Крепко скроенный и хорошо сшитый человек, ростом на полторы головы пониже командира, но с такими же сильными руками и прекрасно развитыми бицепсами.

— Судя по фамилии, я ожидал увидеть верзилу, примерно такого же, как я сам, — пошутил Дубонос, — поэтому вас я решил использовать подручным, ну, а вы не оправдали моего доверия, товарищ Карабака.

— Оправдаю, товарищ командир, — отчеканил Карабака.

— Посмотрю, товарищ Карабака. Мы займемся хвостовым оперением, как сказали бы летчики. Чтобы следом за кормой — ровный такой, пенистый след, чтобы наш корабль красиво держался на курсе... Вот прямо сейчас и приступим.

Через полчаса команда видела своего нового командира в несколько необычном наряде: в тех же ботинках на толстой подошве с тупыми носами, но в легких нанковых брюках и тельняшке-безрукавке. Возле него трудился рулевой Карабака, и казался он перед командиром просто цыпленком. То, что командир катера сам решил проверить рулевое устройство и довести судно до строгой чистоты линии, сразу стало известно всем. Стало известным и то, что командир прошел морскую службу «от киля до клотика», а начинал на пароходе «Декабрист», который сейчас стоял в порту и готовился к походу.

Ночью, простояв часа три у тисков за слесарной грубой работой, Дубонос, выйдя на палубу, случайно услышал разговор двух краснофлотцев, устроивших небольшую, в кулак, перекурку. Дубонос услышал конец разговора.

— Что ты, Ковтун, у Петра Великого было полторы сажени росту, а у командира всего одна сажень, — сказал один.

— Я Петра Великого не бачив, но в кино бачив, — спорящим голосом бубнил тот, кого собеседник называл Ковтун, — ничуть он не выше нашего командира був, ручаюсь. А чеботы бачив, Гетьман?

— А как же, — с медлительной снисходительностью отозвался Гетман, — сорок шестой номер. Потому он и спасает их, что трудно достать сразу такой размер. Нужна специальная колодка. Слыхал я у ребят, Ковтун, что по нашему командиру теперь можно точно угадать, будет катер тонуть или не будет. Как начнет разуваться, так дело швах. Как обутый, бей до последнего, ничего не бойся, вытянет.

Собеседники помолчали, сплевывая в воду и покуривая. Заслышав твердые шаги боцмана, сразу не исчезли, а степенно дотянули цигарки, стукнули на месте каблуками и ушли в кубрик.

«Черт возьми, — подумал Дубонос, — чего только о тебе не наплетут? И что за глупая шутка: «Как начнет разуваться, так дело швах». Он постоял на том месте, где стояли два приятеля, наблюдая, как иногда мелькали искристые следы — мелкие рыбешки играли в фосфоресцирующем море.

Далеко в горах плакали шакалы, раньше они приходили чуть ли не на улицы городка, и только появление здесь флота, постоянные учебные стрельбы отпугнули их. Невольно вспоминались густые заросли на Молидивских островах и плач зверей, очевидно тоже шакалов, на кромке зарослей и черной воды. Как ему завидовали тогда, и мало кто знал то чувство затерянности, которое всегда испытывал он в чужих океанах. Свое Черное море он любил, здесь выросли и воспитывались несколько поколений его рода, здесь когда-то служил его отец.

Дубонос встряхнул плечами, сырая прохлада забиралась под одежду. Он разгадал в темноте силуэт «Декабриста» и бушприт, похожий на клюв аиста. Давно перестали делать пароходы с бушпритами. Трогательным напоминанием о парусном флоте торчал этот клюв. На «Декабристе» ходил и отец Дубоноса, и годы детства прошли перед ним далекими и сказочными, хотя и в детстве немало было тревог, трудов и огорчений. «Декабрист», кажется, должен пойти в прифронтовую базу. Дубонос еще вчера заметил оживление у парохода, мотание лебедок. Старый пароход, помнивший его моряцкую юность, честно доживал свой век.

3

Опробование катера было произведено точно на пятый день. На мостике появилась фигура командира, отданы команды, и катер вышел в море. До самого горизонта косо неслись пенные барашки. На мостик вместе с водяной пылью долетали крупные брызги. Катер ежеминутно зарывался и, отряхнувшись, как быстрая, привыкшая к воле птица, мчался вперед.

Дубонос отдался привычным ощущениям: он подставлял лицо навстречу брызгам, с удовольствием чувствовал, как вода, попав за воротник, узкими ручейками текла по его телу. Он жмурил глаза и полуоткрывал их, когда водяной столб, как бы вырвавшись из-под катера, падал, растворяясь в пене волн, убегавших с хмурой последовательностью к "берегам, которые играли вдали всеми цветами солнечного спектра. Море почти физически ощутимо входило в него. Он точно наливался его соками. Броски под ногами вначале пошатывали его, но немного спустя уже не действовали. Он словно пришил себя к мостику.

Катер повиновался ему безукоризненно. За штурвалом стоял Карабака, в моторных отсеках находились Гетман, и Ковтун, и сам механик Губанов, на палубе — почти вся остальная команда. Дубонос чувствовал под ногами ритмичную дрожь всех трех машин, видел острый нос и пушку, обметанные искристыми хвостами. За кормой ложился ровный, пенистый след, который долго не терялся, несмотря на накат. Корабль не рыскал, это заметили, и в первую очередь — Карабака, так как тут был результат усилий и его рук.

Катер возвращался на малом ходу. Дубонос прошел почти борт о борт возле своего старого «шипа», отсалютовав ему, что вызвало некоторое недоумение на корабле, — там не привыкли, чтобы к их судну относились с таким почтением, тем более, дерзкие и увитые славой сторожевики.

Лихо ошвартовавшись, Дубонос сошел на берег. Его ожидал посыльный с пакетом, где была вложена коротенькая записка от командира тральщика, только что ставшего у стенки на противоположной стороне бухты. Командир тральщика просил Дубоноса прибыть к нему. Дубонос немедленно отправился туда на шлюпке. На борту тральщика его встретили капитан-лейтенант с седыми висками и очень молодым лицом и командир сторожевого катера Черепанов, тоже недавно закончивший ремонт. Капитан-лейтенант весело и радушно поздоровался с Дубоносом и повел обоих к себе в каюту, подхватив под руки. В каюте на столике была приготовлена бутылка коньяку и апельсины в хрустальной вазе.

— Апельсины! — Дубонос удивился: в это время и здесь редкость.

— Дары Аджарии, — сказал капитан-лейтенант, — когда стояли в Батуми, привезли в подарок из Кобулети. Представьте себе, натуральный королек. — Он взял один апельсин, ловко очистил, отделил дольку и, откусив, потряс в руках. — Видите, сочная и темная мякоть королька. Угощайтесь...

Они сидели у стола. Темно-золотистый коньяк покачивался в рюмках, на маленьких тарелочках горками — кожура. Капитан-лейтенант знакомил их с шифровкой штаба. Их катерам было приказано присоединиться к конвою транспорта «Декабрист», идущего к фронту с боеприпасами и людьми для пополнения десантной бригады морской пехоты.

— Таким образом, вам не придется совершать холостого пробега, — сказал капитан-лейтенант. — Время выхода в море лучше всего сохранить в тайне. Даже в таких городках имеются шпионы. Выйдем ночью тихонько, в море перестроимся. Я пойду мористее, с левого борта, вы, Черепанов, ведущим, а вы, товарищ Дубонос, концевым...




На городок, на бухту опустилась темная и прохладная ночь. В кают-компании было тепло, светло, можно было присесть, откинуться на спинку дивана и хотя бы несколько минут отдохнуть. Дубонос провел взглядом по усталым, озабоченным лицам своих товарищей, ему показалось, что даже бурое лицо Баштового побледнело, и тихо сказал:

— Через полчаса мы начинаем нашу настоящую совместную работу, товарищи. Начинаем делить и хорошее и плохое... Мне хотелось, чтобы вы верили мне. Не только подчинялись... а верили. — Он помолчал и так же тихо добавил: — Так же, как я верю вам...

Необычные слова командира, и тем более, что они исходили от такого великана, а произносились тихим и грустным голосом, подействовали на всех. Между этими разными людьми закреплялись нити духовной связи. Пять суток напряженного ремонта помогли. Губанов смотрел на большие кисти рук Дубоноса, на шрамы, прокрашенные въедливым мазутом, на обветренную и грубую кожу. Механик, проживший в труде, умел ценить вот такие сильные и умелые руки. Губанов понял — слова командира прежде всего относятся к нему, так как хорошо продумал их первую встречу.

— Знаете что, Петр Николаевич, — сказал Губанов, впервые называя командира по имени и отчеству, чем сразу же лично для себя сблизил его с Булавиным, — вы для нас — авторитет. Настоящий авторитет. Мы верим вам... мы довольны, что именно вы назначены к нам...

Лицо Губанова гуще покрылось сеткой морщинок, глаза увлажнились, сухие пальцы, приглаживавшие скатерть, подрагивали.

— Я затеял не тот разговор. — Дубонос приблизил свою руку к руке механика. — Но мне хотелось, чтобы у нас была действительно одна душа. Я тогда верю в удачу, когда одна душа. — Он прикоснулся к руке Губанова, и его пальцы уже не вздрагивали. — Дисциплина — одно, а доверие друг к другу — другое... — Он хотел встать, но, примерившись головой к потолку, улыбнулся и снова опустился. — По приходе на катер, ночью, я случайно услышал разговор двух краснофлотцев — ваших, Иван Иванович, нижних... Они говорили о моих странностях, о ботинках. Сорок шестой номер! «Как начнет разуваться — дело швах...» То есть если я начну снимать ботинки, значит, тонуть кораблю, понятно? Я вспомнил после того один рассказ, написанный еще о той войне. Старый капитан, доброволец-патриот с ампутированной ногой, командовал стрелковой ротой, сформированной из кавказских горцев. Рота воевала хорошо. Неизменная удача и небольшие потери суеверием горцев приписывались деревянной ноге командира. Она будто бы отводила пули от солдат этой роты. Во время одного боя роте нужно было во что бы то ни стало удержать рубеж, который бешено атаковали немцы. Рота долго отбивалась, поредела. В последнюю минуту, когда сам капитан лег в окопе с винтовкой в руках и немцы пошли в атаку густой колонной, солдаты потеряли доверие друг к другу. У них дрогнули сердца... И вот капитан на виду у всех отстегнул протез и, положив его перед собой на бруствер, продолжал стрельбу. Он не мог уйти на одной ноге. Все поняли командира и продолжали отбиваться. Последняя атака немцев была отражена. Капитан, кажется, был убит... Я не хотел верить в смерть этого русского офицера, и поэтому для меня он всегда живет. Я читал рассказ на «Трансбалте», по пути из Порт-Саида. Я не предполагал воевать. Война — буду ходить на транспорте. Пришлось. Мало того, появились эти дурацкие ботинки. Иван Иванович, разуваться не буду. Восьмой раз тонуть не собираюсь.

4

Катер отошел тихо и незаметно, как будто скользнул по маслу. На мостике стоял Дубонос. Караван, как было обусловлено, вначале лег на ложный курс, по направлению к Батуми, а в море переменил направление и пошел к фронту. «Декабрист» медленно шел в середине конвоя, и в кильватере за ним — катер. Море успокоилось. Ночью шли на ломаных курсах. Подводные лодки врага бродили где-то в этих квадратах. Перед рассветом оттуда, от Крыма, пришел рокот моторов. Разведчик два раза прошел над караваном и сбросил «сабы». Лампы осветили черные контуры транспорта и конвойных судов. Пулемет, установленный на верхнем мостике, повернулся в сторону бледных куполов парашютов, повисших почти над головой. Колючие огоньки вырвались из стволов и пошли вверх. «Сабы» погасли. Самолет удалился под косыми линиями трасс. Над морем расширялась светлая предутренняя полоса, горы посветлели и явно очертились на небосводе.

Караван обнаружили, нужно было ожидать атаки. Могли быть подводные лодки, самолеты. Торпедные катера противника, базировавшиеся на Феодосию и Ялту, сюда не доставали, караван шел — пока вне радиуса их действий. Опасность, которую все совершенно точно представляли, так как были людьми опытными, ожидали и к ней приготовились.

На мостике стоял командир. Экипаж при свете встающего солнца видел на мостике его фигуру, возникшую из темноты почти так же, как возникли не видные до этого прибрежные скалы, сброшенные в море под действием давних подземных сил. Караван чаще стал изменять углы. «Декабрист» поворачивался так же тяжело и неохотно, как и шел. На верхних палубах густо стояли моряки в полном вооружении, и светлые пятна их лиц пунктирно прочертились над бортами. Это были отличные воины, их вдумчиво отобрали на кораблях и проводили для тяжелого труда. Они хорошо знали друг друга, и им было легко идти в сражение сплоченными воинским братством.

— Мы не должны дать в обиду таких хороших ребят, — сказал Дубонос Горигляду. — Фашисты, а они должны вот-вот появиться, конечно, набросятся на «Кита», на «Декабриста». Нельзя, чтобы пошел ко дну такой славный народ.

— А может, и не появится противник, — заметил Горигляд, всматриваясь в даль.

— Я знаю их повадки, лейтенант. Кстати, посмотрите влево, не кажется вам, что противник уже появился?

Вслед за этими спокойными словами командира над тральщиком взвился сигнал боевой тревоги. Черные точки приближались. Рваные облака, протекавшие по небу, на минуту скрывали эти точки, но, выходя из облаков, они, приближаясь, становились все крупнее и крупнее.

— Вот тогда в последний раз возле меня находился Милочкин, — сказал Дубонос.

Горигляда уже не было. На мостике стоял только командир, его власть и невозмутимое спокойствие сразу почувствовали все, ставшие на свои места по боевой тревоге.

Самолеты снижались для атаки со стороны солнца. Караван изменил курс, чтобы отразить врага в наилучшем положении. В то время как «Декабрист» круто повернулся навстречу «юнкерсам», сторожевые катера развернулись, чтобы принять удар на себя.

Дубонос опытным глазом заметил слаженность экипажа. Он чувствовал блестящую школу Булавина, отконвоировавшего не менее ста транспортов и выдержавшего почти столько же сражений с воздушным противником. Надо было быть достойным такого экипажа.

Самолеты перешли в атаку. Дубонос знал те критические десятки секунд нахождения на боевом курсе, которые так трудно выдержать под прицельным огнем. «Декабрист» шел, казалось, навстречу опасности, и по обеим сторонам его острого носа, так похожего на нос парусного брига, отслаивались зеленые, с прослойкой пены, волны. Старый корабль работал в полную силу своих машин. Скорость ему была бы сейчас очень нужна, чтобы спутать расчеты штурманов противника, но что он мог выжать из своих котлов? Старый, старый пароход! Сколько перевозил он на малом каботаже пассажиров, виноградного сока, джутовой пеньки, рыбы и мандаринов!

Рокот авиационных моторов сменился свистом. Навстречу свисту понеслись тонкие светлые линии, и свист сразу погас. Теперь были непрерывно слышны стук и гул своих орудий и пулеметные очереди, точно чьи-то нервные руки раздирали над морем огромные куски плотной парусины.

«Декабрист» тоже стрелял...

Дубонос отдавал команды. У пушек и пулеметов работали так же уверенно и спокойно, как внизу в моторных отсеках, как у румпеля. Выскакивали дымящиеся гильзы, поблескивали отполированные ребра казны, и у носового орудия мелькали треугольниками сгибы брезентовых рукавов номеров, подающих снаряды. Атака была принята огнем...

Потом море ответило грохотом: высоко взметнулись столбы, будто на пути кораблей вскипели подводные гейзеры. Дубонос услышал визг осколков, и, хотя он отвык от этого визга и непроизвольно захотелось пригнуться, он не пригнулся. Орудие выбросило последний стакан, подхваченный замковым. Светящаяся пыльца опускалась в море, и о борт ударили крупные волны. «Декабрист» шел измененным курсом. Бушприт торчал, как клюв какой-то гигантской старой птицы, не способной уже взлететь с поверхности моря. Тральщик шел опять мористее, катер Черепанова снова нырял впереди. С тральщика сигналили: «Поздравляю с успехом». На мостик пришел Горигляд, взволнованно радостный, с оцарапанным носом, по которому катились алые капельки крови.

— Сбили их с двух заходов! У нас потерь нет, товарищ командир! — кричал он, и этот странный крик был вполне понятен Дубоносу: лейтенанта оглушила стрельба.

— Приказано подобрать летчиков, товарищ командир! — продолжал сигнальщик.

— Два самолета сшибли! — снова кричал Горигляд. — Вот только неясно кто? Наши расчеты уверяют, что они...

На воде плавал только один человек. Резиновый пояс, окружавший туловище вражеского летчика, очевидно, мешал ему и не давал возможности работать руками. Когда катер подошел ближе, стало заметнее испуганное лицо летчика, слипшиеся волосы, бледный лоб. Ему не спеша бросили конец. Боцман, руководивший операцией по спасению, не торопился. Краснофлотцы, схватившись за поручни, что-то кричали летчику и сучили кулаками.

Летчик быстрее заработал руками, замелькали его ладони. Ухватившись за канат, он притянул его ближе к груди. Краснофлотцы, подтащив его метра на два от борта, перенесли канат к корме. Он раскрыл рот, блеснули зубы, он что-то закричал, но вот голова его окунулась в гривастую струю; выпрыгнув почти наполовину из воды, он закричал и снова исчез.

Баштовой был сейчас похож на одного из персонажей репинской картины запорожцев, пишущих письмо султану.

— Вытаскивайте его! — приказал Дубонос.

— Будете говорить с ним? — спросил Горигляд.

— Зачем он мне?

— Куда его?

— В таранный отсек.

— Есть, в таранный отсек!

Лейтенант весело спустился по трапу.

Дальше путь проходил спокойно. Над кораблями барражировали истребители. Обнаженные скалистые берега проплывали перед глазами. Губанов сидел в кают-компании и ел вареную свеклу, круто посыпая ее солью. Пальцы его окрасились.

— Можно? — спросил Дубонос, нацеливаясь в тарелку.

— Пожалуйста, Петр Николаевич...

— Помогает от желудка? — спросил Дубонос.

— Точно не знаю... Просто люблю. Мне всегда кок варит свеклу.

— На тральщике меня угощал командир апельсинами королек. Тоже темно-красный, такой же, — сказал Дубонос, с аппетитом раскусывая бурак.

— А я апельсины не люблю, — сказал Губанов, — они кислят.

— А я не люблю халву. — Дубонос засмеялся. — Помню, в детстве еще, в Николаеве, я на спор съел коробку халвы, и после того так опротивела...

— Теперь халвы нет, — серьезно заметил Губанов, — а ореховую халву я любил.

Они съели тарелку свеклы, вытерли руки и поднялись на палубу, ни слова не сказав о недавно проведенном бое, о своих впечатлениях. Только когда Губанов взялся за поручни, чтобы снова нырнуть вниз, так как опытное его ухо уловило какие-то чужие звуки в правом моторе, Дубонос спросил:

— Как во время этого приключения, — он покрутил пальцем, — вели себя мои критиканы?

— Гетман и Ковтун? — догадался механик.

— Да.

— Как нужно вели себя — работали, — сказал механик и скрылся в люке.

— Как будто всю жизнь воевал наш механик, — сказал Дубонос Баштовому.

— Воевать не страшно, товарищ командир, — приподнимая круглые свои брови, точно нарисованные углем на красном лбу, ответил боцман, — не страшно, когда с пользой. Вот в первом году было трудно воевать, горько. А теперь веселее. Идем к прежним крымским базам. К родному Севастополю. Наверное, скоро начнем немцев со всего водоплеска вытряхивать, товарищ командир.

— Почему так думаешь, Баштовой?

— Все потащили к фронту. Вчера ночью над берегом десятка три лайб и баркасов прошли. В устьях стояли до этого... Ночами идут...




...Катер мчался вперед. Виднелись очертания знакомых берегов прифронтовья. Поднимались на пурпурном закате мыс и далекий шпиль часовни на противоположной стороне бухты. Докатился отдаленный рокот орудийного выстрела береговой батареи. Низко над водой возвращался морской ближний разведчик, свесив поплавки и поблескивая мотором.

— Вот и дошли, — сказал Дубонос Горигляду.

— Первый ваш рейс после ранения прошел благополучно, товарищ командир.

— Вы налет не считаете?

— Заурядная вещь, товарищ командир.

— Вы молодец, Милоч... простите, Горигляд.

Караван вытягивался строго в кильватер Черепанову, который без помощи лоцмана знал проходы в минных полях. «Декабриста» ожидали автомашины, приткнувшиеся для маскировки под стенами домов, под деревьями. У стоянки дивизиона сторожевые катера конвоя встречали представители разведки, чтобы принять пленного немецкого летчика, о котором было сообщено радиограммой-шифровкой.

Дубонос приставал к борту другого катера, ошвартованного рядом из-за тесноты пирса. Таким образом, чтобы попасть на берег, нужно было пройти палубы двух сторожевиков. Команды ошвартованных катеров, зная о поимке летчика, были на палубах. Пленного вытащили из таранного отсека, помещения довольно неудобного и узкого, и передали в руки прибывших в порт представителей нашей разведки. Его усадили в машину и повезли в штаб.

Вечером командир дивизиона, старый приятель Дубоноса по торговому флоту, говорил ему:

— Ты, кажется, попадешь вовремя к нам. Кое-что предстоит.

За окном комнаты на малом газу урчала машина, быстро разгружали хлеб и ящики с продовольствием. На веранде кто-то играл на гармонике популярную песенку «В землянке», и ему негромко подпевали два-три мужских голоса. Ветер, усилившийся к ночи, загибал край чистенькой занавески и шевелил раму. Вестовой, широкоплечий малый с размашистыми движениями и добрым лицом, накрыл письменный стол скатертью, быстро исчез и появился с подносом, уставленным тарелками с салатом из помидоров, консервированной колбасой и холодной кефалью.

— Ты знаешь, Петро, — сказал командир дивизиона, — вот за этим столом, помню, мы не одну ночь просидели с Цезарем Куниковым, когда он готовился к десантной операции на Мысхако. Вот был человек! Все должен был вызнать, все расспросить, все вынюхать. Рисковал обдуманно. Любил людей Куников, зря не хотел сжигать...

Дубонос насупился. Эти слова, может быть и не обращенные непосредственно к нему, прошли холодком по его спине. Снова пришли воспоминания о погибшем экипаже, о друзьях, унесенных морем. Командир дивизиона былдостаточно умным человеком, чтобы догадаться о причине перемены настроения своего друга.

— На себя не принимай, Дубонос. Ты в этом случае не виноват. Ты сам знаешь, у моряков все дела видны, как дробинка на блюде. Ни горок тебе, ни щелей, ни блиндажей. Знай, тебя никто не обвиняет, и не полоскай себе больше мозги глупыми мыслями. — Он посмотрел на приятеля, в черных его глазах заблистал молодой и искренний смех. — Ботинки-то опять спасал, Петро? Чертова кукла!

— Опять. — Дубонос отмахнулся своей крупной рукой. — Намокли, потом ссохлись, насилу натянул.

— Ну и чудак! Хочешь, я тебе подарю ботинки. У меня помощник где-то добыл. Прямо скажу, с витрины...

— Таких, как мне нужно, не достанешь. Обязательно на номер меньше.

— Ну тогда давай заправляться, дружище. Вот запеленгуем-ка эту кефальку... А потом потолкуем по-серьезному.

5

На катере Дубонос заметил теперь, после первого боевого эпизода, особо подчеркнутую подтянутость и стремительное исполнение приказаний. Команда явно старалась угодить своему командиру. Дел было опять много. Готовились к крупной операции, где должны были участвовать все мелкие корабли базы.

Напряженное ожидание заметно было в наземных частях и у моряков. Готовилось большое дело. Севастопольцы чаще посматривали на далекие горизонты, моряки из Николаева запели новую песню про свой город, дунайцы вспоминали свой выход к Одессе и Херсону. Ожидание как-то еще больше объединило всех, так как в это время вспомнилось все прожитое — и героическое и трагическое.

Продолжалось по-прежнему все обязательное в такой беспощадной войне. Сражалась морская пехота на Малой земле, «бомберы» топили вражеские транспорты и иногда сами гибли вдали от своих, штурмовики атаковали быстроходные десантные баржи и катера, сбривали огнем брошенные для атак роты горно-альпийских стрелков, подлодки несли свою строгую и таинственную службу, «морские охотники» гонялись за подлодками врага, сторожевики выбрасывали разведчиков, мелкие диверсионные группы, вывозили из Крыма раненых партизан, прикрывали вместе с торпедными катерами «тюлькин флот», ходивший каждую ночь на жертвенный подвиг к Малой земле...

Прикрывая коммуникацию Малой земли, остались без горючего два наших торпедных катера. Они дрейфовали. Нужно было отправить им горючее и тем спасти их. Радиограмма от торпедистов поступила утром, и выход в море в это время суток был очень опасен. Обычно с первыми лучами солнца прекращалась суета на море и корабли ожидали ночи.

Командир дивизиона, объяснив Дубоносу положение, сказал:

— У тебя катер надежный, команда тоже не плохая. Возьми Черепанова и отправляйся.

Катера Дубоноса и Черепанова быстро погрузили бензин, вышли из бухты, обогнули мыс и пошли под прикрытием скалистых берегов. Ведущий катер Дубоноса резко изменил курс и пошел при ясном небе и штиле на виду противника. Команды катеров находились на палубах. Противник, наблюдая за странным поведением кораблей, выжидал. Дубонос, пройдя несколько кабельтовых у берега, снова изменил курс и пошел прямо на город. Враг молчал. Катера развернулись влево и самой узкой частью залива пронеслись на полном ходу, чтобы сразу же попасть под прикрытие артиллерии Малой земли. Батареи врага так и не открыли огня. Маневр Дубоноса наблюдали артиллеристы береговых батарей, которым приказали поддержать катера. Они с недоумением наблюдали странное маневрирование катеров.

Но вот катера проскочили залив. Командир гвардейского дивизиона восхищенно воскликнул:

— Здорово, Дубонос! Но попадись мне в таком положении вражеские катера — моментом бы накрыл!..

Вскоре катера растворились в темной полосе крутого побережья, а вернулись открытым морем вместе с торпедными катерами.

— Вы очень хладнокровны, товарищ командир, — сказал Горигляд Дубоносу на пути к домику командира дивизиона.

Дубонос поднимался широким шагом и молчал. Выйдя на горку, он приостановился:

— Не то слово, лейтенант. Хладнокровные — гадюки, лягушки. Так и называются они хладнокровными. А человек имеет горячую кровь. А раз так, значит, не может быть хладнокровным. Я тоже боялся, когда маневрировал перед их носом. Но знал: не поймут, в чем дело. Будут выжидать, догадываться, а тут мы и проскочим. А легли бы сразу по курсу, без спектакля, могли бы сразу и накрыть. Ведь у них по тому маршруту каждый метр моря пристрелян. Такая наша война. Малы мы, но увертливы. — Дубонос после последних слов невольно оглядел себя и засмеялся: — Малы мы... Тоже придумал, да?

— Вы сейчас уже не кажетесь мне таким... великаном, — сказал Горигляд, — а вначале я даже того... растерялся.

— Ну опять покраснели, лейтенант! — Дубонос взял его под руку и зашагал вперед. — Но во время сегодняшней прогулки вы были бледны и чутки...

— Чуткий? Почему вы вдруг заметили это?

— Вы слышали еще издалека свист снаряда. Я наблюдал за вами. У вас сразу вспыхнули уши, а потом, когда снаряд плюхнулся в воду, вы снова приняли свой прежний вид. Представьте себе, лейтенант, наблюдая за вами, я, может быть, совершенно отрешился от чувства собственной опасности. Однажды, во время боя с торпедными катерами, по моим брюкам ползла медленно-медленно букашка, кажется, она называется божья коровка. Я командовал, кричал, думал о враге, так как он здорово нас тогда защучил, но следил за букашкой. Она меня так заинтересовала, что я не думал о личной опасности. Думал: улетит или не улетит? Слышит ли она пальбу? Откуда она попала на катер? Неужели занесло ветром с берега? Всегда помню эту букашку. Довез ее, помню, до земли, осторожно вынес на траву, лети...

— А теперь такой букашкой был я, товарищ командир?

— А ведь в самом деле могли так подумать, лейтенант!

Дубонос остановился, похлопал спутника по спине и пошел очень быстрым шагом, у веранды домика задержался:

— С вами воевать можно. Вы горды в опасности. Стараетесь ее не замечать. Команда все это тоже видит, будьте уверены. Хорошая школа, где вас учили с Милочкиным. Преподаватели были, как говорится, на высоте...

На веранде появился командир дивизиона, в фуражке, сдвинутой немного набок. Он пожал руку Дубоноса:

— Хорошо отработал сегодня... надул их.

— Рад стараться, товарищ командир, — шутливо отчеканил Дубонос.

— Помнишь, как мы их обманули с плавучим краном? — Обратился к Горигляду: — Вы-то не знаете этого случая. Когда гитлеровцы заняли порт, мы сразу же док увели, с шумом, гвалтом. Они еще не могли сообразить тогда, что почем. А потом решили и плавучий кран украсть. Подошли, срубили якорь, подцепили кран таким это туберкулезным буксирчиком и потащили. Из-под носа увели кран. Надо всегда учитывать разную обстановку, все учитывать... Никогда не падать духом...

6

— Товарищи! — сказал Дубонос. — Мы начинаем работу, о которой все скучали. Мы начинаем штурм первого города на пути к Севастополю и Одессе. Слушайте приказ...

Желтенький кружочек света фонаря упал на листок бумаги. Тихо, чтобы его слышали только те, кому надлежит слышать, зачитал Дубонос приказ командования. Он чувствовал дыхание этих двух десятков людей, доверенных ему, и понимал, как он близок сейчас к ним, какая цель связала их всех.

Десантники подходили и садились на другие корабли, которые должны были перевезти людей и снаряжение. Катер Дубоноса тихо отошел только со своей командой. Люди, еще продумывавшие слова приказа, где была отведена им почетная роль, с уважением снова видели на мостике невозмутимую фигуру командира, которая, казалось, была продолжением боевой рубки. Пулемет, силуэтно черневший вверху, там же, где стоял командир, казался личным оружием его, чем-то вроде большого пистолета за поясом. Отряд мелких кораблей вышел следом, почти зачерпывая бортами — столько нагрузили десантников.

Катер Дубоноса шел в авангарде. Экипаж должен был открыть ворота для штурма. Противник закрыл вход в порт боновыми заграждениями, протянув их между двумя языками гранитного мола, укрепив на плавучих металлических шарах. В глубину были спущены стальные тросы противолодочных сетей. Порт был наглухо заперт. На молу стояли пулеметы кинжального действия, простреливающие весь сектор боковых заграждений, и, кроме того, на помощь всегда могли прийти береговые батареи тяжелых минометов и артиллерии. Взорвать ворота порта было поручено экипажу катера. Корабли, подтянутые для штурма, крейсировали в ожидании момента, когда можно будет прорваться в город и выбросить десантные войска.

Экипаж, готовый к подвигу, мчался к железным воротам. С шумом взлетела волна, и острые брызги пронеслись, как дождь в штормовую погоду. Месяц, повисший над горами, вот-вот должен был уйти, и это время совпадало с началом генеральной атаки. Бледный, какой-то мистический свет, проливающийся из-за береговых скал, создавал впечатление невесомости всего корабля, как будто он мчался в воздушном пространстве.

Люди были безмолвны, и говорили только моторы. Зеленые огни выхлопников словно подгоняли катер. Все было рассчитано. Когда катер выпрыгнет из-под того высокого мыса, нависшего над волной, начнется артиллерийская подготовка. Катер пролетел под угрюмыми скалами мыса, попал в светлую полосу лунного света, протянувшегося умирающей полосой из расщелины гор. И вот... высоты, куда был устремлен напряженный взор Дубоноса, мгновенно и почти одновременно озаряются колючими и длинными огнями. На море падает, как удар миллиона молотов, густой орудийный рев. Тишина окончилась, сражение началось. Дубонос командовал, ощущая под пальцами запотевшие отполированные края «телеграфа». Люди в моторных отсеках мгновенно исполняли все его приказания.

Прожекторы противника уже уцепились за боны. Черные металлические шары, как головы каких-то рогатых чудовищ, плясали на холодном и ярком свету. Потом прожекторы ушли, они лихорадочно прощупывали бухту. Дубонос застопорил машины. Взрывом боновых заграждений был занят Горигляд. Короткие взрывы следуют один за другим. Сети падают на дно, цепи порваны. Кипят винты. Головы чудовищ теперь разбросаны, и над ними бегут косые светлые волны. Противник стреляет. Пулеметов не слышно, но видны полоски столбиков и над ухом свистят пули с коротким певучим звуком: пиу-пиу.

Катер бился о стенки мола. Повинуясь приказу командира, на скользкие камни, покрытые синим мхом, выпрыгнул сигнальщик Кириченко. Он возник вверху при свете прожектора. Баштовой, отличный стрелок, приникнув к пулемету всем своим тяжелым телом, бил по прожектору. Сразу упала темнота такая, что не видно своих ладоней. И только быстрые взмахи фонарем, световые слова летят к своим: «Боковые заграждения прорваны. Путь открыт!»

С моря появляются корабли. Они проходят мимо, как тени. Впереди несутся торпедные катера. Город горит, и черная копоть пожарищ носится в воздухе.

— Торпеды! — кричит над ухом возбужденный Горигляд, увлеченный боем и опасностью.

Торпедные катера разрушают береговые укрепления, то что еще не подавлено артиллерией.

Кириченко прыгнул на палубу, подхваченный руками товарищей. Надо уходить. Командир стоял на мостике, все такой же огромный и наружно спокойный, как символ победы, как олицетворение силы воли и чего-то таинственного, что называется воинским счастьем.

Сильнее дрожал мостик, но катер не двигался. Оттолкнутый шестами от мола, он плясал на волнах. На мостике появился Губанов. Дубонос вплотную приник к нему:

— В чем дело?

— Что-то с винтом, товарищ командир. Очевидно, запутался... Проклятые тросы!

— Освободить винт, Губанов.

— Есть! — Он словно отвалился и пропал.

Быстро сбросив ботинки, исчезли за бортом два краснофлотца. Это Дзюба и Закопаев, здоровые и широкоплечие ребята, пришедшие на флот с началом войны из одного и того же приднепровского села.

Губанов, наклонившись через поручни так, что казалось, вот-вот туловище перетянет и он очутится тоже в воде, наблюдал, как в черной волне то появлялись, то снова ныряли чубатые головы Дзюбы и Закопаева.

— Что там? — спрашивал он.

— Трос намотало на винт.

— Лопасти погнуло, Закопаев?

— Вроде терпимо, товарищ механик! — отфыркиваясь, орал Закопаев.

— Скорее, ребята, — почти молил Губанов.

— Трудно...

Прожектор побежал по волнам. На его сильном луче появились и исчезли два мотобота, широкие и неуклюжие, потом луч вырвал из темноты быстрый торпедный катер, задержался, помогая бить артиллерии. Дотянув до них, луч остановился. Неподвижная цель точно приклеила этот липкий, подрагивающий свет. Неподвижная цель привлекла внимание противника. Со всех сторон на них полетели снаряды и мины.

— Сменить людей. Следующих! — скомандовал Дубонос.

Теперь видно, как за борт неуклюже переваливается грузное тело боцмана и ногами бросается в воду худой и сутулый командир отделения рулевых старшина второй статьи Тютчев. Мины визжали совсем недалеко. Только тем, что цель слишком заманчива и ясно видна, можно объяснить причину промахов. Но «вилка» сжималась.

Смерч, выпрыгнувший из-за кормы, обдал водой и осколками все их суденышко.

Через секунду руки Баштового, будто вымоченные кровью, судорожно вцепились в поручни. Его подхватили и перевалили на палубу, следом вытащили Тютчева.

— Ранены? — спросил Дубонос.

— Да, тяжело, — ответил Горигляд.

— Следующих! Надо спешить.

— Разрешите мне, товарищ командир.

— Нет, вы не пойдете, лейтенант. (Губанов стоял перед командиром, мокрый, измазанный чужой кровью.) Там нужны очень сильные руки.

Противник перенес огонь по катеру. На нем скрестились еще два прожектора. Бой разгорался. Корабли, отвалив от берега, уходили за новыми партиями морской пехоты.

Катер сбил с толку врагов. Они заподозрили какую-то новую хитрость и старались во что бы то ни стало утопить катер, повисший над портом, как привидение.

— Еще одного! — кричали Губанову снизу.

— Я пойду, товарищ командир, — вызвался Горигляд.

— Нет, — сказал Дубонос, — я сам... Мне не раз приходилось распутывать трос, черт возьми.

— Вы?! — воскликнул Горигляд.

— Да. Вы остаетесь за меня. Продолжайте огонь. Может, сумеете потушить эти проклятые свечи.

Дубонос спрыгнул с мостика. Он нагнулся, чтобы сбросить ботинки. К нему подскочил Ковтун.

— Не надо, — крикнул Ковтун, — не надо, товарищ командир!

— Что такое?

— Мы пойдем, мы...

— Ага! Понятно! — Дубонос остался в ботинках. — За мной! — приказал он Карабаке. — А вы, Ковтун, марш вниз. Чтобы, как скомандую, сразу полный вперед.

Ковтун скрылся в люке, а Дубонос и Карабака прыгнули в воду. Прошло несколько секунд, и эти несколько секунд люди катера запомнили навсегда.

И вот командир снова на палубе.

— Полный вперед! — скомандовал Дубонос.

Катер снова ожил. Палуба задрожала под ногами, и суденышко выскочило из лучей прожектора. Дубонос нагнулся над боцманом и тихо стонавшим Тютчевым и сказал им:

— Там не так-то легко было распутать эту чертову снасть.

Затем он поднялся на верхний мостик, мокрый и, казалось, дымный от испарений. С его кулаков, изрезанных о металл, сочилась кровь. Горигляд восхищенно глядел на своего командира; это было трудно заметить, но Дубонос чувствовал сердцем. Так в такие минуты всегда смотрел на него Милочкин, восторженный и храбрый юноша.

— Так нельзя, товарищ командир, — сказал лейтенант, — так никак нельзя...

— Почему?

— Команда может обидеться, товарищ командир.

— Я знаю... Но команда была занята у пушек, пулеметов, у машин. Они начали сгорать, очищая винт... Я не хотел сжигать людей, лейтенант. Они мне еще пригодятся... С сегодняшнего дня я расквитался со своей совестью. Вы должны понять почему. Милочкин понимал меня с полуслова, он понимал меня даже без слов.

— Я тоже понимаю вас, товарищ командир.

Катер приближался к базе. Он подчинялся строгому расписанию боя, который только начинался.

Люди экипажа видели, как с рассветом на мостике ясно обозначилась высокая фигура их командира.


Оглавление

  • Люди одного экипажа
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6