Любовник ее высочества [Хейвуд Смит] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Хейвуд Смит Любовник ее высочества

1

Конечно, это был грех, но ведь совсем невинный и очень приятный – ежедневный ритуал, маленькая уступка чувственности, молчаливый праздник в тепле и комфорте. Она ни за что не скажет отцу Жюлю на исповеди об этих кратких минутах восхитительного наслаждения. У нее будет еще одна тайна, ну и что такого? Их и так накопилось уже немало.

Стоит ли признаваться в том, что ей нравится чуть-чуть понежиться на мягкой пуховой перине? Энни поглубже зарылась в одеяло. Наверно, так уютно может быть только в ласковых материнских объятиях, но матери она никогда не знала, хотя часто видела ее во сне. Энни хотелось получше сохранить утреннее тепло, чтобы оно грело ее весь длинный холодный день.

Слабые отзвуки пробуждения жизни в монастыре безжалостно напоминали о долге и предстоящих обязанностях. Шуршали одеяния монахинь, поскрипывали петли открываемых дверей – каждый спешил занять свое место с самого раннего утра.

Придется вставать. Все, наверное, уже идут в часовню.

Набрав в грудь побольше воздуха, Энни откинула одеяло и села на кровати, спустив ноги на каменный пол. Пар от дыхания туманным облачком повис в воздухе. Поспешно натянув шерстяные чулки, она быстро пробежала по холодному полу к тазу для умывания и локтем разбила тонкую блестящую корочку льда на его поверхности. Вздрогнув от ледяной воды, окончательно проснулась и начала шептать привычную утреннюю молитву: «Аве, Мария, Пресвятая Дева».

Сняв ночной чепец, она потянулась за платком, висящим возле умывальника, густая каштановая коса распласталась по спине. Оделась Энни очень быстро, каждое движение было выверено за годы жизни в монастыре. Застилая кровать, она ощутила привычное чувство вины – ни у кого в монастыре не было такой роскошной постели.

Открыв дверь, Энни застыла на пороге, и у нее вырвался сдавленный стон: «Да спасут меня святые Петр и Павел!» Коридор был пуст. Его побеленные стены высвечивались в сумерках, предвещая рассвет.

Она опять опоздала к утренней мессе! Если сестра Жанна поймает ее, то определенно наложит епитимью.

Энни сбросила деревянные башмаки и, схватив их в руки, бросилась бежать. Она домчалась до колоннады и, пробежав еще ярдов пятьдесят, догнала сестру Николь, степенно идущую в самом конце молчаливой процессии монашек и послушниц. Вздохнув с облегчением и надев на заледеневшие ноги башмаки, она влилась в утреннее шествие.

Сестра Николь наклонила голову и тихо шепнула Энни на ухо:

– Наша младшая сестричка сегодня не похожа на раннюю пташку. Будь осторожна, малышка. Сестра Жанна обрадуется любому поводу наказать тебя.

Энни не поднимала головы, пока они шли к часовне.

– Я знаю, сестра Николь, знаю. Но последнее время бог не позволяет мне вскакивать по утрам. Так трудно вытаскивать себя из постели!

Легкое недовольство промелькнуло в ответе сестры Николь.

– Энни, ты всегда предпочитаешь во всем обвинять бога, а не себя за свое дурное поведение. – Пожилая монахиня покачала головой. – Теперь помолчим, мы не должны нарушать тишину.


После мессы Энни первой вышла из часовни. К счастью, сестра Жанна не сделала ей замечания по поводу опоздания. Строгая наставница, по-видимому, впервые за долгое время решила проявить к ней милосердие.

Энни шла по коридорам монастыря, и ее переполняло горько-сладостное чувство – незамысловатый, не поддающийся течению времени ритм жизни. Женский монастырь был единственным домом, который она знала. С самых ранних дней ей казалось, что она и все сестры плывут, подобно листьям, по течению медленной и спокойной реки. День за днем, неделя за неделей, год за годом – то ли жизнь, то ли сон. Работа, покаяние, прославление бога, упокой души. Раньше ей было достаточно, но в последнее время чувство умиротворения стало исчезать.

Ладно, можно успокоиться занятиями с отцом Жюлем. До них в кабинете матушки оставалось еще полчаса. Можно потратить их на молитву, но ей давно хотелось попасть в кабинет матушки Бернар пораньше и в одиночестве при свете дня, а не украдкой ночью, посмотреть старинную Библию, которая лежит на видном месте в алькове, но читать ее не разрешается.

Поднявшись по лестнице, она сняла деревянные башмаки и бесшумно подошла к кабинету. Тяжелая дверь была приоткрыта, и, услышав сердитые голоса, она замерла. Матушка Бернар почти кричала:

– Жюль, вы просто сошли с ума! Здесь, с нами, она в полной безопасности. Она не знает, кто она такая. Она никогда…

Отец Жюль прервал ее:

– Селеста… Я настаиваю. Разве у нас есть выбор? Маршал знает, где она и кто она. Сейчас вся власть в руках кардинала Мазарини, точно так же, как это было при кардинале Ришелье. Если не действовать быстро, бог знает что может случиться. Мы можем получить приказ от королевы-матери или от епископа, посылающий ее… в колонию для прокаженных или куда-нибудь похуже. Он может подстроить похищение в пути, и мы никогда не узнаем, что с ней случилось.

Энни слышала, как священник, продолжая говорить, нервно ходит по кабинету.

– Нет, нет. Брачный союз лучше всего. Только в нем ее спасение. Я позабочусь, чтобы церемония была публичной и очень пышной. У меня есть связи при дворе. Нетрудно будет добиться присутствия королевы-матери.

Матушка Бернар жестко напомнила:

– Жюль, вы отправляете овечку в логово льва. Неужели вы думаете, что она сможет уцелеть при дворе? Она с трехлетнего возраста никуда отсюда не выходила. Она дитя и вряд ли готова к судьбе, которую вы ей уготовили, – сурово обратилась она к нему. – Похоже, вы хотите добиться своих честолюбивых целей, используя невинное дитя! Я не допущу этого!

Отец Жюль мрачно ответил:

– Мазарини – хитрый, злобный человек. Я отошел от мира, став священником. А он хочет использовать веру как орудие, чтобы перестроить мир по своим собственным планам. Он недостоин быть даже священником!

– Позвольте напомнить, – остановила его матушка Бернар, – что вы говорите о принце церкви! Его преосвященство занимает это место по велению господа. Но если Мазарини так злобен, как вы утверждаете, как вы можете посылать бедную девочку к нему в когти! Лучше Энни остаться здесь.

Услышав свое имя, Энни окаменела. Она понимала, что оставаться в таком положении опасно, но сдвинуться с места не могла.

Беспокойное движение шагов прекратилось. Энни услышала скрип кресла, застонавшего под тяжестью тела отца Жюля.

– Я долго молился и много думал, как поступить, еще до того, как мне сообщили, что высшие власти знают, где она. Какое-то время я размышлял, не выдать ли ее замуж за кого-нибудь из моих прихожан, надежного и достойного человека. Но сложившиеся обстоятельства заставляют действовать в открытую. Не иначе, как вмешалось божественное провидение.

– Вы, священники, – возмутилась матушка Бернар, – всерьез считаете возможным обосновывать свои решения божьей волей!

Когда отец Жюль вновь заговорил, его голос звучал утомленно:

– Энни лучше подготовлена к жизни при дворе, чем вы думаете, и за это во многом следует благодарить вас. Вы приучили ее к дисциплине, к умению сдерживать свои желания. Я знаю, что страсти заперты в ее душе, как джинн в бутылке, но она умеет держаться спокойно и скрывать свои истинные чувства. Такие способности помогут ей добиться благосклонности двора. Я пытался научить ее понимать корни интриг и политических игр при дворе. Вы сами часто говорили мне, что ее надо воспитывать почти как мужчину. Что ж, ее образование вполне достойно французской герцогини.

Дыхание ветра колыхнуло воздух, и петли двери заскрипели. Отец Жюль сразу замолчал, и в тишине послышались его приближающиеся шаги.

Энни обернулась и увидела перед собой сердитое лицо отца Жюля. Силы покинули ее, ноги подкосились, и она свалилась прямо на пол.

Подхватив ее под руки, он позвал:

– Матушка, взгляните, что мы уже натворили! Бедняжка в обмороке! Помогите перенести ее на скамейку.

Поддерживая Энни с двух сторон, они положили ее на обитую бархатом скамейку в комнате матушки.

– Итак, что ты успела услышать, Энни? Только говори правду.

Заикаясь, Энни пролепетала:

– Я… шла в кабинет на занятия. Дверь была чуть приоткрыта, и, когда я хотела постучаться, я услышала ваши голоса. Вы разговаривали так сердито, что я не посмела вмешаться. Я думала, что мне делать, и тут услышала, что отец Жюль говорит, что меня надо отослать отсюда.

Она умоляюще посмотрела на аббатису:

– О, матушка, вы не отошлете меня?

– Перестань рыдать, – проворчала матушка Бернар. – Я всегда знала, Энни, что любопытство не доведет тебя до добра. – Она раздраженно повернулась к священнику: – Девочка слышала достаточно, чтобы испугаться. Готова она к этому или нет, но для ее спокойствия вам лучше ей все рассказать. – Она чуть не ткнула пальцем ему в лицо. – Я ухожу.

Энни настолько удивилась поведению матушки Бернар, что перестала плакать и икать.

Отец Жюль подошел к скамейке и сел на краешек.

– Я надеялся, что у меня будет возможность осторожно подготовить тебя, но ничего не вышло. Бог в своей безграничной мудрости выбрал путь, по которому мы должны следовать. И мне тоже кажется, лучше тебе все объяснить.

Энни улыбнулась сквозь слезы.

Священник склонил голову.

– Я обещал твоему отцу дать тебе достойное образование. Я уверен, ты понимаешь, что… м-м-м… предметы твоего обучения были не совсем обычными. – Он остановился. – Милая Энни! Неужели ты никогда не удивлялась, что мы уделяем так много времени изучению политики и светской истории? А другие предметы! Неужели тебе не приходило на ум, что тебя готовят к чему-то другому, а не к монастырской жизни?

Хотя говорить правду было сейчас скорее всего рискованно, ее сжигало любопытство, которое она старалась скрыть.

– Конечно, я этому удивлялась. – Она упорно смотрела в пол. – Но я считала, что знание наук, особенно медицины, может мне пригодиться, если я потом буду работать в больнице вместе с мирскими сестрами.

– А как быть с математикой и военной стратегией? Как можно их использовать в женском монастыре или в больнице? – Отец Жюль мягко взял ее за подбородок и приподнял голову, чтобы видеть лицо. – Ты и в самом деле думала, что Платон, Аристотель, Плиний, Цицерон или Цезарь так необходимы для жизни прихода? – Его добрые глаза, казалось, читали ее самые затаенные мысли. – Скажи правду, дитя мое, неужели ты всерьез веришь, что твое призвание – быть монахиней?

Энни не могла больше обманывать ни его, ни себя.

– Нет, святой отец… нет.

Энни закрыла лицо руками и горестно зарыдала. С тех пор как бог наградил ее ежемесячными женскими мучениями, в ней все больше и больше росло ощущение взрослости, какой-то солнечной радости и полноты жизни. Плотские утехи занимали ее мысли все чаще, заставляя забывать о святости и благочестии.

Отец Жюль достал из кармана своей рясы чистый кусок грубой льняной ткани. Промокнув слезы на ее щеках, он сказал:

– Я замечал мечтательность в твоих глазах, когда мы говорили о разных событиях и значении силы, власти над миром. Я знаю, ты воображала себя участницей этих приключений.

Энни покраснела.

– Скоро они тебе действительно предстоят. Ты будешь представлена королю и королеве-матери. – Он усмехнулся, видя, как ее глаза засияли. – Тебя с завтрашнего дня начнут учить светским манерам и правилам поведения при дворе. Когда ты будешь готова – может быть, уже в следующем месяце, – я лично поеду с тобой в Париж.

Отец Жюль продолжал:

– Энни, после долгих молитв и размышлений я решил выдать тебя замуж. Человек, которого я выбрал, – достойный молодой дворянин, принят при дворе, офицер королевской гвардии. – Он остановился, словно следующие слова застревали у него в горле. – Герцог де Корбей. Твой жених знатен, с прекрасной репутацией и происхождением. Тебя ждет великолепное будущее, и ваши дети будут носить благородное имя. Подумай об этом и постарайся приготовить себя к новой жизни. – Он встал со скамьи. – Я жду тебя и сестру Жанну завтра утром. А сейчас иди к себе и помолись.

Болезненно задетая, Энни повернулась и вышла в коридор. Спотыкаясь, она еле добрела до комнаты, почти ничего не видя. Вскоре ей придется покинуть это привычное, знакомое убежище навсегда.

Войдя наконец в свою келью, она опустилась прямо на холодный пол в полном изнеможении и зарыдала глубоко и отчаянно, как ребенок.

2

Филипп пробирался по темным парижским улицам к апартаментам Великой Мадемуазель, с быстротой и ловкостью кошки находя кратчайший путь в лабиринте узких улиц. Сегодня их встреча будет последней и решающей.

Его будущее и, возможно, даже свобода зависят от того, насколько убедительно ему удастся сегодня ночью сыграть роль оскорбленного. Его спектакль должен быть безукоризненным, иначе Великая Мадемуазель никогда не позволит ему уйти.

Связь с ней – могущественнейшей и богатейшей женщиной Франции – была приятной и льстила самолюбию, однако пришло время расстаться. Он не собирался позволять принцессе – как и любой другой женщине – вертеть им по-своему. При мысли о предстоящем гневе царственной любовницы на лице Филиппа возникла язвительная усмешка. Принцесса пока еще не знает, что имеет дело с достойным противником. Он способен перехитрить целую армию со своим тонким чувством стратегии и не станет добычей принцессы, какую бы хитрую ловушку она ни приготовила для него.

Последние отблески вечерней зари погасли на затянутом облаками небе, когда Филипп наконец добрался до Пале-Рояль. С каждым шагом его решимость крепла. Он давно научился поддерживать в людях ошибочное представление.

Он и так тянул с разрывом достаточно долго. Если сейчас не действовать быстро и решительно, принцесса непременно использует их связь, чтобы втянуть его, капитана королевской гвардии, в ряды мятежников. Он был в этом совершенно уверен, особенно с тех пор, как узнал, что принцесса – а не ее отец, Гастон Орлеанский, – стоит за спиной Фронды.

Если Великая Мадемуазель добьется своего, то он должен будет помочь ей сместить королеву-регентшу и сделать регентом Гастона Орлеанского.

Он должен действовать. Долой страсть, долой слепое увлечение! Главное – победить, сохранив свое положение при дворе. Филипп досыта наигрался в опасные придворные игры, применяя то силу, то обаяние, и играл так хорошо, что добился – он, бесправный и безденежный младший сын, – столь прочного места среди сливок общества, что даже его отец мог позавидовать. Теперь у него есть свое место в жизни, и он не позволит принцессе отнять его.

Запах сырости вернул его к реальности. Сена уже близко. Он поднял голову и увидел слабый отблеск света факелов на низких облаках. Ну что же, он почти пришел. Филипп пересек Риволи, двигаясь к низким стенам Тюильри. Дойдя до массивной деревянной двери в нише стены, он, прежде чем открыть ее, окинул внимательным взглядом пустынную улицу. Булыжник мрачно блестел после ливня, в настороженном сумраке не раздавалось ни звука, в тени стен не было заметно ни малейшего движения. Филипп вытащил из кармана тяжелый ключ, вставил его в замок, повернул и скользнул внутрь.

Она ждала, как обычно, изящно вытянувшись на бледно-золотистых тонких простынях. Мягкий свет свечей озарял комнату, возле тяжелых занавесей стоял маленький столик с легким ужином для двоих. Филипп почувствовал прилив страсти, то ли в ответ на ее откровенно призывный взгляд, то ли при виде ее прекрасного тела, пышного каскада роскошных волос.

Его решимость дрогнула. Может быть, отложить разговор на одну ночь? Окунуться в море чувств, переполняющих его при ласке ее восхитительного тела? Это подействовало как ушат ледяной воды. Принцесса была красива, прекрасно сложена, умна – и знала это, но ее самодовольство преждевременно. Он не поддастся ее чарам.

– Вы неотразимы, как всегда, Филипп. Садитесь сюда, рядом. Давайте… поговорим немного до ужина.

Поговорим. Как же!

Он сел возле огня, мягкий изящный диван казался слишком маленьким для его стройного, но мощного тела. Она не спускала с него прищуренных глаз. Он молчал, чувствуя ее настороженность, всем сердцем солдата был готов к сражению.

Филипп никогда ни на минуту не забывал, что принцесса столь же опасна, сколь соблазнительна. Она упивалась интригой, как хмельным вином, и за каждым ее словом, сказанным и не сказанным, стояли опыт и сила французской нации. Не лучшее свойство для женщины, но грозное оружие для противника. Его кровь вскипела от острого ощущения опасности, которое так влекло его к принцессе с первых дней их романа.

– Так что?

Принцесса внимательно вглядывалась в аристократическое лицо своего любовника, освещенное пляшущим светом камина. Золотистые блики пробегали по его угольно-черным волосам и вспыхивали искрами янтаря в синих глазах. Молодой герцог действительно был хорош. Под бархатом и кружевами скрывалось мощное, тренированное тело солдата, и она жаждала видеть его в своей постели. Что означают эти вопросы и отстраненность?

Когда он наконец заговорил, сухо и формально, дистанция между ними стала еще очевиднее.

Она оказалась совершенно не готовой к его следующим словам.

– Мадемуазель, я вынужден просить вас прекратить нашу связь.

Она окаменела.

Он пристально смотрел на нее.

– С первой минуты нашей встречи мы оба знали, что наше положение слишком различно и наш роман не может быть долгим.

В висках у нее бешено стучало, она ждала продолжения.

Он встал, подошел и опустился на одно колено, почти прикасаясь к ней… но только почти!.. Голос был такой знакомый и звучал искренне, но слова казались заученными.

– Вы знаете, судьбой вы предназначены другому. Жить, понимая, что только одного человека вы считаете достойным себя, что вы хотите быть королевой, – нестерпимо горько для меня. Это отравляло лучшие минуты нашей близости. Я не могу дольше это выносить.

Нахлынувшая ярость принцессы сдерживалась откровенным изумлением. Отказываться от нее, прикрываясь смирением? Филипп был незначительным лицом при дворе, но всегда казался искренним и покорным. Она сама редко позволяла себе быть правдивой, но в его словах, казалось, звучит искреннее чувство, да и в темно-синих глазах таилась боль. То, что он видел в их связи нечто большее, чем простую интрижку, было приятно.

Он взял ее за руку.

– Если в вас есть хоть капля жалости, если я что-то значу для вас, отпустите меня. – Взгляд его больших выразительных глаз обжигал ее. – Позвольте мне уйти. – Филипп помедлил: – Я женюсь. Отец это устроил. Ей восемнадцать лет, она сирота и воспитывалась в монастыре где-то на юге. Она моя дальняя кузина.

Принцесса заставила себя остаться спокойной. Хотя его слова ранили ее в самое сердце, ответ звучал почти ласково:

– В вашем возрасте пора жениться, Филипп. Но какое отношение это имеет к нам?

– Если вы соизволите отпустить меня, я попробую хоть в чем-то найти успокоение. – Принцесса молчала, и Филипп продолжал: – Женитьба принесет мне большое приданое, королева одобрила наш брак. Долг и честь требуют, чтобы я повиновался. Обстоятельства таковы, что у меня нет выбора.

Нет выбора, он сказал! Почему же она могла отказывать королям, твердо сопротивляясь настойчивости отца, короля Франции, церкви. Она дорого заплатила за право самой решать свою судьбу, и он говорит ей, что у него нет выбора! Гнев охватил ее, но она понимала, что никакие оправдания, никакие расчеты не изменят жестокой правды его слов. Их судьбы определены разницей их положения.

Ставший вдруг недосягаемым, Филипп еще больше возбуждал страстное желание принцессы, его нежность раньше так помогала ей успокаивать смятенные чувства. Такой ласковый и страстный любовник! Она так жаждала его, что почти сдалась призыву тела.

Почти…

– Не драматизируйте, Филипп. – Она небрежно освободила руку. – Мне всегда нравилось, что вы можете смирять любовный пыл. Я возненавижу вас, если сейчас, разливаясь в сантиментах, вы все зачеркнете.

Принцесса подошла к камину и остановилась, прекрасно зная, что в отблесках пламени через тонкую сорочку ясно видны очертания ее соблазнительного тела. Ей больше, чем когда-либо, хотелось его ласки, его любви, но сейчас нельзя было позволить страсти затмить рассудок. Она быстро прикинула возможные пути и способы дальнейших действий. Пожалуй, правильнее уступить, чтобы потом стать победительницей.

Она подошла к столику и взяла грейпфрут.

– Как трогательно! Бедная сиротка прямо из монастыря попадает в объятия герцога. Конечно же, весь двор будет в восторге от такой новости. Каждый захочет увидеть это необыкновенное создание. Вы будете засыпаны приглашениями.

Филипп поднял голову и вздрогнул, встретив взгляд светло-голубых глаз принцессы. Обычно в ее глазах светился огонь желания или нежность. Сейчас же они были сумрачны, как зимнее небо. Принцесса пристально и холодно глядела на него. Неужели ему не удалось убедить ее!

Она слегка улыбнулась.

– Не огорчайтесь, Филипп. У вас еще все впереди. Мы хорошо позабавились оба, но, признаюсь, это стало несколько утомительно. – Подойдя к камину, она отвернулась. – Боюсь, что в последнее время ваше общество перестало мне казаться таким уж приятным. Возможно, лучше расстаться сейчас.

Только едва заметная напряженность голоса выдавала ее боль.

Итак, она поверила в его ложь – во всяком случае, внешне. Он заметил оттенок горечи в ее голосе и нарочитое спокойствие поведения. На мгновение его охватил приступ раскаяния. Впервые Филипп подумал, что Великая Мадемуазель, отделенная от людей своим происхождением и своими амбициями, очень одинока.

Скрывая жалость, он смело посмотрел ей в глаза и сказал ту ложь, которая была ей необходима:

– Всю оставшуюся жизнь я буду лелеять в памяти каждую минуту, проведенную с вами. Моя любовь, мое восхищение вами будут со мной всегда.

Он ушел, как и пришел, тайно.


Чем ближе подходил Филипп к своему скромному дому, тем легче становилось у него на сердце. Конечно, только время покажет, что ему будет стоить ночной разговор. Великая Мадемуазель не из тех, кто сдается без боя, она в лучшем случае может изящно отомстить. Он отнюдь не обольщался, зная, что за прошлое придется расплачиваться.

Войдя в свой кабинет, он сразу же налил себе коньяку и сел к столу, вытянув ноги. На столе лежала груда писем и счетов. Векселя… Долги… Он взял ближайший листок.

«На реставрацию главного здания поместья Мезон де Корбей, Шевре, выдать семьдесят пять франков плотнику Галу, нанятому его милостью герцогом Корбеем».

Филипп задумался о своем недавно приобретенном титуле: незначительное герцогство, подходящее для младшего сына. Он вгляделся в кольцо с гербом на руке, держащей бокал. Нечто сходное с ним самим – всего лишь копия утерянного оригинала. Как глупо было предполагать, что его отец действительно хочет помочь ему, уговаривая заполучить герцогство давно умершего кузена. Отец был равнодушен к Филиппу, и его неожиданное внимание и настойчивость должны были иметь какие-то скрытые причины. Однако получение титула и надежда иметь собственные доходы заставили Филиппа согласиться.

Во всем этом было что-то подозрительное. Очень странно, что отец не потребовал поместье для себя. Филипп был абсолютно уверен, что маршал, будучи самым старшим кузеном умершего герцога, мог легко доказать свои права на наследство герцогства Корбей.

Старший брат Филиппа, Генрих, тоже не хотел беспокоиться об этом. Филипп не сомневался, что Генрих не упустил бы случая, если бы поместье имело реальную ценность. Что же задумал маршал? Что же, власть или деньги привлекло внимание отца?

А, похоже, из поместья не извлечь большого дохода. Не лишенное особого, дикого очарования, Мезон де Корбей и его запущенное хозяйство поглотили последние остатки денег Филиппа. Он только начал приводить все в порядок и разбираться в хозяйстве, как маршал вызвал его к себе и, показав ему брачный контракт, непререкаемо заявил:

«Я позаботился о вашей женитьбе. Обеспечено солидное приданое. Здесь место для вашей подписи, внизу, после подписи королевы. Прошу».

На мгновение Филипп почувствовал себя беспомощным, как в далеком детстве, когда отец, жестоко поколотив, приказал запереть его на несколько дней на голубятне. Может быть, эта женитьба тоже наказание, тюрьма?

Однако Филипп проглотил обиду, и не только из чувства долга, чести, сыновнего послушания или финансовых расчетов. Филипп хотел иметь сына, хотел больше, чем чего-либо в этом жестоком и неустойчивом мире. Женитьба давала ему эту возможность. Да и приданое не помешает.

Он глотнул еще коньяку, наслаждаясь терпкой горьковатостью напитка. Не стоит после свадьбы оставлять здесь этот прекрасный коньяк. Он поселит жену в поместье, а сам вернется к службе при дворе и займет там положенное место. Но теперь уже не как робкий младший сын, чья бедность ограничивала его возможности, вынуждая использовать любовные связи и прибегать к интригам. А в имение он будет приезжать достаточно часто лишь для того, чтобы обеспечить появление на свет сына и наследника.

Он встал, зевая. Теплая волна от выпитого коньяка разливалась по всему телу и чуть кружила голову. С принцессой покончено. Ему действительно пора жениться. А в жены сгодится любая, лишь бы могла родить ребенка. Хорошо бы, чтобы у нее не было дурной болезни и она не была бы совсем глупой.

Не дай бог, горько подумал он, если у нее будет и то, и другое.

3

Луиза, герцогиня де Монпансье и Великая Мадемуазель, как ее звали все французы, разъяренно металась от стены к стене своего роскошного будуара, как тигрица в клетке. Она нервно то складывала, то раскрывала золотистый веер, и его резкие щелчки в тишине звучали, как удар хлыста.

Как он посмел! – негодовала она. Она одарила своим вниманием это ничтожество, а он отплатил ей тем, что бросил ее.

Она даже себе не признавалась, как много он для нее значит – как часто при одном воспоминании об их близости сладкая дрожь пронзала ее тело; он, как ни один мужчина, умел чувствовать ее настроение, каждую мысль, каждое движение. Она скроет свое негодование. И насладится холодной продуманной местью.

Милый герцог еще пожалеет о том дне, когда решил расстаться с ней!

А что касается этой сиротки-невесты, она быстро расправится с ней, когда придет время. Приятно будет видеть их брачную постель, усыпанную не розами, а только шипами, которых им хватит на всю жизнь.

Резко сложив веер, Луиза упала в кресло возле стола. Веер полетел через комнату прямо в огонь. Она смотрела, злобно улыбаясь, как чернеет и съеживается вышитый шелк.

Может быть, это и к лучшему. Филипп слишком отвлекал ее от единственно важной задачи, на которой необходимо сосредоточить все внимание. Их связь была ошибкой. Любовники должны служить только для развлечения. Она слишком умна, чтобы не знать истинную цену нежных взглядов и лживых признаний мужчин, с которыми делила ложе. Такие встречи лишь ненадолго успокаивали ее страстную натуру. Даже Филипп не смог утолить тоску и опустошенность ее души.

Только такой мужчина, которым со временем станет король Людовик XIV, один способен изгнать бесплодную пустоту, осуществить тайную мечту, мечту, которая все изменит.

Луиза вздохнула, сейчас нельзя расслабляться. Надо привести себя в порядок, подготовиться к великому дню. В сентябре королю Людовику XIV исполнится четырнадцать лет. Коронация состоится через месяц. К этому дню она должна быть готова.

Решив доставить себе хотя бы маленькую радость, Луиза подошла к огромному резному сундуку, отперла его, открыла крышку и благоговейно приподняла угол великолепной мантии, хранящейся внутри. Луиза приложила к щеке холодную полосу меха горностая, окаймляющую мантию, и зарылась лицом в мягкий пурпурный бархат.

Мантию шили лучшие мастерицы целых три года. Украшенная драгоценными камнями и жемчугом, она была такой длинной и тяжелой, что понадобится не меньше двадцати человек, чтобы придерживать ее, когда Луиза будет шествовать по узкому проходу Нотр-Дам. Она считала, что справедливо украсить себя такой мантией во имя короны, которая будет на нее надета, когда настанет этот великий день.

Луиза живо представила себя, стоящую подле короля Людовика XIV перед алтарем в Нотр-Дам. Она должна выйти замуж за него, и тогда Францией будут править истинные короли, чистокровные Бурбоны. Вместе с ней юный король вернет Франции то величие, которое было при Генрихе IV. Разве так уж важно, что она на одиннадцать лет старше? Разница в возрасте может даже оказаться выгодной для короля, почти ребенка. Луиза со своим опытом будет осторожно руководить им, помогая ему управлять их страной, отчаянно нуждающейся в твердой руке.

Она, только она одна может стать ему совершенной супругой: возлюбленной, служанкой, советчицей и другом. И тогда наконец сердце Франции освободится от цепких когтей королевы-матери, испанки.

Луиза с любовью разглядывала герб Бурбонов, вышитый на мантии.

Скоро.

Все шло по плану. Еще до смерти старого короля в стране вспыхивали волнения, вызванные непомерными налогами и бедностью народа. Когда овдовевшая королева Анна стала регентшей своего сына, Луизе стало легче разжигать политические страсти. Луиза улыбнулась, думая, как старательно, сама того не подозревая, королева-мать последние несколько лет сеяла семена собственной гибели. Ни один уважающий себя француз не мог спокойно слышать имя ее любовника Мазарини – итальянца и ставленника Ватикана, – который правил страной вместо нее. Этот политический промах породил Фронду, и Луиза была счастлива поддерживать деньгами восстание дворянства.

У нее есть собственные войска, которыми вот уже почти четыре года руководит ее кузен, мятежный принц Конде. Благодаря огромному наследству состояние Луизы было значительно большим, чем состояние королевы. Казна той была почти пуста, тогда как богатство Луизы оставалось почти нетронутым. День ото дня силы Луизы росли, и теперь это были не только войска Фронды, но и люди Парижа и Орлеана. Если все пойдет по плану, она вскоре соберет достаточно сил. Тогда она пойдет к королеве и предложит успокоить мятежников в обмен на брак с Людовиком. Королева вынуждена будет согласиться. И тогда Луиза, а не эта испанская ведьма, станет истинной королевой.

Она спрятала разгоревшееся лицо в меховую опушку королевской мантии. Королева Луиза и король Людовик. У них даже одинаковые имена. Совершенно одинаковые.

Не совсем уж одинаковые, пробурчал внутренний голос, но Луиза не желала его слушать. Вопрос с наследником можно будет решить позже. Когда они поженятся, королю будет только четырнадцать – возраст достаточный, чтобы вступить в брак, но недостаточный, чтобы иметь детей. Ничего, всему свое время.

4

Звяканье колец гардин отдавалось в ушах Филиппа как звон скрещивающихся сабель. Он застонал и спрятал гудящую голову под подушку, укрываясь от солнечного света, пробивающегося сквозь веки.

Где, черт возьми, Жак? Уж он-то знал, как облегчить пробуждение Филиппа, не то что Сюзанна, которая громыхала по спальне громче, чем телега лудильщика по булыжнику. Даже подушка не спасала от этого адского шума.

Он взревел:

– Бога ради, женщина, потише!

Запах перегара, который задерживала накрахмаленная наволочка, был таким мерзким, что Филипп, невзирая на шум и свет, отбросил подушку.

Он еле дышал в попытках справиться с тошнотой. Похоже, слугам нет дела, до чего худо их хозяину. Что делать, они раньше не были слугами. Жак, до того как Филипп выкупил его из темницы четыре года назад, был обычным крестьянином.

По правде говоря, Филиппу некого было винить, кроме себя, за удручающее отсутствие дисциплины в его скромном домашнем хозяйстве. Каждый день, приходя домой из дворца или гарнизона, самое последнее, чего бы он захотел, – это отдавать приказы или пороть прислугу, чтобы штат был в должном повиновении.

Штат. Вот уж неподходящее слово. У него были только Жак и Сюзанна, и оба имели весьма смутные представления об обязанностях прислуги. Хотя эта семейная пара никогда не проявляла откровенной непочтительности, они вели себя с ним скорее как с избалованным сыном, чем как с хозяином.

Все еще борясь с тошнотой, Филипп сполз с подушек. Движение оживило утихшую было головную боль.

Сюзанна подошла поближе, пристально взглянула на него и, достав из-под кровати пустой ночной горшок, поставила его перед ним на одеяло.

– Похоже, ваша милость, он вам понадобится. Вы просто позеленели. Извините, что я раскричалась. Это Жак виноват. Я не удивлюсь, если вы отправите его на виселицу, а меня обратно в хижину.

– Тихо, женщина! – Жак подтолкнул ее к двери. – Ты же знаешь, что хозяин не отошлет меня. Его милость приобрел мою вечную преданность, выкупив меня из тюрьмы, и завоевал мою любовь, прислав тебя сюда, чтобы мы были вместе. Он знает, что во всей Франции ему не найти таких верных слуг.

Слабая улыбка озарила лицо Филиппа.

– Славная речь, Жак. Теперь уйди наконец, а то моя голова расколется пополам, и этим все кончится.

Как обычно, слуга был неустрашим.

– Нет, ваша милость, нет. Вы всегда так говорите, а потом выходите и заливаете горе вином себе во вред. Правда, последний раз ваша милость были в таком состоянии больше семи месяцев назад. Съешьте булочку и выпейте коньяку. А потом я сделаю что смогу, чтобы привести вашу милость в приличный вид.

Жак вымыл Филиппа, затем накрыл его грудь льняным полотенцем и наполнил фарфоровую чашу кипящей водой из чайника на очаге. Взбивая помазком пену, он спросил:

– Я все надеюсь, может быть, ваша милость передумает и отрастит бороду или хотя бы усы.

Филипп прикрыл глаза, наслаждаясь теплом пены, прикасающейся к шее.

Хотя Филипп не слишком заботился о внешности, он знал, какой эффект производит его бритое лицо среди моря аккуратно подстриженных усов и бород придворных кавалеров. Подобное отличие выделяло его. Когда его представляли даме, ее взгляд неизменно задерживался на крошечном шраме от удара саблей, который выделялся на безупречно выбритом подбородке.

Женщинам нравились боевые шрамы и истории о них, его коллекция – личных и чужих – военных подвигов производила впечатление даже в пресыщенном Париже.

Филипп быстро понял, что производить впечатление на нужных женщин – кратчайший путь к придворной карьере. До романа с принцессой он тщательно планировал свои любовные похождения и имел неизменный успех. Как опытный воин, он использовал для своих побед ту же стратегию, что и на войне, но трофеи нежных баталий ему были несравненно приятнее.

Впрочем, на войне было проще. В битве мужчина либо побеждает, либо получает ранение, либо проигрывает. В постели все это может случиться одновременно, а последствия ошибки гораздо более опасны и необратимы. Женщины – такие странные создания, способные таять от восторга и тут же стать безразличными, а то и безжалостно-жестокими. Он давно уже отказался от попыток их понять.

Филипп слегка вздрогнул, вспомнив маску безразличия, которую надела на себя принцесса вчера вечером, спрятав под ней свои истинные чувства. Тяжело вздохнув, он заставил себя расслабиться, отдавшись хлопотам Жака.

Закончив с прической, Жак предложил ему пару чулок.

– Эти подойдут, ваша милость? Сюзанна заштопала все дырки.

Филипп ненавидел заштопанные чулки, однако поднял левую ногу и протянул ее Жаку.

– Подойдут. Любые подойдут.

Вся его одежда была искусно починена и заштопана.

Остаток туалета прошел в молчании. Жак наконец застегнул последнюю пуговицу на камзоле своего хозяина и, поколебавшись, решился:

– Прошу прощения, ваша милость, но есть еще одно маленькое дельце…

Филипп хорошо знал такую манеру Жака. Он разгладил большой, от плеча до плеча, отделанный кружевом воротник.

– Выкладывай! Неужели деньги кончились? Я же только вчера давал Сюзанне десять франков на покупки.

– Речь не о деньгах, ваша милость. Точнее, не совсем о них. Я про коньяк. Когда утром я пошел с графином, чтобы его налить, в подвал, то увидел, что бочонок почти пуст. Я вылил все остатки, но в графине коньяка оказалось лишь на несколько глотков.

Филипп, нахмурившись, двинулся к лестничной площадке.

– Попробую выжать хоть немного денег из казначея. Нельзя же оставаться без коньяка. А еды пока хватает?

Жак, спускаясь вслед за Филиппом по лестнице, поспешил его заверить:

– На ближайшие дни у нас все в порядке. У Сюзанны есть славный кусочек говядины на жаркое. Этого достаточно.

Горькая улыбка искривила губы Филиппа. Он никогда не рассчитывал на щедрость своих более богатых знакомых, но нужда заставляла.

– Я, наверное, не буду обедать дома эту неделю. Я получил несколько приглашений. Пожалуй, самое время их принять. – Он остановился у двери, ведущей в библиотеку. – Скажи Сюзанне, что наши денежные затруднения скоро кончатся. После свадьбы ей не придется брать у всех в кредит – от мясника до пекаря. У нас будет много денег.

Слуга поклонился и пошел на кухню. Филипп вошел в небольшую библиотеку, бывшую заодно и его кабинетом.

Закрыв за собой дверь, он подумал, как хорошо было бы так же легко оставить за порогом все тревоги. Здесь была его святая святых, его убежище.

Филипп снял с полки счетные книги – нужно приводить дела в порядок, занести в книгу все записи еще до свадьбы. Как только приданое попадет на счет к его банкирам, процентов хватит и на то, чтобы рассчитаться с долгами, и на то, чтобы вести достойную жизнь. Тогда он спокойно упрячет свою супругу – беременную, если все пойдет хорошо, – в Мезон де Корбей, передаст эти проклятые книги счетоводу и вернется ко двору, на этот раз как человек с положением.

Не так легко было позволить отцу манипулировать им и без возражений согласиться на этот брак, который был ему как нож в сердце. Но Филипп понимал, что сейчас умнее всего выбрать путь наименьшего сопротивления.

Он невидяще смотрел поверх стола, чувствуя, как в голове тупой болью отдается каждый удар сердца. Уступив настояниям маршала, он получит возможность и средства освободиться наконец от участия в замыслах отца. Он по горло сыт отцовскими планами, заговорами и тайнами.

Филипп вздохнул и заставил себя оторваться от раздражающих, безжалостно-подозрительных мыслей о своем отце.

Счета. Сейчас он должен думать только о счетах. Он покончит с ними, а потом проедется верхом.

Настойчивый стук дверного молотка заставил его прервать свое занятие. Он встал и подошел к окну как раз в тот момент, когда запыхавшийся юный посыльный в ливрее Харкуртов протягивал Жаку письмо.

Жак с раскрасневшимся, озабоченным лицом, не медля, появился в кабинете. Он подал запечатанную бумагу.

– Послание от вашего отца, ваша милость. Надеюсь, новости неплохие.

Филипп сломал печать, развернул письмо и прочитал:

«Через несколько недель прибудет твоя невеста. По моим сведениям, она в добром здравии. Принимая в расчет твои денежные обстоятельства, я, конечно, возьму на себя расходы на ее содержание и сделаю все, чтобы достойно представить ее в обществе. Взамен я требую всего лишь, чтобы ты появился там и тогда, где должен быть до свадьбы.

Бракосочетание намечено на двадцать первое апреля в кафедральном соборе в Париже. Я извещу тебя, когда появится твоя нареченная, и мы уточним подробности церемонии.

P.S. Радует, что ты наконец понял, как важно благоразумие для положения в обществе. Сплетни о твоих выходках едва ли произведут благоприятное впечатление на твою будущую жену, и потому я могу только приветствовать твои последние поступки».

Ни вежливых слов, ни выражения уважения или нежности – хотя бы для приличия, а приписка – просто замаскированный под похвалу нагоняй.

– Передай посыльному, что я на все согласен.

Кипя от злости, Филипп пошел за коньяком, но, пройдя полкомнаты, остановился, вспомнив, как скверно ему было с утра.

Нет. Коньяк ничего не изменит.

Да и графин был почти пустой.

Без коньяка. Без денег. Без кредитов. У Филиппа не было выбора, он вынужден полагаться на милость отца, пока не получит выгодного приданого. Вот тогда все изменится.

Тогда, по крайней мере, он будет жить на свои средства. Он будет принят в более богатых и властных кругах при дворе. А со временем у него появится сын.

Филипп просмотрел полки, взял томик римской поэзии и сел в свое любимое кресло. Вскоре он мысленно перенесся на тысячи миль и веков отсюда, наслаждаясь ритмом латинского стихосложения.

5

– Нет, нет. Грациозно! Не качайся, как неуклюжая корова. Вот так. – Сестра Жанна присела в реверансе так плавно и величественно, как клонится под порывом ветра высокий кедр.

Энни удивлялась, как эта угловатая женщина преклонных лет – не меньше сорока – могла так легко выполнять то, чем ей за несколько недель усиленных занятий никак не удавалось овладеть.

– Я стараюсь, сестра, но это все из-за дьявольских туфель. Они жмут, а из-за каблуков пол кажется покатым. Я едва могу ходить, не то что делать реверансы. – Она нахмурилась. – И еще эти дурацкие танцующие шажки, когда опираешься на одну ногу, покачивая другой.

Сестра Жанна с самого начала приходила на их занятия с видом мученицы, но сегодня она была более раздраженной, чем всегда.

– Вам, наверное, следует побольше времени совершенствоваться в искусстве грации, а не оправдывать свою неловкость.

Энни поджала пальцы в тесных туфельках.

– Как глупо со стороны, казалось бы, умных людей предпочитать такую неудобную и непрактичную обувь сандалиям или сабо.

Сестра Жанна смерила ее испепеляющим взглядом.

– Как это с вашей стороны умно, Энни. Почему бы вам не явиться ко двору в своих сандалиях и не объяснить им, как они ошибаются? Уверяю, все будут вам очень признательны. – Она шлепнула Энни по ногам тростью. – А кавалерам, несомненно, доставит удовольствие вид ваших ног в грубых чулках.

Разозлившись на откровенную насмешку, Энни, забыв благоразумие, задала вопрос, который терзал ее с первого же их занятия два месяца назад:

– А кто вы такая, сестра, что учите меня придворному этикету?

К своему удивлению, Энни могла бы поклясться, что в глазах сестры Жанны промелькнула искра уважения. Но ответила она резко:

– Кто я, вас совершенно не касается.

Волна сдерживаемого гнева обожгла шею Энни и прокатилась по телу.

– Напротив, именно это меня и касается. Что за манерам меня учат? Манерам знатной дамы или кого попроще? Откуда мне знать, подходят ли они для герцогини? А я ведь стану герцогиней, если выйду замуж за герцога, не так ли?

Неожиданно тонкие губы сестры Жанны тронула улыбка. Энни впервые увидела ее за те два года, которые сестра провела в монастыре.

– Прекрасно, Энни. Вы говорите, как настоящая герцогиня. Кажется, вы начинаете чувствовать себя знатной дамой и без моей помощи. Возможно, это в крови. Она должна заговорить.

Энни окончательно разозлилась.

– В самом деле? Я и не предполагала, что вы знаете, чьякровь течет в моих жилах.

– Не стоит говорить со мной об этом. Спрашивайте матушку Бернар. – На лице монахини вместо привычной надменности появилось лукавое выражение. – А еще лучше спросите у отца Жюля. Единственное, что я могу вам сказать, это что вы законная дочь герцога. Единственный его потомок. – Она ткнула Энни своей тростью. – Но не вздумайте кичиться этим. Происхождение – воля бога и родителей, а вовсе не ваша заслуга.

Остаток занятия Энни старалась быть послушной, потирая ушиб на руке. Казалось, сестре Жанне доставляет какое-то тайное удовольствие унижать ее. Сколько ей еще терпеть? Прежде чем снова присесть в реверансе, Энни злобно сверкнула глазами.

Ее внимание привлекло богато украшенное распятие на груди сестры Жанны. Крест впервые оказался повернут тыльной стороной, открывая надпись на полировке: «Моей сестре, моему сердцу. Людовик Тринадцатый».

Так кто же тогда сестра Жанна? И когда же она перестанет издеваться над ней?

Она услышала, как тонкая трость сестры Жанны со свистом рассекает воздух, и мгновение спустя ощутила жгучую боль в спине. Энни резко выпрямилась, из глаз брызнули слезы.

Монахиня скомандовала:

– Прекратите мечтать! Будем считать, мы все закончили. Сегодня утром я сказала матушке Бернар, что вы продвинулись насколько возможно. Я сделала что могла, учитывая, с кем я мучилась. – Продолжая сжимать деревянную трость, она уперлась руками в бедра. – А теперь бегом в кабинет к матушке Бернар. Она хочет вас видеть.

Что-то внутри Энни взорвалось. Холодно улыбнувшись, она пересекла комнату и остановилась в нескольких дюймах от пожилой женщины.

– В таком случае это вам больше не понадобится. – Она вырвала трость из рук сестры Жанны, одним быстрым движением переломила ее об колено и швырнула обломки в угол. – Прощайте, сестра Жанна. Молю бога, чтобы наши пути больше никогда не пересекались. – С чувством полного удовлетворения Энни грациозно повернулась и пошла к кабинету матушки Бернар.


– Садись, дитя мое. – Матушка Бернар указала на пустое кресло подле своего стола.

Повиновавшись, Энни метнула опасливый взгляд на дверь кабинета. Хотя она и не слышала позади в коридоре разгневанных шагов, она знала, что сестра Жанна не преминет рассказать матушке Бернар о ее бунте.

Но наказание за такое из ряда вон выходящее преступление явно откладывалось. Сестра Жанна не появлялась, а матушка Бернар была, казалось, всецело поглощена чем-то другим. Обычно живая и собранная, аббатиса не замечала ничего, перебирая содержимое шкатулки для писем. И не обращала внимания на Энни.

Энни немного подождала, но потом решилась:

– Вы зачем-то звали меня, матушка?

Матушка Бернар прикрыла глаза и неразборчиво пробормотала молитву, прежде чем ответить.

– Сестра Жанна считает, что ты достаточно подготовлена и рвешься занять свое место в мире. Отец Жюль с ней согласен. – Она сделала паузу и решительно сообщила: – Завтра ты уезжаешь в Париж с отцом Жюлем и сестрой Николь.

Энни не поверила своим ушам. Не может быть! Завтра! После долгих месяцев приготовлений она все-таки уезжает.

– Завтра на рассвете. – Настоятельница закашлялась. – Хотя твоя свадьба состоится только через несколько недель – полагаю, где-то в конце апреля, – на меня, как на единственную мать-воспитательницу, падает обязанность объяснить тебе некоторые вещи, касающиеся твоего замужества. – Она беспокойно ерзала в своем кресле. – Начнем с того, что, выйдя за эти стены, ты никогда, ни при каких обстоятельствах не должна до свадьбы оставаться наедине с мужчиной. Тут не должно быть никаких исключений.

Энни скрыла любопытство под видом невинного удивления:

– И даже с отцом Жюлем?

– Да, даже с ним. – Матушка Бернар уткнулась лицом в какие-то бумаги. – А что касается того, что будет после твоего бракосочетания… есть определенные… э… физические действия, которые ты, как добрая жена… э… обязана выполнять. – Ее щеки стали пунцовыми. Она вскочила с кресла и пошла к окну, бормоча: – Не знаю, почему Жюль заставляет меня объяснять! Меня послали сюда почти сразу после окончания монастырской школы. Что я знаю об этих мирских делах?

Настоятельница повернулась, крепко сцепив руки. Ее следующие слова были медленными и обдуманными:

– Во время твоей брачной ночи твой муж будет… будет… э… совершать… определенные физические… действия над тобой, которые будут… которым ты… э… покоришься – да, покоришься, как обязана жена.

Энни была поражена растерянностью матушки Бернар. Она обычно говорила обо всем с непреклонной уверенностью.

Мать-настоятельница продолжала:

– Эти действия совершаются для продолжения рода. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Энни, подняв брови, уставилась на матушку Бернар, лицо которой покрывали пятна румянца.

– Что-то, связанное с детьми?

Матушка Бернар с облегчением вздохнула.

– Именно. Ты помогала в коровнике при рождении детенышей и присутствовала в лечебнице при родах, так что с этим процессом ты, я знаю, знакома. – Она опять стала говорить неуверенно. – А что касается зачатия… может быть, те науки, которые ты изучала, рассказывали о размножении разных видов животных? – Она с надеждой посмотрела на Энни.

– Я изучала процесс размножения, но совсем не представляю, как это происходит у людей.

С лица матушки Бернар исчезла улыбка.

– А в природе ты не видела ничего такого, что могло бы… объяснить тебе?

Энни понятия не имела, на что намекает матушка Бернар. Удивленно раскрыв глаза, она покачала головой:

– Нет, матушка. Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Нет? – Матушка Бернар побарабанила пальцами. – Тогда я попробую описать, что в брачную ночь он – твой муж – будет… я хочу сказать, ты будешь… – В растерянности она окинула взглядом комнату, будто надеясь, что каким-то чудом перед глазами предстанут нужные слова. В конце концов она глубоко вздохнула, открыто посмотрела на Энни и сказала, чеканя каждое слово: – Истина в том, что ты без всяких вопросов отдаешь свое тело во власть мужа, когда вы окажетесь вместе в брачной постели. Вот! Это все, что я могу тебе сказать!

Как только разговор вернулся на более безопасную почву, к матушке Бернар возвратилась ее обычная уверенность.

– Мадам Флобер подготовила твое приданое. Твои сундуки готовы и упакованы. – Она подтолкнула Энни к двери. – Ну а теперь беги. У нас еще будет время после ужина, чтобы попрощаться.

Энни уперлась. Завтра ее отошлют в незнакомое место, она должна выйти замуж за человека, с которым никогда не встречалась, и войти в общество, законы которого она почти не знает. Она не позволит избавиться от себя, как от докучливого ребенка, и добьется, чтобы ей объяснили, кто она такая.

– Вы скажете мне мое имя?

Настоятельница встала у окна, рассматривая цветущие клумбы тюльпанов и гиацинтов в монастырском саду.

– Во имя нашего блага, нам лучше прекратить разговор. – Чуть подумав, она посмотрела в глаза Энни: – Спроси отца Жюля.

– Жаль. – Энни подошла к двери и распахнула ее. Прощаясь, она оглядела комнату, где училась последние десять лет, затем перевела обвиняющий взгляд на матушку Бернар. – Надеюсь, придет день, когда вы поймете, как тяжело, если тебе отказывают в самой невинной просьбе, такой отчаянно необходимой.

Закрывая за собой дверь, она услышала тихий ответ матушки Бернар:

– Я давно знаю, каково это, малышка. С того самого дня, как я попала сюда.

6

Прошло уже одиннадцать дней и ночей изнурительного путешествия. Энни подняла голову от плеча сестры Николь и протерла глаза. Было тихо, слышался только храп монахини, да дождь барабанил по крыше экипажа.

Почему они остановились? Всего час назад запрягли свежих лошадей, и отец Жюль пообещал, что, когда в следующий раз они остановятся, она выйдет из экипажа и больше никогда не вернется в эту ужасающую тесноту.

Энни недоуменно посмотрела на священника, но он зачарованно смотрел в окно. Проследив за его взглядом, Энни увидела впереди за деревьями очертания большого города.

Наконец-то после почти двухнедельной мучительной тряски в экипаже они добрались до столицы. Энни вытянулась, чтобы лучше видеть. В туманной дымке весеннего дождя Париж казался нереальным, висящим в воздухе миражом.

Отец Жюль как бы про себя прошептал:

– Вот и ты, моя Прекрасная Дама. Я думал, что никогда больше не увижу тебя.

Он говорил с такой нежностью, с таким сожалением, что Энни неожиданно поняла – он ведь не всегда был пожилым и, наверное, не всегда был священником. Интересно, какие воспоминания о Париже хранит он. Ее глаза жадно впитывали открывшийся вид: увенчанные башенками стены, шпили соборов и угловатые, крытые шифером крыши домов.

Этот город был его прошлым и ее будущим. Энни должна была бы испытывать волнение, увидев Париж, но в душе ничего не дрогнуло. Она, наверное, слишком устала. За последние одиннадцать дней она столько увидела, пыталась впитать так много новых впечатлений, звуков и запахов, что голова была ими переполнена, а удивление и восторг притупились, став привычными. Единственное, что сейчас она чувствовала, – это облегчение, что цель наконец-то видна и их путешествие подходит к концу. Сегодня наконец она все узнает. Отец Жюль обещал.

Спустя два часа они въезжали в позолоченные ворота особняка д'Харкуртов.


Дом и снаружи производил впечатление, но внутри Энни, сопровождаемая отцом Жюлем и сестрой Николь, увидела роскошь, которая повергла ее в какой-то благоговейный трепет.

Все утопало в шелке, сверкало золото, блестело черное дерево, матово отсвечивала слоновая кость. На стенах между зеркалами в золоченых оправах висели портреты мужчин и женщин в мехах и бриллиантах. Бледно-серый и розовый мрамор на полу переплетался в причудливом узоре, ковер у входа был таким толстым, что сандалии Энни утонули в его мягком ворсе. И цветы. Хотя на улице не было и намека на весну, тюльпаны и нарциссы повсюду поднимали разноцветные головки из красиво разрисованных ваз.

Служитель открыл высокую створку двойных дверей.

Когда слуга оставил их одних, отец Жюль мягко предостерег:

– Вспомните, о чем я вас просил вчера вечером. Ничего не говорите, пока не поймете, куда ветер дует. – Он обернулся к Энни: – И даже потом будь осторожна в ответах. Первое впечатление наиважнейшее.

Энни, нахмурясь, кивнула.

После долгого молчаливого ожидания двери наконец распахнулись, и дворецкий провозгласил:

– Его светлость герцог д'Харкурт, маршал Франции.

В центр комнаты вплыл величавый пожилой господин, одетый в самый нелепый наряд, который когда-либо видела Энни. Ее будущий свекор украсил себя гораздо большим количеством лент и кружев, чем любой из тех, с кем Энни встречалась за время путешествия, включая кричаще одетых женщин на улицах Парижа.

Поверх шитого золотом маршальского камзола тянулась атласная перевязь, скрепленная на бедре тщательно собранными гофрированными розетками из плотного шелка. Еще больше розеток было вокруг колен, локтей и даже у подвязок шпор на его сапогах. Изысканные кружева проглядывали сквозь прорези на рукавах камзола, а причудливые кружевные фестоны на манжетах, воротнике и голенищах были шириной более семи дюймов!

Она перевела взгляд на его прищуренное лицо и волосы. Его губы и щеки были странного красного цвета, а кожа, казалось, была обсыпана мукой. Тугие серебристо-серые локоны начинались от макушки и каскадом спускались вдоль спины. Сразу видно, парик.

Напряженность, висевшая в воздухе, была такой ощутимой и плотной, что, казалось, ее можно резать ножом. Энни пришлось прикусить губу, чтобы не рассмеяться. Трудно представить при виде такой нелепой фигуры, что от него может исходить опасность.

Маршал сухо поклонился Энни и сестре Николь, и затем обратился к на удивление отстраненному отцу Жюлю:

– Добрый день. Это вы – священник?

Не сдвинувшись вперед ни на шаг, отец Жюль отвечал:

– Да, я отец Жюль. Позвольте представить вам, ваша светлость, Анну-Марию-Селесту де Бурбон-Корбей.

Энни оглянулась было в поисках этой Анны-Марии, но тут до нее дошел смысл слов священника. Он говорил о ней.

Вот и все. У нее есть имя.

Анна-Мария-Селеста де Бурбон-Корбей. Прекрасное имя.

Бурбон-Корбей… Филиппа тоже зовут Корбей. Но тогда отец Жюль должен был бы сказать, что они дальние родственники.

Энни грациозно присела в реверансе.

Маршал подпер пальцами подбородок и осмотрел ее с головы до ног, как животное на ферме. Заметив шерстяные чулки, выглядывающие из сандалий, он слегка презрительно усмехнулся. Неодобрительно взглянув ей в лицо, он обратил свою речь к отцу Жюлю, словно Энни была маленьким ребенком, недостойным внимания.

– Сожалею, что вынужден принять вас, святой отец, даже не дав возможности отдохнуть и освежиться, но государственные дела требуют от меня безотлагательной поездки в Сен-Жермен, а я жаждал увидеть эту юную даму. – Он повернулся к отцу Жюлю: – Моя жена будет рада встретиться с Анной-Марией-Селестой за обедом. Вам и сестре еда будет подана в ваших покоях. А сейчас мои извинения, я вынужден вас покинуть.

Взмахнув платком и едва поклонившись, он удалился.

Энни взглянула на отца Жюля и замерла, увидев, как он смотрит вслед маршалу. Она даже не предполагала, что отец Жюль способен на такую ненависть.

Отец Жюль, видимо, почувствовав ее взгляд, провел рукой по лицу, словно стирая что-то, и затем спокойно обратился к ней:

– Не стоит обманываться внешним видом маршала, Энни. Он все замечает. Следи за выражением своего лица. Следующие недели тебе будет и так достаточно трудно, старайся не восстановить против себя отца твоего будущего мужа. И будь осторожна. Он слышит все, что происходит в стенах дома. – Отец Жюль сделал им знак подняться. – А сейчас давайте пойдем наверх и немного отдохнем.

Энни послушно поднялась, но сомневалась, что сумеет хорошо отдохнуть, хотя и чувствовала себя предельно усталой. Если сын такой же, как его отец, она погибла.


Энни проснулась в полной панике. Уже светло! Неужели так поздно? Как могла она проспать колокол? Ноющие мускулы взмолились о пощаде, но она, с трудом опершись на локти, в удивлении уставилась на темные драпировки над головой.

И тогда вспышка растерянности уступила место пониманию. Это не монастырь. Это особняк д'Харкуртов. Она протерла глаза и окинула взглядом комнату. Мягко-зеленый атлас покрывал стены, окна были плотно затянуты портьерами из тяжелого дамаска, однако несколько лучиков яркого солнечного света все же пробивались внутрь.

Дверь возле мраморного камина растворилась, и в ней показалась, держа в руках серебряный поднос, худенькая растрепанная девчушка не старше пятнадцати лет. Когда она подошла, от дразнящего аромата свежеиспеченной сдобы у Энни потекли слюнки.

Девушка поставила поднос на постель.

– Добрый день, мадемуазель. Надеюсь, вы хорошо отдохнули.

Внезапно сообразив, что она лежит совершенно раскрытая перед незнакомкой, Энни одной рукой натянула покрывало на грудь, а другой поправила непослушные локоны, выбившиеся из косы.

– Кто ты? И как я сюда попала?

– Как же, я Мари, ваша горничная. Разве вы не помните? Я помогала вам раздеваться.

– Раздеваться? – заметив, что она в одной сорочке, Энни в смущении вспыхнула. – Нет, не помню. – Как такое могло случиться?

Девушка кивнула:

– Когда вчера вечером мы не смогли разбудить мадемуазель на обед, сестра что-то сказала священнику, а затем помогла мне уложить вас на ночь в постель.

– Вчера вечером! – Не веря собственным ушам, Энни выпрямилась. – Сколько же сейчас времени?

– Уже четыре пополудни. Мадемуазель проспала целые сутки.

Застонав, Энни откинулась на подушки.

– Неплохо для первого впечатления.

– Что, мадемуазель?

– Неважно. Позови, пожалуйста, сестру Николь. Я должна поговорить с ней.

Мари сделала шаг назад и пробормотала:

– Сестра вместе со священником в полдень уехали.

Застыв, Энни недоверчиво уставилась на нее.

– Но они не могли уехать, не попрощавшись со мной. – На какой-то миг она отчаянно захотела поверить, что еще спит и все происходящее – просто неприятный сон. Голос упал до шепота: – Отец Жюль дал слово. Он обещал, что расскажет мне про… Он обещал.

– Священник оставил записку. – Мари из-под салфетки на подносе достала сложенную бумагу и протянула ее Энни. – Я предложила разбудить вас, но он не позволил.

Энни прочитала надпись на обратной стороне сложенной бумаги. Странно, очень странно было ей видеть свое имя – до сих пор такое еще непривычное, словно она у кого-то его украла, – написанное знакомой рукой отца Жюля. Она перевернула письмо – на красной восковой печати был оттиск его перстня. Вглядевшись, Энни заметила, что бумага вокруг печати была потертой и слегка розоватой. Кто-то, видимо, вскрывал письмо. Да, священник не преувеличивал, предостерегая ее. Она вскрыла послание и прочитала:


«Драгоценное мое дитя,

знаю, что обещал поговорить с тобой перед отъездом, однако обстоятельства требуют, чтобы мы с сестрой Николь уехали незамедлительно. Ты спала так крепко, что у меня не хватило духа разбудить тебя. И, если быть честным, у меня не хватило духа сказать тебе «прощай». Когда-нибудь я буду держать ответ перед богом за то, что люблю тебя больше, чем остальных овец моей паствы, которых он вверил моим заботам, но я готов отвечать. Прошу тебя, не осуждай меня, прости, что я не смог заставить себя попрощаться с тобой.

Относительно твоего прошлого, Анна-Мария-Селеста де Бурбон-Корбей, знай, что ты можешь гордиться своим происхождением, как немногие во Франции. Твои родители знатного рода, и они имели безупречную репутацию. Знай, что бы тебе ни говорили – они оставили тебе в наследство незапятнанную честь и гордость.

Я молюсь, чтобы ты нашла удовлетворение в браке. При любых обстоятельствах можно обрести счастье, если быть терпеливой и покорной божьей воле. Матушка Бернар и я сделали все, что могли, чтобы подготовить тебя к любым неожиданностям. Бог да благословит ваш союз и направит ваш путь. И может быть, в уголке твоего сердца найдется местечко для бедного старого отца Жюля.

Пиши мне, когда сможешь, всегда помня правила переписки.

Остаюсь твоим покорным слугой и отцом во Христе».


Энни была убита. Уехал. Он бросил ее, оставил среди незнакомых людей, даже не сказав «прощай». Как он мог?

Ей хотелось рыдать, кричать, разбить что-нибудь вдребезги, но она не могла себе этого позволить. Не здесь. Не сейчас.

Она посмотрела на последние строчки… Его правило – никогда не писать в письме того, что может повредить любому из них. Сломанная печать служила достаточным напоминанием. Она теперь одна и не может никому доверять.

Озабоченная Мари вторглась в ее раздумья:

– Мадемуазель выпьет немного шоколада?

– Нет. – Энни покачала головой. Горько разочарованная, она не могла даже и подумать о еде. – Унеси это. Пожалуйста.

Мари унесла поднос и вернулась с одним из нарядов из приданого Энни.

– Прошу прощения, но вас просят спуститься в половине восьмого к обеду. Время еще есть, но, если можно, займемся вашим туалетом…

Энни вздохнула. Как в монастыре, невзирая на все разочарования, жизнь шла своим чередом. Она всунула руки в бархатные рукава.

– Хорошо. После вчерашнего вечера, думаю, опоздать не страшно. – Она встала, запахивая халат. – Должна тебе признаться, Мари. Я никогда не одевалась к обеду. Все наряды я только примеряла. Мне придется полностью положиться на твой опыт.

Мари покусала кончик пальца и поморщилась. – Боюсь, у меня тоже нет такого опыта, мадемуазель. – Затем поспешно добавила: – Я помогала иногда, когда болел кто-нибудь из горничных или приезжали важные гости, – мне хорошо удаются прически, – но я никогда не была постоянной горничной. Обычно я мою посуду на кухне. – У Энни вырвался смешок: ее прислужницей сделали посудомойку.

– Я тоже не настоящая дама. Вот и будем учить друг друга.

7

– Не сюда, Балтус. – Филипп дернул уздечку, придерживая жеребца у поворота к потайной калитке особняка д'Харкуртов со стороны реки. – Сегодня мы войдем через главный вход.

После трех лет тайных визитов, да и то в отсутствие отца и Элен, его мачехи, Филипп насторожился, как на вражеской территории.

Собственно, так оно и было.

Филипп ушел из дома в шестнадцать лет, поклявшись, что вернется сюда только по своему собственному желанию. Он верил, что сумеет избавиться от одиночества, жестокости и бесконечных интриг, преследовавших его в отцовском доме. Но это оказалось иллюзией. Он был по-прежнему одинок, а жестокость просто приняла другой облик и исходила уже от других людей. Восемь лет солдатской службы и три года в королевской гвардии заставили Филиппа понять, что мир – очень неуютное место для младшего сына знатного рода с пустым карманом.

Теперь он должен был выносить самое худшее из всех унижений: пользоваться деньгами отца и безоговорочно подчиняться его воле. Филипп утешался только тем, что после свадьбы он с солидным приданым, которое принесет его жена, станет сам себе хозяином.

У Филиппа вырвался злобный смешок. Он пришпорил коня, переводя его в галоп.

– Поторопись, Балтус. Нужно довести эту выгодную сделку до конца.

Балтус, словно почувствовав беспокойство хозяина, игриво взбрыкнул и помчался легкой рысью вдоль высокого забора, огораживающего парижское предместье маршала. Только очень богатый или обладающий властью человек мог позволить себе иметь подобное.

Привратник услышал, как они подъехали, и приветствовал их с низким поклоном:

– Добро пожаловать в дом, ваша милость!

Его лицо было хорошо знакомо. Память о старой дружбе с садовником, о его терпеливом внимании к нему была приятна Филиппу.

– Добрый вечер, Жан! Я вижу, тебя перевели из сада в привратники.

– Что делать, хозяин. Это место более подходящее для такого старика, как я.

– Ты его законно заслужил. – Филипп прикоснулся к полям своей шляпы в знак приветствия и направил коня в тень вязов, ветви которых, покрытые распустившимися почками, торчали как растопыренные пальцы.

За оградой со времен его детства ничего не изменилось: герб маршала по-прежнему украшал изысканные башенки, все так же зеленел широкий квадрат подстриженного газона. Вдали неясно вырисовывался дом, такой, каким его помнил Филипп. В сумерках он казался еще более зловещим, почти угрожающим. Может быть, потому, что в доме его ждали отец и выбранная им для Филиппа невеста?

Филипп не мог разобраться, как относится к встрече с ней. Пожалуй, прежде всего настороженно. Странно – он очень настойчиво пытался узнать хоть что-то об этой девушке, но не узнал ничего. Она, казалось, появилась из-под земли, ниоткуда. Таинственность ее прошлого вызывала интерес и подозрения. Нервы Филиппа были натянуты, как струны. Ведь эта женщина, бог даст, станет матерью его сына.

Филипп остановился возле каменных ступеней, спешился и бросил поводья ожидающему груму.

– Смотри, чтобы коня накормили как следует и позаботились о нем. Часа через два он должен быть готов для отъезда. – Балтуса явно не обрадовало известие о предстоящем возвращении, пусть даже хозяин и думал по-другому.

– Добрый вечер, ваша милость, – с глубоким поклоном обратился к нему дворецкий. – Монсеньор маршал и мадам герцогиня в парадном зале. Я сообщу о прибытии вашей милости.

Внутри большого дома было тепло и уютно, особенно после уличного первоапрельского холода, но даже потрескивающий в камине возле входа огонь не успокоил Филиппа.

Он заставил себя надеть на лицо маску вежливого безразличия. Он давно уже не тот беззащитный школьник, которого отец вызывал к себе в кабинет, чтобы отругать и наказать; он взрослый человек, вооруженный острым умом, и может говорить со старым герцогом на равных. У Филиппа бывали и более хитрые противники, чем маршал. Эта мысль вызвала легкую улыбку у молодого человека и несколько успокоила его. И все-таки где-то внутри сидело воспоминание детских лет, когда маршал казался ему таинственным злодеем, почти колдуном, который мог все прочитать в его душе и все видел.

Два лакея распахнули высокие двойные двери, и дворецкий провозгласил:

– Его милость герцог де Корбей!

Войдя в большой зал, Филипп насторожился еще больше. Будущей невесты еще не было, но его отец и мачеха были не одни. Присмотревшись, Филипп разобрался, что за люди, внимательно следящие за его торжественным появлением, были в зале. Уже достаточно неприятно было присутствие здесь его старшего брата Генриха и его злобной жены-гарпии – хотя это было неизбежно. Но для чего было приглашать Брусселя и Вандоме, небрежно развалившихся в креслах возле камина? Трудно было найти людей, столь далеких от их семейных дел и неподходящих для сугубо домашнего вечера, особенно в таком неловком для Филиппа положении. Зачем старый маршал это сделал?

Филипп вопросительно посмотрел на него. Выражение на лице маршала было достаточно ясным ответом. Одно то, что Филипп не ожидал ничего подобного, было достаточной причиной пригласить именно этих людей.

Филипп, безмятежно улыбаясь, ограничился легким наклоном головы, коротким, почти на грани оскорбления.

– Мое почтение!

– Наконец-то! Ты, как всегда, опоздал. – Маршал поправил кружевные манжеты своего камзола. – Мне кажется странным, если не сказать больше, что у тебя и сегодня не было желания пришпорить коня. Генрих и Патриция прибыли даже на пять минут раньше. – Он одобрительно улыбнулся старшему сыну. – Ваша невеста немного задерживается, – небрежно обронил маршал. – Она сказала, что спустится через полчаса. Я думаю, что мы вдоволь насладимся обществом друг друга, прежде чем она появится.


Наверху мадемуазель Анна-Мария-Селеста де Бурбон-Корбей едва дышала, стянутая бесконечными шнурами платья из дамаска, Мари закалывала еще одну шпильку в ее прическу, подкручивая последний локон раскаленными железными щипцами. Наконец она объявила:

– Ну, вот. Все готово.

Энни встала, шурша бронзовым шелком, закрывающим золотистый сатин ее вышитой нижней юбки, и двинулась к выходу. Взглянув по дороге в огромное зеркало на стене, она залилась румянцем смущения и поправила большой кружевной воротник, обрамляющий глубокий вырез лифа, открывающий грудь.

– Мари, я знаю, что портниха не делала такой низкий вырез, когда подгоняла блузу.

Мари подала ей веер с туалетного столика.

– Ваша кожа белая, как алебастр. Ее не стыдно показать. – Улыбнувшись, она потянула кружева еще ниже, чем было, и открыла дверь в коридор. – Удачи вам, мадемуазель.

Дворецкий уже ожидал Энни, чтобы проводить в парадный зал. С трудом спустившись по предательски скользкому мрамору лестницы в своих новых туфлях, Энни пересекла фойе. Она едва дышала, не столько от страха, сколько из-за туго затянутого лифа платья. Пытаясь вспомнить хоть что-нибудь из наставлений сестры Жанны, она ожидала, пока двое слуг в ливреях откроют перед ней двери зала.

Энни вздрогнула, когда дворецкий громогласно объявил прямо у нее над ухом:

– Мадемуазель Бурбон-Корбей.

Она собрала все свои силы, чтобы выглядеть уверенно.

Из самого конца зала доносилось журчание беседы группы элегантно одетых людей. Семь пар глаз внимательно следили, как Энни, чувствуя себя неустойчиво в новых тесных туфлях, осторожно пробирается через зал, стараясь не задеть мебель. Энни все время смотрела вниз, помня наставления сестры Жанны о том, что следует держаться скромно.

Драгоценные камни ярко вспыхивали в мягком свете свечей, когда герцогиня и виконтесса плавно обмахивали себя веерами. Они оценивающе осматривали Энни сверху донизу. Взгляды, которыми окинули ее трое мужчин, расположившихся возле камина, были совсем не такими критическими. Кто-то из них станет ее мужем. Ее глаза невольно остановились на одном, стоящем чуть в стороне. Рослая, статная фигура, и гладко выбритый подбородок. Блестящие иссиня-черные волосы и в контрасте с ними кожа, белая, как горло ласточки. Легкий румянец на аристократических скулах.

Энни стоило большого труда отвести взгляд от невероятно привлекательного незнакомца.

Он казался огромной блестящей ночной птицей, его кожа отливала серебром, будто освещенная луной. Темно-синие глаза сияли, как звезды. Рядом с ним остальные казались пустым местом.

Он поклонился в знак приветствия, его движения были плавны и элегантны. Она внутренне отругала себя. Когда Энни спрашивала о своем женихе, Мари не говорила, что герцог Корбей невероятно красив и не носит бороду, так что глупо думать, даже на минуту, что это он.

Энни оценивающе взглянула на двух мужчин рядом с ним. Наверно, ее нареченный приятный молодой человек с высоким лбом и нетерпеливым выражением лица.

Из конца зала Филипп вместе со всеми внимательно наблюдал, как юная тоненькая девушка, одетая, словно солидная дама, неловко идет навстречу им. Филипп почти физически чувствовал острые, как жало, взгляды остальных членов семейства, направленные то на него, то на нее, но ни одним движением не выдавал себя, стараясь смотреть только на девушку, которую отец выбрал для него.

Жена старшего брата, Патриция, хихикнула, спрятавшись за веер.

– Помилуй бог, вы только взгляните на этот наряд. – Она злорадно усмехнулась. – Не правда ли, очаровательно, Филипп? Сразу видно, она не раба моды.

Он прищурил глаза, чтобы получше разглядеть ее в неярком свете свечей. В самом деле, платье было не модным, тускло-коричневого цвета, но в этом не стоило винить бедную девушку. Зато у нее не было характерного длинного носа Бурбонов, который часто портил внешность многих в семействе. Когда она проходила мимо люстры, свет на мгновение таинственно и даже зловеще оттенил ее глаза. Может быть, от этого, или от ее внутренней сосредоточенности, они были столь яркими и лучистыми.

Когда она подошла ближе, Филипп сумел разглядеть рыжеватые искры в ее темных волосах. Где он раньше видел такой оттенок? В его памяти всплыл старинный семейный портрет его великой прабабушки – Марии Стюарт.

Девушка сделала еще несколько неуверенных шагов, и ее широко открытые глаза стали ясно видны. Карие или синие? Она была еще слишком далеко, чтобы точно сказать. Почти против воли его взгляд был прикован к ней. В воздухе висела напряженность.

Филипп отмечал все. В каждом ее движении ощущался страх, чуть прикрытый оттенком бравады. Она казалась непорочной девой, идущей на заклание к алтарю язычников. Ему хотелось броситься к ней и взять под защиту. Такая юная, такая уязвимая… Но он хорошо знал, что это может только казаться. Может быть, это было просто притворством.

Была ли она ставленницей отца? Филипп внимательно всмотрелся в глаза маршала, а затем снова посмотрел на девушку. Они не были похожи на соучастников. Ничего не говорило о сговоре. Возможно, она была такой, как выглядела, – наивной сироткой из провинции.

Если бы все было так просто! Но дела маршала всегда были связаны с интригами и тайнами.

Теперь Филипп смотрел на нее как на женщину, которая будет делить с ним ложе. Ее кожа цвета слоновой кости была безупречна. Лицо было не столь совершенным – рот чуть великоват, нижняя губа слишком пухлая, хорошо очерченный подбородок немного тяжеловат.

Не красавица, но и не дурнушка.

Когда девушка дошла до стены и едва удержала равновесие, Филипп почувствовал, как его щеки залила краска смущения.

Она сознательно остановилась или вообще неуклюжая? Такую неловкость не простят при представлении ко двору.

Патриция опять захихикала, прикрывшись веером. Это ожесточило его еще больше. Филипп достаточно хорошо знал на личном опыте, каково быть объектом семейного презрения. Теперь они будут унижать его еще больше, открыто показывая пренебрежение к его невесте. Анна-Мария, возможно, слишком проста и провинциальна, но она вскоре станет его женой, герцогиней. Раз это так, то она заслуживает внимания и почтительного отношения, а не насмешек.

Знает ли бедная девушка, что, войдя в круг семьи Харкурт, она попадает в змеиное гнездо? С удивлением он обнаружил в себе прилив симпатии и сочувствия к ней.

Почему он так переживает за нее? Ведь она может оказаться такой же колкой и лживой, как Патриция, или же бездумной и безвкусной, как его мачеха Элен.

Что-то в ее глазах говорило, что это не так.

Его размышления были прерваны Брусселем, который тихо прошептал Антуану:

– Она держится так, будто подкрепилась ради такого особого случая изрядной дозой вина для уверенности. Ты тоже так выглядишь, Антуан, когда слегка перепьешь.

Полный ярости сверкающий взгляд Филиппа стер с лица Брусселя усмешку, но выражение пренебрежения на нем осталось.

Смутившись, Антуан попытался смягчить неловкость:

– Она очень мила, Филипп. Просто слишком скромно держится. Это пройдет со временем и с возрастом.

Филипп обернулся, чтобы еще раз взглянуть на свою невесту, которая теперь скованно вытянулась, стоя перед маршалом. Маршал очень снисходительным тоном представил ее своей жене:

– Моя дорогая Элен, позволь тебе представить Анну-Марию Бурбон-Корбей, нашу будущую невестку. Анна-Мария, моя жена, герцогиня Харкурт.

Девушка быстро и неловко присела в реверансе. После того как маршал так же небрежно представил ее Генриху и Патриции, она совсем сникла, чувствуя себя еще более неуверенно. Когда она обернулась, Филипп заметил, что ее огромные карие глаза стали влажными от сдерживаемых слез.

У нее был такой испуганный и затравленный взгляд, будто ее со всех сторон окружала злобная свора собак. Сравнение было не в ее пользу. Его невеста двигалась как манекен и выглядела как разукрашенная деревянная кукла, выставленная напоказ в зале.

И все-таки, несмотря на неуверенность, в ней было что-то особое. Филипп подумал, пока она приближалась к нему, что она, вероятно, умна, но в ее глазах нет даже намека на хитрость или злобность. Чем-то она неуловимо напоминала его маленькую сестричку Элизу. Странно. Они были такими разными. Элиза светлая, как весна, радостная, как первые дни мая, а здесь все в красновато-коричневых и желтоватых оттенках сумрачной осени.

Энни знала, что женщины перешептываются о ней, прячась за своими веерами, и после снисходительного тона маршала было ясно, о чем, но она и не питала особых надежд на успех, стараясь только держаться достойно. Сначала она очень боялась, но теперь ей стало легче. Было бы удивительно, если бы она сумела держаться так же легко и свободно, как герцогиня или виконтесса.

Маршал повернулся к трем мужчинам возле камина, и любопытство заставило ее забыть все свои страхи. Наконец-то ее представят тому, кому она предназначена.

Маршал объявил:

– Филипп, позвольте представить вам вашу невесту. Анна-Мария, мой младший сын, герцог де Корбей.

Высокий стройный офицер с темно-синими глазами, волосами цвета воронова крыла, с чисто выбритым подбородком шагнул навстречу, и ей показалось, что над ней засияло голубое небо.

8

Филипп видел, как в глазах его невесты исчезает испуганное выражение. Она явно стала спокойнее. Улыбка, появившись на лице, преобразила его, из простоватого оно стало почти хорошеньким. Он взял ее за руку и поклонился:

– Я ждал этого момента с величайшим нетерпением.

– Я также, ваша милость. – Ее голос, полный и глубокий, заставил его опять вспомнить об осени, произношение было неожиданно аристократично.

Коснувшись ее руки, он почувствовал едва заметную дрожь. Девушка явно старалась преодолеть боязнь. Филиппа захлестнул прилив симпатии к ней. Такая уязвимость легко может сделать ее легкой добычей в салонах Парижа и королевском дворе. Филипп пообещал себе, что сделает все, что только можно, чтобы помочь своей невесте. Он слегка сжал ее пальцы.

Она, похоже, его поняла. Нервная дрожь рук успокоилась, но в глазах исчезло всякое выражение. Она спряталась за защитной маской. Он это понял, поскольку и сам часто этим пользовался. Впервые с тех пор, как он увидел свою невесту, он почувствовал к ней интерес. За этой намеренно надетой маской скромности скрывается… что? Он задержал ее руку в своей дольше, чем допускал придворный этикет.

Может быть, все это и не будет таким уж тяжелым испытанием. Он мог поклясться, что через их сцепленные пальцы идет еле уловимый и приятный ток.

Дверь залы открылась.

– Обед подан, – объявил слуга.

При словах дворецкого у нее опять задрожали пальцы, она испуганно вцепилась в руку Филиппа. Он взял ее под локоть и медленно повел через залу. Она была так молода. И если ее манеры за столом будут столь же провинциальными, то долг Филиппа, как хозяина, помочь ей и сгладить ее неловкость.

Он не собирался позволить сделать ее предметом насмешек и прошептал ей на ухо:

– Пойдемте, мадемуазель, прошу вас. Я не хочу, чтобы вас посадили рядом с моей мачехой, как было намечено. Мы будем сидеть рядом. Я не собираюсь лишать себя вашего милого общества.

Энни приняла его любезное приглашение, сказанное шепотом, с огромной благодарностью. Теперь, зная, что он не оставит ее одну, она могла храбро поднять голову перед новым тяжелым испытанием.

Они вошли в огромное помещение, и взору Энни представилось целое море серебра, фарфора и изысканного хрусталя. Она резко остановилась, из головы вылетело все, что она узнала за часы обучения с сестрой Жанной. Но когда безрассудная паника почти поглотила ее, она вдруг почувствовала мягкое пожатие сильной, тонкой руки, держащей ее локоть. Она посмотрела в глубокие синие глаза Филиппа и, увидев в них понимание, стала увереннее.

Голос младшего герцога звучал мягко и успокаивающе:

– Если вам что-то не понравится, мадемуазель, скажите мне, и я все исправлю.

Слуги слегка засуетились вокруг, когда он усадил Анну-Марию на почетное место возле маршала.

Сам маршал восседал на роскошном резном кресле во главе стола. Он сухо буркнул:

– Вы нарушаете порядок, Филипп. Мы собирались посадить Анну-Марию рядом с Элен, чтобы они могли спокойно поболтать.

– Я уверен, отец, что и вы, и я в равной мере хотим развлечь нашу гостью. – Филипп поднял брови и позволил себе чуть улыбнуться. – Кроме того, Анна-Мария наша почетная гостья, и мы не можем посадить ее на дальнем конце стола. – Не обращая внимания на изумление слуг, стоящих позади кресел, Филипп решительно уселся рядом с Анной-Марией.

Хотя маршал больше не возражал, Энни заметила угрожающий блеск во взгляде, который отец бросил на сына. Очевидно, что эти два человека не доверяют друг другу, а возможно, и полны ненависти. Энни решила впредь держаться подальше от маршала. Она и Филипп должны быть союзниками, и никто больше им не нужен.

Тяжелый камень сомнений свалился с ее сердца. Может быть, сын не похож на своего отца.

Поток, казалось бы, незаметных унижений весь обед обрушивался на нее. Хотя красавец-герцог ничем не показывал своего недовольства, ей было очевидно, что заметная простота и неловкость ее манер огорчают его.

Прижав руки к губам, Энни поклялась, что не даст ему больше повода стыдиться за нее – ни сегодня вечером, ни позже. Она взглянула на него – он смотрел на нее так, как будто она была единственной женщиной за этим столом.

Теплая волна признательности охватила ее. Воспрянув духом, она вежливо обратилась к нему:

– Вы, наверное, любите охоту, ваша милость, сестра Жанна говорила, что мужчины любят разговаривать о подобных вещах.

– Пожалуйста, зовите меня Филиппом.

– Тогда меня – Эн… Анна-Мария.

С легкой улыбкой он ответил:

– Сама охота – значительно более интересное дело, чем разговоры о ней. – Он все еще не отрывал от нее взгляда. – А вы любите охоту, Анна-Мария?

Ее имя – все еще непривычное для нее – в его устах прозвучало как единственно возможное. Да, он спрашивал об охоте. Он разочаруется, если узнает, что ей трудно даже сесть на лошадь, но она решила не отказываться от своих монастырских привычек. Она всегда говорила правду.

– Я никогда не была на охоте, – честно призналась она. – Я почти ничего не знаю о вашем мире, Филипп. – Его имя застревало на губах. – В женском монастыре, где я выросла, был монастырский порядок. Там не было развлечений, а было только много работы, молитв и одиночества.

Восхищение на его лице сменилось мрачным выражением.

– Тяжелая работа и молитвы – удел и многих знатных людей. Многие из них живут всю жизнь, не зная ничего другого. – Его настроение снова резко изменилось, искренность сменилась циничной усмешкой, показавшей крепкие белые зубы. – А вот одиночество – это особое дело. – В его глазах не было улыбки. – Запирать мальчика на несколько дней в голубятне, пока не кончится еда, я называю не одиночеством, а пыткой.

Хотя его взгляд не отрывался от Энни, она поняла, что реплика предназначалась явно не ей.

Филипп продолжал:

– Но одиночество иногда может быть даже приятным. Когда мне было восемь лет, я решил, что с меня хватит всех этих служанок и учителей, и убежал в полуразрушенный флигель в западном крыле, взяв с собой только любимые книги, бутыль вина и узелок с хлебом и сыром. Я устроил там потайную крепость. Но меня нашли на третий день.

Энни удивленно моргнула. Книги? Он взял с собой книги! Ее будущий муж не только красив и элегантен, но еще и любит книги. И не хочет разговаривать об охоте. Совершенно необычный мужчина, если верить рассказам сестры Жанны.

Пока Филипп развлекал ее всякими историями, Энни не отрываясь смотрела в его сияющие темно-синие глаза цвета декабрьского неба в поздние сумерки. Ей хотелось раствориться в их глубине, затененной густыми темными ресницами.

Как мужчина, он был само совершенство. Во всяком случае, казался таким.

Какой-то шепот зазвучал в ее ушах, как будто в золотое сияние, окружавшее ее, проник мрачный, черный луч. Она почти услышала голос отца Жюля. Будь осторожна! Внешность ничего не значит. Что ты знаешь о его душе? Она вновь взглянула повнимательнее на молодого герцога. В это мгновение она увидела перед собой прекрасно воспитанного придворного, чье лицо было гладким и непроницаемым, как оникс.

– Что случилось, Анна-Мария? Вы внезапно так побледнели…

Его голос был полон заботы.

Понизив голос почти до шепота, она ответила полуправду, прикрывая свою оплошность:

– Нет, нет, ничего. Я просто нервничаю из-за обеда. Это мой первый выход в свет.

Филипп развеселился, возле его глаз появились лучики-морщинки. Он низко нагнулся, его дыхание коснулось ее уха, вызывая легкий трепет ее сердца.

– Не беспокойтесь. Просто ведите себя как я, и все будет в порядке.

Энни откровенно наслаждалась его теплой заботой. Она здесь ощущала себя маленькой, одинокой, заброшенной девочкой, перепуганной до обморока, а теперь у нее затеплилась надежда, что, может быть, что-нибудь изменится к лучшему.

Десятью минутами позже Филипп порадовался искреннему восхищению, появившемуся на лице Анны-Марии, когда она попробовала вино, поданное к фруктам и сыру.

Она прошептала:

– У него вкус расплавленногосолнечного луча.

Он поразился точности ее определения.

– Я сам не мог бы сказать лучше. У вас очень хороший вкус и есть умение различать тонкости.

Весь обед ее детская радость от каждого нового блюда заставляла Филиппа ощущать их вкус так, как будто он пробовал их впервые. Ее непосредственность была удивительно естественной, но он хорошо знал жизнь и не слишком доверял своему впечатлению. Пока он только допускал возможность, что она в самом деле такая, как кажется.

Филипп поздравил себя: потребовалось совсем немного усилий, чтобы его невесте стало легче. Страх в ее больших карих глазах сменился выражением удовольствия. На лице же его отца надменность и снисходительность сменились раздражением.

Прекрасно. Пусть отец думает, что невеста ему нравится. Но ему удалось расслабиться лишь ненадолго. Маршал, глядя на него, начал откашливаться.

– Итак, Антуан привез очень интересные новости о беспорядках в Орлеане на прошлой неделе. Я знаю, наша принцесса может натворить массу неприятных вещей. Чем в этот раз она удивила, Антуан? Переплыла через ров, чтобы открыть ворота для своих людей? Так болтают на улицах.

Легкая дрожь пробежала по спине Филиппа. Его отец пригласил Антуана специально ради этого рассказа? Маршал знает?.. Нет, он не может знать об их связи! Лениво улыбнувшись отцу, он спросил:

– Правда? Антуан всегда был болтливым, а теперь еще и слегка навеселе. Он, казалось, был безмерно счастлив очутиться в центре внимания.

– Она не переплывала ров, но правда тем не менее кажется небылицей. – Он остановился для пущего эффекта. – Мы все знаем, что ее высочество считает Орлеан своим собственным городом. Когда наши войска двинулись в этом направлении, она стала умолять отца о защите города. Но он не сделал этого. Лично я думаю, что кардинал Рец так испугался монсеньора Гастона, что не рискнул высунуться из своего дома.

Маршал помрачнел, но это не остановило Антуана.

– Хотя генерал Тюренн не собирался брать город штурмом, ее высочество произвела себя в спасители города. Честно говоря, сам я этого не видел, потому что был на марше в пяти милях от города. – Его замечание вызвало оживленный говор за столом. Когда он немного стих, Антуан продолжил: – Наши войска только вступали в эту область, когда принцесса появилась у ворот Орлеана в бархатном костюме для верховой езды. Ее отряд следовал за ней.

Филипп не удивлялся, что Патриция, Генрих, Элен и Жорж как завороженные слушают живописный рассказ Антуана. Такие сплетни всегда ценились в Париже, и последнюю неделю весь город только об этом и говорил. Но внимание Анны-Марии было приковано только к Филиппу и его отцу. Почему она не слушает так же внимательно, как остальные?

Маршал не отрывал взгляда от своего младшего сына.

Филиппу следовало бы лучше знать его и не поддаваться обманчивому чувству безопасности. Какую очередную ловушку готовит ему отец и как тут замешана его невеста?

Голос Антуана прервал его размышления:

– Принцессу встретил губернатор Орлеана, и она потребовала пропустить ее в город. Я слышал, бедняга дал ей целый сундук с разными яствами и умолял ее уехать, перестать играть с огнем и не появляться до тех пор, пока наша армия не уйдет. Но она настаивала, чтобы он впустил ее, и говорила, что она и ее люди должны быть внутри стен, среди защитников города.

Маршал фыркнул и наконец-то отвел взгляд от Филиппа:

– Чистое баловство. Королеве давным-давно следовало бы выдать замуж эту сумасбродную принцессу.

Антуан хихикнул.

– Дальше история становится еще интереснее. Несмотря на требование принцессы, ворота остались запертыми. Разъяренная принцесса стала колотить в ворота и требовать, чтобы стража открыла их. Горожане окружили стены и поддерживали ее приветственными возгласами и рукоплесканиями. Ворота тем не менее оставались закрытыми. – Он покачал головой. – Утешив себя угощением, предложенным губернатором, она опять села на лошадь и поскакала вдоль стен в сопровождении своих двух фрейлин и личной охраны, выкрикивая обвинения в адрес Мазарини и славу королю. На это стоило посмотреть!

Он хлебнул добрый глоток вина и продолжил драматический рассказ:

– Люди в бойницах приветствовали ее и его величество короля и проклинали Мазарини. Их крики возбудили ее еще больше. Она разжигала народ, как обезумевшая. Опасаясь горожан, гарнизон открыл внешние ворота. Но когда ее высочество увидела, что внутренние ворота по-прежнему плотно закрыты, она была вынуждена отступить. Расстроенная, что ее планы разрушились, принцесса прошла обратно через мост и пошла вдоль берега реки пешком. Ее фрейлины все время шли за ней. Их изящные туфельки совсем разорвались из-за скользкой грязи, и они поцарапали себе ноги. – Последние слова вызвали насмешливый хохот у Генриха и Жоржа Брусселя.

Антуан воодушевился еще больше.

– Они уже совсем завязли в грязи, но тут два рыбака, наблюдавшие за ними с реки, подгребли поближе и предложили ее высочеству доставить их к причалу и показать дорогу в город. – Он постучал по голове. – Умная женщина наша принцесса. Как только рыбаки подошли к ней, она бросила им по кошельку с золотом и разговаривала с ними, как со знатными рыцарями королевской крови. И все это на виду у зрителей. Неудивительно, что простые люди любят ее. Это было настоящее представление.

К Патриции вернулась раздражительность, каждое ее слово источало злобу:

– Она всегда была мастерицей устраивать спектакли. Мы все это знаем. Но это на самом деле не так уж умно. Женщина не должна швыряться деньгами.

И это говорит Патриция! Филипп одарил невестку саркастической усмешкой.

Вспыхнуло обсуждение, и страсти вырвались наружу, как извержение вулкана. Маршал учил жизни Антуана, Патриция и Генрих бурно обсуждали принцессу.

Филипп знал принцессу с самой интимной стороны и потому слушал все эти разговоры с легкой долей иронии. Принцесса непредсказуема? Да. Горячая голова? Несомненно. Горда? Абсолютно. Глупа? Дурачится? О, нет. Он точно знал, что принцесса продумывает каждый свой поступок – в Орлеане или где угодно.

Анна-Мария сидела как каменная.

Элен недовольно фыркнула:

– Господа! Прошу не забывать, что мы обсуждаем даму самого высокого происхождения, частица которого в крови каждого из нас. Нельзя быть такими злыми.

Бедная, глупенькая Элен! Филипп давно подозревал, что его отец выбрал ее в спутницы на остаток жизни в основном за ее добродушие и бесхитростность.

Заинтересованная, Патриция настаивала:

– Вы должны закончить свой рассказ, Антуан. Что было дальше?

– Принцесса, только вскарабкавшись по приставной лесенке на причал, поняла, что единственный путь в город – узкая щель в воротах к реке.

Две женщины обменялись удивленными взглядами. Картина, нарисованная Антуаном, с трудом вписывалась в их представление о том, как должна держаться принцесса. Элен подалась вперед с широко открытыми глазами.

– Она в самом деле карабкалась по лестнице на виду у всех, показывая ноги всему полку?

Антуан кивнул:

– Когда она встала на причал, то весело подшучивала вместе с окружающими над комичностью своего положения. Потом она сняла свою изящную шляпку и просунула голову через щель в воротах. Солдаты с той стороны втащили ее внутрь под аккомпанемент барабанной дроби и радостных приветствий. Когда она оказалась внутри, горожане, усадив ее в кресло, торжественно понесли по улицам, осыпая цветами, и открыли ворота для ее отряда.

Жорж сказал недоверчиво:

– Невероятно! В это невозможно поверить.

Антуан пожал плечами:

– Я присутствовал при докладе главы города генералу Тюренну. И весь Орлеан готов это клятвенно подтвердить!

Маршал чуть подмигнул всем и спросил:

– Почему бы нам не спросить Филиппа, что он думает об этом. Он больше, чем все остальные, должен знать подробности.

За столом, похоже, каждый знал, что имеет в виду маршал. Филипп промокнул рот салфеткой и безразлично ответил:

– Я не был в Орлеане уже несколько лет. Я узнаю новости о событиях в армии из городских сплетен и уличных песенок, точно так же, как и вы.

Взгляд маршала помрачнел.

– Я полагаю, у тебя есть более… интимный источник.

Бум! Ясно, что отец знает о его любовной связи. Филипп постарался сохранить безразличное выражение лица. У маршала нет доказательств. Филипп порвал эту связь несколько недель назад и знал, что принцесса ни за что никому об этом не скажет. Она умрет, но не признается, что от нее отказались.

– Мне жаль вас разочаровывать, отец, но я не понимаю, о чем вы говорите.

Он наклонился к Анне-Марии, чьи брови сдвинулись в недоумении:

– Пойдемте, милая Анна-Мария. Кажется, мы выполнили все, что положено. Позвольте проводить вас в зал.

Маршал обескураженно замолчал. Беспомощно оглядев сидящих за столом, Анна-Мария кивнула хозяину и хозяйке и встала.

– Пожалуйста, извините нас, ваши милости. Обед был восхитительным. – Она повернулась к Антуану: – И ваш рассказ был очень интересным. – Она оперлась о руку Филиппа и вместе с ним вышла из комнаты. Как только они переступили порог, сзади них с новой силой вспыхнуло злобное жужжание.

Энни избегала смотреть ему в глаза. Итак, это ее новая семья. Намного хуже, чем она, наивный ребенок, надеялась, рисуя радужные картины во время долгого утомительного путешествия с далекого юга.

Воздух Мезон д'Харкурт не для нее.

Она внимательно посмотрела на своего будущего мужа. Она чувствовала, что у Филиппа есть свои собственные секреты.

Что ж, тогда они будут и у нее!

9

Энни, прихрамывая, вошла в спальню.

– Мари! Где ты? – Она плюхнулась на стул. – Эти проклятые туфли вцепились в меня, как демоны.

– Я здесь, мадемуазель. – Мари поспешно выскочила из гардеробной. – Что-нибудь случилось? Я не ожидала, что вы так рано вернетесь.

Энни сбросила туфли и блаженно пошевелила затекшими пальцами.

– Вечер мог бы продолжаться бесконечно, но ноги измучили меня настолько, что я уже ничего не соображала. – Она вдруг замолкла и укоризненно взглянула на служанку. – Почему ты не сказала мне, что герцог де Корбей так хорош собой?

– О, простите, мадемуазель, – рассыпалась в извинениях Мари, но ее лукавая усмешка говорила, что она не слишком раскаивается. – Откуда мне было знать, что мадемуазель тоже сочтет их милость красавчиком? Он ведь совсем не похож на всех остальных.

– Да, он действительно не похож на всех.

Вспомнились его глаза – синие и ослепительно сияющие, как драгоценные бриллианты, едкие замечания, столь же острые, как кинжал в золотых, изысканно украшенных ножнах.

Он был прекрасен… и опасен.

– Его милость отличается от всех, и я этому рада. Я тоже другая – не похожая на всех этих разряженных дам. – Она насмешливо улыбнулась Мари. – Я чувствовала себя там такой бестолковой и неуклюжей.

Энни радовалась, что вечер закончился. Ей никогда не приходилось ходить в таком затянутом платье, и теперь она была счастлива, что может сбросить его и отдышаться. Да и борьба с собственными ногами измучила ее.

– Ой! Этот лиф так сжимает грудь, что я едва дышу. Помоги мне скорей, пока я не упала в обморок.

Она встала, выпрямившись, чтобы Мари смогла быстро расстегнуть бесконечные крючки и развязать все шнурки. Но мысли Энни все время возвращались к Филиппу.

– Хорошо, что у герцога нет бороды. Он мне кажется таким, каким я представляла себе Марка Антония.

– Марка Антония?

Энни сообразила, что Мари этого не понять.

– Клянусь, больше никогда не надену это ужасное хитроумное изобретение. Носить такую одежду – безумие! Мода и разум несовместимы.

Энни мужественно сражалась с пуговицами верхней блузки.

– После обеда виконтессы принялись осыпать меня комплиментами по поводу моего туалета, но было совершенно ясно, что на самом деле все на мне не то. Потом герцогиня Харкурт сказала, что завтра приедет ее портниха, и она пришлет ее, чтобы подобрать для меня приличный гардероб.


Энни едва успела заметить, как промчались следующие две с половиной недели. Все семнадцать дней с утра начиналась суматоха – уроки хороших манер, чтения, танцев. Вторая половина дня проходила в бесконечных разговорах с Элен или Патрицией. И каждый вечер – допоздна, почти до рассвета, – посещение приемов, балов и ужинов.

Неудивительно, что Энни чувствовала себя измученной. Она еле находила время, чтобы заниматься примеркой туалетов для свадебной церемонии. И вот до венчания осталось всего два дня.

Вечерний бал должен быть последним, завтра заключительный праздник в Мезон д'Харкурт перед церемонией бракосочетания, и потом, после благословенного дня отдыха, – сама церемония.

Энни, держась за руку Филиппа, вслед за Элен осторожно спускалась вниз по лестнице к огромному залу «Отель де Булонь». Она смущенно бормотала:

– Мне очень жаль, Филипп. Я не ожидала, что так крепко усну после разговора с Элен, и я приношу свои извинения. Это моя вина, что мы опоздали. – Она вздохнула. – С тех пор, как я приехала сюда, я только и делаю, что говорю не к месту и не вовремя и совершаю бесконечные ошибки. Теперь я понимаю, почему меня не привезли в Париж раньше.

Как всегда, у Филиппа был готов формально вежливый ответ:

– Не осуждайте себя так строго, Анна-Мария. С тех пор как мы встретились, я, напротив, нахожу ваше общество все более интересным и привлекательным.

С уст ее будущего мужа так легко сходили эти, казалось бы, правильные слова, но Энни не сомневалась, что он не всегда говорит то, что думает. Ей хотелось бы знать, какие чувства в действительности скрываются за спокойной, вежливой манерой поведения Филиппа. Все семнадцать дней он был терпелив, внимателен, надежно охранял ее и старался всячески развлекать. Разве этого не достаточно? Почему ее так беспокоит, что он для нее по-прежнему загадочный незнакомец?

Наверное, глупо ждать большего. После свадьбы они будут жить вместе и лучше узнают друг друга. Сквозь шум вихря бала с трудом пробился голос Элен:

– Поторопитесь, дети. Слава богу, что королева и его величество король все еще в Сен-Жермене. И без того неприлично, что вы – почетные гости, а приехали так поздно.

Наконец-то они добрались до бального зала. Герольд стукнул жезлом об пол и провозгласил:

– Герцогиня Харкурт, герцог Корбей, мадемуазель Бурбон-Корбей.

Предложив руку с одной стороны Элен, а с другой Энни, Филипп повел женщин навстречу хозяевам. Огромная комната была заполнена каскадами музыки, смеха и разговоров.

Энни крепче сжала его руку, ее охватила волна возбуждения. Она забыла об усталости и испуге, вид огромного зала и многолюдного собрания ошеломил ее.

Под потолком на фоне золотистой штукатурки выделялись яркие фрески, тысячи хрустальных граней на люстрах отражали трепетный свет сотен свечей. На узорчатом паркете скользили пары, раскачиваясь, подобно необычным цветам, мягко ласкаемым весенним легким ветерком. Воздух был пропитан ароматом экзотических растений. Но за всем этим великолепием чувствовалось напряжение, борьба сил, сплетение хитрых замыслов.

Все было удивительно красиво, но только внешне.

Притворная непринужденность тщательно маскировала непомерные амбиции, блестящая видимость веселья прятала беспокойное биение сердец, мучительно ожидающих перемен. При всей своей пышности и торжественности двор на самом деле был огромной территорией, занятой постоянно грызущейся из-за денег, земель, сфер влияния сворой. Ставки – как личные, так и политические – были высокими, и действие разыгрывалось на глазах тех, кто был менее завистлив и мог спокойно наблюдать за игрой.

Когда Филипп подвел ее к хозяевам, Энни вежливо улыбнулась и поклонилась, продолжая прислушиваться к жужжанию доносящихся со всех сторон разговоров. Кто-то с кем-то спорил. Кто-то кого-то уязвлял. Слова, взгляды, казалось, безобидные, внешний лоск – Энни старалась ничего не упустить.

Улыбка Энни померкла, как только они оказались перед герцогиней де Булонь. Судя по холодному выражению лица, хозяйка дома была крайне недовольна их опозданием, но, соблюдая светский этикет, ничего об этом не сказала. Ее приветствие было ни теплым, ни холодным.

– А, Элен, вы благополучно прибыли. – Герцогиня протянула руку и чуть сжала ее пальцы. – Милый Филипп! Вы сегодня великолепно выглядите. – Она повернулась и одарила Энни легким и слегка снисходительным кивком головы. – А ваша невеста разрумянилась, как роза. Очень мила. – Она подтолкнула Филиппа поближе к Энни. – Я вижу, здесь многие хотят поскорее вас поприветствовать. Почему бы вам не пойти им навстречу, а мы с Элен пока поболтаем.

С пылающими от стыда ушами, получив вежливый выговор за опоздание, Энни взяла Филиппа под руку и была счастлива сбежать. После показавшегося бесконечным обмена приветствиями и короткими разговорами с разряженными дамами и кавалерами Филипп обернулся к ней с явным выражением облегчения на лице.

– Уф! Мы поздоровались со всеми, начиная с могущественного принца и кончая самыми незначительными виконтессами и маркизами. Наконец-то мы можем спокойно потанцевать. – Он протянул ей руку. – Вы позволите?

– Буду счастлива. – Она вышла вслед за ним на сверкающий паркет. За прошедшие три недели она научилась получать удовольствие от сложных па и переплетений фигур в танцах. Ловкие, хотя еще неумелые ноги не занимали теперь все ее внимание.

– Вы многому научились с тех пор, как мы встретились. Я подозреваю, что вы далеко не та «мадемуазель Анна-Мария», которую вы представляете перед всеми.

Музыка смолкла.

Филипп направился вместе с Энни в дальнюю часть зала.

– Пойдемте на свежий воздух. Там есть прохладная открытая терраса. – Он остановился у порога, наслаждаясь освежающим дуновением апрельского воздуха.

Энни с удовольствием опустилась на мягкий диванчик. Она рассматривала толпу придворных.

– Среди них есть недовольные правительством – мятежники?

– Не знаю. – Филипп нахмурился, сощурив глаза. – Почему вы об этом спрашиваете?

Вопрос явно возбудил его любопытство. Она отметила для себя: непредсказуемость вызывает любопытство ее будущего мужа. Если она будет вести игру с ним правильно, то отдельные искры интереса могут перерасти в дружбу.

Она замолчала, ее взгляд скользил по оживленным лицам в зале.

– Сегодня вечером в этом веселье чувствуется какая-то напряженность – почти хрупкость, кажется, вот-вот все разлетится вдребезги.

Филипп нахмурился и, прежде чем ответить, долго и пристально глядел на нее.

– Да, у меня тоже такое чувство.

И тут же раздался стук жезла об пол, и герольд объявил:

– Их королевское высочество Великая Мадемуазель.

Блестящее общество затаило дыхание, и воцарилась мертвая тишина.

Энни, как и остальные, оцепенела от неожиданности. Героиня Фронды здесь? Принцесса после вылазки в Орлеан не появлялась в свете. Ее присутствие придавало обычному светскому рауту перед свадьбой Энни особенное значение.

Дамы и кавалеры отхлынули назад, освобождая широкий проход. Энни встала со скамейки. Ее глаза, как и две сотни других глаз, были прикованы к двери.

И вот появилась принцесса. Ее лицо обрамляла копна пышных золотистых волос. Плавные движения сопровождались всплесками света от драгоценных камней, украшающих тонкие пальцы, талию, стройную гордую шею и диадему. Золотое шитье сверкало на красной ткани мантии, на белоснежном лифе в окаймлении бриллиантов сияли каскады рубинов, темных и блестящих, как поздняя спелая вишня.

Великая Мадемуазель. Принцесса королевской крови. Самая богатая и высокородная женщина в королевстве. Женщина, о которой слагались легенды. Все в ней было полно жизни, ярко и красочно. Ее пышная грудь поднималась из низкого выреза платья, резкий профиль, бесспорно, повторял фамильные черты Бурбонов, уже не один век занимающих трон Франции.

Одно ее присутствие превратило ассамблею в толпу покорных рабов. Расправив плечи, выставив вперед гордый подбородок, она стояла, как богиня, полная сознания своей силы. Дождавшись, когда тишина стала нестерпимой, она медленно пошла навстречу ожидающей, затаившей дыхание толпе.

Разговоры возобновились, их неясный гул напоминал жужжание роя пчел во фруктовом саду.

В самом пылком воображении Энни не могла представить себе подобную встречу с дамой королевского рода. Она схватила Филиппа за руку, в ее шепоте звучало восторженное возбуждение.

– Она идет сюда, Филипп.

– М-м-м…

Этот единственный звук был полон такого глубокого значения, что Энни перевела взгляд с принцессы на лицо Филиппа. С него ушли все живые краски, только что довольное выражение исчезло, лицо казалось застывшей холодной маской.

– Вам плохо? – шепотом спросила Энни.

Филипп не сводил глаз с принцессы.

– Нет, все в порядке.

Энни вспомнила, как Антуан рассказывал о появлении в Орлеане принцессы и то странное ощущение напряженности, которое вызвала эта история у слушателей. В тот вечер она посчитала эту нервозность результатом тайных нападок маршала и решила, что именно поэтому Филипп так неожиданно увел ее из-за стола. Но теперь у нее возникло подозрение, что не все так просто и есть особая связь между Филиппом и принцессой. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять – между ними что-то произошло, что-то плохое.

Филипп сдержанно поклонился.

– Позвольте принести вам пунша.

Он решительно направился к столу с напитками и закусками.

Он хочет избежать встречи с принцессой? Энни посмотрела ему вслед и покачала головой, увидев, как он выпил, не разбирая, несколько бокалов различного вина. Она никогда еще не видела, чтобы он пил так много и так быстро. Когда он вернулся к ней с бокалом пунша в руке, то впервые с момента их встречи не смог открыто взглянуть ей в глаза. Он передал бокал со словами:

– Я советую пить пунш не торопясь, смакуя. Это намного приятнее.

Она отпила глоток и посмотрела на него.

– Наверное, нам стоит уйти.

Он резко повернулся к ней.

– Почему вы так говорите?

Говоря как можно тише, чтобы никто не услышал, Энни постаралась ответить честно:

– Может быть, я наивна, но не глупа. Очевидно, что появление герцогини де Монпансье расстроило вас. Избежать встречи, может быть, более разумно, чем быть представленной.

Странная, натянутая усмешка тронула его губы.

– Анна-Мария, вы продолжаете удивлять меня. – Его глаза устремились на море лиц за ее плечами. – Я склонен согласиться. Во всяком случае, избежать этой встречи будет лучше для нас обоих. Может быть, нам удастся выскользнуть в один из боковых выходов. Подождите здесь, пока я найду Элен, и мы уйдем все вместе.

Но было поздно. Когда он обернулся, то увидел, что Великая Мадемуазель и Элен стоят прямо позади него.

Энни низко присела в реверансе.

Не моргнув глазом, Филипп церемонно, как настоящий придворный, промолвил:

– Ваше высочество, позвольте представить мою невесту Анну-Марию де Бурбон-Корбей. Анна-Мария, Великая Мадемуазель.

Энни выпрямилась перед принцессой. Маленькая, чуть больше пяти футов росту, принцесса была на полголовы ниже. Ее глаза тревожно блестели.

Внезапно все неожиданные реплики по поводу принцессы и странная реакция самой Великой Мадемуазель сложились в уме Энни в ясную картину, как части головоломки. И эта картина была удручающей.

Принцесса и Филипп!

Ей показалось, что на нее обрушился потолок. Она чуть не задохнулась, но постаралась дышать ровно. Вдох… выдох… Главное – не показать своих чувств. Вдох… выдох… Лицо холодное, глаза спокойные…

Какой наивностью было надеяться, что наступит день, когда она добьется дружбы с Филиппом и, может быть, даже любви. Она никогда не считала, что его сердце свободно, но чтобы оно оказалось занятым такой могущественной персоной! Разве Энни может соревноваться с самой храброй и популярной женщиной Парижа!

Великая Мадемуазель соизволила произнести:

– Какая милая девочка, Филипп. – Под густой завесой золотистых ресниц глаза смотрели колюче. – Я всегда рада знакомиться с кузинами. Но последнее время это удовольствие повторяется слишком часто. Мне кажется, их слишком много.

Жалость Энни к себе испарилась. Она взглянула на принцессу и, ощетинившись, ответила:

– Я горжусь встречей с героиней Орлеана. О храбрости вашего высочества рассказывают легенды.

Лесть не имела успеха. Принцесса холодно ответила:

– Положение обязывает. – Она обернулась к Филиппу: – Вы сказали, ее зовут Анна-Мария? Как забавно. У нас одинаковые имена. Не удивлюсь, если мы делим пополам еще что-то.

Темные пятна румянца выступили на скулах Филиппа.

Энни почувствовала, что ее щеки запылали. Ее охватила волна жгучей ярости. Принцесса имела возможность выбирать любого высокородного дворянина по всей Европе. Почему она хочет владеть и человеком, связанным обещанием?

Энни внезапно заметила глубокие складки возле рта принцессы и слой пудры, покрывающий лицо. Более внимательный взгляд подсказал ей, что румянец на ее щеках не натуральный, а искусно наведен. Царственная дама уже прошла расцвет юности и тщательно пыталась это скрыть! Женщина была старше Энни, и это бросалось в глаза.

Мгновенно воспользовавшись подвернувшимся случаем, Энни поспешила подчеркнуть возраст принцессы:

– Я счастлива носить оба ваших имени, ваше высочество. Возможно, моя матушка назвала меня в вашу честь.

Черты лица принцессы окаменели, и Энни подумала, что лучше бы она промолчала. Не надо было объявлять войну одной из самых могущественных женщин Франции.

Филипп кинул на Энни удивленный взгляд и закашлялся.

После нескольких секунд напряженного зловещего молчания принцесса мрачно обратилась к Элен:

– Как я понимаю, свадьба будет послезавтра. Но я не помню, чтобы получала приглашение.

С уст Элен сорвался какой-то задушенный писк:

– Оно было послано больше недели назад, ваше высочество. Наверное, затерялось во дворце. – Филипп широко открыл глаза, но Элен продолжала: – Я пошлю его еще раз завтра прямо с утра.

Энни тяжело вздохнула. Принцесса может превратить торжественное таинство в насмешку.

– Я включаю вас в свою свиту. – В бледно-голубых глазах принцессы заблестели насмешливые огоньки. – Я хочу, чтобы вы явились ко мне после медового месяца.

Филипп напряженно произнес:

– Ваше высочество очень добры, но я думаю, что мы вернемся не слишком скоро. Я предполагал после свадьбы отправиться в длительное путешествие.

Принцесса сложила веер и легонько ударила Энни по плечу.

– Я оставляю вопрос открытым. Дорогая Анна-Мария, как только вы вернетесь в Париж, я надеюсь увидеть вас в моих апартаментах в Тюильри. Последите, чтобы она об этом не забыла, Филипп.

Злобная улыбка исказила ее губы.

– А свадебный подарок… Я приготовлю для Анны-Марии что-нибудь особенное. – Она посмотрела на Филиппа. – Что-нибудь памятное. Я пришлю подарок завтра утром. – Принцесса отошла от них, не попрощавшись даже взглядом.

Филипп обернулся к Энни:

– Не могу сказать, что вы поступили осмотрительно, но должен похвалить вас за умение сохранять достоинство.

Элен без сил опустилась на скамейку, уронив веер.

– И я пригласила ее на свадьбу! – Она умоляюще посмотрела на Энни. – Конечно, она поставила меня в безвыходное положение. Что мне оставалось делать?

Руки Энни были холодны, как лед, но внутри она кипела от возмущения. Принцесса она или нет, кто дал право этой женщине разговаривать с таким высокомерием и так унижать ее? Энни раскрыла веер и стала лихорадочно обмахиваться.

Губы Элен дрожали.

– Маршал будет в ярости, услышав, что я пригласила на свадьбу принцессу, поощряющую мятежников. О, почему она не осталась в Орлеане?

Филипп погладил Элен по плечу, утешая.

– Великая Мадемуазель славится тем, что появляется там, куда ее не приглашают. Не сомневаюсь, что и на этот вечер она явилась без приглашения. – Он печально улыбнулся Энни. – Она, возможно, придет на свадьбу. Только для того, чтобы отвлечь внимание от Анны-Марии и унизить ее.

Энни заметила, что их маленькая драма оказалась в центре внимания. Только теперь она поняла тяжкие последствия своего поступка.

Словно услышав ее мысли, Филипп спросил:

– Милая Анна-Мария, вы понимаете, что вы натворили?

Она решительно парировала:

– А понимаете ли вы, что мне не оставалось ничего другого?

Хотя она держалась уверенно, ей было не по себе. И зачем она разговаривала так резко? Она, должно быть, сошла с ума, забыв предостережения сестры Жанны и все, чему ее учил отец Жюль!

Она подошла к скамейке.

– Подвиньтесь, пожалуйста, Элен. Я должна сесть, у меня просто ноги подкашиваются.

10

Отложив перо, Великая Мадемуазель пристально смотрела на чистый лист бумаги, обдумывая слова, которые собиралась написать. Она взглянула на открытую коробку, лежащую на диване.

– Успокойся, Нурье, все чисто. Уверена, она ничего не заподозрит.

Служанка заботливо разгладила складки.

– Нигде не морщит. Я вывела все пятна. Трудно заподозрить подвох.

Луиза вернулась к приготовленному листу и написала:

«Примите мой подарок вместе с поздравлениями. Это платье уникальное и особенно подходит для невесты Филиппа. Мне хотелось бы видеть вас в нем сегодня на балу в знак дружеского расположения. – Она закончила записку подписью: – Анна-Мария-Луиза-Тереза, герцогиня де Монпансье».

Пусть будет так. Невеста Филиппа должна будет подчиниться – Луиза слышала о ее простодушии, – не догадается, что это необыкновенное платье уже один раз было использовано, принцесса появлялась в нем в тот незабываемый вечер пять месяцев назад.

Но Филипп узнает это платье, как и большинство придворных, и это будет достойным возмездием за неприкрытый намек этой неуклюжей провинциалки на возраст Луизы.

Кончик пера пощекотал губы Луизы, вызвав легкую улыбку. Она с нетерпением предвкушала выражение лица Филиппа при виде его простоватой, визгливой невесты, явившейся перед всеми в том же самом платье, в котором была его высокородная возлюбленная в ту первую ночь их страсти. То самое платье, которое срывал Филипп – ленту за лентой, крючок за крючком, – стремясь к желанному, трепещущему телу Луизы.


– Мадемуазель, смотрите, что вам принесли.

Гладкая деревянная коробка была почти такой же длинной, как Мари, которая ее тащила. Она положила ее на постель.

Стряхнув с себя крошки от завтрака, который она доедала в своей комнате, Энни подошла к постели и потрогала блестящий бок коробки.

– Это от кого?

Мари пожала плечами:

– Посыльный не сказал. И на его ливрее не было цветов его хозяина.

– Наверное, внутри есть записка, – предположила Энни. Мари с любопытством заглядывала через ее плечо. Энни подняла крышку. Обе женщины изумленно замерли, увидев, что лежит внутри.

Мари первая вскрикнула:

– Вы только посмотрите!

Уютно устроившись в муаровой подкладке, внутри коробки лежало самое прекрасное платье, какое когда-либо видела Энни. Полупрозрачный воротник шириной чуть ли не целых тридцать сантиметров был изящно расшит. Шесть дуг, идущих от края воротника, казались гигантскими бабочками, кружащимися возле прекрасного цветка. Они соединялись в самой яркой точке, из которой, как огромная капля слез, свисала жемчужина чистой воды.

Узкие рукава платья были вышиты так же, как воротник и свободно собранные складки юбки. Зерна жемчуга и крошечные блестки покрывали легкую, мягко лежащую ткань и, переливаясь, напоминали то пушок персика, то стальной отлив серебра. Их светящийся эффект вызвал в памяти Энни незабываемую картину свежевыпавшего снега, которую она видела всего два раза в жизни и которая так поразила ее.

Мари в возбуждении приподнялась на цыпочки.

– В записке говорится, от кого оно?

Энни достала вложенный в ящик листок и прочитала записку. Слова, написанные изящным почерком, заставили ее нахмуриться.

– Это от Великой Мадемуазель.

– От Великой Мадемуазель? – Мари открыла рот от изумления.

Перечитав записку, Энни сказала:

– Да, я видела ее вчера вечером. – Она резко отбросила платье, как будто неожиданно заметила скорпиона, вылезшего из складок. – Их высочество желает, чтобы я надела его сегодня вечером.

Скорпиона не оказалось, но в воздухе повис сильный характерный запах духов принцессы. Энни мрачно подумала, что принцесса пропитала ими платье, чтобы искусно напомнить о происхождении подарка. Несмотря на неприязнь к личности дарителя, Энни была очарована изысканностью платья. Она приложила его к себе.

Мари в ужасе прижала руки к губам.

– О боже! Оно такое короткое. И широкое!

Линия талии была слишком высокой и попадала прямо на ребра, да и лиф был намного объемистей, чем грудь Энни. И, хотя юбка свисала к полу, как узкая длинная колонна, отсутствие нижней юбки создавало впечатление, что Энни задрала подол, спасаясь от наводнения, – или надела обноски старшей сестры.

– Силы небесные! Мари, что мне делать? В записке от принцессы ясно сказано, что я должна появиться в нем сегодня вечером. Отказаться я не смею, это будет недопустимым вызовом. Но платье коротко больше чем на десять сантиметров. Если я надену его без нижней юбки, каждый сможет увидеть мои ноги чуть не до колена. Может быть, это новая мода – носить платье без нижней юбки?

Мари скептически сморщила губы.

– Без нижней юбки? Никогда о таком не слышала.

– Да, ты права. У всех дам платья с нижними юбками. – Энни вертела платье то так, то этак. – Мы должны что-нибудь придумать. Элен упадет в обморок, если я покажу всем свои обнаженные лодыжки. А Филипп! – Она покраснела, вспомнив свою неловкость и многочисленные промахи прошедших трех недель. Филипп не делал замечаний, но Энни видела едва заметную напряженность в его поведении, возникающую при каждом ее неверном шаге.

Оставалась единственная возможность – попробовать успеть удлинить прекрасное, шитое жемчугом платье к началу бала. Конечно, можно было игнорировать просьбу-приказ Великой Мадемуазель и надеть свое собственное платье.

Энни тут же отбросила эту мысль. Она не могла себе позволить так оскорбительно пренебречь видимым великодушием принцессы.

Может, притвориться больной и отменить вечерний бал? Но после всех расходов и хлопот по подготовке к балу Энни ничем, кроме действительно смертельного заболевания, не сможет оправдаться перед Элен.

Есть простой выход. Она не только сможет надеть платье, но и сделает его еще наряднее. Энни еще раз присмотрелась к фасону.

– Несколько складок на лифе, кушак или широкий пояс – и, я думаю, оно пройдет.

Она положила платье в коробку и обратилась к Мари:

– У нас еще есть время для переделки платья, но нам надо торопиться. Возьми платье с собой к портнихе, пусть она подберет самую лучшую ткань и ленты нужного цвета. Скажи, что это срочно. Возьми карету.


Портниха приехала в два, привезя трех помощниц, кусок бледно-розового шелка, подходящего по цвету к ткани платья, и набор различных лент. Но когда Энни надела платье, портниха вдруг помрачнела и спросила, не прислано ли оно принцессой. Энни так торопилась начать переделывать платье, что даже не удивилась неожиданному вопросу мастерицы. Она просто ответила:

– Да, и я должна быть в нем сегодня вечером. У меня нет выбора, так что начнем поскорее.

Портниха поколебалась, но все-таки, заикаясь, обратилась к Энни:

– Но мадемуазель, очевидно, понимает… Это платье… оно…

Энни взглянула на часы и прервала ее:

– Прошу вас, мадам. Я знаю, платье сидит на мне ужасно, поэтому я и послала за вами. Время идет. Может быть, начнем?

Женщина кинула многозначительный взгляд на своих помощниц, пожала плечами и села за работу.


В восемь вечера Энни стояла и торопливо жевала гренки, пытаясь хоть чем-то успокоить голодный желудок, пока Мари поправляла складки платья.

После четырех часов безумной спешки, разрезания и сшивания, скалывания булавками, платье приобрело приличный вид, но нервы Энни были так же натянуты, как шнуровка ее лифа.

Она глубоко вздохнула, успокаиваясь, и возблагодарила бога за то, что он дал достаточно времени, чтобы пришить лиф и все складки.

Мари довольно улыбнулась, закончив с последними складками юбки.

– Вы так элегантны, мадемуазель. Все дамы умрут от зависти.

Если бы Энни могла согласиться с мнением Мари! Но она, к сожалению, слишком мало знала современную моду. Платье совсем не походило теперь на то, совершенно непригодное для нее одеяние, которое она держала в руках всего несколько часов назад. Энни выглядела в нем почти королевой.

Портниха очень ловко расправилась с задачей, спрятав швы под рядом бусинок. Она отрезала лиф от юбки, добавила необходимую длину за счет широкой полосы ленты по талии и вновь пришила юбку. Нежно-розовый цвет подчеркивал изящную фигуру Энни и ее гибкую талию. А слишком узкие и короткие рукава они опустили до запястий, сделав вставки от лифа до манжет из такой же ленты, как на поясе.

Раздался стук в дверь, и послышался голос дворецкого:

– Их милость герцог де Корбей ожидает мадемуазель в фойе. Их милость просил сообщить, что великая герцогиня де Монпансье уже прибыла.

Кусок выпал из пальцев Энни. Итак, Великая Мадемуазель приехала без приглашения, да еще на полчаса раньше, чем все остальные. Энни догадывалась, почему она приехала так рано, и у нее пересохло горло при мысли о будущей встрече. Подавив свою ярость, она прикрыла глаза и постаралась собрать все свое мужество. Когда к ней вернулось самообладание, она холодно произнесла:

– Мари, попроси передать герцогу, что я готова выйти к гостям.

Последний взгляд в зеркало придал ей уверенность. Ее прекрасные мягкие волосы каскадом вьющихся кудрей струились вдоль шеи, подчеркивая классическую строгость лица. Изящные жемчужные серьги, взятые у Элен, обращали внимание на красивую форму ушей, обычно скрытых пышными волосами.

Охватившее ее волнение только прибавляло ей очарования, усиливая блеск темных глаз и яркость румянца.

Мари подошла сзади и улыбнулась отражению в зеркале.

– Мадемуазель похожа на принцессу из сказки.

Энни поморщилась:

– Ради бога! Ни слова о принцессах!


Спускаясь вниз, Филипп настраивался на нелегкую встречу с принцессой.

Этот вечер рано или поздно должен был наступить. Когда он приехал из своего дома в дом отца, принцесса была уже здесь – незваная, необычно для нее пунктуальная и, несомненно, отнюдь не благодушно настроенная.

Хотя он, как всегда, вежливо улыбался, но в глубине души проклинал свою наивность. Как он мог надеяться после прошлого вечера, что она забудет о нем?

Итак, предстоял долгий и тяжелый вечер.

– Я сообщил, ваше высочество, отцу и Элен о вашем прибытии, но, боюсь, вам придется удовлетвориться моим обществом до того, как они спустятся вниз.

Принцесса выжидательно взглянула наверх лестницы.

– А где Анна-Мария?

– Я уже послал за ней. – Филипп предложил принцессе руку. – Мы можем подождать ее в зале.

Его высокая гостья не сдвинулась с места.

– Я предпочитаю ждать здесь.

Тревожная дрожь пронзила Филиппа. Принцесса никогда не задерживалась, ожидая столь низкородных людей, без серьезной причины.

– Как пожелаете. – Он решил быть готовым ко всему.

Но он был неготовым к виду женщины, которая появилась наверху лестницы. Он проследил за озадаченным взглядом принцессы и увидел одетое в светящееся, сияющее белизной платье создание, при виде которого останавливалось дыхание. Он никогда не видел такой восхитительной картины. Казалось, сама богиня Венера спускается с Олимпа. Но это была не Венера.

Это была Анна-Мария.

Нет, этого не может быть! Ведь Анна-Мария такая простушка!

И все-таки, гореть ему в аду, это она! Но что ее так изменило? Платье? Конечно. Но не только. Волосы? Да, они тоже. Да. Но не только. Что-то еще, почти неопределимое.

Анна-Мария спустилась к ним и присела в вежливом реверансе перед принцессой.

– Добрый вечер, ваше высочество. – Ее движения были так же изящны, как и ее платье. – Подарок вашего высочества более чем щедр. Я не знаю, как благодарить вас. – Она обернулась к Филиппу: – Как вы находите это платье, Филипп? Ее высочество прислала его как свадебный подарок и просила надеть сегодня на бал.

Филипп почти потерял дар речи: почему принцесса выбрала такой подарок? Не в силах оторвать взгляд от Анны-Марии, он пробормотал:

– Оно просто изумительно.

Краска бросилась в лицо принцессы, но вопрос прозвучал непринужденно:

– Что вы сделали с платьем, Анна-Мария? Я с трудом узнаю его.

На лице невесты Филиппа мелькнула чуть заметная лукавая усмешка.

– Я сожалею, ваше высочество, что пришлось внести небольшие изменения, но, надеюсь, вы их одобрите.

Филипп понимал, что между двумя женщинами идет скрытая борьба. Что здесь происходит?

Принцесса, еле разжимая губы, обратилась к нему:

– Пойдемте, Филипп. Надеюсь, вы понимаете, что значит это одеяние.

Его взгляд переместился с платья Энни на ее лицо, задержался на ее темных глазах…

– Это действительно уникальный подарок, ваше высочество. Я никогда не видел ничего подобного.

Энни покраснела, не уверенная, понравилось ему платье или нет. Он ничего не сказал, но смотрел на нее так, словно видел впервые.

По правде говоря, Филипп почти не обратил внимания на само платье, настолько был увлечен его владелицей. Анна-Мария, такая изменившаяся, вызвала в нем волну жаркого желания и, как это ни странно, смущения.

Женитьба была делом… С самого начала он определил модель своего брака, но теперь неожиданное предложение, почти приказ, принцессы Анне-Марии стать ее фрейлиной все очень осложнило. Он хотел бы, чтобы у него была своя жизнь, а у жены своя, во всяком случае, пока не появятся дети.

А теперь еще и изменение в облике Анны-Марии заставило его смотреть на их союз совсем по-другому. Он никак не предполагал, что берет в жены женщину, способную так взволновать его. Она просто поразила его. Как только он увидел ее сегодня, в нем вспыхнуло страстное желание, опалив душу и заставив бурлить кровь.

Чтобы сохранить хладнокровие, он обратился к дамам:

– Прошу вас. Позвольте мне проводить вас в зал для танцев.

Великая Мадемуазель отошла в сторону, не приняв его руки, и обратилась к Анне-Марии:

– Сегодня вы будете царицей бала. Думаю, что вы думали именно об этом, переделывая мой подарок, не так ли?

Лицо Анны-Марии оставалось безмятежным.

– О соблюдении приличий, вот о чем я думала, ваше высочество. Только об этом.


До чего, оказывается, приятно быть объектом женской зависти и мужского восхищения! Конечно же, дамы встретили появление Энни с недоумением или даже неприязнью. Но их ехидные критические замечания не попадали в цель, потому что их начисто перекрыло внимание мужчин. Все они, начиная с желторотых юнцов до огрузневших знатных аристократов, приходили от нее в восторг.

Только Филипп по-прежнему выглядел странно отчужденным. С насмешливой полуулыбкой он наблюдал, как она танцует, оживленно беседуя с восхищенными кавалерами. Ему, казалось, былобезразлично их внимание. Энни готова была поклясться, что видит огонек восхищения в его глазах, но она не могла понять, почему все последнее время он постоянно был рядом с ней, а сейчас упорно старается держаться на расстоянии.

Наверное, это из-за Великой Мадемуазель. Бал только начинался, когда она стремительно ушла, уведя с собой стадо придворных сплетниц.

Но Энни не волновало, что думает принцесса или ее друзья. Сегодня она царица бала, а завтра станет герцогиней де Корбей, женой самого красивого мужчины в Париже.

Платье совершило чудо, сделав ее прекрасной. Она почувствовала в себе силу – силу, достаточную, чтобы не обращать внимания на перешептывания по сторонам и косые взгляды присутствующих дам. И еще она ощущала свободу. Ее больше не тревожило, что она сделает неверный шаг или нарушит правила приличия. Она танцевала, она смеялась, она пила пунш с окружавшими ее поклонниками и впервые с тех пор, как приехала в Париж, действительно наслаждалась.

Теплая ночь промелькнула незаметно в беседах и танцах под нежное пение скрипок. Когда наконец последние гости распрощались и маршал ушел, утреннее небо уже розовело. Усталая Элен подошла к парадной лестнице.

– Скажи Филиппу спокойной ночи, Анна-Мария. Или доброе утро. Скоро ваша свадьба. Нам нужно поспать хоть пару часов, прежде чем начать последние приготовления.

Филипп обернулся к Энни:

– Пойдемте. Прогуляйтесь со мной на свежем воздухе.

– Хорошо.

Неожиданно смутившись, Энни подала ему руку. Они вышли во двор, где возле огромного черного коня Филиппа спал слуга.

Филипп шагал непривычно тяжело.

– Сегодня была утомительная ночь.

Энни улыбнулась, вдыхая теплый, влажный от росы воздух раннего апрельского утра.

– Но не для меня. Это была самая замечательная ночь в моей жизни. Мне было все легко.

Он странно посмотрел на нее.

– Я вижу. Ваши глаза до сих пор сияют. – Затем он прижал ее к себе так, как будто сделал это против своей воли.

Замерев в его объятиях, Энни чувствовала, как бешено бьется его сердце. Что это – магическое очарование ее туалета или он и в самом деле находит ее соблазнительной?

Боясь получить ответ, она все-таки решилась посмотреть ему в лицо и впервые заметила темные круги под его глазами, складки усталости, прорезавшие его щеки, на которых уже пробивалась легкая щетина.

– Бедный Филипп. Я не задумывалась, что вам было трудно последние недели. Быть со мной почти каждый вечер, а потом отправляться на службу в гарнизон… Вы совсем измучены.

Его лицо смягчилось.

– Да, я немного устал. – Он подавил зевок. – Простите меня. Если я начну клевать носом, когда мы будем стоять на коленях перед алтарем, толкните меня как следует. Я не ручаюсь, если церемония будет продолжительной, что не засну в середине.

– Не беспокойтесь. Уверяю вас, я не дам вам заснуть. – Энни оглянулась вокруг и понизила голос до шепота: – Я хочу, чтобы церемония поскорее закончилась.

Он заметно напрягся:

– После свадьбы мы оба должны немного отдохнуть. Я уже продумал наш медовый месяц.

– Медовый месяц?

– Я знаю, это необычно, но, как я упоминал раньше, я хочу отправиться в морское путешествие. Мы поплывем по Средиземному морю, вдоль берега, сначала к Савойе, а потом к Риму.

– Это будет восхитительно. – Энни, не заметив, положила голову на его плечо. – С самого детства я мечтала о море, хотела лизнуть хоть капельку соленой морской воды. – На него, такого сильного, надежного, было так приятно опереться. – А море в самом деле такое огромное и прекрасное, как говорят?

Филипп обнял ее плечи:

– Оно больше и прекраснее, чем можно описать словами.

Она улыбнулась.

– Я и не мечтала о таком замечательном свадебном подарке.

Он смотрел на нее сверху вниз со странным беспокойством.

– Я рад, что вы это одобряете.

Энни заглянула в глубину его глаз, пытаясь понять, о чем он сейчас думает.

– Наше знакомство было таким коротким. Мы были вместе почти каждый день в прошедшие три недели, но я чувствую, что знаю о вас немногим больше, чем в тот вечер, когда мы встретились.

Он насмешливо улыбнулся:

– Я не могу ручаться, что вы не будете сожалеть о том, что вышли за меня замуж. Возможно, я буду не самым лучшим мужем.

Энни не хотела дальше слушать. Вырвавшись из его сильных рук, она заглянула в его красивое лицо и сказала с лукавым кокетством:

– После всех моих промахов за эти дни, мне кажется, это вы должны в первую очередь раскаиваться.

– Я ни в чем не раскаиваюсь, – сердито бросил он и неожиданно крепко и страстно поцеловал ее.

Она еще не пришла в себя, как он уже выпустил ее из своих объятий.

Филипп подошел к своему огромному черному жеребцу, вскочил в седло, повернулся к ней и крикнул:

– До завтра.

Завтра.

Глядя ему вслед, Энни задумалась. Совсем скоро они соединят свои жизни ради счастья узнать друг друга.

Или для разочарования.

11

– Мадемуазель…

Услышав осторожный голос, Энни с удовольствием потянулась и открыла глаза. В щель между светло-зелеными занавесями пробивался яркий солнечный свет. Значит, утро уже прошло.

– Мари! – Энни села в кровати. – Ты должна была давно меня разбудить.

Мари подошла поближе, держа в руках халат.

– Вы так сладко спали, мадемуазель, что мне жаль было вас будить. Я и не хотела, но вам принесли посылку, и я подумала, что вам будет интересно узнать, что в ней.

Энни насторожилась:

– Надеюсь, она не от принцессы?

– Нет, это из монастыря.

– Слава богу! – Энни облегченно вздохнула и откинулась на подушку. – Подарок ее высочества доставил мне слишком много хлопот. – Она выскочила из постели и сунула руки в халат. – Посмотрим, что мне прислали матушка Бернар и сестры. Неси скорей!

Мари исчезла в гардеробной и вернулась, с трудом волоча по деревянному полу небольшой сундучок.

– Он не очень большой, но такой тяжелый, что я не могу поднять его одна. Позвать кого-нибудь из слуг?

– Не надо. Я уверена, мы справимся сами.

Вдвоем они еле-еле втащили его на кровать.

Рассмотрев причудливую резьбу, Энни, безуспешно попытавшись открыть сундучок, спросила:

– А ключа к нему не было?

– Нет, мадемуазель, но – ох, простите. – Мари сунула руку в карман фартука и вытащила сложенное письмо. – Священник, который привез сундучок, сказал, чтобы я передала его лично вам и чтобы этого никто не видел.

– Священник? – На конверте был почерк отца Жюля. Сердце Энни дрогнуло. – Можешь идти. Я позвоню, когда надо будет принести завтрак.

Энни подождала, пока дверь за служанкой закрылась, села на стул и стала читать:

«Март 31, 1652.

Мое дорогое дитя.

Я покидаю тебя, мирно спящую в Мезон д'Харкурт. Я снова прошу у тебя прощения и буду просить еще и еще, пока ты, как я надеюсь, не сделаешь этого.

Я доверил этот подарок старому другу, и он обещал вручить его перед свадьбой.

Много лет назад я пообещал твоему отцу заботиться о тебе и охранять тебя, если с ним что-нибудь случится. Этот сундучок и его содержимое принадлежат тебе. Хотя эти книги и старая шкатулка кажутся не слишком ценными, обещай мне обращаться с ними как с самым дорогим сокровищем. Держи шкатулку всегда при себе, это все, что осталось от твоего наследства, которое твой отец смог передать своему ребенку. Если ты постараешься, то сможешь, изучая его содержимое, найти много ценного.

В этот особый день я молю бога благословить тебя. Я пытался, как умел, охранять тебя. От души желаю тебе счастья, как и все сестры.

Постарайся вспоминать обо мне с добрым чувством.

Твой смиренный слуга и любящий тебя отец во Христе

Жюль».

Энни отложила письмо и долго сидела, уставившись в пространство. Опять тайны. Она надеялась получить хоть какие-то ответы, но нашла только почву для новых вопросов.

Она села на край кровати и стала ощупывать резную крышку сундучка. Должен же он как-то открываться. Она нажимала пальцами в разные места узора и вдруг почувствовала, как что-то чуть сдвинулось от ее прикосновения и крышка сундучка, щелкнув, открылась.

С почтительным трепетом Энни заглянула внутрь. Легкий отсвет от корешков толстых томов озарил ее лицо. Остальное место занимали изящные томики латинской и французской поэзии. Дрожь возбуждения охватила ее.

– Силы небесные! Собрание трудов Макиавелли. – Даже если бы сундучок был полон драгоценными камнями, это не привело бы ее в такой восторг.

Стук в дверь заставил ее поспешно прикрыть крышку сундука.

Мари внесла поднос с завтраком:

– Я вижу, мадемуазель сумела его открыть. Что там внутри?

Энни поколебалась. Книги настоящее сокровище для нее, но, с точки зрения окружающих, вряд ли подходящее чтение для дамы.

Да и вообще. Если узнают, что в доме есть такие запретные книги, могут привлечь к суду за ересь. И уж во всяком случае, эти книги у нее отберут. Энни не могла допустить этого. Она сказала Мари полуправду, достаточную, чтобы удовлетворить ее любопытство:

– Там просто несколько книг моего отца.

Разочарованная, Мари поставила поднос на стол.

– О! Неудивительно, что он был такой тяжелый.

Энни подозвала Мари поближе. Тщательно подбирая слова, она прошептала:

– Эти книги – все, что осталось от моей семьи. Поэтому они очень дороги для меня. Но только для меня. – Она таинственно улыбнулась. – Я надеюсь, ты поможешь мне сохранить это в тайне. Могу я просить тебя, Мари, проследить, чтобы они были всегда со мной? – Она помолчала. – Это будет секрет. Только твой и мой.

Мари с достоинством выпрямилась.

– Я люблю поболтать, мадемуазель, но умею держать язык за зубами. И я знаю, куда спрятать сундучок. – Она открыла большой сундук, куда они складывали все туалеты для свадебного путешествия. – Если мадемуазель поможет мне, мы спрячем его сюда. – Они сняли сундучок с кровати, опустили на дно большого сундука и прикрыли ворохом одежды. Мари отряхнула руки от пыли. – Ну вот. Спокойно, надежно, никто не увидит и никто не сломает.

Энни внимательно посмотрела на сундук с багажом, и в голове у нее промелькнула смутная, неопределенная мысль: что-то она пропустила в письме. Надо будет при первой же возможности перечитать его.

Мари отодвинула тяжелые шторы, и через открытое окно стало видно безоблачное голубое небо. Теплый апрельский ветерок донес от Сены запах чистой воды.

– Ах, мадемуазель! Как сияет солнце! Это счастливый знак.

– Надеюсь, что так, Мари. Надеюсь, что так.

С этой минуты Энни погрузилась в суматоху приготовлений. Все происходило невероятно быстро – сборы и одевание. Элен постоянно вмешивалась, усиливая невообразимую суету. Время мчалось все быстрее и быстрее в вихре движений, чувств, образов и звуков.

Энни почти не запомнила, как они ехали в карете к Нотр-Дам. В памяти осталось, как маршал взял ее за руку и повел по бесконечному боковому приделу через толпу блестящих придворных. Главным впечатлением был Филипп, ожидающий ее у ступенек алтаря, черный бархатный костюм, подчеркивающий стройные ноги и широкие плечи, густые черные кудри, падающие на воротник, блестящие золотые шпоры и шпага.

Взглянув на него, она уже не могла оторваться. Казалось, исчезли любопытные зеваки и толкающиеся гости. Она не думала больше о надменном лице маршала, идущего рядом с ней. Энни не заметила даже Великую Мадемуазель, сидящую в резном кресле на королевском возвышении. Был только Филипп и слова, что они должны быть едины душой и телом навечно.

Церемония закончилась, и, вернувшись в Мезон д'Харкурт, новобрачные окунулись в атмосферу праздника. Свадебное торжество проходило по всем правилам. Все было как положено – обильный стол, цветы, нескромные тосты, смех. С каждым тостом, с каждым глотком вина Энни чувствовала, как в ней нарастает какое-то непонятное беспокойство.

Почему она так нервничает? Филипп не давал ей повода бояться его, и все-таки, чем ближе подходило время отправляться в комнату для новобрачных, тем больше и больше она тревожилась.

В десять часов вечера Элен встала из-за стола.

– Прошу вас, дамы. Пойдемте с нами, оставим мужчин с их бокалами.

Женщины проводили Энни до двери их супружеской спальни. Она вошла в комнату, дверь за ней закрылась, и с Энни осталась только Мари.

Мари молча сняла с Энни свадебное платье. Заботливо положив платье в сундук, она поднесла Энни ночную сорочку из тонкого шелка, отделанную кружевами вдоль глубокого выреза и на манжетах.

Энни спокойно купалась обнаженной в ванне, но сейчас чувствовала себя в огромной спальне неуютно, хотя Мари и не смотрела на нее. Энни поскорее сбросила все, сунула руки в рукава ночной сорочки, натянула ее и села за туалетный столик.

Мари принялась поправлять широкий вырез сорочки, красиво лежащий на плечах ее хозяйки.

– Надо надеть так, чтобы кружева как можно больше подчеркивали прекрасную кожу вашей милости.

Энни стянула кружева, лежащие вдоль плеч, к спине.

– Я не могу оставить вырез таким открытым. Если вдруг я чихну, все это просто свалится.

Служанка улыбнулась.

Энни взглянула на себя в зеркало. Ночная сорочка была еще тоньше, чем ей казалось. Она смотрелась в ней почти обнаженной.

– Положи халат на кровать, у ног, Мари, я не хочу погибнуть от холода.

На лице служанки промелькнула загадочно-лукавая улыбка.

– Ваша милость, я не люблю совать нос в чужие дела, но говорил ли кто-нибудь мадам о… – прямодушная Мари никак не могла найти подходящие слова, – о брачной ночи, о том, что будет, когда монсеньор герцог… появится здесь?

Скрывая неловкость, Энни занялась вытаскиванием заколок.

– Сначала матушка Бернар, потом сестра Николь, а теперь и ты. Почему все так беспокоятся о том, что произойдет этой ночью? Матушка Бернар обычно всегда все объясняла.

Мари ничуть не смутилась.

– Умоляю, ваша милость, простите меня. Это просто потому… – Она выжимала из себя каждое слово. – Нет, это невозможно. Я не должна вмешиваться в ваши дела. – Она стала помогать Энни вытаскивать заколки из волос, а потом занялась их расчесыванием. Когда последний завиток слился с сияющим водопадом волос за спиной, Мари положила серебряный гребень на столик.

Энни молчала, пока Мари ее причесывала, но теперь заметила:

– Ты забыла заплести косу на ночь.

Мари озабоченно сдвинула брови.

– Простите, мадам, но я должна выполнить просьбу молодожена-герцога, он просил оставить ваши волосы распущенными.

Энни безуспешно попыталась заглушить тревогу, вновь вспыхнувшую от слов служанки.

– Ладно. Но тебе придется завтра помучиться, разбираясь с путаницей.

Лукавая улыбка опять появилась на губах Мари.

– Постараюсь справиться, мадам. – Она прошла через комнату и откинула покрывало постели. – Простыни надушены. Занавеси выколочены, проветрены и повешены на новые шелковые шнуры, чтобы легко задергиваться. Я старалась, чтобы все было как следует.

Энни, собравшись с духом, забралась в высокую двуспальную кровать и оперлась о красиво уложенную гору подушек. Мари подошла разгладить складки на простыне возле колен хозяйки, и Энни схватила ее за руку.

– Извини, что я так резка. Я просто волнуюсь из-за этой ночи. Спасибо тебе за все заботы. – Она повеселела. – Завтра я буду в порядке. Надеюсь. Завтра мы отправимся в путешествие, и я увижу наконец море.

Мари игриво подмигнула:

– Насколько я знаю, сегодня ночью вам не придется ни секунды думать о завтрашнем дне.

С этими словами Мари вышла, оставив озадаченную Энни в одиночестве.

12

Приятели Филиппа, казалось, задались целью напоить его так, чтобы он к брачному ложу приполз на четвереньках. Генрих обнял младшего брата за плечи.

– Филипп, почему твой бокал пуст? Постой! Сейчас мы его наполним. – Он налил вина в бокал, а еще больше на стол.

Филипп пригубил только один глоток и, дождавшись, когда никто не видит, вылил остатки вина в графин. Он прекрасно знал, что спорить с обычаями бесполезно. Стараясь никого не обидеть, он не подавал вида, что находит грубые шутки тупыми, непристойные наставления вульгарными, самонадеянную фамильярность просто отталкивающей.

Филипп знал, что так и будет. Среди разгульной пьяной толпы, которая сопровождала его вниз по лестнице к дверям супружеской спальни, не было ни одного, кого он мог бы назвать настоящим другом.

Стоя среди них в коридоре, он делал вид, что качается и не может разгладить складки рубашки, заправленной в бархатные черные штаны. Кто-то сдернул с его плеч бархатную куртку, и, обернувшись, Филипп увидел ее в руках смеющегося Генриха.

– Давай я помогу тебе. – Генрих набросил тяжелый бархат на плечи Филиппа и непристойно подмигнул. – Может быть, нужна помощь и там, за дверью? Я буду рад услужить тебе, братец.

Филипп подавил гнев. Сейчас было не время ссориться. Он ограничился отнюдь не ласковым шлепком по спине Генриха.

– Надеюсь управиться один. Но спасибо за заботу, братец.

Генрих покачнулся, но был настолько пьян, что счел это милой шуткой.

Филипп поднял руку, призывая к молчанию.

– Друзья… – Шум голосов смолк. – Благодарю вас за почетное сопровождение. Теперь, после вашего ухода, я отправлюсь завоевывать свою добычу. – Его широкий жест, указывающий на дверь, был встречен таким дружным ржанием, будто рядом расположился целый кавалерийский полк. Филипп посмеялся вместе со всеми, потом жестом призвал к спокойствию и торжественно заявил: – Вы должны оставить меня здесь одного.

После минуты молчания Жак громко объявил из-за спин кавалеров:

– Коньяк и закуски ждут в библиотеке. Если господа пожелают следовать за мной…

Хитрость удалась. Буйные гуляки исчезли, оставив Филиппа у дверей в одиночестве. Он неожиданно для себя ощутил трезвый холодок.

В свои двадцать восемь лет – десять из них прослужив солдатом – он пережил достаточно любовных свиданий как на войне, так и на королевской службе. Странно, что сейчас его пульс бился так беспокойно не от желания, а от неуверенности.

Вряд ли на него так повлияла торжественная клятва верности, которую он дал перед богом и людьми у алтаря в кафедральном соборе. Нет, это было из-за новизны ситуации, к которой он не был готов. Он еще ни разу не имел дела с невинными девушками.

Он собрался с духом, шагнул в затемненную комнату и закрыл за собой дверь.

Его окутал сумрак, чуть подсвеченный потрескивающим огнем камина. В глубине спальни он увидел широкую кровать, великолепно украшенную мягко драпированным балдахином. Хрупкая фигура на кровати на фоне свисающих малиновых занавесей казалась изящной камеей. Его новобрачная сидела среди красиво вышитых подушек, как принцесса на троне, каскад распущенных рыжевато-коричневых волос, разбросанных по ослепительно белым подушкам, казался потоком крови на чистом снегу, широкий вырез тонкой ночной сорочки позволял любоваться атласной кожей, сияющей в мерцающем свете свечей. Ее поза была величавой, голова была горделиво поднята, как у королевы.

Филипп, сделав несколько шагов вперед, подошел к брачной постели и остановился. Теперь он мог как следует разглядеть выражение темно-карих глаз. Не раз, срубая саблей голову своих врагов с плеч долой, он встречал такой взгляд. Только тонкий, как сухой лист, оттенок вызова отличал этот взгляд от выражения смертельного ужаса.

Он не смог удержаться от прямолинейного вопроса:

– Мадам! Я надеялся встретить более теплый прием в брачной постели. Почему вы так боитесь меня?

Откровенность его вопроса застала Энни врасплох. Все ее царственное величие испарилось, и перед ним вновь была та самая юная и очень уязвимая девушка, которую он увидел в их первую встречу. В ее голосе была слышна легкая дрожь:

– Я жду указаний вашей милости о моих супружеских… обязанностях. Мое тело в вашем распоряжении. Прошу только не слишком сильно обижать меня. – Она вцепилась изо всех сил в покрывало, держа его вокруг талии.

Филипп сел, придвинув низкую скамейку, стоящую у кровати, к лакированным сапогам. Он положил на нее ноги и рукой оперся на них. Его нареченная лежала перед ним, как невинная жертва, отданная на растерзание языческим демонам, а не как женщина, готовая получить наслаждение от любовных утех. Он прищурился:

– Указания об обязанностях?.. Что вам о них говорили?

Она, не поднимая глаз, старательно изучала покрывало.

– Что я ваша жена и должна предоставить мое тело в ваше распоряжение.

– А вы достаточно ясно представляете себе, в чем это заключается? – Ему было интересно, чем вызвано такое мученическое выражение на ее лице.

Она отважилась посмотреть на него.

– Не очень. Матушка Бернар не объяснила мне подробно, но я слышала разговоры об этом среди женщин, и предполагаю, что вы захотите видеть меня обнаженной. Я должна снять рубашку или вы предпочитаете сделать это сами? – Это звучало так, будто она готовила себя к хирургической операции.

Филипп встал и подошел к камину, стараясь не засмеяться и не выдать своего удивления. Он знал, что она невинна, но не предполагал всей глубины ее неведения.

Париж был местом, где самые интимные супружеские достоинства были всеобщим достоянием, и с такой абсолютной невинностью Филипп за все годы пребывания при дворе никогда не сталкивался. Он рассеянно водил пальцем по губам, обдумывая, как ему поступить.

Разве может она получить удовольствие в таком жертвенном состоянии? Минута работы для него, боль для нее – и невинности нет. Нет, это никуда не годится.

Совсем легко было разорвать ее тонкую одежду и взять то, что ему положено по праву, но Филипп хотел большего. Он хотел увидеть огонь страсти в ее огромных испуганных глазах. Хотел узнать, что таится за ее осторожными и обдуманными словами. Лишая ее невинности, он хотел ласкать ее, касаться ее тела, погрузиться вместе с ней в мир таинственных чувств, о которых она даже и не подозревала, – мир, когда душа и тело сливаются в едином прекрасном порыве и восторг освобождения приносит ни с чем не сравнимую радость.

Филипп пересек комнату и сел в кресло, стоящее у постели. Кто знает, какую позицию занимали занятые умерщвлением плоти обитатели монастыря, говоря ей о «душе и теле».

Новобрачная молча лежала перед ним, ее темные брови были сдвинуты, каскад сияющих, отливающих золотом волос струился по плечам.

– Простите, ваша милость. Я разочаровала вас?

В ее тоне звучал явный оттенок извинения.

Филипп сдержал улыбку.

– Напротив. Вы очень привлекательны. Но прошу вас, называйте меня Филиппом. В конце концов, мы теперь муж и жена.

– Филипп… – Казалось, его имя всегда будет с трудом сходить с ее губ.

Он продолжал:

– А как быть с вашим именем? Вы предпочитаете – Анна-Мария, или вам привычно более короткое имя? Может быть, в монастыре вас называли по-другому?

Она взглянула подозрительно.

– Вы мой муж и можете называть меня так, как вам будет угодно. – Нотка вызова и легкой иронии прозвучала в колючем ответе.

– Опять, – улыбнулся он. Вызов был рожден злостью, а злость – признак страстности. Пробудившись, страсть может стать не самым худшим спутником этой ночи. На мгновение ее лицо, попав в отблеск горящих свечей, засияло призрачным светом. Филипп вздрогнул от такого неожиданного превращения женщины-полуребенка в одухотворенного, почти бесплотного ангела, но она повернула голову, и очарование минуты исчезло.

В дальних комнатах дома еще звучали музыка и смех, потом все стихло. Только потрескивание огня в камине нарушало тишину.

– Вы хорошо знаете Священное писание, Анна-Мария?

Она заметно насторожилась.

Интересно. Филипп продолжал говорить так же спокойно и ласково.

– Матушка Бернар объясняла, что в эту ночь вы должны исполнить некоторые супружеские обязанности, но читали ли вы, что написано в Священной книге о телесных радостях нашего союза?

Легкий оттенок румянца заалел на ее щеках.

– Я знаю, что радости плоти – грех.

Последовала пауза, во время которой он успел прочесть на ее лице воспоминания обо всех наказаниях и нотациях прошлого. Но тут же она спрятала свои чувства под проклятой маской монашеского смирения и еще отчаяннее вцепилась в покрывало.

– Матушка Бернар говорила, что мой физический долг в супружестве – стать с вами единым целым. Я готова подчиниться.

Итак, проповеди этих схимников замусорили ей мозги. Филипп с трудом сумел скрыть свое отвращение к такой пародии на супружество. Он медленно, спокойно повернулся и сделал пару шагов к постели. С каждым его шагом глаза Анны-Марии становились все шире. Он остановился для пущего эффекта, свернул к книжному шкафу, забитому тяжелыми томами в кожаных переплетах, и взял один из них. Вернувшись в кресло у камина, он открыл старинную Библию.

– Прошу вас быть терпеливой. Мои знания латинского, так же как и греческого, не слишком хорошие, поэтому перевод может быть немного корявым.

– Перевод? – В ее вопросе был слышен явный интерес.

– Это Священное писание. Самое меньшее, что я могу сказать о матушке Бернар и ее рассуждениях о греховности удовольствий – во всяком случае, по поводу физической близости между мужчиной и женщиной, – это то, что они не совсем точны. – Он был вознагражден огоньком любопытства, загоревшимся в глазах Энни. – Я не хочу подозревать вашу матушку Бернар в невежестве или злом умысле. Тем не менее она ввела вас в заблуждение. Я вижу только одно лекарство. Доказать, что физическое наслаждение в супружестве – дар самого бога. – Он поднял книгу. – Вы случайно не знакомы с латынью?

Она опять напряглась:

– Почему вы спрашиваете об этом?

Филипп успокаивающе улыбнулся.

– Я предпочел бы, чтобы вы прочли это сами. Впрочем, неважно. Я буду переводить. – Он переворачивал толстые плотные страницы до тех пор, пока не нашел то место, которое хотел прочитать. – Это слова из послания святого Павла. «Жены, повинуйтесь своим мужьям, как господу. Потому, что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви, и Он же Спаситель тела. Но, как Церковь подчиняется Христу, так и жены своим мужьям во всем». – Он взглянул на нее поверх книги и увидел, что руки ее по-прежнему скрещены на груди и одна бровь скептически изогнута.

Хотя ее тон стал более доброжелательным, но ответ оказался совсем не таким, какого он ожидал.

– Странно, что эти слова говорил такой посланник бога, как святой Павел. Не сомневаюсь, что все мужья христианского мира находят их очень удобными.

Филипп усмехнулся про себя, но не подал вида. Сознательно говоря тихо, чтобы ей пришлось приложить усилие, чтобы услышать его, он спросил:

– А вы готовы подчиняться во всем мне, вашему мужу?

– Я поклялась.

Теперь он усмехнулся, вспомнив свои амурные приключения.

– Каждая из придворных дам давала обет верности своему мужу, но мы оба прекрасно знаем, какое малое значение придают в наше время этой клятве.

Она тихо отвечала:

– Мое слово – все, что у меня есть. Моя клятва для меня священна, как, я надеюсь, и для моего единственного мужа перед господом.

– Хорошо сказано, – восхитился Филипп. – Если вы будете честны и покорны в эту ночь, я обещаю не причинить вам зла. Клянусь, мне хочется доставить вам только радость. Вы верите мне?

Она покачала головой и прошептала:

– Не знаю, но хотела бы верить.

Филипп вновь обратился к книге, лежащей перед ним.

– Может быть, этому можно помочь, если я прочитаю вам то описание страсти, которое бог завещал мужьям и женам. – Он открыл Ветхий завет, и звук его бархатного голоса заполнил сумрак спальни: – Я читаю отрывок из книги Песни Песней Соломона: «Как прекрасна ты, возлюбленная моя! Глаза твои голубиные под кудрями твоими».

Он запнулся, искоса взглянув на ее полуобнаженную грудь, и продолжал читать:

– «Сотовый мед капает из уст твоих, невеста: мед и молоко под языком твоим…» – Филипп выразительно посмотрел на вызывающе поднятый подбородок, отложив книгу, встал, подошел к постели и остановился, продолжая говорить по памяти: – «Запертый сад – сестра моя, моя невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник».

Осторожно он отвернул краешек покрывала в изножье постели, открывая белую простыню и смуглые, атласной кожи ноги, выглядывающие из пены кружев ночной сорочки, и сел рядом. Слова, только что произнесенные им, были всего лишь поэтической метафорой. Но они вдруг ожили и показались в этой обстановке исполненными особого значения.

Ее дыхание стало прерывистым, глаза расширились. Его голос окутывал ее, гипнотизировал, звучал величественно и страстно. Она не могла пошевелиться.

Продолжая говорить, Филипп вглядывался через изящную сорочку в изгибы ее тела.

Он нагнулся еще ниже и почувствовал запах роз, исходящий от ложбинки на ее шее. Она вздрогнула, когда он слегка прикоснулся губами к гладкой коже за ухом. Неожиданно в спальне стало как будто теплее, жар его разгоряченного тела не могла сдержать даже плотная полотняная рубашка.

Он гладил тонкие стройные руки, освободил ее плечи от кружевной сорочки, обнажив девственную грудь.

Филипп наклонился и нежно поцеловал мягкие складки ткани, скрывающие низ живота.

– «Живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино…»

От прикосновения его губ она тихо ахнула и стыдливо прикрыла глаза, но он попросил открыть их, и она повиновалась.

Филипп замолчал, вглядываясь в ее расширенные от возбуждения глаза.

– «Груди твои, как кисти винограда».

Он прикоснулся большим пальцем к ее груди, что немедленно вызвало короткий, прерывистый вздох. Этот звук был первым проявлением страсти, которой горело ее тело.

Филипп нагнулся совсем близко к ее лицу. Он вдыхал чистый, свежий фруктовый запах ее дыхания. Его губы прикоснулись к ней так нежно, так бережно, как легкий ветерок, не потревоживший гладь озера.

– «Поцелуи твои, как лучшее вино…»

Она внимательно смотрела на него, в ее глазах не было ни подозрительности, ни осуждения, лишь не имевший названия голод. Только теперь он стал искать ее губы и приник к ним. Она тотчас же ответила на его объятия, и его захватил водоворот чувств, грозивший поглотить целиком.

Когда он оторвался глотнуть воздуха, она шепотом продолжала их игру, и ее шепот пронзил его, как яркий солнечный луч:

– «Я принадлежу другу моему, и ко мне обращено желание его…» – Ее полуоткрытые глаза были полны желания, голос звучал страстно.

Филипп удивленно моргнул. Почему она скрывала свою образованность от него? Какие еще тайны скрываются под маской простоватости? Он взял ее разгоряченную влажную руку.

– Итак, вы умеете читать по-латыни.

В ее глазах вновь появилась тень испуга.

– Я… да, но – это… я…

Он прижал пальцы к ее губам.

– Меня радует, что ваш ум развит образованием. Это вдохновляет… Но сейчас я хочу научить вас совсем другому. – Она слушала его голос, и страх исчезал из глаз. – Сегодня я хочу пробудить ваши чувства, показать вам оттенки страсти, которые в мужчинах и женщинах пробуждает любовь.

Он видел, что внутри ее идет борьба, но ему удалось преодолеть монастырские заветы. В женщине, лежащей перед ним, уже не было детской наивности. Ее затмило желание. Она явно предлагала ему решительнее идти вперед к их сближению. Филипп опустился на колени возле нее и сдернул с себя рубашку, обнажив мощный торс.

– Если вы согласитесь довериться мне, клянусь моей душой, я остановлюсь, как только вы попросите об этом, что бы я ни делал.

Вырез ее сорочки соблазнительно открывал нежную грудь, вызывая желание ласкать ее. Филипп надеялся, что сумеет, если надо, остановиться и выполнить уговор. Он видел, как она боязливо посмотрела на его обнаженную грудь.

– Хорошо. Я согласна.

Он пошел к столу, на котором стояло вино и поднос со сладостями. Янтарная жидкость в графине пахла фруктами, но он знал, что это достаточно крепкий напиток. Он налил его в два бокала и вернулся к ней с ними.

– Вот. Выпейте, это вас успокоит. – Она сразу сделала большой глоток, но он остановил ее, схватив за руку. – Помедленнее.

Она кивнула, глаза ее повлажнели.

Филипп сел рядом, ловя каждый ее взгляд, изучая причудливые складки между бровями, любуясь мягкими очертаниями губ. Она действительно была очень соблазнительной. В пляшущем свете огня в камине темные волосы поблескивали золотыми искрами, огромные бархатные глаза удивленно и настороженно разглядывали его мощный обнаженный торс. Ни один мужчина не видел этой красоты, лежащей перед ним, и ни один не увидит. Его тело охватил прилив желания. Все шло пока по плану, и он хорошо знал, как надо разжечь ее страсть. Чем дольше ждешь, тем слаще награда.

Энни покорно пила маленькими глотками жидкость, обжигающую губы, и пыталась разобраться в охвативших ее чувствах. Она была готова к разным неожиданностям, но Филиппу все-таки удалось удивить ее. Никогда она не предполагала, что он будет вызывать в ней желание словами – словами Священного писания, теми самыми словами, которые она преступно хранила в памяти, словами, прочитанными в монастыре ночью тайком при слабом дрожащем свете свечей. Те самые завораживающие, грешные слова, которые добрались до глубин ее души, когда она повзрослела.

Как легко его глубокий, страстный голос разрушил ее самозащиту и пробудил неясные желания, которые так мучили ее последние семь лет. Слушая его, ничего не стоило поверить, что матушка Бернар обманывала ее, говоря, что радости любовных утех не от бога, а от дьявола и потому греховны.

Матушка Бернар и отец Жюль, как она уже теперь знала, во многом лгали ей. Может быть, и в этом тоже? Так хочется поверить Филиппу, сделать то, что просит ее тело.

В конце концов, ее долг повиноваться мужу. Если ее муж требует совершить грех, то грех падет на его душу, а не на ее.

Энни всматривалась в лицо Филиппа, выискивая хоть какую-то возможность уклониться, но не находила ее. Откровенное желание мрачным огнем горело в его глазах и зарумянило скулы, но он ждал. Его напряженные мускулы готовы были обрушить всю силу на нее, но он продолжал ласково ухаживать за ней, стремясь научить радостям любви до потери невинности.

Ее сердце билось все взволнованней. Она поднесла к губам бокал, допила остатки вина и села в кровати.

– Пойдемте сюда. – Филипп взял ее за руку, помогая встать с кровати, и устроил возле камина. – Погрейтесь. Мне так хочется посмотреть на вас в свете огня.

Она сделала, как он просил. Камин, забитый целой горой поленьев, излучал тепло, проникавшее сквозь тонкую ткань сорочки и мягким потоком струившееся вдоль спины. Она закрыла глаза, наслаждаясь приятным ощущением.

Филипп подошел совсем близко и прошептал:

– Вот так… Наслаждайтесь теплом. Это успокоит вас. Отдайтесь своим чувствам. – Он был так близко, что до нее доносился чистый и приятный запах трав, исходящий от его тела, и трепет каждого вздоха.

Она не могла видеть, насколько близко Филипп подошел сзади, но его голос зазвучал прямо над ухом:

– Теперь откройте глаза и посмотрите на меня.

Она повиновалась, ее пульс участился, когда она увидела его сильные руки, залитые янтарным отсветом огня, и напряженные жилки на мощной шее. Тонкие мягкие волосы подчеркивали впадину под мышкой и легким пушком спускались по рукам. Она посмотрела немного ниже и впервые в жизни увидела черную тонкую полоску, ведущую вниз под пояс бархатных штанов.

– Прикоснитесь ко мне. – Просьба была ласковой, но настоятельной.

Как бы сама по себе, ее рука потянулась к нему и прикоснулась к темным поблескивающим волосам на его груди. Потом она скользнула чуть в сторону, и твердый от возбуждения сосок на его груди вздрогнул от прикосновения ее ладони.

Пальцы Энни скользнули ниже, пробрались по лесенке туго стянутых ребер и вернулись опять к плечам, спускаясь от бугра мышц по руке к пальцам.

Жар, сжигавший ее изнутри, был подобен жару от разгоревшегося огня в камине. Энни чувствовала, что ее щеки пылают. Если это и есть грех, она согласна грешить.

– Закройте глаза. – Он приблизился и повернул ее так, что они оказались лицом к лицу. – Теперь вам тепло, моя возлюбленная, и одежда только мешает. Мы снимем этот покров, я хочу насладиться видом вашего тела в этом волшебном свете огня. – Филипп развязал ленты у выреза ее сорочки, и она мягко упала на пол.

У него вырвался сдавленный стон, и Энни испуганно отшатнулась. Открыв глаза, она встретила его взгляд, полный восхищения.

– Как прекрасно! Ваше тело совершенно! – выдохнул он.

Эти слова, в которых не было ни тени фальши, доставили ей огромную радость, прибавили уверенности и гордости.

Какое-то неведомое ранее влажное тепло разлилось глубоко внутри.

Он подал ей руку и повел к постели, как король ведет принцессу к трону. Сердце ее бешено стучало. Она не знала, что будет дальше. Знала лишь только, что полна желанием и будет счастлива сделать все, что скажет Филипп.

Сильные руки подняли ее и положили на кровать. Даже в тусклом свете она видела бешено пульсирующую жилку на его шее. Его глаза сверкали, щеки пылали.

Он вытянулся и занялся шнурами полога из плотного дамаска. Одно за другим он закрывал тяжелые полотна, пока Энни не очутилась в полной темноте. Она напряженно вслушивалась, но не слышала ни звука. Вдруг полог раздвинулся, и она увидела Филиппа. В одной руке он держал свечу в позолоченном подсвечнике, в другой – алые шнуры. Он уже был босиком, и она успела разглядеть мягкие темные волосы вокруг мускулистых икр ног.

По телу Энни прокатилась дрожь от запаха и тепла его тела.

Широко расставив колени, он опустился на мягкую пуховую перину и жадными глазами пожирал ее обнаженное тело. Затем он поставил подсвечник ей на живот. Холодное прикосновение металла заставило ее вздрогнуть.

– Не двигайтесь, любовь моя. Свеча может опрокинуться. – Он ловко обернул один конец шнура возле ножки постели и завязал на нем бант. – Дайте мне руку.

– Зачем?

– Наши руки всегда поддаются первым ощущениям. Они будут только отвлекать вас. Я развяжу их, как только вы попросите. Верьте мне. Вы не пожалеете.

Энни все-таки опасалась совсем довериться ему и в душе молилась, чтобы он не причинял ей вреда. Должно произойти что-то непонятное. Если он хотел обидеть ее, то мог бы сделать это и без ее согласия. Но тогда зачем связывать ей руки? Страх, любопытство, возбуждение и настороженность боролись в ее душе.

– Вы хотите, чтобы я остановился? Я могу. Одно ваше слово, и я уйду.

– Нет. – Слово вырвалось непроизвольно. Протянув Филиппу руку, она посмотрела ему прямо в глаза. – Я согласна верить вам и дальше. Но если вы меня обманете, я никогда больше вам не поверю.

– Пусть будет так.

Он обернул несколько раз шелковый шнур вокруг ее запястья и осторожно завязал его в причудливый бант.

Филипп снял свечу с ее живота, встал на колени и очень осторожно перебрался на другую сторону постели. Бархатные складки его одежды защекотали ее обнаженные бедра. Она почувствовала, что от него исходит другой запах – терпкий, более острый, как иссушающий зной лета.

Он прошептал:

– Теперь слушайте только меня. Не обкрадывайте себя, боясь, что эти радости безнравственны. Не чувствуйте вины за то, что происходит. Эти радости – дар самого создателя. Мужчины и женщины созданы для этого. Познайте, что такое страсть.

С этими словами он дунул на свечу.

Темнота была такой плотной, что Энни показалось, будто ее положили в гроб и закрыли крышку. Удушливый запах погасшей свечи только подчеркивал это ощущение и усиливал охватившую ее панику. Руки непроизвольно дернулись в попытке освободиться от привязанного шнура, но Филипп перехватил ее движение. Кровать скрипнула под его плотным телом, зашуршали накрахмаленные простыни.

Голос Филиппа заполнил мрак:

– Сосредоточьте все свое внимание на моем голосе. Наслаждайтесь теплом и мягкостью постели, лаской гладких простыней. Слушайтесь желаний вашего тела, когда я к нему прикасаюсь.

Тепло от его тела сместилось ниже, сильные пальцы осторожно коснулись подъема ее ноги и погладили его. Медленно, медленно они пробирались выше, по икрам, поглаживая каждый кусочек кожи. Дойдя до колен, осторожные пальцы задержались.

Энни совершенно ничего не видела. Филипп пошевелился, и прикосновение гладкой кожи его тела обожгло ее. Первобытный мужской запах стал сильнее, он не казался ей неприятным, а, напротив, возбуждал ее.

– Теперь я хочу насладиться вашим телом, возлюбленная моя.

Его губы касались ее живота, поднимаясь постепенно все выше. Добравшись до ее пышной груди, он, казалось, готов был ласкать ее бесконечно, и Энни чувствовала, что теряет остатки самообладания. Мягкое прикосновение его волос к ее телу перед каждым влажным, требовательным поцелуем вызывало сладкое, мучительное томление, сводящее с ума.

Она инстинктивно попыталась вцепиться пальцами в его волнистые кудри, но шнур вернул руку обратно.

Филипп замер.

– Вы хотите, чтобы я остановился?

– Нет! Нет!

Слова прозвучали отчаянно. Ее сердце было где-то низко, почти в желудке, где что-то таинственно и непонятно сжималось при его прикосновениях.

Он ласкал ее груди, каждую отдельно, его губы совершили то, чего ей так хотелось. Он взял сосок губами, слегка покусывая его, ласкал языком, и ей казалось, что она умрет от неги.

Он нашел ее губы, мягко прижался к ним своими губами, проник языком внутрь, сплетаясь с ее жаждущим языком. Ее бедра затрепетали в такт его жгучим поцелуям.

Он оторвался от ее рта, чтобы немного отдышаться, но возобновил свою «одиссею», изучая ее трепещущее тело. Он гладил ее, щекотал кончиками пальцев, нежно трогал языком. Ее кожа, казалось, ожила, и Энни стонала от этих сладких мучений. Его тело прикасалось к ее телу, как бы случайно, и это жаркое, скользящее прикосновение вызывало бурю неведомых чувств и желаний. С каждой минутой ни с чем не сравнимый голод желания становился все сильнее, и она тонула в нем, забыв все на свете.

Время остановилось. Были только чувства, звук их дыхания, смешанный запах их тел и пульсирующий ритм желания в крови.

Она услышала свой хриплый голос:

– Пожалуйста, Филипп, я не могу больше. Если должно быть что-нибудь еще, пусть будет, или я умру от нетерпения.

Его пальцы пробрались в спутанный шелк ее волос, и он накрыл ее всем телом.

– Нет, это еще не все. Мы должны соединиться, но это будет больно. Во всяком случае, в первый раз это может быть больно.

– Я не боюсь.

Его ноги раздвинули ее колени, и что-то плотное и теплое проникло внутрь, в то место, которое, она считала, нужно совсем для другого. Но теперь оно стало центром желания, пустотой, которая изнывала от стремления быть заполненной.

И когда это произошло, Энни почувствовала не боль, а только счастье соединения, от которого в темноте вспыхнул каскад золотистых искр. Всю свою жизнь в ней как будто жили два человека, ее душа постоянно боролась с буйными желаниями тела. Теперь в этом простом акте она не только соединилась со своим мужем, но слилась с ним в единое целое.

Первобытный крик восторга вырвался из ее уст.

Пустота заполнялась все глубже и глубже. Она не заметила, как Филипп развязал узлы на ее запястьях, но, внезапно почувствовав свободу,крепко прижала его к себе. Каждое дыхание теперь было вздохом, хриплым и трепетным, до тех пор, пока страстное восклицание Филиппа не слилось с ее счастливым завершающим стоном.

И тогда она заплакала, все еще чувствуя его в своем теле.

Он приподнялся, сильные руки обняли ее. Губы нежно коснулись ее виска.

– Что случилось? Почему вы плачете? Я вас обидел?

– Обидел? – Ее ответ прозвучал из самой глубины души. – О, нет, мой супруг. Просто я только сейчас родилась на свет.

Филипп услышал в ее голосе такую надежду на счастье, такую наивную уверенность, что внутренне содрогнулся.

Если счастье было тем, чего она ждала от их супружества, то она просила слишком многого.

13

Все еще обнаженная, Энни, как кошка, нежилась на пуховой перине, обволакивающей ее теплом. Восхитительно – слишком бледное слово, чтобы описать ее чувства. Она обрела себя, избавившись от мучительных страхов и противоречий и став полностью самой собой.

Она протянула руку погладить Филиппа, но встретила только холодную ткань простыни. Она села на постели, сразу же вырвавшись из убаюкивающих глубин сна.

Энни раздвинула полог. Слабый свет догорающих в очаге углей осветил пустующее место рядом с ней.

– Филипп? – Дрожа от прохлады, царящей в комнате, она приподнялась, дотянулась до халата и накинула его на себя. – Филипп? Где вы?

В комнате никого не было. Энни дошла по холодному полу до очага, поворошила угли кочергой и подбросила в огонь полено. Куда мог деться Филипп? Она придвинулась к очагу согреться, чувствуя, что ее тревога растет так же быстро, как разгораются желтые огоньки пламени. Почему Филипп исчез после всего, что произошло между ними?

Из прихожей послышалось гудение приглушенных голосов. Она подкралась к двери спальни и тихонько повернула ручку. Коридор за дверью был темным и безлюдным, виден был только бледный отсвет фонарей в фойе внизу, и доносился смутный звук разговора.

Филипп? Энни, бесшумно ступая босыми ногами, поспешила на лестничную площадку. Она перегнулась через перила и, увидев, что происходит, прикрыла рот и отступила в тень. Встрепанный Филипп стоял, освещаемый фонарем в руках посыльного, одетого в ливрею, откровенно объясняющую всем, кому он служит. Красно-бело-черное – цвета Великой Мадемуазель. Энни подалась вперед, чтобы все видеть. Филипп был в застегнутых наспех черных бархатных штанах. На широкие плечи наброшена помятая сорочка, которую он сорвал ночью с себя в пылу страсти. Лицо оставалось бесстрастным, пока он читал записку при свете фонаря, но Энни видела, что он стиснул зубы.

Смяв бумагу в кулаке, Филипп что-то пробормотал посыльному и затем стал нервно мерить шагами полутемную прихожую.

Энни отступила назад, чтобы ее не обнаружили. Она была вне себя от возмущения. Как смел Филипп бросить ее в их брачную ночь по зову другой женщины? Она медленно двинулась к перилам и успела увидеть, как ее новоиспеченный муж вышел вслед за посыльным в вестибюль и захлопнул дверь, оставив ее в темноте и одиночестве.

Он ушел от нее. Энни уставилась во мрак, вспоминая злобный шипящий хор перешептываний и многозначительных намеков прошедшего месяца. Сочувствующие взгляды, красноречивое молчание. Лукавые двусмысленности принцессы. До сегодняшней ночи все понятие Энни о неверности ограничивалось девичьими представлениями, ее подозрения были смутными и неоформившимися. Но теперь она знала, что происходит между мужчиной и женщиной.

Жестокая правда грубо, как топор палача, обрушилась на нее, подрубая ее только что обретенное счастье.

Филипп и принцесса были любовниками!

Неужели даже в эту ночь, когда его плоть еще хранит память о непорочности Энни, он отправится к принцессе?

Эта мысль убивала все чистое, что было в ее душе. Она схватилась за перила, чтобы устоять на ногах, содрогаясь при воспоминании, как неистово она ответила на его искусное обольщение. Как она могла счесть себя единственным предметом вожделения своего мужа и чувствовать себя счастливее всех женщин?

Нельзя было влюбляться в Филиппа и надеяться, что и он, может быть, полюбит ее. Она пылала, отвечая ему со страстью, которая для Филиппа была обычной – просто еще одним приключением. А может быть, и того хуже – супружеской обязанностью, справляемой лишь с целью закрепить их странный брак.

Энни не знала, что думать, не знала, чему верить. Все было сломано, превратилось в предательство и унижение.

В маленькой комнатке возле прихожей Филипп накинул на себя простой плащ и опустил капюшон, скрывающий лицо. Вызов к Великой Мадемуазель был на редкость некстати. Филипп не представлял, что бы это значило. Конечно, и в самом деле, принцесса могла оказаться вовлеченной в ужасный государственный кризис, как говорилось в записке, и нуждаться в его помощи. С другой стороны, он достаточно хорошо ее знал, чтобы понимать, что это может быть просто месть, которую она не захотела откладывать.

Честно говоря, Филипп отчасти был рад необходимости покинуть брачное ложе. Происшедшее захватило его глубже и сильнее, чем он ожидал. Анна-Мария потрясла его, пробудив чувства, в которых он не хотел признаваться.

Он завязал плащ.

Не в первый раз Филипп отправлялся из постели одной женщины к другой, но это всегда происходило по его воле. Хотя… призыв принцессы о помощи вполне мог оказаться искренним.

Он снял с вешалки еще один поношенный плащ и сунул его посыльному, шепнув:

– Надень. И так слишком многие тебя видели. И погаси фонарь.

Курьер без лишних слов направился через сквер возле дома к карете без гербов, ожидающей возле потайной калитки у реки. Филипп пропустил посыльного вперед и сел следом за ним в карету. Как только двери захлопнулись, лошади двинулись вперед. Филипп, оказавшись от толчка в темном углу, почти кричал, чтобы заглушить стук колес:

– Откуда ты знаешь про потайную калитку?

Сидевший напротив посыльный пробубнил из-под капюшона:

– Я получил очень точные инструкции.

– От кого?

– Я не скрываю, кому я служу.

Филипп подался вперед.

– А как ты пробрался в дом?

– Ее высочество везде имеет друзей. – Он помолчал. – Вам не стоит беспокоиться, ваша милость. Ваш отец ничего не узнает о моем появлении.

Филипп лучше знал, как обстоят дела. У маршала везде были свои осведомители. Возможно, отец Филиппа уже знал о его отъезде и даже знал, чем он вызван, но сейчас Филиппу было не до того. Ему нужно было знать, какова цель принцессы и что за «неотложные дела государства» заставили ее поступить столь безрассудно.

«Неотложные дела государства»! Как же! Скорее всего оскорбленное самолюбие. Или просто вожделение.

Сквозь маленькое окошко кареты Филипп всматривался в ночь. А что, если она хочет вновь обольстить его? Раньше он без всяких угрызений совести утолял ее страсть, даже слегка гордясь своей ролью. Но теперь в голове крутился непрошеный поток сравнений. После того, что он только что испытал с Анной-Марией, его любовные игры с принцессой показались расчетливыми и неестественными.

Филипп неловко заерзал на сиденье. Удивительно, до чего же брачная ночь изменила его. Неужели Анне-Марии удалось забраться в старательно спрятанные глубины его души? Филипп прогнал от себя эту мысль.

Он попробовал переключиться на мысли о принцессе. Что может ждать его в ее покоях? Но вместо этого в воображении возникло лицо Анны-Марии. Как можно думать о женщине, которая вызвала его, если тело так томится воспоминанием о той, которую он оставил? Карета, тяжело скрипя, катила в ночи, и образ Анны-Марии мерцал в его сознании, нежный, как свет луны, пробивающийся сквозь деревья.

Филипп чувствовал, что в глубине ее темных глаз таится какая-то тайна, а пробуждение ее страсти обожгло его неожиданной неистовостью.

Вздох за вздохом, движение за движением он раздувал чуть заметный огонек ее желания и вдруг обнаружил в ней мощную силу вулкана. И теперь уже не он, а она подняла его до такого взрыва восторга, какого он еще никогда не испытывал.

Маленькая женушка оказалась для него сюрпризом. Она заставила его потерять голову, чего еще ни одной женщине не удавалось. И это его беспокоило, делало уязвимым, и он не хотел чувствовать себя зависимым.

Карета замедлила ход. Филипп посмотрел в окно и увидел, что они подъезжают к главному входу в Тюильри. Он забился в темный угол и яростно прошипел:

– Я не могу выйти здесь! С тем же успехом можно промаршировать в полдень через парадную дверь.

– Я лишь следую приказу ее высочества.

Голос Филиппа стал угрожающим:

– Скажи кучеру, пусть едет к боковым воротам, и проверь, чтобы там никто не прятался. – Он нащупал кинжал, спрятанный в сапоге. – Давай. Я не хотел бы убивать тебя и с этого начинать визит к даме. Ее высочество и так уже, наверное, сердится.

Слуга поспешил подчиниться. Спустя несколько минут Филипп через потайной проход ворвался в будуар Великой Мадемуазель. Луиза спокойно стояла у окна в распахнутом халате и с распущенными волосами. Он откинул капюшон.

– В записке говорилось – «вопрос жизни и смерти». Я боялся найти вас раненной, отравленной и думал о самом худшем.

Принцесса проскользнула за его спину, чтобы закрыть потайную дверь. Услышав щелканье засова, закрывающего единственный выход, Филипп насторожился. Но обернулся нарочито спокойно.

– Почему вы так открыто посылаете за мной? Теперь половина Парижа знает, что я здесь.

Она не спешила отвечать, разглаживая атласные простыни на постели.

– Успокойтесь. Я всегда знаю, что делаю.

Как он и предполагал, ничего не случилось. Он каждой клеточкой ощущал дух нетерпеливого желания, который исходил от нее. Все, что от него требовалось, – удовлетворить его.

Но вся беда была в том, что Филиппу этого не хотелось. Конечно, причиной не могла быть Анна-Мария. Или все-таки была?

Филипп знал, что принцесса хочет, чтобы он накинулся на нее и сделал это грубо, но его возмущало, что его заманили в ловушку. Изменилось еще кое-что. Она его больше не возбуждала.

И вновь образ Анны-Марии вспыхнул в его мозгу. Он прогнал от себя навязчивое видение и стал сосредоточенно думать, что же делать: ведь быть пленником разъяренной принцессы просто опасно.

Он подался назад, к двери. Может быть, удастся найти потайной замок.

– Прошу ваше высочество сообщить мне, какие дела столь неотложны, что меня вызывают на службу прямо с брачной постели.

Принцесса погладила струящийся по бедру шелк пеньюара.

– Это действительно неотложный вопрос, Филипп. – Она посмотрела на него с откровенным вожделением. – Видишь ли, я хочу, чтобы ты был в этой постели, а не там, с женой.

Так, значит, она хотела, чтобы он обслужил ее, словно жеребец в конюшне. Если действовать побыстрее, можно успеть удрать. Он нащупал за спиной резьбу, которая обычно открывала тайную дверь.

– На вашем месте я бы этого не делала.

Что-то в голосе принцессы заставило его удержаться.

Луиза встала и медленно, как бы нехотя, подошла и всем телом прижалась к Филиппу. Аромат ее надушенных волос ударил в ноздри. Она поцеловала его грудь, видневшуюся из расстегнутой рубашки.

– Я не хочу ничего, кроме того, что уже имела, – ее тон стал раздраженным. – Сегодня ночью мне тоскливо, а вы всегда умели меня развлечь.

Филипп заставил себя говорить мягко:

– Ваше высочество, я очень высоко ценю вашу дружбу, но быть далее вашим любовником не могу. Наша связь закончилась несколько недель тому назад. Мы оба знаем это.

Сквозь тонкую ткань рукавов ее ногти впились в него.

– Это не может закончиться, пока я не скажу – довольно. А я говорю: вы должны быть в моей постели. Если, конечно, не хотите, чтобы я послала за вашей женой и не сообщила ей, где вы были сегодня ночью. И в другие ночи.

Филипп знал, что принцессе доставило бы превеликое удовольствие разрушить его брак. А сейчас он понял, что покарать его одного принцессе недостаточно. Раньше или позже она отыграется и на Анне-Марии.

– Рассказывайте моей жене что хотите.

Принцесса стояла неподвижно, прислонив голову к его груди.

– Ваше сердце, Филипп, прыгает, словно скачущая лошадь. Хотелось бы думать, что это из-за меня. – Ее рука скользнула к его паху, голос стал жестким. – Нет? Значит, тогда оно выдает вас. Оно говорит мне, как волнует тебя, что подумает твоя жена-простушка. Ну конечно, она будет не единственной, кому будет интересна наша интрижка. Могу себе представить, как будет счастлив твой командир Жютте, когда узнает, что его самый доверенный офицер семнадцать раз втайне посещал женщину, снабжающую деньгами Фронду.

Теряя остатки самообладания, Филипп схватил ее за волосы и резко дернул, запрокидывая ее голову вверх. Его рот оказался настолько близко к ее лицу, что Филипп почувствовал жар собственного дыхания, отражавшегося от ее кожи. Он прорычал:

– Вы недостойны даже презрения. Я скорее сверну вам шею, чем лягу с вами в постель!

Какой-то дьявольский свет полыхнул в ее глазах.

– Смелее, попробуйте удушить меня. Вы не первый мужчина, который всю свою ненависть ко мне переносит в постель, и не последний. Давайте же, Филипп! Заколите меня вот этим до смерти! – Ее рука стиснула его плоть. – Я готова.

Филипп оттолкнул ее от себя.

– Клянусь всеми святыми, вы не женщина. Вы – демон! – Он направился к двери. – Я ухожу. Попробую поговорить с Жютте. Он, по крайней мере, имеет понятие о чести. Я думаю, вы блефуете. У вас нет доказательств, что я здесь бывал раньше, до сегодняшней ночи.

Она преградила ему путь.

– Нет! – Волосы разметались по лицу, рот исказился в ярости, она рванула воротник своего пеньюара, обнажая грудь. Прежде чем он успел остановить ее, она сделала на своей нежной коже четыре яркие царапины.

Она сошла с ума? Филипп схватил ее запястья, чтобы она не повредила себя еще больше. Она рванулась из его хватки с неожиданной силой. С ликующим блеском в глазах она вцепилась в его губы в жестоком, требовательном поцелуе. Затем крепко прикусила его губу.

Почувствовав вкус крови, Филипп оттолкнул ее как можно дальше.

– Прекратите! Вы что, ненормальная?

Ее рот сложился в жестокую, леденящую улыбку.

– Если вы выйдете за дверь, прежде чем я позволю, я вызову стражу, и вас обвинят в попытке изнасилования.

– Что? – Филипп отпустил ее руки и сделал шаг назад.

– Более чем достаточное основание для обвинения. Эти отметины станут чудесными синяками. – Она распахнула пеньюар, выставив напоказ свою прекрасную наготу и вместе с ней багровые пятна – следы от его ладони. Затем подошла к столику и налила бокал коньяку.

Филипп почувствовал приступ тошноты. Она победила.

– Устраивайтесь поуютнее. Сейчас уже неважно, в постели мы или нет. Для меня главное, чтобы вы были здесь столько, сколько я захочу.

Филипп вцепился в плиту камина с такой силой, что костяшки пальцев побелели. Какой она оставила ему выбор? Он хриплым, срывающимся голосом выдавил:

– Вы сказали, что отпустите меня. Когда?

– Когда мне будет угодно. – Она залпом допила остаток коньяка и издевательски, с садизмом, похлопала его по щеке. – Не беспокойтесь. Вы вернетесь к своей новобрачной еще до рассвета. – Лицо ее сияло, как у проказливой девчонки. – Оказывается, наблюдать, как ближайшие часы вы будете здесь дергаться, значительно увлекательнее, чем спать с вами. – Она зло прищурилась. – А какое удовольствие я получу, когда вас разжалуют. Благодарите за это вашу маленькую женушку!


За час до рассвета Энни все еще вышагивала перед камином, сердито шепча:

– Где вы были? И не пытайтесь лгать! Я проснулась и вышла на лестничную площадку как раз вовремя, чтобы увидеть, как вы уходите вместе с курьером принцессы. – Она скрестила руки на груди и выпрямилась во весь рост.

Нет. Так разговаривать нельзя. Филипп слишком горд, чтобы загнать его в угол. Обвинение лишь разозлит его. Втайне она надеялась, что он сумеет оправдать свой уход.

Переполненная отчаянием и яростью, она, как ей казалось, целую вечность репетировала момент, когда Филипп вернется.

Если он вернется.

Энни поежилась в теплом халате. А что, если он останется там и они вдвоем будут открыто хвастаться перед всем светом своей амурной связью?

Она вскочила на ноги, ее губы гневно сжались. Если он бросил ее из-за своей любовницы, она уйдет от него. Насколько она слышала, разводы запрещены. Но она вымолит разрешение и потом вернется в монастырь.

Она вновь подошла к огню. Может быть, все не так безнадежно плохо, как ей кажется.

Зашипевшее в камине полено словно вторило звучавшему внутри циничному шепоту. Какое может быть объяснение, кроме самого очевидного? Все это время весь двор, наверное, знал об их связи. Все, кроме Энни.

Она подложила в камин еще пару поленьев и вернулась на диван. Прошел еще час, усталость истощила ее гнев. Энни громко зевнула. Какой смысл ждать в холоде и неудобстве? Точно так же можно это делать и в постели.

Подойдя к кровати, Энни откинула стеганое одеяло и увидела алое пятно – яркий след ее утраченной невинности. Она швырнула поверх него смятые простыни и улеглась на другую сторону. Только теперь, прижав колени к груди, она дала волю слезам.


Входя в спальню и затворяя за собой дверь, Филипп готовился к самому худшему, пока не увидел на разворошенной постели силуэт спящей Анны-Марии. Он предполагал найти свою молодую жену в нетерпеливом ожидании, готовую обрушить на него ворох вопросов, на которые нет ответа.

Он тихо снял с себя пропотевшую одежду, на цыпочках подошел к постели и бросил костюм в угол. Завтра он прикажет Жаку все сжечь. Почти не дыша, чтобы не разбудить жену, Филипп юркнул под покрывала. Анна-Мария лежала неподвижно, ее дыхание было глубоким и ровным. Благодаря судьбу, что его отсутствие осталось незамеченным, он несколько успокоился.

Теперь первым делом спать. Скоро они с Анной-Марией и слугами отправятся на побережье. Только когда они окажутся на борту судна, он будет решать, что делать дальше. У него будет достаточно времени, чтобы обдумать план действий, и он будет достаточно далеко от принцессы. Возможно, ее слова только угроза.

Ему надо вести себя так, словно ничего не произошло.

Энни съежилась в тишине возле Филиппа, не открывая глаз и стараясь почти не дышать. Итак, он вернулся.

Что, если он признается и подтвердит ее подозрения? Как она сможет жить с ним? Или, наоборот, он откажется отвечать и станет упрекать ее за то, что она задает вопросы?

Никогда в своей жизни Энни не чувствовала себя такой несчастной. Она хотела пошевельнуться, но все тело было будто налито свинцом. Она попробовала заговорить, но голос не слушался. Раз он предал ее, значит, все, что она испытала, все, что он говорил ей ночью, было ложью.

Наверное, матушка Бернар права. Грехи плоти обольстительны, и Энни, так легко уступив их соблазну, обеспечила себе дорогу в ад. Изнывая от страха и замешательства при мысли о его обнаженном теле рядом, Энни старалась не обращать внимания на теплую тяжесть его руки на своем бедре. А вдруг он притянет ее к себе, желая ее близости? Дыхание замерло в груди. Если он так сделает, она умрет от стыда.

Она лежала, не шевелясь, как мертвая, пока не услышала легкое похрапывание. Он уснул! Она вознесла благодарственные молитвы святой Анне и Деве Марии. Медленно-медленно она повернула голову и увидела, что он лежит на спине, слегка приокрыв рот, с каждым вздохом распространяя крепкий спиртной аромат. Даже сейчас, с выступившей на лице синеватой щетиной, муж казался ей прекрасным ангелом.

Внезапно она заметила, что его нижняя губа вспухла. Она присмотрелась. На губе обозначились три маленькие, ровные красные полукруглые метки. Следы зубов, и не ее!

Энни вздрогнула. По Священному писанию, сатана был ангелом, невероятно красивым и обаятельным. Возможно, Филипп тоже ангел – падший ангел, чья красота скрывала душу изменника.


Аромат горячего шоколада проник вместе с голосом Филиппа в сознание Энни, пробуждая ее от глубокого сна.

– Пора вставать, Анна-Мария. Наш корабль прибудет через четыре дня. Отсюда до Гавра еще сотня миль.

Их корабль. Энни открыла глаза: свежепобритый, аккуратный Филипп стоял у постели, держа поднос с завтраком.

Он поставил поднос между ними и присел на краешек постели.

– Доброе утро, мадам Корбей. Вы так долго спали, что я начал думать: не слишком ли много сил отняла у вас прошедшая ночь.

Да, ночь стоила ей многого, но вовсе не из-за того, что он имел в виду. Энни поплотнее запахнула сбившийся во сне халат и села.

– Ночью было холодно? – Он потянулся и поправил завиток у ее плеча. – Надо было сказать, я бы подбросил дров в огонь.

Энни отпрянула от него и молча, с осуждением смотрела на его вспухшую губу.

Озадаченное выражение лица Филиппа сменилось сначала подозрением, а затем и пониманием. Он поднял руку, прикрывая ранку и тем самым подтверждая вину.

– Что такое? Что вы на меня так смотрите?

– Мне кажется, вы знаете ответ на этот вопрос.

– Если бы знал, не спрашивал бы. Я не из тех, кого забавляют подобные игры.

– А в какие игры вы играли прошлой ночью, оставив меня в одиночестве? Наверное, в более грубые. Я вижу их следы.

Неужели он предполагал, что она будет вести себя так, словно ничего не случилось? Ее руки комкали вышитые простыни.

– После того, как мы… потом, я проснулась от звука голосов и увидела, что осталась одна. Когда я вышла искать вас, вы уходили вместе с посыльным принцессы. Я ждала вашего возвращения несколько часов.

– Проклятье! – Все-таки его поймали! Филипп встал и подошел к окну.

Ему потребовалась вся выдержка, чтобы оставаться невозмутимым.

Он понимал, что неприятное объяснение неизбежно, однако почему-то жестоко обиделся. И особенно он злился из-за того, что ее возмущение переворачивало ему душу. Почему он должен тревожиться? Он не изменил ей.

Он тяжело вздохнул, подошел к постели и сел возле Анны-Марии.

– Я – солдат, а сейчас сложное время. Ночью я уходил по государственному делу. Я знаю, это нелегко понять, но, став женой солдата, вам придется иногда верить мне, не задавая вопросов. Сейчас как раз такой случай. – Он взял ее за руку. – Только серьезнейшие дела могли отозвать меня прошлой ночью. Поверьте мне. – Он пристально посмотрел ей в глаза.

Энни так хотелось поверить ему, однако…

– Вы покинули брачное ложе по призыву другой женщины, одной из тех, с кем у вас, очевидно, были особые отношения. Вас не было всю ночь, вы вернулись со следами зубов на губе и теперь просите поверить, что были заняты государственными делами? – Вскочив на ноги, она дернула покрывало и перевернула поднос с завтраком. – Поставьте себя на мое место. Как я могу поверить в эту историю? Я, может быть, и наивна, но не так глупа.

Филипп встал и спросил:

– Вы что-то слышали обо мне?

Она туго затянула пояс халата.

– Никто мне ничего не рассказывал. Мне и не надо ничего слышать. Достаточно вспомнить взгляды, которые бросает на вас принцесса, и то, как вас бросает в пот, стоит упомянуть ее имя. – Она с горечью прошептала: – Вам было хорошо в ее объятиях после моих? Даже после того, как она попыталась унизить меня с тем ужасным платьем, я все же думала – есть надежда, что после нашей свадьбы все происходившее между вами останется в прошлом. – Злые слезы текли по ее щекам.

Филипп шагнул вперед и стиснул ее руки.

– Анна-Мария, недопустимо, чтобы всякий раз, когда меня призывают мои обязанности, вы думали, что я иду к другой женщине. – Его слова звучали скорее как приказ, а не как просьба.

Он крепко держал ее.

Филипп взглянул в совершенно несчастные огромные глаза жены и, почувствовав острый приступ угрызений совести, вновь спросил себя, как ей удается заставить его почувствовать себя виноватым, если он абсолютно невиновен.

Он про себя выругался. Почему женщины так любят все усложнять? Ладно, хватит! Он по горло сыт женскими капризами. Его гордость еще не оправилась от унижения, нанесенного Великой Мадемуазель, и он, не сдержавшись, вспылил:

– Не вижу смысла дальше обсуждать этот вопрос. Как муж, я советую мне поверить и принять мои объяснения.

Филипп примиряюще улыбнулся.

– А теперь вставайте, Анна-Мария. Что я могу сделать, чтобы прогнать с вашего лица это печальное, обиженное выражение? Я не остановлюсь ни перед чем, чтобы вернуть себе вашу благосклонность.

– Отвезите меня домой. – Высказав эту неожиданную просьбу, она сразу успокоилась. Да, она не сможет соревноваться с принцессой здесь, в Париже, но быть хозяйкой в своем доме в деревне – это как раз для нее. Она будет жить, как хочет, без света.

Он нахмурился:

– В мой дом в Париже? Но Жак и Сюзанна уже все закрыли и упаковали для поездки. И, мне казалось, вам так хотелось увидеть океан…

– Нет, не в городской дом. Я хочу домой, в Мезон де Корбей.

Филипп не мог скрыть изумления:

– Я не ослышался?

Энни не знала, отчего ее так умиротворяла мысль отправиться в дом, который она даже никогда не видела. Но ее слова прозвучали как молитва:

– Увезите меня домой в Мезон де Корбей. Пожалуйста!

14

Филипп, пока открытая карета неторопливо двигалась к городским воротам, невидящими глазами смотрел на проплывающие мимо дома и лавки. Какого черта он позволил заманить себя в ловушку, приготовленную принцессой? Эта оплошность заставила его согласиться на трепетную просьбу, почти мольбу Анны-Марии увезти ее «домой», в Мезон де Корбей.

В тот момент эта идея показалась ему находкой. Он будет избавлен от бдительного наблюдения принцессы и, хотелось бы верить, от ее козней, но вместе с тем будет достаточно близко, чтобы выяснить, всерьез ли она угрожала ему. За последние пять лет у него были интимные связи с несколькими придворными дамами из ее окружения, которые не испытывали к ней симпатии. Они с радостью предупредят его, если принцесса подаст жалобу и его должны будут изгнать из общества. Да, в Шевре ему будет проще защитить себя.

Он сидел хмурый, не обращая внимания на нежный ветерок с запада, который вместо обычного городского зловония приносил аромат распустившихся в полях цветов. Филипп обернулся, чтобы удостовериться, что телега с багажом и следящая за ним Сюзанна двигаются вслед за каретой. Убедившись, что это так, он удовлетворенно откинулся и взглянул на свою молодую жену.

Если бы только она не проснулась и не обнаружила, что его нет… Но это произошло, и проклятым женским чутьем она почувствовала, что за его объяснениями что-то скрывается. Вот так из ягненка делают козла отпущения.

Борясь со сном, Филипп перевел взгляд на Мари, пристроившуюся подле своей госпожи. Его раздражение возросло. Жена настояла, чтобы Мари ехала с ней – словно ей нужна была защита от Филиппа. Служанка должна ехать в телеге, а не сидеть рядом с госпожой, как компаньонка.

Филипп поглубже надвинул шляпу, прячась под ее широкими полями от утреннего солнца, и прикрыл глаза.

Иметь дело с этими проклятыми женщинами хуже, чем быть на войне. Чума возьми его жену и ее служанку. И принцессу. Чума возьми всех женщин на свете!


До тех пор, пока экипаж не миновал развилку, где была надпись «Шевре», Энни боялась, что Филипп нарушит обещание и они свернут на север к Гавру, где их ждет корабль. Первые десять миль она то опасалась, что он изменит свои планы, то гневно вспыхивала при воспоминании о случившемся. Однако сейчас она уже ничего не чувствовала. Ушли даже остатки тупой утренней боли.

Жизнь оказалась суровым учителем, и она не скоро забудет ее урок: любовь и верность в браке – одни иллюзии, идеалам нет места в реальном мире.

Однако в цинизме была и доля освобождения. Стать герцогиней де Корбей, вероятно, не так уж плохо. При всем своем вероломстве Филипп не был жестоким человеком. И знал, конечно, как доставить удовольствие в постели.

Сердце Энни вздрогнуло, стоило ей вспомнить его прикосновение к ее обнаженному телу.

Как можно стереть из памяти столь сильный взрыв страсти и столь позорное унижение.

В одном она была убеждена: если когда-нибудь она снова окажется с Филиппом в одной постели, это будет на ее условиях.

Когда нагромождение жалких домов окраин уступило место простору свежевспаханных полей, Энни откинулась назад и задумалась о том, что ждет ее впереди. Всю жизнь она страстно мечтала о месте, которое бы действительно принадлежало ей. Брак с Филиппом по крайней мере ей это дал. Он, может быть, и владелец поместья, но и она будет хозяйкой Мезон де Корбей. Неважно, что ждет ее там, усадьба станет ее домом. А там посмотрим.

На широкой проселочной дороге карета замедлила ход, а потом и вовсе остановилась у заржавевших ворот, окованных железом. Энни вглядывалась сквозь заросшие решетки, и ее охватило неприятное предчувствие.

Ей приходило на ум, что дом Филиппа может быть не столь величественным, как имение д'Харкуртов, но она никак не предполагала, что он окажется таким заброшенным.

Кучер слез с козел, отворил скрипящие ворота, и перед ними открылась изрытая проезжая дорога, которая, петляя, уходила в тень переплетающихся ветвей старых каштанов. Маленький караван двинулся вперед, неестественная тишина и мрачная тень от деревьев только усугубляли страхи Энни. Однако она не показывала вида, пока, раскачиваясь на ухабах, карета ехала еще чуть не целую милю. Наконец деревья расступились, приведя к огромной лужайке, усыпанной дикими цветами. Посреди этой лужайки – ее, видимо, когда-то величественное оформление превратилось в разноцветное запущенное буйство, – стоял дом.

Все страхи Энни улетучились вместе с остатками гнева. Она вскочила на ноги.

– О, Филипп! Тут прекрасно!

Ее взгляд скользил с остроконечных крыш на цилиндрическую въездную башню, замечая и окна с балконами, и резные каменные украшения, и полуразрушенные печные трубы. Но тут их карета попала в очередную выбоину на дороге, и Энни отнюдь не грациозно плюхнулась обратно на сиденье.

В поместье Корбей не было ничего величественного или элегантного; в сравнении с огромными домами Парижа он даже казался не особенно большим. Когда-то побеленные стены теперь были усеяны пятнами, напоминая изрытое оспой лицо, их вид скрашивали лишь квадраты окон и изящные вазоны с тюльпанами, нарциссами и анютиными глазками. На застекленных башенках, украшавших вход, кое-где недоставало черепицы, и сквозь разбитые верхние окна западного крыла проглядывало голубое небо, но каким-то непонятным образом старый дом умудрялся сохранять вид безмятежности и покоя и вызывал теплые чувства. Возможно, поэтому она сразу и искренне полюбила его.

– Скорее бы посмотреть, как там внутри.

Брови Филиппа взметнулись в изумлении.

– А я думал, вы будете разочарованы.

– Разочарована? – Энни покачала головой. – Нет. Я сразу в него влюбилась.

Экипаж остановился перед каменными ступенями входа, и они увидели на крыльце Жака. Он вышел во двор их поприветствовать.

– Добро пожаловать в дом, ваши милости. – Он открыл дверцу, как настоящий лакей, и, опуская лесенку, обратился к своему господину: – Мадам Плери чуть не хватил удар, когда я сообщил, что ваша милость едет прямо за мной. Она отправила сына в деревню за провизией, а сама принялась снимать чехлы с мебели. Так что внутри вы ничего не увидите за той пылью, которую она подняла.

Жак растворил тяжелые дубовые двери, и Энни шагнула в прихожую. Слева от нее шла вверх узкая винтовая лестница. Сквозь лестничную площадку проглядывали два причудливых прохода в виде арок, а высоко над головой виднелись резные стропила, поддерживающие коническую крышу, на потолке оставались еще слабые следы красно-синей росписи.

Энни даже не замечала следов от потеков воды на стенах и потолках. Она почти не обратила внимания, что края гобеленов, висящих между высокими окнами, обтрепаны. Интересно, сколько же поколений детей выдумывали свои истории о прекрасных дамах и отважных рыцарях, глядя на рисунки старинных тканей.

– Пойдемте, мой милый муж, покажите мне наш дом, – обратилась она к Филиппу, стоявшему в дверях.

Экскурсия была недолгой. Только несколько комнат усадьбы Корбей были пригодными для жилья. К тому времени, как они пришли в просторную спальню с окнами на восток на втором этаже, Энни уже поняла, как много труда потребуется, чтобы вернуть этому дому его былое великолепие.

К этой задаче она была готова. Впервые с тех пор, как она покинула монастырь, у нее появилась в жизни реальная цель.

Филипп распахнул дверь спальни.

– Ваша гардеробная соединяется с моей, моя выходит к фасаду дома. Думаю, вы предпочтете эту спальню. Она светлее и выходит окнами в сад – так здесь называют эти заросли.

Собственная комната. Может быть, в ней она будет счастлива.

Энни улыбнулась, но с опаской взглянула на дверь гардеробной. На ней не было никакого запора. И на двери, что вела в комнату Филиппа, также не было ничего похожего на замок. Бросив смущенный взгляд на высокую кровать с балдахином, она сказала:

– Мне очень нравится эта комната. – Она удержалась и не сказала, что комната понравилась бы ей еще больше, если бы дверь запиралась изнутри. Впрочем, это довольно легко исправить.

Энни прошла по выцветшему цветочному узору ковра и открыла стеклянные двери, ведущие на залитый солнцем балкон. Глядя на беспорядочные заросли в южной стороне за домом, она невольно прижала руки к груди в восхищении.

– Я рада, что мы сюда приехали. Все вокруг кажется таким мирным. Я чувствую себя в полной безопасности, так далеко от… всех придворных интриг.

Филипп улыбнулся:

– Если это делает вас счастливой, то я рад, что мы сюда приехали. Но мы не сможем оставаться тут вечно. По воле бога, я должен буду вернуться ко двору и к своей службе в Париже.

Энни испуганно замерла:

– И я должна буду поехать с вами?

Он, нахмурившись, чуть закусил губу.

– Давайте не будем пока думать об этом. У нас впереди несколько недель.

Был ли он огорчен или обрадован ее желанием остаться? Энни не могла сказать.

– А вы хотите вернуться?

– Я должен вернуться на свой пост в гвардии. Это мой долг. – Он прищурился от солнца, не отводя глаз от линии горизонта. – Солдат, получив приказ, идет туда, куда его посылают. Я не хочу сейчас думать об этом.

Чем вызвана горечь в его голосе? Отчужденное, замкнутое выражение лица Филиппа напомнило Энни, как мало, в сущности, она знает своего мужа. Она спросила:

– Вы сами выбрали жребий солдата или это решили за вас?

Он повернулся к ней, взметнув одну бровь, и что-то сродни удивлению читалось в выражении его лица и легкой улыбке.

– Вы всегда так в лоб задаете личные вопросы?

Ее ответный взгляд был достаточно уверенным.

– Мы муж и жена, Филипп. Разве плохо, что я хочу знать о вас как можно больше?

– Я второй сын в знатной семье. Военная служба была единственным приличным для меня занятием, вот я ее и выбрал. – Он резко поднял подбородок, словно готовился к защите.

После секундного молчания Энни необдуманно спросила:

– Ну и как, нравится вам солдатская служба?

И вновь черты его лица ожесточила горечь.

– Солдат никогда не задает себе этого вопроса.

Энни воспринимала Филиппа как приятного спутника, воспитанного придворного и члена семьи Харкурт, но совершенно не представляла его в роли солдата. Почти по-детски она представляла себе его жизнь только в той мере, в какой она была связана с ней. И теперь, понимая, насколько эгоистичными были ее взгляды, она рассердилась на себя и заговорила мягче:

– Последние пять лет, наверное, были очень трудными, ведь между походами в Испанию все время шла борьба с Фрондой.

Филипп скрестил руки на груди. От его слов веяло усталостью.

– За последние шесть лет сейчас я только второй раз в отпуске.

Восстание и война с Испанией всегда казались Энни чем-то отдаленным, нереальным – политическими играми, в которые играют неведомые персонажи. Но теперь загнанное выражение в глазах ее мужа показывало, что это касается и ее дома.

– Отец Жюль рассказывал, что вы проявили великую доблесть в четырех кампаниях против Испании, прежде чем вас перевели в королевскую гвардию.

При упоминании о гвардии лицо Филиппа стало еще более замкнутым, однако он не произнес ни слова.

Его скрытность только подогрела ее любопытство.

– Фронда расколола многие знатные семьи. Как случилось, что вы предпочли служить королеве-регентше?

От явной дерзости вопроса Филипп заморгал, но затем улыбнулся. Он отвечал, как бы подшучивая над собой:

– Как я уже говорил, имей я возможность жить по своему желанию, я бы выбирал, что мне предпочитать. Однако мы слишком много говорим обо мне. Как вы находите наш сад?

Энни поняла, что ей лучше прекратить расспросы.

– Когда-то, должно быть, он был прекрасен.

Сквозь деревья виднелась крыша какого-то строения, должно быть, конюшни. Южнее, на дальней границе, был виден неторопливый ручей, впадающий в пруд. Неподстриженные темно-зеленые самшиты образовывали аккуратный узор. Розы так буйно разрослись, что их ветки образовали причудливую арку поверх полевых цветов и сорняков. В самом центре из зарослей высокой травы выступали выщербленные ветром и дождями кудри мраморного херувима.

Энни осмелилась спросить:

– С небольшой помощью все можно восстановить. Есть ли в штате прислуги садовники?

Глаза Филиппа раздраженно сузились.

– Кроме Жака, Сюзанны и Мари, штат, как вы выразились, состоит из Поля, мадам Плери и ее сына Пьера.

– На такой дом их явно недостаточно. Неудивительно, что все выглядит таким запущенным, – сказала она и тут же заметила, что ее высказывание заставило его уязвленно насупиться.

Неужели все мужчины так чувствительны, когда речь заходит о том, как они управляются с домашним хозяйством?

Не обращая внимания на его обидчивость, она позволила себе увлечься мыслями о том, каким прекрасным можно сделать сад.

– Здесь будет не так уж много работы, Филипп. А я люблю приводить все в порядок. Немного терпения, и это место станет прекрасным, вот увидите. А пока я буду присматривать за его обновлением, вы сможете отдыхать. Читать. Охотиться. Я позабочусь обо всем. Через несколько недель Мезон де Корбей станет настоящим уютным домом.

15

Прошло две недели.

Филипп оторвался от полки с книгами в библиотеке Мезон де Корбей, подошел к двери и, открыв ее, громко позвал:

– Жак, иди сюда!

Его голос был почти не слышен из-за шума строительства и болтовни служанок, которые чистили люстру, опущенную почти до самого пола.

– Как добиться хоть капельки внимания от собственного камердинера? – обратился он к безмолвию библиотеки. Скорее всего Жак все еще наблюдает за работой в саду, который захватила Анна-Мария больше недели назад. «Только на несколько дней», – уверяла она. Ничего себе, несколько дней!

Филипп вернулся к книгам, все еще возмущаясь. Черт побери, должен же мужчина требовать хоть какое-то уважение к себе, тем более в своем собственном доме, и иметь покой не только в одной-единственной комнате!

Сумрачный свет, просачивающийся через высокие строгие окна, делал его кабинет похожим на келью. Он почувствовал неожиданный прилив благодарности за то, что эту комнату привели в порядок в первую очередь. Коричневые полки из орехового дерева с каскадами резных узоров, изображающих фрукты, отполированы до блеска. Книги на них заботливо обтерты от пыли. Многие нашла его жена, когда устроила решительную чистку чердаков и подвалов. Первые несколько дней в Мезон де Корбей Филипп провел с удовольствием, читая эти книги, добавив их к коллекции, которая у него уже была.

А потом появились плотники. И кровельщики!

И теперь с рассвета до заката в доме не было ни минуты покоя.

Он не мог спастись от этого даже прогулкой верхом, охотой или рыбной ловлей, потому что Жак был занят. После того, что случилось тогда ночью в Тюильри, Филипп понимал, как было бы глупо рисковать бродить здесь одному, и Жак стал единственным слугой, которому он доверял сопровождать себя. Последние восемь дней он зарывался в книги и прятался в библиотеке, как в норе, но не мог спокойно почитать и пяти минут – на него обязательно обрушивался какой-нибудь очередной шум.

И еще его раздражала бездеятельность. Она оставляла слишком много времени для размышлений – о бесконечных придирках на службе, о злобной зависти офицеров и о несчастных французских парнях, убитых им в этом проклятом восстании. Больше года он был настолько занят, что не успевал взглянуть в лицо жестокой реальности. Но теперь она не отпускала его.

К тому же его женитьба тоже вызвала новые трудности. Анна-Мария не только поставила под удар его положение при дворе, но и перевернула вверх дном всю его жизнь.

Филипп подошел к камину, раздраженно глядя на очищенные от копоти камни. Когда он позволил жене взяться за восстановление усадьбы, он думал, что это займет ее и даст ему свободу. Вместо этого она разрушила и покой, и порядок в Мезон де Корбей.

Правда, следует отметить, что еда стала значительно лучше. Мадам Плери охотно уступила свои обязанности по кухне двум приходящим поварам. Хотя приготовленные ими блюда были не слишком изысканными, все же сейчас Филипп сидел во главе стола, как приличествует хозяину поместья. Да и прислуживать за столом стали более умело. Но эти улучшения не возмещали ту суматоху, которую внесла Анна-Мария в его всегда спокойный дом.

Какой смысл в этой проклятой суете? Анна-Мария безо всякой необходимости загоняла себя и работников. Каждый день, кроме воскресенья, она поднималась до рассвета и трудилась целый день как одержимая. Она так изматывалась, что с трудом просыпалась. С тех пор, как они приехали сюда, Анна-Мария избегала оставаться с ним наедине. Они встречались за обедом и ненадолго вечером, когда она сообщала ему о сделанной за день работе. Их разговоры в основном сводились к обсуждению всяких мелочей по ремонту дома. После ужина, ссылаясь на усталость, Анна-Мария удалялась в свою спальню одна.

Невозможно было даже предположить, что их медовый месяц окажется таким. Филипп понимал, что в конце концов Анна-Мария устанет тратить все силы на восстановление дома, но ему надоело ждать. Память об их близости до сих пор заставляла его вздрагивать. Почему он должен мучиться в пустой постели?

Забавно. Он наивно считал, что медовый месяц обеспечит ему постоянное и легкодоступное сексуальное удовлетворение. Но вышло не так. Никогда еще он не оставался так долго без женщины с тех самых пор, как ушел из отцовского дома в семнадцать лет. Открыв книгу, Филипп попытался продолжить чтение, но его настроение мешало ему на чем-либо сосредоточиться. Он уговаривал себя, что его раздражительность вызвана надоевшим бездельем и постоянной суматохой в доме. Он решительно отказывался признаться себе, что холодность Анны-Марии так задевает его.

Подойдя к окну, Филипп увидел прямо за стеклом веселую физиономию маляра. Эта картина окончательно разозлила его, и он рявкнул:

– Работай где-нибудь в другом месте, когда я здесь!

Маляр не расслышал его и, кивнув головой, продолжал работу.

Проклятье! Не иначе как Анна-Мария пообещалаэтому дураку награду за досрочное окончание работы. Она слишком хорошо обращается с работниками. Такая фамильярность не подобает женщине ее положения. Он говорил ей об этом, но без толку.

Филипп грустно вздохнул, усаживаясь за отполированный письменный стол. Его ждали разные бумаги от местных поставщиков, портных, ремесленников, от парижских купцов. Он внимательно проверял счета на ковры, мебель, постельное белье, ткани, хозяйственные мелочи, кровельное железо, гвозди, овес, зерно, садовую рассаду – не считая строительного леса, кирпичей, известкового раствора и щебенки. Если его жена и дальше будет так сорить деньгами, через несколько месяцев от ее приданого ничего не останется. Филипп не хотел снова влезать в долги, он достаточно настрадался от кредиторов.

– Я сам породил это чудовище. – Филипп, бессильно свесив руки, опустился в тяжелое старинное кресло.

Раздался громкий стук, и в дверь заглянул Жак.

– Вы меня звали, ваша милость?

Встрепанный, покрытый грязью, он остановился у двери, стараясь не запачкать пол.

– Да, я звал тебя! Что случилось с кухней? Я четыре раза звонил туда, но никто не пришел.

Жак сморщил лоб, соображая.

– Ее милость велела снять все звонки, чтобы их починить.

– Слава богу, хоть этот звонок работает прекрасно. Скажи это мастерам.

Слуга согнулся в поклоне.

– Сейчас же передам. Это все, ваша милость?

– Нет, не все. Где герцогиня? Я хочу поговорить с ней.

– Скорее всего ее милость в западном крыле.

– Что она там делает?

– Торгуется, – неохотно пробурчал Жак, – с купцами из Парижа.

Филипп перестал шуршать счетами.

– Торгуется? Ты сказал – «торгуется»?

Жак с тоской смотрел на дверь, явно предпочитая жару и грязную работу в саду неприятному разговору.

– Ну да, торгуется, ваша милость. – Он опустил голову и уныло уткнулся взглядом в пол. – Спорит.

– Что?! – Это была последняя капля. Филипп коротко кивнул. – Ты можешь возвращаться к своим делам, Жак. Я сам в этом разберусь. – Он решительно прошел мимо застывшего Жака и вышел из библиотеки. Подумать только, хозяйка Мезон де Корбей спорит с купцами, как простая служанка!

Возмущенный, Филипп направился к западному крылу. Пол танцевального зала только что засыпали песком. Деревянный помост загораживал дорогу.

– Проклятье! Человек не может спокойно ходить в собственном доме!

Наверху главный мастер остановил работы и поклонился ему.

– Просим прощения за беспокойство, ваша милость.

Когда Филипп поднял голову, сверху свалился небольшой кусочек штукатурки и попал ему прямо в лоб. Смахнув его со лба, Филипп сердито крикнул:

– Где герцогиня?

Работник протянул руку по направлению к террасе.

– Кажется, она где-то там, ваша милость.

Окончательно разозленный, Филипп с трудом пробрался через путаницу столбов, поддерживающих помост, и наконец выскочил на террасу. Через стекло он увидел жену, копающуюся в рулонах тканей, беспорядочной грудой наваленных в повозке. Двое торговцев с удовольствием разглядывали ее колышущуюся нижнюю юбку и обтянутые чулками лодыжки.

Филипп вскипел от негодования. Можно подумать, она не слышала его упреков. Эта женщина безнадежна. Она не понимает своего положения!

Мощным ударом кулака он высадил дверь террасы, вдребезги разбив стекло, и бросился к повозке.

Торговцы торопливо отскочили в сторону, Филипп скатился с террасы и схватил в охапку свою изумленную жену.

– Филипп! Что случилось?

Ничего не ответив, он поставил ее на ноги и, повернувшись к побледневшим торговцам, с холодным спокойствием сказал:

– Как вы смели так небрежно показывать герцогине свои товары? Сейчас же убирайтесь отсюда. И если любой из вас будет болтать об этом недостойном случае, я убью его. Все ясно?

Торопливо кланяясь, старший из двух толкнул второго на сиденье повозки, прыгнул к нему, уселся рядом и огрел кнутом лошадей. Повозка бешено загрохотала, огибая дом.

Энни стояла, положив руки на бедра. Он что, спятил?

– Силы небесные! Что я такого сделала? Всего-навсего подбирала ткань для занавесей в вашей библиотеке, подходящую по цвету к ковру. Теперь придется посылать в Париж за другим торговцем. На это уйдет не один день.

Филипп еле удержался от потока ругани.

– Это неважно. Очевидно, вы не понимаете главного.

Энни видела, что он изо всех сил пытается успокоиться.

– Это моя библиотека, и вы возились с ней вполне достаточно. Мне не нужны никакие занавеси.

Энни терпеливо объяснила:

– Там должны быть занавеси, без них зимой в комнате будет холодно, как в могиле.

Несколько садовников, пропалывающих поблизости газон, стали работать медленнее, явно прислушиваясь к разговору.

Филипп прорычал сквозь зубы:

– Мадам, вы столь же неугомонны, сколь и настойчивы, но еще больше упрямы. Я не буду стоять здесь перед слугами и спорить с вами.

Он схватил ее за руку и почти потащил вдоль покрытой гравием дорожки к павильону возле пруда.

– Пойдемте туда. Мы должны все выяснить наедине.

Энни с трудом удержалась на ногах. Когда Филипп втолкнул ее внутрь колоннады павильона, она решила, что с нее достаточно.

– Позвольте мне уйти. Как вы смеете унижать меня, обращаясь со мной, как с непослушным ребенком?

– Я?! Унижаю вас? – Он явно сдерживал себя, пытаясь смягчить выражения. – Как вы смеете так унижать меня. Вы, как простая крестьянка, влезаете в повозку и выставляете на обозрение всему свету ваши ноги и вашу нижнюю юбку. – Филипп угрожающе махал пальцем прямо перед ее носом. – Мадам, я многое старался не замечать с момента нашей встречи, но я не позволю вам ронять честь моего дома. Я ваш муж, а не воспитатель, но я неоднократно предупреждал, что вы не должны работать вместе со слугами и мастерами. Если вы сами не измените свое поведение, я буду вынужден… я… я уволю большинство из них и положу этому конец. Вам ясно мое решение?

Энни держалась очень хладнокровно, хотя ей очень хотелось укусить его указующий палец. Она спокойно ответила:

– Что касается моего общения с торговцами, то я всего лишь заботилась об экономии. Они всегда назначают цену, которую потом снижают. Просто сейчас это происходило в поместье. И вам надо было так выгнать этих бедняг.

Филипп стиснул зубы, зло прищурив глаза.

– Я еще раз напоминаю, мадам, о вашем ранге и положении в этом доме. Вы должны нанять какого-нибудь знающего человека, чтобы он вел дела с торговцами и работниками. Заниматься этим вам самой неприлично.

Энни, преодолев возмущение, попыталась убедить его с помощью логики:

– Вы прекрасно знаете, сир, что я стараюсь найти управляющего. Вы знаете также, что здесь во всей округе не найти человека, который согласился бы так возиться с ремонтом дома. И, пока мы никого не найдем, придется самим за всем следить. Необходимость заставляет меня заботиться об этих низких мелочах.

Филипп вспыхнул.

– Если вам так неприятно мое поведение, предлагаю вам вернуться в Париж. Не сомневаюсь, там вы найдете приятные развлечения, – тень прошлой обиды промелькнула в ее глазах, и она добавила: – И, конечно, вас там ждет общество, вполне подходящее для жизни, к которой вы привыкли.

Филипп сжал зубы. Сколько она еще будет играть в несправедливо обиженную женщину, наказывая его отказом разделить с ним постель?

Его терпение лопнуло. Он приблизился к ней вплотную.

– Мадам, вы умеете плавать?

– Прошу прощения?..

– Вы умеете плавать?

Она покачала головой:

– Нет, я…

Прежде чем она успела закончить, Филипп, обхватив ее, поднял на руки и легко, словно сноп пшеницы, понес через павильон.

– Неважно. Пруд совсем неглубокий.

Он поднял ее над деревянной оградой и бросил в воду.

Энни появилась на поверхности воды, задыхаясь и фыркая.

– Это подло! Я не умею плавать! Вы хотите меня утопить?

Ее муж, усмехаясь, прислонился к одной из колонн.

– Я рад, что удалось снять с вас маску святой невинности, – сказал он, скрестив руки на груди. – Ах, моя дорогая, если бы вы могли видеть это зрелище!

Она трахнула кулаком по воде, пытаясь уберечь шелк платья, всплывший вместе с мутью, поднявшейся со дна.

– Вы хам! Пусть вы мой муж, но вы не имеете пра… – Гневная тирада Энни была прервана прикосновением к ее груди чего-то холодного и шевелящегося. Она пронзительно взвизгнула.

Увидев, что причиной ее испуга был всего лишь маленький лягушонок, Филипп расхохотался.

Это окончательно разозлило Энни.

– Как вы, высокомерный, невыносимый… – Она попыталась двинуться, но ил на дне прочно всосал ее обувь, не давая сделать ни шага.

Ее бессмысленное дерганье только рассмешило Филиппа еще больше.

В бешенстве Энни колотила одной свободной ногой с такой силой, что, теряя равновесие, погружалась в воду с головой. Пытаясь вытащить другую ногу, она добилась только того, что всплывшая наверх юбка облепила ее лицо мокрым и грязным комом. Энни пыталась хоть что-то увидеть сквозь покрытую грязью, облепленную тиной и травой ткань, старалась освободиться, но ее все время тянули вниз отяжелевшие складки юбки.

Совершенно обезумев, она рвалась из вязкой тины. Внезапно ей показалось, что пути наверх вообще нет. Чем больше она боролась, тем больше запутывалась. Смертельно испуганная, Энни попыталась вздохнуть, хлебнула воды и отчаянно закашлялась. Раздался всплеск.

Две крепких руки вытащили ее на солнечный свет.

Но этого оказалось недостаточно. Энни судорожно била ногами и кашляла, выплевывая грязную воду прямо в бледное лицо Филиппа. Он повернул ее вниз лицом и железными пальцами сдавливал ее грудь и живот, стараясь выжать воду из легких.

Какой-то первобытный ужас заставлял ее сопротивляться. Филипп давил резко и ритмично, до тех пор, пока из легких не полилась вода и не очистился от грязи желудок. Энни расслабилась и вдохнула наконец благословенный воздух полной грудью.

– Анна-Мария? Вы слышите меня? Все в порядке?

Все в порядке? Он еще спрашивает после того, как чуть не утопил ее!

Энни повернулась, села и выдрала из земли несколько больших комьев вместе с травой.

– Вы вероломный, надутый, жадный, напыщенный, бестолковый, самодовольный, безбожный грубиян!

Он увернулся от первого кома земли, которым она швырнула в него, но второй попал прямо ему в лицо. Грязь размазалась по влажной коже, осыпав его черными веснушками. Протирая глаза и выплевывая грязь, он усмехнулся:

– Я всегда подозревал, что под скромным видом монахини скрывается буйный характер. Но вашей монастырской образованности для подобных случаев недостаточно. Напомните позже, я вас научу некоторым выражениям, которыми пользуются в казармах.

– Как, как вы… – Он еще и издевается!

Губы Энни задрожали, и она ринулась вперед, чтобы стереть с его лица эту мерзкую ухмылку. Несмотря на намокшие юбки, она с такой скоростью обрушилась на него, что он свалился как подкошенный.

Прежде чем он успел подняться, она села ему на ноги и кулаками размазала по его лицу ком земли, стараясь нажимать побольнее.

– Как смели вы смеяться надо мной, вы, недотепа? Ваша миленькая шутка чуть не убила меня!

Филипп покорно переносил все, но, когда она костяшками пальцев ударила его под глаз, заставив вскрикнуть от боли, он легко, словно надоевшего котенка, отбросил ее на спину.

– Довольно! – Грязными пальцами он осторожно ощупал место удара. – Дьявол! Я одним глазом ничего не вижу!

Энни растирала костяшки пальцев.

– Какая жалость, я надеялась – не видят оба. – Отнюдь не смирившись, она вскочила на ноги и двинулась к нему. – Ну, сир! Покажите, что вы сможете со мной сделать здесь, на сухом берегу. Я не боюсь вас!

После взаимного обмена легкими ударами они стали кружить по траве, он – настороженно наблюдая, она – с откровенной агрессивностью. Вскоре Филипп почувствовал, что его напряжение спало и в горле заклокотал смех.

Руки Энни снова сжались в кулаки.

– Негодяй! Вы считаете забавным унижать собственную жену?

Филипп покачал головой:

– Нет, мадам. Но взгляните на нас. Как вам это нравится?

Негодование Энни утихло, когда она посмотрела на себя. Она попыталась расправить грязные складки своей юбки.

– Господи, ну и вид. – Она взглянула на него. – А теперь посмотрите на себя!

Они дружно расхохотались.

Тяжело дыша, Энни отдирала от бедер прилипший мокрый шелк.

– Ваш большой палец торчит из носка, а в волосах запутались водоросли.

Филипп стал вытаскивать комья земли, торчащие из волос. Он бросил в нее маленький комочек.

– Как вы прекрасны, герцогиня, с грязью вокруг рта и водяными лилиями в корсаже.

– И вы неотразимы, герцог, с грязью на лице и синяком под глазом.

Он потряс головой, словно собака, отряхивающаяся после дождя. Водяная пыль облаком повисла в воздухе.

Филипп подошел поближе, нагнулся и взял ее на руки.

– Пойдемте. Нужно поскорее переодеть мокрое платье, пока вы не замерзли.

Она с трепетом ощутила тепло его тела, пока он нес ее через лужайку. Внезапно в ее воображении возникла картина – два тела, лежащие на мягком ковре спутанной травы, и Филипп, снимающий с нее мокрую одежду. Энни, закрыв глаза, представила себе, как она будет медленно стаскивать рубашку с его широких мускулистых плеч…

С каждым широким шагом его длинных ног Энни все острее ощущала плавное движение его мускулов, силу и мощь его тела, смешанный запах тины и едкого мужского пота. Там, где ее мокрое платье было плотно прижато к его не менее сырой одежде, ее кожа казалась ей раскаленной. Она была уверена, что Филипп тоже чувствует обжигающий жар этих прикосновений.

Филипп обогнул террасу, поднялся по ступенькам и прошел дальше, словно ничего не случилось. Он, казалось, не замечал удивленного перешептывания работников и слуг.

Энни слышала ровное биение его сердца, слегка ускорившееся, когда он начал подниматься по главной лестнице к их покоям. Ее собственное сердце также забилось сильнее.

Неожиданно всплыли воспоминания об их первой ночи, вызвав сладкое томление.

– Не надо было устраивать такое зрелище, проявлять излишнюю заботу. Я отлично могла бы дойти и сама.

– Ваше предложение очень любезно, мадам. Особенно сейчас, когда мы уже почти у вашей двери.

Поднявшись наверх, Филипп повернулся и громко крикнул служанкам, перешептывающимся внизу:

– Ванну! Живо!

Оставляя на полу грязные следы, Филипп подошел и открыл дверь ее спальни.

– Мадам, – он бережно опустил ее на ковер, – прошу простить, но, наверно, вам следует привести себя в порядок.

Он успел закрыть дверь, прежде чем ее грязная туфля попала туда, где только что было его лицо.


Она повернулась, моргая темными ресницами, и увидела Филиппа, застывшего на полпути между дверью в его комнату и ее ванной.

Извечно женским жестом она одной рукой прикрыла грудь, другой – темнеющий под водой треугольник.

– Вы давно здесь? Где Мари?

Он подошел ближе. От бокала в его руке и еще сильнее от его дыхания шел запах коньяка.

– Я отправил Мари на кухню и сказал, что сегодня вечером мы будем обедать у себя. Она не придет, пока я ее не позову.

Филипп, скрывая смущение, выпил еще глоток коньяку. Видит бог, он вовсе не хотел причинить какой-либо вред своей жене, когда бросил ее в неглубокий пруд. Но при всем желании, даже после трех изрядных порций коньяку, он не мог выбросить из памяти страх в ее глазах.

Он пододвинул стул к ванне и сел на него верхом.

– Мне жаль, Анна-Мария, что так получилось. Надеюсь, что горячая ванна помогла вам согреться.

Как бы моля о прощении, он опустил пальцы в воду и погладил качающуюся волну золотисто-каштановых волос. Его взгляд скользнул по гладким блестящим плечам вниз, жадно впитывая дразнящие очертания ее обнаженного тела. Один взгляд на нее заставил его мучительно захотеть получить то, что ему принадлежало по праву.

Энни отстранилась, передернув плечами.

– До сих пор горячая ванна была одним из немногих удовольствий в моей жизни. Ваша детская выходка лишила меня и этой маленькой радости. Даже полоская волосы, я заново переживаю тот ужас, который я испытала в пруду под водой.

– Лучше представьте, как нам будет хорошо в объятиях друг друга.

Энни, несмотря на негодование, готова была сдаться соблазняющей неге его голоса. Рука Филиппа, скользнув под воду, коснулась груди Энни, и ее пронзила дрожь желания.

– Мы слишком долго не были вместе, – сказал он, пробираясь рукой ниже.

Энни чувствовала, что тело предает ее, и была бессильна себя остановить. Все было не так, как она представляла. Она клялась, что в следующий раз они будут вместе тогда, когда она захочет, и так, как она захочет.

Голос Филиппа был теплым, как подогретое вино.

– Мы одни. Слугам приказано не беспокоить нас, пока я не позову их.

Энни погрузилась в воду поглубже.

– Я прекрасно обойдусь без ужина. После всего случившегося у меня нет аппетита.

Ноздри Филиппа чуть вздрогнули.

– Я тоже не очень голоден, только если… – Зачерпнув немного теплой воды, он обрызгал ее плечи.

Боясь выдать ответное желание, Энни отвела взгляд.

– Вода стынет. Я хочу выйти из ванны. Позвоните, пожалуйста, Мари.

Он встал и резко поставил стул на место. – Не нужно беспокоить Мари. К тому же вспомните, звонок отсоединен. Здесь…

Он отставил в сторону бокал с коньяком и вытащил из сундука огромную простыню из льняного полотна.

– Я помогу вам.

Энни старалась не замечать беспокойный стук сердца. Поднявшись с достоинством, которого она вовсе не ощущала, она взяла простыню и закуталась толстой белой тканью. Отойдя от ванны, она гордо произнесла:

– Если вы соблаговолите оставить меня, то я наконец смогу отправиться спать.

– Лечь спать пораньше – отличная идея. Но не в одиночестве.

Филипп подошел ближе. Она плотнее завернулась в простыню, и на груди, животе и между бедрами проступили темные мокрые пятна. Нетерпеливый огонек зажегся в глазах Филиппа.

Жена она или нет, но в угол ее не загнать, решила Энни. Волоча за собой один конец простыни, она быстро повернулась и направилась к своей комнате.

Он схватил ее за плечи и повернул лицом к себе.

– Я вежливо просила оставить меня, Филипп. Как можно выразиться яснее?

– Я все понял, но я не хочу уходить. – Он взял ее за руку. В глазах его была настойчивая решимость.

Энни держала себя в руках.

– Это моя комната, сир. Воспитанный дворянин не останется там, где его не хотят видеть.

– И мадам не должна отказывать мужу в его супружеских привилегиях.

Она презрительно взглянула на Филиппа:

– Вы намерены применить силу?

Филипп отпустил ее.

– Ваша сдержанность, Анна-Мария, впечатляет, но мы оба знаем, что вы страстная женщина. Вы наслаждались нашей близостью так же, как и я.

Отчаянно борясь с собой, Энни сказала:

– Я снова прошу вас оставить меня.

Она решительно двинулась к двери, простыня соскользнула и упала на пол.

Энни по инерции сделала пару шагов и, повернувшись, увидела, что край простыни прижат сапогом Филиппа.

Изобразив удивление, он отодвинул ногу.

– О… Простите!

Филипп приблизился. Он стоял, не прикасаясь к ней, могучий и твердый, как башня. Пристальный взгляд его синих глаз светился откровенным желанием, настойчивым призывом. Он склонился к ней и прошептал на ухо:

– Вы так же прекрасны, как и тогда!

Энни закрыла глаза, стараясь не выдать своего яростного желания. Она почувствовала совсем близко тепло его лица, влажный жар его дыхания. Его губы коснулись ее век, задевая трепещущие ресницы.

Прохладный воздух комнаты вдруг стал раскаленным.

Энни не шевелилась. Его губы так же нежно, как и тогда, ласкали изгибы ее шеи, двигаясь к теплому плечу. Он прошептал:

– Как хорошо! Позвольте мне доставить вам радость.

Ни одного прикосновения, ни одного объятия, ни одного движения рук – только мучительная нежность его губ, скользящих по белоснежной коже, всегда прикрытой от солнца. Энни слышала шорох его одежды, когда он наклонялся все ниже.

Его волосы, касаясь ее груди, вызывали таинственный трепет где-то внутри. Губы касались ее уже почти у талии, и Филипп мягко прихватил зубами нежное тело. От неожиданного ощущения у нее закружилась голова, и Энни схватила его за плечи, чтобы удержать равновесие.

Ее прикосновение вызвало у Филиппа сдавленный стон. Энни открыла глаза и увидела, что он стоит перед ней на одном колене с закрытыми глазами и пылающим лицом.

Энни проклинала свою слабость, но ее пальцы, помимо ее воли, ласкали его волосы и притягивали его к себе.

Энни неожиданно для себя резко скомандовала:

– Снимите одежду!

Требование, казалось, лишило Филиппа последних остатков самообладания. Он встал, не отрывая от нее взгляда. Он сбросил сапоги, снял носки и быстро справился с застежками одежды.

Конечно, она, как жена, не имеет права отказаться от исполнения супружеских обязанностей. Но ничто не обязывает ее быть покорной и получать удовольствие так, как желает он, и столько, сколько хочет он.

А почему не наоборот?

Он нагнулся снять штаны, но она вновь заговорила изменившимся голосом:

– Нет. Позвольте, я сама сниму.

Филипп не смог скрыть удивления. Прикусив нижнюю губу, он согласно кивнул.

Она скользнула рукой в расстегнутые штаны и очень медленно стянула их. Они, шурша, свалились на пол, открыв явное доказательство его возбуждения и опалив ее тем острым, диким, мужским запахом, который она помнила с брачной ночи.

Энни немного отступила. Она прошлась взглядом по заросшей черными, как смоль, волосами дорожке от пояса до самого низа, где во всей красе стояла его мужская сила. Очарованная, она открыто рассматривала представившееся ей.

Ее смелость лишила Филиппа остатка терпения. Он застонал и прижал ее обнаженное тело к себе.

– Что вы за женщина? Сначала вы неделями не подпускаете меня к себе, прогоняете, как только я пытаюсь подступиться к вам, а теперь пожираете меня глазами. Клянусь небом, вы околдовали меня, и я схожу с ума от желания.

Он схватил и поднял ее.

– Нет. Не здесь. В постели. – Все будет по ее желанию: время, место, способ.

Все еще чувствуя возбуждение от соприкосновения с его жарким телом, она скользнула в постель и разгладила одеяло.

– Ложитесь сюда.

Его глаза потемнели от нетерпения, но он подчинился и, схватив ее запястья, притянул ее к себе.

– Идите ко мне!

Она вспорхнула и уселась сверху. В ответ Филипп только застонал и отпустил ее руки. Действия Энни в точности повторяли то, что происходило в их брачную ночь. Она потянулась вперед, схватила шелковый шнур от занавесей и привязала его к спинке кровати. Шнур был менее толстым, чем в Мезон д'Харкурт, но достаточно прочным.

Глаза Филиппа удивленно расширились. Он пробормотал:

– Что вы собираетесь делать с этим шнуром?

– Только то, что вы делали со мной.

Легкая тень подозрения мелькнула в глубине его глаз.

– Хотя я нахожу ваши выдумки вдохновляющими, не могу понять, зачем это.

Она сжала коленями его бедра.

– Вы сами говорили, что мы можем доставлять друг другу удовольствие, как захотим. Вот я и решила, что хочу так.

Филипп покорно вздохнул:

– Ну, если вы так хотите…

– Вот и хорошо, – промурлыкала Энни. – А теперь закройте глаза.

Когда он подчинился, Энни быстро сделала из шнура петлю, зацепила его запястья и завязала шнур вокруг тяжелой спинки кровати. Ее голос был ласковым и соблазняющим.

– Видите, мне не пришлось возиться долго, как вам тогда. И вы можете свободно двигать руками. – Она закрепила его запястья запутанными узлами и, завязав последний узел, проверила их прочность. – Готово.

Филипп открыл глаза.

– Подождите. Еще маленький узелок.

Он увидел, что она протягивает шелковый шнур, чтобы покрепче привязать его к широкой спинке, и повернул голову.

– Развяжите. Я едва могу двигаться.

– Еще рано. – Она соскользнула ниже, прикоснувшись нежным телом к его животу.

– О!.. – Шнуры были тут же забыты, он горел мучительным желанием соединения.

Томление Энни тоже росло, но она испытывала особую радость, оттягивая их полную близость. Собрав волосы в мягкое кольцо, она водила их мокрым холодным кончиком по его груди, чувствуя, как в ответ вздрагивает его тело. Она осыпала поцелуями его гладкий живот, ощущение силы, которое дала ей перемена их ролей, вдохновляло ее и росло с каждым биением сердца.

Наклонившись, она прижалась к блестящему кружеву шелковистых волос на груди Филиппа, чуть покусывая то один, то другой сосок, пахнущий солью. Он стонал от нежных прикосновений и извивался, стараясь проникнуть внутрь ее тела, но она не позволяла, шепча:

– Нет, не пора.

Она ласкала языком самые потаенные части его тела, настойчиво разыскивая те точки, на которые его тело отзывалось страстной дрожью. Его губы были раскрыты в томительной мольбе, но она ни разу не поцеловала его.

– Развяжите меня. С меня достаточно этой игры.

Она жестко бросила:

– Но мне недостаточно. – Она легла еще ниже и покусывала мочку его уха, ее груди небрежно касались его тела. Она шептала:

– Неужели вы не наслаждаетесь моей радостью? Ведь вы учили меня наслаждаться вашим удовольствием.

– Я не связывал вас так крепко и отпустил, как только вы попросили.

Она села, напряженно улыбнувшись.

– Отпущу, но только когда я решу.

Он теперь всерьез пытался высвободиться, на скулах выступил гневный румянец.

– Развяжите меня немедленно.

Спинка кровати затрещала, но узлы держались крепко. Филипп свирепо смотрел на Энни, вены на его руках набухли, все мускулы напружинились.

Энни никак не ожидала, что может справиться так надолго с таким мощным мужчиной. Теперь, ясно видя, что он не может освободиться, она сползала все ниже по его животу, все еще не позволяя ему ворваться в ее тело, удерживая его трепещущую плоть.

Филипп откинулся назад, уже не стремясь высвободиться.

Тело Энни молило не медлить дальше, слиться с ним в огне страсти. Желание грозило сжечь ее. Она не могла больше ждать. Она скользнула вперед, потом назад, выискивая самое удобное положение, и, найдя его, отпустила на волю всю силу своей страсти, так долго таившейся внутри.

Она овладела им, двигаясь сначала медленно, потом все быстрее и быстрее – каждое движение было местью за предательство, за скрытность, за командирский тон и силу, которая заставляла ее собственное тело предавать ее.

– Ну, как вам нравится быть беспомощным и зависимым? – прошептала она.

Энни откинулась назад, допустив его еще глубже, каждое прикосновение вызывало взрыв эротического наслаждения. Она не остановилась, даже услышав его сдавленный, гортанный стон освобождения. Злость и восторг овладели ею, отчаяние и страсть слились воедино, и она, обессиленная, в слезах упала ему на грудь.

Когда наконец рыдания утихли, он сказал:

– Развяжите меня.

Хотя он говорил тихо, Энни услышала в его словах приказ. Не просьбу.

Энни приподнялась, грива волос рассыпалась, как шаль, по плечам. Она надеялась увидеть в его глазах хотя бы намек на нежность, но в них была только злость. Она встала и направилась в гардеробную.

– Куда вы уходите? Развяжите меня, я сказал!

Филипп, упершись ногами в постель, тщетно пытался освободиться от пут. Стена дрожала от его бесплодных усилий.

– Вернитесь назад. Сейчас же!

Энни оглянулась назад, представляя, что он сделает с ней, если она его освободит. Лицо Филиппа было багровым от ярости, гнев исказил его черты. Нет, она не рискнет сейчас развязать его.

Боже, как она устала. Так устала!

Она закрыла за собой дверь.

16

Энни очнулась от беспокойного сна совсем не отдохнувшей. Кровать ночью казалась ей очень жесткой, и ее все время мучил какой-то сырой, затхлый запах.

Потянувшись, она больно стукнулась рукой о грязные доски, с трех сторон окружавшие маленькую, узкую кровать. Моргая в полутьме, она отдернула занавески, закрывающие кровать.

За ней оказалась гардеробная. Полоска бледного рассвета пробивалась из-под двери спальни и освещала ванну, в которой она недавно купалась, и темное пятно сырости на полу.

Тревога мгновенно охватила ее. Она заснула на месте Мари! Энни спустила ноги на пол и бессмысленно уставилась на узкий луч из ее спальни.

Из ее спальни… Она сразу все вспомнила.

Филипп. О боже! Она оставила его связанным на всю ночь!

Она, дрожа, встала и, осторожно подойдя к двери, приложила к ней ухо. Не слышно было ни храпа, ни тяжелого дыхания, ни движения. Он все еще там? Что ей теперь делать?

Энни заглянула в щелочку.

Все еще связанный, Филипп приподнял голову и, не отрываясь, смотрел куда-то мимо нее. Его глаза были темными от гнева, а лицо казалось изможденной маской. Даже через комнату было видно, что его запястья сильно натерты шелковым шнуром. Холодная ярость его взгляда заставила Энни опустить глаза.

Ее сердце бешено заколотилось, она прикрыла дверь и прислонилась к ней. Он свернет ей шею, если она попробует сама развязать его. Да и кто может его осудить после того, как он пролежал связанный, как скотина, всю ночь?

Наверно, безопаснее поручить кому-нибудь развязать Филиппа. Лучше всего Жаку.

Найдя его в огороде, Энни нерешительно посмотреть ему в глаза. Как ему объяснить?

– Мой бедный муж! Мне так стыдно. Жак встревожился.

– Что случилось? Вы не убили его?

– Нет, конечно, нет! Как ты мог подумать? – Энни совсем невоспитанно вытерла рукавом кончик носа.

– Простите, ваша милость. Вы так спешили, что я испугался… – Он спросил с надеждой: – Так его милость в порядке?

Она не знала, как ему сказать, но от правды не отвертеться. Жак и сам вскоре все увидит. Она покраснела до корней волос и, приняв горделивую позу королевы, отдающей приказ, произнесла:

– Я нечаянно привязала его милость к моей кровати на всю ночь. Он все еще там, и в глазах у него жажда крови. Я не рискую развязать его сама, но тебе, я думаю, он ничего не сделает. – Энни потянула Жака к дому.

Он сделал только шаг и остановился. На его лице вновь появилась тревога.

– Хозяин не жестокий человек, но его характер… Если он так зол, как вы говорите, лучше вашей милости не попадаться ему на глаза.

– О, конечно, ты прав, но куда я денусь? Он сразу же найдет меня, если я останусь в доме, а на лошади я едва держусь. Мне от него не ускакать.

– Надо что-то придумать… – Жак щелкнул пальцами. – Нашел! Старая мельница у моста. – Он показал на каштан, растущий в конце сада. – Видите куст сирени возле этого дерева? – Он заговорил почти шепотом: – Прямо за ним есть тропинка. Идите по ней, пока не дойдете до ручья. Дальше, вверх по течению, будет мельница. Я однажды набрел на нее, когда меня на охоте застигла буря. Там есть сарайчик.

Энни прикусила губу, раздумывая, что может с ней сделать Филипп, если найдет ее там одну, так далеко от людей и без слуг, которые могли бы ее защитить.

Жак постарался успокоить ее:

– Это совершенно безопасное место, его милость о нем ничего не знает. И не беспокойтесь, я не пойду к дому, пока вы не скроетесь из вида.

План показался ей разумным.

– Спасибо за помощь. Я этого не забуду. – Подобрав юбки, она помчалась к лесу так быстро, как только могла.

Жак крикнул вслед:

– Когда хозяин поостынет, я приду и скажу, – и пробормотал себе под нос: – Если он сразу не пристукнет меня.


Энни прошла по узкой лесной тропинке уже больше полумили, когда острая боль в боку заставила ее остановиться. Согнувшись вдвое, она подождала, пока пройдет боль и успокоится дыхание. Она прислушалась, боясь услышать звуки преследования. Но, кроме шума бегущего ручья, не было слышно ничего.

Пока ей удалось спастись от гнева Филиппа, но Энни знала, что ей придется вернуться и встретиться с ним лицом к лицу. И что же тогда? Сказав себе, что будет время подумать, когда она доберется до мельницы, Энни выпрямилась и двинулась дальше.

Вскоре она вышла из зарослей к развалинам мельницы на тенистой поляне, заросшей папоротником. Крыши не было, одни каменные стены выступали из огромных, покрытых мхом глыб, закрывающих дневной свет. Несмотря на свою встревоженность, Энни не смогла не отметить мрачного очарования пейзажа.

Легкий порыв ветерка пронесся над вершинами старых деревьев, заставив их листья затрепетать в веселой пляске света и тени, нарушившей тишину этого сонного царства. Беспокойно озираясь, Энни нашла наконец незаметный вход в убежище за огромным рододендроном в самом дальнем углу за мельницей. Там она обнаружила низкую дверь.

Пригнувшись, она нырнула внутрь. Запах известки и навоза смешивался со смолистым запахом сухого сена, покрывающего земляной пол. Заброшенная комнатка оказалась достаточно сухой и надежно защищала от прохладного майского ветерка. Убедившись, что здесь нет никакой лесной живности, Энни села в уголок, прикрыла ноги юбкой и стала ждать.

Неужели мир в ее душе потерян ею навсегда?

Прошлой ночью она дала волю гордыне, вожделению и мести и ввергла себя в пучину хаоса. Она мучилась сознанием вины и не могла себя простить.

Она связала Филиппа в тщетной попытке взять над ним верх, думая, что это даст ей ощущение власти и над своей жизнью, и над своим телом. Но в конечном итоге потеряла власть над собой. Неудивительно, что в ее душе нет покоя. Они с Филиппом стоят друг друга. Их необузданные желания могут привести и того, и другого к гибели.

Воздух был теплым, но Энни не могла остановить дрожь. Она не могла без ужаса подумать, что сказал бы отец Жюль или господь – неважно, узнав, что она связала своего мужа и забыла развязать его.

Ближе к вечеру острое чувство вины притупилось, но Энни чувствовала себя совсем обессилевшей. В желудке ворчало, икры стянуло судорогой, плечи болели. Она с трудом встала и осторожно вышла из своего, теперь уже прохладного, убежища, встала под теплые, янтарные лучи солнца, еще пробивающиеся сквозь деревья, и потянулась, чтобы хоть немного размяться после долгого сидения.

Услышав шаги, Энни замерла. Шорох сухих листьев был осторожным – так неуверенно мог идти только тот, кто не очень хорошо знал дорогу, да и шаги были не такие, как у Жака.

Энни нырнула в свое убежище и стояла там, едва дыша, с отчаянно бьющимся сердцем, пока не услышала обеспокоенный голос Мари:

– Ваша милость! Где вы? Ваша милость!

Энни облегченно вздохнула, в душе произнося благодарственную молитву, и откликнулась:

– Я здесь, Мари. – Она вышла на поляну.

Мари радостно всплеснула руками, забыв даже поклониться.

– Слава богу и благословенным святым угодникам! Я так боялась, что с вашей милостью что-нибудь случилось!

– Где Жак? Он говорил, что придет за мной.

Мари, широко открыв глаза, покачала головой:

– Он уехал в Париж с монсеньором герцогом.

Энни почувствовала и боль, и облегчение с равной силой. Да, теперь она в безопасности, но ее молодой супруг всего две недели пробыл с ней. А почему это ее так огорчает? В пылу вчерашней перепалки она сама предложила ему вернуться в Париж.

Она постаралась говорить спокойно:

– Монсеньор говорил, когда вернется?

Мари покраснела.

– Он сказал, что с него достаточно и Мезон де Корбей, и вашей милости… ну… он сказал, что вы теперь можете делать что хотите.

Энни, помертвев, села на ближайший валун. Брошена. Опять брошена.

Святые угодники! Сколько же можно делать глупости! Чувство вины с новой силой охватило ее.

Мари весело хихикнула.

– Его милость был утром страшно зол. – Она подмигнула госпоже. – Связан был как надо.

Энни поморщилась:

– А что было, когда Жак… освободил его?

– Хозяин носился по дому в одних штанах, кулаком открывал двери и звал вас. – Мари покачала головой. – Вдребезги разбил ту красивую вазу, которую вы нашли на чердаке.

– Бог с ней, с вазой. Что было дальше?

– Его милость приказал всем слугам осмотреть дом, от подвалов до чердака, а конюхов и садовников послал искать вас в саду. – Явно довольная, что принесла такие интересные новости, Мари уселась рядом с Энни и стала рассказывать дальше: – Просто не могу сказать, ваша милость, как я боялась, что кто-нибудь разыщет вас. Не дай бог, это была бы я. Но я бы вас ни за что не выдала, даже если бы нашла. Его милость был в ярости.

– Спасибо за заботу, но я была в безопасности. Жак это знал.

Мари улыбнулась:

– Жак и Сюзанна любят вашу милость, почти как я.

– А что делал мой муж, когда не нашел меня?

– Он приказал Жаку собираться, а сам влетел в библиотеку и захлопнул за собой дверь. – Мари доверительно нагнулась к Энни: – Жак выпросил на сборы побольше времени. Он надеялся, что хозяин остынет. Был уже полдень, когда вещи были уложены и подана карета.

Все обошлось. Бог внял молитвам. Но отъезд Филиппа ничего не решал. Это всего только еще одна оттяжка.

Энни встала и уныло сказала:

– Можно возвращаться. Я очень замерзла и устала. – Теперь она мечтала только о горячей еде и мягкой, уютной постели.

– Не огорчайтесь, ваша милость, – утешала ее Мари, поддерживая за локоть. – Все, что ни делается, к лучшему. Мезон де Корбей теперь большой и красивый дом. Ваша милость будет счастлива здесь.

Эти слова были слабым утешением для Энни, стоящей на обломках разрушенной ею самой семейной жизни. Но в самом деле Мезон де Корбей был домом, о котором она мечтала. Теперь, когда Филипп уехал, она будет спокойно трудиться.

– Наверное, ты права, Мари. Надеюсь, я сумею стать счастливой в Мезон де Корбей.

17

Сидя у окна в кабинете, Великая Мадемуазель услышала за спиной знакомый звук шагов своего секретаря.

Префонтейн приблизился и низко поклонился.

– Вы посылали за мной, ваше высочество?

Не отрывая глаз от зелени за окном, она указала ему на письменный стол.

– Да. Займись письмом к его милости герцогу Корбею. Он сейчас в Сен-Жермене вместе с гвардией.

Как только она узнала, что Филипп все еще во Франции, Луиза использовала все свое влияние, чтобы услать его как можно дальше от Парижа. Но королева упорно отказывала в его переводе, утверждая, что сейчас каждый гвардеец необходим для защиты ее и юного короля.

Объяснение выглядело убедительно, но ей до смерти было любопытно, знает ли Мазарини, что за всем этим стоит она. Луиза надеялась, что нет. Ей не хотелось даже думать о том, как торжествуют Мазарини с королевой, отказывая ей.

– Я готов, ваше высочество.

– Хорошо. – Луиза обернулась и начала диктовать: – Вначале – обычные приветствия. Затем… До меня дошли сведения, что ваша молодая жена без всякой охраны проживает в деревне, в то время как вы отважно защищаете нашу королеву и его величество в Сен-Жермене. Позвольте мне вновь предложить вашей дорогой жене гостеприимство и безопасность в моем доме. Как я и обещала, место в моей свите я храню для нее. Не сомневаюсь, вы оба согласитесь, что она должна вернуться в Париж как можно скорее, учитывая опасность нынешнего положения.

Луиза знала, что Филипп хотел, чтобы его жена была от двора – и от нее – как можно дальше. Одно это уже было достаточным основанием настаивать на противоположном. Не говоря уж об удовольствии поставить на место самонадеянную девчонку.

– Где я остановилась?

– Опасность нынешнего положения…

– Я рассчитываю увидеть Анну-Марию в ближайшие две недели. Если вас беспокоит ее переезд из Шевре в Тюильри, позвольте мне предложить сопровождение из моей личной охраны, чтобы обеспечить безопасность. – Филипп поймет, какое грозное предупреждение кроется в этом «предложить».

Она удовлетворенно кивнула Префонтейну:

– Это все. Закончите как обычно. И проследите, чтобы он получил письмо сегодня.


После отъезда Филиппа Энни провела две недели, сокращая работников, оставив необходимый минимум, чтобы сохранить старый дом от разрухи. В поместье осталось двадцать постоянных слуг, включая Мари, Поля и мадам Плери.

Каждый день с рассвета до позднего заката солнца в поместье Корбей все были на ногах. И, несмотря на то что от нее постоянно ждали указаний или решения споров по пустякам, Энни никогда так не наслаждалась своим уединением, даже в монастыре. В отсутствие мужа все слуги полностью подчинялись ее желаниям. Она отвечала лишь перед самой собой, сама решая, когда ей вставать, что надевать, что есть, как проводить время и куда пойти.

Она даже выписывала банковские чеки на выплаты и поставки. К ее облегчению, Филипп – или скорее его банкиры – оплачивали их. Впервые она обладала властью, сначала с осторожностью, даже с трепетом, пользуясь ею. Вскоре ей это даже понравилось. Ее мягкое управление словно золотой, попавший в руки угнетенного, приносило только добро. Это давало ей ощущение защищенности, делало сильной, заставляя постепенно забывать о полной покорности, в которой она так много лет прожила в монастыре.

Их прислуга и арендаторы, поначалу удивленные ее вмешательством в их обязанности и сбитые с толку ее готовностью признавать свои ошибки, вскоре потеплели, видя ее разумный, практичный подход к управлению имением. Но, хотя она и достигла определенного прогресса, не обходилось без недоразумений. Энни постоянно забывалась, импульсивно хватаясь за работу бок о бок с уставшим и медлительным слугой. Она по-прежнему командовала на кухне, невзирая на вялые протесты мадам Плери, и с тех пор боязнь неожиданного появления хозяйки удерживала шеф-повара от шуточек над бедной домоправительницей!

Шестнадцатого июня почти все работы по восстановлению были закончены. Теперь ее время полностью принадлежало ей. Как и в монастыре, основным ее удовольствием оставалось чтение. Каждый день она по привычке вставала на рассвете и, слегка перекусив, отправлялась в какое-нибудь уединенное место на природе, взяв с собой одну из книг своего отца.

Этим утром она рано прервала свое чтение из-за приступа тошноты, а теперь не могла сосредоточиться на ежедневном отчете мадам Плери. Уже не в первый раз на этой неделе у нее были неприятности с желудком.

Она отпустила домоправительницу, попросив, чтобы повар готовил блюда без острых соусов.

Мадам Плери бросила смущенный взгляд в сторону прихожей.

– Вас ждет человек из Парижа.

Энни резко захлопнула веер.

– Как, еще один?

– Да, госпожа.

Филипп упрям, как осел! За последние дни это был уже третий.

– Пусть войдет. – Она села в кресло и заметила, что мадам Плери, впустив гонца, оставила дверь приоткрытой.

На этот раз сюда прибыл офицер, а не просто паж.

Он промаршировал вперед, словно на параде, чеканя шаг начищенными сапогами. Лицо его было знакомым. Она видела этого юного лейтенанта – одного из младших офицеров Филиппа – на свадебной церемонии. Память услужливо подсказала его имя.

– Лейтенант Веркруа! Чем вызвана такая честь?

Явно довольный тем, что она его вспомнила, он поклонился.

– Это мне оказана честь, ваша милость. – Он посуровел, нервно одергивая плащ. – Я привез послание от моего капитана, монсеньора герцога. Она кивнула и протянула руку, чтобы взять записку.

– Хорошо.

Он не шелохнулся, глядя куда-то поверх ее головы.

– Это устное сообщение, ваша милость.

Энни заколебалась. Она точно знала, что за полуоткрытой дверью их подслушивают.

– В таком случае нам лучше пройти в сад. – Она встала.

В глазах офицера промелькнуло восхищение.Он последовал за ней через прихожую на залитую солнцем открытую террасу.

– Какие распоряжения передал мой муж? Должно быть, что-то очень важное, раз их доставил человек вашего ранга.

Лейтенант откашлялся и вытянулся в парадной стойке.

– Его милость, капитан Корбей, почтительно приказывает госпоже герцогине незамедлительно, вместе со мной, вернуться в Париж. Мне даны инструкции сопроводить вас в Тюильри, где вашу милость ожидает герцогиня де Монпансье.

– Что?! – Энни вскочила на ноги. И первые два послания от Филиппа были достаточно неприятны – в резком тоне, далеком от общепринятой учтивости, он требовал, чтобы она уехала из ее мирного и безопасного дома. Посылать же ее в руки его любовницы – это слишком!

Она в раздражении вышагивала взад-вперед. Должно быть, кто-то сообщил, как хорошо ей здесь без него. И он решил наказать ее, свести с ней счеты! Он хочет заставить ее покориться, посылая вооруженного офицера, чтобы отправить ее в Париж прямо к Великой Мадемуазель!

Она повернулась к посланцу и сказала ледяным тоном:

– Очевидно, мой муж мало уважает мой покой, мое мнение и тем более мое достоинство. Не говоря уже о моей безопасности. Теперь, когда войска Конде осадили город, Париж, вероятно, самое опасное место во всей Франции. Я писала об этом мужу и вчера, и позавчера.

Веркруа еще больше подтянулся.

– Бунтовщикам никогда не взять стен Парижа. И никто не посмеет причинить вред королевскому семейству. Но здесь, в этом незащищенном доме, ваша милость подвергается серьезной опасности. Я видел доказательства того, что лагерь мятежников не далее как в двух милях отсюда. Ради безопасности, да и из чувства долга, ваша милость должна позволить мне сопроводить ее в Тюильри.

Энни скорей бы пробежалась голышом по улицам Шевре, чем выполнила это возмутительное приказание. Она заговорила так мягко и ласково, словно просто приглашала его на обед:

– Вот мой ответ. Слушайте внимательно, месье, чтобы не вынуждать меня повторяться. Ни при каких обстоятельствах я не возвращусь в Париж. Я также не приму больше посланий от мужа. Если он хочет еще что-то потребовать, пусть сделает это лично.

Лицо офицера ожесточилось.

– Но, ваша милость…

Она устремила на него надменный взгляд.

– Могу ли я узнать у вас, месье, что вы делаете здесь в то время, как армия мятежников стоит у самых стен столицы? Я немедленно напишу ее величеству о столь вопиюще недопустимом использовании служебного положения.

Он побледнел, но встал у нее на пути.

– Пишите, если считаете нужным, но мне приказано доставить вас, и я это сделаю.

Забыв о своем достоинстве, она со всех ног помчалась в дом и закричала:

– Поль! Анри! Томас! Этьен! Скорее сюда!

Заслышав ее тревожный призыв, отовсюду появились слуги. Из кухни выскочил повар, а за ним – Поль.

Она указала на офицера:

– Поль, этот человек утверждает, что он – посланец от моего мужа, но у него с собой нет ни письма от герцога, ни печати, подтверждающей его слова. Судя по всему, это самозванец, посланный, чтобы похитить меня. Проследи, чтобы его связали и отправили в Париж. Если необходимо, лакеи и садовники вам помогут.

Офицер, сдавшись, поднял руки. Двое лакеев отобрали у него шпагу с пистолетом и связали его же собственным поясом.

Это отучит Филиппа обращаться с ней, как с глупым ребенком!


– Что значит «они»? – Филипп вскочил на ноги, чуть не перевернув заваленный картами столик, стоящий в палатке. Он не верил своим ушам – его офицер побежден обычной женщиной и шайкой каких-то прислужников! – И что ты можешь сказать в свое оправдание?

С пунцовым лицом лейтенант Веркруа угрюмо бубнил:

– Они застали меня врасплох, сир, и обезоружили. – Его рука бессознательно теребила рукоять шпаги. – Двое слуг отдали мне шпагу и пистолет лишь в предместье Парижа, когда меня развязали. Я хотел было арестовать их, но они пустили мою лошадь без меня в галоп и умчались в своей телеге. Мне потребовалось время, чтобы изловить лошадь, и остаток ночи я добирался сюда. Прошу разрешения, сир, вернуться с небольшим отрядом и арестовать этих наглых мужланов.

– Забудь о них! Они всего лишь выполняли распоряжение. – Вспышка гнева Филиппа сменилась хладнокровием. – Моя жена – вот кто ответствен за этот позор.

Лейтенант выпрямился.

– Тогда прошу разрешения вернуться с большим отрядом, чтобы доставить мадам герцогиню в Тюильри, как вы приказали, сир.

Филипп фыркнул.

– Тебе для этого потребуется еще и несколько орудий. – Он женат на самой упрямой, самой вздорной женщине в королевстве. Все и так достаточно перепуталось, а теперь еще эта глупость. Филипп надеялся, что принцесса еще об этом не слышала.

Он встал и подошел к выходу из палатки. Отсюда открывался прекрасный вид на луга, окружавшие Сен-Жермен, усеянные вместо коз и коров брезентовыми палатками и пушками. Раннее утреннее солнце блестело в капельках росы на палаточных тентах, пар легким облачком клубился над ними.

Филипп помассировал пальцами веки, чтобы снять тяжесть еще одной долгой ночи, проведенной за сосредоточенным изучением военных карт Парижа и предместий. Жютте сразу же отменил его отпуск, как только Филипп вернулся в Париж. Филипп был тут же направлен в Сен-Жермен и всю эту неделю спал всего несколько часов в сутки.

Проклятие! Какого черта жена не выполняет его приказания? Она ведь всю жизнь в монастыре подчинялась строгому порядку. Хорошенькое время она выбрала, чтобы капризничать!

Он вернулся за стол и набросал краткую записку.

– Генерал Тюренн предложил мне несколько дней отпуска в компенсацию за внезапный вызов. Я собирался съездить на побережье, но теперь мои планы изменились. – Он сложил послание и бросил его лейтенанту. – Прикажи приготовить мою лошадь, а затем доставь это в штаб. Я еду в Мезон де Корбей. – Он потянулся за пистолетом и шпагой. – И в следующий раз, когда я дам тебе задание, советую, черт возьми, справиться получше, или вершиной твоей карьеры будет командование отрядом по очистке выгребных ям.


Филипп решительно прошел мимо удивленного лакея в прихожую Мезон де Корбей.

– Добро пожаловать, господин.

У его господина не было настроения, чтобы обращать внимание на явно улучшенную внешность строения, на скромную элегантность внутреннего убранства. Грозным голосом он прорычал:

– Где она?

– Кто, ваша милость?

– Герцогиня. Кто же еще? – Еще запачканный и разгоряченный скачкой от Сен-Жермена, Филипп нетерпеливо похлопывал по ладони перчатками. – Ну?

Слуга нервно взглянул в сторону сада.

– К сожалению, господин, я не знаю. Ее милость часто прогуливается в это время дня одна. Но к обеду всегда возвращается.

Филипп остановился.

– И вы оставляете ее без сопровождения? Вы не знаете, что это опасно? Кругом бродят отряды мятежников.

– Нас не спрашивают, ваша милость. Ее милость запретила нам следовать за ней. Сказала, что желает уединения.

Филипп рванул застежку своего камзола.

– Какой-то сумасшедший дом! – Он бросил на канапе пистолет, следом – шпагу и ножны. – Вы совсем потеряли разум, позволяя вашей госпоже бродить без охраны? Вы не знаете, что идет гражданская война? Может случиться что угодно! Кто-нибудь мог даже попытаться похитить ее.

Тот, очевидно, понял саркастическую ссылку Филиппа на неудачный визит лейтенанта Веркруа. Его лицо пошло пятнами.

– Простите, господин, мы делали только то, что велела мадам герцогиня. Прошу вашу милость понять нас.

– Иди и скажи Мари, чтобы немедленно упаковала вещи своей госпожи. И пусть поспешит. Как только я буду готов, мы тотчас уедем – с багажом или без багажа. – Он швырнул свой камзол. – Пусть его почистят и выколотят. Принеси воды умыться и чистую рубаху. И немного еды.

Он крикнул старого дворецкого, и тот объяснил ему, что мадам герцогиня у старой мельницы, где она гуляет под неусыпным присмотром.

Через полчаса Филипп подкрадывался к спящему конюху, который, предполагалось, охраняет свою госпожу.

Охраняет, как же! Какая защита от спящего?

Одной рукой он прикрыл рот похрапывающему парню, а другой потряс его, чтобы разбудить. Несколько секунд тот отчаянно сопротивлялся, но, узнав своего хозяина, вытаращил глаза.

Филипп жестом приказал ему не шуметь, потом отпустил его, прошептав:

– Немедленно возвращайся в конюшню и проследи, чтобы мой конь был готов.

Парень кивнул и скрылся из виду.

Филипп осторожно шел по краю вечнозеленых зарослей, отодвигая цепкие ветки болиголова. У последнего куста, скрывавшего тенистую поляну и полуразрушенную мельницу, он остановился и осмотрелся. Ни одно движение не нарушало мир и покой.

И вот он увидел ее.

Анна-Мария сидела, приютившись у выступа гладкого замшелого камня. Простое платье обтягивало ее колени, зеленая ткань сливалась с лишайником под ногами. Нежная кожа резко выделяла темную заплетенную косу, перекинутую через плечо.

Он забыл, как прелестна его жена. Она казалась сказочной принцессой лесных эльфов, сидящей на незамысловатом троне. На ее лице было выражение острой тоски. Она медленно листала тоненький том.

Шагнув вперед, он произнес:

– Мадам, я хотел бы поговорить с вами.

Анна-Мария вздрогнула от неожиданности. Она соскользнула с валуна и встала, прижав томик к груди, словно защищаясь.

– Что вам угодно?

Он подошел совсем близко и ощутил слабый аромат сирени, идущий от ее кожи, одежды и волос.

– Я думал, что в моей записке все было ясно сказано, – он подпер рукой бедро. – Как показал случай с Веркруа, посылать за вами бессмысленно. Вот я сам и приехал. – Филипп вздохнул. – Прекрасный парень этот Веркруа. Я послал его, чтобы он отдохнул от лагеря. У него не было отпуска больше года.

– Мне жаль, что пришлось осложнить жизнь этому несчастному. – Зажатая между выступом скалы и им, она попыталась отодвинуться, но он, как в зеркале, повторил ее действия, отрезая ей путь. Голос Анны-Марии дрогнул: – И я должна извиниться за то, что произошло той ночью перед тем, как вы уехали. – Взгляд ее огромных темных глаз был устремлен на его лицо. – Я не хотела оставить вас на всю ночь, Филипп. Я заснула и, проснувшись, поняла, что натворила. А потом побоялась вас развязать, и прошу простить меня за это.

Он выпрямился, воспоминание о прошлом унижении ожесточило его. И слова, сказанные сухим тоном, прозвучали неискренне:

– Забудем о прошлом. Сейчас меня беспокоят более неотложные вещи. Я не могу больше тратить время и силы на то, чтобы думать, как вы доберетесь до Парижа. Восстание вот-вот разразится. Один бог знает, что произойдет, когда это случится. Я не могу оставить вас здесь без защиты.

Глаза Анны-Марии сузились.

– Надеюсь, вы сумеете мне объяснить, почему я буду в большей безопасности в стенах осажденного города под «защитой» той самой женщины, чьи легионы готовы разрушить всю столицу.

Проклятье! Он постарался скрыть раздражение.

– Великая Мадемуазель предложила вам защиту в своем дворце и место в своей свите. Я знаю, вы не хотите быть при дворе принцессы, я тоже не хочу этого, однако у нас нет выбора. Если завтра вы не будете во дворце, принцесса пошлет вооруженный конвой, и они доставят вас силой.

Внезапно весь накал и напряжение последних недель навалились на него. Он устало продолжил:

– У меня нет больше времени. Я работаю по двадцать часов в сутки, стараясь, чтобы Франция уцелела. Во дворце, по крайней мере, вы будете в безопасности. Это я могу обещать.

Анна-Мария не шелохнулась.

Филипп напрягся. В последние недели он на протяжении множества драгоценных часов обговаривал вопросы ее безопасности. Он спустил целое состояние на различные выплаты и взятки, чтобы сохранить их имущество от возможной конфискации, если вдруг победят бунтовщики. Но вместо того, чтобы положиться на него, его жена бросает ему вызов.

– Я совершенно не обязан объясняться по этому поводу, мадам. Я могу лишь напомнить, что вы обязаны делать то, что я скажу.

Руки Анны-Марии сжались в кулаки.

– Я знаю, что оскорбила вас, оставив связанным, Филипп. Но, что бы я ни сделала, это не оправдывает того унижения, какое вы мне предлагаете. Мне неважно, что она принцесса. Я не позволю передать себя в руки этой женщины.

– Вы сделаете, как я пожелаю. Такова моя воля – вы примете сердечное гостеприимство герцогини де Монпансье.

Прежде чем она успела сообразить, он быстро наклонился и ловко взвалил ее на плечо.

– Как вы смеете! Пустите меня! – Она отбивалась изо всех сил, коса, болтаясь, молотила по нему.

Филипп поймал конец косы и зажал в руке, привязав тем самым ее голову к своей спине.

– Ой! Вы вырвете мне волосы! Выпустите сейчас же! – Анна-Мария одной рукой колотила его по бедру, другой тянулась к эфесу его шпаги. Однако туго натянувшаяся коса удерживала ее на безопасном расстоянии как от шпаги, так и от пистолета.

Филипп ухмыльнулся. Эта коса – весьма удобная штука. Хорошо, что она вышла из дому с такой неподобающей прической. Особо не церемонясь, он поудобнее разместил ее на плече.

Она колотила кулаками по его спине.

– Вы хулиган! Вы животное!

Он направился вниз по узкой дорожке, его речь стала прерывистой от напряжения.

– Вы лишь сделаете себе больно, пытаясь от меня вырваться. Если вы успокоитесь, нам обоим станет намного удобнее.

Кровь прилила к ее голове, кричать стало намного труднее.

– И не подумаю, невоспитанный, самодовольный сукин сын! Пусть я останусь лысой, лишь бы вырваться от вас! – Она задергалась еще сильнее, но с его ростом и силой ей было не справиться.

Он с трудом продрался сквозь нависающие ветви двух рододендронов, их листья шуршали ему вслед.

– Ох! Осторожнее! Эти ветки чуть не выкололи мне глаза! Отпустите меня! Филипп, я не могу дышать. Вы вытрясли из меня всю душу.

Он испытывал какое-то мрачное удовлетворение от ее страданий. Не обращая внимания на опасность спуска по узкой тропинке, он не снижал темп. И, проходя мимо куста сирени, отломил крепкую ветку.

Скрывая страх под напускной храбростью, она спросила вздрагивающим голосом:

– А это еще зачем? Для чего вам эта ветка, Филипп? Отвечайте! Уж не собрались ли вы меня выпороть? – Она опять попыталась вырваться, но после длинного пути вниз головой совершенно обессилела, и он легко удерживал ее одной рукой.

Филипп ничего не отвечал. Мерный скрип и шорох его сапог, когда они шли через луг, сменился хрустом гравия, когда он вышел на дорогу. По его шее струился пот. Слава богу, почти пришли. С каждым шагом живая ноша становилась все тяжелее. Когда они обогнули угол дома, идти стало сразу легче при виде экипажа, подготовленного и нагруженного, с озабоченной Мари, устроившейся позади кучера. Балтус негромко ржал, его поводья удерживал взволнованный конюх.

Филипп крикнул:

– Открывайте дверь. Кучер, пусти коня галопом, как только герцогиня окажется в экипаже. И гони вперед, не останавливаясь. Если она сбежит – ответишь головой.

Мари ухватилась за сиденье, когда кучер, подавляя ухмылку, приготовил свой кнут.

– Да, ваша милость. Понял, галопом, и полный вперед!

Анна-Мария возобновила борьбу всерьез.

– Нет! Вы не смеете! Прекратите, Филипп!

Филипп взобрался на ступеньку кареты и с силой швырнул ее на сиденье. Хлопнув дверцей, он хлестнул коня по крупу кнутом и крикнул:

– Пошел!

Сам же легко соскочил с рванувшейся повозки и вскочил на Балтуса. Он все еще держал в руке ветку сирени. Выбросить?

До Парижа еще три часа. Кто знает? Может статься, Анна-Мария заслужит еще и порку.

18

Всю дорогу до Парижа Энни не оглянулась на мужа, пока они не остановились у входа во дворец. Филипп, натянув узду, сдержал Балтуса возле экипажа и скомандовал:

– Выходите!

Мари, подчиняясь приказу, покорно подхватила свой узел и начала приподниматься, но застыла на полпути, видя, что ее госпожа и не думает шевелиться.

– Садись, Мари. – Не обращая внимания на лакея, который ждал, чтобы помочь ей выйти, она подалась вперед. – Мы едем в наш дом.

Филипп спокойно повторил:

– Я сказал, выходите, вы обе.

Энни не шелохнулась и вдруг почувствовала, как мягкие, увядшие листья сирени коснулись ее подбородка. Голос Филиппа прозвучал над ее ухом:

– Вы все так же упрямы и непокорны, Анна-Мария? Раз вы вновь не подчиняетесь, я, не колеблясь ни минуты, силой доставлю вас в салон принцессы, хоть вверх ногами.

Будь проклят этот мерзавец! Если он свалит ее, как мешок репы, прямо в гостиной Великой Мадемуазель, она станет посмешищем всего Парижа. Ярость и негодование вскипели с новой силой. Впрочем, выбора у нее нет. Она встала и сквозь стиснутые зубы ответила мужу:

– Вы вынуждаете меня. У меня связаны руки.

Филипп насупил брови, понимая злой намек ее слов. Она вышла из кареты с достоинством, которого совершенно не испытывала, и величественно направилась к открытой двери, даже не оглянувшись. Едва ее ноги коснулись порога, насмешливый голос Филиппа эхом отразился от мостовой:

– И вы не скажете, мадам, ни слова на прощание мужу, который отправляется на битву?

Она круто обернулась. Филипп выглядел на редкость привлекательно – верхом на лошади, такой франтоватый в своей форме, с лихой улыбкой на лице. Его явная обаятельность не могла изгладить из памяти его прошлое предательство. Теперь он отдает ее в руки соперницы. Если он ждет от нее благословения, она с удовольствием одарит его.

– Надеюсь, вы получите то, что заслуживаете!

Он шутливо прижал к груди шляпу с плюмажем.

– Зачем же так сурово? Я надеялся на благодарность. – Натянув поводья, он поднял Балтуса на дыбы. – Что касается меня, то я молюсь, чтобы бог хранил и вас, и Париж. Адью. – Филипп хлестнул коня, и тот рванулся вперед, унося улыбающегося всадника назад в полк – а возможно, и к смерти.

Спустя двадцать минут Энни препроводили в гостиную принцессы. Как она и предполагала, эта аудиенция была затеяна для ее унижения.

Принцесса оглядела ее с головы до ног и небрежно повела рукой в перчатке.

– Господа… это Корбей. Корбей, с моими друзьями, мне кажется, вы уже встречались.

Энни узнала герцогиню де Шатильон, герцогиню Фронтеньяк и пожилую компаньонку принцессы мадам Фескье, двое мужчин были ей незнакомы. Принцесса их небрежно представила.

Принцесса не преминула в очередной раз уязвить Энни:

– Уверена, мы отлично уживемся, моя дорогая. В конце концов, нас так многое связывает.

Единственное, что их связывало, это Филипп.

Явно забавляясь происходящим, герцогиня де Шатильон лукаво посмотрела на Энни.

Энни с ужасом подумала: вдруг кто-нибудь еще в этой комнате знает, что скрывается за, казалось бы, невинной репликой принцессы. Предательский румянец выступил на скулах. Итак, ей уготована роль придворного шута, который должен сносить все выходки принцессы. Может быть, кошка потеряет вкус к игре, если мышка не станет убегать.

Она присела в почтительном реверансе.

– Ваше высочество столь великодушны, предоставив мне свое покровительство в эти дни… – чуть не сказав мятежа, она оборвала себя, – …в эти трудные дни.

Принцесса изогнула золотистую бровь.

– Хм. – Царственный ротик исказила тонкая усмешка. – К несчастью, нынешнее положение создает некоторые трудности с вашим устройством. – Ее тон стал снисходительным. – Боюсь, единственная комната, которую я могу вам предложить, – этот салон. – Она задумчиво приложила палец ко рту. – Надеюсь, во дворце остались какие-нибудь койки.

Энни услышала сдавленный смешок Шатильон, однако сохранила невозмутимость. Спокойствие – ее единственное оружие.

Великая Мадемуазель обернулась к Шатильон, стирая самодовольное выражение лица герцогини словами:

– Кстати, я думаю, что для всех моих дам в салоне будет безопаснее.

Мадам Фескье, пожилая компаньонка принцессы, выпрямилась в своем кресле.

– Все? Неужели вы имеете в виду и меня?

Озорной огонек зажегся в глазах принцессы.

– Вас, мадам, в первую очередь. После всех лет вашей неусыпной бдительности я буду счастлива отблагодарить вас.

Великая Мадемуазель вновь обернулась к Шатильон.

– Я знаю, что быть постоянно на виду – тяжкое испытание, но ничем не могу помочь. Сейчас смутные времена. И вы все должны быть у меня на глазах.

На герцогиню, казалось, выплеснули ушат ледяной воды. Среди приближенных чувствовалось напряжение. Филипп должен был понимать, что отправляет ее в самый центр заговора. Но зачем человеку, присягнувшему королеве, отдавать свою жену на попечение врага?

Энни скрыла замешательство, старательно сохраняя безмятежное выражение лица. Может быть, он играет на два фронта на тот случай, если регентство потерпит поражение. Другой, более циничный, голос нашептывал ей, что ее просто-напросто опять используют, чтобы ублажить тайную любовницу ее мужа. Или ее присутствие здесь – часть еще более мрачного замысла?

Сколько вопросов! Но, по крайней мере, она находится там, где можно найти на них ответы.

В течение следующей недели Энни нашла некоторые из них. Внешне таинственная жизнь двора оказалась достаточно обыденной. Фронтеньяк почти не имела, если имела вообще, собственного лица, Шатильон все время жаловалась, а мадам Фескье всю ночь храпела и с шумом портила воздух.

Энни проводила время, слушая и наблюдая. Двор был полон слухами. Восстание разгоралось жарче, чем накаляла город не по сезону знойная июньская погода. Томительное напряжение осады сказывалось на настроении людей везде – от сточных канав до городской магистратуры, но Великая Мадемуазель оставалась такой же, как всегда: властной, настойчивой и предельно выдержанной.

Катились дни, и Энни поняла, что попала в мир лжи и обмана. Жизнь при дворе выглядела легкой и красивой, но верить этому было опасно. Никто не говорил того, что думал. Никто не делал того, чего ему хотелось. Правда хранилась в секрете, как особо ценный и опасный продукт, которым ни с кем не делятся. Энни ненавидела ложь, ненавидела скрытность, но у нее не было другого выбора, кроме как мириться с этой запутанной игрой, скрывая истинные чувства под маской равнодушной покорности, которой она так хорошо научилась в монастыре.

После свободы и независимости, которую она вкусила в Шевре, ей казалось, что она попала в яму какой-то темницы. И она поклялась себе, что уцелеет и снова окажется на свободе. Так или иначе, она найдет способ вернуться в Мезон де Корбей.

Медленно тянулось время, прошло больше недели жарких летних дней, по большей части проведенных в помещении. В тех редких случаях, когда принцесса отваживалась выезжать из дворца, Энни оставалась в обществе вечно жалующейся Шатильон. Вечерами в Тюильри собиралось скучное и тупое общество. Почти весь двор бежал из города вместе с Людовиком и регентшей, оставив Великой Мадемуазель возможность блистать в салоне, полном честолюбивых карьеристов и льстецов. Изредка появлялся принц Конде или кто-нибудь из его маршалов, но и тогда все говорили о вине или куртизанках и ни слова о политике. Энни с трудом выносила эти сборища, сидя у окна с веером в руках и мечтая, чтобы все разошлись по домам и она могла бы лечь спать. Не раз случалось, что наутро она так и просыпалась в своем кресле.

Потом внезапно, не попрощавшись, исчез любовник принцессы маркиз де Флемери. Спустя два дня после его исчезновения принцесса вплыла в комнату, где как раз вставала Фескье.

– Дамы, я хочу проехаться верхом. Не трудитесь вставать. Вы останетесь здесь. – Несмотря на жару, она была одета в бархат и усыпана драгоценностями.

Шатильон воткнула иголку в пяльцы с вышивкой.

– Жаль было бы зря тратить время на столь великолепный туалет только для вашей компаньонки. Ваше высочество рассчитывает с кем-нибудь встретиться?

Но принцесса не поддержала шутку.

– С кем я встречаюсь и куда иду – не ваше дело, мадам. – Она перевела взгляд на Энни: – И не ваше. Желаю удачного дня.

После того как она ушла, Шатильон покачала головой.

– Как любезно! Уверена, это жара лишила ее высочество чувства юмора. Я не хотела сказать ничего обидного. Не правда ли, Корбей?

Энни улыбнулась.

– Ваши намерения мне были ясны.

Герцогиня взглянула на нее с подозрением.

– Да, конечно. Я должна считать себя счастливой. По крайней мере, ее высочество относится ко мне не так неприязненно, как к вам. – Она вернулась к своему рукоделию. – Кстати, какое сегодня число? Последние несколько недель были для меня такими докучливыми, что я потеряла счет дням.

Энни вздохнула.

– Двадцать седьмое июня. – Десять долгих, тоскливых дней отделяли ее от Мезон де Корбей.

Шатильон взяла со столика бокал охлажденного вина.

– Надеюсь, этот бунт скоро закончится. Служанка говорит, что погреб почти опустел. Если в нем ничего не останется, я уеду, что бы ни сказала ее высочество. Дама благородного происхождения не в состоянии столько вытерпеть. – Она сделала глоток и продолжила болтовню: – Кстати о выносливости. Вы слышали последние новости из Сен-Жермена? Говорят, наш юный король каждую ночь спит на рваных простынях! Какой скандал, что наш монарх вынужден жить в таких ужасных условиях. Надеюсь, король Испании ничего не узнает. Это просто позор!

Энни занималась своим рукоделием, стараясь не слушать безостановочной болтовни Шатильон.

Спустя несколько часов двери с треском распахнулись, и в них влетела оживленная принцесса.

– Дамы, на сегодня работа закончена! Никто теперь не скажет, что единственный способ для женщины войти в историю – заключить выгодный брак.

Волна паники охватила Энни. Что-то случилось. Но что? Мгновенно в душу закралась тревожная мысль: Филипп. Маркиз исчез, так не ищет ли принцесса другой объект для развлечений? Не провела ли она день с Филиппом?

Великая Мадемуазель задержалась у входа в свою комнату и, не оборачиваясь, громко сказала:

– Вечером я никого не принимаю. Вы все отправляйтесь спать пораньше. Я не желаю, чтобы меня беспокоили.

Дверь за ней захлопнулась, Энни расслышала звук задвигаемого засова. Все знали, что это означает. Наступит темнота, и сквозь запертую дверь будут слышны тихие голоса, один из которых будет мужским.


Уверившись, что все в комнате уснули, Энни осторожно, стараясь, чтобы половицы не скрипнули, соскользнула с кушетки. Она тихонько натянула батистовый халат поверх легкой ночной рубашки и погасила единственную свечу, освещавшую салон.

За дверью принцессы послышался знакомый голос, затем все стихло. Филипп? Голос был похож.

Кровь прилила к ее лицу. Энни говорила себе, что тревожится лишь потому, что он принадлежит ей по праву и законам, как божьим, так и человеческим. Но боль, которую она испытывала, представляя Филиппа, обнимающего другую женщину, шла из самой глубины, из самого потаенного уголка ее сердца. Она не хотела признать, что любит его. Если за дверью находится ее муж, она должна знать об этом.

В спальню принцессы должен быть вход из комнаты служанок. Энни вошла в нее. Так и есть.

Она застыла у двери в покои принцессы и прислушалась. Теперь голоса стали слышны лучше. Затаив дыхание, она повернула дверную ручку, медленно приоткрыла дверь и прижала ухо к узкой щели. Голос мужчины доносился из алькова позади постели принцессы, но слов она разобрать не могла. Ритм и тембр голоса был почти таким же, как у Филиппа. Разглядеть ночного гостя мешал балдахин над кроватью. Решив выяснить наверняка, Филипп это или нет, она юркнула в комнату.

На столике у дальнего конца кровати горели две свечи. Сидя в алькове спиной к Энни, Великая Мадемуазель наклонилась к своему посетителю, чье колено и голенище сапога были видны от двери.

Закрывать дверь или нет? Энни решила, что не стоит рисковать, оставляя ее открытой. Голос принцессы может разбудить ее служанку. Энни осторожно прикрыла дверь и спряталась в тень высокого комода.

Голос Великой Мадемуазель стал громче:

– Не глупите. Измена подобна убийству. При определенных обстоятельствах на нее способен каждый.

Руки Энни сжались в кулаки. Посетитель принцессы встал и вышел на свет. Ее сердце, застучав, чуть не выпрыгнуло из груди. Это был не Филипп, а Конде, руководитель мятежных войск!

Энни почувствовала себя так, словно, намереваясь перешагнуть лужу, неожиданно свалилась в бездонный, темный колодец. Во что она впуталась? Если ей не удастся скрыться незамеченной, это может стоить ей жизни! Они ни за что не поверят ее объяснениям. Она осторожно двинулась к двери, но остановилась, когда Конде грохнул кулаком по столу.

– Нас предают на каждом шагу. Я предупреждал, что на верность герцога Лоррейна нельзя полагаться. Нам надо было послать за ним раньше, не дожидаясь сегодняшнего дня. – Он прошел в дальний угол комнаты. – После нашей встречи я вернулся в Париж и сразу же получил от него сообщение, что его отряд отбросили и он нуждается в подкреплении. Подкреплении! Это он со своими наемниками должен был стать нашим подкреплением. Без него войска Тюренна превосходят нас вдвое!

Принц рухнул в кресло.

– Я с охраной вернулся в лагерь Лоррейна, и знаете, что я там обнаружил? Лоррейн вел себя так, словно мы с ним и не встречались. Тот господин, что шутил, подхалимничал и любезничал с нами еще в полдень, спустя два часа обращался со мной, как с низкородным прощелыгой. Он заявил, что еще несколько дней назад подписал с Мазарини соглашение!

Энни не желала ничего больше слушать. Каждое слово делало ее положение все более опасным. Стук сердца отзывался в ее ушах, она еще плотнее прижалась к двери. Путь к отступлению будет отрезан, стоит принцессе пройтись по комнате.

Но Великая Мадемуазель была слишком погружена в свои проблемы.

– Зачем ему было лгать, клянясь нам обоим в своей преданности сегодня днем, а спустя несколько часов говорить вам про соглашение с Мазарини? В этом нет никакого смысла!

В голосе принца прозвучала горечь:

– Потому что сегодня днем там были вы.

По лицу принцессы скользнуло какое-то странное удовлетворение.

Конде продолжал:

– Очевидно, он не рискнул задевать вас. Но он без всяких угрызений совести оскорбит меня и предаст вашего отца, мужа собственной сестры!

Даже при тусклом свете можно было разглядеть выражение торжества в глазах Великой Мадемуазель, смотревшей мимо раздосадованного кузена.

– Так он боится задевать меня. Предусмотрительный человек. Можете записать очко в его пользу, месье принц.

Конде фыркнул:

– И что вы предлагаете делать сейчас?

Принцесса села и повернулась лицом к нему.

– Вам надо поговорить с моим отцом. Сегодня же ночью. А я должна узнать, кто из моих приближенных нас предал. Меня и раньше предупреждали, что кто-то шпионит для регентства. Мне следовало действовать раньше, но я не люблю применять пыток.

Голос принца стал раздраженным:

– Я говорил вам, это Шатильон.

– Это вы говорили оттого, что она отвернулась от вас и вернулась к де Немерру. Эх, мужчины! Вы скорее поверите в то, что женщина – изменница, чем в то, что она неверная любовница. Нет. Я не думаю, что это Шатильон. – Принцесса медленно добавила: – Скорее это Корбей.

У Энни затряслись поджилки. Несомненно, на самом деле принцесса не считала ее шпионкой…

Конде проворчал:

– Вы просто не слушаете то, что последние полчаса я твержу вам: это никак не может быть Корбей. Что понимает этот простодушный ребенок?

Великая Мадемуазель воскликнула:

– Она не ребенок и отнюдь не простодушна.

Энни словно окатило холодом. Если она не выберется отсюда, за ее жизнь не дашь и гроша. Едва она подалась к двери, как услышала слова Конде:

– Это началось задолго до того, как появилась Корбей. У нашего предателя связи на самом высоком уровне. Мои источники утверждают, что это Шатильон, и у них есть свидетели. Она предала нас регентству за сто тысяч франков.

Помолчав, принцесса сказала:

– Глупо. Я заплатила бы ей вдвое. – Энни услышала нотку разочарования в ее голосе. – Ну ладно, согласна. Итак, это Шатильон.

Энни облегченно вздохнула. Теперь бы скрыться незамеченной! Она подкралась к двери и принялась медленно и осторожно открывать ее.

Сзади Конде продолжал уже мягче:

– Я знаю, вы сумеете провести допрос Шатильон. Используйте любые средства, какие пожелаете, но добейтесь правды от этой потаскушки. Сожалею, что не могу остаться и посмотреть на это собственными глазами. – Энни услышала, что он встает. – Я отправляюсь к вашему отцу. К сожалению, я прибыл сюда прямиком из лагеря Лоррейна, и у меня нет ни одного посыльного. Надо послать в наш лагерь донесение о последних событиях. Но кому мы можем его доверить?

Дверь была уже открыта, но вдруг одна из петель предательски заскрипела. Принцесса и ее гость рванулись к двери.

Попалась! Энни обернулась и храбро посмотрела им в лицо.

Великая Мадемуазель открыла рот от изумления.

– Вы! Вы давно здесь? Что вы слышали?

Наполовину выхватив шпагу из ножен, принц взглянул на Энни со смесью гнева и подозрения, задержал свой взгляд на ее открытом халате.

Энни знала: она не должна подавать вида, что ей страшно.

– Я слышала, вы говорили о герцоге Лоррейне и Шатильон.

Принцесса зашипела:

– Значит, вы шпионка? – Она повернулась к принцу. – Какие еще доказательства вам нужны? Я была права!

Энни запахнула халат.

– Ваше высочество, я пришла сюда не затем, чтобы шпионить. Я здесь скорее потому, что вы меня предали все. – Она взглянула на Конде. – Я думала, ее высочество проводит время с другим мужчиной, которого мы обе с ней знаем.

Принцесса спокойно скрестила руки на груди.

– А почему я должна в это верить?

– Потому что это правда.

Конде опустил руки.

– Мадемуазель, я говорил вам, что существуют доказательства вероломства Шатильон. Но вот поймана еще одна рыбка. Возможно, что Шатильон не единственная предательница. – Он покачал головой, глядя на Энни. – И что, черт возьми, нам с вами делать?

Энни внешне сохраняла ледяное спокойствие, но мысли лихорадочно метались в поисках выхода.

– Как я вижу, у вас есть три возможности: поверить мне, убить меня или же просто отправить обратно в постель.

Принцесса в изумлении вскинула бровь, затем холодная улыбка искривила ее губы.

– А вы, я смотрю, хладнокровны. Клянусь, Корбей, вы мне даже нравитесь. – Она провела сложенным веером по позвоночнику Энни. Принцесса продолжала кружить вокруг Энни, в ее холодных голубых глазах читались гнев и беспокойство. – А почему бы нам вас не убить? Это значительно все упростит.

Энни решила блефовать. Она улыбнулась.

– Едва ли. Если я исчезну, пойдут разные кривотолки. Люди и так удивляются, зачем вы вдруг пригласили в свою свиту, в число самых приближенных дам, жену капитана королевской гвардии.

Конде вскинул голову:

– Это правда?

Великая Мадемуазель уселась за столик.

– Это мое личное дело.

Какой-то еле уловимый признак того, что принцесса сдалась, побудил Энни продолжать. Может быть, Конде не знает о Филиппе, и принцесса не хочет, чтобы он узнал. Это, по крайней мере, слегка уравнивало Энни с ней. И она была абсолютно уверена, что ни принц, ни Великая Мадемуазель не станут вызывать охрану, боясь раскрыть свою тайную встречу.

Она обратилась к женщине, сидящей напротив:

– Это правда. Я действительно следила за вами, мадемуазель, но не шпионила. – Энни опустилась на одно колено и взмолилась: – Я не раз видела, с какой неистовой гордостью вы защищаете то, что считаете своим. Так неужели вы убьете меня только за то, что я делаю то же самое – защищаю то, что принадлежит мне?

Принцесса отвела взгляд, и Энни поняла, что у нее появился шанс.

– Вы сами вызвали меня, мадемуазель. Я не хотела, но вы настояли. И, едва я появилась здесь, именно вы начали боевые действия, а отнюдь не я. Вы, ваше высочество, приказали мне спать прямо за вашей дверью. И, когда я услышала голос принца, я решила, что это кто-то другой. Как я могла лежать и спокойно слушать, думая, что вы с…

– Довольно! – Принцесса сжала руками подлокотники своего кресла. – Ни слова больше. – Она повернулась к Конде. – Пошлите ее в лагерь с сообщением. Если нам повезет, кто-нибудь из людей Мазарини прикончит ее вместо нас.

Принц кончиком пальца почесал шелковистую бородку.

– Вы готовы довериться ей?

– С трудом. Но ведь кто-то должен доставить послание. Это прекрасно может сделать и Корбей. – Великая Мадемуазель вытащила из сундука узел с простой одеждой и швырнула его Энни. – Надевайте.

Облегчение Энни сменилось замешательством.

– Прямо сейчас? – Она недоуменно взглянула на ошеломленного Конде.

Великая Мадемуазель улыбнулась.

– Прямо сейчас.

Энни повернулась спиной, не снимая халата, влезла в крестьянскую рубаху и натянула простую накидку. Затянув шнуровку на талии юбки и тесемки на воротнике рубахи, она убедилась, что этот просторный костюм не свалится с нее.

– Теперь вы вполне похожи на прислугу. – Великая Мадемуазель второпях набросала записку, запечатала ее, сунула в руку Энни и дала ей вышитый носовой платок, источающий резкий аромат любимых духов принцессы.

– Когда доставите сообщение, покажете им этот платок. – Она открыла потайную панель и указала на темный проход, открывшийся за ней: – Принц проводит вас до внешних ворот, даст вам лошадь и объяснит, как добраться до лагеря.

– Лошадь? – пробормотала Энни.

– До нашего лагеря больше пяти миль. Вы не сможете туда быстро добраться пешком, – принцесса улыбнулась. – Ой, я вспомнила. Кто-то говорил мне, что вы не любите лошадей.

Обе они знали, о ком идет речь. Энни выпрямилась.

– Напротив, я нахожу, что лошади куда милее большинства людей, встреченных мною в этом городе. – Она твердым шагом прошла мимо принцессы. – Месье принц, я в вашем распоряжении.


Лишь перед рассветом Энни соскользнула со своего скакуна и, пошатываясь, вошла сквозь потайную калитку в Тюильри, все тело болезненно ныло после стремительной тряской скачки в лагерь повстанцев и обратно.

Тяжкие испытания этой ночи предельно изнурили и изменили ее. Она сама себя не узнавала. Она наблюдала, она делала и узнавала то, что навсегда уводило ее за узкие горизонты вчерашнего детского видения мира. Она чувствовала себя повзрослевшей, даже каким-то странным образом ставшей сильнее. Никогда ей не вернуться к неведению, или скорее наивности, ограждавшей ее от мира.

Да она уже и не хотела этого. Особенно после того, что увидела и услышала этой ночью.

Усталая, она доковыляла до секретной двери, постучала. Позевывающая служанка впустила ее и, подняв свой фонарь повыше, повела через сырой и затхлый лабиринт проходов. Остановившись возле входа в апартаменты принцессы, она проворчала:

– Докладывайте покороче. Ее высочество всю ночь не смыкала глаз.

Энни кивнула и, отодвинув потайную панель, вошла в комнату.

Принцесса стояла у окна, не отрывая глаз от реки. Когда она обернулась, Энни заметила, что ее глаза покраснели и опухли.

– Ну что?

Энни сделала реверанс.

– Они больше часа заставили меня ждать, но наконец я передала ваше послание командующему. Ему крайне не понравилось то, что он прочел. Он тряс меня, обвиняя во лжи, но, когда я показала ему ваш платочек, поверил.

– И это все?

– Да, ваше высочество.

Принцесса перевела взгляд на реку и пробормотала:

– Я знала, что рассчитывать на Лоррейна рискованно, но мы нуждались в нем. Он настоящий солдат, один из лучших во Франции. А теперь мы не просто сражаемся без него, мы сражаемся против него.

Великая Мадемуазель холодно бросила:

– Оставьте меня.

Энни смотрела в пол. Нелегко было высказать то, о чем она думала, но после всего того, что она видела ночью, она не могла молчать.

– Я уйду, ваше высочество, но я должна сказать. Боюсь, я неверно судила о вас.

Принцесса резко оборвала ее:

– У меня есть куда более важные темы для размышления, чем ваше ко мне отношение.

– Я знаю. Скажите только, чем я могу вам помочь?

Принцесса вскочила, ее глаза вновь зажглись.

– Помочь? И как же вы, скажите на милость, можете помочь мне?

– Вам виднее, но мне очень хочется. – Она надеялась как-то объяснить принцессе глубокие переживания этой ночи. Ее голос посерьезнел: – До сегодняшнего дня я думала о Фронде как о чем-то отвлеченном – бессмысленном противостоянии, которое затронуло мою жизнь, причиняя лишь беспокойство. Я не хотела участвовать в этом. Но сегодня ночью, ожидая встречи с командующим, я бродила по лагерю фрондеров, и то, что я увидела, все изменило.

Даже в этой удушающей жаре костры окружали бодрствующие, глядящие исподлобья люди, в отблесках пламени их лица были полны тревожного ожидания.

Скоро битва. Это читалось на их лицах. Висело в воздухе.

Принцесса невидяще глядела куда-то поверх головы Энни. Слушает ли она? Энни продолжала:

– Я слышала, как солдаты вспоминают свои дома, жен и детей, которых они оставили. Некоторые хвастались боями, в которых им довелось сражаться. Другие рассуждали о мужестве своих командиров. Но особенно они влюблены в ваше высочество. Снова и снова я слышала истории о вашей отваге при Орлеане и как она вдохновляла их.

Великая Мадемуазель только вздохнула.

– Я начала понимать, чем эти люди рискуют и во имя чего. Я задумалась о том, что произошло в нашей стране, если богатство и могущество стольких знатных домов обратилось против регентства или, точнее, против Мазарини. – Энни трясло. – И, наконец, я поняла, что вы пытаетесь сделать.

Глаза принцессы сузились.

– Не стоит себе льстить, мадам. Никто не понимает до конца, что я хочу сделать, даже мой отец.

– Возможно. Но дело в том, что я тоже хочу сделать все возможное, чтобы люди вернулись к своему хозяйству, к своим семьям. Я не могу просто наблюдать за происходящим. Позвольте мне вам помогать.

– Вы – фрондерка? Я нахожу такое резкое превращение за полночи более чем подозрительным. А как же ваш муж? Он ведь на стороне королевы.

Энни замерла, ее голос стал жестким:

– Осторожнее, ваше высочество. Обсуждение моего мужа и его преданности для нас ничем хорошим не закончится.

– Ха! – От улыбки лицо Великой Мадемуазель удивительно помолодело. – Я всегда знала, что за внешней мягкостью скрывается весьма решительная натура.

– Так вы позволите мне помогать вам?

– А как я узнаю, что вы не служите регентству, притворяясь, что помогаете мне?

– Никак.

В очах принцессы блеснул надменный огонек.

– В том-то и дело. У меня нет оснований вам доверять.

Голос Энни упал.

– Но я нужна вам, желаете вы это признавать или нет. У вас в свите нет никого, верного вам, кроме Префонтейна, но его слишком хорошо знают, поэтому не во всех случаях его можно использовать. А вам нужна женщина, сметливая и способная держать язык за зубами. – Энни говорила уверенно, обе они знали, что она права. – Фронтеньяк не может сделать для вас ничего: она слишком робкая. Фескье сообщает о каждом вашем движении вашему отцу. Не говоря уж о том, сколько людей прочитывают ее донесения, прежде чем они попадают в Люксембург. А Шатильон – та опаснее всех.

Презрительный взгляд исказил лицо принцессы.

– Все это для меня не новость. Эти люди бывали полезны мне, но я никогда не быланастолько глупа, чтобы им доверять. И, конечно же, я не настолько глупа, чтобы доверять вам.

– Ну так и не доверяйте. Но располагайте мной.

Принцесса невесело рассмеялась.

– Корбей, вы или самая смелая дура, которую мне доводилось встречать, или самая отъявленная лгунья. Не могу решить, кто.

Энни почтительно присела.

– Ни то, ни другое, мадемуазель. Сейчас я самая усталая фрейлина во всей Франции. – Она взглянула на первые лучи восходящего солнца, позолотившие окно. – Я выполнила то, что вы мне поручили, и сказала то, что была должна. Могу я откланяться?

После секундного размышления Великая Мадемуазель указала на закрытую на засов дверь.

– Хорошо. Вы можете идти.

– А как с моим предложением?

– Посмотрим, мадам. Посмотрим.

19

Далеко за полночь Великая Мадемуазель высунулась в открытое окно своей спальни и глубоко вдохнула, надеясь почувствовать прохладу от Сены, тихо текущей внизу. Но воздух был влажный и застоялый, как на чердаке. Разочарованная, она вытянулась на каменном подоконнике, но он тоже был теплым.

Внезапно до нее донеслось еле слышное звяканье металла о металл, грохот дерева по камню, скрип кожаных ремней и монотонный стук копыт по мостовой. Она понимала, что эти звуки означают скорую беду. Дрожь пронзила ее от корней волос до кончиков пальцев.

Она быстро погасила обе свечи в комнате и ощупью добралась до окна. С начала осады наружные стены Тюильри были не освещены, и отсутствие света мешало видеть берега Сены. Ее глаза, с трудом привыкая к темноте, разглядели процессию, осторожно продвигающуюся вдоль дальнего берега реки.

Армия. Но чья? Она должна это узнать. Префонтейну можно было верить, но посылать за ним сейчас означало привлечь к себе пристальное внимание. Она подумала, не разбудить ли Фескье, ведь Фронтеньяк не знает никого из Фронды. Больше никого нет. Впрочем…

Луиза поспешила в соседние покои, прошла мимо спящих на кушетке женщин и осторожно присела возле одной из них. Первое, что она сделала, – закрыла ей рот рукой, и Корбей открыла глаза с выражением испуга. Луиза требовательно прошептала:

– Пойдемте со мной, и ни звука. Вы мне нужны.

Корбей подчинилась.

Вернувшись в спальню, Луиза подвела Корбей к окну.

– Вы хотели мне помочь. Это ваш шанс.

Несмотря на умение прятать свои истинные чувства, Луиза не смогла скрыть дрожь в голосе.

– Слушайте. Они идут. Если это наши полки, мы спасены. Но если это войска Тюренна, нельзя терять ни минуты. Мы должны известить Конде, предостеречь его.

Корбей вглядывалась в нестройную колонну, которая, шурша, двигалась вдоль набережной. Голос ее был тих, но решителен:

– Это должен быть монсеньор принц. Посмотрите внимательнее. Они двигаются к Шарантону. Если бы это были войска Тюренна, они обязательно бы столкнулись с нашим лагерем. Тогда был бы бой – или, по меньшей мере, тревога.

– Пожалуй… И Тюренн никогда не атакует ночью. – Луиза, успокоившись, обессиленно упала в кресло, нервно обмахиваясь веером из страусовых перьев. Слова Корбей подтвердили ее собственные надежды, но остатки сомнений все еще тревожили ее. Она недоумевала – почему ее не известили о передвижении. Монсеньор принц должен был послать ей сообщение.

Как она может предотвратить катастрофу, если ей ничего не известно?

Луиза разглядывала молчаливую женщину у окна, ее мучили сомнения. Не делает ли она серьезной ошибки, втягивая в это Корбей? Нет, не делает, – решила она. Луиза наблюдала за ней последнее время, и инстинкт говорил ей, что этой молодой женщины можно не опасаться, она не похожа на интриганку. И сейчас самое подходящее время, чтобы использовать ее. Хотя их конфликт из-за Филиппа внес в их отношения мучительный разлад, жена Филиппа больше всех подходила для поставленной задачи. А это сейчас самое важное.

Принцесса заговорила так небрежно, как если бы обсуждала жару:

– Если Конде снялся с места, Тюренн закроет город.

Тогда все, что они могут сделать, только ждать, а это она ненавидела больше всего на свете.

Корбей помолчала, а потом сказала то, что думала и Луиза:

– Битва начнется завтра утром.

– Да, завтра.

Печаль и ликование переплелись в душе Луизы. Завтра. В этом слове теперь была вся ее надежда, завтра могло быть самым великим днем ее жизни.

На мгновение силуэт Корбей попал в луч света: поза строгая, как у римской статуи, стройная фигура, пряди темных волос, обрамляющие точеное лицо и мягкой волной падающие на плечи.

Корбей прошла через темную комнату в гардеробную, на ощупь нашла кремень и зажгла свечу. Тени, рожденные тусклым светом, превратили комнату в подобие мрачной могилы, слабый свет казался зловещим, угрожающим. Корбей поставила свечу возле Луизы и вернулась на свое место.

Луиза сохраняла на лице равнодушное выражение. Жена Филиппа осторожно взяла у нее из рук веер и стала обмахивать их обоих. Веер шелестел, распространяя острый, особый запах духов Луизы, но дело было уже не в жаре, а в вопросе – выживут ли они.

– Вы боитесь? – спросила Корбей. Это было скорее утверждение, чем вопрос.

Обычно Луиза предпочитала избегать прямого ответа на такие бесхитростные вопросы. Но эта ночь была так темна, что она позволила себе роскошь быть честной.

– Боюсь? Это все лишь обостряет – каждый звук и каждое ощущение. Я люблю это. – Она следила за движениями тонких рук Корбей. Веер двигался из стороны в сторону, принося запах лилий, исходивший от Энни. Жена Филиппа всегда так искусно демонстрировала свою скромность и не была откровенной ни с кем. Но Луиза не доверяла этой видимой невинности. Она знала, что под внешним холодным спокойствием Корбей таится пламя.

Она окинула взглядом грудь Корбей и спустилась ниже, к животу. Злоба и боль обиды охватили ее. Ни одну женщину она так не ненавидела в эту минуту. Почему у нее будет… ребенок, которого никогда не будет у Луизы. А она о нем так мечтала.

Зависть сжала ее сердце, и она почувствовала горечь во рту. Но прочь эти мысли. Ее ждут величие и слава. Эта ночь так значительна, что сейчас не место унынию и сожалениям.

Утро может принести победу и радость, но, быть может, и смерть. Она закрыла глаза, вновь слыша шум толпы в Орлеане, дыхание людей, хрупкое, колеблющееся равновесие между опасностью и удачей, обострявшее каждое ощущение. Она вздрогнула, переполненная чувством восторга при воспоминании о своем триумфе в Орлеане. Она схватила изящную руку Корбей и хрипло проговорила:

– Может быть, вы уже жалеете, что решили нам помогать? Тогда как быть с сетованьем солдат, которые тронули ваше сердце и заставили вас присоединиться к нам? Уж не хотите ли вы все забыть?

– Нет, я верна Фронде. У меня нет любви ни к регентше, ни к Мазарини. Но я не могу забыть о цене, которую, может быть, придется платить завтра. И я не перестаю удивляться каждому, кто и в самом деле может желать такого развития событий. Какая тогда разница?

Ответ Луизы звучал жестко:

– Разница есть. Мы должны верить в победу, бороться за нее до последнего. Иначе мы потеряем Францию. Не завтра, не через месяц, возможно, даже не через год, но если день победы Мазарини придет, то платой будет потеря самостоятельности Франции и наших надежд на воцарение короля Людовика. – Она выпрямилась. – Вы не боитесь, что Мазарини отправит Людовика прямиком на тот свет? О, конечно, не сам. Королева так увлечена этим человеком, что ничего не заподозрит, если Людовик XIV заболеет и умрет.

Корбей в ужасе отшатнулась.

– Яд? Он не посмеет.

Луиза покачала головой.

– Это будет не первый случай в истории Франции, когда ее король неожиданно умирает от обычной болезни. – Ее следующие слова вырвались непроизвольно: – Завтра мы освободим Францию от Мазарини и его испанской суки. Тогда я обвенчаюсь с Людовиком. – Она устремила напряженный взгляд на Корбей. – Его мать сама сказала это, когда я впервые увидела новорожденного короля, своего кузена. Тогда мы вдвоем взойдем на трон, и никто не сможет отнять его у меня. Я буду королевой, и династия Бурбонов снова будет править Францией. – Ее слова колоколом звенели в душном, жарком воздухе. – Я рождена для завтрашнего утра. Меня не возьмет пуля, не заденет стрела. Бог защитит меня, и трон Франции будет великим призом.

Широко раскрыв глаза, Корбей прошептала:

– Боже, спаси Францию.

Принцесса оперлась на каменный подоконник, устремив взор на звезды, мерцающие сквозь висящий над Парижем туман.

– Он спасет, и я буду его орудием.


Филипп наблюдал за игрой в кости на столе при желтом свете фонаря. Кто-то спал перед боем, кто-то пил и хвастался любовными похождениями. Кто-то просто сидел в стороне, уставившись на пламя лагерных костров, тускло горевших в дымке жаркой летней ночи.

Филипп сел к игрокам. Он любил эту игру.

Было нечто притягательное в элементе случайности, прихотливой смене удачи и невезения в ходе игры. Когда он выигрывал, то выигрывал много и уходил из-за стола с набитым кошельком, уверенный, что госпожа Удача была сегодня за него. Если он проигрывал, то утешал себя тем, что судьба посылает кому-то смерть на поле боя, а он до сих пор цел и невредим.

Под тентом офицерской палатки было душно, несмотря на то что вход был открыт и туда проникал свежий ночной воздух. Тусклый свет фонаря над столом освещал несколько походных коек у стенок, где в беспокойном сне лежали несколько офицеров.

Филипп встряхнул кубики и бросил их на стол.

– Семь. Я выиграл. – Он смел несколько золотых монет со стола.

Старый Жютте, командир королевских гвардейцев, поднял бровь.

– Разве вы не знаете, Корбей, как опасно выигрывать в ночь перед сражением у своего командира? Хотя я только чуть выше вас по званию, у меня будет возможность весьма неприятно отомстить за проигрыш. – Легкая улыбка смягчила шутливую угрозу.

Филипп, зевнув, опустился на походный стул.

– Сир, я знаю, что вы настоящий игрок. Один из тех, кто проигрывает с достоинством. Я готов продолжить игру, если вы пожелаете.

Жютте встал и отошел в сторону.

– Я сегодня уже проиграл достаточно. Думаю, пора остановиться. – Он прошел между двумя койками и замолчал, глядя на светлеющий восток. – Через пару часов рассветет. – Он подозвал к себе Филиппа и доверительно прошептал ему на ухо: – Ваш отец вечером спрашивал о вас. Почему бы вам не пойти сейчас и не поговорить с ним? В его палатке пока еще горит свет. Я уверен, он будет рад поговорить с вами перед завтрашним днем.

Филипп сжался. Меньше всего он хотел бы сейчас, перед битвой, ублажать своего отца. Он по горло сыт его поучениями.

– Я ценю вашу заботу, сир, но уж лучше продолжу игру.

– Что за молодежь пошла? – вздохнул Жютте. – Почему вы не хотите тратить время на ваших старых отцов? Я тоже ничего не слышал о Жорже уже почти неделю.

Филипп посмотрел на палатку маршала, стоящую в конце поля.

– Мы с отцом редко разговариваем друг с другом.

Жютте покачал головой и грустно улыбнулся.

– Вот так же и мы с Жоржем. – Он таинственно понизил голос: – На обеде был кардинал Мазарини. Он тоже интересовался вами.

Все мысли об отце тут же вылетели из головы Филиппа. Он постарался сохранить равнодушный тон:

– В самом деле? Зачем бы кардиналу интересоваться мной?

Жютте пожал плечами:

– Кто знает? Он спрашивал меня, как вы служите. Я ответил, что вы один из самых надежных моих помощников и к тому же прекрасный стратег, я это всегда вам говорил.

– И что?

– Ничего. Он перевел разговор на другое. Вашему отцу, похоже, не понравились эти расспросы, но он промолчал.

Предупрежден – значит, вооружен. Во всяком случае, Филипп надеялся, что это так. Для него не было тайной, что его отец обязан своим положением кардиналу. Отвратительно, что высокое звание маршала Франции отец получил не за боевые заслуги, а как любимчик Мазарини.

Итак, Мазарини спрашивал о нем, и отца это заметно встревожило. Какая кошка пробежала между ними? Неужели секретная служба кардинала нацелилась на маршала? Или, еще хуже, стало известно о прошлой связи Филиппа с принцессой? Если так, никакие подвиги на поле битвы не спасут его карьеру от краха.

Филипп протянул руку Жютте:

– Спасибо, что рассказали мне.

– Сейчас трудные времена. – Жютте помрачнел. – Никогда не знаешь, с кем говоришь – с другом или с врагом. – Он тепло обнял Филиппа. – Почему вы не хотите поговорить с отцом? Ночь – самое подходящее время, чтобы разрешить ваши разногласия. Особенно перед лицом завтрашней битвы.

Филипп заставил себя чуть улыбнуться, но взгляд его остался холодным и жестким.

– Когда люди хотят покончить с разногласиями, они делают это не в ночь перед сражением. Мы могли бы спокойно поговорить дома, перед сном и в безопасности.

Жютте усмехнулся.

– Верно. – Он потрепал Филиппа по спине. – Спокойной ночи, мой мальчик. Желаю тебе пожить подольше и почаще проводить время, выигрывая у меня деньги.

Лукавая улыбка скользнула по лицу Филиппа.

– И я желаю вам пожить подольше, горюя о проигрыше.

Когда Филипп вернулся в офицерскую палатку, за игральным столом остался только один человек. Клод Вернье допивал остатки вина из кружки, которую держал в руке.

– Я боялся, что наш старик никогда не уйдет. – Он нахмурился. – Если бы я мог, я никогда бы не пил столько перед сражением. Я уже выпил целую пинту, чтобы успокоить нервы. – Он поднял вверх бутылку, демонстрируя, что она пуста. – Но с тех пор, как мы начали убивать своих соотечественников, мне нужно две бутылки, чтобы успокоиться.

Филипп вырвал у него из рук бутылку и прошипел:

– Замолчи, Клод. Не время и не место вести такие разговоры.

– Черт побери! Я только говорю то, что все думают, и вы это знаете! – Клод, задев за походный стул, опрокинул его. – Мы призваны защищать трон от иностранцев, но не воевать против французов, присягавших Бурбонам! – Он вытащил саблю из ножен и начал рассматривать лезвие, тускло блестевшее при свете фонаря. – Эта сталь пронзала испанцев и не раз была обагрена кровью проклятых англичан. Но не кровью моих друзей, родственников, приятелей по игре, товарищей по охоте. – Он пошатнулся и показал на палатку кардинала. – И ради чего? Кто заставляет нас воевать? Наша королева – испанка, дочь нашего врага! Она не любит Францию. Она любит только честолюбивого итальянского подонка, который ублажает ее своим… – Он выразительно показал на застежку штанов, но Филипп резко прервал его:

– Закрой свою пасть, пока нас всех не повесили, как изменников.

Филипп выхватил из его рук саблю, толкнул Клода на свободную койку и настороженно осмотрелся. Большинство спящих в палатке скорее всего проснулись, слыша пьяные вопли Клода, но никто не шелохнулся. Хотя Клод и вправду говорил о том, что они чувствовали, каждый понимал, что глупо и опасно высказывать вслух подобные мысли.

Обязанность солдат – выполнять приказ и сражаться.

Внезапно запах пота и вина в палатке показался Филиппу невыносимым. Он вышел в жаркое, душное безветрие ночи. Скорее бы закончилась ночь и началось сражение. Тогда каждый будет решать один, самый простой, вопрос: убить или быть убитым. Некогда будет думать, за что сражаться и с кем.

Долг, верность клятве, достойная смерть… или победа. Но выбора нет.

Или есть?

Он посмотрел на раскинувшийся внизу спящий, как огромный неповоротливый великан, Париж. Лагерь Конде, освещенный заревом костров, был виден недалеко от Сен-Клу. Его войска должны были двигаться навстречу Тюренну.

Филипп увидел несколько слабых огоньков в городе, и в его воображении ярко вспыхнул образ его жены, ее каштановые волосы, разметавшиеся по подушке. Где она сейчас?

Он представил запах ее тела, жар своих рук, ласкающих шелк ее волос, слияние их тел в порыве страсти, момент экстаза и торжества.

Он смотрел на Париж, разыскивая неясный силуэт Тюильри. Что ждет Анна-Мария от этой ночи, думает ли, что завтра может стать вдовой?

Филипп печально усмехнулся. Может быть, она об этом даже молит бога. Женщины странные, непредсказуемые создания.

Неожиданно близко раздался голос его помощника, и Филипп чуть не подпрыгнул.

– Клод наконец угомонился, сир. Я двинул бы его бутылкой по голове и отобрал ее, если бы знал, что он начнет болтать все эти глупости при офицерах. Что, если бы сюда занесло Жютте? – Этьен Гранвиль вытер носовым платком вспотевшую шею.

– Я думал, все спят.

– Спали немногие.

Филипп нахмурился. Он неплохо относился к Гранвилю, но тот всегда задавал слишком много вопросов. Может быть, у него был такой характер, но все же Филиппа это настораживало. Сейчас нельзя было говорить открыто. Он поискал повод, чтобы поскорее закончить разговор, не вызывая у Этьена подозрений. Недалеко от них, в палатке маршала, все еще горел фонарь. Филипп коротко кивнул.

– Прошу извинить, но я еще должен поговорить с отцом.

Филипп вовсе не собирался идти к отцу. Он пошел в этом направлении только для того, чтобы избавиться от Гранвиля. Но одинокий силуэт, темнеющий на натянутом брезенте палатки, так и приглашал войти.

– Кто здесь? – Отец резко обернулся. Увидев вошедшего, он приветствовал Филиппа. – Я не ожидал увидеть вас.

– И все-таки это я.

Филипп вошел внутрь и застыл от удивления. В дублете из дамаска и полотняных штанах маршал де Харкурт, надев очки, изучал лежащую на столе перед ним толстую книгу.

– Библия? – пробормотал Филипп. – Не знал, что вы ее читаете.

Маршал снял очки и, положив их на стол, потер переносицу.

– Вы многого не знаете обо мне, Филипп. – Он улыбнулся, указав на свободный стул. – Рад вас видеть, мой мальчик. Садитесь.

Филипп дернулся при слове «мальчик», но повиновался. Он был захвачен врасплох необычной мягкостью отца. Возможно, мысль о предстоящем бое смягчила маршала.

Он поставил на стол два серебряных кубка и налил в каждый щедрую порцию крепкого коньяка.

– Вы всегда нагло хотели быть всезнайкой, Филипп. Наверное, это одна из причин, почему я не любил вас. – Он поставил один кубок перед сыном. – Но вы мой сын, моя кровь. Давайте не будем ссориться сегодня ночью. Я знаю, вы будете сражаться достойно, не считаясь с тем, на чьей стороне будет бог. Это все, о чем может отец просить сына и маршал – офицера. – Он поднял бокал и провозгласил тост: – За победу… какой бы она ни была.

Филипп поднял кубок, салютуя, и одним глотком проглотил обжигающую жидкость.

Его привела сюда надежда на примирение. Но он только еще раз уверился в твердой и жесткой отстраненности маршала. Филипп всегда знал, что отец не любит его, но сказанные слова разбили вдребезги остатки иллюзий.

Маршал поднял кубок и наклонился к нему, наслаждаясь ароматом янтарной жидкости.

– Этот коньяк стоил мне столько же, сколько хороший жеребец. Он старше нас обоих, вместе взятых, а вы пьете его, как обычное дешевое вино.

Филипп не смог удержать язвительную улыбку. Как всегда, он разозлил отца.

Но лицо маршала осталось спокойным. Он осведомился:

– А как ваша супружеская жизнь, Филипп? Я уверен, вы одобряете мой выбор супруги для вас. Насколько я знаю, вы читаете Библию не только для себя, но и для супруги. Достойное занятие в брачную ночь. – Гаденькая усмешка исказила его черты.

Лицо Филиппа окаменело. Ему удалось сдержать гнев, но щеки предательски запылали. Сам отец прополз через замочную скважину в спальню новобрачных или послал своих шпионов? Потом он вспомнил, что за пологом кровати было темно, и возблагодарил провидение за сохранение интимности хотя бы в минуты высшей близости.

Он выдавил вежливую улыбку.

– Уверяю вас, сир, это была последняя ночь, которую я и моя жена провели в вашем доме. – Он налил себе коньяк и одним глотком выпил его.

Покраснев, маршал отодвинул графин в сторону.

– Как всегда, Филипп, я получаю от вас непочтительность и неблагодарность. У вас бы просто не было дома, если бы не мое вмешательство. Мезон де Корбей – не слишком большой дом, но вполне приличный для младшего сына. И хотя она неловка и простовата, Анна-Мария вполне подходит вам. Ее приданое вернуло ее в дом, который ей когда-то принадлежал. Она должна быть мне за это благодарной.

– Что вы имеете в виду? – удивился Филипп. – Это звучит так, будто дом когда-то был ее собственностью, а потом что-то произошло.

В глазах маршала промелькнуло смущение, и Филипп понял, что попал в точку.

Значит, действительно.

– Значит, дом действительно был ее. Титул был передан женщине по праву, но без имущества. – Он откровенно удивился. – А почему вы не оставили это поместье себе? – Краткая вспышка злобы в глазах отца сказала Филиппу, что он задел за больное, но он совершенно не представлял, что могло стоять между жадностью отца и титулом герцога, который он мечтал когда-то получить. Несомненно, что-то ужасное, но что?

Филипп попытался прояснить тайну.

– Или хотя бы почему Генрих не потребовал это поместье? Он всегда был таким… уступчивым? – Филипп иронически смотрел на отца, не отводя взгляда. – Почему он не мог потребовать судебного разбирательства? Он, должно быть, слишком долго собирался, и вы решили отдать дом мне. Теперь я понимаю, почему вы затеяли эту свадьбу. Это решило все ваши вопросы.

Маршал молчал и потягивал коньяк, но Филипп видел, что в нем клокочет ярость.

– Может быть, вы заплатили цену, большую, чем стоимость нескольких хороших жеребцов, чтобы отыскать Анну-Марию и деньги, которые придут вместе с ней?

Если Анна-Мария знает что-нибудь об этой истории, она может думать, что Филипп с самого начала был посвящен в планы маршала. Может быть, это источник ее злобы? Если это так, она будет всю жизнь мстить своему мужу за то, что он украл ее законное наследство. Неудивительно, что она избегает его и унижает.

– Что знает моя жена? Она захочет возвратить себе то, что было ее имуществом по праву или вы использовали ее в своих целях, как и меня?

Маршал тяжело вздохнул:

– Вы слишком много выпили и говорите оскорбительные слова. Уходите из моей палатки и отправляйтесь спать.

Филипп холодно улыбнулся:

– Вам почти удалось выполнить ваш план, отец, но вы не учли одного. Сейчас я владелец Мезон де Корбей. Титул и приданое дают мне независимость. И я никогда не вступлю с вами в заговор. Вы не получите ни одной монеты из приданого и ни клочка земли поместья. Клянусь в этом.

– Вы всегда так уверены в себе, мой сын? – Маршал повертел в руке кубок. – Вы можете клясться чем хотите, Филипп, а я пойду своим путем.

Филипп коротко кивнул.

– Возможно, завтрашняя битва лишит вас этого шанса.

– Возможно, завтра мы оба потеряем все шансы. Мы ведь воюем под одним знаменем. Если мы оба умрем, значит, бог был на стороне наших вдов. – Маршал хрипло рассмеялся и поднял кубок в прощальном приветствии.

20

К тому времени, как небо посветлело, предвещая рассвет, Филипп и его солдаты проверили и перепроверили свою амуницию, оружие и состояние лошадей. Лошади чувствовали напряженность, висящую в воздухе, и тревожно всхрапывали.

– Капитан Корбей! Где капитан Корбей?

– Стой, Балтус. – Успокоив коня, Филипп повернулся: – Я здесь. Что случилось?

Курьер подошел и вручил пакет с печатью Жютте. Филипп взломал печать и прочитал приказ. На секунду он не поверил собственным глазам. Он не мог поверить, что отец решил так обойтись с ним! Снять его с командования в решающий момент!

– Гранвиль! Вперед и в центр.

Помощник быстро подбежал к нему.

– Да, сир…

Филипп показал ему приказ.

– Как вы видите, я переведен к Тюренну в Третий кавалерийский полк. Мы примем на себя первый удар. Вы останетесь здесь. – Эта новость незамедлительно вызвала волну возбужденного перешептывания среди солдат.

Филипп повернул лошадь к группе всадников, но задержался и хлопнул Гранвиля по плечу.

– Я не знаю, мы встретимся здесь или на небесах. Если вы останетесь в живых к концу дня, вся дальнейшая кампания будет проходить с этим отрядом. Они прекрасные люди. Постарайтесь достойно командовать ими. – Он усмехнулся и, нагнувшись, добавил: – И не садитесь играть с Флобером. Он жулик.

Гранвиль схватил его за руку.

– Вас посылают в Третий полк? Это, наверное, ошибка…

– Нет, это не ошибка. – Теперь Филипп точно знал, почему он всегда старался быть подальше от отца. Их ссора ночью, возможно, будет стоить ему жизни.

Филипп отошел от Гранвиля, глубоко вздохнул и вгляделся в группу смущенных солдат, держащих лошадей наготове.

Каждый запах, каждый звук, несмотря на завесу тумана и жару, отчетливо отпечатывались в сознании.

День сегодня мог принести и жизнь, и смерть.

Он злобно хмыкнул:

– Кто знает? Может, бог хочет спасти меня, посылая в пасть льва. Иногда случаются странные вещи.

Филипп вскочил на коня и поехал вдоль строя солдат, которые провожали его, подняв руку в прощальном салюте.


Еще неяркий солнечный диск только-только появился из-за горизонта, когда послышался первый звук труб, возвещающих начало сражения. Вытащив саблю из ножен, чувствуя громобойно-победный стук сердца, удерживая первобытный вопль, рвущийся из уст, Филипп де Корбей очертя голову мчался галопом прямо навстречу нетерпеливым жерлам орудий принца Конде.


Энни казалось, что она только что прикрыла глаза, когда встревоженный голос Фронтеньяк разбудил ее:

– Поторопитесь, мадам! Вставайте. Уже больше шести, и ее высочество собирается ехать в Люксембургский дворец к своему отцу. Она хочет, чтобы вы сопровождали ее.

День сражения наконец настал. Энни села, отбросив халат. Раннее утро было таким жарким, что даже тонкая ночная сорочка казалась ненужной. Она нагнулась к соломенному тюфяку, где спала Мари, и растормошила ее.

– Вставай, Мари. Ты должна помочь мне одеться для поездки.

Мари удивленно открыла глаза, ожидая разъяснений, но Энни ничего не ответила. Ее мысли были далеко отсюда, на другом берегу Сены. Как там Филипп, на холмах Гаронны, – верхом на коне, готовый к бою, в томительном жарком свете наступающего дня? Вспоминает ли он о ней, об их доме в Мезон де Корбей или просто бездумно мчится вперед?

У него было много таких дней, опасных, полных ожидания, но сегодня день особый. Раньше он штурмовал чужие города. А сегодня ему предстояло обнажить саблю против французов и нанести удар в самое сердце нации. Если королевская армия победит, Франция может попасть под пяту Испании или папства. Победа армии Филиппа могла означать конец самостоятельности Франции.

Энни так глубоко вздохнула, что закашлялась, и пришлось доставать нежно пахнущий кружевной платок. Вдыхая изысканный аромат, она иронично подумала, что в этот душный день заливающее Париж зловоние затронет всех, каждое дыхание, каждую душу. Столица загнивала в этой жаре, разложение проникло в высшие слои аристократии, приходящей в упадок из-за противоречий, злобы и лжи.

Злоба. Энни вспомнила огорчившую ее прошлой ночью откровенность Великой Мадемуазель. Она точно знала, что не хочет участвовать в подобных делах. И почему все эти высокородные особы такие испорченные? Энни приводила в отчаяние мысль, что ей всю жизнь придется провести в этой зловещей паутине двора.

Но времени для раздумий не было, пора было действовать. События этого дня будут подстегивать Великую Мадемуазель – и все, что связано с ней, – к принятию отчаянных решений, а значит, она, Энни, должна быть рядом.

Спустя двадцать минут Мари застегивала последние крючки на светлой шелковой нижней юбке. Из своей спальни широким решительным шагом вышла принцесса, одетая в белое с золотом. Грудь ее была защищена золотыми доспехами, над ореолом волос возвышался золотой шлем, копия шлема Дианы-охотницы. Она выглядела как королева. Такой она, по всей вероятности, себя уже видела.

– Я получила известие от де Фиэско, – заявила она. – Принца Конде атаковали за стенами возле Монмартра и отказались открыть его войскам городские ворота. Положение ужасное. Я надеялась, что отец отправится в совет города и уговорит открыть ворота, но он заболел и не может выйти из дома. Поэтому я должна ехать к нему, и вы все поедете со мной.

«Блаженный Августин, не оставь нас!» – вздохнула про себя Энни, вспоминая прошлые подвиги принцессы. Она повернулась к Мари:

– Оставайся здесь. Если хоть одно слово – любое – придет от моего мужа, немедленно пришли мне записку. Я буду возле ее высочества. Когда они разместились в сияющей позолотой карете, Энни увидела на лицах спутников выражение их истинных чувств – безрассудную панику у мадам Фескье, осторожность у Префонтейна и неподдельную тревогу Фронтеньяк. На лице же принцессы не было заметно и следа неуверенности или страха. Мушкетеры расчищали путь для кареты через запруженную толпой улицу за воротами дворца.

Энни прикрыла нос и рот кружевным платочком, стараясь спрятаться от пыли и запаха навоза, исходящего от этих буйных парижан, мешающих им проехать. Их крики почти заглушали стук деревянных колес кареты по мостовой. Явственно была слышна канонада смертоносного орудийного огня. Энни все это казалось нереальным.

Она перевела взгляд на принцессу: мрачное лицо было таким же непроницаемым и твердым, как золотые доспехи, украшающие ее грудь. Вспомнив холодный огонь в глазах принцессы, когда она говорила об этом дне, Энни видела проблески его сквозь внешнюю сдержанность принцессы. Помоги ей бог, она и сама жила сейчас таким же нетерпеливым ожиданием. И, пока она смотрела вокруг и ждала разворота событий, ее сердце стучало, как военные барабаны, но не от страха, а от ощущения, что сегодня решается судьба многих людей, судьба Франции.

Несмотря на все усилия эскорта проложить дорогу через толпу, им потребовалось больше пятнадцати минут, чтобы добраться до Сены. Весь их путь сопровождался криками всадников, едущих перед каретой:

– Дорогу, дорогу! Ее высочество боится, что город будет разрушен, если мы не успеем быстро доехать!

И, хотя мушкетеры утроили свои усилия, продвижение вперед происходило безумно медленно. Ближайшая дорога к Люксембургскому дворцу была безнадежно забита телегами, пришлось объезжать два квартала. Въехав наконец за ограду дворца, возницы попытались вернуть, хоть немного, потерянное в дороге время и пустили лошадей в галоп, резко осадив их только перед главным входом. Великая Мадемуазель выпрыгнула из кареты и поспешила внутрь.

Энни шла вслед за ней. Войдя в фойе, она услышала резкий вопрос принцессы:

– Где монсеньор?

Дворецкий указал наверх, где на лестничной площадке показался взъерошенный Гастон. Принцесса в два счета взлетела по лестнице, не давая себе труда посмотреть, следует ли за ней Энни. Она накинулась на отца:

– Какого черта, монсеньор! Я полагала, вы настолько больны, что не можете встать с постели, а вы, оказывается, просто решили умыть руки!

Стараясь быть как можно незаметнее, Энни стояла в стороне и разглядывала брата умершего короля. Он действительно был похож на загнанную в угол крысу, как его втихомолку и называли.

– Попридержите язык, сударыня! Не забывайте, что вы говорите со своим отцом. – Он веером из черного дерева отбросил тонкую прядь седых волос, висящих вдоль его изможденной шеи. – Я болен, настолько болен, что не могу выходить, но достаточно здоров, чтобы не валяться в постели.

Ясно, что болезнью, которая скрутила Гастона, герцога Орлеанского, был страх. Энни было странно, что у этого слабого и нерешительного человека была такая дочь.

По лицу принцессы проскользнула гримаса отвращения. Она прикрыла глаза, тяжело дыша, кулаки, сжимающие рукоять сабли в ножнах, побелели от очевидных усилий сохранить сдержанность.

– Отец, более чем двенадцать лет назад у вас хватило смелости выступить против вашего брата-короля, чтобы избавить страну от этого дьявола Ришелье. Где же теперь ваша смелость? Наши войска гибнут – гибнут люди, которые поставили на карту жизнь, чтобы установить ваше правление. Как вы можете оставаться дома! Вы должны идти в совет и спасать армию! Вы должны взять контроль над положением. Прошу вас, не бросайте сейчас монсеньора принца. Он полагается на вашу помощь. Ступайте в совет, пока еще не поздно.

Гастон отвел взгляд.

– Я сказал, что я слишком болен, чтобы выйти на улицу при подобных обстоятельствах.

Принцесса вспыхнула:

– За этим стоит Рец, не так ли? Он не придумал ничего лучшего, чем предложить вам отсидеться здесь, в своей норе, пока наше дело не погибнет. Не слушайте его, отец!

– Не каждый разделяет вашу страсть воодушевлять чернь. Действительно, кардинал Рец предложил решение, наиболее приличное и подходящее для моего благополучия. Он не просил меня выйти из защищенного дворца и рисковать собой в разъяренной толпе. Сражение – это одно, а толпа – совсем другое. – Маленькие глазки Гастона вцепились в лицо принцессы. – Но вы, возможно, мечтаете увидеть меня разорванным на куски этим сбродом.

– Никто из нас не пострадал от простых парижан, сир. Вы должны поговорить с советом города. Вы должны прийти на помощь нашим войскам. Потребуйте, чтобы депутаты в совете города позволили нашим войскам пройти через Париж. Промедление сейчас означает полное поражение, и тогда Франция никогда не избавится от Мазарини и от королевы.

Тягостная сцена была прервана звуком тяжелых шагов у лестницы. Взглянув вниз, Энни увидела герцога Роже и де Шавиньи, ближайших придворных принцессы. Они быстро поднялись по лестнице и склонились перед монсеньором герцогом и принцессой.

– Монсеньор, мадемуазель! – начал Роже. – Извините за вторжение, ваше высочество, но у нас срочное сообщение. – Он опустился на колени перед герцогом Орлеанским. – Двадцать мушкетеров и карета ожидают у крыльца, чтобы отвезти ваше высочество во дворец де Вилье. Положение отчаянное. Королевские войска сгруппировались на холмах Гаронны. Мы окружены. Мы должны пройти через город и отступить. Каждая минута промедления может стоить жизни.

Все взгляды устремились на монсеньора, но он обессиленно рухнул в ближайшее кресло.

– Невозможно. Нет, я не могу. Я слишком болен.

Энни посмотрела на принцессу, теперь по-новому воспринимая ее отчаянное безрассудство и жесткость. А как иначе вырваться из-под власти этого трусливого и нерешительного человека?

Принцесса обернулась к приехавшим с вестями курьерам.

– Бесполезно пытаться убедить его. Он будет прятаться здесь, пока не минет угроза. – Она с отвращением взглянула на отца и добавила: – Вы хотя бы не вставайте с постели, отец! Я умру от стыда, если кто-нибудь увидит, что вы в состоянии вставать.

Он опять ничего не ответил.

Принцесса отошла к краю лестницы и вцепилась в перила.

– Я пойду в совет вместо отца.

Роже и Шавиньи обменялись понимающими взглядами. Шавиньи поклонился монсеньору:

– Может быть, это хорошее решение, ваше высочество. Если вы дадите приказ, я уверен, что наша Великая Мадемуазель сумеет выступить в совете как ваш представитель. Зная, что вы тяжело больны, это сочтут вполне законным.

Гастон наклонился вперед и нервно облизал пересохшие губы:

– Но ведь она почти ребенок. Что, если они откажутся выслушать ее?

Принцесса опустилась перед ним на колено и взяла за руку.

– Они должны будут выслушать меня, если я буду говорить от вашего имени. Вся Франция замирает, когда монсеньор говорит.

Ее настойчивость, казалось, вернула Гастону подобие королевского величия.

– Хорошо. Говори от моего имени. Они должны подчиниться. Ты заменишь меня.

Великая Мадемуазель отпустила его руку с брезгливостью, будто притронулась к прокаженному.

Энни видела, что это не игра, не показная гордость или детское тщеславие. Мрачная, побледневшая принцесса действительно готова была идти хоть под орудийный огонь. Сверкая золотыми доспехами, она помчалась вниз по лестнице, и Энни поспешила вслед за ней, переполненная преклонением и восхищением.

Великая Мадемуазель схватила ее за руку так крепко, что на руке Энни появился след ногтей принцессы.

– Зачем вам ехать со мной? Я не желаю этого. Я высажу вас при первом же удобном случае. Один из мушкетеров проводит вас.

В ее тоне были слышны раздражение и непонятная горечь.

Энни высвободила руки.

– Позвольте мне остаться! Я могу быть полезной. Я не боюсь, вы это знаете.

– Ваша безопасность меня мало тревожит. Но я не хочу, чтобы смерть ребенка Филиппа была на моей совести.

Остолбенев, Энни переспросила:

– Ребенка? Что вы имеете в виду?

Фескье и Фронтеньяк потупили глаза.

Гримаса отвращения исказила лицо принцессы.

– Не притворяйтесь невинной овечкой, мадам. У меня есть свои уши, даже в вашем собственном доме. Мы обе прекрасно знаем, что у вас уже второй месяц нет обычного женского недомогания, довольно часто вы чувствуете слабость, и вас тошнит.

Энни, смутившись, пролепетала:

– Но у меня его не было потому, что я согрешила и не покаялась на исповеди. Матушка Бернар говорила мне, что бог посылает это наказание каждый месяц, и, если я раскаиваюсь и хожу к исповеднику, так и будет. Так она мне говорила. – Смущение и тряска вызвали у Энни приступ тошноты, на теле выступил пот. – После того как я… как я согрешила, позволив радоваться своей плоти, месячных у меня не было, потому что я не жалела об этом, не каялась и не исповедовалась. – Слова были уже произнесены, когда она поняла, как нелепо звучит ее объяснение.

Энни заметила искреннее удивление в глазах принцессы.

– Вы глупое, невежественное дитя. Вы действительно ничего не знаете об этом?

Внезапно Энни вспомнила робкие намеки и предостережения Мари в последнее время. Конечно же, она тоже знала, но, видимо, искренне считала, что хозяйка хочет держать все в тайне.

Ребенок! Святые небеса! Если бы Энни знала, она никогда бы ни на шаг не двинулась к Парижу, как бы Филипп ни настаивал. Да и сам Филипп, если бы знал, не заставлял бы ее уехать из дома.

– Глупое дитя. Вы должны были остаться.

Карета затормозила у входа во дворец де Вилье. Обрадованная толпа встретила прибытие принцессы ликующими возгласами.

Энни посмотрела на смущенных женщин.

– Наверное, мне следует вернуться в Тюильри.

Принцесса подозвала Роже и спросила, можно ли это сделать, но он отрицательно покачал головой.

– Сожалею, мадемуазель, но мы подчиняемся приказу обеспечить вашу безопасность. Мы не можем выделить эскорт для герцогини. Ей придется остаться с нами до тех пор, пока мы не доберемся до более спокойного места в городе.

Принцесса посмотрела на встревоженную Энни.

– Я советовала вам не ехать с нами. Теперь уже поздно. Все, что случится здесь, будет на вашей совести, а не на моей.

21

Еще не придя в себя от ошеломляющего открытия, Энни оказалась вовлеченной в стремительный вихрь событий.

Площадь перед дворцом была забита толпой возбужденных горожан. Золоченая карета с трудом протискивалась через толпу, и Энни чувствовала запах перегара, смешанного с серной вонью сгоревшего пороха. Их окружали сердитые лица и поднятые кулаки. Из-за кольца сдерживающих осаду мушкетеров грубые голоса выкрикивали обвинения и проклятия. Неудивительно, что отец принцессы так боялся улицы. Энни тоже теперь боялась, что их просто разорвут на части.

До дворца оставалось совсем немного, но двигаться дальше стало невозможно. Растущая опасность лишь подстегивала. Словно почерпнув силы от яростной мощи толпы, она поднялась и величественно, как изваяние, встала на сиденье. Она вынула золоченую шпагу из ножен, подняла ее над головой и заставила толпу утихнуть взглядом, неистовым, как гнев божий.

Слова принцессы, произнесенные неожиданно глубоким и звучным для столь миниатюрной женщины голосом, слабым эхом отразились от окрестных зданий.

– Мои верноподданные…

Рев голосов свидетельствовал о том, что ее узнали.

Энни, отпрянув, вжалась в сиденье, когда напор тел вокруг кареты стал теснее. Им не спастись, если что-то пойдет не так.

Однако каждое движение принцессы, каждое ее слово говорили о полной уверенности. Еще одним взмахом своего золотого оружия она смирила толпу.

– Мужчины и женщины Парижа! Вы знаете, как я люблю этот город и его людей. Я и сейчас благодаря этой любви хожу среди вас без страха.

Толпа ответила возгласами одобрения.

– Благодарю вас, мой народ. Я глубоко тронута вашей любовью и преданностью. – Горящие щеки и золотые кудри склонились с необычайно убедительной скромностью. Вновь подняв голову, она оглядела море лиц, ожидающих продолжения. Словно мать, успокаивающая капризного ребенка, она протянула к ним руки.

– Я сегодня покинула свой безопасный дом, чтобы, заменив больного отца, умолять городской совет остановить кровопролитие.

По толпе прошел шепоток.

Медленно, неторопливо она обвела взглядом скопление людей.

– Сейчас, пока мы разговариваем, за стенами города умирают французы! Если городской совет не начнет действовать, вода в Сене станет красной от крови наших братьев, наших отцов и детей! Могу я рассчитывать на вашу поддержку, чтобы положить конец этим убийствам?

Оглушительный рев толпы поглотил отдаленный звук битвы.

– Мира! Мы с вами! Остановить убийства!

Кучер соскочил с козел, и принцесса взобралась на его место. Она выпрямилась и громко продолжала:

– Благослови вас бог, добрые горожане, за вашу поддержку. Теперь молите бога хранить нас, а я пойду в совет. Ждите, и будьте готовы прийти на помощь, если они не станут слушать голос разума! Вы со мной?

И снова толпа взревела в знак согласия с золотистым видением, словно парящим над ними. Энни восхищал ореол, окружавший принцессу.

Наверное, так же было, когда после смерти Цезаря Антоний говорил со ступеней Форума.

Великая Мадемуазель спустилась с возвышения.

– Роже! Шавиньи! Вперед, за мной! – Она перевела взгляд на свою свиту, и на ее лице возникла презрительная мина в ответ на их страх. Встретив восхищенный взгляд Энни, она добавила: – И вы тоже, Корбей.

Без колебания она соскочила вниз, окунаясь в море воздетых к ней рук так же уверенно, как птица, отдающаяся потоку ветра. Такой жест безоглядного доверия довел неистовую преданность толпы до предела. С криками восторга они передавали ее с рук на руки до самого парадного крыльца дворца де Вилье и там бережно поставили на ноги. Она взошла на узкие ступеньки и повернулась подождать остальных.

Удерживая дрожь в ногах, Энни встала и вышла в открытую дверку кареты, где Роже с Шавиньи тщетно пытались расчистить путь, чтобы пройти. Внезапно словно по команде между ожидающей принцессой и каретой в толпе возник узенький проход. Сердце Энни колотилось, как у пойманного голубя, когда она спустилась на мостовую, но она держала голову высоко поднятой и в сопровождении двух мужчин прошла между стен, образованных восторженной толпой.

С их приходом в ассамблее воцарилась настороженная тишина. Несмотря на открытые окна и высокие потолки, в зале было душно. Энни следовала по пятам за принцессой, а за ними возникал поток злобного бормотания.

Голос Великой Мадемуазель перекрыл шум в зале.

– Уважаемые депутаты, советники, господа, – стало тихо. – Я пришла от имени моего отца, который слишкомболен, чтобы выходить из дома. Месье уполномочил меня обратиться к вам самым настойчивым образом. – Взгляд ее холодных голубых глаз переходил с лица на лицо, и те, кто встретил его, отводили глаза. – Мы вынуждены идти на крайние меры. Анархия грозит захлестнуть улицы. Прислушайтесь к шуму горожан, собравшихся внизу. – Она сделала паузу, и зловещий ропот проник в комнату. – Никто в Париже сейчас не находится в безопасности. Мы должны немедленно мобилизовать стражу в каждом квартале города для поддержания порядка.

Старшина слегка поклонился.

– Это уже сделано, ваше высочество. Четыре тысячи солдат находятся в состоянии готовности.

Энни стало легче дышать. Она слушала, как белокурая принцесса красноречиво упрашивает, чтобы две тысячи из этих войск были посланы на выручку Конде к воротам Сен-Клу. Депутаты и уполномоченные тут же согласились, очевидно, стремясь избавиться от принцессы. Когда открылись двери, выпуская гонцов, отправленных, чтобы вызвать подкрепления, ожидающая толпа разразилась одобрительными возгласами.

А Великая Мадемуазель говорила дальше, объясняя, что в защите гвардии нуждается и Пале-Рояль. Совет согласился выделить тотчас же четыреста солдат. И снова сквозь ожидающую толпу отправились гонцы.

Теперь оставалась одна, самая важная просьба.

Великая Мадемуазель сделала паузу и затем заговорила властно, словно оглашая королевский указ:

– Месье принц окружен. Его войска были прижаты к городским стенам и наголову разбиты. У нас нет другого выхода, кроме как открыть ворота и разрешить армии Фронды пройти через город.

Несколько томительных мгновений в зале было тихо. Затем поднялся такой шум, словно все демоны ада вырвались на волю. Вопли депутатов перекрыли крики толпы за окнами.

– Что? Пустить бой на улицы, к самому нашему порогу?

– Вы в своем уме? Тюренн обратит свои ружья против нас!

– Нет! Они разрушат город!

– Никогда! Это безумие!

Ледяная улыбка появилась на губах принцессы.

– Господа, вам не удастся играть со мной в ваши обычные игры! Никакой волынки, никаких отговорок! – Она, повернувшись лицом к членам совета, жестом руки как бы пересчитывала их. – Вы, и вы, и вы все! Если вы отказываете мне, вы не заслуживаете даже того, чтобы называться французами, не то что депутатами! Лучшие люди Франции рискуют всем, чтобы защитить нас от чужеземных интриг Мазарини, и я не стану спокойно смотреть, как им устраивают резню! – Ее бледная кожа побагровела от гнева, блеск бледно-голубых глаз казался еще более угрожающим.

– Даю вам пять минут. Мы будем ждать в карете. – Она злобно оглядела притихшее собрание. – И если вы не принесете мне тот ответ, который я желаю, то я вернусь, но вернусь не одна. Попробуйте отказать мне, и я вернусь вместе с толпой. – Ее голос доносился до самого конца зала. – Народ Парижа любит меня, а я люблю его. Одно мое слово, и они сожгут дотла это здание или утопят вас в Сене! – Она улыбнулась. – Не сомневайтесь, господа, в руках моих верноподданных вам будет гораздо хуже, чем в руках регентши. Подумайте об этом, когда будете выносить решение!

С этими словами она выплыла из зала в сопровождении Энни, Роже и Шавиньи. Толпа приветствовала их восторженными криками.

Роже подмигнул, помогая Энни сесть позади нее в карету.

– Эта история достойна того, чтобы рассказывать ее детям и внукам.

Энни огляделась по сторонам и покачала головой.

– Если мы доживем до этого.

Медленно тянулись секунды. Суровая и бледная, Великая Мадемуазель шепотом спросила:

– Сколько времени, Роже? Пять минут прошло? – Ее глаза не отрывались от толпы.

Роже взглянул на башенные куранты.

– Прошло всего две минуты, ваше высочество. Совет даст согласие. Им некуда деваться.

Она словно в трансе обернулась к нему, ее лицо было пугающе напряженным.

– Я знаю, что говорю. Я брошу толпу на них, если они посмеют отказать. Паж! – Посыльный вскочил на подножку кареты. – Скажи, чтобы поторопились! – Он полетел стрелой.

Принцесса опустила голову и молитвенно сложила руки.

– Боже милостивый, сделай так, чтобы они поторопились. Я почти слышу крики моих умирающих воинов и ощущаю запах льющейся крови.

За минуту до отведенного срока из двери вышел старшина совета. Энни попыталась прочитать ответ на его лице, но увидела только страх. Он остановился, явно не рискуя идти дальше.

Принцесса встала, но и не подумала выйти из кареты. Старшина был вынужден спуститься во враждебную толпу и идти к ним. Глядя с мостовой на экипаж снизу вверх, он стоял перед принцессой как проситель.

Принцесса заговорила первой:

– И каково решение совета, сударь? Согласились ли они открыть ворота города, как я просила?

Старшина заколебался, его глаза беспокойно обегали тысячи лиц, повернутых к нему.

Его неуверенное поведение вызвало волну криков в толпе:

– Утопить его! Бросить в Сену!

Остальные голоса подхватили угрозу, пока она не выросла до злобного рева. Карета задрожала, когда толпа стала напирать сильнее. Испуганный старшина подвинулся ближе к одному из мушкетеров.

У Энни волосы встали дыбом. А что, если толпа убьет его прямо сейчас?

Принцесса подняла обнаженную шпагу.

– Тише, верные мои сограждане! Пусть он говорит. Народ должен услышать ответ. – По ее команде сердитые выкрики смолкли.

Старшина надтреснутым голосом еле выговорил:

– Ворота будут открыты. Войскам монсеньора принца будет обеспечен свободный проход через город.

Энни закрыла лицо руками, бормоча:

– Слава богу. Слава богу.

В поднявшемся реве голосов Великая Мадемуазель прокричала серому от ужаса человечку внизу у кареты:

– Давай поспеши назад, чтобы спрятаться в зале, пока я еще здесь и могу тебя защитить.

Запыхавшийся курьер проложил себе дорогу к карете. И махнул рукой, привлекая внимание Роже. Вполголоса перекинувшись с ним парой слов, Роже нагнулся к уху принцессы и передал ей сообщение.

Она коротко кивнула и встала.

– Мои верноподданные! Освободите дорогу. Надо спешить. Мы едем в Бастилию!

22

Никогда, даже в самых мрачных фантазиях, Энни не могла представить того, что ожидало их во время короткого пути в Бастилию.

Звук орудийной канонады теперь уже не был отдаленным. Случайные ядра то и дело падали вокруг них. Каждые несколько минут железные осколки с визгом проносились над их головами.

Кусочки камней, черепицы, штукатурки дождем падали на них, засыпая дорогу. Густые клубы дыма поднимались из горящих зданий, подожженных огнем орудий. И когда с юга дохнул порыв ветра, едкий запах горелого пороха заглушил все остальные.

Заслышав визгливое завывание прямо над головой, Энни согнулась вдвое, прикрывая голову руками. Докрасна раскаленный осколок ядра ударился в крышу ближайшего дома. Огромный кусок шифера рухнул на дорогу, чуть не попав в их карету.

Энни втихомолку молилась, чтобы не пострадал ее ребенок.

Несмотря на старание стражи, сопровождавшей их, карета все больше замедляла ход и теперь еле ползла. Энни больше не смотрела в небо, следя за каменным крошевом или раскаленными осколками железа. Все ее внимание сосредоточилось на улицах, где толпа испуганных домохозяек и лавочников сменилась беспорядочной вереницей раненых.

С болью в душе она видела, как мимо них проковылял пехотинец, баюкающий здоровой рукой искромсанный обрубок другой, оставляя на булыжниках мостовой ярко-красный кровавый след. Следом за ним двигался офицер гвардии, потупив голову, перевязанную пропитанной кровью рубашкой. Из-под повязки выбился локон иссиня-черных волос, и сердце Энни зашлось в ужасе.

Филипп? У нее вырвался непроизвольный крик. Она вскочила на ноги. Офицер посмотрел на нее и, пошатнувшись, освободил дорогу карете.

Нет, слава богу. Это не Филипп.

Энни опустилась на сиденье. Слезы текли по ее щекам, и она крепко сжала зубами свой кружевной платочек, чтобы не зарыдать в голос. А вокруг несли мертвых и умирающих – на досках, кусках приставных лестниц, на всем, что могло послужить носилками. Ее душа страстно рвалась помочь хоть чем-нибудь, но она знала, что спрыгнуть с кареты совершенно бессмысленно. Она принесет намного больше пользы, находясь рядом с принцессой.

Шаг за шагом карета увозила их все дальше в безумие, все ближе к опасности.

Фескье закрыла лицо руками, ее плечи вздрагивали, но звук рыданий тонул в окружающем шуме. Великая Мадемуазель оставалась бледной и собранной, задумчиво глядя вперед в какие-то неведомые дали.

Горло Энни перехватило, к глазам подступили слезы, застилая все вокруг. Если Филипп погиб, их дитя лишится не только отца, но также и частички души своей матери. Она не отрываясь смотрела, как Жютте поковылял дальше. Боже, пощади моего мужа!

Перед каретой брела лошадь, к ее шее приник всадник. Его руки бессильно висели вдоль боков лошади, отблескивающих алым на ослепительном солнце. Энни не могла понять, то ли это кровь всадника, то ли хрипящего, испуганного животного. Но когда лошадь бросилась в сторону, они с принцессой заметили застывшее удивление в пустых, широко открытых глазах мертвеца, изо рта которого все еще капала кровь.

Роже ударил лошадь в бок, направляя ее вместе с ее страшным грузом подальше от кареты. Только сейчас Великая Мадемуазель дрогнула. Энни показалось, будто множество крохотных трещинок побежали по гладкому мрамору статуи. Потрясение словно взорвало ее маску невозмутимости.

Один из мушкетеров разразился проклятиями, и все вслед за ним увидели совсем близко мрачную процессию. Верхом на лошади сидел герцог де Ларошфуко, поддерживаемый с одной стороны сыном, с другой – адъютантом. Пуля, пройдя навылет, вышибла его глазные яблоки из глазниц. Громко хрипя, чтобы не захлебнуться кровью, заливавшей нос и рот, он проехал мимо.

Это было больше, чем Энни могла вынести. Она уткнулась лицом в плечо принцессы и застонала. Она почувствовала, как Великая Мадемуазель вздрогнула, но ее поза осталась по-королевски величавой. Она резко оттолкнула Энни, храня подобающее принцессе суровое достоинство.

Не доезжая нескольких кварталов до Бастилии, принцесса приказала остановить карету возле двухэтажного дома с часовым, одетым в форму ее полка. К его пике был привязан вымпел цвета знамен Фронды.

Не успела карета остановиться, как Великая Мадемуазель выскочила из нее. Роже и Шавиньи спешились, и остальные тоже поспешно высыпали из кареты и последовали за принцессой. Энни успела заметить маленькую надпись у входа – «Счетная палата».

Роже провел женщин в затемненную гостиную с закрытыми ставнями и вышел. Принцесса села, сложив руки на коленях. Энни бросила вопросительный взгляд на Фронтеньяк, та пожала плечами и покачала головой.

Они недолго оставались в неведении. Солдат в галерее щелкнул каблуками, привлекая внимание, и объявил:

– Его высочество принц Конде.

Человек, ворвавшийся в комнату, резко отличался от высокомерного аристократа, которого Энни видела в покоях принцессы. Его расстегнутый камзол был вымазан кровью, дрожащая рука сжимала рукоять обнаженной шпаги.

Женщины в испуге уставились на него.

Его волосы были встрепанными и потными. Лицо и одежда покрыты пылью. Из изорванной одежды торчали травинки. Ногти на руках были с грязной каймой. Он протянул Энни шпагу рукояткой вперед.

– Вот. Возьмите.

Лезвие отблескивало красным и пахло железом. Конде покачнулся, и Энни увидела, что его доспехи в пятнах крови.

– Месье принц! – Великая Мадемуазель бросилась вперед поддержать его. – Вы ранены?

Он загнанно посмотрел на кузину.

– Перед вами глубоко несчастный человек. Я потерял всех своих друзей. – Его лицо сморщилось. – Простите меня. – Он рухнул в кресло и зарыдал.

Никаких упреков. Никаких вопросов, почему герцог Орлеанский не пришел ему на помощь. Никаких крикливых обвинений Гастона в трусости и предательстве. Лишь слезы разбитого человека.

Принцесса упала перед ним на колени.

– Не плачьте, дорогой кузен. Еще не все потеряно. Я сюда приехала прямиком из дворца де Вилье. Только что отправлен приказ открыть ворота.

Принц вскинул голову.

– Ваш отец?..

Она отвела глаза.

– Нет. Отец болен. Я умоляла его пойти, но он не смог. Вместо него пошла я. Они меня послушались. – Она слабо улыбнулась, видя его изумление. – Вспомните Орлеан. Народ меня любит. Люди стояли за моей спиной, и это дало мне силы, чтобы повлиять на совет.

Он подался вперед и прикрыл глаза.

– Слишком поздно. Стольких уже убили. Что мне теперь делать?

Она сжала его руки.

– Дорогой кузен, соберитесь с духом. Наши люди рассчитывают на вас. Вам следует немедленно идти к ним и начать отступление.

Конде широко раскрыл глаза при слове «отступление», к нему вернулось его высокомерие.

– Отступление? Среди бела дня, на глазах у Мазарини и всех остальных? Нет! Никогда!

Великая Мадемуазель изумленно моргнула, потом встала и отвернулась, чтобы принц не заметил краткой вспышки отвращения, мелькнувшей на ее лице. Когда она повернулась обратно, ее тон был спокойным, но твердым:

– Это единственный выход. Подумайте. Если мы поторопимся, то успеем спасти даже обоз. Наши люди останутся в живых и будут обеспечены запасами, чтобы снова продолжить борьбу. Мы должны отступить, и немедленно. В противном случае, все пропало. Вы знаете, что я говорю правду.

– Нет. – Он откинулся в кресле. – Отступить? Как я смогу пережить такой позор?

Спустя несколько минут, показавшихся часами, принц встал. Его осунувшееся лицо было сдержанным.

– Вы правы, мадемуазель. Я иду.

– Я понимаю ваш порыв, дорогой кузен, и прощаю его. Вы сегодня перенесли столько, сколько ни одному мужчине не под силу. – Принцесса сделала еле заметное ударение на слове «мужчина», ее глаза на долю секунды встретились с глазами Энни. Затем она вновь переключила все свое внимание на принца. – Повозки с провизией отправляйте сюда. Я займусь ими, как только вернусь из Бастилии.

Принц выпрямился.

– В Бастилию? Но они не впустят вас…

– Смотритель крепости – сын советника Брусселя. Он не посмеет мне отказать, особенно после доверия, оказанного мне советом. – Она проводила его к двери. – Бруствер – отличное место, чтобы следить за событиями. Я сразу же пошлю сообщение, как только разберусь в ходе битвы.


Полчаса спустя, разговаривая в Бастилии с молодым Брусселем, Великая Мадемуазель пустила в ход все свое обаяние.

– Мне просто хочется взглянуть на бой, месье. Неужели вы откажете мне в такой малости? Мой милый кузен там, на той стороне реки. Я не могу дышать спокойно, пока не узнаю, что он в безопасности. – Без своих золотых доспехов она казалась воплощением беспокойства и трогательности.

Энни помнила вздорного, самодовольного Брусселя еще с того раза, когда встретилась с ним в Мезон д'Харкурт.

Даже маленькая власть делает маленьких людей невыносимыми, и этот плюгавый парень явно наслаждался ею. Сложив на груди руки и крепко упершись ногами в пол, крохотный Бруссель уставился злобными глазками на Роже, Шавиньи и мушкетеров.

– Может быть, я и мог бы впустить мадемуазель с ее спутницами – только чтобы взглянуть, напомню вам. Но ни в коем случае не солдат. Только одних дам.

Великая Мадемуазель одарила Брусселя теплой улыбкой:

– Как это мило с вашей стороны, месье.

Шесть вооруженных гвардейцев преградили путь Роже и Шавиньи, в то время как принцесса с Энни провели Фескье и Фронтеньяк во внутренний дворик крепости. Попав внутрь, принцесса заторопилась к спиральной лестнице, ведущей к парапету.

Фескье закричала им вслед:

– Я слишком стара, чтобы по такой жаре взбираться по ступенькам. Я подожду внизу.

Когда они забрались наверх, все трое тяжело дышали, но Великая Мадемуазель не остановилась. Она направилась прямо к длинной веренице пушек, выстроившихся вдоль стен с бойницами. Едва поспевая за ней, Энни заткнула уши, чтобы не слышать постоянного гула взрывов снарядов. Пушки Бастилии молчали, их жерла были повернуты к городу. Очевидно, отцы города не желали принимать участия в противостоянии, разыгрывающемся прямо у порога Парижа.

Энни почти догнала принцессу, но тут мушкетная пуля просвистела так близко, что чуть не задела щеку. Она пригнулась.

– Осторожно, ваше высочество! Тут стреляют!

– Ну конечно. Это же война. – Принцесса наблюдала поверх каменного барьера картину боя, идущего прямо под ними.

Энни услышала позади себя срывающийся шепот Фронтеньяк:

– Боже мой, Корбей. Ее высочество просто сошла с ума. – В сдвинутой набекрень шляпке, Фронтеньяк подвинулась ближе к Энни и заскулила: – Мадемуазель сама не понимает, что делает, безрассудно подвергая опасности и себя, и нас. – Тоскливо глядя на Энни, она уцепилась за ее рукав. – Вы умны. Она вас уважает, я не раз это замечала. Приведите ее в чувство. Мы должны вернуться обратно в карету. Иначе кто знает, что с нами станется?

– Я посмотрю, что можно сделать. Но я уверена, что она в полном рассудке. Принцесса пришла сюда с какой-то целью. Все, что она делает, всегда продуманно. – Энни подошла к принцессе и осторожно высунулась, чтобы посмотреть на бой внизу. То, что происходило там, заставило ее позабыть свои страхи. Сквозь клубы дыма и пыли мрачно вспыхивал огонь пушек, бомбардирующих армию Фронды, окопавшуюся перед запертыми городскими воротами. Справа сражались ряды конницы. Вдали, на высотах Гаронны, под знаменем регентства стоял наготове резерв.

Было заметно, что войска Конде более чем вдвое уступают противнику по численности.

Принцесса перевела подзорную трубу в сторону Гаронны.

– Смотрите. Там, возле повозок. Королевский флаг. – Она сунула трубу в руки Энни.

Энни потребовалось несколько секунд, чтобы отрегулировать линзы и найти флаг со знакомым цветом дома Бурбонов, вывешенный около аккуратных палаток верховного командования.

– Да, это его флаг. – Она вернула принцессе подзорную трубу. – Но вряд ли он здесь, на поле боя. Неужели королева-мать решится подвергать его такому риску?

Принцесса иронично усмехнулась и одобрительно кивнула.

– Я тоже сомневаюсь, что регентша станет так рисковать юным королем. Но Мазарини там. Я видела его.

Принцесса расхаживала между двух пушек, прижав руки к груди.

– Клянусь всеми святыми, должны же мы что-то сделать, чтобы остановить эту бойню! Думайте, Корбей!

Энни понимала, что принцесса права.

Но что они могут сделать здесь, в таком отдалении от боя? Разные знания, накопленные за годы дотошных занятий с отцом Жюлем, долго лежали бессмысленной грудой в мозгу Энни, и теперь она нетерпеливо рылась в них в поисках хоть какого-нибудь решения. Но вспышки озарения не происходило. Она никак не могла сосредоточиться. Мысли путались из-за канонады пушек, звуков мушкетных выстрелов и беспрерывных криков фрондеров за стенами. Она закрыла глаза ладонями, тщетно пытаясь отбросить все постороннее, она вновь и вновь искала выход, но с болью в душе была вынуждена сдаться. Она открыла глаза, и ее взгляд упал на длинный ряд безмолвных пушек, поблескивающих на июньском солнце.

– Пушки! – Но в тот же момент, как она произнесла это слово, ей захотелось взять его обратно. О чем она думает? Ведь это значит открыть огонь по войскам регентства. А там Филипп. Филипп, ее муж – человек, который помог ей найти себя, а потом предавший ее. Человек, который дал ей свить свое гнездо и бросил ее. Человек, чьи дьявольские ласки перевернули душу. Человек, которого она ненавидела. Человек, которого она любила.

Великая Мадемуазель подхватила:

– Конечно же! Пушки! – Ее взгляд вслед за Энни обратился к видневшемуся вдали флагу королевской гвардии. Обе женщины, замерев, наблюдали, как шеренги свежих сил Тюренна спускаются вниз, на равнину. Если они доберутся до линии повстанцев, все будет кончено.

Сейчас не время думать только об одной жизни – своей ли, Филиппа ли, даже о жизни их неродившегося ребенка.

– Да. Пушки. Только вы сможете это сделать, ваше высочество. Заставьте развернуть орудия, и пусть откроют огонь. Если они поторопятся, гарнизон сможет вести заградительный огонь и остановить атаку, никого не убивая.

Великая Мадемуазель расцеловала Энни.

– Вы сегодня сослужили мне отличную службу, Корбей. Оставайтесь на месте. А я их заставлю. – Она приподняла юбки и быстрым шагом направилась к канонирам. – Солдаты! Граждане Франции! Судьба Франции сегодня вовсе не внизу, на поле битвы, а в ваших руках!

Двое или трое прислушались.

– В вашей власти избавить Францию от владычества чужестранца, околдовавшего нашу королеву! Послушайте меня! Король нуждается в вас!

Солдаты озадаченно переглядывались.

Принцесса вспрыгнула на парапет и стала расхаживать по нему с такой уверенностью, словно прогуливалась по садовой аллее.

– Разве вы не слышали уличные песенки? Наша королева, дочь нашего заклятого врага, короля Испании, околдована этим дьяволом Мазарини! – Она махнула шпагой в сторону сражающихся повстанцев. – Эти люди, прижатые к городским воротам, – не чужеземцы! Они – верные французы, которые, как и вы, любят своего короля. Неужели вы позволите Мазарини наполнить их кровью Сену?

Ропот отрицания прокатился по рядам.

Принцесса простерла к ним в мольбе руки.

– У вас есть возможность избавить Францию от этой трагедии! Вы можете остановить кровопролитие, и только вы! Судьба Франции в ваших руках, но надо действовать быстро и мужественно.

Ближний к ней солдат закричал:

– В наших? Но мы ведь не бунтовщики!

Ее ответ был неистов:

– Фрондеры не восстают против короля или его матери. Они рискуют жизнью, чтобы остановить Мазарини, зная, что он не успокоится, пока вся Франция не будет у него под каблуком! – Она взметнула руку вверх. – Он обратил французов против французов.

На этот раз ответом было не вялое бормотание. Вслед за ней мужчины взметнули вверх кулаки.

– Она права! Он – чужак, и это он заставил нас сражаться против своих! Каждый знает, что он управляет королевой! А может, он шпион Ватикана?! Рим всегда сует свой нос в наши дела!

Великая Мадемуазель встряхнула золотистыми кудрями, короной сияющими вокруг пылающего лица.

– Тогда действуйте, и действуйте немедленно! Спасите Францию!

– Что мы можем сделать?

Вышагивая по парапету, словно золотая львица, она призвала:

– Поверните пушки. Нацельте их на войска Тюренна! Отцы города уже разрешили открыть ворота и дать возможность фрондерам отступить.

Солдаты, ошеломленные, взглянули на своего командира. Он взорвался:

– Вести огонь по войскам регентства, по нашей же кавалерии? Я что, похож на сумасшедшего? Только идиот сможет сделать нечто подобное!

Она, пройдя по парапету, встала прямо над ним.

– Никто не просит стрелять по ним. Просто перекройте им путь, чтобы они не смогли помешать отступлению! Если вы поторопитесь, никто не пострадает.

Он взглянул на своих людей, потом на принцессу.

– Но…

– Нерешительность будет стоить Франции крови ее лучших людей! Поверните пушки! Сейчас, пока еще не поздно! Франция погибнет у ваших ног из-за вашего бездействия! Это – минута вашего величия! Не будьте трусами!

После секундной тишины один из канониров закричал:

– Она права! Разворачивайте пушки! – Его команда начала сдвигать жерло пушки.

Великая Мадемуазель размахивала клинком.

– Вот это – настоящие патриоты Франции. Удачи вам, солдаты! У кого еще хватит мужества?

Один за другим орудийные расчеты поворачивали стволы пушек и заряжали их.

Принцесса поманила пальцем мальчишку лет четырнадцати.

– Эй, мальчик! Подойди сюда!

Мальчик с трепетом приблизился.

– Ступай к моей карете, которая стоит возле крепости. Скажи моим людям, чтобы они немедленно отправили донесение монсеньору принцу о том, что мы делаем. Поспеши!

– Да, ваше высочество. – В мгновение ока он помчался вниз.

Принцесса вновь повернулась к солдатам. С фитилями наготове, они направили стволы пушек на поляну, расположенную на пути продвижения Тюренна. Ее голос, пронзительный, как крик мифической гарпии, перекрыл шум боя:

– А теперь – огонь! Во имя Франции и нашего короля!

Первые орудия пробудились к жизни, стены под ногами задрожали. Следующий залп, казалось, разрушит бруствер. Зажав уши, со звоном в голове, Энни отшатнулась, а Великая Мадемуазель по-прежнему стояла твердо со шпагой, простертой в направлении продвигающейся вперед кавалерии, как героическая фигура на носу корабля.

Огромные клубы пыли медленно выросли из голой земли перед войсками. Время замедлило ход. Кавалерия пока еще двигалась вперед.

Из-за звона в ушах с трудом разбирая слова, Энни услышала крик Великой Мадемуазель:

– Еще раз! Быстрее!

На этот раз разрывы легли ближе, перед шеренгами Тюренна, и Энни в ужасе наблюдала, как падают люди в передних рядах. Атака захлебнулась.

Сердце Энни сжалось. Кровь была пролита. Боже, только не кровь Филиппа, взмолилась она и тут же напомнила себе, что любой из павших – чей-то муж или сын.

В ту же секунду град стрел и пуль из мушкетов обрушился на стены крепости. Энни было видно, как войска регентства около Бастилии развернулись, чтобы остановить пушечный огонь.

Энни скорее прочитала по губам, нежели услышала слова Великой Мадемуазель:

– Продвижение остановлено. Теперь заставим их бежать! Стреляйте опять, солдаты! Во имя Франции, огонь! – Она и не подумала слезть с бруствера, не обращая внимания на пули и стрелы, свистящие вокруг нее.

Вздрагивая от каждого выстрела пушек, Энни уцепилась за край юбки принцессы.

– Спускайтесь, ваше высочество! Вы сделали то, что хотели!

Великая Мадемуазель вырвалась.

– Нет! Еще не все! Я знаю, что это еще не конец. – Она шагнула ближе к краю, гримаса безумия исказила черты ее лица. – Мне нет нужды прятаться! Господь не допустит, чтобы в меня попали! Взгляните туда… – Она указала рукой на захлебывающееся наступление Тюренна и потоки армии Конде, движущиеся через открытые наконец ворота. – Я всю жизнь ждала этой минуты. Орлеан был всего лишь репетицией. До сегодняшнего дня моя жизнь была тенью, жалким подобием. Вот это – настоящая жизнь! – В тусклых глазах принцессы сквозь торжество светилось безумие. – Тысячи встречают свою смерть раньше нас. Боже мой, в этом и есть власть! Неужели ты этого не чувствуешь?

Фронтеньяк была права. Принцесса абсолютно сошла с ума. После тщетных попыток стащить ее вниз Энни поняла, что есть только один способ остановить ее.

Закрыв глаза и пробормотав про себя молитву, она вскарабкалась на каменный выступ и приблизилась к принцессе.

– Умоляю вас, ваше высочество, покинуть это опасное место. – Не смея взглянуть вниз, она умоляла: – Прошу вас, позвольте мне увести вас. Не гневите господа, ваше высочество. – Энни оглянулась как раз вовремя, чтобы заметить летящую прямо в них стрелу. Ни секунды не думая, она выбросила правую руку вперед, а левой оттолкнула принцессу.

Первое, что она ощутила вслед за этим – сильный удар в грудь, отшвырнувший ее назад, прямо на Великую Мадемуазель, которая вопила:

– Что вы делаете? Слезьте с меня! Как вы смеете!..

Как сквозь пелену, Энни увидела, что гнев принцессы сменился выражением ужаса.

– О боже мой, Корбей!

Энни не могла шевельнуть правой рукой. Она опустила глаза и посмотрела на корсаж своего платья. Стрела пришпилила ее руку, ладонью вверх, к груди. Наконечник застрял и причинял боль при каждом вздохе. Кровь расплывалась на груди ярко-красным пятном и капала на роскошное платье Великой Мадемуазель.

Пораженная до глубины души, принцесса вымолвила:

– Корбей, вы спасли мне жизнь.

Потом она закричала:

– Помогите! Скорее носилки! – Ее руки ласково баюкали Энни. – Не умирайте, Корбей! Я никогда не желала вашей смерти. О боже, вы же истекаете кровью!

Энни смотрела, как с каждым ударом сердца что-то темно-красное выплескивается из раны. Ей стало очень холодно. Перед глазами поплыли черные круги. Все звуки казались невероятно далекими, даже ее собственный голос, произносящий:

– Боюсь, мадам, кровь течет прямо из моего сердца.

23

Филипп плыл в темноте, его забытье покоила колыбельная, которую кто-то напевал вдалеке.

Или это не колыбельная? Нет. Это звон. Выразительный, наполняющий мрак сотнями крохотных серебряных колокольчиков.

Все исчезло. Так лучше всего. Никакой боли.

Сияющий образ: Анна-Мария – ее страстные темные глаза, густые распущенные волосы, распростертые, цвета слоновой кости, руки, светящиеся во тьме. Это она пела ему, ее голос звал его сквозь забвение.

Видение исчезло, послышался грубый мужской голос:

– Ваша милость, вставайте! У меня приказ от командующего.

Филипп узнал свой собственный голос:

– Что?

– Проснитесь, сир! Вы должны встать.

Филипп открыл глаза, и в плывущем тумане перед ним возникла неясная картина: перепачканный в грязи паж, которому, должно быть, не больше пятнадцати лет. Он встряхнул головой, надеясь прояснить ее, но его пронзила вспышка боли. Он почувствовал себя так, словно его, вместо «языка», подвесили вверх ногами к большому колоколу собора Парижской Богоматери.

– Матерь божья! Моя голова! Где я? – Он уцепился за плащ пажа, чтобы подняться и сесть. От этой попытки в висках отчаянно застучало.

Филипп едва различал голос юноши из-за звона в ушах.

– Я всюду искал вас, ваша милость. Адъютант королевской гвардии направил меня в лагерь Третьей кавалерии, а там мне сказали посмотреть здесь.

Моргнув несколько раз, Филипп более-менее четко разглядел лицо пажа. Медленно спустив ноги с парусиновой койки, осмотрелся. Он понял, что находится в полевом госпитале. Снова закрыл глаза и обхватил голову руками. Если не шевелиться, пульсирующая боль в голове отступает.

Паж потянул его за рукав.

– Прошу вас, ваша милость. Придите в себя. У меня неотложное известие и приказы от командующего. – Его слова звучали как мольба.

На этот раз, открыв глаза, Филипп увидел все. Вокруг него лежали мертвые и умирающие. Он, наверное, пробыл без сознания не один час.

– Какой сегодня день, все тот же? Как я сюда попал? Что случилось?

Паж отвечал:

– Командир кавалерии сказал, что вас выбросило из седла, когда бомба попала в бочонок с порохом. Я уже почти час пытаюсь привести вас в чувство.

– А битва? Только говори громче. Я еле-еле слышу тебя из-за этого проклятого звона в голове. – Филипп не замечал, что кричит.

– Битва закончилась, сир.

Филипп спросил спокойнее:

– И кто победил?

С горящими глазами юноша склонился ближе.

– Явной победы не было, ваша милость, однако кровопролитие было предотвращено. Когда войска регентства попытались отрезать путь к отступлению войскам принца у ворот Святого Антония, Великая Мадемуазель остановила их последний натиск обстрелом из пушек.

– Что? – Наверное, слух повредило сильнее, чем он думал. Во всяком случае, последние слова он явно неправильно расслышал. – Огня из пушек? А где, черт возьми, она раздобыла пушки?

По лицу посланца скользнуло выражение испуга.

– Ваша милость, пожалуйста, говорите потише.

Филипп прищурился. Он впервые обратил внимание, что на облачении пажа нет ни щита с гербом, ни цветов какого-либо полка. Тут что-то не так.

– Прошу прощения. Продолжай.

Паж нагнулся еще ниже и заговорил тихо, но отчетливо. В его словах прорывались нотки восторженного восхищения:

– Ее высочество взобралась по лестнице к бойницам Бастилии и приказала канонирам обратить оружие против королевских войск. Заградительный огонь дал фрондерам время, чтобы невредимыми отступить через город.

Филипп прикрыл один глаз от боли, возникшей вместе с кривой ухмылкой.

– Она обратила королевские пушки против их же собственных войск? – Он достаточно хорошо знал принцессу, чтобы поверить в это. Вероятно, она была единственным человеком на свете, кто смог добиться выполнения такого невероятного замысла. Он пристально посмотрел в серьезное лицо юноши. – Так кто тебя послал?

Паж откашлялся и громко доложил:

– Я принес распоряжение от командира Жютте. – С этими словами он выхватил из сумки запечатанное послание.

Филипп развернул тонкую бумагу цвета слоновой кости. Никаких печатей на сургуче, незнакомый почерк и подпись, мало похожая на подпись Жютте – явная и весьма неуклюжая подделка. Он отшвырнул бумагу.

– Что это за вздор?

Посыльный неловко заерзал и стал озираться по сторонам. Затем он расстегнул застежку на камзоле и извлек золотое кольцо с печаткой. Последний раз Филипп видел его на правой руке у Великой Мадемуазель. Она никогда не расставалась с ним.

Что на сей раз затеяла принцесса? Филипп взял письмо обратно и прочитал. Его настойчиво просили срочно приехать в город. Уж не считает ли она его идиотом? Он еще слишком хорошо помнил, что произошло в последний раз, когда она посылала за ним. И только дурак – или предатель, – следуя фальшивым распоряжениям, отправится в стан врага. Филипп не был ни тем, ни другим.

Он притянул юношу к себе и прорычал ему в ухо:

– Кто бы тебя ни послал, передай, что я не настолько глуп, чтобы попасться на удочку. Я не хочу, чтобы меня обвинили в измене, и не пойду с тобой.

Юноша нервно облизал губы, но продолжал упорствовать:

– Сир, это касается вашей жены…

Анны-Марии? Но ведь она в безопасности в Тюильри вместе с Великой…

Сердце Филиппа подскочило.

– Что с моей женой?

Юноша не смог взглянуть ему в глаза.

– Она вместе с Великой Мадемуазель была возле бойниц в Бастилии. Ваша жена, сир, очень серьезно ранена.

Воспоминание об образе Анны-Марии в темноте забытья с новой силой всплыло в сознании Филиппа. Теперь скорее зловеще, нежели мучительно. Была ли эта греза предвестником смерти, последним «прости» от души, связанной с ним таинством брака? Неужели он потерял ее?

Только теперь Филипп осознал, как много в нем умрет вместе с ней. Он сжал руку посыльного.

– Насколько серьезно она ранена?

– Очень серьезно, сир. Ее милость перенесли в дом на улице Риволи. Я провожу вас туда. – Он сложил «приказ» и вновь протянул его Филиппу. – Ее высочество велела мне говорить, что ваш командир Жютте ранен и вызывает вас к себе. – Он сунул послание в руку Филиппа. – Я собственными глазами видел Жютте, который, спотыкаясь, брел по городу. В этом я могу поклясться. – Он встал. – Лишь он сам смог бы доказать, что это послание – не от него.

Анна-Мария при смерти! Головная боль отозвалась тупым эхом в груди. Ему никогда не приходило в голову, что что-то может случиться с ней. Это ведь он был солдатом, одним из тех, кто постоянно живет под угрозой смерти, а не она.

Он должен поехать. Врожденная осторожность и годы привычки к армейской дисциплине удерживали его. Внутренняя борьба между чувством долга и порывом броситься к ней грозила окончательно расколоть его и без того ноющую голову. Оторванный от своего полка, он все равно несколько дней прождет здесь своего нового назначения.

Сражение закончилось, в ближайшие часы, а скорее всего и дни, никто не станет его искать. Он потрогал листок бумаги, взвешивая, каковы будут последствия, если выдать эту фальшивку за чистую монету. Пусть даже впоследствии подлинность приказа окажется под вопросом, он всегда сможет все свалить на неразбериху.

Ничто не удерживает его здесь. От него никакого прока, он свободен от всех приказов. А Анна-Мария, может быть, умирает.

Он с трудом встал на ноги. Его еще пошатывало, резко закружилась голова. Но через несколько нетвердых шагов походка стала увереннее.

Выйдя из палатки, он протянул часовому, стоящему снаружи, фальшивую бумагу с распоряжением.

– Охранник! Отнеси этот приказ в штаб и сообщи, куда я отправился. Меня вызывает на подмогу Жютте.

– Слушаюсь, сир. Но вы уверены, что можете передвигаться?

Филипп прищурился в ослепительных лучах солнца.

– Я достаточно здоров, чтобы рискнуть.

Гвардеец указал на ряд лошадей, привязанных неподалеку.

– Ваш конь где-то там.

– Балтус! – Филипп испытал при виде своего верного скакуна облегчение.

Он вскочил в седло. От нового приступа боли, казалось, волосы на голове встали дыбом. Впрочем, на этот раз мучительная вспышка оказалась короче, чем прежняя. Он был признателен судьбе даже за это маленькое улучшение. Сейчас, как никогда, ему нужно быть со свежей головой. Филипп спросил у пажа:

– А у тебя-то есть лошадь?

– Нет, сир.

– Тогда садись сзади меня и показывай дорогу.

Пушки молчали, и только похоронная команда медленно двигалась в этом хаосе разрушения, собирая мертвых и умирающих. Золотые пылинки плясали в лучах солнца над полем, пропитанным зловонием от крови, серы и испражнений. И всюду кишели мухи.

Филипп почувствовал, как паж дрожит, когда они проезжали мимо трупа без головы и ног, и подбодрил его:

– Закрой глаза, сынок, и старайся дышать через рот. – Он и сам попытался отвести взгляд в сторону. Сколько бы раз ни приходилось ему наблюдать последствия сражений, он так и не сумел настолько ожесточиться, чтобы спокойно видеть эти ужасы.

К тому времени, как они пробрались сквозь эти дебри и оказались у стен Парижа, звон в ушах Филиппа заметно ослабел. Теперь его сознание стало яснее, острая головная боль перешла в тупое гудение в висках. Прошло меньше получаса с тех пор, как его разбудили в палатке госпиталя, а он уже беспрепятственно миновал городские ворота и направил Балтуса на Риволи.

То, что поджидало их внутри городских стен, было еще более ужасным, чем то, что они видели по дороге к городу. Знакомая когда-то часть веселого Парижа превратилась в обитель скорби. Вереницы раненых солдат и горожан, еле передвигая ноги, тащились по захламленным улицам. Кого-то несли на носилках, кого-то – на поломанных, обугленных досках или на руках. Повсюду на мостовой, прямо там, где упали, лежали недвижные изуродованные тела. Воздух был наполнен густым дымом и воплями горожан, пытающихся спасти немудреные пожитки из горящих домов и лавок.

Когда копыта Балтуса разъехались, попав в кровь солдата, простертого у сточной канавы, молодые, крепкие руки юноши так сильно сжали Филиппа, что он едва смог выдохнуть:

– Полегче, парень! Если ты сломаешь мне ребра, прежде чем мы туда доберемся, от меня не будет никакого проку.

– Простите, сир. Я просто испугался – я не хотел свалиться и испачкаться в крови.

– Никто не хочет пачкаться в крови, мальчик. – Услышав свои слова, Филипп вдруг понял, что именно это заставили его сделать регентша и ее честолюбивый любовник – испачкаться в крови.

Там, где прежде стояли чистые, красивые здания, теперь были сплошные развалины, не было ни одного дома, не тронутого, хотя бы частично, разрушением. Филипп потуже натянул поводья Балтуса, чтобы не задеть распростертые на раскаленной мостовой тела. Они миновали нишу, где, прислонившись к дверному косяку, сидела перепачканная в саже молодая женщина в цветастом шелке. Укрывшись от слепящего солнца, она невидящими глазами смотрела на недвижное тельце своего мертвого ребенка.

Горло Филиппа сжалось.

Дети. Теперь они уже убивают и детей. Когда же закончится это безумие?

Наконец паж показал пальцем налево:

– Это здесь, ваша милость, прямо на соседней улице.

Очевидно, в счетной палате расположился командный пункт отступившей Фронды. Обоз армии Конде загромождал весь квартал, и повсюду находились раненые солдаты в мундирах Фронды.

Вынужденный спешиться, Филипп вел своего коня через хаотическое скопище людей и подвод. Не обращая внимания на возбужденные и гневные выражения на лицах из-за его гвардейского мундира, он решительно пробирался среди вражеских войск. Наконец он остановился возле крыльца, охраняемого часовыми с вымпелами Фронды на пиках.

Один из них взглянул на форму Филиппа и преградил ему путь своей пикой. Паж шагнул вперед.

– Все в порядке, господа. За ним посылали. – Он вытащил из своего камзола кольцо с печаткой и протянул его часовым. – Это должно обеспечить нам свободный проход.

Один из охранников взял кольцо.

– Все в порядке. Входите.

Стены тесной прихожей сотрясались от беспорядочных приказов и криков раненых. Каждый кусочек пола был занят людьми. Все были перепачканы в крови и грязи.

Он пытался расспросить об Анне-Марии или о принцессе. Мрачные отрицательные ответы либо полнейшее безразличие. Казалось, в рядах Фронды полностью развалилась дисциплина. Ответственных просто не было. И как же, черт побери, он сможет отыскать свою жену в этом сумасшедшем доме? Точно такими же бесплодными оказались попытки пажа найти принцессу.

Невообразимый шум привлек все взгляды к закрытым дверям, за которыми, должно быть, находилась гостиная. Филипп узнал голос Конде, орущего во всю силу своих легких, и ответные гневные вопли монсеньора Гастона. О чем они? Филипп отдал бы месячное жалованье, чтобы подслушать их. Но голоса принцессы не было слышно, значит, ее здесь нет, и надо продолжать поиски. Лишь бы найти кого-нибудь, кто видел Великую Мадемуазель или Анну-Марию.

Неожиданно он услышал знакомый голос.

Он рванулся через комнату.

– Босарж! Где Великая Мадемуазель? Вы ее видели?

Седовласый капитан посмотрел на него ввалившимися глазами.

– А с чего это я буду перед вами отчитываться? Или вы наконец-то решили поменять свои взгляды? Если так, сейчас неудачное время. Я считал, вы умнее. Или вам хочется прокатиться на телеге палача?

Филипп дрался на дуэли и из-за меньших оскорблений, но сейчас он не мог себе позволить задерживаться.

– Мадемуазель послала за мной. Моя жена вместе с ее высочеством была в Бастилии, и там ее ранили. Вы не видели их?

Выражение сочувствия сменило озлобленность старого служаки.

– Так она – ваша жена? Простите, друг. Я сказал, не подумав. – Он показал на второй этаж. – Ее недавно принесли, всю в крови. Она наверху. – Босарж, собравшись с силами, встал на ноги и окликнул гвардейца, охранявшего вход на лестницу: – Пропусти капитана Корбея. Я за него ручаюсь.

Филипп прошел мимо часового и замер на месте, увидев следы крови, засохшей на дубовых ступенях, ведущих наверх. Как много крови! Крови Анны-Марии.

Он поднимался по ступенькам быстро, как только мог.

Самые худшие опасения не смогли подготовить Филиппа к тому ужасному зрелищу, которое ожидало его в спальне. Алый след тянулся через порог к высокой кровати красного дерева, рядом с которой расхаживала принцесса.

Великая Мадемуазель обернулась и бросилась к нему.

– Филипп! Слава богу, вы живы!

Филипп, едва заметив ее, прошел мимо к кровати, где лежала его жена. Бледная, как полотно, Анна-Мария застыла в неестественной позе, рука, вывернутая ладонью наружу, была приколота к груди стрелой из арбалета. Желтый корсаж ее шелкового платья отвердел от пропитавшей его крови. Внутри его все перевернулось.

– Великий боже! Она жива?

Вглядевшись, он увидел, что с каждым ударом сердца на ее ладонь вытекает тонкая струйка крови, и с каждым судорожным вздохом древко оперенной стрелы слегка колышется.

Принцесса упала в кресло возле кровати.

– Пока она жива, но я не знаю, надолго ли. Что мы можемсделать? Мы должны ей помочь, но здесь нет врачей. – В ее голосе, как и в бледно-голубых глазах, было заметно неподдельное волнение. – Она спасла мне жизнь, Филипп. Мы обязаны помочь ей.

У него вырвался мучительный стон. Анна-Мария рисковала своей жизнью, чтобы спасти принцессу – ту самую женщину, которая видела в ней соперницу, ту женщину, которая публично унижала ее, насмехалась над ней, и вот теперь каждый слабый вздох может стать последним. Нет, она не может умереть. Он должен попытаться спасти ее.

Филипп обратился к Фронтеньяк, съежившейся у двери.

– Спуститесь на кухню. Найдите что-нибудь металлическое, длинное, толщиной с мой палец – кочергу или заточенный прут. Положите его на угли, раздуйте огонь и раскалите металлический кончик докрасна. Принесите мне прут и угли. И еще – надо найти в доме хоть немного виски.

Фронтеньяк повиновалась лишь после того, как принцесса в знак согласия кивнула.

Филипп повернулся к принцессе.

– Где тот паж, который привел меня сюда? Отправьте его в мой дом, пусть приведет Сюзанну. Она должна взять мой ящик с медикаментами. В нем хватает лекарств, способных унять кровотечение и предотвратить загноение.

Он подошел к окну и глянул вниз.

– Ему нужна вооруженная охрана. На улицах сейчас – настоящий сумасшедший дом.

Он вернулся к кровати и, притронувшись к руке Анны-Марии, невольно отдернул руку, ощутив ледяной холод ее пальцев. Ее ногти от потери крови стали почти синими.

– Если нам удастся до его возвращения сохранить в ней жизнь, я, может быть, смогу спасти ее.

Принцесса шагнула к двери.

– Паж!

Когда он появился, она быстро дала ему указания и вернулась.

– Лекарства принесут через полчаса.

Филипп отошел к окну убедиться, что юноша уже в пути, но сразу вернулся, услышав, что дыхание Анны-Марии стало более судорожным.

Принцесса низко склонилась к ней:

– Не умирайте, Корбей. Вы слышите? Не сдавайтесь! – Страстность ее голоса поразила Филиппа. Что произошло между ними, что победило обычную сдержанность принцессы?

В дверь осторожно постучали, и в комнату вошла Фронтеньяк, неся перед собой на вытянутых руках железный поднос с пылающими углями и раскаленным острым прутом.

– Хорошо. Поставьте поднос на камин. – Он подошел к камину. Принцесса двинулась следом. Филипп раздул угли, помешал их кочергой и, вернувшись к кровати, безо всяких церемоний обратился к Великой Мадемуазель:

– Отошлите Фронтеньяк вниз, чтобы она дожидалась ящика с медикаментами, и закройте дверь.

В обычных обстоятельствах за такую наглость в обращении с принцессой не сносить бы ему головы. Но сейчас она покорно передала распоряжения Филиппа фрейлине и заняла место возле него.

– Чем я могу помочь?

– Мне действительно нужна ваша помощь, но я боюсь, что вы можете упасть в обморок. Если стрела задела артерию, то, стоит мне вытащить наконечник, хлынет кровь. Я не могу терять ни секунды, обрабатывая рану.

Она с вызовом ответила:

– Мне доводилось видеть кровопролитие не меньше вашего, сир, и еще ни разу я не падала в обморок. – Она указала на грудь Анны-Марии. – Эта стрела предназначалась мне. Ваша жена встала на ее пути, чтобы закрыть меня. Я сделаю все, что необходимо, чтобы помочь вам спасти ее. Вы можете положиться на меня.

Он кивнул:

– Хорошо. Оторвите от простыни несколько полос для перевязки, а потом держите ее покрепче.

Филипп нагнулся пониже, чтобы внимательно осмотреть изуродованную руку Анны-Марии. Он совершенно не был уверен, что его попытки не ухудшат положения, однако нельзя было терять времени. Он видел, что с каждым ударом сердца жизнь вытекает из нее.

Великая Мадемуазель быстро порвала на полосы две наволочки и сложила их на постель.

– Готово. – Она обогнула кровать и вытащила подушки из-под головы Анны-Марии. Нагнувшись вперед, она прижала плечи потерявшей сознание женщины и ухватилась за безжизненную неповрежденную руку.

Филипп вытащил раскаленную кочергу из углей.

– Начнем?

Она кивнула.

Сначала надо было избавиться от древка стрелы. Филипп поднес к нему красно-оранжевый кончик кочерги, и оно, потрескивая, сгорело, выпустив клубы ядовитого дыма.

– Рука пробита насквозь. Первым делом я освобожу ее от острия и прижгу рану. Держите ее крепко. Она может дернуться, когда я притронусь к телу кочергой.

Он подсунул пальцы под приколотую руку и резко дернул вверх. Кровь была скользкой и липкой, но рука легко высвободилась. Из дыры в ладони кровь алой струей хлынула ему на рубашку. Крепясь, Филипп ткнул раскаленный дымящийся прут глубоко, прямо в рану.

Неожиданно ее пальцы крепко обхватили кочергу. Глаза Анны-Марии мгновенно открылись, огромные и глубокие, само олицетворение страдания, губы разлепились, выпуская сдавленный хрип. Потом глаза закатились, и она обмякла. Запах опаленной плоти тошнотворно-сладкой волной распространился вокруг кровати, вызывая в его памяти знакомый запах сражений.

Принцесса сотрясалась в рыданиях, но не оставила свой пост.

Увидев, что кровь уже не течет из почерневшего места, он осторожно пощупал руку возле раны. Стрела задела кость и, очевидно, порвала артерию.

– Кровь здесь не течет. Но вы не накрывайте пока руку, чтобы я мог взглянуть на нее после того, как разберусь со стрелой.

Он подтянул к себе поднос с углями. Кочерга зашипела, когда он сунул ее в самую гущу пылающих углей.

Филипп сел в кресле, ожидая, пока кончик прута вновь раскалится докрасна. Несмотря на все сложности, которые Анна-Мария внесла в его жизнь, он с ужасом думал – неужели ему придется жить без нее? Вдруг его попытки помочь ей лишь ускорят ее смерть?

Поворачивая прут в углях, он откровенно сказал:

– Сейчас самое страшное. Я не могу точно сказать, застрял ли наконечник в ребрах или прошел глубже. Если наконечник стрелы проник в сердце, она умрет в ту же секунду, как я его вытащу. – Филипп отпустил прут и наклонился вперед. – Может быть, нам лучше подождать и не трогать ее. Я постараюсь найти врача.

Великая Мадемуазель подошла к Филиппу и почти спокойно заговорила:

– Мы оба знаем, что она не доживет до врача. – Ее голос стал почти нежен. – Не мучайте себя, Филипп. – Тут она вновь перешла на повелительный тон: – Вы должны вынуть стрелу. Это единственный шанс. Если у нее задето сердце, она в любом случае умрет. Но, во всяком случае, надо попытаться. Приступайте!

Он вытащил дымящийся инструмент из углей и, подойдя к кровати, протянул его принцессе.

– Возьмите это. Мне понадобятся обе руки, чтобы вытащить стрелу. Молите бога, чтобы наконечник не отломился.

Он стиснул древко стрелы и осторожно слегка его потянул. Из отверстия, в котором торчала стрела, выплеснулась кровь.

– Она слишком глубоко застряла, чтобы свободно выйти. Я попробую ее покрутить. – Он с усилием попытался повернуть стрелу, но та и не пошевельнулась. Другое, более мощное усилие слегка покачнуло стрелу. Теперь в ответ на его осторожный нажим стрела пошла чуть легче.

– Надо поворачивать и тащить одновременно. Держите кочергу наготове и правой рукой упритесь в ее плечо. Я дерну на счет «три». – Пальцы обеих рук сомкнулись вокруг коротенького древка, он начал считать вслух: – Один… два… три!

Все туловище Анны-Марии поднялось, когда он изо всех сил дернул вверх упрямую стрелу, повернув ее при этом. Ее спина оторвалась от кровати, прежде чем стрела уступила-таки их усилиям. Затем Анна-Мария обессиленно рухнула на кровать, а он бросил окровавленную стрелу рядом с ней и потянулся за раскаленным прутом. Тупой красный кончик зашипел, когда он опускал его в рану, но, уйдя вглубь, почти тут же остановился.

На этот раз Филипп не почувствовал отвратительного запаха.

– Стрела прошла неглубоко.

Слава богу, она жива, он не погубил ее!

Филипп осторожно приложил ухо к груди Энни и услышал частое, слабое биение ее сердца.

– Она будет жить.

Филипп упал в кресло возле кровати. Губы его бессвязно шевелились в благодарственной молитве.

Осторожно, чтобы не побеспокоить Анну-Марию, Великая Мадемуазель поднялась с подушек и подошла к окну. Она посмотрела на бурлящий внизу хаос и вздохнула:

– Все еще не кончилось. После того, что произошло сегодня, ни один из моих приближенных не может чувствовать себя в безопасности. Вам надо ее спрятать, увезти в надежное место – до тех пор, пока я не узнаю, как Мазарини намерен отомстить.

Внезапный стук в дверь заставил их обоих подпрыгнуть от неожиданности.

– Кто там?

– Фронтеньяк, ваше высочество. Я принесла ящик с лекарствами. Вместе со мной пришли и слуги.

Прежде чем Филипп успел ответить, в комнату ворвался Жак, сжимая в руках гремящую коробку с медикаментами. Увидев распростертое тело на кровати, он остановился как вкопанный.

– Ох, господи! Она уме…

Вошедшая следом Мари залилась слезами при виде своей госпожи, но Сюзанна была совсем из другого теста. Домоправительница оттолкнула Мари за руку.

– Тсс, девчонка! Ты только мешаешь. – Сюзанна мимоходом удостоила принцессу и Филиппа реверансом и направилась к кровати. – Ваше высочество. Ваша милость. – Как обычно, деловитая, она тут же загородила собой раненую, словно львица-мать, оберегающая своего детеныша. Когда она приподняла повязку и увидела обугленную глубокую рану в груди своей госпожи, ее глаза наполнились слезами. Филипп молча смотрел на неподвижное тело на кровати.

Принцесса шагнула прямо к нему.

– Филипп, вы не можете здесь оставаться, равно как и она. Нельзя терять времени.

Он в оцепенении кивнул.

Принцесса повернулась:

– Фронтеньяк, спуститесь и передайте монсеньору принцу, что я иду к нему тотчас же. Я должна помочь разобраться с обозом и ранеными. Дайте мне знать, что решите делать дальше.

Но не успела она дойти до лестницы, как вбежал запыхавшийся курьер и упал на колени к ее ногам. Он протянул ей записку.

– Ваше высочество, срочное донесение из вражеского лагеря.

Принцесса взглянула на бумагу и сделала знак Жаку и Мари.

– Спуститесь вниз и готовьтесь. Не забудьте закрыть за собой дверь.

Жак заколебался, но Филипп кивнул, и он покорно увел Мари вниз.

Как быстро принцесса получает донесения от своих шпионов в лагере Мазарини. Он откинулся в кресле и прикрыл глаза, чтобы не выдать своего любопытства. Он различил слабый звук срываемой сургучной печати и шелест разворачиваемой бумаги. Что-то необычное в тишине, последовавшей за этим, заставило его открыть глаза.

Сидя в профиль, Великая Мадемуазель, явно близкая к истерике, смотрела на письмо невидящими глазами и бормотала одно и то же:

– Нет. Нет. Нет.

Лицо, которое увидел Филипп, выражало боль и озадаченность, как у записного дуэлянта, проколотого шпагой зеленого новичка.

Филипп встал.

– Что еще случилось?

Он услышал не ответ, а вырвавшиеся у принцессы мысли вслух:

– Я никогда не думала… не до того было, просто делала, что была должна. Никто не собирался вредить Людовику. Уверена, его величество поймет это. – Она в муке прикрыла глаза. – Но как он сможет понять? Он ведь еще ребенок. А эта испанская ведьма, его мать, все перевернет с ног на голову и восстановит его против меня. – Побледнев, она перечитала послание еще раз.

Филипп сделал шаг к ней, но она подняла руку, словно отражая атаку.

– Нет! – Смяв бумагу в кулаке, она перегнулась вперед, словно кукла, у которой сломали спину, бормоча: – Надо как-то убедить его… я просто хотела спасти свои войска… я… – Скупая слеза оставила полоску на ее нарумяненных щеках.

Она выпрямилась.

– Не иначе, сам бог на стороне кардинала. – Ее голос стал сухим и сдержанным. – С тех самых пор, как родился Людовик, я посвятила себя одной-единственной цели – занять мое законное место подле него, стать королевой. Все, что я ни делала, сводилось к этому, даже мое участие в Фронде.

Великая Мадемуазель расправила письмо и прочитала его снова, словно слова в нем могли измениться. Потом она посмотрела куда-то вдаль мимо Филиппа.

– Когда я увидела, что люди Тюренна атакуют, отрезая нашим войскам путь к отступлению, я поняла, что должна что-то сделать, чтобы остановить их. Я просто не могла стоять и смотреть, как погибают тысячи моих солдат. Поначалу Мазарини ошибочно принял огонь наших пушек за выстрелы собственных. – Выражение горького удовлетворения сменило мрачность ее лица. – Но, когда он разобрался в том, что произошло, и через подзорную трубу разглядел меня, он закричал: «Огнем из пушек она убила свой будущий трон!»

Ее глаза наполнились слезами.

– С опозданием оглядываясь назад, я вижу, что мой звездный час уже прошел. – Она снова посмотрела в окно. – Если бы только я смогла понять это, когда происходили все эти события… Я никогда не спустилась бы с бруствера. – Она простерла руки вверх. – Я бы приняла смерть, бросившись вниз, величественная смерть – достойное завершение жизни! А теперь мне остались одни проклятия.

Ее руки бессильно упали, голос превратился в шепот:

– Наверное, бог наказывает меня. Когда врач после оспы сказал мне, что я не могу иметь детей, я понимала, что не должна думать о браке с Людовиком, но я не смогла расстаться со своей мечтой. – Филипп увидел в ее глазах безнадежную тоску бесплодной пустыни. – И вот теперь бог наказывает меня за мое честолюбие. Самая жестокая кара на свете – жить, лишенной того положения, для которого я рождена.

Филипп попытался утешить ее:

– Франция все еще нуждается в вашей отваге. Вы не должны опускать руки, ваше высочество.

Ее ответный взгляд был полон достоинства и боли. Потом она мимо него посмотрела на неподвижную белую фигуру на кровати.

– А вы знаете про… – Она вдруг замолчала, словно утаивая что-то.

– Про что, ваше высочество?

– Неважно. Все в божьих руках. – Она коснулась щеки Анны-Марии. – Сколь многих мы уже потеряли; я молюсь, чтобы вы не потеряли ее. Ваша жена удивительная женщина и исключительно храбрая. Она завоевала мое уважение задолго до того, как спасла мне жизнь. Берегите ее.

Он кивнул.

Тоскливая улыбка сделала принцессу какой-то юной и трогательно-беззащитной. Прошло несколько минут, прежде чем она вновь заговорила. Ее голос был спокоен.

– Мне надо идти. Внизу ждут меня. Ваших слуг я пришлю.

Филипп встал и проводил ее до лестницы. На прощание он низко поклонился.

– Да не оставит вас бог, ваше высочество.

Лишь немое отчаяние в ее глазах выдавало то, что она потеряла все, на что рассчитывала. Чувство глубокого сопереживания перехватило горло Филиппа. Прежде чем дверь закрылась, он бросил последний взгляд на принцессу, печальную и очень одинокую.

Она закрыла лицо руками, плечи поникли, дыхание было таким тяжелым, словно весь мир обрушился на нее. Но она не уронила ни слезинки.

 24

Филипп еле держался на ногах. Безмерная усталость сковывала тело, затуманивала мозг. Он опустился в кресло возле кровати Анны-Марии, потянулся и помассировал виски. Он не мог позволить себе ни капли отдыха. Надо было решать, что делать дальше.

Одно было очевидно: предостережение принцессы очень серьезно. Никто из тех, кто был с ней в Бастилии, не избежит жестокой мести со стороны Мазарини. Высокое положение Великой Мадемуазель сможет защитить ее от пыток и тюрьмы, но у Анны-Марии такой защиты нет. Мазарини, конечно, жаждет крови и не упустит шанса расправиться с мятежниками.

Просить маршала о помощи бесполезно. Разве он не снял Филиппа с командования и не отправил на передовую линию фронта, в первые ряды кавалерийской атаки? Ничего не оставалось, как только бежать, и возможно скорее. Однако, будучи столько лет солдатом, Филипп не привык отлучаться, не испросив разрешения командира. Но, с другой стороны, обратиться за разрешением – значит, наверняка раскрыть свои планы Мазарини. Единственная для Анны-Марии надежда на спасение – это бесследно исчезнуть.

Исчезнуть? А почему бы не назвать это более точно, как назвал бы Жютте, – «дезертировать»?

Голова у Филиппа заболела с новой силой. Не желая признать, что он уже сделал выбор, перешагнув порог штаба Конде, он мучился, продумывая дальнейшие действия.

Чем больше он пытался сосредоточиться, тем громче звучали в его нещадно гудящей голове противоречивые голоса. Стоило ли рисковать всем – карьерой, репутацией, имуществом, всей судьбой – ради попытки спасти женщину, столь близкую к смерти? Она так слаба. Любое передвижение легко может погубить ее. И что тогда с ним будет?

Он посмотрел на постель: Сюзанна и Мари озабоченно хлопотали возле своей госпожи. Анна-Мария лежала настолько неподвижно, что ее классический профиль казался вырезанным из мрамора, ниточка, связывающая ее с жизнью, казалась такой же тонкой, как едва заметный трепет ее дыхания. Почему он должен делать выбор между ней и всем, чего добился в жизни?

И все же он не может отдать ее на растерзание Мазарини. Филипп своими глазами видел, чем кончаются допросы у кардинала. Мазарини совершенно лишен совести и милосердия. Странно, что только теперь Филипп понял, какому злому и порочному человеку он служил последние два года.

Он вспомнил ужасную разруху парижских улиц, мертвого младенца в руках матери, и его охватила волна стыда. Если ему удастся бежать сейчас из Парижа, он избавится от разгула насилия, хаоса и разложения, затопившего всю Францию, втянувшего и его в зловещий вихрь. В любом случае, даже если он и останется на службе, его карьера кончена.

Один за другим внутренние скрипучие голоса противоречивых раздумий стихли. В наступившей тишине он спросил себя, есть ли в его жизни что-нибудь настолько ценное, ради чего стоит рисковать жизнью Анны-Марии?

Нет.

Убежденность ответа удивила его. Как будто где-то в потаенном уголке сердца Филипп просто закрыл одну дверцу и открыл другую. Странно, как легко он принял решение, которое навсегда изменит его жизнь. Странно также, что принятое решение оставило у него чувство душевного движения вперед. Теперь он не позволит себе жить в зависимости от обстоятельств или от чьих-то замыслов. С сегодняшнего дня он станет хозяином своей судьбы.

Он жестом подозвал Жака и тихо заговорил:

– Балтус привязан снаружи. Возвращайтесь с Мари в город, приготовьте припасы, чтобы хватило на две недели. Возьми золото из моего сейфа. Мы должны увезти отсюда герцогиню, и как можно скорее. Повозка маловата, но другой не найти. И остерегайся людей Мазарини. Возможно, они уже следят за герцогиней. – Он положил руку на плечо верного слуги. – Есть только одно место, где мы будем в безопасности. Если бы оно еще находилось поближе…

Жак озадаченно нахмурился, потом просветлел, явно в знак одобрения.

– Потайное место?

Радуясь, что не придется рисковать, произнося вслух названия их будущего убежища, Филипп молча кивнул.

Жак сложил все в медицинский сундучок.

– Мы должны вернуться с повозкой сюда?

Филипп покачал головой.

– Нет. Так будет гораздо легче нас выследить. – Он замолчал и поскреб щетину на подбородке. Он шепнул на ухо Жаку: – Помнишь место, куда я посылал тебя прошлой весной, чтобы подготовить пикник? Встречай нас там. Самый безопасный сейчас путь из города – это по Сене. Я где-нибудь достану лодку. А теперь не теряй времени, иди!

Филипп выглянул в окно и смотрел до тех пор, пока Жак, ведя Балтуса, на котором сидела Мари, не слился с отъезжающими повозками и не скрылся из вида.

Он вернулся к постели и осмотрел раны Анны-Марии. На повязках крови не проступало, на лице появился слабый румянец.

– Думаю, что сейчас ее можно переносить, не причинив вреда. Давай только избавим ее от этой перепачканной одежды. – В углу комнаты отыскалась свежая мужская ночная рубашка. Он протянул ее Сюзанне и вытащил свой кинжал. – Я хочу перевернуть ее на бок и разрезать корсаж. Придерживай ее и не своди глаз с раны на груди. Если появится кровь, сразу скажи.

– Да, ваша милость.

К счастью, кровотечение не возобновилось. После того, как Филипп помог Сюзанне снять с жены нижнюю сорочку, он занялся собой, пока домоправительница заканчивала отмывать и переодевать свою хозяйку.

Филипп критическим взглядом осмотрел свою перепачканную форму. В таком виде нельзя идти разыскивать лодку. Форма сразу же вызовет подозрения. Занятая госпожой, Сюзанна и не заметила, как он скинул сапоги, а потом стащил с себя окровавленную пропотевшую рубашку.

Воды в умывальнике едва хватило, чтобы смыть с рук кровь Анны-Марии и сажу с лица. Умывшись, он вернулся к куче вещей и подобрал себе пару холщовых штанов и полотняную рубашку.

Он вынул из своей грязной формы небольшой кожаный кошелек, вытащил из него две золотые монеты и положил на полочку.

– Это должно с лихвой покрыть стоимость одежды.

Он спрятал кошелек в карман рубашки и направился к двери.

– Никому не открывай до моего возвращения, разве что ее высочеству. Если к утру я не вернусь, разыщи Великую Мадемуазель. Она лучше всего сможет помочь, если меня убьют или возьмут в плен. К моему отцу обращайся только в самом крайнем случае.

Сюзанна побледнела.

– Вы бросаете нас?..

– Не беспокойся. Я вернусь.


Поиски лодки затянулись дольше, чем он ожидал. К тому времени, как он нашел наконец пониже пристани, у церкви Святого Людовика, плоскодонный ялик, на город спустилась темнота. Добравшись через двадцать минут до счетной палаты, Филипп обнаружил, что ее нижний этаж пуст. Тревожная дрожь пробежала по его телу. Он мигом добежал до двери в спальню и остановился, не решаясь повернуть ручку двери.

Великий боже, пусть они будут там, целы и невредимы.

Дверь была не заперта. Он потихоньку отворил ее. У дальней стены комнаты горела свеча, освещая постель. Слава богу. Поверх покрывала в белой ночной рубашке лежала Анна-Мария.

Филипп услышал сзади чье-то дыхание и резко повернулся. У двери притаилась Сюзанна с кочергой, угрожающе занесенной над головой. Признав его, она опустила свое оружие и шепотом принялась браниться:

– Зачем же вы, ваша милость, подкрадываетесь так осторожно? Я чуть не вышибла вам мозги.

Закрывая за собой дверь, он возразил:

– А ты почему оставляешь дверь не запертой? Сюда мог зайти кто угодно!

– А как я могла запереть дверь, если нет ключа? Я ко всему, что бы ни случилось, была готова.

– Как она?

Домоправительница, склонившись, погладила Анну-Марию по щеке.

– Руки стали чуть-чуть потеплее, а дыхание поглубже. Но все-таки мне бы не хотелось, чтобы ее трогали.

– У нас нет выбора. – Филипп расстелил на краю кровати темно-зеленое покрывало и переложил на него Анну-Марию так осторожно, словно боялся разбудить спящего младенца. Несмотря на жару, ее кожа казалась холодной и влажной. Он как следует укутал ее, прежде чем поднять на руки. Она не шелохнулась. Дышит она или нет?

Встревожившись, он поднес ухо к ее приоткрытому рту. Еле ощутимый трепет воздуха показывал, что жизнь еще теплится в ней. Он облегченно прикрыл глаза и зарылся лицом в ее волосы, и, хотя знал, что она его не слышит, пробормотал ей на ухо:

– Только не сдавайся! Всего через несколько дней мы будем далеко от всего. И тогда мы будем в безопасности. Надо продержаться еще немного, и все будет хорошо.

Если бы он только сам верил в это.


Прижимая к себе жену, Филипп стоял по щиколотку в грязи, дожидаясь, пока Сюзанна усядется в лодке.

Сюзанна протянула руки.

– Кладите ее голову мне на колено, сюда, на корму. Тогда вашей милости хватит места, чтобы грести. – И добавила: – И поосторожнее, не переверните лодку. Я не умею плавать.

Когда Анну-Марию удобно уложили в заботливые руки Сюзанны, Филипп оттолкнул лодку от берега и вскарабкался в нее сам. Сена текла медленно и лениво, почти не оказывая сопротивления, когда весла погружались в воду, поднимая лодку вверх по течению. Они плавно скользили по реке, знакомый смутный силуэт собора Парижской Богоматери становился все меньше и меньше. Может быть, он видел его в последний раз.

Он сильнее налег на весла, чтобы прогнать тоскливые мысли, и стал вспоминать, что же хорошего было сегодня.

Ему было за что благодарить судьбу. Стоило ему найти лодку, все остальное пошло как по маслу. Лодочник, не задав ни единого вопроса, положил в карман неожиданно свалившиеся деньги и передал Филиппу свой ялик. Удачно получилось и то, что никто не остановил Филиппа, никто его не окликнул, когда он возвращался, чтобы забрать женщин. И ни единой живой души не встретилось на темных улицах, когда они шли от дома к реке.

Река повернула, и исчезли последние огоньки столицы. Теперь на берегах Сены уже не горели костры военных лагерей. Не слышно было ни лошадиного топота, ни ржания, ни громыхания повозок. Лишь хор лягушек, звон комаров да ритмичный плеск весел по воде. Если руки не подведут, они доберутся к месту встречи с Жаком примерно через час.

К тому времени, когда Филипп пристал к берегу и днище лодки заскребло о речную траву, он от усталости уже не чувствовал ни ног, ни рук. Он выпрыгнул в прибрежное мелководье и, вытащив нос лодки на отмель, шепотом позвал:

– Жак? Ты здесь?

Из кустов ответил знакомый скрипучий голос:

– Да, ваша милость. Наверху.

Филипп попытался говорить и дальше так же тихо, но голос не слушался. Усталость заставила, забыв об осторожности, заговорить громко:

– Спустись и помоги. У меня нет сил, чтобы поднять герцогиню.

Из кустов поспешно появились две фигуры. Мари спустилась в воду, чтобы помочь Филиппу, и Жак вместе с Сюзанной вынесли на берег Анну-Марию.

Повозка и привязанный к ней Балтус были спрятаны неподалеку в молодом лесу. Как ни устал Филипп, он оценил старания Жака. Жак сделал на повозке деревянную крышу и загородил парусиновыми занавесями широкое ложе. Рядом были уложены сундуки с провиантом. Еще осталось место для толстой груды матрасов. Бочонки с вином и другие продукты были привязаны снаружи. Если бы не красавец-жеребец Филиппа, маленький караван напоминал бы возвращение крестьянина из поездки за покупками в столицу.

Промокшие сапоги тянули вниз, словно свинцовые. Филипп прислонился к повозке и как в оцепенении смотрел, не шелохнувшись, как слуги кладут Анну-Марию на матрас у ног ее горничной. Когда они окончательно устроили ее, он поманил Жака.

– Ты все сделал отлично. – Он перешел на прерывистый шепот: – Куда ты положил золото?

Жак прошептал в ответ:

– У бочонка с репой я сделал двойное дно. Большая часть золота там. – Даже в темноте Филиппу было видно, что Жак довольно улыбается. – Поверх хорошей репы я положил несколько штук гнилых, чтобы обмануть любого, кто проявит любопытство. Остальные деньги лежат под доской, которую я прибил к настилу на полу.

Филипп несколько успокоился.

– Вот и хорошо. Теперь осталось только вытолкнуть лодку на течение, и мы можем спокойно двигаться.

– Да, ваша милость. – Жак поспешил к реке и, вернувшись, уселся с Сюзанной на козлы.

Повозка покачнулась, и Мари, отведя взгляд от искалеченной руки своей госпожи, спросила:

– А вы, ваша милость, поскачете рядом?

Филипп внезапно ощутил в голове невероятную легкость и услышал, будто издалека, собственный горький смешок:

– Нет. У меня нет сил даже на то, чтобы вскарабкаться в повозку. – С этими словами он почувствовал, что куда-то проваливается.


Филиппа разбудили жажда и зверский голод. Он открыл глаза и в ярком свете дня увидел совсем рядом лицо спящей жены. Ее щеки слегка порозовели, значит, ей стало получше. В конце повозки сладко посапывала Мари, ее голова подпрыгивала в такт неровному движению.

Филипп не спеша, осторожно потянулся, чтобы не потревожить двух женщин, и приподнялся на локте. Согнув свободную руку, он почувствовал, что едва способен сжать ее в кулак. Это, должно быть, из-за гребли прошлой ночью. Он подался вперед и ткнул в одну из обширных задниц, свисающих со скамьи кучера.

Сюзанна, завизжав от неожиданности, круто обернулась.

– О господи, ваша милость! Вы меня до смерти напугали.

– Извини. Я просто хотел дать знать, что уже вполне оправился и готов управлять лошадьми.

Сюзанна погладила руку мужа.

– Тогда Жак мог бы хоть немного передохнуть. За эти два дня он лишь на пару часов передал вожжи мне.

– Два дня! – Филипп выпрямился в удивлении, но тут повозка подпрыгнула на ухабе, и он стукнулся головой о деревянную крышу. – Ох! Где мы находимся?

Осунувшееся лицо Жака показалось в проеме.

– Недалеко от Дижона, всего день езды, господин. Мы останавливались в случае крайней необходимости да изредка давали лошадям отдохнуть. – Он устало улыбнулся. – Рад видеть, что ваша милость пришли в себя. Я боялся, что вы, как хозяйка, впадете в беспамятство, но решил, что лучше всего дать вам выспаться.

Филипп потер онемевшие мышцы спины. Ничего удивительного, что он чувствует себя онемевшим. Два дня!

– Останови лошадей. Вам обоим нужно немного передохнуть, а мне – прогуляться в кустики. И немного поесть.

Жак направил упряжку в небольшой лесок и остановился возле чистого ручья с плавным течением. Филипп вылез из повозки и на негнущихся ногах направился в заросли.

Выбравшись обратно, он почувствовал себя намного лучше. Взяв два ведра, он спустился к ручью, наполнил их, напился чистой холодной воды и умылся.

Появилась Сюзанна, неся чистую одежду.

– Я подумала, ваша милость захочет переодеться. – Она передала ему вещи. – Жак уже спит. Я достану какую-нибудь еду.

Филипп шагнул за ближайшее дерево и переоделся. Несмотря на гнетущую жару, было очень приятно надеть свое. Когда он вернулся, Сюзанна уже поджидала его с деревянной миской, полной изюма, сыра и сушеного мяса. Поев, Филипп встал на обод колеса и, подняв занавеску, увидел, что в дальнем углу лежанки теперь спит Жак, а Мари из маленькой фляжки терпеливо вливает по капельке жидкость в уголок рта своей госпожи.

Горничная улыбнулась с надеждой:

– Я заставила ее проглотить совсем чуть-чуть. Думаю, это пошло ей на пользу.

Их прервал деловитый голос Сюзанны:

– Уберите с лица это печальное выражение. Ее милость не приходила в себя, потому что все ее силы идут на выздоровление, а на остальное их нет. Но с каждым днем цвет лица у нее улучшается. Нам нужно запастись терпением, вот и все. А теперь пропустите меня поближе к Жаку. Сейчас моя очередь немного вздремнуть.

Прошло четыре дня и три ночи утомительной дороги. Филипп, сидя на козлах, почувствовал, что Жак дергает его за руку. Он, моргая, посмотрел на темневшую впереди дорогу и понял, что, должно быть, задремал, правя лошадьми.

– Хозяин, Сюзанна говорит, что надо остановиться. Ее милости стало хуже. – От неподдельной тревоги в его голосе Филиппа, несмотря на теплый вечер, бросило в холод.

Натянув вожжи, он остановил лошадей поблизости от низкорослых сосенок, слез вниз и подошел к задней части повозки, но тут его перехватил Жак.

– Подождите, ваша милость. Женщины о ней позаботятся. – Висящий внутри светильник отражал на полотняной занавеске силуэт Сюзанны, стоящей на коленях в ногах госпожи.

Филиппу было слышно, как она приговаривает:

– Вот так, моя госпожа. Все уже почти позади. Нам только осталось убедиться, что все вышло наружу, чтобы не было воспаления.

Он потянулся, чтобы поднять занавеску, но Жак вновь остановил его:

– Погодите, прошу вас, ваша милость. Сейчас мужчинам там не место.

Глаза Филиппа сузились. Очевидно, Жак знал что-то, неведомое ему. Он тихо, но грозно сказал:

– Уйди с дороги.

Жак, опустив глаза, неохотно повиновался.

Когда Филипп влез в повозку, Сюзанна резко обернулась, быстро прикрыв руками что-то, что она рассматривала при свете свечи. Мари распрямила согнутые колени Анны-Марии. Подол ночной рубашки, зажатый между ногами его жены, был пропитан кровью.

– Что здесь случилось? – Он схватил Сюзанну за запястье и потянул к себе. – Что ты там прячешь?

Не разжимая пальцев, Сюзанна пыталась освободиться.

– Пожалуйста, ваша милость, не надо. Оставьте нас одних еще ненадолго. Я знаю, она не хотела бы, чтобы вы это видели.

Не ослабляя хватки, он пододвинулся поближе, и в ноздри ему ударил густой, незнакомый запах. Неопределенные подозрения зашевелились в мозгу Филиппа. Он поднял к свету окровавленную руку Сюзанны.

– Покажи, что у тебя в руке.

Черты ее лица исказились, но она повиновалась, раскрыв окровавленную ладонь, на которой лежал бледный комочек плоти.

Филипп пригляделся. Не прошло и секунды, как он сообразил, что она сжимает в руке, и горло мучительно сжалось.

Это был ребенок.

Его ребенок.

Мертвый.

Сюзанна прошептала:

– Бедный крошка. Он только-только начал расти, но уже ясно, что это был мальчик. Прошу вас, ваша милость, ступайте к Жаку, чтобы я могла все здесь закончить. Мне необходимо взглянуть, все ли вышло наружу, ведь там могут оказаться еще дети.

Еще дети!

Он отпустил ее руку. Его вихрем вынесло из повозки под сень растущих неподалеку деревьев. Толстый ковер сосновых иголок пружинил под его ногами, а затем и под ладонями, когда он упал на четвереньки. Волна за волной накатывала рвота. Может, это хоть как-то очистит его от того, что он только что видел.

Ребенок! Она носила ребенка – его ребенка, и ничего не сказала ему! Она должна была ему рассказать. Что бы ни произошло между ними, она была обязана это сделать.

Когда утихла рвота, Филипп обтер рот рукавом и прислонился к стволу ближайшего дерева. Его сын. Анна-Мария, чтобы спасти принцессу, подвергла опасности не только свою жизнь, но и жизнь его неродившегося сына.

Долгие годы горького разочарования, несбывшихся надежд и печального одиночества встали перед Филиппом, разрывая ему сердце. Он больше всего на свете хотел сына – своего собственного сына, которого он мог бы любить, как никогда не любили его.

Ему ведь нужно было так немного. Неужели только за это желание бог забрал к себе его ребенка раньше, чем он узнал о его существовании? Разве не достаточно того, что он потерял свою карьеру, свое доброе имя, свое положение при дворе, свою только что обретенную материальную независимость и свое герцогство?

Это было больше, чем Филипп мог вынести. Гортанный, ужасный вопль вырвался из глубины его души и гулким эхом пронесся в ночи. Не позволяя себе даже выплакаться, он кричал в тоске не только по неродившемуся сыну, но и по своей прежней жизни.

25

Какой-то настойчивый стук вернул Энни в мир живых. Вновь и вновь он гулко отдавался в ее сознании. Металлический. Упорный. Раздражающий.

Энни глубоко вздохнула и пошевелилась. Ей было жарко. Очень жарко. Почему она никак не может сбросить тяжелое покрывало? Оно так давит.

Стук прекратился.

Поморгав, она открыла глаза и увидела незнакомый белый потолок и какие-то странные бледно-зеленые стены, отражающие свет.

Она никогда здесь не была. Комната с ее спартанской обстановкой, странные растения – все выглядело чужим. Даже свет был другой, непривычно яркий.

Где она? Она еле-еле может двигаться. Укрыта всего лишь простыней, а не тяжелым одеялом, как ей казалось. Какая-то часть ее сознания как бы предупреждала, что не нужно задавать вопросы. Нужно спать. Сон – это безопасность. Убежище. Но зачем ей прятаться? Другая часть, более решительная, требовала собраться, говорила о том, что произошло нечто очень важное. Что-то ужасное. Ах да, битва.

И что-то еще…

Филипп. Должно быть, это связано с Филиппом. Мысль о нем вызвала ужас. Он убит? Что с ним?

Она попыталась сесть в постели, но попытка вызвала вспышку дикой боли в правой руке, от ладони до плеча. Энни поднесла руку поближе к глазам, чтобы взглянуть, в чем дело. Ее пронзила дрожь. Кисть была искромсана. Она смотрела на нее, словно на чужую. Пальцы скрючились внутрь, к глубокой почерневшей впадине в центре распухшей ладони. Перевернув ладонь, Энни обнаружила такую же темную рану и с обратной стороны. Она попыталась разогнуть пальцы, но это принесло ей лишь боль.

От жалости к себе ей захотелось свернуться клубочком, но, когда она попробовала пошевелиться, в груди что-то болезненно дрогнуло. Левой рукой она дергала ленты своей ночной сорочки до тех пор, пока не развязала.

Взглянув вниз, Энни задохнулась от ужаса. Покрытый коркой запекшейся крови, между грудями виднелся шрам, и тело было исковеркано уродливой вмятиной.

Боясь смотреть дальше, чтобы не обнаружить еще что-нибудь, она, скомкав ткань, прикрыла ею грудь.

Из-за раскрытой двери донесся голос Сюзанны:

– Хвала небесам! Ее милость очнулась! А я уж боялась, что мы опять вас потеряли. – Ее голос стал жестче. – Насчет руки не беспокойтесь, ваша милость. У хозяина есть особый бальзам, который сделает шрамы почти незаметными. А массаж вернет подвижность вашим пальцам.

Разговор о муже заставил Энни забыть о своих ранах.

– Мой муж… битва. С ним все в порядке?

Прежде чем Сюзанна успела ответить, звук поспешных шагов послышался в коридоре, и раздался встревоженный голос Жака:

– Сюзанна? Что случилось? Мы с Мари услышали из кухни, как ты вопишь, но не могли разобрать, что. – Внезапно он остановился в дверях и расплылся в широкой улыбке. – Хвала всевышнему! Госпожа наконец-то вернулась к нам. – Они с Сюзанной обменялись многозначительными взглядами, после чего он кивнул и поклонился. – Я немедленно доложу хозяину. – С этими словами он удалился.

Сюзанна успокаивающе улыбнулась.

– Его милость в битве был контужен и пришел в себя с сильнейшей головной болью, но сейчас уже все в порядке.

– А что случилось со мной?

Сюзанна нервно взглянула на запертую дверь в углу спальни.

– Хозяин сказал, что вы были серьезно ранены в Бастилии.

– Как? – Речь текла так же медленно, как возвращались воспоминания. – Я помню, как уезжала из Люксембургского дворца, и ничего больше. В голове у меня совершенная путаница.

– Может быть, оно и к лучшему. – Сюзанна занялась супом. – Вам лучше тратить силы на то, чтобы поесть, а не на то, чтобы задавать вопросы. – Она поднесла ложку с аппетитно пахнущей жидкостью к губам Энни. – Попробуйте немного бульона.

Энни, может быть, и подводила память, но не наблюдательность. Она была уверена, что Сюзанна что-то скрывает. Отвернувшись от ложки, Энни сказала:

– Я буду есть только тогда, когда ты расскажешь, что произошло. Всю правду.

Глаза Сюзанны переместились с ложки на закрытую дверь в углу и затем снова на свою госпожу.

– Вы сами не знаете, о чем просите, ваша милость. Правда может оказаться для вас болезненной, а вы и так уже достаточно настрадались.

Страх сжал желудок Энни.

– И все-таки я хочу все знать. Где мы находимся? Как я была ранена?

– Мы в домике хозяина около Савойи. На побережье.

– Савойя! Средиземноморье? Так далеко… Но как? Почему?

Домоправительница неловко заерзала.

– Мы приехали сюда в повозке, останавливаясь лишь по необходимости. Поездка заняла две недели, и за это время вы ни разу не пришли в себя.

Энни была в полном замешательстве. С чего бы Филипп отважился на такое путешествие, если она так больна? Что побудило его к такому решению?

– Начни с самого начала и расскажи мне все, что знаешь.

После долгой, тягостной паузы Сюзанна со вздохом смирилась.

– Ну хорошо, ваша милость. Раз уж вы так настаиваете. Я надеялась отложить этот разговор, пока вы не окрепнете. – Она отставила в сторону суп. – Фрейлина Великой Мадемуазель рассказала мне о том, что произошло. Слушайте…

В дверях появился Жак.

– Простите, ваша милость, нельзя ли мне перекинуться парой слов с Сюзанной?

Энни кивнула.

Голова Энни разрывалась от вопросов, на которые она еще не получила ответа, но она была чересчур утомлена, чтобы продолжать разговор. Кивнув, она закрыла глаза и слушала, как удаляются шаги Сюзанны и она шепчется в коридоре с мужем.

Однако этот дом явно не предназначался для того, чтобы в нем секретничать. Голоса слуг, отражаясь от мраморных стен, сквозь открытую дверь доходили до Энни, было слышно каждое слово.

Сюзанна шепотом спросила:

– Где же хозяин? Я была уверена, что он придет, как только она очнется.

Жак сердито ответил:

– Нет. Он даже не поднял глаза. Прервав чтение, поблагодарил меня за сообщение, а потом спросил, знает ли она… ты понимаешь, о чем речь.

– Тсс. Говори потише. Она может услышать.

Энни открыла глаза, когда Сюзанна вновь появилась в комнате.

– А где мой муж?

Сюзанна заколебалась.

– Его милость погружен в свои книги. Он отрывается лишь на верховые прогулки по утрам.

– Он не придет, чтобы увидеться со мной?

Сюзанна удрученно покачала головой.

– Но почему? – Голос Энни стал просительным. – Скажи мне правду, Сюзанна. Довольно уже мне все лгали.

После долгого молчания Сюзанна решилась.

– Я не знаю. Он поначалу так беспокоился о состоянии вашей милости, был так нежен. А потом… – Она насупилась.

– Ну что потом? Только правду.

– Он так горевал по поводу младенца, ваша милость. Внутри его как будто что-то сломалось. А вы были так близки к смерти. Я думаю, если бы он потерял и вас, он бы сошел с ума.

– Какого младенца?

– А вы не помните? На шестой день нашего путешествия у вашей милости был выкидыш.

Энни села прямо. Вот он – тайный кошмар, который скрывался в ее памяти. Разрозненные осколки воспоминаний встали на свои места с убийственной точностью. Вся правда неожиданно предстала перед ней. Она вспомнила, как узнала, что ждет ребенка. Она словно вновь оказалась в карете, которая приближалась к полю боя, слышала насмешку в голосе принцессы, чувствовала потрясение от неожиданной новости и стыд от своего полного невежества, унижение от того, что она узнала об этом от любовницы мужа. Она все вспомнила, вплоть до того момента, как она стояла на бруствере и, обернувшись, увидела летящую стрелу.

Стрелу, попавшую в нее.

– Нет! – Энни закрыла лицо руками. Ах, если бы она не колебалась, теряя драгоценные мгновения на бесполезные уговоры. Если бы она осталась под стеной. Если бы…

Душу охватила мучительная боль. Ее нерожденное дитя… Она потеряла его почти сразу, как узнала о его существовании. Вот та правда, которой она так добивалась, но она не принесла ей ни облегчения, ни очищения – один только пепел в душе.

Филипп даже не знал про то, что он был отцом, а когда узнал, – было слишком поздно. И, как бы он ее ни обидел, такую боль она ему причинить не хотела.

Сюзанна покачала головой, взгляд был как бы обращен в прошлое.

– Я не думаю, что хозяин смог бы пережить еще и потерю вас. Вы были настолько близки к смерти, и столького он уже лишился. Он просто… замкнулся в себе. – Она вздохнула: – Примерно через час после возвращения он взял вожжи у Жака. И потом несколько дней без сна и отдыха гнал повозку, не говоря ни с кем и ни разу не оглянувшись. – Ее взгляд стал сосредоточенным. – Когда мы наконец приехали сюда, его милость заперся в кабинете, где и остается почти все время, выходя только на утренние прогулки верхом. – Она бросила взгляд в угол комнаты. – Я надеялась, что он, может быть, выйдет, когда ваша милость очнется, но…

Энни проследила глазами за взглядом Сюзанны и увидела закрытую дверь, отделяющую ее от Филиппа. Ничего удивительного, что он закрылся от нее. Она лишила его всего – ребенка, дома,карьеры, – разрушила все его планы. Приступ раскаяния, холодного, выворачивающего душу, сковал ее.

Из-за двери в углу вновь послышался монотонный стук.


Филипп отложил деревянный молоток и смахнул осколки с каменного надгробия. Почти закончено.

Не способный сосредоточиться, чтобы прочитать подряд хотя бы несколько фраз, он принялся за это дело, как за бездумное занятие. Но теперь, когда ему оставалось выбить всего несколько букв, понял, что он не в силах был закончить задуманное.

Анна-Мария потеряла так же много, как и он. Нет, больше – она была изувечена. И их дитя было жестоко исторгнуто из ее тела, а не из его. Они потеряли свой дом, но Мезон де Корбей по праву принадлежал ей, а не ему. Филипп заставил себя продолжить работу.

Бегство спасло больше чем жизнь Анны-Марии. Оно спасло то, что еще оставалось от его души. Он никогда бы не смог снова поднять руку против невинных женщин и детей.

Ужасный вопрос терзал его мозг: не это ли истинная причина того, что погиб его собственный ребенок? Божественная кара за его участие в смерти невинных младенцев?

Неизбежно настигающее возмездие.

Филипп смотрел мимо полок, уставленных книгами и рукописями, которые больше не приносили ему успокоения. Его взгляд притягивала закрытая дверь, которая соединяла библиотеку со спальней, где лежала Анна-Мария. Он запер на засов тяжелую, окованную металлом дверь, но это ничего не могло изменить. Они оба в западне, его когда-то мирное убежище стало тюрьмой для них обоих.

Филипп взял инструменты, чтобы выбить последние оставшиеся буквы на мраморной доске. Закончив, он начисто вытер поверхность белого мрамора размером с книгу и понес его к двери позади стола. За ней было его самое потайное убежище, старинная римская баня и окружающий ее сад, полностью отделенные от остальной части дома.

Он отпер дверь и широкими шагами прошел сквозь сыроватое закрытое помещение, слабое эхо его шагов терялось в туманной дымке, поднимающейся от нагретого весенним теплом бассейна. По мраморной дорожке он прошел мимо центрального пруда и вышел на солнечный свет, потом пересек узкую полоску фруктовых деревьев, растущих вдоль низенькой стенки, откуда открывался вид на плещущееся внизу море.

Филипп опустился на колени перед статуэткой ребенка, стоящей среди цветов. Раньше, в тех редких случаях, когда он выбирался сюда, его всегда притягивало беспредельное умиротворение, написанное на этом маленьком личике. Теперь он с трудом мог просто взглянуть на него. Взяв в одну руку плиту с надписью, он отодвинул в сторону цветы и расчистил клочок земли у подножия статуи.

Поверх высохшей земли Филипп поместил надгробье. Светлый, не тронутый еще погодой мрамор смотрелся вызывающе и неуместно рядом с древней статуей и старыми, осыпавшимися стенами.

Со временем плита потускнеет, свежий мрамор поблекнет и сольется с окружающим. Если бы так же было и с зияющей в душе Филиппа пустотой! Он тихо прочитал молитву, потом встал, повернувшись спиной к надписи, которую он вырезал:

«Здесь покоится

СЫН

и надежда отца».

26

– Ох! – Энни попыталась вырвать раненую руку из крепкой хватки Сюзанны. – Так мне больно.

Сюзанна продолжала свое занятие, разминая искореженные сухожилия, массируя руку, обильно смазанную чудодейственным бальзамом. Так было каждый день, по три раза. Каждый раз Энни вытаскивали из сладкой дремоты. Но в это утро Сюзанна не стала, как обычно, бормотать извинения. Она отвечала с твердостью матушки, наставляющей свое дитя:

– Я знаю, это болезненно, ваша милость, но это единственный способ исцеления. Раз уж вы пострадали, и пострадали серьезно, вам не избежать боли. Прятаться – это только мучить себя, затягивая свои страдания.

Горло Энни сжалось.

– Ты ведь говоришь не только о руке?

– Не только, ваша милость.

Энни, как она часто делала за последние дни, отвернулась к пустой стенке, чтобы не продолжать неприятного разговора.

– Как это тяжело – что-то чувствовать, о чем-то думать, о чем-то беспокоиться. – Она вздохнула. – Для всех было бы куда проще, если бы я умерла.

– Не надо так говорить, ваша милость. – Домоправительница продолжала растирать больную руку. – Нравится вам это или нет, господь все видит и не оставит вас. Ваша милость еще молоды и скоро окрепнет. Впереди еще будет много чудесного.

– Но ты не понимаешь…

– Не понимаю?

Энни вырвала у нее руку и повернулась к ней.

– Я все потеряла. Понимаешь, все. – Если бы только Сюзанна ушла и дала ей опять заснуть.

Уперев кулаки в могучие бедра, домоправительница шагнула к Энни.

– Я могу говорить то, что думаю, ваша милость?

– Конечно, как и всегда.

Сюзанна доверительно склонилась к самому лицу Энни.

– Четыре года назад я думала, что умру, когда Жак был приговорен к повешению за браконьерство. Он честный человек и никогда не нарушил бы закон, если бы буря не уничтожила весь наш урожай. Он охотился на оленя, чтобы мы не умерли с голоду.

Сюзанна выпрямилась, в ее глазах блеснули непролитые слезы.

– Мое сердце разрывалось, когда я видела, что его уводят ждать казни. Но я не опустила руки. Я молила бога о спасении мужа, и тут появился хозяин и выкупил его из тюрьмы. Это было чудом.

Вытирая увлажнившиеся глаза уголком передника, она так же откровенно и безыскусно продолжала:

– Жак посылал нам все, что зарабатывал, но этого едва хватало на еду, и ничего не оставалось ни на одежду, ни на хозяйство, и в деревне не нашлось работы ни для меня, ни для детей…

Энни перекатилась на спину.

– Детей? Каких детей?

Сюзанна посмотрела на нее и спокойно отвечала:

– Наших детей, моих и Жака. Их у нас семеро. Уже три года мы их не видели. Младшему сейчас пять лет, и он называет мою сестру мамой. Меня он вовсе не помнит.

– Семеро детей?

Сюзанна кивнула.

– Семеро. Я не хотела их оставлять, но у меня не было выбора. У Жака родственников нет. Моя сестра в Орлеане взяла нас к себе, но ее хозяйство едва способно прокормить ее собственных детей. – Ее глаза затуманились. – Я не знала, что делать. Потом хозяин попросил Жака поискать домоправительницу, которая умела бы готовить. – Она погладила руку Энни. – Это было еще одно чудо. Нашего с ним заработка вполне хватает, чтобы прокормить всех.

Но я не могла взять с собой детей. Его милости ни к чему дом, полный ребятни. Моя сестра согласилась присматривать за ними, если мы сможем посылать деньги на их еду и одежду. – Ее лицо смягчилось. – Они хорошие дети, все трудолюбивые, даже младший. Я знаю, с ними все в порядке, но так больно быть вдали от них. Я, когда уезжала, ушла до того, как они проснулись, и даже не попрощалась с ними. Надеюсь, они простили меня за это.

Энни была ошарашена. Она хорошо относилась к Сюзанне и Жаку, доверяла им, со временем их полюбила, но никогда не подозревала об их тайной боли.

Сюзанна достала тряпку и начала вытирать масло с руки Энни.

– Муж моей сестры дважды в год приезжает в Париж за покупками. Он привозит нам рассказы о детях и забирает собранные нами деньги. – Она печально улыбнулась. – Не проходит и дня, чтобы я не думала о своих малютках. – Она возобновила прерванное занятие, решительно не замечая недовольный взгляд Энни. – Это очень больно, быть оторванной от них, но даже с этой болью я благодарна богу за каждый ниспосланный мне день, за каждое су, которое я могу послать им.

Энни, заикаясь, спросила:

– Я… ты… А Филипп знает об этом?

Сюзанна покачала головой.

– О, нет. Поначалу мы не смели рассказать. А когда мы получше узнали его милость и поняли, что он хороший человек – добрый и щедрый, – мы узнали, что та малость, которую он нам платит, – это все, что у него есть. До свадьбы денег едва хватало на ведение хозяйства. Потом деньги появились, но мы теперь не знали, как это понравится вашей милости… Словом, мы решили лучше оставить все, как есть.

Энни, пристыженная, села на постели.

– Сюзанна. Дорогая Сюзанна. Ты могла бы обратиться ко мне. Я бы послала за твоими детьми.

Невольный смешок вырвался у домоправительницы.

– И хороши бы мы были сейчас, если бы привезли их в Мезон де Корбей или в Париж. Мы не смогли бы скрыться незамеченными с детьми. А если бы мы оставили их там, кто бы присматривал за ними? Поль? – При столь невероятной мысли она насмешливо вскинула брови. – Мадам Плери? Едва ли.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду. – Энни нахмурилась. Что бы сейчас сталось с детьми? Разве не оказались бы и они невинными жертвами ее пылкого, необдуманного поступка в Бастилии?

Энни прошептала:

– Мне очень жаль, Сюзанна. – Как же она замкнулась на себе, не думая ни о чем, кроме своих желаний, своих дел, своей боли. Она выпалила: – Даю слово, что сделаю все, что в моих силах, чтобы ты встретилась с детьми. – Ее голос дрогнул. – Я не знаю, что я смогу сделать, но клянусь, что попытаюсь. – Сюзанна подошла к окну и раздвинула занавески.

Из-за тенистого портика было видно безоблачное голубое небо, раскинувшееся над двором. Яркое утреннее солнце пока только предвещало яростную жару длинного дня.

– О, и день хороший, – Сюзанна указала на низкую стенку в конце сада. – У стены такой приятный ветерок, и море блестит, как тысячи бриллиантов.

– Море? – Выплывая из омута самобичевания, Энни смущенно призналась: – Всю жизнь, читая про море, я воображала себе, какое оно, и так мечтала увидеть его собственными глазами! – Она глубоко вздохнула. – Запах моря здесь такой сильный, что просто не дает мне уснуть.

– Ну вот, одна мечта уже сможет исполниться. – Сюзанна посмотрела в сторону сада. – Я поставлю вам кресло, а Жак перенесет вас туда. Вам не придется даже самой двигаться. – Не дожидаясь согласия Энни, она закричала: – Мари! Скорее иди сюда. Ее высочество встает!

Появилась Мари, и, как обычно, из нее потоком полились слова.

– О, я так рада, что ваша милость чувствует себя настолько хорошо, что может сидеть. Я молилась о том, чтобы я вновь понадобилась вашей милости. Я просто не смогу быть больше на этой кухне. – Она покраснела. – Ой, простите! Про кухню у меня вырвалось случайно. Я не из-за этого так радуюсь. Я хочу сказать, больше всего я счастлива, что вашей милости стало лучше. Я…

Энни не могла сдержать улыбку.

– Я знаю, Мари. Я тоже счастлива, что мне лучше.

Сюзанна сурово посмотрела на Мари.

– Когда будешь одевать ее милость, не болтай, как сорока. И будь поаккуратнее с ранами ее милости. – И, прихватив поднос с завтраком, съеденным лишь наполовину, Сюзанна направилась на кухню. В дверях она остановилась сделать последнее указание: – Когда ее милость будет готова, позови Жака. И запомни – никакой болтовни.

Мари устремила надменный взор в спину домоправительницы. И лишь когда та отошла на безопасное расстояние, где уже не могла ее услышать, девушка проворчала:

– Иди к своим горшкам и кастрюлям. Я лучше знаю, как одевать ее милость. Я – ее горничная. – Мари самодовольно кивнула госпоже, а затем занялась сундуком.

– Какое платье вы хотите надеть сегодня? Боюсь только, что выбор не слишком большой. Мы укладывались в такой спешке, и много места занял сундучок вашей милости…

– Мой сундучок! – Сердце Энни радостно встрепенулось. – Ты захватила с собой мои книги?

Мари гордо выпрямилась.

– Конечно. Все так, как говорила ваша милость, – сундучок всюду должен сопровождать вас. Жак пытался заставить меня не брать его, но я не уступила. – Заглянув еще раз в большой сундук, она удрученно покачала головой. – И в самом деле, мало что поместилось. Здесь всего несколько летних платьев и ночных сорочек, немного нижнего белья и несколько пар атласных комнатных туфелек. – Очевидно, что Мари и понятия не имела, какой чудесный подарок она сделала своей госпоже.

Впервые с тех пор, как она пришла в себя, Энни улыбнулась без грусти.

– Спасибо тебе, Мари. Я и сказать не могу, как много значат для меня эти книги. Ты хорошо сделала. – Эти книги в деревянном сундучке были для нее символом надежды. Она больше не чувствовала себя сиротой, не знающей своего прошлого, целиком оторванной от корней. У нее есть наследство отца – его книги.

Довольная похвалой госпожи, Мари вынула из сундука плотный корсаж из хлопка, украшенный изображением веточек абрикоса.

– Что скажете об этом, ваша милость?

Энни покачала головой.

– Нет. – Надевать даже самый удобный из взятых туалетов в таком климате и в таком ее состоянии – чистое наказание. Но Сюзанна права – нельзя же выйти из дома в ночной сорочке.

Энни перевела взгляд с тонкого, как паутинка, халата, брошенного поверх сундука, на подбитый ватой корсаж в руках у Мари. Она оценивающим взглядом окинула служанку с головы до ног.

– А сколько моих платьев ты взяла с собой, Мари?

– Шесть. Я постаралась выбрать ваши любимые, самые легкие и удобные, но…

– А сколько своей одежды ты захватила?

Посмотрев озадаченно, Мари отвечала:

– Три – то старое, что сейчас на мне, и два платья, которые ваша милость дали мне, когда я поступила в услужение.

На лице Энни расцвела довольная улыбка.

– У меня к тебе есть предложение. Я сменяю любые два своих платья на одно твое.

Девушка взглянула на Энни как на сумасшедшую.

– Ваша милость?

– Ну ладно. Пусть будет три. Или тебе надо больше? Стыдись, Мари, нехорошо так обирать свою хозяйку…

– Нет, госпожа, двух более чем достаточно! Я хотела сказать, с чего вдруг вашей милости пришло в голову…

Энни ответила:

– Я никогда больше не буду надевать модные наряды. Мне не подходит и не нравится наряжаться в шелк и батист. Мы теперь не при дворе и вряд ли когда-нибудь туда вернемся, значит, и незачем мне одеваться, как придворной даме. – Удивительно, какую свободу дает честность перед собой. Энни оглядела непритязательную комнату. – Это – простой дом. И скромная одежда здесь куда более уместна.

Мари отвечала таким тоном, каким разговаривают, потакая ненормальным.

– Да, если так угодно вашей милости.

– Прекрасно. И еще одно – больше никаких сложных причесок. Теперь я буду заплетать волосы в косу, либо просто завязывать их.

– Как угодно вашей милости, – тон Мари не изменился.

До чего же приятно хоть что-то делать по-своему, пусть даже в таких мелочах.

– Теперь беги и принеси мне мою новую одежду. – Мари как-то бочком двинулась к двери, и Энни добавила: – Не жалуйся Сюзанне. Это ни к чему хорошему не приведет. Я не сошла с ума и не собираюсь.

Горничная виновато заморгала.

– Да, ваша милость. Я понимаю, конечно, ваша милость.

Двадцать минут спустя скептически настроенная Мари положила перед Энни полотняную белую блузку, завязывающуюся на шее, прочную синюю юбку и черный домотканый корсаж.

– Вот, ваша милость. Это мой лучший наряд, и все чистое.

Изрядно попотев, Энни все-таки сумела натянуть на себя наряд горничной, хотя израненная рука плохо ее слушалась.

– Так гораздо лучше, чем в моих нарядах. Я могу свободно дышать. – Хотя материя была достаточно грубой, эта одежда была намного прохладнее ее летнего туалета. – Вот если бы еще рукава у блузки были подлиннее. – Энни спрятала за спиной изуродованную руку.

Мари смотрела в сторону. Секунду подумав, она нагнулась над сундуком и, покопавшись внутри, вынырнула с парой кружевных перчаток в одной руке и лайковых – в другой.

– Я подумала, что ваша милость… вот, я на всякий случай упаковала… – не находя слов, она замолчала.

Энни внутренне сжалась, заметив смущение в глазах Мари. Неужели так будет всегда, неужели теперь всегда придется скрывать свою немощность от неизбежных взглядов сочувствия, или, еще хуже, все будут прятать от нее глаза? Взор Энни увлажнился, но ее рука не дрожала, когда она надевала на нее белую лайковую перчатку.

Мари потянулась вперед.

– Могу я помочь…

Боясь, что не сможет разговаривать спокойно, не теряя самообладания, Энни отмахнулась. Она отвернулась, чтобы скрыть свои неуклюжие попытки надеть перчатки. Это оказалось трудно и болезненно, но наконец перчатка прикрыла ее распухшую руку, хотя на гладкой коже шрам отчетливо выступал. Вторая перчатка была уже почти надета, когда Энни вдруг остановилась. Внезапно она увидела всю нелепость того, что она делала.

– Нет.

– Что, ваша милость? – Мари повернулась к Энни.

Энни смотрела на свои руки.

– Это смешно. С такой одеждой лайковые перчатки не надевают. Взгляни на меня! – У нее вырвался истерический смешок. – Разве ты не видишь? Спрятав шрам под перчаткой, ничего не изменишь. – Она рванула перчатки с рук и правой рукой потянула вниз воротник блузки, открывая ненавистный шрам. – Ничего уже не изменишь. Что случилось, то случилось, и теперь никуда не денешься!

Что хорошего в том, что я буду прятать свои раны? Я всю жизнь что-нибудь скрывала, но больше не буду. – Она подняла глаза, ее голос теперь был спокоен. – Раньше, в монастыре, я притворялась доброй, покорной послушницей, но это была не я. Потом я попыталась стать дамой, герцогиней Корбей, хозяйкой большого поместья. Но дамой я не стала. Мне было легче с тобой и Сюзанной, чем с придворным окружением моего мужа. Потом я решила стать отважной помощницей Великой Мадемуазель, но я была не отважной, а просто глупой, и за эту глупость мы все расплачиваемся до сих пор.

Выговорившись, она почувствовала прилив сил.

– Я слишком долго притворялась и теперь даже толком не знаю, кто я. Но я знаю одно – с притворством и прятками покончено. Больше никаких секретов. Никакой лжи. – Она швырнула перчатки Мари. – И никаких перчаток.

Мари поймала перчатки и заботливо разгладила пальцами смятую кожу. Когда она подняла глаза, в них была уже не жалость, а восхищение.

– Ваша милость – самая настоящая дама. Самая лучшая, самая храбрая из всех, что мне доводилось видеть.

Энни, остывая, глубоко вздохнула, еще чуть вздрагивая от возбуждения.

– А теперь, будь добра, сходи за Жаком. Я готова.

Ее ждало море.

27

Поначалу Энни ставила перед собой скромные задачи: побольше есть, побольше отдыхать, вставать, делать несколько шагов, пройти вокруг беседки. Через две недели она почувствовала, что тверже стоит на ногах и способна пройти небольшое расстояние без противного ощущения слабости. Вскоре оказалось, что она даже может прочитать несколько глав в отцовских книгах, прежде чем усталость заставит ее сделать перерыв.

Еще девочкой она мечтала о такой жизни – в тепле, неге, спокойно читать сколько угодно, но реальность оказалась не совсем той, о какой она мечтала. Один взгляд на запертую дверь в углу комнаты – и вся радость жизни исчезала, поднималось непреодолимое раздражение при мыслях о человеке, находящемся за ней.

За дверью был Филипп. Горевал ли он, как и она, о неродившемся ребенке? Ненавидел ли ее за то, на что она их обрекла? Чувствовал ли себя изгнанником, униженным и загнанным в угол, с потерей Мезон де Корбей?

Единственным ответом была запертая дверь.

Всякий раз, когда ей слышался малейший шорох за дверью, она бросала все дела и вслушивалась в надежде, что сейчас услышит скрежет отодвигаемого засова и скрип открывающейся двери. Но ничего не менялось, и Энни день за днем, в одиночестве, пыталась исцелить свое сердце, уговаривая себя, что пора расстаться с прошлым, со всеми его надеждами и разочарованиями.

Она осталась в живых. Она в безопасности. Скоро она вновь станет сильной. Этого вполне достаточно.

Тем не менее ей с каждым днем все труднее было отбросить чувства, которые заполняли ее. Ее тело трепетало, когда она вновь вспоминала минуты страсти. Как она ни пыталась, она не могла освободиться от острого, мучительного томления, не могла больше радоваться одиночеству, к которому так стремилась когда-то.

Сад стал для нее всем: его крошечная беседка – столовой, его вымощенные дорожки – местом для прогулок, тенистый павильон – гостиной. В свою комнату она возвращалась, лишь чтобы поспать во время полуденной жары.

Каждый вечер она проводила возле низкой стены сада, наблюдая, как тихо умирает очередной день и рождается еще одна одинокая ночь. Когда наступал закат, она глядела вдаль, на подножие горы, на женщин, возвращающихся домой после работы в садах и оливковых рощах. Еще ниже, у моря, рыбаки развешивали под навес свои сети и поднимались по тропкам наверх, в деревню. В сумерках были видны безымянные человеческие силуэты, встречающиеся на улицах и разбивающиеся на пары. Вскоре улицы пустели и мягким светом зажигались окна в деревне. Только тогда Энни переводила взгляд на ласковую безмятежную гладь моря и пыталась подавить чувство собственной неустроенности в этом мире.

Каждое утро она вновь ловила себя на том, что, сидя в саду, прислушивается к топоту копыт Балтуса, доносящемуся из-под навеса. Это значило, что Филипп вернулся с утренней прогулки. Он до сих пор ни разу не зашел к ней. Невзирая на все заботы слуг, Энни чувствовала себя все более одинокой – все сильнее тяготилась этой запертой дверью, олицетворявшей собой все ее промахи, все ее вопросы, остающиеся без ответа.

Как-то, в жаркий августовский полдень, она решила, что с нее довольно. Поворочавшись на кровати в полуденном пекле, но так и не заснув, она встала и решительно направилась к двери, ведущей в библиотеку. С чего это она так уверена, что дверь заперта? А что, если нет? А что, если все эти недели Филипп ждал, что она отворит эту дверь? Она потянула за ручку.

Заперто.

Энни, чувствуя себя несчастной, прислонилась к полированному дереву, силы оставили ее, когда она воочию убедилась, что Филипп продолжает уклоняться от встречи. Однако, когда она поняла, что вновь впадает в отчаяние, ее остановил приступ какой-то злости. Нет. Она не уйдет покорно и не ляжет в постель. Она должна знать, что именно встало между ними. Прерывисто вздохнув, она отправилась на кухню.


Когда Филипп понял, что в третий раз перечитывает одну и ту же строчку, он раздраженно вздохнул и посмотрел на клочок голубого неба, виднеющегося из высоких окон библиотеки. Его внимание то и дело отвлекалось, словно у неугомонного юнца.

Неужели ему не суждено успокоиться, не найти убежища даже в любимых книгах? Поначалу образ Анны-Марии вторгался в его сны только ночью, не давая ему спать спокойно. Сейчас он даже не мог читать без того, чтобы какое-либо слово неожиданно не вызывало смутные видения пережитой страсти или темные, пугающие образы, преследующие его в ночных кошмарах. Он в который раз посмотрел на запертую дверь, ведущую в ее комнату.

Может быть, ему удалось бы вернуть душевный покой, если бы он отворил эту дверь и встретился с ней. Однако чувство самосохранения удерживало его. А что, если она задаст вопросы, на которые у него нет ответа? Филипп слишком хорошо узнал, как опасно иногда вытаскивать истину на свет божий.

Нет. Пока она бодрствует, он не войдет в эту дверь. Только глубокой ночью, когда весь дом затихает, это можно сделать, ничем не рискуя. Когда Филипп начал свои полуночные визиты, он убеждал себя, что виной этому – его кошмары. Они налетали на него, такие ужасные и реалистичные, что он просыпался в холодном поту. Он видел, как она, умирая, лежит в луже крови, текущей из раны. Когда жуткая картина в первый раз приснилась ему, он, проснувшись, бросился к ее постели, чтобы услышать ее спокойное дыхание и собственными глазами убедиться в том, что она жива. Но позднее, когда кошмары прекратились, уже другая причина тянула его к ней по ночам: он чувствовал себя одиноким.

Однако, несмотря на свое одиночество, он даже и не думал открыто искать ее общества. Анну-Марию следовало остерегаться. Если она поймет, что он любит ее…

Жизнь научила его, что любовь всегда используют в корыстных целях. Анна-Мария перевернула всю его душу. Он не мог допустить, чтобы она заметила, какую власть имеет над ним. Вот почему он держался от нее подальше.

Днем было проще – он как-то отвлекал себя: то верховыми прогулками, то плаванием, то чтением, то выпивкой. Но когда наступала ночь, ничто не могло заполнить тоскливую пустоту. И ничто, кроме возможности видеть ее, не могло успокоить его мятущуюся душу, вернуть ему спокойный сон. Ночь за ночью он прокрадывался в угол, потихоньку отодвигал засов, приоткрывал дверь и проскальзывал в ее темную спальню, чтобы там спрятаться в тени и смотреть, как она спит.

Иногда она шевелилась во сне, вспышки боли искажали лицо страданием. Иной раз он видел, как беспокойные сны тревожили ее безмятежное лицо. Тогда он с трудом удерживался, чтобы не схватить ее в свои объятия, разбудить нежными словами и поделиться своим горем, своими утратами с ней, с женщиной, которая потеряла так же много, как и он.

Но он не смел. Он так надеялся, что, уехав из Парижа, они забудут прошлое, однако облако тайн продолжало кружить между ними, темное и мертвящее. Он не мог рассказать Анне-Марии про историю Мезон де Корбей. Трудно было ожидать, что она поверит в его невиновность и в то, что он не знал, что украл у нее право на это владение. Правда казалась невероятной даже ему.

Столько уже потеряно. Филипп все еще был сердит на себя, на своего отца, на Мазарини и на бога, допустившего, чтобы подобные люди ради своей выгоды истребляли целые нации. Анна-Мария просто была невинной жертвой в этой игре. Ее шрамы оставались несмываемым воспоминанием о том, как много сделано ошибок. Откуда в ее сердце взяться чему-то, кроме горечи?

Нет. Пусть лучше дверь остается закрытой, а секреты – нераскрытыми. Может быть, придет время…


У входа на кухню Энни почувствовала соблазнительный аромат, доносящийся из котелка, в котором Сюзанна, стоя около огромного очага, что-то помешивала.

– Как вкусно пахнет!

Удивленная, Сюзанна выпрямилась.

– Доброе утро, ваша милость. – Она посмотрела на котелок. – Здесь просто овощное рагу. Ничего особенного.

Энни оглядела уютную кухню. Сколько раз за последние дни она хотела зайти сюда, но предпочла оставаться в одиночестве, не желая вторгаться в личную жизнь своих слуг. Она и без того уже достаточно разрушила их жизнь. Но сегодня – другое дело. Сегодня она пришла сюда с определенной целью. Пытаясь вести себя непринужденно, она потянулась и оторвала душистую веточку сушеного розмарина от связки, висящей над головой, потом прошла на середину комнаты, где на подносе стояла корзиночка с грушами, головка острого сыра и два кусочка свежего хлеба.

– А что, мой муж уже съел свой полдник?

Сюзанна кинула взгляд на пустой бокал на подносе и затем на свою хозяйку. Она подозрительно нахмурилась.

– Нет, ваша милость. Я только приготовила все, чтобы отнести.

Энни, выпрямившись, спокойно, но властно сказала:

– Я хочу лично отнести поднос его милости. Подготовь, пожалуйста, тарелки.

– Как пожелаете, ваша милость.

Энни усмехнулась. Она находила забавным, что слуги неизменно ведут себя с ней так, словно она окончательно утратила благоразумие. А на самом деле она наконец обрела его. Сюзанна, поставив еду и бокал вина на поднос, многозначительно посмотрела на хозяйку и поставила еще одну рюмку.

С трудом удерживая больной рукой поднос, Энни направилась к кабинету Филиппа.

По счастью, дверь была слегка приоткрыта. Постучав уголком подноса в дверь, чтобы дать знать о своем присутствии, Энни ногой распахнула ее. Филипп даже не поднял глаза. Он, склонившись, сидел за столом посреди комнаты, на котором царил полный беспорядок, и деловито скрипел пером.

– Поставь куда-нибудь, Сюзанна. Я поем попозже.

Энни не было видно его лица, только макушка. Его аккуратно подвязанные волосы отливали иссиня-черным в рассеянном свете, пробивающемся сквозь старинные узкие окна под потолком.

Она сделала несколько шагов вперед и осмотрела комнату, в которой была еще одна дверь без запора. Мраморные полки, выстроенные в ряд между тремя дверьми в комнате, с пола до потолка были завалены книгами и рукописями. Большую часть комнаты занимал стол, свободного места едва хватало для узкой кушетки, примостившейся возле книжных полок.

Как он выдерживает день за днем тесноту этого крохотного помещения? Ведь дверь позади него ведет в другую, большую комнату. Почему он спит в этих тесных покоях?

Любопытство Энни было отвлечено внезапным приступом резкой боли в раненой руке. Это побудило ее заговорить:

– Если вы не освободите место на столе, мне придется поставить поднос прямо на постель.

При звуке ее голоса он вскинул голову, темные брови удивленно сошлись. Филипп встал и оглядел ее с ног до головы, словно она появилась из другого мира.

Энни затаила дыхание. Она забыла, до чего он хорош собой. Несмотря на суровый аскетизм их теперешней жизни, Филипп был элегантно одет – рубашка из отличнейшего белого хлопка, черные шелковые штаны, легкие черные туфли отполированы до блеска. Его чисто выбритое лицо заметно осунулось, но даже это ему шло. А его глаза! Они были еще темнее и глубже, чем она помнила.

Энни была готова встретить его гнев, но никак не ожидала, что его близость окажется для нее такой волнующей. Последние три недели она провела, пытаясь забыть о том, что ее руки холодеют и ее начинает бить дрожь от того лишь, что он рядом. Ей, наверное, не следовало приходить. Она заколебалась, правое запястье слегка подалось вниз под тяжестью груза.

– Этот поднос немного тяжелее, чем я думала. – Она совершенно не хотела напоминать о своей немощности, но взгляд Филиппа сразу же устремился на ее искалеченную руку.

С суровым выражением лица он перенес охапку рукописей и бумаг со стола на кушетку.

– Поставьте поднос сюда. Вам не следует ничего носить.

Все еще взволнованная от его присутствия, Энни чересчур старательно занялась подносом, размещая его на столе. Как сможет она осуществить то, что задумала, если одно его присутствие так сильно задевает ее чувства?

Но она должна. Должна зачеркнуть прошлое и выполнить то, что собиралась.

Его следующие слова оказались полным сюрпризом для нее, откровенную напряженность в его голосе не смягчил даже тихий, спокойный тон:

– А почему вы оделись таким образом? Вы забыли свое положение?

Захваченная врасплох, Энни посмотрела на свой наряд и ответила:

– Я выпросила эту одежду у Мари, потому что моя была слишком неудобной. Это место настолько уединенное, что я подумала: не имеет значения, в чем я одета.

Она всего лишь сказала правду, но упоминание об их нынешних жизненных обстоятельствах, казалось, еще больше рассердило его. Сузив глаза, он указал на поднос:

– Разве нужно и вести себя, и одеваться как прислуга? Если вы хотели меня оскорбить, вам это удалось.

Смущение и необходимость защищаться вызвали у Энни раздражение.

Напомнив себе, ради чего она пришла, Энни усилием воли подавила рвущееся резкое возражение, заговорив спокойно и искренне:

– В мои намерения никогда не входило вас обидеть. Я пришла ко времени полдника только потому, что не хотела без необходимости отрывать вас от ваших занятий. А поднос я принесла сама, потому что не хотела, чтобы кто-нибудь присутствовал при нашей… встрече.

Она разгладила складки на юбке.

– А что касается одежды, то я выбрала ее, заботясь только о собственных удобствах.

На его лице промелькнула тень стыда, и он пробормотал в ответ:

– Надевайте все, что вам угодно.

Интересно, что скрывается за этой вспышкой? Действительно ли Филипп пристыжен тем, что усмотрел в поступке жены мстительный мотив, которого, как оказалось, не было, или же его просто смущает нарушение этикета? Или само появление жены унижает его? Внезапно мраморный пол начал уходить у нее из-под ног.

– Извините, пожалуйста. Мне необходимо присесть.

Нахмурясь, он бросился вперед и, стиснув ее обнаженные предплечья, подвел к краешку узкой кушетки. Прикосновение его рук, больших и жарких, заставило замереть ее сердце, но он резко шагнул назад. Казалось, хваленое самообладание ее мужа изменило ему.

Филипп боролся с собой, чтобы вновь обрести контроль над своими чувствами. Будь проклята эта женщина, вторгшаяся в его святая святых. И будь она проклята за то, что оделась так по-простецки. Несмотря на все ее объяснения, вид ее в такой грубой крестьянской одежде поразил его, как удар молнии. Убийственное напоминание о том, как низко они пали, ранило его гордость сильнее, чем самые жестокие затруднения, испытанные им за годы своей, хоть и аристократической, бедности.

Однако ее спокойная уверенность удержала его от того, чтобы отправить ее назад, в ее комнату. Пережитая близость к смерти сделала ее иной, и это сразу чувствовалось. Он откинулся в кресле и устремил испытующий взгляд на жену.

Ее огромные карие глаза твердо выдержали его взгляд. Филипп и раньше замечал в них какую-то скрытность, сейчас он видел лишь спокойствие. И грусть… Об утраченном ребенке? О безнадежности их положения? О ее ранах?

Что прячется в глубине ее глаз: ненависть или чувство вины? Возможно, и то, и другое. Сейчас, когда она сидела перед ним, в его библиотеке, он поймал себя на том, что смотрит на ее раненую руку, и его охватывают угрызения совести. Этого не должно было случиться. Ему не следовало сталкивать ее с принцессой.

Внутри Энни что-то оборвалось, когда она заметила, что задумчивость во взгляде Филиппа, как только он посмотрел на ее изуродованную руку, приобрела оттенок горечи. Слишком легко она ошибочно приняла его охлаждение за скрытую боль.

Энни потребовались все силы, чтобы не выбежать, зарыдав, из комнаты, но она собрала остатки мужества и, по крайней мере внешне, осталась спокойной. Она напомнила себе, что оба они взрослые, а не дети и сейчас на карту поставлено их будущее.

Ей нужно было как-то показать ему, что, раз она принимает свою немощность, значит, должен и он. Сознательно пользуясь раненой рукой, она потянулась и вытащила из груды на столе перед ней одну рукопись. Она прочитала вслух:

– Аристофан. «Миры». Одно из моих любимых сочинений.

Филипп удивился:

– Вы читаете по-гречески? Помнится, вы говорили мне, что не умеете.

Энни слегка улыбнулась.

– Неправда. Я не говорила, что не умею читать по-гречески. Я просто спросила, почему вы задаете такой вопрос. – Она осторожно развернула древнюю рукопись. – Я довольно бегло читаю по-латыни, но предпочитаю греческий. Он гораздо более выразительный. – Она со знанием дела проглядела отрывки из политической сатиры пятнадцативековой давности. Она бы с удовольствием перечитала их вновь, теперь непосредственно на себе испытав все безумие политических игр при дворе. – Я, должно быть, читала эту пьесу раз двадцать, тайком забравшись в монастырскую библиотеку со свечой, в темноте, посреди ночи. – Быстро взглянув в его сторону, она поняла, что Филипп заинтригован ее маленькой исповедью.

Почесав нижнюю губу, он спросил:

– Это единственная запрещенная книга, которую вы читали?

Энни вызывающе вздернула подбородок.

– Да нет. – Она скатала свиток и аккуратно положила его на место. – Мне кажется, что во Франции все было бы несколько иначе, если бы все при дворе читали эту пьесу так же часто, как я.

Он ответил со скрытой иронией:

– Едва ли.

Подбодренная его улыбкой, она подошла к главному.

– Филипп, есть вещи, которые я обязана вам рассказать.

Усмешка исчезла с его лица.

– Я и не думал, что вы пришли поговорить об Аристофане.

Будь проклят этот небрежный сарказм, за которым он всегда прячется! Она продолжила:

– Это о том, что произошло еще в Париже… Я хочу, чтобы вы знали правду.

Он откинулся назад и скрестил руки на груди, в голосе звучала усталость.

– Не вижу смысла ворошить прошлое. Что это изменит?

– Это очень важно. Каждый из нас знает только часть правды, да и то с чужих слов. Взгляните, что это сделало с нами и с нашей жизнью. Разве мы можем жить по-настоящему спокойно, если не знаем, что же произошло на самом деле? Это все, о чем я прошу, Филипп. Правды, хотя бы между нами.

Видя, что он не отвечает, она продолжила:

– Нравится вам или нет, мы по-прежнему муж и жена. Нравится вам или нет, мы оба заперты здесь, и кто знает, надолго ли. Мы не можем продолжать избегать друг друга, живя под одной крышей в этой вынужденной изоляции. Это измучит нас обоих. – Она не остановилась, хотя заметила в его глазах вспышку горечи. – Я не прошу о прощении, не прошу даже о прежней дружбе. Все, о чем я прошу, это о честности между нами. Бог свидетель, прежде ее было слишком мало.

Филипп встал и прошел мимо нее, сделав два широких шага в сторону комнат прислуги. На секунду она испугалась, что он, не останавливаясь, пройдет через холл в сад, сядет на Балтуса и ускачет, не оглянувшись. Однако он остановился, его мощные плечи поникли.

– Правды…

Когда он обернулся, его лицо казалось постаревшим, морщины углубились, глаза помертвели. Он заговорил чуть ли не шепотом:

– Возможно, часть правды лучше оставить похороненной, равно как и прошлое. Равно как и… – он сверлил ее глазами, – нашего ребенка. Почему вы ничего не сказали мне о нем, Анна-Мария? Почему я ничего не знал, пока не увидел окровавленное тельце в окровавленных руках Сюзанны?

Его слова укололи Энни в самое сердце.

– О, Филипп.

Он, увидев в ее глазах боль, хотел утешить ее, но что-то потаенное, злое прогнало эту мысль прочь. Он сурово повторил:

– Почему вы мне ничего не сказали?

Она прикрыла глаза.

– Я ничего не сказала, потому что сама ничего не знала. Пока принцесса по дороге в Бастилию не объяснила мне это.

– Принцесса? Но это же какой-то абсурд!

Энни взглянула на него и ровным голосом сказала:

– Матушка Бернар говорила мне, что мои месячные – это божье испытание. Я не знала, что и думать, когда они вдруг прекратились. – Видя, что он ей не верит, она безжизненным голосом повторила: – Я ничего не знала о ребенке, пока Великая Мадемуазель не объяснила мне. Это было в день битвы. Если вы мне не верите, можете спросить у нее.

Сжав руки в кулаки, он подался вперед.

– Вы так говорите, прекрасно зная, что никто из нас ни на шаг не приблизится вновь к Парижу и, тем более, не увидит Великую Мадемуазель.

– Я говорю правду, Филипп, хотя и понимаю, как трудно ожидать, что этому можно поверить. – Она, грустно улыбнувшись, покачала головой. – Вы пожертвовали всем, чтобы спасти меня, но вы меня совсем не знаете. – Энни опустила руки на колени. – Я согласна, что сама не давала возможности получше узнать меня, понять, какая же я на самом деле. Я боялась. Боялась, что вы не захотите иметь со мной дела или даже бросите меня. Но теперь я решила, что хватит притворяться. Это лишь вредит нам обоим. – Она встала. – Вот поэтому нам сейчас так важно быть честными. Я хочу оставить ложь, секреты и полуправду в прошлом и успеть сделать что-нибудь хорошее в этой жизни.

– Что-нибудь хорошее… – Филипп жестом обвел тесную комнату, его голос упал. – Вот все, что у нас осталось. Этот дом да несколько сотен франков. Даже если надеяться, что люди Мазарини нас не найдут, впереди – несколько лет изгнания и нищеты, когда кончатся все деньги. И что тогда? – Темные круги под глазами, казалось, стали еще больше. – Где может искать убежища дезертир, если у него даже нет денег? Какая жизнь ожидает тогда его, да и всех нас?

Энни хотелось успокоить его, обвить руками, сказать ему, что все будет хорошо, но она знала, что это будет ложью. И потому сказала только:

– Мы справимся, Филипп. Вам, конечно, труднее, чем мне, но я сделаю все, что в моих силах, чтобы облегчить вам жизнь. Я обещаю. – Не в состоянии выносить все это дальше, она шагнула мимо него, намереваясь уйти.

На пороге она остановилась и посмотрела на запертую дверь.

– Не надо запирать эту дверь. Я больше не буду нарушать ваше уединение. Но если вдруг вам когда-нибудь захочется поговорить – скажем, о книгах, или о науках, или о философии, о чем угодно, – я почту за честь составить вам компанию.

Она почувствовала, что у нее сжимается горло.

– Это прекрасный дом, но в нем может быть очень одиноко, когда не с кем поговорить.

Филипп молча смотрел, как она уходит. Господи, как же ему плохо! Он и ей сделал плохо, но она сумела перенести свою боль с достоинством. Ему хотелось вернуть ее, обнять и дать ей покой, которого, казалось, она так жаждет. Ему хотелось зарыться лицом в ее волосы, прижаться к ней, почувствовать тепло ее упругого тела… но он продолжал стоять неподвижно и смотреть на опустевший проход, где только что была она.

28

Спустя два дня, вернувшись из сада в свою комнату, Энни обнаружила у себя на кровати книги. Она взяла верхнюю, и недоуменно-хмурое выражение на лице сменилось улыбкой: Аристофан. «Миры».

Она покачала головой в изумлении.

Она присела возле стопки, раздумывая про себя, что его побудило к такому поступку – рассудок или сердце, но в любом случае этот жест – доброе начало.

Когда вошла Мари с охапкой чистого белья, Энни спросила, указывая на рукописи:

– Мари, ты не знаешь, как это попало сюда?

– Его милость занес их на кухню сегодня утром, когда выходил из дома. Он велел Жаку положить их к вам на кровать, когда вы уйдете в сад. – Она опасливо нахмурилась. – Все в порядке, я надеюсь?

– Конечно, все в порядке. – Энни осторожно переложила рукописи на стол у кровати. – А его милость уже вернулся с утренней прогулки?

– Нет, ваша милость. Мы ждем его, по крайней мере, через час.

– Понятно, – она скрыла свое разочарование. – Спасибо. Можешь идти. И передай, пожалуйста, Жаку, что я очень довольна этим сюрпризом. – Жак, конечно же, расскажет все Филиппу.

Оставшись опять одна, Энни задумчиво посмотрела на рукописи. Теплое чувство, смешанное с горечью, рвалось из ее груди. Если бы она могла хоть как-нибудь поблагодарить Филиппа, как-то укрепить мостик, который он протянул над разделяющей их пропастью. Но она ведь обещала, что не будет вмешиваться в его жизнь, да и подарить ей нечего…

Или есть?

Филипп любил книги, а у нее есть целая подборка – блестящих, дерзких, политически опасных книг, за удовольствие прочитать которые любой ученый отдал бы душу.

Филипп протянул ей руку, и она ответит ему тем же.

Энни открыла заветный сундучок и, пробежавшись по золоченым надписям на богато отделанных корешках, вытащила первые два тома «Комментариев» Макиавелли. Они разбудят аппетит Филиппа, и ему захочется прочитать остальные. Книг десять.

Она поспешила в коридор и позвала:

– Жак! Подойди сюда, пожалуйста! Я хочу, чтобы ты отнес кое-что в кабинет его милости. – Она улыбнулась, представив удивление мужа, когда он вернется с утренней прогулки и найдет то, что Жак положит на его кровать.


Час спустя Энни настолько зачиталась, что чуть не пропустила возвращение Филиппа с утренней прогулки. Слабый стук подков Балтуса вернул ее к действительности. Она подошла к двери в библиотеку и прислушалась. За дверью не было слышно ни звука.

Она затрепетала от возбуждения, представив себе, как он разглядывает ее подарок. Она придвинулась ближе. По-прежнему из библиотеки – ни звука. Потом раздался слабый, но вполне отчетливый скрип паркета под широкими шагами Филиппа.

Энни отскочила от двери и нырнула в постель. Устроившись на подушках, она попыталась сосредоточиться начтении, но не смогла. Все ее мысли были в соседней комнате, литературные сокровища которой увеличились на два драгоценных тома.

Внезапно в ней зашевелилась черная мысль. У Филиппа и так уже много книг. А вдруг он не оценит ее сюрприза или он ему не понравится?

Прежде чем она успела расстроиться, дверь в углу с шумом распахнулась, и в нее ворвался Филипп с раскрасневшимся лицом, сжимая в руках ее книги. Он стремительно подошел к ее кровати и встал над ней, сунув ей книги чуть ли не под нос.

– Где вы их взяли?

Энни выпрямилась.

– Они мои. Умирая, отец оставил их мне. – Она подняла глаза на его пропитанную потом рубашку и встрепанные от ветра волосы. Святые угодники, даже такой взъерошенный, он выглядел великолепно!

Филипп расплылся в улыбке и уселся на край кровати, его глаза алчно впились в раскрытые страницы первого тома.

– Я видел это собрание в Савойе много лет назад, когда был там со своим наставником. Я готов был положить голову за возможность прочитать эти книги, но наш хозяин хранил их под замком, он обращался с ними так благоговейно, как рыцарь, которому доверили Святой Грааль.

Он поднял глаза на нее с нетерпеливым ожиданием, простодушным, как у десятилетнего мальчика.

– А у вас есть и остальные тома?

Она поколебалась, потом ответила:

– Все. У меня все двенадцать томов.

Опасение вновь появилось на его лице.

– Но как? Откуда? В повозке я их не видел.

– Они были в моем сундуке. – Она пошевелилась, наконец придя в себя. – Эти книги и ящичек для письма – все, что осталось от моих родителей. Мари знала, какая это для меня ценность, и упаковала их с остальными вещами. – Святые небеса, он придвинулся к ней. Она даже почувствовала острый запах пота, смешанный с ароматом моря, пропитавшим его одежду.

– Мари, похоже, знает о вас больше, чем я. – Филипп вскинул голову. – А со мной вы ими поделитесь? Я буду счастлив, – он смущенно улыбнулся.

Обаяние этой улыбки пробудило столь старательно подавляемое желание. Она почувствовала, что улыбается в ответ, но внутренний голос предостерег ее, не давая чувствам вырваться наружу. Осторожно. Только обмен мнениями. Филипп сам установил эти правила.

Она тщетно попыталась думать только о книгах.

– Я дважды прочитала все собрание сочинений, некоторые тома – даже три раза. Хотя я и не согласна со многими заключениями Макиавелли, в целом я нахожу его проницательность очень занимательной.

Филипп нахмурился. Ей было видно, что ему очень хочется поговорить с ней, но что-то удерживает его. Он стольким пожертвовал, чтобы спасти ее, – своей карьерой, своей семьей, своей честью, своим домом. Вряд ли стоит порицать его за то, что он предпочитает зализывать свои раны в одиночестве.

Осмелившись, она предложила:

– Мы могли бы поговорить о книгах после того, как вы их прочитаете.

Он смерил ее задумчивым взглядом.

– Да. Могли бы. Конечно, когда вам будет удобно.

Опасаясь, что может выдать счастливую надежду стать друзьями, Энни пробормотала:

– С превеликим удовольствием.

Филипп почему-то опять замкнулся. Уж не услышал ли он ненароком ее мысли?

Он посмотрел на рукопись, которую она сжимала в руке.

– Я вижу, вы были заняты чтением.

Она даже не поблагодарила его за оставленные ей пьесы! Энни бессвязно пробормотала:

– Да. Я читала пьесу. Я хочу сказать, «Миры».

– Вам это так же нравится, как в монастыре?

Подстрекаемая ноткой насмешливого вызова в его голосе, она вскинула бровь и холодно сказала:

– Начало – невероятное, события – невозможные, теология – хуже ереси. Все законы – и природные, и божественные – взаимоисключающие. Эта пьеса очень далека от настоящей жизни. – Изменившееся выражение лица Филиппа дало знать Энни, что она перестаралась. Она улыбнулась. – Но, впрочем, превосходная пьеса, как раз то, что мне было нужно. Спасибо, Филипп. Вы подарили мне возможность посмеяться.

Он встал, его манеры стали вежливыми и формальными.

– Я рад, что вам понравилась пьеса. И я согласен с вашим суждением. – Оценив взглядом толщину книг в своих руках, он добавил: – Чтение займет у меня несколько дней. Не поговорить ли нам в воскресенье, скажем, после полудня?

Энни кивнула:

– Хорошо. Я скажу Сюзанне.

Филипп критически взглянул в сторону приоткрытой двери.

– Она, вероятно, уже знает. – Вполне внятный вздох, сопровождаемый шуршанием ткани, послышался ему в ответ. Усмехнувшись, он пошел к библиотеке. – С нетерпением буду ждать воскресенья.


Филипп пришел в воскресенье, затем в среду, и потом в пятницу. Поначалу они чувствовали себя неловко, но постепенно это ощущение пропало и их поведение стало обычным. Их встречи стали для Энни событием, соприкосновением с мышлением мужчины, глубина образования которого во много раз превосходила даже знания отца Жюля.

Филипп получал от этих бесед такое же удовольствие, как и она, но никогда не задерживался дольше, чем на пару часов, и намеренно сохранял предмет бесед безличностным! Тем не менее Энни многое узнала о нем, слушая его разговоры об истории, политике и философии. А он многое узнал о ней.

Каждую новую неделю она отдавала свои драгоценные книги, каждый раз по одной, как и обещала. Филипп обменялся с ней трудами Цезаря, Платона, Цицерона, Аристотеля и Сократа.

К концу сентября вся боль и обиды, которые когда-то были между ними, стали казаться далеким, нелепым сном. Ей нравилось, что он заставлял ее думать, переживать. И она нравилась Филиппу. Это ей было видно по еле уловимым искоркам одобрения в его глазах, когда в споре она ставила его в тупик. Это было слышно по его сердечному смеху, когда она изумляла его искусным логическим рассуждением или забавляла каким-либо остроумным замечанием. Но он никогда не разделял с ней трапезу, никогда не приглашал ее в свою библиотеку, никогда не говорил с ней ни о чем личном. Очевидно, Филипп намеревался сохранить их отношения на том уровне, на каком они были сейчас – безопасными, сдержанными и строго определенными.

Если бы только она могла вести себя так же. Иной раз его близость почти сводила ее с ума, ее охватывало желание прикоснуться к нему, ощутить вкус его губ, погладить шелковистые черные волосы. Она тосковала по безрассудной страсти, сжигающей их когда-то, но не позволяла себе хоть немного это показать. Она не смела подвергать опасности их дружбу. Каждый вечер она обедала в одиночестве, потом сидела одна и наблюдала заход солнца. И ночь за ночью отправлялась в свою одинокую постель и мечтала о том, чтобы Филипп, ее муж, а теперь лишь ее друг, разделил ее с ней.


Как-то рано утром, в начале октября, Энни влетела на кухню и кинулась к Сюзанне.

– Я слышала, Жак говорил, что на том склоне горы есть ягоды. Я решила пойти их пособирать.

Ложка, которой Сюзанна перемешивала в миске тесто, застыла в ее руках.

– Боюсь, придется подождать до полудня, ваша милость. Сейчас некому вас сопровождать. – Она, извиняясь, наморщила лоб. – Хозяин еще не вернулся с верховой прогулки, я готовлю хлеб, а Жак и Мари вернутся из деревни только к вечеру.

– Не думай, что мне не нравится твое общество. Но сегодня мне кажется, будто стены давят на меня. Мне просто необходимо вырваться.

Осень, что ли, на нее так влияет? Или это значит, что ей мало той скудной доли общения, которой каждый вечер удостаивает ее Филипп? Энни подошла к кухонной полке, схватила плетеную корзинку и направилась к двери.

– Я погуляю около часа и не пойду далеко.

– Подождите, пожалуйста, ваша милость. – Сюзанна отодвинула миску. – Я пойду с вами. Я могу доделать хлеб и потом. – Видя, что Энни нахмурилась, Сюзанна добавила извиняющимся тоном: – Хозяин строго-настрого приказал, чтобы…

Энни оборвала ее.

– А я приказываю тебе остаться и закончить с хлебом. Филиппу можно каждый день кататься верхом одному, значит, и мне вполне безопасно пойти за ягодами. Я не пойду далеко. – Чувствуя себя крепкой, как никогда, она определенно решила вкусить наконец свободы.

Видя искреннее беспокойство на лице Сюзанны, она мягко добавила:

– Да ничего со мной не случится, Сюзанна. Мы же не один раз гуляли вместе и не видели ни одной живой души. Если мой муж будет спрашивать, почему ты отпустила меня одну, просто скажи ему, что я велела тебе оставаться здесь. Он знает, какой я могу быть упрямой. – Энни помахала рукой и сказала: – Ты лучше, пока я хожу, сделай тесто для пирога. Если его милость вернется раньше меня, скажи ему, что у нас будет пирог с ягодами.

Если повезет, Филипп даже и не узнает, что она выходила.

Энни прошла по пыльной дороге с отпечатками копыт Балтуса, затем спустилась по горной тропинке в тень от горы, которая возвышалась неподалеку. Долгие недели она пыталась представить, что же находится с другой стороны этой скалы. Теперь наконец она достаточно окрепла, чтобы увидеть все своими глазами.

Она карабкалась вверх, к узкому ущелью, шум моря становился все громче и громче. Добравшись до вершины, Энни выпрямилась. Ветер со всей силой вцепился в нее. Расплетя косу, висевшую за спиной, он превратил ее в корону кудрей.

Она задохнулась в восторге. Перед ней, ограниченное крутыми утесами, раскинулось широкое плато, под которым бушевали волны огромной бухты. Никакое вмешательство человека не нарушало великолепия природы. Прикрыв ладонью глаза от солнца, она осмотрела плато вплоть до мыса на другой стороне бухты. Никого не было видно, даже рыбачьи лодки не маячили вдали.

Как хорошо! Энни осторожно пробралась между клочками травы и низкими кустами, согнутыми ветром, к роскошной прибрежной растительности и села. Ее окружил острый смолистый аромат. Наслаждаясь прохладой ветра, она широко раскинула руки, ее накидка, как знамя, летала за спиной. Она подумала, вот так, должно быть, чувствуют себя морские чайки. Какое же великолепное ощущение! Энни закрыла глаза и вообразила себя в полете, свободной от печалей, сожалений и человеческих желаний.

Она не знала, сколько она пробыла так, с наслаждением впитывая солнечные лучи, уединение и плеск волн. Казалось, будто прошла всего секунда и в то же время вечность. Когда она открыла глаза, то увидела, что солнечный луч переместился. Сюзанна будет беспокоиться, если она долго задержится. Энни подхватила корзину и стала разыскивать ягоды.

Совсем недалеко, у самого края утеса, она заметила заросли кустов. Сочные ягоды оттягивали низкие ветки. А Жак не говорил, что на краю утеса есть ягоды! Энни осторожно подобралась к кустам. Земля под ногами казалась твердой, но ей хотелось подойти еще ближе, чтобы заглянуть вниз.

Еще пару шагов вперед – сердце колотится почти так же громко, как морской прибой, – и она осторожно взглянула вниз. Из скалы выступала широкая площадка. Другой выступ, поуже. Встав на него, она благополучно дотянется до кустов и наполнит свою корзинку.

Спустя час ее корзина была полна ягодами, которых хватило бы и на два пирога, и она уже почти забыла, кто она и где находится, как неожиданно две руки в черных перчатках вцепились в ее предплечье и резко дернули ее назад.

Святой отец! Сюзанна была права. Люди Мазарини нашли меня!

Неистово борясь, чтобы высвободиться, Энни зарылась пятками в землю, но нападавший тянул ее с почти нечеловеческой силой. Наконец он остановился, она обернулась и оказалась лицом к лицу с запыхавшимся, разъяренным Филиппом.

Он кричал:

– Что вы тут делаете, так близко к краю? Вы что, сошли с ума? Вы не знаете, что эти утесы высотой в тысячу футов?

Чувство явного облегчения немедленно сменилось у Энни вспышкой гнева. Она вырвала левую руку, рассыпав большую часть ягод из корзины.

– Святые угодники, Филипп! Вы напугали меня до полусмерти!

Вместо того чтобы отпустить ее, Филипп рванул ее ближе к себе, складки возле его рта стали еще глубже.

– А где Сюзанна?

Она вызывающе посмотрела ему прямо в лицо.

– У нее была работа, так что я приказала ей остаться дома. Я, прежде чем отважилась открыто выйти, удостоверилась, что вокруг никого нет. Я – взрослая женщина, Филипп, и вполне в состоянии собрать немного ягод самостоятельно. – Ее глаза сузились. – Или вы намерены держать меня остаток жизни под присмотром?

Филипп прорычал:

– Вам нужна охрана. Если бы я оказался одним из людей Мазарини, вы бы сейчас сидели в мешке на дне повозки, и вас везли бы пытать в Париж. – Он жестко смотрел на нее, ветер трепал темные волосы вокруг его лица.

Она не отвела взгляд, но от того, что она увидела в его глазах огонек желания, спрятанный под маской гнева, у нее перехватило дыхание.

Все ее томление, которое она пыталась подавить в себе, вырвалось из-под контроля. Она обвила руками его шею и поцеловала его долгим и жадным поцелуем. Он был таким сильным, вкус его губ таким сладким.

На секунду Филипп замер. Затем он обнял ее, приподнял и прижал к себе. В этот момент ничего не существовало. Ни прошлого, ни будущего, ни вопросов, ни ответов.

Она не отрывалась, пока не ослабла от нехватки воздуха. Только тогда она отпустила его. Она приникла к его плечу, ее волосы щекотали его подбородок. Она слышала неровный стук его сердца, столь же сильный и неистовый, как и у нее. И он стоял, как каменный, тело его подобралось от напряжения. Или от гнева?

Эта мысль привела ее в чувство. О святые небеса, что она наделала? В одном необдуманном порыве она поставила на карту все доверие, возникшее между ними. Ей не перенести, если она снова все разрушила.

Энни боялась взглянуть в лицо мужу. Все еще прижатая к нему, она прильнула головой к его груди, продлевая ощущение близости.

Он никак не отозвался. Энни вздохнула и попыталась высвободиться, от ветра ее голос охрип:

– А теперь нам надо возвращаться.

Левая рука Филиппа напряглась, прижимая ее с такой силой, что она едва могла вздохнуть. Правая рука, скользнув по ее шее, решительно сжала ее подбородок, вынуждая посмотреть вверх. Ее глаза встретились с пронзительным взглядом сверкающих голубых глаз Филиппа.

– Нет. – Его дыхание было жарким, его хватка – столь мощной, что она поняла, он так же легко может сломать ей шею, как ребенок – веточку. Но он не причинил ей боли. Он просто смотрел в ее глаза. На его лице отражались нежность и страсть, замешательство и удивление, отчаяние и уязвимость. Он срывающимся голосом прошептал: – Мы никогда не будем возвращаться. Пойдем только вперед.

Он поцеловал ее вновь, пронзительно-обжигающим поцелуем, который грозил свести ее с ума. Закрыв глаза, она наслаждалась страстной настойчивостью его губ.

Потом внезапно железная хватка его объятий пропала. Энни открыла глаза и увидела, что Филипп садится верхом на Балтуса, приподнимается в седле, окидывая ее странным, вызывающим взглядом полуприкрытых глаз.

Он кивнул на пустую корзину, висящую у нее на руке, и озорно улыбнулся.

– Придется вам остаться и собрать ягоды. У меня вдруг появилось огромное желание поесть пирога. – Он, пришпорив Балтуса, промчался через плато и исчез в ущелье.

Энни глядела ему вслед. В ней медленно пробуждалась надежда. Их поцелуй навсегда разрушил иллюзию. Они не смогут удержать свои отношения в искусно ограниченных рамках, которые установил Филипп. Теперь это стало ясно им обоим.

Улыбаясь, она прикоснулась к своим губам. Если она не ошибается, сегодня они с Филиппом разделят нечто большее, чем пирог с ягодами.

29

Энни, что-то напевая себе под нос, влетела с корзиной, полной ягод, во дворик, но при виде повозки во дворе мелодия замерла на ее губах. Сюзанна уже давно говорила, что когда-нибудь этого следует ждать. Жак заводил в сарай Балтуса. Он коротко кивнул Энни и отвел глаза.

– Что-то случилось?

Не успел Жак ответить, как вмешался Филипп.

– А вот и вы! – Энни обернулась и увидела, что он выходит из кухни. – Я уже собирался идти за вами. – Он забрал у нее корзину и повел Энни в дом. Понизив голос, он сказал: – Пойдемте. Нам надо поговорить.

В кухне Сюзанна с Мари суетливо собирали еду, но оторвались от дела, когда вошла Энни. На столе лежали раскрытые сумки. Значит, он куда-то уезжает. Ее грудь болезненно сжалась. Вслед за ним она пошла в свою спальню.

Он прикрыл за ними дверь и повернулся к ней.

– Когда Жак пришел в деревню пополнить припасы, на площади к нему подошел священник и спросил, не видел ли он поблизости каких-нибудь приезжих.

В ее груди сердце тревожно екнуло.

– И что?

– Жак отрицательно покачал головой, но священник продолжал. Он сказал, что в монастыре Сен-Кур в Провансе для приезжего из Парижа есть письмо.

Энни почувствовала, как кровь стынет в жилах.

– Если этот священник знает, кто мы такие, рано или поздно об этом станет известно и Мазарини.

Филипп заходил по комнате.

– Не обязательно. Если бы священник хотел найти нас и донести кардиналу, зачем ему говорить с Жаком? Почему бы просто не выследить нас?

– Может быть, кто-то пытается связаться с нами. Но кто?

– Это может быть кто угодно. Никто из нас не делал секрета из вашего прошлого. – Он погладил подбородок. – Настораживает, что он из этого монастыря.

Она выпрямилась.

– Может быть, это принцесса?

При упоминании о Великой Мадемуазель чувство тревоги Энни возросло еще сильнее.

– Это может быть западня, Филипп. – Она больше не могла скрывать страх в своем голосе. – Не ездите туда. Это слишком опасно. Нам надо уехать, пока не поздно. Мы можем исчезнуть куда угодно. В Испанию, Грецию, Голландию. Даже в Новый Свет. Мне все равно.

Он перестал расхаживать и выпрямился в полный рост. Что-то едва заметно в Филиппе изменилось. Она помнила это выражение бравады на его лице, когда он оставлял ее в Тюильри. Это был взгляд воина перед битвой.

– У меня нет желания жить, как лиса, – постоянно скрываясь, дрожать от страха. Раньше или позже, придется возвращаться. Возможно, это письмо – перст судьбы, указывающий путь.

Филипп подошел к ней ближе, улыбаясь несколько натянуто.

– Не смотрите на меня так тревожно. До темноты я никуда не уеду и проверю, не следят ли за мной. Жак пока готовит лошадей. Имея запасную лошадь, я доберусь до монастыря всего за несколько дней. – Он подпер руками подбородок. – Я и близко не подойду к монастырю, пока не буду уверен, что это не ловушка.

Она сжала его руку, наслаждаясь теплом прикосновения.

– Мы оба знаем, что никогда нельзя сказать, ловушка это или нет, пока не попадешь в нее. Но тогда уже будет поздно.

Уголки его рта дрогнули в легкой усмешке.

– Вы недооцениваете меня, мадам. – Он наклонился и вдруг, удивив ее, поцеловал, но прикосновение его губ было таким коротким… – Я с удовольствием бы попрощался более запоминающимся способом, но, боюсь, у нас нет времени. До темноты надо еще многое сделать. Надеюсь, что мне удастся хоть немного поспать.

Дюжина вопросов вертелась у нее на языке, пока он шел в библиотеку.

– Подождите. Я…

Филипп, подняв руку, остановил ее:

– Мы поговорим вечером, перед моим отъездом. Обещаю. – И снова эта проклятая дверь захлопнулась за ним.

Решив не дать ему так просто уйти, она поспешила за ним, но ее пальцы замерли, коснувшись железной ручки. Что толку ему противиться? Что бы она ни сказала, он все равно поедет. Через какие-то несколько часов он ускачет, и ей останется только гадать, увидит ли она его вновь. А она при всех своих разговорах о честности будет молча смотреть ему вслед, не сказав самого главного, что больше всего на свете хотела бы высказать.

– Не бросай меня, Филипп, – прошептала она. – Я люблю тебя.


Спустя три дня, в то время, когда монахини собрались в часовне на вечернюю службу, Филипп перебросил через плечо толстый свиток веревки и взобрался на огромный дуб, ветви которого нависали над трапезной. До сих пор он не заметил никаких следов шпионов кардинала.

Скрывшись в пожухлой листве, Филипп устроился повыше, на развилке ветвей, чтобы скоротать часы до наступления темноты. Он пытался гнать от себя мысли об Анне-Марии, о том, как опасно далеко он зашел в их отношениях, поддавшись растущему влечению между ними. И если бы не Жак, поджидавший его с сообщением, когда он въехал во двор, то… Филипп еще раз возблагодарил провидение, столь своевременно вмешавшееся. Но он знал, едва лишь он вернется в их домик, как опять потянется к ней.

Если он вернется.

Он спрятал руки под плащом и позволил себе задремать.

Когда он проснулся, была уже ночь. Он внимательно осмотрел монастырь, спящий под ним. Что его разбудило? Филипп прислушался, затаив дыхание. Шум крыльев над головой заставил его вздрогнуть. Из сумрака вылетела сова и устремилась вниз, на ее крыльях засеребрился лунный свет. Филипп услышал сдавленный тонкий писк, и сова понесла добычу прочь, в ее лапах беспомощно трепыхался темный силуэт. Он вздрогнул, надеясь, что это не мрачное предзнаменование.

Лошадей он оставил в безопасном месте, почти что в миле отсюда, но в такую тихую ночь любой хруст веточки под ногами разносится, как выстрел из мушкета. Мягко, как кошка, Филипп спустился вниз, к толстой ветке, нависающей над трапезной. Медленно продвинувшись по ней как можно дальше, он привязал конец веревки к ветке и соскользнул по ней на черепичную крышу.

От тихого хруста глиняной черепицы под ногами он замер, прислушиваясь к малейшему шороху, но все было тихо. Филипп осторожно добрался до края крыши, затем спустился в монастырь. Лишь его ноги коснулись земли, он поспешил укрыться в относительную тьму прохода с колоннами, окаймляющего сад. Одну за другой он подергал двери крытой галереи. Заперты. Он наполовину обошел монастырь, прежде чем нашел одну открытую дверь.

Затаив дыхание, Филипп шагнул внутрь. Глаза еле видели, и целую минуту понадобилось приспосабливаться. Когда он наконец привык к полумраку, то увидел решетку из толстых железных полос, отделяющую часть просторной комнаты, где он находился, от другого входа. Кроме нескольких скамей и стульев, развернутых друг к другу с разных сторон железных полос, никакой мебели в комнате не было.

Он ухватился за эти полосы и резко дернул: они были прочно прикреплены к полу и к потолку. Охваченный внезапным беспокойством, Филипп бросился назад, к двери на галерею. Это, должно быть, самое лучшее место, чтобы там укрыться. Но, едва он потянул за железную ручку, как услышал звук – поворот ключа в замке и лязг тяжелого засова, который с обратной стороны кто-то опустил на скобы.

Филипп выхватил шпагу из ножен и отступил в центр комнаты. Он прорычал в темную пустоту:

– Ну хорошо. Меня вы поймали. А сами почему не показываетесь?

Из-за железных прутьев раздался женский голос:

– Пока я не узнаю, кто вы и зачем нарушили покой нашей обители, вы никого не увидите.

Филипп обернулся и шагнул к решетке.

– Кто вы? И где вы?

После недолгой паузы потусторонний голос заговорил вновь:

– Я – матушка Бернар, настоятельница монастыря. А если вы не скажете мне, кто вы такой и зачем пришли сюда, я разбужу отца Жюля и пошлю за солдатами кардинала, которых господь столь предусмотрительно привел в ближайшую деревню.

Что здесь происходит? Если за этим стоят люди Мазарини, почему они попросту не схватили его, чтобы заковать в кандалы? И почему еле заметная неуверенность звучит в ее угрозе?

Перед ним забрезжила надежда.

– Я явился сюда от имени господина из Парижа, у которого есть основания предполагать, что здесь для него есть письмо.

– И вы забрались в наш монастырь, когда все спят? Странное поведение для посыльного, сир.

Вопреки собственному желанию, он улыбнулся. В ее холодном сарказме слышалось что угодно, но не страх.

– Сейчас такие смутные времена. Никогда не знаешь, какой прием тебя ожидает.

Запоры на двери с той стороны комнаты загремели. Когда дверь открылась, в свете потайного фонаря стало видно маленькое слуховое отверстие, через которое монахиня разговаривала с ним. Держа фонарь перед собой, настоятельница беззвучно проскользнула в комнату, следом за ней вошла вторая монахиня. Когда они оказались близко, Филипп увидел их босые ноги, опущенные вуали и накидки поверх грубых хлопковых одеяний.

Без предупреждения настоятельница подняла колпак на фонаре, на несколько секунд ослепив Филиппа. Внимательно осмотрев его, она отослала свою спутницу.

– Оставь нас, сестра Николь. Подожди меня за дверью. Если услышишь что-то неладное или если я не вернусь через пять минут, сразу посылай за отцом Жюлем и вызывай солдат. – Та кивнула и скрылась за дверью.

Настоятельница поправила свою накидку.

– Я должна просить вас снять свой плащ и бросить за решетку ваше оружие, сир. Я не веду разговоров с вооруженными людьми.

Видя, что он заколебался, она вскинула бровь.

– Их вам вернут, – холодно улыбнувшись, добавила она. – Если, конечно, вы тот, кого мы ждем.

У него не было выбора. Он отстегнул ножны и вложил в них шпагу. Рукоятка едва пролезла между прутьями решетки.

– Я полностью безоружен, мадам.

Она скептически подняла бровь.

– Вы так и не сказали, кто вы. Итак?

Сквозь сжатые зубы он пробормотал:

– А я думал, Анна-Мария преувеличивала.

На ее лице промелькнуло удивление.

– Что вы сказали?

Филипп вздернул подбородок.

– Моя жена рассказывала, что вы можете быть упрямой, как бульдог, но я думал, что она преувеличивает. Теперь я верю.

– Ваша жена? – Она сделала шаг вперед. – Отвечайте мне честно, сир, не губите свою бессмертную душу. Вы – герцог де Корбей?

Он напыщенно поклонился.

– К вашим услугам.

Матушка Бернар вцепилась в решетку.

– Энни! Как она? Мы слышали, она была тяжело ранена.

– Энни? – Брови Филиппа сошлись на переносице. – Вы имеете в виду Анну-Марию?

– Да, да. Но мы всегда называли ее уменьшительно-ласкательным именем Энни. – На ее лице появилась подозрительность. – Она никогда вам об этом не говорила?

Филипп покачал головой.

– Нет. Но она рассказывала про милую сестру Николь и жестокую сестру Жанну, и…

Матушка Бернар отбросила всю свою сдержанность.

– Ради бога, расскажите мне о ней. Она здорова?

По крайней мере, теперь он мог и потребовать:

– Выпустите меня, и я вам все расскажу.

Послышался звук отпираемой двери. Матушка Бернар толчком отворила ее и, сунув ему в руки плащ и шпагу, прошептала:

– Сюда. Быстрее. Следуйте за мной. У Мазарини шпионы даже в монастыре, но есть тут одно место, где вы будете в безопасности.

Держась вплотную за ней, он пристегнул ножны со шпагой, прошептав:

– Потайная комната за библиотекой? Где лежат запрещенные книги? Анна-Мария рассказывала мне о ней.

Матушка Бернар ворчливо пробормотала:

– Я могла бы догадаться, что она найдет эту комнату и всем расскажет.

Прикрыв для безопасности фонарь, настоятельница двигалась по темным коридорам. Филипп подозревал, что она и с завязанными глазами смогла бы найти дорогу в этом лабиринте, который наконец закончился чем-то, похожим на заброшенную кладовую. Она пересекла пустой кабинет и на что-то нажала. Щелкнула задвижка, и одна из стен кабинета свободно подалась в сторону, открывая взору низенький проход. Она протянула ему светильник.

– Потайная комната – в конце этого коридора. Вы найдете свое письмо вложенным в большую Библию на столе, первая часть Книги Судеб. Я скоро вернусь и принесу еду и питье.

– Благодарю вас. – Филипп нырнул в тесный проход и двинулся к отверстию за дверью. Оказавшись внутри потайной комнаты, он поставил фонарь возле покрытой пылью Библии и открыл ее на Книге Судеб, как было сказано. Свет упал на письмо без адреса, но на восковой печати красовался знакомый оттиск отцовского герба.

Филипп тяжело опустился на стул. Он нисколько не сомневался в том, что может маршал сказать своему сыну-дезертиру. Вздохнул, сорвал печать и начал читать.

«15 августа 1652 г.

Мой сын.

Я узнал о вашем исчезновении только через несколько дней после битвы. Только тогда я обнаружил, что вы уехали незамеченными при обстоятельствах, которые можно назвать сомнительными. В самых худших своих предположениях я не мог бы представить, что вы способны опозорить наше имя, забыв о долге и чести. Правда, прошел слух, будто вас, обманув фальшивым приказом, похитили в попытке хотя бы таким окольным путем задеть меня. Я с трудом могу в это поверить, особенно с тех пор, как разошлась молва о некоей высокопоставленной особе, сочувствующей бунтовщикам, с которой, как я знаю, вы имели связь. Независимо от причин, ваше исчезновение заставило меня употребить все мое влияние и понести значительные расходы, чтобы избежать скандала. Я пустил слух, что мои люди спасли вас от бунтовщиков и увезли с женой оправляться от ран, и я не смею сказать – куда из страха, что могут возникнуть новые покушения на ваши жизни.

Я узнал, что Мазарини вероломно отстранил вас от командования и направил на передовую линию. Я считаю действия кардинала против вас, моего кровного сына, ударом, направленным против меня. Он еще пожалеет о своем вероломстве. Что касается вашего поведения во всей этой истории, то, должен сказать, вы приняли его приказ с мужеством и достоинством и в атаке вели себя в высшей степени достойно. Я стараюсь помнить только об этом, а не о том стыде, который я чувствую, когда думаю, как вы впоследствии нарушили свой долг».

Филипп поднял глаза к потолку. Если бы только он мог поверить в то, что это не его отец приказал отправить его на линию огня! Он продолжал читать.

«Мне сообщили, что вы входили и выходили из командного пункта Фронды без сопровождения. Мне известно о вашей контузии, о ранении вашей жены и об обстоятельствах ее ранения. Толкуя события в вашу пользу, я пришел к выводу, что вашу вину подобные обстоятельства, по крайней мере, смягчают.

Я не могу, однако, бесконечно поддерживать эту выдумку, которая пока защищает вас обоих. Раньше или позже, кто-нибудь выяснит, что вы с женой вовсе не парочка «выздоравливающих» в моих владениях в Бордо. Я отклонил предложение и королевы, и Мазарини послать вам их личных врачей, но время укрепляет их подозрения. Я не знаю, как долго я смогу избегать необходимости либо представить вас в полном здравии, либо объявить, что вы умерли.

Выбор за вами».

Такого поворота Филипп никак не ожидал. Маршал все-таки обеспечил ему прикрытие. Он стал читать дальше.

«Однако, когда вы будете принимать решение, прошу принять во внимание следующее: я не потерплю бесчестия вторично. Вы умрете от моей руки.

Генрих, герцог д'Харкурт, маршал Франции.

P.S. Спустя два дня после вашего исчезновения толпой, сочувствующей бунтовщикам, был сожжен дворец де Вилье, и многие были убиты. Такое варварство обратило весь Париж против принцев, возглавляющих Фронду. Мазарини сейчас силен, как никогда. Хотя известная вам принцесса и продолжает делать из себя дуру, разгуливая по городу во главе своих войск, ее солнце уже закатилось, и вскоре она вместе со своими мятежными союзниками узнает вкус изгнания. Вот куда сейчас дует ветер, Филипп».

Перед глазами Филиппа все расплывалось. Защищая себя, маршал совершил невозможное. Все, что Филипп считал для себя утраченным – свой дом, свое состояние, свою репутацию, свое положение, – ему возвращено. Он может вернуться в Мезон де Корбей и жить так, словно он никуда и не уезжал. Он сможет уйти в отставку, уехать в деревню с Анной-Марией и зажить своей семьей.

Но ему это дорого обойдется: он навсегда окажется у маршала в долгу, будет вынужден сносить его презрение, пока один из них не умрет.

Филипп вздохнул. Но, может быть, уже слишком поздно. С тех пор, как маршал отправил это письмо, его выдумка могла быть разоблачена, или он был вынужден сообщить о смерти Филиппа. В любом случае возвращение домой может быть весьма небезопасным. Нужно действовать с величайшей осторожностью.

Услышав какие-то звуки в коридоре, он смял письмо в кулаке.

Из прохода возникла матушка Бернар с подносом, на котором были хлеб, сыр и высокая кружка с вином.

Он встал.

– А когда вы получили это письмо, матушка Бернар?

Она поставила поднос на стол.

– Три недели назад. Вскоре после этого в соседнюю деревню прибыли люди кардинала.

Последовательность событий заставляет задуматься. Не может ли быть, что письмо – подложное? Оно послано для того, чтобы заманить его в ловушку и предать пыткам и бесчестью. Он внимательно осмотрел печать. Письмо написано рукой отца. Почерк и манера подбирать слова, равно как и герб, – все его.

Нет. Отец Филиппа слишком горд, чтобы взвалить на свой дом такой позор, что бы ни предпринимал кардинал. Письмо было подлинным.

Он должен действовать, и действовать немедленно. Филипп схватил кружку и жадно глотнул крепкого бочкового вина. Напиток обжег небо и гортань. Он завернул в рубашку еду про запас.

– Спасибо за еду, но сейчас мне есть некогда. Мне пора ехать.

Рука настоятельницы сжала его плечо.

– Вы никуда не уйдете, пока не расскажете мне про Энни. Она жива?

На губах Филиппа промелькнула ироничная усмешка.

– Более чем. Она процветает и уже перевернула весь мой дом вверх ногами. Самое непокорное создание из всех, кого мне доводилось видеть.

Матушка Бернар улыбнулась:

– Судя по тому, что я успела понять, сир, вы друг друга стоите. Передайте ей мои слова. И скажите, пусть обязательно напишет мне.

Он задержался у выхода в коридор.

– Я сделаю лучше. По дороге в Париж мы заедем сюда.

30

Первые пять ночей после отъезда Филиппа Энни спала очень беспокойно. Но эта ночь – шестая – была хуже всех. Если все будет хорошо, ей уже недолго оставаться одной. Но как все сложится, когда он вернется?

А что, если он никогда не вернется?

Уже было заметно позже полуночи, а она не спала, всматриваясь сквозь полог в неясный отблеск лунного света из сада. Еще целый час беспокойные мысли не давали ей покоя, и она наконец встала.

Накинув халат, чтобы не замерзнуть, и ощущая голыми ногами прохладу гладкого мраморного пола, она прошла в библиотеку.

Энни пыталась убедить себя, что пришла посмотреть книгу для чтения, но в глубине души ей просто хотелось здесь, среди вещей Филиппа, ощутить его присутствие.

Пройдя сквозь поток лунного света, залившего библиотеку, она подошла к маленькой кушетке Филиппа и села, обняв подушку. Прижавшись к ней лицом, Энни вдохнула слабый запах его кожи. Она закрыла глаза и поглубже зарылась в мягкую упругость подушки, пропитанной его запахом. Он пробудил воспоминание о его поцелуе, когда они стояли на овеваемом ветром плато. Она сейчас почти чувствовала вкус его губ и тепло его рук, обнимающих ее. Господи, как же она тосковала по нему!

Она подошла к двери за столом Филиппа и остановилась. В замочной скважине торчал ключ. С тех пор, как Филипп уехал, она боролась с желанием повернуть его. Но сегодня любопытство взяло верх.

Замок тихо щелкнул, и хорошо смазанные петли не заскрипели, легко открывая дверь, ведущую в коридор, вырубленный в известняке, из которого состояли окрестные скалы. Ровные стены вели в темную комнату, вдоль ее стен тянулись каменные скамейки, выступающие прямо из недр горы. Она почувствовала слабый запах серы, похожий на запах струйки воды, бесконечно текущей через кухню. Движимая тем же неодолимым любопытством, которое открыло ей тайну монастырской библиотеки, она вошла в коридор, и дверь тихо закрылась за ней.

Каменный пол под ногами неожиданно оказался теплым. Она пошла вперед, к низенькой ограде грота внутри.

Когда она вошла внутрь, то ахнула от изумления.

На поверхность выбивался горячий подземный источник, создание рук человека и живой природы. Легкие облачка пара танцевали над поверхностью воды. Горячая вода скатывалась в два бассейна, один ниже другого, и убегала в ночную темноту. Энни, следя глазами за убегающим потоком, увидела крошечный садик, освещенный луной, полоску бордюра из цветов, ведущую к маленькой, сияющей белизной статуе у самой стены, отгораживающей море.

Все было удивительно гармонично – колышущаяся вода в аккуратных бассейнах, широкие мраморные ступени возле стекающей воды, узкие высокие колонны у самого края портика.

Энни прошла вдоль цветочного бордюра к маленькой каменной площадке напротив мраморной статуи и здесь посмотрела вниз. За ней открывался вид на Средиземное море. Прочная решетка в конце стены давала понять, что это тайное убежище не имеет выхода.

Она возвратилась в грот, нагнулась над горячим источником, глядя в мутную, бурлящую воду. Под ее поверхностью просматривались широкие каменные ступени, ведущие вниз. Зачерпнув горсть воды, она пропустила ее между пальцев. Теплая струя согрела ее покрывшуюся гусиной кожей руку.

Как хорошо было бы погрузиться в теплую воду и не слышать ничего, кроме гула источника и плеска от своих движений. Соблазн был слишком велик.

В каменной нише лежала кипа аккуратно сложенных кусков домотканого холста. Энни взяла один из них, положила на край бассейна, стянула халат и бросила его на пол. Потом развязала ленточки ночной сорочки и через голову стянула ее. Даже в этом закрытом гроте обнаженное тело ощущало холод ночного воздуха.

Она распустила заплетенную косу и потрясла золотистой копной вьющихся волос. Каменный херувим, стоящий в конце сада, был единственным свидетелем того, как она спускалась в беспокойную рябь воды.

Шаг за шагом тепло окутывало ее. Чем глубже она погружалась, тем теплее становилась вода. Она шла вперед, уверенно ставя ноги на каменные ступеньки, спускаясь к самому сердцу источника. Кончики пальцев чувствовали края ступенек, и она опускалась все глубже, пока вода не дошла до груди. Слегка вздрогнув, когда теплые пузырьки воды пощекотали ее соски, она погрузилась в воду по шею. Волосы поплыли по воде, окружая ее, подобно накидке из темного шелка.

С ее губ сорвался тихий вздох восторга. Сила подземного потока была такой мощной и упругой, что она еле удерживалась на ногах. Она то поднималась из воды, то вновь опускалась в нее, забавляясь изменением ощущения веса своего тела. Улыбаясь, она села на каменные ступеньки в воде, и в ее мыслях промелькнули образы, навеянные эротическими возможностями этого восхитительного места – она и Филипп здесь вместе, обнаженные… Кровь забурлила в ее теле так же стремительно и жарко, как этот горячий источник.

Энни откинула пряди мокрых волос с плеч и удивилась, увидев, что ее пальцы сморщились, как сушеный виноград. Она купалась уже достаточно долго. Она вышла из бассейна и взяла полотенце. Нагретая теплым камнем ткань приятно нежила кожу. Энни не спеша вытиралась. Она выжала, насколько могла, длинные волосы, потом взяла сухое полотенце и обернула его вокруг себя, закинув длинный конец за плечо, соорудив подобие римской тоги.

Она прошла к дальнему концу сада полюбоваться видом моря. Серебристые, блестящие, как меч, лучи огромной луны, висящей низко над горизонтом, освещали море. Энни закрыла глаза и слушала. Сзади нее бормотал и шипел подземный источник, а в лицо дул легкий южный ветерок, принося ритмичный плеск далеких морских волн.

Энни с наслаждением вдыхала запах моря, смешанный с легким запахом серы. Умиротворенная тихими голосами воды, она растворялась в этой ласковой красоте, чувствуя себя частью окружающего ее мира. Почти в экстазе, она легко покачивалась в теплом дуновении ветерка и позволила полотенцу соскользнуть с ее тела.

От кого ей прятаться? Всю жизнь ее учили, что нагота – грех, и она соглашалась с этим. Но теперь она удивилась, почему не считается еще большим грехом стыдиться божьего промысла, создавшего ее. Почему она почти не знала, как выглядит ее обнаженное тело, и еще меньше знала о том, как оно было создано?

Она посмотрела на себя так, как будто впервые увидела свое собственное тело. Преодолевая смущение, прошлась пальцами по коже, чувствуя каждый мускул, каждую шероховатость.

Ее исследования неожиданно были прерваны тихим вздохом, раздавшимся из темной глубины грота. Сердце Энни замерло в испуге. Прикрывшись полотенцем, она с трепетом вглядывалась в темную фигуру, стоящую возле бассейна. Обнаженный был прекрасен, как греческие статуи. На короткое мгновение Энни показалось, что этот появившийся из воды темный призрак – плод ее воображения. Она похолодела:

– Кто это? Кто здесь?


После трех дней и двух ночей безостановочной езды только одно удерживало Филиппа, чтобы не рухнуть в изнеможении в постель. Это было желание пойти в римскую баню. Он с радостью сбросил измятую грязную одежду и направился к источнику. Но, войдя в грот и облегченно вдохнув влажный воздух, сразу же снимающий усталость, увидел невероятную картину.

В профиль к нему у источника стояло светящееся в лунном сиянии видение – воплощение женственности и соблазна. Опущенное вниз лицо терялось в тени, а одна рука медленно стягивала с обнаженного тела изящно накинутую белую ткань.

Кто это – призрак или живое существо?

Внимательнее вглядевшись, Филипп заметил темные вмятины шрамов на правой руке и на груди.

Анна-Мария.

Филипп почувствовал, как бешено забилось его сердце, жар желания охватил все тело. Смотреть на нее, совершенно не подозревающую о его присутствии, было одним из самых томительных и прекрасных эротических переживаний, какие он когда-либо знал.

Он видел ее руки, медленно скользящие по гладкому телу, голову, откинувшуюся в безмолвном наслаждении…

Филипп не смог сдержать легкого вздоха восхищения.

Услышав звук, она повернулась к нему, закрывая тканью свою наготу:

– Кто это? Кто здесь?

Как она прекрасна, как красивы линии и изгибы ее тела. Она удивительно изящна, особенно сейчас, в лунном свете, застыв, словно испуганная лань.

Забыв о собственной наготе, Филипп сделал шаг вперед.

– Добро пожаловать в мой сад. Надеюсь, вам он тоже показался прекрасным.

Анна-Мария схватила полотенце и, прижав его к груди, прошептала:

– Филипп! Добро пожаловать домой, мой муж. Идите сюда, и позвольте мне приветствовать вас, как подобает.

Она протянула к нему руки, не заботясь о соскользнувшем вниз полотенце.

Радуясь ее призыву, он шагнул навстречу, в поток лунного света. Страстный взгляд Анны-Марии вызвал заметное движение его истосковавшегося тела, но она не отвернулась.

Филипп подошел и обнял ее.

– Когда я увидел вас, я не мог понять, это вы или игра лунного света, а ваши темные волосы казались продолжением ночного неба.

Она хрипло прошептала:

– А когда вы появились в тени, мне подумалось, что появился сам Нептун, возникший по моему желанию из глубины вод.

Филипп взял ее на руки и опустил в булькающее тепло источника.

– Подождите здесь, я должен сначала вымыться.

Из ниши у края бассейна Филипп извлек глиняный сосуд, наполненный благоухающим маслом для растирания. Энни взяла из его рук сосуд.

– Позвольте мне. – Он слегка улыбнулся, глядя, с какой яростной старательностью, вылив на руку масло, она принялась за дело. Она нарисовала блестящую дугу на его груди и, растирая ее, нежно касалась пальцами напряженно выступающих сосков и шрамов от ран.

Он коснулся ее щеки и прошептал на ухо:

– У вас и у меня на теле остались следы сражений. У меня их больше, но ни один из них не былполучен с такой отвагой.

– Позвольте мне посмотреть, смогу ли я их найти.

Пальцы Анны-Марии прошлись по темной шелковистой дорожке, спускающейся от груди. Они бежали все ниже, пока не добрались до сосредоточения его желаний. Здесь они задержались, лаская его, Энни любовалась выражением счастливой муки на его лице.

Он обхватил ее чуть пониже спины и легко поднял вверх, она положила ноги на его бедра и, когда он медленно вошел в воду, прижалась к нему. Он прикоснулся к ее губам, сначала мягко, потом более страстно.

Они шли вперед, подталкиваемые потоком воды. Свет луны позволял ей видеть оттенки страсти, пробегающей по его лицу. Энни безоглядно отвечала ему. И он наслаждался, она видела это. Она никогда не подозревала, как легко и просто отдаваться мудрым желаниям собственного тела.

Погружаясь глубже, он нагнулся приласкать губами ее грудь. Энни казалось, что она умрет от блаженства, когда он нежно прикусил сначала один сосок, а потом другой. Борясь с течением потока, она выпрямилась, поднявшись из воды. Жгучее желание уже невозможно было сдержать. Он приподнял ее, и, почти невесомые в потоке воды, они наконец соединились.

Энни задохнулась от восторга. Ее руки сжимали плечи Филиппа, она изогнулась, сливаясь с ним и отвечая на каждое его движение. Он жестоко впился в ее губы, и их языки сплелись, борясь и наслаждаясь встречей. Сердце Энни билось так часто и громко, что она едва слышала собственное хриплое, прерывистое дыхание. Или это было дыхание Филиппа? Она уже не понимала, где она, а где он. Вокруг был только жар. Обжигающий жар.

Быстрее и быстрее, он забирался все глубже и глубже. Она стонала, ощущая его. Наконец каменные стены отразили ее ликующий, страстный крик освобождения.

Энни очнулась уже на своей постели. Филипп, сидя рядом, растирал ей руки.

– Вы меня так испугали. Мы слишком увлеклись. Такое долгое купание в этом источнике, должно быть, утомительно для вас.

Она приподнялась и потрогала пробивающуюся на небритой щеке щетину. Нет, это был не сон. Значит, и то, что было в бассейне, тоже не сон. Ее тонкие пальцы, пробравшись в темные, блестящие волосы Филиппа, потянули его вниз.

– Попробуем повторить все снова?

31

Филипп перевернулся на бок и посмотрел на спящую жену. Губы Анны-Марии были слегка приоткрыты, она дышала глубоко, но легко. В неясном розоватом свете утренней зари ее каштановые волосы, в беспорядке рассыпавшиеся по подушке, отливали золотом. Неужели когда-то он мог думать о ней иначе, чем о прекраснейшей из женщин?

Она выглядела ранимой и беззащитной. Осторожно, чтобы не разбудить ее, он набросил на нее покрывало, которое она откинула в пылу их любовных утех. Потом, скользнув под простыни, всем телом прижался к ней. Нежная кожа ее груди холодила ладонь, но спина была теплой и слегка влажной.

Эта ночь была такой, о которой мечтает каждый мужчина. Ему припомнились те безудержные вспышки ярости, которые в прошлом превращали их любовь почти в схватку. Теперь в одно мгновение она могла быть нежной, в следующее – ненасытной. Он отвечал на ее страсть и, к своему изумлению, почувствовал, что и его, казалось бы, истощенные чувства трепещут вновь.

До этой ночи он всегда какой-то частью разума контролировал и анализировал все происходящее, защищая себя от тех, кто мог бы им воспользоваться. Анна-Мария открыла дверцу этой внутренней темницы и стала такой же неотъемлемой частью его существа, как кровь, струящаяся в его жилах.

Теперь он понял, что прошлое сыграло с ним странную шутку. Их души, добела раскаленные огнем страсти и гнева, тогда болезненно били друг друга в наковальне несчастья и бед. Вспомнив, как отчаянно сопротивлялся он их полному примирению, Филипп улыбнулся. Все эти месяцы он без устали боролся за то, чтобы стать с ней единым целым, оставаясь при этом сам по себе. И вот теперь в ее объятиях черта, разделявшая их, наконец исчезла, но он ничего не потерял. Скорее приобрел.

В его сердце пришли мир и покой, и отчужденность, груз которой он хранил в себе, исчезла. Мир вновь стал полон надежд. Филипп уткнулся в затылок жены и прижался к ней еще теснее. Аромат ее кожи был таким нежным, в ее объятиях ему было так уютно!

Отрицать дальше нет никакого смысла. Он любит ее – пусть даже это дает ей власть, способную его уничтожить.


Солнце давно встало, и теперь уже Энни выступала в роли наблюдателя. Ей прежде никогда не доводилось разглядывать обнаженного мужчину, и она с удовольствием смотрела на мужа.

Она улыбнулась, чувствуя себя как никогда счастливой. Прошлой ночью что-то изменилось, хотя она не понимала что. Она знала лишь, что Филипп наконец перестал сопротивляться и сломал барьер, разделявший их. Теперь они были вместе.

Она с откровенным любопытством рассматривала его мускулистый торс, вольно раскинувшиеся руки и ноги. О небеса, как он прекрасен – совершенно сложенный, с мягкими черными волосами на груди, руках и ногах и вокруг той части тела, которая доставила ей столько удовольствия. Внутри у нее что-то ответно вздрогнуло, когда она увидела, что он, кажется, более чем готов проделать все вновь.

Наверное, пора его наконец разбудить. Она кашлянула, и его черные ресницы затрепетали.

Он улыбнулся и потянулся к ней погладить ее голую спину.

– Доброе утро.

Его нежное прикосновение пронзило каждый нерв в теле Энни. Она заговорила неестественно высоким задыхающимся голосом:

– Добрый день было бы точнее.

Она с удовольствием смотрела, как заиграли мускулы под его кожей, когда он медленно и нарочито неторопливо потянулся, чтобы покрасоваться перед ней. Ее взгляд спустился ниже и остановился, видя его возбуждение.

– Надеюсь, вы видели во сне меня.

Легкая усмешка приподняла уголок его рта.

– Конечно, и не только сейчас – я хочу сказать, я просыпаюсь так всякий раз…

Он внезапно замолчал, вздрогнув от прикосновения ее руки к предмету обсуждения. Лень как рукой сняло, и следующие пятнадцать минут на постели метался задыхающийся клубок, сплетенный из рук, ног и длинных каштановых волос.

Громкое бурчание в животе вызвало у Энни приступ смеха.

– Нет, нам все же стоит позавтракать. Мне кажется, что мы наработали приличный аппетит.

Филипп посмотрел на солнечный свет, пробивающийся сквозь шторы.

– Вы, наверное, хотите сказать, пора пообедать. – Он встал и потер плоский живот. – Я зверски голоден. – Не обращая внимания на то, что они оба раздеты, он подошел к двери в коридор, толчком распахнул ее и заорал: – Сюзанна! Принеси нам поесть! И побольше!

Смеясь, Энни поспешно натянула простыню.

– Филипп!

Поглощенный какой-то внезапной мыслью, он повернулся и направился через комнату обратно, но, дойдя до постели, не остановился, а прошел мимо, бормоча:

– Куда, черт возьми, этот проклятый Жак запихнул мой халат?

Когда он дошел до двери, ведущей в библиотеку, Энни почувствовала, что ее улыбка начала увядать.

И почти тут же, словно ощутив на себе холодные брызги вновь накатившей волны одиночества, Филипп остановился.

– Что с вами? Вы побелели, как… – Потом он начал что-то понимать, и черты его лица разгладились. – Ох, до чего же глупо с моей стороны. – Он вернулся к кровати и сел около Энни. – Не беспокойтесь, Энни.

Она удивленно подняла глаза. Он знал ее прежнее имя! Ее настоящее имя!

Он продолжал:

– Я сейчас же вернусь. Вся моя одежда пока еще в другой комнате, но это ненадолго. Я обещаю, что никогда больше вас не оставлю. Если вы не попросите меня об этом. Даю вам слово.

Как долго Энни молилась, чтобы он сказал именно эти слова!

– Я знаю, это неразумно, но мне хочется, чтобы вы ни на минутку не оставляли меня. Ни на одну. – Она обняла его и уткнулась ему в грудь. Надежное, успокаивающее тепло его тела дало ей мужество говорить откровенно. – У меня какое-то странное чувство, что стоит мне упустить вас из виду, как произойдет что-то ужасное.

– О, мое сердце, как вас убедить? – Он глубоко вздохнул. – Я столько раз отгораживался от вас – столько раз, – но эти дни позади. Клянусь в этом. Нравится вам или нет, но теперь от меня не отделаться. Больше не будет никаких запертых дверей между нами. И никаких раздельных комнат.

– Мне бы хотелось, чтобы мы всегда оставались такими же близкими, как сейчас, в этой постели.

Филиппу тоже хотелось лежать обнаженными рядом. Как можно дольше. Он не помнил себя таким счастливым, как сейчас, но даже это минутное счастье было, увы, не безоблачным. Он обязан сказать.

– Разве важно, в какой мы постели, если мы вместе? – Он почувствовал, что она насторожилась, но продолжал: – Мы не можем оставаться здесь.

Она отстранилась и пристально взглянула в его глаза.

– Письмо в монастыре, да?

– Да. – Он постарался по возможности представить все в наилучшем свете. – Послание от моего отца. Ему, похоже, удалось устроить все так, чтобы уберечь себя – а заодно и нас – от бесчестия, объявив, что мы были спасены из рук бунтовщиков и отправлены в его владения в деревню, чтобы оправиться от пережитого.

После долгого молчания она упавшим голосом прошептала:

– Нам надо возвращаться?

– Да. И прямо сейчас. Но все будет хорошо. – Он вновь притянул ее к себе, то ли чтобы успокоить себя, то ли утешая ее. – Бунт подавлен. Мы наконец-то можем быть свободны и от войны, и от политики. Если после встречи с отцом все пойдет как надо, я смогу оставить службу. Тогда мы уедем в Мезон де Корбей и заживем там мирной жизнью. – Говоря это, Филипп и сам начал верить, что так все и будет.

Анна-Мария еще крепче обняла его.

– А что, если, вернувшись, мы обнаружим, что наши дела не так уж хороши?

– Мы на самом деле гораздо лучше подготовлены ко всему, чем можно подумать. – В его голосе крепла решимость. – Когда разгорелось восстание, я вложил деньги, все, какие мог, во владения, следы которых не найдет даже мой отец. Большинство наших вкладов в безопасности, но я не мог воспользоваться ими, когда мы так спешно бежали из города. – Если на нее и произвела впечатление его предусмотрительность, то она не подала вида. – Если, по возвращении в Париж, мы столкнемся с серьезными трудностями, то попросту заберем деньги и уедем куда захотим. В Азию. В Новый Свет. Сюда. Как вы решите. Но мы будем вместе, и у нас будет достаточно средств, чтобы обеспечить нашим детям спокойное будущее.

Слова Анны-Марии звучали тоскливо, как звон похоронного колокола:

– Я всегда хотела, чтобы мы могли куда-нибудь уехать – куда угодно, только не в Париж. Я боюсь, Филипп. Боюсь, что, если мы вернемся ко двору, то расстанемся навсегда.

– Этого не будет, я обещаю. Я покончил со двором и всем, что с ним связано. – Он действительно так считал. Крепко обняв ее, он нежно поцеловал ее макушку. – Мы начнем готовиться к поездке уже завтра. А на следующий день я хотел бы уехать.

– Так быстро… – Она долгим взглядом обвела комнату. – Хорошо. Я буду готова.

Филипп услышал в ее голосе горькое смирение и убежденно настаивал:

– Нам надо вернуться. Вы заслуживаете большего, чем эта дыра, Энни. Мезон де Корбей – огромный дом, а вы по праву его хозяйка. Вы будете свободно жить там, а не прятаться в этом крохотном местечке.

Страстность его слов удивила их обоих. Прищурившись, она переспросила:

– Хозяйка по праву?

Филипп отпрянул. Как он мог ослабить свое внимание и едва все не погубить! Возможно, когда-нибудь их любовь окрепнет настолько, чтобы выдержать всю жестокую правду, но пока что доверие, установившееся между ними, еще слишком хрупко, чтобы взваливать на него такой груз. Он резко сменил тему, прекрасно зная, что, возбудив ее любопытство, сумеет отвлечь ее.

– Я наметил одну остановку по дороге домой, и, думаю, она вам будет приятна.


Через пять дней Энни, стоя позади мужа, смотрела, как он негромко стучит в главную дверь монастыря. Когда меньше года назад она покидала Сен-Кур, ей и в голову не могло прийти, что она сюда вернется – или что ей этого захочется, но сейчас она едва сдерживала нетерпение.

Окошко в двери приоткрылось, и Энни услышала, как знакомый голос воскликнул:

– Они тут! Они приехали! – Сестра Николь распахнула тяжелую дверь и заключила Энни в теплые объятия. – Спасибо тебе, Пресвятая Богородица, что она целой и невредимой вернулась к нам! – Посмотрев на руку Энни, она ненадолго задержалась взглядом на ее шрамах. – Ты только посмотри на себя. Ты стала такой худенькой. Мы просто обязаны откормить тебя как следует, пышками и оладьями, которые так хорошо печет сестра Маттиас.

Монахиня потянула Энни по направлению к столовой.

– Пойдем. Тут все как на иголках в ожидании твоего прибытия.

Смеясь, Энни удержала ее.

– Погодите, сестра. Позвольте познакомить вас с моим мужем.

– Ой, дорогая, я совершенно потеряла голову. Впрочем, мы с его милостью уже, конечно, встречались. – Сестра Николь в небрежном реверансе присела перед Филиппом. – Рада снова видеть вас, ваша милость. Кто-нибудь из сестер сейчас принесет вам еду и питье. Матушка Бернар лично придет поприветствовать вас, как только освободится. Ваши комнаты вскоре будут готовы. А теперь, ваша милость, могу я просить вас ненадолго отпустить Анну… я хочу сказать, ее милость, в столовую, где собрались сестры, чтобы ее поприветствовать?

Вместо того чтобы ответить монахине, Филипп обратился к Энни:

– Располагайте своим временем как пожелаете, моя дорогая. Я знаю, вы полны нетерпения увидеть своих близких.

Сестра Николь просияла.

– Будьте благословенны, ваша милость.

– Я так надеялась, что мы улучим момент и останемся вдвоем. Пойдем. Я отведу тебя туда, где нам никто не помешает. – Сестра Николь направилась к уединенной скамье, скрытой кедрами. Сев на нее, она притянула Энни к себе, словно наседка, собирающая свой выводок.

Энни, припав к ее необъятной груди, расслабленно вздохнула.

– Ой, сестра Николь. Сколько раз за последние месяцы я изнывала от желания положить голову вам на плечо и рассказать обо всем, как бывало, когда я была маленькой девочкой.

– Ладно-ладно. Ты можешь сделать это и теперь. Я хочу знать все. И про твою свадьбу, и про мужа, и про Париж, и про восстание.

Энни отпрянула.

– Вы знаете про восстание?

Сестра Николь сдержанно ответила:

– Ты была бы удивлена, узнав, на какие грехи я пошла, чтобы узнать, все ли у тебя благополучно, – она ухмыльнулась без тени раскаяния. – Грешна, что поделаешь. Так расскажи же мне про все, что произошло с тех пор, как мы оставили тебя в Париже. Я хочу знать все.

Все? Но как Энни может рассказать ей все? Первые месяцы ее замужества были такими темными, такими трудно объяснимыми. И к тому же она уже не чувствовала себя той наивной девочкой, которая покидала эти стены лишь несколько месяцев тому назад, да и они больше не казались ей родным домом.

Энни заговорила, медленно подбирая слова:

– Живя здесь, я даже не подозревала, насколько я защищена. Реальный мир, который находится за этими стенами, оказывается, может быть крайне опасным местом. И вместе с тем прекрасным. Волнующим. – Энни видела на широком, бесхитростном лице сестры Николь неподдельный интерес. – Реальность изменила меня – сделала жестче. Сильнее. – Энни отвела глаза. – И лучше.

– Прости меня, дорогое дитя. – Сестра Николь поднесла изуродованную руку Энни к губам и по-матерински ее поцеловала. – Я знаю, что было… всякое. С моей стороны было необдуманно просить тебя переживать заново болезненные воспоминания. Прошлое, наверное, лучше забыть. – Она крепко обняла плечи Энни. – Единственное, что сейчас важно, – это то, что ты здесь и с тобой все в порядке. И, судя по тому, что я вижу, ты счастлива, – ее голос потеплел. – Мне очень понравился твой муж, молодой герцог. Он очень привлекателен. И добрый – мы все очень ценим, что он привез тебя сюда. Какое счастье, я-то думала, что никогда тебя на этом свете больше не увижу.

Энни улыбнулась:

– Мы с Филиппом стали очень близки. Поначалу это было нелегко. Бывали… осложнения. Но нам удалось их как-то преодолеть.

Как она сможет объяснить те конфликты, которые отталкивали их друг от друга, или силу страсти, объединявшую их? Сестра Николь не поняла бы; она почти ничего не знала о плотских отношениях. Как сможет монахиня – ежедневно занятая умерщвлением плоти – понять борьбу Энни за то, чтобы обрести свою личность и осуществить плотские желания? Нет, это невозможно.

Обе женщины и раньше знали, что они – совершенно разные натуры, и покорно принимали это, но пережитое Энни проложило между ними безбрежную пропасть. Энни показалась себе старой и печальной, умудренной жизнью.

Но ей удалось успокоить сестру Николь.

– Филипп – сложный человек, но я люблю его. А он любит меня. Я думаю, что мы сможем лицом к лицу встретиться с чем угодно и, теперь вместе, со всем справиться.

– Значит, мои молитвы были услышаны. – Две беззвучные слезинки счастья капнули на широкий воротник, и без того уже мокрый от слез.

У Энни будто камень свалился с души.

– Я всегда знала, что вы молитесь за меня, и вы, матушка, и все остальные. Я чувствовала, как будто ваши руки обнимают меня, совсем как сейчас, особенно когда все шло… ужасно.

Сестра Николь вытащила из-под полы большой кусок грубой домотканой материи и шумно высморкалась. Потом она встала.

– Пойдем. Я и так задержала тебя надолго. Остальные ждут. Мы сможем поговорить еще за ужином. – Ее брови сошлись вместе.

Рука об руку они добрались до столовой и вошли. Когда Энни шагнула внутрь, ее окружил аромат воска, свежеиспеченного хлеба и гул знакомых голосов. Вся обитель обступила Энни. Зажатая между черными и белыми монашескими одеяниями, она, в ярко-зеленом шелковом платье, вдруг почувствовала себя чуть ли не голой. И она не могла не заметить, что все стараются не смотреть на ее руку, покрытую шрамами. Впрочем, вскоре волна любви и тепла, охватившая ее со всех сторон, постепенно растопила ее смущение.

Оглядывая толпу знакомых лиц, Энни с краю заметила матушку Бернар. Аббатиса кивнула ей в знак приветствия, но не проявила никаких внешних чувств. Энни напомнила себе, что глупо было бы ожидать чего-либо другого. И все же она верила, что матушка Бернар рада ее видеть.

Все сестры заговорили одновременно, восхищаясь платьем Энни, рассказывая ей о том, как они молились за ее выздоровление после «болезни», и задавали столько вопросов, что она не могла выделить хотя бы один, чтобы на него ответить. Но, даже несмотря на общий шум и внимание, Энни чувствовала себя обособленной, посторонней – остро сознавая, что она теперь чужеродное тело в этом тесно связанном сообществе душ.

Изменился не монастырь. Изменилась она.

Энни стало неуютно, когда она почувствовала тяжелый враждебный взгляд, направленный на нее откуда-то из глубины комнаты. Сестра Жанна взирала на нее с нескрываемой ненавистью. Подобную злобу Энни встречала лишь однажды – в глазах Великой Мадемуазель на том балу, когда Энни вышла к гостям, надев переделанное платье – подарок принцессы.

Такие же темные чувства сосредоточились сейчас в глазах сестры Жанны. Энни резко отвернулась, радуясь разделившей их говорливой толпе монахинь. Потом успокоилась. У нее нет причин бояться. В конце концов, сестра Жанна была теперь для Энни лишь безопасным загнанным в угол высохшим созданием. У нее теперь нет власти над ней.

Она рассматривала женщину, которая когда-то получала такое удовольствие, подвергая ее бесконечным наказаниям. Неожиданно ее страх сменился жалостью. Бедная сестра Жанна! Она была в западне, но не из-за жизни в монастырской общине, а из-за злобы, которая делала непроглядной темницей ее же собственную душу. Энни почувствовала, как тает ее прежнее негодование.

Заметив взгляд Энни, сестра Жанна на противоположной стороне комнаты вздрогнула, словно ее ударили. Она резко повернулась и вышла через кухню.

Голос матушки Бернар нарушил наступившую тишину:

– Возвращайтесь к своей работе, сестры. У нас будет много времени, чтобы поговорить с Анной – мадам герцогиней – за ужином. Вы, сестра Николь, останьтесь со мной. – Двадцать три головы склонились в покорности, и монахини потихоньку разошлись.

После того как столовая опустела, матушка Бернар обратилась к Энни с такой нарочитой формальностью, что ее слова звучали как сарказм:

– Молю бога, чтобы наша встреча не переутомила мадам герцогиню. Ваша милость, должно быть, измучена путешествием. Монсеньора герцога и его слуг едой мы обеспечили. Может быть, у вашей милости тоже возникнет желание съесть что-нибудь?

Энни сделала вид, что принимает оказываемое ей почтение за чистую монету.

– Вы очень добры, матушка. Я с нетерпением жду обещанных пышек и оладий сестры Маттиас. И кружку вашей вкусной родниковой воды.

– Как пожелаете, – оттенок юмора смягчил жесткое выражение лица матушки Бернар. – Хотя, как мне помнится, вы некогда жаловались на столь простую пищу.

Энни улыбнулась:

– Жизнь при дворе научила меня ценить простоту.

Матушка Бернар одобрительно кивнула.

– Сестра Николь, отнесите поднос для ее милости ко мне в кабинет. И прихватите для каждой из нас по кубку с вином.

– Хорошо, матушка. – Сестра Николь поспешно удалилась.

Матушка Бернар шагнула к двери, распахнула ее и задержалась в ожидании.

– Только после вас, ваша милость.

Держась неестественно прямо, Энни проскользнула в дверь вперед нее. Да, в самом деле, все изменилось.

Двадцать минут спустя Энни, подавляя зевоту, наблюдала вместе с матушкой Бернар, как в прихожей исчезает сестра Николь, унося опустевшую посуду.

– Благодать. Простите меня, матушка. Теперь, когда я поела, я с трудом удерживаюсь от того, чтобы закрыть глаза. – Возможно, усталость убережет ее от расспросов, которые матушка Бернар явно была готова начать.

Как всегда, не тратя времени на предисловия, аббатиса откинулась в кресле и проговорила, словно читая мысли Энни:

– Ты можешь не беспокоиться, что придется рассказывать все, что случилось с тех пор, как ты покинула эту обитель. Большую часть я знала еще до того, как сюда за своим письмом явился твой муж. Он лишь подтвердил то, о чем я уже слышала. – Она заговорила в знакомом Энни с детства тоне. Совершенно очевидно, что матушка Бернар считала необходимым вести себя в соответствии с высоким положением Энни лишь на людях. Как только они остались одни, она отбросила все притворные попытки соблюдения придворных приличий.

– Почему сестра Жанна носит на себе распятие, на котором начертаны слова короля?

Матушка Бернар, поднявшись, встала с ней рядом. Глядя вдаль, она вздохнула:

– Думай о сестре Жанне с сочувствием. До того, как она пришла к нам, сестра Жанна восемь лет провела в приюте Богородицы возле Парижа. Но и туда она пришла не по своей воле. Ее к этому вынудили.

– И тем не менее она приняла постриг. Почему?

Матушка Бернар покачала головой.

– Она была весьма высокородной, властной и амбициозной. Ее семья выдала ее замуж за очень старого и очень богатого человека, который, скончавшись всего лишь через год после свадьбы, оказал ей большую услугу. Свободная распоряжаться деньгами как ей заблагорассудится, она стала любимицей двора и интригами расчищала себе путь в королевскую постель. Вскоре она стала любовницей прежнего короля. Она открыто кичилась своим положением, даже перед королевой. – Аббатиса спрятала руки под пелерину. – Но все изменилось, когда королева наконец сумела забеременеть. Она настояла на том, чтобы король избавился от ее соперницы, прежде чем родится наследник престола. Сестре Жанне предложили выбор: стать послушницей или потерять голову. Она выбрала монастырь.

Аббатиса пожала плечами.

– А потом король умер, а королева стала регентшей. У сестры Жанны оставалась единственная возможность как-то защитить себя – это принять постриг. Я часто думаю, что лучше бы она выбрала топор палача.

У Энни похолодело внутри. Да, таким был мир, в который ей с Филиппом предстояло вернуться. Она потерла руки, прогоняя внезапно охвативший ее холод.

Матушка Бернар вдруг сказала:

– Отец Жюль полон нетерпения увидеться с тобой. Я взгляну, вернулся ли он уже из деревни с обходов.

Энни успокоилась. Мысль о наставнике пробудила в ней целый поток противоречивых эмоций. Любовь. Разочарование. Благодарность. Подозрение.

– Да. Мне было бы приятно повидаться с ним. – Может быть, хотя бы на этот раз они сумеют как следует попрощаться.

– Я ненадолго, – с этими словами матушка Бернар оставила ее одну.

Энни вернулась к окну и потянулась, боясь, что, если она сядет, то немедленно уснет. Послышался скрип открываемой двери, и она обернулась с приветливой улыбкой на лице.

– Какое счастье, что вы так быстро. Я… – Ее слова повисли в воздухе при виде сестры Жанны, закрывающей дверь на засов.

Сестра Жанна повернулась и свысока взглянула на Энни.

– Я вижу, твои обожательницы бросили тебя в полном одиночестве. Какая жалость! – Ее обычное ледяное спокойствие сменилось почти безудержным выражением ярости.

Энни никогда не чувствовала себя уверенно в присутствии сестры Жанны, но на этот раз в голосе монахини был какой-то особый надрыв. Пытаясь сохранить видимость непринужденности, она отвечала ровным тоном:

– Здравствуйте, сестра. Вы желаете поговорить со мной?

Сестра Жанна, почти передразнивая Энни, сказала преувеличенно жеманно и жалобно:

– Да, я желаю поговорить с тобой. – Она пересекла комнату и встала рядом с Энни, настолько близко, что это позволило Энни разглядеть, что ее обычно безукоризненная одежда вся в пятнах. Запах немытого тела заставил Энни сделать шаг назад.

Сестра Жанна вновь приблизилась к ней.

– Дорогая маленькая Энни. Всеобщая любимица, обласканная всеми. Наша драгоценная маленькая сестренка, все эти годы мечтавшая сбежать отсюда. – Она вцепилась пальцами в платье Энни и повысила голос: – Теперь у тебя много денег… титул… дом в деревне… и в придачу привлекательный и страстный молодой муж. – В ее холодных серых глазах таилось безумие.

Не намеревается ли сестра Жанна ее убить? Монахиня прижала ее к подоконнику. Энни спиной почувствовала безжалостный холод железной решетки, вдавившейся ей в спину. Хорошо бы убежать, но на окнах – ставни. Вот если удастся, оттолкнув в сторону сестру Жанну, раньше ее добраться до запертой на засов двери, то она спасена. Энни сделала неожиданный шаг в сторону, но сестра Жанна, зорко следившая за каждым ее движением, преградила ей путь.

– Сейчас-сейчас, сестренка. Не убегай. Я хочу лишь поговорить. – Не сводя глаз с Энни, она попятилась в сторону, чтобы тяжелым креслом подпереть дверь. Затем плюхнулась в него, положив ногу на подлокотник.

– Ну, теперь мы можем поболтать.

Женщина сошла с ума. Теперь Энни это было ясно, и она знала, что лучше не пытаться взять над ней верх. Безумие придало ей сверхъестественную силу.

Энни отступила назад, к окну. Хоть бы кто-нибудь проходил по галерее, находившейся под ними. Тогда она бы крикнула и позвала на помощь. Она заговорила с сестрой Жанной как со взбалмошным ребенком:

– Что вы хотите?

Монахиня весело захихикала.

– Я пришла, чтобы преподнести тебе свадебный подарок, сестричка. Моим подарком тебе будет правда.

Развалясь в кресле, как шлюха, она вытащила из-за пояса свое распятие и принялась помахивать им.

– Однажды ты спросила меня о нем. Это подарок на память от прежнего короля. – Она ухмыльнулась: – Я была его фавориткой. Я знала, как доставить его величеству удовольствие, и знала, как его можно разговорить. Когда он бывал в хорошем расположении духа, он рассказывал мне о многом, что Ришелье хотел бы сохранить в секрете, о чем больше никто при дворе не знал. Я знаю множество тайн, в том числе некоторые и про тебя.

Она повесила распятие на ручку кресла и вызывающе посмотрела на Энни.

– Как мне помнится, ты всегда была невыносимо любопытной. Неужели тебе не интересно узнать правду о себе – кто ты есть на самом деле и как ты попала сюда?

Энни заколебалась. Часть ее существа предостерегала: «Не слушай», но другая, и большая, часть не могла противостоять соблазну.

– Что за тайна? Что именно вам известно?

Сестра Жанна покачала ногой, перекинутой через ручку кресла. Ее сандалия шлепнулась на пол.

– Почему бы нам не начать с твоих родителей?

– О чем говорить? – Новая волна настороженности поднялась внутри Энни. – Они умерли от чумы.

– Как же! – Ее собеседница сбросила вторую сандалию. – От чумы! Они были убиты, прострелены дюжиной стрел, когда вместе ехали в своей карете. – Неторопливо расшнуровав капюшон, покрывавший ее голову, она задумчиво сказала: – Это было превосходно выполненное убийство. Чисто, очень быстро и тихо. Все было сделано отлично, за исключением одного, – она вздохнула. – Все испортила как раз ты. – Она ткнула туда, где находится сердце. – В тебя, конечно же, стреляли. Прямо сюда. Но ты не умерла.

Дыхание Энни участилось, ее рука инстинктивно взлетела к свежему шраму, который вспух между ее грудями.

– Вы сошли с ума, сочинив все это! Это не может быть правдой! Когда я была ребенком, у меня здесь не было шрама. Я не помню никакого…

Сестра Жанна перебила ее:

– К несчастью для всех заинтересованных лиц, ты была лишь оглушена, тебе спас жизнь маленький томик поэзии, который твоя мать запихнула в твое платьице.

Книга латинской поэзии в ее сундучке! Дыра, пробитая в нем, как раз подходящего размера… Но как же сестра Жанна могла узнать про…

Всю свою жизнь Энни умоляла рассказать ей о ее прошлом, страстно желая положить конец тайнам и лжи. Теперь, когда она узнала правду, она обрушилась на нее огромной и темной глыбой, полностью лишив ее самообладания, оставив беспомощной и беззащитной. Внезапно она почувствовала себя маленьким ребенком, одиноким и до смерти напуганным, стоящим посреди зловещего хаоса.

Ржание встревоженных лошадей эхом зазвучало в ее голове. В попытке заглушить призрачные крики Энни зажала уши руками и закричала:

– Вы выдумали все это, пытаясь отомстить мне за то, что я сейчас счастлива. Я не хочу больше этого слушать. – Свет солнца, пробившийся сквозь веки, застилал ей глаза красным туманом.

Красное, повсюду красное. Красное, как кровь, брызнувшая ей в лицо из груди матери. Кровь. Запах ее наполнил ноздри Энни. Она повернулась назад и широко раскрыла глаза, пытаясь прогнать ужасное видение, но металлический привкус во рту остался таким же реальным, как когда-то у трехлетней малышки, тщетно пытавшейся разбудить своих залитых кровью родителей в накренившейся карете.

Сестра Жанна, казалось, была целиком поглощена тем, что снимала полотняный капюшон, покрывавший голову.

– Твои родители были убиты среди бела дня, и я знаю, кто стоял за этим убийством. – Коварная улыбка искривила ее губы. – Это был двоюродный брат твоего отца, маршал Харкурт.

Энни показалось, будто кто-то выкачал воздух из ее легких. Отец Филиппа! Если и это правда, тогда Филипп… Нет, он не мог ничего знать об этом вероломстве. Или знал?

Сестра Жанна продолжала лить свой яд.

– Он всегда был алчным, этот Харкурт, и очень ревниво относился к твоему отцу. Маршал никогда не мог простить ему, что он первым унаследовал герцогство, не говоря уж о драгоценностях их бабушки. – Теперь она сорвала с себя накрахмаленный воротник. – Какое-то дурацкое, ничего не значащее крошечное герцогство. – Она бросила воротник на пол. – Харкурт домогался твоей матери, та отказала ему. Он не сдался даже после того, как она вышла замуж за твоего отца. Конечно, Харкурт тогда еще не был маршалом, он был просто подлым маленьким интриганом, выполнявшим для Ришелье грязную работу. Теперь, когда Ришелье умер, он выполняет грязную работу для Мазарини.

Казалось, она потеряла нить рассуждений, но затем вновь собралась с мыслями:

– Я не могу винить твою мать за то, что она отказалась уступить его домогательствам и предпочла твоего отца – в конце концов, ведь титул-то был у него, – но она оказалась настолько глупа, что не снизошла даже до безобидной любовной связи с Харкуртом. Вместо этого она плюнула ему в лицо. – Сестра Жанна торжествующе улыбнулась. – Такое высокомерие стоило ей жизни.

Она подалась вперед.

– А теперь что касается тебя. Он-то думал, что избавился также и от тебя, но ты была лишь оглушена, спасенная этим томиком стихов. Я полагаю, ты бы назвала это поэтическим правосудием, – ее невеселый смех гулко прокатился по комнате.

Энни тяжело оперлась о стол. Она не доставит сестре Жанне удовольствия видеть, как она упадет в обморок.

И, пока сестра Жанна говорила, отдельные образы прошлого складывались в одну ужасную картину.

– Я думаю, что Харкурта не столько заботил титул, сколько драгоценности. И золото. Самое смешное, что он так и не нашел ни того, ни другого. После убийства, перевернув в доме все вверх дном, он не сумел отыскать золото и изумруды рода Корбей. – Она встала и через голову стянула с себя передник. – Он, конечно же, не мог не понимать, что у твоего отца много влиятельных друзей при дворе. После этого убийства поднялось такое гневное возмущение, что Харкурт не посмел присвоить себе герцогство из страха возбудить подозрения. Он ждал. Маршал – очень терпеливый человек.

Каждое откровение Жанны было выпадом – точным и смертельным. Энни должна была остановить ее, или она сойдет с ума. Она произнесла:

– Прошу вас, остановитесь. Вы ничего этим не добьетесь. Мне ничего не известно ни о каких сокровищах, ни о каких драгоценностях.

Сестра Жанна нетерпеливо вздохнула. Затем она схватилась за ворот своего грубого платья и разорвала его. Как бабочка, вылезающая из кокона, она шагнула вперед – голая, лишенная остатков своего облачения.

Хрупкое очарование совершенного тела, которое когда-то пленило сердце короля, приковало взгляд Энни. На белой коже сестры Жанны не было ни единого пятнышка, ни единой веснушки. Ее груди были твердыми и полными, почти как у девушки. Стройные бедра сохранили прежнюю округлость.

Монахиня исполнила кокетливый пируэт и повесила распятие себе на шею. Она поднесла крестик к губам и отпустила болтаться на обнаженной груди. Ее голос стал тверже:

– Откуда, ты думаешь, взялось твое приданое, дерзкая маленькая дурочка? Неужели ты и впрямь веришь, что кто-нибудь, даже младший сын Харкурта, решился бы без приданого на этот брак?

Она выдохнула:

– Филипп не мог знать. Во всяком случае, о моих родителях.

Сестра Жанна подошла ближе, едкий запах ее немытого тела вызвал у Энни приступ тошноты.

– Конечно же, Филипп знал! Он сам сказал мне об этом, когда был здесь. Он тогда приходил ко мне в комнату. В мою постель. – Она торжествующе задрала подбородок.

Сердце Энни забилось чаще, в голове возникла отвратительная картина – сильное, неутомимое тело Филиппа переплелось с телом сестры Жанны.

– Вы лжете! Филипп никогда бы так не поступил! – Она отступила на шаг. – Я не знаю, ради чего отец Филиппа устроил наш брак, но Филипп ничего не мог знать про то, что случилось с моими родителями. Он не из таких людей.

Сестра Жанна прошипела:

– Он-то как раз из таких. Каков отец, таков и сын. Они не гнушаются средствами. Филипп обеспечил себе титул, но пока еще ему не удалось найти драгоценности. За этим-то ты ему и нужна. Но, как только он получит от тебя то, что хочет, он выбросит тебя за ненадобностью. – Она внезапно остановилась, подняла на Энни неожиданно прояснившиеся глаза. – О чем это я? Ах да. Об убийстве. Когда карета вернулась в Мезон де Корбей вместе с тобой и твоими мертвыми родителями, слуги обнаружили тебя в луже крови. Они тебя спрятали и послали за единственным оставшимся у тебя близким родственником, за твоим дядей. – Она принялась расхаживать по комнате. – Харкурт не собирался устранять его, поскольку он не мог предъявить права на владение. Видишь ли, тот был священником. Он привез тебя сюда, где мог бы присматривать за тобой.

И тут, словно подтверждение свыше, послышался голос отца Жюля, сопровождаемый стуком в дверь:

– Энни? Ты здесь?

Отец Жюль. Ее дядя!

32

Сестра Жанна сидела, откинувшись, в кресле.

– Ты что, не хочешь откликнуться? В конце концов, он твой дядя – тот самый человек, который устроил твой брак с сыном убийцы твоих родителей.

Слова правды пронзили Энни, как лезвие ржавой шпаги – зазубренной, болезненной и смертельной. Отец Жюль – ее наставник, ее учитель, ее духовник и друг – ее дядя, предавший ее.

Больше десяти лет Энни неотступно мечтала заполнить мучительный пробел в своем прошлом. Теперь сестра Жанна помогла ей, но это не принесло успокоения, зато раскрыло глаза на вероломство, алчность, подтасовку событий и обман, доставшиеся ей в наследство.

Стук в дверь усилился, и послышался голос матушки Бернар:

– Сестра Жанна! Ради спасения души, сейчас же впусти меня!

Видя, что обнаженная женщина и не думает пошевелиться, Энни закричала:

– Сестра Жанна сошла с ума! Она заперла дверь и сняла с себя всю одежду! Она меня не выпускает!

Аббатиса вместе с отцом Жюлем продолжали колотить в дверь и требовать открыть ее. Монахиня выпрямилась, встала и начала неторопливо собирать свою разбросанную одежду. Аккуратно сложив ее и перекинув через руку, она громко, чтобы было слышно за дверью, спросила:

– Ну, и как вы накажете меня на этот раз, матушка? – Она закатила глаза. – Вы что, и вправду думаете, что меня волнует, что вы со мной сделаете? Моя душа и так уже проклята на вечные времена. – Она насмешливым взглядом обвела комнату. – Я начала свою дорогу в ад двенадцать лет назад. Что бы вы ни сделали, это ничего не улучшит. И не ухудшит.

Пинком отшвырнув кресло, она шагнула к двери, отодвинула засов и устремила взгляд, полный удовлетворения, на Энни.

– Наша маленькая беседа тет-а-тет доставила мне большое удовольствие. – Она распахнула дверь и предстала, наглая и неустрашимая в своей наготе, перед матерью-настоятельницей и потрясенным священником.

Отец Жюль отвернулся лицом к стене.

– Боже милосердный! Женщина, у тебя вообще есть стыд?

Матушка Бернар оказалась более прагматичной. Она вырвала из рук сестры Жанны сложенную одежду.

– Мне следовало знать, что может случиться нечто подобное! – Аббатиса встряхнула в руках порванное платье, задом наперед накинула его на плечи сестры Жанны и обратила свой гнев на священника: – Я говорила вам, что она стала беспокойной. Мы должны были отправить ее обратно в дом призрения еще несколько месяцев тому назад.

Ставшая послушной, сестра Жанна безучастно уставилась куда-то в пространство. Но, когда матушка Бернар уводила ее в прихожую, она кинула победный взгляд на священника:

– Я ей все рассказала, Жюль. Она теперь знает, и кто вы такой, и что вы с ней сделали.

Черты лица отца Жюля исказились. Он бросился в кабинет.

– С тобой все в порядке? Она не обидела тебя?

Энни отпрянула от него.

– Так, значит, все, что она сказала, – правда. Я это вижу по вашему лицу. – Выражение муки в его глазах лишь подтвердило то, что она теперь уже знала.

Он стал совершенно спокоен:

– Я хотел тебе рассказать, но тебе было безопаснее не знать ничего. Лгать все эти годы было самым трудным, что мне доводилось делать в жизни. Но я бы вновь сделал это, даже зная, что ты возненавидишь меня, ради твоего спасения.

Его глаза молили ее о понимании, но Энни все еще была под впечатлением обжигающего ужаса от того, что она только что узнала. Подобно раскаленной добела кочерге, которую Филипп погружал в рану на ее груди, чтобы очистить ее, правда пронзила ее сердце, навсегда оставив там шрам. Сейчас пока она только потрясена, но скоро придет боль. Перед этим ей надо узнать все до конца.

– Но зачем? Зачем вы соединили меня с семьей, убившей моих родителей, убившей вашего родного брата?

Он бессильно опустился в стоявшее поблизости кресло.

– А что еще я мог сделать? Когда я узнал, что Харкурту стало известно, что ты жива, я был твердо уверен, что отыскать тебя здесь – для него лишь вопрос времени. Он бы пошел к Мазарини, а кардиналу не составило бы труда выяснить, где ты находишься. Мне нужно было что-то делать, чтобы обеспечить твою безопасность, и притом не теряя ни минуты.

Он встал и принялся расхаживать по комнате.

– Мне казалось, единственная надежда – это выдать тебя замуж. Соединив два рода, мы давали Харкурту удовлетворение от того, что и титул, и состояние наконец-то перейдут к его потомству – бесспорно и законно. – Он остановился посреди комнаты. – Отец Филиппа – злой человек, очень хитрый. Найти и устранить тебя обошлось бы ему недешево, да и было связано с некоторым риском. Поэтому он охотно согласился на брак.

– А Филипп? – Одно упоминание его имени вызвало острый приступ боли. – Он знал, кто я и что его отец сделал с моими родителями? – Ее голос стал настойчивее. – Скажите правду!

Отец Жюль с безграничным состраданием смотрел на нее.

– Я не знаю всей правды. Я был бы счастлив, если бы мог сказать тебе, что он не знал ничего, но, по-моему, лжи и так уже было предостаточно. Я не хочу взваливать еще один груз себе на душу. – Он глубоко вздохнул. – Может быть, он ничего и не знает. А может быть, наоборот, знал все с самого начала.

В ее душе все омертвело.

– Он знает. Я чувствовала, что какая-то тень стоит между нами. Я видела это в его глазах, и это не давало ему покоя. – Она резко продолжала: – Сестра Жанна говорит, что Филипп, когда был здесь в последний раз, спал с ней. Это тоже правда?

Отец Жюль отшатнулся.

– Что за нелепость! Матушка Бернар наблюдала за ним с той минуты, как он появился в монастыре. Она никогда бы не допустила ничего подобного…

– Никогда не говорите «никогда», отец. Вы сами учили меня этому. И вы также учили меня, что любой человек способен на что угодно, попав в определенные обстоятельства. – В комнате вдруг стало душно.

– Филипп не такой, как его отец. Иначе я никогда бы не подумал о вашем союзе. У него, как и у тебя, особо не было выбора. Это его отец дал согласие на брак и добился королевского одобрения. – Он протянул к ней руку. – Дай ему шанс. Матушка Бернар утверждает, что ты любишь своего мужа, а он любит тебя. В браке это редкое счастье, благословение божие. Держись за это. Не позволяй прошлому разрушить твое счастье.

Она обернулась, холодная, как лед, разъяренная до глубины души.

– Филипп не любит меня, а только использует, чтобы добраться до драгоценностей. – Она горько усмехнулась. – Но все это обратилось против него. Ведь никаких драгоценностей-то и нет. – Вот она – ирония судьбы.

Ее дядя покачал головой.

– Нет, они есть.

– Что?!

– Они есть и все время были с тобой. Драгоценности рода Корбей спрятаны в потайном отделении того сундучка, в котором хранятся книги твоего отца. Я надеялся, что ты их найдешь, когда прочитаешь мою записку. Ты не поняла, что это было зашифрованное сообщение?

– Нет, – призналась Энни.

Он пристально оглядел комнату. Спокойствие, подобающее его сану, заметно уменьшилось.

– Твой сундучок все еще у тебя?

Энни ушла в себя, полная боли, но последние слова отца Жюля пробудилиее.

– Драгоценности спрятаны в моем сундучке? Зашифрованное сообщение? – Она уставилась на него. – Вы хотите сказать, что бросили меня, не сказав ни слова предостережения или прощания, в руки того самого человека, который убил моих родителей? Вы даже ничего не сказали мне! Ничего не зная, я вполне могла продать этот сундучок или просто его выбросить!

Он скрестил руки на груди и тихо сказал:

– Я знал, ты не сделаешь этого. – Беспокойство проскользнуло в его голосе. – Ты ведь не продала его, не так ли?

– Нет! Не продала! Он до сих пор у меня. – Она подняла трясущуюся руку. – Вы трус! Как же я презираю вас за то, что вы меня бросили, за то, как вы меня использовали, всех вас! Вся моя жизнь оказалась сплошной ложью – все, чего я, как мне казалось, добилась. Все, что я, как мне казалось, представляю собой! – Бессильная ярость кипела в ней, лишая дара речи, способности обвинять.

Энни, пошатываясь, сделала несколько шагов и упала на скамью.

В прихожей послышались звуки какой-то суматохи. В дверях появился Филипп, которого тщетно пыталась остановить, вцепившись в его руку, сестра Николь. Она и сестра Маттиас преграждали ему дорогу в кабинет, крича:

– Ваша милость, это же неприлично! Сейчас же вернитесь! Ваше присутствие здесь нарушает все законы, принятые у нас в монастыре, и…

Он прервал ее, зарычав:

– Отойди, женщина. Без герцогини я отсюда никуда не уйду. – Отшвырнув их в сторону, он ворвался в кабинет и посмотрел на священника и на мертвенно-бледное лицо своей жены.

Энни попыталась заговорить, но у нее пересохло в горле. Она, задыхаясь, вымолвила:

– Уходи, Филипп. Оставь меня одну. Вы все – тоже. Дайте мне остаться одной.

Отец Жюль шагнул вперед, встав между ней и мужем.

– Пойдем, сын мой. Наверное, лучше сделать так, как она просит.

– Почему? Что случилось? – Филипп оттолкнул его и упал на одно колено перед Энни, взяв ее холодные руки в свои. – Почему вы так на меня смотрите?

Она вырвалась.

– Филипп, я знаю всю правду. – Она увидела в глубине его глаз страх и вину, и ее охватило безразличие. Сразу стало легче говорить. – Сестра Жанна рассказала мне все – и как ваш отец убил моих родителей, и как он пытался убить меня. И как он присвоил себе мой титул и мои поместья, а когда вы с ним обнаружили, что я жива, вы женились на мне, чтобы утвердить свои права на мое наследство.

У сестры Николь вырвался возглас ужаса.

Глаза Энни сузились, когда она увидела, какой эффект произвело ее откровение на Филиппа. Если бы она не была совершенно уверена в правдивости своих слов, она бы заколебалась, увидев, как он потрясен.

Он, запинаясь, еле выговорил:

– Ваши родители были убиты? Моим отцом? Я никогда об этом не слышал! Кто вам это сказал? – Она почти видела, как он пытается связать воедино все происшедшее. Он покраснел, его темные брови сошлись на переносице. – Это сестра Жанна, не так ли? Вы же мне рассказывали, что она всегда вас ненавидела, а вы ей поверили. Но почему? Как она могла узнать про то, что случилось с вашими родителями? Она была заперта в монастыре в то время, как…

Энни прервала его:

– Как оказалось, сестра Жанна была фавориткой прежнего короля, когда были убиты мои родители. Она была причастна ко всем тайнам. Да и отец Жюль, а лучше сказать «дядя Жюль», подтвердил ее историю.

Филипп, раскрыв рот от изумления, повернулся к священнику.

– Ваш дядя?

– Да, мой единственный оставшийся в живых кровный родственник, который держал меня в неведении относительно моей личности, моего происхождения и наследства, потом устроил мой брак с тем, кто украл мое наследственное право. – Она смерила мужа холодным взглядом. – С вами, Филипп. С сыном человека, который думал, что убил меня вместе с моими родителями. Впрочем, зачем я это рассказываю? Уверена, вам давно все известно, и со всеми подробностями.

Глаза Филиппа опасно потемнели.

– Я ничего не знаю об этом! – Он схватил ее за руку. – Вам нет нужды рассказывать мне, что за человек мой отец. Я буду последним, кто станет отрицать, что он вполне способен на такое. Но, клянусь бессмертием своей души, я не причастен к этому преступлению. – Он запнулся. – Я подозревал, что он что-то затевает, когда предложил мне этот брак, но решил, чтобы не ссориться, дать согласие.

Энни не слушала его, пребывая в полном оцепенении.

Филипп не сдавался:

– Мне тогда были очень нужны деньги, и потому я не задавал вопросов. Я не знал, что Мезон де Корбей по праву принадлежит вам, пока в ночь перед битвой отец не рассказал мне об этом. Клянусь, Энни.

Он заговорил громче, надеясь привлечь ее внимание:

– В ту ночь я для себя открыл, как ловко отец использовал нас обоих. Я возненавидел его за это и так прямо ему и сказал. – Энни оставалась безучастной. Чувствуя, что теряет ее, он продолжал: – На другой день меня перевели на передовые линии. Я подумал, что так распорядился отец, чтобы наказать меня за непокорность. Как бы мне ни хотелось, у меня не было возможности рассказать о том, что мне стало известно. А когда я в следующий раз увидел вас, это было уже в штабе Фронды, и я все бросил в попытке спасти вас от смерти. – Он слегка встряхнул ее. – Я бы и снова это сделал. Как объяснить, насколько вы мне дороги!

Филиппа не волновало, что его слышат священник и притихшая у выхода в коридор монахиня. Он говорил, словно здесь были только он и Анна-Мария.

– Я бросил мой дом, мою карьеру и погубил репутацию. Мы потеряли ребенка, сына, о котором я мечтал больше всего на свете. И я боялся, что потеряю и вас. Я бы не перенес, если бы вы умерли на моих глазах.

С таким же успехом он мог говорить сам с собой. Энни смотрела сквозь него невидящими глазами.

– Может быть, в некотором отношении вы и умерли. – Он вспомнил, как она вернулась к жизни, словно хрупкая бабочка, которая, трепеща в первый раз, расправляет крылья, покидая свой кокон. – Та женщина, которую я постепенно узнал в домике на берегу, была уже не тем сердитым своевольным ребенком, на котором я женился. Она обрела спокойствие, уверенность и открытость. Это горе вас изменило или болезнь?

– И то, и другое. – Тон ее неожиданного ответа был столь же ровен, сколь невыразителен ее взгляд. – Но тогда я еще верила в жизнь и в правду. Теперь больше не верю.

Если он ничего не предпримет, чтобы остановить происходящее, то уже ничто не вернет ту женщину, которую он полюбил. Его пальцы вцепились в ее тело.

– Тогда поверьте хотя бы в то, что я люблю вас. Не зачеркивайте то, что нам удалось обрести.

Его сильные пальцы должны были бы причинять ей боль, но почему-то она ничего не чувствовала.

Филипп продолжал:

– Я люблю вас. Это единственное доброе и чистое, что я приобрел во всех этих кошмарных событиях. Взгляните на меня. Прислушайтесь к тому, что я говорю. Я люблю вас. – Он не осознавал, что трясет ее, пока не вмешался отец Жюль, схватив его за запястья.

– Прекратите. Вы ей что-нибудь сломаете. Неужели вы не видите, что она сейчас ничего не чувствует?

Филипп отпустил ее и, пошатываясь, отошел.

Энни посмотрела на него и на священника и голосом, лишенным каких-либо чувств, сказала:

– Единственные два человека, которых я любила. И оба меня предали.

Отец Жюль обнял Филиппа за плечи и попытался увести в коридор.

– Пойдем, сын мой. Ничего не изменится от того, что вы будете упорствовать. Сестра Николь о ней позаботится. Если же мы останемся, это лишь толкнет ее на слова, о которых она потом будет сожалеть.

– Сожалеть? – Смех Энни был сухим, как она может ему верить после того, что узнала? – Единственное, о чем я сожалею, так это о том, что была настолько доверчива. Слишком уж много было лжи, притом с самого начала.

Одна мысль разрасталась в ее мозгу, мысль, которая погасила последние угольки гнева и боли. В безопасности она может быть лишь в одиночестве. Она и будет одна.

Вместе с этой мыслью пришло умиротворение. Ей вовсе незачем решать, что ложь, а что правда. Ей просто нужно побыть одной, вдали от Филиппа, от монастыря, от сестры Жанны. Только тогда, никого не любя, ни на кого не полагаясь, она будет в безопасности.

Она спокойно обратилась к Филиппу:

– Пожалуйста, просто оставьте меня одну. Я все равно не скажу, где драгоценности.

Филипп одним движением плеч сбросил руку священника.

– Драгоценности? Какие еще драгоценности? О чем она говорит?

Она ощутила некоторое удовлетворение, увидев на его лице выражение удивления и боли.

– Я отдала тебе свое сердце, Филипп, даже думая, что ты изменяешь мне с Великой Мадемуазель. Даже когда ты отказывался от меня, я все равно тебя любила. – Она неловко поднялась на ноги. – Но ты никогда не получишь драгоценности семьи Корбей. Это – моя защита. До тех пор, пока я знаю, где они, а вы с отцом не знаете, я могу строить свою жизнь сама, как хочу. – Она посмотрела на священника. – Если, конечно, вы не собираетесь окончательно предать меня, выдав моему возлюбленному мужу, где находятся последние остатки моего наследства.

Отец Жюль не отводил глаз от Энни.

– Я скорее умру, чем еще когда-нибудь причиню тебе какой-либо вред.

Она теперь хорошо знала, что лучше не верить этому обманчивому чистосердечию. Как только представится возможность, она спрячет драгоценности, и только она одна будет знать, где они.

Филипп, еле сдерживаясь, сжал кулаки.

– Анна-Мария, я ничего не знал ни о драгоценностях, ни о смерти твоих родителей.

Пустой взгляд ее глаз сказал ему, что он проиграл. Мольбами ничего не добиться.

Священник перекрестился.

– Да простит нас бог за то, что мы, не желая, сделали с тобой.

Энни хрипло выдохнула:

– Он, может быть, и простит, а я – нет.

33

Прошло четыре месяца. Февральское скупое солнце освещало спальню дома, который Энни снимала в Париже. Вытянув руки, она неподвижно стояла на середине ковра, а Мари на коленях ползала вокруг, подтягивая и подкалывая булавками корсаж ее бального платья. Энни посмотрела вниз.

– Я не знаю, сколько еще смогу так выстоять. С каждой минутой мои руки становятся все тяжелее и тяжелее.

Серьезная, сосредоточенная Мари нахмурилась.

– Еще немного потерпите, ваша милость. – Она воткнула новую булавку. – В Париже невозможно найти хотя бы одну портниху, умеющую держать рот на замке. А из меня, боюсь, не очень-то хорошая швея. – Она откинулась назад, чтобы оценить результаты своих усилий. – Теперь можете опустить руки, мадам. По бокам все готово. Со спиной я постараюсь управиться побыстрее.

Опустив руки, Энни облегченно вздохнула:

– Ты отлично потрудилась, Мари, и я тебе более чем благодарна. – То, что платье теперь не так сильно жало, служило убедительным подтверждением того, что оно стало пошире. – Я не могу рисковать, приглашая швею. Думаю, что все они получают дополнительные доходы, собирая слухи по приказу высокопоставленных особ. – Невольная дрожь пробежала по ее спине. – Будет ужасно, если хоть слово о моем положении дойдет до герцога, прежде чем я сама ему скажу.

Мари удивилась.

– Так он все еще ничего не знает? Мне казалось, ваша милость еще на прошлой неделе собиралась рассказать ему.

Энни отвела взгляд в сторону, смущенная легким укором в глазах Мари. Ей не надо было напоминать, как опасно откладывать разговор с Филиппом.

– Я и собиралась. Я даже отправила Поля в Сен-Жермен, чтобы вызвать его сюда, но Поль вернулся и сообщил, что мой муж отправился на какую-то вечеринку. – Даже сейчас щеки Энни вспыхнули от ревности при этом воспоминании. Она внутренне побранила себя за это. Какое ей дело, что Филипп нашел себе компанию где-то на стороне? Она же сама настаивала на том, чтобы они расстались.

После ужасных новостей, обрушившихся на них в монастыре, они всю дорогу в Париж провели в напряженном молчании и, вернувшись, обнаружили, что маршал договорился, чтобы Филиппа назначили в Сен-Жермен телохранителем при королеве. Впервые в жизни Энни была признательна свекру за его вмешательство. Это назначение восстанавливало репутацию Филиппа и в то же время давало ей возможность в одиночестве привести Мезон де Корбей в порядок. И точно так же в одиночестве она приехала в Париж к началу сезона.

Но теперь уже вмешалось провидение, заставляя ее прервать молчаливый разрыв с Филиппом. Энни вздохнула и потерла рукой натянувшуюся на талии ткань платья.

– Я скажу ему. Скоро.

У нее не было выбора. Вскоре фигура ее выдаст. Известие должно прийти от нее, а не из сплетен. Он имеет право знать о ребенке, даже если это сообщение положит конец ее независимости.

Завтра. Она напишет ему записку. Так проще всего, это наименее болезненный способ.

Однако пока что ей нужно сосредоточиться, чтобы закончить переделку платья вовремя, до вечернего бала. Энни потрогала кружево, которое Мари добавила к воротнику, провела рукой по жемчужинам, которые она сама вразброс нашила на зеленой бархатной юбке.

Платье было не новым; в декабре она уже надевала его. Если кто-нибудь заметит это, у нее за спиной начнутся насмешки, но Энни не могла себе позволить тратить деньги на новое бальное платье, которое через несколько недель будет ей вряд ли годиться.

Ей нужна новая одежда, в которой она будет ходить теперь до конца своего вынужденного заточения. Ей придется продать большинство своих драгоценностей. Снимать эти апартаменты в аристократическом особняке и на должном уровне поддерживать приличия уже стоило части драгоценностей, которые она достала из-под фальшивого дна своего сундучка. Энни не хотелось расставаться с семейным наследством, но у нее пока еще оставались фамильные изумруды, два золотых распятия на цепочках, украшенных драгоценностями, двенадцать ожерелий и к ним серьги, шесть браслетов, семь ниток жемчуга, дюжина драгоценных брошек, двадцать три колечка, не считая пригоршни отдельных жемчужин и нескольких необычных предметов, чье предназначение оставалось загадкой.

Вероятно, эти странные вещицы принесут ей достаточно денег, чтобы купить одежду. Продавать драгоценности было болезненно, ведь они были памятью о родителях. Если понадобится, она продаст все, лишь бы не просить ни одной монеты у Филиппа. Ее независимость оказалась не такой уж приятной, как она надеялась. Последние несколько месяцев были печальными и беспокойными, правда, безопасными. Наверное, ожидать большего – просто ребячество.

Энни спросила через плечо:

– Мари, ты помнишь ювелирную лавку у реки? И того человека, за которым я посылала в прошлом ноябре, после того, как мы прибыли в город к началу сезона?

– Да, ваша милость. Такой невысокий, в очках?

– Он и есть. Когда закончишь с платьем, сходи, пожалуйста, в его лавку и договорись, чтобы завтра в одиннадцать он пришел сюда. И напомни, чтобы он зашел через заднюю дверь. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из соседей узнал о моих делах. – По правде говоря, она беспокоилась, чтобы об этом не узнал Филипп. Пускай удивляется, как прекрасно она без него обходится.

А в самом деле, так ли уж прекрасно она без него обходится? Не успев задать себе этот вопрос, Энни знала, что ответ будет отрицательным. Как можно, разуверившись в человеке, в то же время так сохнуть по нему? Это не имело никакого смысла, только приносило душевную боль.

Каждый раз, когда она уже думала, что сумела вырвать его из сердца, их пути при дворе каким-то образом пересекались и встреча с ним, да еще рядом с другой женщиной, вновь обнажала раны, которые никак не могли затянуться. Она, со своей стороны, тоже всегда была с каким-нибудь любезным кавалером. В этом она находила подобие утешения. Однако Энни сомневалась, что ее муж хотя бы заметил – и тем более обеспокоился, – что в этом сезоне она имела такой успех, что каждый мужчина почитал за счастье добиться ее внимания. Филипп при их неожиданных встречах всегда был любезен и весьма холоден.

Его поведение, надо отдать ему должное, было корректным. Следовало отдать должное и тому, что, как она и просила, он оставил ее в покое, в уединении. Он даже не взял с собой в Сен-Жермен Жака и Сюзанну.

Помимо воли в воображении Энни возникло его лицо, когда он сухо прощался с ней в Мезон де Корбей. С горьким триумфом она наблюдала, как он уходит. Но в то же время какая-то несговорчивая часть ее души страстно желала окликнуть его, чтобы он вернулся. Вернулся в ее объятия, в ее постель, в ее сердце. Помоги ей бог, она все еще тосковала по нему, даже если губы и шептали проклятия.

Их совместная жизнь казалась теперь далекой грезой – или кошмаром, в зависимости от того, какие картины всплывали в памяти одинокими ночами.

Последние несколько месяцев у нее было достаточно возможностей разделить одиночество с мужчинами, чьи намерения были гораздо более честными, чем в свое время у Филиппа. Но она не могла заставить себя пойти на близкие отношения, ограничиваясь простым флиртом. Что-то всегда ее останавливало, и дело заканчивалось несколькими поцелуями или мимолетными объятиями.

Никакие поцелуи не увлекали ее так, как поцелуи Филиппа. Ничьи прикосновения не зажигали ее кровь с такой неистовой силой. Ничьи руки не способны были заставить ее забыть обо всем. Он заполнил ее душу целиком, не оставив там места ни для кого другого.

Легкое движение в животе напомнило Энни о единственном источнике счастья, за который она сейчас цеплялась. Она приложила руку, чтобы почувствовать, как внутри ее дышит новая жизнь. По крайней мере, одно они с Филиппом сделали правильно.

У них будет ребенок.

Позади нее заговорила Мари:

– Вы хорошо себя чувствуете, ваша милость? Вас немного пошатывает.

– Все хорошо, Мари. Продолжай заниматься своим делом.

Заниматься своим делом. Именно это Энни и делала последние четыре месяца. Она обеспечила себе положение при дворе, бесстыдно поддерживая отношения лишь с богатыми и влиятельными, без устали втихомолку собирая тайны, которые когда-нибудь смогут ей пригодиться. Она заимела влиятельных друзей и узнала достаточно много, чтобы защитить и себя и ребенка, какие бы политические ветры ни подули.

Ее дитя. Энни никогда больше не сделает ничего, что может подвергнуть опасности его драгоценную жизнь. Она слегка повернулась, изучая в зеркале свой силуэт. Ее когда-то стройное тело заметно расползлось, груди неприлично набухли, выпирая из низкого выреза.

Мари раздраженно вздохнула.

– Я никогда не закончу, ваша милость, если вы будете вертеться. Ткани еле-еле хватает, чтобы сделать шов.

– Тогда, может быть, тебе лучше прошить его дважды, для надежности, – посоветовала Энни. Еще раз взглянув в зеркало, она окончательно решила то, что уже наметила.

– Этот бал в этом сезоне – последний. Я не смогу дальше скрывать, что я в положении. Платье настолько тесное, что я не знаю, как выдержу весь вечер. Не дай бог мне чихнуть! Швы лопнут, и я предстану перед всем двором в одной сорочке.

Мари захихикала, и Энни присоединилась к ней, осыпая пол булавками, которыми было сколото платье.

– Ох-ох! Быстрее освободи меня от этого проклятого корсажа. Я едва могу вздохнуть.

– Сию минуту, ваша милость! – Мари проворно расстегивала скрытые застежки.

Наконец была распущена последняя шнуровка, и Энни глубоко вздохнула.

– Уф! Какое облегчение. – Она принялась расстегивать блузку. – Если с ювелиром все пройдет успешно, то мы сможем уже завтра с утра начать укладывать вещи. Моей новой одеждой можно будет заняться и в деревне. Улыбка неподдельной радости преобразила простоватое лицо Мари, сделав его почти очаровательным.

– Назад, в Мезон де Корбей! Ой, как хорошо!

Энни знала, почему Мари с таким нетерпением стремится вернуться в Мезон де Корбей: из-за Пьера, старшего сына Сюзанны. Она, не удержавшись, поддразнила девушку:

– А вообще, если подумать, может быть, будет лучше, если ты останешься здесь, присмотреть за домом.

– Но… но… разве не нужнее я буду в деревне? Я хочу сказать, если тут никого не останется, что мне здесь делать? Перед тем, как мы уедем, я могу все прикрыть чехлами от пыли, а Поль проверит, чтобы дом был надежно заперт.

– Не связано ли твое нежелание оставаться в Париже с одним молодым лакеем? Как, кстати, его зовут?

Мари сильно покраснела.

– Пьер, госпожа, то есть, я хочу сказать, ваша милость. Его зовут Пьер.

Когда долговязый сын Сюзанны и Мари увидели друг друга, их как громом поразило. Но их очевидное счастье было лишь одной из причин, по которым Энни была довольна, что послала за многочисленным потомством Сюзанны и Жака. После отъезда Филиппа Мезон де Корбей стал казаться ей таким унылым и пустым. На тот месяц, который она задержалась в поместье, чтобы привести там все в порядок, дети Сюзанны скрасили ее жизнь, внеся в дом буйную суматоху и веселый шум голосов.

Энни, шагнув вперед, высвободилась из юбок.

– Я знаю, что его зовут Пьер. Я просто тебя дразнила. – Она задумчиво улыбнулась. – Он хороший парень, работящий и смышленый, и, ясно видно, обожает тебя. Я благословляю вас. – Она подняла бровь. – И, конечно, тебе не найти свекрови лучше, чем Сюзанна.

Все замешательство Мари куда-то исчезло. Она пробурчала:

– Я в этом совсем не уверена, мадам. В Париже было так мило и спокойно без ее поучений и распоряжений.

– Ой, да ты не меньше моего без нее скучала. И не пытайся притворяться. – Кухарке, которую Энни наняла в Париже, явно недоставало непочтительного остроумия Сюзанны и ее таланта делать самые нехитрые блюда удивительно вкусными. Впрочем, Энни нисколько не жалела о своем решении отправить Сюзанну с Жаком в Мезон де Корбей. Нужно совсем не иметь сердца, чтобы разлучить только что воссоединившуюся семью. – Приятно будет снова увидеть их. И их детей. – Ее голос упал до шепота: – И вообще, хорошо вернуться домой.

Просветлев, она положила юбки к Мари на руки.

– Не беспокойся о Сюзанне. Она любит тебя так же сильно, как и я. Знаю, она одобрит этот брак, как бы ни шумела поначалу. – Ее горло сжалось, когда она заметила выражение признательности в глазах Мари.

– Благослови вас бог, мадам. Благодарю вас.

Энни подтолкнула ее к двери.

– Ну а теперь беги заканчивай мое платье. И не забудь послать за ювелиром. – Когда она увидела, что Мари ушла, ее улыбка увяла. Бедная девочка. Вскоре она узнает, что любовь неизменно приносит боль.


Единственным внешним свидетельством раздражения Филиппа была некоторая натянутость улыбки, которую он терпеливо сохранял, стоя рядом с герцогиней де Бресси, которая безостановочно жужжала совершенно ни о чем. Они уже двадцать минут ожидали того, чтобы быть представленными, а впереди них в нетерпении томилось еще полдюжины пар.

Несмотря на старательную улыбку, его зубы были так крепко стиснуты, что заболела челюсть. Проклятье! Какого черта он позволил Генриху пристроить его сопровождать на бал сестру Патриции? Филипп не выносил подобных изматывающих развлечений. Он повнимательнее посмотрел на свою соседку и решил, что эта пышная блондинка, болтающая с ним, более привлекательна, чем ее сестра, раздражительная жена Генриха.

И она явно готова на все. По тому, как она погладила его ладонь, он понял, что она незаметно дает ему знать, что, если он захочет, то за балом и ужином последуют и ночные восторги. Только Филипп этого не хотел.

Раньше он бы ухватился за эту возможность, но не сейчас. Сейчас кратковременные, ничего не значащие развлечения стали для него пустыми и унизительными. И виной была Анна-Мария. Их любовь – какой бы непродолжительной и беспокойной она ни была – изменила его, сделала просто тенью все, что происходило у него прежде и могло бы происходить теперь.

Филипп нахмурился. Он добился неустойчивого перемирия с отцом, но не с женой. Даже спустя месяцы после того, как она отказалась выслушать его объяснения и попросила его уехать, он все еще не мог освободиться от ее власти. Эта женщина околдовала его.

Единственная компания, которая устраивала бы его сегодня вечером, – это добрая бутылочка коньяка, и он, безусловно, предпочел бы уединение своего кабинета всем будуарам Парижа. Если ему повезет, герцогиня де Бресси найдет себе на балу спутника посговорчивей. А пока он вынужден прикидываться, будто отлично проводит время.

За эти дни Филипп прекрасно научился притворяться. Притворяться, что не скучает по Мезон де Корбей. Притворяться, что не чувствует себя одиноким в Сен-Жермене, лишенный даже успокаивающего присутствия Жака и Сюзанны. Притворяться, что не томится каждую ночь по своей жене, вне зависимости от того, сколько он выпил и скольких женщин целовал, а потом оставлял за ненадобностью.


Герцог де Вериньи нежно пожал руку Энни, поднимаясь с ней по большой лестнице королевского дворца.

– Прошу простить меня, моя дорогая. Я забыл, что эти длинные ноги иной раз делают чересчур широкие шаги.

Задыхаясь, Энни улыбнулась в ответ и кивнула. Святые угодники, до чего же давит платье, и сердце стучит чаще, чем молоток сапожника. Может быть, съеденная днем еда и удержится в ней, но в этом тесном, несмотря на все старания Мари, платье она за ужином не сможет съесть даже чашки бульона.

Она тяжело оперлась на руку спутника в попытке хоть как-то прийти в себя. Вспышка похоти в его глазах показала ей, что он ошибочно принял этот ее жест за призыв. Энни пришла в ужас. Едва ли она будет в состоянии пресечь его домогательства в экипаже, по дороге домой. Правда, герцог не славился сексуальной доблестью, но он был одним из самых постоянных – и несдержанных – ее поклонников. Стоит дать повод, и едва ли она будет в безопасности.

Сегодня вечером ей было лучше с ним не ехать. Она думала об этом, но ей не хотелось обижать герцога. Он был влиятельным человеком, который любил выпить и прихвастнуть. Выпивший и разгоряченный, он мог выболтать интересные и весьма полезные пикантные новости. Энни попробовала отделаться извиняющейся улыбкой.

– Извините мне мою медлительность, но я берегу силы на наш первый танец.

Выше их, на лестничной площадке, Филипп рассеянно кивнул в ответ на замечание шепотом герцогини де Бресси относительно той пары, что была перед ними. При других обстоятельствах он нашел бы ее остроумие забавным, но в нынешнем настроении она лишь утомляла его. Впрочем, ее следующее замечание тут же привлекло его внимание. Она, изогнув густую бровь, мурлыкала за веером:

– Ах. Взгляните, кто идет вместе с герцогом де Вериньи. Это ваша жена, не так ли? Мне кажется, в последнее время о них много говорят.

Помимо своей воли Филипп обернулся. Великолепные фамильные изумруды красовались на грациозной шее Анны-Марии. Они сияли глубоким зеленым огнем, и окаймляющие их бриллианты подчеркивали их изысканность. Как обычно, Анна-Мария вела себя с достоинством, но без высокомерия. И, как обычно, Филипп смотрел не столько на драгоценности, сколько на их владелицу.

О господи! Зачем он мучает себя, любуясь ею? Она была прекраснее, чем когда-либо, ее щеки пылали, тело звало к ласкам. Очевидно, жизнь без него пошла ей на пользу.

Он перевел взгляд на мужчину, который вел ее под руку. Де Вериньи никогда не был осторожным человеком, он был подлым хвастуном, пустобрехом, рассказывающим всем сказки о своих любовных похождениях. Увидев, что он касается Анны-Марии, Филипп разъярился, желчь подступила к горлу. Неужели она – предмет последних хвастливых россказней де Вериньи? Филипп поклялся, что выяснит это. У него были друзья в гвардии, которые расскажут ему всю правду. Если де Вериньи запятнал честь Анны-Марии, имея основания или нет, то он – мертвец.

Энни решительно продвигалась к лестничной площадке, где блестящая толпа придворных дожидалась, чтобы быть представленной.

Внезапно благоухающая атмосфера стала душной и тяжелой, гудение голосов сначала словно исчезло, а потом вдруг стало неестественно громким. Когда она добралась до верхней ступеньки, у нее в глазах потемнело. Она, задыхаясь, произнесла:

– Простите, сир, но мне необходимо присесть. У меня кружится голова.

Герцогиня де Бресси положила тщательно наманикюренную ладонь на руку Филиппа.

– Как прекрасно для вас обоих, что ваша жена нашла себе друга. И притом такого великолепного.

Лукавое замечание взбесило Филиппа. Ему припомнились байки де Вериньи о не совсем приличных приключениях с самой герцогиней. Он, повернувшись к ней, улыбнулся:

– В самом деле великолепного. Де Вериньи известен как неплохой рассказчик. Мне, например, вспоминаются истории о нем и некоей герцогине. – Герцогиня побледнела. – В казармах он немало ночей рассказывал о своих… подвигах.

Покраснев, она, чтобы успокоиться, обмахивалась веером, нервно глядя, как Анна-Мария и де Вериньи добираются до верхней площадки. Ее веер вдруг остановился.

– Филипп, ваша жена только что навзничь рухнула на руки своего великолепного спутника.

Он круто развернулся и увидел, что де Вериньи поднял на руки неподвижную Анну-Марию. Филипп коротко поклонился герцогине.

– Прошу прощения, мадам.

Она вздохнула.

– Конечно. Вам надо идти к ней. – Заметив неподалеку мужчину без спутницы, она отпустила Филиппа. – Уверена, что виконт Нанси будет счастлив сопровождать меня, пока вы отсутствуете.

Виконт был молод, беден и амбициозен. Он, без сомнения, с радостью примет ее предложение. Филипп быстро пересек площадку. Хотя придворные делали вид, что ничего не замечают, он-то знал, что они не спускают с него глаз. Его искреннее беспокойство о жене смешивалось с раздражением, которое вызвал ее обморок. Теперь на ближайшие недели они оба будут предметом пересудов.

Но прилив страха все-таки пересилил его досаду. А что, если она и в самом деле больна? Он, заторопившись, миновал любопытствующих придворных и наконец добрался до де Вериньи. Филипп весьма сухо поклонился:

– Благодарю вас, сир, что уделили внимание моей жене, но теперь я сам о ней позабочусь. – Когда де Вериньи передал жену ему на руки, Филипп с облегчением заметил, что цвет лица у нее здоровый и дышит она легко.

Де Вериньи шагнул назад и сказал игриво:

– Мне приходилось видеть достаточно притворных обмороков, чтобы отличить их от настоящих. Я буду молиться, чтобы мадам Корбей не заболела.

– Не стоит беспокоиться, сир. – Стремясь избежать взглядов присутствующих, он повернул назад и понес Энни в ближайший кабинет. Внутри стояла высокая ширма, надежно укрывшая их от любопытных глаз.

Филипп с удовольствием не спускал бы жену с рук, однако положил ее на обтянутый атласом диван и присел рядом, сжимая ее руку. Как хорошо быть возле нее, прикасаться к ней, упиваться ее ароматом! Он лишь об одном молился – чтобы обморок не был вызван болезнью.

– Анна-Мария? Вы меня слышите?

Ее ресницы дрогнули, и глаза открылись.

– Филипп? Откуда вы здесь? Каким образом…

Он мягко перебил ее:

– Вы упали в обморок. Вы не больны? Что-нибудь случилось?

Она вдруг покраснела и села, выдернув руку.

– О, простите. Как неудобно все вышло. – Она подняла на него огромные темные глаза. – Мне совсем не хотелось, чтобы вы узнали об этом таким странным способом. На той неделе я посылала за вами Поля, но вы были где-то за городом на вечеринке…

У Филиппа сжалось что-то внутри.

– Вы больны!

– Нет. – Казалось, она подыскивает слова, внимательно глядя на него. – Я не больна. Я жду ребенка.

Не больна! Филипп притянул ее к себе и крепко сжал.

– Господи, благодарю тебя. – И только тут до него дошел смысл ее слов.

Его сердце радостно забилось, и он прошептал, зарывшись в ее волосы:

– Наше дитя. Разве вы не видите? Это еще один шанс для нас. Нам предначертано быть вместе.

Филипп взглянул на нее.

В ее глазах не было гнева, лишь скорбь.

Энни подняла взгляд на мужа.

– О Филипп, как мне хотелось бы, чтобы все было так просто, но, к сожалению, это не так. – После бесконечной лжи она не хотела ничего, кроме правды. – Я пока еще не разобралась для себя, чему я верю во всех последних событиях. Я ни в чем по-настоящему не уверена, вот в чем беда. – Ее голос слегка дрожал. – Я вас люблю, но я не могу быть вашей женой. Как бы вы ни хотели, сейчас не могу. Нет… пока.

Как она может объяснить ему свои чувства? У Энни не было ни желания, ни необходимости причинять ему боль, но она прекрасно видела, что ее слова задели его. Она коснулась лайковой перчатки, закрывавшей ее искалеченную руку.

– Когда после ранения я впервые пришла в себя, я подумала, что навсегда потеряла руку. Я ошибалась. Процесс излечения был долгим и болезненным, но сейчас я вновь могу пользоваться своей рукой. Она хоть и покрыта шрамами, но действует. – Она глубоко вздохнула, ее взгляд был прикован к нему. – Может быть, и с нашим браком получится то же самое. Я не знаю. Все, что я знаю, это то, что пока я не хочу быть ни с вами, ни с кем-либо другим. Мне еще нужно время, чтобы все встало на свои места. Вот о чем я сейчас вас прошу.

Филипп был беззащитен против ее тихой мольбы. Он понимал, почему она отталкивает его. Но сколько времени ей потребуется, чтобы осознать то, что уже понял он? Как бы любой из них ни противился, судьба их прочно связала. И ему нужно было лишь набраться терпения. Волна гнева и обиды вновь поднялась внутри его, но он сумел сохранить внешнее спокойствие.

– Время не изменит главное: я люблю вас, а вы – меня. – Филипп вздохнул. – Успокойтесь. Если вы хотите, чтобы у вас было время для раздумий, оно будет.

Он быстро погладил ее руку и встал.

– Но вы, надеюсь, не собираетесь отнять у меня моего ребенка? Разве он не заслуживает, чтобы его отец был с ним?

Энни была поражена его вопросом.

– Конечно же, наш ребенок заслуживает того, чтобы у него был отец. Равно как и вы заслуживаете знать его. – Непролитые слезы блеснули в ее глазах. – Невзирая на все наши неурядицы, я не собираюсь лишать вас обоих этого.

С ноющим сердцем Филипп посмотрел на нее, стараясь запечатлеть в памяти ее образ, отдаленный сейчас от него пропастью, которую им, похоже, никогда не преодолеть. Он протянул ей руку. Теперь очередь за ней.

Он поклонился.

– Тогда я покидаю вас, мадам, но не потому, что так хочу, а потому, что вы просите об этом. Но я не отступлюсь.

Он повернулся и вышел, не оглянувшись.

34

Часы в зале пробили два. Энни, зевнув, закрыла книгу. Она каждый раз считала после полуночи бой курантов, всякий раз надеясь, что, прежде чем прозвучит новый, она наконец заснет. Но сегодня даже чтение не смогло ее усыпить. Ребенок внутри безостановочно толкался и поворачивался, не давая ей уснуть. Последний, особенно резкий удар, вынудил ее потереть свой ставший громадным живот и шепотом выбраниться.

– Ну погоди же, мой маленький совенок. Как только ты родишься, Сюзанна займется тобой, и я наконец-то смогу ночью как следует выспаться.

Или уснуть вечным сном. При родах многие женщины умирают.

Энни выругала себя за то, что настраивает себя на грустное, и решила думать только о самом хорошем. Ей необходимо забыть обо всем и хоть немного поспать. Пытаясь найти положение поудобнее, Энни обложилась подушками. Через какие-то несколько часов уже рассветет. Если она не вздремнет, то завтра от нее проку не будет. А точнее, уже сегодня.

Может быть, попробовать потушить свет? Она неуклюже перевернулась и высунула руку из-за полога на постели, чтобы дотянуться до щипцов. Она хлопала ими по пламени до тех пор, пока оно не сдалось, и свеча не погасла, оставив ее в темноте.

Но сон не приходил. Ей было слишком жарко. Несмотря на прохладу майской ночи, комната казалась душной. Энни отбросила покрывало и встала с постели, задыхаясь от нехватки воздуха. Святые угодники! Если ребенок будет так же быстро расти оставшиеся два месяца, ей просто не хватит сил на сами роды.

Медленно и неуклюже она двигалась в темноте, пока не добралась до тяжелых занавесей, драпирующих окно, затем, раздвинув их, распахнула форточку. Сад под ней обдувал легкий ветерок, донося отдаленное кваканье лягушек, звон комаров и шелест деревьев. Она подставила лицо ветру и вдохнула свежий аромат гиацинтов, влажной травы и свежевскопанной земли.

Неожиданно она уловила приглушенный хруст колес по засыпанной гравием дорожке. Энни похолодела. Слава богу, что она погасила свет. Может быть, ее не заметили в окне.

Отступив в темноту комнаты, она услышала, как внутри дома кто-то заскрипел ступеньками. Волоски на ее шее встали дыбом, хотя она успокаивала себя, что это, может быть, кто-то из детей рискнул забраться в кладовую. Быстро, насколько могла, она на ощупь добралась до края кровати и стала одеваться. Не успела она завязать ленточки воротника, как услышала шаги и затем настойчивый стук в дверь.

– Ваша милость? Это я, Поль. Простите, что беспокою вашу милость в столь поздний час, но кто-то приехал.

Энни оправила легкую шелковую ткань халата на своем выпирающем животе.

– Входи.

В комнату, шаркая, вошел растрепанный Поль, освещая себе путь свечой и что-то раздраженно бормоча.

– Это просто неприлично, вот что. Ни один уважающий себя человек не позвонит в дверь так поздно ночью, я им так и сказал, да не тут-то было. Им надо видеть вашу милость. Велели больше никого не будить, а не то меня проткнут шпагой. – Он выпрямился. – Если бы она не вошла следом за мной, я бы весь дом поднял на ноги!

Она? Мысли Энни заметались. Кто же, святые небеса, мог разыскивать ее в такой час и зачем? Ей в голову пришло несколько вариантов – и все пугающие.

– Поль, о чем ты говоришь? Кто «она»?

– Простите, ваша милость, но я не смог разглядеть эту даму. На ней капюшон, и лица не видно. – Его седовласая голова поникла. – Если бы я не был полусонным, я никогда не открыл бы дверь. Извините меня, ваша милость. Я…

– Сейчас это не имеет значения. Где она? Ты не видел, сколько с ней охраны?

Он махнул свечой в направлении прихожей.

– Она сейчас ожидает внизу. Охрану отослала в карету. Было довольно темно, но я видел, пожалуй, двоих в карете, и позади еще несколько всадников.

Энни прижала к щекам влажные ладони.

– Слушай внимательно и делай, как я скажу. – Нельзя было терять ни минуты. Она открыла верхний выдвижной ящик комода и вытащила заряженные дуэльные пистолеты, которые она там держала с тех пор, как рассталась с Филиппом. – Пройди по задней лестнице и разбуди Жака и Пьера. Но только тихо! Дай Жаку пистолет. – Она сунула ему пистолет. – А другой я спрячу в халат. Скажи Пьеру, пусть конюхи будут наготове. Пусть они спрячутся возле кареты, чтобы напасть, если понадобится, но чтобы охрана ничего не заметила.

Поль кивнул.

Энни сняла стекло с ближайшей лампы и зажгла ее от свечи Поля.

– Вы с Жаком осторожно пройдите к большому залу и внимательно смотрите, что происходит. Если будет нужна помощь, я закричу. – Она чуть-чуть приоткрыла дверь и вгляделась в пустой зал за ней. Все еще босиком, она шагнула в коридор и показала Полю в сторону задней лестницы. Звук ее шагов скроет его уход.

Она глубоко вздохнула и, подняв лампу, вышла на лестницу. Приблизившись к перилам, она услышала шаги – легкость поступи явно выдавала женщину. Энни могла представить себе единственную женщину, способную путешествовать по ночам в сопровождении отряда. Но это невозможно. Та женщина находится под домашним арестом более чем в тридцати милях отсюда.

Засунув пистолет поглубже в складки халата, она подняла лампу, чтобы взглянуть на фигуру внизу.

Полночная посетительница остановилась и подняла голову. Черты ее лица скрывал капюшон свободного плаща.

Энни не надо было видеть ее лицо, чтобы понять, кто ворвался к ней в дом. Она с достоинством двинулась вниз по ступеням. Проходя мимо портрета, который она сберегла, унеся с чердака, Энни подняла глаза на лицо своей матери и беззвучно прошептала: «Помоги мне, мама. Если ты видишь меня с небес, попроси защитить меня и твоего нерожденного внука». Пока она шла по ступенькам, она овладела собой настолько, что уже могла говорить, не выдавая страха.

– Добрый вечер, ваше высочество, – или, лучше сказать, доброе утро? Чему обязана чести этого… весьма необычного визита?

Облаченные в перчатки руки откинули бархатный капюшон, открывая взгляду золотистые волосы Великой Мадемуазель и ее надменное лицо.

– Я вижу, что теперь, Корбей, вы ведете себя еще более нагло. Я нахожу это в высшей степени неподобающим. – Осмотрев с головы до ног растрепанную хозяйку дома, принцесса один за другим освободила свои пальчики из кожаных перчаток. – Я должна простоять здесь всю ночь? Вы совсем забыли о правилах хорошего тона!

Энни покраснела от гнева. Эта женщина является без приглашения посреди ночи с вооруженной охраной да еще ждет, что ее примут так, словно она заглянула на чашку шоколада. У Энни совершенно не было желания продолжать эту игру. Она выпрямилась, теперь сразу было видно, что она в положении.

– Это не я, ваше высочество, забыла, как мне кажется, правила хорошего тона.

Царственные глаза сузились. – Попридержите свой язычок, Корбей. Когда я появляюсь, вы должны быть благодарны судьбе, что принимаете меня. И позднее время не извиняет того, что вы заставляете меня ждать в прихожей, словно я – какой-то низкородный купец.

Энни уставилась на свою гостью. При дворе каждый знал, что принцесса была изгнана в ее заброшенное владение в Сен-Форже, что ей запретили возвращаться в Париж король и ее собственный отец. Зачем же она приехала сюда? И что теперь делать?

Она не могла пригласить принцессу в гостиную. Открывая без помощи слуг тяжелые двери, она будет вынуждена обнаружить то, что она вооружена. Энни глубоко присела в реверансе.

Им придется оставаться в прихожей, это единственная возможность. Вновь обретя спокойствие, Энни прошла к паре стульев возле небольшого столика.

– Прошу прощения, но поздний час не позволяет мне принять вас как подобает, ваше высочество. И тем не менее попрошу вас присесть.

– Я сяду, но лишь из-за того, что вы, очевидно, не в состоянии долго стоять. – Вглядываясь в распухший живот Энни, принцесса села и жестом позволила Энни к ней присоединиться.

Лампа слегка пошатнулась, когда Энни ставила ее на стол между ними. Озабоченная тем, чтобы пистолет оставался незамеченным, она опустилась в кресло.

Великая Мадемуазель, внешне невозмутимая, откинулась назад.

В комнате установилась тишина, напряженная, как натянутая тетива лука.

Энни заговорила первой:

– Простите, что повторяюсь, но ваше высочество так и не ответили, зачем вы приехали с вооруженной охраной. Неужели для того, чтобы поговорить со мной?

К ее изумлению, Великая Мадемуазель улыбнулась.

– Вы никогда не боялись говорить напрямую самое главное, Корбей. Это ваша главная особенность. – Она старательно разглаживала на колене смятые перчатки. – Возможно, это может показаться странным, но я приехала поговорить с вами о Филиппе.

Услышав имя своего мужа в устах этой женщины, Энни вновь вспыхнула от гнева. Каких бы принцесса ни была королевских кровей, но неужели у нее нет чувства стыда?

Великая Мадемуазель не обратила никакого внимания на открытую враждебность во взгляде Энни.

– Думаю, будет лучше, если мы поговорим наедине. Вы можете отпустить ваших бестолковых слуг, которые притаились за моей спиной. Уверяю вас, Корбей, нет нужды вспасательной команде. – Она кивком головы указала на спрятанную руку Энни. – Это же касается и пистолета.

Пальцы Энни невольно разжались, словно пистолет раскалился докрасна. Она продолжала держать его, вовремя сообразив, что иначе он просто упадет на пол.

Принцесса встала, что вынудило подняться и Энни. Она сунула пистолет в карман халата. Несмотря на все заверения Великой Мадемуазель, все же он не помешает.

– Я пошла на большой риск, явившись сюда, – продолжила Великая Мадемуазель. – Если регентша обнаружит, что я, без ее дозволения, настолько приблизилась к Парижу, я могу никогда больше не увидеть земли Франции. Нельзя терять ни минуты драгоценного времени. Нам надо поговорить, но без посторонних ушей.

Энни решила, что лучше довериться принцессе. Тем более что у нее особо не было выбора. Она предложила пройти в библиотеку, они вошли и закрыли за собой дверь.

Принцесса села.

– Я никогда не забываю долг чести, Корбей. Однажды вы встали между мной и смертью, и это стоило вам самого ценного, что может отдать женщина. – Ее суровые голубые глаза на мгновение смягчились и вновь заледенели. – Может быть, для нас обоих было бы лучше, если бы вы не сделали этого. – Она помолчала, вновь уйдя в себя. – Сегодня я пришла, чтобы отдать долг. Вам нечего бояться.

Энни от лампы зажгла огонь в камине и села напротив Великой Мадемуазель.

– Сейчас мы одни. Никто нас не услышит. – В мерцающем огне на лице принцессы стали заметны глубокие печальные морщины, которых раньше не было.

Царственная гостья откинулась на спинку кресла и сказала устало:

– Корбей, мне всего лишь двадцать пять, но мое солнце закатилось. Даже мой отец теперь против меня. Но у вас еще есть надежда. Потому я и пришла – рассказать всю правду. Может быть, еще не слишком поздно.

Энни с расстановкой произнесла:

– Я до сих пор не пришла в себя от той правды, которую до меня любезно донесли, ранив в самое сердце.

Великая Мадемуазель задумчиво смотрела на огонь.

– Филипп рассказывал мне о том, что произошло в монастыре. Вам в высшей степени не повезло.

Она произнесла его имя с небрежной фамильярностью! Сдерживая обиду, Энни резко бросила:

– Мне следовало догадаться, куда он направился после того, как я его отвергла.

Холодные голубые глаза принцессы были остры, словно кинжалы.

– Лишь по дружбе, да и то после того, как вы ему отказывали неоднократно. И даже сейчас единственное, о чем он просил, – рассказать вам всю правду.

Какая же выдержка у этой женщины! Негодование сожгло остатки лицемерия, которые сестра Жанна вбила в Энни. Она потеряла всякий страх перед принцессой, ее больше не заботили в подобном случае правила хорошего тона, требующие говорить уклончиво и витиевато. Энни жестко произнесла:

– Вы пришли рассказать мне правду? Подтвердить то, что я и так знаю, – что вы с моим мужем сделали нашу клятву перед алтарем пустой насмешкой… притом в нашу брачную ночь! Или то, что он украл у меня права, принадлежащие мне по рождению? – Совершенно забыв о приличиях, она встала и отвернулась, чтобы скрыть слезы, затуманивающие глаза.

Великая Мадемуазель возмущенно вскочила.

– Как вы посмели повернуться ко мне спиной? Женщины куда более значительные, чем вы, бывали наказаны за меньшее.

Слезы Энни мгновенно высохли. Она круто повернулась, чтобы бросить в лицо принцессе безжалостное обвинение:

– А как вы посмели явиться сюда и рассказывать мне, что вы с моим мужем возобновили свою «дружбу», как вы изящно это называете?

Лицо принцессы стало ледяной маской. Никто еще при дворе не говорил столь открыто о таких деликатных вещах; это было просто неприлично. Она метнула на дерзкую Корбей возмущенный испепеляющий взгляд, но тут же поняла, что юная герцогиня перешла грань, за которой действует запугивание. В конце концов, бедняжку никто не воспитывал. И она спасла принцессе жизнь. Достоинство прежде всего, его нужно соблюдать даже перед лицом подобных оскорблений.

Великая Мадемуазель опустилась в кресло, горькие складки у рта разгладились. После минутного молчания она заговорила:

– Филипп любит вас, Корбей, и так сильно, что отверг все мои притязания, несмотря на риск, которому подвергались его карьера и репутация. Он никогда не предавал ваших брачных клятв – во всяком случае, со мной, – она мрачно улыбнулась. – Не скажу, что я не пыталась заставить его сделать это, не далее как прошлой ночью. – Она покачала головой. – Вы полностью отвергли его, и все же он соблюдает верность.

Энни нахмурилась.

– И вы думаете, я поверю этому? Я, возможно, и наивна, но все же не совсем глупа.

Принцесса подалась вперед, горделиво выпрямившись, ее тон стал еще более властным:

– И я не настолько глупа, чтобы считать вас таковой! – Она вцепилась изящными ручками в подлокотники кресла. – Я пошла на значительные хлопоты и издержки, чтобы изучить все обстоятельства убийства ваших родителей. Я лично допросила одного из тех, кто принимал в нем участие. – Она слегка откинулась назад. – Филипп тогда был совсем ребенком. Мои сведения говорят, что он виделся со своим отцом, исключительно повинуясь сыновнему долгу, и крайне редко. Харкурт никогда бы не доверил ему ничего подобного, даже спустя многие годы. Они не любят друг друга.

Энни почувствовала, что в ее броне появляется трещина.

– Так говорит Филипп. Но я никогда не поверю, что он женился на мне, не зная моего происхождения.

Принцесса раздраженно похлопывала перчатками по руке.

– Какая теперь разница? – Ее ноздри презрительно затрепетали. – Какое же вы дитя, Корбей. Большинство девушек уже к пятнадцати годам вырастают из таких романтических понятий о браке.

– Разве так уж по-детски не хотеть, чтобы тебя использовали, чтобы тебе лгали, чтобы тебя предавали?

– Будьте реалисткой. Филипп отчаянно нуждался в деньгах. Когда маршал предложил ему этот брак, сказав, что вы – его дальняя родственница с большим приданым, он, несмотря на все сомнения, согласился. У него и в самом деле не было особого выбора. Вы оба были пешками. Но даже при этом Филипп положил конец нашей дружбе еще до вашей свадьбы. Клянусь бессмертием своей души.

Энни ничего не ответила. Она не знала, что ей говорить, что ей думать.

Великая Мадемуазель кинула обеспокоенный взгляд в окно и начала натягивать перчатки.

– Через какие-нибудь несколько часов уже будет светло. До этого мне надо быть в Сен-Форже, хотя бы ради вас. – Она встала. – Прошлого никому из нас не дано изменить, Корбей. Одно я поняла твердо – женщина моего положения не имеет права на счастье, но у вас есть шанс. Не пренебрегайте им – хотя бы ради своего ребенка. – Она с горечью пробормотала: – Вы, по крайней мере, можете иметь ребенка. За это стоит каждый день падать на колени и благодарить господа.

Энни повернулась спиной к огню. Внезапно она устала, устала гадать, что правда, а что – ловкая хитрость, устала от необходимости ворошить прошлое. И чувствовала себя испуганной – испуганной до смерти мыслью, что рассказанное принцессой может оказаться правдой.

За последние полгода Энни тысячи раз прикидывала, может ли быть, что ее муж каким-то образом невиновен во всем происшедшем. А теперь принцесса – безо всякой для себя выгоды – разыскала ее, чтобы сказать ей именно это. Но если Филипп был невиновен, как он сможет простить ее? Как он сможет когда-либо восстановить ту близость, которая объединила их в те драгоценные памятные ей дни в их домике на берегу?

Энни уцепилась за каминную решетку и, закрыв глаза, прислонилась головой к ее мраморной кромке.

– Уходите, пожалуйста. Оставьте меня одну. – Она слышала, что принцесса пошла к двери и неожиданно остановилась.

Следующие слова Великой Мадемуазель прозвучали вызывающе. Энни открыла глаза.

– Помните об одном, Корбей. – Их глаза встретились. – Как бы сильно ни любил вас Филипп, ни один мужчина не может всю жизнь быть верным воспоминаниям. – Она набросила капюшон своей накидки. – Если вы вновь совершите глупость, отвергнув его, я приму его с распростертыми объятиями. На этот раз ему от меня не убежать. Подумайте об этом, Корбей, когда придете в себя. – Она повернулась к двойным дверям библиотеки и скомандовала: – Откройте двери!

Двери тут же распахнулись, и она торжественно проплыла мимо Жака и Поля, стоявших со смущенно раскрасневшимися лицами.


Три недели спустя пасмурным утром Энни остановилась, выйдя из библиотеки. Она глубоко вздохнула и попыталась выбросить из головы всю унизительность интимного обследования, которому только что подверглась. На это она пошла ради ребенка, и теперь, к счастью, все позади.

Кивком головы она приказала Пьеру открыть дверь.

Когда она вошла в комнату, доктор встал. Он был невысокого роста, но, как большинство медиков, которых она встречала при дворе, преисполнен сознанием собственной значимости, столь же непомерным, сколь и ее огромный живот. Она опустилась в то самое кресло, в котором сидела в ночь, когда Великая Мадемуазель нанесла ей тот достопамятный визит.

– Прошу садиться, сир. – Энни с тех пор плохо спала и вызвала доктора по настоянию Сюзанны. – К каким выводам вы пришли после осмотра?

Откашлявшись, он с какой-то неловкостью огляделся.

– Выводы. Да, конечно. Итак…

Глаза Энни сузились.

– Если нужно, будьте прямолинейны. Я хочу знать правду, какой бы неприятной она ни была для каждого из нас.

Он сложил руки, нервно сведя вместе кончики указательных пальцев.

– Боюсь, новости не слишком благоприятные. – Его лицо омрачилось. – Ребенок слишком велик. Куда больше, чем обычно бывает на его стадии развития.

Внутри ее все сжалось от страха.

– Уверяю вас, сир, я ничего не перепутала, подсчитав время зачатия.

Он поджал губы и кивнул.

– Без одной недели восемь месяцев. – Он поторопился добавить: – Я ни на секунду не сомневаюсь в точности, с которой ваша милость…

Почему он не договаривает? Энни вмешалась:

– Итак, вы считаете, что ребенок необычно большой. Ваши заключения состоят только в этом?

– Я думаю, что лучше отложить этот разговор до приезда его милости. Уверен, что…

И вновь она оборвала его:

– Я ценю вашу заботу, сир, но это не только не необходимо, но и нецелесообразно. – Сделав над собой усилие, она заговорила спокойнее: – Мы с мужем последние несколько месяцев живем совершенно раздельной жизнью. Я сама некогда так решила, и, уверяю вас, вполне в состоянии разобраться со всеми трудностями, о которых вы сообщите.

Явно не привыкший к тому, чтобы вступать в переговоры с женщиной, он уставился на нее и заговорил действительно откровенно:

– Ну хорошо. Я советую вашей милости примириться с господом.

– Что?

– Ваша милость не сможет благополучно разрешиться от бремени. – Он помолчал. – В некоторых случаях мать может быть спасена, если пожертвовать ребенком – хирургическим путем удалив его, но, в данном случае, боюсь, что ребенок уже сейчас слишком велик. И, как бы все ни обернулось, я не позволю себе пойти на такую операцию. Это запрещено Церковью.

Энни задрожала, гоня от себя мысль, что ради спасения ее жизни придется умертвить ее ребенка. Она потрясенно пробормотала:

– Как можно даже думать об этом? – Она вцепилась в ручки кресла. – Должен существовать какой-то способ спасти ребенка. – Она искала в его глазах искру надежды, но увидела лишь покорность судьбе.

– Все в руках божьих, ваша милость. Медицина бессильна помочь вам. – Доктор склонился и вытащил из сундучка, стоящего рядом, тазик, покрытый коркой засохшей крови. – Я, конечно, рекомендовал бы регулярные кровопускания, но они лишь смогут облегчить приступы вредных печальных настроений у вашей милости…

– Уберите это! – Энни с отвращением посмотрела на мерзкие инструменты в его руках. – Я не разрешаю пускать кровь.

Она встала и шагнула к залитому дождем окну, сквозь капли на стекле всматриваясь в яркую, сочную зелень раннего июня. По опыту работы в больнице при монастыре она слишком хорошо знала, насколько опасными могут быть роды. И она еще помнила эти пронзительные вопли – поначалу душераздирающие, почти нечеловеческие, потом постепенно затихающие, и оглушающую тишину, прерываемую лишь торопливым бормотанием молитвы над телами усопших.

Должен же быть какой-то способ спасти ребенка. Где-то в уголке ее памяти что-то промелькнуло, что-то она читала во время своих занятий… Но что? Какая-то известная личность…

Энни повернулась к доктору.

– Юлий Цезарь! Ну конечно! – Он взглянул на нее, словно она вдруг потеряла разум. Но Энни была кем угодно, только не сумасшедшей. – Я читала, что Юлий Цезарь был вырезан из чрева своей матери. Это было более тысячи лет назад. Я уверена, что современная медицина вполне способна…

– Это невозможно. Ни один истинный христианин не позволит себе вмешаться в божественное провидение, – он вытащил из своего чемоданчика маленькую бутылочку, налил несколько капель в серебряный кубок и долил туда приличную порцию крепкого коньяка.

– Ничего удивительного, что перед лицом смерти человек цепляется за любую соломинку, но я не намерен, в угоду вашей милости, поддерживать такую идею. – Он протянул Энни лекарство и мягко добавил: – Для вашей милости мои слова – тяжелый удар. Это поможет укрепить ваши нервы.

– Мне не нужно укреплять нервы. Мне нужен врач, который сможет спасти моего ребенка! – Она взмолилась: – Вы – образованный человек. Вы наверняка читали описание того, как родился Цезарь.

Он поставил лекарство на стол и запихнул инструменты в чемоданчик.

– Я образован, ваша милость, и достаточно, для того, чтобы не верить в подобные байки. Римляне записывали подвиги своих богов, живущих на вершине Олимпа, но, смею сказать, никто из нас не верит в эти россказни, куда более многочисленные, чем мифы о рождении Цезаря. – Он сунул чемоданчик под мышку и поклонился. – А теперь я должен просить разрешения удалиться. Меня в Париже ждут пациенты, которые не только обращаются со мной с должным уважением, но к тому же еще и следуют моим советам.

Энни кивком головы отпустила несносного человечка.

– Конечно. Вы свободны, сир. – Пускай забирает свои тазики, ножи и лекарства обратно в Париж. Она будет счастлива, избавившись от него. Ей надо заняться поисками настоящего лекаря – который, по крайней мере, попытается спасти ее ребенка.

35

Филипп спешился и широким шагом прошел к парадному входу Мезон де Корбей. В своей записке Энни просто просила его приехать при первой же возможности, но последние сообщения Жака об ухудшении ее здоровья превратили ее неожиданную просьбу в серьезный повод для беспокойства.

Юный лакей отворил двери и поклонился.

– Добро пожаловать в дом, ваша милость.

В голосе парня было что-то смутно знакомое Филиппу. Когда он протянул лакею шляпу, он обратил внимание, что и в его лице тоже было что-то ему знакомое.

– Ты кто? Я ожидал увидеть Жака.

Паренек ухмыльнулся.

– Я Пьер, старший сын Жака. Для меня большая честь наконец-то встретиться с вами, ваша милость, – серьезно сказал он. – Мы, дети – то есть я и мои братья и сестры, – так хотели поблагодарить вашу милость за то, что вы вызвали нас сюда и обеспечили работой, так что мы можем теперь быть вместе с мамой и папой. Вы не пожалеете об этом, сир.

Дети? Он и понятия не имел, что у Жака и Сюзанны есть дети! Все те годы, которые эта пара служила ему, они и словом не обмолвились об этом, а Филиппу и в голову не приходило их спрашивать. С чего это они решили, будто он посылал за ними?

Должно быть, Энни каким-то образом узнала про детей Жака и Сюзанны и сделала так, чтобы семья воссоединилась. По непонятной причине она представила это заслугой Филиппа. Он, изучая лицо молодого человека, держащего его шляпу, спросил:

– И сколько же вас тут?

– Семеро, господин, и все мы работаем изо всех сил, чтобы отплатить вашей милости за вашу доброту.

– Семеро. – Филипп покачал головой. – Замечательно. – Он стянул перчатки и протянул их юноше. – Герцогиня прислала мне сообщение, что хочет поговорить со мной.

Пьер словно спустился на землю.

– Да, ваша милость. Ее милости было нехорошо, и потому она велела мне проводить вас в свою комнату.

Явно сочувственный взгляд парня заставил все сжаться внутри Филиппа. Ему следовало вернуться пораньше, как только Жак сообщил, что Энни больна. Он держался поодаль лишь из-за того, что не хотел нарваться на очередной отказ от встречи.

Но теперь она сама прислала за ним. Уж не случилось ли что с ребенком – их ребенком? От страха у него перехватило горло.

– Я знаю дорогу в комнату жены. Последи лучше, чтобы нас не беспокоили. – Филипп, перешагивая через две ступеньки, поспешил наверх. Он настраивался на дурные известия, но оказался совершенно не готов к тому, что увидел, войдя в комнату.

Покоясь у окна в качалке, Энни даже не попыталась приподняться, когда он вошел. Ему еще не случалось видеть женщину, столь измученную вынашиванием ребенка. Ее лицо, по-прежнему прелестное, несмотря на явно плохое самочувствие, было заметно опухшим. Руки тоже отекли, равно как и голые ноги, выглядывающие из-под халата. Хотя день был довольно теплый, ее тело казалось замерзшим и имело болезненный, желтоватый оттенок. Филипп попытался скрыть свое потрясение, но промелькнувшее в ее глазах выражение признательности показало, что он не слишком преуспел в этом. – Спасибо, что приехали, Филипп. – Она сделала ему знак, чтобы он присел рядом. – Да еще так быстро. Я очень рада, что вы здесь. – Даже голос у нее был другой, странно хриплый, а затрудненное, неглубокое дыхание напоминало дыхание человека с простреленным легким.

Филипп опустился в кресло.

– Если бы я знал, что вы так больны, я приехал бы раньше.

Она улыбнулась ему без прежней враждебности.

– Вы здесь. Это все, что сейчас имеет значение. – Ее взгляд был прикован к его лицу. – Я тысячи раз репетировала эту встречу, но все же до сих пор не знаю, как начать.

Его глаза сузились.

– Это связано с ребенком? Вы выглядите такой измученной. Ребенок не…

Отрицательно покачав головой, она потянулась к нему.

– Он здесь. Дайте свою руку. – Взяв его за руку, она приложила ее к своему раздувшемуся животу и держала до тех пор, пока он не почувствовал внутри сильный толчок. – Наш ребенок более чем живой.

Пальцы Филиппа задрожали, ощутив это первое знакомство с их еще не рожденным младенцем. Совершенно потеряв голову, он опустился на одно колено и положил обе руки на туго натянутый купол ее живота.

– Это он! Он вновь меня ударил! Святые небеса, он уже настоящий боец.

– Или она. Ведь это может быть и девочка. – В ее голосе была какая-то странная безжизненность.

Под внешним спокойствием жены Филипп разглядел глубокую печаль. Тут что-то не так. Прежде, когда она приходила в сознание в домике на берегу, она была слабой, но не изможденной. А сейчас казалось, что жизнь внутри ее вытянула все ее жизненные силы.

Она отвела глаза в сторону от его испытующего взгляда.

Внезапно смутившись от чрезмерной интимности своего прикосновения, он отдернул руки и вернулся в кресло.

– Извините.

– Извинения излишни. Это же ваш ребенок, равно как и мой. – Она говорила просто и открыто, напомнив ему ту женщину, которую он узнал в их домике на побережье. – Я хочу, чтобы вы ощутили близость с нашим ребенком. Я хочу, чтобы вы полюбили его, как люблю я.

Дурные предчувствия Филиппа стали еще сильнее.

– Что случилось? Зачем вы сейчас это говорите?

Она искала его взгляд.

– Потому, что я была не права по отношению к вам. Потому, что я хочу, чтобы вы простили меня. Потому, что это ваш ребенок, а ребенок нуждается в отцовской любви, – она вздохнула. – Теперь я знаю, что вы говорили правду. И о принцессе, и о вашем отце. С моей стороны было несправедливостью отталкивать вас. – Она опустила длинные ресницы. – Я отчаянно мечтала о ребенке. Наверное, я надеялась обрести любовь, в которую могла бы верить.

Слово за слово, она раскрывала все свои чувства, рассказывая ему о своих мыслях, словно на покаянии. Филипп заколебался. Он не заслуживал того, чтобы слушать ее исповедь. Его молитвы, связанные с будущим наследником, были куда более эгоистичными.

Словно услышав его мысли, она посмотрела на него и сказала:

– Я знаю, у вас были свои причины желать ребенка столь же сильно, как и я, но сейчас все это неважно. – В ее огромных темных глазах горела убежденность. – Важно то, что вы здесь, и я молюсь о том, чтобы вы остались. Прошу вас, Филипп, вернитесь домой. Наш ребенок нуждается в этом. И я тоже нуждаюсь в этом.

Он столько раз молился о том, чтобы услышать от нее эти слова, но какое-то странное предчувствие заставило его похолодеть.

– Но вы сказали мне не все, не так ли?

– Да. – Она неловко пошевелилась в качалке, стараясь устроиться поудобнее. – За последнюю неделю я виделась с дюжиной докторов и множеством акушерок. И все они говорят одно и то же. Они говорят, что ребенок настолько большой, что ни он, ни я родов не переживем.

Сердце Филиппа сжалось, он мертвенно побледнел.

Она спокойно продолжала:

– Я готова предстать перед богом, но я не собираюсь так просто отдать ему нашего ребенка. Я отправила в Лион курьера. Там есть мавританский врач, который помогает родам хирургическим путем. Если ему удастся спасти нашего ребенка, то я умру умиротворенной.

– Умрете? – Внутри Филиппа поднялась волна гнева и готовности к борьбе с судьбой. – Я не позволю вам вновь жертвовать собой. Должен быть другой путь. Уверен, вы найдете…

Энни покачала головой.

– Нет. Я с каждым днем становлюсь все слабее. Я неустанно молюсь, чтобы мне хватило сил дожить до приезда врача.

В этот момент, точно судьба подслушивала их, раздался стук в дверь.

Они одновременно произнесли:

– Войдите!

Вошел Жак. Увидев своего хозяина, он радостно улыбнулся.

– Добро пожаловать домой, ваша милость. – Он поклонился и протянул поднос с письмом. – Курьер только что прибыл из Лиона. Ее милость просила меня сразу же принести письмо ей.

Энни протянула руку.

– Спасибо, Жак. Это то, что нужно. – Она провела пальцем по оттиску полумесяца, выдавленному на печати. – Это мавританский знак. Мой посыльный, стало быть, отыскал этого врача. – Она сорвала печать и развернула письмо. Пробежав глазами написанное, она пробормотала: – Его французский язык отвратителен, я едва могу прочитать, что он написал.

Спустя несколько мучительных мгновений она, откинув голову назад, уронила письмо, из уголка глаза выкатилась одинокая слеза. Филипп затаил дыхание, и она наконец прошептала:

– Он приедет.

Филипп выхватил письмо из ее рук и прочитал странные, тонкие, словно написанные паучьей лапой, слова.

– Он пишет, что спас больше дюжины детей. – Внутри его затеплилась надежда. – Несколько матерей остались живы. – Он бросил письмо и взял Анну-Марию за руки. – Он будет в ближайшие дни, и тогда все будет хорошо. Он спас нескольких женщин. Следующей будете вы. По-другому и быть не может. – Он мог бы поклясться, что отблеск былого оживления вернулся в ее глаза. – Вы, может быть, и примирились с богом, но я не готов так просто отдать вас ему. У нас никогда не было возможности быть добрыми супругами. Мы оба были слишком упрямы, слишком подозрительны, но теперь я не отдам нашего счастья.

Ему в этот момент хотелось сказать гораздо больше, просить у нее прощения за прошлые обиды, но все слова сейчас казались слишком мелкими. Он встал и поднял ее на руки. Ее руки обвили его шею. Ей было тяжело дышать, но она была счастлива свернуться клубочком в его объятиях. Он зарылся щекой в ее волосы.

– Мы плечом к плечу встретим все беды. Что бы ни случилось, я больше никогда не оставлю вас. Я люблю вас.

В ее ответе, ему послышалось, звучали слезы.

– И я люблю вас, Филипп. Даже когда я думала, что вы мне изменяете, я не переставала любить вас.

Филипп пронес ее через комнату и посадил на кровать. Там они и замерли, в тишине, прижавшись друг к другу. Она положила голову на его плечо.

Зачем он расставался с ней? Пусть она даже просила, потом умоляла и, наконец, потребовала, ему не следовало делать это. А теперь у них так мало времени…

Ее голос прервал его размышления:

– Обещайте мне кое-что, Филипп.

Он погладил локон на ее плече.

– Что?

– Если я умру, а ребенок выживет, пообещайте, что расскажете ему, как мне не хотелось покидать его. Поклянитесь, что каждый день будете говорить нашему ребенку, как сильно я его любила.

Он мягко остановил ее.

– Вы сами расскажете ему об этом.

Анна-Мария сжала его руку.

– Когда я была маленькой, недостаточно, впрочем, взрослой, чтобы понимать, что у других есть отец с матерью, я возненавидела своих родителей за то, что они умерли и бросили меня одну. Сестры-монахини неустанно твердили мне, что они на небесах и как на небесах им хорошо. Я думала, что родители предпочли жизнь на небесах жизни со мной. – Она дрожала. – Я была так сердита и на них, и на бога. Но я никогда и никому не говорила об этом, и никто и никогда не сказал мне о том, что мои родители не хотели бросать меня. – Она подняла глаза и взмолилась: – Если наш ребенок останется жив, обещайте мне, что каждый день будете рассказывать ему о том, как я его любила, и о том, что не хотела бросать его.

– Обещаю. – Филипп крепче прижал ее к себе, непролитые слезы жгли ему глаза.

Все эти годы она носила в себе тайную боль, что она – брошенный ребенок, не зная об ужасном убийстве родителей. Теперь она сама оказалась перед лицом смерти, но все ее мысли были сосредоточены на ребенке, и это значит, что она любит его больше жизни. Филипп ласково тронул губами нежные волны ее волос.

– Обещаю.


Когда появилась Сюзанна с завтраком на подносе, Энни уже была на ногах. Домоправительница покачала головой и нахмурилась:

– Вашей милости нельзя вставать с постели. А где Мари? Клянусь, этой девчонки никогда не бывает там, где ей положено быть.

– Я послала ее к воротам высматривать доктора.

– Это мог бы сделать и любой из моих ребятишек, – Сюзанна критически вглядывалась в нее. – Мари не следовало бы разрешать вашей милости вставать, а уж тем более оставлять вас без присмотра.

Поглаживая поясницу, Энни проворчала:

– Я едва могу дышать, когда я лежу, сколько бы подушек ни положила для опоры. И сегодня с утра спина особенно беспокоит меня. Когда я хожу, мне хоть немного полегче.

Сюзанна переставила завтрак с подноса на столик у окна, затем пододвинула к нему кресло для своей хозяйки. Когда Энни опустилась в кресло, домоправительница весело заметила:

– Через какие-то три или четыре недели ваша милость сможет сама укладывать младенца спать.

Энни вздохнула.

– Еще три недели. – Она с сомнением посмотрела на суп. Последнее время всякий раз, когда она ела или пила что-нибудь – даже воду, – ребенок отплясывал у нее в животе джигу. Скорей бы. – Никаких сообщений не было? – Энни знала ответ, но не удержалась от вопроса.

Домоправительница насупилась:

– Пока нет. Но вы не беспокойтесь, ваша милость. Доктор скоро будет, и, как только он появится, мы тут же пошлем его к вам.

– А монсеньор герцог собирается на верховую прогулку?

– Нет. Его милость сказал Жаку, что не будет отлучаться из дома, пока не родится ребенок.

В их разговор ворвался голос Филиппа:

– Какие уж тут верховые прогулки! – Энни подняла глаза и увидела мужа, стоящего в дверях. Он широко улыбнулся. – Можно войти?

При взгляде на него ее охватило теплое чувство.

– Конечно. Вы же знаете, что можете не ждать приглашения.

Филипп пересек комнату, повернул стул спинкой к столу напротив нее и сел на него верхом. Он старался казаться беззаботным, но ей-то было видно, как он беспокоится.

– Как вы сегодня себя чувствуете, Энни?

Она любила, когда он ее так называл. Улыбнувшись, она ответила:

– Как обычно, ужасно огромной. – Она поднесла ко рту ложку супа, но выронила ее из-за сильного приступа боли.

Филипп вздрогнул.

– Что случилось?

– Какая я неуклюжая. – Смущенная, Энни промокнула салфеткой пролитый суп. – Ну вот, теперь я испачкала свой халат. У меня остался только один такого огромного размера.

– Черт с ним, с халатом. До конца недели мы сделаем еще три таких. – Он настороженно прищурился. – Но это вовсе не неуклюжесть. Я умею заметить боль.

Энни сжала губы, слезы брызнули у нее из глаз. Она устала, и ей было так плохо. Попытка соблюдать приличия оказалась ей не по силам. Она закрыла глаза и дала волю слезам.

– Это все моя спина. Она болит уже несколько недель, но сегодня ночью я ни на миг не смогла заснуть. – Она открыла глаза и, словно извиняясь, улыбнулась, но слезы продолжали течь. – Я думаю, ребенок стал таким большим, что пытается отодвинуть мои кости, чтобы освободить себе побольше места.

– Бедная Энни. – Филипп встал и помог ей подняться на ноги. – Не плачьте. Вам лучше прилечь, а я разотру.

В который раз за эту неделю, которая прошла со дня их примирения, Энни возблагодарила бога за такого мужа. Филипп утешал ее и заботился о ней – по несколько часов читал ей вслух, гулял по вечерам, когда становилось попрохладнее, играл с ней в шахматы. Он даже выучил ее египетской настольной игре под названием «Камешки» и потом смеялся с ней вместе, когда она уже преуспела в ней настолько, что стала обыгрывать его. С ним было в равной степени уютно и в тишине, и во время бесед; он всегда находился рядом, когда ей было нужно.

А сейчас он был ей очень нужен. Ее грудь сдавил спазм, и, когда слезы перестали течь, она сжалась в его объятиях и позволила повести себя к постели. На полпути она вдруг почувствовала странную слабость, и по ее ногам потекла теплая влага.

Она в ужасе взглянула вниз.

– О боже!

Филипп только глянул и тут же позвал:

– Сюзанна! Скорее сюда!

Сюзанна ворвалась в комнату и сразу все поняла.

– Успокойтесь, ваша милость. Просто отошли воды, вот и все.

– И что это значит?

Ее вымученная улыбка никого не обманула.

– Это значит, что ее милости не придется ждать так долго, как мы думали, чтобы сжать в объятиях своего младенца.

Пощупав живот Энни, она посмотрела на Филиппа.

– Мне следовало бы догадаться о том, что происходит, когда она пожаловалась на спину. Она ведь никогда не жалуется. Я полагаю, что это приближение родов. В ближайшие часы могут начаться схватки.

Энни вцепилась в рубашку Филиппа.

– Но я ведь не могу рожать. Пока еще не могу. Врач еще не приехал.

Филипп погладил жену по руке и успокаивающе заговорил:

– Все будет хорошо. Вот увидишь. Скоро здесь появится доктор. А Сюзанна поможет тебе переодеться в чистую рубашку. Я сейчас отправлюсь в библиотеку и просмотрю нужные медицинские книги. Мне, помнится, что-то доводилось читать о целебном напитке, предназначенном как раз для подобных случаев.

Энни знала, что Филипп просто успокаивает ее, так хотелось верить ему, что она кивнула и выпустила его руку.

– Да. Иди, дорогой. Я останусь с Сюзанной.

Филипп поспешил к двери. Сюзанна легонько похлопала по руке свою госпожу.

– Я только скажу Пьеру, чтобы он вызвал Мари, и тотчас вернусь.

Энни прикрыла глаза рукой, новая вспышка боли пронзила ее тело. Сквозь стиснутые зубы она проговорила:

– Пожалуйста, поспеши, я очень боюсь оставаться одна.

– Я вернусь прежде, чем вы успеете это заметить. Сюзанна выбежала вслед за Филиппом. Она нагнала его уже у лестницы.

– Ваша милость, боюсь, что лекарства госпоже вряд ли помогут. У бедняжки отошли воды, значит, ребенок должен вскоре родиться. Если же не торопить события, ребенок может родиться мертвым.

Филипп в отчаянии схватил голову руками:

– Что же делать? Врач должен был приехать еще несколько дней тому назад! – Он помолчал мгновение и наконец решительно произнес: – Значит, мы должны справиться сами. Кто же нам поможет?!

Сюзанна в сомнении покачала головой.

– Надо послать кого-нибудь за священником.

Его горло перехватило.

– Но я же должен сделать хоть что-нибудь!

Сюзанна перебила его:

– Она меня ждет. Я должна поскорее вернуться. Сделайте, что сможете, ваша милость, и поможет вам господь!

Филипп кивнул. Сюзанна медлила, но потом проговорила едва слышно:

– И, пожалуйста, ваша милость, пошлите за священником.

Если бы Филипп мог знать, что доведется испытать ему, как будет страдать Энни и сколько волнений и тревог испытают и Сюзанна, и Пьер, и Мари, прежде чем спустя долгие часы мучительной неизвестности и опасности они услышат долгожданный детский крик! Он и представить себе не мог, что судьба распорядится таким чудесным образом! Едва не потеряв свою Энни, мысленно уже прощаясь с возможностью благополучного исхода, Филипп стал счастливым отцом сразу двух чудесных малышей. Первой на свет появилась девочка, за ней, через сорок минут, родился мальчик.

36

Энни забылась тревожным сном, и Филипп терпеливо ждал ее пробуждения.

Когда все волнения за малюток, за жизнь обессиленной, измученной Энни остались позади, Филипп наконец вышел из спальни жены и прошел на балкон. Солнце уже садилось за деревья.

Филипп впился пальцами в каменные перила и еще раз вознес идущую из глубины сердца благодарственную молитву.

Позади раздались шаги. Сюзанна окликнула его тихим голосом:

– Ваша милость, госпожа зовет вас, она проснулась.

Бледная и осунувшаяся Энни полусидела в кровати. Ее лицо светилось лучезарной улыбкой, когда Филипп вошел в спальню.

– Мой дорогой! Я знаю, что только вам обязана своим спасением. Ни один доктор не смог бы помочь мне и нашим детям так, как это сделали вы!

Филипп взял ее руку и поцеловал тоненькие пальцы. Энни улыбнулась.

– Это – вам. – Она разжала руку, и на открытой ладони заискрилось золотое кольцо. – Я знаю, что вы будете с честью носить его.

– Кольцо герцогства. – Филипп думал, что его сердце до края переполнено радостью, но этот дар и все, что он означал, наполнили его такой благодарностью, что его сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.

Энни закрыла глаза и тихо добавила:

– А потом, когда-нибудь, оно перейдет к нашему сыну.

Филипп снял с пальца точную копию этого кольца, которую носил до сих пор, и заменил ее оригиналом. Кольцо подошло ему, словно для него и делалось. Он снова поцеловал руку Энни и надел на ее указательный палец принадлежавшее ему кольцо.

– Это – вам. Я знаю, вы тоже будете с честью носить его. И, после долгой и счастливой жизни, передадите нашей дочери. – Он наклонился ближе к Энни. – Вы мне очень нужны, и нашим близнецам нужна мать, берегите себя, любовь моя!

Она расплылась в счастливой улыбке.

– Наши малютки… Я могу наконец посмотреть на них?

– Сюзанна и Мари сейчас их принесут.

Дверь распахнулась, и в спальню торжественно вошли Мари и Сюзанна. Каждая несла в своих руках по младенцу – с такой важностью, словно им доверили будущих правителей Франции.

Филипп, поднявшись, принял детей. Присев на край кровати, он показал Энни личико дочери. – Мадам герцогиня, позвольте представить вам вашего первенца, девочку. – Малышка зевнула и, сунув маленький кулачок в рот, принялась его сосать. – Я думаю, она проголодалась. А это – наш сын. – Филипп нагнулся, чтобы коснуться губами мягких, как пух, еле заметных волосиков на голове младенца. – Какие они мягкие!

Ребенок даже не шелохнулся.

– Он спит. Он пришел в этот мир следом за сестрой, и я могу себе представить, что он всю жизнь будет пытаться нагнать ее.

Во взгляде Энни засветилось такое счастье, что и ангел мог бы позавидовать.

Энни расстегнула ворот сорочки.

– Она голодна, дайте мне ее покормить.

С безграничной заботой гордый отец приложил своего первенца к материнской груди. Спящий сын мирно посапывал в его руках.

Это был самый трогательный момент в жизни Филиппа. У него неожиданно сел голос, когда он задал вопрос:

– А что вы думаете насчет их имен?

– Позже мы решим это вместе. – Энни слабо улыбнулась, склонившись к детской головке. Затем подняла глаза на Филиппа. Когда она боролась за жизнь их детей, она дала себе клятву, которую теперь намеревалась сдержать. – Но я знаю, кто будет их крестной матерью.

Он в недоумении поднял брови.

– Крестной матерью? – Морщины на его лбу разгладились. – Это будет матушка Бернар или сестра Николь?

– Нет. – Энни глубоко вздохнула, собираясь с силами. Ей было важно, чтобы Филипп ее понял. – Я хочу просить об этом Великую Мадемуазель.

Филипп замер.

– Вы, должно быть, шутите.

– Нет, я серьезно. – Медленно, с напряжением Энни принялась объяснять: – Когда я боялась, что умру, я дала несколько обещаний – богу, себе и вам. Одно из них – если я выживу, то попытаюсь помириться с Великой Мадемуазель.

Филипп не соглашался.

– Она же не… Я хочу сказать, что вы совершенно ничего не знаете о некоторых вещах…

Энни перебила его:

– Я знаю больше, чем вы думаете. – Слабый поначалу, ее голос стал заметно решительней: – Судьба связала наши с ней жизни. У нас с обеих сторон есть определенный долг чести. – Она подыскивала нужные слова. – У меня нет никаких иллюзий по поводу принцессы. Ваша правда, она действительно использовала нас обоих, но вместе с тем она и рисковала многим, чтобы помочь нам. Она способна на великое мужество, великое самопожертвование… и даже на величайшее смирение.

Филипп скептически усмехнулся:

– Смирение?

Энни спокойно встретила его взгляд.

– Она многим рискнула, когда приехала сюда в попытке восстановить мое доверие к вам. Она все мне рассказала, не щадя даже свою гордость.

Он поднял бровь.

– За это, конечно, я ей очень благодарен, но, думаю, едва ли один жест…

И снова она оборвала его, ее глаза светились сочувствием:

– Разве вы не видите? Принцесса тоже жертва, даже больше, чем мы все. Прошлым летом, на том бруствере, она спасла тысячи жизней, но пожертвовала своим будущим. Мгновение величайшей славы стоило ей того, что она желала больше всего на свете. Теперь ей уже никогда не выйти замуж за Людовика. Она никогда не станет королевой.

Энни погладила розовую макушку своей дочери и вновь посмотрела на Филиппа. Черты его лица заострились из-за перенесенных за последние два дня тяжких испытаний, но это сделало его даже более привлекательным. И, когда он смотрел на нее или на своих детей, в его глазах горели любовь и гордость. Филипп с Энни сталкивались с изменой, предательством, яростью, болью, страхом, страданием, даже со смертью, но Энни вновь готова была пережить все это, лишь бы увидеть радость этой минуты.

Она потянулась и взяла Филиппа за руку.

– Нам все-таки удалось, хотя и с трудом, достигнуть всего, чего мы желали. А у Великой Мадемуазель не осталось ничего, кроме денег, а какая ей от них сейчас польза? Париж и двор были ее жизнью, а теперь она изгнана и лишена этого, возможно, навсегда.

Энни вздохнула, внезапно устав от напряженной беседы, но заставила себя продолжать:

– У нее нет короны. Нет власти. Нет армии. Нет настоящих друзей. Нет влияния. Нет положения в обществе. Нет ни мужа, ни детей. – Она знала, что Великой Мадемуазель и не суждено иметь детей, даже если ей позволят выйти замуж, но эту тайну Энни унесет с собой в могилу.

Она прижала драгоценный сверток еще крепче к груди и продолжила:

– Теперь, когда умерла ее старая Нурье, рядом с принцессой не осталось никого, кто бы по-настоящему любил ее. Никого. – Она перевела взгляд с дочери на сына, мирно спящего на руках у Филиппа. – А наши дети будут любить ее. Мы сможем дать ей хотя бы это.

Филипп не сразу решился заговорить. Впервые он увидел Великую Мадемуазель такой, какой видела ее Энни. Осуждать принцессу за ее замыслы и ее гордыню – это все равно что осуждать сокола, который, охотясь, камнем падает сверху и убивает свою добычу. Энни права. С самого начала Великая Мадемуазель была в плену своего происхождения и своих амбиций. Она дорого заплатила за все свои поступки и будет платить всю оставшуюся жизнь.

Что ж, Энни, как видно, права. Они могут поделиться ниспосланным свыше счастьем. Их любви хватит на всех, даже на Великую Мадемуазель.

Филипп поднял голову.

– Крестная мать нашим детям… – В обычных обстоятельствах подобная просьба была бы с их стороны чересчур самонадеянной. Но, учитывая то, что принцесса находится в опале, они как бы поменяются ролями. Он кивнул: – Возможно, это наконец уравновесит чаши весов. Пусть будет так, если, конечно, ее высочество согласится.

Энни улыбнулась:

– Согласится.

Филипп встал, беспокоясь, что слишком долго говорил с ней.

– Простите. Я утомил вас разговорами. – Он кивнул на их дочку. – Она вот-вот уснет, и вам стоит сделать то же самое. – Он взял ребенка в свободную руку, не потревожив его. – Мы вернемся позже, после того, как вы немного отдохнете.

Филипп выпрямился, собираясь уйти, но его уходу помешала Сюзанна, которая ворвалась в комнату, едва успев постучать в дверь. За ней следовала Мари.

Сюзанна потянулась за детьми.

– Если позволите, ваша милость. Благодарю вас.

Филипп остался стоять с пустыми руками, а служанки, неся его детей, торжественным шагом направились к выходу.

Проходя мимо, Сюзанна кинула через плечо:

– Так распорядился доктор. Мы принесем их назад через несколько часов, после того, как госпожа хоть немного поспит.

Когда она закрывала за собой дверь, Филипп пробормотал:

– В этом доме не очень-то считаются с хозяином. Ну ничего, теперь, когда я вернулся…

Энни закончила за него:

– Теперь, когда вы вернулись, Мезон де Корбей наконец стал настоящим домом. Нашим домом, моим, вашим, и детей, точь-в-точь таким, какой я видела тогда в своих грезах, когда маленькой девочкой жила в монастыре. – Голос Энни звучал едва слышно, и веки, затрепетав, сомкнулись.

Филипп отошел к окну, вздохнул. Энни права. Они все вернулись домой.

Семнадцать лет тому назад два рода ненавидели друг друга, разрушив тот счастливый дом, каким когда-то был Мезон де Корбей. Их брак вновь свел вместе эти два рода – поначалу в борьбе, потом в жертвах и в конце концов в любви.

Вдруг Энни открыла глаза. Она встревоженно подняла голову, оглядывая комнату.

– Филипп? Вы здесь? Филипп? Я задремала, и вдруг мне показалось, что вы покинули меня. Какое счастье, что это был лишь сон!

Он поспешил к жене.

– Что случилось, любимая? Это был лишь сон, дорогая. Я здесь, у нас прекрасные дети – дочь и сын. – Он коснулся ее виска, стремясь окончательно изгнать последние следы страха из ее души. – Мы навсегда связаны судьбой, что бы ни случилось. Мы теперь настоящая семья, а Мезон де Корбей – наш настоящий дом. Бог даст, остаток наших дней мы проведем здесь, вместе. – Поднеся ее руку к губам, он поцеловал шрам, ставший символом возрождения к жизни. – Больше ничто не встанет между нами. Клянусь в этом всем сердцем.

Энни счастливо прошептала:

– И я клянусь всей моей жизнью. – Она закрыла глаза и наконец погрузилась в безмятежный сон.


Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • href=#t10>10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  •  24
  • 25
  • 26
  • 27
  • 28
  • 29
  • 30
  • 31
  • 32
  • 33
  • 34
  • 35
  • 36