Лучшая ночь для поездки в Китай [Дэвид Гилмор] (fb2) читать онлайн

Дэвид Гилмор Лучшая ночь для поездки в Китай

Глава 1

В ту ночь я по-настоящему не спал. Когда через несколько часов зазвенел будильник, я был уже на ногах, сидел на краю кровати, подпирая руками подбородок, и думал: меня ждет ужасный день.

Спустился в холл, чтобы поднять Саймона. Он спал, лежал, отбросив одеяло, раскинув руки над головой, словно плыл куда-то в глубокой воде.

Я потрепал его по щеке.

— Саймон, — сказал я, — Саймон.

Потом прилег рядом с ним и почти заснул. Одно только его присутствие приводило меня в норму. Думаю, я даже увидел сон, короткий сон, но потом заставил себя проснуться.

— Давай, нам надо вставать, — сказал я.

Но он уже проснулся, лежал, прижав руки к груди, глядя в потолок. Это выглядело довольно странно: шестилетний мальчик с руками сложенными на груди. Словно старик или покойник в гробу.

Я повел его в ванную. Было слишком рано, и он еще не мог прицелиться точно. Кончалось тем, что он мочился на пол или на край унитаза, так что я наклонился, чтобы взять его за плечи и удерживать, пока он писает. Он чуть вздрогнул и застегнул пуговицы пижамы, так до конца и не проснувшись, так что наверху штанины появилось темное пятнышко.

— Тебе придется помыться немножко дольше, — сказал я.

— Хорошо, — ответил он.

Я спустился вниз и включил свет на кухне. За окном все еще была зимняя темень. Я наполнил чайник, двигаясь по кухне туда-сюда, делая то то, то это, но, когда через какое-то время из комнаты Саймона все еще не донеслось ни звука, я вернулся наверх, чтобы взглянуть. Он сидел на полу, одна нога в джинсах, глядя в пространство.

Я сказал:

— Саймон, — и подпрыгнул, чтобы пробудить его от снов наяву. — О чем ты думаешь?

— Ни о чем, — ответил он и сунул другую ногу в джинсы.

М. позвонила, когда я был в коридоре, натягивая на него непромокаемые зимние брюки. Она была на Гавайях, продавала подержанные телефоны. Тысячи и тысячи подержанных телефонов.

— Я только хотела услышать его голос, — сказала она. — Он еще здесь?

Весь тот день я чувствовал себя уставшим, какая-то мучительная слабость. Мне было дерьмово, и я думал: о да, так оно и есть. И поскольку я был таким усталым, а когда вы устаете, то думаете о всяких дурацких вещах, я поймал себя на мысли, что было несправедливо, что я так рано лег спать и теперь за это наказан. Я мог бы с легкостью не спать до трех часов ночи, попивать мартини, а над головой у меня горел бы абажур. Ну, может быть, не в точности так, но вы меня понимаете. Я думал, что больше никогда так не сделаю, не лягу так рано спать.

В общем, когда я в тот день забирал Саймона, я был немного не в настроении. И сказал:

— Я сегодня неважно себя чувствую, так что не задавай мне слишком много вопросов, хорошо?

Он сказал:

— А пончик я все-таки свой получу?

Я сказал:

— Конечно. Давай просто много об этом не разговаривать.

К тому времени, как я его в тот вечер выкупал и вымыл ему голову (на меня смотрели эти сонные-сонные глаза), было около половины девятого.

— Я слишком устал, чтобы читать тебе на ночь, Саймон. Тебе придется посмотреть картинки самому.

— Если ты устал, почему не идешь спать? — спросил он.

Я собирался сказать ему, что я уже так и сделал вчера вечером, именно поэтому я сегодня немного не в духе, но он бы воспринял это как приглашение к разговору.

— Потому что, — сказал я.

Он надел пижаму и отправился в кровать, волосы все еще были влажные; я поцеловал его в щеку, а потом, не оглядываясь, закрыл дверь.

— Через минуту выключу тебе свет, — сказал я.

Я попытался смотреть телевизор, но не мог удержать глаза открытыми. Это происходит снова, думал я. Я спустился вниз, в холл, взял сигарету из пачки на холодильнике и вышел на крыльцо. Простоял там несколько минут, а потом услышал музыку в баре, дальше по улице. Ощупал карманы и нашел пятидолларовую купюру. Счастливая находка. Приоткрыл дверь в коридор и послушал, не доносятся ли сверху какие-нибудь звуки. Ничего — только урчание холодильника.

Я даже не стал надевать пальто или ботинки, это слишком походило бы на выход в свет. Просто метнулся вниз по улице — воздух был морозным и возбуждающим, снег навалил свежие сугробы, сверкал на подоконниках, на крышах автомобилей, на сиденьях велосипедов, даже на маленькой квадратной задвижке на верхушке пожарного гидранта.

Это был некрасивый тесный бар в Чайнатауне, может, вы его даже знаете — старомодные столы из жаропрочного пластика, стандартные фотографии на стенах, официантки, которых не знаю только где выкопали. Трудно представить себе, чтобы эти создания имели какое-то отношение к жизни за стенами бара. Даже воздух здесь был маслянистым.

В большой комнате играл ансамбль, состоящий из одних девушек. Я их уже видел раньше; это были крутые девчонки, девчонки «а не пошел бы ты на…», и одна из них, бас-гитара, обладала мрачным кошачьим лицом, а на пуговицах ее кожаного жакета было написано «Забудь об этом». Когда я вошел в бар, она мне улыбнулась. Не знаю, узнала ли она меня, или я просто был еще одним парнем, которые шляются за ними везде, где бы они ни играли.

Официант с красным носом указал мне столик. Я сказал «нет». Просто взял у него с подноса чек и остался стоять у двери. Девушка с кошачьим лицом выступила к микрофону и завела медленную балладу. Я не знаю, что такое любовь. Скажи, что ты укажешь мне путь к ней. У меня было такое чувство, что она пела это для женщины у столика рядом со ценой.

Не знаю, сколько я там пробыл, может быть минут пятнадцать, но, когда я снова вышел на холодный воздух, торопясь к дому, я осознал, что с двух стаканов пива меня немного развезло. Может быть, я выпил три. Иногда ты это делаешь, иногда нет. Входная дверь в квартиру была открыта, и я подумал, как глупо — натопить дом, а потом распахнуть настежь входную дверь. Я взбежал по ступеням и вошел на кухню. Меня охватило приятное чувство, словно у меня впереди — целая ночь. Я сбросил туфли, ноги замерзли, и я подумал, что сейчас включу горячую воду, буду сидеть на краю ванны и болтать ногами в горячей воде. Как будто сидишь на краю причала — как тогда, когда был мальчишкой. Но сначала я спустился в холл, чтобы проведать Саймона. Я любил запах его комнаты, запах его теплого маленького тела. Но теплого маленького тела не было в постели. Оно исчезло.

Я не хочу вдаваться в детали того, что случилось потом. Я просто не могу снова пройти через это, и я убежден, что вы тоже не хотите это слушать. Давайте скажем только главное. Полиция приехала быстро — две, три машины, почти одновременно. Они ходили туда и сюда по улице, от двери к двери, они стучались, разговаривали, спрашивали. Стучались, разговаривали, спрашивали. Я пошел с ними. Соседка-китаянка, которая едва говорила по-английски, сказала, что она из своего окна на третьем этаже видела, как маленький мальчик стоял на крыльце. Ноги у него были босые. Стоял прямо на снегу. Без тапочек. Очень плохо — она покачала пальцем туда-сюда. Очень плохо. К тому времени, как она спустилась, он исчез. Должно быть, зашел внутрь. Ее внучка нам переводила.

В ту ночь вы могли слышать голос в мегафоне, который медленно двигался по заснеженным улицам, задавая один и тот же вопрос: маленький белокурый мальчик, шести лет от роду, в пижаме. Металлический голос из научно-фантастических романов, которому хотелось повиноваться.

Детектив с грязными волосами сказал:

— Думаю, много шансов за то, что кто-нибудь решил за ним присмотреть.

Его напарник в это время пялился на меня.

М. прилетела домой на следующее утро; взаимных обвинений не было. Я думаю, она боялась еще сильнее испортить ситуацию, впрыскивая в воздух яд. Копы топтались в холле, ходили туда и обратно по улице. Они опросили соседний квартал. Иногда М. ходила с ними; иногда ходил я. Позвонил Говард Гласс. Я сказал, что сейчас не могу говорить.

Около полудня появился еще кое-кто. Молодой человек и его жена в тот вечер только закончили обедать на углу Шанхай-Гарденз; они как раз возвращались к машине, когда увидели маленького мальчика, стоящего на крыльце серого дома, мальчик звал отца. Оглядывал улицу и звал:

— Папа? Папа?

Когда они собрались подойти к нему, он скрылся в доме. Они хотели постучать в дверь, убедиться, что все в порядке, но не постучали.

Третий детектив, тот самый, с дорогой стрижкой и в блестящем зеленом костюме, сказал:

— Должно быть, он снова вышел.

М. неподвижно сидела на кушетке, словно эта картинка — Саймон стоит в пижаме на крыльце — леденила ей разум и она просто больше не могла ни о чем думать.

Коп с грязными волосами сказал:

— У нас один раз был мальчишка; перешел на другую сторону улицы и заснул в квартире. Мы его нашли через восемнадцать часов.

Коп с дорогой стрижкой бросил на него взгляд, но было слишком поздно. Я знал, что такое двадцать четыре часа, — после этого срока все становится более… более трудным.

Репортерша из «Глоб и Мэйл» приехала, чтобы сделать фотографии. В воздухе чувствовался запах ее сигареты; должно быть, она затушила ее как раз перед тем, как подняться по лестнице. Она сказала:

— Это поможет. Это действительно поможет.

— Мы хотим получить фотографию назад, — сказала М.

— Конечно, — заверила женщина. — Мы очень осторожно обращаемся с такими вещами.

В вечерних новостях тем же вечером я увидел эту фотографию — мальчик с песочного цвета волосами и сонными глазами. Это была фотография, которую М. сделала несколько недель назад, когда он был простужен и целый день ходил в пижаме.

Иногда в тот второй день, когда я был один и не двигался, у меня возникало чувство, что Саймон говорит со мной, его тихий мальчишеский голос шепчет мне прямо в ухо, как он делал, когда спал в нашей кровати. Чш-ш, Саймон, пора спать. Но я не мог разобрать, что он говорит. Был еще и другой звук, словно бьющееся стекло. Толькомягче. Не могу сказать точно, что это было.

В тот вечер я дождался, пока полиция уедет, а по — том вышел на улицу. Я стоял посередине заснеженной улицы, раскинул руки и ждал, когда он заговорит со мной. Женщина-китаянка смотрела на меня из окна третьего этажа. Я ждал и ждал, потом еще немного. А потом бросился в другой конец улицы, подальше от бара. Я направился на восток. Прошел два квартала и повернул на юг. Я сказал: я найду тебя.

Часом позже я брел по тротуару вдоль дороги. Машины со свистом выныривали из тумана, когда я заметил пролом в перилах. Заснеженная дорога вела вправо. Я прошел по ней сотню ярдов и оказался в поле, где горели маленькие костры, а в воздухе витала сырость. Фигуры, греясь, кучками сгрудились вокруг бочонков, в которых горел мусор. Повсюду были маленькие хижины с фонариками и газовыми лампами за окнами. Вдалеке можно было видеть громадные городские мосты и слышать, как глухо ревут мчащиеся автомобили.

Я подошел к одному из горящих бочонков; там было шесть или семь человек, — подозрительные, недружелюбные лица.

— Я ищу ребенка, — сказал я. — У меня есть фотография. Может, посмотрите?

Женщина моего возраста, завернутая в одеяло, с ввалившимися щеками, словно у нее не было зубов, взглянула на фото и сказала:

— Совсем маленький, да?

Ее товарищи, завернутые в спальные мешки, стоящие перед горящим бочонком, засмеялись. У картонного домика лежала собака, какие-то парни заклеивали окно скотчем.

— Где мы? — спросил я.

— Квин-парк, — ответила беззубая женщина.

Снова раздался сдавленный смешок. Кто-то подбросил что-то в огонь. Молодой парень в бейсболке, с очень серьезным лицом сказал:

— Она просто шутит.

Я пустил фотографию по кругу, но у меня было такое чувство, что мне не следовало этого делать, — этим людям не повезло, ничего хорошего, ничего счастливого никогда не могло бы исходить от них, они были призраками среди мусорных баков. Можно было бы услышать, как щелкают их челюсти, когда вы проходите мимо.

Тощий парень с бородкой посмотрел фотографию и, поколебавшись секунду, сказал:

— У тебя есть сигарета?

Я сказал: нет, я не курю. И ощутимо почувствовал, как все его тело в одну секунду обмякло, пропал интерес. Он почти бросил фотографию на землю.

— Вам лучше вернуть это мне, — сказал я.

К тому времени, как я шагнул прочь из круга, освещенного огнем, вся компания уже забыла обо мне.

Я поймал такси до дому и снова двинулся вперед. Будь неподвижен, слушай. Не думай так много. Просто позволь ему притянуть тебя. Я двинулся вдоль квартала, останавливаясь у фасадов домов. Я ждал, я слушал. Ничего. Но я чувствовал это, это странное чувство, когда вы перестаете искать что-либо и неожиданно, непрошено вспоминаете, где оно есть.

Я прошел по немощеной дорожке и постучал. Дверь открыла тощая черная женщина. Волосы у нее на висках были седые. Полиция уже была здесь, сказала она. Дважды. Она посмотрела через мое плечо, на улицу, чтобы убедиться, что я один. Я его отец? Да.

— Могу ли я тут посмотреть? — спросил я.

Ее лицо утратило дружелюбие.

— Я вам говорила. Полиция уже приходила.

— Вы из Гренадера? — спросил я.

— Не имеет значения откуда.

Я оттолкнул ее. В гостиной за холлом черный мужчина и трое детей смотрели телевизор. Дверь приоткрылась.

— Смотрите, я здесь живу, — сказала она. — Это мой дом.

Я стоял внизу, у лестницы.

— Кто живет наверху? — спросил я.

— Что вы хотите сказать, кто живет наверху?

Я поднялся на второй этаж; там была дверь направо от перил со странной дверной ручкой. Я повернул ее. Закрыто. Внимательно прислушался. Мужчина поднялся по лестнице за мной, перешагивая через две ступеньки.

— Отвалите от меня, — сказал я.

— Никто к тебе и не подваливает. Что это ты задумал, шастая таким образом по дому?

— Кто здесь живет?

— Уехали, — сказал он. И махнул рукой. — Обратно в Гренадер.

— Я знаю Гренадер, — сказал я. Мне хотелось его смягчить. — Я все время туда ездил. Там жила моя мать.

— Мне нет никакого чертова дела, где твоя мамаша изволила жить.

— Вы стоите слишком близко ко мне, — сказал я. Он не двинулся; я чувствовал, как он наполняется яростью.

— Задний ход, — сказал я. — Я не шучу. Я знаю, что вы собираетесь сделать.

— Тогда убирайся из моего дома.

Когда я снова оказался на улице, мимо меня проехала патрульная полицейская машина. Это был тот детектив, с грязными волосами.

— Как дела? — спросил он.

Я сказал:

— Нормально.

Он сказал:

— Есть минутка?

— Несомненно.

Он сказал:

— Хотите выпить кофе?

— Я вроде бы занят, — сказал я.

— Это не займет много времени.

Мы отправились в пончиковую на Спадина, где был банк.

— Люди говорят, копы всегда едят пончики, — сказал детектив. — Они думают, что мы их любим.

— Что я могу сделать для вас, офицер?

— А на самом деле это просто то, что бывает открыто. Нельзя же вечно есть гамбургеры. Холестерин убьет. Хочется чего-то легкого, немножко разбавить монотонность.

— Ваша работа монотонная?

— Когда имеешь дело с козлами, станет монотонной. — Он откусил кусок пончика. — Мне нравятся эти. С искорками поверху. Но вам нужно быть осторожным. Вам это тоже вредно. — Он секунду смотрел на пончик, потом вернул его на тарелку. — Вы не можете просто входить к людям в дом, — сказал он. — Это против закона. Кроме того, вас могут ранить. Один черный парень думает, что вы обшарили его дом.

— Точно.

— Нет, — сказал он, показывая металлические зубы в нижней челюсти. — Я не шучу. Вы не станете делать этого снова, хорошо?

— Хорошо.

— Потому что, если вы это сделаете, мне придется посадить вас под замок.

— Посадить под замок?

— Ради вашей безопасности.

— Ну хорошо.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Я понял, — сказал я.

Он продолжал на меня смотреть.

— Да?

— Да, я понял.

Он подвез меня до угла Колледжа.

— Помните, что я вам сказал, — повторил он. — Я не хочу, чтобы и без того плохая ситуация стала еще хуже.

— Буду помнить.

Я вернулся в квартиру и увидел одну из красный сандалий Саймона, сброшенную посреди холла. М. не захотела ее убрать. Я переступил через маленькую туфлю и поднялся по лестнице в спальню; постучал в дверь; она не ответила. Я вошел; в темноте светился красный уголек. Она лежала на кровати.

— Где ты был? — мягко спросила она. Слышно было, что голос ее охрип от всех этих сигарет.

— Ходил вокруг.

— Снег еще идет?

— Перестал и опять пошел.

— Кто-нибудь приходил?

— О-хо-хо. Нет. Никто не приходил.

Я видел, как красный уголек двинулся к пепельнице на ночном столике. Она сказала:

— Ты помнишь ту песню, которую он так любил, ту, которую ты вечно пел ему в ванной?

Я на мгновение задумался.

— Та, которая про птичку?

— Да.

— Точно.

— Не могу вспомнить последний стишок.

Я присел на край кровати. Она передвинула ногу так, чтобы не касаться меня.

— Я лежу здесь и пытаюсь вспомнить слова, — сказала она.

— Я тоже не могу.

Наступила длинная пауза.

— Нет, ты можешь.

— Я не в состоянии сейчас петь.

— Ты не должен петь. Просто слова. Просто скажи мне слова.

Уголек сигареты стал ярче.

Я сказал:

— Все твои подружки бросили гнездо.

— Правильно. Это та песня. — Она повернулась ко мне всем телом, словно подвигалась к огню. — Что потом? Что поется потом?

— Птичке очень грустно, птичке все не то, — я не помню, что дальше.

— Пожалуйста.

— Можешь лететь. В небо лететь. Ты счастливей, чем я.

Ее рука замерла в воздухе. Я не видел, но у меня было такое чувство, что ее губы двигаются, что она что-то говорит. Уголек стал ярко-красным. Потом она сказала:

— Что творится с тобой, Роман?

— Ты о чем?

— Просто скажи мне. Мне это поможет.

Я непроизвольно глотнул воздух.

— Я совершил ошибку.

Я поспал несколько часов на кушетке. Должно быть, было уже утро; я слышал, как птицы чирикают в заснеженных ветвях. Мне снилась моя мама, которая уже много лет как была мертва. На ней был красный шарф. Это был итальянский шелк, и она обычно надевала его на вечеринки.

Во сне я сказал ей:

— У тебя ведь его нет, правда, мама?

— Конечно нет, — сказала она. — Я его в глаза не видела.

Снегоочиститель снова ревел вдоль улицы. Я встал с кушетки и, завернувшись в одеяло, поднялся в спальню. Я стоял в дверях и, когда услышал, как М. резко пошевелилась в темной комнате, сказал:

— Я знаю, он жив.

— Откуда тебе знать? — сказала она.

— Потому что я его слышу.

— Что он говорит?

Я сказал:

— Не могу разобрать. Но знаю, что это он.

— Он в безопасности?

— Да.

— Ты уверен?

— Да. Уверен.

Я спустился вниз и лег на кушетку. Из-за дверей бара в конце улицы пробивался свет. Я закрыл глаза, я слушал. Ничего, думал я. Должно быть, он спит. Я видел его под голубым одеялом. Если смотреть очень пристально, можно увидеть, как одеяло поднимается и опадает, совсем чуточку. Это он дышит. Дышит медленно. Я сказал:

— Я найду тебя.

И потом уснул.

В тот день после полудня позвонил босс.

— Сколько уже? — спросил он.

— Тридцать шесть часов. — На несколько часов дольше, но я не мог заставить себя сказать это.

Его молчание свидетельствовало о том, что он думает, но это было не в его духе — расходовать себя, продолжать говорить. Даже сейчас он хотел показать себя, дать мне понять, как много он знает о полицейских процедурах.

Он сказал:

— Бери отпуск, столько времени, сколько захочешь.

Я поблагодарил его. У меня появилась странная, не имеющая отношения к происходящему мысль. Я неожиданно понял эту болезнь — то, когда родители заражают своих детей; это все равно как самому стать ребенком, чтобы люди присматривали за тобой.

В тот вечер я снова вышел на улицу. Гаражи были подсвечены, словно буквы в слове «Голливуд»; кусты были как пригнувшиеся люди; окна вспучивались, как глазные яблоки; спальня на третьем этаже была выкрашена в ярко-красный цвет, словно для ребенка. Я смотрел в садовых навесах, на парковках, в задних дворах. Я шептал его имя в темные колодцы лестниц. Я говорил:

— Саймон, ты здесь?

Меня облаяла собака с заднего крыльца, рыча, срываясь с цепи. Пьяный, шатаясь, налетел на меня в темноте. Я смотрел на брошенный автомобиль. Ничего, даже никакого предчувствия. Я пытался чувствовать его, а не думать о нем. Я продолжал бродить. Где мне взять его? Пятьдесят восемь фунтов. Куда ты ушел? Я должен быть рядом. Но когда я останавливался у какого-нибудь парадного крыльца или двигался по тротуару, я чувствовал себя так, словно невидимая дверь затворялась. Словно он шептал мне на ухо: нет, не здесь. Продолжай идти, продолжай двигаться. Слышал ли я его голос, или просто вспоминал, или просто хотел его вспомнить? Он ускользал от меня. Я сказал:

— Не уходи, Саймон. Не уходи.

Я вернулся домой посреди ночи. Дверь в спальню была закрыта. Я пошел в студию, вытащил дневник, пролистал его: все эти записи о женщинах, как я жаждал их тел. Это был дневник мужчины с неутоленным аппетитом, дневник человека, который не может перестать мечтать о шоколадных эклерах. Меня затошнило от его скучного остроумия, от его близорукости. Я пролистал дальше, то же самое, еще, и еще, и еще, но я не мог остановиться, не мог закрыть тетрадь, потому что на всех этих страницах, в то время, когда они писались, Саймон был рядом, он был там, в холле или в ванной, или спал в своей кровати, и, читая эти страницы, я мог чувствовать часы, когда он был рядом. Я даже понюхал страницы. Но они пахли только старой бумагой. Я пошел в его комнату, взял его пижаму, которую он бросил на кровать, и поднес к лицу. Я помнил сон о маме в красном шарфе, о моей маме, обитающей в земле мертвых, спящих до полудня, призраков старых банкиров и развратников, сидящих вокруг ее постели, перешептывающихся. Она знала в городе каждого человека, моя мама, и всех вновь прибывших мертвых. Если она его не видела, значит, его там нет.

Я поднялся со стула, чтобы сказать М., но услышал — или подумал, что услышал, — как дверь захлопнулась с такой силой, что у меня почти захватило дух. Не делай этою!

Я позволил себе сказать об этом Говарду Глассу на следующее утро, когда он пришел. Но как только я вымолвил, я уже знал, что совершил ошибку.

— Я иногда чувствую, что он говорит со мной.

— Я верю в такие вещи, — сказал Говард, пожимая плечами — жест, который означал, что всякие вещи возможны. Но они вовсе не возможны, и он не поверил мне, и я почувствовал где-то на задворках его мыслей, словно шляпу на голове у мужчины, что-то вроде личного оправдания. Еще один претендент удален с поля. Я подумал, как мы злы, как заслуживаем свои несчастья. Везде, куда бы я ни смотрел, я видел ненависть. Я видел ее в лицах детективов, когда они подошли к двери; я видел ее в своих соседях; я видел ее в М., когда она думала, что я не смотрю; но я не протестовал. Я думал: больше. Дай мне больше.

И было больше: больше полицейских сбивали внизу снег со своих ботинок; разнообразные репортеры, потом еще одна, которая забыла свою записную книжку на кофейном столике и вынуждена была вернуться, чтобы забрать ее. Облегчение на ее лице было очевидным. Все эти адреса, все эти телефонные номера могли потеряться.

Я слышал, как мегафон двигался вдоль улиц посреди ночи, слышал успокаивающую металлическую властность, словно сам Бог ищет его, словно Бог говорит: вам лучше отдать его. Но однажды они больше не пришли. Я думал, они поехали искать еще куда-нибудь. Просто отсюда их не слышно.

Я видел команду новостишников, снимающих у фасада нашего дома; они сняли длинный план, начав от бара на углу и в конце концов дойдя до крыльца. Они повторили съемку, для безопасности, как мы называем это в нашем бизнесе. Я был рад их видеть. Только в то утро я гадал, было ли это лишь мое воображение, или появились признаки охлаждения всеобщего внимания, которое было захвачено исчезновением Саймона? Полиция, газеты. Они к этому привыкли, разве не так? Чтобы он исчез? Это было, словно (и я держал эту мысль при себе) М. и я стояли в толпе милых, улыбающихся незнакомцев, но кто-то в этой толпе, все еще дружелюбный, все еще полный доброты, начал отодвигаться, словно бы отделившись от толпы, немножко в сторону, так что теперь между ним и нами появилось определенное пространство.

Когда в центре города рухнул старый кинотеатр, погибли двое подрядчиков, эта новость заняла первую страницу. Я думал, это плохо, это отвлечет. Позже в тот день я заперся в ванной, снова шел снег, я сидел на унитазе, закрыв глаза, и слушал. Прошло какое-то время. Потом раздался звон в водопроводной трубе, гудок с улицы, кто-то запер машину, глухой звук сушилки для одежды, но за этим, даже за звуком снегопада, я мог слышать его, я мог слышать, как он говорит со мной. Просто он казался намного дальше, живой, такой же живой, как и раньше, только более далекий. Я подумал, это снег. Он мешает.

Когда я вышел из ванной, М. стояла у кухонного окна, глядя в маленький парк под нами.

— Думаешь, снег затруднит его поиски?

— Нет, — сказал я. Я положил руки ей на плечи, но она автоматически высвободилась, не отрывая глаз от окна.

Глава 2

Несколько дней спустя я увидел в газете фотографию Клэр Инглиш. Это была старая подружка, женщина с лицом ребенка, с короткими легкими волосами. Я подумал, она хорошо выглядит — после всех этих лет. Должно быть, у нее тоже все хорошо. Такая большая фотография в городской газете. Я немного почитал, чтобы узнать, что она поделывала с тех пор, как я в последний раз ее видел: публицист в маленьком литературном журнале, правительственный чиновник по связям, заместитель директора компании, исполнительный директор, пресс-секретарь заместителя министра — ни одного шага назад на всем пути. Но почему, подумал я, все в прошедшем времени? Потом я посмотрел на верх страницы. Это была колонка некрологов. Она была звездой среди умерших в этот день. Клэр бы это понравилось. Она была амбициозна, всегда стремилась к следующему повышению. Умерла от рака яичников. Я помню, что она сказала мне, когда мы в первый раз спали вместе. «Я просто создана для того, чтобы любить тебя, — сказала она, — и не любить тебя». И тогда и теперь мне казалось, что это немного безвкусно.

На следующий день я пошел на ее похороны. Не знаю почему, у меня было такое чувство, что я должен. Было унылое, затянутое облаками, послеполуденное время, снег лежал унылыми могильными холмами. Можно было разглядеть первые черные пятнышки на вершинах сугробов. Подтверждение, что под ними прячутся куда худшие вещи. Я ехал в такси и смотрел по сторонам. Никогда раньше не замечал, как много в городе маленьких детей. Небольшие комочки зимних комбинезонов появлялись то там, то здесь, держась за папин палец или глядя в сугроб. Родители подталкивали их. Одна женщина вела своего годовалого малыша за помочи.

Я вошел в церковь как раз перед тем, как началась служба. Снаружи была горстка народу, многих я не видел со времен университета; они стали старше, бледнее, серее и толще. Казалось, каждый важная шишка, но, может быть, это был просто свет. Этот плоский, бессолнечный свет зимы делал их похожими на персонажи из фильма Бергмана. Поглядывающих в окно церкви, ожидающих Бога.

Я увидел Джонни Коттона. В колледже он пьянствовал от души, и по его брюшку, по его красным глазкам было понятно, что он все еще не бросил этой привычки. Он с подлинной сердечностью пожал мне руку и дважды произнес мое имя густым басом. Было время, когда Джонни, симпатичный молодой актер, работал по всему городу. Он сказал мне как-то вечером в баре, в его голосе звучал намек на смущение: «Я собираюсь стать большой звездой, Роман. Я собираюсь стать чертовски большой звездой». Он закончил тренировкой бойцовых собак на Западном побережье, собственная компания, он сказал. Он не оборонялся — ни капельки. Теперь он вернулся в город, немножко занимается сухой кладкой, так кое-что, чтобы занять время. Он не знал о моем сыне, и я ему не сказал. Хороший парень, но полагаю, не слишком увлекается чтением газет.

Я подошел к Джереми Ф. Я знал его со времен работы на общественном телевидении; высокий, элегантный, сильно за пятьдесят, выглядит как Филип Рот. Что бы ни происходило, Джереми всегда был на вершине. Смена правительства, смена партийного лидера — он всегда был нужной стороне. Люди, которые им восхищались, говорили, что он — словно канадская королевская семья. Его присутствие, его стиль. Для людей, которые любили его немного меньше, он был «аппаратчик».

— Мне так жаль, — сказал он, глядя мне прямо в глаза. И в эту секунду я понял, как ему удалось сделать такую блестящую карьеру. Потому что он именно это и имел в виду. Ему было жаль. Не имеет значения, что он забудет обо мне через десять минут и насладится дорогим ленчем. — Позвоните мне, — сказал он. — Я к вашим услугам.

Я сказал: конечно. Я тоже это имел в виду, даже если знал, что, если позвоню ему в офис, его там не будет, секретарша запишет мое имя и он никогда мне не перезвонит. Потому что я не имел для него никакой ценности. Это не было личное. Просто в дне так много часов — и примерно столько же полезных людей, которых можно в них запихнуть.

Всю службу я смотрел и смотрел на толпу, туда и сюда, словно коп, который едет через город. Хотя что я хотел высмотреть? Зачем я здесь? Дочь-подросток Клэр подошла к алтарю к самому краю и обратилась к пастве. За ней, уровнем ниже, стоял моментальный снимок ее матери, тот самый, что в газете, когда ей было меньше тридцати. Дочь была хорошенькая, ее щеки пылали красным цветом жизни. Она прочла письмо к своей матери. Некоторые плакали. Вытирали глаза и глазели снова. Я продолжал смотреть в толпу. Юная девушка сказала: «И, мамочка, я обещаю, что буду помнить, какая ты была красивая. А не то, как ты выглядела, когда умирала». Хотя это было довольно откровенно, мне показались несколько странными такие слова для похорон.

Позже, выйдя из церкви, я снова подошел к Джереми Ф. Как мужчина к мужчине, словно мы оба страдали каждый на свой лад, но не делали из этого много шума.

Я сказал:

— В самом деле.

Он сказал:

— В прошлом году я был на похоронах Ларри Эпштейна. Вы знали Ларри?

— Политик.

— У него двое детей, и оба говорили речь. Это было что-то. — Он говорил так, словно это было соревнование, у кого будут самые печальные похороны. Очевидно, Ларри выигрывал.

Я сказал:

— Я уже ухожу, — и пожал ему руку и даже потом колебался, гадая, не следовало ли немного задержаться, поговорить. Меня тревожило, что даже в таких обстоятельствах я беспокоился о том, чтобы нравиться людям, о том, произвожу ли я на них хорошее впечатление, будут ли они хорошо говорить обо мне, когда я скроюсь с их глаз долой.

Я приехал в тот вечер домой, переступил через маленькую красную сандалию и пошел в спальню. В комнате было темно, красный уголек мерцал у изголовья кровати.

— Почему ты не покончишь с собой? — сказала она.

— Тогда мы никогда его не найдем. Несколько часов спустя запах сигаретного дыма поднял меня с кушетки. М. стояла надо мной, силуэт на фоне окна. Темно-синие сумерки после заката.

— Почему ты продолжаешь это твердить? — спросила она.

— Что?

— Что ты его найдешь.

— Потому что найду.

Одну секунду она осознавала это. Можно было чувствовать, что у нее разрывается сердце.

— Не смей шутить со мной, Роман, — неуверенно произнесла она.

— Я не шучу.

— Ты думаешь, мы его найдем?

— Да, мы его найдем.

— Но где он?

— Кто-то забрал его Кто-то увидел его на крыльце и забрал.

— Ты думаешь?…

— Да!

— Ты думаешь, если они забрали его, то забрали, чтобы защитить?

— Да.

— Значит, они будут добры к нему?

— Я в этом уверен.

— Но люди делают такие плохие вещи, Роман.

— Не все люди.

Она стояла, держа ладонь чашечкой под сигаретой, чтобы пепел не упал на ковер.

— Это правда. Не все люди плохие. — Она подумала, потом сказала: — Но, если они не плохие люди, почему они не вернут его?

— Они не знают нас.

— Разве они не видят, как мы страдаем?

— Может быть, они не смотрят.

— Правильно, — сказала она. — Может быть, они не смотрят. — Потом она пошла наверх, все еще держа руку под сигаретой.

В ту ночь мне снова приснилась мама. Мы шли с ней по главной улице мокрого карибского городка. День. Должно быть, было время ленча, улицы были полны, мужчины кружили вокруг в белых рубашках и брюках, мальчишки продавали сигары, выстиранное белье свисало с балконов над головой. На маме была мягкая шляпка, которая шла ей, и солнечные очки. Загорелая, как всегда.

— Ты видишь белое здание? — сказала она. — Там живет Эрнест Хемингуэй.

— Правда?

— Ты удивлен.

Я сказал:

— Я ожидал чего-нибудь более продуманного.

— Это очень простое место, — сказала она, как бы подтверждая реальность. — Белая комната с белыми стенами, смотрит на гавань. Хочешь зайти?

Я колебался.

— Может быть, он работает.

— Он привык, что к нему приходят люди. — Она посмотрела на меня с прохладцей. — Ты не очень любопытный парень, да, Роман?

— Я здесь не для этого, мама.

— Нет?

Я сказал:

— Есть кое-что, что я хочу спросить у тебя.

— Угу.

— Есть ли в городе кто-то новый?

— Конечно.

— Кто-нибудь, кого я знаю?

— Ты слишком осторожен, дорогой мой, — сказала она. — Это тебе не идет. — Она остановилась под красным тентом бара и заглянула внутрь. Коренастый мужчина в белой рубашке без рукавов открывал бар, расставляя столы и стулья.

Я сказал:

— Мама, можешь ты послушать меня секундочку?

— Я слушаю. Слушаю.

Я сказал:

— Я ищу свою старую подружку. Короткие волосы. Не очень высокая.

— Как ее зовут?

— Клэр Инглиш, — сказал я.

— Твоему отцу тоже нравились невысокие женщины. Иногда я думала, что ему следовало жениться на кукле.

— Она здесь?

— Она вызвала некоторую суматоху, когда сошла с автобуса. Всё мужчины. Но у меня нет ни малейшего представления, где она остановилась.

— Но ты уверена, что она здесь?

— Да, хотя я с ней еще не встречалась, если ты это имеешь в виду. — Она обмахнулась рукой, словно веером. Помахала низенькому человеку на другой стороне улицы. — Только не говори мне, что ты забыл, кто это, — сказала она.

— Кто?

— Это — Джерри Маллоу.

— Он отлично выглядит.

— Здесь можно делать все, что угодно, Роман. Вопрос только в том, чтобы вовремя перестать задавать вопросы. — Она снова заглянула в тень бара. — Давай зайдем на минутку, Роман. Что-то у меня слабость. И так приятно посидеть, пока не началась музыка. После этого, господи боже, ты едва можешь услышать собственные мысли.

— Кто-нибудь еще был в автобусе?

— Что? — Она была уже на пути в бар.

— Еще кто-нибудь был в автобусе вместе с Клэр Инглиш?

— Они не приезжают на автобусе, милый. Эти дни давно прошли.

— Но подожди, мама, подожди еще немножко.

— Нет, дорогой, я просто не смогу больше вынести ни секунды этой жары.

Я проснулся на кушетке; было четыре часа утра. Я чувствовал запах сигарет наверху. Слышались шаги, словно М. потеряла что-то и не могла найти. Я снова уснул со страстным желанием вернуться в мой сон. И я вернулся. Это было словно продолжилось кино, после того как поменяли катушку.

Теперь в карибском городке была ночь; из баров лилась музыка. Я увидел маму, идущую по узкой, мощенной булыжником улочке в компании людей, которых я знал с детства, — доктор Фрум, наш дантист, Глория Стайлз, Джонни Бест, краснощекий мальчишка, который жил через улицу от нас и совершил самоубийство.

— Роман, — сказал доктор Фрум, — ты все еще носишь фиксатор? Не имеет значения, что твои родители платят такие деньги, чтобы выпрямить твои зубы, если ты не будешь носить фиксатор.

— Он у меня в тумбочке, — ответил я. — Я надеваю его каждую ночь.

— Ему нет нужды больше носить фиксатор, — сказала Глория Стайлз.

— Пока он его не сломал, не имеет значения, где он его держит, — сказал дантист.

Все от души над этим посмеялись.

Мы отошли на тротуар, группа, которая возвращалась с вечеринки, погудела клаксоном и помахала нам шляпами.

— Автобус, набитый студентами инженерного факультета, — мягко сказал дантист.

— Как грустно, — отозвался я.

— Они успокоятся, — сказала Глория. — Все так себя ведут первые неделю или две.

Улица мягко поднялась на сотню ярдов, мимо величественных обветшалых зданий, то тут, то там были припаркованы блестящие машины.

— Они должны чистить их и полировать каждый день, — сказала мама.

— Хорошая чистка занимает две минуты, — сказал доктор Фрум. — Они не относятся к своим зубам серьезно, пока не начинают их терять. Тогда они приходят ко мне.

Улица влилась в заполненную народом шумную площадь; люди сгрудились в кучу, плечом к плечу, двигались только их головы. Симпатичный черноволосый молодой человек в военном жакете кивнул мне. Я подумал: откуда бы я мог его знать? В другом конце площади в ночное небо вздымался большой собор. Можно было слышать живую музыку, щипки электрогитары, человек в сомбреро пел в микрофон.

Я спросил:

— Это португальский?

Мама на секунду прислушалась.

— Я очень хорошо знаю романские языки, кроме португальского. Не могу даже сказать, где заканчивается одно слово и начинается другое.

— У нас один раз была португалка, — сказала Глория Стайлз. — Но она не брила под мышками. Я сказала ей, что у нас в Канаде так не принято.

— Когда ты их теряешь, ты их теряешь, — сказал доктор Фрум, умоляюще удерживая меня за рукав двумя пальцами.

Потом я увидел Клэр Инглиш. Детские черты лица, короткие волосы, завитки у ушей, в точности так, как она обычно носила. Она разговаривала с группой стильных женщин лет тридцати. На секунду я подумал о том, чтобы ее не заметить, о том, чтобы не предоставлять себя в ее распоряжение с такой легкостью. Ей всегда это во мне не нравилось. Но сейчас для этого точно не время. Она заметила меня и тряхнула волосами — что-то вроде грустного приветствия.

— Мне так хочется перед тобой извиниться, — сказала она.

— Это было давным-давно, — ответил я.

— Я обычно смотрела тебя по телевизору и думала: он когда-нибудь думает обо мне?

— Я думаю о тебе все время.

— Но ты обо всем все время думаешь. Это часть твоего очарования. — Она дотронулась до моего локтя. — Но ведь это не то, о чем ты действительно хотел поговорить, правда? Ты просто проявляешь вежливость.

Я сказал:

— Я ищу кое-кого. — Мой голос задрожал. — Думаю, что покончу с собой, если он здесь.

Она что-то прошептала на ухо подруге, которая окинула меня встревоженным взглядом. Они еще мгновение говорили друг с другом, а потом Клэр совершенно другим тоном сказала:

— Тебе лучше пойти со мной.

Мы вышли из тоннеля и оказались по другую сторону канала. Город мерцал огнями у нас за спиной.

— Нам повезло, что мы поймали такси, — сказала Клэр. — На этой неделе в городе фиеста.

Я ничего не ответил.

Машина двинулась в глубь острова; запах моря стал слабее. Дома были ярко освещены изнутри, они удалялись все дальше и дальше, пока джунгли не подступили по обе стороны дороги, луна — круглая и немигающая — висела прямо над верхушками деревьев. Камни хрустели и отлетали из-под колес такси; кошка исчезла в листве. Водитель заглушил мотор, фары погасли, мы остановились. Выше по дороге, наполовину скрытый в джунглях, стоял желтый, обшитый досками коттедж. Неожиданно я услышал из джунглей ночные звуки: сверчков, лягушек, влажные звуки. Мы сидели молча. На ступеньках желтого коттеджа появился чернокожий ребенок, постоял на крыльце и вернулся внутрь.

Я сказал:

— Это здесь?

— Это здесь, — ответила она.

Я вышел из машины.

— Хочешь, чтобы мы тебя подождали?

Я ничего не ответил. Я оставил дверцу открытой (не хотел хлопать, чтобы не встревожить людей в доме) и мягко побежал по дороге, пока не оказался в круге света перед домом. Мягкий оранжевый свет струился из-за оконных занавесок. Я поднялся на крыльцо. Стеклянная «музыка ветра» звякнула над головой. Она прозвучала так, словно разбилось стекло. Я положил руку на ручку двери. Я слушал. Внутри работал телевизор. Футбол в прямом эфире; можно было расслышать, как ширится звук на заднем плане.

Я повернул ручку и вошел.

Маленький мальчик с сонными глазами обернулся от телевизора, стоявшего прямо передо мной. Я в несколько шагов преодолел комнату, схватил его на руки. Я разрыдался, я мог слышать его запах, чувствовать его. Я сказал:

— Просто побудь так. Просто одну секунду.

Я сжал его. Я думал, досчитаю до десяти, и, если к тому времени он не исчезнет, значит, это реально. Он реален, и я здесь.

Я сказал:

— Саймон, я не могу быть вдали от тебя.

Ему потребовалось мгновение, чтобы понять, о чем я говорю. Он отклонил голову, чтобы видеть мое лицо, посмотрел в один глаз, потом в другой.

— Тебе не нужно этого делать, папа.

— Нужно.

— Нет, не нужно.

— Нет?

— Ты в любом случае будешь здесь.

Я сказал:

— Но я хочу быть здесь сейчас.

Одну секунду он смотрел на меня.

— Папа, я в порядке.

Я сказал:

— Ты такой храбрый. Как ты можешь быть таким храбрым? Ты совсем один.

Он покачал головой:

— Я никогда не был один.

Я поцеловал его макушку. Его светлые волосы были густыми, здоровыми и чистыми.

— Ты дождешься меня?

— Да.

— Ты не будешь грустить?

— Нет.

— Обещаешь?

— Да. — Он дотронулся маленькими пальцами до моего лица. — Не будь таким грустным, папа. — Он вытер слезы с моих глаз. — Не грусти, — сказал он.

Глава 3

Я вернулся на работу. Я наложил грим, вошел в студию, проинтервьюировал своих гостей, а потом пошел обратно в гримерку. Пришла Джессика, сказала, как хорошо я работал. Потом я стер грим, взял свои заметки — инструкции для шоу на следующий день и ушел домой.

Люди были со мной ласковы. Девушка-гримерша перестала спрашивать, гей Том Круз или нет, звукооператор обошелся без обычных шуточек о том, сколько денег должны получать люди в кадре. Так что я делал свою работу. Я никогда не выходил за рамки сценария, несмотря ни на что, не выходил за рамки десяти аккуратно отпечатанных типовых вопросов, которые Джессика вручала мне каждое утро. Женщина, которая делала мосты из спагетти, израильский политик с микрофоном на плече, телевизионный актер, который только что выпустил свой первый полнометражный фильм, — все это не имело значения. Я задавал свои десять вопросов, а потом говорил «до свидания».

Сначала я думал, что возвращение на телевидение, риск что-то сделать плохо или плохо выглядеть могут отвлечь мое внимание от раны, могут заставить думать о чем-то еще — хотя бы некоторое время. Но это было не так. Это совсем несработало.

Что сработало, и я некоторое время этого не осознавал, так это тот эпизод, который произошел однажды ночью, когда я вышел прогуляться. Было за полночь, ясная погода, звезды на небе видны очень отчетливо; можно было почувствовать, как холод щиплет в легких. Я шагал вдоль порта Давен — индустриальный участок, без деревьев, такое соседство, от которого сердце сжимает стальной рукой. На южной стороне, неподалеку от пустыря, леса, и я заметил, что в глубине участка была крошечная бытовка и в ней горел свет. Не знаю почему, но я перепрыгнул через цепь ограды и двинулся через парковку к бытовке. Доберман-пинчер, большой, лоснящийся, беззвучно появился передо мной. Ни рычания, ничего. Он просто стоял там, с этими черными глазами-пуговицами, с этими обрезанными ушами, прижатыми к голове, глядя на меня; животное, способное перегрызть глотку, даже не оскалившись. Я начал отходить. Я не сводил с него глаз, один шаг, второй, обратно через парковку, пока спина не уперлась в ограду. Тогда он подошел ближе, достаточно близко, чтобы меня коснуться; все еще без звука. Я не повернулся, я знал, что, если попытаюсь влезть на ограду, он нападет. Так что я стоял там, где стоял, не глядя на него, не двигаясь.

Дверь бытовки осветилась, оттуда неторопливо вышел косматый парень. Не стал кричать, не побежал. Просто подошел ближе, пока не оказался рядом с собакой.

— Могу ли я вам помочь? — спросил он.

— Я ищу своего сына.

— Выйдите на свет.

Я сделал, как он просил. Тогда он сказал:

— Вы — тот парень, который пошел в бар.

— Это так.

— Ну что ж, его здесь нет.

Я сказал:

— Можете открыть для меня ворота?

— Не могу.

— Почему нет?

— Они запираются снаружи.

Я сказал:

— Тогда мне придется перелезть через ограду.

Он ответил:

— Вы ведь так сюда и попали.

— С собакой не будет проблем?

— Нет, с ним все в порядке. Не беспокойтесь о нем. — Это прозвучало как их общая дружеская шутка.

Я перелез через ограду, мои руки тряслись, цепи звенели. Парень даже не попытался помочь. Я спрыгнул вниз, потер руки; они горели.

— Хорошо, — сказал я, — большое спасибо.

— Не заняло много времени, точно? — спросил он. — Вы поворачиваетесь спиной — бах, и оно исчезает.

И, только вернувшись на промерзшую улицу, я осознал, что несколько минут, с того мгновения, как впервые появилась собака, пока она смотрела на меня так, словно готова броситься, я думал о чем-то другом, кроме Саймона.

— Ты еще здесь? — прошептал я, от моего дыхания шел пар. Да, он был здесь.

— Неужели ты думал, что я уйду?

Босс позвал меня в кабинет, спросить, как идут дела. Я сказал: хорошо. Не вышел ли я на работу слишком скоро? Нет, не слишком скоро. Виделся ли я с кем-нибудь, получил ли какую-то помощь? Я сказал: нет, я не нуждаюсь в помощи, я нуждаюсь в том, чтобы вернулся мой сын. Он произнес довольно возвышенную речь; он прямо подразумевал это, я полагаю, но сейчас было не время цитировать Генриха V.

Позже в тот же вечер я остановился у стола Джессики Зиппин. Я искал капиллярную ручку, у нее их всегда была целая куча. Джессики не было, она, может быть, ушла в редакторскую, но она оставила на столе рейтинги за неделю. У нас шло дневное шоу о текущих событиях, довольно легковесное, очень популярное у геев и официанток. Отчего запросто можно было получить столик в любом ресторане города.

Первые несколько дней после того, как я вернулся, рейтинги были огромными, почти миллион человек, это было вдвое выше, чем мы обычно имели. Фактор любопытства, я полагаю. Хозяин ток-шоу теряет ребенка; давайте-ка посмотрим. Но потом рейтинги начали падать.

Наверное, я должен был уволиться, но правда состояла в том, что я не знал, что делать целый день, без работы, что делать по утрам, или после полудня, или на следующий день, или через месяц после, или через год после. Думая об этом все время, становишься беспомощным.

Однажды утром Джессика вошла в гримерку. Она сказала: в сценарии ошибка. Тут должен быть Ральф Клейн, не Кельвин Кляйн. Этот парень был модельером. И пока я говорил, объясняя, что все это знаю, я заметил, что она смотрит на мои губы, и у меня появилось чувство, в самом деле очень странное, что ей хочется поцеловать меня, что моя бесконечная печаль из-за сына каким-то образом ее привлекает. Может быть, ей просто хотелось спасти меня.

— Моя мать — ваша большая фанатка, — сказала она.

— Угу.

— Она смотрит вас как прикованная.

— Мило.

— Она просила узнать у вас, не еврей ли вы.

— Нет, я не еврей.

— Я ей так и сказала. Но она говорит, что вы должны быть евреем, чтобы так говорить.

— Нет, я не еврей.

— Все равно, она просила меня узнать, может ли она когда-нибудь с вами встретиться. Это по-настоящему ее взволнует.

— Очень лестно.

— Может быть, вы сможете как-нибудь пообедать с нами.

Я видел, что ей хочется быть доброй.

— Обед с вами и вашей мамой?

— Ну, там будет еще один парень.

— Ох.

— У нее новый муж. Он настоящий козел, но они всюду ходят вместе.

— Очень плохо.

— Что именно?

— Иметь козла в качестве отчима.

— Пожалуйста, он не мой отчим. Он просто козел. — Она сделала паузу. — Она хочет, чтобы я вернула ей ключи от дома.

— В самом деле?

— Она сказала, что ей не нравится, когда дети шныряют повсюду, где им только понравится. Позволяют себе входить без спроса.

Я сказал:

— Так что она попросила вернуть ключи.

— Точно.

— Господи Исусе, — сказал я.

— Она уже делала так раньше.

Гримерша ждала. Я сказал:

— Делала раньше что?

— Вышла замуж за парня из Чехословакии. Поселила его в доме, как сейчас. Я три года не выходила из своей комнаты.

— Ничего неподобающего, я надеюсь.

— Нет, просто карманный вор. Просто карманный вор, живущий в моем доме. — Думаю, она смахнула со щеки несколько слезинок. — Я говорила ей, я сказала: «Я выброшу ключи, мама, но я их не отдам».

Вошел директор студии. Увидел, что гримерша красит тушью глаза перед зеркалом, а Джессика вся в слезах.

— Начинаем через пять минут, — сказал он и вышел.

— Вот что я вам скажу, — сказал я, — я пообедаю с вами и вашей мамой. С этим парнем тоже. Я расскажу ему, что вы просто фантастическая.

— Он не станет слушать.

— Я расскажу ему, что вы просто фантастическая, и, если он не ответит как положено, я его прогоню.

— Вместе с его фургоном?

— Точно.

— У него большие уши, — сказала она. — По-настоящему большие уши. Как листы капусты.

Прошло уже приблизительно шесть недель, снег по большей части сошел, убегая в сточные трубы; это было первое, что слышалось поутру, — бегущая вода и мокрые автомобили шипят шинами по асфальту. Как-то утром, когда я выглянул в окно и был еще один серый день, я подумал, что Бог делает это со мной намеренно, делает все таким плохим, как только возможно, чтобы, когда Саймон вернется домой, все стало, намного лучше. Выйдет солнце, вода перестанет бежать по канавам. Странная вещь: Саймон обожал дождь. Он был единственным ребенком, которого я когда-либо встречал, кто действительно его любил. Он сидел у окна, его легкое дыхание туманило стекло, и смотрел, как идет дождь. Один раз я спросил его, я сказал: «На что ты там смотришь, Саймон?» Но он не ответил, он просто смотрел и смотрел, так, как смотрят кино. Словно дождь делал кино в его маленькой голове более живым и ярким. Я не знаю. Когда он сидел у окна и шел дождь, было трудно чем-то привлечь его внимание.

Полиция звонила каждые три-четыре дня, но они больше не приезжали. В газете появился новый пропавший ребенок. Новый фаворит. Это ужасно, но казалось, это что-то вроде состязания. Его родители разошлись; отец взял его в поездку на Карибы и не вернулся. Мать обезумела от горя. Она выступала по телевидению. Давала слишком много интервью. Было похоже, что она специально работала на камеру. Помню, как я смотрел на нее и думал, что они козлы, не смогли правильно распределить роли, мать и отец. Во всяком случае, он у них был, во всяком случае, они знали, где он.

В ту ночь я вышел из дому. Стал посреди улицы, а потом повернул к северу. Я шел, и шел, и шел, но не мог ничего почувствовать. Остановился у своего старого дома на Форест-Хилл. Посмотрел на окна своей старой спальни. Что я здесь делаю? Следую по старому маршруту. Через улицу, где жил умерший Джонни Бест, дверь открыта; желтая полоса света легла на подъездную дорожку. Там стояла женщина и смотрела. Я повернулся к ней спиной. Потом услышал ее шаги: клак, клак, клак по подъездной дорожке.

— Могу ли я вам помочь? — сказала она.

— Я когда-то жил здесь.

— Теперь здесь живет кто-то еще.

— Уверен, что так оно и есть.

— Ну, их сейчас нет. Они в Ирландии. Они вас ждут?

— Нет.

— Когда я увидела, как вы стоите здесь, то подумала, что, может быть, вы грабитель.

— Нет, я не грабитель.

— Когда вы стоите здесь вот так, глядя на дом, люди могут подумать, что вы грабитель. Что вы изучаете место преступления.

— Я просто вернулся, чтобы посмотреть.

— Странная ночь для того, чтобы бродить по дороге воспоминаний, — сказала женщина, теперь она была меньше уверена в себе.

— Но вы идете.

— Я вас знаю? — спросила она.

— Нет.

— Ваше лицо выглядит знакомым.

Я сказал:

— Вы знаете, что тот парень, который жил в вашем доме, перерезал себе горло опасной бритвой?

Это ее заткнуло.

Я продолжал:

— Он хотел стать концертирующим пианистом. Практиковался так усердно, что его мать вынуждена была по утрам вытирать кровь с клавиш.

Она застыла.

— Откуда вы это знаете?

— Как я уже сказал, я когда-то жил здесь. Видите эту спальню вон там? Это спальня моей мамы. Она уже тоже умерла.

— Я пойду, — сказала женщина. — Не могу слишком долго быть на улице. Люди будут удивляться, зачем вы здесь торчите. Они могут даже позвонить в полицию.

Я слышал ее «клак, клак, клак» по дорожке, ведущей к дому; потом дверь открылась и закрылась. Я знал, что она наблюдает за мной, что стоит мне повернуть голову, и я увижу ее маленькое лицо в окне. Но я не стал смотреть. Это было бы похоже на признание вины. Я просто простоял достаточно долго, чтобы не быть пойманным, и потом ушел.

Что, если бы я действительно ограбил дом? Как бы это было — красться по старым комнатам, воздух словно темный бархат, заранее зная свой путь? Холл, семнадцать ступенек на второй этаж; моя старая спальня, ванная, комната матери, где по ночам она лежала на горке белых подушек, смотрела телевизор и курила сигареты. Ее дверь открыта. О, Роман, это ты.

Я взял такси до фамильного кладбища. Оно было закрыто, но я перелез через железную ограду с острыми шипами поверху. Никогда раньше не был здесь ночью. Снег лежал на могильных камнях тающими тусклыми шапками; здесь тоже было слышно, как журчит вода. В каменном коттедже на краю владения горел свет. Я медленно пошел по узкой, формой напоминающей косу дорожке в самое сердце кладбищенского двора. Ночь была сырой, облака мчались мимо луны, словно злые тетки. Слева от меня возвышался каменный монумент, маленькое надгробие, большой крест; я прошел еще сотню ярдов, и там он был, фамильный участок, имена умерших дядюшек, и моей бедной сестры, и моих отца и матери — все выгравированы на черном мраморе. Мать уже двадцать лет как умерла. С ее смерти прошло больше времени, чем то, которое мы провели вместе, пока она была жива. И все же какой близкой она кажется, какой живой. Красный шарф вокруг шеи, танцует в гостиной с чернокожим мужчиной; окна открыты настежь, соленый воздух дует с моря. Она прекрасно танцевала, и знала это. Ох уж эта музыка, глупые, дурацкие стишки, низкопробные вирши, которые она обожала. Роман, Роман, иди к нам, никто не смотрит. Слаксы закатаны, словно у сборщиков моллюсков, рубашка завязана на талии. Ты никогда не научишься танцевать, если не перестанешь быть таким застенчивым, черт. Танцует на ковре с чернокожим мужчиной в голубых штанах.

Я сказал плите черного мрамора:

— Мама, я должен вернуться туда.

Африканская музыка стихла.

— Просто отправляйся спать, дорогой. Тогда придет Санта-Клаус.

— Это не работает. Ты должна мне помочь.

Она танцевала снова, чернокожий мужчина улыбался, глядя на нее.

— Твоя мать танцует лучше, чем моя жена, — сказал он.

Я отозвался:

— Скажи мне, как мне туда попасть, мама. Скажи мне. Сделай для меня одну вещь. Я никогда больше тебя ни о чем не попрошу.

— Просто отправляйся спать, — сказала она. — Это просто. Иди спать. И оставь окно открытым. Ты всегда лучше спишь, когда открыто окно.

Перепрыгнув обратно через железную ограду, я заметил пару горящих фар в другом конце улицы. Я не двинулся; я знал, что они проедут здесь, что они остановятся.

— Что поделываете? — спросил он. Это был коп с грязными волосами. И до меня неожиданно дошло, что я уже видел этот автомобиль (его старомодные, скучные линии) сегодня ночью, когда выходил из дома, и потом снова, когда переходил улицу у кладбища.

Я сказал:

— Вы следите за мной.

— Не совсем.

— Вы следите.

Он вздохнул:

— Мы просто следим за тем, чтобы трудная ситуация не стала еще хуже.

— Что вы имеете в виду?

— Садитесь. Я отвезу вас домой.

Я обошел машину, сел, между нами лежала газета маленького формата. Мы медленно тронулись с места, щелкнули подфарники. На дороге никого не было; асфальт слабо мерцал пятнами то тут, то там.

Я сказал:

— Вы думаете, вам нужны подфарники в такое время ночи?

— Закон есть закон, — ответил он. Он извинялся или шутил? Вода журчала под колесами. Автомобиль пах словно маленький город. В противоположном направлении проехало такси, темнокожий водитель посмотрел на нас и прибавил газу. Мы повернули направо на Сент-Клер, направились к Спадина, проехали через тот зевающий парк, через мост, вокруг Каза-Лома и вниз, в Чайнатаун.

Он остановился у моего дома. Включил аварийные огни, повернулся ко мне. Но ничего не сказал.

Я спросил:

— Теперь я могу выйти?

— За вами есть кое-что, Роман. Я не могу совать нос в это дело. Но я суну.

— Совать нос во что?

— Вы вломились к мужчине в дом. Вы вломились на кладбище…

— Я не вламывался на кладбище.

— Как вы туда попали?

— Вы знаете как.

— Это — нарушение и проникновение. Я могу арестовать вас за это.

— Тогда почему не арестуете?

Он хихикнул:

— Я не боюсь газетчиков, Роман. Если бы боялся, я бы не мог делать свою работу.

— Понятно. Вы собираетесь меня арестовать?

Одно мгновение он смотрел вдоль улицы, словно увидел там что-то, у бара; потом, осознав, куда смотрит, повернулся обратно ко мне:

— Где вы его держите, Роман?

Я отправился к доктору Марвину Рикману. Это был стройный, красивый человек. Вы не могли бы назвать его возраст — может быть, пятьдесят, а может быть, шестьдесят. Он был доктор-шоумен; вы никогда не знали, кого встретите у него в приемной. Может быть, Рэнди Куэйда, Кристофера Пламмера, Брайана Деннехи, Сюзан Сэрандон, всех этих ребят, снимающих в городе кино, ожидающих в холле с историями болезни в руках. Отлично, мисс Сэрандон, вы уходите. Можно было услышать, как она говорит: «Привет, Марв» — веселым, профессиональным голосом; затем Марвин, прохладно, его отнюдь не прошибал пот от такого количества звезд вокруг: «Привет, Сюзан». И дверь затворялась. Это были просто бездельники, которые заставляли его обходить вокруг стойки, люди, которые думали, что они могут толпиться в его комнате ожидания. С них он брал тысячу долларов за прием, и не имело значения, в чем состояла суть визита — укол витамина В в задницу, больное горло или актер слишком высоко взлетел, чтобы помнить свою роль.

Когда дверь закрылась, я сказал:

— Мне нужны пилюли, Марв.

Он спросил:

— Как идут дела? — не поднимая глаз от моей истории болезни. Что-то записал в нее. Он был похож на судью. Вечно писал. Но и всегда слушал тоже.

Я сказал:

— Не могу вынести боли. Она оголила меня до самых костей.

— Полиция добилась каких-нибудь успехов?

Я сказал:

— Они допросили мою старую подружку.

— Неужели?

— Я побежал за ней прямо в полицейский участок. У нее под мышками были пятна от пота. Должно быть, они ее по-настоящему поджарили.

Он продолжал писать. Я сказал:

— Они разговаривали с людьми, которые иногда приходили в дом. Друзья М. Все такое. Это не мог быть один из них. Я знаю.

Он сочувственно кивнул. Спросил, как М. Не слишком хорошо. Как мы оба? Я сказал — все нормально. В подобных обстоятельствах. Я повернул разговор обратно к пилюлям.

Он поднял глаза:

— Не уверен, что это — хорошая идея.

Я сказал:

— Марв, это не для развлечения.

Он улыбнулся себе под нос, так чтобы я мог заметить. Он был очень классный парень — вот почему все эти кинозвезды его любили.

— Примешь одну, если дела пойдут совсем плохо, — сказал он, открыл свой шкафчик и протянул мне пачку-пробник. Двенадцать таблеток.

Я сказал:

— Они теперь всегда идут плохо, Марв. Не можешь дать мне что-нибудь, что действует подольше?

Он не обратил на мои слова внимания.

— Но будь осторожен, они дают побочный эффект. На мгновение ты чувствуешь себя лучше, а на следующий день будет даже хуже, чем было.

В тот день я принял все пилюли; клянусь, они действовали не дольше чем несколько минут каждая. На следующий день я позвонил ему снова и попросил еще — что-нибудь, что можно купить.

На том конце трубки была тишина. Потом он сказал:

— Ты должен был знать ответ еще до того, как позвонил мне. — Он назвал мне имя своего друга-психиатра. — У тебя есть ручка? — спросил он.

У меня ее не было, но я сказал: конечно.

Он продиктовал мне имя и номер телефона, и я притворился, что записал их, а потом повесил трубку.

Странная вещь: когда я пытался раздобыть себе пилюли, у меня было такое чувство, что я предаю Саймона. Словно жульничаешь на экзамене.

Глава 4

В эту ночь я плохо спал. Кушетка дыбилась подо мной комками, и мне было жарко. Но потом, до того как рассвело, когда я уже отказался от надежды, я уснул и безо всяких усилий вернулся в карибский город. Все еще была ночь. Я сидел в парке на скамье. В отдалении, через пару улиц, бушевала фиеста, мужчина в сомбреро что-то кричал, вроде бы ему отвечали. Что-то вроде песни с припевом. Он выкрикивал стих, толпа выкрикивала стих. В начале улицы, идущей к парку, я увидел группу детей. Они смеялись и толкались; они свернули не на ту улицу и теперь вынуждены были идти обратно. Я увидел среди них Саймона. Он разговаривал с маленькой девочкой, их головы склонились друг к другу. Я подумал, он со своими друзьями, я дам ему знать, когда он будет готов. Но когда он меня увидел, улыбка исчезла с его лица. Я в одну секунду сорвался со скамейки. Когда я попытался схватить его, он стал отодвигаться от меня по улице.

— Саймон, — сказал я, — не убегай. Пожалуйста.

Он повернулся и просиял.

— Я не видел тебя.

— Не видел?

— Я разговаривал с подружкой.

Я сказал:

— Я натворил столько дел, Саймон. Но я так тебя люблю. Могу я задержаться здесь немножко подольше? Просто чтобы побыть с тобой? Я так измучился без тебя.

Он посмотрел вдоль улицы на удаляющихся детей. Было видно, что ему не терпится пойти с ними, но он не хотел задевать мои чувства.

— Ты можешь идти с ними, — сказал я.

— Да?

— Да. Совершенно точно. Иди со своими друзьями. Мне просто нужно было увидеть тебя. Я боялся, что ты от меня убежишь.

— Нет, папа.

— Просто пообещай мне, что ты никогда от меня не убежишь, и тогда я буду счастлив.

— Я никогда от тебя не убегу.

— Тогда иди, — сказал я, слегка подталкивая его маленькое плечо. — Иди играй со своими друзьями. Я буду неподалеку.

— Ты уверен?

— Так уверен, как ни в чем другом.

Я поцеловал его в макушку, вдыхая запах густых волос. Его волосы. Также пахнет его комната. А потом я смотрел, как он убегает вдоль по улице в своих коричневых шортах и красных сандалиях. Он никогда не был атлетом, Саймон. И то, как он бежал, разбивало мне сердце, словно им владело какое-то возбуждение, словно восторг перед жизнью был больше, чем могли выдержать его конечности.

— Тебе нужно переехать, — сказала М. Она стояла у изножья кушетки. На секунду я подумал, что у нее в руке нож, что она собирается ударить меня и убить.

— Тебе нужно переехать, — сказала она. — Я не могу выносить в квартире твой запах.

Я переехал в отель «Челси», в комнату на восемнадцатом этаже. У нашей телекомпании были с ним какие-то корпоративные дела. Я мог оставаться там столько, сколько захочу. Пока я работаю в шоу.

Перебравшись туда, я позвонил М. и сказал:

— Просто хочу, чтобы у тебя был мой номер.

— Для чего мне нужен твой номер?

Я сказал:

— Иногда мне хочется, чтобы меня сбила машина или меня казнили на электрическом стуле, чтобы со мной случилось что-нибудь плохое…

— Роман, я никогда, во веки веков не пожалею о тебе.

Я начал было говорить что-то еще, но она снова перебила меня:

— Пожалуйста, не звони сюда. Слишком большое разочарование взять трубку и осознать, что это всего лишь ты.

Вечером я лежал на кровати в своем номере на восемнадцатом этаже и смотрел в окно. Мимо плыли облака. Иногда это было похоже на то, как если бы небо разломилось и в дырки просвечивают облака; иногда казалось, что совсем наоборот. Это было словно в галерее. Облака исчезали за окном, и появлялось чувство, что они возвращаются с другой стороны неба и снова проигрывают одну и ту же роль. Я ждал начала нового цикла или части того, который уже видел. Я сказал себе: оно ли это? Или: оно ли это?

Раздался стук в дверь. Продавец катамаранов из Дэйтона-Бич ошибся этажом. Я слышал, как удаляются шаги по коридору, а потом снова стал смотреть, как ползут по небу облака.

Иногда я фантазировал, что раздастся звонок по телефону. Это полиция, они нашли его. Я представлял себе, как бегу в участок; и там он, в конце коридора, держит за руку детектива. Я хватаю его в объятия. Нет, я падаю на колени и обнимаю его. Я звоню его матери. Я говорю: я знаю, ты сказала мне не звонить… Когда я думал об этом, я чувствовал, как у меня меняется состав крови.

Иногда я представлял себе другой звонок. Я смотрел на крошечный гроб и говорил: «Мне очень жаль, но это не он». Что означало, что мне жаль какого-то другого отца, долговязого англичанина, который вошел следом за мной в полицейский участок.

Я тысячи раз перебирал события того вечера, когда я его потерял. Я представлял себе, что телефон зазвонил, как раз когда я направлялся на улицу. Конечно, я бы ответил. Это заняло бы всего несколько минут, может быть, дольше, но эта штука, этот темный дух, который кружит вокруг земли, эта штука, которая зачерпнула его ковшом с моего крыльца, прошла бы мимо. Я всегда думал, что зло такое и есть: нужно только не оказаться у него под рукой, когда оно сметает все на своем пути.

Я постоянно говорил с Саймоном. О том, как прошел мой день, о своем детстве, о своих родителях. Я говорил с ним о том, что я делаю, когда я это делал. Больше аромата, если ты взбалтываешь яйца медленно, Саймон. Не спрашивай меня почему. Я хотел, чтобы он хорошо обо мне думал, чтобы он мною восхищался. Чтобы ему было со мной интересно. Чтобы я мог его успокоить. В сердце своем я верил, что он простил меня.

Ночью я бродил по городу. Я обнаружил, что меня тянет в нелегальные клубы. Мне нравились полуподвалы, свечи на столах, джазовые трио в тени. Мне нравились кричащие любительские фрески на стенах, птица с тремя головами. Я пил здешнее мерло, которое на вкус было как кровь. Я сидел, прислонившись спиной к стене, и музыка булькала, словно это был пудинг или густой суп.

Официанток я знал по именам. Я давал им хорошие чаевые. Иногда я засыпал на своем стуле, и одна из них, очень осторожно, почти как мать, дергала меня за рукав.

— Роман, — говорили они. — Роман, ты здесь?

Иногда в перерыве подходили музыканты. Они представлялись, потом представляли своих девушек.

— Пожалуйста, — говорил я и указывал на стул. Они думали, я могу что-нибудь для них сделать. Каждый думал.

Они протягивали мне свои CD или гранки своих романов. Казалось, они не понимали, что мне плевать на траекторию их идущих вверх карьер. Знаю ли я, что их фильм выбрали для показа на кинофестивале в Тегеране? Могут ли они прислать мне пленку? Романы были самое худшее, всегда одно и то же дерьмо: добродушные кретины преодолевают несчастья и становятся ответственными налогоплательщиками. Однажды ночью я усадил рядом розовощекого юнца (это был его первый роман) и сказал:

— Для парня, у которого семь пятниц на неделе и мозоль на заднице, твой персонаж выказывает определенное мужество.

— Точно, — с надеждой, правда несколько сдержанной, отвечал он.

— Конечно, если судить по моему опыту, люди с возрастом становятся только ужаснее, а никак не лучше.

Вы могли отчетливо видеть разочарование в его лице. Он, должно быть, думал, что я из другого теста. Вы видите кого-то по телевизору, и через некоторое время вам кажется, что вы его знаете.

— В самом деле? — спросил он.

— Это уже кое-что.

Но я брал их фильмы, и их романы, и их CD, и их театральные афиши с хорошей долей любезности. Я поздравлял их с тем, что они «хорошо поработали», а потом сваливал всю их работу в мусоропровод на задах отеля.

Никто из них никогда не спросил о Саймоне и ни о чем другом. Почему?

Однажды вечером некто в белой рубашке посвятил мне песню; маленький прожектор отыскал меня в зале. Я прищурил глаза и отвесил маленький поклон. Раздался приятный шелест аплодисментов. Словно дождь стучит по крыше и ты еще малыш. Я сел обратно; вечер шел своим чередом. Пожалуйста, вы слишком добры. Правда.

Я помню, как официантка осторожно вела меня в ту ночь к ожидающему такси.

— Скоро увидимся, — сказала она и поцеловала меня в щеку. Я чувствовал то место, куда она меня поцеловала.

Я сказал водителю:

— Просто поезжайте, пожалуйста.

Он спросил:

— Куда?

Я сказал:

— Мне все равно.

Он сказал:

— Вы должны хотеть попасть куда-то.

Я ответил:

— Отвяжитесь.

Он положил руку на сиденье и повернулся, чтобы хорошенько рассмотреть меня.

Я сказал:

— Я просто люблю по ночам ездить в машине.

Мы тронулись.

— Не возражаете, если я включу музыку? — спросил он, глядя в зеркало заднего вида.

— Сколько угодно. Только ничего слишком резкого. — Я откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза, музыка играла в темном автомобиле, шофер медленно вез нас по улице. Я был достаточно пьян, и где-то у берега озера, когда слева от меня была черная вода, я уснул, и мне снилось, что я снова вернулся в маленький карибский городок. Фиеста была в самом разгаре, но нигде не было и следа Саймона, ни следа моей мамы среди тех, кто отправлялся на вечеринки. Мужчина в сомбреро, в свежей красной рубашке, выкрикивал со сцены имена. Он выкрикивал имя, раздавались одобрительные восклицания, потом он выкрикивал следующее. Это был список недавно скончавшихся.

Я заметил привлекательного молодого человека в военном мундире. Он был невысоким, с превосходными чертами лица, с густыми темными волосами. Теперь я вспомнил, откуда его знаю.

Я сказал:

— Видел вас как-то ночью.

Он кивнул. Через минуту я продолжил:

— Прошу меня простить, но было так грустно, когда вы умерли.

— Прошло уже довольно много времени, разве нет? — любезно отозвался он.

— Это самая большая смерть в литературе.

— Мне так и говорили, — сказал он.

— Неужели люди говорят вам такое?

— Все время, — сказал он. — Вы не можете себе представить, что люди мне говорят.

Оркестр заиграл «J'attendrai».^[1]

Я сказал:

— Для меня большая честь спросить у вас…

— Правда? — сказал он, показывая мелкие превосходные зубы. Можно было видеть, что он привык, что люди ищут его благосклонности.

— Принц! Принц! — позвала из толпы женщина средних лет. — Ты мне обещал. Ты обещал. Ты совершенно точно мне обещал.

— Прошу меня простить, — сказал он.

— Пожалуйста, сначала я. У меня совсем маленький вопрос. Принц, пожалуйста.

Он дипломатично помолчал. Я сказал:

— Я должен найти кое-кого в городе.

— Сейчас фиеста, — сказал он. — Такси не найти, даже для больных.

Я сказал:

— Я подумал, может быть, вы можете знать кое-кого…

Он положил маленькую руку мне на плечо.

— Если вы не умерли, — сказал он, — я не могу вам помочь.

Я увидел краем глаза свою мать, идущую по темной улице. Она вела за руку маленького мальчика.

Глава 5

Наступила весна, когда можно почувствовать свежесть земли, и в один из таких вечеров я взял такси и поехал в тот район, где когда-то жил. Там был магазин ламп, потом переделанный в кофейню. Мы пошли туда с М. в ту первую ночь, когда спали вместе. Помню древнего исполнителя блюзов. Он перебирал струны, мурлыча, оставаясь на сцене незамеченным. Толпа студентов университета, которая собиралась каждый день после полудня, болтала без умолку, пока он пел.

Почему я поехал туда в ту ночь? Я измучил себя, повинуясь каждому шепотку интуиции. Может быть, это то самое место, может быть, в конце этой улицы; если я сосчитаю до десяти, прежде чем загорится зеленый, может быть, все окончится у автомобиля, в открытом окне которого я увижу его лицо.

Когда такси остановилось у магазина ламп, я увидел силуэт. Она сидела, подперев рукой подбородок, наклонившись вперед. За ней в окне виднелись другие бледные силуэты. На секунду мне показалось, что у меня галлюцинация. Она не двинулась, кажется, совсем не удивилась, увидев, как я выхожу из машины. Словно я просто вышел из ее мыслей.

— Хочешь, чтобы я присел? — спросил я.

Она отвела руку от подбородка.

— Не совсем.

Я попытался засунуть руки в карманы, но они не слушались.

— Мы должны были смотреть за ним, Роман, — сказала М. Она кивнула, словно соглашалась с чем-то. — Мы должны были смотреть за ним все время.

Водитель такси прошел мимо окна и зажег сигарету. Он напомнил мне собаку, которая ест с тарелки, глядя по сторонам, пока жует, и ничего не замечая.

Она сказала:

— Я все думаю, почему ты, придя в бар, не огляделся, не сказал: «Да, это здорово, но я не могу остаться здесь» — и не вернулся домой.

Я почувствовал, как у меня подгибаются ноги.

— Почему ты остался? — сказала она.

Я ничего не ответил.

— Если бы у тебя стоял горшок на плите, ты бы отправился домой.

Я сказал:

— Хочешь взять мое такси? Буду счастлив прогуляться.

— Ты счастлив?

— Я сказал «счастлив прогуляться».

Она снова кивнула.

— Я, должно быть, была тогда ужасно самонадеянной, Роман?

— Когда? — спросил я.

— Когда встретила тебя.

— А что такое?

Тщательно подбирает слова, словно разговаривает с тупицей.

— Потому что я полагала, что никто не сумеет сломать мне жизнь. — Пауза. — Это как в том рассказе, помнишь, об этом парне, как его звали?

— Хампти Дампти.

— Точно. Хампти Дампти.

Сбоку на голове у нее было пятнышко, размером в серебряный доллар. Я мог видеть его в свете с улицы. Волосы выпали в тот день, когда она услышала о нашем сыне, и больше не выросли.

— Не останавливайся, Роман. Уходи.

Это был долгий уик-энд. Я думал обо всей этой пустоте. Время, которое ничем не занято, повергало меня в панику. Я торопливо спустился вниз, чтобы поговорить с консьержем в вестибюле. Он был из Атланты, ему здесь нравилось, нравился город.

— Это проблема в Атланте, — говорил он. — У нее нет центра гравитации.

Мы говорили о местах, у которых нет центра гравитации. Я рассказывал ему о парке, рядом с которым жил, когда учился в университете. Все любили его. Но на меня он нагонял тоску. Не имело значения, под каким углом ты заходил в парк, ты никогда не чувствовал, что оказался в его центре. Мы оба согласились, что Квин-парк, к северу от здания парламента, имеет центр.

— Статуя… — начал он.

Я закончил за него предложение:

— Мужчина на лошади.

— Вот поэтому все там и сидят, — сказал он. — Это центр. Люди это чувствуют.

Я вышел на улицу. Солнечный свет был той особой яркости, которую ощущаешь в первое утро Карибских каникул. Пара остановила меня на улице, чтобы сказать, как им нравится снег, не могу ли я когда-нибудь взять интервью у их тетушки, она собирает баночки из-под джема. Я сказал: конечно. Когда я дошел до Иорквилля, там оказалось необычно пусто. Куда все подевались? Не может быть, чтобы у всех были летние коттеджи, чтобы все сидели на крылечках, проветривая матрацы и слушая музыку, сделав уровень погромче, а озеро блестит у них за плечами. Я выпил кофе в открытом кафе. Мимо прошла пара, одинаково зевая. Я немного поболтал с официанткой. Мир был достаточно дружественным; только казалось, в нем никого не было. Высокий мальчишка на велосипеде медленно ехал по улице; можно было бы сказать, что он тоже убивает время. Ожидает утра понедельника. Нет, еще того хуже — утра вторника. Я забыл. Просто еще один день. Я посмотрел на часы. Казалось, они остановились; может быть, просто шли медленно. Посмотрел на другую руку. Было утро. Но как могло пройти только пятнадцать минут? Казалось, времени прошло намного больше. Я подумал, может быть, я увижу кого-то из друзей, и осознал, что у меня нет ни одного друга. Я мог поискать Говарда Гласса. Но я не мог простить ему то удовольствие, которое он получил от моего несчастья. Пожимаешь руку и поздравляешь себя с тем, что это случилось с другим, а не с тобой.

Другие люди? Позвольте мне продолжить. Пока я не попал на телевидение, я полагал, что люди мной не интересуются, потому что я не добился многого в своей жизни. Но после того как я попал на телевидение, ничего не изменилось. У меня не появилось особых друзей, но у меня их не было и раньше. И какое — то время я принимал как должное, что это потому, что я ничего не добился, не сделал так уж много, слишком много вел интересных бесед со слишком многими интересными людьми, чтобы беспокоиться о них. Но потом я осознал, и это заняло не слишком много времени, что это не так. Что люди, которые не хотят иметь со мной дела, просто не хотят иметь со мной дела, не имеет значения, что я делаю или не делаю. Просто потому, что я — это я, а они — это они, если вы меня понимаете. Что в какой-то степени дает ощущение определенной свободы, хотя временами бывает одиноко. А правда состоит в том, что после определенного времени, в определенном возрасте слишком хлопотно заводить новых друзей — вся эта болтовня, обеды, восторги, смех, старые шутки, которые повторяешь снова и снова. Слишком много работы. Это вроде вечера, который предложила Джессика Зиппин, с ее матерью и ее новым мужем. Только подумать: одеваться, идти в ресторан, болтать о том о сем, рассказывать избитый популярный анекдот (может быть, тот, о Роберте Редфорде, который все еще пользуется популярностью); вечер, который окончится кофе и осторожным хихиканьем, пожимание рук перед дверью ресторана, обещание вскоре собраться снова, улыбка, упавшая с лица метрдотеля, через секунду он повернется спиной, боже, это кажется невыносимым, черт.

Я осмотрел кафе. Здесь, впрочем, было не намного лучше. Должно быть место, думал я, какое-то маленькое местечко, где меня бы ничто не стесняло. Передышка на время, я имею в виду, от здесь и сейчас. Но где это может быть? Затем я осознал, в миллионный раз, как человек, который все считает и пересчитывает свои деньги в надежде получить принципиально лучший результат, что я не буду снова счастлив, пока не найду Саймона. Это будет сидеть в моем теле, словно вечная зубная боль. А что, если он мертв? Нет, это не так. Это было так просто. Я не мог представить себе, где он, я не мог представить, как кто-либо может прятать шестилетнего мальчика, — в газетах и по телевизору показывали его фотографию (во всяком случае, какое-то время). Но они это сделали. Кто-то забрал и держит его. Где-то. Кто-то, кому он нужен. Поэтому ничего нельзя сделать, чтобы найти его. Отправиться искать. Отправиться прямо сейчас. Пойти куда-то.

Но я не пошел. Я не мог подняться с места. Я думал о том, чтобы отправиться на север или на восток — для меня не было разницы. Я сказал:

— Ты должен говорить, Саймон.

Официантка, которая убирала высокие пивные кружки с соседнего стола, спросила:

— Прошу прощения?

Я заплатил по счету, пошутил насчет чего-то и направился в город. Думал, пройду по Ионг-стрит, может быть, что-то натолкнет меня, укажет мне дорогу в ту сторону или другую.

Побудь со мною немного дольше. Еще чуть-чуть.

Я шагал до наступления ночи, а потом пошел в кино. Думал, выберу фильм, который меня не расстроит. Просмотрел названия шести из них в палатке, а потом осознал, что они все меня расстроят, будут или слишком резкими, или слишком грустными, или обвиняющими в своей мягкости, так что я пошел на тот, который как раз начинался. Кинотетр был почти полон, что успокаивало. Я сел с краю ряда, чтобы суметь быстро уйти. Примерно четверть фильма, пока шла спокойная часть, я смотрел на пару, сидевшую передо мной, — лысый молодой человек и девушка. Это было свидание или что-то вроде этого, и он говорил с ней, но говорил так, словно они одни в гостиной смотрят телевизор. Я уже был готов подняться и найти билетера (он смотрел жестко, этот лысоголовый), когда кто-то крикнул:

— Заткнитесь!

Раздался смех. Но смех прекратился, когда парень поднялся и осмотрелся.

— Кто, черт побери, это сказал?

Он изучающе осмотрел кинотеатр; все затихли. Пять сотен человек были встревожены тем, что он может выбрать их. Он протолкался в конец ряда и встал в проходе, глядя перед собой. Фильм продолжался, все делали вид, что поглощены им.

— Кто сказал это? Кто предложил мне заткнуться?

Когда он обернулся ко мне — он был от меня всего в пяти футах, — я поднял руку. Поднял руку и сказал, не совсем своим голосом:

— Я это сделал.

Он двинулся ко мне по ступенькам — топ, топ, топ. И я почувствовал, что свободен от своего ужаса. Я думал: не имеет значения, что из этого выйдет; все лучше, чем раньше.

Он повторил:

— Ты это сказал?

На этот раз в его голосе послышалась легкая неуверенность. Он был хвастун, и вероятность честной драки, которая может произойти, пугала его. Но и приводила в ярость тоже. Помертвевшая публика смотрела на него. Ему нужно было что-то сделать.

Я сказал:

— Да, — и посмотрел на него. Я думал: вот оно, вот то ощущение, которого я жаждал. Но он не двинулся. Словно что-то темное пронеслось у него в голове.

— Черт! — прокричал он. Затем прокричал это снова. Это было так, словно животное бьется о прутья своей клетки. Но что-то ускользало, ему нужно было большее, и я знал, что я ему этого не дам. Неожиданно на том месте, где он стоял, образовалась дыра; и дыра там, где стоял билетер. Девушка вышла вместе с ним, глядя в пол, бессловесное создание, и в течение нескольких минут, пока адреналин еще бурлил в крови, я был счастлив. Признаю это. Я думал — так вот, значит, как.

Несколько дней спустя парень, которого я едва знал, из спортивного отдела, Питер как его там, сообщил мне, что купил новый дом. Сегодня — день покупки, приедет агент, его жены нет в городе, не хочу ли я поехать с ним посмотреть? Предложение было такое откровенное, что я сказал: да. Я не был уверен, почему он меня приглашает, может быть, ему меня жаль, но я не хотел, чтобы он пожалел о своей щедрости.

Так что позже в тот же день синяя «тойота» подобрала нас перед студией. У агентши по недвижимости было маленькое, острое лицо, словно у ондатры, и от нее пахло так, словно она сидит на диете. Казалось, она не слишком счастлива видеть, что мой друг привел кого-то с собой. Подозреваю, ей было легче иметь дело с ним одним. В комнате у нее был бы решающий голос.

Мы направились в Аннех, остановились перед маленьким кирпичным домом. Цена — полмиллиона долларов. Мы зашли внутрь. В доме была сияющая чистота, но это было такое место, где должен бы жить человек маленького роста. Мы ходили из комнаты в комнату, останавливаясь то тут, то там, и закончили обход в гостиной с до блеска натертыми полами, в которой ваши слова отдавались эхом. Агентша приступила к обычным уговорам, как владелец вложил в этот дом кучу денег, какая это замечательная собственность, всегда стоит помнить о том, что этот дом можно перепродать, со временем он станет дороже, — и неожиданно остановилась.

— Что вы думаете? — спросила она улыбаясь.

— Близко к тому, что нужно, — ответил мой друг, — но не совсем то.

— Что вы хотите сказать — не совсем то? — вежливо-раздраженно спросила она.

— Похоже на то, что кучу денег вбухали в маленькое место. Симпатичное, но маленькое.

— Вы могли бы подумать о том, чтобы изменить свои ожидания, Питер, — сказала она.

«Питер». Это был голос из кабинета заместителя начальника.

— А что скажете вы? — Она повернулась ко мне. — Что вы думаете?

— Мне не нравится место, в котором вы должны надевать на себя спальню, — сказал я.

Ей совсем не показалось это смешным. Питеру — да, но только не ей.

Я сказал, пытаясь смягчить напряжение:

— Кстати, вы знаете, где ванная?

— Я здесь не живу, — сказала она.

Я отправился искать ванную. Забрел в спальню хозяина. На прикроватном столике стояла фотография: отец, мать и сын. Возраста Саймона. Отец держал весло; маленький мальчик тоже; он выглядел миниатюрной копией своего отца, пытаясь держать весло точно под тем же углом, разве что оно было для него слишком велико.

Я прошел в ванную и сел на унитаз. Я слышал, как агент продолжает твердить об отделке, о кафеле. Я осмотрел комнату. Детские рисунки на стене, счастливая рыбка на занавеске для душа; аптечка, обозначенная словом: АПТЕЧКА. Это удивило меня своей эксцентричностью. Зачем кому-то понадобилось отмечать ее? Я поднялся и открыл дверь шкафчика. Ржавые петли скрипнули.

Откуда-то снаружи я услышал:

— Роман, что ты там делаешь?

Питер хотел, чтобы я вернулся на фронт действий. Не хотел оставаться с этой сукой наедине.

— Одну секундочку! — сказал я.

У меня нет привычки копаться в чужой почте или личных вещах, но сейчас появилось какое-то принудительное желание сунуть нос в шкафчик. Словно там могло быть что-то для меня важное.

Там был обычный набор: кремы, соли для ванн, зубная нить, одинокий тампон, пара заколок для волос, щетка с застрявшими в ней блондинистыми волосами. Я проверил пузырьки с пилюлями: таблетки от головной боли, таблетки от изжоги, от спазмов, бутылочки, названия которых я не знал. Я уже был готов закрыть шкафчик, когда увидел: вот оно, вот это, прямо там, позади. Бутылочка с зелеными пилюлями. Напечатано очень мелко. Я шагнул к окну. Таблетки морфина. Почти целая бутылочка. Должно быть, у кого-то в этом доме рак, — иначе бы не держали такие вещи в открытую.Убрали с глаз долой, практически спрятали. Это означало, что они знали, насколько это серьезно, но также было ясно, что в доме не толпятся наркоманы.

Я испытал прилив удовольствия. Предвосхищения, в самом деле. Я думал, я был уверен, что эта штука годится для всего. Сама мысль, что я держу в руках эту бутылочку, приносила облегчение, позволяла чувствовать себя лучше. Я проверил дату — просрочено только на неделю. Это было не очень хорошо; это означало, что пропажу заметят. И, кроме того, кто-то по-настоящему болен, и они не смогут получить другой рецепт. Но, принимая во внимание меня, только представьте себе, как я вхожу к Марвину Рикману со словами: «Я чувствую себя неважно сегодня, Марв, мне нужны таблетки морфина». Он классный, но не до такой степени.

— Эй, Роман, выходи оттуда.

— Иду, иду, — сказал я. И закрыл шкафчик. Еще один скрип.

Я шагнул в холл.

Питер сказал:

— Слушай, мы собираемся посмотреть еще парочку домов. Хочешь поехать с нами?

Я сказал: конечно.

Я не принял ни одной, пока не пришло время спать. Тогда я налил себе хорошую дозу водки, открыл бутылочку с пилюлями и вытряхнул таблетку себе на руку. Немного постоял обнаженным у окна, глядя на город, Ионг-стрит уходила к северу. Зазвонил телефон. Это была Джессика Зиппин; уточнила детали на следующую неделю. Зубодробительное интервью с неуклюжим управленцем из Миннеаполиса. Единственная возможность заполучить его. Она сказала:

— Запиши.

Я сказал:

— Съемка рано утром, — и притворился, что записываю, даже повторил дату и время. Что бы там ни было, все уладится само.

Морфин подействовал; мне стало тепло, медленное движение обретаемой уверенности. Я налил ванну; влез; уставился вперед, просто сверкание воды и звук моего зада, опустившегося на фарфор. Сделал глубокий вздох. Я думал, это будет неплохой способ умереть. Совсем неплохой. Около полуночи я вылез из ванны и повалился на кровать. Даже не укрылся, просто сразу уплыл.

Но на следующий день это была уже совсем другая история. Я разразился слезами по дороге на работу, расплакался в гримерке. И все-таки провел свое шоу. Все были озабочены, потому что в моих вопросах было какое-то вихляние, какие-то американские горки. Я, может быть, был даже несколько агрессивен по отношению к певцу кантри-и-вестерн. Он выдавал свои обычные речи, как он любит мамочку и остается робким, когда я заметил (глаза опущены), что легко оставаться робким, если продаешь пятьдесят пять миллионов альбомов. Джессика вышла на связь в моем ушном микрофоне:

— Он наш гость, Роман. Помни об этом. Это он делает нам честь, а не наоборот.

После шоу, уже в гримерной, она сунула в дверь свое хорошенькое лицо, затем вошла внутрь. У нее была такая манера говорить, у Джессики, словно она поет и смотрит в потолок, словно она что-то обдумывает. Это означало, что ей есть на что пожаловаться, но она не хочет конфликта.

Она сказала:

— Шоу сегодня прошло хорошо?

Я сказал:

— Нормально, — и выпил стакан воды. Меня мучила жажда, и язык все еще был немного шершавым от морфина.

— Ты, кажется, немного хватил через край, — сказала она.

— Это не рекламное агентство, Джессика. Иногда эти ребята вынуждены петь, чтобы заработать себе на ужин.

Она сказала гримерше:

— Синди, не оставишь нас на минутку?

Синди вышла. Джессика закрыла дверь.

— Ты знаешь, Роман, ты ведущий для зрителей. Предполагается, что ты спросишь о том, о чем спросили бы они.

— Задавая правильные вопросы.

Она рассмеялась, но можно было видеть, что она к чему-то клонит.

— Ты хочешь сказать, что аудиторию интересуют не те вещи?

— Иногда — да, они определенно интересуются не теми вещами.

— И ты намерен это исправить? — сказала она.

— Кто-то же должен. Черт.

— Это все равно что сказать парню: твоя жена не так хороша, как ты думаешь?

— Я не понимаю.

— Не обращай внимания. Плохой пример. Я сказал:

— Я в дерьме, Джессика?

— Нет, нет, — сказала она. — Ты сегодня просто в странном настроении.

— Эй, — сказал я, — помнишь, ты приглашала меня пойти на обед с тобой и твоей мамой? Я рад буду принять приглашение.

Глава 6

Была мягкая ночь, небо было испещрено кровавыми полосами, и я думал: Саймон должен быть мертв. Он должен быть мертв, потому что вы не можете держать шестилетнего мальчугана втайне так долго. По-настоящему я в это не верил. Думаю, я говорил это, чтобы причинить себе боль. Но потом я подумал: черт побери, это не имеет значения, потому что я скоро тоже буду мертв, и я увижу его в раю, или я совсем прекращу существование, и тогда больше не будет меня, чтобы думать о нем. Потому что в последнее время все выглядело так, что я собираюсь провести остаток вечности, скучая по нему. Это была почти успокаивающая мысль, что ты можешь скучать по кому-то только до тех пор, пока ты есть.

Недавно я прочел в газете рассказ об актере, таком проблемы себе на задницу благодетеле, у которого случился рак лимфы, который просвистел по всему его телу, словно мячик для пейнтбола. Когда он услышал прогноз (умер через три месяца), он утверждал, что прыгал по комнате, просто скакал от счастья. У него была насыщенная жизнь, он говорил, и пришло время покинуть вечеринку. Кроме того, он не хотел, чтобы его друзья отвлекались от своей жизни, чтобы присматривать за ним. Что за чушь, думал я, ложь от начала и до конца. Даже сейчас я не мог этого понять. Я всегда подозревал, что за этим хорошо модулированным голосом, за показной публичной работой бьется, словно игла, сердце манипулятора.

В то самое утро я говорил об этом с Джессикой. Я сидел на стуле для грима и, может быть, был слишком откровенен в своем осуждении, потому что в ответ на это она только смотрела в потолок и вздыхала. Я думал: из-за чего ей так некомфортно? Мы едва знали этого парня; я брал у него интервью год назад (против ядерного оружия), но все равно не больше, чем кто-либо другой в городе: нечего было так расстраиваться.

Я сказал:

— Что такое, Джессика?

Выяснилось, что у этой истории была и другая часть, которой не было в газете. Примерно пятнадцать лет назад он купил дочери машину на день рождения — ей было девятнадцать, — и примерно через час после того, как он дал ей ключи и посмотрел, как она выезжает на дорожку, явился полицейский и сказал, что она погибла в аварии.

Он в это время смотрел телевизор, и когда услышал стук в дверь, то подумал, что это она, что, может быть, она вернулась, чтобы еще раз сказать ему спасибо. Но это была не она, и он никогда не оправился от этой потери; не мог уйти от этой боли, хотя бы на день. Так что, когда он услышал новость о том, что умирает от рака, что скоро будет мертв, он действительно прыгал и плясал от радости, потому что это означало, что он не будет больше тосковать о дочери.

Это подкосило меня, эта история. Я гадал, делал ли я когда-нибудь что-либо правильно. Вроде того, чтобы выйти зимой на улицу, чтобы послушать девичий ансамбль. Было ли это больше чем просто неудача? Было бы хоть немного лучше, если бы я отправился в магазин на углу? Стало бы мое поведение более простительным? Может быть, я просто должен был ни под каким предлогом не покидать дом? Был ли я единственным, кто сделал такое? Но конечно, теперь все это не имеет значения, не так ли? Имеет значение только результат. Именно он дает тебе понять, поступил ли ты правильно или неверно. Но правда ли это? Всегда ли правда? Не имеет значения. Не имеет значения, не имеет значения, не имеет значения.

И потом я подумал (отправляясь в ресторан), я гадал, позволят ли они мне поменяться местами с Саймоном. Я отправлюсь спать там, Саймон проснется здесь. Я исчезну без тени. Без следа. Несколько дней суеты, несколько интервью с М.

Но Саймон, когда он проснется снова в этом мире, где конкретно он окажется? Где он проснется?

Так что, может быть, я был не в идеальном настроении, чтобы обедать с Джессикой и ее семьей. Они уже были в ресторане, когда я приехал, прямо в глубине, рядом с винной стойкой, которая шла вдоль всей стены.

Маленький человек с белыми волосами, одетый в красивый блейзер и аскотский галстук, поднялся мне навстречу.

— А вот и вы, — сказал он, пожимая мне руку. — О боже, из всего, что я слышал, я ожидал, что в комнату войдет Джонни Карсон.

Джессика была права. У него были большие уши. У Дэвида Лина тоже были большие уши, но не такие, как у этого парня. Они просто торчали наружу.

Мать Джессики оказалась все еще красивой в свои «за шестьдесят», может быть, чересчур много губной помады (вероятно, его идея), но привлекательное мрачноватое лицо, щедрая грудь и умные глаза, которые смотрели прямо в мои, когда она говорила, пожимая мне руку и нагибаясь ближе ко мне: «Мне очень жаль». Она сказала это мягко и неофициально. Просто между нею и мною. Я не уверен, слышал ли это кто-то еще. Без сомнения, дочь приказала ей ничего не говорить, но она решила, что это неправильно, это сразу чувствовалось. Джессика чертила что-то ручкой на бумажной скатерти. Через всю комнату, едва я только ее заметил, она поразила меня своим видом угрюмого подростка, явившегося на обед с родителями. И все из-за этого парня, нового мужа, Морли. Он был ей омерзителен, и у меня сложилось ощущение, что их чувства взаимны.

— Может быть, вы разрешите наш спор, — бодро сказал Морли. — Я говорю, что телерепортеры, люди, которые делают свою работу даже на самом высоком уровне, имеют кого-то, кто готовит за них вопросы.

Я посмотрел на Джессику. Она все еще дулась.

— Иногда да, иногда нет, — сказал я и подмигнул миссис Зиппин. Я подмигнул потому, что хотел сказать ей, что да, ее муж — козел, но нет, я не собираюсь сердиться по этому поводу. Но, взглянув на ее лицо, на котором было что-то вроде ожидания, я почувствовал, что такого рода вещи уже случались раньше, что Морли — один из тех парней, кто гордится тем, что «провоцирует» кого-то.

— Возьмем, к примеру, вас, — заявил он так, словно все это невероятно весело. — Вы пишете себе вопросы?

— По большей части.

— В самом деле?

— Да.

— Тогда вы должны очень много знать. Скажите, как вы с этим справляетесь?

— Морли, — сказала его жена, — это звучит как на экзамене.

— В самом деле? — сказал он. — Действительно, в самом деле?

Джессика на мгновение перестала дуться и улыбнулась сама себе.

— Не знаю, как вы это делаете, — сказала миссис Зиппин, — вот так говорите с людьми. Прямо перед камерой. Я убеждена, что люди могли бы расслышать, как у меня колотится сердце, всю дорогу до Рочестера.

— С кем это ты говорила? — спросил Морли.

— С сотнями людей на самом деле. Я некоторое время этим занималась.

— Черт побери, я никогда тебя не видел. Ни разу, — признался он.

— Ну, это было дневное шоу. Может быть, ты не смотрел днем телевизор.

— Когда бы мне этим заниматься? Я целый день мотаюсь. Ты права. У меня просто нет времени для такой ерунды.

Я выждал минутку.

— Знаете, Морли, люди все время говорят мне об этом. Иногда они даже останавливают меня на улице, чтобы сказать мне это.

— Сказать вам что? — Морли улыбался по-дружески, но слегка встревоженно, только уголками губ.

— Что они никогда раньше не видели меня по телевизору.

— Разве это так?

— А знаете, что еще? Это почти всегда неправда.

— В таком случае, как вы думаете, кто это говорит? — спросил он, делая глоток воды. Я мог поручиться, что у него пересохло во рту. Так же как и у меня.

Я посмотрел на Джессику, которая рисовала шарик, но внимательно слушала наш разговор.

— Я думаю, они говорят мне это, Морли, чтобы я не возносил свой зад слишком высоко.

Появился официант. Одетый à la française^[2] — белая рубашка, черные брюки, фартук. Я заказал мартини. Обычно я не пью джин, но сегодня вечером у меня было чувство, что я способен налиться им под завязку и ничего не почувствовать.

В ресторан вошли две довольно грузные женщины; метрдотель знал их, они, должно быть, были завсегдатаями, и он усадил их у окна. Они одновременно вытащили мобильные телефоны, словно в танце, и положили их на стол. Боялись пропустить звонок. Осмотрели комнату — большие, рыхлые лица и пронзительные глаза. Критически настроенные женщины.

— Это чудный ресторан, — объявила миссис Зиппин. — Люблю ходить в новые рестораны. Мы таким образом устраиваем себе приключения. Вы знаете ресторан Чиппина? Это новое местечко в Давенпорте. Очень шикарное, в самом деле.

— Место, где по-настоящему хорошенькие официантки? — спросила Джессика.

— Они не могут выглядеть такими уж хорошенькими, — жизнерадостно сообщил Морли, — иначе они бы не были только официантками.

— Я не знаю это местечко.

— Ну, там вполне мило, — сказала миссис Зиппин. — Столики у них расставлены на достаточном расстоянии друг от друга. Вы не чувствуете, что едите рядом с какой-нибудь парой по соседству.

— В свое время вы, должно быть, встречались с порядочным количеством кинозвезд, — сказал Морли. — Правда, что все они коротышки с большими головами?

— Некоторые из них.

— Я видел ваше интервью с Германи Гриир, — сказала миссис Зиппин. — Она очень умная женщина, но она не должна все время повторяться.

— Все время, мама?

— Она обычно рассказывает забавные вещи о том, что вы не можете положить голову на колени англичанину, потому что они никогда не стирают свои брюки. — Миссис Зиппин сделала паузу. — Нет, ты права, в первый раз это производит впечатление. Но когда слышишь это во второй раз, тогда уже чувствуешь кое-что еще. Тут уловка, и становится совершенно не смешно.

Явился официант. Я взял мартини и попросил повторить. Джессика посмотрела на меня, удивленно нахмурившись.

— Все в порядке, — прошептал я. — У меня нет водительских прав.

— Но у тебя завтра утром интервью.

— Неужели?

— Неуклюжий парень. Ты же записывал.

— Не можем ли мы сделать заказ? Я не ел с восьми часов, полвечера был на ногах. Вы так поздно едите, — сказал Морли, разглядывая меню на расстоянии вытянутой руки. В эту минуту он казался себе в какой-то мере британцем, в какой-то мере лордом.

— Можем, — сказал я, чувствуя, как по телу прошло тепло от мартини, — а можем еще выпить.

Миссис Зиппин рассмеялась.

— Я знаю, у вас недавняя грусть, — сказал Морли, глядя в меню, а потом на меня, поверх своих очков для чтения.

Джессика перестала дуться. Миссис Зиппин резко повернула к нему голову.

— Прошу меня простить, — сказал я.

— О, — сказал он, словно удивившись. — Я не должен был об этом упоминать.

Справившись с дыханием, я сказал:

— Да, это так.

— Ужасно, — сказал он. — Вы более мужественны, чем я. Могу прямо вам об этом сказать.

— Почему это? — Мой голос все еще дрожал.

— То, как вы это выдерживаете.

— Я этого не выдерживаю.

— Нет, — сказал он, — полагаю, никто не в состоянии это выдержать. — Он кивком подозвал официанта. — Ужасно, — повторил он снова, на этот раз словно про себя, и обратил все свое внимание на меню.

Мы заказали, не помню что, аппетит у меня пропал, но постепенно мы разговорились, только разговор был немного натянутый. Я продолжал чувствовать, что каким-то образом мог дать лучший ответ, чем тот, который дал, что-то не до такой степени беспомощное. Это было так, словно, отвечая на его вопрос, я ощущал, что мое тело дрожит, моя одежда плохо на мне сидит, словно я — бродяга с грязными рукавами и лицо у меня запачкано едой. Я продолжал думать, что, должно быть, я совершил что-то, что заслуживает такого. Может быть, он и в самом деле намеревался таким вульгарным способом меня ранить? Люди вроде Морли, думал я, глядя на него через стол, — он теперь увлеченно ел салат, рассказывая Джессике и ее матери с умным видом о жизни в Африке, о том, как стелить кровать и как завтракать, какая это была превосходная мысль, но просто потребовала чертовски много работы, — люди вроде Морли имеют развитую способность доходить до самого края вещей, они просто реют там, как орлы. Но если вы укажете им на это, если вы скажете: «Я знаю, что вы делаете, и мне это не нравится», они пожмут плечами с недоумением; они станут утверждать, что у них не было ни малейшего намерения совершить то, о чем вы говорите. Они даже обернут это против вас же. Спросят, почему вы так агрессивны, с такой легкостью спускаете курок.

Он дошел до кульминации, было заметно, что он уже рассказывал эту историю раньше, она имела привкус отработанности успешного анекдота для вечеринки, гарантированного повтора, когда я медленно поднялся на ноги, перегнулся через стол и сильно его ударил, словно лопнул воздушный шар, по обоим ушам одновременно, и, когда его руки поднялись для защиты, я сложил свои вместе и взмахнул ими, ухватив его за шею. Он свалился со стула. Одну секунду мне казалось, что я его убил. Две грузные женщины застыли, не прожевав куска; то же самое сделала пара за соседним столом. Даже официант застыл в нерешительности у столиков.

То, что случилось после этого, в следующие несколько минут, было чем-то вроде дыма от сгоревшей электропроводки, хотя я и не мог бы сказать почему. Может быть, это были следы морфина, все еще остающиеся в моей нервной системе. Я попробовал принять предыдущей ночью полтаблетки, чтобы уменьшить последующую депрессию, но это с очевидностью не возымело никакого эффекта. Я не должен был столько пить, я выпил, наверное, три мартини, но никто не сочувствовал мне, когда я покидал ресторан, кроме разве молодого человека в бейсболке с ухмыляющейся рожей. Он сидел у двери, когда меня выталкивали наружу, и я подумал о том, что он — мой союзник, единственный человек здесь, который на моей стороне.

Мне понадобилась помощь, чтобы взобраться по ступенькам к квартире Джессики; помню, как ввалился физиономией вперед в комнату для гостей. Смеясь, словно все произошедшее было шуткой, имеющей оправдание; уколом, который наконец-то достиг противника. Я слышал, как закрылась дверь, Джессике не сказали «спокойной ночи», а потом обрушилась тишина, словно она стояла и ждала за дверью.

Я почти сразу же вернулся в карибский город, на этот раз я шел по улице, где мягкий свет фонарей лежал на асфальте, словно упавшие цветы. Я шел, пока не дошел до верхнего коттеджа. Я послушал у двери и услышал, как моя мама говорит, не получая ответа, должно быть, она говорила по телефону, и фоном для ее голоса был слабый звук телевизора. Я вошел.

Спросил:

— Саймон здесь?

— Секундочку, — сказала она в телефон и положила трубку. — Он здесь, смотрит телевизор.

Должно быть, я засомневался или нахмурился, потому что она сказала:

— Что?

Я сказал:

— Надеюсь, он не смотрит телевизор слишком много.

— Ты тоже смотрел телевизор, дорогой, и погляди, что из тебя вышло.

— Я хочу сказать, он не должен просто смотреть телевизор, больше ничего не делая.

— Ты должен сейчас пойти и повидаться с ним. Он будет удивлен, — сказала она.

— Но он знал, что я вернусь?

— О да. Только не знал когда.

Я постучал, легонько и неуверенно, и вошел. Саймон сидел на полу со своими воинами и солдатиками, маленькими пластмассовыми человечками, ростом с палец.

— Привет, — шепотом сказал я, как будто было уже совсем поздно и мы пришли домой с вечеринки. Я поцеловал его в макушку. Не хотел дышать на него алкоголем.

— Папа, — сказал он.

— Послушай, я хочу кое о чем с тобой поговорить. Могу я выключить телевизор? — Я уселся на пол рядом с ним и обнял его хрупкие плечи. — Что ты об этом думаешь? — сказал я. — Если мы с тобой поменяемся местами?

— Как это? — сказал он.

— Посмотри на меня, — сказал я. Затем, когда он так и сделал, когда он затих, я сказал: — Господи, у тебя такие красивые глаза, что я едва могу это выдержать. Но слушай. Что, если я останусь здесь, а ты отправишься туда, откуда я пришел?

Дверь открылась.

— Саймон, ты будешь эти сандвичи?

— Да, пожалуйста, бабушка.

— Но не думаю, что у нас есть кока-кола, — сказала она.

— Ты даешь ему кока-колу? — спросил я.

— Я давала кока-колу и тебе.

— Но ведь он из-за нее плохо спит ночью.

Саймон положил свою маленькую руку мне на запястье:

— Все в порядке, папа. Я пью ее каждый день.

— В самом деле?

— Да, в самом деле.

Мама вышла. Он смотрел, как закрылась дверь, не отрываясь, словно во сне. Он бодрствовал, но он спал.

Я сказал:

— Саймон.

— Да?

— Как тебе моя идея?

— Я не могу этого сделать, папа.

— Почему нет?

— Потому что я теперь живу здесь.

— С бабушкой?

— Со многими людьми, — весело сказал он.

— Саймон, — сказал я. — Мне так жаль. Так ужасно жаль.

— Мама скучает по мне?

— Она скучает по тебе каждую секунду своей жизни.

— Но она не грустит?

— Она немного грустит. Именно поэтому тебе следует отправиться домой.

— Но где я проснусь?

Дверь отворилась снова; вошла мама с тарелкой маленьких сандвичей, разрезанных на четвертинки.

— Но это сандвичи с помидорами, — сказал я. — Он не любит сандвичи с помидорами.

Саймон взял тарелку.

— Я должна на секунду выйти. Ты побудешь здесь? — сказала мама.

— Конечно.

Она сомневалась.

— Ты уверен?

— Я никуда не уйду.

— Тогда я вернусь через минутку. Будь хорошим мальчиком, малыш Саймон.

— Пока, бабушка.

— Я недолго.

Мы услышали, как хлопнула входная дверь, потом звук ключа в замке.

Я сказал:

— Саймон, как ты думаешь, ты сможешь сейчас пойти спать?

— Сейчас?

— Если ты уснешь и я усну, прямо здесь, в одно и то же время, может быть, мы проснемся вместе.

— Но мне не хочется спать.

— Может, ты попробуешь? У меня не так много времени.

— Где мы проснемся?

— Может быть, где-нибудь в другом месте. Ты попробуешь?

Я вытащил из шкафа одеяло и две подушки (они пахли свежей сосной) и расстелил одеяло на полу между нами.

— Теперь клади голову, — сказал я. — Клади голову на подушку и закрой глаза.

Я прижал его к себе покрепче, его узкую спину к моей груди, я чувствовал его острые ребра, вдыхал запах его волос, его сливочной кожи.

Я сказал:

— Скажи мне что-нибудь. Что-нибудь о том, как прошел день, прежде чем я усну.

Он сказал:

— Не могу ничего придумать.

— Постарайся.

— Я сегодня сделал личного монстра.

— Да?

— Из салфеток клинекс и банок, и еще немного веревки, и маркером нарисовал лицо.

— Куда ты с ним пойдешь?

— Не знаю.

— Нет?

— Может быть, на шоу марионеток в пятницу.

Через мгновение я сказал:

— Саймон, я ведь не совсем здесь, верно?

— Я рад, когда ты здесь.

— Правда?

— Я лучше засыпаю, — сказал он.

Не знаю, когда я проснулся. В комнате было темно.

— Саймон, — прошептал я. Мои руки сомкнулись в пустоте. Его не было рядом, но там, где он лежал, осталось тепло. Я подумал, должно быть, он пошел в ванную; я просто лежал и ждал, когда он вернется. Но я чувствовал себя не слишком хорошо, должно быть, я простудился, может быть, это turista, болезнь, которую получаешь в тропиках.

Когда я проснулся снова, место подле меня было холодным, солнечный свет пробивался сквозь занавески. Turista чувствовалась еще сильнее.

— Саймон? — сказал я, но стоило мне только произнести слово, как я уже знал, что он исчез, что он не вернулся со мной. Одно мгновение я лежал, размышляя, не следует ли мне снова уснуть, и мы попытаемся снова. Я представлял себе, что это словно опускаешь корзину в колодец, все ниже и ниже, еще ниже и еще ближе, пока однажды не поймаешь.

Потом я вспомнил. Пошел в спальню Джессики и сказал голосом травмированного человека:

— Могу я с тобой немного поговорить?

— Я сплю, — сказала она. Ее комната пахла пастелью, оранжевой, розовой и желтой.

Я сказал:

— Ты сказала, чтобы я его осадил.

— Я не говорила, чтобы ты его осаживал, Роман. Ему шестьдесят пять лет.

— Можешь выйти в коридор на минутку.

Я прошел на кухню. Аккуратное, жизнерадостное местечко. Магнит на холодильнике, фотография Джессики и ее матери на каком-то солнечном патио; маленькая приставная кофейная мельничка, никаких крошек на столе. Я уселся. Она вошла из коридора в длинной футболке, волосы разделены посередине на пробор, более тусклые, чем я помнил. Присела на край стула.

Я сказал:

— Где была сделана эта фотография?

— В Греции, — ответила она не глядя.

— Эта помада — его идея?

— Что?

— Помада твоей матери. Она была бы очень привлекательной без этой помады.

— Я пойду обратно спать, Роман, — сказала она.

— Ты слышала, что сказал этот парень? Моя недавняя грусть.

— Ты не должен был его бить.

— Ребята вроде этого…

— У него вместо головы задница, все это знают. Это не повод.

— А что повод?

— Это все чушь собачья, Роман. Это не всегда так было, но превратилось в собачью чушь.

— Что такое?

Она посмотрела на потолок и вздохнула:

— Твоя ситуация.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Сейчас шесть часов утра.

Я сказал:

— У тебя здесь есть что-нибудь выпить?

— Я отправляюсь обратно в постель, — сказала она.

— Джессика.

— Мне нужно еще поспать, — сказала она. — Иначе я потом целый день буду дерьмово себя чувствовать.

Когда она шла по коридору, было слышно, как шаркают ее шлепанцы по деревянному полу.

— Тебе тоже стоит поспать. — Дверь спальни открылась, больше не раздалось ни слова.

Я прошел по коридору и встал перед ее дверью. Я сказал:

— Я довольно паршиво себя чувствую из-за всего этого, Джессика.

— Я собираюсь еще поспать, Роман, — сказала она.

— Я даже не знаю, как отсюда выйти.

— Через кухню, — сказала она. — Спокойной ночи.

— Мне запереть за собой дверь?

Никакого ответа. Я подождал на кухне еще минутку. Подумал, она может еще передумать. А потом ушел.

Этим утром улицы выглядели достаточно уродливо, так же как и люди на них, пластмассовые рыла вместо лиц, слегка замаскированные звериные морды. Водитель такси посмотрел на меня угрожающе, когда я попросил его выключить радиосвязь. На светофоре мои глаза натолкнулись на мужчину, у которого был нездоровый загар. Он стоял перед универсамом, доедая пакет картофельных чипсов. Потом надул пакет и хлопнул его о тротуар. Заметив, что я на него таращусь, он оглянулся, словно говоря: «Ну и что ты за это со мной сделаешь, парень?»

— Спаси меня от всего этого, Саймон, — прошептал я.

К тому времени, как я добрался до отеля, я был так обеспокоен, что еще миг — и разразился бы слезами. Прошмыгнул через вестибюль, опустив голову. Это было одно из таких утр, когда непременно наткнешься на кого-нибудь, с кем не виделся целую вечность, с кем-то, кому не терпится тебя повидать, кто жаждет оказаться очень близко от тебя, хорошенько тебя рассмотреть после всех этих лет. Я веко — чил в лифт, нажал кнопку, от свободы моего номера меня отделяла всего секунда, когда я услышал, как с той стороны вестибюля радостно выкрикивают мое имя. Мистер Харт,^[3] женоподобный, лысеющий человек в замечательных костюмах. Он никогда не упустит случая сделать умное замечание. Вот уже торопится ко мне.

— Вчера вечером здесь был полицейский, — сказал он.

— О?

— Спрашивал вас.

— В самом деле?

— Спрашивал, есть ли у вас подружка.

— Есть ли у меня подружка?

— Конечно, я бы ему не сказал, даже если бы знал. — Он смотрел на меня с сочувствием. — Я сказал: думаю, что нет.

— Очень тактично с вашей стороны.

— Он также хотел знать, ночуете ли вы здесь каждую ночь. Или уходите — пешком, или берете такси.

— Пухлый парень, сальные волосы?

— Очень плохо одет, — сказал мистер Харт.

— Я его знаю.

Он понизил голос, получая удовольствие от конспирации:

— Упоминались еще другие вещи.

— Другие?

— Кое-что, что может быть воспринято как проблема. Эксцентричное поведение. И так далее и так далее. — Это он произнес шепотом.

— С ним все ясно, — сказал я.

— Я спросил его, не хочет ли он поговорить с вами лично. Он сказал — нет, не теперь.

— Благодарю вас, мистер Харт.

— Я подумал, вам следует знать.

— Благодарю вас, мистер Харт.

— Это добавило вечеру немного остроты.

— Не сомневаюсь, что так оно и было.

Я вошел в лифт; проехал восемнадцать этажей без остановок, пробежал по коридору, опасаясь попасться на глаза горничной. Что за ужас? Почему я так напуган? Чего мне, собственно, бояться, на этой стадии игры? Но я чувствовал, как предостерегающая рука сжимает мое сердце. Это прикосновение говорило: за углом тебя ждут ужасные последствия.

Я вытащил бутылочку таблеток с морфином (засунул их за бутылку виски), вытряхнул одну на ладонь и выпил вместе со стаканом воды. Задвинул занавески и лег на кушетку. Несколько минут неуверенности, и таблетка подействовала; я почувствовал, как сухожилия моей спины расслабляются, словно отклеиваются. Я подумал: из-за чего была эта дурацкая ссора? Удар? Люди получали удары этой ночью по всему городу. Я вздохнул. Закрыл глаза. Понял, что делать. Отдохнуть здесь немного, потом позвонить Джессике, сказать кое-какие обязательные вещи, то да се. Странно, сегодня утром я чувствовал оптимизм по поводу Саймона. Моя недавняя грусть. Кто бы не дал ему за это по физиономии? И постепенно ужас всего этого, бледное лицо Джессики, Морли, слетающий со стула, парень в бейсболке увяли, стали чем-то вроде незначащего пустяка. Лицо здесь, слово там — все соскользнуло в глубину.

Когда я проснулся, со светом было что-то не то. Я лежал на кушетке, гадая: что не так со светом? Он казался жестким, каким-то чересчур реальным. Невозможно, думал я, объяснить, какую депрессию может вызвать у человека определенного вида свет. Прозвучит несколько эксцентрично. Он утверждает, что солнечный свет вызывает у него депрессию. Нет, поправимся, определенный солнечный свет вызывает у него депрессию. Это личное дело каждого, все это. Какое облегчение (будем откровенны) — бросить все это, освободиться от этого стресса. Потому что одиночество — это ощущение, что-то вроде подвешенного мертвого груза в середине груди. Почему человек все время цепляется и цепляется за кончики чужих пальцев? О, это ты. Рад, что ты пришел.

А потом я понял, что не так со светом в моей комнате. Интервью, утреннее интервью с чиновником из Миннеаполиса. Я пропустил его. Я стоял над унитазом, пытаясь пописать, пытаясь вспомнить, как писать, когда зазвонил телефон. Я схватил трубку, во рту была сухая фланель.

Это был босс.

— Ты чувствуешь себя лучше? — сказал он.

Я не смог ничего ответить. Он сказал:

— Джессика передала мне, что у тебя простуда.

— Похоже на то, — сказал я, поворачивая кран и брызгая водой в свой опаленный рот.

— У моей секретарши на прошлой неделе было то же самое.

— Правда?

— Просто встала и сказала: «Мне нужно уйти домой».

— Вот так. Это то самое.

— Бейджинг-грипп.

— Должно быть. Переехал меня, как поезд.

Пауза.

— Мы взяли Джейн на замену тебе.

— Как она справилась?

— Джейн — это Джейн.

— Хорошо.

— Она уже год стонет и клянчит съемки. Так что я дал ей шанс.

— Но она справилась?

— Послушай, нам с тобой нужно как-нибудь встретиться, — сказал он.

— Точно. Отлично.

— Ты знаешь, твой контракт нужно возобновлять.

— Я забыл.

— Как насчет обеда? Я приглашаю. Ты выбираешь место.

— Замечательно.

Можно было слышать, как он листает страницы ежедневника.

— Как насчет пятницы?

— Наверное, это слишком скоро. Может быть, на следующей неделе.

— Приходи, и застанешь меня в кафетерии, — сказал он, словно бы не слышал меня. — Полвторого тебя устроит?

— Полвторого, ладно.

Восстановившись от этого звонка, вдохновившись близким освобождением, я позвонил Джессике. Я думал: воспользуемся моментом. Но она не взяла трубку. В аппаратной, подумал я, бедная Джессика, всегда в аппаратной. И вдруг я резко осознал, что не думаю о Саймоне. Я поймал себя снова, что отдыхаю от него, от чувства его отсутствия. Словно столкновение с плохим человеком в театре и когда собака приперла меня к ограде, я уплыл, пусть только на несколько мгновений, улизнул от своего положения. От своего существования.

Я отнес таблетки морфина в туалет; я был готов высыпать их в унитаз (больше никаких снотворных), когда вдруг остановился. Я подумал: не будем поступать опрометчиво. Ты можешь перестать их принимать, не спуская в унитаз. Тебе не нужно делать из этого представление. Это поведение наркомана. Я опустил сиденье унитаза и уселся с пилюлями в руке. Боже, что за долгий день, и посмотрите, сейчас только половина третьего. Представьте себе череду таких дней. Дни, и дни, и дни, и дни, и дни, один за другим, крутящиеся, словно цирковые акробаты, разные, но все неподходящие, один с длинными руками, а этот с дыркой на рукаве, крутятся, и крутятся, и крутятся. Как тошно.

Глава 7

В эту пятницу я отправился на работу рано, полагаю, в попытке сохранить ее. Не могу оставаться в стороне и все такое. Готов работать бесплатно, все в таком роде. Там была новая гримерша, пустоголовая тарахтушка, которая ударяла по моему лицу карандашом для бровей, словно она — пуантилист. Пришла Джессика со сценарием, я подумал, тон ее чуточку высокомерен, но, может быть, я сам напрашиваюсь на неприятности. Директор студии провел меня через серию коридоров, один за другим, шагая прямо передо мной, каждый раз поворачивая голову, чтобы задать безразличный вопрос. В студии техник с трясущимися руками (похмелье) прицепил микрофон к моей рубашке и отпустил ту же шутку, что и всегда, и я поймал себя на мысли: это — мой дом.

Я сунул в ухо микрофон обратного отсчета, десять, девять, восемь, свет стал гаснуть, включился прожектор, я прочел свое вступление с телесуфлера и вывел в эфир первого гостя, дизайнера по окнам, который однажды работал для Жаклин Онассис. Шоу шло без сбоев, переходя от темы к теме; я осознал, что в глубине души хочу, как последний кретин, чтобы босс оказался в контрольной комнате, чтобы он стал свидетелем того, как гладко я прохожу дистанцию. Да, у меня были свои трудности, но моя техника позволяет мне давать мед и молоко, если можно так выразиться.

Я помню это шоу очень ясно: рок-звезда, который не желал снимать свои солнечные очки, французский антрополог, который утверждал, что наскальная живопись была примитивной попыткой создать письменность. Что казалось, простите меня за эти слова, довольно очевидным. Но вероятно, я чего-то не понимал.

— Наскальная живопись, — говорил он, — не является предметно-изобразительной. Вместо этого она представляет звуки.

— Звуки?

Так оно и шло.

После шоу я только частично смыл грим, сообщив тарахтушке, что ужасно тороплюсь; но правда была в том, и я воображал, что это заставляет меня выглядеть гораздо более обаятельным, что это и в самом деле мог быть хороший день для этого. Я вынырнул в двух футах от кафетерия и поискал глазами босса. Он сидел за столом среди восхищенных продюсеров, подхалимов, все они ими были, рассуждая о чем-то, может быть о том, как телевидение в его лучших проявлениях пытается продать Прокруста на птичьем рынке (он очень любил этот пример).

Я открыл дверь и, входя, поймал его взгляд.

— На этом мы закончим, — сказал он.

Я жестами показал, что подожду снаружи, что и сделал, убивая время со спортивным комментатором, с которым ездил покупать дом. Он был оживлен, в глазах ни намека на то, что пропавших пилюль хватились. Я осознал, что давно ничего не слышал от полиции, никакой новой информации, все-таки прошло больше двух недель. Я гадал, поддерживают ли они связь с М., не вычеркнули ли меня из списков за аморальность и идиотизм и не решили ли иметь дело только со взрослыми.

Но они теряли интерес к этому делу. Можно было притвориться перед собой, что нет, но это чувствовалось, какая-то автоматическая тональность их голосов. Проверяют. Идут по списку. Появился ведь еще один пропавший ребенок, его портрет — на картонках с молоком. (Кто крадет всех этих маленьких мальчиков?) Я думал: что бы там с ним ни было, они должны решить, что с делом уже покончено. Теперь они станут небрежными, оставят его на заднем дворе, отведут не в тот парк. Теперь они уже привыкли к нему, к его разговорчивости по утрам, к его странной манере глядеть куда-то в одну точку; они знают, что он любит есть, что любит смотреть по телевизору. Я думал: если он перестанет спрашивать про родителей, это не потому, что он перестанет по ним скучать, это потому, что он будет знать, что нет смысла спрашивать. Я думал: он умный мальчик, он поймет, что нужно продолжать врать и ждать. Если Бог хочет, чтобы я в него верил, он приведет меня к моему сыну. Если нет, то черт с ним. Черт с ним, и, значит, я одним махом решу великую тайну религии. Но мне нет нужды решать великую тайну религии. Не теряй мужества, я тебя найду.

Босс, благоухающий табаком, высунул дружелюбное лицо в дверь кафетерия. Продюсеры били вокруг него крыльями, говорили «до свидания», направлялись обратно по своим кабинетам, очевидно приободренные. Человек-видение, дорогой, ты должен его послушать. Просто невероятно!

Он сказал:

— Вместо того чтобы таскаться по всему городу, почему бы нам не заказать что-нибудь здесь?

— Где?

— В кафетерии. — Его рука лежала на двери.

Я сказал:

— Неплохая идея.

Мы подошли к тому же самому столику, из-за которого он только что встал.

— У тебя новые очки? — спросил он.

— Нет. Они у меня уже давно, не помню сколько.

— Выглядят как новые.

— Нет.

Он сложил руки пирамидой перед лицом, словно церковь, собираясь с мыслями. Потом легкая рассеянность, словно домашняя муха.

— Не хочешь что-нибудь заказать? — предложил он, поворачивая шею к бару с сандвичами.

— Нет, я в порядке.

— Кофе?

— Все хорошо.

Пальцы снова сложились в пирамидку.

— Как, ты думаешь, идет шоу? — спросил он.

Я сказал:

— Прекрасно.

Нет улыбки в ответ. Брови нахмурены. Многозначительная пауза. Он уже открыл было рот, но я успел раньше. Я сказал:

— Почему бы нам не поговорить прямо.

Он мрачно кивнул, быстро взглянул на меня, потом вернулся к своей пирамидке.

— Роман, — сказал он, — у тебя приобретен вкус. А наша аудитория его не приобрела.

Хотел бы я не засмеяться, это был неподобающий звук, лай гиены.

Он продолжал:

— Вот что я хотел бы сделать. С твоего разрешения, вот так. Я хотел бы закончить сезон, сколько там осталось, три, четыре недели?

— Что-то вроде этого.

— Потом издать пресс-релиз. Сказать, что ты переходишь к другим сложным проектам. Любое, что захочешь. — Он сделал паузу и посмотрел на меня. — Я знаю, учитывая все обстоятельства, что это — не то, чего ты мог ожидать от сегодняшней встречи.

Я сказал:

— Что, если я уйду прямо сейчас?

— Не понимаю.

— Прямо сейчас, в эту минуту.

Он стряхнул крошку с колена.

— Мы все здесь профессионалы.

Я сказал:

— Где Джессика?

— Не знаю. Где-нибудь здесь. А что?

— Она об этом знает?

— Ей от этого так плохо. — Он задумчиво кусал изнутри свою щеку. — Послушай, вот что я могу сделать, — сказал он. — Нам понадобится прослушивать огромное количество людей все лето. Ты можешь пойти на прослушивания. Мы запишем это в твоем контракте. Полная оплата. Все лето.

Я сказал:

— Ты хочешь, чтобы я прослушивал парня, который заберет у меня работу.

— Я просто пытаюсь сделать как лучше, Роман.

Облако табачного дыма медленно вращалось с другой стороны кафетерия. Я подумал, наверное, это солнечный свет заставляет дым так танцевать. Я сказал:

— Хочу прогуляться.

— Означает ли это «да»?

Я поднялся.

— Нет, не означает.

Я вышел через пожарный вход. Одна из женщин, работавших в кафетерии, улыбнулась мне, когда я проходил мимо. Однажды она дала мне взаймы пять долларов, когда я забыл наверху свой бумажник.

Когда я вернулся в свою комнату в отеле, на автоответчике было послание от Джессики. Она просила меня быть терпеливым, сказала, что, может быть, босс немножко погорячился, не продумал все как следует. Это сопровождалось хихиканьем, словно она была на моей стороне. У нее есть план, сказала она. Может быть, я останусь до следующего Рождества? Тогда нам нужно будет сесть, посмотреть рейтинги, словно одна семья, и поговорить о том, что делать дальше. Словно одна семья? Джессика знала все лучше, чем я. Я гадал, была ли она в этот момент в одной комнате вместе с ним. Воспользовался ее талантом решать проблемы, мелкая пизда.

Вернись, они говорили, не посылай нас в задницу. Но было особое чувство в этом разрыве, в том, чтобы послать карьеру куда подальше, что я бы сделал, только если меня хорошенько пнуть под зад. И тем не менее это путь, по которому я должен пройти. Я лежал на кровати, глядя, как в окне плывут облака. Я ощутил это снова. Я был в преддверии чего-то. Как будто мне стоит перестать сопротивляться и просто сдаться этому.

Так что в туже ночь, после полуночи, я отправился в студию пешком. Я прошел по черной лестнице, потому что не хотел наткнуться на кого-нибудь, не хотел объяснять. Я знал, что, несмотря на все свое состояние, я почувствую, что вынужден дать представление, сказать маленькую речь, выехать на шоссе, мое сердце билось, как у кролика. Мне доставила определенное удовольствие мысль, что все они сидят, как на горячей сковородке, без хозяина своего шоу. Они, натурально, могут использовать Джейн, но она, в сущности, умственно отсталая, годами жаловалась, что ее привлекательная внешность не дает ей продвинуться на телевидении; никто не воспринимает ее серьезно, утверждала она. Факт состоит в том, что только ее привлекательная внешность в первую очередь и дала ей работу.

Я сваливал барахло со своего стола в сумку для стирки, позаимствованную в отеле, когда услышал, как открылась дверь, до меня долетел обрывок разговора в коридоре. Я выглянул. Это была Джессика, которая вернулась из аппаратной. Я открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь, но осекся. Она теребила сережку и улыбалась чему-то своему. Потом перед ней открылась дверь и вышел кто-то еще. Это был оператор в потертой кожаной куртке.

Джессика обернулась, и, когда увидела меня, выражение ее лица сказало мне, что я снова ничего не понял.

Глава 8

Той ночью я вернулся в свою комнату в отеле и бросил сумку для стирки в шкаф. Я знал, что утром мне не захочется видеть, как она валяется на полу, что в этом будет какой-то вульгарный символизм. Несколько часов я смотрел телевизор, на удивление интересно, особенно новости, и еще фильм, о котором раньше писали, что старье. Думаю, я почувствовал, когда в голове прояснилось. Словно вытер стол, так сказать, и теперь готов, теперь доступен. Прочитал первую главу романа, который любил в детстве; пару недель назад увидел его вбукинистической лавке и с жадностью ухватил.

Потом выключил свет, стал лицом к окну и к миру снаружи, занавески открыты. Я слышал гудок автомобиля восемнадцатью этажами ниже, слышал женский голос в коридоре, мне показалось, я даже чувствую запах ее духов, и вот уже — блам — меня нет, я шагаю по той самой булыжной мостовой. Это была жаркая ночь в тропиках; можно было слышать, как шумит фиеста в другой части города. Я заметил тучного мужчину с сальными волосами, стоящего в дверях. Он курил сигару. На нем была кричащая туристская рубаха, бирюзовая тряпка с певцами из «Музыканта». Должно быть, он купил ее в аэропорту. Даже не касаясь ее, можно было понять, что в ней нет ни нитки чистого хлопка.

Я сказал:

— Что вы здесь делаете?

— Появилось немного свободного времени, — ответил он.

Можно было точно сказать, что он пьян.

Я сказал:

— Вы следите за мной здесь?

— О чем вы говорите? — ответил он. — Я в отпуске.

Я сказал:

— Ладно, у меня все равно нет времени с вами разговаривать.

Он сказал:

— Вы думаете, мне много дела до парня, который свистнул пару пилюль?

Это меня остановило.

— Что вы сказали?

— Куда вы направились? — спросил он, пыхтя сигарой.

Я сказал:

— Хочу кое-кого повидать.

— Не возражаете, если я пойду следом?

— На самом деле возражаю. Это личное.

Мои слова не произвели на него впечатления. На самом деле было похоже, что он ждал от меня чего-то в этом роде.

— Тебе не везет, парень, — сообщил он.

Я сказал:

— Что вы хотите этим сказать: не везет?

Он ответил:

— Ты использовал все свои визиты.

— Кто это сказал?

Его толстые мокрые губы растянулись в предчувствии удовольствия.

— Не думаешь же ты, что можешь заскакивать сюда всякий раз, как тебе захочется, ведь не думаешь?

— Мне нужно идти, у меня мало времени.

Когда я уже отходил, он сказал:

— Есть правила, вы знаете.

Я продолжал шагать.

— С такими людьми, как вы, всегда так. Они не думают, что к ним можно применить правила.

Я продолжил шагать. Еще один гудок снизу, из-под окна моего отеля, точно такой же, как предыдущий. Кто-то запирает машину, мой сон провалился между гудками. Я прижался к окну, но я совершенно проснулся. Как будто я проспал целую ночь, словно мне для этого не обязательно было ложиться в кровать.

Не торопи события, думал я. Тут нет гонки. Отправляйся обратно сегодня же ночью; отправляйся завтра. Никакой разницы. Я включил настольную лампу. На рассвете этот яркий свет — единственный, который можно видеть из отеля по всему городу. Он разливается по скаковым дорожкам на ипподроме, охватывает кампус университета, здание парламента; он двигается к той части города, которую я едва знаю, к той зоне, где время от времени видишь кровь на тротуарах. Утренний бегун описывает овал, вокруг, снова и снова (как монотонна жизнь), а я стою голый у окна и размышляю: не из-за чего злиться. Сон придет, сон придет, сон придет.

Я повесил на дверь надпись «Не беспокоить», я задернул занавески, я слушал, как встает человек в соседнем номере (звонил будильник), я принял душ (очень легкий), потом посмотрел бойкое утреннее ток-шоу, пока сосед одевался. Затем — банг, дверь хлопнула, звякнули ключи, он ушел на целый день, и весь отель погрузился в тишину, глубокую, как в могиле. Но я не попал обратно на карибское побережье. Я отправился в Париж. Я сказал таможеннику:

— Думаю, я сел не на тот самолет.

— Vous dite quoi?^[4] — сказал он без намека на улыбку.

Из шоу никто не звонил. Я раньше уже уходил с работы, я знаю, как это бывает; и все же, в данных обстоятельствах, я был немного удивлен. В тот же вечер я сидел со стеклянными глазами в кафе в Иорк-вилле, когда увидел ведущего дневных новостей. Он был милый парень, мне он нравился, несмотря даже на то, что когда он говорил с вами, даже в лифте, то говорил громким «эфирным» голосом. К своему беспокойству, я обнаружил, что репетирую маленький спич о том, как все нормально, как я рад, что ушел, но это не понадобилось, потому что когда он заметил меня, то быстро опустил глаза, словно молот упал на наковальню, и перешел на другую сторону за квартал от меня. Не думаю, что его можно обвинять. У него были планы на карьерное продвижение, и он не хотел, чтобы его заметили с кем-то из другой команды.

Но дни были долгими. Лишенные структуры, они казались бесконечными; я просыпался каждое утро в одно и то же время, сразу после десяти, и делал себе сырный омлет из трех яиц.

— Если вы будете продолжать есть весь этот сыр, то кончите сердечным приступом, — сообщила мне женщина в супермаркете. Я подумал: прекрасно.

Потом я пошел прогуляться по Йонг-стрит, но едва дошел до перекрестка, как неожиданно, таинственным образом все стало унылым и нагнало на меня депрессию; улицы слишком широкие, может быть, слишком много открытого пространства. Тогда я повернулся и медленно пошел к такому же перекрестку чуть пониже Квин — еще один угол, где странным образом все возможности, казалось, увядали на глазах. Как объяснишь это кому-нибудь?

Я пошел домой, но еще даже не наступил обед. Я посмотрел телевизор. Около полудня я почувствовал, как сердце у меня забилось, а руки стали мокрыми. Я ничего не мог с собой поделать. В первые несколько дней я переключал канал, избегая своего шоу, но на третье утро подумал: к черту это. Вы никогда не угадаете. В моем кресле сидела не Джейн. А мой босс. Мой траханый босс. За несколько месяцев до этого он исчез на праздники, пара недель в Санта-Люсии. Вернулся помолодевшим. Он сидел по утрам на утренней планерке, и его лицо было натянуто, словно тугой чулок, и каждый думал: бог мой, он выглядит таким посвежевшим. Джессика сказала, что он, должно быть, чокнулся. Но это не было похоже на правду. А потом ты понимал, что с ним такое: он сделал подтяжку лица. Маленькая подтяжка кожи там, за ушами. Я думал: это дурацкий мир, который я совершенно не прочь покинуть.

В эфире он был неплох, если уж говорить правду. Глядя на то, как он говорит вступительное слово с телесуфлера, как интервьюирует гостя, я почувствовал, что, может быть, я был не так хорош, как о себе думал. Или посмотрите на это с другой стороны: может быть, хорошо смотреться по телевидению не такой уж редкий дар, как я предполагал. То, что ты — козел, вовсе не означает, что камера не будет любить твое лицо.

Потом я съел сандвич с тунцом (загрязнение убьет тебя, дорогой) и лег вздремнуть. Я и в этот раз не вернулся на карибское побережье. Я отправился в Нью-Йорк со съемочной группой, я поехал в Амстердам со своим боссом, я был в Голландии, среди этих прекрасных цветов, с Джессикой, я побывал в доме моего детства с М. Но я ни разу не попал на карибский остров. Я думал: тебя испытывают. Ничего не делай.

Я проснулся вечером, открыл окно и стал разговаривать с Саймоном в сердце своем. С М. я разговаривал тоже. Я разговаривал со старым преподавателем из института, со старыми подружками. Поразительно, какой живой оказалась моя память, как хорошо я помнил то, что они сказали двадцать пять лет тому назад. И вовсе не какие-то важные вещи, иногда просто фразы. Маленькие кусочки яблока падают в корзину.

Что потом? А, ужин. Я поужинал во французском бистро у подножия холма и отправился в маленький джазовый клуб и выпил там, а потом шагал вдоль по улице и обратно, но не мог ничего расслышать. Было похоже на то, словно Саймон выдернул шнур из стены, которая разъединяла меня с ним. Может быть, он о него споткнулся, может быть. Кто-то передвинул стул, но я больше не мог его чувствовать.

Я позвонил М. Она собиралась на работу в пиар-компанию в центре города. Я не дал ей времени для разочарования. Я сказал сразу, с места в карьер:

— У меня нет новостей.

Ответом мне было молчание, потом она сказала:

— Как ты?

Это было немного, но это был клочок тепла, словно она разрешила мне на секунду опустить голову к ней на плечо, и я заплакал.

Я сказал:

— Мне жаль. Мне так жаль.

Она не повесила трубку, и даже это казалось мне утешительным.

Я сказал:

— Слышала что-нибудь от полиции?

— Ничего, — сказала она.

— Но они с тобой связываются?

— Да. Каждые несколько дней.

Я сказал:

— Они никогда не звонят мне, — и тут же пожалел об этом.

— Это не состязание, Роман. — И потом, осознавая, что она меня уже достаточно пнула, М. сказала: — Думаю, это вопрос людских ресурсов.

Но я был так благодарен за то, что говорю с ней, даже за эти минуты, что я глотал ее присутствие, словно кислород. И она, наконец, сказала:

— Мне нужно идти.

Я ответил:

— Спасибо, что поговорила со мной.

Я чувствовал. Словно ветер подул в мои паруса, я чувствовал. Что касаюсь земли, что у меня под ногами что-то есть, что вещи снова стали возможны. Я даже не давал им имен. Я просто это чувствовал. Я позвонил в полицию.

Я спросил копа с сальными волосами. Его там не было, но через двадцать минут он сам мне перезвонил. Я сказал:

— Я хочу, чтобы вы держали меня в курсе насчет моего сына.

Он сказал:

— Я думал, мы держим.

Я сказал:

— Нет, вы держите в курсе мою жену. Он сказал:

— Это вопрос людских ресурсов.

Они что, вместе это придумали?

Я сказал:

— Я хочу, чтобы меня тоже включили.

Ответом была долгая пауза. Я был готов к эскалации конфликта. В эти полсекунды я осознал, что боюсь этого парня, что, если я буду с ним грубым, может быть, он не станет изо всех сил искать моего сына. Но потом он спросил, довольно спокойно:

— Как вы справляетесь?

Это выбило меня из седла.

Я сказал:

— Хорошо. Спасибо.

Это было утро нежданной теплоты.

Он сказал:

— Я слышал, вы ушли с работы.

— Как вы могли об этом слышать?

— Не могу вспомнить, — сказал он. — Должно быть, об этом было в новостях.

Шутка. Он в самом деле шутил.

Я сказал:

— Я не знаю вашего имени, офицер.

— Раймонд, — сказал он.

— Раймонд, есть ли у вас какая-то другая жизнь, иная, чем та, что меня окружает?

Он решил, что это тоже смешно. Он сказал:

— Так что вы собираетесь делать, Роман?

— Не знаю.

— Есть планы уехать из города?

— Для чего?

— Просто любопытство.

— Не хотите поехать со мной в отпуск, Раймонд?

— Не могу путешествовать так, как вы, ребята. Не выдерживаю этого.

Я сказал:

— У меня нет планов уехать из города.

Глава 9

Прошло уже несколько недель с тех пор, как я ушел из шоу; стояло раннее лето, но в воздухе все еще был холод. Люди жаловались на погоду по радио. «Что случилось с этой погодой!» Не знаю, почему это случилось в ту конкретную ночь, но это случилось. Было четвертый час утра, я лежал головой на подушке, проспал не больше пятнадцати минут, а потом мои глаза распахнулись. Это был последний раз, когда я спал за многие дни. Оно ушло, это ощущение сна, ощущение, что ты погружаешься в него. Это было вроде дворца, в который я забыл, как входить.

Я повернул выключатель прикроватной лампы и вернулся к роману из моего детства, к тому моменту, когда бой пробирается в темный замок. Мои глаза опустились; мои мысли оторвались от меня и двинулись, словно стадо маленьких оленей. Можно было видеть, как они убегают. Встряхивая хвостом; фыркая, словно они метнулись по ложной тревоге; возвращаются обратно. Я подумал, что засыпаю.

Я закрыл книгу, сказал несколько успокаивающих слов темноте. Закрыл глаза; я начал свое погружение; олени двинулись снова. Я был почти на правильном пути. Погружался и погружался. Засыпал и чувствовал, что почти касаюсь песчаного дна, когда сознание этого, важность этого выдернула меня на поверхность. Какая-то легкость наполнила голову, словно меня выдернуло с солнечной улицы. Что я делаю здесь, в кровати?

Вы скажете, мне следовало сдаться; мне следовало пойти в мою кухоньку, или продолжать читать, или спуститься вниз, в вестибюль. Ничего нельзя было обрести, прилепившись, словно пластырь, к темноте; не о чем думать, ничего нового или продуктивного, просто то же самое замученное кино: я двигаюсь по снежной улице, беру пиво, улыбаюсь девушкам в рок-группе, возвращаюсь домой, его запах в доме, пустая кровать. Я думал об этом так много раз, что вы могли бы видеть засвеченные пятна на пленке.

Я сдался после того, как наступил день, свет пробился через занавески, от него нельзя было укрыть — не имело значения что. Словно твою палатку собрали и унесли на следующие бесконечные восемнадцать часов.

Я встал.

Так продолжалось три дня. Не могу вспомнить, что я делал, только серия цветных панелей, сидение в кинотеатре, да, это я вспоминаю, хотя и забыл, какой был фильм. Единственное — я несколько раз пересаживался, один раз потому, что женщина рядом ела попкорн с таким хрустом, что мне казалось, что она пронзает меня спицей. (Когда попкорн кончился, она принялась за пакетик мятных лепешек.) Помню, что сидел в этом французском бистро. Пошел туда пообедать, но прямо у меня надо головой, упираясь прямо в меня, оказался сбивающий с толку яркий свет, и, когда я попросил официантку его выключить, она сказала — нет, она не может, что другие посетители желают видеть свою еду, это прозвучало для меня довольно грубо, довольно саркастически, и я ушел, меню так и осталось на столе. Около часа я чувствовал раздражение из — за этого случая, из — за ее тона, из-за этой слегка раздражающей развязности. Что еще я делал? О да. Позвольте мне рассказать, как это вышло.

На третье утро, грязный, с красными глазами, во рту был такой вкус, словно я гнию изнутри, я потащился по коридору к лифту. Солнечный свет был невыносим. Каким плоским может быть солнечный свет. Как печально. Я таскался туда и сюда, словно человек, который пытается поудобнее устроиться в постели. Палатка с пончиками. Слишком кричаще, невыносимый разговор непередаваемой тупости.

Все еще было холодно («Что случилось с этой погодой!»), небо на одну минуту становилось синим, в другую приобретало цвет старого столового серебра. Так что я вернулся обратно в отель и взял шарф, обернул его вокруг шеи. На шарфе вроде этого вы можете повеситься. На секунду я прилег на кровать; я почти обманул себя, почти погрузился в сон, двигаясь вдоль покрытого ковром коридора отеля куда-то, где огни были очень тусклыми, где царствовал королевский синий, где все было окутано им. Я подумал: сейчас это случится, это должно случиться, я засыпаю. Я выбрал комнату. Я подумал: проберусь туда и лягу. Горничные могут меня разбудить; никому не будет никакого дела. Но когда я открыл дверь, комната горела электрическим светом, она была похожа на телевизионную студию, люди толклись в ней, и я подумал: тебе никогда здесь не уснуть. Потом я проснулся снова. Мой мозг сказал: хорошая попытка, приятель, но никаких сигар. Даже голос в моей голове начал звучать словно карнавальный зазывала.

Уборщица постучала в дверь и позволила себе войти.

— О, — сказала она.

Я удалился, пошел на улицу. Какой-то мальчишка недалеко от Итон-центра предложил продать мне немного травки.

— Подрасти сначала, — сказал я и продолжал шагать. Если я буду так идти, думал я, я дойду до кулачной драки.

Я зашел в грязную закусочную и заказал себе завтрак, глазные яблоки плавали в тарелке жира. Официантка уронила мой тост на пол.

— Хотите к этому джема? — сказала она, возвращая его обратно на стол.

Я почти ничего не съел, и, когда платил у кассы, мне пришлось подождать, пока они поменяют рулончик бумаги в глубине кассового аппарата. Менеджер вышел, чтобы присмотреть за оплатой, коренастый маленький усатый грек. Заметив мой вздох, он пожал плечами.

Я сказал:

— Может быть, вы бы в свободное время проследили за этим персоналом. — Я оставил на кассе десятидолларовый банкнот и вырвался наружу. Потом почувствовал тошноту из-за зря потраченных денег, из-за денег вообще. Они кончались; это было словно бы они утекали у меня сквозь пальцы. Скоро у меня ничего не останется за душой. Когда я выходил из ресторана, за спиной раздался смех. Дикари. Едва научились себя вести, а им уже разрешают готовить еду для гомо сапиенс. Чихают и чешут в волосах, детрит сыплется в порцию за порцией. Невозможное скотство.

Я вернулся обратно в ресторан.

— Вам нет дела до того, что вы убиваете людей этой едой! — сказал я.

Смех еще громче.

Я посмотрел вдоль Йонг-стрит. Почувствовал, что меня охватывает паника. Что мне делать? Куда мне идти? Что мне делать? Я не мог вернуться обратно в постель, не мог лежать там при свете дня, свете дня в минорных тонах, слушая, как уборщицы пустословят друг с другом, как гремят тележки, хлопают двери, почему они все время хлопают дверью, всюду вокруг меня работают телевизоры. Почему столько уколов иглой в течение дня? Я также не мог сидеть в вестибюле. Я уже делал это днем раньше, мистер Харт беззвучно нарисовался у моего локтя. Не о чем тревожиться, заверил он меня, звонили из телекомпании. Да? Очевидно, какие-то изменения в персонале. В самом деле. Конечно, это не к спеху, но, может быть, было бы неплохо провести кое-какие повторные переговоры. Что означало, что мне следует начинать молиться. Чего я не мог заставить себя сделать. Десять долларов потрачено на этот мерзкий завтрак. Тошнотворно.

Потом я пошел в стрип-клуб — не потому, что жаждал тела (хотя был удивлен, как они привлекательны, как молоды и в какой хорошей форме), но из-за темноты, из-за успокоительной темноты. Я пробыл там всего несколько минут, когда появился Раймонд.

Он сказал:

— Я думал, вы, ребята с телевидения, имеете кучу баб.

Я сказал:

— Что?

— Не ожидал встретить вас в подобном местечке.

— Что я могу для вас сделать, Раймонд?

— Я просто был поблизости. Увидел, как вы нырнули сюда. Думал, зайду поздороваюсь.

— Я не нырял сюда, Раймонд.

— Просто выражение, — сказал он.

— Горничная убирает у меня в номере, — сказал я. — Они не любят, когда вы мешаетесь под ногами.

— Я об этом не знал, — сказал он. Целую минуту он таращился на девушку на сцене, руки в карманах, живот нависает над ремнем. — Почему бы вам просто не сказать мне, куда вы его дели? — сказал он.

Я так устал, что не уверен, правильно ли его расслышал.

Я сказал:

— Что вы говорите?

Он наклонился и прокричал мне в ухо:

— Почему они включают эту чертову музыку так громко? — Потом отдернул голову и покрутил пальцем у уха.

— Точно, — сказал я.

Он сказал что-то еще, я не расслышал, а потом стал прокладывать себе неопрятный путь к солнцу, наружу. Взъерошенный медведь покидает берлогу. Неожиданно я представил себе зиму, представил себе тающий снег, яркий свет, короткие дни, сгрудившиеся лица, бесконечное движение вперед.

Подошла официантка с пачкой сложенных счетов между пальцев. Я спросил у нее пива, но оно было нестерпимо дорогим. Что за мотом я стал, швыряю деньги направо и налево, ничего не заканчиваю, ничего не завершаю. Мама, дай мне лечь; мама, дай мне уснуть. Скажи, Роман, а теперь отправляйся спать, и я отправлюсь. Направь меня в верном направлении, мама, скажи мне, как снова заснуть. Напомни мне. Только первые несколько тактов.

Я снова был на улице, теперь я шел к северу, по району, которого не знал. Маленький анклав где-то к северо-западу от Сент-Клер, несколько магазинов, банк, бакалейная лавочка, маленький магазинчик софта, очень нарядный. Должно быть, это был район для богатых людей. Для этих пиздунов. Я остановился перед банком, смотрел в окно. Я мог видеть, как служащие двигаются там, за стеклом, — рыбки в аквариуме. Рыбки с неприятными глазами. Порыв ветра ударил по верхушкам деревьев. Я подумал, что не могу этого вынести, не могу вынести больше ни одной секунды этого.

Я надел солнечные очки; натянул шарф до рта (на таком шарфе можно повеситься) и почувствовал некоторое облегчение, почувствовал, что это уходит из меня, вытирается, словно кожа на спине о сиденье автомобиля; это заняло секунды, и затем — вперед; тошнота отступила.

Я вошел в банк, комната была замечательно ярко освещена. Просто арена света. Я осмотрел кассы; инстинкт подсказал мне подойти к хорошенькой служащей. Я кашлянул в носовой платок. Приложил к губам, словно предчувствуя следующий приступ кашля.

— Святые небеса, — сказала она. Она сутулилась, как многие высокие девушки, густые волосы были заправлены за уши. Я подумал: она была бы куда более красивой, если бы распустила волосы. Я взял отрывной талон и начал писать. Бумага скользила. Она выдвинула вперед большие пальцы, любезная улыбка. Я написал: ЭТО ОГРАБЛЕНИЕ; ДАЙТЕ МНЕ ВСЕ ВАШИ ЧЕРТОВЫ ДЕНЬГИ.

Потом я подчеркнул слово ЧЕРТОВЫ. Когда она пробежала глазами записку, улыбка застыла. Она посмотрела на меня. Я подумал: да, я могу чувствовать это, я испытываю это ощущение. Я видел, как к двери банка подошла женщина, я видел мальчишку из-за его рюкзака. Я видел, как менеджер поднялся и двинулся через проход к кассе. Я подумал: пришло время для всего. Менеджер двигался по проходу, коротышка с лицом словно бейсбольная рукавица. Он остановился рядом с моей служащей, наклонив голову, чтобы прочесть что-то у нее на столе. Было похоже, словно он пытается расслышать нас. Я посмотрел на служащую. Ее губы двигались, но я не слышал, что она говорит. Я покачал головой. Просто двигая губами, она сказала:

— Одну минуту.

Я подумал: Бог послал мне мою леди цветов. Бог послал мое спасение.

Менеджер повернулся и направился обратно по проходу. Служащая, все еще сутулясь, открыла кассу и вытащила оттуда три пачки банкнотов. Она не стала задвигать ящик. Просто сказала, очень мягко:

— Пачки красятся.

Она положила деньги на кассу. Я сунул банкноты во внутренний карман на груди, одна пачка, две пачки, три пачки, и потом очень медленно вышел из банка. Я не смотрел назад. Я знал, что она там, что она смотрит мне вслед, что менеджер за своим столом, что мальчишка все еще вертит свой рюкзак. Я знал все это и не оборачиваясь. Я подумал, когда солнечный свет пронзил меня на улице: мне здесь нравится. Я должен остаться здесь.

Я уже был готов скользнуть в метро, когда неожиданно рядом затормозил полицейский автомобиль. Окно открылось. Я подумал: о, вот, значит, как все сходится.

Но коп сказал:

— Вам не нужны настоящие копы в вашем шоу?

Я сказал:

— Прошу меня простить.

Я посмотрел вдоль улицы. Я был всего в трех кварталах от банка.

Он сказал:

— Вы берете всех этих ребят, которые играют копов, почему бы вам не взять настоящих?

Я сказал:

— Да, конечно.

Его напарник, который был за рулем — немного постарше, — осмотрелся. Он сказал:

— На кого похож Ричард Гир?

Я сказал:

— На козла.

Молодой коп сказал:

— Он буддист, верно?

— Что бы там ни говорили, — сказал его напарник, поднимая руку и укладывая ее на ручку сиденья. — Он чертовски хорош в этом фильме.

— В том, где он играет копа?

— Да, в этом. Я слышал, он хотел сыграть в «Невзгодах», но они даже не пригласили его.

— Да?

Молодой коп сказал:

— Это было то кино, где они отрезают парню ногу?

— Нет, — сказал я, — это было в книге. В кино они просто делают его хромым.

Такси притормозило позади полицейского автомобиля. Я ему посигналил.

— Нет, — сказал старший коп, — было бы лучше с другим парнем. С парнем из «Крестного отца».

— Джимми Каан, — сказал я.

— Джимми Каан. Вот это парень что надо.

Водитель такси зажег огни остановки.

— Мне надо идти, ребята.

Старший коп сказал:

— Вы когда-нибудь брали интервью у Дина Мартина?

Я посмотрел вдоль улицы; у входа в банк все еще ничего не происходило.

— Нет. — Я снял куртку и положил ее, согнувшись, на тротуар.

— Знаешь историю о Дине Мартине? — спросил он своего напарника.

— Нет, этой не знаю.

Коп сказал:

— Один парень хотел взять интервью у Дина Мартина, так? И Дин сказал: «Вот что я тебе скажу, я не стану давать интервью тебе, если ты не дашь интервью мне».

— Чертов Дино, — сказал его напарник.

Уголком глаза в направлении банка я уловил какое-то движение, но смотреть туда не стал. Неожиданно молодой коп сел вперед и нажал кнопку на своем компьютере.

— Нам надо ехать, — сказал он.

Я сунул куртку под локоть, подошел к такси и залез в него. Я сказал:

— Следуйте за этим полицейским автомобилем, хорошо? Я с ними.

— Мне нужен адрес, — сказал шофер.

— Просто поезжайте, пожалуйста.

Когда я вернулся в отель, то уснул прямо в ботинках, деньги все еще лежали во внутреннем кармане моей куртки, брошенной на стул. Я нашел Саймона на берегу пруда недалеко от центра города — сидел руки под коленками. Болтал ногами. На нем были шорты цвета хаки и красные сандалии. Я сел рядом. В середине пруда мужчина моложе, чем я, мне кажется, я его узнал, наклонился над малышом, спуская на воду лодочку.

Я сказал:

— Саймон, тебе когда-нибудь снятся сны?

Он подумал об этом секунду, болтая ногами.

— Нет, — сказал он. — А тебе?

— Все время.

— Что тебе снится?

— Ты. Мне снишься ты, — сказал я.

— Это хорошие сны?

— Это замечательные сны. Они лучше всего на свете.

Мы смотрели на мужчину с лодочкой; он с сыном переходил вброд мелкую воду, малыш бил палкой по лодочке, отец улыбался и мягко отводил его маленькую руку.

— Я ненавижу это все, Саймон, — сказал я.

Он повернул ко мне маленькое встревоженное лицо.

Я сказал:

— Не беспокойся. Я возвращаюсь назад.

— С мамой все в порядке?

— Да.

— Она когда-нибудь входит в мою комнату?

— Да, она входит.

— Почему она никогда не приходит? — сказал он.

— Не знаю. Но она хочет.

— Тогда почему она этого не делает? — сказал он. Неожиданно я вспомнил, какой он маленький.

— Потому что она не знает как, — сказал я.

— Ты знаешь как.

— Да, — сказал я, — но я не знаю, как я это знаю.

Через мгновение он сказал:

— Ты теперь можешь прийти сюда, папа.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать. Я сказал:

— Ты хочешь сказать, жить здесь?

Он кивнул. В его лице промелькнула проказливая тень.

— Я не должен возвращаться назад?

Он покачал головой.

Я сказал:

— Ты уверен? Я не собьюсь с пути и все такое? — Я положил руку на его маленькую щеку. — Это самая лучшая новость, которую я когда-либо слышал, Саймон.

— Правда?

— За всю свою жизнь.

Одно мгновение мы смотрели на отца с сыном. Потом на пруд нашло облако; вода потемнела; неожиданный порыв ветра сморщил поверхность пруда.

— Саймон, скажи мне, что ты не передумаешь, ведь нет?

— Угу, — сказал он.

— Обещаешь?

— Обещаю. — Он коснулся моей груди маленьким пальцем, а потом снова сунул руки под колени.

— Тогда у нас впереди целый вечер, — сказал я.

И в самом деле, так оно и было.

Глава 10

Когда я проснулся, было пятый час утра. Я совершенно проснулся, целиком и полностью освеженный. Съел кусок бананового торта прямо из холодильника, потом еще один и выпил большой стакан молока. Посмотрел в окно. Каким прекрасным выглядит город ночью. Я осознал, что он всегда был прекрасным. Мне повезло, что я живу здесь, думал я. Так повезло. Я включил телевизор. Какими яркими были картинки, какими неотразимыми. Я чувствовал себя так, словно долгие месяцы был вдали от цивилизации. Хотел почитать журналы, посмотреть новости, послушать музыку. Я думал, что вернулся обратно в мир.

В пять тридцать я позвонил в компанию, дающую напрокат лимузины. Услышал хриплоголосого владельца.

— Тот же адрес? — спросил он.

— Нет, это отель «Челси».

— Отель «Челси», — повторил он, записывая, не спрашивая, что я делаю в такое время в отеле. Может быть, он знал. Он сказал: — Куда вы поедете сегодня, сэр?

Я сказал:

— В Гренадер.

— В какое время ваш рейс?

— Точно не уверен. Я хочу попытать удачу.

Он сказал:

— Рейсы на карибское побережье отправляются рано утром.

— Точно.

— Может быть, нам забрать вас прямо сейчас?

— Звучит неплохо, — сказал я.

— Приятного дня, мистер Роман, — сказал он.

Потом я позвонил М. Несколько звонков; она, должно быть, отключила автоответчик на случай, если полиция позвонит посреди ночи. Я сказал быстро, чтобы ей не пришлось ждать:

— У меня нет новостей.

Я мог расслышать ее вздох — ожидания снова ее обманули.

Я сказал:

— Я только хотел что-нибудь тебе сказать.

Пауза. Я сказал:

— Я всегда думал, что самой большой любовью моей жизни будет женщина. Но я ошибался. Это был он. Он был самой большой любовью моей жизни.

Она еще какое-то время помолчала. Потом сказала мягко:

— Я знаю это, Роман. Я всегда это знала.

— Да?

— С самого начала.

— Тогда хорошо, — сказал я.

— Хорошо, — сказала она.

— Пока, М.

Она подождала несколько секунд. Думаю, она ждала, не хочу ли я что-нибудь добавить, спросить. А потом:

— Пока, Роман.

Я вытащил синюю дорожную сумку, которую она подарила мне на день рождения тысячу лет назад. Подумал, не упаковать ли подушку, у них на Карибах нет пуховых подушек, но потом решил, что нет. Пошел в ванную и обыскал аптечку, пока не нашел пилюли морфина. Сунул их в сумку, а потом стоял и смотрел на них. Что, если они станут проверять багаж и по пути потеряют их? Вытащил пилюли и положил их в карман куртки. Льняная куртка, чудесная куртка. Они дали мне ее для шоу несколько лет назад. Вместо того, чтобы повысить зарплату. Ты сможешь получать кое-какую новую одежду, сказали они, но тебе придется ее вернуть, когда ты уйдешь из шоу. Никто не возвращал им одежду назад, но они все равно это говорили.

Я сунул сумку в шкаф. Пошел в ванную, почистил зубы и умылся. Холодная вода была восхитительной. Посмотрел на себя в зеркало. Неплохо. Неплохо для человека, который никогда не спит. Немного сбросил в весе. Это мне шло. Однако это не лучший способ, чтобы сбросить пару фунтов.

Я смотрел утренние новости, когда зазвонил телефон. Только-только начало светать, ясное голубое небо, солнце согревает деревья, сады и поля для игры в гольф. Если пролететь сейчас над городом, можно поклясться, что внизу простирается лес. Город в лесу. Все это было так красиво, что надрывало сердце.

Я спустился вниз. В вестибюле работал кондиционер, пол был натерт до зеркального блеска. Мистер Харт стоял у стойки администратора, одинокая черная фигура, словно ворон на почтовом столбе на расстоянии мили. Когда я поравнялся с ним, он поднял глаза.

— Вы сегодня покидаете нас, мистер Роман? — За дверью был виден лимузин, шофер курил сигарету, багажник открыт.

— Уезжаю на несколько дней.

— Звучит прекрасно, — сказал он. — Хороший уик-энд для путешествия.

— В самом деле.

— Знаете, как говорят… — сказал он, поднимая бровь.

— Как именно, мистер Харт?

— Перемена — лучший отдых.

— Действительно, это так. — Я повернулся, чтобы идти.

— Что сказать, если кто-нибудь будет вас спрашивать?

— Никто не будет, — со смехом ответил я.

— Но если вдруг?

— Скажите, что меня нет.

— Превосходный ответ, — сказал он.

— До свидания, мистер Харт.

— Взаимно, сэр.

У нас не заняло много времени, чтобы добраться до аэропорта, — мы мастерски ловили зеленый, обходили каждый поворот, перестраивались в другой ряд. Я сказал шоферу:

— Вы хороший водитель.

Он посмотрел на меня в зеркало — темнокожий, привлекательный, может быть, из Шри-Ланка. Он сказал:

— Благодарю вас, сэр.

Я спросил:

— Вам нравится ваша работа?

— О да, — ответил он.

— Хорошие люди?

— Большинство, — сказал он.

Я сказал:

— И это правда, не так ли?

— Простите, сэр?

— Ну, что большинство — хорошие люди.

— О да, сэр. Это так и есть.

Он посмотрел в зеркало заднего вида — не хочу ли я сказать что-нибудь еще, но я промолчал, и мы ехали в молчании по залитым светом улицам.

Наконец я сказал:

— Боже, какой прекрасный день.

Он с удивлением посмотрел на меня, словно я выхватил эту мысль у него из головы.

— Лучший день для поездки в Китай.

Я наклонился вперед со своего сиденья:

— Простите?

— Моя мать обычно так говорила. Когда бы ни выдался отличный день, она открывала окно и говорила: «Вы только посмотрите на это! Это лучший день для поездки в Китай». — Он посмотрел через плечо в переулок. — Не знаю, почему она так говорила. Мы никогда не ездили в Китай. Никогда, ни разу. Это просто одна из присказок, которые говорят родители.

— Чтобы вы никогда об этом не забыли, — сказал я.

— Точно, сэр. — Он неожиданно рассмеялся. — Не имеет никакого смысла, но помнишь до конца жизни.

Это теплый мир, думал я. Это теплый мир, и мне повезло в нем жить.

Я подошел к столу компании «Эр-Гренадер».

— На когда? — спросила девушка-клерк. Синяя жесткая униформа, изящные черты. Только легкий след того, что час слишком ранний, на ее лице. Может быть, макияж, чересчур решительный.

— Сегодня на утро, — сказал я.

— У вас есть билет?

— Боюсь, что нет.

— Бронь? — Она смотрела на экран компьютера.

— Целая куча. Но не на этот рейс.

— Тогда это будет дорого, — сказала она.

— Все в порядке.

Спокойная улыбка. Она сказала:

— Решили с ходу?

— Решил с ходу, в самом деле. — Я смотрел, как она поднимает глаза от экрана.

— Есть что-нибудь? — спросил я.

Она не могла не слышать озабоченность в моем голосе.

— Думаю, да, — сказала она. — Подождите минутку. — Она посмотрела через плечо на часы. — У нас есть одно место на рейс в Альбертвилль в 9.20.

— Неплохо.

Она пробежалась по клавиатуре.

— Когда вы хотите вернуться?

— Не имеет значения, — сказал я.

Она улыбалась.

— Вы действительно удираете.

— Еще бы!

— Но мне все-таки нужно знать дату возвращения.

— Как насчет следующей недели?

Снова клавиатура.

— Суббота вас устроит?

— Превосходно. Люблю возвращаться домой по субботам.

Я уплатил ей наличными.

— О, — сказала она. — Давным-давно не видела, чтобы кто-то платил наличными.

Она отошла к другому окошку, чтобы разменять деньги. Вернувшись, она сказала:

— Вы везете с собой багаж?

— Нет.

— Ваш паспорт?

— Вот он.

Она посмотрела в паспорт.

— Я вас знаю.

Послышался тихий звон. Она вручила мне посадочный талон.

— Приятного путешествия, — сказала она.

Я купил в дьюти-фри бутылку русской водки, а рядом — роман Элмора Леонарда. Секунду я колебался. Я думал, может быть, я должен взять себе что-нибудь хорошее, но потом решил — нет, ты не должен больше так думать.

То же самое было у стойки с сандвичами. Девушка в зеленом халатике спросила меня, положить ли мне масла в сандвич с тунцом. Я открыл было рот, чтобы отказаться, но потом сказал:

— Конечно.

— Соль?

— Побольше, — сказал я.

Она, улыбнувшись, посмотрела на меня и спросила:

— Вы были на диете?

— Что-то вроде того.

— По мне, вы выглядите прекрасно, — сказала она. — Мужчинам вроде вас диета не нужна.

Я подумал: водитель лимузина был прав.

В самолете я сел у окна; обычно я садился у прохода на случай, если мне понадобится пописать, но на этот раз я хотел видеть все, я хотел видеть, как город уходит у нас из-под ног. Мой город, мой дом, там, рядом с тисками домов у парка, это мой старый район, тот, где я играл в «кошелек или жизнь» туманными вечерами, и ходил кататься на санках, и совершал свои мелкие преступления. По этим улицам я мчался на велосипеде. Самолет описывал над городом дугу, каким он стал огромным, утреннее солнце сверкало в оконных стеклах, мили и мили автомобилей выстроились по дороге до горизонта. Через озеро, внизу лодка с парусом, грузовое судно, словно на картине Тони Беннета. Кто бы мог подумать, что Тони Беннет такой хороший художник?

А потом вперед и вверх, вперед и вверх, вперед и вверх. В сторону дома. В последний раз в сторону дома. Один последний прощальный взгляд на город, последний снимок этих домов, деревьев, церквей. Этих двориков, мощенных теплым камнем. Его здесь больше нет. Я не чувствую его больше. Он умер.

— Могу я предложить вам завтрак, сэр? — сказала стюардесса.

Одну секунду я размышлял.

— Нет, но вы можете принести мне выпить.

— Еще слишком рано, бар не работает.

— Что ж, если вы сможете раздобыть мне выпить, прекрасно. Если нет — это тоже прекрасно.

Она вернулась со стаканом томатного сока и сунула мне крошечную бутылочку водки.

— Никому не говорите, — шепнула она.

Я вылил водку в стакан. Я смотрел в окно, теперь под нами было тридцать тысяч футов. Перистое облако пролетело под нами, потом другое, догоняя остальное стадо, я полагаю. Потерянное облако. Я почувствовал, как начала действовать водка; шея расслабилась. Я откинулся на спинку кресла. Закрыл глаза.

Кто-то рядом со мной спросил:

— Это ваше?

Женщина, сидящая у прохода, протянула мне журнал. Тощая, острый подбородок, короткая стрижка — вид хорошо ухоженной вороны.

— Нет, — сказал я.

— В этих самолетах никогда не дадут ничего хорошего почитать.

Я не ответил.

— Все хорошее тут же разбирают. Люди садятся в самолет, а потом, когда прилетели, берут с собой журнал.

Я хлебнул из своего стакана.

— Это так.

— Только подумать! Люди берут с собой журналы, когда выходят из самолета. Невероятно.

Я почувствовал, как все мои мускулы напряглись. Подумал: расслабься.

— Вы не хотите, чтобы с вами разговаривали, не так ли? — спросила она.

— Нет, я не возражаю.

— Это так необычно — встретить в самолете человека, который не хочет разговаривать.

Мы посидели в тишине; как приятно не думать о том, что бы такое сказать. Через некоторое время она открыла журнал и принялась читать. Демонстративно. Я думал: теперь я свободен от всего этого. Можете снять этот камень с моей души и повесить его на шею кому-нибудь другому.

Она сказала:

— Я еду, чтобы встретиться со своим бойфрендом. На случай, если у вас есть какие-то сомнения.

Я ничего не мог с собой поделать. Было что-то в настойчивой обнаженности ее чувств, что просто заставляло рассмеяться вслух.

— Что?

Она сказала:

— Я не хочу, чтобы вы думали, будто я просто летаю туда-сюда на самолетах, высматривая мужчин.

— Я в самом деле так не думал, — сказал я.

— У людей иногда бывают довольно странные идеи.

Когда я снова посмотрел в ее сторону, она оказалась прямо передо мной и словно смотрела какое-то веселое кино, которое крутилось у нее в голове, ее сухие губы слегка раздвинулись. Она откинулась на спинку сиденья. Я подумал: она готова мне что-то сказать. Потом она произнесла:

— Мой муж мне неверен. Я взяла его кредитку. Собираюсь потратить все его деньги.

Я сказал:

— Мне очень жаль это слышать.

Она отозвалась:

— Вы знаете, что он сделал?

Я мягко положил ей руку на локоть. И сказал:

— Мне очень жаль, но я больше не могу с вами разговаривать. Надеюсь, вы не обидитесь.

Когда я обернулся снова, она сидела в кресле на несколько рядов позади.

Глава 11

Я всегда любил аэропорт Альбертвилля, это собрание цементных блоков, в два этажа высотой, полы, натертые зеленой мастикой. Жарко, как в сауне. Опасно жарко. Люди произносили: «О боже», открывая дверь самолета, и chaleur,^[5] идущая волной от винта, приветствовала их. Но я всегда бывал счастлив, прилетая сюда, множество раз, в особенности когда мне было за двадцать, мое тело ничего не могло с собой поделать, только подчиниться возможности получить свое чувство событий. Я подождал, пока женщина с неверным мужем выйдет из самолета. Я ждал, пока не вышли все, глядя наружу, на бетонированную площадку перед ангаром, на зеленые поля, мерцающие от зноя; за ними океан, маленькая зеленая лачужка, на краешке которой в самом верху было единственное маленькое окошко. Я всегда видел ее, когда прилетал сюда, и всегда думал о ней. Я думал: я должен узнать, кто там живет. Но так никогда и не узнал. Мне не терпелось попасть в отель, не терпелось, чтобы все началось. Так что на этот раз я бросил толпу пассажиров и заторопился через бетонную площадку к домику. Черный полицейский поймал меня за локоть. Он сказал на островном французском: вам сюда. Я спросил его на университетском французском, кто живет в зеленой лачуге. Он прищурил глаза, всматриваясь.

— Это сарай для инструментов, — сказал он.

— Он выглядит как маленький домик.

— Это сарай для инструментов для тех машин, которые обслуживают самолеты.

— Никто там не живет?

— Насколько я знаю, нет.

— Никто там не спит?

— Никто.

— Pas de mystere,^[6] — сказал я.

— Pas de mystere, — согласился он, а потом кивнул в сторону цементного здания. — Vous allez par la.^[7]

Маленькое цыганское трио развлекало нас, пока мы ждали таможенников, у гитариста, который солировал, не хватало двух пальцев. Воздух загустел от сигаретного дыма. Люди щелкали зажигалками. Черный табак. Запах Франции. Женщина, стоявшая за мной, говорила, как ей понравилось мое интервью с Фрэнком Синатрой, незадолго до его смерти. Я сказал: это был не я, кто-то еще. Но она продолжала смотреть на меня, привлекательная женщина, за шестьдесят, ее красная помада напомнила мне о матери Джессики, и я понял, что интервью с Синатрой было только предлогом, ногой, которую выставляют вперед, чтобы не дать двери захлопнуться. Она сказала:

— Мне ужасно жаль, у вас такое несчастье.

Я сказал:

— Спасибо вам.

Она сказала:

— Мой муж умер от лейкемии.

Я сказал:

— Мне очень жаль.

Она произнесла, не спуская с меня взгляда, словно я могу исчезнуть, если она на секунду отведет глаза:

— Это не то, что я имела в виду.

Я ничего не ответил. Цыганский ансамбль заиграл «J'attendrai». Очередь двинулась вперед.

Она сказала:

— Когда я прочитала о вас в газете, мне захотелось написать вам письмо.

Молодая черная женщина, лет двадцати с небольшим, дерзко одетая, принесла поднос красных коктейлей с маленькими зонтиками. Я взял один. Сказал:

— Могу ли я предложить вам выпить?

Она не отводила глаз. Она сказала:

— Знаете, что я поняла?

Я сказал:

— Мадам, я ни в малейшей степени не хотел вас обидеть…

— Позвольте мне закончить, — сказала она с удивляющей настойчивостью. — Я поняла, что вы не можете представить себе следующие пять лет своей жизни.

— Уверен, что это правда.

— Пожалуйста, не отмахивайтесь от меня. Послушайте. Это становится нестерпимым — что все остается таким же, как было. Но я здесь, чтобы сказать вам, что это не так.

— Но бывает и хуже, — через минуту сказал я.

— Бывает. Но это будет не так, как вам представляется.

Очередь перед нами раздвинулась. Я сказал:

— Мне очень жаль — насчет вашего мужа.

Она меня словно не слышала.

— Это — главный аргумент. Это — единственный аргумент.

— Против чего?

— Вы думаете, что никто не знает, но я знаю. Я могу сказать.

Мы прошли в разные будки таможни. Я узнал таможенника. Теперь он поседел и отяжелел. Мы всегда приветствовали друг друга. Однажды, двадцать лет назад, я пошутил о том, что у меня в сумке пулемет, и он заставил меня прождать в промежуточной зоне три часа, тем временем все мои друзья прошли таможню.

Мы пожали руки, очень формально, он поставил штамп в мой паспорт, спросил, направляюсь ли я все в тот же город. Я сказал: да. Он спросил: каникулы? Я сказал: да. И брак, сказал он, как насчет этого? Я сказал: трудно. Это был правильный ответ для человека, у которого девять детей. Он сказал:

— Вы знаете, почему у меня девять детей?

— Почему?

— Потому что, когда я стану старым и начну класть в штаны, будет кому за мной присмотреть.

Выражение его лица ничуть не изменилось.

Женщина с губной помадой все еще смотрела на меня, когда я шагнул из здания аэропорта в слепящий солнечный свет, она нахмурилась, словно в уме все еще продолжала разговаривать со мной, гадая, получилось ли у нее сказать все правильно, выразиться достаточно ясно.

Я собирался взять такси, но потом подумал: нет, мне недостает давления тел вокруг меня, тел, запах которых я мог чувствовать, обезличенной болтовни, остановок, чтобы купить пива, и чтобы шофер вез свою девушку куда-нибудь за пару миль за город. Было только два часа; до заката были часы, и часы, и часы, и часы, вся вторая половина дня, целый вечер. Никакой спешки. Я сделаю это на воде, теперь это будет похоже на то, словно порезаться рыболовной леской.

Я вскарабкался в красный фургон и сел у окна сзади; мы стояли четверть часа, дымясь на солнцепеке, шофер тянул с отъездом, дожидаясь, пока наберется полный автобус, пассажиры начинали суетиться. (Мы скоро отправляемся? Вы сказали — пять минут.) Я смотрел в окно на пламенеющую зелень, за аэропортом поднимались холмы, высокие деревья вздымали верхушки над другими. Поднимались и сгибались надо мной. Войди в меня.

А потом дверь закрылась и мы тронулись, немецкую девушку прижало ко мне, когда мы рванулись вперед по крутящимся улочкам к вершине холма, а потом направились к побережью, море внизу, риф с белым козырьком пены, бьющиеся волны, немецкая девушка потела, обмахиваясь визой. Как давно это было, думал я, когда меня касалось чье-то тело, когда я чувствовал запах женского пота? Вот это и есть жизнь.

— Набились, словно сельди в бочку, — сказала она на веселом английском. У нее были красные прыщи на щеках, как у той девушки на похоронах. Дочери Клэр Инглиш. Я буду помнить, как ты выглядела, моя мамочка, но не ту, какой ты была в конце. Именно так она сказала? Что-то вроде этого. И все же довольно жестко. Но может быть, именно так они говорили друг с другом, обнажались до такой степени, как та женщина в самолете.

Там были все остановки, которые я представлял: высокий парень, лет двадцати, исчезнувший за пальмовым деревом (он слишком много выпил в самолете); бородатый профессор, купивший ящик местного пива и пустивший его по рядам; еще одна остановка, когда водитель охотился за CD сингалезского рока, того, который приводил в вибрацию автобусный скелет, пассажиры качали в такт головой. Мы со свистом внеслись в ущелье, горы смыкали свои руки с обеих сторон, океан скрылся из вида, через джунгли вилась река, а за ней виднелся город с красными крышами.

— Это рай, да, — сказала германская девушка.

— Будем надеяться, — сказал я.

В мире существует такая красота, думал я, такая красота.

Когда я ехал к отелю, всегда шел дождь, и на этот раз тоже. Мгновенная, неразборчивая заметка, как та, что делают ученики перед уроком. Небо потемнело, тень упала на тростниковые поля, капли дождя стучали о землю, стеклоочистители двигались, словно метроном. На другой стороне острова, над океаном, теперь непередаваемо серым, серым, словно утонувшие моряки, сверкали молнии, освещая небо. Музыка прекратилась; угрюмая тишина заполнила автобус. Пассажиры помрачнели, приходя в соответствие с погодой, белые лица повернулись к окнам, вода плескала из-под колес грусть тропиков; несчастные дети у дороги; полуодетый мужчина, шагающий кругами по грязному центру города. Водитель объезжал углы, делая по два гудка.

Наконец, достигнув дна вырубки, мы начали медленный подъем, водитель выжал сцепление, затем выжал его снова, и, когда мы приблизились к вершине, прямо на гребне, облака разошлись в стороны, ворвалось солнце, музыка вернулась, и пассажиры, словно они были заморожены, начали воскресать к жизни. Обычно я думал, когда мы доходили до этой части поездки: позволь мне жить здесь. Когда мои колени станут выдавать свою старость, позволь мне приехать сюда, чтобы умереть. Позволь мне однажды теплой ночью исчезнуть в море. Исчезнуть без следа. Дождь собирался в лужи, автобус теперь ревел вдоль пляжа, одинокий купальщик качался на краю моря и песка. И меня осенило в эти несколько секунд, что я работал на это всю свою жизнь.

Я постучал бородатого мужчину по плечу:

— Я выпью сейчас бутылочку этого пива, если вы не возражаете.

Я вселился в отель ближе к вечеру, в тот час, когда весь остров ручьями омывал золотой дождь. Я пробыл в номере не больше нескольких минут, когда владелец, Потц, маленький алжирец с эспаньолкой и бледно-голубыми глазами, постучался и вошел. Я не видел его с тех пор, как Саймон был малышом — округлые черты, словно шарик масла. Подумав об этом, я посмотрел на часы.

Он спросил о моей семье. Я сказал: все хорошо. Спросил о делах. Он сказал, что пока не так уж и плохо. Переходя на французский, он поэтично описал ураган и пару нераскрытых убийств (австралийцы), неожиданное нашествие на пляжи отелей «все включено». Из моего окна, словно на картине, можно было видеть пляж по другую сторону городка; за ним — синие горы. Обычно я обещал себе — всякий раз, как такси везло меня в аэропорт, что когда-нибудь я должен побродить по этим горам. Городки, где земля красная и все носят солнечные очки. С вершин этих гор, я слышал, можно увидеть все до самой Кубы.

Ленивая мужская жизнь.

Я сказал:

— Потц, tu fais toujours le péché? — Я хотел сказать: ты все еще рыбачишь, но вместо этого сказал: ты все еще грешишь?

— Comment? — переспросил он. Можно было понять, что у него в городе все еще имеется любовница.

Я повторил по-английски, и мы оба посмеялись над этим.

— Да, — сказал он. — Я все еще рыбачу.

— Toujours le meme bateau?

Да, у него все еще есть лодка.

Я спросил его, не даст ли он мне взаймы сотню гренадерианских долларов, что было шуткой, поскольку я вечно заказывал в отеле выпить, не имея соответствующей валюты. Я сказал: забыл зайти в банк, и по какой-то причине — может быть, это были просто хорошие манеры — он находил это поразительным, и так год за годом. Он отсчитал несколько голубых банкнотов из толстой пачки. О Потце ходили слухи, что он держит денежки для торговцев наркотиками, держит их в укромном местечке в баре, американские сотни пачками. О, и пушку тоже. Это придавало ему особую ауру, которой он тихо наслаждался, и американские девушки, в особенности студентки колледжей, принадлежащие к среднему классу, порой отправлялись с ним в постель.

Я сказал:

— Как твой сын?

— Хорошо.

— Все еще в Париже?

— В Бордо. Медицина. — Он произнес это на французский манер.

Я сказал:

— Он теперь в медицинской школе?

— Но он так одинок во Франции. Он хочет перевестись сюда. Мы поссорились на Рождество. Здешняя медицинская школа не слишком хорошая.

Я сказал:

— Могу поручиться, что вы по нему скучаете.

Он сказал:

— Я сказал ему, чтобы он не переводился. Но он очень непослушный мальчик.

Должно быть, я выпил в автобусе больше, чем осознавал, потому что неожиданно почувствовал себя совершенно измученным. Потц уходит, я ложусь на кровать, все еще застеленную, занавески вяло висят на окне, не двигаясь на знойном солнце. Отсюда мне видно дерево, пулей выскочившее прямо из джунглей. Это то же самое дерево, на которое я всегда смотрел по прибытии. Там живет птица, ворона, думаю я, взгромоздившаяся прямо на самую вершину. Никогда раньше не видел птицы на этом дереве. Я думаю, оттуда должен быть прекрасный вид. Я слышу голоса из комнаты подо мной, пара только вернулась после дня, проведенного на пляже. Должно быть, они с юга, может быть из Марселя, потому что говорят очень быстро. Множество жаргонных словечек. Я едва могу понять, о чем идет речь. Я думаю, полежу здесь немного, может быть, позже прогуляюсь на пляж, а может быть, пойду вверх по дороге, в тот бар, куда люди приходят, чтобы посмотреть на закат, шершни вьются вокруг сахарных напитков и заставляют французских девушек вскрикивать. Может быть, и нет. Может быть, я просто пролежу здесь до темноты.

Когда я проснулся, мне было слышно кваканье громадных лягушек в сырых джунглях и громадная луна светила в окно. Я посмотрел на часы; около восьми вечера. Я проспал несколько часов. Пот стекал у меня по груди, матрац подо мной был влажным. Занавески по-прежнему не колыхались. Из патио перед отелем я слышал легкую музыку, звуки вечерних голосов, голоса туристов, загорелых и омытых дождем, делающих первые восхитительные глотки алкоголя.

Дерева больше не было видно: оно растворилось на фоне ночного неба. Но я обнаружил, что думаю об этой вороне. Я гадал, там ли она еще, знает ли она, какой восхитительный кусок острова ей достался. Или это просто удобное место для насеста? Потом я подумал о женщине в самолете. Она была бы хорошенькой женщиной, если бы не эти ее волосы. Я представил ее теперь сидящей за столом, может быть, с мужчиной, может быть, она рассказывает ему свою историю, что сделал ее муж, на чем она его поймала и как долго это продолжалось. Как она взяла его кредитку и собирается потратить все его деньги. Какое хорошее время она выбрала, чтобы сделать это. И тем не менее в ней было что-то трогательное — ее свежая, непритворная боль.

Я был голоден, очень голоден. Взяв с собой куртку, я спустился вниз, в бар патио. Я думал, вернусь позже за русской водкой. Я занял столик у входа, откуда мог видеть людей, проходящих по дороге всего в нескольких ярдах, некоторые направлялись на пляж, другие поднимались наверх, в бары. Это был субботний вечер. Субботний вечер на Карибах.

Подошел официант, долговязый черный человек, одетый как в бистро: черные брюки, белая рубашка. Он принес мне стакан темного рома. Это — подарок от Потца, сказал он. Ему пришлось уйти в город. Наверное, туда, где живет его любовница.

— Vous voules manger, monsieur?^[8]

Я сказал:

— Я хочу заказать что-то, чего никогда не пробовал раньше.

Официанта это озадачило. Он посмотрел в меню, потом на меня.

— Вы любите лобстера? — спросил он.

Я сказал:

— Я люблю мысль о лобстерах. Но сам лобстер всегда приносит какое-то разочарование. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Comme les pommes, — сказал он. Как яблоки.

Я почувствовал первую обнадеживающую волну рома. Я сказал:

— Это верно. Яблоки тоже в определенной степени разочаровывают. — Я снова посмотрел в меню. — Думаю, я хочу омлет. Я хочу этот большой омлет с грибами.

Он старательно записал заказ по-французски. Я сказал:

— Это необычно для ужина, не правда ли?

Он поджал губы.

— Pas tellement.^[9]

Я сказал:

— Я слышал, что они растут на коровьих лепешках.

— Monsieur?

— Эти грибы, они растут на коровьих лепешках.

Он понял только про коров.

— C'est ce qu' on dit.^[10]

Этот акцент, такой поспешный, такой непосредственный.

— Нет проблем, мне просто любопытно, — сказал я.

— Ah voilà!^[11]

— Я, пожалуй, закажу еще выпить.

Я откинулся на плетеном стуле. Рядом со мной за столиком сидели юные американцы, у одного лицо покраснело от солнца. Французская пара, очень худощавые, допивала бутылку вина, тихо разговаривая друг с другом. Люди проходили по одному по улице, проехала машина, пара велосипедистов, шатающийся длинноволосый мужчина, с упорством глядящий себе под ноги. Из бара неожиданно вырвалась громкая музыка. Португальская народная песня, женщина явно оплакивала кого-то; и с этой музыкой я испытал неожиданно убедительное послевкусие, восходящий поток рома, и подумал: я счастлив. Но это было не так. Это было, под этой круглой луной, довольно сладким в конце концов. Та женщина в аэропорту была права, та самая, с губной помадой, — ты действительно не можешь ничего себе представить. Я помнил М., сидящую на крылечке магазина, где продавали лампы, ее слова…

Но нет, не это, не теперь. Я обратил свое внимание к улице, к людям в летних белых одеждах, проходящих туда и сюда. Одежда для летнего вечера. Приятное выражение, да. Я где-то его слышал. Где? Не имеет значения.

Пришел официант с омлетом. Я сказал:

— Я хочу к нему немного горчицы.

— Горчицы к омлету, месье?

— Когда я был студентом, я постоянно ел омлет.

Он вежливо слушал.

— И через какое-то время я начал класть в него горчицу. Это стало привычкой, и теперь я не могу ее нарушить.

Он подождал, не захочу ли я еще что-то добавить, еще что-нибудь non sequiturs.^[12] Но больше ничего. Развернув салфетку и протянув ее мне, он сказал:

— Et bien, je vous laisse.^[13]

Я подумал: ну вот мы и здесь. Небо все еще было чистым, звезды яркими; легкий ветерок налетал с океана через дорогу. Я сказал: у тебя есть время, но не медли.

Глава 12

Появился коньяк. Я добавил его в кофе. Попросил у американцев сигарету и закурил ее. Я впитывал дым и так и этак, выдыхая его во влажный воздух, я видел на дороге, прямо передо мной, женщину с гладкой головкой. Черные льняные слаксы, черный топ без рукавов, звенящие серебряные серьги, которые шли к ее длинному лицу. Это была та женщина с неверным мужем.

— Хэлло, — сказал я (слишком громко, головы повернулись), но она спасла меня, потому что твердо прошла прямиком к ступенькам и вошла в патио. Странно, думал я, раствориться — последнее, что можно сделать. Словно хвост гремучей змеи.

Я сказал:

— Могу я предложить вам выпить?

— Я собираюсь встретиться с кое-какими друзьями, — сказала она.

— А, тогда приятного вечера.

— Но я могу присесть на минутку.

— Это было бы потрясающе.

Она вымыла голову, ее волосы теперь были более пушистыми, менее ужасными. Вода на острове мягкая. Из-за нее у всех волосы выглядят хорошо.

— Хотите сказать, что вы не сидите тут, ужиная в одиночестве? — сказала она.

— Не до такой степени.

— Не тревожитесь о том, что что-то потеряли, не так ли?

— Нет, совершенно нет.

Подошел официант. Она на очень хорошем французском заказала пиво. Я собирался спросить, где она так хорошо выучила язык, но не спросил. Мне не хотелось терять на это время. Лучше, если это останется тайной. Уголком глаза я заметил, как кто-то в яркой рубахе прошел по дороге. Бирюзовый со вспышками красного. Я подумал: кто это?

— Ваш отель нравится мне больше, чем мой. Я собрала вещи, — сказала она, глядя на белый фасад, балконы над баром, на одном из которых застыла безмолвная пара. Гашиш, предположил я.

— А.

— Решила в последнюю минуту. — Она была словно пациент с зубной болью, ни о чем другом не могла думать.

— Вы уже говорили.

— Конечно, теперь, когда я здесь, я думаю: и что дальше? — сказала она.

— Точно.

Она сказала:

— Мы вроде бы летели с вами одним самолетом, не так ли?

— Да, это так.

— На самом деле, поправьте меня, если я ошибаюсь, вроде все пошло просто ужасно. — Она мило и грустно рассмеялась.

Мы смотрели на людей, идущих по дороге.

— Знаете, что я заметила? — спросила она.

— Что?

— Я заметила, что люди, которые много путешествуют…

— Да.

— Никогда не задают вопросов. У них ни к кому нет любопытства. Вы когда-нибудь это замечали?

— Пожалуй, да.

— Думаешь про людей, что они будут любопытными.

— Это так и не так.

Она смотрела на меня одно мгновение.

— Тогда задайте мне вопрос.

Я сказал:

— Позвольте мне заказать вам выпить. Что-нибудь подходящее.

— Подходящее, да?

— Да. И давайте просто посидим здесь и посмотрим вокруг.

Он позвенела браслетом на запястье и потом потеряла к нему интерес.

— Не возражаете, если я закурю?

— Нет, пожалуйста.

Собака залаяла на дороге; что-то сдвинулось в растительности; проехала машина.

— Это немного вроде необычно, — сказала она. — Вас приглашают выпить и потом просят не разговаривать.

— Можете говорить, если хотите.

Она отхлебнула пива.

— Вы просто не собираетесь обращать внимание.

— Умеренное внимание. — Я махнул официанту: — Два коньяка, пожалуйста.

— Не возражаете, если я кое-что у вас спрошу? — сказала она.

— Зависит от того — что.

Но ей не удалось продолжить, потому что в этот момент пожилая пара прошла по дороге и поднялась по ступеням. Они были дорого одеты и прекрасно проводили время. Может быть, у них была годовщина. Они приветствовали нас с английским акцентом и прошли в бар, мужчина, седоволосый, очень осторожно придерживал жену за спину. Они устроились в кабинке.

Появился коньяк. Мы пили его в молчании, глядя на дорогу, за которой был океан.

— Хорошо, — сказала она.

— Да.

— Приятно выпить с кем-то в чужой стране.

— Это так.

— Теперь я могу вернуться в отель с сознанием, что сделала что-то стоящее в свой первый вечер в этом городе. — Она пыхнула сигаретой, задумчиво выдохнула дым. — Как вас зовут?

Секунду я колебался, но проблема того не стоила. Я сказал:

— Роман.

Она сказала:

— Вы хороший человек, Роман. Должно быть, Бог послал мне вас.

— Спасибо.

— Вы — моя добрая фея, — сказала она.

— Что?

Седовласый англичанин поднялся из своей кабинки, его жена улыбалась, он прошел к бару. Что-то было в его движениях — изящество давно женатого пожилого человека, — что заставило меня смотреть ему вслед. Долговязый официант поменял американские доллары, музыка остановилась, мужчина вернулся в свою кабинку, его жена смотрела на него с ожиданием; потом со скрипом старой виниловой пластинки Эдит Пиаф запела «La Vie en Rose»;^[14] седовласый мужчина поднял жену, она положила руку ему на плечо, посмотрела на него с изумлением, нежностью и любовью, вы должны много-много лет любить кого-то, чтобы смотреть на него так, и они немного потанцевали, недалеко от своей кабинки, не напоказ, хотя все смотрели на них. Двое, немного сгорбленные возрастом, с морщинистыми руками. Я пытался представить себе М. и меня через тридцать, сорок лет дороги, но то, что я видел, казалось необъяснимым, — была полоса шоссе где-то за городом, прямо рядом с мостом, снег вился поземкой по асфальту под порывами ветра.

— Вы хотите потанцевать? — сказала она.

Я сказал:

— Нет, сейчас нет, спасибо.

— Давайте, — сказала она, — тряхнем стариной.

Я наклонился и поцеловал ее в щеку.

— Вы мне нравитесь, — сказал я, — но мне пора идти.

Я шагнул из патио на дорогу, пересек ее, не оглядываясь, и стал спускаться по белой песчаной дорожке, пока она не исчезла в лесу. Она шла дальше, через деревья, в сырую растительность, уходя зигзагами то в одну, то в другую сторону, запах океана становился сильнее, луна висела над головой абсолютно круглая, абсолютно нейтральная. Я вышел на прогалину, на пляж с темным песком. Туристы никогда сюда не заходили; морские раковины резали им ноги. Рядом со старым бревном, под кипой мертвых ветвей, я обнаружил каноэ Потца. Иногда, поздно ночью, вооруженные только мотком веревки и гигантским серебряным крюком с приманкой, мы отправлялись рыбачить, охотиться на барракуду.

Я стащил каноэ по песку к воде, сбросил туфли и взобрался на борт. Я уже взялся за весла, когда услышал что-то позади. Я думал, что это женщина из бара последовала за мной. Думал: не будь грубым. Но это был Раймонд. Коп в раю. В ярком свете луны я различил его ужасную рубашку, легкий отблеск на его волосах.

Я сказал:

— Господи Исусе, что вы здесь делаете?

Он зашел по грудь в теплую воду и положил обе руки на борт. Я думал, он собирается вытащить меня на берег.

— У меня отпуск, — сказал он. — У всех есть отпуск, почему у меня нет? — Он продолжал держать руки на борту.

Я сказал:

— Я видел вас раньше.

Он посмотрел на воду: лунный свет шел рябью до самого горизонта.

— Что там с другой стороны?

— Что вы хотите сказать? — спросил я.

— Говорю, что вы сели в лодку и направляетесь прямо туда. Куда вы приплывете?

— В Китай, — сказал я.

— Я Китай? Вы что, издеваетесь надо мной?

Я сказал:

— Раймонд, у вас есть жена или кто-нибудь еще?

— Не тогда, когда я в отпуске, — сказал он. — Вы отправляетесь на рыбалку?

— Нет, я просто собираюсь немножко погрести.

— Мирная маленькая прогулка на веслах, — сказал он. — Звучит неплохо. Не желаете прогуляться в компании?

Я сказал:

— Нет, не сегодня вечером, Раймонд. Может быть, мы можем выпить вместе завтра вечерком. Вы еще будете здесь?

— Дождь или жара. Не могу уехать, даже если бы и захотел.

— Тогда увидимся завтра вечером.

Он отпустил лодку.

— Не дайте себя кому-нибудь съесть.

Я отгреб на пятьдесят, сто ярдов, луна плясала на воде, я оглянулся. Раймонд уже стоял на берегу, со скрещенными руками, глядя на меня. Я видел красный огонек сигареты; это, может быть, даже была сигара.

Я греб минут двадцать, и потом, когда уже скрылся из вида, когда я уже больше не мог разглядеть Раймонда, когда береговая линия превратилась в кучку сияющих огоньков, я вытащил бутылочку из кармана. Я думал: течение отнесет меня отсюда. И тут я вспомнил про водку. Я оставил ее в номере. Мгновение я сидел неподвижно. Только не это, только не это. Я насыпал горсть пилюль в ладонь, а потом в рот, несколько ускользнули, словно жуки, но я проглотил большую часть. Зачерпнул пригоршню морской воды и вылил ее себе в рот. Это было не очень приятно, но терпимо. Потом я проглотил еще пригоршню пилюль, еще горсть воды и забросил в глотку остальные. Мне пришлось сидеть очень ровно, чтобы убедиться, что меня не стошнит.

Потом я огляделся. Казалось, само небо распахнулось для меня. Было слышно, как море плещет о борт каноэ. Я почувствовал, что меня клонит в сон, я слышал плеск рыбы, несколько раз от патио отеля доносило обрывки музыки, прямо по воде. Пожилая пара танцевала в патио, официант уже закрывал заведение, убирая бутылки из бара.

Я лег на дно лодки, звезды все мерцали, мерцали и мерцали. Я сделал глубокий вдох. Я чувствовал, как все в моем теле замедляется; как хорошо было здесь, на воде, как обнадеживающе. Я закрыл глаза, и через некоторое время мои мысли, словно люди, которые неподвижно лежат на полу, неожиданно поднялись и двинулись собственным путем. Я видел маму в красном шарфе, и моего дантиста, и бедного Джонни Беста, жившего через улицу. Они наклонились над каноэ, глядя на меня. Кто-то прошептал: «Сжимайте его, ребята, сжимайте». Я видел моего босса и полицейского, которого не узнал. Там была женщина из банка с волосами, заправленными за уши.

Смущенные улыбки, незнакомцы плечом к плечу с незнакомцами. Вот учитель, который был у меня на пятом курсе. «Это вселенная, Роман, — говорит он, — и существует четыре уровня человеческого опыта». Здесь и тот ребенок, который плакал сегодня в самолете, и тетушка Мини, которая умерла во сне; даже тот ординатор, с которым у меня была стычка много лет назад. Все сгрудились вместе. И Джессика Зиппин, благодарение Богу, что ты пришла, никаких плохих чувств, Джессика, снимающая заколку с волос и свободно встряхивающая ими. «Так я намного интереснее», — говорит она.

Их прибывает все больше, некоторые запоздали, лучше поздно, чем никогда, девушка в индийской рубахе (я могу найти место для нее), мой лагерный инструктор — бог мой, как много людей составляют жизнь. О, посмотрите, вот и Саймон, когда он был еще малышом, посмотрите, как он ковыляет по газону в своем подгузнике, пухлые маленькие ручки. Моя мать мягко раскачивает каноэ: Звездный свет, звездный свет, первой звездочки все нет. Я чувствую, как лодка медленно поворачивает в открытое море. Дрейфует, и дрейфует, и дрейфует — до самого Китая.

Глава 13

Должно быть, было уже за полдень, когда я проснулся. Каноэ наткнулось на цепочку мертвых кораллов. Парусная шлюпка качалась на волнах не больше чем в пятнадцати ярдах. Я слышал, как парус хлопает на ветру. Женщина на раскладном стуле по — махала мне с палубы; на ней была красная шляпа, надвинутая на лоб, так чтобы ее не могло сдуть ветром. Она прокричала мне что-то, похоже, это был португальский.

На дне лодки было зеленое месиво, над ним жужжали мухи; должно быть, ночью меня вырвало. Я поднял голову над бортом. Густые джунгли скользили со всех сторон. Я вышел из лодки — кораллы поцарапали мне ногу — и двинулся к отмели. Это был густой буш, очень горячий и сырой, и мне пришлось хвататься за ветви и маленькие деревца, чтобы выбраться на берег. Наконец я добрался до вершины. Белая дорога уходила вдоль острова. Я посмотрел в одну сторону, в другую — никаких машин, никаких домов. Но солнце было слишком жарким, жарким до тошноты, и я бросился в тень, упав на все четыре точки. Я лежал клубком, глаза закрыты, и представлял, что я на яхте с женщиной в красной шляпе, что она ведет меня вниз и наливает мне воды. Но каждый раз, как я протягивал руку, чтобы взять стакан, она выливала воду обратно в песок. «Одну секунду, — сказала она. — Подождем, пока остынет».

Я сказал:

— Все в порядке, правда, давайте какая есть, — но она сказала: «Подождите, еще минутку», подставляя стакан под кран.

Мне снова захотелось спать, пилюли бродили в моей крови, словно сироп. Воздух стал прохладнее. Я слышал, как остановилась машина; три голоса, все мужские, раздались прямо надо мой.

— Il est crevé, non?^[16] У него это есть.

Кто-то перевернул меня на спину. Я чувствовал, как они выворачивают мои карманы. Я не открыл глаз. Они сняли мой ремень. Я лежал очень тихо, спрятавшись в своем коконе. Спрятавшись ото всего.

— Foutons-le-camp.^[17]

Я слышал, как автомобиль завелся и тронулся, потом остановился, словно они на секунду задумались. Но потом они уехали.

Уже стемнело, когда я проснулся во второй раз. Я двинулся по белой дороге, шатаясь из стороны в сторону. Никогда не испытывал такой жажды, но в поле зрения не было ни одного дома. Дальше по дороге высился маяк. Я думал: я знаю этот маяк, но не могу припомнить откуда. Я продолжал идти; джунгли скрипели и были полны щебета созданий, которых не было видно; луна снова поднялась в небе, словно ее выкатили с помощью блоков. Я продолжал идти и идти, думая: я должен что-то попить. Я уже обходил небольшой угол, когда увидел прямо перед собой желтый дом. Я слышал звон тоненькой струйки; маленький мальчик стоял на крыльце, сощурив глаза от обнаженной луковицы луны. Я помахал, я заторопился, босой, к нему, но он ушел в дом.

Я доплелся до дома, ухватился за него и стоял у изножья ступенек, прямо в луче света. Дверь позванивала на ветру. Я мог слышать звук телевизора. Футбол. Я поднялся по грубым деревянным ступеням и постучал в дверь. Я сказал:

— Простите.

Ответа не было.

Я постучал снова, сильнее. Я сказал:

— Простите, я ужасно хочу пить, можно мне войти?

И тогда я вошел.

Примечания

1

Подожду (фр.).

(обратно)

2

На французский лад (фр.)

(обратно)

3

Heart — сердце, сердечный (англ.).

(обратно)

4

Что вы говорите? (фр.)

(обратно)

5

Жара (фр.).

(обратно)

6

Никакой мистики (фр.).

(обратно)

7

Вам туда (фр.).

(обратно)

8

Хотите есть, месье? (фр.)

(обратно)

9

Не настолько (фр.).

(обратно)

10

Так говорят (фр.).

(обратно)

11

Вот как! (фр.)

(обратно)

12

Неуместное (лат.).

(обратно)

13

Ну хорошо, я вас оставлю (фр.).

(обратно)

14

«Жизнь в розовом свете» (фр.).

(обратно)

15

(обратно)

16

Он околел, не так ли? (фр.)

(обратно)

17

Покидаем лагерь (фр.)

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

*** Примечания ***