Входят трое убийц [Франк Хеллер] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Франк Хеллер «Входят трое убийц»

Входят трое убийц

У. Шекспир. Макбет, Акт III, сцена 3
Моим ученым друзьям, К. М. и К. X., которые помогли мне решить техническую проблему в этом романе, с благодарностью посвящаю эту книгу

Ф. Х.

От переводчика

Романы Франка Хеллера — для гурманов детективного и авантюрного романа. Тайна, которая держит читателя в напряжении до последней страницы, изящество и афористичность стиля, блестящие диалоги, обращение к легендарным героям детективного жанра и многое другое превращают их в настоящее интеллектуальное лакомство.

Книги Хеллера изданы на двадцати языках мира, в Швеции его считают «культовым» писателем, его романы экранизируются и инсценируются для театра. Российский же читатель почти не знаком с его творчеством, поэтому краткой биографической справки не избежать, тем более что жизнь Хеллера изобилует такими же необычными сюжетными поворотами, как и его книги.

Гуннар Сернер — таково настоящее имя Хеллера (1886–1947) — был поистине человеком незаурядным. В 15 лет окончив школу, в 23 он уже получил степень доктора философии в Университете в Лунде. Кроме глубоких знаний он был одарен и разнообразными талантами — в частности, способностями полиглота. Перед ним открывалась блестящая карьера ученого. Однако под академической мантией Сернера билось сердце «флибустьера и авантюриста». Он был отчаянным игроком, и эта страсть привела к тому, что, оказавшись в долгах, молодой человек подделал финансовые документы и, спасаясь от правосудия, вынужден был бежать из Швеции. Так прервалась карьера многообещающего ученого Гуннара Сернера и начался долгий литературный путь популярного романиста Франка Хеллера, написавшего более пятидесяти(!) романов, не говоря уже о рассказах, путевых очерках и пр.

Изобретательный мастер замысловатых детективных и приключенческих сюжетов, Хеллер рассыпает на своих страницах блестки остроумия и эрудиции. Он легко переносит читателя из страны в страну (недаром он сам немало скитался по свету): Монте-Карло и Пекин, Минорка и Корсика, Лондон и Копенгаген. Или увлекает нас в путешествие во времени: из эпохи Аттилы в эпоху Марко Поло или Наполеона, судьба которого часто обыгрывается в книгах Хеллера самым неожиданным образом. Ибо нити тайны уводят его героев из настоящего в прошлое, чей мрачный отсвет ложится на события сегодняшнего дня.

Необычны и любимые герои Хеллера — яркие, незаурядные личности, в которых, как и в нем самом, бьется авантюрная жилка. Они проводят собственные детективные расследования и с азартом бросаются в пучину таинственных событий, как амстердамский врач-психоаналитик доктор Циммертюр или члены клуба «Любителей детективов» поэт Эбб, банкир Трепка и историк Люченс. Или просто превращают свою жизнь в сплошное приключение, как alter ego автора, центральный персонаж многих его книг — неотразимый Филипп Колин.

Все это создает неповторимую стилистику книг Хеллера, придает им завораживающее обаяние и аромат. Начав читать один роман, вы дочитаете до последней страницы все его книги…

Юлиана Яхнина

Глава первая Утро в Ментоне

1

Теплая вода водопадом низвергалась на волосатую грудь, каскады брызг летели на стены, облицованные белой и голубой плиткой. Рука, тоже волосатая, манипулировала краном душа, а гулкий голос с заметным акцентом декламировал немецкие стихи:

Der Tod, das ist die kühle Nacht,
Das Leben ist der schwüle Tag,
Es dunkelt schon, ich träume…[1]
Тут голос осекся: волосатая рука по ошибке пустила струю ледяной воды и вместо стихов послышался не оформленный в слова вопль. Когда стихи зазвучали снова, они приобрели несколько измененную форму:

Der Tod, das ist die kühle Dusche,
Das Leben ist das heiβe Bad,
Ich bade mich, ich…[2]
В дверь ванной комнаты энергично постучали.

— Расписаться надо за три заказных письма, почтальон ждет, s'il vous plaît, monsieur![3]

— Распишитесь сами! — по-норвежски крикнул мужчина из ванной комнаты.

— Месье знает, что я не умею писать, — также по-норвежски ответил голос по ту сторону двери.

Дверь открылась, мокрая рука схватила ручку и желтую тетрадь и нацарапала неразборчивую подпись. Тот, кому принадлежала мокрая рука, схватил три заказных послания и, щурясь, прочел их.

Первое письмо было отправлено из Осло. Оно гласило:

Господину Кристиану Эббу, поэту, Ментона, Франция.

В сотрудничестве с издательствами «Петре и Петерсон» в Стокгольме и «Триер и Дельбанко» в Копенгагене мы составили план, который, как мы полагаем, может Вас заинтересовать.

Вам, без сомнения, известно, какого успеха добились некоторые английские и американские издательства в выпуске серий так называемого Crime Club — детективных романов, отбираемых для этой серии истинными знатоками жанра, среди которых мы находим самые известные и уважаемые в этих странах имена. Детективные романы из полупрезираемого жанра превратились в жанр самый модный. Все их читают, все обсуждают.

Мы намерены создать скандинавский Crime Club, в составе руководства которого будут представлены три скандинавские страны.

Вы, дорогой господин Эбб, самый знаменитый из современных норвежских поэтов, ваши песни на устах у всех! Но мы знаем также, что ваши интересы весьма разнообразны: нам рассказывали, что к интересующим вас предметам относятся такие несхожие вещи, как астрономия, гастрономия и детективные романы. Вот почему мы надеемся, что Вы окажете нам честь войти в наш комитет.

Вероятно, одновременно с нашим письмом Вы получите известия от наших шведских и датских коллег, но мы уже сейчас можем назвать Вам имена тех, кому они предложили возглавить комитет. Швеция будет представлена доцентом Арвидом Люченсом, а Дания — директором банка Отто Трепкой.

С глубочайшим уважением признательные Вам
Фальк, Фосс и Эрнеланд.
Два других письма и в самом деле были посланы из Стокгольма и Копенгагена и подтверждали сообщение норвежского издательства.

Из уст поэта Кристиана Эбба вырвался гневный вопль:

— Ах вот что! Они надеются! Люченс! Будто я не помню историю с захоронением в Транефосе! Трепка! Будто я забыл про Наполеона в «Еженедельном журнале». Ага! Они надеются!

И Кристиан начал вытираться так энергично, что казалось, еще немного — и на груди его не останется волос.

— Люченс! Трепка! Всему есть границы! Да, всему есть границы! Похоже, уважаемые издатели об этом забыли!

Движения полотенца слегка замедлились.

— Впрочем, если бы речь шла не о Трепке и Люченсе, дело другое. Люди воображают, будто детективные романы — всего лишь легкое чтиво. Те же самые люди когда-то пренебрежительно морщились, слушая les chansons de geste,[4] а еще раньше — «Милетские истории»![5] Детективный роман — это единственный новый жанр, созданный нашим временем. Мы выразились в нем с такой же полнотой, с какой Ренессанс выразил себя в сонете, а античность — в героических поэмах! Детективный роман подчиняется таким же строгим правилам, как и сонет, и гораздо более строгим правилам, чем героические поэмы, — он не терпит, чтобы в нужную минуту вмешались сошедшие с Олимпа боги! Как хотелось бы мне уметь писать детективные романы. Но я умею писать только стихи…

Полотенце завершило свою работу, Эбб оделся и открыл дверь в соседнюю комнату. В распахнутые высокие окна смотрело темно-синее море, вдоль стен тянулись многочисленные книжные полки; от книг, с двух сторон подпираемых двумя бюстами, ломился и стоявший посреди комнаты письменный стол. Один бюст изображал Будду, второй — Пушана, бога благоденствия. На одной из стен висела коллекция холодного оружия: сабли, рапиры, кинжалы и малайский крис[6] с волнистым лезвием. Схватив рапиру, Кристиан Эбб начал делать фехтовальные выпады. Ничто в его рослой фигуре и красивых резких чертах лица не выдавало того, что жить на берегу моря ему приходится из-за никуда не годных легких. Посторонний, случайно вошедший в комнату, мог бы принять Эбба за молодого студента, столько мальчишества было в его лице под ниспадавшей на лоб светлой челкой. Однако именно Эббу принадлежали полдюжины поэтических сборников, составивших ему славу любимейшего поэта страны, где стихи не только читают, но еще и покупают. Как он сам любил говаривать вечером под хмельком: «Этот дом куплен на существительные, обставлен на прилагательные и приносит прибыль в виде глаголов и наречий». Дом столь необычного происхождения был окружен небольшим садом, где росли мимозы и пальмы, где пеларгонии расцвечивали зеленый фон сочными красками, а по ту сторону низкой каменной ограды слышалось неумолчное дыхание темно-синего моря — моря всех морей, Средиземного…

Почти машинально пальцы Эбба нажали кнопку. И комната тотчас наполнилась металлическим отзвуком голоса, произносившего по-французски:

— Allo! Allo! Allo! Ici Radio Méditerranée! Алло! Алло! Говорит Средиземноморское радио! Всем слушателям Ментоны! Объявление о розыске. Алло, алло! Полиция Ментоны разыскивает пропавший пакет с особо опасным содержимым. Это чистый никотин! Капля никотина способна убить крупное домашнее животное! Того, кто найдет пакет, просят незамедлительно сдать его в полицию. Пакет обронил из багажника велосипеда посыльный «Pharmacie Polonaise» — «Польской аптеки». Пакет обернут в серовато-коричневую бумагу, на белой этикетке название аптеки. Allo! Allo! Allo! Ici Radio Méditerranée! Алло, алло, алло! Говорит Средиземноморское радио! Повторяем объявление о розыске, переданное нам полицией Ментоны. Пакет, содержащий особо опасный яд…

Кристиан Эбб выключил звук. Его глаза сразу приобрели мечтательное выражение. Пакет с ядом, потерянный беспечным велосипедистом-посыльным! Смерть добровольно протягивает руку нашедшему! Это die kühle Nacht опускается вдруг на жаркий, лучезарный берег! Какой-нибудь беззаботный или бессовестный человек находит пакет, потерянный глупым мальчишкой, и вот надвигается трагедия — солнце утрачивает блеск, море уже не катит на берег звучащие гекзаметром волны, благоухающие цветы теряют аромат…

— Ну, господин Эбб, не пора ли нам подумать о завтраке?

В дверях появилось странное создание — женщина лет пятидесяти с лишним, объемы ее почти равнялись росту. Недостаток в вертикальном измерении возмещали черные негритянские кудряшки, которые торчали почти на тридцать сантиметров вверх. В ушах у нее были коралловые серьги, на плечах шелковая шаль. Однако диковинная внешность женщины не шла ни в какое сравнение с тем эффектом, который она производила, когда открывала рот. Потому что вместо звуков ментонского наречия из ее уст лились гремучие звуки, подобные которым едва ли можно услышать за пределами квартала Грёнланд[7] норвежской столицы. Много лет назад Женевьева — так звали обладательницу пышной шевелюры — уехала из Ментоны, чтобы стать третьей кухаркой во французском представительстве в Осло, и так как норвежцы, подобно англичанам, неохотно учат иностранные языки, а Женевьева отличалась любвеобильной натурой, ей пришлось медленно, но верно осваивать норвежский. И теперь она говорила на этом языке, но так, что от ее лексики побледнел бы самый закаленный морской волк. Ее манера называть французский трамвай trikken («трем») была неподражаема, а ее Fanden hakke mig («Провалиться мне на этом месте») заставлял умолкнуть самые яростные споры на рынке в Ментоне.

— Хорошо, Женевьева, а что у нас на завтрак?

— Яйца, овсянка и шоколад! — решительно ответила Женевьева.

Поэт содрогнулся, как если бы она бросила ему в лицо три бранных слова.

— Яйца, овсянка и… Послушайте, Женевьева! Вчера вечером я встретил Ванлоо.

— Ванлоо? Поздненько это, как видно, было? Но если Эбб воображает, что по этому случаю я подам ему к завтраку не яйца, овсянку и шоколад, а что-нибудь другое, он ошибается!

— Я и в самом деле засиделся немного позднее, чем следовало бы. Но я подумал, что теперь соленая селедочка и…

— Эбб знает, что сказал врач. Яйца, овсянка и…

— Врач! Да это не лекарь, а отпетый болван! Знаете, Женевьева, что он утверждает? Все равно, мол, что ты пьешь, потому что все алкогольные напитки содержат этиловый спирт! Все книги тоже напечатаны с помощью типографского набора, но от этого Библия не стала похожа на Боккаччо…

— Эбб знает, что я неграмотная. Стало быть, овсянка…

— Клянусь тем, что я хозяин этого дома…

— Клянусь тем, что я обещала приглядывать за Эббом…

Трудно сказать, как долго могло продолжаться это препирательство, если бы у входной двери не раздался резкий звонок. И когда Женевьева вернулась с подносом, на котором лежали две запечатанные голубые бумажки, от ее боевого задора не осталось и следа. Дело в том, что пребывание в далекой северной стране Норвегии не смогло истребить врожденного почтения южанки к телеграфу. Человек, получавший сообщения, которые поступали по проводам, висевшим высоко в воздухе, — а говорили, что эти сообщения могут прийти даже просто по воздуху, — такой человек не был простым смертным. Эбб разразился хохотом, необычно раскатистым для человека с больными легкими.

— Ага! Вот что вы решили, господа! Вы, господин Трепка, приезжаете завтра вечером в Ментону, чтобы обсудить со мной дело, о котором я, вероятно, уже наслышан! Да, спасибо — наслышан! И вы, господин Люченс, также приезжаете в Ментону, чтобы поговорить со мной о деле, о котором я, вероятно, уже наслышан!

— Вам нельзя так громко смеяться, господин Эбб, — отважилась заметить Женевьева. — Это вредно для ваших легких.

— Как мне не смеяться, если два господина, которых я не знаю и знать не хочу, телеграфируют, что завтра во второй половине дня явятся ко мне в гости!

Грива Женевьевы встала дыбом.

— Слыханное ли это дело? — загремела она на своем ословском наречии. — Они что, думают влезть сюда без спроса? Я с ними разберусь! Как они выглядят?

— Не знаю, — признался поэт. — Я их ни разу в жизни не видел, встречал только на газетных страницах. Но мы говорили о завтраке, Женевьева.

— Яйца, овсянка и шоколад, — ледяным тоном заявила Женевьева. — И если Эбб воображает, будто я нарушу свой долг оттого, что Эбб…

— Ладно. Тогда я позавтракаю в городе!

— На здоровье!

Вместо ответа Эбб двинулся к двери, демонстративно расправив плечи.

Он ждал двух коротких слов: селедка и картошка. Но он их не услышал. Он выпрямился еще решительнее и открыл садовую калитку. Позади все было тихо. Только море плескалось у его ног. А из окна соседней виллы раздавался металлический отзвук голоса, говорившего по-французски: «Allo! Allo! Allo! Ici Radio Méditerranée! Полиция Ментоны разыскивает пакет с особо опасным содержимым. Это чистый никотин! Капля никотина способна убить…»

Поэт направил свои стопы к бару Deux Lézards — «Две ящерицы».

2

«Две ящерицы. Чайный салон — бар» — гласит вывеска на променаде Ментоны, который лентой из известняка и цемента вьется вдоль берега, растянувшись на пять километров от итальянской границы на востоке до мыса Мартен на западе. Если бы с самого начала эту дорогу прокладывал человек, наделенный здравым смыслом, она, без сомнения, могла бы стать такой же знаменитой, как неаполитанская Страда ди Кьяйя. Теперь же она больше всего напоминает тех наивных деревенских простушек Боккаччо, которые становятся жертвами соблазнов культуры: на протяжении нескольких десятков лет всем архитекторам Ривьеры позволено было марать неописуемо прекрасную прибрежную полосу изысками своей фантазии. Тщетно было бы искать здесь два дома, построенных в одном и том же стиле. Тщетно было бы вообще искать здесь некое подобие стиля.

«Две ящерицы» принадлежат двум сестрам, Титине и Лолотте. Лолотта неизменно остается блондинкой. Титина временами бывает блондинкой, временами рыжеволосой, временами брюнеткой. Лолотта сентиментальна, Титина фривольна. В обязанности Лолотты входит развлекать старых дам, приходящих выпить чашечку чая; эти дамы — основа благоденствия Ривьеры, планктон, за счет которого по сути дела и живут ее многочисленные хищные рыбы. Титина призвана заменять мужской клиентуре бара отсутствующее женское общество. Никто не расскажет невинную сплетню так увлекательно, как Лолотта, никто не расскажет пикантный анекдот с более невинным видом, чем Титина.

Эбб быстрыми шагами шел по променаду. Он был разъярен против женщин вообще и против Женевьевы в особенности. Лионский собор, который большинством в один голос наделил женщин бессмертной душой, должен был дважды подумать, прежде чем выносить такое судьбоносное решение. Яйца и овсянка! Можно ли измыслить более абсурдную диету для мужчины, который поздно встал? Ну разве это не доказывает с неоспоримой очевидностью, что упомянутый собор… Постойте, это еще что такое?

По другой стороне улицы медленно шел хорошо одетый мужчина, похожий на англичанина. Его сопровождал юноша, также хорошо одетый. У старшего был орлиный нос, а кожа отличалась нездоровой желтизной; юноша был кудряв, как молодой поэт. Но внимание Эбба привлекли не лица прохожих, а их поведение. Юноша — ему на вид было лет восемнадцать — нес банку с клеем и кисть, его предводитель — рулон кроваво-красных плакатов. Оба остановились у какой-то стены. Юноша раза два провел по ней кистью, старший развернул плакат. В следующее мгновение плакат уже висел на стене. Эбб издали прочел слова: «Митинг общественного протеста». Двое агитаторов окинули свою работу быстрым оценивающим взглядом и двинулись дальше.

Эбб не знал, что и думать. Двое англичан, расклеивающих плакаты! Двое хорошо одетых молодых англичан! Это противоречило всем представлениям Кристиана о британцах. Его прямо-таки подмывало выяснить, против чего они протестуют! Но мысль о пересохшей с утра глотке победила, и Эбб поспешно зашагал своей дорогой. А вот и бар, а вот и Титина!

— Доброе утро, месье Поэт! — воскликнула мадемуазель Титина, которая сегодня была седой, как французская маркиза дореволюционных времен, хотя накануне она была рыжеволосой, как легкомысленная субретка. — Как мило, что вы зашли ко мне, какая дивная погода, можно подумать, разгар лета, не правда ли, а ведь у нас сейчас только начало марта, когда пробуждается любовь, и вы, конечно, заметили, как прекрасны сегодня все дамы, конечно заметили, иначе вы не были бы поэтом, месье Поэт! О-ля-ля! вы заметили, кто идет, — как, вы ее не знаете, вы не знаете красавицу мадам Деларю, о ней говорит весь город, возможно ли, что вы ее не знаете, ее муж играет в городском оркестре, а вы обратили внимание на ее меховую шубку? Как, вы ничего не видите? Но где же ваши глаза, месье Поэт, о, я понимаю, вы, как Виктор Гюго, видите только цветы и звезды, но месье Деларю получает за игру в оркестре тысячу франков в месяц, а настоящая беличья шубка стоит восемь тысяч, это уж как пить дать, но мадам Деларю купила шубку на аукционе в Ницце за гроши — подумать только, как ей повезло, теперь так и хочется самой съездить в Ниццу!

Титина не переводя дыхания выпалила эту тираду, а тем временем ее руки успели выложить на стойку бара анчоусы, редис и сыр. По другую сторону променада легкой походкой шла молодая дама, о которой только что говорила Титина. Дама была невысокого роста, но отличалась неподражаемой, свойственной одним только француженкам повадкой. Волосы ее отливали платиной, линия бровей проведена тушью, губы подкрашены оранжевой помадой, на щеках румяна мандаринового оттенка, а подведенные глаза загадочно мерцали зеленым. Хотя день был жаркий, дама куталась в пушистую беличью шубку. Те, кто сидел на открытом воздухе за столиками многочисленных кафе, провожали ее взглядами.

— Знаете, о чем я думаю, Титина, когда гляжу на французских женщин? — спросил Кристиан Эбб. — Я думаю о шампанском.

— Ах, вы очаровательны! Вы настоящий поэт, вы соловей, как Виктор Гюго.

— А почему я так думаю? — продолжал Эбб. — Не только потому, что шампанское очень дорого. А потому, что виноград, из которого делают шампанское, невзрачен с виду и не очень вкусен. Но если его обработать как следует, получится шампанское, а вот из лучших сортов винограда шампанское не родится!

— Фи! Фи! Фи! — воскликнула мадемуазель Титина, топнув ножкой в лакированной туфельке на высоком каблуке. — Ух, какой вы злой, я вас никогда не прощу, но знаете ли вы, что рассказывают о муже мадам Деларю? Вчера возле казино давали дневной концерт, играли «Травиату», а там в «Застольной» есть пауза, когда все инструменты разом замолкают, чтобы потом грянуть с новой силой. Так вот, несчастный месье Деларю забыл про паузу и вдруг сказал так громко, что все его товарищи услышали: «Господи Боже мой, больше терпеть нельзя, я стал посмешищем всего города!» Вы — поэт, а о чем еще писать стихи, как не об адюльтере? Или правду говорят, что за пределами Франции никто не помышляет о супружеской неверности?

— Ну почему же, — ответил Кристиан Эбб. — Мы тоже начинаем приобщаться к жизни. Прогресс неотвратим, его не остановить!

— Тогда вы меня поймете, если я спрошу вас, слышали ли вы, что рассказывают в городе об одном господине… У вас есть друг, тоже наш постоянный клиент…

— Вы о Мартине Ванлоо? Надеюсь, вы не станете утверждать, что он продает шубки по бросовой цене? Потому что, если вы станете это утверждать, я вам не поверю!

— Какой вы вспыльчивый, я ничего подобного не говорила, в той семье есть и другие члены…

— Насколько мне известно, семья состоит из древней старухи бабушки, еще двух братьев, Аллана и Артура, с которыми я незнаком, да молодого родственника по боковой линии, про которого говорят, что он похож на английского поэта Шелли, прозванного британским Кристианом Эббом. Так кто же из них торгует шубками? Я христианин и как всякий христианин люблю клеветать на своих ближних, но для этого мне нужны факты!

— Фи! Фи! Фи! — воскликнула Титина, состроив гримаску, приличествующую маркизе. — Клеветать на своих ближних… Да разве для этого мало шубки и в придачу браслета с рубинами? — Прервав свою речь, она самым естественным образом закончила ее приветствием: — Доброе утро, месье Ванлоо! У вас в ухе не звенело? Мы с месье Поэтом только что говорили о вашей семье.

— О моей семье? — спросил хриплый голос за плечом Кристиана. — Постарайтесь довольствоваться разговорами о единственном порядочном члене этого семейства, то есть обо мне самом! Что вы пьете, Эбб? Пиво! Мадемуазель Титина, принесите мне, пожалуйста, бутылку шампанского, но только сразу, как говорят в Италии!

3

Кто был этот новый гость?

Физиогномист, как выражались сто лет назад, затруднился бы с ответом на этот вопрос. Человек был приземист и мускулист. Жесткие черные волосы начинались над самым лбом, из-под криво очерченных бровей смотрели прищуренные глаза. Он напоминал типичных обитателей Средиземноморья, происхождение которых теряется во мраке истории; такой тип мог с успехом вести свою родословную как от египтян, так и от финикийцев или от сотен других народов, которые теснились и теснили друг друга на этих берегах. Но глаза посетителя были темно-голубыми. И к тому же говорил он по-английски. Не на том английском, который можно услышать во всех средиземноморских портах, а на том, который ни с каким другим не спутаешь, — чтобы его выпестовать, нужно не меньше времени, чем для того, чтобы выпестовать английский газон, — на том английском, чьи согласные так же вяло колышет движение язычка, как водоросли колышут морские течения семи океанов, над которыми царит Британия.

— Привет, Ванлоо! — сказал Кристиан Эбб. — Как поживаете?

— Ужасно! — ответил человек с хриплым голосом. — Hangover[8] называют эту болезнь наши американские кузены, «с которыми у нас все общее, кроме языка»… Известен ли подобный недуг в Скандинавии?

— Понаслышке, — признался Эбб. — Но мы страны мелкобуржуазные, и это наложило отпечаток на наши языки. В Норвегии и Дании этот недуг называют timmerman («плотник»), в Швеции — kopparslagare («медник»), но оба слова означают похмелье.

— Я всегда с восторгом узнаю об обычаях диких народов. Три ваши страны — последнее прибежище идиллии в Европе. Между вами не может быть поводов для раздора.

Эбб оглушительно расхохотался.

— Вы ошибаетесь! Как раз завтра я жду визита двух господ из Скандинавии, которых намерен немедля выкинуть за дверь. Один из них — специалист по истории Наполеона, а другой — по захоронениям эпохи мегалита!

— Как вы можете с утра выговаривать такие трудные слова? — восхищенно спросил мистер Ванлоо и сделал большой глоток из бокала, который перед ним поставила Титина. — Я понятия не имею, что такое мегалит, но звучит это слово как злокачественная форма безумия. Зато старину Бони я знаю прекрасно. Вам, конечно, известно, что мы, англичане, звали так Наполеона до тех пор, пока не одержали над ним победу. После этого мы стали вежливо именовать его генерал Буонапарте. Хадсон Лоу, стороживший его на острове Святой Елены, никогда не называл его иначе. Если приходили письма, адресованные императору Наполеону, он отсылал их обратно с надписью: адресат неизвестен. Так что, будьте покойны, о старине Бони я слыхал! Моя семья вообще приехала со Святой Елены!

Эбб вытаращил глаза.

— Неужели? И семья жила там во времена Наполеона?

— Она переехала в Европу сразу после его смерти!

— Не потому ли ваша вилла называется «Лонгвуд»?

— Вероятно! Ее построил мой предок. Способный был старикан! Семья вырождается…

— Вырождается? — переспросил Эбб насмешливым тоном, который усвоил по отношению к Мартину Ванлоо. — Что вы имеете в виду? Вы, дорогой друг, читаете наизусть Шекспира и Суинберна так, что у слушателя, особенно в ночное время, слезы навертываются на глаза. У вас есть юный родственник, похожий на Шелли, и брат, который, как я слышал, поощряет музыку…

Он осекся, но слишком поздно.

— Что вы сказали? — спросил Мартин Ванлоо, выпрямляясь на высоком табурете у стойки. — Брат, который поощряет музыку?

Эббу не было нужды отвечать. В эту самую минуту за угол чайного салона свернула мадам Деларю, ослепляя окружающих своей шубкой и похожими на крылья чайки бровями… Все проводили ее взглядами. Мартин Ванлоо отшвырнул недокуренную сигарету.

— А-а, теперь понимаю! И мой милый братец Аллан воображает, что можно позволить себе такое в Ментоне. Это неизбежно закончится скандалом, а я ненавижу скандалы. Ненавижу так же, как ненавижу плохие стихи! Я требую стиля, о чем бы ни шла речь: о поэзии, о нарушении супружеской верности… или о нарушении закона!

Он умолк, и Кристиан, который, по-видимому, считал, что слова Мартина не требуют ответа, тоже не произнес ни слова.

— Да, наша семья вырождается! И если хотите еще примеров, вам достаточно бросить взгляд на ту сторону улицы!

Он сказал это таким странным тоном, что Эбб вздрогнул. Глаза Мартина превратились в узкие щелочки, лицо стало похоже на маску. Все английское исчезло из его облика — ему бы в руки веер, и он стал бы похож на восточного султана, который вершит суд, имея под рукой палача и орудия пытки. Кого же он мысленно судил? А тех двух людей, которых Кристиан видел совсем недавно, — мужчину с кроваво-красными плакатами и красавца юношу с банкой клея! Они как раз наклеили неподалеку очередной плакат, а потом исчезли на променаде.

— Неужели вы незнакомы с моим братом Артуром? Вы что же, никогда в тюрьме не сидели?

— Как ни странно, — ответил сдержанно норвежский поэт, — мне посчастливилось этого избежать.

— Ха-ха-ха!.. вы меня не поняли! Я имею в виду тюрьму политическую! Если бы это произошло с вами, конечно, только в стране с демократическим строем, мой брат Артур немедленно почувствовал бы к вам интерес. Он тут же организовал бы митинг протеста и позаботился бы о том, чтобы митинг принял резолюцию с требованием вас освободить! Виноваты вы или нет — это его ничуточки бы не интересовало — лишь бы представился случай выступить «против реакции» за то, чтобы «улучшить мир». И вообразить трудно, сколько в последнее время развелось таких улучшателей! Большинство из них забывают об одном — сначала постараться улучшить себя!

Эбб молчал. До сих пор он знал Мартина Ванлоо только как славного парня, любителя поэзии и хорошего вина. И вдруг в нем обнаружился человек с социальными или, если угодно, с антисоциальными взглядами и с изрядным запасом ненависти в душе. Потому что сомнений не было: чувства Мартина к брату Артуру удивительно напоминали добротную застарелую ненависть.

Мартин закончил монолог, выражавший его сокровенные мысли:

— Наверно, вы считаете нелогичным, что я говорю так об Артуре, который все-таки чего-то хочет, а не об Аллане, который не хочет ничего — и просто делает все, что ему заблагорассудится? Но не подумайте, что я предпочитаю одного брата другому! Тупой прожигатель жизни противен мне так же, как тупой фанатик! Они мои братья! Пусть! Но что за дурацкий старый предрассудок, будто мы обязаны особенно хорошо относиться к каким-то людям только потому, что по воле случая у нас с ними общие родители? И тем не менее я вынужден жить с братьями под одной крышей, пока не умрет наша бабка! Вы и представить себе не можете, какая скука царит на нашей вилле! А скука, Эбб, мать всех пороков!

— А что это за юноша был с вашим братом? — спросил поэт, чтобы придать несколько иное направление разговору.

— Как? — воскликнул Ванлоо уже другим тоном. — Вы не узнаете Шелли из истории литературы? Иначе говоря, гордость нашей семьи, юного Джона! Вообще-то он славный мальчуган, хотя в своем поклонении героизму зашел так далеко, что даже готов носить банку с клеем во время крестового похода Артура на стены Ментоны!

В эту минуту их беседу прервал раздавшийся в баре голос с отзвуком металла, объявивший по-французски:

— Allo! Allo! Allo! Ici Radio Méditerranée! Полиция Ментоны еще раз просит нас объявить о розыске пакета, который потерял велосипедист-посыльный. В пакете находится пузырек с никотином в чистом виде. Минимальная доза этого яда смертельна! Allo! Allo! Allo! Ici…

Мартин допил остатки шампанского и как-то странно улыбнулся.

— Потерян пакет с ядом! — пробормотал он. — Будем надеяться, что он не попадет в руки к двум расклеивающим плакаты членам акционерного общества «Организованная ненависть»! Это не я прозвал так коммунизм в политике — это бывший красный писатель Олдос Хаксли. Ого! Уже полдень!

Как раз в это мгновение с форта у входа в ментонский порт прогремел пушечный выстрел, при звуках которого каждый день ровно в полдень к голубому небу взлетали стаи перепуганных голубей. Ванлоо поманил Титину.

— Занесите эту бутылку в список моих грехов! — попросил он. — Приятно было повидать вас, Эбб, но мне пора идти. Во всем, что касается часов трапезы, бабушка сурова, как спартанские эфоры![9] Кстати, вам следовало бы как-нибудь навестить нашу виллу. Я дам вам знать — до скорого! — И он быстро удалился по променаду.

Мадемуазель Титина тотчас принялась развлекать Эбба:

— Какой очаровательный мужчина месье Мартин, не правда ли, месье Поэт! Не то что этот противный тип с плакатом, право, чем это кончится, если молодой человек из хорошей семьи, un fils de famille, подстрекает людей — и без него агитаторов хватает! А ведь он миллионером станет, когда бабушка закроет глаза, и ждать этого, конечно, недолго, ведь ей вот-вот стукнет семьдесят восемь, да что говорить, мы, люди, — персть и прах, но бабушка едва ли знает, что творят в городе ее внуки, хотя говорят, она очень бодра для своих лет, но что она сказала бы о меховых шубках и плакатах с призывами к бунту?

Все это время Кристиан размышлял, почему Мартин не заплатил за шампанское. Ему припомнились их прошлые встречи — все они кончались одинаково: товары, а их было немало, записывались «в долг».

— А что сказала бы бабушка, если бы в придачу к шубкам Аллана и плакатам Артура она узнала о шампанском Мартина?

Эта фраза встретила весьма неблагосклонный прием.

— Фи! Фи! Фи! — сказала мадемуазель Титина, сдвинув брови под седой прической маркизы. — Как вы можете это говорить, месье Поэт? Вы что же, хотите лишить нас, бедняков, права на жизнь? И потом, неужто бедный славный Мартин не вправе отвлечься от всех домашних огорчений — слыхали, что говорят о планах его брата Аллана? Нет, я не стану рассказывать!

— Уж так и быть, расскажите, — сказал Эбб.

— Говорят, он хочет жениться на своей любовнице! — выделяя эти слова курсивом, прошептала мадемуазель Титина.

— Такая мысль, конечно, приводит в ужас здешних жителей, — согласился Кристиан. — Но ведь, по вашим словам, Аллан скоро станет миллионером, а тогда он может позволить себе любые экстравагантные выходки!

— А кто сказал, что наследником бабушки станет он? — спросила мадемуазель Титина, победоносно тряхнув головой. — Подумайте, месье Поэт, не витайте в облаках, где поют птички! Все состояние семьи в руках старой дамы, и никто не знает, что она написала в своем завещании!

— Вы правы, — задумчиво произнес Кристиан Эбб. — Совершенно правы. Au revoir, до скорой встречи. Приходя к вам, я экономлю на утренней газете. Вы сообщаете куда больше новостей, чем «Эклерёр».

Маркиза ответила признательной улыбкой на комплимент. Эбб пересек улицу, чтобы поближе познакомиться с плакатом, который наклеили Артур Ванлоо и его юный родственник. Прочитав текст, Кристиан задумчиво нахмурился. Это был призыв организовать митинг протеста. Протеста против чего? Против ареста некоторых демагогов из французских колоний, которые хотели освободить колонии «от капиталистического ига» и подарить им «самоуправление»…

Дома Кристиана к завтраку ждала селедка. А кроме того, его ждала Женевьева, которая с хмурым видом на своем самом трескучем гренландском диалекте объявила ему, что fanden hakke henne — провалиться ей на этом месте, — если она еще хоть раз позволит себе пойти на такую сделку со своей совестью.

Глава вторая Трое мужчин, каждый на своей пороховой бочке

Кристиан Эбб стоял позади письменного стола, скрестив руки на груди. Женевьева только что впустила двух гостей, они, казалось, еще не вполне обрели дар речи после надменного гренландского приветствия, которым она встретила их в прихожей: «С кем имею удовольствие?»

Один из посетителей был очень высокий, широкоплечий мужчина с крупными чертами открытого лица, с веселыми карими глазами и проседью в волосах. Второй — низенький, кругленький, с гладко выбритым лицом и пухлым ротиком Купидона. Не было сомнений, оба производят самое благоприятное впечатление. Кристиану Эббу пришлось сделать над собой усилие, чтобы спросить холодным тоном:

— Господин Трепка, директор банка из Копенгагена?

Мужчина с ротиком Купидона улыбнулся и склонил голову.

— Господин доцент Люченс из Лунда?

Мужчина с карими глазами отвесил учтивый поклон.

— Рад познакомиться с вами — познакомиться лично! До сих пор мы встречались на газетных страницах, и я не стану уверять, что этот пролог доставил мне удовольствие. Когда вчера я получил две телеграммы и под одной из них увидел вашу подпись, господин Люченс…

— Вы сразу подумали о захоронении в Транефосе, — сказал человек с карими глазами.

— Да, — громовым голосом подтвердил Кристиан. — Я подумал о захоронении в Транефосе. Захоронение в Транефосе — быть может, наш самый старинный и горделивый национальный памятник, несравненный знак нашего древнего величия. Он расположен на возвышении, откуда четыре его могучие каменные глыбы обозревают нашу землю и море. Вы, господин Люченс, толкуете эти каменные глыбы исходя из вашей собственной теории о захоронениях эпохи мегалита и утверждаете, будто такие дольмены должны были защитить умерших от злых потусторонних сил…

— Я по-прежнему придерживаюсь этой теории.

— А на вершину горы могилу водружали потому, что высота считалась действенным средством против демонов…

— Это мнение, осмелюсь отметить, завоевывает все больше сторонников.

— Мне все равно! — воскликнул Эбб. — Неужели вы не понимаете, что делаете? Вы стараетесь без всякой пользы для человечества лишить его поэзии, крохи которой еще сохранились. Ибо что значит в наши дни научная теория? Просуществовала ли хоть одна из них дольше двадцати лет? Но говоря это вам, господин Люченс, я в такой же мере, если не в большей, обращаюсь к вашему спутнику, к господину Трепке!

Мужчина с ротиком Купидона кивнул.

— Понимаю, — сказал он, — вы не забыли нашу маленькую стычку на страницах «Еженедельного журнала»?

— Маленькую стычку? — закричал поэт, глаза которого метали молнии. — По-моему, дело кончилось тем, что мы обозвали друг друга невеждами и иезуитами!

— Обозвали, — с улыбкой подтвердил банкир, — по крайней мере, вы меня так обозвали.

— В ваших статьях, — гремел Эбб, — вы пытались доказать, что Наполеон, этот величайший гений, когда-либо существовавший на земле, по сути был не кем иным, как итальянским гангстером большого стиля, этаким Аль Капоне или…

— Простите меня, — прервал директор банка, улыбаясь с почти восточной вежливостью. — Этого я не говорил никогда! Я писал, но вы, дорогой поэт, по-видимому, меня не поняли, я писал, что питаю величайшее уважение к Наполеону, или, скажем лучше, к Бонапарту, — до известного времени. Человеком, который положил предел разгулу злодейств во Франции и помешал продолжению красного террора, примеры которого мы видели и в наше время, — этим человеком я безоговорочно восхищаюсь. Еще больше я восхищаюсь человеком, который из хаоса создал новое государство. Но когда мы переваливаем через определенный рубеж в его биографии, мне кажется, мы встречаемся с совершенно иным человеком, с тем, который с большим размахом спекулирует на войне, спекулирует славой, который…

— Это вы так считаете! — воскликнул Эбб. — Во всяком случае, мне довольно произнести одно слово, чтобы опровергнуть все ваши утверждения и принудить вас пристыженно закрыть глаза!

— И что же это за слово? — спросил банкир все с той же примирительной улыбкой на губах Купидона.

— Это слово, — ответил Эбб, — Святая Елена!

Голос его был таким выразительным, что, казалось, по комнате проскользнула тень. И доцент, и денежный воротила, хотя они и были представителями диаметрально противоположных миров, невольно почувствовали, как по спине у них пробежал холодок. Перед глазами обоих встало видение — дикий скалистый остров. Он круто вздымался из бездонных глубин океана, отделенный от ближайшего берега десятками сотен километров, сотрясаемый штормами, окутанный туманами и предназначенный быть последним пристанищем для величайшего возмутителя спокойствия, которого доныне создавала земля…

Молчание прервал банкир:

— Вы произносите прекрасные слова, дорогой поэт, и я не стану отрицать, это впечатляет. Но это не мешает мне по-прежнему оставаться приверженцем моих взглядов. Легенда о Святой Елене была и останется легендой. И я надеюсь однажды ее опровергнуть…

— Вы лелеете надежды большого масштаба! — насмешливо заметил Кристиан Эбб.

— Я надеюсь, что смогу доказать, — невозмутимо продолжал Трепка, — в чем состояла правда о так называемом мученичестве на Святой Елене! Если бы Наполеону позволили переселиться в Англию, о чем он умолял и просил после Ватерлоо английское правительство, о нем сейчас вспоминали бы только военные историки. Но англичане оказались глупцами: вместо того чтобы позволить ему доживать свой век помещиком в Сассексе или Уорвикшире, они сослали его на остров в Атлантическом океане. И что же произошло? Своим тактическим чутьем, которое и составляло его величие, Наполеон сразу же понял, как надо использовать промах англичан в свою пользу. За несколько лет ему удалось создать легенду о прикованном Прометее, которая стала потом передаваться из поколения в поколение. И никто не заметил, в чем состоит правда, — а именно, что Наполеон был не только величайший полководец, но и лучший в мировой истории режиссер! Будь он сейчас жив, Голливуд платил бы ему баснословные гонорары.

— Великолепно! — воскликнул поэт. — До самой смерти прикованного Прометея при нем состоял гриф, клевавший его печень, то был Хадсон Лоу. И вот сто лет спустя после его смерти появился новый гриф — господин Отто Трепка из Копенгагена!

— Господа! — воззвал настойчивый голос. — Господа!

Сверкая глазами, поэт накинулся на доцента:

— Господин Люченс! Нетрудно понять, почему вы вмешиваетесь в дискуссию! Ваш король Густав IV Адольф объявил Наполеона апокалиптическим Зверем, а ваш король Карл XIV Юхан нанес ему удар в спину в битве при Лейпциге.

Банкир бросил взгляд на часы.

— Все-таки это прогресс, если тебя уже не называют иезуитом и невеждой, а только сравнивают с Хадсоном Лоу, — сказал он. — Но строго говоря, ради этого не стоило приезжать в Ментону.

Доцент протер очки.

— Древние викинги обычно заканчивали свои трапезы, бросая обглоданные кости в головы друг друга, — спокойно заметил он. — Массивный позвонок был наверняка более весомым доказательством, нежели научный аргумент. Но я приехал в Ментону не для того, чтобы это констатировать.

Секунду-другую Кристиан переводил взгляд с доцента на директора банка. И вдруг воздух огласил хохот, подобный грохочущему горному водопаду.

— Ха-ха-ха! Конечно же я по обыкновению вел себя как последняя скотина. Ваша телеграмма, господин Люченс, была отправлена из Рима. Стало быть, вы приехали в Ментону из Рима, чтобы встретить у меня такой прием!

— Это не совсем так! Я направлялся из Рима домой, когда получил телеграмму от своего издателя. Это и побудило меня поехать в Швецию через Ментону!

— А ваша телеграмма, господин Трепка, прислана из Парижа. Стало быть, вы…

— Не совсем так! У меня были дела в Ницце, и мне захотелось повидать человека, который наградил меня таким количеством бранных слов.

Новый взрыв хохота сотряс воздух. Вперед протянулись две волосатые руки.

— Позор старой Норвегии! Я могу только еще раз извиниться перед вами. Раз вы приехали, стало быть, вы непротив предложения издательств! Сам я не стану отрицать, что люблю детективные романы. Если нам предстоит заседать в комитете…

Стало ясно, что лед тронулся. Началась дискуссия об общих принципах, и развивалась она миролюбиво, пока не перешли к деталям. У каждого из членов будущего комитета был свой кумир в детективной литературе, и каждый считал, что с этим персонажем никто не выдерживает конкуренции. Кристиан Эбб ратовал за лорда Питера Уимзи, директор банка — за инспектора Френча из романов Уилса Крофтса. Доцент Люченс, с улыбкой встретив имена лорда и инспектора, объявил, что для него существует только один разоблачитель криминальных тайн и это отец Браун.[10]

— Я признаю только те детективные романы, в которых есть юмор, — это первое требование, которое я к ним предъявляю! — воскликнул Кристиан Эбб.

— Я полагаю, — сухо заметил банкир, — что первым требованием должно быть правдоподобие. Если в романе сыщик работает в обстоятельствах, не похожих на те, в каких он работает в действительности, такой персонаж неинтересен, по крайней мере мне.

Кристиан Эбб вскочил со стула.

— Правдоподобие! Подходящее слово в устах человека, который защищает мистера Френча! Помните ли вы, дорогой Трепка, роман под названием «Последнее путешествие Патрика Макгилла»? Речь в нем идет о том, как опровергнуть алиби. Так вот, мистер Френч допрашивает всех владельцев вилл вдоль определенной дороги, чтобы узнать, слышали ли они ночью четыре недели назад лай собаки. Никто не слышал, стало быть, проблема решена. Но тот, кто знает, каким обычно бывает психологическое состояние дающих показания свидетелей, не станет попусту тратить слова, доказывая, как неправдоподобен этот рассказ.

— А ваш лорд Питер? — воскликнул Трепка. — Помните повесть «Неестественная смерть»? Что наводит лорда Питера на решающую мысль? Чистый случай! Он случайно видит мотоциклиста, у которого заглох мотор, потому что туда попал пузырек воздуха. И поскольку сердце работает как мотор, лорд догадывается, что умершему впрыснули в вену воздух!

— Господа! — воззвал спокойный голос. — Господа!

Словно по мановению режиссера, оба других члена детективного клуба обернулись к доценту Люченсу.

— Позвольте спросить, что можете сказать вы? — закричал Кристиан Эбб. — Кто такой ваш отец Браун, если не…

— Вот именно! — закричал директор банка. — Кто он такой, как не самый яркий пример детектива, который просто догадывается обо всем? Помните «Испанские дублоны»?

Воздух оглашали все более раздраженные голоса. Но вдруг Кристиан Эбб замолчал и, блеснув глазами, заметил:

— Послушайте, друзья! Вот мы тут сидим и рассуждаем о выдуманных преступлениях. И точно знаем, как ведет себя сыщик в книгах, чтобы преступление раскрыть. Но скажите мне: что он должен делать, когда речь идет о преступлении, которое еще не совершено?

Банкир извлек из портсигара толстую сигару.

— Позвольте спросить, это теоретический вопрос или реальная проблема?

Кристиан уставился на бюст стоявшего на столе божества благоденствия.

— Вопрос — пока еще — теоретический. Но он реален, как реальна мина, которая еще не взорвалась… Давайте представим себе трех братьев, совершенно не похожих друг на друга. Один с головой ушел в политику, другой живет только ради своих наслаждений, которые принимают у него эротическую форму. Третий, насколько мне известно, интересуется только поэзией и хорошим вином и терпеть не может братьев, настолько, что его чувства можно назвать ненавистью. Оба брата вот-вот вызовут скандал, а для третьего, как для истого англичанина, нет ничего хуже скандала. Политик ведет себя так, что способен вывести из терпения даже того брата, который прожигает жизнь, а этот последний завел связь, которая, безусловно, шокирует обоих братьев. Эти трое образуют треугольник, и он чреват драматическими событиями никак не меньше, чем пресловутый треугольник во французских пьесах. Вместе братьев заставляет держаться одно — у них нет денег. Деньгами владеет их бабка со стороны отца, — ей скоро восемьдесят. Живут они в ее доме, которым она правит железной рукой. Пока она не скончалась, им приходится делать хорошую мину при плохой игре… Как по-вашему, Трепка, есть в такой комбинации взрывчатка? И как бы поступил ваш мистер Френч, узнай он о ней?

Директор банка стряхнул пепел с сигары.

— Как поступил бы мистер Френч? Вероятно, организовал бы незаметное наблюдение за тремя братьями, если бы счел, что это стоит труда, в чем я сомневаюсь! Я знаю, половину убийств в английских детективных романах совершают племянники, которые хотят поскорее стать наследниками своих тетушек и дядюшек. Почему столь часто совершаются убийства именно такого рода, объяснить очень легко, что и сделала духовная мать вашего лорда Питера, и я готов сказать ей за это спасибо. Она говорит: «Невелико искусство придумать изощренные способы убийства. Придумать оригинальный мотив — вот это искусство!» Не думаю, чтобы жизни вашей старой дамы угрожала опасность!

— И никому из ее племянников тоже нет? — спросил Эбб, переведя взгляд с божества благоденствия на Будду.

— Тем более! Убийство должно иметь какой-то смысл! В данном случае оно будет иметь смысл, если убийца отправит на тот свет обоих братьев и бабушку. Но не было бы с его стороны излишним оптимизмом полагать, что он сумеет справиться с тремя такими задачами подряд?

— Мне кажется, я дал понять, что тут есть другие мотивы, кроме денег. Мне кажется, я объяснил, какие чувства питают друг к другу трое братьев!

Купидоновы губы банкира растянулись в улыбке.

— Мы с братьями ссорились друг с другом с малых лет и продолжали ссориться, пока не выросли, и я солгал бы вам, если бы стал уверять, что сегодня мы любим друг друга. Но мы справились со своими чувствами. И никому из нас не пришло в голову прикончить других, чтобы завладеть акциями банка, унаследованными от наших предков. У меня есть теория, к которой вы можете отнестись как вам будет угодно. Я не верю, что люди так дурны, как это принято утверждать! Я считаю, что добро и зло соотносятся в мире, как жара и холод. Наука не сумела установить максимальных пределов, каких может достичь жара, но зато предел холода расположен всего на 273 градуса ниже нулевой отметки! Я в самом деле верю в реальность этой параллели, и если я охотно читаю детективные романы, то потому лишь, что считаю их экспериментом мысли, и только. Но допустим, что в данной ситуации заложен мотив преступления. Однако мотива еще мало, нужны также возможность и средства!

— Возможность совершить злодеяние всегда найдется, если ее поискать, — заметил Эбб.

— Возможность совершить злодеяние найдется всегда, даже если ее не искать! — мягко возразил доцент Люченс.

— Возможно, возможно! — Директор банка сделал сигарой такой жест, словно вопреки обыкновению соглашался выдать последнему оратору ссуду под чрезвычайно ненадежные гарантии. — Допустим, что возможность есть, — как вы представляете себе средство? Я исхожу из презумпции, что убийца не схватит первый попавшийся нож вроде того, что висит здесь на стене, и не всадит его в жертву!

— Подобные проблемы в наше время в здешних местах решаются довольно успешно, — заметил Кристиан Эбб. — Считается, что каждое третье преступление так и остается нераскрытым. А иногда смерть сама берет на себя инициативу! Вот уже два дня полиция ищет в городе пакет с ядом, который потерял небрежный посыльный. В пакете чистый никотин.

На этот раз Трепка смеялся долго и основательно.

— Не кажется ли вам, что, предоставляя именно этому пакету попасть в руки убийцы, вы создаете совсем уж неправдоподобную ситуацию? — вопросил он. — Я, во всяком случае, уверен: мистер Френч с такой неправдоподобной ситуацией никогда бы не примирился. Возможно, лорд Питер не так щепетилен.

Спор грозил вновь принять опасное направление. Спасла положение Женевьева, возникшая в эту минуту на пороге с подносом в руках.

— Письмо от Ванлоо, вот! — сказала она. — Стало быть, завтра с утра опять голова болеть будет! Пожалуйста, месье!

Слово «месье» в устах Женевьевы было признаком глубоко оскорбленных чувств. Кристиан Эбб вскрыл письмо и задумался.

— Женевьева права, — сказал он наконец. — Это письмо от молодого англичанина, моего знакомого. Он приглашает нас всех троих к себе домой на ужин с вином…

— Всех троих? — перебили доцент и банкир. — Откуда он знает о нашем существовании?

— Я случайно, гм, упомянул, что ждал вас, — слегка смутившись, ответил поэт.

— А как ему пришло в голову пригласить нас к себе?

Вместо ответа Эбб протянул им письмо. Вот что прочли шведский и датский члены детективного клуба:

Дорогой Эбб!

Не угодно ли Вам в обществе двух других представителей европейской идиллии доставить мне удовольствие и посетить виллу Лонгвуд, чтобы познакомиться с моей формой идиллии? Она должна заинтересовать Ваших друзей. Специалисту по Наполеону достаточно будет беглого взгляда, чтобы убедиться, что страдания французского императора ничто в сравнении с моими. Специалист по захоронениям сможет сразу увидеть, что ни в одной из оскверненных им могил не было столь веселых обитателей. Недаром я вам говорил: скука — мать всех пороков!

Но зато напитков будет вдоволь, и нас угостят знаменитым бабушкиным буйабесом!

Преданный Вам
Мартин Ванлоо
Трепка опустил руку, в которой держал письмо.

— Его вилла и вправду называется Лонгвуд?

— Да, и говорят, ей почти столько же лет, сколько настоящему Лонгвуду.

— Я, пожалуй, с удовольствием там побываю.

Доцент не сводил взгляда с Эбба.

— Эпикуреец, который утверждает, что скука — мать всех пороков! Ваш треугольник начинает интересовать меня, милый Эбб!

Трепка выронил сигару.

— Что? — воскликнул он. — Вы хотите сказать, что это та самая семья?

Эбб кивнул. Он пытливо посмотрел на доцента, потом набросал несколько строк и протянул записку Женевьеве.

— Отдайте посыльному! — сказал он. — И закажите нам машину.

Выражение, с которым Женевьева встретила это приказание, было достойно Кассандры. Словно из мести, она протянула Эббу норвежскую газету, которая пришла с утренней почтой. Первая страница «Дагенс Текнинг» была посвящена межскандинавскому детективному клубу. На картинке Эбб и двое его коллег с револьверами в задних карманах и кинжалами за поясом усаживались каждый на свою пороховую бочку. Надпись гласила: «Ну, какое преступление совершим мы в следующем месяце?»

А немного погодя трое членов клуба уже катили в машине к вилле Лонгвуд.

Глава третья Вечерний прием на вилле Лонгвуд

1

С шоссе, ведущего из Ментоны к Кастелляру, машина свернула на дорогу, поднимавшуюся вверх по холму, а потом углубилась в частную аллею. Через несколько минут она остановилась перед низким вытянутым одноэтажным зданием, от которого в разные стороны отходили многочисленные пристройки; создавалось впечатление, что возводили здание почти без всякого плана и без участия профессионального архитектора. Доцент Люченс бросил на него только беглый взгляд. Но банкир Трепка, выпрямившись на сиденье машины, глядел и глядел во все глаза, словно никак не мог наглядеться.

— Приехали, — сказал Эбб.

— Вот как… Стало быть, это и есть вилла Лонгвуд, — заметил доцент.

Третий член детективного клуба, с трудом овладев своим голосом, произнес:

— Да, господин Люченс, это вилла Лонгвуд, не больше и не меньше!

— Что вы хотите сказать? — спросил Эбб. — В каком смысле «не больше и не меньше»?

— Я хочу сказать то, что сказал! Это Лонгвуд, вилла Наполеона на острове Святой Елены, где англичане держали его в плену, и где он окончил свои дни. То есть это копия, настолько точная, насколько копия может быть точной! Тот, кто выстроил эту виллу, прежде чем приняться за работу, наверняка изучил оригинал во всех подробностях!

Доцент и поэт недоверчиво уставились на банкира.

— Неужели вы серьезно? — воскликнул Эбб. — Неужели вы так основательно изучили дом на Святой Елене, что решаетесь с ходу это утверждать?

Банкир метнул в его сторону уничтожающий взгляд.

— В моей профессии не существует того, что принято называть licentia poetica.[11] Иначе я давно стал бы банкротом. Но я и в своих хобби исповедую те же принципы, что и в своем ремесле. Если я говорю, что эта вилла — точная копия дома на скалистом острове, можете быть уверены, так оно и есть.

— Охотно верю, — сказал смущенный Эбб, — хотя ваш подход к изучению Наполеона весьма напоминает мне способ, каким известный персонаж читал Библию.

— Господа, — взмолился спокойный голос, — господа!

В это мгновение входная дверь распахнулась, и на пороге появился Мартин Ванлоо.

— Я услышал вашу машину, — крикнул он Эббу. — Слава Богу, вы приехали. Я читал книгу вашего земляка, ту, где замечательно описана семейная жизнь. «О, семья — обитель всех пороков, богадельня для всех ленивых женщин, кузница, где куются якорные цепи для отцов семейства, ад для детей», — дальше забыл, но это блестяще!

— Автор этой книги — не мой земляк, — сказал Эбб. — Это земляк доцента Люченса, знаменитого ученого из Швеции, родины Стриндберга.

— Вот как! В самом деле? How do you do? Это вы, сударь, знаете все на свете о Наполеоне?

— Нет, доцент занимается погребальными обрядами эпохи мегалита, — пояснил Эбб. — Но позвольте мне представить вам господина Трепку из Копенгагена, директора банка и уникального знатока эпохи Наполеона… — В голосе поэта появилась нотка злорадства. — Знаете, что он нам сообщил минуту назад? Будто ваша вилла — точная копия знаменитого дома на Святой Елене. Вы-то сами это знали?

Мартин едва не забыл потрясти руку последнему из прибывших.

— Что вы говорите? Выходит, старина Бони жил именно так? А я и не подозревал об этом. Вы уверены в своих сведениях, сэр?

Датский член детективного клуба одарил уничижительным взглядом норвежского коллегу.

— Как я уже имел удовольствие сообщить господину Эббу, я настолько уверен в своих сведениях, насколько вообще можно быть в чем-либо уверенным. Но с позволения господина Эбба или без оного Наполеон жил на Святой Елене именно так.

— Ну и что из того? — спросил, удивленно усмехнувшись, молодой англичанин. — Вы, кажется, всерьез ссоритесь с Эббом из-за старины Бони? Скандинавия и впрямь должна быть землей идиллии, если там ссорятся из-за таких вещей! Я могу только сказать, что тот, кто строил эту виллу, знал, как выглядел дом на Святой Елене; это был мой прадед, и приехал он прямехонько оттуда, как я уже рассказывал Эббу. И если уж на то пошло, в том же стиле выдержана вся обстановка дома, не считая передвижного бара. Едва ли у Наполеона был такой бар, не правда ли?

— Нет, бара у него не было! — воскликнул Эбб, задетый тем, что его оппонент оказался прав в существенном вопросе. — Но у Наполеона был винный погреб, и англичане постоянно следили, чтобы он пополнялся, в надежде на то, что император пристрастится к бутылке и избавит их от всех забот!

— Вы правы, милейший Эбб, — с иронией сказал банкир. — Лорд Розбери пишет об этом в своей книге и как будто немного стыдится за своих земляков, хотя совершенно зря!

— Что? Почему это зря?

— Потому что спившийся Наполеон уже не годился бы для роли прикованного Прометея. И опасная легенда была бы задушена в зародыше!

— Господа! — воззвал спокойный голос. — Господа!

Англичанин едва не задохнулся от смеха.

— Вот уж не думал, что в наши дни еще существуют подобные идеалисты! — простонал он. — Вы готовы вступить в кулачную схватку из-за Бони! Бабушка придет в восторг! Она живет только Наполеоном! Французская Республика ей омерзительна. Новые времена — омерзительны. Иногда она напоминает мне матушку Наполеона — престарелую мадам Летицию… Жаль только, что она не может общаться с тенями того времени, вместо того чтобы томиться в компании живых!

— Что вы такое говорите! — упрекнул Мартина Эбб. — Вы что, желаете смерти своей бабушки?

Англичанин состроил многозначительную гримасу, которую можно было истолковать по-разному.

— Уверяю вас, бабушка — самая симпатичная особа из всех живущих под этой крышей. Если бы не она… впрочем, сами увидите!

И он, блеснув глазами, обратился к банкиру:

— Господин Трепка, вы так хорошо знаете дом, не угодно ли вам будет показать вашим друзьям путь в гостиную?

— Охотно, — сказал датский член детективного клуба уверенным тоном, который не мог не произвести впечатления. — Мне это доставит большое удовольствие, если внутри дом — такая же точная копия Лонгвуда, как и снаружи! Позвольте мне попросить вас пройти сюда, господин Эбб. Теперь нам нужно подняться на несколько ступеней. Справа и слева от нас расположены два небольших зимних сада. На Святой Елене сад с правой стороны назывался «Сад Маршана» в честь камердинера императора, единственного человека, которому он доверял до конца своих дней, так, по крайней мере, утверждают! Сад слева назывался «Сад Али» в честь Али, который носил титул императорского мамелюка, хотя на самом деле был чистокровным французом по фамилии Сен-Дени! Если пойдем прямо, мы увидим приемную, или «parloir», как ее называли на языке того времени, — здесь гости могли развлекаться в ожидании аудиенции. За приемной расположена большая гостиная, где медленно умирал император. Но прежде чем мы откроем ведущую туда дверь, я хочу сказать, что из гостиной мы попадаем в столовую. За ней дом расширяется, и по всей его ширине располагаются четыре комнаты. В левой во времена императора находилась библиотека, он был неутомимым книгочеем; даже когда он направлялся в Ватерлоо, за ним везли библиотеку из семисот томов. Справа — две маленькие туалетные комнаты, предназначенные для императора, за ними небольшая ванная… Если внутреннее расположение комнат так же повторяет оригинал, как повторяет его внешний вид дома, я дал вам довольно точное описание топографии виллы. Вы согласны со мной, мистер Ванлоо?

Англичанин смотрел на банкира почти со страхом.

— Вы лучший гид из всех, кого я когда-нибудь встречал, — пробормотал он. — Самый лучший… — Он похлопал Эбба по спине: — Остерегайтесь спорить с таким человеком, дорогой поэт! И остерегайтесь заключать с ним пари!

— Пожалуй, — проворчал Эбб. — Но если факты верны, это еще не доказывает, что справедливы теоретические выводы! Часы, которые стоят, два раза в сутки показывают верное время. Однако из этого не следует, что на них можно полагаться.

— Господа! — раздался увещевающий голос. — Господа! Не забудьте, что мы гости на вилле Лонгвуд!

— И таких желанных гостей на вилле не было уже давно! — воскликнул Мартин, подталкивая их вперед. — А теперь позвольте мне представить вас счастливому семейству!

2

Они вошли в продолговатый салон. Окна справа и слева выходили на пристройки зимнего сада, дверь в глубине открывалась в комнату, которую Трепка назвал столовой. Мебель в стиле ампир, гравюры и рисунки изображали скалистый остров в Атлантическом океане и самых знаменитых его гостей. В застекленном стенде хранились реликвии, вероятно того же свойства. Книжный шкаф вмещал небольшое собрание книг в старинных переплетах с золотым обрезом. Эбб, отличавшийся острым зрением, разобрал надписи на некоторых корешках: «Трагедии» Расина, «Заира» Вольтера, «Жизнеописания» Плутарха. У окна в двух креслах с высокими спинками клевали носом два молодых человека, едва обратившие внимание на появление гостей. А в мягком кресле, стоявшем в глубине, сидела старая дама.

Кожа у нее была желтоватая, как старая слоновая кость, белоснежные волосы зачесаны от висков назад. Крохотные, как у ребенка, руки были сложены на коленях, в одной она держала маленький желтый веер, которым обмахивалась таким слабым движением, что казалось, будто веер — это древесный листок, колеблемый дуновением вечернего ветерка. Ноги дамы грациозно покоились на обтянутой шелком скамеечке. Дама была очень-очень старой и хрупкой. Если бы не движения веера, можно было подумать, что она спит. Но стоило ей поднять веки, и сразу становилось ясно: она полна жизни и не дремлет. Зрачки у нее были черные как уголь, и огонь их ничуть не угас. В течение нескольких секунд ирония сменялась в них задумчивостью, веселье — презрением. И вдруг они чернели и становились тусклыми, как шлифованный агат, и, быть может, эта метаморфоза была одной из самых интересных.

— Мартин, — сказала она, — это те друзья, о которых ты говорил?

Ее голос был чистым, как звон старинного хрусталя. Когда Мартин стал отвечать, слова его наскакивали друг на друга, как обычно бывает у того, у кого совесть нечиста.

— Well, yes, Granny, дело в том, что, по-моему, ты слишком много времени проводишь в уединении… тебе не хватает общества здесь, на вилле… и…

— В чем дело, Мартин? Что тебе мешает проводить со мной время с утра до вечера?

— Конечно… но мое общество вряд ли развлечет тебя надолго… как и общество Аллана или Артура, если они, конечно, будут сидеть дома…

Продолжать ему не пришлось, его прервали два голоса, раздавшиеся одновременно с двух сторон.

— Дорогой Мартин, — произнес ледяной голос, — позволь просить тебя не упоминать меня в разговоре! Что я делаю и чего я не делаю, тебя, во всяком случае, не касается!

— Может, и меня ты оставишь в покое? — произнес другой, глуховатый голос.

Первый голос принадлежал Аллану, второй — Артуру Ванлоо. Трудно было вообразить себе людей столь разительно непохожих на приземистого и толстого Мартина. Оба его брата отличались высоким ростом, почти болезненной худобой и желтоватой кожей — последнее могло быть наследственным, потому что такой оттенок кожи был и у бабушки, но могло быть вызвано и болезнью печени. У Артура были коротко подстриженные черные усики, Аллан гладко выбрит и свою принадлежность к сильному полу подчеркивал тем, что носил монокль. У обоих были повелительные манеры, которые хорошо воспитанный англичанин обычно прикрывает маской небрежности, но которые прорываются наружу, когда он не считает нужным считаться с окружающими.

Мартин сразу забыл, что собирался представить гостей.

— Я бы попросил тебя, дорогой Аллан, не говорить со мной тоном школьного учителя! Поверь, тебе не к лицу выступать в качестве censor morum,[12] разве что меховые шубки подпадают под понятие морали, что, конечно, можно допустить…

При этом прямом выпаде лицо Аллана Ванлоо побагровело. Монокль в глазу задрожал. Но в голосе его, когда он ответил Мартину, сохранилось прежнее надменное превосходство:

— Только из уважения к бабушке я не поступил с тобой так, как следовало бы поступить со школяром, которым ты и остался!

— Браво! Не хватает только, чтобы Артур пришел тебе на подмогу в качестве наставника, — тогда фарс будет завершен.

Артур Ванлоо не замедлил поднять брошенную перчатку. Глаза его вспыхнули, как два уголька.

— Ах вот как, — глухо пробормотал он, — вот как, тебе кажется смешным, если я вздумаю слегка поучить тебя, милый Мартин? Ты вообще смыслишь хоть в чем-нибудь? Уверяешь, что в стихах. Тогда тебе, наверно, знакомо то место в шекспировской комедии «Как вам будет угодно», где сказано: «Камзол шута — вот честь, что я взыскую».[13]

— Дорогой Артур, — ответил Мартин своим самым ласковым голосом, — не лучше ли тебе приберечь эту реплику для политического митинга, объявления о котором вчера утром по твоему указанию расклеивал юный Джон?

Монокль, вновь утвердившийся было в глазу Аллана, дрогнул.

— Что ты говоришь? — воскликнул Аллан. — Неужели он таскает Джона за собой на эти агитационные…

— А ты что, не знал? С плакатом под мышкой и банкой клея наготове! Не веришь, спроси самого свидетеля!

— Это уж слишком! — завопил человек с моноклем. — Я не склонен затевать рукопашную, но когда думаю об Артуровой агитации…

— Что ж, подеремся! — проворчал глухой голос. — А все из-за чего? Ответь-ка мне ты, убежденный и праведный мещанин! Из-за того, что ты чуешь опасность для своей чековой книжки. Правда, на ней осталось сейчас не так много, но…

Голоса звучали все громче, на лицах выражались все более откровенные чувства. Трое скандинавов не знали, как себя вести, что сказать. Но именно в ту минуту, когда разговор, казалось, вот-вот примет непредсказуемый оборот, все разрешилось. Веер в руках старой дамы вдруг с легким шорохом закрылся, и в то же мгновение в гостиной воцарилась тишина, как в погребальной часовне.

— Мартин! — произнес чистый, как хрусталь, голос. — Как ты исполняешь обязанности хозяина? Ты пригласил трех своих друзей, но до сих пор даже не удосужился представить их мне.

Как хрупка и слаба она была! Дуновение ветерка могло быть для нее смертельно опасным. Но едва трое внуков заслышали шелест ее веера, их раздраженные голоса смолкли. В первый раз Эбб понял слова Мартина: иногда она напоминает мне престарелую мадам Летицию!

Мартин вздрогнул так, словно получил пощечину.

— Ох, тысяча извинений, Granny, но право же, это не моя вина…

— Твоя в такой же мере, как и остальных, Мартин!

— Но Аллан и Артур… All right, all right! Позволь представить тебе трех моих друзей из Скандинавии. Это мистер Эбб, норвежский Шелли…

— Мне казалось, ты предпочитаешь Суинберна, Мартин?

Улыбка, с какой она произнесла эти слова, была так очаровательна, что Кристиан Эбб тоже не удержался от улыбки. Он наклонился и поцеловал худенькую, слоновой кости руку.

— Затем позволь тебе представить мистера Люченса. Он специалист по мегаломанским, нет, по мегалитическим погребальным обрядам…

Настала очередь доцента проделать ту же приветственную церемонию, что и Эбб. Люченс восхищался тем, как старая дама положила конец пререканиям внуков. Но одна мысль не давала ему покоя: если бы она хотела, то могла сделать это раньше. Почему она этого не сделала?

— А теперь позволь тебе представить мистера Трепку. Он банкир и знает обо всем, что касается Наполеона.

— Ты пригласил целую Академию, — сказала старая дама. — Господа, я вам очень рада!

— Вы ошибаетесь, мадам, — заметил спокойный голос. — Это не Академия, а первый Скандинавский детективный клуб.

Она склонила голову к плечу и посмотрела на доцента, к которому до этой минуты проявила лишь мимолетный интерес.

— Боюсь, я не совсем понимаю, — сказала она своим чистым голосом, роняя слова, как маленькие-маленькие капли. — Что значит «детективный клуб»? Вы как-то связаны с полицией?

Эбб по возможности кратко объяснил ей, в чем состоит задача детективного клуба. Казалось, она не верит своим ушам.

— Грустно замечать, как стареешь, — вздохнула она. — Одни люди пишут книги о преступлениях, другие их читают, а вы будете стараться, чтобы к читателям попадали лучшие образцы жанра! И при этом один из вас поэт, другой — банкир, а третий — как это называется — специалист по мегалитическим погребальным обрядам! Позвольте задать вам один вопрос. Сталкивался ли кто-нибудь из вас, господа, с действительным преступлением в жизни?

Она переводила насмешливый взгляд с мальчишечьего профиля светловолосого Эбба на купидонские губы директора банка, а потом на переутомленные чтением карие глаза доцента… Первым нашелся Эбб:

— Боюсь, единственное преступление, с которым я сталкивался до сих пор, — это заслуживающие строгой кары плохие стихи!

— А вы, мистер Люченс?

— Народы эпохи мегалита унесли свои преступления с собой в могилу, — улыбнулся он.

— А вы, мистер Трепка?

— Как банкиру мне, безусловно, отчасти приходится сталкиваться с такого рода проблемами. Иногда по ту сторону окошка кассы, иногда по эту. Но те, кто злоупотребляет обращением с пером в моей области, пожалуй, еще более бездарные халтурщики, чем те, о которых говорил наш друг Эбб.

— Значит, вы разбираетесь в почерках? — поинтересовалась она.

— Более или менее!

— И при этом знаете все, что касается Наполеона! Это замечательно. Вот в этой витрине справа от вас лежит листок бумаги. Ключик в замке. Скажите мне, пожалуйста, что вы думаете об этой бумаге?

Трепка повернулся в ту сторону, куда указала миссис Ванлоо. Витрина, естественно, в стиле ампир, была «двухэтажной». В верхней ее части лежали монеты и медали, в нижней — листок пожелтевшей бумаги в рамке: это было письмо, написанное неразборчивым, полуэпилептическим почерком, так хорошо знакомым банкиру. Он читал вслух написанные строки по мере того, как ему удавалось их расшифровать:

Месье Балькомб,

Поскольку английское правительство отказывает мне в средствах, необходимых для поддержания моего существования, я посылаю Сиприани с третьей частью моего столового серебра, чтобы его переплавили и обратили в английские деньги. Мой герб с посуды удален, потому что я не желаю, чтобы мои орлы пошли на продажу.

Наполеон.
Лонгвуд, 15 октября 1816 года.
Трепка опустил руку, державшую письмо, и посмотрел на хозяйку дома.

— Удивительный документ, можно сказать, уникальный! Эпизод с продажей столового серебра известен из мемуарной литературы. Но насколько я знаю, это письмо — единственное доказательство того, что Наполеон сам отдал такой приказ… Корсиканец Сиприани был дворецким императора. Балькомб, представитель ост-индской компании на острове, поставлял все необходимое для содержания императорского хозяйства. Пятнадцатого октября одна тысяча восемьсот шестнадцатого года он получил треть столового серебра для переплавки, пятнадцатого ноября того же года — другую треть и последнюю — тридцатого декабря. Все вместе, если не ошибаюсь, составило одну тысячу шестьдесят пять фунтов и несколько шиллингов.

Черные глаза миссис Ванлоо сверкали.

— Вы поистине меня поразили, — пробормотала она, — но вы не ответили на мой вопрос. Как по-вашему, письмо подлинное?

— Безусловно! — кивнул банкир. — В конце жизни Наполеон очень редко писал письма собственноручно. Он диктовал их своему секретарю и ставил внизу подпись. Но этот почерк нельзя не узнать, и конечно, театральность письма вполне в его духе. «Моим орлам не пристало идти на продажу».

Банкир жадно глядел на пожелтевшую бумажку.

— Позвольте спросить, мадам, как к вам попала эта бумага?

— Наследство от прадеда вот этих молодых людей, — ответила она, медленно обмахиваясь веером.

Трепка кивнул.

— Я так и подумал. Я уже слышал, что он находился на острове Святой Елены в одно время с императором. Позвольте спросить, он служил в охране?

— Нет, он имел честь служить в доме императора.

— Тогда он должен значиться в списках обслуживающего персонала!

— Неужто вы так хорошо все знаете, что решитесь с места в карьер утверждать, что его нет в этих списках? — насмешливо спросила старая дама. Движения веера становились все медленней. Он почти совсем скрыл теперь ее лицо.

Директор банка нахмурил светлые брови, что, наверно, напугало бы до смерти его копенгагенских кассиров и бухгалтеров.

— Ванлоо, Ванлоо? — бормотал он. — В одна тысяча восемьсот шестнадцатом году, которым датировано письмо, в окружении императора было двенадцать французов и десять представителей разных национальностей, но никого… нет, насколько я помню, никого с такой фамилией… — Он осекся. — Прошу прощения, — сказал он с галантным поклоном. — Конечно, вы правы, конечно, меня подвела память!

Старая дама ответила банкиру взглядом, смысл которого он тщетно пытался истолковать. Справа от него кто-то смущенно посмеивался.

— Прошу прощения, если я осрамлюсь, продемонстрировав свое невежество, — сказал доцент Люченс. — Но поскольку я оказался в обществе человека, который, будучи банкиром, при этом еще и знаток Наполеона, то воспользуюсь случаем, чтобы спросить о том, что всегда ставило меня в тупик, а именно об экономическом положении императора. В наши дни самый обыкновенный китайский или южноамериканский генерал старается поместить капиталы за границей, на случай, если что-нибудь произойдет! Но когда Наполеон покидал Францию, его походная касса была так скудна, что просто диву даешься! Генерал Бертран распределил имеющиеся деньги между членами свиты, чтобы английская таможня меньше прибрала к рукам. Члены свиты спрятали деньги в кожаные пояса, и сколько же в результате набралось наличными? Двести пятьдесят тысяч франков ровно. Как могло случиться, что человек, пятнадцать лет правивший миром, так низко пал в экономическом отношении?

Поэт не замедлил с ответом.

— Вы забываете одно! — воскликнул он. — Наполеон приехал на остров после Ватерлоо! Мысли поверженного титана заняты другим — не каким-нибудь беглым кассиром!

Трепка сухо рассмеялся:

— Ну что до этого, то любой сбежавший кассир был бы счастлив располагать походной кассой в двести пятьдесят тысяч франков по тогдашнему курсу! Впрочем, наш друг Люченс ошибается, полагая, что Наполеон располагал только этой суммой. Во-первых, он получал годовое содержание от английского правительства, с которым воевал пятнадцать лет. И содержание это было вовсе не такое маленькое, если вспомнить курсы тех лет: восемь тысяч фунтов в год!

Веер в руках старой дамы замер, взгляд агатово-черных глаз не отрывался от Трепки, казалось, впитывая каждое его слово.

— Кроме того, император располагал капиталом в несколько миллионов франков, которые были помещены в банкирскую фирму Лаффита. Это известно из завещания императора! Так что, как видите, он отнюдь не испытывал нужды, что не мешало ему разыгрывать прикованного Прометея и продавать свое столовое серебро так, чтобы привлечь к этому поступку как можно больше внимания!

Веер опустился на колени старой дамы.

— Удивительно! — пробормотала она, обращаясь к банкиру. — Удивительно ясно и четко изложено! Какая эрудиция! И какая память! Но, по-моему, пора перейти к другим делам!

Она нажала кнопку возле своего кресла. В ту же секунду открылись двери слева, на пороге появился дворецкий с сервировочным столиком на бесшумных резиновых колесиках. Этот столик был отнюдь не в ампирном стиле, наоборот, он являл собой самый вызывающий анахронизм, ибо сделан был из хромированной стали и стекла, и на его многочисленных полочках стояли бутылки, бутылки и снова бутылки. Быть может, коктейльный столик должен был бы встретить неодобрение гостей виллы Лонгвуд. Но ничуть не бывало. Трое братьев, которые за последние полчаса не произнесли ни слова, разом встали. Артур и Аллан потянулись во весь свой высокий рост, Мартин, который явно знал, чего от него ждут, окрыленной походкой направился к стеклянному столику. И как раз когда он схватил шейкер, в комнату вошел еще один посетитель — молодой человек, его Эбб накануне видел в обществе Артура. Он в самом деле производил впечатление своими каштановыми кудрями и высоким лбом. Люченс и Трепка, которые его прежде не встречали, смотрели на него как на небесное видение. Доцент пытался вспомнить, кого этот юноша ему напоминает. Молодого Шелли? Пожалуй. Но при этом в его повадке и облике проступало что-то неуловимо экзотическое, чего не было даже на самых романтических изображениях английского поэта. Вспомнил! Доцент не мог удержаться от улыбки — вот как далеко завело его воображение: юноша напомнил ему Кришну, индуистского бога любви.

— Где ты был, Джон? — спросила старая дама. — И почему прошел через кухню?

Тот пробормотал что-то невнятное и сел на освобожденное Артуром кресло. Мартин был в своей стихии. Его руки порхали как крылья жаворонка, на лице — удовлетворение. С ловкостью фокусника манипулировал он бутылками и бокалами, в его руках непонятным образом рождались разнообразные напитки, он подносил их направо и налево и самому себе, при этом скандируя стихи:

Кто рассказал о бедах, нас опустошивших,
И зло, нам предстоящее, постиг?
Хотя нам далеко до пращуров почивших,
Объятий, песен, преступлений их…[14]
Аллан и Артур вдруг сделались словоохотливыми. Оказалось, что первого из них интересуют биржевые курсы, и он стал расспрашивать Трепку, есть ли основания надеяться, что котировки в Нью-Йорке пойдут вверх, второй стал выяснять у Эбба, каковы перспективы левых в Скандинавских странах.

— Тебе «манхэттен», Аллан? Пожалуйста! А тебе, Артур, «corpse-reviver»?[15] Прошу!

Хотя нам далеко до пращуров почивших,
Объятий, песен, преступлений их,
Пусть насмехаются язычники над нами,
Остыла наша страсть и добродетель с ней.
Прости нам все, и холодность прости нам,
Мадонна всех скорбей.[16]
Доцент слушал вполуха. Необычная обстановка, непривычные напитки, голоса, журчавшие на иностранном языке, — все рассеивало его мысли. Но одна мысль непрестанно возвращалась: почему старуха позволила внукам дать волю своим чувствам? (Не говоря уже о том, что они выказали дурные манеры.) Эбб несомненно прав: они ненавидят друг друга.

И мы увидим, глубока ль могила
И что нас ждет: кромешный мрак иль свет?[17]
— Где ты был, Джон? И почему прошел через кухню? — снова повторила старуха.

Темнокудрый юноша, встав со своего места в углу у окна, подошел к ней. В этот раз доцент расслышал его ответ:

— Потому что мне больше нравится смотреть, как повар готовит еду, чем смотреть, как другие ее едят! — При этих словах он покосился на Артура.

Эбб говорил, что Джон — преданный оруженосец Артура. Но что бы ни выражал этот взгляд, преданности в нем не было. Что случилось? Неужели и эти двое тоже рассорились?

Руки Мартина продолжали свою пляску. Странно, думал Люченс, что старуха, по слухам весьма строгая, позволяет устраивать такую попойку! Или она вспомнила о знаменитом пьянстве скандинавов? Однако представители Скандинавии пьют здесь меньше других.

Как раз в то мгновение, когда он об этом подумал, створки дверей, ведущих в столовую, распахнулись и на пороге предстал склонившийся в поклоне дворецкий:

— Madame est servie![18]

3

— Ну как, узнаёте? — спросила миссис Ванлоо директора банка, которому подала руку, чтобы он проводил ее в столовую.

Банкир огляделся вокруг и утвердительно кивнул головой.

— Мадам, ваша вилла построена с поразительно точным соблюдением стиля! Вот все, что я могу сказать!

Она польщенно улыбнулась, знаком указывая гостям их места за столом.

— Но одно будет выпадать из общего стиля, — заметила она. — Это меню. Вы знаете об императоре все и знаете, конечно, что он не был добрым католиком. Он ел мясо и по пятницам. Но знаете ли вы, мистер Трепка, что сегодня на обед будете есть вы? Буйабес!

— Мадам! Вы угадали мое самое заветное желание! Если бы у меня не было других причин приехать на Ривьеру, меня заманила бы сюда мысль о буйабесе!

Особое средиземноморское блюдо, называемое буйабесом, готовится из многочисленных сортов хорошей жирной рыбы, обитающей в здешнем море: это и уторь, и навага, и многие другие рыбы, а также лангусты и раки. Суп приправляют луком, лавровым листом, гвоздикой и шафраном, и, если он приготовлен по всем правилам, это блюдо, достойное трапезы богов. Со стоящего поодаль столика, где на маленьком огне кипел огромный котел, дворецкий принес крутобокий желтый сосуд, до краев наполненный ароматным супом. Он поставил его перед старой дамой. Она налила себе несколько ложек и с критическим видом отведала суп.

— Прекрасно, Жан, — сказала она, — но…

— Вам не нравится суп, мадам?

— Суп хороший, только в нем маловато пряностей. Будьте добры, Жан, подайте мне прибор для специй. Спасибо! И прошу вас, повторите мои слова повару.

— Непременно, мадам, — сказал расстроенный дворецкий, — я все ему передам.

Он поставил на стол прибор для специй из старинного серебра. Хозяйка посолила и поперчила дымящийся суп, попробовала его и помешала.

Левым ухом доцент уловил театральный шепот Мартина Ванлоо:

— Каждый раз одна и та же история: в супе мало пряностей! А при этом всем известно, что повару приказано не увлекаться пряностями…

Выражение лица дворецкого было достойно римского авгура,[19] когда хозяйка наконец дала ему знак, что он может разливать суп. Он повиновался ее приказанию и первую тарелку подал банкиру. Трепка был слегка обеспокоен тем, каким будет результат стольких предварительных манипуляций. Но тревожился он напрасно, буйабес оказался превосходным!

После рыбного супа подали только сыр и фрукты. Вино было шабли и шамбертен.[20]«Императорские вина», — заметила хозяйка своему соседу по столу. Он улыбнулся с некоторой рассеянностью. За все время обеда ему удалось услышать от нее лишь несколько фраз. Как только она начала есть, вся ее живость исчезла. Может, возраст брал свое? Но аппетит у нее был превосходный, и время от времени Трепка подмечал ее взгляд, в котором выражалась отнюдь не усталость, а скорее беспокойство, чтобы не сказать подозрительность. Взгляд был направлен всегда в одну сторону — к юному темнокудрому Джону. По окончании трапезы миссис Ванлоо, едва заметно кивнув головой, сказала:

— Мои высокочтимые скандинавские гости, надеюсь, вы извините старую женщину. Я немного устала. Если вы еще когда-нибудь пожелаете оказать мне честь своим посещением, то доставите мне большую радость. Вы такие ученые люди, у вас столько интересных мыслей, что мне почти неловко навязывать вам свое общество. Но старость жадна! Некоторые люди копят деньги, я коллекционирую драгоценные знакомства! Добро пожаловать, господа!

При этих словах три внука, как по команде, встали. Но если они надеялись отправиться вместе с гостями в город, их надеждам суждено было рухнуть самым жестоким образом. Блеснув вновь оживившимися энергией глазами, старуха обернулась к ним и сказала:

— Артур! Я не возражаю, если ты отправишься в город. С тобой, Джон, мне надо поговорить! А Аллана и Мартина я просила бы подождать, пока я переговорю с Джоном. Нам тоже надо кое о чем побеседовать!

Старая дама внушала нешуточное почтение, хотя похожа былана статуэтку Мадонны из слоновой кости, которую, казалось, может сдунуть легкий порыв ветерка!

— Но, Granny…

— Ты слышал, что я сказала, Мартин!

— All right, Granny, конечно, как тебе угодно! (Но взгляд Мартина противоречил его словам.)

— Послушай, бабушка…

— Аллан, в последнее время, по словам горничной, ты почти каждый вечер ложишься очень поздно. А тебе вредно ложиться поздно. И ты принимаешь много снотворных!

— Хорошо, бабушка!

Люченс уловил театральный шепот Мартина:

— Ха-ха! А она ведь еще не знает о его самом изысканном снотворном, упакованном в беличью шубку.

Доцент искал в прихожей свою шляпу и вздрогнул, услышав два голоса, шептавшиеся на лестнице, ведущей в сад. По одному из голосов он без труда узнал Артура Ванлоо. Второй, хриплый, ломающийся голос, вероятно, принадлежал молодому Джону.

— Хватит! — ворчливо говорил первый голос. — Мы еще поговорим об этом!

— Именно этого я и требую! — резче произнес второй.

Однако когда доцент вышел на лестницу, там стоял только Артур. Задрав голову, он уставился в звездные полчища ночного неба. Заметив Люченса, он рассмеялся сухим, похожим на ржание смехом.

— Вы застали меня, когда я смотрел на звезды, — сказал он, — и наверно, решили, что я рассуждаю, как Наполеон, о котором сегодня вечером мололи столько всякой ерунды: «Я вижу закономерность движения, стало быть, я чувствую законодателя!» Но я вижу только то, что другой знаменитый человек назвал каплями огня и каплями грязи, которые кружат вокруг друг друга и вот-вот друг друга сожрут! Законы! Законодатели! Нет и не может быть разумных законов, пока человек не освободится от всех предрассудков и не создаст законы для самого себя!

— А в чем разница между человеческими предрассудками и человеческими законами? — невозмутимо осведомился доцент.

На лестницу спустились Эбб и Трепка, и все четверо пошли по аллее, ведущей в город. Вокруг звучал оркестр надтреснутых звуков. Это обитавшие в резервуарах лягушки объяснялись друг другу в любви через разлучавшие их водные и цементные преграды.

— Закон разумен, предрассудок неразумен, — ответил Ванлоо.

— А как определить, что закон в самом деле разумен? — упорствовал доцент. — Или это зависит от того, насколько он радикален? Но в таком случае законы, которые устанавливает радикальная Французская Республика, должны быть весьма разумны. Однако, насколько я понял, вы, кажется, делаете все, что можете, чтобы ниспровергнуть их с помощью вашего юного родственника Джона.

Они дошли до окраины города. Показались первые кафе и лавки. Глаза Артура Ванлоо сверкали в ночном свете почти демоническим блеском.

— Если хочешь покорить будущее, надо вести за собой молодежь! — ответил он. — Как сказано: «Пустите детей приходить ко Мне»![21]

— Эти слова произнесли двое. Второго звали Молох.[22]

Молодой человек с орлиным носом на мгновение взглянул на Люченса с трудно определимым выражением. После чего, не простившись, повернулся на каблуках, открыл дверь маленького кафе и вошел. В освещенное окно скандинавы увидели, как он подошел к стойке и сам положил себе что-то на тарелку. Что? Пирожное. Нет, два, даже три пирожных, все одного сорта. И с этими пирожными Артур пропал из их поля зрения, устроившись где-то в углу.

Члены первого скандинавского детективного клуба уставились друг на друга в изумлении, которое не могли, да и не пытались, скрыть.

— Пирожные! — произнес Трепка. — Ему что, мало того, чем его накормили дома?

— Пирожные! — сказал Кристиан Эбб. — Уж не для того ли, чтобы помешать трем другим лакомиться пирожными, бабушка удержала их дома?

— А не пора ли и нам идти по домам? — спросил доцент.

В конце концов это предложение было принято, несмотря на протесты Эбба. В следующий раз имя Артура Ванлоо всплыло в их памяти в совершенно иных обстоятельствах.

Едва пробило девять утра, Женевьева постучала в спальню поэта и сообщила, что на вилле, где он накануне побывал в гостях, произошло большое несчастье. Ночью неожиданно скончался мистер Артур Ванлоо.

Глава четвертая Второе заседание детективного клуба

1

— Что вы сказали, Женевьева? — воскликнул взлохмаченный Эбб, садясь на постели. — Артур Ванлоо умер? Откуда вы это знаете? И как это случилось?

Женевьева ответила на вопросы Эбба на таком ошеломляющем норвежском диалекте, что поэт вначале почти ничего не понял. Но наконец содержание ее рассказа до него дошло, и уже через несколько секунд он стоял в ванной комнате под душем.

Осеняемый шелестом пальм, рынок Ментоны находится у берега Средиземного моря на границе новой и старой части города. Здесь спозаранку собирается та часть населения, которая торгует мясом, рыбой, фруктами и другими съестными товарами, и сюда же постепенно стекаются отцы и матери семейств, которые делают закупки, долго и энергично торгуясь. Именно там у одного из торговых прилавков встретила Женевьева ту, от которой и узнала потрясающую новость, что называется, из первых рук, — это была помощница повара с виллы Лонгвуд. Женщина была слишком потрясена случившимся, чтобы связно о нем рассказать, но в итоге подробности выглядели так: господин Артур Ванлоо имел обыкновение рано вставать, был matinal. Если он не просыпался сам, слуге приказано было будить его в семь часов. Когда в это утро Кристоф постучал в дверь спальни, ему не ответили. Он открыл дверь, но вначале ничего не заподозрил. Только когда он раздвинул занавеси и открыл ставни, а его хозяин по-прежнему не подавал никаких признаков жизни, Кристоф удивился. Он подошел поближе к кровати и, разглядев лежащего на ней хозяина, мигом помчался на кухню. Дворецкий вначале посчитал рассказ Кристофа плодом больного воображения, но все-таки согласился подняться наверх в комнату Артура. Тут-то все и обнаружилось…

Стоя под ледяной струей душа, Эбб глядел в окно на пальму, ветви которой покачивал утренний ветерок.

Двадцать четыре часа тому назад Артур Ванлоо расклеивал на променаде Ментоны кроваво-красные плакаты, считая, что прокладывает дорогу к светлому будущему. Двенадцать часов спустя он обменивался резкими словами со своими двумя братьями и насмехался над мыслью о том, что в мировом порядке существует законотворящая сила. Земля совершила полоборота вокруг математической абстракции, которую зовут земной осью, молчаливые звезды проделали определенный им судьбой путь по небесному своду, и рассвет окрасил опалово-голубым цветом зубцы гор со стороны Италии, а когда солнце поднялось над этими зубцами, от Артура Ванлоо осталось только имя, тень, легенда… Не стало его планов улучшить этот вращающийся мир, не стало его ссор с братьями, бремя и жар жизни навсегда сменились прохладой смертного покоя, «der Tod, das ist die kühle Nacht…».

Кристиан Эбб завернул кран душа, наспех оделся, набросал два коротких письма Трепке и Люченсу и приказал Женевьеве вручить их адресатам в собственные руки. Потом взял с вешалки в передней пальто и шляпу и торопливо зашагал по улице. Полчаса спустя он стоял у ворот виллы Лонгвуд.

У ворот не было привратницкой, и охраняли их только две решетчатые металлические створки в стиле ампир, но как и накануне вечером, когда Кристиан вместе с Артуром Ванлоо и своими коллегами покинул виллу, они были распахнуты. Эбб медленно пошел к дому по подъездной дороге. Бесчисленные цветы парка блистали своим роскошным весенним убранством. Пройдя еще несколько шагов, Эбб заметил человека, который беспокойно бродил взад и вперед по боковой аллее, время от времени украдкой поглядывая в сторону виллы. Это был Мартин Ванлоо. Он явно обрадовался Эббу.

— Хелло, Эбб! Чертовски мило с вашей стороны, что вы заглянули к нам… Вы уже, конечно, слышали о печальной новости? Ну да, конечно, в общем-то, печальной, хотя…

— Хотя что?

— Я хочу сказать, что всем нам суждена эта участь. Мы с Артуром были несхожи, как огонь и вода, но это еще не значит, что мы желали друг другу смерти. Но такова жизнь.

И мы увидим, глубока ль могила
И что нас ждет: кромешный мрак иль свет?
— Простите, Ванлоо, если я касаюсь болезненной темы, но как это произошло? Когда мы расстались вчера вечером в половине одиннадцатого, ваш брат был так же здоров, как и все мы, а семь-восемь часов спустя…

— Он умер! Именно! Странно, очень странно и почему-то внезапно, хотя…

— Хотя всем нам суждена подобная участь. Я это знаю и все же должен признаться: мне кажется, вы слишком легко относитесь к случившемуся, а ведь он все-таки был вашим братом…

Мартин снова бросил взгляд на стоящую на пригорке виллу и сделал глубокий вдох, как человек, собравшийся нырнуть в очень холодную и глубокую воду.

— Послушайте, Эбб, вы — поэт! Вам известна человеческая натура! Чего ради я стану лицемерить перед вами? Разговоры о том, что, мол, de mortuis aut bene aut nihil,[23] и прочее в этом духе — вздор! Вы знаете не хуже меня, что это рудименты времен анимизма. Люди боялись, как бы мертвые не услышали, что о них говорят дурно, и не вздумали являться в виде призраков! Вы заметили, что есть еще одна категория людей, о которых люди боятся отзываться дурно, — это зубные врачи! Приходилось ли вам встречать человека, который утверждал бы, что его стоматолог — не самый лучший в мире? Люди боятся того, что может случиться, когда они в следующий раз окажутся в кресле дантиста. Но я хотел сказать о другом. Конечно, жаль, что Артур — гм — так рано умер. Но когда я подумаю, что, если бы не это, он сейчас продолжал бы разгуливать с банкой клея и рулоном плакатов под мышкой, я не в состоянии воспринять его — гм — кончину как такую уж тяжелую утрату, что мне, конечно, следовало бы! De mortuis, зубные врачи! Когда я в следующий раз увижу нашего друга Люченса, обращу его внимание на эту параллель. Чем не тема для его научной работы? Хелло, это Granny и доктор…

При последних словах он понизил голос. Может, обычных докторов он тоже причислял к тем существам, о которых не стоит злословить? На лестнице дома показались двое. Узкие плечи старой дамы были покрыты кружевной шалью, над головой она держала солнечный зонтик. Ее сопровождал плотный черноволосый мужчина с окладистой бородой ассирийца. Это был самый известный в городе врач, так сказать, врач официальный, доктор Максанс Дюрок. Доктор говорил, она слушала. Казалось, он убеждал ее в чем-то, с чем она не могла согласиться. Вот они приблизились к боковой аллее, где стояли Эбб и Мартин. Старуха подняла голову и увидела их.

— Доброе утро, месье Эбб, — поздоровалась она с поэтом. — Очень любезно с вашей стороны, что вы пришли к нам. Я понимаю, вы уже слышали о нашей большой утрате… Кто мог предположить что-либо подобное, когда мы расстались вчера вечером?

— В самом деле, кто? — пробормотал Эбб. Ему по-прежнему не было известно, как умер Артур Ванлоо. Мартин был слишком занят собственными рассуждениями, чтобы выказать интерес к этой стороне дела.

— Вы знакомы с доктором Дюроком? — спросила старая дама. — Он как раз только что осмотрел моего бедного внука. Знаете, что говорит доктор? Он считает, что придется делать вскрытие.

— Вскрытие? — воскликнул Эбб, чувствуя холодок, пробежавший по спине. — Возможно ли? Я хочу сказать, разве это необходимо? Разве причина смерти не ясна?

Старуха высоко держала голову, и взгляд ее был тверд, но небольшая складка у рта говорила о том, чего ей стоит владеть собой.

— Выходит, что нет, — ответила она. — Так говорит доктор Дюрок. Я напомнила ему, что бедный Артур был слаб здоровьем, но он…

— Слаб здоровьем? — не сдержавшись, перебил ее Эбб. — Да если не считать худобы, он казался мне воплощением могучей силы!

— Внешность обманчива, господин Эбб, — пробормотала она, — и в этом случае она, безусловно, обманывала. Несколько лет тому назад, когда так скоропостижно скончался отец мальчиков, мой дорогой сын, я попросила нашего тогдашнего домашнего врача обследовать всех моих внуков. Я вспомнила тогда старинную английскую поговорку, что лучше предупредить, чем лечить. И выходит, оказалась права. Доктор обследовал мальчиков, и выводы его были не столь радужными, как я надеялась. Артур оказался далеко не таким крепким молодым человеком, как можно было подумать. Я говорила об этом доктору Дюроку, но он…

Казалось, Мартин только теперь пришел в себя настолько, что обрел дар речи.

— Вскрытие! — закричал он. — Только… только этого не хватало! Будто Артур привлекал к себе недостаточно внимания при жизни! Неужто это будет продолжаться и после его смерти? То-то славно! Я согласен, он умер внезапно, но у бабушки есть справка от нашего старого врача, что он был слаб здоровьем, а вообще все мы непременно умрем, таков закон природы. Omnes eodem cogimur, omnium sors exitura — дивные стихи! «Мы все гонимы в царство подземное. Вертится урна: рано ли, поздно ли — нам жребий выпадет».[24] Жребий выпал Артуру несколько раньше, чем можно было ожидать, но раз он был хворым, это не так уж странно!

Доктор Дюрок поднял руку, сильную, красивой формы, ухоженную руку врача; видно было, что такая рука способна не дрогнув манипулировать самыми острыми инструментами.

— Простите, мистер Ванлоо, но ситуация не так проста, как вам, судя по всему, представляется! Ваш брат страдал болезнью желудка, которая со временем могла стать роковой. У него было почти полное отсутствие кислотности, в столь молодом возрасте это необычно. Низкая кислотность может привести, а в определенных обстоятельствах неизбежно приводит к различным недугам, о которых нет необходимости здесь распространяться. Все это явствует из свидетельства, составленного моим достопочтенным предшественником. Но я исключаю возможность того, что этот недостаток кислоты мог в течение нескольких часов привести к смерти, да притом к смерти при, назовем их, в высшей степени острых симптомах. Закон требует, чтобы я составил свидетельство о смерти. Но поскольку я не могу определить причину смерти, то, к сожалению, вынужден настаивать на вскрытии. Вы думаете о том повышенном внимании, какое всегда вызывает вскрытие, и я понимаю ваши чувства, мадам. Но есть еще одно соображение, о котором вы забыли.

— Какое? — прошептала она. Глаза ее не отрывались от Мартина.

— Ваш внук скончался скоропостижно, — ответил доктор. — Не думаете ли вы, что в этом маленьком, падком на сплетни городке поползут самые разные слухи, если причина смерти не будет установлена совершенно точно?

По ее хрупкому телу пробежала дрожь.

— Вы правы, доктор! Делайте, что считаете нужным. Без сомнения, так будет лучше!

— Granny! — Голос Мартина дрожал от волнения. — Ты подумала о том, что говоришь? Утверждать, что люди станут болтать, если не произвести вскрытия, — это, с позволения сказать, нонсенс. Люди умирают в любом возрасте, и никто не обращает на это внимания. Но если назначат вскрытие…

— Мартин! — оборвала она его своим тонким, хрустально-чистым голосом. — Почему ты так волнуешься? Разве ты не слышал, что сказал доктор? Он отказывается подписать свидетельство о смерти, если мы не выполним его требование. Ты что, думаешь, какой-нибудь другой врач согласится это сделать, если доктор Дюрок откажется? Я тебя не понимаю!

Возбуждение Мартина улетучилось так же быстро, как и появилось. Он пожал плечами, желая изобразить галльскую надменность, но ему это не вполне удалось.

— Прошу прощения, — сказал он. — Когда я однажды закрою глаза, мне глубоко безразлично, что будут или чего не будут делать с моими бренными останками. Так с какой стати мне беспокоиться о чужих? Прошу вас, доктор, — я со своей стороны предоставляю вам carte blanche![25]

Доктор Дюрок поклонился с признательностью, возможно преувеличенной. Он пробормотал что-то насчет того, что вскрытие проведет он лично и без всякого шума, да и вообще, если не будет острой необходимости, об этом никто из посторонних не узнает. После чего он удалился, отвесив глубокий поклон старой даме и коротко кивнув на прощанье Мартину и Эббу. До сих пор миссис Ванлоо держалась на удивление прямо, но тут она слегка пошатнулась, зонтик опустился вниз, и яркий солнечный свет выявил на ее лице множество мелких морщинок.

— Мартин! Будь добр, проводи меня в дом! Все это было немного… слишком трудно!

И две фигуры, одна хрупкая и изящная, другая крепкая и полная жизни, удалились в направлении виллы. Эбб остался один, неотступно думая о том, что так и не узнал того, ради чего сюда пришел: как, когда и где умер Артур Ванлоо.

Надеяться, что он все узнает, когда доктор проведет свое исследование и напишет отчет? Но еще неизвестно, сообщат ли посторонним о его отчете, и это не устраивало Эбба. Накануне он предложил двум своим скандинавским коллегам решить то, что он назвал проблемой, которая может возникнуть, уравнением с тремя неизвестными… С тех пор, за несколько коротких часов, уравнение «упростилось» способом, который весьма редко встречается в математике. Его упростила сама Смерть, и теперь в нем осталось всего два неизвестных…

Накануне он и его друзья спорили о различных предметах, которые теперь казались почти смешными: о Наполеоне, о погребальных обрядах народов эпохи мегалита. И еще о том, кто был лучшим сыщиком, лорд Питер, мистер Френч или отец Браун… А что, если попытаться проверить эти теории на деле? Конечно, Эбб не мог предъявить своим коллегам никаких фактов — это неоспоримо. Но нельзя оспорить и то, что случившееся с тех пор требовало ответа — нет, оно просто вопияло об ответе!

Эбб огляделся. Прямо перед ним был вход в виллу. Слева, вероятно, находилась кухня и ее службы.

Справа, за апартаментами старой дамы, тянулся продолговатый низкий флигель, в котором, очевидно, жили остальные обитатели виллы.

Эбб свернул в боковую аллею, которая должна была привести его к этому флигелю. Жужжали пчелы, благоухали цветы. И когда вдруг перед ним открылся фасад флигеля, он понял, что пришел именно туда, куда хотел. Понял это, потому что на трех окнах в самом конце флигеля ставни были закрыты и сквозь щели в них просачивался слабый электрический свет, почти незаметный на ослепительном мартовском солнце. Во Франции, когда кто-нибудь умирает, в комнате покойного непременно закрывают окна и зажигают электрический свет. Стало быть, именно здесь «выпал жребий» минувшей ночью. Здесь до конца шла мучительная предсмертная борьба… Если бы у Эбба еще оставались сомнения, они бы вскоре развеялись.

Седовласый слуга вынес на улицу стол и поставил его перед дверью, которая находилась рядом с закрытыми окнами. Он поставил стол на гравийную дорожку, накрыл его скатертью, положил книгу, похожую на книгу записей, оглядел свою работу критическим взглядом, исчез и вскоре вернулся с чернильницей, ручкой и промокательной бумагой. Во Франции, когда кто-нибудь умирает, перед домом усопшего принято выставлять стол с письменными принадлежностями для тех, кто хочет выразить соболезнование близким покойного.

Кристиан Эбб дождался, пока слуга покончит со всеми этими приготовлениями, а потом вышел из боковой аллеи. Он первым вписал свое имя в список скорбящих, тщательно промокнул подпись и заговорил со слугой:

— Если не ошибаюсь, это вход в личные покои мистера Артура?

— Да, месье.

— Я вижу, что во флигеле есть и другие двери. Там, наверно, живут братья мистера Артура?

— Да, месье.

— И у каждого небольшая личная квартира с отдельным входом?

— Совершенно верно, месье.

Кристиан Эбб вспомнил, что директор банка говорил накануне вечером о сходстве этой виллы с всемирно известным домом на острове Святой Елены. Наверняка те, кто сопровождал Наполеона в изгнании, непрерывно ссорились между собой, и им было бы очень кстати иметь личные апартаменты с отдельным входом, как у трех препирающихся друг с другом братьев Ванлоо! Но сподвижникам императора едва ли удалось этого добиться.

— Скажите, — снова начал Кристиан, стараясь говорить как можно более беспечным тоном; он надеялся, что такой тон достоин лорда Питера Уимзи, — вы ведь понимаете, что эта смерть не могла не произвести на меня впечатления. Как говорится, сегодня в порфире, завтра в могиле. По правде сказать, трудно поверить, что это не сон!

— Понимаю, месье. Вполне вас понимаю, — заверил слуга.

— Тем лучше, — сказал Эбб все тем же светским тоном. — Тем лучше! Я встретил мистера Мартина и его бабушку и слышал их разговор с доктором Дюроком. Но что же все-таки произошло на самом деле?

— Это я, месье, обнаружил, что мистер Артур умер.

У поэта застучало в висках. Он не ждал такого многообещающего начала. Почти в духе благородного лорда! Интересно, прибегал ли лорд Питер к подкупу? Поэт никак не мог этого вспомнить, но на всякий случай сунул в руки слуги крупную серебряную монету. Она произвела волшебное действие.

— Обычно я будил мистера Артура в семь часов. Но почти всегда он сам просыпался спозаранку, хотя и поздно ложился.

— Вот как? Он поздно ложился?

— Поймите меня правильно, месье! Вечером он рано уходил к себе в комнату. Но прежде чем лечь — mon Dieu! Когда утром я поднимал гардины в его комнате, в пепельницах и на полу лежит, бывало, тридцать-сорок сигаретных окурков.

— Он так много курил?

— Много, но не так много. У него были помощники.

— Кто же это?

— Иногда его братья или, вернее сказать, тот из них, с которым он в тот момент ссорился меньше, чем с другим. Я видел вас, месье, вчера вечером на вилле, так что знаю, вам известно, как тут обстоят дела. Да, иногда один из его братьев засиживался у него допоздна. Но обычно это были другие гости.

— Другие гости? В такой час? Как же они входили в дом?

Слуга улыбнулся.

— Вокруг сада нет ни решетки, ни колючей проволоки, он огражден только каменной стеной. Сюда по ночам часто приходят гости, которых днем ни за что не пустили бы на порог!.. — Он сделал театральную паузу. — Я хочу сказать одно: чего ради он, не француз, вздумал вмешиваться в нашу политику?

На виске Эбба снова забилась жилка.

— Что вы хотите сказать?

— Да только то, что те, кто на здешнем берегу занимается политикой, обычно не самые лучшие чада Господа Бога. Да вы пойдите на один из его агитационных митингов и увидите сами! Арабы, испанцы, поляки, и вид у них такой, словно за пять франков они прирежут любого! И он, человек богатый и образованный, водил с ними дружбу! Ah, mon Dieu! Чем все это кончится?

— Есть на свете нечто, называемое идеализмом, — заметил Эбб. — Мистер Артур хотел защитить права обездоленных.

— Может быть. Во всяком случае, это они ходили к нему в гости, и мужчины и женщины!

— Как? — воскликнул Эбб. — И дамы тоже?

— Если их можно назвать дамами! Я сам вытирал с ковров пятна от их обуви, впрочем, я молчу!

Сердце Эбба забилось сильнее.

— А этой ночью вы ничего не слышали?

Слуга покачал головой.

— Я слышал, как он вернулся домой. Вернулся рано, в начале двенадцатого. Но потом я сам пошел спать, а моя комната в другом конце дома. Среди ночи мне показалось, что я слышу голоса, но я не знаю, откуда они доносились…

Где-то раздался резкий звонок, слуга вздрогнул и поспешил прочь так быстро, насколько ему позволяли его явно больные ноги. Кристиан Эбб остался на месте. В его голове мысли стремительно сменяли одна другую. Он так и не узнал до сих пор, что именно обнаружил утром слуга. За закрытыми ставнями в комнате покойного мерцал электрический свет. Почти не сознавая, что делает, Эбб открыл дверь и переступил порог.

В комнате он оставался недолго, ее вид к этому не располагал. В ней навели только самый поверхностный порядок, может быть, так распорядился доктор, который посчитал необходимым произвести вскрытие. Постель была взбаламучена… Тот, кто на ней лежал, очевидно, метался по ней, как борец на ковре, да и борьба, которую ему пришлось выдержать, была самой жестокой из всех возможных. Простыни были пропитаны потом. В глаза бросались и другие несомненные приметы пережитых мучений. Восковые свечи, окружавшие изголовье, не могли придать умиротворенное выражение сведенным судорогой чертам лица и более горькой, чем при жизни, складке у губ…

Отведя глаза от покойного, Кристиан Эбб окинул взглядом комнату. Названия стоявших на полке книг отчасти подтвердили, отчасти опровергли его ожидания. Что общего было у «Капитала» и «Рассуждений об оправдании насилия», с одной стороны, и у «Мемуаров» Казановы, «Кавалера Фобласа» и «Галантных дам»[26] — с другой? На столе стояло несколько пепельниц. Слуга сказал, что к утру они обычно бывали полны до краев. Но Кристиан Эбб нашел только четыре окурка. Один из них был окурком гаванской сигары, три других — самой обычной сигареты «капораль», американской и турецкой сигареты…

Странная комбинация! Может, взять…

Нет, на это Эбб не решился. Довольно и того, что он вошел сюда без спроса. Взять что-нибудь из комнаты ему недоставало мужества. К тому же, насколько он помнил, это противоречило привычкам лорда Питера.

Кристиан закрыл за собой дверь и вышел на солнечный свет, такой ослепительный, что поэт на мгновение опустил глаза. И может быть, именно поэтому заметил то, что в противном случае не привлекло бы его внимания.

Под окнами Артура Ванлоо была розовая клумба. И на ее мягкой земле отчетливо виднелись следы.

Множество прочитанных детективных романов научили Кристиана презрительно улыбаться при слове «след». Он слишком хорошо знал, что все улики, по крайней мере большинство из них, доказывают прямо противоположное тому, что можно подумать на первый взгляд. Он знал, что уважающий себя преступник не оставляет ни следов, ни отпечатков пальцев. И все-таки при виде этого первого в своей жизни следа он вздрогнул, как Робинзон…

Эбб огляделся. В парке, кроме него, по-прежнему никого не было. Жужжали пчелы, благоухали цветы. След оставила либо относительно маленькая мужская нога, либо очень большая женская. Носок был острым, но многие мужчины-французы носили остроносые ботинки. А многие женщины ходили на низких каблуках. Кристиан Эбб сунул руку в карман. Он обычно носил с собой много разрозненных листков бумаги на случай внезапного вдохновения, в доверительных разговорах он называл эти листки визитными карточками муз. Он положил листок бумаги поверх одного следа и осторожно обвел его контуры, потом проделал то же со вторым. Это оказалось легче, чем он думал, потому что визитные карточки муз были тонкими и изящными, каким и полагается быть визиткам благородных дам… Потом Эбб быстро выпрямился и с независимым видом направился к подъездной аллее…

По дороге ему суждено было сделать еще одно открытие. Сад был безупречно расчищен и ухожен, как старинный свадебный букет. Может быть, именно поэтому взгляд Эбба, рассеянно скользивший по кустам и клумбам, вдруг остановился на предмете, который в других обстоятельствах едва ли привлек бы его внимание, — это был обрывок бумаги. Обрывок не был ни белым, ни изящным, как визитные карточки муз, а напротив, серовато-коричневым и грубым. На серовато-коричневой поверхности белела наклейка, и Кристиан Эбб, отличавшийся орлиной зоркостью, даже на расстоянии увидел, что на этикетке что-то написано. Мало того, ему показалось, что он разбирает буквы. Обрывок бумаги лежал на клумбе с разноцветными цинерариями. Его нельзя было увидеть ни с какого другого места, кроме того, где в данный момент случайно оказался Эбб… Эбб еще раз огляделся, осторожно ступил на смарагдово-зеленый газон и протянул вперед тросточку, пытаясь подцепить ею клочок бумаги… Ему удалось подтянуть его поближе. И вот бумага уже в его руках.

На этикетке и в самом деле была надпись, но большей частью оторванная. Издали Эббу показалось, что он видит слова PHARMACIE POLONAISE. И его изрядно возбужденный мозг мгновенно уловил, какую ассоциацию пробуждают в нем эти два слова: «Allo! Allo! Allo! Ici Radio Méditerranée! Полиция Ментоны просит нас разыскать пакет, который потерян городской аптекой. В пакете находится чрезвычайно опасный яд, он был выдан аптекой Pharmacie Polonaise. Allo, allo…»

На клочке бумаге ясно читалось слово PHARMAC и еще буквы РО. Но эти буквы были на двух разных строчках, на верхней строчке — РО, а на нижней — PHARMAC. Как это можно объяснить? Прилагательное, обозначающее национальность, во французском языке стоит после существительного. Француз скажет Pharmacie Polonaise и ни в коем случае не поставит эти слова в обратном порядке. С другой стороны, этикетка была очень грязная, с ней плохо обошлись. Может, не из-за уважения к французской грамматике вообще, но из-за неправильного расположения слов на разорванной этикетке… Может быть. Потому что как иначе все это объяснить?

Поэт еще несколько секунд поразмышлял над своей второй находкой. Потом осторожно сунул ее в тот же самый карман, где лежал листок с отпечатком ботинка, и направился к выходу. Когда он вышел на главную аллею, со стороны виллы показался Мартин. Вид у него был загнанный, нервный, он то и дело поглядывал на свои часы.

— Привет, Эбб! Вы все еще здесь? Вы что, ждали меня? Чертовски мило с вашей стороны! Мне необходима компания. И знаете, что мне еще необходимо?

— Глоток вина у мадемуазель Титины? — предположил Эбб.

— Немного погодя, — просияв, ответил Мартин. — Сначала я должен заглянуть к добрым сестрицам, чтобы мне сделали укол, piqûre!

— Вы имеете в виду католических монахинь? — не веря своим ушам, спросил Эбб.

— Ну да! А что вы так удивляетесь? Неужели вы никогда к ним не обращались?

— До сих пор нет, — пробормотал норвежский скальд. Он только из вежливости не схватился за голову. Мартину делали уколы католические монахини! Чего еще ждать? От Женевьевы он знал, что местные простолюдины, как, впрочем, обитатели и других средиземноморских стран, свято верили в чудодейственную силу этих уколов. Если местным жителям казалось, что у них au corps, в теле завелся какой-то недуг, они точно знали, какие меры следует принять: они немедленно шли к монахиням, и те делали им укол. Все это Эбб знал, но чтобы Мартин, интеллигентный англичанин…

— Как вам нравится глупость здешнего доктора? Слыханное ли это дело! Вскрытие! — закричал Мартин. — Я понимаю, когда вскрывают тех, кого убили или кто покончил с собой. Но Артур никогда бы в жизни не покончил с собой. Для этого он был слишком большой эгоист! А как можно было его убить так, чтобы не было видно, что это убийство?

— А вдруг его отравили, — сказал Эбб, сам удивляясь своей интонации. — О такой возможности вы не думали? Доктору наверняка пришла в голову эта мысль.

Мартин выхватил из кармана часы и посмотрел на них.

— Уже больше одиннадцати! Мне надо спешить, если я хочу поспеть домой к ланчу! Чего бы я не отдал, чтобы улизнуть с него сегодня… Как вы сказали? Отравили? Чепуха! Раздобыть яд совсем не так просто, как вы, судя по всему, воображаете, не говоря уже о том, что ни один человек в здравом уме не отважится на это теперь, когда химики стали такими искусниками! Вы идете со мной? Или встретимся позже у Титины?

Эбб пробормотал, что, к сожалению, дома его ждут гости. Мартин вежливо, но сдержанно пожал ему руку — так ретивый служака-солдат пожимает руку дезертиру. Вернувшись домой, Эбб застал у себя обоих коллег по детективному клубу, они ждали поэта.

2

Атаку начал директор банка. Его розовое лицо излучало исполненный боевого задора датский скепсис.

— Мы получили ваше письмо! — воскликнул он. — И вот мы здесь! Не говорите ничего, я заранее знаю, что вы думаете! Объясните только одно: если вы правы, какой во всем этом смысл?

— А что я, по-вашему, думаю? — спокойно спросил Эбб, усаживаясь на стул.

— Конечно, что умерший сегодня ночью человек был убит! И убил его один из братьев! А что еще вы могли подумать после тех фантазий, которые излагали нам вчера?

— Я только что побывал на вилле, — все так же невозмутимо заявил Эбб.

— Браво! — Банкир громко расхохотался. — Надо отдать вам должное, времени вы не теряете! Стало быть, преступник уже схвачен?

— Пока что, — продолжал Эбб, не поддаваясь вызову, — я могу вам сообщить, что доктор, прежде чем выписать свидетельство о смерти, требует, чтобы произвели вскрытие, без этого он не выпишет необходимую бумагу.

Слова Эбба произвели некоторое впечатление на собеседников. Доцент Люченс посмотрел на поэта, снял очки в золотой оправе и начал протирать их носовым платком. Но директор банка был не из тех, кто так легко сдается.

— Вскрытие? — повторил он. — Доктору что, не удалось найти револьверную пулю? А может быть, исчез стилет?

— Внешних следов насилия нет, — сказал Эбб.

— Вот как! — Трепка потер руки. — Стало быть, если ваше пресловутое убийство и в самом деле совершено, это отравление?

— Об этом я ничего не знаю, — ответил Эбб тем же отстраненным тоном. — Знаю лишь то, что сказал: доктор требует вскрытия.

— А как восприняла это требование семья?

— Нельзя сказать, чтобы эта мысль им понравилась. Бабушка напомнила, что покойный страдал болезнью желудка. Доктор отказался считать эту болезнь причиной смерти. Тогда старуха сдалась. Мартин Ванлоо был настроен куда более непримиримо.

— Значит, сомнений нет, преступник найден! — заявил с уничтожающей иронией банкир. — И это Мартин!

— Мартин возражал, опасаясь, что вскрытие вызовет шум. Но в конце концов он тоже сдался.

— Тем более подозрительно! — воскликнул Трепка, хлопнув себя по коленям. — Видя, что его упрямство вызывает подозрения, он поспешно бьет отбой. Почему? Да потому, что знает: яд никогда не обнаружат. Потому что это некий таинственный восточный яд, который встречается в детективных романах и который совершенно неизвестен европейской науке! Убийца купил его на ментонском променаде у араба, бродячего торговца коврами. И загадка никогда бы не разрешилась, если бы лорд Питер случайно не купил точно такой же яд у индийского факира в Осло.

Его насмешки начали действовать на Кристиана. Отбросив волосы со лба, он уже приготовился резко возразить банкиру, но овладел собой и вместо этого извлек что-то из кармана — это была серовато-коричневая бумажка, которую он подобрал в саду. Он протянул ее банкиру, который стал с наигранной серьезностью ее рассматривать: сложив пальцы в форме воображаемой лупы, он исследовал пятна сырости на краю бумаги, потом старательно обнюхал улику и лишь после этого передал ее доценту Люченсу.

— Я изложу вам свою теорию после того, как мы выслушаем заключения, подсказанные интуицией отца Брауна.

Доцент посмотрел на бумагу и на этикетку с названием фирмы.

— Вы полагаете, — спросил он Эбба, — что это обертка того пакета с ядом, который затерялся в здешнем городе?

— Я полагаю, что это может быть его оберткой. Что это она и есть, надо еще доказать. Я не слишком разбираюсь в ядах, но насколько мне известно, отравление никотином вызывает примерно те же симптомы, какие, судя по всему, сопровождали смерть Артура Ванлоо. Давайте для верности заглянем в энциклопедический словарь!

Взяв с книжной полки том энциклопедии, Эбб прочитал:

— Никотин… смертельная доза 0,06 г. Токсичен уже при 1–4 миллиграммах. Индивидуальная восприимчивость различна. Отравление наступает очень быстро, как правило, уже через несколько минут. Чистым никотином отравляются редко, чаще растением или приготовленными на его основе препаратами, особенно часто посредством курения или жевания, очень часто в связи с приемом лекарственных препаратов. Помимо местного отравления, оказывает воздействие на нервную систему и вызывает смерть от паралича дыхательных путей. Симптомы: повышенное пото- и слюноотделение, головокружение, конвульсии, искажение черт лица, учащенный пульс, затрудненное дыхание…

Кристиан поставил книгу на место и рассказал, что видел в комнате покойного. По мере того как он говорил, директор банка становился все серьезнее и после того, как Эбб кончил, некоторое время сидел молча, но потом вскочил со стула.

— Все равно! — воскликнул он. — Я не верю, что это убийство! Не верю, что это хотя бы отдаленно напоминает убийство! Вы сами сказали: Артур Ванлоо страдал болезнью желудка. Мы видели, что он ел вчера вечером — буйабес и рокфор! Разве это подходящая пища для того, у кого больной желудок? И мы видели, сколько он пил! Не говоря уже о том, что после этого он еще отправился есть пирожные! И о том, что он так много курил, что слуга каждое утро обнаруживал полдюжины пепельниц, полных окурков! Но вам этих объяснений мало! Вы торопитесь объявить это убийством!

— Простите, — возразил Эбб, — но мы все пили примерно столько же, мы все ели буйабес и рокфор, и мы все — даже я, не отличающийся отменным здоровьем, — чувствуем себя прекрасно. На столе у Артура Ванлоо было всего две использованные пепельницы. В одной лежал окурок гаванской сигары, в другой — окурки «капораль», американской и турецкой сигарет. По-вашему, этого достаточно, чтобы отравиться никотином, Трепка? Если нет, придется считать причиной смерти пирожные — пирожные, которые он ел в открытом для всех кафе! Что вы мне ответите?

Директор банка некоторое время смотрел на изображение Будды, стоявшее на столе. А потом издал вопль, похожий на рычание:

— Все равно! Я не верю, что это убийство. Где мотив? Я был свидетелем вчерашней перебранки между братьями, но неужто вы всерьез думаете, что такая перебранка может толкнуть человека на убийство? Остается наследство. Я согласен: деньги — это мотив, многое объясняющий в этом мире. Но что выиграет убийца, устранив Артура Ванлоо? Он останется так же далек от наследства, ведь состоянием, судя по вашим же словам, распоряжается старая дама! Понимаете ли вы, куда может привести ваша теория? По меньшей мере к еще двум убийствам, при том, что убийцу не обнаружат! Готовы ли вы принять эту теорию? Не слишком ли она сокрушительна?

Кристиан Эбб долго молчал.

— Я думал над вашими словами. Согласен — ваши возражения попадают в точку. Но если бы вы побывали в той комнате и видели его лицо… — Он прервал себя на полуслове и извлек из кармана два листка бумаги — визитные карточки муз.

Банкир мельком взглянул на контур отпечатка следа, нарисованный на нем, и сразу же обрел прежний иронический тон.

— Что такое? — воскликнул он. — Лорд Питер сделал новые открытия?

Не поддаваясь раздражению, Эбб рассказал, что он слышал от лакея о политических взглядах Артура Ванлоо и где он нашел отпечатки. Трепка с трудом удерживался, чтобы, насмехаясь над Эббом, не перейти границу вежливости.

— Согласитесь, Эбб, это уже несколько другая теория, чем та, что вы излагали вначале! Тогда вы рассуждали о распре между братьями и жажде наживы. Теперь вы заговорили о политических заговорах, дамах и господах, вероятно замаскированных, которые среди ночи стучатся в дом, куда их впускают специально для того, чтобы они могли отравить хозяина смертельной дозой никотина! И они очень кстати оставляют следы на клумбе под его окном! По-моему, нечто подобное я читал в детстве в романах о нигилистах. Но чтобы современный человек… — Он резко обернулся к третьему члену детективного клуба: — Вы отмалчиваетесь, Люченс! Можете ли вы хоть на минуту поверить в возможность убийства?

Доцент смотрел сквозь только что протертые стекла очков на бога благоденствия.

— Я историк религии, — сказал он. — Изучая свою науку, я узнал, что большинство богов, которым поклонялись люди, были злы. А каковы боги, таковы и их почитатели. Люди способны почти на все, когда речь идет об их благоденствии… или о том, что представляется им благоденствием. — Он перевел взгляд с Кристиана на Эбба. — Когда наш друг поэт изложил нам проблему, связанную с тремя братьями, мне вспомнилась строчка Шекспира, всегда производившая на меня сильное впечатление. Это строчка из «Макбета», но в диалоге ее нет, это всего лишь ремарка. Во всей своей елизаветинской краткости и насыщенности она звучит так: Enter three Murderers. «Входят трое убийц». Их имена нам неизвестны, но число их в трагедии обозначено. Разве не хорошее название для романа, который мы могли бы предложить скандинавской публике? Правда, если Эбб прав в своих подозрениях, один из троих уже удалился со сцены, так сказать, уже совершил свой exit…[27]

— Если Эбб прав! Остается доказать, что он прав!

— Насколько я понимаю, в такой же мере остается доказать, что он не прав! Вы можете доказать это… мистер Френч? В противном случае я посчитаю ваши нападки на лорда Питера… скажем так, необоснованными.

— Ну а что же отец Браун? — с вызовом спросил директор банка. — Что говорит его знаменитая интуиция?

— Отец Браун пока что сохраняет за собой право на собственное мнение.

— Право, в котором его церковь всегда отказывала своим противникам! — заметил Трепка еще более вызывающим тоном.

Словно для того чтобы предотвратить новые распри между членами клуба, Женевьева распахнула двери в столовую и оглушительным гренландским голосом объявила:

— Ланч подан, господин Эбб!

Глава пятая Лорд Питер, мистер Френч и отец Браун начинают расследование

1

После ланча, как только друзья Кристиана Эбба откланялись, он отправился в город. У него были кое-какие дела, и он не желал, чтобы доцент, а тем более банкир узнали о них. Что же это были за дела?

Ба! Нельзя безнаказанно баловаться ремеслом сыщика! На этом поприще, как и на поприще уголовном, труден только первый шаг…

Первый визит поэт собирался нанести в аптеку.

Pharmacie Polonaise оказалась совсем небольшим заведением. Принадлежала она вдове аптекаря и двум ее дочерям, а обслуживал клиентов лысый фармацевт средних лет, которым помыкали и которому платили гроши. Когда, толкнув дверь, Кристиан Эбб вошел в пахнущее химикалиями помещение, его встретили три такие ослепительные женские улыбки, что он едва не лишился чувств. Может, это приветствие заслужили его льняные волосы и голубые глаза? Тщеславие пыталось его в этом уверить, но трезвая наблюдательность внесла свои поправки: скорее всего, положение незамужних женщин наскучило хозяйке и ее дочерям. Что это было именно так, становилось все яснее, по мере того как Эбб излагал свое дело. Потому что все три улыбки, как по команде, утратили часть своего ослепительного блеска.

Хозяйка взяла обрывок серовато-коричневой бумаги, которую ей протянул Кристиан, и стала осторожно рассматривать ее в микроскоп.

— Эта бумажка, месье?Вы спрашиваете, не из нашей ли она аптеки? Насколько я могу рассмотреть, вполне возможно. Но почему…

— Maman! — выделяя это слово курсивом, прошептала одна из дочерей. — Как ты можешь так говорить? Бумажка, которую тебе дал месье, — это клочок обычной обертки и может принадлежать любой аптеке. Да, у нас есть такая бумага, но точно такая же бумага есть в очень многих аптеках и магазинах! А при твоей близорукости ты не можешь…

Улыбка хозяек уже утратила по меньшей мере пятьдесят процентов своей биржевой стоимости.

— А почему вы спрашиваете об этой бумаге, месье? Вы приобрели у нас какие-нибудь лекарства? Я что-то не помню вашего имени. Как вас зовут?

— Кристиан Эбб из Норвегии, — пробормотал поэт. — Нет, мадам, я не приобретал у вас никаких лекарств!

При таком ответе Эбба остатки того, что напоминало улыбку, исчезли с торгов, точно выметенные понижением котировок.

— Я случайно услышал по радио, — сказал Кристиан, стараясь говорить как можно более самоуверенно, — что один из ваших посыльных потерял пакет. Пакет, который желательно возвратить как можно скорее, потому что в нем опасный яд. Когда я нашел эту бумажку, я счел своим долгом…

— А где вы ее нашли? — спросила хозяйка. Голос звучал пронзительно и отчетливо, как звон металлической посуды.

Сказать где? После минутного раздумья Эбб понял, что это будет совершенно неуместно. Это может породить необоснованные подозрения, у него самого не было веских оснований для таких подозрений, да они и не обрели четкой формы в его сознании.

— К сожалению, я не могу вам этого сказать, мадам. Главное, узнаёте ли вы эту бумагу. Правда, с ней плохо обошлись, но…

Все время, пока Эбб говорил, он чувствовал за своей спиной тяжелое дыхание, дыхание, свидетельствовавшее — а может, это только казалось Эббу — о напряженном интересе. Это дышал лысый фармацевт, который, не проронив ни слова, следил за разговором. И Эбб, не закончив предложение, круто повернулся на каблуках — он считал, что лорд Питер не смог бы сделать это быстрее и неожиданнее, — и сунул свою находку под нос фармацевту.

— А вы, месье! — резко спросил он. — Что можете сказать вы? Вы узнаёте эту бумагу?

Он вперил свой льдисто-голубой взгляд в фармацевта, словно желая принудить того говорить правду.

И не было сомнений, тот уже готов был что-то сказать. Но вдруг взгляд фармацевта поверх очков встретился с чьим-то взглядом — очевидно, взглядом хозяйки, — и выражение его лица сразу изменилось. Вернее, оно утратило всякое выражение, губы застыли.

— Я ничего не знаю, — сухо сказал он.

Эбб снова повернулся на каблуках и отвесил хозяйке поклон, полный иронии; Эббу, во всяком случае, хотелось, чтобы он был полон иронии.

— Благодарю вас! Конечно, меня все это не касается. Я просто хотел, любезные дамы, избавить вас от неудобств допроса в полиции!

Он помедлил на пороге, словно желая предоставить им последний шанс. Но никто этим шансом не воспользовался.

— Нам нечего скрывать от полиции, месье. Мы будем рады ее представителям. Пусть приходят!

Эбб повторил свой иронический поклон и вышел на улицу. За закрытой дверью послышался поистине вавилонский гул голосов. Хозяйка, обе дочери, фармацевт — все, казалось, заговорили разом; впрочем, фармацевт говорил меньше других. Но разобрать слова было невозможно. И все же Эббу казалось, что в одном он убедился: провизор что-то видел, о чем и хотел рассказать Эббу, когда этому помешала хозяйка. Само собой, если полиция его принудит, он заговорит. Но даже если он заговорит и если будет установлено, что бумажка в кармане Эбба имеет отношение к исчезнувшей упаковке с ядом, это ни на шаг не приблизит Эбба к решению главного вопроса: использован ли этот яд против Артура Ванлоо и если да, то кем?

Эбб извлек из кармана два других листка бумаги, добытые во время утренней вылазки, и стал их изучать. Он перебрал в уме всех членов семьи Ванлоо и их ноги, насколько они запомнились ему с того вечера, который он провел на вилле. У коренастого Мартина ступня была короткая и широкая, ступни Аллана соответствовали его худой долговязой фигуре. Отпечаток следа, срисованный Эббом, принадлежал либо женщине, либо мужчине с необычайно изящными ступнями. Может, юному Джону? Определенно ответить на этот вопрос было трудно, но Кристиану не верилось. Старая миссис Ванлоо? Мысль о том, что она может среди ночи стучать в окно внуку, чтобы он впустил ее в дом, была настолько нелепой, что о ней не стоило и упоминать! Чем дольше изучал поэт отпечаток, тем тверже становилась его решимость проверить теорию, которая вызвала такой приступ веселья у директора банка Трепки, теорию, основанную на том, что Артура Ванлоо могли посетить его политические единомышленники…

Отбросив сомнения, Кристиан направил свои стопы в редакцию газеты «Эклерёр», которая помещалась на улице Сен-Мишель. Газета была консервативным печатным органом всей Ривьеры. Она вела ежедневную ожесточенную борьбу со всеми возмутителями общественного спокойствия, среди которых почетное место, конечно, занимали левые. Там наверняка знали, где можно найти представителей того круга, в котором с таким упоением вращался Артур Ванлоо. Эбб не ошибся.

Штаб-квартира упомянутого круга помещалась в долине Карреи. Эбб поинтересовался, слышали ли в газете об Артуре и его деятельности. Кое-что слышали! Месье Ванлоо очень долго был для газеты загадкой и сучком в глазу. Загадкой, потому что было и осталось непонятным, как это богатый англичанин из уважаемой семьи мог удариться в такого рода агитацию. Сучком в глазу, потому что газета, как бы ей этого ни хотелось, не могла рассчитаться с ним по заслугам. Он ведь был англичанин, а спору нет, побережье зарабатывало на англичанах… Ну а находится красный «кружок» в долине Карреи в том же доме, что кафе дю Коммерс.

Кристиан Эбб медленно шел по упомянутой долине. Здесь поднимались вверх светло-зеленые канделябры платанов, здесь пахло розами, апельсиновыми деревьями и сжигаемыми листьями эвкалипта, а посреди долины по серовато-белому известняковому ложу катила свои воды река Карреи. Эбб зашел в кафе дю Коммерс и осведомился, верно ли, что в здешнем доме располагается Центральный комитет компартии Ментоны и ее окрестностей. Комитет и в самом деле располагался в доме, но в настоящую минуту он проводил пленум в другом месте, а именно на площадке для игры в шары, как раз напротив, по другую сторону улицы.

Игра в деревянные шары, которую во Франции называют boules, а в Италии boccie и которая развращает ничуть не больше, чем игра в крокет, происходит на площадке из утоптанной глины. Эбб увидел группу людей в рубашках, с большим или меньшим успехом бросающих шары, за ними с мальчишечьим азартом следили другие игроки. В тени тростникового навеса стояли столики, уставленные бутылками и стаканами. Мгновение спустя Эбб уже сидел за одним из столиков на скамейке рядом с пятидесятилетним возмутителем спокойствия. Поэт заказал бутылку и два стакана у официантки, кстати сказать, редкой красотки…

Знакомство с соседом поэт свел очень быстро. Оказалось, что это ремесленник, разорившийся, во всяком случае по его словам, оттого, что настали плохие времена, и по этой самой причине вступивший в партию, которая обещала в ближайшее же время установить тысячелетнее царство. Узнав, что Эбб норвежец, собеседник выразил готовность дать поэту любую информацию. Ведь партийная газета рассказывала, что Норвегия — а может, Швеция? — совершенно коммунистическая страна, а Копенгаген — а может, Амстердам? — прямой филиал Москвы. Знал ли он Артура Ванлоо? Un brave homme,[28] хотя и англичанин, и flls de famille![29] Мало кто в Ментоне сделал для левых столько, сколько он! Выступал на собраниях, расклеивал воззвания прямо перед лицом грязных буржуев! Видана ли подобная преданность? Un brave homme, que j'vous dis! Говорю вам, малый что надо!

Молодой человек с черной челкой, который в паузах между бросками шаров, прислушивался к разговору Эбба с его соседом, вдруг просунул между ними голову.

— Артур? Un brave homme? Да никогда в жизни! Ханжа, как все англичане! Разве в Англии есть левые? Нет! То-то же! Лицемер, а может, шпион — вот и все, que je te dis! говорю тебе.

— Ты преувеличиваешь, Марсель, — сказал бывший ремесленник, испугавшись, что выдал сомнительному клиенту слишком щедрые векселя. — Ты преувеличиваешь, товарищ, — сказал он и огляделся по сторонам, словно боялся, что за ним уже следит глаз Москвы. — Артур был из богатой семьи, но таких хороших коммунистов, как он, мало, que je te dis!

— Xa-xa! — рассмеялся парень с черной челкой. — Не будь Жаннины, думаешь, он потратил бы на нас хотя бы пять минут? Ты как был дураком, так дураком и остался, тебе всякий может внушить что захочет, — que je te dis!

— Ты преувеличиваешь, товарищ, — пробормотал сосед Эбба, оглянувшись, словно боялся, что за ним уже прибыл «черный ворон» ЧК. — Ты преувеличиваешь! И почему бы ему не интересоваться Жанниной? Ты помнишь, что сказано в Программе? «Половые отношения должны выйти из сумрака, куда загнала их буржуазия, и…» У тебя ведь нет единоличного права на Жаннину! — закричал он, когда Марсель замахнулся, словно собираясь полезть в драку.

— Уж не обо мне ли разговор? И что вы, черт возьми, хотите сказать?

Возле них неожиданно оказалась официантка. Да, бесспорно, безусловно хороша собой, отлично сложена, гибкая, черноволосая, с раскосыми глазами, нервная, как кошка, и наверняка столь же коварная по отношению к своей добыче.

— Нет, мадемуазель, — ответил Эбб от имени всего столика, — мы говорим не о вас, а о месье Артуре Ванлоо. Вы его знали?

Ее руки с ногтями, выкрашенными в красный цвет, возможно, из политических соображений, машинально поднялись. Искра, сверкнувшая в черных глазах, навела Эбба на мысль — но он ведь был поэтом — о револьвере, стреляющем в темноте.

— Mais qu'on me fiche la paix![30] Какое я имею отношение к этому типу? Маменькин сынок, без гроша в кармане, который захотел примазаться к коммунистам! Я спрашиваю вас, — закричала она хриплым голосом, от звуков которого многие из игроков, бросавших шары, промазали, — что в нем может быть интересного? Впрочем, — добавила она с презрительной гримаской, — впрочем, он ведь умер!

— Но когда он был жив, вы были с ним знакомы, мадемуазель? — спросил Эбб прежним светским тоном. — Вы с ним встречались? Или я ошибаюсь?

Забыв о ремесленнике и о парне с челкой, она напустилась на Эбба:

— Что вы, черт побери, хотите сказать? — прошипела она, и голос ее с каждым словом становился все более хриплым. — Встречалась ли я с ним? А что, я для него недостаточно хороша? И знала ли его, когда он был жив? Что вы хотите сказать? Когда же еще я могла его знать?

— Вы правы, — подтвердил Эбб все тем же дурацким учтивым тоном. — Когда же еще вы могли его знать! И поскольку он умер только нынешней ночью…

Продолжить ему не удалось. Треугольное кошачье личико официантки стало медленно опускаться, пока не оказалось на одном уровне с лицом Эбба. Она уперла руки в бока, но у Эбба было тревожное чувство, что ногти в одно мгновение могут изменить дислокацию.

— Черт побери, а кто вы такой? — процедила она сквозь зубы. — И какое мне дело до того, что Артур Ванлоо умер? К чему вы клоните? Говорите — к чему вы клоните?

Игра в шары прекратилась. Все присутствующие уставились на Кристиана Эбба. В сознании норвежского поэта зрело убеждение, что разыгрывать из себя лорда Питера в действительности куда труднее, чем в романах. Или, во всяком случае, это легче делать среди флегматичного английского населения, чем среди неуравновешенных южан. Парень с челкой дышал так бурно, что Эбб без труда мог определить: его последняя трапеза была приправлена чесноком. Еще какой-то парень отбросил в сторону шары и навис над смутьяном. Трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы положение не спас ремесленник. Его беспокойно бегавшие глаза что-то увидели, и он вдруг прошептал хриплым шепотом, магически подействовавшим на присутствовавших:

— Les flics![31]

По другую сторону ограды, которой была обнесена площадка, появились две хорошо знакомые всем фигуры, фигуры суровых мужчин с кобурой на поясе и накидкой на плечах, обеспечивающих во Франции соблюдение порядка. В следующее мгновение игра была в разгаре. Но последнее слово осталось за ней.

— Так я и знала! — закричала она, топнув ногой о глинистую землю. — Так я и знала! Какой-то sale bourgeois[32] меня оскорбляет, и никто из вас пальцем не шевельнет! Ну погоди, милый Марсель, погоди — ты у меня увидишь… — И она исчезла под камышовой крышей.

Эбб почти не успел прикоснуться к заказанной бутылке, но он явственно почувствовал, что вино лучше отложить до другого раза, а может, даже пожертвовать бутылку Центральному комитету коммунистической партии Ментоны и ее окрестностей… И кроме того, ему прежде всего надо было осуществить план, который только что зародился в его душе. Вот только удастся ли? Так или иначе, стоило рискнуть! Он наклонился как бы для того, чтобы зашнуровать ботинок. А на самом деле под прикрытием плаща извлек одну из визитных карточек муз и карандаш. Все это заняло не больше секунды, и ему показалось, что никто ничего не заметил. Когда Эбб вышел за ограду, встреченный сверлящими его насквозь взглядами полицейских, он подумал о том, что и сам лорд Питер не смог бы более ловко справиться с задачей.

Начало смеркаться. Остановившись у первого фонаря, он вытащил из кармана три тонких листка бумаги. На двух первых виднелись отпечатки ботинок, которые он срисовал с клумбы под окнами Артура Ванлоо. А третью он только что заполнил на площадке для игры в шары. Когда Жаннина со злостью топнула ногой, поэт увидел на утоптанной глине идеальный отпечаток туфли. И теперь, когда Кристиан Эбб сравнил отпечатки, на его лице появилось выражение, увидев которое лорд Питер, вероятно, от души расхохотался бы. Школьник, впервые в жизни самостоятельно решивший алгебраическую задачу, и тот не выглядел бы столь потрясенным, как поэт, уставившийся на три бумажки. Два отпечатка — один из тех, что он принес с виллы, и тот, что Жаннина только что оставила на глине, — тютелька в тютельку совпадали друг с другом… тютелька в тютельку…

А значит… значит…

С другой стороны улицы французские полицейские подозрительно наблюдали за поведением поэта. Но он ничего не замечал.

Его мысли, как заколдованные, кружились вокруг содержимого двух пепельниц на вилле Лонгвуд.

2

Директор банка Отто Трепка был в то утро не совсем искренен со своими коллегами по детективному клубу.

Он кое-что от них утаил. А клятва, которую дают свидетели во всем мире, предписывает им говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды.

Но у директора банка не было недостатка в мотивах, которыми он оправдывал свое поведение. Во-первых, он не знал наверняка, имел ли отношение к делу эпизод, о котором он умолчал. Во-вторых, он решительно оспаривал утверждение, что вообще имеется какое-то «дело». В-третьих, такой фантазер, как Эбб, да, пожалуй, и доцент могли неправильно истолковать упомянутый эпизод… Он промолчал не только в интересах определенной особы (а может, и нескольких особ), но и в интересах своих коллег. Он терпеть не мог, когда люди оказывались в дурацком положении.

О чем же он умолчал?

Это можно сформулировать в нескольких словах, куда более кратких, чем те речи, какими Трепка оправдывал себя перед своим внутренним форумом! Ранним утром, еще до того, как он получил письмо Эбба и узнал о смерти, происшедшей на вилле Лонгвуд, он совершил прогулку в старую часть Ментоны у порта. Начинать день с такой прогулки вошло у него в привычку много лет назад. Как и все порты в мире, невзрачный порт Ментоны был окружен множеством расположенных по соседству незамысловатых кабачков из тех, что французы называют «bistro». Посетители этих бистро обычно бывают под стать самим кабачкам. И все же во время своей утренней прогулки директор банка заглянул в одно из таких бистро, причем не в самое лучшее, и кого же он там увидел? Он увидел Аллана Ванлоо. Обычно столь корректный, молодой англичанин сидел в углу, ссутулившись и уставившись в стакан, полный перно. Перно, а другими словами, абсент — напиток весьма популярный во Франции, но грешно было бы назвать его напитком высших слоев общества, грешно было бы также назвать его напитком, который потребляют с утра, и уж тем более грешно было бы утверждать, что он популярен в качестве напитка, который потребляют с утра высшие слои общества… Тот, кто пьет его в это время суток, — либо представитель самых низов общества, либо горький пьяница, либо человек, переживший сильное душевное потрясение… С зоркостью ясновидца представил себе директор банка, какое выражение появилось бы на лице Эбба, узнай тот, что элегантный Аллан пил абсент в припортовом бистро в половине восьмого утра! Потому-то, именно потому Трепка промолчал о том, что видел.

Но не только потому. У него был план, который он намеревался осуществить. Он хотел раз и навсегда поставить точку в сказке о будто бы существующей на вилле Лонгвуд «проблеме»! Он хотел доказать, что никаких проблем там нет и быть не может, а те, кто утверждает обратное, несут вздор! И чтобы осуществить свой план, директор банка решил прибегнуть к методам, которыми в подобном случае, скорее всего, воспользовался бы мистер Френч из Скотланд-Ярда.

За год до этого банку Трепки, чтобы уладить какой-то связанный с налогами вопрос, возникший между банком и французами, пришлось прибегнуть к услугам одного ментонского адвоката. Кто, как не этот адвокат, поможет теперь директору банка осуществить его замысел? И Трепка явился в контору месье Пармантье на улице Партуно, передал свою карточку, и его сразу же приняли.

— Месье Трепка из Копенгагена? О, как приятно, о, charman! Помню ли я наше прошлогоднее общение? Ну конечно же, дорогой директор, конечно! Какой благоприятный ветер занес вас теперь в Ментону?

Трепка, насколько мог, постарался ответить на любезности адвоката. Он объяснил, что его хобби, история Наполеона, побудило его провести отпуск во Франции, но умолчал о своем новоиспеченном членстве в детективном клубе. Когда после этого, попросив о конфиденциальности, банкир изложил свое дело адвокату, лицо месье Пармантье расплылось в широкой улыбке.

— Великолепно! — воскликнул он. — Тогда вам представляется случай объединить, как нас учили выражаться в школе, utile dulci,[33] — или, выражаясь более вульгарно, одним ударом убить двух зайцев!

— Каким это образом? — спросил директор банка, почувствовав, как по спине у него пробежал щекочущий холодок.

— А вот каким, — сказал месье Пармантье, выпрямившись на своем стуле у письменного стола и подняв кверху украшенный кольцом указательный палец, — вот каким, дорогой господин директор! Вы собираете Наполеониану, и вы хотите получить кое-какие сведения о состоянии дел семейства Ванлоо. Так вот, говорят, что основу их семейного состояния заложили дела, связанные с Наполеоном! Так что ваше хобби поистине чудесным образом совпало с вашими деловыми интересами!

Трепка и тут не упомянул о своем членстве в детективном клубе, оставив месье Пармантье в убеждении, что им руководят деловые интересы. Но холодок на спине стал ощущаться явственнее.

— Дела, связанные с Наполеоном! — воскликнул банкир. — Я слышал, будто бы семья Ванлоо приехала с острова Святой Елены и даже что она впервые покинула остров как раз незадолго до смерти императора! Но ведь на острове Святой Елены у нее не могло быть никаких дел с императором!

— А почему нет, дорогой господин директор?

— Да потому что, насколько мне известно, Наполеон имел дело только с одним человеком на острове, а именно с поставщиком по имени Балькомб! А я полагаю, что мне известна вся литература, посвященная Наполеону.

Месье Пармантье умело скрыл желание пожать плечами, но выражение его лица красноречивее всяких слов говорило о том, что он подумал: до чего же эти германцы занудливы во всем, даже в своих развлечениях.

— Конечно, вы правы, дорогой месье, а я, конечно, не прав! Склоняюсь перед вашей ученостью!

— Однако вы сказали, что их состояние берет начало в каких-то делах с низвергнутым императором. На чем основывается ваше утверждение? — упорствовал Трепка, который не мог забыть холодок, пробежавший по спине.

Лицо месье Пармантье приобрело сходство с лицом святого Себастьяна, который чувствует, как в него продолжают вонзаться стрелы.

— Я и в самом деле сказал, что, по слухам, оно берет свое начало в этих делах. Но я не могу поручиться за эти сведения. И честно говоря, — месье Пармантье стал похож на человека, который принимает героическое, хотя и претящее ему решение, — мои слова были всего лишь une boutade,[34] я сказал это просто чтобы что-нибудь сказать! Я слышал, семейство Ванлоо разбогатело именно таким образом. Но кто пустил этот слух, и уж тем более основателен ли он, я понятия не имею.

И он соединил пальцы обеих рук с видом человека, который выложил карты на стол и теперь со спокойной совестью ждет результата. Ощущение холодка на спине у Трепки пропало.

— Прошу извинить, если я проявил настойчивость, — сказал он, улыбаясь своей самой лучезарной улыбкой. — Нам следует говорить не о делах Наполеона, а о делах семейства Ванлоо!

— Готов служить вам, чем могу, дорогой месье директор…

— Я уверен в этом. Мне необходимо получить сведения о распоряжениях в семейном завещании.

Он еще не окончил фразу, а месье Пармантье вновь стал похож на мученика Себастьяна.

— Дорогой месье директор, вы требуете от меня невозможного! Во-первых, я ничего не знаю о завещании, о котором вы говорите. Во-вторых, нам, адвокатам, запрещено разглашать такие сведения. В-третьих… — И он закончил нерешительным тоном: — Я полагаю, кто-то из молодых господ Ванлоо задолжал вам деньги и вы…

Медленно, словно исполняя религиозный обряд, Трепка извлек из кармана портсигар.

— Разве я произвожу впечатление человека, задающего праздные вопросы? — осведомился он, полузакрыв глаза.

— Конечно, нет! Конечно, нет! — заверил адвокат, перед мысленным взором которого мелькнули приятные колонки цифр — конечный результат их предыдущего сотрудничества, — Но вы же понимаете, дорогой месье директор, — продолжал он, прижимая пять пальцев к левому виску и пять пальцев к правому, — вы же понимаете, есть вещи, которые… — Он не закончил фразы, надеясь, что ее закончит противная сторона: —…которые совершенно вне компетенции бедного адвоката, и кодекс нашей профессии предъявляет известные требования… — Трепка продолжал молчать. — …которыми никак нельзя пренебречь. Вот именно, нельзя! — воскликнул Пармантье, поскольку его гость продолжал неотрывно смотреть на кольца дыма, выпускаемые его сигарой.

— И в моей профессии есть кодекс, который предъявляет незыблемые требования, — послышалось наконец из сигарного облака. — Мне очень жаль, если наше предшествующее общение создало у вас иное представление.

— Но я не могу! — почти закричал месье Пармантье. Приятные колонки цифр, маячившие перед его внутренним взором, вдруг куда-то испарились. — Ведь не я занимаюсь этим завещанием!

— Но вы знаете, кто им занимается? — послышалось из табачного облака.

Директор банка стряхнул сигарный пепел на блюдечко. Но не успел он застегнуть верхнюю пуговицу пиджака, как адвокат схватил трубку и закричал, словно утопающий, который взывает о помощи:

— 30–26! Нет, не 40–26, а 30–26! Алло, алло! Мадемуазель, позвоните еще раз, там не отвечают! Так вот, значит, как, милейший Аллан пустился в спекуляции… Алло, алло! Это 30–26? Ну, при том образе жизни, что он ведет, можно было… Алло, алло, это 30–26? Говорит Пармантье. Позовите, пожалуйста, месье Корбо. Это вы, дорогой коллега? Как поживаете? А как мадам Корбо? А ваши прелестные детки? Очень рад! Дорогой коллега, я звоню вам, чтобы получить сведения исключительно для моего личного употребления…

Его взгляд искал взгляда Трепки словно для того, чтобы сказать: видите, как далеко я зашел ради вас, я лгу, я совершаю самый тяжкий для человека моего положения грех, я говорю прямую неправду! В глазах Трепки сквозь сигарное облако читался ответ: я слышу и поверьте, никогда этого не забуду. Месье Пармантье продолжал говорить в трубку, но Трепка мало что понял из его ответов, потому что адвокат с величайшей осторожностью подбирал слова. Наконец, со вздохом повесив трубку, месье Пармантье взглянул на гостя.

— Ох! — произнес он. — Ох, этот Корбо! Представьте себе существо, сочетающее простодушие лисицы с общительностью устрицы, и перед вами портрет моего коллеги Корбо!

Трепка понимающе кивнул.

— Само собой, я заплачу самую высокую по сегодняшнему курсу цену за все сведения.

Пармантье отвернулся, словно услышал непристойность.

— Вы не понимаете, что я для вас сделал… но все равно, сведения вы получите! — воскликнул он, схватив блокнот, в котором все это время делал записи. — Ладно, — осадил он самого себя и начал читать. — Итак!

Трепка слушал Пармантье, не перебивая и ничего не записывая, пока адвокат не отложил блокнот.

— Вы довольны? — спросил Пармантье горьким тоном человека, предавшего семью и родину.

Трепка молча кивнул и протянул адвокату две крупные купюры. Они исчезли в ящике стола так же бесследно, как исчезали арестанты в подземных камерах de l'Ancien Régime.[35] А директор банка вскоре уже стоял на тротуаре перед домом на улице Партуно.

Был ли он доволен делом, которое только что провернул?

Не вполне. Он надеялся, что полученные сведения раз и навсегда опровергнут безумные теории норвежского поэта. Но получил ли он такие сведения?

Нет. Сведения, которые раздобыл месье Пармантье, в муках преступивший нормы своей морали, скорее как раз указывали на то, что Эбб мог иметь некоторые — пусть недоказанные — основания для своих фантастических построений! Отец троих братьев умер в необычайно молодом возрасте, и, так как в ту пору все трое были еще несовершеннолетними, в завещании было определено, что состоянием семьи будет вплоть до своей смерти распоряжаться бабушка. После ее смерти состояние как фидеикомисс перейдет к старшему из братьев, который, разумеется, будет обязан заботиться об остальных членах семьи. Но ведь известно, как подобные обязательства выполняются на практике, да, к сожалению, Трепка знал это и как банкир, и как человек. Так что, безусловно, можно было представить себе такие обстоятельства, при которых не самый щепетильный из братьев может прибегнуть к не самому щепетильному способу решить дело с наследством в свою пользу… Артур Ванлоо, который так внезапно расстался с жизнью, был старшим братом и в свое время должен был унаследовать семейное состояние. За ним шел Аллан, а за Алланом Мартин.

Директора банка внезапно поразила одна мысль. В мире воздушных фантазий Эбба преступления, безусловно, совершались с необычайной легкостью, но все же мотив для преступления должен быть достаточно серьезен. Как велико семейное состояние Ванлоо?

Об этом Пармантье не сказал ни слова. Возможно, он не мог этого узнать, а может быть, рассчитывал на еще один визит директора банка. Но Трепка полагал, что эти сведения он может добыть более простым и дешевым способом в другом месте… В Берлине на Берен-штрассе существовало справочное агентство Шюттельмарка. Если эта фирма чего-то не знала о состоянии ныне здравствующих людей, значит, эти данные вообще не стоили внимания. При этом фирме было все равно, где живет интересующая вас особа — в Германии, Франции, Америке или на Камчатке. В течение нескольких дней фирма Шюттельмарка предоставит вам все необходимые сведения.

Трепка повернулся и твердым шагом направился к телеграфу. Адвокат Пармантье горестно наблюдал из окна, как тот удаляется. До самой последней минуты он надеялся, что банкир вернется. Но открыть окно и позвать Трепку он не мог — всему есть границы.

3

Доцент Люченс был не вполне откровенен в это утро со своими коллегами из детективного клуба. Кое о чем он умолчал. А ведь клятва, которую дают свидетели во всем мире, предписывает им говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды.

Но у доцента не было недостатка в мотивах, когда он пытался оправдать свое поведение перед самим собой.

Из опыта, приобретенного во время научных исследований в области истории религии, доцент знал, как опасно делиться своими впечатлениями с другими, с какой легкостью их перетолковывают, приходя к новым и неожиданным заключениям! Там, где объективный наблюдатель видит труднообъяснимый феномен, человек, менее критически настроенный, видит чудо. А там, где объективный наблюдатель, может быть, видит чудо, скептик усматривает чистейшей воды мошенничество. Вот почему Люченс умолчал о том, что видел и слышал накануне вечером. Ведь норвежский поэт с его легковозбудимой натурой во много раз преувеличил бы значение наблюдений доцента, а директор банка Трепка объявил бы их вздором.

Что же так поразило доцента?

Прежде всего поведение старой дамы. Хотя ей стоило шевельнуть мизинцем, чтобы прекратить неуместную перепалку внуков, она этого не сделала. Она предоставила им ссориться довольно долгое время, а потом прекратила ссору одним взмахом веера. Почему она не сделала этого раньше? Почему она не сделала этого сразу?

Почему?

Потом Мартин Ванлоо. Если Артур был фанатиком, а Аллан беззастенчивым любителем наслаждений, Мартин, несомненно, желал сойти за этакого дружелюбного представителя богемы. Но был ли он таковым на самом деле? Доцент сомневался в этом. Ссора, разгоревшаяся при появлении на вилле членов детективного клуба, возникла из-за нескольких слов, брошенных Мартином… Перепалка уже затухала, но едва не разгорелась снова, когда он двумя-тремя замечаниями подлил масла в огонь. После чего начал читать стихи и смешивать напитки. И то, и другое занятие отлично вписывалось в роль весельчака из мира богемы. Но одна подробность наводила Люченса на размышления. Мартин, казалось, вкладывал всю душу в меланхолические строки Суинберна, но при этом с необычайным изяществом жонглировал стаканами и бутылками. Выступающий на сцене фокусник непрерывно говорит. Кем же на самом деле был Мартин: страстным любителем поэзии или фокусником? И если он фокусник, в чем состоят его кунштюки?

Было еще третье наблюдение. Бабушка говорила о привычке Аллана принимать снотворное, а Мартин театральным шепотом заметил: «Она еще не знает о его самом изысканном снотворном в упаковке из беличьей шубки!» Что он имел в виду, сомнений не вызывало. Доцент разбирался только в тех одеждах, которые можно найти в захоронениях времен мегалита. И однако у него сложилось впечатление, что современные молодые женщины предъявляли к мехам куда более высокие требования, чем женщины эпохи мегалита. Но бабушка вряд ли принадлежала к числу тех, кто дает деньги на подобные расходы. А стало быть…

Почти в то самое время, когда норвежский поэт пошел на приступ клуба левых Ментоны, а Трепка — к адвокату Пармантье, доцент отправился совершать экономические открытия.

Если получить ответ на два первых его вопроса было трудно, третий, проявив известную хитрость, можно было прояснить.

Вооруженный чековой книжкой, выданной шведским банком, Люченс явился в одно из самых крупных финансовых учреждений Ментоны. Ему указали кабинет, на дверях которого красовалась надпись Service des Etrangers[36] и где чиновник с любезным поклоном предложил ему стул. Однако, когда Люченс изложил свое дело, тот нахмурился.

— Само собой, мы примем ваш чек, но только к взысканию, потому что у вас нет счета в нашем банке.

— Но на получение денег из Швеции понадобится по крайней мере неделя, — возразил Люченс. — А мне нужны деньги немедленно!

Банковский чиновник развел руками.

— Очень сожалею, но наши правила не позволяют мне поступить иначе!

Доцент мрачно уставился в пол, вертя в руках чековую книжку. Но вдруг лицо его прояснилось.

— Я понимаю вашу точку зрения, — произнес он, — но скажите, в таком большом городе наверняка есть частный банкир, который согласится пойти на риск в надежде получить соответствующие проценты?

Чиновника передернуло.

— Конечно, такие люди есть, — признал он. — Но правду сказать, мы не посылаем к ним наших клиентов.

— Разумеется, я беру всю ответственность на себя, — уверил его доцент беспечным тоном. — Значит, вы полагаете, условия будут жесткими?

— Думаю, да, — пробормотал молодой человек, протягивая Люченсу листок, на котором набросал несколько слов.

— От души благодарю вас, — сказал доцент. — И не беспокойтесь, я выйду из положения.

Чиновник проводил доцента до дверей, но взгляд его явно говорил о том, что он в этом сомневается. «Месье Терон, вилла „Душенька“» значилось на листке. «Душенька» звучало, безусловно, слишком поэтично для господина с ремеслом месье Терона. Да и внешний вид виллы еще менее соответствовал представлениям о жилище ростовщика. Маленький одноэтажный домик на променаде был окружен ухоженным садом, большие окна выходили на море. В одном из окон виден был мужчина в качалке с ребенком на руках.

— Садитесь, пожалуйста, — пробормотал он низким голосом, когда служанка ввела доцента в комнату. — Чем могу быть полезен?

Люченс с трудом убедил себя, что ему это не снится. Ростовщик был маленького роста, зато широк в обхвате; лицо квадратное, черные как угли глаза навыкате, кожа желтовато-коричневого оттенка, который, похоже, был даром природы, потому что у девочки, очевидно его дочери, цвет лица был точно такой же. Люченс ждал, что ребенок удалится, но ростовщик, слушая доцента, излагавшего свое дело, продолжал покачивать дочь на коленях. Быть может, девочку с раннего детства готовили к тому, чтобы она унаследовала ремесло отца.

— Тысяча шведских крон! — пробормотал ростовщик, когда Люченс наконец закончил свой рассказ. — А знаете ли вы, месье, какую сумму это составляет во франках? По нынешнему курсу больше семи тысяч франков! Неужели вы думаете, что я, не зная вас, выдам вам по чеку семь тысяч франков?

— Я понимаю, для вас это некоторый риск, — согласился доцент. — Но я уверен, вы достаточно хорошо знаете людей, чтобы судить о том, что я собой представляю, да и по моему паспорту вы видите, кто я…

— Семь тысяч франков! — повторил месье Терон, погладив дочь по голове. — Я смогу вам дать самое большее четыре тысячи.

— По всему моему чеку? — в ужасе воскликнул Люченс. — Не может быть, месье Терон.

— Может! — уверил доцента мужчина в качалке и ласково потрепал ребенка по черным волосам. — Не забывайте: прежде чем я получу по чеку деньги из Швеции, вы уже будете далеко-далеко.

По его скорбному тону можно было вообразить, что доцент, выйдя за порог виллы, тотчас растворится в воздухе.

— Четыре тысячи! Но это…

— Четыре тысячи франков — очень большие деньги, месье, очень большие. Четыре тысячи франков не валяются на улице, месье.

Несколько секунд доцент сидел, словно парализованный. Потом поднял голову, в глазах его вновь затеплилась надежда.

— А если бы я нашел кого-нибудь, кто поручился бы за меня, кого-нибудь из жителей города?

— А кого из местных вы знаете?

— Я знаю семью Ванлоо, — сказал доцент самым вкрадчивым тоном.

Качалка замедлила движение.

— Семью Ванлоо? Кого именно из этой семьи вы имели в виду? Может, мадам Ванлоо?

— Гм… Нет, собственно говоря, не мадам.

— Стало быть, одного из внуков?

— Да. А разве есть разница? — наивно спросил доцент.

Качалка замерла. Черные глаза смотрели на Люченса без всякого выражения, но с губ месье Терона не сорвалось ни слова.

— Я хочу сказать, — нервно заговорил Люченс, — что для чека на семь тысяч франков наверняка довольно поручительства любого из членов такой богатой семьи. Думаю, месье Аллан подпишет чек, если я его попрошу. Надеюсь, этого достаточно? — спросил он еще более нервно, поскольку месье Терон по-прежнему молчал. — Конечно, достаточно, — ответил он на свой вопрос. — И тогда мы, наверно, сможем выписать чек на немного более крупную сумму, допустим, не на тысячу крон, а на две…

Продолжить ему не удалось. Качалка вдруг пришла в яростное движение, а изо рта месье Терона хлынул поток слов:

— Четырнадцать тысяч франков! Под подпись человека, у которого за душой нет и, скорее всего, не будет ни сантима! На что вам понадобились четырнадцать тысяч франков?

— Мне они нужны, и если месье Аллан Ванлоо подпишет…

Качалка остановилась так резко, что ребенок едва не свалился на пол.

— Теперь я понял! — завопил месье Терон. — Ваша история — чистая выдумка с начала и до конца! Признавайтесь! Вы с ним в заговоре!

— С кем?

— С месье Алланом Ванлоо, который должен подписать чек!

— Как я могу быть с ним в заговоре? Я в городе приезжий и…

— А кто вам дал мой адрес? — торжествующе закричал ростовщик. — Отвечайте! Ваша хитрость не пройдет, мой дорогой месье!

— Я вас не понимаю, — пробормотал доцент. — Месье Аллан Ванлоо даже не подозревает о моем визите к вам. Даю вам честное слово, мой чек в полном порядке! Я…

— Уверяйте в чем хотите! — вопил человек в качалке, а его смуглая рука трясла колокольчик. — Вам меня не провести! И Аллану Ванлоо тоже! Так и скажите ему при встрече! И пусть, прежде чем еще кого-нибудь посылать ко мне за деньгами, вспомнит про двадцатое число! Так и скажите ему, это мое последнее напоминание!

Качалка летала взад и вперед, как обезумевшая катапульта, а тем временем служанка выпроваживала доцента Люченса, чье лицо выражало глубокую скорбь по поводу того, что ему приходится отступать таким жалким образом. Но как только доцент оказался на улице, выражение это изменилось как по волшебству. Вместо разочарования на нем появилось теперь глубокое раздумье.

Аллан Ванлоо оплачивал свои удовольствия, авансом тратя будущее наследство. Доцент вспоминал своих товарищей по университету, которые с помощью векселей и займов добывали средства для развлечений. Потом это дорого обходилось — им самим или другим. А то, что было дорого в Швеции, наверняка было очень дорого на Ривьере. «Скажите ему, пусть вспомнит про двадцатое число». До двадцатого оставалось недолго — немногим больше двух недель. «Человек, у которого за душой нет и, скорее всего, никогда не будет ни сантима»…

Пока что, решил доцент Люченс, два первых вопроса можно оставить без внимания. Третий сулил обильную пищу для размышлений.

4

Доцент медленно шел домой по променаду. На востоке виднелись красные скалы, где когда-то, пятьдесят тысяч лет назад, первобытный человек Homo primigenius заложил славу Ривьеры как места, где можно было перезимовать; на западе высилась гора Tête du chien,[37] охраняющая Монте-Карло. Пятьсот веков… Но так ли уж велика разница между теми, кто разгрызал медвежьи кости, чтобы добраться до мозга, и теми, кто ужинал на серебряной посуде после попыток сорвать банк? И те и другие в равной мере были готовы на все, лишь бы удовлетворить свои потребности и страсти.

Доцент вздрогнул. Кто, как не Мартин Ванлоо, сидел перед баром мадемуазель Титины? На его столике стояла наполовину опорожненная бутылка шампанского, и, судя по виду Мартина, выпитое уже оказало на него свое действие. Он увидел доцента и стал делать энергичные знаки, подзывая его к себе. Люченс отозвался на зов прежде всего из вежливости, то был отклик на вчерашнее гостеприимство. По какому случаю Мартин предавался возлияниям?

Ответ на этот вопрос не заставил себя долго ждать.

— Са-садитесь! — попросил Мартин. — Have one on me…[38] — ясное дело, плачу я, как же иначе! Бокал месье Люченсу! По-вашему, я начал с утра пораньше? Но, скажу вам, нервы мои этого требуют! Сначала эта смерть, а потом этот болван доктор, который потребовал вскрытия! Вскрытие! Смех один! Я с-сказал ему это с-сразу… Думаете, он меня послушал? Вскрытие! Будто Артуру м-могло в голову прийти покончить с с-собой! Или дать себя убить! Смех один! Что ж… я уступил… мы уступили, и вчера днем он провел это свое вскрытие. Конечно, без шума… просто чтобы с-свою с-совесть профессиональную успокоить… Смешно… но чертовски для нас неприятно!

— И что же, — спросил доцент не без легкой дрожи в голосе, — каков результат вскрытия?

Мартин взглянул на Люченса поверх бокала.

— Что за странный вопрос! Неужто вы думали, что Артуру могла прийти в голову мысль покончить с собой? Или дать себя убить? Ev'ything a'right, of course! Ясное дело, все в порядке! Никаких следов стилета, пуль, удушения или яда! Так что послезавтра погребение в семейной часовне.

Доцент схватил полный бокал шампанского и залпом его осушил.

То-то будет смеяться директор банка Трепка! Люченс уже заранее слышал его смех.

Глава шестая Лорд Питер идет к доктору, мистер Френч — в библиотеку, а отец Браун — в кондитерскую

1

Доцент Люченс не ошибся: Трепка смеялся. Но Люченс не мог предвидеть, каким неудержимым будет веселье банкира. Датский член детективного клуба хохотал так, что по его розовым щекам струились слезы, а крошечный ротик едва не разорвался. При этом банкир со стонами излагал свои мысли и рассуждения по поводу результатов вскрытия. Ох! Ха-ха-ха! Вот что бывает, когда любители начинают изображать Шерлока Холмса! Ох! Ха-ха-ха! Вот что бывает, когда они начинают собирать оберточную бумагу и отпечатки! Трое братьев препираются между собой, им не хватает денег, но каждый из них рассчитывает на наследство. И вот один из них умирает — вжик! стало быть, один из оставшихся его убил! Истинная шведско-норвежская наивность! Святая простота…

— Очень смешно! — прошипел доцент, которого начали раздражать насмешки банкира над поэтом и над ним самим. — Смешно во всех отношениях… если отвлечься оттого, что лично я обычно не веселюсь, когда кто-нибудь умирает! Но позвольте мне обратить внимание на одно из ваших замечаний, милейший Трепка. Вы говорите, что каждый из братьев ожидает наследства. Откуда вы это знаете? Вы что, узнали, как составлено завещание?

Смех банкира прекратился точно по мановению волшебной палочки. В его голове стремительно завертелись мысли. По тому,как было составлено завещание, вовсе не все братья могли рассчитывать на наследство. Но если он признается, что ему это известно, он обнажит свою ахиллесову пяту — обнаружится, что он предпринимал расследование! А расследование плохо вязалось с тем высокомерием, с каким он отнесся к соображениям двух своих коллег. Нет, ни одна душа не должна знать о шагах, которые он предпринял!

— А почему бы завещанию не быть таким, каким обычно бывает завещание? — огрызнулся банкир. — Какие у вас основания в этом сомневаться? — спросил он, перенося боевые действия на территорию противника. — Или вы пытались узнать, как оно составлено? — вопросил он тоном, который явственно показывал, что у него на сей счет имеются определенные подозрения. — Если нет, то самое время это сделать! — презрительно засмеялся он. — Даже самые фантастические теории должны иметь под собой хоть какое-то обоснование!

— Нет, — спокойно сказал доцент, — я не пытался узнать, что написано в завещании. Это была бы слишком щекотливая задача для простого историка религии. Она больше подходит для директора банка, — добавил он, бросив на директора банка поверх очков взгляд, от которого Трепка уклонился. — Но мне — гм — довелось побеседовать с одним из местных жителей, который обронил весьма любопытное замечание. Он сказал, что один из братьев Ванлоо не имеет ни гроша и «кто знает, получит ли хоть какое-нибудь наследство». Если бы завещание было таким, каким обычно бывает завещание, вряд ли на этот счет возникли бы сомнения. Но если, напротив, все состояние предназначено одному из братьев, сразу же обнаруживается некоторое основание для — гм — фантастических теорий. Как, по-вашему?

— А кто тот человек, с которым вы говорили? — спросил Трепка. «Наверняка Люченс побывал у Пармантье», — пронеслось в его мозгу.

— Этот человек, — уклончиво ответил доцент, — вполне достоин доверия. Я повторил его слова, просто чтобы показать, что сомнение может быть построено на такой же зыбкой почве, как и вера. Эту истину человечество забыло за последние два столетия!

Директор банка яростно затянулся сигарой.

— Вы хотите сказать, что намерены оспорить результаты вскрытия? — воскликнул он, — Доктор Дюрок считается лучшим врачом Ментоны, он сделал анализ и получил определенный результат. Может быть, вы не согласны, что этот результат подрывает основы ваших с Эббом рассуждений? Скажите мне, что это не так, — потребовал банкир. — Вы же сами в некотором роде ученый!

— В некотором роде да, — подтвердил доцент, — хотя вы едва ли относитесь к моей науке с таким же почтением, как к медицине! Вы говорите об анализе, проведенном доктором! Все так называемые точные науки строятся на анализе, и я не стану спорить, что этот метод дал великолепные результаты! Но я спрашиваю себя, не заводит ли, не завело ли уже его применение слишком далеко? Когда анализируют слишком долго, дело кончается тем, что предмет анализа куда-то исчезает и картина мира превращается в набор размытых пятен, как на некоторых современных так называемых произведениях искусства.

— Это доктор Дюрок дал вам повод для столь глубокомысленных софизмов? — спросил директор банка. — Не желаете ли вы сказать, что его анализ неправилен, потому что он дал не тот результат, которого вы ждали?

— Наоборот, я совершенно уверен, что анализ проведен по всем правилам науки, — заверил Люченс. — Я только хотел сказать, что кроме анализа существует нечто, именуемое синтезом, и что наука забывает об одном в пользу другого. Психоанализ разлагает душевную жизнь на некоторое количество элементарных инстинктов и говорит: все ясно, это и есть душа. Но с таким же успехом химик мог бы разложить поваренную соль на хлор и натрий и сказать: это и есть целое.

— Но разве соль не состоит из натрия и хлора? — ласковым голосом спросил Трепка. — Помнится, нас так учили еще в школе.

— Все правильно, — ответил доцент, — но вы забываете одно: и хлор, и натрий — элементы, опасные для жизни, это яды. Во всяком случае, химический процесс соединяет их во что-то новое, в субстанцию, совершенно необходимую для жизни, — соль! Анализ верен, но без синтеза ложен в своей основе.

Трепка на мгновение задумался, но потом от души рассмеялся.

— Ха-ха-ха! Хлор и натрий сами по себе ядовиты, но их соединение безвредно. Так, может, имеются вещества, сами по себе безвредные, но их соединение — яд? Может, Артур Ванлоо пал жертвой именно такого соединения? Не так ли? Вы ведь к этому гнете? Скажите прямо!

— Я таких веществ не знаю, но если бы они и были, их обнаружил бы доктор Дюрок. Я только хотел предостеречь вас, дорогой друг, от излишнего увлечения анализом. Если слишком долго анализировать лес, его перестаешь видеть за деревьями! Мне кажется, в нынешнем деле вы склоняетесь именно к этому.

— В нынешнем деле! Опять дело! Мнение доктора ничего не значит, обыкновенный здравый смысл ничего не значит, Артур Ванлоо убит, хотя и здравый смысл, и наука говорят обратное! Его убили синтетическим способом! Почему бы не быть синтетическому убийству, когда есть синтетическая резина и синтетическое масло? «Первое в мире синтетическое убийство, разоблаченное доцентом Люченсом. Неслыханная сенсация! Все подробности в сообщениях нашего местного корреспондента К. Эбба». Нет, эта шведско-норвежская наивность сведет меня с ума!

Только при последних словах Кристиан Эбб очнулся от раздумий, в которые был погружен и из которых его не смогли вывести ни сарказмы Трепки, ни реплики доцента.

— Шведско-норвежская наивность! — пробормотал он. — Возможно, но…

— Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам![39] — закончил банкир.

— Но вы не станете оспаривать, что молодого человека, который в половине одиннадцатого вечера был в полном здравии, утром нашли мертвым, и никаких видимых причин смерти нет. По-вашему, это нормально?

— Я не называю это нормальным или ненормальным. Я опираюсь на мнение доктора, который говорит, что для похорон нет никаких препятствий. Вы станете это оспаривать?

Эбб не ответил.

— В чем дело? Опять в оберточной бумаге и в следах на земле? — осведомился Трепка. — Или появилось что-то новое? Может, у вас тоже есть синтетические источники познания? — добавил он уничтожающим тоном.

Эбб взглянул на него.

— Скажите, — начал он, — вы ведь, кажется, по утрам прогуливаетесь в районе порта?

Лицо банкира тотчас изменило выражение.

— Да, я там прогуливаюсь, потому что мой отель расположен поблизости.

— Стало быть, вы прогуливались там и вчера утром?

— Конечно. А в чем дело? Я что, оказывается, замешан в убийстве?

— И вы ничего не видели?

— Я видел пароходы, лодки, рыбачьи сети, рыночных торговок и…

— Но ничего такого, что бы вас поразило?

Трепка закурил новую сигару.

— Поразило! Поразило? Вы не могли бы выражаться яснее?

— Странно, — сказал Эбб, — что именно вы, такой наблюдательный, ничего не заметили. Это доказывает, как мало можно полагаться на свидетельские показания. Но все же это странно!

— Сплошные загадки! — воскликнул Трепка. — Если ваши стихи похожи на ваши рассуждения, вашу поэзию можно было бы использовать как головоломку в любом семейном журнале. К чему вы клоните? — Он с такой силой ткнул в пепельницу сигарой, что та погасла, рассыпавшись дождем искр.

В разговор вмешался доцент.

— Что такое увидел наш друг Трепка, о чем он нам не рассказал? — спросил Люченс, блеснув глазами. — Говорите же! Не томите!

Банкир, который вопреки всем священным правилам любителей табака попытался вновь раскурить изувеченную сигару, отложил ее в сторону с таким видом, точно она обожгла ему рот.

— Что вы сказали, Люченс? Я что-то увидел? До сих пор я думал, что вы человек разумный, но…

— Вчера в половине восьмого утра, — обратился поэт к доценту, — Аллан Ванлоо сидел в припортовом кабачке и пил абсент. Не в его привычках посещать такого сорта кабаки. Не в его привычках также пить абсент, и уж тем более трудно представить себе его пьющим до завтрака абсент в такого сорта кабачке. Тем не менее вчера утром он именно этим и занимался, и притом столь основательно, что вышел из заведения, едва держась на ногах. Я знаю все это от Женевьевы, а она услышала новость от приятельницы, которая торгует рыбой возле порта. Весь портовый квартал судачит только об Аллане Ванлоо и его визите в «Бар друзей»! По-видимому, единственный, кто ничего не видел, — это наш друг Трепка, который любит гулять в этом квартале! Не странно ли?

Залившись резким смехом, директор банка во второй раз раздавил в пепельнице сигару.

— Можно подумать, я попал на допрос в пещеру доврского короля, — воскликнул он. — Аллан Ванлоо пережил шок, он потерял брата, ему нужно подкрепить нервы, и поскольку престарелая миссис Ванлоо держит спиртные напитки под замком, он спешит в город выпить в дешевом кабачке — возможно, у него туго с наличными. И этого довольно, чтобы все сплетницы в квартале, сдвинув головы, зашептались: вот идет убийца! И это присловье передают дальше людям, которые…

— Продолжение нам известно, — заверил его Эбб. — Но ответьте только на один вопрос, дорогой Трепка: почему вы не сказали нам, что вы его видели?

— Потому что я христианин! — зарычал банкир так, что задрожали стекла. — Потому что я не хочу давать ложных показаний против своего ближнего! А под ложными показаниями я подразумеваю досужие сплетни, на основе которых праздные люди способны возводить безумные теории, которые… Всего хорошего! — И Трепка скрылся в саду с огрызком сигары в зубах.

Двое оставшихся в комнате членов скандинавского детективного клуба задумчиво посмотрели друг на друга.

— Это что, окончательный разрыв? — спросил поэт. — Начало гражданской войны между скандинавскими народами?

— Не думаю, — успокаивающе сказал доцент. — Если Трепка умолчал о том, что видел, то лишь потому, что в глубине души он и сам сомневается. Меня не удивит, если окажется, что он предпринял самостоятельное расследование, в точности как вы!

— Кстати, о расследованиях, — сказал Эбб, убирая челку со лба, — не нужны ли вам деньги, дорогой Люченс?

— Что вы сказали? — растерянно переспросил доцент. — Не нужны ли мне деньги?

— Боже мой, да это со всяким может случиться. Так нужны или нет?

— Нет… Но почему вы спрашиваете?

— Просто чтобы предостеречь вас от частных банкиров! Они дерут такие проценты, что обращаться к ним можно только в случае крайней нужды!

— Вот как! — серьезно ответил Люченс. — И в самом деле, по-моему, я слышал об этом еще от кого-то. В особенности предостерегают от некоего месье Терона с виллы «Душенька»… Знаете вы такого?

— Лично нет, но мне случается проходить мимо его виллы. И когда вижу его с маленькой дочерью на коленях, я всегда вспоминаю троллей с рисунков Вереншольда.[40] Еще раз повторяю, дорогой Люченс, если вам понадобятся деньги, обращайтесь не к нему, а ко мне! Мой последний поэтический сборник, слава богу, разошелся очень хорошо.

— Искренно рад, — сердечно сказал доцент. — Спасибо за предложение, но, к счастью, у меня есть и аккредитив, и чековая книжка шведского банка.

И мужчины простились друг с другом с важностью, достойной авгуров. А через десять минут Эбб уже шел к доктору Максансу Дюроку.

2

У себя в приемной, куда впустили наконец норвежского поэта, доктор держался подчеркнуто профессионально. Встреча в парке виллы Лонгвуд, несомненно, выветрилась у него из памяти. Он тщательно и долго выслушивал легкие поэта, после чего заявил, что никакой опасности нет, и при разумном образе жизни в здешнем климате пациент может дожить до самого почтенного возраста.

— Стало быть, мне не грозит внезапная кончина, постигшая нашего общего знакомого Артура Ванлоо? — спросил Эбб с лучезарной улыбкой, которая обыкновенно обезоруживала даже критиков из «Тиденстайн».

Доктор сдвинул брови, образовавшие на переносице черный узел, и внимательно вгляделся в лицо Эбба.

— Ах да, конечно, — пробормотал он наконец, — мы встретились в парке… Нет, если вы будете жить так, как я сказал, беспокоиться вам не о чем. Хорошо…

Излишне говорить, что визит поэта к доктору был вызван не медицинскими, а детективными причинами. Эбб прекрасно знал, в каком состоянии его легкие. И, обложив свою добычу-доктора, он не собирался ее упускать. Он заулыбался еще лучезарнее и вовсю заработал языком.

— Да, мы встретились в парке… Я слышал, вы собирались провести вскрытие, а потом узнал, что результат оказался именно таким, какого следовало ждать. Я очень рад. Мы ведь все читаем детективы, а меня и двух моих друзей, как ни странно, попросили стать членами комитета по изданию детективных романов… Кстати, мы все трое познакомились с Артуром Ванлоо. И когда на следующее утро мы узнали о его смерти…

При первых словах Эбба брови доктора сошлись еще плотнее, но при слове «детективы» его лицо слегка прояснилось, а когда поэт назвал «комитет по изданию детективных романов», черная борода раздвинулась в улыбке — улыбке, выражавшей олимпийскую иронию. Было очевидно, что доктор Дюрок имеет совершенно определенное и недвусмысленное мнение о ценности упомянутого литературного жанра с медицинской точки зрения и мысль о комитете, призванном заниматься исключительно такого рода книгами, показалась ему настолько комичной, что в ней было даже нечто патетическое.

— Diable![41] — воскликнул он, когда Эбб исчерпал поток своего красноречия. — Комитет по отбору детективных романов! И вы член этого комитета! И потому смерть Артура Ванлоо навела вас на размышления! Разумеется, эти размышления заслуживают всяческого внимания! Разумеется, их стоит обсудить! Позвольте же спросить, cher Maître, в чем эти размышления заключаются?

— Сразу после того, как мы расстались, — в том же тоне ответил Эбб, — я кое-что нашел в парке. Кое-что спрятанное за кустами. Я нашел вот это!

И театральным жестом он протянул доктору обрывок серовато-коричневой оберточной бумаги. Нельзя сказать, что находка произвела на доктора впечатление.

— Вы нашли эту бумажку, — блеснув глазами, удостоверил он. — И какие же выводы сделали вы из вашей находки, cher Maître?

— Я подумал, — ответил Эбб, — быть может, это была обертка пакета, о котором вы, наверно, тоже слышали. Несколько дней назад велосипедист-рассыльный потерял пакет и по радио сообщили, что пакет разыскивает местная полиция. Пакет был отправлен аптекой Pharmacie Polonaise и в нем был опасный яд — чистый никотин.

Улыбка доктора погасла. Он взял оберточную бумагу и, к удивлению Эбба, внимательнейшим образом ее изучил.

— Для верности, — добавил Эбб, — я навел справки о том, где покупают лекарства обитатели виллы Лонгвуд. Оказалось, что не в Pharmacie Polonaise.

— Вы хотите сказать, — произнес, помолчав, доктор, — что эта бумага могла быть оберткой пропавшего пакета. Ну и как, продвинулись вы далее в ваших… теориях?

— Да. Но покамест давайте отвлечемся от них! Как вы относитесь к моим предположениям насчет того, что это обрывок обертки потерянного пакета, а пакет мог иметь какое-то отношение к скоропостижной смерти Артура Ванлоо? Они очень наивны?

Доктор Максанс расчесал пальцами черную бороду.

— Позвольте спросить, cher Maître, вы излагали кому-нибудь вашу интересную теорию?

— Только двум моим коллегам по комитету.

— Я дам вам добрый совет: пусть это останется между вами! Поскольку вы спрашиваете моего мнения, я отвечу вам двумя словами: это исключено!

— Но вам самому эта смерть показалась странной! — начал Эбб.

— Я и вправду не хотел сразу же выписывать свидетельство о смерти. Но потом выписал. Думаю, мой ответ ясен. Позвольте пожелать…

— Одну минуту! — взмолился Эбб. — Не окажете ли вы услугу бедному члену комитета по изданию детективных романов? Не объясните ли ему, почему вы исключаете мысль о возможности отравления никотином?

Доктор пожал плечами с видом отца, подчиняющегося желаниям своенравного ребенка.

— Не знаю, много или мало вы знаете о действии яда, о котором говорите, — сказал он тоном, который выдавал, что второе предположение представляется ему, безусловно, более вероятным. — Быть может, вам известно, что оно вызывает головокружение, боли в желудке, обильное потоотделение и искажение черт лица. Вскрытие обнаруживает другие симптомы. Желудок и мозг переполнены кровью, кровь темного цвета, сердце ослаблено. Обмануться здесь нельзя. И поскольку я провел исследование бренных останков Артура Ванлоо, то должен вежливо, нерешительно отклонить вашу в остальном весьма интересную теорию. Позвольте…

Но Эбб не хотел так легко сдаваться.

— Часть симптомов, о которых вы упомянули, можно было наблюдать у покойного — обильное потоотделение, искаженные черты и…

— Эти симптомы свойственны многим заболеваниям, — отрезал доктор Максанс тоном, который показывал, что терпение его иссякло. — У Артура Ванлоо было, как я констатировал при вскрытии, слабое сердце, и умер он от сердечного спазма. И никаких, позвольте для верности повторить это вам со всей решительностью, никаких следов какого бы то ни было яда в организме! Не забудьте передать это двум вашим замечательным коллегам по комитету, когда вы в следующий раз будете обсуждать смерть Артура Ванлоо, cher Maître! И позвольте мне пожелать вам всего доброго!

Пришлось Эббу откланяться и удалиться с этой парфянской стрелой в спине. Радовало его только одно: Швеция и в особенности Дания не были свидетелями столкновения Норвегии с компетентным мнением.

Но переживая свое поражение, Эбб немного удивлялся, почему доктор стал говорить под конец с такой запальчивостью. Не осталось и следа badinage,[42] добродушной насмешки. Почему? Может, Дюрок разозлился на городскую аптеку, которая так небрежно обращалась со своими посылками, что ставила врачей в неприятное положение? А может — странная мысль, — у него были те же подозрения, что и у Эбба, и его раздражало, что они не оправдались?

Последнее предположение немного смягчило досаду поэта, которому пришлось ретироваться с докторской виллы. Но все же этого было мало, чтобы скрыть тот факт, что его отступление — это отступление из Москвы и все его теории пошли прахом.

Эбб уже почти дошел до дома, когда вдруг остановился, пораженный внезапной мыслью.

Доктор Дюрок долго и тщательно изучал оберточную бумагу. Но ни слова не сказал о том, что смутило Эбба и доцента Люченса, а именно: что на этикетке слово PHARMAC стояло после РО.

А ведь Эбб и Люченс — все-таки скандинавы, а доктор — француз! Неужели он до такой степени лишен лингвистического чутья?

Приходится в это поверить!

3

Директор банка, уходя с виллы Эбба, уже спланировал предстоящий день. Он собирался идти в библиотеку.

Навел его на эту мысль адвокат Пармантье. Он сказал: «Говорят, семейство Ванлоо положило начало своему состоянию благодаря каким-то делам с Наполеоном». Потом, правда, адвокат отбросил эту мысль, назвав ее просто слухом. Но директор банка вспоминал некую реликвию со Святой Елены, которую он видел на вилле Лонгвуд, и слова миссис Ванлоо, что первый владелец виллы принадлежал к окружению Наполеона. Однако в материалах, касающихся Святой Елены, которые знал Трепка, фамилия Ванлоо не встречалась нигде! Это задевало банкира, задевало его самую чувствительную струнку. Если бы ему сказали, что он плохой финансист, он бы только плечами пожал. Но он не мог допустить, что есть пробел в его знаниях о Наполеоне.

Банкиру сказали, что самая большая библиотека Ривьеры находится в Ницце, и потому, простившись с Эббом и Люченсом, он направился к ближайшей автобусной остановке, чтобы поехать в Ниццу. Но на остановке напротив казино Ментоны в автобус вошла молодая женщина, и банкир едва не забыл о своих библиотечных планах. Дело в том, что банкир, подобно всем своим соотечественникам, был пылким поклонником прекрасного пола, а когда она вошла в автобус, по автобусу пробежал шепоток. Женщина была не очень высокого роста, но прекрасно сложена и отличалась повадкой, свойственной француженкам от рождения. У нее были платиновые волосы и большие темные глаза, в которых притаилась загадка. Хотя было солнечно и жарко, она куталась в роскошную беличью шубку. Трепка смотрел на нее с нескрываемым интересом и мог делать это без всяких помех, потому что она не удостоила его даже взглядом. Она была поглощена усовершенствованием своего облика, хотя он и без того был более чем великолепен. От Ментоны до Монте-Карло она полировала ногти, от Монте-Карло до Эза подкрашивала брови, а от Эза до Ниццы пудрилась. Была ли она красива? Как произведение искусства — безусловно. Но почему не смотреть на женщину как на произведение искусства? Когда автобус проехал таможенную заставу Ниццы, она быстро убрала в сумочку все свои косметические принадлежности, последний раз погляделась в зеркало и устремила взгляд куда-то мимо банкира. Она боится, что я ее узнал, подумал Трепка, — а у нее в Ницце свидание. Он оказался прав.

На конечной остановке в тени киоска ждал какой-то мужчина. Она пропустила вперед всех пассажиров и только потом вышла. У мужчины возле киоска вид был такой, словно он хочет тут же на месте ее обнять.

— Слава богу, наконец! — хриплым голосом сказал он. — Мне нужно с тобой поговорить. А завтра похороны!

— Тсс! — прошептала она. — Тсс!

И оба исчезли в лабиринте маленьких улочек, образующих старую часть Ниццы. Туда Трепка не смог бы тайно последовать за ними, улочки были слишком узки и укромны. А если бы смог, воспользовался бы он такой возможностью? На этот вопрос совести ему трудно было ответить отрицательно или утвердительно… Ведь мужчина, который ждал у киоска, был не кто иной, как Аллан Ванлоо!

Кто была эта женщина? И что означали обращенные к ней слова Аллана? Конечно, после вскрытия, проведенного доктором, теории Эбба становились еще более смехотворными… Но все же Аллан мог поздравить себя с тем, что это Трепке, а не Эббу или Люченсу выпало стать свидетелем его встречи с дамой и услышать слова, с которых она началась. Не то бы… но долой дурацкие фантазии, за работу!

Трепка нашел библиотеку и с радостью убедился, что ее фонд богаче, чем он надеялся. Немного погодя он уже с головой погрузился в книги, посвященные скалистому острову в Атлантическом океане.

О'Мира, Гурго, Лас Каз… так называемый врач Антомарки и щеголь Монтолон… Банкиру казалось, что он знает их всех как свои пять пальцев. И еще Меневаль, и еще Сантини, в одном лице портной, парикмахер и лесничий поверженного властелина… Все они написали о нем книги, все, похоже, хватались за перо, едва ступив на берег в Джеймстауне… Банкир читал одну книгу за другой. И перед его глазами вновь разворачивался ослепительный фильм — ослепительный, несмотря на то что он был грустным и полным банальностей, а может, как раз именно поэтому. Это только исторические романы сплошь состоят из блесток и героических дат… как детективные романы сплошь состоят из преступлений и проницательности… В голове банкира мелькнуло мимолетное воспоминание о том детективе из действительной жизни, свидетелями которого, по утверждению Эбба, они как раз сейчас были в Ментоне… Но он прогнал его, скорчив презрительную мину, и снова набросился на книги. Был ли среди людей, окружавших императора, человек по фамилии Ванлоо?

После нескольких часов работы банкир мог определенно ответить: «Нет!» Все эти записи, которые почти с математической точностью велись в доме на скалистом острове, безоговорочно свидетельствовали: в окружении императора такое имя не значилось. В этом окружении был сорок один человек; двенадцать из них — слуги, привезенные из Франции, восемь — принятые на службу уроженцы острова. Кроме того, на вилле жили два китайских повара и еще несколько китайцев работали в саду. Вот и все. Банкир знал это и раньше, так что он был не слишком удовлетворен, когда к закрытию библиотеки сдал просмотренные книги. Слова старой дамы тревожили его, ее реликвия — тем более. Пусть даже слова Пармантье были не более чем слухом, но слухи часто имеют под собой какое-то основание…

Но упорствовать в борьбе с книгами было таким же безумием, как поддерживать фантазии Эбба в его борьбе против медицинского вердикта! Взяв пальто и шляпу, директор банка направился к выходу из библиотеки. Но на пороге замер и отступил на шаг. И вовремя.

Если бы он вышел на секунду раньше, то обязательно бы столкнулся с парочкой, которая как раз проходила мимо дверей библиотеки, но у нее на уме было что угодно, только не книги. Это были Артур Ванлоо и молодая женщина из автобуса. Они шли в обнимку, отсвет уличного фонаря поблескивал на ее губах, как капля росы. Аллан говорил не умолкая, но что, Трепка расслышать не мог. Зато он поймал несколько слов, сказанных ею:

— Так долго? Ох, как долго приходится ждать!

Трепка пошел за ними, толкаемый силой, противостоять которой не мог. У автобусной остановки напротив городского казино Аллан простился со своей дамой и исчез. А она села в первый же автобус, идущий в Ментону. Трепка последовал ее примеру. На всем пути от Ниццы до Монте-Карло она почти неотрывно смотрела на свою левую руку, которую украшал большой бриллиант, заставивший Трепку вспомнить о капле росы, которая блестела на ее губах, когда она проходила мимо библиотеки. Не доезжая Монте-Карло, женщина сняла кольцо с руки и спрятала его в сумочку, а у всемирно известного казино сошла с автобуса. Трепка видел, как она быстрыми шагами направилась к железнодорожной станции, явно не желая официальной встречи по возвращении в Ментону.

— А она, право, недурна, эта крошка мадам Деларю, non, pas mal du tout! — пробормотал мечтательный голос по соседству с банкиром.

— А вы ее знаете? — так же едва слышно спросил Трепка.

— Конечно! Ее муж играет в ментонском оркестре!

Между Монте-Карло и Ментоной датская совесть директора банка непрерывно решала одну проблему: можно ли не в романе, а в действительности оправдать преступление против священных уз брака? Когда банкир вернулся в отель, ему вручили телеграмму.

Телеграмма пришла из Берлина, и в ней было больше пятидесяти слов.

Прочитав ее, Трепка несколько раз потер свои пухлые губы. Он ожидал, что сведения, добытые фирмой Шюттельмарка, раз и навсегда разрушат фундамент, на котором строили свои фантазии Эбб и доцент, — он надеялся на это с тем большим основанием, что изыскания, которыми занимался в этот день, исключили возможность того, что на острове Святой Елены был какой-то Ванлоо. Но банкир не мог бы сказать, что телеграмма оправдала его надежды… Если быть совершенно беспристрастным — а банкир считал, что в этом деле его можно считать совершенно беспристрастным! — если быть честным с самим собой, приходится признать, что сведения, сообщенные в телеграмме, говорили как раз обратное. Состояние Ванлоо существует, сообщала фирма Шюттельмарка с Берен-штрассе, известная тем, что на ее информацию можно положиться, и мало того, состояние это значительно. Изучив цифры, приведенные в телеграмме, Трепка должен был признать, что слово «значительное» не будет преувеличением. Скорее наоборот… А стало быть, членам семьи Ванлоо есть что наследовать. О сути завещательных распоряжений Трепка уже знал от адвоката Пармантье. Так что если сложить все факты, получалось, что нельзя отрицать: для преступления, насчет которого строили свои домыслы Эбб и доцент, мотив был.

Банкир съел свой ужин в глубоком раздумье, заказал к кофе коньяк да еще выпил грога. И несмотря на все это, никак не мог уснуть.

В два часа ночи Трепка вызвал к себе в номер заспанного и довольно хмурого портье с телеграфным бланком. Написав на бланке длинное сообщение, он вручил его портье.

— Позаботьтесь, чтобы его отправили немедленно, — приказал он. — Сами отнесите его на телеграф! Слышите, сами! Сдачу можете взять себе.

Портье мгновенно стряхнул с себя сон. Он влюбленным взглядом уставился на телеграмму.

— Простите, здесь написано carte blanche? — спросил он.

— Ну да!

— Я только потому спросил, что остальное написано по-немецки, — заметил портье, гордый своими лингвистическими познаниями. — Не беспокойтесь, месье, телеграмма уйдет через пять минут.

Директор банка с облегчением откинулся на подушки. И все же заснул он далеко не сразу.

4

После споров в доме Эбба доценту Люченсу захотелось возобновить знакомство с виллой Лонгвуд, ареной драмы, в которую он неожиданно оказался замешан, ареной того, что Эбб считал не драмой, а трагедией, а директор банка не видел в этом даже драмы. А что считал сам Люченс? Пока что ничего. Но из опыта научной работы он знал, как важно для любой теории отчетливо представить себе, на чем она базируется. Хочешь понять Магомета, поезжай в Аравийскую пустыню…

Люченс улыбнулся этому пышному сравнению и стал подниматься по дороге к вилле.

В рассказе Эбба его поразила одна деталь, касавшаяся оберточной бумаги. Насколько он помнил, сад, окружающий виллу, был вылизан, как гостиная. Трудно было поверить, что там можно найти брошенный кем-то обрывок бумаги. И тем не менее Эбб его нашел. Люченсу хотелось поглядеть на то место, где обнаружилась эта находка. Проделав это, он хотел побаловать себя особым способом — пойти в кондитерскую!

Сад был точно таким, каким запомнился ему при первом посещении. Зеленый, недавно политый газон сверкал чистотой, цвели розы и герань, с ограды водопадом струились глицинии. В саду не было ни души, как в парке, окружавшем замок Спящей красавицы. Эбб говорил о клумбе с цинерариями у дорожки, ведущей к правому флигелю. Вот дорожка, а вот и клумба, наверное, та самая, потому что цинерарии были посажены только здесь.

Голубые, белые, фиолетовые, красные цветы тянули кверху свои сияющие соцветия. Широкие зеленые листья были такими пышными, что в пяти сантиметрах над землей образовывали непроницаемый шершавый балдахин. Как мог Эбб обнаружить что-то в этих джунглях? Как вообще он мог увидеть что-нибудь, кроме цветов и листьев? Доцент переходил с места на место, как выбирающий перспективу художник, и вдруг увидел, как это могло произойти. С того места, где он сейчас оказался, в сердцевине клумбы взгляду открывался как бы узенький тоннель, и перед ним представали не цветы и листья, а черная земля. Ба, что это такое? Неужто и ему суждено сделать открытие?

По-видимому, да! Если Люченс не ошибся, на клумбе что-то белело, и этот белый предмет не был похож на опавший лепесток. Доцент быстро оглянулся по сторонам. Вокруг по-прежнему было тихо и безлюдно, деревья и цветы благоухали, как в райском саду, но в этом раю никто не гулял, потому что дневная жара еще не спала. Доцент шагнул на газон и протянул вперед трость, острый наконечник которой часто приходил ему на помощь в археологических экспедициях. Наконечник пронзил нечто, и это нечто не было облетевшим лепестком. Когда доцент подтянул трость к себе, оказалось, что это клочок бумаги.

Бумажка была грязная, в пятнах сырости. Но насколько можно было разобрать, она была того же сорта, что и та, которую нашел Эбб, аптеки и магазины бытовой химии наклеивают такие этикетки на свои упаковки. Она была порвана по диагонали, и на ней виднелась надпись из четырех букв: LENC.

Имела ли эта бумажка отношение к находке Эбба?

Похоже, что так.

Упрощало ли это проблему?

Быть может, для отца Брауна эта бумажка оказалась бы последним недостающим звеном, вспышкой молнии, осветившей разом всю ситуацию, разрешением загадки. Но для того, кто всего лишь ощупью брел по стопам отца Брауна… что это?

Доцент быстро сунул бумажку в карман. Он больше не был в раю один! В раю жила Ева — Ева, которая пробиралась между деревьями так пугливо, точно боялась услышать голос: «Где ты, Ева? И что ты сделала?»

Люченс заметил ее неподалеку от правого флигеля. На ней была черная юбка и красный шейный платок. И кроме того, ему показалось, что у нее острая кошачья мордочка, блестящие глаза и гибкая фигура. Голова ее была непокрыта. Вдруг глаза их встретились, и в ту же секунду она исчезла за деревьями. Может, она принадлежала к числу домочадцев Ванлоо? Но в таком случае почему она пряталась? С другой стороны, она не носила шляпу, а благовоспитанные французские девушки, если они не принадлежат к самому-самому демократическому слою, не ходят простоволосыми. А значит…

Доцент подошел ближе. Это был флигель, в котором жил Артур. Сомневаться не приходилось — стоило посмотреть на закрытые ставни и пробивающийся сквозь щели свет лампы. Там покоился Артур Ванлоо в ожидании странствия, в которое ему предстояло отправиться утром. На столике перед входом в его комнаты лежала книга для соболезнований. В ней расписались немногие. Бедняки, ради которых он вел свою привлекавшую всеобщее внимание борьбу, держались в стороне. Быть может, девушка с кошачьим личиком принадлежала к их классу? Возможно, подумал доцент и обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть два раскосых кошачьих глаза, поблескивающих из-за дерева. Может, он мешает ей выразить благодарность умершему? У него совсем не было такого намерения! Если она ждет его ухода, чтобы подойти и расписаться в книге, нельзя заставлять ее ждать!

Чтобы соблюсти приличия, Люченс быстро расписался в книге и свернул в одну из боковых аллей. Он решил, что через некоторое время вернется и посмотрит, поставила ли она в книге свою подпись или бродит возле дома покойного Артура с иной целью. Люченс миновал два-три кустарника, а когда обернулся, ее по-прежнему не было видно. Может, она следила за ним. Он прошел мимо еще одного кустарника и вдруг забыл сразу и девушку, и свои шпионские планы.

Он оказался на обращенной к югу террасе, где не было ни деревьев, ни вообще каких-нибудь посадок. Она была обнесена невысокой изгородью, внутри которой стояла часовня. Доцент уже обратил внимание, что на многих виллах на здешнем побережье имелись собственные молельные часовни, хотя он и сомневался, что их часто посещают… Но тут была не молельня, а надгробная часовня.

Она была маленькой и глубоко вросла в землю, одно ее окно было обращено на восток, другое — на запад. В глубине часовни виднелись гробы. Католический крест над часовней освящал упокоение. Тут все было обычно. Тут не было ничего, что могло заставить его забыть о девушке с кошачьим лицом.

Но в одном углу ограды возвышался отдельный холмик, при виде которого душа доцента затрепетала так, как трепещет она у ботаника при виде какого-нибудь редкого растения. Холмик был совершенно неухожен, его окружала низенькая подковообразная ограда с единственным отверстием, а эта ограда в свою очередь была окружена неглубокой канавой. Вся терраса вокруг была песчаной, но холмик был сложен из известковой смеси, которая со временем затвердела, превратившись в настоящую скорлупу. Отверстие в низенькой ограде смотрело на юг.

Доцент протер очки, вновь нацепил их и снова протер стекла. Возможно, из его наблюдений нельзя было сделать далеко идущие выводы. Но все же если — эта мысль не покидала доцента, — если какой-то вывод сделать можно, то только один-единственный. И вывод настолько странный, что доцент отказывался его принять! Да — отказывался!

Люченс постоял в раздумье. С одной стороны, он обладал профессиональными знаниями — и уж кто-кто, но он не склонен был их недооценивать, — и эти знания толкали его к определенным выводам. Однако, с другой стороны, его здравый смысл отказывался принять эти выводы. Здравый смысл энергично подкрепляло третье соображение — страх показаться смешным в глазах Эбба и директора банка. После десятиминутной борьбы здравый смысл одержал верх. Впрочем, только до известной степени: доцент решил для надежности проверить знания, в которых до сих пор не ощущал пробелов.

Вернувшись к вилле, он не увидел девушки с кошачьим лицом. Ну ладно, ею он займется в другой раз. Сейчас у него на уме было другое — кондитерская, которую он себе обещал посетить после детективной вылазки.

«Отведайте наши изысканные миндальные пирожные!» — предлагал плакатик в одном из окон. Люченс, полагавший, что каждое французское кафе обязательно должно быть уставлено разноцветными бутылками с крепкими напитками, искренне удивился, открыв дверь кондитерской и войдя внутрь. Из спиртного здесь предлагали только вермут и десертное вино. Именно в эту кондитерскую отправился, не попрощавшись с членами детективного клуба, Артур Ванлоо в последний вечер своей жизни. Доцента приветливой улыбкой встретила толстая женщина, глаза ее излучали в равной мере любопытство и готовность посплетничать. Заказав чашку кофе, изысканное миндальное пирожное и завязав разговор с хозяйкой, доцент сообщил ей, что идет с виллы Лонгвуд. Знакома ли хозяйка с владельцами виллы?

— Еще бы, месье! Я была там кухаркой много лет, как раз до прошлого года! Мадам решила тогда, что пора мне открыть свое дело! Если бы все хозяйки были такими заботливыми и щедрыми, как миссис Ванлоо, среди слуг не было бы стольких недовольных, месье, уж поверьте моему слову, ведь я пятнадцать лет у нее прослужила.

— Пятнадцать лет? Немалый срок, — согласился Люченс, подумав, что меньше всего ожидал услышать, как престарелую владелицу виллы восхваляют за ее заботливость и доброту. Скорее можно было говорить о ее твердости и энергии. Но он пришел сюда не спорить, а слушать. — Пятнадцать лет? — повторил он. — Большая редкость в наше время! И вы не сами взяли расчет? Это миссис Ванлоо пришло в голову, что вам надо открыть собственное дело?

— Вот именно, месье. Я, конечно, откладывала денежки, но месье знает, что франк все дешевел и дешевел, и моих денег не хватило бы, чтобы купить здешнее кафе. Но мадам мне помогла. Ну разве не мило с ее стороны? Много ли теперь таких хозяек? Пусть даже ты и стараешься для них что есть сил целых пятнадцать лет.

— И впрямь, такие хозяйки — редкость, — охотно согласился доцент. — И миссис Ванлоо поступила тем более прекрасно, что я уверен, мадам, вы готовите самую вкусную еду, о какой только можно мечтать. Это видно сразу, стоит посмотреть на вас.

Хозяйка кафе просияла от гордости.

— Вы мне льстите, месье, но, впрочем, — она кокетливо потупила глаза, — впрочем, может, это и правда. Я хорошо готовлю. Что вы хотите! Это, наверно, от природы. Есть два сорта людей — у одних есть такой талант, у других нет — et v'la tout, monsieur![43]

— Я с вами совершенно согласен, мадам! Сам я, к сожалению, в этой области жалкая бездарность, но это не мешает мне ценить то, чем меня угощают. А вы, наверно, умеете готовить отличный буйабес?

Хозяйка кафе совсем расцвела.

— Умею! Мадам любит буйабес. Вообще даже странно, что дама ее возраста может есть такую острую пищу. Но на всякий случай она кладет в него пряности сама за столом.

— Я заметил это, когда мы обедали на вилле.

— А вы были в гостях на вилле, месье?

— Был. И угощали нас великолепным обедом, хотя не сомневаюсь, мадам, что еда была бы еще вкуснее, если бы ее готовили вы!

Хозяйка снова потупила взор.

— Ах, месье, вы льстец! Но есть и вправду одно блюдо, которое я готовлю лучше многих других, это мои пирожные с миндальной начинкой! Что вы о них скажете, месье?

— Объедение! — от чистого сердца сказал Люченс, взяв себе еще одно пирожное. — Настоящее объедение!

— То же самое говорят молодые господа Ванлоо, — подтвердила хозяйка кафе. — Они стали заходить сюда после того, как я ушла от мадам. Стоит им поесть моих пирожных, они радуются, как бывало в детстве. Они заходят сюда почти каждый день! — с гордостью добавила она.

— Это пристрастие вряд ли им повредит, — сказал доцент. — Впрочем, я знаю, что вы говорите правду, мадам. Вечером накануне смерти месье Артура я встречался с ним. И последнее, что видел, — это как он вошел сюда и положил себе на тарелку три ваших пирожных.

Она вдруг сразу сделалась менее словоохотливой.

— Да, — согласилась она, — бедный месье Артур приходил ко мне в тот вечер. Не думала я, что вижу его в последний раз. Но такова жизнь, сегодня мы здесь, завтра…

Но Люченс пришел сюда не для того, чтобы выслушивать подобные рассуждения.

— А он был в тот вечер такой, как всегда? — без обиняков спросил он.

— Вы и сами знаете, месье. Вы же с ним виделись.

— Но я никогда прежде с ним не встречался! Мне он показался очень возбужденным. А вам, мадам? Насколько известно, вы последняя видели его живым!

Она отступила на шаг.

— Насколько известно? Что вы хотите сказать, месье?

— Только то, что сказал. Насколько я понимаю, вы последняя видели месье Ванлоо живым. Вот почему я спросил: как вам показалось, был ли он такой, как всегда?

Похоже было, она сожалела, что так откровенно разговаривала с посетителем.

— Бедный Артур всегда вызывал у людей вражду, — наконец сказала она. — Те, кто его не знал, его не понимали. А впрочем, — добавила она внезапно, — и не все из тех, кто его знал.

— Есть люди, которые вызывают у других неприятие, — поддакнул доцент. От него не укрылась перемена в ее тоне. — Не сомневаюсь, что бедного Артура Ванлоо стоит пожалеть. В тот вечер между ним и братьями были какие-то нелады. Может, потому он и показался мне таким возбужденным?

— Он был и вправду немного сердит, — согласилась она. — Но уж не его брату Аллану было попрекать за это месье Артура.

Люченсу с трудом удалось сдержаться.

— Значит, сюда приходил Аллан? И попрекал брата за то, что тот сердится? Что вы говорите? Значит, не вы последняя видели его живым?

Вид у хозяйки был такой, словно ей хотелось, чтобы доцент убрался подальше. Но намек, содержавшийся в его последних словах, вынудил ее ответить:

— Да! Артур посидел здесь с полчасика, и тут пришел Аллан, чтобы… чтобы…

Она осеклась. Вообще-то, это отвратительно, подумал Люченс. Тянуть из человека клещами… Но я должен узнать, что произошло в тот вечер!

— Я много размышлял о смерти Артура, — сказал он, не сводя с хозяйки пристального взгляда. — И знаете, что мне пришло в голову, мадам? Я решил, что он испытал шок и от этого у него случился инфаркт. Доктор говорит, что он умер от паралича сердца. Не сказал ли ему брат чего-нибудь такого, что могло вызвать шок?

— У меня нет привычки подслушивать, о чем говорят мои гости, — ответила она, скривив губы так, словно глотнула уксуса.

— Не сомневаюсь в этом, — лицемерно заверил ее доцент. — Если вычто-нибудь услышали, то лишь потому, что они говорили очень громко, и вы не могли не услышать их слов. Кто вас за это осудит? Вы сказали, что Аллан был возбужден не меньше брата. Мне кажется, я догадываюсь о причине!

— Вот как? — сказала она, но по ее лицу видно было, что она не верит. — Если так, значит, очень уж вы догадливый.

— Не знаю, можно ли в этом случае говорить о догадливости, — сказал доцент с подобающей случаю скромностью. — Собственно говоря, надо было просто сложить два и два и посмотреть, что получится. Я слышал, что бедняга Артур принимал по ночам очень странных гостей. Я только что был в парке и встретил там простоволосую молодую девушку, которая глядела на его окна. Она, несомненно, знала, где жил Артур. Что, если она пришла накануне вечером и наткнулась не на Артура, а на Аллана? Аллан такой корректный. Ясно, он бы таких гостей в дом не впустил. Это-то он, наверно, ей и сказал! А потом примчался к вам в кафе, чтобы высказать брату, что он о нем думает. Артур впал в ярость, Аллан разъярился еще пуще. Они стали браниться, потом один, а за ним другой бросились вон из кафе, но куда пошел Аллан? Можете вы мне сказать?

Выражение ее лица без слов говорило, что он угадал или почти угадал все происшедшее. Но при последних его словах она вздрогнула, как от удара хлыстом.

— Аллан? Домой, конечно… — И снова она осеклась. На ее лице не осталось и следа приветливости. — С какой стати вы приходите сюда и меня допрашиваете? — закричала она. — Почему вам не спросить самого мистера Аллана, что он делал?

— Я спрошу, — пообещал доцент, — но сейчас у него наверняка много других дел. Вы знаете, что похороны завтра?

Аллан, опять Аллан! Пока доцент шел в отель, мысли вихрем кружились в его голове. Он и на другой день все еще продолжал перебирать в уме различные варианты. Церемония похорон состоялась в кругу семьи. Члены детективного клуба прислали цветы, но сами на погребении не присутствовали, — родные специально просили об этом в объявлении о смерти. Но уже на следующее утро доцента разбудило присланное Эббом послание в несколько строк, которые поэт набросал второпях, еще стоя под душем.

Сегодня утром, писал поэт, престарелую миссис Ванлоо нашли в постели в состоянии комы. Вызвали доктора Дюрока, который принял столь успешные меры, что в настоящее время старуха, можно считать, вне опасности.

Но ясно, что еще немного, и Смерть нанесла бы новый визит на виллу Ванлоо.

Глава седьмая Члены детективного клуба второй раз посещают виллу Лонгвуд

1

Люченс быстро оделся и поспешил к дому норвежца, чтобы узнать подробности. Но он опоздал, поэт уже ушел. Впрочем, поскольку дома была Женевьева, доцент явился не зря. Благодаря своим связям на рыбном рынке источником сведений была именно Женевьева, а она не принадлежала к числу тех, кто откажет томящемуся жаждой ближнему в глотке воды из этого источника.

Накануне вечером старая миссис Ванлоо легла в обычное время после мирного ужина в кругу семьи. Как большинство пожилых людей, спала она очень чутко, просыпалась обычно в шесть и звонила, чтобы ей принесли утренний кофе. В это утро звонок не раздался, но слуги, полагая, что она утомлена тягостными событиями последних дней, не обратили на это внимания, решив дать ей поспать подольше. Но когда прошел час, ее долгий сон начал казаться им странным, а через полтора часа слуги не без ужаса вспомнили то утро, когда не проснулся Артур Ванлоо… Горничная постучала, сначала негромко, потом сильнее. Не получив ответа, она решительно открыла дверь, которая была не заперта. Услышав звуки, доносившиеся с кровати, она сразу поняла, что дело неладно: звуки напоминали не столько дыхание спящего, сколько предсмертный хрип. Горничная раздвинула занавеси и испустила крик. Миссис Ванлоо лежала на кровати, полуоткрыв рот. На оклики она не отзывалась. Горничная бросилась к телефону и, по счастью, дозвонилась доктору Дюроку. Тот явился необычайно быстро. Первое, что он заметил, был стакан на ночном столике с остатками какого-то питья. Значит, миссис Ванлоо накануне принимала снотворное? Насколько горничной было известно, нет. Перед тем как лечь спать, мадам обычно сама готовила себе стакан апельсинового сока с сахаром и водой, который она пила, если просыпалась ночью. Она никому не разрешала делать себе это питье. Когда накануне вечером горничная пожелала хозяйке спокойной ночи, та уже засыпала. Доктору не понадобилось проводить сложный анализ, чтобы убедиться: в стакане с апельсиновым соком, разбавленным водой, было и кое-что другое. Дюрок приложил все старания, чтобы привести пациентку в чувство, и наконец ему это удалось. Вызвав сиделку, доктор пожелал поговорить с членами семьи. О чем шла речь, Женевьева, конечно, знать не могла, что отнюдь не помешало ей высказать множество фантастических домыслов насчет возможного содержания разговора: накануне похороны, ночью несчастный случай — такого не бывает в семьях, где все идет как положено. Хозяин Женевьевы, очевидно, придерживался на сей счет такого же мнения, потому что, едва выслушав новости, написал записки банкиру и доценту и умчался в город… «А вот и он», — заключила Женевьева свой произнесенный на гренландском диалекте монолог, потому что у садовой калитки показался Эбб.

День был жаркий, Эбб был в испарине. Но может, капли пота на его висках были вызваны не лучами весеннего солнца? Он снял шляпу, откинул светлые волосы со лба и рухнул на стул. Однако если Женевьева надеялась услышать дополнительные новости, то ей пришлось разочароваться. Кристиан просто отдал ей несколько распоряжений насчет ланча, побудивших ее с ворчанием удалиться.

— Ну что скажете? — спросил поэт доцента, в первый раз взглянув ему в глаза.

— Я только что беседовал с Женевьевой, — ответил доцент, — и знаю то, что знает она. Но поскольку мне известно, как приукрашивают сообщения в прессе даже в странах, наиболее свободных от цензуры, я предпочел бы услышать вашу версию случившегося, Эбб!

— Которую Трепка, несомненно, назовет еще более приукрашенной! — заметил поэт. — Я полагаю, что Женевьева рассказала нам обоим одно и то же, и могу только добавить, что мои сведения подтверждают ее рассказ. Старуху нашли сегодня утром в глубоком обмороке, вызванном сильнодействующим снотворным, очевидно вероналом. Она никогда не принимает веронал, потому что для ее возраста сон у нее прекрасный. Судя по словам горничной, она не принимала снотворного и вчера вечером. И, однако, в ее апельсиновой воде оказалась изрядная доля этого лекарства. Что скажете?

Доцент молчал.

— Она никогда не запирала дверь в свою спальню, — заметил Эбб.

— Но кто? — помолчав, спросил Люченс.

— Ну, тут у нас широкое поле для предположений!

Возникла новая пауза. В памяти доцента всплывал то визит к месье Терону, то посещение кондитерской. Должен ли он рассказать Эббу, что он там узнал? Он решил пока промолчать. Следующие слова поэта укрепили его в этом намерении.

— Я только что от мадемуазель Титины. Как источник новостей она заткнет за пояс и Женевьеву и агентство Гавас.[44] Знаете, что она сообщила, взяв с меня обещание молчать; полагаю, такое обещание она берет со всех, кому она это сообщает. Муж прекрасной мадам Деларю и Аллан Ванлоо вчера днем подрались в саду казино. Накануне мадам побывала в Ницце, якобы чтобы примерить платье у какой-то неизвестной портнихи, которую она там нашла, — «настоящее чудо». Но приятель мужа видел как раз в это время в Ницце Аллана Ванлоо… Бедняга музыкант, которому известны все сплетни, от горя и злобы совершенно потерял над собой власть и, наткнувшись в парке на Аллана Ванлоо, пустил в ход кулаки, хотя тот возвращался прямо с похорон… «Чудо, что весь город не услышал их криков», — сказала Титина. Но в общем, строго говоря, слышала ли их одна Титина или весь город — это одно и то же. Я просил мадемуазель Титину в доказательство ее любви к человечеству обо всем молчать, она пообещала, но…

«Прямо с похорон» — звучало в мозгу доцента.

— Я забыл еще одно, — добавил Эбб. — Месье Деларю заметил вчера на руке жены кольцо с бриллиантом, которое при его появлении она поворачивала камнем внутрь. Он не без оснований предположил, что это кольцо имеет отношение к ее поездке в Ниццу. Мадам Деларю это признала, но уверяет, что его ей дал просто «примерить» один ювелир, который готов в любую минуту взять его обратно…

Доцент вспомнил кресло-качалку, на котором сидел смуглый господин. Смуглый господин держал на коленях смуглую девочку и яростно раскачивался, крича: «Когда вы встретите вашего друга Аллана Ванлоо, скажите ему, чтобы он не забыл про двадцатое текущего месяца». До двадцатого оставалась неделя. Нет, об этом Люченс пока ничего не станет говорить Эббу. Пока можно побеседовать о других делах.

— После вашего первого визита на виллу, — обратился Люченс к поэту, — вы показали нам отпечатки следов, которые нашли под окнами Артура Ванлоо. Продолжили вы — гм! — ваши изыскания в этом направлении?

— Да, продолжил.

— И пришли к какому-нибудь результату?

— В известной мере. Отпечатки принадлежат молодой девице, она член того левого кружка, с которым общался Артур. Но потом мы узнали результаты вскрытия, и я решил, что этим делом заниматься не стоит. А вы случайно не встречали Жаннину?

— Так ее зовут Жаннина? Позавчера днем я заглянул в парк. Я ведь прежде не видел его при дневном свете. Там было безлюдно, но вдруг я заметил девушку с лицом как у кошки, она бродила поблизости от окон покойного Артура Ванлоо. Шляпы на ней не было — очевидно, она не принадлежит к числу домочадцев. И я сразу подумал, не она ли оставила замеченные вами следы.

— Не слишком ли смело такое предположение?

— Да нет, отчего же. Отпечатки, которые вы нам показали, явно принадлежат женщине. А вы рассказывали, что Артур имел обыкновение по ночам принимать гостей. И обнаружив на том самом месте, где разыгралась драма, молодую женщину, смахивающую на анархистку, я счел, что выводы напрашиваются сами собой. Добавлю, что теория моя почти тотчас же подтвердилась; каким образом — я предпочел бы не говорить. Но что вы думаете об этом? — И он протянул Эббу клочок бумаги, найденный в зарослях цинерарий.

Эбб вынул из чековой книжки собственную находку и сравнил два бумажных обрывка.

— Гм, похоже, они связаны друг с другом! Во всяком случае, и качество бумаги, и шрифт на этикетке почти одинаковы. А где вы нашли этот клочок?

— Там же, где вы нашли свой, — на клумбе с роскошными цинерариями. Скажите, говорят ли вам что-нибудь буквы LENC?

— Ничего. А вам?

— Тоже ничего.

Эбб попытался соединить две бумажки. Но ничего не получалось, края на месте обрыва были неровные. Он указал на это своему шведскому коллеге.

— Вы правы, края не совпадают. И все же, думаю, каждый из нас нашел обрывок одной и той же бумаги. Я предлагаю вам сохранить мой обрывок вместе с вашим. Быть может, настанет час, когда мы разберемся что к чему, удалось же в конце концов расшифровать вавилонскую клинопись!

В это мгновение комнату сотряс взрыв. Не замеченный коллегами, датский представитель детективного клуба вошел в дом через садовую калитку и теперь стоял в кабинете Эбба, негодующе фыркая. Он затягивался сигарой и яростно выписывал тростью замысловатые круги, а из его презрительно скривившегося пухлого рта изливались горькие слова:

— Ничто не в состоянии отвлечь вас от расчетов и умозаключений. Случись при вас штурм Сиракуз, вы бы его не заметили.[45] Вчера в соответствии с составленным по всем правилам медицинским заключением состоялись похороны, а сегодня…

— А сегодня едва не состоялись еще одни похороны, — закончил фразу Эбб. — Значит, вы не получили записку, которую я послал вам утром?

— Нет, — ответил директор банка, — не получил. Я сидел на телефонной станции в ожидании разговора с Берлином. А что было в вашей записке? Один из оставшихся братьев убил другого? Или они убили друг друга?

— Скажите, однако, милейший Трепка, — пробормотал доцент, — разве в вашем отеле нет телефона? Администрация уверяла, что он обеспечен всеми современными удобствами! И цены…

— Конечно, в отеле есть телефон, что за детский вопрос! Но что было в записке Эбба?

— И все же, черт возьми, почему вы не звоните по телефону из отеля? — настаивал доцент. — Это же гораздо удобнее, чем сидеть на неуютной центральной станции и…

— А если человеку надо поговорить об интимных делах и он не желает, чтобы его подслушивала прислуга? — зарычал банкир. — Вы что, собираетесь учинить перекрестный допрос по поводу моих частных дел? Но могу я узнать или нет, что же все-таки было в записке Эбба? У вас, быть может, нет других забот, как сочинять сказки в духе «Тысячи и одной ночи», а у меня дела в Ницце!

В тоне банкира звучала уже не насмешка, а злость. Удивленно на него глядя, поэт в нескольких словах изложил, что произошло утром на вилле Лонгвуд. При каждой очередной фразе Трепка делал затяжку и стряхивал пепел в медную пепельницу.

— По выражению вашего лица, — сказал Эбб, — я вижу, что, по-вашему, все идет как положено и вообще все к лучшему в этой лучшей из республик.

— К лучшему? Что вы имеете в виду? Старые дамы за восемьдесят лет не должны иметь свободного доступа к наркотикам!

— Она никогда не принимала снотворных!

— Это она утверждает теперь, чтобы вызвать к себе интерес.

— Она ничего не утверждает, потому что ее еще не могли допросить. Это говорит ее горничная. И доктор говорит, что никогда не выписывал ей веронала.

— Здесь, во Франции, веронал можно купить без рецепта в любой аптеке. Я сам вчера его купил.

— Вам понадобилось снотворное? А мне-то казалось, что у вас нет никаких забот.

— По крайней мере, я не создаю себе искусственных забот, — прорычал Трепка. — Куда вы гнете? Вы что, всерьез утверждаете, будто на вилле бесчинствует серийный убийца и он настолько безумен, что совершает второе покушение в день похорон первой жертвы?

— Иногда человек не властен над своими поступками… или сроками, когда приходится их совершать. Некоторые люди утверждают, что каждый поступок — это звено в цепи, которая прирастает ими и в конце концов замыкается ловушкой. Но позвольте, я расскажу вам последние новости из бара Титины.

Эбб изложил их, напряженно вглядываясь в лицо датчанина. Когда речь зашла об эпизоде с бриллиантовым кольцом, поэту показалось, что у Трепки дернулась верхняя губа. Может быть, банкир что-то выведал? А может, Эббу почудилось. Так или иначе, подергивание прекратилось так же внезапно, как и началось, и когда поэт окончил свой рассказ, единственным комментарием его коллеги было продолжительное фырканье.

— Все это меня не интересует! Вы наверняка помните, что сказал Наполеону Талейран после казни герцога Энгиенского? «Это хуже, чем преступление, это глупость!» Если на вилле существует серийный убийца, то он не преступник, а дурак!

— Все преступники совершают ошибки.

— А частные детективы совершают их еще чаще, особенно если они при этом пишут стихи.

— Все ваши возражения, — закричал Эбб, начиная сердиться, — сводятся к одному: доказать, что все в мире плоско, как ваша страна!

— Ах вот как! Вы говорите это о Дании! — прошипел банкир. — А что в таком случае представляет собой Норвегия? Болезненная попытка создать наибольшее вертикальное расстояние между двумя точками?

— Господа! — взмолился настойчивый голос. — Господа!

— А что такое Швеция, — заревел банкир, круто повернувшись к Люченсу, — как не датская колония, отпущенная на волю на триста лет раньше срока? — И с этими яростными словами банкир скрылся в саду.

— Это что, серьезно? — спросил Эбб. — Это 1905 год детективного клуба?

— Конечно, нет, — успокоил его доцент. — В такую ярость впадает лишь тот, кто играет комедию. Он вернется! Но извините, дорогой Эбб, у меня дела в Ницце, в точности как у нашего датского друга. Всего наилучшего!

2

Уходя от своих коллег по детективному клубу, Трепка вовсе не был так разгневан, как изображал. В то самое утро он получил телеграмму из Берлина, где ему предлагали позвонить в фирму Шюттельмарка на Берен-штрассе в связи с делом, по поводу которого он вступил с фирмой в переписку. В первой телеграмме фирма сообщила ему сведения о размерах состояния семейства Ванлоо и условиях, на которых оно завещано. В ответ Трепка телеграммой предоставил фирме carte blanche, чтобы она сообщила ему, откуда произошло состояние семьи Ванлоо и все этапы истории этого богатства. Трепка знал, что в выяснении и этих вопросов фирма Шюттельмарка не знала себе равных в Европе. Трепку очень долго не могли соединить с Берлином, а когда наконец разговор начался, он с трудом смог убедить телефонисток, что еще продолжает говорить со своим собеседником. В результате разговор обошелся Трепке более чем в 300 франков, оставив в его душе такое раздражение, что, во-первых, сначала он поссорился со своими коллегами, а во-вторых, почувствовал, что ему необходимо снова съездить в библиотеку Ниццы и дать выход своим чувствам.

Первые сведения о состоянии Ванлоо, сказал по телефону представитель фирмы Шюттельмарка, восходят к 1826 году. Тогда некий господин Ванлоо привлек к себе внимание в Англии, купив за две тысячи фунтов скаковую лошадь, которая вскоре после этого выиграла скачки в Дерби. Предыстория этого была агентству Шюттельмарка неизвестна.

Зато о том, что было после, фирма могла сообщить кое-какие подробности; Трепка занес их в записную книжку, они и привели его в раздражение, о котором говорилось выше. Так или иначе, два обстоятельства были для него теперь несомненны: семья Ванлоо появилась в Европе вскоре после ссылки Наполеона на остров Святой Елены и, хотя ее члены были натурализовавшимися англичанами, в основном они жили на вилле Лонгвуд в Ментоне.

Разве это не подтверждало справедливость слов миссис Ванлоо и сплетен Пармантье? Пожалуй, подтверждало. Но ни один из источников, с которыми был знаком директор банка, не упоминал, что на острове Святой Елены существовала семья по фамилии Ванлоо. Не оставалось ничего другого, как еще раз побывать в библиотеке и поискать там какой-нибудь забытый томик, в котором окажутся нужные сведения.

Видно, Трепке суждено было во время поездок из Ментоны в Ниццу каждый раз наталкиваться на одного из членов семьи, так неотступно занимавшей его мысли. В прошлый раз был Аллан, на сей раз — Мартин. Мартин сел в автобус в районе Карноле, очень далеком от того места, где он жил. Интересно, почему? — спросил себя банкир. Не хочет, чтобы его заметили, или экономит деньги на билет? Вид у славного Мартина был такой, словно он в последнее время плохо спал: пухлые щеки обвисли, и весь он казался одутловатым и бледным. В порядке ли у него сердце? — подумал директор банка. Конечно, он любит выпить, но в его годы это не должно было бы на нем отражаться! «Брат умер от сердечного приступа, — нашептывал банкиру внутренний голос, — таков диагноз доктора Дюрока…» Директор банка заставил внутренний голос умолкнуть. Казалось, Мартин был погружен в глубокое раздумье, он выпятил губы, опустив уголки губ, как делают многие, когда напряженно думают. И вдруг директору банка пришла в голову удивительная мысль: а ведь он похож на бога благоденствия, бюст которого стоит на столе у Эбба, но только на бога, у которого неприятности!

И вправду! Мартину с его пухлыми щеками, добродушным, хотя и жадным ртом и короткими черными волосами, казалось, недоставало только подходящего костюма, купленного на каком-нибудь восточном базаре, чтобы в любую минуту сыграть бога Пушана на карнавалах Ривьеры.

По прибытии в Ниццу Трепка потерял Мартина из виду, но вскоре заметил его у витрины какого-то магазина. Заложив руки за спину, Мартин в глубоком раздумье разглядывал витрину. И что же в ней было выставлено? Банкир с трудом удержался от смеха. Не что иное, как снаряжение фокусника. Надо быть бездельником-англичанином, подумал банкир, чтобы иметь досуг заниматься подобным вздором! И Трепка поспешил дальше, оставив Мартина в раздумье у витрины.

В библиотеке банкир еще раз проштудировал список литературы о Наполеоне. Вооружившись несколькими томами, которых до сих пор не читал, — «Воспоминаниями» лорда Холленда, «Письмами со Святой Елены» капитана Дакра и «Фактами, касающимися Наполеона» Хука, он устроился в углу читального зала и углубился в книги.

И вдруг ему пришлось вернуться с небес на землю. Боковым зрением он приметил знакомый силуэт. Так и есть — подняв глаза, он увидел, что к прилавку выдачи книг направляется доцент Люченс. Что ему здесь понадобилось? Неужели он идет по тому же следу? Будет очень неприятно, если, заказав книги о Наполеоне, он узнает, что их уже взял господин, который сидит за столиком в углу. Ведь Трепка всячески подчеркивал, что знает о Наполеоне все, а теперь, почти как школьник за партой, изучает книги, которые должен был бы знать наизусть! Вот какие мысли проносились в голове банкира. Но к счастью, его опасения не оправдались; доцент заказал и получил два толстых тома и устроился с ними в другом углу читального зала.

Трепка продолжал читать. Около часу дня он почувствовал, что у него сосет под ложечкой, и понял: настало время ланча! Он украдкой покосился в ту сторону, где сидел Люченс, и увидел, что тот с головой ушел в свои фолианты. Соблюдая величайшую осторожность, Трепка тихонько выбрался из библиотеки, нашел на углу ресторанчик и заказал ланч. Поглощая еду, он улыбался, довольный, что ему удалось ускользнуть от внимания шведского коллеги.

Между тем, обладай Трепка телепатическим даром, его улыбка, весьма возможно, не была бы столь самодовольной. Люченс обнаружил датчанина сразу, как вошел в зал, хотя предпочел сделать вид, будто ничего не заметил. Но в голове доцента сразу возник вопрос: что здесь делает Трепка? И как только датчанин отправился перекусить, Люченс решил осторожно исследовать книги, лежащие на столе коллеги. При виде книг, которыми был завален стол, брови Люченса недоуменно поползли вверх. Святая Елена! Наполеон! Ему казалось, что об этом Трепка знает все! И тем не менее датчанин сидел в библиотеке и читал книги по своей «специальности». Может, это было связано с тем, что как раз в эти дни он познакомился с семьей, приехавшей с острова в Атлантике? Взгляд доцента упал на раскрытую страницу, и он прочитал:

Бывают мелочи, которые характеризуют ситуацию лучше, чем пространные слова и толстые фолианты. Такой мелочью была так называемая «бутылочная война» на острове Святой Елены. Рассказ о ней производит впечатление такого же ребячества, как драка на школьном дворе, и тем не менее он, быть может, ярче показывает настроения, царившие на вилле Лонгвуд, чем длинные отчеты сэра Хадсона Лоу и высокопарные исторические трактаты.

Началом упомянутой войны послужило то обстоятельство, что на острове бутылки были редким и дорогим товаром. Их присылали из Европы или из Капстада. Два раза в месяц сэр Хадсон Лоу по долгу службы поставлял на виллу шестьсот тридцать бутылок вина и требовал, чтобы пустые бутылки возвращали ему в целости и сохранности… Позвольте нам мимоходом заметить, что император и его окружение едва ли могли жаловаться на муки жажды: тысяча двести шестьдесят бутылок вина в месяц — это в среднем сорок бутылок в день… А обитали в это время на вилле восемь членов императорской свиты, двенадцать слуг-французов, восемь слуг — уроженцев острова (которым наверняка вино не предлагали) и двое слуг-китайцев, а они по причине своего происхождения, без сомнения, вино не пили!

Ну так вот, каждый раз, когда Хадсон Лоу посылал за своими пустыми бутылками, ему отвечали, что бутылок нет, и каждый раз, когда он посещал виллу, то обнаруживал у входа пирамиду из разбитых бутылок. Так пленные французы ясно и недвусмысленно выражали свое критическое отношение к коменданту и его распоряжениям. Страж бесился от ярости, обвинял «генерала Буонапарте», что тот умышленно оказывает неповиновение предписаниям английского правительства, грозил прекратить поставки вина, если скандал будет продолжаться… Обоюдное раздражение было так велико, что трагикомическая «война пустых бутылок» продолжалась не менее двух лет, впрочем, поставки вина не прекращались…

Люченс провел рукой по лбу. Что-то поразило его в прочитанном отрывке, что-то не имевшее непосредственного отношения к героической войне. Что же это было? Ага, теперь он понял. Это было слово «китайцы». Стало быть, на Святой Елене были китайцы? Он раскрыл еще один из томов, взятых директором банка, и, полистав его, нашел официальный поименный список мужского населения острова. Сомнений не оставалось. Среди представителей различных рас, обитавших на острове в южной части Атлантического океана, насчитывалось немало китайцев, чистокровных и полукровок, которые были привезены сюда в качестве рабочей силы, конечно, то была более изощренная форма работорговли. На вилле Лонгвуд было двое китайских слуг, да еще иногда к работе в саду под верховным надзором императора привлекали представителей этой расы. Была знаменитая гравюра на дереве, где Наполеон в огромной, защищающей его от солнца соломенной шляпе орудует лопатой в своем саду и ему помогают рабочие-китайцы…

Вздрогнув, доцент бросил взгляд на часы. Датский коллега не должен застать его на месте преступления! К тому же и ему давно пора перекусить. Он выскользнул из зала. В его мозгу, все утро занятом другими вещами, начала назойливо жужжать какая-то мысль, словно попавшее в голову насекомое. Но каждый раз, когда он пытался поймать это насекомое, чтобы рассмотреть повнимательнее, оно ускользало. Он возвращался к другим мыслям — жжж! насекомое опять начинало жужжать… В чем дело? Он что-то видел? Что-то прочитал? Или прочитал кто-то другой? Черт возьми! Люченсу никак не удавалось в этом разобраться!

Когда директор банка после ланча возвратился в читальный зал, его шведского коллеги в зале не было. Трепку охватило страстное желание посмотреть, что читает швед. С самым непринужденным видом он направился к столику, за которым работал Люченс, и заглянул во взятые доцентом книги. И едва удержался от смеха. Что же такое изучал доцент? То, что он должен был бы знать наизусть, — «Погребальные обряды Дальнего Востока». Разве не это было его научной специальностью? Именно это!

Тихо посмеиваясь, Трепка прокрался на свое место и погрузился в чтение…

Оба члена детективного клуба вернулись из Ниццы порознь, но, как это часто случается на забитых транспортом дорогах, в Ментону они приехали почти одновременно. К своему удивлению, Люченс увидел, что из того же автобуса, что и Трепка, вышел Мартин Ванлоо. Вид у Мартина был отсутствующий, и он тотчас направился в сторону своей виллы. С важностью римского авгура доцент осведомился у своего датского коллеги, хорошо ли тот провел время в Ницце. Директор банка подтвердил это таким же серьезным тоном и спросил, обратил ли внимание шведский коллега, что один из подозреваемых с виллы Лонгвуд тоже ездил в Ниццу.

— И знаете, где я видел его сегодня в полдень? Я скажу вам, если вы дадите мне честное слово, что дальше это не пойдет!

Доцент дал слово.

— У витрины фокусника! — прошептал банкир.

— Вот как? — тем же тоном отозвался доцент. — У лавки фокусника? Вы уверены?

— Уверен! Но вы обещаете мне не арестовывать его? — умоляюще спросил Трепка. — Обратили ли вы внимание, что он похож на бога благоденствия, бюст которого стоит на столе у Эбба? А сажать бога благоденствия на хлеб и воду…

Он не успел закончить. Доцент вдруг хлопнул себя по лбу, словно его осенила гениальная идея.

— Вы правы! Он похож на бога благоденствия! Быть может, в этом разгадка! Да, вся разгадка!

С этими словами он пожал руку Трепке и исчез за пеленой весеннего дождя, потому что вдруг начался дождь. Директор банка сердито смотрел ему вслед, он не мог взять в толк, подшутили над ним или нет, а это ощущение раздражает датчан больше всего на свете. К тому же он не мог причислить минувший день к удачным. Все попытки обнаружить на острове Святой Елены какого-нибудь Ванлоо по-прежнему ни к чему не привели. Как же согласовать это со сведениями, полученными от фирмы Шюттельмарка? Эбб предавался фантазиям на тему «тайна Ванлоо». Тайна и впрямь существовала, и ее-то Трепка пытался раскрыть с помощью фирмы с Беренштрассе, но тайна оставалась тайной, и казалось, разгадать ее невозможно.

3

В то же утро третий член детективного клуба не без оснований сказал себе, что его оттесняют на второй план.

Трепка внес свой негативный вклад в дело, опровергая все выдвинутые теории, Люченс — позитивный, предпринимая расследования, характер которых Эбб представлял себе очень смутно. Он же после столкновений с хозяевами аптеки и левыми в долине Карреи не сделал вообще решительно ничего.

И вот теперь пришло новое страшное сообщение с виллы Лонгвуд. Предположить, что первый и последний эпизоды никак не связаны между собой, противоречило законам логики и правдоподобия. А стало быть, кто-то действует в темноте и уже совершил два покушения, одно полностью удалось, другое удалось отчасти. Похоже, что именно так — вопреки мнению доктора! Но кто этот человек? И что надо сделать, чтобы его разоблачить?

Вот какой вопрос задавал себе Эбб, и вскоре ему показалось, что перед ним брезжит ответ. Его поразила одна подробность в рассказе доцента — его встреча с Жанниной. Видимо, она вернулась к тому месту, где разыгралась первая драма. Так, согласно старинной поговорке, поступают все преступники. Зачем она вернулась? Чтобы сказать последнее прости покойному другу, считал доцент. Но Эбб этого мнения не разделял. Тон, которым Жаннина говорила об Артуре, был очень далек от любовного: «буржуйский сынок, без гроша в кармане, который захотел примазаться к левым»… С другой стороны, они, несомненно, были близкими друзьями, на это намекали ее приятели-мужчины. Нетрудно было представить, что со стороны девушки эти отношения строились на расчете, и ей льстило, что среди ее поклонников есть «сынок из богатой семьи». Потом она обнаружила, что позолота на Артуре не столь основательна, как она предполагала, — это можно было заключить из ее слов — и, возможно, она все высказала ему напрямик во время их последнего ночного свидания. Но что она делала на вилле, когда ее там увидел доцент?

Ответ напрашивался сам собой: она искала то, что там забыла, а следствие могло использовать это нечто в качестве улики.

Эбб знал, как должен поступить — надо еще раз навестить мадемуазель Жаннину. На первый взгляд подозрения скорее падали на Аллана. Он странно вел себя наутро после смерти брата, и у него была связь, которая грозила ему неприятностями. Но Кристиан Эбб не напрасно в течение многих лет читал детективные романы. Он знал, что тот, на кого в первую очередь падают подозрения, чаще всего оказывается невиновным. Вот почему он решил на время забыть об Аллане и сосредоточить свое внимание на Жаннине.

В штабе левых в долине Карреи в этот раз не оказалось никого, кроме особы, которую Эбб искал. Было еще слишком рано как для игры в шары, так и для революционной деятельности. Жаннина встретила его улыбкой, в сравнении с которой самое кислое деревенское вино могло бы показаться патокой. Эбб пригладил свою светлую челку и обнажил в улыбке все свои белоснежные зубы — тщетно!

— Что желаете, месье?

— Полбутылки шампанского и два бокала.

— Вы кого-то ждете?

— Нет, мадемуазель Жаннина, я думал, что вы…

— Я пить не собираюсь. Я не пью.

— Тогда полбутылки и один бокал.

Она поставил на столик вино и стакан, глядя при этом в сторону. Эбб вынул портсигар.

— Позвольте предложить вам сигарету, мадемуазель Жаннина? У меня есть «капораль», американская и турецкие сигареты. Но если вы предпочитаете сигары, у меня есть гаванские.

Она в растерянности уставилась на него.

— Вы что, думаете, я курю гаванские сигары? Куда вы гнете? Чего вам от меня надо?

— Всего лишь небольшое разъяснение. В пятницу на прошлой неделе в некой комнате на вилле Лонгвуд обнаружили окурки гаваны, «капорали», американской и турецкой сигарет. И в этой же комнате нашли труп. А что курите вы, мадемуазель Жаннина? «Капораль», американские, турецкие сигареты или гаванские сигары?

Она отступила на шаг. Глаза на кошачьем личике метали искры.

— А-а! Теперь понимаю!

— Под окнами упомянутой комнаты я нашел два следа и снял с них отпечатки. В тот же день я впервые нанес вам визит. Вы так разгневались, что топнули вашей очаровательной ножкой. И я позволил себе сделать на память и этот отпечаток. И знаете, что я обнаружил, сравнив этот отпечаток со следами под окнами Артура Ванлоо? Они походили друг на друга как две капли воды.

— Вы…

— Можете обзывать меня как вам угодно, я человек закаленный. Позавчера один из моих друзей посетил виллу, и его поразило одно обстоятельство. Он увидел, как вы бродили вокруг жилища покойного. Что вы там делали?

Она так вспыхнула от ярости, что Эббу казалось, он чувствует, как раскалена ее кожа (но ведь он был поэт). Однако он пресек поток слов, готовый сорваться с ее губ, способом, которому (по мнению Эбба) позавидовал бы и лорд Питер. Кристиан сунул руку в карман и заявил:

— Я скажу, что вы делали на вилле! Вы искали что-то, что там забыли. Уж не это ли вы искали?

И театральным жестом протянул ей обрывки оберточной бумаги, найденные им и Люченсом; при этом он держал улики на расстоянии, чтобы она не могла выхватить их у него. Но она вовсе не проявляла такого намерения, она смотрела на обрывки бумаги с недоверием, которое мало-помалу сменилось иным выражением. Что было в этом выражении? Растерянность? Беспокойство? Беспокойство, решил Эбб.

— Оберточная бумага? — наконец пробормотала она. — Pharmacie? Да с какой стати я буду искать оберточную бумагу из аптеки? Чего вам надо, да вы просто…

— Обзывайте меня как угодно, но в тот вечер, когда Артур Ванлоо умер, в одиннадцать он был еще совершенно здоров. А на другое утро я нашел ваши следы под его окнами. Не думаете ли вы, что пора объясниться начистоту?

Она разразилась презрительным, почти истерическим смехом.

— Все знают, что прежде чем его похоронить, ему делали вскрытие.

— Верно, но сегодня ночью кто-то прокрался в спальню его бабушки и подсыпал снотворное в ее стакан. Еще немного, и она бы никогда не проснулась! Что вы делали в парке, когда мой друг вас увидел? Может, изучали обстановку?

На сей раз Эбб, несомненно, добился эффекта. Слова, которыми она характеризовала его до сих пор, были просто изысканными комплиментами в сравнении с теми, что теперь полились из ее уст.

— Так это я, что ли, пробралась в комнату старухи и отравила ее? Вы это хотите сказать… эдакий!

— Не находите ли вы, что ваши ругательства становятся однообразными? Я пока еще не показал полицейским ваши отпечатки. Но поверьте, они их очень заинтересуют!

— С какой стати я стану подсыпать старухе снотворное?

— Потому что она запретила внуку с вами встречаться! Я, кстати, не показал полицейским оберточную бумагу.

— Показывайте им что хотите! — крикнула она, но в этот раз глаза ее заморгали, и в них ясно выразилась тревога. — Ваша обертка — просто старый хлам! Артура вскрывали, прежде чем похоронить!

— Но старая миссис Ванлоо выжила! В этот раз покушение не удалось. Я хочу знать, что происходило на вилле в тот вечер, когда умер Артур!

— Спросите тех, кто живет на вилле, — зло рассмеялась она. — Им лучше знать.

— Кому из них? Мартину? А может, Аллану? Или юному Джону?

Она опять моргнула. Но на какое из этих имен она среагировала? Этого Эбб заметить не успел. Напрасно люди думают, будто вести допрос с пристрастием легко! Теперь ее лицо превратилась в упрямую маску.

— Débrouillez-vous! Докапывайтесь сами, если можете! — зло смеялась она. — Но упаси вас Бог, — кошачья мордочка склонилась над ним, а голос перешел в шипение, — явиться сюда, когда поблизости будет кто-нибудь из моих друзей!

На глиняной площадке остался новый великолепный отпечаток ее ноги. Поэт ни на мгновение не усомнился в серьезности ее угрозы, а также в том, что в настоящее время с большим успехом может проявить свои таланты в другом месте… Он бросил на стол несколько монет, которые она не удостоила взглядом, и медленно, как того требовало чувство собственного достоинства, удалился. Одно было несомненно: она что-то знала. И она беспокоилась. Но за кого, за себя или за кого-то другого? За Мартина, Аллана или юного Джона? Услышав одно из этих имен, она заморгала. Но чье это было имя?

Теперь козырной картой Эбба была оберточная бумага! LENC, PHARMAC, РО. Каким образом можно сложить вместе эти три фрагмента, чтобы получилось внятное целое? Может, пойти в Pharmacie Polonaise и попробовать выпытать правду у фармацевта, который явно что-то хотел сказать ему в прошлый раз? Но Кристиан заранее предвидел результат: аптекарша и ее дочери заткнут бедняге рот. Или дождаться, когда аптека будет закрыта, и перехватить провизора на улице? Такая возможность не исключалась. Но кто поручится, что фармацевт не живет «в семье» у своих работодательниц или что он не настолько их боится, чтобы выложить правду в свободное от работы время? И вдруг Кристиану пришла в голову мысль: справочник Дидо-Боттена! Как он не подумал об этом раньше! Эбб поспешил обратно в город, зашел в первое же кафе, в окне которого красовалась надпись: «Здесь можно посмотреть справочник Дидо-Боттена», сделал заказ и схватил один из лежащих на столе толстых томов — знаменитый дидо-боттеновский адрес-календарь всей Франции.

В справочнике было две части: в первой сведения о частных лицах, во второй — об учреждениях. Эбб открыл раздел Pharmacies, «Аптеки», и просмотрел его от первой до последней буквы алфавита. Эта адская работа отняла у него два часа, но когда закончил, то не продвинулся ни на шаг: он не нашел того, чего искал.

И Эбба, и доцента удивляло одно — на разорванной этикетке РО стояло перед PHARMAC. Но если РО, как они предположили, было началом слова POLONAISE, тут было явное нарушение правил французского языка, потому что прилагательное должно стоять после существительного, к которому относится. Конечно, РО могло быть началом имени собственного… Но похоже, фамилии, начинающиеся на РО, были весьма непопулярны среди сословия французских аптекарей — постойте, постойте! Как это не пришло ему в голову раньше!

Взгляд Эбба скользнул дальше по страницам толстого тома Дидо-Боттена, и что же он увидел на следующих страницах? Да не что иное, как продолжение раздела Pharmacies, который назывался Produits Pharmaceutiques.[46] И что же здесь было написано черным по белому?

Poulenc & Cie. Produits Pharmaceutiques, 19 rue Caulincourt, Paris.

Все сходилось, все стало на место: и РО, и LENC, и PHARMAC. Кристиан решил загадку оберточной бумаги, в первый раз его расследования принесли ощутимый результат! Кто-то вхожий на виллу Лонгвуд имел в своем распоряжении аптекарские товары парижской фирмы «Пулан». И кто-то выбросил обертку от этих товаров. Что это доказывало?

Во-первых, упомянутое лицо не поленилось выписать эти товары из Парижа, вместо того чтобы приобрести их непосредственно в Ментоне. Во-вторых, упомянутое лицо постаралось уничтожить следы покупки, потому что место, где Эбб нашел обрывки обертки, было таким укромным, что обнаружить их там можно было только совершенно случайно. В-третьих… Внутренний голос шепнул ему: фирмы, которые производят аптечные товары, не имеют обыкновения посылать их кому попало, тем более если речь идет о ядах… и тем более если покупатель занимает такое общественное положение, как Жаннина… Если же кто-то «вхожий на виллу Лонгвуд» случайно приобрел товар, который не был ядом, это не слишком интересовало Эбба в его ипостаси частного детектива…

Черт возьми! Только почувствовал, что на верной дороге, и вот… Ремесло детектива — тяжкое ремесло! Девяносто процентов разочарований и один процент зыбкого торжества — вот о чем говорил опыт Эбба.

Эбб расплатился и вышел на улицу. Он знал, что ему следует предпринять. Он посетит виллу Лонгвуд, чтобы справиться о здоровье миссис Ванлоо. Он так и сделал. Встретил его тот же слуга. От него Эбб узнал, что пациентка на удивление быстро поправилась. Доктор прислал сиделку, но миссис Ванлоо отослала ее обратно, попросив передать доктору, что старая женщина, которая выхаживала мужа, детей и троих внуков, достаточно сведуща в медицине, чтобы позаботиться о самой себе, даже если ей и пришлось выпить дозу снотворного! Ночью горничная будет спать в соседней комнате — вот и все, что ей нужно. И доктору пришлось с этим смириться.

— Надеюсь, горничная проследит и за тем, чтобы на вилле не было непрошеных гостей, — сказал Эбб. — Они уже нанесли один визит, но это вовсе не значит, что они не явятся снова.

Старого слугу передернуло так, словно он услышал какую-то непристойность.

— Мы так мало знаем… — пробормотал он. — Мы не знаем ничего. Это просто непонятно, ночью никто ничего не слышал!

— Гости, которые угощают вероналом, стараются не производить лишнего шума, — заметил Эбб. — Входная дверь в комнаты миссис Ванлоо была, надеюсь, заперта?

— Заперта, конечно, заперта, — заверил его старик. — Она всегда заперта. Я сам запираю ее каждый вечер. Молодые господа живут ведь в другом флигеле.

И там, подумал Эбб, двери на ночь не запираются, по крайней мере дверь в комнаты покойного Артура… В тот флигель может войти кто угодно, любой, кому известно расположение комнат. А попав туда…

— А как насчет дверей между комнатами миссис Ванлоо и тем флигелем? — внезапно спросил Эбб. — Их вы запираете?

— Конечно! — заверил старик. — Их нельзя открыть со стороны флигеля, только изнутри, из комнат старой госпожи.

— Вчера вечером вы их заперли?

— Я — я запер, — поспешил уверить Эбба старик, но его веки с красными прожилками задрожали, и Эбб вовсе не был уверен, что старик говорит правду. Поэт оставил визитную карточку, выразив миссис Ванлоо сочувствие от имени членов детективного клуба, и удалился.

Гипотезы можно было строить по-прежнему. Однако поле их, без сомнения, сужалось. Тот, кто нанес визит старой даме, безусловно, проник к ней через флигель, где жили ее внуки. А Жаннина знала, как туда пройти…

Эбб вздрогнул. Между стволами деревьев в парке протянулись синие тени. Но ему показалось, что среди них онразличает какую-то фигуру. Жаннина? Стараясь не шуметь, Эбб подкрался ближе.

Это была не Жаннина, а Мартин Ванлоо. И увидев, чем он занят, Кристиан так удивился, что начисто забыл о девушке с кошачьим личиком. Сняв с себя пиджак, Мартин положил его на каменный стол, стоявший в тени под пальмой. Он что-то прикрепил к плечу, снова надел пиджак и стал проделывать какие-то странные манипуляции. Раз за разом он клал на стол различные предметы, которые потом исчезали у него в рукаве. Неужели Мартин учился делать фокусы? Похоже на то. Но почему он занимался этим в укромном уголке парка? Ответ мог быть только один — заниматься этим в доме невозможно. А по какой, собственно, причине невозможно? Ответить на это можно было по-разному, но каждый из ответов был не к чести Мартина. Эббу вдруг вспомнился его первый визит на виллу: Мартин стоял рядом с баром на колесиках, раздавая напитки направо и налево, и казалось, эти напитки возникали из ничего, так ловко жонглировал Мартин стоящими на столике разноцветными бутылками… А на другой день Артур, политическая деятельность которого вызывала раздражение Мартина, умер…

Чепуха! Безумные фантазии! — воскликнул про себя Кристиан. Во всяком случае, миссис Ванлоо коктейлей не пила! — но тут же осекся. Коктейлей она не пила, но апельсиновую воду пила… И действительно ли дверь между ее комнатами и флигелем была накануне вечером заперта?

Мартин закончил представление и зашагал к вилле. Эбб вышел из боковой аллеи.

— Привет, Мартин! — окликнул он. — Я только что заходил на виллу справиться о здоровье вашей бабушки. Слава богу, она как будто в порядке, даже отказалась от сиделки. Вам надо следить, чтобы по ночам больше не являлись непрошеные гости!

Мартин дрожал так, словно увидел привидение.

— Привет, Эбб, — наконец выговорил он. — Я только что из Ниццы, походил там по магазинам. Отказалась от сиделки? Очень — гм — неразумно! Но не беспокойтесь, мы будем следить. «И мы увидим, глубока ль могила…» Впрочем, я болтаю вздор. Вы меня напугали. Я не слышал, как вы подошли! До свидания, встретимся у Титины! — И он исчез.

4

Последующие дни прошли спокойно. Эбб почти не виделся с коллегами по детективному клубу и занимался тем, что перебирал в уме различные гипотезы. Он выстраивал их одну за другой и одну за другой отбрасывал. Главным действующим лицом или, лучше сказать, главным мотивом оставалась Жаннина. У нее с Артуром Ванлоо был роман, потом Артуру это надоело, а Жаннина не могла смириться с тем, что ей дали отставку, как какой-нибудь наскучившей буржуазке. И она отомстила. Или: старая миссис Ванлоо запретила Артуру поддерживать эту связь, Артур, как истинный буржуа, которым он в глубине души оставался, подчинился запрету («буржуйский сынок, без гроша в кармане, который примазался к левым»), она решает ему отомстить, но ей этого мало, она хочет отомстить и миссис Ванлоо… Но в то время как Кристиан строил эти гипотезы, он не мог забыть увиденного на вилле: Мартин проделывает фокусы у каменного стола в парке… Что это значило? Что, черт возьми, это значило?

Пока Эбб проводил время таким образом, директор банка Трепка то раздраженно вышагивал взад и вперед перед своим отелем, то понуро сидел в холле перед остывшим грогом. И в том и в другом случае его мысли были заняты одним: он тщетно ждал звонка из Берлина. Вообще, вести важные разговоры по телефону там, где этот разговор могли подслушать, противоречило его принципам. Но на центральной телефонной станции Ментоны удобства были слишком примитивными! И никто не мог заранее сказать, как долго придется ждать разговора. На все вопросы об этом фирма Шюттельмарка с Беренштрассе отвечала одно: «Baldmöglichst». Как только сможем! Ха! Чем это лучше знаменитого испанского mañana?[47] По мнению директора банка Отто Трепки — ничем! Вот почему он, раздраженно фыркая, расхаживал взад и вперед перед отелем или, изнемогая от ярости, падал на один из стульев в холле в ожидании телефонного звонка, которого все не было, а он надеялся, что этот звонок наконец даст ответ на поставленный им вопрос: каким образом семья, без сомнения, никогда не существовавшая, вдруг возникла из тьмы истории, владея состоянием, которое, по-видимому, возникло из ничего!

Коллеги по детективному клубу не подавали о себе вестей. Наверно, думал банкир, сидят себе дома и сочиняют новые теории в духе детективных романов или рыщут вокруг в поисках новых оберток или следов! И это невзирая на вскрытие, произведенное доктором Дюроком, и его категорический вывод! Правда, с тех пор кое-что случилось, старой даме пришлось пережить неприятные минуты. Но это объясняется самым естественным образом — строить какие-то другие предположения просто смешно. Старуха сама насыпала в воду снотворное и, как это не раз случалось и еще не раз случится с другими, перестаралась с дозой. Вот и все. Сомнений тут быть не может.

В один прекрасный день директор банка, неприкаянно слонявшийся перед отелем и в холле, пережил самое настоящее потрясение. Какой-то человек с ним рядом — это был один из сомелье — сказал несколько слов другому человеку, одному из младших портье; слух банкира эти слова уловил, мозг их зафиксировал, но прошло несколько минут, прежде чем Трепка осознал их смысл. Он бросился за сомелье, повторил его слова и спросил, не ослышался ли он. Выяснилось, что не ослышался! Трепка так глубоко задумался, что сомелье, деликатно покашляв, вынужден был напомнить ему о своем существовании. Трепка сунул руку в карман, выудил оттуда серебряную монету, вручил ее сомелье и опустился на стул, чтобы обдумать услышанное.

Итог его размышлений свелся к следующему: если сомелье был прав и если на мгновение допустить, что нелепые теории Эбба и Люченса обоснованны, нет почти никаких сомнений в том, кто станет следующей жертвой на вилле Лонгвуд, и в том, кто стоит за предыдущими покушениями!

Пока директор банка проводил время таким образом, доцент занялся тем, чем раньше занимался Трепка: он сидел в библиотеке в Ницце, склонившись над грудой книг, и библиотекари, которые не могли не обратить внимание на то, что он читает, недоумевали, чем вызван внезапный интерес скандинавов к Наполеону и острову Святой Елены. Сначала некий директор банка из Копенгагена заказал всю имеющуюся у них по этой теме литературу. И вот приходит швед, который сидит над этими книгами с утра до вечера. Причем любопытная деталь: этот швед — специалист по истории религии и, кстати сказать, вначале читал книги, посвященные именно этому вопросу. И вдруг его обуял интерес прямо противоположного свойства. Очень странно!

Да, хотя доцент до сих пор полагал, что весьма основательно знаком с историей Наполеона, он снова уселся на школьную скамью, и причиной тому были несколько строк, случайно увиденные в одном из томов, заказанных Трепкой. Но чем больше он читал, тем сильнее разгорался его интерес к теме, на которую он случайно набрел. А под конец он уже просто не мог оторваться от этих книг.

И в самом деле, было ли когда-нибудь на свете существо более странное, чем этот поверженный император, каким его описывали люди из его окружения? Он суеверен, как все итальянцы. Когда во Франции все уже потеряно, он долго колеблется, стоит ли ему бежать в Америку на датском или американском корабле, который готовы предоставить в его распоряжение. Как раз в разгар споров по этому вопросу в его окно влетает птица, которую выпускают на волю, и она летит направо, в ту сторону, где стоит английский крейсер «Беллерофон». «Авгуры сказали свое слово», — молвит император и добровольно сдается англичанам. Он дальтоник — не различает зеленый и синий цвета. Он невероятно болтлив, порой способен рассказывать своей полумертвой от усталости, но почтительно слушающей свите о себе и о своей карьере до трех часов утра. Он охотно играет в вист и шахматы, но не может удержаться, чтобы не сплутовать; если ему везет, он с удовольствием забирает свой выигрыш, но если вдруг обнаруживается, что он передернул, он впадает в неистовство и, вскочив из-за стола, бросает игру. Дни и ночи напролет он диктует свои мемуары и всякого рода прошения; иногда после диктовки остаются такие груды бумаги, что члены свиты, которые не очень-то любят переписывать их набело, отдают надиктованное императором китайским слугам, чтобы те зарыли бумаги в саду…

И Наполеон скучает, смертельно скучает! Проходят дни, проходят годы, а он все строит и строит различные планы: вернуться во Францию, бежать в Америку, добиться освобождения от английского правительства. Верит ли он в эти планы? Едва ли. Главное, чего он ждет от будущего, — чтобы его реабилитировали и сын его стал императором. Но он знает (хотя не хочет этого знать), что и того и другого одинаково трудно добиться.

Что он думает о людях из своего окружения, о людях, которые добровольно последовали за ним в заокеанскую ссылку и уже много лет делят с ним заключение? Ценит ли он их преданность? Убежден ли в искренности их чувств? Куда там! У него слишком много доказательств, что они умеют искусно сочетать идеалы с выгодой. Все они получают отнюдь не маленькое жалованье. Так, Монтолону выплачивают две тысячи франков в месяц — кругленькая по тому времени сумма. Все ищут возможности заработать еще больше, одни требуют подарков, другие хотят быть упомянутыми в его завещании. Стоит ему оказать одному из них какую-нибудь милость, остальные устраивают дикие сцены ревности… И все они, ему это известно, записывают каждое его слово, чтобы потом, после его освобождения или после его смерти, извлечь из этого выгоду. «Стоит мне открыть рот, как начинают строчить перья», — замечает он однажды. А в другой раз, обнаружив очередное доказательство их корыстолюбия, вне себя от ярости кричит: «На острове Святой Елены есть только один бонапартист — это я! А вы, сборище проклятых роялистов, думаете лишь о том, как бы продаться Людовику Восемнадцатому!»

Так что же, неужели он не делает попыток связаться с верными ему людьми в Европе? Конечно, делает — некоторые его попытки засвидетельствованы, насчет других имеются предположения. Не приходится удивляться, что губернатор Хадсон Лоу пребывает в вечной тревоге, как бы его пленник не сбежал, как с острова Эльба. В один прекрасный день из Лонгвуда до Лоу доходит слух, что генерал Гурго, самый вспыльчивый из наполеоновского окружения, поссорился с императором и хочет вернуться домой. Генералу без большого труда дают на это разрешение, потому что Лоу поверил в его враждебные чувства к Наполеону. Но стоило Гурго вернуться в Европу, как он публикует привезенный с собой документ, который вызывает такую бурю, что генералу приходится спешно бежать в нейтральную страну. В другой раз Лоу разрешает уехать ирландскому лейб-медику Наполеона О'Мире — повторяется та же история: стоило лекарю ступить на землю Англии, как он вызвал сенсацию своими «разоблачениями» того, что происходит на Святой Елене… И наконец, Сантини, корсиканец, как и сам император, который так слепо предан Наполеону, что сутками бродит с ружьем в лесах острова, чтобы одним выстрелом убить наповал губернатора, — узнав об этом, император просит не оказывать ему этой медвежьей услуги! Сантини уезжает тоже, но уезжает особенным образом. В его рубашку зашит лоскут шелка с тайным посланием. «При твоей внешности простачка у тебя все получится!» — говорит ему на прощание император. Сторожевой корабль доставляет Сантини в Капстад, где его досматривают, но он благополучно проходит досмотр и прибывает в Лондон, куда привозит послание императора, и оно вызывает бурю в обществе. Кончено. С этого дня каждого уезжающего с острова Святой Елены, как и его багаж, обыскивают сверху донизу. С этого дня каждое отправленное с острова письмо вскрывают и прочитывают. Расходы на содержание двора в Лонгвуде долгое время были предметом споров между Хадсоном Лоу и генералом Бертраном. Но когда Бертран предлагает оплачивать все расходы из собственных средств узника при условии, что тот сможет отправлять запечатанные письма своим адресатам в Европе, Хадсон Лоу ледяным тоном отклоняет это предложение.

— Каждое письмо, каждое сообщение будет проходить через мои руки, — заявляет он. — С контрабандными сюрпризами покончено!

5

Директор банка Отто Трепка, как обычно, сидел в холле отеля, безнадежно ожидая телефонного звонка, когда увидел входящего в отель шведского члена детективного клуба. Взгляд доцента выражал смесь задумчивости с иронией, что немедленно пробудило все дурные стороны характера его датского коллеги.

— Где вы проводите время? — без обиняков поинтересовался Трепка. — По-прежнему штудируете книги в Ницце?

— По-прежнему? А какие у вас основания предполагать, что я вообще штудирую книги в Ницце?

Трепка язвительно рассмеялся.

— Да я собственными глазами видел вас в библиотеке! А что бы там ни говорили, свидетельство очевидца — дело самое верное, тогда нет нужды строить замысловатые теории. Но вы с Эббом, конечно, с этим не согласитесь.

— Наоборот, — дружелюбно отозвался Люченс, — в этом у нас разногласий нет. Но дело не только в том, чтобы видеть, но и понимать, что ты видишь. А в этом пункте нам будет трудно понять друг друга, дорогой Трепка.

Директор банка громко фыркнул.

— Возможно! Во всяком случае, вы, надо полагать, обнаружили изъян в ваших познаниях о погребальных обычаях различных народов, ведь вы штудировали в библиотеке книги именно на эту тему.

— Высшая мудрость состоит в том, чтобы знать, что ты ничего не знаешь. Вы никогда об этом не слышали?

Банкир снова фыркнул.

— Быть может, вы обнаружили на Ривьере находку, которую следует внести в каталог открытий? — иронически спросил он.

Люченс промолчал в ответ.

— Могу сообщить вам новость, которую как раз сегодня услышал от здешнего сомелье, — продолжал Трепка, сменив тактику нападения. — Муж прекрасной мадам Деларю, по слухам, вчера утром официально подал прошение о разводе. Надо полагать, развод не обойдется без неприятностей для месье Аллана Ванлоо! Понимаете, что это означает?

— Нет. И что же это означает?

— Что на вилле Лонгвуд неизбежно опять кто-то умрет, и это так же неоспоримо, как дважды два. А разве нет? Разве не таков неизбежный вывод из ваших с Эббом умозаключений?

— Не неизбежный, но весьма возможный, — уточнил Люченс.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — рассмеялся банкир, дергаясь на стуле так, что чуть не опрокинул свой грог. — Вы неисправимы! Стало быть, мы должны обдумать, кто будет следующей жертвой! Или Мартин, или бабка! А может, оба сразу! Не так ли? Ведь это Аллана вы с Эббом…

— Месье Трепку к телефону вызывает Берлин! — пропищал тонким голоском мальчик-слуга в самое ухо директора банка, и тот, словно его укусил тарантул, сорвался с места и кинулся к телефонной кабинке. На столике рядом со стаканом грога остался листок бумаги, на котором были нацарапаны какие-то заметки. Вспомнив, что за ним, оказывается, шпионили в библиотеке, Люченс счел, что может позволить себе взглянуть на записку. Большую часть сокращений разгадать было невозможно, но вверху страницы стояло:

«Ванлоо, 1-й р. забег в Дерби 1826, пот. почти только Франция (Ментона). Имя первого влад. Хуан В.»

Доцент решил, что не обязан дожидаться возвращения датского криминалиста, тем более что его отсутствие затягивалось. Люченс потихоньку вышел из отеля. И на другой день его работа в Ницце затянулась тоже, поскольку поле его штудий расширилось, и из библиотеки он перебрался в исторический архив города. Да, он засиделся в Ницце так поздно, что решил даже переночевать в местном отеле. Когда он наутро вернулся в Ментону, то с удивлением увидел, что возле его отеля прохаживается Кристиан Эбб. У норвежского поэта был такой странный вид, что Люченса пробрала легкая дрожь.

— Что случилось? — спросил он. — У вас есть новости?

— Вас вчера не было, — ответил Эбб. — Насколько я понял из слов Трепки, вы с утра до вечера сидите в библиотеке Ниццы и читаете книги по своей специальности. Три пары глаз лучше, чем две, в особенности, когда одна из двух пар не хочет видеть!

— Вы говорите загадками, друг мой. Что вы имеете в виду?

— А вот что, — ответил поэт, — вчера днем мы получили приглашение от престарелой миссис Ванлоо. Она благодарила нас за участие, проявленное во время ее «болезни», — насколько я понимаю, мы все трое послали ей цветы — и просила прийти на виллу к шести. Мы с Трепкой оставили вам сообщение, чтобы вы присоединились к нам, и отправились на виллу.

— Наверно, ваше письмо дожидается меня у портье отеля, — сказал Люченс. — Мне пришлось заночевать в Ницце. Ну и как же чувствует себя почтенная дама?

— Она все еще немного слаба, но в общем она выздоровела. Мы провели очень приятный вечер. В половине одиннадцатого мы откланялись, и Аллан Ванлоо немного проводил нас с банкиром. А сегодня утром его обнаружили мертвым у него в комнате.

Глава восьмая Последнее заседание детективного клуба

1

Доцент уставился на Кристиана Эбба.

— Что вы сказали? Аллан Ванлоо умер?

— Да.

— Аллан?

— Да.

— Но…

— Я понимаю, что вы хотите сказать: это невозможно, любой другой, но не Аллан! Вполне вас понимаю, потому что ход моих мыслей был такой же, как у вас: если за таинственными происшествиями на вилле кто-то стоит, это может быть только Аллан — другого объяснения нет. Аллан ненавидел своего брата Артура, он более чем странно вел себя на другое утро после его смерти, и у него была связь, которая день ото дня становилась все более скандальной. А недавно мы узнали, что месье Деларю подал на развод. Если на вилле и могли произойти еще какие-то таинственные события, они никоим образом не должны были коснуться его! И тем не менее умер он.

Доцент провел рукой по лбу.

— Я начинаю думать, что Трепка прав и все загадочные события, о которых вы говорите, имеют естественную причину. В противном случае это уже не детективный роман, а кошмар.

— Я подумал то же самое, когда Женевьева принесла утром с рынка новости о вилле Лонгвуд.

Люченс схватил Эбба за рукав и увлек за собой в холл отеля. Там не было никого, кроме мальчика-посыльного в раззолоченной униформе. Они без труда нашли места в углу, где могли поговорить без помех.

— Я должен в этом разобраться. Расскажите мне все подробно.

— Я уже рассказал вам, что вчера днем мы получили приглашение на виллу. Мы отправились туда, и нас приняли почти в точности так, как в прошлый раз. Мартин готовил коктейли, юный Джон, сидя на стуле, о чем-то мечтал, Аллан дремал на другом стуле, мы догадывались, о чем он грезит, ну а хозяйка была очаровательна. Мы расспросили ее о приключившемся с ней несчастье. Она знала о нем не больше, чем мы. Мы поздравили ее, что все так счастливо обошлось. Тем временем дворецкий объявил, что обед готов, и он ждет распоряжений мадам. Мы еще немного подождали вас, а потом пошли к столу. Нас угостили цыпленком á la diable,[48] паштетом из гусиной печенки, салатом из паприки и каким-то мороженым. Должен заметить, что кормят на вилле Лонгвуд отменно, и не стану отрицать, что и оба гостя, и хозяйка отдали должное угощению. Удивительно, как это старуха в ее возрасте переносит такую острую пищу.

— Кто-то из писателей сказал, что жадность и эпикурейство — грехи старости, — заметил доцент как бы про себя.

— После еды, — продолжал поэт, — старая дама подала нам знак, что пора уходить, и это не удивительно. Мартину и юному Джону она приказала — другого слова я не подберу — остаться с ней, а Аллану милостиво разрешила проводить нас до города. Мартин был не в восторге от этого приказания, да и Аллан явно тоже. Весь вечер он смотрел на нас, как сторожевой пес на взломщиков, в ноги которых ему не разрешают вцепиться. Он проводил нас только до кондитерской, у которой мы однажды простились с его братом Артуром. Туда он и вошел. Мы поостереглись последовать его примеру, мы чувствовали, что мы лишние и в кондитерскую с минуты на минуту может прийти дама.

— Вполне вероятно, — согласился доцент. — Но даму вы не увидели?

— Нет! Мы видели только, как какая-то толстуха положила Аллану на тарелку три или четыре пирожных. Вероятно, это была хозяйка кондитерской.

— Вы правы. Я побывал в этой кондитерской и попробовал пирожные. Хозяйка была когда-то кухаркой на вилле, но старая дама, очень довольная ее службой, помогла ей обзавестись собственной кондитерской.

— Очень благородный поступок!

— Безусловно. Мне кажется, у мадам добрая душа, хотя характер, может быть, несколько властный. Итак, вы в последний раз видели Аллана в кондитерской?

— Да. А наутро мы услышали то, что нам рассказала Женевьева. Что теперь думать?

Вращающаяся дверь впустила нового гостя — директора банка Отто Трепку. Он подошел к своим коллегам по детективному клубу и, опустившись на стул, сказал:

— Я понимаю, господа, сегодняшний день знаменует ваше торжество. Я прекрасно это понимаю. Ваши самые черные подозрения, ваши самые замысловатые теории вроде бы подтверждаются. Я говорю: вроде бы! — Он с вызовом посмотрел на Эбба и Люченса. — Подчеркиваю: вроде бы! Потому что на вилле Лонгвуд и в самом деле произошло очередное невероятное событие, и сторонний наблюдатель, вероятно, скажет, что вы правы. Но… Вы согласны, Люченс, что существует но…

— Я соглашусь, когда узнаю, в чем оно состоит.

— Неужели нужно объяснять? Да в том, что этот мир покинул Аллан Ванлоо, а не кто-нибудь другой. Мне нет необходимости ждать вашего ответа, ваша мимика достаточно красноречива. Будь это старая миссис Ванлоо, или Мартин… или даже юный Джон, все было бы к лучшему в этом лучшем из детективных миров. Но Аллан, которому грозил скандал и который мог выиграть все, совершив отчаянный поступок! Согласитесь, его смерть настолько противоречит здравому смыслу, что опрокидывает все ваши теории! Разве нет?

Эбб хотел сказать, что эта новая смерть вовсе не опрокидывает его подозрений насчет Жаннины, но промолчал. Потому что, сколько бы он ни искал мотива преступления или возможности его совершить, он никак не мог связать девушку с этой новой катастрофой. Когда речь шла об Артуре — да! О миссис Ванлоо — да! Но Аллан — нет!

Трепка начал злиться.

— Ах так, стало быть, этого мало! Тот, у кого вера с зерно горчичное… Что говорит доктор? Я уверен, вы давно уже навели справки.

— По словам слуг, Аллан вернулся домой рано. Ночью никто ничего подозрительного не слышал. А утром…

— Это мы знаем. Но что сказал доктор? Обнаружены следы стилетов, револьверных пуль, уколов или яда в стакане?

— Доктор провел исследование, — медленно ответил Эбб. — Никаких ножевых ран, пулевых ранений, следов инъекций или яда. На ночном столике стоял стакан с остатками снотворного, но это было невинное лекарство, которое прописал сам доктор. Диагноз — сердечный спазм, как у Артура. У обоих братьев было слабое сердце и пониженная кислотность. Ничто как будто не вызывает подозрений.

— Как будто! — зарычал банкир. — Нет никаких следов чего-нибудь аномального, но доврскому скальду этого мало! За смертью непременно должно скрываться преступление! Мало того, преступление века. Синтетическое преступление, предсказанное в древних письменах, обнаруженных нашим другом, историком религии! Не будь случай сам по себе столь прискорбным, я бы…

— Посмеялся, — закончил Эбб. — Мы это знаем, дорогой Трепка. И смеялись бы вы воистину гомерическим смехом — смехом, который заставил бы Тартар расколоться и вернуть на землю своих мертвецов! Не позволите ли вы порекомендовать вам средство, умеряющее чрезмерный смех, его производит вот эта фирма. — И Эбб протянул банкиру два клочка оберточной бумаги, найденные в парке им и доцентом.

Трепка презрительно фыркнул.

— Это я уже видел! Этими бумажками вы подкрепляли ваши теории после смерти Артура.

— Вы ошибаетесь. Я нашел только один обрывок. Другой вскоре после этого на том же месте нашел наш друг Люченс. Тогда я вообразил, что обертка принадлежит здешней городской аптеке. Но с тех пор мне удалось решить по крайней мере эту загадку. Обертка принадлежит парижской фабрике Poulenc, Produits Pharmaceutiques, а не местной Pharmacie Polonaise.

Трепка снова поглядел на клочки оберточной бумаги.

— Ну и что? — воскликнул он. — Не все ли равно, кому они принадлежат? Какое это имеет значение?

— А вот какое, — спокойно ответил Эбб. — Раз они были спрятаны среди цветов в парке на вилле, стало быть, кто-то из обитателей виллы не пожалел труда заказать в Париже средства, упакованные в эту обертку. Хотя в Ментоне есть прекрасная аптека, где отпускают все, что надо, по рецепту или без оного, кстати, как вы сами нам сказали, без рецепта отпускается даже веронал. Кроме того, это означает, что заказ из Парижа был получен не так давно — клумбы цветут не вечно.

Доцент вдруг выпрямился на стуле. А директор банка фыркнул так громко, что раззолоченный мальчик-посыльный вздрогнул в своем углу.

— Час от часу не легче! Я уже не говорю о мотиве, который обычно должен сопутствовать преступлению. Я не упоминаю о том, что Аллан — последний, кто мог стать его жертвой. Я готов признать ваши «улики». Кто-то из обитателей виллы получил из Парижа загадочный яд. Но скажите на милость, как этот кто-то сумел дать яд Аллану? Вы сказали: на его теле нет следов инъекций, стакан в его комнате вне подозрений. Мы с вами ели и пили то же самое, что и он, и когда мы расстались, он был в добром здравии. После этого он ел в кондитерской пирожные. Может, он отравился пирожными? Или его отравила дама, которую он поджидал, и которая хотела выйти за него замуж? А может, это из мести сделал ее муж? И тогда выходит, это он убил Артура, с которым даже не был знаком? Вы молчите, вы понимаете, ваша теория настолько несообразна, что если додумать ее до конца, она ведет уже к полнейшим нелепостям. Будь передо мной сейчас стакан грога, я выпил бы его за критику чистого неразумия, проявляющегося в ваших фантазиях…

Трепке не удалось закончить свою обвинительную речь.

— Если бы у вас был грог! — воскликнул доцент тоном Архимеда, потребовавшего, чтобы ему дали точку опоры. — Закажите его за мой счет и выпейте за победу чистого разума. Тогда у нас будет случай восхититься той пунктуальностью, с какой вы пьете грог и какую вы, впрочем, проявляете и во всех других случаях. Вам никогда не приходило в голову использовать ваш грог в качестве водяных часов?

— Водяных часов? Что вы хотите сказать? — Трепка сердито посмотрел на своего коллегу.

— Поймите меня правильно. Я вовсе не хотел сказать, будто ваши прохладительные напитки содержат слишком много воды, наоборот! Я имел в виду, что уровень жидкости в вашем стакане понижается с абсолютной регулярностью, как вода в упомянутых часах. И это наблюдение натолкнуло меня на одну мысль! Господа, разрешите откланяться!

И прежде чем его коллеги оправились от изумления, доцент удалился.

2

Когда Люченс подошел к вилле, парк вокруг нее был, как всегда, умытым и цветущим. Доцент немного побродил между деревьями в поисках нужного ему человека и наконец нашел его в уголке сада.

Садовник оказался пожилым, довольно неповоротливым и туговатым на ухо итальянцем. Люченс выразил свое восхищение плодами его трудов, а узнав, что он один ухаживает за всем садом, посочувствовал ему. Но старик запротестовал: если бы мадам, как другие хозяева, требовала, чтобы каждую неделю на клумбах появлялись новые цветы, тогда, конечно, он не выдержал бы. Но мадам, слава богу, женщина разумная, она ждет, когда цветы отцветут. Лишь бы газон был аккуратно подстрижен да пальмы вовремя подрезали — и она довольна. А ведь в парке чаще всего прогуливается именно она. Внуки идут через парк, когда направляются в город, больше никакого интереса они к парку не проявляют.

Доцент выразил подходящее случаю удивление подобным равнодушием.

— Как можно не пользоваться таким прекрасным парком! А долго ли цветут цветы на клумбе? Вот хотя бы эти цинерарии? Они такие свежие! Наверно, вы их недавно высадили?

— Вовсе нет, — сказал, лукаво улыбнувшись, старик. — Я высадил их два месяца назад, но все дело в том, что они в тени — на солнце они уже давно отцвели бы.

— Два месяца назад! Но тогда они, наверно, были совсем маленькими.

Садовник постарался замаскировать свое сострадание к невежде деловитыми пояснениями. Когда он высадил цинерарии, они были вдвое ниже, чем нынче, и прошло три недели, прежде чем листья стали такими пышными, что начали прикрывать землю. «А теперь, месье, вы сами видите, земли и не увидишь. Это благодарный цветок, если его не тревожить, каждую неделю высаживая новые».

— Подсчитаем! — сказал Люченс, загибая пальцы, как усердный ученик, который хочет продемонстрировать свое рвение. — Сегодня у нас девятнадцатое марта. Вы высадили их приблизительно девятнадцатого января?

— Семнадцатого января, месье. Я точно запомнил день, потому что это день святого Антония, как раз когда я родился.

— Святой Антоний Пустынник, — заявил доцент, — тот, которого подвергли множеству искушений. А другой святой Антоний, Падуанский, помогает найти пропавшие вещи. Но возможно, оба благочестивых мужа иногда меняются обязанностями.

— Что вы сказали, месье? — переспросил глуховатый садовник.

— Я просто делаю подсчет, — повысил голос доцент. — Вы высадили цинерарии семнадцатого января, и прошло три недели, прежде чем из-под них не стало видно земли. Значит, это было приблизительно седьмого февраля.

— Правильно, — подтвердил садовник, загибая пальцы.

— А потом прошло еще недели две, прежде чем они сделались такими густыми, что земли уже вообще не стало видно?

— И это верно, — снова подтвердил садовник, гордый тем, что у него такой любознательный ученик. — С конца февраля мне вообще больше не пришлось заботиться об этой клумбе. Только, конечно, поливать, — поспешил добавить он.

— Скажем для верности, двадцатого февраля, — пробормотал доцент. — А шестого марта… Я просто подсчитываю, — крикнул он, — все сходится, все сходится! И зачем только в школе посвящают так много времени теоретической ботанике? Прислали бы к вам детей, синьор, и они бы за полчаса узнали больше, чем в школе за месяц. Возьмите, пожалуйста, — сказал он, протягивая старику серебряную монету, — и спасибо за урок! До свидания и еще раз спасибо!

Доцент направился к выходу, но, когда садовник уже не мог его видеть, свернул в боковую аллею и пошел к флигелю, где жила мужская половина семьи. Он без труда нашел комнаты, которые искал, — комнаты Аллана. Как и к апартаментам Артура и Мартина, в квартиру Аллана вел отдельный вход. Ставни были закрыты. Сквозь них просачивался свет. Перед входом стоял стол с письменными принадлежностями, но, как заметил Люченс, пока еще никто не выразил семье своего соболезнования.

У входа дежурил старый слуга. Он вежливо поздоровался с доцентом, которого явно запомнил со времени его первого визита на виллу, и сам провел гостя в комнату покойного. Аллан Ванлоо лежал на ложе смерти с точно таким же выражением, какое у него было при жизни, — корректным, снисходительным и немного презрительным. Впечатление было такое, что он приветствует Взыскующего так же, как приветствовал бы любого другого, кому он не был представлен… До чего же он тощ! — поразился вдруг Люченс, и какие темные круги под глазами. Возможно, сердечный спазм и в самом деле не такой уж невероятный диагноз.

— Похороны завтра, — шепотом сообщил слуга. — В кругу семьи.

Люченс склонил голову.

— Его что, бальзамировали? — спросил он тоже шепотом.

— Нет. А почему месье спрашивает?

В самом деле, почему Люченс задал этот вопрос? Он тщетно пытался себе это объяснить. Слово неожиданно слетело с его уст, но, когда он пытался восстановить цепочку ассоциаций, его вызвавших, у него ничего не получалось. Последняя мысль, какую он помнил, была о том, что сердечный спазм — не такой уж неожиданный диагноз и, если слабое сердце было семейной болезнью, можно ожидать, что и другие родственники скончаются по этой же причине… А потом он вдруг спросил слугу о бальзамировании. Почему? Очень часто нам удается возвратиться мысленно к тем ассоциациям по сходству или по смежности, которые словно бы перевели стрелку нашей мысли на другой путь, но в этот раз ассоциация ускользала. Бальзамирование? Наконец Люченс сдался. Может, объяснение придет само собой, так иногда бывает. Он вписал свое имя в книгу соболезнований и сказал несколько слов о том, как внезапно случилось несчастье. Только в это мгновение он обратил внимание на лицо слуги. На нем лежал отпечаток смятения, которое могло быть вызвано горем, но в такой же степени обидой или злостью. В ответ на слова доцента он пробормотал, что в этом мире много бывает неожиданностей, не только смерть.

— Правильно ли я вас понял? Вам пришлось пережить что-то подобное?

Слуга не заставил дважды задавать себе этот вопрос. Люченсу мало-помалу удалось выделить самое существенное из потока его слов, и он понял, что почтенная миссис Ванлоо только что сделала открытие, которое взбудоражило обитателей виллы почти так же, как смерть господина Аллана. Едва ли не половина ее наполеоновских реликвий пропала! Камеи, табакерки, миниатюры, связанные с императором, исчезли из витрин — вот так взяли и исчезли. Витрины обычно запирали, но накануне в гостях у хозяйки побывали два гостя из Скандинавии, они так интересовались историей Наполеона, что витрины открыли. Вечер прошел очень оживленно, и хозяйка перед сном забыла проверить свои сокровища. А потом из-за смерти внука она вообще обо всем забыла и только недавно обнаружила свою пропажу.

— А вы сами знаете, месье, как это бывает, — воскликнул старик, — заподозрят, конечно, слуг!

— Совсем необязательно, — сказал доцент. — Совсем необязательно искать виноватых среди домочадцев. Я помню, что Артур Ванлоо не запирал на ночь свою входную дверь. Быть может, и остальные братья так же неосторожны. Разве не так?

— Конечно. Но двери между их флигелем и главным корпусом запирают каждый вечер.

— И вчера вечером их тоже заперли?

— Да… ну да.

— А кто их запирает? Мадам Ванлоо?

— Нет. Это делаю я.

— А вы уверены, что заперли их вчера вечером?

— Ну да. Конечно! Совершенно уверен!

Голос слуги, вначале колеблющийся, становился все тверже с каждым новым заверением. Но, встретившись с испытующим взглядом Люченса, старик вдруг отвел глаза.

— Да разве вы не понимаете, месье, — воскликнул он, — что такое объяснение ничуть не облегчает дела. Если кто-то проник в дом с улицы, стало быть, я забыл запереть двери между флигелем и комнатами хозяйки. И тогда я так же виноват в краже, как если бы украл сам! Мадам так и скажет!

— М-да! — проговорил Люченс, не найдя других слов. — Вы правы, неприятная для вас история. Но вот увидите, все уладится. Такие реликвии продать почти невозможно. Прежде всего, — продолжал он, понимая, что для старика это слабое утешение, — прежде всего я расспрошу своих друзей, не заметили ли они чего-нибудь подозрительного. Увидите, все уладится. — И он простился со стариком, бормотавшим бессвязные слова благодарности.

Было совершенно очевидно, что пропажа реликвий произвела на него куда большее впечатление, чем скоропостижная смерть молодого хозяина. Впрочем, удивляться, пожалуй, не приходилось, Аллан едва ли искал сближения с «народом». Артур, правда, пытался это делать, но большой благодарности не снискал…

И все же существует ли какая-то связь между кражей и смертью Аллана?

Этот вопрос крутился в голове доцента, медленно возвращавшегося в город. Если бы не заключение доктора! Если бы на теле покойного обнаружились следы насилия или признаки отравления! Тогда легко было бы установить связь между двумя событиями. Некто решил выкрасть реликвии и для этого проник в дом через комнату Аллана во флигеле. Аллан застиг преступника и был убит. Или: чтобы пробраться в дом, неизвестный подсыпал Аллану снотворного, но не рассчитал дозу. Впрочем, оба эти предположения исключались. Оставалась одна возможность: Аллан застиг злоумышленника на месте преступления, и от волнения с ним случился инфаркт. Но доцент не слишком верил в такой вариант. Аллана нашли в его кровати; следов борьбы никаких, а допустить, что ночной гость сам отнес умершего на кровать…

Люченс замер на месте. Чуть ниже по холму виднелась параллельная тропинка, и там на скамье, поставленной ментонским обществом любителей природы, сидела молодая пара. У него были темные вьющиеся волосы и поэтический профиль, у нее, одетой в черное платье с красным платком на шее, лицо было треугольное, как у кошки. Юный Джон и Жаннина! Доцент был так поражен, что на несколько минут просто прирос к месту. Юная парочка смотрела вдаль на прекрасный пейзаж и курила. Возможно, как истинные дети двадцатого столетия, они находили слова ненужными в такую минуту… Даже с расстояния, какое отделяло его от них, Люченс заметил, что курят они разные сигареты. Она глубоко затягивалась черной французской сигаретой «капораль», он посасывал сигарету с более мягким ароматом. Турецкая, подумал доцент. И вдруг молодые люди перестали курить. Их взгляды встретились, и они бросились друг другу в объятия… Доцент мог избавить себя от принятых мер предосторожности и не обходить их на цыпочках стороной.

Юный Джон! И прежняя приятельница Артура! Что означает этот новый поворот событий? До сих пор Люченс всегда исключал юного Джона из своих построений. О ней он не забывал с той самой минуты, как увидел девушку у окон ее покойного друга. Но…

Весь остаток пути до города Люченс проделал в глубоком раздумье. Но в городе он решительно отправился на почту и послал заказное письмо в Париж, а с почты пошел в отель, где жил Трепка, и там попросил передать банкиру свою карточку, на которой написал:

Не пора ли нам последовать примеру некоторых биржевых спекулянтов? Не объединить ли нам наши средства в общий пул? Я имею в виду наши разнообразные сведения об известном семействе!

Преданный Вам
А. Л.
Через три минуты он получил одну из визиток банкира:

Не имею никаких средств и вообще нахожусь на нуле.

Ваш союзник
О. Т.
Выругавшись про себя, доцент покинул отель. Ратуша Ментоны, куда он направился, уже закрывалась. Но его просьбу выслушали и пригласили прийти завтра, пообещав сделать все, что смогут, для столь уважаемого шведского ученого.

Лишь на обратном пути из ратуши темный прилив вдруг выплеснул из подсознания доцента слово «бальзамирование». И Люченс понял, почему спросил у слуги на вилле, не бальзамировали ли Аллана.

Много лет назад, когда изучал первоосновы своей науки, он знакомился с разными формами бальзамирования, которое многие народы используют в погребальных обрядах. Люченс даже научился некоторым его простейшим приемам. А самая простейшая форма бальзамирования — инъекция в сонную артерию карболовой кислоты.

Если верить слуге, Аллана Ванлоо не бальзамировали. И однако Люченсу показалось — теперь он это вспомнил, и именно это, очевидно, и вызвало его вопрос, — что в комнате, где покойный спал последним сном, слегка пахло карболкой. Может, доктор мыл руки раствором карболки? Едва ли, нынешние врачи пользуются более современными средствами дезинфекции.

А значит?

Но мозг доцента, как видно, на данный момент выработал весь свой ресурс и отказывался дать ответ на этот вопрос.

3

Похороны состоялись в узком семейном кругу. Члены скандинавского детективного клуба не присутствовали, только прислали венки.

На другой день, когда Люченс завтракал, к нему пришел Кристиан Эбб. Светлая прядь уныло повисла над лбом поэта, глаза утратили частицу своего льдистого блеска.

— Я одурею от всех этих размышлений! — были его первые слова. — Я твердо убежден, тут дело нечисто. Но каким образом все случается — это превосходит мое разумение. Сначала я подумал было о Жаннине. Я могу представить себе, какой у нее был мотив, когда речь шла об Артуре или миссис Ванлоо. Но когда дело дошло до Аллана Ванлоо, я ничего не могу придумать, во всяком случае никакого мотива. Если бы только узнать, что произошло в тот первый вечер, когда умер Артур. Я уверен, это ключ ко всему дальнейшему.

Доцент хмыкнул.

— Вчера, — продолжал поэт, — я видел Мартина, а он меня не заметил. Я начинаю думать, уж не он ли стоит за всем этим. Он был сам не свой от страха. Это читалось в его взгляде. Он то и дело озирался, словно ждал, что его с минуты на минуту арестуют. Он возвращался от Титины, и, что самое удивительное, он расплатился с ней наличными, вместо того чтобы взять в долг, как обычно.

— Расплатился наличными? — переспросил Люченс. — Вы правы, это странно. Едва ли бабушка выдала ему задаток в счет наследства Аллана! Но то, что он, по вашим словам, сам не свой от страха, объяснить легко. Вам не приходило в голову, что если события и дальше будут развиваться в том же духе и это дело не его рук, то теперь настал его черед.

Эбб содрогнулся.

— Его или юного Джона. Вы забыли о юном Джоне.

— Я о нем не забыл, — сказал Люченс странным тоном. — Кстати, о юном Джоне. Мне удалось решить по крайней мере одну из ваших проблем, ту, насчет четырех сортов табака в комнате Артура. Окурок турецкой сигареты оставил в пепельнице юный Джон.

Эбб так и подскочил.

— Откуда вы знаете?

— По чистой случайности. Я не охотник сплетничать, но, думаю, в этом деле вы должны знать все, что знаю я, ведь вы первый напали на след. Но предостерегаю вас: не делайте поспешных выводов из моего рассказа.

И он сообщил Эббу о свидании на открытом воздухе, невольным свидетелем которого стал. Поэт уставился на Люченса во все глаза.

— И вы советуете мне не преувеличивать значение этого обстоятельства! Насколько я понимаю, это разгадка того, что произошло в тот первый вечер, когда умер Артур.

— Каким образом? Объясните!

— Но это же ясно как день, — начал Эбб. — У нас имеются четыре окурка, которые доказывают, что в тот вечер в комнате Артура было по крайней мере четверо. Он курил американские сигареты, Аллан — гаванские сигары, а девушка — сигареты «капораль». А вы говорите, что турецкие сигареты курил юный Джон. Поскольку Артур и Аллан теперь не в счет, ясно, что удевушки и юного Джона было…

— Что было? — подзадорил его доцент.

— Было… было… Черт возьми, вы же знаете не хуже меня, что кто-то из обитателей виллы раздобыл пакет с медикаментами парижской фирмы «Пулан».

— Это мы узнали благодаря вам, — подтвердил Люченс. — Но у нас нет никакого представления о содержимом пакета, хотя, может быть, удастся это узнать. Позавчера я послал заказное письмо в фирму и просил сообщить, что за пакет со штампом фирмы был отправлен в Ментону между восемнадцатым февраля и четвертым марта.

Эбб удивленно уставился на него.

— Откуда вы взяли эти сроки? Как вы можете хотя бы приблизительно указать дату, когда был отправлен пакет?

— Я могу это сделать с помощью двух простейших, но неоспоримых фактов, — улыбнулся доцент. — Во-первых, почтовые отправления из Парижа в Ментону идут два дня. Во-вторых, сроки роста цинерарий помогают определить даты почти с такой же точностью, как солнечные часы, или жидкость в стакане грога нашего друга Трепки. Тот, кто выбросил обертку, не хотел, чтобы ее видели. Иными словами, в это время листья цинерарий должны были покрывать землю. С помощью некоторых ботанических изысканий я установил, что это могло случиться не раньше двадцатого февраля. А вы помните, что первая смерть произошла шестого марта. Стало быть, вам понятно, каким образом я определил искомый отрезок времени.

В льдисто-голубых глазах поэта выразилось такое почтение, что доцент стал смущенно протирать стекла своих очков.

— Значит, это грог Трепки навел вас на мысль о таком расчете?

— Да, но давайте придерживаться нашей главной темы. В Ментону в указанное время пришел пакет, содержавший, как мы предполагаем, опасный лекарственный препарат. Мы предполагаем также, что мадемуазель Жаннина и юный Джон в тот роковой вечер побывали в комнате Артура и что они состояли в сговоре. Поскольку они влюблены друг в друга, последнее допустить нетрудно. Но каким образом они могли отравить Артура? Если вы немного подумаете, то сразу наткнетесь на непреодолимые противоречия. Насилие исключено, да и хитрость тоже, принимая во внимание, что в комнате напитков не распивали. Нет, я построил собственную теорию насчет того, что произошло в тот вечер. Я уловил несколько слов, которыми обменялись Артур и юный Джон, когда мы откланивались после нашего первого визита. Джон требовал какого-то объяснения от Артура, а тот ответил: «Позже!» Мы ведь знаем, что Джон был верным помощником Артура в политической пропаганде и едва ли не боготворил его как героя. Я думаю, могло произойти нечто такое, что открыло глаза юному Джону на бреши в броне его героя. Может, он понял, что политический запал Артура был вызван не столько убеждениями, сколько желанием пофлиртовать с мадемуазель Жанниной… Джон явился в комнату Артура, чтобы потребовать обещанного объяснения, но застал там Жаннину, о том, что она там была, свидетельствуют следы на клумбе. Между молодыми людьми произошло объяснение, а тут появился Аллан, который, вероятно, собирался напрямик высказать брату свое отношение к расклеиванию плакатов. Но, увидев «гордость семьи», юного Джона, в обществе коммунистки из окружения Артура, он вышел из себя и, отбросив сигару, помчался в кафе, где обычно любил сидеть Артур, высказал ему в лицо все, что о нем думал, и возвратился домой. Молодая парочка исчезла, остались только окурки в пепельнице. Артур тоже вернулся домой, и наутро в комнате нашли четыре различных окурка и труп салонного левого буржуа.

— Великолепно! — воскликнул поэт, который слушал широко раскрыв глаза. — Но по-моему, вы забыли одно: почему в комнате нашли мертвого салонного левого буржуа, а не живого!

— Вы ошибаетесь, — возразил Люченс, — я отнюдь не забыл об этом.

— И вы сможете мне объяснить почему?

— Я надеюсь сделать это послезавтра.

— Ну и ну! Да вы, оказывается, прирожденный мастер сыска! — В восхищении Кристиана сквозила неприкрытая ирония.

— О нет! Я не притязаю на лавры лорда Питера или отца Брауна. Я — ученый, и мне представился случай довольно неожиданным образом применить мои профессиональные знания. И вдобавок расширить мои знания в той области, которую, по словам нашего друга Трепки, он изучил с истинно скандинавской доскональностью.

— Вы о Наполеоне на острове Святой Елены? Я бы и вправду посмеялся от души, если бы вы утерли Трепке нос в этом вопросе! Но не откроете ли мне, что дало толчок вашей теории относительно смерти Артура?

— Охотно, — сказал, улыбаясь, доцент, — это были два слова, сказанные Трепкой о бюсте на вашем письменном столе — о боге благоденствия! Только не говорите это банкиру. А то я погибну под градом его сарказмов!

Эбб смотрел на своего шведского коллегу взглядом, который ясно говорил, что он уверен: над ним подшутили. В это мгновение дверь открылась, пропуская в столовую датского представителя детективного клуба. В руке он держал письмо, и вид у него был самый что ни на есть банкирский.

— Я только что получил это послание, — сказал он.

В письме с виллы Лонгвуд престарелая миссис Ванлоо выражала благодарность за внимание, оказанное ее семье в связи с последней горестной утратой. «Мне следовало бы лично поблагодарить Вас, но здоровье мое пошатнулось, и я буду рада, если вместо этого Вы и Ваши друзья найдете время посетить меня послезавтра! Поскольку руины лучше выглядят при вечернем освещении, я прошу Вас прийти в тот же час, что и в прошлый раз. Как видите, мой друг, женщина никогда не может отказаться от кокетства».

— Как намерены поступить вы? — спросил Трепка. — Я должен в ближайшие дни уехать и, полагаю, было бы некорректно не проститься с хозяевами.

— Это единственное ваше соображение?

— Разумеется! Но если приглашение примете вы, то уж, конечно, для того, чтобы проникнуть в «загадку Ванлоо»? Уверен, вы ожидаете новых катастроф!

— Не станете же вы отрицать…

— Я ничего не отрицаю, дорогой Эбб, ничего! Но зато и не утверждаю того, в чем не уверен. Вы с вашими теориями напоминаете мне вашу норвежскую фабрику по производству азота, которая добывает сырье прямо из воздуха!

— Сравнение с «Норск Гидро» — это для меня большая честь, — сказал обиженный Эбб. — Насколько мне известно, цена акций поднялась до 500 крон.

Доцент вдруг громко хлопнул себя по лбу.

— Как я мог забыть? — воскликнул он.

— Забыть что?

— Последнюю новость с виллы! Кражу наполеоновских реликвий.

— Кражу наполеоновских…

— Да!

Эбб и в особенности Трепка забросали Люченса вопросами, но, поскольку он знал только то, что услышал от старика слуги, он ничего больше рассказать не мог. Эбб уставился на банкира.

— Мы с вами были на вилле в тот вечер, когда исчезли реликвии…

— Вы хотите сказать, что подозрение может пасть на нас?

— А разве вы не известны как собиратель всего, что связано с памятью Наполеона? А разве я не восторженный почитатель императора?

Трепка язвительно рассмеялся.

— Безумие! Такое же безумное безумие, как все ваши прочие рассуждения!

— Господа! — прозвучал успокаивающий голос. — Господа!

Банкир резко обернулся к Люченсу.

— Я видел, как вчера утром вы зашли в ратушу! Я ждал больше часа, когда вы выйдете, но так и не дождался! Уж не вызвали ли вас на допрос в полицию в связи с кражей на вилле?

— По правде сказать, я единственный из нас троих, у кого есть неоспоримое алиби, — мягко сказал доцент. — Я ходил в ратушу, потому что не у всех нас есть средства, чтобы предоставить фирме Шюттельмарка carte blanche в сборе необходимых сведений.

— Значит, вы суете нос в чужие бумаги! — взревел банкир.

— Очень редко. И только если мне подают дурной пример!

— Есть разница между книгами и личными заметками!

— Согласен. Вот почему я и предложил предоставить в ваше распоряжение все, что мне известно.

Трепка расхохотался.

— Чтобы без труда добраться до моих сведений! Продолжайте ваши исследования в ратуше, друг мой… А когда мы послезавтра встретимся, дайте мне знать о результатах.

— Непременно, — пообещал доцент.

Банкир засеменил прочь. А Люченс бросил взгляд на часы.

— У вас свидание? — с удивлением спросил Эбб, увидев, как раззолоченный мальчик-посыльный передал доценту обернутый в бумагу букет цветов.

— Да, — с важностью подтвердил шведский коллега, — свидание. Но не с дамой, а с врачом!

— И вы идете к врачу с букетом? — воскликнул Эбб. — Я начинаю думать, что вы дурачите честного поэта. Сначала вы говорите, что бюст на моем столе подтолкнул вас к разгадке тайны, а теперь хотите меня уверить, что идете с цветами к доктору!

— И тем не менее и то и другое — правда, — уверил Эбба Люченс и удалился. И Эбб должен был признать, что если в темных глазах доцента и блеснула искорка, то это отнюдь не была искорка юмора.

4

Члены детективного клуба сообща наняли такси, чтобы ехать на виллу Лонгвуд. Проезжая мимо кондитерской, которую однажды посетил Люченс, доцент вздрогнул, увидев за стеклом два знакомых профиля — юного Джона и Жаннины. В этот раз они предпочли сигаретам блюдо с пирожными и, казалось, всей душой отдаются этому удовольствию. На мгновение доценту захотелось привлечь к парочке внимание Эбба, но, подавив это желание, он смолчал. Быть может, его наблюдение пригодится позднее…

Когда они подъехали к вилле, парк золотили лучи заходящего солнца. Как и в тот раз, когда они впервые посетили виллу, в прихожей их встретил Мартин Ванлоо. С тех пор он, казалось, постарел лет на десять. Он безостановочно говорил, потом внезапно замолкал, озираясь вокруг, словно чего-то страшился, и с трудом скрывал свою тоску по сервировочному бару на колесиках.

— Привет, Эбб… давненько… Впрочем, тут моей вины нет, с тех пор как мы в последний раз виделись, я живу как во сне или, скорее, как в кошмарном сне. Привет, Люченс! Привет, Трепка! Рад вас видеть, хотя дом и утратил часть своих достопримечательностей, я имею в виду не только моих бедных покойных братьев, но и кое-что другое, но об этом вам наверняка подробно расскажет Granny. Дорогу вам показывать не нужно, ведь Трепка ее знал до того, как в первый раз увидел. Заходите же, Granny ждет вас в гостиной!

Как и во время их первого посещения, миссис Ванлоо сидела в глубине комнаты в мягком кресле, положив ноги на скамеечку черного дерева и сжимая в руках желтый веер. Рядом в камине был разведен огонь, но в открытое окно свободно струился вечерний весенний воздух, напоенный запахом роз и вьющихся по стене глициний. Старая дама приветствовала гостей учтивой улыбкой и поблагодарила их за любезную готовность прийти.

Они, как полагается, отвечали на ее слова. Директор банка сообщил, что это его прощальный визит, так как он собирается завтра уехать.

— Выходит, сотрудничество знаменитого детективного клуба закончено? — спросила она. — Я бы считала, что вам следовало бы задержаться здесь и перейти от теории к практике. Разве вы не слышали о пропаже моих реликвий? Взгляните на мои витрины. Вам, месье Трепка, должно быть особенно понятно, что я потеряла.

Банкир взглянул на витрины и покачал головой.

— Искренно вам сочувствую. Письмо Наполеона Балькомбу сохранилось, это утешает. Но в остальном!..

— Вы правы, — кивнула она, — меня лишили почти всех ценностей, которые имеют реальную рыночную стоимость.

— И никаких следов?

Она пожала плечами.

— Наша великолепная полиция утверждает, будто никаких. Но поскольку выяснилось, что двери во флигель в ту ночь были открыты, вы понимаете сами, следов может оказаться слишком много. Виновата я сама. Я не должна была держать слугу, который почти мне ровесник! Я не могу ругать его за то, что по старости он стал забывчив.

Она говорила все это с улыбкой, но видно было, что кража реликвий сильно ее печалит. Эбб пробормотал, что для него эта история особенно огорчительна, поскольку накануне он был гостем на вилле и подозрения могут пасть на него и на Трепку, как на любого другого.

При этих словах она рассердилась.

— Довольно, — сказала она, взмахом веера положив конец разговору. — Если мы друзья, а я надеюсь, что это так, больше ни слова об этом.

Доцент прервал попытку Эбба возобновить поток самообвинений. Стоя за креслом старой дамы, он внимательно рассматривал висевший на стене рисунок.

— Мадам, — сказал он, — меня радует, что не все ваши ценности пропали. У вас осталось письмо к Балькомбу, и остался вот этот рисунок. Я обратил на него внимание, еще когда был у вас впервые, и предполагаю, что этот рисунок — не меньший раритет, чем камеи и табакерки с портретом императора!

Она повернула голову и, увидев, о каком рисунке речь, удивилась.

— Вы находите его интересным? Это память о Ванлоо, который построил нашу виллу. Но должна признать, мне никогда не приходило в голову, что рисунок представляет собой какую-то ценность.

— Вы ошибаетесь, мадам. Он представляет собой документальную ценность, которую едва ли можно переоценить.

— Я все больше удивляюсь. Не могли бы вы объяснить, в чем она состоит?

— С удовольствием. Поскольку я стал заниматься изучением Наполеона только в последнее время, то прошу нашего друга Трепку поправить меня, если я в чем-нибудь ошибусь.

Директор банка согласился с мрачным удовлетворением, выразившимся в гримасе его купидоновых губ.

— Как мы видим, на рисунке изображен немолодой тучный человек в красных домашних туфлях и огромной соломенной шляпе. В руках у него лопата, он копает землю в маленьком саду в окружении слуг. Если мы присмотримся к этим слугам, то увидим, что это китайцы, а приглядевшись к человеку с лопатой, обнаружим, что это тот самый человек, перед которым двадцать лет трепетала Европа, и который не проиграл ни одного сражения. Орлиный взгляд и профиль Цезаря исчезли, но сомнений нет — это Наполеон.

Трепка прочистил горло.

— Есть знаменитое полотно Ораса Верне на эту же тему, — сухо указал он. — Пока что я не могу понять, чем вызван энтузиазм нашего друга Люченса. Предполагаю, на то есть какая-то особенная причина, и я с нетерпением жду, когда он нам ее откроет.

— Причина в следующем, — с готовностью ответил Люченс. — Рисунок на стене у мадам — не копия картины Ораса Верне,[49] которая мне по случайности знакома. Это оригинал. Однако ценность рисунка возрастает вдвойне благодаря другому обстоятельству. Рисунок выполнен не французом, а китайцем.

— Что вы такое говорите? — одновременно воскликнули старая дама и банкир.

Вместо ответа доцент осторожно снял рисунок со стены и протянул обоим, чтобы они могли получше его рассмотреть.

— Прошу поверить мне на слово. В связи с моими научными исследованиями я весьма основательно изучил искусство Дальнего Востока. Но даже тот, кто поверхностно знаком с этим искусством, увидит, что рисунок выполнен китайцем. Он отличается изысканным цветом, изящными линиями, свойственными китайским художникам. Но есть нечто более существенное. В рисунке нет перспективы! Император в красных туфлях и большой соломенной шляпе, рабочие, которые его слушают, и деревья в саду — все находится на одном плане. А это-то и отличает восточное искусство от западного. — И, помолчав, Люченс добавил: — Я готов пойти дальше и предположить, что рисунок выполнен не китайцем, а кем-то, кто вырос в Китае и уехал оттуда. Дальше этого я в своих предположениях зайти не решаюсь.

Директор банка резко рассмеялся.

— Потрясающе! Неслыханно! И что же мы теперь знаем, узнав это, если вообще считать, что мы что-то узнали? На Святой Елене были китайцы, причем много китайцев, — это факт общеизвестный. Китайцы были в ближайшем окружении Наполеона — это известно тоже. Китайцами были два повара в Лонгвуде. Китайцы работали в саду под наблюдением императора. Если бы у кого-то возникли на этот счет сомнения, есть доказательство — картина Ораса Верне. С тем, что один из этих китайцев мог сделать подкрашенный рисунок Наполеона и этот рисунок оказался в Европе, я тоже могу согласиться без особенных возражений. Я только задаю вопрос: что это доказывает, кроме того, что нам и так было известно из самых разных источников? — И Трепка с вызовом посмотрел на шведского члена детективного клуба.

Веер миссис Ванлоо, которым она прикрывала лицо, снова пришел в движение.

— Что это доказывает? — спросил Люченс, вешая рисунок обратно на стену. — С точки зрения всемирной истории, наверно, немногое. Но кое-что не лишенное интереса для нас. Во-первых, в этом запечатленном на рисунке мгновении — осязаемая картина судьбы поверженного властелина. Лишь несколько лет назад он был владыкой мира, обладателем всего, что Европа могла предложить в отношении почета, золота и власти. Но в глубине души он презирал Европу и ничтожные царства, какие в ней можно создать. Из Египта он хотел предпринять поход в Индию и Китай, чтобы основать царство вроде Чингисханова. Если бы он одержал победу в Москве, то и там захотел бы создать нечто подобное. Но его первая истинная встреча с Востоком произошла на острове в Атлантическом океане, и Восток он встретил в лице дюжины желтолицых поваров и садовников, которые подчинялись его извечным врагам, англичанам!

— Превосходно, — нетерпеливо заметил банкир. — Но куда вы клоните?

— К совершенно определенному обстоятельству, — ответил Люченс. — К одиночеству императора. На первый взгляд он был окружен настоящими друзьями — преданными сторонниками, которые последовали за ним на край света, чтобы делить его невзгоды, и которые ради него пожертвовали всем — семьей, родиной, будущностью. Но император, хорошо знавший людей, прекрасно понимал, что происходит на самом деле. Лучше кого бы то ни было понимал он, каковы эгоистические побуждения этих его «сторонников». Он знал, что они ждут вознаграждения. Случись невероятное и император снова вернулся бы во Францию, они не сомневались: они получат свое. Но пока что они вздорили из-за жалованья, из-за подарков, пенсий и знаков милости. Среди них не было ни одного, кому император верил бы без оглядки. «Я окружен сворой роялистов», — говорил он. Один за другим его «преданные» соратники под разными предлогами уезжали в Европу, а оставшиеся не забывали требовать за свою «верность» плату в звонкой монете и настаивали, чтобы император упомянул их в своем завещании.

— Я все равно не понимаю, к чему вы клоните, — твердил свое Трепка. — Вы начали с рисунка, который, по вашим словам, выполнен китайцем, а теперь дошли до завещания Наполеона.

— О нем-то я и хотел говорить, — улыбнулся доцент. — Дело в том, что в психологическом плане это один из самых непостижимых документов, какие я знаю. Помнится, мы однажды говорили: как странно, что свергнутый властелин мира и его свита, когда они ступили на корабль, отвозивший их в Англию, располагали всего двумястами пятьюдесятью тысячами франков. Теперь я немного в этом разобрался.

— Неужто вы перешли на торгашеские позиции Трепки? — воскликнул поэт. — От вас я этого не ожидал!

— Пусть наш друг Трепка сам защищает свои позиции. Я говорю лишь о результатах моих исследований. А они не оставляют сомнений в том, что узник Святой Елены очень рачительно пекся о своем финансовом положении.

— Доказательства! — сверкая глазами, воскликнул Эбб.

— Сейчас вы их получите. Английское правительство определило Наполеону содержание в восемь тысяч фунтов в год, но император счел это недостаточным. Хадсон Лоу на свой страх и риск повысил сумму до двенадцати тысяч. Что сделал Наполеон? Он предложил оплачивать свое содержание из личных средств, если его переписку с Европой не будут распечатывать. В Англии были убеждены, что император спрятал в надежных местах по крайней мере десять миллионов.

— Все это догадки! Детские сказки!

— Вспомните восклицание Наполеона, которому сообщили, будто маршал Ней погиб в России: «Какой человек! Какой солдат! У меня в подвалах Тюильри 300 миллионов франков! Я отдал бы их все, лишь бы его вернуть!»

— То был 1812 год! То было до Ватерлоо!

— Вы возвращаете меня к завещанию, написанному на Святой Елене. Я уже сказал, что это чрезвычайно интересный с психологической точки зрения документ. Да и с экономической точки зрения тоже. Знаете ли вы, как велика сумма, завещанная Наполеоном? Шесть миллионов франков наличными. По тем временам весьма крупное состояние, не так ли, дорогой поэт?

Эбб живо обернулся к Трепке.

— Это правда?

Банкир равнодушно кивнул.

— Чистая правда. Эти шесть миллионов Наполеон держал в банкирском доме Лаффита. Вернее сказать, полагал, что держит. Потому что с выплатами возникли кое-какие трудности. Но я по-прежнему не понимаю, к чему клонит наш друг, историк религии, и какая связь между завещанием Наполеона и якобы китайским рисунком.

Эбб растерянно молчал. А доцент продолжал:

— Позвольте мне рассказать, как были распределены эти шесть миллионов, мне это представляется любопытным. Из тех, кто последовал за Наполеоном на Святую Елену, Монтолон получил два миллиона, генерал Бертран — полмиллиона, камердинер Маршан — четыреста тысяч, другие слуги — от ста тысяч и меньше. В конце жизни император завещал по сто тысяч людям, помогавшим ему в юности, и потомкам некоторых солдат, сложивших за него голову. Все, что останется сверх того — если останется, — должно пойти инвалидам Ватерлоо и Эльбы. Вот и все! Не считаете ли вы, как считаю я, что в психологическом плане это самый удивительный на свете документ?

Поэт снова воспрянул духом.

— Мне кажется, я понимаю, что вы имеете в виду… В завещании ни одним словом не упоминается семья! Впрочем, это не единственный случай, когда семью постигает такого рода разочарование. И к тому же, если подумать об условиях, в которых находилась семья…

Директор банка сухо кашлянул.

— Позвольте мне предвосхитить сотканные из воздуха теории в духе «Норск Гидро», — вмешался он. — Наполеон недаром был итальянцем. Семья была для него всем, но он усердно позаботился о ее благосостоянии еще в пору своего царствования. Жозеф, Люсьен, Жером, Полина — все получили крупные состояния, не говоря уже о любимой матери императора — мадам Летиции. Словом, у семьи не было причин жаловаться на завещание узника Святой Елены.

— Наш друг Трепка, как всегда, прав, — согласился доцент. — Семье — точнее сказать, этой части семьи — не приходилось жаловаться на родство с императором французов. Но может статься, кое-кто, тоже бывший членом семьи, имел основания жаловаться. Я имею в виду сына Наполеона.

Настала маленькая пауза. Эбб выпрямился, как старый солдат, заслышавший зов боевой трубы, старая дама мечтательно улыбалась, прикрывшись веером. Трепка прочистил горло.

— Бесспорно, — согласился он, — в завещании не упомянуто никаких денежных сумм, оставленных сыну императора. Ему Наполеон завещает только свой плащ, который носил под Маренго, саблю, которая была при нем под Аустерлицем, свой герб, бинокли и будильник Фридриха II, вывезенный им из Потсдама… Но что это доказывает? Только то, о чем я говорил всегда: тот, кто писал это завещание, был величайшим режиссером всех времен, и, живи он сегодня, голливудские фирмы платили бы ему бешеные гонорары! Он знал, что сын растет в полном довольстве как австрийский эрцгерцог, он был убежден, что однажды юношу призовут занять трон отца, и единственное, чего он желал, — чтобы тот сохранял память об отце. А что могло этому способствовать более, нежели перечисленные в завещании дары? Еще раз повторяю: не понимаю, куда клонит наш друг, историк религии, и что такого удивительного он обнаружил в завещании?

— Сейчас я все объясню. Минуту назад вы сами сказали: Наполеон недаром был итальянцем, семья значила для него все. Это очень точное понимание итальянского характера. Но о какой части семьи прежде всего думает итальянец? О своих детях. А о ком из них в первую очередь? Il promogenito! О перворожденном сыне, о первенце! Во время пребывания на Святой Елене Наполеон не слишком тепло относился к членам своей семьи, они проявили к нему безразличие, почти холодность. Но был один член семьи, ради которого император жил и дышал, строил планы и надеялся, — это был его сын! В воспоминаниях о жизни на острове тому есть множество свидетельств. И этот единственный, ради которого Наполеон готов был сделать все, в завещании отсутствует!

— Но разве я не сказал вам, что это только видимость отсутствия, что сын как австрийский эрцгерцог…

— Вы это сказали, а я сказал вам, что, если вы правы, перед нами одна из величайших загадок всемирной истории. Наполеон знал, как ненавидят его имя законные властители Европы. Он знал, что его тесть, австрийский император, умышленно разлучил зятя со своей дочерью. Он знал, что его сына воспитывают так, чтобы тот стал не французским императором, а тем, что вы сказали: австрийским эрцгерцогом. Наполеон завещал сыну свой герб, чтобы пробудить в мальчике память о том, кто он есть и кем должен стать. Ни больше ни меньше. Но неужели он впрямь мог думать, мог надеяться, что этого довольно, чтобы сын вернул себе потерянный трон? Может быть, но тогда завещание писал другой Наполеон, не тот реалист, который припрятал много миллионов для себя, на случай если он возвратится в Европу!

В комнате снова стало тихо. Лепестки веера в руках старой дамы с тихим шорохом закрылись, она смотрела на доцента расширенными темными глазами. Эбб откинул со лба челку, хотел что-то сказать, но промолчал. Слово опять взял Трепка.

— Мне кажется, я различаю слабый свет в темноте, — сказал он, — хотя этот свет более всего напоминает мне блуждающий огонек. Судя по всему, вывод, к которому пришел наш друг, историк религии, недавно начавший изучение Наполеона, в том, что завещание, которое вот уже более ста лет считают подлинным и окончательным выражением воли императора, вовсе таковым не является. В нем есть тайный, неопубликованный пункт. И этот пункт готовит миру неожиданности. Я угадал? Или я неправильно понял нашего досточтимого шведского коллегу по детективному клубу?

— Все, что я могу сказать, — серьезно ответил Люченс, — это то, что завещание в том виде, в каком мы его знаем, кажется мне психологически несообразным. Я не смею утверждать или надеяться, что миру уготована неожиданность в виде новой редакции завещания. Как указывает мой досточтимый датский коллега, прошло уже более ста лет с тех пор, как завещание императора в ныне существующей форме было признано законным. Но если я прав и известное ныне завещание не было окончательным, а имело еще дополнительный пункт, значит, нам надо иметь в виду следующее: для воплощения в жизнь этого дополнительного пункта должен быть назначен исполнитель. И если за минувшее столетие этот исполнитель не подавал о себе вестей, едва ли он подаст о себе весточку теперь.

— И следовательно, вашу хитроумную теорию нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть! — воскликнул банкир. — И все стороны удовлетворены. Браво, бра-виссимо! Вы и досточтимый норвежский член нашего клуба — без сомнения, два величайших фантазера, с какими я имел удовольствие повстречаться за мою уже довольно долгую жизнь. Гип-гип-ура! Да здравствуют наполеоновские исследования Люченса!

— Благодарю за здравицу, — ответил доцент, — но как уже случалось не раз прежде, я не могу одобрить вашу манеру делать скороспелые выводы! Я сказал: едва ли исполнитель даст о себе знать по истечении столетия. Это мудрость такого сорта, какую во Франции приписывают сьёру де Ла Палиссу, а в Швеции — блаженному Дуралею.[50] Исполнитель императорской воли едва ли даст о себе знать. Но это не исключает возможности, что нам удастся заставить его заговорить — через столетия!

Рот банкира от изумления утратил свою сердцевидную форму. Трепка уставился на доцента как на сумасшедшего.

— Вы можете заставить его заговорить? Через столетия? — повторил он. — Вы нашли документ, подтверждающий ваш тезис? Это вы хотите сказать?

Доцент не успел ответить — с кресла раздался тихий, но властный голос:

— Мартин! Позаботься о напитках для наших гостей! А потом распорядись, чтобы подали ужин! Джона, видимо, ждать бесполезно!

5

Мартин с отсутствующим видом прислушивался к разговору. Но при словах бабки встрепенулся и попытался обрести свою обычную манеру поведения. В одно мгновение он распорядился, чтобы выкатили столик с коктейлями, и тут же начал манипулировать шейкером и разноцветными бутылками. Эбб как зачарованный следил за танцующими движениями рук Мартина, колдовавшего над бокалами. Перед его мысленным взором всплыла сцена в парке, когда тот же самый человек упражнялся в фокусах. Что все это означало? И что означал изменившийся вид Мартина? Смешивая разные ингредиенты, Мартин пытался обрести тон, который удивил Эбба во время первого посещения виллы; напитки рождались под аккомпанемент стихов Шекспира и Суинберна, но болтовня Мартина никого не воодушевляла — быть может, подумал Эбб, это потому, что ряды публики поредели…

— «Идем к тебе мы с песней, миррой, зовом, зане тебя прославить нужно нам!» Вам бронкс, Люченс? «Но в этот век с его раскаяньем дешевым что песнь моя и что я значу сам?» И мелодия моей песни? «Манхэттен», Трепка? «Не обожжет тебя удар мой властный, и ты не улыбнешься мне, мой друг». Мартини, Эбб? «Ведь те, кого ты вожделеешь страстно, вкусили адских мук».

Мрачные слова, мрачные шутки, если то были шутки. Не было ли это скорее мучительной попыткой насмерть перепуганного человека обрести душевное равновесие? Но чем был вызван страх Мартина? Нечистой совестью, как предполагал Эбб, или, как предполагал доцент, мыслью о том, что следующая очередь — его!

Вскоре, однако, чтение стихов прекратилось. Быть может, оно действовало на нервы миссис Ванлоо, а может, она почувствовала, что декламация не находит отклика у гостей. Так или иначе, видимо, она незаметно нажала кнопку звонка, потому что на пороге комнаты внезапно вырос дворецкий.

— Что угодно, мадам?

— Ужин готов?

— Да, мадам. Когда прикажете подавать?

Она оглядела маленькую группу собравшихся.

— Господа, что вы думаете по этому поводу? Достаточно ли вы проголодались, чтобы сесть за стол?

Когда все, кроме Мартина, подтвердили, что с удовольствием последуют приглашению хозяйки, она поднялась с кресла. Дворецкий распахнул двери в столовую, миссис Ванлоо оперлась на руку Трепки, Эбб и Люченс последовали за ними. Краем глаза Эбб заметил, что Мартин, воспользовавшись минутой, когда бабка повернулась к нему спиной, опрокинул в себя подряд два-три бокала. Что все-таки с ним происходит? Но лекарство явно помогло, потому что, усевшись за стол, Мартин обрел свою обычную живость.

— Что сегодня на ужин, Granny? Буйабес?

— Да, друг мой. Помнится, он понравился нашим гостям.

В этот раз суп был почти таким, как желала хозяйка. Она добавила только самую малость пряностей, прежде чем разрешила дворецкому разлить его по тарелкам. Когда она сыпала в супницу пряности, Эбба на секунду молнией пронзила мысль: что, если она воспользовалась этим мгновением, чтобы добавить в суп какой-то яд? И это она стоит за всеми отравлениями? Ему показалось, что все необъяснимое вдруг объяснилось… Смерть Артура, смерть Аллана… Но видение исчезло так же быстро, как появилось. Как она могла сделать то, в чем ее заподозрил Эбб? Ведь они все ели одну и ту же пищу. Как она могла отравить одних, не повредив другим? Конечно, это могло бы случиться, если бы миссис Ванлоо добавляла пряности в каждую тарелку по отдельности, но она добавляла их в супницу, а потом уже дворецкий разливал буйабес по тарелкам. Нет, это было физически невозможно, не говоря уже о том, что весь облик и повадка старой дамы опровергали это и с моральной точки зрения! Фантазия Эбба угомонилась. Он начал смаковать изысканное блюдо, прислушиваясь к дискуссии, затеянной Трепкой и Люченсом еще в гостиной и теперь возобновившейся.

— Вы наговорили так много всего, мой ученый друг, что заставили нас забыть ваше обещание объяснить то, что вы так и не объяснили. Какая может быть связь между якобы китайским рисунком на стене у мадам и мнимым добавлением к завещанию Наполеона? Никакие ухищрения не помогут вам уклониться от объяснений. Мы их требуем. Как по-вашему, мадам? Требуем мы их или нет?

— О да, — сказала она с тонкой улыбкой, которая сразу придала ей сходство со статуэткой из слоновой кости, — если только это не помешает месье Люченсу оценить буйабес!

— Я совмещу приятное с полезным, — сказал доцент, — а под полезным я подразумеваю, что наш друг Трепка выслушает урок, который ему хочется услышать. Я возвращаюсь к тому, о чем говорил недавно, а именно к страшному одиночеству императора на Святой Елене. Дело не только в том, что остров расположен в сотнях морских миль от ближайшего берега, и англичане держали под своим контролем каждый пункт в пределах его досягаемости; они даже заняли остров Тристан да Гуна, который лежит на полпути к Южному полюсу, чтобы с этой стороны не появилась вдруг какая-нибудь спасательная экспедиция. Дело не только в том, что Наполеона день и ночь охранял гарнизон из двух тысяч трехсот солдат и пятисот офицеров и перед Лонгвудом установили оптический телеграф, чтобы о любом движении пленника можно было оповестить губернатора в Джеймстауне. И даже не в том, что ни император, ни люди из его окружения не могли написать в Европу ни строчки, какую не читали бы и не контролировали. Нет, одиночество почти в такой же мере коренилось в том, что император, по сути дела, не доверял людям, которые последовали за ним в изгнание. Никто из них не принадлежал к числу соратников Наполеона времен его всевластия. Они последовали за ним потому, что надеялись на его возвращение во Францию. И вот я перехожу к его попыткам установить связь с Европой так, чтобы об этом не проведали англичане. Мы знаем, он предпринял три таких попытки с помощью Гурго, О'Миры и корсиканца Сантини. После последнего письма англичане невероятно ужесточили контроль, и нам приходится принять одну из двух версий: либо Наполеон оставил попытки перехитрить англичан, либо, поскольку больше ни о каких посланиях мы не знаем, он нашел иной выход. Лично мне очень трудно поверить, что человек, наделенный такой вулканической энергией — энергией, которую еще подстегивали одиночество и безнадежность положения, — смирился с тем, что его «втихомолку повесит» Хадсон Лоу!

— Вот как? — заметил Трепка. — Стало быть, император послал четвертое письмо? И письмо дошло по назначению, поскольку мы ничего не слышали о том, что его перехватили! Великолепно! И как же он отправил это письмо? И какое вы нам можете представить доказательство, что это не досужая фантазия?

Люченс ответил вопросом на вопрос:

— А как вы сами, дорогой друг, вели бы себя в этих обстоятельствах на месте императора? Вы трижды пытались передать послания, и вам ясно, что, если вы хотите предпринять еще одну попытку, вам надо прибегнуть к необычному способу. Обратившись к кому-то из ваших сторонников, вы заранее обрекаете попытку на провал. Остается один выход — послать кого-то, кто вам предан, но окружающие об этом не догадываются, так что никто никогда не свяжет его имя с вами. И такие люди есть в вашем ближайшем окружении. Среди ваших слуг есть те, кого не заподозрит никто, потому что это не французы, не итальянцы и даже не европейцы. В Лонгвуде есть небольшой штат китайских слуг!

Хозяйка звонко рассмеялась.

— Браво! Браво! Браво! Какой чудесный сказочник оказался под моим кровом! Дальше, дальше! Ведь ваша сказка, конечно, еще не окончена?

Доцент скромно улыбнулся.

— Вы слишком добры, мадам! Вы меня смутили. Но поскольку вы так любезно оценили мой — гм — маленький мысленный эксперимент, я охотно признаюсь, что я продолжил его чуть дальше. Я представил себе, как император вручает лонгвудскому слуге, о котором я говорил, послание и инструкции. Слуга идет к английскому начальству и говорит, что он скопил на острове деньги и теперь хочет вернуться домой на Восток, откуда приехал и по которому стосковался. Ему разрешают уехать, и он направляется сначала в Капстад. Но вместо того чтобы оттуда двинуться на Восток, он едет в Европу. Денег у него достаточно, а иммиграционные законы в ту пору были куда мягче нынешних. Он едет в Европу и передает послание.

— И таким образом все улажено! — воскликнул директор банка. — Блистательно! Великолепно! Я верю каждому слову, как Евангелию! У меня только одно, нет, два маленьких замечания! Во-первых, если послание было передано, почему о нем никто ничего не слышал более ста лет? Во-вторых, есть ли у вас какой-нибудь след этого таинственного гонца? Дайте мне самый маленький, самый крохотный след, и я буду вам верить еще больше, чем прежде!

— Первый вопрос, дорогой Трепка, — с невозмутимой учтивостью отвечал доцент, — содержит ответ в себе самом, и, подумав, вы в этом убедитесь. Послание, о котором я размышлял, было необычным. Если не ошибаюсь, в нем содержалось дополнение к последней воле императора. Речь в нем шла о деньгах, предназначенных сыну Наполеона, вероятно, о больших деньгах. Вам как банкиру наверняка известно, что, когда речь идет о деньгах, на людей не всегда можно положиться, вернее сказать, если сумма достаточно велика, люди неохотно ею поступаются. И согласитесь, в случае, о котором я веду речь, если я прав, это вполне могло случиться.

— Да, — торжественно признал Трепка, — в этом пункте мне не придется насиловать мою совесть. Если вы правы, хотя пока вы еще не представили нам даже и намека на доказательство, ваш предполагаемый посланец, конечно, мог впасть в величайшее искушение. Получить в руки ключ от пещеры Аладдина, полной миллионов, и иметь возможность черпать оттуда сокровища без счета — это, бесспорно, искушение, перед которым мог не устоять даже представитель желтой расы! И все же не слишком ли смелое это предположение, что миллионы лежали там и ждали, пока их возьмут голыми руками? Что они так и хранились в подвалах Тюильри или в каком-нибудь другом месте, ожидая, пока их возьмут? Как, по-вашему?

Произошла маленькая заминка. На пороге столовой внезапно появился юный Джон, слегка смущенный, но с упрямым и дерзким выражением лица, какое появляется у юнцов, когда у них совесть нечиста. Он пробормотал слова приветствия и сел на свое место за столом. Дворецкий налил ему буйабеса и подлил суп в тарелки других гостей. На лице старой дамы появилось такое выражение, словно она хотела сделать выговор прогульщику, но потом передумала и шепотом отдала распоряжение дворецкому — доцент разобрал только, что речь шла о десерте, — миссис Ванлоо заказала совершенно определенный сорт пирожного. Люченс продолжил прерванный разговор:

— Я вовсе не воображаю, что предполагаемые миллионы были свалены в кучу в подвалах Тюильри или какого-нибудь пустынного замка, где император спрятал их для сына. Он был человеком куда более практичным, чем вы хотите признать. Он прекрасно знал пользу банков, которые начисляют проценты на проценты и заботятся, чтобы деньги надежно хранились в их сейфах. Он положил большую часть состояния, о котором нам известно, в банкирскую фирму Лаффита, меньшая часть оказалась в другом банке. Я уверен, что та часть наследства, о которой говорю я, тоже была в банке. Логика подсказывает мне, что эта фирма, скорее всего, находилась в такой стране, где англичанам было бы трудно конфисковать деньги, если бы они их обнаружили. Но от одной опасности никто не застрахован — тот, кому дано тайное поручение, может предать своего доверителя! Как справедливо сказано в Писании: кто будет стражем самих стражей? Четвертое послание дошло, но мир никогда не узнал о нем. И я могу доказать свои слова!

Все сидевшие за столом слушали как завороженные. Престарелая дама, совсем недавно от души смеявшаяся над теориями доцента, уже не веселилась и ловила каждое слово Люченса; голубые глаза Эбба азартно сверкали. Мартин перестал топить в вине свои горести, и даже Трепка утратил частицу своей самоуверенности. Только юный Джон продолжал поглощать буйабес.

— У вас есть доказательство? — переспросил Трепка так медленно, точно каждое слово застревало у него в горле. — Могу я спросить, что это за доказательство?

— Я вам отвечу, — с готовностью отозвался Люченс. — У меня есть китайская могила!

Напряжение спало. Директор банка захихикал, словно от щекотки, Мартин последовал его примеру, лицо Эбба откровенно говорило, что он сомневается, в своем ли уме доцент. Но Люченс повторил как ни в чем не бывало:

— Да, китайская могила, которая расположена с севера на юг, а не с востока на запад, как наши могилы, могила из затвердевшего известняка, окруженная низкой оградой и канавой с водой для защиты от злых духов, самая настоящая китайская могила, которую я обнаружил в самом невероятном месте — здесь, в Ментоне!

Смех разом смолк, все заговорили хором:

— Здесь, в Ментоне?

— Где именно?

— И что доказывает эта могила, если вы ее обнаружили?

— Плод досужего вымысла, как я и говорил все время!

Доцент выждал, пока шум уляжется. И то, что он сказал, вероятно, удивило слушателей больше, чем все изложенное им до этого. Обернувшись к хозяйке дома, он светским тоном проговорил:

— Мадам, прошу прощения за свою невоспитанность. Я вижу, что молодой мистер Джон только что попросил дворецкого подлить ему еще буйабеса. Ваш буйабес великолепен, и я вполне понимаю мистера Джона. Но прежде чем ему нальют вторую порцию, быть может, мне следует вам кое-что сказать. По пути сюда я видел мистера Джона в кондитерской как раз напротив входа на виллу. Он сидел там вместе с молодой дамой, и они ели пирожные.

— Пирожные? — запинаясь, выговорила хозяйка. — Что вы хотите сказать? Уж не…

— Нет, мадам, я не сошел с ума, хотя, возможно, дурно воспитан. Когда я говорю, что юный мистер Джон ел пирожные, я имею в виду миндальные пирожные — коронное блюдо кондитерской. Я пробовал их и должен признать, что они великолепны. Минуту назад я слышал, что вы заказали их нам на десерт. Я понимаю, ничего не стоило сделать так, чтобы мистер Джон лишился этого десерта, достаточно было оставить его без сладкого за дурное поведение. Но, как я уже сказал, со свойственным молодости здоровым аппетитом к жизни он еще до того, как приняться за суп, авансом полакомился десертом. Завидный аппетит, не так ли, мадам?

Ответа доцент не услышал. Движения веера, прикрывавшего лицо старой дамы, становились все медленнее. И вдруг она осела в кресле, как поникший цветок. Адоцент совершил неожиданный поступок: он без церемоний вылил стакан воды в тарелку юного Джона.

— Вызовите полицию! — крикнул он дворецкому. — И доктора, но только не доктора Дюрока, а полицейского врача. И быстрее, черт возьми, понятно?

Мартин поднялся с места, снова сел, встал опять и единым духом осушил бокал вина. Доцент пристально посмотрел на него, потом с помощью Эбба перенес старую даму в ее спальню.

А юный Джон с негодованием уставился на свой разбавленный водой буйабес.

6

Несколько ближайших часов для Кристиана Эбба прошли как во сне. Это был сон, а может, сбивчивый фильм режиссера-сюрреалиста. Вилла кишела чужими людьми, охранявшими все входы и выходы, тут были врач, медицинские сестры, комиссар французской полиции с помощниками. Эбб предпочел бы уйти домой, но Мартин Ванлоо просил и умолял его задержаться с упорством ребенка, который боится остаться один в темноте. Эббу казалось, что прошли бесконечные часы, пока они с Мартином слонялись по гостиной, где странным образом единственной твердой опорой их существования оставался передвижной бар. Мартин то надолго замолкал, то принимался взахлеб говорить, неотрывно глядя на опустевшие бабушкины витрины и между делом, как когда-то прежде, жонглируя бутылками. И вот тут-то — было уже за полночь — Эббу вдруг пришла в голову мысль, первая отчетливая мысль за последнюю неделю. Ну конечно же! Как он не подумал об этом раньше!

— Мартин, — сказал он, — зачем вы украли наполеоновские реликвии? Вы же могли одолжить деньги у меня!

Мартин, который в это время произносил монолог из «Генриха IV» — «Знайте, сэр Джон Фальстаф, что для вас могила разверста в три раза шире, чем для других», — осекся, словно ему влепили пощечину.

— Что вы хотите сказать, Эбб? Что я…

— Я видел вас в парке, когда вы проделывали фокусы с помощью приспособлений, купленных вами в Ницце. А в прошлый раз, когда мы были у вас в гостях и вы, подкатывая к нам бар, разливали коктейли, вы извлекли из витрин реликвии и спрятали их! Я ведь видел, как на другой день вы расплачивались наличными с Титиной. Но почему вы не пришли ко мне? Я не богат, но…

Мартин вдруг обхватил голову ладонями и начал испускать стоны, достойные сирен. Но тут появился доцент в сопровождении банкира. За ними маячили фигуры комиссара и врача — лицо врача было сумрачным.

— Мы можем идти, — сказал Люченс, — нас допросят завтра. Доктор и комиссар возьмут на себя заботу обо всем, что здесь еще нужно сделать сегодня ночью.

— Но что…

— Старуха умерла. Юный Джон выкарабкается.

При последних словах Мартин, который, поникнув, сидел на стуле, вскочил, словно собираясь совершить какой-то отчаянный поступок. Люченс шепнул несколько слов врачу — молодому человеку с умными глазами. Тот понимающе кивнул. И прежде чем Мартин успел опомниться, ему уже вкатили в руку успокаивающий укол. Когда Эбб и его коллеги выходили из комнаты, полицейский комиссар и врач вели Мартина к его кровати.

Они ехали на такси в Ментону по долине, благоухающей ночными ароматами. Доцент вежливо спросил, не пора ли всем ложиться спать. Но Эбб решительно запротестовал. Шоферу было приказано ехать на виллу поэта. Женевьева встретила их негодующими воплями: есть, мол, люди, которым не терпится лечь в могилу, потому что они не ложатся вовремя в постель, но, когда ей рассказали, что случилось на вилле, она покорно исполнила все распоряжения Эбба. Они расположились в кабинете поэта вокруг открытого очага, где горело несколько поленьев оливы, и тут директор банка издал первый за много часов звук: он хмыкнул.

— Понимаю вашу иронию, дорогой друг, — согласился Люченс. — Похоже, я сижу здесь с охапкой лавровых венков, достойных отца Брауна. Но на самом деле я не сделал ничего особенного. Просто обратил внимание на некоторые мелочи и предпринял кое-какие разыскания в архивах ратуши. Вот и все. То, что мои выводы, судя по всему, оправдались, удивляет и меня. А насколько справедлив мой главный тезис, мы не узнаем никогда.

— Но ведь вы говорили, что можете это доказать! — воскликнул Трепка. Видимо, больше всего его задевало, что кто-то обыграл его на собственном поле.

— Я это сказал, — подтвердил Люченс. — Но сказал в ту минуту, когда надо было сломить сопротивление противника. Вы находите это безнравственным?

Купидоновы губки банкира сложились в неописуемую гримасу.

— Понимаю ваше молчание. Красноречивее слов оно говорит: ничего иного и не приходится, мол, ждать от современного теолога. Я заслужил ваше порицание. Само собой, цель никогда не может оправдывать средства. Но поскольку два человека уже погибли и, по меньшей мере, еще одной жизни угрожала опасность, я решил, что могу отбросить сомнения.

— По меньшей мере еще одной жизни? — начал Эбб. — Но каким образом она могла угрожать кому-то еще?

— С вашего разрешения, это я объясню позднее. Не лучше ли начать с самого начала? Собственно говоря, все началось в тот день, когда я пошел к вилле осмотреть место, где наш друг Эбб нашел обрывок оберточной бумаги. Я нашел там еще один, который, судя по всему, имел отношение к первому. Но я нашел и кое-что другое. В углу усадьбы я увидел семейную надгробную часовню, а рядом могильный холмик, который согласно всем законам моей науки должен был быть китайским захоронением. Это открытие настолько противоречило тому, что можно было рассчитывать найти в таком месте, как Ментона, что я решил поехать в центральную библиотеку Ниццы и проверить, нет ли в моих познаниях пробелов и нельзя ли истолковать это захоронение каким-то иным образом. Оказалось, что наш друг Трепка занимается в той же библиотеке. Я случайно заглянул в книги, которые он читал…

Директор банка так и взвился:

— Как? Вы мне этого не говорили! И вы имели нахальство обвинять меня в том, что я заглядываю в ваши карты! Ну ладно, продолжайте!

— Продолжаю. Я обнаружил, что наш друг Трепка штудирует материалы о жизни Наполеона на острове Святой Елены. А я воображал, что он знает эту тему как свои пять пальцев. Но я без труда понял, в чем дело. Как раз в эти дни и он, и я свели знакомство с семейством, которое утверждало, что оно прибыло со Святой Елены и, более того, что его основатель принадлежал к окружению Наполеона. Трепка заявил, что он не встречал такой фамилии в окружении императора, в ответ хозяйка дома показала нам необычные реликвии, которые, казалось, дают основание для ее утверждений. Я понял, почему Трепка занялся этими материалами. А когда в одной из его книг я наткнулся на слова о китайцах в ближайшем окружении императора, мои мысли совершили невольный скачок и вернулись к исходному пункту моих изысканий — китайской могиле в Ментоне. Когда Трепка в тот же вечер сказал, что Мартин Ванлоо похож на бюст бога благоденствия на столе у Эбба, в моем мозгу произошло нечто вроде короткого замыкания.

Трепка пробормотал какой-то иронический комплимент и закурил новую сигару.

— Вообще-то говоря, дорогой Трепка, — продолжал Люченс, — я не поклонник беспочвенных теорий. Я сказал себе, что есть только одна возможность доказать или опровергнуть мою теорию, а именно порыться в архивах Ниццы и Ментоны. Франция очень тщательно следит за судьбой своих детей и гостей, и при некоторой удаче я мог рассчитывать, что сумею обнаружить следы семьи Ванлоо в прошлом. Я лишен счастливой возможности предоставить берлинской фирме свободу действий, чтобы она добыла интересующие меня сведения, — спокойно, спокойно, дорогой друг! Так вот, я изучил официальные документы сначала в архиве департамента в Ницце, потом в ратуше Ментоны, и результат превзошел мои ожидания. Оказалось, что проследить историю семьи Ванлоо очень легко. Но не расскажет ли нам теперь Трепка, какие сведения удалось собрать ему? Я думаю, они успешно дополнят мои находки.

Директор банка не сделал попытки объяснить, что подтолкнуло его начать разыскания, и его коллеги, проявив такт, не стали настаивать на этом вопросе.

— Первым делом я пошел к одному местному адвокату, с которым мне доводилось вести дела. От него я узнал, как составлено завещание семьи Ванлоо. Оказалось, что рано скончавшийся отец молодых братьев Ванлоо перед смертью распорядился, чтобы всем семейным состоянием пожизненно распоряжалась их бабушка. Это давало некоторые основания теориям, которые так опрометчиво строили Эбб и Люченс… Но для верности я решил выяснить, каково это состояние. Поскольку адвокат не хотел или не мог дать мне эти сведения, я обратился к известной берлинской фирме. Оказалось, что состояние очень велико. Как правило, выяснить, откуда берет начало крупное состояние, труда не составляет. Я попросил фирму собрать сведения. В результате оказалось, что состояние возникло словно бы из ничего в середине двадцатых годов девятнадцатого века. Больше фирме Шюттельмарка ничего узнать не удалось. Сразу после того как я получил эти сведения, начались странные события, свидетелями которых мы как раз оказались… и которые в какой-то мере подтверждают справедливость — гм — предположений Эбба и Люченса.

— В какой-то мере! — сверкая глазами, воскликнул поэт.

Доцент его прервал:

— Мои разыскания, — сказал он, — привели меня почти к тому самому отрезку времени, на каком остановилась фирма Шюттельмарка, то есть к двадцатым годам девятнадцатого века. В начале этого десятилетия в Монако состоялось бракосочетание некоего Хуана Ванлоо с мадемуазель Луизой Манжиапан. Отец мадемуазель Луизы был монакским банкиром. Невеста, по представлениям того времени, была уже не первой молодости — ей исполнилось двадцать девять. Банкирский дом Манжиапан, судя по всему, не принадлежал к числу крупных банковских фирм. Владелец его был корсиканцем. То, что уроженцу бедного гористого острова удалось взлететь так высоко и стать банкиром, достойно уважения, но при этом несколько удивляет.

У четы Ванлоо-Манжиапан родились два сына. Благодаря своему основателю семья получила английское подданство и жила попеременно то в Англии, то на вилле, которую банкир построил в окрестностях Ментоны, в то время входившей в княжество Монако, — на вилле Лонгвуд. Старик жил долго, до 1876 года, так что наша хозяйка в раннем детстве могла его видеть. Оба сына умерли в молодом возрасте, но все-таки успели обзавестись семьями. Семьи были малочисленны, и члены их не оказались долгожителями. Дед по отцу Артура, Аллана и Мартина женился на собственной кузине, нашей хозяйке. В этой семейной ветви, кроме нее, был еще только ее брат, которого она, по-видимому, очень любила; юный Джон, похожий на поэта, — именно его потомок. Муж нашей хозяйки умер в довольно молодом возрасте в 1911 году. У них был единственный сын, хилый от рождения, который, хотя и успел жениться и обзавестись тремя сыновьями, Артуром, Алланом и Мартином, умер совсем молодым, через несколько лет после кончины отца. С этих пор старая миссис Ванлоо единолично властвовала на вилле, где она впоследствии поселила и потомка своего брата, юного Джона.

Все представители последних поколений семьи Ванлоо удивительно рано умирали. А теперь я попрошу вас вспомнить, как Эбб рассказал нам, что он услышал наутро после смерти Артура. Оказывается, старая миссис Ванлоо за несколько лет до этого попросила доктора обследовать ее внуков, чтобы узнать, каково состояние их здоровья. Меня с самого начала это поразило, хотя, конечно, такую просьбу можно объяснить беспокойством бабушки о внуках. А после смерти Артура доктор Дюрок констатировал, что у покойного был не только больной желудок и пониженная кислотность, но и слабое сердце. Те же симптомы констатировали у скончавшегося Аллана. Плохое сердце предрасполагает к ранней смерти, это знаем мы все. Так что же, смерть внуков была естественным следствием этого предрасположения или, выражаясь вульгарно, им в этом деле помогли?

Вот какой вопрос я задал себе, как только узнал результаты первого вскрытия. После чего на вилле произошло покушение, а за ним опять загадочная смерть. Покушение номер два существенно отличалось от первого и третьего случая, потому что были найдены явные следы определенного яда, который можно без рецепта приобрести почти в каждой французской аптеке. В двух других случаях вообще никаких следов яда не обнаружили. Но в парке мы с Эббом нашли клочки обертки от какого-то медицинского препарата, их кто-то постарался припрятать. Проделав вычисления на основе законов ботаники, я установил, что этот препарат должен был быть отправлен фирмой где-то между восемнадцатым февраля и шестым марта. — Банкир явно хотел посмеяться над этим точным указанием времени, но удержался, а Люченс тем временем продолжал: — Я послал письмо в фирму, спросив, посылали ли в это время в Ментону пакет и что в нем было. Сегодня я получил ответ, который подтвердил кое-какие соображения, возникшие у меня с тех пор, как я побывал в комнате, где лежало тело Аллана Ванлоо. У меня от природы очень острое обоняние, а в комнате покойного мне почудился слабый запах карболки. Занимаясь своей наукой, я среди всего прочего изучал также и бальзамирование. Один из простейших его способов осуществляется с помощью карболовой кислоты. Обучил меня этим сведениям мой старый университетский товарищ, выдающийся химик, теперь уже профессор. Я припомнил, что во время нашей совместной работы он как-то пошутил насчет того, что назвал убийством окольным путем. Подробности я запамятовал. Но поскольку наш друг Трепка позволил себе потратиться на длинные телефонные разговоры с Берлином, я счел себя вправе поговорить с моим другом из Швеции. И то, что он мне поведал, принимая во внимание нынешние обстоятельства, чрезвычайно меня поразило.

Соединение глюкозы с фенолом, или, иначе говоря, с карболовой кислотой, образует бетафенолглюкозид. Это бесцветный без запаха порошок, легко растворяющийся в воде. Бетафенолглюкозид проходит через органы пищеварения, почти не изменяясь, и его умеренные дозы не могут отравить человека, в особенности того, у кого пониженная кислотность. Но если пациент в это время случайно съест порцию сырого миндаля, из бетафенолглюкозида выделяется энзим, называемый эмульзином, и под воздействием этого эмульзина глюкозид распадается на две составные части: глюкозу и карболовую кислоту. Последствия острого отравления карболовой кислотой — дурнота, обильное потоотделение, головокружение, затрудненное дыхание и сердечный спазм… Поскольку фенолглюкозид имеет горький вкус, его надо смешать с какой-нибудь острой пищей — например, предложил мой авторитетный друг, с салатом из паприки, с пикулями или буйабесом. Если сидящая за столом компания проглотит вместе с такой пищей глюкозид и один из участников трапезы съест после этого миндальную массу, отравится только он один, причем, если до вскрытия пройдет несколько часов, доказать факт отравления будет очень трудно. На след преступления может навести запах карболки — именно он навел на след меня. Но если производящий вскрытие врач лишен обоняния, но не признаётся в этом, дело осложняется. Я позволил себе еще один экстравагантный поступок. Я преподнес доктору Дюроку тщательно обернутый бумагой букет искусственных цветов, и он сказал, что они изумительно пахнут!

Эбб выпрямился на стуле.

— Буйабес и салат с паприкой! Это как раз то, что мы ели! — пробормотал он. — Но неужто вы в самом деле думаете, что она — благородная старая дама, похожая на Мадонну, — способна была отравить нашу еду?

— Это яд только в сочетании с миндалем, не забудьте об этом. Внуки миссис Ванлоо обожали миндальние пирожные, может быть, это и подсказало ей мысль о карболовой кислоте. Она ведь обладала некоторыми познаниями в медицине. Помните, что она сказала доктору, когда он хотел прислать ей сиделку? «Кто выхаживал своего мужа, сына и внуков, знает не меньше, чем дипломированная сестра». Удерживая при себе внуков поочередно после ужина, она могла выбирать свою жертву с прицельностью охотника, вооруженного ружьем. Не забудьте, что кондитерская, которую она помогла открыть своей кухарке, расположена в двух шагах от виллы и внуки именно там любили проводить время по вечерам.

— Но, — запинаясь, выговорил Эбб, — мы могли пойти вместе с Артуром или Алланом в кондитерскую. И тогда…

Люченс кивнул.

— Неприятная мысль, не так ли? Но нынче вечером нам не оставили выбора. Когда она заметила, что я набрел на след ее второй тайны, она распорядилась подать всем на десерт миндальный торт. Я случайно услышал ее слова. Избежать этой судьбы должен был только юный Джон.

Директор банка сухо кашлянул.

— Вы можете доказать все эти утверждения?

— Если угодно, позвоните моему другу, шведскому профессору. Он сообщил мне названия зарубежных фирм, которые фабричным способом изготовляют бетафенолглюкозид. Среди них значится и парижская фирма «Пулан». А в ответ на мое письмо в фирму я как раз сегодня получил ответ, в котором говорится, что почтовое отправление от семнадцатого февраля, которое, как они надеются, в целости и сохранности дошло до их уважаемой клиентки миссис Ванлоо, содержало именно этот препарат. Но лучшее доказательство всего этого — она сама. Один раз, чтобы отвести все подозрения, она симулировала покушение на себя и так точно рассчитала дозу, что обманула всех нас. Сегодня, когда она поняла, что я знаю все, она не симулировала и уже не ограничилась вероналом. Вы же слышали, она умерла еще до того, как мы покинули виллу.

Эбб с трудом подыскивал слова:

— Она, — пробормотал он, — их родная бабка… Нет, это невозможно! Этого просто не может быть!

— Дорогой поэт, в этом мире возможно почти все. Наш друг Трепка высказал парадокс, что зло во вселенной соотносится с добром, как холод с теплом. Что абсолютный нуль лежит на уровне минус двухсот семидесяти трех градусов, но что абсолютный максимум нам неизвестен. Будем надеяться, что Трепка прав. Но и, не дойдя до абсолютного нуля, наша душа способна оледенеть от ужаса. Старая хозяйка виллы была натурой властной, сильной, непреклонной. Она была свидетельницей того, как один за другим умирали члены ее семьи — тесть, муж, сын. Она подвергла медицинскому освидетельствованию своих внуков и убедилась, что их здоровье оставляет желать лучшего. А когда они вдобавок стали раздражать ее своим поведением, она не колеблясь решила действовать. Но мне думается, я угадал, что было главным мотивом ее поступков — мысль о семейном наследстве. Оно претерпело одно за другим ряд основательных кровопусканий. Вы же знаете, как велик в этой стране налог на наследство. С больших состояний — а со слов Трепки мы знаем, что состояние Ванлоо очень велико, — взимается около пятидесяти процентов… Ее муж и сын сошли в могилу в течение короткого времени, и оба раза государство — ненавистная ей Французская Республика — потребовало свою долю. Вот почему при ней состояние было превращено в неотчуждаемый фидеикомисс. Она понимала, что может умереть в любую минуту, и, если бы ее внуки отошли в мир иной один за другим с такой же скоростью, что ее муж и сын, от богатства осталось бы только воспоминание. А вот если бы они умерли до нее… Понимаете ее мысль? От нее веет холодом, обращающим наши взоры к Востоку, которому она наполовину была обязана своим происхождением!

— И унаследовать все должен был юный Джон? — спросил Эбб.

— Именно! Он был здоров и вдобавок был «гордостью семьи»!

Директор банка вдруг оживился:

— Так, стало быть, это Ванлоо был четвертым посланцем императора? Имя не очень-то восточное, но…

— Но если вы напишете его как Ванг Ло, оно сразу покажется вам более восточным — не так ли?

— И он обманул доверие своего императора и, женившись, завладел частью оставленного им наследства! Но неужели вы в самом деле думаете, что белый человек, да еще банкир, мог бы допустить подобный брак?

— Я знал китайцев почти таких же белолицых, как европейцы, — не говоря уже о том, что они были куда более утонченными. И вы забываете одно: если бы первый Ванлоо исполнил поручение императора, деньги недолго оставались бы на попечении фирмы Манжиапан. Зато если бы он скрыл поручение — дело другое. А брак — проверенное средство объединить интересы двух разных людей.

Директор банка со сдержанным достоинством погасил сигару.

— Я сохраняю свою скептическую позицию, — объявил он. — Хотя признаю, что фирме Шюттельмарка не удалось выяснить, откуда берет начало состояние Ванлоо и что ваша теория прекрасно согласуется с моим представлением о Наполеоне как о величайшем режиссере всех времен и прототипе всех беззастенчивых дельцов. — Он покосился на Эбба в надежде вызвать взрыв негодования, который даст ему повод самоутвердиться. Но мысли поэта были заняты другим.

— Помните ли вы, Трепка, — спросил он полушепотом, — помните ли вы, как однажды утром в этой комнате вы смеялись над Люченсом? Он говорил, что одного анализа недостаточно, нужен еще и синтез. Вы насмехались над ним и спрашивали, не открыл ли он способ синтетического убийства — два сами по себе невинных вещества, соединившись, убивают! Нам пришлось стать свидетелями именно такого убийства! Разве вы этого не видите!

— Я вижу другое, — сказал директор банка, — Люченс ошибся, когда цитировал «Макбета», утверждая: «Входят трое убийц». На самом же деле трое убийц оказались тремя жертвами! И еще я вижу, что уже три часа ночи и пора ложиться спать всем, даже членам первого в Скандинавии детективного клуба!

Примечания

1

Г. Гейне из цикла «Снова на родине» («Книга песен»). Стихотворение переводили многие русские поэты, в том числе М. Михайлов, В. Левик, В. Микушевич и др. Есть вольный перевод Ф. Тютчева. Букв.:

Смерть — это холодная ночь,
Жизнь — это знойный день,
Темнеет, я грежу… (нем.)
(обратно)

2

Смерть — это холодный душ,
Жизнь — это горячая ванна,
Я купаюсь, я… (нем.)
(обратно)

3

Пожалуйста, месье! (фр.)

(обратно)

4

Героические поэмы, эпические сказания (фр.).

(обратно)

5

«Милетские истории» — составленный Аристидом Милетским ок. 100 г. до н. э. сборник эротических историй.

(обратно)

6

Крис — малайское колющее оружие, кинжал.

(обратно)

7

Грёнланд — квартал в Осло, в тридцатые годы населенный по преимуществу представителями беднейших слоев населения и иммигрантами.

(обратно)

8

Похмелье (англ.).

(обратно)

9

Наблюдатели (греч.); пять высших должностных лиц в Спарте, обладали широкими полномочиями в управлении, надзоре и судопроизводстве.

(обратно)

10

Лорд Питер Уимзи — герой детективных романов английской писательницы Дороти Сейерс; Крофтс, Фримен Уилс (1889–1957) — английский писатель, автор детективных романов, герой которых, сыщик Джозеф Френч из Скотленд-Ярда, — методичный профессионал; отец Браун — герой детективных новелл английского писателя Г. К. Честертона.

(обратно)

11

Поэтическая вольность (лат.).

(обратно)

12

Цензор нравов (лат.).

(обратно)

13

У. Шекспир. Как вам будет угодно. Акт II, сцена 7.

(обратно)

14

Перевод А. Курт.

(обратно)

15

Коктейль, который принято называть «оживляющий мертвых».

(обратно)

16

Перевод А. Курт.

(обратно)

17

Перевод А. Курт.

(обратно)

18

Кушать подано (фр.).

(обратно)

19

Авгуры — римские жрецы, толкователи божественных знамений.

(обратно)

20

Шабли — белое бургундское вино из одноименной области. Шамбертен — красное бургундское вино из одноименного виноградника. Любимые вина Наполеона.

(обратно)

21

Мр 10:14; Лк 18:16.

(обратно)

22

Возможно, имеется в виду: «кто… даст из детей своих Молоху» (Левит 20:2); «когда он даст из детей своих Молоху» (Левит 20:4). По мифологии, Молоху приносили в жертву детей.

(обратно)

23

О мертвых или хорошо, или ничего (лат.).

(обратно)

24

Гораций. «Оды». Перевод А. П. Семенова-Тян-Шанского.

(обратно)

25

Свободу действий (фр.).

(обратно)

26

«Любовные похождения кавалера де Фобласа» — эротический роман французского писателя Луве де Кувре (1760–1797), «Жизнь галантных дам» — галантная хроника XVII века французского писателя Пьера де Брантома (1536–1614).

(обратно)

27

Уход (англ.).

(обратно)

28

Славный малый (фр.).

(обратно)

29

Здесь: из богатой семьи (фр.).

(обратно)

30

Да пошли вы все! (фр.)

(обратно)

31

Легавые! (фр.)

(обратно)

32

Грязный буржуй (фр.).

(обратно)

33

Приятное с полезным (лат.).

(обратно)

34

Шутка (фр.).

(обратно)

35

При старом режиме (до 1789 г.) (фр.).

(обратно)

36

Обслуживание иностранцев (фр.).

(обратно)

37

Собачья голова (фр.).

(обратно)

38

Выпейте стаканчик, я угощаю (англ.).

(обратно)

39

Мф 11:25; Лк 10:21.

(обратно)

40

Вереншольд, Эрик (1855–1938) — норвежский художник, иллюстрировавший, в частности, норвежские народные сказки.

(обратно)

41

Черт побери! (фр.)

(обратно)

42

Балагурство (фр.).

(обратно)

43

Вот и все, месье! (фр.)

(обратно)

44

Агентство Гавас — французское информационное агентство в 1935–1940 гг.

(обратно)

45

Намек на Архимеда, погибшего при взятии Сиракуз в 212 г. до н. э.

(обратно)

46

Аптекарские товары (фр.).

(обратно)

47

Завтра.

(обратно)

48

В остром соусе (фр.).

(обратно)

49

Верне, Орас (1789–1863) — французский художник, ярый бонапартист.

(обратно)

50

Сьёр де Ла Палисс (1470–1525) — маршал Франции, известный своей храбростью. Наивность героя прославляющей маршала песенки, которую сочинили его солдаты, была несправедливо приписана Ла Палиссу, имя которого стало символом простодушной ограниченности. Блаженный Дуралей — ставшее нарицательным имя персонажа сатирической поэмы шведского поэта Юхана Хенрика Чельгрена (1751–1795).

(обратно)

Оглавление

  • От переводчика
  • Глава первая Утро в Ментоне
  •   1
  •   2
  •   3
  • Глава вторая Трое мужчин, каждый на своей пороховой бочке
  • Глава третья Вечерний прием на вилле Лонгвуд
  •   1
  •   2
  •   3
  • Глава четвертая Второе заседание детективного клуба
  •   1
  •   2
  • Глава пятая Лорд Питер, мистер Френч и отец Браун начинают расследование
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  • Глава шестая Лорд Питер идет к доктору, мистер Френч — в библиотеку, а отец Браун — в кондитерскую
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  • Глава седьмая Члены детективного клуба второй раз посещают виллу Лонгвуд
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • Глава восьмая Последнее заседание детективного клуба
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  • *** Примечания ***