Владимир Набоков: русские годы [Брайан Бойд] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Брайан Бойд ВЛАДИМИР НАБОКОВ: РУССКИЕ ГОДЫ

ВОПРОС: Что Вас удивляет в жизни?

НАБОКОВ: …чудо сознания — то неожиданно распахивающееся окно, из которого открывается вид на залитый солнцем пейзаж посреди ночи небытия.1

Посвящается Бровен

Предисловие к русскому изданию 2010 года[1]

В начале пятидесятых годов Владимир Набоков чуть было не сжег незаконченную рукопись «Лолиты». К концу того же десятилетия он прославился на весь мир — именно потому, что роман все-таки был дописан и опубликован. В 1959 году в последней строфе стихотворения «Какое сделал я дурное дело», своего рода «Exegi monumentum» изгнанника, он предрекал:

Но как забавно, что в конце абзаца,
корректору и веку вопреки,
тень русской ветки будет колебаться
на мраморе моей руки.
Несколько лет спустя, в конце 1960-х, он был счастлив узнать, что некоторые его произведения — в том числе его собственный перевод «Лолиты» на русский язык — начали тайными тропами прокладывать себе путь обратно в Советский Союз. В 1977 году, незадолго до смерти, он попросил жену и сына сжечь рукопись «Подлинника Лауры», если он умрет, не завершив работы. Не прошло и десяти лет, как его произведения начали издаваться у него на родине. Перевернулся ли он сейчас в гробу, узнав, что его сын не только не сжег «Подлинник Лауры», но и опубликовал его в существующем незавершенном виде? Что бы он испытал — радость, гордость или крайнюю неловкость, если бы узнал, что в его родной стране эта книга заняла одновременно первую и вторую строчки в тех самых списках бестселлеров, над которыми он столь немилосердно в ней издевается?

Насколько мне известно, мраморного памятника Набокову в России пока не воздвигли, хотя бронзовая статуя писателя — работа Юлиана и Александра Рукавишниковых, однофамильцев его матери — стоит, а точнее, сидит в Монтрё, в его последнем месте обитания. Дом, где он родился, по адресу Большая Морская улица 47, уже свыше десяти лет является музеем В.В. Набокова; теперь он стал еще и частью Санкт-Петербургского государственного университета, где когда-то учился его отец. И как же это удивительно, как по-набоковски — издающий меня в России «Симпозиум» теперь тоже располагается в этом здании.

Когда я начал писать биографию Набокова и осторожно собирал материалы в брежневском Советском Союзе, мне приходилось преодолевать многочисленные препятствия, и в смысле работы в библиотеках, например, в библиотеке Академии наук, и в смысле поездок по стране — свободное передвижение мне было, разумеется, запрещено. Теперь Академия наук гордится тем, что в их собрании имеется, похоже, единственный сохранившийся экземпляр первого «опубликованного» стихотворения Набокова; с начала 1990-х годов многочисленные российские архивы, в том числе Центральный государственный исторический архив (так он назывался, когда я начинал там работать) оказывали мне всяческое содействие. В это русское издание вошел весь материал, собранный мной за последние двадцать лет в обновленной, свободной России. Кроме того, по настоянию переводчицы Галины Лапиной, встретившему мое полное одобрение, все цитаты из русскоязычных источников приводятся в оригинальном виде, вне зависимости от того, публиковались они ранее или нет; так что в первом русском издании моей книги многие материалы — дневниковые записи, письма, стихи, художественные тексты, отрывки из пьес, рецензии, воспоминания — впервые появились в том самом виде, в каком изначально были написаны рукой Набокова или кого-то еще.

Два предыдущих абзаца — это слегка измененные выдержки из моего предисловия 1992 года, которое было написано, когда казалось, что к публикации моей книги по-русски уже нет препятствий. Но трудности, с которыми сталкивалась Россия в то десятилетие, приводили к тому, что издательства, выражавшие желание напечатать эту биографию, одно за другим терпели крах. В 1999 году я написал постскриптум к своему первому предисловию, где говорил о том, как мне приятно, что книга будет опубликована в издательстве «Симпозиум», выпустившем в свет первое официальное и тщательно откомментированное собрание сочинений Набокова, и сколь символично, что последние поправки в текст я внес в год столетнего юбилея Набокова, когда по всему миру проходили празднования и конференции — в частности, проходили они и в усадьбе Рождествено, которую Набоков получил в наследство в 1916 году, и в его родном доме, тогда еще только превратившемся в музей Набокова. Год спустя я написал еще один постскриптум — книга все еще не была опубликована. В нем, в частности, говорилось, что этот год не был потрачен зря — мне удалось еще раз съездить в Крым, побывать в Симферополе и на побережье от Ялты до Севастополя, встретиться с местными учеными, с директорами музеев и с энтомологом К.А. Ефетовым, который помог мне уточнить и исправить некоторые подробности, связанные с пребыванием Набокова в Крыму в 1917–1919 годах; в пору своих ранних исследований я не мог о таком и мечтать.

Это, второе русское издание не заставило так уж долго себя ждать, хотя и стало приятным сюрпризом. После выхода первого издания этой биографии продолжали происходить новые события — важнейшим из которых стала публикация последнего роман Набокова «Подлинник Лауры». Поэтому во второй том «Владимир Набоков: Американские годы» добавлено послесловие, где рассказывается, какие материалы мы с Верой и Дмитрием Набоковыми обнаружили в архивах после смерти писателя — многие из этих материалов пока так и не опубликованы — а также рассматриваются некоторые особенности «Подлинника Лауры».

Позвольте закончить словами из моего предисловия 1992 года: когда Набоков писал «Дар», он, как мне представляется, имел в виду прежде всего великий дар русской культуры, который достался его герою и ему самому. Его творчество в целом — «Дар», «Защита Лужина», «Приглашение на казнь», «Другие берега», «Лолита» и все остальные книги — представляет собой один из самых щедрых даров, которые когда-нибудь получал счастливый мир. И Набоков продолжает его одаривать.


Брайан Бойд

Окленд, Новая Зеландия

Август 2010

Введение

I

Владимир Набоков (1899–1977), которого Октябрьская революция вырвала из родной почвы, а Вторая мировая война погнала дальше по свету, вряд ли мог остаться безразличным к катаклизмам современной истории, так изломавшим его жизнь. Однако он, как никто другой, неуклонно следовал своему жизненному курсу, решительно отстраняясь от своей эпохи. Его отец, стоявший в оппозиции к царскому режиму, попавший за это в тюрьму и лишенный придворного титула, после Февральской революции стал министром без портфеля в первом Временном правительстве, но сам Набоков на протяжении всего этого бурного 1917 года продолжал писать любовные стихи, как будто вокруг ничего не происходило. В ночь, когда большевики штурмовали Зимний дворец, он, закончив очередное стихотворение, сделал следующую запись: «Пока я писал, с улицы слышалась сильная ружейная пальба и подлый треск пулемета»2.

Владимир Набоков принадлежал к старому, сказочно богатому аристократическому роду. В семнадцать лет он унаследовал самую великолепную из принадлежавших семейству усадеб, построенную в XVIII веке для светлейшего князя Безбородко, канцлера Екатерины II, ведавшего внешними сношениями. Вскоре, однако, революция и эмиграция оставили Набокова без средств к существованию, и он вынужден был зарабатывать на жизнь литературным трудом, — его читателями в то время были обездоленные и разбросанные по свету русские эмигранты, числом менее миллиона. К концу 1930-х годов Набоков с женой жили в бедности. Без щедрой помощи благотворительных организаций и таких поклонников, как Рахманинов, им вряд ли удалось бы выжить и тем более бежать от Гитлера в Соединенные Штаты. В Америке их ждала более благополучная, хотя и весьма скромная жизнь — до тех пор, пока «Лолита» не принесла тогда уже шестидесятилетнему Набокову состояние. Оставив место профессора Корнельского университета, Набоков возвратился в Европу и обосновался в Швейцарии. Здесь, в роскошном отеле, где его обслуживала целая свита ливрейных лакеев, — вместо пятидесяти домашних слуг его детства, — он мог спокойно продолжать работу, словно бы исторические потрясения его не задели.

Каждое действие личной драмы Набокова разыгрывалось в новых, самых неожиданных декорациях. Вначале небольшой уголок Российской империи: великолепные кварталы Санкт-Петербурга, освещенные пламенеющими закатными лучами дореволюционной культуры, а в двух часах езды от столицы — усадьба, еловый лес, река, до конца жизни остававшиеся для него объектом страстной ностальгии. Затем — русская эмиграция с ее «жизнью в вещественной нищете и духовной неге»3, с ее клаустрофобией, внутренними распрями, неизбежным рассеянием. Следующие двадцать лет — Америка Набокова, где он с семьей постоянно переезжал с места на место: зимой они снимали дом у какого-нибудь уехавшего в отпуск профессора, а летом кочевали из мотеля в мотель в погоне за бабочками и вдохновением, породившим «Лолиту» и другие произведения. Наконец, снова Европа. Там, на верхнем этаже «Палас-отеля» в Монтрё, откуда открывался вид на усеянную птицами гладь Женевского озера, он прожил последние пятнадцать лет.

С каждой сменой декораций менялись и второстепенные действующие лица. В Петербурге мальчик Набоков, гуляя с отцом, становится свидетелем его беседы со стариком Толстым; в Париже худощавый Сирин по-французски читает свои произведения перед Джеймсом Джойсом и игроками венгерской футбольной команды. Очень важное значение для Набокова в годы его европейского изгнания имели отношения с друзьями и недругами среди писателей русской эмиграции — жизнерадостным И. Лукашем, деликатным Ю. Айхенвальдом, язвительным и строгим В. Ходасевичем, скользким Г. Адамовичем, завистливым И. Буниным. В Соединенных Штатах ближайшим другом Набокова долгое время был Эдмунд Уилсон, пока их дружба не переросла в жестокую трансатлантическую войну. На сцену также выходят (в алфавитном порядке) Моррис Бишоп, Жорж Гиллен, Гарри Левин, Джеймс Лохлин, Мэри Маккарти, Джон Рэнсом, Мэй Сартон, Аллен Тейт, Кэтрин Уайт, Э.Б. Уайт, Роберт Фрост. В последнем акте Набоков скрывается от публики в убежище семьи и встречается лишь с некоторыми старыми друзьями, издателями, такими же, как он, знаменитостями, пользующимися швейцарским гостеприимством, с критиками и настойчивыми поклонниками. Самые бурные сцены здесь связаны с раздорами между Набоковым и Э. Уилсоном, а потом набоковским биографом Эндрю Филдом.

Однако Набоков всегда был одиночкой, и любой рассказ о его жизни должен сосредоточиться на загадке его личности и на том, как она проявляется в искусстве. Три характерные особенности сразу бросаются в глаза. Во-первых, его необыкновенная самоуверенность: кто еще отважился бы начать нехудожественное произведение словами: «Я мыслю как гений»?4 Во-вторых, необыкновенная, почти беспощадная напряженность и концентрация его чувств к другим людям. Хотя Набоков мало кому позволял считать себя его другом, он любил отца, мать, жену, сына с неистовой преданностью. В-третьих, его неусыпный индивидуализм. Он всегда отказывался приглаживать свои вкусы и свои критические мнения в угоду времени и ненавидел всяческие объединения, обобщения, условности — ненавидел все, кроме индивидуального и независимого.

Его занимали извращенность, безумие, жестокость, сексуальные отклонения от нормы. Но при всей своей ярко выраженной оригинальности он сам оставался абсолютно «нормальным» человеком: у него был светлый, здравый ум, он не терпел насилия, он умел хранить верность в любви, когда закончилась его бурная юность. Одна из задач моей книги — объяснить, почему Набоков мог создать столь странные характеры, как Гумберт, Кинбот или Герман, позволяя нам посмотреть на мир их глазами. Воображение не способно плодоносить в вакууме: он отлично знал, как извлекать экстраполяции из своей собственной личности.

Поскольку Набоков ценил освобождающую силу сознания, он испытывал потребность понять, что значит оказаться в тюрьме безумия, навязчивой идеи или в пожизненной «одиночной камере души»5. Здесь его интерес к психологии переходит в философский интерес к сознанию — главный предмет всего его творчества. Хотя Набоков утверждал пользу критического разума, он не доверял никаким пояснениям, логическим аргументам, с презрением и насмешкой отзываясь о «философской» прозе, из-за чего многие его читатели считают, что у него есть только стиль, но отсутствует содержание. На самом деле он был глубоким мыслителем — в гносеологии, в метафизике, в этике и в эстетике. Я попытаюсь проследить развитие его философских взглядов, очертить их сложившуюся систему и выявить, как они повлияли на его творчество.

Для этого необходимо объяснить обманчивую стратегию Набокова-писателя. Читать Набокова — это все равно что сидеть в комнате, откуда открывается некий вид, который почему-то кажется нам миражом, словно бы хитро подмигивающим на солнце и заманивающим к себе. Некоторые читатели опасаются, что их выманивают из дома только для того, чтобы подставить ножку на пороге. На самом же деле Набоков хочет, чтобы хороший читатель, переступив через порог, попал в этот мир и насладился его подробной реальностью. Хороший же ПЕРЕчитыватель, который не боится идти дальше, находит еще одну дверь, скрытую в том, что прежде казалось незыблемым пейзажем, — дверь в иной, запредельный мир.

Еще одной сложной задачей, стоявшей передо мной, было выявить гармонию набоковской жизни, гармонию между его жизнью и его искусством, не утаивая несоответствий. Как мог человек, столь преданный своему искусству и искусности искусства, так серьезно заниматься естествознанием и с головой уходить в лепидоптерологию? Как можно было так страстно любить литературу, живопись, абстракцию и узоры шахматной игры и одновременно считать музыку «произвольным нагромождением варварских звуков»?6 Набоков восхищался военной доблестью и был непримиримым противником большевиков и Гитлера. Как же он мог думать, что пойдет добровольцем на войну — Гражданскую или Вторую мировую, — только если линия фронта будет проходить поблизости от тех мест, где живет его возлюбленная или водятся новые бабочки? Как он, с его несокрушимой верой в демократию, мог никогда не участвовать в выборах? Набоков заявлял, что он ничего не знает о социальных классах7, и в то же время он мог вспомнить через двадцать лет не только уборщицу в лаборатории, где когда-то работал, но и ее рассказы о домашних неурядицах. Почему в таком случае многие считали его снобом? Подобные кажущиеся противоречия можно разрешить.

Судьба всегда сильно интересовала Набокова, и каждая крупная неудача в его собственной жизни кажется едва ли не подготовленным заранее событием, цель которого — дать возможность его талантам раскрыться. У него были идиллические детство и юность, но уже тогда, в юности, он писал стихи о горечи утраты, о тоске по безвозвратно ушедшему счастью, о памяти-утешительнице. Но он и представить себе не мог, какую силу обретут эти чувства после революции. Юношей он размышлял о смерти и много писал о ней и о возможности инобытия, а потом, когда ему было только двадцать три года, он потерял отца, погибшего от пули правого террориста. Когда Гитлер оккупировал Францию, Набокову пришлось бежать в Америку. В сорок лет он перестал писать по-русски — после того как постепенно отшлифовал свое искусство, значительно обогатив русскую прозу, — и начал все сначала, уже на английском. Этот переход был болезненным, но без него Набоков никогда бы не написал «Лолиту», и его известность, по всей вероятности, ограничилась бы русской эмиграцией по крайней мере на протяжении жизни еще одного поколения. Много лет в Америке, когда к нему еще не пришла слава, он снова и снова пытался опубликовать свои русские романы в английском переводе, но тщетно. Вдруг после «Лолиты» издатели срочно потребовали у него все, что он когда-либо написал по-русски, — и именно к этому времени повзрослевший Дмитрий Набоков был готов взяться за переводы отцовских книг. Теперь интерес к творчеству Набокова вырастает до такой степени, что ему приходится постоянно сочинять предисловия к каждому новому переводу; теперь у него появляется достаточно свободного времени, чтобы внимательно следить за тем, как его переводят на французский язык. Не будь революции, гибели отца, гитлеровской угрозы и позднего мирового признания, проза Набокова лишилась бы и пронзительной остроты, и блеска, и завершенности, которые отличают ее, на каком бы из трех языков, столь им любимых, мы ее ни читали.

II

Хотя Владимира Набокова нередко называют лучшим стилистом своего времени, многих тем не менее приводит в замешательство нарочитость его языка. Манера изложения Набокова настолько сильно привлекает внимание к самой себе — считают они, — что ни выразить подлинные эмоции, ни просто сказать что-либо писатель уже не в состоянии. Точно такие же претензии предъявлял Лев Толстой к Шекспиру — неплохая компания для Набокова! Разумеется, ни одному старику, застигнутому бурей в степи, не придет в голову закричать:

Беснуйтесь, злитесь, дуйте, ветры, так,
Чтоб щеки лопнули у вас с надсады!
Хлещите и волнами заливайте
Все башни выше самых петушков…
Вы, серные и быстрые, как мысль,
Огни, предтечи страшных стрел громовых,
Что дубы сразу в щепы разбивают,
Ты, гром, все потрясающий, расплющи
Всю эту круглую земли чреватость…[2]
Нельзя не согласиться с логической посылкой Толстого: шекспировские строки, свидетельствующие о потрясающем владении словом, начисто лишены какого-либо речевого правдоподобия. Однако среди читателей найдется немало таких, кто знает: если бы Толстой хоть на минуту перестал слушать лишь самого себя и прислушался к Шекспиру, он обнаружил бы у английского драматурга и жизнь, и правду, столь ценимые им. Тщательно отточенный стиль, возможно, не передает того, что проще и естественнее всего приходит на ум или срывается с языка, но именно поэтому он и способен выразить неизмеримо больше.

В конце первой главы «Других берегов» Набоков вспоминает, как в усадьбу, где он провел детство, приходили крестьяне из соседних деревень и в знак искренней благодарности чествовали отца по старинному русскому обычаю. Когда Владимир Дмитриевич разрешал их споры или удовлетворял какие-либо просьбы, пять-шесть мужиков раскачивали его и несколько раз подкидывали в воздух. Сидя в столовой за завтраком, Владимир видел только отца в полете, тогда как «качальщики» оставались незримыми:

Дважды, трижды он возносился, под уханье и ура незримых качальщиков, и третий взлет был выше второго, и вот в последний раз вижу его покоящимся навзничь, и как бы навек, на кубовом фоне знойного полдня, как те внушительных размеров небожители, которые, в непринужденных позах, в ризах, поражающих обилием и силой складок, парят на церковных сводах в звездах, между тем как внизу одна от другой загораются в смертных руках восковые свечи, образуя рой огней в мрении ладана, и иерей читает о покое и памяти, и лоснящиеся траурные лилии застят лицо того, кто лежит там, среди плывучих огней, в еще незакрытом гробу8.

Некоторым читателям настолько понравится эта фраза, что они доверятся ее автору. Другим она может показаться tour de force[3] — слишком искусной, чтобы предполагать какой-либо отклик, кроме смиренного почтения. Тем же, у кого нет пока никакого мнения, я хотел бы сказать, что, вероятно, правы первые.

Несмотря на то что сцена в церкви, которая внезапно проступает под синими небесными сводами, по своей природе лишена конкретности, Набоков на самом деле предвосхищает (внимательный читатель это сразу почувствует, а любой читатель «Других берегов» постепенно поймет) определенный момент собственной жизни, который ему предстоит пережить позднее, — тот день, когда он будет смотреть на своего отца, лежащего в открытом гробу. Хотя образ парящего в небе человека, казалось бы, начинает отрываться от исходной ситуации, нет ничего случайного или искусственного в том, как от фигуры, «покоящейся навзничь, и как бы навек» в небе, фраза соскальзывает вниз, к мертвому телу среди цветов. Даже когда Набоков описывает траурный обряд, он полувозвещает бессмертие своего отца, уподобляя его тем «внушительных размеров небожителям, которые в непринужденных позах… парят… в звездах». Но магия стиля бессильна против фактов: тело все так же лежит недвижно в церковном приделе, огонь свечей расплывается потому, что в глазах молодого Набокова слезы.

Заканчивая таким образом эту главу, Набоков отдает дань любви своему отцу, как это по-своему делали мужики, и один из них, доживший до глубокой старости, все еще продолжает чтить память о Владимире Дмитриевиче более чем через шестьдесят лет советской власти. В.Д. Набоков погиб как герой, сраженный пулей в схватке с двумя террористами-черносотенцами, когда смело бросился на защиту своего главного идеологического противника внутри кадетской партии. Скольжение набоковской фразы от благодарных мужиков к отпеванию отца предвосхищает непреложную истину, что самой своей смертью Владимир Дмитриевич доказал правоту тех, кто столь высоко ценил его при жизни.

В «Других берегах» Набоков снова и снова возвращается к гибели отца — возвращается исподволь, как если бы это была рана, о которой невозможно забыть, а прикосновение к ней почти невыносимо. Для Владимира Набокова любовь самых близких людей — отца, матери, жены, ребенка — настолько преисполняет душу, что все прочие чувства перед ней меркнут. Яркий луч любви, который освещал его жизнь, имеет важное значение и в его прозе — либо положительное (Федор и Зина, Круг и его сын, Джон и Сибила Шейд), либо отрицательное, когда жизнь без любви приводит к одиночеству и отчаянию (Смуров или Кинбот) или к замене ее губительными мнимыми суррогатами (Кречмар и Магда, Гумберт и Лолита). Поскольку любовь так много значит для писателя, не менее значима и ее потеря (Круг, его жена и сын, Федор и его отец). Но он научился у своих родителей переносить несчастья с достоинством, и, рисуя отца парящим высоко в воздухе, Набоков намекает на свое личное горе с самообладанием, усвоенным им еще в детстве. Соблюдение внешней формы и кажущаяся отстраненность ни в коей мере не ослабляют эмоции: он просто понимает, что даже боль утраты — боль настолько сильную, что она не утихает всю жизнь, — нужно переносить мужественно, не теряя присутствия духа.


Некоторые полагают, что раз стилистическая оригинальность Набокова так постоянно заявляет о себе, то, значит, ему нечего предложить, кроме стиля. Я же считаю более убедительным другое объяснение: набоковский стиль так заметен именно потому, что он глубоко переосмыслил писательское искусство и смог благодаря этому выразить всю оригинальность своего ума.

В приведенной выше фразе из «Других берегов» два полярных качества набоковского стиля обнаруживают две разнонаправленные тенденции его мышления.

С одной стороны, Набоков признается в своей «врожденной страсти к независимости»9. Он чтит неповторимую индивидуальность предметов — то, что не поддается обобщению и лишено расплывчатости обычного; он ценит непредсказуемость момента, капризную неожиданность, которая может пустить под откос железный механизм причины и следствия; он славит способность мысли свободно перемешаться внутри настоящего. Под воздействием всех этих импульсов стиль превращается в постоянную декларацию независимости, и в этом случае главное для писателя — безудержное движение мысли вместе с фразой, которая переносится с летнего неба под своды церковного храма — и отказывается вернуться назад.

С другой стороны, Набоков придает большое значение именно сцеплению отдельных элементов, а не их вычленению, тому узору, который возникает из новых их сочетаний. Его завораживает и занимает случайная гармония момента, причудливый артистизм мимикрии в природе, излучины времени и судьбы, узоры, таящиеся в памяти. Когда новая сцена начинает разворачиваться под прозрачным покровом сравнения, может показаться, что писатель просто поддался минутной прихоти. Однако не успеет закончиться фраза, как мы уже понимаем, что автор никогда не терял контроля над ней, и, читая дальше «Другие берега», осознаем, что образы церкви и отпевания образуют часть центрального тематического узора книги. Вновь и вновь Набоков находит предзнаменования гибели отца, неявные, но настойчивые, словно ему ничего не остается, кроме как воссоздавать коварные извивы судьбы.

Независимость и взаимосвязанность элементов в мышлении Набокова играет роль дополняющих друг друга полушарий. Он отыскивает «узор» в музыке фразы и в магии анаграмм, в токах времени и ткани вселенной. Он стремится к независимости во всем — от ощущения собственного «я» до философии истории, от политических и эстетических взглядов до того, как он видит чье-то лицо или какое-то дерево.


Набоков отлично понимал, что подчеркнутая искусность фразы, в которой идет речь о его отце, — да и его стиля в целом — таит в себе особый метафизический смысл. Обостренное до предела сознание способно преодолеть возможности спонтанного мышления, здесь же оно может также преодолеть и само время — сплавляя воедино прошедшее событие и то, что еще не настало, останавливая мгновение, — чтобы удержать парящую в кубовом небе фигуру. Силою своего искусства писатель отвечает на вопрос, который он задал себе в первой главе «Других берегов», — вопрос, по его собственному признанию, всегда волновавший его: что же находится по ту сторону человеческого времени, за нашим заточением в настоящем и за нашей рабской зависимостью от смерти? Ему свойственно обнаруживать, а не скрывать возможности сознания, работающего несамопроизвольно и именно поэтому способного преобразовать обыкновенное в некий неординарный образ или мысль. Энергия, на которую способно сознание смертного, когда оно перелетает через преграду настоящего, указывает — более чем на что-либо другое — на связь с некоей иной формой сознания вне пределов человеческого разума. В последней главе «Других берегов» Набоков пишет:

Когда я думаю о моей любви к кому-либо, у меня привычка проводить радиусы от этой любви, от нежного ядра личного чувства к чудовищно ускользающим точкам вселенной… Я должен проделать молниеносный инвентарь мира, сделать все пространство и время соучастниками в моем смертном чувстве любви, дабы, как боль, смертность унять и помочь себе в борьбе с глупостью и ужасом этого унизительного положения, в котором я, человек, мог развить в себе бесконечность чувства и мысли при конечности существования10.

Здесь сформулирована проблема, к которой Набоков постоянно обращается в своем творчестве: что же нам делать с пропастью, разделяющей безграничные возможности сознания и его абсурдную ограниченность? Чтобы ответить на этот вопрос, Набоков неустанно ищет сознание по ту сторону человеческого бытия.

Этот интерес к потустороннему не имеет ничего общего ни с умалением нынешнего и теперешнего, ни с отрицанием его. Совсем наоборот. У Набокова как у писателя и человека было два великих дара: литературный гений и гений счастья. Герой романа «Дар», чья одаренность также двуедина, в порыве радости и благодарности даже решает заняться составлением практического руководства «Как быть счастливым?». Однако даже солнечный гений знает и обратную сторону жизненного опыта, ибо если в этом мире есть место счастью, то здесь же уготована и боль утраты. Один из ключей к пониманию Набокова в том, что он многое любил в жизни и умел наслаждаться тем, что любил, и поэтому он испытывал острейшую боль, предчувствуя утрату всего, чем он так дорожил, — страны, языка, любви, этого мгновения, того звука.

Набоков превозносит свободу, которую нам дает каждое мгновение, богатство наших ощущений, наших чувств и мыслей. Тем не менее каждый из нас — узник собственного «я», пойманный в ловушку настоящего и обреченный на смерть. То, что склады нашей памяти заполнены такими богатствами — ведь даже боль, столь острая, как боль утраты, тоже становится со временем богатством, мерой прожитой жизни, — кажется жестоким и бессмысленным, когда мы знаем, что смерть отберет у нас все до последнего. Но может быть, само сознание на пределе своих возможностей указывает выход. В искусстве или в науке, в работе памяти или воображения, в проявлениях внимания и доброты сознание почти способно проскользнуть сквозь тюремные решетки самости и времени.


Во фразе Набокова его отец воспаряет так высоко, что превращается в капли пигмента, тут же высыхающие на фресках церковного купола. Такие внезапные и волнующие переходы от жизни к искусству характерны для Набокова. Что это? Модная головоломка? Искусство ради искусства?

Ни то и ни другое: Набоков верил в искусство ради жизни. Где бы вы ни находились — в многолюдном собрании, в гостях, в университетской аудитории, — оглянитесь кругом. Ни один художник не смог бы сотворить людей, столь не похожих друг на друга — внешностью, манерами, характерами, судьбами, — или с таким совершенством передать все оттенки их отношений. Но это отнюдь не означает, что искусство — нечто второсортное, жалкая имитация жизни. Совсем наоборот. Набоков говорит, что искусство открывает нам глаза на такие свойства реальности, как деталь, целостность, гармония, и мы начинаем видеть в них проявления присущей жизни изобретательности. Смотрите на мир такими глазами, и все — сухой лист или дым папиросы над пепельницей — покажется вам чудом, знаком неистощимой творческой фантазии бытия.

Вознесение от жизни к искусству часто совпадает у Набокова с резким переходом от жизни к смерти. Не принимайте равнодушно «чудо сознания — то неожиданно распахивающееся окно, из которого открывается вид на залитый солнцем пейзаж посреди ночи небытия»11, — напоминает нам Набоков, когда открывает потайную дверь terra firma[4] и во фразе об отце, и в финалах многих своих романов. В жизни мы можем быть только самими собой, тем, что мы есть, но в искусстве нам дано проникнуть в души других людей, когда угодно возвращаться в прошлое, заглядывать внутрь мира, созданного воображением. Набоков обдуманно использует все эти возможности искусства. В жизни каждый момент настоящего несет на себе печать «реальности», но когда он уходит в прошлое, мы уже не можем вспомнить его во всей полноте, будто бы этого момента вовсе никогда и не было. Однако к произведениям искусства можно возвращаться снова и снова, и Набоков делает все, чтобы в его книгах прошлое, когда к нему обращаются заново, всякий раз открывало такие хитросплетения, которые сначала были просто незаметны. Он пытается изменить наше отношение ко времени, и это, как он полагает, может оказаться одной из наших свобод, одной из дверей в «реальность», если мы когда-нибудь преодолеем ограниченность человеческого сознания.

В мире искусства страдания нереальны и отнюдь не хуже наслаждения: чем сильнее страдает Лир, тем больше обогащается наш мир. Может быть, так же обстоит дело с человеческими надеждами и страхами с точки зрения потусторонности, и поэтому в конечном счете важно не то, что мы чувствуем, но ответное сострадание или восторг, которые наши чувства вызывают у того или у тех, кто наблюдает за нами. Может быть… Но здесь, в нашем мире, нам это знать не дано, и Набоков, оставив метафизические спекуляции, утверждает: в этой жизни мы должны вести себя так, как если бы боль другого была столь же реальна, как наша собственная; и никакого иного выбора у нас нет. Подобно тому как писатель ищет различия между искусством и жизнью, чтобы, противопоставив их, определить условия человеческого бытия, он противопоставляет наш моральный иммунитет к страданиям в измышленных литературных мирах запутанному миру «реальной жизни или хотя бы ответственной жизни»12.

Когда такие герои Набокова, как Гумберт, Герман, Роберт Горн или Ван и Ада Вин, утверждают, что они избранные, что они художники, что они находятся на другом уровне бытия по сравнению со всеми, кто их окружает, они преувеличивают одну реальную особенность человеческой жизни. Каждый из нас в каком-то смысле находится на уровне, отличном от всех прочих: вы все вне моего сознания, вы не там, где есть я, тогда как я не там, где вы, вне вашего сознания. Но человеческое сознание также наделяет нас воображением, чтобы мы могли непосредственно чувствовать чужую боль. Набоковские герои-художники осмеливаются требовать для себя свободы от обычной морали только потому, что они не способны вообразить себе, что все другие — тоже особые, по крайней мере в собственных глазах. Набоков предоставляет этим «художникам» все возможности воображения, чтобы они могли воссоздать свое сомнительное прошлое: однако он осуждает их стратегию, которая по сути своей есть лишь попытка скрыть бессилие воображения: в этом мире, в этой жизни никто не свободен от ответственности. А если соображение отказывает даже тем, кто им одарен, что же тогда говорить об остальных?

Ничего нет более характерного для Набокова, чем неожиданное изменение точки зрения во фразе об отце, когда она отрывается от реального воспоминания и на мгновение зависает в мире искусства или вечности среди нарисованных небесных персонажей, прежде чем вернуться в этот мир, где писатель скорбит по человеку, научившему его «ответственности в истинном смысле этого слова <…> нормам нравственности <…> принципам порядочности и личной чести, которые передаются от отца к сыну, от поколения к поколению»13. Ему нужно постичь больше того, что содержит в себе наш мир, но он никогда не отрицает, что, быть может, никакого другого мира никому из нас узнать не дано.

И все же, все же… Набоков смещает плоскости литературы — и плоскости жизни. Читая его, мы перестаем быть простыми зрителями драмы характеров, мы сами становимся главными действующими лицами на еще большей арене: читатель вступает в противоборство с автором, сознание — с миром. В лучших произведениях Набоков показывает нам, что созданные им миры не состоят из готовых блоков, что они рождаются у нас на глазах, и чем больше мы соучаствуем в их создании — наблюдая за деталями, отыскивая связь элементов, пытаясь решить все проблемы, которые они — открыто или неявно — ставят, тем «реальнее» они становятся и в то же время тем больше нам кажется, что эта их реальность — лишь шаг к чему-то еще более реальному. По мере того как открытий становится все больше и больше, пульс нашего восприятия учащается, а чувство удивления растет, пока наконец мы не ступаем на порог новой истины.

Именно так все и устроено — говорит нам Набоков. Если только мы перестанем принимать мир как нечто само собой разумеющееся, мы можем обнаружить, что в сердцевине жизни притаилось само искусство и оно, приглашая нас еще дальше, в глубь мира, позволяет нам проникнуть в тайну его творения и, быть может, даже обещает изменить наши отношения со всем, что мы знаем.

Часть 1 РОССИЯ: «ЛОДИ»

Гармония моего совершеннейшего, счастливейшего детства.

«Другие берега»

ГЛАВА 1 Гены либерализма: связь времен

…тот дух просвещенного либерализма, без коего цивилизация не более чем развлечение идиота.

Набоков. Из выступления 1935 г.1

I

Набоков нежно любил семью, но был безразличен к социальному положению. Он гораздо больше гордился тем, что его отец принадлежал к «великой бесклассовой русской интеллигенции»2, чем своим старым дворянским родом, который за последние полтора века дал России многих «участников славных войн» и известных общественных деятелей. Ему нравилось ломать своим поведением всевозможные стереотипы, и поэтому, рассказывая о своей родословной, он в равной степени не проявлял ни почтения к своему общественному статусу, ни показной скромности.

Поскольку его отец ненавидел снобизм и морщился всякий раз, когда разговор заходил о пращурах, «родовое сознание» Набокова, покидавшего в 1917 году Петроград, было весьма неразвитым3. Когда год спустя в ялтинской полуэмиграции его двоюродный брат и лучший друг барон Юрий Рауш фон Траубенберг наивно похвастал, что его род берет начало в XII веке, Набоков лишь отшутился в ответ: «Ну а Набоковы? Бывшие лакеи при дворе?» 4

Когда Набоков оказался навсегда отрезанным от своего российского прошлого, и особенно в тот период, когда он ощутил потребность написать автобиографию, он пожалел о том, что в свое время «не проявлял какого-либо любопытства к своей родословной»5. В конце 1920-х — начале 1930-х годов в Берлине двоюродный дядя Набокова уверял его в том, что дворянский род Набоковых берет начало в XIV веке от некоего князя — деталь, которую двадцать лет спустя писатель использует в «Убедительном доказательстве»: в шутливых генеалогических изысканиях он назовет среди своих колоритных предков «первого пещерного человека, нарисовавшего мамонта, обрусевшего татарского князька по имени Набок…» 6.

После того как в конце 1950-х годов «Лолита» принесла Набокову всемирную известность, один русский парижанин, специалист по российской генеалогии, начинает восстанавливать генеалогическое древо семьи Набоковых. Помогает ему в этом Сергей Сергеевич Набоков, двоюродный брат писателя, страстно увлекавшийся генеалогией7. Прослышав о некоторых находках брата, Набоков просит его поделиться ими и вскоре узнает от него последние новости из прошлого. Набоков не настолько интересовался генеалогией, чтобы взяться за ее изучение, но это не мешало ему радоваться открытиям, сделанным другими.

На свою родословную Набоков смотрел не через лорнет сноба, но глазами любознательного художника и естествоиспытателя, живо интересующегося забавным фактом, скрытым узором, борьбой, которую ведут между собой продолжение и перерождение рода. Он написал об одном из своих предков — композиторе XVIII века Грауне: «Однажды, выступая в какой-то опере, написанной брауншвейгским капельмейстером Шурманом, он на премьере заменил не нравившиеся ему места ариями собственного сочинения. Только тут чувствую какую-то вспышку родства между мной и этим благополучным музыкальным деятелем»8. Это ироническое заверение писателя, кажется, единственное, что связывало этих людей, поскольку Набоков был безразличен к музыке. Он, однако, отметил для себя, что один музыкальный ген Грауна проскользнул через него к его сыну, басу Дмитрию Набокову, а другой — к его кузену, кстати очень похожему на Грауна, Николаю Дмитриевичу Набокову9. Все, что он узнавал, прослеживая подобные повороты и хитросплетения своей родословной, когда в середине 1960-х перерабатывал «Убедительное доказательство» в книгу «Память, говори», он использовал также и в работе над «Адой», когда перекраивал и усиливал линии и сочленения обычных семейных связей: внешность, манеры, тип личности и даже нравственный облик того или иного персонажа, — рассказывая о сложных переплетениях ветвей их генеалогического древа.


Согласно семейному преданию, Набоковы ведут свой род от обрусевшего татарского князя Набок-Мурзы. Быть может, это правда, а быть может — выдумка вроде тех, которые превращают, скажем, какого-нибудь фламандского суконщика в ост-индского раджу, красу и гордость генеалогического древа. Во многих аристократических семьях из поколения в поколение передаются воспоминания, достоверность которых проверить тем труднее, чем они старше.

Поскольку среди новых землевладельцев в XV веке было много обрусевших татар, то легенде о Набок-Мурзе придает большее правдоподобие тот факт, что впервые упоминание фамилии Набоковых встречается в документе этого времени, датированном 1494 годом: сыновей Луки Набокова — Филата, Авдокима и Власа — обвиняют в том, что они незаконно присвоили себе соседские земли10. Остается загадкой, правда, были ли эти братья потомками Набок-Мурзы и имеют ли они какое-нибудь отношение к предкам писателя. Непрерывная родословная Набоковых начинает просматриваться в легкой дымке лишь с середины XVII века. К началу XVIII века Набоковы явно принадлежали к среднепоместному дворянству. Как известно, дворянство в России традиционно получало земли за свою военную службу. Хотя в XVIII веке карьеру можно было сделать и на государственной службе, ее по-прежнему начинали, как правило, на службе военной, которая часто открывала путь наверх. Набоковы не были в этом смысле исключением. Александр Набоков (1749–1807), полный генерал, добившийся видного положения в обществе, был первым из известных Набоковых, от которого идет прямая линия к Владимиру Набокову. Очевидно, семейство снискало расположение двора, ибо старший сын Александра, Иван, в трехлетнем возрасте был царским пажом.


Младший сын Александра, Николай (1795–1873), — прадед писателя. В 1959 году Владимир Набоков испытал суеверный восторг, когда ему сказали, что его предок был первопроходцем. За два года до этого он начал обдумывать роман «Бледный огонь», который в своем первоначальном варианте начинается дворцовой интригой на Ultima Thule, перерастающей, благодаря тайной помощи НовойЗембли, в революцию11. И вот его двоюродный брат Сергей сообщает ему о своей последней находке: их прадед, очевидно, участвовал в картографической экспедиции на принадлежавшую России Новую Землю и одна из рек там носит его имя. Набоков ошеломлен: «Когда я думаю о том, что мой сын — альпинист (и первым покорил какой-то пик в Британской Колумбии) и что сам я открыл и назвал несколько видов бабочек (а несколько были названы моим именем — одна, очень редкая, — в Аляске, другая — в Юте), набоковская река на Новой Земле приобретает почти мистическое значение»12. Не склонный говорить о своих неоконченных произведениях, он умолчал о том, что другая Новая Земля уже была нанесена на карту его воображения.

Увы! Догадка кузена оказалась неверной, хотя Набоков так никогда и не узнал об этом. Николай Набоков не был отважным первооткрывателем, а далекая река носит его имя лишь потому, что этого пожелал его друг и сослуживец по Морскому корпусу граф Литке, оказавшийся в этих местах с экспедицией 1821–1824 годов13. На самом деле военная карьера Николая Набокова была короткой и ничем не примечательной. Начав службу во флоте, он вскоре перевелся в пехотный армейский полк, а в 1823 году вышел в отставку и удалился в свое имение под Псковом в двухстах с лишним верстах на юго-запад от Санкт-Петербурга14.

II

Ван Вин, один из персонажей «Ады», заметил, что было бы куда естественнее, если бы его родила сумасшедшая Аква, а не ее пошлая сестра Марина. Что касается самого Набокова, то ему в прадеды гораздо больше подошел бы не скучнейший Николай Набоков, а его двоюродный брат Иван, человек весьма колоритный. Именно генерал от инфантерии Иван Набоков (1787–1852) начинает тот узор, который тянется через годы к Владимиру Набокову, — узор, связующий русскую литературу с борьбой за свободу личности и за отмену смертной казни как крайней формы посягательства на нее.

Вскоре после изгнания Наполеона из России Иван Набоков, герой наполеоновской кампании, женился на сестре лучшего друга Пушкина, декабриста Ивана Пущина. Жена его младшего брата, Николая, тоже была сестрой декабриста, и, хотя многие известные семьи в России могли гордиться родственными узами с декабристами, два этих брака дают основание предположить, что тот явный либерализм, которым отличались последующие поколения Набоковых, был своего рода семейной традицией, уходящей в прошлое на столетие.

Владимир Набоков лелеял мысль о том, что, породнившись с Пущиным, его прадед вполне мог видеться с Пушкиным, в котором он боготворил то, что сам назвал «стремлением к абсолютной духовной свободе»15. Уже известный писатель, полный творческой энергии, он почти целиком уйдет в перевод пушкинского шедевра — «Евгения Онегина» и составление обширного комментария к нему, причем с самого начала эта работа, которой писатель уделил гораздо больше времени, чем любому из своих романов, была задумана как решительная защита особенного и единичного.


Нева в самом центре Санкт-Петербурга столь широка, что в прошлом веке на льду ее умещался скаковой круг для санных состязаний вместе с трибунами для зрителей. На северном берегу Невы по-прежнему, как и много лет назад, тускло блестит тонкий золотой шпиль Петропавловского собора, высоко взметнувшийся над приземистыми стенами старой крепости. Здесь, в стенах крепости, рядом с собором, находится могила Ивана Набокова, напоминая о втором скрещении фамилии Набоковых с русской литературой. Вскоре после того, как генерала назначили комендантом Петропавловской крепости, туда, в печально известную политическую тюрьму, привезли Федора Достоевского.

В конце 1840-х годов — первого десятилетия российского гражданского радикализма — Ф.М. Достоевского арестовали вместе с другими членами политического кружка Петрашевского. Генерал Набоков, назначенный председателем следственной комиссии по делу петрашевцев как комендант крепости, относился к заключенным с добротой и даже «отеческим состраданием»16. Когда обнаружилось, что один из заключенных, Андрей Достоевский, брат писателя, арестован по ошибке вместо старшего брата Михаила, Набоков немедленно поселил его в своем доме, хотя остальные члены следственной комиссии высказывались за то, чтобы оставить Андрея Достоевского в мрачном каземате до высочайшего повеления17. Кроме того, по словам Владимира Набокова, генерал давал Достоевскому, уже известному в то время писателю, книги из своей библиотеки18.

Забота генерала Набокова о заключенных вряд ли встречала одобрение того режима, которому он служил. Царь Николай I, жестоко расправившийся с декабристами, придумал для Достоевского и его товарищей одиозную инсценировку обряда смертной казни. После того как заключенным был прочитан смертный приговор, «на них надели саваны с капюшонами, закрывавшими лицо», разделили их по трое (Достоевский оказался во второй тройке) и привязали к столбам первую группу. Только когда солдаты зарядили ружья и прицелились, жестокий фарс, задуманный Николаем, был доигран до конца: в точно рассчитанный момент появился флигель-адъютант и огласил царский указ, заменявший смертную казнь каторжными работами. Царь, по крайней мере, остался верен себе. Наградив Набокова за следствие, в котором тот председательствовал, он сделал ему строгий выговор за мягкость по отношению к одному из осужденных: Набоков распорядился поместить его в военный госпиталь, прежде чем отправить на каторгу, и спас его таким образом от смерти19.

III

Реакционные тенденции, которые привели в 1849 году к аресту петрашевцев, вскоре после смерти Николая I в 1855 году и поражения России в Крымской войне сменились всеобщими призывами к коренным реформам. В начале 1860-х годов Александр II, верно уловив настроения в стране, а также следуя советам своего либерально настроенного брата, великого князя Константина Николаевича, начинает краткую эпоху великих преобразований. Близким сотрудником великого князя Константина был второй из тринадцати детей Николая и Анны Набоковых — Дмитрий Набоков (1826–1904), который как при Александре II, так и при его сыне занимал пост министра юстиции.

Запоздалая крестьянская реформа 1861 года, безусловно, была самым важным событием российской истории XIX века, но из-за своей половинчатости вскоре породила недовольство, которое накапливалось вплоть до революционного взрыва. Наиболее последовательной и дальновидной из всех великих реформ Александра II оказалась судебная реформа 1864 года. Действовавшая в первой половине XIX века правовая система была позором даже для столь отсталой страны, как Россия. Яркий пример характерного для России резкого перехода от спячки к спешке, реформа 1864 года одним прыжком поставила российскую правовую систему вровень с такими странами, как Франция и Германия: были введены открытые судебные заседания, суд присяжных, а также принцип состязательности судебного процесса и несменяемости судей, освободивший последних от давления сверху. Оспаривая, как это было ему свойственно, ложные представления о предреволюционной России, которыми грешили даже самые высокообразованные западные интеллигенты, Владимир Набоков впоследствии напишет Эдмунду Уилсону, что, несмотря на глупость и варварство царей, «суд в России после реформ Александра II стал великолепным институтом, причем не только на бумаге»20.

Когда в середине 1860-х годов реформаторский пыл начал остывать, радикалы, чьи надежды возросли за последнее десятилетие, избрали путь насилия. После попытки покушения на царя в 1866 году работа над реформами замерла, и реакция только ждала момента, чтобы снова выйти на сцену. Новая волна терроризма, прокатившаяся в конце 1870-х — начале 1880-х годов, достигла своего пика в марте 1881 года, когда был убит Александр II. В течение этого периода правительство пыталось игнорировать им же реформированную систему судопроизводства или превратить ее в орудие подавления терроризма. Но тщетно. Предшественник Дмитрия Набокова на посту министра юстиции граф Пален был вынужден подать в отставку после того, как суд присяжных, вопреки его приказу, отказался вынести обвинительный приговор Вере Засулич, покушавшейся на жизнь санкт-петербургского генерал-губернатора.

С отставкой Палена официальная враждебность властей к суду присяжных и независимым судьям резко усилилась. Образованных юристов подозревали в том что они служат скорее «иностранным» идеалам справедливости, чем царю, и поэтому Дмитрия Набокова выдвинули на пост министра скорее вопреки, чем благодаря его юридическому образованию, прежде всего за то, что он ничем не выделялся. Откровенно либерально настроенный военный министр Дмитрий Милютин назвал Д.Н. Набокова «чиновником до мозга костей», а другой государственный деятель, придерживающийся консервативных взглядов, — «безличным»21. Министр юстиции Набоков, всегда сухой, медлительный, пресный, оставался верен идее независимого судопроизводства и упрямо противостоял попыткам коренного пересмотра реформ 1864 года и превращения правосудия в орудие из арсенала царской власти.

К концу 1880 года некоторые члены правительства были готовы перейти от политики полицейских репрессий к программе умеренных реформ, которая могла бы немного успокоить отчаявшихся либералов. В середине февраля 1881 года Александр II одобрил проект реформы, которая, как позднее признавал даже Ленин, стала бы шагом вперед на пути к принятию конституции. Он одобрил правительственный документ, оповещающий о решении созвать совещательный законодательный совет — прообраз парламента — для «совершенствования программы реформ в империи»22. Автор документа неизвестен, но им вполне мог быть и Дмитрий Набоков, поскольку 28 февраля 1881 года он, по некоторым данным, получил записку от Александра II с просьбой принести ему «новый закон» после вечерней службы23.

На следующее утро Александр поручил одному из своих министров ознакомиться с текстом обращения и представить ему соответствующие замечания. Несколько часов спустя на набережной Екатерининского канала он пал жертвой покушения — очередная бомба террористов достигла цели. Когда Дмитрию Набокову, который в этот момент находился у себя в Министерстве юстиции, сообщили о покушении, он немедленно бросился в Зимний дворец к одру царя. Будущий царь Александр III позднее подарил ему на память об отце пуговицы, срезанные с его окровавленной рубашки24.

Спустя годы знаменитый внук Дмитрия Набокова скажет о гибели Александра II: «Несмотря на свою великую литературу, Россия всегда была на редкость неприятной страной. К сожалению, сегодня русские окончательно утратили способность убивать своих тиранов»[5]25.

В период правления Александра III (1881–1894) силы реакции почти полностью владели ситуацией. Главной заслугой Дмитрия Набокова как государственного деятеля было противодействие давлению, организованному с целью пересмотреть или даже уничтожить Судебные уставы 1864 года или, по крайней мере, их наиболее важные нововведения — суд присяжных и несменяемость судей. Чтобы отвести реакционную критику, он шел на необходимые уступки и допускал лишь незначительные изменения, отстаивая со спокойной твердостью основные начала Уставов. Реакционеры, «чувствуя, что у них умелою рукою отнято оружие, обвиняли Набокова в лукавстве и попустительстве»26.

Атаки консерваторов на министра юстиции значительно участились в 1884 году. В конце октября 1885 года влиятельный ультраконсервативный советник Александра III Константин Победоносцев составил меморандум, в котором требовал возвращения суда под начало государства — назначаемости судей, отмены института присяжных и гласности судебных заседаний. Меньше чем через неделю после этого Александр III вежливо приказал Набокову подать в отставку, к радости «лакействующей реакции», а его место министра получил ставленник Победоносцева27.


Первый государственный деятель в роду Набоковых умер, когда Владимиру Набокову было всего пять лет, но — если судить о Дмитрии Николаевиче по его службе — многие его черты были унаследованы от него сыном и внуком. Занимая пост министра юстиции в период яростного наступления реакции, он был единственным из облеченных властью, кто непреклонно настаивал на справедливом судебном разбирательстве даже по делам террористов. Его позиция, вызывавшая ярость центристов — не говоря уже о консерваторах, — завоевала одобрение таких деятелей, как Лев Дейч, ранний русский марксист, сосланный в 1884 году; он назвал Набокова «одним из наиболее широко мыслящих людей своего времени»28. Это качество Дмитрия Николаевича стало семейной традицией. В воспоминаниях о своем отце сын Владимира Владимировича Набокова, тоже Дмитрий, пишет:

Я помню, какой искренней жалости он был исполнен, когда смотрел страшную хронику убийства Джона Кеннеди, — жалости не только к погибшему президенту, но и ко все еще невиновному (а лишь подозреваемому) Освальду, с синяками и кровоподтеками на лице: «Ну а что, если они замучили этого бедного человечка напрасно?» — говорил он. <…> Интересно, многие ли способны на такой первый отклик29.

В одном из случаев, когда Дмитрий Николаевич выказал снисходительность к радикалам, чьих взглядов он не разделял, можно уловить отголосок отношения его дяди к Достоевскому. Через пятнадцать лет после заключения Достоевского в Петропавловскую крепость другой писатель, вошедший в историю русской литературы как основатель социалистического реализма, — Николай Чернышевский также был подвергнут символической казни, а затем сослан. Шесть лет он провел в сибирской тюрьме; затем его перевели в еще более суровую и далекую Якутию, а еще через двенадцать лет министр юстиции Набоков получил прошение от сыновей Чернышевского об облегчении участи отца. Набоков доложил об этом Александру III, после чего высочайшим позволением Чернышевскому разрешили поселиться в Астрахани.

Чернышевский был одним из лидеров второй волны российского радикализма, вдохновленного в конце 1850-х — начале 1860-х годов перспективой реформ. Если Пушкина Набоков считал воплощением мечты русской литературы о духовной свободе, то в Чернышевском с его идеей превращения свободного искусства в подневольную пропаганду на службе свободы он видел полную противоположность поэту.

В романе «Дар», последнем и самом большом из всех русских романов Набокова, развитие героя как писателя определяется его движением к Пушкину. Один из наиболее неожиданных этапов на этом пути — написанная им обширная биография Чернышевского, которой Набоков отдал больше сил, чем любому другому своему литературному исследованию, — если не считать комментария к «Евгению Онегину». В этом жизнеописании, введенном в роман, презрение к трусости царского правительства, заточившего в тюрьму и сославшего Чернышевского, и горькое сострадание к его судьбе сочетаются с сокрушительной критикой идей писателя. Набоков знал, о чем говорит. Догматические требования Чернышевского — бездарного прозаика и бестолкового философа, — чтобы литература выполняла утилитарную социальную роль, вскоре превратили идеал политического освобождения в программу интеллектуального порабощения, которая три десятилетия сковывала развитие русской поэзии и подготовила возможность подчинения искусства государству в Советской России. Любимый писатель Ленина, Чернышевский оказал большее влияние на архитектора Октябрьской революции, чем Карл Маркс. «Именно Чернышевский и его последователи, — пишет Саймон Карлинский, — предоставили революционный стиль, этику и эстетику как российскому марксизму, так и российскому анархизму. Следуя идеям Чернышевского, сформулированным в 1860-х годах, современные коммунистические общества сохраняют пуританское отношение к вопросам пола и упрощенно-утилитарный подход к искусству» 30.


Разумеется, Набоков далеко не первым выступил против доводов и нравоучений радикальных мыслителей. Достоевский отвергал материализм Чернышевского, Чехов высмеивал его слепоту по отношению к реальной жизни, наконец, в 1890-х годах русские символисты провозгласили независимость искусства, его право исследовать те метафизические возможности, которые материализм категорически отрицает, его верность идее приоритета личности.

На протяжении последних двух столетий русская литература и вообще русская жизнь были отмечены драматизмом отношений между правами личности и притязаниями коллектива. Характерной особенностью России с давних пор является подчинение индивидуума некоей группе — будь то крестьянская община до революции или социалистическая коммуна после нее, православная или марксистская церковь, феодальное самодержавие или партийная автократия. Но наряду с этим всегда существовала возможность другого выбора. Хотя Дмитрий Набоков был умеренным либералом, он олицетворял именно эту возможность, когда защищал человеческие права террористов и революционеров от мощной государственной машины, даже если эти радикалы в своей борьбе с властями проповедовали идеи, плохо совместимые с правами личности.

Еще в молодости, окончив курс в Санкт-Петербургском училище правоведения, Дмитрий Набоков стал убежденным западником. Он верил в то, что выпестованные в Европе идеалы правды и справедливости — эталон отнюдь не местного значения. При все еще существовавшей тогда самодержавной исполнительной и законодательной власти идея государства, действующего на благо личности, вряд ли могла найти отклик у правительственных чиновников — разве что в патерналистском девизе консервативной мысли — «царю виднее». Самый важный результат введения института присяжных состоял в том, что третья — судебная — власть давала отдельному человеку хоть какой-то шанс уклониться от сокрушительной мощи государства. И когда эта возможность оказывалась под угрозой, Дмитрий Набоков как министр юстиции без лишнего пафоса, но упрямо отстаивал судебную систему, способную защитить человека от несправедливых притеснений сверху. Его сын В.Д. Набоков был более яркой личностью и обладал более живым умом, но его политическая борьба явилась логическим продолжением юридического либерализма отца. Сам он, в свою очередь, стал непререкаемым авторитетом для сына. Владимир Набоков не похож на деда складом ума, но оба они — ветви одного дерева.

IV

Один эпизод из частной жизни Дмитрия Набокова, который обращает на себя наше внимание, плохо вяжется с его репутацией человека уравновешенного. Он был любовником пылкой красавицы, баронессы Нины фон Корф, жены русского генерала. Чтобы путешествовать за границей вместе с возлюбленным, баронесса решила выдать за него свою старшую дочь Марию, и, став ее женихом, Набоков смог, соблюдая приличия, сопровождать невесту, ее мать и сестер в Париж. Там весной 1859 года баронесса отказалась заплатить портнихе за дорогие бальные костюмы, заказанные для ее дочерей, поскольку они показались ей слишком открытыми. (В своей версии этой истории Набоков ехидно замечает, не вдаваясь в подробности, что она была «не столь добродетельная, как можно было бы заключить из ее возмущения низким вырезом».) Когда же явился пристав, Дмитрий Набоков твердо вознамерился выбросить его из окна; в ответ тот пригрозил ему двумя месяцами тюрьмы31.

Хотя семнадцатилетней Марии не нравилась роль компаньонки при собственной матери и ее любовнике, в сентябре 1859 года она обвенчалась с сухим и мрачным Дмитрием Набоковым, которому тогда было тридцать три года. После свадьбы баронесса фон Корф и Набоков жили в разных городах: их любовная связь прекратилась32.

Бесстрастный, прилежный Дмитрий Николаевич и его молодая красавица жена с неизменным веером в руках так никогда и не полюбили друг друга. Марию Набокову устраивало в браке прежде всего то общественное положение, которое он ей сулил: хотя ее муж и не имел титула, он подавал большие надежды как государственный чиновник и принадлежал к семье, близкой ко двору. Она получила то, к чему стремилась: все ее дочери стали камер-фрейлинами императрицы, а сыновья — камер-юнкерами императора. Однако в этом не было большой заслуги Марии Набоковой: бестактная и черствая, она скорее мешала карьере мужа. Хотя она любила роскошь, рауты у нее, как сострил кто-то из гостей, напоминали прием у зубного врача: коротко, но мучительно. Из-за своих великосветских привычек она умудрялась вводить мужа в долги даже тогда, когда он получал министерское жалованье. Когда Дмитрий Набоков уходил в отставку, Александр III предложил ему на выбор графский титул или 50 000 рублей помимо щедрой пенсии33. Он выбрал деньги.

Баронесса, единственная представительница старшего поколения Набоковых, кого Владимир знал не только в детстве, всегда казалась ему «стилизованной фигурой в небольшом историческом музее»34. Даже обожавшие ее дочери вспоминали, что она провела большую часть жизни на кушетке с вышиванием в руках. Одной из ее знакомых, бывавшей у нее довольно часто, казалось, что она невысока ростом, но с уверенностью утверждать это она не могла, ибо при ней баронесса никогда не поднималась на ноги. После революции Мария Набокова заявила офицеру-белогвардейцу, проводившему эвакуацию, что она не сдвинется с места без любимой кушетки. И она настояла на своем: баронесса покинула Россию в товарном вагоне вместе с армейскими офицерами и… своим драгоценным диванчиком35. Однако Марию Набокову не следует считать просто декоративно-неподвижной фигурой. Со своими слугами она вела себя без церемоний, открыто и даже игриво. Приказывая не слишком жарко натапливать дом зимой, она поддразнивала их, говоря, что ее не приучили спать на печи, как в избе, и кровать ее круглый год стояла возле открытого окна. Однажды утром служанка, как пишет Набоков, войдя в спальню баронессы, обнаружила, что та безмятежно почивает, припорошенная искрящимся снегом после ночной метели36.


Хотя отношения между супругами были прохладными, девять детей Набоковых считали свое детство счастливым: длинные летние дни они проводили в Батове, поместье баронессы на берегах Оредежи[6], а длинные зимние месяцы — в фешенебельном районе столицы в шестидесяти верстах к северу37.

Владимир Дмитриевич Набоков, шестой ребенок в семье и любимец матери38, родился в Царском Селе в 1870 году. До тринадцати лет он получал домашнее образование: сначала его учили французские и английские гувернантки, затем их сменили русские и немецкие учителя. С 1876 по 1878 год он безвыездно жил в Батове, в чем была особая прелесть: можно было заглянуть за построенные природой декорации и наблюдать смену времен года, смотреть, как слуги вырубают огромные, в человеческий рост, глыбы льда из реки, где он купался минувшим летом, и волокут их в ледники, готовясь к лету следующему39.

С 1878 года, когда семья переехала в просторные казенные апартаменты при Министерстве юстиции, родным домом для мальчика снова стал Петербург. Служба отнимала у Дмитрия Набокова много сил: он уставал, становился раздражительным, и дети его почти не видели40. Хотя двоих старших сыновей он определил в Училище правоведения, которое в то время представляло собой закрытый питомник для элиты, своему третьему, наиболее одаренному сыну он счел необходимым дать университетское образование. А поскольку для поступления в университет требовалось классическое образование, мальчика отдали в лучшую по тем временам Третью петербургскую гимназию41.

В.Д. Набоков, ученик весьма честолюбивый, закончил гимназию с золотой медалью, несмотря на то что презирал гимназические порядки. Существовавшая гимназическая система была задумана реакционно настроенным графом Дмитрием Толстым как часть его программы, суть которой сводилась к следующему: сделать доступным образование, столь необходимое стране, чтобы не отстать от Европы, но при этом не допустить никаких критических настроений или интереса к современной мысли, таящей в себе угрозу самодержавию42. Основным стержнем этой классической системы была зубрежка латыни и греческого. В.Д. Набоков вспоминал о своем учителе латинского языка и основном наставнике (по количеству учебных часов, отдаваемых латыни) как о «полоумном деспоте», который «вколачивал вместе со своей нищенской латынью глубокую ненависть и отвращение к ней, засушивая наши мозги, убивая в нас всякий интерес к классической древности, которая для нас превращалась в источник вечных страданий и ежедневного страха». Он считал, что гимназия не сделала ему никакого зла лишь «потому, что и до, и во время, и после нее» он «искал и находил другие источники для удовлетворения своей жажды к образованию»43.

Политические взгляды Владимира Дмитриевича были гораздо более либеральными, чем у его братьев и сестер, некоторые из которых отличались откровенным консерватизмом, унаследованным скорее от Марии Набоковой, чем от отца. Роль катализатора либерализма, как это ни странно, скорее всего, сыграла именно гимназия. По свидетельству одного из современников, гимназическая система, задуманная Д. Толстым для искоренения крамольных идей, а значит, и мятежных настроений, на деле сеяла в молодых умах ненависть ко всему существующему государственному укладу44. Так, младший соученик В.Д. Набокова по гимназии, Петр Струве, который впоследствии придерживался более консервативных взглядов, чем Набоков, в молодости был одним из вождей революционного социал-демократического движения. Из всех детей Дмитрия Николаевича стали либералами лишь те двое, которые учились в гимназии, — Владимир и его младший брат Константин.

Шестнадцатилетним юношей В.Д. Набоков оканчивает гимназию и осенью 1887 года поступает на юридический факультет Петербургского университета. В тяжелой атмосфере жестокой реакции, где трудно дышалось даже такому пассивному либералу, как его отец, высшее образование буквально задыхалось. Поскольку университеты считались рассадниками антиправительственных настроений, многочисленный институт государственных инспекторов осуществлял контроль за профессорами и следил за тем, чтобы не возрождались студенческие организации и кружки, запрещенные в 1884 году. Снова была введена единая форма для студентов, что позволяло выявлять посторонних агитаторов во время волнений. Размышляя о своей студенческой поре много лет спустя, В.Д. Набоков вспоминал, что бюрократический дух угнетал всех, целый ряд предметов был исключен из учебной программы, аудитории часто пустовали45. Студенческие волнения — слабые попытки протестовать против сложившегося положения — вспыхивали ежегодно.

Одна такая волна протестов прокатилась в марте 1890 года, после того как министр народного просвещения объявил незаконной петицию студентов с требованиями академических свобод и независимости университетов46. Во время студенческой демонстрации 19 марта вместе с другими ее участниками был арестован и В.Д. Набоков. Хотя студентов арестовали в час дня, разбирательство не начиналось до позднего вечера. Неожиданно прибыл генерал-губернатор Петербурга и распорядился освободить из-под стражи сына бывшего министра юстиции. Услышав, что отец ждет его к ужину, В.Д. Набоков спросил, отпустят ли по домам и его товарищей. «Нет». — «В таком случае я остаюсь ужинать с моими товарищами». За полночь студентов перевели в Кресты — тюрьму на правом берегу Невы, а уже через четыре дня их отпустили. Один из арестованных с уверенностью утверждал, что столь быстрым освобождением они были обязаны тому, что Набоков решил остаться с ними47.

Годы учебы Набокова в университете совпали с усилением государственного антисемитизма в стране. Так, в 1889 году новый министр юстиции Н.А. Манасеин обнародовал доклад, в котором утверждал, что большинство адвокатов в стране — евреи, вытеснившие из этой профессии христиан; с ноября этого же года прием в адвокатуру иноверцев вошел в компетенцию самого министра48. Напротив, Дмитрий Набоков, в бытность свою министром юстиции, настойчиво и весьма успешно противодействовал антисемитским решениям, принятым в 1881 году министром внутренних дел. Эта фамильная черта проявится и у В.Д. Набокова, который станет наиболее горячим защитником прав евреев из всех русских юристов. А еще позднее его сын женится на еврейке из России, будет осуждать антисемитизм в своих произведениях и сможет бежать вместе с женой и сыном из гитлеровской Германии только благодаря евреям-эмигрантам из России, которые сохранили благодарность его отцу, кристально честному защитнику их народа.

В январе 1892 года В.Д. Набоков с отличием окончил университет по кафедре уголовного права49. После военной службы он поступил в Государственную канцелярию — цитадель золотой молодежи, где «бесшумно двигались необыкновенно статные камер-лакеи в расшитых ливреях и белых чулках, разнося чай и кофе»50. Вскоре, однако, он предпочел чиновной карьере академическую и уже в двадцать пять лет напечатал свою первую научную статью51. Для подготовки по кафедре уголовного права он был командирован в Германию, где учился в Галле, а также в Лейпциге52. В Галле он получил письмо от Николая Таганцева, старейшины российских криминалистов, видевшего в Набокове своего преемника как в науке, так и на поприще преподавания и теперь предлагавшего ему место преподавателя уголовного права в Училище правоведения53. Казалось бы, перед В.Д. Набоковым открывается блестящее будущее. Восемь лет (1896–1904) он читал лекции по уголовному праву и уголовному процессу, но затем его преподавательская карьера в училище оборвалась: из-за своей оппозиционно-политической деятельности он вынужден был покинуть кафедру.

V

Даже в первой лекции, прочитанной в 1896 году, при вступлении в должность профессора Училища правоведения54, В.Д. Набоков не делал секрета из своей приверженности к развитию того прогрессивного потенциала, который заложен в законе. Поскольку эта позиция в некотором смысле предвосхищала политические взгляды его сына, стоит подробнее остановиться на том, что же означало право для Набокова-отца.

Даже теоретики-юристы в России никогда не рассматривали право чисто теоретически. Однако Владимир Дмитриевич Набоков больше других настаивал на политическом значении юридической практики. Он открыто подчеркивал эгалитарный смысл введения суда присяжных в 1864 году, всего через три года после отмены крепостного права: «Крестьянин, вчерашний раб, в любой процессуальной роли… стоял с самого начала абсолютно на одной доске с важным барином». Суд присяжных прежде всего стал «категорическим и ярким выражением доверия к государственным способностям» бывшего крепостного, «к его умению разбираться во всех тех сложных и трудных вопросах, которые зачастую группируются вокруг факта преступления»55.

В.Д. Набоков утверждал, что права индивидуума перед законом — не абстрактная теоретическая проблема, но «плод долгой политической борьбы за гарантию политической свободы против абсолютной власти, как бы она ни называлась»56. Как специалист по уголовному праву, он отвергал социологические обобщения57, подчеркивая, что идея индивидуальной ответственности несет в себе свободу и противоречит вечной несправедливости массовых репрессалий или «превентивного» наказания для тех, кого считают потенциально опасными или просто непохожими на остальных. Гомосексуалисты, преступники, уже понесшие наказание, бродяги, евреи, политически неблагонадежные — всех их он защищал от тирании закона.

Вынужденное знакомство Владимира Владимировича Набокова с большевизмом и нацизмом послужило для него еще одним доказательством того, как важна была непреклонная борьба его отца за права личности против давления государства. Как и отец, он осуждал нетерпимость и отвергал любые социологические обобщения, утверждая непредсказуемость индивидуального. Признав свободу личности, он, в свою очередь, не отрицал и личную ответственность как этическую реальность и психологический факт. Его герои-лжецы, как Смуров или Кинбот, его герои-наглецы, как Гумберт или Ван, его герои-убийцы, как Роберт Горн или Герман, представляют собой этюды на тему порочности человека и его безграничной способности снять с себя ответственность за содеянное, представив его как своего рода необходимую сатисфакцию или извращенный триумф.

Идеалы личной свободы, которые отстаивал В.Д. Набоков, имели скорее западноевропейское, чем русское происхождение. Хотя он и возражал против «рабского копирования чужих образцов», он был, несомненно, таким же западником и антиславянофилом, каким впоследствии станет его сын. В высших нормах правосудия он видел наследие идей справедливости и демократии, сформировавшихся на Западе, но универсальных по своему значению. Ведущая фигура в международном союзе криминалистов (если бы не Первая мировая война, он стал бы его президентом), В.Д. Набоков был не только космополитом, но и патриотом: все свои силы он неизменно направлял на благо России58. Подобно отцу, Владимир Набоков подчеркивал всемирность и нерушимость высших ценностей — у Пушкина, считал он, больше общего с Горацием, чем с кем-либо из его соотечественников или современников, — но как писатель и переводчик он служил русской литературе с такой страстью, которую не способны были пробудить в нем даже его любимые Шекспир и Флобер. Нужно отметить, что космополитизм и Владимира Дмитриевича Набокова, и его сына ограничивался Западной Европой и ее культурными филиациями — ни компаративизм, ни восточные или примитивные культуры их решительно не интересовали.

VI

Тот факт, что В.Д. Набоков неизменно подчеркивал именно политические аспекты права, отражает статус российской интеллигенции, к которой он по сознательному выбору примкнул и которая была лишена академической элитарности, присущей ей на Западе59. Со времени возникновения российской интеллигенции в середине прошлого столетия ее отличало свободомыслие, поставленное на службу общественным переменам. Убийство Александра II повлекло за собой не революцию, а реакцию: в течение 1880-х годов оппозиция пребывала в оцепенении, а весь реформаторский порыв сводился к политике «малых дел». Однако голод 1891 года вновь пробудил требование безотлагательных перемен, и с этого времени недовольство в разнообразных формах стало неуклонно усиливаться.

Хотя В.Д. Набоков всецело связал свою судьбу с интеллигенцией, он вовсе не отказывался от великосветского образа жизни своей семьи. Он по-прежнему жил в родительском доме на набережной Невы, недалеко от французского посольства, посещал костюмированные балы, оперу, даже бывал при дворе, а в 1895 году, как и его братья, получил камер-юнкерское звание. Светская жизнь продолжалась и летом, в загородных усадьбах: многолюдные пикники, крокет, «благопристойные перекидки» на теннисных площадках каренинских времен. За городом он и познакомился с Еленой Ивановной Рукавишниковой (1876–1939), дочерью владельца двух соседних имений в трех верстах вниз по реке Оредежь. Такое же расстояние по берегу Невы разделяло их дома и в Петербурге: может быть, сама судьба хотела сообщить им этой симметрией, что имеет на них свои виды.

Говоря о своих предках по отцовской линии, Владимир Набоков упоминал воинов и землевладельцев в роду деда и рыцарей-крестоносцев в роду бабки. Что же касается Рукавишниковых, то он утверждал, что фамилия их происходит от латной рукавицы, хотя суффикс «ник» предполагает скорее мастера-рукавишника60. Какими бы ни были их корни, Рукавишниковы, по-видимому принадлежавшие в XVIII веке к мелкопоместному дворянству Казанской губернии61, разбогатели благодаря своим приискам в соседней Пермской губернии, в восточных отрогах Урала. Их семья не имеет никакого отношения к богатым московским купцам Рукавишниковым, хотя в «Убедительном доказательстве», написанном, когда представления писателя о своей родословной были еще весьма приблизительны, он придумал яркий портрет основателя семейных капиталов — «сказочно-богатого сибирского купца с окладистой бородой»62.

О первом бесспорном предке Елены Рукавишниковой, ее деде Василии, известно очень мало. Мы знаем лишь, что он был из староверов, которые, подобно английским пуританам и европейским евреям, часто преуспевали в коммерции, ибо другие пути были для них закрыты. Несомненно, прииски обогатили Василия Рукавишникова: его старший сын считался одним из крупнейших землевладельцев в России, имевшим 843 000 десятин земли63.

Другой его сын, Иван Рукавишников (1841–1901), «сельский барин старого закала»64, также был обладателем миллионного состояния. В различных вариантах своей автобиографии Владимир Набоков вызывает к жизни дух своего деда, феодальная жестокость которого сродни дикому самодурству героя семейной саги Аксакова: «На старых снимках это был благообразный господин с цепью мирового судьи», а в действительности — тиран, который держал в постоянном страхе свою дочь, а со своим чувствительным и нежным сыном Василием обращался столь жестоко и безжалостно, что едва не довел его до смерти65.

Казалось бы, у Ивана Рукавишникова не могло быть ничего общего с утонченным, культурным Петербургом Набоковых. На самом деле — как это ни удивительно — мы обнаруживаем, что он страстно любил театр и близко знал знаменитых столичных актеров66. Судя по местоположению его дома, он вполне освоился в центре фешенебельной столицы. Архитектурной и зрительной доминантой южного берега Невы служит — подобно шпилю Петропавловского собора на северном — шпиль Адмиралтейства, к которому сходятся Невский проспект и другие главные улицы города. Шпиль этот венчает башню в центре приземистого здания Адмиралтейства, протянувшегося почти на полкилометра и имеющего в плане форму буквы Е с отломанной центральной перекладиной, чье место прямо под шпилем, параллельно двум павильонам, обращенным к Неве, как раз и занимал дом Рукавишниковых, выходивший фасадом на одетую в гранит набережную.

В этом доме у Рукавишникова была «картинная галерея, на три четверти полная всякого темного вздора»67. Здесь же, не найдя подходящей школы, он устроил собственную гимназию для своих сыновей — одаренного Владимира, любимца семьи, и младшего Василия, заики и неврастеника, на которого постоянно обрушивался отцовский гнев68. Рукавишников нанял с десяток лучших петербургских учителей и собрал десятка два мальчиков, которые в течение нескольких лет обучались за его счет. Он даже доплачивал неимущим родителям, чтобы заполучить для своей школы способных ребят покрасивее69.

Если культурный уровень Ивана Рукавишникова и может вызывать некоторые сомнения, то жену он себе, безусловно, выбрал из семьи, отличавшейся самыми передовыми воззрениями и хорошо известной в научном мире. Его жена Ольга, в девичестве Козлова (1845–1901), была дочерью первого президента Российской императорской академии медицины. Набокову нравилось думать, что такие работы его прадеда по материнской линии, как «О развитии идеи болезни» или «Сужение яремной дыры у людей умопомешанных и самоубийц», служили «забавным прототипом» как его лепидоптерологических работ, так и целой галереи патологических типов в литературных произведениях70. Одна из дочерей Николая Козлова, Прасковья, была врачом и автором работ по психиатрии, антропологии и социальным вопросам71. Сама Ольга серьезно интересовалась естествознанием и, уже став женой Ивана Рукавишникова, отвела одну из комнат их вырского дома под химическую лабораторию. Позднее она пригласит знаменитого университетского профессора зоологии Шимкевича давать уроки дочери Елене72.

Иван и Ольга Рукавишниковы не жалели средств не только на воспитание своих детей, но и на благотворительность, столь популярную среди русского либерального дворянства того времени. Оба они были членами нескольких благотворительных советов в Петербурге73, однако основную энергию направляли на соседние с их усадьбой села. В 1880-х годах Иван Рукавишников купил великолепную Рождественскую усадьбу, построенную в конце XVIII века неподалеку от Выры, вверх по течению Оредежи. В небольшом селе Рождествено, расположенном между двумя его усадьбами, он за несколько лет построил три школы,двухэтажную больницу на 80 коек, общедоступную библиотеку и частный театр для селян, «на котором у него играли Варламов и Давыдов», знаменитые актеры того времени74.

Из восьми детей Рукавишниковых шестеро умерли молодыми; в живых остались только Василий и Елена, самая младшая. Это была нежная, робкая, умная женщина; нервная и чувствительная, она казалась сыну более сложной натурой, чем его всегда невозмутимый отец. Очевидно, два соседствовавших семейства долгое время тесно общались между собой: по рассказам, старший брат В.Д. Набокова, Дмитрий, также просил руки Елены75, но об ухаживании за ней самого Владимира Дмитриевича известно очень мало. Они впервые встретились на рыбалке: он — крупный, удивительно статный, твердый взгляд, усы, и она — тонкая талия, «высокий зачес пепельных волос», красивое лицо, которое казалось мечтательным, почти печальным из-за опущенных уголков рта и слегка удлиненной, подвижной верхней губы.

В.Д. Набоков сделал предложение Елене Рукавишниковой во время велосипедной прогулки по дороге, круто поднимавшейся из Выры в деревню Грязно. На память об этом событии они позднее посадили на этом месте липу76. 14 ноября 1897 года они обвенчались и поехали в свадебное путешествие во Флоренцию77. Впереди их ждали двадцать пять лет на редкость счастливого брака.

VII

В 1880-1890-х годах Набоковы сохраняли свою близость ко двору. После того как Александр III уволил Дмитрия Набокова от должности министра юстиции, он продолжал оставаться членом Государственного совета. Набокову было отведено одно из почетных мест во время коронации Николая II, который впоследствии наградил его орденом Андрея Первозванного78. Его дети «принадлежали к высшей аристократии и по рождению, и по воспитанию, и по своим связям» 79, и к середине 1890-х годов перед самым талантливым из них, Владимиром Дмитриевичем, уже открывалась блестящая карьера. Тем не менее этот решительный молодой человек, рискуя своим будущим, без колебаний принял сторону либеральной оппозиции, цель которой заключалась в установлении в стране — вопреки воле царя — конституционной монархии.

Владимир Набоков гордился своим отцом, называя его «здоровым и жизнерадостным бунтарем»80 и бережно храня в памяти все впечатления, связанные с его политической деятельностью, свидетелем которой он был с детства.

В пятидесятые годы, работая в Корнеле над своей автобиографией, Набоков хотел поехать в Библиотеку Конгресса, чтобы собрать материалы для главы, посвященной отцу; однако у него не хватило на это ни времени, ни средств81. Когда в 1961 году был случайно обнаружен старый семейный альбом, Набоков включил некоторые почерпнутые из него сведения о Владимире Дмитриевиче в переработанный вариант книги «Память, говори». Однако у писателя сохранилось представление, что отец начал свою политическую деятельность примерно в 1904 году82, хотя в действительности это произошло в 1898 году, то есть еще до рождения сына.

Один из ближайших соратников В.Д. Набокова, Иосиф Гессен, который был среди основателей леволиберальной газеты «Право», вспоминал о том, с какими трудностями им пришлось столкнуться при формировании редакционного комитета. Долго не могли найти специалиста по уголовному праву. После того как две кандидатуры пришлось отклонить, решено было обратиться к В.Д. Набокову, которого в редакции «опасались как элемента чужеродного»: «Мы все в общем были люди одного круга, одной социальной ступени. Набоков же, сын министра, камер-юнкер, женатый на миллионерше Е.И. Рукавишниковой, живший в барском особняке на Морской… рисовался нам человеком с другой планеты» 83.

Чтобы понять их опасения, нужно представить себе безукоризненный аристократизм Владимира Дмитриевича. В октябре 1905 года Россию охватили небывалые беспорядки, уже начиналась всеобщая стачка — детонатор грядущей революции; надвигался хаос. В эти дни Владимиру Дмитриевичу пришлось поехать в Москву для участия в учредительном съезде новой конституционно-демократической партии. Спокойный, уравновешенный, он оставался верен себе и своим привычкам: Как всегда, предварительно на вокзал явился его камердинер, чтобы уютно устроить отделение — на столике портрет жены, будильник, лубок с Елисеевскими фруктами, содовая вода и т. д., на вешалке красуется шлафрок84.

Вот этот элегантный, светски-надменный с виду человек и удивил весь редакционный комитет «Права», «выразив радушную готовность войти в состав редакции». Однако он не только не принес с собой «холодок великосветских условностей» — как того опасались сотрудники, между которыми уже успели сложиться простые, дружеские отношения, — но и еще «теснее спаял их кружок», «открылся прекрасным товарищем… и необычайно добросовестным работником», готовым «брать на себя самые ответственные статьи, привлекавшие к „Праву“ общее внимание»85.


Владимир Дмитриевич вошел в лагерь оппозиции и стал сотрудником «Права», когда его жена была беременна Владимиром. Через год после рождения сына Набоков напечатал статью, где впервые выступил за отмену смертной казни86, тем самым продолжив одно из дел своего отца и предвосхитив одну из тем в творчестве сына.

Хотя в десятилетие свирепой реакции, когда Дмитрий Николаевич был министром юстиции, он не мог даже поднять вопрос об отмене смертной казни, ему все же удалось, по крайней мере, смягчить ее варварскую жестокость. Поскольку публичная казнь, по его твердому убеждению, не только не производила устрашающего впечатления, но и превращалась в своего рода спектакль, «давая лишь пищу для удовлетворения праздного и грубого любопытства толпы», он внес важные изменения в порядок исполнения приговора о смертной казни: после 1881 года она совершалась «в ограде тюрьмы в присутствии некоторых должностных лиц и десяти местных обывателей из заслуживающих общественного доверия домохозяев»87.

Когда в 1906 году была созвана Государственная дума, сын бывшего министра юстиции стал одним из самых выдающихся ее ораторов — в частности, ему было доверено ознакомить первый российский парламент с проектом закона об отмене смертной казни88. Даже в эмиграции, почти два десятилетия спустя, он оставался страстным противником смертной казни. По характерному «набоковскому» совпадению, Владимир Дмитриевич в последний раз выступил за ее отмену в статье, которую одна манчестерская газета получила в тот самый день, когда на ее страницах было напечатано сообщение о его гибели. Он хорошо понимал, что спор о том, является ли смертная казнь эффективной мерой устрашения, может продолжаться бесконечно, и поэтому в борьбе против нее призывал в свои союзники «великих знатоков человеческого сердца» — Гюго, Диккенса, Тургенева и Достоевского, с их неоспоримыми моральными доводами89.

Среди противников смертной казни был и еще один великий писатель. Однажды в Санкт-Петербурге Владимир Дмитриевич, прогуливавшийся с десятилетним сыном, остановился, чтобы побеседовать с каким-то невысоким бородатым старцем. Когда они распрощались, В.Д. Набоков сказал Владимиру: «Это был Толстой»90. Мы не знаем, о чем говорили эти двое. Но известно, что за три года до их встречи, благодаря красноречию и парламентскому искусству В.Д. Набокова, Дума единогласно приняла закон об отмене смертной казни, который не успел получить одобрения Государственного совета, поскольку Николай II распустил парламент. В течение следующих четырех лет было казнено больше двух тысяч человек, что побудило восьмидесятилетнего Толстого написать горячий протест против смертной казни — статью «Не могу молчать».


Момент перехода от жизни к смерти, роль судьбы в смерти, идея смертной казни — эти мотивы постоянно повторяются и в творчестве Владимира Набокова. На следующий год после гибели отца от пули правых экстремистов Набоков, уже известный эмигрантский поэт, обращается к драматургии и пишет пьесу под названием «Смерть». Ту же тему он продолжает и в следующей своей пьесе — «Дедушка»; ее герой уже стоит перед гильотиной, как вдруг вспыхивает пожар, и в суматохе ему удается избежать смерти на эшафоте. Осенью 1934 года, через год после прихода к власти Гитлера, Набоков, который все еще оставался в Берлине, неожиданно прерывает работу над «Даром» и на одном дыхании пишет антитоталитаристский роман «Приглашение на казнь»91. Собирая материал для четвертой главы «Дара» — жизнеописания Н.Г. Чернышевского, он узнал, что Чернышевский также был противником смертной казни и, как с одобрением отметил Набоков, «наповал высмеивал» предложение поэта Жуковского превратить казнь в утонченное и умилительное действо, чуть ли не священный ритуал. И вот, Набоков начал «Приглашение на казнь» с того, что герою романа, Цинциннату, «объявляют смертный приговор шепотом», «сообразно с законом», абсурдность которого напоминает и нелепое предложение Жуковского, и театрально-бутафорскую казнь Достоевского и Чернышевского.

На протяжении всего романа Цинциннат ждет в своей камере, когда ему отрубят голову. Непроницаемость его мыслей для окружающих — вот «преступление», за которое он должен понести наказание. Таким образом, Набоков осуждает как обычное давление группы на индивидуальное сознание, так и крайнее проявление этого давления — смертную казнь. Подобно тому как отец Владимира Набокова развил подспудные устремления его деда с помощью ясно и четко выраженных доводов, писатель, в свою очередь, развивает идеи отца таким образом, что конфликт между личностью и группой становится не только этической проблемой, связанной с правами человека, но и проблемой гносеологической и метафизической, связанной с восприятием мира и бытием. С помощью своего Цинцинната он дает понять, что только отвергая банальное и шаблонное, только проникая сквозь привычные общие понятия к удивительной сложности особенного, только оживляя свой мир собственным воображением — можно возродиться самому и стать со-творцом того, что происходит в самой сердцевине жизни.

В конце романа Цинциннат поднимается на эшафот, окруженный глазеющей публикой, встает на колени перед плахой и даже видит, как тень палаческого взмаха побежала по доскам, как вдруг, в момент удара, спрашивает себя: «Зачем я тут?» Хотя, надо полагать, казнь уже свершилась, он привстал, осмотрелся, обнаружил, что дешевый мир, в котором может произойти такое надругательство над человеческой личностью, распадается, подобно театральным декорациям, и шагнул в мир подлинных ценностей «среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему»92. Когда в 1960 году Калифорнийское общество противников смертной казни обратилось к Набокову за поддержкой, он ответил, что всем сердцем согласен с их целями и желает им успеха, но ему нет смысла писать для них статью — ведь он уже сделал все, что мог, «написав на эту тему целую книгу»93.


Повторяющиеся элементы узора прошлого — в протестах набоковских предков против тюремной камеры и эшафота — должны показать, что Владимира Набокова нельзя постичь вне его семьи, родины и его родной литературы. Однако он был прав, утверждая свою безграничную независимость. В нем было нечто, что ставило его над пространством и временем собственного бытия. Тогда как отец и дед писателя боролись за правовые свободы, против несправедливых арестов, жестокого обращения с заключенными, против варварства смертной казни, тогда как русские писатели — от Пушкина и Чернышевского до Достоевского и старика Толстого — поднимали голос в защиту свободы или против смертной казни, Набоков в своем творческом воображении уходил к проблемам вечности. И он тоже боролся за свободу, но это была не столько общественная, сколько метафизическая борьба — неустанное стремление найти выход из вечной тюрьмы сознания, борьба всей его жизни за отмену того смертного приговора, который всем нам выносит природа.

ГЛАВА 2 Мир пробуждается: Санкт-Петербург, 1899–1904

Родился же я в 1899 году, — событие, которое вспоминаю с радостью.

Из письма В. Набокова Глебу Струве, 1931 г.
На самом деле — и это следует подчеркнуть, — Себастьян рос в обстановке интеллектуальной изысканности, в которой духовное изящество русского домашнего уклада сочеталось с лучшими из сокровищ европейской культуры…

В. Набоков, «Подлинная жизнь Себастьяна Найта»1

I

Санкт-Петербург. Рассвет, 23 апреля 1899 года[7]. Накануне на Неве начал ломаться лед, но в этот ранний час — солнце восходит уже в 4.30 — снова ударил сильный мороз. На набережной не слышно цокота копыт, лишь ворчит и рокочет ломающийся лед. Повернув от Невы на юг, пройдем через Сенатскую площадь и обогнем памятник Петру I, восседающему на вздыбленном коне, — символ тиранической власти и самого Петербурга с тех пор, как Пушкин написал «Медного всадника». Впереди — Большая Морская, самая элегантная улица в городе. Если мы повернем на восток, пройдем мимо Исаакиевского собора, грандиозный силуэт которого чернеет в рассветном небе, мимо широких витрин Фаберже, под арку Главного штаба, то окажемся на Дворцовой площади. Но в этот день и в этот час свидетелю истории следует пройти мимо немецкого посольства на углу и, повернув направо, направиться на запад. Затем нужно миновать особняк князя Ливана — скоро здесь разместится итальянское посольство, — где шесть кариатид и атлантов поддерживают тяжелый балкон, демонстрируя только пять подмышек (из них одну волосатую). Минуем особняк княгини Гагариной и остановимся у дома 47 на Большой Морской — двухэтажного здания в стиле флорентийского палаццо. Выходящие на восток окна первого этажа еще темны, но на втором этаже уже горит свет. Здесь, в комнате, которая обычно служила ей гардеробной, лежит Елена Набокова: только что она благополучно разрешилась от бремени сыном Владимиром2[8].

Вся Россия — от самых важных столичных обществ до самых убогих деревенских школ — готовится отметить день рождения писателя: в мае будет праздноваться столетие А.С. Пушкина — поэта, чье живое присутствие в русской литературе ощущает поколение за поколением, он — ее солнце и ее символ; ему поклоняются гораздо больше, чем Сервантесу в Испании, Гёте в Германии и Шекспиру в Англии.

Подготовка к юбилейным торжествам, которая уже шла полным ходом, когда родился Набоков, свидетельствовала о том, что великой русской культуре тогда еще не исполнилось и ста лет. Правда, несколькими годами ранее Россия не без основания опасалась, что она успела исчерпать свою творческую энергию. Целое поколение не дало ни одного нового гениального писателя; к концу 1880-х годов казалось, что уже далеко позади и свежая заря пушкинской поэзии, и даже знойный полдень обжигающей толстовской ясности. Затем, с начала 1890-х годов, культура России вступила в период блистательного заката, продолжавшийся вплоть до революции. В начале этого десятилетия Чехов начал понемногу трансформировать прозу и драму, отбросив устаревшие ухищрения сюжета. К 1899 году девятнадцатилетний Блок уже сочинял стихи, новые ритмы которых будут пьянить и вдохновлять целое поколение. По мере того как все больше и больше писателей восставали против нормативной эстетики Чернышевского и его единомышленников, в борьбу за внимание читателей вступили самые разнообразные стили и школы. В течение нескольких лет после революции 1905 года русская литература и искусство пользовались свободой и плюрализмом, которые невозможно было представить ни в предыдущее, ни в последующее десятилетия.

Набоков заметил как-то, что он стал писателем, когда ему было три года3. В стране, где только один человек из четырех мог читать и писать, Набокову с раннего детства будет доступно все лучшее, что дал русский литературный ренессанс. Его мать зачитывалась поэзией, с удовольствием декламировала и переписывала своим угловатым почерком понравившиеся ей стихи новых поэтов — так же как много лет спустя она станет снова и снова переписывать стихотворения и пьесы сына. Культурный кругозор его отца выделял его среди других членов либеральной оппозиции, которая сама по себе стояла на необычайно высоком по сравнению с западноевропейскими политиками культурном уровне; еще молодым человеком Владимир Дмитриевич вступил в Литературный фонд, а позднее стал его председателем4; его библиотека, которая постоянно пополнялась последними новинками, насчитывала 10 000 томов, так что его сыну было где всласть порыться в книгах; он печатал статьи о Диккенсе, Флобере, Толстом, о своих любимых русских поэтах.

Конец XIX века — время расцвета не только литературы, но и других видов искусства. В 1880-х годах работали такие первоклассные пейзажисты, как Левитан и Куинджи. Появились и более разносторонние и глубокие художники — Валентин Серов и особенно Врубель, чей угрюмый гений разбивал пространство на демонические сине-фиолетовые и лиловые осколки. В 1898 году, когда в Петербурге была основана газета В.Д. Набокова «Право», там же, в столице, Дягилев и Бенуа начали выпускать блестящий и влиятельный журнал «Мир искусства». Пытаясь сделать высокое искусство частью повседневной жизни, этот журнал не смог избежать противоречий своего времени. Его утонченность подчас грозила перейти в декоративность, эскапизм и раболепное преклонение перед роскошью как таковой, но в своих лучших публикациях ему удавалось одновременно пробуждать гордость русскими традициями и знакомить читателей с новинками западного искусства. И самое главное — он поощрял молодых талантливых художников — таких, как Бенуа, Сомов, Бакст и Добужинский.

Набоков заметил однажды, что он в действительности рожден пейзажистом5. Мальчиком он восторгался стилизованными зимними пейзажами «мирискусников», позже, в юности, ему одно время прочили скорее карьеру художника, чем ту, которую он в конце концов для себя выбрал6. И в этом отношении его семья открывала ему идеальный доступ ко всему, что мог предложить Петербург. Баксту — лучшему портретисту из «мирискусников» — был заказан пастельный портрет Елены Набоковой; Бенуа — самый образованный и литературно одаренный — регулярно печатал свои статьи в либеральной ежедневной газете «Речь», которую издавал Владимир Дмитриевич; работы Бакста, Бенуа, а также их еще более талантливого собрата Сомова соседствовали на стенах дома 47 по Большой Морской с картинами старых мастеров и русских живописцев более раннего периода; учитель Шагала Добужинский, более классный рисовальщик, чем его товарищи по «Миру искусства», был приглашен в учителя рисования к юному Владимиру.

Театральное искусство также достигло наивысшего расцвета в первое десятилетие жизни Набокова: звучал несравненный бас Шаляпина, танцевали Нижинский и Павлова. Лучшие европейские артисты приезжали в Петербург — Элеонора Дузе обычно гастролировала здесь по шесть недель в году, — но Россия прокладывала и свои собственные пути. В 1898 году Станиславский и Немирович-Данченко основали Московский Художественный театр, который принес в русскую драму новые высокие идеалы и чистоту, новые смелые реалистические критерии. Не менее плодотворно будет развиваться на протяжении последующих двух десятилетий и противоположное направление — в спектаклях Мейерхольда, превыше всего ставившего театральность театра, и в антрепризе Дягилева, который благодаря таким художникам, как Бакст, Бенуа и Добужинский, рисовавшим эскизы костюмов и декораций, превращал каждый компонент театральной постановки в великолепное произведение искусства.

И здесь Набоков оказался в исключительно благоприятном положении. Страстный театрал с юности, Владимир Дмитриевич впоследствии написал воспоминания о театральной жизни Петербурга 1880-х и 1890-х годов и о головокружительном дебюте МХТа в столице7; став отцом, он продолжал регулярно бывать в театре и в опере и часто брал с собой детей. И Владимир Дмитриевич, и его жена любили музыку; их дом был одним из первых, где пел Шаляпин, давал частные концерты Кусевицкий8. После Февральской революции 1917 года В.Д. Набоков станет одним из двух членов комиссии по реорганизации государственных театров9; в эмиграции он будет публично приветствовать МХТ в Берлине10.

Несмотря на энтузиазм родителей, Владимир оставался глух к этим голосам в ансамбле культурного Санкт-Петербурга. Хотя его и занимали возможности театра, он считал, что даже величайшие пьесы скованы условностями; он не любил музыку и позднее вспоминал лишь скуку и неудобство, которое ему доводилось испытывать, когда он — «кудрявый мальчик в бархатной ложе» — должен был выслушивать «тошнотворные банальности» очередной оперы Чайковского11.

Даже в раннем детстве он не был пассивным продуктом своей среды: он просто брал отовсюду то, что хотел. Но ему на редкость повезло родиться и вырасти в центре культуры, последние свершения которой могли соперничать с лучшим из того, что Франция, Англия и Германия создали за значительно более длительный период времени, — в городе, который воспринимал Западную Европу острее и глубже, чем Европа когда-либо воспринимала Россию.

II

Набоков был до мозга костей петербуржцем. Он так ни разу и не побывал в Москве, а на ее жителей взирал, словно цивилизованный римлянин на этрусков (в «Других берегах» он, например, напишет: «…разговаривая с москвичами и другими русскими провинциалами»12). Петровское «окно в Европу» — Санкт-Петербург являл собою замечательный пример того, как Россия может вдруг, одним рывком догнать западноевропейскую культуру, у которой она долгое время плелась в хвосте. В начале 1900-х годов город был столь явно европейским, что над его магазинами красовались вывески не только на русском, но и на немецком, французском или английском языках.

Лик Петербурга также хранил следы самодержавного гнета и склонности русских царей к самовозвеличиванию: Медный всадник, памятник, поставленный Екатериной Петру I, Триумфальная колонна, воздвигнутая Николаем I в честь Александра I. Но для Владимира Набокова самодержавный Санкт-Петербург был в гораздо большей степени Петербургом Пушкина — по его словам, «самого главного и самого европейского поэта России»13. Еще больше, чем сам город, Пушкин воплощает способность России быстрым рывком сравняться с Европой и даже обогнать ее. От его высокого западничества зажглось величие русской культуры; смело выражая мечту о свободе своей страны, он попутно переосмыслил и отношение к ее столице. В своем знаменитом стихотворении Пушкин показывает нос Александровской колонне и возносится над ней, умаляя, как говорит Набоков, величие этого памятника, стоящего на «залитой лунным сиянием Дворцовой площади… безнадежно пытаясь дотянуться до подножья» пушкинской строки14.

В «Памятнике» Пушкин предсказывает, что Россия всегда будет чтить его как поэта, восславившего свободу. Именно так воспринимал его и Владимир Набоков. Более чем уместно поэтому, что в первую неделю жизни Набокова газеты с полным основанием объясняли ажиотаж по случаю предстоящих торжеств тем, что пушкинский юбилей сосредоточил в один фокус пробудившееся стремление народа к свободе. Сергей Муромцев, будущий председатель радикальной Первой Думы, в своей статье, посвященной столетию поэта, охарактеризовал пушкинскую поэзию «как поэтическое выражение достоинства человеческой личности, стремившейся к свободному самоопределению вопреки налагаемым на нее путам властной опеки»15. Это выражает суть не только пушкинской поэзии, но и преисполнивших Россию 1899 года надежд, и оппозиционного либерализма В.Д. Набокова, и тех принципов, которым его сын оставался верен всю жизнь.

III

К концу XIX века заяц, мчавшийся наперегонки со степенной черепахой Европой, стал все больше проявлять признаки раздвоения личности: воля России спала и пробуждаться не желала, тогда как ее ум и мускулатура напряглись для рывка. Конфликт между старым и новым не мог не отразиться даже на жизни необычного младенца.

Кормилица, которая конечно же была у маленького Володи, жаловалась на то, что ее подопечный — в будущем его будет постоянно мучить бессонница — всегда бодрствовал, улыбаясь и глядя по сторонам своими ясными глазами16. Больше чем кто-либо другой его мать «во всем потакала ненасытному зрению» своего сына, его исключительной восприимчивости к новому миру света и красок, который открывался ему с каждым днем. Она приносила

целую груду драгоценностей, чтобы позанять меня перед сном. Я был тогда очень мал, и эти струящиеся диадемы и ожерелья не уступали для меня в загадочном очаровании табельным иллюминациям, когда в ватной тишине зимней ночи гигантские монограммы и венцы, составленные из цветных электрических лампочек — сапфирных, изумрудных, рубиновых, — глухо горели над отороченными снегом карнизами домов17.

В то время как верноподданные граждане иллюминировали фасады своих домов в честь именин членов императорской семьи, многие считали, что у них нет оснований выражать царю верноподданнические чувства; среди них был и В.Д. Набоков, который отказался украшать по такому случаю свой особняк18. Другие же продолжали превозносить прошлое. Характерная примета правления Николая II, с присущим ему культом традиций феодальной Руси, — исторические костюмированные балы в Зимнем дворце, которые устраивались, дабы прославить великолепие былого. В 1903 году младшая сестра Владимира Дмитриевича явилась, исполненная гордости, на один из последних и самых пышных балов такого рода в костюме боярыни, выполненном по эскизу Дягилева и богато украшенном драгоценностями от Фаберже19.

Для Набокова сокровищница сознания всегда была намного важнее материальных благ или положения в обществе, и он любил подшучивать над «потешным атавистическим почитанием драгоценных камушков»20. Из этого презрения выткана одна из невидимых нитей, которой сшиты листы его автобиографии, — лейтмотив драгоценных камней. Те немногие драгоценности, которые Набоковы сумели увезти в эмиграцию, обеспечили семье средства для короткого пребывания в Лондоне: только в этом, признает Набоков, его семья соответствует романтическому стереотипу аристократов в изгнании. Но в «Других берегах» он прямо осуждает тех белоэмигрантов, которые оплакивают утраченное имущество, и противопоставляет материальным ценностям то, что он контрабандой вывез из России, — свой язык, свое литературное наследство, свои воспоминания, свой писательский дар — подлинные сокровища, составлявшие богатство изгнанника.

IV

9/22 мая 1899 года младенец Набоков чуть было не получил имя Виктор от нерасторопного протоиерея, который исполнял обряд крещения в церкви Св. Спиридона Тимифунтского21. Через несколько недель Володя, его родители и все домочадцы переехали на лето в Выру — семейную усадьбу в шестидесяти верстах к югу от Петербурга, куда обычно добирались поездом и экипажем. Так был задан привычный размеренный ритм, в котором проходило детство Набокова, когда его не нарушали война или революция: зима и ранняя весна — в Петербурге, лето — в Выре, осень — чтобы избежать петербургской туманной сырости — на южном побережье Европы.

Воспитание мальчика представляло собой смесь баловства и крахмальных строгостей. Размеры дворянских домов, где дети (вместе со своими няньками и гувернантками) и родители жили на разных этажах, этикетность поведения, характерная для аристократических семей того времени, — все это создавало гораздо большую дистанцию между родителями и детьми, чем та, к которой мы привыкли. Однако у одного из современников Набокова, бывавшего в их доме, сложилось впечатление, что и мать и отец Володи души в нем не чаяли:

Сам Владимир Дмитриевич любил говорить о своих детях, главным образом о первенце, которого он, а тем более жена его и ее родители буквально боготворили. В кабинете В.Д. бросался в глаза большой фотографический снимок: над детской коляской, в которой под великолепным, дорогими кружевами убранным одеяльцем лежал будущий Сирин[9], — любовно склонились, впившись в ребенка восторженным взглядом, отец, мать и дед Рукавишников22.

Родители по-прежнему обожали Владимира и после того, как в марте 1900 года в Петербурге у них родился второй сын, Сергей. И мать с ее чувствительностью, и отец с его обостренным чувством справедливости явно баловали своего первенца и — как хорошо понимали и он сам[10], и его братья и сестры — часто обделяли других детей вниманием и любовью (хотя о них конечно же заботились гувернантки и воспитатели). Оказавшись по своему рождению в привилегированном общественном положении, он даже в семье с самого начала жизни пользовался привилегиями самого любимого ребенка.

Хотя явно присущим ему чувством собственной значительности Набоков, возможно, во многом обязан родительскому обожанию, у него не выработалось безволия, которым отличаются избалованные дети. Вероятно, сама потребность оправдать уважение своего отца — человека строгих моральных правил, которые он подчас выражал очень резко, восполняла недостаток дисциплины23.

Летом 1901 года Елена Ивановна Набокова похоронила отца и мать. Она носила Сергея, когда ей, нервной по натуре, выпали тяжелые физические и эмоциональные испытания, связанные с болезнью родителей; позднее ее деверь предположил, что недостатки Сергея (его ужасное заикание, его робость, его ранняя ненависть к матери) могли быть следствием тревог, которые мучили ее в то время24. Вскоре после смерти родителей Елене Ивановне рекомендовали поехать на юг Франции. В конце лета Владимир Дмитриевич, оставив жену с детьми среди купален и пляжных полосатых кабинок модного Биаррица, вернулся в Петербург, где он в то время еще продолжал читать лекции в Училище правоведения. Вскоре Елена Ивановна с двумя сыновьями отправилась на виллу своего брата Василия «Перпинья», около По, в Нижних Пиренеях. Единственное, что запомнил из этой поездки Володя Набоков, — эта какая-то блестящая мокрая крыша25.

В Петербурге к Владимиру Дмитриевичу приехала на время его единственная незамужняя сестра Надежда. Как видно из воспоминаний Надежды Дмитриевны, ее брат по-прежнему вел тот великосветский образ жизни, который знаком нам по романам Толстого: по утрам — верховая езда на собственных лошадях в манеже неподалеку от дома, по вечерам — театр, а после театра — ужин с шампанским и устрицами. Зимой он едет за женой и детьми в Канны, а в начале 1902 года вся семья возвращается в Петербург26.

Вероятно, именно в это время русскую няню мальчиков сменила первая их английская гувернантка, мисс Рэчель Оум — «простая толстуха», имевшая обыкновение кормить детей перед сном английскими бисквитами (дантисты станут кошмаром Набокова)27.

Третий ребенок Набоковых, дочь Ольга, родилась 5 января 1903 года[11]. Однако мальчики и девочки воспитывались совершенно отдельно, как в старину, и маленький Владимир по-прежнему оставался в центре внимания родителей. Мать делала все, чтобы развить присущее сыну удивление перед жизнью. Превращая свои драгоценности в игрушки Володи, Елена Ивановна, очевидно, хорошо понимала созвучную ей самой, почти врожденную любовь сына к игре красок и света, которая сочеталась у этого склонного к синестезии ребенка с чуткостью к вкусовым и осязательным наслаждениям:

Заодно воскресает образ моей детской кровати, с подъемными сетками из пушистого шнура по бокам, чтобы автор не выпал; и, в свою очередь, этот образ направляет память к другому утреннему приключению. Как, бывало, я упивался восхитительно крепким, гранатово-красным, хрустальным яйцом, уцелевшим от какой-то незапамятной Пасхи! Пожевав уголок простыни так, чтобы он хорошенько намок, я туго заворачивал в него граненое сокровище и, все еще подлизывая спеленутые его плоскости, глядел, как горящий румянец постепенно просачивается сквозь влажную ткань со все возрастающей насыщенностью рдения28.

Выстраивая «Другие берега» и «Память, говори», Набоков ассоциирует это «гранатово-красное, хрустальное яйцо» с драгоценными камнями матери, с хрусталем, призмами, спектром, радугами — образами, которые сливаются воедино в его первых поэтических опытах: тема драгоценных камней и радуги позволяет ему одновременно выразить свой восторг перед сокровищами зрительного мира и установить связь между ними и своим собственным художественным даром.

Набоков всегда считал, что счастливое детство, даже самая ранняя его пора, сыграло исключительно важную роль в формировании его как художника. В «Других берегах» он переплетает разные мотивы, подобные мотивам драгоценных камней, и разные темы, подобные теме сознания, нарочно смешивая их как на загадочных картинках, почти столь же запутанных и завораживающих, как само прошлое. Лишь распутывая эти невидимые нити и разгадывая эти скрытые загадки, можно обнаружить ключи к набоковскому ощущению собственного детства.

Еще один из мотивов «Других берегов» связан с той ролью, которую играли в жизни Набокова садовые дорожки, парковые аллеи, лесные тропы29. Он помнил, что его самосознание пробудилось впервые в августе 1903 года, в новом парке семейного поместья в Выре, на «аллее дубков, бывшей, видимо, главной артерией моего детства»30. Возможно, это произошло в день рождения матери[12]. Володя шел между родителями и, выяснив, сколько им лет, впервые в жизни открыл для себя, что «я — я, а мои родители — они… Тогда-то я вдруг понял, что двадцатисемилетнее, в чем-то белорозовом и мягком, создание, владеющее моей левой рукой, — моя мать, а создание тридцатитрехлетнее, в белозолотом и твердом, держащее меня за правую руку, — отец»31. Набоков вспоминает удивление и свободу, испытанные им с «зарождением чувства времени» на заре полного осознания себя — при этом «втором крещении», которое оказалось гораздо более таинственным и «действительным», чем погружение в православную купель, совершенное за несколько лет до этого32. На всем протяжении «Других берегов» особый интерес автора к тайне сознания не ослабевает.

Выра — одно из трех поместий, вокруг которых вращались летние месяцы набоковского детства. Хотя большую часть русского периода своей жизни Набоков провел в петербургском особняке родителей, лишь Выра всегда была для него «домом». Лето — счастливейшее время года, которое стягивает самую большую дугу набоковских воспоминаний, сыграло важнейшую роль в его формировании. Владимир Дмитриевич в детстве проводил летние месяцы в Батове, а Елена Ивановна — неподалеку от него, в Выре, и их восторженные воспоминания придавали едва мерцающее четвертое измерение прогулкам в парках: «будто бы, возвратясь после многолетних путешествий», они показывали Владимиру «заветные зарубки событий, окутанных неуловимым прошлым, которое каким-то образом сохраняется в настоящем»33.

Почти сверхъестественная способность Набокова оживлять в памяти картины былого — это черта, которую он унаследовал и от Рукавишниковых, и от Набоковых, развивая ее в себе «еще тогда, когда, в сущности, никакого былого и не было»34. Главным наставником Набокова, учившим его складывать в копилку любой дар настоящего, ибо его ценность с годами неизмеримо возрастет, была Елена Ивановна:

«Вот запомни», говорила она, с таинственным видом, предлагая моему вниманию заветную подробность:…краски кленовых листьев на палитре мокрой террасы, клинопись птичьей прогулки на свежем снегу… Таким образом, я унаследовал восхитительную фата-моргану, все красоты неотторжимых богатств, призрачное имущество — и это оказалось прекрасным закалом от предназначенных потерь35.

Набоков оказался верным учеником. Выру и ее окрестности, писал он позднее, «я люблю больше всего на свете»36. Если русская культура для Набокова — это только Санкт-Петербург, то русская природа — это только березовые рощи и ельники, болота и луга — все то, что окружает Выру. Степи для набоковской России значат столь же мало, как какие-нибудь пампасы.

Сегодня на месте Выры нет ничего, кроме чахлой рощицы. В 1942 году фашисты устроили здесь штаб, а при отступлении в 1944 году, согласно одной из версий, сожгли дом дотла37; кирпичи от фундамента растаскали на печные трубы деревенские жители. Когда-то посреди дома была чугунная лестница, ведущая на паркетную площадку второго этажа, куда падал свет из стеклянного свода. Даже она не сохранилась. Построенная отцом Ивана Рукавишникова, усадьба представляла собой большой, приземистый, простой двухэтажный дом, украшенный деревянной резьбой местных мастеров. Балконы второго этажа выходили на липовые кроны, сквозь цветные стекла веранды был виден ухоженный сад, а за ним — темные ели старого парка. Позади дома парк круто спускался вниз, к плотине водяной мельницы. На другой стороне Оредежи, там, где широкая река сливается с пологим, заросшим камышом берегом, протянулось вдоль шоссе из Петербурга в Лугу большое село Рождествено.

На протяжении целого поколения облик села зависел от рукавишниковских капиталов. Иван Рукавишников не только выстроил здесь школы и больницу, но и не пожалел денег на сохранение старины, купив рождественскую усадьбу: фасады этого импозантного здания в классическом стиле украшают колонны и фронтоны, но не каменные и оштукатуренные, а деревянные, покрытые белой краской. Хотя краска облупилась, а обшивка потрескалась, дом этот, стоящий среди лип и дубов на крутом холме, у подножия которого река Грязно впадает в Оредежь, по-прежнему возвышается над южной окраиной села. После смерти Ивана Рукавишникова в 1904 году недавно приобретенная усадьба перешла к его сыну Василию, дяде Владимира Набокова. Василий распорядился, чтобы в комнатах всегда благоухали цветы, но сам жил в основном на юге Франции или в Италии. Таким образом, к 1900-м годам главной фигурой в округе стал В.Д. Набоков, жена которого получила в наследство Выру — имение на другом берегу Оредежи, ниже рождественской усадьбы и прямо напротив села, хотя вид на него закрывали ели и буки, поднимавшиеся от воды по невысокому береговому откосу.

За несколькими поворотами темной, зеркально-гладкой Оредежи, петлявшей мимо крутых красных берегов и пологих лесных склонов, располагались усадьба и деревня Батово. Дом детства В.Д. Набокова — Батово, где в начале 1900-х годов все еще жила его мать, был гораздо менее богатым и элегантным, чем Выра или броское Рождествено, хотя и мог бы похвастать более славным прошлым[13]. Здесь юный Владимир встречал своих многочисленных тетушек, дядюшек, кузенов и кузин, а потом возвращался в Выру — в тарантасе, шарабане или автомобиле — через Pont des Vaches[14] по рыхлой, изрытой колеями дороге, вьющейся по полю и по лесу над рекой, а затем, повернув на север по шоссе, через вырское поместье, мимо некошеных полей, колоннады толстых берез, мимо аллеи молодых дубов в новом парке с левой стороны и скорбного ельника старого парка справа. За старым парком, и прелестном саду стоял дом, который каждую весну красили в бледно-зеленый цвет.

Дома, в Выре, Володя мог бегать по кирпично-красным песчаным дорожкам сада, играть на примыкавшем к дому насыпном холме всего восьми футов высотой, который казался ему горной кручей38, или с помощью взрослого домочадца отодвинуть в гостиной диван от стены и построить пещеру из валиков и подушек:

Ползти на четвереньках по этому беспросветно-черному туннелю было сказочным наслаждением. Делалось душно и страшно, в коленку впивался кусочек ореховой скорлупы, но я все же медлил в этой давящей тьме, слушая тупой звон в ушах, рассудительный звон одиночества, столь знакомый малышам, вовлеченным игрой в пыльные, грустно-укромные углы. Темнота становилась слепотой, слепота искрилась по-своему; и, весь вспыхнув как-то снутри, в трепете сладкого ужаса, стуча коленками и ладошками, я торопился к выходу и сбивал подушку39.

Эта детская игра, с ее контрастом между страшной тьмой и солнечной сияющей реальностью за нею, — прообраз техвнезапных переходов от растерянности к распознанию, которые характерны для его произведений. Это отвечает и одной из задач «Других берегов» — «доказать, — как писал сам Набоков, — что (мое) детство содержало, — разумеется, в сильно уменьшенном масштабе, — главные составные части (моей) творческой зрелости»40.

В это время — хотя и недолго — Владимир фактически говорил по-английски лучше, чем по-русски41. Мальчик рос в семье, англофилия которой была больше чем простой данью моде, и поэтому не стоит корить его за то, что Эдемский сад в детстве представлялся ему британской колонией42. По словам В. Набокова, английский

был языком моих первых журналов «Little Folks», «Chatterbox» и тех чрезвычайно аппетитных книжек со страницами скорее широкими, чем длинными, где на ярких рисунках были изображены белочки, которые заворачивали в листья мед для деспотичной совы, а одна из белочек[15], моя представительница в 1904 году, смело подняла на смех эту жестокую птицу, или приключения одной из первых гоночных машин с рыбьим профилем43.

Когда интервьюер поинтересовался его самыми ранними воспоминаниями о том, что ему рассказывали по-русски в детстве, то он ответил: «Английские сказки (см. мою автобиографию)»44. По утрам мисс Шелдон[16] — Виктория Артуровна, как ее звали на русский манер, — читала ему «Маленького лорда Фаунтлероя»45. Не удивительно, что ему больше нравилось слушать мать. По вечерам в Выре, когда Сергей уже спал, она усаживалась в гостиной с Владимиром, переодетым ко сну мисс Шелдон, и читала ему по-английски яркую сказку, способную разбудить его фантазию: легенду о Тристане или какую-нибудь выбранную наугад повесть, которая останется с ним на всю жизнь.

Над его кроватью в Выре висела акварель в рамке:

…сказочный лес, через стройную глушь которого вилась таинственная тропинка; мальчик в сказке перенесся на такую нарисованную тропинку прямо с кровати и углубился в глушь на деревянном коньке; и, дробя молитву, присаживаясь на собственные икры… я соображал, как перелезу с подушки в картину, в зачарованный лес — куда, кстати, в свое время я и попал46.

Эта инволюция, когда маленький Набоков осознает параллель между собой и мальчиком из сказки, — и это сверхъестественное погружение в таинственную картину снова и снова повторяется в произведениях Набокова. В романе «Подвиг» у Мартына над кроватью висит точно такая же картина, и когда он покидает Европу, чтобы нелегально возвратиться в Россию, где его, скорее всего, ждет смерть, его безрассудный, но победоносный переход границы в финале книги, кажется, еще раз воспроизводит тот момент, когда мальчик перелезает в картину. В первой главе «Других берегов» Набоков идет между родителями по «длинной, прямой, обсаженной дубками» аллее, а в конце этой главы его отец возносится к смерти, все выше к куполу храма, покрытому фресками; в финале последней главы книги сын Набокова идет между родителями по скверу Сен-Назера к трансатлантическому лайнеру, который должен увезти их в Америку, на свободу, и мы расстаемся с ним, когда он еще не может разглядеть впереди «выраставшие из-за белья великолепные трубы парохода, несомненные и неотъемлемые, вроде того, как на загадочных картинках, где все нарочно спутано („Найдите, что Спрятал Матрос“), однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда»47. А в финале «Ады» Ван и Ада уходят из жизни в свою собственную книгу и одновременно — таинственным образом — в книжку с картинками «Дети в лесу» из Адиной детской.

V

В сентябре 1903 года семья отправилась в Париж, где трехлетнему Сергею предстояла операция48. Из Парижа Набоковы поехали на средиземноморском экспрессе на Ривьеру. Ощущение чуда, испытанное Владимиром в железнодорожном вагоне train de luxe, не изошло с годами: «Как-то раз, во время заграничной поездки, посреди отвлеченной ночи… я стоял на подушке у окна спального отделения… С неизъяснимым замираньем я смотрел сквозь стекло на горсть далеких алмазных огней, которые переливались в черной мгле отдаленных холмов, а затем как бы соскользнули в бархатный карман. Впоследствии я раздавал такие драгоценности героям моих книг, чтобы как-нибудь отделаться от бремени этого богатства»49. Они остановились в Ницце, где Дмитрий Набоков, выживший из ума и всем недовольный старик, находил некоторое утешение в заботах молодой матери Владимира Набокова — единственного человека, чье присутствие он переносил: «Служителя, катавшего его по Promenade des Anglais, он все принимал за нелюбимого сослуживца — Лорис-Меликова, умершего пятнадцать лет назад в той же Ницце…[17] Смутно вижу себя подбегающим к его креслу, чтобы показать ему красивый камушек — который он медленно осматривает и медленно кладет себе в рот»50.

В Ницце трехлетний Сергей и трудный, своенравный Владимир, который был на одиннадцать месяцев старше брата, находились под присмотром своей третьей английской гувернантки мисс Норкот. Набоков вспоминает одно ясное утро и дребезжание оконниц на морском ветру,

и какая это была чудовищная, ни с чем не сравнимая боль, когда капля растопленного сургуча упала мне на руку. При помощи свечки… я только что так хорошо занимался превращением плавких колоритных брусков в дивно пахнущие, карминовые, изумрудные, бронзовые кляксы. Мисс Норкот была в саду с братом; на мой истошный рев прибежала, шурша, мама, и где-то поодаль, на той же или смежной террасе, мой дед в двухколесном кресле бил концом трости по звонким плитам51.

По воспоминаниям матери Набокова, в детстве Владимир был довольно плаксивым ребенком52, но эпизод автобиографии свидетельствует не об этом факте, а о его развитии как художника. Сочетание различных цветов становится одной из вариаций на тему радуги и характеризует творческую потребность ребенка трансформировать данность: «Есть в каждом ребенке стремление к переделке земли, к прямому влиянию на сыпучую среду (если только он не прирожденный марксист и не труп, и не ждет покорно, когда среда переделает его самого)»53.

Владимир вернулся в Санкт-Петербург к Рождеству 1903 года — как раз вовремя, чтобы получить в подарок от своей хорошенькой кузины Они (Софьи Набоковой) браслет. В России Рождество было скромным праздником, гораздо менее значительным в церковном календаре и в детском воображении, чем Пасха: несколько безделиц из магазина игрушек Пето гувернантка раскладывала, по английскому обычаю, в чулки, которые привязывала к детским кроваткам; из Английского магазина на Невском54 доставляли совершенно нерусский пудинг с изюмом, и абсолютно русская елка почти касалась макушкой бледно-зеленых облаков живописного плафона в «зеленой зале» — самой нарядной гостиной в первом этаже дома на Морской[18]55.

К тому времени особняк — как и Выра, он принадлежал скорее Елене Ивановне, чем ее мужу, — стал самым элегантным на Большой Морской. Здание, перестроенное в 1901 году, приобрело третий этаж и некоторые черты стиля модерн: фасад розового гранита, пурпурно-золотая полоска мозаики над окнами третьего этажа и чугунного литья венец на крыше56. Внизу, у самого конца дома, слева по фасаду был въезд в небольшой внутренний двор, где белел снег на поленницах березовых дров, заготовленных для голландских печей особняка. И снова на Морскую: одна ступенька с тротуара, парадная дверь и теплый вестибюль с камином, в котором за тяжелой решеткой трещали поленья57. Отсюда под углом поднималась парадная лестница, а справа за ней несколько ступеней вели вниз, в комнаты швейцара и его семьи. Если посетитель, не доходя до ступенек, поворачивал направо, он оказывался в зале, обшитом темными панелями с замысловатой деревянной резьбой по потолку и стенам, великолепие которого почти подавляло. Направо была столовая, выходившая окнами на улицу, за ней — «зеленая зала» и в конце коридора — просторная «библиотечная», куда легко поместились все книги Владимира Дмитриевича и все еще оставалось место для боксовых упражнений и фехтования, которыми он почти каждое утро занимался со своим тренером — «гуттаперчевым» французом месье Лустало. Этажом выше — тоже окнами на улицу — над въездными воротами находился кабинет отца, за ним — музыкальная гостиная, кабинет Елены Ивановны, спальня родителей и гардеробная матери (позже здесь будет спальня Кирилла, младшего ребенка в семье). Весь верхний этаж со стороны улицы занимали — с запада на восток — спальни девочек и гувернанток, а затем — спальни Сергея и Владимира58.

Как-то в феврале 1904 года Владимира повели из детской в отцовский кабинет показаться генералу Куропаткину, военному министру, который в тот день, меньше чем через две недели после японского нападения на русские эсминцы в Порт-Артуре, был назначен главнокомандующим Маньчжурской армией59. После этой гибельной для страны кампании Россия уже никогда не будет прежней, но с точки зрения ребенка почти все оставалось по-старому. В зимний день с легкой заметью Владимира одевали в теплые вязаные рейтузы поверх чулок и штанишек, и мисс Норкот вела его в сквер перед Исаакием, где он катался с горки на санях, или на прогулку в близлежащий Александровский сад, мимо пушистых белых холмиков, выросших на месте цветочных клумб, или на Невский, где двухаршинная модель коричневого спального вагона напоминала о романтике осенних путешествий. Медленно наступала весна: на Вербной неделе, прежде чем город успевал согреться, на Конногвардейском бульваре устраивали ярмарку с веселыми представлениями и лотками, полными ярких деревянных игрушек[19]. Проходило еще несколько недель, и дворники начинали сбрасывать талый снег с пологих крыш, которые в Санкт-Петербурге не принято выставлять напоказ, как будто кровельное железо столь же интимно, как кринолин или корсет; еще позднее рабочие выламывали восьмиугольные торцы мостовой и вбивали новые — город принимался за весеннюю уборку улиц, и баржи снова скрипели на Неве и на Мойке, прямо за Морской.

Обычно это было время отъезда в Выру. Но в апреле 1904 года Набоковы отправились в Рим и Неаполь60. Владимир Набоков не оставил воспоминаний об этом трехнедельном путешествии, однако у него были все основания запомнить более длительную поездку позднее в том же году — сначала на Норд-экспрессе в Париж, а оттуда на Ривьеру, в Болье. Здесь, в отеле Бристоль, пятилетний Володя, кажется, впервые влюбился, не устояв перед чарами черноглазой румынской девочки со странной, как ему показалось, фамилией Гика61. Возможно, это и было самое ценное, чем одарило Набокова его счастливое детство в семье: способность любить, которую он восславит в рассказе «Первая любовь», посвященном другой девочке, на другом французском пляже, пять лет спустя, и которую он впоследствии превратит в чудовищную пародию на отцовскую и романтическую любовь еще в одной истории, начавшейся еще на одном пляже Французской Ривьеры со встречи двух вымышленных подростков — Гумберта Гумберта и Аннабеллы Ли.

ГЛАВА 3 Первая революция и Первая Дума: Санкт-Петербург, 1904–1906

Возможно, я наконец напишу отдельную главу об отце, если смогу попасть в Вашингтон, где есть необходимые материалы. Пульман плюс пара ночей в неплохом отеле составляют сумму, которой я пока не располагаю.

Из письма Набокова Кэтрин Уайт, 1949 г.1

I

Пятилетний Владимир, естественно, не знал, что позорные неудачи России в войне с Японией скоро станут детонатором первой русской революции. Даже в 17 лет, когда еще одна губительная война ввергла страну еще в одну революцию, он, поглощенный любовными переживаниями, сначала не обратил на это особого внимания.

В отличие от своего сына, В.Д. Набоков был в центре событий обеих революций. Когда в июле 1904 года был убит хитрый, как Макиавелли, министр внутренних дел граф фон Плеве, снискавший почти всеобщую ненависть, а в ноябре того же года на его место назначен князь Святополк-Мирский, в России появились проблески возможных перемен. Несмотря на богатство и положение при дворе, Владимир Дмитриевич скоро оказался в первых рядах сторонников реформ. В течение следующих двух лет политика часто отрывала его от семьи, но его отсутствие и его деятельность только придали ему героизм в глазах сына.

И раньше В.Д. Набоков отнюдь не бездействовал. Он продолжал читать лекции в Училище правоведения. Его работы по юриспруденции, в которых он пытался гуманизировать борьбу с преступностью, создали ему репутацию одного из «выдающихся деятелей на поприще русской науки уголовного права»2. Его этюд о сексуальных преступлениях был лучшим из того, что в данной области дала русская криминалистика: отец писателя, придумавшего Лолиту и Кинбота, настойчиво добивался большей защищенности детей и в то же время критиковал существующую систему наказаний за гомосексуальные связи совершеннолетних по обоюдному согласию3.

Подлинную же известность В.Д. Набоков приобрел как политический деятель. С 1899 года оппозиционные выступления в России стали принимать все более организованный и открытый характер. В 1902 году либералы, активно участвовавшие в движении земств, объединились с радикальной интеллигенцией и организовали нелегальную и весьма влиятельную газету «Освобождение», которую выпускал в Штутгарте Петр Струве, — впоследствии он вспоминал о В.Д. Набокове как о своем близком союзнике, печатавшемся в его газете с момента ее основания4.

На еврейский погром в Кишиневе в апреле 1903 года, в результате которого было убито 45 человек, сотни человек ранено, разрушено более тысячи домов и лавок, В.Д. Набоков откликнулся в газете «Право» статьей «Кишиневская кровавая баня»5. Эта сдержанная по тону статья, содержавшая четкий анализ событий, — один из самых ярких образцов русской подцензурной публицистики — взбудоражила всю столицу6. В ней В.Д. Набоков не только возложил на полицию непосредственную ответственность за то, что она не препятствовала погромам, дожидаясь, пока они утихнут сами собой, но также вынес обвинительный приговор интеллектуальному убожеству антисемитизма, поощряемого режимом, при котором с евреями обращались как с париями, а погромщики чувствовали себя безнаказанными. На единомышленников В.Д. Набокова — а они ставили на карту гораздо меньше, чем он, — произвело особенно сильное впечатление то, что он, зная о последствиях публикации для его карьеры и положения в обществе, сделал этот шаг без малейших колебаний7.

II

Убийство фон Плеве, министра внутренних дел, который насаждал полицейские порядки во всех сферах русской жизни, почти ни у кого не вызвало скорби. Сменивший его на этом посту князь П.Д. Святополк-Мирский — человек гораздо более широких взглядов — предоставил печати относительную свободу именно в то время, когда только что образованный (и также нелегальный) «Союз освобождения» решил бросить вызов монархии, подняв против нее общественное мнение с помощью широкомасштабной кампании. Россия терпела одно поражение за другим в войне с Японией, появились первые признаки грядущих волнений, и многие представители русского общества уже не могли мириться с тем, что их лишают права высказать собственное мнение. Выражая свое негодование и свои надежды, интеллигенция подогрела те настроения, из которых вспыхнул пожар революции.

Богатый дом Набоковых — как это ни странно — стал местом, где был зажжен один из главных идеологических костров. 6–9 (19–22) ноября 1904 года в Санкт-Петербурге проходил первый Всероссийский земский съезд. Хотя П.Д. Святополк-Мирского едва не убедили запретить его проведение, он в конце концов позволил делегатам собраться в частных домах. Надежды на этот крупнейший съезд — «самое важное собрание общественности за все годы существования Российской Империи»8, вызвали всеобщий подъем в стране:

Толпы сочувствующих собирались на вокзалах, откуда делегаты уезжали на съезд. По прибытии в Петербург они обнаружили, что, хотя заседания проводились в частных домах, адреса которых не объявлялись публично… извозчики точно знали, куда их везти; а если кто-то сомневался, то дружелюбные полицейские в форме или в штатском указывали им дорогу. Ежедневно приходили горы поздравительных телеграмм. Хотя вместо адреса на них значилось просто: «Петербург. Земский съезд», почтовые служащие безошибочно доставляли их туда, где шли заседания. В этих телеграммах делегатов призывали говорить от имени всей страны, а не только земства, и открыто требовать конституции9.

В царской России решения съезда, открыто призвавшего к принятию конституции, созыву законодательного собрания и предоставлению гражданских прав, были, по существу, революционными и «в действительности послужили началом революции 1905 года»10. По приглашению В.Д. Набокова заключительные заседания съезда состоялись в его доме на Большой Морской — вероятно, в просторной музыкальной гостиной на втором этаже, — и именно здесь были подписаны резолюции съезда. После подписания один из делегатов «воскликнул, что будущие поколения увековечат это событие мраморной мемориальной доской»[20]11.

Деятельность В.Д. Набокова не осталась незамеченной. Через несколько дней после заключительного заседания Земского съезда Николай Таганцев сообщил ему, что Совет императорского Училища правоведения собирается поставить вопрос о несовместимости преподавательской деятельности с активным участием в пропаганде радикальных реформ. Владимир Дмитриевич в тот же день обратился в Совет с письмом, в котором осудил его вмешательство во внеучебные дела, и подал в отставку. Она была незамедлительно принята12.

Политические настроения в России еще более накалились во время так называемой банкетной кампании в ноябре — декабре 1904 года. На многочисленных банкетах, которые широко освещались в газетах, ораторы один за другим требовали всесторонних реформ. В «Других берегах» Набоков вспоминает, как на одном из официальных банкетов его отец «отказался поднять бокал за здоровье монарха»13. К концу этого же года, когда газета «Право» открыто призывала к окончанию войны и реорганизации государственной системы, оппозиционность В.Д. Набокова стала намного более резкой. Граф Сергей Витте, председатель Совета министров и фактический глава правительства, предложил В.Д. Набокову какой-то пост, но услышал в ответ, что «существующему режиму он ни в чем и никакого содействия оказывать не будет»14.

В конце 1904 года Лига Освобождения, ставившая одной из своих задач политизацию быстро растущего рабочего движения в Санкт-Петербурге, привлекла к ее решению священника Г.А. Гапона, который был одновременно профсоюзным лидером и полицейским агентом. В начале 1905 года вспыхнула забастовка на Путиловском заводе. 7 (20) января к стачке, охватившей почти все заводы и фабрики столицы, присоединилось уже свыше ста тысяч рабочих. Более двухсот тысяч человек приняли участие в организованном Гапоном шествии: утром 9 (22) января с разных окраин города к центру, к Зимнему дворцу, двинулись колонны рабочих с портретами царя, крестами, хоругвями и иконами: они хотели вручить Николаю II петицию, в которой подтверждали свою верность государю и в то же время требовали от него радикальных реформ. Их уже ждали войска, и, когда демонстранты отказались разойтись, по ним открыли огонь: более ста человек было убито и почти тысяча ранены. На Мариинской площади в нескольких сотнях метров от дома Набоковых конные жандармы открыли огонь по одной из колонн демонстрантов, сбивая выстрелами ребятишек, прятавшихся в ветвях деревьев15.

В.Д. Набоков, с 1903 года гласный в Петербургской городской думе, через три дня после Кровавого воскресенья произнес на ее заседании гневную речь о расстреле рабочих и предложил выделить на помощь семьям погибших 25 000 рублей. Поскольку цензура в течение нескольких недель после трагедии особенно свирепствовала, сообщение о его выступлении поместила лишь одна газета, а из опубликованных протоколов заседаний Думы оно даже было изъято16. Но реакция не заставила себя ждать. В течение одной недели В.Д. Набокова лишили места в Училище правоведения и придворного титула камергера17. Он, однако, не жалел, что его отлучили от такого двора, и «преспокойно поместил в газетах объявление о продаже придворного мундира»18.

III

Антиправительственная позиция Набокова-старшего становилась все более определенной, а Набоков-младший тем временем тоже определял свое место в жизни. В ту зиму он уже был «писателем»:

Я начал сочинять еще совсем ребенком: хорошо помню, что в пять лет в Петербурге… я обычно рассказывал себе, лежа в постели или во время игры, самые разные истории — чаще всего героические приключения. Вокруг меня и сквозь меня проходила череда образов19.

Зима в Санкт-Петербурге выдалась короче, чем обычно. Чтобы избежать толков среди родственников и знакомых, которые были недовольны его политической деятельностью, Владимир Дмитриевич недели через две после своего выступления по поводу Кровавого воскресенья решил на некоторое время уехать с семьей за границу20.

В «Других берегах» Набоков вновь и вновь воспроизводит образы, отпечатавшиеся в его памяти яркими цветными картинками из календаря, на которых время стерло даты. «Чтобы правильно расставить во времени некоторые мои ранние воспоминания, — признается он, — мне приходится равняться по кометам и затмениям, как делает историк, датирующий обрывки саг»21. Он живо вспоминал, как поезд, на котором они ехали из Милана в Аббацию, зашел — будто скрываясь от грозы — в Сен-Готардский туннель, чтобы выбраться из него на ослепительно-яркий свет, к радуге, зависшей над скалой. В конце 1940-х годов, когда он обдумывал свою автобиографию, он датировал этот эпизод 1905 годом, но затем отнес его к 1904 году. В первый раз он был прав.

В Аббации они поселились у сестры В.Д. Набокова Наталии де Петерсон (ее муж был русским консулом в расположенном поблизости Фиуме, ныне Риека, Югославия) на снятой внаем вилле «Нептун» с башней и настоящими бойницами. В то время Аббация (ныне Опатия) была модным среди аристократов Австро-Венгерской империи курортом. Но Владимиру он не могли заменить дом, далекую Выру.

…Предаваясь мечтам во время сиесты, при спущенных шторах, в детской моей постели, я бывало поворачивался на живот, — и старательно, любовно, безнадежно, с художественным совершенством в подробностях (трудно совместимым с нелепо малым числом сознательных лет), пятилетний изгнанник чертил пальцем на подушке дорогу вдоль высокого парка… зеленые столбы и навес подъезда, все ступени его…22

С изгнанничеством связан еще один из лейтмотивов «Других берегов»: стремясь, в соответствии с общим замыслом книги, показать, как в хризолиде детства уже видна вся окраска его «взрослой формы», Набоков утверждал, что он «прошел через все горести и восторги ностальгии задолго до того, как революция сломала декорации его детства и юности»23.

Изображает он себя и на пляже в Аббации. С подаренным кузиной Оней браслетом на запястье он карабкается лягушкой «по мокрым, черным приморским скалам; мисс Норкот, томная и печальная гувернантка, думая, что я следую за ней, удаляется с моим братом вдоль взморья; карабкаясь, я твержу, как некое истое, красноречивое, утоляющее душу заклинание, простое английское слово „чайльдхуд“ (детство); знакомый звук постепенно становится новым, странным, и вконец завораживается, когда другие „худ“ы к нему присоединяются в моем маленьком, переполненном и кипящем мозгу — „Робин Худ“, и „Литль Ред Райдинг Худ“ (Красная Шапочка), и бурый куколь („худ“) горбуньи-феи. В скале есть впадинки, в них стоит теплая морская водица, и, бормоча, я как бы колдую над этими васильковыми купелями»24. В этом эпизоде Набоков показывает, как тогда уже работало его творческое воображение: слова возбуждают его, и он погружается в себя, в собственные мысли: «Я думаю, что родился таким. Не по годам развитой ребенок. Вундеркинд»25. Любопытно, что даже в эти ранние годы женщины присутствуют в его смутных фантазиях: его хорошенькая сверстница Оня, или томная брюнетка с синими морскими глазами, мисс Норкот, — в нее он был немного влюблен и тяжело переживал, когда ее внезапно уволили (она оказалась лесбиянкой); или — в других случаях — его мать, которая всегда принимала такое пылкое участие в его становлении как художника.

Русско-японская война давала себя знать даже здесь: «…в кафе у фиумской пристани, когда уже нам подавали заказанное, мой отец заметил за ближним столиком двух японских офицеров — и мы тотчас ушли; однако я успел схватить целую бомбочку лимонного мороженого, которую так и унес в набухающем небной болью рту»26. Несмотря на свою полную аполитичность, Набоков позднее станет неизменно следовать примеру отца, демонстративно бойкотируя всех антисемитов, коммунистов, фашистов и их сообщников.

IV

А в то время в России поражение в войне и усиление борьбы земских деятелей, интеллигенции, крестьян и рабочих за безотлагательное принятие реформ ускорили ход революции. К маю 1905 года в деревнях «запылали бунты», а к концу этого же года страна пережила забастовок больше, чем за всю свою предыдущую историю27. Оппозиция режиму сплачивала ряды по всем фронтам.

Иосиф Гессен написал В.Д. Набокову от имени газеты «Право» и «обратил его внимание, что теперь место не в итальянском курорте, а в Петербурге, где его ждет руководящая роль». Владимир Дмитриевич тотчас приехал с благословения жены, оставив ее с детьми на более солнечном и более безопасном юге28.

Он прибыл в Россию в конце сентября и немедленно приступил к работе в «Праве». В октябре 1905 года началась всеобщая стачка, из-за которой никто из представителей петербургской либеральной интеллигенции, кроме В.Д. Набокова и его друга И.В. Гессена, не смог приехать в Москву на учредительный съезд Партии конституционных демократов (КД) или — согласно официальному ее названию — Партии Народной Свободы. Когда съезд уже закрывался, Николай II обнародовал свой Манифест от 17 октября. Царь понимал, что, пока его войска находятся на Дальнем Востоке, он не способен установить диктатуру и подавить волнения и поэтому единственно возможный для него выход — это пойти на неприятную уступку и создать настоящее законодательное собрание.

Хотя Манифест вызвал ликование на улицах, люди, искушенные в политике, поняли, что он почти ничего не изменил. В газете «Право» В.Д. Набоков назвал условия Манифеста неудовлетворительными и «утверждал, что коренными элементами этой реформы должны быть всеобщее избирательное право, свобода и конституция, выработанная учредительным собранием»29. Во время так называемых «дней свободы», последовавших за выходом Манифеста, атмосфера сильно накалилась. Бесчинства левых и особенно правых стали обычным явлением.

Не в силах успокоить страну, правительство пошло на уступки. Была отменена предварительная цензура книг и периодических изданий, и, хотя некоторые юридические ограничения сохранялись (можно было арестовать редактора или запретить газету), Россия получила самую свободную и самую антиправительственную прессу в Европе. Через несколько лет в свободной продаже появится даже большевистская «Правда». Вряд ли юный Набоков хоть раз купил эту газету, но он, несомненно, вкушал плоды свободы русской печати, а впоследствии, вспоминая то время, высоко ценил эту свободу, ибо при ней любой идее и любому литературному эксперименту была открыта дорога на страницы печатных изданий.

В декабре 1905 года правительство пошло еще на одну мнимую уступку, расширив представительство в Думе крестьян, считавшихся верноподданными консерваторами в отличие от малочисленного, но радикально настроенного пролетариата, не получившего дополнительных мест. Отчасти из опасения, что достаточно представительный состав парламента может привести к затишью и, таким образом, поставить под угрозу дальнейшее развитие революции, социал-демократы и эсеры решили бойкотировать Думу. С другой стороны, кадеты активно готовились к выборам, надеясь на преобразование не имеющей достаточных полномочий Думы в орган типа учредительного собрания, за которое они и ратовали.

V

Тем временем Набоковы в конце лета отправились из Аббации в Вену, а оттуда — в Висбаден, где остановились в отеле «Ораниен». Для мальчиков пригласили новую английскую гувернантку, близорукую мисс Хант, пребыванию которой они быстро положили конец. «Шурша подошвами в ярких сухих листьях», Володя с братом бежали от нее на пристань, откуда отходил рейнский пароходик. Там мальчики протиснулись в толпу туристов, что-то наврали каким-то американкам и благополучно пустились в путешествие вниз по реке, пока их не перехватили на одной из пристаней и не отправили назад. С мисс Хант было покончено30. Обычно, впрочем, Володя не водился со своим робким, податливым братом. Намного более близким товарищем этого бойкого мальчика стал его двоюродный брат Юрий Рауш фон Траубенберг, который был на полтора года старше. Они познакомились в Висбадене, незадолго до Рождества.

Помню, он вышел из сувенирной лавки и побежал ко мне с брелоком, дюймовым серебряным пистолетиком, который ему не терпелось мне показать, — и вдруг растянулся на тротуаре, но, поднимаясь, не заплакал, не обращая внимания на разбитое в кровь колено и продолжая сжимать крохотное оружие31.

Это первое впечатление о Юрике, который «сильно расшибся, но не проронил ни слезинки»32, Набоков сохранил навсегда. Все оставшиеся годы детства Володя подражал своему бесстрашному долговязому кузену, состязаясь с ним то в солдатской или ковбойской, то в рыцарской или кавалерской доблести. Под влиянием Юрика Владимир устроил игру в честь русских войск, которые год назад эшелонами перебросили на Дальний Восток по рельсам, наскоро проложенным через замерзший Байкал: продрогший, но исполненный решимости, он «пробовал пускать свои заводные паровозы через замерзшие лужи в саду отеля „Ораниен“»33.

Полвека спустя Набоков не мог точно вспомнить, когда зимой 1905–1906 года мать привезла их с братом в Петербург34, но именно в тот раз на обратном пути домой после долгого отсутствия он «впервые по-настоящему испытал древесным дымом отдающий восторг возвращения на родину»35.

В ту зиму, когда страну — и особенно ее столицу — охватили беспорядки, семья не выезжала из Выры. Хотя В.Д. Набокову нужно было работать в Петербурге, он знал, что его популярность среди вырских крестьян обеспечит безопасность жены и детей. В его отношениях с местными крестьянами царили мир и согласие: «Как и всякий бескорыстный барин-либерал, — замечает Владимир Набоков, — мой отец делал великое количество добра в пределах рокового неравенства»36. Так же как когда-то его отец и тесть, В.Д. Набоков относился к своим работникам с уважением, хорошо им платил, помогал деньгами, если кто-то из них собирался покупать корову или лошадь, и оплачивал лечение. После большевистской революции, когда принято стало хулить своих бывших хозяев, челядь Набоковых считала, что у нее нет для этого никаких оснований, и даже через шестьдесят лет советской власти продолжала думать, что до революции ей жилось гораздо лучше37.

VI

К середине января 1906 года правительству удалось почти полностью взять ситуацию под контроль. Войска вернулись с Дальнего Востока, единство либералов было расколото октябрьскими уступками, рабочие устали от забастовок, умеренные всех сословий были недовольны ростом экстремизма. Хотя беспорядки вошли в привычку, массовые волнения уже не захлестывали всю страну, а локальные вспышки можно было легко подавить силой.

Именно в эту, слегка притихшую, Россию приехала из Швейцарии Сесиль Миотон — Mademoiselle, или Mlle О, как называл ее в своих автобиографических книгах Набоков, — получившая место французской гувернантки в семье, все еще зимовавшей в Выре. Это была единственная зима, проведенная Набоковыми в деревне, и для Володи «все было ново и весело — и валенки, и снеговики, и гигантские синие сосульки, свисающие с крыши красного амбара, и запах мороза и смолы, и гул печек в комнатах усадьбы»38. Мать, вдвойне встревоженная событиями в стране из-за своей беременности, была в Петербурге, когда приехала Mademoiselle. Отношения между новой гувернанткой и двумя ее подопечными вначале явно не ладились:

Мы только что вернулись с первой нашей прогулки в обществе Mademoiselle и кипели негодованием и ненавистью. Бороться с малознакомым нам языком, да еще быть лишенными всех привычных забав — с этим, как я объяснил брату, мы примириться не могли. Несмотря на солнце и безветрие, она заставила нас нацепить вещи, которых мы не носили и в пургу — какие-то страшные гетры и башлыки, мешавшие двигаться. Она не позволила нам ходить по пухлым, белым округлостям, заменившим летние клумбы, или подлезать под волшебное бремя елок и трясти их. La bonne promenade, которую она нам обещала, свелась к чинному хождению взад и вперед по усыпанной песком снежной площадке сада39.

Владимир предложил своему брату «коварный план»: вернувшись с прогулки, мальчики оставили Mademoiselle пыхтеть в передней, а сами кинулись в дом, будто бы желая спрятаться, и выбежали на свободу через противоположную веранду. Очень скоро стало темнеть, но они все брели и брели по снегу. Сергей продрог и устал, но Владимир уговаривал его продолжать путь, а потом посадил верхом на огромного дога, который весело бежал рядом с ними. Они прошли три километра, и деревья в лунном свете стали казаться великанами, но тут из темноты появился слуга с фонарем, посадил детей на дровни и отвез к обезумевшей от волнения Mademoiselle.

Этот побег, изначально обреченный на неудачу, конечно, только случайно совпал по времени с безуспешным порывом России к свободе, но он снова обнаруживает в мальчике взрослого Набокова: даже в зрелом возрасте сохраняя естественный консерватизм ребенка с его стремлением удержать привычное («Старая Робинсон, которой я не терплю (но все лучше неизвестной француженки)»)40, он одновременно испытывал сильную потребность вырваться на волю. Вскоре после того как прошел первый шок, вызванный приездом Mademoiselle, Владимир уже свободно говорил по-французски: к лету 1906 года он владел тремя языками, на которых с таким блеском позднее писал.

Одно было плохо: он не умел читать по-русски. Набоков вспоминает, что русскому алфавиту он учился в Выре летом 1905 года, тогда как на самом деле они с матерью в тот год жили в основном за границей. Скорее всего, его воспоминание относится к 1906 году41.

Политическая смута не позволила В.Д. Набокову в тот год провести лето в Выре, где он бывал лишь наездами. В один из таких коротких визитов он обратил внимание на то, что Владимир и Сергей, воспитывавшиеся английскими гувернантками, научились читать по-английски, но не знали русской азбуки. Западничество зашло слишком уж далеко. Тогда Владимир Дмитриевич пригласил сельского учителя («милейшего Василия Мартыновича», как его впоследствии называл благодарный ученик), и тот стал по несколько часов ежедневно заниматься с мальчиками русским языком:

У него было толстовского типа широконосое лицо, пушистая плешь, русые усы и светлоголубые, цвета моей молочной чашки глаза с небольшим интересным наростом на одном веке… Он был, как говорили мои тетки, шипеньем своего ужаса, как кипятком, ошпаривая человека, «красный»; мой отец его вытащил из какой-то политической истории <…> В первый день он принес мне коробку удивительно аппетитных кубиков с разными буквами на каждой из граней; обращался он с этими кубиками словно с редкостными драгоценностями, чем, впрочем, они и были (не говоря уж о том, какие великолепные туннели выстраивались из них для моих игрушечных поездов). Отца моего, незадолго до того отстроившего и усовершенствовавшего сельскую школу, он почитал42.

Василий Мартынович Жерносеков был членом недавно образованной партии эсеров, которая круто пошла в гору в 1905 году. Володя слушал его с увлечением: «В дебрях наших лесов, горячо жестикулируя, он говорил о человеколюбии, о свободе, об ужасах войны и о тяжкой необходимости взрывать тиранов динамитом»43, что по-своему и сделает Набоков впоследствии в таких произведениях, как «Под знаком незаконнорожденных» и «Истребление тиранов». В ленинской России Жерносеков, как и многие другие радикалы-коммунисты, был арестован и отправлен в лагерь44.

Однажды, когда Володя строил замок из разноцветных азбучных кубиков, принесенных ему Василием Мартыновичем, он сказал матери между прочим, что покрашены кубики неправильно. Елена Ивановна спросила, почему он так думает, и обнаружила, что каждый звук для него связан с определенным цветом. Поскольку мать тоже обладала цветным слухом — хотя у нее буквы вызывали другие цветовые ассоциации, — то она поощряла, а не подавляла синестезию сына45. Вспоминая об этом, Набоков воздавал должное Елене Ивановне. Он считал, что в детстве многие обладают живым воображением, которое уходит с возрастом, и он гордился матерью и был благодарен ей за то, что она сохранила свое уникальное мировосприятие и помогла развиться его собственному46. Не случайно, наверное, Елена Ивановна зачитывалась поэтами-символистами, которые мечтали преодолеть условные границы между чувствами. «Гуашевое П, пыльно-ольховое Ф и пастельное Т» сына могло показаться ей неким эскизом к будущему портрету художника в детские годы47.

VII

В марте 1906 года в жизни В.Д. Набокова произошло два важных события: рождение 18 (31) марта дочери Елены, четвертого ребенка в семье, и его избрание — как самого популярного из кандидатов Кадетской партии в Петербурге48 — в первый выборный законодательный орган России. Кадеты добились большого успеха по всей стране, завоевав в Думе больше трети мест, а партия трудовиков, их ближайшие союзники слева, получила чуть меньше трети.

Итак, первый российский парламент, в котором преобладали кадеты, вот-вот начнет работу. Здесь мы должны остановиться и выяснить, каковы же были цели и задачи этой партии. В.Д. Набокову предстояло возглавить кадетов в Первой Думе, он издавал и редактировал официальную партийную газету49, а впоследствии, когда его не допустили к работе парламента, продолжал играть ведущую роль в кадетской неофициальной газете «Речь» и до самой смерти участвовал в разработке программы партии. Владимир Набоков всю свою жизнь глубоко уважал отца и унаследовал его моральные принципы. Хотя Набокова никогда не интересовали сиюминутные политические стычки, он был уверен, что те непреходящие ценности, за которые боролся его отец, не могли быть ложными.

В другом политическом контексте кадеты были бы просто умеренными либералами, но в царской России их уверенность в том, что за ними — моральное право и общественное мнение, их решимость основать новую систему власти вопреки желанию тех, кому власть принадлежала в данный момент, превращали кадетов в радикальных реформаторов50. Они выступали за то, чтобы на смену монархическому произволу пришел закон: основные свободы — личности, мнения, слова и собраний; равенство перед законом вместо юридически закрепленной дискриминации в зависимости от класса, вероисповедания и национальности; законодательное собрание, избираемое прямым, тайным, всеобщим и равным голосованием, и ответственность министров перед законодательной властью. Кадеты отнюдь не утверждали, что необходим выбор междуконституционной монархией и республикой: они выступали за конституционную монархию лишь из стратегических соображений, так как ее установление в стране представлялось им более реальным. Владимир Набоков всегда придерживался тех же взглядов: «Я готов принять любой режим — социалистический, роялистский, дворницкий — при условии соблюдения свободы мысли и тела»51. Однако кадеты с их требованием гарантированных свобод мало чем отличались от революционеров в глазах царя, который был полон решимости передать своему сыну унаследованную им самим власть во всей ее полноте. На самом же деле кадеты, в отличие от настоящих революционеров, предпочитали силу общественного мнения насилию. В этом и заключалось непреодолимое препятствие на их пути: одни лишь настроения в обществе не были достаточно убедительным аргументом для правительства, готового в крайнем случае призвать на помощь войска и всю их огневую мощь.

Свою основную задачу кадеты видели в предоставлении свобод личности и создании такого репрезентативного законодательного органа, в котором могли бы проходить дебаты между представителями самых разных слоев населения страны. Установление определенного экономического порядка имело для них второстепенное значение. Однако неверно видеть в них либеральных сторонников принципа laissez-faire[21].

Кадеты были не буржуазной партией (в количественном отношении российская буржуазия все еще составляла незначительное меньшинство), но «партией профессоров». Не имея реальной социальной базы, они полагались лишь на моральную силу идей. Восемьдесят процентов населения страны до сих пор составляло крестьянство, живущее в нищете или на грани нищеты. Кадеты намеревались облегчить его положение, проведя насильственное отчуждение помещичьих земель (с предоставлением соответствующей компенсации) и их перераспределение среди работающих на них крестьян. Как сказал один из профессоров-кадетов, эта партия требовала от «помещиков и капиталистов больших и серьезных жертв в пользу неимущих масс, нимало не беспокоясь о том недовольстве и озлоблении, которое их требования вызывали у привилегированных слоев общества»52. В.Д. Набокова гораздо больше вдохновляла конституционная, чем социальная программа кадетов, но, как верный член своей партии, он выдвигал в Думе и ее социальную программу. Поскольку Владимир Дмитриевич, по словам его сына, «столь ценил радости, доступные только при большом состоянии»53, его готовность отстаивать политику насильственного отчуждения земель нужно рассматривать как еще одно подтверждение бескорыстия российской интеллигенции54.

Задачи кадетов во многом совпадали с чаяниями крестьян, огромное большинство которых не разделяло социалистических взглядов, но стремилось лишь к увеличению земельных наделов в частном владении. Однако с 1905 года умами крестьян завладели эсеры, сохранявшие свое влияние до 1918 года, когда Ленин разогнал Учредительное собрание, где они составляли большинство. Крестьян привлекало выдвинутое эсерами требование отчуждения всех помещичьих земель без предоставления каких-либо компенсаций; при этом, правда, мало кто обращал внимание на то, что землю предполагалось передать в общинное, а не индивидуальное пользование. Несмотря на то что эсеры были сторонниками террористических актов, кадеты сохраняли близость с этим демократическим крылом интеллигентов-социалистов. Позднее, в эмиграции, Владимир Набоков также познакомился и подружился с некоторыми известными лидерами эсеров (Владимиром Зензиновым, Ильей Фондаминским, Вадимом Рудневым), издававшими его произведения, и с большим удовольствием выслушивал их рассказы о конспиративном прошлом.

В отличие от эсеров и особенно марксистов социал-демократов, кадеты подчеркивали внеклассовую природу своей партии55. Для них были в равной степени неприемлемы и вера царя в то, что он призван Богом определять интересы всех и каждого, и намеренное обострение большевиками классовой борьбы, и ее прославление как средства построения будущего бесклассового общества, предписанного теорией. Если существуют различные классы и если различия между возможностями, интересами и видами деятельности неизбежно ведут и к различиям социальным, то необходимо, утверждали они, прежде всего уничтожить неравенство классов перед законом и установить такую систему правления, которая позволила бы разрешать вопросы, связанные с интересами различных групп общества, в ходе аргументированных дискуссий между выборными представителями. Нежелание Набокова признать существование социальных классов как таковых (хотя он и допускал, что классовое сознание — увы — действительно существует)56 — это и догматическое искажение одной из главных идей Владимира Дмитриевича о внеклассовой природе кадетской партии и ее политики, и развитие его теоретических взглядов на приоритет индивидуального, и рефлексия на поведение отца и подобных ему людей — поведение, которое так явно расходилось с тем, что, казалось бы, должен диктовать им «узкоклассовый» интерес.

VIII

Краткий период существования Первой Думы был временем наибольшего влияния партии кадетов: отчасти потому, что социал-демократы и эсеры бойкотировали выборы и осознали свою ошибку только перед созывом Второй Думы; отчасти потому, что правительство просчиталось, когда выделило слишком много мест крестьянской курии, полагая, что, преданные царю и церкви, крестьяне не станут голосовать за консерваторов (правительство тоже быстро убедилось в ошибке и в последующих Думах сильно ограничило крестьянское представительство); отчасти же потому, что реакция на волнения 1905 года еще не привела к консолидации правых сил.

Лучшие дни В.Д. Набокова как политика были связаны с Первой Думой. Максим Винавер, еще один лидер кадетской партии, заметил, что это было счастливейшее для В.Д. Набокова время: все его таланты смогли наконец проявиться, и дух раскрылся в полной мере. Как отмечает Винавер, Набокову была нужна открытая политическая арена. Он не мог ограничиться сухой бумажной работой бюрократа старого стиля, но в то же время его логика, ясность, элегантность и сдержанность манер не могли как следует проявиться в революционной атмосфере, когда все решал темперамент, грубый жест или сила. Ему нужна была аудитория, но аудитория культурная, способная оценить острую мысль, едкую иронию, меткое слово, — и именно ее он и нашел в Первой Думе. Его ярко индивидуальный, выразительный, прекрасный русский язык, его легкая ирония в безукоризненной джентльменской оправе, его мастерство кристально ясной формулировки идей — все это сделало В.Д. Набокова одним из лучших ораторов Думы57.

Хотя В.Д. Набоков мог прекрасно разбираться в хитросплетениях любой политической интриги, он не любил козней власти и предпочитал им упорядоченную и открытую дискуссию по принципиальным вопросам. Известный английский историк России Бернард Парес оказался здесь как раз в период работы Первой Думы, заседания которой он прилежно посещал. «В самом парламенте, — сообщает он, — истинное первенство в дискуссиях удерживал молодой кадет Владимир Набоков — человек незаурядных способностей и подающий большие надежды парламентарий»58. В зале заседаний Таврического дворца энергичность и уверенность в себе В.Д. Набокова настолько сильно бросались в глаза, что казались некоторым барским высокомерием. В собрании, куда представители крестьянства часто приходили в деревенском платье, Набоков не стеснялся своего богатства. Его сюртуки были безукоризненны, а его изысканные галстуки, которые он менял каждый день, считались одной из думских достопримечательностей59. По мнению В.Д. Набокова, его материальное богатство было для него таким же естественным, как для крестьянских представителей их речь и костюм.

Столь же заметной и куда более важной была несуетливая деловитость Владимира Дмитриевича как организатора работы парламента. По словам Пареса, он «часто с большим интересом следил за ним, чем за ходом дискуссий»60. В.Д. Набоков был избран докладчиком комиссии по составлению проекта ответного адреса на тронную речь Его Величества, инициаторами которого выступили кадеты, предпринявшие попытку наделить Думу полномочиями Учредительного собрания. Тогда как эсеры и социал-демократы не приняли Октябрьский манифест из-за ненадежности и недостаточной демократичности его положений, а умеренные октябристы согласились с его основными условиями, кадеты попытались совместить обе позиции: работать в соответствии с Манифестом, то есть в рамках Думы, ограниченной в своем представительстве и в полномочиях, и одновременно настаивать на реформировании этой Думы, которую в существующем виде они считали абсолютно недееспособной. Именно недееспособность и почти полное бесправие Думы — увы — обрекали попытку использовать ее для достижения более демократической конституции на неизбежный провал. Но это была дерзкая попытка, и особенно сильное впечатление произвела на Пареса деятельность В.Д. Набокова. Несмотря на широту и смелость ответного адреса на тронную речь, документ был принят Думой единогласно, чему в немалой степени способствовали такт и энергия В.Д. Набокова, когда он с трибуны парламента примирял партии, расколотые кардинальными противоречиями.

13 (26) мая высокомерный и чванливый председатель Совета министров Иван Горемыкин раздраженно объявил Думе, что правительство не принимает программы, предложенной в ответном адресе на тронную речь. Когда Горемыкин закончил свое выступление, В.Д. Набоков сорвался с места. «С гордо поднятой головой и благородной осанкой, в изящном светло-сером сюртуке, он ровным убедительным голосом чеканил обвинительный акт против правительства»61. «Мы не имеем и зачатков конституционного министерства, мы имеем все те же бюрократические лозунги… Господин председатель Совета министров приглашает Думу к созидательной работе, но вместе с тем… категорически отказывает в поддержке наиболее законным требованиям народа»62. Он закончил словами, которые долго еще будут звучать в российской политике: «Исполнительная власть да покорится власти законодательной!»

Речь В.Д. Набокова была встречена громом аплодисментов. Его пример воодушевил депутатов, один оратор за другим осуждал правительство все более и более резко, и Дума вынесла вотум недоверия Совету министров. Известный русский юрист заметил даже, что, задав тон всему заседанию, В.Д. Набоков «был косвенным виновником роспуска Думы»63 почти два месяца спустя. Елена Ивановна, следившая за заседанием с галереи для публики, «всегда с гордостью вспоминала эту речь»64. С другой стороны, министр императорского дворa граф Фредерикс онемел от изумления, взирая на В.Д. Набокова с министерской скамьи. Возможно ли, чтобы этот дерзкий народный трибун был всего несколько лет назад камер-юнкером императорского двора?65

IX

Это было началом той фактически патовой ситуации, которая так и не изменилась вплоть до роспуска Первой Думы. Тогда как правительство не скрывало своего презрения к народным представителям, сами эти представители усердно работали в комиссии, составляя дальновидные и далеко идущие конституционные законы, с которыми Горемыкин был категорически не согласен. На последующих — менее плодотворных — общих заседаниях Думы В.Д. Набоков редко брал слово, за исключением его выступлений против новых погромов и за введение закона, запрещающего смертную казнь (это, кстати, был единственный закон, принятый Думой)66.

Ситуация по-прежнему оставалась на мертвой точке, и тогда кадеты вступили в переговоры с придворными кругами об образовании кабинета, полностью или частично состоящего из кадетов, которые заменили бы нынешних царских министров и получили бы поддержку большинства Думы. Тридцатипятилетнего В.Д. Набокова выдвинули на пост министра юстиции в кадетском теневом кабинете. П.Н. Милюков, выступавший на переговорах от кадетской партии, не питал особых надежд на удачный исход: придворные круги, полагал он, скорее согласятся принять аграрную программу кадетов, которая представлялась им столь мерзкой, чем допустят назначение В.Д. Набокова министром юстиции. Эти планы так ни к чему и не привели67.

Проснувшись в 6 часов утра 9 (22) июля 1906 года, В.Д. Набоков узнал, что Дума распущена68. Делегаты, которые не слышали еще этой новости, явились в Таврический дворец на утреннее заседание, но увидели закрытые ворота, охраняемые пулеметами.

В стратегии кадетов совершенно неприемлемым для правительства оказалось, во-первых, требование создать министерство, подотчетное Государственной думе, выдвинутое в памятном выступлении В.Д. Набокова, и, во-вторых, — требование насильственного отчуждения земель, на котором настаивал М.И. Герценштейн, выступавший в Думе по аграрному вопросу от кадетской партии. Кадеты надеялись, что правительство не решится оспаривать программу, поддержанную всей Думой, а значит, и всей страной, которую Дума представляла. Впоследствии, анализируя эти события, В.Д. Набоков понял, что царь пока еще чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы не капитулировать: отчасти повинен в этом был аппарат кадетской партии, ничего не сделавший для того, чтобы взбудоражить и привлечь на свою сторону общественное мнение по всей стране69. Отдавая себе отчет в том, что Дума не отступит, правительство просто ее распустило.

На следующий день делегаты кадетской партии собрались в Выборге, в Финляндии, где — в отличие от столицы — полиция смотрела на их деятельность сквозь пальцы. Предполагая, что правительство не созовет другую Думу, и чувствуя острую потребность предпринять ответные шаги, кадеты составили документ, известный как «Выборгское воззвание», с призывом к населению страны оказывать сопротивление правительству, не давая «ни копейки денег в царскую казну, ни одного солдата в армию». Этот жест, самый революционный жест кадетов за всю историю существования их партии, был не более чем «радикализмом бессилия», и скоро о нем пожалели70. Но в то время было гораздо труднее, чем впоследствии, судить о том, как поведет себя Россия: почти тысяча крестьянских волнений прокатились по всей стране только в июне, и тогда же был бунт среди специально отобранных для охраны царя солдат Преображенского полка. Как и многие другие, Владимир Дмитриевич не одобрял воззвания, но, когда стало известно, что полиция готова помешать их встрече, все собравшиеся подписали документ, подтвердив тем самым верность партии, — ибо нужно было обнародовать хотя бы какой-то отклик кадетов на последние события71. За это решение В.Д. Набоков и все другие кадетские депутаты Первой Думы 16 июля были лишены политических прав. Вплоть до Февральской революции 1917 года он не сможет больше активно участвовать в политической жизни страны.

Благодаря своему ораторскому искусству и ясности ума В.Д. Набоков уже в 35 лет добился весьма заметного положения в обществе, но вынужден был оставить политику и вступить на путь журналистики. Подобно тому как в «Аде» судьба Аквы в одном поколении предвещает судьбу Люсетты в следующем, а поведение Демона предвещает поступки Вана, так же судьба В.Д. Набокова служит провозвестницей судьбы его сына.

Владимир Набоков тоже добился известности — в литературных кругах русской эмиграции, — когда ему было немногим больше тридцати, и обнаружил, что будущее для него закрыто, ибо с приходом Гитлера к власти русская эмигрантская культура распалась. Как и его отец, Набоков продолжал служить своему делу — литературе, когда обстоятельства вынудили его начать все сначала, по-новому, на другом языке.

В июле 1906 года казалось, что Дума мертва, и Владимир Дмитриевич тяжело переживал крах либеральных надежд. «Кажется, работа последних двух лет пошла прахом, — пишет он брату Константину, — и нужно все начинать заново. Нас ошеломил этот удар, и мы до сих пор не пришли в себя»72. В конце июля был убит теоретик кадетской партии по аграрному вопросу М.И. Герценштейн. В августе В.Д. Набоков с женой выехали из России в Голландию, а по пути навестили Константина, который служил тогда в Брюсселе. После роспуска Думы Елена Ивановна тревожилась больше обычного, и муж не стал открывать ей причину их внезапного отъезда из России: реакционеры-черносотенцы разработали план ликвидации самых влиятельных лидеров левых сил. По словам Константина Набокова, М.И. Герценштейн был первым в списке из шести приговоренных к смерти, а следом за ним шел Владимир Дмитриевич. Друзья В.Д. Набокова, узнав об этом, уговорили его ненадолго покинуть страну73. После 1922 года Владимир Набоков пытался проследить, как постепенно судьба — словно разыгрывая шахматную комбинацию — готовила гибель его отцу, но он, по-видимому, так никогда и не узнал, что в 1906 году тот стоял вторым в шеренге приговоренных к расстрелу.

ГЛАВА 4 Бабочки: Санкт-Петербург, 1906–1910

Они сами выбрали меня, а не я их.

Из интервью Набокова 1963 г. (В ответ на вопрос, почему он выбрал бабочек в качестве объекта исследований)1

I

В 1906 году Набоков открыл для себя бабочек. Солнечным летним днем в Выре, на ветке жимолости, склоненной над скамьей напротив входа в усадьбу, он с восхищением разглядел яркую узорчатую бабочку — махаона, которого Устин, петербургский швейцар Набоковых, тут же поймал для него в фуражку (Устин, состоявший на службе в тайной полиции, уговорил хозяев взять его на лето в Выру, полагая, что там будут проходить нелегальные собрания). Бабочку заперли на ночь в платяном шкафу, а утром она улетела. Следующая попытка была более удачной: замшевого, с цепкими лапками сфинкса мать усыпила при помощи эфира, а потом научила Володю расправлять бабочек2.

То, что началось как страсть или колдовство, было — по объяснению самого Набокова — семейной традицией: «В нашем деревенском доме была волшебная комната, где хранилась отцовская коллекция — старые, поблекшие бабочки его детства, невыразимо дорогие мне»3. В.Д. Набоков, как и трое его братьев, заразился этим «вирусом» от немца-гувернера, и, хотя Владимир Дмитриевич больше не охотился на бабочек, его сын вспоминал, как

столь невозмутимый отец вдруг с искаженным лицом врывался ко мне в комнату с веранды, хватал сачок и кидался обратно в сад, чтоб минут десять спустя вернуться с продолжительным стоном на «Аааа» — упустил дивного эль-альбума!4

В «Даре» отец героя — это с любовью выписанный портрет В.Д. Набокова, поразивший Елену Ивановну точностью и глубиной5. Стержень романа — восхищение героя своим отцом и желание воскресить его в своих воспоминаниях, причем отец его, по замыслу автора, — выдающийся ученый-лепидоптеролог.

Если Владимир Дмитриевич в молодости гонялся за бабочками, то Елена Ивановна, уже став матерью, изо дня в день бродила по окрестностям Выры в поисках желанной добычи — боровиков, подберезовиков, подосиновиков. В автобиографии Набоков намеренно связывает эту ее страсть со своей, которая очень быстро прогрессировала, ибо была наследственной и по материнской, и по отцовской линиям. После первой Володиной бабочки прошел лишь месяц, а его коллекция уже насчитывала кроме нее еще двадцать других распространенных видов. Теперь он стал воспринимать мир с таким восторгом и с такой четкостью, что неопределенность восприятия, которую он замечал за другими, была ему непонятна. Вспоминая детские «познавательные прогулки» с деревенским учителем Жерносековым в то же лето, Набоков с недоумением приводит типичный ответ на свой вопрос: «Ну, просто птичка — никак не называется»6.

II

В тот год английскую гувернантку сменила мадемуазель Миотон, ставшая вместо Жерносекова главным учителем Владимира. Рассказ «Mademoiselle О» (который Набоков включил в пятую главу «Других берегов» и «Память, говори») — портрет этой французской гувернантки — был написан прежде остальных частей автобиографической книги. В нем ярко проявился присущий Набокову дар — отбросив всякие предубеждения и готовые формулы, увидеть неповторимое в человеке.

Огромная, похожая на Будду, отгороженная от окружающих своим незнанием русского языка, постоянно чем-то уязвленная, мадемуазель Миотон летними днями читала своим воспитанникам одну за другой книги из обычного набора французских классиков, начиная с Корнеля и Гюго7. Старшего из ее учеников особенно поражало несоответствие громоздкого тела и изящной живости и чистоты ее голоса: несмотря на ограниченность ее образования, ее французский язык был пленителен. Но даже мальчиком Набоков не выносил вздохов сентиментального сострадания судьбе героя и ее стараний вывести мораль из прочитанного. Двадцать лет спустя в «Защите Лужина» он подарит герою и свою гувернантку, и то раздражение, которое она у него вызывала. А еще через сорок лет, в «Аде», у гувернантки Вана и Ады Mlle Lariviere, над которой все подсмеивались, будет такой же, как у мадемуазель Миотон, муаровый зонтик, такой же бюст и такое же пристрастие к поэзии Коппе.

Пока голос Mademoiselle журчал, не ослабевая, Владимир смотрел сквозь цветные стекла веранды на сад или на солнце, которое, «проходя через ромбы и квадраты цветных стекол, ложится росписью драгоценных камений по беленым подоконникам»: и здесь мемуарист соединяет мотив драгоценных камней — многоцветия — цветных стекол и мотив литературы8. Но хотя в детстве ему пришлось выучить наизусть «куски дурацкой трагедии Расина» «вместе со всяким другим лжеклассическим бредом», он считал, что настоящей литературе, даже французской, он приобщился не через чтение мадемуазель Миотон, но через книги в библиотеке отца9. Много лет спустя, вспоминая эти предвечерние часы, Набоков, подобно Лужину, будет перебирать их в своей памяти, как сокровища. Тогда же он просто смотрел через цветные стекла веранды, ожидая окончания урока.

Отчаянный непоседа и озорник, Володя проводил мало времени со своими наставниками, в отличие от робкого Сергея, обожавшего Mademoiselle и часто страдавшего от неуемной энергии брата. После трагической гибели Сергея в немецком концентрационном лагере Владимир терзался мыслью о том, что он недостаточно любил брата, — длинная история невнимания, бездумных насмешек, постоянного пренебрежения: «…дружбы между нами не было никакой… и со странным чувством думается мне, что я мог бы подробно описать всю свою юность, ни разу о нем не упомянув»10.

III

Родители Набокова, нашедшие временное убежище в Брюсселе и Гааге, вернулись домой, когда, по их расчетам, прошло достаточно времени, чтобы улеглись страсти, вызванные роспуском Первой Думы. Не то чтобы Россия успокоилась после революции 1905 года. При Столыпине расстрельные команды, револьверы и бомбы все еще продолжали свою разрушительную работу. Лидеры кадетской партии, которые стремились к реформам без насилия, провели совещание перед созывом Второй Думы. На этом совещании Набоков играл ключевую роль, хотя ему, вместе со всеми депутатами, подписавшими Выборгское воззвание, было запрещено баллотироваться в новую Думу. Лишившись возможности непосредственного участия в парламентской политике, он делал все, чтобы помочь партии другими способами: продолжал издавать партийный еженедельник, пока в 1908 году его не задавила цензура, и работать в редакции «Речи», неофициального органа кадетской партии, основанного в 1906 году и сразу же ставшего ведущей либеральной газетой столицы.

Когда осенью 1906 года семья Владимира Дмитриевича переехала из Выры в Петербург, они поселились не в своем особняке, а сняли квартиру в доме номер 38 на Сергиевской улице, недалеко от Таврического дворца. Расстрел детей на Мариинской площади в Кровавое воскресенье произвел настолько сильное впечатление на Елену Ивановну — она даже написала рассказ об этом событии, — что она отказывалась возвращаться на Морскую, 47, до осени 1908 года11. Позднее Набоков отдал дом на Сергиевской с его архитектурным декором тете героя в «Защите Лужина» — той самой, которая учит мальчика играть в шахматы12.

Впечатлительность Елены Ивановны уже передалась Володе. После того как в 1944 году Набоков с сыном посмотрели фильм «Жилец» (где жильцом верхнего этажа оказывается Джек Потрошитель), Дмитрий перестал спать по ночам, представляя, что в квартире над ними — а они жили тогда в городе Кембридж, штат Массачусетс — тоже поселился кровожадный злодей. Размышляя об этом, Набоков писал: «Когда я сравниваю его детство со своим, мне почему-то кажется, что я был намного больше подвержен страхам, навязчивым идеям и ночным кошмарам, чем он» — и это несмотря на то, что в дневные, залитые солнцем часы его детства он находился под исключительно надежной защитой, о чем всегда с удовольствием вспоминал. «В одной из моих книг была картинка, вызывавшая у меня такой тайный ужас (хотя на ней не было изображено ничего особенного), что я не мог выносить самого ее вида на книжной полке». На протяжении всей его взрослой жизни ему приходилось раза два в неделю испытывать «настоящий, продолжительный кошмар»13.

В начале декабря 1906 года Володя заболел: грипп с высокой температурой после Нового года перешел в тяжелую форму пневмонии, мальчик был близок к смерти. «Кажется, жизнь в доме замерла, сосредоточившись у постели больного ребенка»14, — сообщали его дяде в Брюссель. Прежде Владимир проявлял исключительные способности к математике, но после того, как ему пришлось в бреду бороться с огромными числами, которые «беспощадно пухли у него в мозгу», он внезапно потерял этот дар. Мать, всегда остро чувствовавшая, что именно нужно сыну, обложила его постель бабочками и книгами о них, и «желание описать новые виды напрочь вытеснило желание открыть новое простое число». После еще одной долгой болезни мальчик пережил припадок ясновидения: лежа в кровати, он видел, как мать едет в санях на Невский проспект, потом входит в магазин и покупает карандаш, который, уже завернутый в бумагу, выносит и укладывает в сани слуга. Володя не мог понять, почему такую мелочь, как карандаш, мать несет не сама, пока она не вышла из видения и не переступила порог его спальни, держа в объятиях двухаршинный фаберовский рекламный карандаш, о котором, как она догадывалась, Володя давно мечтал15.

Впоследствии Набоков всегда стремился исследовать природу и границы сознания. Частичное объяснение этому дают его детские болезни: таинственная утрата математического дара, его бред и его ясновидение, а особенно чувство, что он соприкоснулся со смертью, которое он позднее передал некоторым из своих любимых героев (Федору, Джону Шейду, Люсетте).

В надежде, что преджизненная пустота небытия может дать ключи к тайне пустоты посмертной, он уже в зрелом возрасте попытался мысленно вернуться к тому моменту раннего детства, когда впервые пробудилось его сознание16. Туманное состояние медленно выздоравливающего после пневмонии, казалось, повторяет туманное состояние младенца, только на этот раз наблюдатель не дремал17. Отчасти в результате своего соприкосновения со смертью и страшного момента ясновидения, Набоков всегда подозревал, что, вопреки представлению о гибели сознания со смертью человека, с ним происходит некая метаморфоза, которую мы не в состоянии понять.

Эта гипотеза, которую он предпочитал оставлять под сомнением, возможно, обязана своим зарождением лепидоптерологии. В двадцать четыре года Набоков, вторя Данте, в одном стихотворении написал: «Мы гусеницы ангелов»; когда ему было за шестьдесят, он ответил шуткой на вопрос интервьюера о его планах на будущее: «Я еще собираюсь половить бабочек в Перу и Иране, прежде чем сам успею окуклиться»18. Для Набокова метаморфозы насекомых не были ни ответом на загадку смерти, ни доводом, ни моделью, ни даже метафорой, которую следует принимать всерьез. Одному священнику русской православной церкви, высказавшему предположение, что интерес Набокова к бабочкам, быть может, связан с высшим состоянием души, он ответил дерзко, что бабочка — отнюдь не ангельское подобие и что она «иногда садится даже на трупы»19.

Однако в то же время всякая метаморфоза — это напоминание о том, что природа полна неожиданностей. В раннем рассказе Набокова «Рождество» холодной петербургской зимой умирает от лихорадки мальчик, увлекавшийся бабочками, и его хоронят в загородном имении. Прежде чем вернуться в город, отец мальчика, сидя в промерзшем доме, перебирает вещи сына и, сложив их в ящик, переносит в жарко натопленную гостиную флигеля, где ему предстоит провести еще одну ночь. В глубокой тоске проводит он долгие часы и наконец решается на самоубийство — всё лучше, чем земная жизнь — «горестная до ужаса, унизительно бесцельная, бесплодная, лишенная чудес». И в этот момент в жестяной коробке из-под бисквитов, принесенной из комнаты сына, что-то громко щелкнуло. Кокон индийской тропической бабочки, когда-то купленный его сыном, прорвался, согретый жаром горящей печи, и из него вырвался громадный индийский шелкопряд, «и крылья — еще слабые, еще влажные — все продолжали расти, расправляться, вот развернулись до предела, положенного им Богом…»20.

Последнее слово могло бы указывать еще на один источник набоковского интереса к потустороннему. В действительности же, когда прошло время детских молитв, Набоков всегда оставался равнодушен к «христианизму» — как он его называл — и совершенно безразличен к «организованному мистицизму, религии и церкви — любой церкви»21. Поскольку среди отдаленных предков его матери были староверы, она, по мнению Набокова, испытывала «здоровую неприязнь к обрядам православной церкви и ее священнослужителям», однако столь же сильно повлияла на развитие сына и ее горячая и искренняя религиозность, которая «одинаково принимала и существование вечного, и невозможность осмыслить его в условиях временного»22. Отношение В.Д. Набокова к религии было более традиционным, и он довольно часто — особенно на Великий пост — водил детей к службе, однако не в грандиозный Исаакиевский собор неподалеку, но в очень мало кем посещаемую церковь Двенадцати Апостолов на Почтамтской улице, почти за их домом23. Любопытно, что эта церковь занимала два элегантных зала в здании, построенном знаменитым Кваренги для приближенного Екатерины II князя Безбородко, которому предназначалась и усадьба Рождествено, более века спустя полученная в наследство от дяди шестнадцатилетним Владимиром. Несмотря на все мраморно-золоченое великолепие убранства, Владимир, которому не исполнилось еще десяти лет, возвращаясь с отцом со службы, сказал, что ему было скучно. «Тогда можешь не ходить больше»24, — услышал он в ответ. Терзания Стивена Дедала ему явно не грозили.

IV

Весной 1907 года по всему Петербургу прокладывали трамвайные рельсы и по улицам было не пройти. Но не только поэтому отъезд из города в Выру становился теперь еще более приятным событием, чем раньше, ибо лето в деревне сулило радости охоты на бабочек. Каждое утро, если светило солнце и, значит, появлялись бабочки и мотыльки, Владимир проводил на охоте четыре-пять часов. С необычным напряжением и жадностью отдаваясь своей безумной, угрюмой страсти, он обнаружил, что на время ловитвы может становиться левшой, — чего в повседневной жизни с ним никогда не случалось: словно в голове его, когда бабочки вытеснили из нее числа, от встряски поменялись местами полушария мозга25. Однажды в пасмурный день, роясь в чулане, он нашел среди старинных фолиантов с мраморными переплетами и гравюрами россыпи относительно современных книг по лепидоптерологии и отнес этот клад вниз, в свой угловой кабинетик. Там он любил заниматься бабочками и читать на досуге эти «чудные книги».


Возвращаясь с утренней ловитвы, Владимир часто видел коляску Василия Ивановича, мчавшуюся из Рождествено в Выру. К обеду обычно съезжалось много народу; потом взрослые переходили в гостиную или на веранду. Василий же — с фиолетовой гвоздикой в петлице пиджака — обычно задерживался в залитой солнцем столовой, сажал Володю на колени и «со всякими смешными словечками ласкал милого ребенка, и почему-то я бывал рад, когда отец издали звал: „Вася, on vous attend“[22], и мне почему-то было неловко за дядю перед слугами»26. Кто знает, возможно, именно здесь истоки первых притворно-нечаянных «осязательных взаимоотношений» Гумберта и Лолиты, и пристрастия заезжего художника к ягодицам маленькой Ады, и осуждения писателем гомосексуалистов, и его тревоги за детскую невинность.

Хотя дядя Вася несколько походил лицом на Пруста и терзался «каким-то прустовским обнажением всех чувств», хотя он положил на музыку свои французские стихи, хотя он напечатал по крайней мере один рассказ по-русски, его племянник совершенно справедливо оценил его как человека, чьей «красочной неврастении подобало бы совмещаться с гением», которым он — увы — не обладал. Он был лишь «светским дилетантом», но от этого не менее интересным27.

Его изъяны и странности раздражали моего полнокровного и прямолинейного отца, который был очень сердит, например, когда узнал, что в каком-то иностранном притоне, где молодого Г., неопытного и небогатого приятеля Василия Ивановича, обыграл шулер, Василий Иванович, знавший толк в фокусах, сел с шулером играть и преспокойно передернул, чтобы выручить приятеля28.

Пятьдесят лет спустя Набоков использует этот эпизод в «Аде», когда Ван Вин передергивает в картах, чтобы отыграть то, что проиграли наглому шулеру его друзья.

V

Проведя в Выре начало лета, Набоковы с детьми в августе 1907-го — впервые за последние три года — отправились на юг Франции, в Биарриц, где они сняли квартиру до конца петербургской осени. В этот раз на пляже Владимир влюбился в сербскую девочку по имени Зина, которая, вероятно, наслушалась рассказов о другом его увлечении, так как подарила ему мертвого бражника, найденного где-то ее кошкой. Горя желанием открыть для себя все неизвестные ему виды бабочек, обитающих в новых местах, Владимир часами бродил со своим зеленым кисейным сачком, в который иногда попадалась добыча куда более привлекательная — например, Клеопатра, на вид прямо-таки тропическая чаровница с лимонно-оранжевыми крыльями29.

Бабочки стали отличительным знаком Набокова-писателя. На титуле одного из его ранних стихотворных альбомов появляется выполненный тушью рисунок бабочки, а под ним — этикетка с надписью «Вл. Сирин. Стихотворения. 1923». В Америке теплые письма друзьям украшали бабочки, нарисованные чуть ниже подписи автора; а в надписях на книгах для родных или друзей иногда находили приют яркие многоцветные гибриды. После успеха «Лолиты» совместными усилиями Набокова и фоторепортеров он стал — в таких журналах, как «Time», «Life» и «Vogue», — самым знаменитым лепидоптерологом мира: вот он с сачком на горной тропе, а вот склонился в своем кабинете над ящиком или страницей с бабочками. Еще в 1907 году, словно задумав подыскать верный ракурс для будущей славы, родители пригласили в Выру знаменитого фотографа Карла Буллу, — год спустя в Ясной Поляне он сделает один из наиболее запоминающихся портретов Льва Толстого, — и тот запечатлел увлечение юного Набокова: Владимир с книгой о бабочках, Владимир и мать с книгой (бабочек — увы — не видно), Владимир с дядей Васей (бабочки появляются снова)30.

Здесь, пожалуй, следует развеять два ошибочных представления о притягательности лепидоптерологии. Бабочки никогда не привлекали Набокова своей «красотой» («Все бабочки красивы и безобразны одновременно — так же как и люди»)31, его привлекала красота погони. На взгляд неспециалиста бабочки, которых Набоков изучал в 1940-е годы, — довольно невзрачные мелкие насекомые. Тем же сентиментальным людям, которые за бифштексом или бокалом вина (из виноградника, обильно политого инсектицидами) разглагольствуют о том, что собирать бабочек — жестоко, и, значит, жестокость была присуща Набокову, нужно заметить следующее: Набоков никогда не убивал бабочек без надобности и осуждал жестокое отношение к любому живому существу (будь то человек, кошка, птица или бык), чье самосознание превосходит уровень беспозвоночных. «Красота плюс сострадание, — написал он однажды, — эта формула ближе всего подводит нас к определению искусства»32. Сострадание, которое сам он испытывал к беззащитным животным, передалось ему от обоих родителей. Когда несколькими годами позже он без всякой надобности застрелил воробья, то одной отцовской вспышки гнева оказалось достаточно, чтобы он осознал свой проступок. Здесь, в Биаррице, он стал свидетелем того, как Елена Ивановна, обычно — воплощение кротости, замахнулась зонтиком на мальчика, мучившего собаку33.


В детстве Володю Набокова одевала по утрам приставленная к нему гувернантка. Когда он подрос, у него появился личный слуга: сначала один Иван, потом другой, потом некий Христофор, умевший играть на балалайке34. Когда сестры подросли, мадемуазель Миотон стала только их гувернанткой, а Володя с Сергеем проводили дни под присмотром домашних воспитателей — как правило, нуждающихся студентов Петербургского университета. Первого из них — Ордынцева («Ордо» в английском и «А» — в русском варианте автобиографии) наняли в 1907 году35. Сын дьякона, он открывает длинный ряд учителей, словно бы нарочно составленный, как впоследствии вспоминал Набоков, из представителей самых разных племен и сословий Российской империи: православный, католик, протестант; русский, еврей, украинец, латыш, поляк; большинство — из разночинцев, правда, последний из них, нанятый в 1915 году и проучивший мальчиков совсем недолго, — по мнению Набокова, сумасшедший и мерзавец, который потом стал советским комиссаром, был из обедневших помещиков36.

Ордынцев сопровождал своих подопечных в Биарриц, однако, когда в октябре Набоковы возвращались в Норд-экспрессе в Петербург, его с ними уже не было: бедняга опрометчиво упал на колени перед онемевшей от удивления Еленой Ивановной и признался ей в безумной любви. Его преемник, украинец Педенко, произвел сильное впечатление на юного Набокова тем, что показал ему несколько «чудных фокусов». В ту же зиму его сменил безымянный латыш, который, наказывая своего ученика, «пользовался не совсем обычным педагогическим приемом: весело предлагал, что мы оба натянем боевые перчатки и попрактикуемся в боксе, после чего он ужасными, обжигающими и потрясающими ударами в лицо, похохатывая, парировал мой детский натиск и причинял мне невозможную боль». Это было не единственное, чему учили мальчика. Уроки тенниса ему давал тренер французского чемпиона. Менее напряженными были занятия с матерью: она, как и в раннем его детстве, рисовала для него бесчисленные акварели, и хотя их нежные цветовые сочетания и вызывали у него эмоциональный отклик, его собственные листы только коробились и свертывались. В 1907 или 1908 году к мальчику пригласили бывшего домашнего учителя рисования Елены Ивановны — старомодного мистера Куммингса: «мастер заката», он также внес свою лепту в формирование художника, который в своих книгах нарисовал в мельчайших деталях такое множество закатов[23]37.

VI

Так же как и мать Владимира, отец его внимательно следил за развитием сына. Правда, в 1908 году между ним и детьми снова встала политика. В декабре 1907 года В.Д. Набоков и другие кадетские депутаты Первой Думы предстали перед запоздалым судом за подписание Выборгского воззвания; кроме того, над Владимиром Дмитриевичем как издателем партийной газеты тяготело еще одно обвинение. Царившие тогда реакционные настроения не оставляли надежд на оправдательный приговор; почти не скрывая своего презрения к судьям, которые были вынуждены выполнять волю Николая II и его премьер-министра, В.Д. Набоков, сидя на скамье подсудимых, за несколько минут до открытия заседания правил срочную корректуру. Перед оглашением приговора обвиняемым позволили выступить в свою защиту. По свидетельству очевидцев, выступление Владимира Дмитриевича наиболее импонировало собравшимся своей искренностью: «Если бы в Выборге нашелся человек, который… указал бынам иной политический путь, по которому мы должны идти для спасения народного представительства, — признал он, — тогда мы… все соединились бы, как братья, вокруг этого нового лозунга»38.

В.Д. Набокова приговорили к трем месяцам одиночного заключения. После неудачной апелляции 14 (27) мая 1908 года он отправился в санкт-петербургскую тюрьму — «Кресты». Владимиру Дмитриевичу с его ростом достаточно было подняться на цыпочки, чтобы из тюремного окна увидеть купол Таврического дворца — места заседаний Думы. Но он не позволял себе тратить время попусту. Следуя составленной им подробной программе, он прочел Достоевского, Ницше, Кнута Гамсуна, Анатоля Франса, Золя, Гюго, Уайльда и многих других писателей. Как узник и одновременно профессиональный криминалист, он в тюрьме написал целый ряд статей, напечатанных в газете «Право» сразу после его выхода на свободу, в которых говорил о никчемности существующей в России системы наказаний. Он, в частности, подчеркивал ее неспособность учесть индивидуальные различия: для одного человека трехмесячное тюремное заключение может быть сущей пыткой, а для другого это же наказание, несмотря на все тяготы, представляет возможность осуществить те планы, которые при других обстоятельствах он непременно бы отложил[24]. Сам он, помимо прочих занятий, прочел в тюрьме всю Библию и изучил итальянский язык, после чего принялся за Данте и трехтомник Д'Аннунцио39. Такая же работоспособность и природный оптимизм поможет в тяжелые времена его сыну. Изгнание, к которому приговорили себя русские писатели, многих из них привело к творческому бесплодию или превратило в нытиков, постоянно жалующихся на свою судьбу, Владимир Набоков же и в тесной берлинской комнатушке работал с неиссякаемой, почти исступленной энергией и изобретательностью.

Хотя В.Д. Набоков, несомненно, успокаивал жену в письмах, уверяя ее в том, что «наши три мес. доставят нам больше лавров, чем терний», бытовые условия в «Крестах» действительно не отличались суровостью40. В этой новой петербургской тюрьме еще не развелись паразиты: Владимир Дмитриевич сообщал жене, что видел лишь одного таракана, да и тот, очевидно, сбился с пути и выглядел совершенно растерянным. У заключенного Набокова было свое постельное белье, ему разрешили пользоваться складной резиновой ванной, а в горячей воде недостатка не было. Правда, вначале свидания с женой дозволялись лишь раз в две недели, а решетка мешала им дотянуться друг до друга. Тайные письма, которые он писал ей обычно на туалетной бумаге, переносил на волю подкупленный надзиратель. Получив вместе с запиской от жены бабочку, посланную сыном, Владимир Дмитриевич ответил: «Скажи ему, что я видел в тюремном дворе лимонниц и капустниц»41. В другом письме он называет своего сына Lody42 — еще одно проявление англофилии, присущей нескольким поколениям русских аристократов (вспомним Долли и Кити у Толстого или набоковскую тетю Бэби), — выводя четырехбуквенную формулу русского детства писателя.

Когда 12 августа Владимир Дмитриевич вышел из тюрьмы, жена встречала его в Петербурге. Вместе они доехали на поезде до Сиверской — ближайшей от Выры станции. На пути в усадьбу его торжественно приветствовали в Рождествено крестьяне трех соседних деревень — под гирляндами из сосновых веток и васильков. Дети дожидались отца в деревне, и когда Владимир увидел подъезжающих родителей, он заплакал от волнения и побежал вдоль дороги навстречу отцу. Среди встречавших Владимира Дмитриевича не было батовских крестьян из имения М.Ф. Набоковой, которая, желая показать, что не одобряет политической деятельности сына, запретила им под страхом штрафа участвовать в «революционной» демонстрации в его поддержку. Вскоре власти получили донос на Жерносекова, учителя рождественской школы, — по делу о его участии в организации торжеств было проведено следствие, и его приговорили к ссылке. Однако делу — вероятно, не без вмешательства В.Д. Набокова — не дали хода43.

VII

Через неделю родители, оставив детей в Выре, отправились в Италию. За день до их отъезда вся семья собралась в саду, около мишени для стрельбы из лука, чтобы позировать фотографу: Володя злился на ненавистный ему жесткий воротник и Стрезу44. Лето, однако, принесло ему кое-какие утешения. В своих ловитвенных экспедициях он пока ограничивался лесами и полями между Вырой и Батовом, но дважды ему показалось, что он первым поймал экземпляр неизвестного вида, — увы, специалисты, которым он сообщил об этом, разбили его честолюбивые надежды. Даже в холодные осенние ночи, незадолго до возвращения родителей, он «ловил ночниц на приманку, вымазав стволы в саду душистой смесью патоки, пива и рома». К концу года девятилетний Володя «в совершенстве овладел европейской лепидоптерологией», изучив «Die Gross-Schmetterlinge Europas» Гофмана45, хотя для этого ему пришлось смотреть в словаре почти каждое слово.

Зимой в Петербурге, как и год назад, уроки английского Владимиру и Сергею давал приходящий учитель мистер Бэрнес. Как правило, урок состоял из диктовки и одного и того же непристойного лимерика, который учитель повторял по просьбе мальчиков, и Владимир считал, что он попросту больше ничего не знает. Позже Набоков обнаружил, что его нерадивый педагог был, оказывается, весьма известным переводчиком русской романтической поэзии. Когда занятия с Бэрнесом прекратились, братья Набоковы в течение десяти лет до приезда их в 1919 году в Англию не имели реальной возможности разговаривать по-английски46.

Приход лета неизменно предвещал новые удовольствия. Летом 1909 года к знакомым радостям гребли и плавания, тенниса и крокета, стрельбы из лука и верховой езды прибавились еще и велосипедные полеты и падения. В тот год Володя долго учился не заезжать в кустарник, вихляя рулем своего новенького «Дукса» — устойчивой машины, снабженной небольшой сиреной вместо звонка, — правда, без номерного знака, который в городе был бы совершенно необходим. Можно ли представить себе что-нибудь более волнующее: бросить вызов силе тяготения и мчаться, нажимая на педали, по шоссе рядом с отцом (надевшим по этому случаю бриджи) и кивать попадавшимся навстречу крестьянам47.

Лето означало также и большие семейные праздники. С раннего детства Владимир любил компанию своих многочисленных двоюродных братьев («с большинством из которых я был в разное время дружен») и двоюродных сестер («в большинство из которых я был явно или тайно влюблен»)48. В этой большой семье принято было отмечать все именины и дни рождений, а летом они следовали один за другим: «21 мая именины двух Елен; 5 июня — именины трех Сергеев; 8 июля — день рождения моего отца; 11 июля именины Ольги; 15 июля именины двух Владимиров; 17 августа — день рождения матери. (Даты по старому стилю)»49. Съезжалась вся родня: дядя Вася — из Рождествена, Набоковы, Лярские, Рауши — из Батова, Витгенштейны и Пыхачевы — из своих расположенных неподалеку усадеб, и в аллее старого парка, у сада, накрывали праздничные столы. Менее торжественными, но более веселыми были семейные пикники; если же Володя успевал незаметно положить в шарабан рампетку, то прибавлялось еще одно удовольствие.

И в усадьбе, и тем более в Петербурге «неповторимая атмосфера светлой хрупкости» окружала юного Набокова50. Но детство для него всегда связано и с чувством полной гармонии и защищенности, воплощением которого было лето в Выре — алтарь его ностальгии, зеленый задник его русских романов. В «Машеньке», в «Защите Лужина» и в «Даре» он сохраняет облик Выры и ее окрестностей почти без изменений, и «Ада», хотя и пропускает все через призму фантастической Антитерры, обращена к той же точке, под тем же летним небом. Поскольку с усадьбой для Набокова нерасторжимы и бабочки, Выра приобрела еще большую власть над его воображением. Подобно тому как Гумберт, преследуя нимфеток, пытался оживить свою идиллию с умершей Аннабеллой Ли, так и лепидоптерологические экспедиции Набокова в зрелые годы были отчасти единственным возможным продолжением разбитого прошлого: его поздние поиски утраченного времени чаще всего оканчивались успехом именно тогда, когда его окружали альпийские бабочки и деревья, напоминающие флору, фауну и благоухание его далекого русского севера.


Осенью 1909 года Набоковы в сопровождении гувернера, горничной, гувернантки, няни, камердинера и таксы — всего двенадцать душ — вновь отправились в Биарриц, где они сняли виллу на два месяца. Как-то на зеркальной полосе пляжа, строя крепости из сырого песка, Владимир оказался рядом с девятилетней Клод Депрэ — «Колетт» его автобиографических книг и рассказа «Первая любовь». «Je suis Parisienne, et vous — are you English?»[25] — спросила она, и с этого началась первая настоящая любовная история десятилетнего Володи. Его гувернер, Болеслав Околокулак («Макс» или «Линдеровский» в автобиографии), проявлял интерес к смазливой ирландке, состоявшей в гувернантках при Клод, поэтому надзор за детьми был минимальным, и молодая любовь расцвела. Ее кульминацией должно было стать бегство: цель — Андалузия или, может быть, Америка; капитал — один луидор, багаж — складная рампетка в коричневом бумажном мешке. Владимир и Клод добрались до кинематографа около казино, где Околокулак и нашел их: они сидели в темном зале, держась за руки51.


По дороге домой из Парижа (еще одно, последнее, свидание с Клод под холодной голубизной неба, у фонтана, забитого опавшими листьями) Владимир, как всегда, был заворожен романтикой железнодорожного путешествия. Уже тогда его мучила бессонница, и он заметил, что ему лучше всего удается «заманить сон», представляя себя машинистом. Он воображал пассажиров, которых он везет, лакеев, поваров и проводников и себя самого: «в гоночных очках и весь в масле и саже», он стоит в паровозной будке, вглядываясь в пролетающую за окном ночь. Или же днем, когда они «величаво влачились» через какой-нибудь немецкий город, он пытался увидеть поезд глазами пешехода и «за него пьянеть от вида длинных карих романтических вагонов», которые выезжали из тени домов, чтобы, вспыхнув всеми окнами, настичь великолепие заходящего солнца.

До сих пор он был таким же, как любой другой ребенок, наделенный воображением. Но у него вошло в привычку тренировать свое воображение, ставя себя на место то одного, то другого человека и пытаясь угадать его мысли и чувства. Чем больше он сознавал неповторимость своего воображения, тем сильнее хотел понять неповторимость других людей и предметов. Всю свою жизнь он высоко ценил собственную индивидуальность, что сочеталось в нем со стремлением выйти за пределы собственного я, проникнуть в сущность ничем не примечательного человека или явления. То, что началось с детского любопытства, продолжалось как сознательные тренировки симпатического воображения и стало характерным, набоковским, мировосприятием. И эта тема тренировки воображения стала впоследствии одной из главных в его повествованиях о становлении писательского сознания52.

В конце 1909 года, после возвращения в Петербург, он начал тренировать свой мозг посредством чтения. Позднее Набоков заметил, что круг его раннего чтения был таким же, как у любого другого любознательного мальчика, владеющего тремя языками: собрание Жюля Верна — в роскошных переплетах, с незабываемыми иллюстрациями; английские книги — Конан Дойл, Киплинг, Конрад, Честертон, Оскар Уайльд, компенсировавшие недостаток устной практики; по-русски — «Анна Каренина», «Евгений Онегин». Впервые дочитав Пушкина до того места, когда раздраженный Онегин оскорбляет Ленского, он так расстроился, что «мысленно заставил Онегина на следующее же утро прискакать к Ленскому с извинениями, принесенными с той учтивой прямотой, в которой заключался главный шарм этого гордеца»53. Более легкие книги он обычно читал по-английски: «Chums» («Ждите продолжения этой захватывающей истории»), «The Boy's Own Paper»[26] и «Punch». И здесь Набоков уже знал, что ему нужно: в «Домовых» Палмера Кокса, которые печатались в «St Nicholas Magazine», его любимцем, естественно, был «щеголь (индивидуалист) в цилиндре, фраке и с моноклем»54. К концу 1909 года он начал понемногу разнообразить свой рацион и — с молчаливого одобрения отца — добрался до его библиотеки. Там, в неприметном углу, личная библиотекарша В.Д. Набокова Людмила Гринберг — застенчивая старуха в пенсне — работала над картотекой, с которой в 1904 году был напечатан каталог, а в 1911 году — приложение к нему. Скорее всего, Владимир ждал ее ухода, прежде чем заняться исследованием тех фрагментов «Исповеди» Руссо, которые мадемуазель Миотон стыдливо опустила55.

В 1910 году появился новый воспитатель — Филип Зеленский — «Ленский» набоковских автобиографий. Лучший из всех домашних учителей, он оставался у Набоковых дольше остальных — до 1914 года. Приход каждого нового воспитателя всегда сопровождался скандалом. На этот раз Володю так поразил контраст между «стройным передом фигуры и толстоватой изнанкой», что он не смог устоять перед искушением нарисовать его. Зеленский вырвал у него из рук «отвратительную карикатуру» и кинулся на веранду вырского дома (удаляясь, он являл очертания «бокастого» тела, убеждавшие художника в точности его рисунка). «Вот последнее произведение вашего дегенеративного сына», — воскликнул он, бросив картинку на стол перед Еленой Ивановной, Мальчики вскоре помирились с ним, обнаружив, что он отличный учитель и нуждается в защите от злобных антисемитских издевок реакционно настроенных тетушек. Услышав их насмешки, вспоминает Набоков, «бывало, я грубил им за это и, потрясенный собственной грубостью, рыдал в клозете». Но преданность Зеленскому не помешала ему тогда, как и впоследствии, признаться себе в том, что он его недолюбливает. Тем не менее ему нравилось изучать и анализировать его. Как Володя постепенно обнаружил, в этом неуклюжем педанте «жил и мечтатель, и авантюрист, и антрепренер, и старомодный наивный идеалист». Принципиальный Зеленский осуждал Набоковых за их лакеев в темно-синих ливреях и считал французский язык, которого он не знал, «неуместным… в доме у демократа»56.

VIII

Еще один курс обучения преподал юному Владимиру его двоюродный брат и лучший друг Юрий Рауш. Родители Юрия были в разводе, и поэтому мать иногда оставляла его на лето в Батове. Рослый, бесстрашный Юрий был почти на два года старше Владимира и задавал тон, когда они состязались в отчаянной храбрости или в любви. Пренебрегая опасностями, они стреляли друг в друга из пружинных пистолетов, заряженных острыми палочками, разыгрывали майнридовские сцены из жизни Дикого Запада или устраивали шуточные дуэли под огромными липами и березами grande allée в Батове[27]. Много лет спустя Набоков, рассказывая в «Других берегах» о гибели Юрия в безрассудной конной атаке во время Гражданской войны, заметил, что его «так рано погибший товарищ в сущности не успел выйти из воинственно-романтической майнридовской грезы, которая поглощала его настолько сильнее, чем меня, во время наших, не таких уж частых и не очень долгих летних встреч». К этому в книге «Память, говори» он добавил: «У меня было много другого, кроме мустангов и разноцветных перьев, у него же — ничего, кроме героической юности»57.

Устав от игрищ в духе Дикого Запада, они ложились на траву и говорили о женщинах: «Заставив меня кровью подписать на пергаменте клятву молчания, тринадцатилетний Юрик поведал мне о своей тайной страсти к замужней даме в Варшаве (ее любовником он стал только гораздо позже — в пятнадцать лет)». Владимиру с его воспоминаниями о детских балах и девочках с французских пляжей нечем было платить за откровенность друга. Но он уже заметил, что мальчишеское стало постепенно переходить в мужское, и Луиза Пойндекстер — героиня майнридовского «Безглавого всадника»[28] вполне могла служить средоточием его фантазий: «и чета ее грудей (так и написано „twin breasts“) поднимается и опускается»58.

О чем Набоков не пишет в своих автобиографиях, так это о том, что именно в слиянии героического и романтического родилась его муза. В тот год он перевел «Безглавого всадника», но не русской прозой, как можно было бы ожидать, а французскими стихами в их классическом александрийском одеянии59.

IX

Набоков быстро взрослел и в других отношениях. К 1910 году его страсть к бабочкам окончательно обрела крылья. В июле он рискнул расширить свои охотничьи угодья, которые до сих пор ограничивались знакомой местностью между Вырой и Батовом, и присоединил к ним Америку — так мать и ее братья когда-то назвали таинственное и дальнее торфяное болото. Охотники другого типа могли бы найти тут самую разную тургеневскую и толстовскую дичь, но стройного мальчика в соломенной шляпе здешние места манили лишь великолепными экземплярами северных, почти полярных, бабочек. Нужно сказать также, что к этому времени он уже был немало искушен в науке. Подобно своей Аде Вин, он с большим усердием и весьма успешно разводил интересных гусениц, блаженствовал над вышедшими к тому времени томами труда Адальберта Зайтца «Крупные бабочки планеты», читал английские и русские энтомологические журналы и делал записи о пойманных им бабочках по-английски, используя термины, добытые в журнале «Энтомолог», где десять лет спустя появится его собственная первая статья по лепидоптерологии. Он уже мог судить о коренных сдвигах в таксономии и о необходимости заменить старую любительскую систему классификации бабочек, он уже живо интересовался эволюцией и мимикрией60.

Возможно, если бы не бабочки, жизнь Набокова сделала бы крутую излучину или, быть может, потекла по другому руслу в той же самой плодородной долине. Как бы то ни было, любовь к лепидоптерологии углубила каналы, по которым устремилась его мысль, и это определило направление развития гносеологических, метафизических и даже политических взглядов зрелого Набокова.

Вопреки распространенному мнению, Набоков воспринимал мир как реальный — и реальный настолько, что в нем всегда можно открыть что-то новое — чешуйку на крыле у бабочки или пушкинскую строку. Даже в юности его раздражало, что Гофман — автор лучшего справочника по бабочкам Европы — исключил из него редкие виды не потому, что они малоизвестны или недоступны, но потому, что не хотел затруднять любителя-коллекционера, наслаждающегося летним отдыхом среди природы61. Даже тогда Набоков отвергал любые ограничения для любознательного ума.

Однако, если всегда можно открыть что-то новое, вряд ли правомерно представление о мире как о некоей данности, «реальности», «известной» всем. Слишком много зависит от точки зрения каждого отдельного человека на то, что его окружает. Так, если для двоюродных братьев юного Володи Набокова лесистый склон — место стычки между полицейскими и разбойниками, для него самого это пристанище мотыльков, маскирующихся под кору деревьев. Экзотические иностранные топонимы вызывают у него в памяти не корриду или монастырь на горе, но местную разновидность нимфалид62. Позднее он сформулирует эту мысль в своих лекциях: одну и ту же поляну крестьянин воспринимает как предмет своих повседневных забот, горожанин — как путь к уютному ресторанчику в близлежащем поселке, а ботаник видит на ней травы, цветы и папоротники, «и, разумеется, можно поместить сюда многих других персонажей: слепца с собакой, собаку с хозяином, художника, бредущего в поисках заката, девушку, у которой заглох мотор в машине»63.

Тогда как мир конечно же существует, так называемая объективная реальность — это лишь каша из среднеарифметических и общих знаменателей. Набоков всегда ценил частности — как ради самого объекта (вот это насекомое — не просто «какая-то моль», а ночная бабочка рода Pronuba, опыляющая юкку), так и ради того, кто его воспринимает. Мальчиком он впервые испытал радости точного знания, выслеживая бабочек в справочниках и рощах; этим удовольствиям, вошедшим в привычку, он с не меньшим жаром предавался и в шестьдесят, и в семьдесят лет и нередко открывал своим гостям и читателям названия и повадки птиц, усеявших безмятежные, подернутые дымкой воды Женевского озера, похожего на запотевшее зеркало в ванной, засиженное мухами. Подлинное же открытие обещало еще более сильное наслаждение: мечта мальчика найти под Петербургом заблудившуюся азиатскую или средиземноморскую бабочку, открыть совершенно новый вид или же реализация мечты с некоторыми поправками, когда в сороковые и пятидесятые годы в Америке он действительно открывал новые виды, новые органические структуры, новые тайны в эволюции рисунка на крыльях.

У Набокова гносеология незаметно переходит в метафизику. Он обладал острым чувством конкретности мира, но считал при этом, что проникновение во все более и более глубокие уровни специфичного лишь подтверждает тайну сущего. В редкие моменты, когда мир кажется поразительно реальным, он тут же, с приближением мига блаженства может развернуться в бесконечность неведомого:

И высшее для меня наслаждение — вне дьявольского времени, но очень даже внутри божественного пространства — это наудачу выбранный пейзаж… — любой уголок земли, где я могу быть в обществе бабочек и кормовых их растений. Вот это — блаженство, и за блаженством этим есть нечто, не совсем поддающееся определению. Это вроде какой-то мгновенной физической пустоты, куда устремляется, чтобы заполнить ее, все, что я люблю в мире. Это вроде мгновенного трепета умиления и благодарности, обращенной, как говорится в американских официальных рекомендациях, to whom it may concern — не знаю, к кому и к чему, — гениальному ли контрапункту человеческой судьбы или благосклонным духам, балующим земного счастливца64.

Возможность бесконечно узнавать что-то новое в мире — о бабочках или, если угодно, о любом явлении — убедила Набокова, что природа или нечто, таящееся за ней, как бы припрятывает свои секреты, чтобы человек мог их открыть. Если даже самые обычные формы материи ставят в тупик своей сложностью, скрывающейся за обманчивой простотой, то в мимикрии природа, кажется, достигает вершины изобретательности. Как можно объяснить с точки зрения борьбы за существование такую защитную уловку, как «имитация сочащегося яда с помощью пузырчатых пятнышек на крыльях (псевдорефракция придает им окончательную завершенность)» — уловку, доведенную «до такой точки художественной изощренности, которая находится далеко за пределами того, что способен оценить мозг гипотетического врага»?65 Восхищение мимикрией, этим «молчаливым, тонким, прелестно-лукавым заговором между природой» и человеком, «который один может его понять», очень рано привело Набокова к мысли об искусности природы: не скрыт ли от наших глаз где-то в глубинах вселенной некий художественный замысел?66

Эволюцию Набокова-художника можно представить как поиск все более и более действенных способов передачи в прозе тех восторгов, которые он находил в энтомологии: восхищение единичным, потрясение сделанным открытием, интуитивное ощущение тайны и лукаво-обманчивого узора. Бабочки помогли Набокову понять, что мир нельзя принимать как нечто само собой разумеющееся, что он намного реальнее и намного таинственнее, чем кажется; собственные набоковские миры созданы по этим же принципам.

Лепидоптерология также укрепила Набокова в его неприятии всяческих обобщений и давления коллектива. Страсть его к лепидоптерологии, основанная на интересе к единичному, была достаточно сильной, чтобы сделать его самого непохожим на остальных; вряд ли «обычный» человек способен испытывать сладчайшее удовлетворение, шагая по колено в холодной болотной хляби. Он всегда высоко ценил своих родителей, которые прекрасно понимали, что ему надо быть наедине с бабочками, каким бы странным и нездоровым это ни казалось его кузенам, тетушкам или учителям. Поскольку его страсть была столь жаркой, эксцентричной и всепоглощающей, он имел свои основания, чтобы принять политические принципы отца и защищать свободу в том смысле, как это понимал Пушкин:

Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам…67

X

Ранней осенью 1910 года Набоковы отправились в Германию. В Бад-Киссингене Володя собрался на прогулку с отцом и почтенным Сергеем Муромцевым, недавним председателем Первой Думы, когда тот «обратил ко мне свою мраморную голову и важно проговорил: „Смотри, мальчик, только не гоняться за бабочками: это портит ритм прогулки“»68. Следующую остановку Набоковы сделали в Берлине, где Владимиру и Сергею предстояло провести три месяца: знаменитый американский дантист должен был выправить им зубы, поставив на них платиновые проволоки. У Сергея верхние зубы выдавались вперед, а у Владимира — росли как попало, «один даже добавочный шел из середины нёба, как у молодой акулы»69. Родители уехали в Мюнхен и Париж, оставив сыновей на попечении Зеленского.

Владимир не оценил «демократического» порыва своего воспитателя, который перевел мальчиков из роскошного отеля «Адлон» в просторные комнаты в стиле унылого рококо в мрачном пансионе «Модерн» на унылой улице. Поскольку Зеленский не знал, что ему делать со своими подопечными, особенно когда стало слишком холодно для тенниса, они начали регулярно ходить на роликовый каток на Курфюрстендам. Среди его завсегдатаев Владимир скоро обратил внимание на группу молодых американок и выбрал одну из них как объект для обожания: «По вполне понятным причинам — в честь Луизы Пойндекстер и четы ее грудей — я решил, что ее зовут Луизой». Мальчики также уговорили Зеленского взять их в Винтергартен, и там на сцене увидели Луизу и ее подруг — сплошь чулки и оборки: они оказались обычными танцовщицами. Владимир «понял, что все кончено, что я потерял ее, что никогда не прощу ей слишком громкого пения, улыбки слишком красного рта, смехотворного переодевания, столь не схожего с очаровательными повадками не только „гордой креолки“, но и „сеньорит сомнительного звания“»70.

И все же это разочарование помогло ему возмужать. Худой одиннадцатилетний подросток, он был, в конце концов, таким же, как и его сверстники, и, когда родители приехали в Берлин проведать сыновей, ему пришлось задать отцу вопрос относительно эрекций. «Это, мой друг, всего лишь одна из абсурдных комбинаций в природе — вроде того, как связаны между собой смущение и зардевшиеся щеки, горе и красные глаза, shame and blushes, grief and red eyes»71. Но в то же время берлинские занятия Владимира показывают, что в нем созревает совершенно уникальная личность: через день он ходит в знаменитый магазин бабочек Грубера за заказанными им экземплярами недавно открытых видов, впервые читает «Войну и мир», лежа на кушетке в комнате, выходящей окнами в темный, сырой внутренний дворик с лиственницами и гномами, которые так навсегда и остались в книге, как старая открытка, и перед сном фантазирует, «каково было бы стать изгнанником, тоскующим о далекой, грустной и неизбывной России»72.

ГЛАВА 5 Школа: Санкт-Петербург, 1911–1914

Приспосабливание ребенка к жизни группы.

«Лолита»1

I

Владимир и Сергей возвратились в Санкт-Петербург в декабре 1910 года2. Как и все дети из богатых семей, они в течение нескольких лет получали образование дома — у гувернанток и воспитателей. И вот пришла пора идти в школу.

В январе 1911 года В.Д. Набоков записал своих сыновей — старшему было почти двенадцать, а младшему — одиннадцать — в Тенишевское училище, частную школу, основанную в 1900 году князем Вячеславом Тенишевым, который за первые несколько лет ее существования выделил на ее нужды более миллиона рублей3. Тенишевское училище с самого начала стало одним из лучших средних учебных заведений России того времени. Подчеркнуто либеральное, демократическое, исключавшее дискриминацию учеников по социальному положению, национальности и убеждениям, Тенишевское училище отличалось в ранние годы своего существования — годы, когда в нем учился его первый знаменитый питомец, поэт Осип Мандельштам, — духом равенства, товарищества и взаимного уважения между учителями и учениками4. Учителя были профессионалами, высокообразованными людьми, учеными, авторами известных монографий и учебников.

Счастливое сочетание материального благополучия Тенишевского училища и его либеральной ориентации нашло лаконичное выражение в его великолепном актовом зале, лучшем после четырех главных театральных залов города. Задуманный как форум для публичных собраний, зал этот стал местом проведения конференций кадетской партии, планировавшей свою тактику в Первой Думе. Здесь, под председательством Владимира Дмитриевича, заседал Литературный фонд, «цитадель радикализма». Подобные ассоциации и предопределили его решение отдать сыновей в Тенишевское училище5.

Однако его старшему сыну училище не представлялось столь идеальным. Князь Тенишев был позитивистом в духе XIX века. Убежденный в важности точных научных измерений и классификаций (основанное им училище публиковало подробные статистические данные об этнографическом составе, физическом развитии и социально-экономическом положении учеников), он настаивал на утилитарной ориентации образования, на образовании практическом, и сильно недолюбливал «изящную словесность», романы, всякую фантазию и выдумку6. Тенишевское училище, подобно другим «реальным училищам», не только предпочитало научные и практические знания греческому и латыни, изучаемым в гимназиях, но даже ввело для учеников выпускного класса такое количество предметов, необходимых практичному гражданину, — право, экономику, бухгалтерский учет, даже товароведение, — что на основные гуманитарные и естественные науки почти не оставалось времени. Не удивительно, что Владимиру было трудно приспособиться к тенишевским идеалам. Позднее один из его любимых героев напишет: «между нами, торговые книги и книготорговля выглядят при свете звезд удивительно нереальными». Его мечтательная, углубленная в себя мать всегда поощряла мечтательность сына, и позднее он будет неизменно отвергать все утилитарное — и в занявшем сто страниц романа «Дар» отступлении, и в нескольких, брошенных мимоходом, фразах своей автобиографической книги: «Пролетарии, разъединяйтесь! Старые книги ошибаются. Мир был создан в день отдыха»7.

Занятия в школе начинались в 9 утра и заканчивались в 3 часа дня ежедневно, кроме воскресенья; учебный год длился с середины сентября до конца мая с двухнедельным перерывом между полугодиями на Рождество и недельным — на Пасху. «Поскольку мороз и метели, — замечает Набоков, — начинаясь в октябре, дотягивали до середины апреля, не диво, что мои школьные воспоминания оказываются по преимуществу зимними». Курс обучения, не считая трехлетних подготовительных классов, состоял из шестнадцати семестров, или восьми классов. Набоков поступил во второй класс, то есть в третий семестр училища8.

Наспех приготовив урок, скрытый накануне вечером от репетитора, он обычно принимал холодную ванну, одевался (тенишевцы не носили формы), залпом выпивал чашку какао и выходил на улицу к поджидавшему его серому «бенцу» (первый шофер) или черному «уользлею» (второй шофер), который мчал его по Невскому, через Фонтанку, на Моховую, 33–35, к четырехэтажному зданию с узким фасадом розовато-серого камня. Внутри, в полумраке гардероба, он снимал галоши, короткое меховое пальто и шапку-ушанку и взбегал по каменным ступеням в свой класс. Там он и двадцать один его соклассник рассаживались по двое за парты: мальчики выглядели серолицыми и болезненными, как и все в комнате, освещенной сиреневым светом гудящих ламп, пытающихся осилить зимнюю тьму9.

Достаньте книги, мальчики. Вначале они занимались арифметикой, естествознанием, русским, немецким, Законом Божьим, чистописанием, рисованием, лепкой, столярным делом; в следующих классах список предметов расширялся и включал алгебру, геометрию, тригонометрию, физику, химию и физиологию, географию, историю и историю искусств, русский, немецкий и французский; а в выпускном классе к ним добавлялись политэкономия, законоведение, бухгалтерский учет и товароведение. Поскольку тенишевцы изучали лишь современные языки, Набоков, который уже знал французский и английский не хуже русского, не изведал притягательной силы языков древних. Английский не входил в школьную программу, зато немецким Набоков занимался в училище ежегодно. Уроки французского, даже в продвинутой группе, были для него непереносимо скучными и простыми, и — как это ни странно — его свободное владение тремя языками находило выход лишь на уроках русского, где французские или английские фразы первыми приходили ему на ум и просачивались в сочинения, за что его обвиняли в «надменном щегольстве»10.

Отчужденность — по крайней мере, по мнению учителей — и в самом деле представляла большую проблему для Набокова-школьника. В то время как для Пушкина лицейское братство было желанным избавлением от унылой жизни в семье, Набокову, наоборот, школа казалась насильственным отторжением от дома, который он любил и который всегда обеспечивал ему и образование, и независимость.

В школе ему, привыкшему к положению единственного любимца, пришлось стать одним из многих. Все дети предпочитают привычное, в случае с Набоковым эта тенденция была развита до крайней степени. Как правило, не склонный скрывать свои антипатии, он категорически отказался пользоваться «отвратительно мокрым полотенцем и общим розовым мылом в умывальной» и брезговал «захватанным серым хлебом и чуждым ему чаем», которые, вместе с пирожками с мясом и капустой и холодным киселем, подавали в школе на завтрак11.

Больше всего его раздражала необходимость следовать определенным правилам, и он этому отчаянно сопротивлялся. Он отказывался принять диктат эгалитаризма: почему он должен добираться до школы на «демократичном» трамвае, недавно появившемся в Петербурге, если отец каждое утро предоставлял ему машину? Один из учителей предложил ему

оставлять автомобиль в двух-трех кварталах от школы, избавив тем самым школьных товарищей от необходимости смотреть, как шофер «в ливрее» ломает передо мной шапку, то есть школа как бы позволяла мне таскать с собою за хвост дохлую крысу, но при условии, что я не стану совать ее людям под нос12.

Позднее его сестры, наоборот, сами просили шофера останавливать машину позади здания школы, чтобы ее не увидели другие девочки. Следует правильно понимать набоковскую позицию. Она состояла не в демонстрации богатства, но в отказе игнорировать различия между людьми. В Германии его неприятно поразила встреча со своим бывшим одноклассником, для которого, казалось, воспоминания о проведенных вместе школьных годах сводились к одному-единственному факту: только у них двоих из всего класса были машины, «как будто это крепко и навсегда нас связывало!». Набоков противостоял всем попыткам школы возбудить в нем гражданский дух и отказывался участвовать в каких бы то ни было группировках, союзах, объединениях или обществах. Он пишет, что не отдавал школе ни одной крупицы души, сберегая все свои силы для домашних отрад — своих игр, своих увлечений и причуд, своих бабочек, своих любимых занятий13.

Школа в произведениях Набокова обычно отбрасывает мрачную тень. В романе «Под знаком незаконнорожденных» кошмарный туннель приводит его героя, философа Круга, в школу, где он когда-то учился в одном классе с Падуком, впоследствии ставшим кровавым диктатором страны, готовым свести всё и всех к самому мизерному общему знаменателю. В течение всего учебного года Владимиру Набокову, чтобы попасть во двор Тенишевского училища к входу для учеников, тоже приходилось идти с набережной Фонтанки через туннельный проход, который ретроспективно кажется символом внезапного замыкания открытого пространства, каким стала для него школа14.

Однако на самом деле школа в то время вовсе не была для него кошмаром. Здесь Набоков смог удовлетворить свою жажду счастья в не меньшей степени, чем почти повсюду, куда забрасывала его судьба. В написанных для печати мемуарах он решил изобразить школьные годы в духе ненависти к насильственному единению, однако в узком кругу он вспоминал Тенишевское училище с энтузиазмом и теплотой.

Он подробно описал обаяние романтического одиночества, которое он, голкипер, испытал на футбольном поле Кембриджа, но на самом деле воспоминания о том, как он играл в футбол на школьном дворе Тенишевского училища, были дороже его сердцу. Звонок на большую перемену, зияние тишины, топот ног по лестнице, поспешное переобувание в прихожей, и вот вся ватага уже гоняет во дворе серый резиновый мяч. Внезапный грохот, когда игроки проносятся по железным крышкам люков, устремляясь к импровизированным воротам (устье туннеля с одного конца двора и школьная дверь с другого), на которых неизменно стоял Володя Набоков. Обжигающий удар мяча по ладоням, черный след от мяча на лбу. Занудство старших: «Один из наиболее общественно настроенных школьных наставников, плохо разбиравшийся в иностранных играх, хотя весьма одобрявший их группово-социальное значение, пристал ко мне однажды с вопросом, почему, играя в футбол, я (страстно ушедший в голкиперство, как иной уходит в суровое подвижничество) все стою где-то на „задворках“, а не бегаю с другими „ребятами“»15. Способный ученик, без особых потуг справлявшийся с любым заданием, Набоков искал в учебниках не основной материал, который требовалось выучить, но то, что набрано петитом, необязательные, побочные факты, — топливо, которое распаляло особый огонь его фантазии16. Он был стрекочущей цикадой, а не трудолюбивым муравьем. Любознательный, энергичный, спортивный, он мог с пылом приняться, например, за столярную работу, «снимать стружку рубанком, покрывать лаком, мастерить самые разнообразные вещи — от скамеечек для ног до миниатюрных геликоптеров, вдыхая аромат стружек и крепкий запах скипидара». Спустя десятилетия он с восторгом вспоминал аромат клея и краски, аппетитное ощущение гладкой блестящей поверхности, шуршание наждачной бумаги по дереву и эти «маленькие геликоптеры, которые почему-то назывались „мухи“, взлетающие к потолку, — я до сих пор чувствую между ладоней поворот стерженька — и потом — жик!»16 И все же он испытывал огромное облегчение, когда заканчивался последний урок и приезжал шофер, чтобы отвезти его обратно тем же путем — мимо цирка Чинизелли и игрушечного магазина Пето — снова в его мир.

II

У Пето, в лучшем игрушечном магазине Петербурга, родители покупали ему прихотливые складные картины для взрослых — новую английскую забаву — или набор всего необходимого для начинающего фокусника: огромный ящик, в котором был складной цилиндр с отделениями, палочка, обклеенная звездистой бумагой, колода специальных карт и книга с описанием фокусов, которую одиннадцатилетний Володя изучал с наслаждением. Он не обладал особой ловкостью рук, которая нужна фокуснику. Хмурый, бледный от напряжения, он старался, стоя перед зеркалом, спрятать или подменить монету, но ни фокус, ни сопутствующая ему скороговорка не выходили18. И все же в том, как он смотрел на фокусников, была своя магия.

Детские балы-маскарады расцвечивали зимний сезон. Сергей в костюме Пьеро, Владимир в костюме тореадора, перепоясанный небесно-голубым кушаком, изготовленным домашней швеей. Как-то раз на Пасху во время последнего из таких балов Владимир, подсматривая в щелку за мистером Мерлином, который готовился к представлению, заметил, что тот приоткрыл секретер и, спокойно и не таясь, положил туда бумажный цветок, проделав это с обыденностью, которая показалась Володе ужасным кощунством по отношению к искусству чародея, — хотя самому ему уже были известны хитрости волшебного ремесла. Мальчик рассказал, где спрятана роза, одной из своих кузин. И та, в самый решительный момент показав на секретер, сказала: «А кузен видел, куда вы положили цветок». Набоков запомнил страдальческое выражение, исказившее лицо бедного фокусника, однако, когда ящик открыли, он был пуст, а цветок обнаружили под стулом кузиныhref="#c_331" rel="nofollow noopener noreferrer">19.

Другая врезавшаяся в память сцена произошла в цирке Чинизелли. Английский чародей, хорошо известный в Лондоне, но никогда раньше не гастролировавший в Петербурге, с

обирался показать фокус с зажженной лампой, которая, очевидно, должна была исчезнуть. Суть этого номера состояла в том, что вначале он делал вид, что раскрывает свой фокус, то есть убедил зрителей, будто бы из-за его неумелости, которую он великолепно имитировал… они видят, каким образом он прячет лампу. После этого зрителей должен был ждать сюрприз: в том месте, куда фокусник столь неловко спрятал лампу, ее не оказывалось. Но как только публика заметила его неуклюжие пассы, она начала неодобрительно шикать, и в зале поднялся такой шум, что фокус пришлось прервать. Мне было очень жаль фокусника, но, с другой стороны, такому хитроумному трюку было не место в программе, состоящей главным образом из танцующих лошадей, красноносых клоунов и львов с грустными глазами20.

Жизнь всегда представлялась Набокову обманчивой и волшебной, гораздо более искусной, чем обычно кажется, а правда — ловким фокусником, который делает вид, что открывает больше, чем собирался, а на самом деле держит про запас нечто большее, то, о чем не догадывается никто. Как писатель он постоянно совершенствовал свою технику, доводя ее до уровня, соответствующего его представлению о жизни: он тасовал условности, прятал в рукаве сочувствие, словно по волшебству трансформировал слова в миры.

III

В школе Владимир лавировал между тем, что ему хотелось изучать, и тем, что от него требовали21. У него и у Сергея вплоть до 1915 года все еще были домашние учителя, но ни они, ни школа не играли такой важной роли в его образовании в эти годы, как чтение.

Эрудиция Владимира Дмитриевича и его любознательность служили сыну великолепным примером. Как криминалист, он был широко начитан в психологии и, когда Владимиру было двенадцать-тринадцать лет, дал ему прочесть своего любимого Уильяма Джеймса22. Преклонение Джеймса перед тайнами и многосторонностью сознания, его критический ум, его эклектические обзоры последних клинических исследований и его попытка дать эволюционное объяснение сознанию, возможно, помогли Набокову устоять перед архаическим мифотворчеством и ведовством Фрейда. Набоков на всю жизнь сохранил восхищение перед Уильямом Джеймсом, однако так никогда и не полюбил романы его брата, Генри Джеймса.

Владимир Дмитриевич, прекрасно знавший русскую, английскую, французскую и немецкую литературу, рано научил сына наслаждаться настоящей поэзией. Самыми любимыми авторами Набокова-отца были Пушкин, Шекспир и Флобер, и к четырнадцати-пятнадцати годам Владимир, который все еще мог увлекаться приключенческими повестями баронессы Окси или английскими журналами для детей, также «прочитал или перечитал всего Толстого по-русски, всего Шекспира по-английски и всего Флобера по-французски». И это еще не все: «В Петербурге в возрасте от десяти до пятнадцати лет я, должно быть, прочел больше прозы и поэзии — английской, русской и французской, чем за любые другие пять лет своей жизни. Особенно я любил Уэллса, По, Браунинга, Китса, Флобера, Вердена, Рембо, Чехова, Толстого и Александра Блока»23.

В городе Владимир находил книги по вкусу, роясь в отцовской библиотеке или в черных коробках с карточками ее каталога. В дождливые дни в Выре он подолгу обследовал библиотеку своего деда Рукавишникова или дополнительные полки, выплеснувшиеся во внутреннюю галерею с железной лестницей посредине24.

Конечно, вкус его тогда еще не сформировался. Впервые прочитав «Преступление и наказание» в двенадцать лет, он нашел, что это «необыкновенно сильная и волнующая книга»25. Это не тот Набоков, которого мы знаем. Примерно в это же время он прочел также «Друзей» Герберта Уэллса. Когда семидесятилетнего Набокова попросили назвать незаслуженно забытый шедевр, он выбрал именно эту книгу — которую он не перечитывал более шестидесяти лет — и припомнил одну деталь. В момент глубокого отчаяния герой — из одного лишь желания сделать хотя бы что-нибудь — указывает на белые мебельные чехлы и бросает мимоходом: «От мух»26. Поэзия непроизнесенного, драма непроизносимого. Набоков не упомянул, правда, что это единственная яркая художественная деталь в книге, тяжеловесной и перенасыщенной социологическими рассуждениями именно такого рода, которые, став более искушенным читателем, он просто не переваривал. Даже подростком Набоков остро воспринимал прочитанное, но, очевидно, еще не выработал ястребиного критического взгляда, который позволит ему с веселой иронией набрасываться на объект своей пародии — «вещи… мертвые, но подделывающиеся под живых, крашеные-перекрашеные, но все принимаемые ленивыми умами, безмятежно не ведающими обмана»27. Запомним также, заглядывая через плечо молодого Набокова, склонившегося над книгой, что взрослый Набоков всегда отрицал чье бы то ни было литературное влияние.

Среди прозаиков, которых Набоков читал в те годы, наиболее важными для него были Гоголь, Флобер, Толстой и Чехов. Гоголя он любил за буйство гротеска, сводящего вульгарность к двум измерениям, но умудряющегося намекнуть на существование четвертого измерения, зияющего под потайными дверцами его стиля. Однако Гоголь нарушает им же самим установленные границы, теряя контроль так часто, как ему заблагорассудится, и Набоков знал, что это опасный образец, непригодный для подражания. Флобера как создателя «Мадам Бовари» и «Переписки» он ценил за преданность искусству и правде искусства, сознание собственной творческой задачи, поэтический подход не только к прозаическому слову, но и к самому повествованию.

В некотором смысле Набокову был особенно близок Лев Толстой. Ясность видения и чувственность воображения этих двух писателей поразительно схожи — обоим свойственна особая чуткость взгляда, позволяющая им уловить самые незаметные и мимолетные движения сознания. Решимость Толстого искать истину собственными средствами всегда привлекала Набокова, хотя то и дело возникающая у Толстого убежденность, что он уже в самом деле открыл Истину, возможно, больше, чем что-либо другое, послужило для Набокова предостережением, что неподвижная вера лишь оскверняет подлинную правду изменчивого искусства. Их несхожесть как писателей проявлялась и в других смыслах: гигантская гордыня и гигантская неудовлетворенность собой, которые двигали Толстым, и безмятежная самоуверенность Набокова. Глубокое недоверие Толстого к искусству и столь же глубокое убеждение Набокова, что мир есть произведение искусства. Стремление Толстого освободиться от бремени сознания и упрямое нежелание Набокова сознанием поступиться.

Чеховская концепция искусства была гораздо ближе Набокову — искусства, которое отрицает ложные запреты и детерминистские структуры, которое избегает обобщений и способно пробудить сострадание изображением частностей. Пожалуй, это единственная художественная установка, которую Набоков почти без оговорок разделял с другим писателем, хотя Чехов на нее лишь осторожно намекает, а у Набокова она часто проявляется в образе, в размышлении, в блистательной пародии.

Однако для русской литературы первые два десятилетия XX века были прежде всего временем поэзии. «Никогда поэзия не была столь популярна, — писал позднее Набоков, — даже во времена Пушкина. Я продукт этого времени, я вырос в этой атмосфере»28. В одной из лекций он так характеризует этот период:

Каждый уголок в России кишел поэтами… Любому поэту, снявшему концертный зал, чтобы выступить с публичным чтением своих стихов, была обеспечена многочисленная аудитория. Одна поэтическая группа избрала Игоря Северянина, сладкоголосую посредственность, Королем Поэтов. Футурист Хлебников в ответ провозгласил себя Председателем Земного Шара29.

Владимир Дмитриевич не любил новой поэзии, и поэтому ей не нашлось места в его библиотеке, тогда как Елена Ивановна увлекалась ею не меньше сына, который набрал с особого прилавка в книжном магазине Вольфа на Невском, где книжки современных поэтов в белых бумажных обложках множились, как грибы, целую коллекцию символистской, акмеистской, футуристской поэзии, разместившуюся рядом с книгами по энтомологии в спальне на третьем этаже. К пятнадцати годам он «прочел и пропустил через себя практически всех современных поэтов»30.

Поэтическое возрождение в России начинается в конце XIX века с символизма. Возникнув как реакция на позитивизм и гражданственность, которые доминировали в русской критике с 1860-х годов (и, кстати, оказали влияние на настроения князя Тенишева), символизм основывался на трех главных принципах: он, во-первых, утверждал приоритет личности над обществом, во-вторых, — самоценность искусства (искусства не как средства для рассмотрения социальных вопросов своего времени и места в непременно реалистической манере, но как цепь уникальных культурных традиций, которые по-своему определяют задачу обновления) и, в-третьих, — роль художника как провозвестника некоей высшей реальности за пределами чувственно воспринимаемого мира. Набоков симпатизировал всем трем этим постулатам. По сути дела, в романе «Дар», ставшем главным вкладом писателя в русскую литературу, его попытка решительно переоценить русскую литературную традицию, развенчав Чернышевского, продолжает борьбу против утилитарного материализма, с которой начался символизм.

Юный Набоков жадно поглощал символистскую поэзию. Впоследствии он пришел к отрицанию почти всех символистов, кроме Блока, но все же признавал, что стихи Бальмонта, Брюсова, Белого, Анненского и Вячеслава Иванова — несмотря на их недостатки — «ввели в русскую поэзию паузы, замещения и смешанные размеры, гораздо более синкопированные, чем то, о чем мог мечтать даже Тютчев, не говоря уже о Пушкине»31. Твердо веря в эволюцию литературы, Набоков восхищался тем, насколько поэзия и проза смогли расширить границы литературного языка по сравнению с пушкинским временем: возрастающее богатство и изысканность ассоциаций, все большая обостренность и разнообразие чувств и эмоций, готовность искать другие принципы построения, помимо логики, пропорции и строгого размера32. Однако ни мрачновато-туманная атмосфера некоторых символистских стихов, ни словесная теснота, когда фразы словно выдавливаются из пипетки, не могли захватить его надолго.

Набоков считал Александра Блока величайшим русским поэтом своего времени. Поэзия Блока была намного более романтической, изменчивой и пьянящей, чем стихи других символистов. «Юность моего поколения, — пишет Набоков, — прошла среди его стихотворений». Блок — это «один из тех поэтов, которые проникают в вашу плоть и кровь, и все остальное кажется неблоковским и плоским. Я, как многие русские, прошел через это». Русский слух привлекала несравненная блоковская музыка, в которой мысль и звук сливаются воедино, как во сне, и, по замечанию Набокова, никто не способен был подражать этой магии, а тем более объяснить ее. Не столь неуловимым и более близким стилю самого Набокова является пронизывающее поэзию Блока сочетание тайны и стилизации, которое может становиться почти театральным. Ближе всего ему было, вероятно, блоковское «духовное стремление к чему-то божественно-реальному и безнадежно недостижимому, что спрятано где-то в красках и звуках мира»33. Но и здесь между ними существуют глубинные различия. Прославляя богемную свободу души, Блок, как пьяный, бродит по улицам: кажется, что он только что попытался ухватить за юбку Высшую Реальность, но она ускользнула от него. Набоков, с другой стороны, подобно клоуну на канате, заставляет нас испытывать головокружение, но при этом всегда сохраняет равновесие, хотя и не дает нам забыть о бездне у него под ногами.

Еще одним поэтом набоковской юности, чьи стихи он не разлюбил в зрелые годы, был Иван Бунин. Обычно прозу Бунина, которая Набокову не нравилась, ценят гораздо выше, чем его стихи, но при этом его называют единственным значительным поэтом-несимволистом символистской эпохи — хотя для Набокова подобные ярлыки ровным счетом ничего не значили. В своих стихах Бунин иногда впадал в чистую описательность, за что получил клеймо холодного реалиста от поэзии. Однако временами Бунину удается оживить реальность и пропустить через нее заряд чувств так, как это делал Фет, последний из великих русских поэтов XIX века, который внес новый вклад в развитие русского стиха. Поэзия Бунина и особенно Фета предвосхищают поэзию Набокова в большей степени, чем стихи тех поэтов, которыми он зачитывался в юности. Набоков заметил как-то, что нервная система и кровообращение Бунина, как и Толстого, подобны его собственным, — «но отсюда far cry[29] до литературного влияния»34.

К началу 1910-х годов символистская волна породила встречное течение — акмеизм. Хотя Гумилеву, Ахматовой и Мандельштаму еще только предстояло написать свои лучшие стихи, Гумилев — один из любимых поэтов набоковской юности — уже в 1913 году выдвинул программу акмеизма35. Неясным видениям символистской поэзии он противопоставил ремесло поэта; мастер рифмы, он чрезвычайно внимательно относился к поэтической технике, что не могло не найти отклика у Набокова, который и в русских, и в английских стихах стремился оживить рифму. Гумилев, которого раздражали поэтические символы и который чутко относился к «этому миру, звучащему, красочному»36, хотел, чтобы акмеизм всегда «помнил о неизвестном, не искажая его образ вероятными или невероятными предположениями»37. В наиболее удачных из своих ранних стихов Набоков следует этому совету. И в некоторой степени все его последующее развитие можно рассматривать как реакцию на символизм, подобную акмеистской, но идущую в ином направлении: пусть все предметы будут самими собой и ничего другого не обозначают, но пусть сама фактура этого остро отточенного мира намекает на тайны, лежащие по ту сторону.

Футуризм, третья поэтическая волна русского модернизма, достиг своего пика в 1911–1914 годы и, вспенившись, разбился на довольно комичные группы: эгофутуризм, кубофутуризм, «Центрифуга» и Мезонин поэзии. Для Набокова он остался своего рода «литературным провинциализмом»37. Хотя он не был глух к радикальному разрушению и пересозданию языка, столь важному для Хлебникова или Маяковского, в его собственных произведениях подобные приемы были не больше чем паузой или обертоном в гибкой каденции мысли. Футуристы теснили друг друга, стараясь превзойти соперника своими крайностями, подобно поэту[30], который в 1916 году на несколько десятилетий опередил Джона Кейджа с его знаменитейшим музыкальным произведением, написав стихотворение без слов. В «Подлинной жизни Себастьяна Найта» у Набокова появляется травестийный поэт-футурист Алексис Пан, изобретатель «заумной ворчбы», чья поэзия «кажется ныне такой никчемной, такой фальшивой и старомодной (сверхмодерные штучки имеют странное обыкновение устаревать гораздо быстрее прочих)»38. Влияние радикальных опытов футуристов на Набокова состояло лишь в том, что они помогли ему выработать иммунитет против эксперимента ради самого эксперимента.

Когда юный Набоков упоминал имя какого-нибудь современного поэта, его отец отвечал торжествующим потоком пушкинских ямбов39. Описывая в «Даре» свое отношение к отцу и поэтическим героям своей юности, Набоков пишет:

Но когда я подсчитываю, что теперь для меня уцелело из этой новой поэзии, то вижу, что уцелело очень мало, а именно только то, что естественно продолжает Пушкина, между тем как пестрая шелуха, дрянная фальшь, маски бездарности и ходули таланта — все то, что когда-то моя любовь прощала или освещала по-своему, а что отцу моему казалось истинным лицом новизны, — «мордой модернизма», как он выражался, — теперь так устарело, так забыто, как даже не забыты стихи Карамзина… Его ошибка заключалась не в том, что он свально охаял всю «поэзию модерн», а в том, что он в ней не захотел высмотреть длинный животворный луч любимого своего поэта353.

Ибо русские поэты начала века (и прежде всего Блок), несмотря на все их новации в области просодии, были — в отличие от английских или немецких модернистов — романтиками или неоромантиками. Вот этот-то романтизм — неразборчиво и некритически воспринятый — пронизывает всю раннюю поэзию Набокова.

IV

Брожение, охватившее русскую поэзию, не оставило в стороне даже зеленую молодежь. Для подростков набоковского поколения «жуткая легкость» стихотворчества была такой же неотъемлемой частью юности, как прыщи. Когда примерно годом раньше Юрик Рауш показал своему десятилетнему кузену стихи собственного сочинения, тот ответил ему своими стихами. Юрий нашел их подозрительно хорошими и подверг сомнению их авторство. Он не ошибся. Первое стихотворение Набокова было плагиатом, и мальчики, чтобы уладить дело, в шутку дрались на дуэли. С тех пор Набоков писал свои стихи сам — по-английски, по-русски и по-французски[31]43.

Были и другие, более естественные, признаки взросления. Летом 1911 года Юрий не приехал в Выру, и Владимиру приходилось самостоятельно овладевать азами пробуждающейся сексуальности. Дождливыми вечерами Владимир Дмитриевич читал собравшимся вокруг него детям «Большие ожидания» — разумеется, по-английски[32], но Володя, улучив минуту, подкрадывался к книжной полке и на корточках листал 82-томную энциклопедию Брокгауза и Ефрона, выискивая там значения таких соблазнительных терминов, как «проституция», добытых в школе или у Чехова. Ни ловля бабочек по утрам, ни занятия всякими видами спорта в ясную погоду не могли унять физическое беспокойство, которое высылало его с наступлением вечера в путешествие по проселочным дорогам на стареньком велосипеде «Энфилд» или на новом «Свифте». В это лето каждый вечер на закате Володя проезжал мимо избы набоковского кучера, где всякий раз стояла, опершись о косяк, его двенадцатилетняя дочь Поленька. Она неизменно встречала Владимира таинственной улыбкой, выцветавшей по мере его приближения. Владимир так ни разу и не заговорил с ней, однако именно «она была первой, имевшей колдовскую способность накипанием света и сладости прожигать сон мой насквозь (а достигала она этого тем, что не давала погаснуть улыбке)»43.

В то лето 4 (17) июня у Набоковых родился пятый, последний ребенок — Кирилл, и Владимир стал его крестным отцом. В августе Елена Ивановна вместе с детьми отправилась погостить к своей золовке — Елизавете Сайн-Витгенштейн во второе имение Сайн-Витгенштейнов — Каменку, недалеко от Папелюхи в Подольской губернии на юго-западе России, — кажется, в дореволюционные годы это был единственный случай, когда Набоков, не уехав за границу, покинул Петербург и Выру, получив, кстати, редкую возможность половить бабочек, обитающих в иной российской фауне44.

Серая школьная рутина, в которую окунулся Владимир по возвращении в Петербург, не смогла заглушить чувств, разбуженных в нем Поленькой. В своей автобиографии Набоков вскользь вспоминает «раскрасневшихся, душистоволосых, в низко повязанных, ярких шелковых поясах, девочек, с которыми он играл на детских праздниках». Хотя Набоков никого из этих девочек не называет по имени, некоторые из них, несомненно, вошли в шутливый «донжуанский» список, который он, подражая Пушкину, составил в 1920-е годы, по-пушкински весьма нестрого подходя к самому понятию «победы»45. Марианна, Зина, Мария, Пелагея, Екатерина I, Екатерина II, Ольга — все они занимают в этом списке место между Клод Депрэ (Биарриц, 1909 г.) и Валентиной Шульгиной (Выра — Рождествено, 1915 г.) — теми двумя девочками, имена которых он скрыл в своей автобиографии под псевдонимами «Колетт» и «Тамара»[33]. Мы никогда не узнаем, кто были эти другие и что они для него значили.

Последний взгляд, брошенный Набоковым на Колетт, вызывает у него в воображении — по логике автобиографического повествования — образ «радужной спирали внутри маленьких стеклянных шариков»; впервые он говорит с Тамарой в «беседке с радужными окнами». Эти радуги и цветные стекла служат связующим звеном между началом его поэзии и той ролью, которую играли женщины в пробуждении его воображения. В «Других берегах» и «Память, говори» Набоков впервые соединяет эти мотивы, рассказывая о неудачной затее Зеленского два раза в месяц по воскресеньям устраивать в доме Набоковых на Морской сеансы общеобразовательного характера с помощью волшебного фонаря и приглашать на них, чтобы заполнить комнату, одноклассников Владимира. Цель Зеленского — как потом понял Набоков — состояла в том, чтобы помочь немного заработать нищему приятелю-студенту, владельцу волшебного фонаря. Но в то время двенадцатилетнего мальчика занимали лишь две вещи. Во-первых, его соседка слева, непоседливая белокурая кузина, сидевшая так близко от него в темноте переполненной комнаты, что он чувствовал при каждом ее движении верхнюю косточку ее бедра, — «и это возбуждало во мне ощущения, на которые Ленский не рассчитывал». Во-вторых, скука и смущение, захлестывавшие его, когда он слушал все семьсот пятьдесят стихов лермонтовской поэмы, оживляемой — если так можно сказать — всего лишь четырьмя цветными пластинками, и предвидел месть, которую обрушат на него одноклассники на следующий день за потерянное воскресенье: ох и поиздеваются они над маменькиным сынком, у которого до сих пор еще есть домашний учитель!46

V

Маловероятно, что кто-нибудь в школе мог назвать его маменькиным сынком в обычном понимании этих слов, ибо он унаследовал от отца мужественность и строгие понятия о чести. Со стороны Владимир Дмитриевич казался чуть ли не денди, в глазах же сына, который каждое утро встречал его, раскрасневшегося после тренировок — он занимался боксом и фехтованием, — он был, несомненно, человеком сильным и полным жизни. Федор в «Даре» выражает чувства самого Набокова, когда пишет, что ему больше всего нравится в отце «живая мужественность»: «…уличи он меня в физической трусости, то меня бы он проклял»47. Не удивительно, что тема мужества занимает столь значительное место в сочинениях Набокова.

Однажды в октябре 1911 года эта тема заглушила все остальные в жизни Набоковых — и отца, и сына. Хотя Владимиру Дмитриевичу запретили участвовать в выборных органах, он продолжал оставаться одним из лидеров Конституционно-демократической партии и одним из наиболее известных в России редакторов газет. Реакционная печать так часто обрушивалась на него с нападками, что Елена Ивановна с беспристрастностью ученого собрала целый альбом политических карикатур с изображением мужа48. Но от одного из выпадов он не мог просто отмахнуться с улыбкой.

Летом 1911 года его газета, либеральная «Речь», обвинила человека по имени Снесарев, сотрудника ультраконсервативной газеты «Новое время», в том, что он брал гигантские взятки от компании «Вектингхаус», поставлявшей в Санкт-Петербург новые электрические трамваи. В ответ Снесарев выступил с инсинуациями против редакторов «Речи» и намекнул, что В.Д. Набоков женился на богатой московской купчихе ради денег[34]. Владимир Дмитриевич с его рыцарскими представлениями о чести не мог снести подобного оскорбления. Хотя он двумя годами раньше написал две блестящие, получившие широкую известность статьи против дуэли как феодального пережитка, он считал своим долгом в данной ситуации вызвать обидчика к барьеру49. Поскольку репутация Снесарева делала его «недуэлеспособным» с точки зрения российского кодекса — негодяю не позволено защищать свою честь, — Владимир Дмитриевич потребовал, чтобы редактор «Нового времени» Михаил Суворин (сын чеховского друга Алексея Суворина) напечатал опровержение по поводу заметки Снесарева и объявил бы, что она вышла по недосмотру редакции. В том случае, если Суворин откажется выполнить данные условия, В.Д. Набоков будет расценивать это как знак солидарности с инсинуациями Снесарева и вызовет на дуэль самого Суворина.

Владимир Дмитриевич попросил своего зятя и друга адмирала Коломейцева, одного из немногих героев Русско-японской войны, передать Суворину его требования и — если понадобится — вызвать редактора на дуэль от его имени. Суворин отказался напечатать опровержение, заявив, что не несет ответственности за заметку Снесарева, и уклонился от дуэли. На следующий день В.Д. Набоков изложил суть инцидента на страницах «Речи». Вместо того чтобы скрыть тот факт, что он противоречит своим же собственным блестящим доводам против дуэлей, он разъяснял читателям, которые были с ними хорошо знакомы, что, если другие пути решения конфликта перекрыты, для него «психологически невозможно» не ответить на оскорбления вызовом, — это было смелое и трогательное публичное признание в том, что его абстрактные принципы не могут устоять даже перед его же собственными сложными инстинктами.

В ответ Суворин со страниц «Нового времени» заявил, что никакого вызова он вообще не получал, поскольку был нарушен дуэльный кодекс. Однако Владимир Дмитриевич располагал письменным ответом Суворина с отказом принять «Ваш вызов», который он и напечатал в «Речи», заметив, что, очевидно, нет смысла вновь вызывать Суворина, ибо тот, не согласившись поместить опровержение, сам нарушил кодекс чести50.

Владимир-младший, никогда не читавший газет и не заметивший ничего необычного в поведении отца, не ведал о происходящем — хотя он и обратил внимание на то, что отец в эти дни занимался фехтованием не со своим обычным французским тренером, но с еще более знаменитым специалистом. Но вот в воскресном номере «Нового времени» от 23 октября постоянный автор стишков на злобу дня расписал историю дуэльного вызова, стараясь представить В.Д. Набокова в смешном виде. На следующий день в школе Владимир перехватил экземпляр еженедельника, ходившего по рукам и вызывавшего ухмылки его одноклассников. Из весьма гладких стишков он понял лишь, что его отец может погибнуть — возможно, уже погиб — на дуэли. Остаток дня в школе он провел в мучительном напряжении, переживая все нюансы отношений с отцом, — оттенки, недоступные тем, кто видел Владимира Дмитриевича лишь как общественного деятеля: гордость безоговорочная и беспредметная («человек, лучше которого нет в мире», — думает Путя, герой рассказа, в основе которого лежит этот эпизод), чувство, что в какой бы ипостаси ни выступал его отец — редактора, криминалиста, оратора, члена комитета, — они с ним всегда связаны, и посреди любого из этих занятий, столь чуждых сыну, отец мог подать ему знак принадлежности к детскому миру, в котором они были заодно51.

Вернувшись домой к вечеру, Владимир с порога услышал доносившиеся с лестницы голоса родителей и дяди Николая Коломейцева и сразу понял, что дуэли не будет, что противник извинился, что «мир мой цел». И тогда наконец самообладание, которое он сохранял целый день, ему изменило и он не смог сдержать горячие слезы.

В автобиографии Набоков замечает, что до гибели отца было еще целых десять лет, но «ни тени от этого будущего не падало на нарядно озаренную лестницу петербургского дома, и, как всегда, спокойна была большая прохладная ладонь, легшая мне на голову, и несколько линий игры в сложной шахматной композиции не были еще слиты в этюд на доске»52. Здесь Набоков рассматривает внезапную гибель отца как некую сложную шахматную композицию, придуманную судьбой, и, по сути дела, одна из главных структурных особенностей «Других берегов» и «Память, говори» — это целый ряд предвидений рокового выстрела, что создает жуткое ощущение предрешенности. Как мыслитель, Набоков всегда выслеживал коварную судьбу, непостижимое противоречие между непредвиденностью события и тем светом, который оно отбрасывает, уже случившись, назад в прошлое, превращая прежде ничего не значившие эпизоды в неудачные попытки или необходимые приготовления к тому, что теперь уже стало очевидным. Как мемуарист и как сын, он вновь и вновь намекает на смерть отца, но он не в силах прямо взглянуть на нее и переводит эти намеки на язык шахмат и судьбы из любви к шахматным задачам и из преклонения перед судьбой, что — помимо многих других интересов — объединяло их с отцом[35].

VI

Следуя примеру отца, который фехтовал и боксировал, Владимир начал учиться английскому и французскому боксу еще за несколько лет до школы, чтобы никого не бояться и в случае чего защитить свою честь. На школьном дворе эти уроки ему пригодились. Григорий Попов, школьный силач, которого много раз оставляли на второй год, был грозой всего класса. Гориллообразный, всегда сопровождаемый тяжелым запахом, мрачно взирающий на непонятный ему мир, он был единственным человеком, которого Набоков когда-либо боялся, — до первой драки. Однажды учитель географии Николай Ильич Березин неожиданно сообщил всему классу, что он берет уроки бокса у того же тренера, что и Володя Набоков. На перемене Попов процедил с ухмылкой: «Ну-ка, посмотрим, как ты боксируешь». После этого Попов нанес своему младшему сопернику удар в живот, на который тот ответил прямым левым, до крови разбив нос. И хотя Попов продолжал задирать Набокова, чувство удовлетворения осталось. Володя даже вошел во вкус и с наслаждением дрался на кулаках с тремя главными школьными хулиганами. Уступая им в силе, он мог использовать техническое превосходство, чтобы защищать «из спортивного щегольства» более слабых товарищей, вроде Николая Шустова, мешковатого, со странным прищуром мальчика из бедной семьи, сильное заикание которого вызывало всеобщие насмешки. Здесь Набоков еще раз заслужил упреки в нонконформизме: он дрался на английский манер — наружными костяшками пальцев, а его соперники — по-русски, нижней стороной кулака53.

Набоков признавался, что даже в зрелом возрасте видел Попова в кошмарных снах и тем не менее считал его довольно добродушным парнем. После всех боев, которые они провели, Попов, как ни странно, начал вдруг выказывать страстное восхищение Набоковым как вратарем и «досаждал мне своей дружбой гораздо сильнее, чем враждебностью»54. Однако у Набокова были и настоящие друзья — двое особенно близких, — которых он сам себе выбрал и встречи с которыми во взрослой жизни оказались куда более желанными.

Одиннадцатилетний армянин Самуил Кянджунцев считался в классе гением. Самый добрый, по мнению Набокова, мальчик в школе, он был способен и на грубоватую выходку. Когда выяснилось, что скелет, стоявший в «физическом» классе, — девичий, Кянджунцев отказался от девиза мастурбатора «каждый мужчина есть собственная женщина» и объявил о своей любви к этому скелету. Толстый, ленивый, он к шестнадцати годам напрочь утратил свой блеск55.

Ближайшим другом Набокова был мальчик по имени Самуил Розов, «маленький, хрупкий парнишка с красивыми чертами лица и сердцем льва. Помню, как в изумлении уставился на него наш самый первый хулиган, стоявший как скала под ударами кулачков Р(озова). Он был первым учеником класса и великодушно всем нам помогал, разъясняя трудности, особенно по математике. Мы с ним обсуждали Чехова, поэзию и сионизм»[36]56. Набоков немного завидовал положению Розова как веньямина училища: все любили его, а он относился к этому спокойно и, казалось, не замечал. Чувствительный идеалист, Розов разделял набоковское ощущение тайны жизни и отличался такой же острой наблюдательностью. Он особенно ценил набоковскую способность с улыбкой смотреть на людей и видеть их такими, какие они есть: «Для тебя не существовала классификация: Кянджунцев — армянин, Розов — еврей, Неллис — немец. Они все отличались только своими личными характерами, а не какими бы то ни было ярлыками»57. Не менее проницательным был взгляд Набокова на учителей. Он мог быть нетерпимым и неумолимым: он десятилетиями помнил учителя, который недолго и весьма неудачно преподавал у них историю искусств и невежественно рассуждал об «утонении колонн». Когда учитель географии попытался написать на доске слово Нил (Nil) латинскими буквами, Владимир демонстративно приписал недостающую букву «е», когда тот на минуту вышел из класса. Товарищи укоряли его за то, что он унизил учителя, но он стоял на своем[37]. Березин, автор популярных книг о путешествиях («Китай: страна восходящего солнца» и т. д.), был человеком самоуверенным и надменным, дразнить которого было одно удовольствие. Однако Набоков остался в стороне, когда весь класс, пользуясь слабохарактерностью другого учителя географии — Николая Мальцева, «жалкого человечка», травил его до тех пор, пока он не отходил к окну и стоял там со слезами на глазах, водя пальцем по стеклу, словно обиженный ребенок. Любимым учителем Набокова был известный историк Георгий Вебер — невысокий, сдержанный человек в неизменном старомодном пенсне, неизменно поглаживающий острую бородку, он знал все на свете и был «лучшим преподавателем истории из всех, кого я встречал за свою жизнь в разных колледжах и университетах мира»58.

VII

Заканчивался учебный год, и с рева мотора начиналось лето: Набоковы выезжали в Выру на своем мощном красном «торпедо-опеле» с открывающимся верхом, который лихо гнал со скоростью 70 километров в час второй шофер Пирогов. Как будет вспоминать Набоков, «самая суть летней свободы — бесшкольности, загородности — остается в моем сознании связанной с экстравагантным ревом мотора, высвобождаемым открытым глушителем на длинном, одиноком шоссе». Хотя транспорт, на котором добирались в Выру, был современным, само поместье, как ни странно, в некоторых отношениях оставалось старомодным. Елена Ивановна хотела сохранить здесь обаяние прошлого, и поэтому в доме даже не было электричества59. Не удивительно, что в потерянном раю Адиного Ардиса и Антитерры электричество запрещено, а по одной и той же дороге едут маленький красный автомобиль и старинная коляска.

В то время лето означало игры, пикники, именины и чары бабочек и странно звонкие крики крестьянских девушек, купающихся в Оредежи. А однажды, когда погоня за «черными» аполлонами завела Владимира в заросли у самого края реки, он увидел картину, которая долго тревожила его: всего в нескольких метрах от него Поленька и еще три-четыре подростка полоскались нагишом у развалившихся свай на месте старой купальни60.

Примерно до четырнадцати лет Владимир — если только он не читал, не писал стихи и не обследовал поместье — «большую часть дня» рисовал или писал красками, например, кроны деревьев в оранжевом закатном свете с балкона вырского дома61.

Поскольку предполагалось, что он со временем станет художником, ему продолжали давать уроки рисования и в Петербурге[38]. Около 1910 года мистера Куммингса, старого учителя рисования Елены Ивановны, сменил Яремич, которого Набоков охарактеризовал как «известного „импрессиониста“ (так их тогда называли)», чья манера в высшей степени претила юноше с его маниакальным стремлением к точности. Намного более подходящим оказался знаменитый Мстислав Добужинский, мастер изящной линии, сделавший для Петербурга то же самое, что Каналетто для Венеции или Беллотто для Вены. Примерно с 1912 по 1914 год он давал Владимиру уроки на piano nobile в доме номер 47 на Морской: «Он заставлял меня по памяти сколь возможно подробнее изображать предметы, которые я определенно видел тысячи раз, но в которые толком не вглядывался: уличный фонарь, почтовый ящик, узор из тюльпанов на нашей парадной двери». Набоков признавался, что, хотя он обладал воображением художника, ему не хватало техники, чтобы его выразить, и это подтвердил Добужинский: «вы были самым безнадежным учеником из всех, каких я когда-либо имел». Однако уроки зрительной точности и композиционной гармонии, которые преподал Добужинский, немало пригодились Набокову, когда он начал писать прозу62.

Театр всегда значил для Набокова меньше, чем литература или живопись, однако и он питал его воображение. Петербургские театры по-прежнему блистали, и Владимир Дмитриевич оставался завзятым театралом. Его сын, относясь с пренебрежением к очень многим спектаклям, тем не менее откликался на подлинные проблески театральной фантазии. С особым удовольствием он вспоминал «Ревизора», поставленного Николаем Евреиновым в «Кривом зеркале», — сцены из пьесы в пяти различных вариантах: в провинциальном театре, в немом кино, в постановке Эдварда Гордона Крэга, Макса Рейнхарда и Константина Станиславского. Больше всего ему нравилась пародия на МХТ: «…смысл ее состоял в том, что первое действие должно происходить в воскресенье утром, потому что в другой день чиновники вряд ли могли бы собраться в доме городничего, а если это воскресное утро, тогда колокола соседней церкви должны были звонить. А если колокола звонят, то они должны заглушать голоса на сцене — что и происходило. Это было ужасно забавно»63. Ему не нужен был Джойс, чтобы понять, что выворачивать наизнанку реализм и играть множеством точек зрения — увлекательное занятие.

VIII

Отец преподал сыну и другие уроки. В школе либерально мыслящие наставники Володи Набокова не смогли внушить ему чувство социальной ответственности прежде всего потому, что он унаследовал от отца чувство ответственности личной.

По крайней мере со стороны, уверенный в себе В.Д. Набоков казался холодным, почти высокомерным. Более близкие ему люди знали, как он сочувствовал всякому нуждавшемуся в защите. Блестящий О.О. Грузенберг, выступавший защитником Владимира Дмитриевича на суде, где он обвинялся в причастности к Выборгскому воззванию, наблюдал во время процесса хладнокровие и невозмутимость своего подзащитного, не желавшего скрывать презрение к судьям, которые лишь выполняли волю властей. Но в 1913 году Грузенберг увидел этого человека с другой стороны.

В тот год Грузенберг был главным защитником Менделя Бейлиса, еврея, обвиненного в убийстве (хотя все улики достаточно ясно свидетельствовали о том, что преступление совершила шайка воров) только лишь потому, что печально известный министр юстиции Щегловитов решил разжечь антисемитские настроения, прибегнув к испытанному средству — запугиванию еврейским ритуальным убийством. Дело Бейлиса — российский аналог дела Дрейфуса — вызвало возмущение по всей России и за рубежом. Хотя «Речь» послала на процесс своих лучших журналистов и хотя в Петербурге у Владимира Дмитриевича были неотложные редакторские, партийные и комитетские дела, он, как последовательный враг антисемитизма, счел своим долгом поехать в Киев, чтобы лично присутствовать на суде в качестве репортера.

Во время слушания дела Грузенберг заметил, насколько менялся В.Д. Набоков, когда решалась не его собственная судьба, а судьба другого человека. Через несколько дней после начала судебного разбирательства Грузенберг беседовал с Владимиром Дмитриевичем и, заметив, как заострились черты его лица, с какой болью и с каким волнением смотрели его широко открытые глаза, понял, что он не одинок и что есть человек, который вместе с ним участвует в защите, ведет дело и вместе с ним страдает.

С того дня стало для меня потребностью, затяжкою крепкого табаку отыскивать в особенно тяжелые минуты процесса его глаза. Я ловил в них ужас, боль. Но как только Набоков чувствовал мой взгляд, он мгновенно опускал завесу — и выталкивал впереди нее иронию, скучающее презрение к происходящему и подхлестывающее братское одобрение. Все минуты до и после заседания во все перерывы Набоков с бесконечным терпением, сердечной теплотою старался меня поддержать, поделиться ценными наблюдениями, мыслями, успокоить. А сам меж тем он становился все бледнее и печальнее[39]64.

Это напряжение между холодным внешним апломбом и внутренней теплотой будет также характерной чертой и Владимира Набокова. Человек, который, по мнению многих читателей, выразил себя в высокомерных Ване и Аде Вин, на самом деле гораздо больше сочувствовал их младшей сестре и жертве, оттесненной и подавленной ими, нежной Люсетте.

Однако в юности он иногда подражал отцовскому высокомерию, но не отцовской чуткости, и Владимиру Дмитриевичу пришлось преподать сыну урок. Когда Володе было тринадцать лет, Владимир Дмитриевич однажды стал свидетелем того, как его сын, развалившись на стуле, ждет, чтобы слуга снял с него ботинки. После этого случая Набоков-старший строго предупредил сына, что подобное не должно повториться65. Это никогда и не повторилось. Как и отец Федора в«Даре», Владимир Дмитриевич «был наделен ровным характером, выдержкой, сильной волей, ярким юмором; когда же он сердился, гнев его был как внезапно ударивший мороз»66 — чудодейственное средство для воспитания в сыне принципов, которым сам он следовал. Как раз тогда, когда наиболее широко бытовало представление о высокомерном равнодушии Владимира Набокова, в те годы, в которые он, прославленный писатель, жил в «Палас-отеле» в Монтрё, вся обслуга отеля знала его в действительности как человека деликатного, веселого, щедрого, старавшегося никого не обидеть и не требовать слишком многого.

В воспитании Набокова одинаково важную роль играли и пример отца, и строгость его принципов. На пасхальные каникулы 1913 года Владимир и Сергей с отцом и Зеленским отправились в Выру покататься на лыжах. Сельский учитель Василий Мартынович Жерносеков пригласил их после утренней прогулки по ослепительному снегу, как он сам выразился, «закусить» — на самом деле закуска оказалась любовно приготовленным им самим пиршеством — в его квартире при школе, выстроенной Владимиром Дмитриевичем. Как только они уселись за стол, вошел батовский слуга и внес

большую корзину с торчащими бутылками и всякой снедью, которую бабушка, зимовавшая в своем Батове, по бестактности сочла нужным послать нам на тот случай, если бы Василий Мартынович нас недокормил. Раньше, чем хозяин мог успеть обидеться, отец велел лакею ехать обратно с нераспакованной корзиной и краткой запиской по-французски, удивившей, вероятно, бабушку, как удивляли ее все поступки сына67.

В тот год коренастый добродушный швейцарец Нуссбаум (Нуазье «Других берегов») был приглашен на лето вместо Зеленского, который женился и проводил медовый месяц на Кавказе68. Снег давно сошел, нежно зеленели листья и сережки берез, и Выра вновь стала желанным заказником для страстного охотника на бабочек. Законченное выражение эта страсть приобретает в эпизоде с Николаем Шустовым, кротким заикой, который был одним из ближайших школьных друзей Набокова и лучших товарищей его игр:

Его отец недавно умер, семья была разорена, и, за недостатком денег на железнодорожный билет, бедняжка проделал верст сорок на велосипеде. На другое утро, встав спозаранку, я сделал все возможное, чтоб покинуть дом без его ведома. Отчаянно тихо я собрал свои охотничьи принадлежности — сачок, зеленую жестянку на ремне, конвертики и коробочки для поимок — и через окно классной комнаты выбрался наружу. Углубившись в чащу, я почувствовал, что спасен, но все продолжал быстро шагать, с дрожью в икрах, со слезами в глазах, и сквозь жгучую призму стыда представлял себе кроткого гостя с его большим бледным носом и траурным галстуком, валандающимся в саду, треплющим от нечего делать пыхтящих от зноя собак — и старающимся как-нибудь оправдать мое жестокое отсутствие69.

Когда героиня романа Джейн Остин «Эмма» в Боксхилле обижает своей заносчивостью мисс Бейтс, нужна суровая критика Найтли, чтобы она поняла всю жестокость своей бесчувственности, но она переносит его упреки так, «как не могла бы их перенести ни одна другая женщина в Англии». В душе у Набокова, оставившего Николая Шустова одного «валандаться» в чужом доме, жил свой Найтли — пример отца с его щепетильной заботливостью обо всех, нуждающихся в его защите, — который заставлял его испытывать муки совести. Набоков на всю жизнь запомнил пережитый стыд: пройдет время, прежде чем он преодолеет юношеский эгоизм, но, преклоняясь перед отцом, он готов был скорее, чем любой другой мальчик в России, овладеть и отцовским моральным кодексом.

Сохранилось одно подробное и непредубежденное описание характера юного Набокова, подтверждающее, как сильно Владимир старался следовать заповедям и примеру отца. В начале 1914 года один из его учителей — имя его, к сожалению, неизвестно — столь же внимательно наблюдал за учащимися, как Владимир за учителями. Его отчеты о набоковском классе представляют собой проницательный, глубокий и откровенный анализ характеров учеников. Один — хотя и «очень способный, работящий, серьезный, но до болезненности самолюбивый мальчик». Другой — «ленив, запустил все курсы. Сотни всяких оправданий, отговорок. Задира и жалобщик. Хитрит, лукавит, может обмануть; сделает дурное и смотрит в глаза как невинный». Друг Набокова Самуил Кянджунцев «очень хороший работник», но «с дозой лукавства, шалостей и развязности». Еще более близкий друг, Самуил Розов, предстает образцовым учеником: «Очень серьезный, сознательный, способный, выдержанный, самостоятельный мальчик. Хороший ученик!» На другом полюсе класса находится Григорий Попов: «Простодушно-ограниченный, житейски-опытный, чуждый и даже враждебный к школьным научным интересам, грубый в выходках, шутках, остротах, всегда готовый к кулачной расправе — Попов является тяжелым в воспитательных отношениях. В трудные моменты экскурсий, несмотря на физическое здоровье, оказался очень слабым духом, распускался и раскисал».

Набоков вспоминает себя в школе этаким щеголем с изящными швейцарскими часами, полным презрения к угнетающему общественному духу школы. Однако школьный учитель видел его иначе: «Ярый футболист, отличный работник, товарищ, уважаемый на обоих флангах (Розов — Попов), всегда скромный, серьезный и выдержанный (хотя он не прочь и пошалить), Набоков своей нравственной порядочностью оставляет самое симпатичное впечатление»70.

IX

И тем не менее ему еще предстояло получить уроки морали и испытать муки совести. Его брат Сергей с десяти лет страстно любил музыку. Он брал уроки музыки, ходил с отцом на концерты, часами играл фрагменты из опер на рояле в комнате второго этажа. Владимир не раз подкрадывался к младшему брату (который хотя и был уже крупнее его, но по-прежнему оставался робким, застенчивым заикой), чтобы «ткнуть его пальцами под ребра — горестное воспоминание»71. Однажды он увидел у брата на столе страничку из его дневника и, прочитав ее, обнаружил, что Сергей — гомосексуалист. Из «дурацкого восторга» — вспоминает Набоков — он дал ее прочесть своему наставнику, который тут же показал ее отцу. Дневник «вдруг задним числом прояснил некоторые странности в поведении» Сергея. Быть может, запоздалые угрызения совести Владимира, который заглянул в дневник и не подумав раскрыл чужую тайну, объясняют тот горячий протест, который вызывало в нем впоследствии любое вмешательство в личную жизнь.

Позже Набоков вспоминал, как мало у него было общего с Сергеем в детстве и в юности. Это отчасти выглядит стремлением подавить постыдные воспоминания. Набокову казалось впоследствии, что Сергей продержался в Тенишевском лишь два «злополучных года». На самом же деле он учился там пять лет до весеннего семестра 1916 года, когда его забрали оттуда и перевели в Первую гимназию72.


Тем временем дома произошли некоторые перемены. Мадемуазель Миотон возвратилась в Швейцарию. Она не раз театрально укладывала чемоданы в ответ на воображаемые обиды — особенно со стороны Зеленского, чье незнание французского языка она считала злонамеренным притворством. Однажды, когда она не поладила с гувернантками девочек, ей наконец дали доуложиться73.

Весной 1914 года Зеленский также окончательно покинул Набоковых. К этому времени Владимир и Сергей уже не нуждались в учителях, но молодой человек по имени Николай Сахаров (Волгин «Других берегов»), неимущий студент из обедневших дворян, получил место по настоянию своего патрона-оптимиста, хотя его учебная помощь сводилась лишь к тому, что он играл с мальчиками в теннис и выполнял за них задания, которые они получали в школе на лето (на самом деле их за него делал какой-то его родственник). Не имея других достоинств, кроме прекрасных манер, Сахаров оказался не только худшим из всех учителей, но и мерзавцем и сумасшедшим. Впервые заговорив со старшим подопечным, он сообщил ему между прочим, что «Хижину дяди Тома» написал Диккенс. Набоков заключил с ним пари и выиграл у него великолепный кастет. С тех пор, осмотрительно обходя литературные темы, Сахаров держался более безопасных предметов, потчуя Набокова неприличными сплетнями и пошлыми историями — при этом без единого грубого слова — о людях, которых мальчик любил74.

Изменения произошли и в загородных поместьях. Чтобы рассчитаться с долгами, бабушка Мария Набокова была вынуждена осенью 1913 года продать Батово. С тех пор охотничьи угодья Владимира сузились75. Но в других отношениях жизнь раскрывалась перед ним все шире.


В июне на неделю заехал Юрий. В свои шестнадцать с половиной он мог с легкостью поразить пятнадцатилетнего кузена формулой 3x4=12, выгравированной на внутренней крышке портсигара «в память о трех ночах, проведенных им наконец-то с графиней Г.». Когда они возвращались, лузгая семечки, из сельской лавки, кузен признался Набокову в том, что он «твердый „монархист“ (скорей романтического, чем политического толка)», и высказал сожаление по поводу приписываемого им Владимиру (совершенно абстрактного) «демократизма». Он также читал отрывки из своей гладкой альбомной поэзии и сослался на комплимент, который какой-то модный поэт сделал поразительно длинной рифме в одном из его стихов. Здесь наконец Владимир смог с ним посостязаться, предложив свою — хотя и не использованную — находку: «заповедь» и «посапывать»76.

Месяц спустя Владимир впервые ощутил в «цепенящем неистовстве стихосложения» нечто, что, казалось, выходило за рамки мальчишеского подражания77. В то время как в Европе нарастало предвоенное напряжение, Россия переживала липкий от жары июль, оставивший незабываемый след в поэзии Ахматовой и Ходасевича. Спасаясь от грозы, Владимир зашел в беседку старого вырского парка, и, когда дождь пролетел и он вышел из своего укрытия, его приветствовала радуга и охватила странная дрожь:

Следующий миг стал началом моего первого стихотворения. Что подтолкнуло его? Кажется, знаю. Без единого дуновения ветерка, один только вес дождевой капли, сияющей в паразитической роскоши на душистом сердцевидном листке, заставляет его кончик кануть вниз, и подобие ртутной капли внезапно соскальзывает по его срединной прожилке, и лист, обронив яркий груз, взлетает вверх. Лист, душист, благоухает, роняет — мгновение, за которое все это случилось, кажется мне не столько отрезком, сколько разрывом времени, недостающим ударом сердца, сразу вернувшимся в перестуке ритма…78

Он бродил по парку в поэтическом трансе. Поздно вечером он, закончив стихотворение, прочел его матери — отца неожиданно вызвали в город в связи с угрозой войны — и, когда замолчал, увидел, что она «блаженно улыбалась сквозь слезы, катившие по ее лицу. „Как удивительно, как прекрасно“», — сказала она79, — оценка, которую взрослый Набоков первым же будет оспаривать.

Несмотря на массу подробностей в обстоятельном рассказе Набокова о его «первом стихотворении», это в значительной степени стилизация реального события. В своей автобиографии он представляет стихотворение как гром среди ясного неба, как событие неожиданное и необычное, тогда как на самом деле к тому времени он уже около пяти лет сочинял стихи на трех языках. Стихотворение, которое он вспоминает, было написано не в 1914-м, а в мае 1917 года, спустя сотни других:

Дождь пролетел и сгорел на лету.
Иду по румяной дорожке.
…………………………………
Кончиком вниз наклоняется лист
И с кончика жемчуг роняет80.
Одно стихотворение, действительно написанное в июле 1914 года, но утраченное (правда, речь в нем шла не о разгаре дня, как в автобиографической книге, а об одном из эмоционально заряженных вырских закатов), кажется, и в самом деле стало для юного Набокова краеугольным камнем — если не благодаря своим поэтическим достоинствам, то, по крайней мере, благодаря новому чувству вдохновения, от которого его более ранние опыты превратились просто в детскую забаву. Отныне поэзия стала его страстью и его призванием. На следующее утро он написал еще два стихотворения, и хлынул поток81.

То, что Набоков остановился на стихотворении 1917 года, чтобы передать опыт 1914 года, можно объяснить двумя фактами: оба стихотворения были написаны в Выре и отражают вырские пейзажи, и стихи 1917 года — самые ранние из включенных им в сборник — служат началом его поэтического канона. Что касается беседки, то ей уделяется столь большое значение в этом эпизоде автобиографии вовсе не потому, что в ней Набокова посетило вдохновение, — будь то в 14-м или 17-м году, а потому, что она предвосхищает появление Тамары, девушки, с которой он в 1915 году преступил черту невинности детской любви. В описании генезиса этих стихов ее имя появляется среди других имен, нацарапанных на беленых стенах беседки; год спустя он впервые заговорил с ней на этом самом месте. Набоков стилизовал факты, чтобы показать, что для него искусство и любовь к женщине неразрывны[40].

Пейзаж также услужливо предлагает радуги и цветные стекла, которые всегда наготове в «Память, говори». Беседка с разноцветными ромбами белых оконниц вырастает над оврагом, как свернутая радуга, а когда Владимир выходит из нее после дождя, радуга, которая, изгибаясь, дотягивается до леса, превращает в «бедных родственников ромбовидные цветные отражения, отброшенные возвратившимся солнцем на дверь беседки»82. Сам мотив цветных стекол здесь намекает на связь между его одинокими поисками в области секса и в области просодии. Ибо в до странности роскошном клозете детского крыла дома, сквозь расписное окно которого (копьеносец с квадратной бородой и могучими икрами) он мог видеть вечернюю звезду и слышать соловьев в тополях за домом, он сочинял свои «посвященные необъятым мною красавицам юношеские стихи, пасмурно наблюдая за мгновенным воздвижением странного замка посреди неведомой мне Испании»83. Стихи, которые он писал в то время, по его словам, «были… не более чем знаком того, что я жив, что мною владеют, владели или, уповательно, будут владеть некие сильные чувства», — особенно такие, как «утрата нежной возлюбленной — Делии, Тамары или Леноры, — которой я никогда не терял, никогда не любил, да и не встречал никогда, — но готов был повстречать, полюбить, утратить»84.

ГЛАВА 6 Любовь и поэзия: Петроград, 1914–1917

Жадное, необузданное воображение Мартына не могло бы ладить с целомудрием.

«Подвиг»
…во всякой книге, где описывалось постепенное развитие определенной человеческой личности, следовало как-нибудь упомянуть о войне… С революцией было и того хуже. По общему мнению, она повлияла на ход жизни всякого русского; через нее нельзя было пропустить героя, не обжигая его, избежать ее было невозможно.

«Защита Лужина»1

I

В то время как Набоков знойным летом 1914 года входил в роль поэта, надвигалась война, которая позднее привела Россию к революции и навсегда изменила ход жизни юного стихотворца.

28 июня 1914 года в Сараеве сербский террорист застрелил австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда. Австрия, видевшая в Балканах желанную добычу, обвинила в убийстве сербское правительство и потребовала предоставить ей фактический протекторат над своим соседом. Россия, которая сама была не прочь вонзить зубы в Балканы, воспылала негодованием по поводу того, что другая страна столь грубо потянулась через Европу за лакомым кусочком. В течение июля 1914 года, когда в Санкт-Петербурге все сильнее ощущалось приближение войны, министры Николая II все с большим неодобрением читали редакторские статьи Павла Милюкова в «Речи», где он предостерегал Россию от участия в европейском конфликте. Владимира Дмитриевича Набокова вызвали из Выры в столицу: «Речь» была в опасности. 17 (30) июля — в день объявления войны — газету закрыли2.

Но лишь на три дня. Националистический угар быстро свел на нет радикальные настроения, которые неуклонно набирали силу в России начиная с 1910 года. Рабочие, еще в июле готовые начать всеобщую стачку, теперь открыто признали свою верность царю. Патриоты, среди которых был дядя Набокова Василий Иванович Рукавишников, провели демонстрацию у немецкого посольства, всего в нескольких шагах от набоковского особняка. Некоторые из демонстрантов ворвались внутрь, сломали декоративную решетку над фасадом, выбросили из окон бумаги и мебель и подожгли их; один из служащих посольства был убит. Хотя в целом кадеты и те, кто стоял слева от них, были противниками подобного грубого шовинизма и обозначали свою позицию, продолжая по-прежнему называть столицу Петербургом, а не Петроградом, как это теперь было официально принято, Милюков вскоре возглавил кампанию, раздувающую милитаристские настроения3. Появившийся повод для волнений, легко возбудимая толпа, с готовностью откликающаяся на призывы к насилию, переход на империалистические позиции виднейшего российского либерального политика — такое сочетание служило недобрым предзнаменованием для страны.

Как прапорщик запаса Владимир Дмитриевич был мобилизован 21 июля (3 августа). Облачившись в серую пехотную шинель, он отправился со своим полком на север, в Выборг, а его семья вернулась в Петербург. По примеру других светских дам Елена Ивановна занялась тыловой работой, добросовестно, но довольно неумело соорудив собственный лазарет для раненых, надела ненавистную ей серую с белым форму сестры и при этом до слез расстраивалась из-за неэффективности досужего милосердия4.

Когда начался учебный год, в голове у Владимира была одна поэзия. Не проходило и дня, чтобы он что-нибудь не сочинял. Одно короткое и «чудовищное» стихотворение о «первом из залитых лунным светом садов с эпиграфом из „Ромео и Джульетты“» было переплетено в нарядную лиловую обложку и подарено нескольким друзьям и знакомым. Судя по единственной строчке, запомнившейся Набокову («Над рододендроном вьется она»), лепидоптерология проникла в его стихи уже в ту раннюю весну его длинной литературной карьеры5.

Возможно, именно весной 1915 года Владимир после экзаменов принял участие в недельной поездке в Финляндию, организованной училищем. Каждый год в мае тенишевцы участвовали в подобных тщательно подготовленных экскурсиях, которыми славилось училище. Пока война не ограничила географию поездок, один класс, бывало, отправлялся на Волгу, другой — в Новгород, а третий, младший, мог просто посетить какой-нибудь из петербургских музеев. В тот год пришла очередь Набокову увидеть Финляндию; группа, составленная из учеников двух классов, на поезде доехала из Петрограда до Иматры, где вода в озере словно бы поднимается до уровня глаз, а потом по рыжевато-серым скалам выливается водопадами, прокладывая себе путь к Ладожскому озеру. Пешком и на пароходе мальчики добрались до самого центра озерного края Саймаа, где на фоне озер и лесов выслушали познавательный рассказ о жизни и обычаях финнов. Набокову групповой духовный подъем мало понравился: «Это было чудовищное, чудовищное путешествие. Поистине чудовищное. Помнится, впервые за свою более или менее сознательную жизнь я провел целый день без ванны. Это было ужасно. Мне казалось, что я весь в грязи. Судя по всему, никого, кроме меня, это не заботило». Еще больше волновало его то, что рампетка, захваченная им, оказалась практически бесполезной в это время года далеко на севере. Хотя возглавлял поход учитель естествознания, его раздражал интерес юного Набокова к лепидоптерологии: «Ему бы радоваться, что есть в его группе мальчик, знавший все о бабочках. Но он был недоволен. Все было бы ничего, если бы я был группой ребят, собирающих бабочек. Один же подросток, одержимый коллекционированием бабочек, — нет, это ненормально»6.

II

В мае полк В.Д. Набокова перевели в Гайнаш на Рижском заливе. Тяжесть разлуки с мужем Елене Ивановне немного облегчала компания Евгении Гофельд, к концу 1914 года сменившей мисс Гринвуд, последнюю из английских гувернанток Ольги и Елены. Евгения Гофельд будет рядом с Набоковыми в Петрограде, Ялте, Фалероне, Лондоне, Берлине и Праге, станет ближайшей подругой Елены Ивановны и главной ее опорой в нищете и одиночестве эмиграции. Даже в это первое лето у Набоковых она продемонстрировала преданность семье, ежедневно поджидая почтальона на крутом берегу возле мельницы и самых старых в парке кустов сирени, чтобы как можно быстрее доставить Елене Ивановне письма от мужа7.

В жизни Владимира лету 1915 года суждено было стать переломным, но началось оно довольно неудачно. Он заметил, что шофер оставил красный автомобиль с невыключенным мотором у гаража, который находился под одной крышей с огромной вырской конюшней. Через минуту юный искатель приключений вместе с машиной оказался в ближайшей канаве. Набоков уже начал лысеть и ему исполнилось пятьдесят, когда он предпринял вторую попытку сесть за руль, которая окончилась почти столь же плачевно, как и первая8.

Кроме того, он провел часть лета в постели, в тифу, при нем неотлучно находилась сиделка, выписанная из Петербурга. Постепенное выздоравливание было для него воздушной, медленно-дремотной негой. Лежа в постели и слушая щебетанье птиц, далекий лай собак, скрип водокачки, он погружался в сладкий туман грез, представляя себя влюбленным. В то лето его мечты сбылись9.

Он еще не встретил ее, но она уже высмотрела его, высокого, худого юношу с темно-русыми волосами и быстрой летящей походкой, со своего древа познания. В начале лета к Набоковым зашел восемнадцатилетний Вадим Шульгин: он предложил Владимиру войти в футбольную команду, которая организовывалась в Рождествено, и просил разрешения провести дружеский матч с командой из Сиверской на набоковском лугу. Владимир вместе со своим учителем Сахаровым ездил на дачу Шульгиных, чтобы передать согласие родителей на проведение матча, но сам участвовать в нем отказался. Он не знал, что высоко на яблоне сидела пятнадцатилетняя сестра Вадима, Валентина, и подглядывала за красивым шестнадцатилетним юношей10.

Она была Валентиной Евгеньевной Шульгиной на пунктире бланков, «Тамарой» — в его автобиографии, «Машенькой» — в его первом романе, а у него на устах — всегда «Люсей»11. Набоков запечатлел свою первую любовь с нежнейшими деталями: сначала только ее имя, появлявшееся на стенах и заборах Выры и Рождествено (она писала или вырезала его сама), которое он находил в разных местах, словно сама судьба предупреждала его о ее появлении, затем первая встреча с ней в березовой роще — она была в компании с двумя другими — не столь прелестными — грациями, подругой и сестрой, благотворительный концерт в риге, где оперный бас из Петрограда лишь изредка отвлекал его от созерцания ее горящего татарского глаза, смуглоты щек, обнаженной шеи, темного блеска волос, те вечера, когда он, выследив, где она живет, кружил у ее дачи верхом или на велосипеде.

И вот, «9 августа 1915 года, если быть по-петрарковски точным, в половине пятого часа прекраснейшего из вечеров этого месяца», он, увидев, как она с подругами входит в радужную беседку старинного вырского парка, последовал за ними и впервые решился заговорить с ней. Он проводил ее и ее подруг до села и условился с ними, что на следующий день повезет их всех на лодке. Люсины спутницы тактично ретировались, — она явилась одна, и любовная лодка была спущена на воду12.

Осень в тот год наступила рано. Гуляя с ней по аллеям вырских парков, бросая шляпки грибов в каменные вазы, окаймлявшие тропинки Рождественской усадьбы, Владимир упивался ее юмором, ее беспечным смехом, ее быстрой речью, ее веселостью, ее картавостью, ее любимыми словечками, ее прибаутками, ее огромным запасом второстепенных стихов. Его собственные стихи обрели наконец свой предмет. Валяясь на диване дождливыми августовскими днями, когда в соседней комнате затапливали печь, он сочинял стихи с клятвами в вечной верности, а потом, показав их Люсе, читал матери, которая переписывала их в красивый альбом, ласково качая головой13.

То лето Люся проводила на даче, которую ее мать снимала в Рождествено, — между церковью и яблоневым садом, и где кроме нее с матерью отдыхали еще шестеро ее братьев и сестер. Отец Люси служил управляющим у богатого полтавского помещика и жил отдельно от семьи. «Что ж, мы мещаночки, мы ничего, значит, и не знаем», — говорила она с щелкающей усмешечкой, но, глядя назад на свое прошлое, Набоков считал, что она была тоньше, и лучше, и умнее его. Когда он твердил Люсе, что они женятся, как только он кончит училище, она отвечала спокойно, что он либо ошибается, либо нарочно говорит глупости14.

В заветных уголках среди лесов Выры и Рождествено они открыли радости плотской любви. Это не осталось незамеченным. Старый бесстыдник Евсей, садовник дяди Василия, однажды увидел, как Сахаров, спрятавшись в кустах с телескопом, пытается следить за юными любовниками. Евсей почтительно доложил об этом Владимиру, который пожаловался на Сахарова матери. Ее оскорбила слежка, и она, скрыв материнское беспокойство, встала на сторону сына. В августе и сентябре Владимир обычно каждую ночь заряжал велосипедный фонарь и катил через дождь, через парк, через мост и шоссе к Рождественской усадьбе (дядя Василий Иванович в тот год не приехал) и в одном из приютных углов под аркадой встречался с Люсей. Мать не вмешивалась — лишь велела лакею каждую ночь оставлять на освещенной веранде фрукты для сына15.

III

В сентябре Елена Ивановна с детьми возвратилась в Петербург, куда только что перевели с фронта и Владимира Дмитриевича16. В отличие от жены, он задал Владимиру несколько щекотливых вопросов, которые у него возникли во время чтения стихов, воспевающих последовательно ночь, велосипедный фонарь, приютный угол под аркадой и шуршание платья. «Ты случайно не обрюхатил девушку?» Затем последовала короткая лекция о средствах, с помощью которых предусмотрительный джентльмен оберегает женщину от неприятностей17. Владимир Дмитриевич работал теперь в Азиатском департаменте Главного штаба, помещавшемся прямо за углом от Тенишевского училища, в здании на Караванной улице, мимо которого теоретически его сын должен был ежедневно проходить. Но в ту зиму у Владимира были занятия поважнее школы. Люся с семьей вернулась в свою петроградскую квартиру на солидной Сергиевской улице. Пропуская — иногда по три дня подряд — школу, Владимир встречался с ней в Таврическом саду в конце Сергиевской. Лишенные тайных убежищ Выры, они нашли мучительной новую, снеговую, эпоху своей любви. Они и думать не хотели о встречах под посторонним наблюдением у него или у нее дома, не дерзали снять меблированные комнаты и страдали, скитаясь по улицам, а последние ряды кинематографа и отдаленные зальца музеев давали весьма ограниченный выход их «тайной страсти». В ретроспекции Набоков будет вспоминать постоянные искания приюта как предисловие к позднейшему изгнанию. Эта бесприютность внесла напряжение в их отношения, проявившееся в его стихах, в которых он укорял ее за то, что она любит его меньше, чем он ее, и не помнит так, как он (едва ли выполнимая задача), мгновения, которые они вместе пережили. И все же, судя по одной из многих, по-видимому автобиографических, деталей «Машеньки», в те дни, когда они не встречались, они писали друг другу пронзительно нежные письма, вспоминая «о тропинках парка, о запахе листопада как о чем-то немыслимо дорогом и уже невозвратимом»18.

IV

Частые пропуски Набоковым уроков не улучшали отношения к нему учителей. Его праздный блеск и щегольская независимость особенно раздражали одного из них — Владимира Гиппиуса, преподававшего Набокову русскую литературу в двух последних классах. Когда Гиппиус звонил Набоковым, чтобы узнать, почему мальчика не было в школе, швейцар Устин с готовностью отвечал, что у хозяйского сына болит горло. Прежде чем пойти на свидание с Люсей, Владимир всегда щедро платил Устану19.

Однажды в просторной рекреационной зале, где школьники зимой выпускали пары, Набоков метнул отломанное от стула сиденье, заменявшее им в соревнованиях с приятелем диск, прямо в живот Гиппиусу, когда тот в неподходящий момент вывернул из-за угла. Острые углы в их отношениях сохранились навсегда. Однако, несмотря на все разногласия, Набоков вспоминал его как самого доброго и доброжелательного из всех своих учителей, относившегося к ученикам как ко взрослым, а Гиппиус, в свою очередь, разглядел оригинальность под напускным мальчишеским безразличием. Однажды он задал ученикам сочинение на тему «Лень». Набоков сдал ему пустой лист — и получил хорошую отметку20.

Темпераментный господин, которому было тогда под сорок, невысокий, рыжеволосый, с острыми плечами, Гиппиус произвел сильное впечатление еще на одного тенишевца — поэта Осипа Мандельштама, проучившегося в училище с 1900 по 1907 год. Страсть к литературе, по воспоминаниям Мандельштама, сочеталась у Гиппиуса со страстной литературной злостью, от которой, как иногда утверждают, берет свое происхождение яд в критическом сосуде самого Набокова. Но поскольку набоковские суждения о науке, политике или психологии столь же решительны и провокационны, как и его суждения о литературе, и поскольку они естественно вытекают из его фактически врожденного нежелания признать чью бы то ни было точку зрения на мир или смягчить свое отличие от кого бы то ни было, то, кажется, у нас нет оснований не соглашаться с Набоковым, когда он отрицает влияние Гиппиуса. У Набокова вызвала раздражение попытка биографа Эндрю Филда приписать Гиппиусу важную роль в его литературном развитии: «Если Тенишевское училище навязало мне Гиппиуса, то это не значит, что вы должны проделывать то же самое»21.

Случалось, Гиппиус выплевывал пушкинский стих, чтобы продемонстрировать фальшивый спондей в ямбической строке, но его износившиеся представления о просодии не могли заинтересовать его ученика, в котором начинал пробуждаться поэт. Лишь через год после окончания Тенишевского, открыв новые метрические теории Андрея Белого, Набоков испытал острый интерес к просодии и начал решать новые технические задачи. Гиппиус тоже был поэтом и выпустил к 1916 году четыре книги стихов, и Набоков до конца жизни считал своего бывшего учителя намного более талантливым, чем его знаменитая кузина Зинаида Гиппиус: быть может, его стихи были туманными и высокопарными, но иногда в них вспыхивало подлинное вдохновение22.

Однако больше всего запомнилось Набокову стремление Гиппиуса воспитать из учеников сознательных граждан. Юноша приводил Гиппиуса в бешенство, решительно отказываясь

участвовать в каких-то кружках, где избиралось «правление» и читались исторические рефераты, а впоследствии происходили даже дискуссии на политические темы. Напряженное положение, создавшееся вследствие моего сопротивления этой скуке, этим бесплатным добавлениям к школьному дню, усугублялось тем, что мои общественно настроенные наставники — несомненно прекраснейшие благонамеренные люди — с каким-то изуверским упорством ставили мне в пример деятельность моего отца23.

Политическая активность Владимира Дмитриевича не только не побуждала сына заняться политикой, но и, наоборот, возможно, объясняет его политическую индифферентность. Владимир полностью полагался на отца и с раннего детства считал, что отец всегда прав, — значит, политика — это его дело. Мотивы, которыми Набоков руководствовался в школе, легко объяснимы. Ему просто-напросто не нравились ни групповая деятельность, ни политика, ни тем более всякие «бесплатные добавления» к школьному дню. С любопытством наблюдая за учителями, которые, как он понимал, из самых лучших побуждений с фанатическим упорством травили его, он, наверное, закалился в своем неприятии каких бы то ни было идеологических установок. Если же он нуждался в поддержке, то он мог обратиться к Чехову («Великие художники и писатели должны заниматься политикой лишь постольку, поскольку нужно держать оборону против политики. И без того на свете предостаточно прокуроров и жандармов, чтобы множить их ряды») или к самому Пушкину, на которого, по определению зрелого Набокова, нападали как справа, так и слева: «Притеснения и угнетения могут быть вызваны не только полицейскими законами тиранического правительства, но и… группой политически просвещенных радикальных умов с развитым чувством гражданского долга»24.

Гиппиус был одним из тех, кто каждую минуту ожидает апокалипсиса. В своих публичных лекциях и статьях он пытался пробудить религиозное чувство в современных писателях и противопоставлял радость жизни молодого поколения, непостижимо неуместную в «эти трудные дни» (шел 1913 год), суровости и твердой ответственности поколения старшего. Не удивительно, что он был не в ладах с таким человеком, как Набоков, y которого молодая энергия била через край. Однажды, например, поспорив на десять рублей со своим другом Самуилом Кянджунцевым, что он перепрыгнет через замерзший бассейн в неотапливаемой галерее второго этажа, соединявшей классы и зал, Набоков разбежался, прыгнул и, проломив корку льда, провалился в воду, к удивлению мертвенно-бледной золотой рыбки. Как раз в этот момент и появился Гиппиус. Набоков заявил, что он упал в бассейн совершенно случайно, но Гиппиус, зная, что Набоков неплохо катался на лыжах, сделал логическое заключение, что тот не мог случайно поскользнуться, и немедленно отослал его домой25.

Теперь у Гиппиуса, который хотел, чтобы юноши оценили серьезность настоящего момента, по крайней мере, были на это некоторые основания. После унизительных военных поражений в начале 1915 года в России появились подозрения, что царь и его министры не способны выиграть войну. Катастрофа в том или ином виде казалась неизбежной. Однако Набоков по-прежнему игнорировал мир политики и оставался равнодушен к нему, несмотря на все призывы Гиппиуса, даже в течение большей части 1917 года. Он не допускал никакого посягательства на свою свободу и свои интересы. Правда, его позиция изменилась, когда его разбудил большевистский переворот и он обнаружил, как легко мир политики может ущемить личную свободу. И после октября 1917 года он в основном оставался безразличен к политике, но была одна политическая проблема, которая заставляла его снова и снова в течение шестидесяти лет браться за перо. В Крыму, полуизгнанником, юный Набоков писал одно стихотворение за другим об утраченной свободе России и кровавых бесчинствах большевистского террора. Зрелым писателем-эмигрантом он в последних двух русских романах со всей страстью обрушился на идеологические установки и принудительный характер советской власти. Стареющим американцем он попытался довести до сознания более широкой аудитории, что не Сталин похоронил Ленина и свободу, которую тот якобы принес, но Ленин сокрушил свободу, завоеванную Россией в феврале 1917 года.

V

Другие тенишевцы не оставались столь безразличными к проповедям Гиппиуса. В конце 1915 года группа учащихся возродила печатавшийся с помощью мимеографа журнал «Юная мысль». В шестом номере журнала, открывавшем новую серию, была напечатана передовая статья за подписью четырех редакторов, двое из которых учились в тринадцатом семестре, а двое — Кянджунцев и Набоков — в двенадцатом.

Тяжелое время переживает Россия. В страшной борьбе напрягла она все свои силы… Все те, кто верит… что на местах недавних битв взойдут богатые урожаи, что будет победа и за ней расцвет всех сил России, расцвет общественности, кто остро чувствует необходимость сплочения, необходимость единения.

Тенишевцы почувствовали то же самое. Будущей России нужны общественные силы, эти силы должны дать мы, растущее поколение; мы должны войти в жизнь честными гражданами, и в этом нам может и должно помочь товарищеское объединение. Нет у нас этого товарищеского единения… Мы думаем, это объединение, во имя лучших идеалов, возродит позабытые традиции Тенишевского училища, подготовит нас к будущей работе для Великой России, разовьет в нас общественную дисциплину. «Юная мысль» начинает работу объединения. Тенишевцы, кому еще дорого имя Училища, поддержите его! Помогите общему органу Тенишевского училища стать знаменем, объединяющим Тенишевцев… Осуществление этих надежд — работа каждого из нас и всех нас вместе.

В риторике этой статьи явственно слышен голос Гиппиуса. Очевидно, ученики тринадцатого семестра, в котором русский начинал преподавать Гиппиус, попали под его влияние; в отчаянии от апатии учеников более старшего класса, они обратились к тем, кто был на семестр младше и с кем они вместе занимались немецким, предложив Кянджунцеву и Набокову, лучшим в гуманитарных дисциплинах, войти в редакцию литературного журнала[41].

Однако, хотя имя Набокова и появилось под передовой статьей, у него на все были свои резоны и свой собственный голос, который невозможно было спутать с другими. В шестом номере, который вышел примерно в ноябре 1915 года, появилась первая его публикация — стихотворение под названием «Осень». Другим доказательством его исключительности даже в общем деле служит сообщение в том же номере журнала о футбольном матче между школами, после которого Набоков, выступавший в обычной своей роли одинокого голкипера, был назван наиболее перспективным из новых игроков тенишевской команды. В следующем номере, вышедшем в январе 1916 года, появился первый критический отклик на его работу: будущий философ Сергей Гессен отметил «Осень» как единственное произведение предыдущего номера, заслуживающее особой похвалы. В том же седьмом номере появился набоковский перевод «Декабрьской ночи» Альфреда де Мюссе, сделанный им в декабре 1915 года и посвященный Люсе Шульгиной (гораздо лучший вариант перевода того же стихотворения он опубликует спустя более чем десятилетие). В восьмом номере, выпущенном в феврале 1916 года тем же редакторским составом, было напечатано еще одно стихотворение Набокова — «Цветные стекла»26.

В начале 1916 года Владимир учился уже в тринадцатом семестре, и русский у него преподавал Гиппиус. Вероятно, именно на него, как на редактора школьного журнала и самого многообещающего автора, Гиппиус изливал весь свой горячий энтузиазм и возлагал самые большие надежды. Однако на восьмом номере «Юная мысль» прекратила свое существование, и Набоков, который никогда больше не подписывал ни одну редакционную статью или коллективное письмо, не только отказывался участвовать в укреплении школьного единства, но то и дело прогуливал занятия ради свиданий с Люсей. К этому времени он стал, как и мать, заядлым курильщиком. В школе — когда он там появлялся — ему позволялось как старшекласснику курить в читальном зале, и часто он выкуривал до шестидесяти папирос в день. Другие старшеклассники лучше использовали помещения школы, устраивая в ней чтения стихов петербургских поэтов. Владимир, поглощенный собственным сочинительством, посетил только одно из них — выступление Александра Блока27.

Стихам юного поэта предстояло вскоре обрести своих слушателей. Стихотворение о пионах, положенное на музыку военным врачом из лазарета Елены Ивановны, исполнила в 1916 году на большом концерте в Петрограде певица Вронская. Однажды, когда Сергей наигрывал этот романс на рояле в музыкальной гостиной набоковского дома, Владимир, разговаривавший по телефону с Люсей из кабинета матери, дал ей послушать мелодию через трубку. Продолжая писать стихи, посвященные Люсе, неизменно страстные и очень личные, временами стилизованные, временами до неловкости откровенные, он решил, что заслуживает более широкой аудитории, чем его школа:

Ощущение, что я целиком отдал себя искусству, зародилось шестьдесят лет назад, когда личный библиотекарь моего отца перепечатал для меня и послал в лучший литературный журнал («Вестник Европы») мое первое стихотворение, которое, хотя оно и было столь же банальным, как голубая лужа в марте, немедленно приняли к печати. Получив книжку журнала со своими стихами, я испытал гораздо меньше волнения, чем на предварительной стадии, — когда увидел, как машинистка ровно засеяла моими живыми строчками листы бумаги, и их лиловый второй экземпляр я сохранял много лет, как хранят локон или трещотку гремучей змеи28.

Напечататься в одном из весьма уважаемых «толстых журналов» России для шестнадцатилетнего юноши было честью, хотя, вероятно, и не столь высокой, как это могло показаться: «Вестник Европы», известный своим политическимлиберализмом, был достаточно консервативным в сфере искусства и отдавал предпочтение традиционному стихотворчеству.

Возможно, именно радостное возбуждение, которое ощутил Набоков, когда «Вестник Европы» принял его стихи, и побудило его издать первую книгу — шестьдесят восемь стихотворений, написанных в период между августом 1915 и апрелем 1916 года исключительно к Валентине Шульгиной и для Валентины Шульгиной, так что их автор позднее ошибочно вспоминал, что он опубликовал их под именем «Валентин Набоков». Когда Владимир Дмитриевич с гордостью сказал своему коллеге Иосифу Гессену, что его сын пишет стихи, и неплохие, тот не придал значения этому так же, как раньше не придавал значения горделивым рассказам об увлечении мальчика лепидоптерологией. Узнав же, что Владимир собирается опубликовать свои стихи, он стал так сильно возражать против этого, что В.Д. Набоков заколебался, прежде чем ответить: «Ведь у него свое состояние. Как же я могу помешать его намерению?» Владимир осуществил свои планы и за свой счет напечатал 500 экземпляров сборника в той же типографии, которая только что выпустила книгу его отца «Из воюющей Англии». Эта была маленькая белая книжка в белой бумажной обложке, элегантно набранная, с тиснением на титульной странице: «Стихи. В.В. Набоков». Эпиграф из Мюссе задавал ей тон: «Un souvenir heureux est peut-être sur terre / Plus vrai que le bonheur»[42].

По оценке зрелого Набокова, с точки зрения версификации стихи в книге были сносны, но оригинальность в них напрочь отсутствовала29.

Когда остались позади опасения, что Люсина мать решит в целях экономии остаться на лето в городе и не снимать дачу в Рождествено, весна засияла для юных любовников восторгом и надеждой: на Масленицу они отправились на ярмарку и бродили по пестрой от конфетти слякоти; как-то в воскресенье она пришла на футбольный матч между школами и следила за тем, как он раз за разом спасал свои ворота. И вот наконец долгожданное лето и Выра, которая никогда не была столь желанной и столь упоительной. Владимир и Люся сразу же забрались глубоко в чащу, где поклялись друг другу в вечной любви. Однако она обратила внимание на зловещее предзнаменование в стихах своего возлюбленного, когда в конце июня он показал ей пахнувшую типографской краской книжку30, которую она вдохновила: «…банальная гулкая нота, бойкая мысль о том, что наша любовь обречена, потому что ей никогда не вернуть чуда первых мгновений»31.

В редкие минуты уныния она тоже говорила, что их чувства не справились с трудной зимой. В «Других берегах» Набоков решил возродить очарование их первой любви и лишь вскользь упомянул о разладе, возникшем между ними летом 1916 года. Кажется, что, хотя их и радовала возможность снова быть вместе, вновь обретенная летняя свобода принесла также разочарование, признаки невозможности пережить заново прошлые восторги — подобно тому как долгожданное повторение счастливого прошлого приводит к столь явному разочарованию в «Машеньке», во второй мотельной одиссее «Лолиты», во втором «Адином» лете в Ардисе. Творец Гумберта Гумберта и Вана Вина был ревнивым любовником. Особенно расстраивала его Люсина

привычка прятаться за спиной какой-нибудь из своих подруг, которой она приписывала детали романтического любовного опыта — очевидно, более богатого, чем мой собственный… Я был более или менее уверен, что она не встречается с другими молодыми людьми, но ее игривые заверения в верности были рассчитаны на то, чтобы скорее распалить мою ревность, чем рассеять ее32.

Одно несомненное отличие от предыдущего года состояло в том, что дядя Василий вернулся в Рождествено, и приютные углы под аркадой больше не могли служить безопасным убежищем33. На неделю заехал Юрий, надевший форму кадетского училища. Владимир догнал брата в стихотворчестве, приближался к нему в любовных подвигах, но теперь, когда Юрий стал солдатом, Набокову нужно было снова доказывать, что он не уступает брату в смелости. Новое испытание подлило масла в огонь их дружеского соперничества. Они забавлялись тем, что

каждый по очереди ложился навзничь на землю под низкую доску качелей, на которых другой мощно реял, проскальзывая над самым носом лежащего, и покусывали в затылок муравьи34.

Словно бы в подтверждение того, что испытание выдержано, Владимир поменялся с Юрием одеждой и прошел в его форме по селу. Когда тремя годами позже Юрий, облачившись в военную форму, на скаку встретил свою героическую, хотя и безрассудную гибель, молодой Набоков как раз предпринимал попытки записаться в его полк, и он не мог не содрогнуться при страшной мысли, что растерзанное тело в гробу вполне могло бы оказаться его телом — ведь они так часто менялись местами в испытаниях на храбрость.


В то лето Набоков слишком часто, после множества свиданий, репетировал расставание с Люсей, чтобы запомнить, как именно они попрощались в последний раз. В начале осени она переехала в город и устроилась работать, выполнив условие, поставленное ее матерью, прежде чем та согласилась снять дачу35. По возвращении в Петроград Владимир почувствовал, что их любовь прошла.

В городе ему также пришлось пережить критические нападки на книжку стихов, которую он «имел несчастие издать». Владимир Гиппиус принес как-то сборник в класс и привел учеников в безумное веселье, изливая свой сарказм на самые романтические из набоковских стихов. Стихи заслуживали этого, но Гиппиусу, наверное, особое удовольствие доставляла возможность высмеять романтическую причину прошлогодних прогулов В. Набокова. Когда Корней Чуковский получил от Владимира Дмитриевича книгу его сына, он написал юному поэту вежливое письмо с похвалой, но, словно бы по ошибке, вложил в конверт черновик, содержащий более честную оценку. Зинаида Гиппиус, один из ведущих символистских поэтов и язвительная хозяйка главного литературного салона столицы, встретившись с В.Д. Набоковым на заседании Литературного фонда, любезно попросила его передать Владимиру, что он никогда, никогда не будет писателем. Льстивый журналист Л., у которого были основания для благодарности отцу Набокова,

написал восторженную статью о моих дрянных стишках, строк пятьсот, сочившихся приторными похвалами; отец успел перехватить ее и воспрепятствовать ее напечатанию, и я живо помню, как мы читали писарским почерком написанный манускрипт и производили звуки — смесь зубовного скрежета и тонкого стона — которым у нас в семье полагалось частным образом реагировать на безвкусицу, неловкость, пошлый промах. Эта история навсегда излечила меня от всякого интереса к единовременной литературной славе и была, вероятно, причиной того почти патологического равнодушия к «рецензиям» дурным и хорошим, умным и глупым, которое в дальнейшем лишило меня многих острых переживаний, свойственных, говорят, авторским натурам36.

VI

Осенью 1916 года дядя Владимира, Василий Рукавишников, умер в полном одиночестве в лечебнице «Сан-Мандэ» под Парижем. Никто почему-то не принял всерьез его болезнь — грудную жабу, и двадцать лет спустя в финале своего первого английского романа Набоков странным образом отдал ему последний долг, заставив Себастьяна Найта также умереть в одиночестве и тоже от грудной жабы в больнице «Сан-Домье» под Парижем. Перейдя на английский, Набоков постепенно вернет себе материальное благополучие. В свои семнадцать лет он получил в наследство от дяди миллионное состояние и в придачу имение Рождествено с двумя тысячами акров земли и вековой усадьбой в классическом стиле. Хотя Василий Иванович, имевший гомосексуальные наклонности, обожал своего красивого племянника, порядок наследования семейной собственности был установлен задолго до его смерти — когда родились первые трое детей Набоковых — и не был связан с личными привязанностями: Рождествено отходило Владимиру, петербургский особняк — Сергею, Выра — Ольге. Владимир Дмитриевич был против того, чтобы его сын столь рано получил такое большое наследство37.

Владимир провел счастливейшие часы своей счастливой юности на террасе Рождественской усадьбы ранней осенью 1915 года. Теперь усадьба принадлежала ему, но любовь ушла в прошлое. Предоставив другим издеваться над его рифмованными признаниями в любви, он пошел дальше. Почти десять последующих лет своей жизни он целиком посвятил любовному экспериментированию, которое считал необходимым опытом элегантного littérateur. В конце 1916 года у него, похоже, были одновременно романы стремя женщинами, одна из которых, Татьяна Зегерфельд, была сестрой Юрия Рауша и женой ушедшего на фронт военного. Получив состояние, семнадцатилетний юноша мог с шиком водить их в лучшие рестораны Петрограда — и никто не задавал ему вопросов38.

Оглядываясь назад на этот период своей жизни, Набоков видел себя

как целую сотню молодых людей, все они гонятся за переменчивой девой в череде одновременных или наслаивающихся любовных связей, порой очаровательных, порой омерзительных, простирающихся от приключения длиною в одну ночь до отношений длительных, запутанных и притворных, приносивших весьма посредственные художественные плоды39.

В ретроспекции он считал свою молодость в равной степени бесталанной и банальной — как в поэзии, так и в любви40. Его соблазняли затасканные чувства и затасканные слова. Из этой фазы он вынес несколько уроков: боязнь общепринятого, тем более сильная, что он сам поддался ему; отвращение к художнику, заявляющему, что ради своего искусства он имеет право распоряжаться жизнями реальных людей по собственному усмотрению; сознание, что нет ничего общего между легко воспламеняющимся эротизмом и негасимым пламенем его первой любви. Стихи, вспыхнувшие благодаря Люсе, были не менее вторичны, чем те, которые обязаны своим появлением ее преемницам, но, во всяком случае, с Люсей Набоков достиг такого эмоционального накала, который не ослабевал в его прозе в течение пятидесяти лет.

Любовь к Люсе не помогла его учебе. Хотя в раннем детстве он был математическим вундеркиндом, в 1907 году, во время пневмонии, он утратил свой дар, и в Тенишевском его оценки по математике скакали то вверх, то вниз, в зависимости от колебаний его интереса. В конце весеннего семестра 1916 года Набоков получил «неудовлетворительно» по алгебре и был вынужден заниматься дополнительно.

Репетитор по математике, нанятый на осень 1916 года, выпускник Тенишевского училища, ныне студент, Лазарь Розенталь позднее стал одним из немногих, оставивших воспоминания о юном Набокове. Он взялся готовить Владимира потому, что уже занимался с его одноклассником, бедным, робким, застенчивым Николаем Шустовым, оставшимся без отца. Шустов, который с гордостью рассказывал Розенталю о своем друге, хотел, чтобы его учитель удостоился чести заниматься с таким учеником, как Володя. Розенталь нашел их дружбу непонятной: «Он был не только из совсем иной среды, но и другого склада. И хотя в классе он выступал часто в роли коновода, а Коля жался больше к стенке, все же что-то их связывало». Он вспоминал, как благодарен был Шустов не только за то, что его приглашали в набоковский особняк, но и за то, что Елена Ивановна обращалась к нему за советом, как умерить горячность сына.

Володя показался Розенталю способным, хотя и легко отвлекающимся учеником: «Схватывал, когда хотел, сразу. К сожалению, его голова была полна другим. Слишком много другим! Восприимчив, начитан, наблюдателен, сообразителен. Как говорится — не без способностей. Но импульсивен, избалован, себялюбец… Но, видимо, действительно влюбчив». В своей светлой и просторной комнате на третьем этаже — наполовину спальне, наполовину гостиной, уставленной рядами тонких книжек современных русских поэтов, Набоков охотно говорил с Розенталем, студентом-гуманитарием, о литературе и показал ему не только «Стихи», написанные и напечатанные для Люси, но и гораздо более внушительное собрание своих стихотворений, отпечатанных на машинке и переплетенных в книгу. Оценка Розенталя была доброжелательной, но твердой: стихи слишком торопливы, слишком банальны, и их автор слишком явно подражает устаревшим и сомнительным поэтам раннего модернизма41.

VII

В феврале и марте 1916 года детский поэт и литературный критик Корней Чуковский, прозаик Алексей Толстой и детский писатель и автор исторических романов Василий Немирович-Данченко (все трое регулярно печатались в газетах) отправились вместе с В.Д. Набоковым и двумя другими журналистами в Англию. Англичане надеялись, что эти представители российской прессы смогут убедить своих читателей в стране, несущей беспрецедентные военные потери, что, несмотря на свою репутацию державы, далекой от войны, Британия также делает все возможное ради общего дела. Хотя в отличие от своих коллег Владимир Дмитриевич все еще носил военную форму, он объявил, что его взгляды на задачи войны не вполне совпадают с официальными. Он назвал тактичным молчание Британии по поводу ее союза со страной, чья внутренняя политика нарушает нормы свободы, и завершил свой отчет, выразив надежды на то, что нынешнее сотрудничество между двумя державами поможет быстрее внедрить в России английские понятия прогресса, справедливости и свободы. Это произошло даже быстрее, чем он ожидал, и без британской помощи, но длилось совсем недолго — гораздо меньше, чем он надеялся42.

С наступлением зимы 1916/17 года дым катастрофы все больше сгущался над воюющей Россией. Николай и Александра полностью оторвались от реальности. Влияние Распутина при дворе было неограниченным, снабжение катастрофически ухудшилось, продовольственный кризис порождал все новые стачки. 1 (14) ноября коллега В.Д. Набокова Павел Милюков выступил в Думе с речью, рассчитанной на то, чтобы взбудоражить всю страну: приведя многочисленные примеры правительственной некомпетентности, он закончил выступление вопросом: «Что это, глупость или государственный заговор?» Когда даже умеренный деятель Четвертой Думы намекнул на то, что не исключает сговора царицы с Германией, все в России поняли, что грядут какие-то события. Рабочие находили все меньше и меньше оснований отказываться от проведения забастовки. В элегантных салонах стало модным поносить правительство. Даже великие князья, министры и генералы либо надеялись на дворцовый переворот, либо планировали его[43]. Николай же все выжидал, его правительство бездействовало, а Милюков надеялся, что либералов попросят взять власть в свои руки43.

После второго воспаления легких (первое было в 1907 г.), а потом и кори доктора посоветовали Владимиру поправить здоровье в Иматре в Финляндии, на курорте, действовавшем круглый год, куда он и отправился вместе с матерью в середине января. Там он познакомился с Евой Любржинской, не похожей на Люсю Шульгину ни в чем: польская еврейка, на пять лет старше Набокова, модная молодая дама, космополитка и умница (она изучала химию у Мари Кюри в Париже). В Петрограде, куда он вернулся примерно 19 февраля (4 марта) (его мать, не оправившаяся после бронхита, задержалась в Финляндии), его отношения с Евой переросли в единственный «более или менее серьезный» роман, продолжавшийся с перерывами в течение последующих нескольких лет. Ему нравилась ее беспечность, ее готовность вспоминать о далеком детстве и даже — сначала — ее неверие в простое счастье44.

23 февраля (8 марта) Владимир Дмитриевич встречал жену на Финляндском вокзале. В городе было неспокойно45. Вот-вот готова была начаться неожиданная и незапланированная Февральская революция. Днем раньше на фоне все более ухудшавшегося положения с продовольствием поползли слухи, что правительство сократило хлебную норму. 23 февраля работницы текстильной фабрики объявили забастовку в честь Международного женского дня, и когда они проходили по улицам с криками «Хлеба! Хлеба!», к ним присоединялись все новые и новые демонстранты. На следующий день на улицы вышло еще двести тысяч забастовщиков, которые дошли до самого центра Петрограда, причем стоявшие там казаки отказались выступить против демонстрантов. К 25 февраля Петроград снова охватила всеобщая забастовка. Находившийся тогда на фронте Николай II отдал приказ о ее подавлении. В воскресенье 26-го город патрулировали войска, однако это не остановило демонстрантов. Хотя то здесь, то там в скопления людей стреляли, в самой армии уже обнаружились первые признаки неповиновения. 27 февраля солдаты, отказавшиеся стрелять в соотечественников, стали поднимать мятежи в своих полках. Были захвачены склады с оружием, винтовки передавались из рук в руки, как игрушки. Революция стала свершившимся фактом.

27 февраля В.Д. Набоков, как обычно, отправился на службу. Когда он вернулся домой, повсюду слышались ружейная пальба и пулеметные очереди46. Немного раньше в тот же день Николай, все еще не представляя, с какой быстротой разворачиваются события, отдал приказ распустить Думу. В столице, в Таврическом дворце, группа думских лидеров сформировала временный комитет, ставший позднее основой Временного правительства. В другом зале дворца лидеры социалистической интеллигенции тем временем приступили к формированию Совета по образцу Советов, возникших в революцию 1905 года, и призвали рабочих и восставших солдат избирать в этот новый орган своих депутатов. Тысячные толпы двинулись ко дворцу.

Правительство, практически оказавшееся без поддержки изменившей ему армии, ушло в отставку. Утром 28-го Владимир Дмитриевич остался дома: на улицах нападали на офицеров, срывали погоны. На Морской и рядом с ней на Мариинской площади стреляли. Гостиница «Астория» на противоположной от особняка стороне площади, которую можно было увидеть из эркера в кабинете Елены Ивановны, стала местом самого жестокого сражения Февральской революции. Мятежные солдаты требовали выдать им офицеров, живших в гостинице, известной во время войны как Hotel Militaire[44]. В ответ по собравшейся внизу толпе стали стрелять из пулемета. Мятежники тоже открыли огонь, бросились на штурм здания, и вскоре вращающиеся двери гостиницы уже загребали кровь из образовавшейся под ними лужи. Хотя женщин, детей и иностранных военных атташе не тронули, русских офицеров выволокли на площадь и нескольких из них расстреляли. (Не удивительно, что В.Д. Набоков никогда не идеализировал «бескровные» февральские дни.) Беженцы из «Астории» стали собираться на Морской, 47: сначала пришла сестра Владимира Дмитриевича, Нина, с мужем, адмиралом Коломейцевым, потом семья с маленькими детьми, которую привели какие-то английские офицеры, знавшие Набоковых, потом еще одна семья дальних родственников. Всех их кое-как разместили, и двое суток никто не выходил из дома47.

2 (15) марта офицеры уже могли, не рискуя жизнью, появляться на улице. В.Д. Набоков отправился посмотреть, что происходит в Таврическом дворце. Развевались красные флаги, какой-то хорошо одетый человек вышел к Набокову, чтобы пожать ему руку и поблагодарить, как ни странно, «за все, что он сделал» (несмотря на то, что последнее время из-за службы в военной канцелярии он не участвовал в политической жизни). Он добавил яростно: «Но только Романовых нам не оставляйте, нам их не нужно!» Набоков шел в Думу в приподнятом настроении: «Мне казалось, что в самом деле произошло нечто великое и священное, что народ сбросил цепи, что рухнул деспотизм». Поскольку Милюков и другие его товарищи, которых он встретил в Думе, из-за смертельной усталости были не в силах вести серьезный разговор, он вернулся домой48.

Временный комитет Государственной думы настаивал на отречении Николая — не ради продолжения революции, но ради того, чтобы остановить ее дальнейшее развитие. В тот день Николай от своего имени и от имени сына отрекся от престола в пользу брата, великого князя Михаила. Хотя на следующий день, 3 (16) марта, Милюков просил Михаила вступить на престол, чтобы обеспечить тем самым конституционный противовес распространяющейся анархии, тот сделать это отказался.

Лишь на этой стадии В.Д. Набоков становится участником событий 1917 года. Его и еще одного кадета — юриста барона Нольде попросили подготовить манифест Михаила об отречении. В.Д. Набоков как никто другой понимал необходимость этого манифеста, который должен был обеспечить легитимность Временному правительству. В конце концов этот новый орган был учрежден горсткой членов распущенной Четвертой Думы (при этом крайне непредставительной и непопулярной из-за больших ограничений избирательного права при выборах в нее) и смог продержаться даже эти несколько дней лишь благодаря содействию Петроградского Совета, пользовавшегося реальной поддержкой рабочих и восставших солдат. Акт об отречении, написанный рукой В.Д. Набокова и в тот же день подписанный Михаилом, ознаменовал конец династии Романовых.

Заявляя, что Временное правительство было создано по инициативе Государственной думы, манифест об отречении искажал факты в отчаянной попытке создать иллюзию легитимности. Предоставивший Временному правительству «всю полноту власти» до принятия новой конституции вновь избранным Учредительным собранием, он, с одной стороны, был революционным актом (ни Михаил, ни Николай, сами не обладавшие «всей полнотой власти», следовательно, не могли ее и передавать), а с другой — представлял собой обреченную на неудачу попытку сбить пламя экстремизма49. Поскольку Петроградский гарнизон опасался, что любая приостановка революции может означать контрреволюцию и наказание мятежников, он стал легкой добычей революционной демагогии и оказал Временному правительству — через Совет — лишь весьма условную поддержку.

Милюков, который твердо верил, что в условиях войны революция без сохранения монархии приведет к катастрофе, вышел из состава Временного правительства сразу после отречения Михаила. В тот вечер В.Д. Набоков и другие его коллеги по кадетской партии уговорили Милюкова остаться50. Это оказалось ошибкой. В эйфории, последовавшей за революцией, страна вначале с энтузиазмом поддерживала Временное правительство, но всем известные монархические позиции Милюкова и его упрямое нежелание вступать в какой бы то ни было союз с левыми силами или идти на компромисс в вопросе о войне оставили Временное правительство без надежных сторонников.

Большинство членов Первого Временного правительства принадлежало к кадетской партии — ведущей несоциалистической партии России. В.Д. Набокова не включили в правительство из тактических соображений — требовалось задобрить Советы уступками левым, — и ему предложили принять должность, совершенно для него бессмысленную, — Финляндского генерал-губернатора. Вместо этого он предложил свои услуги в качестве «управляющего делами» Временного правительства, то есть своего рода исполнительного секретаря кабинета51. Назначение состоялось, и 4 (17) марта В.Д. Набоков оставил военную службу. Троцкий позднее назвал его министром без портфеля, но, хотя это определение, очевидно, совпадало с представлением Владимира Дмитриевича о его должности, играть какую бы то ни было политическую роль Александр Керенский ему не позволил. Единственный социалист и единственный член Петроградского Совета в правительстве, склонный к актерству Керенский дал ясно понять, что если Набоков будет участвовать в обсуждении и таким образом усилит (как понимал Керенский) кадетскую фракцию во Временном правительстве, то он, Керенский, устроит очередной публичный спектакль по этому поводу52.

Война, унесшая миллионы человеческих жизней, острая нехватка продовольствия и товаров, народ, ожидающий, что с победой революции жизнь немедленно изменится к лучшему или по крайней мере будет на кого выплеснуть всю накопившуюся ненависть и зависть, — такова была ситуация, с которой пришлось иметь дело Временному правительству, причем без конституционной власти, без прочной основы власти, без поддержки народа и без сильного единого руководства. (Князь Львов, номинальный глава правительства, был не способен принимать решения, Милюков и Керенский, лидеры либерального и социалистического лагерей, в силу своих темпераментов и идеологий противостояли друг другу.) Тем не менее большинство членов Временного правительства, в отличие от Милюкова, были в глубине души революционными либералами53 и в течение двух месяцев провозгласили свободу совести, печати, вероисповедания и собраний, поставили вне закона всякую религиозную, классовую и этническую дискриминацию, отделили церковь от государства; пересмотрели военный устав; амнистировали политических заключенных, отменили смертную казнь и ссылку, учредили суд присяжных для всех видов преступлений, создали независимый институт присяжных заседателей, ввели восьмичасовой рабочий день, арбитраж в промышленности и местное самоуправление. Кроме того, Временное правительство организовало различные комиссии для разработки проектов более сложных реформ: В.Д. Набоков был ведущей фигурой в Юридическом совете и в комиссии по пересмотру Уголовного кодекса. Когда в апреле Ленин вернулся из Швейцарии, он объявил Россию «самой свободной страной в мире» — и это в разгар тяжелейшей войны54.

Либеральный идеализм Временного правительства не позволил ему воспрепятствовать возвращению Ленина в страну, несмотря даже на то, что из Цюриха в Россию его переправляли немцы, или арестовать его, хотя он активизировал — оправдав ожидания немцев — большевистскую антивоенную агитацию на фронтах.

Временное правительство почти с безрассудным идеализмом и быстротой объявило основные свободы, но при этом стремилось отсрочить основные социальные реформы и те волнения, которые они могли повлечь за собой, до тех пор, пока не прекратится война или пока не будет выбрано Учредительное собрание. Но теперь, когда совершилась революция, крестьяне хотели немедленно получить землю, и абстрактные свободы, которые были им предоставлены, не принесли Временному правительству ожидаемой благодарности и поддержки. На фронте солдаты из крестьян — а их было подавляющее большинство — дезертировали в огромном количестве из опасения, что они пропустят перераспределение земли у себя дома. В деревнях крестьяне начали экспроприировать землю силой, поджигать помещичьи усадьбы и расправляться с их владельцами. Однако, несмотря на это сильнейшее давление в вопросе о земле, кадеты считали, что только Учредительное собрание вправе принять решение о новой основе собственности в России, причем это должно быть сделано с учетом всех общественных интересов, а не с классовых позиций.

Для нетерпеливых масс «внеклассовая» программа кадетов представлялась отказом от реформ и защитой буржуазных интересов. Таким образом, не учитывался идеализм центра и левого крыла кадетской партии. Все же, если считать В.Д. Набокова типичным представителем кадетской партии — по крайней мере, в начале 1917 года, — то между ее социальными ценностями и желанием народа получить долгожданные плоды революции существовала пропасть. Для В.Д. Набокова одним из результатов революции должно было стать возвращение ему общественных прав, которых он ранее лишился из-за своей оппозиции царскому режиму: 7 марта он обратился с просьбой восстановить его в Дворянском собрании С.-Петербургской губернии55.

До революции многие слои русского общества возлагали на царя и его правительство вину за военные поражения и тяжелые потери на фронте. В частности, Милюков — ныне министр иностранных дел Временного правительства — главным образом видел в революции протест против плохого ведения войны и возможность более энергично добиваться военных побед. Одержимый военной лихорадкой, он был убежден, что Россия может и должна получить Дарданеллы, более того, имеет на это моральное право, когда победители приступят к разделу завоеванного. Однажды в марте или апреле Набоков, ехавший с Милюковым в одном автомобиле, сказал ему, что, по его убеждению, одна из главных причин революции — усталость от войны. Милюков категорически с ним не согласился.

К апрелю В.Д. Набоков стал прислушиваться к доводам лидера левого крыла кадетов Николая Некрасова, призывавшего партию предоставить социалистам больше мест в правительстве, больше откликаться на популярные в массах левые идеи и пересмотреть то, что оппоненты называли кадетским «классическим империализмом». Милюков, с другой стороны, упорно стоял на своем. Когда Петроградский Совет добился от Временного правительства заявления, что оно отвергает «господство над другими народами» или «захват их национального достояния», Милюков тайно сообщил союзникам России, что его страна по-прежнему видит свою цель в окончательной победе. Как только сообщения об этом просочились в газеты, 24 апреля (5 мая) Петроград взорвался демонстрациями, требующими отставки Милюкова. Временное правительство оказалось перед лицом своего первого кризиса. Не желая уступать давлению со стороны Петроградского Совета, Милюков, хлопнув дверью, вышел из Временного правительства в надежде, что другие кадеты последуют за ним. Напротив, все они остались. Несмотря на разумную критику Милюкова, упорствовавшего в своей политике, Набоков, как ни странно, по-прежнему оставался под его личным обаянием, считая его отставку трагедией. После нее он продолжал работать уже без всякого энтузиазма56.

VIII

Один из лучших исследователей творчества Владимира Набокова заметил, что благодаря семейным связям он получил возможность наблюдать революцию с первого ряда трибун57. Это действительно так, но на главный поединок Набоков не явился.

Во время революции ученик Тенишевского училища — некто Соломон Фридман, кадет, неглупый и непричесанный, взобрался на помост, сооруженный из ящиков на одной из городских площадей, и обратился к собравшимся с пылкой речью. Очень скоро его сбросили вниз. Такая вовлеченность в политику была столь же исключительной, как и аполитичность его знаменитого одноклассника. Семидесятилетний Набоков писал:

Я не без удовлетворения вспоминаю, как гневно и как часто во время моего последнего школьного года (который был также первым годом революции) большинство моих учителей и некоторые из моих соучеников называли меня иностранцем, потому что я отказывался присоединиться к политическим декларациям и демонстрациям.

И вновь Владимир Гиппиус оказался самым неистовым. Чтобы пробудить в юноше политическую сознательность, он задал ему в качестве наказания дополнительную работу — сочинение о восстании декабристов, вдохновившем революцию 1905 года, а затем, вместе с ней, и Февральскую революцию 1917 года. Прочитав его работу, Гиппиус прошипел, едва скрывая ярость: «Вы не тенишевец»58.

Подобное давление на Набокова принесло лишь один результат — он преисполнился еще большей решимости сохранить свою независимость. Судя по его воспоминаниям о темах сочинений по русской литературе — особенно по Гоголю, изучавшемуся в выпускном классе, даже в то время он ненавидел социальный подход, который он будет позднее осуждать как критик и как преподаватель. Уже тогда его позиция была точно такой, как сорок лет спустя: литература обращается к воображению, к мысленному взору.

Я вспоминаю не без удовольствия, как в гимназические годы получил двойку — или как у нас в Тенишевском училище говорилось «весьма неудовлетворительно», за сочинение как раз на ту же тему, которую выбрал теперь. Царствовал в те дни какой-то остроумный, но безвестный гений, изобретавший такие темы сочинений, как, например, «Плюшкин и Скупой Рыцарь» или «Онегин и Печорин». Когда задавалась нам тема «Мертвые души», то требовалось от нас, чтобы в нас звучала, так сказать, общественно-морально бухгалтерская нотка. Бухгалтерия состояла в том, что гоголевская поэма делилась на удобнейшие рубрики — Плюшкин был скуп, Манилов — мечтателен, Собакевич — мешковат и т. д. Выходило в конце концов так, будто Гоголь был безжалостным обличителем скупости, мечтательности, мешковатости русских помещиков. Литература оказывалась интересна только тем, что писатели выводят, как говорилось, — чудное словцо! выводят — типы, причем непременно нужно было установить, отрицателен ли данный тип или положителен. Безвестный гений, изобретатель классных тем, иногда задавал нам еще глубокомысленный вопрос, что хотел показать автор, изображая, скажем, генерала Бетрищева, — и когда я ответил на это, что автор хотел нам показать малиновый халат генерала Бетрищева, то и получил двойку59.

Даже тогда Набоков понимал, что в жизни важны не широковещательные обобщения, но отдельные детали, которые никакая логика не способна предсказать, ибо они и составляют самую основу человеческого существования. Никто, например, не смог бы предвидеть такое яркое воспоминание:

Когда мы с тобой уже были постарше, в старших семестрах [Набоков пишет Розову в конце 1930-х годов] …ты и я очень любили посещать зал маленьких (которые как-то по-птичьи, все вместе, пищали, метались, хватались иногда за рукав — пестренький пронзительный гомон, в котором проплывала голова в седом пуху, — как его звали, этого воспитателя маленьких, этого тоже маленького старика? — Николай Платоныч[45], и с каким-то странным удивленьем, восхитительно-грустный оттенок которого я потом часто в жизни испытывал, — прости скобки, но мне нужно очень много вместить), ты говорил: «Неужели и мы были так недавно такими?»60

В мае 1917 года с Набоковым случился приступ аппендицита, и его оперировали в клинике Кауфмана — лучшей частной больнице Петрограда. Уже под эфиром, лежа на операционном столе, он отчетливо увидел себя

ребенком с неестественно гладким пробором, в слишком нарядной матроске, напряженно расправляющим под руководством чересчур растроганной матери свежий экземпляр глазчатого шелкопряда. Образ был подчеркнуто ярок, как на коммерческой картинке, приложенной к полезной забаве, хотя ничего особенно забавного не было в том, что расправлен и распорот был собственно я, которому снилось все это — промокшая, пропитанная ледяным эфиром вата, темнеющая от него, похожая на ушастую беличью мордочку, голова шелкопряда с перистыми сяжками, и последнее содроганье его расчлененного тела, и тугой хряск булавки, правильно проникающей в мохнатую спинку, и осторожное втыкание довольно увесистого существа в пробковую щель расправилки…

После этого он решил никогда снова не соглашаться на анестезию. Потеря сознания приводила его в ужас, словно самый мерзкий из мучивших его по ночам кошмаров61.

IX

Свое последнее лето на севере России Набоковы, как обычно, провели в Выре — правда, политическая деятельность Владимира Дмитриевича держала его в городе. Еще одно стихотворение Владимира Набокова увидело свет в номере «Русской мысли» — уважаемого «толстого журнала» — за март — апрель. В конце весны и все лето он писал стихи, составившие позднее его следующий сборник; среди них было и написанное в мае стихотворение «Дождь пролетел», которое удостоилось чести открывать сборник 1970 года62. На поезде Набоков ездил в Петроград, — Розов вспоминал, как они вместе гуляли по городу «белыми ночами» — главным образом, вероятно, ради свиданий с Евой Любржинской. Как-то, возвращаясь в Выру, Владимир встретил в поезде Люсю Шульгину. Стоя с ней в тамбуре грохочущего вагона, он слушал «в состоянии никогда прежде не испытанного смятения», сожаления, душившего его, Люсин рассказ про контору, где она работала. Она проехала с ним до следующей станции и вышла, и «чем дальше она отходила», — по крайней мере, так он пишет в «Машеньке», где все остальные подробности этой встречи совпадают с его воспоминаниями, — «тем яснее ему становилось, что он никогда ее не забудет»63. Больше он не видался с Люсей.

В Петрограде В.Д. Набоков по-прежнему работал в Юридическом совете и участвовал в составлении уголовного законодательства. В мае он от имени кадетской партии баллотировался на выборах в Петроградскую думу. Насколько плохо он подходил для революционной демагогии, которая в тот год взяла верх, можно судить по его позднему признанию: «Когда мне приходилось выступать в России на митингах, говорить в партийную агитацию, я часто испытывал чувство тягостной неловкости. Мне казалось, что я совершаю духовное насилие над слушателями, которые сами должны были бы разобраться, за какой партией идти»64. Сам он с легкостью победил на выборах в местную Думу, но что касается кадетской партии, то она в целом по стране заняла лишь второе место, уступив умеренным социалистам.

В конце июня Милюков убедил Центральный комитет партии, что кадеты должны заявить о своем выходе из коалиционного правительства, дабы воздействовать на своих партнеров-социалистов. Он надеялся, что этот шаг заставит тех пойти на укрепление новых органов центральной власти, чтобы противостоять растущей анархии в стране, дезертирству и поражениям на фронтах и распаду Российской империи. В.Д. Набоков и некоторые другие не согласились с подобной тактикой, но они оказались в меньшинстве, и 3 (16) июля Набоков и остальные кадеты вышли из состава Временного правительства65.

Хотя Ленин, который с самого начала призывал к свержению Временного правительства, находился в то время на отдыхе в Финляндии, рядовые солдаты-большевики воспользовались страхом своих товарищей перед отправкой на фронт для организации поспешного вооруженного восстания. 3–4 (16–17) июля вооруженные демонстранты, стреляя без разбора, бесчинствовали в столице; в бессмысленных столкновениях погибло четыреста человек. Если в феврале весь город поддержал бушевавшие толпы, то на этот раз Петроград остался безразличным или даже враждебным к демонстрантам, и это преждевременное восстание было прекращено. Когда оно было в самом разгаре, В.Д. Набоков направлялся вместе с И. Гессеном из редакции «Речи» домой. По Невскому проносились на грузовиках вооруженные до зубов солдаты и матросы, а другие, тоже с винтовками в руках, толпились на улицах, выкрикивали воинственные призывы и палили во все стороны. Когда Гессен предложил В.Д. Набокову укрыться в Публичной библиотеке, тот невозмутимо ответил, что предназначенная ему пуля еще не отлита66. К середине июля Керенский был назначен премьер-министром. Он по-прежнему выступал за продолжение войны. Те, кого потрясли провал июньского наступления и попытка большевиков захватить власть, потребовали укрепить дисциплину в армии, и 12 (25) июля на фронте вновь ввели смертную казнь. Керенский, формировавший Кабинет министров, пригласил В.Д. Набокова, чьи политические взгляды он теперь смог лучше оценить, принять пост министра юстиции. С присущей Милюкову способностью склонять других на позиции более жесткие, чем они того хотели, он убедил Набокова и еще двоих левых кадетов выставить категорические условия, на которых они могут согласиться принять предложенные посты: отмена подотчетности Петроградскому Совету и отсрочка основных общественных преобразований (таких, как передача земли крестьянам) до созыва Учредительного собрания. Керенский не смог принять условия кадетов, и 23 июля (15 августа) сформировал новый коалиционный кабинет, в котором преобладали эсеры67.

X

Пока Временное правительство боролось за выживание, Владимир Набоков оставался вместе с семьей в Выре, где сочинял стихотворение за стихотворением и, судя по одному из них, все еще чертил ее имя (Люся? Ева?) на песке. Место действия говорит в пользу Люси, статистика — в пользу Евы: подсчитав в феврале следующего года стихи, он обнаружил, что за время между июнем 1916 года — когда у них с Люсей впереди оставалось всего несколько месяцев — и июлем 1917 года — когда минуло шесть месяцев после его знакомства с Евой, 31 из 172 его стихотворений он посвятил Люсе, а 39 — Еве68. Все стихи были написаны на отдельных листках, но 1 (14) августа он начал тонкую тетрадку, первую из череды рукописных стихотворных альбомов, которые он непрерывно заполнял — по одному стихотворению в два дня — с 1917 по 1923 год.

Наступила дождливая осень, и Набоковы переехали в город. В небе над Петроградом лучи прожекторов скрещивались, подобно гигантским шпагам. Однажды к Набоковым зашел Корней Чуковский и принес с собой свою знаменитую «Чукоккалу», в которой оставили автографы очень многие выдающиеся писатели и художники — от Горького до Евтушенко. Старший и младший Набоковы внесли в нее свою лепту: Владимир — стихи «Революция», подписанные «сын предшествующего» и явившиеся откликом на Июльское восстание:

Я слово длинное с нерусским окончаньем
нашел нечаянно в рассказе для детей.
И отвернулся я со странным содроганьем.
В том слове был извив неведомых страстей:
рычанье, вопли, свист, нелепые виденья,
стеклянные глаза убитых лошадей,
кривые улицы, зловещие строенья, к
ровавый человек, лежащий на земле,
и чьих-то жадных рук звериные движенья…69
Хотя Набоков не остался слеп к событиям, разворачивающимся вокруг него, он ушел в поэзию глубже, чем когда-либо. Он отобрал дюжину стихов, написанных в Выре между маем и августом, для совместной публикации с Андреем Балашовым, еще одним своим школьным товарищем. Этот второй сборник стихов — «Два пути» вышел в свет лишь в 1918 году, когда Набоков уже находился в Крыму. Кажется, сохранился один-единственный экземпляр этой книги — самой редкой из всех книг Набокова.

Еще не закончив свою первую тетрадь, он попросил кого-то — возможно, библиотекаря отца — перепечатать на машинке больше ста стихов, написанных между сентябрем 1916 и августом 1917 года. Их переплели в альбом, хотя обложка, если таковая была, так же как первые и, возможно, последние его страницы, утрачена, и сырость с плесенью проели несколько из сохранившихся страниц70. Как только Владимир закончил в конце сентября свою первую тетрадь, он начал новый альбом, посвященный Еве Любржинской71. Не успел он его заполнить, как разразилась еще одна революция.

XI

После нелепого поражения корниловского мятежа в конце августа левые настроения в столице еще больше усилились. Теперь, когда Милюков покинул Петроград, такие лидеры, как В.Д. Набоков, были готовы, объединившись с социалистами, возвести линию обороны против нарастающей волны большевизма и положить конец войне. В сентябре Керенский попытался хоть как-то восстановить свой престиж, сильно пошатнувшийся во время корниловских событий, и, объявив Россию республикой, учредил Совет Российской республики — предпарламент, которому должно было стать подотчетным следующее, четвертое по счету, Временное правительство. Этот предпарламент собрался лишь 7 (20) октября (В.Д. Набоков был одним из четырех членов президиума) и не принял никаких решительных мер, несмотря на полную анархию в стране (бандитизм, мародерство, мятежи, поджоги) и очевидные приготовления большевиков к захвату власти. За 4–5 дней до переворота В.Д. Набоков спросил Керенского, считает ли тот возможным большевистское восстание. «Я был бы готов отслужить молебен, чтобы такое выступление произошло», — ответил он мне. «А уверены ли вы, что можете с ним справиться?» — «У меня больше сил, чем нужно. Они будут раздавлены окончательно»72.

Когда пришло время переворота, в ночь с 24 на 25 октября (6–7 ноября), силы Керенского оказались иллюзорными. Если в феврале народные волнения потрясли весь город, то теперь в театрах и ресторанах было по-прежнему оживленно и хорошо обутые люди разгуливали по хорошо освещенным улицам. Тем временем, почти незаметно, без единого выстрела большевики овладели стратегически важными пунктами города — вокзалами, государственным банком, телефонной станцией.

В тот момент очень многие желали падения агонизирующего Временного правительства; идея многопартийных демократических Советов — Советов рабочих и солдатских депутатов пользовалась широкой поддержкой, и большинство считало, что большевики берут власть от имени Петроградского Совета, — подлинные намерения Ленина откроются лишь через несколько месяцев. Петроградский гарнизон, разделявший эти популярные взгляды, не поддержал правительства и уже самим своим невмешательством способствовал захвату власти большевиками. В 10 часов утра 25 октября два офицера пришли к В.Д. Набокову с просьбой разрешить им воспользоваться его автомобилем и отвезти Керенского в район Луги, где находились верные ему войска, однако старый и маломощный набоковский «бенц» с открывающимся верхом, в котором Владимир Дмитриевич ездил по городу, в этой ситуации был бесполезен73. К 11 часам Керенский нашел машину в посольстве США и немедленно покинул город.

25 октября, во второй половине дня, В.Д. Набокова и других членов Совета республики вызвали в Зимний дворец, где уже собрались министры Временного правительства, чтобы провести заседание под охраной военных. Набоков был единственным из членов Совета, кто откликнулся на это приглашение. Когда через два часа стало ясно, что министров устраивает позиция «поживем — увидим», он покинул дворец и вернулся в свой особняк, расположенный менее чем в километре от Зимнего. Двадцать минут спустя большевики перекрыли выходы из дворца, готовясь начать его штурм (не похожий на героические описания советской иконографии). В.Д. Набоков едва избежал заключения в Петропавловскую крепость вместе с членами Временного правительства. То здесь, то там происходили отдельные стычки — город готовился к спорадическим ночным боям. В доме 47 на Морской юный Владимир Набоков сочинял стихотворное послание своему другу Самуилу Кянджунцеву про мостовые, залитые кровью, и, как обычно, отшлифовывал стихи для альбома. Написав за ночь 90 строк, он заметил: «Пока я писал, с улицы слышалась сильная ружейная пальба и подлый треск пулемета»74.

На следующий день группы кронштадтских моряков рыскали по улицам, занося революционный штык над буржуазной нечистью, — если выражаться языком того времени. Возможно, именно в то утро Владимир в кабинете отца барабанил по туго набитой боксерской груше, не думая о том, что пулеметные серии ударов могут показаться подозрительными, как вдруг какие-то до зубов вооруженные уличные бойцы через окно ворвались в дом, и лакею пришлось убеждать их, что молодой человек — не урядник в засаде75.

В ту тревожную осень Набоков по-прежнему ходил в Тенишевское училище. Это был бы его последний семестр, даже если бы большевики не захватили власть, но, вероятно, из-за переворота, — когда стало очевидно, что семье оставаться в Петербурге небезопасно, он сдал выпускные экзамены на месяц раньше формального срока. Он закончил училище с четверкой по физике, пятеркой с минусом по Закону Божьему и пятерками по всем остальным предметам76.

Еще до большевистского переворота выборы в Учредительное собрание были назначены на 12 (25) ноября. Эти выборы, как ничто другое, выявили несоответствие между идеализмом либералов и демократических социалистов — между В.Д. Набоковым и всем, что он защищал, всем, чем восхищался в его политике его сын, и циничным манипулированием, которое принес в политику Ленин с его фанатическим стремлением к власти.

Одно из обвинений, которое Ленин предъявлял Временному правительству, состояло в том, что оно затягивает с проведением этих выборов. Действительно, подготовка к ним велась слабо, но на это были свои причины. Поскольку выборам предстояло определить основу политической и общественной организации России на следующее столетие, организаторы старались провести их со скрупулезной честностью и избежать их срыва в стране, где большинство населения было политически безграмотным и значительная его часть находилась на фронте. Комиссия по составлению Закона о выборах в Учредительное собрание была, к несчастью, удивительно нерасторопной и многочисленной, словно парламент, — но лишь из-за попытки политических идеалистов представить в ней как можно больше самых разнообразных групп. Первое заседание комиссии откладывалось не потому, что буржуазное Временное правительство затягивало всенародные выборы, но потому, что Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов слишком поздно выдвинул в нее своих представителей77.

После переворота В.Д. Набоков, возглавлявший редакционный комитет конференции, ожидал, что большевики развернут кампанию против Учредительного собрания. «Они оказались хитрее, — заметил он позднее, — …и в течение первого месяца после переворота они афишировали свое стремление к этому созыву». До разгона Учредительного собрания в первый же день его работы78 вооруженными матросами-большевиками оставалось еще два месяца, но в ноябре казалось, что выборы совершенно необходимы как противодействие октябрьскому перевороту. Выдвинутый в Учредительное собрание В.Д. Набоков, которому предстояло сыграть важную роль в проведении выборов, должен был задержаться в Петрограде.

Его семью, однако, ничто не удерживало в городе. Многие ожидали, что большевики продержатся не больше нескольких недель, и поскольку сами большевики не были уверены в своих силах, им приходилось действовать осторожно. Однако, хотя массовый террор был еще впереди, опасность революционной ненависти уже стала очевидной. Графиня С.В. Панина, одна из руководителей кадетской партии, предложила Набоковым пожить в Гаспре, ее поместье в Крыму, которое все еще оставалось свободным. Было решено Владимира и Сергея отправить первыми — как позднее вспоминал Набоков, причиной такой поспешности была опасность мобилизации в новую «красную» армию79.

2 (15) ноября, в свой последний день в Петрограде, Владимир написал последнее стихотворение на севере России, посвященное матери, — в нем он скорбел о том, что ей, быть может, больше не гулять среди берез любимой Выры. На Николаевском вокзале В.Д. Набоков провожал сыновей и, чтобы не терять времени в ожидании поезда, спешно писал в привокзальном буфете редакционную статью для «Речи» или какое-то воззвание — очередной отчаянный залп в битве, которая становилась все более безнадежной. Перекрестив сыновей, он сказал спокойно, что они могут никогда больше не увидеться, повернулся и вскоре скрылся в клубах пара и тумана80.

Мальчики ехали первым классом в спальном вагоне симферопольского поезда. У Владимира были с собой маленькие рукописные альбомы его стихов, недавно законченных или незавершенных, а также целая кипа белых книжечек поэтов-символистов. Вагон был жарко натоплен, и куколка сумеречной бабочки, которая семь лет пролежала у него в коробке, из-за необычного тепла неожиданно раскрылась81.

Где-то в середине России настроение испортилось: в поезд, включая наш спальный вагон, набились какие-то солдаты, возвращавшиеся с какого-то фронта восвояси. Мы с братом почему-то нашли забавным запереться в нашем купе и никого не впускать. Продолжая натиск, несколько солдат влезли на крышу вагона и пытались, не без некоторого успеха, употребить вентилятор нашего отделения в виде уборной. Когда замок двери не выдержал, Сергей, обладавший сценическими способностями, изобразил симптомы тифа, и нас оставили в покое82.

На третье утро, где-то недалеко от Харькова, Владимир, перешагнув через людей, храпящих на полу в коридоре, вышел на платформу подышать свежим воздухом. Он был в котелке и белых гетрах, а в руках держал принадлежавшую когда-то дяде Василию Ивановичу трость с круглым коралловым набалдашником в золотой коронообразной оправе. Набоков пишет:

Признаюсь, что будь я на месте одного из тех трагических бродяг в солдатской шинели, я бы не удержался от соблазна схватить франта, прогуливавшегося по платформе, и уничтожить его. Только я собрался влезть обратно в вагон, как поезд дернулся, и от толчка тросточка моя выскользнула из рук и упала под поплывший поезд. Особенно привязан к ней я не был (через пять лет, в Берлине, я ее по небрежности потерял), но на меня смотрели из окон, и пыл молодого самолюбия заставил меня сделать то, на что сегодня бы никак не решился. Я дал проползти вагону, сонным или насмешливым лицам, следующему вагону, третьему, четвертому, всему составу (русские поезда, как известно, очень постепенно набирали скорость), и, когда наконец обнажились рельсы, поднял лежавшую между ними трость и бросился догонять уменьшавшиеся, как в кошмаре, буфера. Крепкая пролетарская рука, следуя правилам сентиментальных романов наперекор наитиям марксизма, помогла мне взобраться на площадку последнего вагона83.

К 5 (18) ноября Владимир с Сергеем добрались до Крыма.

ГЛАВА 7 Преддверие изгнания: Крым, 1917–1919

…Вдруг, с неменьшей силой, чем в последующие годы, я ощутил горечь и вдохновение изгнания. Тут не только влияли пушкинские элегии и привозные кипарисы, тут было настоящее…

«Другие берега»1

I

Дорога из Симферополя в Ялту плавно поднимается между рядами тополей к невысоким горам на скошенной юго-восточной стороне крымского ромба. Выйдя к побережью, она поворачивает направо и вьется вдоль крутых южных склонов, превращаясь в белое, как мел, шоссе, окаймленное кипарисами и низкими татарскими саклями из белого известняка. Вверху — поросшие кустарником крутые уступы, внизу амфитеатром поднимаются от моря пышные сады и парки. Утром 18 ноября 1917 года здесь проезжали Владимир и Сергей Набоковы — мимо ярких татарских повозок, через запруженные людьми татарские деревни — в имение Гаспра, расположенное в восьми километрах от Ялты.

В 1901–1902 годах, поправляя здоровье, Лев Толстой, по приглашению графини С.В. Паниной, провел почти год у нее в Гаспре — небольшом, словно из детской книжки, замке с бойницами и двумя башенками по сторонам, похожими на шахматные ладьи. Навещавшие Толстого Чехов и Горький часто беседовали с ним внизу на террасе. С 1915 года здесь жил отчим хозяйки, Иван Ильич Петрункевич, некогда лидер, а ныне — уважаемый ветеран российского либерализма, основатель партии кадетов, выдающийся деятель Первой Думы, казначей «Речи». Графиня С.В. Панина, также видный член кадетской партии, предоставила своему соратнику В.Д. Набокову и его семье убежище в своем владении — более скромный белый домик для гостей, крытый черепицей и жестью, который стоял наверху, у самой дороги напротив фонтана. Фонтан сохранился до сих пор, а на месте домика построено новое здание.

Владимир был раздосадован тем, что в столь пленительное место, как Крым, — пленительное, разумеется, в энтомологическом смысле — он приехал, когда период ловли бабочек уже давно прошел2. Подобно большинству людей — в том числе и многим большевикам, — он ожидал, что новая власть продержится не более нескольких недель или, быть может, месяцев. Однако в действительности он так никогда и не вернулся к своей коллекции, оставленной в Выре, и прожил в Крыму от первых до последних бабочек 1918 года, успев застать даже их потомство весной 1919 года, прежде чем сжавшие страну большевистские тиски не вынудили Набоковых покинуть Россию навсегда.

С переезда в Крым началось насильственное отторжение Набокова от столь любимого им мира, в котором прошло его детство. Меньше чем через неделю в его стихах появились первые кипарисы, а еще через несколько дней — отцветающие магнолии, но ничто не могло заменить ему родные ели3. Однако судьба, как и всегда, благосклонная к Набокову, превращала любое препятствие на его пути в некую благоприятную возможность. Несмотря на сокрушительные перемены в его жизни, он продолжал двигаться в том направлении, которое уже было намечено. После окончания школы они с Сергеем должны были поступить в Оксфорд или Кембридж. Большевики выбрали такое время для переворота, что Владимир едва успел сдать в последний момент выпускные экзамены, а когда второе вторжение большевиков в Крым заставило Набоковых эмигрировать, они направились в Англию, где Владимир поступил в Кембридж, а Сергей — в Оксфорд. Владимир давно мечтал после окончания школы и до поступления в университет совершить лепидоптерологическую экспедицию в Среднюю Азию, быть может, вместе со знаменитым натуралистом Григорием Ефимовичем Грум-Гржимайло (который упоминается в «Даре» как один из соратников исследователя и путешественника Константина Кирилловича Годунова-Чердынцева), и, получив от дяди наследство, серьезно подумывал отправиться в путешествие в 1918 году4. Судьба забросила его в Крым — в места, напоминающие Малую Азию.

Крым показался мне совершенно чужой страной: все было не русское, запахи, звуки, потемкинская флора в парках побережья, сладковатый дымок, разлитый в воздухе татарских деревень, рев осла, крик муэдзина, его бирюзовая башенка на фоне персикового неба; все это решительно напоминало Багдад5.

Следующей весной эта новая для Владимира лепидоптерологическая зона открыла ему свои сокровища и снабдила материалом для его первой научной публикации6. Полный разрыв Набокова с прошлым, предвестием которого стало бегство в Крым, имел гораздо большее значение для его искусства, определив его главную тему — абсурдность нашей неспособности вернуться в собственное прошлое.

Чуть позже, в том же 1917 году, возможно, на крымской вилле, где он жил вместе с братом, Владимир принялся составлять свои первые шахматные задачи — занятие, ставшее впоследствии второй внелитературной страстью, клапаном для избыточной творческой энергии, площадкой для отработки художественной стратегии7. Набоков не был столь блестящим собеседником, или шахматистом, или игроком в русский скрэббл, как того можно было бы ожидать. Чтобы расположить фразу, шахматную фигуру или анаграмму элегантно, изящно, экономно, придав им необходимую двойственность или — тем более — множественность значений, ему требовалось время — или частица вечности. Набоков обнаружил, что составление шахматных задач требует того же напряжения мысли, что и сочинение стихов, — фокусировки душевных лучей, которая способна прожечь само время. Как сам Набоков блестяще объясняет в своей автобиографии, он пришел к мысли, что отношение между романистом и читателем подобно отношению между составителем шахматных задач и воображаемым разгадчиком8. Когда он сочинял шахматные задачи или стихи, отсутствие непосредственного партнера скорее раскрепощало, чем сковывало его. Если в беседе или шахматной игре партнеры подвластны времени, то в этом случае они могут преодолеть время усилием своего воображения, подобно прыжку шахматного коня. Разумеется, восемнадцатилетний Набоков не мог еще сочинять стихи и задачи, удовлетворявшие этому критерию. Но не будь у него такого склада ума, для которого шахматные задачи есть приглашение к творчеству, и не пройди он школу шахматной композиции, он никогда бы не написал свои зрелые шедевры, где тщательно обдуманное согласование отдельных частей сбивает замки на дверях времени.

Володя и Сергей недолго оставались в Гаспре одни. В течение 1917 года настоящий поток аристократов и интеллигенции из столиц хлынул на русскую Ривьеру. В начале года в ту же усадьбу, что и Набоковы, приехала певица Анна Ян-Рубан, племянница Петрункевича, с мужем Владимиром Полем — пианистом и композитором. Неподалеку в Ялте поселились другие члены набоковского клана. Старший брат Владимира Дмитриевича Сергей с семьей (Сергеевичи), которых Володя довольно хорошо знал, жили в Крыму с 1915 года. Дети старшего брата В.Д. Набокова Дмитрия (Дмитриевичи) с матерью (Лидией, урожденной Фальцфейн) и ее вторым мужем (Николаем фон Пейкером) сначала показались Владимировичам чужими и, в свою очередь, нашли Владимира высокомерным и чопорным, пока не познакомились с ним ближе весной 1918 года. И всего через несколько дней после приезда Владимира и Сергея в Гаспру к ним присоединилась мать с сестрами, которые из всего семейного состояния привезли с собой лишь некоторые драгоценности, спрятанные в жестянках с туалетным тальком9.

II

В Петрограде В.Д. Набоков, быстро теряя надежды на успех, участвовал в работе различных организаций, оппозиционных большевикам: Центральном комитете партии кадетов, Петроградской городской думе, в недавно организованном Комитете спасения родины и революции, состоявшем в основном из социалистов. Как член Всероссийской комиссии по выборам в Учредительное собрание, 9 (22) ноября он опубликовал воззвание к народу России. В воззвании говорилось, что попытка захвата власти, которая привела к дезорганизации, анархии и террору, приостановила работу Комитета. Необходимо, однако, использовать малейшую возможность для проведения выборов в Учредительное собрание, на которое возлагает надежды вся страна. Срыв выборов, писал В.Д. Набоков, — это преступление против страны10. В ответ большевики закрыли газеты, напечатавшие эту прокламацию, и разгромили редакцию «Речи». Несмотря на все беспорядки, выборы состоялись в намеченные сроки — 12–14 (25–27) ноября, и, поскольку большевики не смогли фальсифицировать их результаты, значительное большинство мест в Собрании обеспечили себе эсеры11. Против большевиков проголосовало более трех четвертей всех избирателей.

23 ноября (6 декабря) большевистский прапорщик по приказу, подписанному Лениным, арестовал «кадетскую» комиссию по выборам прямо на ее утреннем заседании. В течение пяти дней В.Д. Набокова вместе с его коллегами (человек 12–15) держали под стражей в узкой, низенькой, тесной комнатке в Смольном. Вечером пятого дня лохматый матрос объявил «именем народной власти», что они свободны. Даже арест и заключение не нарушили присущего Владимиру Дмитриевичу спокойствия, и прямо из-под ареста он поспешил в Мариинский дворец на благотворительный спектакль в пользу Литературного фонда, председателем которого он по-прежнему являлся. На следующий день должно было начать работу Учредительное собрание; явившись утром в Таврический дворец на заседание комиссии по выборам, Владимир Дмитриевич узнал, что лидеры кадетов, графиня С.В. Панина, А.И. Шингарев, Ф.Ф. Кокошкин и князь П.Д. Долгоруков, несколько часов назад арестованы. Хотя комендант приказал комиссии разойтись и в зал были введены вооруженные солдаты, члены комиссии продолжили свою работу, ожидая, что их с минуты на минуту начнут разгонять силой. Однако им позволили закончить заседание, и, «исчерпав все предметы», они разошлись, условившись собраться на другой день12.

29 ноября в 10 часов утра Владимир Дмитриевич вышел из дому и по дороге прочел декрет об аресте и привлечении к суду всех руководителей кадетов — «партии врагов народа»[46]. В тот день друзья уговорили его уехать в Крым. Ему повезло: «по невероятной случайности» он получил в конторе спальных вагонов билет 1-го класса и место до Симферополя. Опасаясь нового ареста, он не вернулся домой и по телефону отдал распоряжения слуге, который принес в условленное место заплечный мешок с вещами. Снарядившись таким образом, Владимир Дмитриевич уехал из Петербурга13.

3 (16) декабря В.Д. Набоков прибыл в Гаспру. Наслушавшись рассказов отца о событиях в столице, возмущенный Владимир в тот же день написал стихотворение «К свободе» (ныне печатающееся вторым в сборнике его избранных стихов):

И, заслоняя взор локтем окровавленным,
обманутая вновь, ты вновь уходишь прочь,
а за тобой, увы, стоит все та же ночь14.

III

В конце 1917 года Крым оказался в водовороте трех основных политических течений: социал-революционного, преобладавшего в сельской местности и в земствах; националистического — среди татар, составлявших треть населения и в период безвластия 1917 года образовавших свой собственный парламент, и анархического — среди солдат и матросов в портовых городах, и особенно в Севастополе, где находилась база Черноморского флота. Хотя непокорных матросов Севастополя переполнял революционный дух, они не проявляли склонности к большевизму, пока из Петрограда в конце года не прибыли вооруженные до зубов балтийские матросы. Захватив в декабре севастопольские Советы, большевики получили власть в городе и устроили первую крымскую бойню (было убито более ста офицеров)15. В остальных районах Крыма обстановка оставалась спокойной, так как татарские отряды контролировали подступы к Симферополю.

Спокойствие сохранялось месяц. По воспоминаниям Набокова, через несколько дней после приезда отца в Гаспру они вдвоем помогали последнему старому слуге перенести тяжелую кушетку из усадьбы в домик для гостей: «Вот так, — заметил с улыбкой Владимир Дмитриевич, — ты понесешь мой гроб к могиле»16. Теперь, когда В.Д. Набокова лишили возможности заниматься политической деятельностью, он смог посвящать семье больше времени, чем когда бы то ни было прежде. Днем или вечерами Набоковы бродили по парку и садам Гаспры, где были собраны деревья из разных климатических зон: гималайские кедры, кипарисы, пальмы и дубы, или совершали большие прогулки под декабрьским солнцем: на восток — в Ялту с ее пыльной набережной; на запад — в Алупку, мимо шишковатой Ай-Петри, самой высокой из здешних гор; вдоль берега — мимо соседних усадеб, более роскошных, чем Гаспра17. Когда в начале декабря Владимир начал новый альбом стихотворений, он назвал его «Цветные камешки» — быть может, потому, что отшлифованные морем камни и осколки стекла напомнили ему раннее детство и пляж в Биаррице.

8 (21) января Набоковы узнали две зловещие новости: в Петрограде вооруженные матросы-большевики, ворвавшиеся на первое заседание Учредительного собрания, разогнали его; Кокошкин и Шингарев, находившиеся под стражей со дня их ареста в петроградском доме графини Паниной, были убиты. Вероятно, Владимир Дмитриевич в очередной раз мог отметить, что лишь чудом избежал преждевременной смерти.

Отсрочка, быть может, была недолгой. На следующий день красные атаковали Ялту, а их тральщик обстрелял город с моря. Поскольку телефонная связь была прервана, Владимиру Дмитриевичу не удалось позвонить брату. В эти дни он записывает в своем дневнике: «Тревоги, опасения. Бесконечно тяжелое настроение… Вечером шахматы с Володей». Обстрел и бои продолжались несколько дней, и лишь 15 (28) января Владимир Дмитриевич узнал, что в дом С.Д. Набокова попал снаряд и семье пришлось переселиться к Пейкерам18. Ялта была разграблена. Десятки арестованных офицеров выводили на мол — одних избивали, других расстреливали и всех сбрасывали в море, привязав к ногам груз.

В.Д. Набокову с его политическим прошлым в любой момент грозил арест. «В этом краю специалистов по легочным заболеваниям», — заметил Владимир, — отец «принял… мимикрическое обличие доктора, не сменив однако же имени». После падения Симферополя было сформировано первое крымское правительство, неимоверно жестокое даже по меркам тех кровавых времен. Зверства в других городах превзошли ялтинские ужасы. Вооруженные солдаты проводили повальные обыски, иногда по шесть раз в день, и каждому, у кого находили оружие, выносился смертный приговор. Целый месяц в Ялте и по всей округе не хватало продовольствия, и к тому же Владимира Дмитриевича начали угнетать серьезные денежные проблемы. Гувернантка его детей Евгения Гофельд еще до революции советовала ему перевести капиталы в иностранные банки. «Во время войны я не могу забирать золото из России», — ответил он тогда. Сейчас он страдал от собственного бессилия и, пытаясь отвлечься, каждый вечер играл с Владимиром в шахматы. «Он стал играть оч. недурно»19.

Природа, по крайней мере, вроде бы улыбнулась. 28 января расцвели первые желтые крокусы, а 29-го показалось, что пришла весна. В этот день Владимир написал свою первую пьесу «Весной» — лирическое нечто в одном действии. В ней четыре действующих лица — двое молодых любовников, шахматист и незнакомец. Поглощенный игрой с незнакомцем, шахматист, у которого пробуждение весны ничего, кроме досады, не вызывает, ищет способ надежно защитить все свои фигуры, и ему мнится, что он нашел беспроигрышную стратегию. Тем временем молодой человек (на самом деле это шахматист в юности) и девушка в таком согласии воспринимают птиц, цветы и звезды вокруг, что их любовь обещает лучезарное будущее. В этот момент шахматист самоуверенно предлагает своему партнеру сдаться, однако в ответ безымянный противник — не кто иной, как сама судьба, — немедленно объявляет ему мат: когда возлюбленные находят друг друга, это представляется осуществлением планов шахматиста, но на самом деле впереди их ждет боль неизбежного поражения и утраты. Хотя в этой пьеске, написанной гекзаметром, всего 61 строка, она как бы открывает нам будущего Набокова: шахматы, судьба, переход из одной реальности в другую, время как неизбежная утрата. Три дня спустя Владимир прочитал восхищенным родителям свою пьесу, однако еще до этого налетевшая буря успела разоблачить лживость весенних обещаний, щедро засыпав склоны снегом20.

Вероятно, окрыленный успехом пьесы, Владимир перечитал все стихотворения, написанные им с июля 1916 года, и отобрал лучшие для публикации. Отвергнув «после строгой оценки» 100 стихотворений, он оставил 224, которые намеревался включить в книгу под названием «Раскрытые окна»21. Этот замысел не осуществился, а в антологию поэзии Набокова, вышедшую через шестьдесят лет — в 1979 году, — попало лишь одно из 224 стихотворений.

Вечером 13 (26) февраля мать, большая любительница карт, играла с сыновьями в покер, а отец и Евгения Гофельд читали. Неожиданно в дом ворвалась «разбойничьего вида фигура в чем-то кожаном и меховом» — это был Осип Дорженик, поляк, слуга В.Д. Набокова, который привез, во-первых, деньги (вероятно, от Евы Любржинской, действительно посылавшей им в тот год какую-то сумму), во-вторых, добрые вести о вырской усадьбе и доме на Морской и, в-третьих, пачку писем. Одно из них было от Люси Шульгиной, которая жила в это время на украинском хуторе. Ошеломленный Владимир унес письмо с собой в ночь. Поднимаясь по крутой каменистой тропе у татарских частоколов и кремнистого устья ручья, он взглянул на тонкий серебряный месяц и внезапно почувствовал всю боль изгнания22.

Скоро, как только утих ветер, яркая крымская весна скрасила ему далекую ссылку. Через неделю он поймал свою первую крымскую бабочку, а в конце мая стал совершать регулярные вылазки, поднимаясь по горным тропам под ослепительно сверкающим солнцем или в пестрой тени оливковых и тутовых деревьев. На тропинке над морем, среди кустарника с восковыми цветами какой-то колченогий большевистский часовой с серьгой в одном ухе хотел арестовать Владимира за то, что он сигнализировал — вероятно, рампеткой — английским судам. После трудных объяснений с военными властями он наконец убедил их в безобидности своих занятий, и на следующий день солдаты принесли ему большую, хотя и не очень ценную, коллекцию бабочек23.

Набоковым еще несколько раз пришлось соприкоснуться с большевиками. Однажды, гуляя с сыновьями, Владимир Дмитриевич нарвался на пьяного красногвардейца — возможно, именно этот эпизод лег в основу намного более драматичной сцены в «Подвиге». За месяц до этого в Гаспру явился комиссар, чтобы национализировать ее, как и все окрестные усадьбы; для Набоковых дело ограничилось тем, что их обязали платить за домик в местные Советы. Один раз к ним пришли с обыском, но, хотя в доме хранилось огнестрельное оружие, это осталось без последствий. Осип «знал, как говорить» с чекистами24.

Когда началось наступление немецкой армии, в Ялте три недели не выходили газеты, не работала почта и единственным источником информации стали слухи. С гор доносились выстрелы, въезд в Ялту был закрыт. 9 (22) апреля Владимир Дмитриевич записал в своем дневнике: «Происходило что-то смутное. Очень разные слухи». На следующий день, когда толки о грабежах и расстрелах стали еще упорнее, было решено выставить в усадьбах дозоры. Судя по его стихам, Владимир уже успел испытать восторг от крымских ночей: лунный свет, отражающийся на лопастях магнолий, отбрасывающий тени в аллеях, где, как часовые, стоят кипарисы, или оставляющий дорожку на сиреневых водах бухты. Эта картина особенно сильно отпечаталась в его памяти, когда он караулил дом вместе с отцом, братом или Осипом, напряженно вглядываясь в предрассветные сумерки25.

IV

Когда стало ясно, что немцы скоро войдут в город, владельцы ялтинских магазинов и складов объявили антибольшевистскую забастовку, и Набоковы остались без продуктов: кончился рис, картофель, сахар26. 17 (30) апреля германские отряды без единого выстрела заняли Ялту. Они шли стройными колоннами, их пушки, серо-зеленые каски и высокие ботинки так и сверкали — к удивлению русских, привыкших к армии, где вечно всего не хватало и все было в беспорядке, начиная от обуви пехотинца до самой пехоты. После крайней неразберихи и пакостей, царивших в Крыму при большевиках, немцев приветствовали как освободителей, возлагая надежды на их любовь к порядку.

В.Д. Набоков немедленно начал писать «Временное правительство» — честные воспоминания наблюдательного участника событий, книгу настолько объективную, что ее считали правдивой и черпали из нее информацию такие различные по темпераменту и образу мыслей политические деятели, как Троцкий, Керенский и Милюков. В Ялте он встретился с другими живущими там кадетами и представителями татар, чтобы выработать общую позицию по отношению к немецкой оккупации. Единства достичь не удалось27.

Весь год Набоковы — в разных сочетаниях — исследовали сады и парки, побережье и скалы между Ялтой и Алупкой. В более трудные походы отец и сын часто ходили вместе с соседом Владимиром Полем, маленьким, лысым, хрупким человеком лет сорока, который помешался на здоровье, по словам Набокова, «после жестокой схватки с туберкулезом. В результате самых разных физических упражнений — в том числе и таинственно-восточных — он выработал выносливость гиганта, и мы с отцом едва поспевали за ним на крутых тропинках крымских гор» 28.

По воспоминаниям одной из современниц, Владимир Дмитриевич якобы жаловался Полю, что ничего не может поделать с Володей: «Он способный, пишет хорошие стихи, а занимается лишь тем, что бегает и ловит бабочек. Не могли бы Вы, Владимир Иванович, повлиять на него и заставить хоть на время оторвать от бабочек и написать стихи»29. Несмотря на то что мемуарист приводит слова самого В.Д. Набокова (через шестьдесят с лишним лет), этот эпизод, дошедший из третьих рук, скорее свидетельствует об абсолютном непонимании Полем лепидоптерологии, чем об отношении Владимира Дмитриевича к сыну. Когда-то сам страстный собиратель бабочек, он был весьма разносторонним человеком (государственный деятель, юрист, журналист, ревностный поклонник и покровитель всех искусств) и поощрял самые разные увлечения Владимира — от составления шахматных задач до бокса. К тому же юного поэта никак нельзя было упрекнуть в недостаточной плодовитости — и меньше всего тогда, когда погоня за бабочками вызывала в нем дрожь возбуждения.

В середине мая до Гаспры дошли плохие новости о Выре и о том, что дом на Морской занят красногвардейцами. Через неделю Владимир начал писать свою первую поэму «Светлой осенью». Она предвосхищает многое в набоковском искусстве, ибо Выра и первая любовь видятся в ней через призму изгнания. Набоков пишет о том, как он весной в Крыму мечтает о весне, лете, осени родного севера. Чтобы создать необходимое настроение, он вводит мотив «окрашенных звуков», описывая не только цветовые впечатления от определенных букв, которые он впоследствии уточнит в своей автобиографии, но и то, как при виде определенного цвета или оттенка в его сознании возникают определенные буквы или звуки. Затем автор переходит к главной сцене поэмы: двое возлюбленных раз в году, в первый день осени, встречаются в одном и том же месте, очень похожем на усадьбу дядя Васи. Там они проводят ночь, а утром смотрят на мир через цветные стекла окна, выходящего на балкон. Как с гордостью отметил в то время Набоков, он написал эту поэму из тридцати восьми восьмистиший за два дня — 19 и 21 мая (1 и 3 июня), и это заметно. Он, правда, не сказал, что во второй день он также ловил бабочек на вершине Ай-Петри и на плоской, поросшей травой Яйле, а вечером читал поэму родителям. Отец записал в дневнике: «Оч. растет»30.

Назавтра у Владимира сильно разболелся зуб, который все еще продолжал ныть через две недели после двух визитов к дантисту31. Зубная боль станет таким же постоянным мотивом в его жизни, как и цветные стекла.

В Ялте и ее окрестностях начала возрождаться светская жизнь, и Анну Ян-Рубан пригласили выступить в одном из частных домов Симеиза с благотворительным концертом в пользу русских художников, живущих в Крыму. Ей понадобились русские тексты нескольких песен Шуберта и Шумана на стихи Гейне, и она обратилась за помощью к сыну соседа. Хотя Владимир плохо знал немецкий, он так блестяще справился со своей задачей, что после концерта и певица, и переводчик удостоились оваций, а на следующий день в Ялте люди звонили его родственникам с просьбой дать им слова песен32. Особенно удачным получился перевод «Ich grolle nicht»[47].

8 (21) июня В.Д. Набоков отправился в Киев и Петроград, но дальше Киева не добрался. Там, на съезде кадетов, Павел Милюков, который до сих пор занимал твердую антигерманскую позицию, полностью поддержал немцев, в победе которых в войне даже тогда, в 1918 году, он не сомневался. Такая позиция кадетов стоила партии доверия на Украине после отступления немцев позднее в том же году. Когда 22 июля (4 августа) Владимир Дмитриевич вернулся в Гаспру, крымские кадеты, к счастью, уже избрали другой курс — пассивного сопротивления оккупации.

Большинство жителей Крыма приветствовало немецкую оккупацию как освобождение от ответственности, как отдых от истории, как передышку от длительного российского кризиса33. На этот раз Владимир был готов разделить общие настроения.

Это не значит, что он отказался от личных интересов. На кладбище у татарской деревни на побережье Владимир обнаружил множество acaciae Fabricius. Он предпринял несколько экспедиций в центр полуострова. Во время одной из них 30 июня (13 июля), например, поднимаясь по горной тропе Ай-Петри, он встретился

со странным всадником в черкеске. Его лицо было удивительным образом расписано желтой краской, и он не переставая, неуклюже и гневно, дергал поводья лошади, которая, не обращая никакого внимания па всадника, спускалась по крутой тропе с сосредоточенным выражением гостя, решившего по личным соображениям покинуть шумную вечеринку. В несчастном Хаджи я узнал столь знакомого нам с Тамарой актера Мозжухина[48], которого лошадь уносила со съемки. «Держите проклятое животное», — сказал он, увидев меня, но в ту же минуту, с хрустом и грохотом осыпи, поддельного Хаджи нагнало двое настоящих татар34.

Все выше в горы поднимался со своей рампеткой Владимир, коллекционируя особей трех видов бабочек (последнюю — на самой вершине), но главную — Hippolyte euxinus — сатира, недавно описанного Кузнецовым, упустил35. Она еще долго не давалась ему в руки, пока наконец его представители в «Даре» не поймали ее.

В первом своем романе «Машенька», а затем в автобиографии Набоков сравнивает письма, которыми они с Люсей обменивались среди хаоса Гражданской войны, с бабочками, перелетающими через линию фронта. Он написал ей сразу же, но ответ пришел лишь в июле, и тогда он послал ей «Светлой осенью» — «стихи о Выре, которые Вы одна можете понять». Через несколько недель она все еще не получила это письмо. Когда в переписке наступал такой перерыв, Люся обычно корила его за то, что он ее забыл, «словно доставка почты равнялась для нее обычному природному явлению», как будто почту не затрагивали бури Гражданской войны, — «я только и делал во все эти месяцы, что писал к ней и думал о ней…»36. Почти десять лет спустя он включил пять из ее прелестных и таких живых писем в свой первый роман «Машенька»[49].

В то лето Ялта ожила с появлением белых офицеров (среди них был и прибывший сюда в начале мая кузен Юрий), которые были рады на время забыть о неизбежном возвращении на войну. Вновь открылись театры и рестораны, где веселье играло и пенилось ночи напролет. Набоков участвовал в этих шумных пирушках и даже собирался записаться добровольцем в армию — разумеется, не раньше, чем закончится сезон бабочек, и не во славу правого дела, а чтобы добраться до того украинского хутора, где жила его Люся37.

Говоря, что он в то лето был занят лишь мыслями о ней и письмами к ней, Набоков добавляет: «несмотря на множество совершавшихся мною измен». Что касается секса, это была для него весьма горячая пора. Вместе с Сергеем они часто пользовались беззаботным гостеприимством семьи Токмаковых, которые жили в соседней усадьбе Олеиз на побережье. «Их большая нелепая дача со многими лесенками, переходами, галереями» отзывалась хихиканьем и хохотом бесчисленных гостей38: «юные красавицы с браслетами на загорелых руках, известный живописец по фамилии Сорин[50], актеры, балетный танцовщик, веселые белогвардейские офицеры… пикники на пляжах и полянах, потешные огни и изрядное количество крымского мускат-люнеля способствовалиразвитию большого числа шутливых романов»39. Или же, как пишет Набоков в раннем варианте своей автобиографии, «в этих пикниках с вином на берегу искрящегося моря, под звездами жарких летних ночей, с девушками — юными, томными, едва одетыми, с горячими руками и ногами — было — увы — нечто добсонианское»[51]40.

Одной из подруг Набокова была Лидия Токмакова, его ровесница. Он придумал особую игриво-издевательскую манеру общения с нею. Ощущая, что «легкомысленная декадентская и какая-то нереальная обстановка» того лета оживляет атмосферу пушкинского Крыма столетней давности, Набоков развлекал и раздражал свою подругу,

комментируя свои собственные поступки или слова, будто бы припоминая их, в той несколько жеманной манере, которую она, как можно было бы предположить, выработает много лет спустя в своих мемуарах (в стиле мемуаров о Пушкине): «Набоков любил вишни, особенно спелые», или: «Он имел обыкновение щуриться, глядя на предзакатное солнце», или: «Помню, однажды ночью, когда мы раскинулись на муравчатом берегу…» 41.

О пушкинском образе стоит поговорить подробнее. Набоков вообще весьма критически относился к попыткам создания литературной биографии писателя. Исключение он делал лишь для Пушкина:

Это единственный случай, когда внешние события человеческой жизни столь органически сливаются с жизнью внутренней, что история его реального бытия кажется шедевром, вышедшим из-под его пера, — порой лирическим, порой саркастическим, порой трагическим, а произведения, в свою очередь, кажутся примечаниями к жизни… И — словно этого недостаточно — жизнь подыгрывала ему, вовлекая в борьбу, которая самым ярким образом раскрывала суть его характера и через равные промежутки расставляла на его пути отвесные скалы, чтобы он мог начертать на них свое имя — пером или кинжалом.

Хотя Пушкин никогда не покидал пределов России, он несколько раз побывал в ссылке, причем впервые — на юге страны. Набоков назвал поэта «блестящим примером вечного изгнанника». И, подобно Пушкину, сравнивавшему себя с Овидием, который жил изгнанником в тех же местах, Набоков, оказавшись в Крыму, тотчас «окунулся в пушкинские ориентации»42.

Как поэт, повеса и изгнанник, Набоков чувствовал свою близость Пушкину. Несомненно, ему нравилось воображать себя страдающим поэтом, но в том, как он переживал собственное изгнание — уже тогда, по его словам, с неменьшей силой, чем в последующие годы, — не было ни позы, ни просто литературной рефлексии: всю тяжесть изгнанничества он впервые ощутил, когда получил письмо от Люси43. Фактически сама жизнь впервые подыграла Набокову, когда она внезапно отлучила его от прошлого. Даже до отъезда с родного севера он предавался изгнаннической тоске; даже до расставания с Люсей смаковал горечь утраты. Для Набокова время всегда захлопывает перед нами наше прошлое, и игра, в которую он играл с Токмаковой, не была лишь подражанием пушкинским биографам, но, побуждаемая его собственным, на этот раз подлинным чувством изгнания из прошлого, выявляла возникающую гармонию — скорее набоковскую, чем пушкинскую, — между узорами его искусства и неожиданными потрясениями его жизни: непредсказуемое будущее революции, недостижимое прошлое Выры, поэтическая гармония жизни человека во времени.

Немного позже Набоков принес Пушкину особую дань. В конце лета во время лепидоптерологической экспедиции Набоков посетил Чуфут-Кале и Бахчисарай — древнюю резиденцию татарских ханов в Центральном Крыму, где увидел фонтан, давший название двум поэтическим произведениям Пушкина. В зале ханского садового дворца было прохладно, под потолком стремительно проносились ласточки, и Набоков, глядя, как из проржавевшей трубы фонтана капает в мраморные впадины вода, подумал, что точно таким видел все это Пушкин сто лет назад. Так возник замысел стихотворения «Фонтан Бахчисарая (В память Пушкина)», напечатанного в сентябрьском номере кадетской газеты «Ялтинский голос». Неделей раньше там же был опубликован «Ялтинский мол» — первое из нескольких сотен стихотворений, которые он поместил в различных газетах в течение последующих шестнадцати лет. Набоков написал его в начале июля под впечатлением ужасных сообщений немецких водолазов, поднимавших со дна бухты тела убитых. Спустившись под воду, они увидели полуразложившихся мертвецов, которые стояли навытяжку на дне и слегка покачивались от волн, словно переговариваясь друг с другом. В стихотворении «Ялтинский мол» Набоков воображает самого себя под водой, где его хватает один из мертвецов и говорит ему, что они судят своих убийц, которым нет оправдания44.

Возможно, именно для того, чтобы вытеснить из памяти подобные картины, Набоков, окунувшись в карнавальное веселье, принял участие в постановке трехактной пьесы Артура Шницлера «Liebelei», переведенной на русский язык как «Забава». Он играл Фрица Лобхаймера, драгуна и студента, у которого была связь с замужней женщиной. Ее муж, обнаружив любовные письма Фрица к своей жене, бросает их в лицо молодому человеку. Но прежде чем наш герой погибнет на дуэли, у него остается немного времени еще для одного — закулисного — похождения и еще одного ободряющего флирта. Хотя спектакль играли на сцене маленького загородного театра, Набоков вспоминал, правда, без особой уверенности: «Мне, кажется, заплатили. Мне определенно заплатили»45.

В.Д. Набоков вернулся из Киева 22 июля (4 августа)[52]. Еще по Литературному фонду он знал Максимилиана Волошина (1877–1932), наиболее значительного из писателей, живших в Крыму. Космополит, блестящий эрудит, критик, искусствовед и художник, Волошин превратил свой дом в Коктебеле в пристанище и место отдыха поэтов и художников. Однако с Владимиром Набоковым он встретился в Ялте. Набоков позднее вспоминал, как однажды холодным ветреным вечером (наверное, это был не по сезону прохладный конец июля) они сидели с Волошиным в татарской кофейне: волны, разбиваясь о парапет, рассыпались пеной, и взлохмаченный Волошин декламировал под их шум стихотворение «Родина», демонстрируя строку четырехстопного ямба с пропуском ударения в первой, второй и четвертой стопах («И неосуществленная»)46.

Набоков считал Волошина прекрасным поэтом, и критики единодушно признают, что именно в это время написаны его лучшие стихи, в которых он возвещал — часто высоким библейским языком — о том, что страдания, принесенные революцией, даны России во искупление ее грехов. Набоков навсегда остался благодарен Волошину за то, что тот уделял ему внимание и так доброжелательно наставлял его в поэтическом искусстве47. Хотя следующий значительный опыт Набокова, цикл из девяти стихотворений «Ангелы», явно обнаруживает переклички с волошинской поэзией и в религиозной образности, и в циклической структуре, — подлинное влияние мэтра на молодого поэта состояло в другом: именно от Волошина Набоков впервые узнал о новейшей системе метрического анализа, разработанной Андреем Белым.

Андрей Белый — поэт, прозаик, критик — был человеком блестящим и неуравновешенным. Позднее Набоков назвал шедевр Белого роман «Петербург» одним из четырех величайших достижений прозы двадцатого века — вместе с «Улиссом», «Превращением» Кафки и «В поисках утраченного времени». Волошин привлек внимание Набокова к статьям из опубликованного в 1910 году сборника «Символизм», в которых Андрей Белый, анализируя отношение между ритмом и метром в русском стихе, обнаруживает пульсацию контрапункта, скрытого под покровом ямбической нормы. Набокова загипнотизировало это исследование, и через двадцать пять лет он продолжал считать его лучшим трудом по стиховедению в мире. А сорок лет спустя он положил его в основу сравнительного анализа русской и английской просодии в комментарии к «Евгению Онегину»48.

V

Владимир мог изучать Андрея Белого самостоятельно, но Сергею, Ольге и Елене пора было снова идти в школу. Поэтому в конце сентября семья переехала ближе к Ялте — в Ливадию, бывшую царскую резиденцию, расположенную в трех километрах от городской черты. Набоковы поселились в Доме певческой капеллы (ныне неврологическое отделение городской больницы) в пяти минутах ходьбы от великолепных садов дворца, на холме, к северу от них. Это был скромный двухэтажный дом с семью спальнями во втором этаже, ничем не напоминавший сам дворец — ослепительно белый, элегантно-строгий и легкий, несмотря на все арочные колоннады и пилястры. Поскольку спальни Набоковых были расположены по обеим сторонам коридора, их новый дом очень походил на отель — хорошая подготовка к ожидавшему их будущему49.

У Владимира не было поблизости друзей, и многие из тех, с кем он так весело провел лето, покинули Крым. Когда стало прохладнее, он принялся за учебу, прежде всего разработав собственную программу первого курса университета, чтобы «сразу поступить на второй (это будет возможно)», — как он признался одной из своих подруг, к тому времени уже покинувшей Крым. У какого-то учителя в Ялте он стал брать уроки латыни и составил для себя весьма своеобразный список книг из ялтинской библиотеки: энтомология, дуэли, путешественники-естествоиспытатели, Ницше. Впрочем, он мог не только утолять любознательность, но и углубленно заниматься благодаря «императорской библиотеке в нашем ливадийском доме, в котором (стараниями маленького библиотекаря с лысиной святого) были собраны полные комплекты старых исторических и литературных журналов, а также тысячи сборников современных поэтов, таких как Брюсов и Белый. Именно в Ливадии я завершил в 1918 году освоение русской поэзии и прозы»50. Его суждения становились более строгими: например, перечитав «Преступление и наказание», он нашел роман «многоречивым, ужасно сентиментальным и плохо написанным». (Год спустя он сочинит дерзкие, но остроумные стихи о Достоевском:

Услыша вопль его ночной,
подумал Бог: ужель возможно,
что все дарованное мной
так страшно было бы и сложно?)
Он читал запоем и, подчинив себя жесткому распорядку, проанализировал по системе Андрея Белого тысячи стихотворных строк русской классики. Сохранились две тонкие тетради, одну из которых Набоков отвел под ямбические гекзаметры Василия Жуковского, а вторую — под гекзаметры Евгения Баратынского, но потом внес в них также стихи Михайлы Ломоносова и Владимира Бенедиктова51. Каждая страница испещрена подробными и тщательными схемами — результат анализа сотен стихотворных строк: кружки, означающие стопы с пропущенным ударением, соединены линиями, которые образуют треугольники или трапеции. В некоторых схемах кружки закрашены цветными карандашами в зависимости от места стопы в строке: в желтый — первая, в зеленый — вторая и т. д.

Владимир объяснил эту систему своей восторженной почитательнице — двенадцатилетней сестре Елене, которая помогала ему чертить и раскрашивать схемы. В Ливадии он проводил с ней гораздо больше времени, чем раньше, — обучал ее рисованию, проверял ее знания о бабочках, которыми она живо интересовалась, читал ей свои стихи52. Елену он всегда любил больше других братьев и сестер.

Перечитав все свои стихи, Владимир с ужасом заметил, что вместо замысловатых, запутанных схем, которые обнаружил Андрей Белый при анализе ритмических структур у классиков, его собственные стихотворные строчки составляют простой рисунок с частыми пробелами, в котором преобладала прямая линия и отсутствовали модуляции — «и с той поры, в продолжение почти года, — скверного, грешного года, — я старался писать так, чтобы получилась как можно более сложная и богатая схема:

Задумчиво и безнадежно
распространяет аромат
и неосуществимо нежно
уж полуувядает сад, —
и так далее, в том же духе: язык спотыкался, но честь была спасена»53.

Набоковская пародия преувеличивает нелепость и совсем не передает странного очарования, которое присуще некоторым его поэтическим опытам. Так, например, в конце сентября — меньше чем через месяц после открытия Набоковым метода Белого — он пишет стихотворение «Большая Медведица», метрическая схема которого повторяет положение звезд в созвездии. Несмотря на этот серьезный недостаток, стихи получились совсем неплохие54.

Об увлечении Набокова метрической системой Андрея Белого нужно сказать подробнее. Вряд ли его можно объяснить одним лишь честолюбием молодого поэта, обнаружившего, что его стихам не хватает гибкости и свободы, как у тех, кто уже занял место в пантеоне поэтической славы России. Набоков с таким же пылом анализировал гекзаметры Жуковского, с каким позднее он станет считать под микроскопом пятнышки и штришки на чешуйках бабочек (за столь тонкую работу до него никто не брался)55. Он полагал, что реальный мир прячет свои секреты, что скрытые детали могут образовать узоры, полные таинственного смысла. Естественно, с этой точки зрения метод Белого был близок Набокову, который видел в нем возможность включить в собственные произведения некий узор, действующий на подсознание. Эти методы сами по себе были небезошибочными, но в своей зрелой прозе Набоков станет искать и найдет способы сочетания незаметных деталей в гармонические единства, полные скрытых значений.

Быть может, основы этих более поздних набоковских приемов были уже заложены к тому времени, когда он открыл для себя «Петербург» Белого и четыре раза с упоением перечитал его56. Неясно, когда именно это произошло: первая редакция романа вышла отдельным изданием в 1916 году, вторая, сокращенная, — в 1922-м. Эксперименты Андрея Белого — бомба, взрывающая закономерности и язык литературы, — отличались по своему характеру от исканий Набокова. Белый стремился проникнуть в область иррационального, имитируя распад логических связей; Набоков же пытался выйти за пределы рационального, создавая некую зеркальную поверхность, на безукоризненной глади которой так хорошо отражается все окружающее, что за ней не виден город, погрузившийся на дно. Тем не менее звуковые и смысловые переклички, которые пронизывают весь «Петербург», — например, скрытые ассоциации, связанные с формой, или ритмом, или звуком, — предвосхищают и набоковскую звукопись и тайнопись. Но там, где приемы Белого вьются вокруг встревоженным роем, приемы Набокова так ладно пригнаны друг к другу, как кружки на схеме «Большой Медведицы» или фигуры в отлаженном механизме шахматной задачи.

Что касается шахматных задач, то интерес к ним Набокова стремительно возрастал. Единственная уцелевшая рабочая тетрадь, которую он вел в сентябре — октябре 1918 года, имеет название «Стихи и схемы», удивительным образом предвосхищающее его «Стихи и задачи» 1970 года. «Схемы» здесь — это не только стиховедческие записи по Белому, но и диаграммы нескольких шахматных задач. Фрагменты прозы и черновики писем (одно — Люсе Шульгиной, одно — подруге, уезжающей из Ялты в Харьков, еще одно — некоей Наталье Дмитриевне) заставляют лишь пожалеть о том, что он оставил так мало черновых материалов этого рода. Небольшая деталь, вероятно попавшаяся ему на глаза в их новом доме в Ливадии, — «К двери приклеены два лоскутка бумаги. На каждом — по крупному нулю. Остроумное применение календарных праздников» — через восемь лет проглянет в его первом романе. Есть в тетради заметка о цветном слухе, где он так же приписывает разным фонемам определенные цвета, как несколько десятилетий спустя в своих автобиографических книгах: например, буква «Л» в 1917 году «грязно-белая», в «Других берегах» — это «вермишель» из «белесой группы», а в «Память, говори» она белая и «вялая, как лапша». В другой записи Набоков изображает себя во время вечерней прогулки: глядя на первую, самую любимую свою звезду, он подыскивает для нее сравнения, но все, что он видит вокруг, — фонтаны, красные розы, черные от лунного света, горы вдали — все уступает ей в красоте. И вдруг он слышит ее голос:

Глупенький человек! — нежно сказала звезда. — Чем ты восхищаешься? Ведь я тоже мир, не такой, как тот, в котором ты живешь, но тоже темный и шумный. В нем много печального и грубого, и — если хочешь знать, — в этот самый миг один из обитателей моих — поэт, как и ты, — смотрит на ту звезду, которую ты называешь «Землей», и шепчет ей: «О чистая, о прекрасная!»

Эта мысль оформилась в стихотворение и утратила свою силу, чтобы через пятьдесят лет снова возродиться в Антитерре романа «Ада»57.

Главным достижением набоковской поэзии этого периода стал написанный по просьбе Владимира Поля и посвященный ему цикл «Ангелы» — девять стихотворений, по числу ангельских чинов в небесной иерархии. В обращении к образам ангелов иногда видят доказательство религиозных чувств Набокова, но он сам позднее отрицал какое-либо влияние христианства, несмотря на то что в его говорливой поэзии следующего десятилетия изредка встречаются библейские сцены и метафоры. Это отрицание было совершенно искренним и не объяснялось — как предполагают некоторые — тем, что он стыдился молодого пыла, который с возрастом остыл. Об этом свидетельствуют уже первые два стихотворения цикла. В «Серафимах» несколько слезинок ангелов превращаются в звезды, а другие падают на землю:

живые отблески небесной красоты,
хвала, предчувствие сияющего Бога,
и пламенной любви блаженная тревога,
и вдохновенья жар, и юности мечты.
В «Ангеле-хранителе» ангел смотрит на спящего поэта, которому утром жизнь кажется ненавистной, пока он не видит первую тень, а за ней — первые лучи солнца: золотые перья крыльев незримого ангела. Как замечает сам Набоков, его интересовала не религия, но разработка византийской системы образов58.

Страстный поклонник оккультных наук, Поль попытался заинтересовать своего юного соседа мистицизмом. Набоков попросил у него книги по этому предмету, которые Поль принес из большой библиотеки Гаспры59. Однако ни мистицизмом, ни христианством нельзя объяснить те особенности философии более позднего Набокова, которые уже заметны в цикле «Ангелы» и в других его ранних стихотворениях. Цикл в целом создает очень набоковское ощущение многоуровневости сущего, и здесь его любовь к игре — кажется, что все это он делает лишь из удовольствия соорудить воображаемый ковчег и бороздить небесную твердь, — свидетельствует о нежелании однозначно судить о том, что лежит по ту сторону человеческого бытия. Он намекает на то, что за пределами видимого и осязаемого мира как будто бы есть нечто иное, но вопрос остается открытым, и как художник он имеет это в виду, показывая бесконечное многообразие конкретного. Такой взгляд не имеет ничего общего с формальными религиозными условностями, которые соблюдал его отец, когда водил своих малолетних детей в церковь или, по русскому обычаю, читал вслух на Пасху Евангелие60. Он намного ближе к мироощущению Елены Ивановны, которое Набоков описал в романе «Подвиг», говоря о матери Мартына:

Была некая сила, в которую она крепко верила, столь же похожая на Бога, сколь похожи на никогда не виденного человека его дом, его вещи, его теплица и пасека, далекий голос его, случайно услышанный ночью в поле. Она стеснялась эту силу назвать именем Божьим, как есть Петры и Иваны, которые не могут без чувства фальши произнести Петя, Ваня, меж тем как есть другие, которые, передавая вам длинный разговор, раз двадцать просмакуют свое имя и отчество, или еще хуже — прозвище. Эта сила не вязалась с церковью, никаких грехов не отпускала и не карала…61

Представления Набокова уже распространились на его научные занятия, обусловив интерес к тайным замыслам эволюции, к загадкам превращений жизни. В записи, сделанной в сентябре 1918 года, он размышляет:

Современная биология доказывает, что клеточки всякого организма сами по себе бессмертны. То, что мы называем «душой», находится в полной зависимости с материей. Самосознание — лишь счастливая случайность по одним взглядам, — следствие естественного подбора по другим. Как бы то ни было, все эти материалистические рассуждения совершенно неубедительны. Мечников говорит только о возможном бессмертии. Нам же от этого не тепло и не холодно. Пока наука не разрешит этого вопроса более реально, — мы все равно обречены на уничтожение. Существование вечного бытия — выдумка человеческой трусости; отрицание его — ложь перед самим собой. Каждый, кто говорит: «Нет души, нет бессмертия», втайне думает: «А может быть?»62

VI

К концу сентября стало ясно, что немцы скоро уйдут из Крыма. Белая армия, которая вела бои на юге России, хотела, чтобы Крымом управляли из штаба Добровольческой армии генерала Деникина в Екатеринодаре, и рассматривала его лишь как место высадки союзников. Но крымские кадеты во главе с М.М. Винавером считали, что введение централизованного военного правления, слишком озабоченного объединением сил для вооруженной борьбы с большевиками, чтобы думать о насущных нуждах местного населения, неизбежно привело бы к росту революционных настроений. Со своей стороны, крымские кадеты были готовы создать образцовое краевое правительство, выбранное при поддержке представителей земства, объединяющее лидеров как социалистических, так и несоциалистических партий и хорошо знакомое с местными условиями. С.С. Крым, крымский кадет и давний борец за интересы края, пользовавшийся здесь широкой популярностью, был готов возглавить новое правительство. 2 (15) ноября — на следующий день после того, как германские войска перестали оказывать поддержку своей марионетке — непопулярному «татарину» Сулейману Сулькевичу, началось формирование Крымского краевого правительства. Владимир Дмитриевич вошел в него министром юстиции; среди других членов кабинета были М.М. Винавер, еще два кадета, меньшевик П.С. Бобровский, один эсер и один беспартийный.

В.Д. Набоков теперь часто отлучался в Симферополь на заседания нового правительства. Уильям Розенберг, историк, часто критически оценивавший либеральное движение в России в годы кризиса, сказал о роли В.Д. Набокова:

Одним из наиболее впечатляющих достижений либералов было возрождение В.Д. Набоковым местной судебной власти. Как только бывший управляющий делами Временного правительства стал министром юстиции, он сформировал специальную комиссию для восстановления юридических органов, лично составил всестороннюю программу их реорганизации и учредил новые суды на всех уровнях. Министерство также распространило ряд инструкций административным органам, в которых предостерегало их от вмешательства в судопроизводство… Это произвело сильное впечатление даже на критиков63.

Вначале Крымское правительство работало успешно, но, прежде чем большевики в апреле 1919 года вновь захватили полуостров, режим уже начал разваливаться изнутри. Его слабым местом стали отношения с Белой армией. Правительство оказалось не в состоянии сформировать свои вооруженные силы: антибольшевистски настроенные офицеры уже ушли к белым, а еще одна мобилизация среди измученного войной населения могла бы привести к катастрофе. Но в обстановке Гражданской войны, когда красный террор стал официальной политикой большевиков, нужна была какая-то защита, а предоставить ее могла только Белая армия. Однако Деникин и его генералы нисколько не доверяли Крымскому правительству. Выступая за единую Россию, они сохраняли непоколебимую уверенность, что симферопольское правительство покровительствует татарскому сепаратизму. Белые генералы, которым трудно было уяснить, что не все социалисты — большевики, косо смотрели на партийный состав Крымского правительства, и — того хуже — из-за присущего им антисемитизма они подозревали и еврея М. Винавера, и караима С. Крыма в измене России. Они полагали, что власти Симферополя отвергают военную диктатуру, проявляя снисходительность к внутренней большевистской агитации, которая на самом деле тогда не существовала или, во всяком случае, оставалась неэффективной до тех пор, пока жестокость белых офицеров по отношению к подозреваемым в большевистских симпатиях не подорвала поддержки Краевого правительства среди населения. Владимир Набоков вспоминал, что между его отцом — «„министром права — минимального права“, как он с горечью говорил, и деникинскими офицерами — большими любителями пострелять, были постоянные трения». У. Розенберг отмечает, что благодаря личному вмешательству В.Д. Набокова белые передали многих своих пленников гражданским судам64.

Гнев, который вызывали у В.Д. Набокова варварские деяния некоторых белых офицеров, может объяснить любопытный нюанс в его книге «Временное правительство» и подобные же оттенки в позиции его сына. В своей истории революции Троцкий обращает внимание на то, что В.Д. Набоков с равным отвращением отнесся и к вооруженным солдатам, бесчинствовавшим в июльские дни 1917 года в Петрограде, — «те же безумные, тупые, зверские лица, какие мы все помним в февральские дни», — и к тем солдатам «с обычными бессмысленными, тупыми, злобными физиономиями», которые разогнали Совет республики. Троцкий расценивал подобные высказывания как очевидное доказательство классового высокомерия, точно так же как Набокову-младшему будут приписывать аристократическую заносчивость. (На самом деле даже Горький боялся бездумной жестокости и разрушительных инстинктов крестьян, которые составляли огромную массу русских солдат.) Но Д.С. Пасманик, кадет, знавший В.Д. Набокова по Крыму, понимал его совершенно иначе. Он считал, что Набоков не только производит впечатление человека высокой культуры, но фактически вступил в партию кадетов по культурным, а не политическим соображениям — чтобы создать Россию, где все могли бы существовать на более высоком культурном уровне. Он презирал не социальное происхождение революционных солдат, но бездумную жестокость их поведения, означавшую в его глазах абсолютно то же самое, что и «бескультурная» тактика царского министра юстиции, который в 1913 году травил Бейлиса, или тупоумие тех реакционно настроенных белых офицеров, которые «причиняли ему физическую боль своей грубой некультурностью». Быть может, этим отчасти объясняется, почему ненависть Владимира Набокова к пошлости занимает в его сознании такое важное место, что ее объектом может стать все — от банальной рекламы до жестокостей, совершаемых именем Ленина или Гитлера, или почему для пошлости, по его мнению, нет никаких географических и социальных различий: «Любой пролетарий из Чикаго может быть так же буржуазен (во флоберовском смысле), как любой английский лорд»65.

Кажется, Набоков решил в новом году повысить свою поэтическую продуктивность. В его тетради этого времени три стихотворения датированы 1 января; одно занесено в 10–11 часов утра, другое — в 4–5 дня и третье — в 9.30–11 вечера. Примерно тогда же Владимир Поль положил на музыку стихотворение «Дождь пролетел», а композитор Николай Набоков, двоюродный брат Владимира, проделал то же самое со стихами о Тайной Вечери66. Проходят первые две недели 1919 года, и нас ждет приятный сюрприз — поэма «Двое» в 430 строк, отклик на знаменитую поэму Блока «Двенадцать».

Пятьдесят лет спустя Набоков охарактеризовал поэму, которую часто называют шедевром Блока, как «отвратительную, вымученную, написанную в псевдонародном тоне, с розовым картонным Христом, приклеенным в конце»67. Мнение Набокова о «Двенадцати» сложилось у него меньше чем через год после выхода поэмы. Несмотря на подзаголовок «Современная поэма» и эпиграф из «Двенадцати», Набоков начинает свой ответ Блоку исподволь — с изображения молодой четы, которая коротает зимний вечер в тиши своей старой усадьбы. Эту сцену легко можно было бы отнести к девятнадцатому веку, тем более что Набоков подражает стилю пушкинского «Евгения Онегина» — с пушкинским быстрым движением мысли, с той изысканной смесью учтивого сочувствия и дразнящей игривости, которой отличается отношение автора к герою «Евгения Онегина». Набоков описывает своего Андрея Карсавина:

Самосознанье гражданина
самосознаньем бытия
в душе Андрея заслонялось
и в дни позора не сказалось.
Грешно — нет спора; но ни я,
ни вы, читатели, не смеем
его за это осуждать
и сходство тайное с Андреем
в себе самих должны признать.
По-пушкински неожиданно он меняет интонацию, обращаясь к тихому счастью супружеской любви, от которой исходит ровное тепло, как от печи, пылающей в комнате, где сидят Ирина и Андрей. Андрей проводит вечер за рисованием и описанием по-латыни пойманной им бабочки. Нежная, даже страстная любовная сцена и сон Ирины, который она, проснувшись, рассказывает, заставляют совершенно забыть о Блоке, как вдруг в дом неожиданно врываются двенадцать вооруженных крестьян и нападают на его хозяев. Безоружный Андрей храбро сопротивляется им, но вскоре понимает, что нужно срочно спасать жену, ибо эти люди не остановятся ни перед чем. Схватив Ирину на руки, он выбегает из дома, провожаемый пальбой, и оказывается в холодной, бесприютной зимней ночи. Муж и жена бредут по лесу, с трудом переставляя ноги, пока наконец не падают в снег. Легко одетые, промерзшие до костей, они принимают смерть со страхом и мужеством. Вскоре преследователи настигают их. Один из мужиков склоняется над Ириной, снимает с окоченевшего пальца кольцо, смотрит на нее со звериной ухмылкой и — в последней строке поэмы, которая производит не менее сильное впечатление, чем блоковская, — «плюнул в мертвое лицо»68.

По мысли Набокова, ненависть толпы не может возвещать второе пришествие. Если Блок и большевики апеллируют к слепому желанию снести все до основания, к разрушительной ярости, которая, очевидно, представляет собой антитезу культуре в широком смысле, то Набоков отвечает им, заявляя о своей готовности встать рядом с Пушкиным, лучшим сыном России культурной, творческой, светлой. Набокову блестяще удалась поэма — с ее вызывающим симпатию героем, который, никому не делая зла, занимается только наукой, и с ее по-пушкински быстрой и легкой сменой настроения. Однако важнее всего то, что в ней проявилось набоковское воображение рассказчика, его дар сочетать пародию и страсть.

Разумеется, поэма политически наивна, но наивен и ее девятнадцатилетний автор. Когда в начале 1919 года Юрий Рауш после нескольких недель отпуска, проведенных в Ялте, уходил на фронт, Владимир вновь ощутил всю силу своего давнего желания быть равным ему в храбрости.

Как ты, — я с отроческих дней
влюблен в веселую опасность… —
начинает он стихотворение, посвященное Юрию, и — после нескольких месяцев колебаний — твердо решает вступить в Белую армию. Перед тем как отправиться в полк, Юрий дал Владимиру примерить свои сапоги и пообещал ему сделать все, что в его силах, чтобы двоюродный брат попал в ту же дивизию, что и он69.

23 февраля (8 марта), через неделю после возвращения Юрия на фронт, в Ялту пришло известие о том, что два дня назад он погиб в бою у деревни Благоданное. Пришпорив коня, он вырвался вперед и в одиночку бесстрашно поскакал на пулемет противника. Одна пулеметная очередь — и у Юрия «весь перед черепа был сдвинут назад». «Так, — пишет Набоков, — он утолил мучившую его всю жизнь жажду героизма в бою — последней великолепной скачки с пистолетом или саблей наголо». Тело Юрия привезли в Ялту, где 1 (14) марта он был похоронен. Владимир нес гроб. Позднее он написал своей старой французской гувернантке: «C'était mon meilleur ami»[53].

Последнюю эпитафию двоюродному брату он сформулировал в книге «Память, говори»:

…всеми чувствами, всеми помыслами правил в Юрике один дар: чувство чести, равное, в нравственном смысле, абсолютному слуху70.

Однако Гражданская война, как Владимир позднее понял, не сводилась лишь к восторгам перед героическими белыми и ненависти к диким красным. В Ялте были зверски убиты два еврея, и улики говорили против белых офицеров, но, когда В.Д. Набоков как министр юстиции попытался организовать расследование, подозреваемых перевели на фронт или на Кавказ — куда не распространялась юрисдикция Крымского правительства. Когда ситуация на фронте стала еще более безнадежной, белые офицеры еще больше распустились, и подобные сценарии стали разыгрываться слишком часто71.

VII

У правительства не было выбора: ему приходилось преследовать отдельных офицеров за беспорядки, но при этом все же полагаться на защиту Белой армии. Однако именно из-за своей связи с белыми Симферопольское правительство лишилось той широкой поддержки населения, которой оно пользовалось четыре месяца назад. С усилением большевистской агитации белые стали еще более подозрительными. Поскольку в Белой армии оставалось мало свободных войск, не занятых в боевых действиях, и поскольку она не могла принять либеральные принципы Краевого правительства, ее помощь краю была скудной и весьма ограниченной. В отчаянии С.С. Крым и В.Д. Набоков обратились к французам, чьи военные корабли контролировали Севастопольский порт с тех пор, как оттуда ушли немцы72. Войска, обещанные французами, так и не материализовались.

16 (29) марта, когда красные теснили белых на Перекопе, Деникин телеграфировал ультиматум: если Крымское правительство не объявит военного положения и не передаст власть армии, войска будут выведены. Правительству ничего не оставалось, как принять эти условия. Но меньше чем через неделю — 21 марта (3 апреля) войска красных прорвали оборону противника и начали быстро продвигаться в глубь полуострова.

Был получен приказ эвакуироваться. 26 марта (8 апреля) Набоковы покинули Ливадию, где Владимир оставил собранную в Крыму коллекцию из двухсот экземпляров бабочек и мотыльков. Дорога, по которой они ехали, петляла по склонам Крымских гор; Елену тошнило у одной дверцы, Сергея — у другой. Севастополь, через который лежал единственный путь к спасению, был запружен багажом и людьми. Многим приходилось ночевать прямо на улице. Для министра Набокова и его семьи были забронированы номера в гостинице «Метрополь». Владимиру предназначался седьмой номер:

Не то кровать, не то скамья.
Угрюмо-желтые обои.
Два стула. Зеркало кривое.
Мы входим — я и тень моя.
За два дня в Севастополе у него была возможность исследовать знаменитые гранитные пласты ступеней на спуске в бухту, пулеметы и мешки с песком, приготовленные к защите порта, белые от пыли улицы. 28 марта (10 апреля) министры Крымского временного правительства и члены их семей сели на греческое судно «Трапезонд», которое уходило в Константинополь. Эта почерневшая, отслужившая свой срок посудина все же сулила спасение73.

Но путь к спасению оказался перекрыт. На следующий день около пяти часов французское командование пожелало узнать, почему в севастопольском банке не осталось фондов правительства, и потребовало передать ему все деньги в 11 часов следующего дня. В назначенный срок Крымское краевое правительство предоставило полный отчет о том, на что ушел севастопольский фонд (расходы на эвакуацию, уплата жалованья чиновникам — все «во исполнение закона, которого Правительство не могло не исполнить»). И тем не менее французы стояли на своем: «Дайте деньги — иначе не уедете». Вечером того же дня, 30 марта (12 апреля), министрам и их семьям приказано было покинуть «Трапезонд», который должен был уйти в Константинополь, — через день-другой судно действительно вышло в море с Сергеевичами и Дмитриевичами на борту74.

Министров с семьями тем временем перевели на «Надежду» — еще меньшее и «неимоверно грязное» греческое судно с грузом сухих фруктов, стоявшее на рейде. 31 марта (13 апреля) французскому командованию была передана вся информация, которую оно требовало, но ни в этот день, ни на следующий, ни еще через день оно не дало разрешения на выход «Надежды» в море. Семь министров и их близкие — всего 35 человек — вынуждены были спать на деревянных скамьях в одной, лишенной удобств каюте. К концу третьего дня красные захватили высоты, окружающие Севастополь, и начался пушечный и пулеметный обстрел. Пять часов отстреливались французские и греческие войска, пока наконец «Надежде» не был отдан приказ уйти в море. С берега доносились пулеметные очереди, а судно зигзагами выходило из бухты и скользило по зеркальной глади залива. Владимир сидел с отцом на палубе, стараясь сосредоточиться на шахматной партии, и думал о том, что Люсины письма будут по-прежнему приходить в Ялту. 2 (15) апреля 1919 года, около 11 часов вечера, он простился с Россией75.

Часть 2 ЕВРОПА: СИРИН

Гетто эмиграции, по сути дела, было средой более культурной и более свободной, чем те страны, в которых мы жили. Кому захотелось бы расстаться с этой внутренней свободой, чтобы выйти наружу, в незнакомый мир? Что касается меня, я чувствовал себя вполне уютно там, где я был, — за своим письменным столом, в комнате, снятой внаем. Но впрочем, я не типичный эмигрант. Я очень нетипичный эмигрант, который сомневается в том, что типичный эмигрант вообще существует.

В. Набоков. Из интервью 1966 года1

ГЛАВА 8 Превращение в Сирина: Кембридж, 1919–1922

Не знаю, поедет ли кто-нибудь и когда-нибудь в Кембридж, чтобы отыскать следы шипов, оставленные моими футбольными бутсами…

«Память, говори»

I

Беженцев на борту «Надежды» не кормили, и им пришлось довольствоваться собственными припасами — колбасой, яйцами, хлебом. На исходе второго дня вдали показался Константинополь и «пропал в сумраке ночи, опередившей судно». На следующий день — 17 апреля 1919 года — Владимир, рано поднявшись со своей жесткой скамьи, увидел восход солнца над Босфором, корабли, застывшие, словно в янтаре, и далекие минареты. Поскольку Константинополь уже был переполнен беженцами, пассажиры «Надежды» не получили разрешения сойти на берег. Лишь после двухдневной стоянки, когда минареты стали казаться фабричными трубами, судно двинулось дальше, через Мраморное море2.

Еще два дня спустя «Надежда» вошла в афинский порт Пирей. Хотя у пассажиров кончились продовольствие и вода, корабль на двое суток поставили на карантин в Пирейской бухте, и лишь в день двадцатилетия Владимира Набокова он и его близкие сошли на берег Греции. Там их уже ждали Сергеевичи и Дмитриевичи, и все три семейства двинулись вдоль берега — подальше от закопченных угольных суденышек и минных тральщиков, мимо сверкающих яхт — к белым отелям Фалерона, фешенебельной приморской окраины Афин. Несколько недель Владимир Дмитриевич с женой и детьми провели — несмотря на отчаянную нехватку денег — в отеле «Новый Фалерон» — трехзвездном, судя по набоковскому путеводителю, а две другие семьи — в «Актеоне». Владимиру Дмитриевичу удавалось объясняться с лакеями на древнегреческом3.

В день приезда Набоковы отправились на «электрическом поезде» мимо сонных домишек в центр Афин. Акрополь показался юному поэту «священным», и он тут же написал о нем стихотворение, сидя на мраморной плите среди бледных маков, пробивающихся из древнего мусора4. В одном из двух других стихотворений, посвященных Акрополю, он оживляет удивительно романтическую сцену, реальность которой подтвердили — независимо друг от друга — несколько свидетелей. Компания молодых Дмитриевичей и Сергеевичей отправилась ночью в Акрополь. Там, в лунном свете, они услышали прекрасный женский голос: еще одна беженка, оперная певица Марианна Черкасская, звезда не только русской оперной сцены, но и «Ла Скала», пела арию из «Аиды» и какую-то русскую песню, по-своему отзываясь на ту красоту, которая открывалась перед ними. Младшие Набоковы, стоя слушавшие пение, заметили, как их кузен Владимир вышел из тени Парфенона и направился к Эрехтейону с хорошенькой молодой дамой5.

Ее фамилия была Новотворцева[54], она была русской и такой же «белой», как залитые лунным светом руины, словно написанные на театральном заднике. Замужняя дама, на несколько лет старше Набокова, Новотворцева писала стихи для своих невзыскательных друзей. Она стала героиней одной из трех любовных историй, на которые Набоков нашел время за три с половиной недели, проведенные в Греции. Не удивительно, что впоследствии ему казалось, что он прожил там гораздо дольше6.

Кроме Акрополя, все в Греции разочаровало Набокова — ивыжженные солнцем ландшафты, и местные жители, оказавшиеся довольно скучными. Одной из причин его досады были бабочки. Он пробовал ловить их в Кефизии, на середине марафонской дистанции от Афин, и в окрестностях: «Два проведенных в Греции весенних месяца я посвятил, снося неизменное негодование пастушьих псов, поискам оранжевой белянки Грюнера, желтянки Гельдриха, белянки Крюпера: поискам напрасным, ибо я попал не в ту часть страны»7.

II

Отъезд из Греции был гораздо роскошнее, чем приезд. 18 мая Набоковы отправились в Марсель на кунардовском пароходе «Паннония», следовавшем в Нью-Йорк. На большом трансатлантическом лайнере, где палубы были надраены и вся медь начищена до блеска, имелась и своя выставка картин, и просторный танцевальный зал, в котором Владимир освоил фокстрот и тустеп. Проскользнув между Африкой и «лиловой чертой Сицилии», потом между Корсикой и Сардинией, 23 мая «Паннония» пришла в Марсель. Из Марселя Набоковы на поезде приехали в Париж, где прожили трое суток в отеле «Терминюс» у вокзала Сан-Лазар. Владимир отправился вместе с Евгенией Гофельд к парижскому ювелиру Картье, чтобы продать жемчужное ожерелье Елены Ивановны, но Набоков был «невероятно одет», и приказчики, заподозрив неладное, задержали их и вызвали полицию. Им, однако, удалось убедить приказчиков, что они именно те, за кого себя выдают, и их отпустили, не дожидаясь прихода жандармов8.

27 мая Набоковы отправились в Гавр, пересекли Ла-Манш и из Саутгемптона поездом выехали в Лондон. На вокзале Виктория их встречал дядя Владимира, Константин Дмитриевич. В.Д. Набоков шагнул навстречу брату, по-русски широко раскрыв объятия. Чопорный уранит Константин охладил его пыл: «Мы в Англии, мы в Англии». Chargé d'affaires[55] в посольстве России в Англии, Константин Дмитриевич представлял правительство, свергнутое полтора года назад. Каждый месяц Англия меняла свое отношение к большевистской и антибольшевистской России, заметно склоняясь к признанию нового режима, и в этих условиях положение Константина Дмитриевича напоминало положение персонажа мультфильма, который, сорвавшись со скалы в пропасть, продолжает работать ногами в воздухе, пока сила земного тяготения не берет свое[56]9.

В.Д. Набоков приехал в Англию в надежде занять такой пост, который позволил бы ему влиять на общественное мнение, убеждая англичан в необходимости сопротивления большевистскому правительству, — задача, оказавшаяся невыполнимой. Набоковы сняли четыре комнаты на Стэнхоуп-Гарденз, 55, в Южном Кенсингтоне — в элегантном оштукатуренном доме по соседству с музеем естествознания. За квартиру платили из денег, вырученных от продажи драгоценностей Елены Ивановны, — их хватило на год жизни в Лондоне. Одна нитка жемчуга обеспечила сыну Набоковых два года учебы в Кембридже10.

Если Владимиру Дмитриевичу трудно было найти работу, то Владимир без труда находил развлечения. Лишь очень недолгий период своей жизни Набоков был завсегдатаем балов, и в то лето выпускник танцкласса «Паннонии» танцевал фокстрот с самой Анной Павловой. Через одну или две недели после приезда в Лондон на каком-то благотворительном балу он совершенно случайно встретил Еву Любржинскую — по его описаниям, капризную, стройную девушку, — и она со смехом вспомнила их общее прошлое. Вскоре они уже скользили в танце — щека к щеке, и их любовная связь возобновилась. Хотя Набоков все еще был увлечен Евой, он замечал, что она постоянно чем-то недовольна и сама не понимает, чем именно, что она несчастна и все время терзает себя11.

В Кенсингтоне на плохоньком корте Владимир с Сергеем играли в теннис — единственную игру, которая нравилась им обоим. И тому и другому предстояло поступление в университет. Вместе они поехали в Оксфорд к Глебу Струве (сыну Петра Струве, соратника Владимира Дмитриевича по борьбе за свободную Россию еще до революции 1905 года), чтобы обсудить с ним выбор университетов. Г. Струве — в будущем историк русской эмигрантской литературы, которая тогда только начинала свое существование, и первый, кто представил Сирина английскому читателю, — готовился поступить в Бейллиол-колледж и жил в Оксфорде, совершенствуясь в английском языке. Набоковы — в белых теннисных брюках — и Глеб Струве сидели на лужайке напротив его дома, Владимир читал свои стихи и говорил о своей страсти к энтомологии и литературе. Струве порекомендовал ему поступить в Кембридж, где особый упор делался на естественные науки, а Сергею, интересовавшемуся главным образом французской литературой, посоветовал остановить свой выбор на Оксфорде12.

В конце июня Набоков встретил еще одного друга из прошлого — Самуила Розова, только что приехавшего в Англию и собравшегося поступать в Лондонский университет. Они играли в бильярд вместе с еще одним школьным товарищем — в то лето Лондон заполонили знакомые призраки. Розов одолжил Набокову свой аттестат об окончании Тенишевского училища. Набоков показал его в Кембридже и объяснил, что у него есть точно такой же. Члены комиссии, которые не могли прочесть по-русски ни слова, решили, что Набоков показывает им свой собственный аттестат, и зачислили его в университет без предварительных экзаменов[57]13.

В то лето Владимир Набоков сократил выпуск поэтической продукции до двух стихотворений в неделю, причем эти стихи гораздо бледнее многих крымских, кроме одного, в котором он пишет о бессоннице, мучившей его всю жизнь:

Я задыхаюсь в беспрерывной,
невыносимой темноте.
Самосознанья ужас дивный
качает душу в пустоте.
В начале июля Набоковы переехали в Челси — юго-западный район Лондона — в дом номер 6 по Элм-Парк-Гарденз, улице, отходящей от Фулем-роуд. Четырехэтажный дом с узким фасадом из тускло-красного кирпича, в котором они поселились, ничем не отличался от других домов на этой улице. Здесь Владимир перевел на русский несколько английских стихотворений (Лэндор и некий Сеймас О'Суливан[58], отыскавшийся в какой-то антологии), перевел на английский одно из своих стихотворений и, кроме того, написал первое, удручающе пресное стихотворение по-английски. После отъезда из России метрические схемы А. Белого исчезли из набоковских альбомов, зато в его лондонской тетради практически на каждое стихотворение приходится по шахматной задаче14.

III

1 октября 1919 года «Vladimir Nabokoff» — именно так он писал свою фамилию до переезда в Америку — был официально зачислен в Тринити-колледж Кембриджского университета. Он был «a pensioner» — студентом-нестипендиатом, который должен содержать себя сам, хотя впоследствии и вспоминал о какой-то стипендии, «выданной скорее в качестве компенсации за политические испытания, чем как признание его интеллектуальных заслуг». Ему отвели «апартаменты R6» (лестница R, квартира 6) в юго-западной части Great Court — Большого внутреннего двора, самого большого и самого величественного в Кембридже и Оксфорде. В северо-западном крыле жил сэр Дж.Дж. («Атом») Томсон, открыватель электрона и новый Мастер Тринити-колледжа. В угловом доме северно-восточной части — по диагонали от Набокова — когда-то жил сам Ньютон. И, согласно легенде, именно здесь, в юго-восточном углу Большого двора, Байрон держал на цепи своего медведя, издеваясь таким образом над правилом, запрещавшим держать на территории университета собак. Итак, обойдя весь двор, мы возвращаемся к Набокову. Когда «толстомордые колледжевые швейцары в котелках» пригрозили ему штрафами за преступления вроде «гулянья по мураве», он не сумел поверить, что посторонние люди вправе ему что-либо запретить или разрешить, и принял их угрозу за традиционную шутку15.

Опыт показал, что он ошибался. Первый — и наиболее постоянный — контакт с кембриджской администрацией Набоков установил, встретившись с Эрнестом («Шпионом») Гаррисоном (1877–1943), своим «тютором», или наставником, в обязанности которого входило не учить студентов, но действовать in loco parentis[59] — следить за посещением лекций, предоставлять в течение семестра «отпускной билет», выносить выговор, если студент получал штраф (за возвращение домой после полуночи, за неношение мантии в вечернее время и за множество других мелких провинностей). Когда Набоков, пройдя через Большой двор, впервые зашел к Гаррисону, он умудрился навсегда испортить отношения со своим «тютором», опрокинув в слабоосвещенной гостиной стоявшие на ковре чайные принадлежности. В течение последующих трех лет Набокова будут вызывать сюда «с унылой регулярностью» за штрафы, которые он на себя навлекал. Его раздражала неизменно мрачная улыбка Гаррисона, известного филолога-классика, и он считал своего «тютора» «поганым господином» и «необыкновенно глупым человеком»16.

В Тринити-колледже студентов обычно расселяли по двое в «квартире». В R6, расположенной на третьем этаже (или втором, по британскому стилю), у каждого студента была своя спальня, выходившая окнами на запад — на крыши зданий, окаймлявших Новый двор; из спальни можно было попасть в общую гостиную с видом на Большой двор. Поскольку Гаррисону показалась «блестящей» идея дать Набокову в сожители другого «White Russian»[60], его соседом стал Михаил Калашников, изучавший в Кембридже историю. Вначале Россия и юношеская восторженность объединяли их, но вскоре их несходство вышло наружу. Калашников, который был на два года младше Набокова и не отличался большим умом, оказался пошляком и черносотенцем17.

В Кембридже Набоков — в отличие от Джойса в Дублине или Сэмюэля Джонсона в Оксфорде — не собрал вокруг себя поклонников и почитателей. Ему не помогла семейная англофилия: Англия его детства осталась в детской, и он ощущал между собой и английскими студентами некую стену. «Вдохновенные вихри» души, столь естественные для русского, вызывали недоуменную мину на гладковыбритом лице англичанина; любое ослабление самоконтроля — когда «сболтнешь по простоте душевной, что вот, кажется, всю кровь отдал бы, чтобы снова увидеть какое-нибудь болотце под Петербургом, — это просто дурной тон». Поэтому самых близких друзей Набоков нашел среди русских, и круг их был неширок: Калашников; «очень умный и очень тонкий» Михаил, брат Евы Любржинской, который поступил в Питерхаус-колледж на семестр раньше Набокова; Петр Мрозовский, еще один первокурсник Тринити-колледжа, изучавший химию; граф Роберт Луис Маголи-Серати де Калри, тоже новичок в Тринити и русский только по крови — по материнской линии18.

С другой стороны, Набоков не чувствовал себя обделенным вниманием англичан. Футболист, игравший за команду своего колледжа, теннисист и боксер, да еще русский, он неизменно вызывал интерес: «В Кембридже ко мне все так и льнули». В автобиографических книгах Набоков нарисовал стилизованный портрет кембриджского студента своей университетской поры — Бомстон из «Других берегов» и Несбит из «Памяти», — которого никак не удавалось убедить, что большевизм — не более чем «новая форма жестокой тирании, такой же старой, как пески пустыни». За стилизацией проглядывает индивидуальность — молодой человек, который был на фронте, писал стихи без рифм и стал видным ученым. Этот долговязый, посасывающий трубку молодой социалист и его «несколько упадочные» друзья познакомили Набокова с основами студенческого этикета: никогда не здороваться за руку, не кланяться и не желать доброго утра, приветствовать знакомого — даже если это профессор — широкой улыбкой и развязным междометием, никогда не ходить по улице в пальто и шляпе, как бы холодно ни было, но и не становиться рабом этих правил. Набоков внешне ничем не отличался от большинства и не носил пальто, но при этом он брезгливо отверг и колючее шерстяное белье, которое согревало большинство его английских товарищей. Простуды постоянно преследовали его19.

Все считали должным говорить с ним о России, но больше других — Р.А. Батлер, будущий заместитель премьер-министра от консервативной партии, которого Набоков впоследствии вывел под маской Несбита и назвал «ужасным занудой». Мысленно возвращаясь к своей университетской жизни, Набоков с удивлением вспоминал, как много он говорил тогда о политике. 28 ноября — через шесть недель после приезда в Кембридж — он даже участвовал в обсуждении резолюции дискуссионного клуба «Мэгпай и Стамп» «Об одобрении политики союзников в России». Владимир, естественно, спорил с противниками интервенции:

Мистер Набокофф выступал исходя из личного знания большевизма, который он назвал отвратительной болезнью. Ленин — сумасшедший, остальные — негодяи. Он привел пример с роялем, который делили среди нескольких претендентов, — аналогия с судом Соломона. Он рекомендовал Англии оказать незамедлительную помощь Деникину и Колчаку и не вести никаких дел с большевиками.

Предусмотрительно заучив написанную по-английски статью своего отца, Набоков выступал 18 минут 50 секунд. Как только оратор продекламировал все, что помнил, он иссяк: «И это была моя первая и последняя политическая речь»20.

После этого случая Набоков избегал не только публичных политических дебатов — хотя на бумаге он продолжал свои атаки на большевиков, — но и в своей прозе воздерживался от той логически выверенной системы аргументации, которой столь виртуозно владел его отец. Набоков ясно мыслил и высоко ценил право на критику («следующее по важности после права на творчество… самый драгоценный дар, который только может предложить свобода мысли и слова»), и он любил разоблачать логические ошибки в чужих произведениях, пользуясь для этого не размеренным шагом силлогизма, а внезапным сальто контрпримеров[61]21. Однако он редко прибегал к рациональным объяснениям для того, чтобы развить свои доводы. Отсюда некоторые читатели делают неверный вывод, что своих идей у Набокова не было и он ничего не мог предложить, кроме язвительных суждений. Считать так — значит не понимать роли аргументации в человеческом мышлении.

Набоков, по-видимому, всегда интуитивно понимал то, на что указывал Юм, поставив в тупик философов двух столетий, и что в конце концов объяснили революционные открытия в гносеологии, совершенные Поппером: как ни важна логика для изобличения лжи, она не в состоянии обнаружить правду или придать идее неуязвимость. Избрав безопасный путь, ведущий от известного к неизвестному, логика вдруг обнаруживает, что она лишь ходит по кругу. Только свобода двигаться в направлении, противоположном тому, которое избрала для себя логика здравого смысла, — а часто это просто привычка и скудость воображения, не способного увидеть альтернативный путь, — может приблизить нас немного к неизвестному и определить новый взгляд на известное. Соответственно, в таком контексте, где скорее всего можно было бы ожидать от писателя аргументированных рассуждений (будь то критика или откровенно философские пассажи его прозы), стиль Набокова становится демонстративно неупорядоченным, он переворачивает логику с ног на голову, ерошит ей волосы, бросает ей вызов в лицо, он проносится по крепостям разума на детской лошадке фантазии[62]. Однако мы забежали вперед, а пока Набокову еще предстоит учиться в Кембридже.

День он обычно начинал с «паломничества в ванное заведение при колледже», облачившись в пурпурный халат, купленный в Лондоне и плохо защищающий от кембриджской туманной стужи. В «царственной столовой», под портретом Генриха VIII, он завтракал овсяной кашей, такой же серой и скучной, как небо над Большим двором, и, схватив в охапку книги, вскакивал на велосипед или поспешно топал в какую-либо из аудиторий, рассеянных по городу, куда гуськом входили студенты, чтобы слушать, «как с кафедры мямлит мудрая мумия», и «выражать одобрение переливчатым топаньем», уловив вдруг шутку или красное словцо. После ленча можно было заняться — в зависимости от времени года — теннисом или футболом или покататься в лодке по реке Кем, а в середине дня пить у друга крепкий чай с кексами, а затем, возможно, поспеть еще на пару лекций перед ужином в Тринити22.

Какие же лекции слушал Набоков? По его словам, он начал с

зоологии. <…> Целый семестр я препарировал рыб, пока наконец не сказал своему университетскому «тютору» (Э. Гаррисону), что это мешает мне писать стихи, и спросил, нельзя ли мне переключиться на русскую и французскую филологию.

В более поздних воспоминаниях он называет уже не зоологию, а ихтиологию, однако единственный курс, хоть как-то соответствующий этому ярлыку, — «Жизнь в море» — профессор Стэнли Гардинер читал только во втором семестре23. Поскольку журналы успеваемости, которые вел «тютор», считались в то время его личной собственностью и не сохранялись в архивах колледжа, нам, вероятно, так никогда и не удастся разгладить эту измятую страницу в кембриджском досье Набокова.

Несомненно, Набоков и в самом деле препарировал рыб. Он ненавидел их запах, он в шутку говорил, что они потом попадают в пищу студентам, они наводили на него тоску24. Во время первых двух учебных семестров Набокова студентам, выбравшим зоологию в качестве «трайпоса» по естествознанию («трайпос» — экзамен на степень бакалавра в Кембридже), предлагались курсы по зоологии позвоночных и беспозвоночных, а также по эволюции и генетике. В соответствии с кембриджской системой Набоков, вероятно, мог сдать часть первую «трайпоса» по естественным наукам, а затем имел право выбрать для второй части экзамена либо естествознание более высокого уровня, либо какие-нибудь другие предметы (например, современные и средневековые языки), которые тогда становились основной специальностью при получении степени. Так или иначе, к третьему семестру Набоков окончательно выбрал курс филологии, для которого требовалось сдать два иностранных языка, в его случае — русский и французский. Поскольку часть первая «трайпоса» по современной и средневековой филологии включала только перевод с французского и русского на английский и наоборот, а также сочинения на двух «иностранных» языках, Набоков, вероятно, решил, что ничего нового для него в этом нет. Скорее всего, он с самого начала намеревался получить степень по французской и русской филологии, сдав часть вторую этого «трайпоса», — что потребовало бы от него минимальных усилий и позволило бы большую часть времени уделять своим собственным занятиям, — но прежде прослушать часть первую курса по естественным наукам, чтобы получить необходимую подготовку для серьезного изучения лепидоптерологии.

Какие бы предметы ни выбрал для себя Набоков в первых двух семестрах, один аспект его занятий зоологией несомненен. Во время первого семестра в Тринити он написал свою первую энтомологическую работу «Несколько заметок о лепидоптере Крыма». Она вышла в свет в самом начале его второго семестра и была его первой публикацией на английском языке25. Характерно, что эта статья не имела ничего общего с его учебой. На протяжении пребывания Набокова в Кембридже его интеллектуальное развитие следовало своим собственным курсом: «Что до учебы, я мог с таким же успехом посещать Инст. М.М. в Тиране»[63]. Истинная жизнь Владимира Набокова в Англии представляла собой «историю моих потуг стать русским писателем»26. Боясь растратить единственное наследство, вывезенное им из России, — родной язык, — он, к своей радости, нашел на книжном лотке на рыночной площади в центре Кембриджа[64] подержанный «Толковый словарь» Даля в четырех томах и читал по крайней мере по десять страниц ежевечерне, «отмечая прелестные слова и выражения»[65]27.

Не зная, что ему предстоит стать крупным англоязычным писателем, Набоков внимательно вслушивался в язык, на котором говорили вокруг: слово «skoramus» (ночная ваза), услышанное им от кембриджских донов, через сорок с лишним лет попало в «Бледный огонь» вместе с глаголом «to knackle» (сталкиваться, стукаться), который он подхватил где-то на скачках в Кембриджшире. В октябре 1919 года он написал пару английских стихотворений, одно из которых даже удостоилось быть напечатанным в следующем году в «English Review», хотя, на наш вкус, оно слишком банально («Like silent ships we two in darkness met…»[66]). Он также читал Руперта Брука, любимца соседнего Кингз-колледжа, А.Э. Хаусмана, чье угрюмое лицо с густыми длинными усами он видел за «высоким столом» Тринити-колледжа почти каждый вечер, и Уолтера Деламара. Высокое мнение о поэзии А.Э. Хаусмана он сохранил на всю жизнь. Позднее он говорил, что ритмы этих модных английских поэтов настолько прижились у него, «шныряя по моей комнате и по мне самому, словно ручные мыши», что незаметно проникли даже в его русские стихи28.

Несмотря на этот флирт с английским языком и английскими стихами, именно верность русской поэзии определяла его образ жизни в Кембридже, когда он ночи напролет проводил без сна, в каком-то поэтическом экстазе, рассеянно куря турецкие папиросы или вглядываясь в тень оконного переплета, проступающую на залитом лунным светом полу. Рядом не было никого, с кем он мог бы разделить то единственное, что имело для него значение. Калашников не выносил вида читающего человека, а тем более поэта, высматривающего в пространстве свои рифмы, и не раз грозил своему соседу спалить его книги и стихотворные тетради29.

Лишь родителям Набоков мог излить душу, и не тогда, когда приезжал к ним в Лондон на уикенд (дорога на поезде занимала чуть больше часа), но главным образом в письмах. Переписка была такой регулярной, что трехдневный перерыв в ней мог вызывать волнение и упреки с обеих сторон. Часть их теплых писем друг другу сохранилась. Называя сына Володюшкой, иногда Пупсом или Пупсиком, Владимир Дмитриевич обращает его внимание на трудную шахматную задачу в «Morning Post», упоминает о смерти какого-то французского писателя, обсуждает соревнования по боксу или демонстрирует юмор, которого нет в его политических статьях и о котором всегда так живо вспоминали его близкие. В ответ Владимир забрасывал родителей стихами.

В конце Михайлова триместра[67], в середине декабря, Набоков приехал в Лондон на Рождество. Его связь с Евой Любржинской еще продолжалась, несмотря на свидания с кембриджскими девушками, и он провел с ней выходные дни на вилле ее дяди в Маргите, графство Кент, где в первый — и «предпоследний» — раз летал на аэроплане — небольшой дешевой штуковине. В Лондоне Владимир Дмитриевич участвовал в создании английской газеты «Новая Россия», однако, поскольку стоимость жизни в Англии была высока и страна не хотела больше втягиваться в русские дела, он начал понимать, что ему придется строить будущее где-нибудь в другом месте30.

IV

Когда в десятых числах января 1920 года Владимир возвратился в Кембридж, с ним приехал и Сергей, который не смог прижиться в Оксфорде и теперь поступил в Крайст-колледж (предыдущий семестр ему засчитали). Вместе с Калашниковым Набоков поменял квартиру: теперь они жили в доме номер 2 по Тринити-Лэйн — узкой улице между грязной кирпичной стеной Большого двора и такой же глухой стеной Гонвилл-энд-Киз-колледжа. Восточный фасад здания был винной лавкой и имел номер 38 по Тринити-стрит — оживленной торговой улице, где чаще можно было увидеть студентов, чем горожан. Здесь располагались книжные лавки, велосипедные магазины, а в доме номер 35 — ванное заведение Alma Mater, парикмахерская и зал для бритья. Хозяевам, сдающим квартиры студентам, требовалось предварительно получить одобрение университетского начальства; миссис Элис Ньюман, сдававшая в доме номер 2 на Тринити-Лэйн квартиры по 23, 20, 12 и 11 с половиной шиллингов, а в придачу к ним — ветхую, расстроенную пианолу, на которой счастливым жильцам позволялось играть ежедневно, кроме воскресенья, разумеется, удовлетворяла всем требованиям. Но в глазах Набокова его «апартаменты» представляли собой полный контраст с той нарядностью и сказочной роскошью, с которой с детства ассоциировалось для него все английское. Реклама туалетного мыла «Перз» не предупреждала, что ему придется брести холодным утром по Тринити-Лэйн к ванному заведению31.

Когда Набоков учился на первом курсе, он познакомил Еву Любржинскую со своим товарищем по Тринити Робертом Латьенсом, сыном архитектора Эдвина Латьенса, пописывавшим стихи (сборник которых вышел позднее в том же году)32. В декабре 1920 года Ева станет миссис Латьенс, но, хотя Набоков сам едва не женился на ней, он не испытал ничего, кроме облегчения, когда она испарилась из его жизни. У него было одновременно несколько любовных связей с местными красавицами — дочерью хозяина лавки, некоей Эвелайн, какой-то Мириам, а также «Маргарет-Странное-Имя» — вдовой-датчанкой, муж которой погиб на войне33.

Иногда он находил и другие выходы своей энергии. На турнире по боксу, проходившем на Хлебной бирже в конце февраля, он дошел до полуфинала, где его послал в нокаут один из товарищей по зоологической группе — вовсе не сын раджи, как Набоков утверждал позднее, а цейлонец Пол Лейрис. Он мощным ударом серьезно повредил Владимиру носовой хрящ, после чего правая ноздря навсегда осталась деформированной34.

Не столь бесславными были его выступления за футбольную команду Тринити-колледжа, в которых он, по его собственной оценке, показал себя «неровным, но весьма артистичным голкипером». Набоков (товарищи по команде называли его «Nabokov» или изысканно «MacNab») считал, что слишком большое внимание англичан к «солидной сыгранности всей команды», их «национальный страх перед показным блеском» лишают голкипера того романтического ореола, той байронической одинокости и независимости, которую ценят в нем итальянские и испанские болельщики. И все же в набоковских описаниях футбольных матчей со сборными Сент-Джонз-колледжа и Крайст-колледжа есть какая-то трогательная притягательность. В дни, когда футбольное поле обдувал холодный восточный ветер с кембриджских болот, его вдохновляло чувство собственной отрешенности. Покуда игра велась на противоположной стороне поля, он сочинял стихи на «никому не известном наречии» и иногда выходил из поэтического транса лишь после того, как мяч влетал в сетку его ворот. По-видимому, именно в этом семестре он оставил занятия зоологией из-за того, что они препятствовали поэзии. Футбол препятствовал его работе в библиотеке — но от футбола он конечно же не отказался35.

V

В середине марта Владимир с Сергеем отправились в Лондон на пасхальные каникулы. Однако Владимир Дмитриевич, который незадолго до этого передал сыну лестный отзыв Тэффи о его стихах, все это время был в Париже на конференции кадетской партии и уже тогда планировал основать «настоящую русскую газету» в Берлине, где поселились его давние коллеги Иосиф Гессен и Август Каминка36. В Лондоне благодаря широкому кругу знакомых Константина Дмитриевича как среди русских, так и среди англичан его племянникам была обеспечена бурная светская жизнь. Вращавшаяся в тех же кругах, что и Набоковы, Люси Леон впоследствии так описывала Владимира: молодой homme du monde[68] в темно-синем костюме и канареечно-желтом джемпере, красивый, «романтической внешности, немного сноб, веселый обольститель». Сергей в ее воспоминаниях — «денди, эстет, балетоман, который являлся на все Дягилевские премьеры в черной развевающейся театральной накидке, держа в руках трость с набалдашником». С Ниной Романовой, княжной императорской крови, Набоков катался в Лондоне на роликовых коньках, а позднее, в Кембридже, — на плоскодонном ялике. На одном из лондонских благотворительных балов его внимание привлекла красивая молодая женщина, продававшая воздушные шары. «Да это же Маринка!» — воскликнул Калашников. Оказалось, что Набоков с ней тоже знаком. Это была Марианна Шрейбер, которую он обожал девятилетним мальчиком в Петербурге и которая теперь, в Лондоне, танцевала в балете. Они стали любовниками и часто встречались в Лондоне или в Кембридже37.

Владимир оставался в Лондоне до дня рождения — ему исполнился 21 год — и в тот же день уехал в Кембридж, чтобы успеть к началу пасхального триместра. К этому времени он уже остановил свой выбор на французской и русской филологии. В пасхальный триместр он усердно занимался, изучая французских классиков, подробно конспектируя лекции, из которых не пропустил ни одной. Почти все курсы русского языка и литературы вел Александр Гуди, славист, который не только давал консультации по сербскому и болгарскому языкам, но и обучал студентов испанскому и новогреческому. Разумеется, преподавателей французского было гораздо больше, но среди них ни одного сколько-нибудь известного ученого. Самое главное, что дала Набокову университетская программа, — это знакомство с шедеврами средневековой литературы: он глубоко полюбил повесть «Окассен и Николетт», сочинения Кретьена де Труа, которые заняли в его сознании место рядом со «Словом о полку Игореве», восхищавшим его со школьных лет38.

Впоследствии, вспоминая свои студенческие годы, Набоков представлял себя глубоко несчастным, тоскующим по России. Он действительно тосковал и даже назвал «Ностальгией» свой новый, начатый в первый день триместра поэтический альбом39. Но о чем он забывал в своих поздних воспоминаниях, так это о том, что и тогда, как обычно, он все же чаще радовался жизни, о чем свидетельствует его письмо матери:

Стены комнатки нашей выкрашены теперь в белый цвет, и от этого она помолодела, повеселела.

У памяти моей 42° температуры: Кембридж по-весеннему тревожен, и в одном углу нашего сада пахнет так, как пахло по вечерам в двадцатых числах мая, на крайней тропинке Нового Парка — помнишь? Вчера на склоне дня мы, как бешеные, бегали по аллеям, по лугам, смеялись беспричинно и, когда я закрывал глаза, мне казалось, что я в Выре; «Выра» — какое странное слово… Я вернулся домой опьяненный воспоминаниями, с жужжанием майских жуков в голове, с ладонями, липкими от земли, с детским одуванчиком в петлице. Какая радость! Какая тоска, какая щемящая, дразнящая, невыразимая тоска. Мамочка, милая, никто ведь кроме нас с тобой не может этого понять.

Письмо не выходит, надо кончать. Я безмерно счастлив и так взволнован и печален сегодня…40

По-видимому, ощущение счастья преобладало: он играл на отменном земляном корте в теннис с Сергеем (никогда раньше братья не проводили так много времени вместе), катался на лодке по реке Кем под розовыми шатрами цветущих каштанов, дурачился вместе с Михаилом Калашниковым и князем Никитой Романовым41. Студент Крайст-колледжа, князь Никита, как и Сергей, поступил в университет на семестр позже Владимира. Набоков нашел его очаровательно робким и вместе с тем озорным, и позднее он послужил прототипом Вадима в «Подвиге»:

Он говорил скоро, отрывисто, издавая при этом всякие добавочные звуки, шипел, трубил, пищал, как дитя, которому не хватает ни мыслей, ни слов, а молчать невмоготу. Когда же он бывал смущен, то становился еще отрывистее и нелепее, производя смешанное впечатление застенчивого тихони и чудачливого ребенка. Был он, впрочем, милый, привязчивый, привлекательный человек… и отличный сквернослов… Образованием он не блистал, по-английски говорил очень смешно и симпатично, но едва понятно42.

В течение первых двух университетских лет Набоков очень ценил компанию этого веселого, наблюдательного, прямого юноши, способного и на хулиганскую выходку, и на душевную чуткость, «падкого на смешное и способного живо чувствовать». Калашников же все больше мрачнел и ожесточался, все чаще впадал в мизантропию. Впрочем, втроем они весело проводили время, и «не одному проктору знакомы наши лица… В одну буйную ночь мы сломали два хозяйских стула и облепили противоположную стену кремом ядовитых пирожных. За это приходится платить — но не дорого»43.

Когда в конце семестра наступила передышка в занятиях, Набоков напал на золотоносную поэтическую жилу: за месяц он написал семь стихотворений, которые он и шестьдесят лет спустя не постеснялся включить в сборник избранных стихов. Одно из них — «Ласточки», названное им в письме родителям «неизданным стихотворением Александра Сергеевича», в самом деле взмывает в пушкинские небеса, хотя и не на пушкинских крыльях. Он также сообщил отцу, что очень хочет немного заработать во время летних каникул, но когда он заикнулся об этом в Кембридже, то получил «самые невероятные предложения, одно из которых состояло в том, чтоб ехать на Цейлон в качестве ассистента энтомолога»44.

VI

Еще раньше в том же году, когда Набоков был настроен менее прозаически, он мечтал провести лето в Соединенных Штатах, но 14 июня 1920 года, лишь только его первый учебный год в Кембридже подошел к концу, он сел в поезд и отправился в Лондон. Неделей раньше сюда возвратился и Владимир Дмитриевич, который провел месяц в Париже и Берлине, где окончательно уточнял детали своего переезда. Хотя жизнь в Берлине из-за перебоев с продуктами показалась ему мрачной, а в самой атмосфере города чувствовалось что-то враждебное, Владимир Дмитриевич понимал, что переезд туда — единственный выход для него и его семьи45.

В Лондоне они с Владимиром заговорили как-то о трудностях, которые ждут переводчика «Кола Брюньона» Ромена Роллана, стилизованного, написанного сочным раблезианским языком романа, каждое событие которого — лишь повод «для балагурья, прибауток и шуток, присказок и припевов, поговорок и заговоров. То — Везувий слов, извержение старофранцузского лексикона <…> непрерывная игра ритмическими фигурами, ассонансами и внутренними рифмами, цепи аллитераций, ряды синонимов». Набоков заключил с отцом пари, что он сможет перевести книгу на русский, сохранив ритм и рифмы оригинала. Он не был высокого мнения о Роллане как о писателе, и в этой работе его привлекала лишь сама сложность задачи, возможность испытать себя46. Для создания соответствующей исторической атмосферы романа, действие которого происходит меньше чем на полпути от средневековья к современности, Роллан использовал архаизированный французский, и Набокову, таким образом, предстояло покопаться в словаре Даля, чтобы отыскать русские эквиваленты не менее почтенного возраста. Для студента, избравшего современные и средневековые языки своей специальностью, более полезное упражнение трудно было придумать.

В начале августа Набоковы вместе с бабушкой Марией Фердинандовной, жившей с ними в Лондоне после бегства из России, поселились в берлинском районе Грюневальд на Эгерштрассе, 1. Они сняли квартиру у вдовы Рафаила Лювенфельда, переводчика Толстого и Тургенева, которая предоставила в их распоряжение большую русскую библиотеку47. Небольшой сад и глухой переулок защищали их от грохота трамваев, проносившихся по Гогенцоллерндам всего в пятидесяти метрах от их дома.

В начале августа в Берлине вышла замуж двоюродная сестра Набокова Оня (София). Фотография, сделанная по случаю большого семейного торжества, запечатлела Владимира за шеренгой чванливых крахмальных воротничков: он стоит с гордым и отрешенным видом, щеголяя новыми бакенбардами48. В Берлин тогда лишь начинали устремляться беженцы из России. Новая волна эмиграции хлынула сюда после окончательного разгрома Белой армии в ноябре 1920 года, и, поскольку жизнь в Германии быстро дешевела, в течение следующих трех лет русское население Берлина настолько выросло, что возник процветающий город внутри города, настоящий центр эмиграции, — раздолье для русских издателей.

Этот процесс еще только начинался, когда А.И. Каминка, И.В. Гессен и В.Д. Набоков приступили к переговорам с крупнейшей издательской фирмой Ульштейна, имевшей либеральную ориентацию. В течение августа и сентября они обсуждали планы организации первого русского издательства «Слово» и русской ежедневной газеты. Вначале новую газету собирались назвать «Речь», однако один из бывших редакторов бывшей «Речи», Павел Милюков, уже сотрудничал в то время в парижской газете «Последние новости», которую вскоре стал редактировать. В сентябре Владимир Дмитриевич, все еще подыскивавший газете имя, начал склоняться к «Долгу»: это короткое, как и «Речь», название напоминало бы о верности России. Владимир предложил свой вариант, в котором проявляется его отношение к родине, — «Слеза»49.

VII

4 октября 1920 года Владимир и Сергей Набоковы уехали из Берлина в Кембридж: начинался второй учебный год50. Две недели спустя Владимир писал родителям:

Мамочка, милая, — вчера я проснулся среди ночи и спросил у кого-то, не знаю у кого, — у ночи, у звезд, у Бога: неужели я никогда не вернусь, неужели все кончено, стерто, погибло?.. Мне приснились черные, глазчатые гусеницы на лозах царского чая, потом те желто-красные деревянные стулья, с резными спинками в виде конских голов, — которые, помнишь, стояли под лестницей в нашем доме «step, step, no step»[69], и я спотыкался, и ты смеялась… — мамочка, ведь мы должны вернуться, ведь не может же быть, что все это умерло, испепелилось, — ведь с ума сойти можно от мысли такой! Я хотел бы описать каждый кустик, каждый стебелек в нашем божественном вырском парке — но не поймет этого никто… Как мы мало ценили рай наш, мамочка, — нужно ведь было перецеловать все дороги (батовскую, даймишенскую, грязенскую — и все безымянные тропинки), нужно было их острее любить, сознательнее, — исповедоваться деревьям нежным, кутаться в облака! — Вошли люди в комнату, у меня душа сразу сморщилась, писать уж больше не могу. Нет собственного угла, это просто мучительно порою51.

Набоков много играл в теннис и футбол и почти не принимался за перевод «Кола Брюньона», несмотря на договор с издательством «Слово». Прочитав в письме отчет о распорядке дня Владимира, отец укорял его: «Опасность умственного переутомления тебе как будто не угрожает, конечно, 2 часа умственного труда в день — это страшно много… 7200 секунд в день!» Аванс за перевод был уже выплачен, и Владимир Дмитриевич, то поддразнивая, то обхаживая сына, пытался убедить его в необходимости закончить работу к 1 января52.

Тщетно: Владимир веселился от души. Ночью, празднуя годовщину Порохового заговора, они с друзьями кричали во все горло, пускали ракеты и били фонари: «Городские ходили толпами. Один из них ударил меня по макушке». За какую-то подобную выходку Набоков, согласно одному из источников, был даже исключен из университета и не посещал занятий, пока Гаррисон не добился отмены приказа. Михаил Калашников и Никита Романов были идеальными сотоварищами для Набокова, готовыми и промчаться с криками по улицам, и вспомнить вместе старую Россию или пушкинскую строку. В Сент-Джонз-колледже появился еще один новичок из русских — брат Люси Леон, Алекс Понизовский. Десять лет спустя он научит азам русского языка Джеймса Джойса и очень недолго будет обручен с его дочерью Лусией. Набокову понравился Понизовский, не в последнюю очередь за присущую ему «тихую эксцентричность… Однажды, например, он, как ни в чем не бывало, проглотил содержимое пузырька с чернилами, который оказался у него под рукой, когда мы сидели у камина и беседовали»53.

Осенью этого года Герберт Уэллс печатал в «Saturday Express» свои очерки о новой России54. Пробыв там две недели[70] с сыном Джорджем, немного знавшим русский язык, он пришел к выводу, что бедственное положение страны — результат продолжительной войны, а не политики большевиков, в которых, несмотря на примитивность их марксистской идеологии, он видел единственную надежду на установление порядка среди всеобщего хаоса и которых поэтому призывал поддерживать. Его сообщениям верили как откровению. 8 ноября в гостях у знакомого студента Набоков и Калашников встретили Джорджа Уэллса, приехавшего в Тринити-колледж на этот семестр.

По рассказам молодого Wells'a, все обстоит великолепно, и если Иван Иванович не может достать ананасов, то это исключительно вина блокады <…> Заметьте, что сии путешественники… говорят по-русски хуже, чем я — по-исландски.

Горький подарил им несколько пар розовых очков, а Шаляпин (a jolly good fellow, damn him[71]) угостил их моэтом. Ленин, оказывается, святой — мудрый, как Соломон, и чувствительный, как институтка из повести Чарской. Смех у него, что колокольчик. «On the whole, ye know, it's not bad at all. The workmen are really happy. It was most pathetic to see their children — cheerful little chaps — romping inthe school-yards»[72]. И так далее, и так далее <…> Мы с Калашниковым просто разозлились. Дошли до того, что обозвали социалистов мерзавцами. Кончилось тем, что Мишка вскочил и заорал, бешено сверкая глазищами: бей жидов! И смешно и грустно <…>

<…> Я говорю ему [Уэллсу]: «Да ведь людей-то сколько погибло, сколько душ людских искалечено, уничтожено. Красота-то вся ушла из жизни. Вишневые сады вырублены…» И сынок фабианца в ответ: «А казаки? А погромы кишиневские?» Болван55.

Слышать, как кишиневский погром вменяется в вину противникам большевизма, было, наверное, особенно неприятно Владимиру — ведь именно его отец сразу после погрома резко обрушился на царское правительство в печати, а сейчас на страницах «Новой России» критиковал Герберта Уэллса.

Как же мог сын Владимира Дмитриевича Набокова, столь решительно выступавшего против притеснения евреев, мириться с обществом Калашникова? В зрелые годы Набоков будет удивительно строго и бескомпромиссно осуждать любой намек на антисемитизм (и, кстати, откажется встретиться со своим университетским соседом по квартире), но хотя к этому времени он и будет считать, что прожил с Калашниковым под одной крышей не больше одного семестра, да и то едва его выносил, на самом деле он два года делил квартиру с «Мишкой» и часто проводил с ним время, разумеется, надеясь при этом, что тот не сядет на своего любимого, закусившего удила, конька56. Когда Калашников пытался подсунуть ему пресловутую фальшивку — «Протоколы сионских мудрецов», он просто не обращал на это внимания. Кого он не мог выносить тогда в Кембридже, так это людей, подобных Джорджу Уэллсу. Эксплуатация классовой ненависти коммунистами представлялась ему более непростительным грехом, чем что-либо другое. История довольно скоро научила его, что еще более отвратительной может быть ненависть расовая.

К ноябрю «тютор» Набокова, решив, что пора начать им руководить, заставил его «чахнуть» в знаменитой Реновской библиотеке Тринити, выкапывая какие-то сведения из пыльных фолиантов. Набоков так никогда и не узнал, где находится главная университетская библиотека и даже имеется ли в Тринити-колледже читальный зал для студентов (а он, естественно, там был) 57.

18 ноября он написал матери, что в «Trinity Magazine» напечатано его новое большое английское стихотворение «Дом» и что он чувствует себя героем. Еще раньше в том же году он успел опубликовать три других стихотворения в одном русском эмигрантском журнале, но именно газета, которая в те дни рождалась в Берлине, напечатает почти все его ранние стихотворения, пьесы, рассказы, рецензии, переводы и даже крестословицы.

Наконец газете подыскали имя — «Руль»: ее нарекли так главным образом в честь газеты «Речь», с названием которой у «Руля» совпадает и количество букв, и первая буква, что позволило подчеркнуть преемственность даже в оформлении первой страницы. Больше, чем какая-либо другая газета дореволюционной России, «Речь» старалась предоставлять свои страницы подлинной литературе, и «Руль» вскоре после своего рождения последовал ее примеру. В первом номере «Руля» от 16 ноября, который продавался на улицах Берлина с четырех часов дня 15-го, литературных публикаций еще не было58. Начало было положено в номере от 27 ноября, когда газета поместила рассказ Ивана Бунина — самого известного из писателей-эмигрантов старшего поколения — и стихотворение Владимира Набокова, которого скоро признают лучшим среди молодых. Под стихотворением стояла подпись «Cantab»[73]. Его автор, уже под другим псевдонимом, сполна утолит литературный голод газеты.

«Руль» открывался ламентациями: неожиданные новости о втором исходе из Крыма, поражение генерала Врангеля, прекращение организованного сопротивления большевистскому режиму. К 7 декабря, когда Набоков приехал из Кембриджа к родителям, русское население Берлина заметно выросло, достигнув без малого ста тысяч. Все шире становился круг читателей. 7 января 1921 года, в день русского Рождества, «Руль» напечатал три стихотворения «Влад. Сирина», а на соседней странице — его же рассказ «Нежить» — событие, о котором Набоков впоследствии никогда не вспоминал, утверждая, что начал печатать свою прозу лишь три года спустя.

В этом рассказе Набоков воображает, что его в эмиграции навестил Леший из старого вырского парка. Прежде чем добраться до него, Лешему пришлось долго скитаться по разным лесам, которые вырубали, жгли, превращали в общие могилы. Никого из его племени на Руси не осталось — ни легкого Полевого, ни Водяного, ни косматого Постена, — вся непостижимая красота Руси покинула ее. Сочетая сказочный и укоризненно-ностальгический мотивы, рассказ намечает путь, по которому впоследствии Набоков откажется идти, исследуя безвозвратно ушедшее прошлое, иную реальность.

На протяжении всех лет европейской эмиграции Набоков оставался Сириным. Он взял псевдоним, чтобы его не путали с Владимиром Дмитриевичем, часто печатавшимся в «Руле» и других эмигрантских изданиях. Набоков никогда не пытался скрыть свое подлинное имя; он мог подписываться и как Владимир Сирин, и как В.В. Сирин, и даже — во французских и английских изданиях 1930-х годов — как Сирин-Набокофф или Набокофф-Сирин[74]. Разумеется, Набоков выбрал себе именно этот псевдоним не случайно. В русском фольклоре Сирин — это мифическая райская птица. Через два года после того, как Набоков взял имя Сирин, в одном английском эссе, подписанном V. Cantaboff, он рассуждал:

Я прочел где-то, что несколько веков назад в русских лесах обитала великолепная разновидность фазана: она осталась жить в народных сказках как жар-птица, и отблески ее великолепия сохраняются в замысловатой деревянной резьбе, украшающей крыши деревенских изб. Эта чудо-птица настолько поразила воображение, что трепетание ее золотых крыл стало душой русского искусства; мистицизм трансформировал серафима в длиннохвостую птицу с рубиновыми глазами, золотыми когтями и невообразимыми крыльями; ни один народ в мире не любит так сильно павлиньи перья и флюгера.

Англичанин до кончиков пальцев, Набоков мог подписываться Cantab или Cantaboff, однако гораздо дольше он называл себя Сириным, и этот псевдоним обнаруживает и его острую тоску по России, и неожиданную связь с ярким миром русской волшебной сказки59.

Во вторую неделю января Набоков уехал из Берлина, так и не признавшись, что он перевел лишь 110 страниц «Кола Брюньона». Теперь он начал работать над переводом регулярно, чувствуя себя подлецом, если к вечеру у него не было готово четырех страниц, — как он сообщает в письме матери, подписанном «Dorian Vivalcomb». В течение великопостного, весеннего триместра его стали беспокоить по ночам сердечные перебои, и, отказавшись от двадцати турецких папирос, которые он выкуривал каждый вечер за сочинением стихов, он перешел на трубку, набивая ее трижды в день60.

В письмах родителям Набоков нередко шутил над своей музой, чей образ появится позднее в его прозе. Он сообщает, что, несмотря на занятость, они с музой часто гуляют вместе по субботам. А когда Калашников уехал на выходные дни в Лондон, он «воспользовался этим, чтобы пригласить к себе музу… угостил ее чаем с клубничным вдохновеньем, тарелкой дактилей à la crême[75] и жареным амфибрахием». Разумеется, в его жизни были и менее эфирные (хотя и более эфемерные) женщины: какая-то молодая итальянка, Марианна Шрейбер и еще три русские девушки. Марианна оставила его сразу, как только узнала о существовании всех остальных61.

В одном из писем Набоков рассказывает, как однажды в начале февраля к нему в комнату вошла хозяйка, «угрюмая, красная, как кумач»: «Случилась страшная вещь, сэр… Страшная вещь… Прямо не знаю, как вам признаться…» Он подумал было, что за ним пришли полицейские или что Мишка умер по дороге на лекцию. Оказалось, что его футбольные бутсы, которые он поставил сушиться в печь, сгорели. Спустя две недели Набоков и Калашников подрались с тремя пьяными студентами, которым не понравилось, что они говорят по-русски. Страсти улеглись, и они вернулись домой. В полночь их противники залезли по стене к ним в гостиную. Последовало столкновение, однако жильцам миссис Ньюмен все же удалось избежать вмешательства университетской администрации62.

Когда в середине марта Набоков приехал в Берлин на пасхальные каникулы, перевод книги Роллана, получивший русифицированное название «Николка Персик», был завершен. После этого он уже мог не бояться за свои первые кембриджские экзамены по русскому и французскому языкам в следующем триместре. В Берлине актер Владимир Гайдаров чуть было не вызвал Набокова на дуэль за то, что он закрутил роман с его партнершей Ольгой Гзовской — в недавнем прошлом актрисой МХТ, которая станет вскоре одной из звезд берлинских киностудий. Однако, по утверждению самого Набокова, к его романтической жизни со всеми ее перипетиями Ольга Гзовская не имела никакого отношения63.

VIII

Начало майского триместра 1921 года. На экране оживают дергающиеся кадры старой трехчастной фильмы. Часть первая: из-за забастовки шахтеров в университетских душевых нет горячей воды, и Набокову приходится по утрам плескаться и фыркать в валкой резиновой ванне. Часть вторая: в первый же уикенд в Кембридже (день рождения Владимира) они с Калашниковым отведали английской жизни — чай, игра в шары на лужайке, — съездив на велосипедах к некоей молодой русской даме, которая обитала среди толстых пасторов и скучных сплетен. Часть третья: на следующий день в зоологической лаборатории Набоков пишет по-русски стихотворение с английским названием «Biology». Воспевая в нем радости препарирования и работы с микроскопом, Набоков все же считает своим долгом объяснить, что это не означает измены его музе64. Позднее он не колеблясь станет превозносить и страсть в науке, и точность в поэзии — для него в равной степени восхитительные.

Приближались экзамены, и Набоков вновь перешел на папиросы. Сначала он сдавал устные экзамены: 26 апреля — диктант по французскому в экзаменационном зале, 27 апреля — диктант по русскому и ответы на вопросы по роману Тургенева «Дым», 28 апреля — вторая часть экзамена по французскому с вопросами по «Философским письмам» Вольтера. На последний экзамен он явился раньше профессоров и, усевшись в аудитории, сочинил одно из лучших своих стихотворений того времени: «Если ветер судьбы ради шутки» (если ветер судьбы сведет его вновь с Люсей Шульгиной). Естественно, устные экзамены по русскому и французскому языкам были сданы с отличием65.

Сразу после устных экзаменов Набоков послал родителям написанную им по-русски статью о поэзии Руперта Брука (который сам двенадцатью годами ранее во время экзамена, отложив в сторону недописанное стихотворение на древнегреческом, принялся за письмо другу). В этой статье уже можно обнаружить яркие метафоры, присущие зрелому стилю Набокова-критика, и великолепные переводы стихов Руперта Брука. Набоковская мысль ясна: «Ни один поэт так часто, с такой мучительной и творческой зоркостью не вглядывался в сумрак потусторонности». Процитировав изречение Киплинга о том, что человеческое сердце любит только родину свою, да и то один какой-нибудь ее уголок, Набоков дает понять, что городок Гранчестер для Брука значил то же самое, что для него — Выра. Он отметил, что сама Аркадия Брука оставила его равнодушным: «Я как-то проезжал на велосипеде через Гранчестер. В окрестных полях мучили глаз заборы, сложные, железные калитки, колючие проволоки. Ветер сдуру вздувал подштанники, развешанные для сушки меж двух зеленых колов над грядками нищенского огорода. С реки доносился тенорок хриплого граммофона». Набоков знает, что важны не «объективные» характеристики местности, но сила сердечной привязанности66.

Так же как и год назад, он достиг своей лучшей поэтической формы в мае. Теннис, байдарка, буйное цветение природы и даже экзаменационное напряжение — все, казалось, помогает ему. Утром 23 мая он сдавал первые два экзамена части I «трайпоса» — перевод на французский. Быстро закончив перевод, он тут же, в экзаменационной аудитории, пишет стихотворение и помечает время — 11.42. Во второй половине дня он сдает перевод с французского. На следующее утро он пишет работу на тему по выбору: или французская литература XVII века, или история того же периода. Утром 27 мая он переводит на русский фрагменты из романов В. Скотта и Диккенса, а после обеда катается на лодке. Утром следующего дня он пишет по-русски экзаменационное сочинение о литературе XIX века, а во второй половине дня заканчивает экзамены части I «трайпоса» переводом с русского. Как и следовало ожидать, результатом экзаменов стала первая степень бакалавра с отличием и «весьма успешно» по русскому языку и литературе67.

IX

Владимир и Сергей вместе с Михаилом Калашниковым 13 июня выехали в Берлин. Через неделю Калашников повел своего кембриджского соседа в Лихтерфельде — район на юго-западе Берлина, где жили его двоюродные сестры Зиверт. Набоков сразу стал ухаживать за младшей из них — жизнерадостной шестнадцатилетней красавицей Светланой: черные раскосые татарские глаза, смуглая кожа, темные волосы, перехваченные бархатной лентой. Двадцатидвухлетний Набоков, стройный, красивый, спортивный и веселый, остроумный и пылкий, показался ей совершенно неотразимым68.

23 июня он вписал в ее альбом одно из своих старых стихотворений, а через шесть дней сочинил новое, в котором обыгрывает ее имя и восхищается ее глазами. Судя по третьему стихотворению, написанному неделей позже, он готов был вновь, страстно и всей душой, влюбиться — впервые после разлуки с Люсей Шульгиной или, по крайней мере, после пика своего увлечения Евой Любржинской:

Мечтал я о тебе так часто, так давно,
за много лет до нашей встречи.
Все стихотворение неосторожно приоткрывает то, что позднее подтвердит время: его чувство к Светлане родилось не из внутренней близости, а лишь потому, что он долго грезил о любви, время которой наконец пришло. Однако вначале молодости, красоты, общительности, живости характера было более чем достаточно, чтобы распалить его страсть добела. Ему приятно было воображать,

Как Пушкиным была бы ты любима!69
В то лето Набоков, Калашников, Светлана и ее двадцатилетняя сестра Татьяна встречались вчетвером, играли в теннис, дурачились на платформе Лихтерфельде или на пристани Ванзее, — щеголяя своими тросточками и канотье и с притворным унынием взирая на оловянно-серую воду. Вечером Владимир заходил к Зивертам и после обеда вел с ними литературные споры, отстаивая Чехова и отвергая Достоевского, или слушал, как Светлана музицирует у открытого окна, из которого долетал легкий ночной ветерок70.

Вскоре после возвращения в Берлин Набоков выпустил ко дню рождения отца маленький семейный журнал «Рулик», где поместил стихотворение Ольги, свое собственное и несколько рисунков71. Он также завел альбом для своих стихов, градом катившихся в то жаркое лето, — стихов о Светлане и обо всем, что волновало его воображение. В конце следующего года многие, даже слишком многие из этих стихотворений он включил в поэтический сборник под названием «Гроздь».

5 сентября семейство Набоковых (в том числе и Мария Фердинандовна) переехало ближе к центру — в Вильмерсдорф, на Зекзишештрассе, 67, — в большую и дорогую квартиру на четвертом этаже с окнами на теннисный корт, которую они арендовали у немецкого офицера фон Клейста. Чтобы позволить себе подобную роскошь, им пришлось сдать две комнаты в этой квартире какому-то тихому англичанину. Сестры Владимира учились в русской школе, организованной группой русских преподавателей-эмигрантов. Елена Ивановна скучала по Лондону72.

К этому времени русский Берлин, сосредоточившийся вокруг Вильмерсдорфа, стал культурным центром всей эмиграции. В.Д. Набоков, редактор главной русской газеты, стоял во главе одной из двух крупных издательских фирм, публиковал статьи и участвовал в дискуссиях по вопросам культуры и политики (вечер памяти Льва Толстого, дискуссия кадетской партии и т. д.), был президентом большинства основных немонархических общественных организаций русских эмигрантов и членом комитетов почти всех остальных. Короче говоря, он стал неофициальным лидером крупнейшей эмигрантской общины. Квартира Набоковых «была проникнута духом богатого, интеллигентного петербургского дома»; вновь их семья оказалась в самом центре живой русской культуры. В просторной гостиной, служившей также столовой и кабинетом Владимира Дмитриевича, они принимали гостей, среди которых были писатель Алексей Толстой, политик Павел Милюков, режиссер К.С. Станиславский, актрисы Елена Полевипкая, Ольга Гзовская, вдова Чехова Ольга Книппер и даже вся труппа МХТ. «Нескончаемый поток посетителей — писателей, ученых, художников, политиков и журналистов», — вспоминал Николай Набоков, который часто убегал сюда из дома своей матери с его белоэмигрантской атмосферой — бывшие полковники, бывшие помещики, бывшие графы и бароны, — чтобы зарядиться у Набоковых интеллектуальной энергией73.

Николай Набоков, будущий композитор и деятель культуры, рисует живые портреты Владимира Дмитриевича и Елены Ивановны:

У дяди Владимира в осанке, в манере говорить, во всем облике было что-то аристократическое; подобно другим либеральным русским дворянам своего времени, он был человеком светским, ироничным, слегка высокомерным, космополитом. Однако en famille[76] он становился веселым, забавным, неистощимым выдумщиком и рассказчиком.

Тетя Леля была совсем иной. Нервная, робкая, очень умная, она казалась сложнее и тоньше своего мужа. Непросто было завоевать ее дружбу.

За столом у Набоковых всегда было оживленно и весело. Мы говорили о политике, культуре, литературе, искусстве. Когда приезжали кузены Владимир и Сергей, беседа превращалась в марафон вопросов и ответов, сопровождавшийся легким поддразниванием. Поддразнивание это состояло в том, что жертве — обычно бабушке, мне или кузине Ольге — задавали вопросы, на которые мы не могли ответить (Кто был чемпионом мира по шахматам до Ласкера? Что сказал Наполеон во время коронации? Чем питаются гусеницы на листьях бирючины? Что написал Пушкин Гоголю, прочитав его книгу?). Иногда кузен Владимир придумывал какого-нибудь писателя или поэта, короля или генерала и задавал вопросы о его мнимой жизни. Обычно жертва расстраивалась (особенно кузина Ольга) и бранила насмешника. Однако до жестокости никогда не доходило…

Володя всегда делал все с une superbe sans égal[77], и я испытывал благоговейный страх перед широтой его познаний. Если мне доводилось сделать неловкое замечание, или невпопад ответить на прямой вопрос, или неверно процитировать какое-нибудь стихотворение, он поднимал меня на смех и нещадно подтрунивал надо мной74.

Поскольку русские эмигранты продолжали прибывать с востока или, привлеченные низкими ценами, перебирались в Берлин из других центров эмиграции, русский театр и книгоиздательство процветали. Знаком уверенности русской колонии в собственной прочности стал новый, роскошно иллюстрированный, красочный журнал «Жар-птица», выходивший ежемесячно и посвященный русскому искусству и литературе. В первом, августовском номере его была напечатана поэма Сирина «Крым». В рецензии на «Жар-птицу», вышедшей в начале сентября, Марк Цетлин, который вел раздел поэзии в «Современных записках» — наиболее авторитетном из русских литературных журналов, — благожелательно упомянул это «талантливое стихотворение», что было, по-видимому, если не считать похвалы в журнале Тенишевского училища, первым печатным откликом на творчество Набокова75.

7 августа 1921 года в Петербурге скончался Александр Блок. Неделю спустя «Руль» напечатал стихотворение Сирина, в котором он отдает дань Блоку и вторит его «Стихам о Прекрасной Даме». В этом же номере напечатана статья Владимира Дмитриевича о блоковской поэзии, в которой он отвергает «Двенадцать» и признает себя рыцарем его Прекрасной Дамы. Журналист и писатель Дионсо (И.В. Шкловский) в письме В.Д. Набокову с восхищением отозвался о стихах молодого поэта Сирина, которые печатаются в «Руле». Отец Набокова рад был услышать подобный комплимент от человека, не знавшего, что Сирин — его сын. «Талант его растет, — ответил он. — Я возлагаю на него большие надежды». В середине сентября Союз русских писателей и журналистов в Берлине организовал вечер памяти Александра Блока. Среди участников были В.Д. Набоков, выступивший со своими воспоминаниями о поэте, и Сирин, прочитавший свои стихи его памяти76. Отцу и сыну уже недолго оставалось быть рядом.

X

Владимир вернулся в Кембридж 7 октября, как обычно, через Остенде. Начинался его последний университетский год. Он по-прежнему жил в той же квартире на Тринити-Лэйн, которую раньше делил с Калашниковым, отчисленным из университета: Калашников был не силен в английском и из-за этого провалился на экзамене по истории. Никита Романов тоже ушел из университета, и без своих друзей Набоков сначала впал в уныние. Скоро их место занял Бобби де Калри — внимательный, добрый, «очаровательно милый» молодой человек; Набоков привязался к нему и даже начал брать у него уроки итальянского77.

Он усердно работал, писал Светлане, читал французские тома XVII века в Библиотеке Рена, однако по-настоящему его интересовало другое — недавно купленная теннисная ракета, стихи, которые он продолжал посылать родителям. Елена Ивановна, как и раньше, жила его письмами, с удовольствием вела сложный учет новой продукции, которую бесперебойно поставлял ей сын, переписывала его стихи и вносила их в каталог78. Тем временем В.Д. Набоков и его друг Саша Черный начали отбирать из альбомов Владимира, которые были у них в Берлине, стихи для его сборника: он должен был выйти в «Гранях» — новом издательстве, организованном Сашей Черным.

Саша Черный (Александр Гликберг, 1880–1932) был лучшим юмористическим поэтом своего поколения, «единственным заслуживающим внимания непоэтическим поэтом периода господства символизма» и, наряду с К.И. Чуковским, — самым известным детским поэтом своего времени79. Набоков ценил и его юмор, и детскость его воображения: «…маленькое животное в углу стихотворения — марка Саши Черного, — написал он позднее, — так в гостиной или в кабинете можно иногда найти под креслом плюшевую игрушку, и это признак того, что в доме есть дети». Еще выше ценил он те серьезные стихи Саши Черного, которые исторгла из него революция. Но главное, Набоков испытывал искреннюю благодарность к этому робкому, нерешительному, часто замыкавшемуся в себе маленькому человеку с грустными глазами, который помогал молодому Сирину не чрезмерной похвалой, но конкретными советами старшего: «волнистая черта недоумения», помечающая неловкую строку, «осторожно исправленная безграмотность», рекомендация, в какую именно редакцию послать стихи, которые Владимир приносил в его темноватую комнату в Шарлоттенбурге. Как редактор «Жар-птицы» и составитель двух литературных альманахов — «Радуга» и «Грани», Саша Черный опубликовал сиринские стихи, прозу и драматургию. Уже в сентябре 1921 года издательство «Грани» рекламировало сборник Сирина «Стихи», хотя не были еще известны ни состав, ни название книги, которая вышла лишь в 1923 году. Впоследствии Набоков считал, что Саша Черный осуществил это издание не потому, что высоко ценил его стихи — у него для этого, по мнению Набокова, был слишком хороший вкус, — а лишь из доброго отношения к подающему надежды и плодовитому сыну близкого друга80.

В октябре 1921 года Владимир Дмитриевич написал сыну, что он отклонил предложение Саши Черного ради разнообразия поставить под стихотворением, которое скоро должно появиться в «Жар-птице», реальное имя, а не псевдоним. Молодой поэт ответил на это с притворным жаром: «Мало ли какие есть Набоковы, — Сирин-то един! Therefore[78], нужно пресечь порыв Черного — пусть он поставит ту подпись, которую знает весь мир»81.

Быть может, именно этот эпизод натолкнул Набокова на идею собственной литературной мистификации. В конце октября — начале ноября он сочинил небольшую пьесу «Скитальцы» и послал ее родителям, выдав за перевод первого акта драмы «The Wanderers» английского драматурга, которого он назвал «Vivian Calmbrood» анаграммировав таким образом свое имя. Для первого своего опыта в драме Набоков выбрал безопасно-туманное прошлое. В трактире «Пурпурного Пса» встречаются два брата: один из них долго скитался по свету и теперь мечтает снова увидеть свой дом, второй никогда не покидал родного графства, но проделал путь к противоположному моральному полюсу, превратившись в разбойника и пьяницу. Как мы догадываемся, дочь хозяина трактира, прекрасная Сильвия, может спасти одного из братьев или их обоих либо стать виновницей их роковой ссоры. Владимир Дмитриевич поверил, что «Скитальцы» — это действительно перевод, и высказал опасение, как бы сын не потратил зря время, занимаясь такими пустяками из чистой любви к литературе. Если бы пьеса «Скитальцы» действительно была написана английским поэтом конца XVIII или начала XIX века, она конечно же не заслуживала бы перевода, но как упражнение в литературном перевоплощении двадцатидвухлетнего русского поэта XX века она, несомненно, оставляет яркое впечатление82.

Посылая новые стихи своей матери, Набоков заметил: «Этот стишок докажет тебе, что настроенье у меня всегда радостное. Если я доживу до ста лет, то и тогда душа моя будет разгуливать в коротких штанах». Владимир озаглавил это стихотворение «Сириниана», словно бы хотел выразить таким образом свое жизненное кредо. Впрочем, так это и было на самом деле:

Есть в одиночестве свобода,
и сладость — в вымыслах благих.
Звезду, снежинку, каплю меду
я заключаю в стих.
И еженочно умирая,
я рад воскреснуть в должный час,
и новый день — росинка рая, а
 прошлый день — алмаз83.

XI

В начале нового семестра чувствительный де Калри со слезами на глазах стал упрашивать своего друга в декабре съездить с ним на неделю в Сен-Морис. Набокову очень хотелось снова покататься на лыжах, и он попросил разрешения у матери, напирая на то, что снежные пейзажи с деревьями, покрытыми инеем, могут стать лекарством от ностальгии. Против таких аргументов устоять было невозможно. 5 декабря закончился семестр, и через три дня Набоков и де Калри пересекли швейцарскую границу. Они катались на коньках в Шамбери, фотографировались в бриджах на вершине горы Мили, занимались лыжным спортом в Сен-Морисе. Набоков не только пользовался лыжами де Калри, но и спал с ним в одной кровати, не зная, что тот гомосексуалист84.

На обратном пути они остановились в Лозанне, где навестили Сесиль Миотон, бывшую гувернантку Набокова. Постаревшая, потолстевшая, почти совсем глухая, она утешалась в своих страданиях, вспоминая Россию, так же как прежде страдания ее смягчал лишь образ Швейцарии. Два года спустя Набоков использует свои впечатления от этой встречи для остро характерного портрета вернувшейся в Швейцарию гувернантки в своем рассказе «Пасхальный дождь», который был обнаружен лишь недавно. Но сначала ее сентиментальные воспоминания, искажавшие их общее прошлое, его просто покоробили; позднее подобный эпизод появится в «Подлинной жизни Себастьяна Найта», а Швейцарские Альпы выкристаллизуются в «Подвиге». На следующий день молодые люди принесли ей слуховой аппарат, предположив, что сама она не может позволить себе подобную роскошь.

Сначала она неправильно приладила сложный инструмент, что, впрочем, не помешало ей сразу поднять на меня влажный взгляд, посильно изображавший удивление и восторг. Она клялась, что слышит даже мой шепот. Между тем этого не могло быть, ибо, озадаченный и огорченный поведением машинки, я не сказал ни слова, а если бы заговорил, то предложил бы ей поблагодарить моего товарища, заплатившего за аппарат85.

В Берлин Набоков приехал вместе с де Калри, который на ближайший месяц заменил Калашникова в квартете с сестрами Зиверт86.

В начале января в «Руле» появилась рецензия на альманах Саши Черного «Грани», в которой набоковское «Детство» названо «красивой поэмой… в ряде строгих и звучных строф возрождающей воспоминания ранних детских лет». Это был первый сколько-нибудь подробный отклик в печати на творчество Набокова. В конце месяца Владимир Дмитриевич пригласил Сашу Черного отобедать у них на Зекзишештрассе и определить порядок стихов в сборнике Сирина, который они собирались отдать в набор на следующий день. Для своего будущего сборника Набоков предложил два варианта заглавия — «Светлица» («как бы символ света, вышины, уединенности», а также из-за созвучия слова с именем Светлана) или «Тропинки Божии». Владимир Дмитриевич и Саша Черный оттолкнулись от второго варианта и назвали книгу «Горний путь», сохранив и дорогу, и дорожную трансцендентальную пыль. Поддразнивая сына, Владимир Дмитриевич утаил от него придуманное ими название «во избежание свойственных юным авторам капризов»87.

К началу весеннего семестра, 17 января 1922 года, Набоков возвратился в Кембридж. Здесь он обнаружил, что его университетская премия за экзамен части I «трайпоса» составила лишь 2 фунта, да и то он мог потратить эту сумму лишь на несколько книг из специального списка, таких, например, как «История Кембриджа в картинках». Он ежедневно играл в футбол, не расставался с де Калри и — по крайней мере какое-то время — работал над повестью для альманаха «Грани». Она так никогда и не была написана87.

XII

Набоков вновь приехал в Берлин 18 марта 1922 года на пасхальные каникулы. К этому времени «Николка Персик» был уже набран. Иосиф Гессен как редактор издательства «Слово» предварительно прочитал корректуру и внес некоторые исправления, после чего через Владимира Дмитриевича передал ее для окончательной правки Набокову. Владимир Дмитриевич, возвращая Гессену корректуру, заметил с улыбкой: «А знаете, что Володя шепнул мне: ты меня только не выдавай. Я все его поправки потихоньку резинкой стер»88.

В то время как Елена Ивановна активно занималась организацией фонда помощи для голодающих России, Владимир Дмитриевич готовился к приезду Павла Милюкова, который недавно вернулся в Париж из лекционного турне по Соединенным Штатам и теперь получил приглашение выступить в Берлине89.

После поражения Врангеля в ноябре 1920 года Милюков призвал кадетов изменить тактику партии, вступить в более тесное сотрудничество с эсерами, отказаться от традиционно внеклассовой позиции и поддержать крестьянство. Милюков и его последователи готовы были, как и эсеры, грезить о том, что враждебное отношение крестьян к большевикам перерастет в организованное восстание. В.Д. Набоков стоял во главе противников этой новой тактики. Он указывал на то, что она изначально обречена, ибо эсеры категорически отвергали заигрывания Милюкова, и заявлял, что необходимо добиваться не поддержки какого-либо одного класса, но создания объединенного фронта всех демократических сил России, противостоящих автократии, будь то власть царя или большевиков, — другими словами, утверждал старые идеалы кадетов. В течение первых девяти месяцев 1921 года между «Последними новостями» Милюкова и «Рулем» Набокова не утихали ожесточенные споры, причем В.Д. Набоков подвергался особенно злобному поношению. К концу 1921 года оформился окончательный раскол партии, в результате которого Милюкову удалось привлечь на свою сторону лишь небольшую часть кадетов.

Несмотря на резкие разногласия, существовавшие между ними, В.Д. Набоков напечатал в «Руле» приветствие Милюкову, когда тот стал главным редактором «Последних новостей». Следуя этой же линии, он настойчиво приглашал Милюкова приехать в Берлин, чтобы поделиться своими впечатлениями об Америке. Утром 28 марта он напечатал в «Руле» небольшую заметку, в которой приветствовал Милюкова в Берлине и выражал надежду на то, что, учитывая изменившуюся ситуацию в России, они восстановят былое дружеское согласие. Милюков, однако, не откликнулся на призыв к примирению90.

Вечером 28 марта Милюков выступал в филармонии с лекцией «Америка и восстановление России». Краснолицый, обрюзгший экс-министр иностранных дел собрал полный зал — послушать его пришло около полутора тысяч человек. Как только в 10 часов вечера Милюков закончил первую часть лекции, из публики выбежал какой-то маленький человек в темном пиджаке и несколько раз выстрелил ему вслед с криком: «За царскую семью и за Россию!» Кто-то сбил Милюкова с ног. Прежде чем публика успела опомниться и устремиться к выходу, Владимир Дмитриевич вскочил с места и схватил стрелявшего за руку, пытаясь его обезоружить. Вместе с подоспевшим Каминкой Владимир Дмитриевич повалил стрелявшего и прижал его к полу. В следующий миг, когда Каминка бросился к Милюкову, на сцену выскочил второй террорист, высокий молодой лысоватый мужчина, и три раза выстрелил в В.Д. Набокова, чтобы освободить сообщника. Две пули попали в позвоночник, третья прошла через левое легкое и сердце. Смерть наступила мгновенно.

Прежде чем преступников обезоружили и арестовали, было ранено еще семь человек. Террористы оказались членами ультраправой группы; они вместе жили и работали в Мюнхене — центре русских монархистов в Германии. Первым стрелял Петр Шабельский-Борк, вторым — Сергей Таборицкий. Покушение на Милюкова (который не пострадал), возможно, подготовил некий полковник Винберг — лидер русских ультраправых в Баварии, однако он так и не предстал перед судом ввиду отсутствия прямых улик. Во всяком случае, Шабельский уже несколько лет назад клялся отомстить Милюкову, на которого он возлагал вину за Февральскую революцию. Преступники, как выяснилось на суде, совершенно не разбирались ни в политике, ни в истории России и ничего не слышали о В.Д. Набокове, но, узнав о той ведущей роли, которую он играл в кадетской партии, решили, что их усилия не пропали даром92.

Владимир Набоков в своем дневнике подробно описал самый трагический день своей жизни. Эта запись, оставляющая ощущение пронзительной боли, — уникальный документ, в котором подробно и последовательно зафиксированы его мысли; приоткрывая нам окно в его непосредственное сознание, она в то же время предвосхищает его прозу, где он по-новому решает задачу изображения эмоционального кризиса. В собственных воспоминаниях о трагедии он, кажется, нашел некий психологический ключ, открыв для себя, что острое потрясение способствует концентрации мысли, но не ограничивает ее одним предметом, как это принято считать, а умножает ее центробежную силу.

28 марта. Я вернулся домой около 9-ти часов вечера, после восхитительного дня. Поужинав, я сел в кресло рядом с диваном и открыл томик Блока. Мама, полулежа, раскладывала пасьянс. В доме было тихо, — сестры уже спали, Сергей был в гостях. Я читал вслух нежные стихи об Италии, о влажной, звонкой Венеции, о Флоренции, подобной дымчатому ирису. «Как это прекрасно, — сказала Мама, — да, да, именно: дымчатый ирис». И тут зазвонил в передней телефон. В этом звонке ничего необычного не было. Мне было только неприятно, что он прервал мое чтенье. Я подошел. Голос Гессена: «А кто это говорит?» — «Володя. Здравствуйте, Иосиф Владимирович». — «Я звоню вам потому… я хотел вам сказать, предупредить вас…» — «Да, я слушаю». — «С папой случилось большое несчастье». — «Что именно?» — «Большое несчастье… Сейчас за вами приедет автомобиль». — «Да что же именно случилось?» — «Приедет автомобиль. Откройте дверь внизу». — «Великолепно». Я повесил трубку, встал. В дверях стояла Мама. Спросила, подергивая бровками: «Что случилось?» Я сказал: «Ничего особенного». Голос у меня был холодный, почти сухой. «Скажи же». — «Ничего особенного. Дело в том, что папочка попал под мотор. Повредил себе ноги…» Я прошел через гостиную в свою комнату. Мама — за мной. «Нет, умоляю тебя, скажи…» — «Да ничего страшного нет. Сейчас приедут за мной…» Мама дышала часто и трудно, словно шла в гору. Она и верила мне и не верила… Мои мысли, все мысли точно стискивали зубы. «У меня сердце разорвется, — говорила Мама, — сердце разорвется, если ты скрываешь что-нибудь». — «Папочка ноги себе повредил, и довольно серьезно, по словам Гессена. Вот и все». Мамочка всхлипнула, встала передо мной на колени. «Умоляю тебя, умоляю…» Я продолжал успокаивать ее, как мог, боялся взглянуть в глаза.

Да, знало, знало сердце, что наступил конец, но что именно произошло, было еще тайной, и в этом незнании чуть мерцала надежда. Ни Мама, ни я как-то не связали слова Гессена с тем, что папа был в этот вечер на лекции Милюкова и что там предвиделся скандал… Я почему-то вспомнил, как днем, провожая Светлану, я начертал пальцем на затуманенном стекле вагонного окошка слово «счастье», — и как буква каждая вытянулась книзу светлой чертой, влажной извилиной. Да, расплылось мое счастье…

Наконец подкатил мотор. Из него вышли двое, Штейн, которого я в лицо не знал, и Яковлев. Я отворил двери. Яковлев последовал за мной, взял за руку. «Вы только не волнуйтесь. Была стрельба на митинге. Папа ранен». — «Тяжело ли?» — «Да, тяжело». Они остались внизу, я пошел за Мамой. Повторил ей, что услышал, зная в душе, что правда смягчена. Спустились вниз… Сели. Поехали…

Эту ночную поездку я вспоминаю, как что-то вне жизни, чудовищно длительное, как те математические задачи, которые томят нас в бредовом полусне. Я глядел на проплывающие огни, на белесые полоски освещенных тротуаров, на спиральные отражения в зеркально-черном асфальте, и казалось мне, что роковым образом отделен от всего этого, что фонари и черные тени прохожих — случайный мираж, и единственное, что значительно и явственно и живо, — это скорбь, цепкая, душная, сжимающая мне сердце. «Папы больше нет». Эти три слова стучали у меня в мозгу, и я старался представить его лицо, его движения. Накануне вечером он был так весел, так добр. Смеялся, боролся со мной, когда я стал показывать ему боксерский прием — клинч. Потом все пошли спать, папа стал раздеваться в своем кабинете, и я в соседней комнате делал то же. Мы переговаривались через открытую дверь, говорили о Сергее, о его странных, уродливых наклонностях. Потом папа помог мне положить штаны под пресс и вытягивал их, закручивая винты, говорил, смеясь: «Как им, наверное, больно». Переодевшись в пижаму, я сел на ручку кожаного кресла, а папа, сидя на корточках, чистил скинутые башмаки. Говорили мы теперь об опере «Борис Годунов». Он старался вспомнить, как и когда возвращается Ваня после того, как отец услал его. Так и не вспомнил. Наконец я пошел спать и, слыша, что папа тоже уходит, попросил его из спальни моей дать мне газеты, он их передал через скважину раздвижных дверей — я даже руки его не видел. И я помню, что движенье это показалось мне жутким, призрачным — словно сами просунулись газетные листы… И на следующее утро папа отправился в «Руль» до моего пробуждения, и его я не видал больше. И теперь я качался в закрытом моторе, сверкали огни — янтарные окна скрежещущих трамваев, и путь был длинный, длинный, и мелькающие улицы были все неузнаваемые…

И вот мы приехали. Вход в филармонию. Через улицу к нам навстречу идут Гессен и Каминка. Подходят. Я поддерживаю мамочку. «Август Исаакиевич, Август Исаакиевич, что случилось, скажите мне, что случилось?» — спрашивает она, хватая его за рукав. Он разводит руками… «Да что же, очень плохо…» Всхлипывает, недоговаривает. «Значит, все кончено, все кончено?» Он молчит, Гессен молчит тоже. Зубы у них дрожат, глаза бегают. И Мама поняла. Я думал, она в обморок упадет. Как-то странно откинулась, пошла, глядя пристально перед собой, медленно раскрывая объятия чему-то незримому. «Так как же это так?» — тихо повторяла она. Она словно рассуждала сама с собой — «Как же это так?..» И потом: «Володя, ты понимаешь?» Мы шли по длинному коридору. Через открытую боковую дверь я мельком увидел залу, где произошло это. Одни стулья стояли криво, другие были опрокинуты. Напоминало буревал. Наконец мы вошли в нечто вроде прихожей; там толпились люди, зеленые мундиры полиции. «Я хочу его видеть», — повторяла Мама однозвучным голосом. Из одной двери вышел чернобородый человек с забинтованной рукой и, как-то беспомощно улыбаясь, пролепетал: «Видите, я тоже… я тоже ранен…» Я попросил стул, усадил Маму. Кругом беспомощно толпились люди. Я понял, что полиция не позволяет нам войти в ту комнату, где лежал убитый. В этой комнате всю ночь простоял тот, в которого стрелял один из сумасшедших. Я мимолетно представил себе его стоящим над трупом, — сухого, розового, седого старика, ничего не боящегося и не любящего ничего. И внезапно Мама,сидящая на стуле посередине прихожей, полной незнакомых, смущенных людей, стала плакать навзрыд и как-то напряженно-трудно стонать. Я прильнул к ней, прижался щекой к бьющемуся, горячему виску и шепнул ей одно слово. Тогда она начала вслух читать «Отче наш» и затем, докончив, словно окаменела. Я почувствовал, что незачем больше оставаться в бредовой этой комнате93.

На этом обрывается копия дневниковой записи Набокова, сделанная его матерью.

Первую панихиду отслужили через два дня в Берлине, а вторую — днем позже в русской православной церкви в Тегеле на северо-западной окраине города. Здесь 1 апреля открытый гроб с телом В.Д. Набокова был выставлен для последнего прощания. Его похоронили на небольшом русском кладбище при церкви. На его могиле был поставлен двухметровый православный крест. Потрясенная русская община быстро откликнулась на страшное известие. Семья Набоковых получала множество писем и телеграмм с соболезнованиями от коллег, политиков, юристов, журналистов, писателей, среди которых были И. А. Бунин, Д.С. Мережковский, А.И. Куприн. Отслужили еще несколько панихид. Был учрежден фонд В.Д. Набокова94.

XIII

Владимир по-своему откликнулся на смерть отца, напечатав в пасхальном номере «Руля» стихотворение «Пасха»: «Но если все ручьи о чуде вновь запели… тогда ты в этой песне, ты в этом блеске, ты живешь!..» Из стихотворений, вошедших в сборник «Гроздь», это, очевидно, было написано последним. Возможно, Набоков сам составил этот сборник для одного из новых издательств, появившихся на процветающем книжном рынке русского Берлина, еще до своего отъезда 20 апреля в Кембридж, где ему предстоял последний и самый невеселый семестр. Сергей остался в Берлине до начала экзаменов, чтобы присматривать за убитой горем матерью. Учитывая семейные обстоятельства, университетские власти позволили Сергею Набокову не посещать занятия в течение целого семестра95.

В первые годы эмиграции Владимир всегда вспоминал весной, что раньше, в России, это было время отъезда в Выру, где зацветала сирень. В эту весну, когда он потерял не только родину, но и отца, ему было больно вдвойне:

Мне подчас так тяжело, что чуть не схожу с ума, — а нужно скрывать. Есть вещи, есть чувства, которых никто никогда не узнает96.

Иногда ему удавалось отвлечься: каштаны в цвету, шиповник, выбеливший сады, общество де Калри, Петр Мрозовский, который однажды ворвался в его комнату с только что вышедшим в Париже и нелегально переправленным назад, в Британию, «Улиссом» в синей обложке, а потом ходил взад и вперед по комнате, потчуя Владимира самыми пикантными кусочками монолога Молли Блум. К счастью, подошло время экзаменов, и Набоков начал заниматься по 15–16 часов в день, иногда — для разнообразия — сидя в лодке в тени ив, окаймлявших Кем. Вот когда пригодились почти дословные конспекты лекций за последние два года, компенсировавшие его нерадивость в самостоятельных занятиях97.

Экзамены проходили в последнюю неделю мая в малом экзаменационном зале: сначала он сдавал французскую литературу, философию и историю 1688–1870 годов, затем русскую историю, общественную жизнь и литературу до 1700 года, потом шла французская литература, философия и история 1495–1688 годов, русская литература, философия и история начиная с 1700 года и, наконец, французская литература, общественная жизнь и история до 1495 года. Часть вторая «трайпоса» оказалась намного труднее первой. Последние две ночи перед экзаменами Набоков вообще не ложился, и на этот раз никаких стихов в экзаменационной аудитории написано не было. За два дня до экзаменов он сообщил матери, что приедет в Берлин 1 июня, не дожидаясь конца сессии, если только поймет, что провалился. Когда же экзамены начались, он увидел, что сдать их вполне в его силах. С особой готовностью и удовольствием он отвечал на вопрос по гоголевским «Мертвым душам» (описать сад Плюшкина), который абсолютно соответствовал его склонности к точному знанию, четкому зрительному представлению, острой памяти на детали. Он написал Елене Ивановне, что часто видит во сне отца: «…и перед каждым экзаменом я смотрел на портрет его, как на образ, — и я знаю, что он мне помогал». 17 июня Владимир и Сергей Набоковы узнали о том, что оба они получили степень бакалавра второго класса. Три дня спустя состоялась церемония присуждения степени, а 21 июня Владимир уехал в Берлин98.

Финансовое положение Набоковых было слишком шатким, чтобы Владимир позволил себе отказаться от тех преимуществ, которые могла бы предоставить ему кембриджская степень бакалавра, однако усилия его были минимальными. Через два дня после окончания экзаменов он написал матери, что вновь чувствует возвращение музы и слышит «ее легкие шажки»99. Впрочем, она никогда не уходила от него далеко. По разнообразию и количеству публикаций Набоков явно превзошел любого из кембриджских студентов: статья по энтомологии, два английских стихотворения, критическая статья и стихотворные переводы с английского, виртуозный перевод сложного романа с французского, первый написанный по-русски рассказ, первое эссе, первая стихотворная драма и главное — его русские стихи: их печатало полдюжины русских журналов, раз в одну или две недели они появлялись в «Руле», а два новых сборника стихов — третий и четвертый — уже были сданы в типографию. В Кембридже он направлял всю энергию, которую не поглотили молодость, изгнанничество и любовь, не на то, чтобы стать Владимиром Набоковым, бакалавром наук, а на превращение во Владимира Сирина.

ГЛАВА 9 Перегруппировка: Берлин, 1922–1923

С первой из трех не то четырех моих жен я познакомился при обстоятельствах несколько странных…

«Смотри на арлекинов!»1

I

В конце июня 1922 года Набоков приехал из Кембриджа в Берлин. Не питая особой любви к Германии, которую в конце концов у него будут все основания ненавидеть, он все же провел здесь последующие четырнадцать с половиной лет.

Вначале он жил на Зекзишештрассе, 67, вместе со своей семьей, пока в декабре 1923 года его родные не переехали в Прагу. Елена Ивановна, которая, несмотря на слабые нервы, была раньше жизнелюбивой и веселой женщиной, превратилась в седую старушку в черном платье, с неизменной папиросой собственной набивки в руках: она все еще не пришла в себя от горя и нуждалась в постоянном утешении2. Обычно безмятежный Владимир, шутник и весельчак, сиявший счастьем, теперь погрузился в тяжелую депрессию. Когда он, гуляя с семнадцатилетней Светланой Зиверт по берлинскому аквариуму, сделал ей предложение, она согласилась стать его женой отчасти потому (во всяком случае, так это рисовалось ей впоследствии сквозь дымку лет), что никогда раньше не видела его столь печальным и подавленным. Родители Светланы согласились на помолвку при условии, что будущий муж их дочери найдет себе постоянное место3.

Место в немецком банке нашлось и для Владимира, и для Сергея. Сергей продержался неделю, Владимир — всего три часа. Он, в отличие от Т.С. Элиота или Уоллеса Стивенса, никогда не смог бы приковать себя к конторскому столу, чтобы обретать свободу за столом письменным. Да и большой необходимости в этом вроде бы не было. После первого робкого дуновения инфляции жизнь в Берлине стала до абсурда дешевой — в четыре раза дешевле, чем в Париже. В последующие несколько лет экономические условия изменились, и Владимиру все чаще приходилось зарабатывать на жизнь уроками — французского, английского, тенниса и даже бокса, — делясь со своими учениками тем, что дала ему богатая и культурная русская семья. Вначале он, однако, занимался репетиторством только от случая к случаю. Заметив, что у него много свободного времени, Клавдия Зиверт, в конце июля уезжавшая вместе со Светланой, Татьяной и младшим сыном Кириллом на летний курорт Бад-Ротерфельд в Тойтобургер Вальд, пригласила его поехать вместе с ними, чтобы отдохнуть на немецкий манер: совершать долгие прогулки по лесу, пить молоко где-нибудь под кленами или каштанами — под аккомпанемент оркестра, исполняющего на открытой эстраде попурри из Вагнера4.

Летом 1922 года «Гамаюн», одно из многочисленных русских издательств, появившихся за последнее время, заказало Сирину перевод «Алисы в Стране чудес»5. Получив в качестве аванса пять американских долларов — сумму по тем временам немалую, — он отправился домой на трамвае и, не обнаружив в кармане мелочи, протянул кондуктору банкноту. На кондуктора это произвело настолько сильное впечатление, что он остановил трамвай, чтобы отсчитать сдачу6.

После «Кола Брюньона» перевести «Алису в Стране чудес» не составляло для Набокова труда. Чтобы получилась вполне полноценная самостоятельная книжка для русских детей, он весело перенес в нее все забавы из детского русского дома: французская мышь, которая пришла в Англию с Вильгельмом Завоевателем, превратилась в мышь, которая осталась в России после отступления Наполеона, Алиса стала Аней, и Аня обыграла Алису в игре слов. «Аня в Стране чудес» была даже названа лучшим переводом Кэрролла на иностранные языки7.

II

История изгнанничества не знает другого такого примера, как русский Берлин, вспыхнувший сверхновой звездой на культурном небосклоне мира. Несколько сотен тысяч эмигрантов, совсем недавно обосновавшихся в Берлине, и без того не испытывавшем недостатка в книгах и периодических изданиях, смогли выпустить за три года больше печатной продукции, чем иные страны выпускают за десятилетие.

К середине 1921 года около миллиона человек, спасаясь от революции и ее последствий, покинуло Россию. Некоторые обосновались в Харбине или Шанхае, другие добрались через океан до Соединенных Штатов. Большинство же беженцев, оставшись в Европе, образовали крупные общины в Париже, Берлине и Праге или — несколько меньшие — в Риге и Софии. В последние месяцы 1921 года, когда цены во Франции резко подскочили, все больше эмигрантов перебиралось из Парижа в Берлин, превратившийся к концу года в столицу русской эмиграции. В это время Германия, которая продолжала выплачивать военные репарации и подвергалась дискриминации в торговле с западными державами, стала приглядываться к России как к возможному рынку для своих товаров и соседу, не меньше ее нуждающемуся в друзьях. Поскольку новая экономическая политика поощряла выход страны из экономической изоляции, Горькому удалось убедить Ленина, чтобы тот разрешил его другу, издателю Гржебину, выпускать в Берлине дешевые книги для России, где в результате хаоса Гражданской войны не хватало — помимо всего прочего — бумаги и типографской краски. Другие советские предприниматели последовали примеру Гржебина, а эмигранты, в свою очередь, при поддержке немецкого капитала бросились вдогонку за вырвавшимся вперед «Словом». К 1924 году в Берлине насчитывалось восемьдесят шесть русских издательств — факт сам по себе поразительный8.

Специфические условия того времени можно лучше всего представить на примере главной русской газеты Берлина «Руль». Поскольку курс немецкой марки был очень низок, «Руль» за границей стоил дешево, и Ульштейн, немецкий издатель, финансировавший газету, исправно распространял ее по всему миру, стремясь заработать желанную иностранную валюту. Хотя большинство эмигрантов жило в Германии, «Руль» продавался в трехстах шестидесяти девяти городах тридцати четырех стран — от Маньчжурии до Аргентины. Реклама призывала богатых и некогда богатых покупать или продавать свои драгоценности или меха, а рядом с ней сами эмигранты — крестьяне из Харбина или белые офицеры с Балкан — печатали объявления о розыске пропавших родственников и друзей. Однако не они, а русская интеллигенция — художники, писатели, ученые — превратили эмиграцию в массовый исход, какого история еще не знала. С конца 1921 до начала 1924 года все юго-западные районы Берлина были переполнены ими до отказа. В те бурные годы эмигрантской жизни реклама книгоиздателей русского Берлина только в одном «Руле» еженедельно занимала 5–6 страниц — сотни набранных мелким шрифтом названий на каждой странице.

В короткий период с 1921 по 1922 год стало казаться, что границы между эмиграцией и Советской Россией размыты. Как пишет Саймон Карлинский, «русская эмигрантская литература как феномен, отличный от советской литературы, еще не возникла. Конторы берлинских издательств и литературные кафе, облюбованные русскими, стали местом встречи писателей, настроенных враждебно к Советам, противостоящих режиму, и <…> тех, кто еще окончательно не определил своего отношения к нему»9.

Берлин притягивал к себе не только эмигрантов, съезжавшихся сюда из других стран и городов, но и советских граждан, получивших в условиях нэпа возможность более свободно ездить за границу. В 1922 и 1923 годах в Берлине побывали, хотя бы ненадолго, известные русские писатели-эмигранты и неэмигранты: Горький, Белый, Пастернак, Маяковский, Ремизов, Пильняк, Алексей Толстой, Эренбург, Ходасевич, Цветаева, Зайцев, Шкловский, Алданов, Адамович, Георгий Иванов и многие другие.

Это было время, когда проверялась прочность старых союзов и образовывались новые. Писатели сталкивались друг с другом слишком часто, чтобы кто-то из них мог остаться в стороне и избежать синяков и ушибов. Некоторые эмигранты готовы были примириться с Советской Россией, мотивируя это ностальгией, культурными или туманно-интеллектуальными соображениями. Большинство же — в том числе и Набоков — считали такую позицию чуть ли не предательством. Как-то в 1922 году Набоков обедал в ресторане с двумя девушками, вероятно Светланой и Татьяной Зиверт. Он пишет:

Мы сидели спинами друг к другу с Андреем Белым, обедавшим с Алексеем Толстым за соседним столиком. Оба писателя были в то время настроены просоветски (и собирались вскоре вернуться в Россию), и настоящий белый, каковым я в этом смысле и сейчас себя считаю, ни за что не заговорил бы с большевизаном (попутчиком)10.

Советское правительство проявляло живейший интерес к бурлению эмигрантской культуры. Одно из эмигрантских движений, известное как «Смена вех», с философских позиций оправдывало возвращение в Россию, и его с готовностью поддерживала Москва, которая стремилась заполучить обратно интеллигенцию. На советские средства была создана ежедневная газета «Накануне», вскоре превратившаяся в сервильный партийный орган. Весной 1922 года в этой газете начал сотрудничать Алексей Толстой, соблазненный обещаниями обеспеченного будущего в случае его возвращения на родину. Его «измена» эмиграции вызвала скандал, и он был исключен из Союза русских писателей и журналистов в Берлине. К 1923 году граница между противостоящими политическими лагерями стала напоминать линию фронта. Раскол углубился. Шла активная перегруппировка сил.

Позднее Набоков гордился тем, что он всегда был вне любых организаций или сообществ: «Я вообще был далек от „литературной жизни“, считая, что лучшая школа для писателя — это одиночество»11. Однако и его затянул водоворот эмигрантского Берлина. В конце 1921 года он стал одним из авторов первого номера журнала «Сполохи», основанного молодым писателем Александром Дроздовым. Хотя сам А.М. Дроздов был в то время убежденным врагом большевизма, он хотел, чтобы «Сполохи» держались вне политики. Когда его за это обвинили в «бесхребетности», он в апреле 1922 года организовал содружество писателей и художников «Веретено» в противовес «Дому искусств» — группе писателей, сохранивших тесные связи со своими собратьями в Петрограде и Москве. В программе «Веретено» заявляло одновременно о своей аполитичности и антибольшевистской ориентации и стремлении сотрудничать с родственными ему творческими силами в России12. Для первого литературно-художественного альманаха группы, который носил то же название «Веретено», Сирин предложил четыре стихотворения.

Первый публичный вечер содружества «Веретено» состоялся 22 октября 1922 года в кафе «Леон» на Ноллендорфплац, которое для Союза русских писателей стало на все время его существования родным домом и где часто собирались многие из сотен более мелких организаций. Среди выступавших на вечере были Иван Лукаш, Александр Дроздов, Владимир Сирин и Владимир Корвин-Пиотровский. Раскол произошел сразу же. Сирин вместе с группой писателей, которые в следующие два года станут его ближайшими союзниками, — Иваном Лукашем, Глебом Струве, Владимиром Амфитеатровым-Кадашевым, Сергеем Горным, Владимиром Татариновым и Леонидом Чацким (псевдоним Леонида Страховского) — публично заявил о выходе из содружества «Веретено» в знак протеста против того духа, который воцарился в организации: на первый ее вечер был приглашен Василевский, один из сотрудников газеты «Накануне», на следующий — Алексей Толстой. Уход из «Веретена» не был борьбой с тенями: уже в декабре Дроздов начал печатать в «Накануне» статьи с нападками на эмиграцию, а еще через год он вернулся в Москву13.

В октябре 1922 года большевики выслали из России сто шестьдесят представителей интеллигенции, в том числе ряд писателей и профессоров. Большинство приехали в Берлин, и среди них был Юлий Айхенвальд — один из лучших или даже, по мнению некоторых, лучший критик русской литературы того времени14, который вскоре стал первым авторитетным приверженцем Сирина. Некоторые изгнанники вместе с такими писателями, как Андрей Белый, Ремизов и Ходасевич, недавно вышедшими из «Дома искусств», который все больше приобретал просоветскую ориентацию, образовали в противовес ему новую группу «Клуб писателей», куда, как и в «Дом искусств», вошли только писатели с именем.

В это же время большинство молодых литераторов, покинувших «Веретено», по инициативе Леонида Чацкого образовали свой «тайный» литературный кружок. 8 ноября 1922 года впервые собравшиеся на квартире у Глеба Струве члены кружка дали ему нарочито эксцентричное название «Братство Круглого Стола». Кроме В. Сирина членами братства были поэт Владимир Амфитеатров-Кадашев, писатель-юморист Сергей Горный, молодой писатель-прозаик Иван Лукаш, поэт Сергей Кречетов (псевдоним Сергея Соколова), Владимир Татаринов, журналист, в то время сотрудничавший в «Руле», и Н.В. Яковлев, преподаватель русской литературы. По-видимому, изредка посещал заседания кружка и поэт Владимир Корвин-Пиотровский. Среди грандиозных, но неосуществившихся планов кружка было издание сатирического журнала и набег на редакцию «Сполохов». Заседания кружка вскоре стали превращаться просто в дружеские встречи литераторов, читавших друг другу свои сочинения. Чацкий нарисовал на членов кружка шаржи, изобразив Сирина «Пегасом XX века» в двух вариантах — в виде жирафа и длинношеего морского конька: когда высокий и худой Сирин выступал с публичными чтениями своих произведений, у него, казалось, двигалась только одна длинная шея15.

Самым близким другом Владимира Сирина из всех членов этого кружка был Иван Лукаш (1892–1940). Его мальчишеское пухлое лицо, нос пуговкой и галстук-бабочка как-то не вязались с ранней лысиной и трубкой: он то яростно сжимал ее в зубах, то размахивал ею в воздухе, когда мерил комнату шагами и развивал очередные литературные планы. Его проза была по-настоящему трехмерной, однако ей не хватало игры мысли. Умея увидеть и представить конкретное, обладая даже излишним запасом прилагательных и существительных, он часто загромождал свои произведения множеством аляповатых или пыльных предметов, как в какой-то заполненной до отказа антикварной лавке или на съемке безвкусного исторического фильма (правда, шеститомный «Laroussee» 1931 года сравнил его с Бальзаком). Сирин, который был на семь лет младше Лукаша, вскоре превзошел своего друга на литературном поприще — особенно после того, как Лукаш женился и начал писать по одному рассказу в неделю, чтобы содержать семью. Набоков публично называл его замечательным писателем, но в письме матери так оценил его творчество: «Лукаш пишет плохие рассказы прекрасным своим языком». Однако никогда больше и ни с одним писателем у Набокова не будет такого тесного контакта в работе, как с задиристым Лукашем16.

III

Первые четыре книги Набокова-Сирина вышли одна за другой в течение четырех месяцев: в ноябре 1922 года — «Николка Персик», в декабре — «Гроздь», в январе 1923 года — «Горний путь» и в марте 1923 года — «Аня в Стране чудес»17.

Переводы Сирина были приняты хорошо, но те несколько рецензентов, которые откликнулись на его сборники, с недоумением говорили об отсутствии непосредственности и глубины в стихах, хотя и отмечали проблески таланта и техническое мастерство. Критика была справедливой: молодой Сирин так часто повторял чужие прилагательные, чужое чувство удивления перед жизнью, чужие восторги и печали, что его стихи больше похожи на поэтическую бутафорию, чем на подлинную поэзию. Однако проницательные рецензенты уже тогда смогли рассмотреть некоторые черты того Набокова, которого мы знаем: смелая звукопись («В Назарете — на заре»), острое видение (след на песке, постепенно наполняющийся мерцающей водой), неожиданные детали (распятый Христос вспоминает вдруг стружки на полу, под верстаком отца). Заметив такие достоинства, автор лучшей рецензии на сборники Сирина Ю.И. Айхенвальд говорил о нем Ходасевичу как о талантливом молодом поэте18.

В своей рецензии Ю.И. Айхенвальд[79] предпочитает «Горний путь» (стихотворения 1918–1921 годов) сборнику «Гроздь» (стихотворения 1921–1922 годов)19. Он не ошибся. Уже в конце жизни Набоков отобрал для своего последнего поэтического сборника 153 стихотворения: 32 стихотворения — одну пятую часть книги — из «Горнего пути» и всего 7 из 37 стихотворений «Грозди». Можно было бы предположить, что в более тонкую книжку стихи попадали после более строгого отбора, но на самом деле это было не так; стихотворения сборника «Гроздь» написаны в течение десяти месяцев (конец июня 1921 — апрель 1922 года), причем большая их часть — в первые два месяца этого периода20. Набоков отобрал для своей книги слишком много стихов, не осознавая, что большинство из них были всего лишь поделками способного ученика. Однако сборник «Гроздь» для Набокова стал вехой на пути к организованности (хотя и не к великолепию или легкости) пушкинского стиха: набоковские метры удивительно напоминают метры «Евгения Онегина»21.

Несмотря на холодный эстетизм стихов «Грозди», Набоков начал писать их в пылу любовной лихорадки, в первые, головокружительно счастливые месяцы его знакомства со Светланой. Разумеется, после помолвки он погружался в суматоху литературной жизни Берлина лишь в те часы, которые не проводил вместе с ней — как и прежде, в Лихтерфельде, в доме ее родителей, или теперь уже и на Зекзишештрассе.

Позднее Набокову нравилось думать, что, возвращаясь от Светланы на трамвае из Лихтерфельде, он не раз ехал в одном вагоне с Кафкой:

Невозможно забыть его лицо, обтянутое бледной кожей, эти совершенно необыкновенные глаза, гипнотические глаза, сверкающие из глубины. Когда много лет спустя я впервые увидел фотографию Кафки, я сразу же его узнал. Представьте только — я мог бы говорить с Кафкой.

Набоков считал, что эти встречи в трамвае Берлин — Лихтерфельде происходили, когда он возвращался домой от Зивертов, но у них он бывал осенью 1921 или 1922 года, а не 1922 или 1923 года, как он ошибочно указал. Кафка же вместе со своей Дорой приехал в Берлин лишь в сентябре 1923 года. Набоков знал, что это были лишь «теоретически возможные мимолетные встречи с Кафкой», в которых смешаны мечта и память. Как заметила по этому поводу Вера Евсеевна Набокова, это «воспоминание родилось много лет спустя»22. За неделю до Рождества 1922 года Набоков смог подарить Светлане экземпляр только что вышедшего сборника «Гроздь», один из разделов которого был посвящен ей. Но ни сборники стихов молодого Набокова, ни его изящные переводы, выходившие один за другим, не могли удовлетворить горного инженера Романа Зиверта и его жену. Набоков не выполнил условия помолвки, не нашел себе постоянного места, и родители не решились доверить молодому мечтателю и денди свою семнадцатилетнюю дочь. Когда 9 января Владимир пришел к Зивертам, ему объявили, что его помолвка со Светланой расторгнута. Он со слезами на глазах выслушал объяснения: она молода, он не устроен. Сама Светлана вняла родительским доводам и согласилась уехать в Бад-Киссинген. Что ему оставалось делать?23

IV

Только писать. В тот день он написал стихотворение «Finis», в ритмических перебоях и разбитых фразах которого, столь необычных для его поэзии, печаль сливается с мучительной растерянностью. Хотя Набоков никогда не принимал романтических представлений о том, что поэзия должна быть непосредственным выражением чувств, он говорил также, что для создания шедевра нужна «большая глубина духа»24. Несомненно, разрыв со Светланой высвободил в нем новую энергию. За три оставшиеся недели января он написал пятнадцать стихотворений, которые впоследствии счел возможным включить в сборник избранной поэзии, а также пять менее удачных стихов и сделал несколько переводов из Теннисона, из Байрона, Лэма и Мюссе. Гордыня и самолюбование портят его неудачные стихи, но лучшие из них полны страсти («…И все, что было, все, что будет…») и фантазии («В кастильском переулке»)25.

В коротком святочном рассказе «Слово», который напоминает символические новеллы Эдгара По, герой просыпается в перламутрово-лиловом раю и безуспешно пытается обратить на себя внимание ангелов, которые «плавной поступью» проходят мимо26. Один из них, еще не совсем отвернувшийся от земли, останавливается, чтобы выслушать смертного, который хочет рассказать о красоте и горе своей родной страны, но лишь лепечет что-то невнятное и путается в словах. И все же ангел понимает его и молвит ему единственное сияющее слово. Это простое решение наполняет смертного восторгом, проливается по всем его жилам, и он громко выкрикивает магическое слово — и, проснувшись в земном мире, силится, но не может вспомнить, что именно он крикнул. Казалось бы, в «Слове», как и в более раннем рассказе «Нежить», Набоков слишком прямо рисует столкновение человека с потусторонностью. Однако это в большой степени объясняется жанром: два первых рассказа Набокова появились в «Руле» в день православного Рождества (7 января нового стиля) и, по-видимому, были задуманы как святочные истории с элементом сверхъестественного в духе Диккенса[80]. Хотя Набоков скоро поймет, что попытки одновременно изобразить два пересекающихся плана бытия ведут его в тупик, новый рассказ предвосхищает нечто чрезвычайно важное в его зрелом творчестве: тайну всех тайн, которую, как кажется герою, вот-вот прошепчет умирающий в «Подлинной жизни Себастьяна Найта», ключ к бытию в «Ultima Thule», который прячет Фальтер и который нам, возможно, предстоит отыскать: коварное ключевое слово «фонтан» в поэме Шейда «Бледный огонь».

В конце февраля Набоков закончил самую длинную — 850 строк — из своих поэм, «Солнечный сон», написанную в жанре средневековых видений27. Седовласый король посылает своего воина Ивэна разрешить в поединке спор с соседним королевством и его чернобородым королем. По условиям поединка первый, кто выиграет десять партий в шахматы, считается победителем. Мечтательный Ивэн одерживает победу, однако во время поединка он все больше и больше попадает во власть колдовских чар города, звуки которого он слышит вокруг шатра, разбитого им на пустынной равнине. Вернувшись к невесте, Ивэн уговаривает ее разделить с ним его уединение. Несколько недель она делает вид, что слышит те же звуки, что и он, но потом признается, что для нее равнина так и осталась безмолвной. Когда она покидает Ивэна, тот еще глубже погружается в грезы, слышит и даже видит город странных созвучий, в блаженстве протягивает к нему руки, — и его мертвое тело находят на заросшей травой равнине. Здесь чувства, которые испытал Набоков, когда его оставила Светлана — невеста, не способная воспринимать божественную гармонию, явленную ему, — трансформируются в историю, предвосхищающую видения одинокого героя «Приглашения на казнь». При этом Набоков хочет сказать: хотя проблеск иного, потустороннего мира может быть вспышкой подлинного видения, лишь безумец абсолютно уверен в том, что из земной жизни есть доступ в потусторонность.

В марте Набоков в третий раз за три месяца заканчивает довольно большую работу в новом для него жанре — пьесу «Смерть», романтическую драму для чтения, напоминающую «Фауста». Место действия ее — Кембридж времен Байрона, и тень поэта скользит в одной-двух ярких стихотворных строчках28. Становится известно, что у Гонвила, ученого и университетского дона, умерла жена Стелла, и его лучший ученик Эдмонд, который стыдится своих пылких потаенных чувств к ней, заходит к наставнику, чтобы выразить соболезнования и покончить с собой, ибо существование без Стеллы не имеет для него никакого смысла. Прежде чем хладнокровно налить Эдмонду яд из какого-то пузырька, Гонвил предупреждает его, что после смерти человека его сознание, возможно, продолжает некоторое время жить. Сцена погружается в темноту. Действие второе. («Прошло всего несколько мгновений».) Эдмонд видит ту же комнату и в ней Гонвила, но воспринимает эту картину только как лихорадочное порождение его земного сознания, работающего и за порогом смерти. Продолжая свою игру, Гонвил выпытывает у Эдмонда, насколько далеко тот зашел в своей любви к Стелле, и узнает, что ему нечего было опасаться: один лишь страстный взгляд Эдмонда, оставшийся без ответа, вот и вся его вина. Тогда Гонвил, которому больше незачем притворяться, объясняет Эдмонду, что дал ему не яд, а безвредный раствор. Эдмонд, однако, отказывается поверить ему, принимая это объяснение и все происходящее за грезу, ловко сотканную сознанием как продолжение земной жизни. Раздраженный Гонвил спрашивает его: «А если я скажу тебе, что Стелла не умерла?» — и зовет жену. Эдмонд слышит, как она спускается по лестнице, и в этот момент чувствует, словно он низвергается в бездну смерти. Затемнение на сцене. Занавес. Происходило ли второе действие по эту или по ту сторону смерти?

Набоков попытался придумать сюжет, который мог бы развиваться за пределами земной жизни и одновременно не выходил за эти пределы: задача трудная, оказавшаяся для него непосильной. Больше, чем сюжетные повороты, Набокову удались раздумья героя в первом акте; его стих здесь черпает новую силу в простоте и прозрачности стихотворных драм Пушкина. Эдмонд говорит об ужасе, который вызывают у него тайны бытия:

И страшно мне не только
мое непониманье, — страшен голос,
мне шепчущий, что вот еще усилье —
и все пойму я…

V

Немногим более чем за полгода Сирин потерял и отца и Светлану, и хотя затяжной приступ вдохновения и заглушил боль утраты, нервы его совсем сдали, и он понял, что ему пора освежить голову и душу. Соломон Крым, возглавлявший в 1918–1919 годах Крымское краевое правительство, до революции был агрономом и виноградарем и в эмиграции работал управляющим в большом поместье Беспаловых на юге Франции. Набокову пришла в голову «превосходная» идея наняться в это поместье сезонным рабочим на лето29.

По-видимому, именно в то время, когда Набоков ожидал начала сбора фруктов, он сперва поработал статистом в расцветающей кинопромышленности Берлина. Для одной картины понадобилась театральная публика, и поскольку Набоков оказался единственным обладателем подходящего вечернего костюма — на нем был старый, купленный еще в Лондоне, смокинг, — то он попал в кадр. «Помню, как я стоял в ложе бутафорского театра и хлопал, а на воображаемой сцене что-то происходило»: «настоящее» убийство, которое театральная публика должна была принимать за сцену спектакля. Спустя некоторое время Набокову случилось смотреть этот фильм вместе с Лукашем. Он увидел, как его лицо осветилось и померкло, и указал Лукашу на экран. Но кадры промелькнули так быстро, что Лукаш только фыркнул, решив, что Набоков выдумал момент своего кинотриумфа30. Скоро Набоков вмонтирует этот эпизод ради местного колорита в первый свой роман «Машенька».

Работа другого рода оплачивалась хуже, но приносила больше радости. 20 апреля в «Руле» была впервые напечатана шахматная задача Сирина, относящаяся к типу задач на ретроградный анализ. Чтобы найти ключ к ее решению — белая пешка берет черную на проходе, — нужно было по позиции на доске догадаться, что предшествующим ходом черные должны были сыграть пешкой на два поля — Б7 — Б531. В годы эмиграции Набоков потратил много ночей напряженного творчества на сочинение шахматных задач и позднее жалел лишь о том, что это время он отнял от своих литературных трудов. Не случайно, однако, что первая из его опубликованных шахматных задач предполагала ряд дедуктивных умозаключений, вытекающих из взаимосвязанных деталей прошлого, — то есть точно такой анализ, которого требует его проза.

В своих мемуарах редактор «Руля» Иосиф Владимирович Гессен не без удовольствия вспоминает «весьма остроумные шахматные задачи» Сирина32. Хотя позднее Набоков не придавал большого значения произведениям молодого Сирина, он навсегда сохранил благодарность Гессену за его готовность печатать их, намекнув, впрочем, что тот брал их скорее из милости, почти не читая:

Иосиф Владимирович Гессен был моим первым читателем. Задолго до того, как в его же издательстве стали выходить мои книги, он с отеческим попустительством мне давал питать «Руль» незрелыми стихами. Синева берлинских сумерек, шатер углового каштана, легкое головокружение, бедность, влюбленность, мандариновый оттенок преждевременной световой рекламы и животная тоска по еще свежей России — все это в ямбическом виде волоклось в редакторский кабинет, где И.В. близко подносил лист к лицу, зацепляя написанное как бы с подола, снизу вверх, параболическим движением глаза, после чего смотрел на меня с полусаркастическим доброхотством, слегка потряхивая листом, но говорил только «Н-да» — и не торопясь приобщал его к материалу33.

Гессен был другом Владимира Дмитриевича еще со времени основания «Права» и на протяжении двадцати лет тесно сотрудничал с ним и в «Праве», и в «Речи», и в «Руле». Набоков тепло вспоминал Гессена — две точки улыбающихся глаз за двумя маленькими кружками линз — как часть непонятного ему в детстве мира черных сюртуков и серьезной политики. Теперь молодой Набоков понял, что ему даже больше, чем когда-то его отцу, нравится этот глуховатый близорукий человек. Со своей стороны, Гессен чрезвычайно гордился тем, что, когда тот избалованный ребенок, которого он впервые увидел двадцать лет назад, принялся выращивать на бесплодной эмигрантской земле свой талант, он смог прийти ему на помощь — и не только как редактор «Руля», но и как глава издательства «Слово», а также бессменный президент Союза русских писателей и журналистов в Берлине, время от времени выделявшего своим наиболее достойным членам небольшую материальную помощь. После смерти Владимира Дмитриевича никто так не заботился о том, чтобы Сирин нашел своего читателя, как Гессен. «Редактор, издатель, советник, друг — вот как, в преломлении моей личной судьбы, постепенно яснеет ваш образ…», — сказал Набоков в застольной речи в день семидесятилетия Гессена34.

Именно «Руль» вывел Сирина к широкой аудитории читателей во всем мире. Однако у него была и более узкая аудитория. 4 апреля он читал свои стихи в Шубертзале на Бюловштрассе на посвященном России литературном вечере, организованном Русским национальным студенческим союзом. Кроме Сирина в нем участвовали также Лукаш, Горный, Кречетов, Г. Струве и Амфитеатров-Кадашев35. Во время таких вечеров Сирин, «высокий, на диво стройный, с неотразимо привлекательным тонким, умным лицом», заставлял учащенно биться сердца многих женщин. Одной из них была Рома Клячкина, миловидная белокурая еврейка, с которой у Набокова примерно в это время завязался недолгий роман, другой — Данечка (девичья фамилия неизвестна), тоже еврейка, и очень чувственная, связь с которой была еще короче36. Зато третьей девушке-еврейке, которая тоже слушала его выступление, было суждено не расставаться с ним куда дольше прочих.

VI

8 мая, дня за два до отъезда на юг Франции, Набоков посетил один из тех благотворительных балов, которые устраивали в то время различные объединения русских эмигрантов. На балу его внимание привлекла женщина в черной маске с волчьим профилем. Они не были знакомы, и она, наблюдая за ростом его поэтического таланта, знала его лишь по публикациям и литературным чтениям. Она отказалась снять маску, словно желая, чтобы он реагировал лишь на то, что она говорит, а не на то, как она выглядит. Он вышел вслед за ней в ночной город. Ее звали Вера Евсеевна Слоним.

Три недели спустя, уже на ферме Домэн Больё, Набоков написал в память о том вечере стихотворение. Подходящий эпиграф к нему он взял из «Незнакомки» Блока:

ВСТРЕЧА

И странной близостью закованный…

А. Блок
Тоска, и тайна, и услада…
Как бы из зыбкой черноты
медлительного маскарада —
на смутный мост явилась ты…
И ночь текла, и плыли молча
в ее атласные струи —
той черной маски профиль волчий[81]
и губы нежные твои…
И под каштаны, вдоль канала,
прошла ты, искоса маня;
и что душа в тебе узнала,
чем волновала ты меня?
Иль в нежности твоей минутной,
в минутном повороте плеч —
переживал я очерк смутный
других — неповторимых — встреч?
И романтическая жалость
тебя, быть может, привела
понять, какая задрожала
стихи пронзившая стрела?
Я ничего не знаю… Странно
трепещет стих, и в нем — стрела…
Быть может, необманной, жданной
ты, безымянная, была?
Но неоплаканная горесть
наш замутила звездный час…
Вернулась в ночь двойная прорезь
твоих — непросиявших — глаз…
Надолго ли? Навек?.. Далече
брожу — и вслушиваюсь я
в движенье звезд над нашей встречей…
И если ты — судьба моя…
Тоска, и тайна, и услада,
и словно дальняя мольба…
Еще душе скитаться надо.
Но если ты — моя судьба…
Хотя Набоков вряд ли успел повидать ее до отъезда во Францию, он уже почувствовал, что будущее с этой женщиной может быть столь же волшебным, как и их встреча. И более пятидесяти лет спустя он все еще продолжал отмечать тот день, когда они встретились37.

VII

Когда в середине мая Набоков ехал в поезде на юг — через Дрезден, Страсбург, Лион и Ниццу, мысли о прошлом и о Светлане вытеснили мысли о будущем38.

Как он и надеялся, несколько месяцев, проведенных в Домэн Больё, позволили ему окунуться в настоящее. Земля на ферме была цвета красного бургундского вина и молочного шоколада, плоский участок с одной стороны упирался в поросшие кустарником горы, а с другой — примыкал к городку Солье-Пон в пятнадцати километрах от Тулона, известному своим фруктовым рынком. Набоков полюбил простой распорядок дня на ферме: он вставал в шесть утра, вместе с другими работниками, молодыми итальянцами, трудился в поле, в полдень пил с ними дешевое вино и, раздевшись донага, плавал в огибающей ферму реке, загорал на берегу и голый по пояс возвращался на работу39.

Когда он приехал, черешня уже созрела.

Сбор черешни — это настоящее искусство… В первый раз я работал довольно быстро, срывая самые зрелые черешни и наполняя ими специальную корзину, обитую клеенкой. Я нацепил ее на сук. Она упала, и все черешни погибли. Пришлось мне все начать сначала40.

Затем пришла пора собирать абрикосы и персики, пропалывать молодую кукурузу, обрезать секатором ростки яблонь и груш. Больше всего ему нравилось проводить из круглого дворового бассейна воду к питомнику; он поднимал железный щит, и вода растекалась по неглубоким бороздам. Владимир подружился с Соломоном Крымом. Крым ничего не имел против, если время от времени егомолодой соотечественник бросал работу, чтобы половить бабочек, жуков или мотыльков. Однажды, когда он трудился в поле, какой-то англичанин с сачком для ловли бабочек соскочил со своей виктории[82] и попросил Владимира придержать лошадь, а сам погнался за двухбунчужным пашой, вившимся вокруг фигового дерева. Каково же было удивление пожилого джентльмена, когда молодой работник, загорелый до черноты, худой, лохматый, в закатанных холщовых штанах, вдруг поинтересовался, блеснув великолепным знанием таксономической латыни, не попадался ли ему в здешних местах такой-то вид бабочек41.

По вечерам Набоков вслушивался в гуттаперчевый квох лягушек и сочный свист соловьев. Когда меланхолические сумерки опускались на пробковую рощу или на оливы, кипарисы или пальмы, его тянуло уехать, покинуть Европу. Он жил вместе с другими работниками в доме из песчаника, крытом черепицей, — нечто среднее между величественным особняком и бараком. Но хотя он и находил ни с чем не сравнимую отраду в том, что загорел не меньше других и ничем не отличается от других рабочих, его все время тянуло к перу. Он послал Светлане письмо, полное страсти и печали, словно бы само расстояние, разделяющее их, давало ему на это право. Он писал стихи, которые вбирали в себя сумерки, стихи, которые были температурной кривой его выздоравливающего духа. Лирические стихи он мог сочинять и в уме, но уже к середине июня ему захотелось засесть за что-нибудь более серьезное. Ему негде было работать по ночам, и он решил было в следующем месяце возвращаться в Берлин42.

Ему подыскали отдельную комнату, и к концу июня он закончил еще одну стихотворную драму — «Дедушка»43. Испытанное им чувство обновления, кажется, определило настроение пьесы, действие которой происходит в начале девятнадцатого века на ферме во Франции. В пьесе отразилось восхищение гармонией природы, которая открылась ему в Домэн Больё, и увлечение его поколения Французской революцией. К крестьянину заходит, спасаясь от дождя, какой-то путник. Он оказывается дворянином, проскитавшимся по миру двадцать пять лет, с того самого дня, как ему удалось спастись от ножа гильотины в дыму и панике счастливо вспыхнувшего пожара. Крестьянин, гостеприимно принимающий прохожего, еще раньше приютил в своем доме безобидного слабоумного старика, которого в семье величают «дедушкой». Оказывается, этот старик — не кто иной, как тот самый палач, который двадцать пять лет назад упустил свою жертву. Теперь он узнает эту жертву в случайном прохожем, приходит в неистовство и, пытаясь его обезглавить, кидается на него с топором, но в схватке умирает. Роковой неизбежности не существует — говорит автор: даже неминуемая смерть упускает свою жертву, и не один раз, а дважды. Изобретательная, колоритная, сочетающая в белых стихах естественность речи и поэтические порывы, эта драма, однако, интересна скорее своими недостатками, чем достоинствами. По неуклюжим приготовлениям к центральному событию в «Дедушке», так же как и в «Смерти», можно судить, насколько зрелый Набоков преуспел в искусстве повествовательной преамбулы.

Девять дней спустя Набоков набросал еще одну короткую пьесу в стихах, «Полюс». Несколько лет назад он был потрясен, увидев под стеклом в Британском музее дневники Скотта, и теперь он стихами поведал о последних часах жизни английского путешественника и его товарищей44. Точно найденные детали, дополняющие реальные события, придают диалогу естественность и гладкость, даже несмотря на то, что его ведут полуживые люди в занесенной снегом палатке. В этой пьесе впервые возникают темы бремени смелости, притягательности открытия, вечной романтики, которой осталось место и в наше время, — темы, которые позднее снова зазвучат в произведениях Набокова, но уже в более виртуозном исполнении. Из последних строк драмы можно понять, почему Набоков здесь ближе к документальности, чем где бы то ни было.

КАПИТАН СКЭТ
        Люди сказки любят, — правда?
Вот мы с тобой — одни, в снегах, далеко…
Я думаю, что Англия…
Вспомним, что первые литературные впечатления раннего детства Набокова — это английские сказки45. Самим фактом смерти, считает Набоков, Скотт и его спутники переносятся в область легенды, сказки, искусства, где скорбь о погибших обретет постоянство и бессмертие. Эта идея раскрывается в контексте более поздних произведений: все в жизни, считает Набоков, может быть спасено, если, переходя в безвременье прошлого или в смерть, превращается в искусство. Так, в романе о Мартыне Эдельвейсе герой совершает подвиг ради подвига и уходит в смерть, словно в картину. Однако в «Полюсе» Набокову еще не удалось достичь подобного многозвучия.

Пока Набокова не было в Берлине, в «Руле» появился новый автор, напечатавший несколько переводов «Богомильских легенд» болгарского писателя Н. Райнова, — Вера Слоним. Она подписывалась просто «В.С.» — не путать с В. Сириным. 24 июня в «Руле» было напечатано новое стихотворение самого Сирина — «Встреча», и по крайней мере одна читательница безошибочно увидела в его строках свидетельство того, что она, почти незнакомка, вызвала у автора страстный интерес. Они обменялись письмами. 29 июля в «Руле» появилось новое стихотворение Сирина, написанное десятью днями ранее в Тулоне и помещенное рядом с переводом В.С. рассказа Эдгара По «Безмолвие», — поистине безупречная литературная преамбула к их роману, в уединении и на людях, в письмах и в газете, в стихах и прозе.

В конце июля Набоков заехал в Марсель и здесь, в самой мрачной части города, набрел на крошечный русский ресторанчик, который его околдовал. Он написал Вере Слоним, что стал завсегдатаем этого заведения:

…с русскими матросами, и никто не знает, кто я и откуда, и сам я удивляюсь, что когда-то носил галстук и тонкие носки… С улицы тянет кисловатой свежестью и гулом портовых ночей, и, слушая и глядя, я думал о том, что помню наизусть Ронсара и знаю названия черепных костей, бактерий, растительных сортов… Очень тянет меня в Африку и в Азию. Мне предложили место кочегара на судне, идущем в Индо-Китай46.

Набокову не суждено было стать ни Мелвиллом или Конрадом, ни Джеком Лондоном или О'Нилом, но даже этого порыва морского ветра ему хватило, чтобы написать несколько месяцев спустя рассказ с солоноватым привкусом моря — «Порт».

Во второй неделе августа Набоков отправился в Берлин, остановившись по дороге в Ницце и Париже. Он приехал домой 19 августа и разыскал Веру Слоним сразу же, как только она вернулась в Берлин после летнего отдыха47.

ГЛАВА 10 Входит муза: Берлин, 1923–1925

Все равно лучшей жены не найду. Но нужна ли мне жена вообще? «Убери лиру, мне негде повернуться…» Нет, она этого никогда не скажет, — в том-то и штука.

«Дар»1

I

Вскоре они обнаружили, что в прошлом пути их несколько раз чуть было не пересеклись. В раннем детстве Вера проходила по Большой Морской мимо дома номер 47 из розового гранита и любовалась его лиловой мозаикой. Когда ей было немногим больше десяти лет, она вместе со своей старшей сестрой ходила в тот же танцкласс, что и Самуил Кянджунцев, одноклассник и близкий друг Набокова, и знала многих тенишевцев. Летом в 1916 и 1917 годах ее родители снимали дачу за Сиверской, ближайшей железнодорожной станцией от Выры2. Позднее в Берлине Вера и Владимир чуть было не встретились в начале 1923 года в конторе «Орбиса» — издательской фирмы, основанной Вериным отцом, который собирался заниматься экспортом книг — в основном переводов русской классики на английский язык — в Соединенные Штаты. Набоков помнил, как он, поднимаясь по лестнице к Евсею Слониму, обсуждал с Глебом Струве, какую сумму им следует запросить за перевод Достоевского. Хотя Вера работала в конторе отцовской фирмы, их знакомство в тот раз не состоялось: только сейчас, восстанавливая свое прошлое, они вспомнили, что виделись в «Орбисе»3.

В том, что они ходили где-то рядом друг с другом и могли познакомиться раньше, Набоков видел нечто похожее на работу судьбы: она твердо решила свести их, и как только один ее план срывался, тут же строила новый. После маневра в «Орбисе», на успех которого она возлагала большие надежды, судьба, кажется, пришла в отчаяние и, решив бить наверняка, в упор столкнула Веру Слоним с Владимиром Набоковым. Подобная линия судьбы лежит в основе структуры «Дара», романа Себастьяна Найта «Успех», сцены встречи Ольги и Круга в романе «Под знаком незаконнорожденных» и начала романа «Смотри на арлекинов!». Последний роман, в котором Набоков травестирует все то, что было ему дорого, начинается так:

С первой из трех не то четырех моих жен я познакомился при обстоятельствах несколько странных, — само их развитие походило на полную никчемных тонкостей неловкую интригу, руководитель которой не только не сознает ее истинной цели, но и упорствует в бестолковых ходах, казалось бы отвращающих малейшую возможность успеха. Тем не менее из самых этих промахов он соткал нечаянную паутину, которой череда моих ответных оплошностей спеленала меня, заставив исполнить назначенное, в чем и состояла единственная цель заговора4.

В узком кругу Набоков любовно называл эту книгу «Смотри на маски!», отдавая дань последней удачной уловке судьбы, которая в реальной жизни свела его с «первой женой» в волчьей маске5.

Вера Слоним, вторая из трех дочерей Евсея Слонима (1865–1928) и его жены Славы, урожденной Фейгиной (1872–1928), родилась 5 января 1902 года по новому стилю. Ее отец изучал право в Петербурге, блестяще сдал экзамен и имел адвокатскую практику, пока юридическая деятельность евреев не была ограничена новым законодательством. Хотя Евсей Слоним и не исповедовал иудаизм, он предпочел скорее отказаться от юридической практики, чем подвергаться унизительной процедуре перехода в другую веру, на которую шли многие евреи, желавшие продолжать профессиональную карьеру6. Евсей Слоним занялся экспортом леса, и, как с гордостью говорила его дочь,

он был прирожденным пионером в подлинном смысле этого слова и, самостоятельно обучившись лесному делу, гордился тем, что разрешал рубить леса только на условии: «Одно дерево срубил, одно посади». Он также построил на одном из участков небольшую железнодорожную ветку, чтобы подвозить лес к самому берегу Западной Двины, по которой специально обученные крестьяне сплавляли его в огромных плотах к Риге. <…> За несколько лет до революции мой отец купил большую часть городка на юге России, который он собирался превратить в идеальное поселение с современной системой канализации и трамваями, и этот проект настолько поразил мое воображение, что я не успокоилась, пока отец не пообещал, что, как только я вырасту, он позволит мне принять участие в его осуществлении7.

Вера Слоним была не по годам развитым ребенком. Она отчетливо помнила себя с шести или семи месяцев. Уже в три года Вера раскладывала на полу газету и читала ее, стоя на коленках. Она помнит, как однажды в этом возрасте, оторвавшись от чтения, она взволнованно прокричала родителям, что в какого-то генерала бросили бомбу. Гувернантки научили ее говорить по-французски и по-английски. Десяти- или одиннадцатилетняя Вера, подобно многим детям ее поколения и воспитания, стала писать стихи. В десять лет она посещала гимназию княгини Оболенской в Санкт-Петербурге и собиралась со временем изучать физику. Однако из-за слабого здоровья ее пришлось забрать из школы, хотя каждую весну она сдавала экзамены.

Во время войны, когда в обществе усилились настроения разочарования и одновременно появились надежды на перемены, Вера стала называть себя социалисткой. Это прошло с Октябрьским переворотом. После революции семья Слонимов переезжает в Москву, а затем возвращается в Петроград, где Вера вновь начинает посещать гимназию Оболенской. Здесь она стала свидетельницей визита какого-то советского чиновника — хромого инвалида из Комиссариата народного просвещения, — эпизод, впоследствии использованный Набоковым в «Защите Лужина». Как-то ночью к Слонимам ворвалась целая толпа солдат — они пришли за отцом, который, опасаясь ареста, не ночевал дома. Продолжительный обыск окончательно разрешил все сомнения: им пора уезжать.

Евсей Слоним отправился в Киев, где у власти тогда был гетман Павел Скоропадский, лидер антибольшевистской оппозиции на Украине. Слава Слоним с дочерьми попыталась найти убежище у своего брата в Белоруссии, которая все еще находилась под властью немцев и немецкой дисциплины и куда еще не проникла типично большевистская смесь анархии и террора. Погрузив на телегу сорок три чемодана и баула, они пересекли границу. Вскоре Белоруссия перешла к большевикам, и мать с дочерьми попыталась соединиться с Евсеем Слонимом. В поезд, на котором они ехали, сели петлюровцы. Среди ночи Веру, спавшую на полу на чемоданах, разбудили крики: один из петлюровцев приставал к какому-то еврею с оскорблениями и угрозами. Потом произошло нечто странное: когда Вера сказала: «Он имеет право ехать в поезде. Не смейте ему угрожать и оставьте его в покое» — это вдруг подействовало на петлюровца. Он убедил товарищей взять женщин под свою защиту, и они проводили их сквозь все опасности — кровавые стычки и приставания пьяной солдатни — до Одессы, где в конце концов мать и дочери встретились с Евсеем Слонимом. Пережив кровавую баню в Одессе, Слонимы провели несколько месяцев в Ялте и наконец, в марте 1920 года, незадолго до второго падения Крыма, покинули его на канадском судне, на которое признательный Набоков десять лет спустя посадил своего Мартына в «Подвиге». Через несколько месяцев — не без новых приключений — они добрались до Берлина8.

Евсей Слоним, потерявший в революцию все свое состояние, смог вновь заняться бизнесом благодаря своему другу и деловому партнеру с дореволюционных времен голландцу Пелтенбургу. Тот помог ему продать свои земли в России немецкому промышленнику Стиннесу, который, в отличие от многих, был готов идти на риск, веря, что Россия вскоре освободится от власти большевиков. Вырученные деньги обеспечили Слонимам безбедное существование. Евсей Слоним вложил капитал в две фирмы — импортно-экспортную компанию по продаже сельскохозяйственных машин в Балканские страны и издательство «Орбис». Но к 1924 году инфляция стала причиной их краха: «Орбис» так и не выпустил ни одной книги, и семья осталась без средств9.

Вера планировала поступить в Инженерный институт (Technische Hochschule), но отец был убежден, что учеба пагубно скажется на ее здоровье: в детстве у Веры были слабые легкие, и до 1924 года она часто болела бронхитом. В 1922 году она стала вести иностранную корреспонденцию в импортно-экспортной конторе своего отца. В следующем году она работала еще и в конторе «Орбиса», помещавшейся в том же здании, пока наконец обе фирмы не закрылись. Она вращалась в кругу бывших офицеров, брала уроки верховой езды в Тиргартене и научилась отлично стрелять из пистолета. И хотя в первые берлинские годы Вера непосредственно не участвовала в литературной жизни эмиграции, она страстно интересовалась литературой10.

У Веры Евсеевны не было ни университетского образования, ни писательского дара, о чем она никогда не забывала, но ее отличала высокая культура, ум и богатое воображение. Как и Набоков, она обладала склонностью к синестезии, и ее тоже восхищали мелочи, незаметные другим, — так же как и он, она умела удивляться миру. У нее была необыкновенно развита память — особенно на детские впечатления и стихи. Ей хватало пятнадцати минут, чтобы запомнить небольшое стихотворение, и она знала наизусть не только целые куски из Пушкина и Гомера в переводе Жуковского, но и практически каждую стихотворную строку Набокова. Особенно ценил в ней Набоков чувство юмора, подобного которому не было ни у одной из его знакомых11.

В остальном Вера совсем не походила на Набокова. Она интересуется политикой. Она признается в своей склонности видеть в событиях и людях в первую очередь отрицательную сторону, тогда как Набоков, несмотря на все свои безжалостные атаки на пошлость — откровенную или скрытую, — верил, что в основе жизни лежит добро, и судил обо всем именно с этой позиции. Сдержанная, решительная, волевая, Вера строго оценивала людей, не прощая ни малейшего намека на пошлость или жестокость. Подозрительная по натуре, она постоянно думала о том, как защитить себя и своих близких. В Берлине она носила в сумочке пистолет. Занятия Владимира Дмитриевича боксом и фехтованием, увлечение его сына боксом и французской борьбой, свойственное им обоим чувство чести благородных дуэлянтов — все это она хорошо понимала. Подобно В.Д. Набокову, Евсей Слоним до революции тоже вызвал на дуэль редактора «Нового времени» за злобные и необоснованные инсинуации.

Никого не допуская в свою частную жизнь, Вера Набокова никогда не искала славы для себя в успехе мужа. «Чем меньше вы обо мне напишете, — говорила она мне, когда я только начинал свои разыскания, — тем ближе подойдете к истине». На самом деле, глубоко преданная литературе и Владимиру Набокову, она была не только его женой, но и его музой и его идеальным читателем, его секретарем, машинисткой, редактором, корректором, переводчиком и библиографом, его литературным агентом, управляющим делами, юрисконсультом и шофером, ассистировала ему в научных исследованиях и в преподавании и читала за него лекции. Но никогда, по ее собственному утверждению, она не служила прототипом его героинь: у Набокова всегда «хватало вкуса, чтобы не вводить меня в свои книги»12.

Хотя Елена Ивановна с семьей оставалась в Берлине до конца 1923 года, Вера ни разу не побывала на Зекзишештрассе, 67. Если она звонила Владимиру и его сестра из чистого любопытства интересовалась, кто его спрашивает, она называла себя мадам Вероникой Бертран, бравшей у него уроки английского13.

Они встречались на вечерних улицах Берлина. Стихи Набокова сохранили романтику их ночных прогулок, любознательность и живость ее ума, столь привлекавшие его, странную смесь силы и нежности, которую он замечал даже в ее походке:

Я помню в плюшевой оправе
дагерротипную мечту,
и очи в северной дубраве,
и губы в громовом порту.
Но ты… Прямой и тонкой тенью,
как бы ступая по стеклу,
внимая призрачному пенью,
вникая пристально во мглу, —
во мглу, где под железным кленом
я ждал, где, завернув с угла,
сквозные янтари со стоном
текли в сырые зеркала, —
безгласно в эту мглу вошла ты,
и все, что скучно было встарь,
все сказкой стало:
клен зубчатый,
геометрический фонарь…
Ты… Платье черное мне снится,
во взгляде сдержанный огонь,
мне тихо на рукав ложится
продолговатая ладонь.
И вдруг, улыбкою нежданной
блеснув, указываешь мне:
клин теневой, провал обманный
на бледной, на косой стене.
Да, правда: город угловатый
играет жизнью колдовской
с тех пор, как в улицу вошла ты
своей стеклянною стопой.
И в этом мире небывалом
теней и света мы одни.
Вчера нам снились за каналом
венецианские огни.
И Гофман из зеркальной двери в
друг вышел и в плаще прошел,
а под скамьею в темном сквере
я веер костяной нашел.
И непонятный выступ медный
горит сквозь дальнее стекло,
а на стене, косой и бледной, —
откуда? — черное крыло.
Гадая, все ты отмечаешь,
все игры вырезов ночных,
заговорю ли — отвечаешь,
как бы доканчивая стих.
Таинственно скользя по гласным,
ты шепчешь, замираешь ты,
и на лице твоем неясном
ловлю я тень моей мечты.
А там над улицею сонной,
черты земные затая,
стеною странно освещенной
стоит за мною жизнь моя14.

II

Как раз тогда, когда Берлин неожиданно открыл двум молодым эмигрантам из России свое очарование, его начала сотрясать инфляция. Вернувшись в августе 1923 года в Берлин, Набоков обнаружил, что «Руль» стоит уже 10 000 марок. К началу декабря его цена поднялась до двухсот миллиардов марок за номер, и в Берлине был введен комендантский час, чтобы хоть как-то обуздать валютных спекулянтов, торговцев кокаином и проституток, старавшихся извлечь побольше выгоды из царившего хаоса. Русская издательская промышленность была на грани полного краха, и эмигранты, которые больше не видели смысла оставаться в Берлине, начали уезжать в Париж или Прагу. Набоков же просто продолжал писать. И делал это все лучше и лучше. В сентябре он написал «Звуки» — полуавтобиографический рассказ о любви юноши и замужней женщины на фоне пейзажей, напоминающих Выру. В этом неопубликованном рассказе Набоков впервые нащупывает свою истинную манеру. Великолепно — хотя и не столь экономно и живо, как впоследствии, — создавая обстановку и атмосферу, он избегает ходульных театральных коллизий и перестановок, свойственных его стихотворным драмам, и строит повествование через подвижное сознание рассказчика. Он не хочет оставаться заурядностью в границах заурядного.

И вдруг так ясно стало мне, что мир веками цвел, увядал, кружился, менялся только затем, чтоб вот сейчас, вот в это мгновение — связать в одно, — слить в вертикальный аккорд — голос, что прозвенел внизу, движенье твоих шелковых лопаток, запах сосновых досок.

Рассказчик изучает каждую черточку лица сельского учителя, дает волю своему воображению, чтобы «стать» сначала этим учителем, затем его любовницей, ее папиросой, пресс-папье на ее столе… Он чувствует, будто его омыла чужая печать, что он блеснул чьей-то слезой. Это ощущение с тех пор возвращалось — при виде склоненного дерева, чьей-то порванной перчатки, лошадиных глаз — мгновенной вспышкой высвеченное сознание, что все вокруг суть выражение единой гармонии, в которой не может быть случайности: «Трясогузка, мундштук в моей руке, твои слова, пятна солнца на платье. Иначе быть не могло» 15.

Набоков называл себя поэтом прозы, он и был поэтом, и не только в стилистике, но и, подобно Вордсворту, в способности по-новому чувствовать и по-новому смотреть на мир и на жизнь духа. Он умножает ценность переживаемого мгновения только ему присущим сочетанием незначительных на первый взгляд деталей; он обнаруживает свободу сознания в череде сменяющихся мгновений. И если, изображая рай в «Слове», чудесный город в «Солнечном сне» или многозначные положения в стихотворных драмах, он искал слишком прямой путь за пределы жизни, здесь он намекает на тайну сознания — одновременно погруженного в жизнь и отстраненного от нее, и может быть, даже существующего в какой-то другой форме по ту сторону данной нам жизни и все же проникающего в нее каким-то непостижимым образом.

В конце сентября Сирин и Лукаш начали работу над сценарием пантомимы на симфоническую музыку композитора В.Ф. Якобсона. В пантомиме, получившей окончательное название «Агасфер», изображалась Любовь, которая скитается в разных веках и в разном обличье, подобно легендарному Вечному жиду. Работа, затянувшаяся на два месяца, абсолютно не занимала воображения Набокова. Он вообще не любил работать в соавторстве, особенно над подобными пустяками16.

Незадолго до октября 1923 года Набоков внес еще один вклад в бурную театральную жизнь Берлина. В 1922 году на Курфюрстендам открылось русское кабаре «Карусель». Оно выпустило два номера трехъязычного журнала «Karussel / Carousal / Carrousel» на немецком, французском и английском языках с рисунками декораций, сцен и костюмов, а также статьями и стихами, передающими аромат русского кабаре. Во втором номере журнала Набоков поместил три сочинения по-английски под тремя разными именами: стихотворение «Русская песня» («The Russian Song») Владимира Сирина (Vladimir Sirine), два коротких эссе «Смех и сны» («Laughter and Dreams») Владимира В. Набокова (Vladimir V. Nabokoff) и «Расписное дерево» («Painted Wood») В. Кантабова (V. Cantaboff) — первые его английские опыты в художественной прозе. Его стихотворение банально, его проза уже вполне искусна: он размышляет о способности художника находить красоту даже в обыденном и безобразном и вспоминает деревянные игрушки, продававшиеся на Вербной неделе: «лакированные изгибы и яркие пятна, которые навсегда ассоциируются для меня с первыми синими днями русской весны» и которые, как он пишет, теперь воплотились в кабаре.

В это время ему уже приходится целыми днями разъезжать по Берлину в желтом городском трамвае с урока на урок. Большинство его учеников были русскими, однако его лингвистическими услугами пользовались и несколько немцев. Одного из них — Дитриха — он вспоминает в своей автобиографической книге: это был «тихий, приличный, благополучный молодой человек в очках, изучавший гуманитарные науки в университете», которому Набоков исправлял письма к кузине в Америку. Страстным увлечением Дитриха была смертная казнь. Он разъезжал по разным странам, чтобы своими глазами созерцать казни. Он с большим знанием дела разглагольствовал о декапитации посредством сабли в Китае, обращая особое внимание на «прекрасную атмосферу… полной кооперативности между палачом и пациентом», — и все это Набоков «сохранил для писательских нужд» — для «Дара», для «Приглашения на казнь». Дитрих пожаловался ему, что «недавно провел целую ночь, терпеливо наблюдая за приятелем, который решил покончить с собой и после некоторых уговоров согласился проделать это в присутствии Дитриха, но, увы, приятель оказался бесчестным обманщиком и, вместо того чтобы выстрелить себе в рот, как было обещано, грубо напился и к утру был в самом наглом настроении»17. Это Набоков использовал немедленно.

В октябре он написал еще два рассказа, правда, намного менее удачных, чем «Звуки», — «Удар крыла» и «Боги»18. В «Ударе крыла», действие которого происходит в Зерматте, Набоков воспользовался впечатлениями от поездки в Швейцарию с Бобом де Калри. Начало рассказа написано неплохо. Герой, жена которого ушла к другому и вскоре покончила с собой, через год после случившегося решает тоже убить себя: здесь в рассказе появляется свой Дитрих, который надеется стать зрителем самоубийства. Однако порыв проходит, и герой, глядя на Изабель, грациозную молодую лыжницу из соседней комнаты, чувствует, что скоро сможет воскреснуть к жизни. Еще несколько сюжетных поворотов, и тут появляется ангел — отвратительное мохнатое существо, очевидно, изнасиловавшее Изабель: он влетает в окно, завязывается борьба; ангел повержен, его заталкивают в шкаф, защемив крыло дверью, но ему удается бежать. На следующий день Изабель прыгает на лыжах с трамплина, во время полета тело ее вдруг сводят судороги, и она камнем падает вниз. В воздухе какая-то сокрушительная сила сплющила ее грудную клетку — месть ангела, удар его крыла.

В рассказе «Боги» повествователь пытается обнаружить красоту мира в его деталях, связях, его переменчивости — красоту, которая открывается взгляду воображения. Они с женой недавно потеряли сына и весенним днем идут на его могилу. Попытка рассказчика представить окружающий мир как длинное стихотворение в прозе не лишена некоторых достоинств, но мы вскоре начинаем ощущать ее натужность, поскольку то, что в «Звуках» было полетом фантазии, в «Богах» становится главным навигационным принципом повествования, а эмоциональный стиль, претендующий на оригинальность, балансирует на грани банальности. И тем не менее Набоков, который всего полтора года назад потерял отца и каждую весну посещал его могилу, выражает в рассказе свое жизненное кредо:

Все в мире прекрасно, но человек узнает прекрасное, только если он видит его редко или издалека. <…> Послушай… сегодня мы с тобой боги. Наши голубые тени огромны. Мы движемся в гигантском радостном мире.

Как и в «Ударе крыла», в «Богах», раннем прообразе «Дара», где умеющий быть счастливым Федор обретает счастье среди потерь и невзгод берлинской жизни, Набоков еще пытается найти средства для передачи необычного, скрытого за обычным, — сверхчеловеческого, вторгающегося в человеческое. Еще один рассказ Набокова тоже, вероятно, отчасти обязан своим возникновением его ученику — Ивану Коноплину. Член Союза русских писателей в Берлине, Коноплин был разоблачен как агент ГПУ, когда он пытался подкупить сотрудницу редакции «Руля» и выведать у нее, кто именно в России регулярно пишет для газеты тайно переправляемые через границу сообщения об ужасах Советской власти. Приблизительно в 1923 году Набоков написал «Говорят по-русски» — на редкость неглубокий рассказ, в котором русское семейство, владеющее табачной лавкой в Берлине, ловит агента ГПУ и с радостью отказывается от ванной комнаты в своей крошечной квартире, превращая ее в тюрьму для шпиона, где он будет сидеть либо до смерти, либо до освобождения России19.

В конце 1923 года в одной газетной статье сообщалось, что Сирин готовит к печати третий сборник стихов и сборник рассказов, а также пишет пятиактную драму в стихах «Трагедия господина Морна»20. Однако ни тот, ни другой сборник не вышел, хотя у Сирина набралось бы достаточно новых стихотворений, чтобы составить поэтическую книжку, гораздо более удачную, чем «Горний путь» или «Гроздь». Время для новых изданий было неблагоприятное. Книжный рынок русского Берлина терпел крах, и за несколько последующих месяцев сотни тысяч книг пришлось пустить в переработку21. Андрей Белый, намеревавшийся переехать в Прагу, где русский анклав — в отличие от русского Берлина, полуэмигрантского, полусоветского — состоял в подавляющем большинстве из эмигрантов, к всеобщему удивлению, возвратился в Москву. Ходасевич уехал сначала в Прагу, а оттуда в Италию. Тысячи других русских эмигрантов покидали Берлин.

Среди них был и Александр Дроздов, один из бывших коллег Сирина по «Веретену». На прощанье Дроздов сделал последний выстрел — опубликовал «подлую» статью о поэзии Сирина в «Накануне» — газете, моральный авторитет которой к этому времени упал так низко, что ее стеснялись даже коммунисты. Если позднее эмигрантская критика бранила Сирина за негуманность и чрезмерную замысловатость, то Дроздов обрушился на «баловня литературной эмиграции» за его «домашность». Вероятно, больше всего оскорбило Набокова в этой статье то, что Дроздов, сделав вид, что лично с ним не знаком, намалевал карикатурный портрет Сирина-человека, якобы возникающий исключительно из его стихов. Набоков вызвал Дроздова на дуэль, но ответа не получил. Дроздов мог не узнать о вызове, так как через неделю после выхода статьи «Накануне» сообщило, что он уехал в Москву на постоянное жительство22. Поскольку в основе сюжета «Трагедии господина Морна» лежит неспособность главного героя выполнить условия дуэли, можно предположить, что именно конфликт с Дроздовым, не ответившим на вызов в начале декабря, явился толчком к созданию пьесы, о работе над которой одно из соперничающих с «Накануне» изданий сообщило в конце этого месяца.

К этому времени Набоков также покинул Берлин и отправился — правда, ненадолго — в Прагу, чтобы провести Рождество с матерью. Чешскому легиону, воевавшему в Гражданскую войну на стороне Колчака, досталась в конце войны касса Белой армии, и, ради успокоения совести, чешское правительство назначило пенсии многим русским эмигрантам, ученым и писателям, среди которых была, кстати, и Марина Цветаева, при условии, если они поселялись в Чехословакии. Поскольку пенсии выплачивали даже вдовам видных эмигрантов, Елена Ивановна в октябре 1923 года отправилась вместе с дочерью Еленой в Прагу, где их принял на своей вилле Карел Крамарж, государственный деятель и русофил. Вскоре к ним приехала и Ольга. В конце декабря Набоков и Лукаш в одном из домов Берлина читали специально приглашенным гостям «Агасфера», а Якобсон исполнял на рояле переложение своей партитуры для оркестра. После этого Набоков повез брата Кирилла, Евгению Гофельд, служанку Адель и таксу Бокса в Прагу, собираясь провести там две недели, пока все не устроятся в небольшой квартирке, которую Елена Ивановна сняла в районе Смихов на западном берегу Влтавы. В квартире было три спальни на семерых, а из мебели — семь деревянных кроватей без матрасов да дюжина стульев. Правда, был и один предмет роскоши — кушетка, кишевшая клопами, которые отправились ночью в экспедицию по потолку и оттуда сыпались на Владимира с Кириллом, тщетно пытавшихся заснуть. В первые дни после приезда Набокова в доме не было денег, и всем приходилось довольствоваться бутербродами; в квартире стоял пронизывающий холод. Нет, с него довольно: он перевезет мать обратно в Берлин сразу же, как только сможет23.

Все время своего пребывания в Праге Набоков работал над «Трагедией господина Морна». Днем он смотрел в окно на людей, которые переходили с одного берега Влтавы на другой, — черные силуэты на снежной белизне, словно нотные знаки на странице, а ночами писал при свече, поскольку лампы, отправленные багажом, еще не прибыли. Как-то в январе, не дописав письмо Вере, он ушел на прием к Крамаржу. Когда он вернулся домой, к своей свече и неоконченной странице, в ушах все еще звучал разговор с какой-то пожилой дамой. Она спросила его:

Вы поступаете в местную гимназию, не правда ли? — Я:!!! Дама: Ах, простите, у вас такое молодое лицо. Значит, вы будете слушать лекции. Какой факультет? Я (с грустной улыбкой): Я кончил университет два года тому назад, два факультета — естественный и филологический. Дама (теряется): А, вы, значит, служите. Я: Музе. Дама (немного оживляется): А, вы поэт. Давно пишете? Скажите, вы читали Алданова? Занятно, не правда ли? Вообще в наше трудное время книги очень помогают. Возьмешь, бывало, Волошина или Сирина, и сразу на душе легче. Но сейчас, знаете, книги так дороги. Я: Да, чрезвычайно дороги. И скромно удаляюсь инкогнито. Веселенький разговор? Я тебе привел его буквально24.

К собственному удивлению, Набоков ждал возвращения в Берлин, как в земной рай, однако к середине января он понял, что ему придется задержаться в Праге, чтобы закончить «Морна», как он планировал. В первые сцены нужно было внести тысячу разнообразных поправок, в голове у него не смолкал грохот, как в кегельбане, он не мог заснуть до пяти-шести часов утра. Набоков написал Вере, что в семнадцать лет он складывал в среднем по два стихотворения в день, затрачивая на каждое по двадцать минут. «Качество их было сомнительное, но я лучше писать не старался, считая, что творю маленькие чудеса, а при чудесах думать не надо мне… Теперь, работая по семнадцать часов, я в день могу написать не более тридцати строк, которые я после не вычеркну»25.

В Чехословакии он познакомился с Мариной Цветаевой, уже в то время очень известной поэтессой. Она была старше его на семь лет и показалась ему прелестной. 24 января они совершили «странную лирическую прогулку» при сильном ветре по пражским холмам. Когда два дня спустя Набоков закончил «Морна» — первое свое большое произведение, он, по его словам, ощущал себя «как дом, откуда с тихим громом громадный унесли рояль»26. На следующий день он уехал в Берлин.

III «Трагедия господина Морна»

Несомненно, самое значительное из всех написанных к тому времени произведений Набокова в любом жанре, «Трагедия господина Морна» в некоторых отношениях остается лучшей из его пьес. Как «Пер Гюнт» в сравнении с более поздними драмами Ибсена, «Морн» обладает такой свободой и энергией, что они с лихвой компенсируют недостаток композиционного мастерства, которое появится позже в прозаических пьесах Набокова.

В четырех коротких пьесах, предшествовавших «Морну», Набоков идет вслед за пушкинскими стихотворными трагедиями, в «Морне» же он, несомненно, тянется за Шекспиром, о чем свидетельствуют и пять актов, и три тысячи строк белых стихов, и гибридные имена Дандилио, Эдмин, Ганус, и — самое главное — тип построения сюжета. Хотя действие пьесы происходит в неопределенном будущем — почти синхронном условному времени шекспировской Венеции, Вероны или Вены, Набоков как бы проецирует на циклораме за спинами актеров события русской революции, так что время, прошедшее с 1616 года, не остается в пьесе неучтенным. Тем не менее «Морн» заново открывает шекспировские возможности, которые, казалось, давно уже исчерпаны: царство — завоеванное, утраченное и обретенное вновь, король-инкогнито, переодевание, пересекающиеся любовные линии на колоритном фоне охватившего страну мятежа, в изображении которого сочетаются мерцание фантазии и смертный ужас реальности.

Поскольку «Морн» до сих пор не опубликован[83], нужно, вероятно, кратко изложить сюжет пьесы.

За четыре года до начала драматургического времени в некоей не названной в пьесе европейской стране, уже долгое время раздираемой гражданскими распрями, воцаряется новый король. Он правит инкогнито, и один, без чьей-либо помощи возвращает стране процветание, порядок и культуру. Как выясняется, в свете его знают под именем Морн. Это жизнерадостный и утонченный человек, влюбленный в веселую Мидию.

Муж Мидии, революционер Ганус, четыре года назад был отправлен в лагерь. В самом начале пьесы он совершает побег и возвращается в столицу. Ганус высоко оценивает реформы короля и разочаровывается в идее революции — к большой досаде своего бывшего наставника Тременса, интеллектуального вождя радикалов, который по-прежнему увлечен романтикой революции и величием разрушения. Дочь Тременса Элла, принимая ухаживания Клияна, притязающего на роль придворного поэта, чувствует, что ее волнует равнодушный к ней Ганус. Образ Эллы — одна из подлинных удач этой пьесы: хотя Набоков о многом умалчивает и выводит на сцену множество других персонажей, мы с абсолютной ясностью видим, почему и как ее симпатии едва уловимо смещаются то от Клияна к Ганусу, то опять к Клияну.

Ганус узнает, что Морн — возлюбленный его жены, и вызывает его на дуэль. Даже когда приближенный Морна Эдмин сообщает Ганусу, что Морн — не кто иной, как сам король, Ганус не отказывается от своего права защитить свою честь. Условия дуэли необычны: вытянувший загаданную карту должен застрелиться. Жребий падает на мужественного Морна, который удаляется, чтобы выполнить свой долг.

Несмотря на свою смелость, Морн в последний момент не может заставить себя спустить курок. Он тайно отрекается от престола и вместе с Мидией и верным Эдмином уезжает на южное побережье королевства. Когда разносится молва о смерти короля, Тременс поднимает мятеж, успешный и кровавый. Ганус же теперь считает святым человека, который вернул стране процветание и, как он думает, заплатил жизнью долг чести. Сам Ганус, выступающий против кровавой революционной бойни, становится народным героем.

Под пальмами юга Морн впадает в уныние. Потеряв уважение к себе, он опускается, становится мрачным и молчаливым. Неутомимая Мидия изменяет ему с Эдмином, который давно тайно влюблен в нее. От Мидии Ганус узнает, что Морн не выполнил условия дуэли, и отправляется в путь, чтобы убить его. В конце четвертого акта Ганус целится в голову Морну; раздается выстрел.

Морн лишь ранен. Новость о том, что бывший король жив и оставил трон, очевидно, ради дамы, поражает воображение людей. В столице побеждает контрреволюция — не менее кровавая, чем предшествующая ей революция. Эдмин узнает, что Морн ранен, возвращается к своему господину и обнаруживает, что тот воспрял духом и снова стал самим собой после того, как он заплатил свой долг, приняв выстрел противника. Привлеченная короной своего бывшего возлюбленного, Мидия тоже возвращается к нему.

Морна ждет триумфальное возвращение в столицу. С ним снова Мидия и верный Эдмин. Однако он внезапно понимает, что его жизнь зиждется на лжи. Его почитатели, близкие и далекие, полагают, что он оставил столицу ради любви; никто, кроме него самого, не знает, что он просто испугался перед лицом смерти. На вершине счастья и земного успеха, вновь почувствовав радость бытия, он не может вынести жизнь, основанную на лжи, и кончает с собой.

Краткое изложение пьесы не способно передать ее живости, яркости и остроумия, но тот, кто знаком с тремя более поздними длинными пьесами Набокова, может понять, что, несмотря на шекспировские черты, «Морн» уже обнаруживает в высшей степени самобытные особенности, присущие его зрелой драматургии.

Для Набокова естественной была хитроумная, отточенная проза, продукт восприятия мира чрезвычайно наблюдательным и склонным к размышлению умом. Однако обостренным чувствам нет места на сцене, где софиты освещают картонное Пространство, а разветвляющейся мысли нет возможностивырасти там, где темп, задаваемый зрителями, неизбежно подчиняет себе Время. Словно опасаясь, что невозможность познавать мир собственными глазами грозит ему безмолвием и пустотой, Набоков взамен разворачивает на сцене лихорадочное действо, превращая ее в сплошной людской водоворот, в кипение слов. С другой стороны, пародийность, которая станет одной из особенностей его прозы, здесь находит себе естественное применение, когда разным голосам придается различное звучание: малодушие и чванливая хвастливость Клияна, бурлящие страсти Морна, цветистое благоразумие Дандилио. Смещающиеся уровни реальности и иллюзии, которые характерны для набоковской прозы, также находят место на сцене: беспамятство Тременса, которое, кажется, вот-вот поглотит остальных действующих лиц пьесы; переодевание Гануса в актера, исполняющего роль Отелло; инкогнито короля; некий иностранец, в чьем воображении, быть может, и происходит все действие пьесы. Этот иностранец, выслушав речи Дандилио, вступает в диалог.

ИНОСТРАНЕЦ: Мне в детстве часто снился ваш голос…

ДАНДИЛИО: Право, никогда не помню, кому я снился. Но улыбку вашу я помню. Все хотелось мне спросить вас, учтивый путешественник: — откуда приехали?

ИНОСТРАНЕЦ: Приехал я из Века Двадцатого, — из северной страны, зовущейся… (лепечет)

ДАНДИЛИО: Да что ты! В детских сказках — ты не помнишь? Виденья… бомбы… церкви… золотые царевичи… Бунтовщики в плащах… метели…

Чужестранец, выглядывающий из Зазеркалья, находит сходство между столицей пьесы и столицей родины. Вся эта трансформация невполне-России в фантастическое королевство, которому грозит революция, предвосхищает незаконченный роман Набокова «Solus Rex», «Под знаком незаконнорожденных» и особенно «Бледный огонь» с его переодетым королем-самоубийцей.

«Трагедия господина Морна» полемизирует с приемами Шекспира и других драматургов и придает им тонкую огранку. Набоков не принимает фатализм трагедии, неумолимость рока, которая очевидна с самого начала, железную логику причины и следствия. Он страстно верит, что время таит в себе слишком много возможностей, история — слишком много случайностей, жизнь — слишком большую свободу, вследствие чего «неизбежность» — это не более чем иллюзия, которую post factum порождает слабое воображение. Набоков отвергает искусственное расщепление жизни на комедию и трагедию, и, хотя он восхищался шекспировским инстинктивным нарушением этих жанровых правил, он стремится к куда более решительному их слиянию. Он также изучает и критикует подход к экспозиции у большинства драматургов, которые торопятся побыстрее раскрыть все карты, и противопоставляет ему изящно проработанную постепенную завязку у Флобера, которого в январе 1924 года он начал перечитывать. Он возражает против того, чтобы характер рассматривался как набор изначально заданных возможностей, и добивается, чтобы его персонаж полностью обманывал все ожидания, — и не один раз, а дважды или трижды. И тем не менее он полагает, что в судьбе каждого человека должна быть своя гармония, различимая, несмотря на капризы времени и свободные порывы человеческой личности.

Драме, по мысли Набокова, нужен капитальный ремонт, и поэтому в «Морне» все характеры и ожидаемые последствия поступков сдвинуты с мест или перевернуты. Ганус из революционера превращается в роялиста, который затем пытается убить короля, Эдмин — из верного друга в предателя, а затем снова в друга, Тременс из отставного мечтателя, погруженного в предсмертный бред, — в энергичного агитатора и смутьяна, сам Морн — из короля-солнца в темную личность и снова в короля. Его «трагедия» постоянно колеблется между трагическим и комическим, пока наконец в финальной солнечной вспышке славы он не сделает свой последний свободный выбор и не погрузится во тьму смерти.

В других пьесах 1923 года — «Смерть», «Дедушка» и «Полюс» — Набоков изобразил людей, которые смотрят в глаза смерти. Один за другим персонажи «Трагедии господина Морна» — сам Морн, Ганус, Тременс, Элла, Дандилио, Клиян — оказываются в той же ситуации, и их слова иногда напоминают о великих монологах Гамлета и Клавдио. И все же это трагедия о счастье.

Набоков настойчиво утверждает в этой пьесе, что для тех, кто не отказывается видеть, жизнь изобилует счастьем даже перед лицом смерти. Седовласый антиквар Дандилио, чей оптимизм граничит с абсурдом, кажется, сделан из того же теста, что и шекспировский Гонзало, который видит торжество добра только потому, что закрывает глаза на зло. Дандилио произносит свою философскую и самую восторженную речь за мгновение до собственной смерти, в ту секунду, когда в соседней комнате расстреливают Эллу с младенцем. Однако на самом деле у Дандилио наиболее острый взгляд на всех персонажей пьесы.

Как и Дандилио, Морн улыбается жизни, его воображение открыто миру, он способен удивляться муравью на лепестке розы даже в тот момент, когда к голове его приставлено дуло пистолета. Каждая мелочь для него — вечный дар жизни, совершенное произведение искусства. Вместо того чтобы принимать мир как нечто само собой разумеющееся, мы можем смотреть на него так, словно каждое мгновение и каждая вещь только что созданы неким художником, творцом реальности. Внезапно весь мир и каждая его частица представляются чудом.

Вероятно, Морн принес счастье своей стране не какими-либо практическими мерами благоразумной политики, но лишь благодаря тому, что он знал тот самый поворот мысли, который открывает щедрость мира. Однако все его беззаботное государство рушится из-за того, что он посягнул на счастье одного лишь человека, Гануса, причинил ему боль и не готов отвечать за последствия своего поступка. По мысли Набокова, пока мы остаемся в границах этого мира, нам не дано узнать, действительно ли он есть произведение искусства, где каждый элемент имеет значение и все элементы связаны между собой: это лишь гипотеза, вероятность, дающая свободу воображению, и, быть может, не более того. Мы же вынуждены вести себя так, как будто боль других людей имеет значение.

Если же, с другой стороны, эта гипотеза была бы верной и все, что происходит здесь и сейчас, сохранялось бы и демонстрировалось в бесконечной галерее прошлого, тогда все, что мы прячем в течение нашей жизни, не может обмануть смерть и избежать после освобождения от земного времени бесконечной переоценки в вечности. Именно тогда, когда Морн вновь обретает способность воспринимать счастье, он понимает, что не в силах скрыть правду своей жизни от смерти.

Таким образом, трагедия Морна в некотором смысле — это его победа, победа смелости перед лицом смерти, победоносное признание мира как проводника счастья, благородное признание ответственности за боль другого человека даже в подобном мире.

Единственная неизбывная трагедия набоковской пьесы — это судьба ее текста. Она никогда не была опубликована, и Набоковы, передавая рукопись в Библиотеку Конгресса, считали, что она сохранилась полностью. Однако недавно обнаружилось, что фрагменты двух последних сцен — вероятно, 1/10 часть всего текста пьесы — отсутствуют. Хотя подробные планы первоначального замысла недостающих фрагментов и сохранились, потеря двух или трех сотен строк может стать препятствием для постановки этой наиболее яркой из всех пьес Набокова.

IV

31 января, через три дня после возвращения из Праги, Набоков переехал в пансион «Андерсен», в просторную светлую комнату с отличным письменным столом и «нескрипучими шкафами» на третьем этаже дома номер 21 по Лютерштрассе. Хозяйкой пансиона была испанка из Чили, и Набокова вполне устраивала и ее стряпня, и ее спокойное отношение к жизни: он мог вставать в одиннадцать часов утра после ночи работы, не заботясь о немецких правилах приличия27.

В конце 1923 года Вера Слоним перепечатала на машинке набоковский «Удар крыла» и взялась за «Трагедию господина Морна». В течение следующих сорока лет она будет перепечатывать все его сочинения, предназначенные к публикации, включая и такие строки о возлюбленной Себастьяна Найта:

Клэр же, во всю жизнь ее не сочинившая ни строки, ни прозаической, ни стихотворной, так хорошо понимала (и это было ее личное чудо) каждую частность его борений, что слова, которые она печатала, становились для нее не столько носителями их прирожденного смысла, сколько кривыми, разрывами и зигзагами, отображающими медленное — наощупь — перемещение Себастьяна28.

Набоков, очевидно, надеялся, что в течение ближайших нескольких месяцев ему удастся почти полностью избавиться от репетиторства. Одним из источников его доходов был русский корреспондент «Westminster Gazette» и «Times» Владимир Коростовец, который имел возможность неплохо оплачивать перевод своих статей о советских и эмигрантских делах на приемлемый английский. В этом случае Вера не только перепечатывала переводы, но и многие из них выполняла сама29.

Более привлекательный способ заработка Набоков видел в сочинении пьес и сценариев30. За последний год лирическая продукция начала убывать, по мере того как Набоков все больше переключался на повествовательные формы — будь то стихи, проза или драма. Хотя сейчас кажется, что проза всегда была естественной сферой приложения его таланта, в феврале 1924 года это не было столь очевидным. Из драматических произведений, которые Сирин написал соло, короткие стихотворные драмы не сулили коммерческого успеха. С другой стороны, живой, безудержно веселый «Морн» мог бы завоевать подлинную популярность, если бы были благоприятные условия для его постановки. Но Сирин работал также и в соавторстве с Лукашем с прямым расчетом на конкретный театральный рынок.

В двадцатые годы Берлин славился своей оживленной и пестрой театральной жизнью и особенно — своими кабаре. Первым и, несомненно, наиболее процветающим из русских кабаре в Берлине была «Синяя птица» Якова Южного. Родившаяся в конце 1921 года, «Синяя птица» была прямым потомком знаменитой московской «Летучей мыши»; она просуществовала более десяти лет, оказала влияние на прочие берлинские кабаре и театры и часто выступала с гастролями в Европе и Северной Америке. Ее программа, которую обновляли дважды в год, могла состоять, например, из десяти скетчей (сценок из русской жизни и русских песен, экзотических фантазий, шуток и гротесков), которые разыгрывались хорошо подобранной актерской труппой в смелых стилизованных декорациях и костюмах, созданных по эскизам таких художников, как Челищев. Связкой между скетчами служил конферанс Южного — то по-домашнему теплый, то язвительный — на смеси русского и комически ломаного немецкого, которая, как и сама программа, в равной степени импонировала и русской и немецкой аудитории31.

Набоков и Лукаш написали свой первый сценарий пантомимы для «Синей птицы» — «Вода живая» в конце 1923 года. Ее исполняли более месяца начиная с января 1924 года. Набоков надеялся получить за эту работу долларов сто — двести32. Кроме того, он весьма самонадеянно запросил у Якобсона тысячу долларов за «Агасфера» — полусценарий-полулибретто, который они с Лукашем закончили в конце января. Якобсон так полностью с ними и не расплатился. Еще один композитор, Александр Илюхин, заказал Лукашу и Сирину «Кавалера лунного света». Сценарий для этого балета-пантомимы, написанный ими в феврале 1924 года, был прост — этакий современный танец смерти: залитая лунным светом терраса, принцесса, которую пользуют четыре вполне прозаических врача, закутанный в плащ кавалер Смерть, стремительно проносящийся по темной сцене и в конце концов уносящий с собой сопротивляющуюся принцессу33.

Когда Набоков вернулся из Праги, его пригласил на обед Иосиф Владимирович Гессен, пообещавший ему всяческую поддержку. Часть доходов «Руля», полученных за чрезвычайно удачные для него 1922–1923 годы, была вложена в «Наш мир» — иллюстрированное воскресное приложение, которое начало выходить в марте 1924 года. Сирин печатал в нем стихи, загадки, крестословицы и, возможно, также некоторые неподписанные анаграммы, логогрифы, метаграммы. Однако после ревальвации марки, когда жизнь в Германии вздорожала и все больше русских эмигрантов переезжали в Париж, крупные предприятия потеряли интерес к русским клиентам, и «Руль» быстро скукожился (все меньше новостей и все меньше рекламы), а цена его в других странах резко подскочила: во Франции он стал в три раза дороже любой местной газеты. Доброжелатели «Руля» шутили, что он превратился в «самую маленькую и самую дорогую в мире газету», которой в скором времени предстоит тяжелая борьба за существование34.

Гессен предложил Сирину выступить у него дома с чтением «Морна» перед избранной публикой; среди приглашенных был режиссер И.Ф. Шмидт с супругой, известной актрисой Еленой Полевицкой, которую надеялись привлечь к постановке пьесы. План Гессена осуществить не удалось, и вместо этого Набоков 8 марта прочитал «Морна» в доме госпожи Лакшиной, где присутствовали Айхенвальд, Алданов и другие литераторы. Сирин безуспешно пытался заинтересовать издателей своей пьесой и планировал публичное чтение35.

В литературных вечерах на любой вкус недостатка не было. С отъездом из Берлина наиболее известных писателей умирали созданные ими литературные объединения, а на их месте возникали новые кружки, стремившиеся заполучить к себе тех немногих писателей, которые еще оставались в Германии. Сирин, чей талант по-прежнему развивался очень быстро, стал ведущим поэтом русского Берлина.

По крайней мере одно из его выступлений не предназначалось для публики. По воспоминаниям Глеба Струве, на квартире его друзей, Владимира и Раисы Татариновых, Сирин читал очень «вольные» стихи, которые он не мог ни напечатать, ни читать публично. Намного более респектабельным был первый вечер Друзей русской культуры 25 марта (концерт, чай и литературные чтения, продолжавшиеся до двух часов ночи в зале Флюгвербанд на Шенебергер Уфер, 40), где Сирин был звездой первой величины. Шесть дней спустя в кафе «Леон» на очередном заседании Литературного клуба, образовавшегося в конце 1923 года вокруг Юлия Айхенвальда, он читал «Трагедию господина Морна»36.

В начале 1924 года Набоков написал «Порт» — рассказ, интересный разве что тем, что в нем отразилось чувство бесприютности, которое он, русский, испытал в Марселе. Намного больше удался ему написанный в марте рассказ «Благость». Герой рассказа, скульптор, унылым ветреным днем ожидает свою подругу под сенью Бранденбургских ворот, понимая, что между ними почти наверняка все кончено и она не придет. Промозглый ветер и разочарование мало его трогают. Глядя на бедную старушку, которая тщетно ждет покупателей у лотка с открытками, он чувствует нежную хрупкость каждой вещи, глубокую благость всего, что его окружает, радость в каждой частице жизни — в железном гудении ветра, в кружке кофе, которую протягивает старушке солдат с гауптвахты, в подоле ее смешно подтянутой юбки. «Я понял, что мир вовсе не борьба, не череда хищных случайностей, а мерцающая радость, благостное волнение, подарок, не оцененный нами». В этом великолепном рассказе точно найденные детали и безрадостная ситуация, в которой находится герой, придают достоверность вспышке лирического прозрения37.

В рассказе «Месть», написанном весной 1924 года, Набоков недалеко ушел от Боккаччо: пожилой профессор биологии, несправедливо подозревающий свою молодую жену в измене, до смерти испугал ее, положив рядом с ней в кровать лабораторный скелет38. Возможно, рассказ предназначался для экранизации. В этот период Набоков сообщает матери, что он занят работой над сценариями: «Пишу с Лукашем, пишу с Горным, пишу с Александровым и пишу один. Посещаю кинематографических дев»39.

Он добавляет, что кинодевы называют его «английским принцем» из-за маленькой короны на нагрудном кармане его университетского блейзера. Заметив корону, прохожие обычно останавливали его и спрашивали, не офицер ли он Британского флота. В глазах других эмигрантов гардероб, который он привез из Кембриджа и еще не до конца сносил, придавал ему вид английского спортсмена. И вполне в духе английской литературной традиции он не оплатил счета от портного при отъезде из Кембриджа — о чем тот напомнил ему, когда Набоков послал письмо о цветном слухе редактору одной из английских газет40.

До сих пор не удалось установить, закончил ли Набоков хотя бы один из своих сценариев, но известно, что в апреле он написал рассказ «Картофельный эльф»41. Действие этого рассказа, так же как и «Мести», происходит в Англии. Цирковой фокусник приводит домой своего партнера, двадцатилетнего карлика. Жена фокусника, желая отомстить мужу за его жестокость, изменяет ему с карликом, который возомнил, что она его любит. Узнав правду, он испытывает горькое разочарование и удаляется от мира. Несколько лет спустя жена фокусника находит карлика, чтобы сообщить, что у нее был от него сын, нормальный мальчик, который на днях умер. Но она не в силах сказать ему о смерти ребенка и убегает прочь. Карлик бросается за ней вдогонку, желая узнать адрес сына, но его сердце не выдерживает напряжения и он падает на панель. Один из самых слабых рассказов Набокова, «Картофельный эльф» по крайней мере обнаруживает его кинематографическое чутье: четкое деление на сцены, резкие зрительные контрасты (акробат и карлик, имитация фокусником предсмертной агонии и его спокойное лицо после внезапного «исцеления»)[84]. Представляя пятьдесят лет спустя английский перевод этого рассказа, Набоков забыл, когда и почему он его написал. Датировав его 1929 годом, он заметил: «Хотя я никогда не думал, что из этого рассказа может получиться сценарий или что он даст пишу воображению какого-нибудь сценариста, в его структуре и повторяющихся деталях есть кинематографическое видение»42. Он забыл о том, что сам работал над сценарием фильма «Любовь карлика» в июле 1924 года — через три месяца после того, как рассказ был написан, и сразу, как только он привлек внимание читателей «Русского эха».

В конце апреля Набоков все еще не дождался денег от Южного, но с прежним оптимизмом смотрел в будущее. Как только он получит 1000–1500 марок за сценарий или пьесу, писал он матери, он немедленно приедет в Прагу и увезет ее в Аскону на итальянско-швейцарской границе, где среди литературно-художественной богемы можно прожить «за одну марку в день». Реальность оказалась более скромной: он получил очередные 40 марок от Коростовца и 30 марок за рассказ в «Руле»43.

Публичные чтения почти не приносили Сирину денег, зато давали возможность общения и позволяли почувствовать, что культурная традиция продолжает жить. 20 апреля Русский литературный клуб в Берлине почтительно отметил столетие Байрона, устроив вечер в Флюгвербанде. Выступали Ю.И. Айхенвальд и Л.И. Львов, Сирин прочел несколько стихотворений по-английски и в своих переводах, но остальные литераторы русского Берлина на вечере так и не появились — не помогла даже любовь Пушкина к Байрону. 29 апреля на очередном заседании Союза русских театральных работников Владимир Сирин читал свои стихи и недавно переработанную пьесу «Полюс». Еще одна группа — Друзья русской культуры — взяла на себя задачу сохранения культурных традиций, которую, по мнению большинства эмигрантов, нельзя было доверить Советской России. 11 мая она организовала утомительную программу в Флюгвербанде: в 20.30 начался концерт русской музыки, на полночь были назначены поэтические чтения при участии Сирина, а затем танцы до четырех утра. К торжественному празднованию 8 июня 125-й годовщины со дня рождения Пушкина Сирин написал стихотворение о роковой дуэли поэта. В том же месяце неподалеку от Курфюрстендам открылся Русский литературно-художественный кружок, который постоянно устраивал всяческие культурные и общественные собрания; 18 июня в первом литературном вечере кружка участвовали Сирин и Лукаш44.

Лукаш и Сирин по-прежнему выступали вместе и в другой роли. В начале июня они написали какой-то киносценарий, и оптимистически настроенный Сирин, которому заказали сценарии сразу три режиссера, надеялся получить за каждый от одной до трех тысяч долларов. «Но я понял, что нужно действительно творить для кинематографа, а это не так легко»45.

«Творить» скетчи для «Синей птицы» Сирин даже не пытался. Когда он приходил к Лукашу, тот, устроив ребенка на подоконнике, принимался расхаживать по комнате, попыхивая трубкой. Сирин сидел с папиросой в руке, и любая идея тут же шла в дело46, Набоков запомнил цикл скетчей под названием «Locomotion»[85].

В одном из них… действие происходило на железнодорожной платформе. Появлялся красноносый носильщик, который катил на тележке очень большой и очень плохо закрытый чемодан. В какой-то момент чемодан открывался и из него чуть было не вываливался скелет, но носильщик ногой заталкивал его обратно и шел дальше. В другом скетче к парикмахеру приходил дико косматый мужчина. Клиента играл актер маленького роста, и его голова была спрятана под воротником, а сверху крепилась голова манекена, чье лицо почти полностью скрывали густые длинные бакенбарды и очень длинные волосы. Парикмахер долго-долго его брил, и когда работа была закончена, совсем крошечная голова манекена выглядывала, словно набалдашник с большущими ушами… Для третьего скетча фоном служила Венеция. По берегу канала брел слепец, постукивая тростью. Зрители видели кромку воды и луну, отражавшуюся в воде. Слепец подходил все ближе и ближе, и в самый последний момент, когда он уже заносил ногу над водой, он доставал платок, сморкался и, повернувшись кругом, уходил, постукивая тростью… Каждый из номеров программы продолжался около пяти минут и сопровождался музыкой и песенками, в которых объяснялось и комментировалось все происходящее. Тексты песен я тоже писал. Кажется, мне довелось увидеть только одно представление… платили хорошо47.

В феврале Набоков получил сентиментальное, полное упреков письмо от своей французской гувернантки Сесиль Миотон48. Вспомнив свою поездку к ней в Лозанну и умирающего лебедя на берегу Женевского озера, которого он тогда увидел, — образ, навсегда для него связанный с нею, Набоков написал рассказ «Пасхальный дождь», принятый «Русским эхом» в начале июня, но опубликованный только в пасхальном номере следующего, 1925 года49. Героиня рассказа — бывшая французская гувернантка, вернувшаяся из России и теперь тоскующая по стране, которую она презирала, пока жила в ней. Накануне русской Пасхи она раскрашивает яйца в подарок знакомым — пожилой русской чете, на которую собирается излить свою сентиментальную ностальгию. Но ее знакомые не хотят делиться с ней своими воспоминаниями, и разговора не получается. Разочарованная, она уходит в слезах и не решается зайти на пасхальную службу в местный православный храм. Когда, пошатываясь от слабости, она бредет по улице, ей попадается на глаза умирающий лебедь, который пытается перевалиться через борт лодки. Домой она возвращается совершенно больная — у нее воспаление легких. Несколько дней она проводит в бреду: перед ней, как в калейдоскопе, мелькают образы пасхального Петербурга. Но все предзнаменования скорой смерти оказываются ложными: на шестой день болезни она приходит в сознание, беззвучно смеется дождю за окном и чувствует, «что воскресла, что вернулась издалека, из тумана счастия, чудес, пасхального великолепия».

В этом рассказе впервые у Набокова звучит тема «алфавита», важная для его зрелой прозы50. Когда героиня неправильно пишет на пасхальном яйце буквы «ХВ», то есть «Христос Воскресе», это предвосхищает и ее воскресение из мертвых.

Другой рассказ — «Случайность», отвергнутый «Рулем» («Мы не печатаем анекдотов о кокаинистах»), взяла у Набокова рижская газета «Сегодня», тесные контакты с которой установил Лукаш51. Герой рассказа — русский эмигрант, вынужденный служить официантом в вагоне-ресторане международного поезда, — пристрастился к наркотикам, чтобы заглушить тоску: его гнетет работа и мучает тревога за оставшуюся в России жену, от которой вот уже пять лет нет известий. В ту самую ночь, когда он совершает в ресторане самоубийство, в другом вагоне этого же поезда едет его жена, которая, бежав из России, разыскала адрес мужа и теперь надеется через несколько часов увидеться с ним в Париже. В фокусе этого рассказа, так же как и рассказов «Месть» и «Картофельный эльф», — совпадение и ирония судьбы: только цепь случайностей, слишком напоминающая Томаса Гарди, мешает встретиться в поезде мужу и жене.

Четвертый рассказ на ту же тему, написанный в десятых числах июня, уже гораздо серьезнее — «Катастрофа»; в своем английском переводе Набоков дал ему название «Подробности заката» («Details of a Sunset»)52. Подобно трем предшествующим рассказам, «Катастрофа» может быть положена в основу кинофильма. Она также заканчивается смертью: Марк — пышущий здоровьем молодой немецкий бюргер, выпивает ровно столько, чтобы оступиться и попасть под омнибус в тот самый день, когда ему предстояло узнать, что невеста ушла от него к другому. На этом сходство с более ранними вещами заканчивается, ибо «Катастрофа» не только тоньше и правдоподобнее передает иронию судьбы, но и предвосхищает будущего Набокова. Подробное описание фона — фриз, освещенный закатным солнцем, искра, бегущая по трамвайному проводу, — создает ощущение тайны, красоты и пространства вокруг угасающего дня, ощущение мира гораздо более широкого, чем городок Марка с его парикмахерскими и пивными. Прием ложного развития фабулы, уже использованный в «Благости», станет отличительным знаком Набокова: здесь, хотя мы можем предположить, что омнибус лишь оглушил Марка, мы постепенно замечаем, что мысли, которые все еще проносятся в его сознании, обретают смысл только в том случае, если он умер. И впервые Набоков приоткрывает в финале рассказа тайную дверь, выводящую нас из одного плана бытия в другой. Мы воспринимаем смерть персонажа не как статичный факт нашего трехмерного мира, а как бы повторяем таинственный прыжок в бездну, который совершает умерший.

V

В январе Набоков вернулся из Праги с мыслью как можно скорее попытаться облегчить положение матери. Его мечта уехать с ней в Аскону оказалась несбыточной, и он планировал хотя бы навестить ее снова в Праге. В середине июня он написал ей, что слишком занят и не может прервать работу — очевидно, еще один сценарий, возможно, «Любовь карлика», — и спросил, не согласится ли она погостить у него в Берлине53.

Тем временем одна из его кинематографических подруг, «восходящая звезда», решила, что и Набоков мог бы засверкать на кинонебосводе. Она познакомила его со своим режиссером и сочинила на ходу историю про то, что Набоков во время своего пребывания на юге России сыграл немало ролей. Режиссер «с энтузиазмом рассматривал меня два часа и предложил мне главную роль в новом фильме». Разумеется, из этого ничего не вышло, но весь год Набоков нимало не сомневался в своем успехе. Дядя Константин Дмитриевич расхваливал в письме его «Случайность» и попросил перевести рассказ на английский. Набоков сообщил матери: «Моя писательская карьера начинается довольно светло. У меня набралось уже 8 рассказов — целый сборник»54.

В июле Набоков и Лукаш приступили к работе над «Китайскими ширмами» — очередным номером для «Синей птицы», музыку к которому снова писал Илюхин55. Набоков под большим секретом сообщил матери еще об одном совместном проекте с Лукашем — тайном предприятии «Рука», для которого они уже подыскали контору и машинистку. Хотя, кажется, речь шла о каком-то журнале — все лето они занимались поисками подписчиков, — Набоков полагал, что в случае успеха ему не придется больше зарабатывать на жизнь литературным трудом и переводами56. Что бы они тогда ни замышляли, у них ничего не выходило. Лукаш любил строить планы ради самих планов, а Набоков был не предпринимателем, а мечтателем.

Наконец 12 июля Набоков уехал в Прагу57. Мать он нашел подавленной и раздражительной. Она мечтала приехать в Берлин, чтобы побывать на Тегельском кладбище. Ее состояние отрезвило Набокова: он решил взять больше учеников в Берлине; он «готов был бы камни расколоть, только бы помочь ей». Скорее всего, именно в тот приезд он сообщил матери о помолвке с Верой Слоним.

Новая пражская квартира ему понравилась, если не считать того, что «с пяти часов утра начинается грохочущая процессия ломовиков, фур, грузовиков, так что спросонья кажется, что весь дом катится куда-то, громыхая и дребезжа»: похоже на первую зарисовку пансиона в «Машеньке», который, казалось, дрожал, качался и кренился, как на рельсах, подчиняясь ритму поездов, проносящихся в десятке футов от него. Через несколько дней Набоков с Еленой Ивановной уехали из Праги за город и поселились в хорошем отеле в Добржиковице, где в целях экономии им пришлось снять одну комнату на двоих58.

Вероятно, 21 июля он возвратился в Берлин и через три дня написал еще один рассказ — «Гроза»: молодой человек смотрит из окна своей комнаты на грозу и видит, как из туч спускается колесница пророка Ильи, с золотой оси соскакивает колесо, и пророк, скользя плесницами по крыше, ищет, куда оно закатилось[86]59. Набоков по-прежнему сочинял и стихи, хотя не так часто, как пятнадцать месяцев назад, и во многих по-прежнему появлялись Бог и ангелы, Петр у перламутровых врат и Иисус, распятый или снятый с креста. У некоторых из этих стихов есть религиозный привкус: то, что могло бы стать оригинальным мироощущением, передается в марионеточном представлении с участием трафаретных серафимов, которые портят все зрелище. В других — божественное обнаруживает черты человеческого и индивидуального: ангел, занозивший ногу, Петр, от которого пахнет рыбой. Если в небольших стихотворных дозах это еще и съедобно, то в рассказах типа «Грозы» быстро вызывает изжогу. Набоков продолжал искать, как совместить потусторонний мир и мир реальный, но своего собственного способа пока не нашел.

«Можешь сказать моим сестрам, — пишет он матери из Берлина, — что не проходит дня, чтобы я на улице не встречал бы каких-нибудь русских, которые, оглянувшись, свистящим шепотом „…Владимир Сирин…“ и в городском шуме теряется глагол». В конце июля он работал над сценарием «Любовь карлика» и закончил скетч «Китайские ширмы», который продал «Синей птице» за 100 долларов. Из них удалось получить только пятнадцать, и когда его хозяйка подняла плату до семидесяти марок в неделю, он понял, что ему придется съехать60.

VI

Примерно в середине августа Набоков вновь приехал в Чехословакию и присоединился к своему семейству в Добржиковице. Он бродил по холмам, приветствуя знакомых бабочек, он отдыхал, он упивался мечтами о своей предстоящей жизни с Верой, он пытался не впускать к себе музу61.

Она все же приходила. За несколько дней до возвращения в Берлин он начал новый рассказ «Наташа», по всей видимости, никогда не публиковавшийся62. Молодой эмигрант уговаривает девушку, живущую в соседней комнате, оставить больного отца и уехать с ним на прогулку за город. В сосновом лесу она рассказывает ему о том, как ей явилась однажды Дева Мария, а он повествует о своих романтических приключениях в далеких тропиках, после чего оба признаются друг другу, что выдумали свои истории, но она все же просит его продолжать. Подойдя к дому, она с удивлением замечает своего отца у газетного киоска: он оживлен — есть поразительные новости, а он забыл дома деньги, не может ли она сходить за ними. В квартире девушка обнаруживает мертвое тело своего отца. Только что на улице она встретила его призрак: наши фантазии — ничто по сравнению с чудесами жизни.

28 августа Набоков возвратился в Берлин. Хозяйка пансиона «Андерсен» спрятала его пальто, боясь, что он не расплатится за жилье. Заплатить по счету пришлось Вере Слоним, которая, кроме того, подыскала ему симпатичный немецкий пансион на Траутенауштрассе, 9 (грязноватая лепнина внизу, пагодообразные черепичные завитки наверху), прямо за углом от дома номер 41 по Ландхаусштрассе, где она по-прежнему жила со своими родителями. Стало ясно, что одними литературными гонорарами ему не прожить и придется подыскать более постоянную работу. К концу сентября он уже набрал столько уроков, сколько хотел, и у него оставался только один день, свободный от репетиторства63.

Теперь Набоков был прикован к Берлину, как никогда раньше. Вначале он поселился в Берлине потому, что его семья, дешевая жизнь и процветающая русская колония делали дальнейшие переезды бессмысленными. С конца 1923 года Вера Слоним и открывшаяся перед ним карьера драматурга и сценариста удерживали его в Берлине. Сейчас, когда многочисленные уроки приносили ему постоянный заработок, он вверил себя этому городу, пока будущее не преподнесет ему новый сюрприз. Хотя он не любил Берлин, другие города, куда он мог бы переехать, привлекали его еще меньше. Прага, наиболее оживленный студенческий и научный центр эмиграции, ему просто не нравилась: «унылый мост через унылую реку, дождь, мокрые горгульи какого-нибудь храма»64. В Париже он был бы слишком далеко от матери, и там слишком легко можно было бы разрушить вакуумную изоляцию, которую создавал вокруг его родного языка, защищая его, так плохо усвоенный им немецкий.

Осев в Берлине, Набоков всерьез засел за прозу. В конце августа он сообщает матери, что задумал новую пьесу, однако из этого ничего не вышло. 6 сентября он написал «La Bonne Lorraine» — романтическое, но не лишенное скепсиса стихотворение о Жанне д'Арк, первое из его стихотворений, которому по праву суждена долгая жизнь65. Но весь месяц он посвятил работе над рассказом «Венецианка», впервые опубликованным лишь недавно66. Робкий, впечатлительный молодой студент-кембриджец, как кажется, входит в картину Себастьяно дель Пьомбо[87] и прогуливается по нарисованному пейзажу, пока не начинает высыхать, превращаясь в сгусток пигмента; специалист-реставратор стирает инородное тело, слишком поздно понимая, что он натворил, однако все это оказывается литературным трюком, и в конце рассказа мы находим естественное объяснение. Этот рассказ с яркими характерами и хорошо выстроенными романтическими коллизиями напоминает Пиранделло остроумными метафизическими ходами, но в нем отсутствует ореол мистического смысла, который привнесет в свои произведения зрелый Набоков.

Это была первая попытка писателя использовать тему искусства per se[88], чтобы возмутить гладь бытия. Гораздо удачнее оказалась следующая попытка — написанный в октябре рассказ «Бахман». В этой истории о гениальном музыканте, испытывающем болезненную неловкость вне ему одному доступной гармонии, Набоков не только создает эскизный портрет героя «Защиты Лужина», первого своего шедевра, но и впервые по-настоящему уверенно демонстрирует свое мастерство: в мягком комизме, с которым он изображает «неземную робость» Бахмана в земном мире, в остроте и уверенности его соперничающих с самим Яном Стеном набросков «сомнительных кабачков», столь любимых Бахманом, во внутреннем конфликте между антрепренером Заком, циничным собеседником рассказчика, и сентиментальным рассказчиком, который по капле извлекает всю нежность, которую только можно извлечь из нелепых отношений Бахмана и госпожи Перовой. Струны, затронутые этим рассказом, продолжают дрожать: запредельная сила и мощь искусства Бахмана, ограниченность и беспомощность его жизни и встреча двоих на краю небытия:

Я думаю, это была единственная счастливая ночь во всей жизни Перовой. Думаю, что эти двое, полоумный музыкант и умирающая женщина, нашли в эту ночь слова, какие не снились величайшим поэтам мира67.

Однако развитие Набокова в тот год было непредсказуемо. В ноябре он написал рассказ «Дракон»68. Все еще пробуя различные приемы, все еще не зная точно, как преодолеть границы реализма и передать тайну и необычность сущего, он придумал уловку, к которой никогда больше не прибегнет. Один дракон, тысячу лет крючившийся в своей пещере в страхе перед окружающим миром, наконец вылезает из нее и оказывается неподалеку от современного города, куда он боязливо бредет. В городе табачная фирма наклеивает ему на бок свою рекламу, а ее конкуренты нанимают циркового наездника, чтобы тот, нарядившись рыцарем, проткнул, как они предполагают, надувное резиновое чучело. Лошадь наездника, которая лучше разбиралась в драконах, отпрянула назад, и дракон, вспомнив, что его мать погибла от удара рыцарского копья, засеменил к себе в пещеру, где и умер. Незамысловатая притча Набокова опровергает представление о жизни как о борьбе за выгоду — представление, убивающее все, что есть в этом мире чудесного.

В середине декабря Набоков посылает матери продолжение рассказа «Удар крыла» — очевидно, оно уже было опубликовано, но где именно, пока неизвестно69. К этому времени он закончил первый черновой вариант «Рождества» — лучшего из всех написанных к тому моменту рассказов70. Отец, потерявший сына, решает покончить с собой, чтобы не продолжать жизнь, «горестную до ужаса, унизительно бесцельную, бесплодную, лишенную чудес», но в это мгновение кокон индийского шелкопряда, который хранился среди любимых вещей сына, согревшись у натопленной печи, прорвался, и из него вылупилась и поползла вверх по стене бабочка, и крылья ее постепенно наливались воздухом и дышали. Представляя английский перевод рассказа, Набоков заметил, что он «странным образом напоминает тип шахматной задачи, известной как „обратный мат“». Слепцов ставит мат своему собственному отчаянию: среди вещей, которые он переносит к себе из комнаты сына, чтобы лелеять свое горе, жестяная бисквитная коробка с коконом бабочки, которая опровергает его мрачный вывод. Характерно, что именно точное научное знание позволило Набокову подготовить чудо, совершающееся в рассказе. То же достоверное знание природы позволяет ему описать зимний день с блистательными и точными подробностями, которые бросают вызов отчаянию Слепцова еще до появления бабочки: несмотря на боль, мир преисполнен радостей.

VII

Теперь Набоков мог давать уроки без какого-либо умственного напряжения. В течение осени 1924 года он неплохо заработал репетиторством и располагал временем и свободой, необходимыми для литературных трудов. По-видимому, он собирался навестить мать на Рождество и вернуться в Берлин числа 10 января, когда возобновятся занятия с учениками. Он также собирался по возвращении переехать на новую квартиру. Ни поездка, ни переезд не удались — вероятно, из-за того, что Вера заболела бронхитом71.

23 января 1925 года Набоков написал матери, что работает над рассказом, «который войдет в тот большой роман, который давно я задумал». Через шесть дней рассказ «Письмо в Россию» был напечатан[89]72. Больше чем пятьдесят лет спустя Набоков так описал историю его создания: «Году так в 1924… я начал роман под предположительным названием „Счастье“, некоторые важные элементы которого я потом перекроил для „Машеньки“. <…> Примерно к Рождеству 1924 года у меня были готовы две главы „Счастья“, но затем по какой-то забытой причине я выбросил Главу первую и большую часть второй»73. Это звучит как реконструкция подзаголовка опубликованного рассказа: «Из Главы второй романа „Счастье“». Хотя замысел романа родился намного раньше, из писем Набокова явствует, что «Письмо в Россию» создавалось как самостоятельное произведение, а не выкраивалось из большой главы и было напечатано сразу же. Нет также никаких оснований предполагать, что Набоков вообще написал Главу первую или еще один фрагмент Главы второй. Скорее всего, Набоков держал в голове план всего романа и лишь вычленил часть целого, как он это будет делать впоследствии.

Несмотря на малый объем рассказа, это уже великолепный ранний Набоков: письмо молодого эмигранта женщине, с которой ему пришлось расстаться, когда он покидал Россию в 1917 году. В предыдущем письме он поклялся никогда не вспоминать прошлое (те несколько деталей, о которых он все же обмолвился, — это воспоминания о Люсе Шульгиной) и вместо этого просто посылает ей зарисовки берлинской жизни. Вот для примера один абзац:

Прокатывает автомобиль на столбах мокрого блеска, — сам черный, с желтой полоской под окнами, — сыро трубит в ухо ночи, и его тень проходит у меня под ногами. Теперь уже совсем пуста улица. Только старый дог, стуча когтями по панели, нехотя водит гулять вялую, миловидную девицу, без шляпы, под зонтиком. Когда проходит она под красным огоньком, который висит слева, над пожарным сигналом,одна тугая черная доля зонтика влажно багровеет.

Творческое воображение Набокова здесь уже налицо: мир его создан не по шаблонам. «Прокатывает автомобиль на столбах мокрого блеска» — метафора, без малейшего усилия сжатая до одного слова, позволяет четко увидеть и два слабых конуса света, отбрасываемого фарами и рассеянного моросящим дождем, и их отражения, мерцающие на сыром асфальте. Точно найденные детали создают ощущение нашего присутствия внутри изображения: когда мы читаем, мы слышим постукивание собачьих когтей по панели, задающее мелодию этой ночи, и видим тень, которая проходит под нашими ногами. В этом совершенном и гармоничном микрокосме все естественно перетекает из одного состояния в другое — звук или тишина, свет или тень, размытые краски или яркие цветовые пятна, движение или покой. И мир этот наблюдает человек, который в своем сознании оживляет все вокруг себя, рискуя увидеть все по-новому: ухо ночи, собаку, ведущую на прогулку девицу, — человек, который способен испытать чистое, доступное лишь живописцу удовольствие, заметив багровеющую долю зонтика.

Здесь Набоков вновь замешивает мир по своему тайному рецепту счастья: отделите сознание от однообразной вереницы сменяющих друг друга мгновений, отрешитесь от них, и все станет чудом — шедевром точности и гармонии, до абсурда щедрым даром. И одновременно уникальное сочетание подробностей превращается в невыносимо хрупкое и пронзительное мгновение, тут же блекнущее в памяти, — но ведь, правда, непременно сохраняющееся в прошлом? Рассказ заканчивается так:

Прокатят века, — школьники будут скучать над историей наших потрясений, — все пройдет, все пройдет, но счастье мое, милый друг, счастье мое останется, — в мокром отражении фонаря, в осторожном повороте каменных ступеней, спускающихся в черные воды канала, в улыбке танцующей четы, во всем, чем Бог окружает так щедро человеческое одиночество.

Теперь Набоков в совершенстве овладел той лирической пульсацией прозы, которая впервые стала прослушиваться в «Звуках». Он мог уверенно изображать тот мир, который он видел, то, как он себя в нем ощущал, те выводы, которые он делал из увиденного. Ему еще предстояло заново изобрести искусство повествования, построения характера и структуры, но он уже был на правильном пути.

VIII

Хотя истинная жизнь Сирина-писателя начиналась, когда он оставался наедине с собой, он по-прежнему работал с соавторами. В середине февраля возникло литературно-издательское объединение «Арзамас», названное так в память о кружке поэтов и критиков, в который входил лицеист Пушкин. В числе немногих членов объединения были Айхенвальд, Лукаш и Сирин. Через неделю в Кенигсберге состоялась премьера балета Лукаша — Сирина — Илюхина «Кавалер лунного света», прошедшая с большим успехом74. Иногда его творческое затворничество нарушали дела актерские, вносившие в его жизнь разнообразие, в котором он едва ли нуждался. 12 марта, например, он уехал из города в семь утра сниматься статистом в каком-то фильме, возвратился домой в пять часов вечера с десятью долларами в кармане, жирным гримом на лбу и ослепительным светом юпитеров в глазах; до восьми часов он занимался с учениками, после чего репетировал пантомиму «Балаган», которую ставила начинающий режиссер Лидия Рындина, жена сиринского знакомого Сергея Кречетова. Когда пять дней спустя пантомиму сыграли перед членами Литературно-художественного клуба, ее разругали в пух и прах. Юрия Офросимова, режиссера и театрального критика, особенно возмутило то, что постановщица, очевидно, совершенно незнакомая с азбучными основами пантомимы, тратила время талантливых людей, которое они могли бы с большей пользой посвятить собственному творчеству75.

Накануне третьей годовщины смерти отца Набоков написал матери, что он собирается провести целый день на Тегельском кладбище:

Вот прошло три года — и каждая мелочь, относящаяся к папочке, все так же жива во мне. Я так уверен, моя Любовь, что мы еще увидим его, — в неожиданном, но совсем естественном раю, в стране, где все — сиянье и все — прелесть. Он войдет к нам, в нашу общую свежую вечность, слегка подняв плечи, как бывало, — и мы без удивленья поцелуем родимое пятнышко на его руке. Ты должна жить в предчувствии этого нежного часа, моя Любовь, и никогда не поддаваться соблазну отчаянья. Все вернется…76

IX

15 апреля 1925 года Владимир Набоков и Вера Слоним сочетались браком в берлинской мэрии. Они не хотели привлекать внимания к этому событию и пригласили двух дальних знакомых. Когда после окончания церемонии они покидали Ратхаус, толстый швейцар, мечтая о чаевых, поздравил новобрачных. Набоков ничего не ответил, и тогда один из свидетелей, «настоящий немец», попытался намекнуть на требования этикета: «Он вас поздравил». Набоков сказал: «Как это мило». «Мы просто прошли мимо. У меня не было ни копейки в кармане! Полагалось заплатить определенную сумму. Мы и заплатили. Больше у нас денег не было»77.

Когда в тот же вечер Владимир обедал у Слонимов, Вера обронила: «Кстати, мы сегодня утром поженились»78. Остальные могли узнать об этом из отпечатанной в типографии карточки: двое русских в Германии сообщали по-французски о своем бракосочетании и указывали дату по старому и новому стилю:

Monsieur Vladimir Nabokoff

Mademoiselle Véra Slonim

mariés le 2/15 Avril 1925

Berlin, 13, Luitpoldstrasse79

Больше года назад Набоков написал Вере из Праги, что видел сон, как будто он играет на пианино, а она переворачивает ему ноты80. В реальности Вера Набокова сделала для искусства мужа много больше. Шестьдесят лет спустя она продолжала транспонировать его произведения для других инструментов, других языков.

ГЛАВА 11 Сцены из эмигрантской жизни: Берлин, 1925–1926

I

Эмиграция для Владимира и Веры была чередой наемных комнат. За несколько месяцев до Вериного замужества ее родители переехали из просторной квартиры в более скромную, а сама Вера с кузиной Анной Фейгиной сняла две комнаты у немецкой семьи на втором этаже дома № 13 по Луитпольдштрассе в районе Шенеберг. Поскольку Анна Фейгина в конце апреля 1925 года уезжала в Лейпциг, молодые почти две недели после свадьбы продолжали жить врозь, дожидаясь, пока Владимир получит в наследство ее комнату1. В течение почти всей своей совместной жизни Набоковы спали в разных комнатах. Подобно одному из своих героев, Вадиму Вадимычу, Набоков страдал бессонницей, «предпочитая (из принципа и по склонности) спать в одиночестве» и в годы эмиграции часто ночи напролет курил и работал за письменным столом2.

К работе над «Машенькой», как вспоминал Набоков десятилетия спустя, он приступил весной 1925 года. Ранее в том же году он отказался от первоначального замысла романа «Счастье», но передал его название своему новому роману, который сохранял его еще на стадии исправленного черновика, и лишь в беловике Набоков окрестил его «Машенькой»3. Судя по рукописям Набокова и его письмам матери, писать «Машеньку» он начал только осенью, хотя, возможно, задумал ее несколько раньше. Вскоре после свадьбы он напечатал работу совершенно иного масштаба — «загадку перекрестных слов». Седьмое слово по горизонтали — некое учреждение (ГПУ); четырнадцатое по вертикали — то, что сделают большевики (исчезнут). Английское слово «кроссворд» не имело соответствующего эквивалента в русском языке, и Набоков изобрел слово «крестословица», вошедшее в обиход среди русских эмигрантов. В стране ГПУ, где слово «крест» было табу, «кроссворд» одержал верх4.

На протяжении 1925-го и вплоть до осени 1926 года Набоков выступал в роли учителя и наставника сына богатых евреев-эмигрантов из России. В семь утра он вставал «с точностью швейцарских часов», чтобы в семь тридцать уже быть у Александра Зака, семнадцатилетнего юноши, умного, но слишком робкого, чтобы блистать в гимназии. Примерно до половины двенадцатого Набоков занимался с ним английским, гимнастикой, теннисом и боксом. Между ними царило полное согласие, и Набоков стал для Зака «школой одного учителя». Во второй половине дня Владимир обычно давал частные уроки английского или французского, разъезжая на автобусе или трамвае от одного ученика к другому — от девушек, строивших ему глазки, к бизнесменам, пытавшимся растянуть урок сверх того времени, за которое они платили. Он подсчитал, что в годы европейской эмиграции у него было 85 постоянных учеников.

Если не считать Александра Зака, то наиболее интересным его учеником был Сергей Каплан, еще один юноша из богатой еврейской семьи (его отец в бытность свою в Петербурге принадлежал к кадетской партии и был знаком с Августом Каминкой). С 1925 по 1927 год Набоков раз в неделю давал ему уроки английского, а потом и французского языка. Вечером после занятий Капланы нередко угощали роскошными обедами учителя своего сына, который продолжал оставаться его другом и постоянным партнером по теннису вплоть до отъезда из Германии в 1933 году5.

Каплан стал учеником Набокова, когда ему было 16 лет, и он уже мог свободно, хотя и заикаясь, говорить по-английски. Во время их первого часового урока Набоков сначала просто беседовал с юношей, в основном о литературе, а потом начал рассказывать ему о романе Синклера Льюиса «Бэббит», который Каплан купил в таухницевском издании. Ученик читал роман вслух, а Набоков исправлял его произношение, на каждом занятии они обсуждали несколько глав. Затем они перешли к «Американской трагедии» Драйзера, которая вызвала восхищение ученика и отвращение учителя. После этого Набоков стал придерживаться собственной программы: сначала они читали и обсуждали Шелли, Китса и Байрона, а затем перешли к Киплингу, Моэму, Уэллсу, Стивенсону, Конраду и, наконец, к «Улиссу» — непростая задача для школьника. Около года прозанимавшись со своим подопечным английским языком, Набоков начал работать с ним и над французским, которым Каплан владел слабее, заставив его одолеть сначала Флобера, в то время самого любимого своего писателя, а затем «Беллу» Жироду, вступление к Прусту и некоторые произведения Ростана, Рембо, Верлена и Моруа. Школьные учителя Каплана удивлялись успехам, которые он сделал во французском языке. Он знал, кому он этим обязан: набоковский «энтузиазм, — как он вспоминал впоследствии, — не уступал его блестящей методике»6.

Уроками с Заком и Капланом, а также с другими своими постоянными учениками Набоков зарабатывал больше, чем ему требовалось на жизнь. Излишек он отправлял матери — иногда двести марок в месяц, иногда даже больше. Убежденный противник абстрактного милосердия, он писал позднее: «Я сам никогда не испытывал потребности поделиться чем бы то ни было с чужими. С другой стороны, с 1922 по 1939 год я помогал матери сколько и чем мог. Ее жизнь в Праге — сначала с тремя детьми, затем с младшим сыном, внуком и любимой, преданной, но до слез беспомощной Евгенией Гофельд была трагедией бесхозяйственности». В середине мая 1925 года Елена Ивановна навестила сына и молодую невестку в Берлине. Хотя встреча была счастливой, лицо ее даже через три года после смерти мужа все еще выражало потерянность и беспокойство7.

В этом году ведущие центры эмиграции впервые отметили день рождения Пушкина 8 июня, и отныне именно это число станет юбилейным днем[90] — Днем Русской Культуры, который должен был объединить эмиграцию и знаменовать ее решимость сохранить культурное наследие, оказавшееся под угрозой в Советской России. Набоков внес свою лепту в общее дело, прочитав в Флюгвербанде стихотворение «Изгнанье», в котором он представляет Пушкина одним из эмигрантов8. В те годы Сирин мог легко и быстро состряпать стихи по случаю и потчевать своих соотечественников, столь охочих до юбилеев.

В письме своему другу Глебу Струве Набоков с горькой иронией обрисовал оскудевшую литературную жизнь русского Берлина:

Наша берлинская литература хромает. Лукаш написал «исторический», с потугой на «легкость» роман, в котором ни история, ни легкость не ночевали, Жак Нуар — милый человек в жизни, но скучнейший пошляк в стихах — обличает нравы берлинцев, которых он знает по беженским жалобам на хозяек и на бутерброды. Сергей Горный все тот же нестерпимо-однообразный популяризатор частных воспоминаний. В. Сирин пишет все те же очень правильные стихи9.

В конце июня — начале июля Набоков написал рассказ «Драка»10. Рассказчик-писатель загорает, купается в озере Груневальд и, наслаждаясь чувством отрешенности, с живыми подробностями описывает все, что видит вокруг себя: пожилого немца с мясистым брюхом, который каждое утро располагается рядом с ним на песке, ковыляющего мимо младенца с «мягким клювиком» между ног, внезапно вспыхнувшую драку хозяина кабачка — того самого пожилого немца-солнцепоклонника — с любовником его дочери, не заплатившим за рюмку коньяка. Исследуя взаимосвязь труда и неги, жестокости и гибкости, вовлеченности и отрешенности, Набоков здесь предвосхищает один из пассажей последней главы «Других берегов», когда, прежде чем вновь упомянуть Груневальд, он размышляет о том, что человеческий рассудок, скорее всего, зародился не как оружие в жестокой борьбе за существование, но как игрушка, которой забавляются в минуты лени. Он постулирует «лентяйничанье и праздность», сделавшие возможным, прежде всего, появление Homo poeticus — без которого не было бы эволюции sapiens[91]. «„Борьба за существование“ — какой вздор! Проклятие труда и битв ведет человека обратно к кабану, к хрюкающей твари, одержимой поисками еды»11. «Драка» заканчивается словами: «А может быть, дело не в страданиях и радостях человеческих, а в игре теней и света на живом теле, в гармонии мелочей, собранных вот сегодня, вот сейчас единственным и неповторимым образом». Рассказ в целом кажется двусмысленным — неясно, подтверждает ли автор этот вывод или, наоборот, осуждает рассказчика за его бесчувственное упоение процессом жизни, как если бы боль и радость другого существовали лишь ради его художнических утех.

II

Когда в конце июля Вера и Владимир выехали из квартиры на Луитпольдштрассе, их хозяин потребовал плату еще за один месяц и для гарантии спрятал Верино пальто, хотя у дома уже ждало такси. Фрау Рельке сочла требования мужа несправедливыми и самолично вернула пальто12. Это была не последняя стычка с домохозяевами.

1 августа Владимир повез Веру в Чехословакию, чтобы познакомить ее со своей семьей. Две недели они провели под Прагой, на очень маленькой и очень чешской даче в Радоговице (Вилла Каура, 60), которую сняла на лето Елена Ивановна. Целыми днями они гуляли по окрестностям с Боксом II — почитаемой в семье таксой, ковылявшей рядом с Еленой Ивановной или лаявшей на зайцев13.

Следующие две недели Набоков в черном трикотажном купальном костюме пролежал на балтийском пляже недалеко от Сопота, куда он попал в качестве сопровождающего Александра Зака, а Вера тем временем жила у родителей в Берлине. Потом, нарядившись в длинные, чуть выше колен, шорты и длинные, чуть ниже колен, носки, взяв в руки крепкую палку, он отправился с Заком в пеший поход по Швейцарии. Фрейбург очаровал их своим собором и кембриджской атмосферой. На небольшой железнодорожной станции Рейзелфинген они ожидали поезда: опускались сумерки, над елями хлопали крыльями стаи ворон. 31 августа они поднялись по тропе на гору Фельдберг, и Набокову показалось, что где-то совсем рядом равнины России с их пейзажами и звуками, и в память об этом настроении он написал стихи. Мимо домиков с серебристыми деревянными крышами, мимо колокольчиков и журчащих ручьев они прошли до Сан-Блазьена и Вера. В Зеккингене бродячий цирк на городской площади вдохновил его еще на одно стихотворение. 4 сентября они отправились на поезде в Констанцу. Там их встретила Вера Набокова и отвела в пансион «Цейсе», где были заранее сняты две комнаты с видом на озеро14.

III

Проведя восемь дней в Констанце, Набоковы вернулись в Берлин и временно устроились в каком-то пансионе. 30 сентября они сняли комнаты в доме 31 по Моцштрассе — на одной из тех берлинских улиц с множеством муравчатых скверов, которые создавали ощущение простора. Комнаты принадлежали пожилой вдове некоего майора («она и сама вполне могла сойти за майора») — малоприятной даме, но безупречной хозяйке. В это время Набоковы нередко обедали у Слонимов, и Владимир часто играл в шахматы со своим тестем. Набоков восхищался умом Евсея Слонима и его умением понять, что для зятя главное в жизни — это писать15.

Во время шварцвальдского путешествия Набоков не мог взять с собой сачок — нельзя было сопровождать Зака и одновременно гоняться за добычей, зато в Берлине его ждало вознаграждение. Однажды сентябрьским утром, по дороге к Закам, у Шарлоттенбургского вокзала на стволе липы он выследил чрезвычайно редкого мотылька, мечту немецких коллекционеров, и сразу же отнес его пораженному владельцу магазина бабочек на Моцштрассе, который предложил ему расправить редкий экземпляр16.

В октябре помимо занятий с Александром Заком и Сергеем Капланом Набоков, видимо, прочитал несколько лекций в Англо-французском клубе Берлина. Но после возвращения из Швейцарии ему не терпелось приступить к работе. На изъеденном молью диване фрау Лепел он, судя по его воспоминаниям, начал писать свой первый роман17. К середине октября работа значительно продвинулась, и он сообщал матери:

Герой мой не очень симпатичный господин, зато среди других лиц есть милейшие люди. Я знакомлюсь с ними все ближе, и уже мне начинает казаться, что мой Ганин, мой Алферов, танцовщики мои Колин и Горноцветов, мой старичок Подтягин, киевская еврейка Клара, Куницын, госпожа Дорн и т. д. и — least but not last[92] — моя Машенька, — люди настоящие, а не выдуманные мной. Я знаю, чем пахнет каждый, как ходит, как ест, и так хорошо понимаю, что Бог — создавая мир — находил в этом чистую и волнующую отраду. Мы же, переводчики Божьих творений, маленькие плагиаторы и подражатели его, иногда, быть может, украшаем Богом написанное; как бывает, что очаровательный комментатор придает еще больше прелести иной строке гения18.

К середине октября 1925 года черновой вариант первого романа был завершен, и весь ноябрь Набоков правил его19.

IV «Машенька»

В 1970 году, когда «Машенька» впервые появилась по-английски, почитатели Набокова не без удовольствия узнали в ней первую любовь писателя — Тамару из только что вышедшего переработанного издания книги «Память, говори» (1966). Однако первые сиринские читатели увидели в этом романе не автобиографию, но групповой портрет эмиграции — «роман об эмигрантской жизни», — как сообщалось в рекламных объявлениях.

Представляя английское издание «Машеньки», Набоков подчеркивал его автобиографический характер, а также то облегчение, с которым он, молодой писатель, с его помощью «избавился от самого себя»20. Но хотя он действительно испытывал потребность рассказать в прозе о своей любви к Люсе Шульгиной — с ней был связан также и неосуществленный замысел романа «Счастье», — это суждение отнюдь не означает, что он выплеснул на страницы книги всю свою душу.

Ганин вспоминает Машеньку — почти каждой своей черточкой совпадающую с Люсей Шульгиной — с такой страстью и так ясно, что его доселе вялый дух воспаряет. Реанимированная памятью романтическая история его первой любви оживает во всей с вое и прелести. Кроме этой истории, у Ганина нет ничего общего с Набоковым, причем единственная автобиографическая линия романа следует строго по руслу, искусно вычерченному писателем. Позднее Набоков мог считать «Машеньку» всего лишь уступкой ностальгическим настроениям, однако тогда, в 1925 году, он направил все свои усилия на то, чтобы написать роман об изгнанничестве. Тоска Ганина по Машеньке становится олицетворением мечты эмигрантов, их упований на возможность вновь пережить свое прошлое и вновь обрести то счастье, которое они потеряли вместе с Россией. Это отнюдь не означает, что Машенька есть некий символ: Набоков сознавал, что он может оживить ее в своем воображении, только если останется верен иррациональным мгновениям прошлого.

Кроме субъективной напряженности воспоминаний Ганина в романе существует и второй план — объективный и широкоугольный: дешевый русский пансион в Берлине, где живет Ганин. Для того чтобы роман стал документом целой субкультуры, писатель представил пансион как своего рода срез эмиграции — того смешного и трагического, что в ней есть: хозяйка, вдова немецкого коммерсанта, вывезшего ее из России; Подтягин, старый поэт, которому больше не для кого писать и который чувствует, что, пережив ту Россию, где он мог существовать, он пережил и саму жизнь; пара балетных танцовщиков-гомосексуалистов, чья участь не столь плачевна, ибо их искусство свободно от языковой ограниченности, подобно искусству Стравинского, Шагала и Павловой; Клара, которая вынуждена проводить день за днем в чуждом ей мире немецкой конторы; Алферов, мечтающий о карьере предпринимателя, который готов забыть старую Россию, погибшую, как он думает, навсегда; и Ганин, вялый и безвольный, пока его не пробуждает к жизни образ родины.

Набоков безупречно точен в изображении эмигрантской жизни. Время действия романа — апрель 1924 года, пик массового исхода русской эмиграции из Берлина, и его герой Ганин строит неопределенные планы отъезда во Францию или еще дальше, на «новую чужбину», а другой герой, Подтягин, предпринимает мучительные и неудачные попытки получить визу и все необходимые разрешения, чтобы перебраться в Париж. Используя факты эмигрантского быта, Набоков смог также найти новые выразительные образы изгнанничества: например, русские статисты, чьи мерцающие тени появляются и исчезают на экранах разных кинематографов, разных городов, или пансион, расположенный так близко от железнодорожного полотна, что перед его окнами то и дело вздымаются громады дыма, а по комнатам прокатывает дрожь поездов, словно бы само изгнание — это железная дорога, локус, находящийся в бесконечном движении, или в лучшем случае — вокзал, где пассажиры убивают время, промежуточная станция между известным пунктом отправления и неизвестным пунктом назначения.

Набоков приправил свой роман и подробностями гораздо более пикантными, Ганин и Людмила у него занимаются любовью на тряском полу таксомотора — сцена, против которой впоследствии возражал Эдмунд Уилсон: «Не думаю, чтобы у вас был реальный опыт подобного рода, в противном случае вы бы знали, что так это не делается», Набоков ответил ему: «Дорогой Банни, это можно было делать и это делалось в берлинских таксомоторах модели 1920 года. Помню, я опросил многих русских таксистов, — все они были настоящими Белыми и все, как один, сказали — да, все правильно. Боюсь, что в американской технике я полный профан»21.

Критики приняли сиринский роман с энтузиазмом, хотя некоторые из них сочли слегка старомодным лирическую хвалу уголка старой России. Тот Сирин, который нередко пел в своих стихах гимны пейзажам российского былого, кажется, и в прозе готов был разрабатывать те же мотивы. Однако критики не могли знать того, что «Машенька» была не пунктом прибытия, но лишь точкой отправления, сулившей писателю большое будущее.

Многих из ранних критиков роман поражал смелым использованием деталей, чарующих или отталкивающих: медные набалдашники кровати, «в каждом из которых пузырек солнца» (в них вглядывается летним днем в России выздоравливающий после болезни юноша), или «пучок волос, плавающий в мыльной воде». Много лет спустя Набоков вступился за молодого Сирина, когда английский переводчик его первого романа попытался превратить наросты на тускло-оливковых железнодорожных вагонах в простые «вентиляторы». По-русски он написал: «вагоны с темными сучьими сосками вдоль крыш», и таковыми они должны были остаться и в английском переводе22.

Некоторые критики справедливо восхищаются изобретательным построением романа, оригинальной повествовательной стратегией его экспозиции, основной части и финала. Экспозиция всегда требует от писателя особого мастерства, умения захватить внимание и незаметно, одним легким движением, передать всю необходимую информацию. Набоков нашел великолепный ход: два главных героя застревают в темном лифте, и один из них, словоохотливый Алферов, пытается заполнить тревожную пустоту своей болтовней.

Затем следует неожиданная срединная часть романа. Алферов, только что поселившийся в комнате рядом с Ганиным, ожидает приезда своей жены, которая на несколько лет застряла в России и вот наконец смогла оттуда выбраться и должна через шесть дней присоединиться к мужу и занять комнату Ганина. Ганин узнает, что жена Алферова — не кто иная, как Машенька, его первая любовь, девушка, с которой в 1915 году у него был «удивительный роман», а через год они расстались. И вот, когда они оба вновь ощутили притяжение былого счастья и потянулись друг к другу, дым Гражданской войны окончательно разделил их. Снова услышав ее имя, безвольный Ганин внезапно очнулся к жизни: появление Машеньки заставляет его еще раз пережить прошлое счастье с силой, способной едва ли не полностью вытеснить настоящее. Берлинские улицы исчезают, оживает Россия, ее незабытые лесные тропы. Решив покинуть Берлин вместе с Машенькой, Ганин накануне ее приезда допьяна напаивает перевозбужденного Алферова, и тот засыпает. Ганин отправляется на вокзал, чтобы первым встретить Машеньку и увезти ее.

Еще больше, чем неожиданное начало романа, чем его главная часть, в которой Ганин оживляет в памяти удивительную реальность России, писателю удалась неожиданная концовка. На пути к вокзалу Ганин в последний момент понимает, что он уже обрел всю красоту прошлой любви, что настоящее предъявляет свои права и впереди открывается новое будущее. Не дожидаясь прибытия Машенькиного поезда, Ганин садится в другой и отправляется во Францию. В романе под названием «Машенька» автор осмелился предоставить своему герою такую свободу, что тот в конце концов отказался от встречи с Машенькой на вокзале, и она ни разу не выходит на подмостки книги.

Как показывает финал романа, Набоков в нем не просто певец старой России или своего прошлого. Его восхищает сила сознания, интенсивность и страстность памяти Ганина. Но он также сознает опасную слепоту его ego. Задумав встретить Машеньку на вокзале, Ганин не сомневается в своей победе. Он не сознает, что это победа эгоизма, — его не волнует судьба Алферова, и он абсолютно уверен, что Машенька уедет с ним от мужа. Не удивительно, что недавно женившийся Набоков не испытывал к своему герою особой симпатии. Только когда Ганин на последней странице книги отказывается от своего плана, он делает шаг к истинной победе, осознав, что все его прошлое уже с ним и он не должен осквернять настоящее. Тот Набоков, который нашел для себя новый путь в жизни и был настолько защищен своей любовью к Вере, что его больше не тревожили мечты о былой любви, мог почувствовать близость к своему герою лишь в последний момент повествования. Он побуждает нас поддаться притягательной силе чувства Ганина — так же как позднее мы попадем под чары Гумберта или Вана Вина — только для того, чтобы указать на опасность романтического опьянения собственным «я».

Набоков настолько четко описывает пространственный мир в «Машеньке», что перед глазами возникает точный план шести комнат русского пансиона. Но чтобы на этой модели каждая комната заняла определенное место и отличалась бы от других, он заставляет хозяйку наклеить на дверях крупные черные цифры — листочки, вырванные из старого календаря ее покойного мужа, шесть первых чисел апреля прошлого года. Не пространство, а время — вот что действительно интересует Набокова: не русский Берлин, столь хорошо описанный в романе, но аккумулированное время памяти, которое позволяет Ганину нанести страну его прошлого на городские улицы его настоящего.

«Машенька» — это роман о времени, о реальности прошлого — несмотря даже на то, что мы можем сообщаться с ним только в пределах настоящего, — об иллюзорности наших представлений о будущем (картины встречи Машеньки на вокзале, которые рисуют Ганин и Алферов, мечта Подтягина о переезде во Францию) и о настоящем, где мы свободны в своих поступках и отвечаем за свой выбор, — свободны настолько, что Ганин решает никогда больше не видеться с Машенькой.

Десять лет Набоков писал складные стихи, пока наконец, к ужасу своему, не обнаружил, как много он бездумно заимствовал у своих предшественников. В «Машеньке» он с первой попытки овладел канонами романного искусства. Он сочетает ясность и экономию, субъективную напряженность и социальную широту, запоминающиеся детали и стройность построения. Он отыскивает оригинальные композиционные решения, выстраивая начало, центральную часть, финал романа таким образом, чтобы можно было раскрыть свои, особые темы — силы и хрупкости сознания, природы человеческого времени. Однако его истинное призвание заключалось вовсе не в том, чтобы играть новыми картами по старым литературным правилам. Позднее он научится вносить свои изменения в правила игры — отвергать, пародировать, выворачивать наизнанку саму идею экспозиции или финала романа или же придавать им функции, о которых прежде никто не помышлял, — и все это для того, чтобы не только воссоздавать наш мир, но и выходить за рамки времени, отпущенного человеку.

Вскоре Набоков иначе посмотрел на «Машеньку» и обнаружил, что в некоторых случаях он неосознанно следовал литературным штампам. Герметически изолированная группа персонажей, наделенных искусно выявленными индивидуальными особенностями, — общее место для современной литературы и кинематографа. Герой, у которого нет характера, но есть лишь память, одолженная ему Набоковым, герой, чьи дарования приходится принимать на веру за неимением доказательств (сравните это со щедро предоставленными писателем примерами прозы и стихов Федора, мыслей Круга, учености Пнина, поэзии Джона Шейда). И прежде всего структура — столь упорядоченная и столь явно обозначенная, что она мгновенно обнаруживает себя. Пронумерованные шесть комнат пансиона, календарные листки, которые переворачиваются день за днем от воскресенья до субботы, как будто Набоков рискнул расширить классическое единство времени от одного дня до недели, но не дальше, еще более абсурдная правильная последовательность воспоминаний Ганина о Машеньке, охватывающих период 1915–1919 годов, — последовательность очень удобная для читателей, но игнорирующая психологию памяти, — все это свидетельствует о стремлении писателя к ясности и соразмерности, которое всегда было свойственно Набокову, но которого, как он позднее поймет, было недостаточно, чтобы выразить все, что он хотел сказать о столкновении сознания с временем.

V

Несмотря на все свои недостатки, «Машенька» стала поворотным пунктом в искусстве Набокова, и он, по-видимому, сам это сознавал. В течение октября 1925 года, окончив первый черновой вариант романа, и еще до того, как он приступил к его переработке, он набросал рассказ «Возвращение Чорба»23, который еще более явно строится на контрасте между временем и пространством.

Молодой писатель-эмигрант женится на прелестной немецкой девушке и отправляется с ней в свадебное путешествие по Германии, Швейцарии и Французской Ривьере, где она погибает, тронув электрический провод на шоссе неподалеку от Грасса. Чорб не хочет ни с кем делиться своим горем и, не сообщив родителям жены о смерти их дочери, повторяет в обратном порядке весь маршрут их свадебного путешествия, стремясь собрать и запомнить все те случайные мелочи, которые они вместе наблюдали. Наконец он возвращается в ее родной город и поздно вечером приходит в последний храм своего паломничества — в ту самую дешевую гостиницу, куда они весело бежали в день свадьбы от суеты ее родительского дома. Не в силах перенести одиночества, Чорб приводит в свой номер проститутку — не для любовных утех, но чтобы заполнить пустоту в постели рядом с собой. Тем временем родители его жены, которые уже несколько месяцев не получали известий от дочери, узнают, что Чорб, как они думают, вместе с женой снова остановился в том же отеле. Они врываются в его комнату, и на этом рассказ заканчивается.

Поскольку Чорб не в состоянии вернуться в то время, в котором он пребывал вместе с женой, он пытается возвратить свое прошлое в пространстве. Жизнь много дала ему, но она же принесла ему боль потери и чудовищное унижение, которым закончилась его отчаянная попытка совладать с горем. Набоков убежден — нам дарованы самые изумительные сокровища, но сколько бы мы ни получали, мы теряем все без остатка. Можно попытаться выстоять с помощью памяти, подобно Ганину, можно сломаться, подобно Чорбу, но человека всегда определяет его положение во времени.

Ни одна тема не станет более специфически набоковской, чем тот нелепейший факт, что нам не дано сохранить реально пережитое нами прошлое. Подобно Чорбу, многие из его героев — Гумберт, Кинбот, Ван Вин, Хью Персон — пытаются обманом перенести ушедшее прошлое в изменившееся настоящее и в процессе этого становятся уродливыми или жестокими. Только в рамках сознания, с помощью памяти и воображения, такие персонажи, как Ганин, Цинциннат, Федор, Шейд и тот же Ван Вин, могут справиться с болью утраты.

VI

Если бы Набоков был холост, он не смог бы написать ни «Машеньку», ни «Возвращение Чорба»: ему понадобилось ощутить надежность своей любви к Вере, чтобы расстаться с Люсей Шульгиной в «Машеньке», испытать страх за Веру, чтобы зарядить «Возвращение Чорба» острым чувством беспомощности перед временем и теми потерями, которые оно может принести. Но его талант очень быстро развивался и в других направлениях. Закончив в декабре 1925 года работу над беловиком «Машеньки», он написал рассказ «Путеводитель по Берлину» и в его нарочито несвязной структуре обнаружил для себя одну из возможностей избежать причесанного реализма «Машеньки»24.

В рассказе нет никакого сюжета. За кружкой пива в любимой пивной один эмигрант рассказывает другому обо всем, что он увидел в течение дня: о каких-то трубах, ожидающих, когда их вживят внутрь городских улиц; о берлинских трамваях; о зоопарке. Но рассказ этот, столь непритязательный на первый взгляд, знаменует самый важный до сих пор шаг вперед в искусстве Набокова.

Ни один великий художник не принимает мир равнодушно, и Набоков менее прочих. Он с живым любопытством относится ко всему — к причуде психологии, игре света, дереву, трамваю. Никакое обобщение не может объяснить неординарный факт, никакая категория не может уловить человеческую индивидуальность, никакое объяснение, касающееся нашей планеты или того, что находится за ее пределами, он не принимает безоговорочно, но лишь как одно из возможных. Для него все исполнено чуда и красоты, все можно повернуть наоборот, чтобы в жизни открылось удивительное. Описав трамвай, на котором он ехал в тот день, повествователь «Путеводителя по Берлину» замечает:

Конка исчезла, исчезнет и трамвай, — и какой-нибудь берлинский чудак-писатель в двадцатых годах двадцать первого века, пожелав изобразить наше время, отыщет в музее былой техники столетний трамвайный вагон, желтый, аляповатый, с сиденьями, выгнутыми по-старинному, — и в музее былых одежд отыщет черный, с блестящими пуговицами, кондукторский мундир, — и, придя домой, составит описание былых берлинских улиц. Тогда все будет ценно и полновесно, — всякая мелочь: и кошель кондуктора, и реклама над окошком, и особая трамвайная тряска, которую наши правнуки, быть может, вообразят; все будет облагорожено и оправдано стариной.

Мне думается, что в этом смысл писательского творчества: изображать обыкновенные вещи так, как они отразятся в ласковых зеркалах будущих времен, находить в них ту благоуханную нежность, которую почуют только наши потомки в те далекие дни, когда всякая мелочь нашего обихода станет сама по себе прекрасной и праздничной, — в те дни, когда человек, надевший самый простенький сегодняшний пиджачок, будет уже наряжен для изысканного маскарада.

В «Путеводителе по Берлину» Набоков смог заставить даже трамвай сойти с рельсов обыденности. Будучи молодым поэтом, он попытался показать, что мир лучше всего рассматривать, отступив в сторону или даже выйдя из него вон: отсюда Бог и все эти ангелы его ранней поэзии, которые так послушно откликаются на его зов. Но от слишком частого использования крылья ангелов вскоре поникли, как метелки из перьев, вздымающие непрошеную пыль религиозных символов. В «Путеводителе по Берлину» Набоков находит свой подлинный путь — он не заимствует чужие поэтические приемы или одеяния чужих верований, но лишает нас привычного взгляда на мир, переворачивая другой стороной подзорную трубу времени.

Или же он раскрывает магическое в каждом мгновении, глядя на него как бы глазами самого искусства. Не глазами бледного ценителя в напудренном парике и не глазами эстета, завсегдатая салонов, не глазами молодого поэта, каковым сам он недавно был, готового облечь в рифму «печальные розы», но глазами человека, который, выглядывая из трамвайного окна, способен увидеть красоту даже в самом обыденном труде: молодой, осыпанный мукой пекарь на трехколесном велосипеде, почтальон, опорожняющий почтовый ящик, даже шофер, выгружающий мясные туши из своего грузовика:

Но, быть может, прекраснее всего — бланжевые, в розовых подтеках и извилинах, туши, наваленные на грузовик, и человек в переднике, в кожаном капюшоне с долгим затыльником, который берет тяжкую тушу на спину и, сгорбившись, несет ее через панель в румяную лавку мясника.

VII

Набоков, как может показаться, всегда был внимателен к детали, но в молодости для его лирической поэзии была характерна некая расплывчатость, хотя, вероятно, у него перед глазами была отчетливая картина запомнившейся сцены. К 1923 году он уже научился сообщать читателю ту ясность, которой обладало его воображение, а почти три года спустя, когда он написал «Путеводитель по Берлину», он уже овладел искусством детали почти как настоящий мастер своего дела, — не цементируя дорожку рассказа сплошным слоем фактов, но укладывая то здесь, то там острые камни, на которых можно растрясти спящую душу. Зрелый Набоков окружает детали тем, что он однажды назвал «сияющим нимбом несообразности»25, ощущением, что они бесполезны, бесцельны и никчемны и великолепны лишь потому, что они есть, без человеческого смысла и чувства, словно чужеземная песнь. И в то же время его описания искрятся радостью восприятия и выводят на первый план роль сознания, познающего и изменяющего объект, усиливая или, наоборот, ослабляя резкость фокусировки.

Каковы бы ни были недостатки ранней поэзии Набокова, в ней уже проявилось присущее ему интуитивное чувство формы. Обратившись к прозе, он подходит с тем же ощущением гармонии к едва уловимым отношениям между элементами своего мира. Например, в «Путеводителе по Берлину» «по внутреннему скату, у самого жерла одной из них [труб], мимо которой как раз сворачивают рельсы, отблеск еще освещенного трамвая взмывает оранжевой зарницей». Он также начинает нарушать или усложнять те классические законы композиции — экономия, ясность, гармония, — которым сам всегда следовал. Может показаться, что «Путеводитель по Берлину» состоит из полудюжины разрозненных зарисовок, произвольно субъективных наблюдений берлинской жизни, которые никак нельзя использовать в качестве путеводителя по городским улицам. Однако за пестрой ширмой пространства Набоков позволяет нам подглядеть еще одну структуру, где пространственный мир служит лишь предлогом для исследования различных позиций по отношению к времени, и это прежде всего и определяет то новое направление его прозы, которое он открыл для себя осенью 1925 года.

В пределах этой темы самым важным является его ощущение абсурдности того факта, что мы не способны вернуться в свое прошлое, хотя и знаем, что оно было столь же реальным, как и данный момент настоящего. Именно здесь зрелое творчество Набокова отъединяется от его юношеских произведений, именно здесь происходит перелом и неоперившийся Сирин превращается во взрослую райскую птицу. В его ранней поэзии ламентации по Выре или утраченной любви были не более чем потаканием собственной сентиментальности или поэтическим попугайничаньем. В «Машеньке», в «Возвращении Чорба» и во всех последующих произведениях он заново открывает индивидуальные чувства и дистанцируется от них, чтобы найти художественную форму для своих рассказов и составить карту условий человеческого существования в промежутке между пространством, в которое можно вернуться, материей, которую можно удержать, и временем, которое уже недостижимо.

В молодые годы Набоков облекал свой мир и свои чувства в прилагательные и междометия, заимствованные у другихпоэтов, и одновременно пытался показать, устремляясь в небеса по соседству, что за этим миром есть мир другой, более просторный. При всей несерьезности его ангельских образов и при всем скептическом отношении к ним автора, их общая направленность наводила на мысль, что он не столько ставит проблему, сколько предлагает свое решение. Он полагал, что просто использует удобный инструмент, чтобы выкрасть из гробницы ее секреты, но на самом деле его произведения скорее напоминали склеп, наполненный жертвоприношениями образов.

Со времени «Машеньки», «Чорба» и «Путеводителя по Берлину» Набоков наметил новый путь к своей особой цели. Вместо того чтобы копить старые иконы потусторонности, он подвергает парадоксальные условия нашего существования философскому анализу. Разъединив пространство, время и сознание, он смог противопоставить абсурдные границы известного имплицитному, философски возможному, возвращению во времени и, углубляя свой анализ, отыскал пути в неизвестное, намного более доступные рациональному воображению, чем те, к которым можно было долететь на крыльях ангелов.

Что же послужило стимулом для внезапного рывка, совершенного набоковским искусством в конце 1925 года? Удивительно, но внутренние изменения в его творчестве, возможно, суть отражение важных внешних изменений, произошедших в его жизни: в тот год он женился. В конце своей литературной карьеры он написал роман «Смотри на арлекинов!», где намеренно вывернул наизнанку все, что он с благодарностью сказал о Вере в автобиографических книгах, для того лишь, чтобы отдать ей должное, — непрямо, более интимно и гораздо более щедро. Вадим Вадимыч Н., повествователь и главный герой «Арлекинов», — русско-американский писатель, чье имя, карьера и творчество представляют собой явную параллель его творцу. Набоков трижды женит своего героя, причем все три его жены — это негативные образы Веры, и только затем он вводит в жизнь Вадима еще одну женщину, которую называет лишь местоимением «Ты» (You) — точно так же, как Веру в «Других берегах». Прежде чем Вадим Вадимыч делает ей предложение, он признается ей, как и трем ее предшественницам, в том, что ему, возможно, грозит полное безумие. В реальной жизни он может легко двигаться в одном направлении, а потом, повернувшись кругом, направиться в противоположную сторону, в воображении же он этого сделать не в состоянии. В этом он почему-то усматривает симптом опасного расстройства ума, его очень шаткого равновесия. В отличие от других избранниц, которые ничего не понимают в его исповеди, но тем не менее принимают его предложение, «Ты» разрешает эту проблему. Он абсолютно вменяем, наставляет она его, он лишь путает обратимое пространство с необратимым временем: когда он представляет себя идущим по улице, его богатое воображение насыщает этот процесс определенными событиями, и он не способен повернуть в противоположном направлении не в нейтральном пространстве, но в аккумулированном времени.

На этом книга заканчивается — Вадиму предстоит скоро жениться на «Ты», и после долгих лет несчастливых браков и впустую растраченной жизни он наконец спасен, ибо в его жизнь входит женщина, которая, безусловно, должна, по замыслу автора, напоминать Веру Набокову. Поскольку сам Набоков именно в первые месяцы после свадьбы начал вновь и вновь возвращаться к противоречию между пространством и временем и поскольку героине романа «Смотри на арлекинов!», созданной по образу и подобию Веры, удается разделить пространство и время и тем самым излечить рассказчика от его страхов, у нас есть основания предполагать, что Вера Набокова подобным же образом оказала воздействие на воображение мужа. Не предположила ли она, что сознание, проходя через смерть, может совершить тот самый поворот кругом, который бы никогда не позволила сделать жизнь, и пройти назад через мир прошлого? Возможно. Мы этого никогда не узнаем26.

VIII

В декабре 1925 года Набоков с нетерпением ждал приезда Елены Ивановны из Праги и собирался прочесть ей свой роман. В Берлине она остановилась в комнате сына, который на эти дни переехал к Вере. Тем временем из Лейпцига возвратилась двоюродная сестра Веры, Анна Фейгина. Она хотела научиться печатать, и, как только освоила машинку, Набоков доверил ей перепечатать для типографии беловик «Машеньки», который был написан от руки в двух тетрадях27.

Незадолго до Рождества Владимир и Вера Набоковы повезли Сергея Каштана и еще одного ученика кататься на лыжах в Круммхюбель, в горы Рейзенбирге, отделяющие Германию (ныне Польшу) от Чехословакии. Отправиться сюда на каникулы захотел сам Каплан. Хотя снег выпал лишь в последний день, они хорошо провели время. Пейзаж вдохновил Набокова на стихотворение, в котором он воображает, как, прыгнув на лыжах с трамплина, он долетает до России: переход через закрытую границу для него столь же рискованное и захватывающее дух предприятие, как преодоление земного притяжения28. Земное притяжение беззлобно отомстило ему. Когда наконец выпал снег, Вера и Владимир на лыжах позировали перед фотоаппаратом: Владимир стоял в небрежной позе, Вера — опершись на палки, словно вот-вот сорвется с места. Как только фотограф щелкнул, Вера упала на бок, а ее муж вспомнил этот эпизод в романе «Король, дама, валет»29[93].

IX

По возвращении в Берлин 3 января 1926 года Набоков отправился в «Синюю птицу», где на Рождество состоялась премьера пятой по счету программы. Он обнаружил, что скетч «Китайская ширма», который он написал вместе с Лукашем, не удался — невозможно было расслышать ни слова30.

Он зашел также к Гессену, Татаринову и Ландау в новое помещение редакции «Руля». Поскольку финансовое положение газеты было теперь весьма неопределенным, империя Ульштейна смотрела на нее как на колонию, которую вряд ли стоит сохранять. «Руль» разошелся с Ульштейном дружески, получив пятьдесят тысяч марок компенсации и независимость, и перебрался из просторного Ульштейнхауса в три тесные шумные комнаты на Циммерштрассе, 7–8. Почти все оставшееся время ее существования, весьма шаткого, газету субсидировал из собственного кармана управляющий делами Август Каминка31.

Набоков знал всех сотрудников «Руля». Каминка был ближайшим другом Владимира Дмитриевича по редакции «Руля» и его предшественницы — газеты «Речь» и не оставлял своим вниманием жену и детей своего старого товарища. Он оплатил по крайней мере одну из поездок Елены Ивановны к сыну в Берлин. После отъезда Ивана Лукаша в Ригу в 1925 году младший сын Каминки, Михаил, стал ближайшим другом Набокова, пока в мае 1931 года тоже не уехал из Германии во Францию32. Хотя Набоков и Михаил Каминка были сверстниками и оба учились в Тенишевском училище, в юности у них были разные интересы и вкусы — Михаил увлекался скорее агрономией, чем литературой, и, несмотря на то что их отцы дружили, они почти не встречались. Михаил успел уже получить диплом агронома в Берлине, когда они обнаружили, что их сближает любовь к теннису и умение просто радоваться жизни.

Набоков хорошо знал также сестру Михаила, Елену, и ее мужа Николая Яковлева, который время от времени печатался в «Руле», был образованным почитателем русской литературы и возглавлял русскую гимназию в Берлине, где в свое время учились Ольга и Елена Набоковы. Владимир иногда читал свои работы Каминкам и Яковлевым, но отказывался выслушивать их комплименты или разбор прочитанного. Он обожал разговаривать с Яковлевым о литературе и этимологии и был счастлив получить от друга список фамилий угасших русских аристократических родов, которые могли ему пригодиться для вымышленных персонажей: Барбашин, Чердынцев, Качурин, Ревшин, Синеусов — все они появятся позже в его романах, пьесах, рассказах и стихах33.

Кроме того, Набоков стал чаще видеться с Георгием Гессеном, сыном своего друга, редактора «Руля» Иосифа Гессена, — вначале на теннисной площадке и воскресных вечерах у Августа Каминки. Гессен, который был на три года младше Набокова, станет в зрелости одним из самых близких его друзей. Невысокий, некрасивый, в круглых очках в металлической оправе, он был заядлым спортсменом (боксером и теннисистом), шахматистом и донжуаном. Некоторое время он учился на инженера в Инженерном институте, но, разочаровавшись в этой специальности, занялся историей, потом бросил и ее. Менять курс — вот в чем была его подлинная специальность. В конце 1920-х годов он писал для «Руля» о новостях кино и брал у Веры Набоковой уроки английского, а в 1930-х начал сам преподавать английский и иногда подрабатывать переводами, пока в 1940-е годы не стал учеником шлифовальщика бриллиантов в Нью-Йорке и переводчиком-синхронистом в ООН34.

Фактическим преемником Владимира Дмитриевича как автора передовых статей в «Руле» стал философ Григорий Ландау, чей ум Набоков глубоко уважал. Еще одним сотрудником «Руля», которому пришлось сменить много занятий, был Савелий Шерман (псевдоним А.А. Савельев), инженер до революции, офицер Белой армии в Крыму, критик — в эмиграции. Набокову нравился этот блестящий, независимо мыслящий человек, который так никогда и не оправдал возлагавшихся на него надежд, но, по крайней мере, написал несколько наиболее глубоких из ранних критических статей о Сирине35.

Самым известным из первых рецензентов Сирина был Юлий Айхенвальд, который стал видным критиком еще до революции, главным образом благодаря неоднократно переиздававшимся «Силуэтам русских писателей» в трех книгах. В 1910-е годы он вел еженедельный литературный отдел в «Речи», а после высылки в 1922 году из Москвы и вплоть до самой смерти — в «Руле». Мягкий, смелый и добрый человек, он принадлежал к тем редким критикам, в которых восхищает способность словно бы изнутри почувствовать неповторимые извивы писательского интеллекта. Он был известен тем, что сочетал непредвзятость с благожелательностью и смелостью суждений. Он бережно относился к начинающим или слабым писателям, если обнаруживал у них хоть какой-то проблеск таланта, но беспощадно сокрушал такие раздутые авторитеты, как Максим Горький; правда, иногда он оставался безразличен к некоторым новым литературным веяниям, например к Брюсову, к Цветаевой. В эмиграции он неустанно писал рецензии, регулярно публиковал свои литературные заметки, читал на немецком и русском языках бесконечные лекции на любую тему, касающуюся вопросов русской или западной литературы и философии. Они близко подружились с Набоковым36.

Эту галерею завершают еще два портрета. Владимир Татаринов, корреспондент «Руля», который часто писал по вопросам науки и техники и изредка публиковал рассказы. Его жена Раиса была намного более сильной личностью. Одна из первых женщин в России, изучавшая право, она закончила свое юридическое образование в Сорбонне в 1900-е годы. Теперь она работала во французском посольстве в Берлине. Позднее под именем Раисы Тарр она станет хорошо известна во французских литературных кругах, и ее близким другом будет Эжен Ионеско. Широко эрудированная, общительная, гостеприимная, она обладала способностью объединять русскую интеллигенцию — людей разных взглядов и вкусов37.

X

В конце 1925 года Раиса Татаринова и Юлий Айхенвальд основали неофициальный литературный кружок: он просуществовал дольше всех других объединений, в которых когда-либо участвовал Владимир Сирин, и гораздо сильнее прочих втянул его в свою орбиту. Он начинался скромно, но вскоре стал наращивать темп, который сохранил вплоть до 1933 года, когда с приходом Гитлера к власти еще одна волна русских эмигрантов устремилась прочь из Германии. К тому времени состоялось уже сто восемьдесят заседаний кружка — в среднем по два в месяц. Члены его собирались на квартирах или в небольших кафе, чтобы побеседовать на литературные, философские, политические и научные темы или послушать поэтов и писателей, читавших свои новые произведения, после чего, за чаем, обсуждали прочитанное38. Раиса Татаринова и Юлий Айхенвальд уже много лет следили за работами Сирина и давно поняли, что перед ними отнюдь не очередной юный стихоплет. К моменту образования кружка уже не оставалось никакого сомнения в том, что Сирин — самый выдающийся литературный талант русского Берлина. Набоков активно участвовал в работе кружка — он не только читал свои стихи и прозу, но и готовил выступления о Пушкине, Гоголе, Блоке, об ужасах советской литературы, которую он однажды откровенно разгромил, а однажды иронически похвалил, о Фрейде, о Конраде, об ощущениях и о «человеке и вещи»39.

Тема его первого выступления была самая неожиданная. Посмотрев бой между «баскским лесорубом» Паолино Ушкудуном, чемпионом Европы в тяжелом весе 1926–1929 годов, и местным любимцем Гансом Брайтенштретером, чемпионом Германии 1920–1924 и 1925–1926 годов, Набоков в декабре 1925 года выступил с докладом о красоте спорта и, в частности, об искусстве бокса. Радость от игры нашими мускулами, заявил он, несомненно, напоминает тот постоянный восторг, который должен испытывать дивный жонглер планет. Спустившись на землю, он описывает боксеров, которых он видел, приятное ощущение, которое испытываешь от сокрушительного удара в челюсть, бодрость мышц и духа, ощутимую в толпе зрителей, наблюдающих за хорошим поединком: «И это играющее чувство, пожалуй, важнее и чище многих так называемых „возвышенных наслаждений“»40.

23 января 1926 года Сирин прочел «Машеньку» от начала до конца на собрании кружка. Чтение продолжалось три часа с одним перерывом и имело колоссальный успех. «У нас появился новый Тургенев», — воскликнул Айхенвальд и стал уговаривать Сирина послать роман Бунину для публикации в «Современных записках»[94]. Айхенвальд признался, что он вырезал все попадавшиеся ему сиринские публикации и у него уже скопилась «целая кипа» вырезок. Чтение, успех которого даже несколько смутил автора, принесло ему еще и неожиданную радость, с литературой не связанную. Один из слушателей, профессор Макаров, который всего пять месяцев назад побывал в районе Рождествено, сразу узнал его в воспоминаниях Ганина, несмотря даже на то, что в романе село названо Воскресенским. Он смог сообщить Набокову, что в Выре теперь школа, а в Рождествено — сиротский приют и что фамильная усыпальница в Рождественской церкви не только содержится в полном порядке, но там по-прежнему горит лампада41.

Набоков стал искать издателя для «Машеньки». Между тем он перевел несколько песен для хора донских казаков под управлением Жарова и 11–12 февраля набросал небольшой рассказ «Бритва». Парикмахер-эмигрант узнает в клиенте, которого он бреет, человека, допрашивавшего его во время Гражданской войны. В то время как парикмахер проводит лезвием по намыленной шее клиента, тот, парализованный ужасом, ожидает, когда свершится месть. Однако, покарав своего врага смертельным страхом, парикмахер отпускает его, и тот уходит прочь, обезумев от испуга и неожиданного избавления42.

14 февраля Союз русских писателей и журналистов устроил ежегодный Бал русской прессы, который был главным событием сезона для русских эмигрантов и основным источником доходов Союза, распределявшихся в течение года в качестве стипендий и субсидий среди нуждающихся членов. В тот год была выпущена специальная иллюстрированная «Хроника Бала прессы» с набоковским стихотворением «Рояль» — ныне одно из редчайших изданий набоковианы, за которым охотятся коллекционеры. На балу присутствовали послы и видные представители немецкой культуры — издатели, художники, писатели. До избрания «Королевы русской колонии 1926 года», кульминации бала, состоялось состязание в остроумии: жюри из пяти человек, включая Татаринова и Сирина, должно было определить лучший ответ на вопрос: «Что такое современная женщина?»43

XI

15 февраля Сирин подписал с издательством Гессена «Слово» договор на публикацию «Машеньки», и 21 марта его первый роман увидел свет. Когда появились отклики в печати, Набоков не скрыл от матери своего удивления, что его «Машенька» так понравилась читателям44.

Первые рецензии были напечатаны 31 марта и 1 апреля 1926 года45. В романе «Дар» пресса встретила первую книгу Федора абсолютным молчанием, но 1 апреля 1926 года, в день, когда начинается действие романа, знакомый Федора, человек весьма неуравновешенный, сыграл с ним первоапрельскую шутку, уверив его в том, что вышла восторженная рецензия на его сборник. То общее, что есть между Набоковым и Федором, — как, например, эта первоапрельская рецензия, — лишь оттеняет различия между ними.

Федор — одиночка, который стоит в стороне даже от эмигрантской жизни Берлина. Набоков также представляет себя одиночкой, однако, судя по письменным свидетельствам, его жизнь в апреле 1926 года не имела ничего общего с образом жизни его персонажа. 1 апреля он пишет матери, что проведет этот вечер у Каминки, вечер 2 апреля — в Союзе писателей, а 3 апреля пойдет в кинематограф с Татариновыми. Он только что посмотрел неплохой спектакль по пьесе Островского в новом театре «Группа», основанном Юрием Офросимовым, режиссером, поэтом, театральным критиком «Руля» и хроникером театральной жизни эмиграции. Встретив Сирина на спектакле, Офросимов предложил ему написать для своего театра пьесу. Спустя неделю, подробно обсудив с ним это предложение, Набоков его принял. На представлении Островского он встретил также своего старого учителя рисования, художника Мстислава Добужинского, приехавшего в Берлин со своей выставкой, открытие которой должно было состояться в конце месяца. Посмотрев выставку, Набоков написал стихотворение в честь рисунков и картин Добужинского с видами Петербурга. В апреле он был одним из сорока участников сеанса одновременной игры, который давал в кафе «Экитабль» гроссмейстер Нимцович, основатель ультрасовременной шахматной школы. Набоков продержался с 8.00 до 12.30, но в конце концов проиграл. (Во время другого подобного сеанса — или того же самого? — он чуть было не одержал над Нимцовичем победу, но когда вдруг какой-то зритель потянулся через его плечо, сделал глупый ход, и Нимцович немедленно воспользовался ошибкой.) Неделю спустя он играл с Алехиным, ставшим вскоре чемпионом мира. 22 апреля энтомолог Николай Кардаков, знакомый Набокова, пригласил его в Институт энтомологии в Далеме (в то время пригород Берлина). Набокова очаровал богатый русский язык ученого по имени Арнольд Молтрехт, который, несколько заикаясь, но тем не менее «так чудесно, так трогательно, так романтично говорил о бабочках». «Я просто влюбился в этого старого, толстого, краснощекого ученого, — писал он, — смотрел на него, как он с потухшей сигарой в зубах небрежно-ловко перебирает бабочек, картонки, стеклянные коробки, — и думал о том, что вот он месяца два тому назад ловил огромных зеленых бабочек на Яве… На днях опять поеду, поблаженствую…» Обычно Набоков занимался по утрам плаванием с Александром Заком, днем давал уроки, а затем играл в теннис с Сергеем Капланом, который был членом теннисного клуба в Далеме, одного из лучших в Берлине. Благодаря тому что Набоков был первоклассным теннисистом, ему позволили вступить в этот клуб и играть на его кортах за символическую плату. Среди всего этого разнообразия у него находилось время еще и для радостей творчества и семейной жизни, аккуратный реестр которых он приводит на единственной странице рукописи рассказа «Иван Верных»: Набоков начал писать его 26 апреля, но когда Вера, ненадолго выходившая, вернулась в комнату, оборвал повествование и превратил рассказ в шутливое письмо к ней46.

В мае или начале июня 1926 года Набоков написал новеллу «Сказка»47. Черт в обличье дамы средних лет дает робкому Эрвину шанс осуществить свои фантазии наяву. В его распоряжении один день, в течение которого он может отобрать женщин для своего гарема, но при одном условии: число их должно быть нечетным. К вечеру в воскресенье Эрвин отобрал взглядом ровно дюжину соблазнительных женщин, и ему приходится гнаться по быстро пустеющим улицам за последней добычей — незнакомкой, которая даже со спины выглядит самой привлекательной из всех. Наконец в полночь ему удается взглянуть ей в лицо, и тут оказывается, что это самая первая из его избранниц, и, таким образом, игра проиграна[95]. Своей занимательностью этот рассказ — явно гофманианский, с отголосками толстовского «Много ли человеку земли нужно?» — обязан главным образом комической интерпретации повседневного и потустороннего: даме-черту надоело нынешнее обличье, ее раздражает то, что ее принято представлять в виде мужчины с рогами и хвостом, хотя она всего раз появилась в этом образе. Рассказ сочетает чистую фантастику и психологическую детализацию, форму сказки и реалистическую тему полового влечения. Особенно характерны для Набокова те мельчайшие знаки, по которым Эрвин догадывается, что сделанный им выбор учтен. Например, его взгляд останавливается на девушке с розой на отвороте жакетки, и тут же он замечает рекламу («светлоусый турок в феске и крупное слово „Да!“ — а под ним помельче: „Я курю только Розу Востока“»), словно бы этот случай был запланирован заранее, словно бы каждая деталь мира составляла часть узора, ключа к которому мы обычно лишены.

XII

Пока в июне и июле Вера Набокова гостила у матери в Сан-Блазьене и ее бледное после зимнего нездоровья лицо обретало прежний румянец, Владимир переехал в русский пансион на Нюрнбергерштрассе. У Татариновых ему пришлось выслушать беседу о «знахаре Фрейде»: это первое упоминание о втором из его bêtes noires[96]. Первым, разумеется, был Маркс и его наследие. Готовясь к атаке на советскую литературу («Несколько слов об убожестве советской беллетристики и попытка установить причину оного»), которая была намечена на очередное заседание татаринского кружка, он провел следующий день за изучением советской прозы (Леонов, Сейфуллина), причем настолько погрузился в чтение, что, услышав крики во дворе, не мог понять, откуда взялся этот немецкий голос. Он прочел, а потом разгромил в своем докладе Гладкова, Пильняка, Всеволода Иванова и Зощенко48. Позднее свою оценку Зощенко он пересмотрел.

Примерно в это время Набоков стал участником антибольшевистского общества ВИР. Что именно означала эта аббревиатура, с тех пор забыто. Организованное Яковлевым и его женой, общество ВИР видело свою цель в борьбе с большевизмом на идеологическом уровне исходя из того, что другие виды оппозиции лучше оставить людям более энергичного склада49. Чтобы понять, почему Набоковы вступили в это тайное общество, нужно учесть, насколько активно действовали советские агенты даже в литературных кругах эмиграции. Один из учеников Набокова был агентом ГПУ, который проник в Союз русских писателей в Берлине. В конце 1920-х годов было сколько угодно других примеров подобного внедрения, и шпионские истории, которые ходили среди эмигрантов в тридцатые годы, достойны самого Голливуда. Как выяснилось впоследствии, словоохотливый друг Набокова Иван Лукаш регулярно, хотя и непреднамеренно, болтал лишнее в присутствии знаменитой певицы кабаре Надежды Плевицкой и ее мужа, генерала Скоблина, разоблаченных в 1938 году как советские агенты. Как полагали многие из эмигрантов, Марина Цветаева не могла не знать, что ее муж, Сергей Эфрон, сам недолгое время занимавшийся чем-то вроде сочинительства и издательской деятельности, был соучастником убийства, совершенного по заданию ГПУ[97]50. Состоялось несколько заседаний ВИРа, но, поскольку ничего конкретного в его работе не наметилось, Набоковы потеряли к нему интерес51. Возможно, примерно в это время Набоков написал рассказ, который так никогда и не напечатал. Молодой человек, которого вначале невозможно отличить от крестьянина, пробирается через русскую деревню к старой усадьбе и, взглянув на нее — надо полагать, впервые с тех пор, как он покинул ее в детстве, — направляется, тайно торжествуя свою победу, назад, в сторону польской границы, которую он нелегально пересек. Упражнение с переодеванием, этот рассказ начинается в духе крестьянской прозы, столь чужеродной для Набокова, и подписан псевдонимом Василий Шалфеев52. Пьеса, которую Набоков вскоре напишет для Офросимова, — упражнение с переодеванием совершенно другого типа — также будет созвучна целям тайного общества Яковлевых.

Что касается фронта не столь тайного, то здесь Набоков сыграл роль Позднышева в шуточном литературном суде над героем «Крейцеровой сонаты» Толстого, устроенном Союзом писателей в Шуберт-зале 13 июля. Согласно отчету в «Руле», Сирин мастерски построил объяснения подсудимого, которые сбили с толку судей, ибо отошли от толстовского образа.

В его творческой вдохновенной передаче толстовский убийца-резонер стал живым, страдающим человеком, сознающим свою вину перед убитой женой, перед погубленной им возможностью настоящей подлинной любви. Сирийскому Позднышеву дано было после убийства понять, что ненависть его к жене была не чем иным, как истинной любовью, которую он убивал в себе из ложного отношения к женщине.

Эта небесполезная проба сил в искусстве самооправдания, которое впоследствии продемонстрирует Гумберт Гумберт, оживила прения, хотя на скамье подсудимых оказались два Позднышева — толстовский и сиринский53.

В начале июля Набоков сообщил матери, что он работает над новым рассказом. Возможно, это был «Ужас», напечатанный в январе следующего года в «Современных записках». Марк Вишняк, один из редакторов этого журнала, 15 июля написал Сирину письмо с просьбой выслать еще один экземпляр рукописи рассказа «Порыв», принятого к печати несколько лет назад, но потерянного в бумагах другого редактора, который покончил с собой в январе 1925 года. (По словам Веры Евсеевны, это была повесть, написанная еще до их знакомства с Набоковым54.) Если бы «Порыв» был напечатан сразу же, он стал бы самым первым прозаическим произведением молодого писателя-эмигранта, которое когда-либо появлялось на страницах «Современных записок». Поскольку этого не произошло, к середине 1926 года журнал все еще не печатал никакой прозы тех молодых писателей, чья литературная карьера началась в эмиграции, и, несмотря на свою высокую репутацию, подвергался нападкам за невнимание к молодым. У Набокова не оказалось еще одного экземпляра «Порыва», и взамен он предложил «Ужас».

В этом необычно абстрактном для Набокова рассказе молодой человек признается в том, что испытывает страшное чувство внезапного отчуждения от самого себя, от любимой женщины, от всего мира, когда он видит все вокруг лишенным значений, которые придает вещам наша привычка. От ужаса бессмысленности его спасает только известие о смерти возлюбленной, погружая его в обычное человеческое горе, не оставляющее места для других чувств. «Ужас» заканчивается на леденящей ноте: повествователь заявляет, что он обречен, если все это произойдет с ним снова55.

«Ужас» читается как история болезни, изложенная скорее человеком с аналитическим умом, чем со взглядом рассказчика, но сама сдержанность манеры и кажущееся отсутствие вымысла придают повествованию еще большую убедительность. Единственным отступлением от установки на репортажность являются довольно яркие образы, которые должны объяснить внезапное чувство отчужденности от всего, что обычно воспринимается нами как само собой разумеющееся: слово, которое повторяется до тех пор, пока оно не теряет смысл; встреча после многолетней разлуки с человеком, чье лицо изменилось настолько, что кажется, будто разговариваешь с нелепой маской; собственное отражение в зеркале, которое не узнаешь после погружения в работу, и ужасаешься тому, что этот призрак глядит на тебя в упор; или внезапная мысль о смерти, которая приходит ночью в постели, и ты «говоришь себе, что смерть еще далека, что успеешь ее продумать, — а сам знаешь, что все равно никогда не продумаешь»[98]. Этот рассказ попадает в самое сердце излюбленных набоковских тем — место сознания, внезапный шок, ожидающий нас, как только мы отступаем от повседневности, странность всего. И тем не менее он не похож ни на что из когда-либо написанного Набоковым.

В конце июля, примерно через неделю после возвращения Веры из Сан-Блазьена и Тодтмуса, Набоковы отправились в Винц, еще один город на Балтийском побережье, на острове Рюген. Вновь они выступали в роли сопровождающих — на этот раз их подопечными были родственники Анны Фейгиной по фамилии Бромберг — трое детей от десяти до шестнадцати лет. Когда детей забрали, Набоковы переехали в Мисдрой, неподалеку от Винца, где Владимир с особым удовольствием воспользовался возможностью заняться ловлей бабочек — «самым благородным спортом на свете»56.

Вернувшись в Берлин, они недолго снимали комнату у хозяйки, которая держала телефон в ящике под замком. Ключи и затворы были, казалось, специфически берлинскими кошмарами (ключи от комнаты, ключи от парадной двери, без которых ночью не выйдешь из дома, — не удивительно, что они имеют такое значение в «Даре»), но телефон, запертый на ключ, — это было уже слишком, и Набоковы переехали. Они сняли просторную комнату в квартире, где жил хозяин с двумя умственно отсталыми сыновьями. Однажды вечером, когда Вера и Владимир Набоковы сидели у себя в комнате за обедом, принесенным служанкой, к ним вошел какой-то незнакомец и спросил: «А вы что здесь делаете? Я плачу за эту комнату». — «Нет, мы», — ответили Набоковы. Оказалось, что хозяин сдал ее дважды — второй раз Набоковым, которые, впрочем, покинули ее без малейшего сожаления57.

С хозяевами двух комнат, которые они сняли на Пассауэрштрассе, 12, им повезло гораздо больше: Хорст фон Далвиц — балтийский немец, говоривший по-русски, и его жена — чистокровная немка. Набоковы прожили у них два года. Из своих окон они могли видеть друзей, направлявшихся в русский ресторанчик напротив, а немного подальше был русский книжный магазин, где Набоков любил проглядывать книги. Позднее он вспоминал, что в Берлине он ни разу не потратил денег на книгу, — обычно он прочитывал постепенно целые тома прямо в книжных магазинах58.

XIII «Человек из СССР»

Всю осень Набоков работал над пьесой, обещанной им Офросимову к предстоящему театральному сезону59. В отличие от ранних стихотворных драм и даже «Трагедии господина Морна», «Человек из СССР» написан для сцены. Набоков не был драматургом по природе, отдавая предпочтение языку, способному преодолеть ограниченность спонтанной речи, однако он рассматривал предложение Офросимова написать пьесу для театра «Группа» не как вынужденный компромисс со своей подлинной манерой, но как новую для себя задачу. Он избрал диалог более простой и более реалистичный, чем у Пинтера, лишенный образности и риторических эффектов, и нашел замену всему, что исключали эти ограничения, в новых возможностях драматургического построения, которые ему пришлось для себя открыть. Так же как «Машеньку» рекламировали ее будущим читателям как «роман об эмигрантской жизни», первая пьеса Сирина, готовящаяся к постановке, называлась в театральных афишах «Сценами из эмигрантской жизни». И здесь Набоков стремился осмыслить эмиграцию, но на этот раз иным способом. Тогда как в «Машеньке» декорации не меняются — на сцене пансион, где живет Ганин, а Россия проецируется на циклораме памяти, — каждое действие «Человека из СССР» — это новый снимок русской эмиграции, сделанный в неожиданном ракурсе. Действие 1: кабачок в псевдорусском стиле, куда не заходят посетители. Действие 2: комната в пансионе, которую снимает русская «фильмовая актриса», достаточно состоятельная, чтобы удовлетворить некоторые буржуазные претензии. Действие 3: фойе зала, арендованного для одной из малопосещаемых лекций для эмигрантов. Действие 4: съемочный павильон, где толпятся русские статисты, снимающиеся в немецком фильме о русской революции. Действие 5: убогая комната в пансионе, которую вынуждены покидать окончательно разорившийся владелец кабачка и его жена. Эта последняя сцена вызывает в памяти уныло пустеющие миры в финалах «Трех сестер» и «Вишневого сада» и позволяет предположить, что Набоков с легкостью мог бы создать из вынужденного эмигрантского застоя чеховское настроение бездействия или хронической тоски по «Москве». Вместо этого у него царит лихорадочная суета, и почти нет времени, чтобы подумать о старой России.

В ретроспекции сюжет кажется простым, однако загадки его не раскрываются вплоть до самого финала. Алексей Кузнецов на десять дней возвращается в Берлин из СССР, где он под видом дельца, занимающегося торговлей с Советами, руководит донкихотской антисоветской тайной организацией. Взяв на себя эту операцию, он уходит от жены, чтобы избавить ее от переживаний и убедить Советы в том, что на него невозможно воздействовать, угрожая ее безопасности. Догадываясь о его мотивах, Ольга, чьи чувства к нему неизменны, подыгрывает бывшему мужу, изображая безразличие даже наедине с ним и скрывая свою любовь, еще более глубокую, чем когда-либо прежде. Во время своего короткого пребывания в Берлине Кузнецов завязывает любовную интрижку с киноактрисой Марианной Таль, чтобы подтвердить непоколебимость своего решения относиться к Ольге как к чужой. Одновременно он пытается устроить так, чтобы рядом с Ольгой в случае его гибели был человек, способный ее защитить, поддержать, любить, и подбирает ей подходящую партию — своего друга барона Николая Таубендорфа, человека абсолютно порядочного, но не слишком умного.

После того как Ольга и уезжающий в СССР Кузнецов попрощались, они случайно встречаются еще раз. Послушно и самоотверженно отыграв до назначенного времени отведенную ей роль безразличной экс-жены, Ольга вдруг замечает проблеск доброты и заботливости у Кузнецова. И тогда она восстает и сбрасывает маску отчужденности. Когда Кузнецов отправляется на вокзал, у него, как и у Ольги, нет никаких сомнений в том, что оба они в этот момент знают: их разрыв — это камуфляж, возможный лишь благодаря героизму их любви и его преданности своей цели.

Один из ключевых моментов пьесы — объяснение Таубендорфа в любви к Ольге. Она отвечает ему:

Дело в том, что я никогда не разлюблю моего мужа.

(молчание)

ТАУБЕНДОРФ: Да. Да, это совершенно все меняет.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА: Никто не знает этого. Он сам не знает.

ТАУБЕНДОРФ: Да, конечно.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА: Он для меня вовсе не вождь, не герой, как для вас, — а просто, — просто я люблю его, его манеру говорить, ходить, поднимать брови, когда ему что-нибудь смешно. Мне иногда хотелось бы так устроить, чтобы его поймали и навсегда засадили в тюрьму и чтобы я могла быть с ним в этой тюрьме.

ТАУБЕНДОРФ: Он бежал бы.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА: Вы сейчас хотите мне сделать больно. Да, он бежал бы. Это и есть мое горе. Но я ничего не могу поделать с собой60.

В подобной безыскусности языка есть своя выразительность, однако мысль Набокова работает на слишком многих уровнях, чтобы удовлетвориться этим. Он прибегает к специфически-театральным приемам, которые компенсируют эту простоту: ритм актерских уходов и выходов, смена декораций, пространство, угадывающееся за сценой, время — между сценами, люди, угадывающиеся за масками.

Озабоченный и беспокойный Кузнецов, которому так много нужно сделать всего за несколько дней в Берлине, задает ритм пьесе. Он стремительно выбегает на сцену в поисках других героев, которые еще не появлялись, и уносится куда-то, чтобы вернуться к ним позднее в том же акте, он мчится на свидания с людьми, которых мы так ни разу и не увидим, или останавливается на минуту еще с какими-то персонажами, чтобы условиться с ними о встрече, а когда мы их видим вновь, эта встреча уже в прошлом. За этой гонкой — бегство Кузнецова из России, массовый исход эмигрантов и отъезд героя в финале пьесы из Берлина на родину, где его, вероятнее всего, ждет смерть.

Каждое новое действие создает странное ощущение пространства позади сцены61. Действие первое происходит в кабачке-подвале Ошивенского. В глубине сцены виднеется окно, которое находится на уровне тротуара. Двухмерные ноги мелькают в окне, но никто не входит. Русским эмигрантам коренные жители Берлина кажутся нереальными, но именно этот мир за окном и определяет те материальные условия их жизни, которые они должны принять. Во втором действии Кузнецов застает Ольгу за вышиванием в комнате Марианны, где она ждет, когда в ее комнате закончится уборка: смысл, которым пронизана вся эта сцена, в том, что для них обоих естественным было бы оказаться не здесь, а в комнате Ольги за стеной. За опустевшей комнатой Ошивенских в пятом действии[99] открывается бесприютность, и лишь в смерти они смогут найти прибежище или — и это, возможно, то же самое — в дешевой комнате на «Райской улице, 5, Энгел (Ангел)»; а поезд, который должен доставить Кузнецова в Россию, вполне может завезти его в смерть.

Подобно тому как в «Машеньке» Набоков осовременил традиционную экспозицию, ограничив ее место и время темной кабиной застрявшего лифта, так же и здесь он переосмыслит драматургическую традицию, заменяя пьесу внутри пьесы на киносъемки. В «Человеке из СССР» он впервые включает одно творение в другое — что будет потом проделывать много раз — словно кривое зеркало, которое должно отражать, переворачивать вверх ногами и сгущать образ целого. Фильм, в котором Марианна играет Другую Женщину, а Таубендорф и прочие эмигранты снимаются статистами, фальшив в своей грубой концепции искусства и русской революции. Представление Марианны о самой себе как о воплощении грациозности, а об исполнительнице главной роли как о неуклюжем тюлене соответствует ее вульгарному представлению о самой себе как о романтической героине в жизни Кузнецова.

Если мир кинематографа — это мир обманчивого великолепия, то мир эмиграции представляется убогим и темным. Обреченные Ошивенские олицетворяют судьбу обычных эмигрантов в худшем варианте. Мадам Ошивенская демонстрирует свой антисемитизм и абсолютное незнание русской культуры, а ее муж постоянно противоречит сам себе. Он делает вид, что его волнуют принципы, а не утраченные поместья, но когда жизнь в эмиграции оказывается более трудной, чем она представлялась ему из России, он почти готов пресмыкаться перед большевиками, чтобы ему позволили вернуться на родину. Однако за этой отталкивающей наружностью и за этой нищетой — не просто отсутствием денег в кармане, но нищетой духа, скудостью мысли — таится нечто еще — нечто, связанное с намеками на «другое пространство».

В последнем действии к оставшимся без гроша Ошивенским заходит Марианна. Она потратила слишком много денег на туалеты и поэтому не может им помочь, да и вообще сейчас она не в состоянии думать ни о чем, кроме собственного разочарования: только что она посмотрела отснятый фильм и нашла себя широкобедрой и отвратительной, зато актриса, играющая главную роль, как оказалось, дивно движется. Затем появляется Ольга, главная героиня «реальной жизни», чья душевная тонкость не может не подчеркивать вульгарности Марианны. Только что Ольге пришлось проститься с Кузнецовым — быть может, навсегда, но она, забыв о своем горе, приносит Ошивенским свои скудные сбережения. Здесь Ольга неожиданно встречает Кузнецова — несмотря на спешку, он нашел время, чтобы зайти за посылкой Ошивенских к их внуку в Россию. Захваченная врасплох, уставшая играть роль брошенной жены, Ольга бунтует. Когда Кузнецов, пытаясь оправдать свое поведение, говорит ей о жестокости, которой требует от него его дело, о невозможности прежних чувств и привязанностей, она отвечает: «Правда, Алеша, будем говорить по-человечески». Она улыбается. «Если бы ты меня не любил, то тебе было бы все равно, что я боюсь тебя и жду тебя. И, понимаешь, я буду гораздо меньше бояться, если ты уедешь, зная, что я тебя люблю». Он не выдает себя ничем, только улыбается ей в ответ, но одного этого достаточно, чтобы его маска стала прозрачной.

Набоков лишает и маску и лицедейство театральной условности и одновременно расширяет их возможности: лишь в последних строках пьесы нам становится понятна личность главного героя, его принципы, его чувства к жене. Только потому, что эти двое встретились в особом пространстве, после того как попрощались, казалось бы, навсегда, и только благодаря тем проявлениям доброты, на которые они способны, несмотря на собственные невзгоды, — нам открывается их мужество и их нежность, их любовь, излучающая тепло под холодными масками, хотя они и не могут сказать друг другу слова утешения или провести несколько часов вместе. И только теперь мы понимаем, что Кузнецов пожертвует всем, чтобы не дать угаснуть мечте о возвращении в Россию.

Пьеса оставляет ощущение, что, несмотря на все то, что может показаться унылым или мрачным — в эмиграции, в этом времени, в самой человеческой жизни, — остаются и доброта, и мужество, и любовь, которые превращают обстоятельства, без сомнения жалкие, в героические и каким-то образом устанавливаютсвязь с другим пространством, за пределами нашей сцены, за мгновением нашего последнего прощания.

XIV

Осенью 1926 года Сирин принял участие в еще нескольких публичных чтениях для эмигрантов. В подобных случаях ему требовалась одежда поприличнее, чем его обтрепанный серый костюм или залоснившийся синий, но сейчас, когда регулярный доход от Заков и Капланов прекратился, покупка нового костюма означала бы, что он не сможет выслать матери денег до тех пор, пока не найдет учеников62.

Владимир работал тренером на корте, получая три доллара в час. За субботу в хорошую погоду он — по крайней мере, теоретически — мог дать десять уроков: «Такого никогда не случалось, но это была вполне осуществимая мечта». Чтобы найти желающих заниматься с ним боксом, он устроил показательный бой с Георгием Гессеном во время одного из воскресных приемов у Иосифа Владимировича. Когда в гессеновской гостиной они осыпали друг друга ударами, Георгий неожиданно отошел от сценария и нанес Владимиру такой удар, от которого у того хлынула кровь из носа. Позднее Набоков решил, что он, должно быть, слишком много дразнил друга, когда они репетировали перед боем63.

Изредка подворачивались и другие заработки. Владимиру предложили составить учебник русской грамматики для иностранцев — первое упражнение начиналось словами: «Мадам, я доктор, вот банан», однако Вера решила, что ему не стоит тратить время на подобные занятия, и он перепоручил учебник ей64. Вера работала также над немецко-французским словарем. Однажды Набоковых попросили перевести несколько писем, но как только они поняли, что письма связаны с грязным бракоразводным делом, они отослали их назад65. Более регулярные доходы приносило Сирину рецензирование для газеты «Руль», главным образом поэзии. За три года начиная с августа 1926 года он отрецензировал более тридцати сборников стихов. Быть может, размышления о плачевном состоянии поэтического искусства вдохновили Набокова на создание самой длинной из его русских поэм.

XV «Университетская поэма»

В конце 1926 года Набоков пишет «Университетскую поэму» — 882 стиха, 63 строфы по 14 строк66. Главным предметом исследования в поэме представляется одиночество, будь то одиночество эмигранта, студента или старой девы.

Виолетте всего двадцать семь лет, однако она уже смирилась со своей судьбой: молодые люди обычно ухаживают за ней, пока учатся в Кембридже, а потом бросают. Может быть, что-то в ней самой мешает ей обручиться с жизнью? Или все дело в Кембридже: хотя грохот мотоциклов соперничает здесь с переливами курантов, город все равно находится вдали от мира. А может быть, беда в жизненном цикле студента, который вынужден три года провести в коконе, прежде чем вырваться из него во взрослую жизнь?

Поэма написана от лица русского в Англии, который, несмотря на все очарование Кембриджа, не хочет и не может преодолеть свою защитную сдержанность или сдержанную ответную реакцию Англии. Приходит весна, очень похожая на Виолетту, — «совсем воспитанная дева, совсем не русская весна». Скользя с Виолеттой в лодке по Кему, он размышляет: «И может быть, не Виолетта, — / другая и в другое лето, / в другую ночь плывет со мной… / Ты здесь, и не было разлуки, / ты здесь, и протянула руки…» Звук английской речи спасает его в тот самый момент, когда он чуть было не дотянулся до пальцев своей русской возлюбленной: «Вот пристань, милый. Осторожно».

Здесь Сирин, кажется, нашел третий подход к рассмотрению эмигрантской жизни: после романа и пьесы он создает поэму, после двух обычных версий эмиграции предлагает третью, нехарактерную, личную, в которой, однако, отчужденность искусства одерживает верх над жизненной непосредственностью. Возможно также, что «Университетская поэма» — это своего рода ответ на неуклюжие невразумительности, обнаруженные им у молодых стихотворцев, которых он в то время начал рецензировать. Он демонстрирует здесь такую поэтическую ясность, когда простой буквализм в искусной строфе способен превратить яркое описание теннисного матча в поэзию, лучшую, чем та, на которую способны высокопарные ритмические судороги невразумительной мысли.

«Университетская поэма» — это также дань Пушкину. В поэме такое же количество строк в песне и такая же структура песни, как и в «Евгении Онегине», а ее строфа старательно переворачивает ту форму, которую изобрел для своей строфы Пушкин: четырнадцатая строка в пушкинской схеме становится первой у Сирина, женская рифма превращается в мужскую, а мужская — в женскую67. Сирин показывает молодым поэтам, которых он рецензировал, что можно делать со стихом: общая схема, индивидуальные открытия.

Еще более важно то, что Набоков подражает особой яркости поэтической ткани «Евгения Онегина», которого никто не проанализировал лучше, чем он это сделает тридцать лет спустя68, удивительно легким переходам от одной темы к другой, от героя к пейзажу, от пейзажа к отступлению, от отступления к сюжету, от сюжета к воспоминаниям: кембриджские дворы и башни, футбольный матч и прикосновение к руке Виолетты, старушка, приходящая убирать комнаты, и ее любовная история — роман молодой девушки со студентом, который стал уже профессором и совершенно забыл о ней, запомнившееся колдовство микроскопа, условности кинематографа и многое, многое другое.

Несмотря на все ее хрупкое обаяние и великолепный комментарий к Пушкину, «Университетская поэма» все-таки представляется слишком сдержанной, в ней слишком мало пушкинской музыки и пушкинской страстности. Хотя Пушкин бывал и хрупким или холодным, он, кажется, всегда пил жизнь залпом. «Университетская поэма», дивного фарфора сервиз из тридцати шести предметов, позволяет нам разве что цедить жизнь маленькими сладкими глотками. Однако Иван Алексеевич Бунин, великий старейшина эмигрантской литературы, был иного мнения. Сразу после выхода поэмы он написал Сирину письмо, в котором чрезвычайно тепло отозвался о ней69.

ГЛАВА 12 Замыслы воплощаются: Берлин, 1927–1929

I

В последние два десятилетия европейской эмиграции Набокова его жизнь — или, по крайней мере, факты его биографии — приобретают особое свойство. В конце своей литературной карьеры он написал, что история его прошлого похожа не столько на биографию, сколько на библиографию1. Это в гораздо большей степени справедливо в отношении последних лет его европейской эмиграции, чем любого из более ранних и более поздних периодов его жизни. Именно в эти годы Набоков отдавал все свое время сочинительству — что ему никогда не удавалось в Америке, где другие дела — преподавание в университете, занятия лепидоптерологией в музее, летние экспедиции за бабочками — вносили разнообразие в его жизнь и временами отрывали от письменного стола. Даже в последние два десятилетия жизни, когда Набоков, переехав в Европу, вновь смог целиком посвятить себя литературе, он был настолько занят приведением в порядок собственного канона — переводом и переработкой своих произведений, сочинением предисловий к ним, надзором за чужими переводами, вычитыванием корректур всех своих старых вещей, начавших вдруг выходить после успеха «Лолиты», — что уже не мог достичь той плодовитости, которая отличала его в молодости, когда его труды, во всяком случае, были не столь сложны, а жизненных сил хватало, чтобы работать ночи напролет.

В годы между женитьбой Набокова и отъездом в Америку его романы, рассказы и пьесы выходят сплошной чередой, но по мере того, как разрастается его библиография, в его биографии появляется все больше и больше лакун — особенно это касается его последнего берлинского десятилетия. Численность берлинской эмиграции резко сократилась, и ее некогда активная пресса вскоре почти совсем замолчала. Множество людей — коллег-преподавателей и коллег-ученых, студентов и издателей, журналистов и критиков, знавших Набокова по Уэлсли, Гарварду и Корнелю или навещавших его в его швейцарском пристанище, могли рассказать о годах, проведенных им в Америке и Швейцарии, однако почти никто из писателей, ровесников Набокова, встречавших его в конце 20-х — начале 30-х годов в Берлине, не пережил войну и не смог выступить в роли мемуариста после его смерти. И без того небольшая эмигрантская община конца 1920-х годов еще сильнее поредела, когда Германию поразила депрессия, когда к власти пришел Гитлер и когда возникла угроза войны, так что к концу 1930-х годов субкультура, в которой до тех пор существовал Набоков, полностью распалась. Несколько лет спустя бомбы стерли с лица земли места, где когда-то оставила свой след берлинская эмиграция, а богатейшие эмигрантские архивы в Праге были конфискованы во время наступления Советской армии. Покидая в мае 1940 года Париж, к которому уже подходили немецкие танки, Набоков был вынужден оставить большую часть бумаг в подвале у одного из своих друзей — русского еврея; в его квартире фашисты устроят обыск, а сам он погибнет в концентрационном лагере. Единственным постоянным корреспондентом Набокова на протяжении почти всех 20-х и 30-х годов была его мать. Целые связки его писем матери, которой он писал так часто, — самый лучший источник сведений о его жизни в те годы — сожжет в Праге его сестра Ольга, которая не рискнула хранить у себя рукописи столь известного эмигранта.

Даже в лучшие годы берлинской эмиграции Набоков по большей части искал творческого уединения за письменным столом. Ему не чужды были общительность и веселость, однако работа и частная жизнь всегда стояли на первом месте. Вера Набокова, лучший свидетель тех лет, еще сильнее оберегала частную жизнь от посторонних. Не случайно потаенность жизни души — или двух душ, соединенных в браке, — станет такой важной темой в его творчестве.

II

Чтобы восстановить короткие отрезки жизни Набокова в эмиграции, нам, таким образом, приходится прибегать то к письменным свидетельствам общественной жизни, то к списку работ, им опубликованных, тогда как внутренняя последовательность его бытия ускользает от нас. Сообщения же о нем — если таковые появляются — могут быть самыми неожиданными.

В конце 1926 года, когда Набоков работал над «Университетской поэмой», в Берлине разразился скандал вокруг румынского скрипача по имени Коста Спиреско, жену которого обнаружили повешенной, со следами жестоких побоев на теле. Хотя до самоубийства ее довел муж, постоянно ее избивавший, Спиреско избежал наказания. Немецкие газеты писали, что после того, что произошло, Спиреско не получит работу ни в одном приличном ресторане города, однако какой-то русский кабачок пренебрег этим предсказанием, и вскоре несколько непотребных женщин стали виться вокруг нового скрипача. Спиреско, которому подобное внимание и букеты цветов придали смелости, совсем распоясался. Набоков, имевший свою точку зрения на все — в том числе и на понятие справедливости — и всегда отрицавший концепцию коллективной вины, горячо настаивая на личной ответственности, был вне себя, узнав, что Спиреско избежал возмездия. Вечером 18 января он с Верой и его друг Каминка с женой пришли в этот ресторан; мужчины тянули жребий, дабы определить, кто из них первый ударит «волосатого, обезьяноподобного» Спиреско (набоковское определение). Жребий пал на Набокова, и он дал пощечину Спиреско, после чего, согласно газетной хронике, «наглядно демонстрировал на нем приемы английского бокса». Каминка сражался против остальных оркестрантов, вставших на сторону Спиреско. В полицейском участке, куда доставили троих главных участников драки, Спиреско отказался выдвинуть обвинения и дал понять, что вызовет своих обидчиков на дуэль. Однако он не взял предложенные ими адреса, и Набоков с Каминкой тщетно прождали два или три дня обещанных секундантов2.

В следующем месяце Набоков предстает в более привычной роли: он сочиняет рассказ «Пассажир»3. В разговоре с критиком писатель превозносит преимущества незакрепленных концов жизни над туго затянутыми узлами искусства и в качестве доказательства приводит случай из своей жизни. Итак, — обращается писатель к критику, — вы ведь подумали, что спящий незнакомец и есть убийца? Нет, — отвечает критик, — я слишком хорошо знаю ваши приемы, и они представляются мне слишком ограниченными, ибо искусство обладает способностью передавать как форму, так и бесформенность жизни. В проницательном критике читатели могли легко узнать друга Набокова, Юлия Айхенвальда: та же близорукость, та же скромность, та же манера говорить и вести себя, и главное — та же необыкновенная восприимчивость слушателя.

Находясь на вершине славы — в 1960-х и 1970-х годах, — Набоков склонен был недооценивать свои ранние работы. Рассказ «Пассажир» — яркий тому пример. В первых строках рассказа писатель зажигает папиросу и по рассеянности бросает спичку в пустой бокал критика. В последних же строках он наполняет этот бокал вином. Представляя читателям перевод «Пассажира», Набоков замечает: «К концу рассказа все, кажется, уже забывают о горелой спичке в бокале — сегодня я бы подобного не допустил»4. Немолодой Набоков просто не доверяет молодому Сирину, который уже в «Рождестве», «Машеньке» и «Сказке» научился добиваться многозначности, манипулируя тонкими внутренними соотношениями. Спичка в бокале должна наводить читателей на мысль, что писатель портит свое угощение (вино, рассказанный им анекдот) тем, что он от себя отбрасывает, не желает принять (спичка, предлагаемые критиком возможные разрешения анекдота). «Пассажир» начинается с пустяка, от которого писатель избавляется, однако жизнь или, если хотите, искусство более тонко творит свою собственную, особую форму из взаимодействия мелочей и находит в кажущихся случайностях свой узор, свой смысл.

В сильно поредевшей эмигрантской общине русского Берлина Сирин был нарасхват. Репетиции его пьесы «Человек из СССР», премьера которой планировалась на февраль, начались в конце 1926 года. Несмотря на возникшие осложнения с постановкой, в середине марта он уже помогал выбирать костюмы и, отзанимавшись в течение дня с учениками, вечерами приходил на репетиции. Премьера этой первой пьесы об эмигрантской жизни, поставленной в театре «Группа» режиссером Офросимовым, состоялась в переполненном зале «Гротви-ан-Штейнвег» 1 апреля 1927 года. Публика вновь и вновь вызывала на сцену автора, режиссера и исполнителей. Несмотря на успех, условия эмигрантского Берлина были таковы, что смогло состояться лишь еще одно представление5. Будь это в русском Париже, пьеса Сирина могла бы произвести сенсацию, подобную той, которую произвела двенадцать лет спустя его следующая пьеса — «Событие».

Из театра Набоков быстро вернулся к своему письменному столу, за которым в апреле или мае 1927 года написал рассказ «Звонок»6. Проскитавшись семь лет по свету, герой, человек, ценящий превыше всего свободу, заходит без предупреждения к своей матери, и его появление срывает ее свидание с мужчиной, которому она хочет казаться на несколько десятков лет моложе. Здесь Набоков подходит к горькой человеческой драме с беспощадной прямотой, словно бы доказывая, что дистанцированность повествователя в «Драке» или «Университетской поэме» — это отнюдь не его позиция, а лишь один из возможных вариантов отношения искусства к жизни.

Набоков все еще писал стихи, хотя намного реже. 14 мая он сочинил стихотворение «Билет»: билет на поезд, который привезет его в будущем обратно в Россию, ставшую к тому времени свободной. Через три недели после публикации в «Руле» стихотворение было напечатано в «Правде» (и стало единственной прижизненной публикацией Набокова в Советском Союзе) в сопровождении ответа в стихах, сочиненного на скорую руку известным литературным холуем Демьяном Бедным; этот «пролетарский поэт», исполнявший обязанности поэта-лауреата при коммунистической партии, еще десять лет назад был рифмоплетом Демьяном Придворовым, хвастающимся, что он незаконный сын титулованного стихотворца, великого князя Константина Константиновича7.

Если Сирин был достаточно значительной фигурой, чтобы его отвергли в Москве, то в Берлине он стал еще популярнее. Чтобы собрать больше средств, Союз писателей устроил кроме традиционного зимнего бала еще один — 27 мая. Гвоздем программы было комическое представление в двух действиях, написанное специально по этому случаю — «Чепуха» (по-немецки «Quatsch»). В первом действии некое объединение решает устроить благотворительный спектакль и горе-организатору приходится разрываться между бурным собранием женского комитета и репетицией последней нашумевшей пьесы Николая Евреинова «Самое главное» (ее премьера состоялась в 1921 году, после чего ее ставили в Риме, Нью-Йорке и Париже). Входит сам Евреинов; обеспокоенный всем, что он услышал и увидел, он иронически рекомендует заменить пьесу эстрадной программой, что и происходит во втором акте. Новый драматург русского Берлина Сирин, исполнявший роль Евреинова, выходил на сцену в развевающемся парике и экстравагантном костюме. Однако всей энергии писательского Союза — в представлении принимали участие сорок человек — оказалось недостаточно, чтобы принести успех балу8.

III

Июль и август Набоковы, сопровождавшие очередного ученика на летние каникулы, провели в Бинце, на песчаном восточном побережье острова Рюген. В отеле не нашлось свободных номеров, и «в баре какой-то краснолицый парень с полным стаканом в руке» предложил Вере разделить с ним постель. Позднее Набоков вспоминал, как он нанес ему «короткий боковой удар в челюсть, облив и себя и пьяницу липким содержимым его стакана». Ученик Набокова, тихий мальчик из религиозной еврейской семьи, наблюдал эту сцену со сдержанным интересом. Они сняли комнаты в домике рыбака9. Отвечая на телеграмму, полученную к именинам от Айхенвальда, Набоков пишет бодро:

Я сегодня пробежал по пляжу верст пять, снял трусики, свернул в лесок и там совершенно один и совершенно голый бродил, лежал на траве, высматривал бабочек, — и чувствовал себя сущим Тарзаном: чудесное ощущенье! Тут хорошо, Верин загар розовато-коричневый, мой же глубокого оранжевого оттенка. Мы с ней часами лежим на песке — а не то барахтаемся в воде или играем в мяч. Мальчики, наши ученики, оказались прелестными: они измываются над моим немецким языком10.

В 1972 году, уже имея на счету шестнадцать романов, Набоков смог описать привычные для него стадии вдохновения: два или три дня горячащего кровь волнения, затем внезапная вспышка, высвечивающая новый роман целиком, после чего — длительный процесс обдумывания, сортировки, который может продолжаться полгода и больше, пока каждая деталь не займет свое место. Только после этого он обычно начинал писать11. Роман «Король, дама, валет» прошел все эти стадии. Идея его впервые вспыхнула у Набокова во время поездки в Бинц — быть может, в тот момент, когда он осознал, что никто его не видит, что он совершенно свободен от обычных условностей в какой-то паре миль от главного пляжа, усеянного тысячами полосатых кабинок. Идея романа состояла в следующем: на балтийский курорт приезжают муж, жена и ее молодой любовник; один из них должен погибнуть — его собираются утопить вдали от толпы курортников, однако погибает заговорщик, тогда как предполагаемая жертва избегает гибели, даже не подозревая об этом. Набокову потребовалось еще полгода, пока все не встало на свои места.

После того как их подопечный уехал домой, Набоковы еще некоторое время провели на море, но уже к 20 августа вернулись в Берлин, где немедленно поместили в «Руле» объявление: «В.В. Набоков-Сирин дает уроки английского и французского языка»12 (впервые Набоков напечатал его полгода назад). За несколько последующих недель Набоков написал рассказ «Подлец» — самый длинный и самый лучший рассказ этих лет13. Антон Петрович, один из русских берлинцев, вернувшись раньше времени из деловой поездки, обнаруживает, что его жена изменяет ему с его другом. Он вызывает обидчика на дуэль, однако в роковое утро в страхе убегает от секундантов, сопровождающих его к месту дуэли. Не рискуя вернуться домой и опасаясь, что его увидят, он забивается в гостиничный номер: впереди у него нет ничего, кроме стыда.

С мрачным пылом Набоков развенчивает идею дуэли, которая некогда была одной из романтических тем русской литературы и продолжала, как ни странно, оставаться обыденным фактом европейской жизни (в Италии существовал специальный дуэльный сезон, а в Германии рейхстаг недавно предпринял попытку законодательным порядком искоренить эту практику). Всё, словно сговорившись, унижает и оскорбляет Антона Петровича — тесная новая перчатка, которую он, с трудом стянув с руки, неловко бросил в Берга, хлопнулась прямо в кувшин с водой («Метко», — сказал Берг), кромка сала выползает из бутерброда, который он жадно поглощает, позорно укрывшись в гостиничном номере. Подобные антиромантические детали, вероятно, показались неудобоваримыми русским периодическим изданиям: «Подлец» оставался ненапечатанным вплоть до выхода первого сборника рассказов Набокова в 1929 году14.

Тогда как в «Университетской поэме» Набоков уравновешивает избыток романтизма неоклассической сдержанностью художественных средств, в «Подлеце» он дает волю своей врожденной способности к яркому отображению жизни, демонстрируя драматическую ясность и психологическую глубину, достойные Льва Толстого. Он исследует сознание человека, чьи чувства обострены до предела, и каждое мгновение растягивается, напоминая одновременно фантастический сон и жуткую реальность, — так замедляется течение времени, когда автомобиль, потеряв управление, плавно врезается в грузовик или в дерево. Он добивается напряженности, не прибегая к устаревшим риторическим приемам и не перебирая бесконечно одну и ту же эмоциональную струну, но показывая, как сознание переходит от одного чувства к другому, идет наперекор обыденности или противопоставляет свои мелкие заботы всему окружающему миру. Трудно лучше передать стыд, растерянность, боязнь оплошать в сложной ситуации, первобытный страх и животную радость спасения.

В конце сентября Набоков обдумывал начало своего нового романа, но к работе еще не приступил. Тем временем замысел его третьего романа уже был на подходе. Владимир просит мать, которая должна была приехать к нему в конце осени, привезти ему его шахматы. С сентября зарубежная Россия пребывала в возбуждении: эмигрант Алехин сражался с Капабланкой в самом длинном за всю историю шахматном поединке за звание чемпиона мира. В середине октября Набоков пишет стихотворение «Шахматный конь», несомненно предвещающее «Защиту Лужина»: старый шахматный маэстро, сидя в пивной с друзьями, вдруг начинает воспринимать мир как шахматную игру: плиточный пол кажется ему доской с черными и белыми квадратами, а двое незнакомцев в дверях — черным королем и пешкой. Пытаясь спастись, он прыгает белым конем по большим квадратам. Смех друзей внезапно замирает, и маэстро, «разбитого» «черным королем», увозят в больницу. Три недели спустя Набоков написал восторженную рецензию на книгу Зноско-Боровского «Капабланка и Алехин» — рецензию, которая, по-видимому, служит предтечей «Защиты Лужина»: Зноско-Боровский различает шахматную игру «в пространстве» и «во времени» и обращает особое внимание на искусность игры Капабланки и гениальность шахматных комбинаций Алехина. Еще через две недели Алехин стал чемпионом мира[100]15.

Почти всегда Набокову особенно удавались те из его романов, которые ему приходилось откладывать, — и некоторое время разделяло первоначальный импульс и его окончательную реализацию. Так, например, в промежутке между зарождением идеи «Защиты Лужина», «Дара», «Лолиты», «Бледного огня» и «Ады» и непосредственным сочинением он всякий раз успевал начать и закончить еще один роман. За это время, казалось бы, не связанные между собой тематические линии неожиданно пересекались в его воображении, образуя удивительные новые комбинации: формирование молодого писателя и жизнь Чернышевского в «Даре», история сексуального извращенца и мотели набоковских лепидоптерологических экспедиций в «Лолите», дворцовый переворот и трехчастная структура набоковского издания «Евгения Онегина» (поэма — комментарий — указатель) в «Бледном огне», философский трактат о времени и повесть о любви в декадентском духе в «Аде». Прежде чем он смог представить себе «Защиту Лужина», идея шахматного маньяка должна была слиться с совершенно иной историей, которую он даже не начал еще обдумывать.

Хотя скоро романы будут давать Набокову больше денег, «Машенька» почти ничего не принесла, и он все еще подрабатывал рецензиями для «Руля». Чаще всего это были короткие заметки о молодых поэтах, которых он разбивал в пух и прах за языковые погрешности, кратко им перечисленные. Единственным важным исключением явилась рецензия на поэтический сборник более известного поэта, Владислава Ходасевича: Набоков очень высоко оценил как его смелость в выборе тем, так и совершенство формы. Он также много работал вместе с Верой над большим переводом (восемь часов в один день, десять — в следующие два) и приглашал в объявлении учеников, желающих заниматься новым предметом — просодией. Нашелся всего один ученик — невысокий, кудрявый, восемнадцатилетний Михаил Горлин, впоследствии поэт и подающий надежды славист, погибший в немецком концентрационном лагере. Два — четыре раза в неделю Набоков занимался с ним английским и стихосложением16.

Позднее Набоков изображал себя вечно одиноким. Разумеется, он не терял попусту время в кафе и барах, однако в зимний сезон ему доводилось играть самые разнообразные роли в общественной жизни русского Берлина: он выступает с чтением своей поэзии или прозы на заседаниях Союза русских журналистов и литераторов, кружка Татариновых — Айхенвальда, новой группы «На чердаке», в которую входили Офросимов и Горлин; в начале ноября в качестве члена жюри отбирает шестерых претенденток на титул Королевы русской колонии 1928 года на ежегодном Балу прессы; позже, в том же месяце, — в более серьезном настроении — пишет статью по случаю празднования Советами десятилетия большевистской власти (он предложил эмигрантам отметить десять лет свободы и презрения к советской идеологии), а два дня спустя читает стихи на вечере, посвященном десятой годовщине Белой армии17.

Несмотря на его активное участие в литературной жизни, которая проходила на виду у всех, подлинная его работа продолжалась в уединении. В январе 1928 года наконец закончился период вызревания, и он приступил к работе над вторым романом. Книга потребовала от него необычных исследований. Набоков заплатил за визит к легочному специалисту, чтобы узнать, как ему лучше избавиться от своей героини. Неисправимый любитель розыгрыша, он не сделал ничего, чтобы развеять подозрения врача: «„Я вынужден убить ее“, — сказал я ему. Он окаменел»18.

В конце января он написал матери, что полностью поглощен работой над романом, который предполагает назвать «Король, дама, валет». Спустя три недели он закончил три главы и был удовлетворен тем, что у него получается нечто «гораздо сложнее и глубже „Машеньки“». Еще через пять дней он почти закончил четвертую главу и сообщил матери, что ведет

кротообразную жизнь: и корплю, корплю до заворота мозгов, над моим новым романом. Четвертая глава почти кончена — кончу ее, вероятно, сегодня. Мне так скучно без русских в романе, что хотел было компенсировать себя вводом энтомолога, но вовремя, во чреве музы, убил его. Скука, конечно, неудачное слово: на самом деле я блаженствую в среде, которую создаю, но и устаю порядком… Боюсь, что в романе будет многовато клубнички, но ничего не поделаешь: если описываешь, как человек ходит, улыбается, ест, то приходится столь же подробно описывать, как он действует на кипридовом поприще19.

Пока он писал свой второй роман, первый неожиданно стал приносить доход. Несколько месяцев назад состоялся разговор о переводе романа на немецкий язык. Первым делом Набоков подумал, что это было бы неразумно с художественной точки зрения, но тут же добавил: «Но если хорошо заплатят…» 21 марта он подписал соглашение о праве на публикацию романа с одной из крупнейших газет Ульштейна «Vossische Zeitung» — немалая честь и финансовая удача; наконец-то можно купить кое-что из одежды. Перспективы открывались еще более благоприятные: «Vossische Zeitung» уже заинтересовалась немецким изданием романа «Король, дама, валет», хотя книгу еще нужно было написать по-русски20.

В начале апреля Сирин прочел «Университетскую поэму» в Кружке поэтов. Это новое объединение было основано в феврале Михаилом Горлиным, взявшим на себя обязанности его секретаря. Кружок поэтов, просуществовавший с 1928 по 1933 год, собирался дважды в месяц и даже издавал собственные сборники. Среди его членов были Евгения Залкинд, автор коротких рассказов и в будущем (под именем Евгения Каннак) переводчица Набокова на французский; поэт Раиса Блох, жена Горлина, которая погибнет вместе с ним в том же концентрационном лагере, и двое признанных мэтров объединения — Сирин и Владимир Корвин-Пиотровский, не встречавшиеся с начала 1923 года, когда распалось Братство Круглого Стола. Хотя Сирин знал, что Корвин-Пиотровский теперь вернулся в стан эмигрантов, и хотя он ценил его постоянно развивающийся поэтический талант, Сирин все же вначале настороженно отнесся к человеку, которого не видел с тех пор, как тот вместе с Дроздовым и Алексеем Толстым стал сотрудничать в коммунистическом «Накануне». Однако Корвин-Пиотровский тепло отозвался об «Университетской поэме», и готовая начаться холодная война уступила место дружбе21.

Однажды Кружок поэтов пригласил в свои ряды Нину Пиотровскую и Веру Набокову. Чтобы стать его членами, они должны были представить стихи собственного сочинения. Когда обе женщины отказались, на помощь им пришли мужья — Пиотровский с серьезным стихотворением для своей жены, Сирин — с юмористическим стишком для Веры, написанным тут же, на одном из заседаний клуба. Кружок поэтов улыбнулся своим мэтрам и уступил22.

Единственное воспоминание о Сирине тех лет оставила Евгения Залкинд. Она пишет, что его отношение к начинающим поэтам кружка было дружески-снисходительным, но гораздо интереснее было наблюдать его «в гостях» среди друзей в частном доме. Опоздав, он мог объяснить это следующим образом:

«Расписался, не заметил, как пролетело время» — и выражение у него было рассеянное, отсутствующее: он был еще не с нами, он думал о недописанной странице…

Любил иногда выдумывать игры: «Смотрите две минуты на эту картину, а потом закройте глаза и расскажите, что запомнили». Конечно, он один был способен по памяти восстановить картину, не забывая ни малейшей подробности. Память, особенно зрительная, у него была исключительная, — и он даже признавался, что она ему мешает иногда, загромождает сознание23.

К 4 апреля Набоков написал триста страниц романа «Король, дама, валет», дошел до одиннадцатой главы и чувствовал себя в отличной литературной форме. Набокова обрадовало то, что его юный ученик Владимир Кожевников, часто бывавший у них с Верой в тот год, покрылся потом и тяжело дышал, когда слушал его чтение романа. К середине мая, когда в «Руле» вновь заструился ручеек сиринских рецензий, он, кажется, уже завершил черновик романа, а к концу июня — его беловик24.

IV «Король, дама, валет»

Неудавшееся убийство в море: мелькнувшая у Набокова во время поездки в Бинц идея легла в основу романа, ни в чем не похожего на «Машеньку». В 1925 году он сделал заметный шаг вперед, когда перешел от ангелов и апостолов, драконов и средневековых видений к тому, что происходит здесь и сейчас. Однако к 1927 году, написав «Машеньку», «Человека из СССР» и «Университетскую поэму» и уделив эмигрантской жизни больше внимания, чем любой другой серьезный писатель-эмигрант, он почувствовал, что пора передохнуть: «эмигрантские персонажи, коллекцию которых я собрал в „Машеньке“, были настолько прозрачны для глаз современников, что можно было легко разглядеть этикетки за каждым из них… У меня не было ни малейшего желания становиться последователем метода, который берет за образец французский роман „человеческого документа“, где герметически закрытую группу людей прилежно описывает один из ее членов, — нечто похожее… на бесстрастную и скучную этнопсихологию… современных романов»25.

Когда Ганин в «Машеньке» воскрешает свою любовь, Набоков не только отдает дань своей любви к Люсе Шульгиной, но и однозначно утверждает собственную веру в приоритет сознания и в связь сознания с непоколебимой реальностью прошлого. В новом романе измена и убийство освобождают Набокова как от специфической эмигрантской среды, так и от всего личного, лирического, от искушения так или иначе прямо постулировать свои философские взгляды.

Во многих из своих ранних стихотворений и рассказов Набоков открыто провозглашал веру в высшую доброту сущего. С самого начала набоковская метафизика была прежде всего оптимистической: насколько мы можем проследить его воззрения, он, по-видимому, всегда полагал, что жизнь устанавливает границы смертному сознанию, возможно, только для того, чтобы их можно было преодолеть в смерти. Однако, созревая как мыслитель и как художник, он понял, что важнее подвергать испытанию свои идеи, чем просто повторять их вновь и вновь, важнее порождать яркие отрицательные образы, чем высказывать положительные суждения.

В романе «Король, дама, валет» Набоков впервые придумывает историю, по сути дела, выворачивающую наизнанку те ценности, которые он столь однозначно воплотил в «Машеньке». В образе Ганина нашла отражение позиция самого Набокова с его мощной ориентацией на прошлое. Что же касается второго романа, то персонажи здесь, почти лишенные каких-либо воспоминаний, напряженно всматриваются в будущее. Однако автор вновь и вновь показывает в своей книге тщету предвидений, ибо случай переписывает заново даже наиболее тщательно выстроенный сценарий. В «Машеньке» Набоков неосознанно следует входившей тогда в моду романической формуле, изображая изолированную, но ловко перетасованную группу людей, собравшихся в одном пансионе. На этот раз он намеренно предпринял атаку на два модных романа. Хотя идея «Короля, дамы, валета» впервые пришла к нему, когда он отдыхал на балтийском курорте, роман был навеян в такой же степени литературой, как и географией. В предисловии к английскому изданию «Короля, дамы, валета» Набоков утверждает, что не знал «Американской трагедии» («этой нелепости»), когда работал над романом, но его часто подводила память, когда речь шла о датах и последовательности событий; кроме того, из воспоминаний Сергея Каплана об их занятиях следует, что уже к 1926 году Набоков прекрасно знал роман Драйзера, опубликованный в 1925 году. Однако у Драйзера убийство, замаскированное под несчастный случай, совершается в результате цепи неумолимых детерминированных обстоятельств. Набоков ненавидел детерминизм, особенно в литературе, — отсюда его нелюбовь к трагедии26 — и успел уже в «Машеньке» показать нос литературному детерминизму, не пустив героиню в роман, когда Ганин в последнюю минуту принимает решение никогда с ней не видеться больше. На этот раз он берет тему детерминистского убийства и выворачивает ее наизнанку.

Атаки на детерминизм начинаются с самого начала романа. По пути в Берлин Франц в нетерпении представляет себе яркие огни Унтер-ден-Линден и разгуливающих там проституток, однако знаменитый проспект оказывается лишь парадным мраморным центром Берлина, и проходит немало дней, прежде чем Франц понимает, что пульсирующее сердце столицы сместилось на запад. Хуже того, беспомощно близорукий Франц в первый свой вечер в Берлине, умываясь в номере, наступает на очки и весь следующий день проводит в красочной головокружительной мути, которую не могло бы нарисовать никакое воображение.

Еще одной неожиданностью для Франца стало то, что Марта, жена его нового босса Курта Драйера, двоюродного брата матери Франца, решает именно с ним впервые изменить своему мужу. Начавшись как обычное развлечение, их связь неожиданно становится неодолимой страстью для Марты, а первое время и для весьма польщенного этим Франца. Когда воображение Марты захватывают картины ее жизни с Францем — без Драйера, но с драйеровскими капиталами, она внушает Францу, что он должен убить своего дядю. Они перебирают разные способы убийства, и тут Франц обнаруживает способность с «чертежной ясностью» воображать свои движения и движения Марты и наперед согласовывать их «не только в их взаимном отношении, но и в отношении к тем различным пространственным и предметным понятиям, которыми приходилось орудовать. В этой его ясной и гибкой схеме одно всегда оставалось неподвижным, но этого несоответствия Марта не заметила. Неподвижной всегда оставалась жертва, словно она уже заранее одеревенела, ждала»[101]. Наконец они решают инсценировать несчастный случай и утопить Драйера в море во время летнего отдыха. На балтийском курорте, заманив его в шлюпку, они уже готовы столкнуть его в воду, как вдруг он объявляет им, что через несколько дней заключит сделку на сто тысяч долларов. Чтобы получить эти деньги, Марта откладывает убийство, но поздно: совершить его она так и не успела. В море, под дождем она простудилась и заболела пневмонией, которая через два дня унесла ее в могилу.

Здесь Набоков использует бергсонианское разграничение между пространственным, внешним, механическим восприятием мира и временны́м, внутренним, творческим. В пространственной схеме все предопределено в соответствии с ньютоновскими законами — настолько неизменными, что с точки зрения космологии Лапласа, если бы человек знал все состояния вселенной в мельчайших деталях и в любой момент, он мог бы вычислить будущее, каким бы отдаленным оно ни было. С другой стороны, временна́я точка зрения на жизнь признает реальность прошлого, которое продолжает существовать в настоящей памяти, и как прошлое, так и настоящее коренным образом отличаются от будущего — неопределенного, непредсказуемого, полного истинной новизны. Марта и Франц в своих планах убийства сводят Драйера к неподвижной пространственной фигуре, к «совершенно схематическому объекту», которым «было очень удобно орудовать», к инертной массе, с которой можно делать все, что захочешь. Этот схематический Драйер представляется частью, казалось бы, неумолимого будущего, как вдруг, к удивлению Марты, Драйер нарушает неподвижную схему, созданную ею, объявив о сделке на сто тысяч долларов, и даже погода роковым образом напоминает ей, что имеет свою собственную жизнь.

Еще в большей степени, чем Бергсон, Набоков верил в творческую природу эволюции и не принимал дарвинистской концепции борьбы за существование, в которой он усматривал начало деструктивное, а не творческое, регрессивное, а не поступательное. Герой первого набоковского романа Ганин некоторое время строит планы побега с Машенькой и собирается оставить Алферова ни с чем, но в решающий день он передумывает. Ганин добровольно выходит из борьбы, и отказ от соперничества, совпадающий с завершением творческого воссоздания им своего прошлого, вероятно, и есть самая большая победа в этой ситуации. С другой стороны, доминантой романа «Король, дама, валет» являются тайные планы, которые беспрерывно строит Марта, — сначала чтобы заполучить Франца в любовники, потом — чтобы убить мужа. Марте, ограниченной в своей алчности, противостоит наделенный воображением, эксцентричный Драйер, который выламывается из стереотипных представлений о преуспевающем бизнесмене. Из одного лишь прихотливого любопытства он дает деньги изобретателю «механических фигур» — роботов, способных двигаться с проворством человека и наклоняться с естественной гибкостью мускулов и плоти. Кажется, железная решимость Марты предвещает успех, однако она во всем терпит поражение. Драйер остается живым и невредимым, а она разрушает любовь Франца и случайно убивает себя. С другой стороны, Драйер, который так и не догадывается о грозившей ему опасности, избегает гибели, объявив о будущем доходе от тех самых механических фигур, в которые он вложил деньги только лишь из чистой щедрости своего воображения. Финал свидетельствует об антидарвинистских взглядах Набокова, которые угадывались еще в «Драконе» и о которых он недвусмысленно заявил позднее: «Борьба за существование — какой вздор! Проклятие труда и битв ведет человека обратно к кабану», или: «Довольно антидарвинистский афоризм: Убийца всегда ниже своей жертвы»27. Непрактичный творческий инстинкт Драйера побеждает безжалостную страсть Марты к разрушению.

Тогда как в «Машеньке» Набоков непосредственно утверждал возможности сознания, во втором своем романе он показывает, что сознание с легкостью может разрушиться и превратиться в нечто автоматическое или не вполне человеческое.

Первая глава блестяще демонстрируетприоритет сознания. Франц, Марта и Драйер сидят почти в полном молчании в купе поезда. Хотя они заключены в одно и то же ограниченное пространство и видят один и тот же пейзаж, проплывающий за окном, отчетливая индивидуальность каждого из них почти полностью раскрывается через то, на что именно они обращают внимание и как трансформирует сознание каждого все увиденное. В результате возникает ощущение, будто все трое принадлежат к разным мирам. Любопытство Драйера, чей непоседливый ум не знает отдыха, даже когда он сам сидит на месте, раздражает Марту, ибо, как она считает, подобная прихотливость мысли не пристала коммерсанту. Он ведет себя не по правилам, и ее злит то, что она не в состоянии предсказать или проконтролировать его своенравную мысль. Марта — это первая серьезная попытка Набокова определить пошлость как врага сознания, как отрицание индивидуальной жизненной силы, как желание полностью принять ценности своей группы, видеть мир таким, каким его видят другие, а не оживлять его собственным восприятием. Раздражение, которое вызывает у Марты непрозрачность драйеровской мысли, предвещает то яростное неприятие, которое вызывает у Марфиньки (в английском переводе — тоже Марты) и ей подобных Цинциннат Ц. в «Приглашении на казнь».

Марта домогается всего, что, по ее мнению, пристало иметь людям с таким состоянием, как у Драйера. В браке, который оставляет ее равнодушной, она видит лишь вожделенную возможность социального успеха, и даже любовную связь с Францем затевает только потому, что так положено даме с ее статусом. Однако когда она обнаруживает, что неотесанный провинциал Франц податлив, словно «теплый воск, из которого можно сделать все, что захочется», это распаляет ее чувства и совершенно неожиданно для нее самой усложняет ее жизнь.

Дорожная авария, в которой Драйер чуть было не погиб, заронила в ее мозгу мысль о его возможной смерти, разрастающуюся в навязчивую идею его убийства. Она доводит Франца до такого состояния, когда он готов послушно следовать каждому ее движению — даже в буквальном смысле, поскольку подготовка к убийству в романе синхронизирована с уроками танцев, которые Марта дает Францу. Подобно механическим фигурам, в которых запрограммировано несколько танцевальных па, Франц становится податливым роботом. Затем, перебирая различные способы убийства, Франц и Марта превращают и Драйера в человекоподобный манекен другого типа.

Марта не замечает, что Франц более живой, чем ее застывшее представление о нем. Поначалу возбужденный тайной любовью опытной, богатой и красивой женщины и готовый помечтать вместе с ней об уютной жизни вдвоем после «удаления» Драйера, Франц начинает испытывать физическое отвращение к этой идее в целом и даже к самой Марте, едва она окончательно выбирает сценарий убийства и принимается за его постановку. Начисто лишенный собственной воли, Франц продолжает послушно выполнять ее команды, но для этого ему приходится, умерщвляя себя, доходить до полного автоматизма: в магазине Драйера «он, как веселая кукла, кланялся, вертелся»; он продолжал существовать «только потому, что существовать принято». Даже сидя на подоконнике, с которого он мог легко упасть вниз, в смерть, столь желанную в тот момент, Франц не находит в себе воли, чтобы совершить самоубийство. Парадокс состоит в том, что хотя Франц постепенно внутренне умирает и все более и более уподобляется роботу, он в то же время оказывается более живым и более непредсказуемым, чем неподвижные представления Марты о нем как на все готовом любовнике, — так же как сама Марта, стремясь достичь омертвляющего подчинения, неожиданно будит в себе сильную страсть и пробуждается к жизни как никогда прежде и в то же время в своей ненасытности теряет человеческий облик.

В отличие от Марты и Франца, Драйер в каком-то смысле представляет созидательную силу сознания, но и он, наделенный столь гибким и проницательным умом, не всегда в состоянии адекватно, не упрощая, оценить себя и окружающих. Несмотря на наблюдательность, «Драйер переставал смотреть зорко после того, как между ним и рассматриваемым предметом становился приглянувшийся ему образ этого предмета, основанный на первом наблюдении. Схватив одним взглядом новый предмет, правильно оценив его особенности, он уже больше не думал о том, что предмет сам по себе может меняться, принимать непредвиденные черты и уже больше не совпадать с тем представлением, которое он о нем составил… Так художник видит лишь то, что свойственно его первоначальному замыслу». Обнаружив в Берлине, к своему удивлению, что его провинциальный племянник Франц — не кто иной, как тот самый юноша, который ехал в одном купе с ним, он классифицировал его как забавное совпадение в облике человека. В Марте на протяжении многих лет он видит лишь холодную и бесстрастную женщину. Поэтому ему и в голову не приходит заподозрить жену и племянника в чем-то, хотя он постоянно наблюдает их вместе.

Все мы в той или иной степени наделены творческой жилкой — утверждает Набоков своим романом, — но без постоянного внимания к уникальным, непредсказуемым частностям бытия наше видение слишком легко притупляется, пораженное косностью, которая умерщвляет наш мир и умаляет нас самих28.

V

Для Набокова двумя наиболее жесткими ограничителями человеческого сознания были тюрьма настоящего — наша неспособность получить непосредственный доступ к реальному, пережитому нами прошлому и тюрьма нашего я — наша неспособность вырваться из камеры нашего сознания или проникнуть в сознание других людей. Ему хотелось верить, что обе эти преграды преодолеваются в смерти, тогда как в жизни он постулировал префигурацию обеих форм трансценденции: первую — в памяти, вторую — в любви, особенно в верной супружеской любви, где в надежном убежище частной жизни двое могут позволить себе открыться друг другу в абсолютной близости и доверии. В «Машеньке» он еще не разрабатывал эту скрытую тему, но она несомненно присутствует там, когда Ганин воссоздает свое прошлое и потому оказывается победителем. Хотя Ганин и понимает, что вернуться к Машеньке в этой жизни уже невозможно, его успешное воскрешение своей любви и своего прошлого дает ему силы, чтобы уверенно шагнуть навстречу любому будущему.

После женитьбы, со времени «Машеньки» и «Возвращения Чорба», Набоков в своей прозе снова и снова определял тюрьму настоящего через тему невозможности возвращения. Мы не знаем, была ли Вера его вдохновительницей в этом, но одно очевидно: сам по себе его брак дал ему вторую из тех главных тем, которые определяют все его творчество. Позднее он будет склонен сокрушаться по поводу слишком скудных художественных результатов своей бурной любовной жизни в молодые годы. Тем самым он дает понять, что по контрасту его брак действительно много дал для него как художника. Ибо, чтобы обозначить не тюрьму настоящего, но тюрьму своего я, он теперь сосредоточивает внимание на изоляции индивидуума в любви или в браке — в той единственной сфере, где эту изоляцию можно преодолеть. Намек на отрицание такой возможности есть даже в «Машеньке» с ее положительными ответами, где счастливый Алферов не догадывается, что его соседу Ганину ведома такая страсть к его жене и такая близость с прошлым, которые ему, Алферову, недоступны. Но в «Короле, даме, валете» мы находим лишь отрицание представления о любви как о преодолении одиночества души.

Когда Марта умирает, убитый горем Драйер даже не догадывается, что за ее недавними улыбками, обычно столь редкими, столь драгоценными, скрывались планы убийства. Перед смертью на ее лице зажигается последняя и самая прекрасная улыбка — в момент, когда она думает о счастливой жизни вдвоем с Францем29. Но если Драйер жестоко обманут в это последнее мгновение нежности, которую, как ему кажется, они испытывают друг к другу, то и Марта умирает, так и не догадываясь об отвращении и ненависти, которые она вызывает у своего любовника. Она никогда не могла бы представить, что Франц, узнав в самом конце романа о ее смерти, от облегчения взорвется истерическим смехом.

Незадолго до финала «Короля, дамы, валета» на балтийском курорте, где Марта и Франц задумали совершить свое убийство, они встречают счастливую пару — Владимира и Веру Набоковых[102], и гармония их отношений столь явно противостоит тайным диссонансам короля, дамы, валета. После этого романа Набоков с необыкновенной изобретательностью и силой будет изображать пары, чья отчужденность друг от друга лишь подчеркивается отдаленностью от идеала подлинно взаимной любви, — тема, которая породит некоторые из его наиболее характерных и незабываемых образов. Чуткая Лужина понимает, что в голове ее мужа происходит нечто ужасное, однако, как бы она ни хотела его защитить, она не может представить себе те причудливые идеи, которые приводят его в состояние неотвратимого ужаса. Слепой Кречмар в романе «Камера обскура» полагает, что они с Магдой живут в уютном уединении, и не подозревает, что в том же доме живет ее любовник Роберт Горн, ест вместе с ними и даже спит в постели, к которой Магда не подпускает Кречмара, ссылаясь на его нездоровье. Бедная Шарлотта Гейз отдает свое сердце Гумберту Гумберту, не зная отвратительной тайны, которая заставляет его разделить с ней кров, а потом сделать вид, что он делит с ней и ее судьбу.

В других случаях — как, например, в «Возвращении Чорба» — мужчину и женщину, действительно соединивших свои судьбы, разъединяет смерть; Синеусов в «Solus Rex», который проводит время, сочиняя беспомощное письмо своей умершей жене; Круг в романе «Под знаком незаконнорожденных», который чувствует, что его ум и его философия рушатся перед лицом Ольгиной смерти; Хью Персон, который во сне убивает любимую женщину.

В тех же редких случаях, когда двое действительно преодолевают одиночество в теплоте любви, Набоков не подпускает нас близко к своим героям. Федора и Зину ждет верная супружеская любовь, но нам позволено увидеть лишь барьеры, которые вначале мешают им встретить друг друга, а потом не дают их любви развиваться так свободно, как она могла бы развиваться. Лишь в самом конце эти барьеры почти сняты, но тут роман завершается: Федор не позволяет нам увидеть ни одного мгновения из своей жизни с Зиной. В «Бледном огне» муж и жена Шейды счастливо прожили в браке сорок лет, но мы извлекаем обрывочные сведения об этом лишь из комических домыслов завистливо шпионящего за ними гомосексуалиста Кинбота, который считает, что Джон Шейд охотнее проводил бы время с ним, а не с Сибиллой. В романе «Смотри на арлекинов!» Вадим Вадимыч вспоминает самые откровенные подробности трех своих несчастливых браков, но, как только речь заходит о его любви к «Ты», он немедленно опускает занавес. Лишь в особой интимности гармонического супружества, подчеркивает Набоков, чуткая любящая натура может преодолеть границы своего «я», чтобы впустить в свою жизнь другого человека, и это возвещает, как, безусловно, показывают три наших примера, возможность спасения от одиночества души за пределами смерти.


Хотя «Король, дама, валет» предвосхищает зрелое искусство Набокова в значительно большей степени, чем «Машенька», сам по себе этот роман нельзя считать удачей Набокова.

Несомненно, Набоков здесь научился придавать воображению своих персонажей подвижность и цвет: трое в одном купе железнодорожного вагона, и каждый пребывает в своем изолированном мире; Франц, глядящий на яркий расплывчатый Берлин, Марта в предсмертном бреду. Он рисует несколько замечательно выразительных и драматических столкновений характеров, особенно в первых сценах между Мартой и Драйером в их берлинском особняке. Однако эти яркие вспышки, высвечивающие характеры, бледнеют после первых глав, когда сюжет начинает развиваться вопреки психологической мотивировке. Несмотря на изначально составленное мнение о Марте и Драйере, несмотря на все накопленные временем примеры того, что супруги узнают об измене последними, маловероятно, чтобы такой наблюдательный человек, как Драйер, каждый вечер, приходя домой после работы, заставал бы свою жену в обществе племянника и при этом ничего бы не заподозрил. И несмотря на блестящую иронию и живость эпизодов, в которых участвуют Драйер и изобретатель и поводом для которых служат механические манекены, сами эти манекены передвигаются по романной сцене довольно нескладно и надоедают читателю при всей их связи с темой жесткого автоматизма, противопоставленного идеальной гибкости сознания.

В этом романе Набоков стремится дистанцироваться от своих персонажей, необходимость чего он ощущал после уютной непосредственности «Машеньки». Здесь он впервые пытается определить, что есть человек, показывая, как люди превращают себя в недочеловеков (тема механических фигур), и намекая на нечто сверхчеловеческое в них (творческая узурпация божественного в попытке эти фигуры оживить). Однако механические фигуры еще не предлагают того убедительного решения, которое он найдет в следующем романе. Намного удачнее оказались его поиски новых способов формального контроля над ресурсами прозы. Он то и дело вмешивается в плавный ход событий, словно бы для того, чтобы перевернуть мир вверх дном или взглянуть на него откуда-то извне. Странно отходит вдаль картина в окне набирающего скорость поезда; проснувшись, герой не знает, на какой уровень реальности он попал; душевнобольной квартирный хозяин, стоя на четвереньках, смотрит промеж ног на себя в зеркало и считает Франца не более чем игрой собственного воображения; внезапно в поле зрения попадает безликая толпа, и безликий человек в толпе, наблюдающий первых летних ласточек, оказывается Драйером; перемещение происходит прежде, чем мы понимаем, что все ориентиры сместились, — все это свидетельства попыток Набокова нащупать ручки дверей, которые он скоро отворит и за которыми откроются новые типы художественной реальности.

VI

Набоков закончил роман «Король, дама, валет» в июне 1928 года. В июле 1928 года по романному календарю они с Верой мельком появляются на драйеровском балтийском курорте. В действительности Набоковы провели несколько недель этого месяца на пляжах Мисдроя, где к ним присоединились Михаил и Елизавета Каминка со своим пуделем цвета кофе с молоком30.

Отец Веры Евсеевны умер 28 июня, мать — 12 августа. Чтобы заплатить долги, накопившиеся за время долгой болезни отца, Вере нужно было сразу по приезде в Берлин устроиться на постоянную работу. Раиса Татаринова нашла ей место в той же конторе торгового атташе при французском посольстве, где работала сама. Вере пришлось поступить на курсы секретарей, чтобы овладеть немецкой стенографией, — профессия, пригодившаяся ей в подступающие «тощие годы»31.

«Король, дама, валет» вышел 23 сентября. Нашлись рецензенты, которые объявили, что теперь можно больше не опасаться того, что эмиграция не даст новых первоклассных талантов. Некоторые неверно истолковали тему механических фигур как критику нежизнеспособности современного человека — идея, которую одни поддержали, а другие сочли неубедительной. Как всегда, лучшей оказалась рецензия Айхенвальда: восхищаясь иронией сюжетных ходов, психологическими штрихами и описаниями, он, однако, отметил, что роман в целом уступает его отдельным фрагментам. В начале ноября в Берлине даже состоялся публичный диспут о романе32.

24 октября Ульштейн подписал договор о правах на немецкое издание «Короля, дамы, валета»33. Согласно договору, Набокову причиталось пять тысяч марок за публикацию романа в «Vossische Zeitung» и провинциальных газетах, а также две тысячи пятьсот марок за отдельное издание. Это была удача: сумма в три раза превышала ту, которую Ульштейн заплатил за немецкую «Машеньку», и во много раз — те ничтожные авансы, которые могло позволить себе «Слово» за первые русские издания: за «Машеньку» — ноль, за «Короля, даму, валета» — триста марок.

14 ноября Сирин опубликовал сдержанно-разгромную рецензию на «Звезду надзвездную» Алексея Ремизова, которого многие считали выдающимся русским прозаиком XX века. На soirée поэтического кружка в доме Евгении Залкинд толстый бездарный старый художник по фамилии Зарецкий зачитал свой отпечатанный на машинке ответ на сиринскую рецензию. В нем он сравнивал Ремизова с Пушкиным, а Сирина — с небезызвестным Булгариным, «продажным» журналистом, служившим в тайной полиции, и автором подлых пасквилей на Пушкина, Гоголя, Лермонтова. Сирин спросил Зарецкого, понимает ли он, что говорит, и заявил: «Если бы не ваш возраст, я бы разбил вам морду». Зарецкий попытался вызвать Сирина на суд литературных старейшин, но тот отказался участвовать в фарсе, предложив Зарецкому вызвать его на дуэль. Зарецкий так никогда и не воспользовался этим предложением34.

В первой половине декабря Набоков ввязался в еще один литературный бой, написав «Рождественский рассказ» — последний из рассказов, который он впоследствии не включал в сборники и не переводил на английский35. Некий советский писатель с высокой, хотя и нуждающейся в подновлении репутацией уязвлен тем, что не ему, а молодому крестьянскому писателю заказан рассказ, главным украшением которого должна быть рождественская елка, а главной темой — столкновение нового со старым. Чтобы утвердиться, старый писатель приступает к работе над таким рассказом. Он делает две безуспешные попытки, пока наконец не находит нужной ноты в начале: европейский город, сытые люди в мехах проходят мимо. Огромная елка с дорогими фруктами. Перед витриной магазина на обледеневшем тротуаре — голодный безработный, выброшенный хозяевами на улицу.

Несмотря на необычную для Набокова тенденциозность, «Рождественский рассказ», к счастью, не ограничивается высмеиванием грубой поделки Новодворцева. Со сверхъестественной точностью Набоков изображает мелкий эгоизм и честолюбивые амбиции бесталанного писателя и противопоставляет их тому, что, по мнению Новодворцева, будет воспринято как благородный альтруизм его темы. Параллельную сюжетную линию составляют отброшенные Новодворцевым как не имеющие отношения к делу воспоминания о том, как рождественская елка отразилась в глазах его любимой женщины, потянувшейся к мандарину на ветке, но он не понимает, что именно этими воспоминаниями навеяны первые строки его рассказа. Набоковский рассказ дает понять, что преодоление самого себя в социальной борьбе — это ложь.

В субботу 15 декабря Набоковы принимали гостей у себя в спальне с высоким потолком, где было просторнее, чем во второй из двух комнат, которые они снимали в доме 12 по Пассауэрштрассе. Айхенвальд, стоявший у печи, — зима в тот год выдалась необычно холодная — был как никогда оживлен. Он декламировал стихи, он объявил, что из Риги и Данцига ему пришли приглашения прочесть лекции и посетить вечер, организованный в его честь, а из России — известие о рождении внука. Набоковы поняли, что вечеринка удалась. Примерно в час ночи, когда Айхенвальд «осторожно спускался по короткому лестничному маршу в сопровождении хозяина с ключами от входной двери, он каким-то образом зацепился обшлагом пальто за витое украшение, выступающее между балясиной и перилами, и полуподвешенный застыл в неловкой позе. Он лишь смущенно посмеивался, когда хозяин поспешил ему на помощь». Набоков выпустил Айхенвальда из дома, запер за ним дверь и смотрел через стекло, как удаляется его сутулая спина. Полчаса спустя Айхенвальд вышел из трамвая и стал переходить Курфюрстендам, направляясь к дому. Близорукий Айхенвальд слишком поздно увидел трамвай, мчавшийся на полной скорости с противоположной стороны. Он был сбит и умер, не приходя в сознание, в ту же ночь с воскресенья на понедельник. Всю жизнь он испытывал суеверный страх перед трамваями36.

Из разных стран пришли соболезнования эмигрантов, а члены кружка, который он основал вместе с Татариновой, немедленно переименовали его в Кружок Айхенвальда.

VII

Денег, полученных от Ульштейна, хватило Набокову не только на то, чтобы окончательно рассчитаться с долгами, вынудившими Веру пойти на службу, но и чтобы финансировать свое первое после 1919 года, когда он охотился на бабочек в Греции, лепидоптерологическое сафари. Вериного работодателя немало удивило, что кто-то может отказываться от места в период растущей безработицы, но Набоковы никогда не задумывались о завтрашнем дне37.

5 февраля они отправились на поезде в Париж, где провели два дня и пригласили на обед чету Струве. Глеб Струве, воспринявший раннюю поэзию Сирина критически, теперь превратился в почитателя его прозы. Заснув в ночном поезде на пути из Парижа в Перпиньян, Набоков не устоял перед волнением предстоящей охоты, и во сне кто-то протянул ему «нечто очень похожее на сардину, но в действительности оказавшееся тропической бабочкой, имитирующей mirabile dictu — летающую рыбу»38.

8 февраля в Перпиньяне они сели на автобус и проехали четырнадцать миль в глубь Восточных Пиренеев по петлявшей в горах дороге. Набоковы остановились в Ле-Булу, недалеко от границы с Испанией. Выбор местности был экологически правильным, а отель «Этаблисман термаль дю Булу», расположенный в красивом парке, — дешевым. Огромные ящерицы шныряли между оливами и пробковыми деревьями, цвела мимоза, буйно разрастались утесник, ракитник и вереск, наполняя ароматами жесткий сухой воздух. Гостиничные постояльцы представляли собой пеструю компанию: буржуа, страдающий несварением желудка и избытком желчи, французские колониальные чиновники, отдыхающие от своих колоний, какой-то врач-испанец, обладатель автомобиля; священник, распевающий оперные арии, который однажды, сидя под деревом с Библией в руках, раскрыл ее и показал Набокову бабочку, пойманную для него на ее страницах39. Набоков вспомнит их всех в финале «Отчаяния», где его Герман также остановится в отеле «Руссийон», населенном разношерстной публикой из разных стран.

Здесь Вера впервые в жизни ловила бабочек, и здесь она узнала, как ее муж убивает своих пленниц, помещая их в стакан с ватой, смоченной хлороформом. Возбуждение Набокова, вновь вышедшего на охотничью тропу, пытался охладить свежий заальпийский ветер, без которого не обходился, казалось, ни один солнечный день. (Образ почтальона, поворачивающегося спиной к ветру в «Отчаянии», также навеян Ле-Булу.) В ясные дни он обычно охотился на дороге в Мореллас или же на дороге, ведущей к испанской границе. Однажды среди зарослей земляничного дерева и дуба около деревни Ле-Пертю он нашел остатки ступеней, вырубленных для слонов Ганнибала. В другой раз его долго сопровождал волк. По вечерам они с Верой ловили в свои сети мотыльков, сидевших на освещенной стене пристройки, и однажды даже поймали квартет редких Pugs, услужливо устроившихся на стене прямо над письменным столом40.

За этим столом, покрытым клетчатой скатертью, на котором разместились четырехтомный словарь Даля, прислоненный к стене, чернильница, пачка сигарет «Голуаз» и полная окурков пепельница, Набоков не отрываясь писал свой следующий роман — «Защита Лужина».

В начале 1924 года он начал рассказ о герое по имени Алексей Иванович Лужин. Фамилия происходит от Луги, в память о прошлом Набокова (Выра и Рождествено находятся на шоссе из Санкт-Петербурга в Лугу), однако детство, которое вспоминает Лужин, настолько не похоже на набоковское, насколько вообще могло быть непохоже детство двух русских детей: католический пансион в Италии, страх перед Богом, адом и бездной. Рассказ начинается с того, что Лужину попадается на глаза пистолет, из которого он убьет себя, однако рукопись неожиданно обрывается: Набоков придумал, как можно иначе привести Лужина к самоубийству, не переиначивая свое собственное прошлое, и переключился на рассказ «Случай»41. Все же свой первый вариант он приберег на будущее. Вероятно, к тому времени, когда в 1929 году он отправился на юг Франции, он уже решил слить иную трансформацию своего детства с образом сумасшедшего шахматного гения из стихотворения «Шахматный конь». На ранней стадии работы Набоков собирался закончить роман ночным кошмаром Лужина, которому видится чернобородый мужик, вынесший его в детстве из укрытия на чердаке. Все еще мучимый кошмаром, Лужин начинает бороться с чернобородым мужиком и нечаянно душит свою жену, спящую рядом. Так более чем сорок лет спустя Хью Персон задушит во сне свою жену в «Прозрачных вещах»42. Но однажды в Ле-Булу Набокова вдруг осенило: «Я с особой ясностью помню отлогую плиту скалы, поросшую ulex и ilex, где мне впервые пришла в голову главная тема книги»43. Очевидно, речь идет не столько о шахматной теме, которая у него созрела уже давно, сколько об ужасном чувстве Лужина, будто какая-то злая сила заставляет повторяться его прошлое, и в его мучительной попытке построить последнюю защиту против этого зловещего повторения, пока наконец он не понимает, что ему остается лишь один последний ход — выпрыгнуть с пятого этажа в смерть. До конца февраля работа продвигалась быстро и гладко44. Десятилетия спустя в Америке и в последние годы жизни в Европе лепидоптерология вновь будет служить для Набокова катализатором вдохновения.

Не в силах больше выносить холодный ветер в Ле-Булу, Набоковы переехали 24 апреля в Сора в Арьеже — городок в пятидесяти милях к западу, расположенный на высоте 2000 футов над уровнем моря и заботливо защищенный со всех сторон горами. Набоковы заранее заказали номер в гостинице, однако их не могли устроить слишком примитивные туалеты, вырытые прямо в земле, и они сняли целый этаж в доме лавочника и наняли женщину, которая убирала комнаты и готовила45.

Не было случая, чтобы Набоков, шагая с сачком через Сора, не увидел бы, оглянувшись, «каменеющих по мере моего прохождения поселян, точно я был Содом, а они жены Лота». Дороги были труднопроходимыми, то и дело нужно было перебираться через ручьи вброд — даже путеводитель для туристов назвал эти места «le pays des eaux folles»[103], — а луга кишели змеями46. Однако подобные мелочи не могли остановить лепидоптеролога.

Все еще работая над «Защитой Лужина», Набоков напечатал в мае восторженную рецензию на «Избранные стихи» Бунина, которого он назвал лучшим русским поэтом после умершего более пятидесяти лет назад Тютчева, лучшим даже, чем Блок47. Позже он отказался от этой оценки, но всегда продолжал ставить поэзию Бунина необыкновенно высоко в отличие от его выспренной прозы, за которую Бунина больше всего почитали русские эмигранты.

VIII

Несмотря на то что в сачок продолжали попадаться все новые и новые экземпляры бабочек, Набоковы 24 июня вернулись в Берлин с «великолепной коллекцией»48. На оставшиеся после поездки ульштейновские деньги они решили купить землю. Прочитав в рекламном объявлении, что в Колберге на Вольцигер Зее, в часе езды на юго-восток от Берлина, продаются участки земли, они вместе с Анной Фейгиной купили один из них — поросший березами и соснами, с небольшим кусочком пляжа и водяными лилиями у берега.

Позднее Набоков вспоминал, что клочок земли по размеру был не больше их далеко не слишком просторных апартаментов в «Палас-отеле» в Монтрё, однако они планировали через два года построить здесь трех- или четырехкомнатный дом49.

Строительство еще не началось, когда в июле Набоковы переехали в Колберг, сняв у местного почтальона хибару. Комнаты их были неуютны — правда, они проводили большую часть времени на берегу озера. Здесь Набоков нашел столь необходимые ему для работы тишину и уединение. Он продолжал штурмовать «Защиту» и писал лучше, чем когда-либо. На досуге он тренировал Веру на теннисном корте и развлекал приезжавших из Берлина друзей — энтомолога Кардакова (Набоков по-прежнему не забывал бабочек), своих бывших квартирохозяев фон Далвицей, Каминку с женой, заночевавших как-то в доме почтальона, и Анну Фейгину, которая провела с ними неделю50.

Перспективы были, казалось, благоприятными для Сирина. Его рассказ «Бахман» «Vossische Zeitung» напечатала в конце июня на почетном месте. В этом же месяце он сдал в издательство «Слово» сборник, в котором, по образцу Бунина, специально соединил рассказы и стихи: 15 рассказов (из напечатанного ранее 8 рассказов в сборник не попали) и лучшие стихи 1924–1928 годов. К началу августа стали приходить гранки книги «Возвращение Чорба». Однажды он отослал гранки без одной пропущенной им страницы, и ему пришлось просить у почтальона велосипед и мчаться на ближайшую железнодорожную станцию, чтобы послать ее вдогонку51.

15 августа он написал матери:

Кончаю, кончаю… Через три-четыре дня поставлю точку. Долго потом не буду браться за такие чудовищно трудные темы, а напишу что-нибудь тихое, плавное. Все же я доволен моим Лужиным, — но какая сложная, сложная махина.

Он понимал, что «Защита Лужина» — это важный шаг вперед, а Вера написала свекрови: «Таких вообще еще русская литература не видала»52.

ГЛАВА 13 Набоков-писатель

Быть может, наше чувство времени — это сквозняк из другого измерения.

Рукопись книги «Убедительное доказательство»1
Подлинная история набоковского искусства — это история обретения стилистической и повествовательной изобретательности, необходимой для решения тех задач, которые ставила его философия. К концу 1920-х годов он не только отказался от подержанных слов и приемов своей ранней поэзии, но и оставил в прошлом медитативность таких рассказов, как «Звуки», «Благость», «Путеводитель по Берлину», — более глубоких в философском смысле, однако все еще не вполне убедительных и слишком плоских с точки зрения искусства. По мере созревания его таланта он открывал новые структуры и новые стратегии, которые позволяли выявить всю интеллектуальную амплитуду его идей и обеспечить человеческий контекст, «дающий имя им и место обитанья».

В «Защите Лужина» он впервые изобрел средства для наиболее полного изображения своих идей. И здесь, прежде чем обратиться к его первому шедевру, нам необходимо рассмотреть философию Набокова и то, как она обусловливает уникальность его искусства.

I

Набоков был уверен, что жизнь до краев полна счастьем, если только мы научимся не принимать наш мир как нечто само собой разумеющееся. Эта главная установка Набокова — вспомним, что свой первый роман он хотел назвать «Счастье», — определяет все его творчество, его пытливость, его открытость и прежде всего присущее ему чувство благодарного изумления. В одном из ранних рассказов Набоков замечает, что один из эпизодических персонажей «был пессимист и, как всякий пессимист, человек до смешного не наблюдательный»2. В одном из его ранних стихотворений апостолы испытывают отвращение при виде червей, выползающих из раздутого песьего трупа, и только Христос восхищается жемчужной белизной зубов мертвого пса3.

С точки зрения Набокова, самое большое заблуждение здравого смысла состоит в том, что он представляет жизнь как борьбу за превосходство, нечто вроде игры в «Монополию» в мировом масштабе. Один из его персонажей признает, что он плохо справляется с «тем, что называют практической стороной жизни (хотя, между нами, торговые книги и книготорговля выглядят при свете звезд удивительно нереальными)»4. «Здравому смыслу» Набоков противопоставляет «искусство», придавая этому понятию особое значение, которое часто превратно истолковывают5. Он не уподоблялся водителю грузовика, утверждавшему, что земля крутится благодаря колесам, и не думал, что коль скоро он стал художником, то искусство как профессия важнее любой другой человеческой деятельности. Он также не рассматривал искусство как некую гонимую монашескую добродетель, скрывающуюся от пошлого мира в самоценном коконе, спряденном из изысканных шелковых нитей прошлого. Для Набокова искусство есть способность провидеть красоту в мясных тушах, дух, отстраняющий суету мира, — не ради того, чтобы отречься от него, но чтобы посмотреть на него свежим взглядом, насладиться бесценной бесполезностью и щедростью жизни.

В своем искусстве он искал как независимости одного элемента от другого, так и их сочетаний, объединяющих разрозненные элементы воедино. Он обладал врожденной склонностью к независимости, ко всему изолированному и индивидуальному, к свободе сознания, воспринимающего мир свободных частностей. Он ненавидел обобщения и натужные ассоциации. Исключение, искра неожиданного, детонирующая деталь, которую еще предстоит открыть на новом уровне индивидуальности, всегда могут взорвать тюрьму классификаций, детерминизмов, общих правил. Он хотел увидеть вещь такой, какая она есть, не ограниченной категориями и усредненными представлениями, узреть момент в его открытости, хотел лелеять в сознании все то, что ничем не сковано, стремился к тому, чтобы душа, запертая в темнице личности, в тюрьме времени, обрела бо́льшую свободу.

Однако, прославляя свободу электрона, он также славил и все возможности молекулярных связей. Согласно Набокову, бесконечные сочетания явлений друг с другом, с различными моментами, с сознаниями не менее замечательны и необъяснимы, чем отчетливые различия между ними: длительная эволюция сложных узоров естественной мимикрии, тайная гармония мгновения. Мир сплошь заткан узорами, которые очень легко не заметить, — будь то геометрия снежинки или чьи-то случайные каракули. И во вселенной, преисполненной неожиданных сплетений, Набоков ощущал, что он особенно близок к творческому удивлению перед жизнью, когда составлял свои собственные комбинации, перестраивающие и соединяющие то, что, казалось, принадлежит к разным порядкам: слова, миры, смыслы.

II

Первый постулат набоковской философии — это первичность сознания, сознания, которое есть «единственная реальность мира и величайшее его таинство»6. В первом романс Набокова память Ганина воссоздает его прошлое с Машенькой так, что Берлин совершенно исчезает из поля зрения. Писатель подчеркивает направляющую силу сознания. Воспоминания Панина пробуждаются к жизни не потому, что он почувствовал знакомый вкус пирожного из pâtisserie Proust[104]: подобно воспоминаниям самого Набокова, они — это «специально наведенные прямые лучи, а не искры и блестки»7.

В то же время Набоков не был солипсистом: он знал, что внешний мир противится желаниям мира внутреннего — какими бы настойчивыми они ни были. Хотя он часто славит мощь человеческого сознания, он также оплакивает абсурдность его ограниченности — смерть, одиночество, изгнание даже из нашего собственного прошлого. В восторге от того, что предлагает сознание, и в ужасе от того, что оно скрывает, Набоков все свое творчество посвящает выяснению нашей позиции по «отношению к вселенной, объятой сознанием»8, и анализу странного несоответствия между богатством нашей жизни, накапливающей момент за моментом, и все большей недоступностью этого богатства — в отличие от настоящего, окружающего нас, — по мере того как оно отступает в прошлое или мы продвигаемся к смерти.

Пытаясь определить место сознания, Набоков также не выпускает из поля зрения эволюцию. Он считает, что творчество лежит в основе жизни, создающей все новые способы бытия, каждый из которых обладает большей свободой и творческой широтой, чем его предшественники: от яйца к гусенице и от гусеницы к крылатому чуду бабочки, от одноклеточного к homo sapiens, от заклинания шамана, вызывающего дождь, — к Льву Толстому. Безусловно, Набоков отчасти обязан своими взглядами Анри Бергсону, популярность которого и влияние на умы достигли к середине 1920-х годов своего пика; неожиданное внимание в «Машеньке», «Возвращении Чорба» и «Путеводителе по Берлину» к контрасту между пространством и временем дает серьезные основания полагать, что Набоков в то время испытывал воздействие Бергсона, которого он с жадностью читал в годы европейской эмиграции9. Он всей душой принял бергсоновское отсечение времени от пространства ради того, чтобы подчеркнуть недетерминированность мира10, и разделял бергсоновское представление о времени как о способе бытия, более богатом, нежели пространство, однако мысль об абсурдном противоречии между возможностью возврата в пространстве и невозможностью возврата во времени, — мысль, которая повторяется у него снова и снова, — принадлежит ему самому.

Сколько Набоков почерпнул у Бергсона, а сколько уже было в нем самом, трудно сказать. Бергсон поссорил пространство и время, чтобы противодействовать механическому материализму, которому он приписывал узкий или внешний взгляд на мир, а не взгляд изнутри или ориентированный во времени. Не без влияния матери и русского символизма Набоков сам восстал против материализма XIX века и, таким образом, возможно, счел задачи Бергсона близкими, не обязательно соглашаясь при этом с его аргументами и выводами.

Еще в гимназические годы Набоков предложил свою собственную интерпретацию гегелевской диалектики как выхода из замкнутого круга в спираль, первая дуга которой, тезис, продолжается дугой покрупнее — антитезисом, и тот, в свою очередь, ведет к синтезу, тезису нового завоя11. Этот образ развертывающейся спирали непрестанно вился в его сознании. Он применял его к архитектонике собственной жизни, к своим научным исследованиям эволюции узоров на крыльях бабочки и прежде всего к своей метафизике, к своему чувству времени как прогрессивного расширения — к чувству, которое, кажется, проистекает из почти врожденного стремления к свободе, возникшего гораздо раньше, чем он познакомился с Гегелем или Бергсоном.

…каждое измерение подразумевает наличие среды, в которой оно работает, и если в ходе спирального развития мира пространство спеленывается в некое подобие времени, а время, в свою очередь, — в некое подобие мышления, тогда, разумеется, наступает черед нового измерения12.

В одной из моих работ я уже объяснял структуру набоковской метафизики как двойную спираль, в которой его двойственное стремление к независимости и к комбинированию определяет его отношение к каждому из витков бытия, обозначаемых им как пространство, время, мысль, или человеческий разум, и нечто, лежащее за гранью бытия13.

Чтобы обозначить место человеческого сознания в границах этого круга, Набоков считает необходимым не только описывать бытие изнутри его трех измерений, но и сжимать мир до двух или даже до одного измерения или растягивать его до четырех или пяти. Именно это придает его вселенной характерное колебание, начинающееся в «Короле, даме, валете», — тревожное ощущение, что мир одной и той же его книги то слишком плосок, то слишком многомерен и в нем на одну или две оси больше, чем те три, которые мы в состоянии уразуметь. Это-то и раздражает читателей, уверенных, что с метафизикой уже давно покончено.

Конец метафизики — это сама по себе метафизическая проблема; тем, кто с ней покончил, уже давно пришел конец, а метафизика не умрет, пока живо человечество. Впервые сформулировав эти проблемы в 1920-е годы, Набоков убеждает нас, что к ним стоит возвращаться снова и снова, и впрыскивает в них ту насущность, которую не способен ощутить лишь бесчувственный. Его скептицизм безжалостен, его безразличие к любой религии абсолютно. Он отказывается полагаться на традицию, он отбрасывает шелуху интеллектуально несостоятельного, и он предлагает ответы не как твердые выводы, но как философские вероятности, заставляющие нас вновь распахивать двери, которые, как нам представлялось, лучше держать на замке.

III

Набокова при жизни часто называли трюкачом, которому нечего сказать. «Трюки», которые он придумал и которыми овладел в своем творчестве, на самом деле свидетельствуют о неординарном воображении, стремящемся передать все, что есть оригинального в его восприятии мира.

Набоков кратко декларирует приоритет сознания в одном предложении романа «Под знаком незаконнорожденных» и подробно развивает этот тезис в «Жизни Чернышевского», написанной героем «Дара», но кроме того, на ведущую роль сознания указывает и само построение его произведений. Даже прямое столкновение с так называемым объективным миром подтверждает центральное положение сознания — как, например, в первой главе романа «Король, дама, валет», где все персонажи, сидящие в купе железнодорожного вагона, принадлежат к различным мирам. Нередко из этого различия вырастает твердая скорлупа навязчивой идеи: Зембля Кинбота, двойничество Германа, шахматы Лужина. Набоков часто погружает нас в сознание какого-либо персонажа и не дает нам вынырнуть из него, пока мы не потеряем всякую ориентацию: внешний мир вроде бы, как и прежде, вручает нам свои безупречные верительные грамоты, но мы, вздрогнув от неожиданности, замечаем, что оказались в ловушке грезы, галлюцинации, безумия или финишного броска умирающего мозга. В «Terra Incognita» мы не в состоянии определить, что есть бред и что есть реальность, так же какмы не знаем вкуса объективно реального, ибо нам ведома лишь субъективность. Сознание — это не только луч, исходящий из нашего «я»; оно, кажется, каким-то образом присутствует в мире и вне «я». Ничто не характеризует набоковскую образность лучше, чем жизненные токи, благодаря которым даже неподвижные вещи у него вдруг оживают или существуют, словно бы благодаря чьему-то сознательному умыслу: тень может шмыгнуть, прислушиваясь, у зеркала может быть много работы, ибо ему приходится отражать всех, проходящих мимо, дождь то перестает, то снова льет, «будто примеривается», тучи плохо вылеплены, режиссер притаился за соснами. Это не старомодные персонификации и не традиционные олицетворения, когда настроение лирического героя пропитывает собой ветер или дерево, размывая их краски, что так же присуще неглубокой поэзии, как акварели. Набоковские образы перепрыгивают через расщелины удивления; по замыслу писателя, они должны казаться искусственными, неестественными и в то же время наводить на мысль о возможном существовании вселенной, которая озарена сознанием, но увидеть это сияние мы не в силах. «Король, дама, валет» начинается так:

Огромная, черная стрела часов, застывшая перед своим ежеминутным жестом, сейчас вот дрогнет, и от ее тугого толчка тронется весь мир: медленно отвернется циферблат, полный отчаяния, презрения и скуки; столбы, один за другим, начнут проходить, унося, подобно равнодушным атлантам, вокзальный свод; потянется платформа, увозя в неведомый путь окурки, билетики, пятна солнца, плевки…14

Все ожившие предметы, подобно этому циферблату, тем столбам, той платформе, разбросанным по набоковской книге, накапливаясь и действуя на уровне подсознания, создают впечатление, что материя или пространство, возможно, каким-то образом пронизаны мыслью; все герои, ожившие предметы, «играющие в игру миров», — художники, писатели, пуппенмейстеры, шахматисты, парки, боги, даже стрелка вокзальных часов перед тугим толчком — вызывают подозрение, что время, вполне возможно, не столь невинно, как кажется.

IV

Вернемся к набоковской спирали бытия и ее первой дуге, пространству, которое мы, разумеется, способны воспринять не иначе как в его пересечении с настоящим временем сознания. Набоков передает материальный мир, не нагромождая информацию в духе Бальзака, но непрестанно меняя фокус, так что точная деталь Ван Эйка может сочетаться с небрежно незаполненным пространством Хокусая: «Помню один такой вечер. Блеск его рдел на моем велосипедном звонке», или: «Она была Ло, просто Ло, по утрам, ростом в пять футов (без двух вершков и в одном носке)».

Набоков умел представить деталь как знак бесконечного своеобразия мира. Он открыто славит любознательность ученого и художника и их отказ поставить предел нашему знанию. Он идет наперекор общепринятому, вводя в текст точные определения: офрион, или корпускулы Краузе, или «блестящие ягоды клубники… все семянки которых провозглашают свое сходство с сосочками вашего языка»15. Его не удовлетворяет приблизительное обозначение цвета, когда ему можно дать более точное определение: у дяди Васи «серо-зеленые со ржавой искрой глаза», а летом он щеголяет в одном из своих разнообразных пиджаков — «голубино-серого, мышино-серого или серебристо-серого оттенка»16. Он обращает внимание на детали такого порядка, к которому мы не привыкли: марево над сковородкой, цвета и формы теней.

Детали у Набокова никогда не бывают инертными, но окружены неким статическим зарядом. Вещи просто есть, независимо от наших целей, и, когда наша мысль блуждает где-то далеко, они могут привлечь наше внимание уже тем, что жизнь создала их куда более искусно, чем мы привыкли думать. Так, Гумберт, подстригающий газон, замечает, как «сбритые травинки, словно чирикая, поблескивали при низком солнце». Набоков умеет придать особую остроту и значимость какому-нибудь пустяку с помощью мгновенной смены фокуса: неожиданная перспектива при взгляде на пуговицы кондукторского мундира в «Путеводителе по Берлину», неожиданный крупный план в словосочетании «длинные бивни слюны», когда старик отец в рассказе «Знаки и символы» снимает неудобный новый зубной протез.

Как ученый и как художник Набоков воспринимал мир не только на уровне точно определяемой детали, но и как совокупность сочетающихся узоров, гармоний. Случайная гармония в каком-либо клочке пространства с самого начала пробуждала в Набокове художника: переплетение солнца и лиственной тени на дорожках парка, комический контраст между черным лицом угольщика, который катит свою тяжелую тачку, и божественно-зеленым листом, стебелек которого он зажал в зубах17. Набоков-ученый никогда не уставал удивляться изысканной сложности творений природы, повторяемости на любом уровне — от атомов и кристаллов до облаков и комет. Он знал, как ответвляются формы жизни — от кипрея к болотной орхидее, от свиристеля к птице-поганке, от вяза к адамову дереву, от цихловых к асцидиям. Он изучал оркестровку экологии:

Свежие, от свежести кажущиеся смеющимися… селены… Уже несколько потрепанный, без одной шпоры, но еще мощный махаон… Два медных с лиловинкой мотылька… Всю эту обаятельную жизнь, по сегодняшнему сочетанию которой можно было безошибочно определить и возраст лета (с точностью чуть ли не до одного дня), и географическое положение местности, и растительный состав лужайки, — все это живое, истинное, бесконечно милое Федор воспринял как бы мгновенно, одним привычным, глубоким взглядом18.

Самыми захватывающими и пленительными представлялись Набокову хитросплетения мимикрии в природе, придавшей, как кажется, своим узорам такую изощренность и законченность, которую нельзя было объяснить потребностями выживания и которую уже не способен обнаружить никакой гипотетический хищник. Кажется, что на этом сверхъестественном уровне сама природа получает неизъяснимое эстетическое наслаждение от сложности и совершенства своей работы и от нашей способности ее воспринять.

Набоков знал, что природа — единственный соперник, которого он не может обыграть в затеянной самой же природой игре. За исключением разве что какой-нибудь земблянской птицы или какого-нибудь антитеррского растения, он не брал на себя труд придумывать свое собственное древо жизни, хотя он рисовал то, что приготовила природа — «цыплячий пух мимоз», крошечный вертолет вращающейся крылатки, — с уверенностью и мастерством, недоступными почти никому из художников. Но Набоков смог другое — смог придумать свой мир, полный неожиданных гармоний разного масштаба, крупных и мелких, отчасти сохраняющих то разнообразие, ту сложность и взаимосвязанность иерархий, которыми его с детства очаровывала природа. Он всегда ценил рифмованные стихи за те сюрпризы, которые можно обнаружить в их естественном течении, а мимикрию однажды определил как «рифмы природы»19. Звуковая игра, анаграмматические перестановки, лейтмотивы, загадочные картинки, столь заметные на одних уровнях и столь неуловимые на других, — все эти особенности зрелых романов Набокова кажутся на первый взгляд чрезвычайно искусственными. Возможно, это так, — ответил бы Набоков, — но ведь сама природа есть самый первый и самый изобретательный искусник.

V

Набоков решительно отсекает пространственный мир от времени: посредством ли прямого утверждения или аргументации, как в «Аде», или посредством противопоставления — в той или иной форме — симметрического пространства или асимметричного времени.

В мире времени он сохраняет свободу, отрицая будущее как «временную категорию». Он может полностью отвергать его существование, как, например, в романах «Под знаком незаконнорожденных», «Ада», «Прозрачные вещи». Он может выстроить текст таким образом, что у читателя складываются вполне обоснованные ожидания, а затем полностью их опровергнуть. Несмотря на название первого романа Набокова, Машенька так и не появляется в ганинском Берлине; угрожающее событие, которое приводит в ужас Трощейкина в пьесе «Событие», так и не происходит; тема Кармен в «Лолите» обманывает нас, заставляя поверить, что Гумберт Гумберт убьет свою возлюбленную. В таких романах, как «Лолита» и «Ада», внезапные перебои ритма вступают в противоречие с исходной посылкой непрерывности повествования. Ложные ответвления в «Даре» или в «Аде» уводят нас на возможные линии развития сюжета для того только, чтобы мы поняли — крепкая ступенька под ногами есть лишь иллюзия, лишь призрак лестницы, ведущей к нереализованным возможностям. Иногда — как, например, в рассказах «Превратности времен», «Ланс» и в романе «Ада» — Набоков ставит научную фантастику с ног на голову, так что причудливое будущее оказывается менее странным, чем прошлое, — для нас настоящее, — которое мы принимаем как обыденность, и являет собой просто продленное чудо наших надежд и страхов, не более и не менее того.

Оглядываясь назад, Набоков обнаруживает столько разнообразных узоров, оживляющих прошлое, сколько никто до него не мог и предположить. Другой вопрос: имеют ли эти узоры какое-нибудь значение? В какой степени мы действительно воспринимаем их, а в какой сами создаем?

Любовь заставляет героев «Дара», «Под знаком незаконнорожденных» и романа Себастьяна Найта «Успех» обращаться к своему прошлому в поисках объяснения того, как им удалось встретить друг друга. В каждом случае пути героя и героини прежде несколько раз едва не пересеклись. Являются ли эти повторяющиеся сближения, предшествовавшие окончательному счастливому соединению, неудавшимися попытками судьбы, настойчиво пытавшейся их свести? Или же это плод воображения любопытствующих возлюбленных, с нежностью вспоминающих прошлое, в котором всегда найдутся совпадения любого рода?

Несмотря на все трудности, связанные с попытками придать значение узорам прошлого, несмотря на собственные утверждения индетерминизма времени, Набоков усердно ищет доказательства существования некоей судьбы. Но не того несокрушимого рока, который повелевает всеми, а такой судьбы, которая делает один ход и, если он оказывается неудачным, придумывает другой: «Но как раз на случай такой незадачи Рок и подготовил альтернативное продолжение…»19 Конечно, в жизни нередко случаются очевидные совпадения, и Набоков отдает им должное, однако он делает все, чтобы избежать таких сюжетов, в которых совпадения прикованы одно к другому с фальшиво-неумолимой логикой трагедии.

Некоторые из набоковских персонажей берут на себя роль судьбы. Невозможно быть более жестокими и развращенными, чем эти герои — Горн, Клэр Куильти, которые мучают других людей, играя в кошки-мышки с их жизнями. С другой стороны, не может быть ничего ближе к нежности, интуитивно угадываемой Набоковым даже за трагической утратой, вплетенной в узоры времени, чем бережность, с которой Федор, Шейд и сам Набоков исследуют свои собственные жизни и пытаются воплотить судьбу в художественную форму, сообщаемую ими своему прошлому.

Набокову удалось совершенно по-новому взглянуть на временны́е последовательности благодаря постепенно приобретенному им умению создавать необычные сочетания художественных деталей. Он так варьирует повторяющиеся элементы, что само повторение остается незамеченным: он как бы между делом сообщает часть информации, предоставляя нам самим связывать ее с другим, на первый взгляд случайным, фактом, или же он группирует отдельные детали и повторяет это случайное соединение намного позже и в ином, казалось бы далеком, контексте. Приближаясь к каждому из двух главных и якобы не связанных между собой кульминационных пунктов «Лолиты», которые разделяют пять лет и тысячи миль пути, Гумберт Гумберт, перед тем как отправиться дальше в совершенно разные пункты, каждый раз звонит по телефону с заправочной станции в Паркингтоне — городке, в котором не происходят никакие другие сцены романа. Что это — случайность, автоматический повтор памяти или игра с совпадениями? А если к этому узору примыкают и другие совпадения, нужно ли пытаться отыскать в них какое-то значение? А если число подобных совпадений все время возрастает, имеем ли мы право отказаться от попыток объяснить это очевидное накопление значений? В романе «Ада» слова «мотоцикл», «поездка по лесу» и «цыгане» встречаются рядом друг с другом в двух разделенных годами сценах, где разные герои, разный фон, разные мотоциклы и разные цыгане. В книге, перенасыщенной деталями и изобилующей очевидными узорами, эти детали столь незначительны, а их повторение подвергнуто такой трансформации, что ни один читатель не смог бы даже заметить эту перекличку, пока бы внимательно не перечитал заново всю книгу. И даже тогда их легко можно было бы выпустить из вида как случайные украшения — пока не обнаружится, какое место они занимают в более крупном узоре, который настоятельно требует объяснения.

Какие бы узоры ни разворачивал Набоков во времени — подкупающе очевидные или дразняще неразборчивые, независимо от того, представляются ли они в ретроспекции делом рук судьбы или нет, он никогда не придает им значения предвестников будущего.

Как и все временные феномены, рекуррентные комбинации воспринимаются нами как таковые, только когда они больше уже не могут на нас воздействовать, — когда они, так сказать, заключены в узилище прошлого, которое и прошлым-то стало лишь потому, что оно обезврежено20.

Обезврежено, надо понимать, от возможности свободного человеческого выбора в настоящем.

VI

Сознание в момент выбора, как всегда запертое на гауптвахте настоящего, служит темой для многих романистов. Набокова интересуют также и другие темы, но не в ущерб этой. Если он исследует более узкие или более широкие измерения бытия, чем наши собственные, то для того лишь, чтобы лучше представить границы человеческих возможностей.

Он постоянно прославляет величие человеческого сознания и одновременно оплакивает его ничтожество в сравнении с другими, воображаемыми, состояниями бытия. Давайте рассмотрим сначала положительный аспект.

В набоковской прозе уникальные законы движения, которым подчиняются фразы, демонстрируют силу разума, как он ее понимает. Он расширяет свободу прозы, не позволяя выбору, сделанному в одно мгновение, предопределять другой выбор. «Прозрачные вещи» начинаются с абзаца в одну строку, очевидно произнесенную повествователем:

А, вот и нужный мне персонаж. Привет, персонаж! Не слышит.

В следующей строке следующего абзаца он продолжает (если это можно назвать продолжением):

Возможно, если бы будущее существовало конкретно и индивидуально, как нечто, различимое разумом посильней моего, прошлое не было бы столь соблазнительным.

Начиная читать страницу Толстого, мы уже знаем, какого настроения можно ждать в конце ее, — если не последует ослепительная эмоциональная вспышка, подобно солнечному свету, заливающему сумрачное поле. Читая страницу «Улисса», мы можем предсказать стиль следующего абзаца, хотя невозможно угадать, где Джойс откопает тот или иной словесный трюфель. Но даже в пределах одного предложения или одного абзаца зрелой прозы Набокова мы не отыщем ключа к тому, что последует дальше. Одно предложение в «Других берегах» начинается с того, что отец Набокова парит в воздухе, а заканчивается — без какой-либо ритмической паузы — пятнадцать лет спустя или бесконечно позже, в церкви. Одно предложение в «Лолите» знакомит читателя с матерью Гумберта и тут же забывает о ней, чтобы после странных бессвязностей закончиться где-то в наших собственных воспоминаниях.

Обстоятельства и причина смерти моей весьма фотогеничной матери были довольно оригинальные (пикник, молния); мне же было тогда всего три года, и кроме какого-то теплого тупика в темнейшем прошлом у меня ничего от нее не осталось в котловинах и впадинах памяти, за которыми — если вы еще в силах выносить мой слог (пишу под надзором) — садится солнце моего младенчества: всем вам, наверное, знакомы эти благоуханные остатки дня, которые повисают вместе с мошкарой над какой-нибудь цветущей изгородью и в которые вдруг попадаешь на прогулке, проходишь сквозь них, у подножья холма, в летних сумерках — глухая теплынь, золотистые мошки.

Физика учит, что чем больше кинетическая энергия, тем большая сила нужна, чтобы изменить направление движения тела. Довольно часто в 1930-е годы и чуть ли не в каждом предложении в последующие десятилетия набоковская проза нарушает этот закон, двигаясь с высокой скоростью, но отклоняясь в разные стороны даже в пределах одного предложения: от страстной увлеченности до игривости, насмешки, отстранения, гротеска, красоты; от «здесь» и «сейчас» до некоей другой точки в пространстве-времени, а затем, возможно, и третьей; от близкого к отдаленному; от абстрактного к конкретному; от первого лица к третьему или даже второму («Милостивые госпожи присяжные!» или «В последние ночи жизни, о которой я не жалею, душа моя»). Ван покидает Ардис навсегда, обнаружив, что Ада изменяла ему, и скрывает за предотъездной болтовней горечь обиды:

Здравствуй, спаленка, и прощай. Ван побрился, Ван остриг ногти на пальцах ног, Ван с редкой обдуманностью оделся: серые носки, шелковая рубашка, серый галстук, темно-серый, только что из глажки костюм — туфли, ах да, туфли, туфли бы не забыть — и, махнув рукой на прочее свое имущество, он втиснул в замшевый кошелек два десятка двадцатидолларовых золотых, распределил по негнущемуся телу носовой платок, чековую книжку, паспорт, что еще? больше ничего, приколол к подушке записку с просьбой упаковать его вещи и отослать по отцовскому адресу. Сына смыло лавиной, шляпы его не нашли, презервативы переданы в Дом престарелых проводников.

Набоков изображает здесь не благопристойно-однородное отчаяние, но лишь мысль, перескакивающую от внутреннего к внешнему, от летнего Ардиса к снежной вершине, от деловитости к абсурдной, но почему-то уместной заключительной ухмылке.

Набоков отказывается верить в то, что мы — губки, которые в момент печали полностью пропитаны неким солоноватым раствором, а затем, когда настроение меняется (губку отжимают), начинают всасывать до полного насыщения приятный сироп счастья. Напротив, сознание для него наделено невероятной сложностью, подвижностью, разветвленностью, оно способно порождать побочные мысли или посторонние идеи даже в момент сильнейшего стресса, оно всегда готово постичь, что оно постигает самое себя. Набоковский стиль — это тончайшая психология. В начале «Лолиты» Гумберт доводит себя до тайного содрогания, усадив невинную Лолиту в воскресном платьице себе на колени. Даже когда он сосредоточен на своем тайном наслаждении, его мысль мечется из стороны в сторону:

Подразумеваемое солнце пульсировало в подставных тополях. Мы с ней были одни, как в дивном вымысле. Я смотрел на нее, розовую, в золотистой пыли, на нее, существующую только за дымкой подвластного мне счастья, не чующую его и чуждую ему, и солнце играло у нее на губах, и губы ее все еще, видимо, составляли слова о «карманной Кармене», которые уже не доходили до моего сознания. Теперь все было готово. Нервы наслаждения были обнажены. Корпускулы Крауза вступали в фазу неистовства. Малейшего нажима достаточно было бы, чтобы разразилась райская буря. Я уже не был Гумберт Густопсовый, грустноглазый дог, охвативший сапог, который сейчас отпихнет его. Я был выше смехотворных злоключений, я был вне досягаемости кары. В самодельном моем серале я был мощным, сияющим турком, умышленно, свободно, с ясным сознанием свободы откладывающим то мгновение, когда он изволит совсем овладеть самой молодой, самой хрупкой из своих рабынь.

Все клапаны гумбертовского существа открыты. Глядя из окна на залитые солнцем деревья, он согласовывает точную гармонию света и мерцающих теней с рисунком и точностью своей прозы; он переводит взгляд, и перед ним крупным планом возникает излучающий свет овал Лолитиного лица; он смешивает категории любовного возбуждения, научную терминологию и поэтический ритм; он сохраняет отстраненно-насмешливую дистанцию, даже описывая набухание самопоглощенности, его растущее возбуждение распаляет самые дальние пределы его воображения.

Заметьте, что, несмотря на исключительную свободу, с которой Гумберт изменяет направление своей мысли, время продолжает неуклонно пульсировать. Очень редко Набоков нарушает плавное течение, присущее его прозе, но и тогда он продолжает переключаться с одной манеры на другие. В указателе к «Бледному огню» читаем:

Онхава, прекрасная столица Зембли, 12, 71, 130, 149, 171, 181, 275, 579, 894, 1000.

Отар, граф, гетеросексуальный денди и земблийский патриот, род. 1915; его лысина, две его несовершеннолетние любовницы, Флер и Фифальда (впоследствии графиня Отар), девушки с голубыми жилками, дочери графини Филер, интересные светские эффекты, 71.

Или же, когда герой романа «Под знаком незаконнорожденных» Крут выбегает из палаты, где лежит его убитый сын, в английский текст внезапно вторгаются русские фразы, пародирующие какой-то отчет о нелепой гибели мальчика, и сопровождаются обратным переводом, в котором оригинал не до конца понят:

Tut pocherk zhizni stanovitsa kraine nerazborchivym [здесь обычное письмо жизни становится предельно непонятным]. Ochevidzy, sredi kotorykh byl i evo vnutrennii sogliadatai [свидетели, среди которых было его собственное что-то такое («внутренний шпион»? «частный детектив»? Смысл не вполне ясен)], potom govorili [рассказывали впоследствии], shto evo prishlos' sviazat' [что он должен был быть связан].

Эти причудливые эффекты получают в контексте мотивировку комическую или кошмарную, однако они не типичны. Обычно же Набоков сохраняет иллюзию поступательного движения вперед, но затормаживает его, то и дело изменяя направление. Он избегает дизъюнкции временных разрывов, скачков от одной точки зрения к другой, обозначенных курсивом, которые стали общим местом в литературе XX века; в конце концов, в этой жизни каждый из нас остается в рамках одного сознания, и мы не в силах избежать ровного течения времени. Однако между «тик», которое мы слышим, и «так», которое мы ожидаем, наше сознание, как показывает Набоков, может сделать любой выбор по своему желанию.

VII

В век, ставший свидетелем расцвета минимализма в искусстве, Набоков был максималистом. Он исследовал человеческую природу на высших уровнях сознания. Невозможно представить что-либо более не похожее на его персонажей, чем запрограммированные автоматы Беккета, ожидающие забвения, которое положит конец их распаду, или общины квартерумков, полоумков и недоумков на четверть, которые мы находим у Фолкнера.

Мысль в набоковских книгах не знает обычных границ. Иногда он полностью освобождает своих героев от повествования, чтобы не стеснять их умственной работы, абстрактной, но чрезвычайно персонализированной и живой; задиристая критика метафизики, гносеологии и эстетики Чернышевского Федором Годуновым-Чердынцевым; умственные эскизы философа Круга; искусные медитации Шейда; бурный трактат Вана Вина «Ткань времени». Однако чаще мысль живет внутри повествования. Набоков наделяет своих центральных персонажей, особенно повествователей, необыкновенным умом и красноречием — тенденция, которая становится все более отчетливой по мере того, как в произведениях Набокова с годами усиливается драматический элемент.

Даже если набоковский герой, подобно Герману, производителю шоколада, который вспоминает в «Отчаянии» свою собственную историю, и наделен литературным талантом, это не значит, что Набоков считал всех людей умными или только умных брал в расчет: это лишь выдает его желание полностью использовать свои собственные ресурсы, даже когда он с художественной выгодой для себя передает перо своим персонажам. Самодовольное любование Вана и Ады доставшимися им «сверхцарскими» дарами помещает их в самый центр созданного ими мира, но «Ада» — как роман Набокова, а не мемуары Винов — убедительно защищает тех, кого повествователи отодвинули на периферию.

Набоков стремится подвергнуть мысль испытанию в момент ее высшего напряжения и во всем ее разнообразии. По очевидным причинам это редко случается в диалоге: ушли в прошлое времена Шекспира или даже Генри Джеймса, когда еще можно было передать персонажу все красноречие, на которое только способен сам автор. Набоков либо выпускает на волю джинна красноречия очень ненадолго — в момент постижения истины (как в разговорах Шейда с Кинботом в «Бледном огне»), либо очень стилизует устное слово (как в диалогах Федора и Кончеева, Вана и Ады). Не пытается он и словесно воспроизводить эфемерность внутренней речи. Он может окунуться в чье-либо сознание («…по негнущемуся телу носовой платок, чековую книжку, паспорт, что еще?») или быстро спародировать внутренний монолог, может позволить нам проследить причуды воображения Федора через фильтр передаваемой мысли или завлечь нас в круговорот интеллекта Круга, однако он никогда не пытался — как это делали Джойс, В. Вулф или Фолкнер — вербализовать спонтанную мысль. Он знал, что нельзя транскрибировать мысль последовательностями слов, поскольку сознание действует в «безвременье человеческой мысли»22, изменяется на уровне вербальности, переключается с одного канала на другой, плохо слышный, или вещает одновременно с нескольких станций, причем сигналы то нарастают, то затухают.

Набоков стремился индивидуализировать или драматизировать мысль, порождаемую сознанием придуманных им персонажей, — мысль, достигшую своего пика, когда «все веки, двери и створки сознания открывались сразу во всякое время суток»22 и когда временная дистанция позволяет преобразовать любой слабый импульс в волну предельной мощности, и поэтому ему приходилось предоставлять своим персонажам доступ ко всем богатствам письменного языка. Гумберт на своем диване олицетворяет и набоковский метод: в мысли нет ничего спонтанного — она вскипает вокруг события с таким жаром, который не способен породить один лишь момент настоящего. Отнюдь не пытаясь симулировать непосредственную работу сознания Гумберта, это описание может стимулировать движение молекул в сознании читателя, особенно благодаря тому, что Гумберту предоставлен шанс в буквальном смысле сочинить самого себя.

Для Набокова сознание вовсе не сводится к мысли. Эмоцию он также доводит до ее пика: любовь, преломленная через утрату (Джон Шейд и его дочь, Синеусов и его жена, Федор и его отец); нежность перед лицом рока, которого нельзя избежать (Лужина и ее муж, погружающийся в безумие, Круг и его сын, раздавленный государственной машиной, родители в «Знаках и символах» и их сын, приговоренный собственным помешательством к самоубийству), или обнаженная страсть Гумберта к Лолите, Вана — к Аде. Сила, лиризм, романтизм любви в последних двух случаях поразили некоторых читателей как непозволительно старомодные. Возникает вопрос: помнят ли эти читатели о том, кого превозносят эти влюбленные (двенадцатилетнюю падчерицу, сестру), и обратили ли они внимание на все новаторские приемы построения характера, усложняющие и принижающие фигуру загнанного и недостаточно вознагражденного любовника, которого пытается изображать из себя Гумберт? В этом нет ничего от упрощенной эмоции, искусственно раздутой до состояния, грозящего взрывом. То, что на взгляд некоторых современных читателей кажется преувеличением, вероятно, есть лишь широта чувства, однако нам достаточно лишь вспомнить «Другие берега» и любовь самого Набокова к Выре, к своим родителям, к сыну, к «Колетт», «Поленьке», «Тамаре» и подспудно венчающую этот ряд любовь к жене, чтобы понять, почему любовь имеет такое большое значение в его прозе.

Набоков, первый энтомолог, сосчитавший под микроскопом ряды чешуек на крыльях бабочки, требовал от себя как художника той же точности восприятия чувств. С любознательностью сведущего естествоиспытателя и психолога он смотрел не только на воспринимаемый объект, но и на того, кто его воспринимает. Не ограничиваясь освященными вековой традицией пятью чувствами, он обращается к проприоцепции или к микроскопическому явлению, подобно muscae volitantes (зрительная инфузория, проползающая в поле нашего зрения). Он заставляет Вана Вина развивать идеи Уильяма Джеймса; он предвосхищает случайным наблюдением в одном из своих рассказов блестящие теории зрительного восприятия Дж.Дж. Гибсона; в «Другие берега» он включает описание своей синестезии, на которое, к его удовольствию, будут ссылаться в научных исследованиях этого явления. Он обладает чувством света, присущим живописцу, и чувствами движения, жеста, мимики, присущими конструктору, спортсмену или актеру. Он не знает себе равных в определении одного впечатления через другое и умеет стимулировать воображение таким образом, что мы начинаем действительно видеть предмет или испытывать чувство. Раскрыв наугад книгу, мы читаем на одной и той же странице, что зубы Лолиты, замазанные губной помадой, лоснятся, «как вином облитая слоновая кость», а Гумберт не дает отвлечь себя от подозрений в ее неверности «приятному самочувствию, вызванному прогулкой, — ветерку раннего лета, овевающему мне затылок, пружинистому скрипу сырого гравия под ногой, лакомому кусочку, высосанному наконец из дуплистого зуба». Набоков призывал своих студентов и своих читателей упражнять чувственное воображение, учил их видеть шею Анны Карениной, ценить в полотне Босха не какое-то страшное и сомнительное символическое значение, но «упоение зрения, плоть и вкус земляничины, женственной вплоть до ее размеров, которую ты обнимаешь вместе с ним, или неизъяснимое диво нежданного устьица…»24.

Одни критики обвиняют Набокова в излишнем умствовании, другие считают его излишне романтичным, третьи находят излишне чувственным. Все они правы. Набоков ценит человеческую мысль, чувство, способность восприятия в их высших проявлениях и не останавливается даже на этом.

VIII

Легко понять стремление Набокова расширить границы сознания, — но ведь мы располагаем лишь тем, чем наградила нас природа, культура и случай. Как может он с его интересом к человеческим крайностям иметь дело с реальными людьми, со всеми теми, кому не дотянуться до победной чемпионской отметки?

Ответ на этот вопрос следует искать, во-первых, в психологии Набокова и, во-вторых, — в его этике.

Известное неприятие Набоковым Фрейда объясняется не антипатией его к психологии, но высоким мнением о ее возможностях. Ко всем сторонам внутренней жизни человека он относился с не меньшим любопытством, чем к проблемам восприятия. Однако здесь не место для глубокого рассмотрения его психологических воззрений. Продолжая тему настоящей главы, можно сказать следующее о набоковском понимании характера: страсть к независимости, которая влечет его к границам сознания, также обостряет его чувство человеческой индивидуальности, того, в какой степени и как именно мы отличаемся друг от друга. Он верит в непредсказуемые особенности нашего «я», определяющие наше бытие, которые невозможно вывести из каких-либо обобщений, хотя они складываются в таинственную и неповторимую гармонию каждой личности. Лолита — это не «хрупкая девочка из дамского романа», но девочка, которая подбирает мелкие камешки, лежащие на земле между ее ступнями, и кидает ими в какую-то жестянку. Ада навсегда останется той девочкой с каплей меда в уголке рта, которая, вскидывая голову, все смотрит и смотрит на человека с дерзкой улыбкой, скрывающей какую-то тайну, и в то же время может в любой момент, как поток, прорвавший плотину, бурно и мощно устремиться вперед. Лужин останется беспомощным существом, врывающимся в комнату едва знакомой женщины, чтобы сообщить ей, что она станет его женой, и, присев на стул у парового отопления, будет рыдать, хватать ее за локоть и целовать «что-то холодное и твердое (часики на кисти)».

Пусть наша индивидуальность и не поддается упрощению, мы тем не менее не состоим из дискретных, не связанных между собой частностей и не рождаемся каждое мгновение из ничего. Несомненно, каждый из нас сохраняет некое единство во времени, хотя не существует общего правила, чтобы это единство обнаружить. По Набокову, у каждого из нас есть «свой определенный неповторимый узор жизни, в котором печали и страсти конкретного человека подчиняются законам его индивидуальности»25. До поры до времени составные части этого узора могут быть столь же непредсказуемыми, как все в жизни, но когда они образуют единое целое, сам способ их соединения усиливает присущую им уникальную гармонию. Все разнородные признаки такого характера, как Кинбот, — его паранойя, его гомосексуализм, его ностальгия, пронизанная фантазией, его назойливое посягательство на личную жизнь соседа и болезненная обидчивость, когда дело касается его собственной частной жизни, его пинг-понг, его квартиранты, его одиночество, его роль литературного критика, полупаразита, полуузурпатора, его мысли о самоубийстве — все это без малейших противоречий укладывается в единое и безупречное целое.

Этика Набокова, как и все остальное в его творчестве, вытекает из его представления о сознании. Он рассматривает сознание как пространство свободы. Уже его стиль свидетельствует о том, что разум для него обладает огромной подвижностью, амплитудой выбора и бесконечными возможностями самоосознания в пределах данного момента. Однако сознание, хотя оно и кажется освобождающей силой, в то же время по самой своей человеческой природе является также местом нашего заключения. Набоков придумывает характеры, наделенные удивительной внутренней свободой и в то же время одержимые навязчивой идеей. Им кажется, что сила их чувств возносит их на новые вершины нежности, к точке самоопределения, — и тут-то, в жаркой погоне за своей страстью, они и становятся самыми жестокими и эгоистичными слепцами. Однако даже здесь, как говорит Набоков, они никогда не теряют открытости и мобильности сознания: даже навязчивая идея никогда не направляет нас по такому пути, с которого нельзя было бы свернуть. Когда Гумберт, усадив Лолиту на колени, начинает «пригонять свою замаскированную похоть к ее наивным ногам», его сознание остается, как всегда, нескованным. Через год он станет ее любовником, ее тюремщиком, ее мучителем — еще более одержимым своей страстью, чем когда-либо раньше, но сознание его будет по-прежнему фантастически свободно. Позволяя нам проникнуть в мир Гумберта, Кинбота или Вана Вина, Набоков в большей степени, чем все другие писатели, способен заставить пережить вместе с персонажем слепоту человеческого «я» и ужаснуться ей.

Возможно, теперь более понятно, что Набоков создает столь много героев-художников, подчеркивая факт их причастности искусству, не потому, что он просто эстет или эгоманьяк, населяющий свои миры маленькими Набоковыми. Те обладающие творческим воображением герои, которые находятся в центре его произведений, по мысли Набокова, уже штурмуют последние бастионы сознания и больше, чем кто бы то ни было, готовы перепрыгнуть через крепостной ров к полной свободе. Вместо этого оказывается, что перед ними не ров, но разверзшаяся бездна, а их тюрьма, несмотря на иллюзию света и воздуха, — мрачнейший каземат. Художники-безумцы (Бахман, Лужин, Герман, юноша из «Знаков и символов», Кинбот), предпринявшие попытку найти узкую щель и вырваться через нее на волю, попадают в самый жуткий застенок земного бытия, оказываясь один на один со своими страхами. Художники-преступники (Горн, Герман, Гумберт, Ван Вин), которые пытаются перескочить через моральную ответственность, летят вниз и разбиваются. И наконец, у Набокова есть много художников и мыслителей, беда которых в том лишь, что они смертны и что им нужно преодолевать смерть и утраты: Цинциннат, Федор, Синеусов, Себастьян Найт, В., Круг, Гумберт, Пнин, Шейд, Кинбот, Ван и Ада, Хью Персон, Вадим Вадимыч. Даже такие созерцательные умы, как Круг, Синеусов или Ван Вин, которые ближе других подошли к своему пределу, пытаясь смотреть через темное стекло смерти, видят в нем лишь собственное отражение. Только те, которые выбирают окольные пути искусства, его сплетенные лучи и перевернутые образы, только они, кажется, вот-вот увидят через перископ нечто по ту сторону.

IX

Четыре слова, написанные Джоном Шейдом, героем «Бледного огня», могли бы стать девизом позднего творчества Набокова: «Не текст, но текстура»26.

В контексте они означают, что в то время, как любое прямое высказывание, нацеленное мимо человеческого сознания, рикошетом возвращается назад, ударившись о стены нашего неведения, в самой ткани произведения искусства можно отыскать ключ к тому, что находится по ту сторону. Большинство читателей считают фразу Шейда изящной игрой слов, но не обращают внимания на ее смысл, или же считают его слишком туманным, или отбрасывают его как саморекламу искусства, но Набоков сказал это всерьез. Есть какое-то странное мерцание между его словами, которое заманивает читателей вглубь, и они начинают видеть мир его книг словно бы с другой стороны, извне человеческого сознания. Чтобы добиться подобного, Набокову пришлось переосмыслить возможности литературы.

Размечая условную границу человеческого сознания, Набоков заставляет нас ощутить абсурдность безоговорочного признания того, что за этими границами ничего нет. Он добивается этого с помощью прямого высказывания (в «Других берегах»), драматизации (прежде чем застрелить Куильти, Гумберт говорит ему: «Загробная жизнь может оказаться, как знать, вечным состоянием мучительного безумия») и особенно таких образных средств, которые способны разбудить воображение людей, обычно безразличных к подобным вещам или слишком уверенных в том, что, как им кажется, они знают наверняка. Шейд вспоминает

То время моей глупой юности,
Когда мне почему-то казалось, что истина
О жизни после смерти известна
Всем: лишь я один
Не знаю ничего.
И книги, и люди вступили в великий заговор,
Чтобы скрыть от меня правду.
Или, как говорит об этом Федор: «Несчастная маршрутная мысль, с которой давно свыкся человеческий разум (жизнь в виде некоего пути), есть глупая иллюзия: мы никуда не идем, мы сидим дома. Загробное окружает нас всегда, а вовсе не лежит в конце какого-то путешествия. В земном доме вместо окна — зеркало, дверь до поры до времени затворена; но воздух входит сквозь щели».

Даже метафоры такого рода не до конца удовлетворяют Набокова, ибо они слишком похожи на прямое высказывание. Набокову нужно нечто, способное проскользнуть мимо стража смысла. Чтобы определить границы сознания с непосредственностью, с которой мы не можем ни допустить, ни отвергнуть, но можем лишь испытать, Набоков модифицирует структуру художественного произведения и текстуру прозы, заставляя нас биться о решетку нашей клетки или показывая нам, как были мы близки к свободе.

Теперь, возможно, более понятно, почему у многих либералов XX века Набоков вызывает подозрение. В век, когда чувство вины по поводу всего, что выходит за рамки посредственности, замарало идею демократии, Набокова интересуют исключительно люди высокоодаренные, и даже они, по его мнению, при всем том, что им дано, могли бы иметь намного больше. Это не превращает его в реакционера, но указывает, как далек он от социальных интересов своего времени. Набоков ведет борьбу за свободу, но борьба его — не социальная, но философская и метафизическая.

X

Читая интервью Набокова 1960—1970-х годов, любой расслышит голос человека, которому страшно нравится быть самим собой: «В.Н.» — игра, в которую он наигрался от души. Но не будем забывать, что во всем, что он написал, кроме интервью и предисловий, он превращался в других людей. Не удивительно: он видел в личности (и во всем остальном, связанном с сознанием) награду и ограду одновременно.

Чтобы вырваться на свободу, Набоков хватается за железную решетку личности, ощущает пальцами и ладонями толщину прутьев и все же пытается их раздвинуть. Он берется за рычаг: молниеносный каламбур («подумал Круг, круг в Круге, один Круг в другом») или структурный сюрприз длиною в целую книгу. В начале «Соглядатая» повествователь убивает себя (уже одно это могло произойти лишь в набоковском мире), но, как выясняется, продлевает свою берлинскую жизнь инерцией мысли; его неотступно преследует некое ускользающее незнакомое лицо в знакомой толпе, некий Смуров, который оказывается им самим.

Некоторые из набоковских персонажей надеются, что в исступленной любви можно как-то соединиться или слиться со своими возлюбленными (Гумберт и Аннабелла или Лолита, Ван и Ада); другие отчаянно пытаются разгадать недоступные тайны чужого бытия (Федор и его отец, В. и Себастьян, Кинбот и Шейд), третьи ждут какого-то знака из потусторонности, который спас бы их от одиночества утраты (Мартын и его отец, Федор и его отец, Синеусов и его жена, Круг и его жена). Все они терпят поражение.

Когда некоторые особо чувствительные персонажи делают вид, что им удалось проникнуть в чужое сознание (Федор или повествователь в «Звуках»), они могут играть эту роль на протяжении многих страниц, так что воображаемое сознание другого начинает жить своей жизнью, но это все не более чем плод симпатического воображения, отчаянно пытающегося вырваться на свободу. Однако в «Прозрачных вещах» призраки умерших персонажей рассказывают нам историю человека, которого они знали в земной жизни, — рассказывают, то прокрадываясь в его душу, то незаметно выскальзывая из нее. Сами они иногда выступают как индивидуумы, аиногда сливаются в некое текучее, совокупное «мы». В «Приглашении на казнь» все, кто окружают главного героя, кажутся двухмерными, словно их приводит в движение заводной механизм, а не сознание, и только в смерти Цинциннат, как кажется, направляется к существам, подобным ему. Везде у Набокова персонажи так или иначе отражаются или двоятся где-то на поверхности смерти: Герман и человек, которого он считает своим зеркальным отражением и которого он убивает, чтобы заполучить страховку; В., который пытается восстановить прошлое своего сводного брата Себастьяна, обнаруживает, что вступил на скользкий, труднопроходимый, унизительно-мучительный путь, и потом только понимает, что сами извивы и петли этого пути повторяют структуру книг Себастьяна, словно в поисках своего умершего брата В. разыграл новый роман Себастьяна Найта, словно он сам стал Себастьяном; Гумберт убивает Клэра Куильти — свое собственное ухмыляющееся отражение; Джон Шейд, которого по ошибке убивают вместо Кинбота, его мрачной тени в лазурном зеркале Зембли, а Кинбот присваивает себе и поэму Шейда, и его «я»; Ван и Ада, которые в старости вместе пишут «Аду», сливаясь воедино в книге и в смерти.

В действительности, возможно, существует непоколебимая преграда между внутренним «я» и внешним миром, но Набоков знал также, что язык может пробить в ней брешь. С большей свободой, чем кто-либо до него, он в рамках одного и того же романа переходит от третьего лица к первому и обратно — то быстро, то медленно, то резко, то столь плавно, что сам переход остается незамеченным. Иногда Набоков в своей безличной прозе обманывает нас, заставляя поверить в иллюзорную доступность мира и чужого сознания, а затем неожиданно возвращает нас назад, к герою-повествователю: Федор и Гумберт, Кинбот и Ван Вин — все они колеблются между индивидуальным «я» и безличностью прозы, словно между веками моргающих глаз. Зная, что в повседневной жизни никто из нас не в состоянии перейти черту между бытием и небытием, между «я» и миром, Набоков использует особые возможности письменного языка, чтобы по своему желанию смазать черту или провести ее почетче, и делает это так стремительно и так изящно, что нам кажется, будто нет ничего проще, чем переступить ее, — если бы только жизнь могла предоставить нам ту свободу, которую мы находим в языке27.

XI

Отношение Набокова ко времени похоже на его отношение к личности: его построения заставляют нас увидеть в угасании прошлого абсурдную несвободу, навязанную человеческому сознанию, а не прямое отражение порядка вещей.

Судьбы его персонажей снова и снова указывают на глубокое противоречие между способностью возвращаться назад в пространстве и неспособностью двигаться вспять во времени. После смерти жены Хью Персон вновь посещает — как только у него появляется такая возможность — те места в Швейцарии, где они познакомились и где она его ежедневно унижала. Повествователь спрашивает с издевкой: «К чему же клонилось твое паломничество, Персон? К простому зеркальному повторению застарелых мучений? К поискам сочувствия со стороны старого камня? К насильственному воссозданию невосстановимых мелочей?»28 По крайней мере, память дает нам какую-то власть над нашим собственным прошлым, и, разумеется, набоковские персонажи обладают способностью своего создателя вспоминать прошлое в мельчайших подробностях и фиксировать словесно свои воспоминания. И все равно, даже герои, сполна наделенные этой способностью, как Ван и Ада, которые всю жизнь пересказывают свое прошлое друг другу, не сходятся в деталях. Напряженная исследовательская работа позволяет Федору воссоздать живые образы Чернышевского и его эпохи; работа же памяти, благодаря которой он получает намного больший доступ в собственное прошлое, дает ему возможность написать столь крупное и столь великолепное произведение, как роман «Дар». Однако даже таланты Федора не могут сравниться с явно сверхъестественными способностями, которые Себастьян Найт демонстрирует в своем романе «Успех», где он как романист до бесконечности прослеживает любую нить, связанную с каждым из его персонажей или с волшебной отмычкой кудесника Зильбермана, открывающей секрет времени. Еще дальше выходят за пределы человеческих возможностей рассказчики из «Прозрачных вещей», способные видеть сквозь настоящее прошлое какого-нибудь карандаша или какого-нибудь Персона и совмещать один план с другим.

Многих читателей «Прозрачных вещей» удивили призраки, которые, как казалось, вторглись в набоковское творчество. Удивляться тут было нечему. Его зрелые романы — предложение за предложением — указывают уже одной своей формой на то, что в их языке есть нечто выходящее за пределы человеческого времени.

Мы уже видели, что специфическая текстура набоковской прозы позволяет ему передать мобильность сознания — будь то сознание повествователя или читателя — в безжалостном беге времени. В стаккато сознания Блума джойсовский «Улисс» тоже создает живое ощущение присутствия мысли в настоящий момент, но делает это совершенно иначе. Читая Джойса, мы смакуем сам длительный процесс, который предшествовал его выбору того или иного слова, в результате чего сама скорость чтения замедляется. Набоков, с другой стороны, сохраняет чувство открытости момента, столь важное для его представления о сознании; в каждой своей фразе он производит тщательный отбор не только следующего слова или выражения (здесь, разумеется, он далек от джойсовского размаха), но и настроения, тона, обстановки, голоса и всех прочих переменных, — и тем не менее неуклонно ведет плавную мелодическую линию, которая сохраняет ощущение быстротечного времени.

Но даже когда он определяет свободу человеческого сознания во времени, он также ощущает ограниченность этой свободы, зная, что «безграничное на первый взгляд время есть на самом деле круглая крепость»29. Самой структурой своего предложения он выполняет сальто — на этот раз в другую сторону, пытаясь перескочить через преграду настоящего момента.

В устном высказывании, порождаемом в некий момент, о котором, вполне вероятно, скоро будет забыто, Набоков уловил тюремный запах настоящего. Природа письменной речи означала для него нечто особенное: возможность возвратиться к импульсу прошлого мгновения, от которого время погнало нас вперед, своеобразный доступ к более эластичному времени, когда можно сделать петлю назад к идее и развить ее с максимальной силой и изяществом. В 1960-е годы он соглашался давать интервью только в тех случаях, если вопросы присылались ему заранее и ответы можно было представить в письменном виде. Это может показаться проявлением тщеславия, но на самом деле он был просто сверхчувствителен к различиям между устной речью («я говорю как ребенок») и тем, чего он мог достичь, растягивая резиновое время работы над рукописью. Не удивительно, что он гордился тем, что истирал резинки быстрее, чем исписывал карандаши.

Прикованный к постели, быстро слабеющий 97-летний Ван Вин вычитывает гранки «Ады» и в последнюю минуту добавляет следующее примечание:

…об упоительности ее личности. Ослы, которым может и впрямь показаться, будто мое, Вана Вина, и ее, Ады Вин, соитие — где-то в Северной Америке, в девятнадцатом веке, — будучи наблюдаемым в звездном свете вечности, представляет собой лишь одну триллионную от триллион ной части истинной значимости этой плевой планеты, пусть отправляются со своими воплями ailleurs, ailleurs, ailleurs (в английском и русском отсутствует необходимый звукоподражательный элемент), ибо под микроскопом реальности (каковая, в конце концов, есть всего лишь реальность, не более) упоительность ее личности являет сложнейшую систему тех тонких мостков, по которым чувства, — смеясь, обнимаясь, бросая в воздух цветы, — проходят от мездры к мозгу, систему, которая всегда была и навеки останется формой памяти, даже в самый миг восприятия. Я слаб. Я дурно пишу. Я могу умереть нынче ночью. Мой волшебный ковер больше уже не скользит над коронам и крон, над зиянием гнезд, над ее редчайшими орхидеями. Вставить30.

Даже когда Набоков прячется под маской человека, которому не дает покоя сознание ускользающего времени, — человека, который, по сути дела, теряет всякую ориентацию, пытаясь убежать от надвигающейся лавины смерти, и у которого нет возможности изменить хотя бы одно слово, мы псе равно можем почувствовать присутствие автора, делающего свой выбор в том особом пространстве, которое создается самим процессом письма вне времени, и этот автор может позволить себе роскошь использовать не только первое, что приходит в голову, но и второе и третье, наделяя своего героя таким сознанием, которое, вопреки охватившему его ужасу, сохраняет замечательную свободу в выборе цели.


Или же Набоков предлагает читателю сохранившийся в памяти эпизод как небольшую победу над текучим временем:

Я снова пытаюсь вспомнить кличку фокстерьера, — и что же, заклинание действует! С дальнеготого побережья, с гладко отсвечивающих вечерних песков прошлого, где каждый вдавленный пяткой Пятницы след заполняется водой и закатом, доносится, летит, отзываясь в звонком воздухе: Флосс, Флосс, Флосс!31

Предложение скользит по одной непрерывной линии от набоковского письменного стола до «гладко отсвечивающих вечерних песков прошлого», реальность которым придают следы, заполненные водой и закатом, — и вопреки всякой логике мы видим на пляже 1909 года Набокова пятидесятых — шестидесятых годов, который взволнованно зовет: «Ко мне! Ко мне!», и все ближе слышим дыханье памяти, послушной зову своего хозяина. Уже благодаря изысканности и отточенности эта фраза представляет собой победу над временем — победу более высокого порядка, чем захватывающий момент воспоминания, триумф, который Набоков хочет разделить с читателями. Благодаря плавности перехода, быстроте и прозрачности фразы Набоков учит нас здесь — как и во многих других случаях, — что даже когда наши мысли мчатся вперед в пределах настоящего, они могут отскакивать в сторону настолько далеко, насколько их может увлечь за собой воображение, — с намного большим проворством, чем мы могли себе представить. На крыльях искусства мы почти улетаем из островной тюрьмы настоящего.

XII

Кроме личности и времени существует еще и третья преграда сознанию, которую Набоков заставляет нас заметить, определяет и пытается преодолеть: замкнутый круг знания, доступного смертному.

В своих романах он расшатывает удобное и устойчивое жизнеподобие, которого обычно добивается литература. Если что-то не в порядке то здесь, то там, значит, миры, в которые мы погрузились, словно они реально существуют, на самом деле лишь двухмерны по сравнению с реальностью вне их. Время от времени материя текста истончается, обнажаются сценические конструкции, или какой-нибудь герой замечает толстый слой зеленого грима листвы. Это не натуралистический мир без единого шва, но мир, прошитый пародией и иллюзией. Персонаж может выбегать из зала на сцену и возвращаться назад, выходить из картины или спускаться с экрана. Книга или пьеса, написанная одним из действующих лиц, может отражать весь мир романа, в том числе события, еще не произошедшие: вопреки всякой логике часть содержит целое, внутреннее окружает внешнее. Или «мир книги» приводит нас в замешательство, выставляя напоказ одновременно и свое сходство с нашим миром, и свою несхожесть с ним: Зембля «Бледного огня», Антитерра «Ады».

Смерть тревожит нас больше всего на свете. Преподаватели литературы любят сопоставлять сцены смерти в романах XIX века. Смерть, завершающая многие из набоковских романов, не переносит нас к одру героя или за спины скорбящих родственников, но бросает нас прямо в отверстую могилу, так что наш разум дает трещину. Цинциннат встает после того, как его обезглавили, и направляется туда, где слышны голоса существ, ему подобных; Круг перед самой смертью понимает, что его сочинил автор книги «Под знаком незаконнорожденных»; Ада и Ван умирают, переступая в книгу или в ее рекламу на обложке; главный повествователь «Прозрачных вещей» (призрак писателя Р.) в самых последних словах романа приветствует Хью Персона, переступающего в иной мир.

И здесь тоже средствами выражения Набокову служат не только прямые высказывания, система образов и структурные смещения, но и сама неистребимая текстура прозы. Смерть для Крута — «это либо мгновенное обретение совершенного знания… либо абсолютное ничто»32. Каковым бы ни было человеческое знание, оно не может быть ни моментальным, ни совершенным. Процесс познания длителен и постепенен. Каждое новое мгновение порождает больше информации, чем мы способны воспринять, каждый прошедший год означает, что даже то, что нам удалось глубоко воспринять, во многом исчезло без возврата. У нас нет надежных основ знания, нет специального органа для восприятия правды, лишь несовершенные чувства и более или менее проницательные догадки. Известная нам часть вселенной абсурдно мала, и мы просто ничего не знаем о том, что лежит за пределами нашего жизненного опыта.

В своей работе Набоков учитывает все это, оттачивая внутреннюю логику художественного открытия. Он расставляет на пути нашего понимания преграды, тщательно вымеряя расстояние между ними, чтобы они соответствовали тем трудностям, которые испытывает наше сознание, познавая мир; однако по ту сторону каждого барьера нас ждет захватывающий всплеск открытия. Внимание Набокова к мелочам, точность в их изображении рассчитаны отнюдь не на то, чтобы отпугнуть читателя или посадить его в калошу, а на то, чтобы щедро вознаградить его. Апеллируя к нашей любознательности и нашему воображению, он предоставляет нам возможность испытать волнения и победу сознания, которое открыто миру; для тех, кто готов идти еще дальше, он приберегает нечто, похожее на неописуемое потрясение от «смертного знания»33, когда мы внезапно обнаруживаем, что находимся внутри надчеловеческого сознания.

Даже в начале своей литературной карьеры Набоков избегал традиционных описаний. Он знал, что жизнь не поставляет готовую информацию с аккуратными этикетками, но раскрывает ее пытливому глазу и живому уму по частям. В своем творчестве он предлагает свой собственный эквивалент этому. В книге «Под знаком незаконнорожденных» Круг спускается вниз из больничной палаты, где умерла его жена. Хотя горе владеет всем его существом, он все же успевает заметить старшую медсестру: «Блеклыми голубыми глазами и морщинистым долгим надгубьем она была схожа с кем-то, кого он знал много лет, но припомнить не мог — забавно». Тридцать страниц спустя Азуреус, президент университета, в котором работает Круг, шагнув навстречу Кругу, приветствует его,

раскрыв объятья, заранее сияя блеклыми голубыми глазами, подрагивая морщинистым долгим надгубьем —

«Ну конечно, — как глупо с моей стороны», — подумал Круг, круг в Круге, один Круг в другом.

На этом глава заканчивается. Глаза и губы медицинской сестры исподволь загадали загадку, ответа на которую мы не ждем; круговское «какой же я глупый» задает еще одну загадку в своем непосредственном контексте, которую счастливый читатель с хорошей памятью может разгадать тут же, а обычный читатель, обладающий хотя бы любознательностью, решит, пробежав глазами страницу еще раз: выцветшие голубые глаза и длинная морщинистая верхняя губа напомнит аналогичную комбинацию в прошлом, и решение этой второй загадки даст ответ на первую. Двойная загадка отчасти поддразнивает читателей, отчасти поощряет тех, кто не жалел усилий, а отчасти служит наградой, которую несет в себе радость открытия.

Набоков загадывает и решает загадку с ясностью, которой почти всегда отмечена его проза. Однако изредка, но всегда в стратегически важных пунктах повествования, его привычная прозрачность замутняется, и мы читаем фразу за фразой, понимая в них лишь то, что мы внезапно перестали что-либо понимать. Жабоподобный доктор Александер привозит четырех профессоров, включая Круга, на встречу с Азуреусом, которому ради блага университета нужно получить от них письменное заверение в лояльности отвратительной диктатуре, недавно победившей в стране. Пока доктор Александер ставит машину на стоянку, профессора поднимаются по лестнице.

Но им не пришлось ни звонить, ни стучать — или что-то там еще, — ибо дверь наверху распахнулась, явив фигуру чудесного доктора Александера, который был уже здесь, взмыл, небось, по какой-нибудь черной лестнице или в одной из тех безостановочных штук, которыми я поднимался когда-то из близнеца этой ночи в Кивинаватине от ужасов Лауренсианской революции, через кишащую упырям и Провинцию Пермь, сквозь Едва Современный, Слегка Современный, Не Столь Современный, Вполне Современный, Совсем Современный, — тепло, тепло! — периоды вверх, в мой номер, на моем этаже отеля в дальней стране, выше, выше, в лифте-экспрессе из тех, которыми правят изящные руки — мои в негативе — темнокожих мужчин с падающими желудками и взлетающими сердцами, никогда недостигающих Рая, ибо Рай — это не сад на крыше; а из глубин рогоголового холла уже приближался скорым шагом старый президент Азуреус, раскрыв объятья, заранее сияя блеклыми голубыми глазами, подрагивая морщинистым долгим надгубьем —

«Ну конечно, — как глупое моей стороны», — подумал Круг…

В 1949 году, когда голландский переводчик романа «Под знаком незаконнорожденных» обратился к Набоковым за помощью, те ответили:

…Это трудный пассаж. Он развивается одновременно в нескольких планах. Слово «Кивинаватин» [«Keeweenawatin»] — это контаминация двух терминов — «Киватин» [«Keewatin»] (название аспидного, или кристаллического, сланца древнейшего периода — археозоя) и «Киванаван» [«Keewanawan»] (подраздел протерозоя). Лауренсианская [Laurentian] отсылает нас к археозою, Пермь — к палеозою. Через Совсем Современный и т. д. — дальше отчасти существовавшие, отчасти придуманные периоды геологического развития. Другими словами — путь от самого туманного прошлого к настоящему через все фазы развития Земли по мере того, как герой поднимается в лифте через многочисленные этажи американского небоскреба. Некоторые дополнения по ходу дела: «кишащая упырями Провинция Пермь» содержит намек как на ужасы советских концентрационных лагерей, так и на эзотерический мир «Улялюм» Эдгара По (на это указывает сходны и ритм «ghoul haunted region of Weir», если я не ошибаюсь)… это далекое прошлое мира в действительности вес еще здесь, с нами, отделенное от нас несколькими этажами, со своей первобытной жестокостью и т. д… «Я» (мой номер, на моем этаже отеля) трагически одиноко не только в настоящем мире, но и в мире бесконечно большем, где все прошлое на самом деле еще существует. «Изящные руки» и т. д. — лифтерами чаще всего служат негры («мои в негативе» — черные руки негра). «Падающие желудки и взлетающие сердца» — ощущение, которое нередко испытываешь в скоростных лифтах очень высоких зданий. Поднимаясь над всеми этажами, негр-лифтер никогда не достигает рая или хотя бы сада на крыше. И мир, таким образом, хотя и прошел путь от Археозоя до Настоящего и от пещер до небоскребов с садами на крышах, по-прежнему столь же далек от Рая на земле. Вскользь мысль об ужасном положении негров. «Глубины рогоголового зала» и т. д. — едва заметно это охватывает все пространство книги: профессор Азуреус со своим плоским материалистическим миром — своего рода Троглодит, выходящий из пещеры… «Морщинистое долгое надгубье» служит дополнительным признаком его обезьяноподобия34.

Головокружительность и сложность объясняемого здесь отрывка вообще-то не характерна для Набокова; его внезапная неясность должна нам напомнить, как мало способен каждый из нас познать из того, что познаваемо. Однако некоторое воображение и чуточка любознательности (достаточно найти в хорошем словаре, что такое keeweenawatin) — вот все, что нужно, чтобы ухватить ускользающий от нас смысл и получить в награду открытие keewatin/keewanawan.

Задачи на понимание — более или менее сложные — пронизывают позднюю прозу Набокова на всех уровнях. Иногда их решение зависит от внетекстовой информации, как, например, в случае с «keeweenawatin», хотя внешняя аллюзия у Набокова на самом деле встречается гораздо реже и доставляет нам меньше затруднений, чем уже отмеченные особенности его стиля — во-первых, поразительная независимость частей друг от друга, когда предложение, или абзац, или глава выламываются из какой бы то ни было ожидаемой последовательности, подобно внезапному подъему лифта через время, и, во-вторых, сложное соединение частей между собой, подобно «блеклым голубым глазам… морщинистому долгому надгубью». Отпеты на загадки, загаданные Набоковым, иногда придают лишь дополнительную краску его прозе, стимулируют любознательность и вознаграждают за нее, а иногда обогащают весь мир книги. Попытка Круга вспомнить, кого именно напоминает ему медицинская сестра, — опыт, о котором мы благодаря Набокову можем не просто прочитать, сохраняя дистанцию, но который можем пережить заново, помимо прочего выявляет одну из тем романа — даже такой великий ум, как Круг, испытывает обычную ограниченность сознания.

Набоковское ощущение борьбы, которую ведут разум и мир, помогло ему выработать необыкновенную изобретательность в загадывании и решении связанных друг с другом загадок. Как ученый он знал, что природа дает нам одни ключи и прячет от нас другие, не мешает нам избирать неверные пути, предлагает нам одну обманку за другой. Как рисовальщик, составитель шахматных задач, бывший фокусник, он знал, на что ориентироваться. Он научился маскировать или высвечивать проблемы или решения, отвлекать внимание, убаюкивать любопытство, поднимать ложную треногу, подбрасывать читателю фальшивые ключи или же просто настолько загружать сознание в тесном мире быстротекущего времени, чтобы оно не могло заметить очередной проблемы или очередного решения. Как в природе одно открытие может повлечь за собой другие или опрокинуть старые ортодоксальные взгляды, так и Набоков связывает решение с решением, чтобы каждый ответ мог привести в действие спусковой механизм другого или, наоборот, заблокировать его; b становится неизвестным только после того, как найдено значение а; лишь когда получен ответ на е, внезапно проясняются с и d, хотя до сих пор нам и в голову не приходило, что они нам неясны; f, g и v, как мы неожиданно понимаем, связаны друг с другом и со старой задачей, где неизвестными были m и n.

Подобно тому как природа бросает вызов глазу ученого, Набоков манит нас восторгами открытия, приглашает нас вернуться назад к новым трудностям и новым сюрпризам, воодушевляет нас, как это делает и природа, больше и больше погружая в глубины значения. Решения заданных им задач не только обогащают поверхностный уровень его мира, сообщая нечто большее о событии, неожиданном мотиве, сложном характере, но по мере того, как одно решение теснит другое — как это впервые происходит в «Защите Лужина», — мы можем раскопать Розеттский камень нового значения и подойти к скрытой структуре романа или к этическим или метафизическим иероглифам на стене самой потаенной комнаты.

Еще до школы Набоков прочел много книг по лепидоптерологии, и его заворожили чудеса мимикрии. Это открытие, возможно, было наиболее мощным толчком, который когда-либо получало его воображение. С этого времени Набоков понял, что, погружаясь в частности мира, сознание способно найти в природе удивительно сложный узор, запрятанный в другом узоре, таинственную искусность, которая, похоже, спрятана повсюду только для того, чтобы человек ее рано или поздно распознал. Он строит свои собственные миры по этому же образцу — он приглашает нас углубиться в них, наслаивая одну задачу на другую и приковывая одну награду к другой. По мере того как мы с трудом продираемся через очередной смысловой уровень, задачи и их решения качественно меняются, а их темп и значимость неожиданно возрастают. Внезапно — как, например, в «Защите Лужина» — Набоков позволяет нам увидеть нечто, что мы никогда не собирались искать, — участие в романном мире некоей потусторонней силы, узор во времени, различимый настолько ясно, что можно узнать художника — творца, который предлагает открывать созданное им на все более и более глубоких уровнях понимания.

Повествователи «Прозрачных вещей» знают, что тот карандаш, который сейчас находится перед ними, уже содержался в стволе дерева, и способны увидеть, как это дерево некогда срубили, — подобно тому «как мы распознали бревно в дереве, и дерево в лесу, и лес в мире, который построил Джек». Они являются призраками героев, умерших в прошлом Хью Персона и сейчас наблюдающих за его настоящим, — не традиционными привидениями, но существами, у которых новое отношение ко времени и которые способны исследовать любой уровень прошлого по своему выбору, глядя на обычную жизнь настоящего, на все эти «прозрачные вещи, сквозь которые светится прошлое!».

Поскольку, с другой стороны, материя, и время, и сознание непроницаемы для нас, Набоков не позволяет своим читателям заглядывать в один из традиционно очевидных миров художественной литературы, где автор торопится сообщить нам все при первой же возможности. Его стиль остается до крайности прозрачным, но в абзаце за абзацем нам попадаются то темные места, то блуждающие огоньки, которые помогают нам самостоятельно исследовать мир его книги. Здесь больше, чем где-либо, Набоков использует в своих целях различие между жизнью и искусством. В любой книге мы можем возвращаться к прочитанному сколько пожелаем — если на это найдется причина. Обещая нам волнение, неожиданность и важность открытий, Набоков убеждает нас, что есть смысл вновь и вновь возвращаться назад, где нас ожидают еще не замеченные задачи и еще не востребованные награды. Когда каждая деталь какой-нибудь из его сложных книг начинает жить в нашем сознании настолько, что мы можем заметить странность повторяющейся фразы или неслучайность повторяющегося узора, — когда, другими словами, мы сами устанавливаем новые отношения с разворачивающимся в пределах этой книги временем, непроницаемый мир Набокова неожиданно становится прозрачным, и сквозь него мы видим другие, далекие миры.

XIII

Набоков возвращает актуальность проблемам метафизики. Он показывает, что этот мир скрывает больше, чем мы способны увидеть, но лишь потому, что человеческое сознание пребывает в шорах. Если в ограниченном мире романа таится столь много такого, чего мы с первого или второго взгляда не замечаем и даже не имеем причин искать, сколько же тогда сокрыто от нас в нашем собственном мире, в котором один забег во времени — это все, что нам дано.

Тем же из своих читателей, кто готов всегда удивляться и радоваться реальному миру или набоковским придуманным микрокосмам, писатель на глубинном уровне творчества говорит: а не стоит ли за всем сущим некая высшая искусность, которая приглашает нас разобрать наш мир на части и вновь собрать его, поиграть в творческую игру жизни? Ане предлагает ли она нам шанс где-то за пределами жизни, где существуют иные отношения ко времени, погружаясь все глубже и глубже, открывать детали и узоры мира и ту творческую силу, которая скрепляет всё и вся? А нет ли в этом чего-то манящего, что заставляет нас все лучше понимать бесконечную сложность мира, словно в самом упоении открытия мы ближе всего подходим к восторгу творчества?

В поисках способа для выражения этих идей Набоков радикально и глубоко переосмыслил возможности прозы. К середине 1930-х и в еще большей степени к 1950-м годам он добился в своей прозе почти сверхъестественной свободы одной части от другой и в то же время предельно усложнил отношения между частями — на такое, пожалуй, не был способен никто другой до него. На этом пути он также научился все больше и больше придавать своим книгам характер состязания между автором и читателем, каждый из которых стремится открыть для себя нечто новое.

Выработав свой стиль, свои структуры и стратегии, Набоков по мере их совершенствования научился решать те задачи, к которым он начал подбирать свои собственные ключи еще в середине двадцатых годов. Он выбросил перья ангелов, украденные им из сонетов и ризниц, он отказался от декларативности своих ранних рассказов, он даже перешел через барьеры, поставленные им в 1925 году между пространством, которое позволяет нам возвращаться назад, и временем, которое отказывает в такой возможности.

Первые его темы установились в «Машеньке», где сознание определяется не только своей свободой в пределах настоящего и способностью восстанавливать прошлое, но и той непроницаемой стеной, которая отделяет нас от прошлого и которой не существует лишь для памяти. Наперекор всему уже к периоду «Защиты Лужина» Набоков научился проходить сквозь эту стену и переносить нас во время, где все прошедшее есть настоящее.

Набоков никогда не призывает нас поворачиваться спиной к известному нам миру, но чудесной силой своего зрелого искусства предлагает нам шанс, который не может дать жизнь. Он позволяет нам открыть для себя, сколь бесценным и неисчерпаемым кажется этот мир, если взглянуть на него извне человеческого времени.

ГЛАВА 14 «ЗАЩИТА ЛУЖИНА»

I

В романе «Защита Лужина», ставшем первым шедевром Набокова, он отшлифовал поверхностный уровень своего искусства и в то же время научился исследовать глубины1.

В этом романе, также как в «Короле, даме, валете», он видит свою цель в том, чтобы определить наше место на полпути от недочеловеческого к сверхчеловеческому, но на этот раз в его романе, освободившемся от натужности дефиниций, есть и поэзия, и драма, и многое, многое другое. Когда Франц, Марта и Драйер теряют человеческий облик, возникает опасность, что читатели потеряют к ним интерес. С другой стороны, Лужин, который не способен преодолеть страх перед жизнью и людьми, кажется нам из-за этого и ущербным, и более человечным. Если когда-нибудь мы страдали от неприспособленности к жизни, то мы узнаем в Лужине себя: он вбирает всю нашу ранимость, всю нашу потребность в жалости. Беспомощный в жизни, он благодаря шахматному таланту обретает сверхъестественную, непостижимую силу и грацию, которые, кажется, позволяют ему выйти далеко за пределы известного нам мира. Он представляется «человеком другого измерения» — скорее человеком двух неуклюжих измерений, чем битком набитых трех измерений обычной жизни, и при этом ему, в отличие от нас, доступно еще и четвертое.

Все его существо будто бы изогнуто в форме набоковского главного вопросительного знака: как человеческое сознание вписывается в свою вселенную? Такому характеру трудно найти место в сюжете, однако Набокову удается наделить его судьбой столь же значимой, сколь и в формальном смысле совершенной.

История Лужина состоит из трех частей. В первой (1910–1912) мальчик, которого десять лет донимали укусы и царапины жизни, находит для себя спасение в шахматном даре.

Питательной почвой для Набокова-писателя всегда были воспоминания о лучезарно-безмятежном детстве, позволившем ему вырасти чрезвычайно уверенным в себе молодым человеком. В «Машеньке» он просто еще раз проиграл часть своего прошлого, а в «Короле, даме, валете» обошел его стороной. В романе же о Лужине он его инвертировал, так же как в будущем он будет часто инвертировать многое из собственной жизни, чтобы сотворить своих героев: набоковская защищенность оборачивается у Лужина страхом, отцовская любовь, взрастившая Набокова, для Лужина — лишь еще один невыносимый раздражитель. И при этом Набоков щедро делится с этим героем своим прошлым: страхом перед новой французской гувернанткой, мучительной досадой, одолевавшей его по дороге из летнего поместья в зимний город. Он также выстраивает Лужина из непременных деталей любого детства — из синяков и шишек, из привычки к заведенным порядкам, из страхов перед новой школой, жестокостью детей, — которые он передает с такой пронзительностью, что они пробуждают самые наши давние воспоминания и одновременно помогают увидеть человека, патологически на нас не похожего.

Мир представляется Лужину неумолимым противником, постоянно его атакующим, и он то закрывает глаза на мучительную реальность, то внимательно всматривается в окружающее, чтобы защититься от очередного удара. Однако все ужасы и унижения детства, столь остро им переживаемые, не превращают его в юного страдальца из сентиментального романа. Ибо Лужин, подобно любому ребенку, учится тактике защиты: в его случае это бегство, отступление или контратака — вспомним, например, вспышки раздражения, пугающие родителей и гувернантку, и то удовольствие, с которым он долго давит жука камнем, «стараясь повторить первоначальный сдобный хруст».

Создавая Лужина, Набоков использует свои наблюдения за причудами человеческой психики, — такие причуды сем нам свойственны, но мы редко обращаем на них внимание. Он наделяет своего героя способностью воспринимать жизненные комбинации и мастерством стратегической защиты: отправляясь в школу на извозчике, юный Лужин особым образом разделяет его номер, чтобы потом можно было его вспомнить, хотя на самом деле никакой нужды в этом у него нет; во время прогулок с гувернанткой он хитроумно заманивает ее подальше от полуденного пушечного залпа Петропавловской крепости. Подобные черточки позволяют Набокову нарисовать портрет человека, ни на кого не похожего, и одновременно обнаружить нечто общее для любого детства, любого сознания.

Своеобразные черты характера Лужина внезапно образуют новую конфигурацию, а его безрадостное детство раньше времени приближается к завершению, когда в одиннадцать лет он открывает для себя шахматы и, овладев этой игрой, находит немедленное спасение от обычного для него разлада с жизнью.

Внезапно роман перескакивает с 1912 года — времени первого шахматного состязания Лужина — к своей второй части, действие которой происходит летом 1928 года, когда Лужин готовится к новому шахматному турниру, определяющему претендента на звание чемпиона мира. Как это ни удивительно, мы застаем его в обществе привлекательной и сердечной женщины, которая не только способна декодировать его бессвязные речи, но и поощряет его ухаживания. Странный, угрюмый, неуклюжий, почти безразличный к миру, Лужин остается в высшей степени узнаваемым и живым, когда поднимает локоть, обороняясь от осы, или отвечает на вопрос своей будущей жены о том, давно ли он играет в шахматы.

Он ничего не ответил, отвернулся, и она так смутилась, что стала быстро перечислять все метеорологические приметы вчерашнего, сегодняшнего, завтрашнего дня. Он продолжал молчать, и она замолчала тоже, и стала рыться в сумке, мучительно ища в ней тему для разговора и находя только сломанный гребешок. Он вдруг повернулся к ней лицом и сказал: «Восемнадцать лет, три месяца и четыре дня».

Ее способность по-настоящему понять Лужина, ее жалость к нему, ее решимость защищать его от острых углов жизни глубоко трогательны. Однако когда его слепая страсть к шахматам и его любовь к невесте вступают в противоречие, на героев падает тень трагедии. Пытаясь не допустить, чтобы способность Лужина к концентрации ослабла, та часть его сознания, которую захватили шахматы, отчаянно вытесняет новое для него стремление к нежности, и эта схватка завершается приступом душевной болезни после откладывания партии с великим Турати.

Заключительная часть (зима 1928–1929 гг.) начинается с выздоровления Лужина. На протяжении почти двадцати лет шахматы казались победным отступлением от жизни в более безопасный мир, которым он сам управляет. Теперь же, когда Лужин приходит в себя, его невеста и добрый доктор убеждают его в том, что шахматы — это и есть самая большая угроза в его жизни. Прежде чем туман в его мозгу рассеялся, они убеждают его забыть шахматы, подставляя на их место нежную любовь, окружавшую его в раннем детстве.

Лужин, способный снова вкусить простое человеческое счастье, располагает нас к себе, но его душа по-прежнему свернута в клубок. У читателей возникают два противоречивых желания: с одной стороны, мы хотим, чтобы герой был счастлив с замечательной женщиной, ставшей его женой, а с другой — чтобы он снова вернулся к самому себе и к своему победоносному искусству. Покорная готовность Лужина защищаться от вмешательства в его жизнь шахмат ведет его прямо к катастрофе, ибо по мере того, как раскрывается его личность, присущая ему склонность видеть во всем угрозу, размышлять над комбинациями и возводить оборону убеждает его, что узоры времени повторяют его прошлое, чтобы вновь привести его к шахматам. Спасаясь от этой атаки на свою новую жизнь и своего нового защитника, которого он обрел в жене, Лужин считает, что ему нужно придумать новую и неуязвимую контрстратегию, вроде той, которую он подготовил для партии с Турати. Чем отчаяннее пытается он защитить свое счастье, тем явственнее слышны шаги неумолимой судьбы. Неспособный оградить тепло своей жизни от холодного мира шахмат, он избирает ход, на который не может быть ответа, — избирает самоубийство. Но и эта его последняя хитрость, как он поймет, преобразуется в шахматную композицию: когда Лужин летит вниз, в смерть, он с ужасом видит, как мостовая под ним распадается на бледные и темные квадраты.

Мало кто из литературных героев может сравниться с женой Лужина в благородном смирении, с которым она в финальной части романа постепенно понимает безнадежность своих попыток пробудить его к земным радостям бытия, или в стойкости и храбрости, с которыми она пытается предотвратить окончательную гибель лужинского сознания. Особенно пронзительно звучит здесь тема одиночества личности. Хотя жена Лужина замечает, что над его сознанием опустился непроницаемый мрак, сам Лужин ничего ей не говорит, ибо он уверен, что ему нужно сосредоточиться и отыскать ответ на тайную комбинацию, которую, как ему кажется, подготавливает против него время. Жена не в состоянии узнать его безумную логику, понять, что его самоубийство — это последнее трогательное подтверждение верности ей, финальная трагическая попытка остаться с ней, не позволить увести себя от нее в плоский мир шахмат.

II

Еще задолго до трагической развязки «Защиты Лужина» мы понимаем, что оказались во власти подлинного шедевра. Роман начинается так:

Больше всего его поразило то, что с понедельника он будет Лужиным. Его отец — настоящий Лужин, пожилой Лужин, Лужин, писавший книги, — вышел от него, улыбаясь, потирая руки, уже смазанные на ночь прозрачным английским кремом, и своей вечерней замшевой походкой вернулся к себе в спальню. Жена лежала в постели. Она приподнялась и спросила: «Ну что, как?» Он снял свой серый халат и ответил: «Обошлось. Принял спокойно. Ух… Прямо гора с плеч». — «Как хорошо… — сказала жена, медленно натягивая на себя шелковое одеяло. — Слава Богу, слава Богу…»

Подобно первоклассной подаче в теннисе, захватывающей соперника врасплох, первое предложение книги с силой бросает нас в сознание юного Лужина. Еще удивительнее, когда следующее предложение, резким ударом направленное в другой угол корта, подтверждает, что мы, видимо, каким-то образом отбили подачу: обманутые прозрачным английским кремом отца и его замшевой походкой, мы обнаруживаем, что уже покинули Лужина и переместились в ожидании в спальню его родителей. Не делая нам никакого снисхождения, Набоков умудряется показать нам, что мы можем оказаться в любой точке, куда бы ни летели мячи его воображения. Он делает нам честь, играя с нами как с чемпионами, и тем самым он позволяет нам — и в этом секрет его искусства — испытать радостное волнение оттого, что мы превзошли самих себя. Обмен ударами продолжается:

Это было и впрямь облегчение. Все лето — быстрое дачное лето, состоящее в общем из трех запахов: сирень, сенокос, сухие листья, — все лето они обсуждали вопрос, когда и как перед ним открыться, и откладывали, откладывали, дотянули до конца августа. Они ходили вокруг него, с опаской суживая круги, но только он поднимал голову, отец с напускным интересом уже стучал по стеклу барометра, где стрелка всегда стояла на шторме, а мать уплывала куда-то в глубь дома, оставляя все двери открытыми, забывая длинный неряшливый букет колокольчиков па крышке рояля.

Подобная уверенность Набокова в своем читателе объясняется его абсолютной уверенностью в собственном мире. Его быстрый конспект быстрого лета — «сирень, сенокос, сухие листья» — позволяет самым скромным смыслам обнаружить длительность и глубину, целое лето, которое словно бы затаило дыхание для этого мгновения. «Они ходили вокруг него, с опаской суживая круги, но только он поднимал голову [одно лишь это легкое движение превращает конспект в сцену], отец с напускным интересом уже стучал по стеклу барометра…» Застывшая стрелка барометра, букет колокольчиков где-то на заднем плане, анфилада комнат — эти детали создают светящийся интерьер, как на полотнах Вермеера, и вызывают в памяти слова Кеннета Кларка о вермееровском «безупречном чувстве интервала. Каждая форма интересна сама по себе и одновременно великолепно сочетается с соседствующими как в пространстве, так и на плоскости картины»2. Разница лишь в том, что у Набокова мы имеем дело не с неподвижным холстом, но с напряженной семейной драмой, когда родители в ужасе отшатываются от своего ребенка, словно от василиска, — и все это вмещает в себя половина фразы. В том же абзаце Набоков вновь меняет картину:

Тучная француженка, читавшая ему вслух «Монтекристо» и прерывавшая чтение, чтобы с чувством воскликнуть «бедный, бедный Дантес!», предлагала его родителям, что сама возьмет быка за рога, хотя быка этого смертельнобоялась. Бедный, бедный Дантес не возбуждал в нем участия, и, наблюдая ее воспитательный вздох, он только щурился и терзал резинкой ватманскую бумагу, стараясь поужаснее нарисовать выпуклость ее бюста.

Набоков знает, что с помощью хорошего проводника и хорошо отобранных деталей наше сознание может двигаться гораздо свободнее, чем мы думаем. Он выстраивает лужинский мир, избегая тяжеловесного накопления свинцовых фактов, но чистое, как стекло, и подвижное воображение оживляет каждую отдельную пылинку и объединяет все пространство воедино.

С самого начала романа мы неожиданно погружаемся в лужинское сознание, но при этом не знаем, почему, собственно, его больше всего поразило то, что с понедельника он будет Лужиным. Кто этот мальчик и почему он вызывает такой ужас у своих родителей и у гувернантки? Подобно Шекспиру, представляющему нам своего таинственного и мрачного сына, Набоков задерживает ход повествования, разжигая читательское любопытство. Вместо того чтобы ответить на наш вопрос, он продлевает мир Лужина еще на двадцать лет, а затем возвращается к прошлому, предлагая еще один крупный план:

Через много лет, в неожиданный год просветления, очарования, он с обморочным восторгом вспомнил эти часы чтения на веранде, плывущей под шум сада. Воспоминание пропитано было солнцем и сладко-чернильным вкусом тех лакричных палочек, которые она дробила ударами перочинного ножа и убеждала держать под языком. И обойные гвоздики, которые он однажды положил на плетеное сиденье кресла, предназначенного принять с рассыпчатым потрескиванием ее грузный круп, были в его воспоминании равноценны и солнцу, и шуму сада, и комару, который, присосавшись к его ободранному колену, поднимал в блаженстве рубиновое брюшко. Хорошо, подробно знает десятилетний мальчик свои коленки — расчесанный до крови волдырь, белые следы ногтей на загорелой коже и все те царапины, которыми расписываются песчинки, камушки, острые прутики.

Неожиданно Лужин оглядывается на скучные предвечерние часы прошлого с чувством обморочного восторга: неожиданный, но верный психологический штрих, ибо мы с любовью бережем даже прошлую боль — ведь она больше не в состоянии причинить нам страдание, потому что она теперь составляет часть нашего собственного неповторимого «я», потому что ее нельзя вернуть. Заставляя своего героя оглянуться назад в прошлое в этот момент, Набоков изменяет и наше восприятие всей его жизни. В детстве иглы и зазубренные края жизни пугали Лужина, но хотя в этой сцене он и вспоминает обойные гвозди на сиденье, рассыпчатое потрескивание плетеного кресла, расцарапанное колено, укус надоедливого комара, каждый пустяк кажется удивительно драгоценным, словно бы сам факт воспоминания вопреки всему освящает его, волшебным образом спасает от забвения. Прошлое в «Защите Лужина» подобно очищенному воздуху, где нет ни пылинки, ни микроба, становится необыкновенно ясным и светлым — оно сохраняет всю остроту боли, которую испытывал Лужин или которую он причинял другим, но освобождает от опасности, которой когда-то было чревато каждое мгновение. Даже прежде, чем Набоков позволяет нам понять причину напряженности в семействе Лужиных, он противопоставляет угрозу настоящего и несокрушимую безопасность прошлого.

Юный Лужин, которого до сих пор воспитывала гувернантка, должен после летних каникул пойти в школу. Его отец опасается реакции своенравного сына, предвидя очередную истерику, и поэтому упоминает между прочим, словно стараясь задобрить его, что его будут звать теперь, как взрослого, по фамилии. При этих словах

сын покраснел, заморгал, откинулся навзничь на подушку, открывая рот и мотая головой («Не ерзай так», — опасливо сказал отец, заметив его смущение и ожидая слез), но не расплакался, а вместо этого весь как-то надулся, зарыл лицо в подушку, пукая в нее губами, и вдруг, быстро привстав, — трепаный, теплый, с блестящими глазами, — спросил скороговоркой, будут ли и дома звать его Лужиным.

Зарытое в подушку лицо Лужина, странные звуки, которые он издает губами, трогательно-детский вопрос — все это не соответствует ожиданиям родителей и принадлежит миру, который не сводится к готовым формулам типа «своенравность» и «плаксивость».

По дороге на станцию, откуда Лужиным предстоит ехать на поезде в город, родители вдруг чувствуют, что их опасения начинают оправдываться. Сын застывает в напряжении; кажется, будто его мрачное настроение насылает холодный ветер. Мать потянулась было, чтобы поправить на нем плащ, но, заметив выражение его глаз, отдергивает руку. На станции напряжение Лужина вырывается наружу. Словно бы гуляя, он как ни в чем не бывало доходит до края платформы и лесом бежит назад к усадьбе, чтобы перезимовать там, питаясь сыром и вареньем из кладовой. Родители отправляются вслед, какой-то чернобородый мужик вытаскивает его с чердака, и Лужина отвозят в город. Ничто не способно помешать тому, чем грозит время: наступит понедельник, и он станет Лужиным-школьником. Неожиданность первой строки романа так и не проходит, сколько бы мы ни перечитывали книгу. И ощущение оправданности этой строки — как и многого другого в книге — продолжает расти вплоть до самого финала. Ни разу по ходу действия мы не слышим имени героя, вытесненного фамилией в его первый школьный день. Только на последней странице, когда он, запершись в ванной комнате, взбирается на комод, открывает окно и наконец бросается навстречу смерти, мы узнаем его имя:

Дверь выбили. «Александр Иванович, Александр Иванович!» — заревело несколько голосов.

Но никакого Александра Ивановича не было.

И с первой строки романа до последней борьба взрослого и детского в Лужине, борьба между розовым прошлым и тернистым будущим не прекращается ни на мгновение.

III

Начиная с Руссо и Вордсворта, многие писатели в своих книгах отыскивали теплые, солнечные, чистые уголки, где можно предаваться воспоминаниям о детстве. Ни один из них не ценил детские годы больше, чем Набоков, и десятилетним Лужиным, так хорошо знавшим свои коленки, он возвращается в десятое лето собственной жизни, приглашая с собой и нас. Его Лужин даже смотрит на прошлое, как и он сам, влюбленными глазами памяти. Основываясь на своем собственном «совершенном прошлом», Набоков творит мир, созданный для счастья, — а затем помещает в него героя, сама натура которого приговорила его к горестям. В детстве Набоков был «вундеркиндом, юным гением», который выдумывал разные истории и радовался красоте окружавшего его Эдема. Лужин тоже был особенным ребенком даже до того, как он научился играть в шахматы, но весь мир представлялся ему чем-то вроде большого сада Раппачини[105], где каждое растение напоено смертоносным ядом: его особый талант не распахивает перед ним двери в жизнь, а захлопывает их.

Двойная перспектива позволяет Набокову представить детство Лужина одновременно лучезарным и безрадостно-холодным. Потом, когда волею обстоятельств Лужин неожиданно для себя попадает во взрослый мир, его любовь к жене и любовь к шахматам начинают борьбу за господство над ним — борьбу, за которой зияет трагедия. Большинству писателей вполне хватило бы столь смертоносного конфликта, но Набоков, сохраняя драматическое напряжение, не останавливается на этом.

В начале третьей части романа врач и жена Лужина внушают ему мысль о смертельной опасности шахмат. И они настолько преуспевают в этом, что, прежде чем окончательно вынырнуть из забытья, он подавляет в себе свое шахматное сознание. Выздоравливая, Лужин, кажется, заново пробуждается к жизни. Во время прогулки по санаторскому саду он даже спрашивает у своей невесты названия цветов. Поскольку шахматы, а с ними все его недавнее прошлое вычеркнуты из его мира, его мысли вновь обращаются к детству:

Дошкольное, дошахматное детство, о котором он прежде никогда не думал, отстраняя его с легким содроганием, чтобы не найти в нем дремлющих ужасов, унизительных обид, оказывалось ныне удивительно безопасным местом, где можно было совершать приятные, не лишенные пронзительной прелести экскурсии. Лужин сам не мог понять, откуда волнение, — почему образ толстой француженки с тремя костяными пуговицами сбоку, на юбке, которые сближались, когда ее огромный круп опускался в кресло, — почему образ, так его раздражавший в то время, теперь вызывает чувство нежного ущемления в груди.

Впервые Лужин обратился к воспоминаниям о своем прошлом. Более того, он, кажется, попадает в переработанную, выправленную редакцию своего детства, из которой изъята вся боль. После партии с Турати мысли о шахматах теснились в голове у Лужина до тех пор, пока город вокруг него не превратился в калейдоскоп таинственных призраков. Когда чей-то хриплый голос вкрадчиво шепнул Лужину: «Идите домой», то он, вместо того чтобы пойти к невесте, стал в полубреду отыскивать среди берлинских улиц дорогу в русскую усадьбу своего детства. Его паническое бегство «домой» заканчивается глубоким обмороком. Выйдя из забытья, он видит склонившегося над ним санаторского врача, чья курчавая борода напоминает ему бородатого мужика его детства, который нес его с чердака после побега в усадьбу. Деревья за окном больничной палаты, где лежит Лужин, пробуждают в его затуманившемся мозгу воспоминания о старой усадьбе, окруженной деревьями, и ему кажется, что «в окне было все то же счастливое сияние». Врач и невеста заботливо ухаживают за Лужиным, мир представляется ему ласковым и добрым, шахматы еще не изведаны: он вернулся в детство обновленным. Для Набокова щедрость жизни в конечном итоге есть щедрость прошлого: воспринимаемое нами — это уже «своего рода память даже в момент восприятия»3. Однако время уносит нас даже от нашего собственного прошлого, и память позволяет лишь поймать его зыбкий образ в обращенном назад зеркале. Шахматный талант Лужина уже открыл перед ним иное измерение по ту сторону обычного хаоса человеческой жизни — измерение, где царит гармония и порядок. Теперь с первого взгляда его фактическое возвращение в прошлое может показаться новой победой над ограниченностью человеческих возможностей, однако он лишь ненадолго обретает рай своего детства. Постепенно начинается сошествие во ад. По мысли Набокова, лишь искусство в высшем своем проявлении способно в конце концов указать выход из тюрьмы времени, творя свои особые миры, в которых каждому пустяку гарантирован иммунитет от забвения. Находясь в какой-то степени вне жизни, искусство, быть может, есть предтеча такой формы сознания, которая имеет неограниченный доступ в рай прошлого. Возвращаясь же в свое припудренное детство не в искусстве, а в жизни, Лужин просто-напросто не считается с фактом существования времени, крадет у себя две трети своего прошлого, забывает про свое колючее «я» и даже изгоняет шахматы, этот непрочный суррогат или заменитель искусства. Жизнь — или время — мстит ему за это. К счастью, человеческая личность неукротима, и натура Лужина медленно возрождается. Его природная осторожность, его умение видеть комбинацию и его инстинкт самообороны подсказывают ему, что в его судьбу вмешалась какая-то зловещая сила и что он должен подготовить контратаку. Хотя он не в состоянии распознать суть этой угрозы, мы со своей позиции стороннего наблюдателя начинаем догадываться. Вынужденная повторяться вопреки собственной природе, вместо того чтобы идти вперед, жизнь начинает весьма ловко проигрывать прошлое. Невинная реприза детства, которая должна была защитить Лужина от шахмат, превращается в кальку с рисунка его детства и поэтому ведет его прямо к первому открытию шахмат. Лужин встречает своего бывшего одноклассника, который смутно помнит, что он уже в школе был восходящей шахматной звездой, хотя сам Лужин это отрицает. Когда гостья из Советского Союза упоминает тетю Лужина, которая впервые показала ему шахматные ходы, память Лужина наконец пробуждается, и он чувствует «острую радость шахматного игрока, и гордость, и облегчение, и то физиологическое ощущение гармонии, которое так хорошо знакомо творцам». Почти в тот же момент он понимает, что комбинации времени, развивающиеся вокруг него, привели к очередному изменению позиции (и усадьба, и город, и школа, и петербургская тетя), и в панике пытается придумать какую-нибудь защиту против козней таинственного противника, кольцом окружающего его. Вместо этого он находит карманные шахматы, которые проглядела его жена, и прячет их — а вместе с ними и шахматные мысли — от нее точно так же, как ему приходилось это делать в детстве, когда он только открыл для себя эту игру.

Пытаясь постичь смысл комбинаций, развивающихся вокруг него, Лужин погружается во мрак одинокой сосредоточенности. Невольно он проживает еще раз не только финал первой части своей жизни, когда в детстве течение прибило его к шахматам, но и финал второй ее части, когда он, взбираясь по шахматной лестнице, вступил в борьбу с Турати за право сместить чемпиона мира и беспрестанно искал неуязвимую защиту против нового дебюта знаменитого противника. В то время он не выдержал напряжения. Теперь его ждет нечто еще более страшное.

По мере того как Лужин все глубже уходит в себя, одно повторение прошлого накладывается на другое: его дошахматное детство, его побег в усадьбу, его открытие шахмат, его прогулы, когда он не ходил в школу ради игры, его одинокие годы шахматных турне под надзором импресарио Валентинова, его поиски защиты в партии с Турати, его безумное бегство от отложенной партии назад, в туманный мираж усадьбы. Даже неожиданные ходы, которые охваченный ужасом Лужин делает сейчас, чтобы нарушить порядок повторения, вызывают лишь все новые и новые повторы, которые теснят его со всех сторон.

Некоторые из них сразу бросаются в глаза, другие слишком туманны или слишком искусно замаскированы. И в этом изобилии взаимопереплетающихся узоров сначала трудно различить что-либо, кроме судьбы, которая все неотступнее загоняет Лужина в угол. Затем, когда картины начинают проясняться, мы замечаем две враждующие силы — одна выступает на стороне жены Лужина и хочет, чтобы он вернулся в уютную защищенность детства, которую жена может ему обеспечить, другая же — очевидно, более мощная — направляет это повторение, добавляя к нему свои причудливые извивы, по иному руслу — к открытию Лужиным шахмат, к возобновлению его неоконченной партии с Турати. Когда Лужин наконец понимает, что атакующая его судьба стремится изгнать его из рая, который сулит ему жена, и вернуть его в холодный мир шахмат, под опеку бессердечного и расчетливого Валентинова, — уже одна мысль о подобном будущем приводит его в ужас. Против такой атаки он способен найти лишь один вариант защиты: он выпадет из игры, он покончит с собой. Когда Лужин летел навстречу смерти, он видел, как внизу, во дворе с

обирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и темные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг, что хлынул в рот ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним.

Лужин не может убежать ни от самого себя, ни от потребности в защите, ни от присущей ему комбинационной зоркости, из-за которой шахматы и заполнили его жизнь с такой естественностью.

В последние несколько месяцев те уникальные умственные способности, которые ведут его к трагедии, поднялись на головокружительную высоту. Мальчиком он отгораживался от жизни ради шахмат. Взрослым мужчиной он позволил жене слегка приоткрыть для него мир. И в этот момент он начинает искать комбинации и стратегии не только на шахматной доске, но и в реальной жизни. Это было бы похоже на безумие, если бы не тот факт, что он обретает не дающее ему покоя непозволительное понимание структуры времени. Ибо эти узоры не есть плод больного воображения: когда мы, перечитывая книгу, смотрим на мир Лужина со стороны, мы замечаем смыкающиеся вокруг него узоры раньше него. Однако то, что и он способен различить узоры времени по мере их возникновения, бросает нас в метафизическую дрожь.

В начале «Защиты Лужина» перед нами мир, в котором ценится отдельное и непредсказуемое: замшевые шлепанцы, колокольчики, расцарапанные коленки, странный пукающий звук, который мальчик издает, зарыв лицо в подушку, его удивление оттого, что он будет называться Лужиным, его обреченный на неудачу побег в семейную усадьбу. Медленно, но неумолимо этот мир, который столь щедро воздает единичному, заполняется узорами, и собственная странная индивидуальность Лужина в свою очередь позволяет ему разглядеть те же узоры, которые привносятся в его мир извне. Быть может, по мнению Набокова, несмотря на всю торжествующую независимость элементов в мире, некая потусторонняя сила оттискивает свою печать на множестве случайностей.

IV

В «Защите Лужина» Набоков научился складывать одну часть мира с другой, отбирая детали, контролируя углы зрения, перемещая фокусы, множа узоры с быстротой, экономией, плавностью и гармонией, на которые не часто способна литература. Мастерски владея соотношением частей, он довел классическое повествование до нового уровня совершенства.

Настала пора перейти от поверхностного уровня набоковского искусства, который сам уже выходит далеко за рамки литературного стиля, — к его глубинам. Дело в том, что в «Защите Лужина» Набоков также переосмысливает отношения между автором и читателем и впервые заявляет здесь о себе как об одном из великих новаторов художественной литературы. Позднее он скажет, что если в шахматной задаче борьба ведется не между черными и белыми фигурами, но между составителем задачи и ее гипотетическим отгадчиком, то в романе главная драма кроется скорее не в конфликте между его действующими лицами, а в схватке между его автором и читателем. Возможно, шахматная аналогия пришла ему на ум потому, что именно в «Защите Лужина» он впервые задает читателю задачи — с самого первого предложения (почему мальчика должны с понедельника называть Лужиным?) и до последнего (почему имя и отчество героя до сих пор утаивались?).

Настоящие проблемы, которые Набоков ставит перед читателем, — это проблемы, связанные с узорами, вытканными во времени. Почему последняя часть романа пронизана повторами? Существуют ли они лишь в сознании Лужина? Ожидает ли Набоков, что мы просто будем любоваться их запутанным плетением, словно перед нами кельтский орнамент? Или, как полагают некоторые читатели, он нас поддразнивает, побуждая ногтями и зубами развязывать накрепко стянутые им узлы? А может быть, он случайно переусложнил плетение настолько, что его вообще невозможно распутать?

Узоры, задуманные, видимо, для того, чтобы поставить перед читателями вопросы, ответы на которые могут таиться на следующей — или предшествующей — странице, сплетаются с другими узорами в такой клубок, что правильные решения кажутся недостижимыми. В этот момент некоторые читатели делают вывод, что Набоков либо играет с нами, либо, в конечном счете, не имеет другой цели, кроме плетения этих узоров ради собственного удовольствия. Но Набоков-лепидоптеролог знал, сколь непредсказуемы росчерки природы, и он знал также, что терпеливый исследователь способен их постепенно прочитать.

Он также был составителем шахматных задач. В «Защите Лужина» он научился не только складывать один узор с другим, но и задавать задачи, по точности не уступающие шахматным. И он знал, что его литературные задачи, как и шахматные, поддаются решению.

После того как на протяжении нескольких глав события развиваются в хронологической последовательности, повествование неожиданно перескакивает на шестнадцать лет вперед прямо посредине абзаца: перед нами Лужин, беседующий с какой-то незнакомкой, имени которой мы не знаем, а лица не видим. Прежде чем она попадет в поле нашего зрения, происходит затемнение, мешающее нам разгадать смысл этой сцены. Затем Набоков уходит в сторону, посвящая целую главу (кстати, единственную, в которой читатель надолго расстается с точкой зрения Лужина) отцу Лужина и его рассказу о том шестнадцатилетнем периоде, через который предыдущая глава столь нарочито перескочила. Лишь в начале третьей главы в этой последовательности мы вновь возвращаемся к сцене, повисшей между небом и землей. Кинокамера снова поворачивается, и мы видим, как «Лужин все еще теребит дамскую сумочку и все еще смотрит на свою туманную собеседницу, в то время как она растуманивается, забирает у него свою сумку, упоминает смерть Лужина-старшего и становится участницей разворачивающейся комбинации». После этого резюме в предисловии к английскому изданию романа Набоков сравнивает всю последовательность событий с шахматной задачей. Он ждал от нас решения, но какого?

V

Мне уже приходилось подробно объяснять предлагаемые мною решения задач «Защиты Лужина»4. Позволю себе изложить здесь мои основные выводы.

Одна группа сцеплений в романе настойчиво связывает открытие юным Лужиным шахмат с его дедушкой, другая — ассоциирует лужинского отца с женщиной, которая столь стремительно входит в жизнь героя. Любопытно, что оба этих узора начинают разворачиваться вскоре после смерти деда и отца героя.

Задолго до «Защиты Лужина» Набоков в своих стихах, рассказах и дневниковых записях размышлял о тайнах загробного мира. Впоследствии он будет прямо вводить в свои романы героев, которые умирают в ходе повествования, но и после смерти участвуют в жизни других персонажей. Раздумывая в «Бледном огне» над загадками жизни после смерти и над влиянием потустороннего мира на наш, он написал ключевые слова — «не текст, но текстура». Мне представляется, что Набоков предлагает нам вычитывать в головоломных узорах самой ткани романа «Защита Лужина» то, что мы не найдем в тексте: покойный дед Лужина каким-то образом приводит внука к шахматам, а покойный отец соединяет сына с женщиной, на которой тот женится.

Дед Лужина был скрипачом и композитором, «довольно, впрочем, сухим и склонным, в зрелые годы, к сомнительному блистанию виртуозности». На музыкальном вечере в годовщину смерти деда Лужина скрипач, исполнявший его музыку, во время перерыва сказал, что он предпочел бы партию в шахматы продолжению концерта: «Комбинации как мелодии. Я, понимаете ли, просто слышу ходы… Игра богов. Бесконечные возможности». «Вас ждут, маэстро», — говорят скрипачу, но его хвалебная песнь шахматам уже успела вдохновить Лужина: этот мальчик, который до сих пор лишь бежал от жизни, теперь жаждет научиться игре в шахматы, хотя еще ничего не знает о ней. Пройдет не так уж много времени, и он станет гроссмейстером и на вершине шахматной карьеры будет бороться за право вызвать на матч чемпиона мира. Странным эхом звучат слова «человечка», который пришел за Лужиным («Вас ждут, вас ждут, маэстро»), чтобы отвести его в зал, где ему предстоит состязаться с Турати. В этой лучшей лужинской партии музыкальные образы проносятся над шахматной доской — от «скрипок под сурдинку» первых осторожных ходов до «музыкальной бури» и «фуриозо» кульминации партии. Эти и другие переклички, связывающие шахматы с дедом Лужина, намекают, что после своей смерти дед заметил быстроту реакции внука, его дар обороны, его любовь к повторяющимся комбинациям и подсказал мальчику заняться шахматами, которые должны стать заменой и выходом его собственной страсти к виртуозной комбинационной игре.

Отец Лужина, автор нравоучительных книг для мальчиков, человек сентиментальный и обожающий слащавые разрешения конфликтов, мечтает, чтобы его сын стал художником или музыкальным гением. Узнав, в чем состоит подлинный талант Лужина-младшего, он понимает, что сын навсегда останется для него загадкой. Мальчика отнимает у отца импресарио Валентинов, но незадолго до смерти старик Лужин задумал повесть «Гамбит», чтобы восславить — и приукрасить — шахматную карьеру сына. Меньше чем через месяц после смерти отца в жизнь Лужина неожиданно вошла замечательная женщина — и именно в этот момент повествование делает резкий скачок назад, к отцу Лужина, к его воспоминаниям о годах, проведенных сыном с Валентиновым, к его замыслу повести «Гамбит», к его смерти. И только после этого остановленное действие возобновляется, и женщина, беседующая с Лужиным, говорит: «Я жалею, что не знала вашего отца… Он, должно быть, был очень добрым, очень серьезным, очень любил вас» (Лужин промолчал). Подобно тому как музыкальные образы, не смолкающие в описании партии Лужина с Турати, свидетельствуют о незримом присутствии старого композитора, его деда, так же и здесь резкий перебив хода повествования указывает на странное вмешательство опытного беллетриста Лужина-старшего в сцену знакомства его сына с будущей женой.

Сначала кажется, что эта женщина предлагает Лужину ту самую взрослую жизнь, которой лишили его страсть к шахматам и Валентинов, расчетливо подавлявший нормальное развитие мальчика. Однако Лужин не в состоянии справиться одновременно с самым трудным турниром и с первым пробуждением его социального «я». После припадка его словно бы отводят назад в детство. Невеста, с которой Лужин «в новеньких ночных туфлях из мягкой кожи» прогуливается по санаторскому саду, почему-то думает «о читанной в детстве книжке, где все неприятности в жизни одного гимназиста, бежавшего из дома со спасенной им собакой, разрешались удобной для автора горячкой (не тифом, не скарлатиной, а просто горячкой), и нелюбимая дотоле молодая мачеха так ухаживала за ним, что он ее вдруг начал ценить и звать мамой, и теплая слезинка скатывалась по щеке, и все было очень хорошо». Лужинская невеста не может вспомнить название книги, но она верно чувствует, что ее сентиментальный тон почти точно определяет новую атмосферу, окружающую Лужина в санатории: на самом деле это книга Лужина-старшего «Приключения Антоши». В квартире Лужиных, где они поселились после свадьбы, в спальне висела гравюра: «вундеркинд в ночной рубашонке до пят играет на огромном рояле, и отец в сером халате, со свечой в руке, замер, приоткрыв дверь» — точно так в самых своих сокровенных мечтах рисовал сына Лужин-старший. И когда Лужин в последний раз погружается во мрак, единственное, что может придумать его жена, — это вновь и вновь уговаривать его сходить на могилу отца.

Не в силах при жизни завершить повесть о своем сыне в свойственных ему праздничных тонах, Лужин-старший после смерти, кажется, выбрал эту жалостливую и чуткую женщину в качестве простого решения всех проблем в жизни своего сына: Лужин может оставить себе свои шахматы, но ему также нужно дать возможность познать радости взрослой любви. Однако когда эта женщина входит в жизнь Лужина, она разрешает его трудности не лучше, чем отец, когда он наконец обнаружил в мальчике талант, о котором он столь горячо мечтал: напряженный конфликт между любовью Лужина к невесте и его страстью к шахматам лишь приводит его к болезни. После этого срыва Лужин-старший, кажется, решил, что если сын не способен стать взрослым мужчиной и шахматным чемпионом, то лучше вернуть его к той защищенности, которую в детстве он, несмотря на все старания родителей, так и не почувствовал. Лужин в бреду шел по Берлину в усадьбу своих воспоминаний, теперь он приходит в себя в санатории, где его невеста и его врач (чья ассирийская борода напоминает Лужину мужика, которого отец послал за ним после его первого бегства в усадьбу) убеждают его забыть шахматы, заменив их детским счастьем в уюте дома, куда ему предстоит переехать после свадьбы. Как все прожекты Лужина-старшего, такое решение просто не учитывает всей сложности жизни; Лужин не ребенок, не взрослый, и он не может жить без шахмат.

Другие развивающиеся линии романа наводят на мысль, что после того, как в жизнь Лужина вошла его невеста, его дед предпринимает ответный ход, заставляя Лужина воображать комнату, где он проводит вечера в обществе невесты и ее родителей, в виде шахматной доски с выстроенными на ней силами противника. Однако внутренний конфликт ведет Лужина не к разрыву с невестой и возвращению к шахматам, но к помутнению рассудка. Последовавшее за этим выздоровление героя, его новый дом и благотворное повторение прошлого представляется делом рук его отца, однако дед, подлинный виртуоз, обращает этот новый ход против своего же соперника, ибо он подводит Лужина, вновь проживающего детство, ко второму открытию им шахмат. Эту основную линию он украшает яркими ответвлениями, усложняя тему, словно бы издеваясь над наивным противником.

Над отцом и сыном стоят еще более могущественные силы, которые используют их конфликт в своих далеко идущих целях. Дед стремится развить шахматную тему в жизни Лужина, отец отстаивает линию жены и дома. Ни тот ни другой не хотят его гибели. Однако сама их стычка с позволения высших сил неизбежно толкает Лужина к смерти, которая одна только способна принести ему облегчение. Поощряя шахматные способности Лужина и его новый интерес к жизни, эта всеобъемлющая дуга судьбы создает новый синтез из оппозиции тезиса деда (Шахматы или Искусство) и антитезиса отца (Жена и Дом или Жизнь). Осуществляя свой замысел, высшие силы на последнем этапе жизни Лужина подчиняют себе противоборствующие повторения его прошлого и поднимают его комбинационный талант на сверхъестественный уровень, откуда он способен разглядеть узоры времени: новый триумф его странного сознания, который, однако, имеет следствием такую душевную растерянность, что он не видит для себя другого выхода, как расстаться со своей нелепой жизнью.

Быть может, по ту сторону смерти комбинационный гений Лужина получит бо́льшую свободу — подобно тому как его отец и дед уже, кажется, получили более богатые возможности для своих более скромных талантов. При внимательном рассмотрении структуры «Защиты Лужина» указывают,

что смерть Лужина может означать возвращение «домой», в прошлое, где изначальная благость всего сущего должна каким-то образом проявиться за пределами жизни, что не упрощает сложности жизни по эту сторону. Возможно, из пустоты смерти он пробудится к миру, в котором прошлое станет и его раем, домом, защитой и тем новым уделом его искусства, где он сможет бесконечно исследовать узор времени.

На этом уровне «Защита Лужина» подводит нас к мысли, что существует, возможно, некий замысел судьбы, точнее иерархии судеб, который дает нам максимальную возможность стать самими собой, даже если в перспективе смерти наши жизни могут показаться жалкими и мучительными, игрушками в руках бессмертных5.

Конфликт между стерильным «искусством» деда и подслащенной жизнью отца разрешается, по-видимому, благодаря таинственной искусности, которая мерцает где-то за пределом земного бытия.

VI

В «Защите Лужина» Набоков сделал все, чтобы его метафизика не свелась к позитивным постулатам. Как и в «Короле, даме, валете», но на этот раз с гораздо более сильным резонансом, он инвертирует все, чем он дорожит, чтобы подвергнуть испытанию свои идеи. На всю жизнь сохранив благодарность за ту защищенность, которая была дарована ему в идиллическом детстве, он в своем романе наделяет мальчика Лужина таким складом характера, что он в испуге шарахается от самых невинных предметов и событий. Набоков, нашедший спасение от нашей человеческой беспомощности во власти, которую дает искусство, наделил талантом и Лужина, но талантом, стоящим ниже, чем талант художника, — этот талант дает Лужину прибежище, куда тот прячется от жизни, но нисколько не помогает разрешить ее противоречия. Набоков, которому был ниспослан брак, вернувший ему детскую защищенность в другом обличье, и который был безмятежно счастлив со своей женой, понимавшей все оттенки его искусства, соединяет своего героя с женщиной, чье стремление защитить его от его искусства несет в себе опасность и угрозу и приговаривает его к одиночеству в плену параноидальных идей. Склонный думать, что однажды мы можем заново пережить собственное прошлое в мире, свободном от времени и от какой бы то ни было утраты, Набоков навязывает Лужину повторение прошлого, которое сначала кажется благотворным, но вскоре вырождается в смехотворное бегство от реальности, а затем и в кошмарную западню. Желая сам заглянуть дальше за пределы жизни, чем позволяет жизнь, Набоков наделяет своего героя именно таким даром, но этот дар лишь приводит беднягу к гибели.

В судьбе Лужина Набоков обращает в пронзительную боль все самое драгоценное в своей собственной жизни. Однако даже здесь, считает он, даже для человека, против которого оборачиваются все его преимущества, может забрезжить, на некоем высшем уровне, поднимающемся над конфликтом отца и деда, некая сила, строящая жизнь с бесконечной нежностью и подготавливающая для Лужина в смерти безболезненное выздоровление от его больного прошлого, выход и реализацию его особого дарования, которые воздадут ему за все ужасы его жизни.

VII

Набоков-художник знал, как оживить каждую деталь, придать ей ощущение неповторимой ценности и в то же время сохранить связь всех элементов мира. Однако лужинский мир, при всей точности его незабываемых деталей и гармонии его элементов, не поддается объяснению только лишь по его собственным законам.

Лужин с тревогой замечает, что время строит против него какую-то комбинацию, и это открытие сводит его с ума. Даже при первом чтении «Защиты Лужина» нам не дает покоя ощущение, что герой, кажется, имеет основания искать объяснений по ту сторону событий, хотя, разумеется, найти их он не может. Впервые дойдя до финала книги, мы предполагаем, что судьбы, управляющие жизнью героя, не поддаются определению, если только это не сам автор. Даже перечитав книгу несколько раз, мы не вполне можем согласиться с идеей об участии в жизни Лужина его покойных деда и отца, а также некоей силы, стоящей за ними и инструментирующей их контрапункт. Однако поскольку мы находимся вне лужинского мира, Набоков может обратить наше внимание на то, как этот мир организован. Заставляя нас задуматься над поставленными проблемами, например над внезапным повествовательным переходом к будущей жене Лужина — ее первое нерезкое появление, затем выход на авансцену, и снова она, только теперь наконец в фокусе, — он приглашает нас постепенно распознать те уровни действия и значений, на которые в повествовании на первый взгляд нет и намека.

Наше первое внимательное чтение романа началось с неожиданности вступительной фразы, которая погружает нас в героя прежде, чем мы понимаем, где находимся. Все еще не познакомившись с ним ближе, мы оставляем его и обращаемся к его отцу и, окинув его глазами прошлое, возвращаемся к сцене, которую успели мельком увидеть раньше: Лужин-старший говорит своему сыну, что тому предстоит пойти в школу и начать новую жизнь. Хотя мальчик вряд ли готов к своему «взрослому» имени, он становится Лужиным — и лишь так будет называть своего героя автор вплоть до его смерти.

Несколько глав спустя нас столь же неожиданно бросают внутрь сцены, к которой мы не успели подготовиться: Лужин, вдруг повзрослевший на шестнадцать лет, разговаривает с незнакомкой. И эту сцену мы снова оставляем на полдороге, следуем за Лужиным-старшим, от него узнаем о прошлом и возвращаемся к незаконченному эпизоду. Словно для того, чтобы еще раз доказать, что именно отец подталкивает Лужина — все еще полуребенка — к взрослой жизни, женщина, которая вторгается в его судьбу, не имеет в романе никакого имени, кроме фамилии мужа — Лужина. Внезапная атака, которой встречает читателя первое предложение романа, кажется более неожиданной, чем раньше, — и еще более оправданной.

В конце первой главы Лужин бежит в усадьбу и залезает в дом через открытое окно гостиной.

В гостиной он остановился, прислушался. Дагерротип деда, отца матери, — черные баки, скрипка в руках, — смотрел на него в упор, но совершенно исчез, растворился в стекле, как только он посмотрел на портрет сбоку, — печальная забава, которую он никогда не пропускал, входя в гостиную.

Этот маленький ритуал с портретом деда вначале кажется лишь одной из набоковских великолепных своей неожиданностью деталей, всегда столь уместных, столь полных самоценной жизни. Однако после нашего анализа текста он, кажется, служит своего рода свидетельством того факта, что Лужина заманил в усадьбу, на чердак, — где шахматная доска не занимает его — недавно умерший дед, который еще не научился подготавливать свои ходы6.

Окно, через которое залез Лужин, конечно же предвещает то последнее окно, которое он разобьет, прежде чем броситься в смерть. Какая-то сила с самого начала определяла судьбу Лужина, и окно здесь указывает на то, что некто или нечто уже знает, к чему в конце концов приведет — двадцать лет спустя — стремление Лужина убежать от жизни. Окно также с самого начала приоткрывает замысел высшего творца, подчиняющего себе противоположные цели деда, которого Лужин видит под прямоугольником стекла, и отца с чернобородым помощником, которых Лужин наблюдает на следующей странице через другое окно, когда они поднимаются в его укрытие на чердаке. Детали в конце первой главы столь же тонкие, а переклички столь же знаменательные, как и в ее начале.

Подобные переклички сразу же бросаются в глаза, но их значения остаются непонятными. Для целей Набокова важно, чтобы читатель сначала не расслышал в обильных шахматных нотках романа ничего, кроме их собственной приглушенной музыки, и только потом они складываются в сложную фугу, в драму интриги и контринтриги, в философский спор между жизнью и искусством, разрешающийся искусностью жизни. Если он способен задумать и полностью запрятать в романе удивительно сложную и гармоничную спираль лужинской судьбы, что же тогда таит бесконечный шум жизни?

Узоры «Защиты Лужина» обладают баховской мелодической красотой и напряженной строгостью композиции, однако к этому блестящему сочетанию Набоков добавляет и нечто большее. В нашем веке наука открыла немыслимые миры внутри миров внутри миров, наш космос растянулся, а наши микрокосмы сжались до непостижимых размеров. Набоков, кажется, задает вопрос: если физика способна открыть вселенную столь многоуровневую и сложную по своей конструкции, почему бы нашей метафизике не сделать то же самое?

VIII

«Защита Лужина» — это первый роман Набокова, который с самого начала захватывает воображение, создает не похожие друг на друга характеры и наделяет их судьбой, к которой невозможно остаться безразличными. Лужин, который обречен независимо от своего выбора, который приговорен либо к одиночеству своего гения, либо — если он ищет обычной человеческой любви — к подавлению собственного «я», и его жена, чье героическое сострадание и самоотречение оказываются бесполезными, — оба они принадлежат к самым живым и самым трогательным персонажам художественной литературы.

В своем романе Набоков предлагает нам исследование аномалии, гениальности и безумия, смешную трагедию и горькую картину одиночества ранимого человеческого «я». Он рассматривает ребенка во взрослом человеке, взрослого в ребенке, отношения индивидуума и семьи. Он анализирует роль художника в человеческой жизни и, кроме того, подвергает критике сентиментальность и бесплодную виртуозность. Он размышляет о памяти и о нашей связи с прошлым, о судьбе и нашем отношении к будущему, о нестерпимом для человека беге времени. Он открывает новые странные координаты человеческого сознания и обращается к взаимоотношениям потусторонности с временем и личностью, которые могут оказаться намного сложнее и богаче, чем мы думаем. Он задумывается над тем, могут ли независимые частности нашего мира образовать некое сочетание, невидимое нами, и может ли наша беспорядочная жизнь скрывать некий, почти невообразимый художественный замысел. Несомненно, он добивается всего этого без ущерба для своего искусства, однако ложное представление, будто у Набокова есть только стиль, но нет содержания, могло появиться лишь потому, что он способен без единого шва соединять множество идей в единое целое.

Кроме того, новый мир, вращающийся вокруг нашей реальности, для Набокова намного важнее, чем какие-нибудь новые заголовки в старой хартии знакомых идей. Подлинное значение приобретают в романе детали, жесты, пульсация чувства, из которых и соткан мир Лужина: вот он слепыми, голодными губами целует свою будущую жену, вот она оставляет под кроватью в гостиничном номере его ботинки без шнурков; вот Лужин опасливо склоняется над георгином («который, — Бог его знает, — мог укусить») и удивляется, обнаружив, что цветок не пахнет.

ГЛАВА 15 Негатив и позитив: Берлин, 1929–1930

I

В августе 1929 года, когда дирижабль «Граф Цеппелин» бесшумно скользил в облаках, облетая земной шар, Набоков блаженствовал в тиши своего тенистого оазиса в Колберге.

Работа над романом, который намного превосходил все, что он к этому времени написал, подходила к концу, и империя Ульштейна уже проявляла к нему серьезный интерес: появилась надежда, что скоро можно будет существовать только на одни литературные заработки. В письме матери Набоков шутит: «Пора, пора Лужина убить, а труп сдать Ульштейну, авось купит его для диссекции, для перевода»1. К сожалению, радость его была преждевременной: чем лучше он писал, тем труднее было ему найти издателя вне эмигрантской прессы. Через два года, вместо того чтобы начать строительство в Колберге, они с Верой были вынуждены вовсе отказаться от участка, за который им нечем было платить2. Единственной компенсацией, полученной ими, стал пейзаж Колберга, который пришелся как нельзя кстати для сцены убийства в «Отчаянье».

В конце августа Вера поехала в Берлин и сняла две меблированные комнаты, гостиную и спальню, в «просторной и мрачной» квартире, которую занимал подполковник фон Барделебен с семьей3. В самом начале романа «Дар» Набоков описывает ощущение своегогероя, переехавшего в новую квартиру по соседству: улица, которая раньше скользила мимо, ничем с ним не связанная, вдруг обретает свою внутреннюю жизнь. Это ощущение было хорошо знакомо Набоковым. После свадьбы они жили на Луитпольдштрассе, 13, потом — рядом, за углом, на Мотцштрассе у фрау фон Лепель, затем — в трех кварталах от старой квартиры на Пассауэрштрассе у фон Далвицей. И вот они снова на тихой Луитпольдштрассе, в доме 27.

В то время когда Владимир Набоков вновь обосновался в изрядно опустевшем центре русского Берлина, Владимир Сирин постепенно начал занимать почетное место в центре русской эмигрантской литературы: в октябре «Современные записки» напечатали первый из трех больших выпусков «Защиты Лужина»4.

«Современные записки» (с редакцией в Париже), без сомнения, были лучшим эмигрантским изданием, которое продолжало дореволюционную традицию толстых журналов — литературно-философских ежемесячников с откровенно антиправительственным уклоном. Правда, в эмиграции, где авторов и подписчиков было очень немного, а фонды ограниченны, «Современные записки» могли выходить лишь три или четыре раза в год, зато объем их часто превышал 500 страниц. Хотя редакцию журнала составляли отнюдь не писатели, а четверо политических деятелей эсерской партии, он стоял вне партийной политики, а его литературный уровень, по мнению многих, был даже выше, чем у лучших дореволюционных журналов. «Современные записки» просуществовали с 1920 года вплоть до 1940-го, когда немцы вошли в Париж. Его конкуренты оказались не столь живучими (лишь один из эмигрантских журналов смог продержаться хотя бы половину того же срока) и не столь известными. «Современные записки», выходившие довольно редко, неизменно печатали много интересного, поэтому читатели и рецензенты ждали каждый новый номер как один из главных праздников литературного года.

Журнал можно упрекнуть лишь в одном. Его редакторы, которые сами не были профессиональными литераторами, видели свою задачу в служении русской культуре. Для них это значило публиковать лишь заслуженных, хорошо известных авторов: прозаиков Ивана Бунина, Дмитрия Мережковского, Алексея Ремизова, Александра Куприна, Ивана Шмелева, Бориса Зайцева и Марка Алданова, поэтов Зинаиду Гиппиус, Владислава Ходасевича и Марину Цветаеву. К 1926 году «Современные записки» снискали репутацию журнала, который захлопывает двери перед молодыми литераторами, не успевшими сделать себе имя в России. Сирин — наиболее заметный из писателей младшего поколения, опубликовал свои лирические стихи в «Современных записках» еще в 1921 и 1922 годах, то есть в то время, когда этот журнал ничем не выделялся среди массы других, но лишь в 1927 году там появились его «Университетская поэма» и рассказ «Ужас». Начиная с октября 1929 года ситуация резко меняется: в тридцати восьми из сорока одного номера журнала, вышедших после этого, печатаются семь романов Сирина (а также восьмой, незаконченный, и несколько рассказов), причем иногда публикациям отводится больше восьмидесяти страниц. Словно на волне за кормой корабля, вслед за Сириным в «Современных записках» стали появляться и другие молодые прозаики, например Нина Берберова и Гайто Газданов.

Задолго до октября 1929 года книги Сирина уже пользовались спросом в русских библиотеках, о них спорили в русских литературных кругах: как заметил В. Ходасевич, почти все хвалили Сирина — если не в печати, то, во всяком случае, устно5, однако всеобщего интереса он не вызывал. Хотя один рецензент (который враждебно встретил первый выпуск «Защиты Лужина») заявил, что Сирин быстро привлек к себе широкое внимание необыкновенным поэтическим мастерством и, сменив род литературных занятий, столь же быстро «завоевал себе место замечательного мастера русской прозы», большинство критиков утверждало, что творчество Сирина до сих пор замалчивали, быть может, даже намеренно[106]6. Блестящее мастерство «Защиты Лужина» и сам факт ее публикации «Современными записками» убедили всех, что Сирина нельзя больше игнорировать.

Как-то в Париже осенью 1929 года редактор «Современных записок» Марк Вишняк в беседе с литераторами сообщил, что в следующем номере будет напечатано нечто из ряда вон выходящее. Нина Берберова, одна из двух многообещающих прозаиков молодого поколения, спросила с волнением: «Кто?» — «Набоков», — ответил Вишняк. Берберова была разочарована: Вишняк не критик, а Сирин не заслуживает подобного отношения.

Однако когда вышел в свет сороковой номер «Современных записок» — обычный для толстого журнала формат, скучная кремовая обложка, — Берберова засела за первые главы «Защиты Лужина» и перечитала их дважды. «Огромный, зрелый, сложный современный писатель был передо мной, огромный русский писатель, как Феникс, родился из огня и пепла революции и изгнания. Наше существование отныне получало смысл. Все мое поколение было оправдано»7.

Такое же потрясение испытал один из наиболее талантливых эмигрантских критиков, Андре Левинсон. Он написал, как рецензент механически разрезает страницы журнала: «Soudain, vous vous sentez projeté hors de ce reposant automatisme, agrippé, et les tempes battantes, le coeur à la fois dilaté et oppressé, vous restez en… un délicieux suspens… vous vous sentez, tout à coup, en présence d'un grand livre» («Наконец, нет больше усыпляющего автоматизма, вас охватывает волнение, кровь стучит в висках, сердце наполняется одновременно и радостью и печалью, и вас не покидает упоительное напряжение… вы чувствуете вдруг, что перед вами великая книга»)8.

Роман никого не оставил равнодушным. Один из критиков написал: «Какой ужас так видеть жизнь, как ее видит Сирин! Какое счастье так видеть жизнь, как ее видит Бунин!» Набоков отреагировал на эту статью весьма характерно: «Статью [Кирилла] Зайцева читал и очень смеялся — не над Зайцевым, — а над тем, что в жизни и вообще по складу души я прямо неприлично оптимистичен и жизнерадостен, меж тем как Иван Алексеевич настолько, насколько мне известен, скорее склонен к унынию, к черным мыслям, — а из статьи Зайцева выходит наоборот»9. Сам Бунин — до сих пор общепризнанный корифей эмигрантской литературы — так откликнулся на «Защиту Лужина»: «Этот мальчишка выхватил пистолет и одним выстрелом уложил всех стариков, в том числе и меня»10.

II

Наиболее влиятельным из немногих хулителей романа был Георгий Адамович.

Когда Адамович в 1923 году эмигрировал из России, на его счету были две тонкие книжки стихов. К концу двадцатых годов он уже стал одним из двух наиболее известных критиков эмиграции и литературным законодателем русского Парижа. В газетах, журналах, иллюстрированных еженедельниках, в литературных объединениях и литературных клубах Монпарнаса он был тем камертоном, по которому настраивалась «парижская нота»: отчаянье изгнанничества, душевные терзания современного человека, слишком глубокие, чтобы думать о форме, и несколько более правдивые и искренние в стихах, близких по своей безыскусности к дневниковым записям. Набокову многое не нравилось в Адамовиче и в его взглядах: попытка декретировать правильную реакцию на «нашу эпоху», отрицание формального мастерства, обязательный пессимизм, групповой дух. Ему претили нездоровая атмосфера Монпарнаса, наркотики, гомосексуализм и прежде всего крайне пристрастное, льстивое отношение к «своим», которое исключало объективность литературных оценок[107].

Г. Адамович отвечал Набокову такой же неприязнью, считая, что его внимание к форме равноценно игнорированию содержания или отсутствию глубины. Поскольку Адамович почти не писал стихов и вместо этого исследовал в печати душевные вывихи, которые, по его утверждению, почти исключали существование эмигрантской поэзии, он чувствовал угрозу в том, кто может писать уверенно и живо. Он враждовал с Ходасевичем, чьи стихи хвалил Набоков, и дружил с Зинаидой Гиппиус, которая в бытность свою царицей литературного Петербурга категорически отвергла стихи шестнадцатилетнего Набокова11. Теперь, разделив с Адамовичем престол в русском литературном Париже, она стала ярой противницей Сирина. Подобно тому как Гертруда Стайн игнорировала Джойса и не приглашала к себе людей, говоривших о Джойсе, Зинаида Гиппиус не говорила о Набокове и не слушала, когда другие говорили о нем, — разумеется, если говорили без издевки12.

Рецензируя сороковой номер «Современных записок», Г. Адамович, как и многие другие критики, отметил нерусскую, западную окраску сиринской прозы. Но он пошел дальше: «Защита Лужина» столь сильно подражает современным французским образцам — каким именно, он не указал, да и не мог указать, — что она произвела бы гораздо меньшее впечатление в «Nouvelle Revue Française», чем в «Современных записках». Жизнь напрочь опровергла это обвинение: «Nouvelles littéraires» публикует восторженную рецензию А. Левинсона на «Защиту Лужина», а через неделю французский издатель Файяр предлагает напечатать этот роман до того, как он полностью вышел по-русски. Оставшийся при своем мнении Георгий Адамович еще долгие годы будет продолжать осторожную, но неуклонную «антисиринскую линию»[108]13.

III

Конец 1929 года, когда «Защита Лужина» начала завоевывать признание, — это один из тех периодов, относительно которых поток свидетельств о частной жизни Набокова внезапно иссякает. В сентябре — октябре он пишет несколько рецензий и работает в Далемском музее над классификацией редких бабочек — «волнующая и восхитительная работа»14. В середине декабря выходит «Возвращение Чорба», первый сборник рассказов Набокова. К этому времени он, должно быть, уже писал повесть «Соглядатай».

Идея новой книги во всей ее завершенности всегда приходила к нему внезапной вспышкой. Однако после этого он не сразу брался за перо, а еще несколько месяцев продумывал и мысленно приводил в порядок элементы сюжета и структуры. Затем наступала следующая стадия: целыми днями он лежал на диване, курил и писал, согнув в коленях ноги, служившие ему письменным столом, а четырехтомник Даля был всегда под рукой. Писал он обычно в синих тонких ученических тетрадях — сначала аккуратным разборчивым почерком — «обмакивал перо в чернила и каждые два дня менял ручку… вычеркивал, вписывал, снова вычеркивал, комкал бумагу, переписывал каждую страницу по 3–4 раза». В те годы, как позднее объяснял Набоков, он еще «писал роман по порядку, главу за главой, но уже тогда, с самого начала, почти вся работа в основном шла в голове, когда я выстраивал целые абзацы, шагая по улице, или сидя в ванне, или лежа в кровати, — хотя потом нередко я их отвергал или переписывал». Когда придуманный им двойник — Вадим Вадимыч из «Смотри на арлекинов!» рассказывает о том, как он работал в годы своей эмиграции, он отчасти вторит своему создателю: «Хаосу отвечала беспорядочность текста, в котором лишь на нескольких страницах кряду выдерживалась правильная последовательность, затем прерываемая каким-нибудь объемистым куском, относящимся до более поздней или ранней стадии рассказа. Все это упорядочив и перенумеровав страницы, я приступал к следующей стадии: к беловику. Он опрятно вносился самоструйным пером (и другими чернилами, как мог бы добавить сам Набоков) в пухлую, крепко сшитую общую тетрадь или в гроссбух. Затем все красоты нарочитого совершенства мало-помалу вымарывались в оргии новых поправок». Наконец Набоков, который сам не умел печатать на машинке, диктовал книгу целиком жене, и та ее перепечатывала15.

Душевный подъем и вдохновение позволяли ему писать по двенадцать часов кряду, часто до четырех утра, после чего он, как правило, спал до полудня. Нравственно и физически Набоков чувствовал себя превосходно, о чем сообщал матери в письме в январе 1930 года16. Неврастеник Смуров и вся зловещая пустота вокруг него были блестящим вымыслом, а не транскрипцией настроения. К концу февраля Набоков закончил «Соглядатая».

IV «Соглядатай»

«Соглядатай» — первое произведение Набокова, написанное от первого лица17. Отработав негативные варианты своей собственной жизни и своих ценностей в «Короле, даме, валете» и «Защите Лужина», он на этот раз избирает точку зрения повествователя, которая позволяет ему еще сильнее инвертировать самого себя и даже свое самосознание.

После «Защиты Лужина» у Набокова, всегда необыкновенно уверенного в себе, появились достаточные основания не сомневаться в истинной ценности своего творчества и понять, что часть драгоценных сокровищ запрятана настолько глубоко, что пройдет немало времени, прежде чем читатели откроют их и отдадут книге должное. Сознавая, что в его романе есть много такого, что не в состоянии заметить первые его критики, он мог сохранять безмятежное безразличие к чужому мнению. Поскольку он был абсолютно убежден в уникальности и значительности своего призвания, ему не надо было заниматься самокопанием.

Этого нельзя сказать о герое-повествователе «Соглядатая» — молодом эмигранте, который стреляет в себя, не в силах вынести позора, когда его на глазах двух учеников избивает ревнивый муж. Хотя он и уверяет нас, что умер, он каким-то образом продолжает свой рассказ, объясняя, что больничная палата, его выздоровление, новая работа, новое жилье и новые друзья — все это лишь «посмертный разбег его мысли»: его мощная фантазия творит правдоподобное продолжение его земного существования. В этой новой жизни он заводит знакомство с русскими эмигрантами, которые живут этажом ниже; особенно нравится ему молодая привлекательная Варвара (по прозвищу Ваня). Бывая у новых знакомых почти каждый вечер, он обращает внимание на одного из гостей по фамилии Смуров, очевидно, как и он сам, нового друга семьи, и наблюдает за тем, какое впечатление производит на Ваню этот тихий молодой человек, скрывающий, как кажется, под внешним спокойствием пыл и отвагу. Другие также обращают внимание на Смурова: например, еще один поклонник Вани, Мухин, который скоро уличает Смурова, похваляющегося храбростью, во лжи, или хозяин книжной лавки, где Смуров служит приказчиком, который заподозрил в нем шпиона.

Все больше увлекаясь поисками подлинного Смурова, повествователь изучает, как на него реагируют другие, впрямую выспрашивает их о нем, даже обыскивает их квартиры и перехватывает письма в поисках свидетельств. В какой-то момент кажется, что Ваня влюблена в Смурова и собирается выйти за него замуж. Потом вдруг выясняется, что это нелепая ошибка: она любит Мухина и уже помолвлена с ним. Неожиданно повествователь теряет всякий интерес к Смурову.

Застав Ваню одну всего за неделю до ее свадьбы с Мухиным, рассказчик понимает, что больше не в силах скрывать от нее свои чувства. Он хватает ее за руку, назойливо пытается объясниться ей в любви и получает спокойный, но твердый и презрительный отказ. Мухин, слышавший его излияния из соседней комнаты, называет его негодяем. Рассказчик, испытав еще одно унижение, устремляется в свою старую квартиру и находит в стене след от пули, как «доказательство» того, что он в самом деле застрелился, что все нереально, что ему все равно. Но на улице ему встречается грозный муж, побивший его несколько месяцев назад, который окликает его («Господин Смуров!») и просит у него прощения, потому что он узнал о многих других изменах своей жены и развелся с ней. Недогадливые читатели наконец узнают тайну: рассказчик и Смуров — это одно и то же лицо.

Набоков лишь посмеялся, читая статью Кирилла Зайцева, которого привел в ужас унылый и мрачный мир Сирина. Отлично зная, что ничто (меньше всего непонимание критиков) не способно повлиять на его жизнерадостность, Набоков не счел нужным отвечать. Со Смуровым все было наоборот. Он заканчивает свой рассказ отчаянным, пронзительным протестом:

И все же я счастлив. Да, я счастлив. Я клянусь, клянусь, что счастлив. Я понял, что единственное счастье в этом мире — это наблюдать, соглядатайствовать, во все глаза смотреть на себя и на других, — не делать никаких выводов, — просто глазеть. Клянусь, что это счастье. <…> Мир, как ни старайся, не может меня оскорбить, я неуязвим. И какое мне дело, что она выходит за другого? У меня с нею были по ночам душераздирающие свидания, и ее муж никогда не узнает этих моих снов о ней. Вот высшее достижение любви. Я счастлив, я счастлив, как мне еще доказать, как мне крикнуть, что я счастлив, — так, чтобы вы все наконец поверили, жестокие, самодовольные…18

Может быть, Набоков начал свою повесть с выворачивания самого себя, но он понимал, что его читателям нет до этого никакого дела, — Смуров и его мир должны быть убедительны сами по себе.

В небольшом по объему «Соглядатае» Набокову удается достичь и концентрации, и широты обзора. Он сжимает повествование без ущерба для сцен, требующих размаха: связь Смурова с Матильдой, его избиение мужем Матильды и попытка самоубийства умещаются на нескольких страницах, но мы переживаем каждый удар кашмаринской трости и каждую секунду той сцены, когда двое мальчиков безотрывно смотрят на своего съежившегося учителя. Хотя вся повесть, с навязчивостью бреда, настроена по камертону главного героя, в ней звучат и многие другие ноты эмигрантского звукоряда (педантичный Роман Богданович, русский эмигрант из Прибалтики; Мухин, инженер, бывший белый офицер; Вайншток, еврей, хозяин книжной лавки, эксцентрик, спирит; чуткая, но не слишком умная аристократка Ваня — вот лишь некоторые из них), по-разному перекликающиеся с основной нотой Смурова.

Техническое новаторство Набокова, его смелое обращение с точкой зрения предвосхищает многое в более позднем искусстве писателя: его почти до безумия эгоцентричных повествователей, его незаметные переходы от первого к третьему лицу, его внезапные смещения фокуса, которые ввергают одну реальность в конфликт с другой и заставляют нас задуматься над разрешением этого конфликта. Умирает ли повествователь «Соглядатая» на самом деле? Если нет, верит ли он сам в свою смерть? Является ли его существование после смерти фактом, метафорой, навязчивой идеей или обдуманным приемом? Действительно ли повествователь и Смуров — это одно лицо, а если так, то знает ли «каждый» из них о «другом»?

После публичной экзекуции, которой его подвергли, Смуров решает покончить с собой, но и это ему не удается. В качестве компенсации он воображает себя всесильным, способным после смерти создать иллюзию продолжающейся жизни. Это дает ему и другие преимущества. Он сразу избавляется от всех сердечных бурь: «Меня необыкновенно утешало, что беспокоиться теперь не о чем». Конечно, он не может скрыть даже от самого себя, что, по крайней мере, какое-то эхо его земного существования, как кажется, не умолкает — потребность в еде, папиросах, необходимость найти работу и жилье. Но он пытается сохранить отстраненность от скучного и анонимного физического присутствия (это лишь точка зрения, которую избрало его воображение, лишь глазница, из которой соглядатайствует его око) и в то же время смотрит на самого себя, как на Смурова, незнакомца с неведомыми возможностями.

Набоков назвал английский перевод повести «The Eye»[109], каламбурно обыграв созвучие этого слова с местоимением «I» (я). Смуров думает, что если он отвлечет внимание от «я», которое продолжает существовать и рассказывать свою историю, то ему удастся бежать от неумолимо следящих за ним глаз — забыть незабываемый взгляд двух мальчиков, которые все смотрят и смотрят на то, как его унижают. Хотя повествователь участвует в жизни Вани и ее семьи, его, кажется, никто не замечает. Поскольку все внимание сосредоточено на Смурове, внимательный повествователь-соглядатай, наблюдающий за Смуровым и за наблюдающими за Смуровым, сам может чувствовать себя защищенным от чужих взглядов.

Представив Смурова незнакомцем, повествователь обретает не только иммунитет против постороннего внимания, но и возможность убежать от самого себя, найти для своего существа более приемлемую личину. Претендуя на абсолютную объективность, он пытается окутать Смурова дымкой бравады, соблазнительной загадочности, но его выдает стиль:

Смуров, слушая, одобрительно кивал, и было видно, что такой человек, как он, несмотря на внешнюю скромность и тихость, таит в себе некий пыл. Ваня, если разбиралась в людях, должна была это заметить.

Его тайная любовь к Ване и любовь, которую она могла бы испытывать к нему — нет, не к нему, а к обворожительному Смурову, сулят, кажется, новую возможность побега от самого себя. Однако в погоне за любовью он разрушает свои фантазии, в которых он представлял себя равнодушным творцом мира, неуязвимым, стоящим над неистовством и трясиной человеческих желаний.

Вымышленный Смуровым мир, в котором его земная оболочка могла избежать унижений, лопнул как мыльный пузырь. И это подводит нас к главной цели «Соглядатая» — сами обстоятельства неудачи героя должны характеризовать условия человеческого существования, противопоставленные подлинной потусторонности, которая для Набокова была совершенно несовместима с туго спеленутой самостью Смурова.

Смуровский сыск, навязанная им самому себе попытка освободиться от самого себя, разумеется, начинаются тогда, когда он убеждает себя, что он уже переступил порог смерти, однако в повести они связаны и с другими сомнительными попытками завладеть бессмертием — спиритическими сеансами Вайнштока и дневником Романа Богдановича. Хозяин книжной лавки Вайншток одержим, во-первых, параноидальной подозрительностью — он убежден, что Берлин кишит советскими агентами, а во-вторых, спиритизмом — с воодушевлением обращается он со своими вопросами к мертвым. Во время одного из его почти ежевечерних сеансов дух двойного агента Азефа предупреждает его о том, что Смуров может быть опасен: «Он следит, обманывает, предает».

Смуров, несомненно, и есть соглядатай, но следит он за собой или, скорее, за тем, как его воспринимают окружающие. Частый гость Вани и ее сестры Роман Богданович ведет дневник и, во избежание соблазна что-нибудь в нем впоследствии изменить, каждую неделю отсылает новые записи своему приятелю в Ревель. Новая идея завладевает Смуровым: а что, если Роман Богданович — это современный Пепис, «умеющий… увековечить какой-нибудь воздушный пейзаж… или причуды знакомого. От одной мысли, что образ Смурова может быть так прочно, так надолго запечатлен, меня прохватывал озноб, я шалел от желания». Настойчивый до неистовства, он выхватывает у Романа Богдановича письмо и, сделав вид, что бросил его в почтовый ящик, уносится в ночь, чтобы поскорее его прочесть. Хотя ему неожиданно повезло и в письме, которое попало ему в руки, анализировался Смуров, однако представление Романа Богдановича о нем как о гомосексуалисте бесконечно далеко от представления Смурова о самом себе.

Так же как эта отчаянная попытка ухватить бессмертие, терпит крах и болезненное самообольщение Смурова. И тем не менее, по мысли Набокова, сама сила смуровского стремления бежать от условий человеческого существования — саднящее самосознание, муки одиночества, головокружительная качка эмоций — свидетельство наличия у него души, которая работает с полным напряжением, что само по себе служит ей вознаграждением. Набоков полагает, что нежелание примириться с ограниченностью жизни может служить одним из самых верных признаков ее полноценности.

V

Еще задолго до того, как Германию охватила депрессия 1930 года, русский Берлин все больше и больше пустел, и вечер 27 февраля, когда Сирин читал первую главу «Соглядатая» в шумном, битком набитом, прокуренном зале кафе Шмидта, был первым, организованным Союзом русских писателей за последние несколько месяцев19.

Кроме того, в конце февраля в спокойной обстановке Кружка Айхенвальда Набоков прочел свою статью «Торжество добродетели». Один абзац в «Соглядатае», пародирующий исторический детерминизм Маркса, вероятно, послужил толчком к созданию этой сатиры на советскую литературу, которая начинается с подражания советскому жаргону и заканчивается вопросом: «Стоило ли человечеству в продолжение многих столетий углублять и утончать искусство писания книг… когда так просто вернуться к давным-давно забытым образцам, мистериям и басням?»20

В марте 1930 года в Париже начал выходить журнал «Числа», открыто бросавший вызов «Отечественным запискам». Первый номер журнала, редактором которого был Николай Оцуп, а вдохновителями — его друзья Адамович и поэт Георгий Иванов, вызвал скандал из-за одной небольшой заметки — рецензии Иванова на четыре последние книги Сирина21.

Хотя романы Сирина и могут показаться чем-то новым для русской литературы, начинает Иванов (паля из любимых орудий Адамовича, но без его артиллерийской сноровки), однако по-французски и по-немецки так пишут почти все. За этим следовала неприцельная пальба оскорблениями. Сирин — пошляк-журналист. Он — самозванец-простолюдин из кинематографа, выдающий себя за графа, кухаркин сын, черная кость, смерд. В поэзии его учителями были князь Касаткин-Ростовский, Ратгауз и Дмитрий Цензор (все поэты незначительные), в прозе — до тех пор пока он не открыл для себя немцев и французов, он подражал Каменскому и Лазаревскому[110].

Возмущенные отклики на атаку Иванова несколько месяцев не замолкали в эмигрантской прессе, а когда они наконец стали утихать, на защиту Иванова встала Зинаида Гиппиус, и снова поднялся шум22.

Набоков догадывался о причинах злобной брани Иванова. Несколько месяцев назад жена Иванова, поэтесса Ирина Одоевцева, послала Набокову свой первый роман с дарственной надписью: «Спасибо за „Король, дама, валет“», словно в ответ на его последнюю книгу, якобы подаренную ей. По мнению Веры Набоковой, «это подношение должно было бы положительно повлиять на рецензию моего мужа на книгу Одоевцевой. Однако если оно и возымело какое-то действие, то скорее прямо противоположное», Набоков ответил на непрошеный дар — роман, несомненно, слабый — публикацией разгромной рецензии. Иванов пришел в дикую ярость и набросился на обидчика. Набоков «рассматривал возможность дуэли, но внял тем, кто уверял его в недуэлеспособности Иванова»23.

Теперь, когда начала выходить отдельными выпусками «Защита Лужина», а первый сборник рассказов позволял судить об эволюции писателя, критики заинтересовались Сириным и целый год усиленно его обсуждали. Любопытно, что эта ситуация предвосхитила ту, что возникла в конце 1950 годов, когда ярко вспыхнула звезда Лолиты: долгие годы восхищения среди немногих ценителей литературы, неожиданная слава, открытие старых вещей, громкая хвала и непомерно резкая хула.

Крайности оценок лишь забавляли Сирина. Иванов сначала обвинял его в подражании тем писакам, которые работали в былые времена на иллюстрированные еженедельники, потом — в копировании всех французских писателей подряд; с другой стороны, Левинсон, русский, глубоко вобравший в себя французскую культуру, находил сиринское творчество удивительно свежим, а его стиль — «чрезвычайно индивидуальным, несмотря на его толстовские истоки». Один автор статьи в варшавской газете нашел рецензию Иванова блестящей, другой же назвал Иванова Сальери. Один парижский критик заявил, что Сирин не способен создавать живые характеры, в то время как другой поставил Лужина в один ряд с толстовскими Наташей и Пьером. Некоторые рецензенты не видели в Набокове русского писателя, другие заявляли, что он неожиданно дал ответ на вопрос, способна ли русская литература — эмигрантская или советская — удержаться на том высоком уровне, которого она достигла в XIX веке24.

Всю жизнь Набоков неосознанно собирал материал для самого значительного из всех написанных им по-русски произведений — романа «Дар». В 1930 году идея романа еще не зародилась у него, а жизнь стала все чаще поставлять для него материал. В главе 5 «Дара» он трансформирует рецензии на «Защиту Лужина» в фарсовый Вавилон, обрушившийся на первую из книг Федора, растревожившую стаю критиков, среди которых будет и свой Адамович (названный Христофором Мортусом, но сохранивший его странности и страхи), автор рецензии, вызвавшей критическую свистопляску.

VI

Когда вышла рецензия Иванова, мысли Набокова были далеко. 20 марта он начал писать рассказ «Пильграм» («The Aurelian»), который закончил через десять дней25.

Герой рассказа, Пильграм, немец, всю жизнь безвыездно проживший в Берлине, пятьдесят лет мечтал поохотиться на экзотических бабочек, которых он продает в своем магазине. В конце концов, заработав кругленькую сумму, он решает потратить ее на экспедицию за бабочками в Испанию, оставив магазин на жену, хотя и знает, что ей одной не управиться. Когда Пильграм тащит тяжелый чемодан, сердце его не выдерживает. Жена находит его мертвым, но это совершенно неважно: «Да, Пильграм уехал далеко. Он, вероятно, посетил и Гранаду, и Мурцию, и Альбарацин… вероятно, он попал и в Конго, и в Суринам и увидел всех тех бабочек, которых мечтал увидеть, — бархатно-черных с пурпурными пятнами между крепких жилок, густо-синих и…»

Этот рассказ — своего рода торжество великолепно сочетающихся между собой тем: внешне ничем не примечательный человек, который носит в себе тайну; восторг открытия; мечта о совершенном счастье, недостижимом в этой жизни; ужасный эгоизм, свойственный подчас нашим мечтам; и смерть, которая обрывает наши мечты или же, наоборот, их осуществляет. Все здесь кажется убедительным: Пильграм, задуманный без всякой сентиментальности, черствый, злой, эгоистичный, жестокий по отношению к жене и при этом живущий ради своей мечты; неожиданные перспективы, открывающиеся вокруг каждой детали, промелькнувшие перед глазами картинки другой жизни (трактирщик, резинка, которую покупает школьник, воспоминания, разбуженные свадьбой соседа); очарование сцен, которые рисует воображение Пильграма. Возможно, лучше всего в рассказе — и, не уловив этого, невозможно понять Набокова — то, что мрачность пильграмовского житья на тоскливой улице, его магазин, его убогая квартира, жена, не понимающая его, — все это превращается в сокровища, столь же редкостные и чудесные, как те, что можно увидеть в его лавке или в джунглях Суринама.

«Пильграм» также обращен к «Дару», к несравненной красоте, которая окружает отца Федора в его лепидоптерологических экспедициях по Средней Азии, к удивительному сну Федора о том, как он сопровождает отца в той последней экспедиции, из которой тот не вернулся.

VII

Позднее Набоков вспоминал, что он никогда не входил ни в какие союзы, группировки и общества. На самом же деле он участвовал в первом, втором и третьем, хотя и постарался свести свое участие к минимуму. В «Даре» Ширин, председатель правления Общества русских литераторов в Германии, обращается к Федору за помощью в

довольно забавной (по мнению Федора Константиновича) и абсолютно неприличной (по терминологии Ширина) истории с кассой Союза. Всякий раз, как поступало от какого-нибудь члена прошение о пособии или ссуде (различие между коими было приблизительно такое, как между арендой на девяносто девять лет и пожизненным владением), начиналась погоня за этой кассой, делавшейся при попытке ее нагнать до странности текучей и беспредметной, словно она всегда находилась где-то на полпути между тремя точками, представляемыми казначеем и двумя членами правления26.

Ширин просит Федора помочь избавиться от подозрительной тройки, выдвинув свою кандидатуру в члены правления. Федор отказывается: «Не хочу валять дурака». — «Ну, если вы называете общественный долг валянием дурака…» — «Если войду в правление, то валять буду непременно, так что отказываюсь как раз из уважения к долгу»27. Возможно, такое отношение сформировалось у Набокова к 1935 году, однако когда в реальной жизни его саркастичный друг, писатель Виктор Ирецкий (Вера Набокова не смогла с уверенностью сказать, был ли это Ирецкий или другой хороший знакомый Набокова, писатель и художник Иосиф Матусевич) попросил его войти в правление Союза русских писателей и журналистов в аналогичной ситуации, он, по крайней мере, согласился баллотироваться в состав Ревизионной комиссии на общем ежегодном собрании в апреле 1930 года, а в 1931 и 1932 годах был избран членом правления Союза28. Собрание, изображенное в «Даре», граничит с малоправдоподобным фарсом; на самом же деле Набоков почти с протокольной точностью написал его с натуры. Существенное различие состоит в том, что Федор ушел с него, тогда как Набоков остался — скорее из писательского интереса, чем из солидарности.

Подобно романному персонажу Ширину, Ирецкий назначил предварительное обсуждение стратегии Союза в Берлинском зоологическом саду. Выслушав страстные речи своего друга по поводу состава комитета, Сирин обратил его внимание на гиен. Ирецкий, словно до него только что дошло, что в зоологическом саду держат животных, скользнул взглядом по клетке и проронил: «Плохо, плохо наш брат знает мир животных» — вряд ли можно было бы сказать Набокову что-нибудь более нелепое29.

VIII

План следующего романа уже созрел у Набокова. Его герой Мартын Эдельвейс создает в своем воображении некую страну Зоорландию, сказочную Россию, людоедскую тиранию насильственного равенства, и отважно пересекает ее границу навстречу смерти. Эта тема впервые прозвучала в написанном в апреле стихотворении «Ульдаборг» (перевод с зоорландского): в стране, где «праздники все под запретом», осужденный смело смеется, поднимаясь на плаху30. Вымышленная северная страна, казнь, смех как последнее прибежище — к этим темам Набоков будет возвращаться снова и снова.

В мае Набоков начал писать новый роман, первоначальное название которого, «Воплощение», он впоследствии заменил на «Золотой век»31. По крайней мере с 1926 года, когда он написал «On Generalities» («Об общих местах»), его раздражали журналистские ламентации по поводу «нашей эпохи». Он заявляет, что ему надоело слышать, как западные журналисты называют нашу эпоху «материалистической», «практичной», «утилитарной», надоели шпенглеровские причитания об упадке Запада и уж совсем опостылели дежурные страдания парижской школы русской поэзии. После романов, которые, казалось бы, инвертировали его собственные ценности и тем самым ставили его врожденный оптимизм под жесткий контроль интеллекта, в следующей книге он смог позволить себе прославить подвиги, которым есть место в его мире, романтику далекого и дерзновенного, «волнение и волшебство, которые его герой находит в самых обыденных удовольствиях и, казалось бы, бессмысленных приключениях одинокой жизни»32.

Едва начав работу над новым романом, Набоков во вторую неделю мая поехал в Прагу. Мать он нашел сильно переменившейся, спокойной, веселой, воспрявшей духом благодаря новообретенной вере в Христианскую науку, — «так что это стоит очень одобрить», как заметил он в письме, посланном из Праги в Берлин33. В своих произведениях Набоков всегда был враждебен к религиозным условностям; в публичных же выступлениях он, помня, что значила религия для матери, старался не подорвать веру, приносящую утешение другим людям34.

Мать с любовью положила несколько номеров «Энтомолога» у его постели, сестра Елена рисовала плакаты для его публичного выступления, Кирилл, которому скоро исполнялось 19 лет, красивый, элегантный, беззаботный юноша, был великолепно начитан и сочинял стихи (он «читает мне [свои стихи], а я ругмя ругаю»35).

Вскоре по приезде Набоков прочел родным всего «Соглядатая». Они не поняли сюжет, решив, что герой в самом деле умер в первой главе, а его душа переселилась в Смурова. Он сходил на вечер литературного объединения «Скит поэтов», членом которого был Кирилл, и там к нему прицепился поэт Даниил Ратгауз, само имя которого было синонимом дурной поэзии. «Вас сравнивают со мной», — как ни в чем не бывало заявил Ратгауз, не понимая, что хотел сказать этим сравнением Георгий Иванов. Через три дня после этого эпизода Набоков написал Вере, что отклонил приглашение Михаила Горлина участвовать в одном начинании вместе с молодыми берлинскими поэтами: «Я не молод, и я не поэт»36.

В Праге вместе со своим другом, лепидоптерологом Николаем Раевским Набоков осматривал энтомологические коллекции местного музея. Разговор зашел о тропических бабочках, и Раевский сказал, что отсутствие денег по крайней мере избавляет Набокова от опасности умереть от малярии где-нибудь в Новой Гвинее или на Соломоновых островах. Набоков засмеялся в ответ: «Не знаю, погиб ли бы я там, а поехал бы я в эти края несомненно». Раевский спросил, любит ли он Пруста. «Не только люблю, но прямо-таки обожаю. Дважды перечел все двенадцать томов»37. Он копался в Русском историческом архиве — это богатейшее собрание русских эмигрантских материалов было позднее конфисковано советскими войсками — в поисках интересовавшей его статьи («Становится немного сложной эта погоня за статьями обо мне, не правда ли? В конце концов, я не актриса»). Однажды солнечным днем он поднялся на близлежащий холм и оттуда смотрел вниз на шатры бродячего цирка, слышал рев львов и тигров, видел сверкающие карусели и афишные доски с зелеными оскалившимися тиграми вокруг бесстрашного укротителя с усами и бачками — спустя годы эту картину можно будет встретить в рассказе «Весна в Фиальте». 20 мая он выступил с публичным чтением (начало «Соглядатая», «Пильграм», несколько стихотворений) перед восторженными слушателями, переполнившими Играшек-холл, на следующий день на обеде читал гостям «Университетскую поэму», а еще четыре дня спустя вернулся в Берлин38.

Хотя депрессия уже сотрясала город, Вере Набоковой в отсутствие мужа удалось устроиться на службу секретарем (5 часов в день, стенография по-французски и по-немецки, корреспонденция по-французски и по-английски, переводы) в юридическую контору «Вайль, Ганс и Дикман», консультировавшую французское посольство. Заходя за ней после работы, Набоков рассматривал пыльную диккенсовскую обстановку конторы на Ландграфенштрассе и расспрашивал Веру о фирме. Он в точности воспроизведет ее в «Даре» — хотя и через гоголевскую призму — как контору Траума, Баума и Кэзебира[111], в которой служит Зина39.

И Вера, и Владимир по-прежнему давали уроки французского языка, что было очень кстати, ибо чисто литературных заработков Набокова не хватало на жизнь. Выходившие по-русски книги приносили очень мало, переводы — немногим больше. Хотя «Защиту Лужина» переводили и на французский, и на немецкий языки, потенциально более прибыльное немецкое издание романа сорвалось из-за депрессии40. «Руль», финансовое положение которого уже много лет было весьма шатким, мог в любую минуту потерпеть крах.

Ощутимый доход приносили лишь выходившие отдельными выпусками публикации в «Современных записках» — журнале, частично субсидируемом чешским правительством. В начале лета 1930 года один из редакторов «Современных записок», Илья Фондаминский, приехав по делам в Берлин, зашел к Сирину. С первого дня существования «Современных записок» Фондаминский целиком посвящал себя журналу. Он стал его душой и самым страстным пропагандистом. Считая главным своим делом привлечение лучших эмигрантских писателей, он выплачивал им необыкновенно щедрые гонорары41. Именно благодаря Фондаминскому журнал стал главным культурным памятником эмиграции. Позднее Набоков назвал Фондаминского «святым, героическим человеком, сделавшим для русской эмигрантской литературы больше, чем кто бы то ни было»42. Другие тоже видели в нем святого, хотя шутили, что шансов на канонизацию у него, как еврея и эсера, почти нет. Пятидесятилетний Фондаминский, горячий, живой, с копной волнистых волос, зачесанных высоко надо лбом, очаровал Набоковых и, в свою очередь, был очарован ими43. Набоков, вернувшись из Праги, едва успел возобновить работу над романом, который наконец обрел название «Подвиг», а Фондаминский уже готов был купить его «на корню». «Я хорошо помню, — писал Набоков, — с какой великолепной жизнерадостностью он хлопнул себя по коленям, поднимаясь с нашего мрачного зеленого дивана, когда дело было решено»44.

В Праге один знакомый энтомолог соблазнял его идеей летней лепидоптерологической экспедиции — мираж, в который он склонен был поверить в это время года45. Однако он остался в Берлине, каждый день сочиняя «Подвиг» и каждую ночь читая Вере написанное.

В сентябре Союз русских писателей отмечал возвращение к серьезной работе после летних каникул постановкой «газеты-фарса в трех отделениях» в Шубертзале. Сирин не только принял участие в комедийном номере, обыгрывавшем последние новости, но и боксировал со своим другом Георгием Гессеном — благодаря чему, быть может, сцена поединка Мартына и Дарвина в «Подвиге» пополнилась некоторыми деталями. К23 октября роман был вчерне закончен46.

IX «Подвиг»

Мартын Эдельвейс — русский, несмотря на фамилию, — с раннего детства представлял жизнь романтическим приключением. Когда мать читала ему сказку о «картинке с тропинкой в лесу прямо над кроватью мальчика, который однажды, как был, в ночной рубашке, перебрался из постели в картинку, на тропинку, уходящую в лес», он боялся, что она заметит точно такую же картинку над его кроватью и снимет ее и тогда он не сможет пройти по ее лесной тропинке и затеряться среди нарисованных на ней стволов. Его влечет все далекое, запретное, недостижимое: драгоценные камни огней, через которые громыхает поезд, каменный лик скалы, приглашающий взобраться на него, все опасности любви47.

Читатели «Других берегов» заметят, что Набоков передал Мартыну свой собственный романтизм, свою картинку с изображением лесной тропинки, свои драгоценные камни огней в темноте. Однако он не одарил героя своим талантом: посторонним Мартын кажется неромантическим и неинтересным.

В апреле 1919 года, когда большевики готовились к захвату Крыма, Мартын с матерью бежит на юг. После остановки в Греции, где Мартын сошелся с немолодой замужней дамой, он проводит лето в Швейцарии, где двоюродный брат отца, дядя Генрих, предоставил им с матерью прибежище и помощь. В октябре 1919 года Мартын отправляется в Кембридж и в Лондоне влюбляется в эмигрантку Соню Зиланову, ветреную насмешницу, обольстительницу и кокетку, которая кружила голову, но не сулила надежды на успех. Скоро он заметил, что она флиртует — и гораздо более серьезно, чем с ним за все время их знакомства, — с его лучшим другом Дарвином: старше других студентов, сонный и медлительный на первый взгляд, он хорошо знал жизнь, был храбр, успел побывать в окопах, получил боевой крест и подавал большие надежды как писатель. Однако когда Дарвин делает Соне предложение, она отказывает ему и вместе с семьей переезжает в Берлин, а Мартын, окончив университет, не может устоять перед искушением и едет за ней.

Несколько лет назад Соня спросила Мартына, почему он в отличие от ее родственника не пошел в Белую армию. Мартына не интересует ни политика, ни чужие идеалы и цели, но он мечтает о приключениях и особенно о подвиге ради прекрасной девы и задумывает в одиночку перейти запретную границу России. Они с Соней придумывают свою игру, превращая Советскую Россию в фантастическую Зоорландию — кошмар насильственного равенства под пронизывающей моросью декретов. Каким бы фантазером он ни был, его планы принимают реальные очертания: он лесами проберется в Россию и проведет там 24 часа. Мартын уезжает из Берлина, посвятив в свои планы одного Дарвина, которому не удается его остановить. Что было дальше, никто не знает. Дарвин не может проследить его маршрут дальше Латвии и через несколько недель приезжает в Швейцарию, чтобы сообщить матери Мартына о его исчезновении. На этом роман заканчивается.

На первый взгляд «Подвиг» кажется чисто реалистическим повествованием. Наедине с собой Мартын дает волю своему воображению, благодаря которому можно испытать азарт приключения даже сидя в валкой ванне, разложенной на полу, грязного тесного туалета в покачивающемся поезде, зато когда он говорит или пишет, то производит впечатление «юноши уравновешенного, солидного». Его натура лишена, кажется, тех особых оттенков, которые придают неповторимую индивидуальность Лужину или Смурову. Своим ярким краскам роман обязан внешней экзотике меняющихся пейзажей — Санкт-Петербург, пляж в Биаррице, Ялта, Афины, Швейцария, Лондон, Кембридж, Берлин, ферма на юге Франции, — а также таким персонажам, как Алла, Соня и Дарвин, и гораздо более многочисленному составу действующих лиц, чем в любом из ранних набоковских романов[112].

«Подвиг» лишен мрачноватых оттенков, которые у Набокова сопутствуют герою со странной психикой, и поэтому, видимо, ему недостает и сюжетной напряженности. «Машенька» запечатлела неделю из жизни Ганина; «Король, дама, валет» охватывает год; «Защита Лужина», показав дальним планом, как Лужин в детстве учился играть в шахматы, быстро сужает фокус, в который попадают лишь несколько последних месяцев жизни Лужина, и с упорной безжалостностью прослеживает его путь к смерти. Набоков начинает отказываться от детализации и имплицитного детерминизма драматической фокусировки и в более поздних произведениях предпочитает скорее изображать непредсказуемые повороты жизни (а иногда и не одной) во всей ее протяженности: и «Дар», и «Ада» охватывают каждый по сто лет, и линии жизней, сходящиеся в точке смерти, в них уступают место оборванным или незавершенным линиям развития, бессмысленным закорючкам и зигзагам случая. «Подвиг» — это первый роман Набокова, само построение которого должно отражать отсутствие порядка в человеческой жизни. Роман даже не имеет конца — он растворяется в красках, в гениальных чеховских гризайлях.

Отказавшись от соблазнительной стройности сочетания драматического действия и противодействия, Набоков то и дело пришпоривал воображение, стремясь к новым, более свежим способам достижения формальной гармонии. В «Подвиге» такими способами стали ассоциативные переходы, резкие смены планов, которые определяют структуру романа. Мягкие, иногда незаметные, иногда ослепительно блистающие, эти переходы отражают причудливость внутренней жизни Мартына и придают скрытую напряженность повествованию, ритмы которого предвещают попытку Мартына совершить рейд через границу и вернуться. Ограничимся рассмотрением одной из таких линий.

В главе 18 Ольга Павловна Зиланова, прощаясь с Мартыном на перроне вокзала в Кембридже, куда они с Соней приезжали его навестить, просит его передать в письме поклон матери; Мартын поклона не передает, вообще письма ему плохо удаются. Он «намарал» несколько строк, и «ему вдруг представилось, как почтальон идет по снегу, снег похрустывает, остаются синие следы, и он об этом написал так: „Письмо принесет почтальон. У нас идет дождь“. Подумавши, он почтальона вычеркнул и оставил только дождь». Мартын обладает воображением, но не может облечь его в слова. До поры до времени кажется, что этим дело и ограничивается, но воображенная Мартыном картина, не воплощенная в слове, отзовется позднее, уже после его исчезновения.

Закончив письмо, он нечаянно поставил в углу конверта кляксу и «сделал из нее черную кошку, видимую со спины». Затем следует неожиданный переход: «Софья Дмитриевна этот конверт сохранила вместе с письмами. Она складывала их в пачку, когда кончался биместр, и обвязывала накрест ленточкой. Спустя несколько лет ей довелось их перечесть». Это первый отблеск того выходящего за рамки романа времени, когда мать Мартына будет переживать потерю сына. Перечитывая его письма, она «пронзительно вспомнила, как, бывало, она с Генрихом идет по искрящейся дороге, между елок, отягощенных пирогами снега, и вдруг — густой звон бубенцов, почтовые сани, письмо».

Есть здесь ощущение какой-то тайны. Сначала кажется очевидным, что шагающий по снегу почтальон Мартыновых видений был заблуждением, — и только позднее мы убедимся, что Мартыну открылось нечто, чего никто не мог знать: Дарвин, отослав заранее написанные другом открытки, должен в последней сцене романа повторить тот же путь, чтобы сообщить матери Мартына, что ее сын пропал, — он будет идти, оставляя следы на снегу, которые Мартын задолго до этого уже каким-то образом увидел.

Воспоминания госпожи Эдельвейс о письмах Мартына, о разделявших отдельные связки писем каникулах, которые он проводил с ней, служат еще одним переходом во времени — назад к первому его приезду из Кембриджа, к сцене, увиденной его глазами. В Швейцарии «ему мерещилось, что он вернулся в Россию», и, прилаживая новые лыжи, он вспоминает занесенный снегом Крестовский остров в Петербурге и легкие лыжи своего детства. Он размашисто скользит по снегу: «…да, он опять попал в Россию. Вот эти великолепные ковры — из пушкинского стиха, который столь звучно читает Арчибальд Мун». Свежие кембриджские впечатления (профессор, декламирующий Пушкина) мешаются с настоящим, которое взывает к далекому прошлому.

Швейцарский пейзаж, однако, не сразу уходит из повествования: «Крепкий наст сладко засвистел под лыжами, Мартын несся по скату все быстрее, — и сколько раз потом, во сне, в студеной кембриджской комнате, он вот так несся и вдруг, в оглушительном взрыве снега, падал и просыпался. Все было как всегда. Из соседней комнаты доносилось тиканье часов. Мышка катала кусок сахару…». Еще один стремительный переход, и, прежде чем успели остановиться его лыжи, Мартын уже лежит в своей постели в Кембридже.

Воображение Мартына переносит его через границы времени и пространства, дополняет тот узор, смысл которого проявится лишь после его смерти.


Когда Мартын стоит на футбольном поле в Кембридже, защищая ворота Тринити-колледжа, он вновь переходит в мыслях через границу в Россию своего прошлого, своих футбольных грез, которые в настоящем он воплощает в жизнь, той мечты,

которой он, бывало, так длительно, так искусно наслаждался, когда, боясь дойти слишком поспешно до сладостной сути, останавливался подробно на приготовлениях к игре: вот натягивает чулки с цветными отворотами, вот надевает черные трусики, вот завязывает шнурки крепких бутс… В детские годы сон обычно наступал как раз в эти минуты начала игры, ибо Мартын так увлекался подробностями предисловия, что до главного не успевал дойти и забывался.

Сейчас, поймав мяч, посланный в его ворота капитаном команды колледжа Святого Иоанна, он подмечает «некую особенность своей жизни: свойство мечты незаметно оседать и переходить в действительность, как прежде она переходила в сон».

Самая важная мечта Мартына о том, чтобы в одиночку нелегально перейти советскую границу, тоже перейдет в действительность. Для других его поступок остается непостижимым и бессмысленным, однако Набоков видел свою задачу в том, чтобы доказать, что этот молодой человек, который ведет внешне спокойное существование и принимает вроде бы бессмысленную смерть, несет в себе подвиг. Казалось бы, Дарвин призван был совершить великие деяния на земле — он человек действия, герой войны, тогда как Мартын бежит из охваченной гражданской войной России в безопасную Швейцарию; Дарвин — одаренный и оригинальный писатель, тогда как Мартыну не хватает силы воображения, чтобы выразить себя; Дарвину, очевидно, везет в любви, тогда как Мартын навсегда остается в глазах Сони чем-то вроде великовозрастного друга детства. Однако Дарвин довольствуется образцовой невестой, вялой респектабельностью и самодовольными видами на успех в качестве комментатора по экономическим и государственным вопросам. Мартын, с другой стороны, остается верен неугомонному, яркому воображению детства. Не наделенный особыми талантами, Мартын мог бы показаться одним из тех героев Набокова, которые служат противоположностью своему творцу, однако именно он, а не Дарвин сохраняет верность заповеди Годунова-Чердынцева и самого Набокова: «О, поклянись, что веришь в небылицу, что будешь только вымыслу верна, что не запрешь души своей в темницу, не скажешь, руку протянув: стена»49. И именно его жизнь оказывается непреходящей победой.

Как это произошло? Когда Мартын уезжает из Берлина, чтобы наяву прожить свою мечту, он исчезает из романа. После его исчезновения Дарвин приезжает в Швейцарию, проходит еловым лесом к усадьбе Эдельвейса и сообщает матери Мартына, что ее сын пропал. Час спустя он возвращается той же тропой, причем тяжелого разговора мы так и не услышали. Осталась лишь картинка с тропой да гнетущее ощущение того, что Мартына нет больше. И это все.

Хотя весь роман и вся жизнь Мартына кажутся длинной чередой грез, которые подготавливают его последнее приключение, перед нами лишь предисловие, основной же текст — переход через границу в Россию и смерть Мартына — отсутствует. Вся суть, однако, именно в этом. Финал означает иррациональное претворение в действительность детской фантазии Мартына: он просто исчезает в картине, словно мальчик в ночной рубашке, который перебрался из постели в нарисованный лес[113]49.

Что-то здесь вырывается из силков реализма. Но почему? Почему у Набокова Мартын умирает, сливаясь с узором своей судьбы? Почему писатель лишь намекает на далекую русскую границу по ту сторону швейцарского пейзажа, который мы видим, на далекую смерть по ту сторону жизни, продолжающейся перед нашими глазами?

Именно благодаря тому, что вместо Мартына, переходящего границу, перед нами знакомый швейцарский пейзаж, где его больше нет, и создается впечатление, что он воплотил в жизнь детскую фантазию о мальчике, который исчезает в картине, висящей на стене. Исчезновение Мартына оказывается исполнением его, казалось бы, неосуществимой мечты: сама по себе невозможность прочесть «главную часть текста» его приключенческой повести, увидеть, хотя бы мельком, как он переходит через границу, становится завершением этой повести. Неожиданный поворот логики — и все, что происходило до того, как Мартын перешел границу жизни и смерти, вдруг ретроспективно превращается в основной текст, в ту картину, где он исчезает, в триумф мечты. Что же Набоков хотел этим сказать?

Два фрагмента из более поздних произведений могут подсказать ответ на этот вопрос. Синеусов в «Ultima Thule» просит Фальтера, чье сознание, кажется, зашвырнуло его в такие сферы бытия, где ему открылись все загадки мира, сказать ему, что «жизнь, родина, весна, звук ключевой воды или милого голоса — все только путаное предисловие, а главное впереди». «Перескочите предисловие, — отвечает на это Фальтер, — и дело в шляпе»50. В «Смотри на арлекинов!» Вадим заявляет, что «в этом-то и состояло простое решение, что и бухта, и боль, и блаженство Безвременья — все они открываются первой буквой бытия»51. Быть может, то, что лежит по ту сторону смерти, и есть основной текст, а жизнь лишь предисловие к нему, поскольку после смерти жизнь можно прочитать в любом порядке — с начала до конца и с конца до начала, так что вневременная версия жизни сама становится главным, недосягаемым в земном времени текстом, через который просвечивает неповторимый замысел жизни.

Мартын, этот, казалось бы, рассудочный молодой человек, смотрит на мир как на рискованное приключение, когда то, что находится рядом, не должно восприниматься как нечто рядовое, когда хрупкому настоящему угрожает, с одной стороны, прошлое, уже закрытое от нас, а с другой — будущее, в которое мы не в состоянии заглянуть. Всю жизнь он тайно путешествует из близкого в далекое, из настоящего в память о прошлом или мечты о будущем. Он добирается до Швейцарии, не успев покинуть Грецию, или переносится в швейцарскую осень, тогда как его телесная оболочка пребывает в Кембридже. Он переживает взрослую любовную связь, оставаясь ребенком, и возвращается в мечту из своего русского детства, стоя на футбольном поле в Англии. Он сочетает в себе все, что есть героического даже в воображении, не наделенном, как представляется, особой силой, и в конце романа смело переводит всю свою жизнь в неизвестное будущее и — через закрытую границу — в прошлое, в смерть, где, быть может, сосуществуют все временные планы его жизни и где хранится вся картина.

ГЛАВА 16 Светлый стол, сумрачный мир: Берлин, 1930–1932

I

В октябре и ноябре 1930 года, заканчивая «Подвиг», Набоков опубликовал три перевода из «Гамлета» — «Быть или не быть: вот в этом вопрос» (III, 1), монолог Гертруды «Есть ива у ручья» (IV, 7), сцену у могилы Офелии (V, 5) — и предполагал перевести всю трагедию1.

Однако, хотя меньше чем за два года Набоков написал два романа и одну повесть, воображение продолжало подсказывать ему все новые сюжеты. Слепец, обманутый женой и ее любовником, — этот образ неожиданно завладел Набоковым, и в конце января он уже придумал название будущего романа — «Райская птица» и приступил к работе2. В конце февраля Набоков сообщает матери, что «роман кончен, сейчас повел его в Institut de Beauté[114] делать ему маникюр, личико там массирую, морщинки вывожу, то да се, — скоро увидишь его во всей красоте».

В том же письме он критикует стихи своего брата Кирилла, недавно напечатанные в «Воле России» — пражском эмигрантском журнале, который на протяжении многих лет был единственным более или менее серьезным конкурентом «Современных записок»:

Почему «воет зверь», а потом оказывается «птицей»? — какой птицей?.. что за наивная антитеза, — там звезды, тут фабрики, там розы, тут электричество — чем фабрика хуже роз, спрашивается? Все это — домашняя метафизика — и к жизни, к поэзии — к настоящим птицам и настоящим розам — не имеет ни малейшего отношения. С другой стороны, все стихи, которые мне приходилось читать в «Воле России» (Лебедева, например), на том же уровне3.

Набоков, способный подвергнуть такому критическому разбору стихи брата, видимо, пересмотрел и свое собственное детище и пришел к выводу, что оно нуждается не просто в косметических средствах, но в серьезной пластической операции. Лишь спустя еще три месяца он закончил роман, который вышел под другим названием — «Камера обскура» и который не имел ничего общего с двумя дошедшими до нас страницами «Райской птицы», кроме темы обманутого слепца.

По поводу внезапной потери зрения героем романа Набоков советовался с окулистом4, с другой же новой темой, кинематографической, он вполне мог справиться без посторонней помощи. В Берлине примерно раз в две недели они с Верой ходили в кино, предпочитая, как правило, дешевый кинематограф на углу дорогим кинодворцам в районе Гедехтнискирхе, в которых показывали только новые фильмы. Набоков любил комедию Бастера Китона, Гарольда Ллойда, Чаплина, Лорела и Гарди, братьев Маркс и спустя тридцать с лишним лет мог отчетливо, в мельчайших подробностях, вспоминать одну сцену за другой. Ему очень нравились и некоторые серьезные фильмы, например «Страсть Жанны д'Арк» Дрейера, Рене Клер, лучшие образцы немецкой готики («Руки Орлака», «Последний смех» Мурно), однако самое большое удовольствие доставляла ему гротескность кинематографических клише. Когда Георгий Гессен стал писать для «Руля» рецензии на новые фильмы, он иногда приносил Набоковым свои контрамарки. Отец Гессена, Иосиф Владимирович, прекрасно уловил характерный образ Набокова-зрителя: «Для самого Сирина нет как будто большего удовольствия, чем смотреть нарочито нелепую американскую картину. Чем она беззаботно глупей, тем сильней задыхается и буквально сотрясается он от смеха, до того, что иногда вынужден покидать зал»5.

Вполне логично, что английский вариант романа получит название «Laughter in the Dark» («Смех в темноте»), а на обложке русского издания книги будет изображена кинопленка, в каждом кадре которой можно прочесть «Камера обскура». Этот роман Набоков написал в рекордно короткий срок — от зарождения образа до его перенесения на бумагу прошло, судя по его воспоминаниям, всего шесть месяцев6. Следы спешки заметны даже в окончательном варианте книги. И все же Набокову удавалось выкроить время и для других дел.

20 марта Союз русских писателей организовал в Гутманзале вечер, посвященный Ф.М. Достоевскому, на котором Набоков выступил с докладом «Достоевский без достоевщины»; как выяснится позже, это была подготовка к «Отчаянию» — следующему в череде его романов7. Раньше Набоков выражал свое отношение к русской литературной традиции в поэтической форме, сочиняя стихи о Блоке, Гумилеве, Пушкине, Толстом, Некрасове, приуроченные к юбилейным торжествам. Теперь же в подобных случаях он стал подвергать творчество Пушкина, Достоевского или Блока критическому анализу. Переход к прозе и более глубокому осмыслению собственных литературных истоков предвосхищает роман «Дар», в котором Набоков прослеживает эволюцию героя от поэзии к прозе и его сложное отношение, с одной стороны, к традициям Пушкина и Гоголя, а с другой — к вековому требованию превратить русскую литературу в своего рода политическое слабительное или социальный бальзам.

Четыре недели спустя, в середине апреля, Набоков написал сатирическую статью, рекламирующую эликсир «Фрейдизм для всех» («Что всякий должен знать?»)8. В его искусстве стала развиваться новая тенденция — пародия, либо чисто литературная (повести Лужина-старшего, только что написанная остроумная пародия на Пруста в «Камере обскуре»), либо высмеивающая последнюю интеллектуальную моду (Маркс, Шпенглер, Фрейд). Отныне пародия станет отлично пристрелянным оружием в арсенале Набокова, с помощью которого он сможет разоблачать ставшие привычными «вещи… мертвые, но подделывающиеся под живых, крашеные-перекрашеные, но все принимаемые ленивыми умами, безмятежно не ведающими обмана»9.

Опубликовав статью о Сирине в новом французском журнале «Le Mois», Глеб Струве предложил другу написать для франкоязычной аудитории что-нибудь о Фрейде и литературе. Набоков отказался, объяснив это тем, что он не видит фрейдизма в литературе, если не считать «модных пошляков вроде, скажем, Стефана Цвейга — но ведь это не литература»10. Вместо этого свою первую работу на французском языке, написанную им в мае, он посвятил идее «современного»: своеобразию «эпохи» каждого отдельного человека и тому очарованию, которое приобретут в глазах будущего не замеченные никем мелочи нашего века11.

В конце весны Набоков нашел у кого-то из знакомых книгу Джойса «Улисс». Еще в 1922 году в Кембридже он слышал, как Петр Мрозовский зачитывал вслух отрывки из монолога Молли, но, очевидно, лишь теперь ему удалось впервые прочесть роман от начала до конца. «Какая гениальная похабель. Местами, однако, несколько искусственная. Любите ли вы эту книгу?» — спрашивает он Струве12.

В четвертую неделю мая он закончил «Камеру обскуру»13.

II «Камера обскура»

Богатый и респектабельный знаток живописи Бруно Кречмар страстно увлечен капельдинершей Магдой Петерс, которая, руководствуясь врожденными инстинктами куртизанки, вынуждает его покинуть жену и дочь. Первый любовник Магды, Роберт Горн, одаренный, но дьявольски циничный художник, знакомится с Кречмаром и, узнав, что Магда — его содержанка, добивается дружбы с ним. Магда и Горн возобновляют тайную связь.

Через несколько месяцев Кречмар обнаруживает, что Магда изменяет ему, и пытается ее убить. Магде почти удается убедить Кречмара в своей невиновности, и он уезжает вместе с ней, сев за руль автомобиля, которым едва научился управлять, все еще полубезумный от подозрений, близкий к самоубийству. В результате неизбежной аварии Кречмар теряет зрение.

Выйдя из больницы, Кречмар приспосабливается к своей слепоте в швейцарском уединенном шале, где за ним ухаживает Магда. Он не знает, что Магда выбрала это шале вместе с Горном, который облюбовал для себя лучшую комнату, не знает, что Горн не только проводит с Магдой ночи, но и помогает ей выкачивать у слепца деньги, что он разгуливает голым по дому, греясь на солнце под невидящим взглядом Кречмара, мучительно вслушивающегося в чьи-то шаги. Приехавший без предупреждения шурин Кречмара, Макс, становится свидетелем этого порочного ménage à trois[115] и сообщает Кречмару о чудовищном обмане. Вооружившись браунингом, Кречмар отправляется к Магде и, перекрыв выход, пытается загнать ее в угол. Он стреляет, но не попадает в Магду, которой удается выхватить у него пистолет: мрак Кречмара пронзает второй выстрел, и мгновение спустя он умирает[116].

Запертый в шале Кречмар, над которым потешаются и измываются Магда и Горн, — один из самых жестоких образов в художественной литературе. Кречмар не испытывает физической боли, здесь нет ничего похожего на страдания Глостера, у которого вырывают глаза, или на кровавый театр Тита Андроника. Горн лишь издевается над слепцом, выставляя перед ним свою наготу, а Магда, описывая ему комнату, забавы ради изменяет цвет мебели и обоев. Когда Кречмар прижимает Магду к груди, та с комической покорностью поднимает глаза на Горна; когда Кречмар обращает к Магде лицо с выражением безысходной нежности, она показывает ему язык. Магда и Горн надругались над его достоинством, его доверием, над его беззащитностью и над самой сокровенностью любви. Вначале Кречмара успокаивает заблуждение, что забота Магды подтверждает благородство и чистоту ее любви. Однако как только чувства его обострились, на смену спокойствию приходит страшное подозрение, что в доме есть кто-то третий. Горн с праздным восторгом наблюдает за тем, как растет напряжение, как лицо Кречмара застывает при каждом подозрительном звуке.

Кажется бесспорным, что именно ужас этих почти невыносимых сцен и вдохновил Набокова на создание «Камеры обскуры». Написанный сразу после «Подвига», этот роман словно намеренно построен на противопоставлении миру более раннего произведения. В «Подвиге» жизнь представляется благородным, романтическим, бескорыстным приключением, в «Камере обскуре» — логовищем малодушия, эгоизма и жестокости. Мартын, не способный выразить свои фантазии в искусстве, находит в самой жизни героическое воплощение тому «очаровательному и требовательному», что он в себе ощущает. Горн же, наоборот, наделен талантом художника, но развлекается тем, что отвратительно травестирует искусство, превращая живого человека в одну из своих карикатур, в мишень для издевательств. В «Подвиге» Мартын просто исчезает в пейзаже романа, но само его отсутствие свидетельствует о том, что детская мечта перешла в действительность. С другой стороны, в «Камере обскуре» слепота Кречмара развенчивает его мечту об обладании красотой Магды, оставляет его беззащитным перед взглядами людей, которых он сам увидеть не может.

От мрачного финала книги лучами расходятся несколько тем. Сцены в швейцарском шале представляют собой наиболее откровенное инверсирование Набоковым его представления о любви как частичном спасении от неизбежного одиночества души. Менее непосредственным, но не менее важным является контраст между искусством и тем, что Набоков считал его антитезой, — пошлостью, вульгарностью во всех ее проявлениях, от неприкрытой жестокости до бесчувственности фальшивого искусства, псевдонаучности, лжесентиментальности.

Магда воображает себя актрисой, Кречмар — художественный критик, Горн — талантливый художник. В то время как Мартын стремится к подвигу, таинственные связи которого с восторгами искусства он сам не в состоянии понять, мелочное воображение Магды сводит искусство к банальной мечте о положении кинодивы, о роскошных мехах, шикарных машинах и глазеющих поклонниках. При виде Магды Кречмар впервые в жизни испытал свойственное художнику желание остановить мимолетный образ прекрасного — так же как Мартын перед своей роковой экспедицией хочет запомнить и сохранить мелочи того мира, которого он почти наверняка никогда больше не увидит. Наиболее полярными являются образы Мартына и Горна. Мартын с его врожденной чистотой и благородством воображения — художественная натура, обделенная талантом. Он чувствует в жизни ту присущую ей искусность, которая преобразует повседневность в приключение. Горну, с другой стороны, при всей его художественной одаренности просто «нравилось помогать жизни окарикатуриваться».

Центральным в романе является иного рода конфликт (который служит одним из ключей к его пониманию) — борьба за власть над судьбой Кречмара между Горном и его творцом. Искусство, согласно Набокову, невозможно без любопытства, без бережного отношения ко всему хрупкому и нежному в мире, без веры в добро, лежащее в основе всего сущего. У Горна же холодное любопытство сочетается с сознательной жестокостью, со способностью получать удовольствие от эксплуатации человеческой доверчивости, с «непреодолимой тягой к разыгрыванию ближних». Поскольку Кречмар слеп, Горн может манипулировать им и глумиться над ним с такой легкостью, словно Кречмар — один из персонажей его рисунков, и одновременно испытывать гнусное наслаждение от сознания того, что Кречмар — живой, страдающий человек. Совершенно иные цели у автора, который, распоряжаясь судьбой Кречмара, стремится заставить нас сострадать беспомощному герою. Точно так же, по мысли Набокова, творцы человеческих судеб могут допустить несовершенство и боль земного бытия, чтобы пробудить нежность в невидимых нам зрителях, наблюдающих за нами из потусторонности. Хотя в первой половине романа Кречмар предстает черствым, лживым, трусливым, глупым человеком, приносящим горе своей жене, во второй половине, когда глумливый Горн втаптывает в грязь его нежность и доверчивость, он вызывает у читателя жалость.

В начале романа жена и шурин Кречмара кажутся ограниченными и флегматичными. К концу повествования оба они жалеют Кречмара — несмотря на все страдания, которые он им причинил, — и теперь лишь эти два невзрачных человека представляются единственными привлекательными персонажами во всей книге. Набоков часто становится на сторону тех, кого оттесняют более яркие центральные герои его романов. Макс и Аннелиза, которых за отсутствие воображения презирает Кречмар, в свою очередь презираемый Магдой и Горном, доказывают своей нежностью и жалостью, что они дальше от пошлости и ближе к подлинным ценностям воображения, чем те трое героев, которые извращают художественное начало.

Рисунок, живопись, кино — эти сквозные мотивы, связанные с искусством, переплетаются в романе с темами тьмы и света, зрения и слепоты в их буквальном, метафорическом или даже сверхчувственном выражении. Образы видения и видимости, в свою очередь, образуют силовое поле вокруг судьбы Кречмара, что указывает на высшую связь между моралью и художественным восприятием.

Магда, привыкшая к чужим взглядам еще в бытность свою натурщицей, мечтает полюбоваться на себя в фильме, который Кречмар, уступив ее прихоти, финансирует. Однако, увидев на экране неказистую и неуклюжую девицу, она чувствует себя «как душа в аду, которой бесы показывают земные ее прегрешения». Кажется, и Магда, и Горн в восторге от того спектакля со слепым Кречмаром, который они разыгрывают для собственного удовольствия, — быть может, по мысли автора, наступит день, когда им придется увидеть свои поступки в совершенно ином свете, когда смерть спроецирует их на иной экран. Даже в земной жизни чей-то взгляд способен резко изменить поведение человека, ошибочно полагавшего, что его никто не может увидеть. Совершенно голый Горн, усевшись напротив Кречмара, щекочет его концом былинки, как будто это надоедливая муха, и вдруг, повернув голову, замечает, что за ним наблюдает Макс, и ретируется, «словно Адам после грехопадения… осклабясь, пятерней прикрывая свою наготу».

Подслеповатый на первый взгляд Макс — словно само воплощение морального чувства — оказывается сверхъестественно чутким к нечестной игре: именно он невольно подслушал тайный телефонный разговор Кречмара и Магды, стал свидетелем сговора Магды и Горна на хоккейном матче, отвратительного пререкания Кречмара и Магды, которая не пускает его к умирающей дочери, наконец, глумления Горна над Кречмаром. Если Макс видит, не подглядывая, то Аннелиза, кажется, видит, не глядя, — она проявляет почти телепатическую чувствительность к судьбе Кречмара — в день хоккейного матча, в день, когда Кречмар разбивается в автомобильной аварии за сотни миль от нее, в день, когда Макс решает навестить Кречмара в Швейцарии.

За слепотой Кречмара — проницательность Макса, за ней — ясновидение Аннелизы, за которым, быть может, таится нечто еще. Когда Кречмар направляет свою машину к виражу навстречу катастрофе, с пригорка на него смотрит старуха, собирающая травы. Еще выше летчик видит из люльки почтового дирижабля две деревни, отстоящие друг от друга на двадцать километров, «Быть может, — размышляет автор, — поднявшись достаточно высоко, можно было бы увидеть зараз провансальские холмы и, скажем, Берлин», где именно в этот момент Аннелиза не находит себе места от недоброго предчувствия. С достаточной высоты видны все наши поступки — именно это имел в виду Гёте, когда говорил, указывая тростью на звезды: «Там моя совесть». В мире «Камеры обскуры» око нравственного судии представляется высшей и самой верной формой видения, и никто не в состоянии скрыться от его взгляда.

Кульминационные сцены романа, при всем их эмоциональном и моральном значении, ложатся слишком тяжелым бременем на остальную часть книги. Чтобы подготовиться к кульминации, Набокову приходится перегружать сюжет излишними неправдоподобными деталями, характеризующими героя или обстоятельства: Горн успевает измениться до неузнаваемости между первым и вторым своим появлением; один герой весьма кстати слышит чужой телефонный разговор, других — глухота одолевает именно тогда, когда одно услышанное слово могло бы слишком быстро разоблачить обман.

Тем не менее в романе есть блестящие психологические и композиционные находки. После того как беременную жену Кречмара увезли в клинику, его терзает мысль, что она может умереть в родах, и одновременно искушение привести в дом какую-нибудь женщину. Когда восемь лет спустя умирает дочь Кречмара и он стоит у ее постели, Магда и Горн, воспользовавшись его отсутствием, поступают так, как когда-то хотелось поступить ему. С особым мастерством написана страшная сцена, когда Кречмар узнает о своей слепоте: писатель ни разу не употребляет слова «слепой», словно боясь подменить расхожим понятием смятение своего героя, всю необычность ощущений, которые он испытывает.

Работая над «Камерой обскурой», Набоков мыслил кинематографическими образами14. Кречмар влюбляется в капельдинершу, которая мечтает стать фильмовой дивой, и с этого момента герои начинают превращать свой мир в некую киновульгарность. Сюжет развивается с поистине кинематографической скоростью, а лаконичный стиль романа позволяет перенести его на экран без особых потерь. Образы света и тьмы, зрячести и слепоты, карикатуры, кино и кабаре могли бы найти отклик у какого-нибудь талантливого и изобретательного режиссера. Всего через два года после рождения звукового кино Набоков придумывает такую кульминационную сцену (неудавшаяся попытка Кречмара убить Магду, «увиденная» невидящими глазами героя), которая при перенесении ее на экран потребовала бы затемнения, тишины, заряженной ненавистью и нарушаемой дыханием, звуками борьбы, двумя выстрелами — причем все эти звуки усилены обостренным слухом Кречмара.

Хотя «Камере обскуре» не повезло с единственной экранизацией, роман тем не менее мог бы стать основой великолепного фильма. За кинематографичность пришлось расплачиваться литературе. По сравнению с другими набоковскими произведениями роману недостает плотности материи, композиционной отточенности. Послушная хлопкам кинематографической «хлопушки», «Камера обскура», в отличие от других произведений писателя, не способна распахнуть все ставни, люки и двери сознания.

III

С приходом первых теплых дней в начале мая 1931 года на Курфюрстендам вновь появились вынесенные из кафе столики, но ненадолго — скоро вернулись дожди, холод, слякоть. Однако к концу мая Набоков уже успел загореть на груневальдском солнцепеке15. Один знавший Набокова русский эмигрант вспоминает, как встретил его однажды на берегу озера: «Кажется, мы оба солнцепоклонники», — проронил Набоков; а читатели «Дара» помнят, как в жаркие майские и июньские дни Федор «наливался пламенем» в Груневальде16.

Пошла четвертая неделя июня, когда Набоков закончил рассказ «Обида» (в переводе на английский он получил название «A Bad Day» — «Неудачный день»)17. Для мальчика-подростка именины его кузена в загородном поместье оборачиваются унижением, жгучим, как крапива. Набоков конечно же не забыл скуку летних семейных праздников у своего кузена в имении Сайн-Витгенштейнов Дружноселье, неподалеку от Выры18. Рассказ «Обида», в котором Набоков пытается запечатлеть былые ощущения во всей их полноте, вызывает в памяти светлые бунинские образы ушедшей России — недаром рассказ посвящен Бунину — и предвосхищает «Дар», «Другие берега» и игры в саду Ардиса. Чувствительность, делающая Путю столь уязвимым, в то же время превращает мир, который он созерцает, в хоровод чудес. В этот «неудачный» день Путя испытывает лишь обиду, однако рассказ, хотя и написанный с точки зрения мальчика, передает магическую прелесть всего, что его окружает и чем он, как мы понимаем, станет дорожить в будущем.

Напечатанная две недели спустя в «Последних новостях», «Обида» проложила русло для потока новых публикаций. Когда Берлин был центром эмиграции, а «Руль» — его главной газетой, Сирин регулярно питал ее читателей своими стихами. Теперь в Берлине осталось лишь тридцать тысяч русских, причем половина из них имела немецкие корни и к этому времени отделилась от русской колонии19. «Рулю» оставалось жить три месяца. Однако в Париже, центре четырехсоттысячного русского населения Франции, эмигрантские издательства пока преуспевали. Главное ежедневное издание русского Парижа и самая влиятельная газета эмиграции, «Последние новости», стали помещать на своих страницах один сиринский рассказ за другим, а также отрывки из его романов, публиковавшихся полностью и сплошным потоком в «Современных записках».

После выхода двух романов и повести, написанных Сириным за полтора года, постоянный критик «Последних новостей» Г. Адамович возобновил наступление на него с новых позиций: допуская, что Сирин пишет блестяще, он усматривал нечто неладное в том, с какой скоростью он это делает. Адамович и его окружение были убеждены, что в условиях современного кризиса — всегда остросовременного для подобных знатоков и ценителей кризисов — силы чувствительной души должны быть подорваны отчаянием. Отсюда следовало, что столь плодовитый писатель, как Сирин, — это бездушная пишущая машина. У Адамовича были свои подпевалы.

Для Сирина эти выпады не были неожиданностью. «Современные записки» еще не приступили к публикации «Подвига», а Набоков уже сказал Струве, что его новый роман будет выходить «под тихий свист Содомовича и других Жоржиков» (Георгий Адамович и Георгий Иванов)20. Он послал Струве и Фондаминскому язвительную эпиграмму на Иванова и радовался тому, что ее быстро подхватил русский Париж:

«Такого нет мошенника второго
во всей семье журнальных шулеров».
— «Кого ты так?» — «Иванова, Петрова,
Не все ль равно…» — «Постой, а кто ж Петров?»21
1 июля Набоков вновь предпринял наступление на Адамовича и его окружение, написав, не без помощи Пушкина, еще более беспощадного эпиграмматиста и литературного забияки, чем он, поэтическую мистификацию «Из Калмбрудовой поэмы „Ночное путешествие“ (Vivian Calmbrood's „The Night Journey“)». Представленное как перевод фрагмента английской поэмы вымышленного Вивиана Калмбруда (упоминание молодого Вордсворта помогает датировать ее примерно началом XIX века), «Ночное путешествие» рассказывает о том, как на пути в Лондон Калмбруд, сидя в темноте дилижанса, слушает рассказ незнакомого попутчика и собрата по перу о том, как его муза из лирической превратилась в сатирическую22.

К иному критику в немилость
Я попадаю оттого,
что мне смешна его унылость,
чувствительное кумовство,
суждений томность, слог жеманный,
обиды отзвук постоянный,
а главное — стихи его.
Бедняга! Он скрипит костями,
бренча на лире жестяной,
он клонится к могильной яме
адамовою головой[117].
Калмбруд выслушивает поэта и, когда рассветные лучи проникли в дилижанс, узнает его имя:

Тут я не выдержал: «Скажите,
как ваше имя?» Смотрит он
и отвечает: «Я — Ченстон».
Мы обнялись.
Своей последней строчкой Сирин приглашает в союзники Пушкина (который выдал гениального «Скупого рыцаря» за перевод из некоего вымышленного им Ченстона) и выступает как против самого Адамовича — утверждавшего, что пушкинское гармоническое искусство более не актуально в усложнившемся мире, — так и против дружка Адамовича Георгия Иванова[118]. Сирин вступает в союз и с Владиславом Ходасевичем, величайшим поэтом и, по мнению многих, крупнейшим критиком русского зарубежья, который, так же как и он, был предан пушкинскому времени, пушкинскому искусству, пушкинской жизни. В своих стихах Ходасевич смог сохранить необыкновенную пушкинскую прозрачность и изящество формы, но в то же время в ужасе бежал от того светлого и яркого мира, который Пушкин славил. Хотя и не чуждый настроениям Адамовича, Ходасевич утверждал, что для создания хороших стихов требуется нечто большее, чем переполняющие сердце чувства, — мастерство, в котором Пушкин не знал себе равных в русской поэзии.

С середины 1920-х годов Ходасевич и Адамович вели между собой окопную войну, отстаивая одну свою позицию за другой в жестокой борьбе. Что касается Сирина и Ходасевича, которые тогда еще небыли лично знакомы, то их сближало уважение к литературному мастерству. В своих рецензиях Сирин хвалил поэзию Ходасевича, а Ходасевич — сиринскую прозу, причем обоих возмущало, что Адамович (при поддержке Иванова) способен был разгромить работу другого только потому, что она хорошо сделана. Набоков своим «„Я — Ченстон“. Мы обнялись» давал понять, что он будет бороться вместе с Ходасевичем под знаменем Пушкина.

В «Ночном путешествии» был и еще один, не столь серьезный, игровой план. Сирин прочел его в Клубе поэтов, предварительно упомянув несколько придуманных им эпизодов из жизни Калмбруда. Потом он признался в мистификации, в которую все поверили, как поверил в подлинность «перевода» из «Калмбрудовой» драмы его отец десять лет назад23.

IV

17—26 сентября Набоков написал рассказ «Занятой человек»24. Герой рассказа граф Ит, одинокий тридцатидвухлетний эмигрант, внезапно явственно вспоминает свой отроческий сон о том, что ему суждено умереть в тридцать три года. Сон не выходит у него из головы, его охватывает паника, он воображает самые невероятные смертельные опасности, целый год он живет в преддверии ада. Лишь в день тридцатичетырехлетия ужас оставляет его.

Рассказ можно прочесть как притчу в духе черного юмора об абсурдности попыток выстроить свою жизнь или — как это делает герой — отгородиться от нее из страха смерти, однако благодаря набоковскому стилю повествование приобретает дополнительные смыслы. Мысль все бьется и бьется в стены своей тюремной камеры, наталкиваясь на одну набоковскую тему за другой: судьба, одиночество, смерть, сознание, время. Как-то ночью граф Ит «засмотрелся на твердь и вдруг почувствовал, что больше не может выдержать бремя и напор своего человеческого сознания, этой зловещей, бессмысленной роскоши». Он без устали ищет знаки приближающейся смерти, но понимает, что «чем больше уделять внимания совпадениям, тем чаще они происходят». Отпраздновав свое тридцатичетырехлетие, рано утром он наконец вздохнул с облегчением и задремал. Когда он проснулся, воспоминание о сне угасает и остается лишь ощущение, «будто он чего-то недодумал». Потом, словно герой окончательно забыл страх смерти, целый год терзавший его, жизнь возвращается в свою колею.

В финале этого непростого произведения обращают на себя внимание две детали. Множество явно пророческих знаков, число которых увеличивается к концу рассказа, указывает на то, что герою даровано продление жизни. В новом соседе по квартире, Иване Ивановиче Энгеле, можно было бы увидеть посланника Бога или судьбы, своего рода ангела-хранителя. На следующий день после дня рождения, миновав опасный рубеж, граф замечает в прихожей на столике распечатанную телеграмму, накануне полученную Энгелем: «Soglassen prodlenie». Однако теперь, когда страх оставил графа, и этот, и другие знаки ускользают от него. Может быть, по мысли Набокова, и то, что происходит вокруг нас, — это знаки судьбы; может быть, сверхъестественное ближе, чем мы думаем, но, запертые внутри земной жизни, мы не в состоянии разглядеть ключи от тайны бытия. Та же тема вновь прозвучит в более позднем рассказе Набокова «Сестры Вейн», в финале которого герой, тоже задремавший на рассвете после бессонной ночи, видит «желтые сны», оставляющие у него ощущение, «будто он чего-то не понял, не додумал»[119].

Быть может, лучше всего можно выразить подлинный смысл этого рассказа, вспомнив две строчки из «Бледного огня»: «Мы умираем ежедневно; забытье питают / Не мертвые кости, но спелые кровью жизни»25. Забытье обступает нас каждое мгновение; каждое забытое мгновение уходит в могильный холод прошлого. Одержимый мыслью о смерти, притаившейся в будущем, которое ему не дано знать, герой рассказа игнорирует свое настоящее и отвергает прошлое, приговаривая таким образом каждый свой день к смерти забвения.

V

В конце 1931 года Берлин переживал серьезные трудности. Число безработных в Германии достигло пяти миллионов. Повсюду были открыты благотворительные столовые для бедных. Тысячи квартир пустовали, поскольку берлинцы переселялись в жилье подешевле или вовсе покидали город. В то время как страна пыталась решить, склониться ли ей вправо или влево, все больше распоясывались политические хулиганы. Фашиствующие студенты вышли на улицы; в начале октября была разгромлена — как считалось, коммунистами — редакция «Руля», весь год и без того едва сводившего концы с концами26. Когда 20 октября вышел номер «Последних новостей» с «Занятым человеком», «Руля» уже не существовало.

Между тем воображение уносило Набокова далеко на другие континенты. В конце октября — начале ноября он закончил рассказ «Terra Incognita»27. Путешественник-натуралист, гибнущий от лихорадки в тропических топях, описывает последние часы своей жизни. В его галлюцинациях навязчиво проступает спальня, и можно предположить, что он болен и лежит в постели в каком-нибудь европейском городе, а джунгли видит в бреду. В рассказе содержится, кажется, достаточно доказательств в пользу этого предположения, однако сам повествователь его отвергает: «Я понял, что назойливая комната — фальсификация… что подлинное — вот оно: вот это дивное и страшное тропическое небо…» Подобно пробудившемуся от сна китайскому мудрецу Чанг Су (Кто я? Человек, которому приснилось, что он бабочка, или бабочка, которой приснилось, что она человек?), «Terra Incognita» наводит на мысль, что постичь реальность можно, лишь шагнув за ее пределы, однако нам не дано сделать этот шаг при жизни.

Рассказ мог бы остаться головоломкой в духе Борхеса, если бы набоковская страсть к далеким путешествиям и к природе не превратила его в нечто другое — в героическую драму, которая разыгрывается на фоне пышной тропической природы, придуманной с такой изобретательностью, на которую способна лишь фантазия натуралиста. И сказочная экзотика рассказа, и его колебание между двумя реальностями — от комнаты с занавешенными окнами к непроходимым землям — служат подготовкой к той рискованной экспедиции, которая будет предпринята в великолепной второй главе «Дара».


Остановились типографские станки «Руля», закрыли двери русские кафе, все меньше и меньше зрителей собирали русские концерты и представления, но русский Берлин не сдавался28. Возможностей для публикаций почти не осталось, и, чтобы собрать хоть какие-то средства для наиболее нуждающихся литераторов, пришлось провести Бал прессы, который год назад не состоялся из-за экономических трудностей. Тонкий еженедельник «Наш век», в редакцию которого входили Офросимов и Савельев, попытался заполнить пустоту, образовавшуюся с закрытием «Руля». Пока, по крайней мере, удалось уцелеть Кружку Айхенвальда, где в середине ноября при переполненном зале Набоков прочел фрагменты «Камеры обскуры»29.

Следующие несколько недель Набоков работал над рассказом «Уста к устам», который был закончен 6 декабря30. Герой рассказа Илья Борисович, одинокий пожилой вдовец, директор фирмы и писатель-дилетант, решает написать роман. Когда он дописывает свой приторно-сентиментальный опус, его начинают обхаживать сотрудники прогорающего литературного журнала, чтобы выудить у него деньги на продолжение издания. В следующем номере реанимированного журнала они помещают отрывок из его романа — три жалкие страницы. Из случайно подслушанного в фойе театра разговора Илья Борисович узнает, что его одурачили и что редактор не принимает его роман всерьез. Вначале он бросается бежать от «чего-то стыдного, гнусного, нестерпимого», но скоро приходит в себя и предпочитает забыть о гордости: «Надо все простить, иначе продолжения не будет. И еще он думал о том, что его полностью оценят, когда он умрет».

Обман безобидного Ильи Борисовича мог, по-видимому, прийти в голову лишь гадкому человеку. Так оно и было. К сожалению, подобный случай имел место в реальной жизни. В эмигрантских кругах стало известно, что некий писатель Александр Буров собирается основать новый журнал. Когда после выхода четырех номеров парижский журнал «Числа» оказался на грани финансового краха, его редактор Николай Оцуп со своими приятелями Адамовичем и Георгием Ивановым принялись беззастенчиво льстить Бурову; в результате скоро увидел свет пятый номер «Чисел», причем три страницы в нем занимали невыносимо пылкие писания Бурова, заканчивавшиеся словами «продолжение следует».

Рассказ Сирина был принят — только на основании его литературных достоинств — «Последними новостями» и сдан в набор. Лишь после этого кто-то догадался, что объект сиринской сатиры — журнал «Числа». Набор рассыпали, и рассказ смог увидеть свет только двадцать пять лет спустя31.

Что же касается повести Бурова, то она — уже после того, как Сирин написал «Уста к устам», — была целиком напечатана в нескольких номерах «Чисел», которые поместили также рецензию на его книгу, написанную с воодушевлением, в котором можно было усмотреть либо полный восторг, либо едва прикрытую насмешку. Только в десятом — и последнем — номере «Чисел» Адамович опубликовал наконец рецензию с честной и сокрушительной критикой буровского стиля. Несколько месяцев спустя между Буровым и Георгием Ивановым вспыхнула ссора, чуть было не закончившаяся дуэлью (Иванов послал Бурову вызов, который тот не принял)32. Несколько лет спустя Буров сам написал ядовитый памфлет, высмеивающий эту ситуацию, в котором он дал понять, что по-прежнему считает себя непризнанным наследником Гоголя, Толстого и Достоевского, в чем когда-то его убедили льстецы33.

VI

В то время как отток русских эмигрантов из Берлина на Запад не прекращался, другие русские просачивались в Берлин из Советского Союза. После кампании против Евгения Замятина и его романа «Мы», послужившего образцом для «Прекрасного нового мира» и «1984», Замятину — скорее всего, благодаря вмешательству Горького — разрешили эмигрировать. В Берлине, куда Замятин приехал в декабре 1931 года, он впервые прочитал писателей-эмигрантов и среди них особо выделил Набокова, объявив его блестящим талантом и самым большим приобретением эмигрантской литературы34. Той же зимой в Западной Европе побывали и такие советские писатели, как Алексей Толстой и Михаил Зощенко. В противовес этим набегам на Запад писателей-«попутчиков» с «буржуазным уклоном» Советы посылали в Европу и своих культурных представителей — пролеткультовцев35. Одним из них был Александр Тарасов-Родионов.

В своей знаменитой повести «Шоколад» (1922) Тарасов-Родионов одобряет решение партии расстрелять одного из верных коммунистов, арестованного по явно ложному обвинению, для того лишь — мораль весьма воодушевляющая, — чтобы продемонстрировать массам, что революция может себе позволить не щадить никого (в 1937 году Тарасов-Родионов сам стал жертвой этого принципа: он был арестован по доносу и через год умер в лагере). В декабре 1931 года в Берлине он оставил Набокову записку в книжном магазине Лясковского, куда тот часто заходил полистать новинки. Сирин из спортивного любопытства согласился с ним встретиться. За столиком в русско-немецком кафе Тарасов-Родионов уговаривал Набокова вернуться на родину, чтобы воспевать там радости жизни — колхозной, партийной, деревенской. Сирин ответил, что с радостью вернется при условии, что в России «он будет пользоваться такой же неограниченной свободой творчества, как и за границей. „Разумеется, — уверил его Тарасов, — мы можем гарантировать вам лучшую из всех возможных свобод — свободу в границах, установленных коммунистической партией“». Когда к ним обратился по-русски бывший белый офицер — он всего-навсего предложил им купить у него шнурки для ботинок, — сталинский приспешник задрожал от страха, заподозрив слежку: «Так вот какую игру вы со мной затеяли»36.

Этот глоток советского воздуха, возможно, и вдохновил Сирина написать рассказ «Встреча», который был закончен к середине декабря37. Эмигрант принимает в своей берлинской квартире брата, приехавшего ненадолго в командировку из Советской России. Между ними никогда не было близости, а в последние годы — вовсе ничего общего, и, встретившись, они ведут себя напряженно-вежливо. Когда же наконец случайное — и довольно зыбкое — воспоминание обещает оживить их общее прошлое, им приходится снова расстаться.

Другое событие, которое произошло в середине декабря, кажется, дольше задержалось у Набокова в памяти. Некий русский студент застрелился на глухой аллее Тиргартена38. В «Даре» студент Яша Чернышевский застрелится в Груневальде, другом знаменитом берлинском парке. Возможно, именно это скупое газетное сообщение о реальном самоубийстве и послужило источником тщательно разработанного эпизода романа, хотя в Берлине к тому времени самоубийства уже давно привыкли считать «эмигрантским преступлением», а за последние два года они участились и среди коренного населения.

VII

В начале 1932 года Сирин по-своему отозвался на тяжелые времена. На первой странице «Последних новостей» он в одиночку выступил со следующим необычным обращением:

Ленивый, холодный, с нежилым сердцем, человек отвернется от чужой нужды или просто ее не заметит. К счастью, таких людей не много. Невозможно себе представить, что в нынешнее, безмерно тяжелое время всякий, сохранивший здоровую совесть, не окажет предельной помощи безработным.

На следующий день Сирин встретился с человеком, который мог бы помочь ему преодолеть собственный финансовый кризис. Бывший режиссер МХТ Сергей Бертенсон, работающий теперь в Голливуде, перевел ранний рассказ Набокова «Картофельный эльф» и показал его продюсеру Льюису Майлстону. Русский по происхождению, Майлстон, недавно поставивший фильмы «На Западном фронте без перемен» (1930) и «Первая страница» (1931), находился в зените своей карьеры. Он планировал переработать «Картофельного эльфа» в сценарий — как это, по всей видимости, уже сделал сам автор после завершения в 1924 году работы над рассказом — и хотел заполучить Набокова в Голливуд в качестве сценариста. Бертенсон обсудил с Набоковым предложения Майлстона, после чего записал в дневнике: «Он очень воодушевился. Он сказал мне, что буквально обожает кино и смотрит картины с величайшим интересом». Набоков показал Бертенсону рукопись «Камеры обскуры», однако тот счел роман слишком эротическим и мрачным для Голливуда39. Набоков согласился знакомить его с кратким содержанием тех своих произведений, которые могли бы подойти для кино. В конце года он предложил Бертенсону еще один роман — «Отчаяние», и снова безрезультатно40. Тем не менее Набоков все чаще стал подумывать о будущем в Англии или Соединенных Штатах.

30 декабря он начал рассказ «Лебеда», завершив работу над ним 14 января 1932 года41. Поскольку главным героем рассказа, как и в «Обиде», выступает Путя Шишков, можно предположить, что Набоков намеревался создать развернутую литературную хронику своего детства и отрочества — идея, которая получит гораздо более яркое воплощение в первой главе «Дара». Возможно также, что этот рассказ следует рассматривать как зачаток «Других берегов», где повторяется та же история. В рассказе Путя случайно слышит в школе, что его отец вызвал кого-то на дуэль. Он мужественно сносит мучительное беспокойство и, только узнав на следующий день от одноклассников, что дуэль уже состоялась и никто не пострадал, плачет от облегчения.

В свой первый год учебы в Тенишевском училище — тот год, когда его отец должен был драться на дуэли, — Набоков защищал импровизированные ворота на школьном дворе, если позволяла погода. Сейчас он снова ненадолго стал футболистом. В ноябре 1931 года в Берлине был организован Русский спортивный клуб, а при нем — футбольная команда, в которую Набоков вошел, разумеется, в качестве голкипера. К концу месяца он вместе с остальными игроками два раза в неделю тренировался на полях Фербелинер Плац. 14 февраля команда играла свой первый матч против Немецкого клуба. Хотя на поле вышли двое запасных, в команде все же недоставало двух игроков, и голкиперу Набокову пришлось туго. Всего лишь несколько игр — и несколько недель спустя русская команда играла против очень жесткой команды немецких рабочих. Бросившегося за мячом Набокова сбили с ног, он потерял сознание, и его унесли с поля. Когда он пришел в себя, то почувствовал, что товарищ по команде изо всех сил старается вырвать у него мяч, который он держал мертвой хваткой. «После того как он сломал ребра, — вспоминает Вера Набокова, — я заняла решительную позицию», и футболу пришел конец42.

«Все эти годы глупейшей заботой моей была тщетная борьба с нищетой», — напишет он позднее своему другу43. В начале 1932 года Набоковым, которые уже некоторое время испытывали серьезные финансовые затруднения, пришлось переехать на Вестфалишештрассе, 29 (в миле на запад от дома Барделебенов), в одну комнату в перенаселенной квартире семейства Кон. Это было временное жилье: в одном квартале от них на Несторштрассе жила Верина кузина Анна Фейгина, соседка которой, тоже кузина, но по другой ветви, должна была скоро выйти замуж и освободить свои комнаты для Набоковых44. В Берлине было принято переезжать с квартиры на квартиру 1 апреля (или 1 октября)[120], и первый день апреля 1932 года побил все рекорды по числу желающих найти себе более скромное и недорогое жилье45. Однако Набоковы не могли ждать так долго.

На жизнь им кое-как хватало, но посылать деньги Елене Ивановне Набоковой в Прагу становилось все труднее. 29 февраля Набоков опробовал новый способ заработка, устроив в частном доме литературный вечер по приглашениям46. Он прочел главу из «Камеры обскуры», несколько стихотворений и новую вещь — «Музыка», бесхитростный, но захватывающий рассказ, — возможно, написанный в расчете на подобное чтение, — о том, как герой замечает среди гостей, приглашенных в частный дом на концерт, свою бывшую жену, которую он все еще любит47. Пока пианист играет, герой заново переживает свою прошлую жизнь с нею. Она, скорее всего, тоже заметила его, потому что сразу после исполнения первого номера уходит, а он вдруг понимает, что музыка, казавшаяся ему тюрьмой, в которой они принуждены были сидеть друг против друга, была в действительности счастьем: она позволила ему дышать одним воздухом с женою. Хотя музыка, кажется, объединяет всех в одном пространстве и времени — и сцена и исполнение увидены великолепно, — в сознании героя пульсирует его собственная, независимая от музыки, неодолимая страсть, изображенная писателем с огромной силой. Как заметил Саймон Карлинский, «этот рассказ написан столь же виртуозно, как и пьеса, исполняемая в нем пианистом».

VIII

Берлин сотрясал очередной приступ предвыборной лихорадки и очередная битва плакатов (Гинденбург! Гитлер!) обезобразила его улицы. Набоков, оставив Веру в одиночку решать, как ускользнуть от нескончаемой болтовни квартирной хозяйки, 3 апреля уехал на поезде в Прагу. Его оставила равнодушным красота города, который, как всегда, показался ему гнусным и грязным (к тому же он не выносил ворон, облепивших закопченные старые памятники), — однако все это время он не переставал накапливать впечатления для нового романа48. Разумеется, он приехал повидаться с семьей: сестры и Кирилл сохранили «поразительную душевную чистоту» (его особенно радовало, что Кирилл все больше отходит от реакционных правых взглядов, склоняясь влево); мать все еще была в отличной форме; Ростислав, недавно появившийся на свет сын Ольги и первый внук матери, привел его в восторг. Со своим другом Раевским он исследовал в местном музее новую коллекцию бабочек и объявил: «Летом поедем в Болгарию. Это решено». В доме философа Сергея Гессена, второго сына Иосифа Гессена и тоже бывшего тенишевца, он встретил очень понравившегося ему гарвардского историка Михаила Карповича, который станет его другом и сделает, возможно, больше для переезда Набоковых в Америку, чем кто-либо другой. Он «в сотый раз» перечитал «Мадам Бовари»49.

Разочарованный «Камерой обскурой» еще до того, как вышел из печати первый выпуск, Набоков открывает Вере план своего нового романа:

Представь себе такую вещь. Человек готовится к автомобильному экзамену по городской географии. Об этом приготовлении и разговорах, связанных с ним, а также, конечно, о его семье, человеческих окрестностях и так далее, с туманной подробностью, понимаешь, говорится в первой части. Затем незаметно переход во вторую. Он идет, попадает на экзамен, но совсем не на автомобильный, а, так сказать, на экзамен земного бытия. Он умер, и его спрашивают об улицах и перекрестках его жизни. Все это без тени мистики. На этом экзамене он рассказывает все, что помнит из жизни, то есть самое яркое и прочное из всей жизни. А экзаменуют его люди давно умершие, например, кучер, который ему сделал в детстве салазки, старый гимназический учитель, какие-то отдаленные родственники, о которых он в жизни лишь смутно знал50.

Роман на этот сюжет никогда так и не был написан. Однако Набоков будет снова и снова предпринимать попытку перенести своих героев за грань земного бытия и каким-то образом продлить их существование по ту сторону смерти.

В Праге Набоков всячески старался приобрести роман Джойса «Улисс», но смог найти его только в переводе на чешский. Как бы то ни было, он знал эту книгу достаточно хорошо, чтобы оскорбить в лучших чувствах какого-то русского эмигранта, сказав ему, что предпочитает Джойса Достоевскому51. Он также постарался продлить на два дня свою визу, но это оказалось нелегко сделать. Один бюрократ сначала отказался говорить с ним по-немецки (который Набоков знал, во всяком случае, лучше, чем чешский) потому, «что мы, дескать, оба славяне», а потом намекнул, что его брату славянину вряд ли стоит задерживаться еще на два дня. «Ежели и завтра будут пытаться ставить бревна в мои часовые колеса, я просто плюну, останусь здесь до 20-го, а там будь что будет, — писал он Вере. — Возможно, что на границе у меня из-за этого будут неприятности, но я проеду». Встревоженная мать настаивала, чтобы он ходил по инстанциям как положено, и после двух походов в канцелярию на всех полагающихся бумагах красовались полагающиеся печати52.

Поздним вечером 20 апреля поезд привез Набокова на берлинский вокзал Анхальтер. На следующий день он начал рассказ «Хват» и закончил его 5 мая53. Коммивояжер, эмигрант из бывших дворян, знакомится в купе поезда с женщиной, выходит вместе с ней на ее станции, идет к ней домой. Женщина ненадолго оставляет его одного в квартире, и в это время к ней приходят с известием, что ее отец при смерти. Когда она возвращается, сгорающий от вожделения коммивояжер ничего ей не говорит, торопливо овладевает ею — все происходит «очень неудачно, неудобно и преждевременно», — после чего, солгав ей, что, пока она накрывает на стол, он сходит за сигарой, возвращается на вокзал и уезжает.

Рассказ — блестящий портрет бойкого, бессердечного, самодовольного пошляка, увиденного изнутри, — написан в зловеще-выразительных тонах под стать пейзажам, мелькающим в вагонном окне, — в темпе, который задает ему перестук колес и нетерпение похотливого самца. Он прослеживает все малоприятные извивы мысли героя: шарлатанская скороговорка случайного знакомства, мутный поток сознания, претендующее на внушительность повествовательное «мы», которое раздражает, как и все остальное в этом человеке: «У нас темное, в пурпурных жилках, лицо, черные подстриженные усы и волосатые ноздри… В отделении третьего класса мы одни, и посему нам скучно». Нечасто встретишь у Набокова подобную драматизацию, столь глубокое проникновение в чужое «я». Чудо заключается в том, что ему удается представить бесцветные ум и повадки своего героя живописными и красочными — хотя и в отталкивающих тонах безвкусного галстука.

7 мая Сирин ездил в Дрезден, где выступал с чтением в подвале русской церкви54. Вернувшись в Берлин, он в течение всего следующего месяца работал над «Совершенством», еще одним рассказом, навеянным поездками по Германии55. На этот раз он резко меняет знак минус на плюс и вместо возмущения жизнью, в которой нет и следа нежности, пытается заглянуть в другое бытие, где нежность может пронизывать все. Нищий эмигрант Иванов кое-как перебивается уроками. Хотя он и робеет перед жизнью, он научился компенсировать одиночество своего убогого существования: со спокойной благодарностью принимает он те дары, которые мир раздает бесплатно (облака, старики на скамейках, девочки, играющие в классы), и упивается в воображении восторгом от того, что он никогда не видел и никогда не испытает:

Порою, глядя на трубочиста, равнодушного носителя чужого счастья, которого трогали суеверной рукой мимо проходившие женщины, или на аэроплан, обгонявший облако, он принимался думать о вещах, которых никогда не узнает ближе, о профессиях, которыми никогда не будет заниматься, — о парашюте, распускающемся как исполинский цветок… Страстно хотелось все испытать, до всего добраться, пропустить сквозь себя пятнистую музыку, пестрые голоса, крики птиц и на минуту войти в душу прохожего, как входишь в свежую тень дерева. Неразрешимые вопросы занимали его ум: как и где моются трубочисты после работы; изменилась ли за эти годы русская лесная дорога, которая сейчас вспомнилась так живо.

Летом Иванов сопровождает на балтийский курорт мальчика из еврейской семьи, своего ученика, которому в Берлине он давал уроки. Когда мальчик, изнывающий от скуки, притворяется, что тонет, Иванов плывет ему на помощь, но его слабое сердце не выдерживает. Ему кажется, что он вышел на песок словно в сумерках, но Давида он не видит. Представляя, как он будет оправдываться перед матерью мальчика, Иванов вдруг понимает: «что-то, однако, было не так в этих мыслях — и, осмотревшись, увидя только пустынную муть, увидя, что он один, что нет рядом Давида, он вдруг понял, что раз Давида с ним нет, значит, Давид не умер». Когда он осознает свою собственную смерть, все проясняется: «Ровный, матовый туман сразу прорвался, дивно расцвел, грянули разнообразные звуки…» Он видит Давида, перепуганного последствиями своей шутки, видит, как ищут его собственное тело,

и Балтийское море искрилось от края до края, и поперек зеленой дороги в поредевшем лесу лежали, еще дыша, срубленные осины, и черный от сажи юноша, постепенно белея, мылся под краном на кухне, и над вечным снегом Новозеландских гор порхали черные попугайчики…

Возможно, именно потому, что он так ярко представлял себе восторги бытия, ему недоступного, а может быть, просто потому, что он умер, ему кажется, что целая жизнь только что открылась перед ним, все его желания удовлетворены, на все его вопросы получены ответы.

В июле Набоков написал «Вечер на пустыре»56, первое из его зрелых поэтических произведений, находящееся на полпути от бессонницы к сомнамбулизму, подобно замечательному стихотворению «На пути в сон» («Walking to Sleep») Ричарда Уилбера. Ожидая на пустыре прихода вдохновения, поэт не может избавиться от ощущения утраты и противопоставляет нынешнему напряженному ожиданию ту легкость, с какой он складывал рифмы в юности, бродя по тропам старого парка. Он слышит свист и видит какого-то человека, который идет сквозь сумерки и зовет. Он узнает в нем своего отца:

Я узнаю
походку бодрую твою,
не изменился ты с тех пор, как умер.
В конце «Дара» Федор увидит во сне, как он идет на встречу со своим покойным отцом, и присутствие его отца, кажется, отбрасывает тень или отблеск на весь роман. Ко времени, когда Набоков написал «Вечер на пустыре», почти все материалы, которые жизнь неосознанно собирала для «Дара», уже были в его распоряжении.

ГЛАВА 17 Далекие перспективы: Берлин, 1932–1934

I

Вначале июня 1932 года Гинденбург распустил рейхстаг и назначил выборы на конец июля. После того как он распорядился снять запрет на деятельность штурмовиков и СС, на улицы хлынули коричневорубашечники и чернорубашечники. Между нацистами и коммунистами то и дело завязывались кровавые схватки. Флаги, униформа, ревущая музыка задавали низкий тон новой избирательной кампании. Недалеко было то время, когда национал-социалисты получат большинство в рейхстаге, после чего Гинденбургу ничего не останется, как назначить Гитлера рейхсканцлером.

Несмотря на бесчинства, творимые на улицах, несмотря на приход Гитлера к власти, Набоковы проживут в Берлине еще почти пять лет — на что у них были весьма конкретные основания, учитывая рекордный уровень безработицы в Европе. В разговоре с Александром Браиловым, русским знакомым, покидавшим Берлин из-за политического террора, развязанного штурмовиками, Набоков признался, что он тоже хотел бы уехать, но не может себе этого позволить, пока у Веры еще есть секретарская работа1.

Вторая причина, из-за которой они откладывали свой отъезд и которая дольше не утратила своей актуальности, — это счастливая обитель Набоковых, уютная и просторная квартира «в почти идиллической глуши», куда они переехали в конце августа 1932 года, когда зелень лип посерела от пыли. Набоковы заняли две комнаты в четырехкомнатной квартире Вериной кузины Анны Фейгиной на третьем этаже дома 22 на Несторштрассе в берлинском районе Вилмерсдорф. Талантливая пианистка, не имевшая возможности заниматься музыкой серьезно, Анна Фейгина не блистала умом, однако Набоков на протяжении пятидесяти лет их знакомства будет дорожить ее дружбой и назовет ее «прекрасным образцом человечества»2.

31 июля 1932 года, за месяц до переезда на Несторштрассе, Набоков начал писать роман «Отчаяние». Изнуренный работой, он закончил первый черновой вариант к 10 сентября3.

II «Отчаяние»

Герман, обрусевший немец, владелец фирмы по производству шоколада в Берлине, приехав по делам в Прагу, встречает бродягу, который кажется ему точной его копией. Герман счастлив в браке, однако он не может примириться с ленивой монотонностью своего существования, ограниченного квартирой и рабочим кабинетом. Застраховав свою жизнь, он уговаривает бродягу поменяться с ним одеждой, после чего убивает его. Затем он отправляется во Францию, где к нему должна присоединиться — с кругленькой суммой, полученной за страховку, — его жена Лидия4.

Герман останавливается в небольшом, затерянном в Пиренеях городке и, прочитав газетное сообщение о совершенном им убийстве, понимает, что его план провалился: убитого им бродягу Феликса никто не принял за него самого, и полиция «удивилась тому, что я думал обмануть мир, просто одев в свое платье человека, ничуть на меня не похожего». Чтобы оправдать художественный замысел своего преступления, который не смогла оценить грубая публика, Герман решает изложить свой шедевр на бумаге. Когда работа близится к концу, он узнает из свежих газет, что его автомобиль, умышленно оставленный им на месте преступления, а потом кем-то угнанный, наконец обнаружен и найденный в нем предмет позволил полиции установить личность убитого. Герман ухмыляется про себя, считая, что такого предмета быть не может, ведь он продумал все до мельчайших мелочей, чтобы в убитом узнали другого, чтобы за жертву приняли убийцу. Для проверки он принимается перечитывать свою повесть. Неожиданно Герман обнаруживает роковую ошибку, элементарный промах — случайно забытую в машине самодельную палку Феликса, на которой было выжжено его имя. Быть может, размышляет Герман, публика права: быть может, он не гениальный преступник, а сумасшедший глупец. Он дает своему сочинению заглавие, лучше которого не придумать, — «Отчаяние». Побежденный Герман в ожидании ареста завершает в последние оставшиеся у него два дня свободы повесть, которую он начал писать, чтобы восславить идеальное преступление.

Уголовный роман, в котором к тому же действуют двойники, «Отчаяние» вновь и вновь вызывает в памяти «старого, пыльного» Достоевского. Согласно первоначальному замыслу, книгу должен был открывать эпиграф из Достоевского, а в первом ее рабочем заглавии — «Записки мистификатора» — слышна явная перекличка с «Записками из подполья»5. Однако в «Отчаянии», кажется, напрочь отсутствует тот интерес к психологии преступника, который характерен для писателя, названного Набоковым «знаменитым автором русских триллеров», «нашим русским специалистом по душевней горячке». По сути дела, у Германа нет никаких мотивов. Разумеется, он не прочь помечтать о страховке и праздной жизни, однако такого человека, как он, подобные мысли не могут убедить в необходимости убийства. Что же касается угрызений совести, то их он не испытывает вовсе. Набоков, в отличие от Достоевского, не видит в преступлении ничего обольстительного и не разделяет его веру в то, что, погрузив руку в грязь позора и унижения, можно добыть духовную жемчужину.

В обычном смысле у Германа вряд ли есть серьезные основания совершать преступления, скорее им движет то, что для Набокова было высшим мотивом, — творческое побуждение. В преступлении Герман видит себя художником, гениальным творцом, который превращает случайность, подаренную ему жизнью (лицо Феликса, отразившее его черты), в безупречный план. Он с благодарностью примет деньги за страховку как своего рода гонорар за осуществление замысла, но его цель — это достижение абсолютного художественного совершенства.

Герман начинает свою повесть так:

Если бы я не был совершенно уверен в своей писательской силе, в чудной своей способности выражать с предельным изяществом и живостью… — Так, примерно, я полагал начать свою повесть. Далее я обратил бы внимание читателя на то, что, не будь во мне этой силы, способности и прочего, я бы не только отказался от описывания, но и вообще нечего было бы описывать, ибо, дорогой читатель, не случилось бы ничего. Это глупо, но зато ясно.

Его замысел убийства — это лишь последний из длинного ряда своеобразных творческих опытов, среди которых — стихи и длинные истории, которые он сочинял в детстве, пара неопубликованных романов и, главное, его «соловьиная ложь»: «лгал я с упоением, самозабвенно, наслаждаясь той новой жизненной гармонией, которую создавал».

Бодрая уверенность Германа в собственных литературных способностях придает «Отчаянию» — несмотря на заглавие — жизнерадостность. В набоковском стиле впервые проявилось металитературное и пародическое начало, которое в полной мере сохранится в последующие сорок плодотворных лет. Торопливо, не возвращаясь к написанному, Герман шарахается в сторону, улещивает деликатного читателя, забегает вперед, не может успокоиться: «У меня руки дрожат, мне хочется заорать или разбить что-нибудь, грохнуть чем-нибудь об пол… В таком настроении невозможно вести плавное повествование». Как только его истерия ослабевает, он отдается чистому восторгу сочинительства. В таком настроении он может предложить на выбор три начала одной главы, многообещающие на первый взгляд, и затем — обнаженные игрой его критического ума, как подозрительный и легковесный прием. Или же, когда книга приближается к концу, он наспех подводит итоги, чтобы тут же признаться, что угостил нас старомодным эпилогом, состряпанным из только что выдуманных им событий. Герман не может удержаться, чтобы не щегольнуть мастерством своих литературных трюков, своими криминальными уловками, своим истерическим «я».

«Я» — это ключевое слово романа. Заставляя Германа считать свои преступления произведениями искусства, а себя — превосходным художником, Набоков изобличает его идеи как отрицание всего, что сам он понимал под искусством. Для Набокова искусство — это не возможность выставить себя напоказ, но шанс выйти за пределы своего «я», не приятное времяпрепровождение, но моральная реальность, средство для понимания смысла человеческого бытия и того, что лежит за его пределами.

Творя произведение искусства или воспринимая его, воображение преступает границы «я», чтобы проникнуть в другую жизнь — иное время, иное место, иное мышление. Без этой способности сознания не может быть ни искусства, ни морального выбора. Ибо без имажинативного сопереживания, позволяющего одному сознанию постигнуть другое, без умения представить себе чужую боль мораль была бы пустым словом. В самом знаменитом высказывании по поводу своего искусства Набоков заявил:

Я не читаю и не произвожу дидактической беллетристики, и чего бы ни плел милый Джон Рей, «Лолита» вовсе не буксир, тащащий за собой баржу морали. Для меня рассказ или роман существует только поскольку он доставляет мне то, что попросту назову эстетическим наслаждением, а это, в свой черед, я понимаю как особое состояние, при котором чувствуешь себя — как-то, где-то, чем-то — связанным с другими формами бытия, где искусство (т. е. любознательность, нежность, доброта, стройность, восторг) есть норма6.

Позднее он лелеял мысль о том, что «однажды придет переоценщик и объявит, что я вовсе не легкомысленная жар-птица, а строгий моралист, который пинает грех и колотит глупость, насмехается над вульгарностью и жестокостью и дарует верховную власть нежности, таланту и гордости»7. В свете этого последнего высказывания (и всей его философии) ясно, что его определение «эстетического наслаждения» глубже, чем может показаться: когда Набоков говорит «другие формы бытия», он точно называет то, что имеет в виду, подразумевая связь этих слов с моральными ценностями, которые подчеркивают трансцендентность человеческого «я». Быть может, по ту сторону жизни душа способна стоять вне самое себя (буквальный смысл слова «экстаз») и проникать — из любопытства, нежности и доброты — в каждый незаметный пустяк, в каждое избитое и израненное сердце смертного. Произведение искусства может предвосхищать это состояние, вызывая подобные реакции в пределах жизни, как это происходит в «Лолите», которая, заточив читателя в сознание Гумберта, одновременно предлагает нам бежать из него и представить себе страдание, которое испытывает героиня. Именно ради этого Набоков и написал свою книгу.

Герман с его раздутым самолюбием, пренебрежением к другим людям является, по мысли Набокова, антитезой художнику. Его благоговение перед самим собой сопоставимо лишь с презрением к остальной части человечества, даже к собственной жене, брак с которой он считает безоблачным. Полнота «супружеского счастья» определяется для Германа тем, что Лида, «глупая, но симпатичная, преклоняющаяся передо мной жена», играет роль некоего увеличительного зеркала для его гордыни. Те несколько второстепенных персонажей, которые существуют вне Германа, — Феликс, Лида, ее двоюродный брат Ардалион, юрист Орловиус — изображены лишь несколькими штрихами, через его восприятие. Всех их он порочит и за глаза («осел», «балда»), и в глаза («болван», «дурак»). Он не пытается заглянуть в сознание Феликса, а просто-напросто игнорирует его. Не допуская, что у Феликса может быть своя жизнь, он убивает его без малейших колебаний.

Преступление Германа пародирует и одновременно отвергает попытку искусства выйти за пределы «я». Вместо того чтобы хоть сколько-нибудь понять Феликса, Герман пытается отпечатать свое собственное лицо на его лице, уничтожить его и бежать, присвоив себе его личность. Однако преступление, по мысли Набокова, всегда содержит в себе зерно своего изъяна — безумные притязания «я» на господство над всем и вся, невозможность контролировать будущее, которое в конце концов нельзя пробудить к жизни силою одних желаний. Когда Феликс выходит из автомобиля, полагая, что как только они с Германом поменяются одеждой, он сможет сесть за руль, Герман замечает, что он любуется машиной «уже без вожделения неимущего, а со спокойным удовлетворением собственника». Однако Герман слишком поздно понимает, что в подобном настроении Феликс мог оставить палку в автомобиле, «ведь автомобиль временно принадлежал ему». В мире, где все живет своей жизнью, — как подтверждает горький опыт Марты Драйер в «Короле, даме, валете», — невозможно что-либо спланировать до конца.

Герман полагает, что его замысел ослепительно гениален и лишь глуповатое человечество не способно оценить его художественные достоинства. Ему невдомек, что махинации со страховкой — одно из самых банальных преступлений. Несоответствие между представлениями Германа о своей гениальности — проницательности, оригинальности — и гротескной реальностью придает особый комизм роману. Ослепленный блеском своего замысла, Герман не видит того, что может увидеть каждый в его мире, — что между ним и Феликсом нет никакого сходства. Быть может, наиболее абсурдно то, что Герман непоколебимо верит в свой счастливый брак, нимало не подозревая, что жена беззастенчиво изменяетему со своим двоюродным братом, художником Ардалионом.

Гипертрофированное самомнение, кажется, мешает ему заметить их любовные игры, их неразлучность, их нежность друг к другу. На самом деле он лишь надевает шоры, и где-то в глубине сознания у него кроется мысль, что, поверни он голову, он мог бы что-то увидеть. Однако он не хочет признаться в этом даже самому себе. Как смог бы он сохранить сознание своей исключительности — к которому сводится для него весь мир, — если бы ему пришлось признать, что Лида может полюбить кого-то не меньше, а то и больше его?

Как истинный художник, Герман подчеркивает, что главное в его преступлении — это совершенство замысла. Однако он не отдает себе отчета в том, что пошел на убийство, чтобы избавить себя и Лиду от Ардалионовой тени и доказать, что в нем больше от художника, чем в его сопернике, которого он, впрочем, отказывается таковым считать.

Здесь Набоков ставит перед собой задачу, к которой не раз будет возвращаться в будущем. Что бы ни представлял собой Герман, ему никак не откажешь в литературном красноречии и живости. Как же удается Набокову передать значение, прямо противоположное тому, что имеет в виду Герман? Здесь, так же как в «Лолите», «Аде» и других книгах, Набоков запрятывает в текст скрытые параллели, образующие своего рода тайный код, который ускользает от внимания Германа, но открывается сметливому читателю.

Однажды на холме недалеко от Праги Герман натолкнулся на бродягу, спящего на земле. Занятый лишь самим собой и одновременно переполняемый невысказанным желанием бежать от себя и своей жизни, Герман видит то, что хочет увидеть, — лицо, как две капли воды похожее на его собственное.

«Глупости, — сказал я себе, — он спит, он просто спит. Чего буду соваться, разглядывать». И все же я подошел и носком моего изящного ботинка брезгливо скинул с его лица картуз.

Оркестр, играй туш! Или лучше: дробь барабана, как при задыхающемся акробатическом трюке! Невероятная минута. Я усомнился в действительности происходящего, в здравости моего рассудка, мне сделалось почти дурно — честное слово, — я сел рядом, — дрожали ноги.

Ардалиона впервые мы тоже застаем в романе спящим, и вновь звучит туш. Он уговорил Германа с Лидой прокатиться с ним на его только что купленный участок на берегу озера в нескольких часах езды от Берлина, а сам проспал.

Помню, воскресным утром мы заехали за ним, я стал трубить, глядя на его окно. Окно спало крепко. Лида сделала рупор из рук и крикнула: «Ар-далио-ша!» Яростно метнулась штора в одном из нижних окон… и сердито выглянул какой-то бисмарк в халате.

Оставив Лиду в отдрожавшем автомобиле, я пошел поднимать Ардалиона. Он спал.

Когда же наконец Герман добирается до участка Ардалиона, его воображение снова и снова переносится в будущее, к сцене убийства, которое произойдет на этом месте через несколько месяцев: снег и голые деревья истерически и настойчиво, словно наваждение, проглядывают сквозь летний пейзаж. Свернув с дороги, Герман направляет автомобиль по ухабам в сторону леса, и подскакивающий на сиденье Ардалион объявляет: «Мы сейчас (гоп) въедем в лес (гоп), и там (гоп-гоп) по вереску пойдет легче (гоп)». Несколько месяцев спустя Герман будет везти Феликса (которого через полчаса убьет) по знакомым местам и слушать его увлеченную болтовню: «Я без труда с ним справлюсь (гоп). Я уж прокачусь (гоп). Вы не бойтесь, я (гоп-гоп) его не попорчу». Разумеется, Феликс оставляет в машине предательскую палку, о которой Герман не вспоминает до тех пор, пока ее не обнаружила полиция. Ардалион, отправляясь на свой лесной участок, будущее место преступления, захватил с собой бутылку водки, которую Лида отобрала у него и закопала. О бутылке, как и о палке Феликса, все забывают до тех пор, пока полиция не обыскивает место преступления.

Если Феликс будет убит, если Лида получит страховку и уедет за границу к Герману, надежно укрывшемуся там под чужим обличьем, Ардалион останется в прошлом, ибо никто — Ардалион в первую очередь — никогда не узнает, что Герман жив. Как видно из указанных здесь параллелей между Феликсом и Ардалионом (сон, туш, прерывистый разговор в подпрыгивающем на ухабах автомобиле, предмет, оставленный на месте преступления), именно Ардалиона хотел бы уничтожить Герман, именно его он хотел бы заманить в лес и застрелить, если бы стереть его с лица земли было бы столь же просто, как бездомного бродягу.

Герман мечтает не только вытравить Ардалиона из мыслей и жизни Лиды, но и самоутвердиться, переиграв его как художник. Любопытно, что он лишь повторяет в огрубленном виде Ардалионовы недостатки. В лесу на месте будущего убийства Ардалион пытался нарисовать Германа. Первый портрет у него не вышел вовсе, а глядя на второй, Герман говорит: «Сходства никакого». Позднее никто не заметит сходства с ним, которое он попытается придать своей жертве на том же самом месте: «Это мое произведение, законченное и подписанное девятого марта в глухом лесу».

Вместо того чтобы избавиться от Ардалиона, Герман продолжает ощущать его присутствие даже в своем прибежище в Руссийоне. В придуманном им эпилоге счастливая Лида говорит: «Как я рада, что мы избавились от Ардалиона. Я очень жалела его, много с ним возилась, но как человек он был невыносим». В реальной жизни Герман, уже понимая, что все его планы рухнули, идет на почтамт в ожидании писем на имя Ардалиона — которое ему пришлось взять «шифром», чтобы его забывчивая жена могла его запомнить. Герман получает только одно письмо, и то не от Лиды, а от самого Ардалиона, которому жена, подозреваемая в соучастии в преступлении, разумеется, все рассказала. Тон письма необычен — нарочито грубый и одновременно исполненный морального негодования по отношению к Герману, втянувшему запуганную и ничего не понимающую Лиду в свои темные делишки. Признавая собственное ничтожество, Ардалион предлагает Герману посмотреть на самого себя. После почти двухсот страниц самовосхваления Германа — каким бы прозрачно незаслуженным оно ни было — ошеломляет то неприкрытое и абсолютно оправданное презрение, которое испытывает к нему Ардалион, халтурщик, прихлебатель и слабовольный пьяница, до сих пор казавшийся лишь персонажем грязноватого анекдота. Несмотря на все то, что коробит в его письме, очевидно, что Ардалион испытывает к Лиде сострадание, на которое Герман не способен.

Ардалион пишет Герману, что «эти шуточки… со страховыми обществами давным-давно известны» и что между ним и его жертвой нет никакого сходства — более того, «схожих людей нет на свете и не может быть, как бы вы их ни наряжали». Здесь он словно продолжает давний спор с Германом. Тогда в ответ на разглагольствования Германа о типах лиц и внешнем сходстве Ардалион заметил: «Всякое лицо — уникум… Художник видит именно разницу». Слишком невнимательный к окружающему его миру, чтобы заметить чью бы то ни было уникальность, Герман уверен, что он центр вселенной, что только он один гениален настолько, чтобы придумать идеальное убийство. Каким же образом этот безумец собрался доказать свою неповторимость? — Пытаясь убедить мир в том, что у него есть двойник.

По мысли Набокова, преступник не замечает того, что хорошо знает истинный художник, — между мечтами человека и отрезвляющей действительностью лежит пропасть. Лишь непреходящая ценность и совершенство произведения искусства сулят нам единственный законный, хотя и до обидного узкий выход из нашего пожизненного заключения в недолговечном и несовершенном мире. Искусство, однако, обретает эту способность, только если художник основательно усвоил, чем оно отличается от жизни. Испытывая смутную неудовлетворенность своим существованием, Герман пытается создать шедевр в жизни, чтобы выскользнуть за ее границы, — чтобы, убив «себя», продолжить свое существование под чужим обличьем. «Отчаяние», подобно «Соглядатаю», можно рассматривать как фантазию о преодолении собственной смерти и границ собственного «я». Какова же при этом цель Германа? — Обеспеченная жизнь с женой, которую он не потрудился толком узнать. Цель его столь же банальна, как и способ ее достижения, и, вместо того чтобы обрести вечную свободу искусства, он заканчивает свою повесть загнанный в угол: в своем неумолимо распадающемся настоящем он дописывает дневник, рассказывая о последних мгновениях свободы в эти отчаянные последние мгновения, когда жандармы уже подходят к его комнате.


Ум Набокова искрится в каждой строчке «Отчаяния», однако при всей легкости его стиля в композиции романа есть досадные слабости. Герман — возможно, в ущерб правдоподобию — пародирует представление Набокова об искусстве как о выходе за границы «я» через сопереживание другому. Никогда еще Набоков не выворачивал наизнанку то, что ему было дорого, с таким упоением и удовольствием, однако бездоказательное предположение Германа о существовании двойника оказалось слишком хрупкой и слабой основой для романа. Он до конца остается малоубедительным, и страницы, которые взволновали бы в другой книге и другом контексте, здесь способны лишь изредка преодолеть нашу дистанцированность от сюжета, центральная предпосылка которого не может перевесить чашу недоверия.

III

В начале октября, через пару недель после того, как Набоков закончил первый черновой вариант «Отчаяния», Вера взяла двухнедельный отпуск. Обычно они не могли позволить себе поехать куда-нибудь на отдых, но на этот раз им повезло: друзья пригласили композитора Николая Набокова вместе с женой Наталией и сыном в свое поместье в Кольбсхайме около Страсбурга, а НН и НН в свою очередь пригласили туда ВН с ВеН. Лето уже давно прошло, сезон бабочек тоже, и поэтому Владимиру оставалось только ходить на прогулки и вести беседы под почти непрерывным дождем8. Вера, у которой закончился отпуск, вернулась в Берлин, а Набоков остался в Кольбсхайме — скоро ему предстояло первое публичное выступление в Париже. Он писал жене9:

Я спасаю мышей, их много на кухне. Прислуга их ловит, первый раз хотела убить, но я взял и понес в сад и там выпустил. С тех пор все мыши приносятся мне с фырканьем… Я уже выпустил таким образом трех или, может быть, все ту же[121].

В голове у него зрел рассказ, который он надеялся написать до отъезда, но на этот раз вдохновение не приходило. Звучавшая повсюду французская речь подсказала ему еще одну идею — эссе об особом французском мире русского дворянства, с томиками Bibliothèque rose, французскими гувернантками и французской поэзией10. Однако и этому замыслу пришлось ждать своего осуществления еще три года.

IV

В конце октября Набоков приехал в Париж — впервые с тех пор, как город стал центром эмиграции, а Сирин — самым значительным из молодых эмигрантских писателей. Отчасти поездка была литературным турне, отчасти разведкой возможностей переезда (смогут ли они с Верой найти здесь какие-нибудь средства существования?) и в целом — событием публичным, а не частным.

Он приехал во второй половине дня 21 октября, остановился у двоюродного брата Николая на рю Жак Мавас, 9, и в половине восьмого уже был у Фондаминских, куда станет заглядывать ежедневно. Подобно другим знакомым Фондаминского, Набоков скоро уверовал, что тот — «прямо ангел». Знакомых же он встречал здесь очень часто. Среди них — Владимир Зензинов, один из редакторов «Современных записок», в прошлом эсер-террорист[122], неразлучный друг Фондаминского и его жены, который в парижские и американские годы Набокова станет и его близким другом. Бывал у Фондаминских и Александр Керенский, близорукий, резковато-жовиальный и такой же неестественно-театральный, как и на главной своей сцене в 1917 году. Когда все принялись хвалить «Камеру обскуру», Керенский пожал Сирину руку, долго ее не выпускал и, глядя на него через лорнет в золотой оправе, прошептал с чувством: «Изумительно!» Фондаминский привел Сирина в гости к веселому кругленькому Марку Вишняку, третьему редактору «Современных записок». У Вишняка он познакомился с тихим Вадимом Рудневым, четвертым и последним редактором журнала, а также с двумя литературными столпами «Последних новостей» — Игорем Демидовым и толстяком Марком Алдановым11.

На следующий день высокую, стройную, спортивную фигуру Сирина можно было увидеть в редакции «Последних новостей». Здесь ему представили одного из сотрудников, талантливого молодого поэта Антонина Ладинского, в чьи обязанности входило отвечать на телефонные звонки. Из редакции Набоков, Алданов и Демидов отправились в ближайшее кафе. К ним присоединилась писательница и поэтесса Нина Берберова. Сверкая живыми глазами, Берберова подробно поведала Сирину о своем недавнем разрыве с Ходасевичем, с которым она прожила десять лет12.

Дни были похожи один на другой — встречи продолжались сплошной чередой с утра до ночи — в кафе, конторах, квартирах, залах, снова в кафе — с братом Сергеем (тусклый взгляд, что-то трагическое в облике), с тетями и двоюродными братьями, с друзьями отца — Павлом Милюковым, Александром Бенуа, мадам Винавер (гордыми тем, что Владимир Дмитриевич не зря гордился сыном), со школьными приятелями, товарищами по лучшим берлинским временам, по первым годам супружества, с французскими писателями, переводчиками, редакторами, издателями и почти со всем русским литературным Парижем. Все, кому он звонил, уже знали о его приезде. Париж был полон слухами о нем, и он писал Вере в Берлин: «Меня находят „англичанином“, „добротным“. Говорят, что путешествую всегда с табом, по соответствию с Мартыном, что ли. И уже bons mots[123] мои возвращаются ко мне»13.

Он навестил Ивана Лукаша, которому было тоскливо и одиноко в Медоне. Встречи с Мережковскими он старался избежать, но случайно столкнулся с ними, зайдя поздно вечером к Фондаминскому; они уже собирались уходить — рыжеволосая, почти глухая Зинаида Гиппиус и ее муж Дмитрий Мережковский, невысокий, с бородой как у пророка. В комнате повеяло холодком, и, не проронив ни слова, Мережковские и Сирин разошлись в разные стороны. Он познакомился с Михаилом Осоргиным, журналистом, писателем и одним из давних парижских почитателей его таланта, однако тот его не заинтересовал. Борис Зайцев, окруживший себя иконами и портретами патриархов, показался ему довольно симпатичным и прямодушным человеком. Он не встретился с Ремизовым, который, как предупредил его Зайцев, смертельно обиделся на него за рецензию. Он обедал у драматурга Николая Евреинова, где уловил смешивающийся с кухонными запахами «мистико-фрейдо-гойевский дух»: «Евреинов, человек совершенно чуждого мне типа, очень смешной, и приветливый, и горячий. Когда он изображает что-нибудь или кого-нибудь, то выходит талантливо и чудно. Но когда философствует, то ужасная пошлятина. Говорил, например, что все люди делятся на типы… и что Достоевский — величайший в мире писатель»14. Он познакомился с Александром Куприным, который нравился ему как писатель, и нашел его «ужасно милым, эдаким стареющим мужичком с узкими глазами», который едва говорил по-французски. Его очаровала мать Мария (Елизавета Кузьмина-Караваева), «толстая розовая» монахиня, писавшая стихи. Он нанес визит Андре Левинсону, который восседал в своей роскошной квартире, завернувшись в красный халат, торжественно и благосклонно опускал веки, взвешивал каждое слово, отделенное от следующего многозначительной паузой. К эмигрантской прессе он относился с презрением, какое может испытывать император к далекой, ничтожной и непослушной стране15.

С кем Набоков по-настоящему сблизился в эмигрантских литературных кругах, так это с Ходасевичем, Алдановым и Фондаминским.

Вечером 23 октября он зашел к Ходасевичу, жившему на окраине Парижа в бедной, тесной, грязной квартире, где стоял какой-то кисловатый запах. Они никогда раньше не виделись, хотя уже давно с восхищением читали друг друга.

Худое мальчишеское лицо сорокашестилетнего Ходасевича показалось Сирину похожим на обезьянью мордочку. Он почувствовал что-то трогательное в Ходасевиче, который ему сразу понравился, несмотря на мрачную обстановку, на несмешные шутки, на то, как его собеседник выщелкивал слова, и по достоинству оценил доброту, с которой отнесся к нему старший поэт16. На встречу с Сириным Ходасевич пригласил Нину Берберову вместе с другими молодыми писателями — Юрием Терапиано, Валерием Смоленским и Владимиром Вейдле. В своих мемуарах Нина Берберова вспоминает разговор между хозяином и почетным гостем как прообраз воображаемых бесед Федора с поэтом Кончеевым в «Даре»17. Набоков отрицал это сходство, и, разумеется, был прав. Зайдя к Берберовой через два дня после своего второго визита к Ходасевичу, он встретил у нее Юрия Фельзена, молодого прозаика и почитателя сиринского таланта. Хотя Берберова ему понравилась, беседы с нею его утомили: «Говорили исключительно о литературе, меня скоро от этого начало тошнить. Таких разговоров с гимназических лет не вел. „А этого знаете? а этого любите? а этого читали?“ Одним словом, ужасно»18.

Набокова, помимо прочего, привлекала в Ходасевиче та быстрота, с которой он реагировал на его шутки. Марк Алданов, наоборот, никогда не мог понять, шутит ли Набоков или говорит всерьез19. Это было характерно для отношений между Набоковым и Алдановым, которых связывала искренняя дружба, ограниченная абсолютным несовпадением темпераментов. Алданов, химик по образованию и исторический романист по роду деятельности, был по натуре литературным дипломатом и брокером. Благоговея перед сиринским талантом, он побаивался его как чего-то колючего и непредсказуемого. Сирин, со своей стороны, уважал скептическую интеллигентность и продуманную стройность алдановских романов, но знал, что магия искусства их не коснулась. Как бы то ни было, он всегда будет благодарен другу за его добрую заботу и советы по поводу литературного рынка.

Через Алданова Сирин познакомился с еще одним эмигрантом, профессором Калифорнийского университета Александром Кауном. Кауну нравились сиринские романы, и он взял несколько его книг с собой в Америку, чтобы показать их знакомым издателям. Сирин написал в Берлин: «И если американцы купят хотя бы один роман… Ну, ты сама понимаешь». На обеде, где он встретил Кауна, разгорелся «жаркий спор о современности и молодежи, причем Зайцев говорил крестьянские пошлости, Ходасевич — пошлости литературные, а мой милейший и святой Фондик [Фондаминский] очень трогательные вещи общественного характера, Вишняк разглагольствовал о здоровом материализме… Я, конечно, пустил в ход свои мыслишки о несуществовании эпох»20.

Набоков вошел также во французские литературные круги. Он познакомился с Денисом Рошем, который переводил «Защиту Лужина» на французский, и остался доволен его скрупулезным отношением к деталям. Поэта Жюля Супервьеля он нашел «страшно милым и талантливым», и они скоро подружились. Он перевел несколько стихотворений Супервьеля на русский, а тот пришел в восторг, прочитав по-французски фрагменты «Защиты Лужина». Набоков подружился также с философом и драматургом Габриэлем Марселем, который уже давно живо интересовался его творчеством, и обедал с Жаном Поланом из «Nouvelle revue française». Он нанес визит Грассе и Файяру, двум своим будущим французским издателям. Он познакомился с Дусей Эргаз, будущей переводчицей «Камеры обскуры», которая его очаровала. Благодаря блестящим связям в литературном Париже она скоро станет его главным литературным агентом в Европе21.

В промежутках между деловыми визитами Набокову удавалось повидаться с родственниками и друзьями. Еще в 1926 году он познакомился с Бертраном Томпсоном, мужем Лисбет Томпсон, близкой подруги Веры Набоковой, и с тех пор они стали друзьями на всю жизнь. Американцу Бертрану Томпсону (в жилах которого, как у Пушкина, текла африканская кровь) было за сорок. В пятнадцать он поступил в университет, а в восемнадцать закончил его с дипломом юриста. Слишком молодой для юридической практики, он писал работы по вопросам права и изучал музыку; получив степень доктора социологии, преподавал в Гарварде, затем оставил место ассистента, стал консультантом по проблемам управления и одновременно работал над книгами по управлению, социологии и экономике. Когда ему было за шестьдесят, он увлекся биохимией и некоторое время занимался ею в университете, пока не был вынужден уйти на пенсию, после чего почти двадцать лет изучал раковые заболевания. Он глубоко знал религии — христианство, мусульманство, индуизм; он положил на музыку стихотворение Лермонтова. По мнению Набокова, Томпсон, как никто иной, «мог интересно и со знанием дела говорить практически на любую тему». В Париже чета Томпсонов потчевала его шампанским, вином и искристыми, пьянящими речами Бертрана22.

Несколько раз Набоков заходил также к Самуилу Кянджунцеву и, к радости своей, нашел его и мать совершенно не изменившимися; «они все до последней строки знают, что я писал… У меня было такое чувство, что я только что, на днях, был у них на Литейном… Сава пошел к себе, порылся и вернулся с длинными стихами, которые я ему послал в Кисловодск из Петербурга 25 октября семнадцатого года, то есть в первый день советской эпохи»23. Кянджунцев пообещал Сирину, у которого не было смокинга для публичных выступлений, одолжить ему свой.

Набоков был «прямо удивлен прелестному, какому-то бескорыстно-нежному отношению» к нему всех — литераторов, друзей, родственников. Когда из Страсбурга вернулась Наталия Набокова, Владимир 5 ноября переехал к бедному, но гостеприимному кузену, барону Раушу фон Траубенбергу на бульвар Мюрат, 122. Ему приходилось ночевать в гостиной, которую порой он делил еще с каким-нибудь гостем. Ежедневные визиты и встречи, невозможность уединиться помешали Набокову закончить задуманный рассказ — почему-то для этого нужно было перечитать Ронсара, — к работе над которым он, кажется, уже не вернется даже в относительно спокойном Берлине24.

До того как Набоков почувствовал, что людская круговерть мешает ему сосредоточиться и утомляет его, он решил, что Париж мог бы стать идеальным местом для работы и что перспективы здесь гораздо лучше, чем в Берлине. Ему нравилось новое для него ощущение собственной известности, с которым он не был знаком в Берлине, и он думал, что было бы глупо с его стороны не воспользоваться теми возможностями, которые сулила ему слава. Он пишет Вере: «Я думаю, что мы должны перехать сюда» и предлагает сделать это уже в январе. Он надеялся, что Василий Маклаков, соратник отца по кадетской партии, а ныне официальный представитель русской эмиграции в Париже, поможет им получить визу25. Вера отказывалась переезжать, не вполне разделяя уверенность мужа, что они смогут прожить в Париже на его литературные заработки.

V

К середине ноября последние столики переместились с тротуаров под крыши кафе и на углах оживленных улиц появились жаровни с горячими каштанами. 13 ноября Сирин, которому необходимо было выспаться перед публичным выступлением, переехал к Фондаминским на рю Шерновиц, 1, в Пасси, русский район Парижа. В этой большой элегантной квартире, содержавшейся на доходы жены Фондаминского от чайной плантации на Цейлоне, Фондаминские жили с тех пор, как в 1906 году покинули Россию[124]. Сирин не пожалел, что переехал к Фондаминским. В первую ночь он проспал 13 часов кряду, а Фондаминский ждал, когда он проснется, чтобы приготовить ему ванну. Амалия Фондаминская по-матерински заботилась о госте. Она отвела ему отдельный туалетный столик и снабдила тальком, одеколоном и мылом. Она перепечатала на машинке тридцать с лишним страниц «Отчаяния» (работа над чистовым вариантом была только что закончена), которые он собирался читать на литературном вечере. Она даже ничего не сказала ему, когда от дыма его папирос у нее разболелись легкие26.

Одеваясь к вечеру, Сирин обнаружил, что смокинг Кянджунцева ему короток и не скрывает ни брючного ремня, ни манжет шелковой рубашки, тоже одолженной ему Кянджунцевым. Амалия Фондаминская быстро смастерила эластичные нарукавные повязки, а Зензинов отдал Набокову подтяжки от собственных брюк, которые без них едва держались. И только когда Сирин обрел вполне элегантный вид, все трое сели в такси (остальные уехали раньше) и отправились в «Мюзе Сосиаль» на рю Лас-Кас, 5.

Первое публичное выступление Набокова в Париже вызвало грандиозный интерес среди эмигрантов — в немалой степени благодаря тому, что стараниями его организатора Фондаминского имя Сирина постоянно мелькало в газетах. Русские парижане, знавшие его как писателя, были наслышаны о нем как о талантливом чтеце. Зал был полон, все билеты раскуплены. Старожилы утверждали, что никогда раньше ни один писатель-эмигрант не собирал такую толпу слушателей. Здесь были писатели старшего и младшего поколений, представители прессы, «тысячи женщин».

Начало было назначено на 8.30. Из элегантного портфеля, позаимствованного у Руднева, Сирин неторопливо достает бумаги. Без тени волнения, неспешно он начинает читать наизусть стихи, которые уже стали частью его постоянного репертуара: «К музе», «Воздушный остров», «Окно», «Будущему читателю», «Первая любовь», «Сам треугольный, двукрылый, безногий» и «Вечер на пустыре». Он декламирует скорее как актер, а не как поэт, и каждое стихотворение вызывает громкие аплодисменты. Выпив стакан воды, он переходит к рассказу «Музыка». Акустика в зале великолепная, публика — идеальная. Зал взрывается оглушительными овациями. Перерыв.

Вновь его обступает толпа людей. Подходит неприятная женщина, от которой нестерпимо пахнет потом, и что-то (что именно, он не разобрал) говорит ему: это Новотворцева, с которой в 1919 году в Греции у него был роман. Через несколько дней после выступления он получит от нее два сердитых письма27. Он уже устал улыбаться, а лица, знакомые и незнакомые, все мелькают.

После перерыва публику ждет самое интересное — первые две главы (тридцать четыре страницы) «Отчаяния». Сирин в ударе, собранный, артистичный, он выделяет голосом именно то единственное слово, которое способно оживить всю фразу. Зрители, переполнившие зал, представляются ему «милым, восприимчивым, пульсирующим животным, которое крякало и подхохатывало на нужных (мне) местах. И опять послушно замирало». Чтение продолжается до половины двенадцатого. Затем Сирин с большой компанией направляется в кафе; виновник торжества произносит короткую речь — поздравлениям нет конца. Ранним утром Сирин с Фондаминским вернулись домой, и Илья Исидорович подсчитал вырученные деньги; очевидно, сумма получилась немалая, если только за билеты, проданные задолго до выступления, Набоков получил аванс 3 тысячи франков. Все сошлись на том, что вечер был сиринским триумфом28.

VI

На следующий день какая-то незнакомая дама пригласила Сирина погостить в ее шато на юге Франции в По, недалеко от Перпиньи, имения Василия Рукавишникова. Они с Верой могли провести в По (где в их распоряжении были бы прислуга и машина) 3–4 месяца. Обрадованный Сирин писал домой: «Она же автоматически решает наш переезд во Францию…» Он хотел провести в Париже январь, на который был запланирован выход французских переводов «Защиты Лужина» и «Камеры обскуры», а в начале февраля поселиться в шато и прожить там до июня. «Совершенно между нами, на ушко: я хочу быть в Pau именно с февраля до июля, оттого, что это совпадает с нашим пребыванием, в прошлом, в Boulou и Saurat. Мне, понимаешь, важно сравнить по дням появление тех или других бабочек на востоке Пиреней и на западе»29. Все было слишком похоже на сказку и сказкой осталось. Жизнь распорядилась иначе, и эти месяцы Набоковы проведут в Берлине — городе вандалов, бросающих книги в огонь, грабителей и доносчиков.

В Париже «весь город» говорил о сиринском вечере. «Доходит до меня даже эпитет, начинающийся на г, дальше е, потом н, так что раздуваюсь, как раздувался молодой Достоевский». Светская жизнь продолжалась. Он стал чаще видеться с Сергеем. Гомосексуализм брата всегда несколько смущал Владимира, и их первая встреча в Париже была неудачной. Тем не менее Сергей дал понять брату, что он хочет серьезно поговорить с ним, не скрывая того, что их разделяет, и неделю спустя они вместе с другом Сергея обедали в кафе неподалеку от Люксембургского сада. «Муж, должен признаться, очень симпатичный, quiet[125], даже совершенно не тип pederast'a, с привлекательным лицом и манерами. Я все же чувствовал себя несколько неловко, особенно когда на минуту подошел какой-то их знакомый, красногубый и кудрявый». Через неделю после публичного выступления Набокова братья говорили друг с другом открыто, спокойно, даже тепло30. Эта теплота — которой никогда, даже в детстве, не было в их отношениях — сохранится и в будущем.

В Кольбсхайме в октябре Владимир и Вера познакомились с княгиней Шаховской, матерью Наталии Набоковой. По возвращении в Брюссель княгиня рассказала об их встрече своей дочери, писательнице Зинаиде Шаховской, которая пригласила Сирина выступить в Бельгии на пути из Парижа в Германию. 26 ноября, получив (не без труда) визу, Сирин выехал из Парижа в Антверпен, где в тот же день выступил в русском клубе в кафе «Брассери де ля Буре». На следующий вечер в Брюсселе он читал свои произведения в Русском еврейском клубе в Доме художников31. Проведя в Бельгии три изнурительных дня, он вернулся в Берлин.

VII На пути к «Дару»

Набоков привез с собой окончательный вариант «Отчаяния», который Вере предстояло перепечатать. Он вспомнил было, как Чаплин в «Золотой лихорадке» превращается в индюка под алчным взглядом Большого Джима, и ему пришло в голову, что из «Отчаяния» мог бы получиться фильм, если бы технические средства позволили показать, как воображение Германа искажает внешность Феликса. В разговоре с Сергеем Бертенсоном он предположил, что его идея может заинтересовать режиссера Льюиса Майлстона, однако ничего из этого не вышло32.

Теперь, когда Набоков освободился от «Отчаяния», можно было поразмышлять о следующем романе. «Дар», девятый русский роман Набокова, станет, подобно Девятой симфонии Бетховена, произведением гораздо более крупным и смелым по форме, чем все созданное им раньше в этом жанре. Роман, в основе которого лежит история открытия писателем истинного масштаба своего искусства, позволит ему вложить, как это сделали до него в своих шедеврах Пруст и Джойс, в книгу всего себя — свою любовь к Вере, свое преклонение перед памятью отца, свою страсть к русской литературе и к бабочкам, свое счастливое русское прошлое и пестрое эмигрантское настоящее. Однако Набоков в гораздо большей степени, чем Пруст или Джойс, стремился отделить себя от своего героя, молодого писателя Федора Годунова-Чердынцева, и поэтому включил в роман образцы его ранних литературных опытов, не похожих на то, что он писал сам. Согласно первоначальному замыслу, Федор блестяще одарен, но при этом лишен присущей Набокову фантазии рассказчика: его творчество сводится либо к личным воспоминаниям, либо к реконструкции истории.

Набоков хотел (и это было одним из самых заветных его желаний) отдать дань любви своему необыкновенному отцу, не вторгаясь при этом в собственную личную жизнь. Он нашел следующее решение: пусть Федор напишет воспоминания о своем отце, таком же незаурядном и смелом человеке, как Владимир Дмитриевич, — кстати, Елена Ивановна позднее признается сыну, что Годунов на удивление точно уловил каждую черточку в характере ее мужа, — но снискавшем известность не как государственный деятель и публицист, а как лепидоптеролог и исследователь Средней Азии. Владимир сам когда-то мечтал совершить лепидоптерологическую экспедицию в Среднюю Азию, но 1917 год нарушил эти планы. Дав волю фантазии Федора, воображающего себя участником последней экспедиции своего отца, из которой тот не вернулся, автор, так же как и его герой, смог осуществить свои лепидоптерологические мечты, отдать дань памяти отцу, принявшему необычную смерть, и написать повествование нового типа, сочетающее высокую романтику и научную точность. Разумеется, чтобы справиться с подобной задачей, Набокову и придуманному им писателю пришлось серьезно изучить литературное наследие великих русских путешественников-естествоиспытателей, и в первую очередь исследователя Средней Азии Николая Пржевальского.

Набоков остро чувствовал, сколь многим в себе он обязан отцу. Чтобы передать это ощущение преемственности, он побуждает своего героя проявлять такую же отвагу, как и его отец, только в иной, соприродной ему сфере — в сфере русской литературы. И поскольку Набоков мог лучше всего выразить свою позицию, показав, как любовь его молодого героя-писателя к русской литературе и служение ей сполна возмещают ему тяготы изгнанничества, то для романа требовались такие сочинения Федора, которые продемонстрировали бы его литературную смелость и в то же время связали между собой его русские истоки и его эмигрантское настоящее.

Набоков нашел блестящее решение проблемы. В 1928 году в Советском Союзе с большой помпой отмечалось столетие со дня рождения Н.Г. Чернышевского. Чернышевский был любимым писателем Ленина, который признавался, что именно роман «Что делать?» превратил его в убежденного революционера. В Советском Союзе Чернышевского почитали как предтечу социалистического реализма, официальной эстетической доктрины. Более того, Чернышевскому, которого вне России почти никто не знал, была отведена ключевая роль в русской литературной традиции XIX века. Как заметил эмигрантский критик Владимир Вейдле, характерный дух русской литературы второй половины XIX века определяли не Толстой и Достоевский, не Тютчев и Фет, а социально ангажированная, утилитарная литература шестидесятых годов, «шестидесятническая грубость мысли и суконность слога»33. Плохо написанный и неудобочитаемый, роман Чернышевского задавал тон литературным дискуссиям и политической пропаганде с 1860-х по 1890-е годы. Несмотря на низкопробность, его продолжали почитать как памятник не только в Советском Союзе, но и в эмиграции, где особенно громко звучали голоса интеллигентов-социалистов, изгнанных на чужбину другими наследниками идей Чернышевского. Чтобы низвергнуть этот памятник, требовалась настоящая литературная смелость.

В 1920-е годы, с появлением работ Литтона Стрэчи и Андре Моруа, а из эмигрантов — Ходасевича, написавшего блестящую книгу о Державине и задумавшего жизнеописание Пушкина, жанр литературной биографии вновь вошел в моду и вернул себе уважение. Набоков, однако, видел в этой тенденции и абсурдную сторону. Его привело в ужас утверждение Моруа о том, что реальная жизнь может быть представлена более правдиво, если ее беллетризировать, а не ограничиваться рамками документированной истории. Вот если бы его Федор смог написать биографию Чернышевского, которая бы скрупулезно следовала проверенным фактам и в то же время ломала и декорум жанра и кумирню, возведенную в честь Чернышевского, тогда он смог бы решить несколько задач сразу. Жизнеописание Чернышевского, само по себе смелое и оригинальное литературное произведение, покажет, что Федор столь же дерзок духом, как и его отец, и в то же время не имеет ничего общего с Сириным, чья проза всегда была чистым вымыслом. Оно позволит Набокову отдать дань русской литературной традиции и изгнать мрачных бесов как правой, так и левой цензуры; оно даст возможность выявить изъяны философии утилитарного материализма и противопоставит ей метафизику; его язвительная пародийность, сопряженная с трагическими нотами, уравновесит возвышенный тон рассказа Федора об отце и своей счастливой жизни.

Биография Чернышевского, которая станет стостраничной вставкой в роман «Дар», потребовала от Набокова еще более серьезных изысканий, чем воображаемые Федором экспедиции его отца в Среднюю Азию. Набоков знал, что и предстоящая ему работа над «Даром», и результат ее превзойдут весь его прежний литературный опыт. Он понимал также, что роман в целом не получится, если он не справится с биографией Чернышевского и описанием экспедиции Годунова-Чердынцева в Среднюю Азию — причем оба этих жанра были для него внове. Работая над более поздними романами, Набоков сначала полностью напишет поэму Джона Шейда и лишь после этого почувствует себя достаточно уверенно, чтобы приступить к «Бледному огню»; он напишет «Ткань времени» за Вана Вина и лишь потом возьмется за «Аду»; так и сейчас он в первую очередь решил исследовать и написать биографию Чернышевского — на это ушли почти весь 1933 и 1934 годы, — а затем перейти к рассказу об экспедициях отца Годунова-Чердынцева34.

Когда Набоков уже готов был начать работу, он заболел межреберной невралгией, мучительным недугом, который позднее он описал как «перекрестье пневмонии и сердечной болезни, и вдобавок железный палец тычет вас постоянно в ребра. Это редкое заболевание, как и все, что меня касается»35. За первым приступом вскоре последовал второй, и он провел в постели почти всю зиму36. Двое друзей снабжали его книгами. Магда Нахман-Ачария, подруга Анны Фейгиной, приносила из государственной библиотеки один за другим тома Чернышевского и толстенные книги русских путешественников — Миклухо-Маклая, великого князя Михаила Александровича и конечно же Николая Пржевальского и Григория Грум-Гржимайло — с отчетами об экспедициях в Среднюю Азию. Георгий Гессен, которому роль вечного студента давала право доступа в университетскую библиотеку, снабжал Набокова книгами Хавелока Эллиса, Суинберна и других авторов, способных отвлечь страстного книгочея от боли37.

VIII

В то время когда Набоков готовился к «Дару», Адольф Гитлер начал пертурбации, которые заставят писателя бежать из Германии еще до завершения романа. За два месяца, прошедших после назначения Гитлера в январе 1933 года на пост канцлера, он подавил политическую оппозицию, похоронил рейхстаг и сокрушил гражданские свободы.

Приход Гитлера к власти имел неожиданные последствия. Правое крыло русской эмиграции тут же заявило о себе. Сирина обвинили в том, что он, несмотря на русскую фамилию Набоков, утратил свою национальность в компании евреев из «Современных записок»: «Воспитанный среди обезьян, он и сам стал обезьяной». С другой стороны, одна немецкая пара (муж прежде был командующим берлинским военным округом), с которой Набоковы дружили, демонстративно пригласила Веру на обед. В конце марта 1933 года евреи уже стали главными жертвами избиений, доносов и грабежей. Фирма «Вайль, Ганс и Дикман» закрылась, и Вера потеряла свое секретарское место38. Нацисты начали официальный бойкот еврейских магазинов: у входа в каждый из них стоял солдат в военной форме для отпугивания возможных покупателей; Набоков вместе с одним из русских знакомых разгуливал по улицам и специально заходил подряд во все еврейские магазины, которые еще были открыты39. Если же он бывал в более веселом расположении духа — кстати, позднее Набоков напишет, что тиранов следует истреблять именно смехом, — он звонил Георгию Гессену и приводил его в замешательство вопросами типа: «Когда следующее заседание нашей партийной ячейки?»40

Еще с февраля 1930 года, когда за восторженной рецензией Анд-ре Левинсона в «Les Nouvelles littéraires» на «Защиту Лужина» незамедлительно последовал контракт на издание романа по-французски, Набоков надеялся переехать в Париж. Теперь появились гораздо более серьезные основания для переезда, а перевод его лучшей книги так и не был напечатан. В декабре 1932 года он все еще надеялся, что попадет в Париж к февралю, когда книгу должны были запустить в работу. Два месяца спустя ничего не сдвинулось с места, и он жаловался в письме Глебу Струве: «Мое положение скверное и, прямо скажу, становится последние месяцы все хуже и хуже. Издание моих романов по-французски затягивается… Моя давнишняя мечта: печататься по-английски»41.

Вот уже почти десять лет Струве писал хвалебные рецензии на произведения Сирина, он первым перевел сиринскую прозу на английский язык (рассказ «Возвращение Чорба») и недавно посвятил ему вторую лекцию (первая была о Бунине) в Лондонском университете, где он преподавал на кафедре славистики. Набоков попросил друга помочь ему организовать публикацию его работ по-английски42. Струве попытался заинтересовать творчеством Набокова британские издательства, в том числе «Hogarth Press», но успеха не имел, ибо в это время в моде был салонный большевизм и к эмигрантам относились с подозрением43. Один либеральный лондонский журнал даже отказался продолжать печатать рассказы Набокова только потому, что тот считался белым.

Тем временем обстановка в Берлине все ухудшалась. В мае 1933 года заполыхали костры из книг. Возвращаясь как-то вечером домой, Вера Набокова стала свидетельницей подобного аутодафе: на ее глазах разожгли костер и собравшаяся толпа разразилась патриотической песней. Она поспешила уйти44.

Вотличие от университета, который поддался общим веяниям и тоже устроил сожжение книг, государственная библиотека не тронула свои фонды. Поправившийся от межреберной невралгии Набоков доезжал на трамвае до Унтер-ден-Линден, проходил через грандиозные арки и атриум в библиотеку и заказывал тома, необходимые для работы над биографией Чернышевского.

Занимаясь сбором материалов, он находил время и для других дел. В мае он закончил рассказ «Адмиралтейская игла»45. Этот рассказ, очевидно навеянный встречей с Новотворцевой, написан в форме гневного письма некоего читателя-эмигранта к эмигрантской писательнице. В одной из русских библиотек Берлина рассказчику попался новый роман, в котором он усмотрел искаженную историю своих любовных отношений с девушкой Катей в 1916–1917 годах. Он обвиняет писательницу в том, что она скрылась под мужским псевдонимом, и высмеивает ее стиль. Он вспоминает, сколь поэтично начиналась их любовь и как они пытались тогда, когда у них еще не было прошлого, взглянуть на свое настоящее словно бы из некоего отдаленного будущего. Он пишет о консервативном мещанстве Катиного модного окружения, о том, как они все больше отдалялись друг от друга, о ее измене. Лишь подойдя к концу письма, он перестает делать вид, что писательница могла узнать от кого-то Катину историю: «…после твоей книги я, Катя, тебя боюсь. Ей-богу, не стоило так радоваться и мучиться, как мы с тобой радовались и мучились, чтобы свое оплеванное прошлое найти в дамском романе». Рассказ этот, обличающий пошлость, неистребимую как в аристократической России, так и в эмигрантской Европе, и строящийся на контрасте между мужским и женским, молодостью и зрелостью, былой страстью и наступившим охлаждением, живыми личными воспоминаниями и литературными клише, легко вмещает в себя многообразие тем и планов, характерное для зрелой прозы Набокова.

В процессе работы над «Адмиралтейской иглой» Набоков прочел «все, что написали» Вирджиния Вулф и Кэтрин Мэнсфилд, и почувствовал критический зуд. «Орландо» он счел «образцом первоклассной пошлятины», о Мэнсфилд он был чуть более высокого мнения, хотя его раздражала ее «банальная боязнь банального и какая-то цветочная сладость». Вероятно, Набоков не был уверен в себе настолько, чтобы обратиться в один из английских журналов, поэтому он предложил «Последним новостям» написать для них что-нибудь по-английски. Предложение их не заинтересовало, и отказ охладил его пыл46.

В начале июля Набоков сидел на «поросшем сосной берегу Груневальдского озера» и писал рассказ «Королек»47. В доме на берлинской рабочей окраине появился новый жилец, который вызывает раздражение соседей — двух братьев-здоровяков — своими книгами, «ночной жизнью лампы», пружинящей походкой, — «точно на каждом шагу была возможность разглядеть нечто незаурядное поверх заурядных голов». Чем он занимается? Почему им никак не определить, что делает его не таким, как все? Они пытаются заставить его разделить с ними пивные радости, и когда им это не удается, они нападают на него с кулаками и добивают ударом ножа. После его смерти полиция обнаруживает, что романтический отшельник Романтовский трудился ночи напролет не над страницей бессмертных стихов, а над узором на фальшивых купюрах.

Скорее всего, Набоков вспомнил дело русского художника Мясоедова, которого судили в Берлине в октябре прошлого года за подделку денег, но за исключением этого, сюжет придуман им от начала до конца. Явный отклик на первые месяцы гитлеровского правления, рассказ предвосхищает «Приглашение на казнь» не только своим гневным пафосом, направленным против тех, кто пытается сокрушить тайну и уникальность чужой души, но и бунтом против реализма. Автор играет роль демиурга или пуппенмейстера, который расставляет на сцене деревья и дома и превращает жестоких братьев в гигантов, увеличивая их в размерах и одновременно уменьшая их квартиру до масштаба кукольного домика. По мнению Набокова, атаковать материалистические умы, используя их же оружие реализма, значило бы совершать стратегическую ошибку. Воображение движет миром, и когда тяжелые сапоги пытаются растоптать свободную игру ума, Набоков превращает земную твердь в неверный волшебный ковер. Это не предотвращает убийства Романтовского, но напоминает о существовании некоей силы, не имеющей ничего общего с силой физической.

IX

Разумеется, разделаться с нацистским миром было бы легче всего, покинув его раз и навсегда. В конце лета 1933 года Набоков загорелся перспективой получить место преподавателя английского языка и литературы в небольшом университете в Швейцарии. Его заявление осталось без ответа, и он вновь подумал, что проще всего было бы переехать во Францию48. Сначала, впрочем, нужно было закончить работу в Германии.

К августу Набоков прочел «Что делать?» и другие сочинения Чернышевского, а также его письма и уже видел «перед собой как живого забавного этого господина»49. Набоков, полностью посвятивший себя этой долгосрочной работе, и его жена отчаянно нуждались в каком-нибудь источнике дохода. Лишившись секретарского места, Вера нашла другое применение своим способностям: она работала гидом с иностранными туристами, в основном американцами, а также французской стенографисткой и переводчицей — иногда на международных конференциях, где работа оплачивалась особенно хорошо50. Однажды Верин бывший начальник из французского посольства предложил ей

позвонить в канцелярию немецкого министра, который занимался организацией Международного конгресса производителей шерсти, и передать ему, что он ее рекомендует. Я сказала, что «они меня не возьмут, не забывайте, что я еврейка». Он только засмеялся в ответ и сказал: «Возьмут. Они никого больше не смогли найти». Я сделала так, как он сказал, и меня без колебаний взяли, после чего я спросила немца, который меня нанимал: «Вы уверены, что я вам подойду? Я ведь еврейка…» — «О, — ответил он, — для нас это не имеет никакого значения. Мы не обращаем внимания на подобные вещи. Кто вам сказал, что нас это интересует?»51

Набокову тоже представился случай проявить свои лингвистические дарования. Получив предложение от эмигрантского издательства перевести «Улисса», он в середине ноября написал Джойсу: «Я большой ваш поклонник и буду счастлив взяться за этот перевод. Более того, мне кажется, что возможности русского языка позволят передать тончайшие музыкальные оттенки и нюансы оригинала». Секретарь Джойса Поль Леон, муж Люси Леон, которую Набоков знал с 1920 года (в Кембридже он дружил с ее братом, Алексом Понизовским), дважды писал Набокову, чтобы уточнить детали. В ответном письме Леону от 6 января 1934 года Набоков сообщил, что его издатели все еще ведут «трудные переговоры» с некоей третьей стороной. Больше не сохранилось никаких упоминаний об этом проекте, из которого, вероятно, ничего не вышло. Если бы Набоков перевел «Улисса», это была бы замечательная работа. Его перевод «Алисы в Стране чудес» Льюиса Кэрролла, одного из любимых писателей Джойса, был признан лучшим из всех переводов этой книги на разные языки. Несомненно, перевод «Улисса» принес бы Набокову не меньшее признание, однако, судя по тому, как долго он переводил на английский язык «Евгения Онегина», который во много раз короче «Улисса», перевод Джойса не оставил бы ему времени не только на завершение «Дара», но и на несколько романов, которые он позднее написал по-английски[126].

По другую сторону Атлантики слух о том, что Иван Бунин должен скоро получить Нобелевскую премию, пробудил интерес к эмигрантской литературе. В статье для «American Mercury» Альберт Парри одарил Сирина до смешного нелепым комплиментом, написав: «Сирин — это искусный, тонкий последователь доктора Фрейда»52. Набоков уже вполне созрел, чтобы ехать не только во Францию или в Англию, но и в Америку. В следующем году у него появился литературный агент в Нью-Йорке — Алтаграция де Жаннелли, которая пыталась найти ему издателей в Соединенных Штатах.

На этот раз слухи подтвердились: в ноябре Иван Бунин — первым из русских писателей — получил Нобелевскую премию по литературе. Союз русских писателей в Берлине устроил по этому случаю вечер в Шубертзале. Предполагалось, что Иосиф Гессен будет вести вечер, Федор Степун расскажет о прозе Бунина, а Сирин — о поэзии. Н.Е. Парамонов, издатель, а также владелец нескольких больших гаражей в Берлине, предупредил Гессена, что не допустит выступлений «жида и полужида» (Гессена и Сирина)53. Хотя В.Д. Набоков, отец Сирина и друг Гессена, погиб от пули черносотенца на подобном вечере, оба были полны решимости дать отпор мракобесам и не отказались от своих планов.

Неожиданно в Берлине объявился сам Бунин, по дороге из Стокгольма во Францию. Его вечер, первое за долгое время большое собрание местной интеллигенции, давал возможность провести своего рода перекличку тех, кто еще оставался в Берлине, — их оказалось не так уж и мало. Сирин возвышенно и восторженно говорил о бунинской поэзии, которую недооценивали в эпоху символизма и которую, несомненно, будут помнить тогда, когда окончательно уйдут в прошлое и символизм, и близкие ему «школы»54.

Несколько дней спустя они с Буниным обедали в оживленном берлинском ресторане; им отвели столик в глубине, прямо под огромным нацистским флагом.

X

В январе 1934 года друг Набокова Николай Яковлев в ответ на его просьбу прислал из Риги список фамилий старинных дворянских родов55. Среди них была фамилия Чердынцевых, которую Набоков пожаловал, изменив ее на Годуновы-Чердынцевы, семейству в рассказе «Круг», написанном в середине февраля56.

Иннокентий, радикально настроенный сын директора сельской школы, из принципа презирает аристократов Годуновых-Чердынцевых, живущих в усадьбе за рекой. Как-то летом 1914 года он попадает к ним на семейный праздник, устроенный в саду, и Таня Годунова-Чердынцева, хорошенькая дочь хозяина, приглашает его поиграть в мяч с ней и ее друзьями. После этого он стал часто проводить с ними время, но держался особняком, думая, что над ним подсмеиваются. Однажды вечером он получил от Тани записку, в которой она назначала ему свидание. Он пошел, хотя и опасался подвоха. Плача и тычась в него губами, она сказала, что завтра мать увозит ее в Крым и что… «о, как можно быть таким непонятливым…». Двадцать лет спустя в эмиграции он встречает Таню, по-прежнему очаровательную, ее мужа и дочь. Потом он сидит один в парижском кафе, и мысли его все кружат и кружат вокруг событий далекого прошлого, вокруг его непростых отношений с Годуновыми, которых он помнил с трех или четырех лет.

Написанный сдержанным и взвешенным стилем, придающим благородную значительность каждой детали, этот рассказ рисует Годуновых — хотя и увиденных недобро прищуренными глазами предубежденного идеалиста Иннокентия — людьми редкого достоинства и обаяния, спокойного мужества и непоказной щедрости. «Круг», сам по себе блестящее произведение, важен каждому, кого интересует роман «Дар», где о своей жизни рассказывает младший брат Тани Годуновой-Чердынцевой, Федор. В «Круге» мы видим мир детства Федора с совершенно неожиданной точки зрения — через восприятие героя, который не сочувствует Годуновым и который вовсе не упоминается в романе «Дар». В рассказе Годуновы-Чердынцевы, едва ли не наперекор Иннокентию, приобретают благородное обаяние, о котором Федор из скромности в своем повествовании говорить не берется.

Больше всего в рассказе поражает та абсолютная достоверность в воссоздании мира Федора, с которой написана каждая строка, — и это почти за четыре года до завершения работы над «Даром». В 1960-е годы Вера Набокова не смогла найти его первую публикацию и датировала его приблизительно — «1939? Конец 1938?» — то есть отнесла ко времени, когда «Дар» уже был закончен57. Сам Набоков в 1973 году в предисловии к английскому переводу «Круга» утверждает, что мог написать рассказ только перед самым окончанием работы над «Даром»: «К середине 1936 года, незадолго до отъезда из Берлина и завершения „Дара“ во Франции, я написал уже, наверное, четыре пятых его последней главы, когда вдруг небольшой спутник отделился от основной массы романа и стал вращаться вокруг него»58. «Круг» был написан, когда Набоков еще не только не закончил, но и не начал последней главы, к которой он приступит лишь три года спустя. Рассказ служит лучшим доказательством того, с какой ясностью Набоков видел вымышленные им миры задолго до их превращения из ярких паров воображения в кристалл его прозы.

Иосиф Гессен, возвратившийся в начале февраля из Праги, сообщил Набокову, что Елена Ивановна нездорова, пожелтела, исхудала. Набоков страдал от собственной беспомощности. «Ломаю себе голову, — писал он, — может быть, и выясню какую-нибудь мысль — никогда еще не было такого отвратительного положения: из него мы выйдем, конечно, — но когда?»59 Он спросил у Алданова о возможности организовать еще один литературный вечер в Париже, где первый его переведенный на французский роман «Защита Лужина» («La Course du fou») был прекрасно принят критикой. Тем временем «Дар» продолжал расти60.

Поскольку издание романа могло затянуться на годы, Набоков взялся за работу, сулившую более скорую отдачу. В марте 1934 года он написал «Оповещение»61. В начале рассказа мы узнаем, что у вдовы, живущей в Берлине, накануне в Париже умер сын. Сама она об этом пока не знает. Первыми узнают о несчастье старые друзья семьи, которые сообщают печальную новость общим знакомым, но не находят в себе сил оповестить мать. Когда она возвращается из магазина, у нее дома собираются друзья и знакомые, однако никто из них не решается прокричать страшную весть ей на ухо — она глуха и почти ничего не слышит даже со слуховым аппаратом. Наконец, когда напряжение становится невыносимым, один из друзей орет в агонии беспомощности: «Да что там, в самом деле, — умер, умер, умер!» Те, кто называет Набокова холодным и бесчеловечным, не читали, должно быть, этот рассказ, пронизанный теплым, неожиданным, удивительно тонким вниманием к человеку, состраданием к горечи одиночества и утраты.

В начале апреля Набоков работал над рассказом «Памяти Л.И. Шигаева», третьим за три месяца62. Рассказ построен в форме некролога умершему другу Л.И. Шигаеву, который спас повествователя, когда тот, жертва несчастной любви, начал спиваться и ему уже виделось, как жабоподобные чертики карабкаются к нему на письменный стол. Рассказчик, снимавший комнату рядом с Шигаевым, говорит о нем как о человеке ничем не примечательном, равнодушном к искусству, литературе, природе и все же необыкновенно живом в каждой непредсказуемой подробности. Когда Шигаев уезжает на работу в Прагу, где он вскоре умрет от разрыва сердца, повествователь спрашивает себя:

Думал ли я, что вижу его в последний раз? Конечно, думал. Именно так и думал: вот я вижу тебя в последний раз, ибо я думаю так всегда и обо всем, обо всех. Моя жизнь — сплошное прощание с предметами и людьми, часто не обращающими никакого внимания на мой горький, безумный, мгновенный привет.

В этом коротком и непритязательном рассказе Набоков снова на высоте: он классифицирует великолепных чертиков с такой же аккуратностью, с какой он описывал новую бабочку, он тонко доказывает неповторимость обычной жизни, даже увиденной лишь извне, он создает запоминающуюся и забавную историю внутренней жизни повествователя, которую никто не смог бы написать для его некролога.

С приходом весны Набоков воспрял духом. Мечты об отъезде всегда были дешевле железнодорожных билетов, и он мечтал поехать осенью в Париж, на Майорку63. А пока он писал Ходасевичу: «Берлин сейчас очень хорош, благодаря весне, которая в этом году особенно сочная, — и я, как собака, шалею от всяких интересных запахов». Дальше он признавался:

Роман, который теперь пишу, — после «Отчаяния» — чудовищно труден; между прочим, герой мой работает над биографией Чернышевского, поэтому мне пришлось прочесть те многочисленные книги, которые об этом господине написаны, — и все это по-своему переварить, и теперь у меня изжога. Он был бездарнее многих, но многих мужественнее. В его дневнике есть подробное описание того, как, каким способом и где — он блевал (нищ был, нечистоплотен, питался дрянью в эти его «студентские» годы). Тома его писаний совершенно, конечно, мертвые теперь, но я выискал там и сям (особенно в двух его романах и мелких вещах, написанных на каторге) удивительно человеческие, жалостливые вещи. Его здорово терзали. Он называл Толстого «пошляком, украшающим павлиньими перьями свою пошлую задницу», а Толстой его называл «клоповоняющим» (оба — в письмах Тургеневу). Жена называла его «мой Канашенька» и бешено ему изменяла64.

XI

Хорошее настроение Набокова объяснялось не только приходом весны. Его следующее письмо Ходасевичу начиналось словами: «У нас родился сын. Мы назвали его Дмитрием». Дмитрий Владимирович Набоков родился ранним утром 10 мая 1934 года в частной клинике около Байришер Плац. Хотя Набоковы продолжали обычную светскую жизнь вплоть до последних недель перед рождением Дмитрия, Вере удавалось скрывать свое положение — одеждой, осанкой, молчанием. Из самых близких друзей только Георгий Гессен и Анна Фейгина были посвящены в тайну. Даже для матери Набокова рождение внука стало полной неожиданностью65.

В «Других берегах» Набоков вспоминает, как он в пять утра возвращался из клиники и все тени лежали с непривычной стороны66. Его мир действительно изменился и в самом деле обрел новый фокус. Дети всегда восхищали Набокова, и теперь он с восторгом замечал идеальную форму ногтей сына, его шелковые волосы и то, как он зевал всякий раз, когда зевала Вера67. Для своего сына Набоков на всю жизнь останется восхищенным, преданным и заботливым отцом, и десятилетие за десятилетием родительская любовь — как в положительном, так и в отрицательном ее проявлениях — будет одной из основных тем таких его работ, как «Убедительное доказательство», «Под знаком незаконнорожденных», «Лолита», «Пнин», «Бледный огонь» и «Смотри на арлекинов!».

На той же неделе, когда родился Дмитрий, произошло еще одно важное событие. Литературному агенту Отто Клементу удалось заинтересовать британского издателя Хатчинсона «Камерой обскурой» и «Отчаянием»68. Сначала не более чем удачная сделка, издание этих романов на английском языке возвестило перемены, не менее важные для литературной жизни Набокова, чем рождение сына — для жизни частной. В течение года, пытаясь разрешить проблему их перевода в соответствии с его критериями, он вплотную подойдет к мысли писать прозу по-английски.

ГЛАВА 18 Перевод и превращение: Берлин, 1934–1937

I

Вначале лета 1934 года Набоков, увлеченный составлением за Федора биографии Чернышевского, вдруг оставил мир своего героя и принялся за новый роман. 24 июня он начал писать «Приглашение на казнь» и завершил первый черновой вариант «за две недели чудесного волнения и непрерывного вдохновения»1.

Обычно Набоков, так же как и Джон Шейд, помечал свои рукописи днем завершения первого черновика, а не окончательного варианта. Однако рукопись «Приглашения на казнь» датирована 15 сентября. Очевидно, внезапность, с которой роман появился на свет, обескуражила самого Набокова, и он отложил его на время: так тесту дают время подняться, чтобы потом снова хлопотать над ним, прежде чем поставить в печь.

Между первым черновиком романа и первой правкой Набоков, скорее всего, продолжил работу над биографией Чернышевского. В конце июля он писал Струве: «Мой Чернышевский растет, бунтует и, надеюсь, скоро помрет»2.

В этом же месяце он также написал новый рассказ — «Красавица»3. Русская барышня, красавица, из-за которой гимназисты когда-то были готовы стреляться, постепенно превращается в тридцатилетнюю эмигрантку: она все еще хороша собой, но едва сводит концы с концами, нервна и понимает, что прошло то время, когда в нее влюблялись. Подруга сводит ее с неким вдовцом, и тот делает ей формальное, малообещающее предложение. Она приняла его — что ей оставалось делать? — «а следующим летом она умерла от родов». Нерв рассказа напряжен, как тетива. Счастье, избранницей которого, казалось, была Ольга Алексеевна, постепенно отворачивается от нее, не оставляя ей никакой надежды, а неожиданная передышка от бесплодного, одинокого, жалкого, безрадостного существования заканчивается внезапной смертью. Стрелы благополучия летят мимо, зато стрела смерти попадает в цель.

В конце июля Набоков, загоревшийся идеями «Приглашения на казнь», в ответном письме Ходасевичу полемизирует с последней статьей своего друга в парижской газете «Возрождение», где тот вел еженедельную колонку. Писатели, заявляет Набоков, не должны обращать внимание на проблемы эмигрантской идеологии, а работать в своем пространстве, подобно кочегарам, которые знают только свою топку, что бы там ни происходило на палубе, на море. Они должны

заниматься своим бессмысленным, невинным, упоительным делом, — мимоходом оправдывающим все то, что, в сущности, оправдания и не требует: странность такого бытия, неудобства, одиночество (которое я в детстве производил от «ночи») и какое-то тихое внутреннее веселье. Поэтому невыносимы — равно умные и неумные — речи о «современности», «inquietude»'e[127], «религиозном возрождении» и решительно все фразы, в которых встречается слово «послевоенный». Чую в этой «идейности» такую же стадность, «давайте — все — вместе», как было, скажем, в увлечении всемирными выставками вчера, т. е. в прошлом веке…

Пишу свой роман, не читаю газет…4

В начале августа Набоков застудил шею: мышцы нестерпимо болели, он не мог повернуть головы, словно ему передался страх Цинцинната Ц. перед нависшим над ним топором палача. Он был мрачен, подавлен: хотя пару месяцев назад лондонский агент продал права и на «Камеру обскуру» и на «Отчаяние», литературный труд приносил ничтожные доходы, а Вера не могла найти работу. Долги росли. Матери нужна была помощь, которую он был не в состоянии оказать. Только что полученный им перевод «Камеры обскуры» абсолютно никуда не годился5.

Набоков продолжал перерабатывать «Приглашение на казнь», пока наконец 15 сентября не решил для себя, что роман закончен. Поскольку Вера почти все время была занята с маленьким Дмитрием, он предполагал, что на перепечатку романа уйдет целый месяц. На самом деле все еще более затянулось. Весь ноябрь Набоков продолжал напряженно работать над рукописью, превращая ее в безумный палимпсест вставок и вымарываний, сделанных фиолетовыми чернилами, которые он предпочитал синим. В конце ноября он день и ночь диктовал роман Вере и в последнюю неделю декабря еще не закончил окончательную правку машинописи6.

Еще до того как Набоков подготовил рукопись «Приглашения на казнь» и отослал ее в «Современные записки», Анна Фейгина обратилась к Вадиму Рудневу, который на деле стал почти единовластным редактором журнала, и обрисовала ему положение Сирина — как литературное, так и финансовое. Набоков надеялся немного поправить свои дела, если «Современные записки» поместят в следующем номере отрывок из биографии Чернышевского. Ирония — как мы увидим из последующих событий — состояла в том, что Руднев был готов напечатать любой отрывок из «Жизнеописания Чернышевского», которое до сих пор еще никто не читал. Однако Набоков передумал, резонно полагая, что публикация отрывка повредит роману в целом, и вместо этого с благодарностью принял аванс7.

Роман, идея которого зародилась у него яркой вспышкой, неожиданно трудно вызревал, пока наконец с приходом 1935 года не появился на свет.

II «Приглашение на казнь»

Роман-антиутопия, противопоставляющий индивидуальное воображение миру, который его отвергает, «Приглашение на казнь» — это второй в ряду шедевров Набокова (другие — «Защита Лужина», «Дар», «Память, говори», «Лолита», «Бледный огонь», «Ада»). Сюжет романа донельзя прост. На первой странице книги узнику Цинциннату Ц. объявляют смертный приговор; он проводит девятнадцать дней в одиночной камере, не зная дня своей смерти; на последней странице ему отрубают голову8.

Преступление Цинцинната состоит в том, что он непрозрачен в прозрачном мире, где все вокруг понимают друг друга с полуслова. Для других за границей общедоступного ничего не существует, и когда Цинциннат смотрит на мир с любопытством и удивлением, словно бы пытаясь увидеть то, чему нет названия в языке повседневности, он совершает преступление — «гносеологическую гнусность»[128].

Сограждане Цинцинната, которые не готовы подвергнуть сомнению простые, но удобные ярлыки, вполне довольны своим миром, хотя он далек от реальности. В мире же Цинцинната он сам — по сути дела — единственное подлинное существо: все остальное — халтура, дешевая подделка. Книга полна разного рода бутафорией. Гроза на дворе «просто, но со вкусом поставлена». Паук в камере Цинцинната, которого тюремщик ежедневно подкармливает мухами, как выясняется, сделан из пружинок, плюша и резинки. Директор заходит к Цинциннату в камеру, тот покидает ее (она каким-то образом превращается в директорский кабинет), выходит из крепости, возвращается в город, открывает дверь своего дома и оказывается снова у себя в камере. Хуже всего то, что люди вокруг — это лишь «призраки, оборотни, пародии».

Почему в «Приглашении на казнь» так много всяческих мистификаций, фальшивок, фантазий и противоречий? В одной из лучших статей, когда-либо написанных о Набокове, Роберт Олтер предлагает следующее объяснение: «Если сознание служит посредником для восприятия реальности, то внезапное и окончательное уничтожение сознания… есть высшее утверждение человеческими уполномоченными — палачами — принципов ирреальности»9.

Преувеличенная, фальшивая доброта окружает Цинцинната с того момента, когда в самых первых строках романа ему объявляют смертный приговор — шепотом, чтобы он звучал помягче. Тюремные власти делают все, чтобы Цинциннат подружился со своим палачом, м-сье Пьером, которого ему представляют как узника. М-сье Пьер заходит поболтать (и признается с мрачной иронией, что его преступление состоит в том, что он пытался помочь Цинциннату бежать из замка), показывает фотографии и карточные фокусы, шутит, играет в шахматы. Тюремщик и директор тюрьмы даже расстраиваются, что Цинциннату не доставляет удовольствия их эрзац-общительность и он не млеет от благодарности. Им хотелось бы, чтобы он счастливо вдыхал то, что м-сье Пьер называет «атмосферой теплой товарищеской близости» между приговоренным и исполнителем приговора, столь «драгоценной для успеха общего дела».

По мысли Набокова, это замечание разоблачает пошлость в самом опасном ее проявлении, когда она взывает к возвышенным, благородным чувствам или имитирует их и когда «сущности, которые подделываются, законно или незаконно относят к высочайшим достижениям искусства, мысли или чувства». Окружая приговоренного к смерти Цинцинната жизнерадостной заботой, тюремщики, по слову Набокова, поят его «молоком доброты» из ведра, «на дне которого лежит дохлая крыса». Роберт Олтер справедливо сравнивает дружескую поддержку и высокопарные фразы Родрига Ивановича и м-сье Пьера с духовыми оркестрами, которые играли патриотические марши, приветствуя заключенных, прибывающих в гитлеровские лагеря смерти, или с духоподъемными лозунгами вроде «Arbeit macht frei»[129] над их воротами10. Господствующая ложь ради якобы высоких идеалов царила также и в Советской России — как в литературе (в повести «Шоколад» Тарасова-Родионова казнь безвинного человека оправдывается необходимостью доказать, что революция может позволить себе не признавать никаких ценностей, даже самой справедливости), так и в реальности (во время показательных процессов середины 1930-х годов Бухарин и другие старые большевики пришли к убеждению, что им следует признать себя троцкистами или иностранными шпионами ради дела, которому они посвятили свои жизни).

Не случайно Набоков начал «Приглашение на казнь», когда Геббельс в качестве министра народного образования и пропаганды стал ковать из немецкой культуры «культуру» нацистскую, а Сталин сжал в кулаке Союз советских писателей и весь Советский Союз. Однако оптимист Набоков не мог предвидеть всех ужасов следующего десятилетия, и его роман не следует считать узкополитическим. Ему удалось придать выдуманному им миру тот легкий комический оттенок, которого уже не будет в «Под знаком незаконнорожденных», намного более мрачном политическом романе, написанном десять кровавых лет спустя. Время действия «Приглашения на казнь» — будущее после смерти двигателя внутреннего сгорания (электрические вагонетки в виде лебедей плавают по бульварам, словно в движение пришла сама пошлость). Место действия романа — не имеющий определенных границ мир с говорящим по-русски населением и центральноевропейской флорой — провинциальный город, власти которого (помпезность и пустота) не способны внушить жителям ни благоговения, ни страха. Вряд ли, впрочем, есть какая-нибудь необходимость в притеснении граждан, ибо все они, за исключением Цинцинната (и нескольких его предшественников), беспрекословно признают прозрачную правду банальности. Цинциннат тоже не бунтарь, и он кротко пытается скрыть свою неискоренимую «преступную склонность» к наблюдению, размышлению и воображению, которая сильнее его.

Роман направлен не столько против какой-либо политической системы, сколько против образа мысли, который возможен при любом режиме, хотя и принимает наиболее зловещие формы в идеологических диктатурах, прошлых и современных, религиозных и политических, левых и правых. Всякое общение требует слов, которые выражают некие общепринятые идеи и представления, упрощающие объект. Мы можем приспособиться к миру Цинциннатовых сограждан, принять, как наиболее адекватный, язык повседневности, и тогда сама мысль о существовании чего-либо неизведанного или неуловимого в человеке или вещах покажется нам возмутительной ересью, с которой необходимо немедленно покончить. С другой стороны, мы можем разделять представление самого Цинцинната о том, что слова и образы не способны передать бесконечное разнообразие бытия. Сидя в камере, Цинциннат пытается описать свое чувство неисчерпаемой полноты жизни. Для него реальность всегда более многомерна и сложна по сравнению с нашими представлениями о ней, и ее невозможно ни выразить нашими гладкими формулами, ни свести к ним. Если тюремщики с их складом ума стремятся искоренить все то, что нельзя запереть в тюрьме языка, для Цинцинната именно неуловимое представляется подлинной мерой вещей. Цинцинната угнетает не только решетка в окне камеры, но и «этот страшный полосатый мир» и сжимающееся время, которого не хватит, чтобы привести мысли в порядок, и он мечтает достигнуть такого состояния, когда сможет постичь реальность во всей ее глубине, недоступной Родригу Ивановичу и м-сье Пьеру с их пошлыми самодовольными утехами, мечтает о мире, где сам воздух будет пропитан неуловимой красотой и гармонией всего сущего:

Не тут! Тупое «тут», подпертое и запертое четою «твердо», темная тюрьма, в которую заключен неуемно воющий ужас, держит меня и теснит… Там — неподражаемой разумностью светится человеческий взгляд; там на воле гуляют умученные тут чудаки; там время складывается по желанию, как узорчатый ковер… Там, там оригинал тех садов, где мы тут бродили, скрывались…

В конце романа Цинциннат, умирая, переходит в это «там». Чем ближе он к плахе, тем более и более бутафорским становится окружающий его мир, пока наконец фигуры в толпе не начинают казаться намалеванными на театральном заднике. В момент, когда падает топор палача, сознание Цинцинната вырывается наружу: он встал с плахи, оглянулся на расползающийся холст нарисованного мира и «пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему». Только за чертой смерти столь живое сознание способно обрести подлинную свободу.

В жизни Цинциннат отвергает окружающих его людей не из высокомерной гордыни — он довольно мягок и слаб, но потому, что у него просто нет другого выбора. На самом деле он мечтает о дружеском общении, но не может найти его среди существ, которым не ведомы ни глубина, ни индивидуальность. Он мечтает о свидании с женой, и вот Марфинька — скорее карикатура, чем супруга, — приходит к нему в камеру в сопровождении своих родственников, Детей и последнего любовника, вместе с мебелью, посудой и ширмой. Марфинька — это пародия на близость: она не понимает мужа, готова отдаться любому, кто проявляет к ней хоть малейший интерес, и не в состоянии отличить одного любовника от другого.

Поскольку в настоящем у Цинцинната нет ничего, он пытается возложить надежды на ту, за которой будущее, — на Эммочку, дочь тюремщика (а время от времени — директора тюрьмы), гибкую, грациозную девочку, столь не похожую на детей, прижитых Марфинькой от других мужчин, — хромого Диомедона и толстуху Полину. Эммочка, маленькая балерина, которая, кажется, летает в воздухе, напоминает Цинциннату его детство и каким-то образом сулит свободу. Однако когда он, оказавшись за стенами крепости, встречает выскочившую из терновника Эммочку, та ведет его не на волю, а назад, на ужин к Родригу Ивановичу.

А что же прошлое? Цинциннат в первый раз увидел свою мать, Цецилию Ц., когда она пришла к нему на свидание. Он не готов к встрече с ней, раздражен ее материнской заботливостью и отвергает ее, «такую же пародию, как все, как все… И почему у вас макинтош мокрый, а башмачки сухие, — ведь это небрежность. Передайте бутафору». В своем разочаровании, однако, он не вполне справедлив к ней, ибо она сообщает ему, что отец его был «тоже, как вы, Цинциннат». На мгновение он улавливает в ее взгляде «ту последнюю, верную, все объясняющую и ото всего охраняющую точку, которую он и в себе умел нащупать». Но вот снова мать начинает что-то суетливо лепетать, и директор увлекает ее прочь. А потом Цинциннат узнает, что она предала этот единственный намек на близость: напуганная своей связью с обреченным на смерть преступником, мать уговорила Марфиньку подписать бумагу, удостоверяющую, что она, Цецилия Ц., не вступала ни в какой контакт с Цинциннатом до его ареста.

В начале романа, когда директор сообщил единственному обитателю тюрьмы о скором прибытии нового арестанта, у Цинцинната при мысли о встрече с себе подобным радостно забилось сердце. Появляется м-сье Пьер, который протягивает ему не руку дружбы, но десять скользких щупалец, и Цинциннат сразу понимает, что перед ним еще одна тщательно продуманная пародия. Даже шахматная партия превращается в оскорбительный фарс.

Сам я холост, но я понимаю, конечно… Вперед. Я это быстро… Хорошие игроки никогда много не думают. Вперед. Вашу супругу я мельком видал, — ядреная бабенка, что и говорить, — шея больно хороша, люблю… Э, стойте. Это я маху дал, разрешите переиграть. Так-то будет правильнее.

Каждую ночь Цинциннат слышит за стеной звуки, приближающиеся сантиметр за сантиметром к его камере. Наконец в стене появляется дыра и из нее, смеясь, вылезают м-сье Пьер и директор. Только когда Цинциннат, поддавшись на уговоры м-сье Пьера, ползет по туннелю в камеру своего соседа, он (вместе с читателем) понимает то, что должно было давно прийти ему в голову, — радушный его товарищ и есть тот палач, которому предстоит отсечь ему голову.

Цинциннат, личность сложная и необычная, испытывает одиночество, незнакомое тем, кто его окружает, ибо они с легкостью меняют друзей, возлюбленных и даже собственное «я». Если Цинциннат и может надеяться на дружеское участие, то лишь в мечтах о будущем читателе тех заметок, которые он успел набросать в камере: «Я бросил бы, ежели трудился бы для кого-либо сейчас существующего». Однако в конце романа обезглавленный Цинциннат встает и направляется туда, где «стояли существа, подобные ему»: смерть сулит ему не одиночество, но возможность истинной дружбы.

«Приглашение на казнь» — это не прямое отображение жизни, но комический кошмар, который на удивление мягко, но настойчиво выводит нас из равновесия, чтобы обострить наше ощущение иной реальности. Одинокий и затравленный Цинциннат заключен в своем мире, но сама книга, в отличие от ее героя, предполагает существование читателей, которые поймут его потребность выразить себя без пустозвонства Родрига Ивановича и м-сье Пьера. В мире, который другие принимают на веру, Цинциннат распознает фальшивые банкноты банальности и отказывается их принять.

Набоков заметил однажды, что если прочитать «Алису в Стране чудес» очень внимательно, то можно обнаружить, что она «своими смешными коллизиями намекает на существование вполне надежного и довольно сентиментального мира по ту сторону смежного с ним сна»11. Особая, грубо сколоченная ирреальность мира «Приглашения на казнь» намекает не на нереальность нашего собственного мира, а ровно наоборот. Наши убогие представления способны все превратить в фальшивку, и роман Набокова заставляет нас пережить замешательство и напряжение, научиться распознавать и отвергать пошлость, которую книга определяет как ложь банальности, — и многие из нас, прочитав роман, «вскочат на ноги, взъерошив волосы». Реальность, предполагает он, настолько превосходит возможности интеллекта, что она тем самым как бы намекает на существование иных, лучших способов ее постичь. Если при жизни мы старались не удовлетворяться упрощенным силуэтом нашего мира, то, быть может, в момент смерти мы, подобно Цинциннату, шагнем в некую более богатую реальность, лежащую по ту сторону.


Несколько слов об истоках. Набоков отрицал влияние Кафки на свое творчество, и у нас нет оснований не доверять ему. Он так никогда и не выучил немецкий язык настолько, чтобы цель — пробиться через газетную статью или тем более роман — оправдывала затраченные на это усилия. Мальчиком он изучал немецкие книги о бабочках с помощью словаря и семь лет учил немецкий язык в школе. Переехав в Берлин, он

панически боялся ненароком повредить драгоценный слой русского языка, научившись бегло говорить по-немецки. Задача лингвистической изоляции облегчалась тем, что я жил в замкнутом эмигрантском кругу русских друзей и читал только русские газеты, журналы и книги. Единственными моими вылазками в местный язык были любезности, которыми я обменивался со сменяющимися хозяевами и хозяйками, и обычный набор первой необходимости при покупке: Ich möchte etwas Schinken[130]12.

Позднее Набоков конечно же прочтет Кафку — так же, как он прочел Гёте, — с параллельным переводом. Однако в 1934 году имя Кафки еще только начинало звучать за пределами немецкоязычной аудитории. В 1959 году Набоков отметил, что эмигрантские критики, «которым роман [„Приглашение на казнь“] показался странным, хотя и понравился, решили, что в нем можно различить „кафкианские“ нотки»13. Память на этот раз подвела Набокова: эмигрантские критики действительно сравнивали его с Кафкой, но лишь через много лет после первой публикации его романа. В рецензиях как на журнальную публикацию романа (1935–1936), так и на отдельное его издание (1938) ни один из ведущих эмигрантских критиков — хорошо начитанных и склонных к выявлению влияний — не упомянул имя Кафки, вероятно потому, что они либо еще его не прочли, либо не считали его достаточно известным. Нам известно лишь одно исключение: в 1936 году на литературном вечере в Париже Георгий Адамович спросил Сирина, читал ли он «Процесс». «Нет», — ответил тот14.

К началу пятидесятых годов параллели между «Процессом» и «Приглашением на казнь» могли бы показаться очевидными. На самом деле у Набокова вряд ли есть что-либо общее с Кафкой, кроме оригинальности. В мрачно-гнетущем мире Кафки двери смысла зловеще захлопываются тем плотнее, чем громче в них стучится Иосиф К. В гораздо более светлой вселенной Набокова палач и директор тюрьмы уменьшаются в размерах и исчезают, а Цинциннат прорывает ткань своего мира и выходит к существам, подобным себе. Перевернутый с ног на голову мир «Приглашения на казнь» кое-чем обязан Льюису Кэрроллу, а кое-чем роману-антиутопии (Набоков недавно прочел «Мы» Замятина по-французски за недоступностью русского издания15), в набоковском мире Цинцинната воображение столь же преступно, как болезнь в батлеровском Едгине, однако у Кафки он ничего не позаимствовал. Скорее уж он перенес Гамлета на остров Просперо.

В предисловии к английскому изданию романа Набоков шутит, что единственным писателем, оказавшим влияние на «Приглашение на казнь», был «меланхоличный,экстравагантный, мудрый, остроумный, волшебный и во всех отношениях великолепный Пьер Делаланд, которого я выдумал». Юмор этого высказывания состоит в том, что оно недалеко от истины. Набоков придумал Делаланда, когда писал «Дар», а именно работа над этим романом и явилась подлинным источником «Приглашения на казнь».

К середине 1934 года Набоков с головой ушел в книгу Федора «Жизнеописание Чернышевского». Как он говорил Ходасевичу, Чернышевский часто заслуживал презрения, но иногда — восхищения. Передавая Федору свое отношение к Чернышевскому, он писал в третьей главе «Дара»:

Ему искренне нравилось, как Чернышевский, противник смертной казни, наповал высмеивал гнусно-благостное и подло-величественное предложение поэта Жуковского окружить смертную казнь мистической таинственностью, дабы присутствующие казни не видели (на людях, дескать, казнимый нагло храбрится, тем оскверняя закон), а только слышали из-за ограды торжественное церковное пение, ибо казнь должна умилять.

Биография Чернышевского, которую он изучал, напомнила ему об отвратительном фарсе российской карательной системы: Чернышевский был приговорен к смерти и подвергся гражданской казни — пытка Достоевского, превращенная в нелепый ритуал, — прежде чем приговор был заменен на сибирскую ссылку. Набоков пишет далее:

И при этом Федор Константинович вспоминал, как его отец говорил, что в смертной казни есть какая-то непреодолимая неестественность, кровно чувствуемая человеком, странная и старинная обратность действия, как в зеркальном отражении превращающая любого в левшу: недаром для палача все делается наоборот: хомут надевается верхом вниз, когда везут Разина на казнь, вино кату наливается не с руки, а через руку; и если по швабскому кодексу в случае оскорбления кем-либо шпильмана позволялось последнему в удовлетворение ударить тень обидчика, то в Китае именно актером, тенью, исполнялась обязанность палача, то есть как бы снималась ответственность с человека и все переносилось в изнаночный, зеркальный мир16.

Не удивительно, что Набоков почувствовал в этот момент потребность прервать работу над «Даром» и немедленно перенестись в зеркальный мир «Приглашения на казнь».

В последней главе «Дара» Федор, закончив жизнеописание Чернышевского, признается Зине, что когда-нибудь он напишет роман об истории их знакомства — другими словами, сам «Дар», но вначале он должен подготовиться к этому и перевести одного старинного французского умницу, Пьера Делаланда. И в той же главе он цитирует несколько мыслей Делаланда, изящно опровергающих смерть. «Приглашение на казнь» было написано раньше, чем пятая глава «Дара», но вот уже больше года у Набокова существовал подробнейший план всех его частей. К тому времени когда Набоков решил позаимствовать у Делаланда эпиграф для «Приглашения на казнь», тот успел стать его старинным другом и источником вдохновения. Набоков точно знал, что значит для него Делаланд, «цитата» из которого, вынесенная в эпиграф, — на первый взгляд не более чем шутка — воспринималась им всерьез: «Comme un fou se croit Dieu, nous nous croyons mortels»[131].

III

К этому времени Набоков уже больше не давал частных уроков, и литература осталась единственным скудным источником заработка. Вот его доходы за 1934 год:

Процент с продажи «Камеры обскуры», «Петрополис», Берлин — 51.20

Гонорар за «Отчаяние» в «Современных записках» — 233.50

Гонорар за рассказ «Круг» в «Последних новостях» — 82.53

Гонорар за рассказ «Оповещение» в «Последних новостях» — 43.00

Гонорар за рассказ «Красавица» в «Последних новостях» — 34.19

Гонорар за стихотворение в «Последних новостях» — 10.00

Аванс за «Камеру обскуру» и «Отчаяние» для изданий Джона Лонга (за вычетом платы литературному агенту) — 250.00

Аванс за французское издание «Камеры обскуры» — 100.00

Аванс за шведское издание «Защиты Лужина» — 58.42

Аванс за чешское издание «Камеры обскуры» — 103.63

Гонорар за немецкое издание рассказа в «Vossische Zeitung» — 50.00

Стипендия от Союза русских писателей в Париже — 40.00


Итого — 1156.47 рейхсмарок7

Теперь у Набокова уже были свои литературные агенты в Европе и в Америке, которые пытались найти издателей переводов или переложений его книг. Права на экранизацию либо перевод на чешский или шведский могли бы принести какие-то дополнительные средства, но гораздо важнее и в художественном и, в конечном счете, финансовом смысле были английские или французские издания.

В конце 1934 года Набоков получил французский перевод «Соглядатая», выполненный Денисом Рошем. В целом он остался им доволен, хотя и внес в него множество мелких исправлений. В начале февраля 1935 года Рош сообщил ему, что книгу напечатали с гранок, в которых отсутствовали исправления не только автора, но даже и самого переводчика. Набоков «издавал павлиньи крики», но было слишком поздно18. Весь год переводы доставляли ему всяческие неприятности.

В середине сентября Набоков послал в газету «Последние новости» — ее только что запретили в Германии — рассказ «Тяжелый дым»19. Молодой поэт-эмигрант лежит, задумавшись, на кушетке в полутьме, затем встает и идет к отцу за папиросами для сестры, снова возвращается к себе, и тут нараставшее в его душе волнение отливается в поэтическую строку. Этот удивительно емкий рассказ многим обязан исследованию творческого процесса, которое было проделано в «Даре». Все сливается воедино в сознании поэта, как бы погруженного в транс в полутемной комнате, освещаемой лишь уличными фонарями: краски и формы, звуки и запахи; память о прошлом, недавние впечатления, сиюминутные наблюдения, будущие воспоминания; внутреннее и внешнее, тело и душа, «я» и они, личные грезы и семейные драмы. По мере приближения к кульминации рассказ переходит от прошлого к настоящему и опять к прошлому, от третьего лица к первому и опять к третьему. В тот момент когда на героя снисходит вдохновение, мы проникаем в его сознание, чувствуем в его жилах биение настоящего. Конечно, стихи, готовые вырваться, скоро поблекнут, но

всё равно: сейчас я верю восхитительным обещаниям еще не застывшего, еще вращающегося стиха, лицо мокро от слез, душа разрывается от счастья, и я знаю, что это счастье — лучшее, что есть на земле.

6 апреля Иосиф Гессен устроил на дому литературный вечер Сирина. Послушать его пришли более ста человек: он прочел стихи, рассказ и блестящий фрагмент из недавно завершенного «Жизнеописания Чернышевского». В середине апреля Сирин ответил Иосифу Гессену тем, что выступил на банкете по случаю его семидесятилетия — это был его первый и последний застольный спич. Примерно к тому же времени относится случай, рассказанный Гессеном в его мемуарах. Он читал тогда «Подвиг» и произнес вслух запомнившуюся ему фразу: «…все щелкал исподтишка… изюминками, заимствованными у кекса». «Да, — живо отозвался Сирин, — это Вадим швыряет в Дарвина, когда Соня приехала в Кембридж». Гессен был удивлен и, чтобы проверить Сирина, открыл книгу в другом месте: «А это откуда: на щеке, под самым глазом была блудная ресничка?» — «Ну, еще бы. Это Мартын заметил у Сони, когда она нагнулась над телефонным фолиантом». И на этот раз он не ошибся. «Но почему вы эти фразы так отчетливо запомнили?» — спросил Гессен. «Не эти фразы я запомнил, а могу и сейчас продиктовать почти все мои романы от „а“ до „зет“»20.

Елене Ивановне новый роман сына дался отнюдь не так легко. Она предложила свое, символическое, прочтение, на что Набоков ответил: «Никакого не следует читать символа или иносказания. Он строго логичен и реален; он — самая простая ежедневная действительность, никаких особых объяснений не требующая». Возвращаясь к прозе жизни, он беспокоился за брата Кирилла, который несколько лет назад бросил работу в Амстердаме и с тех пор почти ничем не занимался и жил за счет матери и Евгении Гофельд. Его только что зачислили в университет Лувэн на следующий учебный год. В письме брату Набоков настаивал, чтобы тот съехал от матери и начал сам зарабатывать на жизнь: напрасно он полагает, что заниматься физическим трудом — значит «опуститься на дно», скорее это пойдет ему на пользу21.

IV

В феврале, когда был написан «Тяжелый дым», Набоков, вероятно, обдумывал те многочисленные сцены «Дара», в которых Федор то забывается в творческом экстазе, то приходит в себя, — особенно во второй главе, когда он воображает жизнь и путешествия отца. Скорее всего, именно к этой части романа Набоков обратился в середине 1935 года, завершив за Федора биографию Чернышевского.

В течение следующих трех лет совершенное владение английским языком то и дело отвлекало Набокова от работы над его главной русской книгой. В мае, вне себя от перевода «Камеры обскуры», он пишет своему английскому издателю:

Это небрежный, бесформенный, сырой перевод, изобилующий грубыми ошибками и пропусками и лишенный живости и энергии, намаран таким тусклым и плоским слогом, что я не смог его дочитать до конца; все это весьма тяжело для писателя, который стремится в своей работе к абсолютной точности, изо всех сил старается ее достичь и вдруг обнаруживает, что переводчик хладнокровно уничтожает одну благословенную фразу за другой22.

Предпринятые издательством попытки исправить текст Набоков считал безнадежным делом. Тем не менее он не хотел упустить возможность первой английской публикации и поэтому решил не препятствовать выходу книги — «если вы полагаете, что ее можно издавать в таком виде»23.

Намного более сложный стиль «Отчаяния» предвещал еще худшие неприятности, и, чтобы избежать их, Набоковы попытались было сами найти переводчика. Вера позвонила в британское посольство и спросила, не могут ли ей порекомендовать для перевода «опытного литератора с хорошим стилем». На другом конце провода пошутили: «Г. Уэллс вас устроит?» Несмотря на прозвучавший в вопросе сарказм, Вера невозмутимо ответила: «Моему мужу он бы, пожалуй, подошел». Верин муж к концу июня предпринял еще один шаг, предложив себя в качестве переводчика собственного романа при условии, если Хатчинсон исправит языковые погрешности24.

В квартире на Несторштрассе, 22, у Набоковых и Фейгиной была только приходящая кухарка. Няня или гувернантка были им уже не по средствам. Набоков добродушно помогал ухаживать за сыном и демонстрировал друзьям технику выжимания пеленок элегантным движением кисти, подобно теннисному «удару слева». В разгар лета он возил Дмитрия на автобусе в Грюневальд, расстилал под деревьями одеяло и наблюдал за тем, как ребенок ищет сосновые шишки25. Именно там он задумал рассказ «Набор», который написал уже дома, на Несторштрассе, к концу июля26.

Старик эмигрант, возвращаясь с похорон своего знакомого, вспоминает всех, кого он потерял в жизни, — сестру, жену, которая его бросила, друга, замученного в Гражданскую войну, — и несмотря ни на что, сидя на скамейке в сквере, он преисполнен необыкновенного счастья. Рядом с ним на скамейке с русской газетой в руках сидит сам автор рассказа, который выбрал этого незнакомца для эпизода в своем романе и придумал ему правдоподобное прошлое. Ему хотелось поделиться своим искрометным счастьем творчества со стариком, но он не уверен, что ему это удалось. На самом деле, чем отчетливее становится образ читающего газету «автора», тем яснее мы понимаем, что он тоже, конечно, всего лишь марионетка в руках реального автора. Предвосхищая игру миров внутри миров внутри миров в «Бледном огне», этот искусный рассказ наводит на мысль, что, возможно, бытие при всей его трогательной непосредственности — лишь порождение творческой фантазии некоей потусторонней силы, которая пытается сообщить восторг творчества всему, что она вызвала к Жизни. И быть может, по ту сторону этой силы таится и еще одна?..

Рассказ можно также рассматривать как одну из набоковских вариаций на темы «Дара», в данном случае на тему, связанную с попыткой Федора догадаться, о чем думал его отец в последней экспедиции, или заглянуть в душу друга, потерявшего рассудок после смерти сына.

Поздним летом Набоков написал нечто совершенно неожиданное — небольшой автобиографический этюд по-английски, в котором он рассказывает о своих связях с Англией в раннем детстве и который впоследствии он переработает в четвертую главу («Мое английское образование») книги «Память, говори». Этюд послужил упражнением в английском языке перед началом работы над переводом «Отчаяния», и, подчеркивая свои ранние контакты с Англией, Набоков, возможно, подготавливал ее к встрече с собой. Само название этого этюда свидетельствует о том, что, несмотря на его знания, ему будет нелегко перейти на другой язык — «It is Me», а не естественное английское «It's Me» или «It is I», которое запутавшиеся пуристы считают более правильным27. К сожалению, от набоковского опуса не сохранилось ничего, кроме этих трех слов.

Словно бы вознаграждая Сирина за успехи в английском языке, газета «The New York Times Book Review» поместила о нем статью. Он написал матери: «В „New York Times“ в статье обо мне говорится, что „our age has been enriched by the appearance of great writer“[132], а у меня приличных штанов нет и вообще не знаю, в чем поеду в Бельгию, куда меня читать приглашает „Pen Club“». В письме Глебу Струве он называет свое финансовое положение «до крайности бедственным» и спрашивает, не удастся ли ему найти в Англии место преподавателя русской или французской литературы28.

В начале сентября он написал рассказ «Случай из жизни»29. Единственный раз в своей практике Набоков ведет повествование от лица женщины — и делает это превосходно. Героиня, чувствительная женщина, обреченная любить тех мужчин, на которых больше никто не претендует и которые уходят от нее к другим, гораздо менее достойным возлюбленным, в очередной раз обнаруживает, что стала орудием в чужих руках, невольной сообщницей своего знакомого, пытавшегося застрелить жену, которая только что его бросила. Не впервые героиня оказывается втянутой в чужую, морально убогую жизнь и униженной собственной отчаянной потребностью в любви. Несмотря на это, она каким-то образом сохраняет доброту, достоинство, надежду. За «намеренно будничным, газетным тоном», которого Набоков добивается в изображении внешних событий, скрывается вера писателя в непреходящую ценность духа. Жизнь его героини — несчастная, даже гротескная, разумеется незавидная, все же заключает в себе некую победу.

Едва закончив рассказ, Набоков немедленно принялся за перевод «Отчаяния», который издатель ожидал получить к Рождеству. По его словам, это была «первая серьезная попытка… использовать английский язык с целью, которую можно, условно говоря, назвать художественной»30. Осень оказалась самым тяжелым временем года: присмотр за Дмитрием — «смесь hard labour'a[133] и рая», острая нехватка времени, сомнение в собственных переводческих способностях угнетали его. «Ужасная вещь, — писал он Зинаиде Шаховской, — переводить самого себя, перебирая собственные внутренности и примеривая их, как перчатку, и чувствуя в лучшем словаре не друга, а вражеский стан»31.

29 декабря в 3 часа ночи он заканчивает перевод «Отчаяния»: «Я отворил окно, было все черно, ни одного огня, и почему-то пахло весной». Совсем иной дух учуял в рукописи некий сварливый англичанин, к которому Набоков обратился по рекомендации агентства в Берлине с просьбой проверить его английский. Набоков сам считал перевод стилистически неуклюжим, однако англичанин, обнаружив «в первой главе несколько солецизмов… отказался читать дальше, заявив, что книга ему не нравится; я подозреваю, что он, скорее всего, принял ее за подлинную исповедь»[134]32.

V

Набокову не терпелось вернуться к «Дару» («Я уже, кажется, третий год подряжаю на него кирпичи»). Однако вначале он надеялся переработать свои английские воспоминания. Его несколько обеспокоило полученное от Зинаиды Шаховской известие, что на литературном вечере в Брюсселе в конце января 1936 года ему предстоит прочитать что-нибудь по-французски. Три года назад у него возникла идея рассказать об особой французской субкультуре русского дворянства, и теперь, когда он написал о своем английском детстве — о гувернантке, английских сказках, «Chatterbox», — он, естественно, вспомнил про свою горемычную французскую гувернантку. За два-три дня в конце первой недели января он набросал «Мадемуазель О». Рассказ был написан с такой подозрительной, по его мнению, легкостью, что он считал его третьесортной литературой33. В нем содержится завуалированная просьба извинить его французский стиль — «излишняя предосторожность, — по словам Мориса Кутюрье, главного редактора собрания сочинений Набокова в издательстве „Плеяда“, — учитывая, что его французский, хотя временами несколько тяжеловесен, в целом замечательно поэтичен»34.

Когда очередные волнения, связанные со своевременным получением визы, остались позади, Набоков отправился в литературное турне: Брюссель, Антверпен и Париж. В Брюсселе он остановился у Зинаиды Шаховской и ее мужа Святослава Малевского-Малевича и скоро с ними подружился. У них в доме он познакомился с Полем Фиреном и Франсом Хелленсом, ведущим бельгийским писателем-прозаиком, чей роман «Божье око» Набоков с восторгом прочел несколько лет назад. Он легко нашел общий язык с Хелленсом (орлиный нос, монокль), который служил библиотекарем в бельгийском парламенте и был женат на русской35.

Набоков раньше просил Зинаиду Шаховскую присматривать за Кириллом («милый молодой человек, но беспечен, ребячлив, до ужаса неопытен») и с облегчением обнаружил, что брат изменился к лучшему. Он уже успел соскучиться по Дмитрию и с тоской писал Вере: «Я чувствую, как без меня там вылупляются новые слова». Хотя Набоков и переработал «Мадемуазель О», он все же боялся, что рассказ покажется слушателям длинным и скучным. Его волнения не оправдались, и вечер 24 января в ПЕН-клубе имел потрясающий успех, хотя народу собралось не очень много. Хелленс предложил ему отдать рассказ Жану Полану для «Nouvelle Revue française»36.

26 января бельгийский Русский еврейский клуб устраивал литературный вечер Сирина в Брюсселе. Перед большой аудиторией он читал стихи, рассказ «Уста кустам» (впервые представленный на суд публики) и три последние главы «Приглашения на казнь», которые имели такой успех, что он решил включить их в свою парижскую программу. Назавтра он снова читал по-русски — на этот раз «Пильграма» — в антверпенском Русском кружке; вечер, который, по мнению Набокова, не спасло даже выступление приглашенного фокусника, прошел скучно37.

VI

Два дня спустя Сирин приехал в Париж. Прямо с вокзала Гар дю Нор он отправился на Авеню дю Версаль, 130, где в просторной новой квартире Фондаминского (Амалия Фондаминская умерла год назад) ему отвели очаровательную комнату. Около половины восьмого, когда Набоков, Фондаминский и Зензинов едва успели разговориться, явился полупьяный, в нос говорящий Бунин и, несмотря на решительное сопротивление Набокова, потащил его обедать в ресторан. На следующий день Набоков писал домой:

Сначала у нас совершенно не клеился разговор, кажется, главным образом, из-за меня. Я был устал и зол. Меня раздражало все: и манера его заказывать рябчика, и каждая интонация, и похабные шуточки, и нарочитая подобострастность лакея, так что он потом Алданову жаловался, что я все время думал о другом. Я так сердился, что с ним поехал обедать, как не сердился давно. Но к концу и потом, когда вышли на улицу, вдруг там и сям стали вспыхивать искры взаимности, и когда пришли в кафе «Мир», где нас ждал толстый Алданов, было совсем весело. Там же я мельком повидался с Ходасевичем, очень пожелтевшим. Бунин его ненавидит… Алданов сказал, что когда Бунин и я говорим между собой и смотрим друг на друга, чувствуется, что все время работают два кинематографических аппарата38.

Рассказывая об этом событии в «Других берегах», Набоков вспоминает только горький привкус того вечера, отравивший его дальнейшие отношения с Буниным, но не перемирие в кафе «Мир». Согласно этой более поздней версии, которую Бунин опровергал целиком и полностью, отрицая даже факт их обеда à deux[135], — к концу вечера они невыносимо друг другу наскучили. Бунин, славившийся язвительностью, сказал Набокову: «Вы умрете в страшных мучениях и совершенном одиночестве». (В другой раз Бунин жаловался, что Набоков недостаточно откровенен или, по словам самого Набокова, что он «не изливает души над котлетой»39). Выйдя из ресторана, они разыграли нелепую сценку: Бунину пришлось вытаскивать из рукава своего пальто шерстяной шарф Набокова, по ошибке засунутый туда гардеробщицей:

Шарф выходил очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы тихо вращались друг вокруг друга. Закончив эту египетскую операцию, мы молча продолжали путь до угла, где простились. В дальнейшем мы встречались на людях довольно часто, и почему-то завелся между нами какой-то удручающе-шутливый тон, — и в общем до искусства мы с ним никогда не договорились, а теперь поздно40.

В Париже Набоков должен был выступать на литературном вечере вместе с Ходасевичем, который болел и сильно бедствовал. На объявлении в «Последних новостях» имя Ходасевича было набрано более мелким шрифтом, чем имя Набокова (Ходасевич вел литературную колонку в газете «Возрождение», соперничавшей с «Последними новостями», где подобную роль играл Адамович, и противники нередко вели перестрелку со страниц своих газет), Набоков пришел в ярость и настоял на том, чтобы в афише их имена были напечатаны одинаково41.

Литературный вечер состоялся 8 февраля, снова на рю Лас-Кас, и вновь зал был переполнен настолько, что пришлось ставить дополнительные стулья. Слушатели всё подходили, когда Ходасевич начал свое выступление. Давно пользовавшийся репутацией знатока поэзии державинской и пушкинской поры, Ходасевич поразил собравшихся, поведав, что он открыл никому до сих пор не известного поэта Василия Травникова, который был на четырнадцать лет старше Пушкина и еще до пушкинских непосредственных предшественников начал «сознательную борьбу с условностями литературной аффектации, унаследованной девятнадцатым веком от восемнадцатого»42. Некоторые эпизоды жизни Травникова и короткие примеры его поэтического творчества, которые привел Ходасевич, взволновали всех любителей русской словесности. Этим выступлением Ходасевич блестяще продемонстрировал близость Набокову, изобретательному мастеру литературных масок, ибо — как хорошо знал Сирин, в отличие от остальных, ничего, видимо, не подозревающих слушателей, — история Травникова была литературной мистификацией.

Сирин, посасывая таблетки от горла, сидел рядом с Буниным, который, опасаясь простуды, не снимал пальто и шляпу и прятал нос в воротник. Во втором отделении Сирин прочел три рассказа — «Красавицу», «Terra Incognita» и «Оповещение». Вечер прошел с таким успехом, что один критик счел его достаточным основанием, чтобы опровергнуть обвинения эмигрантской литературы в несостоятельности, и назвал Сирина оправданием всей эмиграции43.

После окончания литературного вечера большая группа писателей и их друзей отправилась выпить шампанского в кафе «Ла Фонтен»: Алданов, Берберова, Бунин, Ходасевич, Сирин, Вейдле сели за один столик, Фондаминский и Зензинов — за другой, рядом с ними. Разговор зашел о «Севастопольских рассказах», и Сирин заявил, что никогда не читал этого юношеского произведения Толстого (на самом деле Толстой написал его в 28 лет). Бунин от негодования стал заикаться. Алданов, которому «Война и мир» служила образцом для его собственных романов, закричал: «Вы нас всех презираете!» Ходасевич лишь засмеялся и сказал, что Набоков их разыгрывает. В другой момент вечера и в другом настроении Алданов, преисполненный русского восторга, назвал Сирина первым писателем эмиграции и убеждал Бунина отдать ему свой перстень с печаткой в знак признания его первенства. Бунин не согласился44.

В Париже Сирина пригласил к себе Ходасевич: физически и эмоционально разбитый поэт признался несколько месяцев спустя одному из своих знакомых, что Сирин был единственным, кого он пригласил за целый год. Сирин также нанес визит некоему Достокияну в надежде заинтересовать его идеей фильма «Hotel Magique» (возможного предвестника «Призматического фацета» — книги героя «Подлинной жизни Себастьяна Найта», где пансион, в котором произошло убийство, превращается в семейный загородный дом и снова в пансион). У него была назначена встреча («Not that I want it»[136]) с критиком Эдмоном Жалу, «абсолютно второстепенным и ужасно влиятельным». Он навестил Каминок, Кянджунцевых, Раису Татаринову, встретился с Керенским, Тэффи и Ладинским45. Он повидался с Люси Леон Ноэль, сестрой своего кембриджского друга Алекса Понизовского, с которой он встречался в 1920 году в Лондоне. Ее муж, Поль Леон, предложил Набокову еще одну, гораздо более интересную для него встречу — со своим близким другом Джеймсом Джойсом, но при этом столько раз предупреждал его, о чем можно и о чем нельзя говорить, что Набоков, сославшись на свою занятость и бессмысленность затеи в целом, отказался от встречи. Он написал Вере:

Джойс встретился с Прустом лишь однажды, и то случайно. Они ехали в одном такси, Джойс закрыл окно, а Пруст его открыл, после чего они едва не поссорились. В общем тоска, и в любом случае, в его последних вещах (Work in Progress) абстрактные каламбуры, глагольный маскарад, тени слов, болезни слов… в результате остроумие закатывается за смысл, и пока оно медленно близится к закату, небо потрясающе красиво, но потом наступает ночь46.

15 февраля Сирин выступал на поэтическом вечере вместе с Адамовичем, Берберовой, Буниным, Гиппиус, Ходасевичем, Ивановым, Мережковским, Одоевцевой, Смоленским и Цветаевой — такой букет имен было невозможно собрать в Берлине со светлой памяти 1923 года. Набоков умудрился, по собственному признанию, нагрубить Адамовичу — возможно, когда тот предположил, что Кафка повлиял на «Приглашение на казнь»47.

«Мадемуазель О» имела такой успех в Брюсселе, что Набокова пригласили приехать еще раз и прочитать рассказ в Русском еврейском клубе. Поскольку времени на получение визы у него не было, Зензинов посоветовал ему нелегально пересечь границу, прибегнув к старому способу русских социал-революционеров: выйти из поезда в Шарлеруа, перейти по рельсам на платформу подземной дороги, пересесть там на электричку до Брюсселя, в которой паспорта никогда не проверяют. Сирин выехал из Парижа 16 февраля и, следуя совету Зензинова, благополучно добрался до Брюсселя48. Он прочитал рассказ и через два дня вернулся в Париж. 25 февраля «Nabokoff-Sirine, le célèbre romancier russe»[137], представленный Габриэлем Марселем, читал «Мадемуазель О» в элегантном салоне мадам Ридель. Чтение прошло особенно удачно, и Жан Полан с готовностью предложил напечатать рассказ в новом журнале «Mesures»49.

VII

В Берлине, куда Набоков возвратился 29 февраля, проведя на редкость приятный месяц в Париже, он нашел несколько писем от литературных агентов. Как-то, когда Нина Берберова порекомендовала ему очередного агента, он, поблагодарив ее, сказал:

У меня больше агентов, чем читателей, и деловая часть моей жизни состоит в сложной раздаче опционов — бесчисленных и безнадежных. Если бы всех этих мужчин и дам собрали, то вышел бы огромный международный санаторий, ибо — это странно, но после первого страстного периода телеграмм следует таинственное молчание, которое — после запросов — объясняется «болезнью»; из одних моих переводчиц можно было бы составить небольшой госпиталь в сосновом лесу50.

Набоков вернулся к прежней жизни в Берлине и снова принялся за «Дар»51. К этому времени у него была закончена четвертая глава, «Жизнеописание Чернышевского», и, возможно, первый вариант второй главы, рассказ Федора о путешествии отца по Средней Азии. Особой заботы требовали изящные стихи из первого сборника Федора, в который мы заглядываем через его плечо в первой главе. В этих стихах молодой автор пытается проникнуть в самые потаенные уголки своего детства, в таинственный мрак, из которого постепенно пробивались яркие лучи его сознания. Умело написанные, но хрупкие, они должны были продемонстрировать и дар Федора, и ограниченность его раннего искусства.

В апреле Набоков оставляет на время работу над «Даром» и пишет рассказ «Весна в Фиальте»52. Русский эмигрант Василий (в английском варианте — Виктор), случайно встретившись в приморском курортном городе Фиальта (контаминация названий адриатического Фиюма и черноморской Ялты) с прелестной женщиной, которая часто мелькала в его жизни, подобно яркой, но неверной комете, вспоминает всю пятнадцатилетнюю историю их странных отношений. Зимней ночью 1917 года, на чьих-то именинах, она, не успев сказать ему двух слов, одарила его поцелуем, и с тех пор он знал, как щедра она на любовь. Правда, только одна из их коротких случайных встреч утолила его чувства. Не в силах забыть об этих встречах и расставаниях в вихре времени, Василий признается ей в любви и тотчас, увидев, что она нахмурилась, обращает свои слова в шутку. Полчаса спустя Нина погибает — машина, на которой она с мужем уехала из Фиальты, врезается в фургон бродячего цирка.

В «Даре» судьба предпринимает несколько неудачных попыток свести героя и героиню, но в конце концов они находят друг друга и должны пожениться. «Весна в Фиальте», кажется, намеренно перевертывает эту ситуацию: здесь судьбе удается снова и снова сводить Нину и Василия, но каждый раз их встречи ни к чему не приводят. И все же каким-то странным образом длинная и не богатая событиями история их отношений — история, состоящая почти целиком из лакун, между которыми нет ничего, кроме мимолетных случайных свиданий, — обретает особую притягательность.

В какой-то момент Василий вспоминает случайную встречу с Ниной «на ускорявшем жизнь вокзальном ветерке», где «все ускользало прочь с безупречной гладкостью». Таким же ускользающим представляется и все прочее в рассказе — странная погода в Фиальте, где дождь и затянутое тучами небо кажутся легкой испариной; настоящее, которое неизменно переносит Василия назад, в прошлое; Нина, столь недостижимая и одновременно столь доступная, столь неудержимая и одновременно столь неодержимая; удивительное стилистическое богатство рассказа, создающего мир насыщенный, прочный и необъятный, несмотря на свободную игру воображения героя-повествователя; сама многоликая жизнь, которой все это живет и которая внезапно гаснет со смертью Нины. С несравненным мастерством Набоков воссоздает то богатство оттенков, которое бренность мира придает каждой мелочи, зримо и проникновенно рисует западающие в память узоры времени. Не удивительно, что «Весна в Фиальте» всегда была одним из его самых любимых рассказов.

Теперь, когда Дмитрию, своей беготней и шалостями заслужившему в семье репутацию отъявленного хулигана, исполнилось два года, Вера могла снова пойти на работу. Неожиданно — ибо гитлеровскому режиму шел уже четвертый год — ей удалось найти место в инженерной фирме «Руз-Спайхер», где ей поручили вести иностранную переписку. На этом месте она продержалась три месяца (иногда подрабатывая на стороне), пока главный инженер, австрийский нацист, не выжил из фирмы ее владельцев-евреев, а заодно и Веру53.

В мае 1936 года генералу Бискупскому, правому интригану, которого не любили в эмигрантских кругах, удалось добиться назначения на пост главы гитлеровского департамента по делам эмигрантов54. Своим заместителем он выбрал не кого иного, как Сергея Таборицкого, убийцу В.Д. Набокова. Узнав об этом, Набоков немедленно написал Михаилу Карповичу, гарвардскому историку, с которым он познакомился в Праге в 1932 году. В письме он рассказал о своих лишениях и заявил, что готов преподавать русскую литературу и в дополнение к ней французский язык в любом американском университете, пусть даже самом провинциальном54. Однако, несмотря ни на политику, ни на нужду, семейная жизнь Набоковых оставалась безоблачной. Посчитав, что Филд преувеличил в своей биографии их бедность — которую они, со своей стороны, были склонны задним числом преуменьшать, зная, что все закончилось благополучно, — Набоков предложил ему написать следующее:

Хотя, быть может, у Набоковых и не было денег на покупку автомобилей, шуб, бриллиантов и прочей стандартной амуниции богатства, они всегда могли позволить себе чистое и удобное жилье и хорошее питание — в том числе столько свежего апельсинового сока для ребенка, сколько он был способен поглотить55.

В «Других берегах» Набоков замечает, что для ежедневной порции свежего сока требовалась дюжина апельсинов, поскольку с двух до пяти лет Дмитрий не мог пить молоко. Набоков добавляет к этому: «У Герберта Уэллса есть рассказ „Пища богов“, так вот Дмитрий вполне мог бы быть одним из его героев». На самом деле мальчик был таким крупным, что, когда Набоков показал своей знакомой в Брюсселе фотографию сына, которому не было еще и двух лет, та воскликнула: «Ему здесь никак не больше пяти!»56

Если бедность и означала для родителей необходимость экономии, то на сына это не распространялось. Помогали им и состоятельные друзья: в два года на рождение Дмитрию подарили серебристый педальный «мерседес», гоночную модель в два аршина длиной, прообраз его будущих реальных «феррари» и «альфа ромео», — и скоро он уже лихо мчался по тротуарам Курфюрстендама. Сам Набоков так и не научился водить машину, но его всегда влекла поэзия движения — велосипеды, поезда, воображаемый полет — и гуляя с сыном, — а они ходили на прогулку каждый день с 9 до 12.45, если светило солнце, — он с любопытством наблюдал инстинктивный интерес Дмитрия к трамвайному парку, железнодорожному мосту или к стоявшим на обочине грузовикам и был рад, что их квартал кишит гаражами и разнообразными машинами58.

Возможно, именно в конце весны или летом 1936 года Набоков переработал воспоминания о своих ранних русских связях с Англией в небольшую книжку59. Недавно он уже писал о полученном им в детстве английском и французском образовании, и «Мадемуазель О» доказала, что портреты и зарисовки, которые так много значили для него самого, могли заинтересовать и других. В Брюсселе кузен Набокова Сергей, по-прежнему с энтузиазмом занимающийся генеалогией, показал ему гравюру с изображением композитора Грауна, одного из их предков, и много рассказывал об истории их семьи. Последние несколько лет Набоков планировал включить в роман «Дар» жизнеописание писателя (биография Чернышевского), семейный портрет, богатый ассоциациями с Вырой, и вымышленную автобиографию, прослеживающую развитие писательской личности и творчества. Создавая стихи, в которых Федор исследует истоки своего сознания, Набоков наблюдал и за тем, как пробуждается сознание его сына. В предисловии к «Память, говори» он отмечает, что хотя большая часть его автобиографии была написана лишь в 1947–1950 годах, порядок глав он установил еще в 1936 году, когда написал «Мадемуазель О», краеугольный камень будущей книги60. Ключ к построению «Память, говори» и «Других берегов» прост: от пробуждения рассудка у самого Набокова в начале книги к такому же чуду, которое происходит с его сыном в конце ее.

Однако от автобиографии 1936 года, которая состояла из трех или четырех глав и представляла собой самое длинное сочинение, написанное по-английски, ничего не сохранилось. В письмах Набокова 1936–1938 годов мелькают различные дразнящие названия: «Это я» («It is Me»), «Елизавета» («Elisabeth»), «Моя английская жена» («My English Wife»), «Английские игры в России» («English Games in Russia»), «Воспоминания» («Memoirs»), «Ранние связи одного русского с Англией» («A Russian's Early Associations with England»). Вероятно, некоторые из них — заглавия частей, некоторые — целых произведений, а некоторые — варианты заглавий одного произведения. К сожалению, обнаружить что-либо еще в этой связи не представляется возможным.

Прошлое Набокова приготовило для него нечто, над чем ему не надо было работать. За несколько лет до того, как немецкие суды стали ликвидировать родовые имения, один из кузенов обратил его внимание на объявление о розыске наследников поместья Граунов, предков семейства Набоковых. В июне 1936 года Набоков унаследовал свою долю имения — тысячу рейхсмарок, сумму, составившую больше половины его годового дохода, который без нее был бы весьма скудным. Он хотел осенью (летом слишком дорого) поехать отдохнуть куда-нибудь в Бельгию, на природу. Или, может быть, и вовсе переехать туда. Однако крайней необходимости в этом, казалось, не было. Все кончилось тем, что Вера съездила с Дмитрием на десять дней в начале октября в Лейпциг к кузине Анны Фейгиной, а Владимир остался в Берлине61.

VIII

Теперь, когда за три с половиной года наиболее сложные части «Дара» были написаны начерно, Набоков приступил к сочинению романа от начала до конца. 23 августа 1936 года он принялся за первую главу, вставляя в неистовую правку черновика беловые копии стихов Федора. Он писал с таким жаром, что уставала рука62.

Тем временем из Англии начали поступать кое-какие известия. Набоков послал в издательство «Хатчинсон» свой перевод «Отчаяния» только в начале апреля, и после долгого молчания издатели наконец сообщили, что пока не планируют его публиковать. Рецензенты не проявили никакого энтузиазма, «особенно по поводу Вашего перевода». Проблема не в переводе, — ответил Набоков, а в оригинальности книги: другими словами (Набоков из тактичности этого не написал), проблема состояла в том, что в серии «John Long Imprint» «Хатчинсон» выпускал дешевые популярные романы — категория, попасть в которую у «Отчаяния» было даже меньше шансов, чем у «Камеры обскуры»63. Когда «Хатчинсон» все же решил издать книгу, Набоков попросил Глеба Струве порекомендовать ему кого-нибудь, кто мог бы отредактировать его английский перевод. Струве предложил одну из своих студенток, Молли Карпентер-Ли. В начале осени Набоков отослал ей перевод, пошутив, что ей предстоит «тщательно прочитать книгу в поисках разорванного инфинитива»64.

Месяц спустя, когда «Хатчинсон» готовился включить «Отчаяние» в серию «John Long Imprint», Набоков снова посетовал на то, что в подобной компании его книга будет напоминать «носорога в мире колибри». Безрезультатно! «Хатчинсон» сделал по-своему. Не нашедшее своих читателей, «Отчаяние» затонуло так же быстро, как «Камера обскура». Каждая из книг принесла Набокову всего по 40 фунтов, но в его положении он был рад и этому65.

IX

В сентябре 1936 года генерал Бискупский сделал попытку поставить на учет всех русских эмигрантов в Германии. Хотя регистрации можно было легко избежать, она сама по себе служила дурным предзнаменованием, и в течение следующих двенадцати недель Набоков занимался поисками работы, более или менее связанной с литературой, в какой-нибудь англоязычной стране. Он написал другу Алданова Александру Кауну в Калифорнийский университет. Он справился у миссис Карпентер-Ли о том месте в Кембридже, которое не смог получить Струве66. Хотя в этих письмах, посланных из страны с диктаторским режимом, он предусмотрительно не касается политики, они раскрывают его душевное состояние. Обращаясь к археологу из Йельского университета, бывшему кадету Михаилу Ростовцеву, Набоков писал:

Обстоятельства мои сложились так, что мне приходится искать работу во что бы то ни стало. Литературные мои заработки ничтожны, на них невозможно прожить и одному, а у меня жена и ребенок, не говоря об ужасном материальном положении моей матери, да и всей семьи… Ни на какие случайные заработки, которые случались раньше, я сейчас рассчитывать не могу. Словом… положение мое отчаянное.

Он прибавил также, что уже давно мечтает преподавать русскую словесность в Англии или Америке и вновь, как и в письме Карповичу, выразил готовность работать в любом провинциальном колледже и даже взяться за преподавание французского языка67. Известному слависту и давнему почитателю Владимира Дмитриевича, сэру БернардуПаресу, Набоков пишет:

Никогда не думал, что смогу оказаться в столь бедственном положении, ибо я всегда полагал, что с годами выход моих романов в переводе будет служить поддержкой. Оказывается, я заблуждался: мои литературные заработки столь скудны, что их не хватает даже на самую скромную жизнь, и чем лучше я пишу, чем больше моя известность среди ценителей литературы, тем труднее мне издавать мои книги в переводе. Именно это заставляет меня искать какую-нибудь интеллектуальную работу, которая позволила бы мне содержать мое небольшое семейство. Я готов заниматься чем угодно — преподавать или работать в каком-нибудь издательстве (где могло бы пригодиться мое прекрасное знание французского языка?) — и где угодно, если не в Великобритании, то в США, Канаде, Индии или Южной Африке. Я действительно считаю, что мог бы быть полезен в какой-нибудь англоязычной стране, — к сожалению, здесь я не могу надеяться ни на какую работу68.

Набоков планировал совершить очередное литературное турне во Францию и Бельгию и не оставлял надежду, что сможет совместить с ним окончательный отъезд из Берлина. Намеченное на конец декабря, турне было отложено французской стороной всего за две недели до начала. К этому времени он закончил чистовик первой главы «Дара», фрагменты которой собирался читать на русских литературных вечерах. На этот раз он кое-что подготовил и для французских слушателей: эссе о Пушкине, столетие смерти которого отмечалось в январе 1937 года. Светозарное размышление об искусности жизни, этот, по выражению Набокова, «фейерверк праздничных мыслей на бархатном фоне Пушкина», предвосхищает настроение пятой главы «Дара», в конце которой Набоков также воздаст должное Пушкину69. Никакие попытки Геббельса нацифицировать культуру не могли подорвать веру Набокова в глубинное и подлинно художественное начало, таящееся в жизни, которое неподвластно той зловещей пародии, которая разыгрывается вокруг. 28 января 1937 года он уехал из Берлина в Брюссель, Париж и Лондон, где должен был выступать по-русски, по-французски и по-английски, — уехал в поисках будущего для своей семьи, надеясь, что три языка, знание которых он привез из России, помогут ему где-нибудь обрести пристанище70. На землю Германии он больше не ступит никогда.

ГЛАВА 19 В пути: Франция, 1937

I

Набоков приехал в Бельгию 19 января и провел три дня у своих друзей — Зинаиды Шаховской и ее мужа, Святослава Малевского-Малевича. Он повидался с братом Кириллом, чья беспечность, как всегда, пробудила в нем отцовский инстинкт, и наказал Малевским-Малевичам и кузену Сергею присматривать за ним. Вечером 21 января Набоков читал эссе о Пушкине в Брюссельском дворце искусств, а на следующий день выехал в Париж, где у него также были запланированы выступления1.

Набоков собирался обосноваться с семьей во Франции или — если получится — в Англии или Америке и хотел, чтобы Вера присоединилась к нему, когда будет знать, куда именно ехать, и разделается с бесконечными формальностями, связанными с отъездом из Германии2. Еще в 1930 году он думал о переезде в Париж, и сейчас, как и раньше, Франция во многих отношениях представлялась наиболее естественным выбором. Там жили четыреста тысяч русских эмигрантов, все основные газеты и журналы эмиграции были прочно связаны с Парижем. У Набокова уже установились прекрасные отношения с эмигрантской общиной, и, приехав в Париж, он, как обычно, остановился у Фондаминского — в «nervus rerum[138] парижской эмиграции»3.

С другой стороны, во Франции Набоков не мог получить разрешения на работу4, даже на получение удостоверения личности — carte d'identité — ушло бы больше года, а шансы прокормить семью одними публикациями в русских изданиях были равны нулю. Хотя Набоков превосходно знал французский язык, в английском он чувствовал себя много свободнее и увереннее. Его единственными сочинениями на французском языке были мемуарная «Мадемуазель О» и эссе о Пушкине, тогда как он уже перевел на английский «Отчаяние», написал по-английски ряд автобиографических очерков и имел литературного агента в Нью-Йорке. Выступления и поиски работы в Лондоне были запланированы на февраль.

24 января Ходасевич открыл вечер Сирина — один из серии литературных вечеров, организованных Фондаминским, — в зале на рю Лас-Кас. Собравшиеся здесь многочисленные поклонники сиринского таланта услышали два отрывка из не оконченного еще романа «Дар», один из которых представлял собой пародийное описание эмигрантского литературного вечера5. Продолжавшееся больше часа чтение было, по словам Алданова, «сплошным беспрерывным потоком самых неожиданных формальных, стилистических, психологических, художественных находок»6. Соперникам нелегко было перенести блеск набоковского таланта. По окончании вечера Бунин, который, как говорили, впадал в приступы зависти при одном упоминании имени Набокова, пригласил Сирина на чай. На этот раз Бунин сказал своему младшему собрату, что считает его лучшим произведением «Университетскую поэму», надеясь таким образом задеть его7. Бунин, блестящий рассказчик, поведал также, как после отъезда из Берлина его задержало гестапо: его допросили, обыскали в надежде найти драгоценности, раздели догола и снова обыскали. Нобелевского лауреата заставили проглотить большую дозу касторового масла, посадили на ведро и затем, когда слабительное возымело действие, его, голого, еще раз обыскал гестаповец, собственноручно его подтиравший8.

Чтение стало событием не только литературным. Среди слушателей была некая Вера Кокошкина с дочерью, Ириной Гуаданини, которой тогда шел тридцать второй год. Еще на предыдущем выступлении Набокова в Париже, в феврале 1936 года, Вера Кокошкина, зная, что Ирине очень нравится Сирин, подошла к нему, осыпала его комплиментами и пригласила на чашку чая. Он принял приглашение, и его позабавило, что мадам Кокошкина играла роль сводни при своей дочери. На этот раз она снова захватила инициативу и пригласила Набокова на обед с Фондаминским и Зензиновым9.

Замысел ее удался. Ирина, привлекательная, кокетливая блондинка с поразительно правильными, классическими чертами лица, была хорошо образованной, наблюдательной, игриво-иронической женщиной, легко запоминавшей стихи. Скоро они с Набоковым стали появляться вместе в кафе и кинематографе, а к февралю их роман был в полном разгаре10.

В Петербурге Иринино семейство принадлежало к тем же кругам, что и Набоковы11. Брат ее отчима, Федор Кокошкин, как и отец Набокова, был одним из руководителей кадетской партии. Большевики арестовали его в петроградском доме той самой графини Паниной, у которой жил в Крыму В.Д. Набоков после своего освобождения из-под стражи. Убийство Кокошкина вместе с Андреем Шингаревым в январе 1918 года прямо в больнице, где они находились на лечении, потрясло всю либеральную Россию: эта расправа, немыслимая до революции, наглядно продемонстрировала либералам и тем левым, которые не принадлежали к большевистской партии, политический стиль Ленина и Троцкого. Даже юный Владимир Набоков обратил внимание на это событие и в годовщину гибели Кокошкина и Шингарева посвятил им стихотворение.

В Бельгии Ирина познакомилась с каким-то русским эмигрантом, приехавшим в отпуск из Конго, и вышла за него замуж. Брак был коротким. Мать, беспокоясь о ее здоровье, запретила ей ехать с мужем в Африку, и она развелась с ним, вновь взяла свою девичью фамилию и уехала с матерью в Париж. Хотя после Второй мировой войны она работала на радио «Свобода», а в шестидесятые годы выпустила небольшой сборник стихов, в тридцатые годы ей приходилось довольствоваться той работой, которую она могла найти. Она любила животных и зарабатывала на жизнь стрижкой пуделей.

Десятью годами ранее Набоков ввел себя с женой в роман «Король, дама, валет», где они противопоставлены трем персонажам, вовлеченным в пошлый адюльтер. В реальной жизни он сурово порицал одного из кузенов за супружескую неверность и не одобрял другого за череду браков. Новое для него положение тяготило Набокова, и в феврале нервное напряжение привело к такому обострению псориаза, что «неописуемые мучения» чуть не довели его до самоубийства12.

Между тем он ежедневно писал Вере, уговаривая ее приехать как можно скорее, чтобы всей семьей поселиться на юге Франции. Вера, не подозревавшая об измене мужа, предлагала поехать в Прагу навестить, как они давно обещали, Елену Ивановну — она сильно постарела, и порадовать ее могла только встреча с любимым сыном и внуком, которого она никогда не видела. Занятый налаживанием литературных контактов в Париже и Лондоне и поисками пути дальше на запад, Набоков не хотел снова пересекать границу в восточном направлении, боясь, что озверевшие немцы перекроют дорогу к свободе. Чем забираться «в глухую Чехословакию, где (в психологическом, географическом и всех других отношениях) я снова буду отрезан от какого бы то ни было источника и возможности заработка, — писал он Вере, — я лучше сяду на ближайший поезд и приеду за тобой в Берлин, что, конечно, неразумно и недешево»13.

Во вторую неделю февраля, едва Набоков закончил эссе о Пушкине для «Nouvelle Revue française», как ему позвонил Габриэль Марсель. Он только что получил телеграмму от венгерской писательницы Йолан Фолдес, автора вышедшего во Франции бестселлера «La Rue du chat qui pêche»[139], с известием, что она заболела и не сможет выступить на очередном вечере, до которого оставалось всего несколько часов. Не согласится ли Набоков ее заменить? Набоков согласился. Когда Набоков приехал в Шопеновский зал 11 февраля в 17.00, венгерский консул, приняв его за мужа писательницы, бросился к нему со словами сочувствия. Как только Набоков поднялся на сцену, в большом зале началось волнение. Вся собравшаяся здесь венгерская колония, узнав об изменении в программе, покидала зал. Большинство французов также направились к выходу, и лишь несколько венгров, все еще пребывавших в счастливом неведении, остались на своих местах. Предвидя нечто подобное, друзья Набокова постарались собрать в зале тех, кого он бы хотел здесь видеть, — переводчика Дениса Роша, старую его знакомую Раису Татаринову, Алданова, Бунина, Керенского. Был здесь и Джеймс Джойс, которого привели Поль и Люси Леон, общие друзья его и Набокова. «Незабываемым удовольствием для меня, — вспоминал Набоков позднее, — было видеть Джеймса Джойса, сидевшего скрестив руки на груди и поблескивая стеклами очков, в окружении игроков венгерской футбольной команды»14.

II

Девять дней спустя Набоков был в Лондоне, где выступил на литературном вечере, организованном одним из наиболее значительных русских объединений в Англии — Обществом северян. Слушателей собралось немного15. Малочисленная эмигрантская колония в Лондоне была весьма разобщенной, и хотя благодаря местным русским Набоков смог позволить себе эту поездку и даже немного заработать (он остановился у Марка и Татьяны Цетлиных на Кенсингтон-Парк-Роуд и получил гонорар за выступления), истинной целью его приезда было установление контактов с академическим, издательским и кинематографическим миром Англии. Он встретился с талантливым актером Фрицем Кортнером, бежавшим из нацистской Германии, который хотел поставить фильм по «Камере обскуре». Он попытался получить от Джона Лонга 45 фунтов стерлингов за английский перевод «Отчаяния». Он обедал в ресторане около Британского музея с Глебом Струве, преподававшим в Институте востоковедения и славянских языков, и узнал от него, что надежды на академическую карьеру почти нет16.

Тем не менее Струве сделал для него все, что мог. Мать одной из его студенток, Катрин Ридли, была дочерью бывшего русского посла, графа Бенкендорфа. Струве удалось организовать обед в доме Ридли, куда были приглашены Леонард Вулф, Питер Квеннелл (позднее он отредактирует книгу о Набокове) и прочие представители литературных кругов Лондона. Среди гостей были Л.П. Хартли, Дезмонд Мак-Карти и баронесса Будберг. Набоков прочел главу из своей едва начатой автобиографии — «Ранние связи одного русского с Англией». Однако, хотя несколько гостей позднее попросили прислать рукопись, никаких результатов этот вечер не принес17.

С Савелием Гринбергом, одноклассником по Тенишевскому училищу, он посетил свой университет: «Я допустил грубую ошибку, а именно отправился в Кембридж не в тихо сияющий майский день, а под ледяным февральским дождем, который всего лишь напомнил мне мою старую тоску по родине», «я отчаянно пытался найти преподавательскую работу в Англии»18. Никто из тех, кого он знал раньше, не смог ему помочь. Он встретился с одним из знакомых студенческой поры — Бомстоном, как он назван в «Других берегах» (Несбит в «Память, говори»), и завтракал с ним «в ресторане, который я хорошо знал и который должен бы был обдать меня воспоминаниями, но переменилась вся обстановка… и окно в памяти не отворилось…». Когда Бомстон завел разговор о политике, Набоков уже знал, что ему предстоит услышать разоблачение сталинизма.

В свое время, в начале двадцатых годов, Бомстон, по невежеству своему, принимал собственный восторженный идеализм за нечто романтическое и гуманное в мерзостном ленинском режиме. Теперь, в не менее мерзостное царствование Сталина, он опять ошибался, ибо принимал количественное расширение своих знаний за какую-то качественную перемену к худшему в эволюции советской власти. Гром «чисток», который ударил в «старых большевиков», героев его юности, потряс Бомстона до глубины души, чего в молодости, во дни Ленина, не могли сделать с ним никакие стоны из Соловков и с Лубянки. С ужасом и отвращением он теперь произносил имена Ежова и Ягоды, но совершенно не помнил их предшественников, Урицкого и Дзержинского…

Бомстон посмотрел на часы, и я посмотрел на часы тоже, и мы расстались, и я пошел бродить под дождем по городу, а затем посетил знаменитый парк моего бывшего колледжа, и в черных ильмах нашел знакомых галок, а в дымчато-бисерной траве — первые крокусы, словно крашенные посредством пасхальной химии19.

Возможно, поездка была и неудачной, но кембриджские пейзажи и переживания отложились в творческой памяти Набокова рядом с его английской автобиографией. Через полтора года они слились воедино в эпизоде «Подлинной жизни Себастьяна Найта», когда В. отправляется в Кембридж по следам прошлого своего брата.

Следует упомянуть еще один, заключительный образ этого дня. Когда «день сузился до бледно-желтой полоски на сером западе», Набоков решил навестить своего старого тютора Гаррисона:

Я поднялся по знакомой лестнице, узнавая подробности, которых не вспоминал семнадцать лет, и автоматически постучал в знакомую дверь. Только тут я подумал, что напрасно я не узнал у Бомстона, не умер ли Гарри-сон, — но он не умер, на мой стук отозвался издалека знакомый голос. «Не знаю, помните ли вы меня», — начал я, идя через кабинет к тому месту, где он сидел у камина. «Кто же вы? — произнес он, медленно поворачиваясь в своем низком кресле. — Я как будто не совсем…» Тут, с отвратительным треском и хрустом, я вступил в поднос с чайной посудой, стоявший на ковре у его кресла. «Да, конечно, — сказал Гаррисон, — конечно, я вас помню»20.

В последний день месяца Набоков давал еще одно публичное чтение, на этот раз в Русском доме, резиденции Евгения Саблина, бывшего поверенного в делах России в Лондоне. В напечатанном на мимеографе и разосланном эмигрантам объявлении о вечере устроители подчеркивали бедственное положение Сирина и запрашивали невероятно высокую входную плату — полгинеи21. Слушателей собралось больше, чем раньше, и Набоков привез с собой в Париж в начале марта — в награду за все труды — не только простуду и страшную усталость, но и несколько английских банкнот, а также планы (которым не суждено было осуществиться) издания английского сборника рассказов22.

III

Набоков собирался еще раз приехать в Англию в апреле после выхода «Отчаяния», а пока ему удалось получить для себя и жены разрешение на пребывание во Франции. Решено было, что Вера с Дмитрием поедут в Чехословакию, а в мае присоединятся к Набокову на юге Франции. Вера уже рассталась с квартирой на Несторштрассе, сдала кое-какие вещи — бумаги, книги, детские игрушки — на хранение и, переехав вместе с Анной Фейгиной на временную квартиру, ожидала чешской визы23.

Жизнь Набокова в Париже была бурной. Сегодня он обедал по-русски с Марком Алдановым, бывшим лидером кадетов Василием Маклаковым, Александром Керенским, историком Георгием Вернадским и Ильей Фондаминским, завтра — à la française[140]— с писателями Жаном Поланом, Жюлем Сюпервьелем, Шарлем-Альбертом Сангрия и Анри Мишо, послезавтра — American-style[141] — с Генри Черчем и Сильвией Бич. В письме Вере Набоков сообщил, что продал «Обиду» для майского номера «Mesures»24. Рассказ так и не был напечатан, однако сохранилась фотография, сделанная на память об обеде в середине апреля под Парижем на вилле Генри Черча, американского писателя и миллионера, финансировавшего «Mesures». После обеда за каменным столом в саду собралась редакция журнала — чета Черчей, чета Поланов, друзья Джойса, в том числе Адриенна Монье и Сильвия Бич (с которой Набоков очень подружился), — событие, запечатленное фотографом Жизель Фрейнд. На фотографии Набоков, которого впоследствии приняли за Жака Одиберти, стоит, опустив голову и глядя на что-то белое в правой руке. Хотя белое расплывчатое пятнышко на фоне темного свитера трудно разглядеть, это, скорее всего, бабочка25.

Набоков писал Вере: «Я поправился, загорел, сменил кожу, но испытываю постоянное раздражение, потому что работать негде и некогда». Солнечные ванны, а также сеансы физиотерапии, которые ему бесплатно устроила милая Елизавета Коган-Бернштейн, лечившая его от псориаза, несомненно, пошли ему на пользу26. Тем не менее одна из причин болезни, как, впрочем, и нехватки времени, осталась — Ирина Гуаданини. Набоков не принадлежал к тем людям, которые легко относятся к любовным связям, да и сама ситуация, естественно, усиливала их влечение друг к другу: ведь они были избавлены от тех бесчисленных мелких трений, которыми чревата совместная будничная жизнь, их любовь только начиналась, и они боялись ее потерять.

В конце апреля Вера с Дмитрием выехала в Прагу и с облегчением вздохнула, когда их поезд пересек немецкую границу. Поскольку было решено, что Набоков тоже приедет в Прагу, как только получит чешскую визу, ему не было смысла возвращаться в Англию. Срок действия его нансеновского паспорта истек, и продлить его можно было только в Берлине[142].

К зубной боли и исправлению выполненного Денисом Рошем французского перевода стилистически сложной «Весны в Фиальте» прибавилась еще одна пытка — получение нового нансеновского паспорта во Франции27. В префектуре какой-то чиновник спокойно сообщил Набокову, что он потерял все бумаги, которые были поданы ему для оформления документов. Взяв паспорт Набокова, превратившийся в мятую зеленую бумажку, он сделал вид, что собирается выбросить его из окна: «Зачем вам этот клочок старой бумаги?»28

Наконец Набоков получил новый паспорт, и соответствующие инстанции в Праге направили в соответствующие инстанции в Париже его чешскую визу, которая и была ему выдана французскими чиновниками. Он немедленно, 20 мая, выехал из Парижа. Поскольку Вера настаивала, чтобы он держался подальше от Германии и Таборицкого, Набоков поехал на поезде через Швейцарию и Австрию. Маршрут был хотя и утомительным, но живописным: Альпы, горы, водопады, запах снега29.

IV

Утром 22 мая он снова увидел крутые шиферные крыши старой Праги и встретился с сыном, трехлетним бутузом, женой и матерью. В Праге Набоковы провели несколько дней, гуляя по холмам запущенного парка Стромовка и стараясь наверстать прожитое врозь время, а потом отправились в Франценсбад, где Вера, уже год страдавшая ревматизмом, собиралась брать лечебные ванны. Они остановились в отеле «Эгерлендер»: поля с одной стороны, парк с фазанами и зайцами — с другой30.

В Чехословакии для Набокова образ Гуаданини ярко сиял где-то за горизонтом, тогда как чувство вины и необходимость лгать омрачали ближнюю перспективу. Он тайно писал Ирине, признаваясь, что четырнадцать лет, которые они с Верой прожили вместе, были безоблачно-счастливыми (ни в одном из писем любовнице он не сказал о жене ни слова осуждения), что они знают друг о друге каждую мелочь и что теперь все это погибло. Вера получила анонимное письмо, в котором по-русски, но латинскими буквами подробно, на четырех страницах, описывался роман ее мужа. Набоков все отрицал, но ему мучительно трудно было притворяться, будто семейное счастье, как прежде, незыблемо. «Неизбежная пошлость обмана, — писал он Ирине. — И вдруг совесть ставит подножку и видишь себя подлецом». И все же, не в силах порвать с Гуаданини, он просит ее писать до востребования на имя В. Корфа в Прагу, где мать организовала его выступление31.

Поезд, на котором он ехал из Франценсбада, сломался, и он едва не опоздал на собственный литературный вечер. Остановившись у матери в ее двухкомнатной квартире, он играл с ней в карты и разговаривал ночи напролет. 23 июня, пробыв в Праге пять дней, он навсегда простился с матерью и отправился к Вере в Мариенбад, куда она приехала встречать Анну Фейгину, благополучно вырвавшуюся наконец из Германии32.

На следующей неделе, в Мариенбаде на вилле «Буш», он написал «Облако, озеро, башня» — рассказ-притчу, который не без основания имеет вполне конкретные время и место действия — Германия, год 1936–193733. Впечатлительный русский эмигрант выигрывает на благотворительном балу увеселительную поездку. На обратном пути в Берлин его спутники, здоровяки немцы, которых он раздражает уже тем только, что на них не похож, бьют и мучают его.

Рассказ можно прочитать по-разному: как обвинительный приговор немецкому духу, который способен привести Гитлера к власти; как критику нацистской программы «Через радость — к силе»; как исследование всемирной пошлости; как конфликт между стремлением к индивидуальному счастью и жестокостью навязывания собственного представления о счастье другим; как восхищение миром, созданным для счастья; как скорбь по миру, осужденному историей на страдания. «Облако, озеро, башня» находится на полпути между «Приглашением на казнь» (именно так герой рассказа называет свое путешествие) и более поздним романом «Под знаком незаконнорожденных». Кругу, герою этого романа, страдающему от пыток, которым подвергается его сын, облегчение приносит лишь приходящее в безумии осознание того, что сын его — только один из персонажей некоего романа. В «Облаке, озере, башне» неожиданный авторский голос называет протагониста «один из моих представителей» и заканчивает рассказ так:

По возвращении в Берлин он побывал у меня. Очень изменился. Тихо сел, положив на колени руки. Рассказывал, повторял без конца, что принужден отказаться от должности, умолял отпустить, говорил, что больше не может, что сил больше нет быть человеком. Я его отпустил, разумеется34.

Вероятно, это означает смерть, конец истории персонажа. Однако образ автора-рассказчика в «Облаке», как и в романе «Под знаком незаконнорожденных», предполагает существование некоей потусторонней творческой силы, выступающей на стороне героя, униженного историей. Этот короткий рассказ, один из самых любимых писателем, станет первым произведением, переведенным им на английский по приезде в Америку.

V

29 июня в Мариенбаде Набоковы купили путевки на Парижскую международную выставку, дававшие им пятидесятипроцентную скидку на железнодорожные билеты до Парижа при условии, что они поедут кратчайшим путем через Германию. Уже на следующий день они прибыли на Восточный вокзал. Набоков направился к Фондаминскому, а Вера с Дмитрием остановились у родственников Бромбергов. Набоковы посмотрели выставку. Поскольку при входе нужно было пройти между монументальным павильоном Германии с одной стороны и монументальным советским павильоном — с другой, выставка не могла не показаться им «пошлейшей и бессмысленнейшей»35.

Набоков вел переговоры с «Галлимаром» о продаже прав на издание «Отчаяния» по-французски. Это была первая из его книг, которую должны были переводить на французский язык с английского, а не с русского языка — что впоследствии станет нормой для всех его русских произведений. Переговоры с «Галлимаром» служили ширмой для свиданий с Ириной Гуаданини: они встречались урывками четыре дня и расстались у входа в метро. Хотя Набоков сказал Ирине, что они скоро увидятся, она чувствовала, что этого не произойдет. Предчувствие ее не обмануло36.

VI

7 июля Набоковы выехали в Канны, которые тогда были намного более дешевым и менее многолюдным местом, чем сейчас. Они нашли комнаты на границе старого города в «Отель дез Альп», на углу рю Сан-Дизьер и рю Жорж Клемансо: хотя отель и соседствовал с железнодорожным мостом, зато в двух шагах от него, по другую сторону, был «Полуденный пляж»37.

Через несколько дней после приезда в Канны Набоков признался Вере, что влюблен в Ирину Гуаданини. Он ничего не утаил. Вера ответила, что, если чувства его к этой женщине действительно столь сильны, ему немедленно нужно ехать к ней в Париж. Он задумался и сказал: «Сейчас не поеду». Не было в его жизни хуже этой ночи, кроме той, когда умер его отец38.

Когда шок, вызванный его признанием, прошел, Набоковы стали заново строить свои отношения, основываясь на дружбе и взаимном внимании. Хотя на поверхности их жизнь, казалось, снова наладилась и Вера не возвращалась к неприятному разговору, мысли о Гуаданини не оставляли Набокова. «Канн, — писал он тайно Ирине, — полон тобой»39. Он загорал на пляже. Стараясь отвлечься, он играл в теннис с приятелем или бродил под палящим солнцем по рыжим утесам гор Эстерел, где не столько ловил бабочек, сколько, так сказать, их перечитывал, ибо давно уже изучил все местные разновидности, а в 1923 году в Солье-Пон собрал хорошую коллекцию. Однажды под вечер, когда он возвращался на грузовике «с сердечными перебоями», его спросили: «Alors, monsieur, vous faites l'élevage des papillons?»[143]40 Большую же часть времени, особенно вечерами, он писал, как в лихорадке.

В апреле «Современные записки» напечатали первую главу «Дара», которая была закончена еще в начале года. Оставалось доработать еще четыре большие главы, каждая длиною почти в целый роман. Рукопись нужно было представить к выходу следующего номера «Современных записок», но Набоков решил, что начало второй главы требует значительной переработки. Поскольку на это ушло бы много времени, он отложил вторую главу и подготовил чистовой вариант главы четвертой — написанное за Федора жизнеописание Чернышевского, которое было почти завершено уже два года назад. Этой главой он был «глупо доволен»41. Поскольку она представляла собой самостоятельную часть текста, он надеялся, что «Современные записки» напечатают ее, несмотря на нарушение последовательности.

В конце июля Набоковы переехали в двухкомнатную квартиру в доме 81 по рю Жорж Клемансо, напротив отеля. В жару они уподоблялись амфибиям и вылезали из дома через земляной с цементными перекрытиями туннель прямо на пляж42.

В начале августа Набоков отослал окончательный вариант четвертой главы. Редактор «Современных записок» Вадим Руднев пришел в ужас: как можно сразу после первой главы предлагать читателям четвертую? Где он в последний момент найдет другую прозу, чтобы заполнить пробел? Набоков немедленно засел за переработку начала второй главы43.

Он также сообщил Гуаданини, что Вера узнала о продолжавшейся между ними тайной переписке. Бушуют такие бури, писал он, что он боится сойти с ума44. Ирина ответила, что готова приехать в Канны и вместе с ним сбежать куда-нибудь. Набоков попросил ее не делать этого. Ирина с тяжелым сердцем отправилась вместе с матерью на отдых45.

Еще одна граната долетела из Парижа. Руднев прочел главу о Чернышевском и наотрез отказался печатать ее в «Современных записках»46.

В третьей главе «Дара» Набоков описал те трудности, с которыми сталкивается его герой, попытавшись опубликовать столь спорную ревизионистскую работу, как «Жизнеописание Чернышевского». Однако Федор в романе — автор малоизвестный, тогда как Сирина эмиграция признала лучшим писателем его поколения, а «Современные записки» на протяжении почти десяти лет печатали все его романы без каких-либо сокращений. Хотя самим названием «Современные записки» отдавали дань уважения «Современнику» и «Отечественным запискам», знаменитым толстым журналам радикальной интеллигенции XIX века, хотя они были основаны группой эсеров, чей катехизис чтил Чернышевского как Бога, этот журнал на протяжении почти двух десятилетий пользовался всеобщим уважением за свою внепартийность, образцовую терпимость и верность принципам полной свободы мысли. Для Набокова отказ журнала печатать четвертую главу «Дара» стал полной неожиданностью. В отчаянии он писал Рудневу:

Вашим отказом — из цензурных соображений — печатать четвертую главу «Дара» Вы отнимаете у меня возможность вообще печатать у Вас этот роман: не сердитесь на меня, а посудите сами — как могу я Вам дать главу вторую и третью (в которой уже намечаются отвергаемые Вами образы и суждения, развитые в четвертой), а затем главу заключительную (в которой между прочим приводятся целиком четыре рецензии на «Жизнеописание Чернышевского», по-разному бранящие автора за оскорбление памяти «великого шестидесятника» и объясняющие, чем эта память свята), когда я заранее знаю, что в «Даре» будет дыра: отсутствие четвертой главы (не говоря о связанных с этим пропусках в остальных), ибо, скажу без обиняков, никакого компромисса и совместных усилий я принять не могу и ни одной строки ни вымарать, ни изменить в ней не намерен. Меня тем более огорчает Ваш отказ от романа, что у меня было всегда особенное чувство по отношению к «Современным запискам». То, что в них подчас помещались и художественные произведения и статьи, развивавшие взгляды, с которыми редакция явно не могла быть согласна, было явлением необыкновенным в истории наших журналов и представляло собой такое признание свободы мысли (если только эта мысль высказана талантливо и честно — что, впрочем, едва ли не тавтология), которое было убедительнейшим приговором над положением печати в современной России. Почему Вы вдруг говорите мне об «общественном отношении» к моей вещи? Разрешите мне Вам сказать, дорогой Вадим Викторович, что общественное отношение к литературному произведению есть лишь следствие художественного его действия, а ни в коем случае не априорное суждение о нем. Я не собираюсь защищать моего «Чернышевского», — вещь эта, по крайнему моему разумению, находится в таком плане, в котором ей защита не нужна. Отмечу только для сведения ваших соредакторов, что как борец за свободу Чернышевский у меня не умален, — и не потому, что я это так сделал сознательно (мне, как Вы знаете, совершенно безразличны все партии мира), а потому, вероятно, что больше правды было в одном лагере и больше зла в другом, — а если Вишняк и Авксентьев чтили бы в Чернышевском не только революционера, а мыслителя и критика (что является главной темой вещи), то мои изыскания не могли бы их не переубедить. В заключение позвольте обратить Ваше внимание на курьезное положение, в которое я попадаю; ни в советских изданиях, ни в каких-нибудь «правых» органах, ни в «Последних новостях» (Милюков, которому я предложил отрывок, обиделся, говорят, за пренебрежительный отзыв о лондонской выставке 1859-го года), ни у Вас, наконец, — я печатать «Чернышевского» не могу. Вы мне предлагаете Вам помочь найти для «Современных записок» выход: смею Вас уверить, что мое положение гораздо безвыходнее47.

Из-за принятого Рудневым решения «Дар» — книга, которую многие считают величайшим русским романом XX века, — еще пятнадцать лет не был напечатан целиком. Руднев, правда, все же просил прислать ему недостающие главы. Набокову, который остро нуждался в деньгах, пришлось уступить, он засел за вторую главу. В четверг, 2 сентября, Руднев написал Набокову, что если в следующий понедельник к 8 утра рукопись не поступит в издательство, то наборщик, подготовивший к печати всю остальную часть журнала, вообще откажется иметь дело с этим номером. В ночь с воскресенья на понедельник Руднев не мог сомкнуть глаз от волнения, боясь увидеть пустой почтовый ящик. Однако наутро он нашел в нем рукопись и передал в письме Набокову свой благодарный вздох облегчения — «Уф!»48.

VII

Спустя день в Каннах появилась Ирина Гуаданини. Хотя Набоков просил ее не приезжать, она, поддавшись на уговоры матери, решила рискнуть.

Она приехала ночным поездом, отыскала их дом и пошла по направлению к пляжу. С площади Фредерик Мистраль ей видны были окна квартиры и три купальных костюма, развешанные на веревке.

Потом женская рука сняла детские и мужские купальные трусики. Ирина ждала; сердце ее часто билось. Увидев Набокова, который вел Дмитрия купаться, она кинулась к нему, быстро стуча высокими каблуками. Он отпрянул от неожиданности. Он сказал Ирине, что любит ее, но слишком многое связывает его с женой. Он попросил ее уехать, она отказалась и, когда он с Дмитрием расположился на пляже, села в отдалении. Через час Вера присоединилась к мужу и сыну. Когда вся семья пошла обедать, Ирина осталась на пляже. Позднее Набоков рассказал Вере о том, как Гуаданини их сторожила. Это была его последняя встреча с Ириной49.

В заключительной сцене «Евгения Онегина» герой, стоя на коленях, признается в любви Татьяне, но она отвергает его:

Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана; Я
 буду век ему верна.
Размышляя о том, какой предстает Татьяна в финальной сцене, Набоков, вопреки обыкновению, обсуждает вопросы, связанные с характером и поведением героев:

Татьяна, как бы то ни было, стала гораздо лучше по сравнению с той романтической девочкой, которая (в третьей главе) пьет яд эротических желаний и тайком посылает любовное письмо молодому человеку, хотя она видела его только один раз… Недавно обретенные ею изысканная простота, зрелое спокойствие и бескомпромиссная твердость сполна компенсируют в моральном смысле утраченную ею наивность50.

Выслушав Татьяну, Евгений поднимается с колен и стоит, как «громом поражен»: в этот момент Пушкин неожиданно покидает своего героя и заканчивает поэму. Для Набокова вся эта сцена была одним из величайших мгновений в литературе. В конце «Дара» он оставляет Федора и Зину на пороге их совместной жизни и завершает книгу онегинской строфой: «Прощай же, книга! Для видений — отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, — но удаляется поэт». В предисловии к английскому переводу «Дара», который Джулиан Мойнахан назвал «великой свадебной песней»51, Набоков писал: «Интересно, как далеко последует воображение читателя за молодыми возлюбленными после того, как их оставил автор?» Намек на то, чего именно он ждал от нашего воображения, можно увидеть в его более позднем замечании, что Федору «ниспослана верная любовь»52.

К сентябрю 1937 года Набоков уже набросал третью и пятую главы «Дара», но в окончательной форме они еще не были написаны. Любопытно, что Набоков завершит работу, где он отдает дань верности, намекая на пушкинскую Татьяну, почти сразу после того, как он, проявив ту же твердость духа, что и Татьяна, изгнал из своей жизни Ирину Гуаданини.

Отметим, правда, и одно существенное различие. Когда Онегин приходит к Татьяне, она в слезах перечитывает — и не в первый раз — его письмо. Татьяна, как намекает Пушкин, понимает, что должна отвергнуть Онегина, но будет по-прежнему его любить. Решение же, принятое Набоковым, было совершенно однозначным. Он отослал Ирине ее письма к нему и попросил вернуть письма, которые он писал ей: в них столько надуманного, что их не стоит хранить. Она сохранила у себя все старые письма, а уничтожила только самое последнее. Когда пришло еще одно, на этот раз заказное письмо, она отказалась даже расписаться в его получении53.

Набоков решительно разорвал с прошлым, и они с Верой вскоре восстановили свои отношения. Впереди их ждали сорок лет безмятежного семейного счастья. Тем, кто близко наблюдал Веру и Владимира Набоковых, они казались молодыми возлюбленными и в шестьдесят, и в семьдесят.

VIII

Жара оказалась благотворной для Набокова, и на Лазурном берегу он работал как никогда много. Завершив вторую главу «Дара», он тут же, без перерыва, перешел к третьей.

Однажды в сентябре, когда Набоков сидел с сыном на пляже, к ним подбежала Вера, размахивая телеграммой: «Мы разбогатели! Мы разбогатели!» Американское издательство «Боббз-Меррилл» было готово купить права на издание «Камеры обскуры» в Америке и предлагало выплатить аванс в 600 долларов. К концу сентября Набоков подписал договор, по которому обязался представить текст романа к 1 января. Тогда же он заключил договор с нью-йоркским литературным агентом Алтаграцией де Жаннелли, дававший ей исключительное право представлять его интересы. «Боббз-Меррилл» обещало выплатить половину аванса в течение трех месяцев, а остальное — по представлении рукописи54. Поскольку Набокову очень нужны были деньги, а до сдачи рукописи «Дара» в «Современные записки» оставалось еще несколько месяцев, он немедленно принялся переписывать «Камеру обскуру», чтобы она больше понравилась ему самому, Америке и Голливуду.

Он не воспользовался переводом Уинифред Рой, сделанным в 1935 году, а начал все заново. Он перебрал несколько новых, более прозрачных, названий романа: «Blind Man's Buff» («Игра в жмурки»), «Coloured Ghost» («Цветной призрак»), «The Magic Lantern» («Волшебный фонарь»). Имея в виду образ мотылька и свечи, он придумал также «The Clumsy Moth» («Неловкий мотылек») и «The Blind Moth» («Слепой мотылек») и наконец остановился на «Laughter in the Dark» («Смех в темноте»). Он изменил имена персонажей, устранив их немецкую специфику55. Он написал новое начало, где подчеркнул кинематографическую банальность сюжета, словно бы завлекая непонятливого продюсера. Теперь поводом для знакомства героя со злодеем служат не комические картинки злодея, а идея создать мультфильмы из шедевров старых мастеров, словно бы для того, чтобы сразу же ввести в роман тему кино и тем вдохновить понятливого режиссера. Он улучшил сюжетный механизм, приводящий к встрече героя со злодеем, и изменил обстоятельства, благодаря которым герой узнает о том, что он стал жертвой козней злодея и героини. Переработка привела и к некоторым потерям — картинки, изображающие морскую свинку Чипи, блестящая пародия на Пруста, — но приобретений было гораздо больше.

IX

В середине октября в воздухе запахло осенью, и Набоковы переехали в Ментону, защищенную с севера скалистыми утесами, оберегавшими лето. Они сняли комнаты в пансионе «Лез Эсперид» (сейчас «Ле Шантемерль») на рю Партонё, 11, — в настоящее время это самый центр Ментоны, застроенный в XVIII–XIX веках, когда разросся старый город. Оранжевая, пальмовая, синяя Ментона понравилась Набоковым гораздо больше, чем Канны. Они купались и загорали на пляже «дез Саблет» или наблюдали, как Дмитрий собирал на берегу осколки глиняной посуды, круглую розовую гальку и обточенные волной бутылочные стеклышки. Иногда приезжали друзья: Фондаминский, Николай и Наталия Набоковы с сыном Иваном, Малевские-Малевичи, Анна Фейгина, Никита Романов с женой. Всей семьей Набоковы совершали прогулки в долины Горбио и Борриго, на плато Сан-Мишель, в Гарёван. Кудрявый Дмитрий резво взбирался на горы и умолял родителей перейти через границу в Италию. Они действительно нелегально пересекли границу — захватывающе приятный опыт для обладателей нансеновских паспортовnoreferrer">56.

С прежним пылом Набоков продолжал работать ежедневно с семи утра до десяти, потом проводил два часа на пляже до полуденного залпа пушки, снова садился за письменный стол в три часа и работал до половины двенадцатого, после чего возобновлял еженощную борьбу с жалобно воющими зимними комарами57. Наверное, он испытывал странное чувство, когда дописывал последние главы «Дара» (самого значительного из его русских произведений, прославляющего русское литературное наследие), сознавая, что после «Отчаяния», «Смеха в темноте» и английской автобиографии он скоро совсем уйдет из русского языка, чтобы стать англоязычным писателем. Он, однако, не был расположен падать духом или прощаться со своими русскими замыслами.

В начале ноября, отослав третью главу, он направил свои усилия в иное русло. Зимой 1936–1937 года Илья Фондаминский дал деньги на новое начинание в Париже — Русский театр. Скоро должен был начаться сезон, и Фондаминский призывал писателей сочинять для него пьесы. В ответ на его призыв Набоков уже несколько месяцев обдумывал одну идею. В середине ноября он приступил к своей первой за десять лет пьесе — «Событие» (см. гл. 21). Четыре недели спустя все три акта были закончены, в Париже начались репетиции, премьера была назначена на февраль58.

Дописав «Событие», Набоков сразу принялся за последнюю и лучшую главу «Дара», представляющую собой блестящий сплав всех причудливо-разнообразных тем романа. После пяти лет исследовательской и творческой работы, после перерывов, во время которых были написаны один роман, одна пьеса, одиннадцать рассказов и небольшая автобиография и сделаны два перевода, — в январе 1938 года он закончил «Дар».

ГЛАВА 20 «Дар»

I

В «Улиссе» Джойс вмещает всю бьющую ключом жизнь Дублина в одну книгу. В «Даре» Набоков, словно в ответ на это, предлагает нам не только столицу, но и континент — Берлин и Евразию — в романе, который так же многолюден и переменчив, как городская улица, так же огромен и разнообразен, как самая большая часть суши1. Трогательная история любви, портрет художника в молодости, скрупулезный реестр социальной среды, яркий рассказ о воображаемых путешествиях, исследование судьбы, напряженный диалог со всей литературной традицией, оригинальный анализ отношений между искусством и жизнью, пол книжной полки биографий, ностальгических, панегирических, трагических и полемических, — все это и еще многое другое и есть «Дар».

Основная фабула романа охватывает три года (1926–1929)2 из жизни Федора Годунова-Чердынцева, молодого эмигранта в Берлине: быстрый рост его литературного дара от почти никем не замеченной книжки изящных ностальгических стихов к яркой, жестоко-непочтительной биографии почтенного исторического лица и, наконец, к самой идее создания «Дара». Постепенно мы начинаем понимать, что книга с самой первой ее страницы — это также и дань благодарности Федора судьбе, подарившей ему встречу с Зиной Мерц, его будущей женой.

Мало найдется романов, в которых сознание главного героя было бы объектом столь пристального внимания, как в «Даре». Однако вокруг Федора вращается множество других персонажей — героев своих собственных полноценных сюжетов из разных времен и мест (сибирские ссыльные, тибетские ламы, русские староверы с берегов Лоб-Нор), петербуржцы, эмигранты, немцы, исторические лица, маски, за которыми скрываются реальные прототипы, персонажи, вымышленные автором или его героем, второстепенные, вспомогательные, чисто периферийные, — одним даруется жизнь всего в двух-трех строках, другим посвящены сотни страниц. В одной из глав Федор рассказывает историю жизни своего знаменитого отца, натуралиста, который, по всей вероятности, погиб десять лет назад во время последней своей экспедиции в Среднюю Азию. Другую целиком составляет написанная Федором скандально-неуважительная биография Н.Г. Чернышевского. В рассказ о собственной жизни Федор вплетает историю Яши Чернышевского (однофамильца писателя), тоже молодого эмигранта, которого Федор даже никогда не встречал и который покончил с собой, после чего его отец, друг Федора, Александр Яковлевич Чернышевский, сходит с ума.

II

При всей своей разноплановости «Дар» вначале представляется таким же затянутым и расплывчатым, каким казался своим первым читателям «Улисс». Набоков намеренно усугубляет это впечатление. Вот как он начинает свой роман:

Облачным, но светлым днем, в исходе четвертого часа, первого апреля 192… года (иностранный критик заметил как-то, что хотя многие романы, все немецкие например, начинаются с даты, только русские авторы — в силу оригинальной честности нашей литературы — не договаривают единиц), у дома номер семь по Танненбергской улице, в западной части Берлина, остановился мебельный фургон, очень длинный и очень желтый, запряженный желтым же трактором с гипертрофией задних колес и более чем откровенной анатомией. На лбу у фургона виднелась звезда вентилятора, а по всему его боку шло название перевозчичьей фирмы синими аршинными литерами, каждая из коих (включая и квадратную точку) была слева оттенена черной краской: недобросовестная попытка пролезть в следующее по классу измерение.

Сбивчивое и непоследовательное, первое предложение служит прообразом всего грандиозного романа. Указание часа и дня, по идее, должно бы предварять некое важное событие, но прежде, чем мы успеваем дойти до объекта или действия, нам преграждает дорогу баррикада скобок. Правда, ради авторских отступлений стоит пойти в обход. Многоплановое сознание Федора, ясное и одновременно лабиринтоподобное, всегда готовое на игру и неизменно серьезное, обогащает мир, воспринимаемый им до чрезвычайности остро. Объявляя себя торговцем шарлатанским снадобьем «реализма», он сам же дает понять, что он невысокого мнения об этом товаре. За иронией скрывается его преданность идеалам правды русской литературы: но только истинной правды, а не подделкам реализма. За банальным приемом маляра, оттенившего краской буквы на боку фургона, он видит «недобросовестную попытку пролезть в следующее по классу измерение»; противопоставляя ей свою собственную, «добросовестную» попытку сделать то же самое, Набоков продолжает:

Тут же перед домом (в котором я сам буду жить), явно выйдя навстречу своей мебели (а у меня в чемодане больше черновиков, чем белья), стояли две особы. Мужчина, облаченный в зелено-бурое войлочное пальто, слегка оживляемое ветром, был высокий, густобровый старик с сединой в бороде и усах, переходящей в рыжеватость около рта, в котором он бесчувственно держал холодный, полуоблетевший сигарный окурок. Женщина, коренастая и немолодая, с кривыми ногами и довольно красивым лжекитайским лицом, одета была в каракулевый жакет; ветер, обогнув ее, пахнул неплохими, но затхловатыми духами. Оба, неподвижно и пристально, с таким вниманием, точно их собирались обвесить, наблюдали за тем, как трое красновыйных молодцов в синих фартуках одолевали их обстановку.

«Вот так бы по старинке начать когда-нибудь толстую штуку», — подумалось мельком с беспечной иронией…

Будь «Дар» по старинке написанной «штукой», ни один герой книги, конечно, не смог бы вот так запросто из нее выйти; разные люди, въезжающие в один и тот же дом на первой странице, несомненно, оказались бы персонажами одного и того же сюжета, а столь дотошное описание мужчины и женщины, которые наблюдают за разгрузкой мебели, означало бы, что им будет отведена в повествовании важная роль. На самом деле Федор так никогда с ними и не познакомится, а его переезд ни к чему не приведет: начало романа — это первоапрельская шутка, которую автор сыграл с читателями.

Откровенная иррелевантность начала книги предвосхищает принципы ее построения. Несмотря на тонкую наблюдательность Федора и его акробатическое воображение, несмотря на всевозможные великолепные неожиданности — словесные, изобразительные, психологические, философские, — роман вполне может вначале озадачить читателей кажущейся бесцельностью.

Например, хотя книга в целом — это история любви, Зина впервые появляется в ней, чтобы положить конец унылому одиночеству Федора, ровно в середине романа, через двести страниц после его начала.

Как же тогда историей любви становится весь «Дар»? Ответ на этот вопрос можно найти за три страницы до конца книги, когда Федор рассказывает Зине свой план автобиографического романа, в котором он хочет показать, как судьба не раз пыталась их свести. Первая глава «Дара» начинается с первой такой попытки, ибо судьба вселяет Федора в один дом с Маргаритой Лоренц — женщиной со лжекитайским лицом, — у которой Зина брала когда-то уроки рисования и которую она иногда навещает. Однако один из ближайших друзей Лоренцев так сильно раздражает Федора, что он станет их избегать, «так что все это громоздкое построение пошло к черту, судьба осталась с мебельным фургоном на руках, затраты не окупились». Заканчивается первая глава литературным вечером, на котором адвокат Чарский предлагает Федору помочь одной барышне с переводом каких-то документов на немецкий язык. Хотя Федору нужны деньги, он отказывается от работы, потому что Чарский ему неприятен, — и лишь позднее он узнает, что той самой незнакомой барышней была Зина. «Тогда-то наконец, после этой неудачи, судьба решила бить наверняка, т. е. прямо вселить меня в квартиру, где ты живешь», — событие, отграничивающее первые две главы — когда Федор живет на Танненбергской улице, 7, от трех последних — когда он поселяется на Агамемнонштрассе, 15. (Даже этот тактический ход чуть было не закончился провалом, поскольку Зины не было дома, когда ее малосимпатичный отчим демонстрировал Федору квартиру, и лишь подсунутое судьбой и замеченное Федором голубоватое бальное платье — как потом выяснится, его оставила даже не Зина, а ее кузина — побуждает его снять комнату.) Наконец в середине романа Федор и Зина встречаются, и ее горячий интерес к его поэзии довершает дело. В конце романа, когда их любовная история близится к кульминации, Федору открывается в прошлом некий повторяющийся узор, указывающий на настойчивую работу судьбы[144].

Внезапно все, что казалось бесцельным в начале романа, наполняется смыслом, и его нервную систему электризует заряд удовольствия, который передается и читателю. Первоапрельская шутка возвращается, но теперь уже она радует своей осмысленностью, поскольку сама беспричинность появления Лоренцев в романе становится ключом. За всем, что представлялось бесцельным, обнаруживается тонкая, скрытая цель, причем цель двойная — одновременно и план судьбы, и благодарение за дарованную Федору любовь. Как кажется, роман намекает на то, что за раздражающей суматохой жизни таится некая необъяснимая благожелательность.

III

Неожиданный переход от неудовлетворенности жизнью к восторгу перед ее щедростью — такова модель «Дара». За каждую неудачу Федора жизнь — если он достаточно внимателен к ней — вознаграждает его бесплатным проездом — надо только знать, где совершить посадку. В начале романа он идет из своей новой квартиры за папиросами. Однако тех папирос, которые он курит, в табачной лавке не оказалось, и «он бы ушел безо всего, не окажись у табачника крапчатого жилета с перламутровыми пуговицами и лысины тыквенного оттенка. Да, всю жизнь я буду что-то добирать натурой в тайное возмещение постоянных переплат за товар, навязываемый мне».

Как и другие герои «Дара», Федор остро чувствует «гибельное несовершенство мира, в котором [он] все еще пребывал». Однако в последней главе романа, когда он обдумывает идею самого «Дара», ему на мгновение приходит в голову мысль, что он мог бы написать практическое руководство «Как быть счастливым?». В каком-то смысле «Дар» и есть такое руководство.

Набоков смело идет на риск, позволяя своему роману почти до самого конца прикидываться неряшливым, нескладным увальнем, потому что сама жизнь часто кажется бесформенной, мешковатой и скроенной совсем не по фигуре. Однако, несмотря на все тяготы жизни Федора — несмотря на изгнание, нищету, одиночество, необходимость переезжать с одной негостеприимной квартиры на другую или простые бытовые огорчения, вроде отсутствия привычных папирос в лавке, — он предрасположен к счастью. Мир полон ненайденных сокровищ, если воспринимать его с доверием ко всему, что он предлагает, и не уподобляться Лоренцам, всегда опасающимся, что их обсчитают.

Характерное для «Дара» особое сочетание тягучести и внезапной радости свойственно даже текстуре отдельного момента, структуре отдельного предложения. Задолго до этого романа Набоков уже выработал подвижный, стремительный стиль и научился его модулировать — достаточно вспомнить элегантную экономность «Защиты Лужина», лаконизм «Камеры обскуры», маниакальную энергию Германа в «Отчаянии». Он умел быстро рассказать любую историю, но знал также, что если жизнь человека, увиденная со стороны, раскручивается с быстротой кинопленки, то наше собственное самосознание, в каждый момент расширяющееся во всех направлениях, — это до краев заполненное пространство с почти неизменной глубиной и объемом, которое ничем не напоминает тонкую кинопленку, быстро соскальзывающую с бобины. В «Даре» Набоков — более непосредственно, чем когда-либо, — создает ощущение «себя» в настоящем, передает плотность и статичность момента. Федору требуется целая страница, чтобы дойти от табачной лавки до аптеки на углу: одно длинное предложение сменяется другим, еще более длинным и более разветвленным:

Переходя на угол в аптекарскую, он невольно повернул голову (блеснуло рикошетом с виска) и увидел — с той быстрой улыбкой, которой мы приветствуем радугу или розу, — как теперь из фургона выгружали параллелепипед белого ослепительного неба, зеркальный шкап, по которому, как по экрану, прошло безупречно-ясное отражение ветвей, скользя и качаясь не по-древесному, а с человеческим колебанием, обусловленным природой тех, кто нес это небо, эти ветви, этот скользящий фасад.

Он пошел дальше, направляясь к лавке, но только что виденное, — потому ли, что доставило удовольствие родственного качества, или потому, что встряхнуло, взяв врасплох (как с балки на сеновале падают дети в податливый мрак), — освободило в нем то приятное, что уже несколько дней держалось на темном дне каждой его мысли, овладевая им при малейшем толчке: вышел мой сборник; и когда он, как сейчас, ни с того ни с сего падал так, то есть вспоминал эту полусотню только что вышедших стихотворений, он в один миг мысленно пробегал всю книгу, так что в мгновенном тумане ее безумно ускоренной музыки не различить было читательского смысла мелькавших стихов, — знакомые слова проносились, крутясь в стремительной пене (кипение сменявшей на мощный бег, если привязаться к ней взглядом, как делывали мы когда-то, смотря на нее с дрожавшего моста водяной мельницы, пока мост не обращался в корабельную корму: прощай!), — и эта пена, и мелькание, и отдельно пробегавшая строка, дико блаженно кричавшая издали, звавшая, вероятно, домой, — все это вместе со сливочной белизной обложки сливалось в ощущение счастья исключительной чистоты…

В «Даре» Набоков создает для Федора особый стиль, где почти каждое длинное извилистое предложение разбухает скобками, подобно тому как змея раздувается, проглотив слишком много толстых, аппетитных мышей. Предложения растягиваются, чтобы вобрать в себя богатую добычу — своеволие и трудноуловимую красоту неисчерпаемого мира. Здесь Федор, как ему свойственно, подмечает великолепные, странные подробности окружающего мира — белый параллелепипед неба в зеркале, человеческое колебание отражающихся в нем ветвей, — или напоминание о пережитой радости, заставляющее его испытать вспышку гордости за свой литературный дар. Однако после нескольких таких периодов, несмотря на все блестящие наблюдения, стиль Федора начинает казаться все более тяжеловесным и словно буксовать на месте, как буксует и собственно роман. Мы испытываем некое беспокойство оттого, что ничего не происходит, — и это чувство часто разделяет с нами сам Федор. Однако роман задуман таким образом, что даже более жестокие разочарования оборачиваются неожиданным вознаграждением.

Вскоре после того, как Федор возвращается домой, хозяйка зовет его к телефону. Его друг, Александр Яковлевич Чернышевский, зачитывает ему отрывок из восторженной газетной рецензии на его первую книгу «Стихотворения», но обещает назвать источник, только если Федор придет к нему на литературный вечер. Весь день Федор перечитывает свой сборник стихов, посвященных далекому прошлому: он оживляет в памяти воспоминания, которыми навеяны стихи, он мысленно бродит среди пленительных образов детства и Петербурга, досадует на себя за неумение передать все то, что стоит у него перед глазами, и воображает одобрение чуткого рецензента. Сам его сборник начинается с огорчения (мяч сначала закатывается за комод, а потом, выбитый оттуда, исчезает под неприступной тахтой) и заканчивается маленьким триумфом (когда в доме переставляют мебель, повзрослевший герой обнаруживает свой мяч, «живой, невероятно милый»). Когда Федор наконец закрывает свою книгу, в голове у него вспыхивают первые строки нового стихотворения, полные благодарности за признание его труда, но тут же гаснут, не успев разгореться. После этого он приходит к Чернышевскому, и тот показывает ему на дату в сегодняшней газете — первое апреля! Восторженная рецензия оказалась всего лишь розыгрышем.

Первая глава продолжается: повествование перескакивает с одного предмета на другой. Горечь по поводу недоброй шутки, которую сыграл с Федором Александр Яковлевич, остается, но Федор вызывает в себе сочувствие к другу, стараясь проникнуть в его помутившееся сознание и вообразить, что тот среди собравшихся в комнате видит своего погибшего сына Яшу. Федор восстанавливает историю соглашения о тройном самоубийстве, завершившуюся смертью Яши, — своего рода анамнез летальной болезни. Двое юношей и девушка (а + b + с) связаны близкой дружбой, при этом «а» любит «b», «b» любит «с», а «с» влюблена в «а»; таким образом, в тесном дружеском круге устанавливаются отношения, которые Яша назвал в своем дневнике «треугольником трагедии». Постепенно ими овладевает мысль о тройном самоубийстве. Они должны исчезнуть, «дабы восстановился — уже в неземном плане — некий идеальный и непорочный круг». Яша выполняет условия соглашения и убивает себя, но двое его друзей нарушают договор, решив, что какое бы счастье ни ждало их по ту сторону гроба, его нельзя завоевать силой оружия.

Набоков рассказывает трагическую историю Яши очень быстро — целая драма на нескольких страницах. Но эта быстрота лишь подчеркивает то, как мало мы узнали о жизни самого Федора: прочитав пятьдесят насыщенных подробностями страниц, мы оставили позади лишь несколько часов одного небогатого событиями дня из его жизни.

Федор возвращается домой от Чернышевских в тяжелом настроении: он не может забыть жестокой шутки, его мучает какая-то недодуманная мысль, которую он никак не может вспомнить, и страшит неизбежная бессонная ночь на новом месте. Тут он обнаруживает, что забыл ключи от квартиры, которая сразу же представляется ему гораздо более желанной, чем минуту назад. Он бродит по улице, не зная, что ему делать, как вдруг колебание фонаря «что-то столкнуло с края души, где это что-то покоилось, и уже не прежним отдаленным призывом, а полным близким рокотом прокатилось „Благодарю тебя, отчизна…“, и тотчас, обратной волной: „за злую даль благодарю…“. И снова полетело за ответом: „…тобой не признан…“». Поэтические строки начали складываться у него в голове, и тут дверь его дома неожиданно открылась, выпуская кого-то, он кинулся к себе и первую ночь на новом месте провел в блаженной лихорадке, сочиняя свое стихотворение.

Стихи, которые Федор не мог поймать в волнах радости, выбрасывает на берег пережитое им разочарование, которое они полностью окупили. Меньше чем одна романная глава об одном небогатом событиями дне из жизни героя дает, как теперь становится понятно, гораздо лучшее представление о нем как о писателе, чем многие законченные портреты художников: Набоков показал нам, как действует сознание Федора, преобразующее окружающий мир, показал его профессиональную гордость и его профессиональное разочарование, представил многочисленные образцы его первого литературного труда и размышления о его источниках и его недостатках и, наконец, весь процесс создания нового произведения — от неуверенного начала до стремительного порыва к завершению.

IV

В этом чрезвычайно насыщенном романе зафиксированы все аспекты жизни и работы писателя: традиция и индивидуальный талант; детство, питающее творчество; медленный рост писательского мышления и мастерства; зрелое воображение, преобразующее повседневность; все стадии создания и публикации произведения — от его первого неясного проблеска до рецензий на вышедшую книгу и критического отношения к ней самого автора, уже обдумывающего новую работу.

Набоков не делает из Федора своего двойника (хотя, как мы увидим, искусство Федора открывает некоторые из его собственных секретов) и не предлагает принять на веру талант придуманного писателя — доказательства, будьте любезны, доказательства. В ответ Федор представляет образцы четырех своих произведений, вокруг которых строятся пять длинных глав романа. В первую главу включены некоторые из его «Стихотворений» — двенадцатистрочные виньетки — воспоминания о детстве, изящные и гибкие, словно девочки-гимнастки, они не в силах удержать груз прошлого, который Федор возлагает на них. Перечитывая эти стихи вместе с Федором, мы узнаем, что именно — как он теперь вспоминает — когда-то вызвало их к жизни, и тем самым получаем двойной подарок: несколько капелек янтаря вместе с теми огромными северными лесами прошлого, из которых они произошли.

Федор — каким мы видим его во второй главе — уже привык к своему новому жилью на Танненбергской улице, но не может примириться с необходимостью жить в ненавистной Германии и преподавать иностранные языки, вместо того чтобы целиком посвятить себя своему искусству. Стремясь вырваться из навязанной ему тесной и однообразной жизни, он вдохновенно сочиняет биографию своего отца, словно бы проходя сквозь сомкнувшиеся вокруг стены и направляясь туда, где ждет его отец, — в дикие просторы Средней Азии или даже в рай. В этих сценах роман отрывается от земли и поднимается ввысь. Федор, тоже заядлый лепидоптеролог, в 1916 году просил отца взять его с собой в путешествие по Тибету, но тот, сославшись на войну, отказал ему. Теперь воображение Федора позволяет ему пуститься в путь вместе с отцом (который так и не вернулся из последней экспедиции) и побывать в краях, чудесней которых нет в литературе, — жутковато-странных и прекрасных, увиденных натренированным глазом натуралиста[145]. Трудно представить себе что-либо более далекое по тону от ювелирных миниатюр из «Стихотворений» Федора, чем его мужественный, героический рассказ о приключениях отца. Но вскоре Федор теряет уверенность в себе: хотя он отчаянно хочет дознаться, что стало с отцом — погиб ли он в последней экспедиции, вернется ли когда-нибудь наяву, как возвращается в его снах, продолжает ли жить где-то по ту сторону последнего одинокого горного кряжа смерти, — ему начинает казаться, что он окончательно заблудился в догадках. Предполагая, что отец мог бы не одобрить его работу, Федор боится ее продолжать. Когда хозяйка пансиона отказывает ему от квартиры, это решает дело: он прячет рукопись в чемодан, чтобы никогда больше ее не раскрыть.

В начале третьей главы Федор просыпается в своей новой комнате на Агамемнонштрассе, 15. Под доносящиеся до него через тонкую стену, у которой стоит его кровать, утренние звуки (в туалете спускают воду[146], долго отхаркивается хозяин, гудит пылесос), Федор пытается сочинять стихи, обращенные к безымянной пока женщине, которая, как он надеется, разделяет его презрение к повседневности, предпочитая ей возвышенную жизнь духа. В стихотворении речь идет об их встречах под уличными фонарями в летние вечера, но сейчас — день, и Федор отправляется по частным урокам, а после них идет на свидание. В ожидании встречи он почти заканчивает свое стихотворение, и тут женщина появляется из темноты — и из короткого рассказа об их отношениях мы узнаем, что незнакомка — это не кто иная, как падчерица хозяина квартиры, мрачная девушка, которая сегодня во время обеда вела себя с такой сухой отчужденностью, что, казалось, сам воздух вокруг нее начинал потрескивать от напряжения.

Подобно тому как в открывающей роман и внешне бесцельной сцене переезда Федора на новую квартиру не содержится ни малейшего намека на существование Зины, в главе, непосредственно представляющей героиню читателю, ее имя не называется до самой середины главы, то есть до самой середины романа. В своем повествовании Федор стремится усилить впечатление как от помех и затяжек, так и от неожиданного и оттого очаровательного их компенсационного разрешения, — восторг, испытанный им тогда, мы, его читатели, испытываем сейчас, обнаруживая, что с переездом на новую квартиру в его жизнь вошла Зина, и становясь свидетелями того, как он вдохновенно воспевает в своем стихотворении ночные прогулки с ней и славит верность вымыслу, так много значащую для них обоих.

Через весь этот день героя протягивается и еще одна нить событий, когда он остается с пустыми руками, чтобы потом получить отсроченный платеж. Федор заходит в русскую книжную лавку, где ему на глаза попадается статья о Н.Г. Чернышевском в советском шахматном журнале. Решив позабавить ею своего друга, Александра Яковлевича Чернышевского, Федор хочет купить журнал, но продавщица не помнит, сколько он стоит, и, зная, что Федор и так уже задолжал лавке, отдает его бесплатно. Федор размышляет о художественных достоинствах хорошо составленной шахматной задачи, которая может оригинально сочетать две классические темы или использовать совершенно новый метод. Однако, перелистывая журнал, он понимает, что покупать его не стоило, поскольку

добросовестные, ученические упражнения молодых советских композиторов были не столько «задачи», сколько «задания»: в них громоздко трактовалась та или иная механическая тема (какое-нибудь «связывание» и «развязывание»), без всякой поэзии; это были шахматные лубки, не более, и подталкивающие друг друга фигуры делали свое неуклюжее дело с пролетарской серьезностью, мирясь с побочными решениями в вялых вариантах и нагромождением милицейских пешек…

Вдруг ему стало обидно — отчего это в России все сделалось таким плохоньким, корявым, серым, как она могла так оболваниться и притупиться?

Вечером Зина говорит Федору, как ей жаль, что он так и не написал книгу о своем отце. «Я так ясно чувствую, что ты когда-нибудь размахнешься. Напиши что-нибудь огромное, чтоб все ахнули». — «Я напишу, — сказал в шутку Федор Константинович, — биографию Чернышевского». Федор не подозревает, что оброненная им в шутку идея книги уже попала на плодородную почву и готова прорасти. Через несколько дней, проглядывая отрывки из дневника Чернышевского в шахматном журнале, он подмечает в них ту же скудность мысли, которая неприятно поразила его в шахматных задачах. Это саморазоблачительное качество интеллекта Чернышевского и всех советских наследников его мысли настолько увлекает Федора, что он твердо решает написать книгу о Чернышевском. В бездарном журнале, который, казалось, и покупать-то не стоило (благо Федор получил его даром), он нашел идею своей новой книги[147].

V

Несмотря на вызывающую игривость книги Федора о Чернышевском, он хорошо понимает серьезность затронутых в ней проблем. Начиная с 1860-х годов влияние Чернышевского и других «шестидесятников» на русскую литературу было настолько сильным, что их первая заповедь, гласившая: «У искусства нет другого бога, кроме служения делу переустройства общества», установила не менее деспотичную цензуру слева, чем цензура царского режима. Эта цензура продолжала действовать и после революции, даже среди эмигрантов, в условиях необыкновенной свободы, не говоря уже о тирании Ленина и Сталина. Своей необычной книгой, насмешливо-неуважительным отношением к Чернышевскому Федор бросает вызов цензуре, дерзко демонстрируя свободу искусства — даже его право позитивно нарушать все нормы. Вызов Федора не остается незамеченным: его постоянный издатель Васильев отказывается иметь дело с книгой, точно так же, как в реальной жизни социал-революционеры, готовые печатать в «Современных записках» все, что предлагал им Набоков, опустили именно эту главу о Чернышевском — «интересный пример, — по словам Набокова, — того, как жизнь считает своей обязанностью имитировать то самое искусство, которое она обвиняет»3.

Федор относится к Чернышевскому как к интеллектуальному шуту, чьи идеи не заслуживают даже комплимента в виде обстоятельного критического разбора. Он много цитирует самого Чернышевского, чтобы его грубая материалистическая гносеология разоблачала самое себя; он вскрывает интеллектуальную и эмоциональную путаницу его эстетики, которая не допускает серьезного анализа. Однако для Федора гораздо важнее не вступать в спор с Чернышевским, а показать, как его жизнь постоянно опровергает его же философию, словно сама судьба мстит ему за его взгляды. Чернышевский — материалист, но он почти полностью слеп и глух к окружающему его материальному миру: близорукий, живущий абстракциями и книгами, он путает пиво с мадерой, сибирскую флору с европейской, овода со шмелем. Жадный до популярности у масс, он оказывается почти в полном одиночестве ссылки, где на него никто не обращает внимания. Приверженец здравого смысла, он окружен сумасшедшими, у него истеричка-жена и сын-психопат. Борец за свободу, по крайней мере в определенной ее разновидности, он в результате попадает в тюрьму, а после себя оставляет наследие цензуры. Возможно, мрачнейшая ирония состоит в том, что он стремился изобрести вечный двигатель, который должен был стать первым шагом к материальному решению жизненных проблем, а вместо этого в последние годы жизни сам становится механизмом, когда «с постоянством машины переводит том за томом „Всеобщей истории Георга Вебера“», чтобы содержать семью, и таким образом превращает свой мозг в «каторжный завод», являя собой, в сущности, «величайшую насмешку над человеческой мыслью»4.

В контексте «Дара» Чернышевский — это ярчайший образец неудачника, которому жизнь постоянно и неумолимо наносит одно поражение за другим. При этом мастерство, с которым Федор раскрывает тему тщетности и провала жизненных устремлений своего героя, свидетельствует о первой большой победе его собственного искусства. Показывая, как жизнь опровергает все, во что верит Чернышевский, Федор отнюдь не стремится просто высмеять своего антипода: он полагает, что Чернышевский в своем мире обречен спотыкаться на каждом шагу именно потому, что его философия ставит жизнь с ног на голову.

В своей диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности» Чернышевский развивает мысль о том, что искусство есть не более чем неполноценное подражание главенствующей над ним реальности — реальности материальной, очевидной и банальной. Федор, со своей стороны, выворачивает эту схему наизнанку, показывая, что жизнь подражает искусству, а не наоборот. Он считает, что нельзя все понимать только материалистически: тот, кто действительно внимателен к жизни, обнаруживает, что игра сознания, без которой нельзя понять собственный мир, каким-то таинственным образом соответствует некоей игровой и таинственной силе, сокрытой в глубинах жизни.

Чернышевский любил собирать кажущиеся непреложными факты, поставляемые энциклопедиями. Он ценил то, что в этом мире можно измерить и потрогать, — то, что можно механически свести к общему закону и поэтому с уверенностью предсказать. Федор тоже любит собирательство, но общепринятым банальностям он предпочитает случайные, неучтенные детали. Жизнь представляется ему полной неуловимой красоты, сказочно богатой, благословенно более сложной, чем мы думаем, и абсолютно непредсказуемой.

История, по мнению Федора, всегда полна неожиданностей. Однако задним числом мы можем проследить ее темы, представляющие собой не общепринятые обобщения, а уникальные узоры отдельных судеб. Жизнь ценит специфическое, она допускает бесконечное разнообразие линий развития, но при этом каким-то образом оставляет следы единого замысла именно в различиях между отдельными явлениями, так что воображение получает возможность по-своему воспринимать и эти различия, и единый замысел. В соответствии с этими представлениями Федор и подходит к жизни Чернышевского. Как биограф он ничуть не стремится стушеваться, уйти на второй план, а напротив, берет на себя смелость поименовать основные темы, которые, в его понимании, определяют личность Чернышевского (близорукость, вечный двигатель, месть судьбы и еще около сорока других), и — выступая в роли не то фокусника, не то волшебника — показывает свое умение извлекать их на свет божий или, наоборот, отсылать прочь.

Слагаемые всех тем, которые Федор связывает с Чернышевским, дают в сумме совершенно уникальную личность. Именно потому, что он смотрит на своего героя свежим взглядом, как на индивидуальность, а не как на икону прогрессистов, он способен разглядеть тот роковой изъян судьбы Чернышевского, который сводит на нет все его надежды. Поставив во главу угла прочный здравый смысл, Чернышевский столь многое упускает из виду (странность человеческой жизни, уникальность и непредсказуемость событий, своеобразие того, что по воле случая привлекает его воображение), что этот нелепый материалист с затуманенными мозгами просто-напросто не способен никуда доковылять. То, что вначале представляется злой насмешкой со стороны судьбы и Федора, оказывается лишь безжалостно четким изображением всего того, что есть в Чернышевском уникального, а значит, и незаменимого, ранимого, хрупкого. Задолго до конца жизнеописания герой начинает вызывать в нас чувство жалости, пробудить которое было бы невозможно без внимательного отношения к темам его жизни, к крушению всех его надежд.

VI

Федор оставил работу над литературным памятником своему отцу, когда почувствовал, что его воображаемый побег в неизведанную Азию — это самоублажение, оскверняющее фантазиями чистоту отцовской науки и отцовское мужество. В жизнеописании Чернышевского он хочет исправить то, что не удовлетворяло его в труде об отце: на этот раз он не бежит в легко доступный рай воображения, но возвращается назад в реальный мир, где он способен обнаружить гармонию даже в том, что претит его вкусу, даже в человеке, чья попытка установить материалистический парадиз обернулась адом и для него самого, и для всей современной России. В биографии отца Федор проделал путешествие в Сибирь, которая представилась ему краем невероятной красоты; теперь он возвращается в те же места вместе с Чернышевским, который не находит в окружающем его мире ничего, что могло бы скрасить ему тоску ссылки. Во всем, кроме личной смелости, присущей им обоим, Константин Годунов-Чердынцев — полная противоположность Чернышевскому. Ничто не опровергает веру Чернышевского в то, что искусство и наука должны служить идее общего блага, более решительно, нежели неудержимая тяга Годунова-Чердынцева к тому, что возбуждает его собственное любопытство; ничто не отстоит от восторга Годунова перед неизведанным, от его обостренного чувства странности бытия дальше, нежели преданность Чернышевского «общеизвестному».

В юности Федор хотел отправиться вместе с отцом в его последнюю экспедицию. Теперь он прекращает работу над воспоминаниями об отце, решив, что даже в воображении не достоин его сопровождать. Однако Федор уже сам стал своего рода путешественником — исследователем прошлого. В «Стихотворениях» он погружается в свое детство, сознавая, что хрупкое очарование его стихов не выдержит даже намека на подвиги отца. Он изучает жизнь Константина Кирилловича для неоконченной книги о нем, но отвергает образы, рождающиеся в его воображении, ибо тот, кто грезит о странствиях, не вставая с кресла, ничем не рискует. Теперь в «Жизнеописании Чернышевского» Федор отваживается стать исследователем времени, что требует не меньше отваги, чем путешествия отца — исследователя пространства: он спускается в негостеприимные ущелья мысли Чернышевского и хладнокровно подставляет себя под пули из критической засады.

Хотя и не столь явно, Федор также занимается исследованием потусторонности. В «Стихотворениях» он вглядывается в собственное детство, осторожно пытаясь рассмотреть в темноте, предшествующей рассвету сознания, нечто, способное подсказать ему, чего ожидать от ночи, в которую уйдет жизнь. Не расставаясь с надеждой на возвращение отца, пусть даже из мертвых, он пытается в своей следующей работе открыть ту трансцендентную тайну, которую, судя по всему, всю жизнь хранил старый путешественник.

Причинная обусловленность никогда у Набокова не сводится к чистой механике (когда зубец колесика под названием «причина», цепляясь за зубец колесика под названием «следствие», неизбежно приводит его в движение) и меньше всего — если речь идет о таинстве зарождения произведений искусства. Федор рассказывает, что замыслил биографию отца, когда заново ощутил совершенство стиля пушкинской прозы, которую он каким-то особым, необъяснимым образом связал с совершенством природы, окружающим — в его воображении — отца на пути все дальше и дальше в неизвестность. Важно, что Федор описывает свой переезд с Танненбергской улицы (где он работал над отцовской биографией) на Агамемнон-штрассе (где он пишет биографию Чернышевского) как движение от Пушкина к Гоголю, в искусстве которого Набоков видел намеренное уплощение всего низменного, недочеловеческого в жизни, ради тех редких мгновений, когда писатель обращается к тому, что возвышает человека над человеческим, — к «тем тайным глубинам человеческой души, где проходят тени других миров, как тени безымянных и беззвучных кораблей»5. Когда Федор оставляет позади яркий пушкинский прожектор и освещает жизнь Чернышевского вспышками гоголевского фейерверка, это, по замыслу Набокова, знаменует переход его искусства в другое измерение. «Проза Пушкина трехмерна; проза Гоголя по меньшей мере четырехмерна»6.

Федор сказал как-то Зине, что с помощью сонета, кольцом замыкающего жизнеописание Чернышевского, он надеется как-то выскользнуть из панциря плоской, четырехугольной формы книги, «которая своей конечностью противна кругообразной природе всего сущего», и превратить биографию в «одну фразу, следующую по ободу, то есть бесконечную». Чернышевский умирает, как можно легко догадаться, на последней странице жизнеописания, но только после этого Федор цитирует запись о его рождении, за которой следует первая часть сонета, приводимого, по его словам, «полностью», — что отсылает нас назад, к первой странице жизнеописания. Его открывают два терцета, заключающих сонет, после которых мы читаем:

Сонет — словно преграждающий путь, а может быть, напротив, служащий тайной связью, которая объяснила бы все, — если бы только ум человеческий мог выдержать оное объяснение. Душа окунается в мгновенный сон, — и вот, с особой театральной яркостью восставших из мертвых, к нам навстречу выходят: с длинной тростью, в шелковой рясе гранатного колера, с вышитым поясом на большом животе о. Гавриил, и с ним, уже освещенный солнцем, весьма привлекательный мальчик: розовый, неуклюжий, нежный. Подошли. Сними шляпу, Николя.

Через всю «Жизнь Чернышевского» проходит мысль Федора о том, что есть какая-то сила, замышляющая человеческие жизни в соответствии с известными ей одной канонами гармонии. В самом причудливом построении биографии, где начало есть финал, а финал — новое начало, содержится намек на ключ к пониманию жизни, — по завершении которой, быть может, человек возвращается к своему прошлому, чтобы осознать, как заботливо все в нем было устроено, и почувствовать жалость, дожидавшуюся своего часа, и в конечном счете не менее драгоценную, чем счастье, испытанное в этом мире. Федор предвосхищает то, что позднее напишет Набоков в предисловии к «Соглядатаю»: «Силы воображения, которые в конечном счете суть силы добра, неизменно на стороне Смурова, и самая горечь мучительной любви оказывается не менее пьянящей и укрепительной, чем высшие восторги любви взаимной»7. Когда Федор предваряет жизнеописание двумя терцетами, называя их сонетом, а в конце помещает два катрена, объявляя, что сонет приведен полностью, его шутка, на мгновение приводящая нас в недоумение, предлагает нам такую картину мира, в которой эстетические отношения искусства и действительности полностью перевернуты и скрытая искусность объемлет даже такую жизнь, которая, как кажется, искусство отрицает.

VII

В пятой и последней главе «Дара» в жизни Федора открываются новые горизонты, его легкие наполняются кислородом, а неудовлетворенность исчезает. «Жизнь Чернышевского» вызывает поток рецензий: множество — возмущенных, большинство — тем или иным образом искажающих замысел Федора, одна (принадлежащая Кончееву, единственному современному поэту, которого Федор высоко чтит) — удивительно проницательная и хвалебная, все вместе — щедро отплатившие ему за первоапрельскую шутку первой главы. До сих пор Федор задыхался в тесноте наемных комнат. Теперь, теплым летом 1929 года, он день за днем загорает вГруневальде, наслаждаясь его простором и свободой. Его отношения с Зиной зашли в тупик, поскольку она строго запретила ему выказывать свои чувства в ее доме, где отчим попытался однажды ее совратить. Выход вдруг нашелся сам собой: мать и отчим Зины собираются переехать в Копенгаген, и Федор должен остаться в квартире с ней вдвоем.

Самое главное, идея «Дара» уже на подходе. Федор приближается к такому состоянию, когда в голове у него должен вот-вот родиться замысел книги, и ощущение таинственной искусности жизни начинает освещать все его небо новым светом. Он может идти вдоль шумной, заполненной машинами улицы, ворча что-то себе под нос и морщась, а мгновение спустя — размышлять о том, что «весь этот переплет случайных мыслей, как и все прочее, швы и просветы весеннего дня… грубые, так и сяк скрещивающиеся нити неразборчивых звуков — не что иное, как изнанка великолепной ткани». Подобно тому как в своем творчестве он научился избегать дешевой идеализации и различать узоры искусства и знаки сострадания даже в отталкивающих сторонах бытия, так и в своей жизни он использует тот же принцип, открывая поэзию в железнодорожных откосах, а первобытный рай — в замусоренном Груневальде, и различая в неуютных комнатах, где ему приходится жить, тайную печать щедрой судьбы.

Наконец у него появляется канва для его новой большой работы — сама история того, как судьба пыталась их с Зиной свести. Эта канва внезапно искупает все его неудачи и придает форму всему, что казалось бесформенным в начале книги. Кроме того, она объясняет, почему в «Дар» целиком и без сокращений входит «Жизнеописание Чернышевского» — самый причудливый образец искусства Федора. Стратегию Федора в книге о Чернышевском можно полностью оценить, лишь увидев в ней корректив к биографии отца. «Жизнеописание Чернышевского», в свою очередь, объясняет цели самого «Дара», поскольку более ранняя книга — это «упражнение в стрельбе», «упражнение, проба», тренировочное сочинение на темы судьбы. Разумеется, «Жизнеописание Чернышевского» и «Дар» в целом устроены по-разному. В опусе о Чернышевском темы судьбы даны в сжатой форме и откровенно, даже нарочито обнажены. Федор почти не пытается передать ощущение жизни, но дергает одну тематическую нить за другой, приводя в движение марионеточного Чернышевского. И напротив, в куда более искусном «Даре» он сохраняет ткань уходящего момента, беспорядочность, кажущуюся бесцельность и при этом показывает, что даже здесь судьба, быть может, продолжает свою работу и что всю эту сумятицу можно повернуть другой стороной, на которой откроется единый бесконечный замысел.

После этого роман завершается абзацем, напечатанным в строчку, как проза, но написанным стихами, которые точно повторяют сложную форму онегинской строфы. Прощаясь со своей книгой — подобно тому как прощался с Онегиным и читателями Пушкин, — Федор приглашает нас заглянуть за горизонт страницы. Там, если вглядеться внимательно, мы увидим, как Федор и Зина, дойдя до квартиры, где они впервые могут остаться наедине, обнаружат, что у них нет от нее ключей. Однако к тому времени, когда Федор напишет эти светлые последние строки романа, чувство разочарования уйдет в прошлое и будет забыто после многих лет счастья с Зиной. Онегинская строфа, совершенная по форме, — это своего рода торжественный гимн и одновременно приглашение вернуться к началу романа, чтобы увидеть совершенство формы и тонкий замысел во всем, что на первый взгляд кажется случайным и даже отталкивающим.

VIII

Набокова, как и Федора, поражало то, что судьба несколько раз пыталась познакомить его с будущей женой, прежде чем они наконец встретились (см. об этом гл. 10). Дань благодарности, которую приносит судьбе Федор, — это и выражение набоковской благодарности за подарок судьбы — за встречу с Верой Слоним.

На самом деле, в «Даре» Набоков обращается к собственному прошлому гораздо чаше, чем в каком-либо другом произведении. Как явствует из «Других берегов», Набоков считал, что попытки памяти вглядеться в то, что предшествовало рассвету сознания, сродни попыткам исследовать темноту, наступающую после его заката: в стихах Федора, углубляющихся в воспоминания его раннего детства, слышен и голос самого Набокова. Выра, самое дорогое для Набокова место в мире, превращается, деталь за деталью, в Лешино Федора. Преклонение Набокова перед отцом передается Федору, который также боготворит своего отца, а страстное увлечение Набокова лепидоптерологией переходит и к Федору, и к Годунову-старшему.

Главная тема «Дара» — это рост литературного таланта Федора. И вновь Набоков вглядывается в зеркало своего прошлого, чтобы создать портрет Федора. Свой ранний поэтический опыт — стертые эпитеты, гипнотическая магия метрических схем Белого — он с такой скрупулезностью передал Федору, что в собственном переводе воспоминаний с английского языка на русский решил опустить главу о своих первых стихах, дабы не повторять того, что читатели русского «Дара» уже хорошо знали. Как и Сирин, Федор движется от стихов к прозе, причем стиль его зрелой прозы сохраняет необыкновенную поэтичность. Набоков передоверяет своему герою все свои горячие привязанности — к родине, к семье, к языку, литературе, бабочкам, шахматам, к любимым женщинам — и даже окружает его обстоятельствами собственной жизни, собственным эмигрантским бытом — с уроками иностранных языков, отвращением к Берлину и солнечными ваннами в Груневальде8.

Однако у Набокова не было намерения разложить перед нами серию фотографий собственной персоны в молодые годы. Оберегая свою личную жизнь, он изменяет в Федоре все, в чем его первые читатели могли бы узнать Владимира Сирина. Выпускник Кембриджа, едва говоривший по-немецки, Сирин выделялся в глазах других эмигрантов своим британским пошибом. Федор, со своей стороны, учился в Берлинском университете и отлично владеет немецким языком[148]. Отец Набокова — человек, хорошо известный в России, где он снискал уважение за свою чуть ли не рыцарскую храбрость, — был государственным деятелем; отец Федора, о чьей отваге тоже слагали легенды, — натуралист и путешественник, стоящий вне политики. Самое главное, Набоков постарался, чтобы творчество Федора как можно меньше походило на его собственное. За пятнадцать лет, предшествовавших «Дару», Сирин продемонстрировал в стихах и прозе неистощимую изобретательность рассказчика. Федор, хотя его талант, по замыслу Набокова, и бесспорен, не способен свободно фантазировать и должен питать свое воображение жизнью реальных людей: собственным детством, путешествиями отца, бедами Чернышевского, своим и Зининым счастьем.

Тот факт, что Федор предпочитает реальность литературному вымыслу, позволяет Набокову не только отделить себя от своего героя, но и выразить некоторые глубоко личные переживания. Бессмысленная гибель отца, перед которым он благоговел, была самым сильным потрясением его жизни — настолько сильным, что он не в состоянии говорить о нем прямо. Представив Годунова-старшего натуралистом и путешественником, Набоков смог не только реализовать давнюю мечту о путешествии по Средней Азии и привнести в роман элементы живописности, контрастирующие с серостью тесного берлинского быта Федора, но и передать отцу своего персонажа героическую ауру, окружавшую его собственного отца; исчезновение и вероятная гибель Годунова-старшего в раю его далекой Азии позволяет Набокову показать, как Федор в воображении пытается раскрыть тайну его смерти, вопреки всему надеясь на его возвращение.

Самое неожиданное и самое ненабоковское из всех произведений Годунова — это, разумеется, «Жизнеописание Чернышевского». Однако сама непохожесть этого образца литературного творчества Федора на все, написанное его создателем, должна нас насторожить, ибо Набоков обычно усиливает маскировку именно в тех случаях, когда хочет скрыть нечто особенно важное. Федор в своем творческом развитии делает гигантский скачок вперед, когда он отказывается от легкой добычи, которой могла бы послужить героическая жизнь его отца, полная идиллии, романтики, героических свершений, и обращается к злоключениям ни в чем на него не похожего Чернышевского. В некотором неожиданном смысле переход от райского к инфернальному у Федора отражает совершившийся в конце двадцатых годов переход самого Набокова от позитивного выражения собственных ценностей и жизненного опыта, характерного для его более ранних произведений, к испытанию своих идей через инвертирование и отрицание на примере персонажей, далеко не столь счастливых, как их создатель. Подобно своему творцу, Федор находит в себе силы бесстрашно исследовать духовную ущербность, прежде чем вновь утверждать богатство духа, которое он находит и в жизни, и за ее пределами. Это самый смелый шаг в его творчестве, и не случайно, разумеется, что Федор совершает его после того, как он встретил и полюбил Зину, — подобно этому сам Набоков переходит от лирических позитивов к драматическим негативам после того, как женится на Вере и попадает под непосредственное воздействие ее строго критического отношения к миру.

В «Даре» Набоков пользуется не только своим личным и литературным опытом, но и впечатлениями от жизни, которую он наблюдал вокруг. Ни в одном из своих произведений он не воссоздаст с такой скрупулезностью, как в «Даре», городские парки и площади, конторы и магазины, автобусы и трамваи, жизнь и нравы города. Разумеется, Берлин Федора — это странный Берлин русской эмиграции, главным образом эмигрантский литературный Берлин: вечера, литературные чтения, соперничество, рецензии, мелкие интриги в Союзе русских писателей и журналистов. Джойсу нравилось думать, что если бы Дублин разрушили, его можно было бы воссоздать по «Улиссу». Берлинская русская литературная эмиграция была уничтожена Гитлером, однако «Дар» позволяет вновь посетить этот исчезнувший мир.

Этим, однако, дело не ограничивается. Жизнь эмигранта для Федора — это постоянный источник раздражения: тесные комнатушки вместо просторного прошлого с встроенными в него планами на будущие экспедиции с отцом в далекую Азию. Там, в России, его отец мог позволить себе беспрепятственно заниматься своей наукой, но здесь, в эмиграции, то одно, то другое постоянно мешает Федору заниматься его делом. Из-за малочисленности эмигрантской читательской аудитории он не может существовать на литературные заработки и обречен попусту растрачивать время и силы на нудную поденщину, давая уроки иностранных языков. Именно в таком положении находился и сам Набоков в возрасте Федора, но для обоих писателей все непосредственные раздражители остро воспринимаемого ими мира как раз и порождают тему полноты и триумфа бытия, пронизывающую «Дар», лучшее из написанных ими до сих пор произведений: вглядываясь в негативные стороны окружающего их мира, они подвергают свои собственные ценности самой тщательной проверке и находят основу, позволяющую им принять этот мир и воздать ему хвалу.

IX

Какую бы часть своего собственного прошлого или берлинского настоящего Набоков ни перенес в «Дар», он не собирался просто переписывать жизнь в роман — если такое вообще возможно. С первой своей страницы до последней «Дар» — это и дань другим литературным произведениям, и спор с ними, и попытка их преодоления.

Начало гоголевских «Мертвых душ» неизменно приводило Набокова в восторг. В первом абзаце этой книги двое мужиков, с которыми читатель больше никогда не встретится, ломают голову над тем, доедет ли колесо брички до Москвы или Казани. Как объясняет Набоков в своей работе о Гоголе,

мужики не заинтересованы в точном маршруте брички; их занимает лишь отвлеченная проблема воображаемой поломки колеса в условиях воображаемых расстояний, и эта проблема поднимается до уровня высочайшей абстракции, оттого что им неизвестно — а главное, безразлично — расстояние от N (воображаемой точки) до Москвы, Казани или Тимбукту9.

В конце первого же абзаца мимо брички проходит — чтобы навсегда исчезнуть из книги — какой-то молодой человек, описанный в мельчайших подробностях. Набоков считал, что это гениальная находка Гоголя.

Еще одна характерная деталь: случайный прохожий, молодой человек, описанный с неожиданной и вовсе не относящейся к делу подробностью; он появляется так, будто займет свое место в поэме (как словно бы намереваются сделать многие из гоголевских гомункулов — и не делают этого). У любого другого писателя той эпохи следующий абзац должен был бы начинаться: «Иван — ибо так звали молодого человека…» Но нет: порыв ветра прерывает его глазенье, и он навсегда исчезает из поэмы10.

На первой странице «Дара» (вспомним гипертрофированные задние колеса трактора, доставившего мебельный фургон Лоренцев, и подробный портрет самих Лоренцев) Набоков отсылает нас к одному из величайших моментов русской прозы, так же как онегинская строфа на последней странице отсылает к пушкинской поэзии. Однако Набоков идет на шаг дальше Гоголя. Лоренцы не только не играют никакой роли в жизни Федора — сама их безотносительность воспринимается им как «доказательство» неумелых попыток судьбы познакомить его с Зиной. Безотносительность становится ключевым доказательством, пустая случайность — знаком искусного плана.

«Дар» — это подношение Набокова всей русской литературной традиции, в которой он видел чередование мучительных испытаний и взлетов11. В центре — гениальные Пушкин, Гоголь, Толстой и Чехов, готовые говорить то, что представляется им правдой; справа от них — правительство, которое вообще не желает слышать правду; слева — те, кто справедливо противостоит самодержавию, но при этом пытается насильно завербовать свободное воображение писателей в дисциплинированную освободительную армию. Набокову приходилось иметь дело, во-первых, с Чернышевским, во-вторых, с его противниками, ничтожествами из царской охранки, но в-третьих — с Пушкиным, чей гений стоит неизмеримо выше убогих представлений Чернышевского.

По мысли Набокова, литературный контекст Федора, как и любого другого значительного русского писателя, должен включать в себя не только русскую, но и западноевропейскую литературу. В «Даре» он обращается непосредственно к произведениям Пруста и Джойса, отталкиваясь от них и споря с ними. Как и «В поисках утраченного времени» Пруста, «Дар» — это история эволюции писателя, доходящая до того момента, когда он собирается написать ту самую книгу, которую мы прочитали; его структура — поиск в утраченном времени ключей к зданию прошлого, а его стиль — неторопливое повествование, в котором из одного медитативного образа вырастает другой, — хотя сознание Федора более склонно к игре и менее напыщенно, чем у Марселя. Как и «Улисс» Джойса, «Дар» изображает жизнь многолюдного города и исследует в мельчайших подробностях умственную акробатику молодого писателя, слоняющегося по городским улицам; он так же начинается и заканчивается мотивом ключей; он так же прослеживает особый путь, проделанный сыном в поисках отца, и, по сути дела, превращает отношения между отцом и сыном в своего рода метафизическую загадку. Можно было бы даже предположить, что противопоставление суеты дублинских улиц морским странствиям Одиссея у Джойса послужило Набокову образцом для контраста между многолюдным Берлином и одиссеями отца Федора. Как бы то ни было, Набоков конечно же ни у кого не списывал. В предшествующей литературе нет никаких параллелей целеустремленной и в то же время причудливой эволюции дара Федора, идущей от ранних поэтических безделок, от восхитительных сказочных стран, куда он отправляется вместе с отцом, от биографии Чернышевского, исполненной гнева и сострадания, — ко всему тому, что стоит за его решением написать «Дар».

X

Одна из центральных, повторяющихся тем в творчестве Набокова — это тема времени: если бы мы могли бесконечно возвращаться в прошлое, мы убедились бы в его неисчерпаемости и осмысленности, которые невозможно разглядеть в сутолоке проходящей жизни. Соответственным образом Набоков и строит «Дар», словно бы приглашая нас снова и снова возвращаться в прошлое, где нас ждут новые, все более и более неожиданные открытия, даже когда нам кажется, будто мы уже и без того обнаружили в какой-то последовательности событий намного больше смысловых связей, чем она, как мы думали раньше, способна выдержать.

В первый день романа, когда Федор, забыв ключи, стоит на улице перед запертой дверью своего дома, в нем вдруг зарождается новое стихотворение, и тогда неудачный день оборачивается подарком. В середине романа Федор описывает еще один длинный и утомительный день два года спустя, который он заканчивает чуть ли не на вершине счастья: стоя летним вечером на улице, он сочиняет новое, гораздо лучшее стихотворение, посвященное Зине, которая входит наконец в роман, попадая в самую его сердцевину. В последний день романа Федору и Зине предстоит оказаться перед закрытыми дверями дома, когда великолепное заключительное стихотворение шутливо укажет на их будущее и — косвенным образом — на начало романа.

Свой поэтический сборник Федор открыл стихотворением о «Потерянном мяче» и завершил стихами «О мяче найденном». Намного более богатое событиями «Жизнеописание Чернышевского» он закончил катренами сонета, отсылающими к терцетам в начале биографии, «так, чтобы получилась не столько форма книги… сколько одна фраза, следующая по ободу, то есть бесконечная». Теперь, в конце «Дара», Федор делает следующий шаг вперед в своем творческом развитии, сочиняя еще более замечательное стихотворение, содержащее еще более изысканное, более тонкое, чем в его предыдущей книге, приглашение вернуться. Мелодия этого стихотворения надолго остается в памяти:

Прощай же, книга! Для видений — отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, — но удаляется поэт. И все же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть… судьба сама еще звенит, — и для ума внимательного нет границы — там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, — и не кончается строка.

За пределами стихотворения что-то еще звенит, как будто за пределами смерти, словно бы возвращая нас назад, к нашим началам, в пароксизме счастья, словно бы все, что казалось бесцельным и даже неприятным, теперь сливается в единую великолепную картину.

Вернувшись к началу романа, мы видим, что судьба — как оказалось, вовсе не легкомысленная насмешница — отнеслась к Федору с необыкновенной щедростью, ибо позволила ему заключить все, что он хочет от жизни и от своего развивающегося творчества, в его «Дар». В первый день книги Федор не только переезжает на Танненбергскую улицу, как будто для того, чтобы через фрау Лоренц познакомиться с Зиной, но и, поверив в придуманную Александром Яковлевичем Чернышевским рецензию, вспоминает свои «Стихотворения» — первый образец своего искусства — и еще раз мысленно возвращается в далекое детство. В то же время телефонный звонок Александра Яковлевича позволяет Федору увидеть некую связь между Яшей и его отцом, с одной стороны, и между собой и своим утраченным отцом — с другой, и понять, что «несчастье Чернышевских является как бы издевательской вариацией на тему его собственного, пронзенного надеждой горя». Чудовищно неудачный день оказывается для Федора подарком судьбы — он приносит ему то, в чем он впоследствии найдет идеальное начало для романа, который он напишет в благодарность за полученный им двойной дар — за литературный талант и за любовь к Зине.

XI

Весь «Дар» — это подготовка Федора к созданию «Дара»; но как же приходит к нему идея этой книги?

Летом 1929 года Федор, разрешившись жизнеописанием Чернышевского, загорает в Груневальде и наслаждается заслуженным отдыхом. Каждый день он проходит мимо той ложбинки, где застрелился Яша Чернышевский. 28 июня, около трех часов пополудни, он вновь оказывается на этом месте. Яшин отец умер, мать уехала в Ригу:

…и уже теперь ее образ, рассказы о сыне, литературные вечера в ее доме, душевная болезнь Александра Яковлевича, все это отслужившее само собой смоталось, кончилось, как накрест связанный сверток жизни, который будет храниться долго, но которого никогда не развяжут опять ленивые, все откладывающие на другой день, неблагодарные руки. Его охватило паническое желание не дать этому замкнуться, так и пропасть в углу душевного чулана, желание применить все это к себе, к своей вечности, к своей правде, помочь ему произрасти по-новому. Есть способ, — единственный способ.

Федор не уточняет, какой «способ» он имеет в виду, скорее всего, это творчество. Поднявшись по скату, он видит молодого человека в черном костюме, в котором узнает Кончеева. Между ними завязывается интересный разговор, вспыхивающий философским огнем, но тут мы вдруг понимаем, что человек в костюме — это какой-то немец, которого Федор на мгновение просто принял за Кончеева. Как это уже было прежде, в конце первой главы, Федор не только воображает беседу с Кончеевым, но и заставляет нас, читателей, поверить в реальность блестящего обмена идеями, чтобы потом досадить нам, признавшись в обмане. Почему?

Федор никогда прежде не сочувствовал страстному стремлению Яши к духовному сближению с Рудольфом Бауманом, входившим в их тройственный союз самоубийц. Только теперь, ощутив острое желание поделиться своими самыми потаенными мыслями с человеком, которого он на миг принял за Кончеева, Федор вдруг понимает Яшу.

Более того, именно воображаемый разговор с Кончеевым и подсказывает ему идею романа. Что, если он облечет в конкретную форму свою потребность в идеально-интенсивной связи с Кончеевым, которую в реальной жизни ему не удается установить, придумав некий серьезный диалог с Кончеевым, а потом разоблачит его как безнадежный вымысел? В таком случае готовность Яши раскрыть душу Рудольфу Бауману послужит параллелью к неудовлетворенной тоске самого Федора по идеальному и отзывчивому собеседнику и одновременно — контрастным противопоставлением тому истинному взаимопониманию, которое связывает его с Зиной.

Вернувшись вечером из Груневальда (где у него украли одежду, после чего ему пришлось в плавках прошествовать через город, вызывая всеобщее возмущение прохожих, — сцена прекурьезная), Федор пишет матери;

Знаешь, я как цыган черен от груневальдского солнца. Кое-что вообще намечается, — вот напишу классический роман, с типами, с любовью, с судьбой, с разговорами…

Отсылающая к определенному дню и часу первая фраза романа, в которой есть нечто тургеневское («Облачным, но светлым днем, в исходе четвертого часа, первого апреля 192… года»); откровенная пародия на классический роман в диалоге с Кончеевым («Ну, это не так интересно, — сказал Федор Константинович, который во время этой тирады (как писали Тургенев, Гончаров, граф Салиас, Григорович, Боборыкин) кивал головой с одобрительной миной»); упоминание о «разговорах» (вообще-то нехарактерное для «Дара») и «типах» (Федор раньше отверг Яшину историю, как слишком «типичную» на его вкус) — все это указывает на то, что именно здесь, в Груневальде, в этот день у Федора впервые мелькает замысел «Дара». Так же как в случае с «Жизнеописанием Чернышевского», Набоков подчеркивает, что зарождение художественного замысла может быть до абсурда случайным и невероятным — причем тем более невероятным, чем сложнее произведение.

Вечером того же дня, когда Федор закончил письмо матери, он слышит, как за стеной Зина подходит к телефону. Оказывается, это звонит его бывшая хозяйка, которая просит его немедленно зайти в пансион. Когда Федор бежит на Танненбергскую улицу, «предчувствие чего-то невероятного, невозможного, нечеловечески изумительного, обдавало ему сердце какой-то снежной смесью счастья и ужаса». Наконец он оказывается в той самой комнате, где когда-то писал воспоминания об отце. Он знает, кого именно ему предстоит сейчас встретить. Дверь открывается, он видит отца, который что-то ему говорит, и понимает, «что это и есть воскресение, что иначе быть не могло, и еще: что он доволен, доволен, — охотой, возвращением, книгой сына о нем». Почувствовав объятия отца, Федор просыпается: все оказалось сном, но сном нестерпимо реальным.

Прежде чем сообщить матери о замысле нового романа, Федор пишет ей, что забыл парижский адрес сестры:

…пишешь, пишешь адрес, множество раз, машинально и правильно, а потом вдруг спохватишься, посмотришь на него сознательно, и видишь, что не уверен в нем, что он незнакомый, — очень странно… Знаешь: потолок, па-та-лок, pas ta loque, патолог, — и так далее, — пока «потолок» не становится совершенно чужим и одичалым, как «локотоп» или «покотол». Я думаю, что когда-нибудь со всей жизнью так будет.

Вечером во сне он заходит в свою старую комнату у фрау Stoboy:

В комнате было совершенно так, как если б он до сих пор в ней жил: те же лебеди и лилии на обоях, тот же тибетскими бабочками (вот, напр., Thecla bieti) дивно разрисованный потолок.

На самом деле, наяву, когда Федор впервые вошел в эту комнату почти три года назад, он подумал, что «палевые в сизых тюльпанах обои будет трудно претворить в степную даль» и что здесь ему трудно будет писать об отце. Теперь во сне он видит на потолке тех самых бабочек, которым дал название его отец. Федор знает, что натуралисты обычно сокращают общее родовое название, типа Thecla, до первой буквы, и, таким образом, упомянутая им бабочка Т. bieti— это фактически анаграмма Тибета[149] (Nabokov's Lepidoptera: An Annotated Multilingual Checklist // Les Papillons de Nabokov. Ed. by Michel Sartori. Lausanne: Musée cantonal de Zoologie, 1993. P. 141). В чем же связь этой анаграммы с анаграмматическим «потолком» из письма матери? Дело в том, что этажом выше, то есть над потолком его старой комнаты у фрау Stoboy, живут Лоренцы, невольные пешки в начальном гамбите судьбы Федора и Зины.

Хотя в романе ничего прямо об этом не говорится, сон Федора дает ему все, что нужно для его будущей книги, и вечером он рассказывает о ней Зине. Увиденный им странный потолок его старой комнаты на Танненбергской улице, преисполненный значения телефонный звонок фрау Stoboy — все это раскрывает ему глаза на игру судьбы в его собственной жизни. В его памяти оживает день его переезда на Танненбергскую улицу, его страх, что он не сможет написать здесь историю жизни отца, звонок Александра Яковлевича Чернышевского. Теперь у Федора есть ключ, с помощью которого он может включить в свою новую книгу все, о чем он хочет сказать: Александра Яковлевича Чернышевского и Яшу; Зину и себя самого; все свое творчество, начиная со «Стихотворений» и вплоть до несуществующей рецензии на них, даже незаконченную биографию отца, которую он писал на Танненбергской улице и которую теперь, после своего странного сна, он, как ему кажется, получил право напечатать.

XII

В Груневальде, в предпоследний день «Дара», Федор размышлял о Яше и о Кончееве, о первоначальной идее нового романа. Теперь, в последний день романа, после незабываемо напряженного сна, который не выходит у него из головы, Федор находит идеальное начало для своей новой книги — устроенный ему судьбой переезд на Танненбергскую улицу. Поскольку от этого начала легко и естественно перейти к телефонному звонку Александра Яковлевича Чернышевского, в его распоряжении оказывается еще одна параллель между ним и Яшей, даже более важная, чем та, которую он уже обдумал. Полубезумный опыт Александра Яковлевича, который вступает в общение с душой погибшего сына, Федор сопоставляет с собственной попыткой установить связь с умершим отцом.

Какое-то время после смерти сына Александру Яковлевичу Чернышевскому повсюду виделся его призрак. Когда разум его совсем меркнет, он впадает в беспокойство из-за нашествия в мир разного рода фантомов и назначает себя «председателем общества борьбы с потусторонним». Перед смертью же его сознание просветляется и он полностью отвергает свою навязчивую идею: «Конечно, ничего потом нет… Ничего нет. Это так же ясно, как то, что идет дождь». А на самом деле за спущенными шторами комнаты, где он умирает, светит солнце — просто квартирантка с верхнего этажа поливает на балконе цветы, и вода с журчанием стекает вниз.

Хотя в отличие от Александра Яковлевича Федор всегда сохраняет абсолютно ясный ум, в своем творчестве он пытается проникнуть за пределы жизни, шагнуть навстречу умершему отцу. Кажется, сновидение Федора о встрече с отцом дает ему ключ к пониманию той роли, которую сыграла судьба в его собственной жизни, и подготавливает почву для самого «Дара». Федор не говорит об этом открыто, но интуитивно понимает, что его отец каким-то образом связан с необычно щедрым замыслом судьбы, ощутимым в его жизни, и что именно он во сне подал ему знак.

По крайней мере подобным образом сам Федор, кажется, читает свое сновидение, ибо на всем протяжении «Дара» он, как представляется, намеренно намекает на некое влияние, которое после своей смерти отец оказывает на его жизнь[150].

Вечером того же дня, когда Федор видит свой сон, он рассказывает Зине о том, что собирается написать роман об их судьбе; они направляются домой, и тут роман обрывается на онегинской строфе, прямо отсылающей к Пушкину. Конечно, такая неожиданная концовка — выражение признательности великому русскому поэту. Однако обращение к Пушкину имеет для Федора и гораздо более личный смысл.

Ранее в романе Федор с необыкновенной настойчивостью подчеркивал связь между Пушкиным и своей работой об отце — человеке, который «мало интересовался стихами, делая исключение только для Пушкина». Словесное мастерство Пушкина дало Федору первый толчок, побудивший его начать рассказ о путешествиях отца. Погрузившись вначале в пушкинскую прозу, Федор от нее «перешел к его жизни, так что вначале ритм пушкинского века мешался с ритмом жизни отца». Это слияние достигает такой степени, что он пишет: «Пушкин входил в его кровь. С голосом Пушкина сливался голос отца». Комната на Танненбергской улице с первого до последнего дня, проведенного в ней Федором, связана для него с работой над биографией отца, которую он начал и завершил в ее стенах. Переехав на другую квартиру, он отмечает, что «расстояние от старого до нового жилья было примерно такое, как, где-нибудь в России, от Пушкинской — до улицы Гоголя».

Хотя завершающая «Дар» онегинская строфа начинается словами «Прощай же, книга!», она намекает на то, что нечто продолжается и за пределами этого «прощай»: «…и для ума внимательного нет границы — там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, — и не кончается строка». Эти заключительные строки перекликаются и вступают в спор с унылым и, как нам казалось, последним прощанием Федора со своей комнатой на Танненбергской улице в конце второй главы:

Этот мертвый уже инвентарь не воскреснет потом в памяти: не пойдет вслед за нами постель, неся самое себя; отражение в зеркальном шкапу не восстанет из своего гроба; один только вид в окне ненадолго пребудет, как вделанная в крест выцветшая фотография аккуратно подстриженного, немигающего господина в крахмальном воротничке. Я бы тебе сказал прощай, но ты бы даже не услышала моего прощания. Все-таки — прощай. Ровно два года я прожил здесь, обо многом здесь думал, тень моего каравана шла по этим обоям, лилии росли на ковре из папиросного пепла, — но теперь путешествие кончилось.

Прощаясь со своей комнатой, Федор думает, что он никогда не перечтет написанные здесь наброски биографии отца, — ему кажется, что отец их бы не одобрил, — и никогда не вернется в эту комнату: ничему не суждено воскреснуть. Однако его последний сон снова переносит его на Танненбергскую улицу и к отцу, чей голос оставляет у него чувство, «что это и есть воскресение, что иначе быть не могло».

В конце второй главы, опасаясь потустороннего вето, Федор прекращает работу над книгой об отце. Кто знает, подала ли ему знак тень отца или нет, но Годунов-старший был бы прав, если б посоветовал сыну на время отложить свой труд. Во второй главе Федор слишком рьяно пытается перенестись с отцом в незнакомые ему края, и его отважная демонстрация сыновней привязанности, при всей своей красоте, не способна стать самостоятельной книгой. Только сейчас, научившись различать темы судьбы даже в чуждой ему жизни Чернышевского, он открывает секрет того, как обнаружить щедрый замысел судьбы и в своем собственном прошлом. Теперь, когда он готовится отблагодарить отца за то, что тот познакомил его с Зиной, а потом позволил ему увидеть в этом работу судьбы и таким образом вдохновил на идею «Дара», само бесплодное ожидание какого-либо знака от отца в конце второй главы тоже становится частью узора «Дара» — узора, в котором обязательная неудача обязательно предшествует невообразимо щедрому вознаграждению, отчасти доказывающему, что связь с отцом не прерывается.

Теперь, в финале «Дара», когда Федор убежден, что получил благословение отца, который, явившись ему во сне, дал ему ключ ко всему роману, он отвечает изъявлением благодарности. Ранее он сказал, что голос Пушкина сливается с отцовским голосом; на этот раз он завершает роман пушкинскими строчками, которые приглашают нас вернуться к его началу. Играя на параллели с финалом «Евгения Онегина», Федор отсылает нас и к первой попытке судьбы свести его с Зиной, то есть к сцене переезда на Танненбергскую улицу, перекликающейся с началом «Мертвых душ». Всякий, кто любит русскую литературу, не может не знать, что именно Пушкин подарил Гоголю идею «Мертвых душ», — и подобно этому отец Федора, в котором есть что-то странно-пушкинское, словно бы помогает Федору сделать первый шаг как к Зине, так и к роману, и Федор теперь благодарит добрую судьбу за ее первые подсказки.

XIII

Федор заканчивает свой роман словами: «…и для ума внимательного нет границы — там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, — и не кончается строка». По-английски вместо «призрак» стоит «тень», которую в русском оригинале замещает метафора — и какая метафора! Вернувшись к первым строкам книги, мы обнаруживаем там фургон, по всему боку которого «шло название перевозчичьей фирмы синими аршинными литерами, каждая из коих… была оттенена черной краской: недобросовестная попытка пролезть в следующее по классу измерение». Сам Федор, однако, пролезает в другое измерение через образы тени, которые указывают на присутствие отца в решающие моменты его жизни.

Здесь следует вспомнить, что, написав жизнеописание Чернышевского, Федор принимается за чтение французского мыслителя Пьера Делаланда (придуманного Набоковым). В своем шедевре «Discours sur les ombres»[151] Делаланд элегантно и настойчиво отвергает идею смерти как конца существования: «Я знаю, что смерть сама по себе никак не связана с внежизненной областью, ибо дверь есть лишь выход из дома, а не часть его окрестности, какой является дерево или холм. Выйти как-нибудь нужно, „но я отказываюсь видеть в двери больше, чем дыру да то, что сделали столяр и плотник“». Раскрывая Зине планы своего будущего романа, Федор говорит, что прежде всего ему необходимо перевести книгу Делаланда, чтобы воспитать свой ум и окончательно приготовиться к «Дару». Когда же Федор приступает непосредственно к «Дару», мы понимаем, что он не забыл о тенях из Делаландова «Discours».

Достаточно привести один пример. Через две недели после того, как судьба наконец свела Федора и Зину в одной квартире, Зина дает ему потрепанный сборник его стихов и просит подписать. Через день после этого он подходит к ней, чтобы извиниться за свои стихи: «Это плохие стихи, то есть не все плохо, но в общем. То, что я за эти два года печатал в „Газете“, значительно лучше». В ответ Зина вспоминает его лучшее стихотворение, которое она слышала на вечере, и приносит из своей комнаты кипу газетных вырезок — его и кончеевские публикации. За горечь разочарования, которую оставила на душе первоапрельская шутка с газетной рецензией, Федор получает неожиданное вознаграждение — знакомство с человеком, который станет его идеальным читателем — и не только им.

Как-то вечером, несколько дней спустя, Федор слышит из своей комнаты, как Зину просят спуститься с ключом навстречу гостям. Он находит предлог, чтобы выйти вслед за ней, и застает Зину у стеклянной двери, где она стояла, играя надетым на палец ключом. Свет погас, как обычно в подъездах европейских домов, где он включается ненадолго. За предложением, в котором обращают на себя внимание ключи, играющие столь важную роль в судьбе Федора, следует абзац, в котором свет с улицы и тень узора решетки, соединившая Федора и Зину, придают этой сцене их первого свидания необыкновенную выразительность.

Сквозь стекла пепельный свет с улицы обливал их обоих, и тень железного узора на двери изгибалась через нее и продолжалась на нем наискось, как портупея, а по темной стене ложилась призматическая радуга. И, как часто бывало с ним, — но в этот раз еще глубже, чем когда-либо, — Федор Константинович внезапно почувствовал — в этой стеклянной тьме — странность жизни, странность ее волшебства, будто на миг она завернулась и он увидел ее необыкновенную подкладку. У самого его лица была нежно-пепельная щека, перерезанная тенью, и когда Зина вдруг, с таинственным недоумением в ртутном блеске глаз, повернулась к нему, а тень легла поперек губ, странно ее меняя, он воспользовался совершенной свободой в этом мире теней, чтобы взять ее за призрачные локти; но она выскользнула из узора и быстрым толчком пальца включила свет.

Две детали указывают на то, чье именно незримое присутствие чувствует в этот момент Федор: радуга (глава, посвященная его отцу, начинается с радуги и незабываемого образа: «Отец однажды, в Ордосе, поднимаясь после грозы на холм, ненароком вошел в основу радуги, — редчайший случай! — и очутился в цветном воздухе, в играющем огне, будто в раю. Сделал еще шаг — и из рая вышел») и ощущение «странности жизни», которое Федор испытывает так остро, как никогда ранее (хотя его отец, Константин Годунов, таинственно передал ему свою способность ощущать «врожденную странность человеческой жизни»).

Встретившись с Федором на следующий вечер, Зина объясняет ему, почему накануне она ускользнула от первого его прикосновения. Она только что разошлась с женихом (которого она никогда не любила), и вообще дома она никогда не допустит ни намека на какие-либо отношения с Федором. Подлинную причину она не может назвать: дело в том, что приставания отчима, который пытался воспользоваться тем, что они живут в одной квартире, опошлили бы любое проявление близости между ней и Федором в этих стенах.

Описывая сцену в подъезде у стеклянной двери, Федор словно намекает на присутствие отца, который как будто бы ожидал этого момента, чтобы закрепить успех своих попыток свести сына с Зиной. Все, однако, обстоит не так просто: судьба не учла Зининого брезгливого отношения к собственному дому — еще один каприз свободной воли, который, как и в случае с Лоренцами, отвратившими Федора из-за их дружбы с Романовым, затягивает достижение цели, поставленной судьбой. Несмотря на все откровенные намеки Набокова на настойчивое вмешательство судьбы в жизнь Федора, он оставляет за Федором и Зиной право свободно совершать поступки, которые сама судьба не может предвидеть. Зина твердо решила, что любовных свиданий с Федором в стенах дома не будет, — однако судьба затем вбирает этот неожиданный запрет в тот поэтический центральный орнамент, вокруг которого разворачивается весь роман.

Зина вначале появляется в романе только как безымянная, молчаливая падчерица хозяина новой квартиры Федора, которая не выносит самодовольной вульгарности своего отчима. Читатель узнает имя возлюбленной Федора не раньше, чем дочитав книгу до середины срединной главы. Именно в тот момент, когда Федор заканчивает стихотворение, воспевающее их вечерние свидания в городе, — только такие встречи она позволяет, — Зина появляется из темноты. Система образов и возвышенный героический тон стихотворения, которое Федор сочинял для нее целый день, вызывает в памяти его незаконченную книгу о путешествиях отца:

Есть у меня сравненье на примете, для губ твоих, когда целуешь ты: нагорный снег, мерцающий в Тибете, горячий ключ и в инее цветы. Ночные наши, бедные владения, — забор, фонарь, асфальтовую гладь — поставим на туза воображения, чтоб целый мир у ночи отыграть! Не облака — а горные отроги, костер в лесу, — не лампа у окна… О поклянись, что до конца дороги ты будешь только вымыслу верна…

Эти строки Федор сочинил еще утром, лежа в постели. Заключительная часть стихотворения рождается у него сейчас, вечером, когда он поджидает Зину:

Под липовым цветением мигает фонарь. Темно, душисто, тихо. Тень прохожего по тумбе пробегает, как соболь пробегает через пень. За пустырем как персик небо тает: вода в огнях, Венеция сквозит, — а улица кончается в Китае, а та звезда над Волгою висит. О, поклянись, что веришь в небылицу, что будешь только вымыслу верна, что не запрешь души своей в темницу, не скажешь, руку протянув: стена.

Волга, улица, которая ведет в Китай, даже Венеция, связанная для Федора с висевшей в отцовском кабинете картиной: Марко Поло покидает Венецию — все это также обращено к отцу[152]. Стихи Федора, воспевающие прогулки и разговоры с Зиной, перекликаются и со стихотворением об одиночестве, которое он сочинял в первой главе — в «призрачном кругу» фонаря возле закрытых дверей своего дома, — транспонируя его из минора в мажор. Записанные сплошными строками, они в то же время предвосхищают финал романа с его стихотворной концовкой, тоже замаскированной под прозу и предвосхищающей тот момент, когда Федор и Зина останутся вдвоем на улице.

Последняя строка посвященного Зине стихотворения завершает абзац, а в начале следующего она наконец входит в роман «из темноты… как тень… от родственной стихии отделясь». Вот конец этого абзаца:

Что его больше всего восхищало в ней? Ее совершенная понятливость, абсолютность слуха по отношению ко всему, что он сам любил. В разговорах с ней можно было обходиться без всяких мостиков, и не успевал он заметить какую-нибудь забавную черту ночи, как уже она указывала ее. И не только Зина была остроумно и изящно создана ему по мерке очень постаравшейся судьбой, но оба они, образуя одну тень, были созданы по мерке чего-то не совсем понятного, но дивного и благожелательного, бессменно окружавшего их.

Федор полагается на неизменную доброту судьбы, несмотря на то что у него имеется немало оснований считать, что жизнь хочет посмеяться над ним или сорвать его планы. Биографии всех трех Чернышевских — знаменитого писателя, незаметного студента и его полубезумного отца — могли бы, кажется, послужить еще более убедительным доказательством того, что делами человеческими управляет какой-то бессердечный шутник. Федору, однако, известно и нечто другое: он понимает, что подлинный ключ от его мира можно найти в тайной щедрости, скрывающейся за кажущейся недоброжелательностью.

Уже самим своим устройством жизнь причиняет нам боль: мы страдаем от одиночества души, от уходящего времени. Федор, однако, понимает, что и то и другое — это лишь высокая цена, которую взимает жизнь за свои дары, которые иначе невозможно получить, — за независимость духа, за неповторимость и хрупкость каждого мига. Однако через свою любовь к Зине он преодолевает одиночество, через свое искусство постигает смысл уходящего времени и побеждает его. И быть может, по ту сторону смерти, там, there, là-bas, где его отец, кажется, каким-то образом управляет счастливыми поворотами в его судьбе, даже высокая цена, которую приходится платить за то лучшее, что дарует жизнь, окупится одним последним великим даром. Если прошлое сохранится, если «я» будет преодолено.

ГЛАВА 21 В нищете: Франция, 1938–1939

Париж становился средоточием культуры и нищеты эмиграции.

«Смотри на арлекинов!»1

I

С тех самых пор как Набоков задумал «Жизнеописание Чернышевского», он сознавал, что оно вызовет не меньшее негодование, чем восторг. Отказ Руднева напечатать четвертую главу «Дара» означал, что фейерверк откладывается, однако в первые несколько месяцев 1938 года даже без Чернышевского Сирин умудрился наделать немало шуму.

В январе 1938 года — эту зиму Набоков проводил в Ментоне — «Современные записки» напечатали новую порцию «Дара». Друг Набокова Георгий Гессен писал ему из Парижа:

Прочитал «Дар» и хочу тебе сказать, что ты — гений. Ах, если бы ты отдаленно играл бы так в шахматы, или в теннис, или в футбол, как пишешь, подлец, то мог бы дать пешку Алехину, +15 Budge'y, в любой профессиональной команде сделать Hiden'a запасным голкипером2.

В следующем номере журнала была напечатана та часть «Дара», где Федор читает рецензию некоего «Христофора Мортуса» на последнюю книгу Кончеева3. Все эмигранты немедленно узнали в Мортусе Георгия Адамовича:

«Не помню кто — кажется, Розанов говорит где-то», — начинал, крадучись, Мортус; и, приведя сперва эту недостоверную цитату, потом какую-то мысль, кем-то высказанную в парижском кафе после чьей-то лекции, начинал суживать эти искусственные круги вокруг «Сообщения» Кончеева <…>.

Это был ядовито-пренебрежительный «разнос», без единого замечания по существу, без единого примера, — и не столько слова, сколько вся манера критика претворяла в жалкий и сомнительный призрак книгу, которую на самом деле Мортус не мог не прочесть с наслаждением, а потому выдержек избегал, чтобы не напортить себе несоответствием между тем, что он писал, и тем, о чем он писал… Друзьям таланта Кончеева они [стихи], вероятно, покажутся прелестными. Не будем спорить, — может быть, это действительно так. Но в наше трудное, по-новому ответственное время, когда в самом воздухе разлита тонкая моральная тревога, ощущение которой является непогрешимым признаком «подлинности» современного поэта, отвлеченно-певучие пьески о полусонных видениях не могут никого обольстить. И право же, от них переходишь с каким-то отрадным облегчением к любому человеческому документу, к тому, что «вычитываешь» у иного советского писателя, пускай и недаровитого, к бесхитростной и горестной исповеди, к частному письму, продиктованному отчаянием и волнением4.

Алданов с негодованием писал Набокову, что все сотрудники «Последних новостей», вплоть до дактилографистки, узнали под маской Мортуса Георгия Адамовича. Вместо того чтобы увидеть в этом доказательство сатирической меткости, Алданов счел всю ситуацию неблагопристойной. (Со своей стороны, Ходасевич написал Набокову, что Мортус вне себя, — «но это полезно»5.) В ответном письме Набоков объяснял Алданову, что, рисуя в «Даре» сложную картину жизни писателя, он должен был не только наделить Федора некоторыми литературными свойствами, сродни его собственным, но и показать всю литературную среду:

Я руководствовался не стремлением посмеяться над тем или иным лицом (хотя и в этом не было бы греха, — не в классе же мы и не в церкви), а исключительно желанием показать известный порядок литературных идей, типичный для данного времени, — о чем и весь роман (в нем главная героиня — литература). Если при этом стиль приводимой критики совпадает со стилем определенных лиц и цац, то это естественно и неизбежно. Моих друзей огорчать это не должно. Улыбнитесь, Марк Александрович! Вы говорите, что «Дар» рассчитан на очень долгую жизнь. Если так, то тем более с моей стороны любезно взять даром в это путешествие образы некоторых моих современников, которые иначе остались бы навсегда дома.

Письмо это Набоков писал, лежа в кровати — он простудился, искупавшись зимой в море. Он поделился с Алдановым своими надеждами на то, что парижская постановка его пьесы «Событие» «что-нибудь ему принесет»: «Мое карманное положение совершенно отчаянное, для меня загадка, как существую вообще»6. Благодаря гвалту отрицательных рецензий на пьесу, напечатанных в «Последних новостях», она выдержала четыре представления — по меркам тогдашней эмиграции это был грандиозный успех.

II «Событие»

Пьеса «Событие», действие которой происходит в одном провинциальном городке в нашем веке, начинается с тревожной ноты, которая звучит в ней до самого конца: художник Алексей Трощейкин узнает зловещую новость — в город вернулся некий Барбашин[153]. Шесть лет назад жена Трощейкина Любовь чуть не вышла замуж за Барбашина, но в последний момент побоялась его бурного нрава. Узнав, что Любовь предпочла ему Трощейкина, Барбашин пытался застрелить их обоих. Когда его схватили и обезоружили, он успел крикнуть, что еще вернется и довершит свое дело. Теперь он неожиданно для всех освобожден из тюрьмы раньше срока, и на протяжении всей пьесы мы не знаем, выполнит ли он свою угрозу7.

После того дня, когда Барбашин стрелял в нее, жизнь Любы превратилась в череду горьких разочарований. Она понимает, что ее муж — самовлюбленный трус. Ее сын, единственное утешение после замужества, умер в двухлетнем возрасте, за три года до времени действия пьесы. После смерти ребенка она заводит любовника, Ревшина, не испытывая к нему никаких нежных чувств, а лишь из отвращения к браку, который ее ожесточил и лишил самоуважения.

Первое действие начинается со ссоры между Любовью и Трощейкиным, после чего они узнают о возвращении Барбашина. Трощейкин в панике: у него нет денег, он весь в долгах и поэтому не может покинуть город до тех пор, пока не закончит два заказанных ему портрета. Его страх задает тон всей пьесе и нервирует всех остальных персонажей. Любовь же реагирует на известие иначе: вынужденная вновь наблюдать худшие стороны характера мужа, она не может не вспоминать с нежностью свою любовь к Барбашину. В этот день у ее матери — «писательницы», которая сочиняет бескровную, претенциозно-символическую прозу, — пятидесятилетний юбилей, и Любовь не хочет, чтобы безумный страх Трощейкина помешал запланированным торжествам.

На протяжении всего второго действия пьесы каждый звонок в дверь, кажется, предвещает приход Барбашина и неминуемую гибель. Вместо этого в дом один за другим являются гости Антонины Павловны или городские сплетники, которым не терпится рассказать о возвращении Барбашина. Хаотичное на первый взгляд, это действие на самом деле представляет собой шедевр комедийного построения, причем напряжение создается за счет того, что день рождения угрожает превратиться в день смерти. Когда сцена заполняется все новыми и новыми гостями, которые кажутся нам все менее и менее реальными, а Антонина Павловна читает собравшимся свой последний опус, Любовь и Трощейкин выходят на авансцену, за ними спускается прозрачный занавес и все остальные персонажи застывают, как на одной из картин Трощейкина. Единственный раз в пьесе Любовь и Трощейкин говорят друг с другом ласково, объединенные желанием бежать не столько от Барбашина, сколько от всего бессмысленного пустозвонства своей жизни. Какая-то тревожная суета за занавесом, кажется, возвещает о появлении Барбашина. Однако и на этот раз приходит не Барбашин, а лишь известие о том, что его сообщник только что купил для него браунинг.

Действие третье, тем же вечером: Любовь понимает, что тот момент примирения с Трощейкиным, который она вообразила, когда ее мать читала гостям, был иллюзией. Он думает только о том, как спасти собственную шкуру, и даже предлагает жене провести пару недель в деревне с ее любовником Ревшиным, если тот даст им за это деньги на отъезд. Любовь бранит мужа и мечтает сбежать от него с Барбашиным. Когда Трощейкин через черный ход выводит на улицу нанятого им нелепого сыщика, который должен ночью охранять вход в дом, и Любовь остается одна, раздается звонок в дверь и на сцене появляется — нет, не Барбашин, а еще один гость, незнакомец, который опоздал на день рождения, перепутав время. Пьеса заканчивается его рассказом о том, как он встретил на перроне вокзала своего старого знакомого, некоего Барбашина, уезжавшего навсегда за границу: «Просил кланяться общим знакомым, но вы его, вероятно, не знаете…»

На этом занавес опускается. Хотя обещанного события в «Событии» не происходит, все здесь находится в непрерывном движении, как если бы чеховскую драму проигрывали со скоростью 78 оборотов в минуту, причем жесты персонажей были бы еще более судорожны, а голоса еще более визгливо-комичны или резко-пронзительны.

Для Набокова писать пьесу было все равно что играть в шахматы без ферзя. Главная особенность его прозы — это умение передать непредсказуемость момента (случайное зрительное впечатление, причуда мысли) и в то же время преодолеть момент одной лишь силой стиля. В драме ни то, ни другое недостижимо. Не удивительно, что его ходы по шахматной доске сцены на первый взгляд намного уступают его обычной манере игры. Однако Набоков, увлеченный самой трудностью задачи, старался найти другие способы атаки: до предела увеличить скорость, бить в одну точку, что совсем несвойственно его романам.

Быстрыми штрихами он рисует правдоподобную и печальную историю человеческой жизни — неблагополучие в настоящем, испытания, пережитые Трощейкиными в прошлом, и грозящее опасностью будущее — и заставляет зрителей с напряжением ожидать появления на сцене Барбашина, которое должно привести действие к кульминации. Однако события, как такового, не происходит. Набоков искренне восхищался попытками Чехова разрушить имплицитный детерминизм драмы, но с сожалением отмечал, что Чехов не довел дела до конца. В лекции о драме, прочитанной им в Стэнфорде в 1941 году, он ясно заявил о своем неприятии театрального детерминизма, как побочного следствия экономности экспозиции, который проявляется в таких, например, заплесневелых театральных клише: «„Кстати, вчера я встретил вашего кузена из Австралии. Он сказал, что собирается на днях вас навестить“. Все цепенеют от ужаса. Через минуту появляется кузен из Австралии»8. Пародируя подобные клише в «Событии», Набоков бросается в атаку на детерминизм: тщательно подготовленные причины не приводят к ожидаемым следствиям, ружье, повешенное на стену в первом действии, не стреляет в третьем. Совсем иная, неожиданная трагедия маячит за опущенным занавесом: никакими театральными развязками не разрешить судьбы Трощейкиных; как и в лучших пьесах Чехова, неразбериха жизни длится без конца. Даже несмотря на то, что Трощейкин продемонстрировал всю свою трусость, а Любовь показала всю степень своего презрения к нему, они должны найти какой-то способ жить вместе и дальше.

«Событие» напоминает Гоголя в еще большей степени, чем Чехова. Так же как в «Ревизоре», действие происходит в провинциальном городе, где некое известие повергает всех персонажей в состояние безумного волнения, в котором они пребывают вплоть до финальной сцены разоблачения. У Гоголя объявление о приезде настоящего ревизора в конце «Ревизора» демонстрирует, насколько абсурдным было раболепство обманутого города перед Хлестаковым; у Набокова объявление об отъезде Барбашина демонстрирует, насколько мерзка была истерика Трощейкина.

В последний, религиозный, период жизни Гоголь переосмыслил образ своего ревизора, представив его как смерть, как наступление Страшного суда, от которого не скроется никакой обман. В «Событии», наоборот, угроза смерти неожиданно исчезает в конце: не будет никакого Страшного суда, не будет «Мне отмщение, и Аз воздам». Вместо этого, наверное, нам самим после смерти придется судить собственную жизнь с точки зрения, внеположной нашему земному самосознанию. Трощейкин часто пишет двойные портреты почтенных горожан, изображая их на одном холсте так, как они себя представляют, а на другом — в том гротескном виде, который им присущ на самом деле. В начале пьесы он говорит Любови, что задумал написать совершенно иную картину: «Вот представь себе… Этой стены как бы нет, а темный провал… И как бы, значит, публика в туманном театре, ряды, ряды… Сидят и смотрят на меня. Причем все это лица людей, которых я знаю или прежде знал и которые теперь смотрят на мою жизнь». В конце пьесы словно бы распадается самольстивый автопортрет самоудовлетворенного Трощейкина, и он понимает, что ему отныне придется присоединиться к зрителям, которые видят другой, гротескный, портрет Трощейкина, низкого труса, человека, по словам Любови, «черствого, холодного, мелочного, нравственно вульгарного».

Несмотря на то что в «Событии» Набоков с признательностью обращается к своим великим предшественникам-драматургам, подлинным ключом к его пьесе служат его собственные произведения. С самого первого момента «События», когда по пустой сцене катится детский мяч, Набоков доказывает, что он способен придумать блестящие театральные эффекты; однако наибольшие его удачи связаны с инвертированием тех особых условий, которые он создает в своей прозе. Лучше всего ему удалось осуществить свои задачи в «Даре». Федор — несомненно, гениальный художник — сознательно строит рассказ о собственной жизни как упорядоченную ретроспекцию, неторопливо разворачивая свиток времени по своему усмотрению. Он олицетворяет искусство, преодолевающее время, собственное «я» и ужас пустоты. Трощейкин также наделен воображением и умом подлинного художника, но он обитает в мире, где водовороты жизни грозят в любой момент поглотить хрупкое суденышко его искусства.

В первом стихотворении первой книги стихов Федора в «Даре» мяч закатывается под неприступную тахту; как о том свидетельствует весь роман, автор умеет превращать жизненные огорчения в искусство. «Событие», напротив, начинается с упреков, которыми Трощейкин засыпает жену за то, что мячи, необходимые ему для работы над картиной, разбрелись по всему дому. Жизнь вносит беспорядок в искусство самым естественным образом: мальчик, чей портрет пишет Трощейкин, после очередного сеанса разогнал мячи во все стороны. В отличие от Федора, Трощейкин способен лишь по-детски жаловаться на те мелкие обиды, которые жизнь наносит его искусству.

Жизнь так же врывалась в трощейкинскую студию шесть лет назад, когда Барбашин стрелял в него и его жену. Теперь, когда она снова ему угрожает, обещая положить конец не только его искусству, но и самому его существованию, он не находит никакого ответа, кроме трусливой паники. Федор же, напротив, всегда демонстрировал бескомпромиссную смелость искусства. Если он всегда пытается проникнуть в чужое воображение, то Трощейкин отказывается признать чью бы то ни было точку зрения, кроме своей собственной. Если Федор воздвигает литературный памятник отцу, то Трощейкин пытается забыть о смерти сына. Если Федор прославляет свою любовь к Зине, то Трощейкин своим инфантильным эгоизмом разрушает возможность счастья с Любовью. Федор научился не поддаваться на хитрые обманы судьбы; Трощейкин дрожит перед судьбой, которую он ошибочно считает самоочевидной. Низкий, эгоистичный трус, убоявшийся времени и смерти, он противостоит всему, что Набоков так ценил в искусстве.

Конец второго акта уводит за пределы реальности: «реальная жизнь» вырождается в надтреснутый хор стилизованных персонажей, а «искусство» — подделка Антонины Павловны, убаюкивая, лживо сулит спасение. Вырвавшись из этих миров, Любовь и Трощейкин выходят вперед и приближаются к нам, к нашему более осмысленному миру. Персонажи позади них застывают, как на одной из картин Трощейкина. Искусство словно бы становится подлинным знаком реальности, ибо именно откровенная искусственность момента и выявляет скрытую правду жизни Трощейкиных, позволяя им испытать более глубокое чувство, на которое они не способны среди суеты повседневности. Оказывается, однако, что этот момент существует только для Любови, но не для Трощейкина: ощущение взаимной близости проходит, оставаясь неразделенным. Вторя Гоголю, Набоков заметил как-то: «Чтобы создать шедевр, требуется большая духовная глубина»9. У Трощейкина этой глубины нет: на протяжении всей пьесы он обнаруживает столь мерзкие свойства личности, что в конце концов сам не может не увидеть собственную нищету духа. С другой стороны, Любовь — не художник и плохо разбирается в ремесле Трощейкина, но она способна представить себе выход за пределы времени, за пределы своего «я» и своего фальшивого мира. В тот жутковатый момент, когда она видит перед собой «темную глубину и глаза, глаза, глаза» зрителей в зале, Любовь тоже снимает с себя маску, но, открывая свое лицо, она показывает, что принадлежит другому, более богатому миру. Она может продолжать жить в нелепом браке, от которого увядает ее душа, она может еще больше озлобиться и истосковаться, но при этом ее связь с неким миром за пределами ее жизни никогда не прервется и ей не страшны глаза, глядящие на нее оттуда.

Премьера «События» состоялась в пятницу 4 марта 1938 года в обычном зале Русского театра — зале периодических изданий Национальной библиотеки. Художник и писатель Юрий Анненков, который ставил пьесу и создавал декорации к спектаклю, сумел заразить всю труппу своим энтузиазмом и изобретательностью, но на премьере тон в зале задавали накрахмаленные сорочки и роскошные меха в первом ряду. Первое действие вызвало у публики восторг, второе — прохладное недоумение, третье — ледяное неприятие. Утром после премьеры удрученная неудачей труппа не сомневалась, что следующий спектакль в воскресенье окажется последним. Словно в подтверждение этого, воскресный номер «Последних новостей» поместил враждебную рецензию на спектакль. Однако на второе представление пьесы собралась совершенно другая публика: в первом ряду сидели Георгий и Иосиф Гессены, а рядом с ними смеялся и ерзал Ходасевич. Актеров вызывали на сцену по шесть раз после первого и второго действия, и многие зрители выражали недоумение по поводу рецензии в «Последних новостях». В понедельник редакцию «Последних новостей», где сотрудники сами находились в состоянии гражданской войны, наводнили известия о том, что многие мужья перессорились с женами по поводу пьесы. Ни один другой спектакль в истории эмигрантского театра не вызвал таких споров — ни один столь смело не отвергал театральную условность, — и, как поспешили отметить газеты, «Событие» стало подлинным событием сезона10.

III

Под цыплячьим пухом мимоз весенней Ментоны Набоков продолжал строить планы переезда в Англию или Америку. Он обращается к профессору Йельского университета Георгию Вернадскому с предложением ввести в программу постоянный курс русской литературы. Получив отрицательный ответ, Набоков через месяц сообщает Вернадскому, что планирует осенью переехать с семьей в Англию11. Еще не остыв после «Дара», он сочиняет одну шахматную задачу за другой12. У него по-прежнему не было французской carte d'identité, а единственным источником заработка мог стать только «Смех в темноте» (английский вариант «Камеры обскуры»).

22 апреля «Смех в темноте», первое произведение Набокова, опубликованное в США, вышел в свет. Некоторые рецензенты были весьма благосклонны («Кроме блестящего знания того, чем живут люди, он обладает еще утонченной простотой… Обратите внимание на эту восходящую звезду!», «Во все века есть писатели, глубоко исследующие те силы, которые движут человеческими поступками. Владимир Набоков — один из них»13), другие цинично воспользовались гримасливым пересказом книги в первом абзаце, не удосужившись прочесть ее до конца. И никто не купил права на книгу, а кинокомпании, которые Набоков надеялся заинтересовать, нашли ее излишне космополитической и слишком уязвимой для цензуры14.

Когда Набоков получил причитающийся ему гонорар за «Смех в темноте», то после вычета пошлин, комиссионных и налогов из 300 долларов у него осталось всего 182 доллара и 25 центов15. В письме к журналисту Лоллию Ивановичу Львову Набоков пожаловался на «дикую нужду». Его зов о помощи услышал Сергей Рахманинов, который — хотя лично и не знал Набокова — был давним поклонником Сирина, и немедленно выслал ему телеграфом 2500 франков16.

На самом деле нужно помнить, что за все годы их жизни во Франции Набоковы никогда не голодали и всегда снимали — если не считать их пребывания в Мулине в июле 1938 года — приличную чистую квартиру. Дикая нужда, как объяснит Набоков впоследствии, «означала скорее угрозу завтрашнего дня, чем фактически существующую ситуацию»17. У Набоковых были все основания для постоянного страха: без каких-либо сбережений на черный день или регулярного заработка они едва могли выкроить деньги из последнего небольшого аванса или ссуды, чтобы заплатить за квартиру еще за одну-две недели. Вспоминая об этом времени позднее, уже зная, что катастрофы так и не произошло, Набоковы могли отдать себе отчет, что условия жизни — если не считать такой непозволительной для них роскоши, как спокойствие, — были далеки от того, что называется «нищетой». К этому времени их прошлая жизнь успела даже обрести в их глазах некий романтический оттенок («вещественная нищета и духовная нега»)18, которого не было в ощущении унизительной растерянности, упадка и беспокойства, ни на минуту их не покидавшем.

IV

В апреле «Событие» было напечатано в «Русских записках» — младшем брате «Современных записок», теперь выходившем ежемесячно под редакцией П. Милюкова, — а в Праге шли репетиции пьесы. Тем временем Набоков бродил с сачком по горам между Ментоной и Рокебрюном в поисках бабочек19 и среди цветущих глициний обдумывал новый большой рассказ. Вторая половина мая и весь июнь ушли на сочинение «Истребления тиранов»20.

В некоей стране, где портреты правителя украшают улицы, а его голос гремит из всех репродукторов, герой, знавший тирана в молодости, обнаруживает, что в нем крепнет навязчивая идея убить диктатора. У героя нет никаких иллюзий, нет интереса к политике, нет возможности прорваться через кордон телохранителей, нет способа предотвратить террор, который последует за покушением, нет уверенности в том, что убийство сможет спасти его родину от неслыханных новых страданий в будущем. Когда он сравнивает ту угрюмую посредственность, с которой когда-то был знаком, и то божество, которое создало из нее государство, он видит, что созданный им портрет тирана не столько страшен, сколько смешон. Внезапно он понимает, что нашел решение проблемы: смех — это единственное средство, способное подорвать мощь мрачного правителя, а его самого спасти от безумия. Как заметил Набоков впоследствии, все может рассыпаться от «прикосновения исподтишка: слова, житейские правила, системы, личности, — так что, знаешь, я думаю, что смех — это какая-то потерянная в мире случайная обезьянка истины»21.

Нельзя не согласиться с Набоковым в том, что свобода свободного сознания могущественней порабощенной мысли. В рассказе он великолепно продемонстрировал внутреннюю свободу, когда его герой — от одной блестящей страницы к другой — размышляет о политике и многом другом. Тем не менее рассказ, едва ли не самый длинный у Набокова, разочаровывает. Его структура растянута до предела, но в конце концов из ее чрева выходит на свет божий хрупкий и безжизненный вывод, и, хотя Набоков убийственно метко разоблачает идиотизм культа героев и государственного контроля, созданный им портрет правителя в молодости (в котором нет ничего, кроме угрюмой тупости) совершенно неубедителен. Позднее Набоков переработает «Истребление тиранов» в некоторые главы романа «Под знаком незаконнорожденных», в котором образ Падука, тирана и бывшего школьного друга героя, останется самым слабым местом.

V

Некоторое время назад Набоков послал свои рассказы тридцатых годов в книгоиздательский отдел «Русских записок», где ему порекомендовали издать их не одним томом, а двумя22. На самом деле до войны успел выйти лишь один том. Получив небольшой аванс за рассказы и не надеясь ни на какие другие заработки в обозримом будущем, Набоковы решили переехать из Ментоны в менее популярное место. Они остановили свой выбор на Мулине, небольшом селении в Приморских Альпах, не удостоившемся в путеводителе Мишлена ни единой звездочки. Накануне отъезда в начале июля их навестил Бунин. До этого они последний раз виделись в Каннах, и Набоков смутил гостя, показав ему статью, где приводилось высказывание Бунина о Сирине. «Ах вот что, — вы меня называете выродком!» — подтрунивал он. Теперь Бунин попал прямо в суету предотъездных сборов. Казалось, сами их встречи были отмечены печатью разобщения23.

На второй неделе июля Набоковы отправились на автобусе в Мулине, расположенный в тридцати пяти километрах от моря; дорога вилась между крутыми, заросшими кустарником скалами, позаимствованными из какого-то китайского пейзажа. Набоковы остановились в приземистом, трехэтажном «Отель де ля Пост», второй по величине и классу из двух гостиниц в городе, окна которой, закрытые ставнями, выходили на главную площадь. В природе, окружавшей этот очаровательный городок, расположенный на высоте двух с половиной тысяч футов над уровнем моря, было что-то неожиданно северное, Набоков наслаждался великолепными горами и множеством незнакомых цветов. Здесь 20 и 22 июля, бродя по крутым склонам окружавших Мулине гор, на высоте четырех тысяч футов, он заметил и поймал два экземпляра бабочек, которые удивительно отличались от других «голубянок», порхавших вокруг. В первой своей американской энтомологической статье он назовет их Plebejus (Lysandra) cormion. «Быть может, они не заслуживают названия, — признавал он впоследствии, — но что бы они из себя ни представляли — новый вид в процессе формирования, забавную проделку природы или результат случайного скрещивания, — они остаются большой и чудной редкостью»24. Впервые он столь близко подошел к тому, о чем мечтал всю жизнь, — к открытию нового вида.

Европа готовилась к войне, и поля вокруг Мулине были усеяны палатками военного лагеря, а музыка, гремевшая на площади, и звуки учебных выстрелов, доносившихся из-за города, заглушали звон коровьих колокольчиков. Набоковы питались в «лучшей» гостинице Мулине, пока Владимир не зашел по ошибке на кухню, где принял за черную икру рой мух, покрывавших тарелку с мясом. После этого случая им стала готовить хозяйка их гостиницы, но тут в военном лагере разразилась эпидемия дизентерии, и, когда Набоковы обнаружили в поданной им ветчине червей, они стали есть одно варенье из банок, которые открывали прямо перед едой. Прочитав однажды в газете рекламу русского пансиона в Кап д'Антиб, они немедленно заказали комнаты и отправились назад на побережье в красном туристическом автобусе, который пронзительно трубил на крутых поворотах25.

В последнюю неделю августа они поселились в пансионе — «Вилла Сипр» по улице Шмэн де л'Эрмитаж, 18, расположенном в большом доме посредине узкого полуострова. Дом этот, некогда принадлежавший герцогу Лахтенбергу (русскому, несмотря на свое имя), был превращен в «русскую, очень русскую, инвалидную виллу» — Дом Союза Георгиевского креста для инвалидов войны. Зонтичные сосны и голубые бухты, окружавшие полуостров, создавали идиллическую картину, но Набокова бесили слухи, распространяемые «завистливыми идиотами» в Париже, о том, что он с семьей нежится на Лазурном берегу: «Нам просто деваться некуда». Положение было скверное: никогда раньше они не испытывали подобной нужды, жизнь казалась медленной смертью, они не знали, что делать26. Набоков обратился за помощью в Русский литературный фонд в Америке: «Не могу вам сказать, как была бы для меня важна в настоящее время хоть небольшая ежемесячная поддержка: мое материальное положение еще никогда не было столь ужасно, столь безвыходно. Мой литературный доход не составляет и половины очень скромного бюджета». Фонд смог послать только 20 долларов27.

В то время как английский драматург Ноэл Коуард получал самые высокие в мире гонорары, Набоков, приступая к работе над еще одной пьесой, надеялся не на сказочные богатства, но лишь на небольшой заработок от журнальной публикации пьесы, а также на столь же скромный доход от ее постановки в предстоящем сезоне, в том случае, если она подойдет Русскому театру. За сентябрь он написал «Изобретение Вальса» и 3 октября отослал рукопись28.

VI «Изобретение Вальса»

В своем историческом обзоре русской литературы в изгнании Глеб Струве заметил, что Набоков, несмотря на уверения в собственной аполитичности, отразил терзания политически напряженных тридцатых годов в большей степени, нежели другие писатели-эмигранты29. В то время как Федор утверждал, что его «Жизнеописание Чернышевского» решает исключительно художественные задачи, Набоков этим не ограничивался. Биографию Чернышевского он написал в ответ на политику насильственного насаждения социалистического реализма в качестве государственной эстетики в Советском Союзе и прямо заявлял, что его критика Чернышевского означала «поражение марксизма и материализма»30. Однако, несмотря на всю кровожадность сталинской политики последних десяти лет, Гитлер представлялся более опасным злом. В 1937 и 1938 годах, сразу после того как Набоков с семьей благополучно вырвался из нацистской Германии, он снова и снова мысленно возвращался в страну, где прошли пятнадцать лет его жизни. Первой атакой стал рассказ «Облако, озеро, башня». Затем, во второй, третьей и пятой главах «Дара», ненависть писателя к немецкой пошлости до такой степени окрасила восприятие Германии героем романа, что публикация в «Последних новостях» одного лишь фрагмента из этих новых глав вызвала в марте 1938 года бешеную критику со стороны выходившего в Берлине профашистского «Нового слова»31. Затем появился рассказ «Истребление тиранов», а за ним последнее произведение из этого ряда — пьеса «Изобретение Вальса», где Набоков направил оружие своего искусства против мегаломаниакальных фантазий, которые угрожали растерзать Европу.

Легкий кошмар, исследование безумия, череда коротких острот и драматических трюков, притча о тщетности политических или каких бы то ни было мечтаний, «Изобретение Вальса» кружится вокруг Сальвадора Вальса, вознамерившегося спасти мир с помощью изобретенного им аппарата, способного вызывать мощные взрывы на любом расстоянии. (Как Набоков позднее напомнит своим читателям, пьеса была написана за несколько лет до создания атомной бомбы.) В первом действии военный министр принимает Вальса и, решив, что перед ним сумасшедший, быстро его выпроваживает, но тут же посылает за ним, когда ровно в полдень взрывом сносит вершину горы, которая была видна из окна министерского кабинета. Во втором действии Вальс выполняет задания министра и его генералов, превратив в пыль намеченные ими пункты. Они готовы заплатить миллионы за его аппарат, но он хочет одного — стать благодетельным правителем мира и первым своим указом осуществить всеобщее разоружение. Им ничего не остается, как принять его условия. Действие третье. Став правителем страны, Вальс сталкивается с издержками власти — необходимостью преодолевать инерцию, народное недовольство, заниматься бумажной волокитой, принимать неприятные решения (стараясь подчинить своей воле другие страны, он уничтожил город с населением шестьсот тысяч человек). Больше всего теперь он мечтает отдохнуть от тягостных обязанностей, построить сказочный дворец, в котором он мог бы укрыться со сказочным гаремом. Однако женщины, которых приводят к Вальсу, его не устраивают: ему нужна лишь одна девушка, которую спрятал отец, готовый защищать ее от Вальса даже перед угрозой собственной гибели, гибели страны и всего мира.

В этот момент фантастический мир Вальса рушится: его сон шепчет ему, что никакой машины у него нет, и неожиданно действие пьесы возвращается к началу, к сцене, где Вальс является на прием к военному министру. Теперь разговор происходит на самом деле, а не в воображении героя, и на этот раз, когда Вальс, убеждая министра в том, что в его руках находится особое оружие, угрожает взорвать виднеющуюся вдалеке гору, министр просто обрывает его и приказывает вывести силой.

Как прокомментировал сам Набоков:

если с самого начала действие пьесы абсурдно, то причина этого в том, что именно таким — еще до того, как поднялся занавес, — оно видится безумному Вальсу, когда он сидит в кресле викинговского стиля, ждет аудиенцию, которую ему удалось устроить через старика Берга, и воображает разговор с министром и его удивительные последствия; — разговор, которого он на самом деле удостоится лишь в последней сцене последнего действия. Пока Вальс находится в приемной, перед нами последовательно разворачивается его трехактная греза, прерываемая лишь антрактами забытья, хотя время от времени ткань его фантазии вдруг истончается, на яркой материи появляются прорехи, сквозь которые просвечивает иной мир.

Ткань истончается, например, когда Вальсу мерещится игрушечная машина, и он испытывает почти истерический страх: осознает ли Вальс, что он всего лишь ребенок и что инфантилизм его простой мечты виден на просвет? Нарушает иллюзию и двусмысленная фигура Сна (Trance в английском переводе): якобы репортер, он предлагает Вальсу свои услуги в качестве импресарио и становится его доверенным слугой, конфидентом, мефистофелем-суфлером и режиссером его грезы и наконец будит его ото сна. В каком-то смысле Сон представляется скрытым скептицизмом сознания, которое отчасти понимает, что все происходящее лишь сон, но готово до какого-то момента подавлять это понимание ради фантазии.

В том, что касается комедийного языка и пластических приемов, Набоков как никогда изобретателен. Когда занавес поднимается, перед зрителями предстают в странных позах военный министр и его верный секретарь, который, как мы вскоре понимаем, пытается достать соринку из глаза начальника («Ну хотите, попробую языком?» — спрашивает он несколькими строками ниже). В зыбком мире Вальса диалог раскачивается между обыденным и поэтизированным, давая почти бесконечный простор словесной фантазии Набокова, несмотря даже на ограничения, накладываемые драмой. Речь Вальса в особенности приближается к речи поэта или книги.

К сожалению, остроумие и фантазия, не подкрепленные правдоподобными ситуациями, вскоре начинают приедаться. В первом действии удовольствие доставляет само ожидание момента, когда подтвердится могущество Вальса. Во втором действии фарсовая ситуация военного совета (генералы Берг, Бриг, Брег, Герб, Гроб, Граб, Гриб, Горб, Груб и т. д.) способна удовлетворить только зрителей, которые пришли посмеяться, однако вскоре возникает ощущение, что шутки лишь заполняют время. В третьем действии Вальса начинает изводить само несовершенство его мечты, но сцены сменяют друг друга без видимой цели и со все убыстряющейся бредовой скоростью. Для того чтобы фантастическая череда не связанных между собой сновидческих образов удержала наше внимание, необходимо чем-то компенсировать отсутствие сюжетного развития. Набоков конечно же избегает тяжеловесного символизма «Игры грез» Стриндберга и гораздо ближе подходит к фантасмагории джойсовского Найттауна (по сути дела, сон Вальса, кажется, отчасти ведет свое происхождение от того места в эпизоде «Улисса», где Блум берется реформировать мир). Но если у Джойса заваренный макбетовскими ведьмами словарь и его бурлящие метаморфозы без труда перевешивают отсутствие естественного драматического напряжения, то Набокова связывает присутствие реальных актеров на сцене, и колдовские чары сна в его пьесе испаряются.

И тем не менее мы вздрагиваем от неожиданности, когда нас прямо из сна выталкивают назад в кабинет военного министра, куда вводят и Вальса. Когда Вальс начинает говорить, от его былой словесной магии не остается и следа. Он всего-навсего жалкий сумасшедший, который в мечтах вообразил себя гением.

В каком-то смысле Вальс — это образ каждого из нас, мера расстояния, отделяющего наши желания, буйно расцветающие в наших грезах, от реальности яви, с которой, как мы знаем, нельзя не считаться. Вальс олицетворяет собой бесплодность безудержного воображения, поддавшись которому мы сначала вылезаем из коконов собственного «я», а потом видим весь мир у наших ног.

Набоков ценит воображение в каждом из нас, способность любого сознания воссоздавать свой собственный мир. Но он также знает разницу между обычным мечтателем, художником и сумасшедшим. Художник, способный создать своим произведением особый мир, кажется, близок к преодолению конечности бытия — неоспоримого условия, навязанного всему живому. Вальс воображает, что он пересоздает мир, но его фантазии вырождаются в самые безвкусные мечтания о всесилии и роскоши. Безумец, он не способен увидеть разницу между своим внутренним миром и миром внешним, который неподвластен его фантазиям. Еще один шаг, и он превратится в диктатора, чья цель — переделать окружающий его мир в соответствии с банальными представлениями, которые он лелеет в себе. Набоков приступил к работе над «Изобретением Вальса» после того, как Гитлер проглотил Австрию и готов был вонзить зубы в Чехословакию. Его Вальс — это не только трагический мечтатель, живущий в каждом из нас, но и инфантильный безумец, из тех, кого история так часто спускает с цепи на наш мир. В его образе больше от какого-нибудь Гитлера, Ленина или Сталина, чем в диктаторе из «Истребления тиранов», ибо Набоков показывает здесь, что — перифразируя Шекспира — безумцев, и тиранов, и поэтов на свет рождает их воображенье.

VII

Когда Набоков работал над «Изобретением Вальса», аппетит, с которым Гитлер поглядывал на Чехословакию, вызвал волну паники в Париже. Волнение быстро улеглось после подписания Мюнхенского соглашения, и Набоков, ставший наконец обладателем carte d'identité, решил обосноваться в Париже32. Набоковы покинули Кап д'Антиб в середине октября и по пути в Париж заехали погостить на несколько дней к своим друзьям, Михаилу и Елизавете Каминкам на ферму в Л'Онор де Ка, недалеко от Монтабана, где провели несколько дней в крестьянском доме под одной крышей с хозяевами, их скотом и собакой33. Снять квартиру в Париже было непросто, и Набоковым пришлось довольствоваться тем, что удалось найти. Один знакомый подыскал для них квартирку в шестнадцатом округе, в доме 8 на рю де Сайгон, между площадью Этуаль и Булонским лесом. Фешенебельная однокомнатная квартирка в модном районе города вполне подходила балерине, которая занимала ее до Набоковых, но для семьи из трех человек она была слишком мала. Как впоследствии вспоминал Набоков, квартира состояла из единственной

огромной красивой комнаты (служившей гостиной, спальней и детской), по одну сторону которой была небольшая кухня, а по другую — большая солнечная ванная. Вечерами гостей приходилосьпринимать в кухне, чтобы не мешать спать моему будущему переводчику34.

Не раз сидел за этим кухонным столом Ходасевич:

Физически болезненный, с презрительными ноздрями и нависающими бровями, он — когда я воскрешаю его в памяти — никогда не поднимается со стула, на котором сидит скрестив ноги: глаза поблескивают злостью и остроумием, длинные пальцы вправляют в мундштук половинку «Зеленого капораля»35.

Среди тех, с кем Набоков часто встречался в Париже, были два неразлучных друга, принадлежавших к поколению его отца, — «my chaps»[154], как Набоков их называл, — Илья Фондаминский и Владимир Зензинов, а также Георгий Гессен, Марк Алданов, поэтесса Алла Головина, сестра знакомого Набокова, поэта Анатолия Штейгера, и писательница Галина Кузнецова, в прошлом любовница Бунина, которая жила в его семье36.

Не позднее октября Набоков написал рассказ «Посещение музея»37. Как-то в Ментоне, где они жили летом, он зашел в местный музей, который его изрядно позабавил: в нем «все есть, начиная от картин Фердинанда Бака и кончая ветхой коллекцией выцветших бабочек, и знаете, какие две статуи стоят у входа: Пушкин и Петр I (спасающий совершенно диким способом двух утопающих — это стояло в скверике на набережной в Петербурге)»38. Именно эта смесь России и Франции разожгла воображение Набокова.

В рассказе «Посещение музея» русский эмигрант приезжает в небольшой французский городок и по просьбе своего приятеля, тоже эмигранта, которого он считает полубезумцем, заходит в местный музей, чтобы разыскать среди экспонатов портрет деда его знакомого. Он находит картину, но мало-помалу, незаметно для посетителя, переходящего из одного музейного зала в другой, крохотный музей становится бесконечным и устрашающим пространством. Герой-рассказчик долго мечется по музею, пока наконец не оказывается на улице. Идет снег, и герой, прочитав вывеску над какой-то лавкой, понимает, что он очутился в России. Мечта эмигранта о возвращении в Россию прошлого оборачивается кошмаром, в котором он попадает в Советскую Россию настоящего. Хуже того, этот кошмар происходит наяву. Отказываясь описывать арест и последовавшие за ним испытания, рассказчик заключает: «Достаточно сказать, что мне стоило необыкновенного терпения и трудов обратно выбраться за границу и что с той поры я заклялся исполнять поручения чужого безумия». Этот преисполненный горькой иронии и тревоги рассказ об одиночестве и толпе, безумии и здравомыслии, времени и пространстве удался Набокову: проводя нас шаг за шагом по коридорам музея, он создает настолько яркую и правдоподобную картину происходящего, что мы не в состоянии сказать, в какой именно момент он выводит нас за пределы реальности. Даже в конце рассказа, когда мы оказываемся в Ленинграде и понимаем, что произошел некий сдвиг, Набоков спокойно констатирует, что да, невозможное на самом деле свершилось и что оно — часть нашего мира.

В ноябре Набоков закончил работу над еще одним рассказом — «Лик», который он тоже задумал на Ривьере39. Герой рассказа, русский эмигрант Лик — невротик, страдающий неизлечимой болезнью сердца, актер труппы, приехавшей на гастроли в небольшой приморский городок, — чувствует себя обделенным жизнью и надеется, что смерть уведет его прямо со сцены в другую, истинную реальность. Он думает, что если он умрет на сцене, то сможет перенестись через смерть в мир пьесы, где его ждет счастье во всем — в объятиях героини, даже в компании других персонажей, хотя актеры, играющие их роли, вне сцены его просто не замечают. Когда Лик выходит из лавки, где он только что купил белые ботинки для последнего в этом городе спектакля, он сталкивается с бывшим своим соучеником, этаким громилой, который в гимназии не давал ему проходу и который сейчас затаскивает его в свое убогое жилище, поит его, несмотря на больное сердце, вином, бранит его за то, что сам он бедствует, в то время как Лик, по его мнению, купается в роскоши. Наконец Лику удается вырваться; в голове у него туман, сердце готово остановиться. В тот момент, когда смерть кажется неизбежной, он вспоминает, что забыл у Колдунова свои ботинки, берет такси, едет к нему — и видит его мертвым: он лежит на полу, обезображенный выстрелом в рот, широко раскинув ноги в новых ботинках Лика. Лик, считавший, что ему суждена центральная роль героя, которому предстоит умереть, обнаруживает, что даже сама смерть низводит его на вторые роли40. Финал рассказа, казавшийся неизбежным, оборачивается неожиданным событием, которое лучше, чем любая другая концовка, подводит итог жизни Колдунова и самого Лика. Судьбу невозможно предсказать заранее, сколько бы нам ни казалось, что она подает нам знаки, однако, оглядываясь назад, можно, будто по мановению волшебной палочки художника, увидеть, что случайности судьбы соответствуют уникальной и словно бы существующей изначально гармонии каждой отдельной жизни.

На декабрь была назначена премьера «Изобретения Вальса», однако Анненков, который должен был ставить пьесу, поссорился из-за каких-то мелочей с дирекцией Русского театра и отказался от ее постановки41. Найти ему замену не удалось. В качестве компенсации Набоков 2 декабря сам выступил в доме 5 на рю Лас-Кас: в первом отделении он читал «Лик», во втором — «Посещение музея»42.

В декабре Набоков также собирал впечатления для нового рассказа. Больше десяти лет назад в Берлине он написал стихотворение в честь Надежды Плевицкой, чрезвычайно популярной певицы кабаре, исполнительницы русских народных песен. Теперь в Париже проходил суд над нею — Плевицкую обвиняли в пособничестве мужу, генералу Скоблину, организовавшему в сентябре 1937 года похищение главы Всероссийского военного союза в Париже генерала Миллера (чей предшественник на этом посту, генерал Кутепов, также был убит в 1930 году). Плевицкую признали виновной и приговорили к двадцати годам каторги. Пять лет спустя Набоков превратит ее фантастически-невероятное прошлое в рассказ «Помощник режиссера», первый из написанных им по-английски.

Уже в декабре 1938 года Набоков приступил к работе над первым английским романом — «The Real Life of Sebastian Knight» («Подлинная жизнь Себастьяна Найта»). Решение стать англоязычным писателем — хотя тогда оно еще не означало, что он перестает писать по-русски, — оказалось одним из самых трудных в его жизни. Конечно, первые сказки, которые читала ему мать, были английскими, так же как английскими были первые книги, которые он сам начал читать. Воспитанный в семье страстных англофилов, Набоков учился в Кембридже и, став Сириным, заслужил репутацию наиболее западного из всех русских писателей. С другой стороны, он изо всех сил стремился вопреки всем обстоятельствам стать великим русским писателем. В течение двух десятилетий Набоков неустанно оттачивал свой талант, хотя он был вырван из родной почвы, лишен достаточно широкой читательской аудитории, чтобы зарабатывать на жизнь литературным трудом, и не имел надежды на то, что его труды, каким бы признанием они ни пользовались среди эмигрантов, попадут в обозримом будущем в национальную литературную сокровищницу России или выйдут на международный литературный рынок. Страницу за страницей он штудировал четырехтомный словарь Даля, строку за строкой анализировал ритмику русского стиха. На пятнадцать лет он заточил себя в Германии, которую ненавидел, ибо, отказываясь выучить ее язык, он тем самым спасал родной язык от выцветания. За это время он довел до совершенства собственный прозаический стиль, равного которому — по мускулистой гибкости — еще не знала русская литература, и открыл новые литературные формы, не имеющие прецедента даже в великой традиции Пушкина, Гоголя, Чехова и Толстого, формы, которые позволили ему выразить новые литературные истины. Единственный из своего поколения, он стойко перенес и горький воздух, и бесплодную почву изгнания, не помешавшие ему вырасти в писателя первого ряда.

В начале двадцатых годов эмигранты еще могли надеяться, что советская власть вскоре рухнет. К концу этого десятилетия и в начале тридцатых годов сами произведения Сирина воспринимались как доказательство того, что эмиграция, несмотря на все бедствия и унижения, смогла, благодаря своей свободе, дать больше литературе, чем крупнейшая страна мира со всеми ее казенными свитерами и трубками для казенных писателей. Однако теперь Германия, вынашивающая планы завоевания мира, ставила под сомнение само существование эмигрантской читательской аудитории. Набоков, которому приходилось думать о сыне, вынужден был искать другой заработок. Место преподавателя русской литературы в Англии или Америке — если бы он таковое нашел — дало бы ему и хлеб насущный, и пищу для души. Однако, если вокруг него все будут говорить по-английски, ему сложно будет сохранить свой русский язык без потерь, даже если эмиграция продолжит свое существование. Способен ли он стать английским писателем?

Он обнаружил, что переводит собственные произведения на английский язык лучше, чем кто-либо из англичан. Он даже переписал один из своих русских романов по-английски и получил в качестве аванса сумму, которую он и не мечтал заработать в эмигрантской Европе. Теперь, когда в глазах Запада престиж Советского Союза, как последнего оплота в борьбе против фашизма, возрастал день ото дня, роман об эмигрантах был попросту невозможен. Но как писать для английских читателей, если он знал их среду хуже, чем они сами? Он уже написал автобиографические очерки о первом знакомстве русского с Англией. Нельзя ли из этого материала — если к тому же попробовать смонтировать его со свежими впечатлениями от литературного Лондона — извлечь ядро английского романа?

«Подлинная жизнь Себастьяна Найта» дала утвердительный ответ на этот вопрос. При всей английскости этого романа он был плодом чисто русских обстоятельств: реального исследования, которое Набоков провел для годуновского жизнеописания Чернышевского, и воображенных трудностей, с которыми столкнулся Федор как биограф своего отца; связи Набокова с Ириной Гуаданини и его решимости сохранить этот факт биографии в тайне. Более всего роман опирается на опыт «Дара», где Набоков попытался создать развернутую и подробную биографию писателя. Теперь он производит перегруппировку сходных тем, но при этом стремится не к масштабности «Дара», а к пародийной легкости, освоенной им в «Событии» и «Изобретении Вальса». Никогда раньше ему не удавалось с такой непринужденностью вписать столь сложную структуру в столь небольшое текстуальное пространство. Принимая во внимание скорость, с которой роман был закончен, кажется весьма вероятным, что Набоков тщательно подготавливал для него почву еще весной в Ментоне, оставив другие замыслы под паром.

В Париже поиски двухкомнатной квартиры ни к чему не привели. Пока Дмитрий играл или спал в единственной комнате, Набокову приходилось работать в ванной, где письменным столом ему служил положенный поверх биде чемодан. С наступлением вечера комната быстро выстужалась, и у Набокова от холода и долгих часов работы немели пальцы43. Все это время его угнетали мысли о тяжело больной матери, которую он не мог навестить, поскольку Гитлер все сильнее сжимал Чехословакию в своем кулаке44. Кроме всего прочего, ему приходилось писать роман не на своем первоклассном русском, а на английском языке, который казался ему второсортным. Несмотря на все эти обстоятельства, он непреклонно продолжал работу. Согласно условиям объявленного в Англии литературного конкурса, в котором он намеревался принять участие, рукописи должны были быть получены в Лондоне к концу января 1939 года. 29 января он сообщил одной из своих знакомых, что закончил работу над книгой и отослал рукопись45.

VIII «Подлинная жизнь Себастьяна Найта»

«Подлинная жизнь Себастьяна Найта» выдает себя за историю жизни писателя Себастьяна Найта (родился в 1899 году в Санкт-Петербурге от матери-англичанки и русского отца; умер в 1936 году), которую в том же 1936 году пытается исследовать и записать его сводный брат В. (родился в 1906 году от второй, русской жены отца)46. Эмигрировав в 1919 году из России, В. и его мать обосновались в русском квартале Парижа, а Себастьян отправился в Кембридж и обрубил все связи с родным языком и со своим прошлым. Еще в Петербурге Себастьян пользовался фамилией матери, рисуя под своими стихами шахматного коня вместо подписи[155]. Из Кембриджа он переезжает в 1924 году в Лондон, где встречает Клэр Бишоп, которая становится его идеальной любовницей и музой, и где его литературный талант расцветает. За границей повзрослевший В. лишь два раза, да и то ненадолго, встречается с братом — в 1924 и 1929 годах; в январе 1936 года он получает от Себастьяна письмо, написанное, к его удивлению, по-русски, а вскоре после этого приходит телеграмма от его врача. В последнем романе Себастьяна говорится о некоей неземной тайне, которую умирающий герой готов, кажется, поведать миру. В., прочитав книгу, мчится в Париж, надеясь услышать эту тайну из первых уст, — но не застает брата в живых. Он начинает исследовать прошлое Себастьяна и приходит к мысли, что он сможет понять сердечную боль, мучившую брата в последние его годы, только если найдет неизвестную русскую возлюбленную, которую тот встретил в 1929 году.

«Подлинная жизнь Себастьяна Найта» обнажает свои приемы гораздо сильнее, чем любое другое произведение Набокова, словно рентгеновский снимок усмехающегося фокусника. Прежде всего забавны в книге комические неудачи самого биографа: сначала В. вспоминает жизнь братьев в отчем доме (хотя даже там каждый из мальчиков жил собственной жизнью) и приводит пространные и благожелательные воспоминания кембриджского друга Себастьяна; но затем Себастьян постепенно исчезает из поля зрения, лишь иногда мелькая в случайных зеркалах; и наконец в конце книги все погружается во мрак, когда рассказчик медленным, как в ночном кошмаре, спринтом несется к умирающему Себастьяну и осознает ужасную недостижимость мертвых. Подобных проблем не знает другой биограф Себастьяна, мистер Гудмен, некогда его секретарь, — беспринципный спекулянт на литературном рынке, — который просто-напросто подменяет жизнь писателя социологическими обобщениями и с легкостью объясняет его смерть неспособностью чувствительной души пережить моральную тревогу эпохи. «Какой эпохи?» — недоумевает В., который знает, что прошлое состоит из частностей и что Себастьян был прежде всего индивидуальностью. В. пародирует представление о существовании магической формулы, способной открывать двери в чужое прошлое, и показывает запертые ворота и нарисованные арки-обманки, которые преградили ему путь. Однако каким-то образом ему удается воссоздать сам склад ума Себастьяна, его насмешливое презрение к мертвым идеям, ход коня его мысли, его завораживающе странные романы. Как биография писателя, книга В. может служить образцом: пробелы в жизненной истории Себастьяна не имеют значения, ибо его искусство и сознание остаются неоскверненными. Самоосознанное пародирование ограниченности биографического жанра превращает труд В. в игру-размышление о том, что личность человека и тайна его прошлой жизни неприкосновенны.

Хотя время распадается и ускользает снова и снова, не впуская нас в частную жизнь Себастьяна, мы, несмотря на все преграды, все же проникаем в нее. Прелесть истории придает теплое, понимающее сочувствие, с которым относится к Себастьяну его возлюбленная, Клэр Бишоп, идеальная спутница Себастьяна, его редактор и читательница, несущая в себе трогательную обреченность. Обнаружив, что он унаследовал от матери смертельный недуг — грудную жабу, Себастьян теряет душевный покой и воображает, что его счастье с Клэр — это отвлекающая уловка, западня, в которую заманила его смерть. Он бросает Клэр ради другой женщины, которая губит его. Хотя Себастьян с самого начала отдавал себе отчет в том, что она принесет ему лишь несчастья, он продолжает ее домогаться.

По мере того как В. продолжает розыски последней роковой возлюбленной брата и приближается к концу его жизни, мы все острее и острее чувствуем, что сами романы Себастьяна каким-то образом предвосхищают поиск или же, наоборот, поиск каким-то образом повторяет романы. Нам кажется, что это крещендо отголосков вот-вот разрешится, ибо книга все настойчивее обещает, что скоро мы услышим все проясняющие откровения умирающего Себастьяна — а это, в свою очередь, воспроизводит структуру его последнего романа. Вслушиваясь в дыхание спящего пациента, В. испытывает чувство глубокой духовной общности с ним, которое пронизывает все его существо. Однако, как вскоре выясняется, произошла страшная ошибка. Когда взволнованный В. по буквам назвал фамилию «Knight», пояснив, что это английское имя, больничный служитель-француз направил его в темную палату некоего Кегана. «О-ля-ля! — восклицает смущенная медсестра, обнаружив ошибку. — Но русский господин вчера умер». На этом роман заканчивается, и В. говорит, что «те немногие минуты, которые я провел, прислушиваясь, к тому, что принимал за его дыхание», полностью изменили его жизнь, ибо он понял,

что душа — это лишь форма бытия, а не устойчивое состояние, — что любая душа может стать твоей, если ты уловишь ее извивы и последуешь им. И может быть, потусторонность и состоит в способности сознательно жить в любой облюбованной тобою душе — в любом количестве душ, — и ни одна из них не сознает своего переменяемого бремени. Стало быть — я Себастьян Найт. <…> Я — Себастьян, или Себастьян — это я, или, может быть, оба мы — кто-то другой, кого ни один из нас не знает.

Как следует понимать этот ошеломляющий финал? Не переросла ли одержимость, с которой В. всегда относился к сводному брату, в своего рода просветленное безумие? Вполне возможно — но ведь последним замыслом Себастьяна была биография вымышленного лица, биография-пародия, то есть сама книга «Подлинная жизнь Себастьяна Найта», как кажется, перекликается по тону и новаторской стратегии с работой самого Себастьяна; и В., и Себастьян пишут по-английски, но в конце концов Себастьян осознает себя неистребимо русским, каковым В. был всегда; лишь буква «v» отличает русского Севастьяна от англичанина по имени «Sebastian».

Или же, быть может, сам дух Себастьяна соучаствует в поисках брата, «осознанно переселившись» в его душу? В. не покидает смутное ощущение, что у него есть какой-то тайный помощник. В тот момент, когда он, кажется, зашел в тупик в поисках возлюбленной своего брата и думает, что ему, возможно, придется оставить портрет Себастьяна намеренно незавершенным, он встречает человека по фамилии Зильберман, который предлагает взять на себя сыскную работу. Через неделю этот странный незнакомец приносит ему фамилии четырех русских женщин, которые останавливались в одном отеле с Себастьяном в 1929 году. Благодаря списку Зильбермана В. попутно узнает о первой любви Себастьяна, Наташе Розановой, о чьем существовании он не подозревал и чей роман с Себастьяном отчасти объясняет его увлечение Ниной Речной. Дело обстоит так, словно бы само решение В. примириться с незаконченностью портрета, а может быть, желание пародировать любую попытку создания законченной биографии заставило тень Себастьяна явиться еще на пару сеансов.

В последний год жизни Себастьян приходит к мысли, что он всегда с непростительным пренебрежением относился ко всему обыкновенному, в том числе и к своему довольно бесцветному сводному брату. Именно поэтому он собирается написать биографию вымышленного и абсолютно ничем не примечательного «М-ра X.», а перед самой смертью пишет брату письмо. Прочитав это последнее загадочное послание Себастьяна, В. видит зловеще-пророческий сон. Несколько дней спустя, когда В. бежит по темным больничным коридорам к постели Себастьяна, ему кажется, что он попал в мир сна, в ночь, в стигийский туман последнего романа Себастьяна: волнение едва не переносит его на другой берег Стикса, где пребывает теперь Себастьян. Приблизившись к смерти, В. возвращается к изучению жизни Себастьяна. Пародийные описания в книге поисков В. повторяют ритм мысли Себастьяна, словно он «осознанно поселился» в душе Себастьяна, — и в то же время эта пародия, доказывающая, что В. удалось настроиться на волну Себастьяновой мысли, есть следствие того, что живущему невозможно постичь чужое «я». Сами трудности, которые испытывает В., подтверждают тот факт, что абсолютная независимость души — это основа человеческого существования, но при этом в романе также содержится намек на то, что даже обычные смертные, пройдя через смерть, способны стать творцами более талантливыми, чем самые талантливые из художников, и могут научиться проникать в реальные, а не просто измышленные души.

Однако если мы внимательнее присмотримся к Зильберману — самому яркому свидетельству того, что тень Себастьяна могла быть проводником В. в его поисках, — мы заметим, что он не реальный человек, которого какая-то потусторонняя сила направила навстречу В., но некий фантом и, можно сказать, беглец из какой-нибудь Себастьяновой книги. Вместо «я — Себастьян» мы скорее должны читать «Себастьян — это я»: возникает впечатление, что именно Себастьян придумал и В., и все его поиски Себастьяна Найта. Если мы согласимся с этим выводом, то тогда всю книгу «Подлинная жизнь Себастьяна Найта» можно прочитать как зеркальное отражение первого романа Себастьяна, где во время расследования убийства исчезает труп жертвы, после чего один из подозреваемых, разоблачая самого себя, признается, что он — тот самый человек, которого считали убитым.

Как только мы начинаем замечать подобные параллели между романами Себастьяна, с одной стороны, и поисками Нины или описанием этих поисков — с другой, их число растет и растет, пока наконец не становится ясно, что романы с самого начала были задуманы как отражение попыток восстановить жизненный путь Себастьяна. В таком случае оказывается выдумкой не только поиск Себастьяна, но и сама его земная жизнь: даже та ее часть, которая представлялась нам столь счастливо доступной — его книги, — теряет реальные очертания. Чем дальше мы продвигаемся в поисках Себастьяна, тем меньше мы о нем знаем. На этой стадии, когда мы должны признать, что все, что нам известно о Себастьяне, выдумано скрытым автором, его нельзя, в конечном счете, не отождествить с самим Владимиром Набоковым.

Разумеется, прежде чем раскрыть книгу, мы уже знали, что ее автор — Владимир Набоков. Однако, пытаясь удержаться на уровне повествования, мы падаем в один люк за другим: В. как безумец, В. как Себастьян, В. как двойник Себастьяна, созданный посредством Себастьянова призрака, В. как фантазия Себастьяна, сам Себастьян как чья-то выдумка. Это соскальзывание с одного уровня на другой было задумано с самого начала, и каждый раз, когда по воле Набокова мы падаем с этажа на этаж, у нас что-то обрывается внутри. Набоков играет с нашим нежеланием захлопнуть мир книги, покинуть тот уровень, который нам кажется реальностью. Он словно бы дает нам понять, что хотя живущий должен разгадать тайну бытия, ответ — если он вообще существует — можно найти, лишь захлопнув книгу жизни.


Такова одна из возможных интерпретаций романа — текст как философская загадочная картинка, которую нужно составлять из отдельных кусочков, нарезанных Набоковым с холодным расчетом. Однако растворение В. в Себастьяне, а Себастьяна — в Набокове позволяет прочесть книгу совершенно иначе, и тогда на первый план вновь выступают проблемы человека и личности.

История Нины — это сердце книги: почему Себастьян оставляет чудесную Клэр Бишоп и безнадежно влюбляется в женщину, которой он быстро надоедает и которая приносит ему несчастье? В. удается вывести на чистую воду таинственную возлюбленную Себастьяна в тот момент, когда он понимает, что женщина, якобы рассказывающая о ком-то другом, на самом деле говорит о самой себе — точно так же, как В., возможно, и есть Себастьян, который говорит о себе, или «кто-то, кого никто из нас не знает», — и есть автор, рассказывающий историю собственной жизни таким образом, чтобы замаскировать откровения.

«Подлинная жизнь Себастьяна Найта» — это роман о недостижимости прошлого. Однако прошлое Себастьяна недоступно В. потому лишь, что тот уважает личную жизнь своего брата. После смерти Себастьяна В. приходит в его кабинет и находит там две связки писем. После минутного колебания он, выполняя волю покойного, бросает письма в огонь, не читая. В одной связке, судя по почерку, были письма Клэр Бишоп, в другой, судя по нескольким словам, которые он успел прочитать прежде, чем их зачернил огонь, — какой-то русской женщины. На протяжении следующих нескольких месяцев В. не раз убеждается в том, что должен узнать, кто она, если он хочет понять последние годы жизни Себастьяна.

Что касается жизни самого Владимира Набокова, то он надеялся, что Ирина Гуаданини, выполнив его просьбу, уничтожит его письма к ней и что его личная жизнь обескуражит будущих исследователей не меньше, чем личная жизнь Себастьяна обескуражила В., пока в дело волшебным образом не вмешался Зильберман. Поскольку Набоков полагал, что его прошлое предано забвению, а самодостаточная и саморефлективная структура «Подлинной жизни Себастьяна Найта», казалось, исключает какие-либо референты за пределами текста и не дает причины заняться их установлением, он мог коснуться и своих непосредственно личных тем; перехода на другой язык, преодоленного прошлого с Ириной Гуаданини.

Мадам Лесерф выдает себя за француженку, и ее подлинную личность удается установить только тогда, когда выясняется, что она русская. В Кембридже и после Себастьян тоже делал вид, что он не русский, но в конце ему не удается убежать от самого себя: в больнице, где он умирает, его называют «русским господином». Для того чтобы рассказать о жизни английского писателя, который так и не смог полностью перерезать пуповину, связывавшую его с Россией, В. сам должен против своей воли стать английским писателем. В первом своем английском романе, сознавая, что ему придется оставить русскую литературу, Набоков, отстраняясь от этой мучительной жертвы, обращает ее в искусство — и все-таки позволяет нам почувствовать, какую цену он заплатил за отречение от родного языка и традиций.

Нина Речная, ради которой Себастьян опрометчиво оставил свою английскую возлюбленную, привлекает его отчасти тем, что напоминает его первую любовь, Наташу Розанову. Первые идиллические свидания, когда Себастьян катает Наташу на лодке по тихой русской реке, безусловно, вызывают в памяти первую любовь самого Набокова к Валентине Шульгиной, которой в далеком 1915 году он посвятил все свои ранние русские стихи. Набоков дает понять, что если разум уговаривает его остаться английским писателем, то сердце, вопреки благоразумию, зовет назад, в объятия его русской музы.

Нина интересна не только как напоминание о России, но и сама по себе: это загадочно-обольстительная женщина, страсть к которой заставляет Себастьяна бросить свою замечательную возлюбленную. Набоков проецирует на Себастьяна альтернативный, искусно разработанный вариант продолжения своего собственного недавнего прошлого: писатель оставляет женщину, для него, очевидно, идеальную, ради другой, к которой испытывает роковою страсть, и в результате губит свою жизнь.

Раздумывая над сложным преломлением личного опыта в творчестве Себастьяна, В. заявляет:

Трудно различить свет личной истины в неуловимом мерцании выдуманного мира, но еще труднее постичь поразительный факт — человек, пишущий о том, что он взаправду испытывает в минуту писания, находит в себе силы, чтобы одновременно создать — и как раз из того, что гнетет его душу, — вымышленный и слегка нелепый характер.

Еще более непонятно, как мог Набоков создать из того, что его лично мучило, книгу, которая сочетает в себе столь глубоко интимные переживания и такое беспристрастное, головокружительное интеллектуальное удовольствие.

ГЛАВА 22 В поисках выхода: Франция, 1939–1940

ГОЛОС ДОКТОРА РЭЯ: Теперь у них есть все документы. Можно ехать. Прощай, серый Париж!

ГУМБЕРТ: Прощай, серый Париж. Дорогая, не потеряй паспорт.

«Лолита», киносценарий1

I

В январе 1939 года Набоков, не вполне уверенный в своем английском языке, просит давнюю знакомую, Люси Леон Ноэль, прочитать рукопись романа «Подлинная жизнь Себастьяна Найта» и проверить синтаксис. Она вспоминает:

Володя стал приходить несколько раз в неделю, около трех часов дня. Он был неизменно пунктуален. Больше всего его беспокоило, чтобы первый его английский роман не звучал с «иностранным акцентом» и не читался как перевод на английский язык. Мы усаживались за большой письменный стол красного дерева и работали ежедневно несколько часов кряду.

Именно за этим столом на протяжении двенадцати лет Поль Леон работал с Джойсом над «Поминками по Финнегану» — апостольская преемственность на современный лад!

Обычно я читала вслух предложение и проверяла, как оно звучит. Большинство предложений звучали на удивление гладко. Время от времени приходилось заменять какое-нибудь слово или подыскивать более подходящий синоним. Иногда два слова мы заменяли одним. Мы обсуждали то или иное место, и случалось, я снимала свое возражение, а бывало — капитулировал он. Потом он обычно еще раз читал — своим глубоким баритоном — то же самое предложение, а я слушала. Некоторые пассажи вызывали затруднения, однако автор точно знал, как именно он хочет выразить свою мысль. Чаще всего трудностей не было вовсе.

Сама магия этой книги настолько меня захватила, что мне не терпелось узнать, чем же все кончится. Каждый вечер я пересказывала прочитанное мужу2.

Однажды в начале февраля, когда эти ежедневные чтения все еще продолжались, чета Леонов пригласила Набоковых отобедать с их друзьями, Джеймсом Джойсом и издателями авангардистского журнала «Transition» Юджином и Марией Джолас. Леоны были разочарованы тем, что Набоков за обедом не смог блеснуть остроумием перед Джойсом, что мадам Леон объяснила робостью. Читая ее мемуары тридцать лет спустя, Набоков с улыбкой заметил, что впервые его упрекают в застенчивости, а не в заносчивости:

…соответствуют ли ее впечатления действительности? Она изображает меня робким молодым художником; на самом же деле мне уже было сорок лет, и я достаточно ясно представлял свой вклад в русскую литературу, чтобы не испытывать страха в присутствии любого писателя. (Если бы госпожа Леон чаще встречала меня на приемах, она бы знала, что я вообще малоинтересный гость, не склонный и не способный блистать в большой компании.)3

У самого Набокова остался в памяти «длинный вечер, проведенный за дружеской беседой. Я не помню из нее ни одного слова, но моя жена припоминает, что Джойс спросил, какие именно ингредиенты входят в мед („mead“ по-английски), и все ответили по-разному». Джойс подарил Набокову экземпляр «Haveth Childers Everywhere»[156], предварительного варианта (1930) одной из частей «Поминок по Финнегану». Набокову, ничего пока еще не опубликовавшему по-английски, — увы — нечем было ему ответить4.

Часть второй недели февраля Набоков провел в постели с бронхитом — тогда они еще жили в неудобной квартире на рю де Сайгон, 8, откуда вскоре переехали в район Порт де Сан-Клу, сердце более бедного русского Парижа, поселившись в небольшом, обшарпанном отеле с громким названием «Отель Рояль Версаль», рю ле Маруа, 31, где также снимали комнаты Август Каминка с женой. Куда бы они ни переезжали, Париж неизменно угнетал Набокова и навсегда запечатлелся в его памяти как серый мрачный город на Сене. Сидя за столиком кафе «Дё Маго» с Георгием Гессеном и своим французским переводчиком, Набоков поносил Париж. Он называл его по-русски «Париж», что звучало как французское «Pas riche» — «бедный»5.

Еще в январе, когда Набоков торопился закончить «Подлинную жизнь Себастьяна Найта», ему неожиданно пришла в голову идея новой книги: «Новый замысел мелькает, как гора в моем вагонном окне, то слева, то справа, — и скоро высажусь и полезу — слышу уже грохот осыпей»6. Трудно сказать, что именно это была за идея, но думал он о русском произведении. Он все еще не был готов отказаться от русского языка, все еще принадлежал русской эмиграции, все еще не видел реальной возможности переезда в Англию или Америку. Репутация Набокова гарантировала его произведениям место на страницах лучших эмигрантских журналов. «Современные записки» или «Русские записки» были не в состоянии выплачивать такие гонорары, которые мог бы предложить какой-нибудь английский или тем более американский издатель; но кто знал, захотят ли эти издатели с других берегов его вообще печатать? Никто пока не заинтересовался его автобиографическими этюдами, и на протяжении последующих двух лет одно издательство за другим будет отвергать «Подлинную жизнь Себастьяна Найта».

Помимо практических дел Набокова беспокоили и проблемы творческие. В течение всего 1939 года кинетическая энергия «Дара» почти не угасала. Еще прошлой осенью, в октябре, Набокова порадовало известие о том, что Абрам Каган, возглавлявший издательство «Петрополис» в Берлине, пока Гитлер не выпихнул его из Германии, согласился издать «Дар» целиком, включая еще не напечатанную четвертую главу. К декабрю, по его сведениям, роман уже должен был поступить в типографию. До сих пор неясно, почему запланированное издание не увидело свет, но «Дар» по-прежнему тревожил воображение Набокова. Однажды — очевидно, это было в 1939 году — он пообещал Алданову новую книгу — продолжение «Дара», который и без того был самым длинным из всех его русских романов6. На деле к концу года задуманное продолжение «Дара» превратилось в совершенно самостоятельный роман — «Solus Rex». Однако до тех пор, пока процесс расщепления замысла окончательно не завершился, Набоков, кажется, лелеял идею двухтомного «Дара». То, что забрезжило в его сознании в январе, было, вероятно, либо первым проблеском второго тома, либо планом некоего приложения к роману, которое, как нам доподлинно известно, он в какой-то момент намеревался добавить к первому его тому, поместив после рассказа «Круг», становившегося, согласно этому замыслу, первым приложением.

Скорее всего, именно весной 1939 года Набоков и написал это до сих пор не опубликованное «Второе добавление к „Дару“»8. В самом романе Федор принимается в 1927 году за биографию своего отца, но не заканчивает ее. Однако, когда он начинает собственно «Дар», во второй его главе он подробно рассказывает о работе над этой биографией и особенно о своих попытках мысленно пройти вместе с отцом весь маршрут его опасной и таинственной последней экспедиции. Во «Второе добавление» входят материалы, собранные Федором для незаконченной биографии. Он вспоминает, какую досаду вызывали у него в отрочестве лепидоптерологические справочники, не упоминавшие — дабы не утруждать начинающих собирателей — подвиды и локальные разновидности бабочек, — до которых на самом деле больше всего и охочи любознательные коллекционеры, — и особенно игнорировавшие фауну России. «Чешуекрылые Российской Империи» Константина Годунова (четыре тома из запланированных шести, 1912–1916), наоборот, вместили в себя все, о чем юный Федор (или юный Владимир) только мог мечтать. Федор цитирует «полнокровные и плавные периоды» из труда своего отца, в которых он видит ключ к собственному стилю, а затем подробно излагает революционные концепции таксономии, видов, эволюции, мимикрии, сформулированные отцом в его тридцатистраничной работе, которую он написал накануне рокового последнего путешествия. Несмотря на его абстрактный, специальный характер, «Второе добавление», особенно его начало, по изяществу и силе впечатления относится к лучшим образцам набоковской прозы. В наследии писателя нет другого произведения, где его любовь к бабочкам, его точная память, его склонность к метафизическому размышлению и его скрупулезное научное мышление были бы сплавлены воедино с подобным накалом.

II

Хотя даже после «Подлинной жизни Себастьяна Найта» Набоков не мог устоять перед своей русской музой, он все больше и больше утверждался в своем решении прорваться в англоязычный мир. Он заручился веским рекомендательным письмом от Михаила Ростовцева, известного археолога и историка Древнего мира из Йельского университета, которое должно было помочь ему в поисках какого-нибудь места в Англии, куда он в очередной раз отправил в апреле с двойной целью: выступить с публичным чтением и попытаться получить работу9. Он также составил рекомендательные письма, которые обещали подписать Бунин и Николай Бердяев10. (С последним он познакомился через их общего знакомого Фондаминского.) Он обратился к Глебу Струве с просьбой помочь ему — «ввиду его катастрофического безденежья» — устроить чтение английских произведений11. Поскольку Струве знал английский язык, Набоков не стал писать за него рекомендательное письмо, набросав лишь общий план:

Такой-то автор (разукрасьте). Пользуется широкой… но ввиду специфической роли писателя-эмигранта бедствует!!! талантлив!!! Гордость эмиграции!!! Новаторский стиль!!!.. Единовременное пособие или стипендию. Ищет работу, пока (вычеркнуто). Он ищет работу, и есть вероятность, что он ее получит, но для этого ему необходимо остаться в стране на несколько месяцев.

(Это вычеркнутое «Ищет работу, пока» выдает Набокова.) Три дня спустя он снова пишет Струве: «Мне даже трудно выразить, как меня волнует надежда на возможность устроиться в Англии. Это для меня вопрос жизненной важности. Умоляю Вас также сделать все возможное в смысле вечера. Я знаю, что Вам приходится не легко, но если бы Вы знали, каково мне сейчас — просто погибаю»12.

Его мать тем временем погибала в буквальном смысле слова. Набоков выехал в Лондон 1 апреля, до получения известий о том, что ее положили в больницу, в общую палату, ибо на большее у нее не было средств. Что касается самого Набокова, то в Лондоне он неожиданно устроился как нельзя лучше. Он остановился у Саблиных, в доме бывшего российского поверенного в делах, сменившего на этом посту Константина Набокова, и дворецкий, «совершенный Jeeves»[157], искавший способа при случае избавиться от нелепой шляпы гостя, приносил ему завтрак в постель. В обширной лепидоптерологической коллекции Британского музея Набоков проверил, нет ли там других экземпляров той интересной бабочки, которую он поймал в Мулине, но ничего не обнаружил. 5 апреля он выступает с чтением своих новых русских работ в гостиной Саблиных. Неделю спустя он читает главу «Подлинной жизни Себастьяна Найта» на обеде, организованном Струве в доме его приятельницы, Ангелики Харрис (русской по происхождению), и ее мужа Алана (издателя по роду деятельности). Цель этого вечера состояла не только в демонстрации набоковских писаний об ускользающем прошлом, но и в сборе пожертвований и в обсуждении перспектив его туманного будущего. Забрезжила надежда получить работу на русском отделении университета в Лидсе, но тут же испарилась13.

В последнюю неделю апреля Набоков возвращается в Париж и переезжает с женой и сыном в убогую квартиру на рю Буало, 59, где у них по крайней мере были две комнаты, кухня и ванная. Нашлось место и книгам, и бумагам, доставленным из Германии, где они находились на хранении14.

2 мая в Праге скончалась Елена Набокова. Набоков вошел в комнату, где его друзья Георгий Гессен и Михаил Каминка весело готовили для него какой-то розыгрыш. «„Сегодня утром у меня умерла мать“, — сказал он буднично, ровным голосом и только быстро потер себе лоб кончиками пальцев»15. После безвременной гибели отца самой большой трагедией его жизни в Европе было то, что он не мог помогать матери и часто бывать у нее, как ему этого хотелось. За последние семь лет он провел с ней лишь несколько недель весной 1937 года; он не навестил ее во время ее последней болезни; и теперь ему приходилось смириться с тем, что он не будет на ее похоронах. Набокова глубоко беспокоила судьба его восьмилетнего племянника Ростислава, сына сестры Ольги, которого воспитывала мать. При всей своей любви к мальчику он вынужден был признать, что помочь ему не в состоянии. После войны, когда в Чехословакии установился коммунистический режим, он предпринял попытку вывезти Ростислава в Америку, но было уже поздно.

В апреле Набоков получил письмо от Евгения Винавера — брата одного из соратников В.Д. Набокова по конституционно-демократической партии, а ныне профессора французского языка в Манчестере — с приглашением выступить у него в университете. Винавер заинтересовался французским эссе Набокова о Пушкине и теперь просил его прочитать доклад о каком-либо аспекте франко-русских литературных связей. Университет брался оплатить расходы и лекцию16. А что, если это та самая возможность, которой он ждал?

31 мая Набоков снова приезжает в Лондон и останавливается на этот раз в семье Веры Хэскелл (чей муж приходился родственником Алданову). Ее сын Фрэнсис, тогда еще ребенок, вспоминалвпоследствии, как Набоков, знавший о его увлечении бабочками, приходил по вечерам поболтать к нему в детскую17. Вероятно, Набоков выступил с докладом в Манчестере, но дальше этого дело не пошло, и он так и не нашел работы в Англии.

Какое-то время казалось, что надежды Набокова получить место в Америке близки к осуществлению. Михаил Карпович, профессор истории Гарвардского университета, с которым Набоков познакомился и подружился в Праге и Берлине, сообщил ему, что его бывший студент Филип Моузли, ныне преподаватель в Корнеле и большой поклонник Сирина, хотел бы пригласить его к себе в университет по временному контракту (с возможным его возобновлением). Набоков немедленно телеграфировал о своем согласии, однако и этот путь к спасению оказался перекрыт, и Набоков попадет в Корнель уже американским гражданином, когда ему будет под пятьдесят18.

III

14 июня, в тот самый день, когда Набоков возвратился из Лондона в Париж, умер его друг Владислав Ходасевич, которого он считал «крупнейшим поэтом нашего времени». Последний раз Набоков виделся с Ходасевичем месяц назад. Когда он снова зашел к нему 21 мая, состояние больного раком Ходасевича было настолько тяжелым, что он не смог принять друга. Набоков был на его похоронах и написал великолепный некролог для «Современных записок»19.

Набоков не надеялся, что сможет летом 1939 года вывезти семью на отдых, но его переводчикам удалось пристроить что-то из его вещей (возможно, рассказ «Картофельный эльф», напечатанный позднее в том же году в журнале «Esquire»), и неожиданно появилась возможность попутешествовать. Оставив за собой парижскую квартиру, Набоковы отправляются в конце июня в Савойские Альпы. Они заранее зарезервировали номера в пансионе «Бриандон» в поселке Сейтене, однако по приезде нашли их неподходящими, и хозяйка пансиона подыскала им приятные тихие комнаты в доме своих знакомых. Дмитрия почти так же, как его отца, радовали иные края, иная фауна — чего нельзя было сказать о еде. После второго приступа расстройства желудка у сына родители решили спуститься с гор. Они купили железнодорожные билеты до Канн, однако никаких определенных планов у них не было. В поезде попутчики-французы предупредили Набоковых, что устроиться в Каннах в разгар сезона невозможно. Почему бы не выйти во Фрежю?

Так они и сделали. Набоков повел Дмитрия на пляж, а Вера тем временем отправилась на поиски жилья в Сан-Айгюльф. Пока ее не было, сам Набоков успел найти приятный русский пансион под названием «Родной». Они сняли две комнаты, которые были свободны до начала августа, а затем энергичная хозяйка пансиона — наполовину полька, наполовину русская — устроила их в частный дом неподалеку, где они заняли весь первый этаж. И здесь, и там они жили рядом с широким песчаным пляжем, на котором все лето проводили почти каждый день20.

В Сейтене Набоков переработал «Изобретение Вальса» специально для Русского театра, который к концу года планировал поставить пьесу21. В конце июля он также получил последний номер «Современных записок», где был напечатан его прочувствованный некролог Ходасевичу и еще одна вещь, которую Ходасевич тоже оценил бы по достоинству.

На протяжении тридцатых годов и Ходасевич, и Набоков, защищая друг друга от нападок парижских критиков, пришли к убеждению, что их противниками — и особенно Адамовичем, наиболее влиятельным из них, — двигало не что иное, как зависть. За последние пять лет Набоков написал несколько прекрасных стихотворений, но ни одно из них не увидело свет. Казалось, публиковать их не имеет смысла: хотя даже Адамович вынужден был признать, что Набоков пишет блестящую прозу, он по-прежнему безоговорочно отвергал его поэзию, и другие критики ему вторили. После смерти Ходасевича Набоков написал еще одно стихотворение — «Поэты». Чтобы поймать Адамовича в ловушку, он использовал необычный для своих зрелых стихов размер, подписался псевдонимом «Василий Шишков» и отправил стихотворение в «Современные записки»22.

Его розыгрыш удался лучше даже, чем мистификация Ходасевича, придумавшего в 1936 году Василия Травникова. Адамович не разглядел подсказки, зашифрованной в самом имени «Василий Шишков», которое перекликается с «Василием Травниковым», напоминая о нем не только своим звучанием, но и значением, вернее, даже двумя значениями[158]. 17 августа «Последние новости» опубликовали рецензию Адамовича на последний номер «Современных записок», в которой автор задает вопрос: «Кто такой Василий Шишков? …талантлива каждая строчка, каждое слово… Не могу, к сожалению, привести всего прекрасного этого стихотворения — по недостатку места, но еще раз спрошу — кто это, Василий Шишков? Откуда он? Вполне возможно, что через год-два его имя будут знать все, кому дорога русская поэзия»23. В конце августа, когда уже был подписан пакт Молотова — Риббентропа и с оглушающим грохотом подступила угроза войны, Набоков, прочитав рецензию Адамовича, не смог удержаться, чтобы не устроить себе легкую разрядку, придумав игривый ответ на многократно повторяющийся вопрос: «Кто это, Василий Шишков?» Он тут же принимается за рассказ «Василий Шишков», который на этот раз был напечатан под его обычным псевдонимом Сирин24.

В этом небольшом, любопытном произведении молодой поэт Василий Шишков, поймав Сирина на каком-то литературном вечере, обращается к нему с просьбой прочитать его стихи. Чтобы проверить искренность Сирина, Шишков дает ему бездарные вирши, наскоро состряпанные в тот же день. Удовлетворенный откровенным неодобрением известного писателя, он вручает ему тонкую, потрепанную тетрадь со своими подлинными стихами, которые приводят Сирина в восторг. Шишков приглашает Сирина участвовать в затеваемом им необычном эмигрантском журнале. Когда его затея проваливается, он просит Сирина позаботиться о его стихах в случае его исчезновения. С тех пор о нем больше ничего не слышно: он исчезает, растворившись без следа.

Рассказ таинственным образом отражает и настроение шишковского стихотворения (мы, поэты, не в силах больше выносить жизнь, «переходим с порога мирского в ту область… как хочешь ее назови: пустыня ли, смерть, отрешенье от слова»), и уход — сначала в поэтическое молчание, а потом в смерть — Ходасевича. Прелесть рассказу придает не только дерзость набоковской затеи, но и искусно созданный характер отчасти наивного, отчасти хитрого Шишкова — своего рода эмигрантского Рембо, а также ответ Набокова критику его собственной литературной деятельности: «На так называемом читательском суде я чувствую себя не обвиняемым, а разве лишь дальним родственником одного из наименее важных свидетелей».

Когда рассказ был напечатан, Адамовичу ничего не оставалось, как признать, что его провели. Он попытался оправдать свои похвалы: «В пародиях и подделках вдохновение иногда разгуливается вовсю и даже забывает об игре». Добродушно-великодушный победитель, Набоков ответил много лет спустя, уже после того, как Адамович с запозданием воздал ему по заслугам: «Я от души желаю, чтобы все критики были столь же благородны, как он»25.

IV

Набоковы вернулись в Париж на рю Буало в начале сентября26. Накануне войны в Париже было гораздо спокойнее, чем год назад летом, когда в городе царила паника: люди уже успели смириться с тем, что история переключила скорость и что настало время готовиться к битве. За два дня до объявления войны в Париже была введена светомаскировка. Электрики подставляли высокие лестницы к прихотливо изогнутым фонарным столбам и завешивали лампы. Парижане покупали полоски синей бумаги, заклеивали окна и вскоре привыкли к дневному полумраку своих квартир. Школьников эвакуировали из Парижа на поездах. В 1914 году народ толпился на улицах, скандируя: «A bas le Kaiser!»[159] Двадцать пять лет спустя, утром 3 сентября 1939 года, в Париже шел сильный дождь, и блестящие от дождя улицы были спокойны и почти безлюдны. Когда прозвучало сообщение о начале войны, немногочисленные покупатели и рабочие, которые оказались в этот момент на улице, покрепче сжали в руках противогазы и деловито направились по своим делам.

Опасаясь немецких бомбежек, Набоковы, подобно многим другим родителям, отправили сына из Парижа в Довиль, к Анне Фейгиной. Свои впечатления от города, который переменился на глазах, Набоков описал на английском языке в коротком, не дошедшем до нас очерке о военном Париже. Он отослал его в крупнейшие британские и американские журналы, такие, например, как «Spectator» и «Atlantic». «Esquire» охарактеризовал очерк как «достойную, местами выдающуюся работу, однако — скорее стихотворение в прозе», но, так же как и другие журналы, напечатать отказался27.

Ничего не зная об этом очерке, Марк Алданов, работавший в «Последних новостях», отозвался на рассказ «Василий Шишков», который Набоков прислал в газету: «Идет война! Война! Как можно тратить время на такие пустяки?» Как позднее заметил Набоков, «литература для Алданова — своего рода огромный ПЕН-клуб или масонская ложа, куда входят как талантливые, так и бесталанные писатели, объединенные удобнейшим соглашением о взаимном благорасположении, предупредительности, содействии и хвалебных отзывах»28.

Если литературная дипломатия Алданова была Набокову чужда, его личная помощь оказалась подарком провидения. В конце лета профессор Стэнфордского университета Генри Ланц предложил Алданову прочесть курс русской литературы в летней школе при Стэнфордском университете в 1940 или 1941 году. Поскольку в это время Алданов не планировал переезд в Соединенные Штаты, он порекомендовал Ланцу Набокова29. Друг был в восторге: получение пусть даже временной работы, о которой шла речь, немедленно разрешило бы большую часть проблем, связанных с получением американской визы. Никогда еще за последние семь лет Набоков не был столь близок к осуществлению своей мечты.

«Подлинной жизнью Себастьяна Найта» не заинтересовалось ни одно американское или английское издательство, и Набоков, которому нечего было больше предложить, остался без копейки. Из всех русских писателей в Париже только он и Алданов пытались зарабатывать на жизнь исключительно литературой. Но Алданов хотя бы вел литературный отдел в «Последних новостях». Что же касается Набокова, то у него не было такого постоянного подспорья, и после возвращения из Фрежю он вынужден был принимать вспомоществование — до тысячи франков в месяц — от своего друга Самуила Кянджунцева, владельца кинотеатра30. Поддержка очень своевременная, но недостаточная. Решив давать частные уроки английского языка, Набоков поместил объявление в «Последних новостях» в надежде найти учеников. Откликнулось трое: дочь одного общественного деятеля, еврея из России; Роман Гринберг, бизнесмен, живо интересующийся литературой; и арфистка Мария Маринел31. И Гринберг, и Мария Маринел, и ее сестры подружились с Набоковыми, причем дружба эта продолжалась не только в Париже, откуда всем было суждено скоро уехать, но и в Америке, где судьба сведет их на десятилетия и где Гринберг станет издавать журнал, в котором напечатает некоторые из немногих русских произведений, написанных Набоковым в поздние годы.

Арфистки Мария, Инна и Елизавета Маринел организовали трио, имевшее успех у публики (Маринел — сценическая фамилия сестер Гутман, образованная из начальных букв их имен). Поскольку Мария отличалась слабым здоровьем, Елизавета провожала ее через затемненный Париж на урок и целый час ждала ее внизу. После второго или третьего урока об этом узнал Набоков: «Как вы могли такое допустить? Немедленно зовите ее в дом!» С тех пор Елизавета всегда сидела во время урока в квартире у Набоковых. Однажды, когда сестра в «классе» говорила по-английски, Елизавета заметила, что Набоков обернулся, взглянул на часы и неожиданно перешел на русский язык. Час подошел к концу: как и Федор, Набоков никогда не занимался с учениками ни минутой дольше условленного срока32.

В конце сентября Набоков заболел гриппом, который осложнился межреберной невралгией, и целую неделю пролежал в постели. Во время болезни он задумал новый рассказ:

Насколько помню, начальный озноб вдохновения был каким-то образом связан с газетной статейкой об обезьяне в парижском зоопарке, которая, после многих недель улещиванья со стороны какого-то ученого, набросала углем первый рисунок, когда-либо исполненный животным: набросок изображал решетку клетки, в которой бедный зверь был заключен33.

Здесь, кажется, память изменила Набокову: в тот год газеты напечатали фотографию шимпанзе из Лондонского зоопарка с кистью в лапе34. Так или иначе, этот источник замысла соединился еще с одной идеей. В «Даре» отвратительный отчим Зины признается Федору, что, будь у него свободное время, он «накатал бы» роман о мужчине, который женится на вдове, чтобы получить доступ к ее дочери, но дочь холодно отвергает его притязания. Очевидно, он рассказывает о самом себе, и именно его грубые попытки соблазнить Зину несколько лет назад объясняют как ее враждебность по отношению к отчиму, так и запрет на какое-либо выражение чувств в стенах дома. На этот раз Набоков, возвращаясь к аналогичной ситуации, изображает еще сильнее одержимого своей манией извращенца, который в конце концов обнаруживает, что брак, суливший ему незаконную свободу доступа к падчерице, оказался клеткой, из которой для него нет другого выхода, кроме смерти.

В течение октября и ноября Набоков работает над «Волшебником» — самым длинным из его рассказов, или самым коротким из романов35.

V «Волшебник»

Сорокалетний мужчина с неудовлетворенной страстью к девочкам женится на больной вдове ради ее двенадцатилетней дочери. Когда мать девочки умирает, он везет падчерицу на отдых, надеясь, что постепенно хитростью заставит ее принять его сексуальные домогательства как некую волшебную игру. Однако в первую же ночь он, не удержавшись, начинает ласкать спящую девочку. Растворяясь в наслаждении, он вдруг видит, что она смотрит на него широко открытыми от ужаса глазами. Девочка поднимает крик. Он выскакивает на улицу, убегая от нее, от глазеющих постояльцев гостиницы, от самой жизни, — и погибает под колесами грохочущего грузовика.

Имеет ли этот рассказ самостоятельное значение, или же к нему следует относиться как к предтече «Лолиты»? Подобно Гумберту, протагонист этого рассказа считает, что его потаенные фантазии намного тоньше, изысканнее и замечательнее чувств обычных людей и что фантазии эти относятся к разряду неосуществимых, пока знакомство с девочкой, а затем — через ее мать — и перспектива близости с ней не заводят его дальше, чем он предполагал. Однако здесь в отношениях героя с матерью девочки и в ее смерти нет того особого сочетания провинциальной благопристойности и мечты о сказочном принце, благодаря которому желание Шарлотты Гейз выйти замуж за Гумберта воспринимается как нечто вполне нормальное, а ее неожиданная трагическая гибель — как событие художественно оправданное.

«Волшебник» страдает и другими недостатками. Здесь, разумеется, нет Куильти, но нет и Аннабеллы Ли, нет детской предыстории, нет острова остановившегося времени — нет ничего, что могло бы подсветить эту историю метафизическим сиянием. В то же время рассказ остается слишком абстрактным, Париж и Ривьера — лишь бледные декорации, а не площадка для игры зрения и воображения, какой станет Америка Гумберта Гумберта; безымянное трио в центре рассказа — лишь бесцветные силуэты по сравнению с ярко написанными и мягко нюансированными Лолитой, Шарлоттой и Гумбертом.

Поскольку Гумберт Гумберт сам рассказывает свою историю, каждая страница «Лолиты» потрескивает от напряжения — напряжения между его свободным самосознанием и его непреклонной одержимостью, между его виной и его уверенностью в том, что его случай не подлежит суду обыденной морали. В «Волшебнике» повествование от третьего лица не оживляет рассказ и не околдовывает читателя. Пытаясь как-то компенсировать абстрактность истории и отсутствие живого рассказчика, Набоков просто-напросто перегружает стиль. Желая раскрыть сознание персонажа и при этом не замкнуться в нем и его наклонностях, Набоков с несвойственной ему неубедительной тяжеловесностью начинает рассказ с размышлений героя, который, кажется, старается оправдать самого себя:

Рассудком зная, что евфратский абрикос вреден только в консервах; что грех неотторжим от гражданского быта; что у всех гигиен есть свои гиены; зная, кроме того, что этот самый рассудок не прочь опошлить то, что иначе ему не дается…

Даже если бы «Лолита» никогда не была написана, «Волшебника» пришлось бы отнести к разряду неудач. Каким бы продуманным ни был стиль рассказа, он не может сам по себе оживить его непредставимый мир. Тем не менее мы должны быть благодарны Набокову за этот неудачный эксперимент. Он служит нам напоминанием, что для успеха «Лолиты» было недостаточно одного смелого выбора темы, — требовалось еще найти соответствующих этой теме персонажей, психологию, сюжет, место действия, голос повествователя и тональность произведения. «Волшебник» свидетельствует о том, насколько сложная задача стояла перед автором «Лолиты», каким бы легким, каким гармоничным и совершенным ни показалось нам ее решение со второй попытки.

«В одну из тех военного времени ночей, когда парижане затемняли свет ламп синей бумагой», Набоков прочел «Волшебника» небольшой группе друзей, среди которых были Алданов, Фондаминский, Зензинов и его врач, госпожа Коган-Бернштейн. «Современные записки» не приняли «Волшебника», и Набоков предложил его — назвав новеллой в духе Боккаччо и Аретино — Абраму Кагану в издательство «Петрополис», но с началом войны оно прервало свою деятельность, а потом и сам Набоков разочаровался в собственной работе. «Волшебник» увидел свет лишь спустя почти десять лет после смерти автора36.

VI

К концу октября 1939 года Набоков окончательно договорился с Ланцем о месте в Стэнфорде. Теперь, когда можно было подавать документы на получение визы, он обращается с просьбой написать для него поручительство к нескольким видным русским американцам — к художнику Мстиславу Добужинскому, социологу Питириму Сорокину и своему другу, историку Михаилу Карповичу, который, вероятно, порекомендовал его Александре Толстой, дочери Льва Толстого. Александра Толстая, глава недавно образованного Толстовского фонда, защищавшего интересы русских эмигрантов в Америке, получила для Набокова поручительство Сергея Кусевицкого, в течение многих лет главного дирижера Бостонского симфонического оркестра37.

В те месяцы, которые Набоков провел в борьбе с бюрократической волокитой, он продолжал сражаться и на другом, куда более привычном ему фронте, пытаясь составить шахматную задачу «совершенно нового типа»: задача эта должна быть построена таким образом, чтобы ее без труда мог бы решить обычный разгадчик, в то время как искушенному специалисту, заподозрившему более сложное решение, пришлось бы в погоне за миражем преодолеть «замысловатые мучения»:

Умник, пройдя через этот адский лабиринт, становился мудрецом и только тогда добирался до простого ключа задачи, вроде того, как если бы кто искал кратчайший путь из Питсбурга в Нью-Йорк и был шутником послан туда через Канзас, Калифорнию, Азию, Северную Америку и Азорские острова. Интересные дорожные впечатления, веллингтонии, тигры, гонги, всякие красочные местные обычаи (например, свадьба где-нибудь в Индии, когда жених и невеста трижды обходят священный огонь в земляной жаровне, — особенно если человек этнограф) с лихвой возмещают постаревшему путешественнику досаду, и, после всех приключений, простой ключ доставляет мудрецу художественное удовольствие.

В «Других берегах» Набоков, приравняв идею этой шахматной задачи к простому решению проблемы изгнания (Америка!), ошибочно датировал ее серединой мая 1940 года, то есть последними днями перед отъездом в Америку. На самом же деле он нашел способ осуществления этой необычной шахматной идеи 19 ноября 1939 года и, понимая ее новизну, сразу же составил комментарий к своей задаче38. Однако путаница с датами вполне объяснима: именно в те недели, когда он работал над сочинением шахматной задачи, он понял, что, раздобыв необходимые поручительства, он наконец решил стоявшую перед ним задачу получения американской визы.

Въездную визу в Америку не выдавали без разрешения на выезд из Франции. Поскольку Дмитрий все еще оставался в Довиле, у Веры было достаточно времени, чтобы ходить из кабинета в кабинет, от одного конторского окошка к другому. В префектуре ей сказали, что их паспорта потеряны. Тогда, единственный раз в жизни, она прибегла к взятке. Вера твердо сказала чиновнику, что паспорта им просто необходимы, после чего тот отвел ее в небольшую комнату, где их никто не мог услышать. Когда чиновник удалился на поиск документов, она положила на стол 200 франков. «Что это?» — спросил он, вернувшись. «Это вам, — ответила она, — мне необходимы паспорта». Он снова исчез, оставив Веру гадать, не пошел ли он за полицейским, чтобы ее арестовать. Но он вернулся с сообщением, что их паспорта находятся в Министерстве внутренних дел. Поскольку по случаю войны большинство станций метро были закрыты, Вере пришлось долго идти до министерства пешком. Хотя и там их паспортов не оказалось, на этот раз чиновники были более любезны и, позвонив в несколько мест, выяснили, что документы переданы в Министерство иностранных дел. Через два месяца после начала бюрократической волокиты Набокова вызвали получать паспорта и выездную визу — а жена в страхе ждала его возвращения, опасаясь, что ему устроили ловушку, чтобы арестовать за взятку39.

В середине декабря, задолго до того, как необходимые печати появились на необходимых документах, Дмитрия привезли из Довиля в Париж: убаюканный спокойствием «странной войны», город забыл об опасности40. Дмитрий был непоседливым ребенком, которому родители почти всегда давали полную волю. Однажды, когда Набоковы устроили в своей тесной квартире вечеринку, Дмитрий в той же комнате, где собрались гости, играл в игрушечный самолетик, сопровождая тарахтенье игрушки воплями и криками. Шум стоял оглушительный, но родители не прерывали игру. Тогда Елизавета Маринел сказала Дмитрию: «Взрослые ничего не понимают. Пойдем лучше поиграем в твоей комнате». Она осталась с ним, чтобы можно было продолжить вечеринку. Каждые десять минут смущенные родители заглядывали в комнату, благодарные своей новой приятельнице за то, что она ради их гостей жертвует своим временем41.

Нина Берберова вспоминает другой случай. Когда она однажды зашла к Набоковым, то, к своему удивлению, увидела полупустую квартиру, почти без всякой мебели. Бледный, худой Набоков, больной гриппом, лежал в кровати. Неожиданно он прервал беседу, встал с постели и пригласил гостью в комнату пятилетнего Дмитрия:

На полу лежали игрушки, и ребенок необыкновенной красоты и изящества ползал среди них. Набоков взял огромную боксерскую перчатку и дал ее мальчику, сказав, чтобы он мне показал свое искусство, и мальчик, надев перчатку, начал изо всей своей детской силы бить Набокова по лицу. Я видела, что Набокову было больно, но он улыбался и терпел. Это была тренировка — его и мальчика. С чувством облегчения я вышла из комнаты, когда это кончилось42.

Набоков хотел научить Дмитрия справляться с жизненными трудностями без страха и без жалоб. Однако сам Набоков, не чаявший души в сыне, испытывал почти панический ужас при мысли о том, что война может отобрать у них ребенка, и эти страхи настолько глубоко укоренились в его воображении, что тема утраты ребенка продолжала звучать в его творчестве на протяжении двадцати лет: открыто — в романе «Под знаком незаконнорожденных», в рассказах «Знаки и символы» и «Ланс»; причудливо-инвертированно — в «Лолите»; в зеркально-отраженном виде — в образе Хэйзель Шейд из «Бледного огня».

Случалось, когда Набоков просиживал ночь за работой, Вера на следующий день просила кого-нибудь из знакомых забрать Дмитрия к себе, чтобы дать ему немного отоспаться43. В это время Набоков работал над своим последним русским романом, который так никогда и не был дописан.

VII От «Дара» — к «Solus Rex»

На этот раз рукопись предоставляет нам редкую возможность заглянуть в творческую лабораторию Набокова, где развивается, прерывается, меняет направление и обогащается его творческая мысль, — увидеть то, что обычно скрыто за герметичностью и кажущейся безвариантностью его законченных произведений. В тетради, имеющей помету «Дар. Часть II», Набоков набросал план некоторых глав второго тома романа44. Одна глава рисует Федора и Зину в Париже, куда они перебрались в 1937 году из Германии: в этот день Федор возвращается домой, в однокомнатную квартирку, мечтая поработать, но, застав у Зины гостя — к ней зашел племянник ее отчима, восторженный апологет нацизма, которого Зина никак не может выпроводить, — в ярости хлопает дверью.

Из наброска «последней главы» мы узнаем о гибели Зины в нелепом уличном происшествии. Кажется, Набоков задумал встречу (воображаемую?) овдовевшего Федора с каким-то человеком по имени Фальтер (который появится снова в «Solus Rex», где герой незаконченного романа, художник, тоже теряет жену). Потрясенный смертью Зины, Федор едет на Ривьеру, потом возвращается в Париж, где встречается с Кончеевым. В конце романа Федор читает Кончееву написанное им продолжение незавершенной пушкинской драмы «Русалка». Как и собственно «Дар», второй том книги, по замыслу Набокова, должен был закончиться Пушкиным, но на гораздо менее оптимистической ноте.

Последние, онегинские строки «Дара» заканчивали его изысканным росчерком, одновременно намекая на некую незавершенность, которой отмечен и сам сюжет (Федор и Зина вскоре должны оказаться перед запертой дверью), и на неожиданный, открытый финал «Евгения Онегина». Для второго тома «Дара» Набоков хотел дописать незаконченную пушкинскую драму, чтобы создать и второй финал, лишенный финальности. Поскольку весь роман должен был строиться вокруг Зининой смерти, не случайно, что в заключительной сцене к пушкинской «Русалке» у Набокова русалочка увлекает князя в пучину вод, где его ждет бессмертный дух женщины, погибшей из-за своей любви к нему. Несколько лет спустя, в Америке, окончательно оставив всякую надежду закончить роман, Набоков опубликовал слегка переработанный вариант окончания «Русалки» как отдельный текст под своим именем, без указания на то, что он был написан с другой целью45.

И еще одна заданная здесь тема получит дальнейшее развитие в его творчестве. После Зининой смерти Федор способен получать удовольствие лишь от своей внутренней жизни, не имеющей почти ничего общего с внешним миром, который потерял для него всякий смысл. Когда Набоков отправляет своего героя к проститутке, тот с мрачным удовлетворением смакует контраст между банальностью их свидания и тайным внутренним восторгом, которым он это свидание окружает. Эти сцены заставляют вздрогнуть знатока набоковского творчества: в них он обнаружит не только буквально те же подробности, которые через десять лет Набоков использует в сцене свидания Гумберта с молоденькой проституткой (например, ее фразу «Je vais m'acheter des bas» или замечание о том, как она аппетитно произносит звук «b»), но и фамилию Боткин, которую двадцать лет спустя Набоков повторит в «Бледном огне».

Некоторые из линий второго тома «Дара» Набоков мог обдумывать во время творческого затишья весной и летом 1939 года, однако упоминание о Фрежю и о начале войны свидетельствует о том, что сами наброски он сделал не раньше сентября 1939 года. Вероятно, Набоков тут же прервал эту работу, вдохновившись замыслом «Волшебника», а к концу ноября обнаружил, что идея изобразить «душекружение» мужа, который не может примириться с бессмысленностью смерти своей жены, уже зажила своей собственной жизнью, не умещающейся в рамках «Дара»[160]. Теперь эта идея начинает переходить в замысел совершенно нового романа — «Solus Rex».

Фрагмент романа, который должен был впоследствии стать его второй главой, появился в последнем номере «Современных записок» в апреле 1940 года и, следовательно, был написан не позднее начала февраля. Поскольку Набоков никогда не отдавал в печать какую-либо часть нового произведения, если оно не было обдумано во всех деталях, можно предположить, что уже к началу 1940 года — не более чем через месяц после завершения «Волшебника» — у него окончательно сложился замысел романа, в котором он возвращается к теме утраты близкого человека, придумав для нее новую оправу.

«Ultima Thule», написанная, вероятно, в марте и апреле 1940 года, должна была стать первой главой романа «Solus Rex»46. Когда Набоков отказался от идеи романа, он напечатал «Ultima Thule» как самостоятельный рассказ, написанный в форме письма художника Синеусова к его недавно умершей жене. Сохранив абсолютную ясность ума, несмотря на то что он целиком поглощен горем, Синеусов иронизирует над абсурдностью своего послания к мертвой и пытается представить себе ее реакции, если бы она смогла прочесть его письмо.

В своем письме Синеусов рассказывает об Адаме Фальтере, который когда-то был его репетитором в Петербурге и которого они с женой не так давно встретили на Ривьере. Фальтер, как кажется, сошел с ума оттого, что он случайно разгадал загадку мира (когда он неосмотрительно поделился своим знанием с психиатром, тот немедленно умер от разрыва сердца). Синеусов, которого всегда привлекала метафизика и который сейчас отчаянно ждет хоть какого-нибудь намека на то, что его жена продолжает где-то существовать, пытается выведать у Фальтера его секрет. Однако Фальтер — отчасти сверх-, а отчасти недочеловек[161] — легко уходит от прямого ответа, а в конце беседы заявляет, что «среди всякого вранья я нечаянно проговорился, — всего два-три слова, но в них промелькнул краешек истины, — да вы, по счастью, не обратили внимания». В этом превосходном рассказе, одном из лучших у Набокова, есть немало удач: отчаяние и скорбь, проглядывающие сквозь натужную, самозащитную игривость, с которой Синеусов говорит о смерти; блеск умозрений, порожденных его сознанием; изображение Фальтера до того, как «удар истины грянул в него», и его образ после этого события, который заставляет нас, пока мы читаем рассказ, поверить в героя, утратившего обычные связи с внешним миром (он не способен даже сам зажечь свет) и одновременно овладевшего разгадкой сущности всех вещей; игра Фальтера и Синеусова в метафизические догонялы.

«Ultima Thule» содержит лишь несколько неявных намеков, связывающих рассказ с «фулианскими» линиями «Solus Rex». Какой-то северный поэт заказывает Синеусову серию иллюстраций к своей поэме под названием «Ultima Thule». Хотя после этого поэт исчезает без следа и едва ли появится вновь, Синеусов продолжает работу, которая помогает ему совладать со смертью жены. Как он пишет ей, «Ultima Thule» — «остров, родившийся в пустынном и тусклом море моей тоски по тебе, меня теперь привлекал, как некое отечество моих наименее выразимых мыслей». В примечании к рассказу Набоков пояснил:

Придумывая все новые подробности воображаемой страны (которая вначале лишь отвлекала его от горя, но со временем переросла в самодовлеющую художественную манию), вдовец настолько вжился в Thule, что она начинает порождать собственную реальность. В первой главе Синеусов упоминает, между прочим, о своем намерении переехать с Ривьеры в Париж на свою старую парижскую квартиру; на самом деле он переезжает в угрюмый дворец на бледном северном острове[162]. С помощью искусства он пытается воскресить жену в облике королевы Белинды — жалкая уловка, которая не позволяет ему победить смерть даже в мире вольного вымысла. В третьей главе ей предстояло снова умереть — она погибала от взрыва бомбы, предназначавшейся ее мужу, на новом мосту через Эгель, через несколько минут после возвращения с Ривьеры47.

Во второй главе романа «Solus Rex», которая была напечатана как отдельный рассказ, изображен тот самый день, когда король должен потерять свою жену48. Он вспоминает, что ровно пять лет назад был возведен на трон, став невольным участником заговора против своего кузена, законного наследника престола принца Адульфа.

Многое в «Ultima Thule», как и в полном тексте «Solus Rex», предвосхищает Земблю и «Бледный огонь»: непосредственное метафизическое исследование смерти; воображаемая северная страна со своим воображаемым северным языком; дворцовые интриги, королева, живущая на Ривьере, покушение, в котором по ошибке погибает не тот человек, сам шахматный термин «solus rex» и сопутствующий ему образ одинокого короля; опьяняющая атмосфера гомосексуальности и зеркальная перевернутость обычной морали. Тем не менее Зембля и Туле совершенно не похожи друг на друга. В Зембле все прозрачно, все освещено безмятежным светом кинботовской самовлюбленности и той блистательной гармонии, которую, как ему кажется, являет собой его страна с ее перевернутыми обычаями. По контрасту с Земблей, символом Туле выступает вездесущая паутина, или вереск, который «опутал измене стремена и ноги и не пускает далее». Все здесь паутинно и опасно, запутанное переплетение политики, истории, социологии и психологии, где наивный, неловкий, самокритичный король то и дело теряется в непроходимых терниях.

В рассказе мастерски обыгрывается контраст между нерешительным, замкнутым на себе, нелюдимом Кр., который хотя и стал королем, но по самой своей природе не способен усвоить правила, по которым живет его мир, — и его шумливым кузеном, принцем Адульфом, декадентом и гомосексуалистом, который интуитивно приспосабливается к правилам любой среды и готов их выполнять или нарушать по своему усмотрению. И непринужденность, с которой Адульф ведет себя в рамках правил, и готовность, с которой он их нарушает, кажется, связывают его каким-то таинственным образом с Фальтером (до и после его метаморфозы).

Как же все-таки связаны между собой два опубликованных фрагмента романа «Solus Rex»? Несомненно, необычные переклички между двумя его тревожаще-различными мирами в конечном итоге оказались бы столь же многочисленными, как между поэмой Шейда и комментарием Кинбота в «Бледном огне», но уже один только масштаб этих различий разжигает наше любопытство, напоминая нам, что мы не в состоянии угадать целое по тем великолепным фрагментам, которые до нас дошли. Свою заметку о романе Набоков заканчивает таким признанием: «Мне по-настоящему жаль, что роман остался недописанным, ибо он обещал стать совершенно непохожим — качеством своей окраски, амплитудой стиля и еще каким-то неопределимым свойством его мощного подспудного течения — на все прочие мои русские работы»49.

Нужно отметить то уникальное положение, которое «Дар» занимает среди всех произведений Набокова. За пять лет, ему предшествующих, Набоков написал шесть самостоятельных романов. Работа над «Даром» заняла у него пять лет и вызвала в его творческом сознании такие мощные отзвуки, что они не затихали несколько десятилетий: рассказ «Круг», написанный в январе 1934 года и остающийся в орбите Федора; неопубликованное лепидоптерологическое «Второе приложение к „Дару“» 1939 года; протест против смертной казни в «Приглашении на казнь», перекликающийся с протестами Николая Гавриловича Чернышевского, но ставящий его метод социально-критического реализма с ног на голову; реальная набоковская автобиография, напоминающая выдуманную автобиографию Федора; «Событие», которое, отталкиваясь от образа Федора как художника-героя, изображает художника-труса; пародийная биография писателя в «Подлинной жизни Себастьяна Найта»; «Волшебник», реализовавший щеголевскую идею книги о мужчине, который женится на вдове, чтобы овладеть своей будущей падчерицей; наконец, задуманный второй том «Дара», который превратился в «Solus Rex», еще один роман большого масштаба. «Волшебник» и «Solus Rex», в свою очередь, становятся прототипами «Лолиты», с одной стороны, и романов «Под знаком незаконнорожденных» и «Бледный огонь» — с другой. В «Даре» можно увидеть истоки почти всех основных художественных замыслов Набокова за тридцать лет. Еще один любопытный факт. Два крупных русских произведения, задуманных Набоковым после «Подлинной жизни Себастьяна Найта», — «Волшебник» и «Solus Rex» — потерпели бедствие и были спасены, только когда Набоков превратил их в гораздо более пригодные к плаванию английские галеры — «Лолиту» и «Бледный огонь». Создается впечатление, что первый англоязычный роман Набокова высвободил что-то в его судьбе или что-то сместил в его художественном сознании, из-за чего он смог полностью осуществить свои последующие русские замыслы только после их алхимической перегонки на английский язык.

VIII

В апреле 1940 года, после нападения Германии на Норвегию, заголовки французских газет пестрели вопросительными знаками: «Кто следующий? Швеция? Голландия? Румыния? Югославия?» Никто, однако, не подумал назвать Бельгию и Францию. Но, не дожидаясь нового наступления немцев, нацелившихся на Париж, Набоковы готовились к отъезду. К 20 апреля Набоков получил все паспорта и надеялся в течение недели заручиться американской визой50.

После того как Франция отказалась предоставить ему разрешение на работу и тем самым обрекла его семью на полунищенское существование, после того как французские чиновники сделали все, чтобы затруднить его отъезд в Америку, Набоков не питал большой любви к этой стране, куда он попал не по своей воле. У него не было ни малейшего желания идти во французскую армию, оставив на произвол судьбы жену и сына, которые, как иностранцы и как евреи, подвергались смертельной опасности в любом государстве, бессильном перед немецкой военной мощью. После Перл-Харбора Набоков, уже ощущавший себя лояльным гражданином Америки, повел себя по-другому и, хотя США вторжение едва ли грозило, хотел пойти добровольцем в армию. Однако в настоящий момент он видел свой долг в том, чтобы вывезти из Франции жену и сына51.

В Нью-Йорке HIAS — организация, занимающаяся спасением евреев, зафрахтовала судно для перевозки беженцев. Во главе организации стоял старый друг набоковского отца Яков Фрумкин, который сохранил, как и многие другие евреи из России, благодарную память о покойном Владимире Дмитриевиче, смело выступавшем против кишиневских погромов и дела Бейлиса, и с радостью вызвался помочь его сыну, предложив ему билет за половину стоимости52.

Теперь, когда Америка, казалось, уже маячила за горизонтом, Набоков начал записывать в тонких ученических тетрадях наброски будущих лекций, из которых сохранились лишь отрывочные фрагменты о Тургеневе и «Анне Карениной». Он сообщил Карповичу, что уже приготовил годичный курс лекций по русской литературе и теперь читает их стенам своей комнаты. Позднее он вспоминал, что его заметки к лекциям заняли около двух тысяч страниц53.

Приближался отъезд, и, по словам Дмитрия Набокова, вся семья волновалась, как перенесет непростое путешествие порыв вдохновения, необходимый для «Solus Rex»54. Опасения оказались ненапрасными: Набокову пришлось уложить в чемоданы и на долгие годы забыть не только рукопись «Волшебника» и незаконченного «Solus Rex», но и свою славу писателя-эмигранта. Двадцать лет спустя, когда «Волшебник» переродился в «Лолиту», a «Solus Rex» перерастал в «Бледный огонь», Набоков снова пересек Атлантический океан — теперь уже на лайнере, в библиотеке которого красовалась на полке «Лолита» и вышедший в ее кильватере первый перевод сиринского романа. Набоков путешествовал как знаменитый американский писатель, которого ждали в Европе триумфальное турне и череда великолепных приемов в честь выхода в свет французского, английского и итальянского изданий самого знаменитого из его романов.

Весной 1940 года все это невозможно было предвидеть. Во-первых, Набоковым недоставало 560 долларов, чтобы заплатить за билеты, — суммы, которую они сами никогда не сумели бы собрать. Одна меценатка, некая госпожа Маршак, организовала благотворительный вечер, на котором Набоков читал — среди прочего — подходящий случаю рассказ «Облако, озеро, башня». Алданов и Фрумкин представили его нескольким состоятельным евреям, которые смогли помочь ему деньгами. Многие из старых друзей Набоковых тоже внесли свою долю, и наконец билеты были куплены55.

Во вторую неделю мая немцы оккупировали Голландию, Бельгию и Люксембург и совершили первый воздушный налет на Францию, в результате которого было убито и ранено более ста человек. К 15 мая они перешли в нескольких местах французскую границу, и главнокомандующий французской армией предупредил свое правительство, что он не может гарантироватьбезопасность Парижа дольше одного дня. Пришла пора прощаться. Набоков зашел к Керенскому, у которого застал Бунина и Мережковских. К этому времени он уже более или менее помирился с женой Мережковского Зинаидой Гиппиус, которая даже готова была признать его талант. Однако она вызвала у него раздражение вопросами: «Вы уезжаете в Америку? Почему вы уезжаете? Почему вы уезжаете?» Гиппиус стала убеждать Набоковых ехать в Кале на автобусе, ибо, по слухам, все поезда были реквизированы французской армией для переброски войск. Набоков тепло попрощался с Керенским, учтиво — с Буниным и спустился по лестнице вместе с похожим на пророка чернобородым Мережковским и накрашенной Гиппиус56. Русской эмигрантской культуре, какой он ее знал, оставалось жить меньше месяца.

Часть своих книг и бумаг вместе с коллекцией европейских бабочек Набоков уложил в плетеный сундук и оставил у Фондаминского, в большом сухом подвале его дома. В июне, когда немцы вошли в Париж, вещи Фондаминского были разграблены, коллекция бабочек уничтожена, а бумаги выброшены на улицу. Племяннице Фондаминского удалось подобрать большую часть бумаг, и долгие годы они пролежали в угольном погребе, пока в 1950 году не попали к Набоковым в Америку57. Фондаминский был арестован и умер в концентрационном лагере. Брата Набокова Сергея, который часто заходил к ним на рю Буало, не было в городе, когда Набоковы уезжали из Парижа. Он тоже погибнет в немецком лагере.

В 1919 году судно, на котором Набоковы покидали Россию, из-за поломки задержалось с выходом в море и отчалило, уже когда большевики принялись обстреливать бухту из пулеметов. Теперь, накануне отъезда Набоковых из Франции, 19 мая, у Дмитрия поднялась температура. Врач Коган-Бернштейн сказала, что, если бы они могли поменять билеты, она бы посоветовала им не беспокоить больного, но, поскольку такой возможности не было, им ничего не оставалось, как ехать. Набоков боялся, что кто-нибудь обратит внимание на признаки лихорадки у Дмитрия и их не пустят на корабль58. Они сдали ключи от квартиры на рю Буало — три недели спустя в их дом попала немецкая бомба — и отправились на вокзал58.

Немцы наступали с такой быстротой, что пароход «Шамплен» уходил не из Гавра, как планировалось вначале, и не из Шербура, как было потом объявлено, а из Сен-Назера, порта, расположенного прямо под носом Бретонского полуострова. Набоковы с больным сыном ехали в спальном вагоне и всю ночь каждые четыре часа давали ему таблетки сульфамида. Утром они вышли из здания вокзала и направились к пристани: между родителями, держа их за руки, шагал совершенно здоровый мальчик59.

Волнения остались позади.

От автора

Эта книга не является ни официальной, ни авторизованной биографией, но я никогда бы не приступил к работе над ней и не завершил ее, если бы не благосклонное отношение к моим исследованиям Веры Набоковой. Она открыла мне доступ к архивам своего мужа в Монтрё и в Библиотеке Конгресса, она соглашалась на бесконечные беседы со мной, и она доверяла тому, как я распоряжусь своей независимостью. В свою очередь я давал ей на прочтение всё, написанное мной, и учитывал ее подробнейшие замечания относительно стиля, фактического материала и интерпретации каждой из частей книги на всех стадиях работы над ней. Оживленные, а подчас и горячие споры, которые порой вспыхивали между нами, никогда не означали посягательства на мою свободу писать то, в чем убеждали меня факты.

Дмитрию Набокову не раз приходилось примирять мою потребность в получении информации с его собственным сильным желанием, следуя обыкновению родителей, оберегать их частную жизнь. Хотя Дмитрий Владимирович всегда резко реагирует на какие бы то ни было негативные высказывания в адрес отца, основанные на незнании и непонимании, он также уважал и защищал мою независимость и право на оценку — подчас довольно суровую — некоторых из набоковских произведений.

Сестра Владимира Набокова, Елена Сикорская, всегда была готова стать моим проводником по прошлому, которое они с братом вместе пережили, и поделиться со мной информацией, которую она получила из многочисленных источников в Советском Союзе. Брюссельский кузен писателя, Сергей Набоков, предоставил мне все известные ему сведения о генеалогии семьи Набоковых, Сергей Набоков, Елена Сикорская и Дмитрий Набоков также высказали подробные замечания по поводу тех глав книги, в которых идет речь о хорошо им известных периодах: соответственно история семьи, 1910-1920-е и 1940-е годы.

Я хотел также поблагодарить всех тех, кто поделился со мной воспоминаниями о Набоковых и/или предоставил мне письма и другие документы. Многие из этих нижеупомянутых людей проявили необыкновенную щедрость.

В Соединенных Штатах: Meyer H. and Ruth Abrams, Ithaca, N.Y.; Robert M. Adams, Santa Fe; Vladimir Alexandrov, New Haven; Elizaveta Marinel-Allan, New York; Robert Alter, Berkeley; Samuel Anderson, Lawrence, Kans.; Svetlana Andrault de Langeron, St. Petersburg, Fla.; Alfred and Nina Appel, Evanston, Ill.; Marina Astman, New York; Gennady Barabtarlo, Columbia, Mo.; Natalia Barosin, New York; Nina Berberova, Princeton; Sylvia Berkman, Cambridge, Mass.; Alison Bishop, Ithaca, N.Y.; Max Black, Ithaca, N.Y.; Alexander Brailow, Keuka Park, N.Y.; Clarence Brown, Princeton; F. Martin Brown, Colorado Springs; Matthew J. Bruccoli, Columbia, S.C.; Richard M. Buxbaum, Berkeley; Frank Carpenter, Cambridge, Mass.; Phyllis and Kenneth Christiansen, Grinnell, la.; Milton Cowan, Ithaca, N.Y.; Lucia Davidova, New York; Jean-Jacques Demorest, Tuscon; Jason Epstein, New York; Ephim Fogel, Ithaca, N.Y.; J. Vail Foy, Moscow, Ida.; John G. Franclemont, Ithaca, N.Y.; Hannah French, Rye, N.H.; Orval and Helen French, Ithaca, N.Y.; Herbert J. Gold, San Francisco; Hannah Green, New York; Albert J. Guerard, Palo Alto; Claudio Guillén, Cambridge, Mass.; Lillian Habinovwski, Cambridge, Mass.; John Hagopian, Binghampton, N.Y.; Joel Hedgpeth, Santa Rosa, Calif.; Т.С. Heine, Jr., Waverley, Ia.; Frederic W. Hills, New York; Glenn Horowitz, New York; Marjorie Horowitz, Montclair, N.J.; Archbishop Ioann, Santa Barbara; George Ivask, Amherst, Mass.; Augusta Jaryc, Ithaca, N.Y.; D. Barton Johnson, Santa Barbara; Alison Jolly, New York; Michael Juliar, Highland Park, N.J.; H. Peter Kahn, Ithaca, N.Y.; Simon Karlinsky, Berkeley; Sergey Karpovich, Washington, D.C.; Edward Kasinec, Berkeley; Wilma Kerby-Miller, Palo Alto; Alexander B. Klots, Putnam, Conn.; James Laughlin, Norfolk, Conn.; Irving Lazar, Beverly Hills; Harry and Elena Levin, Cambridge, Mass.; Beverly Jane Loo, New York; Peter Lubin, Cambridge, Mass.; James McConkey, Ithaca, N.Y.; Robert McGuire, New York; William and Paula McGuire, Princeton; Beatrice McLeod, Ithaca, N.Y.; John Malmstad, Cambridge, Mass.; Sidney Smith Marshall, West Chester, Pa.; William Maxwell, New York; Artur and Rosemary Mizener, Ithaca, N.Y.; Nathalie Nabokov, New York; Stephen Jan and Marie-Luce Parker, Lawrence, Kan.; Katherine Reese Peebles, Boston; Ellendea and Carl R. Proffer, Ann Arbor, Mich.; Mark Raeff, New York; Charles Remington, New Haven; Roger Sale, Seattle; Mary Sarton, York, Me.; Michael Scammell, Ithaca, N.Y.; Arthur M. Schlesinger, Jr., New York; R. Lauriston and Ruth Sharp, Ithaca, N.Y.; Don Stallings, Caldwell, Kan.; Isabel Stephens, Woodstock, Vt; Leon Stilman, St. Petersburg, Fla.; Mary and Gleb Struve, Berkeley; Ronald Sukenick, Boulder, Colo.; Susan Summer, New York; Marc Szeftel, Seattle; Frank Taylor, New York; Elizabeth Trahan, Monterey, Calif.; Aileen Ward, New York; Edward Weeks, Boston; Ross Wetzsteon, New York; E.B. White, North Brooklyn, Me.; Ella Keats Whiting, Bedford, Mass.; Ronald S. Wilkinson, Washington, D.C.; Bart Winer, New York; Sandra Wittow, Englewood, Colorado.

Во Франции: Alexander Bacherac, Paris; Evgenia and René Cannac, Paris; Irina Komaroff, Paris; E.A. Lijine, Paris; Mary McCarthy, Paris; Tatiana Morozoff, Paris; Ivan and Claude Nabokoff, Paris; Mme Jean Paulhan, Paris; Frédéric Raphael, St. Laurent-La-Vallee; Alain Robbe-Grillet, Paris; Louba Schirman, Paris; Zinaida Shakhovskaya, Paris; Maria Vereshchagina, Paris; Edmund White, Paris.

В Швейцарии: Carlo Barozzi, Montreux; Jacqueline Callier, LaTour-de-Peilz; Louise Fürrer, Territet; Pierre Goeldlin de Tiefenau, Lausanne; Martin and Margaret Newstead, Fontanivent; Heinrich-Maria and Jane Ledig-Rowohlt, Vaud; Peter Ustinov, Vaud.

В Англии: Julian Barnes, London; Sir Isaiah Berlin, Oxford; Michele Field, London; Francis Haskell, Oxford; Jarmila Hickman, Oldham; Michael Ignatieff, London; W.F. Madelung, Oxford; Tamara Talbot-Rice, Fossebridge; George, Lord Weidenfeld, London.

В России: Анатолий Алексеев, Евгений Белодубровский, Александр Долинин, Галина Лапина, Санкт-Петербург; Татьяна Гаген, Москва; Евгений Шиховцев, Кострома; Наталья Степина и Сергей Таск, Москва; Наталья Толстая, Санкт-Петербург; Олег Волков, Москва.

На Украине: Анна Галиченко, Алупка; Константин Ефетов, Симферополь; Зинаида Ливицкая, Ялта; Людмила Проклова, Ливадия.

В Канаде: Patricia Brückmann, Toronto; John Melby, Guelph; Elizabeth Lonsdale Webster, Toronto.

В Испании: Hélène Jakovlev, Tarragona.

В Германии: Sergey Kaplan [Eberlingen]; Dieter E. Zimmer, Hamburg.

В Финляндии: Pekka Tammi, Helsinki.

В Ирландии: Jack Sweeney, Corofin.

В Новой Зеландии: Michael Gifkins.

Автор благодарен сотрудникам следующих архивов, библиотек и музеев, предоставивших ему возможность ознакомиться с интересными, нередко бесценными материалами из их собраний:

Auckland Public Library; Bayerische Staatsbibliothek, Munich; Bibliothèque de documentation internationale contemporaine, Paris-Nanterre; Bibliothèque d'études orientales et slaves, Paris; British Library; Bryn Mawr College Library; Cambridge University Library; Центральный исторический архив Ленинградской области, Санкт-Петербург; Российский государственный архив литературы и искусства, Москва; Российский государственный исторический архив, Санкт-Петербург; Columbia University Library; Deutsche Staatsbibliothek, Berlin; Дом Плеханова, Санкт-Петербург; Harvard University Library (Houghton, Lamont, Widener); Helsinki University Library; Hoover Institute; Humanities Research Center; University of Texas, Austin; Институт русской литературы (Пушкинский Дом), Петербург; Российская государственная библиотека, Москва; Library of Congress; Musée Cantonal de Zoologie, Lausanne; Museum of Comparative Zoology, Harvard; Preussischer Kulturbesitzunginstitut, Berlin; Princeton University Library; Историко-краеведческий музей в Рождествено; Российская национальная библиотека в Санкт-Петербурге; Stanford University Library; Trinity College Library, Cambridge; Universitni knihovna (Klementinum), Prague; University of Auckland Library; University of California Library, Berkeley; University of Illinois Library, Urbana; University of Lund Library; University of Toronto Library; University of Uppsala Library; Vilis Lacis State Library, Riga; Washington University Library; Wellesley College Library; Yale University Library; Ливадский дворец-музей, Ливадия; Областной исторический музей (Ялтинский государственный объединенный историко-литературный музей), Ялта.

Я особенно признателен Dr. E.S. Leedham-Green из Cambridge University Archives, без чьих советов многие материалы не попали бы в поле моего зрения; Eila Tervakko и другим сотрудникам Славянского отдела Helsinki University Library, которые всегда были готовы оказать помощь и которые позволяли мне самостоятельно исследовать великолепное собрание библиотеки; сотрудникам Отдела редких книг и рукописей Columbia University Library, и в первую очередь Stephen Corrsin, Susan Summer, Ellen Scaruffi, которые помогли мне не упустить ни одного важного документа из постоянно пополняющегося Бахметьевского архива; Наталье Буйняковой из Центрального исторического архива Ленинградской области за быструю и эффективную помощь в отыскании самых разнообразных материалов.


Я хотел бы выразить признательность комитету по академическим стипендиям New Zealand University, наградившему меня стипендией Claude McCarthy, без которой я не смог бы приступить к работе; University of Auckland за другие исследовательские стипендии и за возможность завершить начатую мной работу, особенно кафедре английской литературы университета и, в частности, профессорам Don Smith и Terry Sturm за терпение и постоянную поддержку.


Я благодарен всем тем, кто ознакомился с рукописью книги и высказал замечания фактического и стилистического характера: Professor Simon Karlinsky, University of California, Berkeley, и Professor Gennady Barabtarlo, University of Missouri, Columbia, внимательно прочитавшим рукопись и щедро поделившимся со мной оригинальными идеями по литературным и историческим вопросам; Gilles Barbedette, Paris, Professor D. Barton Johnson, University of California, Santa Barbara, Professor Stephen Jan Parker, University of Kansas, Dr. Pekka Tammi, University of Helsinki, Dieter Zimmer, Hamburg, ознакомившимся с рукописью и изложившим свои замечания по всему ее содержанию; Dr. Chris Ackerley, University of Otago, Professor John Malmstad, Harvard, Professor Michael Millgate, University of Toronto, Associate Professor Michael Neill, University of Auckland, Professor Charles Remington, Yale, которые прочитали отдельные главы книги и высказали полезные для меня наблюдения; Frederic W. Hills, New York; моим редакторам в Принстоне — Robert Brown, Beth Gianfagna, Lois Nesbitt, Donald Yelton; и прежде всего — моей первой читательнице, Bronwen Nicholson. Я должен поблагодарить David Joel, который помог мне в работе с компьютером; перепечатавших текст Bronwyn Joel и еще раз — Bronwen Nicholson.

Список использованных сокращений

Все неопубликованные материалы, кроме записей интервью, проведенных автором, или полученных им писем, хранятся в Архиве Владимира Набокова. Все исключения отмечены особо. При цитировании обсуждаемых произведений Набокова страницы в примечаниях не указываются.


АВН — Архив Владимира Набокова, Монтрё.

Ада — Ада, или Радости страсти // Набоков В. Собрание сочинений американского периода. СПб.: Симпозиум, 1997. Т. 4.

ББ — Брайан Бойд.

ВДН — Владимир Дмитриевич Набоков (отец).

ВДН, Вр. прав. — Набоков В.Д. Временное правительство. Архив русской  революции (Берлин, 1922). М: Современник, 1991. Т. 1.

ВеН — Вера Набокова.

ВН (VN) — Владимир Набоков.

ВФ — Весна в Фиальте. Нью-Йорк, Издательство имени Чехова, 1956.

ВЧ — Возвращение Чорба. Рассказы // Набоков В. Собрание сочинений русского периода. СПб.: Симпозиум, 1999. Т. 1.

ГПБ — Российская национальная библиотека (Государственная публичная библиотека им. Салтыкова-Щедрина).

ГС — Глеб Струве.

Дар — Дар // Набоков В. Собрание сочинений русского периода. СПб.: Симпозиум, 2000. Т 4.

ДБ — Другие берега // Набоков В. Другие берега. Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1954.

ДН (DN)  — Дмитрий Набоков (сын).

ЕИН — Елена Ивановна Набокова (мать).

ЕС — Елена Сикорская, урожденная Набокова (сестра).

ЗЛ — Защита Лужина // Набоков В. Собрание сочинений русского периода. СПб.: Симпозиум, 1999. Т. 2. С. 306.

ЗШ — Зинаида Шаховская (см. также LCS).

ЗЭФ-1 — Неопубликованные заметки ВН для Эндрю Филда. 1973, 20 февраля, АВН.

ЗЭФ-2 — Неопубликованные заметки ВН для Эндрю Филда. 1973, 31 августа, АВН.

ИРЛИ — Институт русской литературы и искусства (Пушкинский Дом).

КДВ — Король, дама, валет // Набоков В. Собрание сочинений русского периода. СПб.: Симпозиум, 1999. Т. 2. С. 128.

КДН — Константин Дмитриевич Набоков (дядя).

Лолита — Лолита // Набоков В. Собрание сочинений американского периода. СПб.: Симпозиум, 1997. Т. 2. С. 11.

Машенька — Машенька // Набоков В. Собрание сочинений русского периода. СПб.: Симпозиум, 1999. Т. 2. С. 42.

НГ — Николай Гоголь // Набоков В. Собрание сочинений американского периода. СПб.: Симпозиум, 1997. Т. 1. С. 400.

НЖ — Новый журнал (Нью-Йорк).

НРС — Новое русское слово (газета).

ПВ — Прозрачные вещи // Набоков В. Собрание сочинений американского периода. СПб.: Симпозиум, 1999. Т. 5. С. 8.

ПГ — Память, говори // Набоков В. Собрание сочинений американского периода. СПб.: Симпозиум, 1999. Т. 5. С. 314.

Переписка — Переписка с сестрой. Анн Арбор: Ардис, 1985.

ПЖСН — Подлинная жизнь Себастьяна Найта // Набоков В. Собрание сочинений американского периода. СПб.: Симпозиум, 1997. Т. 1. С. 24.

ПЗ — Под знаком незаконнорожденных // Набоков В. Собрание сочинений американского периода. СПб.: Симпозиум, 1997. Т. 1.С. 192.

ПК — Приглашение на казнь // Набоков В. Собрание сочинений русского периода. СПб.: Симпозиум, 2000. Т. 4. С. 44.

ПН — Последние новости (газета, Париж).

Подвиг — Подвиг // Набоков В. Собрание сочинений русского периода. СПб.: Симпозиум, 2000. Т. 3. С. 94.

Пнин — Пнин // Набоков В. Собрание сочинений американского периода. СПб.: Симпозиум, 1999. Т. 3. С. 8.

СА — Смотри на арлекинов! // Набоков В. Собрание сочинений американского периода. СПб.: Симпозиум, 1999. Т. 5. С. 98.

СЗ — Современные записки (журнал, Париж).

Соглядатай — Соглядатай // Набоков В. Собрание сочинений русского периода. СПб.: Симпозиум, 2000. Т. 3. С. 42.

СРП1 — Набоков В. Собрание сочинений русского периода. СПб.: Симпозиум, 1999. Т. 1.

СРП2 — Набоков В. Собрание сочинений русского периода. СПб.: Симпозиум, 1999. Т. 2.

СРП3 — Набоков В. Собрание сочинений русского периода. СПб.: Симпозиум, 2000. Т. 3.

СРП4 — Набоков В. Собрание сочинений русского периода. СПб.: Симпозиум, 2000. Т. 4.

СРП5 — Набоков В. Собрание сочинений русского периода. СПб.: Симпозиум, 2000. Т. 5.

ССН — Сергей Сергеевич Набоков (двоюродный брат).

Стихи — Набоков В. Стихи. Анн Арбор: Ардис, 1979.

ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства.

ЦГИА — Центральный государственный исторический архив.

ЦГИАЛ — Центральный государственный исторический архив Ленинграда.


Ada — Ada or Ardor: A Family Chronicle. New York: McGraw-Hill, 1969.

Appel, AnL — Alfred Appel, Jr., ed. The Annotated Lolita. New York: McGraw-Hill, 1970.

Appel, NDC — Alfred Appel, Jr., Nabokov's Dark Cinema. New York: Oxford University Press, 1974.

Appel and Newman — Alfred Appel, Jr., and Charles Newman, eds. Triquarterly, 17 (Winter 1970), Nabokov special issue; repr. as Nabokov: Criticisms, Reminiscences, Translations and Tributes (New York: Simon and Schuster, 1970).

BS — Bend Sinister. 1947; repr. New York: Time, 1964.

CE — Conclusive Evidence. New York: Harper, 1951.

ColB — Bachmeteff Archive, Columbia University.

CornUA — Cornell University Archives.

CUA — Cambridge University Archives.

Defense — The Defense, trans. Michael Scammel with VN. New York: Putnam, 1964.

DS — Details of a Sunset and Other Stories, trans. DN with VN. New York: McGraw-Hill, 1976.

EO — Alexander Pushkin, Eugene Onegin, trans, and with commentary by VN. New York: Bollingen, 1964; rev. ed. Princeton: Princeton University Press, 1975.

EW — Edmund Wilson.

Field, Life — Andrew Field. Nabokov: His Life in Part. New York: Viking, 1977.

Field, VN — Andrew Field. VN: The Life and Work of Vladimir Nabokov. New York: Crown, 1986.

Ferrand and Jacques Nabokov — Ferrand and SSN. Les Nabokov. Montreuil, France: privately printed, 1982.

Gibian and Parker — George Gibian and Stephen Jan Parker, eds. The Achievement of Vladimir Nabokov. Ithaca: Cornell University Center for International Studies, 1984.

Glory — Glory. Trans. DN with VN. New York: McGraw-Hill, 1971.

Hoover — Hoover Institute, Stanford University.

IB — Invitation to a Beheading, trans. DN with VN. New York: Putnam, 1959.

KQK — King, Queen, Knave. Trans. DN with VN. New York: McGraw-Hill, 1968.

KW — Katharine White.

LATH — Look at the Harlequins! New York: McGraw-Hill, 1974.

LC — Library of Congress.

LCNA — Nabokov Archives, LC.

LCS — Shakhovskoy Archives, LC (см. также ЗШ).

Lects — Lectures on Literature, ed. Fredson Bowers. New York: Harcourt Brace Jovanovich/Bruccoli Clark, 1980.

LectsR — Lectures on Russian Literature, ed. Fredson Bowers. New York: Harcourt Brace Jovanovich/Bruccoli Clark, 1981.

Lolita — Lolita. New York: Putnam, 1958.

MUSSR — The Man from the USSR and Other Plays, trans. DN. New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1984.

ND — Nabokov's Dozen. Garden City, N.Y.: Doubleday, 1957.

NWL — The Nabokov — Wilson Letters, ed. Simon Karlinsky. New York: Harper and Row, 1979.

NYRB — New York Review of Books.

PF  — Pale Fire. New York: Putnam, 1962.

PP — Poems and Problems. New York: McGraw-Hill, 1971.

Quennell — Peter Quennell, ed. Vladimir Nabokov: A Tribute. London: Weidenfeld and Nicolson, 1979.

RB — A Russian Beauty and Other Stories, trans. DN and Simon Karlinsky with VN. New York: McGraw-Hill, 1972.

Rivers and Nicol — Nabokov's Fifth Arc: Nabokov and Others on His Life's Work, ed. J.E. Rivers and Charles Nicol. Austin: University of Texas Press, 1982.

SL — Selected Letters 1940–1977, ed. DN and Matthew J. Bruccoli. New York: Harcourt Brace Jovanovich/Bruccoli Clark, Layman, 1989.

SM — Speak, Memory: An Autobiography Revisited. New York: Putnam, 1966.

SO — Strong Opinions. New York: McGraw-Hill, 1973.

TD — Tyrants Destroyed and Other Stories, trans. DN with VN. New York: McGraw-Hill, 1975.

VNRN — Vladimir Nabokov Research Newsletter. Lawrence, Kan., 1978. — From no. 13, 1984, becomes The Nabokovian.

WCA — Wellesley College Archives.

WL — Nadine Wonlar-Larsky (nee Nabokov). The Russia That I Loved. London: Elsie McSwinney, 1937.

Yale — Beinecke Library, Yale University.

Фотографии

Дед Набокова по отцу, Дмитрий Николаевич Набоков (1826–1904), министр юстиции при Александре II и Александре III


Бабушка Набокова по отцу, Мария Фердинандовна Набокова (1842–1926), урожденная баронесса фон Корф, владелица поместья Батово возле Выры


Дед Набокова по матери, Иван Васильевич Рукавишников (1841–1901), землевладелец и филантроп; ему принадлежали поместья Выра и Рождествено


Бабушка Набокова по матери, Ольга Николаевна Рукавишникова (1845–1901), урожденная Козлова


Прием в Выре, возможно, по случаю помолвки Елены Рукавишниковой и В.Д. Набокова (пятый и шестая справа), 1897 г. На левом краю стола сидят рядом О.Н. Рукавишникова, М.Ф. Набокова и И.В. Рукавишников. (Из собрания Сикорских.)


Елена Ивановна и Владимир Дмитриевич Набоковы. Отец Набокова сделал своей будущей жене предложение в 1897 г. в Выре, когда они поднимались с велосипедами по крутому уклону. (Из собрания Сикорских.)



Выра, летняя усадьба Набоковых под Петербургом. Фотография сделана в двадцатые или тридцатые годы; веранда в центральной части фасада уже разрушена. (Из собрания Сикорских.)


Усадьба Рождествено, которую Набоков унаследовал в 1916 г. от своего дяди Василия Рукавишникова. Влево шоссе ведет в Санкт-Петербург. Дождливыми августовскими вечерами лета 1915 г. Набоков приезжал сюда из Выры, толкал велосипед вверх по насыпи справа от шоссе и встречался с Валентиной (Люсей) Шульгиной перед белоколонным портиком дома, который сам Василий Рукавишников навещал редко. (Из собрания Сикорских.)


План перестройки особняка Набоковых в Санкт-Петербурге (дом номер 47 по Большой Морской улице), предпринятой в 1901 г. К двухэтажному зданию пристроили третий этаж, чтобы разместить растущее семейство и прислугу. (Центральный исторический архив Ленинградской области.)


Дом на Большой Морской после перестройки. (Из собрания Сикорских.)


Владимир, лето 1901 г.


Владимир в возрасте семи лет с отцом, 1906 г.


Владимир и его брат Сергей с гувернанткой-француженкой Сесиль Миотон («Мадемуазель О»), 1907 г. (Из собрания Сикорских.)


Владимир с матерью и ее братом Василием Рукавишниковым («дядей Рукой»), 1907 г. (Из собрания Сикорских.)


Владимир с лепидопте-рологическим атласом, 1907 г. (Из собрания Сикорских.) Фотографии на этой странице сделаны известным петербургским фотографом Карлом Буллой


Семья Набоковых, вновь в полном составе после освобождения В.Д. Набокова из тюрьмы, 1908 г. Слева направо: такса Трейни, мать Набокова, сестры Елена и Ольга на руках у бабушки Марии Набоковой, отец, сам Набоков на коленях у двоюродной бабушки со стороны матери Прасковьи Тарновской, брат Сергей


Сергей (слева), девятилетний застенчивый мальчик, и Владимир (справа), ниже его ростом, хотя и старше на год, весьма самоуверенный, в бабушкином поместье Батово, отделенном рекой от Выры, лето 1909 г.


Владимир, 1916 г.


Обложка первой книги Набокова, сборника «Стихи», вышедшего в свет летом 1916 г., когда ему еще оставалось полтора года учиться в школе. Стихи, вдохновленные Люсей Шульгиной, напечатаны на деньги, унаследованные Набоковым от дяди Василия


Валентина (Люся) Шульгина, Тамара «Других берегов», 1916 г. («Известия».)


Барон Юрий Рауш фон Траубенберг, двоюродный брат и лучший друг Набокова, в юнкерской форме, которую он однажды дал примерить Набокову и в которой встретил смерть в кавалерийской атаке; 1917 г.


Ева Любржинская, предмет самого серьезного увлечения Набокова в Петербурге в 1917 г. и впоследствии в Кембридже и в Лондоне в 1919 и в начале 1920 г. (Рисунок.)


Пятеро детей Набоковых, Ялта, ноябрь 1918 г.: Владимир (род. 1899), Кирилл (род. 1910), Ольга (род. 1903), Сергей (род. 1900) и Елена (род. 1906)


Набоков в Кембридже, 1920 г.


Набоков во время путешествия в Швейцарию с кембриджским другом Робертом де Калри, декабрь 1921 г. Кардиган, надетый под куртку и расстегнутый до талии, станет постоянным Набоковским одеянием. Впечатления от Швейцарии будут использованы в «Подвиге»


Набоков в плоскодонке на Кеме с Михаилом Калашниковым, с которым он в Кембридже делил квартиру, 1920 или 1921 г.


Набоков со своей невестой Светланой Зиверт и ее сестрой Татьяной, Берлин, 1921 или 1922 г.


В.Д. Набоков за своим письменным столом в редакции «Руля» незадолго до смерти


Набоков в доме своей невесты Светланы Зиверт в Лихтерфельде, под Берлином, летом 1922 г., вскоре после гибели отца


Набоков во время работы на ферме Домэн Болье, Солье-Пон, под Тулоном, весной или летом 1923 г.


Вера Набокова, середина 20-х гг.


Владимир Набоков, 1926 г.


Набоков, шутливо позирующий перед фотоаппаратом, с Александром Заком, самым постоянным из своих учеников, во время летнего путешествия, Констанца, 1925 г.


Владимир и Вера Набоковы со своими подопечными Бромбергами и друзьями Набокова по берлинскому теннисному клубу, Рюген, Померанский залив, 1927 г. Под впечатлением от этих мест написан конец «Короля, дамы, валета»


Юлий Айхенвальд, эмигрантский критик, друг Набокова


Набоков за работой над своим первым шедевром, «Защитой Лужина», Ле Булу, Восточные Пиренеи, февраль 1929 г.


Набоков с сачком наготове (Ле Булу, весна 1929 г.) охотится на бабочек вдвоем с женой; это была первая из множества их совместных экспедиций


Мать Набокова Елена Ивановна, Прага, 1931 г.


Илья Фондаминский, один из издателей и главный финансист ведущего литературного журнала русской эмиграции, парижских «Современных записок». (Архив Бахметьева, Колумбийский университет.)


Голкипер Набоков (в первом ряду) с другими членами футбольной команды Русского спортивного клуба, Берлин, 1932 г.


«Камера обскура», 1933 г., единственный роман Набокова, написанный в расчете на экранизацию


«Камера обскура», 1936 г., первый роман Набокова, переведенный на английский язык. Из-за плохого качества перевода Уинифред Рой Набоков решил сам перевести свой следующий роман, «Отчаяние», что стало важнейшим шагом к решению начать писать по-английски



Две страницы перевода Уинифред Рой с поправками Набокова, готовившего роман к переизданию под новым названием «Смех в темноте» (1938, первая американская публикация Набокова)


Первая страница рукописи «Приглашения на казнь» с многочисленными поправками — этот роман Набоков написал необычайно быстро и не так мучаясь над композицией, как в случае с другими романами: эта страница была начата в июле 1934 г. и обрела окончательный, представленный здесь вид в сентябре. Неудивительно, что позднее Набоков перешел с ручки на карандаш, а с больших нелинованных листов — на разлинованные каталожные карточки. (Библиотека Конгресса.)


Официальное чествование в Берлине в 1933 г. нобелевского лауреата Ивана Бунина, признанного ведущим эмигрантским писателем старшего поколения, как Сирин — поколения младшего. Слева направо: Сирин аплодирует, его друг Иосиф Гессен пожимает Бунину руку. («Рубеж», Харбин.)


Набоков, Берлин, лето 1934 г.


Набоков с Верой и сыном Дмитрием, Берлин, лето 1935 г.


Набоков с Дмитрием в песочнице, Берлин, 1936 г.


Набоков за работой, дом 22 по Несторштрассе, Берлин, 1936 г.


Владислав Ходасевич, крупнейший поэт эмиграции, литературный союзник и друг Набокова в 30-е годы. Лоншэн, под Парижем, март 1939 г. (Из собрания Нины Берберовой.)


Набоков с редакционным советом журнала «Mesures», отпочковавшегося от «La Nouvelle Revue Française», на вилле покровителя журнала Генри Черча (вилла «д'Ав-рэ», апрель 1937 г.) Слева направо: приятельница Джойса Сильвия Бич, Набоков (с бабочкой в руке?), Барбара Черч, Адриенна Монье, Жермен Полан, Генри Черч, Анри Мишо, Жан Полан (сзади) и Мишель Лейрис. В начале 1937 г., после отъезда из Германии, Набоков активно участвовал в литературной жизни Франции, однако через несколько месяцев «Смех в темноте» был принят к публикации в Соединенных Штатах, и его взгляды устремились туда. (Фотография Жизель Фрейнд.)


Ирина Гуаданини. (Из частного собрания.)


Набоков с семьей на пляже в Каннах, конец лета 1937 г.


Набоков с Дмитрием, пансион «Лез Эсперид», Ментона, 1938 г.


Набоков, 1938 г.


Вера Набокова, 1939 г.

Примечания

1

Перевод А. Глебовской.

(обратно)

2

Перевод С. Юрьева (М., 1882), которым пользовался Лев Толстой, когда писал о Шекспире. (Прим. перев.)

(обратно)

3

Здесь сложное, неестественное построение (фр.)

(обратно)

4

Земная твердь (лат.)

(обратно)

5

Это замечание Набокова относится к тому времени, когда у власти в России находился Сталин.

(обратно)

6

Д.Н. Набоков, второй сын третьего наследника в семье, где взрослого возраста достигли 11 детей, не получил в наследство земли Хотя Александр III пожаловал ему цистерцианское аббатство в Польше, он там, по-видимому, никогда не жил.

(обратно)

7

10 апреля по старому стилю, соответственно 22 апреля по григорианскому календарю. Но поскольку с началом XX века разрыв между датами старого и нового стиля увеличился еще на один день, первый и все последующие дни рождения Набокова отмечались 10(23) апреля. Поэтому после отъезда из России его днем рождения — как, кстати, и Шекспира, — стало считаться 23 апреля См. «Память, говори», 321.

(обратно)

8

Годом раньше первый ребенок Елены Ивановны, тоже мальчик, умер при родах.

(обратно)

9

В 1921 году Набоков возьмет псевдоним Владимир Сирин, которым он подписывал свои русские произведения.

(обратно)

10

«До прекрасной крайности избалованный ребенок», — как сказал он в своей автобиографии (ДБ, 76).

(обратно)

11

В «Аде» день рождения своей нервной, легко возбудимой сестры Набоков передал беззащитной Люсетте — сводной сестре Вана и Ады, хотя благодаря счастливому совпадению, уготованному самой жизнью, в один лень с Люсеттой, его любимой героиней в этой книге, родилась и жена писателя.

(обратно)

12

В исправленном и переработанном английском варианте автобиографии день осознания себя приходится на август 1903 года и совпадает с днем рождения матери. В «Других берегах», как и в первой английской редакции, Набоков пишет, что «это было в день рождения отца, двадцать первого июля 1902 года». Причем и в том, и в другом варианте отцу — 33 года, а матери — 27 лет. (Прим. перев.)

(обратно)

13

Веком раньше здесь жил поэт-декабрист Кондратий Рылеев, который воспел Оредежь в своих стихах. На месте несохранившейся усадьбы Батово поставлен в память о нем мемориальный знак.

(обратно)

14

Коровий мостик (фр.)

(обратно)

15

Имеется в виду белка Наткин из книги Беатрис Поттер.

(обратно)

16

Мисс Клэйтон в «Память, говори».

(обратно)

17

В последние годы правления Александра II, когда Д.H. Набоков был министром юстиции, Лорис-Меликов стал самым влиятельным из советников царя.

(обратно)

18

Этот расписанный потолок наделяется еще большим великолепием в романе «Ада», где манхаттанскую квартиру Демона украшает плафон Буше.

(обратно)

19

Любимыми игрушками Набокова были — и оставались впоследствии — матрешки. Один из исследователей использует образ матрешки — кукла внутри куклы, реальность внутри реальности — для характеристики набоковской прозы (см.: С. Давыдов. «Тексты-матрешки» Владимира Набокова. Мюнхен, 1982).

(обратно)

20

В 1991 году было наконец решено открыть мемориальную доску в честь Набокова-писателя, но не Набокова — государственного деятеля.

(обратно)

21

Букв.: будь что будет (фр.)

(обратно)

22

Вас ждут (фр.)

(обратно)

23

Один из сборников рассказов Набокова на английском языке назван «The Details of a Sunset» — букв «Детали (подробности) одного заката» (Прим. перев.)

(обратно)

24

В романе Набокова «Прозрачные вещи» Хью Персон, заключенный в тюрьму за убийство жены, идет на всякие ухищрения, чтобы получить в награду «рай одиночного заключения».

(обратно)

25

Я — парижанка, а вы — вы англичанин? (Фр., англ.)

(обратно)

26

«Друзья», «Своя газета для мальчика» (англ.)

(обратно)

27

Главной аллеи (фр.). В 1950-е годы Набоков попытается доказать в комментариях к «Евгению Онегину», что именно в этой аллее Пушкин дрался на дуэли с Рылеевым.

(обратно)

28

Такой вариант перевода заглавия «Всадника без головы» дает сам Набоков в «Других берегах». (Прим. перев.)

(обратно)

29

Куда как далеко (англ.)

(обратно)

30

Василиск Гнедов.

(обратно)

31

Он также наполнял школьные тетрадки несуразными рассказами, в которых были поцелуи, и крокодилы, и пестрые пинкертончики (см. письмо Сергею Потресову от 28 сентября 1921 г.).

(обратно)

32

Едва ли В.Д. Набоков был типичным отцом семейства: через несколько месяцев он опубликует исследование «Чарльз Диккенс как криминалист», направленное против смертной казни.

(обратно)

33

Возможно, Поленька в «Память, говори» и «Других берегах» — это тоже замена, скрывающая Пелагею «донжуанского» списка.

(обратно)

34

На самом деле, когда Владимир Дмитриевич женился, он был хотя и не сказочно богат, но и далеко не беден, а его жена не была москвичкой и не принадлежала к купеческому сословию.

(обратно)

35

Петр Струве, один из наиболее талантливых либеральных политиков в России, назвал ощущение судьбы единственным метафизическим принципом, определявшим каждый шаг В.Д. Набокова («Общее дело», 7 апреля 1922 г.).

(обратно)

36

Обычно больше половины класса составляли евреи, и Розов, уже тогда сионист, переживал, если это соотношение нарушалось. Тенишевское училище, где в старших классах преподавались такие предметы, как бухгалтерский учет, коммерция, экономика и право, попадало под начало скорее Министерства торговли и промышленности, чем известного своими антилиберальными установками Министерства образования, и могло с большей легкостью нарушать пятипроцентный ценз, установленный для приема евреев в учебные заведения.

(обратно)

37

Во всяком случае, написание «Nil» верно по-немецки и по-французски.

(обратно)

38

Здесь иногда стиль его живописи был другим он малевал бабочек на двери комнаты и на белом кафеле печи, обозначая таким образом свою территорию. Полвека спустя он будет делать то же самое в отеле «Монтрё-палас».

(обратно)

39

Все, кроме самых оголтелых антисемитов, испытали облегчение, когда Бейлиса оправдали, но правительство стало преследовать тех, кто помог сорвать его планы. Журналист, чье расследование, проведенное годом раньше, подтвердило невиновность Бейлиса и выявило подлинных преступников, был приговорен к году тюремного заключения за то, что он не встал во время исполнения в киевском парке национального гимна. В.Д. Набокова оштрафовали за репортажи из зала суда.

(обратно)

40

По Фрейду, разумеется, художественные устремления сублимируют устремления сексуальные. Набоков переворачивает эту взаимозависимость. Как биолог и страстный почитатель Бергсона, он чувствовал, что в эволюционном смысле секс выявляет природу в ее самых творческих, наиболее имажинативных началах. «Не талант художника является вторичным половым признаком, как утверждают иные шаманы и шарлатаны, а наоборот пол лишь прислужник искусства».

(обратно)

41

Брат Самуила Кянджунцева, Григорий, был одним из редакторов предыдущего номера.

(обратно)

42

«Воспоминание о счастье, может быть, более истинно на земле, чем само счастье» (фр.)

(обратно)

43

Князь Юсупов, великий князь Дмитрий Павлович и несколько других участников заговора решили положить конец опасному влиянию Распутина на царскую семью. По воспоминаниям Лазаря Розенталя, его ученик относился к подобным событиям гораздо более внимательно, чем признавал впоследствии. «Володя был в курсе всяких политических новостей. От него первого я узнал об убийстве Распутина. Убийство совершилось накануне тут же рядом, на Мойке, в доме Юсупова. Володя рассказал о нем весьма подробно и совершенно достоверно».

(обратно)

44

Военная гостиница (фр.)

(обратно)

45

Николай Платонович Вукотич.

(обратно)

46

Намек на официальное название кадетской партии — Партия Народной Свободы.

(обратно)

47

Я не сержусь (нем.)

(обратно)

48

Эмигрировав, Иван Мозжухин снимался в 20-30-е годы во Франции и Германии.

(обратно)

49

В английском варианте своей автобиографии Набоков рассказывает об этих письмах: «Счастлив писатель, которому удалось вставить в труд свой подлинное любовное письмо, полученное им в юности, облечь его податливой плотью, словно чистую пулю, и в безопасности сохранить между созданных им характеров. Жаль, что не сберег я всю нашу переписку тех дней». Начало этого высказывания вызывает подозрение, что Набоков не сохранил Люсиных писем, но из второго предложения внимательный читатель может понять, что он все-таки сберег некоторые из них. В первоначальном варианте второе предложение звучало намного откровеннее: «Двадцать пять лет назад я сохранил таким образом Тамарины письма и теперь могу перечитывать их на досуге». (рук., Архив Владимира Набокова).

(обратно)

50

Савелий Сорин — впоследствии известный эмигрантский художник-портретист.

(обратно)

51

Имеется в виду легкая эротическая лирика английского поэта Генри Остина Добсона (1840–1921). (Прим. перев.)

(обратно)

52

Возможно, именно во время этой поездки в Киев В.Д. Набоков, участвовавший в нелегальной конференции представителей различных партий, «которую пришлось спешно распустить, поскольку стало известно, что ЧК напало на ее след, — задержался в зале, рискуя жизнью, чтобы предупредить некоего меньшевика (он едва знал его, а позицию его партии не одобрял), поскольку тот опаздывал и мог явиться позже и попасть в засаду» (из письма Набокова Эдмунду Уилсону. NWL, 33). Набоков привел этот случай Э. Уилсону как пример самоотверженности русской интеллигенции, не называя имени отца.

(обратно)

53

Это был мой лучший друг (фр.)

(обратно)

54

Имени Новотворцевой никто вспомнить не смог.

(обратно)

55

Управляющий делами (фр.)

(обратно)

56

К.Д. Набокова освободили от должности в сентябре 1919 года.

(обратно)

57

У обоих тенишевцев были одинаковые оценки — «пятерки» по всем предметам, правда, «у Набокова стояла четверка по физике, а Розов, не принадлежавший к православной церкви, не был аттестован по Закону Божьему, тогда как Набоков заработал по нему пять с минусом» (письмо В. Набокова Э. Филду от 20 февраля 1973 г. — ABH).

(обратно)

58

Псевдоним Джеймса Старки (1879–1958) — ирландского поэта, удостоившегося упоминания в «Улиссе» Джойса.

(обратно)

59

Вместо родителей (лат.)

(обратно) name="n_60">

60

Белого русского (англ.)

(обратно)

61

«„Реальность — это долговременность“, — бухал один из голосов, Болотова, „Никак нет, — восклицал другой. — Мыльный пузырь так же реален, как зуб ископаемого!“» (В. Набоков, «Пнин»).

(обратно)

62

«Я с большим успехом перемешиваю метафоры», — написал В. Набоков в один из таких моментов.

(обратно)

63

Куда посылали дочерей белых офицеров.

(обратно)

64

Книжные лотки в Кембридже заготовили для Набокова еще один курьез. Когда-то в Лондоне он увидел во сне зеленую стену (по-английски «green wall»), а на следующий день его познакомили с человеком по фамилии Greenwall. «Я ни разу его больше не встречал, да и эта встреча никак не повлияла на мою жизнь, но несколько лет спустя, взяв с лотка книгу, я прочел „A. Greenwall. Сны и их значение“» (The Nabokovian, 20, 1988, 13).

(обратно)

65

Этот словарь усердно изучал и А. Солженицын, которому удалось провезти с собой в экибастузский лагерь одну-единственную книгу — 3-й том Даля (см.: Michael Scammell. Solzhenitsyn: A Biography N.Y.: Norton, 1984).

(обратно)

66

Как беззвучные корабли, мы двое встретились во тьме (англ.)

(обратно)

67

В Кембридже и некоторых других университетах и школах — осенний триместр, который начинается в сентябре — октябре. (Прим. перев.)

(обратно)

68

Человек света (фр.)

(обратно)

69

Ступенька, ступенька, ступеньки нет (англ.)

(обратно)

70

Еще раньше — в конце января — начале февраля 1914 года — Г. Уэллс побывал в России вместе с Морисом Бэрингом. В цивилизованном Петербурге его принимали англофилы-либералы, и он был приглашен на обед к Набоковым. Впоследствии Владимир Набоков вспоминал «ужасный эпизод» за обеденным столом, свидетелем которого ему, тогда четырнадцатилетнему, пришлось стать. «Переводчица Г. Уэллса Зинаида Венгерова, вскинув голову, сообщила ему „Из ваших работ мне, знаете ли, больше всего нравится "Затерянный мир"“ (Lost World) [Автор „Затерянного мира“ — Артур Конан Дойл — Прим. перев.]. — „Имеется в виду война, которую марсиане проиграли“ (The war the marcians have lost), — быстро сказал отец» (SO, 104). В ту зиму Набоков с жадностью прочел книги Уэллса из библиотеки отца, и с тех пор будущий создатель Антитерры навсегда сохранил уважение к Уэллсу как мастеру приключенческого романа.

(обратно)

71

Славный малый, черт побери! (англ.)

(обратно)

72

В целом, знаете, все не так уж плохо. Рабочие просто счастливы. А как трогательны их ребятишки, веселые сорванцы, когда они резвятся в школьных дворах. (англ.)

(обратно)

73

Cantab — Кембриджский университет или его студент, сокр. от латинского названия города Cantabrigia. (Прим. перев.)

(обратно)

74

«Между прочим, в 1910-е годы существовало издательство „Сирин“, выпускавшее альманахи под тем же названием, в которых печатались так называемые „символисты“, и помню, какое острое наслаждение я испытал, когда обнаружил, роясь в 1952 году в Гарвардской библиотеке, что по ее каталогам я в возрасте десяти лет активно издавал Блока, Белого и Брюсова» (SO, 161).

(обратно)

75

С кремом (фр.)

(обратно)

76

В семье (фр.)

(обратно)

77

С непревзойденным блеском (фр.)

(обратно)

78

Поэтому (англ.)

(обратно)

79

В эмиграции он вначале подписывался псевдонимом «Б. Каменецкий», чтобы не навлекать неприятности на семью, остававшуюся в России.

(обратно)

80

«Слово» было напечатано в «Руле» на той же странице, что и ранее не публиковавшаяся статья В.Д. Набокова, которую он написал по случаю предыдущего Рождества. Тем самым рассказ с его мерцающим образом потусторонности становится таким же прочувствованным обращением к отцу, как и стихотворение «Пасха», написанное вскоре после его смерти. Об этом стихотворении см. с. 229–230, тема потусторонности в связи с В.Д. Набоковым обсуждается на с. 281–282.

(обратно)

81

Французское loup (волк) означает также черные маски итальянской комедии dell'arte и современных костюмированных балов.

(обратно)

82

Легкий двухместный экипаж. (Прим. перев.)

(обратно)

83

«Трагедия господина Морна» была впервые опубликована по-русски и 1997 г. в журнале «Звезда» (№ 4). (Прим. перев.)

(обратно)

84

Когда в 1931 году «Картофельный эльф» вышел в переводе Сергея Бертенсона, рассказ так понравился кинорежиссеру Льюису Майлстону, что тот хотел пригласить Набокова в Голливуд для разработки других «сюжетных линий».

(обратно)

85

Букв.: движение (англ.)

(обратно)

86

Саймон Карлинский пишет: «Язычники-славяне верили, что бог грома Перун разъезжал по небу во время грозы на своей колеснице. После принятия христианства на Руси этот образ был перенесен на ветхозаветного Илью. Подобное представление продолжало бытовать среди крестьян… Мне нравится этот рассказ за остроумное использование крестьянского фольклора в неожиданной для него берлинской обстановке».

(обратно)

87

Как отмечает Ж. Бербедет, такая картина действительно существует это «Римлянка», которую Набоков имел возможность разглядывать в берлинском Музее кайзера Фридриха.

(обратно)

88

Как такового (лат.)

(обратно)

89

«Письмами из России» в эмигрантской прессе обычно называли анонимные статьи о советской действительности, написанные людьми, которым не удалось эмигрировать, и тайно переправленные через границу.

(обратно)

90

В расчете была допущена ошибка, на которую в свое время указал В. Ходасевич: Пушкин родился 26 мая 1799 года (по старому стилю), т. е. по западному календарю — 6 июня.

(обратно)

91

Человека поэтического… разумного (лат.)

(обратно)

92

Набоков инвертирует английское выражение «last but least» («последнее по счету, но не по значению»). (Прим. перев.)

(обратно)

93

В переработанной английской версии романа имя фотографа — Mr Vivian Badlook (букв Вивиан-Дурной-на-Вид), анаграмма Владимира Набокова.

(обратно)

94

На самом деле «Машенька» была напечатана отдельной книгой до выхода очередного номера «Современных записок», и Сирин послал Бунину оливкового цвета томик с надписью: «Глубокоуважаемый и дорогой Иван Алексеевич, мне и радостно и страшно посылать Вам мою первую книгу. Не судите меня слишком строго, прошу Вас Всей душой Ваш, В. Набоков».

(обратно)

95

«Главная прелесть этого рассказа, — пишет Набоков Эндрю Филду (26 сентября 1966 года), — в том, что герой получил бы свой гарем, если бы он не добавил к своему списку нимфетку (№ 12), поскольку нечетное число 11 не изменилось бы на четное от прибавления к нему последней, уже выбранной раньше девушки (№ 1)».

(обратно)

96

Чудовищ (фр.)

(обратно)

97

В действительности Цветаева могла не знать о деятельности своего мужа вплоть до своего возвращения в Москву в 1939 году.

(обратно)

98

«Ужас» был переведен на немецкий в 1928 году и, по мнению Набокова, мог повлиять на «Тошноту» Сартра, хотя он лишен всех «роковых недостатков этого романа» (TD, 112).

(обратно)

99

В их комнате газеты свешиваются со шкафа — знак того, что хранившийся там чемодан снят: максимально значимая набоковская деталь.

(обратно)

100

В июне 1928 года Набоков с невозмутимостью игрока в покер отозвался на «Антологию Лунных поэтов», якобы переведенную с различных лунных диалектов «С. Ревокатратом» — псевдоним (палиндром) гроссмейстера Савелия Тартаковера, который, по предположению Алехина, опровергнутому самим Набоковым, явился прототипом героя «Защиты Лужина».

(обратно)

101

В английский перевод этого романа, вышедший в 1968 году, Набоков внес сотни изменений, больших и малых. Процитированный фрагмент в английском варианте книги заканчивается так: «Жертва не подавала никаких признаков жизни до того, как ее лишиться» («The victim showed no signs of life before being deprived of it»).

(обратно)

102

В русском варианте догадаться о том, кто эти двое, можно лишь по тому, что они говорят на языке, непонятном для немца Франца, и по тому, что они упоминают в разговоре между собой его фамилию и, кажется, знают про него решительно все. В более поздней переработанной английской версии сетка для ловли бабочек выдает ее обладателя.

(обратно)

103

Земля опасных вод (фр.)

(обратно)

104

Кондитерская Пруста (фр.)

(обратно)

105

Имеется в виду новелла американского писателя-романтика Натаниэля Готорна «Сад Раппачини». (Прим. перев.)

(обратно)

106

Что касается замалчивания Сирина, то оно явилось следствием его решения остаться в Берлине и продолжать печататься главным образом в «Руле». «Вы не представляете, как редко можно увидеть Вашу газету в Париже», — писала Нина Берберова постоянному автору «Руля» Юлию Айхенвальду двумя годами раньше, когда кто-то передал ей номер газеты с напечатанной в нем рецензией на ее работу (8 марта, 1927, ЦГАЛИ, ф. 1175, оп. 2, д. 78).

(обратно)

107

Набоков не был одинок в своих атаках на Адамовича. Упрямо честный В. Ходасевич неизменно находился в оппозиции Адамовичу с его капризным пренебрежением истиной, а Марина Цветаева высекла Адамовича в своей статье «Поэт о критике» («Благонамеренный», 1926, № 2, март — апрель), изобличая, по словам Саймона Карлинского, его «непоследовательность, безответственность и поверхностность» (Марина Цветаева, 157). Г.В. Адамович, со своей стороны, откровенно признавался с виноватой улыбкой, что он пишет льстивые рецензии на тех, с кем хочет подружиться. «Литература проходит, а отношения остаются» (Дон Аминадо. Поезд на третьем пути Нью-Йорк, 1954, с. 305–308).

(обратно)

108

Рассматривая критическое отношение Адамовича к Сирину, Глеб Струве пишет, что Адамович «погрешил против истины» (Русская литература в изгнании, 279).

(обратно)

109

Букв: глаз, в переносном значении сыщик, детектив (англ.)

(обратно)

110

Анатолий Каменский был известен своей откровенно эротической прозой. Борису Лазаревскому, журналисту и другу Чехова, принадлежит несколько рассказов с эротической тематикой. Называя этих двух незначительных писателей, Иванов намекает на полупорнографический характер набоковской прозы — странная инсинуация, тем более что она исходит от писателя, который в своем «Распаде атома» (1938) мог бы соперничать в «порнографичности» с Генри Миллером.

(обратно)

111

Имена, означающие «Мечта, Дерево и Сырное Пиво», столь же сюрреальны, как Weil, Gans, Dieckmann — «Потому что, Гусь и Толстяк».

(обратно)

112

В апреле 1971 года, работая над переводом «Подвига», Набоков поделился со Стивеном Паркером своим беспокойством по поводу того, что нарисованная им в романе картина кембриджской жизни не покажется его новым английским читателям такой экзотичной, какой она, несомненно, виделась его русским читателям-эмигрантам.

(обратно)

113

Бартон Джонсон указывает на то, что Мартын с его мечтой о подвиге напоминает кузена Набокова Юрия Рауша, который осуществил роковым образом свою детскую мечту, погибнув в кавалерийской атаке.

(обратно)

114

Институт красоты (фр.)

(обратно)

115

Сожительства втроем (фр.)

(обратно)

116

Позднее в английском переводе книги Набоков заменил немецкие имена русского оригинала на более интернациональные: Кречмар стал Albert Albinus, Магда — Margot, Горн — Axel Rex, Аннелиза — Elisabeth, Макс — Paul. Другие изменения, внесенные Набоковым в 1937 году в перевод книги, рассматриваются в главе 19.

(обратно)

117

Игра на фамилии Адамович и словосочетании «Адамова голова», означающем «череп».

(обратно)

118

В «Калмбрудовой поэме» Иванов представлен под маской Джонсона (английский эквивалент его русской фамилии), критика, побитого шандалом за «крапленую статью», — очевидный намек на злобную статью Иванова в «Числах», вызвавшую почти всеобщее негодование в литературных кругах.

(обратно)

119

В снах героя «Занятого человека» «было все как-то мягко, и светло, и загадочно»; во сне, который увидел рассказчик из «Сестер Вейн», «все казалось размытым, окутанным жёлтым туманом, неосязаемым».

(обратно)

120

«Дар» начинается «облачным, но светлым днем, в исходе четвертого часа, первого апреля 192 года». Набоков выбирает именно этот день не только потому, что один из персонажей сыграет с Федором первоапрельскую шутку, но и потому, что в этот день Федор переезжает на новую квартиру. Смелый авторский прием оказывается также точным наблюдением.

(обратно)

121

Любопытно, что Чехов, с которым у Набокова много точек соприкосновения, в одном из писем рассказывает о том, как он выпускал попавших в мышеловку мышей (Letters of Anton Chekhov Ed. By Simon Karlinsky and Michael Henry Heim. P. 226)

(обратно)

122

Зензинов снискал сомнительную славу, упустив известного агента Азефа, за которым вел слежку.

(обратно)

123

Меткие словечки (фр.)

(обратно)

124

После Февральской революции 1917 года Фондаминский вернулся в Россию, где играл активную роль в политической жизни, пока Октябрь не положил конец короткому периоду свободы.

(обратно)

125

Спокойный, тихий (англ.)

(обратно)

126

«Улисс» полностью был переведен на русский язык лишь полвека спустя.

(обратно)

127

Беспокойство (фр.)

(обратно)

128

Словосочетание «гносеологическая гнусность» звучит отталкивающе. Такие слова, как «гнусавить», «гнусный», ругательное «гнус», придают сочетанию «гн» особо неприятные коннотации. Марина Цветаева как-то отказалась слушать лекцию, в названии которой было слово «гносеология», которое ей казалось слишком неблагозвучным. См Robert Hughes Triquarterly, 1970, 17, 290.

(обратно)

129

Труд — путь к свободе (нем.)

(обратно)

130

Дайте мне немного ветчины (нем.)

(обратно)

131

Как сумасшедший мнит себя Богом, так мы считаем себя смертными (фр.)

(обратно)

132

Наша эпоха обогатилась появлением великого писателя (англ.)

(обратно)

133

Тяжкого труда (англ.)

(обратно)

134

По странному совпадению, краткое изложение в журнале «New Yorker» киноверсии «Отчаяния» содержало неумышленное заявление (опровергнутое в целом потоке опровержений), что в основу фильма, поставленного Фассбиндером в 1979 году, положен «автобиографический» роман Набокова.

(обратно)

135

Вдвоем (фр.)

(обратно)

136

Не то чтобы мне очень этого хотелось (англ.)

(обратно)

137

Набоков-Сирин, знаменитый русский писатель (фр.)

(обратно)

138

Нерв вещей, движущая сила (лат.)

(обратно)

139

Улица Кота-рыболова (фр.)

(обратно)

140

По-французски (фр.)

(обратно)

141

По-американски (англ.)

(обратно)

142

У русских эмигрантов были паспорта страны, не существовавшей с момента признания Советского Союза. В начале 1920-х годов им и другим лицам, не имевшим гражданства, были выданы временные паспорта, названные «нансеновскими» по имени путешественника Фритьофа Нансена, председателя Комитета по делам беженцев Лиги Наций. Этот непрезентабельный документ, который выдавали с трудом, а на границах и в эмиграционных канцеляриях принимали с неохотой, был рассчитан на год, но действовал вплоть до Второй мировой войны.

(обратно)

143

«Вы что, месье, бабочек разводите?» (фр.)

(обратно)

144

Тема, взятая Набоковым из собственной жизни см. выше, с. 250–251. О связях Набокова с Федором см. ниже.

(обратно)

145

Разумеется, Федор, хотя он и сведущий натуралист, никогда не видел Средней Азии своими глазами и, как и сам Набоков, должен был полагаться на работы русских путешественников, а также на собственное воображение. Для набоковского Федора главное в его отце — это мужественность, то есть качество, которое писатель высоко ценил и в своем отце. Набоков не знал, что прототип путешественника Годунова-старшего, прославленный Николай Пржевальский, был гомосексуалистом (см. Donald Rayfield The Dream of Lhasa: The Life of Nikolay Przhevalsky (1839–1888), Explorer of Central Asia).

(обратно)

146

Хью Кеннер (Hugh Kenner) заметил как-то, что Джойс впервые в литературной традиции изобразил своего героя (Стивена Дедала) со вшами в волосах. Набоков знакомит читателей с Зиной, героиней романа о любви, под звук спускаемой в унитазе воды.

(обратно)

147

Название шахматного журнала «8x8» — это прозрачный намек на советский шахматный журнал «64», который впервые в Советском Союзе официально опубликовал Набокова (его рассуждения о шахматной композиции из «Других берегов») в августе 1986 года, то есть спустя более чем полвека после написания «Дара». Ирония состоит в том, что из цензурных соображений «64» опустил предложение, содержащее те самые мысли о серости советских шахматных задач, которые Набоков передал Федору.

(обратно)

148

Чтобы еще больше дистанцироваться от Федора, Набоков вводит в роман эпизодический персонаж — молодого писателя Владимирова, который похож на своего творца возрастом, внешностью, одеждой, британским образованием, литературным стилем и манерами: «…как собеседник Владимиров был до странности непривлекателен. О нем говорили, что он насмешлив, высокомерен, холоден, неспособен к оттепели приятельских прений, — но так говорили и о Кончееве, и о самом Федоре Константиновиче, и о всяком, чья мысль живет в собственном доме, а не в бараке или кабаке».

(обратно)

149

Thecla bieti — это не воображаемая бабочка, открытая Годуновым на Тибете, но реально существующий вид, описанный в 1886 году французским энтомологом Шарлем Обертюром. Как отмечает Дитер Циммер, название bieti — дань уважения Феликсу Биету, представителю Ватикана на Тибете, снабжавшему Обертюра экземплярами неописанных бабочек. Поскольку Федору известно, что последним европейцем, видевшим его отца живым, был какой-то французский миссионер, то, по мнению Циммера, саму логику сна Федора, возможно, «определяет ключевая фраза „французский миссионер… в горах Тибета“».

(обратно)

150

Набоков тоже был готов поверить в то, что ему предстоит встреча с погибшим отцом, — даже считал, что своим успехом на экзамене в Кембридже он обязан помощи отца. В раннем стихотворении «Пасха», где он говорит, что его отец продолжает жить и после смерти, его вера носит характер позитивного и безусловного утверждения; ко времени, когда он пишет «Защиту Лужина», тема мертвого отца, пытающегося из потусторонности влиять на жизнь любимого сына, приобретает мрачную, негативную окраску (см. выше, с 229–230, 281–282, 390–397), наконец, в «Даре», в этом, как и во многих других случаях, Набоков находит способ включить негативную тему — тему крушения надежд, связанную с Чернышевским, — в более широкую, положительную тему, связанную с Годуновыми. И тайная уверенность Набокова в незримом присутствии отца, и завуалированные благодарности, которые Федор адресует своему погибшему отцу, кажется, указывают на то, что «Дар» — это тоже своего рода выражение благодарности В.Д. Набокову за его участие в судьбе сына, которое не прервалось с его смертью и, возможно, даже помогло в создании самого «Дара».

(обратно)

151

«Рассуждение о тенях» (фр.)

(обратно)

152

В стихотворении без названия, где Набоков говорит о своих первых прогулках с Верой в таком же волшебном мире уличных фонарей и теней, возлюбленные тоже видят Венецию в Берлинском канале (см. выше, с 254–255).

(обратно)

153

Хотя персонажи наделены русскими именами, в пьесе нет никакого указания на место действия. Некоторые предполагают, что действие происходит в дореволюционной России, другие — что где-то в эмиграции, в таком, скажем, городе, как Рига, где многие говорили по-русски. Когда Набоков консультировался у знакомого юриста относительно деталей досрочного освобождения Барбашина, он попросил его ориентироваться на законы, общие для европейских стран, включая и предреволюционную Россию.

(обратно)

154

Мои приятели (англ.)

(обратно)

155

Игра на одном из значений английского слова «Knight» — рыцарь, шахматный конь. (Прим. перев.)

(обратно)

156

Хейвет Чилдерс повсюду (англ.)

(обратно)

157

Дживз — камердинер героя юмористических произведений английского писателя П.Г. Вудхауса. (Прим. перев.)

(обратно)

158

В самом безобидном смысле фамилия «Шишков» восходит к слову «шишка», что перекликается с ботаническим корнем фамилии «Травников». Однако, выбирая придуманному им поэту имя, Ходасевич, скорее всего, обыгрывал и глагол «травить», и Набоков, вслед за ним, тоже зашифровывает в фамилии Шишков некий вызов, намек на известный жест презрения. Заметим также, что фамилию Шишкова носила в девичестве прабабка Набокова, в замужестве Нина фон Корф.

(обратно)

159

Долой кайзера (фр.)

(обратно)

160

Возможно, отголосок ретроспективно испытанного им страха потерять Веру из-за связи с Ириной Гуаданини.

(обратно)

161

«Falter» — по-немецки бабочка: подобно бабочке, Фальтер претерпел процесс радикального метаморфоза.

(обратно)

162

Уже в самой фамилии «Синеусов» содержится намек на древние русско-скандинавские связи, ибо первыми правителями Киевской Руси были варяжские князья Рюрик, Синеус и Трувор.

(обратно)

Комментарии

1

Список использованных материалов из архивных, библиотечных и  музейных собраний, из периодической печати, книг и статей, в той или иной степени касающихся биографии В. В. Набокова, его отца и деда, приводится во втором томе биографии: «Владимир Набоков: американские годы».

Общеупотребительной библиографией произведений Набокова  является книга Michael Juliar. Vladimir Nabokov: A Descriptive Bibliography (New York: Garland, 1986), уточнения и ежегодные добавления к которой  печатает журнал «The Nabokovian». «The Nabokovian» также пополняет намного менее исчерпывающую аннотированную библиографию критических работ С. Шумана о Набокове — S. Schuman. Vladimir Nabokov. A Reference Guide (Boston: G. K. Hall, 1979).


Эпиграф: Интервью Джорджа Фейфера (George Feifer) с ВН: Saturday Review, 1976, 27 ноября, 22.

(обратно)

2

Неопубликованный альбом стихов ВН, октябрь — ноябрь 1917. АВН.

(обратно)

3

ПГ, 553.

(обратно)

4

SO, XI.

(обратно)

5

СЕ, 217.

(обратно)

6

ДБ, 28.

(обратно)

7

Заметки к «Дару». Рук., АВН.

(обратно)

8

ДБ, 24; ПГ, 336.

(обратно)

9

Интервью Фейфера, 22.

(обратно)

10

ДБ, 253; ПГ, 572.

(обратно)

11

Интервью Фейфера, 22.

(обратно)

12

Ада, 97.

(обратно)

13

Интервью Марти Лаансоо [Marti Laansoo] с ВН, март 1973. VNRN 10 (1983), 41.

(обратно)

1

Эпиграф к части I: Интервью Курта Хоффмана (Kurt Hoffman) с ВН: Bayerischer Rundfimk, 1972.


Эпиграф: речь ВН в честь Иосифа Гессена. Цит. по: Гессен И. Годы изгнания. Paris: YMCA, 1979, 96.

(обратно)

2

ПГ, 474.

(обратно)

3

ДБ, 43; SO, 187.

(обратно)

4

Интервью ББ с ССН, сентябрь 1982; письмо ССН к ББ от 10 октября 1983 г.

(обратно)

5

ДБ, 43.

(обратно)

6

Из письма ВН к ССН от 21 января 1966 г., АВН; СЕ, 30.

(обратно)

7

Nikolay Ikonnikov. Nobless de Russie: Les Nabokov. Paris, 1960; Ferrand and Nabokov, 134.

(обратно)

8

ДБ, 45.

(обратно)

9

ПГ, 357, 470.

(обратно)

10

Юшков С.В. Акты XIII–XVIII веков. Цит. по: Ferrand and Nabokov, 120.

(обратно)

11

Рукописный текст на карточке, 6 марта 1957 г., АВН.

(обратно)

12

Из письма ВН к ССН от 15 марта 1959 г., АВН.

(обратно)

13

Общий морской список. СПб., 1983, т. 7, 575–576; письмо Теренсу Армстронгу (Terence Armstrong): TLS, 1977, 21 октября, 1239.

(обратно)

14

Ferrand and Nabokov, 19; ПГ, 352.

(обратно)

15

Конспекты лекций, АВН.

(обратно)

16

См.: Петрашевцы в воспоминаниях современников. Под. ред. П.Е. Щеголева. М.: Госиздат, 1926. С. 72 и далее; Бенедиктов И.И. За шестьдесят лет. Анархист Бакунин также с благодарностью вспоминал коменданта крепости Набокова. См. об этом: Ferrand and Nabokov, 81.

(обратно)

17

Frank J. Dostoevsky: The Years of Ordeal. 1850–1859. Princeton: Princeton University Press, 1983, 15–16.

(обратно)

18

ПГ, 355.

(обратно)

19

См.: Петрашевцы в воспоминаниях современников, 98.

(обратно)

20

NWL, 195–196.

(обратно)

21

Дневник Д.А. Милютина. М.: ГБЛ, 1947–1950, т. 3, 123; Дневник государственного секретаря А.А. Половцова. М.: Наука, 1966, т. 1, 76. О дальнейшей карьере Д.Н. Набокова см.: Hickman J.D.N. Nabokov, Minister of Justice, 1878–1885, in the Context of the Reform of 1864. M.A. Thesis, University of Manchester, 1982; Кони А.Ф. Отцы и дети судебной реформы. М.: Сытин, 1914, 170–171.

(обратно)

22

Zaionchkovsky P.A. The Russian Autocracy in Crisis, 1878–1882. Gulf Breeze, Fla.: Academic International Press, 1979, 186–187.

(обратно)

23

ССН в: Ferrand and Nabokov, 85.

(обратно)

24

Пыхачева В.Д. (урожд. Набокова). Семь лет во власти темной силы. Белград: Новое время, 1929; переработ. изд. в англ. переводе: Pikhacheff V. Memoirs (Seven Red Years). Rowsley: Bibliophilia, 1935.

(обратно)

25

Конспекты лекций, АВН.

(обратно)

26

Кони А.Ф. Отцы и дети судебной реформы, 169.

(обратно)

27

Кони А.Ф. Собрание сочинений. М: Юридическая литература, 1966, т. 2, 361; Zaionchkovsky P.A. The Russian Autocracy under Alexander III. Gulf Breeze, Fla.: Academic International Press, 1976, 45; письмо Александра III к Д.Н. Набокову от 4 ноября 1885, ColB.

(обратно)

28

Набоков К.Д. Испытания дипломата. Стокгольм, 1921. Nabokov К.D. The Ordeal of a Diplomat. London: Duchworth, 1921, 98.

(обратно)

29

Nabokov D. On Revisiting Father's Room. Quennel, 128.

(обратно)

30

Karlinsky S. The True Father of Bolshevism // Saturday Review, September 4, 1976.

(обратно)

31

Henrys. Gazettedu Palais // L'Illustration, 33, 16 апреля, 1859, 251; ДБ, 47–48; ПГ, 358–359; Nabokov N. Bagazh: Memoirs of a Russian Cosmopolitan. N.Y.: Atheneum, 1975, 114; интервью ББ с ВеН, декабрь 1986.

(обратно)

32

Интервью ББ с ВеН, декабрь 1986.

(обратно)

33

ВН пишет о предложении титула в ДБ, 48; ПГ, 359. Однако шесть лет спустя Александр III наотрез отказал ДН в каких-либо наградах (см. Дневник А.А. Половцова, т. 2, 337), тогда как Николай II почти сразу же после вступления на престол наградил его Андреевским крестом (см. ниже). См. также: Дневник А.А. Половцова, т. 1, 357. О приемах у Марии Набоковой см. там же, 191 (Половцов никогда не простил В.Д. Набокову того, что тот воспрепятствовал его продвижению по службе).

(обратно)

34

ДБ, 143.

(обратно)

35

Pikhacheff, Memoirs, 9; WL, 16; интервью ББ с Тамарой Талбот-Райс, март 1983; Nabokov N. Bagazh, 116.

(обратно)

36

ПГ, 448; Таск С. В гостях у Набокова. Рук. интервью с бывшими слугами Набоковых, АВН.

(обратно)

37

Pikhacheff, Memoirs, passim; WL, passim.

(обратно)

38

Письмо КДН к Антону Кардашеву от 19 апреля 1922 г. ColB.

(обратно)

39

ПГ, 464; Pikhacheff, Memoirs, 18, 20–21, 25.

(обратно)

40

Набоков В.Д. Петербургская гимназия сорок лет тому назад (Страничка воспоминаний) // Новая Россия, 1922, № 1 (апрель), 22; Pikhacheff, Memoirs, 8; WL, 11.

(обратно)

41

Wortman Richard S. The Development of a Russian Legal Consciousness. Chicago: Univ. of Chicago Press, 1976, 287; ВДН, Петербургская гимназия…, 20; ПГ, 464.

(обратно)

42

Sinel A. The Classroom and the Chancellery: State Educational Reform in Russia under Count Dmitry Tolstoy. Cambridge: Harvard Univ. Press, 1973.

(обратно)

43

ВДН, Петербургская гимназия… 22, 23.

(обратно)

44

Кизеветтер А.А. На рубеже двух столетий. Прага: Орбис, 1929, 102.

(обратно)

45

См.: Б.Л. Собеседование о русской интеллигенции // Руль, 1922, 9 февраля, 2.

(обратно)

46

Казакевич Р.А. Из истории студенческих волнений в Петербургском университете // Вестник Ленинградского университета, 1958, № 13, 170.

(обратно)

47

Могилянский Н. В.Д. Набоков (Из воспоминаний) // ПН, 1922, 1 апреля, 2.

(обратно)

48

Zaionchkovsky P.A. Russian Autocracy in Crisis, 265.

(обратно)

49

BH ошибается, говоря, что это произошло в январе 1881 г. (ПГ, 465). Согласно диплому ВДН, выпускные экзамены он сдавал в сентябре — октябре 1881 г.

(обратно)

50

ВДН, Вр. прав., 94–95.

(обратно)

51

Набоков В.Д. Нищенство и бродяжничество как наказуемые поступки. Лекция, прочитанная в ноябре 1894 г., опубликована в «Журнале Санкт-Петербургского юридического общества», 1895, № 3, 9—73.

(обратно)

52

ПГ, 465; ПН, 1922, 30 марта, 2.

(обратно)

53

Маклецов А. В.Д. Набоков как ученый-криминалист // Россия и славянство, 1932, 23 апреля, 2.

(обратно)

54

Набоков В.Д. Содержание и метод науки уголовного права: Задачи академического преподавания. СПб., 1896.

(обратно)

55

Набоков В.Д. Работы по составлению судебных уставов. Общая характеристика судебной реформы // Судебная реформа. Под ред. Н.В. Давыдова, Н.Н. Полянского. М.: Объединение, 1915, 348, 350.

(обратно)

56

Mitteilungen der Internationalen Kriminalistischen Vereinigung, 1910, № 17, 327.

(обратно)

57

Маклецов В.Д. Набоков как ученый-криминалист, 2.

(обратно)

58

ВДН. Работы… 352–353; ПН (Статья Е. Кулишера), 1932, 19 апреля.

(обратно)

59

ПГ, 555; The Russian Intelligentsia. Ed. Pipes R. N. Y.: Columbia University Press, 1961.

(обратно)

60

SO, 288; ЗЭФ-l.

(обратно)

61

ПГ, 367; согласно русскому исследователю генеалогии Л.М. Савелову (Биографический указатель по истории, геральдике и родословной российского дворянства. Изд. 2-е. Острогожск, 1897), Константин Васильевич Рукавишников приходился родственником казанским Рукавишниковым, которые получили дворянство в конце XVII или в XVIII веке (Дворянство и крепостной строй в России. М., 1975, 4).

(обратно)

62

СЕ, 30.

(обратно)

63

Из лекции П.Е. Ковалевского на собрании Общества русского дворянства в Брюсселе в начале 1970-х гг.; цит. в письме ССН к ВН от 10 февраля 1973, АВН.

(обратно)

64

ПГ, 372.

(обратно)

65

ДБ, 69.

(обратно)

66

MUSSR,318.

(обратно)

67

ДБ, 69; ПГ, 372.

(обратно)

68

СЕ, 118.

(обратно)

69

ДБ, 157; ПГ, 458.

(обратно)

70

ДБ, 45; ПГ, 366.

(обратно)

71

ДБ, 157; ПГ, 368.

(обратно)

72

ДБ, 114; ПГ, 417.

(обратно)

73

Шапошников Н.В. Геральдика. СПб., 1900, т. 1, 220; Адресная книга города С.-Петербурга на 1895 г. СПб., 1895,907, 1132.

(обратно)

74

ДБ, 59, 168; WL, 60; MUSSR, 318.

(обратно)

75

Интервью ББ с ЕС, июнь 1982.

(обратно)

76

ДБ, 34; ПГ, 344; письмо ЕС к ББ от 14 ноября 1983.

(обратно)

77

ПГ, 436.

(обратно)

78

WL, 150–151, Ferrand and Nabokov, 70–71.

(обратно)

79

Руль (статья И. В. Гессена), 1922, 30 марта, I.

(обратно)

80

Неопубликованная глава СЕ, LCNA.

(обратно)

81

Письма ВН к Кэтрин Уайт (Katharine White) от 27 ноября 1949 и 28 января 1950; SL, 95–96; запись от 2 декабря 1949, АВН.

(обратно)

82

ПГ, 465; SO, 214.

(обратно)

83

Гессен И. В. В двух веках. Жизненный отчет // Архив русской революции. 1937, № 22, 154.

(обратно)

84

Гессен. В двух веках, 205.

(обратно)

85

Гессен. В двух веках, 154.

(обратно)

86

Набоков В.Д. Проект уголовного уложения и смертная казнь // Право, 1900, 30 января, 257–263.

(обратно)

87

Министерство юстиции за сто лет. 1802–1902. СПб.: Сенатская типография, 1902, 168, 169.

(обратно)

88

ПН, 1922, 30 марта (М. Винавер); Тыркова А. В.Д. Набоков и Первая Дума // Русская мысль, 1922, № 6–7, 279–281.

(обратно)

89

Daily Dispatch and Manchester Morning Chronicle, 1922, 31 марта, 6.

(обратно)

90

LectsR, 142n.

(обратно)

91

См. ниже.

(обратно)

92

ПК, 187.

(обратно)

93

Письмо ВеН к Франку Харперу (Frank Harper) от 28 апреля 1960, АВН.

(обратно)

1

Эпиграфы: письмо ВН к ГС, Hoover, цит. по НРС, 1979, 5 июня; ПЖСН, 25.

(обратно)

2

См.: ДБ, 77; ПГ, 386.

(обратно)

3

Письмо ВН к Уолтеру Минтону (Walter Minton) от 20 апреля 1958, АВН.

(обратно)

4

К., Собрание памяти В.Д. Набокова // Наш век, 1932, 3 апреля, 7.

(обратно)

5

Цит. в Appel, AnL, 406.

(обратно)

6

SO, 17; ПГ, 518.

(обратно)

7

Театр и жизнь, 1921, № 1–2 (сентябрь); 1922, № 7 (январь); 1922, № 8 (март); 1922, № 9 (апрель).

(обратно)

8

SO, 171; Field, Life, 86.

(обратно)

9

Ср.: Блок А. Собрание сочинений в 8 т. М. — Л.: Худ. лит., 1963. Т. 7, с. ЗП.

(обратно)

10

Руль, 1921, 29 ноября, 5.

(обратно)

11

SO, 266.

(обратно)

12

ДБ, 35.

(обратно)

13

Лекция, ABH.

(обратно)

14

ПГ, 519–520.

(обратно)

15

Кизеветтер А.А. На рубеже двух столетий, 242.

(обратно)

16

Time, 1969, May 23, 48.

(обратно)

17

ДБ, 28; ПГ, 340.

(обратно)

18

Письмо ВН к Кэтрин Уайт от 4 марта 1949, АВН.

(обратно)

19

WL, 99.

(обратно)

20

СА, 239.

(обратно)

21

ПГ, 327; ЦГИАЛ, ф. 19, оп. 27, д. 906, ед. хр. II, л. 22–23.

(обратно)

22

Гессен И.В. Годы изгнания, 93–94.

(обратно)

23

ПГ, 480–481.

(обратно)

24

Письмо КДН к Дональду Несбиту от 15 марта 1907, частное собр.

(обратно)

25

Письмо ВДН к Н.С. Таганцеву от 24 августа (26 сентября) 1901, ГПБ, ф. 760, д. 332.

(обратно)

26

WL, 71; письмо ВДН к Н.С. Таганцеву от 30 ноября (13 декабря) 1901, ГПБ, ф. 760, д. 332.

(обратно)

27

Lolita, 355; ДБ, 76; ПГ, 385.

(обратно)

28

ДБ, 14; ПГ, 329.

(обратно)

29

СЕ (неопубликованная глава), LCNA.

(обратно)

30

ПГ, 400.

(обратно)

31

ДБ, 11; ПГ, 327.

(обратно)

32

ДБ, 64; ПГ, 327.

(обратно)

33

СЕ (неопубликованная глава); LCNA.

(обратно)

34

ДБ, 64.

(обратно)

35

ДБ, 33; ПГ, 343.

(обратно)

36

Письмо ВН к ЕИН, июнь 1924, АВН.

(обратно)

37

Согласно другому источнику, «пустой и заброшенный дом стоял на месте еще некоторое время после войны и сгорел оттого, что его подожгли игравшие в нем дети». Dieter Zimmer. The Germans at Vyra. Nabokovian 27 (1991), 38–40.

(обратно)

38

Интервью ББ с ЕС, август 1982; ЗЭФ-1.

(обратно)

39

ДБ, 13; ПГ, 329.

(обратно)

40

СЕ (неопубликованная глава), АНБК.

(обратно)

41

Интервью Бернара Пиво (Bernard Pivot) с ВН, 30 мая 1975, АВН, машинопись.

(обратно)

42

ДБ, 68.

(обратно)

43

Интервью Уиллы Печек (Willa Petchek) с ВН. Nabokov since Lolita // Observer Magazine, 1976, 30 мая, 18.

(обратно)

44

Неопубликованное интервью Олдена Уитмана (Alden Witman) с ВН, 6 октября, 1971, АВН, машинопись.

(обратно)

45

Интервью Дэвида Холмса (David Holmes) с ВН, ВВС, 5 ноября 1959, АВН, машинопись.

(обратно)

46

ДБ, 71; ПГ, 384.

(обратно)

47

ДБ, 266; ПГ, 584.

(обратно)

48

Неопубликованные заметки, АВН.

(обратно)

49

ДБ, 14; ПГ, 330.

(обратно)

50

ДБ, 49; ПГ, 360.

(обратно)

51

ДБ, 49; ПГ, 360.

(обратно)

52

Интервью ББ с ВеН, июнь 1982.

(обратно)

53

ДБ, 260; ПГ, 577.

(обратно)

54

Интервью ББ с ЕС, декабрь 1981, июнь 1982.

(обратно)

55

ДБ, 164; SM, 180.

(обратно)

56

Планы дома 47 по Большой Морской до и после его перестройки хранятся в ЦГИАЛ, ф. 513, оп. 217, д. 906, л. 32–34, 37–38.

(обратно)

57

ДБ, 165.

(обратно)

58

Интервью ББ с ЕС, июнь 1982.

(обратно)

59

Набоков ошибается, говоря о том, что в этот день Куропаткин был назначен Верховным главнокомандующим Дальневосточной армией (ДБ, 141; ПГ, 27). На самом деле Куропаткин получил это назначение лишь осенью 1904 года. Воспоминания тети Набокова еще менее точны; она якобы сидела в музыкальной гостиной дома на Морской, где давала концерт прославленная вагнеровская певица-сопрано Фелия Литвин, когда вошел адъютант и сообщил пораженному Куропаткину, что Япония начала войну, атаковав русские эсминцы в Порт-Артуре (WL, 119). Судя по дневнику Куропаткина, он не был в тот вечеру Набоковых (Дневник А.Н. Куропаткина // Красный архив, 1922, № 2, 109, 111), и остается совершенно неясным, почему она связывает Куропаткина с началом войны и домом своего брата.

(обратно)

60

Письмо ВДН к К.К. Арсеньеву от 7 (20) марта 1904, ИРЛИ, ф. 359, д. 369; письмо ВДН к П.Л. Вакселю от 15 (28) апреля 1904, ГПБ, ф. 123, д. 317; письмо ВДН к М.Н. Шубинскому от 15 (28) апреля 1904, ЦГИА, ф. 1081.

(обратно)

61

ДБ, 138; ПГ, 442; неопубликованные заметки, АВН.

(обратно)

1

Эпиграф: SL, 95.

(обратно)

2

Маклецов А. В.Д. Набоков — ученый // Руль, 1922, 8 апреля, 1–2.

(обратно)

3

Там же; Маклецов А. В.Д. Набоков как ученый-криминалист // Россия и славянство, 1932, 23 апреля, 2; ВДН. Плотские преступления // Вестник права, 1902, т. 32, № 9-10 (ноябрь-декабрь), 129–189; ВДН. Элементарный учебник особенной части русского уголовного права. СПб., 1903, гл. 6.

(обратно)

4

Струве П. Героическое начало личного подвига // Общее дело, 1922, 7 апреля, 1.

(обратно)

5

ВДН. Кишиневская кровавая баня // Право, 1903, 27 апреля, 1283–1285.

(обратно)

6

Ганфман М.Л. В.Д. Набоков // Руль, 1922, 30 марта, 1; Гессен И. В. Лет сорок назад // Заря, 1942, № 2, 5.

(обратно)

7

Гессен И.В. В двух веках, 154; Ганфман М.Л. В.Д. Набоков, 2; Эндрю Филд называет эту публикацию В.Д. Набокова «формальным разрывом с царским режимом» (Life, 70). На самом деле В.Д. Набоков еще почти два года сохранял за собой придворный титул, камергерство и место преподавателя. Филд пишет также: «Не будет преувеличением сказать, что либеральное движение в России стало под воздействием этой статьи более массовым и более зрелым». Это лишь громкие слова.

(обратно)

8

Pipes R. Struve: Liberal on the Left, 1870–1905. Cambridge: Harvard Univ. Press, 1970,369.

(обратно)

9

Ibid., 369–370.

(обратно)

10

Ibid., 329.

(обратно)

11

Ibid., 370.

(обратно)

12

Письмо ВДН к Н. Таганцеву от 14 (27) ноября 1904, ГПБ, ф. 760, д. 332; письмо ВДН в Совет Императорского Училища правоведения от 14 (27) ноября 1904, ЦГИАЛ, ф. 355, оп. I, д. 3963.

(обратно)

13

ДБ, 169; ПГ, 465.

(обратно)

14

Витте С.Ю. Воспоминания. М., 1960, т. 2, 373; Э. Филд (Life, 72), основываясь на нескольких неверно понятых свидетельствах, утверждает, что всего за месяц до того, как ВДН в январе 1905 г. был лишен камергерского звания, «ему пришлось заказать новый мундир, чтобы являться ко двору». Нелепая ошибка, которую можно объяснить лишь тем, что автор ничего не знает об антиправительственной позиции ВДН в декабре 1904 г.

(обратно)

15

Письмо ЕС к ББ от 26 октября 1985; ДБ, 168; ПГ, 474.

(обратно)

16

Тыркова-Вильямс А. На путях к свободе, 269; Русские ведомости, 1905, 15 (28) января; Журнал заседания Городской Думы, 1905, № 9.

(обратно)

17

Официальный документ, 1905, 27 апреля, АВН. ВН полагал, что это произошло из-за статьи ВДН о кишиневском погроме почти двумя годами раньше (ПГ, 465). Э. Филд цитирует А. Тыркову-Вильямс («После 9 января Набоков произнес в Петербургской городской Думе… негодующую речь против расстрела рабочих. За это его лишили камергерства») и заявляет: «Это расходящееся с общепринятым объяснение не подтверждается никакими другими источниками, однако много сказок может поведать Клио, богиня истории» (ПГ, 74). Филд не ссылается на эти «другие источники», которые, вероятно, ограничиваются книгой «Память, говори», и ему невдомек, что в этом случае ВН, поверив очередной неточности ССН, допустил ошибку.

(обратно)

18

ДБ, 169; ПГ, 465.

(обратно)

19

Интервью Анри Жатона (Henri Jaton) с ВН для Radio Suisse Romande, 1963, 5 октября, АВН, машинопись.

(обратно)

20

Письмо ВДН к М.П. Шубинскому от 27 января (9 февраля) 1905, ЦГИА, ф. 1801; письмо ВДН к А.Ф. Кони, примерно январь — февраль 1905, ИРЛИ, ф. 134, оп. 3, д. 1159; И.В. Гессен (см. его «В двух веках», 154) ошибочно датирует отъезд Набоковых началом 1904-го, а не 1905 года.

(обратно)

21

ДБ, 17; ПГ, 343.

(обратно)

22

ДБ, 65; ПГ, 376; письмо ВДН к П.Л. Васкелю от 26 июня (9 июля) 1905, ГПБ, ф. 123, д. 317.

(обратно)

23

СЕ, неопубликованная глава, АВН.

(обратно)

24

ДБ, 17; ПГ, 381.

(обратно)

25

Интервью Анри Жатона с ВН.

(обратно)

26

ДБ, 17; ПГ, 331.

(обратно)

27

Healy A.E. The Russian Autocracy in Crisis, 1905–1907. Hamden, Conn.: Anchor, 1976, 263, 28.

(обратно)

28

Гессен. В двух веках, 154 (ошибочно датирует 1905 г.), 263; письмо ВДН к М.П. Шубинскому от 23 сентября (6 октября) 1905, ЦГИА, ф. 1081.

(обратно)

29

ВДН, Современное положение и тактические задачи к.д. — ской партии // Право, 1905, № 41, 25 октября, 3404.

(обратно)

30

ДБ, 77, 91; ПГ, 386.

(обратно)

31

ПГ, 484.

(обратно)

32

Неопубликованные заметки, АВН.

(обратно)

33

ДБ, 18–19; ПГ, 332.

(обратно)

34

ВН в своих заметках вначале верно датирует возвращение зимой 1905–1906 гг., но затем в других заметках и опубликованных автобиографиях относит его к 1904–1905 гг. (СЕ, рукопись, ColB; неопубликованные заметки, АВН; SM, 96).

(обратно)

35

ДБ, 20.

(обратно)

36

ДБ, 86.

(обратно)

37

Таек С. В гостях у Набокова, АВН.

(обратно)

38

ДБ, 86.

(обратно)

39

ДБ, 91–92; ПГ, 399.

(обратно)

40

ДБ, 89.

(обратно)

41

Единственная возможность иной датировки — это 1904 г., но В.Д. Набоков весь тот год общался с детьми и вряд ли пришел бы в ужас оттого, что Сергей, которому только что исполнилось четыре года, умел читать по-английски, но не по-русски. В 1904 г. Набоковы, судя по всему, пробыли в Выре совсем недолго, и маловероятно, что школьный учитель выступал с такими политическими заявлениями, о которых вспоминает ВН, до отмены цензуры и открытого перехода ВДН на радикальные позиции в политике.

(обратно)

42

ДБ, 20–21; ПГ, 333.

(обратно)

43

ДБ, 21; ПГ, 333.

(обратно)

44

Письмо Августа Лепика (August Lepik) к ВН от 23 февраля 1965, АВН.

(обратно)

45

ДБ, 25–26; ПГ, 339.

(обратно)

46

Интервью А. Жатона.

(обратно)

47

ДБ, 27.

(обратно)

48

Healey A.E. Russian Autocracy, 159.

(обратно)

49

См.: Вестник Партии Народной Свободы.

(обратно)

50

Кизеветтер А.А. На рубеже двух столетий, 404–410; см. также Essays on Russian Liberalism. Ed. by Timberlake Ch.E. Columbia: Univ. of Missouri Press, 1972; Healey, Russian Autocracy; Bensman S.J. The Constitutional Ideas of the Russian Liberation Movement: The Struggle for Human Rights during the Revolution of 1905 (Ph. D. diss., Univ. of Wisconsin, Madison, 1977).

(обратно)

51

Интервью Н. Берецкого (Nurit Beretzky) с ВН для газеты Ma'ariv, 1970, 19 января, АВН, машинопись.

(обратно)

52

Кизеветтер А.А. Цит. по Bensman S. Constitutional Ideas… 379.

(обратно)

53

ДБ, 144; ПГ, 448.

(обратно)

54

Cp. NBL,33.

(обратно)

55

Ср. Bensman S. Constitutional Ideas… 378–380.

(обратно)

56

Одному из английских переводчиков ВН написал: «Я ничего не знаю о „классах“» и начал было следующую фразу: «Эта навязчивая идея (британцев?)», но оборвал ее. Заметка ВН на письме Майкла Скэммела (Michael Scammel), 1962, 19 апреля, ABH.

(обратно)

57

ПН, 1922, 30 марта, 2.

(обратно)

58

Pares В. My Russian Memoirs, 1931; repr. N.Y.: AMS Press, 1969, 106.

(обратно)

59

Тыркова-Вильямс. На путях к свободе, 270, 271.

(обратно)

60

Pares В. Russia and Reform. Lnd., 1907, 548.

(обратно)

61

Гессен. В двух веках, 155.

(обратно)

62

Государственная Дума. Статистические отчеты. 1906 г. Сессия первая, том I. Заседания 1—18 (27 апреля — 30 мая). СПб.: Государственная типография, 1906, 325, 326.

(обратно)

63

Кони А.Ф. Собр. соч., т. 2, 362.

(обратно)

64

ЗЭФ-2.

(обратно)

65

Гессен. В двух веках, 155.

(обратно)

66

Healy A. Russian Autocracy, 204; Тыркова А. В. Д. Набоков и Первая Дума // Русская мысль, 1922, № 6–7 (июнь — июль), 279–281.

(обратно)

67

См.: Milyukov P. Political Memoirs, III; Maklakov V. The First State Duma. Bloomington: Indiana Univ. Press, 1964, 192–193; Oldenburg S. Last Tsar. Gulf Breeze, Fla.: Academic International Press, 2, 209–210.

(обратно)

68

Процесс 169 депутатов Первой Государственной Думы: Речь В.Д. Набокова // Вестник Партии Народной Свободы, 1907, № 49 (18 декабря), 2118.

(обратно)

69

ВДН. Деятельность Партии Народной Свободы в Государственной Думе // Вестник Партии Народной Свободы, 1906, № 30 (10 октября), 1603.

(обратно)

70

Fischer, Russian Liberalism, 282.

(обратно)

71

Pares B. My Russian Memoirs, 124.

(обратно)

72

Письмо КДН к Дональду Несбиту от 10 августа 1906, частное собр.

(обратно)

73

Письмо КДН к Дональду Несбиту от 23 августа 1906, частное собр.

(обратно)

1

Эпиграф: Интервью Якова Броновского с ВН, относящееся к августу 1963 г., АВН, машинопись.

(обратно)

2

ДБ, 112–113; ПГ, 416, 417.

(обратно)

3

Интервью Я. Броновского.

(обратно)

4

ДБ, 119; ПГ, 423.

(обратно)

5

Письмо ЕИН к ВН от 11 декабря 1937, АВН.

(обратно)

6

ПГ, 394.

(обратно)

7

Интервью Пиво.

(обратно)

8

ДБ, 96; ПГ, 402.

(обратно)

9

ДБ, 98, 105; ПГ, 410.

(обратно)

10

ДБ, 101.

(обратно)

11

ВДН, Вр. прав., 60; ПГ, 474; неопубликованные заметки, АВН; письма ВеН и ЕС к ББ от 21 и 26 октября 1985.

(обратно)

12

Письмо Натальи Телетовой к ЕС от 31 октября 1988, частное собр.

(обратно)

13

Письмо ВН к Анне Фейгиной от 5 февраля 1944, ABH; SO, 29.

(обратно)

14

Письмо КДН к Дональду Несбиту от 15 марта 1907, частное собр.; письмо ВДН к А.Ф. Кони от 21 ноября (4 октября) 1906, ИРЛИ, ф. 134, инв. 3, № 1152.

(обратно)

15

ДБ, 29–31; ПГ, 341–342, 123; Дар, 209–210.

(обратно)

16

ДБ, 9—12; ПГ, 325–327; Федор («Дар») мысленно проделывает то же самое.

(обратно)

17

Ср. Дар, 208; RB, 170.

(обратно)

18

«Нет, бытие — не зыбкая загадка», написанное 6 мая 1923 // Стихи, 105; Интервью Дитера Циммера (Dieter Zimmer) с ВН, Despot in meiner Welt // Die Zeit, 1966, 1 ноября; АВН, машинопись.

(обратно)

19

Странник (Иоанн). Начало набоковианы // Русская мысль, 1978, 1 июня, 10.

(обратно)

20

ВЧ, 168.

(обратно)

21

SO, 206, 39.

(обратно)

22

ДБ, 31–32; ПГ, 342–343.

(обратно)

23

Интервью ББ с ЕС, сентябрь 1982 и декабрь 1984.

(обратно)

24

Интервью ББ с ВеН, сентябрь 1982.

(обратно)

25

Интервью Броновского.

(обратно)

26

ДБ, 54; ПГ, 369.

(обратно)

27

ДБ, 59, 62–63; ПГ, 371–372, 375.

(обратно)

28

ДБ, 57.

(обратно)

29

ДБ, 138; ПГ, 442, 440.

(обратно)

30

Литературная газета, 1989, март.

(обратно)

31

Интервью Хельги Чудаковой с ВН. Опубл. Die Welt, 1974, 26 сентября; АВН, машинопись.

(обратно)

32

Lects, 251.

(обратно)

33

Интервью ББ с ВеН, ноябрь 1982.

(обратно)

34

Field, Life, 93.

(обратно)

35

Неопубликованные заметки, АВН.

(обратно)

36

ДБ, 160–161; ПГ, 449–453, 460.

(обратно)

37

ДБ, 147; ПГ, 446, 460; Field, VN, 387.

(обратно)

38

Гессен И.В. В двух веках, 257, 259–260; Грузенберг О.О. Моя памятка о В.Д. Набокове // Руль, 1922, 2 апреля; ср. письмо КДН к Дональду Несбиту от 26 декабря 1907, частное собр.

(обратно)

39

ВДН. Письма В.Д. Набокова из «Крестов» к жене. 1908 г. Под ред. Владимира Набокова // Воздушные пути, 1965, 4, 265; ВДН. Тюремные досуги. СПб., 1908, 10, 12, 30–33, 37–38, 60–61.

(обратно)

40

Письма В.Д. Набокова… 271.

(обратно)

41

ПГ, 466.

(обратно)

42

Письма В.Д. Набокова… 268.

(обратно)

43

Письмо КДН к Дональду Несбиту от 26 августа 1908, частное собр.; ДБ, 21–22; ПГ, 334; письмо ВН к ВеН от 24 августа 1924, АВН; WL, 134–135; ЦГИАСП, ф. 253, оп. 1, д. 2366; Э. Филд (Life, 71) ошибочно полагает, что этот запрет сорвал торжества; несмотря на то что ВН неоднократно поправлял Филда, тот все же оставил без внимания отчетливые воспоминания ВН об этом событии, которые полностью соответствуют тому, что написал КДН на следующий день после происшедшего.

(обратно)

44

SM, 160 (вкладка).

(обратно)

45

SO, 189; ДБ, 115, 124; ПГ, 418.

(обратно)

46

Интервью Б. Пиво; ДБ, 80–81.

(обратно)

47

Письмо ВН к Кэтрин Уайт от 10 января 1950; письмо ВН к ЕИН от 27 марта 1927.

(обратно)

48

ДБ, 51.

(обратно)

49

Заметки ВН для Э. Филда, 1970, 12 июня, АВН.

(обратно)

50

СЕ, неопубликованная глава, LCNA.

(обратно)

51

ДБ, 140; ПГ, 442–444, 491; неопубликованные заметки, АВН.

(обратно)

52

ДБ, 132–135; ПГ, 437–439. Я благодарен Пекка Тамми (Pekka Tammi. Problems of Nabokov's Poetics: A Narratological Analysis. Helsinki: Suomalainen Tiedeakatemia, 1985, 58–59), обратившему внимание на верность Набокова этой теме. Особенно четко она прослеживается в рассказах «Звуки», «Тяжелый дым» и «Набор», но прежде всего — в романе «Дар».

(обратно)

53

Письмо ВН к Роджеру Энджелу (Roger Angell) от 23 января 1976, АВН; SO, 56–57; LectsR, 11; ЕО, 2, 328.

(обратно)

54

Интервью Дэвида Холмса с ВН; письмо ВН к Малькольму Маггериджу (Malcolm Muggeridge) от 5 мая 1954, АВН; неопубликованные заметки, АВН; ср. Field, Life, 283–284.

(обратно)

55

ВН. Reputations Revisited // Times Literary Supplement 1977, January 21, 66; интервью Бернара Сафарика (Bernard Safarik) с ВН для Швейцарского телевидения, 1974, АВН, рукопись; ДБ, 166; ПГ, 477.

(обратно)

56

ДБ, 106–107, 149, 151–152; ПГ, 410, 452.

(обратно)

57

ДБ, 180; ПГ, 487; СЕ, рукописный черновик, LCNA.

(обратно)

58

ДБ, 183–184; ПГ, 489.

(обратно)

59

Письмо ВН к Сергею Потресову от 28 сентября 1921, ColB.

(обратно)

60

ДБ, 60, 115–116; ПГ, 81, 418–419, 433; SO, 5; интервью РобертоТа-боцци (Roberto Tabozzi) с ВН для журнала «Panorama», 1969,16 октября, АВН, машинопись.

(обратно)

61

ВН. Второе добавление к «Дару», LCNA, рукопись; (Интервью ББ с ВеН, июль 1979).

(обратно)

62

ВН. Лепидоптерологические рукописи, АВН.

(обратно)

63

Lects, 253.

(обратно)

64

ДБ, 128–129; ПГ, 434.

(обратно)

65

ДБ, 116–117; ПГ, 420–421.

(обратно)

66

ВН. Второе добавление к «Дару», LCNA.

(обратно)

67

LectsR, 12; Пушкин, III, 369 (Из «Пиндемонти»).

(обратно)

68

ДБ, 120–121.

(обратно)

69

ДБ, 186.

(обратно)

70

ПГ, 494.

(обратно)

71

ДБ, 189; ПГ, 494.

(обратно)

72

ПГ, 492; SO, 178.

(обратно)

1

Эпиграф: Лолита, 218.

(обратно)

2

Неопубликованные заметки, АВН.

(обратно)

3

Острогорский А. Памяти князя В.Н. Тенишева. Памятная книжка Тенишевского Училища в С.-Петербурге за 1901–1902 учебный год. СПб., 1905, VIII. О. Сконечная в статье «Набоков в Тенишевском училище» (Наше наследие, 1991, № 1. С. 109) ссылается на регистрационные карточки Тенишевского училища (ЦГИАЛ, ф. 176, оп. 3, д. 22), согласно которым Набоков был зачислен 7 января 1910 г. Очевидно, тот, кто заполнял его регистрационную карточку, сделал типичную для начала января описку, датировав запись только что закончившимся годом. В регистрационной карте Сергея Набокова дата указана правильно — 7 января 1911 г.

(обратно)

4

См., например: Справочная книжка Тенишевского Училища. Петроград: Тенишевское Училище, 1915, 5; письмо М.Г. к редакторам «Юной мысли», 1916, 8, 41–43.

(обратно)

5

Field, Life, 110; ПГ, 470. Именно Осип Мандельштам назвал Литературный фонд «цитаделью радикализма» (Мандельштам О. Сочинения в 2 т. М., 1990, т. 2, 25).

(обратно)

6

Острогорский А. Памятная книжка Тенишевского Училища, III, VI.

(обратно)

7

ПЖСН, 80; ДБ, 255; ПГ, 574.

(обратно)

8

ПГ, 470; Field, Life, 114, 127; ЗЭФ-1.

(обратно)

9

Письмо ВН к Самуилу Розову от 4 сентября 1937, АВН; неопубл. стихотворение «Юность», 1923, 6 ноября, альбом ЕИН, АВН. Э. Филд подробно описывает Тенишевское училище, однако не того времени, когда в нем учился ВН, и ошибочно полагает, что школьные воспоминания О. Мандельштама (см. гл. 6) можно приравнять к воспоминаниям ВН. Несмотря на ДБ, 169, и ПГ, 537, он, например, считает, что при ВН тенишевцы все еще носили форму: «Школьная форма была английского образца» (Life, 115).

(обратно)

10

Журналы Тенишевского училища, ЦГИАЛ, ф. 176; LectsR, 224; интервью Б. Пиво; ДБ, 170; ПГ, 475.

(обратно)

11

ДБ, 170; письмо ВН к С. Розову от 4 сентября 1937.

(обратно)

12

ПГ, 475; ДБ, 170.

(обратно)

13

Field, Life, 94; интервью ББ с ЕС, декабрь 1981; письмо ВН к С. Розову от 4 сентября 1937, АВН; ДБ, 170.

(обратно)

14

ДБ, 170; письмо ВН к С. Розову от 4 сентября 1937; ср. ПЗ, 393.

(обратно)

15

Письмо ВН к С. Розову от 4 сентября 1937; Защита Лужина, 317; ДБ, 170.

(обратно)

16

Второе добавление к «Дару», LCNA.

(обратно)

17

ЗЭФ-1; письмо ВН к С. Розову от 4 сентября 1937.

(обратно)

18

Интервью Б. Пиво.

(обратно)

19

Интервью Б. Пиво; заметки ВН для Э. Филда, 1970, 12 июня, АВН.

(обратно)

20

Заметки к лекциям, АВН.

(обратно)

21

ДБ, 169–170.

(обратно)

22

NWL,311.

(обратно)

23

SO, 42–43, 46; ПГ, 468; ДБ, 176.

(обратно)

24

Интервью Б. Пиво; ЗЭФ-1.

(обратно)

25

LectsR, 110.

(обратно)

26

Reputations Revisited // Times Literary Supplement, 1997, January 21, 66.

(обратно)

27

ПЖСН, 97–98.

(обратно)

28

NWL, 220.

(обратно)

29

Заметки к лекциям, АВН.

(обратно)

30

ЗЭФ-1

(обратно)

31

NWL, 72.

(обратно)

32

Заметки к лекциям, АВН.

(обратно)

33

Заметки к лекциям, АВН.

(обратно)

34

Письмо ВН к Елизавете Малоземовой, январь 1938, АВН.

(обратно)

35

ЗЭФ-1.

(обратно)

36

Эти слова принадлежат Сергею Городецкому, опубликовавшему еще один манифест акмеистов в том же году, что и Гумилев. Городецкий С.М. Некоторые течения в современной русской поэзии // Русская литература XX века (дореволюционный период). Хрестоматия. Сост. Н.А. Трифонов. М., 1962,430.

(обратно)

37

Городецкий С.М. Некоторые течения… 430.

(обратно)

38

ЕО, рукописные заметки, АВН.

(обратно)

39

ПЖСН, 47.

(обратно)

40

SM, 480.

(обратно)

41

Дар, 330.

(обратно)

42

RB, 4; СЕ, неопубликованная глава, LCNA; заметки ВН для Э. Филда, 1970, 12 июня, АВН; Field, VN, 383; интервью А. Жатона с ВН, 1963, 5 октября, машинопись, АВН.

(обратно)

43

NWL, 241, 246; ДБ, 190, 192; ПГ, 495, 496.

(обратно)

44

ПГ, 363. Переписка, 56; лепидоптерологические рукописи, АВН.

(обратно)

45

ДБ, 195–196; ПГ, 499; Донжуанский список, АВН.

(обратно)

46

ПГ, 455–456; ср. также рассказ «Обида», СРП3, 544; ДБ, 154; письмо ВН к К. Уайт от 10 января 1950, АВН.

(обратно)

47

Дар, 298.

(обратно)

48

ДБ, 173.

(обратно)

49

ВДН. Дуэль и уголовный закон // Право, 1909, № 50, 2729–2744 и 1909, № 51, 2833–2847.

(обратно)

50

Новое время, 1911, 16–21 октября; Речь, 1911, 18–21 октября; Русские ведомости, 1911, 19–20 октября; Русское слово, 1911, 19 октября.

(обратно)

51

ДБ, 174–175; ПГ, 477–481; Лебеда. СРП3, 584.

(обратно)

52

ДБ, 177; ПГ, 482.

(обратно)

53

NWL, 102–103; письмо ВН к С. Розову от 4 сентября 1937; ДБ, 119, 174; DS, 44–46.

(обратно)

54

Письмо ВН к С. Розову от 4 сентября 1937; ДБ, 174; ЗЭФ-1.

(обратно)

55

Field, Life, 15; ЗЭФ-1.

(обратно)

56

Заметки ВН для Э. Филда, 1970, 12 июня.

(обратно)

57

Письмо ВН к С. Розову от 4 сентября 1937; письмо С. Розова к ВН от 27 января 1972, АВН.

(обратно)

58

Письмо ВН к С. Розову от 4 сентября 1937; ЗЭФ-1, ЗЭФ-2; Field, Life, 126; DS, 44–45; Field, VN, 45–46.

(обратно)

59

Письмо ВН к Уильяму Максуэллу (William Maxwell) от 16 февраля 1963, АВН; ПГ, 473; Field, VN, 33; интервью ББ с ЕС, декабрь 1986.

(обратно)

60

ДБ, 193; ПГ, 497–498.

(обратно)

61

SO, 17; переписка, 56.

(обратно)

62

SO, 17; ДБ, 82–83; ПГ, 390–392; письмо ВН к К.Уайт от 17 апреля 1957, АВН.

(обратно)

63

Дневник ВН, 1943, 25–30 января.

(обратно)

64

Грузенберг О. Моя памятка о В.Д. Набокове // Руль, 1922, 2 апреля, 1.

(обратно)

65

Field, Life, 93–94.

(обратно)

66

Дар, 297.

(обратно)

67

ДБ, 143; ПГ, 447. Набоков относит это воспоминание к пасхальным каникулам 1915 г. Однако его бабушка продала Батово в 1913 г. (проведя в нем зиму 1912 г.) и переехала в Гатчину (см. ниже примечание 73 и текст). Кроме того, зимой 1914–1915 гг. В.Д. Набоков находился вместе со своим полком в Выборге. Скорее всего, Набоковых сопровождал учитель Зеленский, а не сменивший его в 1914–1915 гг. Сахаров («Волгин»).

(обратно)

68

ДБ, 62 («Нуазье»); ПГ, 459 (где он назван «Noyer»); письмо ЕС к ББ от 29 сентября 1985.

(обратно)

69

ДБ, 119; ПГ, 422–423.

(обратно)

70

ЦГИАЛ, ф. 176, оп. 1, д. 286. Эти характеристики по тону удивительно непохожи на воспоминания писателя Олега Волкова. Волков учился на год впереди Набокова и занимался с ним в одном классе лишь немецким языком. Его мемуары, написанные почти 80 лет спустя, вероятно, основываются скорее на нелицеприятном автопортрете Набокова из его автобиографии, чем на его собственных воспоминаниях. См.: Гаген Т. Принимаются дети всех вероисповеданий и сословий // Учительская газета, 1990, 3 января, 4.

(обратно)

71

ПГ, 537.

(обратно)

72

ПГ, 537; Field, VN, 46; ЦГИАЛ, ф. 176, оп. 1, л. 205, 247, 285, 333; письмо ЕС к ББ от 29 сентября 1985. ВН ошибочно замечает в ПГ, 537, что Сергей «ходил в бывшую гимназию отца» (т. е. в Третью гимназию).

(обратно)

73

ДБ, 106–107; ПГ, 411.

(обратно)

74

ДБ, 160–161; ПГ, 460; СЕ, 120; переписка, 58, 59 прим.

(обратно)

75

Письма КДН к Дональду Несбиту от 4 ноября 1913 йот 14 июля 1914, частное собр.; WL, 157–158.

(обратно)

76

ДБ, 179–180; ПГ, 485–487.

(обратно)

77

ПГ, 500.

(обратно)

78

ПГ, 501.

(обратно)

79

ПГ, 510.

(обратно)

80

«Дождь пролетел», СРП1, 438. Стихотворение датировано в неопубликованном альбоме, АВН.

(обратно)

81

Письмо ВН к Сергею Потресову от 28 сентября 1921, ColB.

(обратно)

82

ПГ, 501.

(обратно)

83

ПГ, 383; Машенька, 79; письмо ЕС к ББ от 29 октября 1985.

(обратно)

84

ПГ, 502, 509.

(обратно)

1

Эпиграфы. Подвиг, 121; ЗЛ, 350.

(обратно)

2

ВДН, Вр. прав., 68–69.

(обратно)

3

Гессен И.В. В двух веках, 326, 327; МГ, 349: Hasegawa T. The February Revolution: Petrograd, 1917. Seattle: Univ. of Washington Press, 1981, 4; ВДН, Bp. прав., 69.

(обратно)

4

ВДН, Вр. прав., 12; ДБ, 40; ПГ, 350.

(обратно)

5

Интервью Мати Лаансоо(Mati Laansoo) с ВН, 1973, опубл. VNRN, 1983, № 10,43; письмо ВН к С. Потресову от 28 сентября 1921; письмо ВН к Э. Филду от 3 февраля 1967, АВН.

(обратно)

6

ЗЭФ-1; Field, Life, 122–123.

(обратно)

7

ВДН, Вр. прав., 12; переписка, 89.

(обратно)

8

SO, 125.

(обратно)

9

Машенька, 68–69; интервью ББ с ВеН, 1982, январь.

(обратно)

10

Заметки ВН для Э. Филда, 1970, 12 июня.

(обратно)

11

Письмо ВеН к ББ от 25 ноября 1985.

(обратно)

12

ПГ, 513; Машенька, 78–79.

(обратно)

13

ПГ, 514; Машенька, 86; Стихи, 189.

(обратно)

14

Заметки ВН для Э. Филда, 1970, 12 июня; ПГ, 514; ДБ, 199.

(обратно)

15

ПГ, 515–516; ДБ, 200; Машенька, 88.

(обратно)

16

ВДН, Вр. прав., 13; Несмотря на то что Троцкий назвал ВДН «легализованным дезертиром» (Trotsky L. History of the Russian Revolution. Lnd.: Gollancz, 1951, v. 1), ВДН не просил отозвать его с фронта — это было для него неожиданностью. См. также ССН в Ferrand and Nabokov, 74–75.

(обратно)

17

ПГ, 516; Стихи, Петроград, 1916, 18; Field, VN, 36.

(обратно)

18

Заметки ВН для Э. Филда, 1970, 12 июня; ПГ, 514, 517, 520; ДБ, 202; Машенька, 96–97.

(обратно)

19

ДБ, 202–203; ПГ, 520; ДБ, 206.

(обратно)

20

ЗЭФ-1; Field, Life, 118, 120; ДБ, 206; ПГ, 475; письмо ЕС к ББ от 29 сентября 1985.

(обратно)

21

Мандельштам О. Собр. соч. в 2 т., т. 2, 32–33,45-48; Field, Life, 121; ЗЭФ-1.

(обратно)

22

Письмо ВН к С. Розову от 4 сентября 1937; NWL, 77,102; ДБ, 202, 206; ПГ, 520; письмо ВН к ВеН от 16 апреля 1932, АВН. 3. Гиппиус выпустила следующие поэтические сборники: Пески, 1897; Возвращение, 1912; Ночь в звездах, 1915; Томление духа, 1916. Хотя Э. Филд называет сборники Гиппиус «крошечными» (Life, 19), каждый из бестужевских томов составляет более 150 страниц.

(обратно)

23

ДБ, 170–171; ПГ, 475–476.

(обратно)

24

Заметки к лекциям, АВН.

(обратно)

25

Блок А. Собрание сочинений в 8 т., 1960–1963, т. 7: 95, 478–479, 495; письмо С. Розова к ВН от 21 октября 1936; Field, Life, 120–121.

(обратно)

26

№ 5 и 7 «Юной мысли» были найдены в ГПБ, № 6 и 8 — в Библиотеке Академии наук Евгением Белодубровским. Вероятно, они сохранились в единственных экземплярах.

(обратно)

27

Field, VN, 42; Field, Life, 116.

(обратно)

28

Переписка, 56, 58 (на стр. 58 опечатка: вместо 1919 г. следует читать 1916 г.); National Book Award Acceptance Speech, 1975, Nabokovian, 1984, 13 (Fall), 17. Стихотворение было напечатано в «Вестнике Европы» в июле 1916 г.

(обратно)

29

Неопубликованные заметки к публичным выступлениям, собр. колл. Зензинова, ColB; Гессен И.В. Годы изгнания, 94; SO, 154. Стихотворения датированы в поэтических альбомах декабрем 1917 —июнем 1918 г. Гранки и корректура хранятся в ЦГАЛИ, ф. 1666, оп. 1, л. 3052.

(обратно)

30

ДБ, 207; ПГ, 520. Хотя Набоков и утверждал, что книга вышла «весной 1916 г.» (ПГ, 520), ее вторая корректура была отпечатана лишь 19 июня (2 июля) (ЦГАЛИ, ф. 1666, оп. 1, д. 3052) В августовском номере «Вестника Европы» за 1916 г. указано, что редакция получила «Стихи» в июле.

(обратно)

31

ПГ, 520.

(обратно)

32

СЕ, рук. АВН.

(обратно)

33

Переписка, 58.

(обратно)

34

ДБ, 179; ПГ, 487.

(href=#r>обратно)

35

ДБ, 208; ПГ, 572.

(обратно)

36

Письмо к С. Потресову от 28 сентября 1921; Field, Life, 118; ПГ, 520–521; ДБ, 206–207.

(обратно)

37

ДБ, 58,60; ПГ, 373; письмо ВеН к Ф. Маркое (F.M. Markos) от 5 апреля 1948, АВН; альбом «Бессмертна к родине любовь», Исторический музей Рождествено, 1982; ЗЭФ-1; Field, VN, 39.

(обратно)

38

ДБ, 62; ПГ, 522; Field, Life, 97. В Донжуанском списке Валентину Шульгину отделяют от героини следующего серьезного романа три имени; в черновике письма ВН к К. Уайт от 4 сентября 1949 г. упоминаются «разные приключения с замужними дамами»; письмо ВеН к ББ от 25 ноября 1985; интервью ББ с ЕС, 1986, декабрь.

(обратно)

39

ПГ, 522.

(обратно)

40

ПГ, 522; СЕ, 183.

(обратно)

41

Розенталь Л. Непримечательные достоверности // Наше наследие. 1991. № 1. С. 104–106.

(обратно)

42

ВДН. Из воюющей Англии. Петроград, 1916.

(обратно)

43

См.: Katkov G. Russia, 1917: The February Revolution. Lnd.: Collins, 1969; Kochan L. Russia in Revolution, 1890–1918. Lnd.: Paladin, 1970; Rosenberg W. Liberals in the Russian Revolution: The Constitutional Democratic Party, 1917–1921. Princeton: Princeton Univ. Press, 1974; Hasegawa T. February Revolution.

(обратно)

44

Письмо ВДН к А.Ф. Кони от 20 января (2 февраля) 1917, ИРЛИ, фонд А.Ф. Кони, № 134, оп. 3, ед. хр. 1152; Field, Life, 123; интервью ББ с ВеН, 1982, январь; ВДН, Вр. прав., 39; заметки ВН для Э. Филда, 1970, 12 июня; ПГ, 534; «Е.Л.» («Она давно ушла»), Горний путь, СРП1, 535.

(обратно)

45

ВДН, Вр. прав., 13.

(обратно)

46

Там же, 14.

(обратно)

47

Там же, 14–15; Hasegawa, 363–365.

(обратно)

48

ВДН, Вр. прав., 14–17.

(обратно)

49

Нольде Б.Э. В.Д. Набокове 1917 г. // Далекое и близкое, Париж, 1930; ВДН, Вр. прав., 49–55; Shapiro L. The Political Thought of the First Provisional Government // Revolutionary Russia. Ed. by R. Pipes. Cambridge: Harvard Univ. Press, 1968, 101–102.

(обратно)

50

ВДН, Вр. прав., 20.

(обратно)

51

Pearson R. The Russian Moderates and the Crisis of Tsarism 1914–1917. Lnd.: Macmillan, 1977, 171; ВДН, Вр. прав., 28.

(обратно)

52

Trotsky L. History of the Russian Revolution, 208; ВДН, Вр. прав., 46.

(обратно)

53

Я контаминировал выражение Л. Шапиро «радикальные революционеры и республиканцы в душе» («radical revolutionaries and republicans at heart»: The Russian Revolutions of 1917: The Origins of Modern Communism. N.Y.: Basic Books, 1984, 56) и определение Р. Пирсона, который назвал ВДН и других кадетских вождей Первой Думы «революционными либералами» (Pearson, Russian Moderates, 36).

(обратно)

54

Цит. по: Kochan, Russia in Revolution, 206.

(обратно)

55

Он был исключен из Дворянского собрания за подписание Выборгского воззвания. При Временном правительстве его просьба о восстановлении была удовлетворена. ВДН, альбом Memorabilia, ABH. Ср. также: Петрункевич И.И. Из записок общественного деятеля. Архив русской революции, 1984, 21, 452.

(обратно)

56

ВДН, Вр. прав., 10, 77; Нольде Б.Э. В.Д. Набоков в 1917 г.; Церетели И.В. Воспоминания о Февральской революции. Париж, 1963, 1, 156.

(обратно)

57

Карлинский С. в NWL, 12.

(обратно)

58

Письмо ВН к С. Розову от 4 сентября 1937; SO, 299; Field, Life, 118, 121; ЗЭФ-1.

(обратно)

59

Лекция о Гоголе, АВН.

(обратно)

60

Письмо ВН к С. Розову от 4 сентября 1937.

(обратно)

61

Письмо ВеН к ББ от 21 октября 1985; ДБ, 113; ПГ, 416–417; письмо ВН к С. Розову от 3 января 1976, АВН.

(обратно)

62

Стихотворения сборника «Два пути» можно приблизительно датировать по их последовательности в рукописном альбоме ВН 1916–1917 г.; АВН.

(обратно)

63

Письмо С. Розова к ВН от 6 июня 1960; ДБ, 209; ПГ, 523; Машенька, 100. Судя по упоминанию ВН горящего торфа («Интересно, мог бы ли я доказать ссылкой на где-нибудь напечатанное свидетельство, что как раз в тот вечер Александр Блок отмечал в своем дневнике этот дым, эти краски», ДБ, 209), эту сцену можно датировать 3(16) августа. Блок также пишет о вечере, окрашенном дымом горящего торфа, 30 июня (13 июля), но в СЕ, 176, встреча с Тамарой состоялась после назначения Керенского премьер-министром.

(обратно)

64

В. Т[атаринов]. Собрание национального союза в Берлине // Руль, 12 июля, 1921, 5.

(обратно)

65

Церетели И. Воспоминания, 2, 263; Rosenberg W. Liberals, 157, 170–175.

(обратно)

66

Гессен. В двух веках, 369–370; Field, Life, 77. Собрание памяти В. Д. Набокова // Наш век, 1932, 3 апреля, 7.

(обратно)

67

Rosenberg W. Liberals, 183–185; ВДН, Вр. прав., 465.

(обратно)

68

ВН, альбом 1916–1917, машинопись, АВН; ВН, посвящения в стихах из альбома, декабрь 1917 — июнь 1918, АВН.

(обратно)

69

Field, Life in Art, 363; письмо ВН к Э. Филду от 3 февраля 1967. Стихотворение «Революция», которое не вошло в выборочное факсимильное издание «Чукоккалы», опубликованное в Москве в 1979 г., впервые напечатано в заметке «Неопубликованные автографы из „Чукоккалы“» (Наше наследие, 1989. № 10. С. 71) рядом со стихотворением Владислава Ходасевича, ближайшего союзника Набокова по эмигрантской литературе. См. СРП1, 570.

(обратно)

70

АВН.

(обратно)

71

АВН; «Стихотворения 1917 г.» были напечатаны между 23 сентября (6 октября) и 15 (28) ноября, согласно рукописному альбому за декабрь 1917— июнь 1918 г.

(обратно)

72

ВДН, Вр. прав., 102–103,60; Rosenberg W. Liberals, 241–252; ВДН, Вр. прав., 45.

(обратно)

73

ВДН, Вр. прав., 110.

(обратно)

74

ВДН, Вр. прав., 113–114; Shapiro L. Russian Revolutions, 135–136; ВН, альбом «Стихотворения 1917», 19.

(обратно)

75

Melgunov S. The Bolshevik Seizure of Power. Santa Barbara: ABC–Clio, 1972, 127; ДБ, 165; ПГ, 472.

(обратно)

76

ДБ, 210; Field, Life, 137.

(обратно)

77

ВДН, Вр. прав., 92.

(обратно)

78

ВДН, Вр. прав., 116.

(обратно)

79

ПГ, 524.

(обратно)

80

ВН, альбом «Стихотворения 1917», 24, АВН; ПГ, 524.

(обратно)

81

ДБ, 210; ПГ, 524; заметки к лекции о Кафке, АВН.

(обратно)

82

ДБ, 210–211; ПГ, 524–525.

(обратно)

83

ДБ, 211; ПГ, 525.

(обратно)

1

Эпиграф: ДБ, 213.

(обратно)

2

ПГ, 524.

(обратно)

3

ВН, альбом «Стихотворения 1917», 28, 34, АВН.

(обратно)

4

SO, 178, 200; ПГ, 373; ДБ, 210.

(обратно)

5

ДБ, 213; ПГ, 526.

(обратно)

6

A Few Notes on Crimean Lepidoptera // Entomologist, 1920, 20 (февраль), 29–33.

(обратно)

7

PP, 15.

(обратно)

8

ДБ, 245–249; ПГ, 565–570.

(обратно)

9

Интервью ББ с ССН, 1982, сентябрь; Nabokov N. Bagazh, 110, 111; ДБ, 213–214; ПГ, 526. Подробнее о доме, где жили Набоковы, и о Гаспре см.: Галиченко А. «Гаспра» // Дворянские гнезда России. М.: Жираф, 2000, 299–309.

(обратно)

10

Tyrkova-Williams A. From Liberty to Brest-Litovsk. Lnd.: Macmillan, 1919,334–335.

(обратно)

11

Shapiro L. Russian Revolulions, 47; Rosenberg L. Liberals, 271.

(обратно)

12

ВДН, Вр. прав., 124–125; Гессен И. В. В двух веках, 381–382.

(обратно)

13

ВДН, Вр. прав., 125; Shapiro L. Russian Revolution, 47; ПГ, 467.

(обратно)

14

ВДН, Вр. прав., 125; ВН, стихотворный альбом «Цветные камешки» (декабрь 1917-июнь 1918), АВН, опубл. РР, 21; Стихи, 8.

(обратно)

15

Rozenberg L. Liberals, 358–359; Кришевский Н. В Крыму (1916–1918) // Архив Русской революции, 1924, 13, 107.

(обратно)

16

Заметки ВН для Э. Филда, 1970, 12 июня.

(обратно)

17

Дневник, запись ВДН в его альбоме Memorabilia, ABH.

(обратно)

18

Дневник ВДН.

(обратно)

19

ДБ, 214–215; ПГ, 527; интервью ББ с ЕС, 1986, декабрь; дневник ВДН.

(обратно)

20

Дневник ВДН; ВН, альбом «Цветные камешки».

(обратно)

21

ВН, альбом «Цветные камешки».

(обратно)

22

ДБ, 213, 216; ПГ, 527, 530; дневник ВДН; интервью ББ с ВеН, 1984, декабрь; Машенька, 109–110. По воспоминаниям ВН и ЕС, неожиданным гостем был Цыганов, бывший шофер Набоковых. Однако ВДН сделал в своем дневнике запись в день приезда Осипа, а дочь Осипа вспоминала, что ее отец уехал к ВДН через несколько месяцев после революции (письмо Екатерины Щетининой к ЕС от 2 апреля 1989, частное собр.).

(обратно)

23

A Few Notes on Crimean Lepidoptera, 30–31; ДБ, 121; ПГ, 426–427; Vladimir Nabokov — a Profile // The Last Word (Wellesley College), 1943, April 19.

(обратно)

24

Дневник ВДН; Field, Life, 130; ЗЭФ-1; ПГ, 527.

(обратно)

25

Дневник ВДН; Оболенский В.А. Крым в 1917–1920 гг. // На чужой стороне, 1924, 5, 23.

(обратно)

26

Дневник ВДН.

(обратно)

27

Пасманик Д.С. Революционные годы в Крыму. Париж, частное изд., 1926, 94; дневник ВДН.

(обратно)

28

Заметки ВН для Э. Филда, 1970, 12 июня.

(обратно)

29

Шаховская З. В.И. Поль и «Ангельские стихи» Вл. Набокова // Русский альманах, Париж, 1981, 233.

(обратно)

30

ВН, альбом «Цветные камешки»; A Few Notes on Crimean Lepidoptera, 30, 32; дневник ВДН.

(обратно)

31

Дневник ВДН.

(обратно)

32

ЗЭФ-1; интервью ББ с ССН, 1982, сентябрь (эти телефонные звонки раздавались в доме С. Д. Набокова в Ялте); Шаховская 3. В. И. Поль… 233.

(обратно)

33

Пасманик, 110.

(обратно)

34

Lepidoptera, рукопись, АВН; ДБ, 215–216.

(обратно)

35

A Few Notes on Crimean Lepidoptera, 31–32; ДБ, 215.

(обратно)

36

ПГ, 530, 532; Машенька, 111; черновик письма ВН к Валентине Шульгиной, LCNA.

(обратно)

37

Письма ССН к ББ от 18 декабря 1985 и от 27 января 1986; ДБ, 217; ПГ, 532.

(обратно)

38

Письмо ВН к Уолтеру Минтону (Walter Minton) от 9 сентября 1966, АВН; ПГ, 529; Подвиг, 159. ВН однажды пригласил Э. Филда поискать биографические детали о крымском периоде в «Подвиге», однако позднее отменил это приглашение (Life, 129).

(обратно)

39

ПГ, 529.

(обратно)

40

СЕ, 182.

(обратно)

41

ПГ, 529; письма Наталье Дмитриевне —, без даты (примерно октябрь 1918), LCNA; СЕ неопубл. глава, LCNA.

(обратно)

42

Лекция, АВН; ДБ, 213.

(обратно)

43

ДБ, 213.

(обратно)

44

Крым // Жар-Птица, 1921, № 1 (август), 36, перепеч. Горний путь, 109; ЕО, 3: 286–287; СРП1, 523; Ялтинский голос, 1918, 15 и 18 сентября; Пасманик, 77; ДБ, 214; Оболенский, 21.

(обратно)

45

Пнин, 160–161; Field, Life, 131.

(обратно)

46

Письмо ВН к ЕИН от 10 сентября 1932, АВН; ЕО, 3: 534; Волошин М. Избранные стихотворения. М., 1988, 174. В. Набоков запомнил суть, но спутал само слово: в 1942 г. он упомянул «и неосуществимая» (NWL, 73), а в 1950 г. — «и непреодолимая» (ЕО, 3:534).

(обратно)

47

ЕО, 3:534; ЗЭФ-1; письмо ВН к ЕИН от 10 сентября 1932.

(обратно)

48

SO, 57; NWL, 78.

(обратно)

49

Поэтическая тетрадь ВН «Стихи 1918» (сентябрь 1918 —январь 1919), 17, АВН; интервью ББ с ЕС, декабрь 1981, июнь 1982.

(обратно)

50

Интервью ББ с ЕС, декабрь 1981; черновик письма ВН к В. Шульгиной, LCNA; черновик письма ВН к Наталье Дмитриевне —, без даты (примерно октябрь 1918), LCNA; запись в рабочей тетради «Стихи и схемы», LCNA; ЗЭФ-1.

(обратно)

51

LectsR, 110; Горний путь, СРП 1, 511. Тетради хранятся в АВН.

(обратно)

52

Письмо ЕС к ВН от 26 мая 1950, АВН; переписка, 62; интервью ББс ЕС, декабрь 1981 и июнь 1982.

(обратно)

53

Дар, 170.

(обратно)

54

Горний путь, 33; СРП1, 479.

(обратно)

55

Field, Life, 270; интервью ББ с Чарльзом Ремингтоном (Charles Remington), 1987, февраль.

(обратно)

56

Письмо ВН к Владимиру Ходасевичу от 26 апреля 1934, Йель.

(обратно)

57

Стихи и схемы, LCNA; ДБ, 26–27; «Звезда» в альбоме «Стихи 1918», 26.

(обратно)

58

Маковский С. На Парнасе Серебряного века. Мюнхен: Центральное объединение политических эмигрантов из СССР, 1962,356, прим.; «Ангелы», машинопись, АВН; Горний путь, 98-106; СРП1, 516. О религиозных взглядах Набокова см. Шаховская З. В.И. Поль… 88–89. Об отрицании ВН влияния христианства: РР, 13–14; ЗЭФ-1.

(обратно)

59

Шаховская З. В.И. Поль… 233.

(обратно)

60

ВДН, дневник.

(обратно)

61

Подвиг, 104.

(обратно)

62

ВН, альбом «Стихи и схемы», LCNA.

(обратно)

63

Rosenberg W. Liberals, 372. Вопреки этим свидетельствам, Э. Филд заявил, что пост В.Д. Набокова «был в некоторых отношениях номинальным» (Life, 130).

(обратно)

64

Пасманик. Революционные годы, 128; ПГ, 467; Rosenberg, Liberals, 372.

(обратно)

65

History ofthe Russian Revolution, 2:30, 3:232; ВДН, Вр. прав., 100, 112; Пасманик. Революционные годы, 93; Лолита, 383.

(обратно)

66

ВН, альбом «Стихи 1918», 110–113; РР, 19; СРП1,438; Nabokov N. Bagazh, 111.

(обратно)

67

SO, 97.

(обратно)

68

ВН, стихотворный альбом «Стихи 1918», 125–137.

(обратно)

69

Горний путь, 52; СРП 1, 489; письмо ВН к Сесиль Миотон, июнь 1919, ABH; Field, Life, 134.

(обратно)

70

Метрическая Книга Александро-Невского Собора, Ялта, за 1916–1919 гг. С. 145. Ялтинский государственный объединенный историко-литературный музей, ВН, стихотворный альбом, январь — июнь 1919,26,34; письмо ВН к Сесиль Миотон, июнь 1919, АВН; ПГ, 487.

(обратно)

71

Богданов Н.Н. Крымское краевое правительство, рукопись; Архив Крымского временного правительства; Hoover, 14; Пасманик. Революционные годы, 145–146, 149–151.

(обратно)

72

Rosenberg, Liberals, 375; Богданов, Крымское краевое правительство, 19.

(обратно)

73

Переписка, 65; РР, 25; Журнал заседаний Совета министров Крымского краевого правительства, Архив русской революции, 1921, 167–172; Nabokov N. Bagazh, 96.

(обратно)

74

Журнал… 174.

(обратно)

75

Письмо ВН к Сесиль Миотон, июнь 1919; ПГ, 251; Журнал… 175.

(обратно)

1

Эпиграф к части II: Интервью Шредера-Яна (Herr Schroeder-Jahn) с ВН, 1966, машинопись, АВН.

(обратно)

2

Письмо ВН к Сесиль Миотон, июнь 1919; ВН, стихотворный альбом, январь — июнь 1919, 60; интервью ББ с ССН, 1982, сентябрь; Машенька, 117; Подвиг, 116.

(обратно)

3

Письмо ВН к Сесиль Миотон, июнь 1919; заметки ВН для Э. Филда, 1970, 12 июня; интервью ББ с ЕС, 1981, декабрь; интервью ББ с ССН, 1982, сентябрь; письмо ССН от 31 декабря 1984.

(обратно)

4

Письмо ВН к Сесиль Миотон, июнь 1919; ВН, альбом «Стихи 1919», 61, АВН; письмо ЕС к ВН от 4 апреля 1958, АВН.

(обратно)

5

«Акрополь», Стихи, 23; СРП 1, 581; интервью ББ с ССН, сентябрь 1982 и декабрь 1984.

(обратно)

6

ЗЭФ-1; заметки ВН для Э.Филда, 1970, 12 июня; Field, Life, 35.

(обратно)

7

Письмо ВН к Сесиль Миотон, июнь 1919; ПГ, 533; NWL, 156.

(обратно)

8

Письмо ВН к Сесиль Миотон, июнь 1919; Подвиг, 126; ПГ, 533; папка «Familial Matters», АВН; переписка, 65; письмо ВН к ББ, февраль 1986.

(обратно)

9

ПГ, 362; КДН, Испытания дипломата.

(обратно)

10

Письмо ВН к Сесиль Миотон, июнь 1919; ПГ, 253; Vladimir Nabokov — a Profile, The Last Word (Wellesley College), 1943, April 21.

(обратно)

11

SO, 171; ВН, стихотворный альбом, январь — июнь 1919, 81; ПГ, 534; письмо ВН к ЕИН от 16 октября 1920, АВН.

(обратно)

12

ПГ, 535; Струве Глеб. Дневник читателя: памяти В. В. Набокова. НРС, 1977, 17 июля, 5; интервью ББ с Г. Струве, 1983, май.

(обратно)

13

Письмо ВН к С. Розову от 4 сентября 1937.

(обратно)

14

ВН, альбом «Стихи 1919», 4, АВН; папка «Familial Matters», АВН; альбом, январь — июнь 1919, АВН.

(обратно)

15

Admissions Logbook, Trinity College Library; ПГ, 533; Trevelyan G. M. Trinity College: An Historical Sketch (Cambridge: Trinity College, 1943, 1983), 90 (P. Робсон в последнем издании, 90 прим., выражает сомнение в том, что Байрон держал медведя на Большом дворе); ВН, Университетская поэма, стих. 10; ДБ, 221, 222.

(обратно)

16

Harrison Obituary, Times, 943, 30 марта; Venn. A. Alumni Cantabrigiensis (Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1947); Подвиг, 140; ПГ, 538–539; заметки ВН для Э. Филда, 1970,12 июня; Field, Life, 139; письма ВН к ЕИН, примерно февраль 1920 и от 7 июня 1921, АВН.

(обратно)

17

ДБ, 220–221.

(обратно)

18

ДБ, 221; ПГ, 539; Кембридж // Руль, 1921, 28 октября; Подвиг, 136–137; письмо ВН к ЕИН от 6 ноября 1920, АВН; Admissions Logbook, Trinity College; интервью ББ с ВЕН, декабрь 1984.

(обратно)

19

ЗЭФ-1; SM, 260–266, 267; ДБ, 220–225; ПЖСН, 58–59; ПГ, 540–542. Источник цит. о «Песках пустыни» пока установить не удалось: ПГ? SO?

(обратно)

20

Field, VN, 67; ЗЭФ-1; ДБ, 223; Magpie and Stump Debating Society Minutes, Trinity College Library (в тексте протокола опечатка: «Он получил безотлагательную помощь от Англии» (Не derived immediate help from England). Быть может, секретарь клуба хотел написать «derided» («высмеял»), а затем решил не завершать это предложение и, оставив эту набоковскую насмешку последующим поколениям, перешел к другому предложению, имея в виду «advised» (посоветовал). SM, 179.

(обратно)

21

LectsR, фронтиспис.

(обратно)

22

ПЖСН, 61–62; ПГ, 540; «Кембридж»; Подвиг, 142; ЗЭФ-1.

(обратно)

23

Заметки ВН для Э. Филда, 1970, 12 июня; ЗЭФ-1; Cambridge University Reporter, 1920, January 14, 511.

(обратно)

24

Интервью ББ с ВеН; февраль 1983.

(обратно)

25

Entomologist, 1920, 53, 681 (February), 29–33.

(обратно)

26

ПГ, 540, 548.

(обратно)

27

ДБ, 226; ПГ, 545.

(обратно)

28

Письмо ВеН к Рубену Абелю (Reuben Abel) от 31 января 1968, АВН; Remembrance // English Review, 1920, no. 144 (November), 392; ДБ, 226–227; № 6, 79; анкета, 1938, АВН; ПГ, 545.

(обратно)

29

ВН, стихотворный альбом, октябрь 1919 —март 1920, АВН; Field, Life, 139.

(обратно)

30

Интервью Хью Маллигана(Hugh Mulligan) с ВН, ноябрь 1976, машинопись, АВН; заметки ВН для Э. Филда, 1970, 12 июня; ВН, альбом, октябрь 1919—март 1920, 31; письмо ВДН к А.С. Ященко от 21 января 1921, Hoover. После того как в 1970 г. Набоков упомянул свой «предпоследний полет», он еще несколько раз в последние годы жизни в Европе летал на самолете.

(обратно)

31

Council Minute Book 1918–1919, CUA; Spalding's Cambridge Directory 1919–1920, 198–199; Minutes of the Lodgings Houses Syndicate, CUA; Д Б, 221; ПГ, 540; Подвиг, 136–137.

(обратно)

32

См.: Lutyens M. Edwin Lutyens (Lnd.: Black Swan, 1991), 201–206.

(обратно)

33

Интервью ББ с ВеН, январь 1982; Times Literary Supplement, 1920, September 30, 638, рец. сб. Латьенса «Poems and Verses»; письмо ВН к ЕИН от 16 октября 1920, ABH; ПГ, 549; ДБ, 227; Донжуанский список; ЗЭФ-1; Field, Life, 141; Field, VN, 66.

(обратно)

34

Письмо ВН к Э. Уилсону от 8 июня 1944, Йель; Field, Life, 140, Field, VN, 62; Granta, 1920, February 27.

(обратно)

35

Интервью Р. Хьюза с ВН, 1966, 3 января, машинопись, ABH; интервью Роберта Робинсона (Robert Robinson) с ВН, Listener 1977, March 24, 367; ПГ, 546–547; ДБ, 228–229; Field, Life, 140. Возможно, однако, что ВН продолжал изучать зоологию во втором семестре, о чем свидетельствует тот факт, что его соперником на боксерском ринге, в частности и в весеннем семестре, был его товарищ по зоологической группе. Струве Г. Дневник читателя: Памяти В.В. Набокова; письмо ВН к ВДН от 10 июня 1920, АВН, позволяющее предположить, что рвение, с которым ВН взялся за французскую литературу в пасхальном триместре, объяснялось стремлением нагнать упущенное и компенсировать неудачу в занятиях зоологией; письмо ВН к Вере Слоним от 8 января 1924, АВН; письмо ВеН к Л. Мацца (L. Mazza), Mondadori, 1961, 26 декабря, ABH.

(обратно)

36

Письма ВДН к Ивану Петрунксвичу от 30 апреля 1920, ColB, и к ВН от 12 марта 1920 и 20 апреля 1920, АВН.

(обратно)

37

Noel Lucie Leon. Playback. Triquarterly, 1970, 17 (зима), 212; Field, VN, 66; интервью ББ с Гарри и Еленой Левиными, февраль 1987; Донжуанский список.

(обратно)

38

Письмо ВН к ВДН от 10 июня 1920, АВН; Student's Handbook to the University and Colleges of Cambridge, 1919–1920, 460. Среди преподавателей французской литературы следует назвать Браунхольца (Е.G.W. Braunholtz) (литература Средних веков и раннего Возрождения), профессора Прайора (О.Н. Prior) и Стюарта (Dr. H.F. Stewart). Cambridge University Reporter, 1921, 18 июня, 1178.

(обратно)

39

Field, Life, 140; ВН, стихотворный альбом «Ностальгия», апрель 1920-июль 1921, АВН.

(обратно)

40

Письмо ВН к ЕИН от 26 апреля 1920, АВН.

(обратно)

41

ПГ, 537.

(обратно)

42

Подвиг, 148–149.

(обратно)

43

Письмо ВН к ЕИН от 6 ноября 1920; письмо ВН к ЕИН и ВДН от 10 июня 1920, АВН.

(обратно)

44

Письмо ВН к ЕИН и ВДН от 10 июня 1920.

(обратно)

45

Письмо ВН к ЕИН, датированное (возможно, ошибочно) в 1960-х гг. самим ВН «февралем 1920»; письма ВДН к Ивану Петрункевичу от 29 июня 1920, ColB, и к ВН от 14 июля 1920, АВН.

(обратно)

46

Андрей Левинсон, Руль, 1921, 28 мая, 2; ЗЭФ-1.

(обратно)

47

WL, 204; интервью ББ с ЕС, 1982, июнь; письмо ВДН к И. Петрункевичу от 29 июня 1920.

(обратно)

48

Интервью ББ с Мариной Астманн, 1983, март.

(обратно)

49

Письма ВДН к Павлу Милюкову от 6 и 19 сентября 1920, письмо Георгия Гессена к ВН и ВеН от 29 апреля 1945, АВН.

(обратно)

50

Письмо ВН к А. Тырковой-Вильямс от 3 октября 1920, АВН.

(обратно)

51

Письмо ВН к ЕИН, 16 октября 1920, АВН.

(обратно)

52

Письмо ВН к ЕИН от 15 октября 1920, АВН; Гессен И.В. Годы изгнания, 103; письмо ВДН к ВН от 1 ноября 1920, АВН.

(обратно)

53

Письмо ВН к ЕИН от 6 ноября 1920, АВН; Field, VN, 64; SO, 292.

(обратно)

54

Сборник «Russia in the Shadows» (Lnd.: Hodder & Stoughton, n. d.).

(обратно)

55

Письмо ВН к ЕИН от 8 ноября 1920, АВН.

(обратно)

56

NWL, 181; ДБ, 221.

(обратно)

57

Письмо ВН к ЕИН от 18 ноября 1920, АВН; ПГ, 547.

(обратно)

58

Письмо ВДН к ВН от 1 ноября 1920, АВН; Гессен. Годы изгнания, 121.

(обратно)

59

Painted Wood // Carrousel, 1923, 2, 9.

(обратно)

60

Письмо ВН к ЕИН от 23 февраля 1921; паспорт, LCNA; письма ВН к ЕИН от 25 января и 27 мая 1921, АВН; ДБ, 227.

(обратно)

61

Письма ВН к ЕИН и ВДН от 5 и 19 февраля 1921, АВН; ВН, стихотворный альбом «Ностальгия», 80; Донжуанский список; Field, VN, 66.

(обратно)

62

Письма ВН к ЕИН и ВДН от 5 февраля и к ЕИН от 23 февраля 1921, АВН.

(обратно)

63

Интервью ББ с ВеН, 1982, август, и письмо ВеН к ББ от 13 июня 1988; Донжуанский список.

(обратно)

64

Письма ВН к ЕИН от 27 и 24 апреля 1921, АВН; ВН, стихотворный альбом «Ностальгия», 89.

(обратно)

65

Письмо ВН к ЕИН от 27 апреля 1921, АВН; Examination Lists and Medieval and Modern Languages Tripos (экзаменационные листы и трайпос по средневековым и современным языкам), CUA; письмо ВН к ВДН от 29 апреля 1921, АВН; ВН, Стихи, 72.

(обратно)

66

Письмо ВН к ВДН и ЕИН от 11 мая 1921, АВН; Руперт Брук // Грани, 1922, 1,216, 231; СРП1, 728.

(обратно)

67

См. стихотворения «В. Ш.», «Художник-нищий», «Беженец», «Облака», «Пир», «Кони», «Пьяный рыцарь», «Я думаю о ней», «Перо»; письмо ВН к ЕИН от 23 и 27 мая 1921, АВН; Cambridge University Reporter, 1921, May 17, June 18, 996, 1178.

(обратно)

68

Письмо ВН к ЕИН от 7 июня 1921, АВН; письмо Светланы Андро де Ланжерон (урожд. Зиверт) к ББ от 31 января 1981.

(обратно)

69

Альбом Светланы Зиверт, частное собрание; «Глаза» // «Гроздь» (Берлин: Гамаюн, 1923), 37; СРП1, 457; стихотворение, процитированное в письме ЕС к Светлане Андро де Ланжерон от 25 октября 1949, частное собр.

(обратно)

70

Письма Светланы Андро де Ланжерон к ББ от 15 декабря 1983 и 8 ноября 1984; альбом ВН «Стихи», июль 1921—январь 1923, 32, АВН.

(обратно)

71

Интервью ББ с ЕС, 1981, декабрь.

(обратно)

72

Руль, 1921, 6 сентября, 15 ноября, 5; альбом ЕИН со стихами ВН, АВН; интервью ББс ЕС, 1982, сентябрь; ЗЭФ-1; письмо ВДН к Исааку Шкловскому (Дионео) от 14 мая 1921, ЦГАЛИ, ф. 1390, оп. 1,№ 49, цит. Белодубровский Е., Шиховцев Е. Из материалов о Набокове в советских архивах, неопубликованная машинопись, АВН.

(обратно)

73

Татаринов В.Е. Голос эмигранта, 1922,12, апрель, 8; Nabokov N. Bagazh, 102, 106, 108; интервью ББ с ВеН, 1982, август, и с ЕС, 1982, сентябрь.

(обратно)

74

Bagazh, 102, 108–109, 110–111.

(обратно)

75

«Жар-Птица», ПН, 1921, 1 сентября, 3.

(обратно)

76

Руль, 1921, 14 августа, 3 и 11 сентября; Время, 1921, 26 сентября; письмо ВДН к Дионео от 5 октября 1921, ЦГАЛИ, ф. 1390, оп. 1, д. 949.

(обратно)

77

Папка «Familial Matters», АВН; письмо ВН к ЕИН от 3 июня, письмо ВДН к ВН, октябрь, письмо ВН к ЕИН и ВДН от 24 октября 1921, АВН.

(обратно)

78

Письмо ВН к Светлане Зиверт, ноябрь 1921; письмо ВДН к ВН от 19 ноября 1921, АВН.

(обратно)

79

Mirsky D.S. A History of Russian Literature, 1926, 1927 (N.Y.: Knopf, 1973), 406.

(обратно)

80

ВН, памяти А.М. Черного // ПН, 1932, 13 августа; Энди. Памяти А. Черного и М. Волошина// Наш век, 1932, 25 сентября, 5; Русская книга, 1921, № 9, 47.

(обратно)

81

Письма ВДН к ВН от 20 сентября 1921, ВН к ВДН и ЕИН от 24 октября 1921, АВН.

(обратно)

82

Скитальцы // Грани, 1923, 2, 69–99; СРП1, 647.

(обратно)

83

Письмо ВН к ЕИН от 25 ноября 1921, стихотворение было напечатано без названия, Гроздь, 11; СРП 1, 444.

(обратно)

84

Письмо ВН к ЕИН от 20 октября 1921, АВН; письмо ВНкЕС, конец 1947; переписка, 52 (ошибочно датировано зимой 1948); NWL, 106; письмо ВН к де Калри от 12 апреля 1961, АВН; интервью ББ с А. Аппелем, апрель 1983.

(обратно)

85

ДБ, 108–109; ПГ, 412.

(обратно)

86

Письмо Светланы Андро де Ланжерон к ББ от 31 января 1984.

(обратно)

87

«П.Ш.», Грани // Руль, 1922, 8 января, 6; письмо ВН к ЕИН от 1 декабря 1921 и письмо ВДН от 29 января 1922, АВН.

(обратно)

88

Отметка в паспорте, LCNA; ЗЭФ-1; письмо ВН к ЕИН от 27 января 1922, АВН.

(обратно)

89

Отметка в паспорте, LCNA; Гессен. Годы изгнания, 103.

(обратно)

90

Руль, 1922, 2 и 29 марта.

(обратно)

91

Гессен. Годы изгнания, 123, 134; В.Д. Набоков, неопубл. лекция Николая Астрова, 1932, 28 марта, ColB.

(обратно)

92

Подробнее об этом см.: Руль и ПН, 1922, 29 марта — середина апреля, а также Руль, 1922, 13–15 июля (судебный процесс).

(обратно)

93

Дневник ВН в списке ЕИН, АВН.

(обратно)

94

Руль, 1922, 13 марта—9 апреля.

(обратно)

95

Стихи, 66; СРП 1, 458; отметка в паспорте, LCNA; Council Minute Book, CUA.

(обратно)

96

Письмо ВН к ЕИН от 27 мая 1922, АВН.

(обратно)

97

Письмо ВН к ЕИН от 27 и 22 мая, 1922; SO, 62–63; ПГ, 548–549; ЗЭФ-1.

(обратно)

98

Cambridge University Reporter, 1922, May 16, June 17, 947–948, 1141–1142; письма ВН к ЕИН от 2 июня и 22 мая 1922, АВН; ДБ, 230; ЗЭФ-1; диплом и отметка в паспорте, LCNA.

(обратно)

99

Письмо ВН к ЕИН от 2 июня 1922.

(обратно)

1

Эпиграф: СА, 101.

(обратно)

2

ДБ, 41–42; СЕ, неопубликованная глава, LCNA; Гессен И.В. Годы изгнания, 136–137.

(обратно)

3

Письма Светланы АндродеЛанжерон к ББ от 31 января и 1 ноября 1984; интервью ББ с ЕС, декабрь 1984.

(обратно)

4

Field, Life, 147; письмо ВН к ЕИН от 24 июля 1922; письмо Светланы Андро де Ланжерон к ББ от 15 декабря 1983.

(обратно)

5

Набоков вспоминал, что он переводил Кэрролла «как-то летом» (письмо ВеН к Паркеру от 18 сентября 1973, АВН). Хотя он также заметил, что он занимался переводами Роллана и Кэрролла более или менее одновременно, однако два факта — растущая инфляция и то, что в письмах из Кембриджа «Алису» он не упомянул ни разу, а «Кола Брюньона» — десятки раз, могут свидетельствовать о том, что «Алису» он переводил лишь летом 1922 г.

(обратно)

6

ПГ, 561; интервью Р. Хьюза с ВН, 1966, январь, машинопись, АВН.

(обратно)

7

Письмо ВеН к С. Паркеру от 18 сентября 1973; Weaver W. Alice in Many Tongues: The Translations of «Alice in Wonderland» (Madison: Univ. of Wisconsin Press, 1964), 90–91.

(обратно)

8

Williams R.С. Culture in Exile: Russian Emigres in Germany, 1881–1941 (Ithaca: Cornell Univ. Press, 1972); Флейшман Л., Хьюз Р., Раевская-Хьюз О. Русский Берлин, 1921–1923 (Paris: YMCA Press, 1983); Гессен И.В. Годы изгнания; Raeff Mark. Russian Culture in Emigration, машинопись.

(обратно)

9

Karlinsky S. Marina Tsvetaeva: The Woman, Her World and Her Poetry. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1986, 15.

(обратно)

10

SO, 85–86. В. Набоков заблуждался, говоря о просоветской позиции А. Белого в то время.

(обратно)

11

Письмо ВН к Павлу Михайловичу (фамилия неизвестна) от 27 декабря 1934, АВН.

(обратно)

12

Флейшман Л. и др., Русский Берлин, 84–85.

(обратно)

13

Руль, 1922, 22 октября, 9 и 12 ноября, 9; Веретеныш, 1922, № 3, 6; Новая русская книга, 1922, № 10, 44; Накануне, 1922, 26 ноября, 8; Флейшман Л. и др., Русский Берлин, 86–87.

(обратно)

14

Арбатов З. Nollendorfplatzkafe // Грани (Франкфурт), 1959, № 41, 111.

(обратно)

15

ГС. Из моих воспоминаний об одном русском литературном кружке в Берлине // Ржевский Л. ред. Три юбилея Андрея Седых (Нью-Йорк: Литературный фонд, 1982, 189–194; ГС, НРС, 1977, 17 июля, 8, и 1977, 7 августа, 5; Протоколы Братства, 1922, 29 ноября; Архив Струве, Hoover; письмо Александра Браилова к ББ от 20 октября 1983.

(обратно)

16

TD, 142. Письмо ВН к ЕИН, примерно июль 1924, АВН; интервью ББ с ВеН, 1981, декабрь; см. также стихотворения «Подруга боксера» (написано 16 ноября 1922), Наш мир, 1924, 11 мая, 1–2; СРП1, 622; «Гекзаметры: Ивану Лукашу» (написано 5 июня 1923), альбом ЕИН, АВН.

(обратно)

17

ББ. Nabokov Bibliography: Aspects of the Emigre Period, VNRN, 1983, 11, (осень), 21–24; Дни, 1923, 25 марта.

(обратно)

18

Берберова Нина. Курсив мой. М., 1996, 367.

(обратно)

19

Руль, 1923, 28 ноября.

(обратно)

20

ВН, поэтические альбомы, 1918–1923, АВН.

(обратно)

21

Smith Gerald S. Nabokov and Russian Verse Forms // Russian Literature Triquarterly, 1990,24.

(обратно)

22

Appel A., Jr. Remembering Nabokov//Quennell, 19–20; письмо ВеН к Аппелю от 2 октября 1970.

(обратно)

23

Письма Светланы Андроде Ланжерон к ББ, декабрь 1983 — ноябрь 1984.

(обратно)

24

Источник не найден.

(обратно)

25

ВН, поэтический альбом, январь — ноябрь 1923, АВН.

(обратно)

26

Руль, 1923, 7 января; СРП1, 32; на принадлежность «Нежити» и «Слова» к жанру рождественского рассказа мне указал А.А. Долинин.

(обратно)

27

Альбом ЕИН, АВН.

(обратно)

28

Руль, 1923, 20 и 24 мая; СРП1, 676.

(обратно)

29

Интервью ББ с ВеН, 1981, декабрь; ЗЭФ-1; Field, Life, 201.

(обратно)

30

Field, Life, 159; Field, VN, 112.

(обратно)

31

См.: Cezari Janet K. Roman et probleme chez Nabokov (Poetique, 1974, 5, 99-100), где великолепно проанализирована эта задача.

(обратно)

32

Гессен. Годы изгнания, 97.

(обратно)

33

ДБ, 241; Памяти И.В. Гессена, НРС, 1943, 31 марта.

(обратно)

34

Гессен. Годы изгнания, 94–96; Памяти И.В. Гессена.

(обратно)

35

Руль, 1923, 1 апреля.

(обратно)

36

Гессен. Годы изгнания, 96; Field, VN, 97; интервью ББ с ВеН, декабрь 1986; письмо Александра Браилова к ББ от 29 декабря 1983.

(обратно)

37

Стихотворение (впервые: Руль, 1923, 24 июня, перепеч. Стихи, 106–107) датировано 1 июня 1923, альбом ЕИН, АВН; СРП 1,610. ВеН хотела бы, чтобы ее имя вообще не упоминалось в этой биографии, и поэтому оспаривала нашу версию ее первой встречи с ВН, отрицая даже тот факт, что они познакомились на каком-то благотворительном балу, о чем с полной уверенностью говорил сам ВН: «Я познакомился со своей женой, Верой Слоним, на одном из благотворительных эмигрантских балов в Берлине» (SO, 127). В дневнике 1960—1970-х гг. ВН регулярно делал записи, чтобы не забыть отметить день их знакомства. На странице дневника за 1963 г., датированной 8 мая, есть запись: «40 лет со дня нашей с Верой встречи». В дневнике за 1969 г. 8 мая он записывает просто: «профиль волчий» — слова из стихотворения «Встреча», которые, по-видимому, служили ему обобщающим знаком их первой встречи.

(обратно)

38

Письмо ВН к Светлане Зиверт от 25 мая 1923, список.

(обратно)

39

Подвиг, 265–267; письмо ВН Светлане Зиверт от 25 мая 1923.

(обратно)

40

Field, Life, 202.

(обратно)

41

Подвиг, 265–267; ЗЭФ-1; Field, Life, 202; интервью ББ с ВеН, 1981, декабрь; письмо ВеН к ББ от 7 июля 1986.

(обратно)

42

Письмо ВН к ЕИН от 19 июня 1923, SL, 3–4; письмо ВН к Светлане Зиверт от 25 мая 1923.

(обратно)

43

Впервые: Руль, 1923, 14 октября; пер. ДН, MUSSR, 289–307; СРП1, 695; интервью ББ с ВеН, 1989, май.

(обратно)

44

Впервые: Руль, 1924,14 и 16 августа; пер. ДН, MUSSR, 269–283; СРП 1, 710.

(обратно)

45

Интервью Олдена Витмана (Alden Whitman) с ВЫ, 1971,6 октября, см. выше, гл. 2, № 42.

(обратно)

46

Письмо ВН к Вере Слоним, июль 1923, АВН.

(обратно)

47

Письмо ВН к Вере Слоним, июль 1923; паспорт, LCNA; ВН, стихотворный альбом, январь — ноябрь 1923; письмо ВеН к ББ от 2 мая 1986.

(обратно)

1

Эпиграф: Дар, 365.

(обратно)

2

Интервью ББ с ВеН, декабрь 1981, июнь и август 1982, декабрь 1984 и май 1989.

(обратно)

3

Field, Life, 178;ЗЭФ-1.

(обратно)

4

СА, 101.

(обратно)

5

Письмо ВН к Г.М. Ледиг-Ровольту (Heinrich Maria Ledig-Rowohlt) от 2 мая 1975, АВН.

(обратно)

6

Интервью ББ с ВеН, май 1989; Field, Life, 177; письмо ВеН к ББ от 2 мая 1986.

(обратно)

7

Письмо ВеН к Э. Филду от 10 марта 1973, АВН.

(обратно)

8

Интервью ББ с ВеН, февраль, июнь, август 1982, май 1989; письмо ВеН к ББ от 2 мая 1986; письмо ВеН к А. А. Голденвейзеру от 8 июня 1957.

(обратно)

9

Письмо ВеН к Э.Филду от 10 марта 1973; интервью ББ с ВеН, июнь 1982, декабрь 1984; Field, Life, 178.

(обратно)

10

Интервью ББ с ВеН, декабрь 1981, сентябрь 1982, декабрь 1984; письмо ВеН к А. Голденвейзеру от 8 июня 1957 и от 6 марта 1967, ColB.

(обратно)

11

Field, Life, 180.

(обратно)

12

Интервью ББ с ВеН, январь 1980, июнь 1982, декабрь 1986.

(обратно)

13

Письмо ЕС к ВН и к ВеН от 28 августа 1956, АВН; письмо ВеН к ББ от 2 мая 1986.

(обратно)

14

Впервые: Стихи, 115–116, дат. 25 сентября 1923.

(обратно)

15

Альбом ЕИН, АВН.

(обратно)

16

Руль, 1923, 21, 25 сентября, 2 декабря; СРП1, 674.

(обратно)

17

ПГ, 555–557; ДБ, 238–240.

(обратно)

18

«Удар крыла» // Русское эхо, 1924, 21 (январь); СРП 1, 35; «Боги», альбом ЕИН, АВН.

(обратно)

19

Альбом ЕИН, АВН; Field, VN, 126; Арбатов, Nollendorfplatzkafe, 111.

(обратно)

20

Дни, 1923, 25 декабря.

(обратно)

21

Гессен И.В. Годы изгнания, 112.

(обратно)

22

Письмо ВН к ЕИН от4 апреля 1928, АВН; Дроздов. Литературные итоги (Писатели русской эмиграции): В. Сирин // Накануне, 1923, 2 декабря. Я благодарен А. Долинину, указавшему мне эту статью.

(обратно)

23

Письмо ВН к Кэтрин Уайт от 4 марта 1949, АВН; интервью ББ с ЕС, 24 декабря 1981; письмо ЕС к ББ от 29 мая 1986; Руль, 1924, 5, 8 января; письмо ВН к Вере Слоним от 30 декабря 1923; о пенсиях русским эмигрантам в Чехословакии см. также Karlinsky, Marina Tsvetaeva, 125–126. В то время как семья Набоковых переехала в Прагу, Сергей остался в Берлине.

(обратно)

24

Письмо ВН к Вере Слоним от 8 января 1924, АВН.

(обратно)

25

Письма ВН к Вере Слоним от 14, 16, 17 января и от 24 января 1924, АВН.

(обратно)

26

Письмо ВН к Вере Слоним от 24 января 1924; ДБ, 242–243; письмо ВеН к Саймону Карлинскому от 24 сентября 1984, АВН; посвящение к «Трагедии господина Морна», дат. 26 января 1924, альбом ЕИН, АВН.

(обратно)

27

Письмо ВН к ЕИН от 31 января 1924, АВН.

(обратно)

28

ПЖСН, 92.

(обратно)

29

Интервью ББ с ВеН, декабрь 1984, январь 1985; письмо ВН к ЕИН от 31 января 1924; Field, Life, 161.

(обратно)

30

Письмо ВН к ЕИН от 31 января 1924.

(обратно)

31

Эмигрантские периодические издания изобилуют описаниями «Синей птицы». См. также: Alex de Jonge. The Weimar Chronicle. N.Y.: Paddington Press, 1978, 161.

(обратно)

32

Письмо ВН к Вере Слоним от 24 января 1924; письмо ВН к ЕИН от 31 января 1924.

(обратно)

33

Письмо ВН к ЕИН от 31 января 1924; Field, Life, 163; альбом ЕИН, АВН.

(обратно)

34

Гессен. Годы изгнания, 142; Ландау Г. Возрождение, 1931, 1 декабря.

(обратно)

35

Письма ВН к ЕИН от 31 января и от 6 марта 1924, АВН; Руль, 1924, 8, 16 марта.

(обратно)

36

ГС, НРС, 1977, 8, 17 июля; интервью ББ с ГС, май 1983; Руль, 1924, 23 и 28 марта.

(обратно)

37

«Порт», впервые: Руль, 1924, 24 мая; СРП1, 115; «Благость» дат. в альбоме ЕИН, АВН, впервые: Руль, 1924, 27 апреля, 6–7; перепеч. ВЧ; СРП1, 110; «Grace» — авторский перевод «Благости»; письмо ВеН к С. Паркеру от 27 ноября 1972, рук.

(обратно)

38

Русское эхо, 1924, 20 апреля, 6–8.

(обратно)

39

Письма ВН к ЕИН, апрель-май 1924, АВН. СРП1, 54.

(обратно)

40

Письма ВН к ЕИН, апрель-май 1924; ЗЭФ-1; Field, VN, 68.

(обратно)

41

Дат. в альбоме ЕИН, АВН; впервые Русское эхо, 1924, 8, 15, 22, 29 июня, 6 июля: перепеч. ВЧ; СРП1, 121; перевод на англ. ДН совместно с ВН, RB.

(обратно)

42

RB, 220.

(обратно)

43

Письма ВН к ЕИН, апрель — май 1924.

(обратно)

44

Руль, 1924, 16, 25, 30 апреля, 21, 25 мая, 18 июня; Дни, 1924, 5 апреля, 11 мая; альбом ЕИН, АВН; Наш мир, 1924, 5 июня.

(обратно)

45

Письмо ВН к ЕИН, 1924, начало июня.

(обратно)

46

Интервью ББс ВеН, декабрь 1981.

(обратно)

47

ВН, цит. Арре1, MDC, 155.

(обратно)

48

Письмо Сесиль Миотон к ВН от 21 февраля 1924, АВН.

(обратно)

49

Письмо ВН к ЕИН от 14 июня 1924, АВН; рассказ был напечатан в журнале «Русское эхо», 1925, 12 апреля, 88; СРП1, 75.

(обратно)

50

Ср. особенно рассказ «Сестры Вейн». О теме алфавита у Набокова см.: Barton Johnson D. Worlds in Regression: Some Novels of Vladimir Nabokov. Ann Arbor, 1985.

(обратно)

51

Дат. TD, 142; Сегодня, 1924, 22 июня; СРП1, 61; перевод на англ. ДН совместно с ВН, TD.

(обратно)

52

Дат. в письме ВН к ЕИН от 14 июня 1924; опубл. «Сегодня», 1924, 13 июля; перепеч. ВЧ; СРП1, 141; перевод на англ. ДН совместное ВН, DS.

(обратно)

53

Письмо ВН к ЕИН от 14 июня 1924.

(обратно)

54

Письмо ВН к ЕИН, приблиз. 6 июля 1924, АВН. ВН имеет в виду рассказы, уже принятые газетами.

(обратно)

55

Письма ВН к ЕИН за июль — август 1924, АВН; Руль, 1924, 8 августа.

(обратно)

56

Письмо ВН к ЕИН, приблиз. от 6 июля, письма за июль — август и от 30 августа 1924, АВН.

(обратно)

57

Письма ВН к ЕИН, приблиз. от 6 июля 1924; письмо ВН к Вере Сло-ним от 13 июля 1924, АВН.

(обратно)

58

Письмо ВН к Вере Слоним от 17 июля 1924.

(обратно)

59

Дат. 23–25 июля в первой публикации, «Сегодня», 28 сентября 1924, перепеч. ВЧ; перевод ДН совместное ВН, DS.

(обратно)

60

Письмо ВН к ЕИН, июль — август 1924.

(обратно)

61

Письма ВН к Вере Слоним от 19 и 24 августа 1924.

(обратно)

62

Дат. 22–26 августа 1924, рукопись, LCNA.

(обратно)

63

Интервью ББ с ВеН, сентябрь 1982, декабрь 1984; письмо ВН к ЕИН от 30 августа 1924 и приблиз. 28 сентября 1924, АВН.

(обратно)

64

Интервью Алана Леви (Alan Levi) с ВН, апрель 1971, машинопись, АВН.

(обратно)

65

Впервые: Руль, 1924, 16 сентября; дат. на рукописи, посланной ЕИН 6 сентября 1924; перевод РР. 28–29.

(обратно)

66

Альбом ЕИН; СРП1, 81.

(обратно)

67

Дат. TD. 170; опубл. Руль, 1924, 2 и 4 ноября; перепеч. ВЧ; СРП 1, 150; перевод ДН совместно с ВН, TD.

(обратно)

68

Альбом ЕИН.

(обратно)

69

Письмо ВН к ЕИН от 13 декабря 1924, АВН.

(обратно)

70

Дат. ВН в письме к ЕИН от 13 декабря 1924; впервые: Руль, 1925, 6 и 8 января; перепеч. ВЧ; СРП1, 163; перевод ДН совместно с ВН, DS; см. также выше, с. 89–90.

(обратно)

71

Письма ВН к ЕИН от 18 декабря и приблиз. 22 декабря 1924, от 13 и 23 января 1925, АВН.

(обратно)

72

Руль, 1925, 29 января; перепеч. ВЧ; СРП 1, 159; перевод ДН совместно с ВН, DS.

(обратно)

73

DS, 82.

(обратно)

74

Руль, 1925, 18 и 27 февраля.

(обратно)

75

Письмо ВН к ЕИН от 18 марта 1925; Руль, 1925, 17 марта.

(обратно)

76

Письмо ВН к ЕИН от 27 марта 1925.

(обратно)

77

Field, Life, 180–181; ср. ЗЛ.

(обратно)

78

Интервью ББ с ЕС, 1982, ноябрь.

(обратно)

79

АВН.

(обратно)

80

Письмо ВН к Вере Слоним от 13 января 1924.

(обратно)

1

Интервью ББ с ВеН, декабрь 1981, сентябрь и ноябрь 1982, декабрь 1984; письмо ВеН к ББ от 27 августа 1986.

(обратно)

2

СА, 144.

(обратно)

3

DS, 82; Магу, IX («начал… вскоре после свадьбы»); SO, 191 («женился… в разгар работы над моим первым русским романом»); Машенька. Рукопись, LCNA.

(обратно)

4

Руль, 1925,19 апреля; ПГ, 561; письмо ВН к ГС от 3 февраля 1931, Hoover; письмо С. Карлинского к ББ от 10 сентября 1987. В эмигрантской прессе «крестословица», как мне удалось обнаружить, впервые упоминается в «Нашем мире» — еженедельном приложении к газете «Руль», где печатался Набоков, почти за шесть месяцев до того, как это слово стало встречаться и в других газетах.

(обратно)

5

Письма ВН к ЕИН от 27 мая, 30 июня, 13 октября 1925, АВН; письмо ВН к ГС от 20 февраля 1926, Hoover; Field, Life, 153; Field, VN, 393.

(обратно)

6

Письма Каплана к ББ от 1 и 26 ноября 1991.

(обратно)

7

ЗЭФ-1; письмо ВН к ЕИН от 27 мая 1925; интервью ББ с ВеН, сентябрь 1982.

(обратно)

8

Руль, 1925, 1 и 10 июня; впервые: Руль, 1925, 4 июня; СРП1, 636.

(обратно)

9

Письмо ВН к ГС, приблиз. 1 августа 1925, Hoover.

(обратно)

10

Письмо ВН к ЕИН от 30 июня 1925; впервые: Руль, 1925, 26 сентября; СРП1, 70; перевод ДН. New Yorker, 1985, февраль, 18.

(обратно)

11

ПГ, 573.

(обратно)

12

Интервью ББ с ВеН, декабрь 1981.

(обратно)

13

Письмо ВН к ГС от 22 июля и приблиз. 1 августа 1925, Hoover; интервью ББс ВеН, декабрь 1981, сентябрь 1982, декабрь 1984.

(обратно)

14

«Любовью я гору» («I Like That Mountain»). Впервые: Руль, 1925, 19 сентября; перепечатка и перевод: РР, 34–35; «Тень» («The Shadow»). Впервые: Руль, 1925, 13 сентября; перепеч. «Стихи», 173–174; письма ВН к ВеН от 27, 29 и 31 августа и 2 сентября 1925 и к ЕИН от 4 и 6 сентября 1925, АВН; Шварцвальдская записная кн. ВН, АВН; письмо ВеН к ББ от 27 августа 1986.

(обратно)

15

Письма ВН к ЕИН от 6 и 28 сентября и 13 октября 1925, АВН.

(обратно)

16

Письмо ВН к ЕИН от 28 сентября 1925.

(обратно)

17

Письма ВН к ЕИН от 28 сентября и 31 октября 1925, АВН; SO, 118.

(обратно)

18

Письмо ВН к ЕИН от 13 октября 1925.

(обратно)

19

Письмо ВН к ЕИН от 31 октября 1925; Машенька. Рукопись, LCNA.

(обратно)

20

Магу, XI.

(обратно)

21

NWL, 147.

(обратно)

22

Письмо ВН к Майклу Гленну (Michael Glenn) от 3 февраля 1970, цит. в кн.: Grayson Jane. Nabokov Translated. Oxford: Oxford Univ. Press, 1977, 3, 126.

(обратно)

23

Письмо ВН к ЕИН от 31 октября 1925; впервые: Руль, 1925, 12 и 13 ноября; перепеч. ВЧ; СРП1, 168; совм. перевод ДН и ВН, DS.

(обратно)

24

Впервые: Руль, 1925, 24 декабря; перепеч. ВЧ; СРП1, 176; совм. перевод ДН и ВН, DS.

(обратно)

25

Ada, 470; ср.: ББ, Nabokov's «Ada»: The Place of Consciousness. Ann Arbor: Ardis, 1985, 3, 13–16.

(обратно)

26

См.: ББ. Владимир Набоков: американские годы. Гл. 26.

(обратно)

27

Письма ВН к ЕИН от 13 и 31 октября 1925; письмо ВеН к ББ от 27 августа 1986; Field, Life, 182; рукопись, LCNA.

(обратно)

28

«Лыжный прыжок». Впервые: Руль, 1926, 24 января; перепеч. «Стихи», 178–180; СРП2, 554.

(обратно)

29

Интервью ББ с ВеН, декабрь 1981 и декабрь 1984.

(обратно)

30

Письмо ВН к ЕИН от 7 января 1926, АВН; Руль, 1925, 25 и 30 декабря.

(обратно)

31

Письмо ВН к ЕИН от 7 января 1926; Гессен. Годы изгнания, 48.

(обратно)

32

Письмо ВН к ЕИН от 18 мая 1931, АВН.

(обратно)

33

Неопубл. мемуары Елены Яковлевой (урожд. Каминка); заметки ВН, АВН; Field, Life, 200.

(обратно)

34

Письмо Г. Гессена к ВН от 29 апреля 1945, АВН; интервью ББ с Натальей Баросиной (Nathalie Barosin), апрель 1983; письмо Г. Гессена к ВН от 20 мая 1953, АВН.

(обратно)

35

Интервью ББ с ВеН, ноябрь 1982 и январь 1985.

(обратно)

36

См. некрологи и воспоминания в эмигрантской печати за 17 декабря 1928; особ, см.: Ландау Г. Руль, 1928, 23 декабря, и Франк С. Руль, 1929, 17 декабря; Бахрах А. По памяти, по записям. Paris: Presse Libre, 1980. С. 85–88; Арбатов З. Nollendorfplatzkafe // Грани, 1959, № 41, 113.

(обратно)

37

Интервью ББ с ВеН, декабрь 1981; ГС, НПС, 1977, 17 июля; Евгения Каннак. Русская мысль, 1977, 29 декабря.

(обратно)

38

Наш век, 1 января 1932, 23 апреля 1933; Офросимов Ю. НЖ, 84,1966. С. 83; письмо Алекса Браилова к ББ от 29 декабря 1983.

(обратно)

39

Интервью ББ с ВеН, сентябрь 1982, декабрь 1984, январь 1985; рукописные заметки кружка Татариновой — Айхенвальда.

(обратно)

40

Игра. Рук., АВН; опубл. под назв. «Брайтенштретер-Паолино». Сегодня, 28 и 29 декабря; Box Sport (Berlin), 1925, 27 ноября и 4 декабря.

(обратно)

41

Письмо ВН к ЕИН от 24 января 1926, АВН; Каннак. Русская мысль. 1977, 29 декабря.

(обратно)

42

Письма ВН к ГС от 3 января 1926 и 20 февраля 1926, Hoover; Бритва. Рук., LCNA; впервые: Руль, 1926, 19 февраля; СРП2, 527.

(обратно)

43

Руль, 1926, 17 февраля.

(обратно)

44

Договор, АВН; Руль, 1926, 21 марта; письмо ВН к ЕИН от 6 апреля 1926, АВН.

(обратно)

45

Айхенвальд в «Руле» и ГС в «Возрождении».

(обратно)

46

Письма ВН к ЕИН от 1,6 и 23 апреля 1926, АВН; Field, Life, 155; письмо ВеН к Альфреду Аппелю-мл. от 9 ноября 1977, АВН; интервью ББ с ВеН, сентябрь 1982; Иван Верных. Рук., АВН; письмо Сергея Каплана к ББ от 26 ноября 1991.

(обратно)

47

TD, 40; впервые: Руль, 1926, 27, 29 июня; перепеч. ВЧ; СРП2,469; совм. перевод ДН и ВН, TD, 41–58.

(обратно)

48

Письмо ВН к ЕИН от 10 июля 1926, АВН; интервью ББ с ВеН, декабрь 1984; письмо ВН к ВеН от 6 июня 1926, АВН; рук. «Несколько слов…», АВН.

(обратно)

49

Интервью ББ с ВеН, июнь 1982, декабрь 1985, январь 1985.

(обратно)

50

О Лукаше см.: Арбатов, 119; о Цветаевой ср. письмо ВеН к Екатерине Еленевой от 1 декабря 1952, АВН, и Karlinsky, MarinaTsvetaeva, 222–223, 249–250.

(обратно)

51

Интервью ББс ВеН, январь 1985.

(обратно)

52

Неозагл. рукопись, АВН.

(обратно)

53

Руль, 1926, 18 июля; письмо ВН к ЕИН от 10 июля 1926.

(обратно)

54

Интервью ББ с ВеН, декабрь 1981.

(обратно)

55

СЗ, 1927, январь, № 30; перепеч. ВЧ; СРП2, 486; совм. перевод ДН и BH, TD.

(обратно)

56

Письмо ВН к ЕИН от 15 июля 1926, АВН; интервью ББ с ВеН, декабрь 1981, сентябрь 1982, январь 1985; NWL, 69.

(обратно)

57

Интервью ББс ВеН, декабрь 1981, ноябрь 1982, декабрь 1984.

(обратно)

58

Письмо ВН к ГС от 19 февраля 1927, Hoover; интервью ББ с ВеН, сентябрь 1982, декабрь 1984, январь 1985; Field, VN, 106.

(обратно)

59

Письмо ВН к ЕИН от 26 октября 1926, АВН; только действие I было напечатано в «Руле» (1927, 1 января).

(обратно)

60

Мой перевод несколько отличается от перевода ДН, MUSSR, 85–86.

(обратно)

61

О теме «потусторонности» см.: ДН, MUSSR, 7.

(обратно)

62

Письмо ВН к ЕИН от 26 октября 1926.

(обратно)

63

Field, VN, 104, 101–102.

(обратно)

64

Очевидно, Trachtenberg Jakow. Lehrbuch der russischen Sprache in der neuen Orthographie zum Selbstunterricht (Berlin, 1927). В 12-м уроке этого учебника впервые вводились не отдельные слова, а предложения, среди которых были «Я доктор» и «Где ананас?». См.: Zimmer Dieter. The Banana Was a Pineapple // Nabokovian. 1991, 27 (Fall), 37–38.

(обратно)

65

ПГ, 561; интервью ББ с ВеН, январь 1985.

(обратно)

66

Письмо ВН к ГС от 19 февраля 1927, Hoover. Впервые: Современные записки, 1927, ноябрь, № 3; СРП2, 560.

(обратно)

67

Другими словами, используя гласные — для женских и согласные — для мужских рифм, Сирин превращает пушкинскую схему ababeecciddiff в aabeebiiccodod.

(обратно)

68

См.: Pushkin A. Eugene Onegin. Transl. and with commentary by VN. New York: Bollingen, 1964. Особ, см.: 1:15–59.

(обратно)

69

Письмо ВН к ГС от 31 марта 1928, Hoover.

(обратно)

1

Интервью Пиво, май 1976, запись интервью, АВН.

(обратно)

2

Руль, 1927, 25 января, ЗЭФ-1.

(обратно)

3

Датировано по рукописи, LCNA; впервые: Руль, 1927, 6 марта; перепеч. ВЧ; СРП2, 480; перевод ДН и ВН, DS.

(обратно)

4

DS, 72.

(обратно)

5

Руль, 1927, 1 января и 5 апреля: письмо ВН к ЕИН от 18 марта 1927, АВН.

(обратно)

6

Впервые: Руль, 1927, 22 мая; перепеч. ВЧ; СРП2, 492; перевод ДН и ВН, DS.

(обратно)

7

Впервые: Руль, 1927, 26 июня; перепеч. Стихи, 201; СРП2, 557; Правда, 1927, 15 июля; Slava Paperno, John Hagopian // Gibianand Parker, p. 100–102.

(обратно)

8

Руль, 1927, 22 мая и 1 июня. А. Филд (VN, 129) высказывает абсурдное предположение, что участие Набокова в том представлении служит убедительным доказательством влияния Евреинова на его творчество.

(обратно)

9

ЗЭФ-1; письмо ВН к ЕИН от 22 сентября 1927; интервью ББ с ВеН, январь 1985.

(обратно)

10

Письмо ВН к Айхенвальду от 29 июля 1927 в: Шумихин С.В. Письмо Веры и Владимира Набоковых Ю.И. Айхенвальду // Наше наследие. 1988. № 2. С. 113. ЦГАЛИ, ф. 1175, инв. № 2, № 133.

(обратно)

11

SO, 309–310.

(обратно)

12

Руль, 1927, 23 августа.

(обратно)

13

Рук. LCNA; впервые: ВЧ; СРП2, 502; перевод ДН и ВН, RB, 83–115.

(обратно)

14

Ср.: письмо ВН к ГС, февраль 1929, Hoover.

(обратно)

15

Письмо ВН к ЕИН от 22 сентября 1927, АВН; Шахматный конь. Рукопись, LCNA; впервые: Руль, 1927, 23 октября; СРП2, 558; рецензия: Руль, 1927, 6 ноября.

(обратно)

16

Рецензия на сб. Ходасевича // Руль, 1927, 14 декабря; письмо ВН к ЕИН от 30 октября 1927, АВН; Каннак, Русская мысль, 1977, 29 декабря, и Русский альманах, с. 363; Field, Life, 153.

(обратно)

17

Руль, 1927, 30 октября, 18, 19, 24 ноября, 10, 11 декабря; 1928, 25 января; Человек и вещи. Рук., АВН.

(обратно)

18

Field, VN, 119.

(обратно)

19

Письма ВН к ЕИН от 25 января, 13 и 18 февраля 1928, АВН.

(обратно)

20

Письма ВН к ЕИН от 7 июня 1927 и 29, 31 марта 1928, АВН; соглашение, АВН.

(обратно)

21

Письмо ВН к ЕИН от 4 апреля 1928; Каннак, Русская мысль, 1977, 29 декабря.

(обратно)

22

Интервью ББ с ВеН, январь 1983.

(обратно)

23

Каннак, Русская мысль, 1977, 29 декабря.

(обратно)

24

Письмо ВН к ЕИН от 4 апреля 1928, АВН; Король, дама, валет. Берлин: Слово, 1928. С. 260.

(обратно)

25

KQN,VIII.

(обратно)

26

См. эссе «Трагедия трагедии», MUSSR, 323–342.

(обратно)

27

ПГ, 573; PF, 234.

(обратно)

28

См.: гл. о «Короле, даме, валете» в замечательной книге Эллен Пфайфер: Pfifer Ellen. Nabokov and the Novel. Cambridge: Harvard University Press, 1980.

(обратно)

29

Здесь, как и во всех остальных случаях, я следую русскому варианту романа; в английском варианте финал изменен.

(обратно)

30

Интервью ББс ВеН, декабрь 1981.

(обратно)

31

Интервью ББс ВеН, декабрь 1981; письма ВеН к А.А. Голденвейзеру от 8 и 14 июня 1957, ColB.

(обратно)

32

О дате публикации см.: Руль, 1928, 23 сентября; рецензия Айхенвальда: Руль, 3 октября; публичное обсуждение на Мартин-Лютер-штрассе, 6–4 ноября 1928. Запись обсуждения, АВН.

(обратно)

33

Договор, ABH.

(обратно)

34

ВН, Дорогим поэтам, 1928, 30 ноября, АВН; ЗЭФ-1; интервью ББ с ВеН, январь 1985; Field, Life, 222–223.

(обратно)

35

Впервые: Руль, 1928, 25 декабря; СРП2, 530.

(обратно)

36

ЗЭФ-1; письмо ВН к ЕИН от 17 декабря 1928; ВН. Памяти Юлия Айхенвальда // Руль, 1928, 23 декабря; Руль, 1928, 18 декабря; Field, Life, 169; Сегодня, 1928, 24 декабря.

(обратно)

37

Интервью ББ с ВеН, декабрь 1981 и сентябрь 1982.

(обратно)

38

Письмо ВеН к ББ от 27 августа 1986; ГС, НРС, 1977, 17 июля; Notes on the Lepidoptera of the Pyrenees Orientates and the Ariege // Entomologist, 1931, 64, p. 255.

(обратно)

39

Notes… 255; письмо ВН к ГС, февраль 1929, Hoover; интервью ББ с ВеН, январь 1985.

(обратно)

40

Notes… 255–256; интервью ББ с ВеН, сентябрь 1982 и январь 1985.

(обратно)

41

Неозагл. рук., АВН; см. выше; A Matter of Chance, 231.

(обратно)

42

Интервью ББ с ВеН, февраль 1983; заметки ВеН, 1986, АВН; ЗЭФ-1.

(обратно)

43

Defence, 7.

(обратно)

44

SM, подпись к фотогр., 256.

(обратно)

45

Notes… 270; интервью ББ с ВеН, декабрь 1981; Field, VN, 155.

(обратно)

46

ПГ, 427; Notes… 270; интервью ББ с ВеН, сентябрь 1982 и январь 1985.

(обратно)

47

Руль, 1929, 22 мая.

(обратно)

48

Notes… 270; письмо ВН к ГС, приблиз. конец февраля 1930, Hoover.

(обратно)

49

Письмо ВН к ЕИН от 26 июля 1929; интервью ББ с ВеН, декабрь 1981; Field, VN, 155.

(обратно)

50

Интервью ББ с ВеН, декабрь 1981, сентябрь 1982 январь 1985.

(обратно)

51

Письма ВН к ЕИН, приблиз. конец июня и 8 августа 1929, АВН; письмо ВН к ГС от 25 января 1929, Hoover; интервью ББ с ВеН, декабрь 1986.

(обратно)

52

Письмо ВН к ЕИН от 15 августа 1929; письмо ВеН к ЕИН от 26 июля 1929, АВН.

(обратно)

1

Эпиграф: Рук., LCNA.

(обратно)

2

RB, 111.

(обратно)

3

«Садом шел Христос с учениками» («На годовщину смерти Достоевского»). Впервые: Руль, 1921, 11 ноября; перепеч. Гроздь, 19.

(обратно)

4

ПЖСН, 80, 68.

(обратно)

5

Особенно см. «The Art of Literature and Commonsense», опубл. впервые как «The Creative Writer» в 1942 г., в наст, время — в Lects, 371–380.

(обратно)

6

ПЗ, 354.

(обратно)

7

Интервью Джеральда Кларка (Gerald Clarke) с ВН. Esquire, July 1975, № 69.

(обратно)

8

ПГ, 502.

(обратно)

9

SO, 43.

(обратно)

10

См. «Ада», часть IV, «Ткань времени» («The Texture of Time»). По признанию Набокова, трактат Вана написан под влиянием Бергсона (SO, 290) и разделяет его основные выводы (SO, 185–187).

(обратно)

11

ПГ, 553; ДБ, 235.

(обратно)

12

ПГ, 576.

(обратно)

13

Nabokov's «Ada». Chaps. 4–5. Более подробно о связи между философией Набокова и его стилем и приемами см.: Nabokov's «Ada», chaps. 1–3.

(обратно)

14

KQN, 1.

(обратно)

15

KQN, 2.

(обратно)

16

ПГ, 369–370.

(обратно)

17

Pouchkine, ou le vrai et le vraisemblable // Nouvelle Revue française, 48:282 (март 1937), 377; перевод ДН, NYRB, March 31, 1988.

(обратно)

18

Дар, 316.

(обратно)

19

Второе добавление к «Дару». Рук., LCNA.

(обратно)

20

Ада, 420.

(обратно)

21

ПЗ, 237.

(обратно)

22

KQN, 33.

(обратно)

23

ПЖСН, 79.

(обратно)

24

Ада, 424.

(обратно)

25

MUSSR, 341; опубл. здесь текст исправлен по рук., АВН.

(обратно)

26

PF, 63.

(обратно)

27

Самое полное, глубокое, проникновенное и вместе с тем строго научное исследование на эту тему: Tammi P. Problems of Nabokov's Poetics: A Narratological Analysis.

(обратно)

28

ПВ, 87.

(обратно)

29

ДБ, 11; ПГ, 326.

(обратно)

30

Ада, 213; Ada, 220–221.

(обратно)

31

ДБ, 141; ПГ, 444.

(обратно)

32

ПЗ, 345.

(обратно)

33

ПВ,77.

(обратно)

34

Письмо ВеН к Чарльзу Тиммеру от 20 декабря 1949, АВН.

(обратно)

1

Написан: февраль — август 1929; опубл. СЗ, 40–42 (октябрь 1929—апрель 1930); книга: Берлин: Слово, 1930; СРП2, 306; перевод Майкла Скэм-мела (Michael Scammel) и ВН. New York: Putnam, 1964.

(обратно)

2

Looking at Pictures (London: John Murray, 1960), 107.

(обратно)

3

Ada, 221.

(обратно)

4

The Problem of Pattern: Nabokov's Defense // Modern Fiction Studies, 33, no. 4 (Winter 1987), 575–604.

(обратно)

5

Ibid., 600.

(обратно)

6

Ibid., 585.

(обратно)

1

Письмо ВН к ЕИН от 15 августа 1929, АВН.

(обратно)

2

Field, VN, 155.

(обратно)

3

Glory, X; ср. также предисловие к «The Eye».

(обратно)

4

Подробнее о журнале см.: Марк Вишняк. Современные записки: воспоминания редактора. Bloomington: Indiana University Slavic and East European Series. 1957.

(обратно)

5

Возрождение, 1932, 5 мая.

(обратно)

6

Зайцев Кирилл // Россия и славянство, 1929, 9 ноября; Адамович Г. // Иллюстрированная Россия, 1929, 7 декабря; Ходасевич В. // Возрождение, 1932, 5 мая.

(обратно)

7

Берберова Н. Курсив мой, 370–371.

(обратно)

8

Nouvelles littéraires, 1930, 15 Fevr.

(обратно)

9

Зайцев. Россия: славянство; письмо ВН к ГС, приблиз. февраль 1930.

(обратно)

10

Цит. по: Лев Любимов // Новый мир, 1957, № 3 (март).

(обратно)

11

Там же, 121.

(обратно)

12

Берберова Н. Курсив мой, 286.

(обратно)

13

Николай Андреев в сб. под ред. Н.Н. Полторацкого «Русская литература в эмиграции». Pitsburgh: University of Pittsburgh Slavic Department, 1972, 33.

(обратно)

14

Письмо ВН к ЕИН от 18 октября 1929, АВН.

(обратно)

15

SO, 68, 29; СА, 169; интервью ВН с Андреем Седых. Сегодня, 1932, 4 ноября; Гессен. Годы изгнания, 101.

(обратно)

16

Интервью Пиво с ВН, 1975, 30 мая, АВН; письмо ВН к ЕИН от 19 января 1930, АВН.

(обратно)

17

Опубл. в СЗ № 44 (<Октябрь> 1930); книга опубл.: Париж: Русские записки, 1938.

(обратно)

18

Соглядатай, 93. В оригинале цитируется английская версия, которая, по мнению ББ, улучшена по сравнению с русской. [Прим. перев.]

(обратно)

19

Руль, 1930, 4 марта.

(обратно)

20

Руль, 1930, 5 марта; Каннак // Русская мысль, 1977, 29 декабря; альбом ВеН, АВН.

(обратно)

21

Числа, 1930, № 1 (март), 233–236.

(обратно)

22

Антон Крайний (Зинаида Гиппиус) // Числа, 1930, № 2–3 (август), 148–149.

(обратно)

23

Письмо ВеН к Саймону Карлинскому от 18 июля 1979, АВН; письмо ВН к ГС от 3 июня 1959 г., Hoover; Руль, 1929, 30 января; SO, 39.

(обратно)

24

Левинсон // Nouvelles litteraires, 1939, 15 февраля; Луганов Андрей // За свободу, 1930, апрель — май (?). Из вырезок, АВН; Адамович // ПН, 1930, 15 мая; Гр. А.Д. // Русский Инвалид, 1932, 22 февраля. Среди критиков, оценивших творчество ВН как триумф русской литературы, см. ГС // Россия и славянство, 1930, 17 мая; Савелев А. // Руль, 1930, 1 октября.

(обратно)

25

Рук., LCNA; впервые: СЗ, 1930, № 43 (июль); СРП3, 531; перевод — ND.

(обратно)

26

Дар, 491–492.

(обратно)

27

Дар, 493.

(обратно)

28

Руль, 1930, 1 мая; 1931, 6 мая; 1932, 26 апреля; интервью ББ с ВеН, 1985, июнь.

(обратно)

29

Дар, 491; интервью ББс ВеН, 1982, ноябрь.

(обратно)

30

Впервые: Руль, 1930, 4 мая; сборник «Стихи»; СРП2, 600.

(обратно)

31

Письмо ВН к ГС от 26 октября 1930, Hoover; Glory, 10; интервью ББ с ВеН, 1979, июнь.

(обратно)

32

Glory, 10.

(обратно)

33

Письмо ВН к ВеН от 12 мая 1930, АВН.

(обратно)

34

Ср. интервью Роберта Хьюза с ВН, машинопись, дат. 3 января 1966, АВН.

(обратно)

35

Письма ВН к ВеН от 12, 17 и приблиз. 21 мая 1930, АВН.

(обратно)

36

Письма ВН к ВеН от 12, приблиз. 16 и 17 мая 1930, АВН.

(обратно)

37

Письмо Николая Раевского к ЕС от 25 апреля 1986, частное собр.; Раевский. Воспоминания о Владимире Набокове // Простор, 1989, № 2 (февраль), 112–117.

(обратно)

38

Письма ВН к ВеН от 17, 20, 21 и 22 мая 1930; Неделя, 1930, 28 мая.

(обратно)

39

Письма ВеН к А.А. Голденвейзеру от 22 мая 1958 и 6 марта 1967; письмо Голденвейзера к ВеН от 29 июля 1938 ColB; письмо ВН к ВеН приблиз. от 21 мая 1930; интервью ББ с ВеН 1981, декабрь и 1983, февраль.

(обратно)

40

Россия и славянство, 1930, 3 мая.

(обратно)

41

Вишняк // Современные записки, 28, 89,99, 292, 320; Вишняк. Годы эмиграции. 1919–1969. Stanford: Hoover Institute, 1970, 48–49. Часть аванса авторам Фондаминский выплачивал из доходов от чайных плантаций на Цейлоне, принадлежавших семье его жены.

(обратно)

42

ПГ, 564.

(обратно)

43

Федотов Г.П. // Новый журнал, 1948, № 18, 317; Бунина В.Н. в: Бунины И.А. и В.Н. Устами Буниных / Ред. М. Грин. Франкфурт: Посев, 1981, 2, 236.

(обратно)

44

Glory, X; Field, Life, 214. Э. Филд исказил этот эпизод, дав понять, что Фондаминский впервые приглашал Набокова сотрудничать в СЗ и даже — несмотря на весь шум в начале 1930 г., который вызвала публикация «Защиты Лужина» в нескольких номерах журнала, — представил дело таким образом, будто речь шла о передаче Фондаминскому рукописи «Защиты Лужина».

(обратно)

45

Письмо ВН к ВеН от 17 мая 1930.

(обратно)

46

Руль, 1930, 26 сентября; Подвиг. Рукопись, LCNA.

(обратно)

47

Подвиг. Впервые: СЗ, 1931 (февраль) — 1932 (январь), № 45–48; Отд. изд. — Париж: Современные записки. 1932 г.; перевод ДН с ВН: Glory. New York: McGraw-Hill, 1972.

(обратно)

48

Дар, 357.

(обратно)

49

Vladimir Nabokov and Captain Mayne Reid. Cycnos, 1993,99-106. P. 103–104.

(обратно)

50

RB, 179.

(обратно)

51

CA, 113.

(обратно)

1

Руль, 1930,19 октября и 23 ноября; LeMois, 1931, № 6 (июнь — июль), 143.

(обратно)

2

Рукопись, АВН.

(обратно)

3

Письмо ВН к ЕИН от 25 февраля 1931, АВН.

(обратно)

4

Ответ ВН на вопросы американского издательства «Боббз-Меррилл», 1937–1938, АВН.

(обратно)

5

SO, 163–164; Appel. NDC, 137, 310–311; Гессен. Годы изгнания, 105.

(обратно)

6

Анкета издательства «Боббз-Меррилл».

(обратно)

7

Руль, 1931, 24 марта.

(обратно)

8

Машинопись, альбом ЕИН, 1931–1932, АВН; впервые: Новая газета, 1931, 1мая, 1.

(обратно)

9

ПЖСН, 97–98.

(обратно)

10

ГС // НРС, 1979, 5 июня.

(обратно)

11

Les écrivains et l'époque // Le Mois, 1931, № 6 (июнь — июль).

(обратно)

12

Письмо ВН к ГС от 8 мая 1931, Hoover.

(обратно)

13

Письмо ВН к ЕИН от 18 и 26 мая 1931, АВН; впервые: СЗ, 1932 (май)-1933 (май), № 49–52 под названием «Camera Obscura»; отд. изд.: Камера обскура. Париж: Современные записки, 1933; перевод У. Poft(W. Roy): Camera Obscura. London: John Long, 1936; перевод VN с изменениями: Laughter in the Dark. Indianapolis: Bobbs-Merrill, 1938. Русск. вариант: Смех в темноте // В. Набоков. Собрание сочинений американского периода. Т. 2. СПб.: Симпозиум, 1997. С. 392.

(обратно)

14

Письмо ВН к Уолтеру Минтону (Walter Minton) от 4 ноября 1958, АВН.

(обратно)

15

Письмо ВН к ЕИН от 26 мая 1931, АВН.

(обратно)

16

Письмо Александра Браилова к ББ от 20 октября 1983.

(обратно)

17

Датированная рукопись, LCNA; впервые: ПН, 1931, 12 июля; сборник «Соглядатай». Париж: Русские записки, 1938; СРП3, 544; перевод ДН и ВН, DS.

(обратно)

18

Ср. СЕ, 116.

(обратно)

19

ПН, 1931, 19 ноября.

(обратно)

20

Письмо ВН к ГС от 19 января 1931, Hoover.

(обратно)

21

Письма ВН к ГС от 7 июня, 3 и 17 июля 1931, Hoover.

(обратно)

22

Из Калмбрудовой поэмы «Ночное путешествие». Рукопись, АВН; впервые: Руль, 1931, 5 июля; сборник «Стихи»; СРП3, 667.

(обратно)

23

Григорий Аронсон. НРС, 1963, 8 декабря.

(обратно)

24

Впервые: ПН, 1931, 20 октября; сборник «Соглядатай»; СРП3, 553; перевод ДН с ВН, DS.

(обратно)

25

PF, 52.

(обратно)

26

Руль, 1931, 11 октября.

(обратно)

27

Впервые: ПН, 1931, 22 ноября; сборник «Соглядатай»; СРП3, 564; перевод ДН и ВН, RB. Датирован лишь на основании того факта, что обычно от завершения работы над рассказом до его публикации в ПН проходило 2–4 недели.

(обратно)

28

ПН, 1931, 2 ноября.

(обратно)

29

ПН, 1931, 18 ноября.

(обратно)

30

Машинопись, альбом ЕИН, 1931–1932, АВН; впервые: ВФ; перевод ДН с ВН, RB.

(обратно)

31

RB, 46; cp. ЗЭФ-1.

(обратно)

32

ПН, 1935, 22 марта.

(обратно)

33

См. рецензию Ходасевича. Возрождение, 1939, 10 марта.

(обратно)

34

Наш век, 1932, 1 января; ПН, 1932, 3 января; ГС. Русская литература в изгнании, 281.

(обратно)

35

Наш век, 1931, 6 декабря; ПН, 1932, 18 января.

(обратно)

36

SO, 97–98; заметки к лекциям, АВН; Field, Life, 157; интервью ББ сВеН, 1982, ноябрь.

(обратно)

37

Впервые: ПН, 1932, 1 января; сборник «Соглядатай»; СРП3, 571; перевод ДН с ВН, DS.

(обратно)

38

Наш век, 1931, 20 декабря.

(обратно)

39

Field, Life, 160.

(обратно)

40

Письмо ВН к Бертенсону. Примерно декабрь 1932, АВН.

(обратно)

41

Машинопись. Альбом ЕИН, 1931–1932; впервые: ПН, 1932, 31 января; сборник «Соглядатай»; СРП3, 579; перевод ДН с ВН, DS.

(обратно)

42

Возрождение, 1931, 3 ноября; Наш век, 1931, 8 ноября и 13 декабря; 1932, 10январяи21 февраля; письмо ВН к С. Розову, 1937,4 сентября; Field, Life, 154; ЗЭФ-1; интервью ББ с ВеН, 1983, февраль.

(обратно)

43

Письмо ВН к С. Розову от 4 сентября 1937.

(обратно)

44

Письмо ВН к ГС от 24 января 1932, Hoover; интервью ББ с ВеН, сентябрь 1982, январь 1985; письмо ВН к ВеН от 18 апреля 1932.

(обратно)

45

Возрождение, 1932, 8 апреля.

(обратно)

46

Напечат. приглашение, альбом ВеН, АВН; Возрождение, 1932,4 марта.

(обратно)

47

Впервые: ПН, 1932, 27 марта; сборник «Соглядатай»; СРП3, 586; перевод ДН и ВН, TD.

(обратно)

48

Письма ВН к ВеН от 8 и 11 апреля 1932, АВН.

(обратно)

49

Письма ВН к ВеН от 8-19 апреля 1932, АВН.

(обратно)

50

Письмо ВН к ВеН от 16 апреля 1932, АВН.

(обратно)

51

Письма ВН к ВеН от 16 и 18 апреля 1932.

(обратно)

52

Письма ВН к ВеН от 16 и 18 апреля 1932.

(обратно)

53

Письмо ВН к ВеН от 19 апреля 1932; «Хват» датирован в первой публ.; впервые: Сегодня, 1932, 2 и 4 октября; сборник «Соглядатай»; СРП3, 601; перевод ДН и ВН, RB.

(обратно)

54

Наш век, 1932, 15 мая.

(обратно)

55

Дат. по TD, 186; впервые: ПН, 1932, 3 июля; сборник «Соглядатай»; СРП3, 591; перевод ДН с ВН, TD.

(обратно)

56

Впервые: ПН, 1932, 31 июля; СРП3, 659; в переводе — в сб. PP.

(обратно)

1

Письмо Александра Браилова к ББ от 20 октября 1983.

(обратно)

2

TD, 158; письмо ВН к Ходасевичу от 24 июля 1934, Yale; письма ВН к ГС от 11 августа 1932 и за август 1932, Hoover; ЗЭФ-2; Интервью ББ с Елизаветой Маринел-Аллан, март 1983; ДН. Close Calls and Fulfilled Dreams: Selected Entries from a Private Journal. Antaeus 61 (Autumn 1988), 299.

(обратно)

3

Рук., LCNA.

(обратно)

4

Впервые: СЗ, № 54–56,1934, январь-октябрь; книга: Берлин: Петрополис, 1936; СРП3, 394; перевод ВН, Despair. London: John Long, 1937; переработ, изд. New York: Putnam, 1966.

(обратно)

5

Рук., LCNA.

(обратно)

6

Lolita, 316–317.

(обратно)

7

SO, 193.

(обратно)

8

Интервью ББс ВеН, декабрь 1981.

(обратно)

9

Письмо ВН к ВеН от 17 октября 1932.

(обратно)

10

Ibid.

(обратно)

11

Письма ВН к ВеН от 31 и 22 октября 1932, АВН.

(обратно)

12

Письмо ВН к ВеН от 24 октября 1932, АВН.

(обратно)

13

Письма ВН к ВеН от 25 и 28 октября 1932, АВН.

(обратно)

14

Письмо ВН к ВеН от 14 ноября 1932, АВН.

(обратно)

15

Письма ВН к ВеН от 22 октября—24 ноября 1932, АВН.

(обратно)

16

Письмо ВН к ВеН от 24 октября 1932, АВН.

(обратно)

17

Берберова. Курсив мой, 366–367.

(обратно)

18

Письмо ВН к ВеН от 2 ноября 1932.

(обратно)

19

Письмо ВН к ВеН от 24 октября 1932.

(обратно)

20

Письма ВН к ВеН от 31 октября и 3 ноября 1932.

(обратно)

21

Письма ВН к ВеН от 25 октября—8 ноября 1932.

(обратно)

22

Письма Томпсона, АВН; Field, Life, 232; письмо ВН к ВеН от 25 октября 1932.

(обратно)

23

Письмо ВН к ВеН от 2 ноября 1932.

(обратно)

24

Письма ВН к ВеН от 5, 8 и 10 ноября 1932.

(обратно)

25

Письмо ВН к ВеН от 5 ноября 1932.

(обратно)

26

Письма ВН к ВеН от 14 и 18 ноября 1932; ВН в «Памяти Амалии Осиповны Фондаминской» (Париж: частное изд., 1937), 71.

(обратно)

27

Письмо ВН к ВеН от 21 ноября 1932.

(обратно)

28

Письмо ВН к ВеН от 16 ноября 1932; ПН и Возрождение, 1932, 17 ноября.

(обратно)

29

Письма ВН к ВеН от 16, 18 и 21 ноября 1932.

(обратно)

30

Письма ВН к ВеН от 24 октября—22 ноября 1932.

(обратно)

31

Письма ВН к Александру Кулишеру от 19 ноября и княгине Шаховской от 22 ноября 1932, LCS; ПН, 1932, 22 ноября.

(обратно)

32

Письмо ВН к Сергею Бертенсону. Приблиз. декабрь 1932, АВН.

(обратно)

33

См.: Полторацкий, Русская литература в эмиграции, 8.

(обратно)

34

Относительно датировки см. письмо ВН к Вадиму Рудневу от 11 ноября 1933. University of Illinois, Urbana.

(обратно)

35

NWL, 148; дневниковая запись за 3 декабря 1969, АВН.

(обратно)

36

Письмо ВН к ГС от 23 августа 1933, Hoover.

(обратно)

37

Интервью ББ с ВеН, февраль 1983 и январь 1985; письмо ВН к ВеН от 18 января 1936; Field, VN, 28.

(обратно)

38

ПН, 16 марта 1933; интервью ББ с ВеН, 19 сентября 1982; письма ВеН к А.А. Голденвейзеру от 3 июня 1957 и 6 марта 1967, ColB.

(обратно)

39

ЗЭФ-2; ср.: Field, Life, 200, и VN, 158, где Филд пишет, что это происходило после Kristallnacht, т. е. в конце 1938 г., почти через два года после того, как Набоковы навсегда покинули Германию.

(обратно)

40

Field, Life, 199.

(обратно)

41

Письмо ВН к ГС от 29 апреля 1933, Hoover.

(обратно)

42

Ibid.

(обратно)

43

ГС, Русская литература в изгнании, 239.

(обратно)

44

Интервью ББ с ВеН, декабрь 1982.

(обратно)

45

Датирован 23 мая 1933, в первой публикации ПН, 4–5 июня 1933; перепеч. ВФ; СРП3, 620; перевод ВН и ДН, TD.

(обратно)

46

Письмо ВН к ЗШ, июль 1933, LCS; письмо И. И. Фондаминского к ВН от 15 мая 1933, LCNA.

(обратно)

47

Датирован в RB, 10; впервые опубл.: ПН, 1933, 23 июля; перепеч. ВФ; СРП3, 629; перевод ДН и ВН, RB.

(обратно)

48

Письма ВН к ГС приблиз. август и 23 августа 1933, Hoover.

(обратно)

49

Письмо ВН к ГС от 23 августа 1933.

(обратно)

50

Письмо ВеН к А.А. Голденвейзеру от 22 мая 1958.

(обратно)

51

Письмо ВеН к Э. Филду от 10 мая 1973; ср.: Field, Life, 199–200.

(обратно)

52

American Mercury, июль 1933, 318; ср.: Парри А. НРС, 1978, 9 июля.

(обратно)

53

Гессен. Годы изгнания, 70.

(обратно)

54

Сегодня, 1934, 3 января; Возрождение, 1934, 11 января.

(обратно)

55

Письмо Н. Яковлева к ВН от 18 января 1934.

(обратно)

56

Датирован в письме ВН к ЕИН от 14 февраля 1934; впервые опубл.: ПН, 1934, 11–12 марта; перепеч. ВФ; СРП3, 639; перевод ДН с ВН.

(обратно)

57

Запись из АВН.

(обратно)

58

RB, 254.

(обратно)

59

Письмо ВН к ЕИН от 12 февраля 1934.

(обратно)

60

Алданов в НЖ, 80 (1965), 285; письмо ВН к ЕИН от 28 февраля 1934, АВН.

(обратно)

61

Впервые: ПН, 1934, 8 апреля; перепеч. ВФ; СРП3, 610; перевод ДН и ВН, RB.

(обратно)

62

Дат. в письме ВН к ЕИН от 3 апреля 1934; впервые: Иллюстрированная жизнь, 1934, 27 сентября; перепеч. ВФ; СРП3, 648; перевод ДН с ВН, TD.

(обратно)

63

Письмо ВеН к ЗШ от 10 апреля 1934, LCS.

(обратно)

64

Письмо ВН к Ходасевичу от 26 апреля 1934, Yale.

(обратно)

65

Письмо ВН к Ходасевичу от 15 мая 1934, Yale; ЗЭФ-1; письмо ЕИН к ВН и ВеН, предполож. от 12 мая 1934, АВН; Field, Life, 199.

(обратно)

66

ДБ, 252; ПГ, 295–296.

(обратно)

67

Письма ВН к ЕИН от 16 и 17 мая 1934, АВН.

(обратно)

68

Письмо ВН к ЕИН от 16 мая 1934; папка с договорами, АВН.

(обратно)

1

SO, 68; датировано в рук., LCNA. В 1985 г. Никита Струве высказал абсурдное предположение, что Набоков был автором «Романа с кокаином», впервые частично опубликованного в середине 1934 г. и написанного неким фактически неизвестным «М. Агеевым» (псевдоним Марка Леви). Действие романа происходит в Москве (где ВН никогда не бывал); автор его, судя по всему, — бывший кокаинист (ВН ненавидел наркотики), у которого есть талант, но нет набоковского чувства стиля, и написан он был как раз в то время, когда ВН был поглощен работой над «Жизнью Чернышевского», а затем сочинением «Приглашения на казнь». В письме Ходасевичу, написанном после публикации журналом «Числа» первой части «Романа с кокаином», ВН сравнил стиль журнала в целом с самой пошлой торговой кампанией русской эмигрантской прессы: рекламой крема «Токалон» от угрей (о двух рекламах см. мое письмо в TLS от 6 марта 1987). К 1934 г. ВН и Ходасевич были достаточно близки, чтобы не скрывать друг от друга задуманные ими розыгрыши литературных противников, среди которых были и авторы, писавшие для «Чисел». Даже если предположить, что ВН действительно написал «Роман с кокаином» и скрыл этот факт и от жены, и от Ходасевича, гордость никогда бы не позволила ему — как бы сильно ни хотел он замаскировать свое авторство — прятаться под жирным слоем крема «Токалон».

(обратно)

2

Письмо ВН к ГС от 30 июля 1934, Hoover.

(обратно)

3

Впервые: ПН, 1934, 18 августа; перепеч. ВФ; СРП3, 615; перевод С. Карлинского с ВН, RB.

(обратно)

4

Письмо ВН к Ходасевичу от 24 июля 1934, Yale.

(обратно)

5

Письмо ВН к Вадиму Рудневу от 11 июня 1934, Urbana; письмо ВН к ЕИН от 13 и 24 августа 1934, АВН; письмо ВН к ЗШ от 15 сентября 1934, LCS.

(обратно)

6

Письмо ВН к ЕИН от 14 сентября и к Рудневу от 27 декабря 1934, АВН; письмо ВН к Рудневу от 25 ноября 1934, Urbana.

(обратно)

7

Письмо ВН к Рудневу от 27 декабря 1934.

(обратно)

8

Впервые: СЗ, июнь 1935—февраль 1936, № 58–60; книга: Париж: Дом книги, 1938; перевод ДН с ВН: New York: Putnam, 1959.

(обратно)

9

Alter R. Invitation to a Beheading: Nabokov and the Art of Politics // Triquaterly 17 (1970), 46. О совершенно другом подходе к роману см. прекрасную работу Barton Johnson D. Worlds in Regression: Some Novels of Vladimir Nabokov. Ann Arbor: Ardis, 1985, sections 1 and 5.

(обратно)

10

НГ, 459; NWL, 33; Triquarterly, 1970, № 17.

(обратно)

11

SO, 184.

(обратно)

12

SO, 189.

(обратно)

13

IB, 6.

(обратно)

14

Письмо ВеН к Э. Филду от 11 декабря 1965, АВН. Маргарет Берд Бёгеман (Margaret Byrd Boegeman) голословно заявляет о влиянии Кафки на «Приглашение на казнь». Она указывает — словно в подтверждение того, что Набоков должен был хорошо знать творчество Кафки, — что в своей книге 1936 года критик Владимир Вейдле «резко критиковал Кафку». Однако она не учитывает того факта, что роман «Приглашение на казнь» был написан Набоковым за два года до выхода книги Вейдле (Invitation to a Beheading and the Many Shades of Kafka. Rivers and Nicol, 105–124).

(обратно)

15

Письмо ВН к ГС от 2 декабря 1932, Hoover.

(обратно)

16

Дар, 228–229.

(обратно)

17

Письмо ВН в Берлинский муниципалитет от 10 апреля 1935, LCNA.

(обратно)

18

Письма ВН к Денису Рошу от 10 февраля 1935 и к Дусе Эргаз от 30 октября 1951, АВН.

(обратно)

19

Впервые: ПН, 1935, 3 марта; перепеч. ВФ; перевод ДН с ВН: Triquarterly 27, 1973; перепеч. RB.

(обратно)

20

Возрождение, 1935, 4 апреля; письмо Анатолия Штейгера к ЗШ от 5 июля 1935 в кн. ЗШ. Отражения. Paris: YMCA, 1975, 88; Гессен. Годы изгнания, 94–96, 104–105.

(обратно)

21

Письма ВН к ЕИН от 9 марта и 23 апреля и к Кириллу Набокову, при-близ. апрель 1935, АВН.

(обратно)

22

Письмо ВН «Hutchinson and Co.» от 22 мая 1935; SL, 13.

(обратно)

23

Письмо ВН «Hutchinson and Co.» от 14 июня 1935, АВН.

(обратно)

24

Field, Life, 206; интервью ББ с ВеН, июнь 1982; письмо ВН к Хатчинсону от 27 июня 1935, АВН.

(обратно)

25

Field, VN, 175; интервью ББ с Ириной Комаровой, март 1983; интервью ББс ВеН, декабрь 1981; письмо ВН к ЕИН от 23 июля 1935, АВН.

(обратно)

26

Впервые: ПН, 1935, 18 августа; перепеч. ВФ; перевод ДН с BH,TD.

(обратно)

27

Письмо ВН к Эллен Руделиус от 5 ноября 1935, к ВеН от 2 февраля 1936 и письмо С. Хантингтона к ВН от 17 марта 1937, АВН.

(обратно)

28

Письмо ВН к ЕИН от 8 сентября 1935, АВН; NYRB, August 18, 1935; письмо ВН к ГС от 13 августа 1935, Hoover.

(обратно)

29

Впервые: ПН, 1935, 22 сентября; перепеч. ВФ; перевод ДН с ВН, DS.

(обратно)

30

Письмо ВН к ЕИН от 8 сентября 1935, АВН; Despair, 7.

(обратно)

31

Письмо ВН и ВеН к ЕИН от 3 октября 1935, АВН; письмо ВН к ЗШ, приблиз. октябрь 1935, LCS.

(обратно)

32

Письмо ВН к ЕИН от 29 декабря 1935, АВН; Despair, 7.

(обратно)

33

Письмо ВН к ЕИН от 29 декабря 1935, АВН; письмо ЗШ от 29 декабря 1935 и приблиз. март 1936, LCS.

(обратно)

34

The Distinguished Writer vs. the Child, Cycnos, 10:1 (1993), 47–54, 49.

(обратно)

35

Письмо ВН к ЗШ от 9 января и от 2 февраля 1936, LCS; письма ВН к ВеН от 20 января и к ЕИН от 23 марта 1936, АВН; SO, 174–175.

(обратно)

36

Письмо ВН к ЗШ, приблиз. октябрь 1935, LCS; письма ВН к ВеН от 20 и 27 января 1936, АВН.

(обратно)

37

Письма ВН к ВеН от 27 и 30 января 1936, АВН.

(обратно)

38

Письмо ВН к ВеН от 30 января 1936, АВН; письмо ВН к ЗШ от 2 февраля 1936, LCS.

(обратно)

39

НЖ, 155 (1984), 132; ПГ, 569; письмо ВН к Роману Гринбергу от 16 декабря 1944, ColB.

(обратно)

40

ДБ, 244; ПГ, 564.

(обратно)

41

Письмо ВН к ВеН от 1 февраля 1936; ср. Field, Life, 193.

(обратно)

42

Malmstad John, intro. to: Khodasevich. Derzhavin. Munich: Wilhelm Fink, 1975. P.V.

(обратно)

43

Field, Life, 193; письмо ВН к ЕИН от 23 марта 1936 и ВеН к Филду от 11 декабря 1965, АВН.

(обратно)

44

Берберова. НЖ, 1959, № 57, 114–115; Berberova, Triquarterly, 1970, № 17, 225; Field, Life, 193–194. Ср. Александр Бахрах. По памяти, по записям. Paris: La Presse libre, 1980, 101.

(обратно)

45

Вишняк, СЗ, 213; письма ВН к ВеН от 30 января— 27 февраля 1936; Field, Life, 209.

(обратно)

46

Письмо ВН к ВеН от 24 февраля 1936, АВН.

(обратно)

47

Возрождение, 1936, 13 февраля; письмо ВН к ЕИН от 23 марта 1936 и ВеН к Филду от 11 декабря 1965, АВН.

(обратно)

48

Интервью Роберта Хьюза с ВН, сентябрь 1965, машинопись, АВН. Филд (Field, Life, 195) умудряется представить авантюру с выходом в Шар-леруа частью путешествия из Германии в Бельгию.

(обратно)

49

Приглашение, АВН; письмо ВН к ВеН от 27 февраля 1936.

(обратно)

50

Письма ВН к ГС от 15 марта 1936 и к Нине Берберовой, без даты, Hoover; письмо ВН к Алтаграции де Жаннелли от 2 марта 1936, LCNA.

(обратно)

51

Письмо ВН к ГС от 15 марта 1936, Hoover.

(обратно)

52

Датирован в письме ВН к ЗШ от 30 апреля 1936, LCS; впервые: СЗ, 1936, июль, 61; перепеч. ВФ; перевод в Harper's Bazaar, May 1947; перепеч. ND.

(обратно)

53

Письмо ВН к ЕИН от 26 февраля 1935, АВН; письмо ВН к ЗШ от 12 апреля 1935, LCS; письма ВеН к А.А. Голденвейзеру от 22 мая 1958, 3 июня 1957, 6 марта 1967, ColB.

(обратно)

54

Williams Robert. Culture in Exile, 348.

(обратно)

55

Письмо ВН к Карповичу от 24 мая 1936, ColB.

(обратно)

56

ЗЭФ-1.

(обратно)

57

ДБ, 256; ПГ, 574; ЗЭФ-1; письмо ВН к ВеН от 20 января 1936, АВН.

(обратно)

58

ДБ, 257–258; ПГ, 575–577; письма ВН к ЕИН от 26 апреля и 1 июня 1936, АВН; DN, Close Calls and Fulfilled Dreams, 300.

(обратно)

59

В конце 1935 г. он поделился с матерью своими планами переписать английские воспоминания (письмо ВН к ЕИН от 29 декабря 1935, АВН), однако «Mademoiselle О», его путешествие, его работа над «Даром» и «Весной в Фиальте» до сих пор мешали их осуществлению.

(обратно)

60

ПГ, 317.

(обратно)

61

ЗЭФ-1; папка «Familial Matters», АВН; письмо ВН к ЕИН от 26 апреля 1936, АВН; Field, Life, 200; письма ВН к ЗШ от 6 июля, 7и8августа 1936, LCS; интервью ББ с ВеН, январь 1985 и декабрь 1986; рук. SM, АВН.

(обратно)

62

Рукопись, АВН; письмо ВН к Михаилу Карповичу от 2 октября 1936, ColB.

(обратно)

63

Письмо ВН «Hutchinson and Co.» от 28 августа 1936, SL, 16.

(обратно)

64

Письмо ВН к ГС, приблиз. апрель — май 1936, Hoover; ГС, НРС, 1977, 17 июля; письмо ВН к Молли Карпентер-Ли от 7 октября 1936, АВН; запись Молли Карпентер-Ли, не дат., Hoover.

(обратно)

65

Письмо ВН к Хатчинсону от 28 ноября 1936, SL, 17. Агент Отто Клемент брал себе остальные 35 фунтов стерлингов аванса с каждого издания: письмо ВН к Джону Лонгу от 12 февраля и письмо Джона Лонга к ВН от 18 марта 1947, АВН.

(обратно)

66

ПН, 1936,11 сентября; письмо А. Кауна к ВН от 24 ноября 1936, LCNA; письма ВЫ к Джону Лонгу от 12 февраля и Джона Лонга к ВН от 18 марта 1947, АВН.

(обратно)

67

Письмо ВН к Ростовцеву от 9 декабря 1936, ColB.

(обратно)

68

Письмо ВН к Паресу от 16 ноября 1936, АВН.

(обратно)

69

Письма ВН к ЗШ от 17 ноября и 1 декабря 1936, LCS; Pouchkine, ou le vrai et le vraisemblable.

(обратно)

70

О дате отъезда см. письмо ВН к ЗШ от 16 января 1937, LCS.

(обратно)

1

Письмо ВН к ЗШ от 16 января 1937, LCS; интервью ББ с ССН, сентябрь 1982; ПН, 1937, 21 января.

(обратно)

2

Заметки ВеН, 1986.

(обратно)

3

Гессен. Годы изгнания, 256.

(обратно)

4

Письмо ВеН к Э. Филду от 10 марта 1973.

(обратно)

5

Возрождение, 1937, 30 января и 13 февраля 1937.

(обратно)

6

Возрождение, 1937, 30 января и 13 февраля 1937.

(обратно)

7

Устами Буниных, 3:23; Берберова. Курсив мой, 285; письмо ВН к Ирине Гуаданини от 21 июня 1937, частное собр.

(обратно)

8

Устами Буниных, 3:21.

(обратно)

9

Устами Буниных, 3:21.

(обратно)

10

Интервью ББ с Татьяной Морозовой, март 1983; дневник Кокошкиной.

(обратно)

11

См. мемуары отчима Ирины Гуаданини, Владимира Кокошкина, «Ф.Ф. Кокошкин» под ред. Веры Кокошкиной и Ирины Гуаданини // НЖ, 1963, № 74, 207–208.

(обратно)

12

Письмо ВН к ВеН от 15 мая 1937, SL, 26.

(обратно)

13

Интервью ББ с ВеН, декабрь 1986; письмо ВН к ВеН от 20 февраля 1937, SL, 12.

(обратно)

14

SO, 86; неопубл. глава СЕ, LCNA; интервью ВН с Клодом Жанну, Le Figaro litteraire, 1973, 13 января.

(обратно)

15

Русский в Англии, 1937, 31 января и 3 марта.

(обратно)

16

SO, 162, и Appel, NDC, 137; письмо ВН к Джону Лонгу от 25 февраля 1937, АВН; интервью ББ с ГС, май 1983.

(обратно)

17

Письмо Катрин Ридли к ГС от 16 февраля 1937, Struve Coll., Hoover; письма ГС к ВН от 16 ноября 1973 и К. Хантингтона (С. Huntington) к ВН от 17 марта 1937, АВН.

(обратно)

18

ДБ, 232; ПГ, 550; письмо ВН к С. Розову от 4 сентября 1937, АВН.

(обратно)

19

ДБ, 232–233; SM, 550–551. О набоковском отождествлении Несбита и Р.А. Батлера (между которыми вряд ли найдется много общего) см. гл. 8.

(обратно)

20

ДБ, 233–234; ПГ, 552.

(обратно)

21

Sablin Coll., ColB.

(обратно)

22

Письмо ВН к ГС (начало марта 1937), Hoover; письмо ВН к ВеН от 30 марта 1937, SL, 21.

(обратно)

23

Письмо ВН к ГС, приблиз. середина марта 1937, Hoover; Office Central des Réfugiés Russes к ВН от 15 марта 1937, LCNA; письма ВН к ВеН от 20 февраля 1937 (SL, 18–19) и 16 апреля 1937, АВН; письмо ВеН к А. А. Голден-вейзеру от 4 июля 1937, ColB; интервью ББ с ВеН, февраль 1987.

(обратно)

24

Письма ВН к ВеН от 15 апреля и 20 февраля 1937, SL, 22–23,19; письмо ВН к ЗШ от 10 апреля 1937, LCS.

(обратно)

25

Freund Gisele and Carleton V.В. James Joyce in Paris: His Final Years. London: Cassell, 1966, 44–45. См. также о фотографии, сделанной в тот же день в доме: Fitch Noel Riley. Sylvia Beach and the Lost Generation. N.Y.: Norton, 1983, 217.

(обратно)

26

Письма ВН к ВеН от 15 апреля и 15 мая 1937, SL, 23, 26.

(обратно)

27

Письмо ВН к ВеН от 15 мая 1937, SL, 25.

(обратно)

28

ЗЭФ-1; Field, Life, 226.

(обратно)

29

Письмо ВН к ВеН от 15 мая 1937, SL, 25; дневник Гуаданини, частное собр.; интервью ББ с ВеН, декабрь 1981; письмо ВН к Вере Кокошкиной и Ирине Гуаданини от 1 июня 1937, частное собр.

(обратно)

30

ПГ, 579; письмо ВН к Кокошкиной и Гуаданини от 1 июня 1937; интервью ББ с ВеН, сентябрь 1982.

(обратно)

31

Письма ВН к Ирине Гуаданини от 14, 21 и 22 июня 1937, частное собр.

(обратно)

32

Письма ВН к Ирине Гуаданини от 22 и 23 июня 1937, частное собр.; заметки ВеН, 1986.

(обратно)

33

Дата и место действия в рук., LCNA; впервые: Русские записки, 1937, ноябрь, № 2; перепеч. ВФ; перевод ВН и П. Перцова, Atlantic, июнь 1941; перепеч. ND.

(обратно)

34

СРП4, 590; ND, 123.

(обратно)

35

Билет на выставку, LCNA; письмо ВеН к ББ от 5 июня 1987; письмо ВН к ЗШ от 22 августа 1937, LCS.

(обратно)

36

Договор с «Галлимаром», 1937, 5 июля, АВН; письмо ВН к Гуаданини от 19 июня 1937, частное собр.; дневник Гуаданини.

(обратно)

37

Письмо ВН к Гуаданини от 21 июля 1937, частное собр.

(обратно)

38

Письмо ВН к Гуаданини от 15 июля 1937, частное собр.; интервью ББ с ВеН, декабрь 1986.

(обратно)

39

Письмо ВН к Гуаданини от 15 июля 1937.

(обратно)

40

Письма ВН к Гуаданини от 21 и 28 июля и 2 августа 1937, частное собр.

(обратно)

41

Письмо ВН к Гуаданини от 2 августа 1937.

(обратно)

42

Письмо ВН к Гуаданини от 28 июля 1937; письмо ВН к ЗШ от 22 августа 1937, LCS.

(обратно)

43

Письмо Руднева к ВН от 4 августа 1937, LCNA; письмо ВН к Рудневу от 6 августа 1937, АВН.

(обратно)

44

Письмо ВН к Гуаданини от 7 августа 1937, частное собр.

(обратно)

45

Дневники Кокошкиной и Гуаданини.

(обратно)

46

Письма Руднева к ВН от 10–13 августа 1937, LCNA.

(обратно)

47

Письмо ВН к Рудневу от 16 августа 1937, LCNA.

(обратно)

48

Письма Руднева к ВН от 2 сентября 1937, LCNA, и 6 сентября 1937, АВН.

(обратно)

49

Заметки ВеН, 1986; интервью ББ с Татьяной Морозовой, март 1983. Алетрус [Ирина Гуаданини]. Туннель // Современник. 1961. № 3, 7–8.

(обратно)

50

ЕО, 3:235–236.

(обратно)

51

Triquarterly, 1970, № 17, 251.

(обратно)

52

SO, 119.

(обратно)

53

Дневник Кокошкиной; интервью ББ с Морозовой, март 1983.

(обратно)

54

ЗЭФ-1, ЗЭФ-2; договор с «Боббз-Меррилл», 1937, 27 сентября, АВН; письмо ВН к Фрицу Корнеру от 5 ноября 1937, АВН.

(обратно)

55

Форзац «Камеры обскуры», АВН.

(обратно)

56

Письмо ВН к Раисе Татариновой от 12 ноября 1937, LCNA; письмо ВеН к Магде Нахман-Ачария от 16 декабря 1937, АВН; интервью ББ с ВеН, декабрь 1981 и 1984; письмо ВеН к ББ от 16 апреля 1982.

(обратно)

57

Письмо ВН к Раисе Татариновой от 12 ноября 1937; SM, facing p. 257.

(обратно)

58

58. Письмо ВН к Раисе Татариновой от 12 ноября 1937; Гессен. Годы изгнания, 256; письмо ВеН к Магде Нахман-Ачария от 16 декабря 1937.

(обратно)

1

Написан: 1933 — начало 1938. Впервые (кроме гл. 4): СЗ, апрель 1937 — октябрь 1938, № 63–67. Полностью: Нью-Йорк, Издательство имени Чехова, 1952. Англ. перевод М. Скэммел (Michael Scammel) совместное ДН и ВН. New York: Putnam, 1963. Для английского, а также французского изданий книги («Le Don», франц. перевод Раймон Жирар (Raymond Girard) [Paris: Gallimard, 1967]) перевод стихов и игры слов выполнен самим ВН.

(обратно)

2

Рональд Е. Патерсон датирует происходящие в романе события 1925–1928 гг. (см.: Paterson Ronald E. Time in The Gift //VNRN, № 9 (осень 1982), 36–40). Хотя предложенная Патерсоном внутренняя хронология убедительна, он ошибся на один год.

(обратно)

3

The Gift. New York: Putnam, 1963, 9.

(обратно)

4

Дэвид Рэмптон (Rampton David. Vladimir Nabokov. Cambridge University Press, 1984) пытается доказать, что Набоков искажает биографию Чернышевского, однако его избирательность, расстановка акцентов и стратегия выявляют позицию хитроумного прокурора, а не исследователя, стремящегося понять подлинные задачи ВН. Александр Долинин (ВН. Избранное. М: Радуга, 1990) убедительно демонстрирует верность ВН документальным свидетельствам о Чернышевском.

(обратно)

5

НГ, 510.

(обратно)

6

НГ, 507.

(обратно)

7

Соглядатай. Предисловие к англ. переводу романа. Пер. Г. Барабтарло // В.В. Набоков: Pro et contra. Антология. С.-Петербург, 1997, 58.

(обратно)

8

Об использовании Набоковым в «Даре» своего недавнего прошлого см. гл. 12–19.

(обратно)

9

НГ, 458.

(обратно)

10

НГ, 458–459. ВН впервые привел именно эти места из начала «Мертвых душ» в качестве примера гоголевского мастерства в своей неопубликованной лекции, прочитанной в 1927 г. в кружке Татариновой-Айхенвальда.

(обратно)

11

См.: ББ. Владимир Набоков: американские годы.

(обратно)

1

Эпиграф: СА, 143.

(обратно)

2

Письмо Георгия Гессена к ВН от 13 января 1938, АВН.

(обратно)

3

В стихотворении ВН «Из Калмбрудовой поэмы „Ночное путешествие“» содержится шутливая отсылка к Адамовичу через сочетание Адамова голова («череп») (см. с. 432–433). Как отметил Джон Малмстед, бабочка мертвая голова, окраска которой напоминает череп, была также известна в России под названием «Адамова голова» и получила в словаре Даля определение «Sphinx Caput mortuum» (Минувшее, 1987, № 3, 286); отсюда и фамилия Mortus.

(обратно)

4

Дар, 348–349.

(обратно)

5

Письма Алданова к ВН от 29 января 1938, Ходасевича к ВН от 25 января 1938, LCNA.

(обратно)

6

Письмо ВН к Алданову от 3 февраля 1938, АВН.

(обратно)

7

Впервые: Русские записки, 1938, апрель, АВН.

(обратно)

8

Заметки к лекциям, АВН; ср.: MUSSR, 335.

(обратно)

9

Источник неизвестен.

(обратно)

10

ПН, 1938, 4—19 марта; Возрождение, 1938, 11 марта; письмо Георгия Гессена к ВН от 7 марта 1938; письмо Зензинова к ВН от 7 марта 1938; письмо Иосифа Гессена к ВН от 8 марта 1938, LCNA.

(обратно)

11

Письма ВН к Вернадскому от 1 февраля и 21 марта 1938, ColB.

(обратно)

12

Шахматная рук., АВН.

(обратно)

13

Call, San Francisco, 1938, 14 мая; Hartford (Conn.) Times, 1938, 7 мая.

(обратно)

14

Письмо Ф. Диерстайн (Dearstyne) к Алтаграции де Жаннелли от 7 июля 1938, LCNA.

(обратно)

15

Письмо Энгуса Камерона (Angus Cameron) к Алтаграции де Жаннелли от 23 апреля 1938, LCNA.

(обратно)

16

Письмо Рахманинова к ВН от 28 мая 1938, LCNA.

(обратно)

17

ЗЭФ-1.

(обратно)

18

ПГ, 553.

(обратно)

19

«Butterflies of Europe». Рук., АВН.

(обратно)

20

О времени создания ср.: письма ВН к Марку Вишняку от 13 мая и 27 июня 1938, Hoover; впервые: Русские записки, 1938, август — сентябрь; пе-репеч. ВФ; СРП5, 352; перевод ДН с ВН, TD.

(обратно)

21

Ultima Thule. СРП5, 116.

(обратно)

22

Письмо Михаила Павловского к ВН от 3 мая 1938, LCNA.

(обратно)

23

Письма ВН к ЗШ, приблиз. июль 1938 и 12 сентября 1937, LCS; интервью ББ с ВеН, март 1982.

(обратно)

24

Journal of the New York Entomological Society. 1941, сентябрь, 266; SM, facing p. 288; письмо ВеН к ЗШ, приблиз. июль 1938.

(обратно)

25

Письмо ВеН к ЗШ, приблиз. июль 1938; интервью ББс ВеН, декабрь 1981, апрель 1982 и июнь 1988; интервью ББс ВеН и ДН, декабрь 1984.

(обратно)

26

Письмо ВеН к ЗШ, сентябрь 1938, LCS; интервью ББ с ВеН, апрель 1982.

(обратно)

27

Письмо ВН к Вернадскому, приблиз. сентябрь 1938; письмо Марка Вишняка к Вернадскому от 5 октября 1938, ColB.

(обратно)

28

Датировано в предисловии к «The Waltz Invention» (New York: Phaedra, 1966) и в письме ВеН к Марку Вишняку от 3 октября 1938, Hoover; опубл. «Русские записки», ноябрь 1938; СРП5,520; перевод на англ. ДН и ВеН, The Waltz Invention.

(обратно)

29

Русская литература в изгнании, 243.

(обратно)

30

Письмо ВН к Жаннелли от 14 июля 1938, АВН.

(обратно)

31

Новое слово, 1938, 20 марта.

(обратно)

32

Сообщение Министерства внутренних дел Маклакову от 5 августа 1938, LCNA.

(обратно)

33

Письмо ВН к ЗШ от 15 октября 1938, LCS; интервью ББ с ВеН, декабрь 1981, сентябрь 1982.

(обратно)

34

SO, 89; ЗЭФ-1; интервью ББс ВеН, декабрь 1981.

(обратно)

35

ДБ, 243; ПГ, 285.

(обратно)

36

Интервью ББ с ВеН, январь 1983.

(обратно)

37

Впервые: СЗ, 1938, март, № 68, перепеч. ВФ; СРП5, 397; перевод ДН совместно с ВН, Esquire, 1963, March; перепеч. ND, RB.

(обратно)

38

Письмо ВН к Алданову от 3 февраля 1938, АВН.

(обратно)

39

Датирован в первой публикации. Впервые: Русские записки, 1939, февраль, № 14; перепеч. ВФ; СРП5,376; перевод ДН совместное ВН. New Yorker, 1964, October 10; перепеч. TD.

(обратно)

40

Само имя героя содержит в себе то же двойное значение. «Лик» — «лицо», «лицо святого на иконе» содержит намек на центральную роль героя. Однако фамилия героя, очевидно, не русская, а скорее — транслитерированная европейская («Leek»? «Lique»?). Имя героя предполагает его нерусское происхождение: он чужой даже среди эмигрантов.

(href=#r>обратно)

41

ПН, 1938, 8 ноября; письмо ВеН к ЗШ от 29 ноября 1938, LCS.

(обратно)

42

ПН, 1938, 24 ноября; письмо ВеН к ЗШ от 2 декабря 1938, LCS.

(обратно)

43

Письмо ВН к Нине Берберовой от 29 января 1939, Hoover; письмо ВН к ЗШ, декабрь 1938, LCS; письмо ВН к Алданову от 20 октября 1941, ColB.

(обратно)

44

Интервью ББс ВеН, декабрь 1981.

(обратно)

45

Письмо ВН к Жаннелли от 25 января 1939, АВН; письмо ВН к ЗШ [29 января 1939 г.], LCS.

(обратно)

46

Впервые: Norfolk, Conn.: New Directions, 1941.

(обратно)

1

Эпиграф: Lolita: A Screenplay. New York: McGraw-Hill, 1976, 10–11.

(обратно)

2

Triquarterly, 1970, зима, № 17, 215.

(обратно)

3

Triquarterly, 1970, зима, № 17, 219; SO, 292.

(обратно)

4

SO, 86; Appel, AnL, 404.

(обратно)

5

Письмо ВН к Вишняку от 10 февраля 1939, Hoover; интервью ББс ВеН, декабрь 1981; интервью ББс Ириной Комаровой (Irina Komaroff), март 1983; письмо Георгия Гессена к ВН от 30 ноября 1951, АВН.

(обратно)

6

Письмо ВН к ЗШ (29 января 1939), LCS.

(обратно)

7

Письма ВН к Кагану от 6 октября и 19 декабря 1938, письмо Алданова к ВН от 14 апреля 1941, ColB.

(обратно)

8

Рук., LCNA.

(обратно)

9

Ростовцев, 14 марта 1939, LCNA.

(обратно)

10

Черновик письма ВН от имени Бердяева от 2 апреля 1939 и от имени Бунина от 1 апреля 1939, SL, 30; письмо Бунина ВН от 3 апреля 1939, АВН.

(обратно)

11

Письмо ВН к ГС от 14 марта 1939, Hoover.

(обратно)

12

Письмо ВН к ГС от 17 марта 1939, Hoover.

(обратно)

13

Письма Е. Гофельд к ВН от 31 марта 1939,12 апреля 1939; письмо ВН к ВеН от 3 апреля 1939, АВН; Journal of the New York Entomological Society, 1941, сентябрь, 266; ПН, 1939, 26 марта; письма ГС к ВН от 2 апреля 1946, 20 июня 1947, АВН; письмо Л.П. Хартли (L.P. Hartley) к ГС от 20 апреля 1939, Hoover; письмо Б. Муэта Джоунса (В. Mouat Jones) к ВН от 1 мая 1939, LCNA.

(обратно)

14

ПГ, 538; интервью ББ с ВеН, декабрь 1981.

(обратно)

15

ПГ, 367; Field, Life, 86.

(обратно)

16

Письмо Винавера к ВН от 22 апреля 1939, АВН.

(обратно)

17

Письмо ВН к ГС от 30 мая 1939, Hoover; интервью ББ с Фрэнсисом Хэскеллом, март 1983.

(обратно)

18

Письмо Карповича к ВН от 3 июня 1939, АВН; письмо ВН к Карповичу от 15 июня 1939, ColB.

(обратно)

19

О Ходасевиче. СЗ, 1939, 69; перевод ВН в: Simon Karlinsky and Alfred Appel, eds. Triquarterly, 1973, весна, 27; перепеч. под загл.: The Bitter Air of Exile. Evanston, Ill.: Northwestern University Press, 1973, а также в SO; Джон Малмстад. Из переписки В.Ф. Ходасевича // Минувшее, 1987, № 3, 279. В своей книге Филд пишет о том, как Набоков на похоронах Ходасевича нападал на Николая Оцупа, их общего с Ходасевичем недруга, и шокировал собравшихся, которые пытались его усмирить (Field, VN, 186). В «Последних новостях», однако, Оцуп не назван среди присутствовавших на похоронах, хотя список включает фамилии гораздо менее известных людей.

(обратно)

20

ПГ, 581; письмо ВН к Берберовой, июнь 1939, Yale; интервью ББ с ВеН, декабрь 1981 и апрель 1982.

(обратно)

21

The Waltz Invention, Предисловие.

(обратно)

22

Джеральд Смит обращает внимание на метрическую маскировку. См: Smith Gerald. Nabokov and Russian Verse Form//Russian Literature Triquarterly, 1990,24.

(обратно)

23

Адамович, ПН, 1939, 17 августа. См.: VN. TD, 204–206; PP, 95, а также неопубл. главу СЕ, LCNA.

(обратно)

24

Впервые: ПН, 1939, 12 сентября; перепеч. ВФ; перевод ДН и ВН, TD.

(обратно)

25

ПН, 1939, 22 сентября; TD, 206.

(обратно)

26

Интервью ББ с ВеН, декабрь 1981 и январь 1985.

(обратно)

27

Интервью ББ с ВеН, декабрь 1981; Atlantic and Esquire Correspondence, 1939, октябрь и ноябрь, LCNA; H. Wilson Harris, Spectator, to Mrs. Hessel Tiltman, 1939, 12 октября, LCNA.

(обратно)

28

ЗЭФ-1; ср.; Field, Life, 218; NWL, 126.

(обратно)

29

Письмо Алданова к А.А. Голденвейзеру от 1 августа 1940, ColB; SO, 127.

(обратно)

30

Письмо Елизаветы Кянджунцевой к Ирине Комаровой от 18 декабря 1939, LCS.

(обратно)

31

Интервью ББ с Елизаветой Маринел-Аллан, март 1983.

(обратно)

32

Интервью с Маринел-Аллан.

(обратно)

33

Письмо ВН к Марку Вишняку от 30 сентября 1939, Hoover; SO, 15; дневник ВН, 1969, 3 декабря; Лолита, 377–378.

(обратно)

34

Liberation, 1986, Aout 31, 27.

(обратно)

35

Рукопись, АВН; опубл. по-французски пер. Gilles Barbedette с англ. перевода ДН. Paris: Rivages, 1986. Затем по-англ. в переводе ДН: New York: Putnam, 1986; СРП5, 40.

(обратно)

36

Lolita, 314; Лолита, 378; интервью с Маринел-Аллан; письмо Абрама Кагана к ВН, дата не уст., LCNA.

(обратно)

37

Письмо ВН к Добужинскому от 31 октября 1939, ColB; письмо ВН к Александре Толстой и Кусевицкомуот 10 ноября 1939, Koussevitzky Coll., Music Division, LC; письмо ВН к Карповичу от 10 октября 1939, ColB; поручительство Сорокина, 1939, 16 ноября, LCNA.

(обратно)

38

Шахматная рук., АВН; ПГ, 569–570; ДБ, 248–251.

(обратно)

39

Интервью ББ с ВеН, июнь 1982 и январь 1985; ЗЭФ-1.

(обратно)

40

Письмо Елизаветы Кянджунцевой к Ирине Комаровой от 16 декабря 1938; интервью ББ с ВеН, январь 1985.

(обратно)

41

Интервью с Маринел-Аллан.

(обратно)

42

Берберова Н. Курсив мой. В кн: Владимир Набоков: Pro et contra. Санкт-Петербург: Русский христианский гуманитарный институт, 1977,192.

(обратно)

43

Интервью с Маринел-Аллан.

(обратно)

44

Рук., LCNA.

(обратно)

45

Русалка // НЖ, 1942, № 2.

(обратно)

46

Впервые: НЖ, 1942, № 1; перепеч. ВФ; СРП5, 85; перевод ДН и ВН, New Yorker, 1973, 7 апреля; СРП5, 85; перепеч. RB.

(обратно)

47

RB, 147.

(обратно)

48

Впервые: СЗ, 1940, 70 [апрель]; перевод ДН и ВН: Triquarterly, 1973, 27 [весна], перепеч. RB; СРП5, 113.

(обратно)

49

RB, 148.

(обратно)

50

Письмо ВН к Карповичу от 20 апреля 1940, ColB.

(обратно)

51

Письмо ВН к Карповичу от 20 апреля 1940, ColB.

(обратно)

52

ЗЭФ-1; письмо ВеН к А.А. Голденвейзеру от 4 июля 1957, ColB.

(обратно)

53

SO, 5; интервью Роберта Хьюза (Robert Hughes) с ВН, сентябрь 1965, запись, АВН; заметки к лекциям, АВН; письмо ВН к Карповичу от 20 апреля 1940.

(обратно)

54

Интервью ББ с ДН, декабрь 1981.

(обратно)

55

Письмо National Refugee Service к Сергею Кусевицкому от 24 апреля 1940, Koussevitzky Coll., Music Division, LC; ЗЭФ-1; интервью с Маринел-Аллан; Field, VN, 195; интервью ББ с ВеН, декабрь 1986.

(обратно)

56

Интервью Николая Элла с ВН, НРС, 1940, 23 июня: Field, Life, 227–228; ЗЭФ-1.

(обратно)

57

Письмо ВН к Наталии Саймон (Nathalie Simon) от 25 сентября 1946, АВН; интервью ББ с ВеН, февраль 1982.

(обратно)

58

Интервью с Маринел-Аллан, март 1983; интервью ББ с ВеН, январь 1985.

(обратно)

59

Интервью Николая Элла с ВН, НРС, 1940, 23 июня; DN, Enchanter, 103.

(обратно)

60

ПГ, 583–584; ДБ, 255–266; интервью ББ с ВеН, декабрь 1981 и январь 1985; письмо ВеН к А.А. Голденвейзеру от 28 декабря 1957, ColB.

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие к русскому изданию 2010 года[1]
  • Введение
  •   I
  •   II
  • Часть 1 РОССИЯ: «ЛОДИ»
  •   ГЛАВА 1 Гены либерализма: связь времен
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •   ГЛАВА 2 Мир пробуждается: Санкт-Петербург, 1899–1904
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •   ГЛАВА 3 Первая революция и Первая Дума: Санкт-Петербург, 1904–1906
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •     IX
  •   ГЛАВА 4 Бабочки: Санкт-Петербург, 1906–1910
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •     IX
  •     X
  •   ГЛАВА 5 Школа: Санкт-Петербург, 1911–1914
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •     IX
  •   ГЛАВА 6 Любовь и поэзия: Петроград, 1914–1917
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •     IX
  •     X
  •     XI
  •   ГЛАВА 7 Преддверие изгнания: Крым, 1917–1919
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  • Часть 2 ЕВРОПА: СИРИН
  •   ГЛАВА 8 Превращение в Сирина: Кембридж, 1919–1922
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •     IX
  •     X
  •     XI
  •     XII
  •     XIII
  •   ГЛАВА 9 Перегруппировка: Берлин, 1922–1923
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     ВСТРЕЧА
  •     VII
  •   ГЛАВА 10 Входит муза: Берлин, 1923–1925
  •     I
  •     II
  •     III «Трагедия господина Морна»
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •     IX
  •   ГЛАВА 11 Сцены из эмигрантской жизни: Берлин, 1925–1926
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV «Машенька»
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •     IX
  •     X
  •     XI
  •     XII
  •     XIII «Человек из СССР»
  •     XIV
  •     XV «Университетская поэма»
  •   ГЛАВА 12 Замыслы воплощаются: Берлин, 1927–1929
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV «Король, дама, валет»
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •   ГЛАВА 13 Набоков-писатель
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •     IX
  •     X
  •     XI
  •     XII
  •     XIII
  •   ГЛАВА 14 «ЗАЩИТА ЛУЖИНА»
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •   ГЛАВА 15 Негатив и позитив: Берлин, 1929–1930
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV «Соглядатай»
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •     IX «Подвиг»
  •   ГЛАВА 16 Светлый стол, сумрачный мир: Берлин, 1930–1932
  •     I
  •     II «Камера обскура»
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •   ГЛАВА 17 Далекие перспективы: Берлин, 1932–1934
  •     I
  •     II «Отчаяние»
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII На пути к «Дару»
  •     VIII
  •     IX
  •     X
  •     XI
  •   ГЛАВА 18 Перевод и превращение: Берлин, 1934–1937
  •     I
  •     II «Приглашение на казнь»
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •     IX
  •   ГЛАВА 19 В пути: Франция, 1937
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •     IX
  •   ГЛАВА 20 «Дар»
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •     IX
  •     X
  •     XI
  •     XII
  •     XIII
  •   ГЛАВА 21 В нищете: Франция, 1938–1939
  •     I
  •     II «Событие»
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI «Изобретение Вальса»
  •     VII
  •     VIII «Подлинная жизнь Себастьяна Найта»
  •   ГЛАВА 22 В поисках выхода: Франция, 1939–1940
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V «Волшебник»
  •     VI
  •     VII От «Дара» — к «Solus Rex»
  •     VIII
  • От автора
  • Список использованных сокращений
  • Фотографии
  • *** Примечания ***