Не самый тяжкий день [Вячеслав Леонидович Кондратьев] (fb2) читать онлайн

Кондратьев Вячеслав Леонидович. Не самый тяжкий день

— Жалею я вас, ребятки, — говорил Мачихин. собирая свое нехитрое барахлишко в вещмешок. — Я, кажись, вроде отвоевался, а вам еще топать и топать…

Дело происходило в санбате, расположенном в семи километрах от передовой в деревеньке Пеньково. Мачихину минным осколком срезало пол-ладони правой руки, но два пальца остались — большой и указательный. Ежели и не спишут совсем, то быть ему нестроевым, в обозе, где война не такая уж страшная, хотя, конечно, и там всякое может случиться… Отправлялся он из санбата в тыл, в какой-то полевой эвакогоспиталь, до которого тащиться верст двадцать. Там, может, долечат, а может, отправят куда подальше. Здесь-то в санбате война давала о себе знать все время: и бомбили немцы деревеньку два раза, и тяжелой артиллерией обстреливали, ну и все время слышна была передовая, особенно по ночам.

С легкой руки ротного, который прозвал Мачихина "философом", эта кличка прилепилась, и тут, в санбате, его тоже кто с насмешкой, а кто и всерьез звали "наш философ". А был Мачихин до войны колхозным счетоводом, но порассуждать любил, и рассуждения его всегда были невеселыми. И сейчас, глядя в глаза остающихся солдат, он не преминул добавить:

— Мало кому из этой войны живыми выйти посчастливится. Потому и жалею вас, несчастных.

— Брось тоску наводить! Честное слово, уйдешь ты, нам легче станет, надоел своим нудьем, — кинул ему молодой красноармеец с перевязанной головой.

— Не нужу я, а понимаю все лучше вас. Я наскрозь эту войну вижу, какая она кровавая будет. Ежели под каждой деревенькой будем столько класть, сколь положили, то много ли народу в Расее останется?… Задумывались?

— Да собирайся ты скорей! — крикнул кто-то в сердцах. — Нечего нас пугать, не из пужливых. Это ты, видать, месяцок на передке пробыл и на всю жизнь испугался. Я вот второй раз уже ранен, а фрица не боюсь.

— Не пугаю я вас, ребятки, да и сам не так уж немцем напуган, я вот о чем…

— Ладно, собрался — иди, Мачихин. Надоело твои разговоры слушать, — не дал досказать другой. — Иди, иди…

— Иду, ребята. — Мачихин закинул вещмешок за спину. — Не поминайте лихом.

— И тебе счастливо… Покедова, Мачихин… Прощай… — раздались голоса.

Он вышел из донельзя прокуренной избы и вздохнул полной грудью. Радоваться, конечно, надо, но радости почему-то не было, хотя светило солнце, день был погожий и предстояло ему идти от фронта, а не наоборот, что совсем, совсем другое дело, но пугала малость дорога. Крови он потерял много, и вряд ли за две недели санбатовского житья при скудноватой жратве ее прибавилось. Чувствовалась еще слабость, сильно болели несуществующие пальцы, причем самые их кончики, а тут надо переть двадцать верст…

У избы, где нужно было получить санкарту, встретил он сержанта Шипилова из второй роты, ладного высокого парня с нагловатыми, чуть навыкат глазами, — правда, на передке они у него померкли, но здесь опять заблестели: ушла из них смертная тягомотина. Мачихин таких людей понимал: жизнь шибко любят, а потому и смерти больше других боятся и скисают быстро. Нет, не трусил сержант, делал все, что положено, но как-то безохотно.

— Ты что, Мачихин, в тыл собрался? — спросил Шипилов, улыбнувшись и показав ряд ровных белых зубов.

— Ага, сержант, угадал.

— Я тоже… Вот вместе и потопаем.

— Потопаем. Вдвоем-то веселее, — согласился Мачихин, хотя и подумал, что заведет сержант болтовню на всю дорогу, про баб начнет рассказы, а этого Мачихин не любил, про баб-то.

Получили они санкарты, но продуктов на дорогу не дали, сказали, что за день должны добраться до полевого госпиталя, а ежели не доберутся, то должны в пути продпункты быть, а продаттестаты — пожалуйста, держите.

Шипилов был ранен в ногу, но легко, кость не была задета, а потому и решил идти — скучно ему показалось в санбате: девчонки-медсестры здесь замучены работой да недоедом, глядят равнодушно. Тут любовь не закрутишь, близко передовая и холодит всех, не до того, а в тылу авось посытнее будут девчонки, ну и вообще тыл есть тыл, там должно быть все по-другому, повеселее. Так думал Шипилов и предстоящей дороге радовался: через деревни будут проходить, а там, может, какая молодка или вдовушка попадется. В отличие от остальных сержант за две недели санбата отъелся, повар оказался знакомый, из одной части на формировку прибыли, и, кроме положенного, имел блатное доппитание. Отсюда и настроение его бодрое и мыслишки. И вид у него был подходящий — сапоги фрицевские, офицерские, ремень командирский широкий и планшетка. Брюки ватные, протертые и сожженные, он, разумеется, как прибыл на лечение, выбросил, а синие диагоналевые были как новые. Телогрейка, конечно, была и грязная и тоже пожженная, но сейчас тепло, он ее под ремень не станет, а просто накинет на плечи, чтоб, когда нужно, сбросить на руку и показаться в зеленой суконной гимнастерке, которая тоже под верхней одежей сохранилась и вид имела.

Вот и тронулись они по весенней, еще не подсохшей дороге, обходя лужи и грязь. Правда, старался не запачкать вычищенные сапоги сержант, а Мачихин особо дорогу не выбирал, шлепая своими большими ботинками напрямик, если, конечно, не по колено была грязь. За это и получил замечание сержанта:

— Некультурно идешь, Мачихин.

— У меня, сержант, силенок нету, чтоб каждую лужу за версту обходить. Да и постарше я тебя почти вдвое.

— Ладно, философ, меня только не забрызгай. Сапоги-то больше негде будет почистить.

— Чудной ты, сержант, думаешь, в тылу тебя каждая баба разглядывать будет? Нет, браток, они в тылу тоже перемаянные. Хоть немца тут и не было, но все равно достается бабонькам. Так что ты свои кобелиные мысли оставь.

— С чего это решил, что я…

— С чего, с чего, — перебил Мачихин. — Вижу я тебя наскрозь и мысли твои знаю.

— Так все и знаешь? — усмехнулся Шипилов.

— Я во всем, сержант, разбираюсь и все вижу. Потому мне и тяжельше, чем вам, недоумкам.

— Полегче на поворотах, Мачихин. Мы хоть и не в строю, но все же не забывайся.

— Это мы можем, — пожал плечами Мачихин и замолк. Замолк надолго.

Пришлось сержанту первому начинать разговор, не идти же всю дорогу молчком.

— Ты вот говоришь, что все понимаешь. Ну и что ты насчет войны скажешь?

— А чего тут сказать? Не умеем еще воевать. Турнет нас немец летом опять…

— Так и турнет?

— Помяни мое слово. Ежели не здесь, со Ржева, то где-нибудь в другом месте попрет. Ты знаешь, сколько первая мировая шла? Четыре года! Вот и эта столько же будет, ежели не больше. Так что живым тебе не дотянуть. И не мечтай.

— Ну и вредный ты мужик, Мачихин. Зачем же так? — побледнел малость сержант.

— Ты правды хотел? Я тебе ее и выложил. А сказочки пусть кто другой рассказывает.

— Тебе что политрук говорил? Не помнишь?

— А мало ли что он говорил. У него должность такая — говорить.

— А то, что правда и вредная бывает. Вспомнил?

— Это чепуха, — махнул здоровой рукой Мачихин и зевнул.

— Нет, не чепуха. Ты вот своими словами мой моральный дух подорвать можешь. Радость мою омрачаешь, так сказать. Я иду в тыл, думая, хоть час да мой, а ты мне под руку такое. Нехорошо, Мачихин, нехорошо, — укоризненно покачал головой сержант и даже вздохнул.

— Знаю — нехорошо. Но что поделать, характер у меня такой, а вообще-то я вас, молодежь зеленую, шибко жалею, потому как предвижу участь вашу.

— Ну, опять… — взмахнул рукой Шипилов и поморщился.

— Ладно, не буду, сержант, тебе твое телячье настроение сбивать. Вид у тебя бравый, может, и вправду, какую девку по дороге встренешь и побалуешься перед… — тут Мачихин спохватился и примолк.

— Перед чем, перед чем?! — аж вскричал сержант. — Смотри, Мачихин, как бы не побил я тебя вот этой палкой, — поднял он палку, на которую опирался.

— Так палка-то о двух концах, — невозмутимо ответил Мачихин и сплюнул.

— И зачем я с тобой пошел? — уже как-то жалобно пробормотал Шипилов.Знал же, с кем дорогу делить буду.

— Ладно, сержант, давай присядем да покурим. Больше я тебе нервов портить не стану.

Выбрали они сухое местечко на пригорке и задымили.

Мимо них группками проходили калечные, кто с рукой перевязанной, кто с головой, кто с палочками, хромая.

— Вот что такое война, сержант… Это куча народу, одни, свеженькие, обмундированные, — туда, другие, обработанные на передке, вроде нас с тобой, — обратно. Понятно?

— Ты, Мачихин, всегда такой умный был? — усмехнулся тот.

— С самого рождения, сержант… — отрезал Мачихин. — Оттого мне и тяжко. Знаешь, я же еще в начале двадцать девятого все свое имущество продал и подался аж в другую область, откуда жена родом. Там халупу купил и… ждал.

— Обхитрил, выходит?

— При чем здесь обхитрил? Просто наперед видел. Газеты читал, сержант, а там промежду строчек все прочесть можно, если не дурак.

— Да, ты не дурак, конечно, — почему-то задумчиво произнес сержант, относя это к чему-то своему. Наверно, к тем мачихинским словам, которые тот говорил до этого. — Пошли, что ли?

— Пошли, — поднялся Мачихин.

Серьезных разговоров дальше по дороге они не вели, так, о пустяках только. Верст через восемь попалась им деревенька. Сержант приосанился и стал к избам присматриваться, не мелькнет ли где в окошке лицо женское.

— Что-то в горле пересохло, попить водички надо.

На что Мачихин сразу же резанул:

— Не водички тебе надобно… Ладно, бог с тобой.

Около одной избы увидел сержант наконец женщину и, кинув Мачихину быстро сброшенную с плеч телогрейку, растянул рот до ушей, а улыбочка у него была хорошая, ничего не скажешь, бабам должна нравиться, и направился, развернув молодецкие плечи. Мачихин же остался на месте, тоже улыбнувшись, но усмешливо и поглядывая на сержанта и женщину, думал, что, конечно, живому — живое, тут ничего не попишешь, тем более сержанту через месяцок-полтора верняком опять на фронт.

Сержант поздоровался с женщиной вежливенько, чуть ли не с поклоном и попросил водицы испить. Та пригласила в избу. Сержант махнул Мачихину, чтоб тоже зашел. Мачихин поколебался минутку, но промочить горло и ему не мешало.

— Ну что, воины, не можете германца дальше турнуть? — спросила женщина, подавая им воду.

— Да, уперся фриц. Но ничего, турнем, — бодро выдал сержант, все так же скаля зубы и оглядывая ее жадными глазами.

— Не хвались. Как бы он нас летом не турнул, — буркнул Мачихин.

— Этого и боимся. Осенью не дошел до нас немец, а если опять на Москву попрет? Сдюжите? — с тревогой спросила она.

— Сдюжим.

Шипилов не спускал глаз с женщины, пока та не фыркнула и не спросила:

— Ты что, баб не видал? Рассматриваешь меня, как картину какую.

— Давно не видал, — рассмеялся сержант. — Я же кадровую на Востоке служил, в дальнем гарнизоне, в сопках. Там вашего брата нема.

— Перестань пялиться, у меня муж на фронте. Понял?

— Понял, — кивнул сержант и сразу поскучнел.

— Ты на него, бабонька, не обижайся, — неожиданно для сержанта выступил Мачихин. — Мы же от смерти только недавно ушли. А тут женщина живая да ладная…

— И ты туда же, старый! Видать, не очень вам на войне досталось, если…

— Досталось, милая, еще как досталось, — не дал ей закончить Мачихин.Но мы две недельки в санбате передохнули… А он молодой, оклемался быстро.

— Ну ладно, делов у меня полно, — сказала женщина напрямик.

Поблагодарили за водицу, попрощались и вышли на улицу.

— Понял теперь, сержант, не до тебя тут. Зазря ты сапоги фрицевские начищал.

— Да ну тебя! Я о другом сейчас подумал. Есть же у меня деньжата. Может, пожрать где прикупим? А, Мачихин? А то пшенка эта вот где.

— Вот это дело, сержант, — не задумываясь согласился Мачихин. — Давай пошукаем по избам.

И пошли они по домам спрашивать, но ни у кого ничего съестного не оказалось, только время зря потеряли. Тут и Мачихин поскучнел, надеялся он, что хоть чекушку самогону раздобудут, ведь сам бог велел после передка встряхнуться, отойти мыслями от войны, ну и ребят погибших помянуть тоже нужно. Решили в следующей деревне поспрошать, а пока пошли неторопким шагом, частенько делая привалы, чтоб не на ходу посмаковать цигарку, а развалившись на травке.

Сержант раскрыл свой планшет, вынул оттуда около десятка фотографий разных девиц и показал Мачихину.

— Хороши девочки, Мачихин?

— Ничего, — безразлично протянул тот, поглядев на девичьи личики. — И что ж, все твои были?

— Да нет… Вот с этой дело было и с этой, а с остальными переписка одна. — Сержант помолчал немного, а потом спросил: — Значит, по-твоему, война долгая будет?

— Долгая, сержант. Неужто сам не разобрался? Силен пока фриц, силен гад.

— Разобрался, конечно… Пожить, Мачихин, очень охота. Мне же двадцать два только. И ничего я в жизни не видал… Вам, пожилым, наверно, легче? А? — с тоской в глазах сказал сержант.

— Нет, браток, труднее. Думаешь, я много в жизни радостей видел? Нет, не очень-то жизнь баловала. — Он вздохнул тяжело, а затем сильно затянулся махрой, так сильно, что раскашлялся.

Вскоре увиделась им деревенька, а за ней синел лес. Сержант шаг прибавил, и Мачихин стал приотставать, ему эта спешка ни к чему, тем более, когда приблизились к деревне, увидели, что заселена она войском — около изб машины стояли замаскированные, военные туда-сюда сновали, а когда вошли и провода телефонные приметили, от домов идущие в лес, поняли: насчет жратвы пустое тут дело, если и было у кого, так давным-давно распродали или на шмотки обменяли. И в избы заходить не стали, протопали мимо и вышли на лесную дорогу. Справа и слева дымки вились, небось от кухонь походных, время-то к обеду… Оттудова и ржанье лошадиное слышалось и фырканье моторов — основное войско в лесу, значит. А в деревне, наверно, штабы расположились.

Тут на дороге и увидели девчушку в военной форме, которая связь тянула. Сержант опять быстренько телогрейку сбросил, сунул Мачихину, а сам грудь вперед и к девчонке

— Откуда ты, прекрасное созданье? — и улыбочку свою выдал.

Девушка подняла голову, посмотрела на него исподлобья и ничего не ответила, продолжая разматывать провод.

Но здесь Мачихин, поглядев на нее, воскликнул:

— Погоди, девонька! Не Катя ли? Господи, она самая! Что же это я тебя сразу не узнал?

— Дядя Федор! — бросилась девушка, уткнулась ему в грудь и вроде бы заплакала.

— Катенька, дорогуша, как же ты здесь оказалась! Это надо же встренуться, да и где. — Он стал гладить ее по голове, сбив пилотку.

— Я давно уже в армии, дядя Федор. С конца сорок первого

— Что-то ты с лица спала и бледненькая, — стал разглядывать ее Мачихин.

— Так из госпиталя я… Ранена была.

— Господи, что же это делается! Как же на фронт попала? Сама, что ли, пошла, глупая?

— Трое нас пошли: Зинка Пахомова, Оля Прозванова и я

— Дурочки вы, дурочки… Хоть бы матерей пожалели. — Глаза у Мачихина увлажнились, и он продолжал гладить Катину голову своей шершавой, грязной рукой. Сухое лицо его подобрело, и сержант с неким удивлением глядел на ставшего совсем другим Мачихина. — Вижу, в связи служишь? Лучше бы сестренкой в медсанбат или в госпиталь пошла. Разве девичье дело эту катушку таскать?

— Привыкла уже… Вы меня подождите немного, я сейчас девочкам катушку передам и приду к вам.

— Вот какое дело, сержант, — с дрожью в голосе сказал Мачихин. — Из деревни своей девоньку встренул. Давай присядем, покурим и ее дождемся. — Он осмотрелся по сторонам, увидел дерево поваленное, присел и стал завертывать цигарку.

Сержант тоже присел.

— Ничего твоя землячка, славненькая.

— Ты бы на нее ране поглядел. Кровь с молоком была. С твоими портретами не сравнять, что ты мне показывал да бахвалился… Но ты понимаешь, сержант, уже ранена была. Как-то мне это в ум не идет — девчонки сопливые кровь проливают. Неужто без девок нельзя?

— Так она же добровольно… Конечно, может, девчонкам на самый передний край и не надо, но в тылу приятно их встретить.

— Ну, у тебя на уме одно — кобелиное, — возмутился Мачихин.

— Не понял ты меня, Мачихин. Просто вот поглядишь на них, и на душе легче и вроде война не такой страшной кажется.

Появилась Катя, но не одна, а с подружкой, которая, улыбаясь, показала пальцем на сержанта:

— Это твой землячок? Ничего парень.

Сержант, конечно, подскочил, опять грудь выпятил. И представился:

— Сержант Шипилов… Леонид. Для вас просто Леня, — и руку протянул.

Но девушка свою не подала, а рассмеявшись сказала:

— Боевой сержант-то… Ну ладно, Катя, я скажу, что ты земляка встретила, оставайся, а мы доделаем работу, — и ушла.

— А ты, Катя, познакомься, мы с ним вместе на передке бедовали.

Катя подошла и безразлично дала руку. Сержант долго держал ее в своей, пока она с брезгливой гримаской не вырвала ее.

— Мачихин, у вас в деревне все такие красивые? Она ж меня просто ослепила.

— Не балабонь, сержант. Не смущай девчонку. У нее и без тебя небось от мужиков спокою нет. Так, что ли, Катерина?

Катя на этот вопрос отвечать, видно, не захотела, пропустила мимо и спросила:

— Вы не голодные, дядя Федор? А то кухня тут рядом. Насчет хлеба не обещаю, а кашу повар мне даст.

— Вообще-то с утра не емши, есть маненько…

— Так я сбегаю, — живо воскликнула Катя и убежала. Сержант поглядел ей вслед и, прищелкнув пальцами, восхищенно выпалил:

— Все на месте у девочки, фигурка что надо. Пальчики оближешь!

— Ты губу-то не распяливай, не отломится. Катерина — девушка строгая, с понятиями. Я ее матушку, Марию-то, хорошо знаю. Воспитала, как надо. В случае чего она Катьку и на порог не пустит. Понял?

— Что ж, Мачихин, и помечтать нельзя? Молодой я…

— Ты о другом думай, что девоньки эти, дурешки, в самый огонь полетели. Эх, глупые, глупые…

— А мы все глупые, Мачихин. Я тоже на Дальнем Востоке один рапорт за другим писал, на фронт просился.

— Жалеешь теперича?

— Нет. Что сделано, то сделано. Не думал, конечно, что война такая будет, — вздохнул сержант.

— Думал, ать-два, вперед на запад, с барабанным боем? Так, что ли? усмехнулся Мачихин.

— Так не думал. Я же кадровый, войну представлял все же. Но не такой.

— Страшное дело война, — вздохнул и Мачихин.

Тут появилась Катя с котелком в руках, раскрасневшаяся от бега, с довольной улыбкой.

— Полный котелок! Видали? — Она победно махнула котелком. — Пойдемте, дядя Федор, с дороги, недалече полянка есть, там и поедите.

И она повела их в глубь леса, где и верно оказалась сухая поляночка. Там и присели, вынули "инструмент", то есть ложки алюминиевые, и принялись за кашу. Каша была почти горячая и масляная, умяли за милую душу.

— Как же тебя мать отпустила? — спросил Мачихин, облизывая ложку.

— А что она могла? В цепи, что ли, заковать или в амбар запереть? Небось совершеннолетняя я.

— Дурешка ты, Катя-Катерина. Война-то и мужикам невмоготу, а вам?… — И добавил, засовывая ложку за обмотку: — Спасибо за заботу, Катюша. Наелись от пуза.

— Да, да, большое спасибо, — заулыбался и сержант, и хотел было дотронуться до Катиной руки, но она спрятала за спину.

— За что благодарить, подумаешь, какое дело — котелок каши, — сказала она, окинув сержанта настороженным взглядом.

— Что-то неласковая у тебя землячка, Мачихин, — обиженно произнес тот.

— У тебя поумней слов не нашлось? На фронт же двигаются. Так ведь, Катя?

— Каждую ночь команды ожидаем. Сколько верст-то до передовой?

— Близко она, Катя. Верст двенадцать… Ну, ты расскажи, письма-то из дома получаешь? Я уж три месяца от женки — ничего.

— Получаю, дядя Федор. Последнее, когда в госпитале лежала. Беспокоится мама обо мне очень, особо после того, как на Зину похоронка пришла. Вы уж отпишите ей, что живой-здоровой меня видели.

— Конечно, отпишу, Катя, а как же… А что с отцом твоим, что об остальных пишет?

— Много похоронок в нашу деревню идет. А вот на кого, не писала, только про Зину…

— Очень Зинушку жаль… — горестно покачал головой Мачихин. — Помню ее, боевая девчоночка была, озорная… А вот Оля вроде тихоня, молчунья. А она как?

— Про нее не знаю я, — ответила Катя, но как-то уклончиво, отвернув глаза.

— Вообще-то, не бабье дело — война, — после некоторого раздумья сказал Мачихин. — Ваше дело все же рожать.

— Не то вы говорите, война же, — торопливо возразила она.

— Ну и что война? Самое то я и говорю, Катя-Катерина, — убежденно произнес он.

— Ладно, не будем об этом, дядя Федор. Рада я очень, что вас повстречала. Часть-то наша только сформирована, еще не подружилась ни с кем, а с вами, как с родным, поговорить можно.

— Ты и говори, Катюша, говори… Что, сержанта стесняешься? Так он в сторонку отойти может. Верно, сержант?

— Пожалуйста, — поднялся тот не очень-то довольный и отошел в конец полянки.

— Ну, говори, Катюша.

— Да не знаю как и сказать? Что-то страшно мне на фронт идти.

— По второму разу завсегда страшней, Катя, но ничего, надо на лучшее надеяться. Ты при полку связистка-то?

— При полку.

— Ну это, значит, не самый передок. При полку полегче, чем при роте-то или батальоне.

— Расстроила меня мать письмом своим… Непонятное письмо какое-то. Жалко мне ее очень.

— Ну, об этом раньше надо было, Катюша, думать, когда в армию рвалась.

— Тогда не думала, а сейчас сердце разрывается. Она же такое мне написала! Такое!

— Чего же она могла такого тебе написать? — удивился Мачихин.

— Не могу я вам сказать, не могу… Только после этого письма я сама не своя. — В голосе Кати чувствовалось смятение, но расспрашивать больше Мачихин не стал — не хочет или не может девчонка говорить, чего уж тут.

Вынул Мачихин махру, долго крутил самокрутку, долго чиркал кресалом, пока не выбил огонь и не прижег цигарку.

— Не нравится мне ваш сержант, дядя Федя. Обглядывает всю, будто раздевает. У нас такие свои есть. Надоело, — махнула она рукой.

— Что ж, такое ты тоже должна была знать, чай, не маленькая, каково бабе среди мужиков жить, — с горечью сказал Мачихин.

— Много вы от меня хочете, дядя Федор. Девчонкой же была совсем, только восемнадцать исполнилось. Ни о чем таком я тогда не думала, я Родину защищать хотела.

— Родину защищать? — проворчал Мачихин. — Тоже мне герои. Мужиков, что ли, мало?

— Все-таки дело-то мы делаем, дядя Федор, — мягко возразила Катя, а поглядев на сержанта, добавила: — Позови сержанта-то, а то неудобно.

— Ничего, удобно. Ну, что ты еще сказать мне хотела?

— Да все вроде.

— Тогда позовем… Сержант, иди к нам! Сержант, сидевший на какой-то кочке, поднялся и подошел. Понял он, что неверный тон в разговоре с Катей взял, что развязность его ей не по душе, а он привык нравиться девушкам и всегда хотел этого. И хоть сейчас вроде ни к чему завлекать Катю, встреча-то мимолетная, через полчаса разойдутся и больше не встретятся, но все равно — уж так был устроен — хотелось ему произвести впечатление, а потому подошел скромненько, глаза не пялил.

— Вы, Катя, на меня не обижайтесь за глупые слова Я же малость ошалевший оттого, что живым вышел, ну и мысли у меня оттого тоже шальные. Не пришлось мне погулять до армии, в тридцать девятом в клубе из-за девчонки подрался, заступился, ну и угодил я на год, хоть и невиноватый был… Вышел, и через день повестка в армию, а через полгода — война. Понимаю я, не до ухаживаний вам, не до трепа.

— Какой треп, когда впереди передовая маячит? Хорошо, что допер ты до этого сам. Ну, присядем на дорожку, да и тронемся. И нам пора, и Кате, наверно, тоже. — Мачихин присел.

Присели и сержант с Катей, которая после слов сержанта уже не глядела на него с недоброй настороженностью, а стала смотреть просто, даже вроде сочувственно Мужчины закурили, а она сорвала какую-то травинку и — в рот взяла, пожевать. Разговора не получалось, сидели молча, каждый в своем.

Первой поднялась Катя

— Ну, дядя Федор, прощаться пора. Вы уж матери моей обязательно отпишите, что видели меня. Слышите — обязательно.

— Конечно, Катюша

— А вы мне номер своей полевой почты не дадите? — робковато спросил сержант

— А зачем вам? — опять насторожилась Катя.

— Писать вам хочу. И от вас получать письма хорошо бы. А то, что, встретились, и — в разные стороны. А мне вам, может, много сказать нужно.

Катя подумала немного, а потом сказала:

— Ладно, записывайте.

Сержант обрадованно вынул огрызок карандаша, бумажку и записал.

— Спасибо, Катя. Значит, черкну я вам из госпиталя?

— Пишите, что мне, жалко, — вроде бы безразличии ответила она, но все же улыбнулась, потом подошла и поднявшемуся Мачихину, прижалась к его груди.

Он поцеловал ее в щеку, погладил по голове. Подала она руку и сержанту, который уже не стал долго ее держать, а лишь пожал тихонько.

— Ну, Катерина, желаю тебе того, что каждый солдат другому желает.Голос Мачихина дрожал немного, а здоровой рукой тер он глаза.

— Да, да, всего вам хорошего, Катя, — заспешил и сержант.

Вышли они на дорогу и пошли. Катя стояла и махала им вслед, сержант тоже, часто оборачиваясь, помахивал, пока не скрылась она за поворотом.

Поначалу шли молча. Мачихин часто вздыхал, крякал, а сержант, видно, ходьбой рану разбередил и когда оступался, то или стон у него вырывался, либо матюки. Версту всего прошли, и пришлось перекур делать. Присели. Закрутив цигарку, Мачихин буркнул:

— Тяжело у меня на сердце, сержант, все о Катьке глупой думаю. Что-то в глазах у нее нехорошее стояло. Приметил?

— В глазах не приметил, а что грустная была, то верно.

— Прямо хоть вертайся к ней, — сказал Мачихин.

Сержант полез в карман гимнастерки, вытащил купюры и стал считать.

— Порядочно у меня деньжат. И сальца купить можно и картохи. Давай в следующей деревне пошукаем?

— Ладно, — согласился Мачихин и вдруг вздохнул. — Знаешь, сержант, хотела мне что-то Катерина сказать, да не решилась. А что, никак в ум не возьму.

Вскоре желанная деревня перед ними и показалась. Сержант Мачихина у околицы оставил, а сам пошел по избам. Полчаса примерно он пропадал, а когда появился, то уже издалека увидел Мачихин по походке, что идет тот с добычей. И верно, когда поближе подошел, то видно уже стало, что карман бридж оттопыривается, а в руках несет что-то в газетке. Оказалось — сала кусок невеликий, картоха вареная. Хлебца, увы, не было.

— В кармане-то что? — с надеждой спросил Мачихин.

— Водичка, Мачихин, водичка обыкновенная. Запить-то надо.

— И то верно, засохло горло.

Присели, нарезали сало. Было оно старое, желтое, но жевали за милую душу, да и картошка вареная вкусной казалась, давненько не ели. Кусок бы черняшки — совсем бы хорошо стало, но ничего не поделаешь, и за это добро сержант двести пятьдесят целковых отдал.

— Не хотела баба за деньги продавать, если бы вот, говорит, бельецо или обувку какую, — сказал сержант.

— А чего она на деньги сделать может?

— В общем, из жалости продала.

После еды разморило их, сало-то — не пшенка, легло приятной тяжестью, и почувствовали они вроде настоящую сытость.

— Ты что, и верно, решил Кате письма писать?

— А что?

— Да ничего… Может, и правильно решил. Правда, у нее с Витькой любовь была, но его тоже, как и тебя, в сороковом в армию забрали. Не решился я про него спросить, жив ли? Он, кажись, на западе служил. Может, она на фронт-то запросилась, когда на Витьку похоронка или что без вести пропал пришла? Надо было, конечно, спросить, но побоялся, а она сама — ни слова. — Мачихин помолчал немного, задумавшись, а потом продолжил: — Наверно, так оно и вышло… Эх, война распроклятая! Обезлюдит после нее Россия, особливо деревня. В пехоте-то все мужичок больше, а ее-то, родимую, и косит… — Он вздохнул горестно. — А ты пиши, конечно. Сам знаешь, как на фронте любое письмишко за счастье почитаешь.

— Буду писать.

— И вот что я тебе еще, сержант, скажу. Может, ты по молодости лет этого и не поймешь, но поимей в виду. К бабе надо относиться не только как к бабе, но и по-человечески. Вот и пиши по-хорошему, по-сурьёзному, а не всякие там шуточки-прибауточки. Как к другу фронтовому надо. Понял?

— Любишь ты, Мачихин, учить всех, — усмехнулся сержант.

— А что делать, раз вы глупые все, — на полном серьезе ответил тот, на что сержант опять усмехнулся.

— Может, ты и умнее, но здесь не нрав. Девчонкам надо про любовь писать, это уж я знаю.

— Опять ты, сержант, за свое. Какая любовь, война же.

— Ну и что? Девчонки и на войне о любви мечтают. Думаешь, твоей Кате интересны будут "сурьезные", как ты говоришь, письма? Нет. А вот напишу я, что понравилась она мне с первой встречи, что думаю о ней все время, вот это ей-то и будет приятно. Ты, Мачихин, забыл свои двадцать лет…

Мачихин посмотрел на сержанта, задумался, а потом, с неохотой признав правоту его, хмуро пробурчал:

— Ладно, валяй про любовь. Только по-хорошему. Понял?

Сержант не ответил, донеслось до их слуха знакомое жужжание, и оба, подняв головы, поглядели в небо: там высоко, серебристо поблескивала "рама", словно бы неподвижно висевшая в воздухе.

— Высматривает, сука, — зло пробормотал Мачихин.

— Да, высматривает, — подтвердил сержант тоскливо.

Они оба, нахмурившись, глядели на самолет, который медленно уходил на запад. Не быть бы беде, подумал Мачихин, как бы не высмотрела эта гадина ту деревню и лесок, где Катина часть стоит. Не больно хорошо они там замаскировались: и машины в деревне, и кухни дымили, не дай бог, засечет их, проклятая… Но вслух свои опасения высказывать не стал, но сержант, видать, и без него то же самое подумал, губы сжал и начал нервно цигарку крутить.

Вскоре "рама" исчезла из виду, но на душе у обоих стало тяжело и тревожно. Не обмолвившись ни единым словом, длили они свой привал и в дальнейшую дорогу не торопились… И поглядывали они на запад напряженно, страшась и ожидая, что вдруг услышат они оттуда дальний гул бомбежки, а услыхать должны, совсем недалеко они от того леса отошли.

Уже около получаса прошло, но все было спокойно… Сержант приподнялся.

— Может, пойдем, Мачихин?

— Погодим маленько… Я вот что спрость тебя хотел: ты ведь, наверно, десятилетку кончил?

— Да.

— А я церковноприходскую школу только, но кажется мне, что книг я читал поболее тебя.

— Вполне возможно, — согласился сержант. — Ты ж почти вдвое больше прожил.

— Не в этом дело, сержант, — веско сказал Мачихин, тем самым утвердив свое превосходство перед сержантом, который хоть и имеет среднее образование, но мало в чем смыслит и вообще парень легковесный и несерьезный.

Сержант потянулся, зевнул и сказал, что все-таки пора трогаться, а то они до вечера не дойдут до полевого госпиталя и где тогда ночевать. Мачихин посмотрел на запад, прислушался — все было тихо.

— Слава богу, обошлось вроде…

Мачихин взял бутылку, допил воду и бросил ее в сторону.

И тут-то одновременно со стуком о землю брошенной бутылки ударил им в уши первый отдаленный гром начавшейся бомбежки. Самолетов они, конечно, не видели, но разрывы гремели один за другим, пока не слились в один тяжелый, надрывный гул…

Не сказав друг другу ни слова, они поднялись разом и пошли назад. Сержант сразу широкий шаг взял, словно забыл о ране, но она-то давала о себе знать, и вскоре пошел он тише, не отрываясь от Мачихина, который уж не раз говорил, что спешить нечего, придут полчасом раньше или позже значения не имеет, так как помочь все равно они ничем не могут. Через минут пятнадцать — а показалось им, что много больше прошло времени, — на западе утихло.

— Отбомбились, видать, гады, — буркнул Мачихин. — Теперь лишь бы вторая партия не прилетела, они же, сволочи, в два, а то и в три захода на бомбежки ходют. Догадаются ли ребята в старых воронках поховаться, ежели опять налетят?

Почти половину пути они прошли, как опять загремело на западе, и Мачихин, не стесняясь сержанта, мелко закрестился, бормоча что-то про себя. Сержант, всегда насмехавшийся над бойцами, которые в страшные минуты на передке крестились, сейчас даже не усмехнулся и ничего Мачихину не сказал. Видно, потому, что не о себе тот беспокоился, не своей смерти страшился. А может, просто не заметил.

Бомбежка слышалась уже явственней, уже не дальний гул, а каждый отдельный разрыв бомбы похоронно бил по слуху, наполняя сердце Мачихина свинцовой тяжестью предчувствия беды, которая может случиться с Катей.

— Эх, чуяло мое сердце нехорошее, чуяло, — сказал он обреченно.

— Не ной прежде времени, — оборвал сержант. — Помнишь, какие мы бомбежки принимали, страху было полные валенки, а потерь не так уж много. Ничего с твоей Катей не случится.

— Тебе-то что? Случайная знакомая на пути, а я ее махонькую еще знал, с ее отцом дружбу водил, мать ее, Марию, уважал очень, умная женщина до чрезвычайности.

И вот показался лес тот самый… Дальний край его окутан был дымом. Теперь до леса дойти немного, потом по лесной той дороге. Самолеты фрицевские к тому времени, видно, ушли, потому как тихо стало и лишь тянуло гарью. Сержант приостановился.

— Как бы нам под третий заход не угодить, — пробормотал он и цигарку начал сворачивать.

— Ты можешь, сержант, меня здесь обождать, — повернулся к нему Мачихин и усмехнулся.

— Нет уж, вместе пойдем, — вздернул голову сержант и сделал шаг.

Разыскать Катю было нелегко. Среди дымящихся огромных воронок, поваленных деревьев, густого дыма метались ошалевшие, с выпученными глазами бойцы, обращаться с вопросами к которым было бессмысленно, — никто ничего не знал, да и не до ответов им было. Орали командиры, собирая свои подразделения, стонали раненые, бегали санитары и санинструкторы. Все знакомое им и страшное. Не знали они и с какой стороны дороги искать, слева ли, справа находилась рота связи, неизвестно. А потому бродили они среди всего этого ужаса, надеясь лишь на случай, что наткнутся ненароком на роту связи, хоть на одну девушку оттуда и тогда спросят про Катю.

Правую часть леса они почти всю обошли, но ни одной военной девушки не встретилось. Перешли в левую, где было все то же — воронки, поваленные деревья, трупы, раненые, и тут еще шалашики догорали, а потому дыму было еще больше. И эту часть леса обошли челноком и стали было надежду уже терять. Сержант присел, вытирая лоб и пробормотав, что рана совсем разболелась и трудно ему ходить. Присел и Мачихин. Верно, надо дух маленько перевести и перекурить, что ли, хотя дыму здесь и так хватает…

— Разве найдешь тут, — пробурчал сержант.

— Надо найти… Ты, сержант, можешь идти, а я тут хоть день, хоть два пробуду, но Катерину найду.

— Я тебя бросать не собираюсь.

— Благодарствую, сержант… Парень ты, вижу, неплохой, но с ветром в голове.

И здесь вышли прямо на них две девушки, которые вели под руку третью, в ногу раненную. Одна из них, что справа, была вроде та, которая к ним вместе с Катей подходила. Мачихин бросился к ним.

— Девоньки! Не знаете, что с Катериной моей? Земляк я ейный.

Девушки приостановились, глаза опустили и молчали. И по виду их понял Мачихин все.

— Где она, Катя-то? — глухо, упавшим голосом спросил он.

— Пройдите немного, она там лежит, — ответила та, что с Катей подходила, кивнув назад. — Мы вернемся скоро. Пошли, Люся. — И потянули они раненую.

Мачихин долго стоял, не в силах сдвинуться с места, пока не взял его сержант под руку и не повел. Шагов через тридцать увидели они Катино тело. Голова запрокинута, руки разбросаны, гимнастерка ниже пояса вся в крови и голова тоже. Взметнутая взрывом юбка обнажила Катины ноги, и было видно, как страшно белело выше стянутых резинками чулок нагое тело.

— Видать, сразу убило… не мучилась, — сдавленным голосом сказал Мачихин то единственное, что может принести хоть какое-то облегчение живым, и стянул с себя шапку.

Потом нагнулся, коснулся рукой Катиного лица.

— Не захолодела еще… Эх, Катя-Катерина, девонька моя… Давай приберем ее, сержант.

— Юбку одерни, Мачихин… Юбку, — еле слышно выдохнул сержант и отвернулся.

Не мог он смотреть на мертвую Катю. Ему стало невыносимо стыдно за совсем недавнее: за игривый свой разговор, за то, как обглядывал он жадно ее фигурку и за те мысли, какие у него тогда были. Он сильно побледнел, подрагивали у него искривленные губы, да и всего начал бить противный озноб — убитую женщину он видел впервые в жизни. Так и стоял, потупившись в землю, переминаясь с ноги на ногу.

Мачихин же привычным движением закрыл Кате глаза, руки сложил на грудь, юбку поправил, подложил под ее голову что-то, вытер своим грязноватым платком застывшую струйку крови у рта. Поднявшись, он еще долго глядел на нее, и вспомнилась она ему еще совсем махонькой девчушкой, потом длинноногой отроковицей и, наконец, уже взрослой девушкой, провожавшей его и остальных мужиков и ребят из их деревни в военкомат, в район… Думал и о том, что предстоит ему тяжкое дело отписать все Катиной матери: и встречу на дороге и эту, последнюю. И надо, конечно, сообщить, где могилка будет. В похоронке-то, может, и напишут, но напутать могут, надо уж самому все точно узнать.

— Вот, сержант, чуяло мое сердце беду, чуяло… Давай ужо подождем, пока не захоронят ее.

— Конечно, подождем.

— Что-то карман у гимнастерки ее пухлый? Может, матери письмо отписала да послать не успела. Взять, что ли? — повернулся Мачихин к сержанту.

— Возьми, конечно… Никто, кроме тебя, не пошлет.

Мачихин нагнулся, расстегнул карман и вытащил несколько исписанных листков.

— Да, письма, — пробормотал он, засовывая их в свой карман.

Тут вернулись те две девушки, лица испуганные.

— Бегите отсюда, опять самолеты летят! — крикнула одна.

— Неужто, гады, опять?! Вы, девоньки, в воронки давайте, в воронки прячьтесь, ну и мы тоже.

За деревьями самолетов было не видно, но вой их слышен, а вскоре и свист бомб.

Они бросились в глубь леса и через метров сто скатились в большую воронку, прижались к развороченной, еще теплой земле и замерли. Ну и началась опять та страшная карусель — свист бомб, грохот разрывов, крики и стоны… Как всегда, казалось им, что бомбежка длится бесконечно долго и что не будет ей конца-края. Во время передышки, когда самолеты на разворот пошли, сказал Мачихин дрожавшим девчушкам:

— Не бойтесь, девоньки, второй раз в одно и то же место бомба не падает. Дай бог, пронесет мимо… А ты, сержант, прости, что завел я тебя сюда.

— Я сам шел, Мачихин… Может, мне надо было это, Катю увидеть. Понял?

Пока около них близко бомбы не падали, только одна вроде недалече разорвалась, оглушив их малость, но была она последней, тихо стало, лишь гул уходящих самолетов…

— Пронесло вроде, девоньки, — выдохнул Мачихин и начал из воронки выкарабкиваться. За ним сержант, который подал руку девушкам для помощи.

Все вместе направились они к тому месту, где Катино тело лежало, но шагов за двадцать уже увидели: нет там Катеньки — дымилась на том месте свежая воронка.

— Господи боже мой, — прохрипел Мачихин. — Второй раз убило, вот ведь судьба. — И осел оземь.

Одна из девушек заплакала, другая держалась.

— Вот, словно и не было нашей Катеньки совсем на свете.

Постояли они еще немного у воронки в молчании, но надо было идти, и стали они прощаться с девушками.

— Вы уж напишите Катиной матери, а то мы… просто не в состоянии сейчас… — попросили они.

— Понимаю, девоньки, куда вам теперича, очнуться вам надобно. Отпишу, разумеется. Отпишу…

…Заночевали они в той деревне, где сержант сало покупал и как раз в том же доме. Молодая хозяйка выставила им чугунок картошки, но есть им не хотелось, вернее, не могли. Сержант сидел за столом с померкшими глазами, подперев голову рукой, и смолил цигарки одну за другой. А Мачихин, прибившись к окошку, вынул те бумажки, что у Кати взял, и начал читать. Письмо первое было от Катиной матери:

"Дорогая моя доченька, не хотела я писать, не хотела душу твою колыхать, но теперича отпишу, пришла на твою подруженьку дорогую Зину похоронка. Уж как ее мать убивалась, и не сказать. С того дня не нахожу я себе покою, места себе не нахожу, тыкаюсь во все углы как слепая, ночи не сплю, все думаю и думаю, как же я могла тебя, кровинушку мою единственную, отпустить на войну эту, как не пала тебе в ноженьки, может, послушалась бы ты меня тогда. Писала ты, вроде далече от фронта находишься, а как же тебя ранило? И куда — в руку ли, в ногу ли? Или еще куда, не отписала, и не знаю я ничего. А еще на той неделе приехала другая твоя подруга, Оля, и вернулась насовсем, потому как рожать прибыла. Собрались тут наши бабы и начали об этом деле рядить, какие языками посмолили, но все же пришли к тому: нету здесь уж такого греха, война же, она всё, смертоубойная, перевернула…"

Покачал головой Мачихин на этом месте — не похоже что-то, знает он баб своих деревенских, не так все просто, и продолжил чтение:

"От отца твоего давно нет известиев, тоже душа болит. А похоронки на нашу деревню все идут и идут, почти кажинный день, то в одном дому, то в другом ревут наши бабы и как почтальонка идет, так у всех сердце и замирает, и у меня тоже. Доченька моя любимая, скажу я тебе, хочу, чтоб живой ты вернулась, а дите твое и прокормим, да и люди ничего плохого не скажут, это верно я тебе говорю. Молю тебя Христом-богом, подумай об этом. Изболелась моя душа, мочи боле нету, ни сна, ни покою. Так, дорогая моя Катенька, послушай меня грешную, подумай об этом…"

Вздохнул Мачихин и задумался. Ему-то более других понятно, чего письмо это стоило… Среди исписанных листков, которые он из Катиного кармана вынул, еще один был, другим почерком, видать, Катиным. Совсем немного было там написано:

"Дорогая моя мамочка, прости, что в письмах своих одно письмо твое я не поминала, делала вид, что не получала его. Что же ты мне такое советуешь? Читала и глазам своим не верила, неужто это ты, мать моя, написала? Внесла ты мне в душу смуту, я думаю все, думаю, но понять не могу. Я честной на войну пошла, честной и вернуться хочу, если выйдет мне судьба вернуться. Да и как смогу я не любя-то? А потом, выходит это вроде дезертирства какого-то. Нет, мамочка, не смогу я такого сделать, и не пиши мне больше про это, не разрывай мне сердца…"

Мачихнн сложил письма аккуратно и сунул в карман и стал медленно свертывать цигарку… А за окнами синеть уже начало. Вот и избывал для них еще один день фронтовой жизни, день, может, и не самый тяжкий, но самый, пожалуй, горький, который долго не уйдет из памяти, а быть может, останется и навсегда…