Дитя фортуны [Элис Хоффман] (fb2) читать онлайн

Элис Хоффман Дитя фортуны

Посвящается Джейкобу Мартину и моей матери

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В такую погоду случаются землетрясения. Это знали все. Когда температура воздуха перевалила за сорок, дни расплавились и слились воедино, так что было уже невозможно отличить четверг от пятницы. Койоты в горах просто обезумели: животные шли на запах хлорки, доносившийся с задних дворов, и даже тонули в бассейнах, отделанных голубой итальянской плиткой. В Голливуде из кранов шел кипяток, а кубики льда мгновенно таяли на ладони. Это было время, когда сбывались самые нехорошие предчувствия. Люди не разговаривали, а огрызались. Любовники ссорились в спальнях и машинах на автостоянках, деньги смыливались, ножи были готовы к действию, старая дружба ломалась от одного неосторожного слова. Тех немногих, кому все же удавалось уснуть, мучили кошмары, а страдающие бессонницей пили кофе и уверяли, что чувствуют сладкий запах гари, словно где-то рядом горела роща лимонных деревьев.

В такую погоду появляются галлюцинации. И Рей Перри, которой еще ни разу в жизни ничего не привиделось, внезапно начала замечать странные вещи: садясь в автобус, она увидела на перекрестке туфлю на высоком каблуке, одичавшую собаку на углу Ла Бри, а еще — черную змею, которая, извиваясь, прокладывала себе дорогу между транспортом. Казалось, знаменитый Голливудский бульвар качается на волнах, а покрытые белой штукатуркой стены в квартире Рей колышутся, словно сделаны из песка. Нет, на всех действовала не жара, а какое-то странное состояние атмосферы, когда каждый вздох точно таил в себе некую опасность и мог стать последним в жизни. Даже в офисе, где Рей работала на одного независимого продюсера по имени Фредди Контина, ей, несмотря на включенный кондиционер, приходилось делать глубокий вздох, прежде чем взяться за очередное письмо или ответить на телефонный звонок. К концу дня свет, проникающий в офис через окна, приобретал густой янтарный оттенок, от которого двоилось в глазах. Это было время головных болей, кожной сыпи и разного рода мошенничества. Тогда Рей Перри, прервав работу и уронив голову на письменный стол, в который раз спрашивала себя, и чего ради она покинула Бостон.

Впрочем, когда Рей, наконец, добралась до дома и с полчаса полежала в прохладной ванне, она точно знала, ради чего за две недели до своего восемнадцатилетия уехала из Бостона. Заслышав шум подъехавшего к дому «олдсмобиля», она поспешно оделась и открыла входную дверь. Порой Рей проклинала тот день, когда поддалась чарам Джессапа. Ему даже не было нужды щелкнуть пальцами, чтобы Рей тут же не бросилась к нему. Достаточно было одного его взгляда. Даже в этом пекле он вел себя не так, как другие, словно его ничто не волновало. Голубые глаза Джессапа были такими прозрачными и такими светлыми, что родная мать считала: это не к добру. В течение нескольких лет она избегала выносить сына на летнее солнце, опасаясь, что его глаза и вовсе обесцветятся. Однако стоило прикоснуться к Джессапу, как сразу же становилось ясно, насколько его внешность обманчива. Возможно, он и производил впечатление человека хладнокровного, но кожа его излучала такое тепло, что Рей частенько дожидалась, пока он уснет, чтобы вылезти из постели и улечься спать на деревянном полу.

С первого же дня после их побега из Бостона Рей боялась, что в один прекрасный день Джессап передумает и скажет, что им пора расстаться. Однако стоило им поселиться в Калифорнии, как с Джессапом начало происходить нечто странное. Дело дошло до того, что он подал заявку на поступление в школу бизнеса при Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, хотя документов так и не представил. Он постоянно приставал к Рей с расспросами о Фредди Контина и даже заставил ее выкрасть из кабинета шефа одно из его резюме. Как-то вечером Рей, выйдя из душа, застала Джессапа за изучением этого резюме. Казалось, в Джессапа вселился демон честолюбия — ему вдруг захотелось иметь все, и это было совсем на него не похоже.

Раньше единственной страстью Джессапа была охота к перемене мест. За семь лет он сменил пять штатов. Как только Рей более или менее устраивалась на новом месте, Джессап заводил разговоры о переезде куда-нибудь еще, где у него было бы больше возможностей. При этом он не упоминал о новой работе или деньгах — ему просто были нужны некие новые возможности, как будто он сможет завоевать весь мир, стоит им с Рей проехать на своем «олдсмобиле» еще несколько миль.

Каждый раз, когда Джессап вновь тянулся к дорожным картам, Рей говорила себе, что он устал вовсе не от нее, а от места, где они живут. На сей раз не было ни карт, ни разговоров о возможностях, и все же беспокойство Джессапа передалось Рей. Она начала видеть дурные сны. Ей снились землетрясения: на бульвары дождем сыпались разбитые стекла, земля дыбилась и раскалывалась, образуя глубокие трещины, с неба падал град иголок. Однажды, проснувшись после одного из таких кошмаров, Рей изо всех сил ухватилась за Джессапа, так как была уверена, что вихрь вот-вот унесет ее из комнаты.

Рей так долго ждала того дня, когда между ними будет все кончено, что не сразу поняла, когда это случилось. Каждое воскресенье они ездили на пляж в Санта-Монику, и всякий раз, когда они проезжали по бульвару Сансет, у Джессапа портилось настроение. Уже на подъезде к Беверли-Хиллз разговаривать с ним было просто невозможно. При этом именно Джессап настаивал на том, чтобы они ездили этим маршрутом. Он заявлял, что ненавидит пальмы и роскошные виллы, но каждое воскресенье смотрел на них так, словно видел впервые в жизни.

— Мерзость какая! — говорил он всякий раз, когда они подъезжали к одному и тому же розовому шале. — И кому в здравом уме придет в голову сделать из своего дома долбаный ячмень на глазу?

— Когда у тебя будет свой дом, — не выдержала однажды Рей, — ты выкрасишь его в белый цвет.

Еще не закончив фразу, она поняла, что не стоило этого говорить.

— Тебя интересует, почему у меня нет своего дома? — спросил ее Джессап.

— Нет, — ответила Рей, глядя прямо перед собой.

— Считаешь меня неудачником или типа того? Ты это хотела сказать?

— Джессап, я не говорила тебе ничего подобного, — возразила Рей.

— Ты сказала: «Выкрасишь его в белый цвет». Я же не глухой.

— Слушай, крась его во что хочешь. — Рей чуть не плакала. — Делай что хочешь.

— И буду, — ответил Джессап. — Что хочу, то и буду делать.

После этого Рей всю дорогу ехала, высунувшись в окно. Джессапу она сказала, что любит вдыхать запах жасмина, окутывающий Беверли-Хиллз. Но ей просто хотелось быть подальше от его злости, от которой, казалось, вот-вот расплавится обшивка машины, грозя сжечь живьем ее пассажиров.

В то последнее воскресенье августа им следовало бы остаться дома. Жара достигла сорока градусов, в воздухе пахло серой. Когда они ставили машину на автостоянку в Санта-Монике, асфальт под колесами был вязким, как патока. До самого пляжа Джессап не проронил ни слова. Расстилая на песке одеяло, Рей думала о том, что, может быть, у него есть другая женщина, которой он поверяет свои секреты, ибо Рей он никогда ни о чем не рассказывал. Исподволь наблюдая за ним, она прятала свои рыжие волосы под соломенной шляпой и натиралась кремом от солнечных ожогов. Вода была такой ярко-голубой, что резало глаза, но Джессап не отводил от нее взгляда. На нем была черная футболка, джинсы и сапоги, которые Рей купила ему несколько лет назад. От жары воздух плыл и дрожал. Каждый звук отдавался в нем эхом. Стоило закрыть глаза, и начинало казаться, что автомобили проносятся по шоссе номер один всего в нескольких дюймах от вас или что девушки, с визгом плещущиеся в холодной воде, находятся на расстоянии вытянутой руки.

Рей лежала на спине и уже почти уснула, как вдруг Джессап наконец заговорил.

— Угадай, сколько «роллс-ройсов» я насчитал? — неожиданно спросил он.

Рей пришлось вытянуть шею и придержать соломенную шляпу, чтобы посмотреть на него.

— Ну, давай, — не отставал Джессап. — Угадай.

Рей пожала плечами. В те дни она вряд ли сумела бы отличить «форд» от «тойоты».

— Два?

— Восемнадцать, — торжествующе объявил Джессап. — Восемнадцать долбаных «роллс-ройсов» от Голливуда до Санта-Моники.

Эта цифра почему-то напугала Рей. На автостоянке жарился на солнце их голубой «олдсмобиль». За те семь лет, что он находился у них, на нем не появилось ни единой царапины. Честно говоря, именно поэтому Джессап так стремился в Калифорнию.

«В условиях Лос-Анджелеса, — объяснил он Рей, — любая машина может служить фактически вечно. Ни тебе снега, ни соли, ни ржавчины».

— Мне нет дела до чьих-то «роллс-ройсов», — сказала Рей. — Лучше купить свой.

Джессап стиснул зубы.

— Господи, — процедил он, — иногда мне кажется, что ты глупеешь прямо на глазах.

И пошел прочь, оставив ее лежать на песке. Приподнявшись на локте, она смотрела, как он подошел к воде. Остановившись у самой кромки, Джессап стал смотреть вдаль, словно мог разглядеть туманные берега Китая. Раздумывая над тем, что она сделала не так, Рей забыла перевернуться на живот, чтобы не обгореть. В результате, когда они вернулись домой, ее светлая кожа приобрела почти тот же оттенок, что и ее рыжие волосы, так что в ту ночь у Джессапа появился отличный предлог, чтобы спать в одиночестве.

В следующее воскресенье Рей не осмелилась предложить Джессапу поездку на пляж. Жара усилилась, и людей, страдающих легочными заболеваниями, просили не выходить из дома. Джессап практически весь день провозился с «олдсмобилем», закрыв нижнюю часть лица красной банданой и сняв футболку. В полдень, когда Рей принесла ему пива, Джессап выглядел уже не таким удрученным. Оторвавшись от работы, он снял бандану и даже поцеловал Рей. В тот же вечер он предложил ей пойти пообедать в один мексиканский ресторанчик, где кондиционер работал на полную мощность, так что можно было даже рискнуть заказать себе еще одну порцию острого чили. Рей надела хлопковое платье цвета лаванды и серебряные серьги. Джессап во что бы то ни стало должен заметить, как она хороша, и хотя он ей так ничего и нe сказал, но все же потянулся через столик и взял ее за руку.

В полутемном зале ресторана Рей удалось убедить себя, что у них снова все как раньше и все плохое уже позади. Но когда они вернулись домой, Джессап перестал обращать на нее внимание. Он прошел в кухню, не включая свет, и уставился в окно. Рей подумала, что это, наверное, из-за того, что завтра понедельник. Джессап работал на нескольких киностудиях — подвозил людей в аэропорты, доставлял видеокассеты, развозил по офисам, где было что праздновать, коктейли из креветок и копченое мясо. Джессап считал себя шофером, но на вопрос: «Чем вы занимаетесь?» с улыбкой отвечал: «Я раб».

Как-то раз, когда первая волна тепла только появилась, а поведение Джессапа только начинало странным образом меняться, Рей совершила промах, осведомившись у него, как прошел день.

— Как у меня прошел день? — переспросил Джессап на редкость слащавым голосом. — Ну, основную часть дня я провел, выполняя заказ по доставке партии кокаина, которая стоила больше, чем я заработал за всю свою жизнь. Вот как прошел мой день. Если тебе интересно, я могу рассказать, как провел всю неделю.

Но она не стала его ни о чем спрашивать. Когда они вернулись домой, Рей сразу поняла, что Джессапа мучает тяжкое разочарование. Он сидел у окна на кухне и бросал на «олдсмобиль» такие свирепые взгляды, что стало ясно: думает он о «роллс-ройсах» и эти мысли сводят его с ума.

Хуже всего было то, что Рей не знала, как сделать его хотя бы чуточку счастливее. Утром в понедельник она встала пораньше, чтобы приготовить завтрак и подать его Джессапу в постель. Мучаясь от жары, вскипятила воду для кофе и тихонько включила радио. После выпуска новостей слушателей пригласили на ток-шоу, в котором им предлагалось определить, когда произойдет следующий толчок. Наливая через фильтр воду, Рей поняла, что не хочет слушать про землетрясения: за последнее время она стала такой внушаемой, что просто физически ощущала, как вокруг нее рушатся здания. Однако сейчас, поддавшись расслабляющему воздействию жары и аромата кофе, она, сунув в тостер ломтики хлеба, стала слушать рассуждения о том, что если бы за перемещением птиц следили специальные радары, то множество городов было бы спасено. Ведь хорошо известно, что незадолго до какой-нибудь природной катастрофы птицы покидают город. Рей тут же приникла к оконному стеклу — все в порядке, недалеко от них на телефонных проводах примостилась стайка соек.

Рей поставила на огонь сковороду и положила на нее кусок масла, но когда вылила туда два яйца, то обнаружила в желтках пятна крови. Испугавшись, она тут же выбросила яйца в мусорное ведро, после чего тщательно вымыла сковороду. Разбивая следующую пару яиц, Рей думала о тех пятнах. Ей даже пришлось сесть и выпить стакан воды со льдом, чтобы успокоиться и убедить себя, что яйца попали к ней чисто случайно — просто они оказались в той самой коробке, которую она выбрала.

Рей посмотрела на часы: она боялась разбудить Джессапа. Хотя как он мог спать в такую жару, было выше ее понимания. Обычные люди всю ночь ворочались с боку на бок, но Джессап лежал под тонким белым одеялом абсолютно неподвижно. Наконец Рей поставила завтрак на белый поднос и налила две чашки кофе. Что еще может случиться? Ну, уволит ее Фредди. Ну, превратится в руины Лос-Анджел ее. Или Джессап шепотом скажет, что нашел себе другую женщину.

«Почему вы не уезжаете из Калифорнии? — звучал по радио голос из далекой Невады. — Неужели не понимаете, что птицы вас не спасут? Неужели не понимаете, что, оставаясь в Калифорнии, вы искушаете судьбу?»

Держа в руках по чашке кофе, Рей забралась на постель.

— Не шевелись, — предупредила она Джессапа.

Тот открыл один глаз и потянулся за чашкой.

Рей поставила свой кофе на ночной столик и вернулась на кухню. Когда она вошла в спальню с подносом в руках, Джессап уже выпил кофе и закурил сигарету. Стоя в ногах кровати, Рей смотрела, как он стряхивает пепел в пустую чашку. Одно она знала наверняка: Джессап бросил курить два года назад, когда они жили в Техасе.

— Надеюсь, ты не думаешь, что я стану это есть? — спросил Джессап, взглянув на поднос с завтраком.

— Ты куришь, — заметила Рей.

— Знаешь, Рей, что мне в тебе нравится, — медленно произнес Джессап, — так это твоя наблюдательность.

Было время, когда Рей из кожи вон лезла, чтобы узнать о Джессапе как можно больше. Разумеется, тогда самым важным для нее было выяснить, нравятся ли ему длинные волосы и какой цвет одежды ей идет — голубой или зеленый. Когда Рей было четырнадцать, она повесила фотографию Джессапа на шкаф, чтобы получше запомнить его лицо. Именно это и стало основной причиной того, что Кэролин, мать Рей, решила переехать в Ньютон. Рей сходила с ума по Джессапу еще школьницей, и даже когда он окончил школу, а она только готовилась перейти в старшие классы, эта безумная привязанность нисколько не ослабла. Рей узнала о переезде только тогда, когда возле их дома остановился грузовой фургон. Рей заперлась в ванной и отказалась оттуда выходить.

— Я не оставлю Джессапа, — сообщила она матери через закрытую дверь.

— Нет, оставишь, — отрезала Кэролин. — Ты мне потом еще спасибо скажешь!

— Пожалуйста, не надо, — взмолилась Рей.

— Не то чтобы он мне не нравился, — сказала Кэролин. — Дело в том, что он опасен.

Что-то в ее тоне заинтриговало Рей. Она открыла защелку и распахнула дверь.

— Пожалуйста, поверь мне, — настаивала Кэролин. — Я знаю, как опасны бывают мужчины.

Этого Рей оказалось достаточно. Ее отец был юристом и приходил домой так редко, что она всегда искренне удивлялась, столкнувшись с ним на кухне или в столовой. Интересно, мать его имела в виду, когда говорила об «опасных мужчинах»?

— Ты ничего не можешь мне рассказать, — заявила Рей. — Ты ведь даже не знаешь Джессапа.

Переехав в Ньютон, Рей начала встречаться с Джессапом даже чаще, чем прежде. Ее подруги считали его человеком опасным или злобным и начали сторониться Рей. В результате у нее не осталось никого, кроме Джессапа, как, впрочем, и у него: даже его мать, когда хотела узнать, где сын, звонила именно Рей.

Она всегда была твердо убеждена, что если на свете и существует человек, о котором она знает все, так это Джессап. Однако теперь, когда он снопа начал курить, Рей здорово испугалась. Вновь появилось ощущение, что он от нее что-то скрывает.

— И вот что я тебе скажу, — сказал Джессап, закуривая очередную сигарету. — Я больше не буду завтракать. Заруби себе на носу.

Рей судорожно пыталась вспомнить: разве несколько дней назад она не готовила на завтрак оладьи?

— Когда начинаешь стареть, то с завтраками надо поосторожнее, — продолжал Джессап. — Так ведь и недолго в один прекрасный день проснуться и обнаружить, что ты стал толстым и дряхлым.

Джессап носил одни и те же голубые джинсы с восемнадцати лет, но теперь ему было почти тридцать, и единственное, что тревожило его по-настоящему, — это ощущение собственного возраста.

— Почему ты все время говоришь о старости? — спросила Рей. — Это просто смешно.

Она уже собралась было вернуться на кухню, чтобы принести ему вторую чашку кофе, когда вдруг он схватил ее за руку и притянул к себе.

— Шучу, шучу, — прошептал он. — У тебя в запасе еще пять лет. У тебя еще есть время. Это мне нужно торопиться.

Джессап поцеловал ее, и она обняла его. Женщины, которые за всю свою жизнь знали только одного мужчину, наверное, считали себя обделенными, но Рей была не такой. Она даже жалела женщин, которым все время чего-то не хватало.

— Погоди-ка, — сказал Джессап.

Он прошел на кухню и вскоре вернулся, держа в руках большую бело-голубую миску. Увидев, что она до краев наполнена кубиками льда, Рей села на постели. У Джессапа и в самом деле иногда бывал весьма злобный вид, поэтому сейчас Рей показалось, что он начнет швырять в нее этими кубиками, чтобы заставить встать, одеться и идти на работу.

— Ой, не надо, — взмолилась она.

Джессап поставил миску и ухмыльнулся.

— Правда не надо, — повторила Рей.

— Ты мне больше не доверяешь, — сказал он. — В таком случае не вижу больше смысла продолжать наши отношения.

Возможно, он говорил серьезно, а возможно, и нет. Рей потянула его на постель. Она закрыла глаза и забыла о ледяных кубиках. Но потом, когда они занимались любовью и Рей стало так жарко, что не было сил терпеть, Джессап потянулся к миске со льдом. Взяв в руки кубики, он стал водить ими по телу Рей. Это было так восхитительно, так приятно, что она умоляла его не останавливаться. Но было в поведении Джессапа нечто такое, что застачило ее насторожиться: даже держа ее в объятиях, он время от времени поглядывал на дверь.

Было около десяти, когда Джессап начал одеваться. Зазвонил телефон, но они не стали отвечать. Джессап молчал. Натянув джинсы, он подошел к дубовому комоду, чтобы взять чистую рубашку. Рей наблюдала за ним, сидя на постели. Джессап никогда не притрагивался к расческе, и на этот раз он, стоя перед зеркалом, просто тряхнул головой, чтобы его темные волосы привычно упали на лоб.

— Собираюсь наверстывать упущенное, — произнес Джессап.

Обращался он в основном к зеркалу. Рей ужасно хотелось, чтобы он обернулся: тогда их глаза встретились бы и Джессап понял бы, как сильно ей хочется, чтобы он остался дома, с ней. Если бы он остался, она отпросилась бы с работы. Но в то утро температура воздуха перевалила за сорок, а смог на бульваре Сансет уже плыл сизыми клубами. У Джессапа просто не было времени, чтобы обернуться.

— Не жди меня, — сказал он.

Рей никак не могла понять, почему ей все время кажется, что она не отпускает от себя Джессапа. А ведь именно он упорно не желал с ней расстаться. Даже в холоднющие зимние дни, обычные для Новой Англии, когда тротуары превращались в сплошной каток, стоило ей только выглянуть из окна — и вот он, Джессап, стоит под ее окнами. Но потом, когда Рей сбежала с ним из дому, он всем своим видом начал демонстрировать, как она его раздражает. И Рей спрашивала себя, что же тогда заставляло Джессапа так часто наведываться в Ньютон.

Той зимой, когда Рей исполнилось шестнадцать, Кэролин Перри в последний раз попыталась насильно их разлучить. Догадавшись, кто почти каждый день стоит под их окнами, она вызвала полицию. Джессапа забрали в полицейский участок и предъявили обвинение, выслушав которое он только рассмеялся, — бродяжничество. Но Рей успела увидеть лишь одно: как его втолкнули на заднее сиденье полицейской машины и куда-то повезли — прямиком в тюрьму, решила она. Рей кинулась по лестнице наверх, заперлась в своей комнате и попыталась вскрыть себе вены маникюрной пилкой.

Разумеется, после этого Кэролин сдалась. Она перестала спрашивать дочь, куда та уходит и когда вернется, а если видела под окнами Джессапа, то просто задергивала шторы. В восторге от собственного мужества, Рей рассказала Джессапу про маникюрную пилку, однако тот остался абсолютно равнодушным.

— Ну, пилкой себя не убьешь, — сказал он.

Однако эта пилка все же кое-что изменила. После того случая Рей и Кэролин больше не разговаривали, они даже не ссорились. Утром Рей старалась уйти в школу, пока мать еще была в спальне. Вечером девушка сидела в своей комнате на третьем этаже и ждала, когда под окнами появится Джессап. Кэролин утратила даже ту призрачную власть над дочерью, что у нее была. Теперь Рей делала все, что хотела. Если ей были нужны деньги, то она их просто брала. Даже когда Кэролин замечала, что из ее кошелька время от времени исчезают деньги, она не произносила ни слова. Угрюмое молчание между матерью и дочерью день ото дня становилось все тягостнее, и, наконец, обе обнаружили, что им вообще больше нечего сказать друг другу.

Однажды, когда в материнском кошельке денег не оказалось, Рей решила поискать их в комнате родителей. В комоде Кэролин, между двумя шерстяными жакетами, она обнаружила красный кожаный бумажник. Рей понимала, что нашла что-то весьма важное, но такой удачи даже не ожидала: пятнадцать стодолларовых купюр, аккуратно сложенных пополам.

Рей тут же, не раздумывая, позвонила Джессапу и сказала, что им нужно немедленно встретиться. В тот вечер к автостоянке у «Стар маркет» она бежала бегом.

Джессап скорчился у кирпичной стены. Увидев Рей, он вскочил. Шел снег, и вокруг не было ни души. Выйти из дома в такую ночь можно было разве что ради спасения своей жизни.

— Моя мать прячет деньги, — тяжело дыша, заявила Рей.

— И ради этого ты меня сюда вытащила? — спросил Джессап. — Слушай, Рей, у всех матери прячут деньги. Моя держит пятьдесят баксов в пластиковом мешке в холодильнике.

— Нет, — возразила Рей, — это очень большие деньги.

— Да? — заинтересовался Джессап.

— Полторы тысячи долларов, — шепотом сказала Рей.

Было так холодно, что у нее, несмотря на шерстяные носки и сапоги, начали замерзать ноги. Но она не осмеливалась торопить Джессапа, а просто стояла и смотрела, как он закуривает сигарету, обдумывая ее слова.

— Мы вот что сделаем, — наконец произнес Джессап. — Мы будем о них помнить.

Рей даже не смогла понять, что она в тот момент почувствовала — разочарование или радость. Она была почти уверена, что Джессап предложит ей вернуться домой и стащить деньги. И все же, хотя сбережения матери и уцелели, Рей, шагая рядом с Джессапом к автобусной остановке, чувствовала, что предала мать. Она пыталась успокоить себя тем, что теперь это не имеет значения, что, в конце концов, они с матерью были врагами. Вскоре Рей забыла о тех деньгах. Возможно, заставила себя забыть, поскольку теперь о них помнил Джессап. А через два года, когда Рей было почти восемнадцать и они собирались уехать в Массачусетс, Джессап напомнил ей о бумажнике в комоде.

— Я хочу, чтобы ты взяла те деньги, — прошептал он.

Джессап обнимал ее за плечи, они сидели в темноте на деревянной скамейке позади школы. Теперь Рей отчаянно жалела, что рассказала ему о том бумажнике. Но когда она промямлила, что, может быть, эти деньги им не слишком и нужны, Джессап отдернул руку так внезапно, словно его ужалили.

— Слушай, — сказал он, — я не забывал о них ни на минуту. Если ты хочешь, чтобы у нас была машина, нужно иметь деньги. — После окончания школы Джессап работал на автозаправках и стройках. — Как ты думаешь, сколько я зарабатываю? Думаешь, нам хватит на машину? Твоей матери эти деньги не нужны, Рей. Они нужны нам.

Рей поклялась, что возьмет их. Но шли дни, а она все никак не могла решиться. Ей ужасно хотелось, чтобы за это время мать перепрятала деньги в какое-нибудь другое место, но этого не произошло. Когда Рей, собравшись с духом, выдвинула ящик комода, кожаный бумажник лежал на прежнем месте, а денег в нем было еще больше — более двух тысяч. Прошлой ночью они с Джессапом собирались уехать из города, но Рей позвонила ему и сообщила, что не может взять деньги.

— Так, отлично! — возмутился он. — Приехали. Это как с твоей маникюрной пилкой — история повторяется. Заруби себе на носу: если собираешься что-то сделать, нужно идти до конца. Ты что, хочешь, чтобы я отправился на юг автостопом да еще в компании с какой-то малолеткой, родители которой могут упечь меня в тюрьму? Подумай хорошенько, — убеждал ее Джессап, — и тогда поймешь, как это классно — иметь свою машину.

Рей согласилась, что это классно.

— Если мы вместе уедем из Бостона, то сделаем это как полагается, или не уедем вовсе, — произнес Джессап.

Рей слышала в трубке его дыхание. Она знала, что он вынес телефон в коридор, чтобы мать не подслушала их разговор. Джессап ждал, что ответит ему Рей, а ждать он не любил. Рей не сомневалась, что стоит ей совершить хотя бы одну ошибку, и он уедет без нее.

— В общем, решай сама, — сказал Джессап.

И она решила и выбрала ночь, когда небо было чистым и ясным, а звезды сияли совсем рядом, словно находились над самыми крышами. Когда родители уснули, Рей вошла в их спальню, тихо выдвинула ящик комода и вынула оттуда кожаный бумажник. После этого все было как полагается, как того и хотел Джессап. Они купили «олдсмобиль» и поехали в Мэриленд и назад уже не вернулись. Прошло семь лет, но каждый раз, когда Рей не спалось, она вспоминала мать и обвиняла ее в случившемся. В такие ночи Рей открывала все окна в квартире, но все равно чувствовала знакомый запах любимых духов матери «Шанель». Он преследовал Рей повсюду, им были пропитаны простыни и занавески, раковина на кухне и все шкафчики. И хотя Рей понимала, что Кэролин не могла преследовать ее все эти годы, она машинально заглядывала и шкафы и даже под кровать в полной уверенности, что когда-нибудь кого-нибудь там обнаружит. В тот понедельник запах духов был особенно стойким. Рей почувствовала его сразу, как только пришла на работу.

— Здесь была женщина? — спросила она Фредди Контина.

— Если бы, — ответил он.

Рей включила кондиционер и открыла окна. Днем вдыхать запах духов было как-то особенно тяжело. Ночью, по крайней мере, можно было сказать себе, что так, например, пахнет бамбук, или сосед вылил на себя слишком много туалетной воды, или вообще все это тебе только кажется.

— Кстати, насчет посетителей, — сказал Фредди. — Я не желаю, чтобы в мое отсутствие сюда заходил Джессап.

Фредди закупал в Европе кинофильмы, которые потом заново дублировал. В тот день он уезжал в Германию. Если Фредди не было в офисе, Рей обычно приглашала на ланч Джессапа. Хотя в последний раз, когда Фредди находился в Италии, Джессап к еде не притронулся: он целый час просматривал папку со счетами, и Рей никак не могла оторвать его от этого занятия.

— Никогда не смешивай личную жизнь с работой, — посоветовал ей Фредди.

— А что вы имеете против Джессапа? — поинтересовалась Рей.

Мужчины встречались всего один раз, и Джессап буквально засыпал Фредди вопросами, словно собирался принимать того на работу.

— Он смахивает на наемного убийцу, — сказал Фредди.

— В каком смысле? — спросила обиженная Рей.

— Или, возможно, на киллера-одиночку, — подумав, добавил Фредди, — Я так и вижу, как он сидит в комнате, пишет что-то в дневнике и чистит винтовку.

Представив себе Джессапа, ведущего дневник, Рей рассмеялась.

— Вы его просто не знаете, — возразила она.

— Вот именно, — ответил Фредди. — Не знаю и знать не хочу. И вообще, Рей, больше не приводи его в мой офис.

Но как только за Фредди приехала машина, Рей тут же позвонила Джессапу. Она собиралась что-нибудь заказать в ближайшем магазинчике деликатесов, чтобы потом записать это на счет Фредди.

Но Джессапа дома не оказалось, он был на работе, и никто не знал, когда он вернется. Рей могла бы песть и одна, но внезапно ощутила непреодолимое желание выйти из офиса. На диванчике в кабинете Фредди валялась бирюзовая сережка, а запах духов «Шанель» был таким неестественно сильным. Даже если бы Фредди провел целую ночь с женщиной, которая перед этим вылила на себя флакон «Шанели», то и тогда запах духов давно выветрился бы. Но нет — он стоял повсюду, он исходил от полок с папками и от пола, словно здесь только что побывала Кэролин. И Рей выбежала из офиса, хотя воздух на улице стал оранжевым и таким густым, точно тысячи бабочек кружили над Голливудским бульваром.

Едва покинув здание, Рей поняла, что совершила ошибку. Стояла такая жара, что редкие прохожие показались ей несколько не в себе. Проходя мимо ювелирного магазина, Рей засмотрелась на выставленный в витрине поднос с грудой золотых цепочек. За все время, что она провела с Джессапом, он не подарил ей ничего, даже дешевой серебряной цепочки, даже малюсенького полудрагоценного камешка. Внезапно Рей ужасно захотелось иметь рубиновое кольцо. Она уже собралась было войти в магазин, чтобы попросить показать ей поднос с необработанными камнями, как вдруг почувствовала себя так, словно начала тонуть. Стоя на раскаленном асфальте в центре большого города, построенного посреди пустыни, она уходила под воду. Возможно, ей вдруг стало не хватать воздуха, а возможно, упавшие на бульвар тени были слишком синими. Все вокруг поплыло, и Рей погрузилась на десять футов в мутную воду и больше не могла сделать ни шага.

Такое с ней случилось только один раз, когда ей было семнадцать и она заболела воспалением легких. Ее уже выписали из больницы, но ей по-прежнему казалось, что все вокруг какое-то странное, точно выцветшее, и что от реального мира ее отгораживает мутная пелена. Джессап звонил ей каждый вечер, но чувствовалось, что ему нечего сказать. Они часами висели на телефоне и молчали, словно общались с помощью телепатии. Правда, однажды Джессап попытался сказать, что скучает по ней.

— Что? — переспросила Рей, уверенная, что ослышалась.

— Ты меня нарочно сбиваешь? — разозлился Джессап. — Я все сказал, повторять не буду.

Болезнь протекала тяжело, и Рей даже испугалась, что уже никогда не выздоровеет. Она стала плохо видеть и различала только белый цвет: простыни на постели, светлые стены комнаты, занавески с оборками. Все остальное было словно в тумане. Даже прищурившись, она не могла прочитать названия книг, стоявших рядом с ней на книжной полке.

— Я, наверное, умру, — сообщила она Джессапу, когда он ей позвонил, но тот в ответ только хмыкнул. — Я не вру, — сказала Рей. — Я, может быть, ослепну.

— Знаешь, в чем твоя проблема? — спросил он. — Просто меня нет рядом, а ты можешь смотреть только на меня.

Через несколько дней он прислал дюжину роз. Кэролин хотела их выбросить. Карточки не было, но она сразу догадалась, от кого цветы. Однако она совершила оплошность: открыла картонную коробку и, увидев розы, уже не нашла в себе сил бросить их в мусорное ведро. Вместо этого она наполнила водой высокую стеклянную вазу, поставила в нее цветы и отнесла их наверх. Рей увидела розы, а Кэролин увидела ее лицо и поняла, что потеряла дочь.

Всю неделю Рей не сводила глаз с этих роз, а когда их цвет из алого превратился в темный, таинственно-пурпурный, то почувствовала, что к ней возвращается зрение. Но когда ей разрешили выходить на улицу, и она робко поблагодарила Джессапа за подарок, тот сделал вид, что не понимает, о чем идет речь. К тому времени розы увяли, и Кэролин выбросила их на помойку, а Рей начало казаться, что не было никаких роз и стеклянная ваза на ее ночном столике ей просто привиделась. В конце концов, у нее был сильный жар и ей все время что-то казалось: то под потолком летал самолет, то возле шкафа сидел зеленый лев, который на самом деле был упавшим на пол свитером.

И роз, может быть, не было вовсе, поскольку не мог Джессап поступить так банально.

Теперь у Рей не было жара, но идти в «Массо Фрэнк» и заказывать там деликатесы ей уже расхотелось. Тротуар превратился в зыбучий песок, до следующего угла, похоже, было несколько миль. Рей подошла к ближайшей двери, которая оказалась входом в маленький ресторанчик под названием «Салаты сближают». Прислонившись к зеркальному окну, она смотрела, как дрожит воздух возле кондиционера. Когда входил очередной посетитель, холодная струя растворялась, поглощенная залпом раскаленного воздуха с бульвара. Рей быстро начала считать, надеясь, что, когда дойдет до ста, ей станет легче и она сможет добраться до своего офиса, где немного полежит в темноте. Досчитав до тридцати, она вдруг заметила объявление о бесплатных консультациях медиума, проводившихся по средам и пятницам. Рей сразу перестала считать.

Десять лет назад, в самый разгар войны из-за Джессапа, Рей и Кэролин случайно зашли в кафе-кондитерскую возле отеля «Копли плаза», где работала гадалка. Они горячо спорили по поводу того, почему Рей никогда не приходит домой в положенное время, как вдруг Кэролин всплеснула руками, повернулась и вошла в кафе. Рей последовала за ней. Мать и дочь стояли и ждали, когда гадалка сделает им знак подойти. Из-за множества шалей с бахромой и толстого слоя румян разглядеть ее было практически невозможно. Предложив им маковые пирожные и мятный чай, гадалка приступила к предсказаниям, которые оказались на редкость неверными. Кэролин, не выносившей все, что связано с морем, она предсказала морской круиз. Рей, плохой ученице, гадалка пообещала большое научное будущее. Рей и Кэролин молча переглядывались, не в силах скрыть улыбки. Гадалка явно говорила то, что, по ее мнению, им хотелось услышать. Разумеется, Рей спросила ее о Джессапе.

— А как насчет моего приятеля? Мы будем вместе?

— О да, — ответила гадалка, и Рей заметила, как мать откинулась на спинку стула. — Твой парень, — продолжала гадалка, — высокий, красивый и ужасно застенчивый. Вежливый, прекрасно ладит с детьми, а в будущем может стать врачом или юристом. И вообще замечательный мальчик.

После всех этих предсказаний Кэролин и Рей дошли до такого состояния, что прямо-таки вывалились из дверей кондитерской, держась друг за друга. Потом у них появилась шуточная игра: в плохую минуту они говорили, что на свете существует «Копли плаза», где всего за пять долларов можно услышать хорошую новость.

Хорошие новости — вот чего сейчас так не хватало Рей. И она решительно вошла в ресторанчик, миновав стойку буфета, где предлагали только самые холодные закуски — листья латука, огурцы, кусочки авокадо. Усевшись на отделанный мягкой кожей диванчик, Рей заказала себе ланч. От десерта она отказалась, поскольку если уж Джессап так заботился о своем весе, то и ей не стоило об этом забывать. Когда Рей покончила с салатом, официантка принесла ей пустую чашку, чайник и пакетики чая «Дарджилинг». На блюдце лежала белая визитка:

ЛАЙЛА ГРЕЙ

Улица Трех Сестер, 47

Предсказания и советы –

ограниченные частные консультации

25 долларов в час

Хорошие новости, как отметила про себя Рей, явно поднялись в цене.

Окинув взглядом комнату, Рей, наконец, заметила медиума — та сидела за соседним столиком. Вообще-то Рей ожидала чего-то большего, чем связка звенящих серебряных браслетов и белый шелковый тюрбан. Гадалке было за сорок; ее густые седые волосы были подстрижены так, что, когда она склонялась над чашкой, разглядеть выражение глаз было невозможно. Но Рей, сидевшей напротив предсказательницы по другую сторону прохода между столиками, были видны ее руки, и при виде длинных и тонких пальцев женщины Рей почувствовала какое-то беспокойство. Женщина, которая умеет так изящно держать чашку, вряд ли ограничится только хорошими новостями.

К тому времени, когда гадалка села за столик Рей, было уже около часа дня, и у Рей возникло такое чувство, что еще немного — и она поверит всему, что ей наговорит эта женщина. Асфальт на бульваре раскалился до такой степени, что начал плавиться. Каблуки пешеходов вязли в раскаленной массе, пахло асфальтовой смолой. Этот запах напоминал людям о родных захолустных городках, и они начинали тосковать по любимому лимонаду, который подают у них дома, где воздух, словно густая масса, смешанная с закопченными августовскими облаками. Гадалка подняла руку, чтобы разлить чай, и Рей почувствовала, что по ногам почему-то поползли мурашки.

— Можете спрашивать, что хотите, — предложила Лайла Грей. — Только не спрашивайте, когда кончится жара — я погодой не занимаюсь.

Гадалка в Бостоне, разумеется, не просила задавать вопросы; ей было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что от нее хотят услышать.

— Вам, наверное, все рассказывают о своей жизни, — предположила Рей.

— Не совсем, — ответила Лайла Грей.

— Держу пари, стоит им открыть рот, их уже не остановишь, — не отступала Рей.

Лайле Грей предстояло обслужить еще три столика, затем отправиться на прием к зубному врачу, а потом по пути домой зайти в магазин, и поэтому она слушала не слишком внимательно. Вместо того чтобы посмотреть на свою клиентку, Лайла взглянула на часы, думая о том, что сегодня вечером им с мужем лучше обедать в садике возле дома — там прохладнее. Рей между тем говорила без умолку.

— Вот, например, у какой-нибудь девушки есть парень, а она даже не может сказать, любит он ее или нет…

Лайла Грей не дала ей договорить.

— Это и есть ваш вопрос? — спросила она.

— Наверное, да, — немного подумав, ответила Рей.

— Может быть, вы все-таки допьете чай? — предложила гадалка. — Иначе мы так и не узнаем ответа.

Рей залпом выпила тепловатый чай, и Лайла Грей, наконец, бросила на нее внимательный взгляд. Внезапно ресторанчик сделался каким-то неуютным, словно в нем распространился чуть приторный запах духов. Рей протянула гадалке пустую чашку. Едва взявшись за ручку, Лайла Грей поняла, что здесь что-то не так. Она никак не могла заставить себя поднять чашку. Чаинки уже начали осе дать на дно. Лайла была уверена, что если помедлит хоть чуть-чуть, хотя бы одно мгновение, то увидит нечто совершенно ужасное, самый зловещий знак, какой только можно разглядеть среди чаинок. Отодвинув чашку, Лайла принялась внимательно разглядывать блюдце.

— Ну что там? — поинтересовалась Рей, наклоняясь вперед.

Лайла всегда умела распознавать женщин, которых следовало избегать. Когда подобный знак появился в первый раз, она восприняла это как предостережение. Во второй раз ее ввели в заблуждение отсутствие обручального кольца на левой руке клиентки и тусклый свет в комнате. Лайла резко отодвинула чашку еще дальше, и ее серебряные браслеты соскользнули вниз, на самую кисть. Их звон напоминал свист ветра, который слышится издалека, когда вы находитесь, например, посреди пустыни и лишены всего — воды, надежды и удачи. У Рей внезапно пересохло в горле.

— Там что-то ужасное, да? — прошептала она.

Лайла не ответила. Да какое ей, в конце концов, дело до злой судьбы этой девочки? Она повидала много несчастных женщин, научилась скрывать свои чувства и говорить то, что хотелось бы услышать клиенткам. Однако такой судьбы не заслуживал никто.

Лайла все сразу поняла, даже не глядя на Рей. Она сконцентрировалась и закрыла глаза. И тут же вокруг нее образовалась стена из голубого льда, твердая как алмаз и столь же непроницаемая. Сидя на диванчике в ресторане, Лайла мысленно уносилась все дальше от Рей. До этого ей казалось, что она утратила способность перемещаться в другое пространство, однако на этот раз все получилось на удивление легко, стоило Лайле представить, что она стала вороном. У нее были иссиня-черные крылья; далеко внизу проплывала земля, маленький голубой шарик. Ее перья начали топорщиться одно за другим. Воздух был прозрачен, холоден и чист как стекло.

— Пожалуйста, скажите, что вы видите, — попросила Рей, но ее голос звучал едва слышно, словно она стояла на краешке планеты и кричала в пустоту. — Если там что-то страшное, пусть, мне все равно. Я просто хочу знать, — твердила Рей.

Ее слова были осколками хрусталя, а Лайла унеслась слишком далеко, чтобы что-то услышать. Притяжение земли перестало для нее существовать. На ее перьях играл лунный свет, это холодное белое сияние. Было прекрасно и одиноко, и рядом ни одной живой души. И тогда Лайла взглянула назад, на Рей. Она хорошо знала, что истинное милосердие состоит в том, чтобы открывать только малую толику правды.

— Я не вижу ничего страшного, — сказала Лайла Грей. — Просто сегодня вы не сможете уснуть.

В ту ночь Джессап не пришел домой. Рей пыталась убедить себя, что его задержали на студии, заставив работать сверхурочно, но она знала: никто не в силах заставить Джессапа делать что-то против его воли и уж конечно, никто не стал бы запрещать ему сделать один телефонный звонок. И если днем Рей считала, что Джессап просто решил над ней подшутить, то к ночи ей было уже не до шуток. Она была готова простить ему все, лишь бы он вернулся.

Рей включила радио, но от этого стало еще хуже. Жителей Голливуда призывали на ночь закрывать окна, если на них не было ставней. По бульварам рыскала стая одичавших, взбесившихся от жажды собак. Псы научились открывать задние двери домов и погреба. На Свитсер-авеню, на заднем дворе, где разводили райских птичек, собаки набросились на шестилетнего мальчика, пытаясь отогнать его от бассейна. К тому моменту, когда прибыла полиция, у ребенка уже была сломана шея. Полицейским удалось пристрелить одного колли. После вскрытия в желудке собаки были обнаружены весьма странные вещи: шелковый шарф, чьи-то маленькие косточки, которые так и не были идентифицированы, вода сапфирового цвета и три золотых кольца.

В два часа ночи Рей показалось, что одичавшие собаки стоят у нее под окном. С грохотом покатились консервные банки, по цементной дорожке застучали когти. Проверив защелки на окнах, Рей упала в кресло Джессапа, из которого тот любилсмотреть, как она раздевается перед сном. На сей раз Рей раздеваться не стала, поскольку еще задолго до рассвета поняла, что гадалка была права. В семь часов утра Рей сварила себе кофе и, наливая его в чашку, заметила, как дрожит рука. Она снова уселась в кресло и стала ждать. В семь сорок пять Рей, наконец, получила то, чего так ждала: раздался телефонный звонок. Она мгновенно схватила трубку и внезапно поняла, что не может говорить — онемела от ночного ожидания.

— Рей, ты меня слышишь? — раздался в трубке голос Джессапа.

Судя по металлическому звуку, он говорил из телефонной будки. Что ж, по крайней мере, не из женской спальни.

— Ты будешь говорить или нет? — снова спросил Джессап.

— Буду, — ответила Рей и сама удивилась своему спокойствию.

Обычно, когда Джессап ее обижал, он вел себя так, словно пострадавшей стороной был именно он.

— Вчера я не ночевал дома, — сообщил Джессап, — если ты соизволила это заметить.

— О, соизволила, и еще как, — съязвила Рей.

На Джессапа нельзя давить — Рей прекрасно это знала, однако на этот раз не смогла сдержаться. Когда ее ледяной тон был услышан в телефонной будке, Джессап пришел в ярость, поскольку считал, что быть жестоким — исключительно его прерогатива.

— Ну-ка угадай, где я нахожусь? — спросил он. — В пустыне.

Теперь была ее очередь задавать вопросы.

— Может быть, хотя бы скажешь, в каком ты штате?

— Я в Калифорнии, — заявил Джессап. — В районе Барстоу. Думаешь, только у вас жарко?

— Ты не мог бы сказать, с кем ты сейчас?

— С кем что? — переспросил Джессап.

Эта игра ему явно нравилась.

— С кем ты сейчас находишься? — настаивала Рей.

— Мне просто захотелось увидеть пустыню, — сказал Джессап. — А может быть, захотелось побыть одному.

Немного помолчав, чтобы ее помучить, он наконец все объяснил. Его наняла одна кинокомпания, которой срочно понадобился водитель. Сообщив эту новость, Джессап, по всей видимости, ожидал поздравлений.

— Ты поэтому не ночевал дома? — спросила Рей.

— Какой-то дурак решил снимать кино, а я должен их возить, — произнес Джессап. — Разве это справедливо?

В эту минуту Рей думала о том, почему ей так плохо. Может быть, из-за кофе?

— Рей, — позвал Джессап. — Ты меня слушаешь?

Тогда она все поняла.

— Домой ты уже не вернешься, — сказала Рей, — верно?

— Съемки продлятся восемь недель, и за это время мне, наверное, удастся уладить дела с продюсером. Я ведь тоже мог бы попробовать себя в режиссуре.

— Джессап, признайся, — взмолилась Рей, — ты вернешься домой или нет?

— Конечно, вернусь, — ответил тот. — Через какое-то время.

Будущее казалось таким близким, что Рей ощущала его физически. Оно свешивалось с белого потолка, пряталось среди мебели.

— Как ты можешь так со мной поступать? — спросила Рей.

— Погоди, — ответил Джессап. — Не начинай. Рей, может быть, мне хочется сделать карьеру, и сейчас у меня появился шанс.

— Надо же! — воскликнула Рей. — А как насчет меня?

— Насчет тебя? — удивился Джессап.

Она швырнула трубку. Потом, даже стоя под душем, продолжала слышать треск, с которым трубка ударилась о телефон. Рей стояла под струей холодной воды, пока не замерзла, но когда захотела вылезти из ванны, то почувствовала, что от усталости не может с места двинуться. Тогда она села и заплакала. И не потому, что Джессап ее бросил, а потому, что, прожив с ним семь лет, она так и не научилась его понимать. На улице горячий ветер раскачивал стебли бамбука, росшего у дома. Когда они стучали друг о друга, начинало казаться, что рядом кто-то поет. Как же так получилось, что теперь она воспринимает Джессапа как некоего незнакомца, позвонившего ей из пустыни? Выходит, она его просто выдумала и все эти семь лет жила точно во сне. И теперь может просидеть в пустой ванне хоть до завтрашнего дня, и ничего это не изменит, а самый опасный из всех мужчин вот так взял и бросил ее в Лос-Анджелесе, и она осталась совсем одна.

Возле домика, расположенного на улице Трех Сестер, стояла увитая розами белая беседка. Розы цвели круглый год. Разумеется, ухаживала за ними не Лайла Грей — ее хватало лишь на то, чтобы поливать герань в своем садике. За розами ухаживал ее муж, Ричард, однако садовник он был никакой, а потому лимонное дерево у него росло криво, плющ залезал в окна, а опавшие цветы гибискуса устилали дорожку.

Казалось, само это место приносило одни несчастья. Когда-то здесь находилась небольшая усадьба, принадлежавшая трем молодым женщинам, трем сестрам, которые получили ее в качестве подарка от одного режиссера. Однако подарок этот не принес им счастья — женщины увяли, стали старыми и больными, а под конец вообще отказались выходить из дома. Когда в тридцатых годах усадьба была продана на аукционе, оказалось, что земля вокруг нее заросла настолько, что пришлось вызывать бульдозер, чтобы разровнять территорию. Затем здесь появились домики, но их владельцы тут же исчезали, уходя в криминал или просто разоряясь, лишь одно на улице Трех Сестер оставалось неизменным — здесь практически ничего не росло. И все же муж Лайлы, владелец автомастерской, утверждал, что растения никак не могут быть устроены сложнее, чем какой-нибудь «БМВ». И продолжал стоять на своем. Во время жары, когда поливные шланги включались не более чем на час, Ричард как безумный метался в поисках воды. Он старательно собирал в цинковое ведро воду, оставшуюся после принятия ванны и мытья посуды, и равномерно распределял ее между деревьями, чтобы каждому досталось хотя бы чуть-чуть. При этом он шутил, что любовь к растениям перешла к нему по наследству: его отцом был индеец из племени шиннекок, рабочий-мигрант, а матерью — еврейка из России, у которой даже бегонии не выживали на подоконнике. Когда Ричарду было девять лет, родители купили на Лонг-Айленде автозаправочную станцию, где не росло ничего, кроме диких цветов и сорняков.

Иногда, когда Ричард был занят стрижкой газона, Лайла смотрела на него из окна и прямо-таки видела, как буреет трава под ножами газонокосилки. В такие минуты ей нестерпимо хотелось бежать к мужу, чтобы умолять его прекратить работу. Они могли бы ликвидировать газон, сделав из него мощеную площадку, продлить выложенное плиткой патио, а все хилые деревья вырубить и пустить на дрова, которые пригодятся в дождливые зимние ночи. Но Лайла, взяв себя в руки, молча наблюдала за мужем и подходила к нему лишь за тем, чтобы предложить стакан лимонада. Если он считает, что сможет сделать газон зеленым, а чахлые кустики клубники — пышными и зелеными, пусть. В конце концов, кто она такая, чтобы давать ему советы? Но соседи видели, что в садике Ричарда и Лайлы способны расти лишь огромные алые розы, которые, судя по всему, вообще не нуждались не только в уходе, но и в воде. Ходили слухи, что эти розы когда-то росли перед домом трех сестер и что они были последними из сотен роз, некогда украшавших усадьбу.

Лайлу мало заботило то, что говорили о них люди, пусть даже это была полная глупость. Муж, напротив, верил почти всем сплетням, ходившим о ней, но Лайлу это ничуть не беспокоило, поскольку Ричард был уверен, что он единственный мужчина в ее жизни и что его жена настоящий медиум. Если он приходил домой и видел, что Лайла занята гаданием — свет в комнате приглушен, на столе лежит красная шелковая скатерть, — то на цыпочках выходил в коридор. Лайла не считала нужным объяснять, что ее предсказания зависят скорее от темных кругов под глазами клиентки или ее манеры крутить на пальце обручальное кольцо, словно золото раздражает ей кожу, а вовсе не от чая «Дарджилинг». Те мгновения, когда она ощущала в себе некое странное чистое знание, она приписывала интуиции, которой обладала в той же степени, что и все обычные люди. В глубине души Лайла считала глупостью страстное желание клиентки узнать свое будущее, уделом школьниц и одиночек. Но прошлое — это совсем другое дело. Прошлое могло выдавливать из легких последние капли воздуха. Стоило зазеваться — и прошлое пожирало тебя целиком, оставляя лишь пару косточек, серебряный браслет да десять полукружий ногтей. В последнее время, смотрясь в зеркало, Лайла видела только девчонку с такими густыми волосами, что их приходилось расчесывать дважды в день сделанной во Франции специальной щеткой с металлическими зубьями. Иногда, когда Лайла мыла посуду, ей начинало казаться, что ее затягивает в глубокий колодец, откуда невозможно выбраться. К счастью, каждый раз ее спасал Ричард, который заходил на кухню за журналом или клещами или просто хлопал дверцей холодильника, когда брал кусок пирога. Это мгновенно срабатывало — присутствие мужа возвращало Лайлу к действительности, в ее собственную кухню, где она чувствовала себя в безопасности.

Однако в ту ночь она находилась слишком далеко, и Ричарда рядом не было. Лайла увидела квартиру в Нью-Йорке, где когда-то выросла. В той квартире на окнах висели тяжелые портьеры, а по ночам батареи парового отопления издавали какой-то особый звук, похожий на плач, от которого сердце билось часто-часто. Лайле было восемнадцать, она жила дома. По утрам она посещала занятия по актерскому мастерству в пустом театре в Нижнем Ист-Сайде. Но родителей достали ее бесконечные разговоры о Бродвее и Голливуде, и они потребовали, чтобы Лайла нашла себе работу. Она устроилась официанткой в ресторане на Третьей авеню и как-то под вечер встретила там пожилую женщину по имени Хэнни, которая была готова предсказывать судьбу всего за пятьдесят центов. Хэнни боялись выставить вон: повара уверяли друг друга, что под длинным черным платьем у нее не ноги, а куриные лапы. Поговаривали, что вместо коленей у нее узловатая желтая плоть, а щиколотки поросли белыми перьями. Официантки шептались о том, что ее взгляд мог навести порчу и тогда человек начинал лаять как собака.

Когда Лайла приносила гадалке ее заказ — чайник с кипятком и булочку с изюмом, — девушка старалась не смотреть странной посетительнице в глаза и все же не могла не заметить, что, несмотря на страх, который внушала посетителям гадалка, она пользовалась необычайной популярностью. В июне, когда будущие невесты желали узнать свою судьбу, перед рестораном на Третьей авеню выстраивалась длинная очередь. Посетителями в такие дни были в основном женщины. Как завороженные, смотрели они на темно-красную банку, из которой Хэнни высыпала свой знаменитый чай. Бывало и так, что персоналу ресторана приходилось с головой уходить в работу, чтобы не слышать горьких рыданий, доносившихся с дальнего столика в углу, а иногда, когда предсказания оказывались совсем скверными, все ходили хмурые, а официантки, чтобы хоть как-то отвлечься, ели шоколадные батончики, рассыпчатые пирожные и инжир.

Лайлу так и тянуло к столику старой гадалки. Как только у нее выпадала свободная минута, девушка старалась подойти поближе и, потягивая колу с лимоном и льдом, внимательно прислушивалась к гаданию на чайных листьях. Было одновременно страшно и волнующе наблюдать за этим словно со стороны и вместе с тем ощущать, как совсем рядом с тобой разбиваются сердца и рушатся чьи-то надежды. Однако, хотя Лайла всегда ясно слышала жалобы каждого клиента, ей никогда не удавалось расслышать слова Хэнни. Обращаясь к клиенту, та что-то бормотала себе под нос так тихо, что невозможно было ничего разобрать. Лайла все ближе и ближе придвигалась к столику, пока однажды не обнаружила, что упирается локтем не в стену, а в костлявую спину Хэнни. Девушка в ужасе отскочила назад, уверенная, что уже сегодня в полночь будет выть на луну. Но пожилая женщина лишь улыбнулась и знаком пригласила ее сесть за столик. Отказаться Лайла была не в силах.

— Чем подслушивать, — сказала Хэнни, когда Лайла уселась напротив нее, — лучше сама чему-нибудь поучись.

С того дня Лайла, как только выпадала свободная минутка, шла к столику гадалки. Ей больше не нужно было напрягать слух, чтобы услышать, что говорит Хэнни. Когда во время гадания в чашке появлялся какой-нибудь новый знак, Хэнни хватала Лайлу за руку. На обратной стороне меню Хэнни записала самые важные знаки: стая птиц — к несчастью; ровная линия горизонта — к путешествию; четырехконечная звезда — вас предадут; пятиконечная — вам, наоборот, говорят правду.

Лайла начала практиковаться на своих родственниках и друзьях. Обладая природным даром определять, что происходит с человеком, девушка вскоре добилась определенных успехов. Одна из подруг матери дала ей доллар в награду за хорошие новости. Девушки, занимавшиеся в школе при театре, приносили в термосах горячую воду и банки с листовым чаем и просили Лайлу погадать, отдавая ей за это свои сережки и заколки для волос. В ресторане некоторые клиенты уже начали отдавать предпочтение гаданиям не Хэнни, а Лайлы и, заказав себе сыр или грибной суп, терпеливо дожидались, пока та освободится. Но даже спустя несколько месяцев, заглянув в чашку очередного клиента, Лайла видела в ней лишь размякшие чайные листья, а не будущее. Ей казалось, что она не предсказывает судьбу, а попросту грабит своих клиентов. Сколько она ни билась, будущее ей не открывалось, и когда она сказала об этом Хэнни, та издала какой-то странный горловой звук, ужасно похожий на кудахтанье.

— Если б ты только захотела, то увидела бы будущее, — сказала Хэнни. — Ты просто не хочешь его видеть.

В то время Лайла как раз влюбилась в своего преподавателя по актерскому мастерству, а потому могла думать только о будущем.

— Ответь мне на один вопрос, — заявила Хэнни. — Как думаешь, почему за все это время ты ни разу не попросила меня погадать тебе?

— Вероятно, я просто не верю в гадания, — честно призналась Лайла. — Наверное, потому я и не могу видеть будущее.

— Ты думаешь, только поэтому? — спросила Хэнни.

Черная юбка гадалки зашуршала, когда она наклонилась вперед и взяла Лайлу за руки. В тот день в ресторане фирменным блюдом было жареное мясо, и в воздухе стоял запах горелого лука. Он лез в горло, от него щипало глаза. Лайла весь день думала о том, как бы сбегать домой и вымыть голову, прежде чем она увидится со Стивеном. Стивен не только преподавал актерское мастерство — у него была роль второго плана в одной бродвейской пьесе, и каждый вечер по четвергам они встречались в его маленькой гримерной. Лайла уже решила, что наденет сегодня ситцевое платье с кружевным воротником, но сейчас, когда Хэнни взяла ее за руки, почему-то подумала, что нужно будет одеться потеплее. Внезапно ей стало холодно, а когда Хэнни сжала ее пальцы в кулаки, девушке показалось, что ледяной холод проник в самое ее сердце.

— Позволь дать тебе один совет, — сказала Хэнни. — Будь осторожна — иначе в один прекрасный день обнаружишь, что потеряла того, кого любишь действительно.

Но соблюдать осторожность в восемнадцать лет — это почти так же невозможно, как слушать советы стариков.

— Ты способна видеть будущее, — продолжала Хэнни. — Просто тебе нужно открыть глаза.

Пахло горелым луком, на кухне звенела посуда, шуршали черные юбки гадалки.

И теперь Лайле постоянно снился Нью-Йорк. Проснувшись, она продолжала слышать писк парового отопления и, сидя в постели и глядя на спящего мужа, в который раз задавала себе вопрос, наделена ли она, в самом деле, даром предсказывать будущее. Этой Рей Перри, несомненно, столько же лет, сколько могло бы быть ее собственной дочери. И может быть, Хэнни все-таки заблуждалась насчет ее способностей, поскольку если это и есть дар предвидеть будущее, то она прекрасно могла бы без него обойтись.

Джессап отсутствовал уже целую неделю, и Рей начала подозревать, что дела обстоят хуже, чем она думала. Город накрыло волной холодного воздуха, но Рей практически не замечала перемены погоды — она по-прежнему страдала от жары. Она пила воду кувшинами и мерила себе температуру, решив, что подцепила какую-нибудь ужасную лихорадку. Днем ее постоянно клонило в сои. Тогда она запиралась в кабинете Фредди и засыпала на его кушетке. Зато по ночам ей не спалось. Она ворочалась с боку на бок до тех пор, пока простыни не перекручивались, как клубок змей. Рей стала бояться темноты, а еще снов и ночных звуков, а также облаков, закрывавших луну. Придя домой, она не сводила глаз с телефона, хотя прекрасно понимала, что Джессап ей больше не позвонит.

В тот день, когда она собиралась еще раз встретиться с Лайлой Грей, Рей решила сходить за продуктами и даже дошла до овощных рядов. Но в кассы выстроились длинные очереди, персики оказались мятыми, а молоко еще не привезли, и Рей положила обратно редиску и лук. После этого ей сразу стало легче — не нужно было ни о чем думать. Вместо того чтобы свернуть направо и идти домой, Рей свернула налево и вскоре оказалась на улице Трех Сестер.

Рей постучала в дверь и, стоя на крыльце, едва не задохнулась от густого аромата роз. У нее внезапно подкосились ноги. Когда Лайла открыла дверь, девушка стояла, согнувшись пополам.

— Не понимаю, что со мной случилось, — сказала Рей, когда Лайла помогла ей войти в комнату. — Я вдруг потеряла сознание.

Честно говоря, Лайла запаниковала. Она отправилась на кухню только с одной целью: принести Рей воды, чтобы привести ее в чувство и как можно скорее выпроводить из дома. Стоя возле раковины, Лайла налила себе стакан воды, залпом выпила его, сполоснула стакан под краном и вновь наполнила водой. В столовой Рей принялась жадно пить, не замечая пристального взгляда Лайлы.

— Я хочу, чтобы вы мне погадали, — попросила Рей.

На Лайле были черные слаксы и белая хлопчатобумажная блузка. Без тюрбана и серебряных браслетов она выглядела совершенно обыкновенно — таких женщин можно встретить в очереди на рынке, и Рей даже показалось, что просто смешно просить Лайлу предсказать будущее.

— Ко мне приходят только по записи, — твердо заявила Лайла.

Она была готова сказать все, что угодно, лишь бы поскорее избавиться от Рей.

— Мне очень нужно, — доверительно сообщила Рей. — Человек, которого я люблю, меня бросил.

— Если вы пришли ко мне именно поэтому, то могу сказать, что таких, как вы, наберется не меньше половины Голливуда.

Рей чувствовала, что куда-то проваливается.

— Вы не поверите, — сказала она, — но мне кажется, что я теряю сознание.

— О нет! — воскликнула Лайла. — Только не здесь.

И быстро прошла на кухню за уксусом, который тут же поднесла к носу Рей. Когда та немного пришла в себя, Лайла распахнула входную дверь.

— Вы правы, мне нужен воздух, — поблагодарила ее Рей. — И может быть, еще немного воды.

— Что-нибудь еще? — фыркнула Лайла, забирая пустой стакан.

— А можно мне крекер? — попросила вдогонку Рей.

Лайла вернулась с коробкой пшеничных хлебцев и еще одним стаканом воды, пообещав себе, что ровно через пять минут выставит Рей за дверь.

— Удивительно вкусный, — сказала Рей, откусив кусочек хлебца.

— Мне кажется, вы не совсем понимаете, — продолжала настаивать Лайла. — Я провожу сеансы гадания только по предварительной записи. Я не принимаю любого, кто зайдет ко мне с улицы.

— О-о-о… — протянула Рей.

К этому времени она успела сунуть в рот вторую половину хлебца, но внезапно почувствовала себя так неловко, что перестала жевать. Хлебец начал разбухать, раздувая щеку.

Если бы Рей не выглядела такой трогательно-беспомощной, Лайла никогда не села бы напротив нее в кресло-качалку и не спросила бы:

— Когда он вас оставил?

— Неделю назад, — ответила Рей. — Если бы я знала, что он обязательно вернется, я ждала бы сколько угодно. Честное слово.

— Двадцать пять долларов, — сказала Лайла. — И я не беру чеки.

Рей полезла в кошелек и отсчитала две десятки и одну пятерку.

— Надеюсь, вы понимаете: то, что я вам скажу, может вам не понравиться, — предупредила Лайла.

— Мне все равно, — согласилась Рей. — Я ко всему готова. Говорите смело все, что знаете.

Но делать этого Лайла не собиралась, решив, что будет гадать не для Рей, а для себя. Однако для того чтобы сходить на кухню и налить в чайник воды, ей пришлось собрать в кулак всю волю. На то, чтобы поставить чайник на плиту, казалось, ушла целая вечность. Время начало тянуться ужасно медленно: в такие минуты появляется ощущение, что все чувства притупляются. Когда вода начала накипать, Лайла выглянула во двор. Ричард стоял па стремянке и срывал с дерева лимоны. Его окликнул сосед, и мужчины принялись обсуждать какое-то удобрение. Через некоторое время Лайла перестала слышать их голоса. Не слышала она и стука лимонов, которые Ричард бросал в корзину. Вместо этого ей слышалось шуршание черных юбок Хэнни, когда та, отпрянув, прижалась к стене. Лайла привела Стивена в ресторан, чтобы познакомить его с Хэнни. Теперь-то она понимала, что ей не следовало этого делать. Хэнни продолжала смотреть куда-то сквозь Стивена даже после того, как одарила его самой обаятельной своей улыбкой, против которой не мог устоять ни один человек. Когда он попросил ее погадать, она громко рассмеялась — и при звуках этого леденящего душу смеха, эхом отозвавшегося на кухне, повара положили ножи, которыми крошили картофель, и смущенно переглянулись.

— Лайла так много мне о вас рассказывала. Неужели вы откажетесь мне погадать?

Хэнни ничего не ответила, но бросила на него испепеляющий взгляд, который чуть было не прожег в Стивене дыру.

— Мне не нужны чайные листья, чтобы узнать его будущее, — сказала она Лайле, словно Стивена и не было рядом.

Стивен встал и отошел к стойке бара, даже не оглянувшись. Лайла оказалась между ним и Хэнни. Теперь и Хэнни не смотрела в ее сторону, а когда Лайла хотела взять ее за руку, та, казалось, слегка отодвинулась. И Лайла приняла решение: она встала и направилась к Стивену. Тот обнял ее за плечи, но она могла поклясться, что делает он это в основном из-за Хэнни. Разумеется, ответ Хэнни относительно его будущего только раззадорил Стивена, и после того случая он упорно просил Лайлу погадать ему на чайных листьях. Но даже тогда Лайла, по-видимому, что-то предвидела, поскольку решительно отказывалась гадать.

Стивен вырос во Флориде, и Лайла, находясь с ним рядом, мечтала об апельсинах, соленой воде и бесконечных белых пляжах, где не было ни души. Ради Стивена она была готова на все, и когда он решил, что Хэнни плохо на нее влияет — какая-то сумасшедшая может внушить впечатлительной девчонке все, что угодно, — Лайла перестала подсаживаться за столик старой гадалки, а вскоре и совсем забросила свои гадания. Она выкинула банки с чаем, которые держала на кухне, а своим тетушкам и подругам сказала, что это была всего лишь игра. Но, обслуживая клиентов, Лайла постоянно ощущала на себе пристальный взгляд Хэнни. От этого девушка сразу становилась неуклюжей и постоянно проливала воду или горяченный суп. Лайла очень скучала по тем часам, когда посетителей бывало немного и она садилась за столик Хэнни и просила ее рассказать что-нибудь о своей родине — маленьком городке, отрезанном от мира густыми лесами, где росли только сосны и горная лаванда. Теперь Лайла с содроганием вспоминала то время. Хотя она старалась не замечать разочарования на лице Хэнни, ей становилось ясно, что единственный выход из создавшегося положения — порвать с Хэнни окончательно. Лайла уволилась из ресторана и нашла работу в другом ресторанчике, где можно было не опасаться, что официантки станут болтать с клиентами.

Кроме того, на любовном фронте тоже не все шло гладко: Стивен был женат. Но ведь люди, случается, разводятся, и поэтому наличие у Стивена жены означало для Лайлы лишь то, что им нельзя встречаться у него дома. Их свидания проходили в его гримерной или на квартире одной из его приятельниц-актрис, часто уезжавшей на гастроли. Иногда они совершали в ее квартире мелкие кражи в виде банки сардин, стаканчика со сливками, стеклянных сережек. Эти кражи связывали их крепче, и когда они лежали в хозяйкиной постели, Лайла почти явственно видела их совместное будущее. По воскресеньям, когда Стивен бывал свободен, они спали допоздна, их поцелуи тянулись до бесконечности, а в чашке утреннего чая с двумя ложечками сахара не было ни одного чайного листа.

Однако чаще всего им приходилось встречаться в гримерной Стивена. И Лайла, как ни старалась, все же не могла удержаться, чтобы не взглянуть на маленькую фотографию его жены. Нельзя сказать, чтобы он лгал Лайле или пудрил ей мозги. Когда пьеса с его участием была снята с репертуара, Стивен решил уехать на лето в штат Мэн — там был дом, принадлежавший семье жены. Стивен называл его коттеджем, но Лайла видела фотографию дома. Это был огромный белый особняк, стоящий на мысу полуострова, вдающегося в залив, который с октября по май обычно покрывался льдом. Этот дом преследовал Лайлу во сне: по его комнатам гулял холодный ветер, превращая каждый предмет в лед. Даже ручки кресел-качалок на веранде были покрыты инеем. Лайла стала относиться к дому как к своему врагу, чувствуя, что очень скоро он заставит ее расстаться со Стивеном навсегда.

Она делала все, что в ее силах, чтобы пьеса с участием Стивена шла как можно дольше. На собственную зарплату покупала билеты, которые потом раздавала дальним родственникам и соседям. Каждый вечер она звонила в кассу театра, и каждый вечер ей отвечали, что непроданных билетов остается все больше. Наконец Стивен сообщил, что пьесу снимают. В глубине души Лайла сознавала, что, будь у нее больше времени, она сумела бы убедить Стивена не бросать ее ради дома в Мэне. Но понимала она и другое: битву с этим пустым и холодным домом ей не выдержать, слишком уж ненадежно ее оружие — всепоглощающая страсть и молодость. Однако, поняв, что она все равно его потеряет, Лайла решила хотя бы не портить их последнее свидание. Разумеется, оно было испорчено, даже не начавшись: когда она вошла в гримерную, то первое, что увидела, были чайник с кипятком и чай. Стивен принялся слезно просить ее погадать. Лайла знала, что отказ его жутко разозлит, начнется ссора и все закончится слезами. А потом Стивен тихо скажет, что не может видеть женских слез, и попросит ее уйти. Поэтому Лайла молча уселась за маленький плетеный столик и стала смотреть, как Стивен пьет чай. Его жесты, руки, то, как он берет чашку, едва не разбили ей сердце.

— Мне хочется знать, буду я знаменит или нет, — произнес Стивен. — Впрочем, если нагадаешь сказочное богатство, возражать не стану.

Он встал за ее спиной, положил руки ей на плечи и склонился над ней. Лайла чувствовала, как его дыхание щекочет ей шею. И, даже не глядя на чайные листья, она уже заранее знала, что на дне чашки увидит четырехконечную звезду.

И Лайла сказала ему именно то, что он хотел услышать:

— Я вижу, что у тебя будет все, что ты хотел иметь.

Но когда Стивен на секунду отвернулся, быстро сунула в чашку палец и перемешала чаинки. Лайла по-прежнему не верила в те знаки, читать которые ее научила Хэнни, но придумывать будущее было гораздо легче, особенно когда рядом чувствовалось горячее дыхание любовника. Каждое следующее предсказание было лучше предыдущего. Его дети будут плавать, как рыбы, и в два года уже будут знать алфавит. Лето он будет проводить на своем ледяном заливе, а что касается славы, то имя его останется в веках.

Чтобы ее поддразнить, Стивен бросил на стол доллар, а затем подхватил ее на руки и понес на кушетку. Но, даже лежа в его объятиях, Лайла не могла смотреть ему в глаза. Она глядела на маленькое окошко, затянутое густой черной сеткой. В ту ночь луна была такой огромной, что ее свет проникал даже сквозь сетку, освещая всю комнату. Они занимались любовью, но Лайла чувствовала, как тают ее силы. Лунный свет окутывал ее, словно простыня. Ее кости стали хрупкими, как лед, кожа под ногтями внезапно посинела. И чем сильнее сжимал ее в объятиях Стивен, тем более одинокой она себя чувствовала. Лайла словно улетала куда-то далеко, прочь от земли, туда, где воздух прозрачен и царит вечная зима, где от морозного воздуха болят легкие и слезятся глаза.

Лайла протянула руки — ей захотелось коснуться луны. Чтобы обнять любовника, нужно было выйти из собственного тела. Она видела самое себя: вот она лежит на кушетке рядом со Стивеном. Ее руки и ноги покрыты водяной пеной, рот широко открыт. Глупенький Стивен наверняка думает, что сейчас она находится возле него. Там, высоко в небе, она стала невесомой, ее волосы превратились в перья, такие черные, что было невозможно разглядеть их в ночи. И тогда в нее вошел свет, и она увидела будущее. Оно разворачивалось перед ней клеточка за клеточкой, секунда за секундой. Сначала ей показалось, что она слышит хлопанье крыльев какой-то птицы, но, прислушавшись, поняла, что это стук еще одного сердца.

На следующий день Лайла стояла возле ресторана и ждала, когда он закроется. Войти внутрь, как обычный посетитель, она не рискнула и потому решила, что пойдет за старой гадалкой до самого ее дома. Ночь была холодной, воздух — влажным. Следуя за Хэнни, Лайла старалась держаться на расстоянии примерно одного дома. Она очень боялась, что ее обнаружат и что ей придется просить погадать прямо на улице. Они шли довольно долго, Хэнни петляла по лабиринтам улиц, вышла в Челси, затем спустилась к реке. Мостовые были вымощены булыжником — никто не удосужился их заасфальтировать. Не было видно ни одной машины, не чувствовалось и подземных толчков от проходящих поездов метро. Здесь практически никто не жил: только несколько старушек, таскавших свои пожитки в бумажных мешках или наволочках и обитавших в старых заброшенных домах вместе с одичавшими кошками — быстрыми и вечно голодными охотниками на голубей, которых они подкарауливали на пожарных лестницах.

Когда Лайла окончательно перестала понимать, в каком направлении они идут — на запад или на восток, — Хэнни остановилась возле старого многоквартирного дома и вошла внутрь. Лайла увидела, как в одной из квартир зажегся свет, а в окне показался огромный темно-рыжий кот — не такой, как его одичавшие сородичи. И вскоре — Лайла была в этом уверена — в воздухе разнесся аромат свежеиспеченного хлеба. Стоя на улице, Лайла попыталась представить себе, что было бы, если бы она вошла в дом: внутри тепло и тихо, на столе — хлеб, масло и чай. Здесь можно проспать всю ночь и не услышать даже дуновения ветерка. А если здесь спрятаться, то никто не найдет тебя до тех пор, пока ты сам этого не захочешь.

Лайла вспомнила свою мать и свою комнату, где жила с рождения. Хэнни наверняка ждет, что она постучит в ее дверь, но Лайла внезапно почувствовала острую тоску по дому. Она запаниковала и бросилась бежать. Было уже темно, небо на горизонте стало пурпурным, и Лайле казалось, что из дома доносятся какие-то странные звуки, словно птица пытается вырваться из силков. Лайла боялась заблудиться и все же бежала не останавливаясь. Вскоре послышался гул проезжающих автобусов, и Лайла обнаружила, что смотрит вверх, на звезды, которые привели ее на Десятую авеню.

В ту ночь, лежа в постели, Лайла не могла уснуть. На следующий вечер она вернулась к ресторану и снова пошла за Хэнни, но та, свернув за угол Десятой авеню, внезапно исчезла. Не зная дороги, Лайла долго плутала по лабиринту улиц, и к тому времени, когда, шатаясь от усталости, она, наконец, вышла к знакомой улице, по ее щекам ручьем текли слезы. Вчера у нее был шанс, который она упустила. Хэнни наверняка ее видела, но теперь перестала ей доверять и, значит, не хотела показывать, где живет. Потом в течение нескольких недель Лайла пыталась собраться с духом, чтобы пойти и поговорить с Хэнни. У нее даже появилась навязчивая идея: Хэнни непременно должна ей погадать. Лайла просто умирала от желания узнать, что ждет ее в будущем, но с каждым днем ей становилось все тревожнее и все более одиноко. По номам ей снился Стивен: он спал в гамаке на веранде дома в Мэне. Ей снились птицы и золотые обручальные кольца, и в своей спальне она больше не чувствовала себя в полной безопасности. Она перестала посещать занятия по актерскому мастерству. Новый преподаватель со Стивеном и рядом не стоял, а кроме того, Лайла уже поняла, что актриса из нее никакая. В июле она вновь пошла к своему ресторану и, хотя внутрь войти не рискнула, все же почувствовала себя чуть храбрее. К концу месяца Лайла уже была готова встретиться с Хэнни, смело пройти мимо официанток и поваров и попросить, чтобы ей принесли пакетики с чаем.

Она так и не поняла, что в тот вечер Хэнни ее попросту не заметила. Она вовсе не собиралась прятаться от Лайлы, водя ее по переулкам и мощеным улочкам. Не узнала Лайла и еще одного: когда Хэнни, прищурившись, заглядывала в чашку, она делала это не потому, что пыталась разглядеть будущее, а потому, что была слепа на один глаз. Каждый день Хэнни, сидя за своим столиком в углу, ждала Лайлу. Но когда Лайла наконец набралась смелости, чтобы подойти к Хэнни, необходимость в гадании уже отпала — после двух месяцев отсутствия менструации она и сама все поняла.

Наблюдая за тем, как закипает вода в чайнике, Лайла старалась не думать о старой гадалке. Она посмотрела в окно: муж спускался со стремянки. Но Лайла видела лишь лунный свет, слышала царапанье кошачьих когтей о пожарную лестницу и чувствовала сырой, холодный воздух, от которого становилось зябко.

Во дворе Ричард включил садовый распылитель. Жара ушла, городские власти сняли ограничения на воду, и теперь из всех садов доносился запах влажной земли, от которого становилось тоскливо на душе — вспоминалось все, что ты когда-то имел и потерял. Чай был давно готов, Рей ждала, но Лайле было так холодно, что идти в столовую не хотелось. Беременным она гадала дважды. В обоих случаях на поверхности воды появлялся знак крошечного неподвижного ребенка. Затем знак опускался на дно чашки. Разумеется, Лайла лгала, но когда она начинала непроизвольно всхлипывать, клиентки принимали это за слезы радости за них. Если знак ребенка появлялся в третий раз, Лайла вновь не находила в себе сил сказать, что ребенок, которого она видела, не двигается, не дышит и не открывает глаз. И Лайла решила, что, как бы ни легли чаинки на сей раз, она скажет Рей только о ее беременности, и больше ничего. Она возьмет с нее двадцать пять долларов, свернет их и положит в карман, а когда Рей уйдет, будет стоять, прислонившись спиной к двери, и плакать. Когда собираешься кому-то сказать, что теперь его жизнь кардинально изменится, можно не торопиться. К тому же солнце светило так ярко и ласково, что Лайла тихо выскользнула за дверь и побежала через патио к мужу, чтобы обнять его, крепко-крепко прижаться.

После гадания Рей очень хотелось с кем-нибудь поговорить, но Джессап в дружбу не верил, а потому поговорить ей было не с кем.

«Знаешь, что обычно бывает? — говорил он. — Как только у тебя появляется друг, так сразу ему что-то от тебя надо. Потом тебе начинают рассказывать о своих бесконечных неприятностях. А уж после этого берегись: они понимают, что наболтали лишнего, это начинает их беспокоить и ты им больше не нужен, так как знаешь все их секреты».

Но сейчас Рей отчаянно хотелось иметь подругу, женщину, которая сказала бы ей, что Лайла ошиблась. Но по здравому размышлению Рей пришла к выводу, что любая женщина сказала бы ей, что распухшие ноги и камень внизу живота — не что иное, как признаки беременности. Теперь задержка составляла четыре недели. Рей потеряла вкус к кофе. Однако больше всего ее страшила не сама перспектива беременности, а то, что придется рассказать обо всем Джессапу, который на дух не выносил детей. Он называл детей мелюзгой и частенько говорил, что сирот следовало бы сажать на плавучие льдины и отправлять в холодное синее море.

Как-то раз Рей чуть было не сказала Джессапу, что он будет отцом. Они тогда жили в Мэриленде, в квартире с садиком. Стоял жаркий сентябрь, и вокруг не было ни души — люди находились там, где работали кондиционеры. Это была их первая квартира, и Рей хотелось, чтобы все было, как полагается. Она научилась готовить — настоящий подвиг для нее, так как от матери она практически ничему не научилась. Каждый раз, когда Кэролин отправлялась на кухню, Рей разражалась слезами: один только вид матери, нарезающей лук или тянущейся к бутылке с оливковым маслом, выводил Рей из равновесия. С каким удивлением узнала бы теперь Кэролин, что ее дочь покупает свежую голубику, чтобы сварить из нее джем, сама выращивает томаты для супа гаспаччо и плавит шоколад, чтобы взбить из него мусс. Когда Джессап приходил с работы, стол был уже накрыт, свечи горели. Но сначала Рей приходилось ждать, когда Джессап приведет себя в порядок. Он работал в строительной компании и еще в какой-то местной школе, поэтому приходил домой, весь пропитанный красной пылью. Каждый вечер, пока Джессап отмокал в ванне, Рей смотрела, как постепенно оплывают свечи, и думала о девчонках из школы, с которыми приходилось встречаться Джессапу. Рей была уверена, что если когда-нибудь она его потеряет, то навсегда запрется в комнате с кондиционером и уже не выйдет оттуда. А то, что она теряет Джессапа, Рей чувствовала постоянно, даже когда из кожи вон лезла, чтобы ему угодить.

Однажды вечером она подала на обед эскалопы с молодой фасолью. Джессап взял вилку и принялся задумчиво возить ею по тарелке, словно не знал, что делать с едой. Он сильно загорел, работая на свежем воздухе, его голубые глаза сияли ярче обычного.

— Да-а, — произнес он, пытаясь поддеть на вилку фасолину, — тебе что, нравится вся эта возня?

Рей все утро потратила на то, чтобы найти хорошие эскалопы; в духовке доходил малиновый кекс.

— Я думала, ты любишь эскалопы, — робко сказала она.

— Я? — удивленно спросил Джессап. — Дая лучше гамбургер съем.

Джессап все-таки съел эскалоп, но Рей видела, что для этого ему пришлось сделать над собой усилие. И тогда она забросила поваренную книгу — в конце концов, зачем разбиваться в лепешку для того, кто не в состоянии отличить gato au chocolat от замороженного торта фирмы «Сара Ли». Однако, перестав готовить еду, Рей вскоре обнаружила, что ей нечего делать, кроме как смотреть на часы и ждать Джессапа. Каждый день, когда он возвращался с работы, Рей так этому радовалась, что, не дожидаясь, когда он примет ванну, тянула его на пол, где они занимались любовью, после чего Рей была вся вымазана красной грязью, которую притаскивал на себе Джессап. Потом он шел в ванную комнату, а она оставалась на кухне, не в силах понять, почему ей так одиноко, а когда ванна была готова и Джессап звал Рей к себе, она закрывала глаза и делала вид, что не слышит. Через какое-то время он, должно быть, решил, что ей просто нравится бывать одной, поскольку, как бы сильно он ее ни хотел, получив удовлетворение, Джессап оставлял ее одну, словно они были незнакомы.

Именно тогда Рей начала подозревать, что забеременела. Появились некоторые признаки: месячные приходили с опозданием, к тому же она поправилась на целых пять фунтов. Но самым поразительным было то, что Рей внезапно захотелось поговорить с матерью. Однажды, когда Джессап был на работе, Рей позвонила домой. Голос матери, которая сняла трубку, пронзил Рей насквозь. Сделав над собой усилие, она небрежно бросила:

— Это я. Мы живем в Мэриленде.

— Замечательно, — отозвалась Кэролин. — А отец меня уверял, что вы в Калифорнии. Он считает, что таких людей, как твой Джессап, непременно тянет на Западное побережье.

— Мама, — сказала Рей, словно со времени их последнего спора не прошел целый год, — я звоню тебе не для того, чтобы говорить о Джессапе.

— Я все пыталась понять, почему ты с ним сбежала, но не смогла, — ответила мать.

— Вот и не пытайся, — сказала Рей. — Тебе никогда этого не понять.

— Ты не могла бы позвонить отцу и сказать, что сожалеешь о том, что сделала? Скажи ему, что совершила ужасную ошибку.

— Но я не совершала никакой ошибки! — воскликнула Рей.

— Значит, возвращаться домой ты не собираешься? — спросила Кэролин.

— Не знаю, — честно призналась Рей.

— Впрочем, это не имеет значения, — заметила Кэролин. — Отец все равно не разрешит тебе вернуться, пока ты ему не докажешь, что изменилась в лучшую сторону.

— А ты с ним согласна? — спросила Рей, почувствовав, что ее бросает в жар.

Кэролин не ответила.

— Мама! — настаивала Рей. — Ты с ним согласна?

— Да, — ответила Кэролин, — согласна.

Возле дома послышался шум подъехавшего «олдсмобиля». Рей подошла с телефоном к окну и приподняла занавеску. Джессап уже вылез из машины и теперь снимал голубую хлопчатобумажную куртку.

— Мне нужно идти, — сказала Рей.

— Я еще не закончила, — возразила мать. — Ты что, не понимаешь?

Джессап был уже возле двери; постучал, но Рей не ответила, и он принялся шарить в кармане в поисках ключа.

— Я позвонила тебе, чтобы сказать, что со мной все в порядке.

Но еще никогда в жизни Рей не было так одиноко. Сейчас войдет Джессап и, если узнает, что она говорила с Бостоном, устроит ей сцену. Скорее всего, он предложит ей сесть в автобус и катиться в свой Бостон, если уж ей так здесь надоело. Рей знала, что сделать этого она не сможет: в ее бывшей комнате наверняка сменили мебель, да и замки на дверях тоже поменяли.

— Ты мне только за этим позвонила? — тихо спросила Кэролин, словно надеялась, что сейчас Рей скажет, как скучает но ней.

— Мне правда нужно идти, — ответила Рей, повесила трубку и побежала открывать Джессапу дверь.

В ту ночь она не могла уснуть. Она сидела в столовой, не включая свет, держа телефон на коленях. Она набрала код Бостона, затем номер справочной метеосводок. В Бостоне было гораздо холоднее — всего четыре градуса, — к утру иней покроет газоны и капустные грядки в огородах позади домов. По ночам, когда Рей не спалось, она просила Джессапа обнять ее, что он и делал. Он даже мог посидеть с ней и посмотреть какой-нибудь фильм по телевизору, если бывал в хорошем настроении. Однако в тот день Рей хотелось видеть только одного человека — свою мать. Закрыв глаза, она ощущала запах ее духов, чувствовала, как холодны подоконники в ее спальне на третьем этаже, когда в небе сияет полная луна, а на стекле образуется паутинка инея.

Начало светать, и Рей прошла в ванную. Заметив следы крови у себя на ноге, она села на край ванны и расплакалась. Небо стало жемчужно-серым и ночные сверчки еще не умолкли, когда Рей забралась в кровать и легла рядом с Джессапом. Тот спал, так крепко вцепившись в подушку, что даже костяшки пальцев у него побелели. Когда Рей прикрыла его простыней, Джессап проснулся.

— Мне снился сон, — пробормотал он.

— Знаю, — ответила Рей. — Я на тебя смотрела.

— Было лето, — продолжал Джессап. — В небе сиял миллион звезд, а я стоял и ждал тебя возле твоего дома, но ты меня не видела.

— Я тебя видела, — сказала Рей, обняв Джессапа, но он уже спал.

После той ночи Рей не раз пробовала заводить разговор о детях, однако реакция Джессапа каждыйраз была одинаковой.

— Посмотри на меня, — говорил он. — Я что, похож на чьего-нибудь отца?

И Рей приходилось признать, что не похож. Даже в самых смелых мечтах она не могла себе представить, чтобы Джессап менял пеленки в два часа ночи или покупал в магазине детскую кроватку.

— Ребенок сразу встанет между нами, — предупреждал ее Джессап. — Ты этого хочешь? Если так, я согласен — давай пойдем в спальню и совершим самую большую ошибку в нашей жизни.

Однако на этот раз все было по-другому. На этот раз Джессапа рядом не было, и некому было сказать Рей, что они совершили ошибку. Джессап находился в пустыне, где от лунного света ночью было холоднее, чем зимой в Бостоне. Он ворочался во сне, не зная, что решила Рей, а решила она вот что: нравится это Джессапу или нет, но ему все же придется стать чьим-то отцом.

Рей села в автобус до Барстоу в такой день, когда один только взгляд на небо наводил на мысль о небесах обетованных. Через некоторое время поток автомобилей поредел, дорога стала свободнее. Каждый пассажир автобуса нес на себе частичку пустыни, а в проходе между сиденьями уже лежал тонкий слой песка. Даже сквозь запыленные окна было хорошо видно небо невероятной голубизны, обочины густо поросли туберозой, пахнущей так сладко, что к ним слетались пчелы величиной с человеческую ладонь.

В полдень небо побелело от жара, и Рей впервые в жизни увидела настоящий мираж. Вдоль горного уступа выстроилась стая койотов, но когда Рей моргнула, их уже не было. Вдали не было ничего, кроме розового песка и низких фиолетовых туч, к тому же в это время дня койоты никогда не выходят. Обычно они дожидаются, когда спадет жара, и только тогда спускаются с гор. Они бродят небольшими стаями вокруг стоящих на отшибе домов и иногда издают странные гортанные звуки, словно умирают от одиночества.

Когда Рей вышла из автобуса, на нее обрушилась волна сухого воздуха, который едва не обжег ей легкие. Отыскав ближайшую телефонную будку, Рей принялась обзванивать все гостиницы. Съемочная группа Джессапа проживала в «Холидей-инн» на шоссе номер семнадцать, однако портье сообщил ей, что все уехали на съемки. Рей взяла такси и поехала в гостиницу, надеясь, что в номере Джессапа она сможет принять душ и заказать еду, но портье отказался дать ей ключ от номера. В общем, он был прав — кто она такая? Они с Джессапом даже не были официально женаты.

К тому времени, когда ей, наконец, принесли приготовленный на гриле сэндвич с сыром, который она заказала в ближайшей кофейне, Рей была в ярости. Похоже, Джессап специально не женился нa ней, чтобы в один прекрасный день ее вышвырнули из его номера в «Холидей-инн». Ей очень хотелось, чтобы они поженились, но Джессап считал, что это глупо. Ну что может изменить клочок бумаги? В доказательство он приводил в пример своего отца, который не требовал от матери Джессапа развода до тех пор, пока не исчез. После этого Джессап переходил к родителям Рей, которых называл самой несчастной парой на земле.

— У нас все будет по-другому, — убеждала его Рей.

Кэролин выходила замуж в голубом костюме, словно к этому времени оставила все надежды. Рей решила, что на своей свадьбе она будет в длинном белом платье.

— У нас и так все по-другому, — ответил Джессап. — Мы не муж и жена.

Обдумав его слова, Рей страшно испугалась: если Джессап внезапно умрет, у нее даже не будет права устраивать его похороны. Вся в черном, она будет стоять в сторонке в аэропорту Лос-Анджелеса, куда привезут гроб с телом Джессапа, чтобы отправить его матери в Бостон.

— Об этом не беспокойся, — сказал ей Джессап. — Если что, я пошлю матери открытку, где напишу, что завещаю тебе мой «олдсмобиль» и мое тело.

Выйдя из кофейни, Рей села возле бассейна. Если бы ее пустили в его номер, как бы она там все устроила! Она заказала бы горы фруктов и холодное шампанское. Но вместо этого Рей, пошарив в сумочке, выудила несколько монет и купила в ближайшем автомате бутылку содовой. Жара все усиливалась, и люди уже не осмеливались выходить из помещений с кондиционерами, а она так и сидела на пластиковом стуле возле бассейна — и все потому, что Джессапу, видите ли, не захотелось оформить их отношения. Больше всего ее удручало то, что он уехал на съемки, — нет ничего хуже, чем, проделав долгий путь на автобусе, выяснить, что тебя даже некому встретить.

Последний раз она совершила такую длинную поездку, когда ей было восемь лет. Они с матерью поехали в домик в Веллфлите, который Кэролин сняла на лето. Они отправились пораньше, чтобы подготовиться к приезду отца Рей. Путешествие было неприятным: Кэролин укачало и водителю пришлось остановиться на шоссе номер три. На глазах у пассажиров автобуса Кэролин стояла у обочины и пыталась справиться с приступами дурноты.

— Все в порядке, ничего страшного, — сказала она Рей, вернувшись в автобус, но Рей видела, как судорожно сжимали кожаное сиденье скрюченные побелевшие пальцы матери.

Когда они, наконец, добрались до Веллфлита, Рей тоже укачало. Затем выяснилось, что Кэролин забыла ключи, и им пришлось лезть в дом через окно. Рей стояла в темной гостиной, пока мать ощупью искала выключатель. По телу Рей бегали мурашки. Затем Кэролин уложила ее в кровать, но Рей не спалось. Она слышала стрекотание сверчков и шуршание жуков, застрявших между оконными рамами. Неровные стены дома поскрипывали, в трубе, где свила гнездо сова, слышалось глухое уханье. Кэролин тоже не могла уснуть. Она пришла в комнату Рей и села на край кровати.

— Знаешь, у тебя ведь не случайно рыжие волосы, — сказала Кэролин, закуривая сигарету. К потолку поплыли колечки дыма. — Когда я тебя носила, у меня была пара красных туфель из Италии. Носить я их не могла, потому что они были на шпильках, а у меня распухли ноги, но иногда, оставшись одна, я доставала эти туфли, чтобы просто походить в них по дому. Вот почему ты родилась с рыжими волосами.

— А вот и нет, — возразила Рей.

Шуршание светлячков стало тише, хотя из окна еще были видны крохотные огоньки.

— Спорю на что угодно, что это так, — упорствовала Кэролин.

— А если бы у тебя были темно-фиолетовые туфли? — бросила вызов Рей.

— Тогда у тебя были бы такие черные волосы, что в темноте они казались бы фиолетовыми.

— А если бы зеленые? — спросила Рей.

— Твои волосы были бы совсем светлыми, а в воде становились бы зелеными.

Засыпая, Рей забыла о происшествии в автобусе, а уханье совы теперь звучало успокаивающе, как биение сердца. Но когда к ним приехал отец, Рей начала понимать, что между родителями что-то происходит. Обычно они спорили по любому поводу — теперь же почти не разговаривали. В доме стояла удушливая тишина, но однажды в воскресенье Рей обнаружила на крыльце нечто такое, после чего решила, что август — не такой уж плохой месяц. На крыльце лежала обувная коробка, внутри которой находилась пара чудесных ярко-красных пляжных сандалий. Рей их примерила — сандалии оказались точно по ноге, словно были сделаны специально для нее.

Сначала она хотела войти в дом, чтобы поблагодарить мать за подарок, но, решив, что сандалии существуют для того, чтобы их носить, отправилась на пляж. Она вбежала в воду прямо в сандалиях, а потом прошла в них не менее двух миль. В общем, домой она вернулась лишь к обеду. На заднем дворе, у колонки с водой, Рей сполоснула сандалии. Она остановилась возле пышного апельсинового дерева, покрытого белыми цветами. Кэролин сидела на крыльце и тяжело дышала, совсем как тогда, во время поездки на автобусе, когда она попросила водителя остановиться. Отец стоял на кухне и смотрел на нее через окно:

— Если ты так несчастна, то почему бы тебе не уехать?

Небо было синим, как чернила. Рей облизнула губы и почувствовала во рту вкус соли. Налетел ветерок, и юбка Кэролин поднялась, как хвост воздушного змея. В тот миг Рей больше всего на свете хотелось, чтобы у матери хватило мужества забрать ее, сесть в автобус и уехать.

— А если ты решила остаться, — сказал отец, — то будь добра, прекрати свои вечные жалобы. Я больше не хочу их слышать. Лучше помолчи.

Прячась в тени дома, Рей сжалась в комок, стараясь не дышать. Она ждала, что вот сейчас Кэролин ее окликнет, и она встанет, подойдет к матери, та возьмет ее за руку, и они вместе побегут прочь отсюда через белые дюны. И будут бежать до тех пор, пока не окажутся в центре города.

Но Кэролин ее не окликнула. Она постояла на крыльце, затем повернулась и вошла в дом, захлопнув за собой дверь. Рей уже знала, как это бывает, когда человек сдается. Она стояла в саду, чувствуя, что ее предали. Немного погодя, когда Рей вошла в дом, Кэролин как ни в чем не бывало сидела за столом, а отец разводил огонь в камине, чтобы в доме стало хоть немного теплее. Пока они ели консервированный суп и сэндвичи с тунцом, Рей слышала, как по дюнам ползают песчаные крабы. Когда в камине громко затрещало одно из поленьев, Рей заметила, что Кэролин вздрогнула. Именно тогда Рей решила, что больше никогда не станет доверять матери: она никогда не сможет любить женщину, которая даже боится сказать мужу, что топить камин нельзя, потому что на трубе находится совиное гнездо, сложенное из морской травы и соломы.

Все лето Рей сторонилась родителей, даже когда отца не было дома. Красные сандалии она спрятала подальше в шкаф. Когда в конце августа они покидали Веллфлит, сандалии так и остались в шкафу. Рей было радостно сознавать, что, если на следующий год они снимут тот же дом, сандалии будут ей уже малы.

Сидя возле бассейна в ожидании Джессапа, Рей уснула. Ей снился дом в Веллфлите и Кэролин на крыльце. Стояла ночь, и небо было совсем черным. Мать начала медленно растворяться в соленом воздухе, пока от нее не осталось ничего, кроме белого порошка. Когда Рей проснулась, было уже пять часов и на ее щеке четко отпечатался след от спинки стула. Полную тишину нарушали только легкие порывы ветра и звон металлических колокольчиков на соседнем балконе.

Двери всех гостиничных номеров на втором этаже выходили в голубой коридор, окна смотрели на бассейн. Примерно через час Джессап вернулся в гостиницу, но не стал смотреть в окно. Прихватив бутылку текилы, он, войдя в комнату, тут же опустил шторы и пошел в ванную комнату. Когда Рей постучала в его дверь, он лежал в прохладной воде, свесив ноги через край ванны. Потягивая текилу из чашки в стиле «дикси», он размышлял о том, почему, перетащив несколько ящиков со звуковой аппаратурой, чувствует себя как древний старец. Услышав стук в дверь, Джессап решил не обращать на него внимания. Сегодня дополнительная плата ему не нужна и работать сверхурочно он не станет. Прижавшись головой к прохладной керамической плитке, он слушал, как по трубам побежала вода, когда в соседнем номере кто-то включил душ.

Чем дольше Рей торчала на солнце, тем больше ей хотелось расплакаться. Она обещала себе, что будет держаться спокойно. Она сотню раз проиграла в голове эту ситуацию и решила, что будет говорить с Джессапом спокойно и рассудительно. Но вести себя спокойно и рассудительно уже не получалось. Джессап, несомненно, был в номере, поскольку портье заверил ее, что он забрал ключ, и Рей снова заколотила в дверь. Наконец на пороге возник Джессап, весь мокрый, с полотенцем вокруг бедер. Рей прошла мимо него и опустилась в обитое твидом кресло. Комната была такой крохотной, что Рей могла бы, не слезая с кресла, положить ноги на кровать, что и сделала. Сбросив туфли прямо на чистое покрывало, она снизу вверх взглянула на Джессапа. Тот закрыл дверь, сразу оказавшись в ловушке. Пройти в комнату он не мог — мешали ноги Рей, через которые можно было разве что перепрыгнуть. Кроме того, на нем не было никакой одежды, что давало Рей еще одно преимущество.

Джессап сел на кровать и погладил Рей по ноге:

— Надо же, кто к нам пожаловал!

— Можешь поверить, это я, — ответила Рей.

В комнате гудел кондиционер. Им было плохо слышно друг друга, а кричать не хотелось. Рей машинально отметила про себя, что Джессап стал лучше выглядеть — во всяком случае, не похудел.

— Наверное, давно нужно было тебе все объяснить, — заявил Джессап. — Сейчас могу сказать только одно: у меня что-то вроде кризиса.

Оба рассмеялись, но Рей смеялась как-то уж слишком долго. И, не в силах с собой справиться, расплакалась.

— Перестань, Рей, — попросил Джессап. — Ну, пожалуйста.

— Черт бы тебя побрал! — воскликнула Рей.

— Согласен, — сказал Джессап, печально покачав головой.

Пока Джессап одевался, Рей приняла душ. Много раз она репетировала про себя, как скажет Джессапу о своей беременности, но теперь ее вдруг одолели сомнения. Она совсем не изменилась. Вдруг это вовсе не беременность? Когда Рей вышла из душа и стала одеваться, из одежды посыпался песок, который сразу прилип к влажной коже. Ей стало страшно. А вдруг внутри ее растет какое-нибудь чудовище из плоти и крови, монстр, а не человек? Вдруг ее ждет наказание: ведь бывает же такое — у кого-то случается выкидыш, кто-то умирает при родах и лежит, накрытый кровавой простыней, кого-то бросает любовник, узнав, что его подружка беременна.

В тот вечер они обедали не в номере. Заказав гамбургеры, слушали музыкальный автомат и старались делать вид, что ничего не произошло. Когда они ехали в гостиницу, внезапно налетел ветер. Песок залепил «олдсмобиль», и Джессап включил «дворники», чтобы видеть дорогу. Рей слышала, как звенели на ветру колокольчики, когда машина проезжала мимо какого-нибудь дома или трейлера. И хотя Джессап объяснил ей, что жители пустыни любят вешать перед входом в дом колокольчики, считая, что это приносит удачу, Рей ужасно раздражал их звон. Температура упала почти на двадцать градусов, но, когда они добрались до гостиницы, ветер начал стихать и Рей увидела в небе мириады звезд. Джессап распахнул перед ней дверь в номер, но Рей прошла на балкон. Ночь была черной-белой и такой потрясающе ясной, что Рей начало казаться, будто до сих пор неба она не видела.

Наконец она вернулась в номер, сбросила одежду и забралась под одеяло. Джессап поставил будильник на семь утра, снял ботинки, разделся и выключил свет. После этого он улегся в постель, к Рей он даже не прикоснулся.

— Я все думал, как объяснить тебе, что со мной происходит, — сказал Джессап, доставая сигарету и закуривая. От ее огонька Рей мигнула. — Знаешь, у меня такое чувство, что все эти годы я спал и только теперь проснулся. И что я увидел? А ведь мне уже почти тридцать.

Окно в комнате было открыто. В это время койоты обычно выходят из своего логова и воют на луну. Лежа в постели, Рей слышала, как звенят колокольчики на балконе: к автостоянке подъезжали машины; сначала их мотор звучал тише, потом совсем замолкал.

— Рада, что ты, наконец, проснулся, — резко сказала Рей.

— Не принимай это на свой счет, — успокоил ее Джессап. — Ты же понимаешь, о чем я.

— Ну так вот, если ты собираешься меня бросить, то учти, что у нас может возникнуть проблема, — произнесла Рей, физически ощущая, как под тяжестью тела Джессапа прогибается матрас. — Дело в том, — добавила она, — что я беременна.

Джессап дотянулся до стеклянной пепельницы и затушил окурок. Когда он снова положил голову на подушку, Рей поняла, что между ними все кончено.

— Не понял: ты считаешь, что беременна, или точно знаешь?

— Знаю, — ответила Рей.

— Ты всегда говоришь, что знаешь, а потом выясняется, что ты ошиблась.

— Джессап, — сказала Рей, — на этот раз все точно.

Джессап сел на постели, повернувшись к Рей спиной. За стеной включили телевизор, и по комнате поплыли приглушенные голоса.

— Слушай, мне очень жаль, — произнес, наконец, Джессап, — но это невозможно. Я к этому не готов.

За последнее время Рей не покидало чувство, что все это происходит не с ней. Она крепко ущипнула себя за бедро и держала так до тех пор, пока ей не стало по-настоящему больно.

— Я понимаю, что все очень серьезно, — сказал Джессап. — Я понимаю. Но какого черта ты от меня хочешь?

Рей не ответила.

— Я не собираюсь становиться отцом.

Если бы на месте Джессапа был кто-нибудь другой, то Рей могла бы поклясться, что он вот-вот расплачется.

— Нет, ну что за дела! У меня душевный кризис, а тут являешься ты и заявляешь, что беременна!

Теперь она не сомневалась, что он плачет. Хорошо, что в комнате темно, и она может на него не смотреть. Рей больше не сердилась, она просто очень устала.

— Ладно, оставим, — успокоила его Рей. — Завтра поговорим.

И обняла Джессапа, делая вид, что не замечает его слез.

— Когда тебя нет рядом, я скучаю, — сказал он. — Я не хочу, я не знаю, что мне теперь делать.

Она прижимала его к себе до тех пор, пока он не уснул, после чего отодвинулась на край кровати.

Поздно ночью, когда Рей, наконец, смогла заснуть, ей приснился Джессап. Вот она оставляет его спящим в постели и подходит к окну. Открывает окно и спрыгивает вниз со второго этажа прямо в мягкий песок. Даже в темноте на нем видны отпечатки лап, и она идет по ним в пустыню. Там песок лунного цвета и кактусы высотой восемь футов. Она садится, к ней подходит койот, он сворачивается калачиком у ее ног и кладет голову ей на колени.

Ей все равно, чей это койот: ее собственный или чужой. Рей протягивает руку, гладит его и чувствует, как бьется его сердце. Она приходит в восторг от того, что рядом с ней сидит дикий зверь. Она проводит в пустыне всю ночь и к утру знает все тайны койотов. Знает, в каком кактусе нужно искать воду и как находить тропу среди острых и желтых, словно кости, камней. Знает, как нужно стоять на краю скалы, чтобы дикие кролики спокойно прыгали совсем рядом, а ястреб, приняв тебя за камень, пытался сесть на плечо. Под конец она узнала, что бывают такие моменты, когда можешь драться и получить все, что захочешь, но тогда — рано или поздно — захочется запрокинуть голову и завыть на луну.

Потом она возвращается в мотель, но на минуту задерживается, усевшись на подоконнике. Все спят, укрывшись белыми простынями, им снится родной дом. На подоконнике остается песок, он сыплется на ковер в комнате. Джессап ворочается во сне, и Рей сдерживает дыхание. Он на секунду приоткрывает глаза, но не замечает Рей и не слышит, как она тихо спрыгивает на ковер и засыпает, свернувшись комочком, на пороге комнаты.

Проснувшись рано утром, Рей уже знала, что должна уехать. Ей нужен свежий воздух, завтрак по утрам и чистая одежда. Джессап не проснулся, пока она принимала душ, не услышал, как она тихо закрыла окно, не услышал, как хлопнула дверь. Об их последней встрече она подумает позже, а сейчас ей нужно как можно скорее пересечь пустыню, пока солнце стоит низко. Гостиница была в точности такой, какой она увидела ее по приезде. Работал кондиционер, бормотали водопроводные трубы, в ванной стояла бутылка текилы, валялись пачка лезвий для бритья и пластиковый мешок с чашками «дикси». Вместе с Рей исчезли только две вещи: на ночном столике больше не было ключей от машины, а на автостоянке, где Джессап прошлой ночью поставил «олдсмобиль», осталось пустое место.

Когда Джессап проснулся, асфальт на автостоянке уже начал раскаляться. К полудню его температура будет все пятьдесят. Но Рей к этому времени уже мчалась по шоссе. В «олдсмобиле» были опущены все окна, и единственное, что она чувствовала, был тугой ветер, бивший в лицо.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

В ту ночь, когда Лайла родила дочь, она успела подняться на два лестничных пролета, прежде чем поняла, что больше не может идти. Цепляясь за железную решетку перил, она медленно опустилась на пол. В середине жутко холодной зимы выдалась удивительно теплая неделя, когда вместо снега шел дождь и все горожане выглядели какими-то заторможенными, словно им нездоровилось. Родители Лайлы ее хандру объясняли погодой и периодом взросления, вызывавшим у их восемнадцатилетней дочери некие таинственные боли. Начиная с осени Лайла наотрез отказывалась надевать что-либо, кроме широкого голубого платья, которое висело на ней мешком. Она отказывалась от ужинов и ланчей, но все же располнела и ходила вперевалку. По ночам соседи слышали ее плач, но когда она засыпала, то разбудить ее не могла даже сирена, завывающая прямо возле дома. Никто не осмелился спросить Лайлу, что с ней происходит, из боязни услышать ответ, и поэтому свою беременность она скрыла довольно легко. Но в тот январский день, когда у нее подкосились ноги и она без сил опустилась на пол, Лайла поняла, что скрывать ей придется еще очень многое.

Ее ждали к обеду, но она просидела на лестнице еще почти час. По небу плыли огромные белые облака. Погода начала резко меняться, температура понижалась на пять градусов в час, и Лайла пыталась убедить себя, что ее внезапное недомогание вызвано всего лишь атмосферными явлениями. По ее расчетам, до родов оставалось еще недель шесть. Она по-прежнему была совершенно ошарашена свалившейся на нее беременностью и каждый раз, замирая от изумления, прислушивалась к толчкам ребенка внутри себя. В те редкие дни, когда она ясно понимала, что беременна, ей начинало казаться, что она не сможет родить. Например, после девяти месяцев беременности процесс вдруг пойдет в обратную сторону и ребенок начнет уменьшаться в размерах, пока не станет величиной с жемчужину, которую Лайла будет носить в себе вечно. Но, сидя на лестнице, Лайла вдруг поняла, что с ней что-то происходит. Когда она попыталась встать на ноги, к сердцу подкатила горячая волна, потом она откатилась вниз и внезапно взорвалась. Платье мгновенно промокло от пояса до подола, а когда Лайла начала медленно подниматься но лестнице, то увидела, что оставила после себя лужу воды, которая наверняка не высохнет до следующего дня.

Ей удалось пробраться в свою комнату незамеченной. Она быстро разделась и заползла в постель. Когда родители поняли, что дочь уже дома, то стали стучать в ее дверь, но Лайла к этому времени уже достаточно пришла в себя, чтобы спокойным голосом ответить, что очень устала и обедать не будет. После этого она закрыла глаза и лежала в своей маленькой кровати, пока у нее не начались схватки. Сначала слегка тянуло живот, словно она делала глубокий выдох. Затем схватки стали повторяться регулярно, и как Лайла ни желала, чтобы боль прекратилась, та только усиливалась. Боль все росла и скоро доставала уже до самой крыши. Течение времени полностью изменилось. Лайле казалось, что в свою комнату она пробралась всего две минуты назад, а между тем прошло уже два часа с тех пор, как боль внутри ее тела начала существовать сама по себе. У этой боли был четкий ритм, и, когда она стала еще сильнее, Лайла совсем потеряла голову. Выпрыгнув из постели, она завернулась в одеяло и выбежала в коридор. Родители давно закончили обедать. Отец сидел за столом и читал газету, мать ставила тарелки в буфет. Увидев Лайлу, завернутую в одеяло, с разметавшимися по плечам темными волосами, она выронила из рук большое блюдо, которое, ударившись о деревянный пол, разлетелось на тысячу кусков.

— Со мной что-то не так! — тонким голосом завопила Лайла.

Ей показалось, что это вовсе не ее голос, что нужно кричать во все горло, чтобы родители ее услышали.

— Мне нужно в больницу, — рыдая, сообщила Лайла. — Со мной что-то происходит.

Мать подбежала к ней и положила руку ей на лоб, чтобы проверить, нет ли у нее жара, но в этот момент очередная схватка заставила Лайлу скрючиться на полу. Сквозь приступы боли Лайла услышала, как громко вскрикнула мать, а когда смогла встать на ноги, та закатила ей такую затрещину, что у Лайлы чуть не переломилась шея. Потом родители принялись орать, обвиняя друг друга в тупости, полной слепоте и даже преступной небрежности. Про Лайлу они, похоже, в тот момент забыли. Наконец отец и мать пришли к выводу, что вызывать «скорую помощь» с ее громкой сиреной — это позор, который они не переживут, а потому было решено срочно вызвать кузину Лайлы, работавшую медсестрой в отделении скорой помощи больницы Бикмана.

К этому времени Лайлу уже мало интересовало, какое будет принято решение. Ей было все равно, что мать, обливаясь горючими слезами, звонила кузине Лайлы, и что отец ушел из квартиры, хотя идти ему было некуда. Сидеть в холле или зайти к соседу якобы для того, чтобы попросить стакан воды или чая, он считал унизительным, а потому уселся прямо на лестнице, моля Бога, чтобы его никто не увидел. Лайла предоставила родителям самим решать, что делать. Когда они отказались везти ее в больницу, она вернулась в свою комнату и упала на колени перед кроватью. Через некоторое время она прижалась лицом к холодной простыне и вцепилась обеими руками в матрас, чувствуя, как погружается в темноту. Всякий раз, как начинались схватки, ей казалось, что ее опоясывает огненная лента. С каждым разом лента жгла ее все сильнее, норовя прожечь живот до самой спины. Лайла знала только одно: этих мук ей не вынести. И все же не осмеливалась кричать и звать соседей. Лайла просто молила кого-нибудь прийти ей на помощь. Мать наверняка ее слышала, но сделала лишь одно: плотно закрыла дверь в комнату дочери.

Ночь выдалась такой холодной, что капли дождя замерзали в воздухе, не успев долететь до тротуара. В городе прошла череда несчастных случаев: автомобили и автобусы заносило на скользкой дороге, в номерах отелей отключался свет из-за выходивших из строя генераторов, водопроводные трубы замерзали и лопались, деревья покрылись коркой инея. Лайлу в ее комнате окружало кольцо черного огня. Наверное, она провалилась бы в эту темноту и осталась бы там навечно, если бы к полуночи не приехала кузина Энн. Дверь спальни тихонько приоткрылась, послышалось шарканье дерева о дерево, словно захлопала крыльями огромная птица. Лайла вздрогнула, когда из коридора в ее комнату хлынул свет. На какое-то мгновение она подумала, что всю эту боль она просто выдумала, а потому молча смотрела, как кузина снимает серое шерстяное пальто и кожаные сапожки. В приоткрытую дверь Лайла видела лицо матери — та успела заглянуть в комнату, прежде чем закрылась дверь. По крайней мере, Лайле казалось, что это была мать: ее фигура, рост и одежда. Но если это была мать, то почему она не ворвалась в комнату, не бросилась к постели дочери и не обняла ее, пытаясь спасти, защитить?! Лайла изо всех сил всматривалась в коридор, но увидела там лишь тень, которая быстро исчезла, когда кузина Энн подошла к двери и заслонила собой свет. В коридоре никого не было.

Дверь закрылась, и по комнате эхом разнесся какой-то звук. Лайла прямо-таки физически ощутила его кожей. Из комнаты мгновенно улетучился воздух: батареи топили так сильно, что стало нечем дышать. В тот момент Лайла решила, что не сможет родить.

— Прости, — сказала она кузине. — Зря они тебя потревожили. Я передумала. Мне этого не пережить.

Энн работала медсестрой уже одиннадцать лет — достаточно для того, чтобы не говорить Лайле, что все женщины во время родов ведут себя одинаково.

— Я больше не могу! — взвизгнула Лайла. Теперь ей было все равно, что соседи слышат ее крики. Схватки шли каждые две минуты, но что-то изменилось. Лайла перестала понимать, когда кончались одни схватки и начинались другие. Боль слилась в одно целое, образовав огненное кольцо. Когда очередная схватка достигла кульминации, по ногам Лайлы что-то потекло. Она не могла ни сидеть, ни лежать — стоять она тоже не могла. Энн уложила ее на постель и принялась внимательно осматривать. К концу осмотра простыня под Лайлой была насквозь мокрой.

— Дай мне что-нибудь, — молила Лайла. — Застрели меня. Пусть я потеряю сознание. Сделай же хоть что-нибудь!

Теперь боль овладела ею полностью: она заполнила собой землю и воздух, внутри ее таился ужас. Лейла находилась в самом трудном периоде родов, переходном, и, хотя не знала, как он называется, внезапно поняла, что назад ей уже не вернуться. Ей было некуда возвращаться, у нее осталась одна только боль, которая была сильнее, чем она, Лайла. Боль пожирала ее живьем.

Ей нужна была Хэнни — и больше никто. За прошедшие несколько недель она сто раз собиралась пойти к ней, и сто раз на ее пути вставала собственная гордость, а теперь было уже поздно. Лайла пыталась представить себе черные юбки Хэнни и кудахтающий звук, вылетавший из ее горла, но не могла. Не было ничего, кроме комнаты и боли, заполнившей ее целиком. И даже если бы Хэнни была рядом, Лайла все равно чувствовала бы себя одиноко. В этом и заключается самая страшная сторона боли: ты остаешься с ней один на один и от такого одиночества можно сойти с ума.

Энн ушла в ванную, чтобы намочить полотенца, а вернувшись, увидела, что Лайла стоит у окна, внимательно глядя вниз. До тротуара было три этажа. С этой высоты лед на нем казался холодным и прекрасным, как глубокий голубой залив в Мэне. Подбежав к Лайле, Энн оттащила ее от окна. Нехорошо думать об уходе или даже желать его. Нужно терпеть до конца — и не сметь сдаваться.

Увидев в руках кузины мокрые полотенца, Лайла схватила одно из них и принялась жадно сосать из него воду. Она умирала от жажды. Она отдала бы все на свете за кусочек льда, или лимонад, или какое-нибудь прохладное место, куда можно было бы забраться и заснуть мертвым сном.

— Пожалуйста, не уходи, — попросила Лайла кузину.

— Послушай меня, — успокоила ее Энн. — Я вовсе не собираюсь тебя бросать. Я буду возле тебя, пока все не закончится.

— Ты не можешь меня бросить! — в ужасе воскликнула Лайла, не поняв, что сказала ей Энн.

— Я тебя не брошу, — повторила Энн. — Я буду рядом.

Лайла обняла Энн за шею. Впервые в жизни ей так сильно хотелось к кому-нибудь прижаться. Снова и снова она повторяла шепотом «пожалуйста», зная, что никто не может ей помочь. Вдруг внутри ее что-то оборвалось, и она была уже не в силах удерживать это в себе. Возникло огромное желание вытолкнуть это из своего тела, а когда Энн сказала, что тужиться еще рано, Лайла начала плакать. Энн показала ей, как нужно дышать: некий трюк, призванный обмануть тело, заставив его поверить, что самое главное — это дышать, но Лайла продолжала рыдать, захлебываясь слезами. Тело перестало ее слушаться, она не могла даже дышать. Она набирала и набирала в легкие воздух, до предела насыщая их кислородом, и уже начала задыхаться. Тогда Энн начала дышать вместе с ней, и Лайла, понемногу успокаиваясь, смогла справиться со своим дыханием и стала дышать в такт дыхания кузины. Лайла взглянула в глаза Энн — и комната куда-то исчезла. Города больше не существовало. Лайла погрузилась в эти глаза еще глубже — и они превратились во вселенную, наполненную энергией и невообразимым светом. Чей-то голос велел ей лечь на спину. Даже не почувствовав, что двигается, Лайла вдруг оказалась на белой влажной простыне. Она лежала, расставив ноги и согнув их и коленях.

— Пора, — сказал кто-то. — Теперь начинай тужиться.

На мгновение Лайла пришла в себя. Она узнала потолок своей спальни, лицо кузины. Кажется, произошла ужасная ошибка. Вероятно, все это происходит вовсе не с ней.

Наступило утро, но воздух был таким холодным, что даже заря казалась голубой. Лайла села на постели. Откинувшись на подушки, она изо всех сил подтянула под себя согнутые в коленях ноги. И впервые начала тужиться, с ужасом услышав собственный голос. Нет, от такого крика могло разорваться горло. Лайла тужилась снова и снова, но прошел целый час, а она по-прежнему ощущала все то же огромное напряжение. С той лишь разницей, что у нее уже не осталось сил кричать. Ей хотелось только одного: чтобы из нее поскорее вышла эта ужасная, обжигающая тело боль. В голове вертелась одна и та же странная фраза. «Это всего лишь твое тело», — говорила она себе. Ее тело, вот что предало ее. Это горела в огне ее кровь. Решение оказалось простым и заняло всего одно мгновение. Когда кузина склонилась над ней, чтобы вытереть ей лицо влажным полотенцем, когда над городом занялась заря, Лайла покинула свое тело.

Ее душа устремилась ввысь, к чистому белому воздуху, и от этого полета Лайла почувствовала невероятный восторг. Она поднималась вверх, скользя по совершенно прямому лучу света. Внизу осталось ее лежащее на подушках тело, ее глаза были закрыты, она сдерживала дыхание, чтобы тужиться изо всех оставшихся сил. Но что могло связывать ее с тем измученным, стонущим телом, которое находилось так далеко? Здесь, в этой странной, новой атмосфере царила полная тишина. Воздух был таким холодным, что превратился в кристаллы, и Лайла пила его, как воду, утоляя жажду. Пахло чем-то более сладким, чем розы, и Лайла вовсе не удивилась, обнаружив, что ее душа превратилась в птицу. Ну кто еще, кроме черного дрозда, мог так грациозно порхать по комнате, заполненной болью?

— Теперь ты свободна, — сказал кто-то Лайле. — Теперь ты знаешь, что такое абсолютная свобода, когда душа оставляет тело.

— Все было так легко, — отозвалась Лайла. — Разве такое возможно, чтобы все было так легко?

Где-то далеко внизу голос кузины вопрошал, с кем это она разговаривает. Лайла не стала ей отвечать. Ей вот-вот предстоит вернуться в свое тело, и так не хочется терять эти драгоценные секунды. Голубой рассвет — ничто по сравнению с белым светом, который она увидела. И когда пришло время возвращаться в собственное тело, Лайле стало так тоскливо, что на какое-то мгновение она решила вообще не возвращаться. Она парила в воздухе над своим телом, решая, что делать дальше, когда внезапно внутри ее началось какое-то сильное движение. Прерывистое дыхание ее тела, частые удары сердца наполнили ее жалостью — и одним плавным движением она скользнула в свою плоть.

Она продолжала тужиться, чувствуя, как из нее выходит что-то твердое. Лайла пощупала руками внизу живота — и почувствовала под руками мягкие волосики на макушке ребенка.

— Боже мой, — прошептала Лайла.

— В следующий раз, когда начнешь тужиться, тебе может показаться, что ты сейчас лопнешь, — предупредила ее Энн. — Ты можешь подумать, что горишь в огне.

Но Лайла уже давно сама превратилась в огонь: она легко могла бы танцевать на раскаленных углях. Она поднатужилась, и головка ребенка вышла наружу. Лайла часто задышала, пытаясь подавить в себе желание снова тужиться, пока Энн освобождала шею ребенка от пуповины, и после этого, вместе с последним усилием Лайлы, ребенок выскользнул из ее тела.

Кровь текла из нее рекой, но Лайла чувствовала себя обновленной. Приподнявшись на подушках, она смотрела, как Энн вытерла ребенка и завернула его в белое полотенце.

— С ним все в порядке? — спросила Лайла.

— Все отлично, — ответила Энн. — Это девочка.

Отец Лайлы вернулся домой после ночи, проведенной на лестнице, где было так холодно, что он промерз до костей. Они с женой сидели на диване в столовой, раскачиваясь взад-вперед, словно плакальщики. В комнате Лайлы Энн уложила ребенка в выдвинутый ящик комода, устроив его на стопке фланелевых рубашек. Удалив плаценту, она сказала Лайле, что ее родители уже просили ее связаться с врачом, занимающимся устройством приемных детей.

— Но сначала я хочу получить твое согласие, — сказала Энн.

Лайла откинулась на подушки и закрыла глаза, пока Энн меняла под ней простыню.

— Скажи мне, — потребовала Энн, — что ты собираешься делать с ребенком?

Больше всего Лайлу удивило то, как быстро все закончилось, как быстро она оставила свое тело и вернулась в него. Теперь ей казалось, что боль мучила кого-то другого. Как странно, что теперь ей даже жаль с ней расставаться — ей хотелось цепляться за боль, требовать, чтобы она всегда была рядом.

— Скажу напрямик, — заявила Энн. — Не представляю, как ты сможешь содержать этого ребенка. Оставить его в своем доме родители не захотят, значит, тебе придется уйти. И что ты будешь с ней делать, если даже о себе не можешь позаботиться?

Сквозь бульканье воды в батареях и гул автобусов Лайла, казалось, слышала дыхание своего ребенка, спавшего в ящике комода. И тут ее сердце разорвалось пополам: она поняла, что не сможет оставить ребенка.

— Я хочу ее видеть, — попросила Лайла.

— Послушай моего совета, — сказала Энн. — Если хочешь ее отдать, не смотри на нее. Я ее просто унесу — и все.

— Я знаю, чего хочу, — возразила Лайла. — Дай мне на нее посмотреть.

Но как только дочь оказалась у нее в руках, Лайла поняла, что кузина была права. Но все равно не отдала ее, а только крепче прижала к себе. Кожа ребенка была нежной, как кожица абрикоса, глаза — цвета октябрьского неба. Лайла могла бы держать ее вечно. Она молила время остановиться, часы — сломаться, звезды — замереть на месте. Но ничего этого не случилось. Соседи на четвертом этаже включили воду в ванной, в холле запахло кофе.

Когда Лайла положила дочь в протянутые руки кузины, в комнате стало темнее, словно она по-гасила звезду. Ящик комода, где лежал ребенок, так и остался открытым, и пройдет еще много дней, пока Лайла решится его закрыть. Но сейчас, прежде чем ребенка, завернутого лишь в тонкое белое полотенце, вынесли на морозный утренний воздух, Лайла, успевшая бросить на него последний взгляд, впервые в жизни поняла, что тоска от этой потери будет отныне преследовать ее каждое утро и каждую ночь до конца ее дней.

Они отослали Лайлу подальше, потому что она сильно сдала. К концу февраля у нее пропало молоко, а испачканные кровью простыни были тщательно изрезаны на куски и выброшены в печь, но Лайла наотрез отказывалась выходить на улицу. Она боялась даже подходить к открытому окну в своей комнате, поскольку свежий ветер обжигал ей легкие. Она так привыкла к неподвижной атмосфере комнаты, что стала панически бояться свежего воздуха и света. Занавески на окне всегда были задернуты, и в этом вечном полумраке исчезало представление о времени. Лайле было все равно, день сейчас или ночь. Если бы кто-нибудь спросил ее, что говорят ей о будущем чаинки на дне чашки, она ответила бы: бесконечные дни без цели и планов на будущее. Но как-то раз, когда небо было серым, как цемент, Лайла осталась дома одна. Она пошла в ванную и закрыла за собой дверь. А когда она открыла шкафчик с лекарствами, висевший над раковиной, ей показалось, что один план у нее все-таки есть.

Вскрыв себе вены отцовской бритвой, она сначала ничего не почувствовала. Представив себе, как найдут ее тело, она улыбнулась: мать будет месяцами оттирать от крови черно-белые плитки и перепробует все чистящие средства, но так и не сможет до конца оттереть пятна. Однако надрезы, которые сделала себе на руках Лайла, оказались недостаточно глубокими. Она только потеряла сознание, стукнувшись головой о ванну. Когда мать вернулась домой с рынка, где покупала треску, картофель и салат, Лайла была еще жива. Большая часть крови аккуратно стекла в раковину. Кафельный пол в ванной не пострадал, но, когда врачи «скорой помощи» выносили Лайлу на носилках, за ней тянулась кровавая полоса, все-таки оставившая следы падубовом паркете в холле, которые так никогда и не оттерлись.

Через две недели, когда руки Лайлы были все еще замотаны белой марлей, родители отправили ее по лонг-айлеидской железной дороге на станцию со странным названием Восточный Китай. Когда Лайла протянула кондуктору билет, из-под ее перчатки высунулся кусочек марли, поэтому всю дорогу девушка сидела, сжав руки на коленях. Пунктом назначения был дом ее двоюродной бабки Бель, семидесятилетней старухи, такой глухой, что, когда мать Лайлы попросила ее приютить на время свою дочь, бабка не совсем поняла, о чем речь. Разумеется, она ни разу не спросила, что произошло, а просто прислала за Лайлой такси, чтобы ее привезли домой. Единственным требованием бабушки Бель было, чтобы Лайла не смела солить пищу, когда будет готовить обед.

В течение марта Лайла пыталась почувствовать хоть что-нибудь. Все вокруг казалось холодным и бескровным: голые ветви кленов, шуршание летучих мышей на крыше, пустынная двухполосная дорога, которая называлась Восточно-Китайским шоссе и тянулась от самого дома в никуда. Лайле отвели холодную комнату под самой крышей, где она спала, не видя снов. Каждый вечер, подойдя к окну, Лайла с тоской думала о полном забвении, которое дарили небеса. В ней не осталось жизни, ничего, что она могла бы кому-то дать. Даже для того, чтобы бросить бабке несколько слов, требовалось сделать неимоверное усилие. После этого Лайла сразу уходила в свою комнату, где валилась на кровать, накрытую покрывалом, которое Бель сама сшила, когда была значительно старше Лайлы.

Только одно привлекало Лайлу — смерть. Как-то раз она согласилась погадать бабкиным приятельницам — после того как случайно обмолвилась, что умеет гадать. Но в их чашках она не увидела ничего, кроме знаков смерти: сердце, которое не билось, черную собаку, отравленные яблоки и груши. Лайла часто вспоминала Хэнни, но никогда — Стивена, хотя когда-то думала, что не сможет прожить без него и дня. Стивен стал для нее призраком. По сравнению со смертью он был ничто, а смерть звала и звала Лайлу к себе. Смерть не оставляла ее ни на минуту, она находилась возле нее каждый вечер. Когда Лайла, перед тем как убрать столовое серебро в шкаф, водила пальцем по лезвию ножа, когда мыла посуду, смерть нашептывала ей, что если разбить стеклянный стакан, получатся острые осколки, которые можно вонзить себе в кожу. Самым странным было то, что все эти голоса и шепоты почти полностью вытесняли из головы Лайлы мысли о ребенке. Но в ту ночь, когда на Лонг-Айленде холодный ветер носился над картофельными полями и свистел в трубах, он звучал как плач ребенка. Лайла накрыла голову подушкой и зажала уши руками, но продолжала слышать детский плач, не утихавший с полуночи до самого рассвета.

Лайла решила, что зиму ей не пережить. Она похудела на двадцать фунтов, ее темные волосы выпадали пучками — каждое утро она находила их на подушке, словно в спальне только что побывала птица, меняющая перья. И вдруг, без предупреждения, наступила весна. Лед исчез, от земли поднимался дымок, и воздух над Восточным Китаем стал серебристым, совсем как пар над кипящим чайником. По обочинам Восточно-Китайского шоссе образовались лужи, в которых плавали темные рыбки и зеленые черепашки. На улице на толстых веревках вывесили постиранное белье, а когда снег стаял, во всех дворах зацвели белые цветы и дикая земляника.

Как Лайла ни сопротивлялась, ее тянуло на улицу. Она закрывала окна, но даже сквозь стекло в комнату проникал аромат сирени, распускающейся под окнами. В воздухе витал запах водорослей. Все, включая саму Лайлу, жаждали перемен. Однажды в начале апреля, спустя месяц после того, как у нее пропало молоко, Лайла, проснувшись среди ночи, обнаружила, что из ее грудей что-то течет. Ее насквозь промокшие ночная рубашка и постельное белье источали такой сладкий запах, что в открытое окно влетели пчелы и кружились над Лайлой до тех пор, пока она не схватила веник и не выгнала их в открытую дверь.

Хэнни как-то рассказала, что давным-давно вдеревне, где она выросла, для женщин, потерявших детей при родах, строили отдельный дом. Каждое утро люди приносили к дверям этого дома разные подарки: букеты лаванды, подсолнухи, птичек в клетках, горячий хлеб. В течение шести ночей женщина, потерявшая ребенка, не имела права ступить за порог дома, перед которым складывались подарки. Никто не должен был видеть, как она плачет. Тот, кто слышал в ночи ее плач, должен был немедленно зажечь свечу и подумать о чем-нибудь другом. На седьмой день все шли в лес собирать хворост, затем возле дома раскладывали костер. Когда пламя подбиралось к самому порогу, никто не смел его гасить, никто не смел бежать к пруду, чтобы набрать ведро воды. Когда огонь охватывал дом, птицы, свившие на нем гнезда, улетали прочь, стрекозы взмывали в небо. И тогда наступал решающий момент: все ждали, когда пламя доберется до крыши.

Женщина выбегала из дома, но только в самую последнюю минуту, когда дом уже обрушивался, превращаясь в груду горящих головешек. Так женщина проверяла, осталось ли у нее желание жить, и если да, то обычно она первой приходила на стройку, когда дом начинали отстраивать заново.

У Лайлы не было возможности проверить себя таким способом. С каждым днем она оживала, но чувство горечи в душе не проходило. Все вокруг напоминало ей о ребенке: молодая синевато-серая кора на сирени под окном была цвета глаз ее новорожденной дочери. Мох, выросший на ступеньках, был таким же мягким, как волосы ее дочери. Находиться в комнате было невыносимо, поскольку кружевные салфетки на кресле напоминали ей о детском одеяльце, а маленькие серебряные ложечки были как раз такого размера, чтобы их мог держать ребенок. И вот в один прекрасный день в середине апреля Лайла впервые вышла из дома с тех пор, как приехала на маленькую железнодорожную станцию. С каждым шагом в ней нарастало ощущение собственной безнадежности: по какой-то непонятной причине она была живой, ужасно живой. Люди улыбались ей, словно она была юной девушкой, у которой впереди вся жизнь. Тогда Лайла решила уйти подальше из города, туда, где среди картофельных полей не было никого, кроме чаек, которые обнаглели настолько, что на лету выхватывали хлеб прямо из рук. Туда, где поутру, когда над шоссе поднимался легкий туман, из леса выходили олени и, постояв с минуту, убегали обратно в лес.

Медленно шагая вдоль Восточно-Китайского шоссе, Лайла думала об одном: как отыскать причину, которая заставила бы ее жить. Совсем недавно ей исполнилось девятнадцать. Как странно, что она еще так молода. Дни стали длинными, было светло до самого ужина. По ночам в небе можно было увидеть падающие звезды, сирень, с которой охапками срезали цветущие ветви, по-прежнему стояла вся в цвету.

Каждый раз, когда Лайла надевала блузку с длинными рукавами — чтобы прикрыть шрамы на запястьях, — она вспоминала о прошлом. Но весна делала свое дело, и Лайла решила: помимо шрамов нужно что-то еще, способное напомнить ей о прошлых страданиях. Когда она шила, то старалась исколоть себе пальцы иголкой, когда бралась за горячую кастрюлю, не пользовалась прихваткой. Единственным удовольствием, которое у нее осталось, были длительные прогулки, и Лайла решила, что можно испортить и их. Как-то утром, выйдя из дома, она сняла туфли и оставила их на крыльце. Она уйдет далеко-далеко, к полудню асфальт раскалится, и она обожжет себе ступни.

Лайла прошла уже восемь миль и находилась где-то между Восточным Китаем и Риверхедом, когда на пути ей встретилась автозаправочная станция. К этому времени от горячего асфальта ее ступни уже покрылись волдырями. Наклонившись, Лайла принялась стряхивать с них пыль и мелкие камешки, а когда подняла глаза, то увидела Ричарда, сидящего в тени возле станции. Ему был двадцать один год, и, даже находясь в пятнадцати ярдах от него, Лайла заметила, как он хорош собой, но, рассердившись на себя за то, что смеет смотреть на мужчину, немедленно опустила глаза.

— Лучшее средство от ожогов — холодная вода, — сказал Ричард.

— У меня нет с собой воды, — ответила Лайла, не поднимая глаз, и почему-то смутилась.

Ричард встал, скрипнул стул, на котором он сидел, и Лайла вздрогнула, как от удара. Ричард принес ведро холодной воды и, отдав его Лайле, стал смотреть, как она льет себе на ноги воду — такую прозрачную и холодную, что перехватывало дыхание.

— Чего уставился? — спросила Лайла, взглянув па Ричарда и заметив, что он улыбается.

Ричард отпрянул, пораженный ее резким тоном. Он был высоким, более шести футов, но очень застенчивым. И сейчас ужасно смутился. Он и сам не мог взять в толк, что заставило его заговорить с Лайлой. Наверное, ему просто показалось, что ей нужна помощь.

— Да так, — сказал он. — Просто ты такая красивая, что я не могу не смотреть.

Лайла повернулась и опрометью бросилась домой. Она бежала так быстро, что обожженные ступни начали кровоточить. В ту ночь она заперлась в своей комнате и поклялась, что больше никогда не пойдет на запад по Восточно-Китайскому шоссе. Но, сидя в темноте и глядя на небо, она видела звезды, которые сияли так ярко, что просвечивали даже сквозь тонкие занавески. И Лайла поняла, что если хотя бы еще раз увидит Ричарда, то быть беде. Если она не будет осторожной, то может влюбиться, а этого ей не хотелось.

Сначала, когда о семье Ричарда заговорили старые приятельницы бабушки Бель, Лайла не обратила на это внимания. Подруги были старыми русскими эмигрантками, попавшими в Восточный Китай по чистой случайности. Они-то надеялись поселиться на Манхэттене, но получилось так, что нашелся некий кузен, который помог им деньгами и затащил в Восточный Китай. Кузен соловьем заливался, расхваливая местные плодороднейшие почвы, где картофель растет прямо на глазах. И вот они оказались здесь. Несмотря на то, что этот самый кузен умер тридцать лет назад, здесь остались все его родственники, которых он тоже когда-то перетащил в Восточный Китай. После смерти кузена все хотели переехать на Манхэттен, который, как вскоре выяснилось, оказался лишь мечтой: находясь в каких-то ста милях от Мидтаунского туннеля, он с таким же успехом мог находиться за черным лесом, кишащим волками.

Разумеется, нашлась все же одна женщина, дочь некоего дальнего родственника, которой удалось покинуть Восточный Китай, хотя и она уехала не дальше окраины города. Двадцать пять лет назад Хелен вышла замуж за одного рабочего-мигранта, индейца из племени шиннекок, которого русские женщины называли Краснокожий. Этот Краснокожий поселился вместе с Хелен в маленьком холодном домике в лесу, где высокие сосны давали такую густую тень, что нельзя было выращивать даже картофель. Когда Хелен вернулась в город, в свою бакалейную лавку, соседи с ней поздоровались, но больше не сказали ни слова, и не было в Восточном Китае такого человека, который бы не знал, что мать Хелен умерла от стыда.

Зимой, когда лед становился предательски скользким, старушки не решались выходить на улицу. С приходом апреля старые подруги воссоединялись, и сплетни начинали цвести пышным цветом. Однажды тихим и ясным вечером — ступни Лайлы еще не зажили и продолжали кровоточить — в гости к Бель приехали четыре дальние родственницы. Разговор зашел о Краснокожем и его жене. Все знали, что Хелен носила на себе странное проклятие: родив одного сына, она больше не могла иметь детей. Всем ужасно хотелось знать, что поделывал ее сын зимой. Пожилые дамы все ждали, что в один прекрасный день его отправят в исправительную колонию или он схватит ружье и застрелит своих родителей, после чего сбежит то ли в Коннектикут, то ли в Нью-Джерси. Однако ничего нового о парне слышно не было, даже когда закончилась зима: сын Хелен по-прежнему работал на автозаправочной станции, которую каким-то образом удалось купить его отцу. Как-то раз одна из русских дам призналась, что во время январской снежной бури, когда она вышла из бакалейной лавки и ее чуть было не унесло ветром, сын Хелен помог ей завести ее «форд». А после чашечки чая с виски старая дама шокировала всех заявлением, что парень показался ей весьма симпатичным.

В тот вечер Лайла подавала старушкам чай, но, когда одна из них попросила ее погадать на чайных листьях, вежливо отказалась, сославшись на головную боль. На самом деле Лайла так разволновалась, что не могла находиться в комнате, полной пожилых дам. Ей было девятнадцать, и, несмотря на все, что с ней произошло, она была полна жизни. В ту ночь Лайла впервые крепко уснула. Впервые со дня рождения дочери она увидела сон. Ей снилось, что посреди зимы распустилась сирень и что ее лепестки пробились сквозь слой покрывавшего их льда. Проснувшись, Лайла встала, оделась в темноте и тихо спустилась вниз. Впрочем, бабка все равно ничего не услышала бы. Перед тем как уйти, Лайла немного постояла на крыльце, чувствуя, что еще не вполне готова оставить свое горе в прошлом. Там, в далеком нигде, между Восточным Китаем и Риверхедом, находился мужчина, который сможет помочь ей все забыть. Внезапно Лайла увидела причину для того, чтобы стоило жить, и тогда она двинулась вперед по дороге. Сначала медленно, затем все быстрее, прочь от дома по узкому шоссе, которое впервые показалось ей широкой дорогой, ведущей туда, куда действительно хотелось попасть.

Они сыграли свадьбу на окраине Восточного Китая, в гостиной дома родителей Ричарда. Был июль, и повсюду цвели оранжевые лилии, даже в темно-зеленой тени огромных сосен. Хелен, мать Ричарда, проплакала всю церемонию, от начала до конца. И единственным гостем был школьный приятель Ричарда, парень по имени Бадди, который пришел в такое волнение из-за возложенной на него роли шафера, что едва не упал в обморок, когда священник заговорил о супружеской верности.

После церемонии Хелен увела Лайлу на кухню и, взяв за руку новоиспеченную невестку, произнесла: «Надеюсь, ты понимаешь, что теперь с тобой никто не станет разговаривать».

И действительно, как только Лайла сообщила бабушке Бель о свадьбе, та попросила ее покинуть дом. Поэтому последние полторы недели Лайла прожила в одном из мотелей Риверхеда. Впрочем, какое может быть дело до соседей тому, кто потерял дочь и родителей?

— Мне не нужен никто, кроме Ричарда, — сказала свекрови Лайла и полезла в шкаф за тарелками.

После церемонии состоялся небольшой ланч, на котором из гостей был один только робкий Бадди.

— Посмотрим, — мрачно бросила Хелен, достала из холодильника коробку с картофельным салатом и сразу села за кухонный стол, словно придавленная тяжестью коробки. — Учти, о тебе будут много болтать. Будут обмусоливать каждый твой шаг и разносить это по всему Лонг-Айленду.

Через открытую дверь было слышно, как жужжат пчелы. Лайла стояла, прижав к груди стопку фарфоровых тарелок, и думала о том, как смогла переродиться здесь, в Восточном Китае. О том, что скажет Ричарду, когда разденется перед ним в спальне и он увидит шрамы на ее запястьях, она не думала.

— Пойми меня правильно, я не жалуюсь, — продолжала свекровь, — но у меня была нелегкая жизнь. Меня спасает одно — любовь к мужу. Но иногда, — честно призналась Хелен, — мне хочется услышать и другой голос.

Однако Лайла ее уже не слушала. Она думала о том, что если когда-нибудь Ричард узнает о ее прошлом, то немедленно ее бросит, а это значит, что она сделает все, чтобы он никогда не узнал о ребенке. Она пришла к нему как человек без прошлого, словно родилась в тот день, когда впервые его встретила.

Отец Ричарда, тот самый Краснокожий, о котором судачили во всех столовых и гостиных, пришел на кухню за шампанским и бокалами. Он был такого же роста, как и сын, хотя Ричард считал, что отец будет чуть повыше. Всем было наплевать, как его зовут, а звали его Джейсон Грей. Когда он увидел печальные лица жены и невестки, то хлопнул пробкой от шампанского прямо на кухне, и от этого неожиданного хлопка женщины вздрогнули и рассмеялись.

Свою первую ночь Лайла и Ричард провели в спальне на первом этаже. Перед свадьбой Джейсон Грей переклеил в ней обои, а Ричард сколотил новую кровать из сосновых досок. Но даже когда был погашен свет, Лайла отказалась раздеться. Густые ветви сосен закрывали звезды, но лунному свету как-то удавалось проникнуть в комнату, в которой было так светло, что Лайла не сомневалась: как только она сбросит одежду, Ричард ослепнет при виде шрамов на ее руках.

Пока Лайла стояла у окна, Ричард сел на кровать и принялся стаскивать сапоги. Он был так счастлив, что боялся даже мигать, словно Лайла могла исчезнуть как сон. В свете луны Ричард видел ее прямую, точно струна, спину. Внезапно Лайла показалась ему ужасно робкой, и поскольку она и в самом деле была новобрачной, только что переехавшей в дом родителей мужа, и доверилась человеку, о котором почти ничего не знала, Ричард почувствовал, как бешено забилось сердце. В тот миг он полюбил Лайлу еще сильнее.

— Знаешь что, — тихо сказал он, — раз уж мы с тобой все равно муж и жена и всю жизнь проведем вместе, нам вовсе не обязательно сейчас заниматься любовью, если ты этого не хочешь.

Но Лайла хотела этого больше всего на свете. И все же она была готова расплакаться: ну как она объяснит мужу, почему хотела свести счеты с жизнью? Не зная, что делать, Лайла быстро расстегнула пуговицы на белом платье и сбросила его на пол. Она подняла руки над головой, словно сдавалась в плен. Она еще не распаковала чемодан, и если бы Ричард стал расспрашивать ее о прошлом, то немедленно ушла бы.

Когда Ричард подошел к ней и обнял, Лайла зажмурилась и съежилась, словно приготовившись к сильной боли.

— Не могу поверить, что ты такая красивая, — произнес Ричард.

Лайла открыла глаза и шагнула назад. В тот момент она испугалась, что вышла замуж за дурака.

— Ты даже на меня не смотришь, — одернула она мужа.

Ричард наклонился и поцеловал ее.

— О нет, я на тебя смотрю, — сказал он.

Оттолкнув его, Лайла поднесла руки прямо к его глазам. Неровные шрамы на ее запястьях становились все белее. Любой, кто находился в здравом уме, должен был их заметить.

— Посмотри на это, — повысила голос Лайла.

Всю свою жизнь Ричард испытывал странное чувство, что его очень любят и что он очень одинок. Родители так сильно любили друг друга, что в их жизни как-то не оставалось места ему, Ричарду. Ему было наплевать, что в Восточном Китае его считали изгоем. Он нуждался в ком-то одном, кто был бы таким же, как он. И теперь, когда у него появилась Лайла, он не собирался ее терять, пусть даже шрамы на ее руках и говорили о том, что он получил немного больше, чем рассчитывал. Ричард Грей не был дураком и кое-что знал о смерти. В десять лет он случайно увидел, как покончил с собой человек. Это случилось в лесу за пустыми армейскими казармами, где жили рабочие-мигранты. Ричард и сам родился в такой казарме. И до того как отец купил автозаправочную станцию и они переехали в собственный дом, Ричард частенько наведывался в казармы, где, между прочим, водилось больше оленей, чем во всем Восточном Китае.

Как-то в конце октября Ричард, затаившись в лесу, ждал, когда к нему выйдет олень. И вдруг увидел одного из рабочих-мигрантов — тот вышел на поляну, держа в руке ружье. Ричард подумал, что рабочий просто решил подстрелить оленя, но человек направил ружье прямо на себя и выстрелил.

Ричард побежал прочь, но даже за несколько миль все еще слышал звук выстрела. Когда же его привели в местное отделение полиции, чтобы расспросить о случившемся, он, к своему стыду, распустил нюни прямо перед всеми. После того случая его было невозможно затащить в лес. Он доходил до опушки, где кончалась стриженая трава и начиналась лесная чаща, и останавливался, не в силах сделать ни шагу.

И тогда однажды к Ричарду подошел Джейсон Грей.

— Пойдем, погуляем, — сказал он сыну и, раздвинув ветви деревьев, шагнул в лес.

Судорожно сглотнув, Ричард двинулся за ним. В лесу было совсем темно, и всякий раз, как под ногой отца трещала ветка, Ричард вздрагивал. Ему не потребовалось много времени, чтобы понять, что отец ведет его как раз туда, где застрелился рабочий.

— Давай, — скомандовал Джейсон Грей, увидев, что сын остановился. — Чего испугался?

В густой тени сосен отец внезапно превратился в чужака.

— Я туда не пойду, — заявил Ричард.

Джейсон подошел к нему и вытащил из кармана сигарету.

— Ты, небось, гадаешь, что заставило его это сделать, — сказал он.

— Ничего я не гадаю, — возразил Ричард.

Джейсон Грей сделал затяжку и закашлялся.

При звуках этого кашля Ричард вдруг понял, что придет время и отец его станет больным и старым.

— Если б мы захотели, — начал объяснять Джейсон Грей, — то легко узнали бы о том человеке все. Мы узнали бы, сколько и кому он был должен и с кем сбежала его жена. Но мы никогда не узнаем, что творилось в его голове. И правильно — этого не должен знать никто. Одно мы знаем наверняка: у него больше не осталось сил бороться. И это его право. А теперь пойдем, — кивнул сыну Джейсон, затушив сигарету.

Вместе они дошли до поляны. На деревьях еще оставались желтые листья, и сквозь них просвечивало солнце. Казалось, что светится воздух. Ричарду страшно хотелось ухватиться за отцовскую руку, но он молча стоял на поляне и смотрел на желтый свет.

— В умах людей есть потаенные уголки, — сказал Джейсон Грей. — Но это вовсе не значит, что они ненормальные. И даже не значит, что они трусы, если решили сбежать от чего-то ужасного.

Было слышно, как падают листья. Глядя вперед, Джейсон Грей взял сына за руку:

— Ты должен помнить, что существует большая разница между тем, когда у человека уже нет сил бороться, и тем, когда он понимает, как одинок.

— Даже когда он женат? — спросил Ричард, удивляясь тому, как много знает отец об одиночестве.

— Особенно когда он женат, — улыбнулся Джейсон Грей.

В свою первую брачную ночь Ричард понял, о чем говорил отец. В голове Лайлы, как и у того рабочего-мигранта, был свой потаенный уголок. И это делало ее еще более желанной. Когда он потрогал шрамы на ее запястьях, то был ослеплен надеждой: Лайла словно умерла, а потом вернулась к нему. И он, прежде чем отступить на шаг, крепко прижал ее к себе.

— Я смотрю на тебя, — сказал Ричард, — и вижу только мою жену.

Конец того лета, казалось, длился бесконечно. В воздухе пахло земляникой, и солнце сияло неожиданно ярко. Хелен была очень рада, что в доме появилась еще одна женщина, и с удовольствием раскрывала Лайле рецепты своих любимых блюд: супа с капустой, пирога с вареньем и сладкой картофельной запеканки. Перед ужином Лайла всегда выходила на лужайку, дожидаясь, когда вернутся с работы Ричард и Джейсон Грей. В это время дня небо становилось синим, и под этим небом Лайла возвращалась к жизни. На какое-то время она превратилась в женщину без прошлого: даже во сне она видела самые обыденные вещи — светлячков, жемчужные облака, медные чайники. Она не просила для себя счастья — просто не осмеливалась. Лайла знала только одно: ее кто-то любит, а это, как ни странно, была все, что ей нужно.

С приходом осени что-то изменилось. По ночам, когда Ричард засыпал после занятий любовью, Лайла вдруг заметила за собой, что дрожит от страха. Она была уверена, что потеряет Ричарда: однажды к дому подъедет их «крайслер», из которого вылезет только Джейсон Грей. Лайле начало сниться ее прошлое. Ее чрево сжималось, как в те дни после рождения ребенка, и эти потуги не давали ей спать по ночам. Ей было страшно спать в одной постели с мужем.

Как-то раз, проснувшись ночью, Ричард обнаружил, что Лайла, съежившись, сидит возле двери. Но когда он хотел вылезти из постели, Лайла предостерегающе подняла руку.

— Не подходи ко мне, — сказала она ледяным голосом, и от этого тона сердце ее сжалось от тоски.

— Иди спать, — спокойно произнес Ричард.

— Если бы ты знал обо мне все, ты никогда бы меня не полюбил, — ответила Лайла.

— Если ты имеешь в виду попытку самоубийства, то мне нет до этого никакого дела, — возразил Ричард.

Откинув голову, Лайла засмеялась так пронзительно, что Ричард похолодел.

— Иди спать, — повторил он.

— Значит, ты и в самом деле думаешь, что знаешь обо мне все? — презрительно бросила Лайла.

Ричард понял, что уже через несколько месяцев после свадьбы Лайла начала медленно от него ускользать, а потому, слегка повысив голос, сказал:

— Ладно, иди сюда и расскажи, почему ты хотела с собой покончить. Ты же этого хочешь, так что давай.

— Не хочу, — тихо ответила Лайла.

— Ну и не надо, — бросил Ричард. — Только, знаешь, ты либо расскажи мне все, либо забудь об этом. Дальше так жить нельзя.

Она забралась в постель и обняла мужа.

— Ты, кажется, говорила, что умеешь видеть будущее, — сказал он.

— Я умею гадать на чайных листьях, — прошептала Лайла. — Только и всего.

— А я тоже умею видеть будущее, — заявил Ричард. — Так что тебе лучше прекратить бороться с ним, ведь нам с тобой еще долго жить вместе.

Лайле очень хотелось, чтобы он оказался прав, но с приходом зимы она поняла, что оставаться в штате Нью-Йорк им больше нельзя. В Восточном Китае обязательно найдется кто-нибудь, кто разузнает о ней все и обязательно расскажет об этом Ричарду. Прошлое словно наступало ей на пятки. Дело дошло до того, что, когда Лайла вместе со свекровью отправлялась в город за покупками, ей начинало казаться, что где-то здесь, в чужой семье, живет ее дочь. Она не могла смотреть на детей. Ей чудилось, что ее груди вновь начали наливаться молоком. По ночам они так болели, что Лайле приходилось спать на спине. Близилась первая годовщина со дня рождения дочери, и это сводило Лайлу с ума. По вечерам солнце становилось оранжево-черным, а дни были серыми, точно булыжники. Лайла уже не сомневалась, что, если на зиму она останется в Восточном Китае, случится страшное. Она завела разговор о переезде, но Ричард, решив, что ей просто захотелось жить в собственном доме, пообещал меньше чем через год найти дом с видом на Лонг-Айленд и сразу же туда переехать. Однажды, когда на улице стоял мороз, похоже близилась снежная буря, Лайла, дрожа от холода, отправилась на автозаправочную станцию к Ричарду и Джейсону, чтобы отнести им термос с горячим кофе и немного еды. На автозаправке, тихо урча, стояла машина. На пассажирском месте сидела маленькая девочка. Ее мать зашла в контору, чтобы расспросить о дороге. Выйдя из конторы, женщина увидела Лайлу, которая прижалась к боковому стеклу и рыдала, глядя на ребенка.

Лайла усилием воли заставила себя не броситься вслед за автомобилем. Какая разница, что это был не ее ребенок. Лайла хотела его. Внезапно у нее возник ужасный план: спрятаться за машиной, затем схватить ребенка и бежать. И если бы мать девочки еще хоть немного задержалась в конторе, Лайла могла бы уже во весь опор мчаться на запад. Она включила бы радио, и оно тихо играло бы. Она включила бы печку, и маленькая девочка спала бы рядом с Лайлой, а ее сонное дыхание наполняло бы салон автомобиля сладким ароматом.

Именно тогда Лайла решила окончательно: Калифорния — вот что ей нужно. Когда-то она представляла себе, как они с Ричардом будут жить среди голливудских холмов. Ей нужно было уехать гуда, где ее никто не знает, и там начать жить заново. В тот же вечер за ужином Лайла завела разговор о переезде на Запад и уже не могла остановиться. Она говорила и говорила, не замечая того, что все положили вилки и удивленно смотрят на нее.

— Вы с Ричардом планируете уехать из Нью-Йорка? — испуганно спросила Хелен, впервые почувствовав, что иметь невестку — дело небезопасное.

— Нет, — ответил Ричард, прекрасно понимая, что сейчас что-то произойдет. — Мы ничего не планируем.

У Хелен отлегло от сердца, но когда Ричард взглянул на отца, в его взгляде не было решимости. И Джейсон Грей понял, что сын вскоре покинет Восточный Китай.

Каждую ночь Лайла умоляла Ричарда уехать с ней на Запад. Она без конца говорила о пальмах и пеликанах, пока Ричарду, наконец, не начал сниться Тихий океан. Он был удивительного зеленого цвета, словно тонкая нефритовая пластинка, через которую смотришь на солнце. И голубоглазые пеликаны со всего маху бросались головой вниз в волны. Однажды ночью, когда за окном шел снег, а Лайла лежала, повернувшись к нему спиной, Ричард сел на постели.

— Ладно, — решительно произнес он, — едем в Калифорнию.

Лайла, обливаясь слезами, принялась осыпать его горячими поцелуями.

— Только ты сама скажешь об этом матери.

— Ты ее сын, — смутившись, возразила Лайла. — Ты и говори.

— Но ведь это ты хочешь уехать. Вот ты и скажешь.

Ричард обнял Лайлу и притянул ее к себе:

— Ты не понимаешь. Я ее единственный ребенок, она будет всегда по мне тосковать.

Ричард почувствовал, что жена слегка отстранилась.

— Я все прекрасно понимаю, — холодно ответила Лайла. — И раз уж ты так ее боишься, я скажу сама.

Но в ту ночь Хелен уже обо всем узнала. Когда они лежали в постели, Джейсон Грей спросил:

— Как ты смотришь на то, чтобы мы с тобой опять жили вдвоем?

— Вдвоем? — переспросила Хелен.

И, только тут поняв, к чему он клонит, произнесла: «Ой!» — и расплакалась.

— Сказала бы «нет», и все дела, — поддразнил ее Джейсон.

— Откуда ты знаешь, что они уезжают? — спросила Хелен.

— Я в этом уверен, — ответил Джейсон, — Просто они не знают, как нам об этом сказать.

— Ну что ж, раз они так решили, — заплакала Хелен, — будем жить с тобой вдвоем. Вообще-то говоря, не вижу в этом ничего плохого.

Хелен смирилась с тем, что теряет сына, и все же отдавать его невестке просто так не собиралась. Прежде всего, она стала невероятно любезной: каждый раз, когда Лайла заводила разговор о Калифорнии, Хелен предлагала невестке шерстяной свитер, или новый рецепт, или фарфоровую фигурку, пока постепенно у Лайлы не скопилась целая гора разных вещей, спрятанных в картонной коробке на чердаке. Каждый день Лайла клялась себе, что скажет Хелен об их решении, и каждый день откладывала этот разговор. Ричард уже распаковал собранные было чемоданы, решив, что идея переехать в Калифорнию была просто реакцией жены на особенно холодную зиму. Но то, что Лайла перестала говорить о переезде, вовсе не означало, что она от него отказалась.

Однажды в январе Лайла поднялась к себе в спальню, но вниз не спустилась. Она пролежала в постели три дня, чувствуя ужасную боль внизу живота. Она отказывалась говорить с Ричардом и отказывалась показаться врачу. Ричард не мог заставить себя ходить на работу, но не мог и попасть в собственную спальню. Он часами сидел на кухне, но кусок не лез ему в горло. Он не понимал, почему чувствует себя так, словно потерял жену.

На четвертый день, хорошенько выплакавшись, Хелен поднялась наверх. Войдя к Лайле без стука, она села у ее кровати:

— Можешь не объяснять, что с тобой происходит. Скажи мне одно: тебя может вылечить отъезд из Нью-Йорка?

Лайла так долго молчала, что почти потеряла голос, а потому хрипло произнесла:

— Да. Если я останусь здесь, то умру.

Тогда Хелен достала из шкафа чемоданы молодых и собственноручно их упаковала. Затем позвонила Джейсону и попросила пригнать фургон, который он ремонтировал, чтобы заменить им старый «крайслер». После этого Хелен спустилась на кухню и закрыла за собой дверь. Пока Джейсон Грей и Ричард таскали в фургон вещи и усаживали в него Лайлу, Хелен испекла медовый кекс. Она положила в него и миндаль, и сладкие коричневые груши, а когда лакомство было готово, осторожно упаковала его в коробку, которую отнесла в машину. Передав кекс Лайле через окно, Хелен дважды крепко поцеловала Ричарда. Лайла держала коробку на коленях, словно исходящее от нее тепло могло ее вылечить. Когда они выехали на Лонг-Айлендское шоссе, Лайла неожиданно попросила Ричарда свернуть на Манхэттен.

— Понимаю, — сказал Ричард. — Ты хочешь попрощаться с родителями.

Нет, она не этого хотела. Казалось, все так просто: Лайла вбежит в дом, схватит мать за плечи и будет трясти ее до тех пор, пока не вытрясет из нее имя и адрес людей, укравших ее дочь. Затем Лайла вернется к Ричарду и скажет, что мать упросила ее взять к себе маленькую кузину и воспитать ее как собственную дочь. Когда они подъедут к дому, где живет ее дочь, Лайла тихо проскользнет в дом, завернет ребенка в теплое одеяло и вместе с ним быстро вскочит в машину. Всю дорогу до самой Калифорнии она будет держать дочь на коленях — она ни за что не выпустит ее из рук, пока над ними не раскинется небо Запада, а они не поедут мимо черных холмов и корралей, полных полудиких лошадей.

Они подъехали к дому Лайлы, но Ричард смог найти места для парковки только в квартале от дома. Лайла вышла из машины — и остановилась на тротуаре. Чувство ожидания куда-то исчезло. Лайла поднялась на третий этаж и постучала в дверь. Никто не ответил. Она постучала еще раз, потом еще, с каждым разом чувствуя все сильнее, что проиграла. В этом холодном коридоре планы выкрасть дочь показались ей смехотворными. И когда Лайла вышла на улицу, она была даже рада, что никого не оказалось дома.

Фургон, где сидел Ричард, застрял в общем потоке автомобилей. Лайла обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на свой дом, и тут ей показалось, что в одном из окон гостиной шевельнулась занавеска. Там, на третьем этаже, спрятавшись за занавесками, стояла мать Лайлы и смотрела вниз. Увидев, что Лайла ее заметила, она поспешно отошла от окна. Но даже после этого Лайла видела тень матери — черный силуэт на фоне белой занавески.

Когда фургон подкатил к краю тротуара, Лайла забралась на сиденье, откинула голову и заплакала.

— Может быть, они и не лучшие в мире, но это твои родители, — сказал Ричард. — Нелегко расставаться с близкими.

Лайла вытерла глаза подолом платья.

— Ты уверена, что хочешь уехать? — спросил Ричард. — Можно ведь и не ехать в Калифорнию. Мы еще можем повернуть назад.

Даже не глядя вверх, Лайла знала, что мать по-прежнему за ней наблюдает. Сев так, чтобы Ричард мог обнять ее за плечи, она закрыла глаза. Они направились в сторону туннеля Линкольна и вскоре выехали из Нью-Йорка, оставив его навсегда.

Сначала ей казалось, что это лишь вопрос времени. Но прошел год, за ним второй, третий, а она все никак не могла забеременеть. Лайла принимала теплые ванны с витамином Е, дважды в неделю заставляла себя съедать порцию телячьей печени, отказалась от кофеина, шоколада и специй. Каждое утро, прежде чем вылезти из постели, она мерила температуру, а время овуляций изобразила в виде диаграммы, которую повесила на двери в уборной. Но в глубине души Лайла все поняла, что другого шанса у нее больше не будет. Всякий раз, как Ричард заговаривал о ребенке, который непременно у них появится, Лайла впадала в отчаяние. Когда же ей исполнилось тридцать, она потеряла всякую надежду.

В те ночи, когда они занимались любовью, Лайла не могла уснуть. Дождавшись, когда дыхание Ричарда станет ровным, она тихо выбиралась из постели и выходила в сад, где садилась на резную скамейку под лимонным деревом. Тапочки Лайла оставляла в комнате. Ее мало заботило, что было холодно, что по выложенным плиткой дорожкам ползали улитки. С этим садом с самого начала было что-то неладно. Соседи предупреждали, что в нем не растет ничего, кроме сорняков, которые упорно появляются вновь и вновь, даже если их выдернуть с корнем. В задней части двора возле низкого деревянного заборчика какой-то умник высадил страстоцвет. Со временем он так разросся, образовав сплошные заросли, что начал душить сам себя. Сидя в ночной тиши, Лайла почти что слышала, как растет страстоцвет, все гуще оплетая забор.

Утром Лайла тихо забиралась в постель, и Ричард ни разу не догадался, что ночи она проводила в саду. Он по-прежнему говорил о сыне, который у них когда-нибудь появится, о дочери, которая будет вылитая Лайла, однако с каждым годом в его голосе чувствовалось все меньше уверенности. Когда со дня свадьбы прошло пятнадцать лет, Ричард сказал: «Похоже, детей у нас с тобой не будет. Интересно, это худшее, что могло с нами случиться?»

Лайла ответила, что, конечно нет, но сама так не считала. Бездетные женщины вызывали у нее отвращение. Она ощущала их присутствие в супермаркете и булочной, она смотрела на них и видела лишь белый прах и кости. Но хуже всего ей приходилось, когда приезжали родители Ричарда. Чем больше они старились, тем сильнее им хотелось иметь внуков, но даже и они со временем перестали об этом заговаривать. Когда Лайле исполнилось тридцать девять, приехавшая к ним в гости Хелен Грей впервые не сказала, что из их комнаты для гостей получилась бы прекрасная детская. Но иногда Лайла все же ловила на себе пристальный взгляд свекрови, словно только Хелен знала, как скверно обошлась с ее сыном Лайла.

В то время Лайла вновь занялась гаданием. Она гадала не за деньги — к тому времени Ричард уже обзавелся собственной мастерской, — просто она вдруг нашла утешение, сталкиваясь с чужим горем. Лайла начала осторожно, со своих соседей, которых несказанно удивило ее желание узнать их будущее. Прошло время, и клиенты Лайлы уже молились на нее. Ее советы не обсуждались, они были руководством к действию. Лайла с удовлетворением замечала, как некоторые из клиентов без нее уже шагу не могут ступить. Поездки, путешествия, ультиматум мужу — все зависело от результатов гадания на чайных листьях. Однажды ее ближайшая соседка миссис Грэм пришла на сеанс гадания с племянницей. К их приходу на столе уже лежала красная скатерть, а на плите кипел чайник. Лайла начала с миссис Грэм — вопрос о том, стоит ли усыплять ее заболевшую собаку, был отложен на потом. Затем наступила очередь племянницы, которая только что вернулась из Чикаго, расставшись с мужем, и сейчас обдумывала, стоит ли разводиться.

— Мне хочется знать, что будет, если я вернусь? — спросила племянница. — Я ему все время уступаю, вот в чем дело. Если он мне говорит, что потратил все деньги, я отвечаю: «Ну, ничего страшного», хотя на самом деле я готова его убить.

Лайла кивнула и налила в чашку кипяток. Она могла бы сказать племяннице, что та вернется к мужу, чтобы дать ему еще один шанс. Лайла равнодушно смотрела на чайные листья, плавающие на поверхности воды. Племянница выпила чай и протянула ей чашку, и Лайла, заглянув в нее, внезапно разрыдалась. Клиенты, чинно сидевшие на краешке стульев, завопили от восторга, когда Лайла сообщила племяннице, что та беременна.

— Подождите, что будет, когда я скажу об этом мужу, — заявила племянница. — Да он просто свихнется!

После их ухода Лайла заперлась в ванной, включила холодную воду и больше никогда не пускала в дом миссис Грэм. Лайла до конца месяца с содроганием вспоминала знак, увиденный ею на дне чашки: маленький неподвижный ребенок. Ей и раньше приходилось видеть знаки смерти, однако на сей раз ее бедное сердце едва не разбилось. С тех пор она стала осторожной: если клиентка намекала на возможную беременность, Лайла ей больше не гадала. И все же один раз она прокололась. На сеанс гадания вместе с матерью пришла школьница старших классов. Лайла беспечно налила девушке чашку чаю, чтобы та не скучала, пока будут гадать ее матери. После окончания сеанса Лайла понесла на кухню пустую чашку девушки и внезапно увидела знакомый знак. Она прямо-таки окаменела. Когда мать девушки пошла заводить машину, Лайла под каким-то предлогом затащила девушку обратно в дом. Сообщив ей о беременности, Лайла так расстроилась, что, похоже, сама нуждалась в утешении.

— Не бойтесь, со мной все будет в порядке, — сказала девушка Лайле. — Честное слово.

— Ты знала, что беременна? — спросила Лайла.

— Догадывалась, — ответила девушка.

Лайла не нашла в себе сил сказать ей все, что она увидела. Ей было невыносимо слышать, как девушка доверительно сообщила о своем намерении посещать специальную школу для молодых мам, когда, конечно, будет совершенно ясно, что ребенок жив.

В ту ночь у Лайлы поднялась температура. Утром ее подушка была насквозь мокрой от слез. Тогда она почти отказалась от гадания, особенно после того, как, посмотревшись однажды в зеркало, увидела, что стала похожа на старую гадалку из Нью-Йорка. И все же клиенты к ней ходили. Лайле удалось убедить себя, что ее работа ничем не хуже любой другой и что вряд ли она способна видеть будущее. Но иногда ей все же казалось, что видит она немного больше, чем ей хотелось бы.

Это случилось в середине теплой сухой зимы. Однажды поздно вечером раздался телефонный звонок. Лайла сразу подумала о Хелен. Сев на постели, она напряженно вслушивалась, что говорит в телефонную трубку Ричард. Было так тепло, что одежда, которую Лайла на ночь повесила сушиться, уже не была даже влажной. Но когда Ричард вернулся в спальню, он увидел, что Лайла сидит, укутавшись в шерстяное одеяло.

— Это насчет моей матери, — сказал Ричард. — Она в больнице.

Ричард опустился на краешек кровати, Лайла придвинулась к нему, но он этого даже не заметил.

— Она умирает, — произнес Ричард.

— О нет, — простонала Лайла, хотя в ее голосе слышалось: «Пожалуйста, не покидай меня».

— Завтра я уеду. Иначе может быть слишком поздно.

Лайла заказала по телефону билет, затем достала чемодан и упаковала в него вещи Ричарда.

Они ждали такси у входной двери, как вдруг Лайле показалось, что где-то рядом гудят пчелы.

— Поехали со мной, — попросил Ричард.

Но для Лайлы Нью-Йорк исчез, растворился, его больше не было на карте.

— Тебе лучше поехать одному, — ответила она. — Ты ее единственный сын. Она тебя хочет видеть.

— Ну, я покажу отцу, когда приеду, — сказал Ричард. — Почему он мне раньше не позвонил?

— Не стоит, — бросила Лайла. — Ты же знаешь своего отца.

И тогда Ричард начал плакать.

— Ну, пожалуйста, не надо, — упрашивала его Лайла. — Что толку теперь плакать?

— Не знаю, как он будет жить без нее. Вот что меня тревожит.

Подъехало такси, и Лайла проводила Ричарда до крыльца, но смотреть, как он уезжает, не стала. Они расстались впервые за много лет. И хотя Лайла панически боялась одиночества, ей нужно было побыть одной: на этой неделе у нее должны были начаться месячные, и если на этот раз снова ничего не будет, то тогда получится три месяца подряд. Каждое утро Лайла осматривала простыни. На пятый день в голове мелькнула сумасшедшая мысль о беременности, но, разумеется, она ошиблась. Лайла села у открытого окна. Близилась ночь, и Лайла все сильнее чувствовала, как ее тело словно горит в огне. Нервы обострились до предела. Она просто физически ощущала, как они пульсируют под кожей.

Ей следовало бы радоваться. Сколько лет она пыталась забеременеть только для того, чтобы порадовать Ричарда. Но на самом деле ей был нужен только один ребенок — тот, которого она потеряла. Ранняя менопауза спасла бы ее от необходимости любить ребенка, которого она считала бы чужим. Но теперь, когда прекратилось все, что делало ее женщиной, Лайла расстроилась гораздо больше, чем ожидала. Она впала в глубокое уныние: не отвечала на стук соседей, не одевалась, а когда Ричард звонил ей из Нью-Йорка, не узнавала его голос. Через восемь дней, когда Ричард вернулся, Лайла поняла, что они оба уже не такие, как прежде. Такси подъехало к дому поздно вечером. Лайла уже спала, когда Ричард тихо вошел в спальню и лег рядом с ней. Почувствовав на себе его взгляд, Лайла проснулась. Ей снилось, что в родительской квартире, где она когда-то жила, вместо мебели были одни циновки, а чай наливали из серебряного самовара, стоявшего на полу посреди комнаты.

— Она сильно мучилась? — спросила Лайла.

— Она меня не узнала, — ответил Ричард.

— Не может быть. Ты ее единственный сын и, конечно же, она тебя узнала.

Ричард так устал, что не мог расстегнуть пуговицы на рубашке, которую не снимал два дня.

— Кусты совсем разрослись, — произнес он. — Пора стричь. Я это сразу заметил, как только вылез из такси.

— Она тебя узнала, — повторила Лайла.

— Нет, — ответил Ричард. — Она назвала отца по имени, а меня она уже не помнила.

— Ты не понимаешь — сказала Лайла. — Самое страшное для матери — это оставить своего ребенка. Она нарочно не узнала тебя, чтобы не покидать, понимаешь?

На следующее утро Лайлу разбудил какой-то гул. Прислушавшись, она различила ритмичные удары топора. Лайла вылезла из постели и накинула халат. Задняя дверь, ведущая из кухни в сад, была приоткрыта. Ночью пошел дождь, на земле образовались лужи, и, когда Лайла ступила на влажную землю, ногам сразу стало холодно. В дальнем конце двора Ричард рубил плети страстоцвета, опутавшие забор. Топор, хранившийся у них в гараже, был очень острым, и скоро на земле образовалась куча срубленных веток. Весь двор был усыпан белыми цветами с зеленой серединкой, словно пролетел ураган и сорвал с ветвей все цветы.

В Восточном Китае в это время года все растения замирали. Луковицы лилий спали в промерзшей земле, персиковые деревья и азалии стояли совсем голые. Ричард и Лайла уезжали из Нью-Йорка в середине зимы, но небо над ними было ярко-синим. Хелен положила кекс, который спекла им в дорогу, в красную металлическую коробку. И поскольку кекс был еще горячим, то коробка, казалось, сама излучала сияние. Лайла все оглядывалась назад — Хелен шла и шла за машиной. Она проводила их до конца грязной проселочной дороги, которую весной развозило так, что Джейсону, чтобы выехать на шоссе, приходилось часами откапывать машину из грязи. Хелен остановилась и стала махать им вслед. Джейсон Грей стоял на крыльце, курил сигарету и, облокотившись о деревянные перила, молча смотрел вслед отъезжающей машине, дожидаясь, когда жена вернется в дом.

Дождь шел не переставая, и Лайла плотнее запахнула халат. Каким-то образом она дожила до сорока шести лет, сама не понимая, как так получилось. Может быть, в Калифорнии время течет особенно быстро? Здесь не было зимы, которую надо было еще пережить, здесь времена года растворялись в ярком солнечном свете. Никто не мог сладить со временем в таком месте, где даже розы, перепутав все на свете, цвели круглый год.

Ричард уже почти закончил очистку забора. Он работал так яростно, словно от ударов топора зависела его жизнь. Потом Лайла сварит ему кофе. Пока он будет мыться, она посидит на краешке ванны, просто чтобы оказаться поближе к мужу. Но сейчас она ждала. Здесь, на заднем дворе, под дождем, который вымыл из сада всех улиток, Лайла и Ричард переступили некую невидимую черту. И пусть такое казалось невозможным, но они стали старше, чем были Хелен и Джейсон Грей в тот день в Восточном Китае, когда повсюду лежал лед, а небо было таким холодным и таким голубым.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

В ноябре, когда луна стала чистой и белой, а деревья акации начали источать горьковатый аромат, Рей решила, что потеряла ребенка. И дело тут было вовсе не в выражении лица гадалки, которая смотрела в чашку с чайными листьями. Дело было втом, что Рей почувствовала это сама. Первые три месяца она мучилась от постоянной усталости и таких частых позывов к рвоте, что даже видеть не могла вареные яйца. Но теперь она легко засиживалась допоздна, с удовольствием ела острый чили и чувствовала в себе такой прилив жизненных сил, что, придя с работы, с радостью бралась за уборку в квартире. Чем лучше она себя чувствовала, тем сильнее ей казалось, что здесь что-то не так, однако в одном она была уверена совершенно точно: за все эти месяцы она ни разу не ощутила толчков ребенка.

Перечитав массу информации о болезнях новорожденных, Рей пришла к выводу, что ошиблась: она вовсе не беременна. Она принимала горячий душ, ела много соли, поднимала руки над головой, и пуповина обмоталась вокруг шеи ребенка. В глубине души она сознавала, что прибавка каждого нового фунта веса — это всего лишь шутка со стороны ее тела. Ее беременность — фарс, который продлится очень недолго. Скорее всего, кто-нибудь вскроет ее живот и достанет оттуда то, что там будет находиться, тем дело и кончится. Рей перестала ходить к гинекологу и наотрез отказалась отвечать на вопросы Фредди о ее здоровье. Но Фредди обо всем догадался сам. Однажды, пригласив ее на ланч в китайский ресторанчик, он протянул ей пятьсот долларов.

— Вы что, смеетесь? — спросила Рей. — Вы предлагаете мне деньги?

— Считай, что я даю их тебе в долг, — сказал Фредди. — Прежде всего, Рей, тебе нужна новая одежда.

— Вы собираетесь меня уволить? — поинтересовалась Рей.

Им с Джессапом удалось скопить четыре тысячи долларов — чековая книжка на эту сумму лежала в буфете, под горой вилок и ложек. И если бы Рей действительно пришлось рожать и если бы Фредди ее уволил, она достала бы эти сбережения, чтобы заплатить за больницу.

— Я вовсе не собираюсь тебя увольнять, — сказал Фредди, — Но, честно говоря, вся эта история с беременностью меня слегка выбила из колеи.

— Меня тоже, — согласилась Рей.

— Мне вот что хотелось бы знать, — заметил Фредди. — Где этот твой наемный убийца? Сейчас тебе нельзя быть одной.

— Я не возьму ваши деньги, — твердо заявила Рей.

— Да брось! К тому же у меня процент меньше, чем в банке.

Рей не смогла сдержать смех.

— Я серьезно, — сказал Фредди. — Это мой подарок.

Понимая, что Фредди ее просто жалеет, Рей тоже стало себя жалко. Она положила на стол палочки для еды и стала смотреть, как Фредди выписывает чек, не в силах его остановить, не в силах признаться, что никакого ребенка у нее не будет. Ну почему они с Джессапом не уехали из Калифорнии?! Все тогда было бы по-другому. Ведь хотели же они потратить свои сбережения, чтобы поселиться на Аляске. Разговоры об этом всегда заводил Джессап.

— Эта страна мала для меня, — поделился он с Рей как-то раз ночью.

— Правда? — спросила она, стараясь скрыть насмешку.

— Да, — ответил Джессап. — Здесь все какое-то затасканное, засиженное. Здесь нет простора, свободы.

— А как насчет Аляски? — поддразнила его Рей. — Там тоже нет простора?

Увидев его взгляд, она подумала: «Вот дерьмо, а ведь он не шутит».

— А что, можно подумать, — протянул Джессап. — Неплохая идея, даром что твоя.

— Только не на Аляску, — выпалила Рей.

— Знаешь что, — произнес Джессап, — давай это просто обсудим — и все.

Они лежали в постели, и Рей обняла его.

— Хорошо, — согласилась она. — Только обсудим, но учти, я туда не поеду.

Теперь она жалела о своих словах. Если бы они уехали на Аляску, то остались бы вдвоем, остались бы вместе. Снег заметал бы их хижину до самой крыши, а по ночам все вокруг покрывалось бы голубым инеем: ледники, белые волки, совы, живущие под карнизом. Ребенок, родившийся на Аляске, был бы таким здоровым, что сам потянулся бы к тебе, едва появившись на свет.

— Думаю, мне пора идти, — сказала Рей.

Придя домой, Рей распахнула в квартире все окна. Внезапно она почувствовала тоску по Бостону, и, хотя терпеть не могла зиму, ей захотелось вдохнуть чистого и холодного ноябрьского воздуха.

Как-то раз во вторник, после школьных каникул по случаю Дня благодарения, Рей сидела на кухне и пила кофе, когда туда вошла Кэролин в пальто из верблюжьей шерсти и черной вязаной шапочке.

— Слушай-ка, — сказала Кэролин, — не ходи сегодня в школу.

Рей вопросительно взглянула на мать, но та не стала ничего объяснять. Они по-прежнему не общались друг с другом, а говорили только при необходимости: скажем, «передай масло», или «передай мне соль», или «тебе звонят». Но в тот день у Рей была контрольная по математике, а еще, возможно, сложный тест по французскому.

— Хорошо, — ответила Рей.

Они поехали в центр города, в Музей изящных искусств. Поставив машину на стоянку, Кэролин, прежде чем выключить зажигание, обернулась к Рей и сказала:

— Я подумываю о том, чтобы записаться в какую-нибудь школу. Может быть, даже юридическую.

Это Рей уже слышала.

— Записывайся, — бросила она.

— Не знаю, получится ли у меня, — засомневалась Кэролин.

— Тогда зачем об этом говорить? — огрызнулась Рей.

— Знаешь, в чем моя проблема? — спросила Кэролин. В машине становилось холодно, и Рей заерзала на сиденье. — Я всегда боялась, что останусь одна.

— Правда? — равнодушно отозвалась Рей.

— А теперь я вижу, что ты повторяешь мою ошибку. У тебя с Джессапом будет то же самое, что было у меня с твоим отцом.

— Господи боже, ну не начинай ты опять! — взвилась Рей. — Пошли лучше в музей.

Выйдя из машины, она захлопнула за собой дверь и, пройдя вперед, остановилась возле входа в музей. Осматривая древнегреческие руины, Рей старалась держаться подальше от матери, чтобы не возвращаться к прежнему разговору.

— Извини, — сказала, наконец, Кэролин, когда они проходили зал японских кимоно. — Я не хотела тебя обидеть. Просто я вижу, как ты бегаешь за своим Джессапом.

— Вовсе не бегаю, — возразила Рей.

— Ну, ходишь, какая разница, — заметила Кэролин. — Но учти, когда он разобьет тебе жизнь, я уже ничем не смогу тебе помочь — тогда уж ко мне не обращайся.

В зал вошла молодая пара и прошла мимо Кэролин и Рей. Та отодвинулась от матери. Кэролин подошла к следующей витрине с кимоно. Над ним трудились более двадцати женщин — по розово-золотому шелку были разбросаны ветви ив и водяные лилии.

— Я лишь однажды не чувствовала себя одинокой, — разоткровенничалась Кэролин, — когда была беременна. Когда ты родилась, я уже и представить себе не могла, как жила без тебя. Как мне удалось выжить? Кого я любила?

В сувенирной лавке перед выходом из музея Кэролин, несмотря на протесты Рей, купила ей подарок — постер с картиной Моне, изображающей водяные лилии, которые после японских кимоно почему-то показались Рей примитивными.

— Прекрасно подойдет для твоей комнаты, — шепнула Кэролин Рей, пока продавец заворачивал постер в коричневую бумагу.

Рей кивнула, вежливо поблагодарила мать, хотя знала: они с Джессапом скоро уедут и постер с картиной Моне так и останется висеть в ее опустевшей комнате.

Когда они вышли из музея, было четыре часа. Начинало смеркаться. Рей, держа постер под мышкой, сунула руки в карманы. Если бы она пошла в школу, то уже давно была бы дома и, глядя в окно, ждала бы Джессапа.

— Не знаю, почему так, но в ноябре пахнет дымом, — сказала Кэролин. — Может, я сошла с ума, но мне этот запах ужасно нравится.

Глубоко вдохнув, Рей поняла, что мать права: воздух был восхитителен. Внезапно Рей почему-то захотелось взять мать под руку, чтобы дотронуться до пальто из верблюжьей шерсти, которое Кэролин каждое лето убирала в кедровый шкаф. Но они уже подошли к машине, и Кэролин, что-то напевая себе под нос, искала в кармане ключи. Рей почувствовала тяжесть в груди и несколько раз глубоко вздохнула. Пока Кэролин открывала машину, Рей, вдыхая голубой дымный воздух, думала о том, почему ей вдруг стало жаль свою мать и почему одной прогулки по Музею изящных искусств оказалось достаточно, чтобы почувствовать себя такой потерянной.

В Массачусетсе Рей видела из окна каштаны, белые звезды, облака, набегающие на луну. Здесь, в Калифорнии, из окна кухни ей была видна лишь часть улицы. Собаки не уходили, она это чувствовала. С наступлением жары их стаи бродили вокруг домов в поисках воды и костей. И точно: прижавшись лицом к оконному стеклу, Рей ясно увидела во дворе крупного черного Лабрадора. Она быстро опустила жалюзи. Ночью, в десять минут первого, Рей позвонила Лайле Грей.

— Вы с ума сошли? — возмутилась Лайла, когда Ричард передал ей трубку. — Да как вы смеете звонить мне в такой час?! И вот что я вам скажу — больше я вам гадать не буду. Вы меня поняли?

Ричард сел на постели, прислушиваясь к разговору.

— Не обращай внимания, — сказала ему Лайла. — Спи.

— Дело вот в чем, — медленно произнесла Рей, словно не слыша Лайлы, — мне кажется, с моим ребенком что-то случилось.

Лайла откинулась назад, прижавшись головой к деревянному изголовью кровати. Внезапно у нее пересохло во рту.

— Не спрашивайте меня почему. Я в этом не разбираюсь, — сказала Рей. — Просто знаю: с ним что-то не так.

— Вам нужен мой совет? — спросила Лайла.

Ее била дрожь. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы Ричард повернулся на другой бок и перестал на нее смотреть. Тот неподвижный ребенок — знак на чайных листьях в чашке Рей — никак не хотел исчезать.

— Идите к врачу, — посоветовала Лайла.

— Я не могу, — быстро ответила Рей.

— Завтра, как только встанете, позвоните гинекологу и запишитесь на прием, — велела Лайла.

Рей не ответила. Подняв жалюзи, она смотрела на черную собаку, которая, растянувшись во дворе, видимо, собиралась провести здесь ночь.

— Вы меня слушаете? — спросила Лайла, чувствуя, как ее голос дрожит от ужаса.

Чтобы успокоиться, она схватила Ричарда за руку, и их пальцы переплелись.

— Да, — ответила Рей.

— И прошу вас больше мне не звонить, — потребовала Лайла.

— Вы меня ненавидите. Я угадала? Звонить незнакомому человеку в столь поздний час — это, конечно, было слишком. В такое время матери поднимаются в детскую, чтобы успокоить детей, которым снятся кошмары. Они прижимают к себе своих сыновей и дочерей, гладят их по волосам и убаюкивают, чтобы те поскорее уснули.

— Вызовите врача, — мягко сказала Лайла.

— Хорошо, — согласилась Рей.

— Вот и умница, — похвалила ее Лайла.

Повесив трубку, Рей никак не могла успокоиться. Наутро она стала звонить в ближайшую клинику, но ее голос звучал так хрипло, что ей пришлось говорить шепотом. Рей сказали, что врач примет ее в тот же день. Сидя в приемной, она пыталась представить себе, что Джессап сидит рядом с ней, хотя прекрасно знала, что он никуда бы не пошел. Она уже собралась уходить, когда появилась медсестра и назвала ее имя, а потом повела в маленькую комнатку, чтобы взять анализ крови. Рей не волновалась до тех пор, пока не вошла в кабинет врача. Им оказалась женщина, причем весьма молодая, и Рей поняла, что пришла зря.

— Мне кажется, я пришла не вовремя, — сказала Рей.

— Правильно, — ответила врач. — Вы должны были прийти еще два месяца назад.

Рей разделась, надела бумажный балахон и легла на смотровой стол. Во время осмотра она лежала, закрыв глаза, и когда врач сказала, что с ней все в порядке, Рей решила, что попала к полной дуре.

Отвечая на вопросы для заполнения медицинской карты, Рей чувствовала, что начинает замерзать. Да, это к лучшему. Она не станет матерью-одиночкой, такая у нее судьба. И если уж ей суждено потерять ребенка, то сейчас самое время, пока он не начал шевелиться, пока она не почувствовала, как он поворачивается во сне.

— Что-то не так? — спросила врач, которая в это время подробно расписывала Рей, как ей теперь нужно питаться и какие принимать витамины. — Похоже, вам это совсем не интересно.

— Как долго вы работаете врачом? — спросила Рей.

— Четыре года. Вам этого достаточно?

— Да-да, вполне, — ответила Рей, слегка смутившись. — Просто вы кое-чего не заметили. Мой ребенок мертв.

— Понятно, — произнесла врач. — Вы в этом уверены?

Рей ужасно замерзла. Ей даже показалось, что у нее начала стынуть кровь. Присмотревшись, она увидела, что ее руки и ноги слегка покраснели.

— А вы считаете, что нет? — спросила Рей. — Думаете, я ничего не понимаю?

— Ложитесь, — велела врач.

Рей поняла: сейчас ее вскроют, сейчас эта докторша запустит руки в ее тело и вытащит оттуда ребенка, а потом зашьет, будто ничего и не было.

— Знаете, вы лучше ко мне не прикасайтесь, — запротестовала Рей.

И не узнала собственного голоса. Это не мог быть ее голос. Врач подкатила к столу какую-то высокую металлическую машину. Но только она собралась начать осмотр, как Рей решительно заявила:

— Не прикасайтесь ко мне!

Нет, все-таки это был ее голос. Господи, да она почти визжала. Она была в ужасе не оттого, что ее будут вскрывать, а оттого, что все это произойдет именно сейчас. Вот сейчас начнется операция. Сейчас она потеряет ребенка.

— Не понимаю, чего вы так испугались, — удивилась врач. — Я просто хочу послушать биение сердца вашего ребенка.

Рей чуть было не расхохоталась. Эта женщина что, думает так ее успокоить? Слушать, как бьется сердце, которое молчит?!

— Ну как, можно начинать? — спросила врач. Бросив на нее холодный взгляд, Рей пожала плечами. Откинувшись на спину, она закрыла глаза.

— Этот прибор усиливает звук, — объясняла врач, намазывая живот Рей каким-то гелем.

Лежа с закрытыми глазами и отчаянно замерзая, Рей вспомнила, как они с Джессапом однажды зимой ездили на автобусе в Рокпорт. Гавань была покрыта льдом, но в доках, куда они пришли, было слышно, как подо льдом бьется вода. Наклонившись, они стали смотреть вниз и увидели, что лед шевелится вместе с водой.

— Вот, послушайте, это плацента, — сказала врач.

— Если б я жил в этом городе, то точно бы свихнулся, — заявил тогда Джессап. — Ну как можно спать, когда тебе в уши постоянно дудит этот чертов океан?

— А мне здесь нравится, — заявила Рей.

Это был один из тех редких случаев, когда она не согласилась с Джессапом. И сразу почувствовала на себе его внимательный взгляд.

— Ну, может, к шуму привыкаешь, если слушаешь его каждую ночь, — наконец нехотя согласился он.

— Кажется, я его нашла, — произнесла врач.

— Я ничего не слышу. — Рей открыла глаза и приподнялась на локтях.

— Слушайте, — велела врач.

И тут Рей его услышала, а услышав, начала плакать.

— Вот он, — сказала врач. — Ваш ребенок.

На Рей обрушилось что-то внезапное и яркое, как молния, только в тысячу раз пронзительнее и совершеннее. Казалось, сердце ребенка стучит откуда-то издалека. Тогда Рей напомнила себе, что стук доносится из ее собственного тела. И она бы точно солгала, если бы сказала, что до этого ребенка ей нет никакого дела. Когда аппарат был выключен и Рей перестала слышать стук сердца своего ребенка, она села на столе и расплакалась. Затем, извинившись, встала и оделась. Рей заполнила медицинскую карту и поехала домой, но с того момента стала ломать голову над одной тайной: как такая хрупкая конструкция, как человеческое тело, может носить в себе два сердца и при этом ничего не чувствовать?

Менее чем через месяц Рей обнаружила, что после работы может провести весь вечер в любимом кресле Джессапа за чтением книги доктора Спока и при этом не потерять к ней интереса. Она начала учить новый, незнакомый для нее язык: «колики», «чепчик», «грудное молоко»… Каждую ночь Рей просыпалась ровно в три часа — для тренировки. Она квартами покупала молоко и пила фиточай. Когда ее одежда перестала застегиваться на животе, она отказалась от секонд-хенда. Вместо этого, сняв со своего банковского счета двести долларов, она отправилась в отдел товаров для новорожденных в магазине Буллока и там за сорок пять минут истратила больше, чем за последние пять лет. Когда продавщица протянула ей две огромные сумки, Рей уже так обессилела, что, с трудом забравшись в свой «олдсмобиль», уронила голову на руль. И вот там, на стоянке, Рей впервые почувствовала, как шевелится ее ребенок. От неожиданности она вскинула голову и замерла, ожидая, когда толчки повторятся. Она-то думала, что ребенок станет лягаться, но вместо этого ощутила какое-то слабое трепыхание, словно внутри захлопали чьи-то легкие крылышки. Когда это повторилось, Рей поняла, что чувствовала толчки ребенка уже в течение нескольких недель.

— О господи! — простонала Рей, сидя в «олдсмобиле».

Все было именно так: ребенок начал шевелиться.

Рей решила рожать традиционным способом и обсудила это со своим врачом. Но когда встал вопрос о том, кто будет помогать ей готовиться к родам, Рей солгала, сказав, что ее муж находится в деловой командировке — уехал продавать покрышки для грузовиков. Все это было так не похоже на Джессапа. Рей даже на мгновение подумала, что сделала ему больно. Она представила себе, как он сидит в трейлере «фольксваген», загруженном огромными автопокрышками, и… отправила его в Небраску, где оставила с проколотой шиной и полным отсутствием автопокрышек, подходящих для его автомобиля.

Первым, к кому обратилась Рей, был Фредди, но тот, явно испугавшись, наотрез отказался от роли тренера и даже боялся с Рей разговаривать. Дело кончилось тем, что он предложил ей деньги, на которые она смогла бы нанять себе хорошего тренера, и очень удивился, когда Рей их не приняла.

— Вы — другое дело, — объяснила Рей. — Вам платить не надо, поскольку вы взяли бы на себя эту роль добровольно.

— Ну, уж нет, — сказал Фредди. — Можешь мне поверить. Добровольно я на это не пойду. Рей, я даже слышать не могу о всяких родах. Даже фотографии видеть не могу. Ты такого хочешь тренера?

Рей собралась было обратиться к своей соседке — актрисе, с которой в свое время договорилась ходить в прачечную самообслуживания, чтобы не сидеть там по вечерам в одиночку. Но когда Рей, встретив ее возле почтового ящика, заговорила об обычных родах, соседка страшно перепугалась и сразу заявила, что не в силах даже переступить порог лечебного заведения, а если ей когда-нибудь придется рожать, то делать это она будет у дверей больницы.

Таким образом, у Рей остался только один человек, к которому она могла обратиться за помощью: Лайла Грей.

— Как трогательно, верно? — спросила Рей, когда позвонила Лайле и объяснила ей ситуацию. — Что мне приходится просить именно вас.

«Ну, нет, — подумала тогда Лайла, — бывает куда хуже. Например, когда ты поднимаешься по темной лестнице, и у тебя начинают отходить воды, и тебе некому помочь, и у тебя больше нет сил идти дальше». Правда, иногда Лайле нравилось думать о том, что и Хэнни в тот момент было так плохо, что и она не знала, куда деться от боли.

— Разве вам больше некого попросить? — поинтересовалась Лайла. — Какую-нибудь подругу?

— Если бы у меня была подруга, думаете, стала бы я вам звонить? — сказала Рей.

— Я же просила вас больше мне не звонить, — ответила Лайла, но голос ее звучал уже менее уверенно.

Если бы тогда она решилась войти в ресторан на Третьей авеню, то не оказалась бы в той кошмарной душной спальне совсем одна, скрючившись на постели, которая была ей мала уже с двенадцати лет. Вместо этого она рожала бы в доме Хэнни, а потом еще несколько дней провела бы в постели, и ей приносили бы горячий чай и тонкие тосты, и ей не нужно было бы вставать, и ее дочь была бы рядом с ней, и она смотрела бы, как ребенок спит.

— Вы подумайте, — сказала Рей. — Я ведь больше ни о чем не прошу.

В течение двух недель Лайла только об этом и думала, но звонить Рей не стала. Она просто не могла сказать ей «нет», хотя прекрасно знала, что это такое — находиться одной в комнате, где нет ничего, кроме темноты, которая окружает тебя со всех сторон и душит, забивая тебе горло при каждом вздохе. Тогда ее спас свет, который хлынул в ее темную комнату из коридора. Лайла до сих пор чувствовала этот свет на своей коже, слышала каждый шаг кузины, которая подошла к ней, мягко обняла за плечи и помогла забраться в постель.

Если бы в чашке Рей не было того знака, если бы Лайла не была уверена, что ребенок родится либо мертвым, либо увечным, она согласилась бы помочь. Но чайные листья сделали свое дело — и Лайла перестала подходить к телефону, сказав Ричарду, что ей названивает какая-то сумасшедшая. После этого они лежали в постели неподвижно, словно каменные, и слушали пронзительные звонки телефона, раздававшиеся среди ночи. Гадание пришлось забросить, и не потому, что клиенты не могли ей дозвониться, просто у Лайлы больше не осталось сил лгать другим после того, как она так солгала Рей. Ее предсказания стали одно другого хуже. Старые клиенты отказывались от сеансов на дому, а новые отходили от ее столика в ресторане в слезах и бежали жаловаться ресторанному начальству. Но Лайла уже не могла остановиться. Пожилым дамам она советовала поскорее написать завещание, а молодые разражались слезами, узнав, что их возлюбленный, который взял отпуск, на самом деле сидит не у постели больного друга, а весело проводит время со своей женой. Менеджер ресторанчика «Салаты сближают» дал Лайле еще один шанс, но, когда за один вечер поступили сразу три жалобы — развод, увольнение с работы и обвинение в употреблении наркотиков, — он ее уволил.

В каком-то смысле ей стало легче. В тот же день Лайла вынула из шкафчиков все банки с чаем и швырнула их в мусорный контейнер. После этого она заставила Ричарда позвонить в телефонную компанию и сменить номер их телефона. Свой белый шелковый тюрбан она изрезала садовым секатором, а красную шаль, которую использовала в качестве скатерти, вышвырнула вон. Когда же она решила, что каждое утро будет ходить в автомагазин и покупать там книги, о чем сообщила Ричарду, тот был в шоке. Но Лайла объяснила, что больше не может видеть человеческих страданий. Чтение книг о ремонте «БМВ» и «ауди» — вот что поможет ей привести нервы в порядок. Но днем, когда Лайла оставалась одна, она испытывала такое беспокойство, что не могла усидеть на месте. Однажды, выглянув из окна, она увидела Рей, сидевшую в автомобиле, и даже не удивилась, только в горле у нее пересохло. Лайла давно ждала появления Рей, и, что хуже всего, она этого хотела. Лайла накинула свитер и вышла из дома. Забравшись на сиденье рядом с Рей, она захлопнула дверцу.

— Я все никак не могла решиться вот так просто прийти к вам, — сказала Рей. — А вы могли хотя бы взять трубку. Могли бы просто сказать мне, что не желаете быть моим тренером. — Она посмотрела на Лайлу. — Если только вы не согласны.

— Я не тот человек, который вам нужен, — объяснила Лайла.

— Но ведь это совсем ненадолго, — настаивала Рей. — Всего шесть недель занятий у Ламаса, а начнутся они не раньше февраля. До этого вы меня даже не увидите.

— Вам нужен другой человек, — повторила Лайла, покачав головой.

— Неужели вы не понимаете? — спросила Рей. — У меня нет другого человека.

Они сидели, уставившись в лобовое стекло. Рей готова была расплакаться, но страшно было не ей, а Лайле: если во время родов эта девочка протянет руки и обнимет ее за шею, она может провалиться во тьму. Она уже слышала хлопанье гигантских крыльев.

— Вот что я вам скажу. — Лайла старалась говорить равнодушно. — Мне кажется, вам нужна не я. Вам нужен ваш друг. Должен же он когда-нибудь вернуться.

— Мой друг! — воскликнула Рей. — Могу себе представить. — Однако в ее взгляде сквозил интерес. — А почему вы решили, что он вернется?

— Просто я это чувствую, — ответила Лайла. — Он еще не ушел.

В конце концов, Лайла дала согласие. Она будет тренером Рей, если не вернется Джессап. Вот до какой степени Лайла была уверена, что ее помощь не понадобится. Но когда Рей уехала, Лайла, возвращаясь в дом, почувствовала острое сожаление, словно это была ее идея — присутствовать при родах. Она остановилась на крыльце, окруженном розовыми кустами. Дверь была открыта. Лайла обернулась, чтобы бросить взгляд на улицу, но Рей уже изо всех сил нажала на газ — а вдруг Джессап и в самом деле вернулся? — и старый «олдсмобиль» скрылся из виду. И на улице Трех Сестер не осталось ничего, кроме нескольких голубых облаков посреди западного неба: верный признак того, что погода скоро переменится.

На следующей неделе дождь лил, не переставая, и все же управляющий домом, где жила Рей, уже развесил во дворе гирлянды белых рождественских фонариков. Ребенок шевелился больше обычного, меняя свое положение. Поэтому Рей иногда теряла равновесие и едва успевала ухватиться за какой-нибудь предмет мебели или опереться о стену, чтобы не упасть. Это было самое ненастное время года — между Днем благодарения и Рождеством, когда одиночество ощущается особенно остро. Рей уже махнула рукой на предсказание Лайлы относительно возвращения Джессапа. Это ожидание порождало в Рей еще большую тоску, чем обычно. Каждое утро, выбравшись из постели, она, прежде всего, включала телевизор, просто для того, чтобы услышать чей-то голос. Потом она забирала телевизор с собой на кухню и ставила на стол, чтобы смотреть его за обедом. Через некоторое время Рей внезапно поняла, что делает то, что в свое время делала ее мать, и пришла от этого в ярость, ибо сейчас, когда ее наконец-то перестал преследовать запах духов Кэролин, она начала приобретать ее привычки. Однажды, когда Рей собралась добавить горчицы в салат с яйцом, она с ужасом вспомнила, что так делала Кэролин, а не она, Рей. Она слишком много времени проводит одна — вот в чем дело, вот почему она стала смотреть за обедом новости и класть в пищу горчицу. Когда она жила с Джессапом, то считала дни до уик-энда. Теперь же ей было все равно, и Фредди даже иногда приходилось напоминать ей, какое сегодня число.

Была пятница, по-прежнему шел дождь, и Рей, чтобы не промокнуть, бегом побежала домой. Дверь в квартиру была слегка приоткрыта, и Рей сразу поняла: там Джессап. Слышался звук работающего телевизора, вкусно пахло свежим кофе. Рей стояла во дворе и думала о том, что с тех пор, как началась та ужасная жара, почти ничего не изменилось. Но, войдя в квартиру и увидев на кухне Джессапа, она поняла, что очень даже изменилось. Джессап перестал походить на самого себя: деревянный стул, на котором он сидел, казался слишком мал для него, ноги в сапогах торчали из-под стола, куртка висела на спинке соседнего стула — с нее на пол капала вода. Плита была включена, чтобы куртка поскорее просохла, и Рей стало неприятно жарко. Она стояла в дверях, смотрела на Джессапа и не знала, что сказать.

Джессап кашлянул.

— Я сварил кофе, — нарушил он молчание.

Взглянув на стол, Рей увидела, что он поставил ей керамическую кружку и налил в нее кофе. Такого он еще никогда не делал, во всяком случае, за последние семь лет.

— Я не буду, Джессап. Мне вреден кофеин.

— О, — отозвался он, видимо вспомнив о ее положении, и перевел взгляд на ее живот.

Рей плотнее завернулась в плащ.

— Присядь, пожалуйста, — предложил Джессап, словно это она пришла к нему в гости.

Рей не двинулась с места.

— У меня есть участок недалеко от Барстоу, — заявил Джессап.

— Ты настолько невежлив, что даже не скажешь, что ты об этом думаешь? — спросила Рей.

— О чем? — слегка смутился Джессап.

— О том, как я выгляжу, — ответила Рей.

Нет, нужно держать себя в руках. Рей слышала, как дрожит ее голос. Подойдя к холодильнику, она налила себе стакан молока.

— Ты выглядишь потрясающе, — произнес Джессап.

— Какой же ты лжец! — воскликнула Рей.

Она села напротив него за стол, уже понимая, что он вернулся не за ней.

— Когда наше кино провалилось, я подумал, что у меня теперь два пути, — начал объяснять Джессап. — Можно попытаться войти в кинобизнес, что само по себе нереально, так как они считают, что если ты шофер, значит, ты тупой олигофрен. А можно принять предложение одного парня, с которым я познакомился в Гесперии.

— Какое предложение? — спросила Рей.

— Мне повезло, что я его встретил, — сказал Джессап. — Он предложил купить землю. Понимаешь, умер один старикан, и его семья задешево ее продает. Три тысячи долларов с меня и три тысячи — с моего приятеля.

Рей еще никогда не слышала, чтобы Джессап кого-то называл своим приятелем. Вспомнив об отложенных четырех тысячах, она сжала губы.

— Ты даже не спросил, как я себя чувствую, — возмутилась Рей.

— А ты меня об этом спросила? — возразил Джессап.

Вместо ответа Рей схватила коробку с молоком и запустила ею в Джессапа. Тот, не ожидая подобного действия, не успел увернуться. Коробка ударилась ему в плечо, залив молоком рубашку.

— О боже! — Джессап вскочил и начал вытирать рубашку. — Ты, похоже, стала настоящей истеричкой.

Рей чувствовала себя совершенно измотанной. Молча взяв стакан, она допила молоко, думая о том, что сейчас, наверное, происходит их окончательный разрыв.

— Ты меня вообще ни о чем не спросила, — сказал Джессап. — Чем я, например, занимался.

Рей ничего не ответила, и тогда он сам ей рассказал. Он купил сорок акров земли вместе с трейлером и сараем.

— Понимаешь, зачем нужен сарай? — с ухмылкой спросил он.

У Рей не было сил на эту игру.

— Зачем? — спросила она.

— Затем, что я собираюсь разводить лошадей.

Рей рассмеялась. Когда они с Джессапом уехали в Мэриленд, она сняла маленький домик, но когда Джессап приехал его смотреть, выяснилось, что делать ему там абсолютно нечего, ну если только слушать, как по чердаку скачут белки. В общем, он быстренько оттуда смылся. Через некоторое время они сняли в Сильвер-Спринг квартиру с садиком.

— Смейся-смейся, — сказал Джессап. — И не думай, что я стану заниматься старыми клячами. Я буду разводить карликовых лошадок.

Рей взвизгнула так пронзительно, что Джессап, не разобрав, в чем дело, бросился к ней. И только затем понял, что Рей заходится от смеха. Покачав головой, Джессап вернулся к столу и налил себе еще одну кружку кофе. Он смотрел на Рей, дожидаясь, пока она отсмеется, но Рей, едва вспомнив слова «карликовые лошадки», вновь заливалась смехом.

— Ну, давай, давай, — обиделся Джессап. — Ничего, ты еще обо мне вспомнишь, когда я разбогатею.

Рей вытерла слезы и мгновенно успокоилась. Похоже, Джессап искренне верит в свою затею.

— Богом клянусь, Рей, они не больше сенбернаров. — И, положив в кофе ложку сахара, добавил: — Мне нужно это ранчо.

Теперь Рей точно знала, почему вернулся Джессап.

— Ни за что, — сказала она.

— Слушай, ты забрала машину, в таком случае деньги — мои.

— Эти деньги я скорее отдам первому встречному, чем тебе, — заявила Рей. — Да я их лучше сожгу.

— Ты ничего не хочешь мне дать? — спросил Джессап.

— Кое-что я тебе уже дала, — возразила Рей. — Угадай — что? Я тебя любила.

— Любила? — переспросил Джессап и, подойдя к ней, обнял.

— Отстань, — отмахнулась Рей. — Денег я тебе все равно не дам.

— Я мог бы остаться на ночь, — предложил Джессап.

Он стоял, прижимая к себе Рей, и ей снова стало жарко. Отстранившись, она подошла и выключила плиту:

— Я не собираюсь платить за газ. Хочешь сушить куртку — сам и плати.

Они стояли, глядя друг другу в глаза. Темнело, но они не включали свет. На полу растеклась лужа молока, которую Джессап так и не вытер, и теперь в ночном сумраке казалось, что это не молоко, а чернила. Почувствовав, как зашевелился ребенок, Рей положила руку на живот.

— Я мог бы остаться, — повторил Джессап.

Рей молча покачала головой. Она так и не смогла заставить себя взглянуть на него, пока он полоскал под краном свою кружку и надевал куртку.

— Наверное, поеду на автобусе, — бросил Джессап.

— На чем же еще? — пожала плечами Рей.

За окном кухни царила кромешная тьма и, судя по звукам, лил дождь — скверная погода для того, кто собирается ехать в Барстоу на автобусе, да еще в одиночку.

— Не хочется расставаться вот так, — сказал Джессап.

— А что? — спросила Рей. — Что тебе не нравится? Тебя же больше заботят какие-то лошади, чем собственный ребенок.

— Странно как-то, — произнес Джессап. — Все, что произошло со мной за последнее время, было связано не с тобой.

— А со мной вообще ничего не было связано. Ничего, что бы ты ни делал! — воскликнула Рей.

— Неправда, — не согласился Джессап.

Когда он ушел, Рей почти поверила его словам.

Когда он стоял под окнами ее дома, было так холодно, что даже Джессап мог это почувствовать. Когда она не могла выйти из дома, она видела, как он часами стоит под ее окном. А сейчас он едет на автобусе в свою пустыню. Ноги у него такие длинные, что торчат в проходе между сиденьями. В Барстоу он приедет только к полуночи. Все годы их совместной жизни Рей считала, что стоит ей только захотеть, и Джессап никогда ее не бросит. Но ей больше не хотелось его удерживать.

В ту ночь она отлично выспалась. Постель показалась ей мягче, чем обычно, а дождь шел и шел до самого рассвета. Утром Рей вытерла с пола молоко и вымыла кофейник. И только спустя две недели она решилась выдвинуть ящик буфета на кухне и пошарить под грудой столовых приборов. И почувствовала себя круглой дурой, когда поняла, что все то время, пока Джессап с ней говорил, деньги уже лежали в кармане его куртки и что его просьба отдать ему их сбережения была пустой формальностью: он с самого начала задумал бросить ее без гроша в кармане.

Когда Рей перестала звонить, Лайла забеспокоилась. Она сама хотела услышать от Рей, что та согласна на ее предложение. Ей нужно было узнать точный день и час возвращения Джессапа. Ребенок Рей начал ее преследовать: придя в магазин, Лайла думала о всяких глупостях — детских ползунках с жемчужными пуговками, крошечных серебряных ложечках, вышитых кружевных слюнявчиках. Работая со счетами из автомастерской, она постоянно ошибалась, после чего обвиняла во всем клиентов Ричарда. По ночам ей снились мертвые младенцы с холодными как лед ручками и ножками. Но больше всего Лайлу пугало то, что она, сама того не желая, начинала подбирать ребенку имя, словно он был ее собственным.

Если она ошиблась, то есть если приятель Рей не вернется, ей придется признать, что свою часть сделки она не выполнила. Каждый день Лайла ждала телефонного звонка, который освободил бы ее, но звонка не было. Ричард, заметивший ее угнетенное состояние, доконал ее расспросами, и Лайла все ему рассказала. Но он ничего не понял. Более того, он решил, что Лайла была бы прекрасным тренером, и посоветовал сдержать обещание, данное Рей. От этих слов Лайле сделалось еще хуже. И тогда она поняла, что, если очень долго скрывать правду, наступит момент, когда тебе, в сущности, уже нечего будет сказать и тебя вряд ли кто-то поймет.

Прошло много дней, и Лайла начала было думать, что наконец-то избавилась от Рей. Но однажды вечером, когда Лайла мыла на кухне посуду, она закрыла глаза и вдруг ясно увидела: на заднем сиденье автобуса сидит высокий мужчина, его голова запрокинута назад, он спит. Кажется, это ночь. Небо такое прозрачное, что Лайла видит Млечный Путь. Она выключила воду и опустилась на стул. Увидев выражение ее лица, Ричард отложил журнал, который читал, и насторожился. Лайла подняла на него глаза, потемневшие настолько, что было невозможно различить их цвет.

— Я что-то видела, — сказала она.

Объяснить Ричарду, что она увидела, Лайла не смогла. Он подумал, что дело в самом видении, но это было не так. Она что-то увидела — вот главное. Просто однажды вечером Лайла поняла, что может видеть то, чего на самом деле видеть не хочет. Она могла его чувствовать — не будущее, но прошлое. И тогда Лайла так испугалась, что побоялась одна вернуться на кухню и попросила Ричарда пойти с ней и подержать ее за руку.

Пока они вместе мыли посуду, Лайла не проронила ни слова, а когда Ричард сказал, что идет спать, она, казалось, его не слышала. Он немного помялся в дверях, а затем резко окликнул ее, словно хотел разбудить. Лайла сказала, что пока спать не ляжет. И Ричард, направляясь в спальню, не мог отделаться от впечатления, что Лайла уходит от него, хотя в это время она все так же стояла на кухне и смотрела во двор.

Ричард лег в постель, и Лайла услышала, как заскрипели пружины. Вскоре исчезла пробивавшаяся из-под двери полоска света — Ричард выключил свет. Лайла позвонила Рей в двенадцатом часу. Рей уже спала и ответила сонным голосом, но Лайла сразу поняла, что Рей спит одна, поскольку та не говорила шепотом, боясь разбудить своего приятеля. В ее тоне проскальзывали нотки обиды и гнева.

— Он вернулся, можете спать спокойно, — сказала Рей. — И в ту же ночь ушел, да еще и деньги мои прихватил.

— Зачем вы ему это позволили? — спросила Лайла.

— Я позволила! — возмутилась Рей. — Он просто забрал деньги и смотался.

Лайла опустилась на табурет. Она собиралась сказать Рей, что не сможет быть ее тренером, что ей следует найти кого-нибудь другого. Но вдруг, неожиданно для самой себя, вновь стала думать об именах и, вспомнив самые любимые — Кэтрин, Джессика и Клер, — едва не расплакалась.

— Думаете, мне следует догнать его и отобрать деньги, да? — спросила Рей.

— Не знаю, — ответила Лайла, превозмогая головокружение. Кажется, ей нездоровится.

— А знаете, вы правы, — немного оживилась Рей. — Я, конечно, отдала ему все, что у меня было, но в следующий раз этому не бывать.

Повесив трубку, Лайла поставила на плиту чайник. Сейчас ей нужно что-то простое и милое сердцу: чай из пакетика, две ложки сахара, щербатая голубая чашка и блюдце. Когда она наливала в чашку кипяток, пакетик порвался, и ей пришлось ждать, пока чаинки осядут на дно. Лайла маленькими глотками пила чай и слушала, как за окном стучит дождь. Сперва по листьям лимонного дерева застучали одиночные капли, затем дождь усилился. В ту зиму сорняки на улице Трех Сестер вовсю разгулялись: каждый раз во время дождя они расползались все дальше, захватывая огороды, металлические ограды и низко расположенные телефонные провода. В эту ночь птицы на деревьях нахохлились, а семейные пары в своих спальнях жались друг к другу, укрывшись дополнительными одеялами и пледами. В такую ночь все спали и никто не стал бы сидеть на кухне в полном одиночестве.

Лайла выпила уже полчашки, когда внезапно поняла, что с чаем что-то не так. Во рту остался какой-то странный привкус. Язык покрылся налетом и онемел. Когда Лайла заглянула в чашку, там уже возникали очертания ребенка. Подбежав к раковине, она вылила чай и стояла, слегка пошатываясь. Дождь лил, не переставая, но женщина не слышала, как он стучит по крыше и как журчит в сточных канавах вода. Внезапно Лайла ясно поняла, чего она хочет. Ей даже не нужно было об этом думать, она это чувствовала, как мать сердцем чувствует плач своего ребенка. Все казалось так просто, что Лайла сама удивилась, почему она ждала гак долго. Она вернет себе свою дочь. Еще до того, как дождь утих, а луна успела переместиться на середину неба, Лайла вошла в спальню, тихонько вытащила чемодан и аккуратно сложила в него почти все свои вещи.

В ту ночь Ричарду снилась мать. Она стояла в гостиной их дома в Восточном Китае и, закрыв лицо руками, плакала. По комнате летали неизвестно откуда взявшиеся ласточки. Они метались под потолком и путались в занавесках. Хелен не могла им помочь, а только смотрела, как все больше ласточек запутывается в складках тяжелой ткани. Пока Ричард спал, Лайла укладывала чемодан. Затем она вышла из спальни и прикрыла за собой дверь. Оставив чемодан в холле, пошла варить кофе. В три часа утра, когда запели первые птицы, Лайла подошла к окну. Но теперь она видела только то, что, как ей казалось, могла видеть ее дочь: иней на голых ветвях берез, тонкий слой льда на тротуаре, утреннюю звезду на востоке.

Лайла все еще думала о дочери, когда Ричард, проснувшись, обнаружил, что жены рядом нет. Он встал и пошел в столовую. Лайла сидела на диване, на кресле-качалке валялось ее пальто. Ричард сел рядом, но вместо того, чтобы взять жену за руку, сложил руки на коленях.

— Что с нами происходит? — спросил он.

Лайла понимала: она должна была все ему рассказать в тот день, когда они впервые встретились, или до свадьбы. Она должна была попросить его прогуляться с ней по шоссе или открыть ему правду в машине, по дороге в Калифорнию. Сколько раз ей приходилось сдерживать себя, чтобы не начать умолять его вернуться назад, в Нью-Йорк: когда видела маленькую девочку на заднем сиденье машины, в магазине Ховарда Джонсона, на рекламном щите у дороги. Она могла бы рассказать ему о дочери в годовщину их свадьбы, когда на небе ярко светила полная луна. Но она так ничего ему и не рассказала, и теперь ее последний шанс ускользал от нее, как и те, предыдущие.

Лайла положила голову на плечо мужа. На Ричарде был голубой халат, который Лайла подарила ему на день рождения. Ричард погладил ее по волосам, и она крепче прижалась к нему. Наступило утро, дрозды взлетели на самую верхушку лимонного дерева, а Лайла так и не смогла рассказать. По дороге в аэропорт, сидя в такси и держась одной рукой за чемодан, она вспоминала, как в последнюю минуту Ричард попросил ее не уезжать. Он не спрашивал, почему она уезжает, он просто просил ее не уезжать. Но, приехав в аэропорт и выбравшись из такси, Лайла перестала думать о муже, ей нельзя было о нем думать. Когда самолет оторвался от земли, ей было уже все равно: через шесть часов она будет в Нью-Йорке.

Рей разыскивала его три дня. К концу третьего дня она была готова его убить. Все с самого начала пошло не так. По дороге в Барстоу ей постоянно попадались трупы животных, лежавшие по обочинам дороги: черепахи с расколотым панцирем, убитые собаки, ястребы с крыльями чуть не в два фута. Всякий раз, как Рей видела на дороге очередное мертвое тело, она закрывала глаза и нажимала на педаль газа. Затем, когда она добралась до города, выяснилось, что в телефонном справочнике Джессап не значится, и ей пришлось истратить сорок долларов на две ночи в мотеле с такими жесткими матрасами, что спать было невозможно.

У него не было своего адреса, в Отделе регистрации автовладельцев он также не значился. Его как бы вообще не существовало. К концу третьего дня, когда Рей уже хотела бросить поиски, она внезапно услышала его имя, произнесенное официанткой в ресторанчике «Пончики Данкина».

— Вы говорите о моем Джессапе? — брякнула Рей, не подумав.

Официантка повернулась и смерила ее взглядом. То, что Рей беременна, было видно даже издалека.

— Может быть, — осторожно ответила официантка. Ей было лет восемнадцать, и она была уверена, что вполне может крутить роман с женатым мужчиной. — Джессап водил меня обедать в прошлую субботу.

— А как вы думаете, сколько здесь Джессапов? — спросила Рей.

— Один, — призналась официантка.

Рей не потребовалось много времени, чтобы вытянуть из официантки адрес Джессапа, который та написала на обратнойстороне бумажной салфетки. Официантка даже объяснила, как лучше туда доехать.

Проезжая среди холмов, Рей увидела двух койотов, которые осторожно обнюхивали останки черепах. Была уже ночь, когда Рей въехала в Гесперию. Включив в салоне свет, она еще раз проверила адрес. Сначала ей показалось, что она заблудилась, но через двадцать минут выяснилось, что она приехала как раз туда, куда надо, — впереди что-то блеснуло. Трейлер Джессапа. Рей свернула на обочину, выключила фары и по грязной дороге подъехала к трейлеру. Стояла полная тишина. Возле трейлера был припаркован старый «форд».

«Наверное, машина приятеля Джессапа», — со злостью подумала Рей.

Остановив «олдсмобиль», она заглушила двигатель. Когда глаза привыкли к темноте, Рей разглядела на старом «форде» номера штата Монтана. Возле трейлера стояли лопаты и мотыги, а также старые кожаные сапоги Джессапа, заляпанные грязью.

Над трейлером возвышалась огромная антенна, однако в этом месте, судя по всему, была мертвая зона, поскольку Рей, включив радио, услышала только шипение. Было уже поздно, свет в трейлере был выключен, и все, похоже, спали. Однако, прислушавшись, Рей различила какие-то звуки. За сараем находился корраль, и Рей внезапно увидела лошадей. Джессап оказался прав: они были размером с собаку, но не выглядели смешно. Лошадки беспокойно ходили вдоль деревянной изгороди, взбивая пыль. Рей сразу подумала о том, что могло бы произойти, если бы кто-нибудь открыл им ворота. Наверное, лошадки дружно поскакали бы в сторону холмов и за много миль было бы слышно, как дробно стучат в ночи их копыта.

После двух бессонных ночей показываться Джессапу в таком виде Рей не хотела, а потому решила подыскать какой-нибудь мотель, где она могла бы переночевать. Рей все пыталась понять, как лучше поступить, но в результате уснула прямо в машине, уронив голову на руль. Ее обнаружил Хэл, партнер Джессапа, который в пять тридцать утра вышел покормить лошадей. Он пока не успел выпить кофе, на улице было еще темно, а потому старый «олдсмобиль» он заметил только тогда, когда тащил из сарая охапку сена. Лошади нетерпеливо топтались у ворот. Джессап же, как всегда, выключил будильник и повернулся на другой бок, предоставив действовать Хэлу. Заметив чужую машину, тот подошел, чтобы выяснить, в чем дело, но, увидев, что это всего лишь спящая женщина, будить ее не стал. Хэл пошел кормить лошадей, их топот и разбудил Рей. Проснувшись, она сразу пожалела о том, что провела ночь в машине: ноги затекли, бока болели так, словно ребенок всю ночь крепко прижимался к ребрам. Выбравшись из машины, Рей потопала ногами. Воздух оказался гораздо холоднее, чем она ожидала, и Рей обхватила себя руками, чтобы хоть немного согреться. Подойдя к корра-лю и свесившись через забор, она стала смотреть, как Хэл таскает лошадкам пахнущее персиками сено. Было ужасно холодно.

— Я Рей, — сказала она, когда Хэл взглянул на нее, но, судя по его озадаченному виду, это имя ничего ему не говорило.

Лошадки с жадностью набросились на сено. Казалось, их маленькие тела дрожат. Они были довольно косматыми. Во всяком случае, их шерсть была гораздо гуще, чем у обычных лошадей. Даже во время еды лошадки старались держаться поближе друг к другу, словно боялись остаться одни. Рей не могла отвести от них глаз. Чем дольше она на них смотрела, тем труднее ей становилось дышать.

— К нашему климату не сразу привыкаешь, — сказал Хэл, выходя из корраля и закрывая за собой ворота.

Он провел Рей в трейлер. Внутри царил полный хаос: кухонные шкафчики стояли нараспашку, по полу разбросана одежда. Все было таким маленьким, что Рей не знала, как ей повернуться. Войдя бочком на кухню, она примостилась на стульчике. В задней части трейлера были две спальные полки, расположенные одна над другой. Судя по очертаниям, на нижней, укрывшись кучей одеял, спал Джессап.

— Не могу поверить, что мои деньги он истратил вот на это.

Хэл налил себе кофе и предложил Рей, но она только отмахнулась.

— Я была готова его убить, — сказала Рей.

— Молока у нас нет. — Хэл протянул ей сахарницу. — Правда, есть заменитель сливок, но я эту искусственную дрянь не люблю, потом голова жутко болит.

Рей посмотрела на Хэла так, словно видела перед собой круглого идиота.

— Мне очень плохо, — пожаловалась она. — Ты что, не видишь, как мне плохо?! Да отстань ты со своими сливками!

Хэл вынул из холодильника пакет апельсинового сока и налил ей стакан. Затем сел напротив нее и молча смотрел, как она пьет.

— Мы прожили вместе семь лет, — сказала Рей. — А встречаться начали, когда я еще в школе училась. А он, понятно, ни разу не упомянул моего имени?

Хэл только покачал головой:

— Самое большее, на что меня хватило, — два года и семь месяцев. Ее звали Карен.

Рей кивнула, ожидая продолжения.

— Я ее бросил, — наконец произнес он. — Наверное, я всегда буду об этом жалеть.

Джессап заворочался во сне. Хэл и Рей переглянулись.

— Он никогда не встает вовремя, — сообщил Хэл, отхлебнув кофе. — Он мне вообще-то мало чего рассказывал, но о беременной жене уж точно не говорил.

— Мы не женаты, — сказала Рей, а про себя продолжила: «Так оно и есть. Я действительно могла бы его убить».

Джессап сквозь сон услышал голос Рей, и ему стало сниться, что он говорит с Рей по телефону из квартиры своей матери в Бостоне. Каждый раз, когда он говорил с Рей, ему казалось, что нет ничего на свете, чего бы он не мог сделать. Раньше все, что им было нужно, — это деньги на бензин. Впереди была свобода и весь мир в кармане. И тут Джессап проснулся и вспомнил, что спит на нижней полке в трейлере. Он лежал, не шевелясь, и подсчитывал, сколько недель осталось до его тридцатилетия. Джессап родился в самой середине марта, во время одной из снежных бурь, обрушившихся на Бостон. Мать рассказывала, что он категорически не захотел ждать, когда прекратится снегопад. Когда такси мчало ее в больницу Брайхэма, она уже чувствовала, как начинает выходить ребенок. Джессап родился прямо в лифте, между третьим и четвертым этажами.

Когда Рей призналась, что ей ужасно хочется есть, Хэл сел в машину и уехал в Барстоу за продуктами. Джессап валялся в постели до тех пор, пока не услышал, как хлопнула дверца машины и заработал мотор. Тогда он встал и натянул джинсы и свитер. Рей услышала его шаги, но даже не обернулась, пока он, обойдя стол, не уставился на нее.

— А я как раз собирался сообщить тебе мой новый адрес, — заявил он.

— Я приехала за своими деньгами, — ответила Рей. — Ты не мог истратить их все.

— Слушай, — сказал Джессап, — мне просто интересно: как ты меня нашла?

— Если это тебе так интересно, то мне помогла одна официантка из Барстоу.

— Полетт, — сообразил Джессап. — Так вот, должен тебе сообщить, что она ничего для меня не значит.

— Послушай, — перебила его Рей. — Ваши отношения меня абсолютно не волнуют. Мне нужны мои деньги.

Джессап закурил сигарету и прислонился к холодильнику.

— У меня их нет, Рей. Половину я отдал в качестве залога, остальное должен выплатить потом. Мы будем строить новый корраль и купим новый грузовик. А это потребует расходов.

— Верни мои деньги, — упрямо повторила Рей.

— Позволь мне рассказать о моих планах.

— Возьми деньги у своей официантки, — отрезала Рей. — Она наверняка кое-что отложила с чаевых.

— Я тебе уже сказал. Она ничего для меня не значит, — возразил Джессап. Казалось, ему нравилось, когда Рей упоминала Полетт. — Дай я тебе все объясню. Эти маленькие лошадки — прекрасные домашние любимцы для богатых. Да по сравнению с любой из них собака — это ничто. Подожди немного, пока у нас появятся деньги. Я тебе обязательно все верну.

— Как ты мог так со мной поступить! — взорвалась Рей. — Ты, похоже, решил, что деньги мне нужны на поездку на Таити! Джессап, я жду ребенка.

— Знаешь что, давай я тебе все покажу, — предложил он.

Протянув ей толстый свитер, он распахнул дверь трейлера:

— Пошли! Сама все увидишь.

Они подошли к корралю. Лошадки сбились в кучу в дальнем углу. Пока Джессап показывал ей сарай, Рей потихоньку растирала поясницу, нывшую с самого утра. Догадавшись, что это толкается ребенок, Рей твердо сказала себе, что в трейлер она больше не вернется. Зайдя за сарай, она присела, чтобы пописать, и увидела Джессапа, который молча ее разглядывал.

— Не смотри, — сказала Рей.

— Почему? — спросил Джессап. — Ты хорошо смотришься. Я еще ни разу не видел таких красивых беременных.

— Ну и что это значит?

— Это комплимент. Но вообще-то я всегда считал тебя красавицей, — ответил Джессап. — Я же на тебя запал, верно? И сам предложил уехать со мной из Бостона.

Честно говоря, именно так оно и было, но потом Рей начало казаться, что это плод ее воображения. Однажды Джессап провожал ее домой. Они, как обычно, остановились на углу возле ее дома. В ту ночь он сказал ей, что собирается уехать из Бостона. Он не смотрел на нее, но ей тогда показалось, что раковина, в которую он всегда прятался, дала трещину, и на какую-то долю секунды Рей увидела то, что он скрывал внутри.

«В общем, дело твое, — небрежно бросил он. — Я, конечно, привык быть один, но если ты тоже захочешь поехать, возражать не буду».

«Может быть, я с тобой и поеду», — так же небрежно ответила Рей и бросила на Джессапа быстрый взгляд, стараясь разглядеть ту щель в раковине, и почти ее увидела.

Однако больше у Рей никогда не возникало чувства, что она видит Джессапа изнутри, а потом ей и вовсе было даже думать смешно, что когда-то она пыталась что-то разглядеть сквозь его кожу, заметив лишь тонкую полоску света.

Как бы там ни было, но Рей никогда не чувствовала, что это был выбор Джессапа, а не ее, но теперь это решительно не имело никакого значения.

— Я тебе этого никогда не прощу, — сказала Рей.

— Догадываюсь, — ответил Джессап.

Они стояли возле корраля, когда вернулся Хэл. Оба повернулись и стали смотреть, как тот таскает в трейлер пакеты с продуктами.

— Неужели ты не испытываешь никаких чувств к своему ребенку? — спросила Рей, когда Хэл скрылся в трейлере.

— Да какая разница? — ответил Джессап. — Что мне этот ребенок? Ну, захотел бы я стать его отцом. Что я могу ему дать? Кончилось бы тем, что я все равно сбежал бы от вас обоих и парень ненавидел бы меня всю свою жизнь. Так не лучше ли покончить с этим прямо сейчас? — Джессап, сложив ладони лодочкой, закурил новую сигарету. — Если бы мы с тобой оба хотели ребенка, тогда другое дело. Я бы уже давно купил ранчо вроде этого и, когда у нас родился бы ребенок, был бы уже богат.

Рей поняла, что деньги он ей не отдаст, но странное дело — ей было наплевать. Вернув свитер, она пошла к своему «олдсмобилю». Машина завелась не сразу, Рей пришлось подкачивать бензин. Даже сквозь поднятые стекла она чувствовала запах лошадей. Если бы не беременность, она, наверное, осталась бы здесь жить, несмотря на наличие официантки и тот факт, что Джессап не попросил ее остаться. Обычно ей не требовалось много места: она привыкла спать рядом с ним в машине, прижимаясь спиной к металлической стенке. Перемыть в трейлере всю посуду ей было бы проще простого, потом еще полчаса на то, чтобы подобрать с пола разбросанную одежду. По ночам лошадки бегали бы в своем загоне, а койоты спускались бы с гор, чтобы поглазеть на них, с каждым разом подбираясь все ближе. Но теперь Рей больше не была одна, а Джессап никогда не позволит ей заботиться о ком-то, кроме себя.

Рей уже собиралась было отъехать, когда Джессап подошел к машине и постучал в окно. Она опустила стекло, и тогда он неожиданно взял ее за руку. На мгновение Рей показалось, что она видит полоску света под его кожей, но заставила себя отвести взгляд.

Когда Рей включила передачу, Джессап отпустил ее руку. Но перед тем как тронуться с места, Рей мило улыбнулась и сказала:

— Ты еще будешь по мне скучать.

И с этими словами уехала, не дав Джессапу ответить.

В Барстоу Рей зашла в придорожный ресторанчик, где наскоро перекусила, после чего двинулась через горы в обратный путь. На земле лежал гонкий слой снега, несмотря на высоту, дышалось легко. Выбравшись на равнину, Рей поймала радиостанцию Лос-Анджелеса. Стало тепло, и она выключила обогреватель. Рей не думала о Джессапе, она вспоминала лошадок. И чем больше она о них думала, тем сильнее радовалась, что уже не видит, как они бегают вдоль деревянной изгороди. Все время, что Рей провела с Джессапом, она постоянно видела этих лошадок. И даже когда не смотрела, то все равно ловила их краем глаза.

Рей вернулась домой в середине дня. Поставив «олдсмобиль» на стоянку, она увидела чей-то «форд», припаркованный на подъездной дорожке к их дому. Когда Рей проходила мимо «форда», ей показалось, что сидящий за рулем человек за ней наблюдает. Когда же Рей пошла к своей двери, человек последовал за ней. Ускорив шаг, Рей на ходу приготовила ключ. Человек за ее спиной кашлянул, и она, не оглядываясь, бросилась бежать. Впервые за последнее время Рей пожалела, что Джессапа нет дома: она просто позвала бы его и он открыл бы ей дверь.

— Вы Рей? — раздался голос сзади.

Она не остановилась.

— Рей! — окликнул ее мужчина.

Она замерла и обернулась. Мужчина стоял посреди двора и смотрел на нее.

— Что вам нужно? — спросила Рей.

До двери оставалось примерно пятьдесят футов: если мужчина сделает хоть шаг, она успеет вскочить в дом.

— Меня зовут Ричард Грей, — сказал он. — Я муж Лайлы.

Только теперь Ричард понял, как глупо и смешно он выглядит. Адрес Рей он нашел в телефонной книге Лайлы, однако приезжать сюда ему явно не стоило.

Рей оглянулась на входную дверь. Желание, чтобы Джессап был рядом, стало еще сильнее, словно помимо того Джессапа, с которым она рассталась в пустыне, существовал еще один, другой, Джессап, ждавший ее дома. Когда они жили вместе, то ничего не боялись и частенько не запирали дверь ни днем ни ночью.

— Что-нибудь случилось? — с трудом выговорила Рей.

— Лайла ушла, — сказал Ричард.

— То есть как это ушла? — спросила Рей.

— Улетела в Нью-Йорк, — объяснил он. — Я знаю, вы хотели, чтобы она помогала вам готовиться к родам, поэтому и решил к вам заехать. Я вам звонил, но никто не ответил.

— Постойте, — встрепенулась Рей, — она же мне обещала!

— Вот именно, а сама улетела в Нью-Йорк, — ответил Ричард. В пустом дворе его голос звучал как-то глухо. — И вот что из этого получилось, — добавил он, словно это могло все объяснить.

Лицо Рей запылало.

— Нельзя ни от кого зависеть, — заявила Рей, почувствовав, что краснеет.

— А вы что об этом думаете? — спросил Ричард. — Она вернется?

Присмотревшись, Рей поняла, что он плачет. Она в смущении отвела глаза, а сама подумала, как бы вела себя, если бы кто-нибудь любил ее так же сильно.

— Конечно, — ответила Рей. — Обязательно вернется.

Рей была уверена: после ее отъезда Джессап преспокойно занялся своими делами. Скучать он начнет гораздо позже и тогда просто сядет в машину Хэла и поедет в Барстоу. Там он найдет свою официантку или кого-то еще и, думая о Рей, будет обнимать очередную подружку.

Ричард уже взял себя в руки. В глубине души он был благодарен Рей, что та отвернулась.

— Думаю, мне пора домой, — сказал он.

— Правильно, — согласилась Рей. — Может быть, она вам позвонит.

Они взглянули друг на друга и неожиданно рассмеялись.

— Ждать, когда тебе позвонят, — это, знаете, то еще занятие, — заметила Рей.

— Может, выпьем? — предложил Ричард и тут же спохватился: — Простите, я имел в виду не алкоголь, а просто чего-нибудь похолоднее.

В действительности ему нужна была не выпивка. Это Рей поняла сразу. Ему нужно было с кем-нибудь поговорить.

— Конечно, — согласилась Рей.

Ричард пошел за ней к двери, подождал, пока она откроет замок и зажжет в комнате свет. Его отчаяние было столь явным, что она на время забыла о собственных бедах. Усадив Ричарда на кухне, Рей налила ему и себе по стакану холодного голубоватого молока. Как это хорошо — вернуться в дом, где тебя кто-то ждет! И поскольку им обоим не хотелось расставаться, они выпили еще по стакану молока, и вскоре Рей поняла, что и она не прочь с кем-нибудь поговорить.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Когда Лайла прилетела в Нью-Йорк, шел снег, но она любила зиму. Все вокруг стало белым. И пока «лимузин» мчал ее от аэропорта имени Джона Ф. Кеннеди до Манхэттена, она могла вообразить, что находится где угодно: например, в каком-нибудь замерзшем городке Европы или Северной Канады. Лайла вышла из такси возле отеля «Хилтон». Никто ее тут не знал, и она решила, что остановится здесь. Заказав обед в номер, она перекусила в своей комнате на двадцать третьем этаже. Внизу переливалось море огней. Когда-то знакомые дома были покрыты снегом. Здесь, на огромной высоте, Лайле казалось, что сейчас она находится от Нью-Йорка гораздо дальше, чем тогда, двадцать семь лет назад.

В полночь она легла спать, но каждый раз, как пробовала закрыть глаза, ей слышался какой-то звук. В два часа ночи она встала и выключила паровое отопление. К утру в городе было так холодно, что окна покрылись инеем. Заказав завтрак в номер и дождавшись, когда уйдет официант, Лайла взяла телефонный справочник Манхэттена. Ее родители в нем уже не значились. Но она набрала их старый номер, который помнила наизусть. Ей ответила какая-то женщина. Она заверила Лайлу, что свой телефонный номер не меняла уже пятнадцать лет.

Но Лайла решила, что все равно их достанет, не так, так этак, и вытрясет из них все. Плевать, что они теперь старики. Она схватит мать за плечи и будет трясти ее до тех пор, пока не треснут ее хрупкие кости. Она будет смотреть отцу в глаза, даже если он почти ничего не видит. Одевшись, Лайла спустилась в холл гостиницы. Было около десяти часов утра. Ее шерстяное пальто оказалось слишком легким для нью-йоркской зимы. И, даже сев в такси, Лайла никак не могла согреться. Сообщив водителю адрес, она откинулась на сиденье. Город стал каким-то запутанным и словно вырос: в нем появилось больше машин, больше огней и больше страха. Когда они приехали по старому адресу, Лайла не нашла своего дома, и водителю пришлось сделать четыре круга, прежде чем она поняла, что дома больше нет. Все старые здания из темного кирпича были снесены, их место заняли новые жилищные кооперативы. Лайлу охватило странное чувство: она приехала на улицу, где прожила много лет, но вместо этого оказалась в незнакомом месте. Заставив водителя сделать еще один круг, Лайла судорожно решала, что делать дальше. Ее охватила паника. В голову лезли всякие мелочи из прошлой жизни: номера автобусов, которые ходили в центр; цветы, которые соседи высаживали в уличные вазоны; трещины в асфальте, которые нужно было обходить по дороге в ближайшую кондитерскую.

— Вам это в копеечку влетит, — предупредил ее водитель. — Хотя мне-то что!

— Дома больше нет, — сказала Лайла.

Ее голос прозвучал как-то тихо и тонко, словно ей опять было восемнадцать и она была такой застенчивой, что боялась громко спрашивать клиентов в ресторане, чего они хотят на ланч.

— Да-а, бывает, — посочувствовал водитель. — Может, попробуем другой адрес?

Они поехали на Третью авеню, но, когда водитель собирался свернуть за угол, Лайла попросила его не останавливаться. Проезжая мимо того места, где когда-то стоял ее ресторанчик, Лайла опустила боковое стекло. По вечерам, выйдя из ресторана, Хэнни всегда поворачивала на запад. Иногда, выглянув из окна, Лайла видела, как она разглядывает на рынке овощи в ящиках, выбирая кочан капусты, или тычет костлявым пальцем в три великолепных яблока, а затем вытаскивает кошелек, пристегнутый булавкой в кармане черной юбки.

Все это время Лайла думала, что найдет Нью-Йорк таким же, каким его оставила. За окном ее спальни, на карнизе, будут сидеть голуби, каждую пятницу мать будет готовить мясо в чугунной сковороде, доставшейся ей еще от бабки. Небо по ночам будет черным, как чернила, в комнатах будет слишком жарко, в коридоре — холодно, а на Третьей авеню, за маленьким столиком в углу ресторана, за пятьдесят центов можно будет узнать что угодно. Словно купив билет от Лос-Анджелеса до Нью-Йорка, можно купить и все то, что когда-то потерял. Оставался только один адрес: квартира ее дяди и тети на Восемьдесят шестой улице. Это были родители Энн, теперь уже глубокие старики. Когда-то Лайла проводила у них каникулы. Взрослые все время сидели в гостиной, прихлебывая вино и заедая его маленькими яблочными пирожными. Детям была предоставлена спальня, где они могли беситься, сколько душе угодно.

Энн, старшая из сестер, обычно уходила в свою маленькую комнатку. Через стену было слышно, как она включает радио и слушает всегда одну и ту же музыку — Фрэнка Синатру. Из-за этого она давно стала предметом насмешек сестер, которые называли ее девчонкой Фрэнки. Однажды, когда кузины совсем разошлись и, открыв окна, принялись швырять в прохожих жеваными газетными шариками, Лайла спустилась в холл и, осторожно приоткрыв дверь, ведущую в комнату Энн, заглянула внутрь. Играло радио, Энн лежала на кровати и что-то писала в дневнике. Заметив Лайлу, она вскочила и резко захлопнула дверь прямо перед ее носом. Лайле тогда было двенадцать, и поскольку ей было очень одиноко, она не ушла, а так и осталась стоять под дверью. Именно тогда она дала себе слово, что больше никогда не будет ходить в гости к родственникам. И вот когда родители собрались уходить и позвали ее, она уже сидела у входной двери в пальто и шапке.

Она больше никогда не приезжала в тот дом. Но когда водитель остановил возле него машину, Лайле показалось, что все это было только вчера. Она вошла в подъезд. В холле было темно, как и в то время, когда волосы Лайлы были такие длинные, что, даже заплетенные в косу, доставали до пояса. Родители, как всегда, ссорились, поэтому Лайле приходилось, встав на цыпочки, самой дотягиваться до звонка.

Все утро Лайла обдумывала способы найти свою дочь. Иногда, когда такси застревало в пробке, Лайла уже не могла вспомнить, зачем сюда приехала. Здесь, в холле, выложенном черно-белой плиткой, гулко разносились шаги. В тусклом свете все казалось неясным и расплывчатым, и Лайле пришлось дважды прочитать фамилию Вебер — девичью фамилию ее матери, — прежде чем она убедилась, что такая действительно есть в списке жильцов. Итак, кого-то она уже нашла.

Лайла позвонила. В домофоне раздался треск, и женский голос из квартиры на шестом этаже спросил: «Да?»

— Это я, — ответила Лайла, словно ее ждали, — Лайла.

Снова зашипел домофон, и вдруг раздался щелчок — дверь открылась. Лайла бегом бросилась к лифту. Поднявшись на шестой этаж, она тихо стукнула в дверь. Сердце бешено колотилось, и, когда щелкнул входной замок, Лайле почудилось, как что-то щелкнуло у нее внутри, точно кость сломалась.

Дверь была закрыта на цепочку. Сквозь щелку Лайлу разглядывала какая-то женщина. Лайла сразу узнала свою тетю. Та ничуть не изменилась.

— Надо же, это ты, — сказала женщина.

Это была не тетя, а кузина Лайлы, и впервые с приезда в Нью-Йорк Лайла почувствовала, как в ее душе родилась надежда, совсем как тогда, когда она умоляла Ричарда в последний раз свозить ее на Манхэттен. Она вошла в прихожую, где на нее сразу повеяло прошлым. И если бы мимо нее прошла кузина-подросток и заперлась в своей комнате, чтобы в одиночестве слушать пластинки, Лайла ничуть бы не удивилась.

— Наверное, я кажусь тебе старухой, — сказала Энн. — На Манхэттене быстро стареешь. Когда родители переехали во Флориду, я поехала с ними, но жить там уж больно дорого, так что пришлось вернуться.

Лайла старалась вникнуть в то, что говорит кузина, но у нее ничего не получалось. Она изо всех сил сдерживала себя, чтобы не закричать.

«Я приехала сюда спрашивать, — говорила она себе. — Мне просто нужны адрес и имя». Ей нужна была ее дочь.

— Я вышла замуж, потом развелась и взяла девичью фамилию, — тараторила Энн. — Если б я жила в Коннектикуте, ты меня ни в жизнь бы не нашла. Его звали Старч. И как это меня не насторожило!

Лайла хотела заговорить, но не смогла.

— Мы с матерью остались вдвоем, — сказала Энн. — Отец умер два года назад. — Внимательно взглянув на Лайлу, она спросила: — Ты хочешь узнать о своих родителях?

— Нет, — ответила Лайла.

Это слово резануло ее, как стекло, и когда Энн предложила ей воды или сока, Лайла в ответ лишь кивнула. Энн ушла на кухню, а Лайла вдруг обнаружила, что сидит на том самом месте, где обычно сидела мать, когда они с Лайлой приходили к тетушке в гости. По праздникам мать никогда не выпивала больше двух бокалов вина, однако и этого бывало достаточно, чтобы развязать ей язык. По дороге домой она обычно открывала Лайле семейные тайны: как однажды ее брат связался с одной женщиной и скрывал это от жены; или как домашние прятали от деда Лайлы, который, оказывается, пил горькую, выпивку в сапоге в стенном шкафу.

— Они живы? — спросила Лайла, когда Энн принесла ей стакан апельсинового сока.

— Мне очень жаль, — покачала головой Энн.

На столе стояла тарелка с печеньем, и это напомнило Лайле, как мать собирала ее в дорогу, отправляя в Восточный Китай. Когда поезд подходил к окраинам района, Лайла разворачивала сэндвич с сыром. Лайла отложила сэндвич и стала смотреть в окно, на картофельные поля, где земля — сплошной песок, который попадается повсюду, даже в постели. И даже когда ты кого-нибудь целуешь, то на языке чувствуется все тот же песок.

— Рак, — объяснила Энн. — У обоих.

Они сели на диваны лицом друг к другу. Между ними кофейный столик.

— Я знаю, зачем ты приехала, — сказала Энн. — Это все моя вина. Не надо было мне болтать о приемных родителях.

— Я хочу ее найти и вернуть, — заявила Лайла.

Такие простые слова, что даже трудно себе представить, как больно ей было их произнести.

— Знаешь, я иногда жалею, что не взяла ее себе, — призналась Энн.

— Я хотела ее вернуть с той самой минуты, как ты ее унесла, — сказала Лайла.

— Я думала о том, чтобы оставить девочку у себя, пока везла в такси, — продолжила Энн. — Она была завернута только в полотенце, а той ночью было так холодно.

В ту ночь, когда Энн вышла из комнаты Лайлы с младенцем на руках, ее родители в ужасе отвернулись. На улице не было ни одного такси, и Энн, спрятав ребенка под пальто, дошла до Восьмой авеню. Ребенок заплакал, и Энн почувствовала, что он дрожит. Снежная буря, казалось, остановила всю жизнь в городе: не было ни одного автобуса, не работали телефоны. Магазины, обычно открытые двадцать четыре часа в сутки, теперь были закрыты на железные засовы. По обочинам улиц на приколе стояли грузовики, голуби застывали на лету, и их телами были усеяны тротуары.

Некоторым редким прохожим все же удавалось схватить такси, за рулем которых сидели самые отчаянные водители. Виляя и скользя, такси проносились по улицам, но ни одна машина не остановилась, несмотря на отчаянные призывы Энн. Еще в доме родителей Лайлы она позвонила доктору Маршаллу и договорилась встретиться с ним в больнице, как только ребенок родится. Теперь Энн не была уверена, что сможет его застать. Он, скорее всего, уже ушел домой. А ей куда идти? Она страшно замерзла, и все же упорно продолжала шагать к центру города. Через некоторое время ребенок затих, и это напугало Энн: пока он плакал, она знала, что Он жив. Она встряхнула его — в ответ молчание. Так молчит тот, кому больше нечего терять. Нужно добраться до больницы как можно скорее. И в следующий раз, когда на дороге показалось такси, Энн выскочила прямо на проезжую часть. Такси резко затормозило, и Энн, рванув дверцу, упала на переднее сиденье.

— Вы что это творите? — возмутился водитель. — Лезете прямо под колеса, да еще и вскакиваете чуть ли не на ходу.

— В больницу Бикмана. Скорее! — попросила Энн.

Оказавшись в машине, она почувствовала, что ребенок еще дышит.

На заднем сиденье сидела парочка, направлявшаяся совсем в другую сторону. Поскольку все гостиницы были переполнены, они дали водителю сто долларов и попросили отвезти их домой, в Бруклин. Энн показалась им слегка не в себе: растрепанные волосы запорошены снегом, руки покрыты засохшей кровью.

— Отвезите ее, куда ей надо, — сказали они.

И вот тогда Энн решила, что не оставит ребенка. Именно тогда, в ту жутко холодную ночь.

Доктор Маршалл спал на диванчике в своем кабинете. Она разбудила его, и стояла рядом, пока он звонил на Лонг-Айленд одной супружеской паре, которым обещал новорожденного ребенка. Но Энн не слушала, что говорил врач, — она прислушивалась к дыханию ребенка, спрятанного у нее под пальто. Наконец она вручила младенца доктору, чтобы тот его осмотрел и снял отпечаток его ступни, который полагалось поставить на свидетельстве о рождении, выписанном на имя приемных родителей. Доктор хотел забрать ребенка, но Энн, которая была еще не готова с ним расстаться, пожелала сама отнести его наверх, в детскую.

В ту ночь в кроватках лежало еще около десятка новорожденных. Странно, но ни один из них не плакал. Дежурная сестра крепко спала в кресле-качалке. Когда Энн осторожно уложила ребенка в кроватку, в детской не было слышно ни звука. Домой она возвращалась пешком. Небо прояснилось, и воздух стал таким чистым и прозрачным, что над крышами самых высоких небоскребов можно было увидеть созвездие Ориона.

После той ночи Энн больше не могла видеть доктора Маршалла. Когда на следующий день он пришел в родильную палату, чтобы осмотреть очередную роженицу, Энн заперлась в туалете и не выходила оттуда до тех пор, пока доктор не ушел. Потом она спустилась в детскую, но ребенка уже не было. Неизвестно, какое заклинание подействовало на детей прошлой ночью, только теперь оно явно было снято. Все младенцы орали в один голос, между ними метались пять медсестер, не в силах их успокоить. Через несколько недель Энн нашла работу в одной из больниц в северной части Нью-Йорка и переехала туда. Она даже избегала встреч со своими приятельницами из центра города. А когда она вышла замуж и переселилась в Коннектикут, то стала радоваться тому, что ей больше не нужно ходить мимо родильной палаты или детской и каждый раз, услышав детский плач, думать о том, что разрушила чью-то жизнь.

— Я хочу знать, кто ее удочерил, — спокойно сказала Лайла.

Энн смутилась. Лайла повысила голос:

— Скажи мне, как звали тех людей, что увезли ее на Лонг-Айленд.

— Я уже сказала тебе, — ответила Энн. — Я не слушала, о чем с ними говорил доктор Маршалл. Мне было все равно.

— Все равно, — повторила Лайла. — И ты ничего не можешь вспомнить?

— Не могу, — ответила Энн. — Но я знаю, кто должен это знать. Доктор Маршалл.

Они прошли на кухню, и Лайла, стоя возле Энн, слушала, как та звонит в больницу Бикмана. Доктор Маршалл уволился из больницы, но продолжал вести частную практику, поэтому найти его не составило труда. Лайла еле сдерживалась. Выйдя в столовую, она подошла к окну. Дочь была где-то совсем рядом. Лайла чувствовала, как она дышит, спрятанная под пальто Энн. Слышала, как заскрипели тормоза такси, когда машина резко остановилась. Если бы она находилась в том такси, то ни за что не дала бы водителю остановиться возле больницы. Она гнала и гнала бы его все дальше, до самого Нью-Джерси, ее дочь спала бы у нее на коленях, и лед на шоссе таял бы под колесами машины, превращаясь в острые кинжалы. И если бы кто-нибудь кинулся за ними в погоню, то вряд ли уехал бы далеко.

Энн записала адрес и телефон доктора Маршалла на клочке желтой бумаги. Быстро свернув записку, Лайла положила ее в карман. Энн проводила ее до лифта. Обе женщины старались не смотреть друг на друга, словно между ними произошло что-то очень личное, о чем даже нельзя говорить вслух. Но когда Лайла уже собралась войти в кабину лифта, Энн взяла ее за руку.

— Я все время думаю, — произнесла она. — Скажи, ты считаешь, что я виновата перед тобой?

— Разумеется, нет, — ответила Лайла, поцеловав кузину в щеку и тем самым показав, что виноватой она считает только себя.

Было уже совсем темно, когда Лайла подъехала к отелю, но заходить внутрь не стала, а пошла дальше, в центр города. Каждый раз, нащупывая в кармане записку с адресом, Лайла слегка вздрагивала. Она подошла совсем близко — еще один шаг, и пути назад уже не будет. Мысленно рисуя себе встречу с дочерью, Лайла не видела ничего, кроме входной двери. Вот она тянется к звонку, но отдергивает руку, потому что от него исходит жар, и на ее руке остается след от ожога. Она так страшится встречи с дочерью, что когда та открывает дверь, то на крыльце не оказывается никого и ничего, кроме двух черных перьев и порыва холодного воздуха.

Она еще может сесть в «лимузин» и уехать в аэропорт имени Джона Ф. Кеннеди, улететь домой, смотреть, как Ричард обрезает розы, а потом увести его в спальню и лечь рядом, словно она никуда и не улетала. Всякий раз проходя мимо телефонной будки, Лайла порывалась позвонить доктору Маршаллу и, не найдя в себе сил, шла дальше, понимая, что, получив адрес дочери, она уже не сможет не увидеть ее, а значит, ее жизнь больше никогда не будет такой, как прежде. Лайла бродила по улицам до тех пор, когда звонить в кабинет доктоpa Маршалла было уже поздно. Толпы людей устремились с работы домой, в окнах загорался свет, на кухнях хозяйки включали плиты, чтобы приготовить ужин.

Десятая авеню была такой, какой ее запомнила Лайла. Когда в январе с реки задувал ветер, это место было самым холодным в городе. Если вы стояли лицом на запад, то от холода у вас начинали слезиться глаза. Здесь было так холодно, что вы дрожали мелкой дрожью, глядя на небо и ожидая, когда на нем появятся первые звезды.

Если бы она могла найти дорогу в лабиринте узких мощеных улочек, если бы Хэнни была жива, Лайла непременно пошла бы к ней за советом. Как ей хотелось, чтобы хоть кто-нибудь сказал, как ей быть, где лежит путь к надежде, а где — к отчаянию? Лайла долго простояла на углу. Затем, взмахнув посиневшей от холода рукой, остановила такси. В ту ночь она еще не приняла решения. Она позвонила в справочную и узнала расписание рейсов на Лос-Анджелес. Она вынула из кармана записку с адресом доктора Маршалла и в тысячный раз взглянула на нее. Она не стала есть и побоялась лечь спать. Но как только усталость взяла свое и Лайла все же прилегла и закрыла глаза, она почувствовала, что ее куда-то уносит. Она заснула, и ей приснилась Хэнни. Они превратились в воронов и полетели высоко над землей. Лайла пыталась не показывать своего страха, но он оказался сильнее, и Лайле было стыдно, что Хэнни видит, какая она трусиха. Они летели над черными холмами. А внизу были женщины, готовившиеся родить. Над ними на шестах были натянуты белые простыни, наподобие палатки с хлопающими на ветру краями. Женщины оставляли на земле следы, подобные птичьим. Лайла видела внизу около десятка женщин, которые, хотя и не торопились, двигались намного быстрее двух пролетающих над ними воронов.

«Я не могу это сделать», — сказала Лайла, но Хэнни ее не услышала — все звуки заглушал свист ветра. Солнце над их головой раскалялось все сильнее, и вот уже от ветра пахнуло огнем.

Подлетев к белой палатке, женщины-вороны сделали над ней круг. Лайла старалась держаться поближе к Хэнни, одновременно борясь с ветром, грозившим сломать ей крылья.

«Слишком поздно», — подумала Лайла, но Хэнни, сделав крутой вираж, уже опустилась на землю.

Женщины запели. Эти звуки слышались все ближе, пронзая Лайлу насквозь. Она падала с высоты двадцатого этажа. Палатка казалась прекраснее облаков, белее звезд. Лайла упала на нее, и она смягчила удар. Жара все усиливалась. Лайла чувствовала запах жженых перьев и черной земли. А наверху воздух был чист и свеж, и дышать было легко. И вдруг Лайле стало так хорошо, что она начала плакать. И вот так, заливаясь слезами, она вернулась в свою оболочку, раз и навсегда решив, что больше никогда не станет бороться со сказочным ощущением земного притяжения.

Ей необходимо было увидеть доктора Маршалла. Чтобы тот ничего не заподозрил, Лайла записалась к нему на прием, сообщив секретарше, что лечилась у доктора год назад, что приехала в Нью-Йорк специально к нему, так как обнаружила у себя уплотнение в груди. Лайле пришлось ждать четыре дня, пока доктор Маршалл сможет ее принять. Лайла, по идее, должна была нервничать и придумывать всякие страсти: что все данные о младенцах сгорели во время пожара, что с ней никто даже разговаривать не станет, что из кабинета врача ее вышвырнет охранник. На самом же деле она чувствовала себя довольно спокойно, и день ото дня росла ее уверенность в том, что до встречи с дочерью остались считанные часы.

Каждый раз, закрывая глаза, Лайла видела голубые реки Коннектикута, которые, должно быть, видела и ее дочь, когда ее впервые привезли на Лонг-Айленд. По вечерам слышались крики чаек, а летом под окном спальни распускались мимозы. В дальнем конце коридора, в комнате, где стояла двуспальная кровать и тяжелая сосновая мебель, спали те, кто называл себя ее родителями, не подозревая о том, что в маленькой белой спаленке дочь Лайлы думает о своей настоящей матери.

Утром, когда по дому поплыл запах бекона и дочь Лайлы позвали завтракать, она еще спала и видела сон: где-то живет женщина с голубыми глазами, которая каждый вечер перед сном расчесывает ей волосы, чтобы не осталось ни единой спутанной прядки. За завтраком она была вежлива с родителями, но те были уверены, что она находится где-то далеко. В дни, когда за окном бушевала метель или дочь Лайлы болела гриппом, она чувствовала себя словно в ловушке: люди из спальни в дальнем конце коридора превращались в ее тюремщиков. Но что ей оставалось делать? Она только смотрела на звезды и мысленно уносилась к ней, своей настоящей матери.

Когда ее торжественно усадили на стул в гостиной и сообщили, что она приемная дочь, она лишь кивнула и улыбнулась. Ей не хотелось никого расстраивать и говорить, что она это уже давно поняла. И просто продолжала делать то, что делала все это время: ждать появления своей матери. В день окончания школы, в день свадьбы, в свое первое утро после рождения ребенка она ждала. Через некоторое время у нее родился второй ребенок, и ее дочь и сын были так талантливы, что умели плавать как рыбы и читать алфавит наизусть задом наперед еще до того, как им исполнилось два года, а когда вы брали их на руки, то чувствовали, что их кожа пахнет апельсином. По ночам она зажигала в окне свечу, а муж включал фонарь над гаражом, чтобы осветить дорожку к дому. Каждый год в День матери она сидела на крыльце, даже если шел проливной дождь, и ждала свою мать до глубокой ночи, все еще надеясь, что в один прекрасный день она придет.

Когда же они, наконец, встретились и стали жить вместе, Лайла делала то, что не могла делать много лет. Она купила ей кашемировый свитер от «Лорда-и-Тейлора», шелковый шарф от «Блуминг-дейла», маленькие сережки с опалом в ювелирном магазине на Мэдисон-авеню. Она выписывала чек за чеком, нимало не заботясь о суммах, а по ночам, сидя на полу в номере своего отеля, тщательно заворачивала каждый подарок в тончайшую бумагу, которую привозили из-за границы. Но в тот день, когда нужно было идти к доктору Маршаллу, Лайла испугалась по-настоящему. Она как раз принимала горячий душ, когда ясно услышала гудок паровоза. Лайла ухватилась за водопроводную трубу, а поезд прошел так близко, что даже трубы начали звенеть и подрагивать. Это был один из тех поездов, которые еще ходили по Лонг-Айленду по своим старым маршрутам, но ездили на них не многие. Лайла представила себе снег, такой слепящий, что хочется надеть темные очки. Вот она, добравшись до Восточного Китая, останавливается возле домика родителей мужа. Там так тепло, что не надо свитера. Она представляла, как стоит возле домика под соснами, хочет что-то сказать, но вместо слов изо рта выпадает камень.

Лайла быстро выключила воду и вышла из ванной, все еще чувствуя во рту холодный привкус камня. Лайла быстро оделась и спустилась вниз. Остановив такси и забравшись на заднее сиденье, она не смогла сразу назвать водителю адрес, так как обнаружила, что не может говорить. В приемной врача Лайла заполнила медицинскую карту, выдумав несуществующие болезни, и стала ждать, медсестра провела ее в кабинет, и вот тогда-то Лайла и начала нервничать по-настоящему.

Доктор Маршалл принялся изучать ее медицинскую карту. Лайла молча сидела напротив. На улице подметали мусор, по тротуару с грохотом покатились консервные банки.

— Вы считаете, что у вас уплотнение в груди, — озабоченным тоном спросил доктор.

Лайла сидела, сложив руки на коленях. Кровь и них пульсировала так, что вскоре даже пальцы сделались горячими.

— Нет, — ответила Лайла. — Я так не считаю.

Доктор Маршалл, растерявшись, снова принялся изучать историю ее болезни.

— Я ищу свою дочь, — заявила Лайла. — Двадцать семь лет назад вы отдали ее в приемную семью, и ее увезли на Лонг-Айленд. Я хочу ее вернуть.

— Думаю, вы ошибаетесь, — возразил доктор Маршалл.

— Это произошло во время снежной бури, — напомнила Лайла.

Дверь кабинета была слегка приоткрыта. Доктор встал и закрыл ее. Лайла спокойно сидела, откинувшись на спинку кожаного стула, но сердце ее бешено стучало.

— Что вам нужно? — спросил доктор Маршалл.

— Я уже вам сказала. Мне нужен адрес.

— Вы не понимаете, — попытался вразумить ее доктор. — Я не могу дать вам адрес, даже если бы хотел.

— Нет, можете, — возразила Лайла.

Он говорил ей, что уже слишком поздно. Ее дочь выросла и стала взрослой женщиной, у нее свои родители, своя история, своя жизнь. Однако ничего не помогало — Лайла стояла на своем. Как она могла забыть свою постель, мокрую от молока, или те три недели, когда у нее, стоило ей только встать с кровати, начиналось кровотечение, или все ее вещи, испачканные кровью?

— Вы считаете меня жестоким, — сказал доктор Маршалл, — но поверьте, мне вас жаль, очень жаль. Если бы вы пришли ко мне на следующий день или хотя бы через неделю, тогда я смог бы что-нибудь сделать, а теперь…

— Мне тогда было восемнадцать лет, и я не могла прийти.

— Мне кажется, вы меня не слушаете.

Лайла попыталась ему объяснить, что она чувствовала незадолго до рождения ребенка, каково это — трогать свой живот и знать, что внутри находятся ротик, глазки, которые уже моргают, пальчики, которые сжимаются и разжимаются и ищут, за что бы уцепиться. Внутри твоего тела находится еще одно существо, ты чувствуешь его тяжесть, а потом оно начинает из тебя выходить головкой вперед, продвигаясь с каждой секундой, каждым ударом твоего сердца все дальше вниз.

— Не знаю, чем могу вам помочь, — не сдавался доктор Маршалл.

— Не понимаю, почему вы этого не хотите, — сказала Лайла, сжав руками виски.

Зазвонил телефон — доктора вызывала дежурнаямедсестра. Попросив, чтобы его не беспокоили, он повернулся к Лайле:

— У меня самого две дочери.

Лайла внимательно взглянула на него. Доктор сидел, откинувшись в кресле и сняв очки. Лайла заметила, что у него что-то с глазом: глаз был совсем мутный и сильно косил. Она отвела взгляд, ей не хотелось отвлекаться. Она чувствовала, что доктор все же собирается ей что-то сказать, что-то такое, о чем будет сожалеть до конца своих дней.

— Я вырастил двух девочек, и, знаете, иногда у меня такое чувство, что мы с ними чужие. Хочу вас предупредить: после двадцати семи лет разлуки вы можете испытать сильнейшее разочарование.

— Вы даже представить себе не можете, как горько можно о чем-то сожалеть спустя двадцать семь лет, — ответила Лайла.

— Как насчет чашечки кофе? — спросил доктор.

Лайла отрицательно покачала головой, но доктор все же встал и снял с книжной полки две керамические кружки.

— Я настоятельно рекомендую вам выпить кофе.

— Хорошо, — согласилась Лайла, бросив на доктора быстрый взгляд.

— Их фамилия Росс, — сказал доктор. — Разумеется, я вам полностью доверяю и знаю, что вы не станете рыться в моей картотеке, пока меня не будет в кабинете.

— Разумеется, — кивнула Лайла.

— Я не одобряю подобных вещей, — заявил доктор.

— Я знаю, — сказала Лайла.

— Вам кофе с сахаром и сливками? — спросил он.

— Да, конечно, — ответила Лайла. — Спасибо.

Он отправился в комнатку-кухню, находившуюся в дальнем конце коридора, дав Лайле десять минут. Когда доктор Маршалл вернулся с двумя чашками кофе, ее уже не было. Один из ящиков картотеки был выдвинут, и доктор задвинул его на место. После этого он выпил обе чашки, хотя не любил кофе со сливками. Он очень устал, а левый глаз почти ничего не видел. Впереди было еще четыре пациента, затем поездка на поезде. Стоял один из тех зимних дней, когда в четыре часа дня кажется, что уже вечер, и чувствуется усталость, и хочется поскорее оказаться дома. И все же было бы интересно взглянуть налицо этой женщины, когда она получит то, чего добивается. Он так и не догадался, что Лайла не стала просматривать картотеку, а просто забрала с собой то, что искала.

Она не стала смотреть на запись ни на улице, ни в такси по дороге в отель. Она дождалась того момента, когда смогла устроиться в кресле возле окна. Дождалась, когда небо стало темным и в городе зажглись огни. И если бы доктор увидел выражение се лица, он был бы разочарован. На лице Лайлы не отразилось ничего. Она даже не удивилась, как можно было бы подумать, что ее дочь была отдана одной супружеской паре, проживающей в Восточном Китае. Что первый день своей жизни она провела в поезде на Коннектикут, в том самом поезде, который когда-то увез и Лайлу в пронизывающе холодный зимний день, когда замерзал даже залив и по его волнам можно было запросто ходить.

Джейсон Грей встречал ее на станции. Он приехал на стареньком «форде» без глушителя и амортизаторов. Лайла прошла мимо и остановилась на платформе. Но, заметив машину, сразу ее узнала и только тогда поняла, что на нее смотрит какой-то старик. Последний раз родители мужа приезжали к ним в Калифорнию пять лет назад. За это время волосы Джейсона совсем побелели. Но не это его так старило, а то, что он как-то уменьшился. Лайла обняла его и увидела, что теперь они стали одного роста.

— Вот сюрприз так сюрприз, — сказал Джейсон Грей, укладывая чемодан Лайлы в багажник машины.

Они выехали на Восточно-Китайское шоссе. Печки в машине не было, и от их дыхания запотевали стекла. Джейсона почему-то не удивил приезд невестки. Остановившись, чтобы перекусить, они заказали кофе и яйца, а потом смотрели на проезжающие машины.

— Если ты ушла от Ричарда, значит, он того заслуживал, — заметил Джейсон Грей.

— А может, мне просто захотелось вас увидеть, — заявила Лайла.

Джейсон рассмеялся и оплатил счет. Заметив, как она смотрит на шоссе, он уже понял, что она приехала не ради него.

Соленый воздух был таким холодным, что обжигал лицо. На лобовом стекле уже образовалась корка льда, и Джейсон принялся соскабливать ее пластиковой щеткой. Они подъехали к дому и остановились на ухабистой дорожке. Лайла осмотрелась по сторонам. Сосны стали выше, дом под ними утопал в черных тенях. Было так темно, что Лайла не могла разглядеть даже входную дверь.

Джейсон достал ее чемодан, и они вошли в дом. Внизу, под соснами, было еще холоднее, но пахло чем-то сладким. Почувствовав комок в горле, Лайла сглотнула.

— Надеюсь, ты приехала не для того, чтобы меня жалеть, — заметил Джейсон Грей, открыв входную дверь и остановившись на крыльце.

— Конечно, нет, — сказала Лайла.

— Хорошо, — кивнул Джейсон, приглашая ее войти.

Он отнес ее чемодан на второй этаж, в ту спальню, которую когда-то занимал вместе с Хелен. Заболев, она больше не могла подниматься по лестнице. Тогда Джейсон переехал вместе с ней в гостиную, единственную комнату, которую он отапливал. Теперь у него был керосиновый обогреватель, который он отнес в комнату Лайлы, чтобы ей было не холодно спать. Пока Джейсон заправлял обогреватель, Лайла подошла к окну. Стекло запотело, и Лайла провела по нему рукой. Лужайки перед домом больше не было, ее поглотил наступавший на дом лес.

— Я все думал, стричь ту лужайку или нет, — сказал Джейсон, заметив, куда смотрит Лайла. — А потом решил, что мне это ни к чему.

Лайла приехала сюда без всякого плана. Она и подумать не могла, что проведет целый день в доме свекра. Но теперь она вдруг почувствовала, как сильно устала. Они спустились в гостиную, и Лайла прилегла на кушетку, стоявшую рядом с больничной кроватью. И даже не заметила, как прошло три часа.

Она знала, что за нее этого никто не сделает. Ей придется выйти на улицу, завести «форд» и уехать на другой конец города. До цели ее поездки было всего пять миль, но Лайла не могла сделать ни шага. День клонился к вечеру, а она все думала:

«Я могу это сделать в любое время».

Небо на горизонте темнело. Птицы, принимая окно за кусочек неба, бились в стекло, а Лайла уже начала сомневаться, сможет ли она вообще покинуть этот дом. Она попыталась поднять руки — и не смогла. Во время обеда Лайла хотела пройти за Джейсоном на кухню, но вдруг ноги у нее подкосились, и ей пришлось сесть.

— Вот он мой большой секрет, — сказал Джейсон Грей, открывая холодильник и показывая Лай-ле морозилку. — Я ем замороженные обеды.

Лайла, собрав все силы, заставила себя заговорить.

— Я никому не скажу, — еле выговорила она и, с трудом поднявшись, зажгла деревянной спичкой духовку и сунула туда два пакета с заморозкой.

Они поели на кухне, для тепла оставив дверцу духовки открытой. Проглатывая очередной кусок, Лайла могла поклясться, что пища не успела разморозиться и ей приходится есть куски льда. У Джейсона, по-видимому, не было проблем с его порцией индейки с картофельным пюре, хотя он постоянно вставал, чтобы в очередной раз проверить плиту.

— Не стану я платить нефтяным компаниям больше того, что они получают, — заявил он. — Плита у меня неплохая, а три года назад я поставил в гостиной дровяную печь.

Лайла никак не могла понять, что с ней происходит. Она положила вилку и закрыла глаза.

— Я лучше замерзну до смерти, а лишнего цента им не дам, — весело произнес Джейсон. — Держу пари, ты считаешь, что я не умею варить хороший кофе, — добавил он. — А вот и нет.

Он ушел готовить кофе, позволив Лайле всласть выплакаться.

— Спасибо, — сказала она, когда Джейсон вернулся с кофейником.

— Мне не нравится, что ты расстраиваешься.

— Да ладно, ерунда, — ответила Лайла.

— Я не шучу, — сказал Джейсон. — Я действительно не могу видеть, когда ты плачешь.

Он принес молоко и сахар и достал из стенного шкафчика две чашки.

— А совы у нас больше не живут, — пожаловался Джейсон. — Помнишь, сколько их было по всему Восточному Китаю? И на деревьях, и везде? А теперь они улетели, и по ночам слышен только гул с дороги. Раньше у нас было совсем тихо.

Они стали пить кофе. Лайла сняла сапоги и протянула ноги к печке, чтобы согреться. Сидя в доме рядом с Джейсоном, она уже почти забыла, зачем приехала в Восточный Китай.

— Мы должны были предложить вам переехать к нам, — сказала она свекру.

— Ну, уж нет, — ответил он. — Я в Калифорнии жить не стану.

Когда выяснилось, что за горячую воду он также не платит, Лайла нагрела воду и перемыла всю посуду. Покончив с делами и выйдя в гостиную, она увидела Джейсона, который уже давно спал. Лайла укрыла его теплым шерстяным одеялом, вышитым свекровью, и выключила свет. Затем она поднялась к себе, улеглась в постель и погасила лампу на ночном столике. В комнате горел лишь огонек керосинового обогревателя. В этой спальне, лежа под теплым одеялом, Лайла чувствовала себя в полной безопасности. Здесь она могла бы остаться навсегда. Особенно зимой, когда к четырем часам дня уже темно, во дворе сложены дрова и приготовлены крупные куски соли для оленей, а окна покрыты льдом. Только теперь она поняла, как истосковалась по зиме. Оказавшись в этом доме, Лайла вновь почувствовала себя молодой. В тот вечер она сто раз провела по волосам щеткой с металлическими зубьями и, забравшись в постель, крепко уснула, а лед на окнах становился все толще, и к полуночи стекла обледенели окончательно. Сквозь них, как ни старайся, ничего нельзя было разглядеть, словно за окном были только снега и старая дорога, ведущая в никуда.

Утром Лайла проснулась от холода. Керосин в обогревателе давно кончился, и комната начала быстро выстуживаться. Лайла взяла одежду и оделась прямо под одеялом. Они с Ричардом всегда так делали, когда в спальне было слишком холодно. Ночью Джейсон Грей время от времени просыпался, подкладывал дрова в печь и снова заваливался спать. Когда в шесть тридцать утра он вышел на кухню, Лайла уже приготовила кофе и французские тосты, которые поставила в печь, чтобы они не остыли.

Когда Лайла подала Джейсону тарелку с тостами, он улыбнулся и сказал:

— А я и не знал, что ты так хорошо готовишь.

Лайла включила плиту на полную мощность, надела второй свитер и стала смотреть, как свекор завтракает. Ей даже не верилось, что она пропела здесь менее суток. Этим утром она собиралась подклеить обои в холле, если, конечно, найдет прозрачную пленку и клей.

После завтрака Джейсон вызвался мыть посуду.

— Ты, кажется, хотела куда-то съездить, — сказал он, закончив с посудой.

Джейсон мыл ее холодной водой, и на чашках и тарелках остались грязные разводы. Внезапно у Лайлы сдавило горло.

— Я хотела купить каких-нибудь продуктов, — ответила она.

— Нет, я не об этом, — произнес Джейсон Грей.

Внезапно ей очень захотелось курить. На столе лежала пачка «Мальборо». Лайла закурила, но от дыма горло сдавило еще сильнее, и она отдала сигарету свекру. Она еще не была готова выходить из дома. Может быть, потом, когда она побудет здесь еще немного, когда в мире кроме снега появится что-то еще. Может быть, когда она все хорошенько обдумает.

— Мы с тобой оба прекрасно знаем, что ты приехала сюда вовсе не для того, чтобы повидаться со мной, — сказал Джейсон Грей. — Пойми, я не собираюсь спрашивать, зачем ты приехала.

Джейсон сидел за столом напротив нее, и Лайла пододвинула к нему пепельницу. Докурив сигарету до половины, Джейсон загасил ее, а потом как-то слишком долго кашлял. И Лайла поняла: если она сейчас же не отправится за дочерью, то не сделает этого никогда. И больше не сможет покинуть этот дом. Возможно, она даже дойдет до шоссе, но потом в панике бросится назад, в дом, и запрется в комнате на втором этаже.

— Думаю, тебе понадобится моя машина, — заявил Джейсон Грей. — Не забудь: когда станешь тормозить, нажми пару раз на педаль. Ничего, тормоза в порядке. Просто нужно нажать несколько раз.

Надев сапоги, Лайла вышла из дома. Термометр на крыльце показывал минус девять. Понадобилось десять минут, чтобы машина прогрелась и Лайла смогла включить зажигание. Джейсон любил говорить, что долг каждого автомеханика — иметь машину, постоянно требующую ремонта. Таким образом, мастер всегда будет при деле: чинить если не чужое, так свое. Прогревая двигатель, Лайла чувствовала сильный запах бензина, от которого ее затошнило. Осторожно выехав на Восточно-Китайское шоссе, она нажала на газ — и машину тут же занесло. Попадись сейчас встречная машина, и Лайла не успела бы нажать на тормоз несколько раз.

Она уже забыла, каким маленьким был этот район: две длинные улицы и крошечная гавань для прогулочных лодок, а дальше, на склоне холма, — цепочка жилых домов. На одной из этих улиц находился небольшой участок с каким-то строением, появившимся примерно за год до того, как Лайла впервые приехала в Восточный Китай. Найти это строение не составило труда, но Лайла, выключив зажигание, остановилась, чтобы получше рассмотреть, что же там такое. Она представляла, что увидит двухэтажный дом, но перед ней была ферма. Место было таким пустынным, что Лайла, хлопнув дверцей машины, вздрогнула от неожиданности.

Земля замерзла, асфальтовая дорожка, ведущая к дому, покрылась льдом. Лайла пыталась убедить себя, что все худшее осталось позади: она нашла дом, где росла ее дочь. И все же что-то было не так. Она подошла к двери и постучала. В доме что-то гудело. Вероятно, посудомоечная или стиральная машина. Лайла оглянулась по сторонам, ожидая увидеть признаки присутствия детей — велосипед или качели. Впрочем, это же смешно: сейчас зима, ее дочь уже давно стала взрослой и, возможно, приезжает в этот дом только по праздникам, два или три раза в год.

Послышались чьи-то шаги, и Лайла поняла: это началось, это происходит на самом деле. В дверях стояла женщина и смотрела на нее. Шум стал громче, и Лайла поняла, что это гудит посудомойка.

— Я Лайла Грей, — представилась она, словно это могло что-то объяснить.

Женщина кивнула, очевидно ожидая, что за этим последует предложение купить набор косметики или пылесос. Лайла видела, что та уже собралась сказать «нет» и думала о том, как бы сделать это повежливее.

— Когда-то мой свекор владел первой на этом шоссе автозаправкой, — добавила Лайла. Она говорила слишком много и слишком быстро, но остановиться уже не могла. — Сейчас он живет недалеко отсюда, в старом зеленом домике. Его видно с дороги, а эта машина его. Я знала, не нужно было ее брать. А все-таки взяла. И теперь она сломалась, и мне нужно ему позвонить.

Женщина взглянула на «форд». Похоже, что с машиной действительно что-то не так. И тогда женщина это сделала: открыла входную дверь и впустила Лайлу в дом.

— У нас такой беспорядок, — извинилась женщина и проводила Лайлу на кухню.

Над столом на стене висел телефон, и женщина выключила посудомойку, чтобы не мешать Лайле говорить. В карточке, которую Лайла утащила из кабинета доктора Маршалла, было записано, что женщину зовут Дженет Росс и что ей было тридцать три, когда врач обнаружил кисты в ее яичниках. После их удаления выяснилось, что стенки яичников стали совсем тонкими. Дженет Росс пришла к доктору Маршаллу на повторную консультацию и страшно расстроилась, узнав, что детей у нее не будет. Спустя несколько месяцев доктор Маршалл позвонил ей и сообщил, что нашел для нее новорожденного ребенка. Но в ту глухую ночь разразилась снежная буря и выехать было невозможно. Они примчались на Манхэттен утром, пятичасовым поездом. К семи они уже были в больнице Бикмана, в кабинете доктора Маршалла, который сразу заметил, что Дженет Росс одевалась впопыхах: из-под платья торчала ночная рубашка в цветочек, подол которой болтался где-то на уровне щиколоток.

Лайла набрала номер. Весело сообщила Джейсону, что он одолжил ей настоящую развалину, а не машину, и попросила его приехать, захватив инструменты.

Когда Лайла повесила трубку, Дженет Росс сидела за столом и начищала серебряный сливочник.

— Ему придется взять такси, — объяснила Лайла. — Наверное, подожду его в машине. Жаль, печка там не работает.

— Да, это неприятно, — посочувствовала Дженет Росс.

Лайла продолжала искать признаки присутствия в доме ребенка: открытку ко Дню матери, приклеенную к холодильнику, какую-нибудь фотографию на стене.

— Может быть, кофе? — предложила Дженет Росс.

— Отлично, — сказала Лайла. — Только, знаете, давайте лучше выпьем чаю. Я умею гадать по чайным листьям.

Дженет Росс бросила на Лайлу пристальный взгляд и поставила на плиту чайник.

— Это мое хобби, — объяснила Лайла и, немного помолчав, добавила: — Хотите, я вам погадаю?

— Наверное, это не совсем удобно, — ответила Дженет Росс, доставая из буфета две чашки.

— Ну что вы! Вы даже сделаете мне одолжение, — заверила хозяйку Лайла. — Надо же мне как-то вас отблагодарить.

Вынув из чашек пакетики с чаем, которые Дженет Росс успела уже положить, Лайла разрезала их ногтем. Когда Дженет наливала кипяток, Лайла почувствовала, до чего же ей неуютно на этой кухне. Честно говоря, она надеялась увидеть что-то покрасивее. А тут на стенах что-то вроде штукатурки, все кухонные принадлежности какого-то ярко-желтого цвета.

— У вас очень мило, — тем не менее, заметила Лайла.

— Правда? — обрадовалась Дженет Росс. — Мы сюда переехали тридцать два года назад. Сразу, как поженились.

— Больше ничего не говорите, — предупреждающе подняла руку Лайла и, заметив удивленное лицо Дженет, добавила: — Иначе зачем мне тогда гадать?

Женщины мило улыбнулись друг другу, хотя про себя Лайла удивлялась, какая же Дженет дурочка. Сперва она строила из себя мать семейства, а теперь готова была выложить Лайле все, что та хотела знать.

— Можно мне добавить немного молока? — спросила Дженет Росс.

Она предпочитала кофе и терпеть не могла терпкий привкус чая.

— Просто выпейте чай, — ответила Лайла.

Эти слова она произнесла чуть более резко, чем ей хотелось бы. Но Дженет послушно, словно испугавшись Лайлы, залпом выпила чай. Лайла заглянула в ее чашку.

— Вижу букву «Л», — сказала она. — Это мужчина, который вам очень близок.

— Вот это да… — удивилась Дженет. — Это же Льюис, мой муж.

Лайла улыбнулась. Есть! Дженет готова.

— Этот ваш Льюис, — продолжала Лайла, — работает инженером, где делают самолеты.

— Как вы это узнали? — оторопела Дженет Росс.

Лайла показала ей чашку. Данные картотеки доктора Маршалла были весьма точными.

— Смотрите, — сказала Лайла. — Видите здесь, в углу, маленький самолет?

Дженет Росс ничего не видела.

— На это нужны годы, — пояснила Лайла. — Понимать знаки. Вот, смотрите, это знак вашей дочери.

— Моей дочери? — повторила Дженет, явно смешавшись.

— Я вижу, что ей сейчас двадцать шесть… Нет, двадцать семь лет.

Лайла краем глаза наблюдала за Дженет Росс, стараясь говорить как можно спокойнее.

— Только не знаю, где она сейчас живет, — сказала Лайла. — Наверное, в Восточном Китае?

— Не понимаю, о чем вы говорите, — внезапно разволновалась Дженет Росс.

— Ваша дочь, — нетерпеливо повторила Лайла. — Где она?

Женщины взглянули друг на друга.

— У меня нет дочери, — напряженно ответила Дженет Росс.

Лайла резко откинулась на спинку стула, словно ее ударили по лицу. Точный адрес, записанный на карточке, лежал у нее в чемодане. Она не могла ошибиться. Она нашла нужный дом и ту женщину, которую искала. Воровку, между прочим, это было сразу видно, с первого взгляда.

— Постойте, — сказала Лайла. — Листья показывают, что у вас есть дочь, а они никогда не лгут.

Все это было чистой воды представлением, но, заглянув в чашку Дженет, Лайла с ужасом обнаружила, что на дне действительно виден какой-то знак. Ручки, ножки — и лицо ребенка.

— О господи! — простонала Лайла. — Вот же она.

В ядовито-желтом свете кухни Дженет Росс внезапно точно поблекла, постарев на много лет.

— Что вам нужно? — прошептала она.

Наступил решающий момент. Лайла понимала, что один неверный шаг — и она навсегда потеряет свою дочь.

— Да не волнуйтесь вы так, — сказала она, внезапно поняв, что Дженет Росс вовсе не такая дура, какой казалась.

— По-моему, с вашей машиной все в порядке, — пошла в наступление Дженет Росс.

— Ну что вы, — возразила Лайла, — она не заводится, сами посмотрите.

— Вам лучше уйти, — сказала Дженет Росс.

— Но вы же сами пригласили меня к себе! — заявила Лайла.

Дженет находилась на грани истерики. Это Лайла поняла сразу.

— Я звоню в полицию. — Дженет протянула руку к телефону.

— Не смейте, — приказала Лайла, вырвав у нее трубку, и Дженет послушно опустила руку.

Нельзя было терять ни минуты. Лайла выбежала в гостиную и принялась искать вещи, которые могли бы принадлежать ее дочери. Дженет ходила за ней следом, наблюдая, как Лайла обыскивает ее дом. В секретере не было ничего — ни единой фотографии, ни адреса. Лайла обыскала спальни, шкафы, шкафчик для лекарств в ванной. И все это время Дженет не отходила от нее ни на шаг и молча наблюдала. Когда Лайла закончила с последней комнатой — кладовкой, в которой стояла раскладушка, — она вся дрожала.

— Не понимаю, что вы ищете, — сказала Дженет. — У нас нет ничего, что можно украсть. Можете забрать цветной телевизор, если хотите. — Сняв с руки часы и кольцо с бриллиантом, она протянула их Лайле. — Вот, возьмите.

— Ничего нет, — простонала Лайла.

— Я же вам говорила. Вы ошиблись адресом.

Повернувшись, Лайла молча пошла к двери. На улице стоял жуткий мороз, но прогревать мотор было некогда, и машина упорно не заводилась. Она должна была сразу понять: в этом доме никогда не было детей. Если бы ее дочь здесь выросла, то обязательно оставила бы о себе хоть какую-то память: рисунок птички, детскую обувь, отпечатки пальцев на кухонной двери, которые Дженет Росс так и не смогла бы оттереть. Доктор Маршалл, наверное, подсунул ей не тот адрес, чтобы от нее избавиться, а может быть, просто перепутались карточки. Столько лет прошло, чего же еще ждать? Карточки затерялись, имена перепутались, дети исчезли ясным холодным днем. Выезжая на шоссе, Лайла жалела только об одном: что не пришла сюда вчера в полночь, захватив с собой коробок спичек и керосин, и не превратила этот дом в пепелище. Тогда она смогла бы копаться в золе и думать, что держит в руках то, что когда-то принадлежало ее дочери.

Вернувшись в дом свекра, Лайла, не раздеваясь, прошла на кухню и молча села за стол. Джейсон Грей возился во дворе, готовя куски соли для оленей. Услышав, как подъехал «форд», он вошел в дом. Одного взгляда на Лайлу оказалось достаточно, чтобы понять: что-то произошло.

— Можно спросить, что случилось?

В ответ Лайла только покачала головой.

Поставив перед ней кофейник, Джейсон оставил ее одну. Лайла просидела на кухне весь день. Она слышала бормотание телевизора, слышала шаги свекра в холле, когда тот осторожно подходил к двери и заглядывал внутрь — так, на всякий случай. Стемнело, но Лайла не стала зажигать свет. Она могла бы просидеть так целую вечность, и чем холоднее становилось на кухне, тем меньше ей хотелось двигаться. Пусть холод пробирает ее до костей, ей все равно. Еще немного — и она ничего не будет чувствовать.

В семь часов утра зазвонил телефон. К этому времени Лайла так замерзла, что едва могла двигаться. В кухню вошел Джейсон, и они вдвоем стали смотреть на трезвонящий телефон.

— Ты знаешь, кто это, — сказал Джейсон Грей, включая плиту. — Он всегда звонит мне по пятницам.

— Не нужно вам здесь сидеть, — заметила Лайла. — Слишком холодно.

Телефон зазвонил вновь.

— Я так понимаю, что ты не хочешь с ним говорить, — констатировал Джейсон, закурив сигарету и прислонившись к раковине. Теперь он казался Лайле еще меньше ростом.

Все вокруг странным образом изменилось. Когда Лайла смотрела на свекра, то видела лишь его скелет.

Телефон замолчал. Джейсон подошел к аппарату и выдернул из розетки шнур.

— Не хочешь с ним говорить, ну и не надо. Но одно ты просто обязана сделать. Нужно поесть. И вот что я тебе скажу, — добавил он таким обычным тоном, словно они уже много-много раз сидели вот так, на темной кухне, когда Джейсон говорил, а Лайла его молча слушала: — Хелен не любила, когда я ел итальянскую еду. Говорила, для сердца вредно. А я все хотел сходить в итальянский ресторан. И знаешь, что я сделаю? Я тебя свожу пообедать.

Они оставили плиту включенной, чтобы кухня не выстужалась. Джейсон Грей надел теплую куртку и высокие сапоги, и они с Лайлой, взявшись за руки, направились к старенькому «форду». Лайла держала старика крепко, чтобы он не поскользнулся на льду. Звезды сияли так ярко, а небо было таким огромным, что Лайла почувствовала себя маленькой и хрупкой — она могла упасть и переломать себе все кости. От сосен веяло ледяным холодом. Лайла глубоко вдыхала морозный воздух, но заговорить не решалась, ибо чувствовала, что холодный камень готов был выпасть у нее изо рта.

В день рождения дочери было около четырнадцати градусов тепла — один из самых теплых январских дней на памяти жителей Восточного Китая. Но теперь Лайла смогла дойти только до подъездной дорожки. Идти дальше она даже не пыталась. В этом месте словно проходила граница, за которой в воздухе не было кислорода или затаилась стая голодных кровожадных волков, рыскающих вдоль Восточно-Китайского шоссе в поисках жертвы.

Разумеется, кое-что она все же могла: например, нанять детективов, сделать массу телефонных звонков, поднять данные на учеников младших классов местной школы. Но за пределами двора Джейсона Грея все казалось таким нереальным, особенно Калифорния… А Ричард все звонил. Лайла уже дважды слышала, как Джейсон Грей говорил с ним по телефону, и каждый раз приходила в ужас оттого, что можно говорить с человеком, находившимся за три тысячи миль от тебя.

«Говорю тебе, с ней все в порядке», — услышала Лайла голос Джейсона в ту субботу, когда вернулась от Дженет Росс.

Но Ричард не верил отцу. Он звонил снова и снова, и, когда однажды он позвонил поздно ночью, Лайла поняла, что муж собрался ехать за ней. Она слушала разговор мужчин, стоя в дверном проеме на кухне, рядом со шкафчиком, где хранились метлы. Лайла представила себе, что сюда приедет Ричард, и пришла в ужас. Почувствовав ее присутствие, Джейсон обернулся. Лайла, не мигая, смотрела на него. Он напоминал ей одного из оленей, которые тем ближе подходили к дому, чем больше на него наступал лес.

«И не спорь со мной, — говорил Джейсон сыну. — Человеку иногда хочется побыть одному, а ты не принимай это на свой счет».

После этого Ричард звонить перестал. Лайла в благодарность хотела испечь свекру торт, но в доме кончилась мука, а ехать в город да еще в магазин на Мейн-стрит женщина была не в силах. С каждым днем она все реже выходила из дома, но в день рождения дочери стояла такая чудесная погода, что Лайла не выдержала. Натянув старые сапоги Джейсона Грея, она принялась разравнивать граблями земляную площадку перед домом. Она работала уже целый час и даже успела сломать два ногтя, когда вдруг услышала, как к их дому свернула машина. Под колесами захлюпала грязь. От внезапно наступившего тепла птицы словно ошалели. В поисках червяков они садились на землю огромными стаями, и черная земля казалась голубой. В дальнем углу двора ждали весны кузова двух «крайслеров», которые Джейсон собирался восстанавливать. Он как-то сказал Лайле, что если не торопиться, то этой работы ему хватит до конца жизни.

Машина въехала во двор. Лайла, оцепенев, смотрела на нее. Облизнув губы, она почувствовала привкус соли. За последнее время она так похудела, что обручальное кольцо болталось у нее на пальце, грозя вот-вот соскочить. Лайла стояла, крепко вцепившись в грабли. Едва увидев машину, она сразу поняла, что скоро встретится со своей дочерью. Лайла лихорадочно прикидывала в уме, что нужно сделать в первую очередь: вымыть голову, подпилить сломанные ногти, поискать в шкафу свекрови кожаный пояс, почистить свои лучшие туфли.

Дженет Росс не заметила Лайлы и направилась прямо к дому. Лайла молча провожала ее глазами. Она, не веря своему счастью, смотрела, как Дженет пытается обойти грязь, затем поднимается на крыльцо, стучит в дверь и Джейсон Грей приглашает ее войти. Лайле ужасно хотелось, чтобы эти мгновения длились вечно. Пусть как можно дольше не умолкают птицы и хлопает входная дверь, а воздух пусть будет таким теплым и душистым, что хочется плакать. И когда Лайла наконец направилась к дому, она была на седьмом небе от счастья. А почему бы и нет? Ведь этого момента она ждала уже много лет.

В холле Лайла сняла сапога и повесила на крючок свитер. В доме было еще довольно холодно. В гостиной слышались голоса, и Лайла вспомнила, как Ричард впервые привез ее в этот дом. Тогда до нее донесся голос Хелен, и Лайла страшно испугалась, почувствовав, что вторглась в чужие владения и чужую жизнь, в которой и сама была чужой.

— Не бойся, — шепнул ей тогда Ричард и, чтобы подбодрить, взял за руку. — Ты им понравишься. Вот увидишь.

Дженет Росс, не сняв пальто, сидела на диванчике. Джейсон только что выкурил сигарету и кашлял. Последнее время кашлять он стал гораздо больше.

— Думаю, вы мне солгали, — без обиняков заявила Лайла, едва войдя в комнату.

— Дамы наверняка умирают от жажды, — произнес Джейсон Грей, поднимаясь со старого стула. — Как насчет бурбона с водой?

Лайла и Дженет Росс молча смотрели друг на друга.

— Я ничего не хочу, — ответила свекру Лайла.

— Я тоже, — отозвалась Дженет.

— В таком случае простите, дамы, но лично я выпью, — сказал Джейсон Грей и вышел из комнаты.

В кухне послышалась возня, затем хлопнула дверь. Джейсон Грей вовсе не хотел выпить. Он просто решил дать им поговорить.

— Ваш свекор, видимо, живет здесь один, — начала разговор Дженет Росс. — По комнате сразу видно.

Лайла уселась в кресло. Пение птиц доносилось сюда даже через закрытые окна.

— Когда в доме что-то неладно, это сразу видно по комнате, — сказала Дженет, впервые взглянув на Лайлу. — Я как только вас увидела, тут же поняла, что вы биологическая мать Сьюзен.

Это имя как ножом резануло Лайлу. Не может быть, ее дочь не могут звать Сьюзен. Странно, но за время беременности и потом, когда дочь родилась, Лайла ни разу не подумала о том, как ее назовет. И лишь совсем недавно сообразила, что так и не успела дать дочери имя, хотя называть девочку должна была, конечно, она, а не какая-то там Дженет Росс.

— Я не биологическая, — возразила Лайла, — я ее настоящая мать.

Дженет Росс бросила взгляд в сторону кухни, где скрылся Джейсон Грей.

— Я, пожалуй, выпью немного бурбона, — сказала она.

— Не думаю, что у него есть бурбон, — ответила Лайла. — Он просто решил уйти.

— Что ж, его можно понять. — Дженет дрожащими пальцами пыталась расстегнуть пальто. — Тогда январь и в самом деле был какой-то необычный, — продолжила она. — Было так холодно, что выскочишь на минуту к почтовому ящику, а на ресницах уже иней.

— Я помню, — отозвалась Лайла.

— Когда нам позвонил врач, я думала, это сон, — сказала Дженет. — Я уже почти уснула, а муж пришел с работы поздно, очень усталый, и мы не сразу услышали, что телефон звонит.

— Послушайте, — оборвала ее Лайла, — мне нет дела до вас и вашего мужа. Мне нет дела до всего, что вы говорите. Я хочу знать только одно: где она.

— Понимаю, — ответила Дженет. — Потому-то вам все это и рассказываю. Я помню все, до последней мелочи. Помню, что думала тогда: «Это самый счастливый день в моей жизни. Что бы со мной потом ни случилось, ничего лучшего у меня уже не будет».

Они сидели в кабинете доктора Маршалла, когда он принес девочку. Сначала Дженет боялась взять ее на руки. Она так долго мечтала о ребенке, что теперь ей казалось: стоит взять малышку на руки, и она растает как дым. Но, прижав ее к себе, Дженет уже не могла с ней расстаться. Она крепко прижимала к себе ребенка и молчала всю дорогу до Восточного Китая. Не отвечала даже на вопросы мужа. Как можно говорить, если тебя переполняет счастье?! Из окна поезда было видно, что пролив замерз, а его волны превратились в зеленый лед.

Ночь Дженет провела в детской. Сидя в кресле-качалке, она поила ребенка молоком из бутылочки и пела ему колыбельную. Лыоис хотел назвать девочку Деборой, в честь своей бабушки, однако, как только доктор Маршалл протянул ей ребенка, Дженет решила, что назовет девочку Сьюзен, и настояла на своем.

Первая ночь прошла спокойно, но потом Сьюзен почему-то совсем перестала спать, и Дженет приходилось укачивать ее часами. Днем ребенок мирно спал, но как только наступала ночь, сна как не бывало. В книгах говорилось, что это вполне обычное явление, но иногда, когда Сьюзен наконец засыпала, а ее ротик все еще кривился от плача, Дженет начинала думать, что девочка просто боится темноты. Через некоторое время все наладилось, но каждую ночь Дженет по-прежнему тянуло в детскую. Стоя в дверях, она смотрела на ребенка, и даже на расстоянии ей было видно, что дочь будто светится в темноте. От Сьюзен, укрытой шерстяным одеялом, словно исходил мерцающий свет. И даже в безлунные ночи в детской было гораздо светлее, чем в остальных комнатах, как будто ребенок гнал прочь ночную тьму.

Супруг Дженет, Льюис, возможно, и не был идеальным мужем — слишком много работал, частенько пропускал мимо ушей слова жены — и все же стал хорошим отцом для Сьюзен. Он покупал ей платья и игрушки, а когда девочка простудилась, сам вызвался укачивать ее на руках. Сьюзен проболела больше месяца, и все это время Дженет не могла отделаться от впечатления, что ребенок находится точно в коконе, точно он где-то далеко. Дженет настояла на том, чтобы Льюис провел в детскую домофон. Каждый раз, услышав среди ночи, что Сьюзен кашляет или икает, Дженет садилась и постели и не сводила глаз с аппарата до тех пор, пока ребенок не успокаивался. Она находилась в постоянной тревоге. Но чего же еще можно было ожидать? Она боялась потерять этого ребенка, боялась потерять его еще до того, как получила. А сейчас у Дженет вдруг возникло такое чувство, что Сьюзен у нее не навсегда, что наступит день, когда им придется расстаться.

В начале апреля пришло тепло, и Сьюзен поправилась. Дженет начала брать ее с собой — сначала на рынок, затем в поездки на машине. Она ездила по городам, где никогда не бывала раньше, заходила в рестораны и придорожные кафе, где Сьюзен, сидя в детском креслице и не обращая ни на кого внимания, безмятежно тянула молоко из бутылочки. Впервые в жизни Дженет начала разговаривать с незнакомыми людьми. Обычно она лгала. Говорила, что Сьюзен ее дочь, рассказывала официанткам, как проходили роды, обсуждала детские проблемы с женщинами за соседним столиком. И все это время Сьюзен не сводила с нее внимательного взгляда своих широко раскрытых глаз.

В три месяца Сьюзен впервые улыбнулась. Через несколько недель она самостоятельно перевернулась на другой бок, чем до слез растрогала Дженет и Льюиса. Теперь Сьюзен изучала все, что происходило вокруг нее, иногда принимая такой серьезный вид, что Дженет слегка пугалась. У нее появилась привычка разговаривать с девочкой весь день напролет, объясняя, что она сейчас делает и как называется та или иная вещь. Она рассказывала Сьюзен, как печь шоколадный торт, а по утрам читала ей вслух свежие новости. Правда, иногда Дженет одолевали страх и сомнение. Как осмелилась она взять на себя заботу об этом ребенке? Как могла делать вид, что она мать?

Каждый раз, когда Сьюзен проделывала какой-нибудь новый трюк, Дженет радовалась так, словно это она наделила ребенка столь блестящими способностями. Она могла часами, не двигаясь, сидеть возле детской кроватки, пока Сьюзен изучала свои пальчики ног или мобильник, висевший на шее у приемной матери. Они образовали тесный кружок — Дженет и Сьюзен, — и даже Льюис иногда чувствовал себя посторонним. Вероятно, причиной было то, что Сьюзен постоянно простужалась, хотя не настолько сильно, чтобы обращаться к врачу. Дженет тряслась над дочерью так, что иногда даже сама пугалась. По вечерам Дженет обожала сидеть возле детской кроватки, готовая выполнить любое желание ребенка. Когда Сьюзен протягивала к ней руки и обнимала за шею, мир за стенами детской исчезал, а ночник на стене светил ярче, чем луна.

Когда Сьюзен исполнилось два месяца, Дженет показала ее педиатру. Повторный визит должен был состояться в полгода. Но если бы кто-нибудь сказал Дженет, что с ребенком не все в порядке, она ни за что бы в это не поверила. Она не замечала, как медленно растет Сьюзен, до тех пор, пока той не исполнилось пять месяцев. Это было в июне. Цвели мимозы, и воздух был нежным, как шелк. Усадив Сьюзен в новую коляску, Дженет впервые повезла ее на детскую площадку возле гавани. На девочке были белые хлопчатобумажные ползунки и желтое платьице, и Дженет была уверена: красивее ребенка она еще никогда не встречала. Придя в парк, Дженет села на зеленую деревянную скамейку рядом с другими женщинами. Вынув Сьюзен из коляски и посадив ее себе на колени, Дженет стала смотреть, как двое десятилетних мальчишек, захлебываясь от восторга, качаются на качелях. Напротив, на такой же зеленой скамейке, сидели две женщины с детьми примерно того же возраста, что и Сьюзен. Женщины весело помахали Дженет, и та приветливо махнула им в ответ, радуясь, что на этот раз ей не нужно лгать, описывая свои роды. Ей было просто хорошо сидеть вот так, в парке, вместе с другими матерями. И день был такой ясный, радостный.

Когда пришло время идти домой, Дженет усадила Сьюзен в коляску и повезла ее мимо женщин на скамейке.

— Смотри, — сказала одна из них своему ребенку, — еще один новорожденный.

Малыши, сидя в своих колясках, невозмутимо уставились на Сьюзен.

— Вовсе не новорожденный, — с улыбкой возразила Дженет.

— Господи, я уже и забыла, когда моя Джесси была такой маленькой! — воскликнула одна из женщин.

— А мой Пол вообще никогда не был таким крохотным, — заметила другая. — Когда он родился, то весил десять фунтов две унции.

Дженет, склонившись над коляской, улыбнулась Сьюзен.

— Ты слышала? — сказала она. — Ну, ничего, подожди. Скоро ты вырастешь и станешь такой же, как эти малыши. Мне тебя даже будет не поднять.

Сидящая в коляске Сьюзен была так прекрасна, что Дженет не могла отвести от нее глаз. Ей захотелось снова взять девочку на руки, но вместо этого она расправила ее платьице.

— Сколько ей? — спросила Дженет одна из женщин. — Недель шесть?

— Ну что вы! — рассмеялась Дженет. — Ей пять месяцев. И одежду она носит уже шестого размера.

Женщины переглянулись. Они прекрасно знали, что шестой размер — одежда для младенцев.

— При рождении она весила всего пять фунтов шесть унций, — сообщила немного встревоженная Дженет.

Сьюзен тем временем развязала чепчик, и женщины принялись ее разглядывать.

— А вашим сколько? — насторожившись, спросила Дженет.

— Какой чудесный чепчик, — сказала первая женщина. — Я еще не видела таких хорошеньких.

Дженет внимательно взглянула на малышей в колясках. Оба были раза в два крупнее Сьюзен, и Дженет решила, что им примерно год — полтора.

— А сколько лет вашим? — поинтересовалась Дженет.

— Джесси скоро будет четыре месяца, а Полу уже шесть, — тихо ответила одна из женщин.

— Моя дочка такая миниатюрная, — быстро проговорила Дженет, чувствуя себя так, как будто ей дали пощечину.

— Верно, — так же быстро согласилась одна из женщин. — Вырастет и станет очаровательной крошкой с голубыми глазками. Мальчишки от нее будут без ума.

Дженет пошла домой. По дороге Сьюзен уснула. Оставив коляску со спящим ребенком на крыльце, Дженет вошла в дом и присела на диван. Но вскоре вернулась на крыльцо и взяла девочку на руки. Нельзя было оставлять ее спать на улице, такую маленькую и беззащитную. И воздух стал казаться Дженет слишком уж нежным, а небо — пугающим: чересчур ярким и голубым.

В тот вечер Дженет попросила мужа измерить рост Сьюзен. Они положили ее на диван и измерили сантиметром. Заглянув в таблицу роста для детей, Дженет выяснила, что Сьюзен размером примерно с шести-восьминедельного младенца. Девочка просто перестала расти, а они этого даже не заметили. Каждый день она получала свои четыре бутылочки детской смеси и никогда не плакала и не просила есть, но когда ее взвесили, посадив на весы в ванной комнате, выяснилось, что весит она всего десять фунтов.^[1]

Дженет показалось, что внутри ее что-то сломалось. Она уложила Сьюзен спать, но когда Льюис захотел обсудить с ней возникшую проблему, Дженет не смогла говорить на эту тему.

— С ней все в порядке, — успокаивал ее Льюис.

Но Дженет провела бессонную ночь, как, впрочем, и Льюис.

— Я все обдумал, — сказал он утром. — У нее нет ничего страшного. Возможно, просто гормональная недостаточность или типа того. Я просто хочу, чтобы ее обследовали. Я должен все точно знать.

Муж был абсолютно прав. Дженет молча кивнула, и все же это было невыносимо. Льюис отпросился с работы, и они повезли Сьюзен к врачу. Увидев девочку, тот изменился в лице, но, быстро взяв себя в руки, принялся спокойно ее осматривать, но Дженет уже поняла: все очень плохо. Врач ничего не говорил, а Дженет мучительно пыталась ответить на вопросы, которые себе задавала: почему они не взвешивали ребенка? почему не отвезли к врачу, когда Сьюзен начала кашлять и температурить? Закончив осмотр, врач немедленно отправил Сьюзен на рентген в Центральную больницу Саффолка.

— Но это невозможно, — услышала свой голос Дженет. — Сьюзен в это время обычно спит.

— Дженет! — упрекнул ее Льюис.

— Мне кажется, вы недопонимаете, — мягко сказал врач. — Весьма вероятно, что у вашего ребенка проблемы с сердцем, в результате чего прекратился рост.

Но Дженет все поняла. У нее собираются отнять Сьюзен. Когда девочку забирали, чтобы сделать рентген, Дженет отвернулась. Врач уложил ребенка в какую-то узкую стеклянную трубу. Под стеклом малышка выглядела такой крошечной и красивой, что у Дженет чуть не разорвалось сердце. За что ей такое наказание? Неужели за то, что она недостаточно хорошая мать?! Впрочем, какая она мать! Сколько раз она ленилась встать, чтобы успокоить ребенка. Сколько раз жаловалась на бесконечную стирку вещей Сьюзен. И вот теперь она наказана, и более того — заслуженно.

У Сьюзен обнаружили врожденный порок сердца, из-за которого она перестала расти и часто простужалась. Операция на сердечном клапане была невозможна. Дженет и Льюис отвезли ребенка в больницу «Гора Синай» для повторного осмотра, но получили те же результаты. Сьюзен не суждено было дожить до одного года. Странное дело, но девочка день ото дня становилась все красивее. Когда Дженет вывозила ее на прогулку, прохожие останавливались, засматриваясь на ребенка, и многие из них подходили к Дженет и говорили, какоечудесное у нее дитя. Дженет сильно постарела. Льюис пытался ее утешить, умолял не принимать все так близко к сердцу, просил побольше спать. Но Дженет не могла тратить драгоценное время на такие пустяки, как сон и еда. Она хотела быть со Сьюзен. Целый день она проводила подле девочки. Льюис оставался без ужина, дом не убирался. Она учила Сьюзен есть кашу маленькой ложечкой, хлопать в ладоши, махать ручкой на прощание. Однажды, когда они играли на полу, Сьюзен бросила свою погремушку, посмотрела на Дженет и сказала: «Ма». У Дженет чуть не разорвалось сердце, а Сьюзен всю ночь лопотала «ам-ам-ам-ам-ам», пока не уснула. Когда же Дженет подошла к ней, чтобы поправить одеяльце, Сьюзен повернулась и позвала ее.

В июле Сьюзен снова простудилась, потом подхватила кишечную инфекцию. Иммунитета от вирусов у нее не было. Затем болезнь немного отступила, и когда начало казаться, что вирус побежден, болезнь обрушилась на Сьюзен с новой силой, причем так внезапно, что никто ничего не успел сделать. Поскольку Сьюзен пошла на поправку, ей дали, наконец, твердую пищу. И вдруг ее начало рвать, глаза закатились так, что не было видно зрачков. Когда Дженет несла ее к машине «скорой помощи», девочка висела у нее на руках, как тряпичная кукла, лишь изредка испуская глубокий вздох.

«Это испытание. Это должно подготовить меня к тому, что мне еще предстоит вынести», — говорила себе Дженет.

В течение нескольких часов Сьюзен была подсоединена к аппарату искусственного дыхания. Когда Дженет привезла ее домой, то вдруг поняла, что ни разу не дала волю слезам. Даже Льюис плакал. Дженет слышала это, несмотря на закрытую дверь ванной и шум бегущей воды. Но плакать — значит признать то, что все это происходит на самом деле, а Дженет никогда бы с этим не смирилась.

Она умерла во вторую субботу августа, когда на небе не было ни облачка, а температура воздуха была двадцать восемь градусов. Дженет проснулась в пять утра и сразу поняла, что все кончено. Лучи света в то утро были мягкими, жемчужного цвета. В такое утро кажется, что светом пронизано все — каждая комната в доме, каждый закоулок заднего двора. Дженет тихо выскользнула из постели, стараясь не потревожить спящего мужа. В семь утра, когда Льюис проснулся и зашел в детскую, он увидел там Дженет, которая раскачивалась в кресле-качалке, прижимая к себе мертвого ребенка. В Восточном Китае всегда водилось много черных дроздов, но в это утро они гомонили так громко, что заглушили вопли соседских кошек. Льюис опустился возле жены на пол и положил голову ей на колени, и тогда Дженет, не видя больше причины сдерживаться, разрыдалась.

Они не смогли найти такого маленького гробика, поэтому его пришлось делать на заказ. К утру следующего дня из дома исчезли все признаки пребывания в нем ребенка: кроватка и коробки с одеждой были убраны на чердак; альбомы с фотографиями и игрушки спрятаны в кладовку за старой раковиной. Но всю ночь Дженет казалось, что она слышит плач ребенка, зовущего мать.

В тот день, когда на пороге ее дома появилась Лайла, Дженет сразу же насторожилась, а когда та начала расспрашивать о ребенке, она уже не сомневалась. Впрочем, что в этом удивительного: почему бы матери Сьюзен не попытаться узнать о судьбе своей дочери? Почему бы ей не обвинить ее, Дженет, в убийстве? Но Дженет не хотелось ни в чем признаваться. Когда Лайла вышла на крыльцо, Дженет заперла входную дверь и вздохнула только тогда, когда услышала звук отъезжающей машины.

И все же Дженет постоянно думала о Лайле. Не могла не думать. В ту ночь она впервые за двадцать семь лет спустилась в старую кладовку и открыла картонные коробки. В кладовке было холодно, но, когда Дженет увидела содержимое первой из них, ее бросило в жар, словно повеяло тем августовским зноем, который Льюис спрятал в коробку вместе с детской одеждой. Дженет посветила себе под ноги: на полу лежал альбом с фотографиями. Она взглянула на фотографию, сделанную и первую неделю жизни Сьюзен. Ну как могли они подумать, что такое прекрасное, такое совершенное существо будет жить?! На каждой фотографии Сьюзен была какой-то отстраненной, словно знала, что ей предстоит уйти. И тогда Дженет внезапно подумала о том, как глупо было с ее стороны считать Сьюзен своей. Сьюзен никогда ей не принадлежала — Дженет было просто позволено о ней позаботиться. И какой смысл говорить об этом Лайле?! Разве сможет она понять, что нельзя потерять то, чего никогда не имел?

Снаружи раздавалось шарканье граблей: Джейсон Грей чистил подъездную дорожку. Лайла сидела совершенно неподвижно, и, хотя в голове ее вертелась одна и та же мысль: «Эта женщина лжет», она понимала, что Дженет говорит правду. Она не могла лгать, Лайла это кожей чувствовала. Внезапно осознав, что ошиблась в своем предсказании — беда грозила не ребенку Рей, с ним-то все было в порядке, а ее собственному, — Лайла едва не вскрикнула. Это своего ребенка она увидела на дне чашки. Это был знак ее злой судьбы.

— Мне кажется, все эти годы я ждала вас, — тихо сказала Дженет Росс. — Ждала, что вы придете за своим ребенком. Не нужно говорить мне, что я оказалась плохой матерью. Поверьте, я и сама это знаю.

Тот август казался Лайле лучшим периодом в ее жизни. Солнце светило так ярко, что можно было разглядеть удивительные вещи: тонкое золотое обручальное кольцо, упругие стебли оранжевых лилий возле двери, очертание плеча Ричарда, когда он повернулся к ней в постели.

Дженет Росс положила на столик альбом с фотографиями:

— Возьмите, я привезла это вам.

«Нет, ненужно, — хотела сказать Лайла. — Моя дочь жива. Ей двадцать семь лет. Сегодня ее день рождения. Она живет где-то здесь, в этом городе. У нее свои дети. Она ждет меня. Каждое утро открывает заднюю дверь, и смотрит на лужайку, и ждет, не появлюсь ли я».

Лайла хотела все это сказать — и не смогла. Вместо этого она протянула руку и машинально взяла альбом. И сразу увидела своего ребенка. Девочка сидела на коленях у Дженет под высокой мимозой и, словно живая, смотрела на Лайлу. Сердце пронзила острая боль. Девочка была очаровательна, но Лайла уже решила — это не ее дочь.

— Мне кажется, она на меня совсем не похожа, — заявила Лайла, сразу почувствовав, как эти слова превратились в холодные гладкие камни, сорвавшиеся с языка.

— А еще я привезла вот это. — Дженет достала из кармана крошечный белый свитерок, который аккуратно разложила на столике. — Ей шло все, и светлое, и в полоску, абсолютно все.

Джейсон Грей никогда не пользовался лампочками больше шестидесяти ватт. К тому же свет в гостиной закрывали густые ветви сосен. Но даже к полумраке было видно, что Дженет Росс плачет. Закрыв альбом, Лайла подошла к Дженет и села рядом с ней на диван. Дженет вытерла слезы рукой и рассмеялась.

— Если мой муж спустится в кладовку раньше меня, то подумает, что нас обокрали. И правда: ну кому в здравом уме придет в голову копаться и старых картонных коробках?!

Все это время Лайла не отводила глаз от Дженет и думала:

«Значит, вот как это бывает».

Чувство утраты охватило Дженет целиком, все ее существо. Это было видно по тому, как она застегивала пуговицы на пальто, по поникшей голове. Сравнив свою бесчувственность с горем Дженет, Лайла даже не ощутила своей вины — лишь полную никчемность. За окном было теплее, чем зимой в Лос-Анджелесе. Земля начала испускать пар, выделяя влагу короткими вздохами. И Лайла окончательно поняла: она не собирается терять свою дочь.

Когда Лайла положила альбом на колени Дженет Росс, та смутилась.

— Я привезла его вам, — сказала она.

Вероятно, ей следовало быть благодарной: перед ней сидела женщина, которая не спала ночами, готовя детскую смесь, укачивая ребенка, не смея лечь в постель, даже когда девочка дышала ровно и спокойно. И все же Лайла ничего не чувствовала, пусть даже впервые в жизни она и собиралась сделать что-то не для себя.

— Возьмите его. Она была вашей дочерью.

В тот вечер Лайла и Джейсон Грей, сидя на кухне, выпили по чашке кофе и съели несколько сэндвичей. Похолодало, значит, скоро пойдет снег.

Весь вечер Джейсон не сводил с нее глаз. Наконец он осторожно произнес:

— А мне понравилась твоя гостья. Приятная дама.

И Лайла впервые поняла, как холодно в доме.

— Думаю, мне пора возвращаться в Калифорнию, — заявила она.

— Говорят, в феврале будет ужас что твориться. Снегом все завалит, — кивнул Джейсон.

— Не понимаю, как вы это выносите! — воскликнула Лайла, и они оба поняли, что она имеет в виду не снег.

— Я тебе скажу, что самое трудное, — ответил Джейсон Грей. — Не то, что Хелен нет рядом. Нет, она всегда со мной. Самое трудное — это дать ей уйти. Знаешь, это, конечно, чистый эгоизм — держать ее здесь, со мной, в этом доме. Поэтому я частенько напоминаю себе: нужно дать ей уйти.

В тот вечер, перед тем как отправиться спать, Лайла обошла весь дом и выключила везде свет. Свекор уже спал на диванчике в гостиной. Когда Лайла подошла к нему, чтобы выключить свет, то заметила аккуратно сложенный крошечный белый свитерок, оставленный Дженет Росс на кофейном столике. Лайла замешкалась, но затем взяла его в руки: свитер был теплый, словно его только что сняли.

Лайла поднялась к себе, причесала волосы и разделась. Забравшись в постель, она прижала свитер к груди. Керосиновый обогреватель отбрасывал тусклый оранжевый свет, в небе над соснами светила луна в легкой дымке — верный признак того, что скоро пойдет снег. Сжавшись в комок, Лайла принялась раскачиваться взад-вперед. Ей казалось, что она укачивает своего ребенка. Девочка была такой же, какой родилась, ни на минуту старше. Лайла закрыла глаза и, укачивая свое дитя, думала о том, что Джейсон Грей может делать что угодно. Но девочка, о которой говорила Дженет Росс, не была ее, Лайлы, ребенком. Свою дочь она никому не отдаст.

Наутро снег толстым слоем покрыл землю. Возле двери намело небольшой сугроб, и, чтобы добраться до аэропорта, Джейсону и Лайле пришлось откапывать машину целых два часа. Последним Лайла уложила белый свитерок. Когда Джейсон завел машину, Лайла держала чемодан со свитером у себя на коленях. Они выехали на шоссе, и Лайла внезапно почувствовала острый приступ жалости к Дженет Росс. А потом быстро о ней забыла. В сущности, она ведь нашла свою дочь. Всю дорогу до аэропорта Лайла держала руку на чемодане и могла поклясться, что чувствует биение маленького сердца, словно в чемодане был спрятан такой чудесный крошечный ребенок, что никто не должен был его видеть. Дитя, которое по ночам нужно брать на руки и баюкать, баюкать…

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Они сидели на полу в гостиной и были так увлечены дыхательными упражнениями, что не заметили, как она вошла. Лайла стояла в дверях, чувствуя, как внутри все холодеет. Рей лежала на подушках, согнув ноги и закрыв глаза, и дышала мелко и часто. Ричард стоял возле нее, вслух отсчитывая секунды. Из магнитофона на кофейном столике звучала не музыка, а вой ветра, резкого и холодного. Этот звук пронизывал насквозь, навевая тоску и мысли об одиночестве.

Насмотревшись на это зрелище и решив, что с нее достаточно, Лайла отпустила ручку чемодана, и тот с глухим стуком шлепнулся на пол. Ричард и Рей, подскочив от неожиданности, разом повернулись к двери. Стояла такая тишина, что, казалось, можно было услышать, как по комнате ходят потоки воздуха. Сквозь занавески лился матовый свет, в комнате царил полумрак, и нужно было прищуриться, чтобы хоть что-то разглядеть. Разглядеть, чтобы увидеть, но к Лайле это не относилось. Всю дорогу от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса она думала о том, как войдет в свой дом и вернется к прежней жизни. Теперь стало ясно, что это невозможно.

— Ничего-ничего, продолжайте! Не обращайте на меня внимания, — сказала она.

Лайла ушла на кухню и, закрыв за собой дверь, стала думать, что ей теперь делать. Она даже не заметила, что не сняла теплое пальто и сапоги. У нее возникло странное чувство: будто она попала не только не в то место, но и не в то время. Еще в самолете она представляла себе, как вернется домой — с чувством вины, конечно, — но такого предательства она не ожидала. Лайла даже забыла, что, так же как и Ричард, не сидела в одиночестве. И привезла с собой свою дочь.

Когда Ричард вошел на кухню, Лайла уже решила, что будет вести себя как ни в чем не бывало. Она налила чайник и поставила его на плиту. Правда, каждое движение давалось ей с трудом. Атмосфера дома давила на нее, как давит воздух в реактивном самолете сразу после взлета.

— Ну и как это называется?! — произнес Ричард. — Тебя так долго не было, а теперь ты проходишь мимо, не удосуживаясь хоть что-то объяснить?

Лайла взяла с подоконника лимон и разрезала его на четыре части. Заметив, что рука, в которой она держит нож, дрожит, она бросила нож в раковину.

— Почему ты не хотела со мной говорить, когда я звонил? — спросил Ричард. — Почему отец вел себя так, словно у вас была какая-то чертова тайна?

Было слышно, как в гостиной Рей встает, обувается, собирает с пола подушки, перематывает магнитофонную ленту. Звук перематываемой пленки очень напоминал булькающие звуки, точно кто-то тонул.

— Я могла бы догадаться, что ты обязательно с ней свяжешься, — сказала Лайла.

— В каком смысле? — поинтересовался Ричард. — Ты уехала, и она осталась без помощника.

— Ты с ней спишь? — спросила Лайла.

— Ты что, с ума сошла?! — воскликнул Ричард.

— Не знаю, — ответила Лайла. — Разве это ненормально — желать, чтобы муж был тебе верен?

— Не понимаю, как это тебе удается, — сказал Ричард. — Как тебе удается повернуть все так, что я всегда оказываюсь в чем-то виноватым?

Находясь высоко над землей, где-то над Мичиганом, Лайла внезапно поняла: еще немного — и она кого-то потеряет. И если ей придется выбирать, то она уже знает кого. Салон самолета был залит светом. Чтобы разглядеть облака или землю внизу, нужно было надеть темные очки и прищуриться. Это как подбросить монетку и с замиранием сердца ждать, что будет — орел или решка.

— Ты можешь объяснить, почему ты уехала? — спросил Ричард.

Чайник вскипел, и Лайла достала из сушилки чашку с блюдцем. Если бы она привезла с собой взрослую молодую женщину, то объяснила бы ему, что нашла свою дочь. Она сказала бы, что давным-давно, в холодную зимнюю ночь, когда замерзал огонек зажженной спички, с ней произошло нечто страшное и справиться с этим у нее не хватило сил. Она могла лишь судорожно цепляться за матрас и кричать до хрипоты, заранее зная, что ей не суждено выиграть. И она проиграла — окончательно и бесповоротно. Какая разница, что у нее не было никаких доказательств, не было ребенка из плоти и крови, которого она могла бы представить мужу? Она все же была матерью, пусть даже ее дочь давно уже превратилась в призрака.

— Объясни мне, что происходит, — попросил Ричард. — Я что, слишком многого хочу?

Лайла открыла шкафчик над плитой. Заглянув в него, она поняла, что их брак распадается. Вспоминая день своей свадьбы, сейчас она не могла даже сказать, какие цветы росли у дома. В шкафчике больше не было коробок с чаем. Ричарду даже в голову не пришло, что, переставляя баночки в шкафчике и убирая в другое место коробки с чаем, он подводит черту под их совместной жизнью.

— Куда ты подевал чай? — спросила Лайла.

Ричард распахнул другой шкафчик, рядом с холодильником. Коробки с чаем стояли теперь рядом с консервами, сухими супами, солонками и серебряными приборами.

— Так гораздо удобнее… — начал было объяснять Ричард.

— Как ты мог так со мной поступить?! — воскликнула Лайла. — Как ты мог это сделать?

Бросив на нее испуганный взгляд, Ричард провел рукой по волосам.

— Бред какой-то, — сказал он. — Все это просто безумие.

Напряжение на кухне нарастало, и виной тому был не пронзительный свисток чайника — напряжение возникло между ними. Они стояли, не в силах отвести глаза друг от друга, и оба понимали: один промах — и дело зайдет слишком далеко.

Рей, сидевшая в гостиной, знала, что ей нужно уйти, только не знала как. Ей очень хотелось, чтобы один из супругов вышел к ней из кухни, и тогда она немедленно распрощалась бы с ними. Лучше бы это был Ричард. Но, судя по голосам, о ней давно забыли. Тогда Рей сделала то, что было, по ее мнению, проявлением вежливости. Она деликатно постучала в дверь кухни.

— Простите, мне пора идти, — сказала Рей.

— Господи! — простонала Лайла, чувствуя, что Рей, как и при их первой встрече, вытягивает из нее энергию. — Ты не мог бы ее отсюда выпроводить? — попросила она Ричарда.

— Она здесь совершенно ни при чем, — ответил он.

Но даже сквозь закрытую дверь кухни Лайла ощущала тяжесть тела Рей и медленные движения ее ребенка, ворочающегося во сне. Хуже всего было то, что она чувствовала счастье Рей, ее сладкое чувство ожидания, которое жгло Лайлу, словно оголенный электрический провод. Не задумываясь над тем, что делает, Лайла бросилась к шкафчику и принялась вышвыривать из него вещи. На пол полетели солонки, серебряные безделушки, собачий зуб, который они с Ричардом как-то нашли во дворе, три серебряных ножа, чай из разорвавшегося пакетика, куриная косточка. По кухне поплыло облако пыли. Наклонившись над кучей вещей, Лайла принялась их перемешивать, мысленно желая Рей рожать так же, как когда-то рожала она. Из своей кухни Лайла призывала боль, страх, страдания, кровь, одиночество и обман.

Ричард, зажав Лайлу в углу, безуспешно взывал к ней, пытаясь привести в чувство. Но Лайла его не слушала.

— Убери ее отсюда! — выкрикнула она.

Ричард молча вышел в холл и помог Рей найти в шкафу пальто. Лайла слышала, как они разговаривают. Судя по тону Ричарда, он извинялся. Проводив Рей, он пошел назад. Лайла мерила шагами кухню. Нервы ее были на пределе. Казалось, далее дуновение воздуха причиняло ей сильнейшую боль.

— Она ушла, — сообщил Ричард. — Теперь мы можем поговорить.

Искоса взглянув на него, Лайла засмеялась.

— Пожалуйста, — попросил Ричард, — поговори со мной.

И в голосе его слышалась мольба. Лайла заставила себя отвести от него взгляд. Ей нельзя отвлекаться. Если она сконцентрируется, то сможет собрать энергию в кончиках пальцев. И вызвать призрак ребенка, умершего в Восточном Китае.

Опасное занятие. Это все равно, что ходить по тонкому льду: одно неверное движение — и ты проваливаешься вниз, туда, где потерянные дети безуспешно зовут своих матерей, и постепенно их голоса замирают, растворяясь во мраке. Лайла заставила себя отогнать все чувства, которые испытывала к Ричарду, и медленно, целенаправленно, затаив дыхание, переступила черту, за которой находилось прощение.

— Неужели ты ничего не понимаешь? — крикнула она. — Мне не о чем с тобой разговаривать!

Ричард отпрянул. В общем, нечто подобное она и ожидала, и все же ей стало больно. У Хэнни был такой же вид — человека, раненного в самое сердце, когда Лайла отказалась с ней говорить. Она, как обычно, принесла старой гадалке кипяток и булочки с изюмом, но, когда Хэнни попросила ее присесть за столик, Лайла сделала вид, что не слышит. Она быстро ушла и спряталась на кухне за ящиками, где хранились листья салата. Когда двери на кухню открывались, Лайла, выглянув из-за ящика, видела лицо Хэнни: на нем было написано отчаяние человека, который понял, что с ним порвали раз и навсегда.

На заднем дворе три сойки кружили возле кормушки для птиц. Ричард стоял совершенно неподвижно, как в день их первой встречи, когда от жары плавился асфальт и чайки хватали корм прямо из рук. Когда же, повернувшись, он вышел из кухни, Лайла старалась слышать только один звук: свист закипевшего чайника. Но вот хлопнула входная дверь, и этот звук эхом разнесся по дому. Оставшись на кухне совсем одна, Лайла наконец поняла, что же она натворила.

Она бросилась за мужем, но Ричард уже сел в машину и завел мотор. Лайла толкнула входную дверь и, выскочив на крыльцо, окликнула его, но он не услышал. В это время дня горизонт над городом кажется фиолетовым. В это время года воздух становится голубым и непредсказуемым. И тогда легко забыть, каким обманчивым бывает февраль в Калифорнии. Вы думаете, что погода будет такой-то, а она возьмет да одурачит вас и выдаст то, чего вы меньше всего ожидали — шторм или жару. Сегодня все было похоже на лето. Воздух был пронизан тем лимонно-желтым светом, какой бывает в августе, пахло сухой травой и эвкалиптами. И что самое удивительное — на розовых кустах не было ни единого бутона. Приглядевшись повнимательнее, Лайла увидела на листьях мучнисто-белый налет — явный признак того, что за розами никто не ухаживал и они заболели.

Лайла вошла в дом. Опустила жалюзи и заперла дверь. Затем внесла свой чемодан в спальню и принялась его распаковывать. Сильно болела голова. Так сильно, что стоило Лайле закрыть глаза, как перед ней появлялся Ричард. Его машина была припаркована на автостоянке возле винного магазина в Ла Бри. Тихо работал двигатель, играло радио. Все, кто проходил мимо, слышали этот звук, но, как законченные эгоисты, входили в магазин. Они покупали вина гораздо больше, чем следовало, и, слушая радио, думали, что поет Рей Чарльз и потому им хочется напиться по-настоящему. Но на самом деле все было не так. Кто-то сидел в своей машине, одинокий и несчастный. А ночь была такой чудесной, трогала душу, если, конечно, ее туда впустить. И Ричард мучительно соображал, чего же он хочет больше — бурбона или виски.

Так и не сняв пальто и сапоги, Лайла приняла две таблетки аспирина. В небе пролетел самолет, в чьем-то саду завыла собака. Разложив вещи по местам, Лайла подошла к бюро и достала оттуда три серебряных браслета. Она надела их на руку, и браслеты зазвенели, как кубики льда в стакане. Лайла подумала о свекре. В Нью-Йорке уже ночь, и он наверняка спит в своей гостиной. Ричард рассказывал, что, вернувшись с похорон Хелен, Джейсон Грей заперся в кладовке и там плакал. Потом они вместе пообедали — обед им прислала жена нового владельца автозаправки. Джейсон продал бизнес несколько лет назад. Ричард то и дело поглядывал на отца, боясь, что тот вновь расплачется. Но отец выдержал: съел то, что лежало у него в тарелке, выпил кофе и в девятом часу отправился спать. Ричард спал в своей старой спальне. Около полуночи его разбудил какой-то шум. Ричард подошел к окну и увидел отца, который копал в саду яму. Как потом Ричард рассказывал Лайле, сначала он решил, что отец копает себе могилу. Луна в ту ночь была полной и оранжевой. Ричард подумал, что отец, вероятно, потому и не плакал за обедом, поскольку принял твердое решение похоронить себя заживо.

Ричард смотрел в окно, не в силах пошевельнуться. Джейсон Грей перестал копать. Опершись о лопату, он стоял и смотрел вверх, на небо. И тогда Ричард увидел, что яма, которую копал отец, для человека была бы маловата. Это больше походило на могилу для маленькой собачки. Джейсон что-то вынул из кармана. Прижавшись лицом к стеклу, Ричард увидел, что лежало на ладони Джейсона. Драгоценности Хелен Грей — ее обручальное кольцо, маленькая аквамариновая брошка, нитка искусственного жемчуга, серебряный медальон сердечком. Джейсон Грей встал на колени и, бережно сложив все эти вещи в яму, принялся их закапывать. После этого он не ушел, а так и стоял, пока Ричард не отошел от окна и не отправился спать.

Вернувшись через несколько дней в Лос-Анджелес, Ричард сказал Лайле, что в ту ночь, когда он смотрел, как отец копает в саду яму, у него появилось какое-то нехорошее чувство. И только на следующее утро он понял, что же ощутил на самом деле: горе отца, то горе, которое человек носит в себе годами.

Сев на край кровати, Лайла сняла с руки браслеты. Как трогательно: свекор ночью один копает в саду яму и опускает в нее драгоценности жены, чтобы отпустить ее душу. Однако правда состояла в том, что это было совсем другое. Собака на соседнем дворе звякнула цепью и заскулила. Небо потемнело. Не стало видно даже птиц на ветвях лимонного дерева, устроившихся там на ночлег. Нет ничего страшнее, чем смерть ребенка. Эта смерть словно вбирает в себя тысячу других смертей. Замкнутый круг, конец всего, чем мог бы стать твой ребенок: десятилетней девочкой, двадцатилетней девушкой. Единственная потеря, с которой невозможно смириться.

Если бы Лайла была там, если бы видела, как холодеет тело ее дочери, если бы металась по Восточному Китаю в поисках гробика, она, возможно, и смирилась бы. Она последовала бы совету свекра: отпустить, оставить мертвых мертвым. Отпустить, выкручивая себе руки, чтобы боль в руках — крошечные булавочные уколы — осталась с ней навсегда. Но Лайла решила не предаваться горю. Вместо этого она вынула из чемодана маленький белый свитер. Она держала его в руках до тех пор, пока перед глазами не встала сплошная белая пелена. А когда ткань в ее руках начала медленно нагреваться, Лайла зажмурилась и стала звать свою дочь.

Ричард вернулся после одиннадцати. Так сильно он еще никогда не напивался. Оставив машину прямо на дорожке, он, стараясь сохранить равновесие, двинулся к дому. На улице не было слышно ни звука, тишину нарушали лишь его неуверенные шаги. Он подошел к входной двери, но не смог заставить себя войти в дом. Усевшись на крыльце между двух розовых кустов, Ричард погрузился в размышления. Он пытался понять, что же на самом деле произошло.

Лайла слышала, что он вернулся, и понимала: стоит ей сделать хотя бы одно движение и дальше все пойдет само собой. Нужно только встать, накинуть халат, выйти в холл и открыть дверь. Но она была не в состоянии это сделать, ибо не могла расстаться со своими мыслями даже на одну секунду. Ее мысли должны быть чисты, как луч света. И Лайла даже не шелохнулась, когда Ричард отпирал дверь и входил в дом.

Постояв перед закрытой дверью спальни, он пошел в кладовку, где хранилось постельное белье, и вытащил несколько простыней. Затем разделся в столовой, не зажигая света. Ричард уже было собрался лечь на диванчик, как вдруг почувствовал запах гари. Идя на запах, он вышел на кухню, где пахло еще сильнее. В кухне было совсем темно. Горел только какой-то голубой огонек. Ричард сперва испугался, но потом зажег свет и увидел, что это всего лишь не выключенная конфорка, на которой стоит чайник. Вода в нем давно выкипела, а дно, покрытое черной копотью, уже начало дымиться и плавиться. Ричард выключил газ и поставил чайник в раковину под холодную воду. Чайник громко зашипел, испуская пар. Когда он остыл, Ричард бросил его в мусорное ведро и открыл окно, но запах горелого по-прежнему витал в воздухе, впитавшись в стены и занавески.

Ричард не стал стелить себе постель, а просто мешком повалился на диван и стал думать о Лайле, вспоминая, какой она была. Он влюбился в нее с первого взгляда, а когда впервые овладел ею, то чуть не заплакал — так он ее хотел. Каждый вечер он смотрел, как она сто раз проводит по волосам металлической щеткой. Потом, когда она засыпала, он все так же не мог отвести от нее глаз. Засыпая, Лайла всегда старалась прижаться к нему, а он прижимался к ней все теснее, и тогда начинало казаться, что в постели лежит один человек и бьется одно сердце.

Однако в эту ночь Лайла не тянулась к своему мужу, она даже не думала о нем. Она лежала в постели, изо всех сил пытаясь сосредоточиться, пока, наконец, комната не поплыла у нее перед глазами. Кровь в ее жилах бежала все быстрее, кончики пальцев стали горячими. Через некоторое время Лайла почувствовала, что слабеет, и поняла, что у нее больше не осталось сил. Простыни промокли от пота, она чувствовала: сейчас что-то произойдет — кости начали подниматься вверх, словно рыба из воды, кожа была не в состоянии выдержать такого притока энергии. И Лайла решила, что с нее достаточно, но вдруг почувствовала, как что-то шевельнулось у нее в руках. Лайла сжала зубы и решила продолжать. Она сконцентрировалась еще сильнее, мысленно рисуя в своем воображении крошечные пальчики, вспоминая, что происходило в первые секунды после рождения ребенка: и вот появилась щека дочки, ее темные ресницы, запахло кровью и молоком. Наконец Лайла почувствовала, что рядом с ней что-то лежит. Затаив дыхание, она медленно открыла глаза — и увидела свою дочь.

Глаза ребенка были закрыты, а веки были белыми как мрамор. Веки тихо затрепетали, и на Лайлу глянули два серо-голубых глаза. Ребенок лежал в круге света. Лайла прижала его к себе, но свет не исчез. И когда Лайла поняла, что девочка узнала ее, она расплакалась и плакала так долго, что залила солеными слезами и себя, и дочь.

Свет, который окружал девочку, был виден сквозь щель под дверью спальни. Он медленно выполз в холл, откуда разлился по всем комнатам. Ричард заметил бы его, если бы в это время не лежал на спине, уставившись в потолок. Ему так хотелось прижаться к жене, но было уже поздно, и он не осмелился беспокоить Лайлу. Другое дело, если бы она сама позвала его. Ричард тут же заснул, наверное, потому, что понял: спать в столовой ему придется еще очень и очень долго. Но каждую ночь, перед тем как идти спать, Ричард стоял под дверью их спальни, и каждую ночь Лайла слышала, что он там. Но ни один из них не мог сделать шаг навстречу другому. Между ними возникла тонкая стеклянная перегородка. И стояла до тех пор, пока они не отдалились друг от друга настолько, что расстояние между ними было как до ближайшей звезды.

Однажды, в начале восьмого месяца беременности, Рей проснулась и пришла к выводу, что ей не справиться. Дело было не в беременности — к ней она привыкла, так же как к постоянной бессоннице, сердцебиению, давлению на спину и необходимости вставать на колени каждый раз, когда нужно было поднять с пола туфли. Рей с ужасом думала о предстоящих родах. Всю жизнь от нее скрывали все, что было связано с этим вопросом. И он так и остался для нее тайной за семью печатями. Ну а теперь ей начали улыбаться женщины с маленькими детьми. Сперва Рей думала, что они ей просто сочувствуют — ведь она такая огромная и неуклюжая — или вспоминают те сладостные дни, когда сами готовились к рождению ребенка. Теперь она поняла, что дело в другом: в жалости к непосвященной, в воспоминаниях, которые возвращают их в те времена, когда они сами были так неопытны. Никто и никогда не посвящал Рей в тайны деторождения. Ни Ламас, ее тренер, ни врач, ни даже собственная мать. Никто не удосужился объяснить ей, что роды — это очень больно.

Она училась сама: читала специальную литературу, еще раз проверила сумму своей страховки, спрашивала молодых матерей, далее прошла курсы молодых родителей при Калифорнийском университете Лос-Анджелеса, где ей вручили куклу и показали, как купать младенца в ванночке и как мерить ему температуру. И все же при мысли о том, что ей придется взять в руки ребенка, Рей приходила в ужас. За всю свою жизнь она сама ни разу даже не меняла пеленок. Один-единственный раз, когда ей пришлось посидеть с ребенком, она продемонстрировала свою полную несостоятельность. Однажды ее попросили присмотреть за соседским ребенком, девятимесячным малышом. Когда Рей пришла к ним, ребенок уже спал. В то время ей было шестнадцать, и она была по уши влюблена в Джессапа. Она попросила его прийти к ней примерно через час после того, как родители малыша уйдут в кино. Рей и Джессап сидели на диване и целовались, когда ребенок проснулся. Без всякого предупреждения — ни тебе кряхтения, ни возни — малыш внезапно принялся орать как резаный.

— Вот дерьмо! — выругался Джессап, развалившийся на диване. — И зачем только сюда притащился?

Рей побежала наверх, в детскую. Ночник мерцал темно-красным светом. Ребенок стоял в кроватке, уцепившись за перекладину, и вопил так, что в жилах стыла кровь. Немного постояв, Рей побежала вниз. Джессапа она нашла на кухне: открыв холодильник, тот смотрел, нет ли там пива. Увидев Рей, Джессап удивился:

— Почему ты его не заткнешь?

— Я не знаю как, — призналась Рей.

Джессап вытащил из упаковки банку пива и сорвал с нее крышку.

— Ты сменила ему подгузник? — спросил он.

От криков ребенка у Рей голова шла кругом.

— Я не знаю, как это делается.

— Не знаешь? — переспросил Джессап. — Ты взялась посидеть с младенцем и даже не знаешь, как нужно менять подгузники?

Рей отвела глаза и пожала плечами.

— А покормить его ты можешь?

— Я не знаю, чем его нужно кормить, — тихо ответила она.

— Господи Иисусе, Рей! — сказал Джессап. — Если тебя еще попросят посидеть с ребенком, меня не зови. Договорились?

Джессап шмякнул на стол банку с пивом, вынул из холодильника бутылочку с детской смесью, подогрел и вышел из кухни, предоставив Рей в одиночестве заливаться слезами. Она была в отчаянии: ребенок начал вопить еще сильнее, и Рей уже подумывала о том, чтобы заткнуть ему рот рукой, а потом трясти, пока он не замолчит. Но прошло несколько минут — и крики стихли. Сняв туфли, Рей осторожно поднялась в детскую. Заглянув в дверь, она увидела, что Джессап уже сменил малышу подгузник и, сидя в кресле-качалке, поил его из бутылочки. Стоя в дверях, Рей слышала поскрипывание кресла-качалки и жадное чмоканье ребенка.

Почувствовав себя лишней, она повернулась, тихо спустилась в гостиную и села на диван.

Джессап присоединился к ней, когда ребенок уснул. Взяв банку с пивом, он плюхнулся рядом с ней на диван и положил ноги на кофейный столик.

— Как тебе это удалось? — спросила она.

— Что удалось? — переспросил Джессап, словно никуда и не выходил.

Но тут щелкнул замок входной двери, и Джессап вскочил на ноги. Он опрометью кинулся на кухню и выскочил в заднюю дверь еще до того, как родители малыша переступили через порог. Увидев на столике открытую банку пива, они, к огромному облегчению Рей, заявили, что больше никогда не позволят ей сидеть не только со своим младенцем, но и вообще с детьми во всей округе.

После того случая она попыталась выведать у Джессапа, как он догадался, что нужно делать.

— У меня есть парочка двоюродных братьев, — пожав плечами, ответил он. — Все дети одинаковы: когда они писаются, им нужно менять подгузники. Потом ты даешь им поесть, чтобы они писались снова и чтобы ты снова менял им подгузники. Подумаешь, большое дело!

И все же Рей никак не могла понять одного: как Джессап догадался, покормив ребенка, уложить его себе на плечо и поглаживать ему спинку, чтобы тот поскорее уснул. Рей видела это собственными глазами, так как стояла в дверях. Но потом ей начало казаться, что в детской было темно, ночник отбрасывал неясную тень и вообще все это ей просто привиделось. Может быть, Джессап вовсе не был так нежен с ребенком. Может быть, он и не думал мурлыкать ему колыбельную, а ей просто показалось, что она слышит эти убаюкивающие звуки, которые ей, между прочим, слышать не полагалось.

Сейчас Рей скучала по Джессапу больше обычного. Он ей даже снился. Ей снилось, что она одна, в пустыне, поздно ночью. Кругом ни души. Рядом стоит их «олдсмобиль». Рей сидит на капоте и смотрит на небо. Раздается стук копыт, и Рей знает, кто это: одна из маленьких лошадок Джессапа, размером меньше пони, шерстка цвета ночи — черно-голубая. Лошадка подходит к Рей. Та знает, что ее прислал Джессап. Лошадка говорит, что Джессапа держат в плену посреди пустыни. Тогда Рей начинает плакать, лошадка тоже. От их слез образуется озерцо, в котором плавают серебристые рыбки, поблескивая в темной воде. Рей наклоняется к воде и видит, что вместо жабр у рыбок маленькие детские ручки, а в озерце уже плещутся не рыбки, а сотни детишек.

В другой раз ей приснилось, что они с Джессапом занимаются любовью. Проснувшись, Рей затосковала. А потом она все утро чувствовала слабость в коленках, словно только что выбралась из постели любовника. Скучая по Джессапу, Рей особенно остро чувствовала, что, в сущности, никому нет до нее никакого дела. Фредди Контина практически поселился в офисе, просиживая там ночи напролет и ломая голову над тем, почему ни один кинотеатр не хочет показывать фильмы, привезенные им из Европы. Разговаривать с ним Рей не хотелось, как, впрочем, и с Ричардом. С Ричардом явно творилось что-то неладное, это было видно невооруженным взглядом. Когда во время занятий в классе Ламаса Ричард опустился возле Рей на колени, она сразу поняла, что он не в себе, и сбилась со счета. После занятий они вместе шли на автостоянку, и Рей чувствовала, что его мысли где-то витают. Рей попыталась поговорить с ним о Лайле, но он отказался.

«Выбросьте ее из головы», — заявил он.

Но Рей не могла выбросить Лайлу из головы. Иногда, проснувшись среди ночи, Рей спрашивала себя, как ей заплатить Лайле за ту печаль, что была написана у нее на лице, когда она застала их с Ричардом в гостиной. Этот взгляд напомнил Рей о Джессапе. Наверное, она смотрела на него так же, когда поняла, что он собирается ее бросить.

Рей по-прежнему не верила, что Джессап ушел от нее навсегда, и все же старательно пыталась стереть его из своей памяти. Всю его одежду она отнесла в пункт приема одежды для бедных. Она отправила заявление на почту, сообщив, что такой-то адресат здесь больше не проживает. Она больше не подбегала к окну, заслышав чьи-то шаги. В тот день, когда она обычно праздновала годовщину их первого поцелуя, Рей отправилась в ближайший китайский ресторанчик и заказала там все, что Джессап терпеть не мог: креветки с соевым соусом, баклажаны со специями и курицу с каким-то странным, специфическим вкусом.

В воскресенье, в первых числах марта, когда Рей уже почти удалось забыть Джессапа, она вышла из душа и вдруг услышала, как в дверь кто-то стучит. Рей замерла, стоя посреди комнаты с полотенцем на голове. Ее словно обдало жаром. Рей быстро накинула купальный халат и пошла открывать дверь, отчаянно желая, чтобы это был Джессап. Но на пороге стоял Хэл, его партнер, и Рей не смогла скрыть разочарование.

Перед тем как постучать, Хэл некоторое время стоял под дверью, собираясь с духом. Он принес Рей гвоздики, подкрашенные красной краской, и у нее не хватило решимости выставить его. Сварив Хэлу кофе, Рей пошла в ванную комнату, чтобы одеться. Когда она вернулась на кухню, Хэл все еще мешал ложкой кофе. Казалось, его больше интересует то, куда Рей поставила его гвоздики, чем сам кофе. Усевшись за стол напротив Хэла, Рей внимательно на него посмотрела.

— Надеюсь, тебя не Джессап прислал? — спросила она. — А то, может, он вдруг решил узнать, как я себя чувствую и не нужно ли мне чего?

— Джессап? — смутившись, переспросил Хэл.

— Я знаю, Джессап на это не способен, — вымученно улыбнулась Рей.

— Ты меня извини, — сказал Хэл. — Если бы он мне сказал, что у него есть ты, я никогда не взял бы его в партнеры. Честно говоря, я вообще жалею, что с ним связался. — Хэл пригубил кофе и покачал головой. — Черт бы его побрал! Как только у него что-нибудь кончается — посуда или чистое белье, — он делает такой удивленный вид, будто всего этого у нас было навалом. Знаешь, Рей, с ним невозможно жить.

— А я жила, — бросила она.

— Ну, ты его любила, — сказал Хэл и положил себе еще сахару. Затем, словно внезапно что-то вспомнив, добавил: — Только не говори, что и сейчас его любишь.

— Если ты решил, что между нами все кончено, то выкинь это из головы, — заявила Рей.

— Я просто хотел тебе помочь, — ответил Хэл.

Он так упорно избегал ее взгляда, что Рей могла спокойно разглядывать его лицо.

— Зачем? — наконец спросила она.

— То есть как зачем? — искренне удивился Хэл.

— Не знаю, — ответила Рей.

— Мне же не трудно один раз заехать к тебе и помочь, если что нужно, — сказал он, — Может, мне хочется что-нибудь для тебя сделать.

Рей пообещала, что подумает, и, когда в следующее воскресенье в дверь снова постучали, у нее уже не возникло радужных надежд. Она точно знала, кто это. Рей позволила Хэлу снести вниз корзину с бельем, сменить масло в «олдсмобиле», но от этого ей почему-то стало еще хуже. А когда она провожала Хэла к пикапу, который они покупали вместе с Джессапом, Рей внезапно ощутила желание. Машина была красного цвета, и Рей была уверена, что такой цвет выбрал именно Джессап. Как можно искреннее поблагодарив Хэла за помощь, Рей в тот момент думала только о Джессапе. Она представляла себе, как он сидит в ресторанчике «Пончики Данкина» в Барстоу, краем глаза наблюдая за официанткой Полетт.

Вечером, отправляясь спать, Рей была уверена, что ее будут мучить кошмары. Наверное, ей приснятся мужчины ее жизни: Джессап будет от нее уходить; Хэл постучит в дверь, подняв ее среди ночи; Ричард отвезет ее не в ту больницу и бросит в приемном покое, когда у нее уже начнутся роды. Однако в ту ночь Рей приснилась Лайла. И когда утром Рей проснулась, то была напугана, как маленькая девочка, которая плакала во сне и звала маму. Ночь за ночью ей снилась Лайла: то у Рей была высокая температура и помочь могла только Лайла; то Рей блуждала по саду, и хотя впереди виднелся дом Лайлы, выйти к нему было невозможно, так как все дорожки вели к зарослям акации. В детстве, когда Рей боялась снова увидеть кошмары, Кэролин учила ее поступать так: перед сном нужно вымыть волосы лимонным соком, а потом взять с собой в постель какое-нибудь шитье или вышивку и работать, пока не уснешь. Однако теперь запах лимонного сока казался Рей слишком острым, а игла для вышивания до крови колола пальцы.

Через несколько ночей, когда капли крови, падающие с ее пальцев, образовали на простыне рисунок в виде сердца, Рей поняла: еще немного — и дело примет дурной оборот. Забросив вышивание, Рей усилием воли заставляла себя спать без сновидений, но и этого оказалось недостаточно. Разумеется, Рей не надеялась, что Лайла согласится присутствовать при ее родах, но дать свое благословение она могла бы. Поэтому однажды вечером, когда Рей приготовила себе обед, но не смогла проглотить ни кусочка, она села в машину и отправилась прямиком на улицу Трех Сестер.

«Фольксвагена» Ричарда возле дома не было, и Рей это немного озадачило. Впрочем, последнее время он редко бывал дома. Каждый раз, когда Ричард не находил повода задержаться на работе, он ехал к винному магазину и останавливался позади него. Ричард не заходил в магазин и ничего не покупал. Он просто сидел в машине и слушал радио. Когда же он, наконец, возвращался домой, Лайла его слышала. Машина Ричарда подъезжала к дому, и Лайла замирала, прислушиваясь к его тяжелым шагам. Оказывается, это совсем нетрудно — жить в одном доме и делать вид, что вы чужие. Если они случайно встречались на кухне или в холле, Лайла опускала глаза и мысленно считала до ста. К этому времени Ричарда уже не было. Каждый раз до тех пор, пока Ричард, вернувшись домой, не укладывался спать на диване, Лайла тщательно следила за тем, чтобы ящик комода, в котором спала ее дочь, был закрыт. Но когда муж засыпал, она выдвигала ящик и брала дочь на руки, а иногда даже осмеливалась вынести ее в сад и посидеть под лимонным деревом.

В тот вечер, когда к ней приехала Рей, Лайла сидела в кресле, укачивая дочь.Она услышала чьи-то шаги на дорожке — это был не Ричард. Лайла встала и уложила ребенка в ящик комода, бережно укрыв его тончайшим шелковым шарфом. Затем, накинув халат, вышла в столовую. Подойдя к окну, Лайла приподняла занавеску и выглянула во двор.

Рей, цепляясь за перила и с трудом удерживая равновесие, поднялась на крыльцо. В последнее время она ужасно боялась упасть и поэтому шагала осторожно, придерживая рукой огромный живот. Лайла почти что видела ребенка, которого носила Рей. Его глаза были закрыты, но он непрерывно сжимал и разжимал пальчики. У него уже были ресницы, ногти и мягкие волосики. По сравнению с этим ребенком ее собственная малышка казалась призраком, и Лайла подумала о том, что, наверное, он вытягивает из малышки силу: лежа в ящике комода, ее дочь задыхалась.

Когда Рей позвонила, Лайла спряталась за занавеску. Рей простояла на крыльце дольше, чем ожидала Лайла: целых пятнадцать минут. Когда ждать уже не было смысла, Рей повернулась и пошла к машине. Лайла стояла, прижавшись спиной к стене, потом вытерла занавеской глаза. Немного погодя, когда она набралась храбрости и отдернула занавески, уже ничто не напоминало о том, что к ней кто-то приходил. Не было никого, кто мог бы заметить, что на розовых кустах появились новые бутоны и что каждый из них был красным, как кровь.

Все утро Хэл и Рей потратили на покупку детской кроватки, переходя из одного детского магазина в другой. Постепенно Рей начала падать духом. Все было таким дорогим, таким чужим. Некоторых вещей она даже никогда раньше не видела: амортизаторы для детских кроваток, ходунки, детские сиденья с застежками и колокольчиками. В этот день ребенок особенно интенсивно толкал ее под ребра, и когда Хэл спросил, что, может быть, она ищет какую-то особенную кроватку, Рей не выдержала.

— Слушай, оставь меня в покое! — выпалила она и пошла прочь.

Тяжесть внутри ее все усиливалась, и Рей ужасно хотелось сесть на пол, согнув ноги в коленях. Ее руки дрожали. Она не знала, какая именно кроватка ей нужна, поскольку в них совершенно не разбиралась. Под конец она наугад ткнула пальцем в деревянную кроватку, которая ничем не отличалась от остальных, и сказала, что берет вот эту.

Пока Хэл грузил кроватку в пикап, Рей делала дыхательные упражнения. По дороге домой она была уверена, что, если сейчас Хэл скажет хоть одно слово, она прямо на ходу выпрыгнет из машины. Хэл сам затащил кроватку в дом, после чего оба с удивлением обнаружили, как много места она занимает. Наконец Хэл кашлянул.

— Знатная кроватка, — восхищенно сказал он.

— Еще бы, — отозвалась Рей.

Она села на край кровати и провела рукой по волосам.

— Я, наверное, сошла с ума, — призналась она.

— Я тебе скажу, кто сошел с ума, — заявил Хэл. — Мы делаем деньги. В это особенно трудно поверить, потому что это идея Джессапа. Мы поместили рекламу в «Вэрайети» и «Тайме». Ну-ка угадай, какой сейчас самый модный подарок в Беверли-Хиллз?

Рей подняла на него глаза.

— Наши лошадки, — сказал Хэл. — Мы доставляем их клиентам, надев на них клоунские колпачки.

Хэл достал кошелек и аккуратно отсчитал десять стодолларовых банкнот. И положил их возле кровати.

— Не нужно, — возразила Рей. — Не нужно меня жалеть.

— Я не жалею, — возмутился Хэл. — Слушай, это деньги Джессапа. Только он об этом не знает.

— Правда? — с интересом спросила Рей.

— Финансами распоряжаюсь я, — ответил Хэл.

Оба улыбнулись.

— Да, он мне кое-что должен, — протянула Рей.

— Говорил я тебе: бери те амортизаторы для кроватки, — произнес Хэл. — И вовсе они не дорогие.

— Знаешь, не нужно тебе со мной возиться, — сказала Рей. — Поищи ты себе другую компанию.

— Да ничего, — ответил Хэл.

— Нет, Хэл, правда, — настаивала Рей.

— Я тебя понимаю, — ответил он. — И ничего от тебя не жду.

Итак, Рей подняла деньги и дважды их пересчитала. Она знала одно: когда тебе говорят, что ничего не ждут, это значит, что ждать собираются долго и надеются, в конце концов, дождаться.

В тот же вечер они отправились в ресторан, чтобы отпраздновать покупку кроватки. Ресторан, построенный на месте бывшей гостиницы, располагался на границе с усадьбой трех сестер. Рей и Хэл сели в саду за белый железный столик и по требованию Рей заказали самые дорогие блюда, поскольку платить за них предстояло Джессапу. Сначала им было очень весело, однако к концу обеда, когда подали десерт, Рей уже не могла выкинуть Джессапа из головы. Она даже заказала яблочный пирог, который ненавидела именно потому, что его обожал Джессап.

— Ты не подумай, что я хочу, чтобы он вернулся, — объяснила она Хэлу. — Можешь себе такое представить: я рожаю, а рядом сидит Джессап? Я лежу, жутко страшная, а он, чего доброго, еще попросит меня встать и быстренько принести ему из кухни стакан воды со льдом.

— Ты не будешь страшной, — с невинным видом брякнул Хэл. — Ты будешь очень красивой.

— Правда? — холодно отозвалась Рей. — Ты, по-моему, относишься к тому типу мужчин, которые считают, что женщина может быть прекрасной всегда, даже когда корчится на больничной койке. Спорю на что угодно, тебе нужна женщина, которая всегда должна хорошо выглядеть. Потому-то от тебя подружка и сбежала.

— Кто тебе сказал, что она от меня сбежала? — спросил Хэл, положив вилку.

Рей не хотелось его обижать, да и зачем?

— Знаешь, — устало сказала она, — мне надо домой.

У Хэла был такой несчастный вид, что Рей не выдержала и взяла его под руку.

— Я тебе скажу, как я об этом узнала, — улыбнулась она. — Меня тоже бросили, а рыбак рыбака… Ну, сам понимаешь.

— Я хотел сделать тебе комплимент, — объяснил Хэл.

— Знаю, — ответила Рей. — Не обращай на меня внимания. Я слишком долго жила с Джессапом. Это он сделал меня такой злючкой.

Когда они выехали на бульвар Сансет, Рей вдруг занервничала. Все напоминало ей о Джессапе: песок на полу в машине, игра теней на улице. Через некоторое время она заметила, что Хэл поглядывает в зеркало заднего вида, и оглянулась.

— Вот дерьмо! — воскликнула Рей. — Это он?

Хэл кивнул.

— Чертов придурок, взял мою машину, — выругался Хэл и рванул вперед.

Оба почему-то смутились, словно совершили что-то неприличное, и перешли на шепот.

— Что будем делать? — спросила Рей.

— А что мы можем сделать? — сказал Хэл, останавливаясь на красный свет.

Джессап вышел из «форда» Хэла и, не выключая двигателя, захлопнул за собой дверцу. Подойдя к машине со стороны Рей, он постучал в стекло. Рей взглянула на Хэла, и тот опустил стекло.

— Ну и какого черта вы тут делаете? — спросил Джессап.

— Мы ездили обедать, — ответил Хэл.

— Правда? — съязвил Джессап. — И сколько это уже продолжается?

— Нисколько, — ответил Хэл, бросив быстрый взгляд на Рей. — И знаешь, раз уж ты поднял эту тему, как там поживает Полетт?

— Полетт! — возмутился Джессап. — При чем тут Полетт?

— Брось, Джессап, — сказал Хэл. — Ты что, нас за идиотов держишь?

— Мне вот что хотелось бы знать, — начал Джессап.

Рей на него не смотрела, но по его тону было ясно, что он обращается именно к ней.

— Мне хотелось бы знать, почему ты боишься на меня смотреть?

Рей повернулась к нему и как можно спокойнее произнесла:

— Я на тебя смотрю, и что дальше?

— Смотришь? — переспросил Джессап. — Ну так погляди получше.

В это время загорелся зеленый свет. Стоявшая сзади машина загудела. Джессап, не оборачиваясь, махнул рукой, давая понять водителю, чтобы объезжал.

— Ты знаешь, какой сегодня день? — спросил Джессап, обращаясь к Рей.

Машина загудела снова. Джессап отскочил от пикапа.

— Да объезжай ты, придурок! — крикнул он водителю.

— Мне кажется, мы вовсе не обязаны тут сидеть и выслушивать его болтовню, — прошептал Хэл на ухо Рей.

Джессап снова просунул голову в окно со стороны Рей. На его скулах ходили желваки. Верный признак, что он злится.

— Сегодня мой день рождения, Рей, — сказал он.

— Ну, надо же, — откликнулся Хэл. — Ты что, парень, совсем рехнулся? Да кто ты такой?

— Ты, в самом деле, хочешь, чтобы в свой день рождения я остался один? — спросил Джессап.

— А как насчет Полетт? — не выдержав, вскинулась Рей, невольно выдав себя: несмотря на невозмутимый вид, она внимательно следила за происходящим.

Сидящий рядом с ней Хэл как-то сник. Заметив, что одержал первую маленькую победу, Джессап хмыкнул.

— Вылезай, — скомандовал он. — Пошли отпразднуем.

Судорожно сглотнув, Рей повернулась к Хэлу.

— Извини, — сказала она, — это его день рождения.

Джессап подошел к пикапу со стороны водителя и подождал, пока Хэл выйдет.

— Я благодарна тебе за все, что ты для меня сделал, — повернулась к Хэлу Рей.

— Нужна мне твоя благодарность, — ответил Хэл.

Он вышел из машины, и Джессап забрался на его место. Захлопнув дверцу, он рванул с места. Взглянув в зеркало заднего вида, Рей увидела, как Хэл садится в свой «форд», что-то крича водителям других машин, выстроившихся за ним в длинную цепочку.

— Ну, все, — заявил Джессап, закуривая сигарету. — Еле успел, пока не стукнуло тридцать. Но успел. — Он опустил руку в карман, и машина вильнула на встречную полосу. — Посмотри, — сказал Джессап, показывая Рей пачку банкнот. — Мне тридцать лет, и я уже богач.

— Поздравляю.

— Я же говорил, что разбогатею, — похвастался Джессап.

— Не знаю, — ответила Рей. — С Хэлом я поступила по-свински.

— Позволь сказать тебе одну вещь, — произнес Джессап, поймав взгляд Рей. — Хэл хочет того же, что и все. Или когда-то хотели, — поправился Джессап. — Ты понимаешь, о чем я. Что бы ни случилось, мы с тобой повязаны. И вообще, если не ошибаюсь, ты носишь моего ребенка.

— Ты не ошибаешься, — подтвердила Рей.

— Приехали, — сказал Джессап, останавливаясь возле винного магазина. — Подожди меня, — добавил он, выходя из машины.

Рей даже не успела сказать ему, чтобы ничего не покупал. Потом она сидела в машине и размышляла, что все идет не так. Ее не покидало чувство, что все это происходило с ней сотни раз, только тогда она была совсем другим человеком.

Тут вернулся Джессап. Одним прыжком вскочив в машину, он сунул под сиденье две бутылки испанского шампанского.

— Что это? — спросила Рей.

— Шампанское, — ответил Джессап. — Поехали домой и как следует напьемся.

— Мне нельзя, — возразила Рей. — Я беременна.

— Это же мой день рождения, — рассердился Джессап.

— Я помню, — ответила Рей. — Ты мне уже говорил.

— Да, говорил, потому что сама ты запомнить не в состоянии.

Рей немного смутилась. Раньше она прекрасно помнила, когда у Джессапа день рождения. Но все последнее время она думала о другом дне: дне рождения своего ребенка.

— Ладно, — согласилась, наконец, Рей. — Поехали домой.

Всю дорогу они молчали. Один раз Джессап поймал на себе взгляд Рей, их глаза встретились, и оба засмеялись. Казалось, все было хорошо. Но когда они приехали домой и Джессап начал парковать машину, Рей поняла, что хорошо уже никогда не будет. Она перестала ему доверять.

Джессап пошел за ней к дому, держа в обеих руках по бутылке шампанского. Глядя, как она отпирает замок, он заметил:

— А ты и впрямь похожа на беременную.

Бросив на него быстрый взгляд, Рей распахнула дверь.

Увидев детскую кроватку, Джессап поставил бутылки на стол, подошел к кроватке и задумчиво провел рукой по ее деревянной решетке. Рей казалось, что вот сейчас он скажет что-то очень важное. Но Джессап только сказал, что умирает от жажды.

Рей отправилась на кухню за стаканами. Потом она делала вид, что пьет, прикладывая к губам стакан с шампанским. Она оказалась права: Джессап даже не заметил, что подливает вино только в свой стакан.

— Почему ты не хочешь сесть рядом? — спросил он, устроившись на краешке кровати и глядя на Рей, которая примостилась в кресле напротив.

— Мне и здесь хорошо, — пожав плечами, ответила она.

— Черта с два! — возразил он. — Ты просто боишься того, что может случиться, если сядешь поближе.

Рей встала и села рядом с ним. Балансировать на краешке кровати оказалось куда легче, чем сидеть прямо. Когда Джессап потянулся к ней, Рей вспомнила, как он поцеловал ее в первый раз. На улице было так холодно, что на уличных фонарях повисли сосульки. Рей ничего такого не ожидала. Джессап встречал ее возле школы, и Рей, как только его увидела, бросила своих подружек и побежала к нему. Потом они шли в полном молчании. Джессап на нее не смотрел, а Рей цеплялась за него, чтобы не упасть на скользком тротуаре. Внезапно он сказал:

— Видела, как они на меня смотрели?

— Кто? — спросила Рей, поскольку навстречу им не попалось ни одного прохожего.

— Твои подружки — вот кто, — ответил Джессап. — Нужно быть слепой, чтобы этого не заметить.

— Они на тебя не смотрели, — возразила Рей, хотя на самом деле так не считала.

Девчонки наверняка, прямо на ступеньках школы, разобрали Джессапа по косточкам.

— Не вешай мне лапшу на уши, — отрезал Джессап.

— Ну ладно, — согласилась Рей. — Они на тебя смотрели и страшно ревновали.

Джессап подозрительно уставился на нее.

— Правда-правда, — кивнула Рей.

— Да врешь ты все, — сказал Джессап, явно смягчившись.

— Клянусь, — заявила Рей, — они тебя ревнуют.

— С какой стати им ревновать? — спросил Джессап немного погодя. — Кто мы с тобой друг другу? Никто.

Рей смотрела себе под ноги.

— Я тебя заранее предупреждаю, — произнес Джессап, — чтобы ты потом не расстраивалась.

Когда он начал ее целовать, Рей знала, что ей полагается закрыть глаза, но она не смогла это сделать. Она смотрела прямо на него, чтобы убедиться, что все это происходит с ней наяву, ведь когда поцелуи закончатся, Джессап поведет себя так, будто ничего и не было.

Но на этот раз Рей отодвинулась. Взглянув на нее, Джессап наклонился и принялся снимать сапоги.

— Что ты делаешь? — поинтересовалась Рей.

Джессап встал и начал расстегивать рубашку.

— А ты как думаешь — что? — спросил в ответ он.

— Ты, кажется, и в самом деле считаешь меня дурой, — рассердилась Рей.

— Ну, давай, продолжай, — сказал Джессап. — Попробуй себя убедить, что не хочешь, чтобы я остался.

— Лучше бы ты встречал день рождения с Полетт! — воскликнула Рей. — С ней было бы гораздо веселее.

— Далась тебе эта Полетт, — проворчал Джессап. — У нее, между прочим, недавно состоялась помолвка с одним ковбоем.

Рей наклонилась, взяла сапоги Джессапа, открыла входную дверь и вышвырнула сапоги во двор.

— Постой! — крикнул Джессап.

Рей стояла в дверях, обмахиваясь рукой, чтобы хоть чуть-чуть остыть.

— Говорил я тебе, что все так и будет, — произнес Джессап. — Говорил я тебе, что, если ты забеременеешь, уже ничего не будет как прежде. Посмотри на себя! Ты даже думать не в состоянии!

— Ты, придурок эгоистичный! — взорвалась Рей. — Думаешь, раз продал несколько паршивых лошаденок, значит, ухватил удачу за хвост? Ты неудачник, вот ты кто.

Джессап молча застегнул рубашку и заправил ее в брюки.

— Я никому не позволю так со мной разговаривать, — заявил он, проходя мимо Рей.

— Вон из моего дома! — крикнула она, понимая, что это звучит смешно: Джессап уже стоял во дворе.

Когда она собиралась захлопнуть дверь, Джессап придержал ее рукой.

— Нашла время — в мой день рождения, — сказал он, — Небось специально дожидалась?

Он говорил тихо, почти шепотом, но Рей слышала, что его голос дрожит. И тогда она поняла, что Джессап пришел, потому что нуждался в ней. В другое время она почувствовала бы себя победительницей, но теперь ей стало жаль его, а жалеть Джессапа — значит предать его. Она посмотрела ему вслед. Он шел ссутулившись, и ей захотелось побежать за ним. Однако вместо этого Рей закрыла дверь, и слушала, как отъезжал от дома пикап. Потом она думала о том, что тогда, в Бостоне, когда Джессап сообщил ей, что уходит, он, наверное, отчаянно хотел, чтобы она умоляла его остаться. Но Джессап сумел скрыть свои чувства, и в памяти Рей остались лишь его бесшабашность, жаркие ночи и его взгляд, ради которого она была готова на все. Но теперь Джессап был тридцатилетним мужчиной. Он не мог усидеть на одном месте и не мог больше быть один. Теперь в его постоянных разъездах по пустыне ему нужен был попутчик, с которым можно было бы поговорить, но рядом никого не было, и ему приходилось говорить с самим собой. Теперь, забираясь на нижнюю полку в трейлере, он хотел уснуть — и не мог.

Рей легла в постель, твердо уверенная в том, что и ее ожидает бессонная ночь, однако она крепко спала еще до того, как Джессап выехал на автомагистраль. Нет, Рей было его очень жаль. Но все вокруг изменилось, даже ее чувства к Джессапу. Засыпая, она пыталась представить себе его лицо — и не могла. Рей посмотрела на детскую кроватку, отбрасывающую голубые причудливые тени. Каждый раз, когда проезжающая мимо машина освещала комнату светом фар, эти голубые тени двигались.

Незадолго до рассвета Рей приснилась мать и их дом в Веллфлите. Было время отлива, и на соленых болотах гомонили птицы. Рей с матерью стояли на крыльце. На Кэролин было легкое белое платье, которое она носила еще до рождения Рей. Они смотрели на небольшую бухточку, образовавшуюся возле болот. Это был широкий проход, который киты иногда путали с выходом в море. В этом месте животные, сбиваясь с пути в тростниковых зарослях, часто выбрасывались на сушу. На этот раз бухта была пуста, а поверхность воды — гладкой, как стекло. Вдруг Рей поняла, что матери рядом нет, и сразу ей стало как-то очень спокойно. Она стояла на крыльце, облокотившись о перила, и слушала птиц. Но когда посмотрела вниз, в заросли тростника, то увидела на поверхности воды белое платье матери, отбрасывающее белый лунный свет.

На следующее утро Рей долго не могла проснуться. Со стороны шоссе слышался гул проезжающих машин, из кухни доносилось низкое жужжание: там в оконное стекло билась пчела. Выбираясь из постели, Рей почувствовала, что с ней что-то не так. С огромным трудом она спустила ноги на пол и прошла через комнату, чтобы взять халат. Добравшись до ванной и взглянув на себя в зеркало, Рей поняла, что ее тело изменилось. Раньше ее живот начинался прямо от грудей, но за эту ночь ребенок опустился вниз, и теперь Рей чувствовала его голову где-то в районе таза. Сбросив халат на пол, Рей принялась себя рассматривать. Со стороны могло показаться, что она просто любуется своим телом. Однако все было не так просто: впервые в жизни Рей получила то, что хотела. А хотела она ребенка, до рождения которого оставалось менее четырех недель.

Лайла и Ричард научились обращаться друг с другом вежливо, однако от этой ледяной вежливости мурашки бегали по коже. Иногда, сделав над собой усилие, они даже вместе обедали, но старались при этом не смотреть друг на друга и ничего не просить, даже передать соль. О том, что когда-то существовало между ними, они никогда, ни при каких обстоятельствах, старались не вспоминать.

Никакая сила не заставила бы сейчас Лайлу поговорить с мужем. Ничто не заставило бы ее признаться, что с ней начали происходить пугающе странные вещи: у нее начались видения. Это уже не были те простые предвидения, которые возникали у нее во время сеансов гадания. Видения начинались внезапно, в любой час дня и ночи, превращая само время в злого врага. Лайла потеряла способность предсказывать, а иногда и сама не могла понять, где находится: у себя на кухне или на берегу замерзшего залива — там она любила прогуливаться со своим любовником Стивеном. Днем, когда Лайла выходила в садик поливать герань, она видела свою мать юной девушкой, которая весело смеялась и болтала с подружками, такими же юными, как она. Вытирая в гостиной пыль, Лайла иногда видела Рей, укладывающую в кроватку своего непослушного ребенка. Заходя в ванную и включая свет, Лайла видела себя: вот она вставляет в ванну пробку, включает холодную воду, а потом внимательно разглядывает острую бритву и свою руку.

Эти видения вызывали у нее сильнейшие головные боли и странный, непрекращающийся холод в груди. Теперь Лайла поняла, почему Хэнни вечно куталась, надевая на себя бесконечные черные юбки, кожаные сапоги, свитера, шали. Хэнни бывало говорила ей, что время с годами становится все более ценной штукой. Это в двадцать пять ты можешь поднести пальцы к свету и увидеть, как они просвечивают. А что ты увидишь на своей руке, когда тебе стукнет восемьдесят?

Сидя за столиком Хэнни и слушая ее рассуждения, Лайла все больше задумывалась о будущей старости.

— Есть же какой-нибудь способ ее задержать, — наконец сказала она.

Глупое замечание, но Хэнни не засмеялась. Молча кивнув, она разломила пополам кусочек сахара и сунула одну половинку себе за щеку.

— Есть, конечно, — согласилась старая гадалка. Ее маленькие глазки блестели так ярко, что некоторые из ее клиентов почему-то избегали смотреть ей в лицо. — Только мне не хотелось бы испытывать его на тебе.

После этого Лайла решила, что Хэнни владеет секретом вечной молодости, поскольку уже тогда, в восемнадцать лет, она знала, что некоторые мужчины — вроде Стивена — терпеть не могут стареющих женщин.

«Наверное, — думала Лайла, — это какой-нибудь лосьон или крем, сделанный из роз, воды и фруктов, или пудра, которой следует посыпать перед сном веки».

Целыми днями она приставала к Хэнни: умоляла ее открыть тайну и клялась, что никому не скажет. Хэнни не отвечала. Вместо этого она предложила Лайле рецепт одного замечательного крема, который делали женщины в ее деревне: взбить яичные белки и на час нанести их на лицо, под подушку положить немного корицы, а в шампунь примешать немного чайных листьев. Но Лайле было нужно вовсе не это, и она мучила Хэнни до тех пор, пока та не сдалась.

«Когда я была ребенком, — начала Хэнни, — в нашей деревне жила такая красивая женщина, что даже вороны слетались к ее окну, чтобы на нее посмотреть. По вечерам, когда она выходила из дома, луна тускнела, а лягушки замолкали, чтобы увидеть кусочек ее ножки, мелькнувшей из-под платья. Муж ее обожал, дети не отпускали ее юбку, потому что она источала дивный аромат лаванды и сладкого масла. Она была так прекрасна, что никто даже не смел ее ревновать. Люди сами наслаждались ее счастьем, как будто оно было их собственным.

Но вдруг с женщиной что-то случилось. Дни и ночи напролет она плакала, под глазами у нее залегли темные круги, кожа сделалась серой, как зола. А случилось вот что: женщина нашла у себя несколько седых волосков. Схватив зеркало свекрови, она принялась себя разглядывать. И заметила на своем лице морщинки, которых раньше не замечала. И тогда она поняла, что начала стареть. Забыв обо всем на свете, завернувшись с головой в одеяло, женщина целыми днями лежала на деревянном полу, заливаясь горькими слезами. Ее дети исхудали, муж начал лысеть. И вдруг однажды она вновь стала сама собой, только на ее лице появилась лукавая улыбка, словно женщина узнала некую тайну. Вся деревня насторожилась, ибо все поняли: скоро что-то произойдет. И действительно, однажды утром, когда ватага ребятишек шла в школу, они увидели ее тело, висящее на сосне. Женщина повесилась на белом шелковом шарфе, том самом, что был на ней в день свадьбы. В тот же день ее похоронили. Но разговоры о ней не прекращались, и жителям деревни даже казалось, что она и не умирала вовсе: стоило кому-нибудь закрыть глаза, и он видел прекрасную женщину. Со временем муж перестал о ней тосковать, дети вспоминали ее с нежностью, а деревенские мужчины поминали ее всякий раз, когда сидели на берегу реки и пьянствовали. Все женщины деревни поняли, как удалось ей навечно остаться молодой. Но знали они и другое: она заплатила за это цену, которую им всем придется заплатить, когда их кожа сморщится, а волосы будут белыми как снег. И все молодые женщины завидовали ее мужеству, но старые лишь молча переглядывались, так как считали ее полной дурой».

Лайла знала, что это правда. Ее дочь была единственной, кто не менялся с течением времени. Однако видения отнимали у Лайлы энергию, и она все реже подходила к своей дочери. Иногда она просто садилась на стул возле комода и смотрела на спящего ребенка. Так она проводила весь день, охраняя сон дочери, а когда, наконец, отправлялась спать, то видела такие сумбурные сны, что и вспомнить-то их не могла.

С каждым днем Лайла становилась все более нервной, и однажды наступил день, когда она поняла, что еще одного обеда в одиночестве больше не вынесет. Был тихий и теплый мартовский вечер, воздух был чист и прозрачен, в соседнем саду зацвела акация. Лайла знала, что Ричард вернется домой не раньше восьми, поэтому поставила тарелки с едой на поднос и вынесла его во двор. На ней были вельветовые слаксы и шерстяной свитер Ричарда. Вечер был теплый, но она почему-то мерзла. Сначала Лайла подумала, что у нее опять начинаются видения, однако чуть позже ей стало совсем плохо: тело точно протыкали холодным стальным ножом. Она почему-то перестала чувствовать запах лимонного дерева и слышать гул самолетов, пролетающих над домом.

Лайла сидела за столом, перед ней стоял поднос с творогом, фруктами и чаем со льдом. Внезапно она почувствовала, что цепенеет.

«Нужно просто пошевелиться, — сказала она себе, — и все пройдет».

Но когда она вернулась в дом, ей стало хуже. Кровь начала стынуть, превращаясь в лед. Лайла подошла к телефону, чтобы позвонить Ричарду, но обнаружила, что не может вспомнить номер, по которому звонила тысячи раз. Она помнила, что сейчас август, так как на улице тепло. В коридоре послышалась тихая возня. Это ворочалась в постели Дженет Росс. Ей не спалось, поэтому она встала и полезла в шкаф за халатом. В саду на лужайке запели птицы.

Лайла взяла трубку и набрала номер оператора.

— Мне нужно позвонить мужу, — сказала она, как только оператор ответил.

— Вы что, не можете набрать его номер? — спросил оператор.

— Не могу, — ответила Лайла.

— Назовите номер, — сказал оператор. Но в том-то и дело, что номер она забыла. Птицы в саду устроили настоящий тарарам.

Дженет Росс могла войти в детскую в любую минуту, поэтому Лайла решила спрятаться за детской кроваткой. Сперва она подумала, что девочка спит, но потом увидела, что ее глаза открыты. Лайла прижалась лицом к прутьям кроватки и, когда девочка сделала выдох, вобрала его в себя. Он был сладким на вкус, и тогда она поняла, что этот выдох последний. Скорчившись возле кроватки, Лайла слышала, как остановилось сердце ее ребенка. Вот так, рано утром, когда жители Восточного Китая мирно спали рядом со своими женами или мужьями, перестало биться сердце ее дочери.

Занавески в детской были опущены, но даже сквозь них было видно, какая сегодня чудесная погода: настоящий летний день. На солнце примерно тридцать, в тени прохладнее. Тридцать градусов, а Лайле было холодно. Руки дочери слегка дрожали и слабо цеплялись за простыни, а потом вдруг, совершенно внезапно, ее тельце стало тяжелым, как камень, и бледным, как утреннее небо. Лайла вскрикнула всего один раз, но этот крик мог разрезать стекло, мог прорваться даже сквозь время.

— О, пожалуйста, — прошептала Лайла, крепко, до боли в пальцах, сжимая телефонную трубку.

Оператор повторил номер ее телефона и спросил домашний адрес. Она не помнила, и тогда оператор нашел его сам. Трубка выпала из рук Лайлы, перед глазами все поплыло и закачалось. Легкие, глаза, уши — все перестало ее слушаться. Лайла бросилась во двор, чтобы глотнуть воздуха. Улитки уже выползли на керамические плитки внутреннего дворика, но Лайла шагала прямо по ним, и раковины трещали и крошились у нее под ногами. Голова раскалывалась от боли, отдающейся в висках. Лайла почувствовала, что падает. Раньше она считала, что даже падать нужно красиво, а потому отчаянно пыталась устоять на ногах, чтобы не лежать на земле бесформенной кучей.

В тот вечер состоялось последнее занятие в классе Ламаса. Закончив упражнения по дыхательной гимнастике, ученики отправились смотреть учебный фильм. Как только в зале погас свет, Рей закрыла глаза. Ричард взял ее за руку, и все же оба отвели глаза от экрана, на котором муж принимал роды у своей жены.

Позже, когда они подошли к автостоянке, Рей, пошарив в сумочке, не нашла ключей от машины.

— О, черт! — выругалась она и опустилась прямо на тротуар.

— Вы ведь не хотите, чтобы я был вашим тренером? — спросил Ричард.

— Ну почему же, хочу, — ответила Рей, не глядя на него.

Обнаружив ключи на дне сумочки, она нервно крутила их на пальце. Ричард мягко взял ее за руку.

— Головная боль, — объяснил он. — Знаете, вам лучше обратиться к Лайле.

— Ну, она вряд ли захочет мне помочь.

— Но можно ведь хотя бы попробовать с ней поговорить, — сказал Ричард и, поймав взгляд Рей, добавил: — Сейчас ей очень нужно, чтобы рядом кто-то был. Но не я.

— Я уже пыталась с ней говорить, — призналась Рей. — Она мне даже дверь не открыла.

Ричард встал и помог подняться Рей. Было уже поздно, и все ученики класса Ламаса разъехались по домам.

— Хочу, чтобы вы знали. Я вовсе не чувствую себя обиженным, — сказал Ричард.

— А я и не думала вас обижать, — ответила Рей и, взглянув на Ричарда, вымученно улыбнулась: — Ну, вообще-то вы правы. Я предпочла бы работать с женщиной.

Но дело было не только в этом. Рей все еще не могла избавиться от ощущения, что если рядом с ней не будет Лайлы, то все может кончиться очень плохо. По дороге домой она проехала по улице Трех Сестер, развернулась и проехала по ней снова, а когда остановила машину возле дома Лайлы, с удивлением обнаружила, что очень волнуется.

На звонок никто не ответил, и Рей решила, что пора уходить. На всякий случай она подошла к окну и заглянула в кухню. В доме никого не было видно, но задняя дверь, ведущая в сад, была приоткрыта. Внезапно совсем рядом завыла сирена «скорой помощи». Когда врачи выскочили из машины, Рей стояла возле Лайлы на коленях и закутывала ее в свой свитер. Услышав стук во входную дверь, Рей стала громко звать на помощь. Подхватив носилки, врачи побежали в сад, где увидели Рей, стоящую на коленях возле распростертой на земле Лайлы — та была без сознания. Укладывая Лайлу на носилки, врачи заметили на плитках глубокие царапины: уже теряя сознание, Лайла упорно пыталась подняться. Эти царапины остались навсегда. Время оказалось не властно над ними, как не властно оно над шрамами на запястьях, которые никогда не исчезают.

Лайла пришла в себя только через три дня. Сначала она увидела сон. Все вокруг залито ярким тропическим солнцем. Даже небо казалось белым, но это было не небо, а тысячи белоснежных цапель. Вокруг расстилалась равнина. На равнине росли огромные деревья с замшелыми ветвями. По равнине протекал широкий ручей. На его поверхности плавали гигантские цветы, каждый из которых больше самого крупного подсолнуха. Даже во сне Лайла сознавала, что на земле нет места, где цапли могли бы подняться прямо к солнцу, где вода в ручье была бы бирюзового цвета, а тропические цветы — холодные и белые, как молоко.

Лайла решила, что умирает. Раньше она считала, что смерть явится за ней в виде человека в черном шелковом костюме. Все произойдет холодной ночью. Человек будет ждать ее в аллее под фонарем, а волки будут завывать так страшно, что маленькие дети начнут ворочаться в кроватках. Но чтобы смерть пришла за ней сюда, в этот тропический рай?! Есть только одно спасение: нужно как можно скорее проснуться. И Лайла начала медленно, мучительно приходить в себя. Ручей высох, оставив после себя серый кафельный пол, покрытый мелкой рябью. Лайла решила, что, скорее всего, это кислородная палатка так все искажает.

Ричард не отходил от ее постели три дня, проклиная себя и с ужасом ожидая ее смерти. К концу третьего дня он как-то сжался. Одежда висела на нем мешком. К вечеру его сменила Рей. После работы она специально пришла сменить Ричарда у постели Лайлы, чтобы он мог пойти помыться и хоть немного поспать. Рей дежурила уже два часа, когда услышала, как зашуршали простыни: Лайла очнулась и попыталась выдернуть трубку капельницы. Склонившись над Лайлой, Рей увидела, что та открыла глаза, и сразу же нажала кнопку вызова медсестры.

— Не зовите этого чертова доктора, — хотела сказать Лайла, но с ее губ слетел лишь слабый шепот, приглушенный кислородной палаткой.

— Она очнулась, — сообщила Рей, когда в интеркоме раздался голос медсестры.

Лайла постучала пальцем по палатке, и Рей наклонилась к ней.

— Вы меня слышите? — спросила Лайла. — Я же просила не звать чертова доктора.

— Вы представить себе не можете, как мы все беспокоились, — сказала Рей.

— Нечего обо мне беспокоиться, — возразила Лайла, но голос ее выдал, и когда Рей положила руку на кислородную палатку, Лайла не отвела головы.

Пришел врач, и Рей вышла в холл отделения интенсивной терапии и оттуда позвонила Ричарду. Он примчался через двадцать минут и сразу заявил, что Рей может идти домой. Врач отвел Ричарда в сторону и сообщил, что, хотя на этот раз сердечный приступ оказался не очень тяжелым, за ним может последовать второй, уже с более серьезными последствиями. Ричард только головой кивал, когда ему говорили, что выздоровление будет медленным. Но он слушал и не слышал, так как на самом деле хотел только одного: увидеть Лайлу. Когда же, наконец, он вошел в палату, то вдруг смутился, совсем как тогда, когда ему было всего двадцать. Он так и остался стоять у двери, готовый в любой момент выскочить в коридор.

— Если ты не хочешь меня видеть, я уйду, — кашлянув, хриплым шепотом сказал он. — А если ты больше не хочешь быть моей женой, я и это пойму.

Только сейчас Лайла осознала, как ей больно. Сбросив кислородную палатку, она знаком подозвала Ричарда. Тот замер у ее кровати.

— Я чуть с ума не сошел, — признался он.

Пока Лайла лежала без сознания, Рей купила для нее голубой гиацинт в горшке. В душной палате цветок испускал дивный, гипнотический аромат. И сразу начинало казаться, что ты находишься где-то на Восточно-Китайском шоссе, а на дворе апрель и все кругом цветет и благоухает.

— Тебя выпишут в конце недели, — сообщил жене Ричард, все еще не осмеливаясь поднять глаза.

Вчера он забыл позвонить отцу, и Джейсон Грей сам отзвонился, когда в Нью-Йорке была уже полночь. Услышав голос отца, Ричард разрыдался и даже теперь все еще не мог успокоиться.

— Рада, что мой врач хоть с кем-то общается, — ответила Лайла. — Мне он ни слова не сказал.

— Я не хочу тебя терять, — прошептал Ричард.

Оба замолчали. В тишине палаты были слышны щелчки капельницы, подающей глюкозу. Лайла пыталась думать о дочери, оставленной в ящике комода, но видела лишь белую равнину из своего сна. Там было так одиноко, что можно было умереть, и хотелось бежать без оглядки, броситься к самому дорогому, самому любимому и прижаться к нему крепко-крепко.

Ричард пододвинул к кровати стул и сел.

— Мы можем все начать заново, — произнес он.

Лайла покачала головой.

— Нет, можем, — настаивал Ричард. — Даже после развода люди иногда снова сходятся, а мы с тобой еще не разведены.

— Наверное, нам стоит это сделать, — сказала Лайла. — Наверное, это все решит.

— Ты этого хочешь? — спросил Ричард, наклонившись к жене. — Развода?

В тот день, когда они впервые встретились, он легко поднял ведро с водой, словно это была просто чашка. Не нужно было ей так долго оставаться на той автозаправке, не нужно было смотреть на Ричарда.

— Ну почему ты постоянно пристаешь ко мне с дурацкими вопросами? — рассердилась Лайла.

Ричард понял, что сейчас ему уже можно взять ее за руку.

— Я заберу тебя в пятницу, — пообещал он. — Закрою мастерскую и приеду.

Подушка была такой мягкой, что Лайлу стало клонить в сон. Как только Ричард уйдет, она сможет немного поспать, пока ей не принесут обед. Засыпая, Лайла уверяла себя, что уступила Ричарду, так как он все равно бы от нее не отстал. Но уже начала считать дни до пятницы. Впрочем, они так долго прожили вместе, что она уже и представить себе не могла, как можно вернуться домой без него.

В двадцатых годах, когда усадьбой владели три сестры, на крыше их дома гнездились пеликаны, а на веранде укладывались спать лисицы. В зарослях чапарреля на холмах пышно цвели толокнянка и вьюнок. Акведуки в долине Оуэна были уже построены, но близость пустыни все равно ощущалась, стоило только выйти за дверь. Всем постоянно хотелось пить — можно было залпом выпить кувшин воды и через минуту снова изнывать от жажды.

Сестры пожалели, что приехали в Калифорнию, как только сошли с поезда. От запаха лимонных рощ и монотонного стука нефтяных насосов они затосковали еще сильнее. По ночам сестрам снился родной Нью-Джерси, и они плакали. Одной из них пришлось расстаться со своим женихом, двум другим было уже за тридцать, так что все трое рассудили, что терять им больше нечего. Однако после полудня в окна их дома проникал такой странный свет, что сестры приходили в ужас и с двух часов дня и до самого ужина не могли вымолвить ни слова. Когда начался строительный бум, на их усадьбу стали наступать другие дома. Сестры слышали стук топоров — это вырубались тополя и эвкалипты. По ночам стук продолжался — рабочие возводили каркасы новых домов. Через некоторое время сестры забеспокоились о сохранности своей собственности, а потому обнесли усадьбу забором с коваными воротами, от которых имелось три ключа. Сестры так и не смогли привыкнуть к роскошной обстановке в доме. Мысль о том, что усадьбу купил и обустроил их брат, который к тому же вынудил их переехать в Калифорнию, сделала их жизнь еще горше. Сестры выгнали всех садовников, осушили цементный фонтан бирюзового цвета и продали двух живших в усадьбе крикливых павлинов. Большую часть мебели вывезли на огромных фургонах, а кинозал вообще разнесли по кускам, не оставив ни одного фильма брата. Через некоторое время брат перестал приглашать сестер на вечеринки в свой дом на холме. Вместо этого он раз в месяц присылал им написанные от руки записки и, хотя всегда получал вежливые ответы, в скором времени сдался. А сестры уже практически не покидали пределы их владений.

За исключением одной. Младшая из сестер сбежала и побывала, хоть и на короткое время, замужем. Через несколько лет она внезапно вернулась и осталась в усадьбе, где потом прожила еще долго после смерти старших сестер. Поскольку никто из сестер не оставил завещания, то после их смерти город забрал усадьбу себе и начал ее распродавать по кусочкам. И все же ни один из новых владельцев не тронул самого дома. Так он и стоял, пустой и мрачный, пока землетрясение на Лонг-Бич не раскололо его фундамент и не забросило его башенки в рощу гавайских пальм. Ближайшие соседи сестер поговаривали, что младшая сестра, сбежавшая из дома, родила ребенка, законного наследника, который когда-нибудь вернется и предъявит свои права на имение. И тогда уж всем придется переезжать на новое место, а на территории усадьбы вновь высадят эвкалипты, можжевельник и пышные розовые кусты, выписанные из Нью-Йорка и Франции. И люди даже радовались тому, что у них отнимут их дома, поскольку им надоело обрабатывать бесплодную землю и хотелось все бросить. Возможно, другим здесь повезет больше.

Честно говоря, большинство обитателей улицы Трех Сестер не чувствовали себя настоящими хозяевами своих участков. И все же Лайла, вернувшись из больницы, поняла, что она, наконец, дома. Ее коттедж показался ей чистеньким и милым, а от солнечного света, заливающего комнаты, захватывало дух. Труднее всего Лайле приходилось ночью. У нее опять появилось чувство, что она теряет свою дочь. Дело было в ее упрямстве: она не могла найти в себе сил, чтобы позволить дочери уйти. С каждой ночью ребенок становился все более прозрачным, а его кожа — все более холодной, и Лайла накрывала дочь полотенцем, чтобы та согрелась. Глубокой ночью, когда все вокруг давно спали, Лайла слышала, как ее дочь отчаянно пытается сделать вдох. Но Лайла ничем не могла ей помочь. Ричард спал уже не на диване в гостиной, а рядом с ней. И Лайле, которая боялась его разбудить, оставалось лишь, стиснув зубы, слушать, как хрипит дочь.

Конечно, Лайла понимала, что ей надо проявить сострадание и отпустить ребенка. Днем, когда она об этом думала, все казалось легко и просто. Но ночью она уже не могла с собой справиться, а иногда даже шла на большой риск: тихонько вставала и выдвигала ящик комода. Но с каждым разом ребенок, которого она брала на руки, становился все легче, и через некоторое время Лайла увидела, что он уже не открывает глаза.

Ричард обращался с ней как с инвалидом, но Лайла не возражала. Он сменил график работы и нанял еще одного механика, чтобы можно было приходить в мастерскую только днем. По утрам он запрещал Лайле вставать с постели и сам приносил ей чай, булочки и журналы. Ее видения и головные боли прекратились. Врачи говорили, что дело идет на поправку, но после ланча, когда Лайла оставалась в доме одна, она слушала, как стучит ее сердце, ожидая услышать его неровные удары. Это было ужасно — такая сильная жажда жизни. Это говорило о том, что у тебя совсем не осталось гордости. Когда позвонила Рей и сказала, что может уходить с работы пораньше, Лайла согласилась принимать ее у себя, хотя и отказывалась с ней разговаривать. Единственное, на что соглашалась Лайла, — это чтение вслух «Лос-Анджелес тайме». Рей открывала входную дверь ключом, который Ричард оставлял ей под терракотовым вазоном, отправлялась на кухню, наливала себе молоко, а Лайле — лимонад и несла в комнату Лайлы. Специально для нее Ричард ставил возле кровати стул, и Рей сидела, упираясь ногами в краешек матраса. Чтение вслух она начинала с заголовков, затем шла колонка редактора, гороскопы и программа вечерних телепередач. Чтение вслух напомнило Рей собственное детство, когда мать любила читать ей рецепты из французских поваренных книг, в то время как семья обедала в основном печеными бобами и гамбургерами. Наверное, поэтому Рей очень неохотно покидала дом Лайлы, всякий раз выискивая причину, чтобы остаться подольше. Если во время чтения Лайла засыпала, Рей уходила на кухню и дочитывала газету сама, и если в раковине не было грязной посуды, то просто стояла у окна и смотрела на улицу.

Но даже если Лайла не спала, она иногда, казалось, переставала замечать Рей. Однажды, когда Рей читала программу передач, Лайла внезапно села на постели.

— Я, конечно, вынуждена лежать в постели, но слушать всю эту чушь вовсе не обязана, — заявила она. — Интересно, ну кто, находясь в здравом уме, станет читать сюжет «Ангелов Чарли»?

— Мне кажется, это интересно, — возразила Рей. — Смотрите, как им удается втиснуть содержание целого фильма в одно предложение. Я на работе занимаюсь тем же: регистрирую письма и отвечаю назвонки.

— Читайте мне что угодно, только не программу передач, — потребовала Лайла, и Рей подумала, что впервые за долгое время между ними произошло нечто вроде разговора.

На следующий день Рей вместо газеты принесла книжку с детскими именами.

— Никак не могу подобрать ребенку имя, — сказала она.

— Простите, — возмутилась Лайла, — но для больной женщины вы выбрали совершенно неподходящее занятие.

Но Рей уже начала читать, и вскоре обе забыли обо всем на свете. Когда Рей, дойдя до буквы «М», сказала, что ей пора уходить, Лайла была разочарована. После этого она с нетерпением ждала, когда закончатся выходные и Рей снова принесет свою книжку, но во вторник Рей задержалась на работе. В половине четвертого Лайла вылезла из постели и встала у окна. Потом ей почему-то стало казаться, что ею пренебрегают, и когда возле дома остановилась машина Рей, Лайла молча повернулась и легла в постель. Когда Рей вошла в комнату — как обычно, с молоком и лимонадом, — Лайла притворилась, что спит. Рей прождала около часа, но Лайла упорно продолжала делать вид, что крепко спит.

В тот вечер Рей что-то почувствовала — внизу живота у нее словно камень образовался. Поняв, что скоро вот-вот родит, Рей ужасно испугалась. Она с трудом объяснила по телефону врачу свое состояние. Доктор начала ее успокаивать, утверждая, что у нее обычные симптомы Брэкстона — Хикса, то есть ложные схватки. Из всего этого Рей поняла только одно: ее беременность скоро закончится. У нее и в самом деле будет ребенок.

После этого Рей стала сама не своя. На работе она путала файлы и не могла соединить Фредди с теми, кто был ему нужен. Однажды Фредди пригласил ее на просмотр одного канадского фильма. Там некая вдова по имени Евгения, оказавшись на далеком севере, где снега было по пояс, боролась с волками с помощью винтовки, а с одиночеством — с помощью крепкого индийского чая. Сидя в зале, Рей все время вспоминала свою мать и к концу фильма разрыдалась.

— Ну и дребедень, — сказал Фредди, когда в зале зажегся свет.

— Правда? — спросила Рей, вытирая слезы рукавом блузки. — Вы не купите этот фильм?

— Пусть канадцы сами его и смотрят, — заявил Фредди. — Они там у себя в Торонто думают, что сидеть и ждать прихода весны — это безумно интересно.

Возможно, оттого, что дела шли неважно, а возможно, оттого, что Рей уже было на все наплевать — ведь все равно уволят, — в общем, придя в офис, Рей подделала подпись Фредди и от его имени купила права на «Евгению». Вернувшись на улицу Трех Сестер, Рей никак не могла прийти в себя после столь опрометчивого поступка. Даже отказ Лайлы выбирать имя для ребенка не отвлек ее от тягостных мыслей. Однако Рей не стала долго расстраиваться. По дороге домой она заехала в китайский ресторанчик и, ожидая свой заказ, вдруг почувствовала сильнейшее разочарование. Любимый мужчина ее обманул, тренер, на которого она так рассчитывала, не хочет обсуждать с ней имя будущего ребенка, а тот тренер, с которым она работает, общается с ней не чаще раза в неделю, оставляя на холодильнике короткие записки типа: «Сегодня она в хорошем настроении» или «Осторожнее — сегодня она встала не с той ноги». Садясь в машину, Рей чувствовала, как остро пахнут китайские пирожки, лежащие рядом с ней на сиденье. От этого запаха ей стало еще хуже. Паркуя «олдсмобиль» возле дома, она думала о матери, находившейся где-то за три тысячи миль, и в результате ударила чужой «мустанг». Рей пришлось оставить владельцу записку с указанием координат своей страховой компании.

Шагая по дорожке к дому, Рей продолжала мысленно перечислять все несчастья, обрушившиеся на нее с прошлого лета, и вдруг остановилась как вкопанная. Прямо перед ней в тени деревьев стоял тот самый одичавший черный Лабрадор, который когда-то во время жары уже заходил в ее двор. Рей знала, что бежать ни в коем случае нельзя. Она стояла, прижимая к себе пакет с китайской едой. Было холодно, в апреле такое бывает редко. Даже на расстоянии было слышно глухое рычание собаки. Она была такой худой, что можно было пересчитать все ребра.

— Хорошая собачка, — сказала Рей.

Джессап как-то рассказал ей, что собаки ловят оленей, хватая их за задние ноги. Они ехали по Скай-лайн-драйв и любовались осенними листьями, когда внезапно увидели стаю собак, преследовавших добычу. Рей удивила такая осведомленность Джессапа, но она не верила ему до тех пор, пока не услышала далеко в лесу яростный визг. После этого она велела Джессапу жать на газ и ехать отсюда как можно быстрее.

Собака держала хвост кверху, что было недобрым знаком. Рей почувствовала кислый привкус во рту и подумала, делают ли беременным прививки от бешенства. Ребенок зашевелился. Когда он вот так ворочался, Рей казалось, что внутри ее ходят волны.

— Я иду домой, — сказала она собаке, которая стояла так близко, что Рей чувствовала тепло ее тела. — А ты стой здесь.

У Рей дрожали ноги. Наверное, поэтому путь до двери показался ей невероятно длинным. Открыв замок, она влетела в дом и так и осталась стоять, дрожа и прижимаясь спиной к двери. Затем положила пакет с едой на кровать и пошла на кухню, откуда был виден двор. Собака, растерянно озираясь, стояла на том же месте. Если она пришла сюда из каньонов прошлым летом во время неслыханной жары, то, скорее всего, последние месяцы пряталась где-то в городе, выходя из своего убежища по ночам, чтобы порыться на помойках и поискать воду в сточных канавах или поилках для птиц. Но когда-то ее явно хорошо выдрессировали, и теперь она выполняла команды Рей. Собака простояла бы так всю ночь, если бы Рей не показала ей тарелку с китайскими пирожками и не позвала ее.

Это была сука, причем вовсе не такая злобная, как могло показаться. Собака внимательно наблюдала за Рей и, когда та закрыла входную дверь, бросилась к тарелке с едой и мгновенно проглотила все, что на ней было. Рей села за стол и доела оставшиеся пирожки. Она пошла на кухню, чтобы вскипятить воду для чая, и, выглянув в окно, увидела, что собака не ушла, а, свернувшись калачиком, улеглась на крыльце. В ту ночь Рей взяла с собой в постель рукоделие и принялась старательно вышивать крестиком по краю детского одеяльца узор в виде маленьких сердечек. Сквозь закрытую дверь до нее доносилось всхлипывающее дыхание спящей собаки. Удивительно, как дыхание живого существа может проникать в ваши сны, связывая вас с ним воедино. Утром Рей поставила на крыльце миску молока, а затем, набравшись храбрости, даже потрепала собаку по холке.

На следующий день Рей свозила собаку к ветеринару сделать прививку от бешенства, после чего купила ошейник и поводок. Она выгуливала собаку три раза в день. Врач согласилась с тем, что прогулки очень полезны для здоровья, но посоветовала Рей избегать лишней нагрузки и даже, если возможно, оставить работу.

Когда Рей собралась ехать к Лайле, собака залезла на сиденье, всем своим видом показывая, что тоже хочет прокатиться. Рей взяла ее с собой, но оставила во дворе, привязав к двери гаража Лайлы. В тот вечер Лайла капризничала больше обычного, и Рей вскоре прекратила чтение вслух. Без четверти пять Рей ушла на кухню. Там она помыла несколько чашек и бумажным полотенцем вытерла стол. Услышав, как хлопнула входная дверь, Лайла решила, что Рей ушла, и очень испугалась. Но Рей просто вынесла собаке воды. Вернувшись, она сполоснула миску и остановилась в дверях комнаты Лайлы.

— Вы еще не ушли? — спросила Лайла.

— Нет, — ответила Рей. — Но, похоже, я больше не буду к вам приезжать.

Лайла взяла пульт управления и включила телевизор.

— Врач велела мне избегать лишней нагрузки, — объяснила Рей. — Поэтому мне кажется, с моим ребенком что-то не так.

— С ним все в порядке, — успокоила ее Лайла. — Врачи всем говорят, что перед родами необходимо расслабиться.

— Ну да, — неуверенно протянула Рей.

Сидевшая на привязи собака явно соскучилась и начала лаять.

— Похоже, вы завели крупного пса, — сказала Лайла, не глядя на Рей.

— Мне страшно, — ответила та.

Но даже если бы Лайла хотела, то не смогла бы объяснить Рей, что рожать — это очень и очень больно. Но боль эта забывается сразу, как только все заканчивается. Совсем как сон, приснившийся не тебе, а кому-то другому. Гораздо легче, конечно, когда рядом с тобой есть тот, кто тебя успокоит и объяснит, что еще немного — и все закончится, что ради этого стоит помучиться: ведь у тебя будет ребенок, который протянет к тебе ручки, еще не успев открыть глазки.

Рей продолжала стоять в дверях, и Лайла поняла: еще один шаг навстречу — и она уже никогда не сможет выставить Рей за дверь. Потому что сама этого не захочет. Рей до боли в пальцах сжимала в руке ключи от машины. А потом было вот что: она подошла к постели Лайлы, и они вместе стали прислушиваться к лаю собаки.

— Я на самом деле боюсь, ужасно боюсь, — прошептала Рей.

— Ничего не бойся, — ответила Лайла, дотронувшись до руки Рей.

С каждым днем Лайле становилось все легче и легче вставать с кровати. Ричард вернулся на полный рабочий день. Доктора сообщили Лайле, что она выздоровела. Правда, она чувствовала себя несколько неуверенно, словно от долгого лежания у нее размякли кости. Она все еще боялась подходить к комоду, ящик которого не открывался уже девять дней. Хотя иногда ей казалось, что внутри что-то шелестит.

Однажды, когда Лайла вышла на кухню, чтобы приготовить себе чаю, она выглянула в окно и увидела, что все птицы во дворе разом взмыли в воздух. Они закрыли небо и усеяли перьями все садики и парковки Голливуда. Когда птицы исчезли, осталось только небо — серое и неподвижное. Стало тихо-тихо, и Лайла даже услышала, как с дерева упал лимон и покатился по земле.

Ричард так и не удосужился купить новый чайник взамен того, что сожгла Лайла. Поэтому она налила воды в кастрюльку и поставила ее на плиту. Не успела Лайла включить конфорку, как вода начала кипеть. Во всяком случае, она тут же забулькала, образовав круги: сначала слева, потом справа. Лайла, недолго думая, сунула в воду палец, чтобы проверить температуру, и с изумлением обнаружила, что вода холодная, как лед. И только тут поняла, что началось землетрясение. Земля задрожала. По фундаменту, по линолеуму на полу пошли волны, пронзившие Лайлу до костей. Кухня заходила ходуном, и Лайла изо всех сил вцепилась в столешницу. Из буфета посыпалась посуда, с полок полетели банки со специями, в раковине полопались стаканы. В окно ворвался горячий ветер. Сорвав занавески, он раскаленной струей обжег лицо Лайлы. Лимонное дерево упало, и только чуть погодя Лайла поняла, что слышала не гул землетрясения, а треск с корнем вырываемых деревьев.

Ричард в панике бросился домой. Оставив механиков выметать разбитые стекла, он вскочил в машину и рванул с места так, что задымились покрышки. До дома было пятнадцать минут езды, но Ричард добрался только через час — на дорогах образовались гигантские пробки. А еще неизвестно откуда появились сотни лягушек, которые усеяли шоссе, автомагистрали и боковые улицы. Ричард подъехал к дому прямо по газону, сминая колесами траву. Сначала он бросился в спальню. Матрасы, лампы — все валялось на полу. В доме было так тихо, что Ричард слышал, как стучит сердце. Странно, но его снова одолели детские страхи. Еще ребенком он боялся страшного и темного леса, начинавшегося сразу за домом. Стоя посреди пустой спальни, Ричард вдруг понял, как ему не хватает отца. Всю жизнь Ричард мысленно согласовывал с отцом каждый свой поступок. И сейчас видел отца не сгорбленным стариком со множеством неоплаченных счетов, а самым высоким и сильным в мире человеком. Когда долго живешь вдали от родного дома, многое забываешь. И Ричард, конечно, думал не об отце: ему просто захотелось снова стать маленьким мальчиком, который перестает плакать, слыша в соседней комнате тихие голоса родителей, и который опаздывает к ужину, потому что как раз в это время из леса выходят олени.

Он нашел Лайлу на кухне и обрадовался так, как никогда в жизни. Она разглядывала свои обожженные руки и, увидев мужа, протянула их, словно прося о помощи. Уложив жену в постель, Ричард принес из кухни бутылку с уксусом.

— Хорошо, что ты была не в постели, — произнес он. — Иначе непременно упала бы на пол и поранилась.

Он взял носовой платок, сложил его вчетверо и смочил уксусом. Когда он принялся осторожно прикладывать платок к ожогам на руках Лайлы, она поморщилась — уксус был ледяным.

— Думаю, сперва приберусь в кухне, — сказал Ричард.

Он заткнул пробкой бутылку с уксусом и уже собрался было уходить, но Лайла мягко взяла его за руку. Когда он лег рядом с ней, она подумала, что можно любить двух людей одновременно, а когда обнял ее, оба представили себя в спальне в родительском доме Ричарда, где на заднем дворе цвели оранжевые лилии, и тогда они снова, словно по мановению волшебной палочки, влюбились друг в друга.

Потом они узнали, что землетрясение лишь слегка задело Лос-Анджелес. Его эпицентр находился где-то далеко, в пустыне, но толчки там были настолько сильными, что огромные трейлеры взлетали в воздух и переворачивались.

Когда началось землетрясение, Рей была на работе и первой ее мыслью было: «Джессап». Тот день был ее последним рабочим днем. После ланча Фредди попросил ее зайти в его кабинет. Рей была уверена, что ее увольняют. Впрочем, она была ему даже благодарна, ведь он любезно разрешил ей работать до тех пор, пока медицинская страховка не покрыла счета из больницы.

— Знаешь что? — ухмыльнулся Фредди, когда она села на диванчик и положила ноги на кофейный столик. — Шесть кинотеатров хотят показать у себя вещицу, которая называется «Евгения», и уверяют меня, что я правообладатель.

— Правда? — с невинным видом спросила Рей.

— А я-то тебе доверял, — сказал Фредди.

— Богом клянусь, сама не понимаю, что на меня нашло, — попыталась оправдаться Рей.

Все эти дни она была ужасно занята: три раза в день выгуливала собаку, убирала квартиру и часами разговаривала с Лайлой по телефону. И совершенно забыла о том случае с фильмом.

— В Германии твоя «Евгения» была названа лучшим фильмом года, — сообщил ей Фредди.

— «Евгения»? — удивленно переспросила Рей.

— Тебе повезло, — сказал Фредди. — Если дело только в везении.

Потом Рей, не поверив своим ушам, попросила Фредди повторить то, что он сказал секунду назад: после рождения ребенка он просит Рей вернуться к нему на работу, но уже не в качестве секретаря, а в качестве помощника.

— Ты что, хочешь выжать из меня побольше денег? — спросил Фредди.

— Нет, просто я не совсем поняла, что вы сказали, — ответила Рей.

— Ну ладно, — согласился Фредди. — Ты получишь прибавку к зарплате. Правда, на первых порах не слишком большую.

Чтобы отпраздновать это событие, Фредди достал бутылку вина и принялся ее распечатывать.

Вот тогда-то и началось землетрясение. Стальные перекрытия задрожали, ящики с документами повалились набок. Рей оцепенела, представив себе Джессапа, запертого в трейлере или заваленного мебелью, из-под которой он не может выбраться. Фредди так и замер с бутылкой в руке, пытаясь увернуться от брызнувшей из нее струи. Затем они молча уставились друг на друга.

— Неужели это происходит на самом деле?! — воскликнул Фредди.

Они выбрались из здания по пожарной лестнице и, как все жители города, побежали домой, чтобы оценить масштабы разрушений. Выскочив из машины у дома, Рей сразу услышала вой собаки и, открыв дверь, бросилась ее искать. На полу валялся рисунок в разбитой рамке, осколки стекла засыпали постель. Бело-голубые тарелки, которые они купили в Мэриленде, разбитые лежали на полу. Рей заглянула под кровать и в шкаф в холле. Вой слышался по-прежнему, словно звук был замурован в стену. Рей нашла собаку в ванной комнате — она, скорчившись, лежала в ванне. Давно-давно, когда они еще жили во Флориде, Рей накупила стеклянных баночек с разными сортами соли для ванны, которая оказалась такой дорогой, что Рей не решалась ею пользоваться. Теперь вся эта соль высыпалась в ванну прямо на собаку. Схватив Лабрадора за ошейник, Рей вытащила его из ванны. Потом собака послушно сидела и ждала, пока хозяйка полотенцем оттирала соль со шкуры.

Рей всегда просила Кэролин подарить ей собаку, однако все долгие дискуссии по этому вопросу с отцом заканчивались неизменным «нет». И дело было не в том, что Кэролин не любила собак: она их обожала. По субботам они с Рей часто ездили в питомник смотреть щенков золотистых ретри-веров и спаниелей, хотя обе знали: в их доме вопрос о собаке закрыт раз и навсегда. Одного упоминания о блохах и погрызенной обуви было бы достаточно, чтобы разрушить и без того хрупкий мир между родителями.

Через две недели после того, как они сбежали в Мэриленд, Рей взяла себе щенка, но тут выяснилось, что Джессап терпеть не может собак. Когда они приносили пользу — охраняли дом или пасли скот, — тогда они ему нравились, но тратить деньги на содержание какого-нибудь никчемного пуделя — об этом даже речи быть не могло. Щенок Рей не был пуделем — так, помесь какая-то, — но перечить Джессапу она не стала. В результате Джессап посадил щенка на заднее сиденье «олдсмоби-ля» и отвез его обратно в собачий приют. А Рей пришлось выбросить пластиковую миску для воды и пятифунтовый мешок с собачьим кормом, купленные не далее, как утром.

На этот раз Рей и сама не была уверена, что хочет взять на себя ответственность за собаку, пусть даже такую, которая практически не требует внимания. Когда зазвонил телефон, Рей, приказала собаке сидеть и побежала в комнату в надежде, что это Джессап хочет узнать, как она. Но это был всего лишь Ричард. Лайла велела ему предупредить Рей, что такие резкие скачки погоды могут вызвать преждевременные роды. Рей заверила Ричарда, что с ней все в порядке. Однако ситуация в городе была весьма напряженной. Все говорили о землетрясении, которое что-то там разрушило в атомах воздуха, и поэтому теперь наружу полезет все самое темное и страшное. Газеты уже сообщали о нескольких случаях поножовщины. Причем каждый раз подозреваемый, когда его спрашивали о причинах драки, прикидывался невинной овечкой и отвечал, что знать ничего не знает. На супермаркет, где Рей покупала продукты, был совершен вооруженный налет, а на парковке за аптекой была избита и брошена в бессознательном состоянии молодая девушка. Еще сохранились следы горячего ветра, и люди не могли избавиться от нервной дрожи: трудно было поднести к губам стакан воды, не расплескав ее.

Рей не стала убирать квартиру. Она просто сидела на кровати, надеясь, что Джессап позвонит. Звонок раздался поздно вечером, но звонил не Джессап, а Хэл, который в это время остановился где-то на полпути в Монтану. Они потеряли все. Хэл находился в сарае, Джессап спал в трейлере. Ничего не предвещало землетрясения. Оно началось совершенно неожиданно. Даже канюки и ястребы не успели улететь и были унесены далеко от своих гнезд. На Джессапа упала кровать. Выбравшись из-под нее, он ногой вышиб дверь трейлера и вылез наружу. Хэл видел, как Джессап побежал к корралю, но было уже слишком поздно. Это было ясно как день. Они не успели перестроить корраль, и его деревянная изгородь разломилась пополам. Лошадки, сбившись в табун, бросились в пролом. Земля вставала дыбом, песок колыхался, как вода, ветер становился все жарче, его бешеные завывания были слышны издалека. Джессап, сгибаясь от порывов ветра и задыхаясь от горячего воздуха, бежал к корралю. Но он опоздал: лошадки уже мчались в сторону гор, взметая тучи белого песка.

Проводив их взглядом, Хэл вернулся в трейлер, чтобы выяснить, что еще можно спасти. Услышав звук мотора, он выскочил прямо со шмотьем в руках и увидел Джессапа, который на полной скорости мчался прочь от ранчо. Хэл сложил в багажник своего «форда» все, что уцелело, и поехал в город. Там он уговорил шерифа дать ему вертолет, чтобы с воздуха попытаться найти разбежавшихся лошадок.

Сверху им были видны глубокие трещины в земле, которые уже начали затягиваться песком. Скоро от землетрясения не останется и следа. В горах они обнаружили несколько коров и овец, уныло бродивших в незнакомом месте, и Хэл поймал себя на том, что сомневается, а были ли лошадки: они исчезли, не оставив после себя даже следа копыт или волоса из гривы. На то, что власти возместят им ущерб, можно было и не надеяться. Поскольку у Джессапа были своеобразные представления о системе налогообложения, они указали в декларации шесть животных, а не тридцать. Теперь Хэл возвращался домой, и, как он сообщил Рей, если ему удастся найти идиота, который купит их участок, он пришлет ей половину вырученной суммы.

— И ведь что самое обидное, — пожаловался ей Хэл, — Джессап даже не заметил, что я стою рядом. Он даже не оглянулся посмотреть: а вдруг я себе шею сломал. Просто вскочил в машину и умчался.

Повесив трубку, Рей начала уборку в доме. Об обеде она забыла, поэтому открыла две банки тунца — одну для себя, другую для собаки. Позвав собаку, она погладила ее по голове, после чего обе принялись за еду, затем прогулялись вокруг дома. По всему городу визжали пилы: это ремонтные бригады убирали с дороги поваленные деревья и телефонные столбы. Вдали завыли сирены. Им начала вторить собака, тем самым до смерти напугав Рей. В воздухе повисла плотная пелена, горячий ветер стих, над землей стелился пар.

Когда они вернулись домой, собака внезапно залаяла, и Рей обернулась, чтобы взглянуть на улицу. На секунду ей показалось, что возле соседнего дома остановился грузовик. Сквозь густой туман Рей видела только темный двор с натянутыми через него фонариками, оставшимися с прошлого Рождества. Сейчас эти фонарики были похожи на упавшие звезды. Собака потянула Рей к дому. Когда они вошли, Рей закрыла дверь на два замка.

Земля медленно приходила в себя, однако в ту ночь жители ложились спать с опаской, будто в любую минуту могло случиться что-нибудь страшное. Собака улеглась рядом с кроватью Рей и спала так тихо, что Рей дважды за ночь трогала животное, проверяя, все ли в порядке и не осталась ли она вновь одна. За последнее время она все больше ощущала себя пленницей собственного тела. Ей так хотелось спать на животе, она так устала от боли в ребрах и спине. В тишине она слышала биение своего сердца. Ей казалось, что оно бьется слишком часто и громко. Беременность казалась ей чем-то вроде бездонного бассейна, в который она прыгнула и тут же с головой ушла под воду. И она не понимала, зачем это сделала. Рей уже знала, что во время родов Лайла будет рядом. Но ей, тем не менее, чего-то недоставало. Дело было даже не в Джессапе. Просто Рей казалось, что она родит ребенка, не имея, в сущности, собственного прошлого. Кто пришлет ей поздравления и подарки, кто захочет взглянуть на ее фотографии с младенцем, чтобы выяснить, похож на нее ребенок или нет?

Засыпая, Рей пыталась представить себе, что делала Кэролин в тот день, когда родила ее, Рей. Раньше она знала только то, что роды продолжались два дня. Два дня отец сидел в комнате ожидания, брился в туалете для посетителей и питался исключительно бутербродами. Кэролин металась так, что ее пришлось привязывать к постели. Под конец, когда ее страдания стали совершенно невыносимыми, ей дали демерол, но лекарство не подействовало, и она умоляла дать ей еще. Затем ее оставили на час, по-прежнему привязанной к постели, а когда пришло время собственно родов, ей что-то сказали про вечерний сон, после чего поставили капельницу. После этого боль сделалась еще сильнее, ее нельзя было выдержать, но Кэролин уже ничего не чувствовала. Она слышала свои вопли, однако сама как будто находилась в другом месте. И хотя медсестра клялась, что показала ей ребенка, как только он родился, Кэролин не помнила ничего. А когда ей в руки вложили дочь, она прижала ее так крепко, словно боялась, что на самом деле никакого ребенка у нее не было.

В ту ночь Рей спала без сновидений, точно ей тоже дали снотворное. Проснувшись утром, она поняла, что плакала во сне. Выпив чаю, она дала собаке две специальные таблетки, которые получила у ветеринара. Когда они вышли на улицу, воздух снова был чистым и свежим, как всегда бывал в апреле. Собака послушно трусила рядом с Рей, заметив двух соек, по привычке рванула в кусты. Рей хлопала в ладоши, свистела, но пока ждала, когда собака, набегавшись и устав, вернется, уже начала думать, что вовсе не готова к рождению и воспитанию ребенка. Все ее ночные рубашки и детское белье были дважды выстираны и выглажены, детские чепчики сложены аккуратной стопочкой, в аптечке уже лежали вазелин, вата и спирт для протирания. Осталось сделать только одну вещь, и Рей, взяв собаку на поводок, вернулась домой. Подхватив сумочку и ключи от машины, она отправилась в город, где остаток дня потратила на то, чтобы купить пару красных туфель.

По подсчетам Лайлы, у Рей давно должны были начаться роды, но прошло уже десять дней, а с Рей ничего не происходило. Ричард и Лайла проводили время за игрой в джин рамми, записывая выигранные очки. Уже десять дней они жили в ожидании, но каждое утро Рей сообщала, что пока не началось. Ричард и Лайла молча переглядывались и вздыхали. По ночам им чудилась музыка для релаксации, которую слушала Рей: вой ветра, звуки флейты. Ричард обучил Лайлу дыхательной гимнастике и не скрывал своей радости по поводу того, что они будут вместе в родильной палате рядом с Рей. И все же в глубине душе Лайла боялась, что не сможет через все это пройти.

Ричард решил, что все последствия землетрясения на своем участке будет ликвидировать сам. Он не дал Лайле вызвать рабочих, а одолжил у соседа пилу и принялся распиливать лимонное дерево на дрова. Перед этим он тщательно собрал с земли все опавшие лимоны, и теперь Лайла каждый день готовила лимонад. Когда осталось всего три лимона, Лайла приступила к приготовлению последней порции. Размешивая в чашке сахар, она вдруг подумала о том, что если бы у них с Ричардом были дети, то они давно были бы уже взрослыми и разъехались бы кто куда, чтобы завести собственную семью и жить своей жизнью, и тогда они с Ричардом все равно остались бы одни. Она отнесла Ричарду стакан лимонада. Остановив пилу, тот залпом выпил его. Воздух был наполнерг сладкими ароматами. Если распилить ствол лимонного дерева на маленькие полешки, а потом топить ими камин, нежный запах лимонов простоит в комнатах до следующей зимы. Они будут протягивать руки к огню и смотреть, как горят дрова, с ноября по март, а когда за окном будет лить дождь, им будет казаться, что уже наступил апрель.

Ричард поставил пустой стакан на пень. Хотел выпрямиться — и вдруг схватился за спину. Он уже давно не мог пилить больше часа, потом у него начинала болеть спина, и тогда работа отнимала гораздо больше времени, чем он рассчитывал.

— Наверное, все-таки нужно было нанять мальчишку, — сказал Ричард. А может быть, все же надо было пригласить специальную бригаду. У них есть динамит, и пней не стало бы в момент. — С этими словами он окинул взглядом результаты своего труда: — Похоже, здесь работы на целый день.

В ту минуту муж показался Лайле таким беззащитным, что она подошла к нему и крепко обняла, а потом, пока он пилил дрова, сидела возле него до самого вечера. Она думала о Хэнни, которая пробыла замужем менее года. Однажды ее муж вместе с другими мужчинами уехал покупать зерно и больше не вернулся. Внезапно налетевший осенний ураган застиг людей в лесу. Ночью жители деревни слышали вой волков. Но что они могли сделать? Через некоторое время четверо пропавших были найдены мертвыми под слоем снега. Тогда в деревне появилось сразу шестнадцать вдов, Хэннй была среди них. Оплакивая мужа вместе с другими женщинами, Хэнни почему-то ничего не чувствовала. К этому времени она была уже беременна, но так плохо знала своего мужа, что даже не могла вспомнить его любимое блюдо.

Когда Лайла смотрела на Ричарда, она помнила все. Как скрипела под ним кровать, на которую он садился, чтобы снять ботинки. Помнила запах блинчиков с голубикой — его любимый завтрак, который она готовила ему по воскресеньям. А присмотревшись к нему повнимательнее, видела перед собой просто мальчишку, которого ей ужасно хотелось поцеловать. Закончив пилить бревна, Ричард присел рядом с женой, и Лайла почувствовала легкое волнение. Когда он смотрел на нее такими глазами, это означало, что именно сейчас он старается понять: какая же она, настоящая Лайла.

В тот вечер они рано отправились спать, и разделись под одеялом, и засмеялись, как тогда, в своей ледяной спальне в Восточном Китае. Потом они занимались любовью, после чего долго лежали, обнявшись, и думали о том, как хорошо, когда рядом с тобой близкий человек. И от этой мысли оба расплакались и пролежали в объятиях друг друга до самого утра.

Утром, на одиннадцатый день задержки родов у Рей, Лайда проснулась с комом в горле. Ночью ей снилась Хэнни, и Лайла вспомнила, зачем гадалка когда-то перебралась в Нью-Йорк: ее сын погиб на войне. В тот год стояла очень суровая зима. Все вокруг было покрыто льдом. От деревни к деревне ходили тысячи оставшихся без крова, умирающих от голода людей. Они совершали набеги на погреба и просили милостыню. Когда к Хэнни пришел староста и сообщил, что ее сын погиб на войне, Хэнни не могла сдержаться. Ее крики долго разносились по всей деревне, и матери затыкали детям уши. Сын Хэнни был солдатом, но для нее он все еще оставался мальчиком. Соседи затопили в ее доме печь, но когда ушли, чтобы принести ей супу, Хэнни заперла дверь и больше уже никого не пустила в дом. Она сидела перед печкой, завернувшись в одеяло. Пришла ночь, и ее горе стало еще сильнее. Соседи стучали в дверь, но Хэнни не обращала на них внимания. Зачем они ей? Разве могли они рассказать то, что ей хотелось знать? А знать Хэнни хотела вот что: как погиб ее сын? была ли его смерть долгой и мучительной или он умер быстро? звал ли он ее перед смертью? Она почему-то была уверена, что звал, хотел видеть свою мать, но к нему никто не подошел.

В ту ночь разыгралась снежная буря. Хэнни то и дело слышала стук в дверь, но не реагировала на него. Горе ослепило ее, но со временем оно, конечно, пройдет. Когда она звала сына, то была уверена, что где-то рядом слышится детский голос, который шептал: «Мама». Наконец она уснула. За ночь перед ее домом намело сугробы, огонь в печи погас, и под потолком плавал дым. Проснувшись, Хэнни открыла окно и проветрила комнату. Затем пошла к двери. Дверь не открывалась. Хэнни нажала сильнее, потом еще и еще. Наконец дверь поддалась. В глаза ударил такой яркий свет, что Хэнни закрыла лицо рукой, но когда она увидела, что мешало ей открыть дверь, вся кровь отхлынула у нее от лица. На крыльце лежал замерзший мальчик лет десяти, бездомный бродяга. Его руки все еще тянулись к двери. Это его голос слышала в ночи Хэнни. Это он плакал и звал свою мать, но никто не открыл ему дверь, никто не пустил его в дом.

Хэнни в тот же день покинула родную деревню. Через два года она была в Нью-Йорке. Там она приняла твердое решение думать только о будущем. Вот почему она решила заняться гаданием на чайных листьях — сначала бесплатно, затем за чисто символическую плату.

Когда Лайла узнала историю Хэнни, то сперва растерялась. Все это было так ужасно, что любые утешения теряли смысл. Но Хэнни держалась так отстраненно, точно рассказывала не о себе, а о ком-то другом. Подозвав официантку, Хэнни заказала тосты и джем, но, когда заказ принесли, к джему даже не притронулась, лишь намазала на хлеб немного масла. Все ее движения говорили о том, что рассказывать о своем горе она больше не в состоянии, ибо как можно выразить словами то, что так долго носишь в своей душе?

Лайла знала, что иногда бывает невозможно объяснить самые простые вещи: например, как можно жить дальше, если ты потерял ребенка; почему чистое и ясное голубое небо ранним утром может вызвать слезы; как женщина может стоять у окна и смотреть на мужа, который пилит дрова, и в этот момент не желать ничего, кроме одного: взгляда любимого мужа, который видит ее за занавеской, и в ответ машет рукой.

На двенадцатый день у Рей начались схватки. Казалось, через ее живот и спину кто-то протянул раскаленную проволоку и начал ее сжимать. Рей пила травяной чай и читала журналы. Беспокоить Лайлу и Ричарда ей не хотелось, поскольку она считала, что у нее просто разболелась спина. Но схватки участились, и, когда интервал между ними сократился до пяти минут, Рей поняла, что пора. Она позвонила врачу, собираясь немедленно выехать в больницу, но врач велел ей позвонить, когда между схватками будет проходить не более двух минут.

В течение дня ничего не изменилось, и Рей немного успокоилась. Она достала швабру и вымыла пол в кухне, потом вывела собаку и смотрела, как та гоняется за птицами. Все это Рей делала в перерывах между схватками, воспринимая их как некую данность, с которой ей придется жить всю оставшуюся жизнь. Но вдруг все изменилось. Схватки повторялись каждые пять минут, но теперь что-то жгло ее тело, как раскаленное железо. Рей встала под холодный душ, но жар не проходил. Тогда она открыла все окна в доме, а когда высунулась в окно на кухне, чтобы глотнуть свежего воздуха, увидела небольшой грузовик, припаркованный у тротуара.

Накинув платье, Рей схватила собаку за ошейник и потащила ее к двери. Всю неделю Рей не покидало чувство, что Джессап здесь, рядом, всю ночь стоит возле ее дома, так как знает, что ночью она не выходит. Зато теперь он попался. Джессап сидел за рулем и что-то жевал, доставая еду из пакета с надписью «Макдоналдс». Рей постучала в боковое стекло. Он оторвался от гамбургера и взглянул на нее. Ему явно хотелось вставить ключ в зажигание и что есть сил надавить на газ. Рей снова постучала, и Джессап, немного подумав, опустил стекло.

— Я знала, что ты околачиваешься где-то рядом, — торжествующе заявила Рей, наклонившись к окну.

— Я не околачиваюсь, — возразил Джессап. — Просто в настоящий момент у меня нет адреса. Только и всего.

— Значит, ты просто ставил здесь машину, — сказала Рей.

— Вот именно, — подтвердил Джессап.

— И что, из всех улиц Южной Калифорнии была свободна только моя? Да как ты смеешь стоять тут да еще жевать свой дурацкий гамбургер?! Как ты смеешь думать, что со мной можно так поступать?!

— Да ладно тебе, — попытался успокоить ее Джессап. — Я что, не имею права увидеть собственного ребенка?

— Ах, вот оно что, — съязвила Рей.

— Так ты мне его покажешь или нет? — спросил Джессап.

Рей стояла, положив руку на окно машины. И тут начались схватки, так что она судорожно вцепилась в край приспущенного стекла. Джессап наблюдал за домом уже семь дней, но поскольку делать это он мог в основном ночью, то сумел разглядеть очень немногое: зажженную лампочку, открытое окно, опущенные жалюзи. Теперь он видел только лицо Рей, ее пальцы, ее узкие плечи.

— Мальчик родился, да? — поинтересовался Джессап.

Рей отошла от грузовика, чтобы Джессап мог видеть ее фигуру.

— У меня еще никто не родился, но, когда это случится, я пошлю тебе телеграмму, — сказала, уходя, она и бросила через плечо: — Если, конечно, к тому времени у тебя будет адрес.

Услышав, как сзади хлопнула дверца машины, Рей ускорила шаг. Схватки стали сильнее. Теперь раскаленная проволока сжимала ее так крепко, что лишала возможности двигаться.

— Постой, нам нужно поговорить, — окликнул ее Джессап.

Рей хотела войти в дом, но не смогла. Медленно сосчитав до пяти, она сделала глубокий вдох, затем сосчитала снова. Когда к ней подбежал Джессап, она стояла, согнувшись пополам.

— Что с тобой? — спросил он.

Рей взяла его руку и положила на свой живот.

— Господи, боже мой! — воскликнул Джессап, отнимая руку. — Рей…

Он наклонился к ней. Она держалась за него, пока схватки не закончились. Потом он помог ей подняться и уже хотел было зайти вместе с ней в дом, но стоявшая в дверях собака залаяла, преградив ему путь.

— Убери эту псину, — потребовал Джессап.

Рей в это время искала в тумбочке старые часы с секундной стрелкой. Джессап попытался отпихнуть собаку ногой, но она залаяла еще яростнее.

— Убью, зараза! — рявкнул на собаку Джессап.

— Хватит! — одернула его Рей. Джессап и Лабрадор уставились на нее.

— Я же не знал, что ребенок еще не родился, — сказал Джессап.

Рей подошла к двери и взяла собаку за ошейник. Та глухо зарычала.

— Конечно, ты никогда ничего не знаешь, — ответила Рей, чувствуя в воздухе какую-то вибрацию. — Я хочу пить. Завари мне травяной чай.

— Ты хочешь, чтобы я приготовил тебе чай? — смутился Джессап.

— Думаю, ты справишься, — сказала Рей. — В конце концов, даже шимпанзе научили готовить чай: нужно всего лишь налить воды в чайник и включить газ.

Джессап отправился на кухню, и вскоре оттуда послышался звон посуды.

— Мята, — крикнула ему Рей, — лежит в верхнем ящике.

Рей опустилась в кресло и только сейчас заметила, что держит в руках собачий ошейник. От металла шел холодок, как от той металлической сетки, что отгораживала участок ее родителей от соседского. Когда вошел Джессап с чашкой чая, Рей только махнула рукой. Перерыв между схватками сократился до двух минут, последняя длилась не больше минуты. Джессап побледнел. Достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы понять, как он испуган.

— Поехали, — предложил он. — Я отвезу тебя в больницу.

— Нужно дождаться следующей схватки, — возразила Рей. — Не хочу приехать в больницу, а потом возвращаться назад.

Джессап взглянул на часы и присел на краешек кровати, всматриваясь в лицо Рей.

— А ты наглец, — сказала она. — С чего ты взял, что я хочу тебя видеть?

Откуда-то снизу, со стороны спины, начал подниматься новый приступ боли.

— Уже началось? — спросил Джессап. — Можно засекать время?

Рей кивнула и глубоко задышала, глядя куда-то поверх Джессапа. Когда схватки прекратились, она вспомнила о том, как появился на свет сам Джессап, как он не захотел ждать и родился прямо в лифте. Кажется, прождав двенадцать дней, его ребенок начал действовать точно так же. Почувствовав, как активно он задвигался, Рей поняла, что пора. Собака тихо заскулила и положила голову ей на колени. Рей осторожно отпихнула ее рукой. И вдруг внутри у нее что-то оборвалось, а уши заложило, как в самолете, когда он проваливается в воздушную яму.

— Со мной что-то происходит, — прошептала она.

Джессап подбежал к ней. У Рей начали отходить воды. Платье мгновенно промокло, под креслом образовалась лужа.

— О господи, Рей, что это? — спросил Джессап, опускаясь возле нее на колени.

Только сейчас до Рей дошло, что Джессап совершенно не понимает, что происходит. Скорее всего, ему кажется, что она умирает: сначала из нее выйдет вода, потом — кровь, а затем начнут плавиться кости.

— Не будь идиотом, — улыбнулась Рей. — Все в порядке. Принеси мне полотенце и голубое платье из шкафа.

Когда она встала, чтобы позвонить доктору, из нее все еще сочилась жидкость, и Рей сама удивилась тому, сколько же ее скопилось. Договорившись о встрече, Рей переоделась в сухое платье.

Джессап что-то говорил, но она его не слушала. Начались новые схватки, и Джессап принялся отсчитывать секунды. Рей вспомнились лошадки, разбежавшиеся во время землетрясения. От стука копыт по голой земле можно было оглохнуть. Песок взметался вверх и крутился в воздухе, как смерч, обжигая глаза лошадок, которые в диком ужасе пытались вырваться из этого ада.

— Полторы минуты, — сообщил Джессап.

Рей прошла на кухню и насыпала корма в собачью миску, а в другую налила свежей воды.

— Рей, ты что, с ума сошла? — воскликнул Джессап, доставая из кармана ключи. — Едем скорее.

— Если ты, в самом деле, хочешь мне помочь, позаботься о собаке.

— Вот дерьмо, — пробормотал Джессап.

— Ее нужно выгуливать три раза в день.

Собака лежала возле кровати Рей, уткнув нос в лапы, и внимательно следила за каждым движением Рей. Джессап бросил на животное беглый взгляд.

— Ладно, — согласился он. — Ну, хорошо, хорошо.

Но Рей все же открыла окно в кухне — на тот случай, если Джессап обо всем забудет. Тогда собака хотя бы сможет выбраться из дома через окно. До земли было не более нескольких футов, к тому же под окном росла трава.

Когда снова начались схватки, Рей прислонилась к холодильнику и принялась раскачиваться взад и вперед. Внезапно ей очень захотелось видеть Лайлу. От боли Рей едва не потеряла сознание.

— Все, едем немедленно, — решительно сказал Джессап, как только боль утихла.

Рей подошла к телефону, но Джессап вырвал у нее трубку.

— Слушай, ты меня не трогай, — предупредила его Рей. — Богом клянусь, сейчас я опасна.

Она хотела забрать у него трубку, но Джессап ее не отдал.

— Мне нужно позвонить моим тренерам, понимаешь? Они будут сидеть со мной во время родов! — крикнула Рей.

— Я буду сидеть с тобой во время родов, — заявил Джессап.

Держась с двух сторон за трубку, они сверлили друг друга взглядом.

— Ну, пожалуйста, разреши, — попросил Джессап.

Рей вспомнила, как однажды она пришла к дому Джессапа. Она слонялась у парадной, когда из магазина вернулась его мать и подошла к ней.

«Я вас знаю», — сказала она Рей и пригласила ее войти. Они прошли через темный холл и поднялись на четвертый этаж. Квартирка оказалась крошечной. Похоже, Джессапу приходилось спать на раскладной кровати в гостиной. Его мать усадила Рей за стол на кухне и угостила шоколадным молоком, непрерывно извиняясь за то, что в квартире так холодно. Она вернулась с работы только в шесть, а где болтается сын, даже не знает. Словом, вела себя так, будто Рей была взрослым человеком, на которого нужно произвести впечатление.

«Я так рада, что у Джессапа есть друзья», — сказала его мать.

Рей сначала ее не поняла. У Джессапа никогда не было друзей. Потом до Рей дошло, что женщина имела в виду ее.

Мать Джессапа убрала пакет с покупками, сняла уличные туфли и налила себе чашку кофе.

«Он рассказывал мне о вас. Девушка с рыжими волосами».

Рей так стеснялась, что рта не могла открыть. Она большими глотками пила шоколадное молоко и слушала подробности о рождении Джессапа. В семь часов вечера Рей сказала, что ей пора домой. Мать Джессапа проводила ее до двери. Проходя мимо его раскладушки, обе как по команде остановились и взглянули на нее.

«Он начал ходить, когда ему было всего девять месяцев», — с гордостью сообщила его мать.

У Рей сжалось горло. Если Джессап когда-нибудь узнает, что она была у него дома, она больше никогда его не увидит.

«Я хотела сделать ему сюрприз, — объяснила Рей, — Пожалуйста, не говорите ему, что я была здесь».

Женщина бросила на нее пристальный взгляд.

«Это будет нашей тайной», — ответила она, и Рей поняла, что от нее ждут новых визитов.

— Я знаю, что совершил ошибку, — тем временем сказалДжессап.

— И не одну, — поправила его Рей.

— Знаю, — ответил Джессап. — Мне так много чего хотелось. Я не вру. Мне и сейчас хочется.

Рей знаком заставила его замолчать. На этот раз схватки были очень короткими.

— Все нормально? — спросил Джессап, когда схватки прекратились.

Рей кивнула и выдохнула. Она не сомневалась, что будет больно, но такой боли не ожидала.

— Я хочу тебе кое-что сказать, — начал Джессап. — Пойми, я всегда боялся, что ты меня бросишь.

— Это несправедливо, — возразила Рей.

— Знаю, — согласился Джессап.

Он обнял ее и, когда начались новые схватки, стал отсчитывать секунды.

— Можешь отвезти меня в больницу, — разрешила Рей. — Но это все.

Джессап просиял, и Рей стало так смешно, что если бы не боль, она бы громко расхохоталась. Рей велела взять ее дорожную сумку. Джессап схватил сумку и встал в дверях, ожидая дальнейших указаний.

— Иди. Жди меня в машине, — бросила Рей.

Рей смотрела через окно, как он пересекает двор. Джессап находился от нее точно на таком же расстоянии, как и в те ночи, когда околачивался под ее окном. Странное дело, но раньше она никогда не замечала, чтобы он так пугался или так нервно потирал пальцы, точно боялся, что никогда больше не увидит Рей.

Закинув сумку в кабину, Джессап завел машину и стал ждать Рей. Темнело. Выхлопные газы машины были цвета зимних ночей в Бостоне накануне первого снега. Рей добралась до шкафчика в спальне, немного постояла, держась за стенку, затем надела красные туфли. Нет, этот ребенок и в самом деле весь в отца: никак не хочет подождать. Рей торопилась. На ходу приласкав собаку, она все же успела позвонить Ричарду и Лайле, чтобы сообщить, что началось.

Звонок они услышали одновременно. Ричард подбежал к телефону и схватил трубку, и Лайла, которая в это время возилась в саду, все поняла. В тот день она испекла торт, решив подать его на десерт. Но когда Ричард хотел отрезать кусочек, она его остановила. Продукты для этого торта Лайла подбирала самым тщательным образом: сладкое масло, чашка сахара, молоко и чайная ложка лимонной цедры их собственных лимонов. Когда торт был готов, Лайла завернула его в вощеную бумагу, решив, что подарит его Рей. Укладывая торт в металлическую коробку, Лайла думала о том, станет ли она ревновать, когда, наконец, раздастся тот самый телефонный звонок, и сейчас чувствовала только облегчение. Все-таки как хорошо знать, что ты имел и чего не имел!

Пока Ричард говорил с Рей, Лайла услышала в траве какой-то шорох. Она уже знала, что это. Через двор к ней ползла маленькая девочка с серо-голубыми глазами. Добравшись до Лайлы, она забралась к ней на колени. Удержать ее на руках было все равно, что удержать свет, или воду, или воздух. Но когда девочка обняла ее за шею, Лайла почувствовала тепло ее тела. Во всем мире не было матери счастливее ее.

Тем временем Ричард, закончив говорить по телефону, бросился в спальню и начал собирать вещи: смену белья, полотенца, часы с секундной стрелкой. Перед самым звонком Рей они с Лайлой обсуждали предстоящую поездку в Восточный Китай. Вернутся они уже в конце весны, когда лилии выпустят зеленые стрелки. Ричард собирался помочь отцу по хозяйству: они переклеят обои и починят водопроводные трубы. Когда же Лайла потихоньку сядет в машину и уедет, он этого даже не заметит. А если и заметит, все равно ничего не скажет. Они с Джейсоном будут чистить сточную канаву за домом и менять на крыльце прогнившие доски, а Лайла уедет туда, где соль и лед такие едкие, что разъедают камень. И там она найдет то самое место, с которого даже днем видна тень от луны. А еще там можно провести рукой по маленькому надгробию и представить себе, что оно сложено из воспоминаний, жемчужин и костей.

Когда девочка начала сползать с коленей Лайлы, та не стала ее удерживать. До крови закусив губу, она смотрела, как ребенок ползет обратно. Небо над их головой потемнело. Ребенок полз по гладким каменным плитам, мимо живой изгороди, прямо в соседский двор. В этот час растущие в нем гардении пахли особенно сладко, а воздух был таким прохладным, что становилось чуть зябко. Лайла наклонилась и дотронулась рукой до теплых плит, а когда подняла глаза, ребенка уже не было. Были только дворик соседей, ровный ряд ростков помидоров и кривая магнолия.

Ричард стоял возле двери, поджидая жену. Почувствовав его присутствие, Лайла обернулась. Он крикнул ей, что пора ехать. Лайла махнула рукой в сторону дорожки, и Ричард побежал к машине. Тогда Лайла вернулась в дом и взяла торт, в котором запекла три подарка: прохладную ладонь, которой щупают лоб, когда у вас температура; поцелуй, который прогоняет ночные кошмары; и сердце, которое подсказывает вам, что пришла пора отпустить.

Ричард уже завел машину и распахнул дверцу. Все соседи давно спали. Стояла синяя ночь, и вокруг было так тихо, что, если хорошенько прислушаться, можно было услышать, как разворачиваются лепестки роз. Достаточно было взглянуть на небо, чтобы понять: в такую ночь непременно случится чудо.

Примечания

1

Примерно пять килограммов. (Прим. перев.)

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

*** Примечания ***