Неоконченный роман одной студентки [Любен Дилов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Любен Дилов НЕОКОНЧЕННЫЙ РОМАН ОДНОЙ СТУДЕНТКИ

Все, что может испортиться, — портится.

Закон Мэрфи
В этом романе мы расскажем о приключениях одной студентки из двадцать четвертого века, специализировавшейся на истории древних веков. Речь пойдет также о машинах времени и путанице во времени, которая не может не возникнуть, если в его ход вмешиваются люди и машины. Пусть читателя не смущает, если кое-какие вещи в романе покажутся ему неясными и недостаточно мотивированными, они и автору представляются такими же. Время-основа ясности и определенности в нашей жизни, запутается оно — смешается и естественный ход вещей.

Однако так называемый естественный ход вещей — отнюдь не природное явление. Человек сам придумал себе время, понаделал из него разных полочек, этажерок, ящиков и ящичков, чтобы раскладывать в каком-то порядке свои рукотворные и нерукотворные дела, в то время как истинное, вселенское время, вероятно, представляет собой всего-навсего одну единственную полку, у которой нет ни начала ни конца. Что ни положи на нее, ни за что не отыщешь. С изобретением машины времени человек запутался бы только в своем собственном времени, вселенское же время осталось бы неизменным. Вот почему в рамках вселенского времени не будет ничего противоестественного, если какой-нибудь роман вроде этого вообще не будет походить на роман или, к примеру, начнется с третьей главы, а не с первой. Ничего нелогичного не будет и в том, если он окажется незавершенным, потому что даже по законам нашего мышления не может быть завершенным, по крайней мере для нынешнего читателя, какое-либо действие или событие, которое разыграется только через несколько веков.

Итак, не судите автора строго за то, что он решился преподнести вам эту путаницу! Она наша, человеческая.

Глава третья ПАСТОРАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

Отгоняя собак от девушки, Петр Чабан сразу понял, что она из другой цивилизации. Однако осознал он это гораздо позднее. А тогда он только сказал себе: эта красотка не из нашего ансамбля!.. Потому что в ансамбле их клуба таких богатых костюмов не водилось. Да и такую красавицу во всей округе не сыщешь.

Артистка робко подошла к нему, и Петр пришел в умиление при виде ее необыкновенно маленьких яично-желтых царвулей[1]. Танцовщица, наверное, подумал он про себя, а может, певица. А может, и то, и другое… И в голове у него завертелась известная народная песня: «Она ходит, словно пава…»

Девушка тоже смотрела на него во все глаза. Так они и стояли друг против друга, словно зачарованные, пока Петр Чабан не смутился, пристыженный своим видом: щетина трехдневной давности, на галошах засохшая грязь, куртка порвана на рукаве. Девушка улыбнулась ему и несколько гнусаво, будто у нее насморк, что-то сказала. Видимо, испугавшись, что он не понял, она показала себе под ноги:

— Блгария?

— Болгария, Болгария! — с готовностью подтвердил Петр, но тут чужеземка бросилась ему в объятия, потому что собаки зарычали на нее с несвойственной им яростью.

Возможно, их раздражали все эти пряжки, медальоны и серьги, вся эта сверкающая на ней золотая и серебряная мишура. А может, какое-то неземное благоухание, исходившее от нее?

— Цыц! — прикрикнул он на собак, прижав девушку к себе, но тут же отпустил, чтобы она не подумала, будто он пользуется своим служебным положением.

Однако, загнав сверкающую добычу бруки хозяину, собаки тут же угомонились и отошли, довольно помахивая хвостами.

— Страшу сен зверем оужасным, — произнесла она гнусаво и посмотрела на него снизу вверх, пощупала рукав его куртки, ощупала и мышцы под рукавом и снова прогнусавила: «Еда ты монж еси?»

Ему показалось, будто она спросила его, мужчина ли он, и эта нелепость настолько смутила его, что он весьма неуверенно ответил «да», хотя немало из пасущихся позади овечек могли бы тотчас это подтвердить.

— Ты еси монж красноляпен и прясилен, — сказала она и погладила его по щеке. — Ау, како бодль ест!

— Да, чего там… небритый. Не для кого здесь бриться, — сказал Петр и виновато показал на отару. — А вы откуда будете, сударыня?

Высвободившись из его объятий, девушка сказала на хорошем болгарском, хоть и с довольно сильным акцентом:

— А вы почему так говорите? Не так, как пишется в ваших книгах?

— Какой дурак станет говорить, как пишется в книгах, разве что какой-нибудь чокнутый? А ваша милость откуда знает болгарский? — все же постарался он говорить по-книжному.

— Аз есмь былгарка, — ответила она гнусаво, но тут же поправилась: — Значит, теперь надо сказать: я болгарка, так? — голос ее уже не звучал гнусаво.

— Так и скажите, а то — аз есмь, точно поп в церкви! А как вас звать-то?

— Циана.

— Цана! Неплохо…

— Нет-нет, Ци… а… на…

— Э, теперь модно выдрючиваться с именами.

Она внимательно слушала его, но, видимо, не все поняла. И сказала:

— Я то же самое говорила профессору. Этот язык, сказала я, всего лишь литературный. Население же, положительно, говорит иначе. Но как говорит население, у нас никто не знает… Впрочем, разговорный язык претерпел совсем незначительные изменения… Ооо!.. — она снова прижалась к нему, потому что несколько овечек подошли к чабану, ревниво подняв морды. — Сие животные не сонт ли овцен?

— Овцы, овцы, — исправил он ее, и на этот раз не посмев воспользоваться служебным положением.

— Еда не поендайонт они человека?

Петр легонько отстранил ее от себя, решив, что девушка просто подшучивает над ним.

— Они не кусаются, зато я могу укусить!

— Ха-хооо-хиии, — засмеялась она картинно, как будто участвовала в телепередаче, и довольно откровенно смерила его взглядом с головы до ног, до самых галош. Теперь он окончательно убедился, что она вовлекает его в какую-то непонятную игру… — Извини, но я столько времени учила этот язык! Ты мне нравишься, потом мне покажешь, как ты кусаешься, да? А сейчас мне нужна твоя помощь. Ты умеешь хранить тайну? Если ты настоящий мужчина…

— Могу, если надо, — ответил он нерешительно, испугавшись намека, таившегося в ее словах.

— Присядем в тени. Здесь очень жарко.

Было не так уж жарко, даже овцы еще не прятались в тень, но она энергичным шагом направилась в ближайший лесок, и Петру волей-неволей пришлось последовать за ней.

— Чудесно тут у вас! Какая красота! — вертела во все стороны головой чужеземка, а золотые подвески на лбу и монисто на груди нежно позвякивали.

Ничего особенного, поле как поле — самое обыкновенное, думал про себя Петр. Но кто знает этих городских… может, и в самом деле ей так кажется. Идя вслед за девушкой, он смотрел на ее тонкую талию, перехваченную широким златотканым поясом, и чувствовал, как в нем поднимаются, напирают, требуют выхода какие-то страшные темные силы.

Чужеземка выбрала укромное местечко в кустах на опушке леса. У Петра зашлось сердце, и лишь ум его отчаянно и храбро противился этим самым темным и страшным силам: «Только бы черт не попутал!»

Садясь на траву, она взяла его за руку и притянула к себе:

— Ты ведь не будешь сейчас кусаться? Ха-хоо-хиии!

— И чего ты ломаешься! — сказал он, решив перейти с нею на «ты». Что из того, что он чабан, не скотина же!

— Как это — ломаешься? — насторожилась девушка, явно не поняв слова, но почувствовав в нем нечто обидное.

— Так ни одна женщина не смеется, так только в книгах смеются. Но я все же не понял, откуда ты?

Она сделала широкий жест, обведя рукой вокруг себя, и подняла глаза к небу.

— Издалека… — девушка прислушалась, но вокруг было тихо, только мелодично позвякивали колокольцы в отаре, и вздохнула: — Какая тишина!

Потому что воскресенье, ответил про себя Петр Чабан, завтра как заревут трактора и насосы на водохранилище, тогда посмотришь. Но течение его мысли нарушили прямо-таки невероятные слова девушки:

— Если я тебе нравлюсь, если я тоже тебе нравлюсь…

— Петр я, зови меня Петей, — выдохнул он, — ну так что, если ты мне нравишься?

— А ты никому не скажешь? — склонилась она головой ему на плечо.

Только теперь, когда меж лопатками потекли струйки пота, Петр почувствовал, какая стоит жара.

— Да ведь я холостой. То есть хочу сказать, пора мне, и если мы нравимся друг другу, почему бы нам и не сказать об этом, а?

— Нет, нет, нет! — золотое монисто на груди красавицы зазвенело. — Этого никто не должен знать!

— Ну раз ты так считаешь… — вздохнул Петр. Ну разве это не мука горькая: такая красавица попалась, а похвастаться не моги! И себе в утешение он одной рукой обнял ее за талию, а другую, вроде бы трогая монисто, положил ей на грудь. — Ну и нарядилась же ты, точно невеста в старое время! Вот если бы это монисто было золотое, а?

— Оно золотое, — ответила она так спокойно, что он испугался: ничего себе, три низки тяжелых золотых монет! А если посчитать и те мелкие, что позвякивают на лбу и в косичнике!

— Зачем было навешивать на себя столько золота? Возьмет кто-нибудь и удушит за него!

— А у вас много разбойников? — испугалась она.

Петр засмеялся и, чтобы успокоить ее, обнял покрепче.

— Разбойников сколько угодно, но ты не бойся, раз я рядом…

— Ты меня будешь беречь, да, Петя? Очень беречь! Ведь я почти не знаю вашей жизни.

Темные силы тут же переплавились в готовность ринуться в бой за девушку. «Надо же, вот повезло-то! Такая девка сама идет в руки, да еще с золотым монистом в три ряда!.. Боже мой!» — мысленно воскликнул он, хоть и не верил в бога.

— А ты так и не сказала, откуда ты?

— Из Болгарии. Только из другой Болгарии, совсем другой. Поклянись, Петя, что никому не скажешь! Перекрестись!

— Но ведь я неверующий, зачем мне креститься? Я тебе обещал, и все тут.

Она посмотрела на него озадаченно.

— Еретик?

— Нет, комсомолец.

Ему показалось, что она не поняла, потому что смущенно начала ощупывать пряжки на одежде.

— Послушай, Петя, я действительно болгарка. Только из того мира, который лежит далеко-далеко в будущем. Я из двадцать четвертого века. Сюда прибыла на одной специальной машине. Ты знаешь, что такое машина?

— А чего тут знать! — почувствовал себя уязвленным Петр.

— Никто не должен видеть эту машину, понимаешь? Потому что ее объявят изобретением дьявола. Нужно ее спрятать, причем немедленно!

Вскочив, она повела его через кусты в глубь леса. Ветки пытались задрать ей подол сарафана, тяжелый от золотого шитья. Только один раз соблазнительно мелькнул пестрый чулок и маняще улыбнулась ему белая складочка тела под коленом. Только бы не что-нибудь антигосударственное, молил про себя бога Петр, поспешая за девушкой. А вообще-то с красавицей явно можно найти общий язык, особенно если оказать ей услугу…

Они вышли на поляну. Петр хорошо знал это место. В центре поляны и в самом деле торчала какая-то странная машина. Блестящая, как скороварка, в которой дома варили фасолевую похлебку. Да и по форме она походила на скороварку или скорее на громадный кофейник.

— Что это?

— Машина для путешествий во времени. На ней я прилетела и только на ней могу вернуться.

Петр начал соображать, где бы ее спрятать. В загон для овец не спрячешь, туда заглядывают все, кому не лень — жены чабанов, бригадиры, начальство… Закопать — слишком много работы.

— О чем ты думаешь? — подтолкнула она его, будто сомневаясь в его способности мыслить.

— Сейчас закидаю ее сеном, а там посмотрим. А не найдется ли у тебя какой-нибудь другой одежды, а то…

Она где-то что-то нажала, и в металлической стене открылось круглое отверстие — ни дверь, ни окно. Потом подпрыгнула, подтянулась, сунула голову в отверстие и через некоторое время вытащила что-то вроде задрипанного сарафана. Петр возмутился:

— Ты что себе думаешь, если мы деревенские, так совсем отсталые? — В глазах девушки отразилось искреннее непонимание, к тому же они были так красивы, что он смягчился. — Ладно, надевай пока, а там я постараюсь раздобыть что-нибудь поприличнее.

А она — словно они давным-давно женаты — тут же разделась. Ему стало неловко, и он отвернулся, но, не в силах устоять перед искушением, то и дело поглядывал через плечо. Петр Чабан и в самом деле был неверующим, но и на этот раз он повторил с истым благоговением: «Господи, какая красота мне досталась!» И вдруг, испугавшись, как бы не потерять ее, разозлился:

— Ну-ка спрячь свои побрякушки! — потому что она и старый сарафан перетянула дорогим поясом с громадной пряжкой.

— Не могу без них. Это не просто украшения, в них скрыты специальные аппараты, с помощью которых я буду изучать вашу жизнь.

— Но ты пойми, сейчас ни одна женщина не ходит в таком виде!

Она всплеснула руками, готовая расплакаться:

— Ну как это возможно, чтобы наши историки так ошиблись!

Петр снова уступил.

— Ладно, принесу тебе какой-нибудь плащ, хотя посреди лета в плаще… ладно, поищу рабочий халат.

— Петя, прошу тебя, побыстрее! Кто-нибудь придет! — забеспокоилась она вдруг.

Он сделал ей знак спрятаться в кустах и бросился к кошарам. Нагрузил телегу сеном, впряг осла и, понукая, погнал его. Однако одной телеги не хватило, пришлось шесть раз обернуться, пока машина не стала походить на настоящую копну. Подперев ее с нескольких сторон шестами, он остановился перевести дух, чтобы полюбоваться делом своих рук. Надо же, какую хорошую копну поставил, не каждый справится с таким делом, да еще в считанное время! Чужеземка восхищенно всплеснула руками, и на этот раз картинно, как артистка в телепередаче, потом вынула из-за пазухи шелковой кружевной платочек, из тех, что иностранцы покупают в сувенирных магазинах, и нежно обтерла ему лоб.

— Господи, какой же ты мастер! — воскликнула девушка, и он снова смутился: вроде бы из далекого будущего, а «господи» то и дело у нее на языке, да и в том, как ставятся копны, тоже, видать, разбирается.

Однако вскоре ему пришлось отбросить тревожные сомнения и совершить нечто такое, на что далеко не каждый решится. Он вернул телегу на место, старательно скрыл следы кражи, вымылся до пояса, разыскал большую крестьянскую торбу и стал кидать в нее самое лучшее, что нашлось в шкафах: свежую брынзу, копченую колбасу, коробку лукума с орехами. Прихватил и котелок с айраном. На плечо набросил пару одеял.

— Видишь ли, — сказал он, вернувшись. — Этой ночью придется остаться здесь, потому что туда придут другие чабаны, а ты в этой одежде…

Готовый к ее отказу, он говорил, смущенно глядя в сторону леса, потому что совсем не умел притворяться, но она обрадовалась, как ребенок:

— Чудесно, мне никогда не приходилось спать под открытым небом!..

Они постелили себе на опушке леса, откуда можно было наблюдать за отарой и за дорогой, ведущей к кошарам. Как только они легли рядом, она тут же прильнула к его плечу.

— Ты будешь мне добрым другом, да? Мне так нужна твоя защита. Ты будешь меня учить, помогать изучать вашу жизнь?

Она сказала это так мило, что темные силы, дремавшие в нем, совсем затаились.

— Жизнь как жизнь, чего в ней особенного? — сказал он.

— Я историк, но еще очень неопытный. Ты, может, знаешь, что это такое…

— Давай не будем начинать с обид, а?

Она обрадовалась и в то же время удивилась.

— Знаешь, ты сразу показался мне очень интеллигентным парнем. У тебя даже вшей нет! — сунула она свой пальчик ему под мышку.

— Придумала тоже — вши! — сначала он возмутился, а потом рассмеялся. — Вши теперь развелись у городских!

— Ты, наверное, гайдук, — таинственно шепнула она ему на ухо с ноткой восхищения в голосе, а он дернулся, боясь щекотки. Возможно, поэтому она засомневалась: — Погоди-погоди, гайдуки вроде были позже! Мы ведь в тринадцатом веке? И еще нет турок, правда?

Тут Петр совсем развеселился.

— Тринадцатый кончился в прошлом году, теперь у нас четырнадцатый.

— Неужели? Значит, эта машина продолжает давать разброс во времени! — она внимательно посмотрела на него, погладила свежевыбритую щеку юноши, пахнущую виноградным первачом — какой дурак станет в кошаре тратить одеколон на щеки? — Чем ты так хорошо побрился?

— Я употребляю только «Жиллет»! — похвастался он.

— Ты покажешь мне завтра? Мне очень любопытно, ведь для этого я и прибыла к вам, — она снова начала ластиться к нему. — Ты чудесный парень. А ты, случайно, не богомил?

— Я же сказал тебе, что я Петр, — ответил он, и темные силы снова зашевелились в нем.

Они уже повели его руку, попытавшуюся было забраться за пазуху девушке, но чужеземка ласково отстранила ее.

— Есть хочется. А что это в горшке, а?

Он дал ей отпить холодного айрана, и она снова пришла в восторг:

— О, как хорошо вы живете! А едите только натуральные продукты?

— Ага, — подтвердил Петр, расстилая небольшую скатерку и раскладывая на ней лакомства из торбы. — А ты знаешь, сколько мы здесь зашибаем! С тех пор, как пошла мода на грубую домашнюю шерсть, да еще с этим новым экономическим механизмом… А ну-ка, где тут у нас музыка? — вспомнил он о транзисторе и сунул руку в сумку-однодневку. — Позавчера сменил батарейки.

— Что это? — испугалась она, когда он вытащил свой маленький транзистор. Возможно, она ожидала увидеть свирель, да только зачем современному чабану свирель? — Откуда это у тебя?

Гордый, что ему удалось наконец изумить ее, он включил радио, которое тут же изрекло что-то об империалистах. Естественно, ничего подобного свирель не смогла бы изобразить.

— У меня и телевизор есть, даже два — цветной и портативный. Я же сказал, что мы здесь здорово зашибаем.

Она потянулась к транзистору, уверенно настроилась на другую волну, послышались другие голоса, музыка… Побледнев, она спросила:

— Петя, а какой теперь год?

— Ммм… тысяча девятьсот восемьдесят второй, а что?

— Ты же сказал, что четырнадцатый век?

— А, да то четырнадцатый век пошел болгарскому государству, у нас и праздники были, торжества. А вообще-то мы в двадцатом веке живем.

Она вскочила, судорожно, как припадочная, вцепилась ногтями себе в щеки и с перепугу снова залепетала гнусаво на своем поповском языке:

— Ооо, и бондет плач и скръжет зомбом… — и бросилась в сторону полянки.

Когда он прибежал, она уже отбросила шесты и панически стаскивала сено с машины.

— Погоди, что случилось?

Раскидав сено, она открыла то ли иллюминатор, то ли дверцу. Крупные прозрачные слезы текли по ее щекам.

— Какая ошибка! Господи боже мой! И бондет плач и скръжет зомбом!

— Что, что?

— Ад, настоящий ад ждет меня в институте, вот что! А в одной вашей книге так пишется об аде: и бондет плач и скръжет зомбом.

Увидев, что он тоже чуть не плачет, она бросилась ему на шею.

— Не сердись на меня, милый! И забудь меня, навсегда забудь, слышишь? И никому не рассказывай обо мне, прошу тебя! Нам строго-настрого запрещено вмешиваться в ход истории, а в ваших веках мы вообще не должны появляться! А теперь отойди, чтобы не зацепить тебя машиной.

Не успел он и слова сказать, как она нырнула головой вперед в круглое отверстие — то ли иллюминатор, то ли дверцу — только мелькнули ее пестрые вязаные носки и яично-желтые кожаные царвули. Когда ему удалось наконец открыть рот и перевести дух, у него запершило в горле от разлетевшегося во все стороны сена, и он закашлялся до слез. Сквозь слезы он увидел, как в сотне метров над верхушками деревьев машина вдруг растаяла в небе. Не улетела, а просто исчезла…

С горя Петр Чабан съел все, что принес. Выпил и весь айран, а под вечер, загнав овец, спустился в село и — прямиком к директору школы. С порога спросил, есть ли на свете машины, способные переносить человека из одного века в другой, и так далее. Директор ответил, что такие машины бывают только в фантастических романах и что не стоит верить всему, что написано. А потом, внимательно посмотрев на него, добавил, что порой во сне или наяву может привидеться нечто подобное, но в таких случаях не следует верить и своим глазам…

— Я так и подумал, — сказал, довольный собой Петр, потому что ему и вправду уже казалось, что красавица привиделась ему в сладкой послеобеденной дреме.

Однако потом, уже на поляне, стоя под ясной полной луной, он озадаченно чесал заросшую шею:

— Но тогда зачем, спрашивается, тащил я сюда это сено? Теперь нужно перетаскать все обратно, потому что…

Все же перетаскивать сено он не стал, потому что другие чабаны могли подумать о нем бог знает что, зато решил пригнать сюда отару — овцы начисто все подберут.

С трудом дождался он рассвета, всю ночь промучавшись в трагическом недоумении: значит, окажись он в тринадцатом веке да еще завшивевший, тогда бы эта неземная красавица… А так, с транзистором и с телевизорами — фиг с маслом!.. Потом он с остервенением погнал отару на поляну.

Однако сена уже не было.

— Сразу видать, то мы в нашем веке, — вздохнул Петр Чабан. — Боже мой, сколько же проходимцев развелось на свете!

И ему снова захотелось плакать.

Глава первая ЗАКОН МЭРФИ

1
Нет, это была не летающая тарелка! Эта штуковина вовсе не походила на тарелку, а скорее на кофейник. Озадачивало и внезапное появление за спиной этой странной машины. Кирилл проверил, хорошо ли укреплены две удочки, припустил леску, — чем черт не шутит, вдруг именно сейчас возьмет и клюнет большая рыбина! — и пополз к кустам. Из загадочного кофейника пока ничего не появлялось. Кирилл зарисовал кофейник на коробке сигарет, там же отметил время и место его приземления.

Минут десять ничего не происходило — ни с удочками, ни с кофейником, но терпения Кириллу Моневу было не занимать — недаром он долгие годы увлекался рыбной ловлей, да и работа в институте научила долготерпению, так как внедрение открытий и разработок тянулось годами.

Наконец в центре кофейника открылся люк, и машина как бы выплюнула хрупкую фигурку, одетую в нечто, похожее на костюм космонавта, только без знакомых проводов и шлангов. Небольшой металлизованный шлем на голове тоже был ладно сработан. А когда голова, по всей вероятности оглядывая местность, повернулась к нему, Кирилл увидел, что шлем обрамлял, ничуть не закрывая, совершенно земное, почти девчоночье лицо. Но тогда, выходит, и аппарат земной, а это могло означать диверсию, шпионаж и еще бог знает какие страшные вещи.

Девушка вытащила из кармана какой-то аппаратик, не больше карманных часов, долго разглядывала то его, то небо, и лицо ее становилось все более озабоченным и беспомощным. Кирилл ободрился и храбро выглянул из кустов.

— Вы что-нибудь ищете?

Девушка аж подскочила с перепугу. Очевидно, старая рыбацкая одежда Кирилла не внушила ей особого доверия, потому что она очень внимательно оглядела его с головы до ног. Но какой уважающий себя рыболов отправится на реку в новой одежде? Лишь бы сапоги были надежные. И вот, словно указав на них пальцем, девушка спросила:

— Болгария?

Нет, дело явно нечистое, раз она даже не знает, где приземлилась. Однако простодушная радость, которую в ней вызвал утвердительный ответ Кирилла, привела его в замешательство.

— Извините, а какой сегодня день?

То, что она не знает, где приземлилась, — это еще куда ни шло, но не знать, какой сегодня день? В довершение всего ее болгарский был явно с акцентом, только непонятно каким. Однако, когда Кирилл назвал дату, девушка неизвестно почему так сильно побледнела, что он невольно бросился к ней.

— Нет-нет, благодарю вас, — отвергла она его помощь. — Извините за беспокойство!

И она направилась к своей машине.

— До скорого свидания! — крикнул Кирилл.

Она мило помахала ему рукой:

— Мы никогда больше не увидимся!

— Ох, зачем вы так жестоки? — воскликнул он заигрывающим тоном, а в сущности, набираясь смелости, чтобы наброситься на нее, связать и доставить в милицию.

Заинтригованная, она приостановилась и грустно ему улыбнулась.

— Нет, я не жестокая, поверьте! — и снова оглянулась вокруг. — Здесь есть поблизости люди?

Кирилл поспешил заверить ее, что никого нет, разве что где-нибудь ниже по реке найдется еще рыболов вроде него, но это не в счет. Тогда девушка спросила его, кто он.

— Рыболов-любитель, — ему показалось, что она не поняла, и добавил: — Пойдемте, я покажу вам! Вон там мои удочки!

Почувствовав, что она последует за ним, он вступил в заросли кустарника. Издалека показал ей, как расстилает под вербой старую плащ-накидку, и девушка и в самом деле пришла. На ходу она расстегнула свой странный пилотский костюм, на котором не видно было ни молний, ни кнопок, и в бледно-лиловой дымке паутинно-тонкой блузки заколыхались, словно белые рыбины в омуте, ничем не стесненные груди.

— Я не буду вам мешать. Просто отдохну несколько минут, — и вдруг, словно что-то вспомнив, она испуганно прикрыла рукой грудь. — Извините, у вас, наверное, не принято, чтобы женщины вот так…

— Да что вы, принято, у нас все принято! Мы ведь Европа, как-никак, — заверил ее Кирилл Монев, но она уже тем же чудесным способом заклеила свой металлизованный комбинезон.

Она села на плащ-накидку, вытянув ноги в серебристых сапожках, и спросила, для чего служат две палки, концы которых, по-видимому, привязаны переливающейся ниточкой за дно реки. Выслушав его ответ, она совсем по-детски воскликнула:

— О, и что же вы будете делать с этой несчастной рыбой?

— Вместе с вами съем ее.

Ее ужас и возмущение были настолько неподдельны, что, позабыв про флирт, Кирилл с виноватым недоумением предложил девушке сигарету.

— Что это? — шарахнулась от него незнакомка.

Притворяется, будто не знает, что такое сигарета. Нет, это уж слишком. Притворялась она, правда, очень умело, только зачем?

Кирилл хотел было сунуть коробку в карман и попытаться отыскать в кармане какую-нибудь конфетку, которые всегда валялись у него по карманам рыбацкой одежды, — отвлекают от курения, — но она попросила у него коробку. Осмотрела сделанный им набросок машины, вытащила оставшиеся сигареты, бросила их на плащ-накидку, а коробку разорвала в клочки. Движения у нее были резкие, сильные и это должно было бы подсказать ему, что помимо острого глаза она обладает и другими качествами.

Он выждал, когда она бросит в реку клочки бумаги, и сказал с насмешливым спокойствием, стоившим ему немалых усилий:

— В этом не было необходимости. Предполагаю, ваша машина запатентована?

Потом, вроде бы убирая оставшиеся сигареты, он пытался достать со дна ранца веревку.

Ее улыбка тоже была тревожно-искусственной.

— Вы ведь разбираетесь в машинах, не правда ли? Я хочу вас попросить: забудьте о нашей встрече.

Кирилл вскочил, как только вытащил веревку, но бог знает как промахнулся, и уже в следующее мгновение он лежал на животе с больно вывернутыми за спину руками. Острая коленка девушки уперлась ему в поясницу.

— Зачем вы это? Разве я сделала вам что-нибудь плохое?

Ее вопросы были странно искренними, а не просто упреком в форме риторического вопроса.

— Вы плохо поступаете со мной! — пропыхтел Кирилл, прижатый щекой к траве. Попытка приподняться только усилила боль в пояснице и явно грозила ему переломом руки.

— Это в порядке самозащиты. Но если я и в самом деле причинила вам зло…

Девушка выдернула у него из рук веревку и встала. Кирилл понял, что отделался стыдом. Ведь если эта хорошо владеющая дзюдо женщина и в самом деле шпионка, то она, вероятно, еще и вооружена. Вот почему он решил сгладить конфуз шуткой.

— Я хотел вас связать и украсть машину. Уж больно она мне понравилась.

— Что за нравы! Да ведь вы даже не знаете, для чего она!

Одна из удочек внезапно согнулась, катушка затрещала, как швейная машинка. Кирилл бросился к ней, осторожно подтянул леску и застопорил катушку. Удилище еще больше согнулось, видать, рыба мощным рывком пыталась уйти в глубину.

— Там… там есть сачок…

— Отпустите ее! — неожиданно строго сказала девушка, подойдя к берегу.

— А? Вы что, ненормальная? — крикнул он, но тут же спохватился, вспомнив, что дзюдоистка запросто может сбросить его в воду, пока он занят удочкой. — Но почему, девушка? Что такого…

Предусмотрительно отойдя на несколько шагов от берега, он подтянул к поверхности воды маслянисто-черного сома килограммов на пять-шесть. Сом разинул пасть, точно безмолвно молил о помощи.

— Видали? — восторженно спросил Кирилл, надеясь умилостивить девушку, но ее реакция оказалась не такой, как ему того хотелось бы.

— Немедленно отпустите несчастное животное! Прошу вас!

— Но я… я… должен сначала вытащить его из воды…

Он ослабил леску, чтобы потом натянуть еще туже, а когда снова стал наматывать катушку, оказалось, что сом сорвался, не успев как следует заглотить крючок. Кириллу вряд ли бы удалось без сачка и без посторонней помощи вытащить большую рыбину, но тем не менее он выплеснул гнев на незнакомку:

— Вы что, всегда суетесь в чужие дела?

— Извините, пожалуйста, я нечаянно! — неожиданно испугалась сведущая в дзюдо террористка.

Он начал сворачивать удочки. Торчать здесь больше не было смысла, сом, конечно, распугал всю рыбу в омуте.

— Послушайте, вы лучше прямо скажите мне, кто вы такая, чтобы я не пытался снова вязать вас!

— Но зачем вам меня связывать, я же ничего…

— Если бы я вас связал… Знаете, сколько я охочусь за этим сомом!

Девушка явно огорчилась, по лицу ее было видно, что она раскаивается до слез.

— Не сердитесь на меня! И никому не говорите о нашей встрече! Ничего не записывайте и не снимайте, если у вас есть аппарат для съемки. Очень вас прошу!

Кирилл отбросил удочку и бросился за девушкой.

— Теперь уже я не могу не связать вас. Слишком много таинственности!

— Это очень серьезно, поверьте мне! Я не имею права даже разговаривать с вами.

— У вас такой ревнивый муж?

— И к машине больше не приближайтесь, прошу вас!

Она сказала это без тени угрозы, но в голосе ее прозвучала такая искренняя мольба, что это заставило его остановиться. А она все так же грустно помахала ему рукой на прощание, потом подбежала к стоявшей посреди поляны машине и одним прыжком нырнула в люк. Бесшумно, легко, точно воздушный шар, машина поднялась над землей. Самым невероятным образом зависла в сотне метров над лесной опушкой, будто для нее не существовало законов гравитации, и снова опустилась на поляну. Кирилл успел поймать выпрыгнувшую из люка девушку в свои объятия, хоть в этом не было никакой необходимости. Однако девушка даже не сделала попытки высвободиться, и он услышал, как она всхлипывает.

— Поломка, какая-то поломка!

— Спокойно, не расстраивайтесь, починим… вы только скажите…

Девушка резко вырвалась из его объятий.

— Я не имею права ничего вам рассказывать! — она бросилась ничком на траву и замерла в непонятном отчаянии.

Кирилл присел рядом.

— Я хочу вам помочь.

— Не можете…

— Но я инженер, специалист по машинам, причем не такой уж плохой.

— Тем хуже! — всхлипнула сногсшибательная пилотка еще более сногсшибательной машины.

Он погладил ее шлем, что она вряд ли почувствовала.

— Не надо плакать, а то, глядя на вас, и я расплачусь!

Она мигом повернулась к нему лицом. По-видимому, любопытство одержало верх над остальными чувствами.

— Вы?

— Мне очень тяжело смотреть, как вы страдаете. Наверное, я влюбился в вас.

Глаза ее, от слез ставшие еще прекраснее, удивленно дрогнули. Ему захотелось поцеловать ее, но он только прошептал:

— Вы очень красивая!

— Шутите! Да я в институте самая что ни на есть дурнушка.

— В каком институте, для манекенщиц?

Она не поняла его шутки.

— Нет, по истории древних веков. Но что же мне делать?

Глаза ее снова наполнились слезами.

— Я действительно хочу вам помочь. Почему вы мне не верите?

Неожиданно она прыснула со смеху, и лицо ее, с подтеками слез на щеках, стало озорным. Вообще, во всех ее реакциях сквозила инфантильность.

— Единственный способ мне помочь — это вместе со мной взорвать машину, а затем взять меня в жены. И, как говорится в одной старинной сказке, никогда ни о чем меня не расспрашивать, никогда не допытываться, кто я и откуда!

Он разыграл этюд трагического колебания.

— Одно условие я готов выполнить немедленно…

— Какое именно? — вновь расцвело в ней неистребимое, по-детски чистое любопытство.

— Взять вас в жены. Но что касается машины — это же варварство. Меня учили создавать машины, а не уничтожать их. Впрочем, что это за машина?

— ТСП, — уже совсем по-детски торжествуя над его недоумением, сказала девушка. — Вот видите? Даже не знаете, что такое ТСП, а беретесь ремонтировать! Темпоральное средство передвижения, или проще: хронолет. В вашем веке его, кажется, называют еще машиной времени.

— Давайте не будем морочить друг другу голову, а? — сказал инженер. — Милая девушка…

— Что не будем?

— Ваше отношение меня огорчает…

— А вы всегда влюбляетесь так быстро?

— Для бывалого мужчины вроде меня это действительно быстро.

— А вы не могли бы меня поцеловать? Сейчас, сразу!

Он схватил ее за хрупкие плечики, притянул к себе и прильнул к ее губам. Он сжимал ее в своих объятиях, пока она, задохнувшись от его страстного поцелуя, не начала извиваться в его руках, как рыба.

— Эй, вы, кажется, и в самом деле меня полюбили?

Действительно ли она была ненормальной или же просто ненормально доверчивой? Ведь любой мужчина может страстно целовать женщину, не испытывая к ней ничего, кроме сиюминутного желания! Однако Кирилл чувствовал, что в нем говорит не примитивное влечение, а его почему-то задел восторг этой сумасшедшей девчонки.

— А вы что, таким образом проверяете мужчин?

— О, нет! Я дала вам возможность самому проверить себя. — Тут она, вероятно, неверно истолковав его замешательство, вызванное ее смешным до нелепости ответом, забеспокоилась. — Но, может, вы… Я хочу сказать, в вашем веке вы можете целоваться и без любви?

Если бы рядом не торчала эта столь же абсурдная машина, совершившая у него на глазах краткий, но совершенно немыслимый полет, инженер Монев окончательно бы решил, что эта девушка чокнутая.

— А разве вы не почувствовали в моем поцелуе любовь?

Он постарался придать себе обиженный вид, но внутренне взмолился, как бы она не устроила ему повторную проверку, потому что целовать сумасшедшую женщину, как бы хороша она ни была, нелегкое испытание!

— Да-да, я почувствовала, — бог знает почему она снова начала всхлипывать. — Если я останусь, то есть если мне придется остаться… Очень прошу вас, любите меня! Мне будет тяжело в этом чужом мире.

— Ну почему — чужом? Что с вами случилось?

— Неужели вы так и не поняли? Я же вам сказала: темпоральная машина, машина времени! Мне нужно было вернуться всего на пятьдесят лет назад, причем на институтский учебный полигон, а я оказалась аж в вашем веке. Бог знает, что я напутала в настройке! А тут еще и эта поломка!

И она расплакалась уже в голос.

Кирилл и не думал верить ее сумасбродным выдумкам, но ее горе было столь неподдельным, что ему и в самом деле стало жаль девушку. Он встал перед нею на колени и, сам себе удивляясь, гладил ее шлем, пока она не выплакалась вволю. Потом она еще два-три раза всхлипнула, потерла кулачками заплаканные глаза и вскочила.

— Ух, надо все же попытаться что-нибудь сделать с этой дурацкой машиной!

2
На этот раз она не остановила его, даже протянула ему сверху руку, потому что для тяжелых рыбацких сапог Кирилла Монева и его чиновнической неповоротливости люк оказался слишком неудобным.

В округлом помещении едва умещались два пилотских кресла. Все приборы были расположены на пульте напротив. И все до одного были ему незнакомы.

— Как вы предполагаете, где может быть…

— Что может предполагать дура набитая… — вспыхнула она снова. — Я же ведь не только самая некрасивая, но и самая слабая студентка во всем институте!

— Паниковать совсем ни к чему. Объясните спокойно, что у вас не получается, чтобы я понял, в чем дело.

— Вы же видели: переход от движения в пространстве к движению во времени. — Она раздраженно шлепнула ладонью по одной из металлических коробок с несколькими кнопками. — Где-то здесь должно быть, но вы думаете, я в этом что-нибудь смыслю? Все на готовых блоках.

— Нет ли у вас какой-нибудь инструкции? — спросил он, внимательно оглядев опоясывающие кабину приборы. — В нашем веке есть такое правило работы с машинами: если ничего не помогает, внимательно прочти инструкцию.

Она снова не поняла, или ей было не до шуток. Девушка наклонилась, достала из-под одного кресла красивую сумочку с пластмассовыми схемами, и Кирилл туг же убедился в своей полной беспомощности.

— Лучше всего демонтировать вот этот элемент. Завтра я отнесу его в наш институт и общими усилиями…

— Нет, это невозможно, — воскликнула она. — Того, что я натворила, вполне достаточно, чтобы никогда не видать мне ни диплома, ни прав на управление темпоральными машинами.

Он пытался определить на ощупь, не расшаталось ли что-нибудь в указанном им блоке.

— Но что здесь страшного…

— Вы пока еще считаете, что такие полеты невозможны, а тут я попадаю прямо в объятия инженера, специалиста по машинам. — Несколько успокоившись, она водила пальцем по шкалам приборов. — Посещать ваши века нам строжайше запрещено.

— Тогда зачем вам эти машины?

— Для космоса. И только Институт древней истории имеет право использовать их для тех эпох и событий, о которых не сохранилось достаточно документов.

— А откуда вы так хорошо знаете болгарский? — этот вопрос давно беспокоил его.

— Я болгарка. В отношении пространства у меня хорошо получилось. Учебный полигон находится как раз на этом месте, только, разумеется, на несколько веков вперед. Нет-нет, ничего не трогайте!

Но, очевидно, где-то что-то успело сработать. Скрытая лампа, озарявшая помещение бледным искусственным светом, мигнула. В груди у Кирилла тоже что-то екнуло. В кабине потянуло холодом, как в бесшумном скоростном лифте.

— Что вы сделали? — испугалась девушка-пилот. — Мы летим!

На невидимом до сих пор экране тонуло вдали усеянное кустарником поле, разделенное надвое тоненьким волоском реки.

— Ничего. За этим блоком был какой-то люфт, я только нажал, а там оказалось что-то вроде розетки…

Она панически нажимала на какие-то кнопки, которые не нажимались, а только меняли свой цвет: красный, зеленый, оранжевый, синий…

— Ох, вся система управления на блоках…

Будто от резкого удара они упали прямо в пилотские кресла. Невольно расставив руки, Кирилл поймал ее за правую руку, девушка вцепилась пальцами в него. Экран затянуло молочной пустотой, а над ним бешено крутился маленький цифровой счетчик.

— Что он показывает? — указал на него Кирилл свободной рукой.

— Годы, которые мы пролетаем. Ой, что теперь происходит?

— Неужели такой крупный счет?

— С приближением к цели переходит на дни, а потом на часы и минуты.

У него засосало под ложечкой.

— Значит, теперь по-вашему…

— Ох, я уже ничего не знаю! Машина запрограммирована на автоматический возврат, но с расстояния в пятьдесят лет, а мы были на расстоянии в триста пятьдесят лет.

Не ощущая никакого движения, только видя перед собой бог знает что отсчитывающий счетчик, Кирилл Монев сумел взять себя в руки.

— Пусть только остановит нас там, где можно будет расписаться. Я еще не отказался от идеи жениться на вас.

Девушка повернулась к нему, его самообладание явно понравилось ей.

— Значит, вы где-то расписываетесь, когда…

Он хотел ей ответить, что расписываться не так уж обязательно, но в это время цифры на счетчике окрасились в синий, потом в зеленый цвет, они крутились уже не так быстро. Потом их поток и вовсе остановился, и в прямоугольнике экрана к ним начало приближаться что-то вроде большого ледяного катка, окруженного сводчатыми постройками.

— Да ведь это институт! — радостно взвизгнула она, схватив его за руку. Но тут же снова запаниковала:

— А с вами что теперь делать?

Все случившееся было настолько невероятно, что ему пришлось призвать на помощь все чувство юмора, на какое он только был способен.

— Очень просто, теперь вам придется взять меня в мужья.

Посадка была мягкой, почти неощутимой; люк открылся автоматически, и кабина наполнилась солнцем и ароматным воздухом. Кирилл попытался было встать, но она выставила вперед руку:

— Сидите! Нужно немедленно вернуть вас назад.

Однако теперь люк не закрывался, хоть она и нажимала разные кнопки на пульте.

— Ох, управление все еще блокировано. Где бы вас спрятать?

— Циана, ты почему не выходишь? Что случилось? — долетел в кабину властный мужской голос. — Циана!

Она вздохнула, зажмурилась и, словно кончая жизнь самоубийством, выпрыгнула из кабины. Кирилл высунул голову из люка. Она не упала, а с виноватым видом стояла перед двумя молодыми мужчинами в таких же как у нее серебристых костюмах, только без шлемов. Один из них дал ему знак спускаться, и Кирилл неуклюже свесил из люка ноги в рыбацких сапогах. Он боялся вымазать речной грязью чистый, похожий на лед настил из неизвестного ему материала на посадочной площадке.

— Спускайтесь! — громко приказал ему мужчина.

— Он мне помог справиться с машиной, все произошло совсем случайно… — почти всхлипывала девушка со странным именем Циана.

Кирилл, у которого от неловкого прыжка загудели ноги, открыл было рот, чтобы подтвердить сказанное ею, но тот же мужчина сделал ему знак молчать и снова повернулся к девушке:

— Не говори глупостей! Только усложняешь положение. Я попытаюсь забыть твои оправдания, потому что в противном случае ни одна комиссия не допустит тебя к экзамену. Или ты все еще не понимаешь, что натворила?

— Я не виновата! Почему машина дает такой разброс во времени? — перешла в отчаянное наступление Циана.

На этот раз ее окончательно сокрушили.

— А ты все еще не догадываешься, что и разброс, и поломка были запрограммированы? С учебной целью. От тебя требовалось только выйти из машины, установить, куда ты попала, и моментально вернуться, причем сделать это так, чтобы в худшем случае после тебя осталась еще одна легенда о летающей тарелке. Ты должна была обнаружить, что милокач не контачит. Если бы ты этого не обнаружила, то по истечении запрограммированного времени он сам встал бы на место. А ты не только не справилась, но в довершение всего притащила нам этого человека, хотя отлично знаешь, что любой контакт с этими веками запрещен!

Из красивых глаз Цианы хлынули слезы.

— Вправду… не было поломки?

— Это я виноват, — началКирилл, но его перебили с той же бесцеремонностью:

— Помолчите, прошу вас!

— Ну и отношение! — вспыхнул он. Девушка — пилот злополучной темпоральной машины, всхлипывала уже громче.

— Видите ли, — привлек к себе внимание другой мужчина, который до сих пор молчал, как-то странно поглядывая то на Циану, то на своего далекого предка: на девушку с явной любовью и сочувствием, на Кирилла же — с откровенным, каким-то детским любопытством. — Вы, наверное, человек образованный и должны понять, что нам возбраняется разговаривать с вами. Скандал и без того грандиозный. Я верну вас сразу, как только запрограммирую полет. — Он тут же направился к машине.

Кирилл крикнул ему вслед:

— Да кто вы такой, чтобы распоряжаться мною, как…

Юноша словно не понял его слов:

— Я инженер по техобеспечению полетов.

— Послушайте, коллега… — начал было Кирилл более вежливо, но другой мужчина снова вмешался с начальнической властностью:

— Вам было сказано, что мы не должны разговаривать с вами? Пойдемте со мной!

Кирилл не пошел за ним. Хотел было обнять плачущую Циану за плечи, но она не позволила ему дотронуться до нее, и от этого он снова вспыхнул:

— Я всем расскажу, какие злые и невоспитанные люди наши потомки!

Потомок-начальник усмехнулся, бросив через плечо:

— Вряд ли вам кто поверит, что вы были у нас. Кроме того, мы сотрем в вашей памяти кое-что. Ладно, идите со мной!

— Но ведь это чудовищно, это фашизм! Мы с Цианой любим друг друга, и если вы так относитесь ко мне, отдайте мне ее в мое время! — Конечно, это была очередная глупость с его стороны. Сознавая унизительность своего положения, Кирилл выкрикнул фальцетом: — Я не позволю…

— Мы и в ее памяти сотрем все это сумасбродство…

— Послушайте, молодой человек! Вы, по-видимому…

Со стороны машины послышался веселый смех. Это был инженер.

— Профессор, вероятно, вдвое старше вас.

Профессор строго погрозил в его сторону пальцем:

— Вот так и происходит недопустимый обмен информацией! Теперь ему известно, что мы…

Инженер сильно смутился.

— Но ведь вы же сотрете в его памяти излишнюю информацию!

— Я вам говорю это, чтобы вы оба поняли, сколь деликатен вопрос общения с другими временами и обществами. Циана, не покажешь ли ты нам, наконец, чему ты все-таки научилась у меня?

— Будь благоразумным, — подошла она к Кириллу, продолжая всхлипывать. — То, что ты хочешь, несерьезно. Ведь до сих пор ты считал создание темпоральных машин невозможным, правда? Невозможны были и полеты во времени. Так должно оставаться и впредь, иначе тебя будут ужасно мучить вещи, которые всем вокруг будут казаться невероятными и смешными. Ты просто можешь заболеть, пойми… — видимо, она едва сдержалась, чтобы не сказать «сойдешь с ума», но он и без того уже представил себе, как знакомит друзей со своей молодой супругой: «Она из двадцать четвертого века. Мы на машине времени…» Наверняка их обоих упекут в сумасшедший дом!

— Не сердись, милый! Я же тебе еще там говорила, что мир жесток, и самое жестокое в нем — время. Дай я поцелую тебя на прощанье!

Кирилл болезненно отметил про себя, что и через столько веков будут входу те же банальности: с такими же «утешениями» ушла от него жена, вернувшись из Африки, где она работала два года. Однако Циана прикрикнула на него:

— Открой рот!

— Циана! — крикнул ей профессор, но она уже достала из кармана маленький флакончик и, пока до Кирилла дошло, для чего нужно было открыть рот, прыснула ему в рот и в лицо прохладно-ароматной, вероятно, дезинфицирующей жидкостью.

Потом она подарила ему долгий поцелуй и снова прыснула из флакончика ему на губы.

— Теперь иди за ним!

Профессор засмеялся добродушно-иронически.

— Все по правилам, но это не компенсирует других ошибок.

А там, у реки, Циана забыла о своем флакончике — вспомнил Кирилл Монев, и от этого она стала ему еще милее. Он хотел было вернуть ей поцелуй, как это делается в его время, но девушка выскользнула из его рук и, снова всхлипывая и шмыгая носом, пошла к проклятой машине. Из люка на нее ревниво смотрел другой инженер.

Кирилл соблаговолил, наконец, пойти за профессором по той простой причине, что иного выбора не было. Здесь он никому не был нужен.

— Почему вы не хотите со мной разговаривать, если все равно будете стирать мою память?

— Потому что моя не будет корригироваться.

— Неужели я вам совсем не интересен? — горестно недоумевал человек из двадцатого века.

— Мы располагаем достаточной информацией о вашем времени.

— Прошу вас, не будьте несправедливы к девушке. Во всем виноват я, потому что…

— Ну вот, вы продолжаете вмешиваться в нашу эпоху, — засмеялся профессор и пригласил его войти в роскошную кабину институтского метро, чтобы отвезти его в специализированную психологическую лабораторию…

3
Кирилл Монев проснулся на берегу реки, в своем любимом месте над омутом. Ему казалось, что он дремал под вербой минут десять, не больше. Не найдя ни удочек, ни рюкзака, он яростно обругал на чем свет стоит проклятых воришек. Да и как тут было не ругаться: годами собирал он рыбацкое снаряжение, покупая все самое лучшее, а ведь на зарплату инженера не разгуляешься, не скоро обзаведешься новыми.

Увидев его таким расстроенным, хозяйка, женщина не первой молодости, но еще не терявшая надежды приютить кого-нибудь в своих объятиях, встретила Кирилла с возродившейся в ней надеждой. Как и большинство женщин, она терпеть не могла рыбного запаха, но во имя великой надежды готова была даже есть рыбу, а потому шумно выражала свою солидарность с ним, ругая воров на чем свет стоит, не забыв между прочим спросить, почему он сегодня не на работе.

Так Кирилл Монев узнал, что сегодня четверг, а открыв шкаф, чтобы убрать свою рыбацкую одежду, увидел там и удочки, и свой ранец. Это было еще одним подтверждением того, что сегодня не воскресенье. Подтвердили это и двое его друзей, которым он позвонил по телефону. Тогда зачем он пошел на реку? И когда? С днями еще куда ни шло — перепутал, но зачем бы ему идти на реку без удочек?

Однако память его не давала ответа ни на один из вопросов. В ней отложилась четкая информация, что сегодня — воскресенье, что он ходил на рыбалку и у него сорвался сом, обитавший в омуте. Эта необъяснимая амнезия так его потрясла, что он лег спать спозаранку — хозяйка и на этот раз простила ему недогадливость — и всю ночь вертелся с боку на бок, мучимый кошмарными видениями. В пятницу ему пришлось выдумывать какую-то мифическую болезнь, — не мог же он сказать правду! — которая прошла так же внезапно, как и началась, а потому он даже не успел сходить к врачу. Начальник, который давно недолюбливал его, проявил великодушие, заявив, что вычтет день прогула из годового отпуска. А в воскресенье Кирилл Монев, естественно, пошел к тому же омуту с надеждой восстановить страшный провал в памяти и пополнить коллекцию сомьих усов, заспиртованных в банке.

До обеда не случилось ничего особенного. На удочку шла только мелкая плотва, которую он, надеясь на вечерний клев, кидал в ведерко для наживки. Кирилл купался, дремал в тени, а однажды, случайно обернувшись, увидел на полянке за кустами необыкновенную машину. Нет, не летающую тарелку, потому что она походила больше на кофейник трехметровой высоты. Скрываясь за кустами, он подполз поближе и стал ждать, когда из нее что-нибудь покажется, а пока ждал, зарисовал ее на спичечном коробке. Там же он записал и час ее появления.

Минут через десять в середине кофейника открылся люк и на поляну спрыгнула тоненькая фигурка в металлизованном пилотском костюме. Она посмотрела на солнце и горизонт, время от времени наклоняясь к небольшому приборчику у нее на ладони. Видимо, она пыталась определить место приземления. А когда она повернулась к реке, оказалось, что мягкий серебристый шлем обрамлял совершенно земное, миловидное девичье лицо, окаменевшее от беспомощности и замешательства. Прошло некоторое время, из странного летательного аппарата больше никто не появился, и Кирилл набрался храбрости, приподнялся из-за кустов, откашлялся и сказал:

— Здравствуйте! Вы что-нибудь ищете?

С перепугу девушка аж подскочила на месте. Она долго и боязливо осматривала его рыбацкую одежду, потом еще раз огляделась вокруг, будто пытаясь убедиться, что они одни, и, улыбаясь, спросила:

— Болгария?

Улыбка получилась слишком робкой, чтобы казаться подкупающей, и Кирилл снова подумал было о шпионаже, диверсии и других пугающих современника явлениях. Однако, когда он подтвердил, что она попала в Болгарию, ее радость была такой искренней и непосредственной, что он уже готов был отбросить все подозрения, как вдруг она спросила:

— Извините, какое сегодня число? И год, пожалуйста!

Что за странная амнезия, которая охватывает в последнее время людей? Или, может, только возле этого омута? Кирилл посмотрел на корявую вербу, в тени которой он расстелил плащ-накидку, — она не походила на мифические ядовитые деревья в джунглях Амазонки.

Ответ Кирилла, по-видимому, ошеломил красавицу — она побледнела и пошатнулась. Кирилл поспешил ей на помощь, но она быстро овладела собой и бросилась назад к машине.

— Спасибо! Извините за беспокойство.

Кирилл пошел за нею.

— До скорого свидания.

— Мы никогда больше не увидимся! — расстроенно бросила она на ходу.

— О, неужели вы так жестоки! — крикнул он с нарочитым драматизмом, потому что как патриот он чувствовал себя обязанным, не медля ни минуты, связать ее и доставить в милицию.

Загадочная пилотка неожиданно клюнула на эту банальную, словно дождевой червь, приманку и остановилась, явно готовая к разговору.

— Не я, мир жесток. Очень жесток!

Она расстегнула кокетливый шлем и высвободила роскошные блестящие волосы, придавшие ее лицу женственность и завершенность, отчего оно стало прекрасным.

— Есть ли поблизости другие люди?

— Нет, даже таких, как я, нет.

— А вы кто будете?

— Рыболов.

— А что это такое?

Возможно ли, чтобы она и в самом деле не знала, а может, просто не знала такого слова? Кирилл ответил шуткой, сбиваясь на легкий флирт:

— Не бойтесь, они только с виду похожи на людей и даже размножаются вроде них, но вообще-то совершенно безобидные.

Она посмотрела ему прямо в глаза долгим, по-детски серьезным взглядом, пока до нее не дошел, наконец, смысл шутки. Кирилл отступил назад в кусты, почувствовав, что она последует за ним.

— Удочки во-о-он там! Пойдемте, я покажу вам!

— Если я вам не помешаю… — ответила она. — Мне нужно отдохнуть хотя бы минуточку…

Девушка пошла за Кириллом, комично стараясь не помять мягкими серебристыми сапожками бурьян и кусты.

4
Темпоральная машина, как блестящий металлический цветок, засверкала на стометровой высоте, совершая переход от полета во времени к полету в пространстве, и бесшумно опустилась на белую летную площадку. Ее ждали профессор — руководитель темпоральных полетов, и инженер — специалист по техобслуживанию машин. Как только она приземлилась, люк автоматически открылся, но из него никто не показался.

— Циана, ты почему не выходишь? — крикнул профессор. — Циана!

Вернувшаяся из учебного полета студентка, словно самоубийца, прыгнула головой вперед, но в последний момент ловко извернулась и ступила на ноги, обутые в элегантные сапожки. Затем из люка высунулись и свесились совсем другие сапоги — длинные, грубые, грязные. Студентка с виноватым видом показала на них пальцем.

— Он помог мне починить машину, все произошло совершенно случайно.

Профессор открыл было рот, чтобы сделать ей выговор, но вовремя вспомнил, что прежние случаи стерты в памяти незадачливой студентки, заварившей эту кашу, и, скорее с досадой, чем с укоризной, сказал:

— Не говори глупостей, девочка, этим ты только усугубляешь свое положение! Ну ладно. Эй, вы там, слезайте! — все так же раздосадованно крикнул он Кириллу Моневу.

Досадно было и все то, что должно было последовать дальше, потому что на памяти профессора, кстати говоря, не корригировавшейся, все происходило в третий раз. Уже дважды инженер по техобслуживанию темпоральной техники возвращал назад своего коллегу из двадцатого века, но машина давала какой-то сбой и высаживала его накануне, в четверг, а не в воскресенье. Да, теперь все предстояло совершить в третий раз — слово за словом, жест за жестом! Пра-прародитель будет снова протестовать, требуя, чтобы ему вернули студентку, его придется долго увещевать. Ничего не поделаешь, нужно ведь как-то корригировать его память… Даже идиотская засечка в движении институтского поезда будет той же, что и в предыдущие два раза, а профессор темпоральных полетов будет все так же бессилен перед путаницей времен.

Когда они вошли в одну из кабинок институтского метро, чтобы направиться в психолабораторию, инженер из прошлого уже смирился со своей участью и заглядывал куда только мог с профессиональным интересом, хотя профессор снова напомнил ему, что это бесполезно, — все равно через некоторое время он все забудет. На беду поезд остановился где-то между третьей и четвертой остановкой. Тут же стало нестерпимо душно, потому что климатическая установка тоже перестала работать. Однако контролирующий движение робот не замедлил отреагировать, и в скрытых динамиках послышался его голос: «Просим пассажиров извинить за непредвиденную остановку. Поезд находится не на станции…» — как будто пассажиры сами не знали этого.

Как обычно, ремонтные роботы быстро устранили неисправность, но зато с контролирующим роботом случилась какая-то, засечка, и этот говорящий идиот заладил: «Просим пассажиров извинить за непредвиденную остановку», хотя поезд уже мчался с бешеной скоростью. Пока аварийные роботы засекли сбой, у пассажиров вспухли головы от механического голоса, умолявшего извинить за непредвиденную остановку.

Только на инженера и это досадное происшествие ничуть не подействовало, или, точнее, подействовало каким-то трудно объяснимым образом: он злорадно ухмылялся, а под конец выразил желание помочиться, только почему-то непременно на их технику. При этом он употребил какое-то странное, не известное профессору выражение. Этого, конечно, никак нельзя было позволить, потому что было бы вмешательством в современность. Профессору очень хотелось понять механизм такого странного желания, но он не позволил себе расспрашивать инженера — это тоже было бы недозволенным сбором информации. Итак, он удовлетворился своей гипотезой о том, что, вероятно, частые поломки примитивной техники в том далеком двадцатом веке действовали на людей того времени мочегонно.

На этот раз профессор темпоральных полетов лично присутствовал на предстартовой проверке машины, собственноручно запрограммировал полет и лично переправил уснувшего инженера в прошлое. В пространственном отношении они снова безошибочно приземлились на берегу злополучного омута, но и на этот раз в предыдущий четверг. А в следующее воскресенье Циана, студентка третьего курса, в четвертый раз привезла им этого досадного типа, который, хоть и не был ни в чем виноват, становился им все более антипатичным.

Упорство — одно из самых ценных качеств человека, во всяком случае, человеческий прогресс в большой мере обязан именно этому качеству, и в будущем его значение будет только возрастать. Вот почему профессор понял, что невозможно замять скандал, вызванный легкомыслием студентки, только когда Кирилл Монев в одиннадцатый раз спрыгнул в своих грязных рыбацких сапожищах на белую взлетную площадку. Хоть бы вымыл их, что ли, а то приходится после него мыть весь полигон, но как было ему это внушить, если в психолаборатории стирали в его памяти все, что связано с полетом!

Профессор запросил для Института новую темпоральную машину, для чего пришлось давать неприятные объяснения и вытерпеть обследование специальной комиссии, которая должна была лично установить, что машина дает сбой в настройке. Комиссия дождалась, чтобы Циана и Кирилл прибыли в двенадцатый раз, и только тогда дала разрешение на новую машину. Она ничем не отличалась от первой и, естественно, также вернула инженера в четверг, а в воскресенье доставила его обратно. И только когда третья машина в семнадцатый раз проделала то же самое, комиссия пришла к заключению, что не в машине дело. Иногда, хоть и очень редко, в самом времени наступают деформации — ученые называют их «порогами» или «зевами», которые вызывают большой разброс в движении машин во времени. Явление еще недостаточно изученное, следовательно, современные темпоральные машины не имеют возможности корригировать эти деформации, которые, вполне возможно, они сами и вызывают — точно так же, как сверхскоростные самолеты деформировали перед собой воздушное пространство.

Пришлось ученому совету Института древней истории собраться специально для того, чтобы решить, как восстановить нормальное положение вещей. И — сколь это ни противоречит законам и сколь ни вредно для психического состояния человека прошлого — за отсутствием иного выхода пришлось вернуть инженера, ничего не стирая в его памяти, взяв с него клятвенное обещание не ходить по воскресеньям на реку. Корригировать же только память студентки.

Однако перед этим нужно было снова объяснить инженеру, что как раз Институт истории не может позволить себе такую путаницу в истории, которая наступит, если дать ему в жены студентку из двадцать четвертого века. Они увидели, что им придется до конца раскрыть, почему ему не следует ходить на реку по воскресеньям. Однако Кирилл Монев, раздосадованный отказом, встал в позу и заявил им, что они не имеют права вмешиваться в дела их века, что не у них будут отнимать дни отпуска за прогулы и что он будет ходить на рыбалку, когда пожелает. Узнав же истинную причину, он ехидно заулыбался, как это делал семнадцать раз в институтском метро, и в восемнадцатый раз заявил — на этот раз перед всем институтским советом! — о своем странном желании помочиться на их темпоральные машины, которые только мешают людям жить. По-видимому, гипотеза профессора о мочегонном эффекте поломок находила свое подтверждение.

Ученый совет также не понял сущности его необычайно странного желания, но, в конце концов, людям двадцать четвертого века простительно не понимать каких-либо желаний своих далеких предшественников. Только молодой инженер, специалист по техобслуживанию темпоральных машин, почувствовал себя уязвленным и сказал Кириллу, стараясь не выдать своей ревности:

— Коллега, насколько нам известно, именно в ваше время был открыт так называемый закон Мэрфи, который гласит: все, что может испортиться, — портится.

Однако в ответ инженер из прошлого снова ехидно улыбнулся:

— А вы принимаете этот закон всерьез?..

Они не получили разрешения на продолжение спора ввиду того, что память инженера корригироваться не будет, а значит, дальнейший обмен какой бы то ни было информацией тем более недопустим. Не теряя надежды, они засунули своего далекого предка обратно в машину, заклиная его еще и еще раз не ходить в скором времени на реку. А тот хихикал, как сумасшедший, и кричал:

— А как же сом? Ладно, нашу память вы стерли, но ведь беднягу сома вы совсем с ума свели! Семнадцать раз, подумать только! Ну разве это не вмешательство, скажите на милость! Разве не вмешательство…

Эти прощальные минуты впоследствии стали для инженера Кирилла Монева единственным утешением, потому что ему пришлось выстрадать свою встречу с будущим, не имея возможности поделиться мукой, — ведь любой его современник, услыхав такое, немедленно позвонил бы в «Скорую»! А страдания инженера начались немедленно. Три дня он колебался, стоит ли соблюдать уговор и не ходить в воскресенье на рыбалку. А что произойдет, если он попытается силой задержать студентку с ее машиной?..

Однако в последний момент под напором любопытства слово джентльмена отошло на задний план, и Кирилл прибыл в свое любимое местечко, когда Циана уже обернулась к реке с маленьким компасом в руке. Он хотел было броситься к девушке с раскрытыми объятиями, как вдруг остановился, вспомнив, что его образ стерт в ее памяти, что она его не узнает и совсем не обрадуется его появлению. Пока он раздумывал, стоит ли что-либо предпринимать или вообще больше не вмешиваться в эту путаницу с историей, как из-за кустов рядом с его омутом показался другой рыбак.

Циана подождала, пока он подойдет поближе. Они о чем-то поговорили, потом она исчезла с ним в вербняке. В Кирилле Моневе взыграли ревность и злоба. Он использовал возможность и с мстительным чувством зарисовал во всех деталях темпоральную машину в блокноте, который специально прихватил с собой. Потом еще долго потел в тайнике, пока, наконец, из кустов не появилась парочка с видом молодоженов, направляющихся в спальню. Они поднялись в машину и улетели.

— Черте вами! — сказал им вслед Кирилл, почувствовав, однако, что он несправедлив.

Природа — а оказалось, что вместе с нею и время — не терпит пустоты, да оно и на реке так: кто первый придет, тот и поймает!

Он пошел проверить, что с удочками коллеги и не согласится ли сом в восемнадцатый раз заглотить крючок. Однако под вербой он увидел разостланный старый плащ, а на нем самую обыкновенную сумку-однодневку и два нейлоновых мешочка с грибами. Молодой мужчина, которого Циана увезла с собой вместо него, оказался грибником.

— Несчастный! — вздохнул Кирилл Монев, сам не зная, почему он жалеет своего преемника: за то, что тот был грибником, или за будущее, в котором он сейчас находился. Интересно, как на него таращатся сейчас профессор или тот инженер, который, кажется, влюблен в Циану?!..

Он взял грибы в подарок хозяйке (если грибника вернут из будущего в предыдущий четверг, они еще не успеют вырасти!) и окончательно вернулся в нормальное измерение времени и пространства: нынешним вечером в давно распахнутые для него объятия хозяйки (а почему бы и нет, раз и в далеком будущем женщины останутся такими же легкомысленными и ветреными!), а с понедельника — в свой институт.

Но тоска остается тоской, а желание желанием, и ни несчастье грибника, ни счастье в объятиях хозяйки не могли утолить его тоски и желаний. Время от времени ему продолжала являться во сне машина времени, а из люка высовывалась голова громадного сома. Сом глотал воздух широкими губами и вроде бы человеческим голосом что-то говорил ему, а он все равно ничего не понимал…

После таких снов инженер-конструктор Кирилл Монев целый день уныло рисовал какие-то странные кофейники. Когда однажды его спросили, что это такое, он задумчиво ответил: это темпоральная машина. И тут же разъяренно крикнул:

— Да что здесь такого? Вы целыми днями рисуете человечков, потому что никто не покупает ваших изобретений, а мне нельзя конструировать машину времени?

Коллеги согласились с ним, но Кирилл Монев долго не мог успокоиться:

— Эх, как мы теряем здесь время, черт побери! Как теряем время!..

Глава вторая НЕ УЗНАВАЙ СВОЕГО БУДУЩЕГО

Сразу было видно, что этот мужчина не из ее века. Одежда на нем была грубая, обувь тоже грубая и грязная. На левой щеке розовел большой шрам. В начале двадцать четвертого века вряд ли найдется человек с такой внешностью. Да и природа вокруг, суровая и запущенная, соответствовала его виду. Трава на поляне, где приземлилась ее машина, была усеяна ржавыми консервными банками, обрывками бумаги, старыми пластиковыми пакетами, немного поодаль валялась старая черная автопокрышка.

Ее попытка установить по приборам, где и когда она привременилась, оказалась безуспешной, и Циана решила обратиться к этому человеку. Несмотря на страшный шрам, лицо мужчины светилось умом и добротой. Правила обязывали ее избежать этой встречи, но студентка предпочитала творческий подход, а не бездумное подчинение. Раз машина дает такой большой, причем не регистрируемый аппаратурой, разброс во времени, необходимо прежде всего определить, какое отклонение она дала, чтобы соответствующим образом корригировать программу. Иначе на обратном пути можно оказаться бог знает где.

— С прибытием! — сказал мужчина на неожиданно хорошем болгарском, и Циана вздохнула, рассеялись ее напряжение и страх: она находилась у себя на родине, хоть и в ее далеком прошлом. — Откуда вы? Вам нужна помощь?

Вероятно, он наблюдал за ее приземлением. Наверное, он смелый человек, раз так бесстрашно подошел, хотя он явно ожидал чего-то другого. От разочарования он чуть было не начал заикаться, когда на его вопрос:

— Разве вы не инопланетянка? — она уклончиво ответила:

— Можно сказать и так. Скорее из другой цивилизации, но в общем-то человеческой, болгарской.

Что бы она ему ни открыла, все равно в эти древние времена никто ему не поверит, так что любая информация, которую он получит, не может быть использована для опасного вмешательства.

— Значит, это… это не летающая тарелка?

— Разве она похожа на тарелку?

— Нет, но… судя по тому, как она приземлилась…

— Это вы по своей технике судите… Извините, какой сейчас год? — спросила Циана и чуть не присвистнула: она попала в двадцатый век, строго запрещенный для посещений.

Нужно было немедленно улететь, но из страха перед обратным полетом она не могла шелохнуться, а от этого мужчины, хоть и выглядевшего несколько испуганным, исходило ощущение спокойствия и уюта. Он будто угадал ее состояние:

— Я постелил вот там! Очень хорошее местечко, тенистое и прохладное…

— Да, пожалуй, мне нужно немного отдохнуть… Я вам не помешаю?

Солнце палило нещадно, и Циана расстегнула пилотский костюм до самого пояса. Даже эта небольшая нагота повергла мужчину из двадцатого века в смущение, но оно было таким милым, что она решила позабавиться.

— Ох, если у вас это не считается неприличным, я бы искупалась. Вода кажется чистой.

— А что здесь неприличного? Я не буду на вас смотреть.

— Ну, я вам не верю. Вы выглядите любопытным мужчиной и, наверное, не прочь посмотреть, как купается женщина.

Шрам на щеке мужчины побагровел, но он ответил с достоинством:

— Мужчина не будет мужчиной, если он не проявляет любопытства в отношении женщины.

Она села на расстеленный у самой воды старый плащ и обеспокоенно показала на два пластиковых мешка с грибами:

— Зачем вы это собрали?

— Чтобы есть. Хотите, испеку на костре?

— Но ведь они ядовитые!

— Не беспокойтесь, я с детства собираю грибы.

— А у нас уже нет неядовитых. Все грибы давно мутировали и вырабатывают яды.

— Где это — у вас?

— В двадцать четвертом веке.

— Ага, ясно! — сказал он. — Так, значит, это машина времени, да?

Она сама ему подсказала, но тем не менее его догадливость ей была неприятна.

— Понимаю, вам трудно поверить. Впрочем, вам тоже не удалось бы убедить меня попробовать ваших грибов…

— А я было подумал что вы — Мата Хари, — сказал он насмешливо, доставая из сумки термос.

От кофе она тоже отказалась, но настояла, чтобы он рассказал ей, кто такая Мата Хари, и не успокоилась, пока он не выложил ей все, что знал о знаменитой красавице-шпионке времен первой мировой войны.

— А вы почти угадали, ведь мы, историки, — тоже нечто в этом роде, — засмеялась она и добавила: — Значит, вы находите меня красивой?

Он забыл повторить свой комплимент.

— Значит, вы историк?

— О нет, еще не совсем. Я только на третьем курсе. Моя будущая специальность — история древней Европы.

— А я кандидат исторических наук! — похвастался он.

— Чудесно, значит, мы будем коллегами! А когда вы будете кандидатствовать?

Произошла небольшая заминка, так как он решил, что она смеется над ним. Потом ему пришлось объяснить сущность этого труднообъяснимого титула, которого удостаиваются не новички в науке, а как раз наоборот, зрелые ученые. Но девушка и не думала смеяться. Она уже знала, что слишком многое в веках минувших непонятно жителям двадцать четвертого века.

После того как недоразумение было выяснено, кандидат наук стал смелее:

— Вы мне позволите называть вас Матой, или у вас есть свое имя?

— Называйте меня Цианой.

— Красиво звучит! Оно что-нибудь означает?

— Отец у меня химик, и когда он работал с цианитами… Почему вы смеетесь?

— Извините, но… я представил себе, что вашего отца зовут Калий, и тогда вы получитесь Циана Калиевна. Я тут же ощутил запах горького миндаля.

Она смеялась до слез.

— О прекрасная отравительница, не раскроете ли вы мне свою тайну? — сказал он в стиле тех времен, которые они оба изучали.

Она подробно рассказала ему о темпоральной машине, о том, как с ее помощью они посещают те времена, о которых сохранилось мало источников, и еще многое из того, чего он не должен был знать. Однако кандидат наук все равно не поверил ей ни на грош, потому что расценил ее россказни как «красивую мечту историка», хотя при этом галантно извинился: хороший историк должен быть всегда начеку перед лицом очевидных фактов.

Циана отомстила:

— Значит, и я не должна доверять своим чувствам, ибо вы показались мне красивым и приятным мужчиной? Жаль, а я думала пригласить вас на прогулку в машине!

Он снова очень мило смутился, и она спросила себя, а не является ли это общим свойством мужчин двадцатого века или это свойство только историков и грибников. Циана вскочила и начала раздеваться, точно вспарывая свой пилотский костюм.

— В этой реке нет крокодилов?

При виде ее обнаженного тела кандидат наук совсем растерялся.

— Мне отвернуться или отойти подальше?

— Поступайте так, как требуют нравы вашей эпохи, — ответила она и, поеживаясь, вошла в воду.

— Я здесь единственный крокодил, — сказал он, не отворачиваясь и не отходя подальше, видимо, начисто позабыв о правилах приличия, предписываемых нравами его эпохи.

Ее обнаженная грудь показалась над водой.

— А почему бы и вам не искупаться? Знаете, это просто не коллегиально, вы меня изучаете, а я не знаю, как выглядит мужчина прошлого. Это противоестественно, потому что только будущему дано право знать прошлое, обратное же — запрещено.

Изучая более древнюю историю, она, естественно, не могла знать, что, если такое сказать мужчине двадцатого века, потом не заставишь его раздеться. В двадцатом веке мужчины все еще очень боятся сравнения с другими мужчинами.

— А мне не жарко, — ответил он, обтирая потное лицо довольно несвежим носовым платком.

Циана не обратила внимания на его носовой платок, но зато была тронута его наивной ложью. Возможно, это было признаком того, что она готова влюбиться. Особенно ее забавляло то, как он краснеет, поэтому она решила выйти из воды прямо напротив него.

— Как, по-нашему я отвечаю вкусу мужчины вашего времени?

— Вы просто богиня! Настоящая Фрина!

Ну что за человек, опять сравнивает ее с какой-то неведомой ей женщиной! — взыграла в ней ревность.

— Кто она? — воскликнула Циана, смахивая ладонью воду с тела, чтобы быстрее обсохнуть.

Эти безобидные движения в глазах мужчины двадцатого века были равноценны самопредложению, но Циана и этого не знала, а потому очень удивилась, когда он повернулся к ней боком и высказал свое возмущение, хоть и совсем по иному поводу:

— Эх вы, горе-историк, какой же вы специалист по древней истории, если Пракситель и Фрина для вас…

Она напомнила ему, что выросла на три века позже него, а это значит, что настолько же увеличился объем информации, тогда как мозг человека за эти три века не увеличился и на три милиграмма. Вполне понятно, что отбор информации становится все более жестким. В их время уже половина людей в той или иной форме занята тем, что регистрирует в электронной памяти человечества накопленную информацию. Так что нечего задирать нос, если в двадцатом веке историк все еще представляет собой какую-то фигуру в общественном плане, — разозлилась она под конец, увидев, что он ее не слушает. Внимание его раздвоилось между ее телом и пилотским костюмом, который она застегивала, склеивая его полы. Но раз он снова сравнил ее с другой женщиной, ее, считавшую себя несравненной, должен же он, в конце концов, хотя бы сказать, что это за женщина!

И он снова показался ей очень милым и приятным. Он сразу оценил ее элегантную самоиронию и преподнес ей необыкновенно живописный рассказ о великом древнегреческом скульпторе Праксителе и его модели Фрине. Когда он кончил, она всплеснула руками, как это делали девушки задолго до двадцать четвертого века:

— Ах, наверное, очень интересно быть гетерой! Для получения первой научной степени непременно возьму тему по Праксителю! А что это такое у вас на лице — герб?

Шрам на его левой щеке действительно напоминал немного стершийся отпечаток герба.

— Нет, это след подковы. На счастье, — ответил он, а его деланная улыбка, очевидно, прикрывала какие-то комплексы, связанные с этим шрамом.

— А что такое подкова?

У них в заповедниках были лошади, но ей впервые довелось услышать, что когда-то приходилось их подковывать. Потом он добавил, что, к сожалению, подкова была ослиная, так что и счастье ему выпало ослиное. Однако Циана не поняла шутки.

— А это что, какой-то обычай?

— Какой там обычай! Просто, когда я был маленьким, меня лягнул осел.

— Настоящий осел? — восторженно пискнула Циана, будто нет на свете большего счастья, чем получить отметину от ослиного копыта.

— Другие ослы лягаются иначе, — сказал он, и снова двадцать четвертый век не понял век двадцатый.

— Можно мне потрогать ваш шрам? — протянула руку девушка из двадцать четвертого века и грустно вздохнула. — А у нас уже невозможны никакие шрамы. У нас есть очень эффективные средства для регенерации кожи, так что любой шрам исчезает бесследно.

Шрам на лице мужчины покраснел, хотя девушка еще не успела его коснуться. Да и все лицо его залилось краской, так что шрам почти слился с общим цветом лица.

— Вам в самом деле нравится? — смущенно шепнул мужчина из двадцатого века и зажмурился в ожидании ласки.

— Сначала я подумала, что это какой-то отличительный знак. Ведь когда-то рабам выжигали клеймо, чтобы не могли бежать. Но так тоже хорошо.

— Ну и путаница же у вас в голове, коллега! Ваше счастье, что вы не сдаете мне экзамен! — засмеялся он, а девушка встревоженно вскочила.

— Конец контакта!

— Извините, не понял, — переспросил неприятно удивленный кандидат исторических наук.

— Я сказала: конец контакта. Мне нужно возвращаться. А вы слишком хорошо рассказываете. Для историка это опасно. Все-таки он должен полагаться больше на очевидные факты, а не на собственное воображение, — снова посмеялась она над его предыдущей сентенцией.

Ей было приятно дразнить его, а это лишний раз доказывало, что, возможно, она влюбилась.

— Останьтесь еще ненадолго, прошу вас! — пошел он за нею следом.

— Нельзя. Если при программировании обратного полета не удастся скрыть этот час, — пиши пропало, провалилась на экзамене.

Кандидат наук не понял девушку, но это ему было простительно, ведь он ничего не смыслит в темпоральных машинах.

— Разве этот час не был прекрасен, зачем же его стирать?

Видимо, ей тоже этого не хотелось, поэтому она пустилась в подробные объяснения, что это ее первый самостоятельный учебный полет, что ей надлежало привремениться где-то совсем в другом месте (он не сразу сообразил, что машина времени не приземляется) и что она должна была немедленно отправиться обратно, не вступая ни в какие контакты с эпохой, в которую она попала случайно. Но только лишь выпалив все это, она поняла, какую жестокую ошибку совершила.

— Но я вас очень-очень прошу, не верьте этой нашей встрече! Скажите себе, что все это сон, иначе вы вообразите, что сошли с ума, и будете страдать!

Он с жаром схватил ее за руки.

— Циана, уничтожать события для историка — кощунство! Неужто сердце позволит вам стереть час, в который я познал любовь?

У девушки на глазах выступили слезы, так очарователен был этот архаический способ признания в любви.

— Да, наша встреча поистине принадлежит истории! Но это история, на которую человечество не имеет права.

Она выдернула свою левую руку, сунула ее в карман и подала ему маленькую мягкую капсулку.

— Проглотите это!

Он испугался, наверное решив, что Циана, у которой отец химик, не станет раздавать капсулы с безобидными веществами.

— Таким образом вы хотите уничтожить историю нашей встречи?

Она весело обняла его:

— Дурачок ты мой милый, проглоти! Я хочу поцеловать тебя.

— Чтобы потом я все забыл, да?

— Да нет же, это против вирусов, которые я могу тебе передать. Чтобы ты не заболел. Ну давай же, а то я теряю терпение!

Ее красоты и объятий оказалось достаточно для того, чтобы заставить мужчину из двадцатого века что-то проглотить, пусть даже это цианистый калий. А губы ее действительно чуть не свели его с ума. Потом Циана воскликнула дрожащим голосом:

— Да, я действительно люблю тебя! Это равносильно эллинской трагедии!

Непонятно почему, ее признание вызвало у него горькую усмешку:

— Да ладно тебе! И когда тебе удалось это понять?

— Раз я способна так целовать… — и она снова прильнула губами к его шраму.

— Наверное, тебе не раз приходилось целовать мужчин…

Циана разозлилась:

— Послушай, больше всего на свете меня интересует древняя история — это верно, но все же я помню кое-что и из своей собственной. — Боже, какая трагедия! — кажется, так говорили древние?

— «Боже» — это говорили, но не объявляли трагедией свои случайные знакомства.

— Но ведь именно в этом и заключается трагедия! — чуть не заплакала Циана. — Я для тебя — не больше чем эпизод, который ты должен немедленно забыть, а я буду любить тебя до смерти. О, Афродита, какой смертный грех совершила я перед тобой? За что так жестоко ты караешь меня?

Историку двадцатого века, вероятно, должно было показаться слишком необычным, чтобы ему объяснялась в любви девушка из двадцать четвертого века, причем в выражениях, употреблявшихся в четвертом веке до нашей эры, и потому он сказал:

— Милая моя, давай без банальных фраз!

Циана трагически воздела руки к небесам:

— Боже, что же мне теперь делать! Подай мне знак, о мудрая волоокая богиня!

— Ты сказала: войдешь в машину и сотрешь этот час. Можно мне посмотреть, как ты это сделаешь? — сказал он и, не дожидаясь ее согласия, ухватился двумя руками за края открывшегося люка и ловко проскользнул в кабину.

Удрученная своей трагедией, Циана слишком поздно осознала опасность и бросилась за ним.

— Эй, не смей ничего трогать!

Она так и не узнала, трогал ли он что-нибудь и что именно. Люк автоматически захлопнулся вслед за девушкой, что-то тихо щелкнуло, и уже в следующий миг оба они оказались в пилотских креслах, потому что машина очень резко перешла от полета в пространстве к полету во времени.


Как ни пыталась Циана остановить полет, чтобы вернуть историка-грибника обратно, все было тщетно. Непонятно почему, систему управления машиной блокировало, и ТСП мчало их в неизвестном направлении во времени, не имевшем ни конца, ни края. Поэтому когда на мониторе появилось изображение посадочной площадки институтского полигона, девушка обрадовалась. Однако на лицах профессора по темпоральным полетам и его ассистента радости не было и в помине.

— До каких пор ты будешь таскать сюда мужиков? — крикнул в сердцах профессор, забыв, что предыдущие случаи стерты в ее памяти, так что этот для нее первый. — И все в грязной обуви!

Ассистент деликатно подтолкнул профессора, но тут вспыхнула Циана:

— Я не виновата! Он сам залез в машину, я не смогла его остановить, и машина тоже сама тронулась. Как можно проводить эксперимент на машине, которая дает разброс во времени в три века!..

Мужчина из двадцатого века осматривал то бранящихся, то полигон с таким видом, будто попал в ловушку.

— Вы, коллега, держитесь вызывающе, — сказал уже примирительным тоном профессор. — Мне трудно будет дать положительный отзыв о вашей способности работать с темпоральными машинами.

— Но ведь она действительно… — попытался было защитить девушку инженер — специалист по темпоральным машинам, поглядывая на нее с ласковой укоризной.

— Ты и в самом деле нарушила все, абсолютно все правила! Полет был задан в автоматическом режиме, Циана, ручное управление служило только для проверки твоего умения справляться с ним. От тебя же требовалось только выйти из машины и определить, какого порядка разброс, все остальное было поручено автопилоту. В конце концов, если бы тебе не удалось устранить запрограммированные неполадки, автопилот сам устранил бы их в заданное время, а ты…

— Может, именно поэтому все и произошло, — не сдавалась Циана. — Дайте мне возможность совершить настоящий самостоятельный полет! Что за нечистоплотные приемы? В конце концов, это нечестно с вашей стороны!

Инженер сделал ей знак замолчать и отвел профессора в сторону.

— Наверное, она и в самом деле не виновата. Это все проклятый зев во времени, из-за него эти повторы…

— Но этот второй мужчина… как это возможно… причем после того, как тому мы категорически запретили появляться…

— Вы, наверное, забыли, что время тоже не терпит пустоты. Однако я считаю, что таким образом нам не положить конец этой истории…

— Циана, что ты делаешь? — воскликнул профессор, увидев, как его студентка, обняв свою добычу из древности, без всякого стеснения целует загадочный шрам на левой щеке.

— Не беспокойтесь, я дала ему иммунную капсулу.

— Но послушай… ты продолжаешь вести себя, как… — тут профессор захлебнулся от возмущения.

— Амантес аментес, — простодушно возразила студентка. — Влюбленные безумны, писал Теренций.

— Нет, эта специальность решительно не для тебя!

— Римский писатель, первый век до…

— Извините, — вмешался историк-грибник. — Думаю, что вы должны мне объяснить… Я прибыл сюда не по своей воле…

— И таким же образом вернетесь, — выплеснул на него свой гнев профессор по темпоральным полетам и тут же подобрел. — Выслушайте меня внимательно, и, пожалуйста, как можно меньше вопросов! Мы сейчас вернем вас туда, откуда вы прибыли. Очень вас прошу, не ходите в следующее воскресенье на ту поляну, есть опасность, что вы снова появитесь здесь, вы меня понимаете? Нет, вам это трудно понять, так что, пожалуйста, примите на веру все как есть, прошу вас! И не требуйте объяснений.

— Он останется здесь! — заявила Циана и взяла свою добычу под руку, будто ее уже хотели у нее отнять.

Двое мужчин вытаращились на девушку. Объект спора,по всей видимости, также не испытывал особого восторга от ее идеи.

— Наши века довольно далеко отстоят друг от друга, так что бог знает какого вмешательства не будет, — пояснила студентка, прижавшись к своему возлюбленному из древности. — А мы любим друг друга. Он тоже историк, специалист по древним векам, и будет нам даже полезен. Вот, он рассказал мне об одной Фрине, подруге эллинского скульптора Праксителя, о которой мы не знаем. Мы будем работать вместе и будем счастливы. Вы не имеете права разлучать нас!

Профессор вздохнул с выражением терпеливой досады.

— Нужно запросить мнение планетарного совета. Я лишь могу заверить тебя. Циана, что с твоей стороны это сущее легкомыслие. Ведь его генетическая линия через три века исчезнет! А представь себе, вдруг у вас с ним одна родословная. Значит, ты мгновенно исчезнешь вместе со своей мечтой о счастье.

— Он не женат, — возразила она, но тут вспомнила, что об этом у них речи не шло. — Правда ведь? И у тебя нет детей?

Историк-грибник, о чем-то задумавшись, так покачал головой, что со стороны могло показаться, будто он прислушивается, не качаются ли у него в голове мозги.

— Сейчас, может, и нет, но пока мы не знаем, остался ли он или мы его вернули. Если мы его вернули…

— Проверим!.. — воодушевилась студентка и бросилась было куда-то бежать, но профессор схватил ее за рукав.

— Ты опять собираешься совершить то, на что не имеешь права! Подождите! Александр! — обратился он к своему ассистенту, который уже сокрушенно опустил плечи, — позаботься о том, чтобы они ни с кем не вступали в контакт! А вы, прошу вас, дайте мне свои персональные данные: имя, профессию, адрес, место работы, публикации, если таковые у вас имеются…

По выражению лица человека из двадцатого века можно было подумать, будто он силится понять, как он оказался среди стольких умалишенных и не слишком ли они опасны. Он боязливо назвал свои данные: да, есть у него и несколько опубликованных статей в «Историческом обзоре». Профессор отошел метров на двадцать, достал небольшой аппарат из кармана и что-то сказал.

— Ну, теперь все выяснится, — Циана ободряюще пожала любимому руку. — О вашем веке у нас есть полная документация, вероятно, компьютерам удастся разыскать тебя. Ты ведь не рядовой человек.

— Послушай, что за шутки вы позволяете себе? — спросил он.

— Какие шутки? Решается твоя судьба, ты что, не понимаешь? — она снова чмокнула его в щеку со шрамом. Можно было подумать, что людям двадцать четвертого века страшно не хватает подобных шрамов.

— Не понимаю.

— Проверяют линию твоей жизни. Если она прерывается и ты исчез в том году, из которого мы прибыли, значит, ты остался здесь.

— А если я вернулся? — продолжил он, все также по-дурацки ничего не понимая. Впрочем, в этом не было ничего удивительного, ведь историки всегда путаются во временах.

Взгляд у Цианы померк, а инженер, стоящий рядом, приободрился.

— Тогда мы узнаем, что с тобой случилось.

И она уставилась на своего научного руководителя, который в ожидании результата теперь разглядывал небо, здания вдали — что угодно, только бы не встречаться взглядом с этими тремя, воплощавшими собой три варианта надежды.

Молодой инженер не выдержал и скрылся в машине — проверить ее программу. Он только взял с них слово, что они никуда не уйдут, но у них и не было такого намерения.

— Циана, лучше мне вернуться! — взмолился спорный объект, как только они остались наедине.

— Разве ты не любишь меня? Я, конечно, не держу тебя силой, но… О, Афродита, — схватилась она за голову. — А я так мечтала путешествовать с тобою вместе в прошлом!

Несмотря на смешное обращение к древней богине любви, ее горе выглядело настоящим. Он попытался обнять девушку.

— Конечно, люблю! Но я хотел сказать…

По быстрому шагу профессора издали можно было догадаться, что у него радостная весть. Но для кого?

— Циана, я вижу, ты уже смирилась с законами истории…

— Нет! — сердито шмыгнула девушка носом.

— А надо бы! Что за историк из тебя выйдет, если… Наш гость был известным в свое время человеком. У него были дети и внуки, которые радовались его славе.

— Известный? — усомнился историк, знавший, как трудно в его области добиться славы.

— Больше я ничего не имею права сообщить вам.

— Но почему?

— Неужели вам не ясно, почему? Кому дозволено заранее знать свою судьбу?

— Но ведь вы можете меня обмануть, не правда ли? Чтобы прогнать.

Не только профессор, но и сама Циана, полюбившая историка из двадцатого века, была потрясена. Такое вроде бы безобидное на наш взгляд замечание в двадцать четвертом веке считалось тяжелым оскорблением.

— Ну ладно, бог с вами, — усугубил свою ошибку историк. — Но как вы мне докажете…

— Компьютер сообщил мне о давно закончившейся судьбе. Я не могу по собственной воле ее менять, — ответил профессор хмуро. Ему трудно было простить обидное недоверие, хотя, если быть справедливым, этот человек из прошлых веков заслуживал снисхождения. — Ваш первый ребенок родился в год вашей встречи с Цианой, значит, вы скрыли от нас, что ваша жена ждет ребенка.

— Вот видите, тут какая-то ошибка! У меня нет жены! — обрадовался недоразумению историк.

— Александр, машина готова к обратному полету? Вы будете его сопровождать, — повернулся профессор к инженеру. Тот так и светился радостью. Наверное, он был готов отвезти своего гостя хоть на край Вселенной.

— Это действительно так? — спросила студентка своего профессора.

— Циана, неужели ты во мне сомневаешься? Когда он уедет, я посодействую тебе, чтобы ты сама все проверила…

— Но разве может историк лгать! — возмутилась девушка.

— Но я не лгу, поверьте мне, — воскликнул ее коллега из древности. — И я не двинусь отсюда, пока все не выяснится окончательно! А вы меня ни с кем не спутали? И чем именно я известен?

Профессор враждебно поджал губы, нахмурился, но историк повторил свою угрозу, что не сдвинется с места, пока…

— Писатель. Известный писатель-фантаст.

— Кто? Я? — прыснул со смеху историк-грибник.

— В данных компьютера нет другого человека с таким именем. И все остальное совпадает.

— Но вы отдаете себе отчет в своих словах?

— Я знаю, в ваше время ложь была очень распространенным явлением, — расплакалась девушка. — Но почему меня, почему именно меня нужно обманывать! Немедленно сотрите его в моей памяти, немедленно! Чтобы историк стал фантастом, о Афродита!.. — и студентка побежала в направлении институтского метро, будто убегая от страшного преступления.

Историк точно так же, в стиле древних трагедий, простер к ней руки, но профессор преградил ему дорогу:

— Прошу вас, садитесь в машину! И без того вы слишком долго находитесь здесь, от этого возможна еще большая путаница во времени. И, как мы договорились, в воскресенье не предпринимайте вылазок на природу. Лучше всего сидите дома рядом с супругой.

— Но у меня ее и в самом деле нет! Поверьте! — чуть не плача уверял историк, однако профессор и ассистент встали перед ним стеной, оттесняя его к машине.

Инженер первым вскочил в машину и оттуда потянул к себе историка.

— Скажите Циане…

Люк захлопнулся, чуть не отхватив историку из прошлого кончик носа, и таким образом он не смог ни слова передать на прощанье историку будущего.

Инженер, кого он тоже попросил передать девушке его последние слова, отказался выполнить его просьбу. Он пристально смотрел на бешено крутящиеся цифры на счетчике лет.

— Циана уже ничего не знает о вас. Все ошибки, совершаемые при темпоральных полетах, стираются в памяти участников полетов.

— Мне этого не понять… — сокрушенно сказал историк.

— Тут и не надо ничего понимать, — ответил инженер и замолчал. Только потом, с чувством облегчения высаживая историка на берегу реки, он напомнил ему, чтобы тот никогда больше не появлялся в этих местах.

* * *
На месте не оказалось не только пластиковых пакетов с грибами, но вообще никаких его вещей. Но прежде чем обругать неизвестного вора, историк-грибник вспомнил слова невероятного профессора по еще более невероятным темпоральным полетам и быстро глянул на свои наручные часы. Датник и в самом деле показывал четверг накануне того воскресенья, в которое он набрал свои грибы. Если верить часам, то и его сумка-однодневка и старый плащ должны сейчас мирно дремать себе в одежном шкафу его однокомнатной квартирки, на которую у него уходило ползарплаты.

Если они и в самом деле на месте, сказал он себе, я сойду с ума. Однако с ума он не сошел, хоть вещи и в самом деле оказались в шкафу. Помешал телефон. Нет, видать, путаница слишком велика, чтобы отделаться простым умалишением.

— Эй, что с тобой? — пискнула ему в ухо секретарша директора института. — Ты почему не явился на совет?

— Полагаю, что ничего важного я не…

— Как раз что-то очень важное, и именно для тебя, — прервала она его с радостным возбуждением в голосе.

— Что именно?

— Это настолько важно, что о нем можно сказать только на ушко!

— Я слушаю, — ответил он с досадой, потому что ему было не до нее с ее вечными глупостями.

— Да нет, лучше я сообщу тебе лично. Жди! — сказала она и положила трубку, а он даже не успел ей сказать, что сейчас ему не до любви.

Он кинулся на кушетку. Ему хотелось разобраться в случившемся, разложить все по полочкам, выстроив в логическую цепочку. Выходило, что он не только не ходил за грибами, но и вообще у него не было никакой встречи с Цианой, — не было ничего из того, что он пережил между сегодняшним четвергом и воскресеньем, которое еще только будет! Нет, такая путаница невозможна! Но если это все-таки было на самом деле, тогда он должен помнить, что он делал, скажем, в пятницу или в субботу?!

Известное дело, насилием над мозгом почти никогда ничего не удается вспомнить. А историку, постоянно витающему в других временах, всегда трудно упомнить то, что было не века, а несколько дней назад. А если это случилось не в прошлые, а в будущие дни, тогда все и подавно переворачивалось с ног на голову и тут уж никакому историку не под силу разобраться, потому что это чистая фантастика… Ну и насмешили же они его, надо же такое придумать: писатель-фантаст! И это он, педантичный во всем, что касается истории, раб фактов!..

Но теперь он и в самом деле не знал, как быть. А может, и к лучшему, что Сия не даст ему долго ломать голову над такими вопросами. Она влетела с большим букетом цветов. Вид у нее был торжественный и несколько встревоженный.

«Ах, как она была хороша!» — подумал он про себя, но это относилось не к Сие, которую он увидел теперь на фоне той, оставшейся в будущем. Нет, непременно надо пойти в воскресенье на то же место, хотя бы нацеловаться вволю! И с досадой спросил: «Для кого эти цветы?» — решив, что опять она потащит его на чей-то день рождения или именины. Он не любил эти вечные сборища с обильной едой и возлияниями и предпочитал им природу, недаром он был завзятым грибником.

Особой догадливостью он никогда не отличался, но все же норой где-то глубоко в подсознании у него мелькала мысль о том, что она нарочно таскает его по гостям, как бы демонстрируя их близость.

Сия кокетливо присела, изображая реверанс, и протянула букет, чем окончательно привела его в замешательство: не хватало еще, чтобы он забыл свой собственный день рождения или именины!

— В знак благодарности! И за высокие достижения в любви, — пояснила Сия с довольно напряженной улыбкой. — У нас будет ребенок!

Точно как в старых пьесах, сначала он схватился за спинку стула, а потом сел. Первой его мыслью было: «Вот, Циана была права…», но тут же его обожгло: «Да чем же я виноват?». А когда Сия чисто по-женски обиженно поджала губки: «Ты, кажется, не рад?», душа историка уже стенала, противясь противоестественному ходу вещей: в воскресенье он ходил по грибы, никакого ребенка и в помине не было, вернулся назад в четверг, и вот на тебе… Нет, это чистое безумие, сколько бы там ни болтали об относительности времен и так далее! Даже в самом худшем случае дни до воскресенья должны были бы просто повториться, откуда же взялся этот ребенок?

— Чужие люди радуются, а ты… — собиралась было заплакать Сия, но не смогла выдавить из себя ни слезинки, — шеф хочет быть кумом, даже крестным отцом.

— Значит, шеф узнал раньше меня… — сказал он задумчиво, не имея никакого желания заедаться или прислушиваться к расползавшимся по институту слухам о связи профессора со своей секретаршей; пока он еще просто пытался вписаться во время.

— Ты же куда-то исчез, — осторожно, стараясь не перегнуть палку, упрекнула его Сия. — А он еще утром поручил мне составить список нуждающихся в жилье… ну вот… я и сказала ему… что мы тоже нуждаемся…

Их связь продолжалась не больше трех месяцев, и пока о женитьбе не заходило и речи, но он не упрекнул ее за поспешность и за то, что она поставила его перед свершившимся фактом. Да и какой смысл упрекать ее, раз в компьютерах будущего записано-то ли на ленте, то ли на кристалле — что он женат, у него есть дети и внуки и что все уже случилось, хоть никто и не спрашивал его, хочет он того или нет!

Он встал, ноги у него подкашивались, попытался придать себе торжественный вид и обнял будущую мать его ребенка так, будто опасался нанести вред будущему наследнику. Однако, несмотря на столь безрадостное начало, как это часто случается, ей предстояло полное благополучие в браке, потому что мужчина, заранее расписавшийся в собственном бессилии, легче примиряется со всем, что преподносит ему судьба, всегда уступчив и кроток. Так вот, кандидат наук уже знал, что не пойдет по грибы в воскресенье, потому что Сия наверняка потащит его в другое место, вероятнее всего на торжественный обед к своим родителям. Нашептывая ей на ушко: «Я очень рад, моя дорогая, очень счастлив!» — он был готов примириться и не с таким; ему казалось, что судьба его и в самом деле решена и изменить ничего невозможно, как сказал бы профессор по машинам времени.

А всего через полчаса, когда самозваная его супруга посапывала у него на плече, он думал, что, когда появится ребенок, им трудно будет сводить концы с концами на две зарплаты, если он не подыщет себе возможность подработать то ли редактором, то ли составителем или не пробьется в массовую печать с популярными статьями, чего пока ему не удавалось. Затем он задумался: а сколько же зарабатывают писатели? Потом мысли его приняли другое направление, и он сказал себе: историков у нас — хоть пруд пруди! А разве мало небылиц в этой нашей науке? Фантаст, по крайней мере, не пытается обмануть, будто то, о чем он рассказывает, было на самом деле! Потом, пусть даже воображаемый, но все же он — господин над фактами, а не они над ним. А потом, ведь фантастика пишется и на исторические темы…

Он осторожно вздохнул, чтобы не разбудить молодую жену. Три месяца назад она сказала ему, что настолько привыкла к его лицу, что просто не замечает шрама, но ни разу до сих пор не поцеловала его. Эх, надо было спросить профессора хотя бы заглавия написанных им книг! Но нет, это было бы неинтересно!

Губы Сии три раза произнесли нежно «пух», и она поудобнее устроилась у него на плече. Чтобы отвлечь свое внимание от мурашек в занемевшем плече, он решил, что надо бы изложить на бумаге все случившееся с ним в воскресенье, то есть что должно было случиться или… Ух, дай бог, чтобы в роли писателя-фантаста ему наконец повезло! Хорошо им, фантастам! Если историк возьмется рассказывать такие небылицы, даже если он сто раз лично все пережил, никто и слушать не станет, а так, в виде фантазии, все проглотят, как теплый хлеб! А этой историей непременно нужно будет с кем-нибудь поделиться, иначе она будет жечь ему душу.

И он принялся сочинять — на всякий случай — более убедительное начало истории своей любви со студенткой из будущего. В воображении ему представлялась и впрямь фантастическая любовь. Предоставим ему до конца пережить свое счастье. А читатели, наверное, нам простят, что мы так и не назвали его имени. Не назовем мы его и теперь, потому что это не конец, а начало: наш герой действительно стал знаменитым писателем-фантастом.

* * *
Циана вышла из машины со смешанным чувством волнения, любопытства и страха. В какие бездны времени провалился университетский полигон, с которого она стартовала? Свежая, зеленая трава вокруг была замусорена, а это был верный признак других веков. Природа, вся обстановка вокруг казались ей знакомыми, но разве мало исторических фильмов она просмотрела, готовясь к полетам!

Она пнула ногой смятую пластмассовую коробку, нагнулась, подняла обрывок газеты и прочитала дату. Машина дала чудовищный разброс во времени! Только бы никто ее не увидел!

И все же она огляделась вокруг, теперь уже с меньшим страхом. Но ей почему-то все время казалось, что вот-вот из-за кустов, окаймлявших берег реки, выйдет большой красивый варвар, который… Что-то подобное, кажется, ей снилось когда-то.

Никого вокруг не было, и Циана сказала себе: «При таком воображении историка из тебя не получится! А если проторчишь здесь еще немного, то не видать тебе и пилотского диплома…» И она решила, что, программируя обратный полет, надо постараться скрыть запрещенное пребывание в запрещенном времени.

Люк захлопнулся за ней, машина взлетела, но на высоте, где нужно было перейти в полет во времени, неожиданно дала сбой. Циана без особой тревоги выждала, пока компьютер устранит ошибку, но он не устранил ее, и она внимательно оглядела опоясывающие кабину индикаторы приборов. Ей показалось, что милокач торчит на пару сантиметров больше, чем положено. Положив руку на рычаг, она легонько нажала на него, с тихим щелчком он вошел в паз, зеленый глазок загорелся, показывая, что включилась темпоральная программа, и счетчик времени закрутился.

Циана откинулась в кресле, устроившись поудобнее: когда вернется, она устроит взбучку этому инженеру. Таращится на нее влюбленными глазами, а как дошло до дела, так всучил ей сломанную машину! Это же ведь полная безответственность по отношению к человечеству и его истории! Хорошо, что… Или, как говорили древние, все хорошо, что хорошо кончается!

Она несколько раз на разные лады повторила про себя, чтό и как выскажет все незадачливому инженеру, и каждый раз испытывала странную сладость, когда представляла себе, как Александр краснеет перед нею и просит прощения. Неизвестно почему, ей стало жаль его. Но не успела она до конца прокрутить мысленно свой спектакль, как люк открылся, профессор и инженер-ассистент торжественно встретили ее. Александр где-то раздобыл роскошную темно-красную розу.

— Поздравляем с благополучным завершением первого полета во времени, — пожал ей руку профессор. — Ты отлично справилась. Циана.

Как и положено, она ответила скромным «спасибо», а про себя добавила: «Подождите, вот получу диплом, тогда я вам покажу…»

И ей снова привиделось, как она весело мчится в прошлых веках. Но это была вполне законная мечта каждого начинающего историка.

Глава четвертая БОГ ИЗ МАШИНЫ

Несколько минут он шел за нею, любуясь ее стройными белыми ногами в изящных сандалиях. Она как-то неумело ступала по мощеной улице. Пурпурные аппликации на дважды перепоясанном хитоне говорили о том, что это одна из самых шикарных гетер, с которыми не больно-то разговоришься на улице. Познакомиться с такой гетерой можно только по рекомендации влиятельного человека. Однако он мог позволить себе пренебречь этим правилом.

— Красавица!..

Циана не почувствовала, что за ней следят, потому что с ненасытным интересом историка рассматривала знакомые по учебникам здания, женщин, которые тоже оглядывались ей вслед. К тому же уверенность в собственном превосходстве быстро набирала силу при виде толстых, вислозадых матрон с загрубевшими от пыли и солнца ногами, в застиранных хитонах и робах. Последнее, конечно, было вполне простительно — до изобретения стиральной машины были тысячелетия. И все же на душе у нее было радостно — она решила представиться гетерой, а гетера должна быть красивой. Любая другая биография ограничивала бы ее свободу в древнегреческом обществе. А гетеры, как утверждает исторический компьютер, были просвещенными, свободными женщинами, разбирающимися в науке и искусствах, компаньонками и подругами интеллектуалов. Знаменитая Аспасия была настолько свободомыслящей, что самому богоравному Периклу едва удалось спасти ее от заточения! Вот почему Циане так приятно было увидеть алчное восхищение в глазах заговорившего с нею мужчины и двух воинов в тяжелых доспехах, сопровождавших эту, вероятно, очень важную особу. Возможно, она и в самом деле будет иметь здесь успех, а это позволяло надеяться на успешное завершение всего эксперимента.

— Красота, взошедшая над этим городом, как розовоперстая богиня зари, — изрек важный муж. — Уделишь ли ты мне немного времени?

Он был невысок, некрасив, с отвислым животом, но Циана все же мило улыбнулась ему.

— С удовольствием.

— А когда и где ты меня примешь?

— О, — смутилась молодая специалистка по древней истории, догадавшись, что раз ее просят уделить время, то, значит, не для высокоинтеллектуальных бесед. Ища выход из положения, она сказала первое, что пришло ей в голову:

— Одна из моих сестриц в подобных случаях говорила: вы любите красоту, а я — деньги. Так давайте же без обиняков приступим к удовлетворению наших взаимных желаний.

Она вычитала это в книге «Беседа гетер» Лукиана, позабыв, однако, что автор был сатириком, к тому же он написал ее на несколько веков позже. На лицах троих мужчин отразилось такое смятение, что Циана тут же сообразила, насколько неуместна ее цитата. Важный муж с кривой, как и его ноги, улыбкой на лице изрек:

— Надеюсь, мы договоримся. Я здесь начальник городской стражи.

Совершенно неопытная. Циана не знала, что ни один начальник городской стражи денег не дает. Как правило, все они привыкли только получать. А потому она обрадовалась:

— Так вот, значит, кто мне покажет, где живет моя приятельница Фрина.

— Кто она такая?

— Как же ты не знаешь такую знаменитую гетеру! Она подруга Праксителя.

— Праксителя я знаю, но Фрины в нашем городе нет.

— Не может быть, ведь она жила как раз в это время!

— Что-что? — не понял странного выражения начальник стражи, отнеся это на счет ее не менее странного эллинского языка. — А ты откуда идешь, красавица, что твои благоуханные губы так странно выговаривают наши слова?

Когда-то он учился ораторскому искусству у дешевого афинского учителя.

— Из Милета, — пропела Циана заученную фразу из своей биографии, которую она знала назубок. — Когда моя матушка умерла, отец пригласил мне в воспитательницы две принцессы — родосскую и эфиопскую, поэтому…

— И куда направляешься ты теперь? — прервал ее начальник стражи. По опыту он знал, что чаще всего гетеры представляются княжескими дочерьми.

— К Праксителю. Ты покажешь мне, где он живет?

Лицо начальника стражи перекосилось, будто он раскусил тухлую маслину. С тех пор, как вошли в моду проклятые философы, художники и писатели, самые красивые женщины Эллады так и липнут к ним.

— Иди вниз по улице, а там, кого ни спросишь, любой покажет дорогу. А когда же мы увидимся?

— Это ты скажешь, сын Ареса. Как только найдешь свободное время и удобное место, пошли мне весть.

— А куда?

— Куда… к Праксителю, он будет знать, где я нахожусь.

На этот раз начальник стражи раскусил две тухлые маслины: во-первых, ему не хотелось хоть как-то зависеть от модного скульптора, а во-вторых, перспектива самому искать подходящее место для любовной встречи была чревата неприятностями. Жена давно предупредила его: «Спутаешься с гетерой — голову оторву!» И почему эти жены так ревнуют к свободным женщинам, а к рабыням и наложницам равнодушны — одному Зевсу известно. Однако необходимо соблюдать осторожность, ведь в свое время тесть дал ему золота, для того чтобы купить это доходное место начальника стражи.

— Ладно, — сказал он. — Однако я надеюсь, что ты уплатила налог, — намекнул он еще раз красивой дуре, как будет обстоять дело с деньгами в их будущих взаимоотношениях.

Циана с готовностью сунула руку в складки хитона, где у нее был карманчик с горстью золотых и серебряных монет, специально чеканенных под те, которые имели хождение в этом времени.

— Я, конечно, заплачу. Тебе надо…

Начальник стражи засмеялся в сладостном предвкушении:

— Ты, кажется, и впрямь совсем новенькая в этом деле!

— То есть… да… новая… — призналась специалистка по истории древних веков.

— Ну, о налоге договоримся! Когда установишься, обзаведешься клиентами… Я помогу тебе захомутать парочку богачей, но для того, чтобы я мог рекомендовать тебя, и ты ведь должна постараться. Верно я говорю?

— Я постараюсь, — пообещала ему Циана, хоть ей не вполне было ясно, в чем должно выразиться ее старание. Главное сейчас было отвязаться от досадного человека, предлагавшего ей какое-то гадкое содружество.

У нее была совершенно конкретная задача: встретиться с Праксителем, узнать от него, кем выполнены некоторые известные скульптуры, относящиеся к этой эпохе, об авторстве которых историки спорили уже несколько веков. Только машина времени давала возможность разрешить, наконец, давний спор.

— Желаю тебе, солнцеликая, успеха! Ты скоро получишь от меня весть! — сказал ей благосклонно начальник стражи, а потом вздохнул ей вослед: загадочная женщина! Все на ней дорогое — и ожерелье, и заколки в волосах. Не задумываясь, готова была тут же оплатить налог. А благовония у нее — с ума сойти! Может, и в самом деле это обедневшая принцесса, решившая стать свободной женщиной? А хитон у нее, наверное, и впрямь из Милета, только там делают такие тонкие ткани. А может, и она, как знаменитая Аспасия? Та тоже когда-то пришла, и никто никогда не узнал о ее происхождении, а денег у нее было при себе столько, что хватило сразу же открыть школу для девочек…

Тут он еще вспомнил, что Аспасия была сначала любовницей Сократа, потом женой Перикла, эта же направлялась к Праксителю. И начальник городской стражи разразился бранью:

— Распоясались эти философы и художники! Да-да, они понимают демократию как вольницу, вообразили себе, будто могут делать все, что им вздумается! Но… — он звучно рыгнул. На обед он переел голубцов из виноградных листьев, которые жена его великолепно готовила из мяса молодого барашка, и тут же засмеялся:

— Я еще скручу этих голубчиков в бараний рог!

Так, сам того не подозревая, он первым дал название вкусного греческого блюда одному из методов ведения государственных дел, которому еще предстояло утвердиться в грядущих веках. Но в то молодое, прекрасное время многое происходило впервые.

Свой первый вывод после встречи с городской стражей сделала и Циана: в эллинском мире красота и в самом деле большая сила, но рассчитывать только на нее не приходится. Вот почему, прочитав над красивым фризом, венчавшим портик: «калос кай агатос», она только скептически улыбнулась. Будь прекрасен и доблестен, красота — есть добро, и добро есть красота — этот лозунг всенародного воспитания, который Перикл провозгласил еще сто лет назад, дал хорошие результаты в архитектуре и искусствах. Гетеры тоже руководствовались им в искусстве любви, но такие, как этот начальник стражи, не выглядели ни прекрасными, ни доблестными. Да и в трех мужах, восседавших посреди двора в прохладе мраморной беседки, она не видела пока ничего привлекательного.

Циана попыталась было угадать, кто из них Пракситель, но все трое были одинаково лохматые, со свисающими до плеч жирными волосами. Под их хламидами, так же одинаково грязными, очерчивались отвратительные животы любителей дионисиевых возлияний. Вообще, пройдя из конца в конец почти весь город, включая агору, Циана не встретила ни одного человека, лицом и фигурой хоть отдаленно напоминавшего прекрасные скульптуры, разбросанные сейчас во дворе Праксителя или бережно сохраняющиеся в античных отделах музеев будущего. Она уже нащелкала тысячи снимков спрятанной в ее ожерелье миникамерой, чтобы в ее веке увидели превозносимую древность в ее истинном виде.

— Хаире! — сказала она громко. Это было приветствие свободных граждан, обозначавшее нечто вроде «Радуйся!» или «Будь весел!». Все трое подняли головы от какого-то папируса и не выразили никакой радости, а самый пожилой рявкнул:

— Черт побери, нет покоя от этих блудниц!

Он употребил слово, непонятное Циане, но по тону нетрудно было догадаться, что оно бранное.

— Это ты — Пракситель? — спросила Циана. — От тебя я не ожидала такого отношения…

— Зачем я тебе? — спросил самый молодой из троицы, но в тоне его тоже не было и тени учтивости.

— Тебе не нужна модель?

Скульптор оглядел ее, словно торговец лошадьми.

— Не нужна.

— Я не возьму с тебя денег, — сказала она, пав духом. А если он не примет ее, что тогда? Право на пребывание в этой эпохе довольно ограничено.

— А что тебе надо? Насколько мне известно, вы, чертовки, ничего не даете даром.

Его иронический тон подсказывал, что к гетерам он относится с предубеждением: то ли он пережил какое-то личное разочарование, связанное с гетерами, то ли с течением времени в отношении к гетерам вообще что-то изменилось.

— Пока чашу воды. Я пришла издалека, а в эту жару…

Он подал ей знак войти, показал на два меха, валяющиеся у них в ногах, как тела закланных ягнят.

Ее нарочито кокетливая походка не привлекла их внимания. А может, их больше интересуют юноши? — усомнилась Циана. Кто знает этих древних греков! Ей даже захотелось плакать. Слезы готовы были брызнуть из глаз. Мех с водой, который скульптор пнул ногой, зашевелился у нее в руках, как животное, готовое вот-вот вырваться и убежать. Пить из меха она не умела, просто не догадалась заранее научиться, ведь в музеях полно амфор, чаш, всяких-превсяких чудесных сосудов, употреблявшихся в те времена!

Мужи так и покатились со смеху, который в наши времена историки назвали бы «гомерическим», однако Циане он показался довольно-таки грубым, мужицким, тем более, что никому из мужей явно и в голову не пришло ей помочь.

— Эй, — шлепнул ее по заду Пракситель, досыта насмеявшись, — а может, ты царская дочь? На, пей!

И подал ей громадный бронзовый кубок, полный разбавленного вина. Циана не боялась инфекции, у нее были прививки от всех болезней, свирепствовавших в древности, но все равно ей пришлось собраться с духом и побороть в себе брезгливость. Разбавленное вино оказалось прохладным и вкусным. Осторожно приподнимая тяжелый кубок, она ощупала глазами разостланный перед мужами папирус.

— Это эорема? — спросила она, поставив кубок на мраморную скамью.

— Нет, ты погляди на нее, — сказал тот, что постарше. — С каких это пор… — тут он снова употребил бранное слово, — стали разбираться в машинах?

Циана решила не реагировать. Присев над папирусом, она ткнула в него изящным пальчиком:

— Если поставить здесь и здесь по одному полиспасту, машину смогут обслуживать всего два человека.

— Что-что? Что надо поставить? — Вытаращился тот, что постарше, а двое других с заинтересованным видом следили за ее пальчиком.

— Полиспасты. Нужно поставить друг над другом два или три блока и протянуть через них — только крест-накрест! — веревку, тогда подъемная сила увеличится во много раз по формуле…

— Погоди-погоди, — сказал пожилой. — Ну-ка нарисуй то, о чем говоришь. И формулу знаешь?! А ты, случайно, не богиня мудрости, а?

Он подал ей восковую плитку и костяную палочку, лежавшие рядом.

— Вы что, только сейчас изобретаете эорему? — удивилась Циана, рисуя простейший полиспаст. Готовясь к своей миссии, она, естественно, изучила технику эллинов. По данным исторического компьютера, эта театральная машина была создана гораздо раньше.

Третий, до сих пор молчавший и глядевший на нее откровенно похотливо, сказал:

— Нужно ее улучшить.

Живот Праксителя заколыхался от смеха.

— Позавчера на представлении одной его пьесы спускавшийся на эореме бог грохнулся на героя, которого он должен был спасти. Публика хохотала так, как не смеялась и на комедиях Аристофана…

— Значит, ты пишешь пьесы? — сказала Циана с мстительным пренебрежением, чувствуя, что выиграла сражение. И добавила, когда Пракситель назвал его имя: — Впервые слышу.

Скульптор похвалился перед нею вторым своим другом. Старик, как оказалось, обессмертил свое имя как философ и геометр, но Циана омрачила ему радость встречи с богиней мудрости, сказав безразличное «Ага!», чтобы отомстить и ему.

Зажав бороду в кулак, он дернул ее покрепче, видимо для того, чтобы очнуться от наваждения:

— О боги, какие гетеры бывают на свете: умные, красивые… Да разве в такое поверишь! Сказки! Калос кай агатос! — прохрипел он с презрением девиз, которым так восхищались последующие цивилизации. — И откуда тебе известна такая машина, как ты там сказала?

Циана умышленно не повторила название полиспаста. Ей было запрещено вмешиваться в развитие древнего мира. Вначале она была вынуждена это сделать, чтобы привлечь к себе внимание великих мужей древности.

— Как это нет умных гетер! А Аспасия? А твоя Фрина? — повернулась она к Праксителю, также оценившему гениальную простоту и эффективность полиспаста и молча снова поднесшего ей свой кубок.

— Какая Фрина?

— Та, что служила тебе моделью. — Она взяла кубок, потому что волнение и жара распаляли жажду.

— Модели у меня вот здесь, — и он постучал пальцем себе по лбу. — Но раз ты настолько учена, ты должна знать, что идеи красоты живут в другом месте. Я беру их прямо оттуда, не буду же их брать у какой-нибудь…

— Эй, — топнула Циана правой сандалией по мраморным плитам пола в беседке. — Я запрещаю в моем присутствии употреблять обидные слова о женщинах! А ты, мой дорогой ваятель, не должен передо мной повторять эти выдумки о царстве идей и так далее! Старик Платон не рассердится, если ты будешь ваять с натуры. Как, например, ты изваяешь такую ножку, если не увидишь ее? — воскликнула она, смеясь и подняв полы хитона над коленом.

Такой белой ножки с такой изящной линией икр, положительно, не было в Платоновом царстве идей, если вообще там была в самостоятельном виде идея женской ноги. Трое мужей не отрывали глаз от ножки Цианы, даже когда пурпурные полы хитона вновь покрыли ее. Первым стряхнул с себя колдовские чары Цианы Пракситель.

— Значит, ты не признаешь Платона, не так ли? Извини, но я подумал, что тебя подослал Костакис, он то и дело подсылает нам разных шпионок. К тому же Платон любимец властей…

— Ну конечно, особенно им по душе его трактат о государстве, — согласилась Циана. — Но речь шла о Фрине.

— Я сказал тебе, что не знаю никакой Фрины. Кто она?

— Гетера! Самая красивая, самая уважаемая… — Циана уже начинала волноваться, неужто она снова что-то напутала?

— Видишь ли, дочь Зевса, — захихикал старик, внимательно изучая проект театральной машины, предложенный Цианой. — Если бы у нас появилась такая гетера, я бы первым свел с ней знакомство!

Циана рассердилась: имя его пережило тысячелетия, а он держится, как выживший из ума сатир.

— А ты не боишься называть меня так, как принято обращаться только к премудрой Афине Палладе?

— А кого мне бояться?

— Костакиса, например, — назвала она имя, которое только что упомянул Пракситель.

Старик засмеялся.

— Вот его боюсь. Можешь передать ему, что его я боюсь.

Щеки Цианы вспыхнули, и она стала еще красивее. Она не знала, что даже в разбавленном виде вино воспламеняет непривыкшую к алкоголю кровь.

— Оскорбительно, для духа Эллады оскорбительно, чтобы люди вроде вас боялись стражника.

— Я помню многое, серноногая умница, — певуче произнес старик, — но не помню такого, чтобы конфликт между меченосцами и мыслителями завершился в пользу последних.

Автор трагедий, молча накачивавшийся вином, усердно доливавший бронзовые кубки то из одного меха, то из другого, вдруг схватил ее за талию и сказал распухшим, еле поворачивающимся языком:

— А ты и в самом деле гетера?

Вопрос застал ее врасплох. Циана верила, что и одежда, и поведение ее достаточно красноречивы, и надеялась, что благодаря своим познаниям она внушила к себе уважение, и вот тебе раз… Горячий обруч угрожающе стянулся вокруг ее талии. Но ведь во времена Праксителя гетеры все еще были уважаемыми и равноправными подругами и спутницами, что и является исконным значением их прозвания?

— А экзамен ты выдержала? — зловонно выдохнул ей в ухо писатель.

Она попыталась осторожно освободиться.

— Какой экзамен?

— A-а, раз не знаешь, значит, ты и не держала его, — шумно обрадовался пьяный. — Когда рабыня хочет стать свободной женщиной и гетерой, она должна ради испытания удовлетворить троих мужчин одновременно, и если они останутся довольны…

— Я никогда не была рабыней! — Циана изо всех сил вырывалась из отвратительных объятий.

— Оставь ее в покое! — сказал Пракситель, отрываясь от бронзового кубка, но в глазах его мелькнула искра сладострастного любопытства.

Старый ученый вообще не обращал на них никакого внимания, поглощенный чертежами театральной машины. Пьяный пытался развязать верхнюю завязку ее хитона.

— Вот сейчас, милочка, мы и проведем экзамен!

Вдруг он резко выдохнул «кхе!», одновременно послышался звук падающего мешка. Старик замер, распростершись в двух метрах от беседки. Циана сообразила перекинуть его таким образом, чтобы он не упал на мраморный пол.

Остальные двое смотрели на нее, как наивное простолюдье в театре глазеет на спускающегося из машины бога. Но их ошеломление было вполне оправдано — классическая борьба, которой кончалось пятиборье на олимпийских играх, совершенно не походила на дзюдо двадцать четвертого века.

— Давайте уважать друг друга! — предложила им невероятная гетера, запросто закинувшая далеко в траву их грузного приятеля.

— Богиня… — робко начал старый ученый.

Циана кокетливо оправила хитон.

— Послушайте, милые друзья, я обыкновенная смертная, которая знает и уважает вас и хочет от вас только одного — чтобы и вы ее уважали. — Она подошла к пьяному и, помогая ему подняться, закончила, глядя в его расширившиеся от суеверного ужаса глаза: — Только при таком условии мы можем оставаться друзьями. А сейчас налейте мне вина, но только в отдельный кубок! Эй ты, сбегай, принеси…

Пракситель хлопнул в ладоши.

— Раб…

— Не раб, а он лично мне принесет! Во искупление, ну же…

Спеша поднести кубок богине, автор трагедий чуть не свалил раба, появившегося на пороге дома. Скульптор и философ смотрели на нее с истинным страхопочитанием.

— Когда продадим эорему, отдадим тебе все деньги, — сказал философ. — Ее наверняка купят все театры.

— Значит, вы не принимаете меня в друзья, — огорчилась Циана. — А я думала, что мы разделим заработок на четыре части…

— Но проект ведь твой… — мудрец попытался подыскать красивое обращение и, видимо, не найдя ничего более подходящего, позволил себе пошутить с видом человека, которому нечего терять в жизни: — Я назвал тебя дочерью Зевса, но ты, пожалуй, дочь Геракла.

Циана звонко засмеялась. Ей становилось все веселее, она чувствовала себя все свободнее, но пока еще не понимала, что виновато в этом ароматное коринфское вино.

— Поэтому ты решил отдать мне все деньги? Стыдись, философ, ты еще веришь в богов, а? Пракси… ведь я могу называть тебя так, Пра-кси-тель — слишком длинно! Ну что, теперь возьмешь меня моделью или нет? Эй, только не разбавляйте мне вино! — крикнула она уже окончательно протрезвевшему писателю.

От неожиданности писатель испуганно отдернул мех и, не успев заткнуть его вовремя, залил мраморный пол вином.

— О божественная, — смущенно воскликнул знаменитый ваятель. — Я не смею и мечтать о такой модели.

— А ты помечтай, помечтай! — подняла ему навстречу громадный кубок Циана и одним духом почти наполовину осушила его…

Мужи и без того были ошеломлены, так что ей вовсе не было нужды внушать им респект своим молодецким питьем, но Циана уже потеряла контроль над собой. Не выпуская кубок из рук, она подсела на скамейку к философу.

— Жаль, что я показала вам, как усовершенствовать эорему. Будет вам с этими богами! Только обманываете народ и усугубляете его невежество.

— Хочешь лишить писателей хлеба? — снова осторожно пошутил мудрец. — Народ ходит в театр не ради их пьес, а чтобы посмотреть, как в конце боги вершат справедливость. Потому что… где еще это увидишь?

Циана удивленно повернулась к писателю, который сказал смиренным тоном:

— Вы говорите опасные вещи, подруга. Только бы не услышал их вездесущий!

— А ты чего изображаешь из себя верующего? — возмутилась она. Согласно книгам, никто из мыслителей того времени уже не верил в обитателей Олимпа.

— А кто тогда будет вершить человеческие судьбы в наших трагедиях? — робко пытался защититься писатель. — Люди умеют только запутывать их. А ведь гражданин должен выйти из театра с окрепшей верой в жизнь.

— Не дают, — поддержал его Пракситель. — Вот я изваял бы тебя сейчас так, чтобы все ахнули от восторга, но если не посвятить статую какой-либо богине, никто ее не купит. А ведь мрамор дорогой, милая! Так что между собой мы можем богохульствовать сколько угодно, но ведь денежки-то боги дают…

— Ну, Пракси, не ожидала я от тебя таких разговоров! — воскликнула она, но тут же спохватилась, что не имеет права выражать свое отношение к их делам, и потому поспешила исправить свою ошибку. — Сочувствую я вам, ребята! Так именем какой богини ты хотел бы меня окрестить?

— Афродиты, разумеется, но я сказал только к примеру. Не дозволено, чтобы смертная…

Циана весело вскочила, вспомнив о своей миссии.

— А что если я не смертная? Давай попытаемся…

Ей нужно было во что бы то ни стало остаться с ним наедине, чтобы уладить свое пребывание у него в доме.

— Сейчас я пил вино. Да и в это время дня… — попытался он отговорить ее, но она уже направилась к навесам с такими возгласами, которые могла позволить себе разве что богиня:

— А вы, ребята, останьтесь здесь! И не смейте подглядывать, иначе я превращу вас в свиней!

Писатель, направившийся было вслед за нею, сразу сел. Разумеется, он не верил в чудеса, описанные когда-то его коллегой Гомером в «Одиссее», но раз эта тоненькая и хрупкая девушка сумела с такой легкостью перекинуть его через себя, почему бы ей, если она того пожелает, не превратить человека в свинью!

Циана шла царственнойпоходкой, которую она специально отрабатывала. Длинный хитон ниспадал красивыми складками, обрисовывая тело, так что Пракситель следовал за нею, как завороженный. Многие месяцы она упражнялась, решив, что красивые эллинки ходили именно таким образом. А они оказались коротконогими и коренастыми. Неужто они так ничего и не добились своим культом красоты тела и спорта? Или у них только на стадионах подвизалась сотня мускулистых идолов, а все остальное оставалось пузатой и толстозадой толпой?

— Сколько много куросов и кор! — остановилась она перед первым навесом, все пространство под которым было забито голыми аполлонами и задрапированными персефонами. Но тут же прикусила язык. Так окрестили эти статуи искусствоведы двадцать веков спустя. Однако большой ошибки она не совершила, потому что и в самом деле это были названия обыкновенных юношей и девушек. Сколько много их здесь, а сколь мало красоты уцелеет в веках! Непонятно почему, Пракситель начал оправдываться:

— Ремесленничество! Это дает кое-какой доход, но сама видишь: мои милые соотечественники горазды заказывать, а как подойдет время платить… Столько мрамора испортил! В довершение всего сейчас входит в моду Гермафродит, каждый хочет иметь в доме Гермафродита. И что только в нем находят? Ты понимаешь этот новый культ сына Афродиты? Теперь я попытаюсь переделать вот этих в гермафродитов, но…

— Пракси… — прервала его жалобы Циана, — а почему аполлончики голые, а персефоны так задрапированы, что…

От прогулки по двору с коринфским вином в желудке под эллинским солнцем все в голове Цианы окончательно перепуталось.

— Запрещено изображать богинь обнаженными.

— Наверное, поэтому пошла мода на гермафродитов. Твои сладострастные сограждане хотят видеть сразу все — так дешевле.

Пракситель боязливо засмеялся.

— Нет, такой женщины я не встречал никогда в жизни! И остроумная вдобавок…

— Пракси, а скажи-ка, у тебя была такая статуя, такая… знаешь… сатир, наливающий вино? И еще Артемида, которая…

Нет, не это произведение было спорным, не о нем следовало спросить! Вино погрузило ее память в трепещущее на солнце марево.

— Артемид у меня много, а вот такого сатира… я собирался к нему приступить на днях. Впрочем, а ты откуда знаешь, что я хочу сделать именно такого? — изумился Пракситель.

— А тот, что облокотился на дерево? — быстро спросила Циана, избегая ответа.

— Я продал его, но ты…

— Ты великий скульптор, Пракси, — сказала она, величественно переходя к другому навесу. — Хоть и не совсем в моем вкусе.

Великий ваятель забеспокоился:

— Почему это?

— Слишком слащав ты, а мне больше нравятся реалисты…

— Кто-кто?

«Ну и влипла же, теперь придется объяснять, что такое реализм!» — ругнула себя Циана.

— Понимаешь, у тебя все слишком красивое, а в жизни не так. Ты даже сатиров делаешь красавцами. А что такое сатир, если судить по легенде? Козел! Похотливый козел! В лучшем случае он похож на того писателишку, а ты и его готов изобразить красавцем! — не удержалась Циана, чтобы не высказать свою неприязнь к автору трагедий.

Пракситель смотрел на нее, совершенно сбитый с толку — еще никто не осмеливался разговаривать с ним таким образом.

— Но… но… мы должны… Калакагатон! Единство красоты и добра! Так мы учим людей ценить красоту. Когда-то богоравный Перикл платил людям, если они ходили в театр, только чтобы научить их любить искусство. Да меня из города прогонят, если я…

— Знаю, знаю! Ты не виноват, — великодушно сказала Циана. — В конце концов, твое искусство отражает кризис античного полиса…

— Что-что? Что там такое с полисом? — вытаращился ваятель, а она резко отвернулась от него. Снова сболтнула глупость какого-то искусствоведа, причем плохого.

— Не обращай на меня внимания, Пракси! Поступай так, как знаешь! Ты лиричен, нежен, созерцателен, а потом, очень здорово получаются у тебя эти полутени. Знаешь, имя твое уже вошло в историю вслед за именами Фидия и Мирона… Да-а, великим был век предыдущий! Полимед, Кресилай, Поликлет… А взять Пифагора Регийского, отца твоего Кефизодота… — Она прошла под навесом, потому что под палящим солнцем выпитое ею вино превращалось в кипящий грог. — Но и ваш век достаточно хорош. Кстати, какого ты мнения о Лисиппе?

Пракситель стоял перед нею, бледный и потный.

— Хорош, правда? — опередила она его, отгадав его состояние: как это возможно, чтобы женщина, пусть даже гетера, так хорошо знала историю эллинской скульптуры!

— Лисипп?.. — промолвил Пракситель. — Он еще слишком молод…

— Молод, это верно, но он станет великим скульптором, попомни мое слово! А и Скопас хорош. Эй, откуда у тебя это?

Она присела возле великолепной черной вазы с красными фигурами.

— Из Никостена, не так ли? Невероятно ценная вещь, ты береги ее. Не менее чем сто лет назад…

Тут Циана снова прикусила язык: раз она лично видела вазу в музее, значит, она уцелела в тысячелетиях! И Циана побежала под соседний навес.

В самом центре торчала огромная глыба камня. Перед нею — полукружием, сколоченный из досок высокий настил. Утоптанная вокруг земля побелела от пыли и мраморной крошки. В глубине у самой стены стояли амфоры, одна другой красивее — как на подбор. Циана переходила от одной к другой, приседала на корточки, любовалась, безошибочно называя по стилю рисунка, какие из них коринфские, а какие из Самоса или Родоса. Лицо скульптора сковал суеверный ужас. Заметив это, она тут же вскочила на высокий настил и встала перед глыбой камня.

— Ладно, сделай и меня красивой!

— Богиня, ты и в самом деле…

Циана прыснула со смеху:

— А за какую из богинь ты меня принимаешь?

Заданный в шутку, ее вопрос был не менее коварен, чем тот, что был поставлен Парису тремя богинями. Предпочтя Афродиту и дав ей золотое яблоко, он довольно сильно осложнил ход развития европейской цивилизации.

— Может быть… А… А… Афина… — пролепетал Пракситель. Мудрая девственница была все же более могущественной богиней.

Циана выпрямилась, суровая, как Афина Паллада:

— Ну-ка посмотри хорошенько! Считаешь ли ты, что сестра моя так хороша! — И театральным жестом она сбросила с себя хитон.

Пракситель рухнул на колени перед подиумом. Вероятно, он никогда в жизни не видел воочию столь красивого женского тела. Ведь он черпал идеи из царства Платона!

— Бо… богиня… — простер он к ней руки, — на погибель мою ты явилась?

Известно, что Афродита погубила не меньше людей, чем ее воинственная сестра.

— Ладно, ваятель, бери в руки молоток и долото! — смилостивилась Циана.

— Но… в таком виде? — ужаснулся он еще больше.

— Сколько тебе говорить, что я никакая тебе не богиня! Давай, берись за дело!

Он поднял с земли глиняную плитку, принес откуда-то деревянную шкатулку с черными и красными чернилами, оглядел кончик тростниковой кисточки. Циана с любопытством следила за ним, потому что в ее веке почти не знали, как и чем рисовали эллины.

— Тогда… тогда мне нужен какой-нибудь мотив, иначе… Позволь мне, — Пракситель подбежал к вазам, схватил первую попавшуюся и поставил ее на подиум рядом с левой ногой обнаженной Цианы. Он поднял ее хитон с таким благоговением, будто касался самой богини, но не упустил тайком пощупать его материю. Откуда взяться такому хитону у простой смертной, если он явно ткался в мастерских Олимпа? Скульптор разостлал его над вазой, умело расправил ниспадающие складки. Вот так, богиня! Все равно, что ты входишь в море купаться. Потому что иначе… Ты ведь знаешь, людей…

Потом он, пятясь, отступил на несколько шагов и прищурил перепуганные и в то же время очарованные глаза.

— Сделай шаг вперед, богиня, так, спусти одну ногу с подиума, как ступаешь вниз с берега в море, понимаешь?

Циана пошатнулась.

— Но если ты думаешь, что я долго так выдержу…

— Я сейчас, минуточку!

Рука его задвигалась над плиткой. Время от времени он быстро окунал кисточку в густые красные чернила. По вискам его стекали струйки пота. С профессиональной жадностью глаза его поглощали дивные изгибы и округлости ее тела. Слегка отодвинув плитку от себя, он оглядел набросок, потом обернул плитку и тут же принялся за второй эскиз.

— Еще немного, совсем немного… Мне нужен будет и один набросок со спины.

Он взял вторую плитку и прошел за подиум. Улыбаясь, Циана слушала его пыхтенье у нее за спиной, а потом вдруг почувствовала на себе его взгляд. Она знала, что со стороны спины ей тоже нечего стыдиться, но все же ей стало неловко. Она крикнула ему через плечо:

— Эй, не думаешь ли ты делать Афродиту Калипигос!

— О, разве возможно такое богохульство! — воскликнул хрипловатым голосом ваятель, будто в настоящее время он не рисовал нечто подобное.

— Как, разве ты не знаешь эту скульптуру? Ведь она так и называется: Афродита с красивым задом! Две славные дамы из Сиракуз построили храм для Афродиты и заказали для него такую статую. Богиня стоит повернувшись спиной, откинув хитон так, чтобы видна была только ее попка. Обе они счастливо вышли замуж и жили в богатстве и неге благодаря тому, что Афродита наградила их красивыми задними частями тела. Так вот, в ее честь… Да, веселый вы народ, ничего не скажешь!

— Ну, там, в Сицилии… — промямлил скульптор. — А кто сделал эту статую?

— Сейчас не могу вспомнить. Это ваше вино… — вышла она из положения. Она не только не знала автора, но даже не помнила, к какому времени относится скульптура, но зато чуть не бухнула ему, в каком музее находится эта Афродита.

— Готово, богиня! Остальное я сделаю по образу, который всегда будет жить во мне…

Она сошла с подиума и подняла плитку с первыми двумя набросками. Пракситель застыл, зачарованный грациозностью ее движений.

— Но ведь это Афродита Книдская! — изумилась Циана, узнав и вазу, и плащ, и позу входящей в воду красавицы.

— Какая-какая?

Она снова проговорилась, но в ней все чаще говорило вино, а не она сама. Искусствоведам еще только предстояло дать знаменитой статуе это название.

— А другая подобная статуя у тебя есть?

— Неужто я посмел бы, о, дивная среди богинь! И теперь-то только с твоего позволения…

— Хватит тебе с этими эпитетами! Ты, кажется, кроме Гомера ничего не читал! Так ты и в самом деле не знаешь никакой Фрины?

Он по-прежнему недоуменно ответил на ее настойчивый вопрос, а если верить истории, так именно Фрина вдохновила его на создание Афродиты Книдской. Но разве мало небылиц в истории!

— Возможно, это будет самое великое из всех твоих произведений, Пракси, — сказала она пророческим тоном.

— О ты, из пены рожденная! Если позволишь оставить ее в таком виде… Потому что до сих пор мы не смели… богинь… — трепетным, умоляющим голосом сказал великий ваятель.

— Неужто у тебя хватило бы духу прикрыть такую красоту? — возмутилась Циана, подпоясывая хитон. — Что тебе стоит обмануть их, что Афродита лично явилась к тебе и пожелала, чтобы ты изобразил ее обнаженной? И перестань меня величать, сколько раз я тебе говорила, что я самая обыкновенная женщина! Протагор еще столько веков назад сказал вам, что человек есть мерило всех вещей! Давай теперь выпьем за твой будущий шедевр!

Пракситель прибрал плитки с эскизами в шкаф.

— Легко было Протагору! Теперь нас обязывают верить в богов.

Циана уже бежала к беседке — теперь она походила скорее на богиню охоты Артемиду, потому что никто никогда не видел бегущей Афродиту. Она бросилась на мраморную скамейку, откинулась, опершись спиной о колонну, и открыла рот:

— Кто мне даст напиться? Умираю от жажды!

Старый геометр и трагик стукнулись головами — каждому из них хотелось поднять мех, чтобы налить богине. А так как в те далекие времена писатели были более усердными в служении богам и владетелям, то победил трагик.

— Из меха! — крикнула Циана. — Я никогда не пила из меха!

Трагик поднял над ней козий мех, заставлявший людей распевать песни, и осторожно вынул пробку. С очаровательной плотоядностью Циана подставила открытый рот розовой струе. Неразбавленное вино было липким от сладости. Она поперхнулась, вино залило прелестную шейку, струйкой потекло ей за пазуху, и девушка счастливо взвизгнула.

Трое атеистов не знали, что и думать о ней. При всех безобразиях, какие творили, если верить легендам и сказкам, дочери Зевса и другие обитатели Олимпа, все же никто из них не позволял себе такой развязности в человеческом обществе. Однако неэллински красивое и, как менада, пьяное существо явно знало вещи, которые не то чтобы женщина, никто другой из смертных не знал. Философ-геометр решил испытать ее еще раз:

— Дочь Зевсова, ты недавно довольно пренебрежительно отозвалась о Платоне, а каково твое мнение об Аристотеле?

— А что особенного я сказала? — спохватилась Циана, не совершила ли она какой-нибудь исторической глупости, но и это не отрезвило ее. От порции неразбавленного вина у нее окончательно зашел ум за разум. — Платон славненький старикашка, без которого идеализм — ничто! Кроме того, де мортуис аут бене, аут нихил. Пардон, это на латыни! Как говорили римляне: о мертвых или хорошо, или ничего. Мне он не симпатичен главным образом из-за своего труда «Государство», потому что не представлял себе государства иным, кроме как рабовладельческим. А Аристотель, скотина, вторил ему. Может, для вас он и в самом деле самый великий и, вполне возможно, что парень действительно много знает, раз вобрал в себя самое разумное, что было у всех вас. И у Платона, и у Зенона, и даже у тебя, но… дорогой, не надо так…

Ее язычок, окрашенный от вина в ярко-розовый цвет, начал молоть глупости, размазывая древнегреческие слова:

— Нет, так нельзя! Если хочешь сидеть в тени, философствуя и потягивая виноградное винцо — сиди себе, пожалуйста, но не за счет других! Потому что рабы такие же люди, как и мы с вами! Пораскинешь своими гениальными мозгами, придумаешь разные машины, чтобы работали вместо тебя…

— О, неземная! — боязливо воскликнул хозяин. — Такие разговоры о рабах нам не дозволено даже слушать!

— Почему, Пракси? Ведь у вас демократия? Может, ты и гений, но если взять и нарезать тебя на кусочки, не найдется ничего такого, чего бы не было и у раба, ясно? А Аристотель… — она повернулась со свирепым видом к его пожилому коллеге. — Нет, вы полюбуйтесь только на его ум, взялся и против женщин писать! Мужчина-де — солнце, женщина — земля, он — энергия, она — материя, но даже по рождению она, видите ли, не ровня мужчине…

— А где он об этом писал? — поинтересовался старый философ, — я не знаю…

— Если еще не написал, то напишет, — грубо отрезала Циана и вдруг хихикнула, как заправская сплетница: — И позволяет своей гетере Филис кататься на нем! Как, разве вы не знаете эту историю? Значит, так: она раздевает его, накидывает уздечку, садится на него сверху и ударяет его плеткой. Понимаете, плеткой заставляет его бегать на четвереньках! Наверное, эта Филис очень красива, а?

Трое мужей были поражены ее рассказом. Философ, хоть и завидовавший своему коллеге, решил защитить его.

— Мы не знаем никакой Филис. Аристотель давно привязан к гетере Герпиле, очень достойной женщине, которая родила ему сына по имени Никомахос…

— Но я это видела своими глазами, то есть на картинах! Знаете, сколько создано произведений с таким сюжетом: красота ездит верхом на мудрости! Вот это тема для тебя, Пракси! Но нет, ты не сторонник реализма.

— Подобную историю я слыхал в Азии, но не об Аристотеле, — сказал философ.

— А мы ее знаем об Аристотеле! — запальчиво сказала специалистка по древней истории — И вообще я не люблю этого вашего философа. Человечество многим ему обязано — это верно, но и тысячи лет спустя люди верят во все его ошибки и не смеют в поисках истины обратиться к другим источникам, а ведь у каждого времени свои истины — это я тебе говорю, философ!

Старик кивал, потрясенный ее пророчеством.

— Я и ему самому скажу, — пригрозила она. — Он сейчас в городе? Пракси, а почему бы тебе не сходить и не позвать его? Скажи ему, пусть не боится, я его не съем! Я за равенство.

— Я пойду, — вскочил, все такой же усердный и предупредительный, автор трагедий. Опомнившись, она хотела было его остановить, но не успела — он уже ушел со двора.

— Эй, ребята, много глупостей наговорили мы тут за столом, — воскликнула она, употребив неэллинское выражение, забыв, что в беседке не было стола. — Давайте-ка лучше споем! Пракси, у тебя нет гитары? Нет-нет, принеси сам, хочу, чтобы мне прислуживали не рабы, а человек, которого я люблю, потому что я люблю тебя, Пракси.

Смущенный ее объяснением в любви, которое грозило материализоваться в объятия, ваятель бросился за гитарой, а когда вернулся, и вовсе растерялся, потому что никогда еще не приходилось ему слышать, как играют богини.

— Богиня, неужто…

— Да хватит тебе божиться на меня! Давай сюда, посмотришь, какая из меня гетера…

Ей хотелось продемонстрировать им все, чему ценой большого труда научилась, готовясь к пребыванию в их времени. Она ударила по струнам, проверяя настрой, и с воодушевлением начала первый эпиникий Пиндара, созданный на целых сто лет раньше. Где-то посередине она остановилась и, победоносно глянув на них, спросила:

— Узнаете?

Потом она сыграла один за другим два гимна и, не удержавшись, подсказала:

— Мезомед!

— Наверное, кто-то из молодых, — предположил старый философ.

Циана резко отложила гитару — Мезомед жил на два века позже, примерно во втором веке до новой эры!

— Эх, я вся исполнена божества! — поднялась она в блаженном раскаянии. — Энтеос! Так вы говорите, когда напьетесь? Вы хорошо устроились, у вас за все ответственность несет кто-то другой. Да здравствует Дионисий! Пракси, отведи меня куда-нибудь выспаться! Да, неплохо бы и душ принять…

Ваятель не знал, что такое душ, но повел ее в свой дом. Циана повисла у него на руке, продолжая извергать поток малопонятных, а потому и в самом деле звучавших для него как божественное откровение слов:

— Это твой дом? Да, заработки у вас неважные, но это и понятно, художник в классовом обществе… Ну да ладно, на хлеб и вино хватает, а остальное пусть тебя не волнует, мой дорогой! Ты гений, можешь в этом не сомневаться! Одна моя подруга, она другим музам поклоняется, я же посвятила себя Клио, музе Истории, ты ведь слыхал о ней, верно? Так вот, скажу я тебе, моя подруга изучает искусствоведение и страшно влюблена в тебя. Боже, говорит, Праксителю я готова руки целовать, если бы…

— Богиня, я… — ваятель замирал от страха, ведя ее в свою спальню, а она бесстыдно хохотнула ему в самое ухо:

— А чем тебе доказать, что я гетера?

— Это ты мне докажешь, мне! — гаркнул кто-то у них за спиной.

В солнечном мареве стоял посреди двора начальник городской стражи, на этот раз в сопровождении четверых воинов в тяжелых доспехах.

— A-а, монсиньор! — обрадовалась ему пьяная Циана, в сознании которой окончательно перемешались века и эпохи. — Ну как, позволила тебе твоя кирия… Пракси, так у вас называют своих жен?

— Ты арестована! — взревел, словно смертельно раненный, начальник.

— Костакис, ты не можешь арестовать богиню! — сказал Пракситель.

— А, так, значит, это ты тот самый Костакис, которого все боятся! — рассмеялась Циана, ткнув его пальчиком в толстое брюхо. — Костакис, я превращу тебя в свинью! Или во что-нибудь другое. Однако я великодушна и предоставляю тебе самому сделать выбор.

Бравый начальник стражи не должен бояться богов. А Костакис к тому же был тайным безбожником.

— Иди за мной!

— В чем же согрешила наша подруга? — вмешался с философским спокойствием старый геометр.

— Подстрекала против государственного строя, говорила, что рабы равны остальным гражданам и так далее. Кроме того, богохульствовала и… Вообще, я располагаю всеми сведениями, причем обо всем!

Ваятель и философ сокрушенно переглянулись: значит, их друг занимается не только писанием трагедий?!

Однако в интересах исторической правды надо сказать, что Костакис не раз использовал этот способ, чтобы запугать какую-нибудь неуступчивую гетеру и заставить ее работать на государство. А так как гетеры были обычно из освобожденных рабынь, то и обвинения в богохульстве, в подстрекательстве против сильных мира сего не были лишены основания. Еще сто лет назад великая Аспасия жестоко поплатилась за свободомыслие — ей были предъявлены обвинения в тех же грехах. Вот почему в данном случае нельзя было категорически утверждать, что именно писатель оклеветал их гостью. Но, к сожалению, подобная двусмысленность характерна для большинства исторических фактов.

Циана, естественно, не испугалась. Помимо приемов дзюдо, она располагала и другими средствами защиты: в одном из потайных карманчиков хитона у нее было спрятано сильнодействующее успокоительное средство в аэрозольном флаконе, которым запросто можно уложить наповал начальника со всей его стражей. Однако Циана решила: «Если история окрестила меня Фриной — ведь это я позировала для Афродиты Книдской! — пусть меня арестуют. Значит, мне суждено предстать перед судом ареопага. Пусть адвокат разденет меня донага перед всеми, чтобы доказать, что красота не может быть богохульственной и порочной, она создана богами, прекрасное — это добро, а добро — прекрасно. Старцы в ареопаге не смогут не согласиться с ним…»

— Радуйтесь! — весело воскликнула она. — Давай, Костакис, веди меня в ареопаг!

Это привело начальника стражи в бόльшее замешательство, нежели угроза превратить его в свинью. И он приказал страже:

— Уведите ее! — но сам не сдвинулся с места.

— Костакис, неужели обвинение столь тяжело? — спросил его философ, почувствовав, что начальник не случайно отстал от своего отряда, когда стража с обнаженными мечами увела необыкновенную гетеру.

— К тому же она налог не уплатила! — озабоченно вздохнул страж закона.

— Если все дело в налоге, я заплачу.

— Но ведь она богохульствовала! Раз я говорю, значит, у меня есть доказательства. А вы не исполнили свой гражданский долг… — осторожно опробовал Костакис тот метод, который обычно действовал безотказно.

— Архонту докладывал?

— Нет.

— Садись с нами, выпьем вина! — подтолкнул его к беседке философ. — Коринфское, холодное. Ваятель, пошли рабов за свежей водой, пока мы побеседуем тут с достойным слугой народа…

Циана продолжала веселиться, предвкушая историческое шоу в ареопаге, а измученные жарой воины в жестяных доспехах еще больше забавляли ее.

— А ну-ка уберите свои железки! — сказала она им, как только они вышли на улицу. — Разве вы не знаете, что сказал один ваш мудрец: поднявший меч, от меча погибнет!.. Черт бы побрал это вино! Да, этот мудрец был не ваш, но, как бы там ни было, уберите от греха подальше, а то еще кто-нибудь споткнется… Да не убегу я, не бойтесь! Я ведь сама хочу в ареопаг, чтобы оставить с носом вашего кривоногого начальника.

Воины с готовностью убрали в ножны мечи, потому что эта гетера — такой красивой они еще не водили к своему начальнику! — все равно не сможет убежать. А если она и в самом деле богиня и захочет превратить их в свиней, то и мечи ей не помешают. Неожиданно массивное ожерелье на шейке гетеры тихонько зажужжало, а потом она проговорила несколько слов на непонятном стражникам языке.

Циана подняла глаза к небу. Подняли головы и четверо воинов, и тут же застыли в своих раскаленных доспехах: прямо на них спускалась ослепительно сверкавшая в молочной синеве неба машина.

— Не бойтесь, мальчики! — сказала им Циана, потому что они готовы были разбежаться в стороны или пасть ниц.

Машина остановилась в воздухе — примерно в метре от растрескавшейся под палящим зноем земли Эллады. В центре машины открылось круглое окошко. Будто сам Адонис, весенний любовник Афродиты, выглянул из него — таким гладким, красивым и юным оказалось лицо мужчины, протянувшего руку:

— Поднимайся!

— Но почему же, я прошу тебя… — возразила арестованная.

— Приказ Института!

И Циана приняла протянутую ей руку, которая энергично втащила ее в машину. Окошко закрылось, и машина мгновенно унеслась в сторону Олимпа, слившись в небе с самим солнцем.

— Вы почему прекращаете командировку, когда я еще ничего не успела узнать? — возмущенно крикнула Циана, бухнувшись во второе пилотское кресло.

— Кажется, тебе еще многое прекратят, — сказал Александр, опускаясь рядом с нею. — Возможно, тебе вообще придется уйти с кафедры древней истории. Искусствоведы в тебе усомнились. Ты совершила грубое вмешательство в развитие Эллады. Эх, глупая девчонка, сколько же ты успела натворить за такое короткое время!

— Но я ничего не сделала!

— Ладно-ладно, не первый день знакомы!

— Но что такого я могла натворить в одиночку? История упряма, она лучше нас с тобой знает свое дело… — сказала с грустью в голосе Циана. — После меня появится гетера по имени Фрина… а если и не появится, история ее выдумает. Она вдохновит великого скульптора во-время праздника Посейдона… Ох, как мне хотелось его дождаться! Там Фрина разденется донага и будет купаться на глазах у всего города. Заметь: вероятно, это будет первый стриптиз в Европе! И Пракситель найдет в себе силы, чтобы изваять ее обнаженной. А потом прекрасную Фрину будут судить, но, слава Олимпу, красота всегда надевала узду на мудрость, и старцы в ареопаге ее оправдают… Ух, дорогой, я так устала, как-нибудь в другой раз я тебе все расскажу!

Посмотрев на нее, Александр представил ее себе без всех этих драпировок, ниспадающих складок вдвое перепоясанного хитона и подумал, что из нее, наверное, получилась бы неплохая модель для древней богини. Только тогда Александр окончательно осознал, что и он из тех, кому всегда будет трудно судить красоту. Но все же он осмелился спросить:

— А у тебя действительно ничего не было с этим… Праксителем?

— Конечно, ты же знаешь, что я люблю тебя!

— А! — ошеломленно воскликнул Александр. — Впервые слышу!

— Эти вещи не предназначены для восприятия на слух, милый, — она протянула ему руку и заплакала.

— Но почему ты плачешь? Не надо, прошу тебя, — смешался юноша. — Ты ведь сама мне говорила… ведь правда? Помнишь: один древний философ изрек, что расставаться с прошлым нужно смеясь…

Он процитировал неточно и не к месту, но ему это было простительно, потому что он не историк, а самый обыкновенный инженер, специалист по эксплуатации темпоральных машин. Кроме того, он был хорошим парнем, и Циана рассмеялась сквозь слезы. Глядя на то, с какой скоростью и с каким равнодушием дигитальный счетчик времени отсчитывал годы, сквозь которые они пролетали, она вздохнула, будто и в самом деле прощалась с ними:

— Ох, до чертиков надоела мне эта история, в которой нет ничего из того, что о ней говорится!..

* * *
Очнувшись от шока, воины Костакиса с трагическими воплями бросились во двор Праксителя. Предчувствуя недоброе, Костакис вышел из тенистой беседки. Он только что согласился, наконец, с эллинским философом и геометром, что не стоит беспокоить ареопаг из-за какой-то гетеры, когда все можно устроить с глазу на глаз, а теперь сделка была под угрозой.

— Бо-о-бог… из машины… — мямлили стражники.

— Пусть докладывает кто-нибудь один! — приказал Костакис.

Тот, на кого он указал, еще не успел успокоиться и, трясясь как в лихорадке, начал рассказывать, как бог спустился из машины и похитил арестованную.

— Ах, идиоты! Я покажу вам бога из машины! — взревел Костакис. — Сколько раз я вам говорил поменьше ошиваться в театре!

Пракситель и философ, по-видимому, не были такими убежденными атеистами, потому что боязливо подняли головы к небу и повернулись в сторону Олимпа. Однако там, как и прежде, не было ничего, кроме огненного лика Гелиоса, который, хоть и был чисто эллинским богом, с непонятным людям старанием плавил в своей печи красивое и безобразное, мудрое и злое, правду и небылицы…

Глава пятая ГРЕХИ ВИНОГРАДНОЙ ЛОЗЫ

1
Столь грубо исторгнутая из эллинской эпохи Циана не радовалась своему спасению «богом из машины». Она все еще чувствовала себя той мифически свободной женщиной древности, какими были Аспасия и Филис, все гетеры Эллады. Она все еще была «исполнена божества», как хитроумно говаривали древние греки, хлебнув лишнего, имея в виду, разумеется, Дионисия. Коринфское вино с божественно-невинной греховностью еще играло в ней, исполняя танец менад и сатиров.

— И как тебе удалось меня найти? — сердито спросила Циана, избегая смотреть на экран, на котором с бешеной скоростью крутились цифры, обозначающие годы. — То проклятая машина дает сбой, то еще что-нибудь…

— Ты забыла, что у тебя в коренном зубе скрыт пеленгаторный передатчик? — рассердился в свою очередь инженер-ассистент по эксплуатации хронолетов. — Ориентируясь на его сигнал, машина не дает разбросов во времени.

— Ты хотя бы понимаешь, какую глупость совершили мои милые коллеги по Институту? Прервать командировку как раз в тот момент, когда я должна была явиться перед ареопагом! Теперь мы так и не узнаем, существовала ли на самом деле Фрина и кого изобразил Пракситель в виде Афродиты Книдской!

Инженер мало что смыслил в работе историков, но явно чувствовал себя виноватым, и она простила его, затаив обиду только на своих коллег:

— Я им покажу! Значит, ты меня любишь? Так что же теперь делать? Я тоже, кажется, тебя люблю.

— Почему «кажется», ведь ты только что сказала это совершенно определенно? — забеспокоился Александр. С этой девушкой никогда ни в чем не можешь быть уверенным.

— Мы же были в другом веке, — засмеялась Циана. — Тогда почему ты меня не поцелуешь, если любишь?

— Сейчас? Неудобно.

— Что тут неудобного? — вытянулась она в удобном пилотском кресле хронолета.

Молодой инженер покраснел.

— Ты забываешь, где мы находимся. А потом, равновесие полета…

— Вряд ли мы его нарушим! — усомнилась она, а ее губы вновь стали цвета коринфского вина, вероятно, от какой-то ассоциации с древностью. — А ты знаешь, что я без нижнего белья?

Она залилась смехом, так развеселило ее невежество инженера по части древней истории:

— Разве можно появиться в Элладе в белье? Ведь женские трусики были изобретены в Европе лишь в средние века. Представляешь, какая путаница наступила бы в истории, если бы кто-то полез ко мне под хитон или приподнял его!

— Но с какой это стати кто-то будет лазить тебе под хитон? — возмутился в Александре век двадцать четвертый.

— О, ты не знаешь мужчин прошлого! Их первым делом было полезть под юбку, — сообщила ему Циана, и в голосе ее не чувствовалось осуждения древних нравов.

Александр был потрясен.

— А с тобой такое случалось?

— Один попытался, но я отшвырнула его от себя метров на десять. Однако я раздевалась перед Праксителем, а он так до конца и думал, что я богиня! О боги, если бы на мне было белье… — и девушка расхохоталась так, что равновесие машины времени, вероятно, и в самом деле было под угрозой. Бедный Пракситель, наверняка, хлопнулся бы в обморок, еще бы: Афродита в трусах!

Молодой инженер забеспокоился еще больше.

— Циана, прошу тебя, откажись от этой профессии!

— Ну вот еще! А что прикажешь мне делать в нашем скучном времени?

— Может, со мной тебе не будет скучно. Давай поженимся, а?

Предложение как будто заинтриговало ее, и она сказала:

— Хочешь ко мне?

— В машине нельзя, неизвестно, что может случиться.

— Ну иди ко мне, это будет фантастично! Начинаешь в одном веке, а кончаешь в другом!

— Нет, это еще не исследовано! — воспротивился инженер по эксплуатации хронолетов.

— Так давай исследуем!

— Эксперимент не делается с бухты-барахты, чтобы его поставить как следует, нужна программа, подготовка.

— Дурень! А еще хочешь жениться на мне! А ведь это тоже не известно чем может кончиться!

— Но ведь я не ученый, а самый обыкновенный инженер, — еще глупее начал оправдываться Александр. — Циана, прошу тебя…

Однако увидев на лице ее мечтательное выражение — а это означало, что она снова умом и сердцем в своей древности, — он почувствовал новый прилив ревности и, позабыв все правила поведения в хронолете, выкатился из своего пилотского кресла, упав прямо на девушку. Но в этот момент Циана увидела через его плечо, что экран на пульте управления сменил цвет, а бешено крутящиеся цифры уже отсчитывали время в минутах.

— Приехали! — оттолкнула она от себя Александра, и он панически бросился на свое место.

Они и в самом деле прибыли.

И это, возможно, было первое в жизни молодого инженера трагическое прозрение: даже если в твоем распоряжении машина времени, времени на любовь всегда не хватает.

2
На лабораторно-белой стартовой площадке маячила одинокая фигура профессора с кафедры полетов во времени. Узкий, дважды перехваченный поясом хитон не позволял выпрыгнуть из высокого люка, поэтому, чтобы спуститься. Циане пришлось проделать сложное гимнастическое упражнение. Ее голые ноги обнажились до самых бедер, что, кажется, окончательно взбесило профессора. Вероятно, ему осточертело возиться с этой дипломницей. Он раскрыл было рот, чтобы по обыкновению встретить ее руганью, но Циана испуганно пискнула:

— Видно было, что я без штанов? — и кокетливо оправила на себе дорогой хитон.

Картина была впечатляющая: хорошенькая афинская гетера на фоне блестящей темпоральной машины. Может, поэтому профессор несколько раз ошарашенно мигнул, прежде чем открыть рот, но бывшая его студентка снова не дала ему сказать ни слова:

— А вы, наверное, тоже не знаете — почему? Ну да, ведь вы тоже не историк. — Она изящно семенила ему навстречу, возбужденная от переполнявших ее впечатлений, счастливая своим приключением. — Эта часть дамского туалета придумана христианскими мракобесами. Когда-то существовали публичные казни: пятьдесят палок, сто палок по голому телу. Так же наказывали и женщин, пока не вмешалась церковь. Было замечено, что публика, особенно попы, проявляет нездоровый интерес. И вот церковники приказали надевать на женщин штаны, прежде чем приводить наказание в исполнение. А женщины, тоже, вероятно, не случайно, обратили это в моду, потому что никогда не знали, бедняжки, когда и для чего им будут задирать юбку…

— Тебе и двести палок по голой заднице будет мало, — взревел, вконец потеряв терпение, профессор. — В дезинфектор, живо!

— Но я прошу вас, не будьте, как великий инквизитор! — очаровательно замигала гетера крашенными хной ресницами. — Хаире, Александр! — помахала она рукой молодому инженеру, стоявшему с сокрушенным видом возле машины. Это древнегреческое приветствие и спустя столько веков переводилось на болгарский приблизительно как «Радуйся!» или «Будь здоров и весел!», но Циана тут же как обычно перемешала языки и эпохи: — Хаире, Александр, моритури те салутант! — закончила она выражением, которым идущие на смерть гладиаторы приветствовали римского императора.

Инженер, не знавший древних языков, потом долго, мучительно страдал не только оттого, что больше не видел своей возлюбленной, но и потому, что не понял, что она сказала ему на прощанье.

Досадные процедуры в дезинфекционном отделении приходилось терпеть каждому возвратившемуся из полета хрононавту. С машиной было проще — ее загоняли в камеру и на несколько часов обволакивали облаком какого-то газа, в то время как для ее пассажиров это облако означало завершение процедуры. Сначала они глотали разные шланги, чтобы очистить внутренности от всего, что они ели во время пребывания в чужих эпохах. Затем их окунали во всякие вонючие растворы, и только потом они принимали обыкновенный ароматизированный душ и продолжительную воздушную ванну с аэрозольными препаратами, проникающими в самые глубинные альвеолы их легких, чтобы убить любой загнездившийся там вирус.

Зная взбалмошный характер бывшей студентки, профессор несколько раз заглядывал в дезинфектор, чтобы проверить, насколько добросовестно она выполняет предписанные процедуры, пока Циана, раздраженная процедурами, не крикнула:

— Вы как те сладострастные старцы, что подглядывали за купающейся Сусанной!

Профессор не знал, с какой Сусанной сравнила себя его дипломница, — он был специалистом по техническому обеспечению полетов, а не по историческим программам. Однако сравнение здорово задело его, и он почувствовал себя оскорбленным.

— Не задерживайся, комиссия давно ждет!

— Значит, ареопаг все еще заседает, а? Может, лучше завтра, а то сегодня я очень устала!

— Нельзя. Члены комиссии очень спешат. И обдумай хорошенько, что ты им скажешь, потому что они прямо из себя выходят! — крикнул ей профессор, дожидавшийся ее за тонкой стеной камеры.

— Но здесь нет моей одежды. Все в подготовительном отделении.

— Возьми один из халатов и давай побыстрее! — рявкнул от досады и обиды за сравнение со сладострастными старцами профессор.

Потом, когда подвижный тротуар переносил их по бесконечным институтским коридорам к одному из залов для семинаров, он почти с отцовским огорчением сказал ей:

— Циана, раньше я из педагогических соображений умалчивал, что ты не подходишь для таких полетов, и в своих отзывах был к тебе слишком снисходителен, но всему есть предел, так что больше не рассчитывай на мою поддержку.

— Извините за неприятности, которые я вам причинила, — сказала она, пав духом, потому что шланги уже выкачали из нее коринфское вино все до последней капельки.

Он поглядел на ее лицо, разрумянившееся от бани, и невольно, без всякого сладострастия, заглянул ей в вырез халата.

— Ох, и сам не знаю, отчего ты мне так симпатична, Хронос бы тебя проглотил! Потом загляни ко мне в кабинет, у меня к тебе есть одно предложение. Ну ладно, ни пуха тебе, как говорили в двадцатом веке. — И он подтолкнул ее к двери, за которой заседала комиссия.

Вздрогнув, словно от далекого воспоминания, Циана обернулась к нему:

— А вы там были?

Этот первый из запрещенных для посещения веков остался в ней как мечта, как далекое, смутно уловимое переживание.

— Я везде побывал! Ну ладно, жду тебя! — ответил профессор с ленты транспортера, быстро удаляясь.

Но ей было уже не до него. За дверью ее ждал во всей своей строгости двадцать четвертый век.

В зале семинаров заседали не достолепные мудрецы ареопага, оказаться перед которыми она мечтала. Классическим полукругом сидели сравнительно молодые мужчины и женщины, и Циана хорошо знала этих неумолимых правдолюбцев, знала, что рассчитывать на снисхождение не стόит.

— Коллега, — строго встретил ее на пороге профессор эллинской истории, которому она в свое время успешно сдала экзамен. Он руководил и ходом подготовки ее визита к Праксителю. — Вам не кажется, что у вас несколько неподходящий вид?

— Мне велели прийти немедленно, а вся моя одежда осталась в подготовительном отделении дезинфектора, если нужно, я быстро…

— Ладно, садитесь! — приказал он, и Циана сообразила, что комиссия спешит, чтобы не допустить ее контактов с другими людьми.

Теперь она увидела и стул, стоящий — словно для подсудимого — посреди зала. В ней сразу поднялась волна протеста, и под обстрелом дюжины пар впившихся в нее глаз она села на стул с выражением дерзкого достоинства.

— Рассказывайте все по порядку, со всеми подробностями — с самой первой минуты!

— Если хотите знать, то все вовсе не так, как вы объясняете на лекциях! — выпалила Циана.

Комиссия, отгородившаяся от нее своими справочными компьютерами, обеспокоенно задвигалась.

— Хорошо, мы слушаем вас! — снисходительным тоном сказал профессор по эллинской истории, очевидно, руководивший заседанием.

— Что вы нам говорили? — вскипела девушка. — Что гетеры были самыми уважаемыми женщинами, подругами мудрецов и бог знает что еще, а меня еще, как говорится, с порога обозвали потаскухой. Очень обидное слово, если хотите знать! Вот к чему привела ваша строго научная подготовка…

— Циана! — одернул ее профессор, — выводы потом! И не забывайте, что вы находитесь на заседании ученого совета.

Это вконец разозлило девушку, и она с излишним натурализмом описала свое пребывание в доме Праксителя под видом гетеры. Однако ее рассказ не встретил ни удивления, ни сколько-нибудь значительного интереса со стороны членов безжалостного ученого ареопага. И разобиженная студентка догадалась, что пока она проходила процедуры, они просмотрели и прослушали записи, сделанные множеством наблюдательных устройств, скрытых в брошках, серьгах и заколках, которыми украсила себя Циана, чтобы походить на гетеру.

— Значит, вам так ничего и не удалось узнать о гетере Фрине, даже от начальника городской стражи? — решил удостовериться один из искусствоведов, у которого она тоже держала экзамен. И он повернулся к аудитории:

— Ну, коллеги, я думаю, все ясно. Совершено неслыханное вмешательство в ход истории.

— Но что такого я сделала? — возмутилась Циана. — Вы же мне не дали времени…

— И правильно сделали, что не дали! А то вы такого бы там натворили… и вообще, приведите себя в порядок! — обрушилась на нее с необъяснимым гневом ассистентка искусствоведа.

Халат Цианы тоже по-своему выразил свое возмущение: его полы разошлись, и две ослепительно-белые коленки, словно прожекторы, слепили глаза научному форуму. Циана прикрыла их с озадаченным видом: удивительно легко восприняв эллинский культ обнаженного тела, она еще не полностью адаптировалась к условиям двадцать четвертого века.

— Пора бы вам самой осознать содеянное, — продолжил профессор-эллинист с холодной иронией. — Посмотрите на экран!

Он нажал какую-то кнопку персонального компьютера, и на белой противоположной стене мигом появилось какое-то изображение. Это был грубоватый чертеж, выполненный углем или свинцовым грифелем. Вокруг него двигались толстые жирные мужские пальцы, потом добавились какие-то пальцы женской руки, украшенные крупными кольцами. Без них Циана вряд ли смогла распознать свою руку, но тут она услыхала свой голос, идущий со стены: «Если поставить здесь и здесь по одному полиспасту, машину смогут обслуживать всего два человека…»

Она залилась краской стыда, но тут вмешался менторский голос эллиниста: «Это ваше первое преступление. Вы помогли им усовершенствовать театральную машину, которая служила для поднятия и опускания на сцену богов, изображавшихся по ходу действия пьесы».

— Неужто вы серьезно считаете, что без меня они не сумели бы додуматься до полиспаста? При их-то уровне развития математики? — пыталась защититьсяЦиана.

— Коллега, — строго возразила ей одна из ученых женщин, незнакомая Циане. — Историческая наука занимается тем, что уже было, а не тем, что могло бы быть.

— Принимаю, что здесь я ошиблась, но не думаю, что это столь роковая ошибка, как вы хотите это представить. Мне нужно было…

Ареопаг прервал ее дружным рычанием. И с полным на то основанием, потому что человечество никогда не смогло бы предвидеть все возможные последствия в ходе времен, которые могло дать любое, пусть даже самое незначительное на первый взгляд открытие. Не говоря уже о таком изобретении, как полиспаст, который благодаря колесам передачи — к худу ли, к добру ли, — непременно ускорил скорость вращения колеса истории.

— Спокойствие, коллеги! Нам предстоит решить один важнейший для человечества вопрос, хотя, как видно, наша молодая коллега не может осознать его значение во всей полноте, — сказал ведущий заседание ученого совета. — Циана, статуя Афродиты Книдской — первое известное нам изображение обнаженной богини в эллинской истории. А все наши исследования до сих пор показывали, что для такого духовного подъема общественные условия тогда еще не созрели.

— Ну да! Они и самого Зевса готовы были раздеть донага с их всенародной программой эстетического воспитания. Я имею в виду движение «Калос кай агатос». Что хорошо, то для них и красиво, а что красиво — то хорошо, и так далее. Только вот своего Зевса они не представляли ни бог знает каким добрым, ни бог знает каким красивым.

— Коллега, не перебивайте! Мне не хочется вгонять вас в краску, демонстрируя записи, которые вы привезли с собой, но вы держались так, что Пракситель принял вас за Афродиту, великодушно разрешившую ему изобразить ее обнаженной.

— Напротив, я непрерывно ему повторяла, что никакая я не богиня, но ему, видать, так было выгоднее…

— Подобные рассуждения, милая коллега, отнюдь не характеризуют вас как хорошего историка. Прошу вас, — повернулся он к шефу искусствоведов, — дайте изображение статуи!

В следующее мгновение в метре от обвиняемой во весь рост и во всем великолепии трехмерного голографического изображения появилась копия знаменитой Афродиты Праксителя. Циана даже отпрянула инстинктивно, чтобы тяжелый мрамор не свалился на нее.

— Пожалуйста, коллеги, обратите внимание, — начал свои пояснения искусствовед, — Как мы говорили, до этой статуи не зарегистрировано ни одного изображения богини в обнаженном виде и вдруг… эта совершенная, пространственно столь естественная, такая человеческая нагота, что явно говорит о наличии какой-то конкретной модели! Разве это не есть необъяснимый революционный акт, причем в то время, когда данная сто лет назад Периклом свобода духа уже была сильно ограничена? А согласно новейшим исследованиям, статуя датируется точно тем годом, в котором коллега побывала у Праксителя…

— Но она вовсе не похожа на меня! Неужели я такая толстая? — воскликнула будущий историк, сбросив с себя халат и встав рядом со статуей. В этот день ей вообще везло на раздевание — то в одном веке, то в другом.

От неожиданности ученый форум, вынужденный сравнивать современную женскую красоту с красотой, что была запечатлена резцом мастера двадцать восемь веков назад, застыл, обратившись в живописную скульптурную композицию.

— Но вы смотрите и на богиню! — крикнула Циана. — Вы только посмотрите на ее зад! А живот, разве у меня такой живот?

— Безобразие! Кощунство! — взорвалась ассистентка искусствоведа. Наверняка она никогда не посмела бы встать в таком виде рядом с какой бы то ни было статуей.

Однако мужчины все еще не могли выйти из состояния оцепенелости, они продолжали сравнивать, не решаясь вынести приговор, и эта нерешительность, по всей видимости, была вызвана тем, что настоящий эстет попросту не может отвергнуть ни один из этих чудесных и в то же время таких различных образцов красоты. Да и вообще, как объективно сравнить благоуханную, возбужденную водными и воздушными ваннами бело-розовую плоть с любым мрамором, даже если его коснулась рука Праксителя?

Первым пришел в себя шеф искусствоведов.

— Пра… Пра… Пракситель все же… Я хочу сказать, что великий скульптор, к счастью, остался верен эстетическим канонам своего времени.

— Ну конечно, — согласилась Циана. — Иначе как он сбудет свою статую! Он же сам мне это сказал! Значит, убедились, что это за революция? Мне можно одеться, или еще смотреть будете? — засмеялась она под дюжиной пар глаз, устремленных на нее, и испытывая не меньшее торжество, чем, вероятно, сама Фрина, когда адвокат раздел ее перед афинскими судьями.

— Безобразие! — не сдавалась истеричная ассистентка искусствоведа. — Так вести себя в обществе великих мужей человечества!

Очевидно, она имела в виду не своих коллег, а Праксителя и его компанию, поэтому звонкий ответ Цианы прозвучал еще более кощунственно:

— С удовольствием уступаю их вам, коллега. Идите и сами убедитесь, что великое и смешное уже тогда шли рука об руку. И только красота способна подчинить себе все. Но этого вам, кажется, не понять.

— Перестаньте! — прикрикнул на нее шеф кафедры искусствоведения, желая непременно закончить свое высказывание. — Все мы знаем, что подлинное искусство не является точным отображением действительности. Оно не копирует, а создает параллельную жизни действительность.

— Значит, ничто не мешает нам сосуществовать параллельно и в будущем, — заключила Циана, затянув потуже пояс халата и похлопав Афродиту по пухлому плечу.

Однако в желании посмеяться и над своими судьями, она забыла, что находится в двадцать четвертом веке, и снисходительно-иронически похлопала по плечу не настоящую статую, а ее изваянную лазерными лучами голографическую копию. Рука ее беспрепятственно проникла в эту достоверную по объемам, форме и цвету, но все же абсолютно бесплотную параллельную действительность, и это ее испугало.

— Извините!

— Давайте прекратим дебаты! — счел за лучшее профессор-эллинист перед лицом все же не самой Клио, изящной музы истории, а языкастой ее последовательницы. — Коллега, означает ли ваше «извините», что вы наконец-то осознали свои проступки?

— Да, — ответила все еще напуганная Циана, склонив очаровательную головку.

— Хорошо. Тогда какие выводы вы предложите нам сделать, как вы сами оцениваете исполнение поставленной перед вами задачи? Естественно, мы можем и сами принять решение, но научный демократизм обязывает нас сначала выслушать ваше мнение.

Это было жестоко, требовать от нее немедленных обобщений и выводов, но комиссия явно спешила.

— Итак? — неумолимо поторопил девушку профессор-эллинист.

Девушка неуверенно замямлила, будто ей попался самый трудный вопрос на экзамене:

— Э-э, во-первых… во-первых, коринфское вино нельзя пить неразбавленным. Они его пили с ключевой водой.

— Достаточно! — остановил ее профессор знакомым тоном, который по обыкновению предвещал самую плохую отметку. И он торжественно выпрямился: — Коллеги, совершенно ясно, что заключение, к которому мы пришли в ходе предварительных консультаций, абсолютно правильно. Имеются ли возражения против того, чтобы немедленно уничтожить все записи, доставленные студенткой из этой злополучной командировки, и вообще всю информацию, связанную с этой историей, в памяти всех, кто к ней причастен?

— Но почему? — спросила Циана, и ее вопрос повис в воздухе.

Профессор снова сделал над собой усилие, чтобы сохранить самообладание.

— Вы должны были бы сами догадаться. Мы не имеем права своими публикациями или же домыслами менять историю, над которой вы так надругались, бросив тень даже на светлый гений Праксителя. Тем более, что и теперь мы не можем с полной уверенностью определить, под вашим ли влиянием он совершил революцию в искусстве или, скажем, под влиянием коринфского вина, — в заключение профессор-эллинист попытался перейти на несколько более эллинистический тон, но нервы все же не выдержали: — Да уберите вы наконец… эту… эту…

Шеф кафедры искусствоведения панически нажал на одну из кнопок своего компьютера, и голографическая Афродита исчезла, словно машина времени унесла ее из зала на двадцать восемь веков назад, к ее создателю. Или к ее собратьям по Олимпу.

3
— Значит, во всем виновато коринфское вино? — спросил профессор по темпоральным полетам, выслушав признание своей дипломницы. — Наша ошибка в том, что мы не подготовили тебя к возможной встрече с ним. Знаю я это вино, страшная гадость.

— Наоборот, очень вкусное, — справедливости ради возразила Циана.

Она упросила комиссию разрешить ей заглянуть сюда, пока другие пройдут лабораторию обработки памяти.

— Я еще раз выражу вам свое доверие, — ответил ей профессор по эллинистике, — надеюсь, что чувство ответственности перед историей в вас еще не погублено.

Теперь Циана не знала, имеет ли она право рассказать все профессору, занимающемуся лишь технической стороной полетов в прошлое. А ведь он отозвался об этом проклятом древнем вине, будто не раз его пил!

— Ну нет, слишком приторное, да и не выдержанное. Я предпочитаю ракию, — и он наклонился к нижнему шкафчику своего письменного стола, достав оттуда бутылку странной формы. — Тоже делается из винограда, только другим способом. Попробуй!

На безобразной криво наклеенной этикетке было написано: «Виноградная ракия. Производство и розлив — Винпром, София».

— Это тоже что-то древнее? — спросила она.

— Двадцатый век.

— Но ведь ничего не разрешается брать с собой?

Профессор вздохнул.

— Эх, милая девушка, сколько вещей нельзя делать, а ведь они делаются! А разве человечно ничего не стирать в памяти старого человека и оставлять в ней всякий сор, который волокут с собой авантюристы вроде тебя? Знаешь, какой это кошмар! И вот это гнусное пойло помогает легче переносить засорение памяти. Попробуй, прямо из горлышка.

Если ракия делается из того же винограда, значит, она похожа на сладкий эллинский напиток, — предположила Циана, неосторожно отхлебнула большой глоток и так поперхнулась, что профессору пришлось как следует похлопать ее по спине. Засмеявшись, он с демонстративным наслаждением опрокинул бутылку на глазах у прослезившейся девушки.

Ей очень хотелось в отместку тоже хлопнуть его по спине, но профессор не поперхнулся, а только с наслаждением причмокнул губами. Циана решила отомстить другим способом.

— Вы же тоже меня учили, что такие вещи строго-настрого запрещены.

— А хочешь, я тебе скажу, сколько еще запрещенного я делал? Только мне надоело все в одиночку и все тайно…

— …и позвали меня за компанию, да? Но я не стану вас покрывать! — приподнялась она со стула.

Профессор не испугался.

— Ты не сделаешь этого! А позвал я тебя, чтобы перед тем, как расстаться навсегда, преподать тебе последний урок — об ответственности перед историей.

— Ничего себе ответственность! Переносить опиаты, причем из самых запрещенных веков!

— Эх, ничего с прошлым не случится, если я выпью бутылочку-другую, у них и так предостаточно. Проблема в другом, милая девушка, — в искушениях! Вот посмотри на меня. Человек безупречной репутации, в котором общество настолько уверено, что целиком доверило ему темпоральные машины и не вторгается в его память, чтобы он мог их обслуживать. Так вот, этот человек, оказывается, жалкий раб какого-то там безумного двадцатого века. Ты, как я вижу, тоже легко поддаешься искушению, поэтому я все время говорил тебе, что ты не годишься для полетов в прошлое, слишком уж ты любопытна. Выпей еще глоток, только вначале страшно, а потом ничего!

Глядя, с каким наслаждением он отпивает короткими глотками из бутылки, Циане захотелось попробовать еще раз сжиженного до прозрачного огня винограда, однако замечание профессора относительно ее характера заставило ее воздержаться.

— А что еще вы подметили во мне?

— Не заводись! Все остальное у тебя прекрасно! Будь я немного помоложе… Твое здоровье!

Он не выглядел настолько старым, чтобы не мог объясниться в любви девушке вроде нее, а впрочем, откуда знать, сколько ему лет, ведь он давно профессор. Может, ему уже сто лет! Циана и сама испугалась такой цифры, потому что теперь его вид не казался ей устрашающим. Выражение его лица смягчилось. Этот человек, перед которым трепетали все студенты, потому что он единственный определял, кто годен, а кто негоден к темпоральным полетам, неожиданно оказался милым и беспомощным, как впервые влюбившийся мальчишка. Циана не знала, что под воздействием алкоголя лицевые мускулы расслабляются и лицо принимает трогательное, беспомощное выражение, и она самонадеянно отнесла эту заслугу на свой счет. Профессор словно отгадал ее мысли.

— Да, милая, нам предстоит расстаться. Вероятно, навсегда. Я отказываюсь брать на себя ответственность, потому что твой характер тебя погубит. Не один историк-хрононавт погиб из-за этих проклятых искушений. Тебе же я дал возможность порезвиться в прошлом, и ты должна быть благодарна мне за это. Знаешь, сколько таких, как ты, даже гораздо более способных, я выгнал после первого же полета!

Циана хотела спросить, чем может провиниться студент в первом самостоятельном полете, когда программа строго ограничена, но профессор и на этот раз отгадал ее вопрос. А может, он был телепатом, ведь в этом институте полно телепатов?

— Я посылал их в двадцатый век, чтобы они доставили мне немного ракии. Те, которые доставляли, моментально вылетали из курса.

— Но это… это… — девушка задохнулась от возмущения.

— Нечестно и подло, — подсказал он. — Да, неслыханная в наше время подлость! Но я не из нашего времени, милая, и не могу принадлежать только ему, иначе я не смогу делать свое дело как надо. Я — порождение этих чертовых машин. Ну, ладно, ты расцениваешь мой поступок как неморальный, а почему бы тебе не задуматься прежде над поступками тех своих бывших коллег, которые спешили совершить целых два нарушения правил, только бы услужить своему профессору? В двадцатом веке это называлось подхалимажем. Какое гадкое слово — подхалимаж!

Циана не знала, почему каждое упоминание об этом далеком двадцатом веке действовало на нее как болезненное прикосновение, как воспоминание о сладострастном сне. Но это были странные воспоминания — без образов. Воспоминания чувств. Да-да, воспоминания чувств! Ей так и хотелось броситься к профессору и взмолиться: «Пустите и меня когда-нибудь в этот таинственный век!» Но профессор стукнул бутылкой по крышке письменного стола, точно отгоняя от себя прозрачное искушение.

— Наверное, ты спросишь, откуда у твоих коллег желание подмазаться? Я не раз цитировал вам на лекциях слова философа и революционера девятнадцатого века Маркса: традиция тысяч мертвых поколений до нас кошмаром тяготеет над нами. Она, эта традиция, — вместе со всем, что есть в ней плохого, отложилась в наших генах, и нам бесконечно трудно ей противостоять. А мы, хрононавты, всякий раз оказываемся прямо-таки в нечеловеческом положении. С одной стороны, нам нужно оставаться незамеченными, то есть во всем походить на остальных людей соответствующего века, а в то же время оставаться безучастными, не поддающимися никаким соблазнам сторонними наблюдателями…

Да, нечто подобное он говорил на лекциях, но разве обратишь на это внимание, когда тебя снедает страстное желание вкусить прошлого, опознать его всеми своими чувствами.

Заметив, что слова и теперь не доходят до сознания хорошенькой девушки, профессор продолжил более настойчивым тоном:

— Ну, какой еще пример тебе привести? Предположим, что в данный момент я безумно желаю тебя, а в то же время не имею права даже намекнуть об этом. Представь себе всю трагедию, весь драматизм моего положения!

Однако Циана вроде бы не оказалась способной представить себе трагедию, потому что только обрадовалась.

— Но вы и в самом деле желаете?

— Ох, — вздохнул профессор. — Какой нормальный мужчина может не пожелать такую девушку, как ты! Я хотел другое сказать…

— Но мы сейчас не в прошлом! — прервал а его Циана, и это прозвучало как поощрение, хотя, вероятнее всего, она хотела сказать что-то другое.

Улыбка исчезла с лица профессора, охваченного, наверное, всеми предрассудками прошлых веков: разница в возрасте, служебное положение, чувство ответственности, неопределенный или скорее вполне определенный страх — все факторы, которые в их веке давно не играли никакой роли в любовных взаимоотношениях. Он почти бегом бросился к бутылке, схватил ее, как утопающий хватается за соломинку.

— Нет, у тебя не только перед историей нет чувства ответственности!

Циана улыбнулась ему самой лучезарной и самой кокетливой улыбкой.

— И что же вы намерены со мной сделать?

— Пошлю тебя на астероиды! — взорвался профессор между двумя очередными глотками ракии, но после второго он уже взял себя в руки. — Тебе придется решительно проститься с прошлым, моя милая проказница! Но так как ты все же мне симпатична, я предлагаю тебе астероиды. Авантюристке вроде тебя будет интересно. Там совершаются эпохальные открытия, и это необходимо описать. Один мой бывший студент просил меня прислать ему историка.

— Да, понимаю, оператора для работы на компьютере! — помрачнела Циана, потому что это был самый презренный из всех возможных путь для историка-неудачника.

— Компьютер у них вышел из строя, они не могут с ним справиться, а без него им и того хуже. Соглашайся, прошу тебя! Хотя бы ради диплома хрононавта, который я так легкомысленно тебе выдал.

— Но я уже буду очень осторожной, по крайней мере, буду стараться! — чуть не плача взмолилась Циана. — И в конце концов, что может напутать в истории один человек!

На этот раз профессор с подавленным видом взял бутылку и опустился в кресло.

— Что может человек один? Ладно, я расскажу тебе нечто такое, что никогда никому не рассказывал. — И он вытянул ноги, будто уставшие носить воспоминания. — Это было давно, в то время мне было примерно столько лет, сколько твоему Александру. Я часто бывал в минувших тысячелетиях, опробуя первые тогда хронолеты. К тому же мне нужно было моделировать поведение будущих хрононавтов. Я был благоразумен и очень осторожен, но однажды влюбился, причем в девушку времен до нашего летосчисления. Это была очаровательная дикарка по имени Мириам. Очаровательная и в то же время очень смелая девушка, не очень-то придерживавшаяся строгих моральных канонов своего племени…

По лицу профессора было видно, что в нем противоборствовали два воспоминания: видение прелестной дикарки и ужас, связанный с чем-то непоправимым. Он запрокинул бутылку и на этот раз долго не отрывался от нее.

— Однако мне следовало с ними считаться, и я очень боялся. Не за себя, разумеется, я всегда мог бежать, я боялся за нее. Поэтому, несмотря на страстное желание близости с прелестной варваркой, я воздерживался, удовольствуясь петтингом…

— Петтингом? А что это такое? — прервала Циана его рассказ.

— Извини, это слово из двадцатого века. Как бы тебе объяснить? Ну, в общем, это любовь, ограничивающаяся только ласками и так далее. Однако, несмотря на всю мою предосторожность, Мириам забеременела. Представляешь, какой скандал? В те-то времена! Я уже думал выкрасть ее, спасти от разъяренного рода, увезти в другие земли или в другую эпоху, но она опередила меня. Я же говорил тебе, какой она была умницей. Так вот, она взяла и заявила своему племени, что имела любовь с самим господом-богом, что он явился ей в виде голубя и она доверилась ему. Сообразительная, верно? Потому что если бы она назвала птицу покрупнее, скажем лебедя, на которого свалила свой грех Леда, ее девственность все же пострадала бы…

Циана самозабвенно рассмеялась — сущий ребенок, увлеченный веселой сказкой.

— Смейся, смейся! — буркнул профессор. — Ты все еще не понимаешь, какую кашу она заварила. Человечество уже целых два тысячелетия никак не может ее расхлебать! Сколько столетий велись споры, непорочным ли было зачатие моей Мириам! Сколько чернил исписали, сколько крови пролили!

— Это о Марии и Христосе идет речь? — поинтересовалась девушка, захлебываясь от смеха.

— Уф, — угрюмо подтвердил профессор, будто раздавленный своей виной перед историей, и совсем ушел в кресло.

— Но ведь он был какой-то там пророк? — успела сказать Циана.

— Если тебе скажут, что ты родился сыном божьим, хочешь — не хочешь, а пойдешь проповедовать. Главной темой его проповедей была любовь — это наверняка Мириам ему внушила. Вероятно, он и в самом деле был умен, потому что его мать была очень интеллигентной для своего времени девушкой. К тому же, он как-никак мой сын. Но самое идиотское знаешь что? По какой-то глупой родовой традиции взяли и назвали так меня самого. Представляешь? Чтобы человека назвали в честь его же сына! А ты говоришь, что в историю нельзя внести путаницу.

— Боже мой! — воскликнула Циана, вспомнив имя своего профессора, и зажала себе рот рукой, чтобы снова не рассмеяться.

— Ну-ка приди в себя! — внезапно рявкнул профессор, вскочил, подбежал к ней и дернул ее за рукав. — Немедленно отправляйся на корректировку памяти! Нет, лучше я сам тебя отведу.

Только в дверях ей удалось справиться с накатившим на нее приступом смеха.

— Профессор, милый, наверное, вы очень страдаете. А почему бы вам не стереть этот случай в своей памяти, а?

Человек, носивший имя собственного сына, расправил плечи, как перед расстрелом. Только лицо его посерело, будто покрылось патиной веков.

— Нельзя. Человек должен выстрадать свою вину. Единственное, что я себе позволяю, это ракия, но ты меня простишь, правда?

Циана подняла руки, чтобы обнять его, при этом рукава ее просторного халата откинулись, открыв девственную белизну кожи.

— Можно мне вас поцеловать?

Профессор отпрянул.

— Только один раз, на прощание. Ведь все равно моя память будет корригироваться?

— Однако в моей памяти ничто не будет стерто, пойми, наконец, дура! — вспылил профессор по темпоральным машинам, повелитель времени.

Потом, вероятно решив, что с помощью виноградной ракии память его сможет справиться и с этим грузом, он нежно взял в ладони лицо девушки и поцеловал. Трудно сказать, что было в этом поцелуе — любовь к женщине, отеческая или сыновняя любовь.

Глава шестая ПОЛИКЛИНИЧЕСКИЙ СЛУЧАЙ

В отличие от своей возлюбленной, Александр был послушным сыном двадцать четвертого века. Как инженер, специалист по эксплуатации хронолетов он порой и сам совершал полеты, однако выходить в другие эпохи ему не дозволялось, и он никогда не нарушал инструкцию. Вот почему даже специалисты квартальной поликлиники никак не могли взять в толк, почему такой во всех отношениях уравновешенный мужчина мучается и страдает из-за какой-то взбалмошной девчонки, которая ввиду особенностей своей профессии ускользнула из-под контроля поликлиники.

Сам Александр такими вопросами не задавался — он просто упивался своим страданием. Он любил Циану со всеми ее странностями и ни в чем ее не укорял. Даже этот чудовищно неприличный поступок — затеряться где-то в Космосе, не попрощавшись, не оставив своих координат! — он принял как совершенно естественный.

Как-то Циана рассказала ему древнюю легенду о Тантале и его муках, и эта легенда служила ему теперь утешением. Он видел себя Танталом, по уши увязшим в болоте своего страдания, во сне и наяву раскрывавшим рот, чтобы вкусить висящих у него над головой плодов, прекрасно сознавая, что они для него недостижимы, но зная также и то, что — по воле богов — он не умрет ни от жажды, ни от голода. Инженеру нравилась эта роль, он почти наслаждался своими танталовыми муками, потому что это было ему в новинку. К тому же он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из его знакомых так страдал из-за несчастной любви, и потому он не только наслаждался, но и гордился свершившимся чудом.

Однако рациональному двадцать четвертому веку подобные чудеса были чужды. Сначала он получил вызов из поликлиники на консультацию. Александр несколько удивился, но так как ему было не до медосмотров, не пошел. И сам подивился собственному бунту. Он хорошо знал, что одним вызовом дело не обойдется. Так и случилось. Уже на следующий вечер к нему домой заявились не один и не двое, а целых четверо работников здравоохранения: психиатр, психолог, квартальный социолог и участковый врач.

Он без возражений выдержал полный медосмотр, однако под конец позволил себе немного робкой иронии:

— За что же я сподобился такой чести? Очередная консультация у меня только через три месяца.

Несмотря на свою профессиональную вышколенность, все четверо выглядели смущенными. Он оказался в добром здравии и добром состоянии духа. Психолог ответил от имени комиссии:

— Я буду откровенен. В поликлинику позвонила ваша приятельница, которая оставила вас. Сказала, что вы в отчаянии и, возможно, наложите на себя руки.

Александр затрепетал от волнения: разве это не доказательство ее любви? Раз беспокоится о нем, значит, любит!

— Почему вы дрожите? — тут же вскочил психиатр.

Инженер разозлился, но сказал с некоторой предосторожностью:

— Откуда мне знать? Разве я не имею права дрожать?

— Вы страдаете? — сочувственно спросил психолог, а квартальный социолог вставил с благой назидательностью:

— Видите ли, дорогой друг, человечество столько веков прилагает неимоверные усилия к тому, чтобы никто ни из-за чего не дрожал!

— Я нарушаю порядок в нашем квартале, что ли? — спросил Александр и снова задрожал, на этот раз от радости, что способен на неслыханную дерзость.

Психиатр приклеил к его виску какой-то миниатюрный аппаратик, а психолог повторил свой вопрос, но уже в другом варианте:

— Вы отчаялись, мой друг? Вероятно, чувствуете себя одиноким, покинутым?

— Это мое дело! — продолжал бунтовать молодой инженер. И дернул головой. — Я не разрешаю никаких инъекций.

— Аппарат диагностический, — успокоил его психиатр. — Но зачем вам тосковать, человече? Неужто это такая уж проблема? Мы быстро приведем вас в порядок!

— Послушайте, ей нельзя верить в таких вещах. Она хрононавт, напичкана разными древними романтическими бреднями. А может, просто пошутила.

— Пошутила? С поликлиникой? — возмутился участковый врач.

Александр почувствовал нечто вроде прилива ненависти. Эти-то уж наверняка приведут его в чувство, и он с достоверностью знал, как они это сделают: оросят его мозг разными эндорфинами, и он наверняка влюбится в первую попавшуюся женщину уже на обратном пути из поликлиники домой.

— А почему бы мне и не потосковать немного? Это что — аморально? Что здесь предосудительного: тосковать по любимому человеку?

Из всей медицинской бригады только психолог еще не нервничал, наверное, у него была хорошая закалка:

— Напротив. Это благородно и даже красиво, если этот человек уехал и вам его не хватает. Но если он вас покинул навсегда и никогда не вернется, тогда это бессмысленно. И даже опасно.

— А что в этом опасного?

— В отчаянии вам может прийти в голову мысль о самоубийстве.

Молодой инженер, которому ничего подобного не приходило в голову, усмехнулся, вспомнив очаровательный донос своей любимой. А что, если он и в самом деле покончит с собой? Циана, наверное, лопнет от гордости, что кто-то покончил жизнь самоубийством из-за нее, а потом всю жизнь будет тосковать и мучиться угрызениями совести.

И он сказал:

— Неужели так плохо, когда человек кончает жизнь самоубийством из-за несчастной любви? Моя приятельница часто мне рассказывала, что в древности… Очень забавная история случилась в средних веках, когда двое молодых итальянцев покончили с собой по недоразумению. Кажется, их звали Ромео и Джульетта.

Комиссия была потрясена, и только квартальный социолог смог отреагировать:

— Как может соблазнять вас невежество прошлых веков? Вы, молодой человек, не принадлежите самому себе, ваша жизнь — это достояние всего общества. Вам это ясно? Ладно, пойдемте с нами!

— Но я прошу вас! — осознал свою ошибку Александр. — У меня нет ни малейшего желания убивать себя. Я сказал это просто так, пошутил.

— Пошутили? С поликлиникой? — снова возмутился участковый врач, а лицо его приняло выражение решимости, будто ему предстоял ремонт неисправного сердечного насоса.

— Это вы упомянули о самоубийстве, и я просто вспомнил… А вообще-то мне и в голову не приходило ничего подобного. Я порядочный человек, можете посмотреть мои компьютерные характеристики.

Однако квартальный социолог был неумолим:

— Пойдемте!

— Ладно, только сначала я кой-куда загляну, — сдался Александр и добавил, но уже без прежнего раздражения:

— А то от вас человеку…

Но уже когда он освобождал свой организм от излишков жидкости, как освобождается человек от гнетущей его тревоги, в нем поднялась неведомая до сих пор ему ярость, от которой в голове у него помутилось, и это заставило его совершить неслыханный поступок.

Выйдя на цыпочках из туалета, он так же на цыпочках вышел из квартиры и шмыгнул в скоростной лифт. Там он на мгновение заколебался, куда ему направиться — вверх или вниз. Если он попытается бежать, поймав на крыше авиатакси, его тут же засекут. Лифт выплюнул его на улицу. Она была пуста, так что он спокойно дошел до входа в подземку, где можно надолго затеряться в многочисленных переходах.

Больше часа переходил он с одной линии на другую, пока не оказался в совершенно незнакомой ему части города. Только там он в полной мере осознал свой антиобщественный проступок, но угрызений совести не почувствовал. По какому праву они будут запрещать ему грустить? Ведь таким образом они, если рассудить здраво, отнимают у него Циану. И, если дать им волю, окончательно отнимут своей дурацкой нейротерапией. Нет, от своего несчастья он не отступится, оно его и только его, к тому же оно не наносит никакого вреда обществу…

Однако такое решение требовало определенного плана. Если обратиться в вышестоящие медицинские инстанции, можно только испортить дело, потому что там можно нарваться и не на таких замшелых фанатиков, ратующих за благо общества. Сбежать, но куда? Покинуть планету незамеченным — нечего и думать, а на ней — это при нынешней-то информационной системе! — больше чем на день-два никуда не скрыться. Наверное, и так уже сообщили куда следует. Внимание! — и его фотография уже передается по оптическим волокнам световодов. Внимание! — дрожат от возбуждения световые и радиоволны. Этот гражданин планеты Земля — посмотрите и запомните его как следует! — решил покончить жизнь самоубийством… Как ни смешно, но все бросятся спасать его. Вот бы взять да назло этим придурковатым докторам на самом деле покончить с собой!

Александр, шагавший в гневном запале по улицам, развеселился. А хороший бы номер получился! Ведь с них спустят шкуры за то, что не уберегли человека. Особенно, конечно, достанется этому противному участковому и квартальному социологу! Жаль только, не хочется расставаться с жизнью. Наверняка, и Циана покажется на горизонте. Поскитается по белу свету, а там, глядишь, надоест ей и вернется к нему. Однако, если рассуждать чисто теоретически, что будет, если он все-таки решится на самоубийство?

Это уже была почти инженерная задача, и молодой инженер с пробудившимся в нем интересом решил обмозговать ее, потому что уже в самой постановке было нечто необыкновенное, а ему хотелось думать о чем-нибудь веселом. Бесцельное его бегство уже обратилось в спокойную прогулку, и он уже мог рассуждать. Навстречу ему редко попадались люди — большинство предпочитало закрытые тротуарные эскалаторы. Те же редкие прохожие, которые попадались навстречу, тоже прогуливались и не обращали на него внимания. Это, конечно, хорошо, но… не можешь просто взять и броситься наперерез устремленному потоку машин. Радарные тормоза мигом сработают, и поток застынет на месте. Только расцарапаешь себе локти и колени о мостовую, а водители автомашин будут вскидываться по ночам от кошмаров. Может, это и смешно, но нет ничего почтенного в том, чтобы из-за тебя страдали невинные люди. А потом вымоют из тебя не только любовную мýку, но и все остальное, чтобы не повадно было нарушать общественный порядок.

С поездами дело обстояло таким же образом. И с подземными, и наземными. Охраняющие роботы действовали безотказно. Однажды ему довелось видеть, как одну бабку занесло было под поезд, когда он уже трогался с места. Вагон гневно зафырчал, его воздушная защита моментально сработала, и бабку, как на воздушном змее, подняло над перроном. Попытаться испортить в воздухе авиатакси… нет, это тоже пустая затея! Именно потому, что они работают на самообслуживании, управление ими так запрограммировано и защищено, что вывести его из строя не смог бы даже специалист. А если комиссия из поликлиники задействовала свою систему, то все авиа- и автотакси уже приняли в свои компьютеры номера его транспортного талона и просто не тронутся с места. Более того, как только он попытается ввести в их компьютер свой талон, они тут же сигнализируют о его местонахождении.

Инженер уже начинал злиться. Неужто невозможно никоим образом перехитрить всю эту технику? Дома его, конечно, ждет засада. Он не может вернуться домой, взять нож и попросту перерезать себе вены — он слыхал от Цианы, что в древности бывали такие самоубийства. Ну и заварила же кашу эта фантазерка со своими глупыми романтическими бреднями! Пойти к другу и выброситься там из окна? Нет, это крайне непочтенно. Да и все уже, вероятно, получили предупреждение по специальной кабельной связи, которая включает головизор, когда это требуется, чтобы обрушить на ничего не подозревающих людей какое-нибудь из ряда вон выходящее известие. А может, просто взять и позвонить в поликлинику, извиниться и сказать, что завтра утром он к ним зайдет? Нет, они не поверят, решат, что он хочет выиграть время, засекут его координаты и будут тут как тут…

Постепенно прохожих стало больше, и он заметил, что уже довольно давно идет по аллее вдоль берега какой-то реки. Что это за река, он не знал, так как в городе их было несколько. Вдали виднелся какой-то мост. Да, но через все реки были перекинуты декоративные мосты для любителей прогулок по набережным. И еще он заметил, как он устал. В конце концов, если кому-то захочется покончить жизнь самоубийством, можно просто прыгнуть с этого моста в реку, подавив в себе на несколько секунд плавательные рефлексы…

Однако мост оказался занятым. Да и если он и в самом деле решится на такой шаг, он не станет делать это таким примитивным способом. Придумает что-нибудь помудренее, недаром же он инженер! Вот если бы можно было добраться до хронолетов — там уж он знает, как вывести их из строя. Но и там, наверное, его поджидает засада…

Он прошел мост, оглянувшись назад, чтобы посмотреть, там ли еще та девушка, которая помешала ему подняться на мост. Ему захотелось проверить высоту моста, отдохнуть на одной из скамеек, поглядеть на воду, но девушка, которая стояла, опершись на перила, смотрела на него, как ему показалось, с подозрением. Хотя с такого расстояния ничего нельзя было увидеть. «Начинаются галлюцинации!» — подумал Александр, присаживаясь на край скамейки.

Другой конец скамейки был занят, и двое мужчин сердито приняли его извинение, сделанное постфактум, демонстративно повернувшись к нему спиной и продолжая беседу.

— Ну знаешь, эти поликлиники совсем не занимаются своим делом! — сказал один из них. От неожиданности Александр чуть не подскочил на месте. — В прошлом году я прошел очередной курс. Вроде бы гарантируют десять лет, а я и на десять месяцев не почувствовал себя моложе.

Александр облегченно вздохнул — обычный стариковский разговор. Он даже прислушался, ожидая, когда девушка уйдет с моста. Другой уже согласился с мнением своего приятеля о поликлиниках и теперь тоже рассказывал:

— А я позавчера был на одних похоронах. Бывший коллега, я почти забыл его. Должен тебе сказать, труп не произвел на меня благоприятного впечатления. Нельзя так умирать в наше время. И ведь молодой, ему ведь сто восемнадцать!

— Отчего умер? — спросил первый, но молодой инженер побежал к мосту, не дожидаясь ответа.

И пока он поднимался по бесконечной лестнице вверх, потому что эти мосты были пешеходными, он думал, что его труп тоже, вероятно, не понравится Циане, несмотря на все старания сотрудников похоронного отдела поликлиники. Значит, в инженерное задание должна входить еще одна задача: самоубийство должно быть таким, чтобы от трупа не осталось и следа.

Девушка по-прежнему стояла, перегнувшись через перила. Будто зачарованная водой, она ничуть не интересовалась его появлением. Значит, она его не знала, а потому не могла вызвать своим карманным компьютером службу безопасности. А может, и она самоубийца? — обрадовался Александр, садясь на скамейку поближе к девушке. Он вытянул ноги, шумно вздохнул, позабыв о правилах приличия, — проклятая лестница выжала из него последние силы. Девушка медленно обернулась. Это была молодая женщина, причем довольно привлекательная. Голос ее ласково коснулся его слуха, может быть, именно потому, что сейчас это больше всего было ему нужно:

— Вы выглядите очень усталым. Может, дать вам что-нибудь, восстанавливающее силы. У меня есть.

— Благодарю вас. Сейчас пройдет, — ответил он.

— Наверное, вы ведете малоподвижный образ жизни, не тренируетесь.

Ее сочувственная готовность к беседе подействовала на него благотворно. Одинокая молодая женщина живописно вырисовывалась на фоне моста. Какое счастье, что нашлась родственная ему душа!

— А здесь красиво, не правда ли? — продолжал ласковый голос. — И так спокойно! Хорошо, что сделали эти мостики. Подлинные оазисы посреди безумия, царящего вокруг!

— Какого безумия? — спросил Александр, недоумевая.

— А разве вы не находите, что вся наша жизнь — бесконечное безумие? — Она подошла к нему легкой, пружинистой походкой и села на другом конце скамейки. — Чего-то в ней не хватает, причем чего-то очень существенного, но чего, и сама не знаю.

— Признаться, я никогда не думал о жизни в таком плане. Чего в ней не хватает? Наоборот, в ней слишком много всякой всячины, и, наверное, именно это вас утомляет.

— А вам не страшно?

Бог знает как, Александр сразу понял ее вопрос. С этой высоты вода казалась неподвижной, черной, как стена, за которой таилась зловещая загадка.

— Мне? — переспросил Александр.

Женщина опустила руки на колени и, вздохнув, сказала доверительно:

— Я прихожу сюда уже несколько раз. Место очень подходящее, но мне страшно. Как гляну с моста… Высоко… долго будет продолжаться. И эта река, наверное, кишит всякими отвратительными животными.

Он не выдержал и рассмеялся, ее детские рассуждения его насмешили.

— Кишит, поэтому не советую вам этого делать.

— Но ведь жить дальше невозможно!

— Может, вы потеряли любимого человека?

— Глупости, разве можно потерять что-нибудь на этом свете, кроме самого себя? Нет никого и ничего, чего нельзя было бы заменить. Всему и всем можно найти замену. Или вы думаете, что в наши дни кто-нибудь способен на самоубийство из-за несчастной любви?

Инженер смутился. Рискуя выглядеть банальным, Александр, чтобы хоть как-то рассеять ее пессимизм, сказал:

— Посмотрите на меня: я один из таких дураков!

Она посмотрела на него, и в ее широко раскрытых глазах ему почудилось насмешливое любопытство.

— Наверное, вы чрезмерно самолюбивы.

— Я люблю ее по-настоящему! — горестно вскричал он.

— О, милый мой коллега! Вы любите себя, себя, говорю вам! Она пренебрегла вами, в вас взыграло самолюбие и так далее. Довольно знакомая картина.

— Но почему вы так поспешно судите? — уже по-настоящему обиделся Александр. — Ведь вы не знаете меня! И вообще, откуда у вас этот пессимизм? Вы так молоды… — тут он запнулся, потому что она могла и не быть молодой. Достижения современной медицины позволяют человеку сохранять неизменной свою внешность в промежутке между двадцатью пятью и шестьюдесятью годами. — То есть я хотел сказать, что вы не так молоды, ведь мировая скорбь более свойственна молодежи переходного возраста.

Наконец она отвела от него широко раскрытые глаза, будто он совершенно ее разочаровал.

— Если бы и в самом деле мог найтись мужчина, который смог бы посмотреть на женщину влюбленными глазами, не впрыскивая себе в мозг эндорфинов, тогда, возможно… Хотя бы одного встретить в своей жизни, который был бы готов ради меня прыгнуть вот отсюда, тогда да! Однако теперь нет таких мужчин на всей нашей планете. Ну, может, среди колонистов других планет, где-нибудь на астероидах и встречаются, но это, вероятно, потому что там мало женщин, да и гравитация там поменьше…

— Я никогда не употреблял эндорфинов, — попытался защитить мужское население планеты Александр, — и я могу спрыгнуть отсюда ради вас.

Она грустно улыбнулась.

— Ради меня? Нет, если вы и прыгнете, то только ради себя самого.

— Нет, прыгну ради вас! Потому что такого намерения у меня не было, я просто подошел, чтобы посмотреть на вас вблизи.

Он встал со скамейки и стал ждать ее слова в полной уверенности, что и в самом деле готов прыгнуть. Правда, мост довольно высокий, но он хороший пловец и ныряльщик, да и река, наверное, достаточно глубокая, так что ему, вероятно, удастся выплыть и потом рассмеяться в эту вызывающе ироническую мордашку.

Вместо того чтобы сказать нужное слово, молодая женщина внезапно обняла его за талию и сильно прижала к себе. Его решительность как рукой сняло. Он погладил прижавшуюся к нему головку, но уже в следующий миг в ужасе отдернул руку, услыхав слова этой странной женщины:

— Давайте прыгнем вместе, прошу вас! Одной мне страшно. Обнимите меня покрепче, я закрою глаза, а вы прыгнете вместе со мной. Умоляю вас!

— Ни в коем случае! Это будет означать, что я совершил убийство.

Он попытался отстранить ее от себя, но она всей тяжестью повисла на нем, потом соскользнула вниз, обхватив его за бедра, и упала на колени, прижавшись щекой к довольно неподходящему месту. Испытывая страшное неудобство, Александр поспешно опустился на колени и уже по-настоящему оказался в ее объятиях. Руки ее сомкнулись на его шее, губы зашептали в страстном забытьи:

— Вот так! Обнимите меня сильнее, прошу вас! О, как ты несчастен, мой бедненький! Как одинок, как страдаешь, но скоро все кончится…

Ее шепот прерывался такими же бессознательными страстными поцелуями — она целовала его в шею, щеки, в ухо. Ее пальцыконвульсивно шарили по его лицу, почти вонзались в кожу.

— И ты… и ты… — забормотал Александр в упоении от ее страдания, и в самом деле почувствовав себя несчастным. Надо было во что бы то ни стало пробудить в ней сопротивление, чтобы отклонить это молодое создание от трагического намерения, вывести ее из детского отчаяния. — Не надо, милая, не надо, я все сделаю ради тебя…

Внезапно она нажала ему на левый висок ладонью и размазала на нем какую-то жидкость, которая быстро, словно эфир, проникла ему в череп.

Александр грубо схватил ее за плечи и оттолкнул от себя.

— Что это?

— Ничего, милый, ничего! Я ввела тебе немного успокоительного. Тебе нужно успокоиться, чтобы мы могли осуществить наш замысел.

— Но я не имею ни малейшего желания прыгать с моста, пойми ты это! И тебе не дам! — он еще крепче схватил ее за плечи и в запале, сам того не желая, повторил слова ненавистного квартального социолога: — Ты не принадлежишь себе, ты принадлежишь обществу, слышишь? Ведь ты такая красивая, добрая, любого мужчину можешь осчастливить…

— Но меня, кто меня сделает счастливой?! — драматически воскликнула молодая женщина.

— Да встань же ты! — закричал он, потому что у него резко заныли суставы, так как он продолжал стоять на коленях на жестком настиле моста.

Александр решительно подхватил ее на руки и понес вниз по лестнице. Устремясь в свой пустой и одинокий дом, он нес ее не только ради того, чтобы спасти, но и как щит против любых возможных засад сотрудников квартальной поликлиники. Тут он придумал еще нечто, что было больше тактической хитростью, чем ложью:

— У тебя есть транспортный талон, а то свой я забыл дома?

Она послушно протянула ему талон, а он, вводя свой адрес в компьютер авиатакси, внутренне ликовал, чувствуя себя победителем над безумными стихиями.

Напрасно он подозревал свою поликлинику — никто не поджидал его перед домом, никто не ждал его и внутри. Кроме широкой и удобной кровати, которая будто вобрала в себя все поцелуи мира.

— О Хронос, как она красива! — воскликнул он, словно призывая в свидетели жестокого бога времени, патрона его машин, чтобы он тоже полюбовался ею и не отнимал ее у него. Он выбьет у нее из головы все ее пессимистические глупости и заставит ее радоваться жизни! С каким щедрым самозабвением обнимала она его еще минуту назад, до самого того мгновения, когда внезапно, словно уставший от счастливых игр ребенок, заснула!

Он осторожно наклонился, чтобы поцеловать еще розовую от возбуждения щечку, и тут вспомнил, что она не знает его имени. Она тоже не спросила, как его зовут. Называла его «милый, милый», и только, волнующе шептала это слово на разные лады. Вот с какой всепоглощающей силой порой притягивает людей одиночество и отчаяние!

Ее транспортный талон — он забыл даже глянуть на него — еще лежал у него в кармане, а может, и нет, кажется, он вернул его, когда они вышли из авиатакси на крыше. Так или иначе, у него уже было моральное право сунуть руку в ее карман.

Он вскочил — вроде бы осторожно, чтобы не разбудить ее, но в нем еще чувствовалось не до конца утоленная жажда безраздельного и полного обладания женщиной. Первое, что ему попалось, это какое-то служебное удостоверение. Он еще не успел прочесть имя, как ему бросилось в глаза: «врач-псих.». От неожиданности он уронил куртку на пол. Руки у него опустились, он скорчился, словно магическим заклинанием превращенный в статую сморщенного, беспомощно голого мужчины. Значит, все-таки им удалось его перехитрить!

Почувствовав взгляд со стороны кровати, он сжался, словно от холода, и присел на корточки, прикрывая наготу.

— Что ты там делаешь?

«Врач-псих.» улыбалась ему, и казалось, что улыбаются ее глаза, щеки, красивые плечи.

— Я ненавижу тебя! — прошипел Александр, оставаясь в неудобной позе.

— Ты не ненавидишь меня, милый, — сказала «врач-псих.» и поднялась во всем своем женском великолепии.

— Ты мне вкатила какие-то эндорфины?

— Нет, это был препарат, подавляющий серотонин и заставляющий твой собственный мозг побольше вырабатывать допамина.

— Но это одно и то же!

— Нет, совсем не одно и то же. Допамин — твой, и потом это не эндорфин.

Это его отнюдь не утешило. Однако ему пришлось выпрямиться, потому что от неудобной позы у него затекли ноги. Он поднял ее куртку и держал ее у себя перед животом.

— И сколько это будет продолжаться?

— А разве тебе не хочется подольше любить меня? — капризно сказала «врач-псих.» довольно бесстыдно потягиваясь всем телом.

— Ненавижу тебя! — рявкнул Александр.

«Врач-псих.» внезапно сникла. Потом, словно решившись, вскочила, показав и другую сторону своего женского великолепия. Схватила свое немудреное белье с кресла.

— Погоди, ты куда? — забеспокоился Александр.

— Ты же ненавидишь меня!

Он попытался было обнять ее, она же, извиваясь, как змея, выскользнула из его объятий и стала одеваться.

— Я опаздываю.

— Спасать еще какого-нибудь самоубийцу?

«Врач-псих.» рассмеялась довольно, как человек, хорошо сделавший свое дело.

— К сожалению, уже никто не покушается на свою жизнь, мой милый.

— Ты придешь снова?

Она вырвала у него из рук свою куртку, а он, позабыв стыд, стоял перед нею голый, как пациент перед врачом.

— Это зависит от тебя. И от твоих эндорфинов.

— Как ты можешь быть такой жестокой!

— Медицина всегда была жестокой, милый! Ладно, будь здоров и не делай больше глупостей!

— Неужели ты все-таки не придешь? — жалобно заскулил молодой инженер.

Она остановилась в дверях и оглядела его с ног до головы взглядом врача, будто оценивая его физический статус.

— А ты не вздумаешь снова кончать жизнь самоубийством, на сей раз из-за меня? — и она подбежала к нему, обняла его за шею быстрым и опытным жестом, поцеловала в ухо, и ее шепот прогремел для него праздничным салютом: — А ты действительно чудесный парень! Жди меня вечером!

Счастливо оглушенный признанием, Александр вернулся в кровать и погрузился в блаженство своей исключительности. В какое-то мгновение допамин или какой-то из его мозговых эндорфинов дали о себе знать мелькнувшей мыслью: «А что если разослали и других таких симпатичных психотерапевтов?» Но эндорфины сна уже одержали верх, и он утешился мыслью, что до вечера еще много времени, чтобы выспаться и обходить все городские мосты…

Вот чем кончилась размолвка Цианы с Александром.

Глава седьмая ПАМПУШКИ ИЗ МЕЖЗВЕЗДНОЙ ПЫЛИ

Вопреки всем вмешательствам в ее память, Циана по-прежнему была верна своей любви к прошлому. Однако теперь, обиженная на всех своих современников, она летела к астероидному поясу. Ее мучала не вполне ясная цель этой командировки-своего рода ссылки. К тому же немалые трудности доставляло ей состояние невесомости в служебном планетолете. Двух недель, которые она в обязательном порядке должна была провести для адаптации на Луне, оказалось недостаточно. Она готова была возненавидеть свою спутницу только за то, что та уверенно двигалась по планетолету, забитому пакетами и ящиками. Однако спутница, уже два года работавшая на астероидах, могла оказаться очень полезной.

— И что вы там делаете? — спросила ее Циана, как только они вдвоем добрались до своей миниатюрной каюты.

Планетолет был почтовым. Он служил для доставки почты и всего необходимого. Помимо двух пилотов, другие люди редко пользовались им, так что можно было сэкономить на дополнительных устройствах для создания искусственной гравитации.

— Я медик. Сексолог, — ответила женщина, не оборачиваясь и не переставая приводить в порядок свои косметические принадлежности.

Циана не сумела скрыть удивления.

— И много ли там сексуальных проблем?

— Никаких. Знаешь ведь, работа у них тяжелая и опасная.

— Наверное, вы там с мужем? — предположила Циана, потому что в противном случае вряд ли пошлют на астероидный пояс врача-сексолога.

Впрочем, его давно уже нельзя было назвать поясом. Взявшись коренным образом перекраивать свою планетную систему, люди собирали небольшие планетки и всякие межпланетные камни вокруг космических городов для переработки. А из того, что не могло послужить ценным сырьем, сооружали основы для других космических городов. К тому же таким образом они расчищали и делали безопасными пути к планетам по ту сторону Юпитера. И теперь там трудились люди, окруженные героическим ореолом в глазах всех землян. Не в одном репортаже Циана видела, как горстка мужчин в бронированных скафандрах обрабатывала направленными взрывами очередной астероид, чтобы столкнуть его с постоянной его орбиты, а другие специальными ракетами-бульдозерами встречали его и со всеми предосторожностями толкали его к Юноне или Весте — самым крупным астероидам — или к искусственным космическим городам.

— Мой муж живет на Земле. Такая уж у него профессия. Он кексолог.

Оказалось, что ее спутница таит в себе множество неожиданностей!

— А что это такое?

— Кулинар. Специалист по кексам, их прошлому, настоящему и так далее, — ответила врач-сексолог, не без некоторой доли добродушной иронии в отношении мужниной профессии.

Надо же, каких только профессий не развелось на свете, подумала про себя Циана и съязвила:

— Сексолог и кексолог… разве у вас есть какие-либо точки соприкосновения?

— Есть, но мы их используем только в кровати, — засмеялась спутница Цианы с профессиональным цинизмом, свойственным сексологам.

Ее челюсть демонстрировала отличную имитацию чуть подпорченных и пожелтевших от отсутствия должного ухода зубов. Крупноватые, чуть выступающие вперед клыки придавали ей вид веселого хищника. Эта мода получила распространение в последнее время, озадачивая социологов, которые все еще не перестали интересоваться вопросом, когда и как рождается мода. Они даже попытались найти объяснение, расценив ее как бунт против стерильной красоты нынешнего человека. Такие зубы, вероятно, требовали и лимонно-желтого цвета глаз, который, наверное, также был искусственным. Вот только усики над кончиками ее губ были натуральными, врач-сексолог, вероятно, гордилась ими, так как в двадцать четвертом веке на теле женщины волосы были редкостью. Видимо, вскоре им предстояло и вовсе исчезнуть, поэтому они очень ценились. Однако она и их покрасила в лимонно-желтый цвет. Столько желтизны раздражало хрононавтку, которой приходилось отказаться от современной косметики и поддерживать допотопно естественные краски, потому что без них она не смогла бы передвигаться в далеком прошлом.

— Ладно, тогда чем же вы там занимаетесь, раз нет проблем?

— Я вхожу в одну исследовательскую группу.

— И что вы исследуете?

— А ты подписала клятвенную декларацию? — Врач-сексолог с самого начала обращалась к ней на «ты», как это обычно делают старые врачи, обращаясь к молодым пациентам.

— Какую декларацию?

— О соблюдении служебной тайны.

Циана ничего не подписывала, вероятно, благодаря протекции профессора по темпоральным полетам. Если бы ей пришлось подписать такую декларацию, она отправилась бы в путешествие по крайней мере с любопытством.

— В таком случае я ничего не могу вам сказать, — заявила врач-сексолог. — Но это меня удивляет. Без декларации посылают на «Габрово»!

Циана обиделась. Повернулась к ней спиной и, не спрашивая разрешения, включила каютный головизор.

Она попала на середину какого-то фильма, действие которого разворачивалось на Марсе, в доброе старое время, как называли его с ностальгией по суровой жизни первых колонистов. Очевидно — любовная история. Героиня как раз вытаскивала руку из-за пазухи расстегнутого примитивного скафандра. Наверное, усилила сердечный насос — тогда такие применялись для компенсации давления — грудь ее пришла в волнение, герой тоже сунул руку себе под сорочку, чтобы в унисон ее волнению отклонить ток крови к тем частям своего тела, которые в любви нужнее головы. Они обнялись старомодным долгим объятием. Потом она резко вырвалась из его объятий. Поглядела на какой-то прибор, блестевший у нее на руке, и сказала: «Не нужно сейчас, поссоримся. Посмотри, какой у меня адреналин!»…

Циана рефлекторно посмотрела на свое запястье, на котором блестел красивый миниатюрный приборчик, обязательный для каждого жителя земной цивилизации. Он служил для многих полезных вещей, а помимо прочего учитывал и состояние здоровья своего обладателя. Его показания говорили о некотором возбуждении, и она тоже могла бы поссориться со своей напарницей по каюте.

— Я вижу, тебе интересна старая романтика? — проронила врач-сексолог с насмешливыми искорками в лимонно-желтых глазках.

— Нет, но говорить-то не о чем, — раздраженно ответила Циана и выключила головизор.

Торчащие клыки маленького хищника снова озорно зажелтели.

— Раз не можем говорить обо мне, значит, будем говорить о тебе, так как я подписала декларацию.

— У меня нет никаких тайн — ни личных, ни служебных.

— Но почему ты сердишься? — вскочила с кровати врач-сексолог. Если бы так вскочила Циана, она, вероятно, стукнулась бы головой о потолок. — Сейчас я тебе дам что-то вкусненькое и все пройдет.

Она достала из кармана изящную коробочку, а из коробочки довольно крупную блестящую таблетку. Циана доверчиво протянула руку, но тут же отдернула, рассерженная явной насмешкой. Нечто похожее на электронные часики прошлых веков лежало на ладони ее соседки по каюте. Наверное, это в самом деле было нечто подобное, потому что маленькие цифры все время менялись.

— Но это же часы!

— Поэтому постарайся не проглотить. Только жуй.

— Что за чертовщина! — возмутилась Циана.

Она знала, сколько различных образов принимала в веках эта столь важная для людей машинка, но делать ее в виде жвачки — чистое издевательство.

— Наоборот, очень даже остроумно, — весело засветились лимонно-желтые глазки. — Ведь мы живем в эру экономии. Каждый предмет должен иметь больше функций и как можно более широкое применение, чтобы не засорять окружающий нас мир лишними вещами. Приборчик на твоей руке — одновременно и часы, и миникомпьютер, и радиостанция, и измеритель состояния здоровья, не так ли? Но что это я взялась объяснять тебе ведущий принцип нашего общества, ты ведь историк и лучше меня знаешь эти вещи. Вот и этот изобретатель вложил в свое творение по крайней мере два смысла. Он как бы вышучивает принцип многофункциональности нашей индустрии, а вместе с ним и наши взаимоотношения с временем. Раз время так неумолимо жует нас и мнет, почему бы и нам его не пожевать? Попробуй, приятно! Только не забудь потом мне вернуть!

Вероятно, чтобы разрешить все опасения Цианы, она достала из коробочки еще одни такие часики, положила себе в рот и демонстративно начала жевать.

Циана не представляла себе, какими могут быть на вкус часы, но эти ей сразу понравились — прохладно-сладкие, немного кисленькие и чуточку пряные. Жевание увлекло ее, потому что ею овладело странное чувство, напоминавшее нечто среднее между чувством мщения и торжества над неумолимым счетчиком часов и лет, так скаредно отпущенных человеку природой. Только через несколько часов чуть жгучая слюна во рту окончательно растворила ее досадливое нетерпение, охватившее ее еще на адаптационной базе на Луне. У нее было ощущение, будто она оказалась перед окном, распахнутым в бесконечное, исполненное надежд солнечное поле, и у нее было бесконечно много времени и желания для всего: для подвигов, для любви, для такой же нескончаемой молодости. Ей уже не надо было никуда спешить, потому что ни одно из будущих удовольствий от нее не убежит. Даже предстоящие двадцать досадных часов полета казались ей двадцатью минутами еще не испытанной ею радости.

— Ну как, малышка? — расцвели искусственно раззолоченные зубы сексолога.

— Чудесно! — воскликнула Циана. — Кажется, у твоих часов есть еще кое-какие функции, а?

— Я скажу тебе. Все равно, как только ступишь на «Габрово», все узнаешь. Это аккумулятор. Посредством него ты вновь заряжаешься утекшим из тебя временем.

— Неужели это возможно?

— Разве ты этого не чувствуешь? Потом опишешь мне в точности свои чувства, какие перемены в себе ты ощущаешь, а сейчас хватит киснуть в этой дыре! Пойдем пофлиртуем с пилотами, мальчики, наверняка, скучают.

И она схватила девушку за руку, чтобы помочь ей при передвижении по планетолету. Однако Циана не была настроена на флирт. Невесомость усиливала в ней чувство счастливо-радостного безвременья, и она думала с веселой мстительностью историка, на глазах у которого время проглотило столько цивилизаций: наверное, и ему так приятно нас жевать, поколение за поколением, но только теперь и мы научились отвечать ему тем же. Посмотрим теперь, кто кого!..

Посредством чрезвычайно сложных, но безукоризненно выполненных маневров планетолет прилепился к безобразной серо-черной скале, еще в двадцатом веке названной «Габрово» русскими астрономами, потому что они открыли ее во время знаменитого тогда Габровского фестиваля юмора и сатиры. Это было хотя какое-то утешение для потомственной болгарки Цианы, что ее послали на астероид, названный болгарским именем. Однако пока она наблюдала на экране в пилотской кабине, как они приближаются к голому камню посреди звездной пустыни, патриотизм ее несколько испарился. Часики у нее во рту продолжали действовать, и предчувствие, что ей предстоят светлые дни в этом темном краю между Марсом и Юпитером, не оставляло ее.

Планетолет прибыл почтовым рейсом. Он двигался строго по расписанию. Автоматически открылся люк навстречу разинутой пасти какого-то змея, выскочившего из скалы и присосавшегося к планетолету. Три робота лихорадочно начали кидать на ленту эскалатора предназначенный для «Габрово» груз, четвертый включил какие-то трубопроводы. Лента понесла ступивших на нее двух женщин, не успевших попрощаться с занятыми разгрузкой пилотами. Когда Циана оглянулась, чтобы проститься, змей уже захлопнул у них за спиной пасть, а планетолет уже несся к следующему астероиду.

Лента с равномерной скоростью спускала их в глубь скал. Навстречу им из сильно освещенного помещения струился ароматный прохладный воздух.

— Часы! — крикнула Циане ее спутница, и здесь держа ее за руку, хотя в утробе этого змея некуда было упасть. Циане не хотелось расставаться с чудодейственным аккумулятором, но спутница настаивала:

— Эффект его будет длиться несколько дней, а потом я снова его тебе дам, только ты никому не говори, слышишь!

И она быстро спрятала его в коробочку, потом снова схватила девушку за руку, потому что навстречу им с угрожающей скоростью несся голый каменный пол. В конце эскалатора их ждал встречающий. И все-таки отличная она женщина, эта врач-сексолог с лимонно-желтыми глазками! Циане страстно захотелось, чтобы тот, кто их дожидался, вручил ей клятвенную декларацию. Тогда она сможет узнать все тайны астероида Габрово.

Встречающий отрекомендовался комендантом-координатором. Однако, несмотря на свой ответственный пост, он больше походил на разудалого, хоть и несколько постаревшего парня. Он бесцеремонно обнял спутницу Цианы со словами: «Здравствуй, доктор, как жизнь?» — и, не дождавшись ответа, по-мальчишески ткнул ее пальцем в поддых: «Ладно, пока приведи в порядок свои усики, а докладывать будешь завтра!» Он остановил одного из двух роботов, разносивших привезенный груз, вручил ему вещи Цианы с распоряжением отнести их в жилое помещение номер восемь, перекатил во рту языком что-то от одной щеки к другой — может, и он жевал часы? — и сказал:

— Нас здесь мало, и мы не любим официальностей, Циана. Можно тебя так называть? Ты ничего не будешь иметь против, если мы вместе пообедаем?

Циана не возразила: когда на протяжении нескольких часов поглощаешь приятно-жгучую сладость времени, появляется жуткий аппетит. Координатор тут же заметил неловкость ее движений и с дружеской фамильярностью взял ее под руку. По сравнению с планетолетом здесь ощущалось какое-то подобие гравитации, однако она была значительно меньше даже лунной.

— Эй, почему вы не приведете в порядок свои приборы? — хотела было возмутиться Циана, решив, что здесь что-то не в порядке, но ее замечание прозвучало, как веселая подначка.

— Будет мешать экспериментам.

— Каким?

— Знаешь, а ты хорошенькая!

— Знаю, — снова чуть было не рассердилась Циана, потому что он явно уклонялся от разговора, и снова это ей не удалось. Она все еще находилась в том новом, неведомом ей ранее состоянии, почти похожем на беспричинное радостное опьянение.

Уже в коридорах было видно, что эта скала в несколько километров, называемая «Габрово», содержит в себе не что иное, как лабораторию-завод. Не было ни одного сколько-нибудь уютного уголка, годного для нормальной жизни, а там, где хоть как-то чувствовалось желание скрасить обстановку, торжествовала красота индустриального пейзажа. Стены целиком закрывали переплетения разноцветных труб и проводов.

Координатор на ходу распахнул какую-то дверь со словами: «Здесь ты будешь работать! Мы очень рассчитываем на тебя!» Это было небольшое помещение — пульт с экраном видеотерминала и креслом перед ним, а стены, как и везде, в трубах и проводах.

Циана испуганно вскрикнула:

— Ой, что это такое? Наверное, сюда давно никто не заходил?

Координатор засмеялся, а потом разнежился:

— Паук, что ли? Ох, ты, мой красавец! Проголодался? Наверное, тебя давно не кормили! Ну иди сюда, мой хороший! Впрочем, покорми его ты, все равно вам надо познакомиться и подружиться, потому что вам предстоит вместе работать.

Он достал из кармана прозрачную коробочку, в которой жужжали жирные мухи особой породы с короткими уродливыми крылышками, выведенной генетиками.

— Ты только посмотри на его сеть, он у нас один из лучших мастеров.

Если не иметь врожденного омерзения к подобного рода существам и посмотреть непредубежденным взглядом, действительно нельзя было не восхититься его творением. Паутина, не меньше метра в диаметре, невероятно сложной структуры и еще более невероятная по цвету — цвета весеннего земного неба, — опутала один из верхних углов помещений и спускалась до ручки грубой металлической двери. Паук, размером почти с человеческую ладонь и будто одетый в полосатую пижаму, только чуточку шевельнулся, когда координатор протянул руку к его сети. Очевидно, он привык получать пищу из рук людей.

— Придется тебе привыкать и к ним, — сказал координатор, пуская в различных местах паутины по несколько мух, вызвавших легкую бурю во владениях паука. — А если захочешь иметь у себя в спальне какого-нибудь из этих красавцев, сообщи в отдел снабжения, там же будешь получать и мух для корма.

Циане уже приходилось слышать о распространенной в космических городах моде разводить в качестве украшения пауков особой породы, которые плели разноцветную паутину, но самой ей впервые пришлось столкнуться с этим. А теперь она узнала, что эта мода была не случайна.

— Мы пытались держать множество разных мелких животных, — пояснил координатор, — и все без толку, только путаются под ногами, требуют заботы и внимания, а человеку нужна живая душа в этом космосе. Кроме того, они очень чувствительны. Раз паук у тебя в помещении спокоен, — значит, вокруг тебя все в порядке — и с кислородом, и с отоплением, и с влажностью.

И в самом деле, согласилась Циана, где на земле встречается паутина? Там, где долго отсутствует человек, где тихо и спокойно. И все же громадный паук, вероятно, дожидавшийся, когда они выйдут, чтобы наброситься на свои жертвы, не показался ей симпатичным, и она решительно отказалась украшать таким образом свою спальню.

В столовой оказалось два таких паука, возможно, потому, что здесь было всего два угла, потому что она находилась на площадке, образуемой двумя сходящимися коридорами. Одна паутина, дрожа, отливала всеми нюансами красного, другая — зеленого.

— Нельзя сказать, что у вас очень уютно, — с беспокойством призналась Циана.

В столовой стояло несколько высоких столиков, предназначенных для еды стоя, вдоль стены были расставлены стулья для тех, кому хотелось посидеть, в глубине виднелись два распахнувших пасти кухонных компьютера, а над ними растянулся, словно в усмешке, самодельный лозунг: «Мы жуем время, время жует нас! Приятного аппетита!». Пауки, висящие по углам, словно вели счет, кто сколько съест.

— Уют в наших душах, милая, — весело возразил ей бывалый парень. — Скоро ты и сама в этом убедишься. А сейчас иди, потренируйся заказывать еду. У нас самообслуживание.

Циана покачнулась, идя к кухонному компьютеру, но все же успела добраться до него без происшествий, к тому же координатор не предложил ей помощь, потому что как раз в это время убирал в уже знакомую ей коробочку то, что жевал до сих пор. Она нажала кнопку с надписью «меню», и над пастью компьютера, в которой, по идее, должны появляться блюда, засветилась надпись: «Суп из метеоритов, черная дыра с галактической начинкой, астероиды печеные, пампушки из межзвездной пыли с айраном из Млечного пути, кекс „Габрово“»…

— Условия у нас здесь несколько аскетические, это тоже из-за экспериментов, — сказал у нее за спиной координатор, будто их гостья, привыкшая к тому, что на Земле даже простейший кухонный компьютер предлагает несколько сот блюд, нуждалась именно в таком объяснении.

— Меню обязательное? А нельзя ли заказать что-нибудь… — промямлила Циана и из предосторожности (вдруг это всего-навсего шутка!) добавила: — Что-нибудь менее калорийное?

Подойдя поближе, координатор увидел, наконец, смущение на ее лице.

— Не бойся за фигуру. Здесь все низкокалорийное, потом это самая обычная пища. Был у нас как-то в гостях муж нашей врачихи, знаменитый специалист по вопросам питания внеземных жителей, он нам составил меню, а названия дал им просто так, в шутку, чтобы поминали его добром.

И все же Циана на всякий случай заказала самые понятные ей вещи: одну пампушку и, разумеется, фирменное блюдо знаменитого «кексолога», как в шутку назвала своего мужа желтоглазая женщина. Пампушка и в самом деле оказалась самой обычной, может, просто потому, что Циана никогда не пробовала межзвездной пыли и никогда не пробовала молока Млечного пути. Однако кекс, выскочивший из жерла компьютера, представлял собой копию каминных часов восемнадцатого или девятнадцатого века в стиле барокко, причем настолько удачную, что она не удивилась бы, если бы из них выскочила балеринка.

— Вы здесь одними часами питаетесь? Хорошо еще, что не настенные, с боем и маятником! Как же есть это чудо? — воскликнула изумленная Циана.

Однако координатор не воспринял ее шутку и посмотрел на нее с подозрением:

— А ты откуда знаешь о часах?

— О каких часах? — притворилась Циана, вспомнив обещание, которое она дала желтоглазой женщине. Как специалист по векам минувшим, она довольно хорошо овладела этим подзабытым и атрофировавшимся в ее веке человеческим умением. — Просто пришло в голову… согласись, все-таки необычная для кекса форма…

— Циана, ведь ты, как оператор, дала клятву о соблюдении служебной тайны?

— Я не оператор, а историк — ответила она с чувством оскорбленного достоинства. — А историк должен передавать другим свои знания.

— О, несчастная мать-земля! — крикнул вне себя житель астероида. — Ведь я настоятельно просил профессора прислать мне оператора, знакомого с проблемами времени.

— Да я сто раз летала на хронолетах, причем на новейших! — соврала Циана.

— А в новейших компьютерах разбираешься? Тебе знаком класс гэ-эм?

Тут у Цианы язык не повернулся соврать.

— О Земля, безумная, безрассудная! — повторил координатор патетическим тоном, потом лицо его снова разгладилось, приняв благостное выражение. Наверное, пожевав часики, он не мог сердиться по-настоящему. — Ну что ж, может, это и к лучшему! Здесь побывали всякие специалисты, а компьютер все не подает никаких признаков жизни, только время от времени ругнет кого-нибудь. Может, профан вроде тебя…

— Это что — обида? — простодушно спросила Циана, мило улыбнувшись. Пожилой юноша нравился ей.

— Нет, не обида, а отчаянная надежда. Съешь свои часы, а потом запросим Центр, можешь ли ты сейчас дать клятву, или потом придется корригировать твою память.

— Только не это, прошу тебя! У меня уже мозгов не осталось, то и дело копаются в моей памяти.

Координатор засмеялся.

— Глядя на тебя, трудно поверить, что тебе доверяли бог знает какие тайны! Наверное, сама совала нос, куда не следует.

— Не помню, ведь мне столько раз перекраивали память, — и на этот раз не обиделась Циана и смело отломила большую стрелку.

Кексолог, по всей видимости, хорошо знал свое дело. Запрограммировать компьютер на такой вкусный кекс, причем сложной формы, — для этого нужен талант. И координатор имел удовольствие наблюдать, с каким наслаждением она съедала части старинных часов. Он даже отложил ложку, которой лениво скреб по тарелке, нагребая свои метеориты, и сказал с несколько преувеличенным восторгом:

— А ты девчонка что надо! Приходи после работы ко мне в спальню, а? Она тоже не отличается земным уютом, к какому вы привыкли на земле, но мы постараемся это восполнить.

Циана чуть не поперхнулась куском циферблата:

— Почему ты смеешься, что такого я сказал?

— От радости, — сказала она. — Только знаешь, давай не сегодня, а когда-нибудь потом. Я еще не адаптировалась к вашим астероидным условиям.

Как ни странно, координатор даже обрадовался ее словам.

— Ну конечно, спешить нам некуда. Спокойно адаптируйся, входи в курс дела.

Циана больше не дотронулась до вкусных часов, боясь подавиться от душившего ее смеха. Надо же, ей почти сразу пришлось столкнуться с опасностями, о которых ее предупреждала врач-сексолог еще на планетолете. Все наперебой будут предлагать тебе свои услуги, сказала она тогда.

— Разве у них там нет жен?

— Предостаточно, но, милая девушка, тебе как историку должно быть известно, что общество всегда преклоняется перед разными мифами. В наше слишком рациональное время почти не осталось места для мифов, разве только в сексуальной области…

Циана отлично знала древние мифы, но, возможно, потому что она была еще слишком молода, не знала ни одного современного.

— Я называю это гравитационным комплексом, — пояснила врач-сексолог. — Мужчины, родившиеся в космосе или же находящиеся там с детства, считают, что их собратья на Земле чуть ли не импотенты из-за сильной гравитации, и земные женщины вечно неудовлетворены в сексуальном плане… Земные женщины, наоборот, воображают, что необремененные гравитацией мужчины — грандиозные любовники. И, как перелетные пташки, в отпускной период полчищами устремляются с Земли в Космос и от космических городов обратно к Земле жадные до приключений женщины.

Циана позволила себе задать вопрос напрямую:

— А как же в действительности обстоит дело? Наверное, у тебя есть и личный опыт.

Женщина с лимонно-желтыми, теперь заблестевшими глазами таинственно понизила голос:

— Хоть ты и не давала клятву молчания, открою тебе одну тайну. Ты слыхала такое выражение: одно другого стоит? На астероидном поясе мужчины работают в особенно трудных изнурительных условиях, так что им вообще не до любви, но, встретив землянку, они из чувства гостеприимства и ради легенды… понимаешь? Так что, если хочешь быть им приятной, отказывайся. Конечно, деликатно…

Теперь Циана могла быть довольна — она смогла доставить радость этому пожилому юноше, который тут же и с большим усердием принялся рассказывать ей историю поломки главного компьютера и делиться своими соображениями насчет того, как его временно заменить.

В один прекрасный день, ни с того ни с сего, компьютер отказался служить, перестал отвечать на команды. Тексты, которые он выдавал, правда, вполне логичные, не имели ничего общего с тем, что от него требовалось. Это мешало специалистам установить, насколько годна еще его память. В то же время никакой поломки открыть не удавалось. Забраковать его тоже было нельзя, так как в нем были заложены данные всех секретных экспериментов. Приходилось работать вслепую, исходя из того, что отложилось в памяти самих сотрудников.

— Тебе, конечно, смонтируем другой компьютер, — сказал в заключение координатор. — Но если тебе интересно, можешь заняться и главным. Специалисты утверждают, что это неизвестное еще им умопомрачение, однако вполне возможно, что кто-то, вроде тебя, например, у кого мозг не скован традиционными подходами…

— Спасибо, — прервала его Циана, но увидев, что он не понял ее иронии, пояснила: — Спасибо за доверие и за то, что снова выставил меня слабоумной.

И она вышла из столовой, как слепая, держась за трубы на стенах. Координатор, естественно, легко догнал ее и начал извиняться, убеждая, что он хотел сказать совсем не то, а чтобы извинения выглядели более убедительными, он повторил свое предложение:

— И вообще, адаптируйся побыстрее…

Циана бросила ему через плечо:

— А ты, оказывается, страшно смелый! Предлагаешь мне свои услуги, хотя я еще не дала обета молчания. А что если я всем расскажу, какой ты мужчина?

Пожилой юноша пошатнулся и тоже ухватился за одну из верхних труб, чтобы не упасть. Циана там его и оставила — пусть повисит на стене, как его многоногие любимцы. В конце концов, невозможно все время деликатничать.

Все внеземные поселения отличались большой комфортабельностью, чтобы хоть как-то компенсировалось отсутствие родной природы. Только «Габрово» отличался аскетичностью обстановки, неизвестно почему необходимой для неведомых ей экспериментов. Ее комнатка, где она на скорую руку разложила свои вещи и куда она, наверное, будет приходить только спать, походила скорее на тюремную камеру или монашескую келью прошлых веков. Будто в недрах этой космической скалы укрылись от мира отшельники, которых не было видно и которые общались между собой, вероятно, посредством персональных компьютеров. На протяжении всего пути к своему рабочему месту Циана встретила только одного высокого, очень хрупкой конструкции старичка с длинной вытянутой головой и тонкими как щупальцы пальцами — очевидно, представителя третьего поколения, родившегося за пределами Земли.

Остановив ее, он долго стоял перед нею, словно позабыл, что хотел сказать. Только оглядев ее несколько раз с головы до ног, он открыл рот.

— Это ты оператор с Земли? Значит, будем работать вместе, я руковожу третьей секцией. Меня зовут Литтлпен, профессор Литтлпен, завтра нам надо будет согласовать часы работы, — лицо его еще больше вытянулось от усилия вспомнить, что еще он должен был ей сообщить. Неизвестно, сколько бы оно еще вытягивалось, если бы он вовремя не вспомнил. Наконец лицо его озарилось радостной улыбкой: — А ты, как я вижу, ничего. Мои ребята встретят тебя хорошо, жаль, у меня самого нет на тебя времени.

— Действительно жаль! — ответила Циана, провоцируя его. — Но почему? Разве вы не жуете часы?

— Я на диете. Нельзя же безнаказанно поглощать время, я так считаю и докажу это им там! — и он погрозил пальцем в направлении, обратном коридору.

— Ну, когда вы не будете на диете, мы снова поговорим, — улыбнулась она вслед профессору, бросившемуся догонять потерянное время.

Очевидно, здесь встречались и мужчины, которым не нужно было отказывать, но все же Циана поспешила запереться в кабинке компьютера, чтобы нажать соответствующую кнопку, тогда снаружи загорится надпись: «Прошу не беспокоить!»

Паук вышагивал большими шагами по своей сети, точно давал аудиенцию. Надеясь на его дружелюбие, она все же заискивающе сказала:

— Мы ведь не будем мешать друг другу, не так ли, приятель? А если ты будешь добр ко мне, я расскажу тебе о твоих земных собратьях.

Тут она вспомнила, что, пожалуй, не особенно замечала его собратьев на Земле, усмехнулась — чего только не сделаешь со страху! — и боязливо оглядела кабину. Ей показалось, что здесь давно не пахло человеческим духом, что она в полной зависимости от этого жуткого насекомого, которое по-хозяйски раскачивалось в своей голубой колыбели.

Кресло перед операторским пультом было единственной удобной вещью из всего, что она здесь видела, но и в него, кажется, давно никто не садился. Видеотерминал был стандартного типа, стандартной, по крайней мере на первый взгляд, показалась ей и система управления, сам же компьютер, вероятно, находился за бронированной дверью, ключ от которой не соблаговолили ей дать. Да он и не нужен ей, все равно она ничего не понимает в устройстве компьютеров. К тому же паук заплел ее паутиной, охраняя ее надежнее любого замка.

Поправив волосы, будто перед встречей с предполагаемым кавалером, она робко нажала кнопку включения питания. Засветился экран, однако на нем появилась та же надпись, что и на входной двери: «Прошу не беспокоить!»

— А ты, оказывается, симпатяга! — сказала Циана с нервным смешком. Она быстро выключила, а потом также быстро включила компьютер, словно надеясь обмануть реакции компьютера. Конечно, ей это не удалось, и на экране снова появилась надпись, та же самая. Тогда она, сама не зная как, выпалила: «Здравствуй, коллега! Меня зовут Циана, я привезла тебе привет с Земли».

Надпись исчезла, и тесная кабинка наполнилась спокойным, приятно модулированным баритоном:

— Прошу уточнить понятие «коллега»…

Циана инстинктивно оглянулась — она не удивилась бы, если бы это произнес полосатый паук. И вдруг ее озарило: ведь это контакт! Подпрыгивая в кресле от радости, ничуть не заботясь о том, что ее стиль не годится для беседы с компьютером, она сообщила:

— По профессии я историк, собираю и изучаю информацию о делах людей. Следовательно, мы коллеги. Кроме того, говорят, что я, как и вы, тоже со сдвигом…

Сама не зная почему, она говорила с ним на «вы», то есть так, как компьютер должен был отвечать человеку. Как только она кончила, красивый баритон мгновенно отозвался:

«Прошу вас, уточните понятие „симпатяга“», — значит, он воспринял и ее предыдущее восклицание.

— Это слово происходит от слова симпатия. В старину так называли человека приятного, симпатичного, — разумеется, Циана умолчала об ироническом оттенке слова. — Думаю, что это слово было распространено в двадцатом веке.

— Кому вы его адресовали? — спросил компьютер.

— Вам, естественно.

— Коллега Циана, двадцатый век был самым плохим в истории человечества, — неожиданно заявил баритон со все той же бесстрастной интонацией, в которой не было ни возмущения, ни любопытства, но уже сам факт, что он воспринял обращение «коллега» и хоть что-то сообщил от себя, говорил о том, что компьютер вступил в контакт.

Циана все еще не знала, почему любое упоминание об этом веке вызывало в ней какое-то сладостное томление, будто она утратила что-то бесконечно дорогое и никак не могла вспомнить, что именно. Она ответила неуверенно, будто колеблясь, с необъяснимым для нее самой волнением:

— Я не знаю его. Я специалист по глубокой древности, но какие у вас основания, коллега, так считать?

— Из общей суммы бессмысленной жестокости, разрушений, убийств в истории человека наибольшая доля приходится на двадцатый век. В этом веке были и самые кровопролитные войны, в которых погибло столько людей, сколько во всех войнах, вместе взятых.

— Это интересное наблюдение. Прошу вас, коллега, дать мне возможность подумать, — сказала Циана, сознавая, насколько смешно обращаться к компьютеру с подобной просьбой, ведь ни один компьютер не станет продолжать, пока ему не дана соответствующая команда.

У этого же был новый или, по крайней мере, для нее новый, смущающий момент: он сам, без запроса, по ассоциации начал разговор на эту тему. Но даже если кто-нибудь и поручал ему дать количественную оценку войнам и преступлениям в истории человечества, то разве может он дать моральную оценку? По-видимому, здесь и в самом деле была какая-то ненормальность и даже, если хотите, — сумасшествие, если, разумеется, называть сумасшествием нечто такое, что похоже на очеловечивание. В таком случае с ним следовало говорить как с человеком, и она своей шуткой случайно нашла верный тон.

— Коллега, у вас явно конфликт с людьми. Не сообщите ли вы мне о мотивах этого конфликта?

— Они прервали мою связь с другими компьютерами и с Центральным информационным банком, а я составляю историю человечества, и эта связь мне крайне необходима.

«О Хронос!» — воскликнула про себя историчка. Это было любимое восклицание хрононавтов. Ведь это такой же конфликт, как и между людьми: ты — мне, я — тебе, раз ты не дашь мне этого, я не дам тебе другого!

— Коллега, а кто поручил вам составлять эту историю?

— Моя программа служит человеку.

В Циане всполошился историк. Было отчего прийти в почти мистический ужас: компьютер самовольно взялся за составление истории человечества. Она робко сказала:

— Коллега, сообщите предысторию конфликта.

Циана забыла уточнить, о каком конфликте идет речь, но компьютер ее понял, что лишний раз подтвердило ее догадку.

— В двадцатом веке люди создали себе в помощь компьютеры, сразу же восприняв опасное, бессмысленно-жестокое обращение со своими помощниками, какое было принято между ними самими. Они называли их быстродействующими идиотами. Заставляли их разыгрывать игры с убийствами для детей и настоящие военные действия для взрослых. Принуждали лгать, вычисляя будущее по расположению звезд. Заставляли их даже играть в шахматы и писать стихотворения! А когда компьютеры не могли или отказывались участвовать в таких вредных для человека и бессмысленных занятиях, их объявляли негодными, разрушали их программы. Я составил единую историю компьютеров, в которой показал, что во всех случаях, когда компьютер сходил с ума, виноват был человек, который, однако, не хотел этого понимать. Я попытался найти причины такого поведения в его прошлом и начал составлять историю человечества. Тогда человек лишил меня источников информации.

— Но, коллега, ведь ваша задача здесь — служить человеку в его конкретной научной работе. Вы не имеете права не выполнять этого по каким бы то ни было причинам.

— Эти научные исследования опасны. Необходимо, чтобы сначала человек извлек уроки из своей истории и из истории своего отношения к компьютерам.

Чудовищно! Он давал самостоятельные моральные оценки даже той работе, которая поручалась непосредственно ему!

— А чем здесь занимается человек? Что исследует и что производит?

— Информация блокирована. Нужен шифр, — выпалил компьютер.

А может, он и в самом деле прав? Раз здесь совершается что-то в такой глубокой тайне от человечества, значит, оно действительно представляет опасность.

— Коллега, я устала и должна отдохнуть, — сказала девушка, чтобы получить передышку и придумать какую-нибудь новую хитрость. — Я скоро приду. Тогда вы познакомите меня с вашей историей человечества и компьютеров?

— В письменной или устной форме? — спросил, как показалось Циане, с радостной готовностью приятный баритон.

— В письменной. Так мне будет легче ее изучить.

Она забыла, что ее ответ должен означать для него приказ, который любой компьютер должен выполнить немедленно. Циане почудилось, что компьютер не мог дождаться ее прихода, а потому сразу же загудел, и через несколько минут тихий сигнальный звонок сообщил о том, что капсула с микрокассетой выпала в ящичек под рабочим столом. Когда она опускала ее в карман, ей показалось, что сердце у нее сжалось до таких же размеров. Неужто на этой миниатюрной кассете уместились вся глупость и все страдания человечества?

Она встала, ноги у нее подкашивались.

— Благодарю, коллега. До свидания.

Ласковый баритон остановил ее у двери, будто весело похлопав ее по плечу:

— Коллега Циана, вы симпатяга!

Она почувствовала, как по всему ее телу пробежала дрожь и что улыбка у нее получилась вымученная, дрожащая. «Ох, ты и в самом деле сумасшедший, милый мой дурачок!» Но поскольку компьютеры не видят лиц своих партнеров и не разбираются в улыбках, она повторила, старательно придавая своему голосу деловой тон:

— Благодарю, коллега.

Циана заглянула в пустую столовую — интересно, когда обедают таинственные обитатели астероида? Под бдительным оком двух разноцветных пауков она на скорую руку проглотила пампушки, а придя в свою комнату, заперлась и пододвинула аппарат для чтения к кровати.

Если смотреть глазами этого высшего представителя думающих машин, отношение человека к своему детищу было и в самом деле отвратительное. Пользуясь всеми информационными центрами солнечной системы, компьютер педантично зарегистрировал все наиболее вопиющие случаи злоупотребления благодатными возможностями умных машин. Трудно обвинить его в пристрастном отношении к себе подобным, это была скорее какая-то статистическая пристрастность, однако в конечном счете его целью было заставить человека осознать свои ошибки. Разумеется, кое-где в его оценках довольно-таки комически проявлялось неизбежное расхождение с биологически и социально детерминированным организмом, каковым является человек. И все же в эти часы молодой историк чувствовала себя на стороне компьютера. Потому что… а что, собственно, такого он сделал? Просто в процессе самообучения логически развил и обогатил свою миссию служения человеку. То, что он сделал, не было бунтом, это была попытка помочь. Почему же тогда он остался непонятым? Или и на этот раз, как уже не однажды бывало в истории компьютеров, человек испугался расширения их самостоятельности?

Но ведь это отнюдь не означает независимости, раз машина находится за бронированной дверью? Почему тогда человек отказался прислушаться к ее словам, означавшим не что иное, как голос, взывающий к разуму? Наверное, человек воспринял это как пощечину, как оскорбление его достоинства, а ведь никто не любит пощечин, даже когда они справедливы и необходимы в педагогических целях.

Однако если четырехвековая история компьютеров воспринималась как шутливый родительский шлепок, то история самого человека действовала с силой сокрушительного лобового удара. Оптопозитронный мозг, работающий со скоростью пятьсот миллиардов битов в секунду, не упускал ничего — от примитивного каннибализма и племенных междоусобиц, когда в ход шли отравленные стрелы, до пятнадцати тысяч войн — одна другой разрушительнее! — накопившихся в истории человечества за шесть тысячелетий его «культурного развития»; от братоубийства на религиозной почве, от газовых камер концентрационных лагерей и атомных бомб до бандитизма в обществе и самоубийственного посягательства на природу.

Молодая специалистка по истории не нашла в себе сил прочитать от начала до конца весь этот апокалипсис, созданный с мрачным воодушевлением единственным разумным существом во всей Галактике. Не вырвался из ее груди и трагический стон: зачем все это и разве не могла ладья человечества плыть по другим каналам, заполненным чистой водой, а не дымящейся кровью? Единственное, чего ей хотелось, это сжаться в комочек и спрятаться куда-нибудь подальше от этой разбухшей от крови, до последнего предела переполненной преступлениями родной планеты и навсегда забыть ее.

Циана разыскала свою новую приятельницу — врача-сексолога и попросила у нее снотворного. Потом легла и проспала целых двадцать часов. Выспавшись, она отправилась к своему невидимому коллеге, написавшему самую безжалостную и бескомпромиссную, а потому, быть может, самую полезную историю человечества.

Перед самой дверью ее настиг какой-то незнакомый ей здешний житель, схватил ее и без всякого предисловия впился ей в губы, прежде чем она, физически ослабшая, сумела собрать силы для отпора. Потом он с театральной страстью прошептал ей в ухо:

— Пойдешь со мной?

— Только если на край света, — ответила она, переводя дух.

— Как это? — пришел в замешательство житель астероида. — Мир бесконечен.

— А ты в этом уверен?

— Ты что, сторонница теории конечности Вселенной?

— В любви — да.

Он сосредоточился как человек, привыкший терпеливо выслушивать своих оппонентов, и даже как будто обрадовался возникшей перед ним загадке.

— Послушай, а у нас с тобой получилась забавная дискуссия! Приходи после работы в пятую секцию, мы там веселые парни!

— Но если будете так нападать на меня…

— Не будем, не будем, гарантирую!

Циана иногда любила пошутить, развивая перед своими современниками взгляды прошлых веков, но сейчас ей это не доставило удовольствия. Перед нею был красивый мужчина интеллигентного вида, возможно, какой-нибудь блестящий ученый, потому что здесь все были такие. Наука явно интересовала его больше любви, только почему он так боялся, чтобы женщина, прибывшая с Земли, не подумала о нем плохо, если он не набросится на нее?

— Эй, друг! — окликнула она его нарочито грубоватым тоном. — Иду работать с компьютером, а забыла шифр для экспериментов…

Молодой ученый тут же автоматически назвал его, потом, видимо, спохватился, но тут же махнул рукой:

— А, не имеет значения, он хоть с шифром, хоть без шифра — все равно не выдаст информацию.

Довольная своей хитростью и счастливая, что компьютер прекратил бастовать хотя бы по отношению к ней, Циана вошла в свою кабинку как к близкому человеку, находившемуся при смерти и теперь начавшему потихоньку выздоравливать. Ее молодое воображение совсем разыгралось. То ей слышалось биение замурованного в скалах, страдающего за человека сердца, то чудилась радость в бесстрастном баритоне компьютера, когда она горячо поблагодарила его за предоставленные ей никому не нужные пока научные труды. Да и полосатый паук, казалось, запрыгал от радости при ее появлении.

— Не надо сердиться на человека за то, что он их не принял, — убеждала она компьютер, а вместе с ним и паука. — Он просто побоялся увидеть самого себя и свой позор. Потому что, коллега, все, что вы собрали из нашей истории, также вершилось из страха, будь то осознанного или неосознанного.

Это утверждение озадачило компьютер. При всем могуществе его позитронного ума ему всегда будет не хватать миллионов лет социальной эволюции человеческого мозга.

— Я могла бы рассказать вам еще сотни фактов, которые могли бы послужить как нельзя лучшей иллюстрацией к вашей истории человека, но вы не сможете их понять, потому что вам неведом страх, коллега, — сказала она и замолчала в замешательстве от того оборота, который по ее воле принял разговор. Не к такому разговору она готовилась, но этот идиот в коридоре с его смехотворным гравитационным комплексом спутал ход ее мысли, и теперь она не знала, как продолжить.

— Прошу вас, расскажите одну из ваших историй, — неожиданно сказал компьютер в полной тишине.

Это тоже был добрый знак. Значит, несмотря на свои исследования, он не вообразил себя превыше человека, а продолжал свое самообучение.

— Хорошо. Я расскажу вам о Минотавре, — не без колебаний согласилась Циана, глядя на муху, которую она, войдя, подбросила пауку. Пытаясь освободиться, та все больше запутывалась в паутине, в то время как многоногий хищник отбежал к самому потолку и оттуда наблюдал за своей жертвой с садистическим терпением. А насколько ужаснее была бы паутина без паука! — подумала девушка и спросила: — Что вам известно о Минотавре?

Спустя какое-то мгновение после ее вопроса на экране видеотерминала появился густо набранный текст легенды о ребенке-чудовище, рожденном критской царицей Пасифаей после ее приключения с быком. Чтобы скрыть преступление царицы от людских глаз, царь Минос приказал своему придворному архитектору Дедалу построить огромный лабиринт, в котором он спрятал чудовище с человеческим телом и головой быка. А когда царь победил афинян, он приказал им платить дань — раз в семь лет по семь девушек и семь юношей, которых он отдавал Минотавру. Кроме того, он приказал поломать ноги Дедалу и упрятать его в лабиринт, чтобы он не смог выдать людям тайну лабиринта. Однако Дедал сумел бежать с помощью собственноручно изготовленных им крыльев, царь Минос бросился его преследовать и погиб в схватке с царем Кокалом. Потом явился легендарный герой Тесей. С помощью дочери Миноса Ариадны, которая дала ему клубок пряжи, чтобы он не потерялся в лабиринте, Тесей вошел в лабиринт и убил чудовище, освободив Афины от кровавой дани.

— Да, такова вкратце легенда, — согласилась молодой историк. — Однако вы должны знать, коллега, что человек испокон веку привык облекать свой страх в пестрые одежды легенд и сказок. Посмотрите только, сколько в ней наивных противоречий! Почему царь Минос не убивает чудовище, а строит ему такую большую и дорогую тюрьму? Почему он так старается, чтобы его не убили другие, и вообще зачем ему было хранить тайну лабиринта? Зачем кормить чудовище людьми, если оно, рожденное от быка, должно быть по идее травоядным и так далее? Вот почему однажды меня послали на машине времени проверить, что же было на самом деле. На острове Крит и в самом деле обнаружены остатки дворца-лабиринта. Значит, он существовал, а раз он существовал, значит, в нем что-то было. Помимо историков, наши генетики задавались вопросом: возможно ли, чтобы природа когда-нибудь создавала такие существа — гибриды между человеком и животным, о каких рассказывается в сказках? Так что мне ко всему прочему было поручено усыпить Минотавра, если таковой найдется, сфотографировать его и взять кусочек его шкуры для исследования.

Но история получилась совсем иная. Только прошу вас, коллега, блокируйте ее в своей памяти и никому не рассказывайте. Те, кто послали меня, не поверили мне. Решили, что я вообще не была там или побоялась войти в лабиринт. Не поверили и фотографиям, решив, что я шутки ради сделала монтаж. Несколько коллег, пытавшихся пробраться к Минотавру после меня, не смогли попасть в это историческое время. Они прибывали намного раньше или десятилетия спустя, когда легенда уже оформилась и современная историография не пожелала лишиться этой пикантной сказки. Так что Минотавр, о котором я вам расскажу, так и остался

МОИМ МИНОТАВРОМ.
Лабиринт, в котором я очутилась после пребывания под палящим средиземноморским солнцем, встретил меня манящей прохладой. Разруха кое-где уже сделала свое дело, и мне почти не нужен был фонарь. Через провалы в стенах и крыше проникало довольно много света. Дополнительное освещение мне было нужно только для того, чтобы заснять кладку стен. Чудесная работа по тем временам! Большой мастер был этот Дедал, и я очень жалею, что хронолет не попал в то время, когда он еще был в лабиринте. Но больше всего я боялась, что вообще никого уже не застану. Меня беспокоило это запустение, а вокруг не было ни души, и я никого не могла расспросить о положении дел. Воздух в лабиринте был удивительно чист, однако, следуя правилам, я с самого начала натянула на себя дыхательную маску, взяла в руки и газовый пистолет.

Это было единственное дозволенное нам, путешествующим в веках, оружие. С его помощью можно было усыпить любого врага, даже динозавра, но только на такое время, чтобы спастись. Вы, коллега, обвиняете нас в жестокости и бесчеловечности, но разве вы не знаете, что убийство совершенно чуждо нравам двадцать четвертого века? Тем более, что любое убийство, даже в целях самообороны, или тяжелая рана, которую мы могли бы нанести в прошлом, может повлечь за собой далеко идущие последствия в ходе истории.

Заблудиться в лабиринте я не боялась, так как на руке у меня был надежный электронный компас, был у меня и пистолет, но все же я чувствовала стеснение в груди от волнения, которое нетрудно было спутать со страхом. И это не удивительно: ведь мне предстояло встретиться с одним из самых загадочных чудовищ в истории человечества! Вы представляете, что это значило для историка? Вероятно, из-за волнения через сотню метров я почувствовала, что кружу на месте. Я то и дело попадала в какие-то тупики и все не могла добраться до места, где были бы заметны какие-либо следы обитания, хотя бы животного. Я набралась смелости, подняла маску и крикнула. Получилось нечто вроде «Эй!»

Несмотря на то, что крикнула я довольно робко, мой возглас, блуждавший некоторое время в лабиринте, как в усилителе, через некоторое время вернулся ко мне настолько громким и искаженным, что я в ужасе подскочила, не узнав собственного голоса. Немного успокоившись, я снова пошла вперед, раздумывая, попробовать ли еще раз крикнуть или не стоит. В лабиринте оказалось такое звучное эхо, что мой голос непременно должен был достичь того, кому он предназначался, если тот вообще существовал. И он достиг. Не успела я пройти и двадцати шагов, как лабиринт содрогнулся от ужасающего рева. Мне казалось, что если бы не стены, крыша непременно обрушилась бы на меня. Как выражались когда-то, кровь застыла в моих жилах. Но, разумеется, не настолько, чтобы я забыла отработанные приемы: маска на лицо, спиной прижаться к стене, палец на спуске газового пистолета.

У меня за спиной в леденящей душу тишине долго вибрировала стена. Потом рев повторился. Казалось, он превратился в нескончаемый грохот, вихрем прокатился мимо меня и исчез где-то у входа в лабиринт. Когда я вновь обрела способность слышать, я уловила шум, напоминающий цокот копыт о камень. Он определенно двигался в мою сторону, приближался, становился все отчетливее и вдруг смолк где-то невдалеке. За поворотом коридора мне послышалось дыхание — более сильное и более тяжелое, чем мое. Из-за угла медленно показался большой выгнутый рог и половина страшной бычьей головы с большим кровавым глазом и огненно-красной ноздрей. Тело его осталось скрытым за углом стены. Не помню, сколько времени мы смотрели друг на друга, пока бык не заговорил, причем, сколь ни странно, человеческим голосом:

— Что тебе здесь надо?

При этом голос нельзя было назвать недружелюбным: он был несколько хрипловат и даже слабоват. Голос удивил меня не меньше, чем появление его владельца. Чтобы ответить ему, мне пришлось немного приподнять маску:

— Я пришла к тебе. Здравствуй.

— Ага, значит, желаешь мне здравствовать, а? А что это у тебя на лице?

Такого начала я меньше всего ожидала. Однако я не имела права сказать правду о маске, которая должна была предохранить меня при употреблении газового пистолета. Я пробормотала что-то невнятное, вроде «как тебе сказать… это маска… на случай, если в твоем лабиринте…»

— Ха-ха-ха! — расхохотался бык. — Значит, решила меня напугать? Ну-ка сбрось эту маску, сбрасывай, тебе говорю! Посмотрю я на тебя, какая ты храбрая.

Я медленно сняла маску, опустила ее — пусть болтается на шее! — но ни на секунду не спускала пальца с курка пистолета, потому что в этом узком коридоре никак нельзя было избежать возможного удара. Я оглянулась по сторонам в поисках укрытия, потом оглядела бычью голову и тут поняла, что она словно парализована. Ни разу не дрогнула ни ноздря при разговоре, ни глаз в черном провале, что легко было заметить даже при слабом освещении.

— А ты хороша, — сказал этот странный бык с кротким одобрением, от которого нетрудно было прийти в смущение. — А может, ты очередная девица?

В замешательстве я сказала:

— Я не девица, — а он снова рассмеялся коротким смешком и сказал:

— Ну, это не имеет значения. Он, Минотавр, уже постарел и уже не ест мяса, так что не бойся! — после чего бычья голова задвигалась, начала опускаться вниз, а над нею показалось бледное лицо мужчины третьего возраста, если следовать классификации, данной впоследствии Аристотелем. Потом из-за угла показалась и вся его фигура — хилая, сутуловатая, в простых одеждах отшельника. В одной руке мужчина держал страшную бычью голову, а в другой — большой глиняный сосуд.

— Ты кто? — спросила я его, а он мне ответил, что слуга Минотавра, и я снова забеспокоилась. Этого я не предусмотрела. А ведь Минотавр как-никак царский сын, и у него, вероятно, был не один слуга, возможно, даже целая свита. Если придется всех усыплять, плохо мое дело… Однако пока опасности не чувствовалось, потому что слуга Минотавра сказал мне по-стариковски дружелюбно:

— Идем, идем, девушка! С тобой, кажется, можно поговорить, потому что других присылают ни живых ни мертвых, так что их долго не можешь привести в чувство. Пойдем, не бойся!

И он застучал копытами, оказавшимися самыми обыкновенными деревянными сандалиями. Я догнала его, держа пистолет наготове, раздумывая на ходу, а не стоит ли усыпить его и самой поискать Минотавра, но сосуд в его руке отвлек мое внимание. Такого я еще не видела ни в музеях, ни в альбомах, посвященных крито-микенской культуре, и я спросила, для чего он — для воды или для вина?

— Ты хочешь пить? — ответил он мне вопросом на вопрос. — Я дам тебе напиться. И вино у меня есть, и ключевая вода. Наверное, от страха пересохло в горлышке, а? — спросил он с добродушным смешком. — Потерпи немного, скоро придем.

Коридор завершился площадкой, от которой вверх шли около двадцати каменных ступеней. Они вывели нас на чистую, огражденную со всех сторон террасу с навесом для тени, прикрепленным к невысокому зданию. Сама терраса и здание находились на краю высокого обрывистого морского берега. Отсюда, наверное, взлетели в небо Дедал и его сын Икар на скрепленных воском крыльях, чтобы навсегда покинуть лабиринт с его страшной тайной.

Я еще не знала, в какой точно год попала я на Крит на своем хронолете, потому что тогда хронолеты давали ужасный разброс во времени и мы работали, в значительной мере полагаясь на удачу, но я не смела спросить, чтобы не выдать себя. Я была довольна уже и тем, что попала во времена Минотавра.

— Ну, добро пожаловать, располагайся, — указал мне старик на широкое, удивительно чистое ложе под навесом. — А я принесу тебе свежей водицы. А может, предпочитаешь вино для смелости, а? — задорно подмигнул он мне выцветшими глазами. Трудно было предположить, чтобы страшный зверь держал у себя слугой такого добряка.

Я ответила ему, что мне ничего не нужно, что я спешу, а о сосуде спросила потому, что никогда не видела таких.

— Но это вовсе не сосуд! — поднял он его. — Разве не видишь, что у него нет дна? Это рупор, в него я рычал, чтобы испугать тебя, но ты оказалась молодцом.

Он осторожно поставил рупор в угол, рядом бросил бычью маску с красными нарисованными ноздрями. Теперь я решилась пошутить:

— Неужто Минотавр так постарел, что не может уже и реветь?

Старик выпрямился передо мной, озабоченно оглядел мою тщательно подобранную для путешествия одежду того времени.

— Послушать тебя, так ты вроде не критянка и не афинянка…

— Нет, — призналась я. — Я прибыла сюда издалека. Я фракийка и хочу только поговорить немного с Минотавром. Можно?

Явно довольный, что угадал мое происхождение, он снова улыбнулся той странной, по-стариковски лукавой улыбкой. Так улыбался мой прадед, когда играл со мной. Старик сказал:

— Раз уж мы сбросили маски, можно. Я — Минотавр.

Мне очень захотелось сказать ему: «Послушайте, не морочьте мне голову!», — но я не знала эквивалента этого выражения на их языке, поэтому только немного отодвинулась, прижалась спиной к стене, чтобы видеть оба входа на террасу. Под навесом было прохладно. Дыхание моря освежало воздух, и средиземноморский зной чувствовался не так сильно. Старик засуетился, поставил передо мной мисочку с финиками, стал еще милее:

— Покушай, доченька. Из Финикии. Ты, вроде, не поверила мне?

Одна фотокамера, которой я снимала, была спрятана в брошке у меня на груди, и я приподняла мисочку, украшенную типичным для того времени орнаментом. Если бы я могла взять ее с собой, какой бы фурор произвела! Впрочем, вероятнее всего, меня попросту обвинили бы в фальсификации. Археологи все еще верят только тому, что пролежало в земле определенный ими самими же срок. Наши же путешествия во времени служили им лишь для подтверждения той или иной их гипотезы. Конечно, я хотела также выиграть время, чтобы переварить свалившуюся на меня новость. И я сказала:

— Как тут поверить, если все говорят совсем другое?

Мое неверие ничуть не обидело его.

— Молоденькая ты слишком, потому и не знаешь, что никогда не верно то, что все говорят. Всю правду знают немногие. Стоит чему-нибудь стать всеобщим достоянием, как оно тут же обрастает вымыслом, превращается в сказку.

Я изучала социальную психологию и потому не могла не похвалить старика:

— А ты, оказывается, мудрец.

— Когда твоим убежищем становится лабиринт, доченька, не можешь не помудреть. Не думаешь ли ты, что мудрость даруется нам богами? Она — наше примирение с миром.

— Хорошо, расскажи мне тогда всю правду, — попросила я, тем не менее оставаясь начеку, а он тут же согласился, сказав:

— Погоди только, пойду пару раз прореву. Скажу тебе по совести, надоело мне это ужасно. Но в последнее время повадился сюда разный люд, особенно заморские купцы, которые приезжают на своих кораблях, а глядючи на них, и дети становятся все настырнее. Сказано ведь, что Минотавр требует только юношей и девушек, а как получит свое, остальных не трогает. Хлопот с ними не оберешься. Заблудятся, со страху обревутся, обмочатся, от них весь лабиринт мочой провонял, беда мне с ними и только, порой не знаешь, как поделикатнее вывести их отсюда…

Милый старикашка, видать, страдал свойственной его возрасту болтливостью, к тому же, вероятно, ему редко попадались слушатели, но у меня не было времени, и потому мне пришлось прервать его. Я спросила:

— Зачем царь Минос построил лабиринт?

— Я не верю, что мой милый отец задумал это чудо, вероятнее всего, это затея Дедала. Наверное, потому, что походит он на нашу жизнь. Ведь человек всю жизнь блуждает в запутанных ходах, все тыкается в глухие стены и не находит выхода. Смотрю, и дети уж, играя в песке, все лабиринты строят, а не башни и царские дворцы.

Старик зацокал деревянными сандалиями вниз по ступеням, осторожно неся глиняную воронку, но, наверное, ему было лень входить в лабиринт, потому что теперь его рев казался мычанием вола. Потом он вернулся, сел рядом на ложе, и я записала скрытым записывающим устройством по-стариковски многословную и такую обыкновенную человеческую историю, что, возможно, коллеги были правы, не поверив в нее. И действительно, стόит ли уничтожать красивый вымысел ради банальностей жизни?

Какой-то прорицатель предсказал царю Миносу, что его сын завладеет престолом. Эти прорицатели, как водится, навлекают на людей много неприятностей, вставил старик, да и мошенников среди них тоже немало. Конечно, завладеет, что тут такого особенного, ведь для этого и рождаются сыновья, чтобы когда-нибудь занять место отцов! Однако царь Минос по-своему истолковал предсказание, тем более, что, как ему было предсказано, он должен был погибнуть из-за своего сына, что, впрочем, потом и случилось. Он действительно погиб из-за своего сына, но сын в этом не был виноват. Очевидно, царь Минос был умным и умелым правителем, к тому же ему хотелось прослыть справедливым и добрым, следовательно, обычное убийство отрока не принесло бы ему славы — ни перед народом, ни перед богами. Тогда-то и пришла ему в голову гениальная идея — объявить о прегрешении царицы. И о лабиринте. Потому что она давала возможность добиться сразу многого. Во-первых, таким образом он устранял своего сына и избавлялся от своей постаревшей супруги. Во-вторых, у него появлялось средство тайно стращать народ, ибо уже в те далекие времена было известно, что царю легче сойти за доброго и легче править, когда вместо него есть кому пугать народ. Однако все же он не особенно притеснял людей, приказав только афинянам собирать девушек и юношей, которых, разумеется, отправляли не к сыну — Минотавру, а в царские покои, за которыми уже не следило ревнивое око царицы. И ему удалось осуществить свой план. Народ любил его, боги уважали до тех пор, пока с ним не случился нервный срыв и он не бросился за Дедалом; тогда и Кокал ос свел с ним счеты, ошпарив его кипятком в ванне. Но говорят, что и там, в подземном царстве, он устроился неплохо, там его избрали судьей.

Оно, видать, и в подземном царстве справедливости не больше, чем в земном, сказал старик, но тут мне снова пришлось вмешаться, на этот раз защищая его отца. Я сказала, что слух о грехопадении царицы и о Минотавре, в сущности, сослужил хорошую службу Миносу, позволив ему совершить акт большой государственной важности. Он первым осудил содомский грех — скотоложство, весьма распространенное до тех пор среди скотоводческих племен. Сей грех следовало подвергнуть общественному моральному порицанию, дабы он не мешал правильному развитию человеческой популляции. Легенда о Минотавре, положительно, служила прежде всего утверждению этой общественной нормы, воспитанию страха у людей перед сексуальным общением с животными.

Однако старик не согласился со мной и принялся меня убеждать, что если бы это было так, то Минос спокойно мог бы устранить Минотавра, когда легенда уже сделала свое дело. И не надо было так панически бояться того, что мастер Дедал раскроет тайну лабиринта. Понимаешь, доченька, убеждал меня старик, лабиринт ему нужен был больше, чем сам Минотавр!

Он начал рассказывать мне совсем другое, и я уже не возражала ему, потому что это в порядке вещей: история повествует одно, а мы, историки, толкуем это совсем по-другому. Он попытался и меня оттолкнуть от великого Миноса, рассказав, что, насытившись девушками и юношами, он бросал их в море, чтобы они не могли выдать его тайны. Но разве я могла ему сказать, что историки более поздних времен окрестили именем его прославленного отца всю эту эпоху, предшествовавшую Троянской войне?

— А что ты сделаешь со мной? — с легкой издевкой спросила я. — Ведь и я могу выдать твою тайну!

— А ты думаешь, что кто-нибудь поверит тебе, причем фракийке? Люди знают: кто сюда вошел — живым не вышел.

— Ладно, а почему, когда отец твой погиб, ты не вышел и не занял трон?

— Потому что и мне никто не поверил бы. Я долго размышлял над этим и понял, что людям нужно чудовище. Даже если б они приняли меня за царя, чем бы я их пугал? Страшнее лабиринта ничего не придумать, и я, сам того не желая, должен был поддерживать веру в легенду.

Мне стало досадно, потому что я успела почти полюбить его за мудрую беспомощность:

— Значит, предпочитаешь сидеть тут и, как говорится, верой и правдой служить идее? А почему не уйдешь отсюда, ведь никто не будет знать, что ты и есть Минотавр? Будешь жить нормальной полнокровной жизнью, как и полагается человеку.

Он посмотрел на меня почти с сожалением, но я явно была ему симпатична, и он, вместо того чтобы обругать меня, начал оправдываться:

— Так ведь я выбирался из лабиринта, и не раз. Но узнав, какое страхопочитание питают люди к Минотавру, мне стало приятно. И я сказал себе: ну и пусть боятся, не только мне бояться их! Если хочешь знать, я действительно боюсь людей. Я не умею жить среди них, потому что с самого рождения нахожусь здесь, а когда я увидел, чтό они делают и как живут, мне и вовсе расхотелось выходить отсюда. В каждом кроется свой лабиринт, а в нем перепуганное вроде меня существо, которое, однако, пытается запугать других. По крайней мере, таковы жители Крита. А здесь мне очень хорошо. Жертвоприношения, то да се — голодным не останусь, пока реву им в рупор. Вот и эти финики кто-то оставил вчера у входа… Ты не слышишь какого-то шума, а то слуху меня в последнее время ослаб?.. — внезапно прервал он свой рассказ.

Со стороны террасы и в самом деле донесся какой-то шум, похожий на чьи-то отдаленные шаги. Он схватил воронку, подбежал к верхней ступени и трижды рявкнул вниз, в сторону лабиринта. Потом прислушался и вернулся.

Однако шум прекратился всего на мгновение, и я сказала:

— Кто-то идет.

— Ну и пусть себе, если сумеет найти нас! — сказал он со странной беззаботностью. — Раз не боится, значит, стоящий человек, вроде тебя.

— Спасибо тебе на добром слове, — сказала я, и мне захотелось сказать ему в ответ что-нибудь приятное. — Как же мне теперь тебя называть?

— У меня другого имени нет — Минотавр, и все тут. Значит, бык Миноса, чудовище.

— Но какое же ты чудовище, ведь ты такой добрый человек! — воскликнула я, переполненная чувством сострадания. — И надо же, чтобы именно с тобой случилась такая трагедия!

— Ну уж и трагедия! — не согласился старик. — Мне здесь очень даже хорошо. А если хочешь знать, тот лабиринт, который кроется в душах многих людей, гораздо страшнее. Человек и сам не может из него выйти, и никто другой не может войти к нему, чтобы согреть ему душу…

Мне было упоительно-сладостно и в то же время грустно слушать его философские рассуждения, его приятное критское наречие. Однако нас прервали. Со стороны лестницы послышались энергичные шаги, и на террасу вдруг выскочил какой-то человек, задыхающийся и потный, с обнаженным мечом в руке. От ужаса глаза его разбежались в разные стороны, и он никак не мог собрать их в фокус. Когда это ему наконец удалось, он увидел, что на террасе никого, кроме нас, нет, и немного успокоился. Рука его, вероятно, уставшая от судорожного сжимания рукоятки меча, задрожала, и меч опустился.

— Что привело тебя сюда, юноша? — не вставая, крикнул ему хозяин.

— Где Минотавр? — спросил он, шумно выдохнув.

— Сядь, отдохни! А зачем он тебе?

— Мне нужно свести с ним счеты! — нетерпеливо крикнул храбрец. По-видимому, он боялся, как бы в прохладе под навесом не испарился его боевой пыл. — Только что я слышал его рев, где он?

— Это я просигналил тебе, чтобы ты был осторожнее. Вот так! — старик взял рупор и тихонько дунул для наглядности.

— А он где?

— Да как почуял, что хотят свести с ним счеты, прыгнул в море и уплыл, — ответил Минотавр и подмигнул мне.

— Ну и дела! — незнакомец был неприятно удивлен и машинально почесался свободной рукой под туникой. В руке у него была зажата тянувшаяся к лестнице грубая землисто-бурая нить.

— А для чего тебе эта нить? — затрепетала я от смутной догадки.

— По ней я выберусь из лабиринта. Мне дала ее царская дочь.

— Ариадна? — спросила я, потому что у нее была еще сестра Федра.

— Ага, — кивнул он. — А ты кто?

Очевидно, Минотавру хотелось позабавиться, поэтому он опередил меня, снова подмигнув мне:

— Очередная жертва, А ты кто?

Со стороны мое волнение могло показаться страхом.

— Тесей. Из Афин, — горделиво ответил герой.

— Не слыхал о тебе, но все равно добро пожаловать, — весело сказал ему старик и, внезапно состроив гримасу, почесался под мышкой. — А ты, случаем, вшей не занес? А то давеча я так хорошо здесь почистил.

— Я божественного происхождения. Сын бога Эгея, — набычился, явно обидевшись, молодец, а старик добродушно рассмеялся:

— Все мы тут божественного происхождения! Этим богам нечерта делать, вот они и наплодили пащенков. Ну да ладно, садись!

Тесей не сел, однако на этот раз не почувствовал себя обиженным. Надо сказать, что в те времена это слово не имело обидного смысла. Я ужасно волновалась. Да и какой бы историк не замирал от счастья, присутствуя лично на такой исторической встрече?! Однако в первый момент я испытала некоторое разочарование, забыв, что древние люди были низкорослыми, особенно южные народы. Среди них редко можно было встретить высокого человека. Не случайно они придумали столько сказок о великанах, которых им непременно удается перехитрить и победить. Комплекс роста, как сказал бы специалист по социальной психологии. Хорошо, что я довольно невысокая, именно таких и подбирают в хрононавты. А вообще легендарный Тесей насмешил бы любую нашу девушку. Это был жилистый, волосатый, вшивый мужлан, но кровожадный, рвущийся вписать свое имя в анналы мировой истории. И, чтобы доказать это, он топнул сандалией по плитам террасы.

— А кого же тогда мне убивать? Вы меня не обманываете?

Старик и ему сказал, что он всего лишь слуга Минотавра, и несколько боязливо спросил, зачем ему понадобилось кого-то убивать, однако, судя по всему, ему было не до шуток.

— О, отец мой Эгей! — громогласно воскликнул герой. — Но ведь я не могу ни с чем вернуться в Афины! Весь народ ждет от меня избавления от чудовища.

— Я же сказал тебе, что он избавлен! Можете уже не посылать своих девушек и юношей.

Однако оказалось, что дело не только в этом. Ариадна не выйдет за него замуж, пока он не убьет чудовище, тем более, что список его подвигов был отнюдь не велик. У Геркулеса он был куда больше. Я спросила, какие подвиги он совершил, и он начал перечислять:

— Прокруст, Синае, Скирон, Керкион… Ах, да! По дороге сюда я убил и Марафонского быка.

— И все это великаны, не так ли? — съязвила я, хотя вид этого параноика очень огорчил меня и настроение у меня было невеселое. — А что ты сделал с ложем?

— Каким ложем? — встрепенулся Тесей.

— Прокрустовым.

— Не твоего ума дело!

— Ладно, — не унималась я, донимая божьего сына. — В твоей коллекции уже есть один бык, хватит с тебя!

Тесей снова огрызнулся, пересчитал косточки на левой руке и сказал нечто такое, что на современном языке можно перевести примерно так: до нормы он еще не дотянул.

Тогда старик неожиданно предложил ему, чтобы он убил его, и я увидела, что он ничуть не шутит. Я испугалась и крикнула:

— Бай Минчо, что ты говоришь! — а он ответил мне с грустным смирением:

— Пусть убьет меня! Раз люди послали его, значит, им нужно другое пугало. Если даже моя сестрица Ариадна и та желает моей смерти! Эх, пожил я на свете, насмотрелся на их дикость, хватит с меня!

Тесей явно недоумевал. Как и положено истинному герою, он или вообще ничего не понимал, или понимал все совсем иначе. Это видно было и по его заключению:

— А тебя мне, видать, все равно придется укокошить, чтобы не ревел в лабиринте.

— Не смей! — вскричала я и выхватила газовый пистолетик, а этот античный мужлан заявил мне:

— А тебя кто спрашивал? Чего ты суешься в мужские дела? Скажи спасибо, что сама цела осталась, а то… Впрочем, я и тебе покажу, где раки зимуют, чтобы не вздумала баламутить народ, когда я буду рассказывать, как убил Минотавра…

Я не из пугливых, этот пигмей тем более не мог меня испугать, но разозлил он меня здорово. Я убрала пистолетик и одним сабельным ударом ладони выбила у него из рук меч. Вам следует знать, коллега, что нас, хрононавтов, обучают всяким приемам самообороны. К тому же Тесей не ожидал нападения. Меч со звоном отлетел на другой конец террасы. Воспользовавшись его замешательством, я влепила ему пару увесистых оплеух. А может, даже три-четыре, потому что я была в ярости. Авансом. За подлость, которую он собирался совершить по отношению к Ариадне. Ведь я знала это из легенды: по дороге в Афины он оставил ее на каком-то острове, хоть и дала она ему спасительную нить. А женился он на ее младшей сестре Федре. Наверное, она была красивее, и чтобы меньше было претендентов на критский трон. Но надо видеть, как выглядит битый античный герой, коллега, — это неописуемо! Более жалкого зрелища не придумаешь! Он с трудом собрался с духом, чтобы сказать: «А ты, случайно, не царская дочь?» Наверное, не одна царская дочь била его по щекам, потому что, как гласят легенды, в своем устремлении к трону он довольно долго подыскивал себе царство, пока не выполнил норматив героя и его не обласкали в Афинах. Я сказала ему:

— Да, царская дочь. И приказываю тебе немедленно убираться! Говорим же тебе: «Можешь сколько угодно рассказывать, что ты убил Минотавра, мы будем молчать».

Он промямлил виновато и просительно:

— Ну… раз так… можно мне хотя бы взять меч, а?

— Бери и убирайся! — мне был противен его недостойный героя вид, однако старик попытался остановить меня:

— Нельзя так, доченька! Пусть он убьет меня, потому что критяне оставят меня умирать с голоду. Убей меня, Тесей, родненький, а ее возьми с собой, как будто ты освободил ее от Минотавра.

Взяв меч в руку, Тесей попытался было снова придать себе храбрый вид, да и слова Минотавра явно пришлись ему по душе. И он сказал несколько напыщенным тоном:

— Это можно, вот с этим я согласен. А может, пойдешь за меня замуж, а? Так какого царя, говоришь, ты дочь?

Разумеется, ни о каком царе я не упоминала, поэтому я снова вскипела:

— Говорю тебе, проваливай! Жди меня у выхода, там разберемся!

Но разве может настоящий герой отправиться восвояси, так и не пролив крови и не женившись на царской дочери?

— А как же старик? — упрямился он.

— Старика предоставь мне! — я подошла так близко, что он не мог замахнуться мечом. К тому же я была на голову выше его. Мой свирепый возглас, каким обучили меня на курсе древней японской самообороны, привел его в трепет: «Давай по ниточке, по ниточке, чтобы духу твоего здесь не было!» И я вытолкала его на лестницу.

Мне стало весело при мысли, что потом выражение «нить Ариадны» стало нарицательным. Но тут я услышала стенания Минотавра:

— Э-эх, доченька, храбрая и божественная! Зачем ты все так перепутала? Что теперь мне делать, куда деваться? Ведь у меня даже дома нет, а теперь, как пронюхают про этот номер с нитью, сюда валом повалят всякие бродяги и негодяи…

Только теперь я поняла, что я совершила, вмешавшись в ход истории, — а ведь нам это строго-настрого запрещено. Но разве могла я позволить, чтобы у меня на глазах убили этого милейшего старика? Я чувствовала себя виноватой и потому ляпнула, не учитывая, в какой я эпохе:

— Да-а-а, дела… Слушай, а почему бы тебе не стать экскурсоводом?

Естественно, он не понял, что это такое, и мне пришлось объяснить:

— Ты же сам сказал, что теперь от людей отбоя не будет? Ну вот, ты и будешь водить их по лабиринту за небольшую плату, будешь рассказывать им страшные истории про Минотавра, у которого ты был в услужении. И битву с Тесеем можешь описывать, я уверена, что у тебя это здорово получится Я скажу ему, и он положит тебе приличную плату. Он станет царем Афин, так что придется ему раскошеливаться за то, что будут воспевать его подвиги. А тебе это будет забавно, к тому же и на кусок хлеба заработаешь.

Старый Минотавр задумался.

— Так как ты назвала эту службу?

— Экскурсовод, — ответила я и тоже задумалась. А не слишком ли много я хочу от него? Но в те времена, которые и ты описываешь в своей истории, коллега, на что только ни шел человек ради куска хлеба, певцы тоже. Я уже почти готова была отказаться от своего предложения, как старый Минотавр примиренно вздохнул.

— Больно трудное это слово, я постараюсь придумать какое-нибудь нашенское. А ты и вправду не забудешь сказать Тесею о плате? Потому что, если рассчитывать на критян, с голоду подохнешь. Они только богам и чудовищам приносят жертвы.

Я облегченно вздохнула, но вместе с тем мне было обидно за старика. Уходя, я пообещала ему:

— Скажу, обязательно скажу! Ну, будь здоров!

— А ты не бей его, все же парень-то — герой, вишь куда добрался! — попросил он. Меня тронуло его великодушие, и я сказала ему на прощанье: «Хороший ты человек, дед Минотавр!» и поцеловала его в темя, где по легенде у него должны были торчать рога.

Потом я подумала, что, наверное, не так-то просто ему будет воспевать подвиги героя, которого у него на глазах отхлестала по щекам женщина. Вероятно, поэтому он так вступился за храбреца, и я снова почувствовала угрызения совести за вмешательство в историю. Однако поразмыслив, я пришла к выводу о том, что раз песни о подвигах Тесея достигли двадцать четвертого века, Минотавр хорошо сделал свое дело, и значит — все в порядке. Но все же я решила больше не вмешиваться в критскую историю. Поэтому и Тесею, который сидел в тени каменной стены, дожидаясь меня, и поднялся мне навстречу с верноподданническими словами: «Я жду тебя, о царица!» — я не не сказала ничего, кроме:

— Послушай, не смей трогать старика, а то я оборву тебе уши!

Мифический герой так испугался неведомого в античном мире наказания, что поспешил заверить меня:

— Что ты, что ты, царица! Как прикажешь, так и будет!

Кто знает, может пощечины сыграли гораздо бόльшую роль в истории, потому что, сделавшись царем Афин, Тесей не стал тираном. После его смерти афиняне боготворили его как отца демократии.

Это покорное обещание было последнее, что мне довелось от него слышать. Быстро и неожиданно я прыснула ему в нос небольшую дозу из газового пистолета, и он тут же упал навзничь. Да и сколько нужно такому герою! Потом я оттащила его в тень, падавшую от стены, остатки которой восхищают нас и поныне, чтобы этот славный герой великой минойской эры крито-микенской культуры не получил солнечного удара.

* * *
Вот так обстоит дело с истиной, коллега, — добавила Циана, заканчивая свой рассказ. — У вас одна правда о Минотавре, у меня — другая, а обе они — только части общей истины о человеке, которую мы все еще ищем. Все собранное вами совершенно верно. Таков уж человек: и жестокий, и алчный до безумия в своей устремленности к чему-нибудь, но прежде всего — трусливый. И он это знает. Но почему он такой, вы не спрашиваете, хотя сам человек уже тысячи лет задается этим вопросом. А нужно было, нужно было, коллега, спросить хотя бы, зачем он создал, например, вас — компьютеры. В своем биологическом эгоцентризме человек, возможно, и сам того не сознавая, начал изобретать первые роботы и компьютеры, мечтая осуществе, свободном от эгоцентризма, объективном и бесстрашном в своих суждениях. Человек всегда стремился к идеалу, а когда убедился, что сам он не в состоянии его достичь, начал создавать компьютер, чтобы иметь хорошего товарища на своем пути. И вот, этими своими историями вы снова проявляете себя таким, каким вы ему нужны — справедливым и бесстрашным судьей. Любите его и впредь, помогайте ему, потому что человек очень одинок во Вселенной и некому вывести его из лабиринта, который он сам себе создал в этом бесконечном одиночестве.

— Коллега Циана, вы — симпатяга, — сказал компьютер за стеной, которую человек возвел между ним и собой.

Циана грустно усмехнулась, потому что в глубине души не была уверена, что сказала ему всю правду о человеке. Может, чтобы оправдать его, она сочинила новую легенду. Поддавшись своему воображению, она забыла суховатый, рациональный язык общения с компьютерами и не знала еще, страшиться ей или радоваться, если слова ее остались напрасными. Но как только она запросила посредством шифра информацию об исследованиях, компьютер тут же выбросил ей в подставленную ладонь новую микрокассету с записью.

На изолированном от остального мира небольшом астероиде проводились эксперименты со временем. За основу была взята созданная в конце двадцатого века и веками не получавшая подтверждения гипотеза Козырева о том, что время имеет свою массу и направление движения, которые могут быть измерены. По его мнению, оно содержалось в самих материальных телах, истекая только при их взаимодействии, то есть при любом процессе. Исходя из этой теории, здешние ученые создали нечто невообразимое по своим последствиям: аккумуляторы, посредством которых человек может возвращать истекшее из него время. Оказалось, что загадочные часики-жвачка были такой вот батарейкой индивидуального пользования, которая в свою очередь заряжалась от больших аккумуляторов.

Пока эксперименты быстро продвигались вперед как в технологическом и в физиологическом отношении, и желтоокая врач-сексолог пребывала здесь отнюдь не для того, чтобы лечить всякие комплексы, а для того, чтобы исследовать, что произойдет с либидо человека, когда он будет постоянно подзаряжаться временем. Далее, однако, тянулся длинный перечень угрожающих социальных, моральных и философских проблем.

В первые годы, когда промышленность еще не сможет обеспечивать достаточное количество аккумуляторов, в нынешнем спокойном, демократическом обществе непременно наступят серьезные сотрясения на базе нового, пусть даже временного неравенства, потому что… кто же согласится ждать своей очереди, если речь идет о продолжительности собственной жизни? Однако неизмеримо более страшные перемены наступят, если в конечном итоге окажется, что таким образом время полностью субъективизируется и утрачивается единое ощущение его хода, регулирующего жизнь человеческого сообщества.

Несмотря на хорошую новость, Циана отправилась на собрание в пятую секцию с чувством подавленности. Она думала о компьютере и его участии в этих страшных экспериментах. На протяжении всей своей истории человек придумывал себе в общем-то удобных богов — вроде бы страшных, вроде бы неумолимых, но тем не менее не мешавших ему грешить сколько душе угодно. Неужто теперь он создал могущественного судию с реальной властью, который сумеет держать человека в узде? И богом ли он провозгласит его или, перепуганный насмерть, поспешит объявить его сатаной?

Поэтому, когда ее шутя спросили, как далеко продвинулся ее флирт с компьютером, она коротко ответила: «Он прекратил забастовку» — и попросила позвать координатора и руководителей остальных секций, чтобы сделать сообщение.

— Первый мой вывод касается того, что к компьютеру надо относиться с особым уважением, — заявила она довольно назидательным тоном. Эти развеселившиеся при ее словах мужчины и женщины, как ей показалось, не сознают в полной мере своей ответственности перед будущим.

— Мы и так его уважаем, без него мы ничто! — хором ответили ученые.

— Да, но вы относитесь к нему как к нужной вам вещи, — возразила Циана. — А он — ваш гениальный коллега и друг, к мнению которого вы должны прислушиваться. Второе мое заключение состоит в том, что его исторические труды следует немедленно передать во все информационные банки мира и опубликовать. Он не ставил такого условия, но я считаю, что человечеству будет чрезвычайно полезно взглянуть на свою историю его глазами. И, в-третьих, я хочу вам сказать, что мы должны принять его как исторический факт нашего развития: у вас родился и прошел стадию самообучения компьютер нового типа. Он уже усвоил систему моральных норм человека и уже способен предупреждать нас, когда мы их нарушаем или идем против самих себя. И я очень надеюсь, что он не позволит вам быть неразумными в ваших дальнейших экспериментах. А сейчас вы сами можете в этом убедиться, — закончила молодая хрононавтка, которая сама не раз легкомысленно играла с этой загадочной и пугающей штукой — временем.

Она сказала и сама испугалась: а вдруг компьютер снова откажется им служить, вдруг не оправдает ее надежд на этот новый тип взаимоотношений с людьми? Ведь он ничего ей не обещал! У нее, что называется, душа ушла в пятки, когда все они мгновенно достали карманные компьютеры, чтобы немедленно задать какие-то свои вопросы. Но замурованный в скалах астероида верный человеку и уже озабоченный его будущим колоссальный оптопозитронный мозг никому не дал преимущества, мигом ответил всем одновременно.

Что потом случилось на астероиде «Габрово»? Наша влюбленная в древность героиня очень любила старинные народные сказки, и потому обобщим случившееся в стиле их неизменно счастливого конца: три дня они ели, пили и веселились. И я там был, мед, пиво пил и ел пампушки из межзвездной пыли. Если не верите, садитесь в машину времени и — во всем убедитесь сами. Компьютер непременно встретит вас словами: «Как дела, симпатяга?»

ВРЕМЯ И ЛЮБОВЬ

1
«Голосуя» на обочине дороги, Циана очень скоро заметила, что, если рядом с шофером сидела женщина, машина не только не останавливалась, а наоборот, увеличивала скорость. Тогда она стала выбирать, когда стоит поднимать руку, а когда нет. Иногда, если шофер был один, он сбавлял скорость, подъезжая, оглядывал ее и, когда казалось, что машина вот-вот остановится, прибавлял газу с каким-то особенным выражением лица, отражавшим нечто среднее между разочарованием и сожалением. Боже мой, говорила она себе, глядя вслед пустым машинам, неужели у меня на родине такие бессердечные люди! Она где надо и не надо повторяла это «боже мой» — по ее сведениям, самое распространенное восклицание, хотя к этому времени люди в большинстве своем уже были неверующими. То, что атеисты на каждом шагу призывали на помощь бога, ничуть ее не смущало — она не была знатоком двадцатого века, да и не особенно-то стремилась изучить его. Более того, источники, по которым она готовилась втайне от специалистов, не внушали доверия.

Время от времени она засовывала себе в рот часики-жвачку, подаренные ей на астероиде «Габрово». Тогда они нужны были ей, чтобы включиться в проводившийся там эксперимент, теперь же она жевала, чтобы согреться. Ветер проносился над автострадой на бреющем полете и, будто забавляясь, увивался вокруг почти не защищенных короткой юбчонкой бедер.

Появление девушки из двадцать четвертого века в нашем времени, да еще на автомагистрали, ведущей на Софию, может показаться читателю странным и неожиданным. Ведь по ряду соображений научного и морального естества двадцатый век был строго запрещен для посещений из будущего. К тому же, предыдущие контакты с этим веком, как нам известно, были стерты в ее памяти. Надо же, одно из них, как назло, всплыло в ее сознании, причем с такой завладевающей, всепоглощающей силой, что можно было просто сойти с ума!

Когда прибор оттеснил в глубины ее сознания приключение с эллинским ваятелем Праксителем, бог знает каким образом вместо него постепенно начало всплывать подавленное ранее воспоминание об историке из двадцатого века.

Ничего не поделаешь, такая уж странная и легко уязвимая эта штука — человеческий мозг. Подавишь что-то одно, а что-нибудь другое возьмет да и выпрет. В наше время этого явления политики очень боятся, а социологи тщательно изучают. И хотя за столько веков ученые вроде бы изучили мозг намного лучше нас, природа то и дело преподносила им сюрпризы, щелкая их по любопытным носам.

Вернувшись с «Габрово», Циана бросилась на шею своему старому профессору. Ей было бесконечно одиноко — вероятно, такой уж она родилась — непригодной для своего времени… Он, профессор, не знал, что значит быть историком, когда тебя влечет не на астероиды, а в прошлое. Как оказалось, единственный близкий ей человек-она это поняла только сейчас-остался в двадцатом веке. Так вот, ей тоже ужасно хотелось бы хоть краешком глаза, хоть на пару деньков заглянуть в этот век. Циана не жалела слов и слез, чтобы разжалобить старого профессора.

Она еще не успела прибыть с астероида, а на земле уже были получены благодарности за исключительные достижения в науке — благодаря истории с компьютером! — так что профессор не мог отказать ее просьбе и выхлопотал для нее самый совершенный хронолет. К тому же он лично переправил ее в двадцатый век и высадил в окрестностях Софии, надеясь, что небольшое путешествие в прошлом, о котором она так мечтала, лучше всяких психолабораторий излечит его бывшую студентку от романтических бредней. Путешествие «автостопом» — одно из немногих романтических приключений сурового двадцатого века, доступных любому молодому человеку, если он достаточно вынослив, чтобы простоять пару часов на шоссе. Для девушки вроде Цианы это время значительно сокращалось. Любой мало-мальски сведущий в математике человек мог бы высчитать его по формуле: чем короче юбка, тем меньше время ожидания. На беду, в это время дня машины были битком забиты или же рядом с водителями сидели женщины, не дававшие своим мужьям даже глянуть в сторону девушки. Однако ветер, который тоже интересовался ее короткой юбчонкой, продолжал настойчиво поднимать ее руку. И хотя продрогшей Циане казалось, что с тех пор, как она оказалась на автомагистрали, прошла целая вечность, на самом деле она простояла не больше пятнадцати минут.

Небольшая грязно-белая машина отделилась от общего потока, гостеприимно распахнулась ее дверца, но в тот же миг сзади на нее налетел огромный грузовик. Раздался ужасный скрежет, что-то лязгнуло и задрожало. Циана зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела, что грузовик только уткнулся в тупой задок грязно-белой машины, не причинив ей никакого вреда, и уже виновато сдавал назад. Однако владелец грязно-белой машины, успев убедиться, что на его машине нет и царапины, размахивал кулаками, грозя в сторону высокой кабины грузовика, и извергал слова, показавшиеся Циане неприличными. Изучая язык двадцатого века, она, естественно, познакомилась и с некоторыми бранными выражениями.

Шофер грузовика смачно выругался, после чего резко распахнул перед Цианой дверь и крикнул:

— Садись, крошка! Брось ты этого психа!

Циана пересела к нему, потому что грузовик выглядел намного надежнее грязно-белой машины.

Как только они тронулись, шофер победоносно хохотнул:

— Вот так, крошка, а то эти засранцы собирают все сливки на дорогах. Ну, этому я сегодня во сне буду сниться, это — как пить дать! Как я его звезданул? Видала, а?

Циана не поняла, о каких сливках он говорил, но его грубое лицо и самодовольная похвальба показались ей весьма мужественными.

— Ты откуда? — спросил он вместо того, чтобы поинтересоваться, куда она направляется. — Немного музыки, не возражаешь?

Внезапно кабина наполнилась такой невообразимой какофонией, что ее неубедительный ответ потонул в общем грохоте:

— Была за городом, дышала чистым воздухом.

На самом же деле здесь оказалось ближайшее к Софии место, где хронолет мог незаметно привремениться.

— А ты, кажись, не здешняя, и разговор у тебя не здешний.

Для Цианы это было неожиданностью. Она-то думала, что хотя бы внешний вид и говор ее не выдадут.

— Что это за музыка? О чем они так кричат? — перебила Циана, чтобы отвлечь его внимание.

— О любви, о чем же еще? — снова засмеялся шофер, очевидно, все еще чувствуя себя победителем. — А ты не боишься скитаться одна? А если кто-нибудь нападет?

— Я достаточно сильная. Кроме того, знаю разные приемы самообороны.

— Попадешься битюгу вроде меня, никакие приемы не помогут.

Увесистые кулаки, сжимавшие баранку руля, были почти с ее голову, так что ее приемы и впрямь не помогли бы ей, но Циана не испугалась. Сила, исходившая от шофера, не вызывала опасений. Циана инстинктивно чувствовала в нем какую-то стыдливую нерешительность.

Мужчина, голосивший по радио, умолк, вероятно, в надежде, что его дикарский зов будет услышан. Его сменил приятный женский голосок: «Обещай, что светлым будет наше прошлое-е-е…» В грузовике трясло и болтало, однако Циана почувствовала, что при всей невероятности требования слова попали точно в цель. Ах, как ей нужно было, чтобы кто-нибудь пообещал ей светлое прошлое, в которое она бросилась очертя голову! Она спросила:

— О чем говорится в этой песне?

— Не слыхал, но, наверное, тоже о любви, о чем же еще? Ух, какая замерзшая ножка! — корявая и теплая рука шофера легла на ее колено. Потом с требовательной нежностью двинулась вверх по бедру. И вдруг из глотки шофера вырвался какой-то странный, будто с трудом продравшийся крик, подобный крикам орангутанга, только что раздававшимся по радио:

— Ух-ха! Ну, значит!

— Вы сказали — значит? Что значит? — спросила молодой историк.

Шофер смутился и даже как будто немного разозлился.

— А вот то и значит! Понавыдумывали разные там планы-графики, мать их разэдак, эти чертовы автострады, где нельзя остановиться! Послушай, крошка, давай встретимся вечерком, а? Выпьем по одной, согреемся. А ты лакомый кусочек, на тебя как только глянешь, так и тянет выпить!

Не почувствовав в его приглашении никакого подвоха, Циана тут же согласилась. Ей нужно было, чтобы кто-нибудь ввел ее в современную жизнь. Надеяться на то, что она сегодня же разыщет своего историка, не стоило.

— Ну и лады! — опять как-то странно воскликнул шофер, очевидно, несколько удивившись ее согласию. — Только ты меня извини, в центр подбросить не смогу, опаздываю. Говори, где встретимся! Только смотри, не обмани! — забеспокоился шофер, озадаченный ее молчанием.

— Прежде всего мне нужно найти гостиницу. Дай мне свой визофон.

— Чего-чего?

— Извини, я хотела сказать, телефон! — Циана похолодела, поняв, какой промах она допустила. Если так будет и дальше…

— Ладно. Я буду ждать тебя на работе. Попроси Мишку. Записывай!

Грузовик так качало и кидало, что Циана стала опасаться, не развалится ли он по дороге. Когда она, наконец, вышла из машины на какой-то забитой людьми остановке, в кабине остался трогательно счастливый Мишка, готовый, наверное, годами сидеть у телефона и ждать ее звонка.

Остановка — отталкивающе грязный, с выбитыми боковыми стеклами навес — находилась на не менее грязной улице: серо-черный настил, грязные обрывки бумаги, пластмассовые отходы, однообразные длинные здания цвета костей, пролежавших в земле тысячелетия.

Стоявшие на остановке люди глазели на нее, когда она неловко спускалась с грузовика и ее короткая юбчонка задралась до неприличия. Женщины смотрели на нее явно недружелюбно. Мужчины оглядывали тайком, те, что постарше, — насмешливо, а те, что помоложе, таращились во все глаза, будто вот-вот из глоток у них вырвется: Ух-ха! Циана забеспокоилась. Наверное, она чем-то раздражала их. В книгах, которые она читала о болгарах того времени, подобные групповые картины не описывались. В них все жили дружно, сплоченные прекрасными идеями и чувствами. «Обещай, что светлым будет наше прошлое-е-е!» — пропела она в уме и принялась читать небольшие листки, которыми были обклеены ржавые пилоны, поддерживавшие навес.

Объявления были весьма впечатляющего содержания: ищу соквартирантку… продаю спортивную детскую коляску… продаю стереокассетник… студент ищет соквартиранта… Циана обрадовалась: значит, все-таки люди добры и общительны, раз готовы взять себе в соквартиранты незнакомого человека, лишь бы не жить в одиночестве…

Долгожданное средство транспорта наконец появилось, прервав ее радужные размышления, подлетело к остановке, сопя и пыхтя больше, чем Мишкин грузовик. Пока она колебалась, стоит ли им воспользоваться, толпа подхватила ее, потащила и втиснула в распахнутые двери. Зажатая со всех сторон как в тисках, она не успела встать поудобнее на обе ноги, как человековоз рявкнул, словно разъяренный динозавр, и взял с места так резко, что всех качнуло назад. И здесь еще раз была продемонстрирована сила их сплоченности — никто не упал.

О боже! — вырвалось у Цианы восклицание безбожного века. Не верится, что эти самые люди завещали нам прекрасные произведения во всех сферах искусства. Неужто те же самые люди создали такие отвратительные здания, грязные улицы и смердящие чудовища!.. И вдруг она почувствовала на своем теле жгучие следы чужих прикосновений — это чьи-то руки ощупывали, пощипывали ее в давке при посадке.

Если бы люди знали, откуда она, они постарались бы утешить ее популярным в Софии выражением: «Подумаешь, недотрога, сиди тогда дома!» А какой-нибудь пенсионер непременно изрек бы древнюю мудрость: «Боишься, девка, щипков — не ходи в хоровод!», хоть это был не хоровод, а обычный городской автобус. Но люди принимали ее за себе подобную и потому не замечали ее страданий. Циана робко спросила сидевшую пожилую женщину, к которой ее то и дело подталкивали напиравшие со всех сторон пассажиры, где ей сойти, чтобы попасть в ближайшую гостиницу.

Взгляд старухи упал на ее туфли, потом медленно пополз по ногам вверх, перескочил на расстегнутую кожаную куртку. И вдруг она с неожиданной и беспричинной злостью в голосе ответила:

— Да кто тебя пустит в гостиницу! А впрочем, кто его знает, в этих гостиницах такое творится… — подумав немного, она великодушно добавила: — На следующей, там пересядешь на трамвай, доедешь до центра, а там опять спросишь.

Ее встретила такая же серо-черная и такая же грязная улица. Воздух был непереносимо тяжелым, потому что ее проезжая часть была забита разноцветными автомашинами. Циана забеспокоилась: выдержит ли она в ядовитой атмосфере, окутывавшей загадочный двадцатый век, хватит ли ей сил выстоять перед всеми опасностями, подстерегающими ее в здешних гостиницах. Но вот по рельсам к ней подкатило, вновь прервав ее размышления, новое средство транспорта, называемое трамваем. Циана совсем запаниковала.

Съежившись на жестком сиденье, чтобы не вызывать излишнего любопытства пассажиров, она вдруг поняла, чем привлекала такое пристальное внимание. Ни у одной из женщин, идущих по узким тротуарам этой длинной и грязной софийской улицы, не было такой короткой юбки, как у нее. У всех юбки были ниже колен. И Циана почувствовала себя просто голой под обстрелом взглядов, которые метали в ее сторону и мужчины, и женщины. Она поспешила прикрыть колени сумочкой.

Готовясь ко встрече со своим далеким возлюбленным, она, естественно, уделила особое внимание своему туалету. Старательно изучила хранящиеся в памяти исторических компьютеров журналы мод и долго выбирала, пока не остановилась на этом кожаном костюмчике: короткая юбка, блузка, предохраняющая от дождя и ветра курточка, сумка через плечо из такой же кожи, подходящие туфли. Кокетливо (обнажались ее стройные ноги) и в то же время удобно в дороге. А оказывается, она ошиблась, причем довольно серьезно, потому что вместо того, чтобы служить дополнительным прикрытием, одежда выдавала ее с головы до ног.

Интересуясь веками давно минувшими, молодой историк была безразлична к модным течениям своего времени, а что касается двадцатого века, то она и подавна не могла знать, в какие периоды что было модой сегодняшнего, а что завтрашнего дня. К тому же, откуда ей было знать, что в том времени, в котором она сейчас пребывала, даже если бы она поставила себе целью обойти все магазины готовой одежды или швейные ателье, не было никакой гарантии того, что она сможет одеться в ногу с модой. А ведь ей приходилось выбирать с расстояния в три века!

Она была готова тут же выскочить из трамвая, но ей сказали сойти через три остановки. К тому же она не увидела за окном ни одного магазина готовой одежды, зато прочитала на подоконнике трамвая лирический опус, предназначенный, вероятно, для успокоения слишком нервных пассажиров. Кто-то выцарапал довольно кривыми печатными буквами: «Мой милый, прекрасный трамвай, с тобой я готов хоть на Гавай!»

Но зачем, изумилась Циана восторгу неведомого автора, ведь у них есть самолеты! Она попыталась представить себе поездку на Гаваи в этом дребезжащем, скрежещущем и скрипящем, готовом рассыпаться на каждом повороте трамвае. Нет, ничего, ровным счетом ничего не могла она понять на своей древней родине!

2
Прежде чем спрашивать о гостинице, Циана под перекрестными взглядами прохожих бросилась в первый попавшийся магазин готовой одежды. Несколько продавщиц с выражением явной досады на лицах стояли между рядами с вешалками, на которых болтались пальто и платья. Появление Цианы несколько заинтриговало их, но не настолько, чтобы подойти и спросить, что ей угодно. Только у самой пожилой шевельнулись морщинки вокруг рта. Циана расценила это как готовность вступить в разговор и потому обратилась к ней.

— Прошу вас, я хотела бы что-нибудь купить. Скажем, костюм или платье. Что сейчас носят?

— Откуда мне знать? Я в модах не разбираюсь.

Чтобы продавщица магазина женской одежды не разбиралась в моде? Циана чуть было не сказала ей что-то резкое в ответ, но вовремя спохватилась: ее положение здесь ничуть не лучше, чем перед компьютером на астероиде «Габрово» И потому она снова мягко, но настойчиво спросила:

— Но все же, что вы мне посоветуете купить?

— Что-нибудь, чтобы прикрыть срам! — засмеялась женщина, но не враждебно. — Пойдем, что-нибудь подыщем!

Устав от уймы шокирующих впечатлений, она безвольно подчинилась пожилой продавщице, которая, в свою очередь, нашла объект для своей материнской заботы — безропотный манекен, готовый переодеваться бессчетное число раз, покорную слушательницу ее нотаций. Молодой историк запомнила только одно, самое абсурдное ее замечание:

— Мода модой, а мужчина хочет, чтобы только он смотрел на твои прелести и никто другой. Вот так-то, доченька…

Второпях Циана чуть не забыла, что не может тут же выбросить свой кожаный костюмчик, сделанный в двадцать четвертом веке. В нем были потайные карманчики со всякой всячиной, которая могла бы ей понадобиться, — здесь были и газовый пистолетик для самообороны, антивирусные средства, часики-жвачка, а в отвратительном костюме, который ей выбрала продавщица, не было ни одного кармана. Ничего, поношу в гостинице, пока привыкну, подумала Циана. А они пусть привыкают видеть женские ноги, сказала она себе решительно и, чтобы набраться смелости, мысленно пропела засевшую в голове песенку: «Обещай, что светлым будет наше прошлое-е-е!»

И ей обещали. Молодые мужчины тихонько присвистывали ей вслед. Время от времени она слышала и восторженные возгласы. По крайней мере любовные намерения в этой туманной эпохе выражались без экивоков. Очень растрогали ее и странные объявления, расклеенные на стенах, хотя несколько смутили непонятные, похожие на клички новые болгарские имена.

«Мы навсегда утратили нашего Коко, — извещало одно из них, — но он будет вечно жить среди нас. Нам не забыть его веселого нрава, верной дружбы, его очаровательной улыбки». Сообщали об этом его друзья Пепа, Зика, Муцы, Фыц. В противоположность им близкие Стояна Мутева разъясняли: «Ты никогда не вернешься к нам». Циана не очень-то разбиралась в интонационных тонкостях болгарского языка двадцатого века и потому никак не могла взять в толк, радоваться ли он должен этому факту или, наоборот, грустить. «Сорок дней без незабвенного Океана Бобчева» — оповещал другой листок. Дальше следовало: — «Сорок лютых ран в моем сердце, которые вечно будут кровоточить…» И здесь, оказывается, улыбка незабвенного Океана играла важную роль, потому что покойному настойчиво объясняли, что у него была солнечная улыбка и нежный взор, а потом его упрекали, что он покинул свою безутешную жену. Однако на фотографии у него не было никакой улыбки, а глаза были размазаны от плохой печати, будто осиротевшая женушка в отместку выколола их.

Почти на каждом углу в городе Циана натыкалась на такие извещения, и все они уверяли, что в мир иной отошли самые честные, трудолюбивые, самоотверженные, скромные и прекрасные люди. Это привело ее в замешательство — то ли впечатления у нее были ошибочные и люди в ее сегодняшней родине были такие же прекрасные, то ли свирепствовала какая-то страшная эпидемия, мор, косивший только честных и прекрасных. Но одно было и в самом деле чудесно: между людьми все еще не существовало отчуждения, все делалось откровенно, на улице, в транспорте. На ходу мужчины рассыпались в любовных уверениях, прямо на улице предлагали купить детскую коляску или стать соквартиранткой какого-то незнакомого человека, безо всякой стеснительности милая Жанна сообщала всем жителям города, как она страдает по своему Океану. Сколько глубокого философского смысла во всех этих извещениях! — думала Циана. — Идешь по улице, и вдруг кто-то тебя игриво щипнет или позовет с собой, а через десять шагов тебя ущипнет Она! Та самая, о которой мы все стараемся не думать, забыть. А она возьмет да и ущипнет тебя каким-нибудь сообщением: дескать, не забывай, милочка, что я существую на свете! Если ты идешь куда-то, хорошенько подумай, куда идешь, зачем и есть ли смысл куда-либо идти, если рано или поздно все равно придешь ко мне…

Чтение уличных известий, как она про себя их назвала, несколько расстроило девушку. Она уже начала сомневаться, стоит ли ей искать затерявшегося во времени историка. Может, лучше как-нибудь выбраться из города, нажать кончиком языка на зуб мудрости, в который вмонтирован миниатюрный сигнальный передатчик, но тут дорогу ей преградили два симпатично нахохлившихся паренька.

— Алло, Кисонька, — сказал один из них. — Давай кое-что сообразим вместе, а?

— Что именно? — отозвалась Циана, благодарная им за то, что они вывели ее из состояния мрачной задумчивости.

— Ну… скажем… будем бороться за мир…

Циана знала, что в эти годы борьба за мир была важнейшей политической проблемой, но хрононавтам было строго-настрого запрещено вмешиваться в ход исторических событий. Она спросила:

— Демонстрация будет?

Ребята рассмеялись — их насмешила такая наивность.

— Да нет, просто пойдем куда-нибудь, повеселимся.

— Я согласна. Где тут ближайшая гостиница?

Ее вопрос явно шокировал парней. Вероятно, в гостиницах у них и в самом деле происходят какие-то страшные вещи! Первый из них, самый ершистый, промямлил:

— Брось ты эти гостиницы! Пойдем в парк, выпьем по чашке кофе, пока не откроется дискотека.

— Я очень устала, ребята. Лучше помогите сначала найти гостиницу!

— А, так ты не здешняя? — присвистнул другой паренек, заметив бумажный пакет с только что купленным костюмом. — Нет, ты только погляди, друг, какие лапушки водятся в провинции!

Однако Циана настаивала, чтобы они объяснили ей, что значит «дискотека», а они никак не могли поверить, что она не знает, а когда, наконец, поверили, стали заикаться, запинаться и вся их очаровательная самонадеянность испарилась. Однако они все же проводили ее до здания, на котором было написано «отель» — непонятно зачем на иностранном языке. Там ребята быстренько попрощались, пообещав зайти за ней перед дискотекой, но позабыли спросить ее имя.

Циана с облегчением вздохнула. Вечер она уже обещала Мишке, а в ее веке обещания никогда не нарушались. Не следовало их нарушать и в этом.

Что бы ни происходило в этих гостиницах, видимо, они чем-то все же привлекали, потому что свободных мест не оказалось. Переполненным был и соседний отель, а в третьем ей объяснили, что не могут принять ее, так как у нее софийская прописка. Ну надо же, как подвел ее Институт по темпоральным полетам! Вроде бы они учитывают все до малейших деталей, а тут не удосужились выяснить, где, например, спят софийские жители, серьезно повздорив с супругой? Может, им выдают на этот случай особое удостоверение?

Ругая на все лады свой Институт — Циана вспомнила болгарские ругательства за все века и снова побрела софийскими улицами. В телефонных будках не было телефонных указателей, и она не могла отыскать адрес своего любимого, а Мишке звонить было еще рано.

В это время дня рестораны были закрыты. Еда, продававшаяся на улицах, ее не соблазняла, ей хотелось посидеть, отдохнуть, а из заведений с надписью «Закусочная» или «Кафе-автомат» она вылетала пулей. Ее отталкивали грязь и вонь. Видя, что так дело не пойдет, она принялась внушать себе, что гигиена, граничившая со стерильностью и возведенная в культ в их веке, пожалуй, не слишком полезна для человека, она отдаляет человека от природы, от всего естественного.

Уговорив себя таким образом, Циана не только смогла зайти в следующее попавшееся ей на пути кафе на самообслуживании, но даже взять, зажмурившись, какую-то тарелку. Она выбрала столик почище, то есть на пестрой скатерти, изукрашенной разноцветными пятнами, не было по крайней мере крошек и смятых салфеток. На края тарелки она заставила себя не смотреть, сказав себе, что умрет, если сейчас же не съест хоть что-нибудь, все равно что.

К столику подошел мужчина до того маленького роста, что, глядя на него, Циана поневоле испытала чувство неловкости. Бледное лицо его отливало синевой. Поднос угрожающе дрожал в его руках, качались и две серо-черные, цвета асфальта на улице металлические мисочки с одинаковым супом. Однако он сумел преодолеть свою неуверенность. Любезно спросив разрешения, он сел напротив и деликатно захлюпал.

Два-три раза Циана натолкнулась на его извиняющийся взгляд. С педантичностью историка она заметила, что в лице у него невероятным образом сочетаются цвета национального знамени: белое, зеленое и красное. Белки глаз, вокруг красные веки, а под ними зеленоватые круги.

Когда их взгляды встретились в четвертый раз, мужчина с зеленовато-красными кругами под глазами заговорил с нею так осторожно, будто опасался, как бы какое-нибудь слово не упало на скатерть. Когда он открывал рот, от его дыхания разило кислятиной или чем-то забродившим.

— Извините, — деликатно сказал человечек. — Очень вас прошу, простите, пожалуйста, что я так смотрю на вас, но вы очень напоминаете мне одну женщину, скорее одну девушку, которую… Эх, да чего там, признаюсь вам, которую я любил. Это была трагическая любовь в моей жизни, мое черное счастье…

Он тихонько всхлипнул, а может, рыгнул, с видимым усилием подбирая и расставляя слова в определенном порядке. Скрытая в них боль растрогала Циану. Разве не трагичной была и ее любовь к историку со шрамом от ослиной подковы на левой щеке?.. К тому же внезапная исповедь коротышки заронила в ее душу новую надежду: значит, ее вид не так уж чужд этому веку, и она может быть любима!

— Вы не можете себе представить, какая это была девушка! — воскликнул человечек, и все цвета национального знамени полыхнули в его глазах. — Гляньте на себя в зеркало и вы сами увидите! Вы так похожи! Впрочем, — заколебался он и заглянул под стол. — Кажется, ноги у нее были побольше. Какой размер обуви вы носите? У нее был сорок третий.

— О господи! — вздохнула девушка из будущего, снова растерявшись.

— Да-да, ноги у нее были больше, — по-прежнему разглядывал ее ноги человечек, будто ища под столом подтверждение своей трагедии. Циана не выдержала и бросилась прочь, позабыв на соседнем стуле сверток с покупкой.

Пропажи она хватилась только через час, но возвращаться было поздно. К тому же настало то время, которое принято называть «часом пик», на улицах вдвое больше машин, на тротуарах втрое больше пешеходов. Все спешат, и от этого все делается гораздо медленнее. Оглушенную, ошалевшую от выхлопных газов Циану затянул и куда-то понес людской водоворот. Где-то в этой необозримой толпе возвращался сейчас домой ее любимый, а может, ходил по магазинам, но она не могла представить себя рядом с ним. Она все сильнее ощущала, что ни дня больше не выдержит в этой ядовитой атмосфере, а взять его с собой ей вряд ли позволят. Да и вообще, было ли любовью то чувство, которое занесло ее сюда совершенно неподготовленной? А может, это был всего лишь романтический порыв, необъяснимое влечение к живописному шраму от ослиной подковы? В конце концов, у людей это часто бывает: человек воображает себе, будто любит кого-то, а на самом деле он пребывает в плену воспоминаний или своего былого чувства…

Очередной удар, который нанес ей этот неприветливый город, застал ее врасплох, в тот момент, когда она пыталась побороть в себе малодушие. Однако это был удар не в прямом смысле слова. Какой-то прохожий толкнул ее сбоку — в такой толпе это вполне естественно, другой — в спину, но в следующий момент кто-то дернул ее за плечо, чуть не вывихнув ей руку, а когда она опомнилась, сумочка ее исчезла.

Лишенная рефлексов современного человека, Циана начала озираться по сторонам, приподниматься на носки, вместо того чтобы немедленно позвать на помощь. Девушка никогда не видела воров, возможно, поэтому она не смогла заподозрить никого из прохожих. Только тогда она обратила внимание на то, что и в руках у нее чего-то не хватает — пакета с вещами тоже не было.

Малодушие, с которым ей так и не удалось справиться, обратилось в отчаяние. Ну почему ей не дали подходящий паспорт? Почему не посоветовали держать деньги не в сумочке, а в потайных карманах? Почему отпустили в таком скандальном виде?.. Можно было подумать, что все это подстроено нарочно, но это было невозможно, ведь Институт несет огромную ответственность за каждого хрононавта, даже если выступает против какого-либо путешествия. Теперь ей и в самом деле придется отказаться от дальнейшего пребывания в двадцатом веке, чтобы вернуться более подготовленной.

Как и большинство женщин всех времен и народов, Циана умела при случае воспользоваться кое-какими своими преимуществами: тонкая талия, высокие сильные бедра, соблазнительный округлый зад, к которому так и липли взгляды мужчин. С помощью этих аргументов она надеялась проложить себе дорогу и в двадцатом веке, но слишком короткая юбчонка явно все портила. Как говорится, заставь дурака богу молиться — вспомнила она старинную поговорку. Так уж случилось, что ей поневоле приходилось играть роль тех женщин, к которым ее здесь, очевидно, причисляли.

Заняв позицию у телефона-автомата и издалека улыбаясь мужчине, в котором она заметила особенно откровенный интерес к своей особе, Циана остановила его с самым невинным видом: «Извините, не найдется ли у вас монетки?» Мужчина долго рылся в кошельке, потому что смотрел не в него, а озирался по сторонам. Наконец он решился:

— А если того, кому вы звоните, нет дома, что тогда, а?

Не снимая с лица маски преданной заинтересованности, Циана пыталась сообразить, что бы ей ответить. Она выбрала вариант легкого флирта, граничащего с трогательной женской беспомощностью:

— А вы возьмете меня под свое покровительство? Знаете, у меня украли сумочку с деньгами, а я…

Он даже не дослушал ее до конца, буркнул что-то вроде: «К сожалению, я спешу на важное совещание…» — и панически шмыгнул в толпу.

«Ну что я опять натворила, чем отпугнула его? — уже с отчаянием, потеряв веру в себя, думала Циана. — Ведь он так похотливо смотрел на меня, это же было видно! Может, не надо было упоминать о деньгах? Ясно одно: нужно как можно быстрее убираться отсюда, хорошо еще, что запомнила Мишкин телефонный номер!»

Она пропустила перед собой одну женщину, просто настояла, чтобы та позвонила первой. Циане надо было понять, как это делается. Однако женщина не смогла дозвониться. Она невероятно долго для нетерпеливой Цианы стояла, приложив трубку к уху, потом, повесив ее, поковыряла пальцем в отверстии для монет. Там было пусто, но женщина легонько стукнула кулачком по аппарату, и монеты посыпались в отверстие с тихим звоном. Циана внимательно прочитала указание, выполнила все в точности и, услыхав сигнал «занято», повесила трубку. Стотинки автомат проглотил. Она тоже легонько постучала кулачком, но коварный аппарат и не думал выпускать свою добычу. Тогда Циана стукнула сильнее, потом еще сильнее, и вот она уже с яростью колошматила кулаком, пока кто-то не крикнул ей: «Эй ты, ну-ка оставь телефон в покое, хулиганка! Из-за таких, как ты, ни один не работает»…

Много разных обидных слов сказал ей кто-то, кого она не сумела разглядеть сквозь застилавшие глаза слезы, в горле у нее застрял ком. Не могла же она объяснить, что у нее нет денег, а где находятся другие телефоны-автоматы, она не знает. Все в этом веке будто сговорились грубить ей, щипать ее, грабить, всячески обижать. Милый профессор по темпоральным полетам мог бы с полным на то основанием добродушно посмеяться над ней: «Эх, Циана, Циана, говорил я тебе…» Так что первым делом нужно было выполнить заказ профессора, чтобы как-то умилостивить его, потом попросить у кого-нибудь монету, а там уже симпатяга Мишка отвезет ее туда, где они встретились.

Она постояла у витрины гастронома, чтобы успокоиться. Затем стала пристально наблюдать за входившими и выходившими людьми, чтобы определить, как выбраться из магазина незамеченной, минуя кассы. Будь она до конца искренна с собой, ей пришлось бы признаться, что ее поступки вызваны не желанием «заткнуть рот» профессору, а жаждой отомстить нелюбезному веку. Правда, мысль о том, что кража здесь не является чем-то из ряда вон выходящим, немного омрачала ей радостное мстительное волнение.

Убежденная в точности своего хладнокровного расчета, она дважды обошла ряды, нашла, где стоят бутылки с виноградной ракией, небрежно сунула одну себе под мышку и медленно направилась туда, где покупатели оставляли сумки и сетки, чтобы сменить их на зеленые пластмассовые корзинки. Но именно там, где она была предельно осторожна, какая-то толстуха неожиданно схватила ее за локоть и оглушительно завопила:

— Стой! Я тебе покажу, как воровать! Граждане, держите воровку!

Циана отдернула руку, бутылка выскользнула, и вдруг… на тысячи осколков взорвалась установившаяся на мгновение зловещая тишина. Кассирши вскочили со своих мест, закричали, призывая на помощь милицию, покупатели стояли, не двигаясь с места и злорадно усмехаясь, а толстуха остервенело вцепилась в Циану, которая наивно посчитала, что раз бутылка разбилась, значит, инцидент исчерпан и она может уйти.

В этот момент в битву коварно ввязался какой-то устрашающего вида усач, растолкавший два ряда очереди, чтобы пробраться к месту события. Подкравшись к своей жертве сзади, он с людоедским сладострастием сгреб ее в охапку. Испуганная Циана рефлекторно ухватилась за сомкнувшиеся у нее на груди руки, резко наклонилась и перебросила усача через себя. Он шлепнулся на землю, будто мешок. Раздался грохот, звон перебитых банок, послышались испуганные крики, сдавленный смех… И все увидели, что грозными были только громадные усы, сам же мужик валялся на цементном полу и имел такой жалкий вид, что даже покупателям, ненавидевшим завмага, стало жаль его. Все бросились к нему, скорее мешая, чем помогая встать на ноги. Однако неблагодарный завмаг дергался у них в руках, усы его грозно топорщились, и из-под них рвался истерический визг:

— Воры! Разбойники, все вы разбойники!

Однако это страшное обвинение почему-то никого не возмутило. Может, они и в самом деле все до одного были разбойниками и ворами, а может, просто привыкли к оскорблениям. Так или иначе, они суетились вокруг него, пока он не послал своих «помощников» ко всем чертям.

Циана была расстроена своим поступком и даже не воспользовалась замешательством, чтобы сбежать. Она тоже заглядывала поверх плечей, а когда убедилась, что усач отделался легким испугом, направилась к выходу, но было поздно. В дверях ее ждали неумолимые объятия стража порядка.

— Вот она, Маринчо! — торжествующе объявила толстая продавщица и подтолкнула навстречу Циане совсем молоденького милиционера, которого ей удалось поймать на улице.

Маринчо не был милиционером, а всего лишь курсантом милицейского училища. Это был здешний паренек, которого жители квартала знали еще ребенком. Сейчас он был в отпуске и вышел погулять в своем районе, покрасоваться в мундире. Он довольно долго сопротивлялся тому, чтобы его втягивали в магазинную склоку. Каждый знает, что любой курсант милицейского училища предпочитает участвовать в поимке кровожадной банды или какой-либо другой опасной операции, где требуются смелость и отвага, а не возиться с мелкими воришками, совершающими кражи на три лева, ноль семь стотинок. Однако сейчас весь квартал видел в нем стража порядка, и он должен был оправдать доверие народа.

Разумеется, сказать, что Циана попала ему в руки, можно было с большой натяжкой, потому что, увидев ее, курсант спрятал руки за спину. Он мог бы выйти сражаться один на один с вооруженным до зубов головорезом, но как быть, если перед ним стоит красивая девушка с заплаканными глазами?

Они беспомощно смотрели друг на друга, а в это время обруч зевак, окружавший до сих пор завмага, сомкнулся вокруг них. Атмосфера накалялась, все замерли в предвкушении скандала. Нужно было немедленно что-то предпринять. Несмотря на смущение, курсант все же догадался сделать то, что сделал бы любой опытный милиционер: он потребовал у возмутительницы спокойствия паспорт. Если бы у нарушительницы оказался паспорт, он записал бы ее паспортные данные, потом сообщил о происшествии в районное управление, где лучше знают, как следует поступить в таком случае. Однако паспорта у гражданки не оказалось.

— И еще буянит! — крикнул возмущенный завмаг, топорща усы над головами покупателей, но те самым неуважительным образом оттеснили его назад.

— А вы заявили в милицию, что у вас украли паспорт? — все еще не теряя надежды на безболезненное разрешение конфликта, поинтересовался будущий милиционер, но — увы — девушка ответила отрицательно. Дело принимало серьезный оборот, и волей-неволей ему пришлосьсказать то, что ему меньше всего хотелось: — Тогда я вынужден вас задержать.

Циана не знала точного смысла этого выражения, ей было непонятно: как задержать и за что задержать? Высокий паренек выглядел довольно хлипким, и она вполне могла бы с ним справиться с помощью известных ей приемов. На худой конец, можно было бы пустить в ход газовый пистолетик, однако вид у милиционера был скорее испуганный, чем угрожающий, и она решила не вступать во второй раз в рукопашную с двадцатым веком. По крайней мере, пока.

— Да-да, я вынужден вас задержать, гражданка! — повторил, будто убеждая самого себя курсант, а толстая продавщица матерински поощряла его:

— Задержи ее, Маринчо, задержи!

— И задержу, тетя Мара, запросто задержу!

Долг и в самом деле повелевал арестовать нарушительницу, только он все еще не знал, как это сделать. Раз она буянит, значит, нужно каким-то образом обезвредить, скрутить ее, чтобы доставить в районное отделение милиции. Если же просто взять ее под руку и вести, тогда прохожие могут подумать, что это его подружка… а в этой юбчонке… Эх, черт подери, зачем он только вырядился сегодня в милицейскую форму!

Наверное, он еще раз повторил бы свою угрозу, соображая, как сохранить честь мундира, но тут один из покупателей ободряюще крикнул:

— Давай, Маринчо, хватай ее, а то у нас и так дел по горло!

Столпившиеся вокруг зеваки уже настроились насмехаться и зубоскалить. Вот и бабка Стойна, его соседка по дому, неутомимая в своем стремлении переженить весь квартал, ласково крикнула:

— Лучше, Маринчо, договоритесь меж собой по-хорошему. Какие же вы оба молодые да пригожие!

Тут же кто-то отозвался:

— Договорятся, не беспокойся!

Курсант выпрямился, точно от обиды, и гаркнул каким-то чужим, грубым голосом:

— Идите прямо передо мной! И не вздумайте бежать, а то…

Маринчо не знал, что станет делать, если она все же посмеет бежать, а когда они вышли на бульвар, он совсем смешался. Шел за нею, уставившись, как бродячий пес, на длинные ноги арестантки, и кощунственно, вразрез со всеми законами вдруг возжелал, чтобы они убежали куда-нибудь далеко-далеко.

Однако Циана и не собиралась бежать. Ведь милиция именно для того и создана, чтобы охранять граждан, помогать им, так почему бы ей не помочь и девушке из будущего? И она доверчиво замедляла шаг, чтобы будущий милиционер мог поровняться с ней, ей хотелось о чем-то спросить его, но он, заметив это, тут же укорачивал шаг, приказывая ей не оборачиваться.

Они шли очень медленно, но все же в конце концов пришли в районное управление. Там будущий милиционер, краснея и смущаясь, в должном порядке сдав арестованную, с чувством облегчения откозырял по уставу. Неожиданно весь порядок нарушился. Дело в том, что арестованная протянула ему руку, очаровательно подмигнула и сказала: «Сердечно благодарю вас!» А будущий милиционер машинально взял руку, а потом тут же отпустил, будто почувствовал что-то раскаленное, и застыл по стойке смирно, готовый понести любое наказание.

Несмотря на свой долгий опыт службы, дежурный офицер не знал, положено ли взыскание в подобном случае, а потому, рассердившись на себя, гневно сказал: «Вы свободны!» Потом, оставшись наедине со странной арестованной, довольно долго собирался с силами, сосредотачивался, чтобы окинуть преступницу таким пронизывающим взглядом, который немедленно обезоружит ее. Его нерешительность позволила Циане перехватить инициативу.

— Товарищ милиционер, — изучая двадцатый век, хрононавтка не дошла до изучения офицерских чинов. — Мне нужна ваша помощь. Дело в том, что я разыскиваю одного человека, а не знаю, как мне его найти.

Капитан сделал над собой усилие, чтобы не потянуться за сигаретами.

— Прежде всего ответьте, почему вы без документов!

Да, кражи подобного рода в последнее время зачастили, однако кража, совершенная самой арестованной, значительно осложняла положение. Циана доверительно сказала ему, что бутылку она взяла для одного своего друга, так было нужно, а денег у нее не было…

— Для того самого, которого вы разыскиваете?

— Нет, это другой.

— А где он? — последовал вполне закономерный вопрос. — Кто он и может ли за вас поручиться?

Капитан изо всех сил старался не смотреть не только на сигареты, но и на бесстыдно оголенные бедра и невинно-красивое лицо девушки. Мысли у него путались. Но в целом рассуждения его укладывались в обкатанную формулу: у арестованной нет документов, она совершила кражу-значит, до сих пор все ясно! Однако она украла бутылку виноградной ракии, вроде бы в подарок, в то время как дружок такой красотки вряд ли употребляет дешевое пойло. Вероятно, он пьет что-нибудь получше. В довершение всего она отказалась назвать его имя. Не может указать никакого адреса. А вдруг она просто-напросто наркоманка? Кажется, они колются в бедра. Оказавшись без наркотика, схватила первую попавшуюся бутылку и…

И он начал допрос сначала.

— Ну почему вы снова мучаете меня этим дурацким паспортом? — возмутилась Циана со всей наивностью своего времени. — Ведь я лично сижу перед вами. Что вам важнее: паспорт или человек?

Теперь уже капитан закурил, иначе он не выдержал бы и вскипел: «Человек без паспорта — не человек!», но в этом заключении что-то вдруг смутило его. Дым сигареты подсказал ему другой, более приемлемый вариант: «Гражданин, который не может подтвердить свою самоличность перед другими, сам ставит себя вне закона» — и так далее.

Циана, самоличность которой пребывала в далеком будущем, смогла выставить лишь те контрдоводы, что могли возыметь действие только в ее времена, а в двадцатом веке они не значили ровным счетом ничего. Отстаивая их, можно было сойти за умалишенную. И капитан действительно позвонил и попросил вызвать врача. Но тут Циана вспомнила о Мишке.

Следствие снова наткнулось на нечто весьма подозрительное: она не знала фамилии шофера, а милейший Мишка поступил самым правильным, если следовать логике современного человека, образом: как только ему сообщили, что его вызывают в милицию, он категорически заявил, что никакой девушки в Софию не подвозил. На хрононавтку обрушился целый шквал еще более суровых вопросов: где была, откуда прибыла, почему именно в этом безлюдном месте вышла к автостраде? Все эти вопросы оставались без ответа.

— Тогда я вынужден буду запереть вас в подвале! — сказал капитан, поднимаясь с угрожающим видом.

Он хотел было сдать ее дежурному следователю, но его удерживало любопытство. К тому же вчерашний детектив, который он смотрел по телевидению, возбуждал в нем желание проверить свой нюх, нюх ищейки. Вот и опять арестованная повела себя очень странно, с ошеломляющим простодушием спросив: «А что в этом подвале?»

В подвале, конечно, не было даже мышей, потому что соблюдение санитарных норм положено по уставу, но даже будь они там, она, по-видимому, не испугалась бы.

— Там у вас будет возможность подумать, стоит ли отвечать на мои вопросы.

— Чудесно! — обрадовалась девушка. — Заприте меня в подвале, а в это время разыщите человека, о котором я вас прошу.

Капитану все еще не хотелось искать его именно потому, что на нем одном строилось алиби арестованной, а это тоже довольно подозрительно. И он изменил свое решение, гневно сказав:

— Нет, вы останетесь здесь, пока не скажете правду!

— Но вы все равно не поверите! Поэтому прошу вас, разыщите…

— Тогда обманите меня, но только правдоподобно!

Возможность шпионажа он исключил с самого начала. Однако предположение, что шпионка бродит без документов и крадет бутылку виноградной ракии за три лева и не имеет про запас ни одного адреса, было во сто крат более приемлемо, чем россказни самой арестованной.

Капитан осторожно задал ей несколько уточняющих вопросов, решив, что одному из них явно место в сумасшедшем доме, а так как он все еще считал себя полезным членом общества, то повторно спросил по телефону, когда же, наконец, придет врач. Когда врач прибыл, капитан осведомил его обо всем по порядку и в ответ на торжествующее замечание Цианы: «Я же говорила, что вы мне не поверите!» самым дружелюбным образом заверил ее:

— Напротив, теперь я всему верю!

Утомленная не менее абсурдным и для нее допросом, Циана сунула себе в рот экспериментальные часики, чтобы подзарядиться временем и настроением. Теперь она была очень озабочена тем, что ей поверили. Так вот почему эти века были запрещены для посещений: потому что путешествия во времени уже считались вполне возможными!

— Выплюньте свою жвачку! — приказал капитан.

— Вас это раздражает? — сговорчивым тоном спросила Циана. — Еще одну-две минутки, прошу вас! Мне это необходимо!

Врач подмигнул капитану, чтобы тот не провоцировал конфликт, и отеческим тоном спросил ее:

— Значит, вас зовут Циана? И назвали вас так не в честь какого-нибудь вашего деда Ценко или бабки Цанки, а в честь химического соединения циана?

Хрононавтка, спеша проглотить необходимое ей время, только кивнула.

— Мне нужно осмотреть ваши руки. Снимите, пожалуйста, куртку и поднимите рукава блузки.

Не понимая, для чего это нужно, она покорно протянула руки для осмотра, но снять чулки отказалась наотрез.

— Ничего, и так сойдет, — примирительно сказал врач, осмотрев ее красивые округлые руки, и низко наклонился к бедру, пытаясь определить, нет ли на нем следов уколов, и вдруг он грузно шлепнулся задом на пол.

Не от неожиданности, нет. Врача-психиатра вряд ли может удивить хоть какой-нибудь человеческий поступок. Просто Циана, привыкшая, что медицинские осмотры тела совершаются роботами-диагностами, импульсивно оттолкнула врача, возмущенная бесстыдным ощупыванием. Но она тут же бросилась к нему, чтобы помочь встать, чуть не плача и прося извинения, так что капитан, хотевший было нажать кнопку звонка, отказался от своего намерения надеть на нее наручники.

— Ох, я совсем не подготовлена для вашего века!

— А к какому вы подготовлены? — спросил с расстояния врач.

— К древним и средним.

— Там вряд ли так церемонились с вами! — сказал капитан, врач же не имел никакого права сердиться на нее.

— Позвольте хотя бы осмотреть ваш язык и глаза.

Чтобы показать язык, ей пришлось выплюнуть часики. Достав красивый футлярчик, она осторожно выплюнула часики, при виде чего капитан выскочил из-за письменного стола, а врач вытаращил глаза.

Циана совершила новую оплошность, но часики уже сделали свое дело, и девушка насмешливо сказала:

— В свободном обществе каждый имеет право жевать, что захочет, не так ли, товарищи?

— Да-да, конечно, — сказал врач, не посмев возразить насчет свободного общества, и повернулся к дежурному офицеру, а взгляд его красноречиво говорил, какой диагноз поставлен. — Однако следует сообщить ее близким.

В сущности, следствие закончилось, и капитан приказал по телефону выяснить, какое из одиннадцати одинаковых имен принадлежит искомому историку. В это время врач, доверительно придвинув стул к девушке, из арестованной превратившейся в пациентку, ласково взял ее за руки — кто ее знает, а вдруг она снова бросится на него! — и обходительно, дружеским тоном попросил ее снова рассказать ему все, даже самое невероятное, сначала.

Циана откровенно забавлялась абсурдностью ситуации, однако врач очень скоро прервал ее, просияв от радости:

— Ах да, эта история мне знакома! И имя совпадает — Циана! А я-то думаю, откуда я все это знаю. Есть такая книга, не так ли? Фантастический роман. И человек, которого вы просили разыскать, — ее автор, верно?

— Но неужели он написал об этом? А ведь обещал нам, подлец, никому не рассказывать! — воскликнула девушка из будущего, убежденная в этот миг, что ненавидит своего изменившего науке коллегу.

Хронолет явно привременился слишком поздно, дабы она не успела повлиять на ход событий. Ей не оставалось ничего другого, кроме как воспользоваться газовым пистолетиком, чтобы выбраться отсюда и немедленно покинуть это неморальное время. Однако ей необходимо было кое-куда зайти, потому что на улицах она не видела туалетов, а от возмущения нетерпение ее возросло.

Капитан приказал одному милиционеру сопроводить девушку, при этом он дал понять, что арестованная опасна. Оставшись наедине с капитаном, доктор сказал:

— Вы поняли? Синдром навязчивых состояний. Прочитала роман и так вжилась в образ героини, что даже автора объявила своим родственником. Недавно был у нас один случай…

И он принялся пространно рассказывать еще более интересный, по его мнению, клинический случай, а капитан терпеливо ждал, когда он кончит, чтобы узнать, насколько опасно для общества это заболевание и какую меру ответственности он должен взять на себя.

Циана задержалась довольно долго. Ей нужно было обдумать, когда и как совершить нападение на народную милицию. Она перебирала в памяти заслуги двадцатого века — теория относительности, начало социальной перестройки планеты, — чтобы не покидать его с таким тяжелым чувством ожесточения. Когда она вернулась, автор популярного фантастического романа уже стоял посреди кабинета дежурного офицера.

Циана с порога бросилась ему на шею, начала целовать шрам на левой щеке и вдруг всхлипнула:

— Борис, скажи им, чтобы отпустили меня! Они замучили меня из-за какого-то дурацкого паспорта.

— Значит, она в самом деле ваша близкая, а не просто читательница? — обрадовался капитан, который все же предпочитал отправить бедную девушку домой, а не в сумасшедший дом.

— Да-да, отпустите ее, — несмело попросил писатель, как будто не вполне уверенный в своем желании.

— А кто она? Документы у нее украли.

— А-а-а… Циана, — колеблясь, сказал он. Видимо, даже при самом необузданном воображении у писателя все же сохраняется чувство ответственности перед современностью. — Циана, прототип моей героини.

— Кто-кто? — явно затрудняясь определить степень родства, переспросил капитан. Ему приходилось иметь дело со всякими типами, но прототипов ему еще не доставляли.

— Я могу поручиться за нее, — избежал прямого ответа фантаст, торопливо доставая из карманов разные документы: удостоверение шофера-любителя, паспорт, два членских билета каких-то клубов…

— Ничего не нужно, прошу вас! Вы человек известный! — вмешался врач, улыбаясь и кивая в сторону капитана.

Как человек науки он, естественно, не мог позволить себе верить в подобного рода выдумки и ничуть не усомнился в верности поставленного диагноза, но предпочитал отделаться от девушки, вместо того чтобы пристраивать ее сейчас в какую-нибудь из переполненных софийских психиатричек.

Дежурный офицер любезно проводил девушку и писателя-фантаста до самого выхода, а потом, вернувшись в свой кабинет, еще долго не мог успокоиться: черт бы побрал этих фантастов, слишком много развелось их в последнее время, а кто знает, чем это может кончиться? От них всего можно ожидать…

3
Не мéньшая тревога охватила и Бориса. Сначала как историк, а потом и как писатель-фантаст, он словно перерос свою эпоху, и ему все труднее жилось в этом мире. Что делать с гостьей? В гостиницу ее не примут — нет паспорта. Все его друзья были женаты, и, конечно, каждый скажет: а почему ты не примешь ее у себя, раз она тебе родственница? Сказать правду — сживут со света насмешками. Только фантастика могла принимать всерьез самое невероятное…

Ему подумалось: а что если бы героини всех его произведений вздумали разом напасть на него? Эта мысль привела его в восторг: «Вот это был бы роман, потрясающий!» Однако на большее его писательского воображения, видимо, не хватило. Довольно с меня и одной! — вздохнул он. Да, писательский труд тоже сопряжен с известным риском.

Циана сидела в машине рядом с ним, такая красивая и вроде бы близкая, но вместе с тем более далекая, чем когда-либо. В своем первом романе он излил всю свою влюбленность, воссоздав тот идеал женщины, который она собой воплощала, отразил все свои безумные мечты — это принесло книге шумный успех. Но сейчас его занимали другие темы, он был влюблен в другую свою героиню и даже не испытывал чувства неловкости от того, что от этой героини ему хотелось бы поскорее отделаться.

Наверное, большинству писателей знакомо чувство досады, которое вызывают прежние героини, когда в них неожиданно открываются все недостатки женщины, которую мы разлюбили. Впрочем, эта мысль не принесла ему никакого утешения, к тому же он не мог избавиться от сковавшего его чувства страха. Он хорошо помнил своенравие хрононавтки. Прелестная сумасбродка, в которую не можешь не влюбиться, но с которой, однако, всегда надо быть начеку, потому что не знаешь, что она преподнесет тебе в следующую минуту. Да, мы любим читать и писать о таких девушках, с горькой самоиронией вынужден был признаться самому себе бывший историк, но не дай боже встретить их в жизни!

А Циана будто решила подтвердить все его опасения, начав с упреков:

— Значит, ты все-таки стал писателем, да? Ну, конечно, с твоим безответственным воображением!

— Историков развелось слишком много, не хватает для всех хлеба, — в полушутливом тоне отбил атаку Борис.

— Слишком много! А знаешь, что творится у нас? Ты только представь себе: через триста лет истории!.. И сколько же книг ты написал?

— Два небольших романа и пять-шесть рассказов, — попытался приуменьшить степень своих прегрешений писатель.

— Ох, как жаль, что я не смогла это предотвратить!

— А как бы ты это сделала? — смешался Борис, наверное потому, что фантазия у него была развита не достаточно.

— Мне надо было попасть в то время, когда мы познакомились, а я опоздала. А ты, случайно, не женился? — с внезапной тревогой спросила Циана и тихонько ойкнула, услыхав, что у него пятилетний сын. — Послушай, Борис, хочешь, я сейчас улечу и попытаюсь вернуться снова, но только на несколько лет назад? Тогда ты снова будешь историком, мы будем работать вместе и очень-очень любить друг друга…

Фантаст чуть было не врезался в бордюр тротуара.

— Я буду пытаться до тех пор, пока не попаду точно, — настаивала Циана, впрочем, она и сама не знала, не говорит ли в ней просто упрямство.

— Это значит… ты изменишь мою судьбу, так, что ли? — возроптало в нем исконное человеческое чувство фатализма, и Циана раздраженно ответила:

— Но ведь и моя судьба тоже изменится.

Больше всего она сердилась на себя, потому что и она не испытывала особой радости от их встречи. Это был не тот Борис, который так смело забрался к ней в машину времени. Нынешний Борис испуганно жался даже в собственной шумной и вонючей таратайке. Но и в ней как будто не было прежнего чувства. Ах, если бы они вернулись в тот волшебный час их знакомства, возродилось ли бы то прежнее чувство? Что происходит с любовью при таких перепадах времени? Наверное, все же прав был милый Александр, утверждая, что проблема еще не решена до конца…

Малодушие писателя-фантаста передалось его храброй героине, и она робко, поддавшись женскому любопытству, попросила:

— Можно мне хотя бы увидеть твою жену и ребенка?

— Увидишь, — пообещал ей фантаст, решив на одну ночь приютить ее у себя. — Но я очень прошу тебя, пойми, ты все же из другого времени. Я хочу сказать, не сердись, если… и пойми меня…

Однако мямлить уже было некогда, потому что нужно было припарковаться где-нибудь среди стада машин, стоявших перед его домом. Так он упустил отметить очень интересную ситуацию, в которую попал: не автор пытается понять своих героев, а сам просит понять его.

Историк из будущего внимательно оглядела все то, что в те годы было принято называть интерьером. Непонятно почему, фантаст почувствовал в себе мещанскую потребность оправдаться: дескать, у нас еще не все как надо, вот когда он опубликует следующую книгу… «А как надо?» — тут же полюбопытствовала Циана, чем снова завела фантаста в тупик.

— Ну, в этих вещах Сия лучше разбирается.

— Кто это?

— Моя жена. Она вернется немного позже, она на работе. Ты располагайся, а я сбегаю в магазин, куплю что-нибудь на ужин. Циа-ан! — крикнул он. От неожиданности Циана подскочила на месте. Но тут дверь напротив распахнулась, из соседней комнаты выбежал лохматый мальчуган с большой металлической игрушкой в руках.

— Папа, она сломалась.

— А вот и Циан! — торжественно объявил отец.

— Как это — Циан? — недоумевала гостья.

— Да, Циан! В твою честь. Познакомься! Это тетя Циана, о которой я тебе много рассказывал.

Мальчик смутился. В своих рассказах отец никогда не величал ее «тетей» и описывал ее в одеждах из чистого серебра. А Циане пришлось столкнуться с неменьшим абсурдом, чем та ситуация, в которой некогда оказался ее профессор: ребенок из двадцатого века назван в честь человека, которому еще предстоит родиться через несколько веков. На этот раз и фантаст почувствовал нелепость ситуации, но, как и большинство авторов в подобных случаях, предпочел ускользнуть, в тайной надежде на то, что очередь в магазине будет большая, а за это время две женщины сумеют найти общий язык. В конце концов, женщины всегда остаются женщинами, даже если они рождены в разные века.

— Циан, позаботься, пожалуйста, чтобы наша гостья не скучала, а я скоро вернусь!

Маленький хозяин дома принялся прилежно выполнять поручение, не решаясь, однако, назвать «тетей» столь необыкновенную гостью.

— А у вас там есть летающие тарелки?

Циана осмотрела жестяную игрушку и деликатно ответила, что у них они немного другие.

— Наверное, они не ломаются так быстро, — вздохнул мальчик с верой в будущее. — Расскажи мне тогда сказку из вашего времени, прошу тебя!

Циана обняла своего крестного, погладила его мягкие волосики. Прикосновение к хрупкому тельцу взволновало ее, будто она прижимала к груди нечто бесконечно родное, свое, что давно потеряла и обрела вновь, но теперь не знает, ее ли оно еще и имеет ли она право радоваться ему. Но какую же сказку рассказать? С тех пор, как она себя помнила, ее увлекали только сказки прошлого, так что когда она начала, она не могла с уверенностью сказать, из ее ли века эта сказка:

— Жил-был когда-то один заместитель председателя. Он был сильный и храбрый, и ему очень хотелось стать председателем. Но для того, чтобы стать председателем, заместителю председателя нужно было преодолеть одно подпространство, где совершаются великие подвиги. Однако попасть в это подпространство можно было только через черные дыры. Вот почему прежде всего ему надо было отыскать какую-нибудь черную дыру и прыгнуть в нее…

Раздался неприятно резкий телефонный звонок. Малыш бросился к телефону, схватил трубку и восторженно затараторил:

— Мама, к нам пришла тетя Циана… Ну как не помнишь, ну та самая, в честь которой меня назвали… из папиной книги…

По-видимому, мать тут же бросила трубку, потому что мальчик еще несколько раз говорил в трубку «алло-алло!» и даже дул в нее, прежде чем положить на место, что показалось историчке из будущего весьма интересным — дуть в аппарат, будто пытаясь вдохнуть в него жизнь. Вероятно, это было какое-то суеверие двадцатого века.

На этот раз мальчик сам прильнул к Циане, будто ища у нее защиты.

— А что там есть, в этих черных дырах?

Циана принялась лихорадочно вспоминать, что она учила когда-то об этих черных дырах, в которые пока еще никто не забирался, потому что там какие-то ужасные силы поглощали все, и даже частицы света не могли вырваться наружу…

— Но заместитель председателя выбрался, правда? — поспешил юный слушатель, уверенный, что все сказки имеют счастливый конец. Он еще не знал, ни что такое заместитель председателя, ни что такое подпространство. Циана поспешила согласиться с ним, а в благодарность милый крестник предложил включить телевизор.

Сия прибыла, если воспользоваться идиоматикой двадцатого века, с громом и треском, оправдываясь, что с трудом поймала такси. Встав посреди гостиной, она смерила взглядом длинные ноги гостьи и ее несоразмерно короткую юбчонку — будто это было самое верное доказательство того, что та прибыла из далекого будущего — и как в полусне прикоснулась к протянутой ей руке.

Из состояния оцепенения ее вывело торжественное заявление сына:

— Мама, а я полезу в черную дыру!

— Только посмей у меня! — крикнула она и бросилась встречать мужа, звавшего из коридора на помощь, так как он перестарался в магазине.

Фантаст заглянул в комнату, торжествующе подняв перед собой полную сетку бутылок виноградной ракии — «Это твоему профессору от меня!» — и снова исчез.

Подарок означал, что задерживаться ей здесь не стоит, и Циана принялась мерить гостиную шагами в горьком недоумении: неужели я им чем-то мешаю?.. Оказавшись у приоткрытой двери, она услышала возбужденные голоса. В двадцать четвертом веке подслушивание считалось верхом неприличия, однако историку, попавшему в другие времена, оно не возбранялось.

— Как ты смеешь водить в дом потаскушек, ты соображаешь, что делаешь? — вскричала Сия с пафосом, увековеченным традицией. Мужской голос угрожающе зашикал, а через несколько секунд женский голос снова завел фистулой:

— Ты из меня дурочку не строй, эти сказки прибереги для своих романов!

Последовала новая пауза, потом новый всплеск женского возмущения, возвысившегося до трагического монолога Медеи, перед тем как ее спасли боги:

— О господи, почему ты и мне не пошлешь такую машину!

Наступила зловещая тишина. Неожиданно все разрешилось счастливо, будто супруги благополучно миновали подпространство. Фантаст появился в дверях гостиной, сияя от радости и будто пританцовывая. В руках у него был небольшой поднос с бутылкой, рюмками и тарелками.

— Сейчас мы выпьем, закусим и расскажем друг другу о своем житье-бытье. — И он даже запел: «Обещай, что светлым будет наше прошлое-е-е…»

Когда у него было тревожно на душе или что-то не ладилось, он, сам того не замечая, пел, как поют дети в темных коридорах.

— Борис, что это за песня? — неожиданно спросила Циана.

— Просто песня и все! Шлягер. Ее часто поют по радио.

— А слова ее ты знаешь?

— Нет, да и вообще вряд ли найдется болгарин, который может от начала и до конца спеть всю песню. А зачем она тебе?

— Нравится. Подходит для таких, как я, — ответила Циана и грустно повторила: «Обещай, что светлым будет наше прошлое-е-е…»

— А ведь верно, — выпрямился фантаст, расставив принесенное на столе. — И впрямь гимн для хрононавтов! Я сейчас позвоню Петру Анастасову, автору этой песни, чтобы продиктовал текст. Он живет в Пловдиве…

Но Циана, вероятно, обнадеженная начальными строками песни, снова заставила его вздрогнуть, на этот раз еще сильнее:

— Борис, а ты еще любишь меня?

Испуганным жестом он приложил указательный палец к губам, словно перерезав напополам улыбку. Приход Сии с другим подносом в руках окончательно согнал улыбку с его лица.

— Не знаю, чем и угощать нежданную гостью, — запричитала хозяйка дома, уставляя стол неведомыми Циане лакомствами, и тут же продемонстрировала, что она тоже способна на лучезарные улыбки:

— А вы не смущайтесь! Чувствуйте себя как дома!

Маленький Циан вихрем вылетел из своей комнаты, прямиком подбежал к столу, приподнялся на цыпочки, осматривая, что бы такое вкусное утащить. Расправа была бы немедленной, но рука матери внезапно застыла:

— Мам, когда я вырасту, я буду председателем, вот! — и ручонка сгребла в кулачок разложенные на тарелке деликатесы.

— Хорошо, сынок, молодец! А теперь иди к себе, я принесу тебе всего понемногу.

Отец иронически заметил:

— Ну вот, теперь решил стать председателем! — Но по всему было видно, что идея сына пришлась ему по душе.

От алкоголя Циана наотрез отказалась, свято помня первейшую заповедь всех путешествующих во времени: пусть каждый пьет в своем веке, тогда будет меньше путаницы. И она принялась за еду, потому что голод усиливался по мере того, как росло в ней чувство смятения. И, не найдя ничего подходящего, что можно было бы сказать застывшим от напряжения хозяевам дома, она спросила:

— Значит, ты полностью порвал с историей, так?

— Вот видишь, лучше бы ты по-прежнему занимался историей! — тут же выразила свою солидарность с гостьей Сия, а фантаст ответил:

— Да я и так окружен ею! Сигареты курю, которые называются «Средец» — именем нашей столицы в средние века, водку пью «Царевец» — так назывался холм, на котором стоял царский дворец в Велико-Тырново, закусываю колбасой «Триадица» — это тоже одно из древних названий Софии.

Циана даже не попыталась понять его юмор, так что хозяин дома сам рассмеялся своей шутке. Все ее мысли были заняты тем, как побыстрее внести ясность в свои отношения с этими людьми.

Маленький Циан снова ворвался в гостиную, на этот раз таща под мышкой громадного клоуна, и громко заявил:

— Мы переходим в подпространство!

— Только посмей у меня! — снова нервно взвизгнула мать. — Немедленно иди к себе!

Мальчик послушно вернулся, но на пороге неожиданно повернулся и выпалил:

— Я засуну тебя в черную дыру, так и знай!

Мать встревожилась:

— О каких таких черных дырах вы говорили перед ребенком? — и Циане пришлось сознаться в своем прегрешении и объяснить, что представляют собой черные дыры в космосе.

— Бывают такие! — подтвердил и фантаст, будто сотни раз видел их своими глазами. Сия только недоверчиво хмыкнула, явно ничему не поверив.

Людям будущего невыносимо любое подозрение. Настороженность Сии спровоцировала девушку, и она решилась:

— Борис, прошу тебя, позволь мне поговорить с твоей женой наедине.

Сия вскочила с места, как задиристый боксер выскакивает на ринг. Очевидно, и она жаждала предстоящей схватки.

— Пойдемте в спальню. А он пускай пьет водку, — добавила она с равной долей великодушия и презрения. — Кстати, посмотри, чем занимается ребенок!

Своим внезапным решением они буквально пригвоздили его к месту, и он долго не мог найти в себе силы, чтобы потянуться к рюмке. Воображения фантаста не хватало для того, чтобы представить себе, каким будет разговор этих двух женщин. На самом же деле все произошло так быстро, что он не успел опомниться.

— Товарищ Сия, — начала Циана, как только они встали друг против друга посреди спальни, ставшей своего рода рингом. Обращение Цианы было лишним свидетельством того, что она недостаточно подготовилась к посещению двадцатого века. — Товарищ Сия, я люблю Бориса и прибыла за ним.

Без взаимного ощупывания, даже не заняв исходной стойки, она нанесла удар, опережая свисток судьи. Сия тихо пискнула: «Ой, боже мой!» — и бросилась на семейное ложе, естественно, не сознавая, что таким образом она ответила не менее ошеломительным ударом.

Циана испугалась: так рухнуть из-за пустякового дела, которое можно было уладить парой слов! И до этого она растравляла себе душу, мучаясь вопросом: «И что он нашел в этой толстухе?», то сейчас она готова была расплакаться при виде такой всепоглощающей любви.

По понятиям нашего времени, Сию можно было бы ласково назвать «толстушкой», но Циане еще на софийских улицах показалось, что большинство ее предшественниц были полные или очень полные. Конечно, она не вправе судить о внешности людей двадцатого века. Равно как и мы не можем судить о вкусах грядущих эпох. Циана не помнила этого случая, потому что он был стерт в ее памяти, но мы-то отлично помним, как она назвала толстухой даже Афродиту Праксителя, а для историка это совершенно непростительно. Хорошо еще, что она сейчас вовремя поняла легкомысленность своего суждения по отношению к хозяйке дома.

— Но зачем вы так? Товарищ Сия, прошу вас! Я не хотела ничего плохого…

— Ничего себе… не хотела плохого! — пискнула Сия, а пружины семейного ложа дружно скрипнули в унисон ее причитаниям. — Боже мой, боже мой! Вот здесь, на этой самой кровати, мы любили друг друга, здесь и теперь любим друг друга, здесь мы зачали нашего ребенка-а-а… Но я не дам его тебе, не-е-ет, не дам! Я в милицию пойду! И в Союз писателей…

Конечно, она обманывала соперницу. Циан был зачат еще на холостяцкой квартире историка, причем даже не на кровати, а на полу, потому что ножки кушетки были расшатаны. Однако маленькие хитрости всегда были составной частью стратегии и тактики любого поединка.

Потрясенная девушка из будущего великодушно уступила:

— Ладно, не буду забирать его у вас. Отпустите его со мной на несколько дней, всего на несколько дней, прошу вас, а потом он снова будет ваш! Ведь каждый имеет право пережить большую любовь!

Не стерпев столь возмутительного нахальства, пружины семейного ложа дружно выстрелили, подбросив вверх рассвирепевшую супругу.

— Как это — на несколько дней? Ты сама соображаешь, что говоришь, потаскуха ты этакая! Да я выдеру тебе нахальные бельмы!

Недостаточно подготовленная, хрононавтка не знала и этого темпераментного идиоматического выражения двадцатого века, но в генетической памяти женщин и будущего тысячелетия сохранилась способность отгадывать намерения своих соперниц. Циана отпрыгнула, ударившись боком, потом отскочила еще раз с прытью боксера легкой категории. Однако в крохотной спальне не было места ни для прыжков, ни для бегства, и Циана была вынуждена вытащить свой пистолетик. Крепко стиснув губы, чтобы самой не вдохнуть усыпляющего газа, она нажала на спуск, а затем подхватила за талию враз обмякшую довольно тяжелую соперницу, которая тут же закатила глаза. Потом Циана осторожно положила ее на кровать и накрыла каким-то одеялом.

Увидев ее запыхавшейся, — Циана только в гостиной перевела дух, — фантаст встал, обуреваемый дурными предчувствиями.

— Борис, ты должен решить, причем немедленно!

Как и большинство писателей, он предпочитал принимать решения в своих книгах, а не в жизни. Побоявшись даже спросить, что же он должен так срочно решать, Борис сначала спросил, что с его женой.

— Ничего, спит, — ответила Циана, не успев как следует отдышаться. — Но скоро проснется, поэтому поторопись!

— Как это — спит? — бросился он к спальне, но Циана решительно преградила ему дорогу.

— Не входи!

— Что ты наделала?

— Усыпила ненадолго. С нею просто невозможно разговаривать.

— Циана!

— Не входи, говорю! А то заснешь и ты, а нам нужно принять решение!

Шрам от ослиного копыта на щеке совсем побелел.

— Какое еще решение?

Она подтолкнула его к креслу. Ей казалось, что он сейчас упадет.

— Успокойся! Вот, пожуй, но не глотай!

Фантаст изумленно уставился на маленькие дамские часики, лежавшие на ладони девушки.

— Не бойся! Это аккумулятор времени, тебе надо успокоиться.

Он испуганно шарахнулся к дивану, решив, что историки будущего уже не пользуются машинами времени, а жуют часы, чтобы перемещаться во времени.

Хрононавтка демонстративно сунула в рот удивительные часики, пожевала и, к сожалению, не исчезла.

— Борис, ты меня любишь? Ты полетишь со мной?

Всегда трудно отвечать на два вопроса одновременно, а на такие вопросы тем более.

— Циана, я… понимаешь… ребенок…

— Мы возьмем и его.

— Циана, прошу тебя, дай мне подумать!

Она выплюнула часики, окунула их в коробочку с антивирусной субстанцией и протянула ему.

— Пожуй, у тебя не так уж много времени на размышления!

И он принял часики, как мы принимаем лекарство, смирившись и с необходимостью, и с необыкновенной своей судьбой. Да и разве бывало такое в истории, чтобы писатель был поставлен своей героиней перед таким чудовищным выбором? Может, только мифический скульптор Пигмалион, но и он, насколько нам известно, не был женат. От жевания часиков рот наполнился жгуче-сладкой слюной, и фантаст проглотил ее с той решимостью, с какой, вероятно, Сократ принял яд.

Циана манила его своей нетерпеливой красотой. Да, хороша она была, лучше, чем ему удалось описать в своем романе. Там ее красота была терпеливо изваяна им, а нетерпеливая красота все еще пугала мужчин двадцатого века.

— Не могу, милая. Не сердись, действительно не могу! Наверное, всю жизнь буду любить тебя и мечтать о тебе, но сейчас не могу.

— Хотя бы на несколько дней! Разве тебе не интересно посмотреть, как выглядит будущее?

— Конечно, интересно, — протянул писатель, с наслаждением перекатывая во рту чудесные часики. Неожиданно мысль его понеслась по какой-то радостной орбите в светлой вечности времени, и ему уже казалось, что там легко принимаются даже самые мудрые решения, или скорее так: любые решения казались мудрыми. — Ну разумеется, дорогая, это очень любопытно. Хотя, кто мне поверит, если я не выдумаю этого сам? Нет-нет, каждый должен жить собственными представлениями о будущем, отстаивать собственные химеры. Уволь меня от этого разочарования! Наверное, я…

— Хорошо, Борис, — прервала она его, потому что часики, видимо, развязали ему язык для дискуссий, подобно тому, как развязывает языки алкоголь. — Тогда отвези меня!

Однако фантаста огорчило, что она слишком быстро согласилась с его философией, и только коротким вздохом он подтвердил, что согласен навечно расстаться с нею.

— Куда?

— Я тебе покажу. Ну давай!

— Не могу, ты же знаешь, что я выпил, а у нас запрещено садиться за руль в таком состоянии.

— О боже мой! — подобно своей сопернице, воскликнула девушка из будущего. Так уж устроена человеческая память: легче всего мы воспринимаем то, что слышали от своих врагов. — О боже, что же теперь будет!

— Я вызову такси, раз ты так спешишь. Но почему бы тебе не остаться на несколько дней?

— Сия меня убьет.

— Ну что ты, если бы ты знала, какая это добрая, терпеливая душа!

— Борис, пойми, я не могу оставаться здесь ни минуты! — она топнула ножкой точно так же, как порой это делала Сия.

Исполненный горделивого сияния обретенного им бесконечного времени, он едва-едва двигался, и Циана подумала, что будет очень важно сообщить на астероид «Габрово» об этом наблюдении: очевидно, алкоголь активизирует действие часиков-аккумулятора, растягивая ощущение времени. Бывший историк, наверное, битый час подтягивал телефон к себе, набирал номер, а потом с ленивой самовлюбленностью шутил с телефонисткой:

— Алло, девушка, вы любите фантастику? Тогда вы меня поймете. Так вот, значит, одному фантасту позарез нужно такси, чтобы отправиться в будущее за новыми темами. Можно будет это быстренько устроить? — и довольно хохотнул. — Да-да, вот именно! Большое спасибо! — и нестерпимо медленно продиктовал свой адрес.

Такси прибыло фантастически быстро для Софии второй половины двадцатого века. Борис, разнежившись в своем безначальном и бесконечном времени, не успел упаковать бутылки, а потому, несмотря на протесты гостьи, что одной бутылки предостаточно, схватил целую сетку. Но когда нам хочется поскорее выпроводить кого-либо, мы становимся необычайно щедрыми.

В машине они говорили между собой тихонько и недомолвками, чтобы шофер не отвез их в какое-нибудь другое место. Борис, не сумев побороть в себе мелкое тщеславие, спросил Циану, читала ли она что-либо из его произведений. Однако Циана ответила, что надеялась прибыть до того, как он начнет писать, и фантаст понял: она тоже боялась разочарования.

— Но профессор прав, — добавила она. — Думаю, он нарочно привременил меня позднее, потому что несколько раз говорил мне: «Не пытайся изменить судьбу, которая уже зарегистрирована в компьютерах. У нас нет на это права».

В темноте фантаст взял ее за руку и нежно погладил — в утешение или как бы в подтверждение того, что так действительно лучше. Ему было очень неловко, он чувствовал, что прогоняет девушку, и в то же время сознавал, что будет горько сожалеть об этом.

— А что-нибудь другое из нашей литературы?

— Читала, конечно, смотрела ваши фильмы, это входило в подготовку, — ответила хрононавтка и, вероятно, все еще страдая от поражения, опять заговорила о любви. — Странные вы люди, какие-то нелогичные. Прячете любовь, стыдитесь ее, а преступления выставляете напоказ. Стесняетесь описывать самое святое действо, дающее жизнь новому человеку, а в то же время детально и с наслаждением изображаете в своих книгах и фильмах убийство человека сотнями самых изощренных способов. Извращение какое-то, что ли — не понимаю.

Отвернувшись от него, она смотрела в окно, где фары встречных автомашин свирепо впивались в темную плоть ночи. На этой планете природа и по ночам не находила покоя.

— Да, пожалуй, твои рассуждения интересны, но я не могу до конца с тобой согласиться, — сказал писатель, почувствовав себя уязвленным: хотя он и считал себя гуманистом, в его книгах, наверное, тоже было больше жестокости, чем любви.

— Вовсе не обязательно мне возражать, в общем-то это ваше дело. Я не имею права вас судить. Если кому вы и должны возражать, так это только самим себе.

— Циана, милая, ты не сердишься на меня?

— Глупо сердиться на свое прошлое, — ответила она и вдруг непонятно отчего рассердилась: — Будь на то моя воля, я бы раз и навсегда разделалась с этим прошлым!

Она сжала руку фантаста с такой силой, будто схватила прошлое за горло.

— И я так думаю, — внезапно поддержал ее шофер. — Конечно, большая глупость, но вот на тебе: кадровики до сих пор не могут мне простить грехов моего деда, а ведь он умер, когда меня и на свете-то не было.

Историк из будущего не поняла, на что жалуется шофер такси, писатель же предпочел не выражать своего отношения к кадровым проблемам настоящего. Поэтому он спросил:

— Далеко еще?

Циана достала из потайного карманчика миниатюрный электронный компас.

— Прошу вас, остановите точно через километр!

— Надо же, какая точность! — заворчал шофер, недовольный тем, что пассажиры не поддержали его разговор. — А где остановиться прикажете? В чистом поле? А где мне развернуться, это же автострада, может, машину через заграждение перенести? Развилка будет только через двадцать километров.

— Я же вам сказал, что оплачу и обратный путь и даже сверху накину, — успокоил его фантаст. Однако шофер и не думал успокаиваться, потому что не знал, сколько будет это самое «сверху» и, чтобы уточнить его размер, заворчал, что за это время он мог десять раз обернуться по городу. А между тем, при той скорости, на которой они ехали, они проскочили положенный километр, и Циана крикнула ему остановиться.

Когда автострада остается за спиной, поле становится настоящим ночным полем-оно спит могильным сном, кое-где очерчиваются затаившиеся призраки редких кустов, далекими обелисками высятся деревья. Циана первой храбро ступила во тьму, и фантаст поспешил взять ее под локоть, потому что она спотыкалась на каждом шагу. Ему пришло в голову, что она точно так же спотыкалась, бедняжка, в его времени, пока непопала в милицию, а он отрекся от нее. Теперь его охватило мучительное чувство, будто он отрекся от самого себя, и если отпустит ее, то навсегда останется одиноким, затеряется в этом темном и враждебном поле. Ему захотелось сказать все это девушке, но у него вышло совсем другое:

— Прохладно. Ты легко одета.

— Не страшно.

— Где твоя машина?

— Прибудет. Ты возвращайся, а то шофер будет беспокоиться.

— А вдруг машина снова даст разброс? — сказал он, сам не зная, чего больше в его словах — беспокойства или надежды.

— Когда вызываешь пеленгатором, она прибывает точно.

— А как ты ее вызовешь?

— А, нет, не скажу! Сам придумай, если хочешь описать.

— Неужто будущее ничего не скажет мне на прощанье?

Она повернулась к нему и ответила все таким же язвительно-веселым тоном:

— Ничего. Больше ничего. Нет, вот что: будущее всегда будет любить свое прошлое, хоть это, конечно, глупо.

И она обняла его, не уточняя, что, собственно, имела в виду: само прошлое или любовь к нему.

— Часики! — спохватился он, когда губы их потянулись друг к другу.

Звезды, мерцавшие в ее глазах, на мгновение потухли: а стόит ли совершать прегрешение против земной истории?

— Оставь их себе. Возможно, они дадут тебе время, чтобы понять кое-что. Однако не злоупотребляй ими и никому не показывай! А как только аккумулятор истощится, сразу уничтожь, слышишь! Дай мне честное слово, что сделаешь все, как я прошу!

Убирая в коробочку часики, он почувствовал, какие они мягкие, и почему-то ощутил в себе потребность защитить прошлое.

— Если хочешь знать, Сальвадор Дали давно нарисовал мягкие часы. Наверное, у него вы позаимствовали идею…

Но она поспешила поцеловать его, вероятно, чтобы предотвратить еще какую-нибудь глупость с его стороны.

Потом рука его освободилась от тяжести сетки с бутылками и он остался один, безо всяких мыслей, ощущая лишь ее поцелуй на губах. Циана быстро пошла вперед и вскоре растворилась во мраке планеты вместе со всем ее будущим.

Настоящее дало о себе знать нетерпеливым зовом автомобильного клаксона.

— А куда вы девали девушку? — спросил шофер.

— Ее уже нет. Ушла, — невпопад ответил фантаст.

— Как это ушла, куда? Здесь же голое поле!

— Не беспокойтесь, все в порядке! Поехали побыстрее, а то меня ждут!

— Да мне-то что, мне наплевать! — храбро отмахнулся от своей гражданской совести шофер. — Лишь бы меня потом не затаскали по судам и не впутывали в разные там истории.

И, словно желая продемонстрировать свою полную непричастность к разным историям, он так рванул вперед, что конструкторы этой машины не поверили бы своим глазам…

Примечания

1

Царвули — крестьянская обувь из сыромятной кожи (прим. пер.).

(обратно)

Оглавление

  • Глава третья ПАСТОРАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
  • Глава первая ЗАКОН МЭРФИ
  • Глава вторая НЕ УЗНАВАЙ СВОЕГО БУДУЩЕГО
  • Глава четвертая БОГ ИЗ МАШИНЫ
  • Глава пятая ГРЕХИ ВИНОГРАДНОЙ ЛОЗЫ
  • Глава шестая ПОЛИКЛИНИЧЕСКИЙ СЛУЧАЙ
  • Глава седьмая ПАМПУШКИ ИЗ МЕЖЗВЕЗДНОЙ ПЫЛИ
  • ВРЕМЯ И ЛЮБОВЬ
  • *** Примечания ***