Последняя буфетчица «Зарайска» [Станислав Семенович Гагарин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]


ПОСЛЕДНЯЯ БУФЕТЧИЦА «ЗАРАЙСКА»

1

На вторые сутки шторма океан странным образом посветлел.

Теперь он стал похож на гигантскую лужу волнующейся ртути, а небо потемнело. Низко, едва не задевая пенистых гребней, ветер неистово гнал черные облака, и там, где казалось, что они вот-вот коснутся океана, волны тускнели. Потом они снова вспыхивали свинцовым блеском, едва терзаемые ураганом тучи уносились прочь.

На смену им приходили новые и новые облака, а океан продолжал грузно ворочаться. Размахи волн увеличивались. «Зарайск» стремительно валился вправо, потом, дрожа корпусом, поднимался на вершине вала, медленно выравнивался и начинал падать влево. Сначала неторопливо, затем все быстрее, быстрее, и тогда чудилось, что судно больше не встанет, сердце судорожно сжималось и тоже опускалось вниз вслед за теплоходом, а снизу подступал к горлу комок, и чтобы спастись от этого, надо было работать и работать.

Работать — несмотря на бортовую качку. Она бросала тебя от переборки к переборке, вырывала из рук стопки тарелок, гоняла из угла в угол ведро с мыльной водой и оброненную швабру.

И застав буфетчицу в кают-компании, когда она пыталась стоя на четвереньках собрать под диваном фаянсовые черепки, старпом кричал: пусть наплюет на все и отправляется в каюту! Но буфетчица упрямо качала головой и оставалась стоять на четвереньках, ведь в работе было спасение от шторма. И так продолжалось многие годы, когда на очередном судне Петровна попадала в подобный переплет. И так было теперь, в последний рейс на «Зарайске».

А дневальная Таня лежала в койке и отказывалась от пищи. Петровна не забывала менять ей сырые полотенца на лбу, приносила с камбуза сухарей и холодного крепкого чая. На этом скудном пропитании девчонка и жила штормовые дни.

…Когда после войны Вера Петровна попала на Дальний Восток, таких судов, как «Зарайск», еще и в помине не было. Они появились в конце сороковых, новенькие, только с верфи, теплоходы-лесовозы. У всех судов в конце названия значилось слово «…лес», и только один из серии нарекли именем небольшого городка в Подмосковье. Теперь и эти коробки отживали свое, многих перевели на металлолом. Вот и «Зарайску» на отходе вынесли приговор: по возвращении из рейса работяга-корабль подлежал списанию.

В «полярку» теплоход не пустили. Не та теперь обшивка у «Зарайска», чтоб рисковать ею где-нибудь в проливе Лонга. Потоньшала обшивка, пообтерло ее льдами и шершавым океанским языком. «Сбегаешь на Чукотку, — сказали в пароходстве капитану. — Отвезешь, Ефим Макарыч, кое-какую грузишку в Анадырь и поставишь старый шип на вечный якорь. У самого-то как со здоровьем?»

Последний намек Свешников понял. Пароходскому начальству он давно уже закрывал кадровый горизонт. Шестьдесят пять минуло, а на пенсию не уходит. И не то чтобы дорогу молодым закрыл. Нет, флот растет, вакансий капитанских много, тридцатилетних уже благословляют, а вот ежели что случись — какой спрос с пенсионера. Но с пароходства строго спросят: куда смотрели, не спровадили почему вовремя на отдых.

В рейсе много было последних. И сам теплоход, к мартену приговоренный, и капитан, порешивший сдаться уговорам, хотя он и подумать боялся о том, что будет делать на берегу. И старпом, Валерий Павлович Черноморцев, его уже рекомендовали в капитаны, и стармех, Сергей Пахомыч Хворостенко, неожиданно для всех получивший кандидатскую степень и теперь отбывающий после этого рейса к Михаилу Ивановичу Гаврюку под начало, в Высшую мореходку.

Собирался завязать с морем и боцман Свитенко. Хотя к пенсионному возрасту Семен Игнатьевич и подобрался, был он еще куда как крепок и уходил из пароходства по неистребимой страсти к земельным крестьянским делам. От любви к ним не излечили «дракона» и сорок лет морской работы. Игнатьич давно обзавелся домиком на станции Океанской, где безвылазно копался в грядках отпуска и отгульные дни. Норовил дед и на судах огороды заводить, прогремев тем самым на Тихоокеанский бассейн. Только какие огороды в ящиках да горшках, не говоря уже о насмешках молодой матросни. Впрочем, и капитаны со старпомами недовольно хмыкали, заполучив из отдела кадров боцмана-огородника. Ефим Макарович, правда, к Свитенке благоволил, а вот чиф нынешний едва сдерживался, увидев очередной, приткнутый боцманом в немыслимых местах, «фрукт-овощ».

И Семен Игнатьич с нетерпением ждал окончания рейса, чтобы распрощаться с пароходством и отдаться, наконец, делу, о котором мечтал всю жизнь.

Уходила с «Зарайска» и кокша, повариха Михайловна. Была она на пять лет моложе буфетчицы Веры Петровны. Во время войны потеряла кокша родителей и маленькую сестренку, выросла в детском доме, проработала много лет в торговом флоте хозяйкой камбуза, семьей не обзавелась, осталась морской бобылкой, а тут вдруг отыскалась ее сестра на Полтавщине. Михайловна там уже побывала, показалось ей житье-бытье у младшей сестренки, по ее уговорам она и порешила навсегда покинуть Дальний Восток, обосноваться на Украине, где, как она под великим секретом поведала Петровне, ей уже и вдовца спроворили, непьющего мужичка и справного хозяина.

Самой Вере Петровне ехать было некуда. Никого из близких у нее не осталось. Была небольшая квартира на Луговой, пустовавшая, когда хозяйка уходила в море, были поблекшие фотографии, их хватило на тощий альбомчик с вытесненным на обложке Ласточкиным гнездом и совсем неподходящим: «Не забывай Одессу!» Она до сих пор дивилась, как мог сохраниться у нее этот альбом, единственное, что осталось у Петровны на память о страшном лете и о том, что было когда-то за ним.

Не было никого у Веры Петровны, а на пенсию она собиралась. Здоровье стало сдавать. Сердце пошаливало, в сильный шторм совсем худо становилось. Заботы у буфетчицы вроде бы и простые. Накорми штурманов с механиками, кают-компанию прибери, сооруди порядок у мастера с дедом в салонах — вот вроде бы и все. Только к вечеру поясница у Петровны разболевалась так, что становилось буфетчице невмоготу. Так и тянуло ее к палубе, будто навесил кто на завязки передника пудовые гири.

О том, что будет делать на берегу, Вера Петровна не размышляла. Приходили к ней мысли, конечно, но женщина прогоняла их, управлять ими, мыслями, она давно научилась, иначе бы не справиться ей с тем грузом, что не забывала судьба подваливать на плечи Петровне.

2

Последний рейс для «Зарайска» и его экипажа складывался благополучно. Груз они взяли на Эгершельде, стояли у новых причалов, куда ездить из центра, правда, далековато, только у многих сейчас и жилье к этому району подобралось, и все это Владик, а не Находка, куда родным добираться сложнее, да и сам с вахты на вахту не наездишься.

Отошли по-тихому, благополучно миновали Японское море, прошли Лаперузов пролив и оказались в Охотском, двинули мимо Курил, держа их на траверзе, по правому борту. Стало задувать в левую скулу, поваливало немного… Таня Ежова побледнела, но крепилась девка, для первого выхода в море держалась молодцом. Петровна ободряла ее, а когда прошли Четвертым Курильским проливом и оказались в океане, Великий встретил их чудесной погодой, и держалась она двое суток.

На третьи сутки «Зарайск», которому некуда было уклониться от идущего с Алеут урагана, слева — Камчатка, справа — самое пекло, стал испытывать сильную бортовую качку, и капитан Свешников, опасаясь за палубный груз, да и старая изношенная судовая машина чувствовала себя неважно, отдал приказ изменить курс мористее, сбавить ход до среднего, подрабатывать на волну.

Бортовая качка сменилась килевой. «Зарайск» продвигался вперед на две-три мили за вахту. Впрочем, на большее никто и не рассчитывал. Главное, переждать эту катавасию, так некстати пришла она в этот последний для теплохода рейс.

Таня свалилась замертво на койку, на позеленевшем ее лице страдальчески светились лишь огромные, тоже зеленые, глазищи, и, забегая порой проведать ее, Петровна поправляла пряди рыжеватых волос, прикладывала ко лбу руку и старалась не думать о том, что работы теперь у нее вдвое, надо не только командиров, но и матросов с мотористами покормить, ведь с девчонки какой сейчас спрос. Первый шторм в жизни — это тебе не шутки.

А шторм все наглел и наглел, никак не хотел утихомириться, отпустить старый «Зарайск» на Чукотку. Ветер зашел к чистому осту, и теперь шли они в открытое море, уходя от камчатского берега, отклоняясь от курса.

Михайловна чудом ухитрялась готовить на камбузе горячую пищу. Правда, на первых блюдах пришлось поставить крест, какие тут к черту супы, да и не разлить их в тарелки, а исхитришься — на колени опрокинешь. А вот гуляши да мясо с картошкой кокша мастерила, чем скрашивала беспросветность и хандру штормового бытованья.

Работать за двоих Петровне было трудно. Она хоть и привычная, а только качка никому не сахар. Могла она, конечно, попросить на подмогу матроса, но просить надо у старпома, а к Черноморцеву она обращаться не станет. Конечно, если бы Макарыч про Таню знал, он бы сам распорядился. Но капитан не сходил с мостика, едва начался шторм. Он и спал там, и поесть ему Петровна носила наверх.

А со старпомом у них сразу были нелады. А потом эта еще История с Танькой…

Вера Петровна вздохнула, бочком выскользнула из буфетной, где она, расставив пошире ноги, чтоб не швыряло от переборки к переборке, едва управилась с посудой, распределила ее вымытую, в шкафы с ограждением. Тотчас судно подбросило волною, и у Петровны ноги так и вросли в палубу. Потом «Зарайск» стал стремительно проваливаться, буфетчица воспользовалась мгновенным облегчением и едва не пролетела по кают-компании, воткнулась в дверь камбуза, откуда невозмутимая Михайловна подала ей через верхнюю открытую половину двери термос с крепким чаем, уложенный в личную, кокшину, сумку, и кое-что перекусить для обретавшегося на мостике капитана.

В рулевой было темно и качало здесь, как показалось Петровне, куда больше. Женщина не сумела сразу захлопнуть за собою дверь, и та распахнулась, с силой ударилась за спиной буфетчицы о переборку, так и осталась отворенной — сработала защелка.

— Двери! — крикнул невидимый старпом. — Закрывайте двери, черт побери!

Вера Петровна хотела повернуться, чтобы исправить оплошность, но тут вскинулась корма «Зарайска», теплоход сунулся носом под основание волны, волна еще больше пригнула его, и буфетчицу, зажавшую в руках сумку, понесло вперед, к лобовым окнам рубки.

«Термос! — испугалась Петровна. — Термос бы не разбить…»

Она натолкнулась на живое, чьи-то руки задержали ее, повернули, сдвинули в сторону, и тут Петровна увидела, что ее поднесло к капитану, который сидел на высоком стуле в левом углу рубки, между ним и переборкой и поставил буфетчицу вахтенный матрос.

— Штормуешь, Петровна? — спросил Ефим Макарыч, и в голосе его она услышала и участие, и добродушную насмешку. — Не сидится в каюте?

— Чайку вам принесла, Ефим Макарыч, и пожевать чего нито, — ответила буфетчица.

— Чаек — это человек, — откликнулся капитан. — Сейчас мы его уговорим, Петровна. Спасибо тебе, голубушка, не забываешь старика, Валерий Павлович!

— Слушаю вас, — отозвался из правого угла, где стоял локатор, старпом. Теперь Петровна освоилась в полумраке рулевой рубки, но старпома не видела, локатор его закрывал.

— Перебирайтесь сюда, чайку погоняем. Петровна расстаралась.

— Благодарю вас, — сухо ответил Черноморцев. — Я уже пил в кают-компании.

Свешников виновато крякнул и смущенно отворотил лицо.

— Да, — сказал он, помолчав, — конечно… Ты иди, Петровна, отдыхай. Как там молодая наша? Держится?

— Держится, Ефим Макарыч, молодец девка, — ответила буфетчица и принялась примериваться, чтоб аккуратно продвинуться к двери, не дай бог, старой морячке, опозориться перед этим волосаном — старпомом.

«Ах ты, шестигранный и нечесанный, отрез на валенки, — по-матросски ругалась Петровна, добираясь до каюты. — И кто тебя только выродил, черта синтетического… Не человек, а…»

Она не нашла определения ненавистному старпому, жалость к капитану, который не сумел отбрить этого пижона, жалость к себе самой, чей труд сейчас пренебрежительно отвергли, хотя старалась она отнюдь не для молодого чифа, подобравшиеся мысли о Тане Чижовой — «мучается девка!» — все это отвлекло Петровну от личности старпома, она тяжело вздохнула и вошла в каюту, которую делила с девчонкой, сраженной наповал морской болезнью.

3

Ресторанов Петровна не любила.

Да и бывать ей в них довелось только дважды. И оба раза водили ее туда те, кого не стало потом, и положила себе Вера Петровна не переступать порога этих развеселых мест, хотя, чего греха таить, приглашений она получала не мало, особенно когда была помоложе. А в неприятии открытого, на глазах у чужих людей, застолья была еще доля от кержацкого воспитанья Петровны. Родилась она, правда, в советские времена, только в их староверскую деревню на Алтае новое приходило неспешно, и до самой почти войны никто из бакшеевских мужиков не курил и в рот не брал сатанинского зелья.

И так уж случилось, что едва не выкравший ее из деревни Василий захотел отметить женитьбу в одесском ресторане, а потом, спустя годы, уговорил ее закрепить союз в «Золотом Роге» второй ее муж, аварец из Махачкалы — Сиражутдин.

Оба мужа Петровны были судовыми механиками. Ей не было восемнадцати, когда приехал из Одессы соседский сын Василий Бахарев, лет восемь назад — Верунька едва помнила его — удравший без родительского благословенья в город на учебу. Он работал в Совторгфлоте, рассказывал деревенским о диковинных странах, в каких побывал, и как будто бы не замечал соседскую Верку, исподтишка глядевшую на него. А когда осталась до отъезда ночка, признался Василий, что любит… Завязала Верка праздничное платьице да туфельки в узелок и махнула с Василием в Одессу, родителей не спросясь. В Новосибирске отбили телеграмму: не беспокойтесь, мол, простите, если можете, только мы теперь муж и жена. Да и то сказать, по-другому бы и не сладилось. Без венца батя Верку бы не отпустил, а в церковь Василию идти было нельзя, потому как партийный.

Больше Петровна в деревне родной не бывала. В сорок первом погиб отец под Москвой, в сорок втором два брата полегли под Сталинградом. Мать испытанья не перенесла. Об этом Петровне крестная отписала. И больше никого у нее не осталось. Вот на пенсию выйдет — съездит, конечно, в Бакшеевку. Может, и себе рядом с маманей место приладит. Да что там загадывать наперед. Загадывать Петровна боялась. Уж очень часто и больно разгадывала ее задумки жизнь.

А в ресторан она вошла подругу навестить, Наталью. Плавали вместе еще на «Сибири». Петровна кают-компанией заведовала, а Наталья в ресторане пассажирам подавала. Потом на берег сошла, определилась в «Арагви» и дружбу с Петровной не теряла.

Был шестой час. Ресторан только после перерыва открылся, и народу совсем немного. Петровна вошла в зал, увидела Наталью за буфетом, поздоровались. Подружка улыбнулась ей, вышла из-за стойки.

— Верочка, милая, — заговорила она, — забыла меня совсем, родная… Ведь в море уходишь и заглянуть не хочешь. Пойдем кофе пить, бразильский у меня, прима кофе…

Наталья увлекла Петровну в служебное помещение. А та возьми и оглянись в дверях. Повернулась — и глаза в глаза с ихним старпомом, Валерием Павловичем.

Черноморцев Петровну узнал, отвернулся. Да черт с ним, с чифом… Только напротив него сидела Танька Ежова, дневальная с «Зарайска». Три дня назад пришла девка с направлением из кадров, и морда у нее была сейчас влюбленная-влюбленная…

«Вот котяра! — подумала Вера Петровна о старпоме. — Зафаловал девку… Быстро же они стакнулись!»

Буфетчице стало неуютно. Она еще сама не могла понять, почему так задело ее. Может быть, девчонка ей понравилась, подобные Ежовой не часто идут на пароходы, а Танька с первой встречи с Петровной разоткровенничалась. Буфетчица в тот день, когда Ежова пришла с чемоданчиком на «Зарайск», даже ночевать осталась на судне, изменив собственному правилу — на берегу не оставаться в опостылевшей каюте на ночь. Ради девчонки осталась. И внове все той было, и не по себе оказаться одной в непривычной обстановке, где кругом одно железо, причал с морем да мужики.

Было новой дневальной девятнадцать годов. В наше время это и много, и мало. Окончила она первый курс факультета журналистики, решила, что совсем не знает жизни, испросила годовой отпуск и отправилась из Свердловска во Владивосток — постигать суровую действительность.

Вера Петровна в душе подивилась такому решению, ей было не понять, как можно бросить учебу за ради грязных тарелок и матросского мата. Только она давно уж не пыталась разобраться в новомодных желаниях молодежи и попросту, по-матерински, пожалела примчавшуюся на край света девчонку. И разве она сама не бросилась очертя голову за Василием? Ее увела из дома любовь, Татьяну — другая, непонятная Петровне сила…

«Когда же они стакнуться успели? — удивилась Петровна, ее обидело, что Танька и словом не обмолвилась о чифе. — Ишь лиса какая! Прямо на старпома метит… Ну да, конечно, можно бы и капитана охомутать, да с ним и в ресторан не пустят, разве что в качестве родного деда».

Наталья готовила кофе.

— Ты чего это смурная, Вероника? — спросила Петровну, она одна ее так называла. — Аль со здоровьем что?

— Старпома нашего узрела…

— Этот красавчик такой, с усами? С девчонкой в углу сидит?

— Он самый.

— Третий день нас не забывают. Позавчера был мой день, вечером они пришли. Танцевали всю дорогу. Хорошая такая пара. А вчера я Шурку подменила. Опять были. И вот сегодня. Женился он недавно, что ли? Подружек во Владике только на раз в харчевню водят. Потом не треба.

— Какой «женился»! — воскликнула в сердцах Петровна, и Наталья недоуменно посмотрела на подругу: ей-то какая с этого страсть? — Дневальная это наша, Танька Ежова. Студентка…

Наталья захохотала, и Петровна неприязненно глянула на нее, что тут смешного?

— Ой, не могу! — заливалась меж тем подружка. — За молодоженов приняла! Понятное дело: на студентку времени побольше надо. Вот он и вьется, таранит девку, будто щур на бедную пчелку идет. Лихой у тебя чиф, Вероника, лихой!

4

Вечером Петровне на «Зарайске» делать нечего, командиры, кроме вахтенных штурмана да механика, ужинают дома, а вот на судно буфетчица подалась.

Она сидела в каюте, не зажигая света, узкий диванчик был неудобен. Петровна раздумывала уже, не лечь ли в койку, и тут застучали каблучки, дверь каюты распахнулась, загорелся свет, и Татьяна застыла, удивленная, на пороге.

— Вера Петровна! — воскликнула она. В голосе ее явственно прорезалось смущение. — А разве вы… Я думала…

— Я тоже думала, — сухо заговорила буфетчица, — и решила, что ты, милая моя, на крючок угодила. Вот и сижу здесь, тебя дожидаючи. Старпом, небось, следом идет? Задержался на причале, сказал, что швартовые концы осмотрит — это он для того, чтоб вахтенный у трапа вас вместе не видел. Тебе же велел прийти в его каюту через полчаса, вместе слушать новые записи на японском маге. Так?

— Так, — растерянно проговорила Таня. — Только он про марки говорил, сингапурские. А музыка — для фона… А вы откуда все знаете?!

— Девочка, — горько усмехнулась Петровна, — я и не то еще знаю… А вот тебе это знать рановато. Ты ведь не за этим ехала сюда. Таких, как наш чиф, и на Урале хватает, разве что должности у них не морские. Да и не в должности, в ихнем мужичьем стремлении суть. Сначала «Арагви», потом уютная каюта с музыкой — и поехала ты, милая, восвояси к родной мамочке. Мать-то тебя примет с пацаном?

— Вера Петровна! — воскликнула Таня, округлив глаза, — да что вы говорите?!

— То и говорю, что от этих сингапурских марок дети бывают… Али тебе невдомек? Странно. Я слыхала, что теперь вы молодые и не такое знаете. Вон наш третий штурман, тот утверждает, что вся любовь в этой самой, как ее… Да! В технике сексуальной! А ты как думаешь?

Таня закрыла лицо руками и села на краешек койки.

Она плакала.

Вера Петровна почувствовала, как скребнуло ее. Зря, поди, так напустилась на девку, хотя…

Она поднялась с дивана, подошла к Ежовой, положила ладонь на голову, взъерошила слегка волосы.

— Не сердись, — сказала буфетчица, — я знаю, что говорю. Мужчины народ неплохой, не думай, что к ним отношусь так злобно. Мне — только хорошие попадались… А вот на морских женщин, на тебя и меня, смотрят они особыми глазами. Доступнее мы им кажемся, что ли. А Валерий Павлович еще и женат. Правда, слыхала я, что злюка она у него и стерва. Наш Владик — большая деревня, а вы со старпомом три дня подряд в одном кабаке сидите… Ни в чем я тебя упрекнуть не могу, Татьяна. И дело вроде не мое. Только скандал, какой жена Черноморцева вам закатит, может и до Свердловска домчаться. И вообще — зачем тебе все это?

— Он на развод подал… — всхлипывая, проговорила девушка.

— Да ты что?! — воскликнула Петровна. — Никак замуж за него собралась?

Татьяна отчаянно замотала головой.

— Что вы? Я просто так… Человек интересный, видел много.

Вера Петровна облегченно вздохнула.

— Ну, тогда ладно, — сказала она. — Утешила… Учиться тебе, дурочке надо. Ты и сюда-то зря приехала. Жизнь постигать… Постигнешь ты ее среди грязных тарелок. Да… Вот что, Татьяна. В каюту к нему не ходи. Увидит тебя кто — пиши пропало. Ярлык наклеют — не отодрать, хоть вы там марками занимаетесь или другим каким хобби. Сама схожу. Мол, заболела ты, пусть не ждет. А то, что он видел много… Ладно, я не меньше старпома мир знаю. Ночевать здесь останусь, готовься ночь напролет слушать.

Она постучала в дверь.

— Come in! — послышался голос старпома. — Come in, my dear girl!

«Ишь ты, — подумала Петровна, — уже и девочка, и дорогая…»

Она едва не прыснула, представив, какая будет сейчас физиономия у старпома, и вошла в каюту.

Черноморцев стоял к ней спиной. Он доставал из раскрытого бара рюмки.

— Располагайся, Таня, будь как дома, — сказал старпом и повернулся.

Рюмка выпала у него из руки и, упав на мягкий ковер, застилавший пол каюты, не разбилась.

5

Корпус «Зарайска» вздыбился вдруг на гребне. Нос и корма у него обнажились. Судно затряслось, застонало, противно скрипели переборки, бешено застучал потерявший сопротивление высунутый из воды винт.

Океан подержал-подержал «Зарайск» на ладони, будто раздумывая, что делать ему с железной коробкой, потом отдернул ладонь и судно полетело в тартарары. Петровну подбросило на койке, она услыхала Татьянин стон и включила свет над изголовьем.

— Плохо тебе? — спросила она.

— Страшно, — прошептала девчонка. — Когда опускает вот так…

— Ты постарайся уснуть, — посоветовала буфетчица. — Попить хочешь?

— Не хочу…

— Тогда поспи, легче потом будет.

Койки «Зарайска», как, впрочем, на всех почти торговых судах, располагались поперек, перпендикулярно диаметральной плоскости теплохода. Качка сейчас была килевая, и Петровну валяло в койке с боку на бок. Но такое еще терпимо. Свернись калачиком, колени — в ограждение, спиной — в переборку, вот тебя и не будет елозить по матрацу. При бортовой качке — куда хуже. Тут начинается морской аттракцион, матросы зовут его «голова-ноги», будь он не ладен… Тут уж выспаться не рассчитывай, впадаешь в странное забытье, в бредовое состояние, когда мозг хочет отключиться и не может отвлечься, следит за тем, как шторм расправляется с тобой.

Закрепилась Петровна в койке, отодвинула мысли о шторме и вспомнила, как сказала тогда Татьяне, будто ей попадались в жизни только хорошие мужики. А что, так оно и было. Везло Вере Петровне. Только вот им, бедолагам, приносила женщина несчастье. Потому и одна сейчас, и останется одной… Зарок у нее твердый. Кержацкий характер у буфетчицы «Зарайска». Раз уж отметили ее печатью, неведомо где и в какой небесной канцелярии, поверила Петровна — худо придется любому, кого решится она приблизить к себе.

Умом женщина понимала, что нельзя верить в предрассудки. Но женщины не умом верят, сердце у них главный советчик. А сердце Веры Петровны устало переносить удары, оно-то и говорило ей: поберегись, Веруня, сама поберегись и других пожалей. Не от Бога твоя любовь, не от добра… Злом она оборачивается для твоих любимых. Потому и клади на нее вечный запрет.

6

…Кузьма у нее в сороковом родился. Василий находился в море, на «Абхазии» вышел в Батуми. Но к тому, как отпустили ее из роддома, успел вернуться в Одессу, встречал ее и маленького у крыльца, ранних привез из рейса цветов. Потом так и остался на пассажирском судне: все чаще побываешь дома, полюбуешься, как растет-подрастает Кузьма Васильевич Бахарев, в честь деда назвали первенца.

Не заметили, как и год прошел. Октябрины справили сыну. И тут — война.

Уходила Петровна с Кузьмой на последнем транспорте. Ни в жисть не верила она, что отдадут Одессу. А кто верил? Только пришли немцы севером, махнули аж к самому Крыму и прижали одесситов вплотную к морю.

Судно шло без конвоя. На корме и полубаке стояли спаренные максимы. Как могли, огрызались от налетавших пиратов, курсы меняли, мучили машину реверсом. Кое-как отбились, и дело шло к ночи, но две небольшие бомбы в пароход угодили.

Петровна была в средней надстройке, помогала раненых перевязывать, перед войной окончила она рокковские курсы медсестер[1]. У слышала взрыв в корме, выбежала не помня себя: ведь там Кузьма с другими ребятишками оставался! Увидела дым, заволокло им полуют, хотела крикнуть, и тут ее ударило…

Очнулась месяц спустя в Тбилиси. Тупой осколок на излете убить ее не убил, но сильно контузил. Долго не могла оправиться, не помнила себя поначалу вовсе, потом открылось Петровне, и стала искать она Кузьму. Сказали ей, что бомба та никого на корме не пощадила. Позднее узнала, что и Василий погиб с «Абхазией» вместе. Жить Петровне больше не хотелось. В другое время наложила б на себя руки. Только шла война, на войне она могла пригодиться, и нельзя было оставить погибших без отмщения.

Взяли ее сандружинницей в роту. Научилась стрелять. Комбат подарил Петровне винтовку с оптическим глазом. И зажила молодая женщина необычной жизнью. В наступлении раненых спасала, в затишье охотилась сама.

Заледенела баба. Побаивались ее бойцы. А чтобы там нежности какие — ни боже мой… Только к сорок пятому оттаивать начала. А в день Победы разрешила себе вспомнить, что она женщина, и нет ей еще и двадцати трех лет от роду.

Давно этот капитан, командир разведроты, ухаживал за Верой. Тихий такой был, застенчивый с нею, никто б не подумал, что самый лихой в дивизии офицер. И одинокий. Семью потерял под Брестом, в первый же день войны.

Открыла ему сердце Петровна, в первый же мирный день открыла. А через неделю погиб капитан в схватке с эсэсовской бандой, пробивавшейся к американской зоне.

А Вера попросилась на японскую войну, пересекла в эшелоне Россию, побывала в Харбине и Порт-Артуре и осталась во Владивостоке.

7

К утру качать стало меньше. В шесть часов пришел с вахты старпома матрос — будить персонал. Петровна слышала, как он стукнул в дверь соседней каюты, где жила кокша Михайловна, потом отбил легкую дробь костяшками пальцев по их двери.

— Слышим! — крикнула Петровна. — Зайди…

Матрос приоткрыл дверь и сунул голову в щель.

— Подъем, Петровна, — сказал он. — Ветер как будто стихает… Перезимовали.

— Спасибо за добрые вести, — сказала буфетчица, и матрос ушел на мостик.

Когда Петровна собралась идти из каюты, она отодвинула занавеску Таниной койки и посмотрела на девушку. Таня спала, и будить ее буфетчица не стала. Кажется, оклемалась девка, подумала она. Теперь ей выспаться надо. Вот и шторм на убыль пошел. И ежели не раздует снова — к обеду Татьяна сама встанет.

Она добралась до кают-компании, приготовила к утреннему столу масло и сахар, нарезала колбасы, открыла банки с консервированной курицей. Сейчас придет на завтрак та вахта, что заступает с восьми, встанут помполит, радист и доктор. Может быть, Макарыч спустится… Нет, скорее всего капитан придет лишь обедать, сейчас отсыпается после штормового бденья, дела со штормом вроде на поправку пошли. Авось, на этом и кончилось океанское баловство.

Вера Петровна перешла в столовую команды, чтобы выполнить теперь обязанности Татьяны, и увидела там матроса Толю. На «Зарайске» было три матроса Анатолия: Мальцев, Архипов и Леонтьев. Первого звали Малышом, второго Дедом Архипом, а третьего — Ленькой. Сейчас в салоне находился Дед Архип.

— Ты чего так рано поднялся? — спросила Петровна.

— Вам на помощь разбудили, — ответил Дед Архип. — Приказ старпома. Студентка-то наша того. Чего тут делать надо, Петровна?

Она хмыкнула, значит, старпом распорядился… Конечно, чиф знает, что Танька слегла. Мог бы и пораньше сообразить. Но все равно кстати. Уж очень она устала. И сердце щемит… Руки постоянно ноют, а левую так и потягивает, скручивает всю.

Растолковав матросу, как и что подавать команде, заглянула к Михайловне на камбуз, кокша затевала готовку к обеду, и вернулась к себе. Время подбиралось к половине восьмого.

Первым пришел в кают-компанию дед. Старший механик любил вставать пораньше. «Кто раньше встает, тому Бог дает», — любил говорить он. Потом дед не меньше часа лазил по собственным владеньям, не забывал заглянуть во все уголки, где находились какие-либо механизмы, нагуливал отменный аппетит, и для него Михайловна держала что-нибудь посущественнее, оставленное с ужина.

— Справилась со штормом машинешка, — сказал старший механик Петровне. — Добрый движок на «Зарайске»… Ему б еще крутить да крутить. А вот отправляют в утиль, Петровна. Жалко.

— Меня тоже на вторсырье, — улыбнулась буфетчица. — Доплавала-таки до пенсии, Сергей Пахомыч.

— Не прибедняйся, мать. Ты у нас еще морячка хоть куда. Хочешь замуж за второго выдам? Приличный мужик. Не курит и не пьет. Жених!

Второй механик уже два года, как овдовел, стармех не первый раз затевал про это разговоры, не давал покоя ни Петровне, ни первому заму, который был годами его постарше.

Вера Петровна отмахнулась и ушла в буфетную. Качало поменьше, да и притерпелась уже, свыклась.

«Женихи, — подумала она. — Тебе ли о них думать, Вероника… Вон и боцман Свитенко не дает проходу: «Домик у меня, цветы будем растить, красоте радоваться, Петровна. Оба одиноки. Кому мы еще нужны, если не друг другу…» А что, Семен Игнатьич — добрый человек, за ним не пропадешь. Ведь одной-то совсем плохо. Заболеешь — кружку воды никто не поднесет. А хватит кондрашка — завоняешь в квартире, пока о тебе соседи вспомнят да на кладбище оттащат. Хорошо бы в море помереть… Зашьют в парусину — и за борт. Занесет штурман координаты в судовой журнал — вот тебе и весь памятник. И расходов никаких. Только теперь уж так не придется. Последний рейс… Вот он и пришел для меня».

Стармех шумно приветствовал кого-то. Вера Петровна выглянула и увидела доктора Фоминых. Доктор ей нравился. Он всегда был веселый, светлый, уютней становилось в кают-компании, когда приходил Вадим Николаевич. Он подшучивал над всеми, только на доктора не обижались, умел рассказывать анекдоты, запаса их хватало доктору на рейс. Третий штурман, Ярик Бекишев, утверждал, что доктор их попросту сочиняет.

— Good morning, our very nike mistress of the house! — поздоровался доктор с Петровной. — Опять курячьи консервы? Их я, по-моему, не санкционировал…

— Штормовая добавка, доктор, — улыбнулась буфетчица.

— Тогда все all right до полного о’кея. Послушайте, дед, вы знаете историю о том, как Жора и Прокоша нанялись кочегарами на пароход?

— Постойте, Николаич! — закричал, появляясь в дверях, третий штурман. — Не рассказывайте без меня! Я на минутку поднимусь на мостик — и сюда. Мастер зовет…

Ярик, или как он любил чтоб его называли, Ярослав Михайлович, помчался наверх, и в кают-компанию вошел Коля Кадушкин, радист.

Когда вернулся третий штурман, доктор принялся рассказывать байку, но конца ее Петровна не узнала. Она заливала чайник, когда из кают-компании донесся хохот.

— Что видели сегодня во сне, Михалыч? — спрашивал меж тем третьего доктор. — Ежели что сексуальное — не смущайтесь. По срокам такому пора уже сниться.

Бекишев покраснел и покосился на Петровну. Она чуть заметно улыбнулась и, поставив чайник, скрылась в буфетной.

— …Считаете, что такое в порядке нормы? — спрашивал штурман у доктора.

— Абсолютно, Михалыч, — отвечал Фоминых, — Естественная реакция организма. Идите спокойно на вахту, делайте нам добрую погоду, а потом продолжайте смотреть те же самые сны. За последствия ручаюсь…

К восьми ноль-ноль кают-компания опустела. Теперь надо ждать тех, кто сменится с вахты. Вера Петровна заглянула в столовую команды. Дед Архип справлялся неплохо. С вахты старпома сменился дружок его, Ленька, принялся помогать парню.

Старпом пришел последним. Он всегда опаздывал, забот у старпома больше чем у кого-либо, и буфетчица не сердилась на него, хотя чиф и заставлял ее оставаться здесь лишние четверть часа. Скольких старпомов Петровна перевидала, и все они, отстояв на мостике вахту с четырех до восьми утра, приходили поздно на завтрак.

Черноморцев не поздоровался с нею. Был он хмур, небрит, осунулся, за время шторма постарел. Петровне стало вдруг жалко этого человека. Женщина не любила его за сухость, резкий приказной тон, некую надменность и пренебрежительность к людям. Да и за историю с Танькой, которую, надо отдать справедливость, старпом оставил в покое, не замечал девку после «душевной беседы» с Петровной в его каюте.

И вдруг она пожалела Черноморцева. Пожалела и удивилась. Но прогонять возникшее чувство Петровне не хотелось, оно согрело ее, даже руки крутить перестало, обозначилось некое облегчение.

— Доброе утро, Валерий Павлович, — улыбнулась она старпому, и тот поднял голову, удивленно и беспомощно моргнул несколько раз глазами. За весь рейс они и слова не сказали, старались даже не смотреть друг на друга, а тут на тебе…

— Здравствуйте, Вера Петровна, — помедлив, ясно и твердо проговорил старпом, отведя глаза, и буфетчица поспешила уйти к себе.

«Задерганный он, — размышляла она. — Хотя и держится стойко, виду не подает, не раскисает. Небось, уже и в партком таскали, драили за то, что развод задумал. Слыхала, что треплют про его кикимору. С такой стервою поживи — не только сухарем станешь, людей кусать начнешь. И зачем только бабы мужиков близких травят? Ведь столько у нас средств других, чтобы вить из них веревки… Мужики, они сами хотят залезть под каблук. Лишь бы не видать его было, и чтоб против шерсти их не гладить, достоинство внешнее оберечь, самолюбия не коснуться. Вон как мне пришлось с Сиражутдином… И вера не наша, и порядки другие, а сумела ведь не только с кавказским мужем, но и с матушкой Патимат ужиться».

8

В сорок восьмом году плавала Петровна на танкере «Памир» и встретилась там с механиком из Дагестана. До войны Сиражутдин Мирзоев работал в Касптанкере. Воевал в Волжской флотилии, на бронетанкерах. Потом перебросили его на Тихоокеанский флот, и здесь, в августе сорок пятого, покалечило ему ногу при высадке десанта на остров Итуруп.

На Каспий Сиражутдин не вернулся, остался плавать на Востоке. А когда согласилась Вера Петровна выйти за него замуж, просил ее только об одном: перестать плавать. Да ей и самой хотелось нормальной жизни. Не для баб океанская маета. Это мужское дело — уходить в море. Ну, куда еще не шло таким неприкаянным, вроде Михайловны и ее самой… А вот замужней женщине полный должен быть запрет на пароходы. Дали Мирзоеву комнату на Второй Речке, обзавелись они нехитрым хозяйством, первым делом кроватку купили для будущей Патимат, она уже обозначилась, ожидалась, а когда родилась — назвали так в честь матери Сиражутдина. Про себя-то Петровна звала дочку Машей.

Когда девочка родилась, Сиражутдин отправился в Махачкалу и привез оттуда мать, она жила у него одиноко, муж и сыновья погибли в войну, близких родственников не осталось. Так они зажили вместе. Сиражутдин ходил в море, а женщины с нетерпением ждали дня прихода. Рейсы у «Памира», а с этим судном механик Мирзоев не расставался, были короткие. Танкер снабжал топливом Сахалин, Курилы, Камчатку, и больше чем на месяц Сиражутдин из дома не отлучался.

Однажды танкер пришел на короткое время в Находку, там ему предстояло налиться и идти в Нагаевский порт. Время совпало с воскресным днем. Вера Петровна отправила пятилетнюю дочь с бабушкой Патимат погулять и поехала в Находку повидаться с мужем. Сам он выбраться во Владивосток не сумел.

Свидание было коротким. «Памир» готовился в рейс, и второго механика то и дело отвлекали. А когда Вера Петровна вернулась домой, там ждала ее страшная весть. Убежала Маша из-под бабушкиного догляда, увязалась за соседскими ребятишками к морю, там девочка полезла в воду… Так никто и не заметил, как ступила она на глубокое место и захлебнулась.

Спохватились люди, выловили Машу, откачивали — только было уже поздно. А когда девочку принесли домой, бабушка Патимат дико закричала и грохнулась наземь бездыханная. Так их и положили сразу двоих в могилу, бабушку и внучку с общим именем Патимат.

Сиражутдин так и не узнал об этом. Радировать ему в море не стали, а до берега Мирзоев не дожил. Уже в Охотском море на вахте второго механика вспыхнул в машинном отделении пожар. Мирзоев выгнал мотористов наверх, задраился и пытался справиться с огнем, не дать ему уйти дальше. Огонь механик не пустил. А когда понял, что и сам не спасется, пробрался к переговорной трубке и прохрипел на мостик: «Углекислоту… Дайте углекислоту в машину! Скорее…»

Пожар на море — прямо скажем, смертельной опасности штука. А на танкере — пуще того. И второй механик, говоря по-фронтовому, вызвал огонь на себя. Мгновение колебались на мостике, а затем включили систему углекислотного тушения. Ненавистный любому пламени газ ударил отовсюду и задавил пожар.

Танкер «Памир» с выгоревшей машиной привели в Нагаево на буксире, а останки мужа Веры Петровны похоронили в Охотском море.

9

Старпом допивал чай, когда в динамике принудительной трансляции раздался голос третьего штурмана:

— Внимание! Всем приготовиться к повороту! Приготовиться к повороту!

— Ложимся на курс, — проговорил Черноморцев, и в голосе его обнаружилась непривычная мягкость. — Берегите тарелки, Вера Петровна.

«Зарайск» вздрогнул. Судно поднялось на волне, в машине добавили оборотов. «Зарайск» стал поворачивать влево, соскальзывая с крутого вала и ложась под новый вал, кренясь на бок, подставляя правый борт под удар.

Вере Петровне показалось, что у нее в буфетной хозяйство должным образом закреплено. Но когда «Зарайск» повалился влево, в шкафах загремело, раздался треск, звякнули осколки разбившейся тарелки.

Буфетчица ойкнула, всплеснула руками, и ее тут же бросило на диван, прижало к спинке.

Старпом засмеялся. Это было так удивительно, что Вера Петровна, никогда не видевшая улыбки на лице Валерия Павловича, перестала клясть себя за тарелку, которую, будто какая салага, оставила в шторм без присмотра.

— Не берите в голову, Петровна, — сказал Черноморцев, — спишем тарелку!

Судно перестало крениться и медленно становилось на ровный киль. Теперь его будет валять с бока на бок. Ветер, правда стихает, но в океане волнение пропадает не сразу, колыхать их будет, пока не войдут в Анадырский залив.

Черноморцев допил чай, но из кают-компании не уходил, сидел на прежнем месте справа от капитанского кресла. Вере Петровне показалось, будто старпом хочет заговорить с нею. Может быть, так оно и было, теперь уже об этом не узнать.

Извне пришел неприятный звук. Как будто приглушенный стук палубы. Старпом встрепенулся, приподнял голову, повернулся к задраенным заглушкам и лобовым иллюминаторам, прислушался.

«Зарайск» накренился, и звук повторился.

Старпом привстал.

Щелкнуло в динамике, и Ярослав Михайлович искаженным голосом, в котором прорывались визгливые нотки, вдруг объявил:

— Старпому подняться на мостик! Всей палубной команде срочно одеться по-штормовому и собраться в салоне! Повторяю…

Пока третий штурман повторял, Черноморцева в кают-компании уже не было: Вера Петровна быстренько прибралась и направилась к себе отдохнуть немного и проведать Татьяну.

10

Грязно-зеленая грива вскинулась над бортом и, помедлив, словно принимала решение, примеривалась, стала свертываться внутрь, чтоб в то же мгновенье ринуться вниз, на плечи пригнувшихся в ожидании удара людей…

Когда «Зарайск» принялся ложиться на прежний курс, стал ворочать влево, килевая качка сменилась бортовой, и первый же резкий крен судна привел к подвижке груза, приготовленного на палубе.

Затем лопнули крепления нескольких контейнеров и ящики задвигались по палубе, с каждым раскачиванием судна угрожая серьезными разрушениями.

За палубный груз, его состояние и сохранность отвечает старший штурман. Впрочем, он вообще за все отвечает, но любые предметы, перевозимые на палубе, подвержены особой старпомовской заботе.

И Черноморцев вместе с боцманом и матросами принялся гоняться за разгулявшимися контейнерами. Теперь «Зарайск» валяло с борта на борт. Волны захлестывали через планшир низко сидящего судна. Время, конечно, летнее, только Тихий океан между Камчаткой и Алеутскими островами согревался плохо.

Холодные оплеухи волн сшибали матросов с ног. Контейнеры продвигались по непредсказуемым траекториям, и каждый из них мог навеки утихомирить любого из суетящихся с тросами в руках людей, в лучшем случае превратить в калеку.

— Боцман! — крикнул Игнатьичу старпом. — Проберись на мостик… Пусть мастер ложится поперек волны…

Они поймали и закрепили один контейнер, когда вернулся Свитенко и объяснил чифу: судно не слушается руля. «Зарайск» не может вывернуть против волны, сделать это уже пытались.

— Берегитесь! — закричал Толя Мальцев, Малыш. Старпом почувствовал: палуба уходит из-под ног, ощутил как обхватил его поперек туловища Игнатьич, потом ударило сверху, вокруг позеленело, вспыхнул оранжевый свет…

11

— Новичков море не любит,Таня, — сказала Вера Петровна, — относится к ним недоверчиво, испытывает как бы. Вот тут и главное заводится: как себя перед морем не потерять. Оно ведь чувствует, из какого теста человек слеплен. На первый, конечно, раз, вот как ты, скажем, можно ему и поддаться. А потом доказывай, что в состоянье померяться силами с ним, противостоять любым штучкам, какие океан любит подбрасывать. Тогда он тебя зауважает, будет считаться с тобой.

Татьяна улыбнулась. Она полулежала на подушках, глаза на исхудалом лице поблескивали, светились. К ней вернулся аппетит. И девушка с удовольствием поела разогретую курятину из банки, напилась чаю, с радостным удивлением убедилась, что теперь ей стало лучше, и пища пришлась к месту, не просится обратно.

— Вы говорите о море, будто о живом существе, — проговорила девушка.

— А так оно и есть. Как же оно не живое? — отозвалась Вера Петровна. — И даже мыслящее… Только по другим законам живет и размышляет иначе, нежели люди. Ведь человек как устроен? Все меряет на свой аршин. Что не по нему — либо делает вид, будто такого не существует вовсе, либо объясняет в силу человеческого разуменья. А что может быть определено бытием иное — представить себе не в состоянье.

— Антропоцентризм, — сказала Таня. — Человек — пуп Вселенной. Так это называется.

Вера Петровна вздохнула.

— Мои беды всегда были связаны с морем. Самых близких оно у меня отобрало. И должна была я возненавидеть море. Но зачем? Ненавидеть можно того, кто совершает осознанное зло. А на такое способны лишь люди. Вот Кузьма… Первенец мой.

Она замолчала.

Через минуту-другую Таня окликнула буфетчицу.

— Я вот думаю, Вера Петровна. Может быть, и не погиб ваш сын. Мало ли что бывало во время войны. Вы же не видели его мертвым! Затерялся парнишка — и все. И найдется еще… Михайловна ведь сестренку нашла. Вон по радио сообщают. И кинофильм я смотрела, как сын отыскался аж в Польше. С Кузьмой документы хоть были какие?

— Документы у меня находились, Таня. Какие там документы на такую кроху. Метрика одна… Так она у меня до сих пор хранится. У него другое было. Родинки.

— Родинки?

— Ну да. На правом плече четыре родинки ромбом. Вот какая у Кузьмы образовалась примета. Мне Василий говорил, что у его отца был такой же ромбик. И внуку передалось.

— Родинки, — задумчиво проговорила Таня. — Это уже что-то. Но… Трудно по ним искать. Не объявлять же по радио: посмотрите на собственное правое плечо. Или же летом по пляжу ходить…

Вера Петровна рассмеялась.

— Не поверишь, Татьяна, а я до сих пор, когда бываю на пляже, всегда мужчинам на плечи смотрю. Понимаю — бред, бессмыслица, а все равно во что-то верю.

— И правильно верите! — горячо произнесла девушка. — Без надежды человеку нельзя. До последнего надо верить.

«И я верю, — подумала Петровна. — Уже и сама не знаю во что. Только верю… Моя вера не имеет имени. Она бесформенна, неосязаема даже, будто далекий-далекий свет в конце туннеля. А угаснет ежели — тогда и мне не останется места в мире».

Она хотела сказать Татьяне, что есть еще одно обстоятельство, позволяющее надеяться, но голос в динамике объявил:

— Буфетчице срочно прибыть в лазарет! Повторяю! Буфетчице…

— Что случилось, Вера Петровна? — испуганно спросила Таня.

— Не знаю, — ответила та, быстро поднимаясь с койки и натягивая полинялые джинсы: Петровне вдруг показалось, что она непременно понадобилась для работы на палубе, а там такой ветрина не до юбки будет.

— Я тоже встану, Вера Петровна! — крикнула ей вслед Татьяна. — На обед сама выйду…

— Хорошо, — отозвалась буфетчица из коридора.

12

К мужчинам, связавшим свою судьбу с морем, она относилась неоднозначно. Довольно быстро разобралась Вера Петровна в механизме этого чувства, которое заставляет их до конца втягиваться в это поистине Мужское Дело. Она поняла, что моряки чем-то похожи на малых детей. Да, они сильны и мужественны, умеют, не отворачиваясь, смотреть в лицо опасности, не сдаются на волю и милость существам иного мира: тайфунам, цунами, охватившему судно пожару, непостигаемому в особом величии и таинственному океану. И умереть эти люди могут достойно.

Но какие несмышленыши в море житейском!

Судовая бытовина приучает моряков не думать о каждодневном куске хлеба, о черном дне, о пятерке, каковую надо стрельнуть у соседей до получки, иначе дети останутся без молока… Нет, моряк выписывает жене аттестат на получку и уходит на недели и месяцы в океан. А там сложно — в ином измерении, необычном, и так просто в отношениях между людьми. Ни зависти к тому, кто ступенькой выше, ни обид на несправедливость начальства, отсутствие неприязни к соседям — они в таком же, как и ты, раскладе и едят ту же самую пищу. А что у капитана каюта в три комнаты с баром, а ты делишь одну с товарищем на двоих, так на то он и капитан, первый после Бога. Такая у него доля, судьба капитана у всех на виду, и никто ей не позавидует. И каждый третий штурман знает: пройдет время — он станет вторым. Старпом готовится в капитаны, второму механику доподлинно известно, что рано или поздно, а дедом он непременно будет.

Существует Морской Устав, там и определено, кому и как поступать, кому, когда и что делать. Справляешься с тем, что положено тебе по штату, и будь здоров, никто тебя худым словом не заденет. Оставайся человеком — никогда не назовут тебя волосаном.

А вот берега моряки боятся. Они всегда стремятся к нему, рады урвать лишнюю неделю верного служения Океану и провести ее на Земле. Только это радость гостей, которым повезло на хозяев. Их поддерживает мысль, что как ни прекрасно в этом доме, как ни любезен оказанный им прием, у них всегда остается возможность отдать концы.

И Вера Петровна порою жалела морских мужчин, она столько лет кормила их, слушала застольные разговоры, знала о каждом не только все, но и такое, о чем они сами не подозревали.

Она жалела и тех, кому неверны были жены, хотя и не осуждала изменщиц. Не каждому под силу столь долгое воздержанье… Да и противно сие природе. А что делать? В море ведь надо уходить кому-то.

Петровна знала, что именно моряки самые нравственные люди общества. И пороков у них почти не бывает, и женщин они знают куда как меньше, и сердца их чисты, души бесхитростны, а уж по части выпивки, так ежели на всю жизнь ее раскидать, достанется морякам малая толика алкоголя. Где его употреблять, алкоголь-то? В море ни Боже мой, за границей тоже…

В семье не без урода. Всяких волосанов повидала Петровна, не без этого. А в целом считала моряков сыновьями, гордилась тем, что плавает с ними, хотя и признавала: не женское это дело, да и известно ей было, как относятся береговые сестры к их существованию на флоте.

13

— Пришла, — сказал Фоминых, встречая Петровну в дверях кабинета. — Помогать будешь. Со старпомом несчастье…

Буфетчица охнула и привалилась к косяку плечом.

— Чего ты! — прикрикнул доктор. — Тоже мне, фронтовичка… Царапнуло Палыча и чуток сотряснуло. Плечо ему зашью, а ты поможешь. Пошли!

Старпом лежал в соседней комнате, служившей изолятором, на койке. Он увидел доктора с Петровной и встал.

— Голова кружится? — спросил Вадим Николаевич.

— Немного.

— Это хорошо. Не тошнит?

— Пока нет.

— Значит и не будет. По голове тебя, Палыч, стукнуло легче, нежели я предполагал. Принеси по сему случаю жертву Нептуну. Коньяком. Старик обожает армянский… Можешь через меня — я передам. А теперь твоим плечом займемся.

Когда Вера Петровна заметила на правом плече старпома четыре родинки, женщина не обратила на них внимания. Нет, это не совсем так. Внимание она обратила, ведь видела их ясно. Но родинки ни с чем в ее сознании не увязались. И только позднее, когда доктор закончил операцию, и Петровна принялась забинтовывать старпома, вяло шевельнулась мысль: «Смотри-ка, будто у моего Кузьмы ромбик. Бывает же… Таньке надо рассказать».

Доктор пошел отвести Черноморцева в его каюту, ложиться в лазарет старпом наотрез отказался, а Вера Петровна глянула на часы: без двадцати двенадцать. Как же она так! Ведь сейчас запросится обедать вахта второго штурмана, ревизора.

После обеда качать стало меньше, и буфетчице удалось немного поспать. Сон не освежил ее, и Петровна еле дотянула до ужина, хотя Татьяна и вышла уже в столовую команды, робко, неуверенно, слабо улыбаясь, подавала ребятам, добродушно подшучивающим над ней, старающимся наперебой как-нибудь помочь девушке.

Вечером они улеглись пораньше. У Петровны ныли косточки. Сильнее скручивало левую руку, будто судорогой пощипывало в мышцах, приходила и тянущая, противная боль в сердце.

Татьяна была еще слаба после трехдневной голодовки. Правда, она плотно поужинала, но голова у нее кружилась, и лучше всего девушка чувствовала себя, когда лежала.

— Скоро придем в Анадырь, — подбодрила Татьяну буфетчица. — Там по твердой земле походим… Поедем катером на берег, обойдем город, доберемся до тундры. Раньше тундра была рядом. А сейчас Анадырь разросся, можем и не дойти. А мне так грибов захотелось. Сейчас им самая пора.

— Грибы в тундре? — удивилась Татьяна.

— Сколько угодно. И какие грибы!

Помолчали. Потом Таня заговорила неуверенно, запинаясь.

— Я вот… Хотела спросить… Валерий Павлович ужинал? Как он там? Сильно его задело?

Вера Петровна улыбнулась.

— Чувствительно. Но держался во время операции стойко. Молодец… Не ойкнул даже.

Татьяна привстала на локте и смотрела на Веру Петровну.

— А ужин я ему в каюту отнесла. Ослабел старпом. Но грозился на завтрак в кают-компанию прийти. И знаешь, Таня, у него родинки на плече. На правом. Совсем как у моего Кузьмы. Бывает же… Слышишь?

Таня не ответила. Она лежала на спине и смотрела в подволок каюты.

— Уснула, девочка? — спросила Вера Петровна.

— Нет, — сказала Таня. — Я про него думаю, про Валерия Павловича. Зря, наверное, тогда… Не надо с ним было так. Ему всегда было одиноко. И вот с женой не повезло.

— Тут ты права, — отозвалась Вера Петровна. — Жена у него сущая кобра.

— Ведь он детдомовский, Вера Петровна, — продолжала девушка. — У него и фамилия чужая. Нет, не чужая, так его матросы окрестили, когда сдавали в детдом. Матросы были черноморские, значит, и Валерий Павлович сам Черноморцев. И имя дал ему матросский командир.

— А я и не знала, что он сирота, — растерянно проговорила буфетчица.

— Сирота, — повторила Таня. — Слово-то какое печальное… Одинокое слово, неприкаянное.

— По себе знаю, — сказала Вера Петровна. — И моя доля сиротская.

— Не совсем так, — возразила девушка. — Вы многое потеряли, Вера Петровна, но вы имели нечто, в вас воспоминания живут о близких, любимых людях. А Черноморцев никогда ничего не имел. Он ничего не помнит. Судьба и памяти его лишила. Был он совсем ребенком. О матросах-крестных рассказала старпому старшая воспитательница. Но и ей не была известна история до конца. Когда она тяжело заболела и поняла, что не поднимется больше, то передала мальчику амулет, который нашли на потерявшемся ребенке матросы.

— Амулет? — спросила Вера Петровна.

— Ну да. Черная обезьянка на золотой цепочке… Старпому было двенадцать лет, он хорошо запомнил реликвию. Верил мальчонка, что найдет по ней кого-нибудь из близких.

— Из Бомбея, — бесцветным голосом произнесла буфетчица.

— Что вы сказали, Вера Петровна?

Буфетчица промолчала.

— Но и этой призрачной надежды старпома лишили, — продолжала рассказывать Таня. — Он носил амулет на шее, берег его как зеницу ока. Но узнал про обезьянку тип из старшей группы, эдакий полууголовник, как сейчас говорят, неформальный лидер. Он и отнял у старпома святую вещь. Прямо с шеи сорвал… Когда Валерий Павлович рассказывал про это, он даже зубами скрипнул, я смотреть на его лицо боялась. Сам признался: встретил бы ту сволочь — удавил на месте. Вы что Вера Петровна?

Татьяна сначала удивленно, потом испуганно следила за странными движениями соседки. Вера Петровна свесила ноги с койки, правой рукой ухватилась за край стола и пыталась перетащить тело, помочь ему преодолеть ограждающий барьер. Левая рука была неестественно изогнута и дрожала. Наконец, женщина ощутила ногами пол и стала подниматься. Лицо ее исказилось. Татьяна выскользнула из койки и обхватила буфетчицу за плечи.

— Вера Петровна! — вскричала она. — Что с вами! Да вы садитесь… Что такое?! Я за доктором… Сейчас!

Петровна покачала головой. Она шагнула к диванчику и медленно опустилась на него.

— Больно, — прошептала она. — Под лопаткой больно… Будто ножом кто… Доктора позови.

Татьяна метнулась к двери, услыхала стон и вернулась.

— Вера Петровна! — закричала девушка.

— Постой, — прошептала женщина — Обезьянка… И цепочка золотая… Ее Василий привез… Из Бомбея. Я… обезьянка… золотая… Сама надела. Кузьме надела… на шею.

14

Ей показалось странным, что выйдя из ворот Тигрового парка, она очутилась вдруг на Queen’s Road Central — главной улице Гонконга. Ведь Тигровый парк находится в Сингапуре, это Петровне хорошо известно. А тут стоит она на гонконговской улице, у здания Royal Air Cambodge, направо отходит к порту Педдер-стрит, а через дорогу — Shell — небоскреб, с заполнившей добрую половину мира раковиной.

«Я снова в Гонконге, — подумала Вера Петровна. — Наверное на ремонт пришли… Постой! Ведь «Зарайск» на слом определен. Может быть я на другом судне? В Гонконге я была на «Приамурье». А сейчас? И потом… Откуда здесь Тигровый парк? Я знаю Парк Виктории, но это далеко, за Морисон Хилл».

Теперь ее уже удивляли несуразности. Она пошла по Королевской улице, миновала ресторан «Савой» с ночным клубом, свернула в проулок направо и мимо зданий конторы Гонконговского миллионера Ли Чонг Хинга и Иммиграционной службы вышла к причалам, заставленным кораблями.

Внезапно корабли стали исчезать. Причалы опустели. Вера Петровна остановилась у самой кромки воды. Перед нею был Океан. Он мерно поднимался и опускался. Будто дышал… «А может быть он и вправду дышит?» — подумала Вера Петровна и увидела, как солнце, до того висевшее едва ли не в зените, покатилось к горизонту.

Солнце двигалось быстро. Вера Петровна и испугаться не успела, как оно достигло горизонта и опустилось в океан, ударил вверх последний столб огня, это был последний луч светила.

Наступила темнота, и тотчас загорелись звезды. Океан угадывался у ног Веры Петровны. Его не было видно. Свет звезд не мог обнаружить поверхности океана, но приходило ощущение близости неимоверно огромного и живого.

Чуть повыше прямо перед собой Вера Петровна увидела яркое созвездие. Оно напоминало ее любимый Орион, но звезд здесь было шесть.

«Как зовут его?» — подумала Вера Петровна о созвездии, и как только подумала, звезды стали гаснуть одна за другой.

Звезды гасли, а Вере Петровне становилось холодно и тоскливо. Она поежилась, почувствовала чье-то дыхание на затылке, оглянулась — кругом была темень, и небоскребы на набережной исчезли.

А на небе оставалась только одна звезда. «Это моя», — сказала Вера Петровна, и звезда стала разгораться. Она ширилась, заполняла пространство, зажигая небо огнем. И Вере Петровне становилось теплее. А когда огонь разгорелся, набрал силу, женщина почувствовала, что и она становится огнем, сливается с ним, приобретает свойственную огню невесомость, нематериальную отстраненность и безразличие к миру, в котором жила до сих пор.

15

Последнюю буфетчицу «Зарайска» похоронили на склоне сопки, которую анадырские жители называют Верблюжкой. Трио Анатолиев и боцман выдолбили в вечной мерзлоте могилу. Туда и опустили Веру Петровну.

На похоронах был капитан и свободные от вахты. «Зарайск» стоял на рейде, и старпом оставался на судне. Не поехала на берег и Татьяна Ежова. С нею случился нервный припадок, и доктор запретил девушке ехать в Анадырь.

На третий день после похорон Татьяна пришла к старпому.

— Разрешите отлучиться на берег, — сказала она.

— На берег, — повторил Черноморцев. — Можно, конечно… Только у вас работы теперь в избытке. К обеду надо быть на судне. Кстати, какие у вас дела? Небось, магазины…

Таня дернула плечом, но принудила себя сдержаться.

— Цветы, — сказала она. — Соберу в тундре цветы, Вере Петровне на могилку.

— Да-да, — пробормотал старпом. — Надо, конечно… Жалко Петровну. Так некстати все получилось. Управитесь без нее? Матроса выделим на помощь. Ага, вот еще что. Зайдите-ка в больницу и возьмите справку о смерти. Ведь надо же мне в кадрах за человека отчитаться… Что с вами, Ежова?

Таня шагнула к старпому, сжав кулаки.

— Вы! — крикнула она. — Как можете?! Про нее… Справку… Эх! Ну да… Вы ничего не знаете! Это же ваша мать! Мать!

Она всплеснула руками, глухо взвыла, потом закрыла лицо сорванной с головы косынкой и, плача навзрыд, спотыкаясь, пошла вон из каюты.

Черноморцев удивленно смотрел ей вслед.

Примечания

1

Курсы медсестер Российского Общества Красного Креста.

(обратно)

Оглавление

  • ПОСЛЕДНЯЯ БУФЕТЧИЦА «ЗАРАЙСКА»
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  • *** Примечания ***