Исторические портреты [Марк Александрович Алданов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Дюк Эммануил Осипович де Ришелье


I


Обозначение «дюк», быть может, памятно читателям старых русских исторических журналов. Так в начале XIX века именовался в России один из главных создателей Новороссийского края, герцог де Ришелье. Именовался он так и официально.

Этот замечательный человек не получил настоящего признания у себя на родине. После окончания периода эмиграции он был два раза председателем совета министров Франции, но большим политическим престижем не пользовался. Талейран язвительно говорил о нем: «Ни один французский государственный деятель не знает так хорошо крымских дел, как герцог Ришелье». Гораздо более благодарную память он оставил после себя в России. В Одессе, как известно, ему поставлен памятник и его именем названа главная улица города. В России же (в «Сборнике Исторического общества») были опубликованы и его письма, и воспоминания его жены — главный биографический материал настоящей статьи.

Всем известна генеалогия рода Ришелье. Прославленный кардинал был старого, но незнатного дворянского рода. Он пожаловал себе герцогство, а равно и десяток других титулов: его потомки одновременно — герцоги де Ришелье, герцоги де Фронсак, князья де Мортань, маркизы де Понкурле, графы де Шинон, бароны де Альбре и т.д. Все эти титулы и свое огромное богатство кардинал завещал внуку своей сестры.

Сыном второго герцога был маршал де Ришелье, тоже достаточно нашумевший в мире. Он прожил девяносто два года и оставил по себе не слишком добрую славу, — в стиле не то Петрония, не то Толстого-Американца. Таков же, в менее шумном варианте, был его сын, проделавший быструю военную карьеру: он семи лет от роду был полковником драгунского полка; этому удивляться по тем временам не приходилось: полковому командиру семилетнего драгуна шел двенадцатый год. «Надо быть очень осторожным в выборе своих родителей», — говорил Гейне. Но зато если выбор сделан удачно, то обычно можно быть спокойным за будущее, когда оно не приходится на революционное время.

Будущий градоначальник Одессы был единственным сыном четвертого герцога, иными словами, внуком маршала Ришелье. Маршал не любил своего сына, но внука обожал. «У Армана все мои достоинства и ни одного из моих пороков», — восторженно говорил он. Бывали, впрочем, у маршала вспышки гнева, которые, с точки зрения современной педагогии, едва ли могут быть одобрены. Так, однажды, после большого карточного выигрыша у короля, он подарил внуку сорок луидоров. Недели через две маршал встревожился: верно, Арман сидит без гроша? Честный внук изумился: как без гроша, а сорок луидоров? Маршал в бешенстве швырнул деньги нищему за окно: вот до чего дожил — мой внук не истратил сорока луидоров за две недели! Это рассказывает в своих воспоминаниях один из родственников Ришелье.

Пятнадцати лет от роду бережливого внука женили на 13-летней дочери герцога де Рошешуар. Подобные браки в ту пору были приняты. Вспоминать, однако, по этому поводу Амура и Психею не надо. Психея была безобразна как смертный грех: уродливое лицо, горб на спине, другой горб на груди. Тридцатью годами позднее герцог Ришелье представил свою жену императору Александру I. Царь был в ужасе: «Что за урод! Господи, что за урод!» — сочувственно говорил он приближенным: Александр Павлович искренно любил герцога. Понять причины этого брака невозможно. Рошешуар-Мортемары, потомки лиможских виконтов, — одна из самых родовитых семей Франции, но какой еще знатности нужно было наследнику десяти титулов! Не нуждался Ришелье и в деньгах своей жены: маршал завещал ему состояние, приносившее 500 тысяч ливров ежегодного дохода.

Правда, и брак был своеобразный. В вечер бракосочетания новобрачный отправился в свадебное путешествие один, или, точнее, в сопровождении гувернера. Путешествовал он полтора года, затем вернулся, сделал визит жене и опять уехал. Так это продолжалось почти всю жизнь супругов. Эмиграция разлучила их на долгие годы. По словам их родных, герцог и герцогиня очень уважали друг друга. Но, кроме уважения, между ними ничего не было.

Арман Эмманюэль де Ришелье получил хорошее образование. Воспитателем его был аббат Лабдан, впоследствии ставший учителем герцога Энгиенского, — он скончался, получив известие о расстреле этого своего воспитанника. Лет 17-ти от роду Ришелье был представлен ко двору и вскоре получил высокое придворное звание первого камергера. Как ни велика была тогда власть имени и породы, пожалование этого звания 19-летнему юноше вызвало в Версале ропот.

По-видимому, придворная жизнь не понравилась молодому Ришелье (тогда еще графу де Шинон). Близкий к нему человек рассказывает, что его раздражали злоупотребления, он хотел многое переделать. Но если искоренить все несправедливости, то и сам он не был бы в 19 лет сановником. Вероятно, ему и это приходило в голову: в отличие от своих предков, он был совестливый, печальный человек, лишенный любви к блеску и этикету.

Я не скажу, что это был «кающийся герцог» вроде русских «кающихся дворян». Но, как другие устают от труда, Ришелье устал от праздности. Андрей Белый рассказывает о своем знакомом, старом англичанине: «Бритт тридцать пять лет во фраке ходил по салонам; нажив себе сплин, чтобы бежать такой жизни, однажды он, став на корячки пред леди и лордами, на четвереньках — в переднюю, на пароход и — в Париж». Бежать на четвереньках необязательно, можно уехать и просто. Именно так Ришелье и поступил — вероятно, по тем же побуждениям, что и «бритт». У внука маршала Ришелье, несомненно, было свойство, которое Белый называл «невыдирными чащобами самотерза».

Популярностью при дворе молодой Ришелье не пользовался. Он не любил света, Париж и Версаль ему не нрави лись. Пытался он сблизиться с непридворными, передовыми людьми, но из этого ничего не вышло. В их обществе он был чужим, — очень вредила ему застенчивость. Ришелье много путешествовал, много читал, изучил несколько иностранных языков (впоследствии он совершенно свободно говорил и по-русски). Числился он на военной службе, служил сначала в драгунском, потом в гусарском полку. Разумеется, военная карьера его шла весьма успешно: не следует думать, что 25-летние генералы появились только в пору революции. В таком же возрасте и при старом строе мог стать генералом человек с именем и со связями герцога Ришелье. Но тут скрывалась трагедия, которая в нынешнем мире большого сочувствия не вызовет: никакой войны в ту пору не было.


II


У нас революцию вызвала война. Во Франции войну вызвала революция. Войнам 1792—1815 годов предшествовал сравнительно долгий период мира. По-видимому, это необычайно тяготило молодежь того времени. В наши дни старые генералы, случается, говорят о войне с ужасом и отвращением. Тогда настроения были совершенно иные. Чем это объясняется? Нынешние войны кровопролитнее прежних только в абсолютных цифрах; процентное же соотношение потерь к общей численности армий, напротив, тогда было много выше, чем в настоящее время. Под Измаилом, например, погибла в один день треть русской армии и почти вся армия турецкая. За все четыре года последней войны 1914—1918 годов воюющие державы потеряли едва ли более 15—20 процентов своих вооруженных сил. Как бы то ни было, можно было бы показать десятками свидетельств, что молодежь 18-го столетия только о том и думала: где бы повоевать? Так как век был просвещенный, то особенно хотелось воевать за просветительные идеи. Одним ли свободолюбием Лафайета и Рошамбо объясняется их участие в борьбе за независимость Соединенных Штатов? Их поколению повезло. Позднее Америка независимость получила, — что же было делать поколению следующему?

В эту пору в большой моде оказалась Россия. Тяга на русскую службу в годы второй турецкой войны была очень велика. Отчасти объяснялась она престижем и славой императрицы Екатерины II. Но идейную сторону этого увлечения преувеличивать не надо. Граф де Дама в ответ на вопрос, почему, собственно, он предложил свою шпагу русскому, а не турецкому правительству, ответил: «Потому, что если я провинюсь в России, то мне отрубят голову; а если я провинюсь в Турции, то меня посадят на кол». Дама действительно стал офицером русской армии. Добивались того знатнейшие французские аристократы: Тремуйли, Тальмоны, Булье, Ланжероны и др. Был в числе кандидатов и молодой Ришелье.

Окончательно решилось дело в Австрии. Не надо думать, что Ришелье бежал из Парижа в пустыню. Он бежал в Вену: очень любил этот город. Там у него были большие связи; по бабке своей, принцессе де Гиз, он приходился родственником самим Габсбургам. 10 сентября 1790 года Ришелье обедал у знаменитого князя де Линя, с сыном которого его связывала тесная дружба. Как раз во время обеда к князю прибыл с письмом от Потемкина курьер, офицер русской службы. Он разговорился с молодыми людьми и сообщил им важную новость (в ту пору военные тайны соблюдались плохо): русская армия готовится к штурму Измаила. Крепость эта почти неприступна, и защищает ее сераскир, человек очень храбрый, — дело будет серьезное.

— Мы только переглянулись, — рассказывает сам Ришелье, — и тут же приняли решение. Оно, разумеется, заключалось в том, чтобы принять во что бы то ни стало участие в штурме Измаила.

Прежде всего, нужно было получить разрешение Потемкина. Его главная квартира находилась в Бендерах. Туда и понеслись Ришелье и де Линь — именно понеслись: дорогу из Вены в Бендеры они проделали в девять дней — скорость по тем временам огромная. В Бендерах их встретил молодой француз из того же круга, упомянутый выше граф Дама. Он уже состоял на русской службе, был лично известен Потемкину и на свою ответственность повел своих товарищей прямо к князю.

Ришелье оставил описание этого своего визита — сожалею, что не могу привести его целиком. Потемкин жил не во дворце — какие уж дворцы в Бендерах! — но в большом доме, еще недавно принадлежавшем турецкому паше. В первых гостиных было много офицеров, не имевших доступа к главнокомандующему. В последний зал проникнуть было труднее. Это была огромная комната, освещенная бесчисленными свечами. В ней стояло около пятидесяти офицеров в полной парадной форме. Под балдахином находился огромный диван. На нем было шесть дам — красавицы как на подбор. Тут же сидел «в широкой шубе, напоминавшей халат», огромного роста величественный человек, князь Потемкин-Таврический.


III


Имя Потемкина было в ту пору окружено легендой или, точнее, легендами. О всех знаменитых людях при их жизни высказывались суждения разные и даже прямо противоположные. Позднее — и то далеко не всегда — устанавливается арифметическое среднее истории. Легко себе представить, какое число врагов должно было быть у всемогущего временщика. В 1794 году в Германии появился роман, в котором он был выведен под именем «князя тьмы»: роман так и назывался «Князь тьмы и его возлюбленная». Оговариваюсь, я не читал этого памфлета; но литературный род его достаточно ясен (Лесков о таких произведениях говорил: «Проклятие тому гусю, который дал перо, которым написана сия книга»). По-видимому, написал этот шедевр актер Альбрехт в угоду Платону Зубову. Любопытно то, что вышел этот роман (в 1809 году) и в России! Почти через двадцать лет после кончины Потемкина еще были люди, желавшие сделать ему небольшую посмертную неприятность. С другой стороны, были у него при жизни и горячие поклонники. Князь де Линь называл его гениальным человеком. Высокого мнения был о его государственных способностях и Суворов.

Едва ли можно сомневаться в том, что Потемкин был человек очень выдающийся. Был ли он большим политическим деятелем? Ответ особенно затрудняется тем, что не знаешь, к какому именно отрезку времени отнести дела Потемкина и дела всех вообще русских (да и не только русских) государственных людей последних двух столетий. Россия потеряла Польшу, Финляндию, Латвию, Эстонию, Литву, — как теперь расценивать потоки крови, пролитой за эти земли? Ключевский, весьма иронически относившийся к политическим делам того времени и даже к делам военным (в чесменской гавани «турецкий флот оказался еще хуже русского»), по-видимому, считал не очень нужным и главное из всех дел князя Таврического: «Крым не стоил и одной войны, а из-за него должны были вести две».

Этот своеобразный максимализм, столь удивляющий в трудах знаменитого историка, может, конечно, уничтожить все дела Потемкина. Но с ними он уничтожит и очень многое другое. Подобно громадному большинству политиков XVIII века, Потемкин твердо верил в необходимость расширения географических пределов своей страны: чем она больше, тем лучше. Если он ошибался, то ошибался со всей своей эпохой. Без такой веры не было бы Российской империи, как не было бы империи Британской. Что и говорить, швейцарская или голландская история неизмеримо счастливее русской и даже английской. Но, от Кромвеля и Питта до Ллойд Джорджа и Болдуина, какой государственный деятель Англии предпочел бы для своей страны бескровную швейцарскую историю? Едва ли и большевики, главные обличители «буржуазных империалистов», отдают себе отчет в том, что они живут исключительно за исторический счет Потемкиных: если бы советская революция произошла в маленьком государстве, то она ни для кого в мире не представляла бы никакого интереса и была бы через три месяца прекращена извне простыми мерами хозяйственного воздействия. Но и Потемкины не могли думать, что, в перспективе большого отрезка времени, они работают на Политбюро.

До нас дошло несметное множество анекдотов о Потемкине. Если верить этим анекдотам, надо было бы сделать вывод, что он по целым дням чистил щеточкой свои бриллианты, запивал то квасом редьку и капусту, то шампанским «перигорские пироги», устраивал неумные выходки, говорил несмешные шутки, а по ночам «предавался оргиям».

Между тем почти все, что было в России сделано или задумано замечательного во второй половине XVIII века, от больших государственных планов до русского овцеводства и новороссийской промышленности, так или иначе связано с именем Потемкина. Правда, в области военной главное совершил его подчиненный Суворов, — тут заслуга князя преимущественно в том, что он на этого подчиненного всецело полагался. Но в гражданской деятельности Потемкина у него, собственно, ни одного выдающегося сотрудника не было. Кто же все сделал? Не сами же собой основались Севастополь и Екатеринослав, не сам собой создался Новороссийский край. «Крым не стоил и одной войны» — это все-таки лишь одна из шуток, составлявших несчастную слабость Ключевского, и притом не лучшая.

Добавлю, что методы, которыми пользовался Потемкин, по нынешним временам могут вызвать мысли меланхолические. Через полтора столетия после него на тех же местах, в городах, им созданных, идет гражданская война: подходят к городу большевики или петлюровцы, — начинается паническое бегство населения, обычно следует резня. Первое распоряжение Потемкина при захвате татарских областей: обеспечить населению полную свободу веры, мечетей не трогать, дать татарскому дворянству права дворянства русского. А кто хочет уйти в турецкие земли, тем не препятствовать, выдать пропускные свидетельства и снабдить деньгами на дорогу.

По создании екатеринославского наместничества он принимает решение: основать университет и консерваторию. Правда, ни университет, ни консерватория не основываются, но мысль все же заслуживает внимания: много ли, например, университетов и консерваторий основали по сей день в Индии англичане? Не подлежит сомнению, что Потемкин по разным причинам, всего больше по своей хандре, не осуществил и десятой доли того, что хотел осуществить. Отсюда и «потемкинские деревни» — то, что вместе с «завещанием Петра Великаго» может считаться коньком средних европейских знатоков новой русской истории. Возможно, что некоторая доля правды в этих «потемкинских деревнях» и была. Но дошедшие до нас распоряжения князя по подготовке путешествия императрицы основы для такой легенды не дают. Он предписывает Синельникову: «Чтобы город был в лучшей чистоте»... «Безобразящие строения разломать или скрыть»... «Сверх исправности в делах, должны все быть в совершенном опрятстве» и т.д. Так, наверное, с сотворения мира поступали в подобных случаях везде и всегда.

Несвойственный времени либерализм проявляет он и в отношении солдат. За всю историю России, вплоть до царствования Александра И, никто не заботился о солдатах так, как Потемкин. В XVIII веке он был в этом отношении совершенным исключением: многие из его столкновений с генералами происходят на этой почве. Чисто военные предписания Суворову он отдает редко и неохотно. Потемкин был главнокомандующим, генерал-аншефом, президентом Военной коллегии, гетманом казацких, екатеринославских и черноморских войск и т.д. (полный список всех его чинов и должностей занял бы около сорока строк), но своих военных способностей он, кажется, не преувеличивал. Однако из-за недостаточно бережливого отношения к человеческой жизни, к «пушечному мясу», он иногда устраивал бурные сцены и Суворову: первое дело — «сбережение людей». «Прикажи, мой друг сердешный, командирам, — пишет он, — чтобы людей поили квасом, а не водою и чтобы кормили их травными штями». В другом письме он советует, правда в предположительной форме, при распределении наград опросить полки, «кого солдаты удостоят между себя к получению медалей». Безусловно запрещает он жестокие наказания, применявшиеся и Фридрихом, и Нельсоном, и Румянцевым, и совершенно равнодушно относится к ропоту и насмешкам своих генералов. Князь Цицианов пишет на него памфлет, в котором над Потемкиным издевается солдат Сергей Двужильный: погубил, мол, армию, ведь «наш брат палку любит». Все остальное в этом памфлете было столь же верно и столь же остроумно.

Не будем преувеличивать: изображать Потемкина просвещенным гуманистом не следует и незачем. Но во многих отношениях, на фоне времени жестокого, он выделяется ярко и необычайно. Во всяком случае, принадлежал он к очень большой государственной традиции, которая началась с Ордын-Нащокина и кончилась с графом Витте.

Человеческий же образ Потемкина нам непонятен; художественный портрет его был бы под силу одному Льву Толстому. Кажется, Толстой о таком портрете и подумывал: в «Федоре Кузьмиче», без всякой причины, без всякого отношения к сюжету, начат (и не докончен) рассказ о столкновении между Потемкиным и Алексеем Орловым. Думаю, впрочем, что автор «Федора Кузьмича» от этого портрета в конце концов отказался бы: путь, по которому Потемкин пришел к власти, вызывал у Толстого такое отвращение, что никаких смягчающих обстоятельств, никаких поправок на нравы эпохи он принять никак не мог бы.

Очень велика тут вдобавок двойная опасность анекдота и олеографии. На основе анекдотов можно написать о Потемкине какую угодно олеографию, от «князя тьмы» до Микулы Селяниновича. Для иностранных авторов, знающих и любящих тайны славянской души, он был, разумеется, настоящим кладом. В некоторых своих действиях Потемкин иногда представляется живой пародией на русского боярина в изображении французского романиста. «Боярином», как известно, он не был, — родовая знать его ненавидела, да и он очень ее не любил. Потемкин и вообще людей любил не слишком, — видел на своем веку немало. Тиберий, выходя из сената, говорил: «О, люди раболепные!..» Мог сказать это и князь Таврический. Был он, впрочем, чрезвычайно переменчив. В одном из своих писем Потемкин говорит о присущем ему «екстазисе». И в самом деле, экстаз — одно из характернейших его свойств. Это был эстет, без задерживающих центров, не знавший грани между возможным и невозможным, потерявший чувство размера и в политике, и в частной жизни.

Удивительны его письма к женщинам — так из современников Потемкина писал только Мирабо. За два года до смерти он безумно влюбляется в Прасковью Андреевну Потемкину (рожденную Закревскую) и долго уверяет себя в том, что испытывает к ней отеческое чувство (она вдвое его моложе). «Сила твоих бесподобных доброт делает меня постом», — пишет он. Потемкин обещает выстроить ей дворец _ «дом в ориентальном вкусе, со всеми роскошами чудесными», подробно описывает эти «роскоши», свидетельствующие о необычайном богатстве фантазии: «В круг по другим местам разные будут живописи: Купидон без стрел и в чехотке, Венус вся в морщинах, Адонис в водяной болезни... А на главном месте лучшим живописцем напишется моя несравненная душа, милая Прасковья Андревна, с живностью красок сколь будет возможно: белое платьецо, длинное, как сорочка, покроет корпус, опояшется самым нежным поясом лилового цвета, грудь открытая, волосы, без пудры, распущенные, сорочка у грудей схватится большим яхонтом» и т.д., — сокращаю рассказ. И тут же, рядом с Прасковьей Андреевной, «фонтан из разных приводов издаст благоуханные воды, как то: розовую, лилейную, жасминную, туберозную и померанцевую»... Особенно характерно перечисление благоуханных вод, — напоминает оно Шехерезаду, но эти жасминные и померанцевые воды вызывают у читателя и смутную тревогу.

«Екстазис» уживался в нем с припадками совершенной меланхолии. Князь Потемкин, по современной терминологии, должен быть причислен к неврастеникам. Перед последним своим отъездом из Петербурга, после своего знаменитого праздника в Таврическом дворце, он за обедом вдруг сказал приближенным: «Может ли человек быть счастливее меня? Все, чего я ни желал, все прихоти мои исполнились как будто каким очарованием. Хотел чинов — имею, орденов — имею, любил играть — проигрывал суммы несметныя, любил давать праздники — давал великолепные, любил покупать имения — имею, любил строить дома — построил дворцы, любил дорогия вещи — имею столько, что ни один частный человек не имеет так много и таких редких... Словом, все страсти мои в полной мере выполняются». — «И тут Потемкин, ударив кулаком по фарфоровой тарелке, разбил ее вдребезги, вышел из-за стола и удалился в свою опочивальню».

Вслед за Шехерезадой — Экклезиаст.

Через несколько месяцев он умер. В Яссах заболел, выехал в Николаев, в пути почувствовал себя худо. 5 октября 1791 года на большой дороге велел остановиться. «Теперь некуда ехать. Я умираю... Выньте меня из кареты, хочу умереть в поле...» Через три четверти часа князь скончался. «Этот сатрап, столь великий своим гением, столь малый в своей слабости, грандиозный в своих проектах, смешной в своих увлечениях», — говорит о нем его французский гость.


IV


Ришелье, де Линь и Ланжерон прибыли в ставку Потемкина поздней осенью 1790 года.

Людей, выросших при версальском дворе, никакой другой двор не мог удивить блеском. Но ставки, подобной потемкинской, в истории, вероятно, и в самом деле никогда не было. При верховном главнокомандующем находилось шестьсот человек прислуги, двести певчих и музыкантов, драматическая труппа, свой балет и двадцать ювелиров — для изготовления подарков очередным дамам сердца Потемкина. Для больших праздников устроена была огромная подземная галерея, — ее описывает в своих воспоминаниях графиня Головина. Мебель была покрыта розовой и серебряной материей, такие же были ковры. Курились арабские куренья, все было в восточном стиле. Воюя с турками, Потемкин в их обычаях многое одобрял. Но питался он без предписанной туркам воздержанности. Завтраков и обедов в день было шесть. Ланжерон рассказывает, что в пору своей предсмертной болезни Потемкин, трясясь от лихорадки, съел при нем за обедом огромный кусок ветчины, целого гуся, несколько цыплят и выпил неимоверное количество кваса, меда и вин. Остается только делать предположения, как он питался, когда не был на смертном одре.

Во время обеда играл оркестр, составленный из малороссийских, еврейских и итальянских музыкантов. Потемкин очень любил музыку, но понимал ее по-своему. Музыкальные идеи у него были столь же своеобразные, как все остальное. В оркестровку «Тебе Бога хвалим» введены были, например, пушки: при стихе «свят, свят, свят» по знаку дирижера батарея из десяти орудий гремела беглым огнем{1}.

Солистов в Бендерах найти было, по-видимому, трудно, но русский посол в Вене обещал князю прислать ему отменнейшего клавесинщика. Клавесинщик был и в самом деле недурной: это был не кто иной, как Моцарт.

Автор «Реквиема» — в драме Пушкина некоторое подобие птички Божьей — в ту пору, как, впрочем, почти всю жизнь, бедствовал совершенно. Моцарт был такой же «гуляка праздный», как Сальери — убийца. Ни от какой работы он не отказывался :уроки музыки детям — можно; танцы для придворного бала — отлично; пьеска для часов — отчего же нет? В одном из своих последних писем к жене (от 3 октября 1790 года) Моцарт сообщает: «Только теперь могу себя заставить написать адажио для часовых дел мастера, чтобы несколько дукатов попрыгали в твоих ручках, милая жена моя. Ах, если бы хоть дело шло о музыке для больших часов, стенных или башенных»... Обращался он за помощью к «уважаемому и мудрому муниципалитету Вены», но без большого результата. «Уважаемый и мудрый муниципалитет» предложил ему место без жалованья. Теперь везде стоят памятники Моцарту; но похоронили его, по бедности, в общей яме, — дело нередкое. Замученный безденежьем, долгами, работой на часовых дел мастеров, он принял предложение отправиться на службу в оркестр московитского фюрста, но не успел: умер (почти одновременно с Потемкиным). Очень жаль, что не успел: по крайней мере, в первый и в последний раз в жизни ему хорошо заплатили бы, — московитский фюрст был пощедрее немецких. Да и зрелище было бы интересное: местечковый бендерский оркестр с пушками — с Моцартом в роли солиста!

V

Потемкин принял французских офицеров очень любезно. Он любил иностранцев и всю жизнь был ими окружен. О некоторых из его приближенных и не скажешь, кто они, собственно, были по национальности: родились в одной стране, служили в другой, перешли на службу в третью. Граф де Дама в ставке русского главнокомандующего трижды в неделю носил русский военный мундир, а в остальные дни — французский. Позднее он стал главнокомандующим армии неаполитанского короля, потом просился на службу к Габсбургам, а по восстановлении Бурбонов на престол поступил на французскую службу снова. Вернулся на круги своя ветер, двадцать пять лет носивший его по миру. Этому ветру мы обязаны двумя томами интереснейших мемуаров.

Я не знаю в точности, где именно познакомился Ришелье с Суворовым. Но граф де Дама, познакомившийся с ним несколько раньше, под Кинбурном, оставил об их первой встрече весьма забавный рассказ.

— Я устроился у себя на канонерке, — рассказывает Дама, — и начал писать письмо моей сестре (графине де Симиан). Вдруг ко мне запросто зашел человек в одной рубашке и спросил меня, кто я такой. Я назвал свою фамилию и добавил, что привез генералу Суворову письмо от принца Нассауского. «Очень рад познакомиться с вами, — ответил человек в рубашке, — Суворов — это я, как видите, он человек простой». Дама остолбенел от изумления. Генерал осведомился, кому именно он пишет, и узнав, что сестре во Францию, немедленно изъявил желание тоже написать ей, хоть, естественно, отроду о ней не слыхал. Действительно, он тут же написал письмо на четырех страницах; графиня де Симиан так ничего в этом письме и не поняла. Затем Суворов попросил графа Дама пожаловать к нему на обед завтра, ровно в шесть часов. В означенное время Дама явился, но, к все росшему его изумлению, ему в ставке объяснили, что он ошибся: Суворов обедает в шесть часов утра. «Не скрываю, — пишет граф, — сопоставив этот визит и это приглашение, я пришел к мысли, что имею дело с сумасшедшим». Все же на следующий день Дама явился в ставку утром, в шесть часов. «Генерал бросился мне на шею с ужимками, вызвавшими у меня беспокойство, угостил меня рюмкой какой-то жидкости — она обожгла мне рот и желудок, — сам тоже выпил рюмку с гримасой, от которой случился бы выкидыш у маркитантки, и повел меня к столу...» После потемкинских пиров суворовский обед поверг графа в полное уныние — так он был скуден и отвратителен на вкус. После обеда Суворов очень долго молился. Граф Дама меланхолически добавляет, что и сам он обычно молится по окончании трапезы, «но на этот раз я не поблагодарил Господа Бога: Он справедлив и сам знает, что за такой обед я Ему ничего не должен, — встав из-за стола, я был голоднее, чем перед обедом».

Сходные впечатления были у Ришелье. «Суворов обедает утром, — пишет он, — ужинает днем, спит вечером, часть ночи поет, а на заре гуляет почти голый или катается в траве, что, по его мнению, очень полезно для здоровья...»

Не надо, однако, думать, что французские офицеры не оценили Суворова. «Это был один из самых необыкновенных людей века, — говорит Ланжерон, — великий полководец и великий политик». С большим уважением отзывается о русском генерале и герцог Ришелье.

В ставке Потемкина, принимая участие в его пирах, французы пробыли всего три дня. 14 ноября им, согласно их просьбе, было разрешено отправиться на театр военных событий.


VI


На левом берегу Килийского рукава Дуная, между озерами Ялнух и Катлабух, стояла крепость Измаил. Она была обнесена четырехсаженным земляным валом, вокруг него шел глубокий ров. На валу стояло до трехсот орудий. Гарнизон насчитывал 35 тысяч бойцов; из них значительную часть составляли янычары. Защищал крепость паша, имя которого мемуаристы и историки называют по-разному: Андозл, Ахмет, Мехмед. Во всяком случае, это был сераскир, т.е. командующий армией{2}. В Турции паши различались по числу конских хвостов (бунчуков), выносившихся перед ними на парадах. Этот сераскир был трехбунчужный, т.е. высший по рангу, паша и вдобавок человек очень храбрый. Ответ его на предложение сдаться историки тоже передают различно — как ответ генерала Камбронна при Ватерлоо, имеющий, как известно, и величественный, и не величественный варианты. По одной из традиций, сераскир сказал: «Скорее Дунай потечет вспять и небо обрушится на землю, чем Измаил сдастся неприятелю».

Осаждал крепость еще в 1789 году князь Репнин, пытался взять ее штурмом Рибас. Из этого ничего не вышло. Последним главнокомандующим был Гудович. Между генералами возникли нелады, образовался «сейм», как говорит пренебрежительно Потемкин, Военный совет постановил отказаться от осады. Но еще до получения известия об этом Потемкин, преимущественно по политическим соображениям, принял другое решение. 25 ноября он написал Суворову: «Остается предпринять с помощью Божией на овладение города. Для сего, Ваше Сиятельство, извольте поспешить туда для принятия всех частей в вашу команду».

Суворов действительно поспешил. 2 декабря он в сопровождении одного казака прибыл в армию. Через 9 дней начался штурм, закончившийся падением крепости. В благодарственном рескрипте Потемкину было сказано: «Измаильская эскалада города и крепости почитается за дело, едва ли еще где в истории находящееся». Почти то же самое говорят французские участники дела: «Самый замечательный штурм, который, по-моему, когда-либо происходил. Я рад и счастлив, что участвовал в нем, но был бы весьма расстроен, если бы пришлось опять увидеть это зрелище», — пишет Дама. «За много веков не было столь необыкновенного военного события», — говорит граф Ланжерон. Оба, по-видимому, беспристрастны, так же как Ришелье. Все трое в самом ужасном виде изображают резню, последовавшую за взятием города.

Разумеется, я не буду здесь описывать штурм Измаила. В трудах историков и мемуаристов есть немало подробных его описаний. Существует также художественная картина — в седьмой и восьмой песнях байроновского «Дон Жуана». Байрон несколько путался в русских именах: «Они кончаются на «ишкин», «ускин», «ифкчи», «уски». Я приведу из них одно лишь: «Рузамуски». Приводит он, впрочем, кроме Разумовского, и нескольких других имен — в большинстве столь же точно: Шерематов, Мускин-Пускин и т.д. (Суворов у него рифмуется с lover of, из чего надо заключить, что Байрон произносил «Северов» с ударением на первом слоге). Единственным источником для знаменитого поэта послужил труд Кастельно, тоже далеко не безукоризненный в смысле точности. Именно благодаря этому я и напоминаю здесь о «Дон Жуане»: Кастельно рассказал в своей книге происшествие, случившееся при штурме с герцогом Ришелье. Байрон это происшествие использовал, приписал своему герою Дон Жуану, развил, изменил и построил на нем дальнейшее развитие поэмы.

Происшествие это заключалось в следующем. Штурм начался ночью, в темноте, задолго до рассвета. Незабываема картина боя, которую дает в своих воспоминаниях Ришелье (так правдиво, кажется, до Стендаля никто войны не описывал): совершенная тьма, крики «ура!» и «Алла!», адский огонь, отсвечивающийся в водах Дуная, непрестанный бешеный лай, вой, визг собак, которых в Измаиле, как во всех турецких городах, было великое множество... Ришелье был причислен к отряду генерала Маркова, но случайно потерял в этом аду свою часть, присоединился к другой и с ней ворвался в главный, последний бастион гибнущей крепости. Там укрылись все женщины Измаила. Защищал этот бастион сам сераскир. Старый паша, стоя под зеленым балдахином, совершенно спокойно встретил ворвавшихся врагов. Вбежавший одним из первых англичанин, офицер русской службы, предложил ему сдаться. Не говоря худого слова, сераскир выстрелил в него из пистолета, убил его и в ту же секунду был поднят на штыки. Выбежав из бастиона, Ришелье увидел, как два солдата схватили маленькую турчанку. Он бросился на них и осыпал их бранью. Не знаю, поняли ли солдаты французскую брань герцога, или к тому времени он успел заучить кое-какие русские выражения, — турчанка была ему тотчас отдана. Долго он ее оберегал в часы этой нескончаемой ночи и затем, к своему великому горю, потерял ее!

За штурм Измаила Ришелье получил Георгиевский крест и, по словам Гримма, был на седьмом небе. Но, по-видимому, ночь эта надолго отбила у него охоту к войне. «Надеюсь, я никогда больше не увижу столь ужасного зрелища», — пишет он. Ришелье не был рожден для военной карьеры. Недели через три после падения крепости он вернулся в бендерскую ставку. Потемкин встретил его чрезвычайно любезно и предложил взять с собой в Петербург. Императрице уже было известно, что в ее армии служит человек, принадлежащий к столь знаменитой французской семье (в одном из своих писем к Гримму она упоминает о Ришелье, добавляя, что, по общему отзыву, он замечательный юноша). Ришелье отклонил это предложение и попросил у Потемкина разрешения вернуться в Париж: он получил известие о тяжкой болезни своего отца.


VII


В Париже, куда вернулся Ришелье после штурма Измаила, на него посыпались несчастья. Умер его отец. Одновременно выяснилось, что их семья почти разорена. Куда делось состояние, приносившее до 500 тысяч ливров ежегодного дохода, непонятно. Ришелье, человек совершенно бескорыстный, отказался от остатка доходов в пользу кредиторов и двух своих сестер, которых нежно любил. Но главное горе было не в разорении. Шел 1791 год. Медовый месяц революции кончился. Начиналось обычное в революционной истории время: классический переход от всенародного восторга к всенародному ужасу.

Прежде, с детских лет, всю жизнь, все было так ясно: двор, имения, военная служба. Теперь ничего не оставалось ни от двора, ни от имений, ни от службы, — по крайней мере на родине. Перед баловнем судьбы сразу стало много тяжелых вопросов: как жить? чем жить? где жить?

Он решил уехать. «Французская эмиграция трусливо бежала», — писал один русский историк-публицист лет тридцать тому назад, когда и у нас все было довольно ясно. На старости лет этот историк — честнейший, прекрасный человек — нежданно-негаданно сам стал эмигрантом и трагически окончил свои дни в Чехословакии. От тюрьмы, сумы и эмиграции политическому деятелю вперед отказываться не надо.

Ришелье, как и большинство французских эмигрантов, бежал не по трусости. Не по храбрости остались во Франции другие. Чаще всего дело это определялось случаем, отчасти и модой. Очень многие уезжали потому, что так было принято — «все уезжают». И почти никто из этого тогда трагедии не делал: ведь уезжаем на три месяца, ну на полгода, пустяки!

Кажется, Ришелье несколько обидело, что Людовик XVI отнесся к нему без достаточного доверия. Во всяком случае, настроен он был серьезнее, чем большинство его товарищей по судьбе. Ему и до того возвращаться во Францию из России не хотелось, он сам говорит: «Ехать в Париж мне было страшнее, чем было бы трусу участвовать в штурме Измаила». Покинул он родину в августе 1791 года легально, получил заграничный паспорт, и это позднее очень благоприятно отразилось и на его судьбе, и на судьбе его близких. В пору страшных революционных законов против эмигрантов и их родственников, оставшихся во Франции, жена герцога, «femme Richelieu», неизменно ссылалась на то, что ее муж не эмигрант: он не бежал, а уехал с законным паспортом. Поэтому герцогиню очень долго и не трогали, посадили ее в тюрьму лишь при Робеспьере.

Ришелье отправился не в Кобленц, а в Петербург. Там его встретили превосходно. Императрица Екатерина была с ним чрезвычайно любезна. 25-летнему иностранцу был дан чин полковника, его пригласили бывать запросто в Эрмитаже. Он был в полном восторге. Разочарование пришло позднее.

Стар, обычен, неизменен путь всех эмиграции истории. Люди, естественно, уезжают в те страны, в которых могут рассчитывать на сочувствие общественного мнения и правительств. В сочувствии им вначале никогда и не отказывают. Первых французских эмигрантов встретили восторженно даже в Германии, которая гостеприимством никогда особенно не славилась. Графу де Артуа и его свите при их въезде в Кобленц на улицах бросали цветы. Несколько позднее их забрасывали грязью (говорю и о цветах, и о грязи не в переносном, а в буквальном смысле). Сперва у всех эмигрантов были деньги, они вносили «нездоровое оживление» в жизнь небольших немецких городков. Потом остались они без гроша, их надо было кормить, доставать им работу, чуть только не отбирать хлеб у своих. А враги их во Франции шли от удачи к удаче, — «ничто у людей не имеет такого успеха, как успех». Со своей стороны, французы, особенно парижане, были от Германии отнюдь не в восторге. Много забавного случилось, например, с Риваролем: знаменитому остроумцу не перед кем было блистать. Немцы «скидываются», чтобы услышать хорошее «словечко», мрачно говорит он.

В России, да еще в Англии, относились к эмигрантам лучше, чем в других странах. Вначале императрица Екатерина оказывала им гостеприимство с восторгом. Именно в это время и попал в Петербург Ришелье. В германских землях дело уже обстояло иначе. Поход на Париж герцога Брауншвейгского закончился в 1792 году полным провалом. Венское правительство объявило, что с 1 апреля 1793 года перестанет платить жалованье эмигрантскому корпусу принца Конде. Положение людей, входивших в этот корпус, сразу стало трагическим, — денег больше почти ни у кого не оставалось. Тогда в Петербурге возник так называемый Крымский проект: предполагалось перевести в недавно завоеванный Крым армию принца Конде. Инициатором этого плана был Ришелье, подписал документ Платон Зубов, а кто был автором, сказать трудно.

Документ этот, состоящий из 33 параграфов, и трогателен, и в некоторых отношениях курьезен, — особенно по необыкновенной своей цифровой отчетливости. Русское правительство отводило французской эмиграции на берегу Азовского моря «630 000 arpents russes qu'on nomme deciatine»{3}. Надлежало образовать две военные колонии. Каждая колония делилась на десять округов, каждый округ — на пять деревень. В каждой деревне должны были поселиться «сорок мушкетеров-дворян и двадцать мушкетеров-недворян. Каждому мушкетеру-дворянину отводилось шестьдесят десятин земли, недворянину — тридцать (офицерам же по триста). Кроме того, каждому поселенцу, независимо от происхождения, давались две кобылы, две коровы, шесть овец. Получали колонисты, по проекту, и жалованье. Генеральным инспектором эмигрантской колонии назначался сам принц Конде, а ее губернатором — герцог Ришелье.

С этим проектом и с двумя бочонками золота на расходы по перевозке армии в Крым Ришелье в конце 1792 года выехал в Германию в эмигрантский штаб. По словам Круза-Крете, предложение императрицы было эмигрантами встречено «пренебрежительно», за что им тогда немало досталось упреков и ругательств и от русских, и даже от французских современников. В самом деле, нищим людям, которым некуда деться и нечего есть, предлагают жалованье, предлагают землю в благословенном, солнечном краю, а они ломаются, капризничают, изображают бар! Разумеется, неблагодарные дураки, если не совершенные проходимцы. Ростопчин писал: и дураки, и проходимцы.

Мы к этому так отнестись не можем.

Когда надежды разбиты, когда делать больше нечего, когда люди начинают терять веру в себя и изверились во всем остальном, в противовес полному отчаянию неизменно появляется нечто неожиданное, поражающее, дикое. Скажем символически кратко: Парагвай.

Крым был Парагваем французской эмиграции.


VIII


Эмиграция — не бегство и, конечно, не преступление. Эмиграция — несчастье. Отдельные люди, по особым своим свойствам, по подготовке, по роду своих занятий, выносят это несчастье сравнительно легко. Знаменитый астроном Тихо де Браге в ответ на угрозу изгнанием мог с достаточной искренностью ответить: «Меня нельзя изгнать, — где видны звезды, там мое отечество». Рядовой человек так не ответит, — какие уж у него звезды! При некотором нерасположении к людям, можно сказать: рядовой человек живет заботой о насущном хлебе, семьей, выгодой, сплетнями, интересами дня, — больше ничего и не требуется. Ф.А. Ланге, напротив, уверял, что в Германии аптекарь не может приготовить лекарства, не сознав связи своей деятельности с бытием вселенной. Второе утверждение в сто раз лживее предшествующего, но ведь преувеличено и первое. Не выносят и рядовые люди сознания полной бессмыслицы своей жизни. Эмигранты же находятся в положении исключительном: внешние условия их существования достаточно нелепы и сами по себе. Простая житейекая необходимость давит тяжко, иногда невыносимо. Велик соблазн подогнать под нее новую идею, — и чего только в таких случаях не происходит! Необходимость гонит людей в Парагвай, — можно придумать идеологию и на этот случай. Но проникся ли парагвайским патриотизмом кто из русских людей, поступивших в Парагваена службу? Усвоил ли твердую веру в то, что Чако должен быть отбит у Боливии и что стоит отдать жизнь в борьбе за парагвайский Чако?

Ту же драму пережили и французские эмигранты, когда Ришелье явился к ним с крымским проектом. Конечно, он говорил им, что проект его временный, что армия вернется к борьбе. Эти доводы — в них была доля правды — как коса на камень натыкались на горестное, раздраженное недоумение. Какой Крым? Зачем Крым? При чем тут мы? При чем тут Франция, династия Бурбонов, борьба с революцией? Жалованье, лошади, овцы — все это отлично, но мы не наемники, и жизнь не может иметь для нас разумного смысла, если мы отправимся колонизировать чужую землю для чужого народа!

Может быть, были и соображения практические. Принц Конде и его армия знали о Крыме (еще почти диком в ту пору) меньше, чем мы знаем о Парагвае. Если принять во внимание способы передвижения той эпохи, то Крым был от Рейна географически едва ли не дальше, чем Парагвай от Парижа. Вероятно, люди передавали друг другу всякие ужасы: малярия, ядовитые змеи, земляные блохи. Но главное было, наверное, не в этом. Граф Ростопчин ровно ничего не понял в тяжелой, мучительной драме этих несчастных людей, сбитых с толку событиями.

Ришелье, по-видимому, понял эту драму лучше. Не буду излагать дальнейшую историю Крымского проекта. Скажу только, что Ришелье остался с армией. Конде предложил ему полк «Рыцарей короны». Ришелье отклонил это предложение, но остался при эмигрантской армии на должности военного агента России (венский кабинет возобновил субсидию Конде). С этой армией он и проделал катастрофические походы следующих лет; участвовал во многих делах и вел себя примерно. Однако война того времени его, по-видимому, угнетала. На западном фронте она была более жестокой, чем в Южной России. Еще худшие вести доносились из Франции: там, как всегда при гражданской войне, зверства были не исключением, а правилом. С другой стороны, есть основания думать, что эмигранты на Ришелье косились. Правда, вопрос о подданстве, о гражданстве тогда ставился не так, как теперь. Но все же странно было французам, что человек, носящий одну из самых знаменитых фамилий Франции, состоит в их армии военным агентом другой державы.

Сам Ришелье, по-видимому, уже принял решение. В восстановление Бурбонской династии он верил плохо. «У французов будет король, — писал он, — но не король из дома Бурбонов». Не надо тут особенно восторгаться его политической проницательностью: так тогда думали очень многие, и почти все проглядели будущего «короля», в ту пору молодого республиканского офицера. Один из немногих, Талейран неизменно утверждал: «Якобинцев задушит только якобинец»...

Ришелье над Францией поставил крест надолго — в тайных мыслях, быть может, навсегда. С большим рвением принялся он изучать русский язык. В одном из своих писем к Андрею Кирилловичу Разумовскому (переписывались они, конечно, по-французски) он вдруг, очевидно в доказательство своих успехов, вставляет следующую русскую фразу: «Я начинаю лучше говорить и разуметь и уверен, что я скоро и с малым трудом довольно узнаю и совсем едва все понимаю, что для службы надлежит». Затем снова переходит на французский.

Он стал «Эммануилом Осиповичем де Ришелье», таким на всю жизнь и остался. Впоследствии, через четверть века, с восстановлением Бурбонов на престоле, Ришелье оказался главой французского правительства; но русской стихии из своей души не вытравил и тогда. С некоторым удивлением читаем мы письма, которые он писал из Франции в последние годы своей жизни. В одном из них он пишет о «чистом, свободном воздухе наших степей» — дело шло о степях Новороссии. В другом письме, выражая одному из одесситов сочувствие по случаю трудного положения одесской хлебной торговли, он добавляет, что, к счастью, во Франции тоже ожидается плохой урожай — следовательно, новороссийские дела могут поправиться. Письмо для французского министра-президента довольно неожиданное.


IX


В марте 1795 года Ришелье вернулся в Петербург. Но теперь его там встретили совершенно иначе, нежели три года тому назад. Императрица больше герцога в Эрмитаж не приглашала. Платон Зубов принял его чрезвычайно грубо— не ответил на поклон, не подал руки. В письме к Разумовскому от 1 мая 1795 года Ришелье говорит: «По словам Эстергази, способ обращения со мной должен показать французам, что им надеяться не на что; желаю отбить охоту у тех французов, которые уже в России или которые хотели бы сюда приехать».

Коварной тактики тут, вероятно, не было, но эмигранты несколько надоели и в Петербурге. В германских странах наскучили их просьбы о поддержке. Одно дело принц Конде, принимающий у себя в Шантильи, до революции, европейских монархов; другое дело принц Конде, просящий в Вене о субсидии. Монморанси, учитель французского языка в Лондоне, не то, что Монморанси в Версале — первый барон христианской эпохи (хоть первым бароном он остался и вне Версаля). Европа не переносит «социального деградированья» в затяжном виде. В России было, возможно, и не совсем так. С.Р.Воронцов однажды сказал самому графу д'Артуа, брату Людовика XVI: «Человек, в жилах которого течет кровь Генриха IV, не должен попрошайничать, — надо с оружием в руках бороться за свои права!..» Но эта выходка была, по-видимому, исключением. В действительности, в России прошла мода на эмигрантов. Со всем тем жаловаться многим из них никак не приходилось. Некоторые получили в подарок имения. Полиньяки, Шуазели, Эстергази стали помещиками Киевской и Волынской губерний. Брой, Ланжерон, Ламбер, Отишан, Кенсонна были зачислены в русскую армию. Герцог Ришелье получил кирасирский полк.

О недолгом царствовании Павла Петровича распространяться не приходится. Именно в эту пору войска принца Конде пришли в Россию. На их долю выпало много бед, но такова же была в то царствование судьба коренных русских людей. Ришелье для начала получил генеральский чин, за тем был отставлен от службы, снова принят, снова отставлен, — «он исчерпал на себе все виды немилости», — кратко сообщает Ланжерон. «У меня нет иного желания, кроме как быть уволенным как можно быстрее», — писал Разумовскому сам Ришелье. Желание его через некоторое время исполнилось. Как-то в окрестностях Петербурга произошел пожар; Ришелье со своими кирасирами «самовольно» отправился тушить — и получил чистую отставку.

Он остался без гроша, жил на полтора франка в день. Тем не менее мысль о возвращении на родину не приходила ему в голову. Собственно, вернуться во Францию уже было можно: революция кончилась, страной правил генерал Бонапарт.

Отношение эмигрантов-роялистов к Наполеону — страница истории замечательная. Некоторые из них прекрасно понимали, что он положил конец революции — и сделал это гораздо умнее и искуснее, чем предполагали и тщетно старались сделать они. «Презираю людей, которые пытаются отрицать душевную силу и военный гений этого необыкновенного человека, — писал в 1808 году легитимист из легитимистов граф де Дама. — Ах, отчего он не Бурбон! С каким восторгом я посвятил бы свою жизнь службе в армии под его руководством. Быть врагом своих соотечественников — самая худшая участь, которая может постигнуть француза. Но я не могу служить человеку, не принадлежащему к роду моих повелителей, хоть он и в тысячу раз талантливее, чем люди, бывшие моими повелителями...»

Ришелье таких мыслей не высказывал. Может быть, и он думал так же. Скорее, по самой природе своей он был неспособен к крутой перемене в делах и взглядах — не был настоящим политическим деятелем. В свой лагерь потерял веру, но в другой переходить не желал. Конечно, при некоторой настойчивости он мог вернуться на французскую службу. Бонапарт в голубую кровь не верил нимало, но по политическим причинам старался приблизить к себе родовую знать. Официально (до общей амнистии 6 флореаля X года) все оставалось по-старому, чуть только не как при Робеспьере: французские эмигранты, «поднявшие руку на родину», считались страшными преступниками и злодеями. В действительности почти каждый, кто хотел, мог без особых трудностей приехать во Францию. Наполеон (сам чуть не ставший эмигрантом) отлично знал, что ему служат на ответственных должностях и не такие преступники и злодеи (чего стоил один Фуше!). Относился он к военным талантам офицеров армии Конде с некоторой иронией, но враждебных чувств к эмиграции у него не было.

Ришелье счел все же возможным ненадолго съездить в Париж: надо было добиться возвращения остатков имущества. По сенатус-консульту 6 флореаля, эмигрантам возвращалось то имущество их, которое после конфискации не было продано государством частным лицам. Но обставлено это было неприятными формальными условиями (признание нового строя и т.д.). Ришелье идти на них не хотел, и, по-видимому, в Париже эта история приняла характер довольно курьезный. Сам Ришелье к Наполеону не являлся, но его жена сделала визит Жозефине. По доброте своей, Жозефина неизменно хлопотала перед мужем за всех эмигрантов. Вдобавок, как у большинства незнатных дворян, аристократизм у нее был слабостью; вероятно, ей было лестно, что к ней обращается за протекцией герцогиня Ришелье, дочь герцога Рошешуара.

Со своей стороны, Ришелье пошел на уступки — написал письмо Талейрану, тоже довольно курьезное по форме. Оба они принадлежали к одному кругу старой знати, оба выросли при Версальском дворе, но теперь один был «государственный преступник», а другой — «революционный министр». Наполеон еще на престол не вступил, формулы и этикет революции пока оставались в силе. Ришелье, очевидно, не желал им следовать; Талейран никак не мог без них обойтись. Сам собой наметился компромисс. Ришелье начинает письмо с обращения «гражданин министр», но несколько дальше вскользь вставляет «Ваше Превосходительство». Закончить он не может ни каким-либо из тех цветистых приветствий, которыми оба они пользовались в дни своей версальской молодости (и которые снова вошли в обращение несколько позднее), ни общепринятым революционным приветом: полагалось писать: «Привет и братство» (эту формулу изобрел в 1793 году Оги). Ришелье — вероятно, после долгих колебаний и размышлений — написал: «Привет и уважение». Быть может, братство в отно шениях с людьми больше было свойственно ему, чем очень многим революционерам. Но написать это слово было невозможно.

При поддержке Талейрана и русского поверенного в делах Колычова он своего добился. Однако о поступлении на французскую службу не было и речи, — «отчего он не Бурбон?» В судьбе Ришелье, как в судьбе России, произошла еще до того счастливая перемена. На престол вступил император Александр I. В январе 1803 года императорским приказом «дюк Эммануил Осипович де Ришелье» был назначен градоначальником Одессы.


X


Летом 1789 года Потемкин предписал вице-адмиралу де Рибасу изучить берега Черного моря к востоку и к западу от Очакова. Одна из высланных Рибасом небольших экспедиций, под командой капитана Аркудинского, набрела на маленькую крепость Хаджи-Бей, имевшую с давних пор репутацию разбойничьего гнезда. Вокруг крепости была пустыня, но не очень далеко оттуда проходила дорога, по которой шли караваны из Польши и России в Турцию. Теперь это звучит забавно, — тогда об этих местах говорили как о прериях, населенных команчами или сиуксами. Де Рибас обратил внимание на полосу берега у Хаджи-Бея: вот где бы устроить порт! Зная любовь Потемкина к новым городам, да еще портовым, он решил захватить крепость. Она и была взята 14 сентября, причем убито было в русском отряде пять человек.

Население и размеры крепости были невелики: вокруг укрепления было разбросано несколько десятков хижин, населенных татарами, евреями, греками и албанцами. Паслись табуны диких лошадей. Тем не менее решено было наименовать Хаджи-Бей городом. Оттого ли, что крепость была одним из последних завоеваний Потемкина, или по другой причине, императрица Екатерина отнеслась к ней с особой заботливостью. Однажды на придворном балу какой-то петербургский академик выразил мнение, что Хаджи-Бей — неподходящее название для русского города; в древности же был вблизи этого места эллинский городок Одессос, или Одиссос, или Ордиссос. Императрице это понравилось, — так и надо назвать: Одесс. Галантный академик, человек придворный, возразил: тогда не Одесс, а Одесса, ибо присоединен город к России не при императоре, а при императрице. Одессой Хаджи-Бей и назвали. Так, по крайней мере, объясняет название города наиболее правдоподобный рассказ.

Ришелье был назначен градоначальником — по более старой, возродившейся при большевиках, терминологии — «гражданским комиссаром». Градоначальник был, города не было. Население к 1803 году несколько увеличилось, но почему-то в Хаджи-Бей съезжались из всех стран подонки общества. «Это республика жуликов», — писал Рейи, посетивший Южную Россию в 1803 году. «Помойная яма Европы», — вспоминает граф Ланжерон. Такой застал Одессу Ришелье. Градоначальником, потом военным губернатором всей Новороссии он пробыл одиннадцать лет. Когда он покинул Россию, Одесса была прекрасным благоустроенным европейским городом, с гаванью, торговый оборот которой доходил до 30 миллионов рублей в год — сумма по тем временам огромная.

Кузнецк, Магнитогорск, — какую рекламу на весь мир сумели устроить себе большевики из этих новых городов! «На поле из ничего создали город», «за 15 лет выстроили больше, чем было выстроено в России до советской революции за полтора века», — мы это читаем не только в «Правде», и верит этому искренно не только леди Астор: должно быть, верит и вся советская молодежь. Разумеется, тратятся на эти Магнитогорски миллиарды. Одесса же была выстроена буквально на гроши. Правда, покупная способность денег была в ту пору не нынешняя. В одном старом сборнике мне попались воспоминания некоего Бориневича; он жил в Одессе более столетия тому назад и за комнату и стол в семье чиновника платил в месяц два рубля серебром! Но и с этой поправкой удивляешься, какие ничтожные средства отпускались Ришелье: 17 тысяч рублей, 32 тысячи рублей, 120 тысяч рублей и т.д.

Перечисляю только главное из того, что было сделано при нем в Одессе: проложено множество улиц, в 15 метров шириной каждая, разбиты сады{4}, выстроены собор, старообрядческая часовня, католическая церковь, синагога, две больницы, театр, казармы, рынок, водоем, благородный воспитательный институт (впоследствии Ришельевский лицей), коммерческая гимназия, шесть низших учебных заведений, «редут с кофейным заведеньем» и «променная контора». Добавлю, что если Петербург выстроен «на костях», то об Одессе этого сказать никак нельзя. Там и крепостных не было, как не было помещиков. Ришелье пользовался вольнонаемным трудом. Некоторые из его построек существуют и по сей день. Строил лучшие здания (или, быть может, лишь присылал для них рисунки) знаменитый архитектор Томон.

Особенно изумляться всему этому не приходится. Так же строились города Сев. Америки, так же и теперь созданы истинные чудеса в Голландии. Но в рекламе им никто особенно не заинтересован. И столь велика в мире власть невежества, глупости и денег, что предметом искреннего или построчного восторга стал, в качестве «невероятного достижения», Беломорский канал — т.е. массовое убийство людей, произведенное самым бесстыдным полицейским учреждением истории.

Жил Ришелье чрезвычайно скромно, в небольшом доме, на улице, названной его именем. Работал он целый день, ездил по постройкам, принимал подчиненных и просителей, посещал присутственные места, экзаменовал воспитанников своих учебных заведений, объезжал край, бывал на археологических раскопках. Популярность его в Новороссии была совершенно исключительная; об этом есть свидетельства, исходящие отнюдь не из официальных источников. Он охотно посещал маленькие вечера в частных домах и в «редуте», принимал участие в домашних чтениях-концертах. Программа одного из таких вечеров до нас дошла с именами всех участников. По-видимому, в большинстве это были купцы разных национальностей Одессы — едва ли люди очень культурные, — и обстановка, должно быть, мало напоминала Версаль. Но бывший первый камергер Людовика XVI о Версале и думать забыл. Он всей душой ушел в свой город. Из писем его видно, что он по-настоящему влюбился в Одессу. Военная служба не принесла Ришелье ничего, кроме горя и разочарований. В первый раз в жизни он теперь занимался мирным культурным делом, которое дало ему полное душевное удовлетворение. Я не хочу сказать, что генерал-губернаторы рождаются и что Ришелье родился генерал-губернатором. Но этот человек, сочетавший ум с кротостью, энергию с верой в труд, всю жизнь только об одном и мечтал: создавать. Не удалось ему ничего сделать для Франции, почти ничего для французской эмиграции. Он теперь работал для чужого народа: вместо Версаля и Кобленца оказалась — Одесса.


XI


Отечественная война должна была поставить Ришелье в нелегкое положение. Конечно, он уже давно был «Эммануил Осипович», генерал-лейтенант русской службы, правитель огромной провинции, оказавший неоценимые услуги России. Император Александр очень его любил и говорил шутливо, что обязан вечной благодарностью Французской революции: она дала ему таких людей, как Ришелье. Со всем тем Ришелье был француз.

В «Войне и мире» Жюли Курагина пишет княжне Марье на забавном, дословно переведенном с французского языке: «Я вам пишу по-русски, мой добрый друг, потому что я имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их, который я не могу слышать говорить. Мы в Москве все восторжены через энтузиазм к нашему обожаемому императору...» Так были настроены в 1812 году почти все, и положение французских офицеров русской службы оказалось, естественно, не из самых приятных.

Герцогиня Ришелье в своих воспоминаниях о муже говорит, что он ни за что не хотел воевать со своими соотечественниками: потому и принял в свое время, вместо предлагавшегося ему военного поста, назначение в Одессу, чтобы не проливать французской крови. Это совершенно неверно. Некоторые эмигранты (например, граф Тулуз-Лотрек) были действительно так настроены. Но Ришелье к их числу не принадлежал. Сражался он против Франции в 1793—1794 годах, готов был и даже, можно сказать, жаждал воевать и в 1812-м. По письмам его и поступкам видно, что он в пору Отечественной войны был так же «восторжен через энтузиазм», как Жюли Курагина. Для этого доброго, миролюбивого человека Наполеон, воплощение войны, давно уже стал некоторым подобием Антихриста. После Бородинского сражения Ришелье, весьма здраво и трезво (в отличие от большинства современников) расценивая трудное стратегическое положение французской армии, одновременно высказывает сомнение, человек ли Наполеон или существо потустороннее: если он человек, то войдет в Москву и там погибнет, — но что, если он не человек?

С внешней стороны, во всяком случае, было тут и странное, и смешное: генерал по фамилии Ришелье призывал жителей Новороссийского края «явить себя истинными россиянами» в борьбе с нашествием французов. Но в искренности волнения «дюка» сомневаться нельзя. Первое его дело в 1812 году: он жертвует свои сбережения, все, что у него было, 40 тысяч рублей, на дело обороны. Все его письма говорят об одном: как бы получить назначение на боевой пост, как, хоть в малой мере, способствовать поражению дьявола? Если не ошибаюсь (вполне проверенных сведений я не нашел), он съездил в Петербург, участвовал в каком-то военном совете, что-то предлагал. Назначения на фронт он не получил: в Одессе началась страшная эпидемия чумы. Начальник края, естественно, должен был остаться на своем посту.

На этом посту Ришелье и оставался еще два года, показывая чудеса распорядительности, доброты и самоотвержения. Он окончательно покорил сердца местных жителей. «В Одессе живет тридцать тысяч человек и все без исключения обожают дюка», — писал один из современников. Заезжие столичные люди бывали, по-видимому, недовольны его демократизмом: ходит пешком в старенькой шинели, хоронит холерных, посещает греческие и еврейские лавки, крестьянские избы, запросто беседует с хозяевами, расспрашивая их о делах, бывает на вечеринках у купцов!.. Несмотря на старенькую шинель, вид у него был грансеньерский. «Всегда оставался герцогом де Ришелье!» — пишет Сикар.

Сам он также очень любил население своего края. «Он слишком одессит» («trop Odessois»), — замечали неодобрительно иные. Особенно восхищали Ришелье казаки. Правда, говорит он о них приблизительно так, как мог бы говорить о патагонцах: «Какие умницы! Не имеют никакого представления о компасе, но в степях обходятся без него, безошибочно ориентируются по звездам». Тот же тон Магеллана на Филиппинских островах порою сказывается и в его отношении к туркам, к татарам. Под Аккерманом пленный паша попросил Ришелье, в виде личного ему одолжения, отрубить голову провинившемуся переводчику. Ришелье невозмутимо ответил, что всей душой рад бы сделать эту небольшую любезность, но по закону не имеет на то права.

Он много путешествовал по Южной России, все восторгаясь ее красотами. С некоторым правом можно утверждать, что именно Ришелье (если не считать полумифических генуэзцев и Афанасия Никитина) открыл Ялту, Гурзуф, Ливадию. В Гурзуфе он приобрел участок земли — впоследствии известное имение Воронцовых — и выстроил там для себя дачу. Позднее продал ее по недостатку средств. Состояния он в России не нажил{5}. Между тем цены на землю в Южной России благодаря его культурной работе поднялись чудовищно: под Одессой десятина при его вступлении в должность шла по 80 копеек, а к концу его пребывания на должности платили целых двенадцать рублей!


XII


И наконец, случилось то, что сами эмигранты склонны были тогда считать чудом! Военное счастье изменило Наполеону. В рядах разных европейских армий входили они во Францию.

Входили с самыми разными чувствами. «Мерзавцы остались во Франции, полоумные эмигрировали», — писал когда-то Ростопчин, главный русский ненавистник эмигрантов, да и французов вообще. Оказалось, не все оставшиеся во Франции — мерзавцы и не все эмигранты — полоумные. Были и такие, что, по слову Токвиля, «хотели восстановить старый строй, но похуже того, который был революцией разрушен». К их числу принадлежал Ланжерон. Крестьяне, отобравшие у него землю в начале революции, с радостным видом ему сообщили, что его лесов они не тронули. «Вот и отлично, будет на чем вас перевешать», — угрюмо ответил Ланжерон. Никого вешать ему не пришлось. «29 марта 1814 года, — рассказывает Пэнго, — он с русским отрядом поднялся на Монмартрский холм и долго молча смотрел на город, в котором прошла его молодость, которого он не видел 25 лет...» Пореволюционная Франция ему, по-видимому, не понравилась: он навсегда остался в России. Его единомышленник и товарищ по русской службе Сен-При умер за день до взятия Парижа.

С иными чувствами возвращались другие эмигранты, и разный багаж мыслей, чувств, опыта ввозили они с собою — от английской конституции до блюда Welsh Rarebit{6}, который, по совершенно серьезному одобрительному замечанию одного из историков, вывез во Францию из Соединенных Штатов знаменитый гастроном-эмигрант Брилья-Саварен (впрочем, вернувшийся в Париж много раньше).

Что же именно привез с собой после долгого изгнания дюк Эммануил Осипович де Ришелье? Он, во всяком случае, был эмигрант не мстительный и незлобивый.

Но Ришелье, собственно, и не собирался возвращаться во Францию. После ухода Антихриста-Наполеона из России его воинственный пыл стал слабеть. Одесский военный губернатор теперь снова думал только о своем крае. В эти бурные годы он положительно забрасывает императора Александра длиннейшими обстоятельными докладами: о пошлинах, о благоустройстве Новороссии, о каботажном плавании в Азовском море. Не сомневаюсь, что Александр Павлович в эти докладные записки и не заглядывал: ему в 1813—1814 годах было не до каботажного плавания в Азовском море.

Как случилось, что Ришелье покинул Россию? Сразу сошлось несколько обстоятельств. По семейным делам он должен был посетить Париж. Кроме того, император Александр возложил на него миссию характера интимного: надо было выяснить вопрос о возможности брака между сестрой императора и герцогом Беррийским, племянником Людовика XVIII. И одновременно о Ришелье вспомнили сами Бурбоны. Но вспомнили не совсем так, как он мог себе представить. Два человека большого житейского опыта, оба настроенные вполне цинически, король и Талейран, решили образовать «коалиционный кабинет» — от Ришелье до Фуше. «Кровавый палач», как называли революционного министра полиции эмигранты, был одним из самых ненавистных для них людей. Представим себе для сравнения правительство из русских монархов-эмигрантов — с Уншлихтом или Ягодой во главе одного из важнейших министерств. По-видимому, Ришелье был потрясен: Людовик XVIII назначает министром человека, когда-то голосовавшего в Конвенте за казнь короля, его родного брата! Цинизм и безнравственность, даже под видом государственной необходимости (или особенно под этим видом), были всю жизнь чужды и отвратительны Ришелье. Он с благодарностью отклонил королевское предложение.

За первым разочарованием последовали другие. Не так представлял он себе возвращение эмиграции. «Наши дорогие соотечественники ничему не научились за двадцать пять лет, — писал Ришелье 31 января 1815 года, — ненависть, злоба, нетерпимость». Все это было так ему несвойственно. Сам он не чувствовал ненависти ни к кому. Среди отобранного у него когда-то имущества была великолепная картинная галерея, частью оставшаяся, вероятно, еще от кардинала. Она давно находилась в Лувре. Ришелье ходил в музей, любовался там картинами, которые когда-то ему принадлежали, и выражал полное удовлетворение по поводу того, что они перешли к французскому народу. Между тем он был теперь совершенным бедняком. От родового богатства ничего не оставалось; сбережения, сделанные за долгие годы службы в России, Ришелье, как сказано выше, пожертвовал на Отечественную войну. Он был так беден, что вынужден был продать украшенные алмазами знаки своих русских орденов.

Есть все основания думать, что больше всего он хотел вернуться в Одессу. Однако на него было оказано сильное моральное давление: кто мог бы выговорить для Франции у победителей лучшие условия мира, чем он? Александр I чрезвычайно почитал его; Веллингтон говорил, что слово герцога Ришелье лучше всякого договора. Ришелье уступил. После падения кабинета Талейрана он стал 26 сентября 1815 года председателем совета министров.

Здесь кончается «дюк Эммануил Осипович де Ришелье». Начинается карьера французского государственного деятеля, не относящаяся к этой статье. Карьера ничем особенно не замечательная. Ришелье не унаследовал политических талантов знаменитого кардинала. Вдобавок и подход его к политическим противникам — ты человек, я человек, отчего же нам не сговориться полюбовно? — явно не соответствовал «задачам текущего момента». Были у него и важные ошибки. Он не удовлетворил ни правых, ни левых, ни короля, ни оппозиции, никого. Вероятно, и сам был удовлетворен не слишком. Впрочем, все отдавали должное благородству его характера и бескорыстию, исключительному для той эпохи, — да и для всех других эпох. При окончательном его уходе в отставку парламент, зная, что у этого бессребреника нет ни гроша, назначил ему пожизненную ренту в 50 тысяч франков. Ришелье отказался от дара, сославшись на нежелание увеличивать финансовое бремя страны. Людовик XVIII заявил, что усмотрит в отказе личную для себя обиду. Тогда Ришелье принял дар — и тут же пожертвовал его на устройство богадельни в Бордо.

В последние годы своей жизни, разочарованный и усталый, он то путешествовал, то жил в глуши. Все собирался снова посетить Новороссию, мечтал об этом, давал советы своим преемникам. Письма его свидетельствуют, что, как другой знаменитый эмигрант, Жозеф де Местр, он мог бы сказать: «На смертном одре буду молиться на Россию». Ему не суждено было снова увидеть Петербург, Одессу, Крым. 16 мая 1822 года он скоропостижно скончался пятидесяти пяти лет от роду.

Детей у него не было. С ним угас род герцогов Ришелье, давший людей столь разных, — точно одни искупали грехи других. Король передал семье Жюмильяков многочисленные титулы, оставшиеся от кардинала.


Адам Чарторийский в России


I


Князь Андрей Болконский накануне Аустерлицкого сражения входит с Борисом Друбецким в Ольмюцкий дворец, где остановились императоры. Навстречу им из кабинета Александра I идет «невысокий человек в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала особенную живость и изворотливость выражению». Этот человек пристально-холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и, видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.

Кто это? — спросил Борис.

Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторийский...

На первый взгляд непонятно, зачем понадобилась Толстому эта сцена. Больше Чарторийский у него не появляется нигде, ни разу. Между тем в художественных страницах «Войны и мира» лишнего нет ничего. Сцена в самом деле была характерна и в психологическом, и в историческом смысле.

Князь Адам Чарторийский родился в 1770 году. Он принадлежал к одной из знаменитейших польско-литовских семей. Кажется, в Польше есть роды и значительно древнее. Чарторийские впервые появляются в истории лишь в XV веке, — правда, для первого появления достаточно шумно: братья Иван, Александр и Михаил Чарторийские убили в 1440 году великого князя Литвы Сигизмунда. Позднее, как водится, появились родословные, возводившие род Чарторийских к Гедимину. Семья была очень богатая, однако менее богатая, чем так называемые «королята»: Радзивиллы, Потоцкие, Любомирские, Острожские, Конецпольские, которым принадлежали десятки городов.

Особенное влияние Чарторийские приобрели в Польше в XVIII веке. Тогда их род и их партия (что в Польше часто означало одно и то же) стали просто именоваться «фамилия»: когда говорили «фамилия», это значило Чарторийские. «Фамилия» долго стояла за Россию и вела из-за этого борьбу с Потоцкими, которые ориентировались на Францию. «Фамилия» же, по желанию России, посадила на престол последнего польского короля Станислава Понятовского. Он, впрочем, сам к ней принадлежал: мать его была рожденная княжна Чарторийская, и князь Адам-Казимир Чарторийский (отец Адама), тоже бывший кандидатом в короли, отказался от трона в пользу своего двоюродного брата. Понятовский был избран и держался, как говорили враги его, «штыками князя Репнина», который в ту пору командовал стоявшими в Польше русскими войсками.

Но таковы были исторические судьбы Польши, что из главных вождей русской партии Чарторийские превратились в злейших врагов России. Князь Адам уже был воспитан в чувствах жгучей ненависти ко всему русскому. Он сам рассказывает в своих воспоминаниях: «Я был до такой степени под властью этого двойного чувства любви (к Польше) и ненависти (к России), что при каждой встрече с русским, в Польше или где-либо в другом месте, кровь бросалась мне в голову, я бледнел и краснел, так как каждый русский казался мне виновником несчастий моей родины». В этих чувствах особенно укрепляла будущего русского министра иностранных дел его мать, — по происхождению, впрочем, не то саксонка, не то голландка, но не полька, — графиня Флемминг, принесшая в приданое «фамилии» огромное состояние. Императрица Екатерина, по словам Чарторийского, утверждала, что «мать наша якобы заставила нас, как некогда Гамилькар молодого Ганнибала, дать клятву в вечной ненависти к Московскому государству и его государыне». Как можно заключить из цитаты, Чарторийский не слишком это и отрицает.

Здесь я — не первый, разумеется, — должен коснуться щекотливого вопроса, — обойти его молчанием в очерке о Чарторийском невозможно. Современники князя Адама — по крайней мере, русские его современники — были убеждены в том, что по крови он не поляк и не сын князя Адама-Казимира. Говорили, что отцом знаменитого польского государственного деятеля был русский — тот самый князь Н.В.Репнин, о котором речь была выше.

Репнин имел репутацию покорителя сердец. О днях своей юности он сам оставил забавный — к сожалению, краткий — рассказ: «Послали меня в молодости, по тогдашнему обычаю, в Париж, где я весело жил и проказничал. Приезжает к нашему послу курьер и привозит, между прочим, ему от императрицы Елизаветы Петровны повеление немедленно выслать меня в Петербург; за что и про что, ни посол, ни я не понимали. Явился я к государыне. «Здравствуй, Николаша! — так изволила называть меня. — Ты небось испугался. В Париже, слышу, ужасть какой разврат и распутство: Бога забыли. Вспомнила о тебе: что тебе делать в этом Содоме? Живи лучше дома». Быть может, именно этот случай и создал репутацию князю Репнину, но сохранялась она за ним долго и твердо.

Лет двадцать тому назад великий князь Николай Михайлович вел печатный и устный спор с известным польским историком Аскенази. «Профессор львовского университета Аскенази, — пишет великий князь{7}, — в беседах со мной приходил в ярость, когда я намекал на происхождение князя Адама Чарторийского. Известно, что он был сыном князя Н.В.Репнина, бывшего долго в связи с его матерью. Хотя Аскенази уверял, что это происхождение князя не доказано, но сходство не только кн. Адама, но и нынешнего представителя этого рода с кн. Репниным бросается в глаза и не требует других доказательств».

Спорить тут, разумеется, трудно, как трудно и судить по сходству. Вполне возможно, что слух этот неверен, но он часто повторяется в мемуарной литературе Александровского времени (равно и в донесениях некоторых иностранных дипломатов). Приведу свидетельство хорошо осведомленного современника. «Князь Адам Чарторийский, — вспоминает кн. А.Н.Голицын{8}, — просто был прижит ма терью его с нашим князем Репниным, некогда главноначальствовавшим нашей армией в Польше. Доказательством сего могло служить, между прочим, и то, что он был вылитое подобие князя Репнина; и отец и сын, по-видимому, это хорошо знали, ибо часто случалось, что во время болезни молодого Чарторийского князь Николай Васильевич, бывши таким знатным барином, не затруднялся, однако же, ходить к юноше на квартиру и подолгу сидеть у него».

Князь Голицын, правда, недолюбливал Адама Чарторийского, очень недолюбливал и его мать, которую называет «политической интриганкой», «гульливой полькой» и т.д. Однако же сходных свидетельств дошло до нас немало. Бартенев, живая летопись нескольких поколений русского дворянства, вскользь писал о князе Репнине: «Говорят, что супруг княгини Изабеллы Чарторийской прислал к нему новорожденного князя Адама в корзинке с цветами. В зрелом возрасте князь Адам очень походил лицом на князя Репнина, и Репнины всегда считали его своим»{9}.

Исторического значения вопрос, слава Богу, не имеет. Но психологическое значение его огромно (только поэтому, разумеется, я на нем и останавливаюсь). Ошибались ли современники князя Адама или не ошибались, — молва была именно такова, и Чарторийский не мог о ней не знать. В первые двадцать пять и в последние тридцать лет своей долгой жизни он считался (и в значительной мере действительно был) заклятым врагом России и всего русского. Стилизовали его даже под Конрада Валленрода. Легко себе представить, как это осложнялось мыслью о русском происхождении князя! Положение, несколько напоминающее сюжет известной драмы Анри Бернстейна: глава антисемитской партии внезапно узнает, что сам он — еврей по крови.


II


Князь Адам Чарторийский получил прекрасное образование. Воспитывали его, как тогда полагалось в значительной части высшего общества, в духе передовом и либеральном. «Наше воспитание, — вспоминал князь Адам, — было чисто польское и чисто республиканское. Наши отроческие годы были посвящены изучению истории и литературы, древней и польской. Мы только и грезили, что о греках и римлянах, и мечтали лишь о том, чтобы по примеру наших предков возрождать доблести древних в нашем отечестве».

Не вполне сбылись эти мечты; но дух молодости князя Чарторийского был именно таков. Незачем упоминать, что в быту его юных дней Плутарх кое-как уживался с Домостроем (в условном смысле и того и другого слова). Так было и в пору самого Плутарха, так было везде и всегда. Позднейшие историки, конечно, иногда позволяют себе небольшое развлечение с доброй старой, вечно юной, ссылкой на «нашего Мирабо», который за измятое жабо хлещет старого Гаврилу, — однако попрекать свободолюбивых магнатов XVIII века крепостным правом так же бесполезно, как, например, в наше время попрекать главу II Интернационала его миллионами и роскошной виллой в окрестностях Брюсселя. Правда, из воспоминаний князя Чарторийского не выносишь впечатления, что он, при своей ненависти к иностранным поработителям Польши, задумывался над участью десятков тысяч людей, которых порабощал он сам. Как бы то ни было, и в Голубом дворце (варшавская резиденция Чарторийских), и в Подольских имениях, и в Пулавах он воспитывался в роскоши, окруженный учителями и гувернерами — польскими, датскими, французскими; немало путешествовал, гостил в Англии у лорда Лансдоуна, занимаясь изучением английской конституции. 18 лет от роду он уже был маршалком (председателем) какого-то сеймика!..

Затем началась война с Россией. Чарторийский принял в ней участие, храбро сражался и получил боевой орден из рук короля. В эпопее 1794 года он, однако, не участвовал, по-видимому, по случайным причинам; но, может быть, и не всему сочувствовал в программе Тадеуша Костюшко. Знаменитый польский генерал, сын бедного шляхтича, бывший воспитанник Чарторийских был, конечно, для князя Адама слишком «левым»; а Поланецкий Универсал, которым Костюшко объявлял свободными людьми всех крестьян Речи Посполитой, мог в Голубом дворце вызвать и панику.

Социально-политические взгляды Чарторийского в ту пору уже определились на всю жизнь. Голицын утверждает, что в нем аристократическое чувство было «как-то непомерно и даже нелепо»: хотел «сочетовать республику с королевским званием». В этом сочетании для польского магната, собственно, не было ничего странного. Может быть, и в самом деле молодой Чарторийский мечтал о своей кандидатуре на польский престол, — в его положении честолюбивые юношеские мечты вообще могли не иметь предела. Во всяком случае, он никак этого не проявлял: по взглядам был умеренным конституционалистом, сторонником короля Станислава и пламенным патриотом. Добавлю, что это был и культурный, и добрый, и чрезвычайно порядочный человек.

После третьего раздела Польши большая часть имений, принадлежавших князьям Чарторийским, оказалась в России. «Фамилия» принимала участие в борьбе с русским правительством; на имения был наложен секвестр. Правда, кое-что (около четверти огромного состояния) осталось в Австрии, так что можно было прожить вполне безбедно. Но плутарховский стиль допускал порою и отступления. «Ходатайства австрийского двора за моего отца (т.е. о снятии секвестра) остались без результата. Екатерина не могла простить моим родителям их патриотизма и их причастности к восстанию Костюшки. «Пусть оба их сына, — заявила она, — явятся ко мне, и тогда мы посмотрим». На семейном совете решено было несколько поступиться римскими чувствами. «Это было, — вспоминает князь Адам, — в нашем положении самой тяжелой жертвой, которую мы считали себя обязанными принести родительской любви».

В декабре 1794 года молодые князья Чарторийские выехали из Вены в Петербург.


III


«Мы были приняты петербургским обществом с большим вниманием и благорасположением, — пишет князь Чарторийский. — Люди пожилые знали и уважали нашего отца, бывавшего в этой столице во времена Елисаветы, Петра III и при восшествии на престол Екатерины. Благодаря рекомендательным письмам{10} мы встретили благосклонный прием».

Молодого Чарторийского ждала в Петербурге совершенная неожиданность: он ехал к варварам и извергам, а попал в очень милое, радушное и гостеприимное общество. «Мало-помалу мы пришли к убеждению, что эти русские, которых мы научились инстинктивно ненавидеть, которых мы причисляли, всех без исключения, к числу существ зловредных и кровожадных, с которыми мы готовились избегать всякого общения, с которыми не могли даже встречаться без отвращения, — что эти русские более или менее такие же люди, как и все прочие...»

Открытие было поразительное. Добавлю, что князь Адам был очень молод. При всем желании строго выдерживать тон гражданской скорби, он не мог не поддаться общему строю жизни петербургского общества, — жизни шумной, блестящей и веселой. «Мы приобрели много знакомств и ежедневно получали приглашения от представителей высшей аристократии. Обеды, балы, концерты, вечера, любительские спектакли беспрерывно следовали один за другим».

Императрица приняла Чарторийских очень любезно. Имения были им возвращены, — правда, не родителям, а именно князю Адаму и его брату. Возвращено было «всего» 42 тысячи душ. Имения Латичевское и Каменецкое остались конфискованными. «Нам говорили, — пишет Чарторийский, — что на потерю Латичева и Каменца надо было смотреть как на штраф». В действительности это было не так. Названные два имения, составлявшие, впрочем, лишь небольшую долю возвращенного богатства, уже были отданы графу Моркову.

Почти одновременно молодые польские князья получили придворное звание и были зачислены в гвардию: князь Адам — в Конногвардейский полк, а его брат — в Измайловский. Здесь опять-таки сказалась та же раздвоенность чувств. Гражданская скорбь — разумеется, совершенно искренняя — никак не позволяла принимать с удовлетворением знаки внимания от врагов. Возможно, что именно в связи с легендой о русском происхождении князя он даже преувеличивал свое «надменное и презрительное равнодушие» (бывшее вообще в стиле эпохи). «Может ли, — писал князь, — путешественник, случайно заброшенныйсудьбою в Японию, в Борнео, или Яву, или куда-нибудь в Центральную Африку, придавать хоть малейшее значение формам, отличиям или почестям, которые присущи обычаям этих варваров? Совершенно то же было и с нами в данном случае». Думаю, однако, что в молодости Петербург ему Центральной Африкой не представлялся.

Главный же сюрприз — сюрприз, сыгравший огромную роль в жизни князя Адама, — был впереди. Однажды великий князь Александр Павлович, встретив его на набережной, пригласил его к себе в Таврический дворец, где жила весной царская семья. В назначенный день и час Чарторийский явился к великому князю. Они вдвоем спустились в дворцовый сад и гуляли там три часа. И странные, неожиданные, поразительные речи услышал от будущего императора молодой польский офицер.

«Великий князь сказал мне тогда, что совершенно не разделяет воззрений и принципов правительства и двора; что он далеко не оправдывает политики и поведения своей бабки и порицает ее принципы; что его симпатии были на стороне Польши и ее славной борьбы; что он оплакивал ее падение; что в его глазах Костюшко был великим человеком по своим доблестным качествам и по тому делу, которое он защищал... Он признался мне, что ненавидит деспотизм везде, в какой бы форме он ни проявлялся, что любит свободу, которая, по его мнению, должна принадлежать всем людям; что он чрезвычайно интересовался французской революцией; что, не одобряя этих ужасных заблуждений, он все же желает успеха республике и радуется ему!..»

Впечатление было потрясающее. «Сознаюсь, — пишет князь Адам, — я уходил пораженный, глубоко взволнованный, не зная, был ли это сон или действительность... Не чудо ли это было, что в такой атмосфере и среде могли зародиться столь благородные мысли, столь высокая добродетель?.. Было столько чистоты, столько невинности, решимости, казавшейся непоколебимой, самоотверженности и возвышенности души в словах и поведении этого молодого принца, что он казался мне каким-то высшим существом, посланным на землю Провидением для счастья человечества и моей родины. Я дал себе обет безграничной привязанности к нему...»{11}.

После этого исторического разговора в Таврическом саду князь Адам Чарторийский прожил еще шестьдесят с лишком лет. Он говорит, что чувства того дня «устояли перед всеми ударами, которые им позднее нанес сам император Александр». В действительности это было не совсем так. Много разных, очень разных суждений высказывал князь Адам о своем друге на протяжении посланной ему долгой жизни, и многое, очень многое их впоследствии разделило. Только ли император был виновен в разрыве их дружбы, только ли политика была причиной разрыва, я судить не берусь. В таких делах мы обычно не знаем почти ничего почти ни о чем.

Князь Чарторийский в своих воспоминаниях, естественно, не сообщает, что он был страстно влюблен в императрицу Елизавету Алексеевну, жену Александра Павловича. Больше чем через столетие после того, на нашей памяти, вел. князь Николай Михайлович опубликовал «Письмо императрицы Елизаветы Алексеевны к неизвестной, писанное 1 февраля 1815 г. из Вены»{12}. Дело это неясное и чисто исторического интереса не представляющее. Ни император, ни Чарторийский о нем до конца своих дней не сказали ни слова. Я могу только отослать читателей к той пояснительной статье, которой великий князь дополнил опубликованное им таинственное письмо.

В 1798 году, при Павле Петровиче, князь Адам был назначен российским посланником при сардинском короле и провел три года в Италии, занимаясь преимущественно искусством, археологией, изучением Данте (он и сам писал стихи). Известие об убийстве императора Павла застало его в Неаполе. По словам Чарторийского, русский курьер, привезший это известие в Италию, имел вид глухонемого: «не отвечал ни на один вопрос, издавал только какие-то непонятные звуки, находясь, видимо, под впечатлением ужаса». Этот курьер привез также князю приказ немедленно возвратиться в Петербург. «Я был в восторге...» Вернувшись в Россию, князь Адам сразу стал правой рукой Александра I. Именно по его инициативе был создан так называемый «Комитет общественного спасения», в который, кроме царя и Чарторийского, входили Строганов, Новосильцев и Кочубей. Несколько позднее князь был назначен товарищем министра иностранных дел, а с уходом канцлера Воронцова стал главой этого министерства. Можно без преувеличения сказать, что польский магнат, еще недавно, по собственным его словам, бледневший от ненависти при каждой встрече с каким бы то ни было русским, был в течение нескольких лет самым влиятельным человеком в России.


IV


В июне 1802 года в Мемеле произошло свидание между императором Александром и прусским королем Фридрихом Вильгельмом III. Дипломаты, разумеется, приписывали этому свиданию необыкновенную важность. Русская дипломатия относилась к идее свидания очень отрицательно. Кочубей был весьма им недоволен. Граф С.В.Воронцов при мысли о нем, по словам очевидца, закрывал от ужаса лицо руками. Тогда подобные встречи происходили много реже, чем теперь, не назывались «конференциями» и принимали в них участие не министры (или не только министры), а монархи, отчего дела шли не хуже и не лучше, чем в наше счастливое время. Мемельское свидание выделялось, впрочем, тем, что в нем с прусской стороны участвовала, кроме короля, еще и королева — знаменитая королева Луиза.

Об этой королеве в немецкой биографической литературе принято говорить не иначе, как в самых восторженно-нежных тонах, и притом с оттенком почтительного сострадания, уж совсем нам непонятным: так, кажется, никто никогда не говорил ни о Марии Стюарт, ни о Марии-Антуанетте. Между тем в жизни королевы Луизы никаких особенных трагедий не было. Называли ее и «божественным явлением», и «небесным видением», и «спасительным духом Германии», и «живым воплощением немецких добродетелей» и т.д. Она в самом деле была хорошая женщина. Но меру в восторгах можно было бы соблюсти. Современники часто судили иначе, — иногда даже шли слишком далеко в другую сторону.

О наружности королевы Луизы по оставшимся многочисленным портретам судить довольно трудно, так как в большинстве портреты также писались в слезливо-трогательном тоне и вдобавок чрезвычайно непохожи один на другой. На портрете Виже-Лебрен королева поистине прелестна. У Дэлинга лицо ее некрасиво и неприятно, несмотря на особенно торжественный характер картины: первая встреча с императором Александром. Современники отзывались о наружности королевы по-разному. Наиболее лестные отзывы принадлежали ей самой{13}. Наполеон в одном из своих официальных военных бюллетеней, еще до личного с ней знакомства, называл королеву «женщиной красивой, но глупой»{14}. Генерал Марбо{15} счел нужным сообщить подробности неэстетические, однако отдал должное красоте королевы. Граф П.А.Строганов писал 22 декабря 1805 года из Берлина Адаму Чарторийскому: «Мой дорогой, как она очаровательна, эта королева! Она мне очень понравилась, и я не нахожу в ее облике ничего достойного осуждения». Попадаются и отзывы нелестные, но они исходили от недоброжелателей. По-видимому, королева Луиза была очень хороша собой.

В Мемеле — нынешней Клайпеде — теперь кипят страсти, ведется ожесточенная национально-политическая борьба, происходят покушения и убийства. В начале XIX века Мемель был тихий, уютный, сверхпровинциальный городок, мирно торговавший пенькой и сельдями. Надо ли говорить, что известие о приезде коронованных особ вызвало в городе восторг и гордость. Все местное купечество встретило императора Александра у ворот, на улицах пели му зыкальные хоры. Улица, на которой остановился царь, была названа «Кайзерштрассе»; улица, где жила королева, получила название «Луизенштрассе». Возможно, что улицы эти так называются еще и теперь, хоть давным-давно все в Клайпеде забыли, почему они были так названы. Здесь-то и началась новая историческая линия, помешавшая осуществлению планов Адама Чарторийского.


V


Император Александр I прибыл в Мемель 10 июня 1802 года инкогнито, под именем «графа Российского». Он чрезвычайно понравился всем немцам. «Ein schöner Mann!», «Красивый человек!» — тотчас занесла в свой дневник престарелая обергофмейстерина графиня фон Фосс, которой, однако, угодить было очень нелегко: пятью годами позднее, при первой встрече с Наполеоном, она в тот же дневник записала: «Он необычайно безобразен», что, впрочем, могло объясняться патриотической ненавистью к победителю. В восторге от царя был и прусский король. «Такого монарха Россия еще никогда не имела!» — говорил он (это, пожалуй, было и верно).

Что до королевы Луизы, то немецкие ее биографы сдержанно замечают, что встреча с царем была для нее большим переживанием (ein Erlebnis). Их слова надо уточнить в том смысле, что королева навсегда, на всю жизнь влюбилась в Александра Павловича. Безнадежный роман этот — и трогательный, и патетический, и порою забавный — стал, по-видимому, главным смыслом ее существования.

«Я не видала Альп, — писала вскоре после того королева своему брату, — но я видела людей или, вернее, одного человека, человека в полном смысле слова. Альпийский житель воспитал его». «Альпийский житель» был, очевидно, бывший гувернер Александра Павловича швейцарец Лагарп. И вспоминать здесь о нем, и так именовать этого почтенного адвоката и политического деятеля было, собственно, ни к селу ни к городу. Но требовалось отдать долг духу эпохи: Жан-Жак Руссо еще царил в литературе; королева поддерживала личную дружбу с Жан Полем Рихтером.

Здесь-то и была забавная сторона этого несчастного романа. В представлении королевы Луизы, император Александр был гордый, необыкновенный, застенчивый юноша, чуть только не прямо с Альп сорвавшийся в город Мемель. Она сразу разгадала его основную черту: безграничную прямоту души; сразу определила и тон отношений: «как сестра, нет, как мать» (schwesterlich, nein, mutterlich!), она должна предостеречь альпийского юношу «от опасностей юношеской неопытности». Бедная королева, можно сказать, проявила необычайную проницательность. Перед ней был один из самых сложных, замкнутых и скрытных людей того времени. Очень переоценивала она и его юношеское незнание жизни. «Сущий прельститель» уже пережил трагедию Михайловского замка, выиграл тяжелую и грозную игру против графа Палена.

Главное же было в том, что царю королева Луиза нравилась не больше, чем ему нравились все красивые женщины. «Бедняга совершенно очарован и обворожен королевой», — писала графиня фон Фосс. По-видимому, и она большой проницательностью не отличалась. Царь, правда, был чрезвычайно любезен и внимателен — особенно вначале. Позднее он, кажется, сам не знал, как ему отделаться от этого романа (если с его стороны можно это называть романом). Во всяком случае, в 1807 году он говорил, что предпочел бы с королевой не встречаться.

Письма королевы Луизы к царю сохранились и сравнительно не так давно были опубликованы{16}. Удивительно, что они не слишком привлекли к себе внимание исследователей (исключение составляет Валишевский): и в историческом, и, особенно, в психологическом отношении письма эти чрезвычайно интересны. Излияний любви, в тесном смысле слова, в них нет, но многое, начиная с обращения («добрый, дорогой, несравненный кузен» и т.п.), находится на границе излияний. Все, что делает царь, все вообще, что к нему относится, — «божественно» (это было любимое слово королевы). «Какое божественное письмо вы мне написали!..» Божествен балкон, на котором сидел Александр Павлович. Божественным оказывается даже его кучер — «ваш божественный Илья». Много раз в письмах встречается просьба — прислать же, наконец, обещанный подарок: бюст царя. Царь присылает зеркало, — «дивное зеркало», «благодетельны руки, из которых я получила столь прекрасный дар!..» Царь уезжает, — «это ужасно!» К царю едет в гости принц Мекленбургский, — «Счастливец! Обняв вас, он напомнит вам обо мне...»

В письме от 10 июня 1807 года попадается даже такая фраза: «Одна из худших жестокостей Бонапарта заключается в том, что он нашел способ удалить нас друг от друга!» В жизни Наполеона были, пожалуй, дела хуже этого. Но в этой жестокости он был вдобавок совершенно неповинен. Напротив, по некоторым, ему одному ведомым, соображениям (быть может, и без всяких соображений — просто ради насмешки) он старался сблизить царя с королевой Луизой. По крайней мере, в Тильзите для королевы был приготовлен дом рядом с домом Александра Павловича, и, показывая его царю, Наполеон говорил со свойственной ему бесцеремонностью: «Ну как?! Разве сердце вам ничего об этом не говорит?..»

Роман этот продолжался до самой смерти королевы. В 1809 году она с Фридрихом Вильгельмом III посетила Петербург. Прием им был оказан необыкновенно торжественный и пышный. Остановились они в Эрмитаже; балы, парады, спектакли следовали один за другим. Не подлежит, однако, сомнению, что в то время прусская королевская чета была на положении довольно странном. Это видно и из мелочей, из подарков. Царь подарил королеве платья, великолепные шали, золотой туалетный прибор. Она также иногда посылала ему подарки, но совершенно иные, вплоть до «пяти дивных вишен». Прусский королевский дом выезжал больше на сердечности чувств. Письма же бедной королевы становились все грустнее и задушевнее. Теперь она писала не только царю, но и обеим императрицам — матери и жене Александра. Обращалась к ним: «Госпожа моя, сестра и кузина» или «Дорогая прекрасная и добрая королева». Мария Федоровна отвечала порою просто: «сестричка».

Старая история, вечная история, одинаковая во все времена и в любой среде: она его любила, он ее не любил. Но здесь от этого отчасти зависел ход исторических событий. Королева Луиза вмешивалась в политику, — нельзя сказать, чтобы слишком умно: так, например, в 1807 году, будучи недовольна действиями русского главнокомандующего Беннигсена, она требовала для него «кнута»; выражала также желание «плюнуть в лицо» великому князю Константину Павловичу, — что, кстати сказать, не очень вяжется с небесным обликом, который изображают в своих трудах восторженные немецкие биографы королевы.

Главным предметом ее ненависти был, разумеется, Наполеон. Французский император вел с ней войну, ничего к его славе не прибавляющую. Военные бюллетени 1806 года — официальные документы, да еще такие! — наряду с сообщениями о блестящих победах, о больших исторических делах содержат в себе мелкие, грубоватые, а то и просто грубые выпады против прусской королевы. Каким-то образом Наполеон узнал о ее увлечении царем и использовал эту тему самым неподобающим образом. В 17-м бюллетене сообщается, что в Берлине найдена картина, изображающая королеву в обществе Александра I. Картина эта, написанная каким-то добрым немцем в самом верноподданном духе, без тени коварного умысла, объявляется «скандальной», выражается недоумение — чего, мол, смотрела прусская полиция? В бюллетене 19-м, после занятия Берлина французскими войсками, отмечается, что в спальне королевы найден портрет русского царя!

Все это не помешало Наполеону позднее встретиться с королевой Луизой в пору мирных переговоров. Роль ее в те исторические дни достаточно известна. В Пруссии явно переоценивали обаяние королевы Луизы. Ее нарочно вызвали для переговоров с победителем в надежде, что «небесное видение» смягчит сердце Наполеона и добьется у него лучших условий мира. Расчет был столь же неосновательный, сколь странный (особенно со стороны Фридриха Вильгельма III). Прусская королева Наполеону, видимо, очень не понравилась; да если бы и понравилась, результат был бы, наверное, тот же. Их историческое свидание много раз описывалось историками. Королева Луиза говорила о делах, Наполеон переводил разговор на туалеты: «Какое на вас прекрасное платье! Где вы его сшили?..» Если верить известному рассказу (Гейне, помнится, написал на эту тему стихи), королева в заключение с кокетливой улыбкой про тянула ему цветок: «Государь, возьмите эту розу и уступите нам Магдебург!..» Наполеон взял розу без особенного восторга — и Магдебурга не уступил. «Галантность тут обошлась бы мне слишком дорого», — писал он Жозефине.

Мемельское свидание не имело важных непосредственных последствий. Но на нем впервые наметилось то направление русской внешней политики, которое оборвалось лишь в 1914 году. Излагаю кратко дела незначительные, частные, личные и нисколько не сомневаюсь в том, что тогда, как и теперь, от них зависели великие исторические события.


VI


Польский поэт в эпиграфе к своей поэме поставил слова Макиавелли: «Bisogna essere volpe e leone» («Надо быть лисицей и львом»).

Адама Чарторийского не любили в высшем обществе Петербурга. Он имел репутацию человека гордого и надменного. У тонких психологов очень принято клише: «под маской гордости» человек якобы скрывал крайнюю свою застенчивость. Это не слишком понятно, но кто знает, может быть, так было с Чарторийским. «Под видом холодности и сдержанности у него весьма доброе сердце», — сообщал саксонский дипломат Розенцвейг{17}, признававший за князем и замечательный ум, и твердый характер. Петербургское общество подозревало в нем коварного ученика Макиавелли: если бы он только был лев — вдруг он и лисица? Почему иностранной политикой России ведает польский князь, еще недавно сражавшийся с русскими войсками? Чарторийский, повторяю, имел основания особенно часто подчеркивать, что он не русский, а поляк, чистокровный поляк. В той сцене встречи с ним князя Андрея, с которой начинается настоящая статья, у Толстого очень верно подчеркиваются оба настроения: и политическое недоверие, и личное нерасположение к Чарторийскому характерны для очень многих представителей русской знати того времени.

Нет, Чарторийский не был последователем Макиавелли и никаких коварных целей он себе не ставил. На посту русского министра иностранных дел он с полной искренностью служил России, — но служил ей только потому, что в ту пору считал ее интересы совпадающими с интересами Польши. Интересы России князь Адам понимал по-своему. В течение некоторого времени он искренно верил в те идеи, которые на нынешнем политическом языке можно было бы назвать идеями Лиги Наций, и именно от них ждал восстановления родины. Позднее он с той же добросовестностью пришел к мысли, что России нужна война. России война была не так уж нужна. Но Польша действительно могла воссоздаться только в результате войны.

Войны с кем? Когда читаешь письма людей того времени (письма, а не их воспоминания: в воспоминаниях все приведено в необычайную логическую ясность), видишь ту же хаотическую картину, что наблюдается в Европе и сейчас. За год, за несколько месяцев до наступления всемирно-исторических событий самые выдающиеся люди (быть может, за исключением Наполеона) совершенно не знали, куда они идут и что ждет их: мир? война? с кем война? с кем союз? кто друг? кто враг?

В 1804 году стало определяться, что Россия будет воевать с «Буонапарте». Борьба с таким противником требовала союза с германскими странами, и в частности с Пруссией, военный престиж которой еще стоял высоко после побед Фридриха Великого. Если союз с ней был невозможен, следовало, казалось бы, добиваться ее нейтралитета. Между тем весь план Чарторийского строился на том, чтобы, двинув одну армию против Наполеона, другую сосредоточить на прусской границе. Предполагалось ультимативно потребовать от берлинского правительства пропуска этой второй армии через прусскую территорию. В случае весьма вероятного отказа, 110 тысяч русских войск должны были вторгнуться в Пруссию и разгромить ее. Наполеоном, очевидно, можно было заняться и потом. С точки зрения интересов России план был совершенно бессмысленный. Но если бы Пруссия в войне не участвовала, то отошедшие к ней польские земли так за ней бы и остались. В отсутствии лисьих черт у князя Чарторийского сомневаться не приходится. Его историческая роль в пору тех событий с особой силой поставила старую и тяжелую проблему двойного подданства, или, если угодно, двойного патриотизма.


VII


Против Наполеона, в помощь австрийцам, была двинута 50-тысячная армия Кутузова, составлявшая приблизительно четвертую часть вооруженных сил России. Две другие русские армии численностью в 90 тысяч человек, под командованием Михельсона, предназначались официозно «для угрозы Пруссии», а на самом деле для войны с ней. Была, наконец, подготовлена еще четвертая десантная армия графа Толстого, которую отправили морем из Кронштадта в Штральзунд, чтобы ударить на Пруссию с севера. На пост верховного главнокомандующего намечался знаменитый генерал Моро, давно порвавший с революцией и бывший личным врагом Наполеона. Его предполагалось выписать для этой цели из Америки, где он тогда жил. Отыскали соответствующий прецедент: Петр Великий в свое время для войны со Швецией хотел нанять в Англии Мальборо.

Можно спорить, нужна ли была России война с Наполеоном, продолжавшаяся, с перерывами дружбы, около десяти лет, стоившая Москвы, сотен тысяч людей и не давшая ничего, кроме военной славы, которой и так после суворовских походов было вполне достаточно. Но уж война-то с Пруссией никому решительно в России, кроме Адама Чарторийского, нужна не была. Весьма странно было и распределение сил.

Наполеон считался величайшим военным гением. Франция в ту пору переживала период, который, будем надеяться, ждет и Россию. После кровавых революционных лет образовалась прочная и мощная власть во главе с очень умным человеком, обеспечившим стране человеческие условия жизни. По непонятным законам освободилась накапливавшаяся веками потенциальная энергия народа. Обозначались сказочные успехи страны во всех почти областях, кроме литературы (для которой, кроме известного уровня свободы, необходима устойчивость быта). За счет своего огромного национального подъема Франция могла еще в течение многих лет вести борьбу со всей остальной Европой.

Казалось бы, для борьбы с таким противником надо было сосредоточить все решительно силы. Между тем по плану Адама Чарторийского три четверти усилий России направлялись на борьбу с Пруссией! Делалось это, очевидно, с согласия императора Александра, — всего через три года после мемельского свидания, где было положено начало тесной дружбе обеих стран.

Это не должно удивлять читателей. То же самое происходило всегда, происходит и в наше время. Лет сорок тому назад «историческим врагом» России считалась, например, Англия. Позднее произошли существенные перемены. Люди нашего поколения видели и «коварный Альбион», и «наших доблестных британских союзников», и «лордам по мордам», и идиллию Идена в литвиновской подмосковной. Можно, конечно, возразить, что в самой России за промежуток времени, отделяющий Ламсдорфа от Литвинова, произошли достаточно значительные перемены. Но в других странах и без всяких внутренних перемен «исторические враги» меняются достаточно часто. Павел I перешел в историю с репутацией безумца главным образом потому, что у него коренные перемены в направлении внешней политики происходили на протяжении двух — трех недель, а не двух — трех лет.

Формально к Пруссии было предъявлено требование пропустить через прусскую территорию войска, которые, совместно с австрийцами, должны были действовать против Наполеона. Требование было столь же нелепое, как и вся эта военно-политическая затея: для соединения с австрийцами не было никакой надобности проходить через Пруссию. Впрочем, Чарторийский почти и не скрывал, что вся его политика строилась на неприемлемости требования для прусского правительства. Любопытно и то, что исходил он — совершенно искренно — из «народных прав»; по современной терминологии — из права народов на самоопределение. Но в составленной им записке говорилось, что «в случае крайней надобности» Пруссии взамен отказа от польских земель можно будет предложить Голландию! Австрия в благодарность за то же должна была получить «Баварию и те области в Швабии и Франконии, которые она сама выберет». Чарторийский соглашался также подарить какому-либо из эрцгерцогов Венецию.

И то сказать: это ничего ему не стоило. Он «самоопределял» только Польшу.


VIII


В сорока верстах от Люблина, на берегу Вислы, расположено великолепное имение Чарторийских — Пулавы. Старый замок XVI века (впрочем, не раз перестраивавшийся) окружен садами, в которых, по моде романтического времени, были устроены гроты, лабиринты, искусственные скалы. Над рекой княгиня Чарторийская выстроила «храм Сивиллы», там Чарторийские собрали самые различные исторические реликвии — от меча Владислава Локотка до правой руки Чарнецкого и головы Жолкевского, выкупленной за большие деньги у турок. Впоследствии, в царствование Николая I, в замке был устроен институт сельского хозяйства, и Пулавы превратились в Ново-Александрию.

В замке этом осенью 1805 года произошло событие, которое может быть признано высшей точкой дружбы в многовековой истории польско-русских отношений. Приняв военно-политическую программу князя Адама, император Александр решил, в знак особой милости к нему и к полякам вообще, по пути в армию погостить у Чарторийских в Пулавах. Он прибыл в замок в ночь на 18 сентября 1805 года, — прибыл в условиях довольно необычных. Кучер царя заблудился в лесу и вдобавок разбил коляску, наскочив на пень. По счастью, проезжавший с бочкой вина разносчик-еврей, говорит историк, взялся доставить царя в Пулавы. Александр I, совершенно измученный, оказался в замке только в два часа ночи. Его никто не ждал и не встречал. Он не велел будить хозяев и, не раздеваясь, заснул в первой попавшейся комнате. Только наутро Чарторийские узнали, какой гость ночью к ним прибыл. Княгиня Изабелла отправилась благодарить императора за честь, оказанную их дому. «Не вам меня благодарить, княгиня, — отвечал царь, — а мне вас: вы дали мне моего лучшего друга».

В Польше начались необыкновенные торжества. Чарторийские как могли распространяли известие о плане их сына. К ним в Пулавы хлынула знать. «Сущий прельститель» был чрезвычайно милостив и любезен со всеми. Совместно совершались паломничества в «храм Сивиллы». Один из польских гостей, Каэтан Кошмян, писал: «Если бы император Александр был частным лицом, он все же оставался бы самым красивым, самым приветливым в обращении и самым благовоспитанным человеком в мире. Поэтому можно себе представить, какое очаровательное впечатление производил этот самодержец могущественнейшего государства, блиставший всей красой расцветающей весны и сделавшийся с начала своего царствования предметом поклонения своих подданных и чужеземцев, надеждою всего человечества».

Эти дни были апогеем славы, влияния и счастья князя Адама Чарторийского. Все знали, что план воссоздания Польши принадлежит ему и держится на нем одном. Предполагалось, что после победы сначала над Пруссией, потом над Наполеоном все польские земли будут объединены: Александр Павлович должен был стать польским королем. Князь Адам мог, вероятно, претендовать на пост наместника. Останавливались ли на этом его мечты? Некоторые из современников намекали, что не прочь был стать королем и он сам. Может быть, он рассчитывал, что, в духе их памятного разговора в Таврическом саду, царь подарит ему Польшу? Во всяком случае, Чарторийский считал свое дело выигранным. В депеше от 28 сентября из Пулав русскому послу в Вену он прямо заявлял: «Его Величество решил начать войну против Пруссии».

Все рухнуло в один день.


IX


Как это произошло, мы, к сожалению, в точности не знаем. Не подлежит сомнению, что в Петербурге благоразумные люди недоумевали все больше. У князя Адама еще до того бывали неприятные столкновения с русскими сановниками. Однажды за обедом у царя при обсуждении его планов П.П. Долгоруков прямо ему сказал: «Вы рассуждаете как польский князь, а я рассуждаю как русский князь». «Чарторийский побледнел и умолк». Долгоруков считался в Петербурге главой «русской партии». Но, собственно, дело было не в этом, а в военно-политической невыполнимости плана. Для его осуществления надо было сначала взять Варшаву, потом Берлин и, наконец, Париж! Вероятно, в военных кругах ясно понимали, что если цель русской политики заключается в войне с Наполеоном, то нельзя объявлять войну Пруссии; если же царь хочет силой отобрать у Пруссии польские земли, то нет никаких шансов на победу над Францией. Рассуждение было достаточно простое. Случилось ли вдобавок что-либо в Пулавах в пору пребывания там царя? Получены ли были депеши из Берлина? Письмо королевы Луизы? Как бы то ни было, 4 октября, т.е. ровно через неделю после депеши послу в Вене, Александр Павлович объявил князю Чарторийскому, что передумал и выезжает в Берлин для переговоров с прусским королем.

Это было, разумеется, ужасным ударом и для Чарторийского, и для его семьи, и для всех поляков вообще. Можно предположить, что в последние дни двухнедельного пребывания царя в Пулавах там настроение было не слишком приятное. Александр Павлович говорил, что это было «самое ужасное время его жизни». Как глава министерства иностранных дел, князь Адам, естественно, последовал за царем в Пруссию. «На смену пулавской идиллии приближалась потсдамская мелодрама», — пишет историк генерал Н.К. Шильдер{18}.

Впрочем, в Потсдаме была тоже идиллия, но другая: прежняя, мемельская. Для королевы Луизы прошедшие три года были долгим ожиданием новой встречи с царем. В одном из своих писем к графине фон Фосс она взволнованно-радостно сообщает{19}: царь сказал генералу Винценгероде, что надеется и желает снова с ней встретиться (эти слова подчеркивает сама королева). «Русский император не имел понятия, как глубоко королева взволнована», — говорит биограф королевы Луизы П. Байле{20}. Думаю, что чувства королевы были Александру Павловичу известны не хуже, чем немецкому историку. Символический результат встречи увековечен и на популярной картине: 4 ноября 1805 года прусская королевская чета и царь в 11 часов вечера вошли в потсдамскую гарнизонную церковь и над гробом Фридриха Великого поклялись друг другу в вечной дружбе. Это генерал Шильдер и называет «потсдамской мелодрамой». Возможность войны между Пруссией и Россией отпала надолго: на сто десять лет. Было заключено и письменное соглашение, тоже достаточно известное.

Путь из «храма Сивиллы» к потсдамской гробнице, от Чарнецкого и Жолкевского к Фридриху Великому был проделан в самом деле очень быстро. Польский историк думает, что в Пулавах император Александр «мистифицировал» поляков. Вернее, он просто одумался, выйдя из пулавской атмосферы. У Александра Павловича желание нравиться людям — тем, в обществе которых он находился, — было сильно почти до болезненности. Не подлежит, однако, сомнению, что он очень колебался и в Пулавах, и еще до Пулав. Чарторийскому было от того не легче. В день заключения Потсдамского договора дело жизни князя Адама сорвалось навсегда. Аустерлицкое поражение, последовавшее через месяц, уже, в сущности, тут ничего не меняло: историческая Польша не воссоздалась бы и в случае победы над Наполеоном.


X


Когда игра кончается тяжелой неудачей, партнеры обычно взваливают вину друг на друга. Так было после Аустерлица в отношениях между императором Александром и князем Адамом Чарторийским. Царь с достаточным правом мог думать, что ему в Пулавах предлагали весьма неудачный план. Чарторийский, со своей стороны, не без основания был недоволен переменчивостью и нерешительностью царя. За власть князь Адам не цеплялся нисколько. В дошедших до нас письмах он почти неизменно просит царя об отставке. «Вашими поступками и речами, — писал он в апреле 1806 года Александру Павловичу, — Вы постоянно выражали лишь свое неудовольствие и сожаление по поводу всего сделанного. Вы часто высказывали по этому поводу упреки, говорили, что впредь Вас не поймают».

Не стеснялся попрекать и сам князь Адам. Думаю, что за всю историю России ни один из министров, не исключая графа Витте, не говорил с царями в таком тоне, как Чарторийский. «Ваше Величество, по-видимому, взяли себе за правило руководствоваться лишь первой пришедшей на ум идеей...» «Ваше Величество никогда никому не доверяет вполне, вот почему, быть может, ни одно предприятие не было выполнено так, как это было бы желательно...» «Ваше присутствие во время Аустерлицкого сражения не принесло никакой пользы, даже в той именно части, где Вы находились, войска были тотчас же совершенно разбиты, и Вы сами, Ваше Величество, должны были поспешно бежать с поля битвы...» Иногда при чтении длиннейших меморандумов Чарторийского выносишь впечатление, будто он нарочно подбирал все то, что могло задеть императора и доставить ему неприятность.

Царь в письмах отвечал сдержаннее и лишь выражал сожаление, что Чарторийский «пользуется услугами иностранца для переписки начисто бумаг подобного рода». Еще много позднее Александр Павлович начинал свои письма к князю с обращения «дорогой друг» и кончал словами «весь ваш душой и сердцем». Но эти слова больше ничего не значили: от дружбы оставалось немного, общности идей уже не было и следа. В 1807 году князь Адам был уволен в отставку по прошению, а тремя годами позднее навсегда покинул Петербург. Ссоры, впрочем, у него с царем не было. Александр I, при своих все более редких встречах с другом молодости, был с ним любезен по-прежнему.

В пору борьбы с Наполеоном царь, по-видимому, старался использовать польские связи и влияние Чарторийского. Князь Адам, кажется, не вполне освободился от иллюзий относительно расположения к нему царя. После Венского конгресса он твердо рассчитывал, что станет наместником вновь созданного Царства Польского. Другим возможным кандидатом на этот пост считался престарелый Костюшко. К общему изумлению, назначен был ничем не замечательный генерал Зайончек.

Это было последним ударом для князя Адама. «Что такое общественное бедствие по сравнению с личной неприятностью?» — сказал как-то, в порыве циничной откровенности, граф Сегюр. Я отнюдь не хочу сказать, что именно личной неприятностью определялась дальнейшая политическая работа Чарторийского: он был человек чрезвычайно порядочный. Но могла иметь значение и обида. Зайончек, конечно, не имел права быть его соперником, — хоть, собственно, и сам князь Адам не мог считаться законным кандидатом, если был жив Тадеуш Костюшко. Как бы то ни было, вся дальнейшая жизнь Чарторийского посвящена была оппозиции. Он занимался в Польше общественной работой. Главным его противником был ненавистный всем полякам Новосильцев, когда-то ближайший друг и товарищ князя Адама по петербургскому «Комитету общественного спасения».

Как часто бывает, оппозиция привела Чарторийского к революции. Он для нее никак не был создан. Польское восстание подготовили тайные общества: «филареты», «филоматы», «патриоты», «косцы», «променисты», «друзья», «тамплиеры», «национальные масоны». Все это нам знакомо по истории тайных обществ в других странах, особенно в Италии, отчасти и в России. Были и в Польше «кающиеся дворяне», отменявшие «паншцизну», ходившие в народ и даже заводившие крестьянские общины «без частной собственности на землю». Польский крестьянин был тоже богоносец и тоже носил в душе социалистические идеалы. Богоносцами были, впрочем, и все решительно другие народы. В этой области никто ничего нового не выдумал{21}. Когда будет написана параллельная история национального духа разных стран, обнаружатся величайшие неожиданности.

Князь Адам Чарторийский был недостаточно молод для игры в «филареты» и «филоматы», — польское восстание совпало с его шестидесятилетним юбилеем. Какой уж он был революционер! Племяннику последнего польского короля, родственнику немецких владетельных принцев, бывшему другу императора Александра, наконец, владельцу Пулав и многих тысяч душ ни в каких восстаниях делать было нечего. Но, по своему имени, по декоративности своей фигуры, отчасти и по общему безлюдью, он неизменно выплывал в каждом большом польском деле. Я писал в другом месте, что все революции начинаются с людей титулованных, их список длинен: тут и граф Эссекс, и маркиз Лафайет, и князь Львов, и Макс Баденский, и Каройи. Польша исключения не составила. Адам Чарторийский стал вождем восстания 1830 года. Этот революционер поневоле возглавлял революцию приблизительно так, как у нас ее «возглавлял» в феврале 1917-го М.В. Родзянко.

Как известно, восстание началось с нападения на Бельведерский дворец. Великий князь Константин Павлович спасся и уехал в Вербну. К нему отправили делегацию из четырех виднейших политических деятелей. О согласованности настроения и действий этой делегации можно судить по тому, что два ее члена, Чарторийский и Любецкий, умоляли Константина Павловича тотчас вернуться в Варшаву, а остальные два, Лелевель и Островский, убеждали его никогда больше в Польшу не возвращаться.

Князь Адам был избран президентом национального правительства. Здесь его работа сливается с польской историей, но сказать о ней можно немного: человек явно делал то, чего не умел и не хотел делать, — революцию. Скоро он был свергнут, без пользы для революции, но и без всякого для нее вреда.

Чарторийский записался в армию, проделал с ней несчастный поход и навсегда покинул родину.


XI


Очерк этот не касается деятельности Чарторийского за пределами России. О его жизни в изгнании следовало бы написать особую работу. Роль князя Адама в общеевропейской истории кончилась, собственно, еще в 1807 году, и уж во всяком случае в 1831-м. Но для Польши он достаточно поработал и за границей. Он был немолод; в сущности, он уже доживал теперь свой век, но доживал его с блеском и с достоинством.

Поселился он, естественно, в Париже, — не со вчерашнего дня парижской квартирой кончается деятельное участие в политике. Русские имения князя Адама были после восстания конфискованы, но австрийские оставались за ним. Он еще мог со своей семьей жить богато; Чарторийский немолодым человеком женился на княжне Сапега, она родила ему троих детей. Ясно было, что устраиваться надо надолго.

Законы расселения эмиграции в Париже не изучены. Если не ошибаюсь, у поляков было два центра. Беднота жила в районе Сен-Дени. Отелем же польских эмигрантов оказался остров Сен-Луи. На этом острове в XVII веке богатый чиновник Ламбер выстроил для себя дом — по парижским понятиям очень большой, — выстроил, как тогда строили, заботясь о просторе, о прочности, об удобстве, — красота же явилась сама собою. Князь Чарторийский купил этот дом за 160 тысяч франков{22}. Отель Ламбера стал главным центром польской эмиграции. При нем была школа для польских детей, здесь происходили совещания, здесь устраивались балы, концерты, лотереи в пользу нуждающихся эмигрантов. Поблизости, на Орлеанской набережной, и по сей день находится польская библиотека, — теперь государственное учреждение. На стене ее выгравированы имена людей, имеющих заслуги перед старой библиотекой. Люди эти имеют некоторые заслуги и перед Польшей: это ведь цвет польской культуры во главе с Мицкевичем и Шопеном. Список открывается именем Адама Чарторийского.

Польская эмиграция, «выходство», было явлением замечательным во всех отношениях. Лучшие произведения классической польской литературы, те, которые в наше время раздаются в награду преуспевающим варшавским гимназистам, написаны эмигрантами. Огромно и историческое значение «выходства», со всеми его слабыми и смешными сторонами. Не эмиграция спасла Польшу; но без эмиграции то чудо, в результате которого Польша воскресла, было бы в историческом счете невозможно. Девиз Красиньского sperare contra spem{23} иногда оправдывается жизнью, — правда, довольно редко.

В «выходстве» князь Адам Чарторийский занимал особое место. Вначале левые эмигранты его ненавидели. В 1833 году во французской печати появился против него настоящий обвинительный акт, подписанный 2228 эмигрантами. Он объявлялся врагом, человеком, недостойным доверия Польши. Чарторийский отвечал просто, с достоинством, с совершенным сознанием своих заслуг. Вечная трагедия консерватора, замешанного в чужое революционное движение. Левая часть эмиграции была настроена весьма радикально, — Красиньский недаром призывал ее «бросить гайдамацкие ножи». Князь Чарторийский гайдамацких ножей не любил даже в теории.

Позднее отношение к нему изменилось. Всей эмиграции нужен был генеральный представитель, посол польской культуры. Для этой роли не годился даже Мицкевич: его и теперь во Франции знают мало. Князя Чарторийского знала вся Европа. Немного в ней было людей, равных ему по декоративности.

Эта декоративность была, собственно, его основным свойством. В облике Чарторийского не было врезывающихся в память черт. Этот человек прожил жизнь необыкновенную по блеску фабулы. Но, при несомненном своем уме, при прекрасных душевных качествах, сам он от этой фабулы чуть отставал. Грансеньером прошел он через два столетия, через великие исторические дела, через несколько исторических эпох. Бледноваты и его неоконченные мемуары, очень привлекательные по тону: он дурно ни о ком почти не отозвался из бесчисленных людей, с которыми столь по-разному сталкивала его жизнь, — обо всех говорит сдержанно, любезно — по-грансеньерски. Ни по мемуарам, ни по дипломатическим этюдам мы не получим точного представления об его душевном облике. Жизнь должна была утомить князя Адама. Но он и вошел в нее как будто несколько утомленный от природы. Сложны были и обстоятельства его биографии: не все было ясно в происхождении, не все было гладко в отношениях с Александром Павловичем. В чем правда? Что такое измена? Вполне бесспорно было немногое: любовь к Польше — самая привлекательная черта старого романтика. Под конец жизни этот задержавшийся на земле человек XVIII столетия поддерживал близкую связь с иезуитами. У них, по крайней мере, все было твердо и определенно. Уж очень шаталось все остальное в мире.

Как большинству Чарторийских, ему была послана очень долгая жизнь. Думаю, что в пору второй империи этот 90-летний старец, который был политическим деятелем в дни Французскойреволюции, участвовал в походе 1792 года, представлялся Екатерине II, на посту русского министра руководил борьбой с тем Наполеоном — с дядей, — должен был казаться людям истинным чудом. По польским делам он вел переговоры с английскими и французскими министрами второй половины XIX века, — вероятно, они казались ему мальчишками: в свое время — правда, по русским делам — он вел переговоры с Питтом и Талейраном!

Польская эмиграция с ним примирилась, — он, в сущности, и занимался больше благотворительной деятельностью. Впрочем, в особо торжественных случаях еще выступал с речами на десятом десятке лет жизни. Теперь он был великий изгнанник, egregius exsul Польши. Эту роль князь Чарторийский исполнял с большим умением, тактом и достоинством до самых последних своих дней. Он скончался 15 июля 1861 года. В надгробном слове, произнесенном в церкви в Монморанси, сообщалось, что последние слова его были: «Я благословляю Польшу». «И душа его, — говорил французский оратор, — с последним вздохом, на крыльях молитвы отнесла к Господу Богу имя, память и несчастье его родины».


Юность Павла Строганова


I


На внутренней стене сольвычегодского Благовещенского собора сделана вязью надпись, относящаяся к 1584 году:

«А ставил сей храм своею казною Иоанникий Федоров сын Строганов и его дети Яков, Григорий и Симеон, и его внучата Максим Яковлев сын, да Никита Григорьев сын, да Андрей и Петр Симеоновы дети Строганова, и по себе на память, и на поминок ныне и впредь» («Памятники древней письменности и искусства», 1886 год).

Дошла до нас опись всех пожертвований и вкладов, сделанных на Соли Вычегодской до 1579 года разными членами семьи Строгановых. Ее напечатал П.Савваитов, и она занимает в журнале более 90 страниц! Дары были разные: «Четыре цаты ссребряныя, чеканныя, позолоченныя, с пятьюдесятью драгоценными камнями, и жемчюг, коего счетом двести шестьдесят три зерна — положение Максима Яковлева сына Строганова...» «Четыре каменя лал, да три яхонты лазоревы, да шесть зернят жемчюжных окатных больших гурмынских, да две пряди жемчюжных, в них триста восемьдесят три зернети — положение Никиты Григорьева, сына Строганова». Не менее богаты были другие вклады: блюда, братыни, водосвятные чаши, стопы, ковчеги, ковшички, украшенные яхонтами, лалами, винисами. Некоторые обозначения в списке не совсем понятны. Если «руковедь», конечно, означает рукоятку, а «иссерешки» — серьги, то, например, относительно значения «совруль» («две соврули жемчюгом сажены») никакая догадка не приходит в голову; быть может, это областное слово?

Сохранилось от древних строгановских драгоценностей немногое: у большевиков были предшественники. Сольвычегодский летописец рассказывает о «Литовском приходе» 1613 года: «В 7121 году, января 22 дня (в пяток), в том городе Соли Вычегодской были польские паны, Яков Яцкой с товарищи, и русские воры-казаки...» «Жили в городе три дни, — говорит вежливо летописец, — и уехали мимо город Устюг на реку Юг». После этого трехдневного визита в Соли Вычегодской не осталось буквально ничего ценного. Чего не увез с собой пан Яков Яцкой, то было «сожжено без остатку».

Несметное, создававшееся веками богатство семьи Строгановых представляет собой, быть может, беспримерное явление в истории. По своему размеру оно, конечно, уступает состояниям современных миллиардеров Запада. Но едва ли где бывало так, что одна семья сохраняла по богатству первое (или одно из первых) место в стране в течение пяти столетий. Еще в XV веке Строгановы внесли татарам за великого князя Василия Темного выкуп в размере 200 000 рублей — сумма по тем временам неслыханная. Вероятно, гораздо больше они истратили, снарядив «своею казною» поход Ермака, доставивший русскому государству Сибирь. В Смутное время Строгановы дали взаймы казне 840 тысяч рублей, из которых половины назад не получили и не требовали. Великая Северная война велась Петром в значительной мере на их средства. О графе Александре Сергеевиче императрица Екатерина II шутя говорила, что у него в жизни трагедия: очень хотел бы прожить свой доход, да никак не может. Богатство Строгановых сохранилось до самой революции, но в XIX веке Юсуповы, Шереметевы, Браницкие, а также московские и киевские промышленные короли уже могли оспаривать у них первое место.

Происхождение этой семьи, сыгравшей большую и почетную роль в русской истории, в точности неизвестно. Прежде предполагалось, что Строгановы происходят от татарского мурзы, который принял крещение, а затем попался в плен своим единоплеменникам — они с него за измену вере будто бы сострогали кожу. Эту легенду опровергал еще Карамзин. Достоверно лишь то, что первые Строгановы были торговцы: «купецкаго чина люди». Положение их в допетровской России было своеобразное. Ни один из русских царей им не «сказал боярства», однако породнились они не только с боярами, но и с князьями древних родов. Один из Строгановых был женат на княжне Волконской. Это трудно понять при очень строгом служебно-родовом местничестве той эпохи, когда потомки великих князей считались много выше потомков удельных князей, а потомки удельных не желали считать себе равными рядовых бояр.

Петр Великий в 1722 году пожаловал Строгановым баронский титул, а сорока годами позднее они получили графское достоинство Римской империи.

Свои художественные богатства Строгановы собирали с незапамятных времен. Еще в XVI веке они заказывали лучшим мастерам иконы, и эта традиция переходила из поколения к поколению. Н.П.Лихачев в своей «Новой Строгановской именной иконе» и некоторые другие исследователи говорят даже о строгановской школе в иконописи. Знаменитый дворец Строгановых на Невском проспекте у Полицейского моста был построен бароном Сергеем Григорьевичем, вероятно, в пятидесятых годах XVIII века. Это один из сравнительно немногих дворцов, в самом деле созданных Растрелли: можно сказать с большой уверенностью, что очень многих провинциальных «домов Растреллиевой постройки» граф Растрелли никогда в глаза не видал.

Почти все Строгановы были коллекционеры и знали толк в искусстве. Их художественное собрание составлялось в течение нескольких столетий, вплоть до наших дней. Граф Григорий Строганов, умерший в 1910 году, владел в Риме на Via Sistina дворцом, художественные богатства которого не поддаются учету и оценке. А. Полак и А. Кунез посвятили ему монографию, которая в продажу не поступала. Но и эта монография недостаточно полна. Достаточно сказать, что коллекция гравюр Рембрандта не вошла в описание собрания, так как владелец считал ее недостаточно характерной для своего дворца. Мне приходилось слышать, что часть этих сокровищ после смерти графа Григория Строганова была перевезена в Россию. Может быть, и она была в свое время продана берлинским антикваром Лепке, который выпустил «роскошным изданием» каталог проданного его фирмой краденого добра из петербургского дворца Строгановых.

Колыбелью строгановского рода был восток, они открыли России дорогу в Сибирь. Однако почти весь род был направления «западнического». Особенно ярко представлял западный либеральный дух граф Александр Сергеевич и еще больше его сын Павел, ближайший сотрудник императора Александра I по Комитету общественного спасения.

Александр Сергеевич Строганов получил образование в Женеве, где изучал физику, химию и металлургию, — не могу понять, зачем ему была нужна металлургия. Науки он вперед не подвинул, но в искусстве был тонким ценителем. Его собрание картин, его библиотека и коллекция в шестьдесят тысяч монет славились по всей Европе. В новом дворце у Полицейского моста собирались известнейшие люди России. Бортнянский у Строганова исполнял свои потрясающие концерты, Лампи написал его портрет, Державин, Левицкий и Боровиковский часто у него бывали. А.С.Строганов вывел в люди Кипренского, — едва ли не он и дал эту фамилию безымянному русскому Ван Дейку. Александр Сергеевич был чрезвычайно добр: он всячески укрывал раскольников от преследований, жертвовал огромные деньги на благотворительные учреждения, щедро помогал всем нуждающимся. В мемуарах того времени говорится, что обедать у графа мог любой человек с улицы, — хозяин ставил лишь одно условие, чтобы незнакомые с ним люди не входили в его собственные комнаты. А.С.Строганов занимал в течение двадцати семи лет должность петербургского предводителя дворянства и был долгое время президентом Академии художеств. В последние годы жизни главным его делом была постройка Казанского собора. На его освящении Строганов простудился, слег и через несколько дней умер. Перед смертью он велел вывезти себя в креслах в свою картинную галерею — и в последний раз полюбовался своими сокровищами.

А.С.Строганов был несчастлив в семейной жизни. Женился он молодым человеком на Анне Михайловне Воронцовой, дочери государственного канцлера. Через четыре года Строгановы разошлись. Некоторые из современников объясняли это тем, что в пору петербургского переворота 1762 года Александр Сергеевич сразу принял сторону императрицы Екатерины, тогда как вся семья Воронцовых стояла за Петра III. Едва ли это объяснение можно считать серьезным. Из-за «партийного разногласия» иногда расстраивались браки у русских молодых людей конца XIX века, ранее же политические страсти такого выражения не находили. Были, вероятно, другие причины. По крайней мере, Анна Михайловна, славившаяся своей добротой и кротостью, в письмах потом себя именовала: «Воронцова, бывшая, по несчастью, Строганова».

Во второй раз Александр Сергеевич женился на княжне Екатерине Трубецкой и тотчас после свадьбы надолго уехал с женой за границу. Строгановы направились в Ферней — представляться Вольтеру. Восьмидесятилетний старец принял их чрезвычайно мило, — любезности красивым женщинам он, вероятно, расточал по привычке совершенно автоматически. Графиню Строганову, посетившую его в солнечный день, Вольтер не задумываясь приветствовал восклицанием: «Сударыня, какой счастливый для меня день! Я видел солнце и вас!» — графиня до последних лет жизни вспоминала об этом приветствии знаменитого писателя.

В Париже у Строгановых родился в 1772 году сын Павел (родители и друзья называли его «Попо»). Радость была необыкновенная. Портрет ребенка был заказан самому Грезу. Александр Сергеевич нашел в Париже и гувернера, — гувернера весьма своеобразного. Это был Жильбер Ромм, впоследствии принявший близкое участие в Революции и очень трагически кончивший жизнь. По образованию Ромм был математик, по убеждениям горячий сторонник Руссо. Человек он был очень ученый, не очень даровитый, скорее добрый, чем злой (в молодости и просто добрый). Я никак не берусь судить об уме Ромма, но, не скрою, многое в его сложной биографии объясняется довольно просто, если предположить, что он был глуп.

Вскоре по возвращении в Россию граф А.С.Строганов разошелся и со второй своей женой. Это дело очень нашумело в свое время по всей Европе. О нем есть подробные рассказы в трудах великого князя Николая Михайловича, Валишевского, Бартенева, в мемуарах той эпохи. Рассказывать — в десятый раз — не стоит.


II


Замечательный род, В нем эстеты чередуются с деловыми и государственными людьми. Самым выдающимся из Строгановых был граф Павел Александрович. Как известно, великий князь Николай Михайлович написал о нем трехтомный труд. И все же личность главного деятеля петербургского Комитета общественного спасения остается неясной. Что-то недосказанное есть как будто и в труде великого князя. Он использовал огромный материал из строгановского архива, но сам же сообщает в предисловии, что произвел чрезвычайно трудный выбор в материалах, во сто крат более обильных. Будет ли когда-либо опубликован строгановский архив целиком? Его потеря была бы истинным бедствием для русской науки. Достаточно напомнить, какую услугу истории оказал «Архив князей Воронцовых», как ни бестолково он издан.

В одном из своих писем к царю (от 1802 года, без числа) П.А.Строганов говорит: «Как говорится, горбатого могила исправит, а то ужасное воспитание, которое я получил, Государь, еще часто дает о себе знать».

Под «диким воспитанием» Строганов мог разуметь приемы Жильбера Ромма вообще; мог разуметь и один лишь эпизод из своей ранней юности: поездку в революционный Париж. Этого эпизода я и коснусь в настоящей статье. К сожалению, мои поиски в архивах парижской полиции не дали для его освещения почти ничего. О Строганове там нет сведений — ни в отделе регистрации подорожных, ни в отделе перлюстрированных писем. Материалы о Ромме, разумеется, в архиве есть; попадались мне и неопубликованные документы, касающиеся этого странного человека. Но они относятся к более позднему времени: Ромм навсегда расстался со своим воспитанником в конце 1790 года.

Александр Сергеевич всецело предоставил французскому гувернеру воспитание своего сына. В доме Строгановых Ромм был никак не на роли мосье Трике. В своих письмах к нему Александр Сергеевич называет Попо «наш сын». Добродушнейший глава семьи не только любил и уважал Ромма, но как будто даже несколько его побаивался. Во всяком слу чае, он чрезвычайно ценил педагогический труд будущего члена Конвента. И в самом деле Жильбер Ромм относился к своим обязанностям серьезно и добросовестно; он воспитывал мальчика в духе Руссо, руководясь принципами «Эмиля». Некоторое осложнение заключалось в том, что вместо хижины савойского священника был растреллиевский дворец у Полицейского моста, а вместо садика с огородом — миллион триста тысяч десятин строгановской земли. Идеи Руссо в обстановке екатерининского Петербурга воплощались в жизнь довольно забавно.

Сохранились педагогические письма, которые Ромм писал маленькому Строганову. Жили они, собственно, рядом, но Ромм предпочитал письменное слово устному и по любому поводу посылал своему воспитаннику, в соседнюю комнату, длинные, цветистые, курьезнейшие послания. Попо, хороший мальчик, ленился, любил сласти. Ромм мрачно обличал его пороки: «Несчастный! Неблагодарный сын! — писал он. — Вы впали в невежество, обжорство, леность, в самую возмутительную неблагодарность! Несчастный! Если это будет так продолжаться, вы станете самым презренным и отвратительным существом! Сердце холодное и черствое, что из вас будет? Предоставляю вам выбор между хорошим столом и презрением всех честных людей!» — Будущий член Конвента был совершенно лишен чувства юмора. Со всем тем он и его воспитанник очень любили друг друга.

Когда Павлу Строганову пошел тринадцатый год, отец отправил его с гувернером в далекое путешествие. К ним, кроме лакеев, егерей, гвардейского унтер-офицера, был приставлен еще крепостной художник Воронихин, впоследствии знаменитый архитектор, строитель Казанского собора, Горного института и многих великолепных дворцов. Они долго путешествовали по России; гувернер читал в дороге лекции своему воспитаннику, составлял гербарии и изучал русский быт. Ромм свободно говорил и писал по-русски; он перевел на французский язык православный катехизис. На юге Попо был представлен князю Потемкину и зачислен к нему в «адъютанты».

В 1787 году Ромм, Строганов и Воронихин выехали за границу, прожили года полтора в Швейцарии, а затем поселились в Париже, где их и застала Французская революция.


III


Жильбер Ромм мечтал о ней всю жизнь. Теперь он ушел в нее всей душою. Филипп II улыбнулся единственный раз в жизни, при известии о Варфоломеевской ночи. Мрачный Ромм впервые просиял, увидев на улицах Парижа вооруженную пиками толпу. Вместе со своим питомцем он присутствовал при взятии Бастилии, — верно, оба они немного и помогали делу. Затем ураган их завертел. «Мы не пропускаем ни одного заседания в Национальном собрании», — писал Ромм. Он что-то подписывал, составлял петиции, изобличал интриги, пожертвовал на революционные цели восемьсот ливров. То же самое делал и его воспитанник. Шестнадцатилетний граф Строганов был настроен очень революционно. Впрочем, графа Строганова больше не было. Из предосторожности или по убеждению он решил переменить фамилию и стал гражданином Полем Очером — по исковерканному названию одного из владений отца.

Взгляды у него были радикальные, но смутные. Его наставник был настроен определеннее: бывший переводчик катехизиса теперь специализировался на атеизме и, подобно Анахарсису Клотцу, считал себя «личным врагом Иеговы». Вместе с Очером и несколькими друзьями они решили основать революционный клуб, — тогда все основывали революционные клубы. Было придумано название: «Клуб Друзей Закона». Была приобретена библиотека. Было положено начало архиву. Было снято помещение, — как сейчас увидим, на редкость удачно. Библиотекарем назначили Поля Очера; а заведование архивом взяла на себя с энтузиазмом хозяйка снятой квартиры.

Этот революционно-атеистический клуб, основанный будущим товарищем министра внутренних дел Российской Империи на средства екатерининского вельможи, выстроившего Казанский собор, — был, можно сказать, и сам по себе достаточно замечательным явлением. Но все же главной его достопримечательностью следует признать личность заведующей архивом. Такого архивариуса, вероятно, не имело ни одно учреждение в мире. Хозяйкой квартиры, где помещались «Друзья Закона», была — Теруань де Мерикур!

Я предполагаю памятной читателям фигуру этой знаменитой куртизанки, сыгравшей очень видную, хоть и несколько преувеличенную историками, роль в кровавых сценах Французской революции. Ее называли «красной амазонкой», — ни одна гражданская война в истории не обошлась без этаких амазонок. Чекисткой назвать ее нельзя. Однако значатся за ней и дела, которые сделали бы честь любой чекистке. Теруань де Мерикур едва ли не собственноручно отрубила голову Сюло. Ее карьера, кончившаяся в доме умалишенных, в ту пору, собственно, только начиналась. Не знаю, как велся архив в «Клубе Друзей Закона»{24}. Но не требуется особенной проницательности для того, чтобы понять, на какой платформе заведующая архивом объединилась с библиотекарем клуба. Сохранившиеся бумаги не оставляют в этом сомнения. Юный Поль Очер вступил в связь с красавицей. Бюджет Теруань де Мерикур стал пополняться доходами от «Большой и Малой Соли».

Теруань де Мерикур имела множество друзей. Поль Очер перезнакомился со всеми знаменитостями.

В красной фригийской шапочке он гулял с «архивариусом» по парижским улицам, посещал митинги, комитетские собрания. В августе 1790 года на его долю выпала большая честь: адъютант князя Потемкина был принят в якобинский клуб, получил диплом за подписью самого Барнава и поклялся: «Жить свободным либо умереть!» Как отнесся к присяге молодого барина замечательный художник, от рождения служивший у Строгановых крепостным, не берусь сказать: Воронихин воспоминаний не оставил.

Ромм, по-видимому, покровительствовал любовному увлечению Поля Очера. Впрочем, у самого Ромма, как рассказывает Дедевисс дю Дезер, был в ту пору роман, в ином, гораздо более буржуазном роде, но тоже довольно курьезный, вплоть до мелочей. (Так, Ромм получил от своей возлюбленной в подарок — зубочистку.)

Смутные слухи о том, что поделывает в Париже юный граф Строганов, стали доходить до Петербурга. Неожидан но кое-что попало в печать. В сентябре 1790 года умер лакей Ромма и Очера. Они устроили ему «революционные похороны» и положили в гроб Декларацию прав человека и гражданина. Это погребение заинтересовало французских журналистов, особенно когда они узнали, что под именем Поля Очера скрывается «сын русского сатрапа, перешедший на сторону революции». Сведения обо всем этом, вероятно достаточно приукрашенные, появились немедленно в парижских газетах. О Поле Очере, без большого восторга, узнал его отец. В Париж полетели грозные письма, за юношей был тотчас послан старший родственник Новосильцев с предписанием немедленно отставить Ромма от должности воспитателя. Миссия была нелегкая. Отеческая власть графа Строганова, равно как и предписание императрицы, не имели большой силы в Париже. Поль Очер не слишком желал вернуться в Россию, где его, очевидно, ждал неласковый прием. «Ромму стоило сказать одно слово, — замечает де Виссак, — и русский воспитанник его навсегда остался бы во Франции». Вероятно, некоторое значение могло бы иметь и мнение Теруань де Мерикур. Но с ней будущему председателю Государственного Совета не пришлось вести личных переговоров: Теруань в это время находилась не в Париже. Как бы то ни было, 1 декабря 1790 года Ромм в последний раз в жизни пообедал с Очером. Затем они навсегда расстались. Вероятно, прощание было трогательное. «Я убит горем», — писал Ромм одному приятелю вскоре после того. Он вручил юноше свой письменный завет из трех слов: Человечество. Равенство. Справедливость.

В семье Строганова осталось теплое чувство к Ромму. Александр Сергеевич прислал ему в подарок чек на десять тысяч франков. Этот чек Ромм вернул. Граф Строганов подумал — и послал другой чек, на тридцать тысяч. Этого чека Ромм не вернул.

Что до юного якобинца, то его и в самом деле встретили в России очень неласково. Снова переименованный и возвращенный в первобытное состояние, он был водворен на жительство в деревню. Его французская политическая карьера навсегда кончилась, русская началась лишь десятью годами позднее.

Она в общем известна. П.А.Строганов был одним из самых просвещенных и привлекательных людей александровского времени. Время блистательное, и выдающихся людей тогда было много везде, много и в России. Создавались они по-разному. Что общего в начальных главах биографии между членами Комитета общественного спасения и, например, Сперанским, хоть цели их, в сущности, были очень сходны. Но и среди деятелей Комитета П.А.Строганов занимает особое место. Он мог называть полученное им воспитание диким, мог вести с С.Р.Воронцовым беседы о «гидре революции», — пребывание в Париже 1790 года не прошло для него бесследно: здесь и главный интерес этой маленькой главы, малая история. Идеи, которые породили настоящий Комитет общественного спасения — парижский, просачивались в далекие углы мира самыми странными путями. И не только просачивались, но и фильтровались: отголоски Французской революции были значительно лучше, чем она сама.


IV


Ромму участие в революции обошлось много дороже, чем Очеру. Для революционной деятельности у него не было никаких данных: он был крошечного роста и хил телом, писал плохо, говорить не умел совсем, имел вдобавок твердые убеждения и нравственные принципы; с этим-то багажом он сунулся в революцию! Разумеется, пучина скоро его поглотила. В революциях всегда побеждают негодяи, — так, по крайней мере, сказал перед казнью достаточно компетентный человек: Дантон. Ромм негодяем, конечно, не был. Фанатизм его рос с каждым днем. Избранный членом Конвента, он подал голос за казнь короля, за перенесение в Пантеон тела Марата. Он же создал революционный календарь. Вполне возможно, что во всех этих выдуманных им вандемиерах (от vendanges{25}), прериалях (от prairie{26}) и т.д. сказались его исследования по русской истории: древние названия месяцев в России или в отдельных ее частях (просинец, студень) также исходили из состояния земли, атмосферы, погоды.

Ромму случалось вносить в Конвент и весьма ценные предложения: он был, повторяю, человек большой учености. Но в общем его предложения в эпоху террора носили мрачно-комический характер. Так, например, в день посещения Конвента «Богиней Разума» (отставной содержанкой герцога де Субиз) Жильбер Ромм с волнением потребовал, чтобы председатель собрания обнял и поцеловал разум в лице богини. На заседании революционной секции своего квартала Ромм неожиданно предложил, чтобы секция нашла для него жену — «вдову какого-либо защитника отечества, умершего бездетным». Жену секция ему немедленно подыскала, но поставленное им условие было, по-видимому, соблюдено лишь отчасти: некоторые обстоятельства указывают, что Ромм покрыл чей-то грех, — может быть, грех защитника отечества.

Семейная жизнь Ромма продолжалась, однако, недолго: заметанный в беспорядки первого прериаля, «дело последних монтаньяров», он вел себя на суде совершенным героем, а по вынесении смертного приговора закололся вместе с двумя соучастниками. Другие трое были казнены. Народ не слишком оплакивал своего служителя. Одна из газет того времени, «Courier français» (номер 1 мессидора III года), пишет: «Их смерть вызвала всеобщую радость». Еще резче выражается другая революционная газета, «Gazette française» (за то же число): «Смерть шести разбойников не произвела ни малейшего впечатления. Через минуту после нее народ осыпал их бранью, а к вечеру он вообще о них не думал». Возможно, однако, что газеты победителей лгали: самоубийство трех осужденных и тогда не было явлением повседневным. Во всяком случае, в течение нескольких лет во Франции держался упорный слух о том, будто Жильбер Ромм спасся и укрывается в России у своего воспитанника, графа Строганова.

Ромм покончил с собой, по-видимому, в состоянии полного исступления: протокол отмечает многочисленные удары кинжалом в грудь, в шею и в лицо. Кинжал, которым закололся несчастный член Конвента, приобщен к его делу и находится в Архиве. Это небольшой нож с черной рукояткой, с длинным, тонким, зазубренным лезвием. В Архиве же я нашел подлинник протокола военной комиссии, приговорившей Ромма к смертной казни. В заголовке этой канцелярской бумажки значатся его излюбленные слова: «Свобода. Равенство. Справедливость. Человечество»...

Бумаги Ромма через столетие приобрел великий князь Николай Михайлович. Он успел напечатать лишь небольшую часть этих бумаг. Где они находятся в настоящее время, я не знаю.


Графиня Ламотт и ожерелье королевы


I


Дело об ожерелье королевы было как будто создано для романистов и драматургов. Им в значительной мере навеяна пьеса Гёте «Великий Кофт», хоть в ней имена не называются. Александр Дюма написал о деле один из самых слабых своих романов и с историей в нем не поцеремонился. Вдохновило это дело и Карлейля — его очерк «Бриллиантовое ожерелье» с одинаковым правом можно назвать и историей, и поэмой. В отношении «интриги» дело об ожерелье стоит любого уголовного романа. Отличается же оно от самых плохих романов тем, что было совершенно бессмысленно. Обычно в уголовных процессах подобного рода, например в делах Терезы Эмбер, Рошетта, Ставиского, расчет преступников строился на легковерии жертв; в деле же ожерелья королевы одинаково легковерны были и жертвы, и преступники.

Как известно, в 1769 году сложная придворная интрига, которой руководил граф Жан Дюбарри (сыгравший какую-то небольшую, еще, кажется, никем не выясненную роль и в русской истории), привела в Версальский дворец Жанну Бекю, незаконную дочь служанки и некоего Гомара, — по профессии не то модистку, не то компаньонку, поведения легкомысленного. За необыкновенную красоту ее прозвали «ангелом», из этого образовалась фамилия или псевдоним «Ланж» (l'ange), так что звали ее и Бекю, и Гомар, и Ланж. Она была последней любовью Людовика XV. Старый король влюбился в нее без памяти. Чуть не в первый день знакомства он послал ей бриллиантов на 100 тысяч ливров. В ее приемную хлынул «весь Версаль».

Такого низкопоклонства в отношении власти, которое мы наблюдаем в наше счастливое время, восемнадцатый век не знал. Однако и Жанна Бекю видела на своем веку немало человеческой низости. Достаточно сказать, что какой-то генеалог составил для нее родословную, возводившую ее род к Жанне д'Арк! Быть может, в связи с этим в Париже втихомолку распевали стишки: «Что у тебя за судьба, Франция, — Быть подчиненной бабе! — Быть спасенной девственницей, — И погибнуть из-за шлюхи...» Брат названного выше графа Дюбарри за приличное вознаграждение предложил фаворитке руку, сердце и имя. Король назначил графине Дюбарри содержание в триста тысяч ливров в месяц. Для нее выстроили недалеко от Версаля знаменитый павильон Лувесьен. «Не жалейте золота и мрамора, — приказывал король архитектору, — как жаль, что нельзя построить для нее дворец из алмазов!..» Во Франции мучительно завидовали и ей, и графу Жану. Зависть была преждевременна — вечная история Солонова предсказания Крезу: «Подожди смерти: тогда только будет видно, был ли ты счастлив». Через двадцать пять лет и графиня Жанна, и граф Жан взошли на эшафот — она за то, что была «любовницей развратного тирана», он за то, что ее тирану сосватал, — подходящих статей закона не нашли и в то мало церемонившееся с законом время.

Теперь некоторые историки признают за Людовиком XV большие государственные заслуги: он заключил, например, с испанскими Бурбонами так называемый pacte de famille. Большая публика помнит о Людовике XV главным образом «После меня хоть потоп!», а о госпоже Дюбарри — «Франция, твой кофе... убежал!» и «Минутку, господин палач!..» Это была необразованная, но не глупая и не злая женщина, очень раздражавшая страну своим мотовством. Психология французского народа в ту пору не совсем походила на нынешнюю. Время было щедрое, сбережений в высшем обществе не делал почти никто. Графиня Дюбарри и в XVIII веке удивляла мир своей расточительностью: при годовом окладе в 40 миллионов нынешних франков она имела огромные долги!

Куда уходили миллионы? Много денег поглощали туалеты госпожи Дюбарри. На стол тратились немалые суммы. В ту пору гастрономия у вельмож — особенно во Франции и в России — вообще была необыкновенная, нам теперь даже не совсем понятная. У графа А.С.Строганова, учившегося гастрономическому делу в Париже, подавались к столу лосиные губы, разварные лапы медведя, жареная рысь, жаренные в меду кукушки. Другой вельможа поил домашнюю птицу сливками с пармезаном и рейнским вином. Третий, чтобы увеличить печень налимов, травил их аршинными голодными щуками. Большие деньги уходили и на игру, особенно в связи с тем, что доступ в высшее общество был довольно легкий, и часто проникали к карточным столам люди, которых в России в XVIII веке называли «картежными академиками». Знаменитый версальский шулер, греческий дворянин Апулос, благодаря которому во Франции шулера и по сей день столь странно и нелюбезно называются «греками», оставил после себя школу. Очень много денег госпожа Дюбарри тратила и на драгоценные камни. Она косвенно, без всякой вины, и была причиной возникновения дела об ожерелье.

Ювелиром французского двора был в ту пору саксонский еврей Боемер, а его компаньоном — тоже саксонец, потомок французских гугенотов, Бассанж. У них был магазин на улице Вандом. Зная любовь новой фаворитки к драгоценным камням, Боемер решил создать для нее самое прекрасное в мире ожерелье. Он достал взаймы большую сумму и стал объезжать европейские столицы в поисках лучших камней. Через некоторое время — по-видимому, не очень скоро — было готово то самое «ожерелье королевы», из-за которого, по преувеличенному суждению одного из современников, произошла Французская революция.

В бумагах Боемера сохранились рисунки, изображающие это ожерелье; но они не вполне между собой совпадают. Число камней в нем огромно — я пробовал сосчитать по рисункам и не мог. Боемер назначил за него цену: 1600000 ливров. Нельзя сказать, что для того времени эта цена была совершенно неслыханной. Бриллиант «Регент» обошелся герцогу Орлеанскому в два с половиной миллиона. Граф Орлов заплатил за камень, носящий его имя, 450 тысяч рублей (продавец получил сверх того дворянство и пожизненную пенсию в четыре тысячи). За грушевидный бриллиант «Санси», имеющий сказочную историю{27}, было Демидовым (правда, много позднее) заплачено полмиллиона рублей. Как бы то ни было, частных покупателей для столь дорогих вещей в конце XVIII века было чрезвычайно мало, и едва ли Боемер стал бы составлять ожерелье, если б не получил обещание, что оно у него будет куплено фавориткой.

Случилось, однако, непредвиденное событие. В конце апреля 1774 года Людовик XV выехал в одно из тех небольших путешествий, «которыми он, по свидетельству барона Безенваля, пытался заполнить свою бесполезную жизнь и отогнать следовавшую за ним всюду по пятам скуку», — в известном смысле, король был прообразом героев Байрона. Вернувшись, он вдруг почувствовал головную боль и озноб. К нему позвали врачей. Их собралось четырнадцать: шесть лейб-медиков, пять лейб-хирургов, три аптекаря.

Они сначала было признали болезнь неопасной лихорадкой. Но вечером у короля на лбу, на щеках выступили зловещие красные узелки. Их умели отлично распознавать и врачи XVIII века: оспа, черная оспа!

Это в те времена была, пожалуй, самая страшная из всех болезней. От нее в XVIII веке в Европе умерло около двадцати королей и принцев. В России, по цифрам Димсделя (конечно, очень преувеличенным), от оспы ежегодно умирало до двух миллионов людей. Знали хорошо и ее заразительность. Боялись оспы так, что, например, Кауниц, знаменитый министр Марии Терезии, запретил произносить при себе самое название этой болезни. Ужас объял Версаль. Очень жутки эти страницы у Безенваля, у другого очевидца, герцога Лианкура: отвратительные реалистические подробности оспы, бегство людей, внезапная пустота вокруг Дюбарри, вчера еще всемогущей... Король вел себя с достоинством. Перед кончиной просил у всех прощение за «скандальное зрелище, которое являл своему народу». В завещании он написал: «Я плохо правил, так как не был способным и имел плохих помощников...» Это было совершенно верно. Многие, очень многие государственные люди могли бы сказать о себе на смертном одре то же самое — и не сказали.

В Париже говорили, что Людовика Возлюбленного оплакивали во всем мире только четыре человека: его внук Людовик XVI, госпожа Дюбарри (ее тотчас стали снова звать Длинноклювая) и два друга детства короля. С большой вероятностью можно добавить и пятое имя: придворный ювелир Боемер был, конечно, в отчаянии: ожерелье! кто же теперь купит ожерелье?! Он попробовал предложить свое создание испанскому двору — предложение отклонили: дорого. Во всей Европе столь дорогую вещь могла купить только новая французская королева. Мария-Антуанетта тоже очень любила бриллианты. Ожерелье было королеве показано. Она поколебалась — и ответила отказом. У нее бриллиантов было и так достаточно (драгоценности французской короны в пору революции были оценены в 22 376 609 франков).

Тут в деле есть некоторая неясность. Ожерелье пролежало у Боемера около десяти лет, и за это время, при высоких процентах, долг его, несомненно, очень вырос; проще было бы продать камни по частям. Он, однако, этого не сделал, хоть, видимо, находился на краю банкротства. Боемер упорно искал посредника, который убедил бы королеву Марию-Антуанетту купить у него ожерелье. Искал и, наконец, нашел на свое горе. Точнее говоря, посредники отыскали Боемера.


II


Люди, знавшие графиню Ламотт, говорят, что она не отличалась красотой, — красавицей ее сделала позднейшая легенда. Граф Беньо, подробно описывая ее наружность, отмечает «прекрасные руки», «необыкновенно белый цвет лица», «выразительные голубые глаза», «чарующую улыбку», но отмечает также «маленький рост», «большой рот», «несколько длинное лицо» и какой-то физический недостаток — какой именно, нелегко понять при вычурном слоге автора: «Природа, по странному своему капризу, создавая ее грудь, остановилась на половине дороги, и эта половина заставляла пожалеть о другой...» «Она была не очень красива», — прямо говорит аббат Жоржель. Тем не менее успех у мужчин графиня Ламотт имела большой. Все современники в один голос говорят, что она была очень умна. Может быть, это и так, однако все, что она делала, отличается, скорее, тупостью. Афера с ожерельем королевы была детской, ни при каких условиях не могла окончиться удачно и кончилась, действительно, катастрофой. Многое объяснится, если предположить, что графиня Ламотт была истеричкой. Во всяком случае, жизнь ее сложилась очень несчастно. О графе Калиостро хоронивший его в Италии аббат сказал в надгробной речи: «Он несчастным родился, еще более несчастным жил и совершенно несчастным умер» (по-латыни выходит гораздо сильнее: «Nascitur infelix, vixit infelicior, obiit infelicissime»). С еще большим правом можно сказать то же самое о графине Ламотт.

У нее довольно типичная биография авантюристки. Она родилась в бедности, в детстве просила милостыню на улицах и говорила прохожим, что в ее жилах течет королевская кровь, — прохожие, вероятно, пожимали плечами и ускоряли шаги. Однако в отличие от многих других авантюристок, в отличие, например, от княжны Таракановой, героиня дела об ожерелье не «всклепала на себя имя»: в самом деле она происходила по прямой линии от французского короля Генриха II, от его внебрачной связи с госпожой Сен-Реми. Незаконному потомству короля было раз решено носить родовую фамилию, и девичье имя графини Ламотт было де Люз де Сен-Реми де Валуа. Семья была совершенно разорена. Отец графини, по ее словам, умер «в объятиях благотворительности» — его не на что было похоронить. Романтика положения — далекая правнучка Франциска I просит у прохожих подаяния — поразила богатую маркизу Буленвилье, к которой шестилетняя девочка обратилась за милостыней на одной из парижских улиц. Маркиза проверила родословную девочки и отдала ее в пансион, затем взяла к себе в дом. Когда девочка подросла, к ней стал приставать муж маркизы. Не желая «платить черной неблагодарностью своей благодетельнице», она покинула дом Буленвилье и поселилась в монастыре в Иерре, под Парижем, потом в аббатстве Лоншан: у нее всегда была «склонность к уединенной жизни, посвященной чистому созерцанию».

Так рассказывала впоследствии сама графиня Ламотт{28}. Но ни одному ее слову, не подкрепленному посторонними свидетельствами, верить нельзя: лживость этой женщины была тоже совершенно истерической.

Когда начались ее авантюры, трудно сказать. В начале 80-х годов она в провинции на любительском спектакле встретилась с молодым де Ламоттом: он играл лакея, она горничную. Ламотт до конца своей жизни уверял, что он граф знатнейшего рода; но его родословная, по несчастной случайности, пропала в Бастилии. 15-летним мальчиком он был за шалости исключен из школы и служил на очень скромной должности жандарма.

За мгновенной влюбленностью скоро последовала свадьба. О жизни молодой четы в первые годы после брака мы знаем мало. Госпожа Ламотт, кроме богатой фантазии, обладала способностью все рассказывать совершенно бессвязно: о точной хронологии тут нет речи. Жили они в провинции, и, по-видимому, дела молодых супругов были очень плохи. Случайно им стало известно, что в Страсбурге проездом находится маркиза Буленвилье. Госпожа Ламотт бросилась в этот город разыскивать свою прежнюю благодетельницу. Кто-то сказал ей, что адрес маркизы она может узнать у недавно приехавшего в Страсбург графа Калиостро.


III


Вероятно, госпожа Ламотт тогда впервые услышала это имя. Оно только начинало греметь. Незачем, разумеется, рассказывать жизнь знаменитого итальянского авантюриста. Гёте, чрезвычайно им интересовавшийся и посетивший в Палермо его семью, говорит, что он был мелкобуржуазного происхождения и начал свою карьеру с незначительных уголовных дел. Настоящая его фамилия была Бальзамо, а называл он себя в разное время и в разных странах по-разному: Тишио, Милисса, Анна, Бельмонте. Последние имена его были с титулами. В ту пору человек уже не «начинался от барона», как при Людовике XIV, однако титул был, как и теперь, очень полезен; в обществе же, пока дело не доходило до суда, родословных не проверяли. Жозеф Бальзамо стал графом Фениксом, потом маркизом Пеллегрини и, наконец, графом Калиостро: имя весьма удачное и по звучности, и по некоторой национальной неопределенности.

О своем происхождении Калиостро говорил загадочно. Талейран как-то сказал одной из своих приятельниц: «Я хочу, чтобы в течение веков люди спорили о том, что я был за человек и к чему именно я стремился». У Калиостро, помимо этой слабости, могли быть и более основательные причины окружать себя тайной. Он иногда называл себя египтянином, а чаще говорил: «я человек», «я гражданин мира», «мое отечество вселенная», или просто: «я тот, кто есть» («je suis celui qui est»). Несколько более определенно он высказывался о времени своего рождения: родился несколько тысячелетий тому назад. В молодости он неоднократно встречался с Сократом, которому и предсказал его печальную участь. Был также немного знаком с Авраамом и Исааком, хоть это, так сказать, было, скорее, шапочное знакомство. В Египте он постиг тайны жрецов и стал после патриарха Еноха «Великим Кофтом египетского масонства». Врал он вообще изумительно — спокойно, торжественно и беззастенчиво.

Это был умный, даровитый и образованный человек, хорошо понимавший свое странное время. Вольтер «разрушил все верования», однако, когда на прогулке слева от него каркали вороны, он возвращался домой сам не свой. Так рассказывает граф Беньо, сообщающий также, что при дворе герцога Шартрского «все решили больше не верить в Бога, но были готовы верить в Калиостро». Сам Великий Кофт, впрочем, атеистом не был: его поклонники уверяли даже, что он распознает атеистов по запаху и что их вид вызывает у него эпилептические припадки.

Главной его специальностью вначале была медицина. Он утверждал, что в Петербурге, при дворе «королевы русских», исцелял неизлечимо больных и что лейб-медик Екатерины II (известный Роджерсон) вызывал его из зависти на дуэль. Вместо поединка на шпагах Калиостро предложил поединок на пилюлях: пусть каждый проглотит по пилюле с ядом, изготовленной противником, — он останется жив и невредим, а Роджерсон непременно умрет и согласно условиям поединка будет в посмертном порядке «объявлен свиньею». От такой дуэли лейб-медик отказался.

По-видимому, Великий Кофт ив самом деле обладал некоторыми познаниями в медицине и даром гипнотизера. Таково, по крайней мере, заключение диссертации, которую не очень давно защищал при парижском медицинском факультете доктор Сидней Бенеимон. В этой докторской работе серьезно обсуждаются и рецепты Калиостро, и его способ лечения сифилиса, и его гипнотические приемы. Лечил он мазями, кроме того, изготовлял эликсир жизни (по одним сведениям, «из растительных ароматов», по другим — «из оленьего сердца»).

Все это — и мази, и эликсир, и даже оленье сердце — былодовольно банально. В 80-х годах главной специальностью Великого Кофта стало предсказывание будущего. Впрочем, сам он будущего не знал, но при нем были ясновидящие (они назывались «голубками» или «воспитанницами»), которых он приводил в состояние мистической прозорливости. Стать ясновидящей было нелегко. Для этого требовалось родиться под определенным созвездием, быть «девицей ангельской чистоты» и иметь голубые глаза.

В Национальном архиве сохранились протоколы допроса Калиостро в Бастилии, два больших мелко с обеих сторон исписанных листа сероватой бумаги, с выцветшей печатью, с коричневым шнуром: «Допрос, проведенный нами, Жаном Батистом Максимилианом Пьером Титоном, королевским советником, на заседании парламента и Верхней палаты против так называемого Калиостро». Внизу на каждой странице подписи: Титон и — огромными буквами — граф де Калиостро (хоть следователь упорно его титула не признавал). Этот документ и теперь трудно читать без смеха. На допросе, очевидно, нельзя было сказать «я тот, кто есть», и в ответе на вопрос о личности Великий Кофт «после клятвы, обязывающей его говорить правду» невозмутимо сообщает, что происхождения он благородного, а родился, кажется, в Медине — из Медины властям было бы трудно получить метрическую справку. Без малейшего стеснения Калиостро рассказывает и о своих сеансах: как предварительно знакомился с «воспитанницами», как приводил их в состояние мистического транса, как с ними разговаривал. «Я ей сказал: стукните вашей маленькой невинной ножкой» и т.п. Так он говорил со следователем. Жан Батист Максимилиан Пьер Титон, вероятно, отроду не слышал показаний в таком тоне. Невольно кажется, что Калиостро издевался, хоть дело для него могло кончиться плохо. На том месте, где показания приняли веселый характер, он даже и расписался как будто с особым удовольствием, сделав кляксу.

В день сеанса на стол ставили стеклянный шар с «чистейшей водой». Приводилась «голубка» в белом переднике. Произносились какие-то заклинания, заканчивавшиеся магическими словами: «Гелиос. Мене. Тетрагамматон...» Затем Великий Кофт ставил девицу на колени перед столом и, положив ей руку на голову, вызывал «добрых гениев». «По-видимому, добрым гениям вовсе это не нравится, — замечает скептик, случайный посетитель сеанса, — среди них есть упрямцы, не желающие входить в стеклянный шар с водою». Случалось, что непослушные души приводили Калиостро в ярость. Так однажды, когда дух Моисея не явился на его вызов, Великий Кофт в гневе назвал законодателя вором. Но в громадном большинстве случаев великие люди и добрые гении, которых вызывал Калиостро, в конце концов входили в стеклянный шар: вода мутнела, ясновидящая с криком падала на ковер и в конвульсиях безошибочно предсказывала будущее.

Успех сеансов был огромный. В Париже Калиостро снял дом, существующий и по сей день: он расположен на улице Сен-Клод, на углу бульвара Бомарше. Теперь в этом странно и неправильно построенном доме живут портные и лавочники; часть дома снимает ветеринарная лечебница. Полтораста лет тому назад здесь изготовлялось золото, продавался жизненный эликсир и глупым людям предсказывал будущее умный шарлатан. По вечерам в этот дом съезжался «весь Париж». Великий Кофт был в необычайной моде. Знаменитый скульптор Гудон вылепил его бюст. Во Франции появились «кольца Калиостро», «браслеты Калиостро», «брошки Калиостро». В магазинах продавались его портреты с надписью в стихах:

Вглядитесь в черты друга людей;

Каждый день он творит добро,

Продлевает жизнь, спасает от нужды,

Его единственная награда — чувствовать себя полезным.

Лечил он и в самом деле как будто бесплатно. На допросе в Бастилии следователь очень интересовался вопросом, на какие средства жил Калиостро. Великий Кофт отвечал уклончиво. По-видимому, система его заключалась в том, чтобы ничего не брать с большинства пациентов: он отыгрывался на жертвах, которые им намечались среди богатейших вельмож. Все это, впрочем, было значительно позднее, в 1785 году. В ту пору, когда к нему приехала госпожа Ламотт за справкой о маркизе Буленвилье, Калиостро находился в Страсбурге и парижской славы еще не имел. Справки он дать не мог, однако в маркизе больше не было и никакой надобности. Самозваный граф и самозваная графиня познакомились. Они были как будто созданы для совместной работы. Работа, однако, наладилась не сразу. В «голубки» госпожа Ламотт не попала. Голубые глаза у нее были, но ангельской чистоты, очевидно, не хватало.

В числе первых поклонников Калиостро во Франции был кардинал де Роган. Можно даже предполагать, что Великий Кофт и приехал во Францию по приглашению кардинала.

Роган принадлежал к одной из самых знатных французских фамилий. Всем известен их родовой девиз: «Король не может, принц не желает, но я Роган...» Несмотря на этот девиз, в их семье в течение веков набралось множество титулов — и герцогских, и княжеских, и других. Есть несколько ветвей знаменитого рода: Роган-Жие, Роган-Рошфоры, Роган-Субизы, Роган-Гемене, Роган-Шабо, Роган-Роганы (австрийские). Кардинал принадлежал к княжеской ветви Роган-Гемене, колоссальное банкротство которой наделало много шума в восемнадцатом веке. Сам он, однако, не был задет этим финансовым крахом. Личное его состояние было не так велико, но он имел множество должностей, званий и синекур, приносивших ему большие деньги. Его доходы расценивались современниками и историками по-разному: мне попадались цифры от 800 000 до 3 000 000 ливров в год. Тем не менее кардинал был кругом в долгу.

Это был очень любезный, приятный, красивый человек, имевший большой успех у женщин. Хроника той эпохи говорит о его многочисленных победах. Он был в свое время французским послом в Вене, где навлек на себя немилость Марии Терезии. Позднее кардинал занимал должность великого дародателя и страсбургского епископа, хоть, по-видимому, был человеком неверующим. Считали его честолюбцем. Один из его современников не без основания недоумевал: о чем еще может мечтать «князь из рода Роганов, кардинал, великий дародатель Франции, командор ордена св. Духа, страсбургский епископ, владетельный князь Гильдесгеймский, глава аббатств Нуармутье и Сен-Вааст, провизор Сорбонны и т.д., член всех академий и любимец (la coqueluche) всех знатных дам Парижа?» Говорили, что кардинал хочет стать главой французского правительства. Но едва ли это было верно.

Насколько мы можем судить, основной чертой Рогана была непостижимая доверчивость. Того, что неопределенно называют скептицизмом, у людей почти никогда не бывает в меру — ровно столько, сколько нужно: у одних его слишком много, у других слишком мало. Кардинал де Роган в житейских делах был точно лишен способности сомневаться. Он верил каждому слову Калиостро. Великий Кофт ему сказал: «Ваша душа достойна моей» и обещал изготовить для него горы золота при помощи философского камня — он поверил. Естественно предположить, что Калиостро рассчитывал поживиться на кардинале, которому безденежье при миллионном доходе не мешало быть щедрым. Однако из протоколов допросов не видно, чтобы Великому Кофту достались от кардинала большие суммы: были только дружеские подарки.

Графиня Ламотт познакомилась с Роганом почти тогда же, когда с ним познакомился Калиостро. По собственным ее словам, она сейчас же после знакомства поехала к нему за деньгами — именно поехала: госпожа Ламотт говорила, что милостыню можно просить только в том случае, если приезжаешь за ней в собственной карете. Почти не зная или даже совсем не зная просительницы, кардинал дал ей «не считая горсть золота». Это было недурно, но одной горсти золота графине показалось мало.

Роган и Калиостро позднее в Париже ввели ее в самое высшее общество. В одной из своих книг графиня сообщает, что за ней очень волочился граф д'Артуа, впоследствии король Карл X, имевший репутацию «самого обольстительного человека в мире», и что она отвергла его ухаживания. Столь поразительная суровость с ее стороны внушает некоторые сомнения. Со многими другими мужчинами она не была так жестока. «Моя свежесть заменяла мне красоту», — говорит она в труде, который совершенно серьезно назвала: «Защита оскорбленной невинности».

У нее было все — кроме денег. Жила она на то, что давал Роган. На допросе (протокол 20 января) графиня показывала, что всего перебрала у кардинала от 70 до 80 тысяч ливров и что деньги эти он ей давал «за советы»: «Я помогала ему советами». Однако весь Париж знал, что она была любовницей Рогана.

Поселились они все трое, кардинал, Калиостро и графиня, в разных домах квартала Бастилии, точно предчувствовали, что скоро все там, в крепости, и окажутся. Бывали на сеансах ясновидения, вместе рассуждали об эликсире жизни, о философском камне. Думаю, что ни один из них сам толком не знал, чего, собственно, хочет. Калиостро, кажется, просто забавлялся зрелищем человеческой глупости. Кардинал мечтал неопределенно, по-маниловски. Королева Мария-Антуанетта унаследовала нерасположение к нему от своей матери, Марии Терезии. Как потомки бретанских герцогов, Роганы имели при версальском дворе ранг иностранных принцев и шли на церемониях тотчас за французскими принцами крови. Однако в тесный круг королевской семьи кардинал доступа не имел. По-видимому, он был немного влюблен в королеву; главная его мечта заключалась в том, чтобы попасть в ее круг. Что до графини Ламотт, то, как она говорит, ее терзало честолюбие — «благородный недостаток возвышенных душ». Сколь ни трудно переводить на простой язык чувства этой истерической женщины, должно думать, что прежде всего и больше всего ей нужны были деньги. Однако дело было не только в деньгах. У нее была природная склонность к шарлатанству — черта, которую Гёте в мрачную минуту признал обычным свойством замечательных людей.

Госпожа Ламотт уверяла всех, что очень хорошо знакома с королевой и пользуется большой ее милостью. Кардинал был твердо убежден, что графиня пользуется при дворе королевы очень большим влиянием. Графиня неопределенно обещала использовать свое влияние в интересах кардинала. В каких интересах? Ответить трудно, — повторяю, в этом деле все бессмысленно.

Довольно бессмысленна была и та знаменитая сцена, которая, конечно, встает в памяти каждого читателя, когда речь заходит о деле об ожерелье: сцена с подставной королевой в версальском «боскете Венеры». Между тем именно эта сцена к делу прямого и тесного отношения не имела. Напомню ее лишь кратко.

В ту пору центром Парижа был сад и галерея Пале-Руаяльского дворца. Благодаря предприимчивости владельца, герцога Орлеанского, их слава именно тогда стала распространяться по всему миру. «Пале-Руаяль — это маленький город, нет, это целое государство!» — восторженно писал позднее Дюкке. В саду этого дворца, от которого столь непонятным образом отлетела жизнь, в три часа дня гулял весь веселящийся Париж. Там гуляли, естественно, и Ламотты. На одной из таких прогулок (в конце весны 1784 года) граф познакомился с девицей Николь Леге; она называла себя модисткой. В ней не было ничего замечательного, кроме одной особенности: Ламотта поразило ее сходство с королевой Марией-Антуанеттой. Сходство, по свидетельству современников, было действительно необыкновенным, — знатоков, безошибочно распознающих в человеке «породистость», «расу», голубую кровь, белую кость, это обстоятельство должно было бы повергнуть в смущение: парижскую модистку, дочь инвалида Леге, нельзя было отличить от французской королевы знатнейшего в мире Габсбургского рода!

Кому именно пришла в голову гениальная мысль, графу или графине, — этого мы не знаем; думаю, что скорее — графине. Заключалась мысль в следующем: кардинал де Роган хочет войти в милость к королеве, — что, если ему выдать за королеву девицу Николь Леге?! С какой целью? Роган, конечно, выразил бы благодарность людям, устроившим это дело. Однако уж очень велик был и риск. На всем этом предприятии был налет шалой истерической шутливости, свойственной именно госпоже Ламотт. Шутливость сказалась и в том, что модистку Леге назвали «баронессой Олива». Это имя, Oliva, было анаграммой имени королевского рода Валуа, к которому принадлежала графиня Ламотт. Таким образом, уже без всякой необходимости, уголовный элемент в деле усиливался, против организаторов создавалась новая улика или подобие улики.

Рогану было объявлено, что королева по ходатайству госпожи Ламотт согласилась в величайшем секрете назначить ему свидание в Версальском парке. Кардинал был в восторге. В ночь 11 августа он прокрался в темный «боскет Венеры», расположенный у лестницы, поблизости от дворца. Через несколько минут появилась Николь Леге, в белом платье из индийского муслина, с какой-то «Thérèse blanche»{29} на голове, — ее одели под королеву, но впоследствии госпожа Ламотт говорила: «Бедная девушка была разукрашена, как церковная рака». Ламотты убедили глупую модистку оказать им эту услугу, не вполне объяснив ей, в чем дело{30}. Обещали ей 15 тысяч ливров (дали только 4 тысячи), приехали за ней в коляске, по-видимому, не много ее напоили и сопровождали ее к месту свидания. Тем не менее дрожала она как осиновый лист: при всей своей глупости должна была понимать, что такая шутка может кончиться плохо. Все было заранее условлено. Увидев кардинала, Ламотты исчезли. Роган поклонился до земли и поцеловал юбку «королевы». Она что-то{31} пролепетала и не то подала, не то уронила розу, которую держала в руке. В это мгновение к ним подбежал «придворный» и взволнованно прошептал: «Сюда идут...» «Королева» исчезла. Кардинал восторженно прижимал розу к сердцу (он потом носил эту розу в драгоценной оправе).

Если можно себе представить вопрос, который очень трудно было бы связать с этой глупой комедией, то позволительно таковым считать равноправие евреев во Франции. Думаю, что и тут дело не обошлось без игривого ума госпожи Ламотт. Ровно через десять дней после сцены в «боскете Венеры» графиня явилась к кардиналу с сообщением: королеве очень нужны деньги, чтобы помочь семье одного бедного дворянина. Немного: всего 50 000 ливров, — но, как на беду, у нее нет свободных денег, а короля она беспокоить не хочет. Королева думает: быть может, кардинал согласится оказать ей небольшую услугу.

Каким образом старый придворный человек мог поверить такому сообщению, остается не совсем понятным. Но от королевской розы Роган, видимо, ошалел. Он был и счастлив выше меры — какая честь! — и безумно расстроен: как на беду, свободных 50 тысяч не было и у него. Вероятно, выход подсказала графиня: не попросить ли денег у евреев? Кардинал тотчас пригласил к себе богатого члена еврейской общины Серф-Беера и попросил у него 50 тысяч ливров: «Ваша любезность будет иметь огромное значение и для вас лично, и для всех ваших единоверцев». Не знаю, уточнил ли Роган свое обещание, но Серф-Беер деньги дал. Вечером 50 тысяч были у графини Ламотт, — разумеется, «для передачи Ее Величеству». Семья бедного дворянина едва ли получила поддержку, но графиня купила себе дом.


IV


В «Тысяче и одной ночи» поставлен вопрос, что хуже: лежать мертвым под землей или гулять бедным на земле? Восточная мудрость отвечает, что хуже гулять бедным на земле. С другой стороны, Андре Шенье сказал: «Свободная бедность — это такое удовольствие», — и тысячу раз умиленно цитировалась эта глупость большого поэта — бедности он не знал, а «свобода» привела его на эшафот. Графиня Ламотт в детстве просила милостыню, и, по-видимому, «свободная бедность» не оставила у нее приятного воспоминания. Она стремилась к богатству, не останавливаясь ни перед чем, почти не обдумывая своих поступков: мелкие аферы приносили ей небольшие деньги — значит, нужно заняться крупной аферой.

Придворный ювелир Боемер в ту пору, вероятно, уже потерял надежду продать свое ожерелье. В отчаянии он говорил, что охотно заплатит 20 тысяч ливров комиссии тому, кто поможет ему ускорить это дело. Некий Лапорт, неоднократно слышавший, что графиня Ламотт «имеет огромное влияние на королеву Марию-Антуанетту», предложил графине заняться этим делом: не купить ли все-таки королеве? Как водится, Лапорт рассчитывал получить комиссию с комиссии: дело того стоило, разумеется, Боемер заплатил бы и не 20 тысяч, а гораздо больше.

Госпожа Ламотт радости не проявила: свысока ответила, что комиссионными делами не занимается — разве так, при случае, без всякого вознаграждения? Вероятно, она и до того была, как все парижские дамы, знакома с придворным ювелиром; но с этого дня их отношения становятся самыми добрыми: то граф и графиня обедают у Боемеров, то Боемеры обедают у Ламоттов. Старый ювелир был, надо думать, в восторге: приятное знакомство в высшем кругу, надежда на столь большую да еще бескорыстную услугу. Он умолял графиню: если она не хочет денег, пусть выберет себе в его магазине какую-либо драгоценность. Графиня с достоинством отказывалась: с какой стати, какие подарки? Граф был не так горд. Не желая обижать ювелира, он согласился принять от него на память — в ожидании ожерелья — часы и кольцо.

Чего хотела госпожа Ламотт? Уж она-то ведь знала, что отроду с королевой не встречалась. Ее умом, изобретательностью, хитростью восторгались и современники, и историки. Карлейль говорил по поводу этого дела: «Век чудес еще не кончился». «Графиня Ламотт от рождения вела борьбу с социальным строем», — сказал Беньо. В этом деле, однако, нет ни ума, ни тонкости, ни чудес, ни борьбы с социальным строем. Гениальный план графини сводился к самой обыкновенной краже, притом к такой, которая неизбежно должна была очень скоро раскрыться. Думаю, что графиня просто была во власти навязчивой идеи: лучшее в мире ожерелье в 1 600 000 ливров — это чужое богатство должно, должно перейти к ней. Чего только нельзя сделать, чего нельзя купить на 1 600 000 ливров! О последствиях она просто не думала: там будет видно. Вероятно, такая же психология была не только у нее. Особенность всех этих гениальных, но обычно (далеко не всегда, впрочем) плохо кончающих авантюристов — в сочетании хитрости с навязчивой идеей. Это, в сущности, одна из форм сумасшествия — на основе чрезмерного житейского оптимизма.

Несмотря на прекрасные отношения с Боемером, госпожа Ламотт, конечно, понимала, что ей ювелир ожерелья не доверит. Естественно, возникла мысль: надо опять использовать кардинала Рогана. Прием был почти такой же, как в афере с «семьей бедного дворянина». Рогану было объявлено, что королева очень желает приобрести великолепное ожерелье Боемера, но заплатить сразу 1600 000 ливров ей трудно. Она хотела бы приобрести это ожерелье в рассрочку, с уплатой в четыре срока, по 400 тысяч. Первый взнос будет сделан 1 августа (разговор происходил в январе). Однако вступать с ювелиром в переговоры о рассрочке королеве неловко. Не согласился ли бы кардинал заключить соглашение с Боемером, не вмешивая ее формально в дело? Деньги, разумеется, будет вносить в условленные сроки королева.

Кардинал поверил. Это было, если угодно, затмение, — но так же люди верили в наше время Терезе Эмбер, что в ее шкафу лежит многомиллионное наследство Крауфорда, так же верили Ставискому, что в Байоннском ломбарде заложено испанскими эмигрантами бриллиантов на сотни миллионов франков. Все же легкое, маленькое, совсем маленькое сомнение как будто шевельнулось в уме кардинала: он попросил, чтобы королева письменно одобрила соглашение, которое он заключил с Боемером. Это требование не затруднило графиню Ламотт. У нее был добрый знакомый, по-видимому, ее любовник, некий Рето де Виллет, который умел (впрочем, не очень хорошо) подделывать чужой почерк.

Кардинал побывал у ювелира и легко с ним договорился: 1600 000 ливров, четыре взноса, по 400 тысяч каждые полгода, первый взнос 1 августа. Боемер был счастлив, передавая Рогану ожерелье. Больше он, разумеется, никогда не видел ни ожерелья, ни денег. Десять лет он ждал этого дня — и это был день его гибели.

Они заключили письменное условие; госпожа Ламотт «показала это условие королеве»; Рето написал на документе: «Одобрено. Мария-Антуанетта, королева Франции». Подпись королевы была подделана плохо; к тому же никогда французские короли и королевы не прибавляли к своему имени в подписи слов «de France». Кардинал ни в чем не усомнился. В его оправдание должно сказать, что накануне у него было совещание с Калиостро: он запросил Великого Кофта, будет ли к добру дело? Калиостро вызвал духов — они признали, что из дела выйдет большое благо. Вопрос о том, получил ли Калиостро от графини вознаграждение, остается невыясненным. Может быть, он просто издевался. Как бы то ни было, кардинал лично отвез ожерелье на квартиру графини. Туда при нем за драгоценностью явилось «от королевы» уполномоченное лицо: Рето де Виллет.

В тот же день у графини происходил дележ добычи. Ожерелье было разобрано. Большую долю камней, естественно, взяли себе Ламотты. Кое-что досталось Рето. В самом спешном порядке воры приступили к продаже драгоценностей. Графа отправили в Лондон; там он продал разным ювелирам одну часть бриллиантов. Другую распродала в Париже графиня. Продавали они дешево и в общей сложности едва ли выручили больше 700 тысяч. Но и 700 тысяч по тем временам представляли собой богатство.

В этой афере еще можно было бы усмотреть практический смысл, если б Ламотты попытались затем бежать за границу, в далекие страны, в Америку. Однако ни малейших попыток к этому они не делали. Напротив, они тотчас приступили к покупкам, которые должны были обратить на них внимание. Отделали свой дом в Бар-сюр-Обе, накупили мебели тысяч на полтораста, всякого добра, лошадей, наняли множество прислуги, истратили большие деньги на туалеты. Едва ли здесь даже была психология: хоть час да мой. Графиня Ламотт просто не представляла себе того, что ее ждет.

Дело неизбежно должно было раскрыться в день первого взноса Боемеру. Оно могло раскрыться и еще раньше. С одной стороны, парижские ювелиры обратили внимание на то, что некий Рето де Виллет стал продавать по слишком дешевой цене великолепные бриллианты, которые могли принадлежать только очень богатому человеку. Полиция, по доносу, даже задержала Рето и произвела у него обыск, — по небрежности полиции того беззаботного времени это последствий не имело. С другой стороны, и Боемер, и кардинал иногда видели королеву на церемониях — их несколько удивляло, отчего же королева не носит своего нового ожерелья? Госпожа Ламотт им объяснила, что королеве неловко его носить до тех пор, пока оно не будет оплачено. Придворный ювелир, казалось бы, должен был хорошо знать дам, но объяснением удовлетворился и Боемер — «этот роковой дурак», — называет его одна из придворных дам («Этот дурак Боемер», — говорила как-то и Мария-Антуанетта). Он написал королеве письмо, в очень изысканных выражениях благодарил ее: «Мы с истинной радостью думаем о том, что самая прекрасная из существующих в мире драгоценностей принадлежит величайшей и лучшей из королев». По случайности Мария-Антуанетта получила это письмо в занятую минуту, — прочла, ничего не поняла и не обратила на слова о драгоценности никакого внимания.

Высказывалось мнение, что умная, хитрая, тонкая графиня Ламотт в этом деле безошибочно играла на психологии кардинала: узнав об обмане, о том, что его водили за нос, он из боязни насмешек заплатит весь долг Боемеру. Думаю, что это неверно. Дело шло о слишком большой сумме. Едва ли кардинал и мог бы заплатить 1600000 ливров, если б даже хотел (хоть, по свидетельству г-жи Оберкирк, он рассматривал церковное имущество как свое собственное): Роган был кругом в долгу, и для уплаты 50 тысяч по первой афере ему пришлось ведь просить об услуге Серф-Беера. Во всяком случае, если б таков был, действительно, расчет госпожи Ламотт, она логически должна была бы тотчас обратиться к кардиналу — или для покаяния, или для открытого шантажа: обманули, попался, плати, — надо же было дать ему возможность приготовить хоть часть денег, вступить в переговоры с Боемером. Ничего этого графиня не сделала. Она заволновалась лишь за три дня до 1 августа. Рогану было принесено новое подложное письмо: королева просит добиться у ювелира отсрочки первого взноса еще на три месяца, она готова уплатить проценты за это время, — госпожа Ламотт действительно вручила кардиналу 30 тысяч ливров процентов.

Ни о каком расчете все это не свидетельствует. Поступки госпожи Ламотт по-прежнему бессмысленны: отсрочка расплаты на три месяца решительно ничего в положении не меняла; в новом подложном письме все было совершенно неправдоподобно — вплоть до размера процента, который соглашалась платить королева по отсроченной сумме (30%!); и эти 30 тысяч ливров графиня отдавала без всякой для себя пользы. В лучшем случае, если бы поверили и кардинал, и ювелир, она получала бесполезную передышку на три месяца. Но она и от их доверчивости требовала слишком многого. Роган достал образец подлинной подписи королевы, сверил с подписью на договоре и, вероятно, остолбенел от ужаса: подпись грубо подделана, все обман!

Ничего не предпринимая, кардинал заперся в своем дворце, графиня уехала — не в Америку, а в Бар-сюр-Об, — еще отсрочка на несколько дней. Растерялся, по-видимому, и Боемер. Он понесся за справкой к придворной даме, госпоже Кампан. С первых же слов мошенничество выяснилось: «Никакого ожерелья королева не получала, вы стали жертвой воров».

Г-жа Кампан, разумеется, доложила о странном деле королеве. Мария-Антуанетта потребовала к себе придворного ювелира — он в отчаянии. Боемер подробно рассказал все, что знал: купил ожерелье — для Ее Величества — кардинал Роган.

Тотчас решено было потребовать объяснений у кардинала. 15 августа, в большой праздник, перед выходом в придворную церковь, Людовик XVI пригласил кардинала в свой кабинет и потребовал объяснений. Королева и два министра присутствовали при допросе. При первом слове об ожерелье кардинал побледнел. Растерялся он, по-видимому, чрезвычайно. Роган ничего не скрыл, — да и не мог скрыть. Стали выплывать новые имена: графиня Ламотт, граф Ламотт, быть может, Калиостро. Кончилось это совершенно сенсационной и небывалой сценой. В соседнем с королевским кабинетом зале выхода ждал «весь Версаль». Внезапно на пороге появился министр двора, барон Бретей, и громко, во всеуслышание (он всю жизнь ненавидел Рогана), именем короля, приказал начальнику стражи, герцогу де Виллеруа:

— Арестуйте господина кардинала!

Роган был отвезен в Бастилию. Туда за ним вскоре последовали графиня Ламотт, Калиостро, Рето де Виллет, модистка Леге—Олива. Скрылся только граф Ламотт, ему удалось бежать в Англию.

Началось самое громкое уголовное дело XVIII столетия.


V


Сенсация в Париже, во Франции, во всем мире была необычайно велика. Произошло — в мировом масштабе — приблизительно то, что в гоголевском городе было вызвано разоблачением аферы Чичикова. «Город был решительно взбунтован; все пришло в брожение, и хоть бы кто-нибудь мог что-либо понять...» Графиня Ламотт, совершенно как Ноздрев, чуть не о каждом уличавшем ее свидетеле сообщала свои сведения: один в свое время пытался ее изнасиловать, другой поставлял женщин ее мужу, третий участвовал в самых грязных аферах.

Допрашивали ее пять раз (может быть, в Национальном архиве сохранились и не все ее показания), — разобраться в этой противоречивой чепухе очень трудно. Ожерелье? Сцена в «боскете Венеры»? Ни о чем таком она отроду не слыхала: «Все это ложь...» «Это сон...» «Она оскорблена такой мерзостью...» «Это граничит с безумием...» «Это противоречит здравому смыслу...» «Никуда не годные вымыслы» — вот содержание и тон ее ответов в сохранившихся протоколах. Потом она понемногу делает уступки. Ожерелье украл кардинал{32}, но он действительно передал ей для продажи часть бриллиантов, — она указывает точно: получила драгоценных камней на 377 тысяч ливров, а, впрочем, во всем виноват Калиостро; это очень темный субъект, следствие должно было бы обратить на него особое внимание... Свидание в «боскете», правда, было, но ведь она просто хотела подшутить над своим любовником Роганом: через несколько дней она ему объяснила, что это была шутка, самая обыкновенная шутка!

Потом графиня заявляет следователю, что с делом связана государственная тайна, которую она могла бы раскрыть разве только наедине министру двора. Следователь относился к ней с унылой иронией («Она воображала, что все рассказанное ею казалось нам необыкновенным», — записывает он), но допрашивал ее очень вежливо. Тем не менее она устраивает дикие сцены. Допросы порою сопровождаются рыданиями, нервными припадками, объявлением голодовки. После одного допроса она укусила выводившего ее сторожа; после другого зачем-то разделась догола в своей камере; на очной ставке с Калиостро графиня бросила в него канделябром, причем горевшая свеча попала ей в глаз и обожгла ее. Очень трудно согласиться с лучшим историком дела в том, что на следствии госпожа Ламотт «защищалась с поразительной находчивостью, энергией и мужеством». Нет, она вела себя в Бастилии как совершенная истеричка.

В ином роде давал показания Калиостро. Очень ловко себя выгораживая, Великий Кофт рассказывал невероятные и не имевшие к делу ни малейшего отношения истории о своих открытиях, о своих приключениях, о значении иероглифов, о каких-то Ибрагиме и Зелеиде. Говорил он и писал о себе в тоне обреченного мученика. В одном из его писаний перечисляются «двенадцать свобод Бастилии»: свобода болезни, свобода смерти, свобода скуки и т.д. «Шести месяцев заключения в этой крепости достаточно для искупления какого угодно преступления...» В действительности жилось им в тюрьме не так плохо. По правилам Бастилии на содержание заключенных отпускалось в день от 3 до 50 ливров, в зависимости от ранга и общественного положения: князь обходился казне в 50 ливров, маршал — в 36, генерал — в 16, судья, финансист или священник — в 10, адвокат — в 5, мещанин — в 4, слуга — в 3. Даже на три ливра, по тем временам, кормить арестованных можно было хорошо, лучше, чем теперь в пансионе среднего разряда (многое, правда, оставалось у крепостного начальства). На содержание кардинала Рогана, по неизвестной причине, было из казны назначено 120 ливров в день, и он в Бастилии устраивал для приглашенных «с воли» друзей обеды с шампанским! Госпожа Ламотт, Калиостро, Рето жили не столь богато, но и они не могли пожаловаться на тюремный режим.

Общественное мнение, особенно в высшем кругу, было, как это ни странно, почти целиком на их стороне. Родовую аристократию раздражило «оскорбление», нанесенное кардиналу. Все многочисленные Роганы выражали глубокое возмущение (позднее на процесс они явились в траурном платье!), — семья была очень могущественная; на княжне из рода Роганов был женат член царствовавшей династии принц Конде. Общество же стояло за арестованных потому, что ненавидело существовавший строй и, в частности, ненавидело Марию-Антуанетту.

Что, собственно, могло компрометировать королеву во всем этом деле? Какие-то люди, совершенно ей неизвестные, воспользовались ее именем для мошенничества. Вина королевы заключалась в том, что старый строй был, с вполне достаточными основаниями, чрезвычайно непопулярен во Франции. Столь же непопулярна была и она сама. Репутация прожигателя жизни почти никогда и никого в Париже не губила. Напротив, на этой репутации от Генриха IV до Эдуарда VII отчасти покоилась популярность многих высокопоставленных людей. Но Марии-Антуанетте молва не прощала и этого, — быть может, потому, что ее фаворитами считала преимущественно иностранцев: англичан (Уитворта, лорда Сеймура, герцога Дорсетского), русского (Румянцева), немца (принца Гессен-Дармштадтского), шведа (Ферзена). О роли королевы в деле об ожерелье молва стала распространять самые фантастические слухи.

Одни говорили, что г-жа Ламотт ни в чем не повинна: ожерелье украла королева, Боемера обманула королева, в «боскете Венеры» была королева, и когда дело раскрылось, то взвалила все на бедную госпожу Ламотт опять-таки королева! Эта версия была глупа и противоречила твердо установленным фактам, однако «что-то всегда остается». Менее неспособные к рассуждению люди говорили, что королева ожерелья не крала и в «боскете Венеры» не была, но обо всем этом отлично знала: хотела посмеяться над бедным кардиналом Роганом, поэтому и сделала вид, будто не поняла письма, в котором Боемер ее благодарил за покупку ожерелья. Говорили даже, что подсудимые самоотверженно выдумали фантастическую версию, чтобы отвести подозрения от королевы... В наши дни в пору итало-абиссинской войны газеты сообщали, что негуса в боях сопровождает некий «мангаша», одетый в императорское облачение: его задача заключается в навлечении на себя ударов, предназначавшихся Хайле Селассие. Эту выигрышную роль современники пытались приписать — графине Ламотт!

Более сильна была позиция тех критиков, которые признавали, что королева виновата в одном: в том, что приписанные ей поступки показались осведомленным людям вполне правдоподобными. Она тайного свидания кардиналу в «боскете Венеры» не назначала, но почему же столь близкий ко двору светский человек, как Роган, поверил, что французская королева назначает ему тайное свидание? Она не покупала у Боемера ожерелья в рассрочку, тайно от короля, за чужим поручительством. Но почему же придворный ювелир поверил, что французская королева покупает у него ожерелье в рассрочку, тайно от короля, за чужим поручительством? Вывод был: хороша же репутация нашей королевы!

Король предложил кардиналу выбор: дело будет либо решено в порядке королевского декрета, либо передано на рассмотрение обыкновенного уголовного суда. Роган предпочел суд, очевидно, опасаясь lettre de cachet{33}. Он избрал себе шесть защитников. Во главе их стоял мэтр Тарже, один из двух знаменитейших адвокатов XVIII века. Другим был мэтр Жербье, которого Вольтер невозмутимо серьезно называет «защитником вдовы» («le défenseur de la veuve»).

В ту пору адвокаты еще до процесса выпускали «мемуары» в защиту своих клиентов. Тарже издал мемуар в 150 страниц. Он был единственным адвокатом XVIII века, попавшим во Французскую академию, и, вероятно, поэтому был убежден, что пишет превосходно, прямо как Вольтер. На первой странице мемуара Тарже мы читаем: «Господин кардинал де Роган в кандалах!», а на последней: «О, несчастнейший из людей!..» Мемуар был составлен в строго монархическом духе. Главный ужас положения кардинала, по словам его защитника, заключался в том, что он огорчил короля и королеву: «Мучительные мысли: подозрителен королю, угнетен его немилостью, преследуемый идеей, что он не понравился королеве» и т.д. В 1793 году, в начале террора, Людовик XVI, преданный суду революцией, обратился к Тарже с просьбой взять на себя его защиту. Тарже отказался, сославшись на «сильнейшие головные боли». Но в 1785 году у него голова еще не болела и защиту кардинала в столь сенсационном деле он взял на себя с восторгом. Ни в Национальном архиве, ни в печатных трудах Компардона, Фенк-Брешано и других историков я не мог найти указаний, какой именно гонорар получил великий адвокат, хоть старый, очень неудобный закон предписывал защитникам «Визировать свои бумаги, а под подписью собственноручно указывать полученную сумму, и все это под страхом наказания за взяточничество...».

Графине Ламотт следовало бы обратиться за защитой к Жербье. Ее защита заключалась в том, чтобы топить кар динала, а оба мэтра, естественно, ненавидели друг друга. Однако она этого не сделала (быть может, потому, что «защитник вдовы» незадолго до того был временно лишен права практики, по дисциплинарному делу, за подкуп свидетелей). Графиню защищал старый адвокат Дуалло. Он тотчас влюбился в свою клиентку. Одновременно влюбился в модистку Леге ее молодой защитник Блондель. Сложная и без того история еще осложнилась этими двумя внезапными романами. Адвокаты печатали мемуар за мемуаром. Интерес к ним публики был необычайный. Мемуар Тарже разошелся тремя изданиями чуть ли не в один день; мемуара Дуалло было продано пять тысяч экземпляров за одну неделю. Каждый день объявлялись новые сенсации. Рето де Виллет пожаловался, что его хотели отравить. Графиня подала заявление (ложное) о своей беременности. О графе Ламотт прошла весть, что он из Лондона уехал в Константинополь, там принял мусульманскую веру и подвергся операции обрезания. Естественно, все подробности дела подхватывались в анонимных памфлетах, в подпольной литературе, в стишках. Не останавливаюсь на всем этом: самое дело об ожерелье королевы входит лишь как материал в этот психологический очерк.


VI


Граф Ламотт в Турцию не уезжал. Уголовный характер его преступления никаких сомнений вызывать не мог. Но договор о выдаче уголовных преступников был между Англией и Францией заключен только в 1843 году. До того, если не ошибаюсь, точных правил не было: преступники иногда выдавались, иногда не выдавались. Как это теперь ни странно, Лондон в те времена считался раем всевозможных злодеев, а Англия — родиной преступления. «В Лондоне — колония проворовавшихся кассиров, расстриженных монахов, бесчестных литераторов и специалистов шантажа», — пишет Kappe. Вот какие перемены может произвести столетие культурной, разумной и устойчивой государственной жизни.

В своих воспоминаниях граф Ламотт рассказывает, что на него было организовано покушение или даже два покушения, — не совсем ясно кем: не то агентами французского правительства, не то сторонниками кардинала Рогана. В Лондоне он оставался недолго. По неясным причинам он все переезжал из одного английского города в другой — под вымышленной фамилией: д'Арсонваль. Быть может, он укрывался от кредиторов? Однако в те времена долги никого особенно не пугали. Монтескье так и определял грансеньера: «Это человек, у которого есть предки и долги». Пример всем подавался свыше. Граф д'Артуа в двадцать четыре года имел 24 миллиона долга; Роган-Гемене был должен 33 миллиона; Шуазель — 10 миллионов; Лозен и Ламуаньон по 2 миллиона; Монморен одному портному задолжал более миллиона ливров. Возможно, что у Ламотта были и какие-либо другие причины избегать столицы.

Случайно в Эдинбурге он познакомился с 82-летним итальянским учителем по фамилии Коста (или Дакоста), завел с ним дружбу и сообщил ему свое настоящее имя. Этот старик решил за приличное вознаграждение выдать его французским властям. Тут начинается самая темная сторона всего этого дела. Конечно, Ламотт был преступником. Тем не менее одной заботой о правосудии трудно объяснить то, что последовало: для поимки Ламотта французское правительство идет на весьма рискованные дела, которые в своем роде были хуже, чем кража Боемеровского ожерелья. Министр иностранных дел знаменитый граф Верженн, скончавшийся через год после этого, заканчивает свою блистательную карьеру делом весьма темным.

20 марта 1786 года Коста пишет французскому послу в Лондоне Адемару письмо, в котором предлагает выдать Ламотта французским властям, если ему будет заплачено десять тысяч гиней, с авансом в одну тысячу. Посол мог бросить это письмо в корзину, мог признать его интересным. В этом последнем случае он, очевидно, был обязан переслать письмо министру иностранных дел. Вместо этого Адемар пересылает письмо — королеве Марии-Антуанетте. Королева от себя передает письмо Верженну и сообщает ему, что король согласен на условие итальянца. Верженн пишет Адемару, что предложение принимается.

Коста излагает свой план: французское правительство пошлет судно в Ньюкасл: он, Коста, обязуется убедить графа переехать в этот город; там он незаметно напоит Ламотта усыпляющим средством; французские сыщики его свяжут и перенесут на судно, которое и отвезет его во Францию. Весь этот план принимается — по соглашению посла с министром иностранных дел! Нанимается судно, нанимаются четыре сыщика, которым правительство обещает по 50 тысяч ливров и пенсию. Они выезжают в Англию. В последнюю минуту все расстраивается: по словам Ламотта, Коста раскаялся и отказался от дела.

Еще менее понятно другое: если бы Ламотта удалось доставить в Париж, он на процессе, конечно, объяснил бы, как именно его изловили. Вышел бы скандал на весь мир. С другой стороны, для Косты в Англии такое дело кончилось бы, надо думать, каторжными работами. С большей вероятностью можно предположить, что Коста и не собирался выдавать графа. Он получил аванс в тысячу гиней. Вполне возможно, что итальянец поделился этой суммой с Ламоттом, с которым действовал по дружескому соглашению. Высказываю лишь догадку. Объяснить же действия французского правительства не берусь. Адемар был человек легкомысленный (о нем есть неизвестные французским историкам сведения в письмах С.Р.Воронцова). Но о глупости или легкомыслии графа Верженна говорить никак не приходится. Личная месть? Едва ли. Уступка чужому давлению? Не знаю.

Ламотт доставлен во Францию не был. Процесс открылся без него.

Дело рассматривалось в парламенте. Обвинял один из самых видных деятелей магистратуры, Жоли де Флери, человек ученый и цветисто-красноречивый. В Париже говорили, что генеральный прокурор подкуплен двором, который хотел во что бы то ни стало добиться осуждения оскорбивших королеву людей. Вероятно, это обвинение ни на чем основано не было. Прокурор добивался обвинительного приговора потому, что он был прокурор: Жоли де Флери в общем вел себя на процессе довольно корректно.

Что до судей, то у них настроение было, по-видимому, смешанное. Старый строй, в отличие от современных диктатур, не сажал всюду своих, вполне преданных и надежных людей. Большинство членов парламента принадлежали к оппозиции и возмущались злоупотреблениями двора. Возмущение было основательное, но злоупотребления судебного ведомства в ту пору ничем не уступали королевским. В тот самый год, когда слушалось прогремевшее по всему миру дело об ожерелье королевы, в Шомоне без большого шума три несчастных крестьянина были за кражу приговорены к колесованию. При том самом старом строе, при котором кардиналу Рогану разрешалось в Бастилии устраивать обеды с шампанским, людей вешали по приговору суда за браконьерство. Это было одно из многочисленных противоречий либерального века. Как бы то ни было, большинство судей графини Ламотт были не прочь сделать королю неприятность. С другой стороны, не очень большую симпатию вызывал у них и кардинал де Роган. Судейское дворянство (noblesse de robe) очень недолюбливало родовую аристократию; их взаимная неприязнь проходит через всю французскую историю XVII и XVIII веков.Позднее д'Ормессоны, Пакье, Ламуаньоны, Жоли де Флери сами стали знатью и подтрунивали над богатой буржуазией. Но в ту пору над ними и над их женами, «не умеющими ни есть, ни одеваться», посмеивались Роганы, Ларошфуко, Монморанси. Понятие аристократии условно. Так и в России когда-то князья Пенковы, Шуйские, Вельские, Мстиславские, Патрикеевы относились с пренебрежением к княжеским и боярским семьям, составившим знать позднейших веков, а эта знать иронически относилась к петровской и екатерининской аристократии, которая в свою очередь не очень жаловала новых людей и богатое купечество XIX и XX столетий.

Допрос подсудимых и свидетелей занял немало времени. В газетах печатались отчеты о деле. В ту пору в Париже особенное распространение имели иностранные (преимущественно голландские) газеты, выходившие на французском языке. Парижская и лондонская печать в обществе доверием не пользовалась из-за слухов о «секретном фонде» (этот фонд действительно оплачивал до трехсот журналистов). Но к «Лейденской газете» доверие было полное, и читал ее в те дни весь Париж. Отчеты этой газеты и теперь составляют ценный исторический материал.

Интерес к делу был чрезвычайно велик. В кофейнях говорили только о нем. Большой интерес оно вызывало и во дворцах принцев, в салонах, в масонских ложах — особенно в тех, в которые допускались дамы: в одной из этих лож «ораторшей» была принцесса Ламбалль, в пору революции растерзанная толпою. На эшафоте погибла и большая часть людей, с ожесточением повторявших в те дни, что так дальше жить невозможно: «Нужно избавить Францию от Бурбонов».

Заседания начинались в 6 часов утра, а то и гораздо раньше. Публика иногда занимала места еще с вечера. Подсудимых приводили в 4 часа ночи. В день объявления приговора по приказу правительства здание суда оцепили войска. Это вызвало резкий протест одного из членов парламента. Председатель смущенно ответил, что такова воля правительства. По-видимому, власти допускали возможность беспорядков. Перед зданием в самом деле собралась и дежурила весь день огромная толпа. Приговор был объявлен только в девять вечера, после заседания, продолжавшегося 18 часов!

Графиня Ламотт была единогласно признана виновной и приговорена «ad omnia citra mortis» — «ко всему, за исключением смерти». Парламент уточнил: публичное наказание розгами, наложение клейма на плечо в виде буквы V{34}, конфискация имущества и пожизненное заключение в Сальпетриер. К той же каре заочно приговаривался и ее бежавший в Англию муж. Модистке Леге-Олива был вынесен оправдательный приговор с некоторым оттенком порицания. Кардинал Роган и граф Калиостро признаны были ни в чем не виновными и от всякой ответственности по делу освобождались.

По словам аббата Жоржеля, графиня Ламотт, услышав приговор, в исступлении осыпала королеву такой бранью, что ей пришлось заткнуть рот. По ее собственному рассказу, она при объявлении приговора не присутствовала. Публика же встретила приговор продолжительной овацией! Это свидетельствует, конечно, о некоторой путанице в головах людей того времени. С либеральной точки зрения восхищаться таким приговором вообще, а в частности в отношении женщины, хотя бы и воровки, как будто не приходилось. Но современники, с восторгом читавшие гуманный труд Беккариа о преступлениях и наказаниях — и равнодушно принявшие дело об избиении в Шомоне, — в приговоре усмотрели только одно: прямой удар по королеве. Всем было известно, что Мария-Антуанетта настаивает на осуждении Рогана. Суд кардинала оправдал. Расследование дела показало, что Роган считал Марию-Антуанетту способной на назначение тайных свиданий, на сомнительные сделки с драгоценностями. Суд в таком его отношении к французской королеве никакого состава преступления не нашел. С юридической стороны это можно было рассматривать как угодно — политический смысл приговора был ясен: престижу династии Бурбонов нанесен очень тяжелый удар. Старый строй никуда не годился. Но овация в зале суда свидетельствовала, что графиню Ламотт высекут и заклеймят во имя либерализма!

Выход из дворца кардинала, Калиостро и судей напоминал выход Патти или Тальони в блаженные времена в России. Из кареты выпрягали лошадей, в карету впрягали людей, героев пытались нести на руках, орали «Да здравствует кардинал!..» Часть публики потребовала, чтобы Париж был иллюминован. Власти в этом отказали: для иллюминации в самом деле особых оснований не было. Роган и Калиостро еще должны были заехать в Бастилию — невинных мучеников проводила туда бесчисленная толпа народа. Затем из Бастилии они отправились по домам, толпа всюду следовала за ними. Граф Калиостро выходил на балкон своего дома, прижимал руку к сердцу и раскланивался.


VII


В середине XVII века Людовик XIV разрешил устроить в Малом арсенале Парижа убежище для нищих. Малому арсеналу принадлежал огромный участок земли; там изго товлялась селитра, отчего вся эта усадьба получила название Сальпетриер. Считалось это заведение убежищем; в действительности же оно представляло собой тюрьму. Теперь, как известно, Сальпетриер — больница (по территории едва ли не самая большая в мире). Убежище для бездомных женщин в ней по традиции сохранилось. Вид корпусов больницы и сейчас довольно зловещий. В те времена там были отделения для нищих, для бродяг, для «детей, предоставленных Божьей воле», для женщин, которых то или иное влиятельное лицо желало почему-либо держать в заключении, для «слабоумных», для «развратных женщин и проституток, замешанных в скандальных делах». В начале революции герцогу Ларошфуко-Лианкуру поручено было сделать доклад о Сальпетриер. Герцог описал убежище просто и правдиво: это настоящий ад.

В Сальпетриер перевезли в полубесчувственном состоянии графиню Ламотт после исполнения приговора: ее высекли 21 июня на дворе Palais de Justice, наложили на нее клеймо и отправили в один из корпусов тюрьмы. В своих мемуарах она пишет: «В этом доме позора правнучка короля Генриха II за преступления, совершенные не ею, пробыла 11 месяцев и 17 дней».

Уличные поэты слагали о ней издевательские стишки. Однако после приведения приговора в исполнение общественное настроение вдруг изменилось. Стали говорить, что графиня, быть может, ничем не виновата, а если и виновата, то все же не настолько, чтобы можно было оправдать истязание и пожизненное заключение в тюрьме. Знатные дамы ездили в Сальпетриер, просили охранниц тюрьмы обращаться возможно гуманнее с графиней, оставляли деньги для улучшения полагавшейся ей пищи. «Лейденская газета» в номере от 20 августа 1786 года пишет: «Никогда в Сальпетриер не видели столь блестящего общества, как с тех пор, как там сидит госпожа Ламотт». В номере от 12 сентября та же газета уделяет сведениям о госпоже Ламотт больше места, чем берлинской корреспонденции с описанием смерти Фридриха. В Париже с умилением рассказывали, как проводит свой день в тюрьме графиня за чтением благочестивых книг.

В действительности, госпожа Ламотт была в Сальпетриере занята не столько благочестивыми книгами, сколько подготовкой своего побега.

Из тюрьмы (не из ссылки, не из лагеря, а именно из тюрьмы) бежать очень трудно. Конечно, все бывало: побеги Латюда, побег Кропоткина, побег де Валера и т.д. Но общее правило: когда человек бежит из тюрьмы, это в двух случаях из трех должно вызывать некоторые подозрения. Госпоже Ламотт помогала одна из заключенных, некая Анжелика. В своих воспоминаниях графиня описывает эту Анжелику как ангела, свалившегося с неба в Сальпетриер. Но в одном из своих позднейших писем она ту же Анжелику называет «чудовищем». Истина, вероятно, находилась посредине: Анжелика была обыкновенная арестантка, подкупленная для устройства побега графини.

Однажды часовой, дежуривший в тюремном дворе, просунул Анжелике в окно на дуле ружья записку, в которой говорилось, что кто-то хочет спасти госпожу Ламотт. Графиня до конца своей жизни уверяла, что так и не знает, кто был ее таинственный благодетель. Однако неясные догадки приходили ей в голову. В записке было слово «решено», — выражение, казалось бы, самое обыкновенное. Но госпожа Ламотт пишет, что «это странное выражение» употребляли только королева Мария-Антуанетта и кардинал Роган.

Кардинал едва ли мог способствовать побегу графини, даже если б этого желал: тотчас после процесса он по приказу короля должен был покинуть Париж и находился далеко от столицы. Современники были убеждены, что побег госпожи Ламотт устроила королева, и это их убеждение передалось историкам, уделяющим побегу несколько строк. Едва ли оно верно. Если бы королева хотела спасти графиню, Людовик XVI просто ее помиловал бы (при изменившемся настроении общества, милость была бы и весьма популярна). Кроме того, двор имел основания опасаться, что госпожа Ламотт, убежав за границу, начнет там печатать всевозможные разоблачения. Гораздо вероятнее, что помогли бежать графине, сговорившись с тюремным начальством, враги королевы — их было очень много, и были среди них люди весьма влиятельные и высокопоставленные, вплоть до принцев крови. Разумеется, госпожа Ламотт прекрасно знала, кто именно ей помог: при чтении глав о побеге в ее мемуарах выносишь впечатление, что она заметает следы нарочно.

Ее рассказ совершенно фантастичен. Неизвестный благодетель предложил графине нарисовать ключ, которым пользовались надзирательницы при обходе тюрьмы: по этому рисунку он обещал изготовить ключ для побега. Так и было сделано. В своих мемуарах госпожа Ламотт даже дает рисунок ключа, очень сложный, с 8—10 нарезами на бородке. Если принять в соображение, что надзирательницы ключа из рук, разумеется, не выпускали и что рисовала его графиня по памяти (при посещении тюремщиков она «старалась запечатлеть в памяти все размеры ключа»), то неправдоподобие рассказа станет совершенно ясным. Благодетель получил рисунок, заказал ключ и переслал его графине, которая «не смыкала глаз семнадцать ночей». Ключ принесла в ее камеру Анжелика. «Испустить восклицание, броситься в ее объятия, поцеловать ее, схватить ключ, прижать его к сердцу, покрыть поцелуями было делом одного мгновения», — пишет госпожа Ламотт: восторг овладел ею еще до того, как выяснилось, что ключ подходит к замку. Но ключ, разумеется, подошел как нельзя лучше: «О небо! Дверь отворяется!..»

Остальное тоже сошло прекрасно. Неизвестный благодетель доставил в Сальпетриер мужской костюм. Графиня переоделась мужчиной, отворила присланным ключом дверь, вышла за ворота и скрылась. Так же благополучно она из Парижа проследовала в Ножан, в Труа, в Нанси, в Мец, оттуда в имперские земли и, наконец, в Англию, где ее ждал — впрочем, без страстного нетерпения — граф Ламотт.

Чувства графини понять легко: ее томила жажда мести королеве, королю, Рогану, судьям, всем. Пользуясь английской свободой слова — весьма значительной в те времена, поскольку дело касалось Франции, — она могла разоблачать тайны французского двора. Собственно, никаких тайн она не знала, — это ничего не значило: можно было выдумывать что угодно. Писать графиня не умела — это также не имело значения: в Лондоне были наемные перья. Разумеется, не могло быть недостатка и в издателях: дело об ожерелье королевы достаточно нашумело в мире.

Однако тут возникла «борьба двух страстей в душе мятущегося человека». Графиня жаждала мести — ей хотелось печатать разоблачения. Но она жаждала также денег, и ей не вполне ясно было, кому выгоднее продать рукопись: издателям или же тем людям, которых она собиралась разоблачать. Бальзак в одном из своих романов называет шантаж «выдумкой английской печати, недавно занесенной к нам во Францию». В действительности, ремесло шантажистов старо, — не изобрел его и Аретин, считающийся «создателем шантажа».

В Оксфорде вышло первое, коротенькое (16 страниц) «Письмо графини Валуа-Ламотт к французской королеве». Оно помечено октябрем 1789 года (год этот на обложке назван «юбилейным годом разрушения колосса Родосского»! — 1789 год, собственно, прославился не одним этим юбилеем). Написано письмо на «ты». «Недоступная твоей бессильной злобе (подавись ею), — пишет королеве г-жа Ламотт, — сообщаю тебе, что отрываюсь от второй части своих мемуаров только для того, чтобы пожелать тебе гибели...» Дальнейшее оглашать в печати неудобно, настолько письмо это грязно, грубо и гнусно. Казалось бы, после опубликования такой брошюры уже трудно было вступать в переговоры с двором о покупке рукописи мемуаров. Однако госпожа Ламотт не прочь была начать переговоры. В Национальном архиве мне попалось одно письмо ее, где она говорит: «Я глубоко возмущена многочисленными клеветническими пасквилями, распространяемыми в публике от моего имени; мне столь же коварно, сколь нелепо и святотатственно, приписывают самые кощунственные обвинения; я публично и торжественно отказываюсь от этих гнусных писаний» и т.д. Таким образом, она нашла практический выход из своего гамлетовского конфликта: сначала печатала всевозможные гнусности о королеве, а потом выражала готовность отказаться от них за приличное вознаграждение. Расчет оказался более или менее правильным!

Жизнь госпожи Ламотт, как писали старые романисты, — «история падения души человеческой». От природы ей, по-видимому, было свойственно немалое очарование, о котором ее книги и письма никакого представления не дают. Об этом очаровании говорят люди, лично ее знавшие. О нем свидетельствуют и ее многочисленные успехи у мужчин: красотой ведь она никогда не отличалась. Жизнь графини — иллюстрация ко всевозможным прописям: нищета породила корыстолюбие, корыстолюбие привело к мошенничеству, мошенничество — к шантажу.


VIII


В пору революции в Париже образовалось некоторое подобие центрального комитета пасквилянтов. Создалась целая литература, относившаяся к тем из высокопоставленных лиц, которые шли ко дну. Разумеется, не вся эта литература была шантажной, но и шантаж занимал в ней достаточно большое место. В свое время, работая над романами из эпохи Французской революции, я по необходимости изучал эту литературу. В Национальной библиотеке есть не менее пятидесяти ее образцов (а может быть, и значительно больше). Насколько я могу судить, выработалась и некоторая специализация: была, кажется, особая типография какого-то «Пьера Бесстрашного», были и авторы-профессионалы, как некий «Бусмар, усач-патриот». Привожу наудачу несколько заглавий:

«Головы на продажу. Включая список лиц, с которыми королева имела развратные связи», «Букет, подаренный Марии-Антуанетте, супруге бывшего короля», «Республиканцы, гильотинируйте олуха Людовика XVI и шлюху Марию-Антуанетту», «Прощание королевы со своими фаворитами и фаворитками», «Последние вздохи плачущей потаскухи...» Не надо думать, что пасквили этого рода писались только о королеве. После падения Робеспьера со сказочной быстротой посыпались всевозможные: «В ад Робеспьера», «Любопытная тайная жизнь Робеспьера», «Шлейф Робеспьера», «Жизнь и преступления Робеспьера» и т.д.

Одно лицо, недурно знавшее госпожу Ламотт, полушутливо дало ей еще во Франции совет: «ne pas se faire remarquer»{35} (игра слов непереводимая). Она этому благоразумному совету не последовала. Ее мемуары отвратительны. Скажу, впрочем, что, по-видимому, она находилась в состоянии, близком к умопомешательству. Об этом свидетельствуют и некоторые найденные мною неопубликованные ее письма и бумаги. Не стоило бы, пожалуй, и заниматься ее писаниями, если бы они не имели известного исторического значения. Достаточно сказать, что сам Мирабо, относившийся к графине с отвращением, считал их весьма важными; об этом, кроме печатных материалов, есть тоже неопубликованные сведения в Архиве.

За несколько недель до падения монархии Людовик XVI, как это ни странно, велел придворному интенданту Лапорту скупить мемуары госпожи Ламотт и сжечь их в печи Севрской фарфоровой мануфактуры. Книга была сожжена, — но один экземпляр интендант оставил себе на память, вследствие чего этот шедевр до нас дошел. Заплатил король довольно круглую сумму. Однако деньги уже не достались графине Ламотт: незадолго до того она погибла трагической смертью.

Королеве она успела причинить много зла. Пасквили на Марию-Антуанетту печатались и до дела об ожерелье. Но позднейших пасквилянтов полушантажные, полуистерические мемуары графини Ламотт надолго снабдили богатым материалом (выдуманным по меньшей мере на три четверти). Именно ее мемуары создали и ту атмосферу, в которой проходил в 1793 году процесс королевы.

Французские историки и до сих пор с некоторым удовлетворением отмечают, что во Франции король и королева вместо самочинной расправы, произошедшей в других странах, были преданы суду. После екатеринбургского убийства министр иностранных дел Пишон с трибуны французского парламента воскликнул: «У нас во время революции ничего подобного не было!» С формальной стороны он был до некоторой степени прав. Однако лишь с очень большой натяжкой можно серьезно называть «процессом» 20-часовое издевательство в революционном трибунале над Марией-Антуанеттой, сопровождавшееся арестом обоих ее защитников (защитник короля, как известно, был впоследствии и казнен).

Прокурор революционного трибунала, знаменитый Фукье-Тенвиль, по общему правилу, не глумился над подсудимыми. Они были ему совершенно неинтересны. По собственному его приблизительному подсчету, он отправил на эшафот около двух тысяч человек. Фукье-Тенвиль с одинаковым равнодушием добивался смертной казни для герцога Орлеанского и для госпожи Ролан, для Шарлотты Корде и для Дантона. На своем процессе он как-то обмолвился верным словом: «Я был топором гильотины, что же карать топор?..»

Издевательства он себе позволял лишь очень редко. Его стиль (тогда каждый человек выбирал себе стиль) был: холодная вежливость. Но в деле Марии-Антуанетты он от этого стиля отступил совершенно. Положение его было трудное. Он происходил из набожной католической семьи{36}, в молодости писал свою фамилию Фукье де Тенвиль и был убежденным монархистом. По случайности написал даже когда-то восторженную оду о свадьбе той самой королевы Марии-Антуанетты, которую теперь отправлял на эшафот. Быть может, именно поэтому он должен был проявить в ее отношении особенную грубость. На процессе королевы Фукье-Тенвиль работал под галерку: все эти «Агриппины» и «Мессалины» были совершенно не в его духе. Можно сказать с большой вероятностью, что лучшие свои образы и сравнения он заимствовал из мемуаров графини Ламотт. Задал он королеве и вопрос о графине. Мария-Антуанетта ответила, что никогда в жизни госпожи Ламотт не видела.

Процесс королевы всем достаточно известен. Известно и возведенное против нее обвинение в любовном сожительстве с ее восьмилетним сыном. Это обвинение вполне в стиле госпожи Ламотт, хоть и не взято из ее мемуаров — до этого она просто не додумалась. Использовал «показание» недоразвитого запуганного дофина Эбер. Он был главным создателем этой страницы в истории Французской революции. Вторым после него был художник Давид. Разница между ними заключалась в том, что Эбер не верил, конечно, ни одному слову из своего обвинения. Давид, быть может, и верил: он был чрезвычайно глуп. А может быть, ему «по художественным соображениям» непременно хотелось, чтобы королеву казнили: Давид собирался «заклеймить вдову Капет ее изображением на позорной колеснице». Но так как художник он был изумительный и в каком-то последнем счете, при всей своей тенденциозности, правдивый, то его знаменитый рисунок с натуры послужил не тому, чему должен был послужить.

Многие вожди революции отнеслись с отвращением к выдумке Эбера—Давида, как они относились с отвращением к вымыслам графини Ламотт. Но наемные писаки этого, видимо, не знали и старались вовсю. Некий Беркело опубликовал брошюру, просто пересказывавшую главы мемуаров графини. Выходило так, что кардинал Роган (которого в действительности Мария-Антуанетта совершенно не выносила) был чуть ли не главной страстью всей ее жизни. В брошюре королева восклицает: «О мощный кардинал, Геркулес моей жгучей и жестокой страсти, я умираю с тоской по тебе» и т.д. Сопровождается брошюра послесловием: «Эта рукопись была найдена в галерее Сен-Клу, и я счел нужным доказать свои гражданские чувства, напечатав ее». В другой брошюре, совершенно в стиле госпожи Ламотт, описывались последние минуты королевы. Тут Мария-Антуанетта — и «паук», и «волчица», и «тигрица, лизнувшая крови и ставшая с той поры ненасытной», — все как в писаниях графини. Точно таков же надгробный слог многих других брошюр и газет того времени.

Вероятно, «второй день третьей декады первого месяца второго года республики» (официальная дата суда над королевой) был бы счастливейшим днем в жизни графини Ламотт. Судили Марию-Антуанетту в Зале Свободы Palais de Justice. Почти рядом, в Зале Равенства, где шли знаменитейшие уголовные и политические процессы всей французской истории, где когда-то судили мертвое тело убийцы Генриха III, где судили убийцу Генриха IV, где судили Сен-Марса, Фуке, Картуша, — рассматривалось, за не сколько лет до революции, дело об ожерелье королевы. А взошла Мария-Антуанетта на телегу, отвезшую ее к эшафоту, во дворе того же Palais de Justice, y дверей нынешнего буфета парижских адвокатов, — на том самом месте, где когда-то графиня Ламотт подверглась истязанию. Но она до этого дня не дожила.

*


Погибла она случайно, на 34-м году жизни. Ее последние годы прошли в Лондоне. В одной из своих брошюр (1790 года) она пишет: «Наконец-то настал долгожданный день, миг, за который я дала бы тысячу жизней: я снова дышу чистым воздухом отечества... Да, теперь я подведу вас под меч правосудия, — вас, кого я еще не называю и чей позор я разоблачу...» Очевидно, она наудачу пыталась шантажировать кого-то еще. Но в ее словах не было ни слова правды. Чистым воздухом отечества она не дышала: во Францию графиня Ламотт не вернулась и после революции, хоть и подумывала об этом (как видно из ее неопубликованных писем). С Парижем у нее связывались слишком неприятные воспоминания.

Однако жизнь ее была несладка и в Лондоне. Она жила в вечном страхе: опасалась покушений со стороны «агентов королевы», «агентов Рогана» и всевозможных других агентов. Средств у нее не было. Сначала ее поддерживал субсидией какой-то лорд, считавший ее жертвой судебной ошибки или произвола французских королей. Потом лорд прочел ее писания и, поняв, с кем имеет дело, прекратил субсидию. Книги графини шли недурно. В Национальном архиве сохранился любопытный в бытовом отношении проспект, рассылавшийся разным лицам ее издателем: «Зная, что вы интересуетесь книжными новинками и, в частности, трудами, раскрывающими глаза публике, препровождаю вам краткое изложение книги графини Ламотт» и т.д. Одна из ее книг разошлась по-французски в пяти тысячах экземпляров, а по-английски в трех. Но литературного заработка ей не хватало, и нельзя же было «раскрывать глаза публике» вечно. Графиня стала делать долги, — по ее новым меркам очень небольшие.

В июне 1791 года торговец мебелью Макензен подал на нее жалобу за неуплату какой-то незначительной суммы. По этой жалобе английский пристав явился к графине на дом и стал стучать в ее дверь. Госпожа Ламотт, по-видимому, находилась в состоянии нервного волнения, граничившего с невменяемостью; по словам ее мужа, она неоднократно покушалась на самоубийство. При стуке в дверь, вероятно, услышав какие-либо страшные слова, вроде: «Отворите во имя закона!» — она решила, что за ней пришли «агенты»: схватят, увезут в Сальпетриер, убьют!.. В припадке дикого ужаса она бросилась в окно и жестоко разбилась. Ее перевезли к соседу, английскому парфюмеру. Там она и умерла после долгих мучений.

В Национальном архиве есть письмо некоего Гарриса, адресованное «мосье Бертрану». Привожу его с сохранением стиля: «С сожалением сообщаю, что графиня Ламотт умерла в среду в страшных муках, сегодня ее похороны. Нам всем доставит удовольствие ваше ответное письмо, и как только мы будем иметь честь видеть вас, мы выразим вам наше глубокое уважение». (Мосье Бертран был агент, приставленный к госпоже Ламотт французскими властями для тайного наблюдения за нею.)

Муж графини прожил еще много лет. Дальнейшая жизнь его была богата приключениями, которых я касаться не буду. Он умер в 1831 году в нищете, в больнице, всеми забытый. Жену его помнили лучше. Как это ни странно, были дамы, выдававшие себя за графиню Ламотт. Одна из таких самозванок, по-видимому, жила в России в Старом Крыме. В старых русских журналах есть рассказы о какой-то графине Гаше, эмигрантке, служившей воспитательницей у княгини А.С.Голицыной и бывавшей в обществе госпожи Крюденер. Тайну этой женщины знали лишь несколько человек в мире: император Александр, Бенкендорф, Нарышкин и Воронцов, и они эту тайну унесли с собой в могилу: под именем Гаше жила графиня Ламотт, скрывавшаяся в России от преследований своих бесчисленных врагов. После ее смерти, в 1839 году, тайна раскрылась: на теле было обнаружено клеймо. В путеводителе по Крыму Головинского, показанном мне любезным читателем, упоминается о месте могилы знаменитой авантюристки. Разумеется, это сказка. Графине не от кого было бы скрываться: ее муж совершенно спокойно жил в Париже. Приведенное выше письмо англичанина никаких сомнений не оставляет. Быть может, в Крыму жила какая-либо другая французская преступница, которая из неизлечимой любви к романтике соблазнилась сомнительной славой графини Ламотт.

Великолепный дворец кардинала Рогана теперь составляет часть Национального архива, в котором я работал над этой статьей. В залах, где кардинал Роган принимал весь Париж, где в таинственной обстановке предсказывал будущее Калиостро, где пролежало несколько часов волшебное ожерелье Боемера, где графиня Ламотт обдумала свое нашумевшее на весь мир дело, теперь сосредоточены архивы французских нотариусов.


ВАННА МАРАТА


I


В подвальном этаже музея восковых фигур Гревена изображена в естественную величину сцена убийства Марата. Весьма осведомленные историки писали в свое время, что она изображена довольно точно. Это замечание нужно, однако, приписать снисходительности историков. Левая часть сцены действительно почти не оставляет желать лучшего в смысле точности, но правая целиком выдумана. Ошибка руководителей музея заключалась в том, что они, для усиления эффекта, хотели в одной сцене изобразить и убийство Марата, и арест убийцы. В действительности же Шарлотта Корде была схвачена не в ванной, а в передней, куда она выбежала после убийства{37}. Для эффекта придуман и врывающийся в ванную солдат с пикой: Шарлотту задержал штатский комиссионер Лоран Ба, случайно находившийся в момент убийства в квартире Марата и не имевший, разумеется, никакой пики. Полиция явилась позднее.

Создатели восковой сцены, по-видимому, увлеклись желанием придать ей возможно больше «движения». На мой взгляд, картина вышла бы не только точнее, но и эффектнее, если бы в ней были оставлены лишь два действующих лица: Марат и Шарлотта. Оба они — и убитый, и убийца — вылеплены скульптором Бернштамом с большим искусством (если здесь можно говорить об искусстве). Эта восковая фотография одной из самых драматических сцен в истории производит немалое впечатление.

Однако главный эффект группы музея Гревена не в восковых фигурах, а в ванне. Как известно, это та самая ванна, в которой действительно был убит «друг народа». По крайней мере, так утверждает дирекция музея. Подлинной считает эту ванну сам Ленотр, историк недоверчивый и осторожный. Почему он с уверенностью считает ее подлинной, мне, правду сказать, не совсем понятно. Но нет оснований и для обратного утверждения.

Дело было так. В 1885 году газета «Фигаро» сообщила, что у сельского священника, аббата Ле Косса, живущего в глухом углу Бретани, хранится ванна, в которой 13 июля 1793 года был зарезан Марат. Ванна эта перешла к аббату от престарелой графини Каприоль де Сент-Илер; а ей она досталась по наследству от отца, который когда-то купил эту историческую достопримечательность в одной из парижских лавок.

И аббат, и графиня, и ее отец, по общим отзывам, были правдивейшие люди. Не подлежит сомнению, что ванна действительно попала в их утолок в начале XIX века. Однако нет никаких доказательств того, что в парижской лавке графу была продана подлинная ванна Марата. Говорят, что на дне ванны музея Гревена до сих пор видны следы крови (заглянуть в нее теперь невозможно: мешает восковая кукла Марата), — но чего только не проделывают владельцы таких лавок? В свое время французским архивам предлагали купить другую ванну, где также был убит Марат. Правительство от покупки отказалось, не слишком веря продавцу{38}.

Как бы то ни было, сообщение «Фигаро» наделало много шума. Музей Гревена не поскупился и приобрел у аббата Ле Косса ванну за 3000 франков (деньги огромные по ценам всевозможных достопримечательностей в то время).

Зловещая ванна имеет форму сапога — теперь совершенно необычную, а в XVIII веке довольно распространенную. Все гравюры и картины революционной эпохи свидетельствуют о том, что «друг народа» был убит в ванне приблизительно такой формы. Однако лишь «приблизительно».

Два художника могли видеть в 1793 году настоящую ванну Марата. Один из них Дюплези. Ванна на его картине существенно отличается от ванны музея Гревена; но Дюплези был фантазер, и вся изображенная им сцена убийства Марата не имеет ничего общего с историей. Гораздо больше значения могла бы иметь знаменитая картина Давида (теперь принадлежащая Брюссельскому музею). Давид, близкий друг Марата, по всей вероятности, побывал на месте убийства в тот самый вечер, когда оно было совершено: весь Париж тогда бросился на улицу Кордельеров. Во всяком случае, Давид писал все с натуры, — и тело Марата, и Шарлотту Корде{39}, и комнату, и кинжал, и ванну. Его ванна чуть-чуть отличается от ванны музея Гревена. Глаз у Давида был непогрешимый, и самой легкой разницы было бы совершенно достаточно, чтобы признать ванну музея поддельной, если б Давид руководился одним стремлением к исторической точности. Для него, однако, гораздо важнее были разные соображения, касающиеся композиции, света, теней, — ради них он с мелочами, наверное, совершенно не считался.

Итак, будем считать ванну музея подлинной. Надо ли говорить, что она интересует меня не сама по себе, а как символ: как символ исторического культа, очень близкого к тому, который уже восемь лет свирепствует в России{40}.


II


История знает политические убийства, имевшие еще большие последствия, чем дело Шарлотты Корде. Однако, за исключением убийства Юлия Цезаря, быть может, ни одно другое историческое покушение не поразило так современников и потомство. Для этого было много причин — от личности убитого и убийцы до необычного места действия: ванной комнаты.

Марат жил на улице Кордельеров (теперь rue de L'Ecole de Médecine). Дом его находился на том месте, где в настоящее время расположена Медицинская школа. Он был снесен в 1876 году, когда прокладывали Сен-Жерменский бульвар. Еще есть в живых парижане, видавшие в молодости этот исторический дом. Он напоминал некоторые дома Достоевского, в частности тот «большой, мрачный, в три этажа, без всякой архитектуры» дом, в котором произошло убийство Настасьи Филипповны и описанием которого восхищался Марсель Пруст. Почти в тех же выражениях описывает Мишле «большой и мрачный дом», где произошло убийство Марата.

«Друг народа» снимал в доме небольшую квартиру. В ней было четыре комнаты: столовая, гостиная, кабинет и спальная. Рядом со спальной находилась еще небольшая пустая каморка, которую, собственно, нельзя было называть ванной: ванны в ней в обычное время не было{41}. Та ванна, в которой погиб Марат, была, по-видимому, взята напрокат в какой-то лавке.

Марат жил с 30-летней работницей по имени Симон Эврар. Их связь длилась уже три года. Они, собственно, даже повенчались, но повенчались весьма своеобразно: свидетелем свадьбы было «Верховное Существо». Однажды, «в яркий, солнечный день», Марат пригласил Симон Эврар в свой кабинет, взял ее за руку и, упав с ней рядом на колени, воскликнул «перед лицом Верховного Существа»: «В великом храме Природы клянусь тебе в вечной верности и беру свидетелем слышащего нас Творца!» Несложный обряд и «восклицание» были в одном из стилей XVIII века. У нас, в России, этот стиль держался и много позднее, — кое-что в таком роде можно найти даже у Герцена; а его сверстники падали на колени, восклицали и клялись даже чаще, чем было необходимо.

Французское законодательство, однако, не признавало и в революционное время бракосочетаний, при которых Верховное Существо было единственным свидетелем. Не признавали их, по-видимому, также лавочники и лавочницы, проживавшие на узенькой улице, куда выходили окна «великого храма Природы». Поэтому Симон Эврар предпочитала называть себя сестрой «друга народа». Только после его убийства брак их был без формальностей признан законным, и с тех пор она везде стала именоваться «Вдова Марата».

Эта несчастная женщина по-настоящему любила Марата. Она была предана ему как собака, ухаживала за ним день и ночь, отдала на его журнал свои сбережения, которые копила всю жизнь. Он был старше ее на двадцать лет и страдал неизлечимой болезнью. Марат, безобразный от природы, был покрыт сыпью, причинявшей ему в последние годы его жизни страшные мучения{42}. Влюбиться в него было трудно. Его писания едва ли могли быть понятны малограмотной женщине. Славу и власть «друга народа» она ценила, но любила его и просто, по-человечески. Кроме Симон Эврар, вероятно, никто из знавших его людей никогда не любил Марата.


III


Это был своеобразный человек. Тэн со свойственной ему силой нарисовал блестящий портрет кровожадного психопата. С другой стороны, есть у «друга народа» и по сей день убежденные защитники и даже горячие поклонники. Особенно их много среди иностранных историков (так это будет, вероятно, и с большевиками). Марат и теперь, почти через полтораста лет, вызывает в мире ожесточенные прения. В Советской России назвали его именем броненосец, улицу в Ленинграде и, кажется, поставили ему памятник. Во Франции пока такого памятника нет, но я не поручусь, что его не будет. Еще не так давно и мысль о памятнике Дантону в Париже показалась бы глупой шуткой — теперь на Сен-Жерменском бульваре стоит огромная статуя Дантона. Велись разговоры и об увековечении Робеспьера, бюст которого уже был робко выставлен во дворе его дома на улице Сент-Оноре (недавно этот бюст убрали). Марат же был, вдобавок, ученый. Его научные заслуги теперь превозносятся поклонниками. В нем видят предвозвестника чуть ли не всех учений современной физики, химии и физиологии. Правда, видят это в нем больше историки, чем естествоиспытатели. Если б Марат не был «другом народа», то, конечно, никому не пришло бы в голову изучать и переиздавать его научные шедевры. Он высмеивал Ньютона и называл шарлатаном Лавуазье, но это ничего не значит. Я удивляюсь, как его еще не сделали предтечей Достоевского или Пруста; немногим, впрочем, известно, что Марат был и романистом. Роман его из польско-русской жизни невыносим. Действуют в нем все больше польские графы поразительно благородного образа мыслей и аристократические девицы с необычайно чувствительной душой. «Друг народа» до революции был монархистом; да эта «идеологическая надстройка» и соответствовала его «классовому базису»: он был врачом свиты графа д'Артуа, вращался в высшем обществе и имел связь с маркизой.

Есть два Марата: Марат до революции и Марат во время революции. Первый достаточно понятен. Это был несносный человек, человек с нестерпимым характером, каких каждый из нас не раз встречал в жизни. Добавлю, человек с немалыми достоинствами: большого трудолюбия, больших знаний, энергичный, честный и бескорыстный, быть может, даже и не очень злой. И со всем этим, повторяю, невыносимый. — Его и тогда, кажется, все терпеть не могли. Чудовищная нервность у него сочеталась с манией величия, а мания величия дополнялась патологической завистливостью. Можно понять, что он завидовал Вольтеру, признанному королю писателей, — вдобавок, престарелый Вольтер посвятил одной из его книг весьма ядовитую и остроумную рецензию. Можно понять и то, что он ненавидел Лавуазье: великий химик упорно не обращал внимания ни на его работы, ни на его нападки. Но Марат завидовал Ньютону, которого в глаза никогда не видел, который умер задолго до его рождения. Мировую славу Ньютона он рассматривал как личную себе неприятность.

Все это было — до Революции — довольно безобидно. В центре духовных интересов Марата тогда были, по-видимому, рецензии. Он с большим беспокойством следил, как бы не перехвалили других, и очень старательно, хоть не слишком удачно, устраивал рекламу себе. Жирондист Бриссо, бывший его приятелем, получал от него для помещения в журнале готовые отрывки рецензий{43}, — Марат писал о Марате в самых лестных выражениях, горячо, по разным поводам, пожимая себе руку.

Много позднее, уже в пору Революции, у «друга народа» была какая-то вполне бескровная перебранка на Новом мосту с отрядом королевских войск. Об этом событии немедленно было послано сообщение Бриссо: «Грозный облик Марата заставил побледнеть гусаров и драгунов, как его научный гений в свое время заставлял бледнеть Академию», — скромно писал «друг народа». Бриссо, как все редакторы, достаточно натерпелся на своем веку от авторского тщеславия, давно ко всему привык и, должно быть, считал большинство литераторов людьми не вполне нормальными. Однако он твердо знал и меру. Поэтому, весьма лестно отозвавшись о подвиге Марата на Новом мосту, он все же выпустил приведенную выше фразу. Я не говорю, конечно, что именно это обстоятельство было причиной гибели жирондистов и казни самого Бриссо (событие 31 мая 1793 года, как известно, было делом Марата). Но кто знает?.. «При благоприятном стечении обстоятельств» редакторский карандаш может привести человека и на эшафот. Так и исследователь некоторых драм большевистской революции, в которой принимает участие много неудачных литераторов, должен был бы порою руководиться правилом: «ищите рецензию».


*


Говорят, что революция — «великая переоценка ценностей». Это неверно. Ценности переоцениваются до революций — Вольтерами и Дидро, Герценами и Толстыми. Потом и старые, и новые ценности размениваются на мелкую истертую монету и пускаются в общий оборот. Революция — великое социальное перемещение, оценка и переоценка людей, для которых она создает новые масштабы деятельности: для одних из маленьких большие, для других из больших маленькие. Если б Ленин умер в 1916 году, то в подробных учебниках русской истории ему, может быть, отводились бы три строчки.

Для людей, подобных «другу народа», революция — это миллионный выигрыш в лотерее, — иногда, как в анекдоте, и без выигрышного билета. Говорю, разумеется, о «славе»: личные практические последствия могут быть неприятные, как это доказала Шарлотта Корде. Французская революция дала Марату то, чего его лишали и Ньютон, и Лавуазье, и Вольтер. Мелкий литератор, неудачный физик, опытный врач-венеролог получил возможность выставить свою кандидатуру в спасители Франции. У Мирабо, у Лафайета, у Кондорсе, у Бриссо были выигрышные билеты; все они годами ставили именно на эту лотерею. Марат, как очень многие другие, выиграл без билета, — кто до революции знал, что он «друг народа»? Теперь можно было это доказать. Это было и не очень трудно.

Он избрал верный путь, частью сознательно (человек он был весьма неглупый), частью следуя своей природе, которая быстро развивалась. Марат «творил новую жизнь», но и новая жизнь творила Марата. Его природная завистливость нашла выход в травле, мания величия осложнилась манией преследования, а болезненная нервность стала переходить в сумасшествие — сначала медленно, потом все быстрее. Вероятно, тяжелые страдания от накожной болезни сыграли здесь немалую роль. В последний год жизни он почти не спал, питался крепким кофе, да еще странным напитком — миндальным молоком, настоенным на глине. Писал он обычно в ванне и проводил в ней большую часть дня: теплая вода облегчала его мучения. Всем поклонникам Марата можно посоветовать простой опыт: прочесть одну за другой в старых комплектах «Друг народа» его последние статьи, — он требовал 260 тысяч голов контрреволюционеров, ровно 260 тысяч, не больше и не меньше (в начале революции «друг народа» был гораздо умереннее: настаивал только, чтобы на 800 деревьях Тюильрийского сада было повешено 800 депутатов с графом Мирабо посредине).

Однако он лишь сходил с ума — не успел сойти совершенно: сквозь бредовые кровавые статьи, от которых гибли сотни людей, все время сквозит совершенно ясная мысль, именно ясностью выделяющая его из толпы других участников Французской революции. («Только индюки ходят стадами», — любезно говорил он членам Конвента.) Эта мысль: нужна диктатура, необходима кровавая диктатура, без диктатора мы не спасемся, вне диктатуры нет выхода!.. Он долбил ее упорно, без вывертов, с большой силой. Надо думать, в диктаторы он намечал самого себя. Вызванные им страшные сентябрьские убийства достаточно ясно показывают, чего можно было ждать от диктатуры Марата. Нет, Шарлотта Корде имеет заслуги, — хоть теперь виднейшие историки во главе с Оларом и считают ее дело печальной политической ошибкой.

В характере Шарлотты Корде нет ничего женского и, быть может, ничего человеческого. Это моральная геометрия нам непонятна потому, что мы не привыкли подходить к людям с представлением о совершенных геометрических фигурах. Ей было двадцать пять лет. Вся ее жизнь, кроме одной недели, никакого значения не имеет. Но зато та неделя, 11—17 июля 1793 года, имеет бессмертное историческое значение. Шарлотта Корде приехала из нормандского городка в Париж для того, чтобы убить Марата. Это была теорема. Она теорему доказала самым совершенным способом, обнаружив поразительные качества ума, решительности и присутствия духа. Эта девушка выследила и зарезала в ванне «друга народа» так же хладнокровно, как старый опытный охотник выслеживает ибьет в лесу опасного зверя. Из теоремы вытекали следствия: арест, суд, гильотина. Все это она приняла как неизбежное следствие теоремы, со столь же совершенным ясным спокойствием.


IV


Шарлотта Корде была правнучка Корнеля, и все французские историки неизменно это подчеркивают. Ее ответы следователям и судьям дошли до нас не в газетных статьях и не в воспоминаниях современников, а в сухой, деловитой, фонографически точной передаче судебного протокола. И в самом деле, многие из этих ответов могли бы затмить знаменитейшие стихи ее предка. Корнель имел полную возможность оттачивать месяцами свои «Пусть он умрет». Шарлотта отвечала немедленно на вопросы, которых, естественно, не предвидела. «Кто внушил вам столько ненависти?» — «Мне чужой ненависти не требовалось, у меня было достаточно своей». Сила ответа именно в том, что она и не думала о корнелевских фразах, — так рисоваться почти невозможно. Самыми простыми, ясными словами она объясняла свою теорему Монтане и Фукье-Тенвилю; не ее вина и не ее заслуга в том, что эта теорема была так страшна.

На суде и на следствии она имела дело с врагами. Но ее предсмертные письма обращены к друзьям. Письмо Шарлотты к Барбару, написанное за три дня до казни, — рассказ охотника о тяге. Она пишет с юмором: «Гражданин, вы пожелали узнать подробности моего путешествия. Я не избавлю вас ни от одной мельчайшей подробности».

Легкий юмор не покидал ее. В защитники она хотела пригласить — Робеспьера. Она видела страшное тело в ванне, поток крови, хлынувший из-под ее кинжала, остановившиеся стеклянные глаза — и через два дня пишет шутливо: «Душа этого великого человека». А об этих двух днях говорит: «Уже два дня я наслаждаюсь покоем», — быть может, говорит вполне искренно. Фанатик Равальяк, убийца Генриха IV, был убежден, что после казни его ждет вечное блаженство. Шарлотта Корде не верила в Бога; ее загробная жизнь — «Елисейские поля» газет того времени. О своих друзьях она пишет: «Они будут счастливы, когда увидят меня на небесных Елисейских полях рядом с Брутом...» Тогда ни одна статья не обходилась без кинжала Брута. По зловещему совпадению о кинжале Брута писал в ванне и Марат за несколько минут до прихода Шарлотты — он высказывал надежду, что кинжал Брута сразит прусского короля.

Удивительнее всего то, что эта геометрия была без аксиом. Не приходится требовать «стройного политического мировоззрения» от молоденькой провинциальной дворяночки XVIII века. Но и ее друзья жирондисты не могли бы указать точно, во имя чего был убит «друг народа». Самое слабое в показаниях Шарлотты Корде это объяснение, которое она дает своему делу. Она даже возводит на Марата напраслину, обвиняя его в финансовых спекуляциях, — в этом он был совершенно неповинен. Между Маратом и жирондистами, конечно, пропасть; однако нет такого принципа, которым они могли бы от него отгородиться. Он был террористом, но и жирондисты не были противниками террора. Он устроил сентябрьскую резню, а они ее «извиняли», по крайней мере, в течение трех недель. Верньо, чуть ли не самый гуманный из жирондистов, еще 22 сентября называл резню заключенных в тюрьмах «законным возмущением народа». Потом жирондисты резко изменили тон, отчасти и по тактическим соображениям: революционный ветер временно повернул. Эта трагическая партия плыла по течению, наглядно показывая бессилие порядочных людей в пору революции. Люди они были храбрые, и те из них, что погибли, умерли героями. Но из оставшихся в живых большинство впоследствии не принесли славы исторической партии. Они напоминают тех из наших шлиссельбуржцев, которые, просидев лет двадцать в заключении, теперь превосходно ладят с большевиками: у них, очевидно, в Шлиссельбурге не было времени подумать — во имя чего, собственно, они когда-то боролись с самодержавием.


V


Убийство Марата много раз описывалось весьма подробно. Самый точный рассказ о нем принадлежит Кабане-су и Дефрансу; самый талантливый, бесспорно, Ленотру. Отсылаю за подробностями к этим историкам и лишь очень кратко напомню факты.

В двенадцатом часу утра Шарлотта Корде подъехала на извозчике к дому №30 по улице Кордельеров, поднялась по лестнице к квартире Марата и позвонила. Ей открыла дверь Симон Эврар. Хорошо одетая миловидная барышня{44} заявила, что желает поговорить с «другом народа». Независимо от каких бы то ни было подозрений, это желание могло не понравиться некрасивой сожительнице Марата. Симон Эврар не впустила гостью, сказав, что «друг народа» по утрам не принимает.

Она вернулась в гостиницу и отправила Марату по городской почте письмо, в котором просила ее принять по очень важному делу. В шестом часу вечера Шарлотта Корде послала за парикмахером. Когда ее прическа была готова, она переоделась и в белом платье, в шали, в высокой шляпе с черно-зеленой кокардой, с веером в руке отправилась снова на улицу Кордельеров. За корсажем у нее был спрятан большой столовый нож с черной рукояткой, утром купленный в Пале-Руаяле. Почему она избрала нож, а не пистолет? Никак нельзя было предвидеть, что «друг народа» примет ее голый, в ванне, — но и то Фукье-Тенвиль удивляется, как она могла этим ножом убить наповал Марата.

Симон Эврар снова отказалась принять нарядную даму. Шарлотта настаивала. Марат в ванной услышал их спор и, узнав, в чем дело, велел позвать посетительницу в ванную. Нравы в революционной Франции были вольные. (В Англии публику чрезвычайно скандализовала обстановка дела; английская гравюра того времени изображает его иначе. Марат, корректно одетый, сидит на диване, Шарлотта вонзает нож в камзол.)

Он сидел в ванне против географической карты, висевшей на стене между двумя пистолетами. Над картой была сделана надпись — одно слово: «Смерть», — этот человек до конца своих дней оставался плохим литератором. Шарлотта села рядом с ним на табурет.

Их разговор длился четверть часа, — в психологическом отношении удивительная черта дела! Может быть, здесь единственный раз, наряду с геометрией, сказались и нервы. Шарлотта Корде могла убить Марата в первую же минуту. Вместо этого она долго ему рассказывала о контрреволюционных происках в Нормандии, о бежавших туда депутатах-жирондистах. Странный и страшный разговор до нас дошел лишь в очень краткой передаче Шарлотты на следствии. Вопрос: «Что же ей{45} ответил Марат?» Ответ: «Что он скоро нас всех (жирондистов) гильотинирует в Париже». Вопрос: «Каково было продолжение разговора?» Ответ: «Это было его последнее слово: в то же мгновение она его убила». Вопрос: «Как она его убила?» Ответ: «Вонзив ему в грудь нож, который она купила в Пале-Руаяле». Вопрос: «Думала ли она его убить этим ударом?» Ответ: «Именно таково было ее намерение...»

Марат вскрикнул, позвал на помощь: «Ко мне, друг мой, ко мне!» — и захрипел, обливаясь кровью. Симон Эврар вбежала в ванную и заголосила. Комиссионер Лоран Ба схватил стул и бросился на выбежавшую в переднюю даму в высокой шляпе. Он с гордостью показывал, что «свалил чудовище на пол ударом стула по голове и держал его за груди». Этот комиссионер, разумеется, рассказывал всю жизнь об аресте Шарлотты Корде, но, вероятно, тон и выражения рассказа он впоследствии несколько изменил.

Марат был мертв.


*


Профессор Олар в своей классической книге почтительно говорит о культе Марата, распространившемся после его убийства по всей Франции. В самом деле, такой культ был. Только мы, быть может, знаем ему цену лучше, чем Олар: мы видели, как в таких случаях творится «взрыв народной скорби».

Тело «друга народа» было набальзамировано (Давид объяснял Конвенту через два дня после убийства, что нельзя показывать народу обнаженное тело Марата: «Вы знаете, что он был болен проказой и у него была плохая кровь». Один из памфлетов этой эпохи приписывает «другу народа» сифилис, но это, по-видимому, неверно.). При этом не обошлось без неприятностей. Врач Дешан, которому поручена была работа, потребовал за нее большую сумму: 6000 ливров, — не знаю, сколько получили немецкие врачи за бальзамирование тела Ленина. Дешан, очевидно, рассчитывал, что ввиду взрыва народной скорби никто с ним торговаться не станет. Однако выяснилось, что народная скорбь вещь обоюдоострая. Начальство поставило на вид Дешану, что, собственно, ему ни гроша платить не следовало бы: «республиканец должен считать себя вознагражденным за свой труд честью — тем, что он способствовал сохранению останков великого человека». Довод был, в пору террора, весьма сильный, и Дешан поспешил принять предложенные ему сверх чести полторы тысячи ливров. Это тоже было вполне приличной платой, особенно если принять во внимание, что предприимчивый врач выполнил свою задачу плохо: труп разложился уже на следующий день после бальзамирования.

Сердце Марата было извлечено из тела и запаяно отдельно. Мысль угадать нетрудно: «друг народа» был особенно велик сердцем.

У зловещей истории похорон была и комическая сторона. Она заключалась в том, что люди, горячо оплакивавшие Марата, в действительности терпеть его не могли. Здесь аналогия с нашими событиями 1924 года, во всяком случае, далеко не полна. Я не уверен, что смерть Ленина вызвала неизлечимое горе, например, у Сталина, у Троцкого, у Зиновьева. Большевистским диадохам предстояло делить «наследство Александра», и у каждого диадоха могли быть особые причины, умерявшие его скорбь. Троцкий при жизни Ильича был «вторым в Риме» и, наверное, не мог предвидеть, что после смерти Ленина станет первым в деревне (на Принкипо). Зиновьева умерший глава партии ни в грош не ставил и всю жизнь обращался с ним как с лакеем. Сталину, по всей вероятности, не доставило большого удовольствия предсмертное письмо Ленина (так называемое завещание) — там о нем есть слова достаточно неприятные. Однако большевистская партия в целом по-настоящему любила «Ильича» и, вдобавок, была искренно убеждена в его необычайной гениальности, — при этом убеждении она остается и по сей день (в чем, впрочем, едва ли с ней расходятся и Сталин, и Зиновьев, и даже Троцкий). Между тем Марата ненавидели почти все — от рядовых членов «горы» до Дантона и до Робеспьера. Робеспьер и Дантон смотрели из окон дома на улице Оноре, как везли на эшафот Шарлотту Корде; но какие чувства они испытывали в эту минуту — кто скажет?

Были, разумеется, и исключения. К их числу принадлежал Давид. Он обожал Марата, как в молодости обожал Людовика XVI, как обожал потом Робеспьера, как еще позднее обожал Наполеона. Давид искренно любил всех своих покровителей. Он и предавал их столь же наивно-простодушно. В некоторое оправдание художнику следует сказать, что при огромном своем таланте он был чрезвычайно глуп.

Конвент решил воздать «другу народа» необыкновенные почести. Этого весьма внушительно требовали явившиеся в Конвент делегации. Так, оратор первой делегации вопил: «Народные представители! Короток переход от жизни к смерти! Марата больше нет! Народ, ты потерял своего друга! Марата больше нет! Не воспевать тебя пришли мы, бессмертный законодатель, мы пришли тебя оплакивать! Мы пришли воздать долг прекрасным делам твоей жизни. Неистребимыми буквами начертана была в твоем сердце Свобода. О, преступление!.. О, ужасный вид! Он на смертном ложе! Где ты, Давид?..» и т.д. Красноречивый защитник свободы требовал, чтобы Давид увековечил черты Марата и чтобы Конвент установил пытку для людей, подобных Шарлотте, — ее оратор почему-то упорно называл отцеубийцей. Пытки Конвент не установил, председатель только обещал: «Конвент в своей мудрости взвесит ваше требование». Добавлю, что председательствовал в тот день Жанбон-Сентандре, человек весьма порядочный, отнюдь не сочувствовавший пыткам и не любивший площадного красноречия. Гиганты Конвента были, по-видимому, чрезвычайно напуганы.

На Давида и было возложено главное руководство похоронами: он был присяжный церемониймейстер революции.


VI


Давид поставил дело на широкую ногу; он тоже должен был недурно заработать на покойнике{46}. По причинам, мне непонятным, решено было похоронить Марата в саду Кордельеров — мысль о погребении в Пантеоне (казалось бы, очевидная) явилась позднее. В саду Кордельеров был поспешно воздвигнут мавзолей из гранитных скал, — вероятно, тут перед устроителями носилась мысль о гранитной твердости Марата; или же сам по себе «утес» казался им образцом величественной поэзии.

Устройство гранитных скал обошлось в 2400 ливров (да еще, по сохранившемуся в Архиве счету, на 26 ливров с горя выпили вина рабочие). Над скалами была сделана надпись: «Здесь лежит Марат, друг народа, убитый врагами народа 13 июля 1793 года».

Лицо Марата было тщательно загримировано, — по рассказу одной из современниц, пришлось отрезать мешавший язык. Тело прикрыли трехцветным флагом, выпростав из-под него правую руку, в которую вложили перо, символ борьбы, — та же современница сообщает, что руку взяли от другого трупа, ибо подлинная рука Марата слишком разложилась. В таком виде гроб был выставлен 15 июля на площади. Рядом с гробом стояла окровавленная ванна Марата. «Народ проходил, стеная и требуя мщенья».

На следующий день состоялись похороны. Так как до могилы в саду Кордельеров было слишком близко, то устроители постановили сделать крюк по центральным улицам Парижа. Гроб несли на руках двенадцать человек. За ними шли мальчики и девочки в белых платьях с кипарисовыми ветвями в руках, далее Конвент в полном составе, другие власти и народ, певший революционные песни. На Новом мосту палили пушки. У могилы председатель Конвента произнес первую речь. После речей гроб опустили под скалы. В могилу были положены сочинения Марата и два сосуда с его внутренностями и легкими. Сердце же было решено отдать ближайшим единомышленникам «друга народа» — кордельерам. В бывшей королевской сокровищнице разыскали агатовую шкатулку, усыпанную драгоценными камнями: в нее положили сердце и через два дня, 18 июля, после не менее торжественной церемонии, но с гораздо более непристойными речами, прикрепили шкатулку к потолку зала заседаний клуба.

Между этим двумя церемониями 17 июля у черни было другое развлечение: казнили Шарлотту Корде.


VII


Эта казнь очень подробно описана в воспоминаниях парижского палача Сансона. К сожалению, верить его воспоминаниям трудно: последний представитель вековой семьи палачей, полуидиот, едва ли был даже в состоянии что-либо связно и точно рассказать писавшим с его слов литераторам. «Мемуары Сансона» — большая литературная афера, к ней имел отношение сам Бальзак. Однако доля правды могла быть и в «записях» палача; недаром же издатели заплатили ему тридцать тысяч франков. Некоторые подробности его рассказа очень похожи на правду (как, например, неподвижный взгляд Дантона, устремленный на Шарлотту в момент прохождения колесницы по улице Сент-Оноре). Во всяком случае, мы знаем и по множеству других рассказов, что Шарлотта Корде проявляла до последней минуты самообладание, поразившее всех очевидцев. Верньо сказал в тюрьме: «Она нас погубила, но зато научила нас, как следует умирать». Член революционного трибунала Леруа высказал мнение, что зрелище людей, идущих на смерть с таким мужеством, только деморализует народ: не следовало ли бы пускать предварительно кровь осужденным, «чтобы поубавить им храбрости»?

В эмиграции, за границей вообще, впечатление было тоже очень сильное. Выражалось оно по-разному. Клопшток написал стихи в память Шарлотты. Но, по-видимому, он ничего о ней не знал, — он и фамилию пишет неправильно: Корда, с ударением на первом слоге. В Англии на большом маскараде дама, загримированная под Шарлотту Корде, подкрадывалась к Робеспьеру, с тем чтобы его «маратизировать»...


VIII


Мне попались в Национальной библиотеке две анонимные брошюры того времени. Они сходны и по названию, и по форме, и по содержанию. Оба автора обращаются к французскому народу от имени Марата. (Один из них сообщает даже подробности об усопшем: «Прибыв в Елисейские поля, я не столь горевал о жизни, сколь о том, что не закончил своего дела и сошел в могилу, не простившись с вами».) Содержание обеих брошюр обычное, террористическое; характерна лишь форма: загробный голос Марата. Очевидно, в те дни это был весьма выгодный для террористов прием.

И в самом деле, народная скорбь по случаю смерти Марата была безгранична. Ее можно сравнить лишь со скорбью русского народа в дни, последовавшие за смертью Ленина. Во всяком случае, проявления скорби были точно такие же. Скульпторы лепили бюсты «друга народа», художники писали картины, многочисленные поэты сочиняли стихи — одним словом, каждый старался как мог. В течение года на тему о Марате было написано четыре драмы и одна опера. Появились кольца Марата, брошки Марата, прическа Марата и т.д. Изображения «друга народа» стали обязательными во всех присутственных местах, в школах, в театрах. Его именем было по всей Франции названо множество улиц; в Париже весь Монмартр, по созвучию, был официально переименован в Montmarat. Дети при рождении стали получать имена: Жан Марат, Жюли Марат, Брут Марат, Санкюлот Марат. Один молодой офицер, впоследствии весьма знаменитый, обратился к властям с просьбой о разрешении переименоваться в Мараты — тем более что для этого требовалось изменить всего лишь одну букву в его настоящей фамилии: это был Иоахим Мюрат, будущий король Неаполитанский. От частных лиц не отставали муниципалитеты. Вот только переименовать Париж никому не пришло в голову. Но зато Гавр был навсегда назван Маратом, — едва ли один из тысячи нынешних жителей города об этом когда-либо слышал.

В Париже на площади Карусели «другу народа» был воздвигнут огромный памятник, тоже в виде утеса. В этот памятник за решеткой была вделана ванна Марата.

Тело «друга народа» было вскоре перевезено в Пантеон. Удивительно, что произошло это 21 сентября 1794 года, то есть после 9 термидора! Память Марата чествовали, так сказать, в пику казненному Робеспьеру. А может быть, смысл события 9 термидора не сразу поняли сами его участники. Как бы то ни было, гроб был извлечен из-под гранитных скал в саду Кордельеров и отвезен в Пантеон. С этой церемонией совпала по времени другая. Конвент постановил выбросить из Пантеона останки графа Мирабо. Этого требовали якобинцы. «Прах «друга народа», — говорил один из них, — задрожал бы от негодования, если бы оказался рядом с прахом защитника Капета». Конвент не мог не согласиться со столь веским доводом. Так и было сделано. Пока на площади пристав читал декрет о признании Марата бессмертным, останки Мирабо были вынесены через боковую дверь и выброшены на Кламарском кладбище преступников. Затем, под звуки кантаты, тело «друга народа» было погребено в Пантеоне.


IX


Как мы видим, с формальной стороны Олар имел полное право говорить о национальном культе Марата. Поклонники «друга народа» утверждают совершенно серьезно, что вся Франция оплакивала его горькими слезами. Это само по себе едва ли было возможно в умнейшей стране мира. Во всяком случае, возникает вопрос: отчего же так быстро прошла скорбь Франции?

Основная черта революций — почти всеобщий панический страх перед тем самым народом, именем которого революции творятся. Конвент, ненавидевший Марата, воздал ему божеские почести, так как был убежден, что его боготворит французский народ. Это настроение держалось еще несколько месяцев после 9 термидора. Потом возникли сомнения: а вдруг французский народ не так уж боготворит Марата?

В Меце неожиданно вышла необычайно резкая брошюра-прокламация о Марате, — достаточно сказать, что он в ней назывался «вампиром». Автор брошюры придумал ловкий ход: основываясь на старых дореволюционных писаниях «друга народа», он изобразил его роялистом! Как «роялиста», Марата было много легче разгромить в 1795 году — манифестации можно было устраивать безопаснее. В советской России это, кажется, называется «припаять под уклончик». Все прекрасно понимали, какой роялист был Марат; но припаяли его под роялистический уклончик с успехом. В одном из парижских театров смельчаки разбили бюст «друга народа» — сошло безнаказанно. И вдруг Париж прорвало дикой, бешеной, долго таившейся ненавистью. Рапорты парижской тайной полиции отмечают ежедневно одинаковые происшествия: толпа бьет бюсты Марата и глумится над его памятью. Из множества записей приведу для примера одну. 2 плювиоза III года (то есть 21 января 1795 года) толпа в 200—300 человек ворвалась во двор якобинского клуба и сожгла чучело Марата. «Затем пепел был помещен в ночной горшок и выброшен в сточную канаву Монмартра, которая, как говорят, должна была стать Пантеоном всех якобинцев и кровососов».

Конвент не мог, естественно, не считаться с новым настроением Франции. Вопрос о Марате пересматривался в самом здании Конвента, в местах, отведенных публике. Так, в полицейском отчете от 21 плювиоза сообщается: «На трибунах частные люди говорили о Марате. Один из них сказал: «Если Марат был злодей, то пусть же Шарлотта Корде займет его место в Пантеоне!» Помещать прах Шарлотты Корде в Пантеон Конвент никак не собирался — это предложение и теперь не могло бы иметь шансов на успех. Но выбросить из Пантеона Марата Конвенту очень хотелось. Вместе с тем было и боязно: вдруг опять повернет ветер. Конвент принял осторожное решение. Он в общей форме постановил, что памятники, бюсты и похороны в Пантеоне могут разрешаться лишь по истечении десяти лет со дня смерти героя. Это было весьма мудрое постановление; жаль, что его нигде не соблюдают и по сей день: большая была бы для человечества экономия в мраморе и бронзе.

Своему постановлению Конвент придал обратную силу. Зал его заседаний был украшен бюстами Брута и Марата. Брут имел требуемый стаж, с излишком почти в две тысячи лет. Кроме того, против Брута никто в Париже решительно ничего не мог иметь. Поэтому его мирно оставили в зале. Но бюст Марата велено было вынести, как и ту картину Давида, которую полтора года тому назад повесили «на вечные времена» в зале заседаний, тоже в силу особого постановления Конвента. Затем без большого шума, без всяких церемоний (и в буквальном, и в переносном смысле слова) гроб Марата был вынесен из Пантеона и похоронен на соседнем (несуществующем более) кладбище св. Женевьевы.

И культ тотчас как рукой сняло: всем стало ясно, что «друг народа» был в лучшем случае — сумасшедший, а в худшем — совершенный злодей.

В биографиях Марата его история на этом обрывается. От биографов, очевидно, ускользнула заметка, появившаяся в «Газетт Франсез» несколькими месяцами позднее, 17 прериаля III года. Там сообщается, что останки «друга народа» были зарыты очень неглубоко; дожди размыли землю и открыли тело. «Узнав об этом, гражданский комиссар секции Пантеона отправился на кладбище и выбросил в грязь нечистые останки разбойника...»

Что сталось с сердцем Марата, не знаю. Вероятно, куда-нибудь выкинули в ту пору и сердце. Но агатовая шкатулка, украшенная драгоценными камнями, едва ли могла быть уничтожена. Вполне возможно, что теперь в нее прячет кольца и ожерелья какая-нибудь богатая дама, не имеющая ни малейшего представления о прошлом своей великолепной шкатулки.

Памятник «друга народа» на площади Карусели был снесен в январе 1795 года. Закон о десятилетнем сроке еще не был принят Конвентом. При памятнике всегда находился часовой; между тем зима стояла очень холодная; этим можно было воспользоваться. Для того, чтобы подорвать славу Марата, его объявили роялистом. Для того, чтобы снести его памятник, сослались на стужу: часовому слишком тяжело дежурить, а без часового оставить памятник никак нельзя.

Здесь надолго теряется след стоявшей на памятнике за решеткой ванны Марата. Она никому не была нужна: вряд ли кто пожелал бы купаться в этой ванне. Может быть, и в самом деле ее приобрел тогда, в надежде на любителя, старьевщик, впоследствии ее продавший графу Каприоль де Сент-Илер. Так номер «Ami du Peuple», залитый кровью Марата, после разных странствий попал в коллекцию Анатоля Франса (а от него перешел к барону де Венку). Я видел этот номер газеты на выставке 1928 года в Национальной библиотеке. Там показывались разные достопримечательности Революции, странно объединенные временем, — от письма Робеспьера к Дантону с фразой «Я люблю тебя как никогда и до самой смерти» до «Альманаха Кобленца для золотой молодежи, которая эмигрировала, эмигрирует и собирается эмигрировать». Было там и знаменитое прощальное письмо Шарлотты Корде: «Стыдно за преступление, а не за эшафот» и не менее знаменитый рисунок Давида «Голова Марата» с надписью: «Они не могли меня подкупить и убили».


СЕНТ-ЭМИЛИОНСКАЯ ТРАГЕДИЯ


I


В департаменте Жиронды, в 8 километрах от Либурна, находится маленький город Сент-Эмилион. Его название хорошо известно по марке красного бордоского вина, от которого городок всецело зависит — в большей мере, чем, например, Баку от нефти или Мейсен от фарфора. Древний врач Асклепиад говорил, а русский авторитет Д.В.Каншин за ним повторял: «Едва ли могущество богов равняется пользе, приносимой вином». Положение это, как каждый знает, многими оспаривается, но не на территории департамента Жиронды: он в самом деле может быть благодарен своей участи винодела. Вся область живет виноградом едва ли не два тысячелетия, и живет не так плохо. В ту пору, когда она принадлежала английским королям, на содержание старшего сына короля (его тогда еще не называли принцем Уэльским) отводилась только подать с бордоского вина; продавалось же оно тогда в Англии по пенсу галлон.

В этих винодельных землях есть большое очарование. Можно было бы без всяких парадоксов доказывать, что тонкое вино убедительнее свидетельствует о достоинствах народа, чем его великие люди. Декарт, Гёте, Пушкин — всегда счастливая случайность. Но «воспитание вина» (как выражаются виноделы) требует от миллионов людей высоких качеств: терпения, трудолюбия, наблюдательности, любви к земле, уважения к своему делу. «Владельцы хороших виноградников не отходят от своих чанов даже ночью», — говорит знаток предмета, конечно, не без некоторого преувеличения. Он говорит и о «философии вина». Сделаем поправку на чрезмерное увлечение профессионала. Однако у Паскаля, не бывшего, как известно, ни виноделом, ни пьяницей, есть довольно загадочные слова: «Слишком много вина, слишком мало вина. Не давайте вина ему (человеку) — он не найдет истины; дайте ему слишком много вина — он тоже ее не найдет...»

Если и в Сент-Эмилионе истины не находят, то, вероятно, по второй причине. Думаю, что жители городка самым замечательным годом во всей французской истории признают 1865 год, политическими событиями не столь богатый, но давший лучшее бордоское вино веков. Думаю, что величайшие события современности занимают население Сент-Эмилиона меньше, чем «эгренаж», «фулаж», «муйаж», «платраж», «кюваж», «сутираж» и другие бесчисленные, в подробностях мало нам понятные, «ажи». Так было, конечно, и в пору Французской революции.

В те времена в этом очаровательном городке, расположенном амфитеатром на живописном холме, разыгралась мрачная трагедия, составляющая предмет настоящего очерка. Она связана с домом XVII века, стоящим на вершине холма. Он существует и в настоящее время; во всяком случае, существовал еще недавно. Под домом — глубокое подземелье. В Сент-Эмилионе много подземелий не известного в точности происхождения. По преданию, городок основал св. Эмилиан, живший в восьмом столетии. После него на холме стали селиться монахи, устраивавшие тут для себя келий и пещеры. Большие же подземелья вырыты, по всей вероятности, для военных целей в пору англо-французских войн. Во всяком случае, они уже существовали в эпоху борьбы католиков с гугенотами.


*


7 июля 1792 года в Законодательном собрании произошла замечательная в психологическом отношении сцена. В разгар довольно жестоких прений умеренно-левый член собрания, известный духовный писатель, лионский епископ Адриен Ламурет потребовал слова и горячо всех призвал к единению. «Поклянемся, — воскликнул он, — что впредь у нас будет один ум и одно чувство! Поклянемся слиться в единое общество свободных людей! В тот момент, когда за границей станет известно, что мы все хотим одного и того же, свобода восторжествует и Франция будет спасена!»

Вероятно, эти слова были очень хорошо произнесены: сами по себе они ведь были не так уж необыкновенны. Но с собранием произошло нечто невообразимое. Краткий официальный отчет говорит: «В едином внезапном порыве все собрание поднимается с мест... Со всех концов зала члены собрания приближаются друг к другу и дают взаимные доказательства братства...» Очевидцы описывают сцену подробнее. Члены собрания с плачем бросились в объятия один другому. О произошедшем мгновенно дали знать во дворец. Король Людовик XVI тотчас приехал и принял в братании деятельное участие. Он плакал, и все плакали. Революционеры устроили королю овацию, и все собрание, восторженно аплодируя, проводило его к выходу.

От этой сцены пошло общеизвестное выражение: «Ламуретовский поцелуй», которое постоянно цитируется в газетах, хоть, быть может, происхождение его известно далеко не всем цитирующим. В братании 7 июля принимали участие все партии. Через полгода после этой сцены участники «Ламуретовского поцелуя» отправили короля на эшафот. А еще через некоторое время взошел на эшафот сам епископ Ламурет. Он проявил перед смертью большое мужество и назвал то, что с ним произошло, «несчастным случаем». «Нужно ли удивляться смерти? Смерть — всего лишь несчастный случай на жизненном пути. А с помощью гильотины — это всего лишь щелчок по шее...»

Некоторые участники революции, впрочем, и в день 7 июля 1792 года проявляли скептицизм и раздражение. «Что, если б Нерон расцеловался с Британиком или Карл IX пожал руку Колиньи?» — с недоумением спрашивал Бильо-Варенн. Не очень верили в братание и умнейшие из жирондистов. Самый красноречивый из них (а красноречивыми были они почти все), Верньо, говорил: «Революция подобна Сатурну: она пожирает своих детей».

На этой умеренной республиканской партии, оплоте французской интеллигенции, лежала печать обреченности. Ее краткий формуляр известен. В учебнике истории о жирондистах сказано: «Они хотели революции без крайностей и выше всего в жизни ставили свободу. Борьбу с монтаньярами они начали слишком поздно и вели ее недостаточно энергично. Они необдуманно затеяли войну сразу с Австрией, Англией, Испанией, Голландией, Пруссией, Неаполем и Пьемонтом. Они наделали много ошибок во внутренней политике и восстановили против себя население Парижа. Вспышка народного гнева 31 мая — 2 июня положила конец существованию их партии. Их вожди погибли. Все они умерли очень мужественно».

Их репутация «благородных мечтателей» (не слишком выгодная репутация в истории) преувеличена. Но эти люди действительно пытались внести в стихийные события моральное начало и думали, что в этом была их сила. На самом деле, в этом была их слабость (если не отвлекаться к «суду потомства» и т.д.). Тот же Верньо, как-то отвечая Робеспьеру, сказал: «Вы стремитесь довершить победу революции террором, я хотел бы довершить ее любовью». Довершить революцию любовью довольно трудно, но не очень ведь «довершил» ее и террор. В последнем счете победили не жирондисты и не монтаньяры, а иные, совершенно беспринципные люди, которые одинаково готовы были идти и с жирондистами, и с монтаньярами, и с Баррасом, и с Наполеоном, и с Бурбонами. Многие из них проделали весь этот путь буквально — правда, на ролях все же не самых главных; но о главных ролях они и не мечтали. Им нужна была карьера, почетное положение, некоторая доля власти и большое количество денег. Всего этого они при всех режимах добивались с полным успехом. Настоящими победителями оказались именно они. Так будет, по всей вероятности, и в СССР.

«Вспышка народного гнева», произошедшая 31 мая, как все подобного рода вспышки, была тщательно подготовлена и, как очень многие из вспышек, была оплачена. «Народ» ворвался в Конвент и потребовал предания революционному суду главных жирондистских вождей — Марат постоянно перечислял их имена в своей газете. Конвент упорствовал довольно долго, потом уступил: 22 человека были суду преданы. Некоторым удалось бежать. Я останавливаюсь на тех бежавших, участь которых решилась в Сент-Эмилионе. Это были Петион, Гаде, Луве, Валади, Саль, Барбару и Бюзо.

Здесь уместно было бы сказать что-либо о бренности человеческой славы. «Скверный товар слава, — сердито говорил Бальзак, — дорого стоит и скоро портится». Что осталось от настоящей, подлинной славы, которой пользовались при жизни названные выше люди? Их имена, конечно, остались: о них упоминается в учебниках. Больше, собственно, не осталось ничего. А люди были яркие, своеобразные, каждый с богатой внутренней жизнью. За исключением Петиона, это были вдобавок хорошие люди; некоторые же из них, как «кающийся дворянин» Французской революции маркиз де Валади, могут быть причислены к людям самым прекрасным.

В те времена их знали все. Такой популярности, как Петион, не имел, пожалуй, в первые годы революции ни один политический деятель. Прозвище у него было, как позднее у Робеспьера, «добродетельный»: «добродетельный Петион» (один из его врагов говорил: «целка Петион»). Его именем часто назывались новорожденные — большевистская революция, с ее переименованными «Троцкими» и еще не переименованными «Октябринами», в этом отношении не выдумала ничего нового. Петион был мэром Парижа и первым председателем Конвента. Должность председателя Конвента несколько позднее занимал и Гаде, стоявший во всех отношениях гораздо выше Петиона.

Другие были несколько менее известны. Луве, впрочем, пользовался громкой литературной славой как автор «Фоблаза». Этот роман в ту пору считался порнографическим: он «опозорил столетие», по словам строгого критика, проявлявшего значительно меньшую строгость в отношении самого себя. Книга на самом деле была всего лишь легкомысленная. Однако понятие «порнография» имеет смысл, меняющийся каждые 25—30 лет, в сравнение с «Любовником леди Чаттерлей» нашего современника Лоуренса «Фоблаз» не идет никак; если же судить по некоторым признакам, то в конце нашего века и похождения леди Чаттерлей будут казаться чем-то вроде тургеневской литературы. В оправдание Луве (для жирондистов вообще не очень типичного) скажем, что ему в пору создания «Фоблаза» было 27 лет; в частной же своей жизни он примеру своего героя отнюдь не следовал: это был лжеразвратник и кабинетный теоретик легкомыслия.

Чтобы не повторять вещей всем известных, лишь очень кратко напомню общую трагедию жирондистов. Двадцать два члена партии предстали перед революционным трибу налом по обвинениям, фантастическим даже в те времена. Некоторые из подсудимых еще возлагали надежды на свое красноречие: они серьезно думали, что можно переубедить революционный трибунал! Недавние московские подсудимые на процессах 1936—38 годов имели много больший опыт — и предпочли (иные успешно) систему признаний и закулисных переговоров. Когда дело дошло до защитительных речей, революционный трибунал признал, что дело достаточно выяснено: речей не требуется. «Зачем столько церемоний, чтобы укоротить («raccourcir») осужденных народом злодеев?» — писал Эбер, вскоре затем тоже «укороченный». Один из подсудимых закололся в момент чтения приговора, остальные были обезглавлены.

Их бежавшие товарищи отправились на север, в Кан. Это была ошибка: им, конечно, надо было сразу бежать на юг. В Кане они образовали некоторое подобие временного правительства и подняли вооруженное восстание, которое было тотчас же подавлено. Признав свою ошибку, они направились в Жиронду морским путем. Мысль об эмиграции им не приходила в голову. Обогнув берега Франции, 24 августа они высадились в Бек д'Амбе. Но было поздно: там уже полновластно хозяйничали комиссары, назначенные Комитетом общественного спасения.

О новом восстании не приходилось и думать. Слово «террор» было произнесено, по-видимому, в первый раз Дантоном, 12 августа 1793 года. Понятие было старое, вечное — слово же в этом смысле, если не ошибаюсь, употреблялось во Франции впервые. Вскоре затем был издан грозный «закон о подозрительных лицах». В полуофициальном толковании этого закона Парижская коммуна перечисляет по категориям, кого именно считать подозрительным и арестовывать. Сюда, между прочим, входили: «те, кто с притворной скорбью распространяют дурные известия»; «те, кто безразлично приняли республиканскую конституцию»; «те, кто, ничего не сделав против свободы, ничего не сделали и для нее»; «те, кто меняли свое поведение и речи в зависимости от обстоятельств».

Под эту последнюю статью можно было подвести любого политического деятеля того времени, да и всех времен. Но бежавших жирондистов ни под какую статью под водить и не требовалось: после провалившегося вооруженного восстания они были объявлены вне закона. Следовательно, в случае поимки требовалось только установить их личность, после чего они подлежали отправке на эшафот. Между тем в Бордо их знало чуть ли не все население. Одному из беглецов, Гаде, пришла мысль, что им лучше всего отправиться в Сент-Эмилион. Правда, там его тем более знал каждый: он был уроженцем этого городка. Но Гаде, видимо, переоценивал добродетели своих сограждан и свою популярность среди них. Вдобавок он рассчитывал, что их приютит его отец, имевший в Сент-Эмилионе небольшой дом.

Выбирать беглецам не приходилось: предложение Гаде было принято. Они отправились в Сент-Эмилион, выдавая себя за горнозаводчиков: Барбару знал и любил геологию, он написал даже какую-то оду о вулканах. Решено было, в случае нежелательных встреч, объяснить, что они под руководством профессора геологии совершают научные изыскания между Бордо и Сент-Эмилионом.


II


В провинцию все приходило не сразу. С некоторым опозданием пришло в Жиронду то настроение, которое в Париже выразилось в «поцелуе Ламурета»; с некоторым опозданием пришли и террористические дела. Зато, так же как у нас, террор в провинции был в большинстве случаев еще свирепее, чем в столице. В Нанте комиссар, утопивший в Луаре 1800 человек, говорил: «Что ж, луарская лососина в этом году будет вкуснее...»

Гаде, руководитель группы жирондистов, бежавшей в юго-западную Францию, заблуждался относительно настроения своих земляков. Он представлял себе мирный, веселый, благодушный народ очаровательной винодельной области, тот народ, который ему, уроженцу Сент-Эмилиона, был хорошо известен с детских лет. Область хуже не стала. Во всех этих «Château Ausone», «Château Bel-Air», «Château Beau-Sejour», теперь застенчиво поставивших перед «château»{47} слово «ci-devant»{48}, кипела работа; люди готовили вино, не очень думая о борьбе жирондистов с монтаньярами. Не стал хуже и народ. В те дни, когда у каждой партии была своя политическая кофейня, парижское Café Conti вывесило на стене надпись: «Здесь собираются люди, не требующие ничьих голов». То же самое могли о себе тогда сказать миллионов двадцать пять французов. Но в пору террора инстинкт самосохранения быстро и сильно растет за счет всех других человеческих чувств. В этом тотчас убедились Гаде и его товарищи.

Путь из Бек д'Амбеса в Сент-Эмилион они проделали благополучно. Встречные люди подозрительно поглядывали на «горнозаводчиков», но с властями беглецы не встретились ни разу. Когда они подошли к Сент-Эмилиону, Гаде оставил своих товарищей где-то в окрестностях городка, а сам ночью прокрался к дому своего отца. О произошедшей между ними сцене мы кратко знаем по показаниям отца Гаде на суде. Сцена была очень тяжелая. Старик отказался принять всех беглецов: он мог предоставить убежище только двум из них.

Осуждать его трудно. Как отец виднейшего жирондиста, он, конечно, находился теперь на дурном счету у начальства. За его домом было установлено наблюдение. Власти, и центральные, и местные, смутно подозревали, что беглецы направились из Кана в Жиронду. Естественно было предположить, что бывший председатель Конвента попытается найти убежище в своем родном городе. Старик Гаде рисковал и собственной головой, и жизнью всей своей семьи — это достаточно показали дальнейшие события. Скорее можно удивляться тому, что он соглашался приютить двух человек; но у него был чердак, куда никто никогда не заглядывал: два человека кое-как могли там укрыться.

По-видимому, отказ старика был страшным ударом для Гаде. Он отказался воспользоваться предложением отца. Попробовал обратиться к друзьям, — как будто подтвердились слова Наполеона на острове св. Елены: «У человека друзей не бывает, друзья бывают у его счастья». Многие сочувствовали жирондистам, но идти из-за них на эшафот не желал никто. При той моральной программе минимум, которую, собственно, надлежит применить в подобной обстановке, можно с некоторым признанием отметить, что никто на них и не донес по начальству. Как мы знаем, бывает и хуже.

Отец не помог, не помогли друзья, помогла, в сущности, чужая женщина. Я говорил в предыдущей главе о доме XVII века, расположенном на вершине Сент-Эмилионского холма. Этот дом выходит фасадом в небольшой сад. В саду и сейчас можно увидеть некоторое подобие колодца. Колодец, очень узкий и глубокий, ведет на дно одного из тех сент-эмилионских подземелий, о которых говорилось в начале настоящего очерка. В стенах колодца сделаны выемки, в них можно вставить ногу. Человек, не слишком неловкий и не страдающий головокружением, может таким образом спуститься на дно подземелья. Но если опуститься по колодцу лишь метров на десять, то сбоку в стене внезапно открывается большая дыра, размером несколько меньше человеческого роста. Дыра эта ведет в большую пещеру. Ее происхождение так же неизвестно, как происхождение подземелий. Быть может, здесь была когда-то келья одного из монахов, последователей св. Эмилиана?

Дом принадлежал в пору революции чиновнику Роберу Буке. Сам он временно находился в Фонтенбло; в доме жила его жена Тереза. Она была в свойстве с Гаде, но едва ли принадлежала к числу его друзей. Беглецы к ней и не обращались; ей стало известно об их бедственном положении случайно. Конечно, она знала, что люди, укрывающие государственных преступников,подлежат смертной казни. Это ее не остановило: госпожа Буке дала знать Гаде, что может укрыть его и его товарищей, если они согласятся поселиться в пещере. Они согласились с радостью. Беглецы прокрались ночью в дом и по колодцу спустились в пещеру. Госпожа Буке доставила им туда матрацы, одеяла, стол, стулья, фонарь (до нас дошла опись вещей, впоследствии в пещере найденных). Были у них и книги, и газеты.


*


Вероятно, они находились во власти вечной иллюзии революционных времен: это долго держаться не может, обманутый народ очень скоро свергнет иго «узурпаторов» и призовет к власти людей, которые всегда верно ему служили. Надо отдать должное мужеству и энергии жирондистских беглецов: после разгрома их партии, после провала поднятого ими восстания, в каторжных, вот уж истинно «подпольных» условиях жизни они тотчас взялись за работу. В пещере было холодно, разводить огонь не решались: выходящий из колодца дым могли бы заметить соседи госпожи Буке. Разговаривать полагалось только шепотом: в подземельях очень сильно эхо. Трудно было даже дышать: воздух поступал через колодец и боковую дыру довольно плохо. Но при свете фонаря можно было работать.

Один из них занялся составлением «Воззваний к друзьям Правды» — слово «правда» они продолжали писать с большой буквы. Некоторые принялись за мемуары — другое вечное утешение изгнанников. Все, что было ими написано в пещере, до нас дошло — по случайности, через семьдесят лет! Нельзя без волнения читать эти страницы, дышащие гневом и жаждой мести. «Чем были бы человечество, нравы, добродетель, если б Робеспьер, Барер и Дантон спокойно скончались в своих постелях?» — спрашивает в своих воспоминаниях Бюзо. Быть может, строки эти были им написаны в тот день, когда из газет ему стало известно о казни парижских товарищей или о казни госпожи Ролан. С ней, как мы теперь знаем, он был в близких отношениях; тогда этого не знал почти никто из его друзей.

В Кане к одному из них приходила молодая девушка, в ту пору еще никому не известная, — Шарлотта Корде явилась к Барбару с вопросом: кто главный виновник бедствий, постигших Францию? У Барбару ее видели Луве и, вероятно, другие жирондисты. Через месяц после того ее имя повторял весь мир, и на всех языках Европы слагались поэмы в честь женщины, убившей Марата. Надо ли говорить, что на жирондистов этот знаменитый террористический акт произвел особенно глубокое впечатление. Среди них были два профессиональных писателя: Саль и Луве. Но по-дилетантски, в свободное время писали, кажется, они все. До нас дошли стихи Гаде, написанные о Шарлотте: «Корде! Справедливо наказуя смертью Марата, ты свергаешь убийцу Добродетели. Ты умираешь, но потомки напишут на твоем памятнике: «Величием она превзошла Брута...»

Дошла до нас и длинная трагедия Саля «Шарлотта Корде». Она очень плоха, но остановиться на ней следует: вероятно, ни одна пьеса в мировой литературе не была создана в такой обстановке, под землей, в повисшей над пропастью пещере, при свете глухого фонаря, в ежеминутном, сбывшемся ожидании казни. Пьеса Саля написана корнелевским стихом, с соблюдением трех «единств», по всем правилам классической французской трагедии, — эти революционеры готовы были посягнуть на что угодно в мире, но никак не на литературный авторитет Никола Буало («Не трогайте Никола, это приносит несчастье», — говорил Вольтер, человек в политике и в философии тоже достаточно смелый). К сожалению, указаниям Буало, в частности, главному из них, требованию здравого смысла в литературе, Саль следовал весьма неудачно. Ему пришла в голову несчастная мысль: сделать Шарлотту Корде героиней вымышленного любовного романа.

Героем пьесы Саля оказался Эро де Сешель, один из самых интересных людей революции, человек большой культуры, по рождению принадлежавший к знати, пользовавшийся в свое время вниманием и покровительством королевы Марии-Антуанетты, написавший в несколько вечеров, за бутылкой вина, знаменитую конституцию 1793 года. В сущности, по основным политическим идеям этот ожесточенный враг жирондистов был жирондистом сам, хотя, в отличие от них, быть может, не очень верил в те идеи, которые отстаивал — в форме обычно довольно двусмысленной. Эро де Сешель председательствовал в Конвенте в тот день, когда произошла «вспышка народного гнева», погубившая партию Жиронды. У Саля были основания его ненавидеть. Героем же своей трагедии Саль, вероятно, избрал его потому, что Эро де Сешель был очень красивый человек, имевший огромный успех у женщин.

Очень кратко изложу содержание этой пьесы. На сцене заседание Комитета общественного спасения: совещаются Робеспьер, Дантон, Эро де Сешель и другие лица. Вестник приносит горестное сообщение: какая-то женщина только что убила Марата. В ужасе и отчаянии Комитет приказывает привести злодейку и обменивается с ней длинными тирадами в стихах. Во время этого философско-политического спора Эро де Сешель, как видно из его реплик «в сторону», влюбляется в Шарлотту Корде. После ухода преступницы Робеспьер и Дантон поручают ему соблазнить Шарлотту и выведать у нее все ее тайны. Он принимает поручение. Но в минуту решительного объяснения с Шарлоттой Эро де Сешель внезапно прозревает правду жирондистов, падает на колени и раскаивается в своих преступлениях:

Сешель:
О! Узнайте же, наконец, наибольшее из моих преступлений;

Передо мной эти убийцы считали свои жертвы;

Они повязаны мерзкими узами;

И я произнес их ужасную клятву,

Храня в сердце ваш возвышенный образ!

Отомстите, мадам, накажите за это оскорбление!

(протягивает ей кинжал) Возвеличьте вашу руку еще одной жертвой: Уничтожьте тирана, раздавите убийцу!

Шарлотта:
Поднимись, будь мужчиной, отныне этот

Кинжал отмщения в твоих руках принадлежит Франции.

Иди же спасать свою Родину и будь достойным меня!

Сешель:
Ну, что же, я иду; я спешу отомстить за Закон!..

О предательстве Эро де Сешеля вследствие подслушанного монолога узнает Комитет общественного спасения. Он подсылает к предателю убийцу. Убийца отравляет предателя. Эро де Сешель умирает от яда в ту самую минуту, когда Шарлотту уводят на эшафот.

Все это было в высшей степени нелепо, смешно и не очень достойно по характеру вымысла, хотя бы продиктованного справедливой злобой. Никакого романа у Шарлотты Корде с Эро де Сешелем не было; Комитет общественного спасения никому не поручал соблазнять женщин; Робеспьер никого тайно не отравлял; и погиб Сешель — значительно позднее — не от яда, а на эшафоте, «как все». Но исторической правды тут ждать не приходилось.

Вскоре после окончания написанной Салем пьесы наступил и последний акт сент-эмилионской трагедии.


III


Луве в своих воспоминаниях называет женщину, которая предоставила им убежище в пещере сент-эмилионского сада, «небесным ангелом». Тереза Буке и в самом деле проявила в этом деле исключительное самоотвержение и бесстрашие. Она не могла не знать, какая участь ее ждет, если полиция выследит укрывавшихся у нее жирондистов. Риск был очень велик. В своем домике она до того жила с престарелым отцом и со служанкой. Теперь прибавилось семь лишних ртов. В городе с населением в тысячу человек каждая торговка, конечно, знала, сколько хлеба, мяса, овощей ежедневно покупает госпожа Буке. Вероятно, в сент-эмилионских лавках очень скоро заметили, что по непонятным причинам она стала всего покупать в несколько раз больше. Это должно было вызвать толки, подозрения и вопросы. Между тем террор в Жиронде усиливался с каждым днем.

В Бордо хозяйничали три комиссара, присланные из Парижа центральной революционной властью: Тальен, Изабо, Жюльен де Пари. Из них большой известностью в истории пользуется лишь Тальен — в ту пору более или менее преданный слуга Робеспьера, впоследствии (очень скоро) злейший его враг, нанесший тяжкий удар диктатору в день девятого термидора. Это был человек довольно загадочный. Во время революции его считали продажным политическим дельцом, готовым за деньги служить кому и чему угодно. Едва ли это было верно: Ламбер Тальен умер совершенным бедняком. В последние дни свои он жил на небольшую пенсию, которую не то из жалости, не то из своеобразного щегольства Людовик XVIII платил бывшему члену Конвента, голосовавшему за казнь его брата. Политическая карьера Тальена не напоминает ничьей другой карьеры в революционной истории. Он как будто и нарочно старался не походить на других людей — вроде как Фет, который во время своего путешествия по Италии завешивал окна, «чтобы не смотреть на классические, всем нравящиеся виды».

Через всю жизнь Тальена проходит его любовь к женщине, ненадолго ставшей его женой и столь известной в истории под прозвищем «Нотр Дам де Термидор». Начало этого романа относится именно к дням и событиям, составляющим предмет моего очерка. Деятельность Тальена в Бордо может быть разделена на два периода. В течение первого из них он проявлял если не крайнюю, то, во всяком случае, немалую жестокость; им было пролито много крови. Затем, в Бордо, он встретился с политической заключенной, маркизой Фонтене. В точности неизвестно, при каких именно обстоятельствах их свела судьба. По всей вероятности, это произошло в тюрьме: Тальен, подготовлявший список новых кандидатов на эшафот, увидел маркизу Фонтене, сразу без памяти в нее влюбился, освободил ее из тюрьмы и сошелся с ней. Это был совершенный кинематограф, и говорить об этом, собственно, следовало бы в кинематографическом стиле: «Красавица маркиза стала добрым ангелом всемогущего члена Конвента». Арсен Уссе, справедливо сказавший о себе: «Я претенциозно претендую на полное неведение», — написал исторический труд, в котором очень подробно излагает любовные беседы маркизы с Тальеном, — казалось бы, эти беседы должны были происходить наедине. Как бы то ни было, оттого ли, что Тальен был страстно влюблен и счастлив, или по другой причине, после сближения с маркизой он больше не казнит никого.

О втором комиссаре сказать нечего. По-видимому, Изабо заботился, главным образом, о том, чтобы не влезть в историю, — ни в прямом, ни в переносном смысле последнего слова. Сотни деятелей Французской революции только и думали, как бы уцелеть в этом пекле.

Главным несчастьем жителей Жиронды был третий комиссар — Жюльен де Пари. Он мало известен; даже в столь ученом труде, как шеститомное «Общество якобинцев» Олара, Марк Антоний Жюльен не раз смешивается с его отцом. Между тем географическое уточнение «де Пари» он пристегнул своей фамилии именно для того, чтобы его не смешивали ни с отцом (Жюльеном де ла Дром), ни с другими политическими деятелями, носившими эту фамилию, весьма распространенную во Франции.

Жюльен де Пари, грозный комиссар Жиронды, был 18-летний мальчик, только что окончивший коллеж Монтегю. Еще воспитанником коллежа он стал посещать общество якобинцев и выступал там с пламенными речами. Однажды ему удалось даже выступить в Конвенте как делегату якобинского клуба. Жюльен говорил о «настоящих якобинцах, личными добродетелями которых гарантируется и их политическая добродетель», говорил о «знаменитых и бессмертных мучениках народного дела», грозил «тиранам карой бессмертной памяти об их слишком долгих злодеяниях» и т.д. Речь его (от 27 флореаля II года) имела в Конвенте большой успех: «Монитер» неоднократно отмечает бурные рукоплескания. Слова «добродетель» и «бессмертие» юный оратор склонял во всех падежах, из чего (как и из некоторых других выражений) можно сделать безошибочный вывод, что он работал на Робеспьера: это был робеспьеровский стиль, личный и даже фамильный (так же выражались брат и сестра революционного диктатора). Жюльен и позднее подлаживался к Робеспьеру чрезвычайно умело и вместе с тем далеко не так грубо, как теперь юркие люди работают на Сталина. Французская революция ценила «подхалимаж» (замечательное слово) гораздо меньше, чем наша, но ценила. Старательный юноша, 18 лет от роду, был назначен комиссаром в Бордо — я другого такого случая в истории революции не знаю.

Молодость может послужить для него некоторым смягчающим обстоятельством. Однако и дальнейшая его карьера свидетельствует, что это был (вопреки мнению весьма авторитетного историка) очень скверный и бессовестный человек, типичнейший карьерист революции, готовый решительно на все. Его политическая добродетель была не вполне гарантирована личными добродетелями. Жюльен отправил на эшафот очень большое число людей — трудно сказать в точности, сколько именно. В подобных случаях у историков и мемуаристов принято говорить о садизме. Думаю, что никакого садизма в нем не было, как не было и никакого «фанатизма» (другое затасканное слово): он просто делал карьеру. В 1794 году для карьеры надо было казнить в большом количестве контрреволюционеров — или, по крайней мере, ему так казалось (в звезду Робеспьера Жюльен верил твердо), — он их и казнил без счета. А если б для карьеры нужно было тех же контрреволюционеров увенчивать лаврами, Жюльен делал бы это не менее усердно. История полна таких людей, — думаю, история учреждений, подобных НКВД или гестапо, в особенности. Ровно через пять дней после казни Робеспьера Жюльен заявил, что всегда мечтал об убийстве этого злодея.

В пору своего назначения на пост комиссара он еще об этом не мечтал. Прибыв в Бордо, он первым делом донес Робеспьеру, что Тальен и Изабо проявляют слишком большое снисхождение в отношении врагов свободы. Между тем «свобода должна иметь ложе из трупов» («des matelas de cadavres»): «К стыду народов, кровь есть молоко рождающейся свободы».

Успех был отличный. Робеспьер скоро отозвал и Изабо, и Тальена; Жюльен де Пари остался полным и единственным хозяином Жиронды. Жизнь сотен тысяч людей теперь зависела исключительно от его прихоти. «Молоко рождающейся свободы» полилось рекой. За один июль 1794 года Жюльеном было казнено 129 человек. Паника в Жиронде стала беспредельной. Местный поэт Депоз написал о Жюльене стихи:

Он играет в убийства, а отрубленные головы

Служат этому жестокому ребенку вместо кукол...

Жил он в Бордо, где имел некоторое подобие двора: имел фаворитку, имел советников, имел придворных. Кто-то из этих людей обратил его внимание на Сент-Эмилион: что, если Гаде скрывается в своем родном городе? Парижские жирондисты уже были казнены; поимка семи последних вождей разгромленной партии обещала славу и милость начальства. Вероятно, из Сент-Эмилиона уже стали поступать доносы и на Терезу Буке. Трактирщик Hадаль внес ценное предложение: не использовать ли полицейских собак для большой облавы в Сент-Эмилионе?

Тем временем над беглецами стряслась новая беда. Ее подробности в точности неизвестны, дошедшие до нас сведения несколько противоречивы. По-видимому, к Терезе Буке неожиданно приехал ее муж, проживавший в Фонтенбло. Разумеется, от него нельзя было скрыть, что в пещере сада живут опасные политические преступники. Робер Буке пришел в ужас: он нисколько не желал идти на эшафот без всякой вины и причины. Кажется, кто-то вдобавок грозил Терезе Буке доносом. Ей не оставалось ничего другого, как сообщить обо всем этом Гаде и его товарищам.

Разумеется, они не колебались ни минуты: нельзя было подводить женщину, которая столько для них сделала. Уйти было необходимо. Но куда же?

После недолгого совещания они решили разделиться. Луве сказал, что вернется в Париж. Маркиз Валади надеялся найти приют у какого-то своего родственника в Периге. Гаде и Саль отправились к Гаде — отцу, который, как помнит читатель, соглашался приютить у себя на чердаке двух беглецов из семи. И, наконец, трех последних, Петиона, Бюзо и Барбару, устроила опять-таки Тереза Буке: она уговорила сент-эмилионского парикмахера Трокара дать им приют — у него тоже было какое-то надежное убежище. Но, в отличие от госпожи Буке, Трокар это сделал за деньги, причем взял с нее обязательство, что снабжение укрывающихся у него людей пищей возьмет на себя она.

Они дошли до последнего предела несчастья, за которым могло наступить и предельное отчаяние. Однако по немногим дошедшим до нас документам видно, что эти замечательные люди сохранили спокойствие и душевную бодрость. Дошли до нас полусерьезные-полушутливые рецензии, написанные Бюзо, Петионом, Барбару о трагедии Саля; она, видимо, очень им не понравилась. Один из рецензентов с юмором замечает, что Саль напрасно «отравил» Эро де Сешеля: что, если трагедию со временем поставят в театре — зрители увидят на сцене трагическую кончину главного действующего лица, а в партере будет смотреть на это — и хохотать — живой Эро де Сешель. Петион нашел, что Саль в слишком выгодном свете изобразил Робеспьера и Дантона: так, у него Робеспьер говорит: «Я сумею умереть», — нет, где уж такому негодяю произносить столь благородные слова! Мы должны беспристрастно признать, что упрека в слишком бережном, рыцарском отношении к врагам автор трагедии никак не заслуживал.

Госпожа Буке посылала им в их тайники то цветы, то ставшие редкими блюда (во Франции уже начинался голод) — протокол процесса как-то отмечает баранину. Однажды они с истинно безумной смелостью вечером вышли из своих убежищ и явились к госпоже Буке в гости, на ужин; вероятно, ее муж отлучился...

Эти люди на что-то еще надеялись — Жюльен де Пари уже собирал собак для своей облавы.


IV


«Мудрее всех тот, кто ничего не предвидит», — говорит знаменитый баснописец. Из семи жирондистов, покинувших пещеру в саду госпожи Буке, один — Луве — принял решение, которое должно было казаться безумным его товарищам по несчастью: он решил вернуться в Париж! Вероятно, они долго его отговаривали: как ни ужасно было их положение в Сент-Эмилионе, хуже Парижа, с их точки зрения, не могло быть ничего. Между тем из них из всех спасся только Луве! Благополучно добравшись до столицы, беспрестанно меняя в ней убежища, он счастливо укрывался до 9 термидора, уцелел и прожил — очень нерадостно — еще года три. Этот столько видевший, столько переживший на своем недолгом веку человек умер, разочаровавшись во всех и всем. Такова была участь не одного из деятелей Французской революции. «Я пьян от людей», — сказал незадолго до смерти Дантон.

С уходом в Париж Луве отпадает и наиболее ценный источник наших сведений о сент-эмилионской трагедии: при ее финале он не присутствовал и писать финала как очевидец в своих воспоминаниях уже не мог. Настоящего, подробного рассказа о произведенной в городке облаве мы так и не имеем. До нас дошли только официальные документы — источник очень важный, но сухой и односторонний — да еще несколько свидетельских показаний, неполных и весьма кратких.

Сохранились также письма Жюльена де Пари к Робеспьеру. Они очень интересны, особенно для современного русского человека.

Франция переживала время, во многих отношениях близкое к тому, какое сейчас переживает Россия (с огромной, однако, разницей: тогда была война). Робеспьер рубил головы то одним, то другим деятелям революции; очень трудно было понять, чего, собственно, он хочет и чем руководится. Можно с большой вероятностью предположить, что он и сам этого хорошо не знал. «Подозрительность доводит до сумасшествия и людей со светлой головою», — сказал французский классический писатель; а у Робеспьера и голова была не из самых светлых. В 1794 году уже трудно было сказать, он ли руководит террором или им руководит террор, расстроивший вконец его душевные силы. Для подозрительности у него вдобавок были достаточные основания; но и нервы его не выдержали страшного напряжения. Заговоры против него были — он мог думать, что на заговорщиков ему доносят другие заговорщики, и казнил он людей почти наудачу, понемногу из каждого лагеря. Казни подвергались то люди чересчур умеренные, les tiedes, то люди крайние, les exagères (по нашей нынешней терминологии, «троцкисты»). Надо было напугать всех. Он всех смертельно и напугал, — в конечном счете на собственную гибель.

История повторяется далеко не во всем. Ветер не всегда возвращается на круги свои. Но скверный ветер на скверные круги возвращается очень часто. С жутким чувством мы читаем об обвинениях, возводившихся против подсудимых того времени, в частности против генералов, казненных в пору Французской революции. Обвинения неизменно одни и те же: сношения с внешним врагом. Для разнообразия имя главного врага иногда менялось: генерала Кюстина обвинили в сношениях с Пруссией, маршала Люкнера — в сношениях с Англией. Позднее была найдена общая формула: «Pitt et Kobourg» (т.е. Англия и Пруссия) или просто «l'оr de l'étranger» («иностранное золото»). За самыми редкими исключениями, обвинения были совершенно бессмысленны. Случаи подкупа неприятельских генералов в новейшей истории чрезвычайно редки. Если б так просто было подкупать командующих армиями, то войны стали бы невозможны: в пору великой войны союзники, вероятно, не пожалели бы никаких миллиардов, чтобы подкупить Гинденбурга или Людендорфа. Элементарные, рассчитанные на человеческую глупость обвинения, конечно, прикрывали более основательное подозрение: подозрение в «бонапартизме», который тогда — до Бонапарта — назывался «кромвелизмом» или «монкизмом». Впрочем, Кюстин, Люкнер, де Флер, многие другие казненные генералы и в этом не были повинны: чаще всего генералы становились в пору революции жертвой личных счетов, интриг и доносов со стороны своих же товарищей (весьма возможно, что такие явления наблюдались и в московском деле 11 июня){49}

Несчастье же ловких людей того времени заключалось именно в том, что они никак не могли понять, так сказать, генеральную линию робеспьеровских казней. Это и в самом деле было нелегко. Иногда людей казнили за близость к священникам и роялистам; иногда за неуважение к вере и к национальному прошлому. Шометту, например, Робеспьер ставил в вину и то, что он называл церковные колокола «брелоками Господа Бога» — это была аморальность, — и то, что он из цинизма предлагал парижанам носить грубую крестьянскую обувь — это была чрезмерность. Если б все деятели революции знали точно, чего хочет Робеспьер (и если б сам он знал это), он, быть может, и не погиб бы. Но когда ни один видный деятель не может поручиться, что угадал генеральную линию и что за недогадливость ему не отрубят головы, для диктатора настает очень опасное время.


*


Жюльен де Пари, юноша весьма неглупый и практичный, можно сказать, из кожи лез. Письма его (сколько таких писем найдут будущие историки в московских архивах!) в высшей степени поучительны во всем, начиная с мелочей. В письме надо поставить дату — во Франции введен революционный календарь, — но кто же знает, как неподкупный Робеспьер в душе относится к новому календарю, что, если это неуважение к прошлому? Жюльен пишет: 22 октября, — и на всякий случай осторожно добавляет: по прошлому времени. Несколько позднее окончательно переходит на мессидоры и прериали. В первых письмах он еще обращается к Робеспьеру на «вы». Затем, по мере роста братских чувств в заливавшейся кровью Франции, начинает писать на «ты» и даже заканчивает письма словами: «Обнимаю тебя!» Отношения были, казалось бы, самые что ни есть братские; однако в восторженных излияниях молодого Жюльена чувствуются и величайшая осторожность, и смертельный страх. Людей, заведомо неприятных Робеспьеру, он поносит как может или доносит на них. Но кого хвалить, Жюльен, видимо, совершенно не знает: вдруг вчерашний любимец уже перестал быть любимцем? В одном из писем он вскользь сообщает, что посадил в Жиронде дерево, посвященное памяти Марата, однако особенно об этом не распространяется — и очень хорошо делает: Робеспьер похвалы Марату уже принимал довольно кисло.

Большие колебания, по-видимому, Жюльен испытывал и в вопросе об общем тоне своих донесений: хороша ли в самом деле жизнь или нет? Лучше было перестраховаться на все стороны: кто же разберет, оптимист Робеспьер или пессимист? Порою его тон чрезвычайно жизнерадостен: Жюльен настроен бодро, Жюльен счастлив, весело служит революции. Он сообщает о революционном энтузиазме граждан Жиронды, о мерах, им принимаемых для увеличения этого энтузиазма: он старается «издавать добродетельные законы, касающиеся гражданских установлений, заключения браков», он «приобщает женщин к любви к родине»; он устраивает для своего доброго народа разумные революционные развлечения; он даже берется за перо художника и пишет для граждан и гражданок небольшую пьесу, заканчивающуюся «республиканским балетом» «Обязанности гражданок». Но порою характер его сообщений совершенно меняется: ах, граждане и гражданки ведут себя очень недостойно; везде измена, обман, контрреволюция! Если б не его бдительность, все кончилось бы очень плохо. «За исключением девяти или десяти определенных республиканцев, все от меня отворачиваются». И сам он уже больше не добрый отец области, развлекающий народ добродетельными зрелищами, — нет, он замученный, тяжело больной человек, он больше не в силах ни писать, ни говорить, ему надо бы уехать лечиться в Пиренеи, его дни сочтены.

Действия же его не менялись ни при оптимистическом, ни при пессимистическом отношении к жизни. Гильотина в Жиронде работает беспрерывно. В одном и том же письме он с одинаковой деловитостью, одинаковым тоном сообщает и о казнях, и о спектаклях. Надо ли добавлять, что никакой болезни у него не было. Он после того, слава Богу, прожил в добром здоровье еще 55 лет, и переутомление его от казней не мешало этому 18-летнему комиссару-балетоману жить в 1794 году довольно весело. Из некоторых документов видно, что бордоских женщин он приобщал не только к любви к родине.

К сожалению, доклад Жюльена об аресте сент-эмилионских жирондистов до нас не дошел. Конечно, такой доклад был — его не могло не быть. Но очень много разных людей по-разному были заинтересованы в исчезновении некоторых бумаг, оставшихся после Робеспьера. Комиссия же, производившая выемку документов в кабинете казненного диктатора, к Жюльену отнеслась с не совсем понятной снисходительностью...

Мы не знаем в точности, какие обстоятельства предшествовали облаве в Сент-Эмилионе. Облава эта была произведена с собаками, но, кажется, в собаках большой надобности не было. Человек весьма опытный в полицейском деле говорил мне когда-то, что 75 процентов успеха полицейской работы строится на доносах, в большинстве на доносах «любительских». Во всяком случае, протоколы сент-эмилионской облавы оставляют вполне определенное впечатление: полиция твердо знала, где именно надо искать жирондистов.

Двадцать девятого прериаля отряд из 600 человек солдат и полицейских, под начальством комиссаров Лэя и Оре-старшего и генерала Мерзье, прибыл из Бордо в Сент-Эмилион и прямо направился к дому Гаде — отца. Читатель помнит, что у старика скрывались его сын и поэт Саль. Их тайник (чердак в полтора метра высотой) был обнаружен очень скоро. Комиссары арестовали обоих жирондистов, а с ними и всю семью Гаде, за исключением маленького внука Жозефа. Сцена, по-видимому, была страшная. Лет через шестьдесят после этого о ней с ужасом вспоминал один из солдат, принимавших участие в обыске. Бывший председатель Конвента, выйдя из тайника, бросился к своему престарелому отцу с криком: «Отец мой, я ваш убийца!..» Он понимал, конечно, что и отец его будет казнен за укрывательство.

Из дома Гаде отряд отправился к дому госпожи Буке — это неопровержимо свидетельствует, что к властям поступили доносы: какие основания иначе могли быть для обыска в доме мирной обывательницы, не имевшей никогда никакого отношения к политике? У госпожи Буке никого найти не могли: Гаде и Саль давно перешли от нее к старику Гаде. Петион, Барбару и Бюзо прятались у парикмахера Трокара, а Луве и Валади покинули Сент-Эмилион. Пещера, в которой прежде укрывались семь бежавших жирондистов, была обнаружена в саду Буке лишь несколько позднее. В ней были найдены тюфяки, утварь, книги (в их числе «Дух законов» Монтескье). Это доказывало, что здесь укрывались люди. Но властям доказательства не понадобились и при первом обыске. Госпожа Буке была арестована, так же как ее 77-летний отец и ее служанка.

Все арестованные под конвоем были тотчас отправлены в Бордо к Жюльену. Шествие прошло по главной улице, на которой находилась парикмахерская Трокара. Таким образом, Петион, Барбару и Бюзо в своем тайнике, конечно, слышали (а может, и видели через какую-нибудь щель), как ведут на казнь их товарищей и людей, их приютивших.


V


Как это ни странно, под протоколом ареста Гаде и Саля значится русская фамилия, хотя и звучащая не вполне естественно: Россеев. Это имя мне никогда в трудах по истории Французской революции не попадалось. Маловероятно, чтобы участником революционного движения в Бордо мог в 1794 году оказаться русский. С другой стороны, зачем француз в те времена избрал бы для себя русский псевдоним? Не знаю, как разрешается эта небольшая историческая загадка. В дальнейшем подписи под допросами французские.

Все без исключения арестованные проявили величайшее достоинство. С ними никак не приходится сравнивать героев сенсационных политических процессов СССР. Гаде и Саль не отрицали фактов, дела свои ставили себе в заслугу и высказывали уверенность в том, что жирондистские идеи восторжествуют в истории. В выражениях они с комиссарами не церемонились; Гаде одного из них прямо назвал мерзавцем. На вопросы, которые могли бы навести власть на следы других жирондистов, арестованные категорически отказывались отвечать. «Допрашивающий гражданин слишком порядочный человек, чтобы думать, что я выдал бы ему местопребывание моих товарищей, если б оно и было мне известно», — с явной насмешкой отвечает Саль на один из таких вопросов. «Ты ошибаешься на мой счет», — смущенно отвечает допрашивающий гражданин. В большинстве случаев протокол просто отмечает, что допрашиваемый ответить отказался. Фамилия Саля в протоколе была написана с ошибкой, — он потребовал ее исправления: «Умереть за свободу — дело слишком прекрасное, и я не могу пойти на то, чтобы меня по ошибке смешали в истории с кем-либо другим». («В зале глубокое молчание», — говорит современник.) Протоколы ответов Саля и Гаде — это документы, которых человечеству стыдиться никак не приходится. Кончаются они словами: «Более не допрашивался».

В самом деле, разговаривать было не о чем: Саль и Гаде были в свое время объявлены Конвентом вне закона, следовательно, судить их не требовалось. Они были казнены 4 мессидора в Бордо, на площади Революции. Оба сохранили совершенное спокойствие. Если верить рассказу современника, гильотина в этот день почему-то работала неисправно — Саль за две минуты до смерти объяснял палачу, как надо исправить механизм.

Гаде пытался сказать слово на эшафоте. По приказу начальства тотчас загремели барабаны. Бывший председатель Конвента успел только прокричать: «Народ, вот единственное оружие тиранов: они заглушают голос свободных людей!..»

Отрывок из другого протокола:

«4 мессидора II года республики. Умерли: № 1516, Маргарит-Эли Гаде, 36 лет... № 1517, Жан Батист Саль, 34 лет...»

Номеров последовало еще много: до 9 термидора оставалось тридцать пять дней.

Раньше Гаде и Саля погиб их товарищ по сент-эмилионской пещере Валади. Как, быть может, помнит читатель, он ушел из Сент-Эмилиона одновременно с Луве, но не в Париж, а в Периге, где рассчитывал найти убежище. Там его опознали и арестовали, подробных сведений о его аресте я нигде не мог найти. Известно только, что он сослался на старый закон, согласно которому кадровые офицеры, в случае вынесения им смертного приговора, подлежали расстрелу. Как это ни странно, требование Валади было исполнено. Быть может, в этой глухой провинции революционным властям не было ясно, отменила ли революция декреты об офицерстве, изданные в XVI веке. Валади был расстрелян.

Это был замечательный человек, — один из наиболее привлекательных и наименее известных деятелей Французской революции. Писатель Обер де Витри, слышавший всех знаменитых ораторов революционной и последовавшей за революцией эпохи, говорит, что никого из них нельзя было и сравнивать по блеску красноречия (особенно при беседах в тесном кругу) с этим 27-летним маркизом, бывшим адъютантом Лафайета, примкнувшим к партии жирондистов. «Вот кто мог бы послужить Франции и делал бы ей честь своим талантом и своими высокими моральными качествами...»

Петион, Барбару и Бюзо, скрывавшиеся у парикмахера Трокара, в день сент-эмилионской облавы поняли, что им оставаться в городе больше нельзя. По-видимому, потребовал их немедленного ухода и смертельно напуганный парикмахер. Они покинули Сент-Эмилион в ту же ночь.

Об их намерениях мы ничего не знаем. Возможно, что они хотели покинуть родину. Испанская граница была не так далеко. В ту пору многих соблазняло «бегство из залитой кровью Франции в тихую, мирную, гостеприимную Испанию», — тема для философских размышлений о зигзаге истории. А может быть, Петион, Бюзо и Барбару уже сами не знали, куда идут, зачем и для чего. Страшные несчастья, так быстро на них обрушившиеся, могли несколько помрачить их рассудок.

Судьба, по принятому выражению, продолжала над ними подшучивать. Пробродив всю ночь, они вышли из леса и на опушке уселись под деревом, на некотором расстоянии от большой дороги. У них были съестные припасы. Но позавтракать им не удалось. По дороге случайно проходил какой-то отряд солдат. Другая случайность: отряд шел с барабанным боем. Измученному Барбару показалось, что к ним приближается высланная за ними погоня. Он выхватил пистолет и выстрелил себе в ухо. Бюзо и Петион, считая своего товарища мертвым, бросились в лес.

Услышав выстрелы, солдаты направились к дереву. Барбару перенесли в соседнее селение, были вызваны власти, крестьяне сбежались поглазеть на редкое зрелище.

Через несколько дней после этого в Париже стало известно, что на юге Франции арестован Барбару. Член Конвента Жэй получил об этом частное письмо из Жиронды и, по требованию собрания, огласил его с трибуны. Вот что писал корреспондент Жэя:

«Позавчера утром добровольцы, проходившие в полумиле от Кастильона, услышали пистолетный выстрел и увидели, что в чащу леса бросились два каких-то человека. Они направились на место происшествия, увидели человека в луже крови и перенесли его в Кастильон. Лагард (местный полицейский чиновник) тотчас туда отправился и, разобрав на белье раненого буквы Р.Б., спросил: «Вы — Бюзо?» Тот не мог говорить, так как пуля раздробила ему челюсть, но сделал отрицательный знак головой. Лагард спросил тогда, не Барбару ли он. Он ответил утвердительным знаком. Тотчас был отправлен нарочный к Жюльену...»

Конвент в ту пору по степени порабощения и потери стыда уже не очень отличался от какого-нибудь ЦИКа: отчет в «Монитер» отмечает, что члены собрания покрыли рукоплесканиями прочитанное Жэем письмо об их бывшем товарище.

Другое свидетельство о деле дошло до нас от очевидца — через 73 года! Престарелый крестьянин, которому в 1794 году было 14 лет, рассказывал историку Вателю: «Одни говорили, что это какой-то парижский изменник; другие утверждали, что это Петион или Бюзо. Потом стало известно, что это Барбару. Помощи ему никакой не оказали, не дали ни воды, ни вина, ничего. Люди в те времена были так возбуждены! Рана у него, помню твердо, была повыше уха. Я сам ее потрогал...»

Умирающего отправили в Бордо; там возобновилось все то же: допрос, установление личности, формальности, предшествовавшие эшафоту. По-видимому, Барбару едва мог говорить и скоро впал в полусознательное состояние — протокол отмечает: «Из-за безумного состояния, в котором он находится, допрос прерван...» Но держал он себя до последней минуты точно так же, как Саль и Гаде: с совершенным достоинством и мужеством. Из документов видно, что местные власти были очень озабочены тем, как бы Барбару не умер до казни: он уже находился в состоянии, близком к агонии. Ему заботливо оказали медицинскую помощь — и затем отрубили голову.

Через неделю после ареста Барбару недалеко от того места, где он в себя выстрелил, были найдены два трупа, наполовину съеденные не то волками, не то собаками. Крестьяне из соседней фермы показали, что за семь дней до того ночью слышали два пистолетных выстрела, последовавшие почти одновременно. Тела совершенно разложились и были наполовину съедены. О вскрытии не было и речи. Но не могло быть никакого сомнения в том, кто эти люди. Нам остается лишь догадываться, что случилось с двумя последними героями сент-эмилионской трагедии. Быть может, Петион и Бюзо покончили с собой, увидев, что к ним приближаются волки? Быть может, они поняли, что им все равно не спастись, и предпочли самоубийство гильотине? Быть может, убили друг друга в отчаянии, в припадке исступления? Этого мы никогда не узнаем.

Разложившиеся трупы были зарыты в землю тут же. Жюльен выражал желание, чтобы на месте их смерти была помещена «позорящая надпись», но, по-видимому, это не было приведено в исполнение, как не было приведено в исполнение другое его намерение: «срыть с лица земли дома в Сент-Эмилионе, в которых скрывались Гаде, Саль, Бюзо, Петион, Барбару». Об их смерти, о том, что они «освободили родину от своего зловредного существования», он сообщил Комитету общественного спасения и кратко Робеспьеру (подробного, откровенного письма его об этом, повторяю, в бумагах диктатора не оказалось).

Поле у опушки леса, где погибли Петион и Бюзо, очень долго называлось «эмигрантской могилой»: народ, очевидно, считал этих людей эмигрантами. Вероятно, Жюльен нарочно распускал слух, что они эмигранты: предполагалось, что народ эмигрантов ненавидит. В действительности народ просто о них не думал: думала иногда интеллигенция и очень часто люди, скупившие эмигрантское имущество.

Нет, думаю, надобности в выводах, обобщениях, характеристиках. Жертвами сент-эмилионской трагедии стали люди замечательные, воплощавшие лучшее начало Французской революции. Партия жирондистов бесспорно самая трагическая партия в истории. Из ее вождей не спасся почти никто. Большая часть их погибла на эшафоте. Другие покончили с собой. Эти занимают виднейшие места в ряду самоубийц Французской революции. Ряд довольно длинный; но российский, большевистский, начинает понемногу с ним выравниваться...

Для Жюльена и его сотрудников юридическое положение жирондистских членов Конвента было очень удобным: никакого суда не требовалось. Но лиц, виновных лишь в укрывательстве, пришлось судить: они ведь не были объявлены вне закона. Правда, по тем временам суд был несложный. Все же формальности заняли целый месяц. Само собой разумеется, суд приговорил к смертной казни госпожу Буке, которая по собственной инициативе так долго укрывала государственных преступников в пещере своего сада. С ней был приговорен к казни ее 77-летний отец. Укрывателем оказался и ее муж — в действительности, он, приехав в Сент-Эмилион, потребовал, чтобы жирондисты тотчас покинули его дом. На смерть были осуждены и члены семьи Гаде. Отцу бывшего председателя Конвента председатель суда невозмутимо заявил, что он не должен был считать жирондиста сыном: вот ведь Брут казнил своих детей...

Приговор в отношении всех осужденных был немедленно приведен в исполнение. До 9 термидора оставалась неделя!


VI


Прошло много, очень много лет — и каких лет! Революция давно кончилась, пронеслась бурей наполеоновская империя, на престол снова взошли Бурбоны. Явление, заслуживающее внимания: интерес к революционному времени долго был невелик. Это отчасти объяснялось тем, что Наполеон, по своим соображениям, запрещал печатание каких бы то ни было исследований или воспоминаний, относившихся к этому времени. Тьер, писавший свой знаменитый труд по истории Французской революции в 20-х годах, с некоторой видимостью основания, хоть, конечно, преувеличивая, говорил: «Я прихожу первый: до меня ничего не было...»

Все же, думаю, дело сводилось не только к цензуре. Могли быть и причины чисто психологические: о революции тяжело было вспоминать и не очень хотелось. Все ведь «кончилось» возвращением Бурбонов, следовательно, и с либеральной, и с консервативной точек зрения должно было казаться кровавым, бессмысленным кошмаром. К тому же ни безупречных героев, ни совершенных злодеев (как требовала мода в литературе и в истории) нельзя было сделать из главных деятелей революции: слишком многие из живых еще людей очень хорошо их знали. Старшее поколение, имевшее, как и наше, право быть усталым, не проявляло желания возвращаться мысленно к революционной эпохе. А молодежь в пору Реставрации, вероятно, знала о жирондистах и монтаньярах меньше, чем о каролингах и меровингах: в школе о революции не сообщалось ничего.

Маленький внук старика Гаде, погибшего со всей семьей в Бордо, давно был взрослым человеком. Он получил хорошее образование. По-видимому, большими дарованиями Жозеф Гаде не отличался (его исторические труды довольно бесцветны), но был работником трудолюбивым и добросовестным. Он стал впоследствии, если не ошибаюсь, директором училища слепых. Жил он в Париже, состояния не имел и занимался научно-литературной работой. Однажды в поисках заработка он принес статью о каком-то географическом труде в редакцию журнала «Revue Encyclopédique».

Это был очень почтенный научно-популярный ежемесячный журнал, ставивший себе целью систематические обзоры успехов науки и литературы во всех культурных странах. Редактировался он прекрасно, с большим знанием дела. Его сообщения о России и теперь могли бы пригодиться русским исследователям. Факты в них сообщались точно, и даже имена не перевирались. Помещались подробные отзывы о всех сколько-нибудь интересных книгах, выходивших в Петербурге, в Москве, в Киеве (есть несколько благожелательных и поощрительных рецензий о стихах молодого Пушкина). Русских политических дел журнал не касался: я не нашел в нем, например, статей о деле декабристов, но в 32-й книге (1826 год) выражено сожаление по случаю прекращения издания «Полярной Звезды»: «Этот журнал, который издавали со все растущим успехом гг. Бестужев и Рылеев, не мог появиться в нынешнем году».

Сотрудники были в большинстве люди почтенные и известные. Очень почтенный человек был и сам редактор, человек разностороннего образования, писавший много и по разным вопросам. Направления он был не очень консервативного, но и не очень либерального. В одной из своих работ с длинным заглавием «Мысли о том, чем должны вдохновляться политические писатели, верные родине и королю» онговорит о Бурбонах в тоне самом верноподданическом и гневно обличает «революционный дух, разрушающий всякую мораль». Редактор пользовался большим расположением высокопоставленных людей как во Франции, так и в других странах. В числе его личных друзей были короли прусский, баварский, вюртембергский. Император Александр I подарил ему, при лестном письме, бриллиантовое кольцо в благодарность за две записки, которые он составил для русского правительства. Одна из этих записок (вероятно, и теперь хранящихся в каком-либо петербургском архиве) касалась устройства министерств в России, а другая — русских военно-учебных заведений: воспитание молодежи было любимым предметом редактора «Revue Encyclopédique». Относились к нему с дружбой и доверием также люди передового лагеря. Он был близким другом Песталоцци; Костюшко рекомендовал его князю Адаму Чарторийскому.

Редактор принял Жозефа Гаде очень любезно, тотчас согласился напечатать его статью и, узнав, что автор ищет работы, предложил ему постоянное занятие в своем журнале. Гаде был, вероятно, в восторге. Он стал чем-то вроде секретаря журнала и жил с редактором душа в душу. У них были общие научные интересы. Редактор проявлял большую осведомленность в вопросах новейшей французской истории. Ему, конечно, было известно, что вся семья Гаде погибла в 1794 году. Вероятно, больше удивляло Жозефа Гаде то, что редактор был очень хорошо осведомлен и о подробностях сент-эмилионской трагедии. Так, однажды — быть может, за бутылкой вина, — разговаривая об этом деле со своим помощником, он проявил осведомленность поистине чрезмерную... И вдруг страшная, потрясающая догадка озарила Жозефа Гаде — она оказалась совершенно верной: редактор «Revue Encyclopédique» был Жюльен де Пари!

О сцене этой рассказывает сам Жозеф Гаде в одном из своих ученых трудов: рассказывает вскользь, очень бегло, видимо, неохотно — и довольно бестолково. Не скрою, в его рассказе есть некоторые несообразности. Но у нас нет никаких оснований не верить этому честному, добросовестному человеку. Разумеется, он знал, что редактора его журнала зовут Жюльен. Однако фамилия эта очень распространенная. Жюльенов во Франции великое множество, и Жозефу Гаде не приходило в голову, что «политический писатель, верный королю», дружески переписывавшийся с разными европейскими монархами, был в свое время закадычным другом Робеспьера и что он, Гаде, служит у сент-эмилионского палача, отправившего на эшафот, в числе сотен других людей, всю его семью! Ему казалось, что тот Жюльен давно погиб...

Нет, Жюльен не погиб. Такие люди погибают редко — разве уж очень, по случайности, не повезет. Жизнь Жюльена пока совершенно не изучена, биографий его не существует, и сведения о нем разбросаны в трудах самых разных, да еще отчасти в его собственных многочисленных произведениях, особенного доверия, конечно, не заслуживающих. Расскажу то, что знаю, вернувшись к 1794 году.

Через несколько дней после казни семей Буке и Гаде Жюльен отправился из Бордо в Париж. Вероятно, он путешествовал в добром настроении: его доклад мог рассчитывать на самый благоприятный прием у Робеспьера. Ужасное известие застигло его в дороге; приехав в Ла-Рошель, он узнал о событиях 9—10 термидора: Робеспьер пал! Робеспьер казнен!..

Правду сказал философ: сила человеческого духа познается в несчастье. Жюльен де Пари — прообраз столь многих советских граждан, о которых мы ежедневно читаем в газетах, — не растерялся. В Ла-Рошели было «Патриотическое общество», он бросился туда и произнес громовую речь — против Робеспьера и его сообщников: «Их безжизненные тела лежат ныне вместе с трупами других знаменитых злодеев, но живое тело республики невредимо!..»

К сожалению, неизвестно, какой прием оказала аудитория юному оратору. В Ла-Рошели Жюльен не засиделся; следующая его остановка была в Орлеане. Там тоже было «Патриотическое общество», там он тоже произнес громовую речь. Оказалось, он давно подумывал о том, как бы заколоть Робеспьера, «хотя его ложные добродетели вначале внушали мне иллюзии». Из последних слов видно, что молодой человек все же чувствовал некоторую тревогу. И не без основания. В рапорте парижской полиции от 18 термидора II года мне случайно попалось следующее сообщение:

«Жюльен де ла Дром (отец Жюльена де Пари) нанес себе четыре раны перочинным ножом... Полицейский инспектор отправился на место происшествия... Жена Жюльена в слезах сказала, что событие с их 19-летним сыном (подробностей она не сообщила) вызвало у гражданина Жюльена сильную, еще продолжающуюся лихорадку. Ударов же перочинным ножом он, по ее словам, себе не наносил...»

Какое именно «событие» произошло с молодым Жюльеном, я не знаю. В день полицейского рапорта он еще находился в дороге: орлеанская речь его, позднее им напечатанная, была произнесена 19 термидора. Вероятно, Жюльен-отец, видный политический деятель, в тот день узнал от товарищей по Конвенту, что дело его сына плохо и логически должно кончиться гильотиной.

По приезде в Париж бордоский комиссар был арестован. Отношение к нему было, однако, непостижимо мягкое. Комиссия, разбиравшая бумаги Робеспьера и, следовательно, прочитавшая все письма к нему Жюльена, огласила из этих писем лишь немногие и относительно невинные отрывки, признав вдобавок разные смягчающие обстоятельства: молодость, искренность и т.д. Быть может, это объяснялось тем, что он был сыном товарища членов комиссии; а может быть, комиссия признала, что не стоит заниматься мальчишкой: есть более значительные люди. Как бы то ни было, его из тюрьмы немедленно перевели в какую-то санаторию, а через некоторое время отпустили на свободу.

В кинематографической ленте дальнейших событий, в эпоху директории, консульства, империи Жюльен появляется время от времени, но всегда на третьестепенных ролях. По-видимому, он долго не знал, на кого поставить: этот проклятый Робеспьер так его подвел! Нерешительно ставил он и на Бабефа, и на Шампионне, и на Бонапарта. Кажется, на Бонапарта готов был поставить по-настоящему, но не вышло: Жюльен де Пари внушал Наполеону непреодолимое отвращение. Участвовал он и в походах, на должностях административных, тыловых, больше по интендантской части. В флореале VII года Жюльен был предан суду за хищения военным командованием в Милане — и оправдан.

В пору Реставрации, как мы, видели, он снова всплыл, но уже в качестве ученого и публициста. Его журнал имел большой успех. В конце своей довольно долгой жизни Жюльен неизменно участвовал в разных ученых конгрессах. Это был, по словам де Сикотьера, «маленький, чистенький седовласый старичок, в зеленом фраке, с нежным вкрадчивым голосом, прекрасно сочинявший мадригалы и стишки, вечно говоривший о человечестве, но избегавший разговоров о революции...» На конгрессах с ним случались и неприятности. Так, в Мансе он для какого-то списка потребовал бумаги с «en-tête» — типа «бланка», буквально — «с головой». Один лукавый член конгресса переспросил, якобы не расслышав: «Месье Жюльен требует голов?» Бывший бордоский комиссар пропустил мимо ушей эту зловещую шутку.

Его прошлое, следовательно, было не так уж забыто. Но, повторяю, у нас нет оснований сомневаться в словах Жозефа Гаде: вероятно, он и в самом деле не знал, с кем имеет дело. Узнав правду, он, естественно, навсегда расстался с редактором, с которым судьба свела его так своеобразно.

В 1848 году Жюльен мирно умер, оставив большую семью и, кажется, немалое состояние. Еще позднее кто-то из членов его семьи продал книгопродавцу Франсу за бесценок шкатулку с бумагами, оставшимися после редактора «Revue Encyclopédique». В шкатулке оказались воспоминания сент-эмилионских жирондистов! Находка эта в свое время вызвала большую сенсацию среди французских историков. Вотель дал ценный подробнейший анализ трагических документов, дошедших до нас через 70 лет после того, как они были написаны в пещере сент-эмилионского сада.


Барышня Зигетт в дни террора


I


Несколько лет тому назад профессор де Лоне, член французской Академии наук, напечатал в «Ревю де Франс» интереснейшие письма, относящиеся к эпохе террора. Письма эти извлечены из семейного архива, но профессор не назвал фамилий. Семья, о которой идет речь, обозначена им буквой С{50}. Состояла она из отца, матери, сына, двух дочерей и гувернантки. Большая часть писем написана гувернанткой: отец был в отсутствии, гувернантка, видимо, по общему поручению сообщает ему, как они все живут и как себя ведет ее воспитанница, младшая дочь, 14-летняя Эмили, по домашней кличке «Зигетт».

Об этом документе, еще почти не использованном в исторической литературе, позволительно вспомнить в юбилейные дни. Об идеях Французской революции (вернее, ее начала) говорилось в 150-летнюю годовщину очень много. Во Франции речи и статьи были в огромном большинстве сочувственные и хвалебные, в Германии и в Италии — ругательные, в СССР — ни то ни се. Интересно, однако, что ругательные статьи исходили от высокопоставленных людей, которые едва ли могли бы добиться высокого положения, если бы мир в течение 150 лет медленно не завоевывался принципами 1789 года. Ведь родовое дворянство в наше время ни одного диктатора не выдвинуло, за исключением, быть может, Пилсудского. Ленин — сын отнюдь не знатного чиновника. Отец генерала Франко был нисколько не родовитый морской офицер. Гитлер, Сталин, Муссолини, Мустафа Кемаль, еще кое-кто вышли из общественных низов.

Это имеет отдаленное отношение к теме настоящего очерка. Скажу, что семья С, по-видимому, «левой» не была. Но не была она и дворянской. О политике в письмах ничего не говорится. Однако и в них чувствуется почти всеобщее настроение французов той эпохи: до сих пор настоящими людьми были только дворяне, теперь стали людьми и мы. Никаким «гонениям» семья, впрочем, не подвергалась и при старом строе. Отец был архитектором на королевской службе. Ему полагалась даже казенная квартира в «Отеле Инвалидов». Были они людьми с достатком. Им принадлежал в Париже доходный дом на улице св. Марка, правда, заложенный, если не перезаложенный. Была какая-то дачка в Отэй — с садом, с виноградниками. Отэй почти весь состоял тогда из виноградников, и отэйское вино очень ценилось среди людей небогатых; знатоки относились к нему с величайшим презрением. Впрочем, мнение знатоков часто менялось в течение столетий. В семнадцатом веке, например, говорили, что «бордо могут пить только свиньи».


II


Письма относятся к 1793—1794 годам, то есть к худшему времени террора. Но о терроре в них нет ни одного слова. В них только повседневный быт, и это делает письма ценнейшим документом. Парадные сцены Французской революции всем известны, как и исторические «восклицания». Правда, парадные сцены систематически искажались, а почти все восклицания вымышлены. Ни Дюма, ни Коффиналь не восклицали: «Республике не нужны химики!» — госпожа Роллан не восклицала: «О свобода, сколько преступлений творится твоим именем!» — аббат, провожавший на место казни Людовика XVI, не восклицал: «Взойди на небо, потомок Людовика Святого», — вообще почти никто не восклицал{51}. О быте Французской революции книг написано гораздо меньше, хоть есть старая книга Гонкуров, новая — Робике, кое-что еще. Романисту постоянно приходится вылавливать материалы из воспоминаний, особенно же (в воспоминаниях много сочиняют) из писем и дневников. В этом отношении письма семьи С. окажутся для будущих романистов кладом.

Как можно было жить в Париже в 1794 году, «не замечая» террора? Надо, разумеется, сделать поправку: не обо всем удобно было в те времена сообщать в письмах. Однако другие парижане не стеснялись, да и по тону опубликованных профессором де Лоне писем видно, что семья С. жила совершенно в стороне от гран-гиньолевских сцен Французской революции. Этому особенно удивляться не приходится.

Конечно, более гран-гиньолевскую эпоху, чем 1793— 1794 годы, и представить себе трудно. Русская революция уже пролила неизмеримо больше крови, чем французская, но она заменила Плас де ла Конкорд чекистскими подвалами. Во Франции все, или почти все, совершалось публично. Осужденных везли в колесницах на эшафот средь бела дня через весь город, и мы по разным мемуарам знаем, что население скоро к таким процессиям привыкло. Правда, в исключительных случаях, например в дни казни жирондистов, Шарлотты Корде, Дантона, особенно в день казни короля, волнение в Париже было велико. Но обыкновенные расправы ни малейшей сенсации в дни террора не возбуждали. Прохожие с любопытством, конечно, и с жалостью провожали взглядом колесницу — и шли по своим делам. Довольно равнодушно также узнавал обыватель (гадкое слово) из газет о числе осужденных за день людей: пятьдесят человек, семьдесят человек — да, много. Приблизительно так мы теперь по утрам читаем, что при вчерашнем воздушном налете на такой-то неудобопроизносимый город убито двести китайцев и ранено пятьсот. Кофейни на улицах Парижа полны и в часы казней. Даже в дни сентябрьской резни на расстоянии полукилометра от тех мест, где она происходила, люди пили лимонад, ели мороженое.

Точно такие же сценки мне пришлось увидеть в Петербурге в октябрьские дни: в части города, несколько отдаленной от места исторических событий, шла самая обыкновенная жизнь, мало отличавшаяся от обычной. Не уверен, что исторические события так уж волновали 25 октября лавочников, приказчиков, извозчиков, кухарок, то есть, в сущности, большинство городского населения. Результаты они на себе почувствовали лишь позднее. Для парижских обывателей события 1793—1794 годов были прежде всего борьбою политиков. Конечно, на эшафот мог угодить и человек, никакой политикой не занимавшийся. Таких случаев было много. Все же они составляли исключение.


III


Как ни странно, вначале жизнь в Париже изменилась не очень сильно. Правда, вскоре после взятия Бастилии началась эмиграция. За две недели было получено богатыми людьми свыше шести тысяч заграничных паспортов. Стали уезжать иностранцы. В 1791 году в Париже остались три англичанина. Однако светская жизнь продолжалась. «Салонов» оказалось больше, чем было до революции. У каждого видного политического деятеля был свой салон. Или, вернее, у каждого салона был свой политический деятель. В существующем и поныне доме на улице Отэй принимал Сиейес; были салоны Неккера, Мирабо, позднее Верньо. Почему-то увеличилось число дуэлей; некоторые из них кончались смертью. Очень размножились игорные дома; из них самый «шикарный» был в Пале-Руаяле; содержал его Дюмулен, бывший лакей госпожи Дюбарри. Игра велась очень крупная: на десятки тысяч луидоров.

Немногое изменилось вначале и в жизни средних и низших классов. Новый быт сказывался, правда, в мелочах. Появились, например, тарелки с надписями «Да здравствует свобода» или «Нация, Закон, Король», столики с выгравированной на доске Декларацией прав, пресс-папье из камней Бастилии, игральные карты с изображением революционных деятелей. В коллекции профессора Олара было прелестное приглашение на похороны, отпечатанное на трехцветной бумаге. Все это вначале очень занимало парижан.

Затем пошли переименования. Они всегда неудобны для городских жителей, особенно для торговцев. Впоследствии большая часть улиц вернулась к прежнему наименованию; но некоторые, как, например, рю де Лилль, сохранили новое по сей день: против города Лилля ничего не могли иметь ни наполеоновская империя, ни монархия Бурбонов, ни Третья республика. Стали по-новому называть младенцев, заодно переменили имя и многие взрослые люди. Как известно, появились в большом числе «Бруты», «Сцеволы», «Эпаминонды». Были и желающие назвать себя именами популярных революционных деятелей. Так, один молодой офицерик назвал себя «Маратом» и, хоть пробыл в Маратах недолго, позднее не любил об этом вспоминать, ибо стал королем: это был Мюрат. Пользовались успехом и имена идейные, отвлеченные. Министр Лебрен, у которого вскоре после победы при Жемапе родилась дочь, назвал ее «Цивилизация Жемап-Победа». Гораздо менее известно, что якобинцы старались ввести в моду имена, «близкие к растительной и животной природе». Эта мода не привилась. Можно было назвать дочь «Цивилизацией», но называть ее «Коровой» или «Салатом» парижанин решительно не желал (хоть еще до 1795 года были во Франции и «Ваши», и «Рюбарбы», и «Каротты»){52}.

А главное — хлеб! Он все же гораздо важнее зрелищ. Такого голода, какой был в России в первые годы революции, Франция не знала. В 1789—1790 годах о голоде не было речи. Богатые люди еще жили почти так, как до падения Бастилии. Был в ту пору в Париже гастроном Гримо де ла Реньер, сын богатейшего откупщика, владелец знаменитого, снесенного несколько лет тому назад особняка на Плас де ла Конкорд, на месте которого теперь воздвигнуто здание посольства Соединенных Штатов. Он написал несколько курьезнейших книг, дающих полную гастрономическую картину конца XVIII и начала XIX столетия. Гримо де ла Реньер только с гастрономической точки зрения расценивал и политические события, и политических деятелей, в том числе и революционных{53}. Эпоху Людовика XIV он не очень жаловал: сказочному аппетиту короля-солнца почтительно отдавал должное, но говорил, что от всей эпохи останется только одно большое имя — имя маркиза Бешамеля (изобретателя известного соуса). Лучшей эпохой французской истории считал царствование Людовика XV: тогда «было изобретено все главное». Надо ли говорить, что Гримо де ля Реньер совершенно презирал революцию. «В одном я уверен совершенно: пулярка Монморанси переживет их всех, вместе со всеми их идеями!» Не любил он и Наполеона, мало интересовавшегося едой, но отдавал должное императору: при нем, по крайней мере, опять можно есть по-человечески и вдобавок не надо переименовывать блюда (как на беду, много хороших блюд изобрели лица контрреволюционные и титулованные: суп Ксавье изобрел Monsieur, брат короля, суп Конде — принц Конде, бабку — Станислав Лещинский, слоеный пирог волован — маркиз де Нель, «отказавшийся от герцогского титула, чтобы остаться первым из маркизов»). У Гримо де ла Реньера еще в начале революции подавалось к обеду шестьдесят блюд, — он говорил, что после сорокового блюда «искусство повара должно быть особенно велико, так как аппетит обедающих начинает уменьшаться». Добавлю, что он терпеть не мог разговаривать за едой и негодовал: появилась такая мода, чтобы вместо обеда угощать гостей разговорами. «Да я к самому Вольтеру ни за что не пошел бы в гости без хорошего обеда: хороший обед — признак дружеского расположения»{54}.

Так, конечно, питалось в революционные дни не очень много людей. Но в ресторане «Гранд-Отель» на улице Закона (улица Ришелье), считавшемся тогда лучшим, было три табльдота: в 1 франк 16 су, в 2 франка 5 су и в 3 франка 10 су, — причем давали до 12 блюд. На rue des Grands Augustins была знаменитая «Мармит Перпетюэлль» — там под котлом для супа огонь не угасал более ста лет, и с разных концов Европы люди съезжались есть этот суп к ресторатору Гарму и к его зятю Бери, имя которого встречается у Пушкина («Чтобы каждым утром у Бери — В долг осушать бутылки три...»). Священный огонь под котлом «Мармит Перпетюэлль» не погас и в пору террора.

Можно, конечно, сказать, что первоклассные рестораны тоже были доступны только людям богатым. Но вот семья С, принадлежащая к средней буржуазии. В одном из писем описывается обед на даче в Отэй (правда, по приглашению, у соседей): «отличный суп, говядина с корнишонами, свекла, рыба под соусом, баранина с картошкой, сыр, яблоки, груши, два сорта варенья, малага и вишни в водке». Происходило это за несколько месяцев до 9 термидора! Нет, у нас был голод похуже!

Глава семьи С. был, как уже сказано, архитектором на государственной службе, ему полагалась казенная квартира в «Отеле Инвалидов», и первые годы жизни Зигетт прошли в этом великолепном дворце. Но в 1793 году началась «чистка» среди бывших королевских служащих. Хотя архитектор всей душой сочувствовал идеям 1789 года, он был уволен в отставку. Кроме того, дворец получил новое назначение. Как бы то ни было, семья С. переехала. Оказалась свободная квартира в верхнем этаже их собственного дома на улице св. Марка, недалеко от Больших бульваров. Это была тогда лучшая часть города: свежий воздух, шума нет, движения мало, чего еще желать?

По-видимому, бывший королевский архитектор решил, что оставаться в Париже ему и вообще в 1793 году не очень удобно: люди, состоявшие на службе при старом строе, были на дурном счету, особенно в столице. Подвернулась как раз работа в провинции: постройка какого-то театра. С. уехал, оставив семью в Париже. Отсюда и пошла переписка: гувернантка, считавшаяся членом семьи, посылала ему подробные отчеты. Старшая дочь была замужем. Сын, юноша призывного возраста, записался добровольцем в армию и, по принятому тогда выражению, «полетел на границу». В квартире на улице св. Марка остались жена, гувернантка и 14-летняя Зигетт, общая любимица всей этой на редкость дружной семьи.

Она была очень хороша собой, умница, имела разные таланты. Знала наизусть чуть не всего Расина, пела, рисовала. Воспитание ей дали самое лучшее. Ее литературным образованием ведал гремевший тогда поэт Лебрен, прозванный Пиндаром. Оттого ли, что настоящее его имя было какое-то странное, Понс-Экупгар, или по другой причине, это он сам так себя назвал и в историю литературы перешел под именем «Пиндар-Лебрена». О нем скажу дальше. Музыке Зигетт обучал небезызвестный композитор Прадер, а живописи — скульптор Шоде, считавшийся восходящим светилом, впоследствии лепивший Наполеона. Он был учеником знаменитого Давида, и общее руководство эстетической культурой Зигетт принял на себя сам Давид. Лебрен, Прадер, Шоде были близкие друзья и часто посещали гостеприимный дом на улице св. Марка. В их честь иногда устраивались обеды: надо было отблагодарить «добрых республиканцев», бескорыстно уделявших свое время воспитанию Зигетт.

Вставали парижане рано, часов в семь. Как только Зигетт просыпалась, в доме начиналась суматоха, хохот, крики, пение. Утренний завтрак был скромный. Позавтракав, Зигетт неслась в спальную матери, которая вставала гораздо позже и пила кофе в постели. В спальной декламировались заученные наизусть накануне стихи. Вероятно, заучивалось и творчество Пиндар-Лебрена. Великий поэт творил каждый день или, точнее, каждую ночь: он говорил Шатобриану, что «Бог посещает его регулярно между тремя и четырьмя часами утра». Когда материнские восторги прекращались, Зигетт убегала в школу. Она посещала курсы по разным предметам знания, порою курсы довольно неожиданные, например по ассириоведению. Но регулярные занятия по утрам происходили в школе живописи; живопись была главным талантом и главной страстью Зигетт. Разумеется, ее сопровождала горничная, она же кухарка, Тереза: нельзя же отпускать бедную девочку одну. А так как первый завтрак был легкий, то горничная относила в школу разные съестные припасы: ведь бедная девочка вернется домой только в четвертом часу дня!

В четвертом часу бедная девочка действительно возвращалась и, по словам ее гувернантки, еще на лестнице раздавались крики: «Есть! Я умираю от голода!» Суматоха в доме возобновлялась: Зигетт пришла, Зигетт голодна, накормите Зигетт! Обед бывал вполне основательный — не стану утомлять читателей перечислением блюд. Затем мать, дочь и гувернантка отправлялись делать покупки. Были они люди небогатые и покупали вещи недорогие, однако туалетами и модой интересовались чрезвычайно. Какое-то платье, купленное за 22 франка на рю дю Бак, занимает в переписке немало места.

Под вечер приходили друзья. Зигетт показывала свои музыкальные дарования. Клавесин уже выходил из моды и употреблялся только при аккомпанировании певцам. Лет за двенадцать до того Эрар выпустил первые рояли. Надо ли говорить, что для Зигетт нашлись 150 франков, рояль был для нее приобретен. Пиндар-Лебрен читал грозные республиканские стихи. Иногда мать и дочь пели трогательные романсы. Слушатели, случалось, плакали от умиления: как хорошо! После ухода гостей (или вместе с гостями) хозяева уходили «дышать свежим воздухом» на Итальянский бульвар. Часто отправлялись в театр, в оперу или в драму. Билеты покупались, вероятно, дешевые: денег было очень мало.

Все это происходило весной 1794 года, то есть в пору высшего исступления робеспьеровского террора! В Париже ежедневно казнили 40—50—60 человек. Добавлю, что улица св. Марка находилась очень близко от Конвента, на расстоянии какого-нибудь километра от Революционного трибунала и от мест публичных казней. По существу, тут нет ничего нового, но столь замечательные в этом отношении документы мне до сих пор не попадались.


IV


К сожалению, в переписке ничего не сообщается о школе живописи, в которой училась Зигетт. Но тут у нас есть другие источники: историческая и мемуарная литература немало занималась Луи Давидом.

Школа Давида и комнаты его помощников находились в Лувре. Этот дворец, как и «Отель Инвалидов», имел свою конституцию, посложнее английской. В нем размещены были самые разные учреждения и жили самые разные люди. От комнат школы давно ничего не осталось. Помещалась она в углу северного и восточного фасадов дворца; теперь на ее месте устроена лестница. Большая зала освещалась одним огромным окном. Стояла в ней странная мебель, та самая, которую можно увидеть на картинах Давида: он с натуры ее и писал. Были еще какие-то «курульные кресла», стулья из красного дерева, сделанные по его рисункам Жакобом в древнеримском или в этрусском стиле. На стене висели «Горации».

Давид тогда уже находился на вершине славы. Его еще при старом строе (очень к нему благосклонном) сравнивали с Рафаэлем и с Тицианом. «Горации» произвели революцию в «Салоне» 1785 года, «самом знаменитом из всех салонов в истории живописи». После «Брута» светские дамы Парижа, а за ними дамы всего мира стали носить римские прически «по Давиду», столяры изготовляли мебель «по Давиду», ювелиры работали «по Давиду» и т.д. В 1794 году, как член Конвента, как близкий друг Робеспьера, он вдобавок пользовался огромным влиянием: одно его слово могло осчастливить, могло погубить художника (иногда действительно и губило). По положению это был Горький Французской революции. Разумеется, как художник он был неизмеримо крупнее, чем Горький как писатель. «Марат»{55}, написанный якобы с натуры, тотчас после убийства, окончательно упрочил его славу.

О моральных качествах Давида говорить, к сожалению, не приходится. В нашумевшем столкновении с жирондистами он требовал, чтобы они непременно его убили: «Je vous demande que vous m'assassiniez!» Накануне 9 термидора обещал «выпить цикуту с Робеспьером». Никто его не убивал, и цикуты он не выпил — Давид любил цикуту только на картинах. Через несколько дней после переворота он сам объяснял в Конвенте, что 9 термидора у него расстроился желудок, что он должен был принять слабительное и решительно ничего ни о чем не знает: «Этот несчастный (то есть Робеспьер) меня обманул».

Вся политическая деятельность Давида была сплошным курьезом. О его отношениях с Наполеоном можно было бы написать забавную книгу. Он все желал писать императора скачущим на коне, с поднятым мечом в руке. Наполеон указывал, что это было бы не вполне точно: главнокомандующий никогда в кавалерийских атаках не участвует. Компромиссом был «Переход через Сен-Бернар», где Наполеон изображен без поднятого меча, но тоже не в очень реалистическом стиле. Писал Давид императора много раз, и неприятности выходили неизменно. В «Раздаче орлов» между фигурами Евгения Богарне и Гортензии режет глаз странная пустота, непонятная при необыкновенном композиционном искусстве Давида. Объясняется она тем, что пока художник, составив отличный план, писал заказанную ему картину, Наполеон развелся с Жозефиной: Давид счел необходимым убрать с полотна фигуру опальной императрицы. Со всем тем, продажным человеком, в настоящем смысле слова, Давид не был. Он просто был «впечатлителен», и так как вдобавок ничего ни в чем, кроме искусства, не понимал, а власть, влияние, почет любил чрезвычайно, то более или менее искренно восхищался поочередно всеми высокопоставленными или влиятельными людьми: восхищался Маратом, восхищался Робеспьером, восхищался первым консулом, восхищался императором, непременно восхитился бы и Людовиком XVIII, если бы это оказалось возможным для бывшего «режисида»{56}. Я не сомневаюсь, что, случайно очутившись по воле судеб в Кобленце, Давид с не меньшим жаром писал бы контрреволюционные картины. Вместо Марата он мог бы столь же благоговейно изобразить Шарлотту Корде и надпись «Марату — Давид» заменилась бы надписью «Шарлотте — Давид».

Учеников у него было в те времена много: человек пятьдесят или шестьдесят. Были среди них и взрослые, но преобладали мальчики и девочки 14—18 лет: он неохотно принимал взрослых, «уже испорченных академией». Брал Давид с учеников всего по 12 франков в месяц — это доказывает, что руководился он не соображениями выгоды, а только любовью к искусству. Кроме того, ученики обязаны были, подметать полы, топить печь и т.д. Сам он, занятый государственными делами, проводил в мастерской мало времени. Молодежь очень его любила, очень боялась и благоговела перед ним, но, по-видимому, не скучала и без него. В мастерской было очень весело. Учились как могли, копировали Давида, писали свое.

Часов в двенадцать дня стоявший в коридоре на часах ученик прибегал с вестью: «Давид идет!» Все мгновенно подтягивались. Художник появлялся с трехцветной кокардой на шляпе (небрежное: «прямо из Конвента» или «засиделся у гражданина Робеспьера») и обходил учеников, осматривая их работы. Если бывал доволен, хвалил. Другим говорил: «ты сапожник» или «ты академик» (это у Давида означало приблизительно одно и то же). Иногда хватал кисть и поправлял: «Разве это нога? Где ты видел такую ногу?» Иногда в ярости советовал ученику или ученице заняться чем-либо другим, например торговлей или музыкой: «Может быть, у тебя музыкальный талант? Может быть, ты затмишь Глюка? Но зачем тебе заниматься живописью? Нет, я не хочу разорять твоих родителей и брать с них даром по двенадцать ливров в месяц!» Выгонял он редко, в восторге бывал еще реже. Особенно талантливых учеников у него тогда не было. Однако двумя годами позднее в школе появился неуклюжий, застенчивый, серьезный 16-летний мальчик, говоривший с южным акцентом, желавший стать скрипачом, но немного поучившийся в Монтобане и живописи, преимущественно дома, у отца. При очередном обходе мастерской Давид остановился перед его полотном, посмотрел, ничего не сказал, посмотрел опять и спросил: «Как твоя фамилия? Энгр? Ты будешь мне помогать...»

Иногда ученики устраивали обед в честь учителя. Деньги собирались вскладчину, давали кто сколько может. Во главе с Давидом вся компания отправлялась в Венсен или в Клу пешком: так веселее и незачем тратиться на извозчиков. Обед тоже бывал скромный: и денег у молодежи было немного, и простота нравов ценилась. Давид, вероятно, рассказывал о добродетельном Робеспьере, о незабвенном Марате. Но едва ли молодежь интересовалась политикой. Общее чувство у этих юношей и девушек, вышедших в большинстве из буржуазии или из народа, было все то же: кончилось время дворянских привилегий, стали людьми и мы, теперь перед нами жизнь!


V


Литературным образованием Зигетт ведал, как уже было сказано, Пиндар-Лебрен. Он в ту пору считался замечательным поэтом; да и теперь еще его имя можно найти в больших трудах по истории французской литературы. Человек он был странный. В одном из своих стихотворений он себя называет эпикурейцем: «Своим темным путем Зенон пугает меня — Сын Эпикура, — Я стремлюсь к счастью. Веселая ласточка порхает в Зефире, А моя душа верна неясным удовольствиям...» Однако столь мрачного эпикурейца свет, вероятно, никогда не видал.

Жизнь Лебрена сложилась неудачно. Наследственного состояния он, вероятно, никогда не имел. Стихами жить было во все времена трудно, — Пушкин получал, конечно, за стихи немалые деньги, Байрон — огромные, но Пушкины и Байроны и в этом отношении составляют исключение. Лебрен не мог существовать без службы. Старый строй принял его довольно благожелательно. Поэт проделал не без успеха ту скромную карьеру, которая тогда была возможна для человека небогатого и в дворянстве не рожденного. Служил секретарем у принца Конти, позднее получал небольшую пенсию от короля и в знак благодарности писал оды в честь высоких особ. Появились у него и сбережения. Они погибли при знаменитом банкротстве князя Роган-Гемене, сыгравшем немалую роль в деле подготовки революции. Легкомысленный князь оставил неоплатный долг в тридцать с лишним миллионов — были среди них и восемнадцать тысяч Лебрена, все его состояние.

Худо сложились и «нежные удовольствия». Жена сбежала от поэта, как говорили, к высокой особе.

«Сын Эпикура» всегда недолюбливал жизнь. Теперь он совершенно ее возненавидел. Лебрен примкнул к крайнему течению революции. Впрочем, примкнул чисто теоретически. Настоящей политикой он не занимался, но писал кровожадные оды, смешивая с грязью людей, в честь которых еще весьма недавно писал оды хвалебные. Сочинял он позднее стихи и в честь генерала Бонапарта, причем гарантировал его республиканские чувства: «Счастливец Бонапарт слишком велик, чтобы снизойти до королевского трона...» Бонапарт не оправдал этих надежд, зато пожаловал поэту орден Почетного легиона. И не раз награждал его деньгами. Якобинские чувства Лебрена очень смягчились.

Биография довольно обычная для людей той эпохи.

Моральные качества наставника Зигетт находятся под некоторым сомнением. Но меняли тогда взгляды в зависимости от того, куда дул ветер, и люди вполне порядочные. Можно было бы даже сказать, что не изменило в ту пору взглядов лишь весьма незначительное меньшинство людей. Причины? Первая, вероятно, человеческая стадность, общая коллективная порука, устанавливающаяся в таких случаях в охваченной пожаром стране: надо жить, все так поступают, значит, никто осудить не может, что ж я один буду валять дурака? Вторая причина была патриотическая: плыть по течению необходимо, чтобы спасти Францию — как-нибудь продержимся и спасем.

Огромное, подавляющее большинство французов не сочувствовали террору и ненавидели Робеспьера. Но столь же огромное их большинство помнили, что революция «сделала их людьми», уничтожив дворянские привилегии и открыв перед всеми дорогу ко всему. Узнавая, что сын конюха стал главнокомандующим армией, а сын крестьянина — послом, «средний француз» закрывал глаза даже на террор, хоть всей душой желал его прекращения. В письме какого-то деревенского врача той эпохи мне попалась фраза (цитирую на память): «Мне жаль герцогов, отправленных на эшафот. Жаль и тех, которые бедствуют за границей. Но о герцогских привилегиях я нисколько не скорблю. Если эти бывшие хотят жить с нами, пусть живут, как я. Я ничем не хуже их...»

Позднее историки говорили, что и при старом строе, особенно при Людовике XIV, выходцы из буржуазии (но не из низов) иногда достигали высокого положения. Можно добавить, что привилегии людей, которые, по знаменитому выражению Бомарше, «дали себе только труд родиться», понемногу сокращались в царствование Людовика XVI. Однако слова «некоторые», «иногда», «понемногу» в 1789 году «среднего француза» удовлетворить не могли.

На этом ведь с таким искусством и сыграл через десять лет генерал Бонапарт, видевший свою основную задачу в разрешении трудного уравнения, уравнения политического, социального, психологического: чего «они» хотят? Без чего могут обойтись, без чего никак не могут? («Они» были средние французы.) Террор? Ненавидят. Свобода слова? Обойдутся, можно уменьшить. Участие в управлении страной? Очень желают, но не обязательно в порядке народного избрания. Восстановление сословных привилегий и феодальных порядков? Слышать не хотят. «Карьера открыта талантам» — когда успехи и победы поставили вопрос о награждении талантов, то новым герцогам были даны иностранные титулы. Наполеон так и объяснял: мужик из Монморанси не желает, чтобы снова появился на свет Божий дюк де Монморанси: он этого боится. А вот «дюк де Монтебелло», «дюк д'Ауерштедт», «принц де Ваграм», «князь де ла Москова» — это нисколько французского мужика не пугает.

В семье С. Лебрен бывал очень часто. Кажется, он был немного влюблен в 50-летнюю хозяйку дома (на это есть легкий намек в письме от 30 плювиоза). Два раза в неделю поэт регулярно обедал у С. с разными другими известными и неизвестными людьми. Так как Зигетт занималась живописью, то в дом постоянно приглашались разные художники. Приходил Жерар, уже находившийся на пути к мировой славе. Ему показывали рисунки Зигетт — все головы мертвецов. Это была одна из причуд Давида, перешедшая и к его ученикам: начинающий художник должен писать голову мертвеца, пока немного не научится своему делу. Жерар очень хвалил: замечательная голова! Может быть, Зигетт в самом деле хорошо рисовала. А может быть, творец «Психеи», впоследствии в один день писавший в своей мастерской императора Александра, Людовика XVIII и прусского короля, боялся рассердить всемогущего учителя Зигетт — рассорился с ним лишь много позднее из-за портрета госпожи Рекамье: она перебежала от Давида к Жерару.

Госпожа С. отличалась, по-видимому, необыкновенным гостеприимством и угощала гостей как могла. Но хлеб все были обязаны приносить из дому, свой. Перед булочными в 1794 году уже выстраивались «хвосты». Иногда госпожа С, гувернантка и даже сама Зигетт ночью становились в очередь. Они и к этому относились благодушно.

Боюсь, не преувеличил ли я все же идиллию в жизни этой семьи в страшное время террора. Нет, идиллии, конечно, не было. Иногда в письмах проскальзывают фразы, хорошо нам известные по советскому быту: такой-то «внезапно заболел» — это значило «арестован». Кажется, плакали дамы в доме на улице св. Марка нередко, и не только из-за личных огорчений. Связи у них были большие, немало взошло на эшафот и их личных знакомых. Не могли, например, они не знать некоторых членов жирондистской партии. После казни жирондистов госпожа С. была в Сен-Шапелль. Там играли духовную музыку — это могло быть подобием панихиды. «Никогда ничего прекраснее я не слышала... Хотелось плакать...» Очень много людей в пору террора днем восхваляли Робеспьера, а по ночам плакали горькими слезами.


VI


Вероятно, от Пиндар-Лебрена шло увлечение театром членов семьи С. К сожалению, в письмах почти ничего не сообщается о тех пьесах, которые они видели. Упомянут «Нерон». А то указания краткие: были в драме, были в опере.

Как ни странно, увлечение театром в дни террора было очень распространено в Париже. Репертуар был на редкость плохой. Когда-то, работая над историческими романами, я прочитал несколько драматических произведений того времени. Трудно представить себе пьесы более бездарные и скучные. Тибоде справедливо сказал, что грозные события конца XVIII века «создали революционную литературу, но не произвели литературной революции».

Национальное собрание законом 13 января 1791 года дало театру полную свободу, которой он никогда не имел при старом строе. Вольтер писал в 1764 году почти как об утопии, что наступит время, когда можно будет писать пьесы на сюжет Варфоломеевской ночи: правительство не посмеет запретить. Свобода французского театра просуществовала около двух лет. С лета 1793 года он уже находился в полном рабстве и в состоянии хаотическом: никто не знал, что можно, чего нельзя; любой член Коммуны, посетивший спектакль и оставшийся недовольным, мог сравнительно легко добиться репрессий.

В одной шедшей тогда с успехом пьесе были стихи: «Только преследователи достойны осуждения, — А наиболее терпимые — самые разумные». Случайно заглянувший в театр якобинец услышал эти стихи, пришел в ярость и закричал, что это безобразие: терпимость в такое время — преступление! Якобинца освистали и изругали. Он побежал жаловаться в свой клуб. На его счастье, Робеспьер как раз находился в клубе. Может быть, стихи сами по себе не очень раздражили бы диктатора — он и сам любил либеральные мысли. Но как на беду названные два стиха в пьесе произносит англичанин, да еще «лорд Артур». Робеспьер терпеть не мог англичан. Услышав рассказ якобинца о возмутительном происшествии, он немедленно отдал приказ по начальству. На следующий день театр был закрыт, а автор посажен в тюрьму. Мог и угодить на эшафот, но не угодил.

Таких случаев было немало. Актеры совершенно растерялись. Тальма отыгрывался на классическом репертуаре. Но и тут возникали трудности из-за социального положения действующих лиц. Началась работа по исправлению Корнеля и Расина, особенно сложная из-за стихов: изменишь — не будет рифмы. Все «маркизы» превратились в «Дамисов», а все «бароны» — в «Клеонов». Хуже было с королями: вместо «roi» поставили везде «loi», но на беду закон по-французски женского рода. Актеры говорили «de la loi», не считаясь с числом слогов в стихе. Публика замечала и смеялась. Иногда актеры огрызались: «Если вам не нравится, то посмотрите, как сказано у Расина». Озорники шли еще дальше. Один из них слова «La belle aux cheveux d'or» («Золотоволосая красавица», но золота уже не было) невозмутимо заменил словами: «Belle aux cheveux en assignats» — «Красавица с волосами из ассигнаций».

Кажется, в опере дело обстояло лучше. Там по-прежнему царил Гретри, смертельно боявшийся обидеть кого бы то ни было: революционеров, контрреволюционеров, якобинцев, монархистов: мало ли что может случиться? С ним ничего случиться не могло и не случилось, так как, помимо его прелестного дара, он застраховал себя на все стороны. Гретри всю жизнь только и желал, чтобы люди оставили его в покое и не мешали ему заниматься музыкой.

«Я просил Бога, чтобы он послал мне смерть, если я не смогу быть честным человеком и хорошим музыкантом».

С огромным успехом шла опера «Тарара». У Пушкина, так странно поступившего с Сальери, приписавшего учителю Шуберта и Листа убийство, которого тот никогда не совершал, Моцарт говорит об этой опере: «Да! Бомарше ведь был тебе приятель; Ты для него Тарара сочинил, Вещь славную...» Были, по-видимому, и недурные революционные оперы.

Не знаю, чем объясняется увлечение театром в худшие дни революции. Казалось бы, людям в 1794 году было никак не до театра. «Шли, чтобы забыться»?Может быть. Однако некоторые политические и особенно патриотические пьесы находили подлинный и очень сильный отклик в душе людей того времени. Не надо забывать, что Франция вела борьбу со всей Европой: сыновья, братья зрителей (в их числе и Зигетт) находились на фронте. В «Театре Нации» шла пьеса «Взятие Тулона французами», в другом театре «Взятие Тулона» — просто. Разумеется, никто в публике не имел понятия о молодом офицере, как раз начинавшем в этом тулонском деле самую головокружительную карьеру в истории: в пьесах были какие угодно действующие лица, за исключением Бонапарта. Но плохие пьесы эти имели сказочный успех. Какой-то режиссер придумал фокус. В главной картине за кулисами начинала палить настоящая пушка, а на сцене раздавалось пение нового марсельского гимна. Эти звуки волнуют и теперь. Тогда они доводили уравновешенных людей до подлинного экстаза. Публика поднималась с мест, и «с разных концов зала слышались рыдания женщин в траурных платьях».


VII


Иногда, в хорошую погоду, семья С. уезжала за город на дачу. Посылали за извозчиком, но, по-видимому, большую часть дороги совершали пешком: Зигетт на лоне природы немедленно приходила в дикий восторг и удержать ее в коляске оказывалось невозможным. «Она бежит от заставы, как баск», — пишет гувернантка. Как помнит, быть может, читатель, С. имели дачу в Отэй.

Это была тогда маленькая деревня (менее 1000 жителей), ничего общего не имевшая с Парижем: к столице ее присоединили лишь в 1859 году. Деревушка Autteuil-lez-Paris проходит через всю французскую историю: от вступления легионов Цезаря в столицу паризиев Лютецию до убийства Виктора Нуара, которое совершил в отэйской усадьбе в 1870 году принц Бонапарт и которое часто называлось «прологом к установлению Третьей республики», — самые разные исторические события имеют тесное отношение к Отэй. В нем нет буквально ни одного угла, не связанного с важными событиями и с выдающимися людьми. Теперь Отэй облюбовали эмигранты разных стран. В этом тоже есть традиция; начало ей положил Костюшко.

Отэй совершенно изменился на моей памяти; но и то, что мне еще довелось видеть, весьма мало походило на деревню конца XVIII века. Давно снесен загородный королевский дворец, построенный при Ришелье и прославившийся «оргиями» Людовика XV; он находился приблизительно там, где теперь проходит улица Эрланже. Сады этой улицы и улицы Молитор — остатки известного на весь мир сада французских королей.

С давних пор, со времен Расина, Мольера и Буало, Отэй облюбовали люди искусства. У семьи С. был там близкий друг, сосед по даче, знаменитый художник Юбер Робер, живший на нынешней улице Буало; часть его сада сохранилась по сей день. Но в 1794 году художника на даче не было: он сидел в тюрьме.

Юбер Робер отнюдь не был контрреволюционером. Как почти вся Франция, он с восторгом принял идеи 1789 года. Между тем был он баловнем старого строя. Отсюда никак не следует, что и Робер внимательно следил за тем, куда дует ветер. Это был чрезвычайно порядочный человек, очень просвещенный, умный и привлекательный. Не надо судить о характере Юбера Робера по его творчеству. Называли его «певцом развалин» и «королем руинистов». Он действительно написал очень много «руин», римских, французских, всяких. Иногда изображал в развалинах и то, что никогда не разваливалось, как, например, Лувр. Но из этого не вытекал вывод, будто «его душу влекло к разрушению», хоть критики так говорили. В действительности Юбер Робер был по характеру чрезвычайно жизнерадостен. Вот уж он-то мог бы назвать себя сыном Эпикура, «enfant d'Epicure», с неизмеримо большим правом, чем Пиндар-Лебрен. Правда, и жизнь его была на редкость счастливая — не берусь сказать, была ли счастливая жизнь причиной жизнерадостности или жизнерадостность — причиной счастливой жизни.

Слава досталась Юберу Роберу рано и легко. Особенной известностью он, кстати сказать, пользовался в России. В Лувре есть 20 его картин, а в Эрмитаже — 25. Едва ли, однако, я ошибусь, сказав, что общее число полотен Юбера Робера в России доходило до 150{57}. В ту пору на все русское, на «la russerie», была мода в Париже. Юбер Робер, в отличие от Ле-Прэнса, картин из русской жизни не писал и в России никогда не был. Петербургские и московские баре сами к нему пришли. Юсуповы, Строгановы, Безбородко засыпали его заказами для своих дворцов в столицах и в имениях. Недаром и на могиле его (на крошечном отэйском кладбище) выгравирована надпись: «Юбер Робер... член-корреспондент Петербургской академии», — вероятно, необычная надпись эта сделана вдовой художника по его указанию.

Ему в пору террора шел уже седьмой десяток. Во Франции он начинал выходить из моды: Давид совершенно затмил славой и его, и всех других художников. Юбер Робер к упадку своей популярности относился благодушно: ну что ж, вышел из моды, затмили молодые, это в порядке вещей. Он был состоятельным человеком и перед революцией разместил свои деньги удачно: имел 15 тысяч франков годового дохода. Сохранился инвентарь имущества, проданного после смерти его жены; там значатся лошади, бриллианты, картины Ватто, Буше, дорогие гравюры. Жил он в свое удовольствие. На даче в Отэй принимал друзей, художников, писателей, угощал их фруктами из своего сада, отличными обедами и дорогими винами. По замечанию г-жи Виже Лебрен, он «любил все удовольствия жизни, в том числе и удовольствия стола». Дидро уверяет, что Юбер Робер писал по картине в день. Это, конечно, шутка, но плодовит он был и в самом деле необыкновенно, хоть постоянно бывал в обществе, не пропускал ни балов, ни концертов, ни спектаклей. Везде очаровывал всех, королей и революционеров, своим умом, любезностью и благодушным остроумием.

В 1793 году Юбер Робер был неожиданно посажен в тюрьму Сент-Пелажи, «из-за того, что просрочил свое гражданское удостоверение». Г-жа Виже-Лебрен говорит, что арестован он был по доносу Давида: они терпеть не могли друг друга. Однако не каждому слову г-жи Виже Лебрен надо верить. В заключении Юбер Робер нисколько не упал духом, много читал, очень много работал. По-видимому, он сумел очаровать и тюремное начальство. Ему разрешили купить краски и кисти. Полотна вначале не было. Художник использовал грубые фаянсовые тарелки, на которых подавалась в Сент-Пелажи еда. Эти тарелки со своими рисунками он при помощи тюремщиков продавал на воле по золотому за штуку. Он написал в тюрьме 57 картин, частью по памяти, частью, если так можно выразиться, с тюремной натуры. Некоторые его рисунки по правдивости истинный клад для историка или для романиста; в этом отношении они в сто раз ценнее всех «Клятв в Же-де-пом», вместе взятых.

Просидел Юбер Робер в тюрьме десять месяцев. Жизнерадостность так и не покинула необычайного оптимиста: ну, посадили в тюрьму, скоро дело выяснится, выпустят. В список осужденных на казнь он будто бы все-таки попал, но по случайности в тюрьме оказался еще другой Робер. Произошла ошибка: вместо Юбера Робера отрубили голову его однофамильцу. Можно ли было после этого не сделаться оптимистом? (Разумеется, если не становиться на точку зрения «другого Робера».) Так, по крайней мере, рассказывали близкие к художнику люди. Ничего невозможного в этом нет, подобные ошибки иногда случались: тем не менее кое-что в этом рассказе вызывает некоторые сомнения.

Как бы то ни было, Юбер Робер был освобожден через несколько дней после 9 термидора и немедленно ускакал в свой Отэй, ни на кого, кажется, особенно не сердясь: что ж, случилась большая неприятность, и немало есть мерзавцев на свете (вероятно, в первую очередь имел в виду именно Давида, даже если в тюрьму попал не по его доносу), но, слава Богу, все кончилось. Теперь можно опять жить и работать как следует. Он так и сделал. Сейчас же засел за работу, много писал, развлекался как мог, принимал у себя людей более или менее ему близких по душевному облику и по политическому настроению. Умер Юбер Робер 75 лет от роду в своем любимом Отэй: утром работал в мастерской, к вечеру скоропостижно скончался.

Иногда приезжал к нему в гости другой старичок, друг и товарищ его юности: они вместе учились в Италии, вместе прожили всю жизнь. Это был Фрагонар, по товарищеской кличке «Фраго». В отличие от Юбера Робера, он был очень, очень беден. Этот старичок вышел из моды совершенно. Умолял о покупке картин, отдавал их очень недорого — по 10—20 франков за картину, — никто не покупал. Это не выдумка: еще много позднее, в 1816 году, «Молодые супруги» Фрагонара продавались с аукциона за семь франков — и не нашли покупателя. Часто пользовался он гостеприимством друзей и оставлял им в благодарность свои картины. Так, в семье Моберов хранились сто лет оставленные им у них знаменитые панно, написанные для госпожи Дюбарри и ею не принятые. Лет сорок тому назад Пирпонт Морган купил их у этой семьи за 170 тысяч долларов. Теперь им вообще нет цены.

В ту пору многие старые художники остались без работы. Некоторые превратились в своего рода «фотоматонов», ремесленников: писали за бесценок портреты «с гарантированным сходством». Фрагонар ничего не писал. Он совершенно растерялся: что же такое происходит в мире: разве моя живопись больше никому не нужна? разве я так скверно пишу? Иногда уходил в Лувр и копировал Рембрандта, хоть это на первый взгляд не совсем понятно, Рембрандт был любимейшим художником Фрагонара: не только величайшим из величайших, но именно любимейшим. Может быть, он невольно утешался: этот на старости лет тоже вышел из моды.

Думаю, что Юбер Робер, знавший цену искусству своего друга, его немного подкармливал; наверное, кое-что у него и покупал. В упомянутом выше инвентаре значатся две картины Фрагонара. Они были куплены на распродаже все-таки за шестьдесят франков — вероятно, из уважения к памяти Юбера Робера. Иногда летом оба старичка уходили гулять. Хозяин брал с собой краски и полотно. «Фраго» ничего не брал: что писать? зачем писать? Либо я дурак, либо все дураки! У Юбера Робера были любимые места: набережная Сены, rue de la Demi-Lune (нынешняя me Gudin). Это самая безобразная улица во всем Отэй. На ней и теперь красуется какая-то развалина, верно, оставшаяся еще от тех времен. Не думаю, однако, чтобы именно она привлекала внимание знаменитого «руиниста».

Семья С. была связана с Юбером Робером тесной дружбой. Но, к сожалению, письма относятся именно к тому времени, когда он сидел в тюрьме. В них немало говорится о его жене и ничего не сообщается о нем самом. Одна подробность, вероятно, заинтересует специалистов. Некоторые биографы Юбера Робера утверждали, что он жил в доме, когда-то принадлежавшем Буало (то есть в нынешнем номере 26-м). Говорили даже, что он купил этот дом умышленно: подражал будто бы поэту в создании кружка просвещенных друзей, в образе жизни, в отношении к людям. Утверждение странное: что общего было с жизнелюбивым художником у мрачного поэта? «Здесь покоится моя жена. О, пусть ей там будет хорошо! — Пусть она отдохнет — и я тоже!» — ничто не могло менее отвечать характеру Юбера Робера: он и в любви, и в семейной жизни был весьма счастлив, с женой жил душа в душу. Но, во всяком случае, одна фраза в письме из архива С. дает возможность установить, что Юбер Робер жил не в доме Буало.

Ездила семья С. в Отэй, по-видимому, довольно часто. У них были там и другие приятели, известности не имеющие. Дачники жили как дачники, ходили друг к другу в гости, играли, пели, иногда молодежь танцевала — все это, повторяю, в 1794 году! Как-то у соседей была свадьба — веселье необыкновенное. Описывается с упоением свадебный пир: пирог, другой пирог, рыба с картошкой, пряники, яблоки, сыр, кофе, водка! Мяса, по-видимому, уже было очень мало. Возвращались домой поздно вечером по нынешней авеню Моцарта (в ту пору и еще много позднее на месте этой улицы любители охотились на кроликов), через деревню Пасси, Елисейские Поля и «Площадь Революции». Хорошо все-таки, что возвращались ночью: днем, как известно, на нынешней Плас де ла Конкорд шли казни, — это могло испортить настроение молодежи.

Переписка семьи С. заканчивается длинным письмом Зигетт, в котором она очень подробно описывает торжество 20 прериаля в честь Верховного Существа. Этот устроенный Робеспьером праздник часто изображался в исторической литературе — тут письмо 14-летней зрительницы почти ничего нового не дает, кроме разве некоторых бытовых подробностей: накануне разукрасили дом флагами и листьями, как велело начальство, встали в 5 часов утра, захватили с собой хлеба и шоколаду. Зигетт восторженно описывает отцу свою прическу — «древнегреческая, в девять прядей», — свой туалет, какое-то «карако де линон» с трехцветным поясом: ей, верно, ради торжества сшили новое платье. На подмостках сожгли чучело атеизма — Робеспьер, как известно, ненавидел атеистов. Зигетт сообщает, что у чучела в одной руке была змея, а в другой — погремушка, символ глупости. Церемония необычайно понравилась девочке: «Право, французы — истинные феи, если они в столь короткое время могли устроить столь прекрасное зрелище!» Забавно, что Робеспьера она просто не заметила: не упоминает даже его имени. В письме лишь сказано: «Председатель кончил свою речь», — неужели, живя в Париже, она не знала, как звали «председателя»!


*


К сожалению, профессор де Лоне, опубликовавший эту интересную переписку, ничего нам не сообщил о дальнейшей судьбе Зигетт. Мы ведь не знаем и ее фамилии. В настоящем очерке я беспрестанно делал длинные отступления, относящиеся к людям, имена которых встречаются в переписке. Думаю, что по общему своему облику члены семьи С. были довольно близки именно к Юберу Роберу. Его политическая мудрость нам более или менее известна: террор отвратителен, власть попала в руки злодеев, но от этого идеи 1789 года не теряют ни смысла, ни ценности. Мысли этой он оставался верен всю жизнь. По-видимому, так думала и семья С. Возможно, что с такими мыслями прожила свой век и Зигетт. Но поручиться я никак не могу.


Прокурор Фукье-Тенвиль


I


О революционном трибунале Французской революции человек, имевший к нему близкое отношение, сказал: «В нем все было преступно, вплоть до председательского колокольчика». То же самое можно, разумеется, сказать о «Военной коллегии Верховного суда СССР». Естественно, что московские процессы вызывают в памяти дела того трибунала. Сходство, однако, преувеличивать не надо: оно преимущественно психологическое и бытовое.

Литература о «чрезвычайном уголовном суде, образованном в Париже 10 марта 1793 года» и более известном под названием Революционный Трибунал, велика. Главное изложено в старом шеститомном труде Анри Валлона. Назову еще книги Кампардона, Дюнуайе и двух смертельных врагов: Ленотра и Флейшмана{58}. Но и эти, и другие историки, конечно, использовали лишь небольшую часть документов, сохранившихся в Национальном архиве. Число этих документов исчисляется на десятки, а то и на сотни тысяч. Останется ли такое же обилие материалов от праведных трудов Ульриха и Вышинского? Не думаю. Сами они воспоминаний, вероятно, не напишут, как не написал их ни один из деятелей французского революционного трибунала: не до того было, и хвастать было нечем, и, главное, конец пришел так быстро, так неожиданно...

От главного героя революционного трибунала, от прокурора Фукье-Тенвиля, осталось немногое: очень неполный сборник (вернее, конспект) двадцати его обвинительных актов (остальные еще не напечатаны); три записки, написанные им в тюрьме в свою защиту; один старый мемуар, составленный им задолго до революции (в 1776 году); пометки на полях бесчисленных документов архива. В 1828 году на аукционе в Париже известный коллекционер Вальферден купил за 322 франка 20 сантимов мебель, утварь и некоторые бумаги знаменитого прокурора. Еще через 80 лет неизвестный любитель приобрел за 2200 франков подлинник распоряжения о его казни. Сравнительно не так давно, в 1870 году, в столетнем возрасте скончалась последняя подсудимая революционного трибунала, госпожа де Бламон. Она была приговорена к смерти в 1794 году; вследствие ее беременности казнь была отсрочена — Робеспьер пал до того, как она разрешилась от бремени; ее спасло девятое термидора. С нею ушел последний человек, видевший своими глазами «самого кровавого из деятелей революции, залитого кровью тысяч неповинных жертв».

Фукье-Тенвиль родился в 1746 году в деревне Эруэль, вблизи Сен-Кантена. Отец его был не то очень богатый крестьянин, не то не очень богатый помещик. Как многие мелкопоместные землевладельцы того времени, он имел претензии на знатность и подписывался «Фукье де Тенвиль, сеньор Тенвиля, Фореста, Эруэля и других мест». Частицу «де» пристегивал к своей фамилии в пору монархии, даже в начале революции, и будущий прокурор парижского революционного трибунала. Так, впрочем, поступали и другие деятели той эпохи, не исключая Робеспьера и Сен-Жюста. Часто поступали так и разбогатевшие люди в других странах: многие нынешние немецкие, голландские, шотландские аристократы стали «фонами», «ванами», «маками» в восемнадцатом веке, в порядке несколько самочинном. Отношение к этому было благодушное: дело житейское. Еще сравнительно незадолго до того при французском и при испанском дворах серьезно обсуждался вопрос, может ли король носить парик, сделанный из волос человека, не принадлежащего к дворянскому сословию: не унизит ли это и не осквернит ли его особу? Но в обществе уже говорили о «породе» иронически. Вольтер и Бомарше делали свое дело; оба они, кстати сказать, тоже пользовались дворянской частицей, с точно таким же правом, как Фукье-Тенвиль.

О молодости будущего революционного деятеля нам почти ничего не известно. Он рано потерял отца; с матерью был в отношениях не очень нежных. Учился он в хороших школах, затем поступил на службу к известному в те времена судебному деятелю Корнюлье, 28 лет от роду получил разрешение вести самостоятельно дела{59} и купил должность прокурора в Шатле.

Так называлась низшая судебная инстанция Парижа. Учреждение это было сложное и громоздкое. Механизм его действия нам теперь нелегко понять. В Шатле состояло 55 советников, 13 «людей короля» (имевших право говорить ему при представлении: «Государь, мы ваши люди»), 48 комиссаров, 235 прокуроров, 385 конных приставов и т.д. Прошло то время, когда Омер Талон говорил Людовику XIV: «Ради славы короля мы, прокуроры, должны быть не рабами, а свободными людьми. Достоинство короны измеряется качествами людей, которые ей служат». Во второй половине XVIII века прокуратура общественного значения не имела. Должность прокурора считалась почетной, приносила немалый доход в виде пошлин от дел и при продаже расценивалась довольно дорого. Фукье-Тенвиль за нее заплатил 32 400 ливров. Часть этих денег ему дала мать; другую часть он достал взаймы. Вскоре после этого он женился на своей дальней родственнице, за которой получил шесть тысяч ливров приданого. Брак был приличный, но не блестящий.

Фукье-Тенвиль очень нравился женщинам. Он был недурен собой. Современники отмечают его «статную фигуру, густые черные волосы, высокий лоб», «взгляд острый, проницательный, беспокойный и весьма изменчивый». Один из современников, Дезессар, довольно известный в XVIII веке издатель, бывший в молодости адвокатом и, вероятно, хорошо знавший Фукье-Тенвиля{60}, пишет о нем: «Он особенно любил балерин, щедро раздавал им деньги и, по слухам, не раз из-за них познавал горькие плоды разврата».

Жила семья прокурора не богато, но и не бедно. Ленотр где-то откопал описание обстановки их квартиры из пяти комнат, за которую Фукье-Тенвиль платил 1200 ливров в год. Тут книжные шкафы розового дерева, диваны и кресла, крытые утрехтским бархатом, два ломберных стола, стол для игры в триктрак и т.д. В воскресенье уезжали за город с друзьями, с родными, с детьми — у них было много детей. Брак все же был не очень счастлив, по-видимому, из-за супружеской неверности Фукье-Тенвиля. Через шесть лет жена умерла; друзья обвиняли мужа в том, что он свел ее в могилу. Но, кажется, ничего, кроме его «измен», они в виду не имели.

Несколькими месяцами позднее Фукье-Тенвиль женился вторым браком на молодой девице из небогатой дворянской семьи. Не много мы знаем и о второй его жене; известно только, что она была бесконечно предана мужу и сохранила ему верность до его страшного конца. Приданого за ней было десять тысяч наличными и «платья, белья, вещей, рухляди» на тысячу двести ливров. Поразительно число деловых бумаг, описей, инвентарей, протоколов, остающихся от рядовых французов: мы знаем в точности, сколько сорочек, шелковых и шерстяных чулок, вееров было у жен Фукье-Тенвиля, — многое такое хранится в архиве вместе с трагическими документами, о которых мне придется говорить дальше.

Второй брак был как будто счастливее первого. Впрочем, образцовым мужем Фукье-Тенвиль не стал. Больше о нем в ту пору, кажется, ничего сказать нельзя. Он вел, главным образом, мирные гражданские дела, но, работая в Шатле, видел, конечно, всякое. С уголовными преступниками там не церемонились. До нас дошли описания тюрем, истязаний, пыток, тщательно регламентированных читавшими Вольтера чиновниками. Историки революционного трибунала описывают лишь последний период в жизни Фукье-Тенвиля. Следовало бы для беспристрастия упомянуть и о той школе жестокости, которую он прошел в Шатле.

Несмотря на свойственные ему трудолюбие, энергию, знание дела, репутация у него была в прокуратуре неважная. Что именно ему ставилось в вину, неизвестно, но Фукье-Тенвиля не любили и не считали «своим». Некоторые виды французской магистратуры и в наше время проник нуты духом корпоративным, традиционным и иерархическим. Государственный совет, кассационный суд или счетная палата во Франции и теперь представляют собой учреждения аристократические и довольно замкнутые. В пору монархии прокуратура, основанная в XIV веке, была, несмотря на продажу должностей, настоящей кастой. Вероятно, Фукье-Тенвиль был для нее и недостаточно богат. Он зарабатывал довольно много, добился выделения ему некоторой части отцовского наследства, однако вечно нуждался в деньгах. Прослужил он прокурором девять лет. Затем, по неизвестным причинам, продал свою должность приблизительно за такую же сумму, за какую ее приобрел.

Черта в психологическом отношении любопытная. Этот человек, отправивший на эшафот французскую королеву, издевавшийся над ней во время ее судебного процесса, ежедневно отправлявший на казнь самых знаменитых и высокопоставленных людей Франции, до конца своих дней сохранил что-то вроде благоговейного отношения к деятелям старой прокуратуры. Он, быть может, и ненавидел этих людей, девять лет смотревших на него свысока, но как будто признавал в них существа особой породы. «Прокуратура!» Так называлось когда-то в залах французских судов место между столом судей и адвокатской скамьей, отводившееся королевским прокурорам. Слово это, отмененное революцией, но сохранившееся в фигуральном смысле до наших дней, в глазах Фукье-Тенвиля было до конца его жизни окружено ореолом. Думаю, что и в истории нашей революции можно было бы найти сходные трагикомические явления.

Расставшись с Шатле, он стал заниматься какими-то неопределенными делами, по-видимому, частной адвокатской практикой. Репутация у него и тут была нехорошая. Нет, однако, никаких оснований считать Фукье-Тенвиля нечестным человеком в денежном отношении. В пору, когда он был одним из самых могущественных людей революционной Франции, взяток он не брал. Говорили, что его можно было подкупить другим: сохранились рассказы, будто женщины отдавались ему, чтобы спасти своих близких от эшафота. Но в продажности его, кажется, никогда не обвиняли и враги. Умер он совершенным бедняком — без гроша, в самом буквальном смысле слова.

Революция застала его уже немолодым человеком. Фукье-Тенвилю шел сорок четвертый год — по тем временам чуть только не старость: почти все знаменитые деятели революции были значительно его моложе. По принятому и тогда выражению, он «примкнул к революции с энтузиазмом». В действительности ни на какой энтузиазм этот холодный, замкнутый, загадочный человек был, думаю, не способен. Примкнул он к революции потому, что к ней примкнули почти все. Фукье-Тенвиль не был ни баловнем, ни жертвой старого строя; но ему, как почти всем, старый строй очень надоел.

Он говорил, что «участвовал в штурме Бастилии». Может быть, и привирал: ружье, пика, топор были для него вещи самые непривычные, — где уж было человеку на пятом десятке лет штурмовать парижскую крепость. Если бы он в самом деле ее штурмовал, то прославился бы тотчас; между тем в первые три года революции о Фукье-Тенвиле ничего слышно не было. По-прежнему он занимался неопределенными делами и нуждался еще больше прежнего. Первое упоминание о нем в протоколах якобинского клуба я нашел лишь в 1793 году (заседание 12 марта, т. V, стр. 84).

10 августа 1792 года монархия Бурбонов пала. Дантон стал министром юстиции, Камиль Демулен — генеральным секретарем министерства. Через десять дней после этого Фукье-Тенвиль вспомнил, что состоит с Демуленом в родстве, и написал ему письмо с просьбой о каком-либо месте. «Вы знаете, что я отец большого семейства и что я беден, — писал он. — Мой 16-летний сын, понесшийся (добровольцем) к границе, стоил и стоит мне немалых денег. Надеюсь на вашу давнюю дружбу и на вашу любезность. Остаюсь, дорогой родственник, ваш смиренный и покорный слуга Фукье, юрист» («homme de Joi»).

Если он счел нужным при подписи указать свою профессию, то, вероятно, и родство, и «давняя дружба» были не слишком близкими. Однако просьба его была исполнена — эта любезность стоила Демулену головы. Мысль о революционном трибунале уже «носилась в воздухе». Тацит говорил (и тот же Демулен цитировал его изречение): «Только глупые деспоты прибегают к мечам: настоящее искусство тирании заключается в том, чтобы вместо мечей пользоваться судьями».


II


В начале 1793 года, вскоре после казни Людовика XVI, военное положение Франции резко изменилось к худшему: в Бельгии, в Голландии революционные войска начали терпеть неудачи в борьбе с могущественной коалицией. Одновременно вспыхнуло восстание в Вандее. Начинались уличные волнения в городах. «Франция превратилась в осажденную крепость», — сказал Барер.

В этих условиях член Конвента, протестантский пастор Жанбон Сент-Андре, бывший капитан корвета, будущий барон Наполеоновской империи, предложил создать «для борьбы с изменниками, заговорщиками и контрреволюционерами» суровый чрезвычайный суд. Поддержал это предложение знаменитый юрист Камбасерес, будущий принц и герцог Пармский, главный автор ныне действующего во Франции законодательства. За чрезвычайный суд стоял и Давид, — нет такого злого дела в истории Французской революции, к которому не имел бы близкого отношения этот великий художник. Жирондисты решительно возражали, быть может, предчувствуя, что и им не миновать нового суда. «Вы хотите создать инквизицию!» — воскликнул один из них. Конвент колебался. Пламенная речь Дантона решила дело: революционный трибунал был создан. Ровно через год тот же Дантон сказал в тюрьме: «В этот день по моему настоянию был создан революционный трибунал — прошу прощения у Бога и у людей!..» Через три дня ему отрубили голову.

«Вина его такова, что нужно начинать с казни», — говорил кардинал Решилье. По сходным соображениям некоторые французские историки и теперь оправдывают создание революционного трибунала. Луи Блан прямо писал, что в той политической обстановке он был государственной необходимостью. «Военная коллегия Верховного суда СССР» и этого сомнительного оправдания ни в какой мере иметь не будет: советская Россия войн не ведет, и, уж во всяком случае, с 1921 по 1933 год ей никакая внешняя опасность не грозила.

В СССР суд был образован очень просто. Сталин, слава Богу, знает свою немногочисленную «Военную коллегию»: знает и «армвоенюриста» Ульриха, и «кор-военюриста» Матулевича, и «диввоенюриста» Иевлева, и государственного обвинителя Вышинского. Французский революционный трибунал был создан в порядке случайном и, надо сказать, довольно бестолково. Избирались судьи и присяжные Конвентом, членам которого и было предложено называть имена кандидатов. Кто хотел, называл кого хотел, — вероятно, выкрикивал первое приходившее в голову имя казавшегося ему подходящим человека. Затем происходило голосование: люди, очевидно, голосовали на веру, совершенно не зная, за кого голосуют. Так как большинство членов Конвента были провинциалы, то и называли они чаще всего провинциалов, своих земляков. Неизвестно было, согласятся ли принять должность избранники, и, действительно, очень многие отказались. Бывало и так, что предлагавший не знал адреса своего кандидата; многих избранных потому не удалось известить о выпавшей на их долю чести; возможно, что некоторые из них умерли, не узнав, что они были избраны судьями или присяжными революционного трибунала. Во всем этом была первобытная наивность, совершенно несвойственная советским учреждениям.

«Общественным обвинителем»{61} был избран некий Фор, получивший 180 голосов. Он отказался. За ним по числу голосов (163) следовал Фукье-Тенвиль. Он не отказался. Если судить по цифре голосовавших за него членов Конвента, бывший прокурор Шатле теперь уже был довольно известен в парижском политическом мире. Еще за несколько месяцев до того Фукье-Тенвиль, по протекции Камиля Демулена, был назначен в уголовный суд, созданный для разбора дел, связанных с переворотом 10 августа. Суд этот просуществовал недолго: почти все подсудимые погибли во время сентябрьских убийств 1792 года.

Вероятно, Фукье-Тенвиль с первых дней всячески старался проявлять рвение. Это было ему необходимо. У него были грешки: работа в Шатле, дворянская частица, оказавшаяся в новых обстоятельствах не радостью, а горем. Кроме того, однажды, за несколько лет до революции, Фукье-Тенвиль ни с того ни с сего написал оду в честь Людовика XVI. Она заканчивалась словами:

Под отеческой властью

Этого миролюбивого короля

Франция приобрела новый блеск,

Наша любовь к нему равна его благодеяниям.

«Наша любовь к нему равна его благодеяниям»! Этот стих в устах человека, отправившего на эшафот вдову и сестру короля, производит впечатление и теперь, через полтораста лет. Думаю, что ни один великий поэт так не сожалел о неудачном, случайно напечатанном, недостойном его пера произведении, как скорбел об этих стишках новый прокурор революционного трибунала. Никто ему о них не напоминал, но добрые люди помнили. Вот ведь и г. Вышинскому до поры до времени не напоминают о его отнюдь не большевистском прошлом. Однако и он, верно, понимает, что на Лубянке добрые люди все, все помнят. Может быть, потихоньку на всякий случай составляют и «досье»?

«Чрезвычайный уголовный суд», вскоре принявший и официально название революционного трибунала, за время своего существования не был чем-то однородным и постоянным. Почти все в нем менялось: и законы, которые он применял, и характер его судопроизводства, и состав судей, заместителей, присяжных, и степень суровости приговоров. В этом отношении наша революция вполне напоминает французскую. Я описывал в свое время, по личным воспоминаниям, благодушный «революционный трибунал», заседавший в 1918 году в Петербурге, в великокняжеском дворце, судивший графиню С.В.Панину, Л.М.Брамсона, других общественных деятелей и чаще всего приговаривавший подсудимых к «общественному порицанию». Нельзя не признать, что этот суд весьма мало напоминал нынешнюю «Военную коллегию».

Французский революционный трибунал никого не присуждал к общественному порицанию и в первое время своего существования. Он начал со смертного приговора. Молодой роялист Гюйо де Молан был арестован 12 декабря 1792 года в Бур де ла Эгалите (так назывался тогда Бур ла Рэн); у него нашли два паспорта и роялистскую кокарду. В ту пору еще действовал упомянутый выше уголовный суд, предшественник революционного трибунала. Вероятно, этот суд приговорил бы подсудимого к нескольким годам тюрьмы. Но на свое несчастье, Гюйо де Молан возбудил ходатайство об отсрочке процесса; вероятно, думал, что не сегодня-завтра «чепуха» кончится и восстановится нормальная человеческая жизнь. Ходатайство его было уважено, скоро тот суд перестал существовать, и дело перешло на рассмотрение революционного трибунала! Гюйо де Молан был приговорен к смертной казни.

Существовал в 1793 году журнальчик «Карающий меч», теперь большая библиографическая редкость. Его редактор, некий дю Лак, человек, по-видимому, не вполне нормальный, посещал систематически заседания суда, провожал осужденных на место казни и затем все описывал в своем издании, на обложке которого изображена была гильотина. Этот дю Лак оставил нам описание первого разбиравшегося в революционном трибунале процесса. По его словам, когда судьи вынесли смертный приговор, все заплакали: и они сами, и присяжные, и публика. «Но вскоре священные и важнейшие интересы Республики осушили и истощили эти слезы...» Гюйо де Молан был казнен. Слезы были, конечно, крокодиловы. Верно, однако, то, что в первое время революционный трибунал соблюдал видимость правосудия. Подсудимым давалась возможность защищаться, вызывались и выслушивались свидетели защиты, дело обсуждалось внимательно, часто выносились оправдательные приговоры. Потом все совершенно изменилось, и революционный трибунал превратился, по выражению Олара, в «бойню».


III


На месте укрепления, воздвигнутого Юлием Цезарем на берегу Сены, столетиями строился дворец французских королей, впоследствии ставший Дворцом правосудия. Писатель XIV века, описывая этот дворец, говорит, что «в нем правосудие ученых докторов исполняет восторга и умиления людей невинных и праведных. Но много тоски и горя приносит оно людям злым и нечестивым».

Революционный трибунал занял два главных зала этого знаменитого дворца, с которым связана вся история Франции. Первоначально он обосновался лишь в так называемой Grand chambre. Это был огромный, плохо освещенный тремя окнами зал, считавшийся в течение нескольких столетий одной из главных достопримечательностей Парижа. На стене висело «Распятие», приписываемое то Дюреру, то Ван Эйку. Новый хозяин, Фукье-Тенвиль, изменил в зале не очень много: поставил, кажется, бюст Брута, повесил «Декларацию прав человека» и велел устроить для публики шедшие ступенями скамейки. Затем, по мере расширения деятельности трибунала, к нему отошла и вторая достопримечательность дворца: зал св. Людовика, в котором слушались самые громкие уголовные и политические дела французской истории, от процесса трупа Жака Клеманна{62} до дела об ожерелье королевы.

Кроме двух главных залов, трибунал занял множество других комнат. Кабинет Фукье-Тенвиля находился в башне Цезаря, по-видимому, в той комнате, которая была кабинетом Людовика Святого. Речи же свои, в том числе и речь против Марии Антуанетты, он произносил на том месте, где Людовик XIV сказал: «Государство — это я!» Вероятно, эти исторические воспоминания доставляли общественному обвинителю Фукье-Тенвилю удовольствие, которого лишен государственный обвинитель Вышинский.

Были, разумеется, отдельные комнаты у председателя революционного трибунала, у судей, у присяжных. Председателем в первое время был Монтане, тоже бывший королевский чиновник. Потом его заменили другие лица. Менялись и присяжные. Преобладали среди них, особенно под конец, простолюдины: плотники, лакеи, парикмахеры, портные; но были и образованные люди, ученые, как доктор Кабанис, аристократы, как маркиз Антонель, человек любопытный, или другой маркиз, Монфлабер, все гда, впрочем, выступавший под революционным псевдонимом «Десятое августа» (по дню падения монархии). Был некоторое время присяжным заседателем 23-летний ученик Давида Франсуа Жерар, впоследствии кавалер чуть ли не всех императорских и королевских орденов Европы, наполеоновский барон и любимый портретист Людовика XVIII, который называл его «самым умным человеком Франции». Знаменитый художник очень не любил вспоминать о том, что имел отношение (впрочем, весьма недолгое) к революционному трибуналу, отправившему на эшафот родню всех его будущих заказчиков и поклонников. Биографы барона Жерара тоже избегают упоминаний об этом. Но из песни слова не выкинешь.

Должно быть, юного художника соблазнило жалованье присяжных. Они получали по 18 ливров в сутки — на эти деньги тогда еще можно было хорошо жить. Фукье-Тенвилю был назначен большой оклад: 8000 ливров в год. Кажется, значительная часть этих денег уходила на вино. Не будучи пьяницей, ненавидя пьяниц, прокурор в ту пору сам стал пить. Без вина обойтись ему было бы трудно. Уж очень много «тоски и горя приносил он людям злым и нечестивым».


IV


По утрам в коридорах революционного трибунала обычно появлялся осанистый человек, в темном, на все пуговицы застегнутом сюртуке и в цилиндре, — едва ли не он и ввел в моду эту шляпу (впрочем, отличавшуюся по форме от нынешнего цилиндра). Во Дворце правосудия его все знали в лицо — и, должно быть, при его появлении отшатывались в сторону. Это был, по мрачно каламбурному выражению Демулена, le représentant du pouvoir executif: парижский палач Шарль Анри Сансон, приходивший за инструкциями к Фукье-Тенвилю.

Он принадлежал, как известно, к семье палачей итальянского происхождения, «работавшей» в Париже с 1688 года. Все известные уголовные и политические преступники Франции за два столетия, от Картуша до Ласенера, от шевалье де ла Барра до Лувеля, были казнены членами семьи Сансонов. При старом строе члены этой семьи получали очень большое жалованье (16 тысяч ливров в год) и пользовались некоторыми непонятными привилегиями: так, например, имели фамильный склеп{64} в церкви св. Лаврентия. Но народ относился к ним с ужасом. Поэтому правительство в 1709 году запретило им жительство в Париже: они поселились за городской чертой. Это были люди отверженные, водившие знакомство только друг с другом; сыновья парижского палача женились на дочерях палачей провинциальных. Иногда Сансоны отдавали сыновей под вымышленными фамилиями в школы, но, если дело выяснялось, детей из школы выгоняли. Так было и с Шарлем Анри Сансоном. Он еще в отрочестве с ужасом убедился, что всякая другая дорога в жизни для него закрыта, что ему придется стать палачом, подобно отцу и дедам. По отзыву немногих знавших его людей, Шарль Анри, в молодости пытавший и колесовавший осужденных, а на старости их гильотинировавший (пытку отменила революция), был «чрезвычайно добрый, кроткий, привлекательный человек», щедро раздававший милостыню тем бедным, которые им не гнушались. Тон, одежда, манеры у него были в высшей степени джентльменские, и со своими клиентами он всегда бывал изысканно любезен: так, отвозя Шарлотту Корде на эшафот, предостерегал ее от толчков телеги и советовал сидеть не на краю, а посередине скамейки{65}.

Революция пыталась несколько облегчить положение этих отверженных людей, вероятно, исходя из мысли, что если можно пользоваться их услугами, то нельзя относиться к ним как к зачумленным. Член Конвента Лекинио, на ходясь в миссии в Рошфоре, публично обнял палача и пригласил его к себе на обед. Сорока годами позднее сын Шарля Анри, последний палач из рода Сансонов, часто появлялся в театрах (где неизменно вызывал сенсацию), принимал в своем особняке байронических лордов, которым показывал гильотину, был хорошо знаком с Бальзаком, с Александром Дюма и не раз обедал с ними у писателя Аппера, очень щеголявшего дружбой с парижским палачом. Бальзак и Дюма расспрашивали последнего Сансона о его «ощущениях во время работы», об их «семейных традициях» и т.д.

Фукье-Тенвиль не шел так далеко, как Лекинио: не обнимался с палачом, не звал его в гости, но поддерживал с ним корректные отношения. Сансон приходил к нему, повторяю, за указаниями: сколько будет клиентов? У палача были только две повозки, на каждой помещалось человек семь или восемь. Между тем иногда приходилось казнить сразу 50—60 осужденных. В таких случаях Сансон нанимал добавочные извозчичьи телеги: платил по пятнадцати франков и оставлял на чай пять. На процессе Фукье-Тенвиля товарищ прокурора Камбон спросил его: «Как же вы могли заказывать с утра телеги, не зная, сколько человек будет приговорено к смертной казни?» На этот неудобный вопрос Фукье-Тенвиль, видимо, ничего не мог ответить и только пробормотал: «Это было из-за недостатка телег». Камбон не настаивал.

В самом деле, настаивать не приходилось: конечно, Фукье-Тенвиль мог заранее с достаточной точностью сказать, сколько будет по каждому делу смертных приговоров. Под конец деятельности революционного трибунала присяжные, судьи и прокурор стали друг для друга своими людьми (хоть иногда выходили и нелады). Встречались они постоянно в буфете трибунала: почти все выпивали, некоторые очень крепко. Можно сказать, если не с увереннос тью, то с большой вероятностью, что в буфете Фукье-Тенвиль сообщал присяжным, кого надо приговорить к смертной казни. Сансон приходил за инструкциями к нему, а сам он являлся за инструкциями к Робеспьеру.

Спешу сделать оговорку: Фукье-Тенвиль категорически это отрицал. В своей защитительной записке он утверждает, что был на дому у Робеспьера только один раз. Не сомневаюсь, что это неправда: его у диктатора неоднократно встречали заслуживающие доверия люди. Но, в сущности, это дела не меняет: прокурор не отрицал, что постоянно бывал по делам в Комитете общественного спасения, где встречал и самого Робеспьера, и его ближайших сотрудников.

С внешней стороны конструкция власти во Франции была в пору террора сходна с нынешней советской: вместо революционного трибунала в СССР есть Военная коллегия, вместо Комитета общественной безопасности (ведавшего полицейскими делами) — ГПУ, вместо Комитета общественного спасения — Политбюро{66}. Конвенту, правда, никакое советское учреждение не соответствует — не сравнивать же с ним ЦИК или Верховный Совет. Но в 1794 году и Конвент был порабощен диктатурой: как оба комитета, он до поры до времени послушно выполнял волю Робеспьера. Поэтому по существу довольно безразлично, от кого получал инструкции Фукье-Тенвиль: непосредственно ли от диктатора или от его слуг в комитетах. Не подлежит ни малейшему сомнению, что под конец своего существованияреволюционный трибунал превратился в несложную, удобную, быстро действующую машину для истребления врагов «вождя». То же самое происходит теперь в Москве. Историки со временем выяснят, как именно передавались сталинские инструкции Ульриху и Вышинскому. Будет прослежен весь путь, заканчивающийся в подвале на Лубянке. Найдется, быть может, и нечто такое, что напомнит историку сцену появления во Дворце правосудия человека в темном костюме, вот только цилиндра, наверное, не будет: нравы меняются.


V


Часто приходится слышать по поводу московских процессов: «В пору Французской революции ничего подобного не было». Это верно лишь отчасти. Верно то, что в большинстве подсудимые Французской революции вели себя гораздо мужественнее, чем показываемые на суде в Москве люди (мужественных ведь там не показывают). Невозможно и сравнивать с картинами московских процессов поведение в революционном трибунале Шарлотты Корде, королевы, жирондистов, Дантона, столь многих других людей, казненных в 1793—1794 годах. Однако вели себя мужественно далеко не все. Не все мужественно и умирали.

Что поддерживало людей, погибших в пору террора во Франции? Обобщать тут ничего нельзя. Готовились к смерти разные люди по-разному. Многие искали и находили утешение в религии. Напротив, Анахарсис Клотц, «личный враг Иеговы», тоже умерший очень мужественно, в свою последнюю ночь больше всего огорчался по тому поводу, что некоторые из осужденных «сохранили веру в бессмертие души», и всячески старался их разубедить: никакого бессмертия не будет, завтра от нас решительно ничего не останется. Немалое число казненных перед смертью впали в апатию: жалеть не о чем. Попадались и «эпикурейцы», притом довольно неожиданные. Герцог Орлеанский, Филипп Эгалите, голосовавший в Конвенте за казнь своего родственника, Людовика XVI, и ненадолго его переживший, велел перед смертью принести себе самого лучшего шампанского{67}, выпил бутылку или две и взошел на эшафот с совершенным бесстрашием, — это признавали и роялисты, ненавидевшие его гораздо больше, чем Робеспьера: «жил как собака, а умер, как подобает потомку Генриха IV».

Что до «признаний», то власти их в ту пору, по общему правилу, не добивались или добивались не очень усердно. Это в особенности относится к Фукье-Тенвилю. Свою роль он понимал совершенно правильно: его обязанность заключалась в том, чтобы истреблять людей, неугодных лицам, которым принадлежала власть. Он работал день и ночь (спал 3—4 часа в сутки), но преимущественно потому, что подсудимых у него бывало всегда очень много. Над каждым же из них в отдельности, за редкими исключениями, он головы себе не ломал: не все ли равно, в чем обвинить Робеспьерова врага? Обвинительные акты Фукье-Тенвиля в большинстве очень кратки и составлены совершенно небрежно{68}. Говорил он тоже чаще всего недолго: иногда не более пяти минут.

Говорил обычно резко и грубо. В этом отношении Вышинский весьма его напоминает. Едва ли московский прокурор читал речи своего французского предшественника: их в отдельном издании нет, и разыскивать их приходится в весьма редких изданиях, которых в России, пожалуй, и не достанешь. Тем не менее сходство очень велико — жаль, что недостаток места лишает меня возможности привести параллельные цитаты. Некоторые подробности последнего московского процесса в этом отношении прямо поразительны. Напомню только один инцидент, случившийся на утреннем заседании 9 марта. Вышинский неожиданно (без всякого отношения к делу: допрашивался эксперт проф. Бурмин) обращает внимание суда на то, что «при аресте Розенгольца у него был обнаружен в заднем кармане брюк зашитый в материю маленький кусочек сухого хлеба, завернутый в обрывок газеты, и в этом кусочке хлеба — листок с рукописной записью, который оказался при осмотре записью молитвы». Розенгольц поясняет, что этот листок положила ему в карман жена, «на счастье». Следуют гневно-иронические вопросы Вышинского: «И вы несколько месяцев носили это «счастье» в заднем кармане?» — «Вам было сказано, что это семейный талисман, на счастье...» — «И вы согласились стать хранителем талисмана?»{69} Отсылаю читателей к старым книгам Дезессара (т. V, стр. 148 и 160), Валлона (т. 1, стр. 336): они там найдут совершенно такую же сцену. У подсудимой обнаружена «эмблема» — сердце, пронзенное стрелой, с надписью: «Иисус, сжалься над нами».

Фукье-Тенвиль разражается гневно-иронической тирадой; говорит, что у многих контрреволюционеров находят такого же рода эмблемы.

Признаний он не требовал, к физическим пыткам никогда не прибегал, моральными пытками, угрозой родным допрашиваемого пользовался редко (об этом дальше). Зато к подсудимым по особо важным делам иногда подбрасывал «барашка» — так назывался тогда человек, сажавшийся на скамью подсудимых по соглашению: его обязанность заключалась в том, чтобы возводить на своих товарищей по процессу разные нелепые обвинения. В деле Эбера, например, «барашком» был некий врач Лабуро. После падения Робеспьера в бумагах диктатора оказались доклады, которые посылал ему этот человек. На последнем московском процессе «барашком», по-видимому, был подсудимый Бессонов, приговоренный к 15 годам тюрьмы. Есть основания думать, что он так долго в тюрьме сидеть не будет.


VI


Передо мной в Национальном архиве две папки документов, под общим номером W 389. Многие из этих документов нигде никогда напечатаны не были; едва ли за 144 года их целиком прочли два или три человека. Папки относятся к одной из самых мрачных драм французского террора. В те времена молва называла эту драму «красной мессой» или «делом красных рубашек». Официальное название было: «Преступление Сесили Рено и ее сообщников». Историки, уделяющие этой трагедии иногда не более двух — трех строк, обычно называют ее «делом об иностранном заговоре». Остановлюсь на деле потому, что оно характерно для работы Фукье-Тенвиля; другая причина — зловещее сходство с тем, что творится теперь в Москве. Жуткое впечатление производят эти пыльные, пожелтевшие документы, писанные или подписанные Робеспьером, Фукье-Тенвилем, еще другими людьми, окончившими свои дни на эшафоте полтора века тому назад.

4 прериаля II года (23 мая 1794 года), в 9 часов вечера, во двор дома, в котором жил Робеспьер, вошла миловидная{70} 20-летняя девушка. Небольшой двор этот хорошо известен интересующимся историей парижанам — я не раз его осматривал в то время, когда в нем еще почти ничего не изменилось по сравнению с 1794 годом. Диктатор жил у столяра Дюпле, в домике, стоявшем в глубине двора. Проникнуть к Робеспьеру было неизмеримо легче, чем к Сталину, но все же не так просто. Дочь столяра ответила обратившейся к ней посетительнице, что «неподкупного» нет дома. Молодая девушка вдруг раскричалась: представитель народа всегда обязан принимать приходящих к нему людей!

В доме на улице Оноре, внушавшем тогда ужас всему Парижу, к крику и протестам не привыкли. Находившиеся во дворе «друзья Робеспьера» (по-видимому, его телохранители), Буланже и Дидье, задержали девушку и повели ее в Комитет общественной безопасности — ГПУ того времени. По дороге она им заявила, что при старом строе к королю можно было входить свободно. — «Значит, вы за короля?!» Но привожу, с сохранением орфографии, эту часть рапорта Буланже и Дидье: «Мы спросили ее, за короля ли она, она нам ответила, что за короля она пролила бы всю свою кровь, что таковы ее убеждения, а мы — тираны». Назвалась она Сесиль Рено. В Комитете ее обыскали и нашли при ней два крошечных ножика. Комитету свалилась с небес манна: «Покушение на Робеспьера!»

Из текста первого допроса Сесили Рено:

По каким причинам вы явились к представителю народа Робеспьеру?

Я хотела поговорить с ним.

По какому делу?

Это в зависимости от того, каким бы я его нашла.

Поручил ли вам кто-нибудь поговорить с ним?

Нет.

Собирались ли вы вручить ему какую-либо записку?

Это вас не касается.

Знаете ли вы гражданина Робеспьера?

Нет, я ведь и пришла, чтобы с ним познакомиться.

Зачем вы желали с ним познакомиться?

Чтобы выяснить, подходит ли он мне («pour voir s'il me convenait»).

Что значат слова: «подходит ли он мне»?

Не желаю отвечать. Больше меня не спрашивайте.

Сказали ли вы задержавшим вас гражданам, что вы отдали бы жизнь, лишь бы иметь короля?

Да, сказала.

— Продолжаете ли вы так думать?

-Да.

По каким причинам вы желали и желаете прихода тирана?

Я желаю короля, потому что он лучше, чем пятьдесят тысяч тиранов. Я и пришла к Робеспьеру для того, чтобы посмотреть, каковы бывают тираны.

Достаточно ясно, какой конспиративный опыт был у этой несчастной девушки. Мы так до сих пор и не знаем, чего она хотела, зачем приходила к Робеспьеру, зачем так странно себя вела, не застав его дома.

Радость Комитета была, по-видимому, очень велика. В ту же ночь по Парижу распространилась весть, что на «неподкупного» готовилось коварное покушение: его хотела зарезать новая Шарлотта Корде. Волнение в столице было необычайное. Как раз накануне какой-то полоумный человек, по имени Адмираль, по профессии лакей, произвел покушение на Колло д'Эрбуа, еще бывшего в ту пору одним из ближайших сподвижников диктатора: выстрелил в него из пистолета и не попал. Оба дела были немедленно направлены в революционный трибунал, к Фукье-Тенвилю.

В папках № W 389, перешедших к нам в том самом виде, в котором они были собраны в 1794 году, сохранились бумаги трех родов. Есть тут официальные документы, например, протоколы допросов обвиняемых и свидетелей, — огромные листы с печатным текстом в начале: мы, такие-то, действуя на основании такого-то закона, в такой-то день и час выслушали... и т.д. Есть полуофициальные деловые письма, содержащие в себе инструкции правительства прокурору; Комитет общественного спасения обыкновенно писал на бланках небольшого формата с овальной виньеткой, изображающей какую-то странной формы четырехэтажную башню; на четвертом этаже башни написано было слово «свобода», на третьем — «равенство», на втором — «братство», на первом — «или смерть»; Робеспьер подписывался крошечными буквами, без имени и инициала. Есть, наконец, совершенно неофициальные документы: заметки, которые, очевидно для себя, делали на простых, сероватых, почти квадратной формы листах бумаги руководители суда. Эти заметки для нас наиболее интересны: они вводят нас в тайную кухню революционного трибунала. Вот как создавались в ту пору дела. Так, конечно, создаются они и теперь в Москве.

По-видимому, Фукье-Тенвиль не сразу понял, какую выгоду можно извлечь из действий Адмираля и Сесили Рено. По крайней мере, в первом сохранившемся его официальном письме он, выражая возмущение и негодование по поводу гнусных злодеяний, сообщает, что тотчас передает дело в трибунал: таким образом, Адмираль и Сесиль Рено были бы немедленно казнены, и на этом дело кончилось бы. Гораздо больше проницательности проявил председатель революционного трибунала Дюма. В папке находится листок, исписанный его рукою, без подписи, — несомненно, заметка для себя, на память, о том, что можно и нужно извлечь из этого, с небес свалившегося дела. Бумага начинается так:

«Всеми возможными способами добиться от чудовища признаний, которые могут пролить свет на заговор.

Рассматривать это убийство (!) с точки зрения связи с заграницей, с заговорами Эбера, Дантона и с делами в тюрьме...»

Не цитирую дальше, картина ясна: Дюма приходит мысль, что можно использовать «убийство» для истребления самых разных людей. Эбер и Дантон были незадолго до того казнены, но у них остались сторонники; надо их объявить монархистами и отправить на эшафот. Кроме того, следует установить связь Адмираля и Сесили Рено с «Питтом» (по нынешней терминологии, «со шпионскими организациями враждебных империалистических держав»). Наконец, в тюрьмах сидит большое число всяких контрреволюционеров — отчего же заодно не отправить на эшафот и их?

Само собой разумеется, идея Дюма тотчас признается совершенно правильной. Комитет общественного спасения (то есть «Политбюро») самым беззастенчивым образом дает суду инструкции (Робеспьер подписывается третьим по счету — крошечными буквами). Фукье-Тенвилю посылаются указания: об этом на суде и следствии говорить можно, о том нельзя; такому-то подсудимому следует обещать помилование, если он выдаст то-то, и т.д. Конечно, многие из членов правительства, воспитавшиеся на идеях Монтескье, до революции с восторгом повторяли знаменитые фразы «Духа Законов»: без разделения законодательной, исполнительной и судебной властей монархия превращается в тиранию, жизнь становится торжеством произвола...

В Конвенте волнение велико. Робеспьер всем внушает ненависть, но всем внушает и ужас. Для каждого дело идет о собственной голове, надо стараться, надо очень, очень стараться. Особенно стараются те самые люди, которые в день Девятого термидора первыми предадут Робеспьера. Барер разливается соловьем: тут и «гигантский роялистский заговор барона Батца», тут и «интриги австрийского тирана», и «великая книга преступлений Англии» — признается априори несомненным, что «убийцы» подосланы из Лондона и Вены. Еще больше старается Эли Лакост. Сходство речей и писаний того времени с тем, что в дни московских процессов мы читали о «псах» в «Правде», в «Известиях», поистине потрясающее.

Составляется самая причудливая смесь («амальгама», — говорит один из чекистов того времени, Амар): тут и монархисты, и дантонисты, и эбертисты, мужчины и женщины, старики и 16-летний мальчик, титулованные аристократы{71} и лакеи, артисты и полицейские, офицеры, чиновники, кого только нет? «Амальгамированные» неугодные люди обвиняются в заговоре, в сношениях с Англией, в покушении на убийство Робеспьера и Колло д'Эрбуа. Всего набирается, кроме Сесили Рено, пятьдесят три человека «сообщников» — ни одного из них она никогда в глаза не видела. Едва ли сносилась и с Питтом эта бедная девушка, дочь владельца писчебумажной лавки: она была неграмотна.

Газеты того времени полны пламенных статей в честь «чудом спасшегося» Робеспьера. Через два дня после «убийства», 6 прериаля, диктатор появляется в якобинском клубе. Ему устраивается бурная овация. Кутон требует, чтобы злодейское правительство Англии было признано виновным в «оскорблении человечества» («lese-humanite»). Весь зал встает и кричит: «Да! да!» Заседание целиком посвящается преступлениям «псов». Робеспьер скромно начинает речь словами: «Я — один из тех, кого произошедшее событие должно было бы интересовать всего меньше. Пламенный сторонник священных прав человека не должен рассчитывать на долгую жизнь». Зал разражается еще более бурной овацией. Протокол отмечает: «Единодушные долгие рукоплескания следуют за этой энергичной речью, блещущей подлинным мужеством, республиканским величием души, великодушной преданностью делу свободы и глубоко философским духом». Тем не менее насчет «долгой жизни» Робеспьер был совершенно прав: жить ему оставалось два месяца. И, вероятно, больше всего ему аплодировали 6 прериаля люди, отправившие его 10 термидора на эшафот.

Тем временем Фукье-Тенвиль готовит против «псов» улики. Он очень нетребователен. Папка № W 389 и тут для нас клад. Полиция собирает всевозможные сплетни. Какой-то Буазо показывает, что брат Сесили Рено однажды на улице вел разговоры в монархическом духе, — привожу опять цитату во всей красоте подлинника: «...Он поддерживал своих спутников в том, что несправедливо было убивать короля, что Франция не могла без него обойтись. Тогда я позволил себе ответить им и, обращаясь с ними, как с преступниками, я позвал охрану, прибежал офицер, спросил, в чем дело, и ушел, пожимая плечами...»

Фукье-Тенвиль с торжеством проводит на полях черту коричневым (или выцветшим от времени красным) карандашом, пишет слово «hic» («Вот в чем суть») и ставит крест; мы как будто присутствуем при этой сцене: есть, есть уличающий материал, брат Сесили Рено тоже будет казнен.


*


На своем листке председатель революционного суда, как помнит читатель, записал: «Всеми возможными способами добиться от чудовища признаний...» Каковы были эти «возможные способы»? Пытки в пору революции не применялись. Но до нас дошли сведения, что Сесили Рено грозили казнью всех ее родных. В Париже рассказывали также, будто следственные власти, «заметив склонность преступницы к нарядам, приказали одеть ее в лохмотья, дабы этим на нее воздействовать». Рассказ не очень достоверен, да и по существу довольно наивен. Родственники же «убийцы Робеспьера» действительно были казнены. Думаю, однако, что их отправили на эшафот не для того, чтобы вынудить у Сесили Рено признания, а просто «за компанию», как это часто делалось в те времена. Если бы революционный трибунал очень настойчиво добивался признаний, он их и добился бы: по этому делу суду было предано 54 человека, и были среди них люди разные.

Значения «признаний», конечно, преувеличивать не нужно. Генри Чарльз Ли в своем знаменитом труде об инквизиции приводит выдержки из учебников по допросу, составленных средневековыми судьями. Допросы производились так, что допрашиваемый, в сущности, не имел почти никакой возможности ускользнуть от «сознания». В одном из этих руководств указывалось, что в пытке особенной необходимости в большинстве случаев нет; пытку, при надлежащих условиях, вполне заменяют разные подготовительные меры, обещания и угрозы: человек слаб. И действительно, люди сознавались в былые времена в чем угодно. В XVI веке в Европе насчитывалось несколько сот тысяч ведьм. У них были любимые резиденции (во Франции — Пюи де Дом), были разные специальности, были разные чины, от «ведьм-капралок» до «ведьм-генеральш». Власти точно установили, как живут ведьмы, чем занимаются, какие заклинания произносят (по данным немецкого суда: «Чур — чур, черт, черт, попрыгай здесь, попрыгай там, поиграй здесь, поиграй там...»). Все это было известно благодаря чистосердечным признаниям самих ведьм. Так же чистосердечно сознавались и колдуны. В Гильдесгейме в 1615 году был казнен мальчик, признавшийся, что он неоднократно превращался в кошку. В Линдгейме были сожжены шесть ведьм, сознавшихся в том, что они вырыли из могилы труп ребенка и его съели{72}. Все ведьмы признавали, что поддерживают связь с дьяволом. Самое юридическое понятие ведьмы определялось так: «Женщина, поддерживающая связь с дьяволом на предмет совещаний с ним или в целях совершения того или иного действия». Определение это принадлежит лорду Коку, которого Британская энциклопедия в своем последнем издании называет величайшим юристом всех времен.

Не знаю, кем, когда и как формулировано понятие «враг народа» в СССР. Оно, кстати сказать, буквально заимствовано из французского революционного словаря{73}. Отличительным признаком этого понятия теперь, по-видимому, вместо связи с дьяволом надо считать «связь с Троцким» или «связь с белобандитскими организациями за границей». Московских колдунов уличают свидетели вроде их старой соратницы Яковлевой (вот уж именно «ведьма-генеральша»), или же во всем чистосердечно признаются они сами: «Harr, harr, Teufel, Teufel, spring hie, spring da...» Ho какое, собственно, это может иметь значение? Французский революционный трибунал такого рода признаниями не дорожил. Этим он выгодно отличается от Военной коллегии. Выгодно отличается он от нее и тем, что лицемерия в нем было гораздо меньше. Революционный трибунал отлично знал (как знает и Военная коллегия), что не судит, а исполняет приказ по истреблению врагов правительства. Но он этого почти и не скрывал. По закону 22 прериаля защитники были упразднены, свидетели признаны ненужными, материальные доказательства преступления не требовались. За 49 дней, прошедших от 22 прериаля до 9 термидора, в Париже было казнено 1376 человек: в среднем почти по 30 в день. На каждого подсудимого приходилось около десяти минут заседания трибунала.

Дело Сесили Рено и ее пятидесяти трех «сообщников» слушалось, по одним сведениям, три часа, по другим — пять часов. Фукье-Тенвиль вместо речи ограничился несколькими словами. Очень кратко было и заключительное слово председателя Дюма. Разумеется, все подсудимые были приговорены к смертной казни.

Все это дело настолько чудовищно даже для того времени, что один знаменитый историк высказал предположение: не было ли тут «вредительства» со стороны людей, проявлявших на словах восторженную преданность Робеспьеру? Уж не хотели ли они просто его скомпрометировать? Это не доказано, но вполне возможно.

В развязке дела была особенность, ни разу не встречавшаяся в истории революции ни до, ни после процесса Сесили Рено: на осужденных перед казнью надели красные рубашки. Дезессар рассказывает, что после приговора Фукье-Тенвиль зашел в буфет и там будто бы кто-то подал ему эту мысль. Сообщение это ошибочно. Фукье-Тенвиль лишь исполнял правительственный приказ. В папке W 389 есть письмо Комитета общественного спасения, предписывающее прокурору надеть красные рубашки на осужденных. По средневековому обычаю (или закону) красные рубашки надевались перед казнью на отцеубийц. Мысль робеспьеристов, очевидно, заключалась в том, что люди, посягнувшие на жизнь Робеспьера, должны приравниваться к отцеубийцам, так как он отец народа.

Было бы в психологическом отношении чрезвычайно интересно выяснить, кому именно пришла в голову эта ценная мысль. Самому Робеспьеру? Возможно. У него в ту пору голова кружилась очень сильно. Ужас, который он внушал всем, рос с каждым днем. Баррас рассказывает в своих воспоминаниях, что один из членов Конвента, почувствовав на себе во время заседания стеклянный взгляд диктатора, испуганно воскликнул: «Он еще вообразит, что я что-то думаю!..» (Il va supposer que je pense quelque chose!..) Вероятно, Робеспьер в светлые свои минуты понимал, какие чувства он внушает громадному большинству французов. Но гипноз всеобщей лести не мог на него не действовать. Перед ним пресмыкались почти все окружавшие его люди. Генералы носили на груди его портрет. Женщины забрасывали его восторженными письмами. «Нет, твердый, неизменный, ты, парящий в небе орел! Обольстителен твой ум, обольстительно твое сердце и крик души твоей — любовь к добру!» — писала ему сестра Мирабо. Полоумная старуха Екатерина Тео, собиравшаяся оставить на земле всего 140000 людей, «но с тем, что каждый будет бессмертен», называла Робеспьера Мессией и устроила на улице Контрескарп храм его веры{74}.

Как бы то ни было, мысль о красных рубашках Фукье-Тенвилю не принадлежала. Он исполнял предписание Комитета общественного спасения. Это предписание даже застало его врасплох. Может быть, бывший прокурор Шатле и видал в молодости, при старом строе, как казнят настоящих отцеубийц. Но в его революционной практике это был первый (и последний) случай. Тотчас по окончании «процесса» осужденных увели в комнату, где совершался предсмертный туалет. Телеги Сансона уже въехали во двор Дворца правосудия. Для изготовления красных рубашек требовалось время: вероятно, бюджет революционного трибунала предусматривал все, кроме расхода на красную материю и на портных. Осужденные ждали четыре часа!

Так их и повезли через Париж в красных рубашках. Дезессар, вероятно видевший это шествие, оставил нам (том IV, стр. 250) его описание. В этот день Сансон мобилизовал одиннадцать своих помощников и выехал на работу с восемью телегами. На первую телегу он посадил дам, в их числе и Сесиль Рено; другая телега была отведена старикам; третья — юношам. Большинство осужденных вели себя спокойно. Но были и люди, потерявшие самообладание.

Страшную процессию видел на ее пути весь Париж. Красные рубашки всего сильнее поразили воображение очевидцев — казнями в ту пору никого удивить было нельзя. Но, по-видимому, парижанам все-таки не приходило в голову, что люди, покушающиеся на жизнь Робеспьера, — отцеубийцы. По дороге процессию встретил второстепенный полицейский деятель Вуллан; он будто бы сказал: «Пойдем, посмотрим красную мессу!» Это выражение распространилось по Парижу, по Франции — так стали называть дело Адмираля и Сесили Рено, потом все вообще массовые казни. Сансон и его одиннадцать помощников работали всего 28 минут. Техника у них была прекрасная.


*


О поведении Фукье-Тенвиля в тот день ходили разные рассказы. Говорили, что он весело шутил, называл людей в красных рубашках кардиналами, сам присутствовал при их казни и любовался зрелищем. Все это довольно неправдоподобно.

Боюсь, что изложенные факты вообще создают образ мелодраматического злодея. Почему мог бы внезапно стать мелодраматическим злодеем человек, живший мирной жизнью до седых волос, ничего особенно постыдного до революции не совершавший? Фукье-Тенвиль не был человек озлобленный, сухой и бессердечный, твердо решивший на исходе пятого десятка лет сделать блестящую карьеру, которая до того ему никак не удавалась. Конечно, принимая должность прокурора при революционном трибунале, он не знал, не предвидел и не мог предвидеть, во что обратится это учреждение: не знал, не предвидел этого ведь и сам Дантон. Вначале Фукье-Тенвиль был только сухим, исполнительным чиновником. Понемногу он применялся к обстоятельствам, а обстоятельства становились все грознее. Под конец своей деятельности он уже ничего и не мог бы изменить в работе машины террора — его жизнь тоже висела на волоске: если «в два счета» машина отрубила голову Дантону, то в чем могла быть гарантия безопасности для маленького человека Фукье-Тенвиля? Он думал, вероятно, найти такую гарантию в милости Робеспьера. Служить одновременно разным кандидатам в диктаторы было по тем временам невозможно. Фукье-Тенвиль поставил не на ту лошадь; однако лошадь он, в сущности, и не выбирал. Выбирать еще кое-как можно было в Конвенте, но никак не на должности прокурора революционного трибунала.

Добавлю, что рассказы о нем совпадают далеко не всегда. Говорили, что он заставлял женщин отдаваться ему, обещая спасти их мужей. Но говорили также, что он не раз бескорыстно спасал людям жизнь, будто бы иногда сам советовал женщинам подавать заявление о беременности, дабы выиграть время. Не так давно в исторической литературе была сделана попытка представить его человеком идейным и оклеветанным (как десять раз делались попытки обелить и даже изобразить героем Робеспьера). Никаких идей у Фукье-Тенвиля никогда не было. Он пытался играть роль убежденного человека, но это было именно комедией. Лорд Кок, должно быть, искренно верил в существование ведьм. Фукье-Тенвиль под конец своей жизни не верил ни во что. Да и в большинстве деятели террора в 1794 году уже были настроены цинично. Все были связаны круговой порукой: одни массами казнили людей, другие одобряли казни, третьи дружески работали с казнившими. Фукье-Тенвиль, вероятно, бодрился, глядя на своих товарищей: «Я ничуть не хуже их». Он был хуже большинства из них, хуже Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона, Бильо-Варенна — хуже и, главное, ничтожнее. Участвовали, однако, в терроре и люди хуже, чем он: Дюма, которого он сам на процессе называл негодяем, Амар, некоторые другие. В общем, это был незначительный, нехороший человек, который в обыкновенной исторической обстановке так и умер бы незначительным и нехорошим человеком. Необыкновенная историческая обстановка превратила его в «чудовище».


*


Все рухнуло в один день.

Нет, разумеется, никакой надобности здесь рассказывать о событиях 9 термидора. Скажу лишь одно (указывал на это и в другом месте). Как и многим из нас, мне довелось быть в Петербурге свидетелем событий рокового дня 25 октября 1917 года. До того я видел вблизи июльское восстание большевиков, позднее — восстание левых эсэров, и никогда не отделаюсь от впечатления, что, вопреки так называемым «законам истории», до последней минуты все висело на волоске: большевики потерпели полное поражение в июле, одержали полную победу в октябре, однако вполне воз можно было и обратное. Знаю, что эта точка зрения не историческая, «поверхностная», но остаюсь при убеждении, что роль его величества случая в таких делах всегда огромна и почти не поддается учету. Огромна была она и во Франции 9 термидора: имели здесь значение бесчисленные случайности, большие и малые, — и то, что стояла в этот день 40-градусная жара, и то, что в решительную минуту пошел проливной дождь, и то, что был в этот день пьян как стелька командующий вооруженными силами санкюлотов «генерал» Анрио.


Последний день робеспьеровского строя начался для Фукье-Тенвиля скорее приятно. 9 термидора было кануном неприсутственного дня. Как известно, революционный год во Франции делился на 36,5 декад; десятое число каждого месяца, «декади», было праздником; революционный суд в «декади» не заседал. Обычно день прокурора проходил так: по утрам или днем он трудился в трибунале, затем сдавал осужденных палачу, обедал дома с семьей и снова садился за работу до поздней ночи: подготовлял процесс следующего дня или, точнее, по инструкции Робеспьера{75} изготовлял список лиц, которых надо было отправить на эшафот завтра. Но 9 термидора он после заседания мог отдохнуть — к следующему дню ничего готовить было не надо: у гильотины была своя рабочая неделя. Фукье-Тенвиль, любивший выпить с друзьями, принял приглашение на обед к одному своему знакомому, Верню, жившему на острове Сен-Луи.

Утреннее заседание трибунала в день 9 термидора сошло отлично: к смертной казни было приговорено очень много людей{76}. Кончилось заседание в четвертом часу дня, а обед был назначен на четыре. Фукье-Тенвиль торопливо передал палачу список осужденных — кажется, даже не поднялся в этот день в свою казенную квартиру к жене. Но когда он выходил из Дворца правосудия, сторож ему сказал, что, по слухам, в городе неспокойно: не лучше ли было бы приказать палачу везти телеги с осужденными кружным путем? Прокурор ответил, что никакой надобности менять маршрут нет: доедут и так. Действительно, осужденные доехали и были казнены — за несколько часов до окончания террора! Если б Фукье-Тенвиль не торопился на обед, эти люди спаслись бы. Уж в их-то жизни случай, несомненно, сыграл некоторую роль.

Не знаю, весело ли начался обед — приглашенных было шесть человек, — но кончился он невесело. Вероятно, в этот тропически жаркий июльский день окна были растворены настежь. Внезапно около пяти часов дня в столовую откуда-то издали донесся барабанный гул. За ним послышался набат — набат 9 термидора!

При некотором усилии воображения можно себе представить эту сцену: гости переглянулись, насторожились, побледнели — все они были более или менее тесно связаны с Робеспьером. В то страшное лето 1794 года нервы у всех парижан, даже не занимавшихся политикой, были напряжены чрезвычайно. Каждый день по улицам проходили телеги Сансона, Париж превратился в залитый кровью дом умалишенных, люди не могли не понимать, что так жить невозможно. Но грозные события всегда приходят неожиданно, даже тогда, когда их ждут очень долго. Верно, и за тем обедом приятели не сразу поняли, что это — то, то самое...

Еще через несколько минут с улицы пришли вести: Конвент восстал против диктатора. Думаю, что десерта и кофе у Верню в тот день не подавали. Фукье-Тенвиль, по его собственным словам, «бросился на свой пост». Он хотел сказать, что отправился в революционный трибунал. Это действительно был его пост в нормальное, так сказать, время террора. Но теперь, в минуты начавшейся вооруженной борьбы, пост робеспьеристов, собственно, был при Робеспьере.

К Робеспьеру прокурор не спешил. По-видимому, мысль об измене у него шевельнулась в первую же минуту, вероятно, задолго до того, в свои короткие бессонные ночи, он не раз задавал себе вопрос: что делать, если Робеспьер провалится? Может быть, намечал заранее подготовленные позиции. День этот, день гнева, теперь настал.

Фукье-Тенвиль ждал, ждал часов шесть или семь. Вести приходили одна страшнее другой, но и одна другой противоречивее. Шла борьба, до поздней ночи не было ясно, кто победит. В полночь он не вытерпел, вышел из Дворца правосудия, отправился в Тюильрийский дворец. Затем, быть может, растерявшись от новых непредвиденных сочетаний друзей и врагов, вернулся домой, стал ждать дальше: ждал исхода борьбы, чтобы мужественно броситься на помощь победителям. Так было и в СССР в пору борьбы Сталина с Троцким; так бывало и раньше, и то ли мы еще увидим, если доживем до нашего термидора!

В четвертом часу ночи выяснилось, кто победитель. А еще несколько позднее в Консьержери принесли на носилках Робеспьера. В тюрьме и по сей день показывают крошечную комнату, в которой, по преданию, провел свою последнюю ночь побежденный диктатор. Принял его, разумеется, Фукье-Тенвиль: тюрьма находилась в ведении прокурора. Сцена эта на расстоянии 144 лет представляется нам «шекспировской». Краткий рассказ о ней можно найти в любом учебнике по истории революции, в любой биографии Робеспьера, но, к сожалению, ни один толковый и достоверный очевидец ее нам как следует не описал. А может быть, ничего шекспировского в ней не было. Люди ко всему привыкли: казнили короля, жирондистов, Эбера, Дантона, ну что ж, теперь очередь за Робеспьером. Теоретически ко всему этому в то время можно было относиться как к «входящим» и «исходящим».

Заранее подготовленная позиция Фукье-Тенвиля, по-видимому, заключалась в том, чтобы при всех возможных комбинациях входящих победителей и исходящих побежденных изображать сурового служаку, верного исполнителя закона и правительственных предначертаний. В отношении Робеспьера позиция прокурора была довольно трудной: все-таки он очень долго состоял при диктаторе лакеем. Но положение его облегчалось тем, что Робеспьер был объявлен вне закона: следовательно, комедии суда с его, Фукье-Тенвиля, обвинительной речью не требовалось. Надо было только проделать более легкую комедию «установления личности»: удостоверить, что принесенный на носилках в Консьержери человек действительно Робеспьер! Большой надобности в этом, собственно, не было: он был достаточно известен.

Фукье-Тенвиль с полной готовностью «удостоверил», проделал все формальности по отправке вчерашнего барина на эшафот, почтительно-радостно изъявлял готовность верой и правдой служить новым барам. Думаю, он охотно произнес бы и обвинительную речь против бывшего диктатора. Все возможно в мире — вдруг мы когда-нибудь прочтем «обвинительное заключение» Вышинского по делу врага народа Сталина? Но в 1794 году такого зрелища судьба людям не подарила. Из новых бар в первую минуту о Фукье-Тенвиле просто никто не подумал: не до того было — слишком все они были упоены своей победой над Робеспьером. Но через несколько дней, когда первая радость улеглась, вспомнили и о Фукье-Тенвиле. 14 термидора он был арестован.

Посадили его в Консьержери, где он еще накануне был полновластным и грозным хозяином. Все заключенные знали его и, надо ли говорить, ненавидели лютой ненавистью. Тюремное начальство едва спасло Фукье-Тенвиля от расправы. Но, по-видимому, продолжалось это недолго. Месяца через три один из находившихся в тюрьме людей писал: «Мы больше не обращаем на него никакого внимания». Посмеивались больше над его «скупостью»: ничего на себя не тратит.

Он ничего не тратил потому, что у него ничего и не было. Надо отдать ему справедливость: взяток Фукье-Тенвиль не брал и умер в нищете. Пищу в тюрьму доставляла ему жена. Он был неприхотлив — просил только присылать ему водку: «Только этим можно себя поддержать». Письма его к жене до нас дошли. «Милый друг, — пишет он, — что будет с тобой, с моими бедными детьми? Вы познаете самую ужасную нищету». Дает жене советы, рекомендует выйти замуж, если представится случай, и кончает словами: «Прощаюсь, тысячекратно прощаюсь с тобой, с немногими оставшимися у нас друзьями, особенно с няней. Крепко поцелуй детей, твою тетку; будь матерью моим детям, пусть они хорошо себя ведут и слушаются тебя. Прощай, прощай! Твой муж, верный тебе до последнего вздоха». Ленотр, написавший интереснейшую статью о вдове Фукье-Тенвиля, называет это письмо «прекрасным и трогательным». Оно, в самом деле, не очень вяжется с общим обликом этого старшего чиновника по ведомству гильотины, отправившего на казнь тысячу людей, у которых тоже были жены и дети.

Новая власть позволила себе в его отношении роскошь «полной законности» (всегда, к сожалению, производящей трагикомическое впечатление после вооруженной борьбы). Закон 22 прериаля был отменен, Фукье-Тенвиль был предан суду с соблюдением всех форм правосудия. Кажется, победители даже несколько щеголяли перед ним обилием этих форм. Сам он, не вызвав ни единого свидетеля, после двухчасового или трехчасового заседания отправлял на эшафот 50—60 человек. Его дело слушалось на 45 заседаниях, и вызвано было по делу около 400 свидетелей.

Новый суд несколько преувеличил черты «чудовища» в бывшем прокуроре революционного трибунала. Так, в обвинительном акте сообщалось, что когда какой-либо подсудимый ускользал от казни, то Фукье-Тенвиль «трепетал от бешенства и ярости и без основания в одинаково оскорбительных выражениях отзывался об обвиняемых, о присяжных, о судьях»{77}. Едва ли это могло быть. Одновременно старались и памфлетисты. В одном памфлете описывалось, как в аду Робеспьер, составляющий план всемирного кладбища, принимает Фукье-Тенвиля в основанный им клуб. Памфлет был не остроумный и писали его люди, одинаково охотно продававшие свое перо кому угодно: таких в пору революции было очень много.

Держался на суде Фукье-Тенвиль довольно смело. Иногда терялся при особенно убийственных для него свидетельских показаниях, но иногда переходил в наступление и говорил со скамьи подсудимых почти в таком же тоне, в каком в пору своего могущества говорил с прокурорского места. Защита его строилась на том, что он лишь исполнял закон, выдуманный не им, а Конвентом. Это была выигрышная позиция, вдобавок ставившая в затруднительное положение многих победителей 9 термидора: они сами имели к террору достаточно близкое отношение. Если верить полицейским донесениям того времени, напечатанным в издании Олара, мнения насчет Фукье-Тенвиля очень расходились. Он произнес защитительную речь, продолжавшуюся шесть часов. Судей она, разумеется, не убедила. Ему был вынесен смертный приговор.

Казнь состоялась 7 мая 1795 года, почти через год после 9 термидора. Толпа проводила Фукье-Тенвиля на эшафот свистом, бранью, оскорблениями. Но так она провожала на гильотину и людей гораздо более достойных. Народ в пору революции «безмолвствовал» редко и неохотно. Бывший прокурор революционного трибунала, проявивший перед смертью несомненное мужество, в долгу не оставался и отвечал с телеги на грубую брань грубой бранью. Ходившие в толпе сыщики с похвальным беспристрастием занесли в дошедшие до нас отчеты и то, что кричал народ прокурору, и то, что кричал прокурор народу. «Сволочь» в этой полемике было самым любезным словом.


ЖОЗЕФИНА БОГАРНЕ И ЕЕ ГАДАЛКА


I


Это жизнь сказочная: горе и счастье, нищета и горы золота, трон и «подножье эшафота» — все так и просится в фильм; ничего не надо было бы выдумывать автору сценария. Самое же удивительное в жизни Жозефины то, что воля тут была совершенно ни при чем: ни к чему будущая императрица не стремилась, никаких целей себе не ставила, все пришло само собой, — по случайности не взошла на эшафот, по случайности взошла на трон, по случайности с трона сошла. Она была женой Наполеона, была близка с тремя людьми, которые по своей шумной славе шли тотчас вслед за Наполеоном. Но и это вышло случайно. Есть шаблонное слово — «плыть по течению». Так по течению она и плыла, — очень бурное было течение. Сколько таких существований видели и мы собственными глазами! Революция вносит практическую поправку в идею свободы воли.

Жозефина в революции ничего не понимала, да и не очень ею интересовалась, — вот только не отрубили бы головы. Ничего не понимала она и в замыслах своего мужа; лишь принимала, с благодарностью и с любовью, все то, что он ей давал. Ум и глупость — понятия неопределенные; скажем, однако, что Жозефина была неглупа. Ей было свойственно большое личное очарование: она была и добра, и мила, и необыкновенно благожелательна к людям. «У нее не больше злобы, чем у голубя», — говорил Наполеон. В революционной литературе ее называли «тиранкой». Это, вероятно, очень ее огорчало. К тирании она, вправду, не стремилась, — зачем тирания? Напротив, после 18 брюмера она долго твердила мужу: «Бонапарт, умоляю тебя, не становись королем», — ведь одно беспокойство от короны:

не лучше ли вернуть на престол Бурбонов и стать при них первым человеком: герцогом, коннетаблем-главнокомандующим, богачом. Когда Бонапарт все-таки стал «королем», Жозефина беспрестанно ходатайствовала перед ним об одолжениях и милостях разным людям: никому ни в чем не могла отказать. Нередко она своего и добивалась, хоть Наполеон говорил при случае: «Стоит моей жене о чем-либо меня попросить, чтобы я немедленно сделал противоположное».


*


Будущая французская императрица родилась 23 июня 1763 года на острове Мартинике, где ее отец, французский дворянин Жозеф-Гаспар Ташер де ла Пажери, занимал военно-административную должность. На склоне дней, после развода с Наполеоном, Жозефина от скуки стала заниматься своей генеалогией и обратилась за справками к специалисту. Разумеется, специалист представил Жозефине самую лучшую родословную, возводящую ее род к XII столетию. Так ли это или нет, — и по отцу, и по матери она принадлежала к старым, захудалым дворянским семьям.

Родители Жозефины были бедны. Образование она получила скудное даже по тем временам. О детских годах ее нам известно немного. На пятнадцатом году она была повенчана с виконтом Александром де Богарне. История этого брака не слишком интересна и во всех подробностях изучена лучшими биографами Жозефины, Обена и Массоном. Это был обычный брак по расчету — денежному со стороны родителей невесты, более путаному со стороны родных жениха. 17-летний виконт увидел свою будущую жену лишь по ее приезде во Францию.

Если считать, что сходство характеров между мужем и женой — благоприятное условие для брака, этот брак долженбыл бы оказаться счастливым. Александр де Богарне по складу души очень походил на Жозефину. Он был недурной человек, неглупый, незлой, больше всего желавший прожить свой век спокойно, в свое удовольствие, не мешая и другим. Ничто из этого ему не удалось: другим сделал без умысла немало зла, жизнь прожил бурную и погиб в конце концов трагическою смертью. Настроен он был либерально, и притом (что не лишено значения) был так настроен еще до революции. Правые историки высмеивали либерализм Александра де Богарне и объясняли его взгляды тем, что, вследствие недостаточной родовитости, он не сделал придворной карьеры. Могло быть и это — сходные случаи были и в истории русской революции. Думаю, что революционность, проявленная виконтом в пору Конвента, и в самом деле особой искренностью не отличалась. В одном историческом романе одно мрачно настроенное действующее лицо говорит: «Есть честные генералы, есть честные революционеры, но честных генералов-революционеров в природе не существует». Возможны, однако, и исключения. Богарне в пору революции тоже плыл по течению — и приплыл к гильотине.

Надо ли говорить, что Жозефина родилась «с клочком волос на голове, очень напоминавшим корону»; что в детстве, на Мартинике, вещая старуха негритянка предсказала ей вступление на французский престол и, предсказав, поспешно скрылась; что в ту минуту, когда юная Жозефина взошла на корабль, отвозивший ее во Францию, «над большой мачтой корабля взвился яркий сноп света» и т.д. Всякий, кто занимался биографией людей, достигших очень высокого положения, знает, что подобные предсказания, относящиеся к детским годам героя, составляют обязательное и неминуемое бедствие. Большинство этих рассказов исходило от самой Жозефины: она ужасно любила все таинственное.

Брак супругов Богарне оказался несчастным. Родились дети: сын Евгений, дочь Гортензия, люди в истории достаточно известные. Затем произошла катастрофа. Муж «вдруг все узнал». На Мартинике ему «все» рассказали рабы. О Жозефине всю жизнь передавали гадкие сплетни, — но о ком сплетен не ходит? Что именно узнал ее муж, с точностью сказать нельзя, да это и неважно. Как бы то ни было, виконт, сам человек отнюдь не святой жизни, внезапно пришел в ярость и написал жене письмо, составленное в самых грубых выражениях. Супруги расстались, имущественные отношения запутались. Все по-своему распутала приближавшаяся революция. Жену отправила на трон, мужа — на эшафот.


II


В самом начале революции в Париж прибыла из провинции молоденькая женщина, жизнь которой довольно тесно сплелась с жизнью Жозефины. Теперь о ней забыли, но в свое время она пользовалась большой известностью и знала всех великих людей мира. В ранней юности, у себя в Алансоне, она занимала положение скромное: была не то модисткой, не то белошвейкой. Звали ее Марией Ленорман. Жить в глуши ей не хотелось. Революция, как все говорили, начинала новую жизнь, но в провинции это было, особенно вначале, мало заметно: богачи оставались богачами, белошвейки — белошвейками. Мадемуазель Ленорман переехала в Париж. Она решила стать ворожеей.

Предсказывала она по картам, по звездам, по линиям руки, на яичном белке, на кофейной гуще, на расплавленном свинце. Предсказывала, за исключением особых случаев, о которых будет речь дальше, весьма неудачно; что ни скажет, то соврет. Но это была очень ловкая женщина. Очутившись в Париже девятнадцати лет от роду, не имея ни денег, ни связей, ничего не зная в политических делах, эта провинциальная девица сразу сообразила, как можно в городе-светоче быстро приобрести и почет, и славу, и особенно деньги (деньги она любила с нежностью). Газеты в один голос твердили, что во Франции началась новая эпоха: «человечество вступило в эру разума», — все объяснено энциклопедистами, теперь остается лишь воплотить разум в жизнь. В первые месяцы революции парижане были от эры разума в восторге. Но эрой разума их кормили каждый день... Госпожа Ленорман поняла: надо открыть в городе-светоче каббалистический кабинет.

Идея была тонкая. Я уверен, что в нынешней Москве, которая, по словам советского писателя, «дышит чистым воздухом материализма», имел бы бешеный успех кабинет черной и белой магии. Пропагандисты не без наивности расценивают только прямое действие своей пропаганды: действия обратного («ну вас к черту, надоели!») они никогда не учитывают. Госпожа Ленорман в самый разгар эры разума объявила, что предсказывает любому человеку бу- дущее по известным ей методам: хиромантическому, картомантическому, лампадомантическому, некромантическому, рабдомантическому и орнитомантическому{78}, — к ней повалил народ. Не простой народ, — он предсказательницу не интересовал. Кабинет ее все расширялся и несколько раз перекочевывал. Окончательно он обосновался на rue de Tournon, дом №5, и был отделан очень роскошно, — госпожа Ленорман отлично понимала, что «простота нравов» тоже несколько надоела. Реклама у нее была поставлена так, что Грета Гарбо могла бы удавиться от тоски и зависти. На обложке ее книг печатались адреса, по которым книги эти можно было покупать в любом европейском городе, в том числе в Москве и Петербурге: в России Ленорманша в свое время была весьма популярна. Называла она себя по-древнему, «Сибиллой» (т.е. вдохновленной Богом), — и это тоже было тонко рассчитано: на древность мода сохранялась в пору революции очень долго, и если все консьержи стали Брутами, а все лавочники Гракхами, то никак нельзя было обойтись и без Сибилл.

Да, своеобразна психология революционных эпох: у Ленорманши бывали принцесса Ламбаль, Мирабо, Камиль Демулен, Дантон, Гош, Барер, Тальен. Ее собственное свидетельство об их посещениях, конечно, ничего не стоило бы. Однако о некоторых посетителях ее кабинета мы знаем и из других, более надежных источников. Весной 1794 года к мадемуазель Ленорман, по ее словам, зашел с Сен-Жюстом и сам Робеспьер. Разумеется, ему выпала девятка пик, и он смертельно побледнел. «Чудовище задрожало», — рассказывала впоследствии Ленорманша. Может быть, она Робеспьера никогда в глаза не видела: других свидетельств о его визите, насколько мне известно, нет. Позволительно, кроме того, предполагать, что особенно влиятельным чудовищам Сибилла не так уж откровенно предсказывала гибель. Однако кому-то из высокопоставленных лиц она, очевидно, предсказанием не угодила: неожиданно ее арестовали и посадили в тюрьму, пользовавшуюся особенно зловещей славой. Сама она приписывала свой арест именно пиковой девятке Робеспьера.

Какие предсказания мадемуазель Ленорман тогда делала себе самой, мы не знаем. Но основания для тревоги у нее были: на эшафот в 1794 году можно было попасть за что угодно; можно было попасть и за рабдомантию с лампадомантией. Вышло, однако, не горе, а радость. Благодаря аресту Ленорманша познакомилась с Жозефиной.


III


Виконт Александр де Богарне был избран в Генеральные Штаты депутатом от дворянства округа Блуа. Как известно, избиратели давали депутатам наказы, так называемые cahiers. Наказ Богарне писал местный помещик, знаменитый Лавуазье. Он, собственно, дворянином не был, но для него, очевидно, сделали исключение. Наказ Лавуазье составил просвещенный, — он и теперь, с некоторыми вполне естественными изменениями, мог бы пригодиться на выборах французскому или английскому политическому деятелю. С этим наказом Богарне прибыл в Версаль. По-видимому, он недурно говорил или, точнее, выразительно читал речи по написанному тексту (как делали большинство ораторов Французской революции). У него была репутация храброго офицера. Помогал ему вначале, как водится, и титул, впоследствии его погубивший. Богарне имел успех среди людей, которые начинали революцию, еще не сознавая этого ясно.

Несколько депутатов из Бретани — в большинстве священники — видимо, потерявшись немного в новой обстановке королевской резиденции, основали бретонское землячество. Помещалось оно где-то на Avenue de Saint-Cloud, а где именно, в точности неизвестно. Но помещение было хорошее, к бретонцам стали захаживать другие депутаты. Разговаривали о политике, закусывали, обменивались впечатлениями: хорошо живет король! В октябре Генеральные Штаты, уже ставшие Национальным собранием, перебрались в Париж. За ними туда перебралось и землячество «Бретонский Клуб». Помещение сначала сняли в неудобном месте, на Place de la Victoire. Но как-то оказалось, что приор якобинского монастыря, очевидно сочувствуя землячеству, готов предоставить для его собраний залу монастырской библиотеки. Место было центральное, за помещение приор, вероятно, денег не требовал. Землячество немедленно перебралось и на радостях переменило название: стало называться «Общество друзей конституции, заседающее в якобинском монастыре в Париже». Кто-то в шутку прозвал членов клуба якобинцами. Шутка была не Бог знает какая, но название привилось. Получило популярность и учреждение. Первоначальных его хозяев-учредителей очень скоро вытеснили другие люди, и из мирного бретонского землячества постепенно создалась одна из самых грозных революционных организаций истории.

Богарне стал членом якобинского клуба еще в 1789 году. Имел он успех и здесь. Массон называет его болтуном. Однако в собранной Оларом шеститомной коллекции материалов, относящихся к якобинскому обществу, есть лишь весьма немного записей о выступлениях Богарне. В клубе председатель избирался сроком на месяц. После кончины Мирабо Богарне был избран председателем; на этом посту он произнес, кажется, только одну речь: принимая эльзасских комиссаров, говорил им, что «факел фанатизма должен быть заменен священным огнем любви к отечеству». Так тогда, впрочем, говорили все. В Национальном собрании Богарне выступал чаще. Речи его — по нынешней терминологии — левели со дня на день, — в этом он тоже не составлял исключения. Левела даже его фамилия: вначале он именовался «виконт Александр де Богарне», потом «де Богарне» просто, потом «гражданин Богарне», еще позднее «республиканец Богарне». Жена, с которой он фактически находился в разводе и не встречался или встречался очень редко, далеко его перещеголяла: в одном своем письме, правда, писанном по начальству, будущая императрица называет себя «санкюлоткой-монтаньяркой»; а начинается это письмо с очень сложной формулы: «Привет, уважение, доверие, братство». Так не писал и сам Робеспьер. «Confiance» Жозефина, очевидно, добавила от себя: маслом каши не испортишь.

После закрытия Учредительного собрания, не имея права быть переизбранным, Богарне отправился на фронт.

Для кадрового офицера революция есть прежде всего беспорядок, крах субординации, массовое нарушение дис циплины. Как бы либерально он ни был настроен, повседневный быт революции ему нравиться не может, как веровавшему с детства человеку, даже утратившему впоследствии веру, не может нравиться оскорбление религиозных обрядов. Если в стране какая-либо организация ведет борьбу с разлагающим началом, офицер может к ней примкнуть. Если же ее нет или если примкнуть к ней почему-либо невозможно, то намечаются три почти неизменных варианта.

Офицер себе говорит, что ему нет дела до того, какие люди правят родиной и какими принципами они руководятся: служба остается службой, надо служить по-прежнему, спасая от прежнего то, что еще спасти можно. Это в истории всех революций наиболее частый случай.

Другой вариант: офицер остается на службе у революционного начальства для того, чтобы его перехитрить и в надлежащий удобный момент свернуть ему шею. Сколько кадровых офицеров ушло в Красную Армию, с тем чтобы перехитрить Троцкого! Обычно из этого ничего не выходит и потому, что революционное начальство, имея надлежащую подготовку, почти всегда хитрее тех, кто хочет его обмануть, и потому, что козыри тут почти всегда в руках у революционного начальства. Дело чаще всего кончается либо казнью, либо постепенным и почти незаметным превращением второго варианта в первый.

Есть, наконец, третий вариант: под практическую необходимость, под карьерные соображения, под честолюбивые замыслы в спешном порядке подгоняется спешно воспринятая идея. Офицер, воспитывавшийся в военно-учебных заведениях (иногда в привилегированных), вчера командовавший полком (иногда аристократическим), вдруг оказывается «революционным фанатиком»: он, скажем, отлично, ни о какой революции не думая, командовал Королевской легкой кавалерией или королевскими мушкетерами, но в нем таилась душа Юния Брута. Этому варианту, в совершенное отличие от предыдущих, почти всегда присущ элемент комический.

Французская революция, так же как российская, знает множество примеров всех трех вариантов. Александр де Богарне принадлежит к третьему разряду: в виконте, как выяснилось, жил дух революционного фанатика. Карьера его вначале шла превосходно. Его назначили главнокомандующим рейнской армией. По словесной революционности он мог затмить кого угодно из членов Конвента. Мне попадались в Национальной библиотеке разные его воззвания и плакаты. Они и теперь, через полтораста лет, вызывают невольную улыбку. Необычайный демократизм проявлял он и в частной жизни: сын его Евгений был отдан в учение к столяру, дочь Гортензия — к портнихе. Незадолго до своей кончины он писал, что постарается «поселить в душе своих детей ненависть к королям». Это не вполне ему удалось: Евгений Богарне, будущий вице-король Италии, женился на дочери баварского короля, сын Евгения — на дочери императора Николая I, Гортензия же стала голландской королевой и была матерью Наполеона III.

Успехи Богарне продолжались недолго. Титул перестал ему помогать. Титул стал даже его топить. Возможно, что лучшие из вновь выдвинувшихся революционных генералов превосходили его и военными талантами. Но, во всяком случае, они по происхождению были с точки зрения властей много надежнее. При всей независимости своего характера, Гош, сын конюха, был для Коммуны «глубоко свой парень» — и все-таки угодил в тюрьму (почти одновременно с Богарне). Как же надо было стараться бывшему виконту! Принц Евгений в первом томе своих воспоминаний говорит об отце как об умеренном конституционалисте. Это неверно. Богарне по необходимости старался возможно ярче засвидетельствовать свою революционность. Он, например, требовал у якобинцев казни офицеров, подписавших Майнцскую капитуляцию, и «отсылки их голов прусскому королю». Правда, написал он это сгоряча, — притом для спасения собственной жизни. Спастись ему все же не удалось. В августе 1793 года он должен был — не совсем добровольно — подать в отставку, причем ему предписали немедленно покинуть армию. Несколько позднее Богарне был арестован и посажен в Кармскую тюрьму. Еще через месяц, 19 апреля 1794 года, туда же посадили, по доносу, его бывшую жену.


IV


Монастырь кармелитского ордена, как известно, одна из главных исторических достопримечательностей Парижа. В тюрьму он был превращен в 1790 году и оставался тюрьмой лет шесть. Здесь происходили знаменитые сентябрьские убийства: 2 сентября 1792 года в здании и в саду монастыря зарезали 115 заключенных. Когда-то, до войны, я, как все, осматривал это здание с трепетом. Теперь ни цифрами, ни обстановкой сентябрьских убийств нас не удивишь. В Петербурге, в Москве, в Киеве будут со временем показывать и не то. На иностранных же туристов здание это сильно действует и сейчас: автобусы Кука продолжают останавливаться на углу улиц Азас и Вожирар. Замирающих американок ведут в «Камеру сабель»: трое из сентябрьских убийц, отдыхая от резни, поставили к стене сабли, — их кровавый след тут и отпечатался. Показывают в монастыре и старую надпись, сделанную на стене карандашом: «О, свобода, когда перестанешь ты быть пустым словом? Вот уже семнадцать дней как мы арестованы: говорят, нас завтра выпустят: но, быть может, это пустая надежда?..» Следуют три подписи: Citoyenne Tallien, Joséphine veuve de Beauharnais, d'Aiguillon.

Можно усомниться в подлинности кровавого отпечатка сабель: уже слишком много разных учреждений побывало тут после сентябрьских убийств, — в здании нынешнего Католического института сменяли друг друга склад картин, ресторан, винная торговля, столярная мастерская. Что до надписи, то ее некоторые специалисты считают как-то наполовину подлинной, несмотря на заключающиеся в ней явные несообразности: госпожа Тальен в этой тюрьме не сидела и носила тогда другую фамилию; Жозефина через семнадцать дней после ареста еще не была вдовой, да и арестовали их не в один день. Считается возможным, что кто-то позднее что-то приписал здесь от себя. Не очень, однако, правдоподобен и лирически-философский тон всей надписи. Достоверно лишь то, что Жозефина сидела в этой камере с герцогиней д'Эгильон. В другой камере находился ее несчастный муж.

О настроении в тюрьмах Французской революции написано много. Из большинства воспоминаний надо заключить, что преобладало настроение фаталистическое, сильно окрашенное скептицизмом. Тон был задан событиями минувшего пятилетия: одни готовили революцию, другие непосредственно в ней участвовали, третьи радостно ее приветствовали{79}. Выводов никто не делал, да и какие у большинства могли быть выводы? Верованиям 1789 года гильотина была вполне чужда. Был выработан и кое-как поддерживался тон старательно-веселой усмешки: вот, мол, как забавно все вышло! Такой тон многим удавался и в Консьержери — эта последняя тюрьма и называлась «передней эшафота».

К сожалению, мы очень мало знаем о настроении супругов Богарне, которых после долгой разлуки, после многих лет злобы, ненависти, взаимных обвинений так трагически свела жизнь в революционной тюрьме. По отдельным, случайным и не очень достоверным данным можно думать, что встретились они как добрые друзья. О старом не вспоминали, — да и глупо было бы тут вспоминать. Поговорили о детях: как им, бедным, помочь и что с ними будет? (Детей приводили в тюрьму на свидание с родителями.) Поговорили, вероятно, и о собственной участи: должно быть, гильотины не миновать, а вдруг, кто знает, может, еще и поживем? Но ничего трогательного между супругами не произошло, — верно, и они поддались общему скептическому, старательно-веселому тону тюрьмы. По крайней мере, до нас дошли сведения, что у Александра Богарне был в этой революционной тюрьме роман с госпожой де Кюстин, а у Жозефины — с генералом Гошем.

Четвертого термидора бывшего главнокомандующего рейнской армией перевели в Консьержери. Обвинили его в том, что, в числе других 49 заключенных, он устроил в тюрьме заговор! Один из его товарищей по заключению, чудом спасшийся якобинец Дюфурни, прямо говорил, что начальство решило при помощи «заговора» разгрузить тюрьму. Всех казнить в один день было невозможно, заключенных разбили на партии, — одним словом, знакомая нам картина. В этой чертовой лотерее Александр Богарне попал в партию, отправленную на эшафот 5 термидора. Если бы как-либо оттянул дело на четыре дня, он, без всякого сомнения, спасся бы. Дни Робеспьера уже были сочтены. Виконт встретил смерть очень мужественно; это был храбрый человек. Перед смертью написал Жозефине дошедшее до нас письмо. Простился с ней без особой, впрочем, нежности, попросил поцеловать детей и выразил сожаление, что не может дальше служить родине.


V


Роман Жозефины с Гошем сомнений вызывать не может. Камеры их находились рядом. Кто хоть раз видел эту тюрьму, и в особенности ужасную камеру Гоша — темный, душный погреб, — тот с трудом себе представит, как тут при вечном пребывании на людях, в невероятной скученности и грязи могли происходить романы. Однако об увлечении Жозефины весело говорила вся тюрьма. Баррас во втором томе своих отвратительных воспоминаний рассказывает об этом романе жены Наполеона с весьма грязными, циничными подробностями, — якобы со слов Гоша. Но Баррас был хам в самом настоящем смысле слова, да и цель его тут достаточно ясна. Очень трудно допустить, что Гош, человек весьма порядочный, действительно рассказывал ему все это.

Как и в СССР, заключенным в пору Французской революции доставлялись в тюрьму газеты. Радости они приносили немного: каждый день печатались списки казненных людей. Однажды Жозефина развернула газету — и лишилась чувств, прочитав о казни своего мужа.

Увеличивалось ли ее отчаяние, или умерялось оттого, что она и сама могла ждать гильотины в любую минуту, — этого мы не знаем. Ленорман (вероятно, со слов императрицы) говорила, что Жозефина стала готовиться к смерти, остригла даже волосы, с тем чтобы они были переданы ее детям. Дошел до нас и еще рассказ о ней: упала духом и плакала целыми днями. Но, по другим сведениям, Жозефина, напротив, утешала жившую с ней в одной камере герцогиню д'Эгильон. «Не только уцелеем, но, увидите, я еще буду королевой, мне так на Мартинике предсказала старая негритянка», — говорила она. «В таком случае, советую вам теперь же приступить к составлению своего двора», — мрачно ответила герцогиня. В Кармской тюрьме перед 9 термидора действительно было нетрудно подобрать двор: герцогов, князей, графов там было немало, были даже принцы крови. «Отлично: назначаю вас своей первой фрейлиной», — сказала шутливо будущая императрица. Все это в 1805 году, после коронации Жозефины, вызывало во французском обществе «дрожь мистического волнения» (герцогиня д'Эгильон и в самом деле оказалась фрейлиной, — правда, не при Жозефине).

Дрожь мистического волнения с первых же дней после ареста, несомненно, испытывала и сама Жозефина, — это довольно естественно. Каким-то образом в Карме стало известно, что в другой революционной тюрьме, в Petite Force, сидит известная Сибилла, мадемуазель Ленорман. Заключенным пришло в голову: нельзя ли с ней снестись? Как это было сделано, не могу сказать. Ленорман рассказывает, что письмо было передано ей одной дамой. В шестом томе «Общества якобинцев» Олара есть случайное указание, что в Кармской тюрьме был вначале очень добрый консьерж; потом он в чем-то провинился и был заменен человеком суровым. Не через доброго ли консьержа, не при его ли участии было послано письмо в Force? Не из-за этого ли добрый консьерж был уволен? Высказываю лишь догадку. Во всяком случае, передач было несколько. Жозефина обратилась к гадалке с просьбой заочно предсказать будущее ей и ее мужу (Александр Богарне еще был тогда жив).

В тюрьме у мадемуазель Ленорман не было ни карт, ни расплавленного свинца, ни даже, надо думать, кофейной гущи. Гадалка обещала составить гороскоп. В одной из своих книг она сообщает, что гороскопы всегда составляла при помощи математических выкладок, — математика, конечно, могла и в тюрьме быть к услугам отставной белошвейки. Ей понадобились основные данные: по ее требованию Жозефина сообщила свой возраст, месяц рождения, первые буквы имени и места рождения, сообщила также, какое животное и какой цветок любит больше других, какое животное и какой цветок любит меньше других. На основании этих данных, при помощи высшей математики, Ленорман составила гороскоп, который и был отправлен неизвестной заказчице в Кармскую тюрьму.

До нас, со слов самой ворожеи, дошло несколько версий этого гороскопа. Редакция его все менялась, по мере того как шли во Франции великие исторические события. Окончательную форму он, естественно, принял после смерти Жозефины. Ленорман тогда объявила, что летом 1794 года предсказала неизвестной заказчице следующее: «Ваш муж будет одной из жертв революции. Через два года после его смерти вы выйдете замуж за молодого офицера, которому звезда его сулит великое будущее. Вам суждено двенадцать лет необычайного счастья и высокого положения. Потом вы лишитесь мишуры величия, но сохраните всеобщее уважение». Предсказание было, по совершенной точности, гениальное, — его единственный недостаток в том, что в такой редакции оно впервые было опубликовано после кончины разведенной императрицы. По-видимому, подлинная версия 1794 года была гораздо менее определенной: «неизвестной заказчице» предсказывалось, что она испытает большое горе, но уцелеет. Это было для гороскопа не так плохо. Все же надо принять во внимание, что предсказать большое горе женщине, сидящей с мужем в политической тюрьме в пору небывалого террора, можно было без особенного риска; а если бы Жозефина не «уцелела», то и спрашивать с гадалки было бы некому. Так что мадемуазель Ленорман составила весьма благоразумный гороскоп. Не сомневаюсь к тому же, что она так или иначе расспросила передавшего заказ человека: для кого составляется гороскоп? Это должно было облегчить задачу ворожеи: у виконта Богарне, согласно прецедентам, было в июле 1794 года девять шансов из десяти попасть на эшафот.

Девятого термидора заключенные в Кармской тюрьме вдруг услышали набат. Почти одновременно какой-то добрый человек подбросил им с воли записку, потрясшую всех этих обреченных людей: «Робеспьер гибнет, час вашего освобождения близок»... Всю ночь никто из заключенных, по принятому выражению, не смыкал глаз. Час освобождения действительно настал, но явился в тюрьму очень странный освободитель: Лежандр, тот самый, который изобрел «топор разума». Этот человек после казни Людовика XVI требовал, чтобы тело короля было разрублено на 83 части и разослано по вновь введенным во Франции 83 департаментам. Фрейд сказал бы, что тут проявилось начало подсознательное: Лежандр в молодости был мясником.


VI


Трагикомедия Лежандра и многих деятелей 9 термидора заключалась в том, что они совершенно не понимали смысла произведенного ими переворота. Некоторые из них были искренно убеждены, что свергли Робеспьера, так сказать, слева: они считали его слишком умеренным человеком. Были в их числе и люди, еще недавно на Робеспьера молившиеся. Так теперь в Москве иные сановники молятся на Сталина, — не знаю, вполне ли уверен в их любви советский диктатор, человек весьма неглупый и хорошо знающий свою шайку. Молился в свое время на Робеспьера и Лежандр, немало способствовавший 9 термидора отправлению «неподкупного» на эшафот (он же закрыл якобинский клуб). Надо ли было Лежандру загладить недавние молитвы, шевельнулось ли что-то у него в душе, — он, кажется, первый бросился в тюрьмы освобождать заключенных. «Его встретили, как ангела...»

Роль недоразумения в истории Французской революции и вообще чрезвычайно велика, — она не оценена историками: нам это виднее в свете событий, которые происходят в СССР. Профессор Олар выпустил огромное исследование, посвященное «La Reaction Thermidorienne». Но в другой своей работе он честно признался, что употреблял это выражение неохотно: по сравнению с царством Робеспьера термидор означал не реакцию, а прогресс. И действительно, люди, значительная часть которых собиралась тотчас после свержения диктатора приступить к казням «по-настоящему», на самом деле положили конец террору. Когда волей судеб выяснилось, что переворот был произведен во имя гуманности, они в большинстве с полной готовностью приняли и такое толкование: иначе их, во имя гуманности, самих непременно отправили бы на эшафот.

В ту приблизительно пору во Франции было вновь сделано великое открытие: с одобрения начальства было признано, что жизнь прекрасна, что люди живут только раз и что жизнью необходимо пользоваться. В народе и в обществе стали говорить, что не мешает одеваться прилично; что вовсе не обязательно ходить грязным и небритым; что нет греха даже в пудре; что ничего плохого нет в танцах, — прежде танцевали «бывшие», а теперь и мы потанцуем. Один из главных балов был устроен несколько позднее в Кармской тюрьме, в той самой, где совершались сентябрьские убийства и где еще так недавно сидели супруги Богарне.

«Вождя» во Франции после 9 термидора не оказалось. Прежде был всеми признанный, великий и гениальный вождь, неподкупный Робеспьер. И при нем, как при Сталине Ленин, не менее (или разве только чуточку менее) ярким, но загробным (и потому, в смысле конкуренции, безопасным) светом несравненного величия светился Марат. Теперь такого вождя не было. Представим себе, что после смерти Ленина в СССР не оказалось бы ни Сталина, ни Троцкого, а были бы только Зиновьевы с Рудзутаками. Может быть (и даже наверное), удалось бы сделать великим, гениальным, несравненным и Рудзутака. Но это было бы все-таки труднее. Таково было положение во Франции после Термидора. Робко пробовал выставить свою кандидатуру в несравненные Тальен, — не вышло. Пробовал Бар-рас, — как будто начало выходить, но не хватило времени: у меня определенное впечатление, что Баррас мог стать несравненным. Ему просто не повезло.

Говорят, что в пору революции всегда растет «сознательность народа». Уточним смысл понятий. Люди того времени, за редкими исключениями, проявляли действительно чрезвычайную сознательность: каждый из них вполне сознательно стремился к собственной выгоде. Не надо преувеличивать и степень их лживости: преуспевшие или надеявшиеся преуспеть были и в самом деле очень довольны; другие спасали, что можно было спасти, — порою свободу или жизнь, — да и не очень раздумывали над своими словами и поступками при отсутствии свободной критики, при полной моральной безответственности, при всеобщей круговой поруке из сомнительных или просто низких поступков и слов. Мюрат, будущий неаполитанский король, только наполовину мошенничал, когда просил о разрешении ему называться Маратом. Будущая императрица Жозефина только на три четверти врала, именуя себя «санкюлоткой-монтаньяркой». В революционный Комитет III года, который правил тогда Францией, входили, как известно, один будущий князь, тринадцать будущих графов и пять будущих баронов. Не все они были жуликами: многие из них довольно искренно восторгались в ту пору сознательностью революционного пахаря. И маленьким подозрительным пятнышком на повальной сознательности населения французской столицы был огромный, все росший, все расширявшийся успех мадемуазель Ленорман.


VII


Ее выпустили из тюрьмы почти одновременно с Жозефиной. Разумеется, гениальная рекламистка таких событий не упустила. В 1794 году существовал своеобразный высший «шик»: «сидел в тюрьме, с минуты на минуту ждал казни, да вот чудом спасло девятое термидора», — на чудесном спасении с герцогами в день девятого термидора сделал карьеру не один мошенник. Вдобавок мадемуазель Ленорман все предсказала: как же, она самому Робеспьеру предсказала смерть по пиковой девятке! Ведь за это ее посадили в тюрьму и должны были казнить по личному приказу чудовища, но она нисколько не волновалась, так как предсказала и девятое термидора! Именно в ту пору Ленорман стала по-настоящему загребать деньги (она оставила своему племяннику пятьсот тысяч франков). Кажется, тогда же она превратилась и в писательницу или, по ее выражению, «стала оставлять астролябию Урании ради пера Клио».


VIII


Нелегкая жизнь ждала Жозефину после выхода ее из Кармской тюрьмы. Вероятно, в первое время ей было не до дел: она была совершенно измучена. Но нужно было жить, нужно было устроить жизнь детей. Состояние ее казненного мужа в пору террора было объявлено конфискованным. Черта интересная и характерная. Властям было отлично известно, что генерал Богарне погиб безвинно; тех, кто отправил его на эшафот, теперь все громили и проклинали. Казалось бы, вопрос разрешался просто: следовало немедленно вернуть состояние вдове и детям генерала. Но революция отменила все, кроме канцелярий и канцелярской волокиты: это казнить человека можно было в двадцать четыре часа; отмена же конфискации его имущества могла затянуться и на годы. Какая-то бумажка, написанная каким-то писарем по приказу какого-то секретаря, сохраняла свою силу.

Под секвестром находилась и квартира самой Жозефины. С величайшим трудом, при поддержке влиятельных людей, ей удалось добиться не снятия секвестра, но разрешения взять на собственной квартире самые необходимые из собственных вещей. Платьев, белья у нее было в ту пору немного. Впоследствии Жозефина вполне себя за это вознаградила: за шесть лет своего царствования она на себя истратила — почти исключительно на вещи и на туалеты — около 25 миллионов франков. Наполеон только руками разводил, платя по счетам.

Но до царствования было еще очень далеко. В первое время после тюрьмы Жозефина жила почти исключительно в долг: какие-то оптимисты снабжали ее деньгами в надежде на то, что, в конце концов, снимут же конфискацию с имущества человека, которого все признавали ни в чем не повинной жертвой всеми проклинаемого террора. Помогали Жозефине и родные. Не надо думать, что она жила в нищете. Если бы Жозефина была настоящей француженкой, она, верно, поселилась бы в квартире из двух комнат. Но у этой беспомощной креолки были черты русской или польской барыни. Не имея за душой ни гроша, на по лученные в долг деньги она «необыкновенно дешево» сняла на улице Chantereine{80} барский особняк с садом, со службами, с конюшней, обзавелась лошадьми (и даже — о далекие времена! — коровой), наняла лакея, повара, кучера, горничных.

Еще сложнее были ее интимные дела. Из тюрьмы она вышла почти официальной любовницей генерала Гоша. Связь их продолжалась, однако, недолго: молодой генерал был влюблен в другую женщину. К тому же он был теперь в милости, получил назначение на высокий командный пост и должен был уехать в армию. По-видимому, расстались они друзьями. По крайней мере, Гош взял с собой на фронт 13-летнего сына Жозефины, — пусть приучается с ранних лет к военному делу.

Вероятно, именно в эту пору, после отъезда Гоша, Жозефина вспомнила о мадемуазель Ленорман. Достаточно ясно, что если бы и в самом деле Сибилла послала ей в свое время в тюрьму гороскоп, с молодым офицером, призванным к великому будущему, и с двенадцатью годами необычайного счастья, то у Жозефины еще не было оснований восторгаться ее пророческим даром: никакого молодого офицера она не знала, и на необычайное счастье было пока непохоже. Но, вероятно, у Жозефины оставалось о гороскопе неопределенное, отчасти и радостное воспоминание: горе уже прошло, а что-то эта Сибилла тогда предсказывала и приятное, — надо бы погадать опять.

К одной из книг, которые издала в начале прошлого века Ленорман, приложена гравюра, изображающая ее кабинет. На столе лежат карты, стоят какие-то таинственные сосуды. На шкафу стоит глобус. Хозяйка сидит за столом, у ее ног лежит собачка. Вся картина дышит спокойствием, мудростью, величием науки. В этом кабинете как-то и появилась вдова Богарне в сопровождении одной приятельницы. Сибилла встретила их гробовыми стихами Делиля: «Не говорите больше о друзьях, о долге, о связях. Нет больше друзей, родителей, сограждан. Пугливый сын страшится отца. Брат избегает брата».

Поэт Делиль был милейший человек. Мармонтель написал о нем двустишие: «Аббат Делиль с лицом ребенка все гда на стороне победителей». Но это было совершенно несправедливо. У Делиля действительно была маленькая слабость: когда он видел очень влиятельное лицо, он испытывал почти непреодолимую потребность написать в честь лица оду. А так как влиятельные лица в ту пору часто менялись, то и собрание од Делиля можно признать пестрым: есть у него стишки в честь монархов и есть стишки в честь революционеров, он одинаково любил Марию Антуанетту и Робеспьера, Шометта и папу Пия VI. Однако писал он, в большинстве случаев, совершенно бескорыстно, — вот как и у нас иные поэты совершенно бескорыстно восхваляют Сталина: ни гроша он им за это не дает и не даст. Такой был у Делиля характер. Был он модным поэтом до 9 термидора и остался им после 9 термидора, — кто же стал бы вспоминать невинные грехи столь милого человека? Собственно, Ленорман процитировала не то, что нужно: стишки были о зле и ужасах жизни, а теперь жизнь было приказано любить. Но Сибилла сразу дала официальный тон своим отношениям с Жозефиной: тон верной трагической дружбы. На фоне изображенного в стишках коварства человеческого рода наметилась беззаветная, бескорыстная преданность Сибиллы.

И со стихами Делиля, и с глобусом, и с «астролябией Урании», и с «пером Клио» Ленорман была, в сущности, простая баба. Но в глупости ее обвинять никак нельзя. А по образованию и сама Жозефина не так уж далеко от нее ушла. Между ними завязалась дружба. С той поры Сибилла принимала участие чуть ли не во всех делах Жозефины, в том числе и в интимных (или даже особенно — в интимных). К сожалению, о главном она рассказать в своих книгах не посмела: в пору империи это могло бы чрезвычайно не понравиться Наполеону, а в пору Реставрации могло не понравиться Бурбонам. И нам трудно сказать, какая была точная роль гадалки в сложных и путаных делах, происходивших с Жозефиной в 1795—1796 годах.


После отъезда Гоша вдова генерала Богарне сошлась с всемогущим в ту пору Баррасом, который в своих воспоминаниях с необыкновенно рыцарским видом изобразил их связь. По-видимому, этот герой Термидора очень ей нравился. Она нравилась ему меньше. У Барраса всегда было множество любовниц, и ревность особенно его не мучила. Главной фавориткой титулованного революционера была жена его соратника по Термидору, знаменитая красавица госпожа Тальен. Когда она ему надоела, он ее уступил одному из королей тогдашнего Парижа, финансисту Уврару, который на поставках для армий и на скупке бумаги составил себе огромное состояние. Можно предполагать, что Баррас желал спокойно, без сцен и без расходов отделаться и от Жозефины. Это было труднее: вдова Богарне была не так уж молода, а по красоте ее с госпожой Тальен никто и не сравнивал. Нам трудно отделаться от впечатления, что Баррас старательно «искал дурака». «Дурак» нашелся.


IX


13 вандемиера в четыре с половиной часа дня в Париже загремела канонада: как говорит один французский писатель, «это входил в историю Бонапарт». Баррас поручил 26-летнему офицеру подавить восстание роялистов, что и было сделано. Бонапарта в ту пору действительно не знал никто. После вандемиера французские эмигранты с недоумением спрашивали друг друга: что за Буонапарте? Кто такой? «Террорист-корсиканец, правая рука Барраса», — писал осведомленный эмигрант Малле дю Пан. Бонапарт, вероятно, предпочел бы войти в историю иначе: он не выносил лавров гражданской войны. Но его карьера была сделана: Баррас назначил его командовать армией.

Власти предписали населению Парижа сдать оружие. Полиция стала обходить дома, зашла и к Жозефине. Оружия у нее было немного: шпага ее казненного мужа, составлявшая собственность Евгения. Мальчик взмолился: нельзя ли оставить ему шпагу отца? Полицейский комиссар ответил, что для этого необходимо разрешение генерала Буонапарте. Евгений побежал к генералу. Разумеется, тот немедленно выдал разрешение. Жозефина сочла нужным заехать к Буонапарте и лично его поблагодарить. Генерал отдал визит — и стал часто бывать в особняке на улице Chantereine: он влюбился в Жозефину. Так, по крайней мере, со слов самого Наполеона, рассказывают (с легкими вариантами) историки. Баррас все это начисто отрицал: не было ни полицейского комиссара, ни шпаги, ни визита, ни влюбленности. Было, по его словам, холодное, заранее обдуманное намерение ни перед чем не останавливающегося честолюбца: посредством женитьбы на его, всемогущего Барраса, любовнице войти к нему в милость!

Баррасу ни в чем верить нельзя. Вся написанная им картина (выпускаю ее циничные подробности) лжива и неправдоподобна. Заметим, однако, следующее. Многие из современников, знавших генерала Бонапарта, совершенно не верили в его влюбленность в Жозефину. Одни думали, что он по ее образу жизни считал вдову виконта Богарне очень богатой женщиной. По мнению других, его соблазнила ее сомнительная знатность. Но в 1833 году были опубликованы письма Наполеона к Жозефине, и с той поры все подозрения рассеялись: письма эти написаны со страстью необычайной, их иначе нельзя назвать, как излияниями человека, влюбленного без памяти. «Тысяча поцелуев, столь же пламенных, как мое сердце, столь же чистых, как ты!» — вот стиль писем Наполеона к Жозефине. Вопрос был признан разрешенным совершенно.

Совершенно ли? Теперь я не ответил бы утвердительно с полной уверенностью. В 1935 году появились в печати письма Наполеона к его второй жене Марии Луизе, пролежавшие сто лет в ящике у ее потомков, князей Монте-Нуово. Не может быть сомнения в том, что второй брак императора был продиктован исключительно расчетом: Наполеон вдобавок женился заглазно, par procuration. И с некоторым изумлением убедились мы, что письма его к Марии Луизе, которой он отроду не видел, тоже дышат страстью! Правда, стиль их несколько иной: теперь пишет не молодой, никому не известный офицер, а пожилой, правящий миром император. Но стиль сущности дела не меняет, и письма к Жозефине должны потерять характер решающего аргумента. Психологическая сторона первой женитьбы Наполеона была менее груба, чем уверял Баррас. Но она, быть может, и не так возвышенна, как сто лет казалось биографам после выхода в свет издания 1833 года.

Некоторые сомнения были и у самой Жозефины. В одном из первых писем к ней Бонапарт пишет: «Я покинул вас с тяжелым чувством... Мне казалось, что уважение к моему характеру должно было отдалить от вас ту мысль, которая вчера вечером вас волновала... Так вы думали, что я люблю вас не ради вас?! Ради кого же?.. Как столь низменное чувство могло возникнуть в столь чистой душе? Я все еще изумлен... В чем же твоя странная власть, несравненная Жозефина?» и т.д.

По-видимому, Жозефина имела в виду свое «богатство». К этому времени благодаря протекции Барраса и Тальена ее дела и в самом деле стали много лучше. Как водится во Франции, у нее появился свой нотариус, некий Рагидо, и, тоже как водится, нотариус посвящался в интимные дела, поскольку они могли повлечь за собой брак. Барон Менневаль в своих воспоминаниях рассказывает, что нотариус слышать не хотел о браке своей клиентки с каким-то экзотическим офицером Наполионе де Бюонапарте. «Зачем вам за него выходить? — убежденно доказывал он Жозефине. — У вас 25 тысяч годового дохода, вы виконтесса, а у него ни гроша, и положения никакого, и он моложе вас, да еще убьют его в первом же сражении!..» Это было совершенно справедливо, и Жозефина явно колебалась. Впоследствии, после коронации, Наполеон будто бы спрашивал нотариуса Рагидо, все ли он еще сердится. Но, может быть, и не спрашивал, — у него были и более важные дела.


X


Влюблен ли пушкинский Германн в Лизавету Ивановну? Недавно критик Дерман указал на ошибку известнейших пушкинистов: Гершензон иЛернер неоднократно упоминают о страстной любви Германна к Лизе; между тем из пушкинского текста, напротив, следует, что он нисколько в нее влюблен не был.

Думаю, это все-таки не совсем ясно, да и ясно быть не должно (Лернер и Гершензон, конечно, поспешили со своим положительным утверждением). Германн смотрит на окна дома графини. «В одном увидел он черноволосую головку, наклоненную, вероятно, над книгой или над работой. Головка приподнялась. Германн увидел свежее личико и черные глаза. Эта минута решила его участь». Понимай как знаешь: быть может, у Германна лишь явилась мысль: вот как можно проникнуть в дом старухи и узнать тайну трех карт; а может быть, он заодно и влюбился, — ведь и слова нарочно взяты нежные: «головка», «личико». Дальше: «Лизавета Ивановна выслушала его с ужасом. Итак, эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование, — все это была не любовь! Деньги! — вот чего алкала его душа!» Опять понимай как знаешь: так толкует рассказ Германна Лиза; но значит ли это, что она толкует вполне правильно? Германн ей сказал, что ему были нужны три карты. Но сказал ли он, что не любит ее?

Пушкин как бы нарочно затемняет дело. Оно и естественно: все здесь в перспективе, и важен один первый план. Герой удивительного пушкинского рассказа — мономан, поглощенный своей навязчивой идеей. Быть может, душа Германна алкала и не денег, — для чего они ему сами по себе? Как и любовь (или отсутствие любви), деньги на втором, на третьем плане. Это несущественно. Не так важна и смерть старухи. Первый план иной: тайна трех карт, ее отражение в мозгу мономана. И упорно, настойчиво (казалось бы, зачем?) подчеркивает Пушкин внешнее сходство своего офицера с Наполеоном. «Этот Германн, — продолжал Томский, — лицо истинно романическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля...» «Он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона. Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну...»

Пушкин, много читавший о Наполеоне, не знал воспоминаний Барраса. Роман Германна не навеян воспоминанием о романе Бонапарта. Но, быть может, в самом замысле «Пиковой дамы» есть отзвук ранней наполеоновской идеи: в бесконечно увеличенном масштабе генерал Бонапарт — тот же Германн, человек, завороженный идеей, не останавливающийся ни перед чем ради ее осуществления.

«Я знавала людей чрезвычайно достойных, — писала госпожа де Сталь, — знавала и людей свирепых. Во впечатлении, которое производил на меня в 1797 году Бонапарт, ничего не напоминало ни тех ни других. Мне скоро стало ясно, что характер его нельзя определить нашими обычными словами: он не был ни добр, ни зол, ни мягок, ни жесток... Он никого не любил и его не любил никто: он был больше чем человек или меньше чем человек... Я смутно чувствовала, что ничто не волнует его сердца. Он смотрит на людей как на факты или как на вещи, но не как на подобные ему существа. Он никого и не ненавидит: существует только он, все остальные это цифры. Сила его воли в безошибочном эгоистическом расчете. Это искусный шахматный игрок, играющий партию против человеческого рода и собирающийся дать ему мат... Ничто не могло преодолеть отталкивания, которое я испытывала к тому, что в нем было. В уме его я чувствовала глубокую иронию, не щадящую ничего великого, ничего прекрасного, даже собственной славы...»

«Если бы цель его была хороша, то его настойчивость в преследовании этой цели была бы прекрасна», — добавляет писательница. Расценивать эту цель мы не станем. Заключалась же она в том, чтобы положить конец революции, взяв из нее жизнеспособное или необходимое. Быть может, во вполне определенной форме цель эта появилась позднее. В 1795 году необыкновенный человек, появившийся в особняке Жозефины, разрешил лишь первую часть уравнения. Надо было прийти к власти; к власти он мог прийти только путем побед над внешним врагом; удар же внешнему врагу необходимо нанести в Италии. Значит, необходимо получить командование итальянской армией. Этот пост главнокомандующего итальянской армией и был для Бонапарта тайной трех карт, заворожившей его душу.

Долго, долго мечтал он об этой должности — и чего только не делал для ее получения! Перед девятым термидора он надеялся ее получить при поддержке Робеспьера-младшего и создал себе репутацию отчаянного «робеспьериста», — не все ли равно? Он разрабатывает план кампании (впоследствии им осуществленный), представляет на рассмотрение разных военных учреждений. Безуспешно: как во всем, здесь нужна протекция. Через много лет Карно хвалился, что именно он дал итальянскую армию генералу Бонапарту. Едва ли, однако, дело обошлось без Барраса. У завороженного человека, чувствовавшего в душе силы необычайные, могла явиться мысль, что для достижения цели позволительно пойти на многое. Во всяком случае, Бонапарт не мог не знать о связи Барраса с вдовой виконта Богарне — об этом знал весь Париж. Весьма вероятно, он ею увлекся, как Германн, быть может, увлекся Лизаветой Ивановной. Но это был именно второй план.

Денежное же подозрение ни на чем не основано: обыкновенная клевета врагов. К тому же сомнительные «25 тысяч дохода» Жозефины ровно ничего не составляли по сравнению с тем, что и в денежном отношении обещало тогда командование армией. Взгляды в ту пору были совершенно отличные от нынешних. По древней традиции, царившей до XIX века, власть должна была обогащать и в самом деле почти неизменно обогащала тех, кому она доставалась. Не везде эта традиция кончилась и в настоящее время; но, чтобы сохранить ей верность, пришлось придумать совершенно иные формы: благодаря существованию всевозможных синекур, хорошо оплачиваемых постов и биржевых связей, и теперь, как в Европе, так и в Америке, государственные деятели весьма часто в бедности рождаются, но весьма редко в бедности умирают. Однако в армии эта традиция давным-давно исчезла, тогда же она была в полной силе. Приданое Жозефины не могло иметь никакого значения для Бонапарта. Это был брак человека, быть может, влюбленного, но уже, наверное, завороженного идеей.

По-видимому, Баррас был в восторге, — этот человек, кажется, искренно считал Наполеона дураком! Он всячески покровительствовал делу. Объяснение в любви между Бонапартом и Жозефиной (или одно из объяснений) произошло на парадном обеде, который Баррас давал 21 января 1796 года. Был праздник: годовщина дня казни Людовика XVI, — судьба позаботилась о внесении циничной нотки в роман будущих французских монархов. Несколько позднее Баррас, встретив Жозефину в опере, небрежно-ласково ей сообщил приятное известие: директория признала возможным назначить генерала Буонапарте главнокомандующим итальянской армией.

Три карты выиграли.

Свадьба была назначена на 19 вантоза (9 марта). Церемония происходила в мэрии, в существующем и по сей день доме на rue d'Antin (в нем теперь помещается Banque de Paris et des Pays-Bas), в кабинете, из которого в наши дни, по мнению суеверных людей, глава банка Орас Финали правит не то Францией, не то целым миром.

«Нет, те люди не так сделаны; настоящий властелин, кому все разрешается, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры, — а стало быть, и все разрешается. Нет, на этих людях, видно, не тело, а бронза!..»

Все, что перечисляется в этих знаменитых строках «Преступления и наказания», действительно было в жизни Наполеона. Но это, так сказать, ее оперная сторона. Было в ней и другое, не оперное, о чем Раскольников мог не знать и не думать; чисто оперной жизни не бывает. Не идиллией представляется нам и вся эта женитьба, если даже признать, что никаких других побуждений, кроме страстной влюбленности, не было у генерала Бонапарта. Достаточно сказать, что свидетелем он пригласил Барраса! Это поистине трудно понять.

Свидетелем невесты был Тальен — таким образом, Термидор оказался блестяще представленным на свадьбе. Остальные же два свидетеля были люди неизвестные. Мэр был, по-видимому, человек весьма покладистый. К документам он особенно не придирался. Благодаря Буррьену, Обена, Массону и особенно Ленотру нам известно точное содержание всех этих документов. Генерал Буонапарте сначала честно показал, что никакого имущества не имеет, «кроме гардероба и военного снаряжения». Потом это, очевидно, показалось ему неудобным, и он зачеркнул весь пункт о своем имущественном положении. Обещал, впрочем, жене пенсию на случай своей смерти — правда, небольшую: всего 1500 франков в год. И жених, и невеста, естественно, хотели сократить разницу в возрасте, — Жозефину сделали на четыре года моложе, Наполеона на два года старше. Последнее обстоятельство было очень неудобно: Генуя уступила Корсику Франции в 1768 году, за год до рождения Бонапарта. Таким образом, изменив возраст, он, собственно, становился иностранцем. Во избежание этого в документах объявлено, что жених родился в Париже. Может быть, нотариус и мэр всего этого и не знали. Но скорее их загипнотизировало имя свидетеля: шутка ли сказать, сам великий Баррас! Имя жениха (он расписался: Наполионе Буонапарте) производило, вероятно, на французов скорее комический эффект.

Через два дня генерал со смешным именем отбыл в армию.

«Солдаты! У вас нет одежды, вас плохо кормят. Правительство должно вам деньги и ничего не может вам заплатить. Ваше терпение, ваше мужество достойны восхищения, но они славы вам не приносят. Я вас поведу в плодороднейшие долины мира; богатые земли, большие города будут в вашей власти; вас ждут честь, слава и богатство...»

«Солдаты! В течение двух недель вы одержали шесть побед, захватили двадцать одно знамя, пятьдесят пять орудий, взяли несколько крепостей, завоевали богатейшую часть Пьемонта... Вы выигрывали сражения без пушек, переходили реки без мостов, делали огромные переходы без сапог, ложились спать без водки, а часто и без хлеба. Да будет же вам благодарность, солдаты!.. Но помните: вы ничего не сделали, так как главное дело еще остается: вы еще не взяли ни Турина, ни Милана...»

Эти первые приказы по армии генерала Бонапарта остаются, конечно, непревзойденным образцом военного красноречия: каждое слово в них свидетельствует о глубоком понимании человеческой души. В армии, во Франции, в Париже их читали с упоением, — так никто не говорил ни во время революции, ни до нее. Вести о победах шли одна за другою. Из Италии в казну директории поступали миллионные контрибуции. Привозились картины Леонардо, Рафаэля, Тициана. К концу года генерал Бонапарт был знаменитейшим человеком в мире.

Жозефина была удивлена, приятно удивлена, чрезвычайно приятно удивлена. Баррас — тот совершенно не мог прийти в себя от изумления: так до конца своих дней и не пришел, — это ясно чувствуется в его воспоминаниях.


XI


20 мая 1804 года утром по улицам Парижа проходила странная процессия. Впереди, верхом на конях, ехали двенадцать мэров. За ними, в сопровождении трубачей и музыкантов, следовали разные сановники, префекты, сенаторы, генералы, тоже все верхом. Посредине находился знаменитый математик Лаплас, исполнявший тогда обязанности канцлера сената. Процессия останавливалась на главных площадях столицы. Лаплас громким голосом читал следующий сенатус-консульт{81}: «Управление республики поручено императору. Он принимает титул императора французов».

Едва ли эта процессия была очень величественной. Мэры, префекты и сенаторы не обязаны были хорошо ездить верхом. Сам Лаплас, вероятно, сел тогда на коня в первый и в последний раз в жизни. Талантом чтеца он тоже не отличался; да и при наличии таланта многократное повторение все одного и того же текста могло подорвать впечатление от исторической сцены. Должно быть, Лаплас посмеивался, — он был человек, настроенный весьма иронически. Может быть, не слишком серьезно относились к собственному делу и многие другие участники процессии. Враги говорили злобно: прежде он был просто петухом, а теперь он стал священным петухом. В публике же рассказывали всевозможные анекдоты. До нас дошло от того дня немало шуток и острот. Из слов: «Наполеон, император Франции» сделали анаграмму: «Эта сумасшедшая империя не просуществует и года». На одной из улиц шутники вывесили театральную афишу, извещавшую о постановке новой пьесы: «Император вопреки всем на свете».

«Вопреки всем» это было сказано слишком сильно. Французы не могли не посмеиваться над тем, что было смешного в действиях правительства. Кавалькада мэров с сенаторами их веселила, да и многое было смешно в новых формах, в наспех вырабатывавшемся новом церемониале. Люди отчасти смеялись и сами над собою. Кто только за истек шие пятнадцать лет не клялся сто раз в вечной верности республиканскому строю? Теперь восстанавливалась монархия, какая-то мудреная, с непривычным титулом, с новой династией. Вдобавок за эти годы все так много слышали о «революционной сознательности народа» и так много о ней говорили, что сами серьезно в нее поверили. Что скажет «революционный пахарь»? Что скажет «революционный рабочий»? Новый император непременно желал, чтобы народ утвердил посредством плебисцита принцип наследственной империи. Что, если пахарь и рабочий не утвердят? Давно ли Робеспьер был кумиром.

Пахарь и особенно рабочий{82} утвердили. За империю было подано 3 572 329 голосов, против нее 2569! Сам Наполеон в успехе не сомневался. Он нашел ту среднюю линию, которая должна была привлечь наибольшее число французов. Одаренный от природы характером непреклонным и почти бешеным, он обуздал сам себя, пошел навстречу противникам справа и слева. Все его действия как будто исходят из одного общего принципа: предоставлением тех или иных выгод привлекать на свою сторону людей, каково бы ни было их прошлое. Иронически относясь к эмигрантам, он дает им возможность вернуться во Францию и охотно принимает на службу. Ненавидя якобинцев и террористов, осыпает их наградами. Будучи неверующим человеком, заключает конкордат с папой. Историки установили почти бесспорно, что он вступил в сношения с Людовиком XVIII и предлагал ему возмещение за отказ от прав на корону. Он был убежден, что разрешил уравнение: из революции взято все то, чем могли дорожить французы{83}; гражданское равенство обеспечено, «карьера открыта талантам»; и после пятнадцати лет хаоса — порядок, при твердой, совершенно уверенной в себе власти.

Шли подготовления к коронации. По пышности она должна была затмить все, что видел до того Париж. Костюмы изготовлялись по рисункам Изабе. Давид должен был изобразить церемонию в Нотр-Дам. Разработку церемониала император поручил сановнику старого двора графу Сегюру, бывшему послу Людовика XVI в России. Признавалось нежелательным во всем подражать Бурбонам. Наполеон восстанавливал империю Карла Великого и, по-видимому, желал следовать этикету своего предшественника. Но так как о церемониале VIII столетия Сегюр, как и все, имел весьма смутное понятие, то он больше сочинял, отчасти руководясь тем, что видел при дворе императрицы Екатерины{84}.

Для церемониала прежде всего необходимы традиция и вера в церемониал. Откуда им было взяться у наполеоновских сановников, среди которых немалый процент составляли отставные якобинцы. Непримиримая часть родовой аристократии потешалась. Но для нее тяжелым ударом оказалось то, что папа Пий VII после долгих переговоров согласился приехать в Париж и короновать нового императора. Получив это известие, вождь и теоретик католической партии Жозеф де Местр писал из Петербурга Росси: «Не нахожу слов, чтобы выразить горе, которое вызывает у меня решение папы. От всей души желаю Пию VII смерти, как я сегодня пожелал бы смерти своему отцу, если бы он хотел завтра себя опозорить!»

Приезд папы сошел не гладко. Подробный рассказ об этом можно найти в исчерпывающих работах Массона, посвятившего около двадцати томов жизни Наполеона и его семьи, у Слоана (том II), в воспоминаниях современников. После первого парадного обеда во дворце церемониймейстер приготовил в честь Пия VII балетный спектакль, — мысль довольно неудачная: папа, к общему смущению, немедленно покинул зал. Император Наполеон нервничал и вел с кардиналами весьма мелочный торг; он отказался выехать навстречу папе, отказался стать на колени, не желал, чтобы папа возложил на него корону, не соглашался, чтобы папу внесли в собор на носилках. Церемониймейстеры кое-как находили компромиссы: встреча императора с папой в лесу Фонтенбло произошла «случайно», — Наполеон выехал «на охоту», как только было получено сообщение, что к лесу приближаются экипажи папы. На колени встала в соборе императрица. В вопросе о короне Пий VII уступил, — и император возложил ее на себя сам. Что до sedia gestatoria, то папе было объявлено: на носилках в Нотр-Дам в 1793 году внесли Марата, поэтому у зрителей могло бы родиться оскорбительное для папы воспоминание. Объяснение было странное (да и никогда Марата в собор на носилках не вносили). Но Пий VII признал его удовлетворительным и не настаивал.

Гораздо важнее было другое. Наполеон и Жозефина женились в 1796 году в мэрии. Церковного брака не было. Ни папа, ни кардиналы совершенно этого не знали. Как ни странно, в Ватикане и вообще почти ничего не было известно о семье и семейных отношениях Наполеона. Достаточно сказать, что Пий VII вначале не знал даже имени новой императрицы: в первом своем послании он почему-то называл ее Викторией! Между тем император желал, чтобы папа короновал не только его, но и Жозефину. Сановники предупреждали Наполеона, что он идет на скандал: не может папа короновать женщину, которая с церковной точки зрения не есть жена императора. Наполеон стоял на своем: папа не знает, не надо ничего ему и говорить.

Жозефина была совершенно иного мнения. Она и вообще не сочувствовала тому, что происходило. Ей нисколько не хотелось становиться императрицей. Честолюбие ее не мучило, Жозефина желала просто жить в свое удовольствие: зачем престол? — только возбуждать зависть и ненависть, могут легко и убить (в Париже шли упорные слухи о заговорах против нового императора). А главное, она женским чутьем понимала, что для нее трон связан с особым риском: детей у них не было, при наследственном же образе правления, естественно, понадобится наследник. Церковный брак был некоторой гарантией против развода.

Биографы и до сих пор спорят о том, какие чувства испытывала Жозефина к своему мужу. Не разрешил этого вопроса и Фредерик Массон. По-видимому, в чувствах императрицы преобладал теперь страх, смешанный с благоговением. Жозефина смертельно боялась Наполеона и даже при инцидентах менее важных, например, когда дело шло о сверхсметных ее долгах поставщикам, твердила придворным дамам: «Увидите, он убьет меня, он способен меня убить!..» (Наполеон по ее виду тотчас о новых долгах догадывался и лишь говорил мрачно Дюроку: «Пойдите, постарайтесь у нее узнать, сколько».) Но на этот раз, вопреки категорическому запрещению, императрица, оставшись наедине с папой, сообщила ему, что не венчана с мужем. Разразилась та самая буря, которую предвидели благоразумные сановники: папа признал себя тяжко оскорбленным и наотрез отказался участвовать в коронации. Остановившись перед скандалом на всю Европу, Наполеон с яростью уступил. 7 фримера был совершен религиозный брак. Но и в отношениях между супругами, и в отношениях императора с папой создался холод.

Со всем тем церемония сошла превосходно. 2 декабря из Тюильрийского дворца двинулись к Нотр-Дам карабинеры, гренадеры, егеря, мамелюки. В великолепной золотой карете за ними следовали император с императрицей. На Жозефине были отделанное золотом белое платье, обошедшееся в восемьдесят тысяч нынешних франков, белое бархатное манто, диадема стоимостью в девять миллионов. Современники говорили, что она никогда не была так хороша, как в тот день, хоть шел ей пятый десяток. Мюрат нес перед ней корону; шлейф императрицы несли ненавидевшие ее сестры Наполеона (согласившиеся на это, после бурных сцен и слез, только в результате ультимативного требования брата: либо нести шлейф, либо тотчас покинуть Францию). Журнал «Moniteur» писал: «Нельзя описать величие этого зрелища».

Сам император был мрачен{85}. Говорили, что он все время зевал во время коронационного обряда. Говорили, что при выходе из собора он со злобой толкнул скипетром кардинала, по случайности загородившего ему дорогу. Говорили, что один из генералов в ответ на вопрос Наполеона, как ему понравилась церемония, сказал: «Ваше Величество, не хватало только миллиона людей, которые погибли, чтобы уничтожить все то, что вы сегодня восстановили»... Но чего только не говорили и не выдумывали в Париже 2 декабря 1804 года, в день коронации императора Наполеона, после двенадцати лет республики, «единой, нераздельной и вечной»!..


XII


Всякая перемена государственного строя, независимо от своего социально-политического смысла, означает великое перемещение всевозможных житейских благ и выгод. С приходом к власти Бонапарта, еще задолго до коронации, навсегда покинул историю его «покровитель», друг и шафер Баррас: ему предписано было выехать из Парижа в имения. Остряки шутили: «On a débarrasse la France»{86}. Другие видели в этом «признак морального оздоровления страны». В числе новых сановников были люди, вполне стоившие в моральном отношении Барраса. Перемещение житейских благ определялось главным образом государственной целесообразностью.

Так было на верхах власти. Внизу же все определялось личными связями, знакомствами, протекцией: каждый из сановников нового государства имел своих людей, которые политикой интересовались мало, но житейскими благами интересовались чрезвычайно. Сановник по мере возможности помогал своим людям. Наполеон прекрасно это понимал и считал явлением вполне естественным. Не возражал он вначале и против того, что его жена всячески покровительствовала мадемуазель Ленорман.

Перед Сибиллой теперь открылись новые профессиональные возможности: к хиромантии, рабдомантии, орнитомантии присоединилась еще — Жозефина. Как ни неохотно посвящал Наполеон свою жену в государственные дела, она все-таки, проводя вечера в обществе сановников, знала многое из того, что намечалось правительством. Как было не делиться иными сведениями с милой мадемуазель Ленорман? Сибилла немедленно «предсказывала» это заинтересованным лицам. Слава Ленорман все росла. Со свойственной ей скромностью она писала: «Мною интересуются в Америке, я имею тысячи клиентов в Африке, дивное мое волшебство служит компасом для правительств; в Европе среди обращающихся ко мне значатся все выдающиеся и умные люди». Росло и ее благополучие; она обзавелась дорогой мебелью, картинами, — на стенах двух ее гостиных висели произведения Миньяра, Греза, Ван Дейка и Рембрандта!


XIII


По-видимому, дела Ленорман и особенно ее близость к Жозефине со временем стали раздражать Наполеона. Она, правда, утверждала, что он и сам был ее клиентом. Однажды, рассказывает Сибилла, к ней явилась какая-то деревенская женщина, оказавшаяся глухой и неграмотной. Она принесла записку: одно лицо желает получить гороскоп... Не буду утомлять читателя однообразными подробностями — были получены необходимые сведения, день и месяц рождения, любимый цветок, любимое животное и т.д. Звезды сразу открыли Сибилле, какое лицо послало к ней глухую, не умеющую читать деревенскую женщину. Сибилла составила изумительный гороскоп и присоединила к нему несколько политических советов: не надо воевать с Испанией, не надо задевать папу. «Император был поражен». Он, собственно, и погиб оттого, что не послушался советов Ленорман. Гороскоп же 11 декабря 1809 года поступил в архив парижской полиции. Столь удивительная точность — 11 декабря 1809 года — действует на воображение и теперь: пишущий эти страницы рылся в полицейском архиве F-7: вдруг и в самом деле там есть гороскоп Наполеона? Никакого гороскопа не оказалось; в F-7 вообще очень мало относящихся к Сибилле документов, да и они особого интереса не имеют. Ремесло Ленорман, очевидно, не прошло для нее даром. Под конец жизни ей просто стало трудно говорить правду{87}.

В 1803 году мадемуазель Ленорман была арестована, — по ее словам, за то, что высказалась против высадки в Англию. Через некоторое время ее выпустили на свободу. Колдовство за деньги можно было бы подвести под ту или другую статью уголовного закона, да с законом и не очень тогда считались. Вероятно, у Сибиллы нашлись влиятельные покровители. Позднее Наполеон запретил Жозефине встречаться с Ленорман — и тоже не достиг цели: они продолжали встречаться тайно. В 1809 году 11 декабря «в понедельник, посвященный «Диане», Сибилла была арестована вторично. Этот свой арест она впоследствии описала в самой драматической форме{88}. Сбиры, в числе которых было лицо, занимавшее высокий пост в полиции, долго ее допрашивали. Она держалась необычайно мужественно. Объяснила, что ей было заранее известно об ожидающем ее аресте. Высокопоставленное лицо, видимо, заинтересовалось: откуда же это ей было известно? Ленорман пояснила: ей все заранее сообщает «гений Ариель, дух сверхнебесный и весьма могущественный» («esprit super-céleste et très puissant»).

Высокопоставленное лицо сразу увяло: вероятно, оно предполагало, что сведения могли поступать к Сибилле от существа более земного. Сбиры отвезли Ленорман в тюрьму, отобрав у нее четыре тома «Физиогномонии» Лафатера, магическую палочку, талисман, тридцать три греческих жезла, огненное зеркало и другие предметы первой необходимости.

Ленорман уверяла, что второй ее арест был связан с разводом императора: она открыла Жозефине, что Наполеон хочет ее покинуть. Императрица бросилась к мужу. Наполеон разгневался: «Какой предатель сообщил вам это? Пусть же он трепещет!» «Нет предателя, но я все знаю, — ответила Жозефина, — мне все сказала мадемуазель Ленорман!» и т.д. Небольшая (очень небольшая) доля правды в этом рассказе не исключается. О возможности развода императорской четы в Париже поговаривали давно. Не было бы ничего удивительного, если бы Сибилла и в самом деле сообщила что-либо об этом Жозефине. Имел ли отношение к этому делу арест гадалки, не берусь сказать.


XIV


Император действительно давно подумывал о разводе — главным образом по соображениям династическим: Жозефина не дала ему детей; это было главным горем всей ее жизни. При дворе образовалась партия, стоявшая за развод и за новый брак либо с русской великой княжной, либо с австрийской эрцгерцогиней. Наполеон то внимательно выслушивал соображения руководителей этой партии, то внезапно приходил в ярость: как они смеют вмешиваться в его интимные дела? Он сам не знал, как быть.

Наполеон любил Жозефину, хоть она порою чрезвычайно его раздражала и хоть относился он к ней, как к странному существу непонятной ему породы. Жозефина вела образ жизни, вызывавший изумление у императора. Госпожа де Ремюза оставила нам подробное описание дня Жозефины. Она по утрам ежедневно посвящала туалету около трех часов, затем много раз переодевалась и три раза в день меняла белье. У нее было четыреста шалей и несметное число платьев, стоивших по 40, 50 и по 100 тысяч франков. Целый день в ее апартаментах сменяли друг друга какие-то поставщики, портнихи, модистки, с которыми она обращалась, как с лучшими друзьями; никакого этикета Жозефина не признавала: зачем эта ерунда? Модисткам и портнихам она неизменно рассказывала все свои семейные дела и огорчения; не имела секретов и от горничных. Жозефина не читала ни книг, ни газет — там одни неприятности, — ничего не делала целый день и нисколько не скучала. Наполеону было жаль Жозефину. Вдобавок он опасался, что народу его развод не понравится. В этом он и не ошибся. Народ и в особенности старая гвардия были разводом возмущены: он не должен был бросать «свою старуху» ради какой-то иностранной принцессы! Простые люди любили Жозефину за ее простоту. Император колебался мучительно и долго, обдумывал самые невероятные планы, вплоть до возможности симулировать беременность Жозефины и объявить подкидыша ее сыном и наследником престола!

Картина была весьма странная. Наполеон был женат, официально никто о разводе не заикался. Но в то же время, в порядке дипломатических переговоров, ему спешно подыскивалась подходящая невеста. При дворе об этом знали многие; не могла в конце концов не узнать и сама Жозефина. Руководители партии развода становились все смелее. Как на беду, за несколько лет до того, в марте 1806 года, император издал закон, по которому принцы царствующего дома лишены были права на развод. Знаменитый юрист Камбасерес любезно взял на себя юридическую сторону дела. Были найдены в истории прецеденты: развелся с женой Генрих IV, развелся Филипп Август, развелся, наконец, сам Карл Великий!

Сцены развода много раз описывались историками. 30 ноября 1809 года император обедал с императрицей. «За обедом было ледяное молчание». Затем Наполеон приказал всем выйти. Через несколько минут из комнаты донеслись страшные, раздирающие душу крики. Дворцовый комендант де Боссе вбежал в кабинет. Императрица в истерике каталась по ковру. Придворные бросились за лейб-медиком. Вдруг Жозефина лишилась чувств. При всей своей простоте и непосредственности, она в некоторых отношениях превосходила Сару Бернар. Дворцовый комендант с Наполеоном подняли императрицу и бережно перенесли ее на диван. Не открывая глаз, она сердито прошептала Боссе: «Не давите так крепко...»

Чтобы утешить Жозефину, Наполеон подарил ей Рим! Из Рима будет сделано особое владение, оно отдается императрице. Не всякий муж, конечно, мог при разводе сделать такой подарок жене; однако Жозефина слышать о нем не хотела: зачем ей Рим? что ей делать в Риме? она предпочитает остаться в Париже. Император согласился и на это: вместо Рима Жозефине были подарены Елисейский дворец, Мальмезон, охотничий замок Наварр. Ей назначили пенсию в три миллиона франков в год. Долги ее были уплачены. За ней оставался императорский титул, и даже было обещано, что на придворных церемониях она будет иметь преимущество в ранге перед новой императрицей. Наполеон, по-видимому, был чрезвычайно доволен, что отделался. На радостях он объяснял Жозефине, что их отношения останутся прежними: ведь он будет часто ее навещать.


XV


После развода с Жозефиной произошло странное явление: она по-настоящему влюбилась в Наполеона. В пору их брака в ее чувствах к мужу, повторяю, преобладали благоговение и страх. Теперь чувства Жозефины нельзя было назвать иначе, как страстной влюбленностью. Вскоре после семейной сцены император посетил ее в их Мальмезоне. Она плакала в течение всего визита. Посещал он ее и позднее, вначале чаще, потом реже, — все, как бывает. Перед каждым свиданием, во время свидания, после свидания были слезы; за ними следовали мечты о новой встрече.

Многое в психологии Жозефины так же непонятно, как трогательно. Она сама советовала Наполеону жениться на Марии Луизе; вела даже об этом, по своей инициативе, переговоры с госпожой Меттерних! Когда у Наполеона родился сын, страстное желание Жозефины: увидеть его. Ценой больших усилий она устраивает встречу: маленького римского короля привозят в колясочке в Багателль. Наполеон все это принимал как должное. В письмах к Жозефине он сообщает разные сведения о своем сыне. В одном из писем считает даже нужным уведомить ее: «Императрица (т.е. Мария Луиза) очень меня любит!» Быть может, он думал, что известие это должно крайне обрадовать Жозефину. А скорее написал первое, что пришло в голову: он был очень занят, ему некогда было размышлять о чужой душе.

Жозефина показывалась в обществе, но ее появление, естественно, вносило холодок. Она это замечала — и плакала. Плакала она вообще беспрестанно. После приезда в Париж Марии Луизы присутствие двух императриц стало вызывать многочисленные неудобства. Наполеон позаботился о том, чтобы Жозефина бывала в столице возможно реже. Она путешествовала, жила в Мальмезоне, в охотничьем замке — и плакала.

Не надо, впрочем, думать, чтобы горе отражалось на ее образе жизни. Поставщики от нее не выходили. Несмотря на свой огромный доход, Жозефина еще ухитрилась заново задолжать до двадцати пяти миллионов франков. Между тем прожила она после развода лишь пять лет (пережив крушение империи); умерла скоропостижно, проболев всего два дня. Мадам де Ремюза рассказывает, что за несколько часов до своей кончины императрица была очень озабочена: какой пеньюар надеть? — в этот день ее должен был посетить в Мальмезоне император Александр: «Она отошла в мир иной вся в лентах и розовом атласе...»


XVI


Ленорман и во второй раз оставалась в тюрьме недолго. Но для нее, как и для ее покровительницы, началось время упадка. Предсказывать было трудно, Жозефина больше ничего не знала. Как будто стала проходить на гадание и мода. Из-за этого ли или из-за ареста Сибилла стала врагом существовавшего строя. По крайней мере, когда союзники вступили в Париж, Ленорман, с эмблемой Бурбонов, вышла навстречу казакам, которых она почему-то именует «возлюбленными сынами Меркурия». По ее словам, публика немедленно ее узнала и устроила ей овацию: «Да здравствует король и мадемуазель Ленорман! Она предсказала 1814 год!»

Сибилла всячески старалась войти в милость к Бурбонам. Но это ей не удавалось. Мода не желала возвращаться. Ленорман ушла в литературу. Большая часть ее книг написана после Реставрации. Немногим известно, что она написала первую биографию императрицы Жозефины. О ее произведениях у историков вспоминать не принято — и напрасно. Разумеется, врала Ленорманша очень много, но если уметь читать книги, то можно выудить правду и из этой. А едва ли кто лучше знал Жозефину, чем Сибилла. Книгу свою она посвятила императору Александру, к которому ездила в Аахен, — там тоже гадала. Царь относился к ней благосклонно. В предисловии к книге Сибилла напечатала письмо за подписью князя «Валкуского» (очевидно, П.М.Волконского), помеченное 6/18 октября 1818 года и извещающее ее о том, что царь принимает посвящение и жалует ей бриллиантовое кольцо. В предисловии же ко второму выпуску сообщалось, что Наполеон на острове святой Елены заливался слезами умиления, читая книгу госпожи Ленорман, и в частности посвящение императору Александру: «Слезы лились из глаз великого человека» и т.д. Наполеон скончался незадолго до выхода второго выпуска, и не использовать его в рекламных целях было, конечно, грешно. Дружба г-жи Ленорман с Жозефиной продолжалась и после развода. Получив известие о внезапной болезни императрицы, Сибилла бросилась в Мальмезон, — «могла лишь поцеловать мертвое тело».

Ленорман пережила Жозефину почти на тридцать лет. О старой гадалке больше никто в Париже и не говорил. Она была богата, занималась какими-то спекуляциями. Но, по-видимому, ее пророческий дар терял силу на бирже: она потеряла на спекуляциях значительную часть того, что дало ей человеческое легковерие.

На чужом легковерии была построена вся ее жизнь, — в этом, собственно, единственный интерес ее. Госпожа Ленорман жила в ту эпоху, для которой считается особенно характерной вера в разум, в его мощь, в его права. Клиентами же ее были самые известные люди мира! Я сопоставил жизнь Сибиллы с жизнью Жозефины Богарне. Это, конечно, область «малой истории». Но сопоставление казалось мне занимательным именно потому, что так ясно на нем проявляется тесная связь между малым и большим. Все здесь было торжеством случая. «Случай — это псевдоним Господа Бога, когда он не хочет подписывать свое имя», — говорит французский поэт. Верховному Промыслу и в самом деле нечего было бы подписывать в делах этих двух женщин, довольно близко стоявших и к большой истории—к настоящей.

Друзей и близких у мадемуазель Ленорман не было. После ее кончины наследники сообщили официальному биографу, что она «умерла девственной, как Ньютон»! Тот же официальный биограф говорит, что скончалась Сибилла 25 июня 1843 года. Но, кажется, это не совсем точно. По крайней мере, в номере «Journal des Débats» от 28 июня 1883 года мне попалась следующая заметка:

«Вчера, 72 лет от роду, умерла женщина, о которой много говорили, знаменитая гадалка, мадемуазель Ленорман. Она, говорят, оставила 500 000 франков племяннику, офицеру нашей армии в Африке».


Поездка Новосильцева в Лондон


I


В инструкции, которой император Александр I снабдил уезжавшего в Лондон Н.Н.Новосильцева, было сказано:

«Почему нельзя было бы определить таким образом положительное международное право, обеспечить преимущество нейтралитета, установить обязательство никогда не начинать войны иначе, как по истощении всех средств, представляемых посредничеством третьей державы, и выяснив таким образом взаимные претензии и средства для их улажения? Вот на каких началах можно будет устроить всеобщее умиротворение и создать лигу, в основание которой должен быть положен, так сказать, новый кодекс международного права, который, будучи одобрен большинством европейских государств, естественным образом сделается непременным законом для кабинетов, в особенности потому, что желающие его нарушить рискуют вызвать против себя силы новой лиги. К этой лиге, наверное, приступят мало-помалу все державы, утомленные от последних войн...

Необходимо также, чтобы каждое государство было составлено из однородных народов, подходящих друг к другу и симпатизирующих правительству, ими управляющему».

Это, разумеется, еще не «ковенант», — устава Лиги Наций в инструкции искать не приходится. Однако должно признать, что основная идея Лиги и самое слово, и принцип самоопределения народов выражены здесь совершенно точно. Если мы обратимся к воспоминаниям и проектам американских политических деятелей 1918—1919 годов, то найдем в них почти дословное совпадение с фразами русского дипломатического документа начала XIX столетия.

Французский текст этого документа (точный ли?) напечатан во втором томе воспоминаний князя Адама Чарторийского. Русский — до сих пор в полном виде не опубликован. Приведенную выше цитату я заимствовал у Мартенса. Трудно понять, почему в его многотомном труде лишь в извлечении дается документ столь исключительной важности. Вероятно, это объясняется тем, что лет сорок тому назад, когда печаталось «Собрание» Мартенса, план Лиги Наций мог казаться только милой шуткой (хотя составитель называет инструкцию «любопытнейшей»). Однако почти все историки Александровского времени, от Богдановича до Валишевского, уделили новосильцевской инструкции немалое внимание. Она того стоила.

Нельзя сказать с полной уверенностью, кто именно был автором документа. Больше всего, по-видимому, потрудился над ним Чарторийский со своим помощником Пиатоли. Но в обсуждении и в составлении инструкции бесспорно принимали близкое участие и царь, и Новосильцев. Правильнее всего было бы ее считать общим трудом людей, составлявших так называемый «Комитет общественного спасения», хотя формальные заседания Комитета прекратились в 1803 году.

«Почему нельзя было бы?..» — спрашивала инструкция. Вопрос до некоторой степени остается открытым:

В самом деле, почему нельзя было бы?


II


Тайный, или Негласный, комитет при царе, шутливо именовавшийся «Комитетом общественного спасения», был странным и своеобразным учреждением, — вероятно, такого никогда нигде в мире не было. В исторической науке ему не повезло: не ругал его только ленивый. Историки отмечали молодость участников Комитета, их неопытность, их французское воспитание и незнакомство с русским народом. Указывалось, что Чарторийский впоследствии стал врагом России, что Новосильцев и Кочубей на старости лет заняли высокие государственные посты и при новых настроениях отнюдь не проявляли либерализма. Говорилось о личных недостатках ранних сотрудников Александра I, о чрезмерном пристрастии к спиртным напиткам одного из них, о чрезмерном пристрастии к деньгам другого. Однако факт бесспорный: с работой этого Комитета, которая и продолжалась всего два года, так или иначе связаны лучшие реформы новейшей русской истории; а кое-что из созданного им просуществовало почти сто двадцать лет, до прихода к власти большевиков (о настоящем, парижском, Комитете общественного спасения, пожалуй, этого не скажешь, хоть им тоже было сделано очень много). Да и по личному своему составу Негласный комитет был весьма интересным явлением. В династии Романовых, если не считать Петра, Александр Павлович, «коронованный Гамлет», был самым выдающимся человеком. Недюжинными людьми, каждый по-своему, были и другие члены Комитета: Новосильцев, Чарторийский, Кочубей и Строганов.

Комитет составился более или менее случайно из людей, которых царь, по их взглядам, способностям и образованию, считал подходящими для осуществления либеральной программы. В своем известном письме к Лагарпу Александр Павлович писал: «Нужно будет стараться, само собой разумеется, постепенно образовать народное представительство, которое, должным образом руководимое, составило бы свободную конституцию, после чего моя власть совершенно прекратилась бы... Дай только Бог, чтобы мы когда-либо могли достигнуть нашей цели — даровать России свободу и предохранить ее от поползновений деспотизма и тирании. Вот мое единственное желание». Едва ли нужно напоминать об особенностях красноречия ученика Лагарпа и о том, что пожелания письма были «программой-максимум» — в житейском смысле этого выражения, — т.е. тем, что заведомо выполнено не будет. Не очень подошла Россия к этой программе — максимум и с тех пор. Однако пять молодых людей, правивших в течение двух лет самой большой империей в мире, исходили теоретически именно из этой программы.

Собирались они раз в неделю в Зимнем дворце. Было твердо решено, что заседания Комитета будут происходить в глубокой тайне. По понедельникам царь приглашал на обед гостей. После окончания обеда Новосильцев, Чарторийский, Строганов и Кочубей уходили с другими гостями, затем таинственно возвращались и устраивались в небольшом кабинете Александра I (во внутренних покоях). Туда так же таинственно приходил затем и царь. Тайна нужна была потому, что это был «Комитетобщественного спасения»: формально власть по всем ведомствам оставалась у старых сановников, которые на заседаниях Негласного комитета шутливо именовались «инвалидами», — нельзя же было их всех сразу просто уволить в отставку. Но, по существу, все дела решались в Негласном комитете. Надо ли говорить, что о его секретнейших заседаниях немедленно затрубил весь Петербург?

Заседания велись без всяких формальностей и протоколов. Но, по счастью, самый молодой из членов Комитета, граф П.А.Строганов, дома всякий раз записывал то, что происходило на заседании, и записывал очень аккуратно (протоколы дело нелегкое, есть и секретари «Божьей милостью»). Записи эти сохранились в строгановском архиве. Полный текст их напечатал великий князь Николай Михайлович. Только с тех пор и можно точно себе представить картину заседаний Негласного комитета.

Разумеется, в этой статье не приходится говорить, по существу, о деятельности «Комитета общественного спасения», — она достаточно известна. В связи с занимающей нас темой достаточно упомянуть о его духе, о колорите этой странной картины. Здесь самое удивительное, пожалуй, — та независимость, которую участники заседаний проявляли в отношении императора. Она представляется поистине невероятной. Почти без преувеличения можно сказать, что царь на заседаниях был в загоне. Стоило ему высказать какое-либо суждение, как на него набрасывался тот или другой из участников заседания, — иногда и все сразу. Выговоры и наставления ему делались беспрестанно: то не так, это не так, — Александр обычно смущенно оправдывался. Не очень стеснялись члены Комитета в своих выступлениях и по существу. Приведу только один пример.

Обсуждался вопрос о крестьянах. Новосильцев заметил, что не следовало бы слишком поспешными мерами раздражать дворянство, с риском вызвать неудовольствие и волнение. Царь склонен был с этим согласиться. Кочубей, Чарторийский и Строганов возражали. «В вопросе об освобождении крестьян, — сказал граф Строганов, — заинтересованы два элемента — народ и дворянство; неудовольствие и волнение относятся, очевидно, не к народу. Что же такое наше дворянство? Каков его состав? Каков дух его? Дворянство состоит у нас из известного числа людей, которые сделались дворянами только при помощи службы, которые не получили никакого воспитания и все мысли которых направлены только к преклонению перед властью императора. Ни право, ни справедливость, — ничто не может породить в них даже идеи о самомалейшем сопротивлении. Это класс общества самый невежественный, самый презренный, по духу своему самый тупой». Сказано это было в присутствии царя, на собрании четырех правивших государством знатных дворян! Любопытно и то, что о невозможности «самомалейшего сопротивления» царю со стороны дворянства говорилось вскоре после ухода в отставку графа Палена, меньше чем через год после цареубийства 11 марта, — в нем, однако, принимали участие только дворяне. Тем не менее слова Строганова ни с чьей стороны возражений и протестов не вызвали.

На другом заседании тот же Строганов, по-видимому, просто выбранил царя. До нас дошло письмо, написанное им Александру I в 1802 году. «Я должен, Государь, принести Вам извинения за резкость, с которой я вспылил при вчерашнем споре. Я знаю, что Вы снисходительны, иногда даже слишком, но я знаю также, что я дурно поступил...» Сожалею, что нельзя привести все письмо: оно чрезвычайно интересно. Дошел до нас (с факсимиле) и ответ императора: «Дорогой друг, да вы, кажется, совсем с ума сошли! Могу ли я обвинить вас в том, что является лучшим доказательством вашего интереса ко мне и вашей преданности общественному благу... Лучшее доказательство дружбы, какое вы можете мне дать, — браните меня, как следует, когда я того заслуживаю».

Добавлю, что, собственно, никакой дружбы не было. Члены Комитета едва ли очень любили друг друга, — только рано умерший Строганов сохранил до конца добрые отношения со всеми. Не слишком они любили и Александра Павловича, насколько можно судить по их письмам и воспоминаниям. Один из них называет его (как Клемансо Вильсона) «чистосердечный», — на заказ трудно было бы придумать эпитет, который меньше подходил бы Александру Павловичу! Князь Чарторийский говорит в письме к Строганову (от 6 февраля 1806 года): «Император все тот же, страх и слабость по-прежнему очень велики. Мы всего боимся; ни на что решительное мы не способны... Это смесь слабости, неуверенности, страха, несправедливости, бессмыслия, приводящая в скорбь и в отчаяние».

Что же объединяло этих людей? Личных побуждений, по крайней мере в ту пору, у них почти не было, — поскольку эти побуждения могут отсутствовать в человеческих делах. «Девиз нашего союза, — вспоминал через много лет один из членов Негласного комитета, — заключался в том, чтобы стоять выше личного интереса, не принимая наград и отличий». Это было почти правдой. Большинству из них и не были нужны награды, еще менее того деньги. Отцы Строганова и Чарторийского принадлежали к богатейшим людям Европы. Связь их между собой, как и общая их связь с императором, была чисто идейной. Негласный комитет напрасно даже и в шутку именовался «Комитетом общественного спасения», — ни малейшего сходства в делах с грозным учреждением Французской революции у него не было. Но это был один из первых рассадников русского либерализма. Или, если угодно, по новой терминологии, это была одна из колыбелей «ордена русской интеллигенции», — Комитет, кстати, не ставил себе задачей прорубить окно в Азию.

К «ордену» в 1801—1804 годах мог бы считаться принадлежащим и сам царь. Если судить по записям Строганова, то Александр I был даже самым «левым» из членов Комитета. Собственно, лишь по стилю и можно отличить то, что тогда говорил царь, от того, что писал Радищев. О радикализме русского императора Наполеон с недоумением и с насмешкой вспоминал на острове святой Елены. Разводил руками и Талейран, которого, казалось бы, удивить было трудно: он знавал Дантона и Робеспьера. Другие члены кружка не шли, пожалуй, и на словах так далеко. Граф Строганов говорил о русском народе приблизительно то же, что говорили о нем, например, либеральные земцы семидесятых годов. Только говорил он это не по-русски, а по-французски, и не на земском собрании в Тверской губернии, а во внутренних покоях Зимнего дворца, — вот куда забралась одна из «колыбелей»! Титулы, аксельбанты и даже майораты, по существу, ничего не меняли. Участие царя, правда, меняло очень многое (и с поправкой на «программу-максимум»). Именно за него Негласный комитет попал в наши прежние учебники истории, правда, с неодобрительной отметкой, относившейся к «духу неопределенного либерализма».

Неопределенный либерализм, барское прекраснодушие! Теперь это смешно — теперь все смешно. Что же другое получило удовлетворительный балл на кровавом экзамене так удачно сложившейся истории? Со временем, когда отведут душу историки русского либерализма, они, вероятно, признают, что люди Негласного комитета, с их неудачами, с их слабостями, с их любовью к громкому слову, входили в очень большую российскую традицию, которой и на Западе, пожалуй, не было равной. Эта традиция на территории России кончилась с октябрьским переворотом. Возродится? Может быть. Скорее, однако, никогда не возродится.

В этой среде возникла и мысль о Лиге Наций. Необязательно быть фанатическим поклонником Женевского учреждения, — пишущий эти строки не опасается зачисления в список фанатических поклонников. Но какая же культура может отказаться от заявления авторских прав, хотя бы и очень отдаленных, на идею, столь нашумевшую в мире?


III


Напомню в нескольких словах международное положение того времени. Амьенский мир был расторгнут, по утверждению французов, Англией, по утверждению англичан, — Францией. Наполеон собирал в Булони для переброски через Ла-Манш силы, которые в ту пору считались огромными. 21 марта 1804 года был расстрелян герцог Энгиенский. Теперь в Париже и в других французских городах есть улицы, названные в память герцога, и есть другие, названные в память главных его убийц. Но тогда это событие вызвало ужас и негодование, поделив мир на два лагеря. Шведский король Густав заявил протест и, не получив ответа, велел вручить французскому поверенному в делах ноту, в которой говорилось о «неприличных и дерзких действиях господина Наполеона Бонапарте». Заявила протест против расстрела герцога и Россия, — Талейран ответил ядовитым намеком на цареубийство 11 марта. Настоящей войны еще не было, но дело шло к настоящей войне.

Историки, по обычаю, долго и безрезультатно спорили, кто именно был ее главным виновником. Есть труды, в которых Наполеон изображается профессиональным пацифистом вроде графа Куденгова-Калерги. Эти труды забавны — и только. Однако можно считать установленным, что французский император не так уж стремился в ту пору к войне. И то же самое можно считать установленным относительно Англии, России, Австрии. Указываемые историками социально-политические причины войны довольно ничтожны, по сравнению с ее последствиями и жертвами, — это бывает довольно часто. Психологией большая история занимается мало, предоставляя ее так называемой малой истории. Из мемуаров же вывод о преобладавшем тогда настроении можно сделать приблизительно такой: «Мир дело хорошее, но при случае отчего бы и не повоевать?»

Большая история ставила вопрос: нужна ли была война правящим классам александровской России? Сколько-нибудь разумный ответ, конечно, говорил: нет, нисколько не была нужна. Но обратимся наудачу к малой истории, — вот отрывок из частного письма ничем особенно не замечательного русского молодого человека (князя Михаила Долгорукого). Он впервые попал в Париж и в полном восторге писал оттуда (по-русски) сестре: «Описать тебе образ жизни, который я здесь веду, удовольствия, развлечения в Париже, дурачества на масленице, на маскарадах, любезности, которые мне говорят маски, удивление всех и каждого, что в России говорят по-французски так же хорошо, как в Париже; что в такой дали есть люди порядочные; высказать тебе невежество молодых людей, которые думают, что Петербург в Сибири; передать тебе любезности женщин, совершенство танцев, говорить тебе о тех, может быть, пятидесяти дамах, которых я посетил, где я отлично принят и где уже не чужой; говорить тебе о г-же Стааль, к которой иду сегодня вечером, о Лагарпе, которого увижу завтра, об академиях, лицеях, музеях и пр. и пр., — да, пересказать все это для меня невозможно». Казалось бы, хорошо: и пятьдесят дам, и «академии, лицеи, музеи», и уж никаких следов ненависти к «жакобенам» (они же «якубинцы»). Однако в том же письме мы читаем: «Не воображай, что я очень влюблен, нет, наперекор женщинам, наперекор черту я чувствую, что во мне есть страсть сильнейшая, это — страсть к войне, я чувствую, как моя кровь бьется и как не по мне такое место, где чересчур много забав».

Политическая история разъясняет, что Амьенский договор был расторгнут главным образом из-за Мальты, — это из-за крошечного острова две великие державы вели в течение десятилетия борьбу не на жизнь, а на смерть. Точно так же и русские правящие классы не могли примириться с тем, что «Генуя и Лукка стали не больше как поместьями фамилии Бонапарте». Экономическая история добавляет ряд ценных соображений о вывозе русских продуктов (в частности, пшеницы и пеньки), настоятельно диктовавшем русским помещикам коалицию с Англией из элементарного классового интереса. Нисколько не оспаривая этих соображений, мы, быть может, вправе, «в порядке поверхностного и вульгарного подхода к историческим событиям», остановиться и на приведенном выше письме рядового представителя правящих классов России, — думаю, кое-что в причинах войны объясняет и оно. Психология молодого Долгорукого не слишком тесно связана с «Генуей и Луккой», с пшеницей и пенькой. Он, кстати сказать, был очень скоро убит в сражении и, по всей вероятности, так и не успел извлечь классовых выгод от коалиции с Англией.

Я цитирую это письмо потому, что его настроения имели, конечно, некоторое сходство с настроениями членов Негласного комитета и Александра I: с одной стороны, Лагарп и «академии», Париж чудесный город, французы очень милый народ, пусть делают у себя что хотят. С другой стороны, отчего бы и не повоевать? Страшно вымолвить: что, если следы такой психологии были в молодости и у самого Питта? Ведь в ту пору, как он в качестве первого министра Англии стал делать мировую историю, ему было 23 года! Теперь он, в этом возрасте, не везде в Европе имел бы даже избирательное право.

Выводы из малой истории, не скрываю, могут быть сделаны неутешительные. Да вот, хотя бы сейчас, сколько молодых (и не молодых) немцев в «Стальной Каске» или в боевых дружинах Гитлера воспринимают жизнь приблизительно так же, как ее воспринимал 130 лет тому назад князь Михаил Долгорукий. Разумеется, та война была иная: с приключениями, с передвижениями, с раззолоченными мундирами, с кавалерийскими атаками. Но зато были у нее и другие стороны, которых теперь нет и которые воображение прельщать не могли: тогда операции, например, производились без наркоза, и лазареты были настоящим адом. Притом воображение вещь капризная. Позволю себе привести отрывок из старой своей статьи 1918 года: «Последняя война, война войн!.. Мир бесконечно устал от побед и поражений, от Цорндорфов и Кунерсдорфов. Генерал Бернгарди, восторженный певец воинствующего пангерманизма, писал недавно статьи, под. которыми охотно подписалась бы покойная Берта Зутнер. Но это ничего не значит. Люди отдохнут, подрастут младшие братья, все начнется, быть может, сначала».

По-настоящему тогда, как и теперь, добивались войны лишь немногочисленные группы людей в разных странах. В Петербурге настроения были разные. В ту пору и возникла мысль о поездке Новосильцева в Лондон.

Император Александр говорил, что «Россия и Англия — единственные державы в Европе, не имеющие враждебных между собой интересов», — изречение, явно свидетельствующее о непрочности основных правил, которыми определяется национальная политика. Англия уже находилась в состоянии войны с Францией. В Петербурге возникла мысль: нельзя ли все же примирить обе страны и образовать Лигу Наций? Каждой стране надлежало дать «наиболее свойственные границы». Надлежало также «определить ясно взаимные международные обязательства, которые имели бы силу закона для всех европейских держав и, в случае нарушения их кем-либо, обращали против него общие силы всего союза». Один из членов Негласного комитета писал в глубокой старости, что целью было «создание новой эры, основанной на всеобщем благополучии и на правах каждого». Наполеоновскому «безумию мировой власти» предполагалось противопоставить «политику, которая, если угодно, зародилась в безумии мира и справедливости». Александр Павлович и Новосильцев не теряли надежды, что идея Лиги Наций может увлечь не только Питта, но и Наполеона. Если б она, однако, сердца Наполеона не зажгла, тогда — что же делать? — оставалось начать войну с Францией, — разумеется, последнюю войну. Новосильцев должен был выработать основы русско-английского союза.


IV


Посол Негласного комитета выехал из Петербурга в Англию 23 сентября 1804 года, — это было в ту пору нелегким путешествием. Противный ветер загнал корабль снова в Кронштадт; Новосильцев направился вторично через Швецию и лишь 4/16 ноября прибыл в Лондон. Прибыл — и тотчас оказался в политической атмосфере, весьма непохожей на петербургскую.

Русским послом в Англии уже лет двадцать состоял граф С.Р.Воронцов. Это был замечательный человек, очень умный, независимый и порядочный. Подобно членам Негласного комитета, он был западником и либералом — но совершенно иного оттенка. В отличие от большинства русских западников, воспитавшихся либо на французской, либо на германской культуре, Воронцов был «англоман» (заметим, кстати, что слов «франкоман» и «германоман» у нас никогда не существовало). Петербургские недоброжелатели графа считали его даже совершенным англичанином, — говорили, что в нем и русского ничего не осталось: будто бы он сам это чувствовал и ежедневно за обедом съедал настоящий русский малосольный огурец, чтобы не потерять связи с родиной. Шутка как шутка, но в Англию граф Воронцов был в самом деле почти влюблен. После разрыва Амьенского мира, когда десятки тысяч англичан стали записываться в армию добровольцами, русский посол объяснял в докладе правительству: «Таково действие хорошего правления, при котором закон равен для всех, правосудие неподкупно, жизнь, честь и собственность каждого в полной неприкосновенности».

В Петербурге Воронцова считали противником самодержавной власти. Это было не вполне верно. Семен Романович действительно говорил, что такой огромной страной, как Россия, не может править один человек, будь это сам Петр Великий. Однако он возражал и против конституционных стремлений, утверждая, что «в неподготовленной, невежественной и развращенной стране» они непременно приведут к революции и к гибели государства. Делам императрицы Екатерины Воронцов совершенно не сочувствовал по самым разным причинам, в том числе и потому, что у власти были люди без роду и племени, Бог знает кто, «des Чулков». Не очень сочувствовал он и деятельности Негласного комитета. Программе — максимум Александра Павловича граф Воронцов противопоставлял весьма скромную программу: он советовал царю возможно решительнее «исправлять нравы», распространять просвещение, назначать умных министров и честных чиновников. «Надо прогнать идиотов» («il faut congédier les idiots»), — сокращенно выражает он свой совет. Это, конечно, была программа-минимум.

Добавлю, что и в такую программу русский посол в Лондоне верил, кажется, довольно плохо. Граф Воронцов был пессимист, что не очень вяжется с англоманством: англоманство (не говорю, разумеется, английский дух), по существу, включает в себя систему самовнушения, по крайней мере в области политической. Англоман должен находить, что все идет очень хорошо и с каждым днем будет идти все лучше и лучше. С.Р.Воронцов, напротив, склонялся к мысли, что все идет очень плохо и с каждым днем будет идти все хуже и хуже. В частности, он был убежден, что на Россию надвигается «революционная чума». «Мы ее не увидим, — писал он в 1792 году своему старшему брату, — но мой сын ее увидит. Поэтому я твердо решил научить его какому-либо ремеслу, например, слесарному или столярному. Когда его вассалы ему заявят, что он им больше не нужен и что они желают разделить между собой его земли, он будет своим трудом зарабатывать хлеб, да еще получит почетное назначение на службу в будущий муниципалитет в Пензе или в Дмитрове. Ремесло лучше ему пригодится, чем греческий и латинский языки или математика». Сын графа не стал ни столяром, ни слесарем — он стал светлейшим князем, генерал-фельдмаршалом и кавказским наместником. Однако мы теперь не будем утверждать, что Воронцов уж так грубо ошибался, — вот только времени он не рассчитал, да еще идиллию пензенского муниципалитета, после восстания «вассалов», представлял себе не совсем точно (если не делать поправки на меланхолическую иронию Семена Романовича).

Писал все это Воронцов на французском языке. По-русски он писал редко, по-старинному, не очень правильно, но чрезвычайно ярко. Французский язык он предпочитал всем другим, Францию же по-настоящему ненавидел, — эту ненависть просто трудно понять в таком умном человеке. Все зло в Европе граф приписывал «французской инфлюенции», что доходило у него и до смешного. Так, в Англии принц Уэльский, будущий король Георг IV, имел прочную репутацию кутилы, — в этом тоже были виноваты французы: они, писал (в виде исключения, по-русски) Воронцов, «стали с ним дружиться, водить его по дурным местам, спаивать Шенпанским, и, наконец, сие дошло до такой наглости, что посол граф Адемар сам ходил с ним неоднократно в домы публичных женщин и беспрерывно давал ему ужины, где никто не вставал из-за стола, а всех выносили».

Надо ли говорить, что С.Р.Воронцов не мог особенно сочувствовать идее Лиги Наций? «Французская инфлюенция», вероятно, им чувствовалась и в этом проекте; да ему, по крайней мере, на старости лет стали неприятны все вообще грандиозные проекты: Россия далеко, и слава Богу, — пока ей еще не опасны «двадцать Франциев и столько же Англиев». «У нас просто страсть к заключению союзов», — писал он брату в 1801 году. Во внешней политике Воронцов тоже предпочитал программу-минимум. Вдобавок поездка Новосильцева была, конечно, неприятна шестидесятилетнему дипломату и по личным причинам: послом в Англии был он, Воронцов, — зачем же сюда присылали нового человека гораздо его моложе?

В Петербурге это прекрасно понимали. Александр I недолюбливал Воронцовых, как недолюбливал всех вообще сановников, занимавших видные посты при императрице Екатерине. Однако он, вероятно, не хотел обижать старого посла. В Негласном комитете к Воронцову относились с большим уважением. Поручить ему переговоры о Лиге Наций было, разумеется, невозможно: его настроения были достаточно известны, и для такого дела вообще считался необходимым свой человек. Принято было решение — всячески замаскировать от посла настоящую цель поездки Новосильцева! Князь Чарторийский, управляющий министерством иностранных дел, два раза (в письмах от 18 августа и от 10 октября) сообщал Воронцову, что Новосильцев едет в Англию преимущественно с научной целью. Возник даже своеобразный проект — придать этой поездке особый, вполне частный характер: Новосильцев мог быть подходящим женихом для молодой графини Воронцовой. По-видимому, и научное, и матримониальное объяснение поездки Новосильцева очень мало подействовали на посла: он оказал гостю довольно холодный прием.

Потом личные недоразумения, кажется, отпали; дело пошло начистоту. Князь Чарторийский в своих воспоминаниях пишет об упорной оппозиции их планам со стороны Воронцова. Письма Новосильцева к императору Александру I также полны жалоб на систематическое противодействие посла. «Довольно, ежели я скажу, — пишет царю Новосильцев (24 декабря), — что труднее и беспокойнее для духа и неприятнее я ничего еще не встречал».

Однако дело было все-таки не в Воронцове, а в Питте.


V


Здесь очень сказалось то явление, которое французы передают труднопереводимым словом «ambiance» — атмосфера, дух. Дипломаты отлично это знают: для важных переговоров и теперь выбирают город с подходящей ambianсе — что кому нужно: немцы предпочитают Гаагу, французы — Женеву, Брюссель. Лондонская ambiance 1804 года довольно резко отличалась от петербургской.

Н.Н.Новосильцев при несомненном своем уме и способностях был человек чрезвычайно самоуверенный. По-видимому, он еще в Петербурге решил, что, в крайнем случае, если Питт не пойдет на уступки, можно будет его свергнуть при помощи разных тонких ходов и посадить в Англии другое правительство: добрая знакомая Новосильцева Ольга Жеребцова была, как известно, в близкой дружбе с принцем Уэльским. В первом же своем донесении царю (от 22 ноября) Новосильцев сообщает: «Теперь я обращаю старание мое на то, чтобы ввести в министерство лордов Гренвиля и Спенсера... Для доставления системе Вашего Величества нужной прочности я намерен сделать так, чтобы принц Валлийский, Фокс, лорд Мойра, Шеридан и Эрскин прицепились к оной сердцем и душою...» Он, очевидно, хотел править Англией при помощи своих людей! Полузакулисное пребывание на верхах власти в Петербурге несколько вскружило голову Новосильцеву. Легко было строить колоссальные планы в беседах с 27-летним русским императором. В Англии колоссальных планов необычной новизны не любят. Престарелый Дизраэли, принимая молодых государственных людей, являвшихся к нему на поклон, философски их поучал: «В этой стране можно сделать вот столько, — он чуть приподнимал одну ладонь над другой, — а вот столько уже нельзя», — добавлял многоопытный старик, приподнимая ладонь еще на несколько сантиметров.

До нас, к сожалению, не дошли беседы Новосильцева с Воронцовым. Есть, однако, основания думать, что пессимист посол сразу несколько охладил своего пылкого гостя. Вероятно, Воронцов объяснял Новосильцеву, что иностранцу свергнуть Питта никак нельзя, даже при помощи приятельницы принца Уэльского. Должно быть, Семен Романович вытаращил глаза, узнав (позднее) и о плане нового устройства мира: Лига Наций? Какая Лига Наций! Но это лишь мои предположения. О разговорах же с Питтом сам Новосильцев довольно подробно рассказал в докладах, посылавшихся им в Петербург. К сожалению, доклады эти целиком не напечатаны, и восстановить (очень неполно, быть может, и не совсем точно) картину беседы мы можем лишь по отрывкам, напечатанным у Мартенса и у Богдановича, да еще по воспоминаниям Чарторийского.

Питт твердо решился на борьбу с Францией до конца. Вдобавок и рассуждать ему больше не приходилось: Наполеон собрал большую армию в Булони, переброска ее через Ла-Манш считалась тогда делом трудным, но возможным, а успех высадки означал бы конец Англии как великой державы: через три дня французы, наверное, были бы в Лондоне. Требовалось спешно создать европейскую коалицию для отвлечения сил Наполеона. В этом деле главные надежды Питт возлагал на Россию. Он готов был даже поделить с ней преобладающее влияние в мире: в те времена историческим врагом считалась Франция. Глава английского правительства знал, что в Петербурге существовали разные настроения. Говорилось и о разделе Турции (чтобы отторгнуть от нее территории Южной Европы) с провозглашением Александра Павловича императором всех славян. Против титулов Питт ничего не имел. Он согласился бы и на более реальные уступки — но, разумеется, без излишества.

Разговоры о распространении русского влияния на Балканы шли и в Негласном комитете, — там все было не совсем определенно: Лига Наций не исключала всеславянского царства. Насколько можно судить, именно Новосильцев был главным «реалистом» Негласного комитета. У Чарторийского, у Строганова, быть может и у царя, на первом плане стояло переустройство Европы на новых началах «народного права». Новосильцев разделял эти мысли, но ударение он, кажется, еще в Петербурге ставил не совсем там, где его ставили другие. В Лондоне же это ударение у него стало перемещаться с необычайной быстротой, — главным образом, вследствие новой ambiance.

Первый министр, по-видимому, прямо начал беседу с практических дел. Для борьбы с Наполеоном одних русских сил недостаточно; надо привлечь Австрию и Пруссию. Необходимо поэтому выяснить, какую приманку им можно дать («les appâts qui pourraient les tenter»).

Это начало разговора вызвало у Новосильцева некоторую неловкость, — он еще не отвык от языка Негласного комитета. Русский уполномоченный ответил, что так можно впасть в исконный грех («retomber dans le défaut des premiers temps»): если начнется новое расчленение Европы, если каждый будет стремиться к тому, чтобы извлечь для себя выгоду, то трудно будет установить в мире новый порядок и народное право.

Питт, вероятно, был несколько удивлен, — быть может, и он к тому времени еще не потерял способности удивляться. Но в особое смущение не мог привести его и этот неожиданный язык — «музыка будущего», шедшая из Зимнего дворца в Петербурге: после 17-летнего пребывания на посту первого министра Англии он, наверно, привык ко всяким языкам и с любым человеком мог говорить так, как было удобнее и лучше (привык же Клемансо к языку Вильсона). По крайней мере, когда возникла речь о «новом международном кодексе», первый министр заявил, что всей душой сочувствует этой превосходной мысли. Правда, он выразил и некоторое сомнение: согласится ли какая-либо могущественная держава принять обязательное посредничество в важных международных спорах. Тем не менее Питт оказался горячим сторонником идеи Лиги Наций. Во всяком случае, это было дело будущего. Вопрос о приманках для Австрии и Пруссии требовалось разрешить теперь же. Со своей стороны, Новосильцев пошел на уступки: некоторые предложения этим странам, конечно, могли бы быть сделаны. Ударение начало перемещаться.

Затем дело коснулось целей самой России. Питт, по-видимому, держался очень настороже во все время этой беседы, которая для него и для Англии имела огромное значение. Он сказал в не очень определенной форме, что, по его сведениям, в Петербурге существует план раздела Турции и овладения Константинополем.

Новосильцев это отрицал, — думаю, вполне искренно: подобные разговоры в Негласном комитете могли быть, но формы ясного политического плана они не принимали. Русский уполномоченный решительно заявил Питту, что император Александр не ищет для России никаких выгод и не думает об овладении Константинополем. Речь может идти только о русском покровительстве проживающим в Турции христианам.

Ответ не вполне удовлетворил главу британского правительства. «Было много примеров, — сказал он, — что покровительство над страною оканчивалось ее покорением».

Ударение у Новосильцева резко метнулось в сторону. «А если бы даже и так, — возразил он, — то вам ли, лучшим друзьям нашим, тревожиться нашими успехами? Разве Англия оттого понесла бы потерю?»

Эти слова явно не понравились первому министру, хоть и исходили они от лучших друзей Англии. «Было бы весьма неосновательно, — сказал Питт, — помышлять об осуществлении подобных планов в такое время, когда следует убедить все державы, до какой степени ужасны подобные нарушения народного права».

Таким образом, первый министр, столь быстро ставший горячим сторонником Лиги Наций, уже пользовался ее основными принципами в переговорах с теми людьми, которые эти принципы выдвинули! От «если бы даже и так» Новосильцев легко отказался, — это в самом деле не очень сообразовалось с народным правом. Но при полном единодушии в принципиальных вопросах нельзя было сразу отказаться от попытки увлечь идеей Лиги Наций вслед за Питтом и второго пацифиста — Наполеона. Разумеется, при условии, что Франция будет введена в свои «естественные границы».

Против этого Питт нисколько не возражал, — он, вероятно, вполне ясно представлял себе, какой успех это предложение, с естественными границами, может иметь у французского императора. Диалог был приблизительно такой: — Русский уполномоченный желает съездить в Париж для того, чтобы убедить Бонапарта? Прекрасная мысль. — Но кого же первый министр назначит для ведения переговоров от имени Англии? — Кого назначит? Да его же, Новосильцева. Отчего бы ему не представлять при этих переговорах сразу и Англию, и Россию?

Новосильцев был в восторге. «Если б Бонапарте не согласился на сделанное ему предложение, — писал он Чарторийскому 8 января, — то я буду иметь полную возможность сорвать с него маску и показать всем желающим видеть, что он только чудовище». Будет война, — что ж, война так война. Вообще в Лондоне все шло превосходно. «Принц Валлийский сказал Жеребцовой, что он ничего так не желает, как познакомиться со мною» (письмо Чарторийскому от 25 ноября). «Система Вашего Величества сделается здесь национальной системой... Здешнее министерство не осмелится противиться Вам ни в чем» (донесение царю от 24 декабря). Правда, система, завоевавшая Англию, стала в Лондоне несколько иной. Новосильцев пишет теперь о войне с Францией так, как будто ни о чем другом никогда речи не было и не могло быть. Не приходится удивляться тому, что к этой системе Питт прилепился сердцем и душою.


VI


Как ни трудно этому поверить, Новосильцев был убежден, что выполнил свою миссию «самым чудным образом» (письмо к Чарторийскому от 8 января 1805 года). Трудно сказать с уверенностью, разделяли ли его удовлетворение император Александр и члены Негласного комитета. Впоследствии, через много лет, князь Чарторийский весьма резко отзывался о лондонской работе Новосильцева: он не выполнил своего задания, он не отстоял новых идей в споре с британским правительством, он даже не спорил о них с Питтом, а что-то «едва пробормотал». Но это Чарторийский писал на склоне дней. В 1805 году он говорил совершенно иное. «Трудно было или, лучше сказать, невозможно было лучше исполнить данное вам поручение», — писал он Новосильцеву 4 февраля.

Между тем, повторяю, и Новосильцев и Чарторийский были бесспорно умные и идейные люди. Их слабость заключалась в том, что каждый из них верил не в одну, а в две идеи, не совсем между собой совмещавшиеся. В упрощенном и огрубленном виде я это выше передал словами: «Мир дело хорошее, но отчего бы при случае и не повоевать?» У Питта в 1804 году была только одна идея — война с Францией, — что и создавало его огромное преимущество над Новосильцевым.

У Новосильцева в Лондоне процесс перемены настроения шел быстро. У царя в Петербурге он медленнее, однако шел. Разумеется, менялась и политическая обстановка. По счастливому выражению Гюго, Наполеон опьянил историю, — в 1804—1805 годах она действительно шаталась как пьяная. В союзе с Англией и Австрией война против Франции казалась императору Александру беспроигрышным делом. Поводы для войны появлялись каждый день. Правда, они были налицо в достаточном количестве и прежде, — в поводах, слава Богу, никогда недостатка не бывает.

Как бы то ни было, из писем Чарторийского к Новосильцеву ясно видна перемена петербургских настроений. Влияние Негласного комитета ослабело, очень усилилось давление со стороны «старорусской партии». Чарторийский жалуется на происки Державина, которого называет «прощелыгой», — знаменитый поэт в политике не любил возвышенных замыслов. Скажем большевистским языком: «Кобленцская гидра подняла голову».

Собственно, Кобленца в ту пору уже не было. Он давно расслоился. «Лига дураков и фанатиков», как писал в свое время о подлинном Кобленце эмигрант Малле де Пан, численно очень сократилась. «Убежденные в том, что без умных людей революции не бывает, они надеются ее задушить с помощью дураков» — эти злые слова эмигранта, сказанные в 1796 году, восемью годами позднее уже стали анахронизмом. Французская эмиграция больше на дураков не ставила, да и в ней «дураки и фанатики» не преобладали. Современный историк (далеко не правый по взглядам) пишет, что четыре наиболее своеобразные книги конца XVIII и начала XIX века были написаны французскими эмигрантами. Думаю, что эта оценка преувеличенно лестна. Однако не следует отождествлять всю эмиграцию с «Кобленцем».

Говорю это, разумеется, отнюдь не в качестве эмигранта. Злополучное сравнение нынешней русской эмиграции с французской причинило нам немало вреда. По существу, это совершенно различные явления, почти во всем, начиная с численного состава. Но если признать это основное положение, то нет никакой надобности всячески с ужасом открещиваться от сходства в малом и второстепенном, в частности, в тех случаях, когда это сходство имеет жутко комический характер. Огорчит ли «Третью Россию» то обстоятельство, что историческая литература о французской эмиграции знает выражение «Третья Франция»? Может быть, и не всем евразийцам известно, что у некоторых французских эмигрантов, особенно разочаровавшихся в западном мире, появилась «тяга на восток»? Сам Жозеф де Местр с восторгом восхвалял Азию, «землю энтузиазма». Он даже говорил об «азиатских кузенах», хоть и не состоял ни в каком родстве с Чингисханом.

На долю французских эмигрантов везде выпало немало горечи и обид. В России, думаю, обид было меньше, чем в других странах. Однако почти в то самое время, когда возникла мысль о поездке Новосильцева в Лондон, глава низвергнутой династии, будущий король Людовик XVIII, просил у императора Александра I разрешения устроить семейно-политический съезд Бурбонов в Вильне и получил решительный отказ, составленный в самых сухих выражениях: «Не скрою от вас, — писал император, — что сделанное мною вам и повторяемое ныне предложение поселиться в моем государстве, если пребывание ваше в других странах не может длиться, имело единственной целью предоставить вам мирное и спокойное убежище, — причем не было бы речи о действиях, подобных тем, которые вы намерены предпринять». Это напоминает позицию французских радикалов в отношении русских эмигрантов. Да, собственно, тон ответа отчасти и объяснялся радикализмом Александра I и еще его личной антипатией к Бурбонам. Некоторое недоверие к политической деятельности эмигрантов, «как таковых», у царя было (замечу, кстати, что оно слегка чувствуется и в трудах великого князя Николая Михайловича). Но, как к людям, к ним (за исключением Бурбонов) Александр Павлович относился благожелательно и на свою службу принимал их охотно. Достаточно напомнить, что герцогу Ришелье было предоставлено управление чуть ли не всей Южной Россией, — для сравнения (с разными поправками на время, обычаи и т.д.) представим себе, что русский эмигрант был бы теперь назначен вице-королем Индии либо генерал-губернатором Алжира! В петербургском обществе французские эмигранты имели и преданных друзей, и настоящих ненавистников, — граф Ростопчин, например, писал о них почти в таком же тоне, в каком коммунистическая «Humanité» пишет о «белобандитах».

Влияние французской эмиграции в Петербурге отчасти объяснялось родственными связями. Сен-Прист был женат на Голицыной, Ланжерон на Трубецкой, Кенсонна на Одоевской, Моден на Салтыковой, Брюж на Головкиной. Другой причиной было то, что в России, как во всех странах Европы, эмигрантский план реставрации Бурбонов встречал деятельных друзей. Были и еще причины. Вдобавок французская эмиграция, как Питт, не имела раздвоенного сознания. Ставила она в разное время на разные карты; но одна ее ставка, ставка на войну, оставалась неизменной, и ее французская эмиграция выиграла. Не все ведь тонет и при потопе.

«Кобленцская гидра», ропот русской партии, воинственное настроение молодежи, начинавшееся разочарование царя в идеях Негласного комитета, личное его раздражение против Наполеона, захват французами Генуи — все это сплелось: поездка Новосильцева в Париж не состоялась. Она, разумеется, ничего и не изменила бы. Разговоры о Лиге Наций кончились, начиналась европейская война. Оставалось только заключить договор о союзе между Россией и Англией. Эту задачу Новосильцев выполнил прекрасно: тут он знал твердо, чего хочет, и при спорах победителем чаще оказывался он, чем Питт. Союз, разумеется, был объявлен «вечным». Такова традиция.

В договоре (четвертый параграф особой, секретной статьи) остался и последний письменный след Лиги Наций 1804 года. В очень туманной форме там говорится, что в Европе следует установить «федеративную систему, обеспечивающую независимость слабых государств» и т.д. Это явно никого ни к чему не обязывало — и не обязало. Однако нам теперь не приходится проявлять особую строгость. Не приходится и пространно излагать смысл исторического урока 1804 года. Замышлялась Лига Наций с всеобщим миром и с «охранением народной правоты». Вышла европейская война, продолжавшаяся десять лет. Я не утверждаю: «Так было, так будет». Но все же трудно отказать в некоторой поучительности этой главе из истории русского либерализма.


Генерал Пишегрю против Наполеона


В серых запыленных коробках лежат папки с делами. Исписанная бумага покрыта пометками, штемпелями, печатями. Дата прибытия, число отправки, иногда резолюция властей на полях. Обыкновенные «входящие» и «исходящие», — что с того, что они как бы писаны кровью? С некоторыми из этих бумаг серии F-7 так или иначе связаны убийства, расстрелы, гильотина, пытка. Это полицейский архив времен Французской революции. Трудно поработать здесь месяц-другой — и не стать на всю жизнь мизантропом.

Некоторые «досье» в этом архиве терпеливо составлялись десятилетиями. Но с первого взгляда на документ по обращению и приветствию сразу видишь, в какую эпоху попал. В серии есть бумаги, оставшиеся еще от дореволюционного строя. Тогда выражались цветисто: «Остаюсь, господин маркиз, совершенно преданным и послушным вашим слугой...» Через несколько лет та же рука пишет: «Привет и братство» (революционные ухари писали сокращенно: «Sal. et frat.»). Еще десятилетие: «Его Величеству Наполеону Великому...» Дальше читать не надо, будет опять: «Et je suis, Monsieur le Marquis...» Все кончилось нашей эпохой «дорогой (или «уважаемый») господин» — и слава Богу. Но документы нашего времени здесь никому не показываются{89}.

Много сохранилось от революционной эпохи и шифрованных документов. Есть также бумаги, побуревшие от огня. Люди, которые их писали, имели основания скрывать свои сообщения. И другие люди имели основания этими сообщениями чрезвычайно интересоваться. Одни писали невидимыми симпатическими чернилами, другие проявляли перехваченные письма огнем. Попалась мне папка (6146, № 7), которая вся состоит из таких документов. К ней и прикоснуться невозможно: обожженная бумага так и рассыпается в руках.

Коробки, связанные с настоящим рассказом (6144—6, 6271—6 и 6391—6405), относятся к очень мрачной кровавой драме. В ней некоторые страницы изучены историками превосходно, другие почти вовсе не изучены. Психологическое же ее содержание нам гораздо понятнее, чем современным французам. В нас она рождает весьма близкие сопоставления. Предоставляя их читателям, я по возможности кратко расскажу самую трагическую жизнь революционного времени.


I


Родители Шарля Пишегрю, как и все его предки, были небогатые крестьяне. При чьей-то поддержке его удалось определить в среднюю школу. Он обнаружил там большие способности, особенно к математическим наукам, и, окончив курс, получил место репетитора в Бриеннском военном училище, где в числе его учеников был, правда очень недолго, Наполеон Бонапарт. Определенного призвания молодой Пишегрю в себе не чувствовал. Педагогическая деятельность его не соблазняла; хотел он было стать монахом, но не стал и неожиданно для своих близких двадцати лет от роду пошел в солдаты. Пишегрю поступил в артиллерию и прослужил нижним чином десять лет. Начальство очень его отличало, он храбро сражался в Америке с англичанами, но выйти в офицеры при старом строе не мог, не будучи дворянином. Революция застала Пишегрю сержантом и очень изменила его карьеру.

Он стал делать то, что делали в ту пору все: выступал на митингах, говорил горячие речи. На него обратили внимание. Начиналась революционная война. Батальон безансонских добровольцев избрал Пишегрю своим командиром. Он мог наконец себя показать: через два года сержант стал дивизионным генералом. Ему было поручено командованиеармией, затем группой армий. Пишегрю шел от победы к победе. С революционным правительством он ладил недурно. Сам Робеспьер оценил его «цивизм», Сен-Жюст очень его любил. Но и с людьми, которые отправили Робеспьера и Сен-Жюста на эшафот, у Пишегрю тоже установились добрые отношения. Не слишком ненавидели его и в противоположном, роялистском лагере. До нас дошли, кажется, только два указания (и то не очень злобные) на «зверства», якобы совершенные Пишегрю. Из этого обстоятельства почти безошибочно можно сделать вывод, что никаких зверств он не совершал: в противном случае, при полемических нравах гражданской войны, обличения встречались бы десятками. Есть и прямые указания (даже со стороны врагов) на то, что Пишегрю вел себя в походах как культурный и порядочный человек. Ему, например, предлагали не брать в плен англичан, — он отказался последовать этому предложению. У населения завоеванных им земель Пишегрю тоже оставил добрую славу.

Сен-Жюст, который предписывал революционным генералам «спать, не раздеваясь», и сам для примера питался на фронте сухарями, очень ценил спартанский образ жизни Пишегрю. Эта оценка, по-видимому, не делает чести проницательности революционного комиссара. У нас есть свидетельства о том, что Пишегрю не так уж блистал спартанскими добродетелями. Один из его сослуживцев, генерал Тибо, говорит с восторгом, что Пишегрю выпивал за столом «без бравады» от пятнадцати до восемнадцати бутылок вина (может, все-таки стаканов?), — насчет того, сколько он мог выпить «с бравадой», остается только делать предположения. Очень любил генерал и женщин. О многих дамах того времени в разных мемуарах упоминается: «была, по слухам, любовницей Пишегрю». Один исследователь откопал даже газетное объявление, при помощи которого главнокомандующий подыскивал себе подруг «в возрасте от пятнадцати до двадцати лет». Генерал Сен-Сир упоминает «постыдные выходки Пишегрю». Сам Пишегрю как-то в ответ на вопрос, для чего люди воюют, философски сказал: «Для удовольствий плутовства».

Спартанцем Пишегрю, конечно, не был, однако отнюдь не должно представлять себе его буйным кутилой, весельчаком или пьяницей. Это был человек сдержанный, холодный и замкнутый. Отличаясь природным умом, он выделялся среди своих сослуживцев и образованием. Он много читал, в особенности, конечно, древних классиков: это тогда было так же обязательно, как, например, теперь читать Пруста или у нас когда-то «Что делать?».

О военных талантах Пишегрю некоторые из его сверстников (и конкурентов) отзывались довольно пренебрежительно. Но если бы о выдающихся людях судить по тому, что о них говорили их сверстники и конкуренты!.. Напротив, Наполеон, которого очень трудно заподозрить в симпатиях к Пишегрю, ставил его чрезвычайно высоко: по-видимому, как тактик, он был предшественником Бонапарта. Очень ценили Пишегрю и в английской, и в русской, и в австрийской армиях. Не подлежит сомнению, что он был человек исключительно храбрый, — храбрость свою он доказал всей жизнью. Добавлю, что Пишегрю был атлетического телосложения и обладал огромной физической силой; это он также доказал в свой роковой день.

На вершины славы подняла Пишегрю кампания 1794— 1795 годов. В течение нескольких месяцев он завоевал Голландию, занял Утрехт и Амстердам и — что всего эффектнее — завладел голландским флотом: в этот год стояла очень холодная зима, реки и каналы замерзли, замерз и залив Зёйдерзее, в котором застряла голландская эскадра, собиравшаяся перед приближением неприятеля уйти в Англию. По приказу Пишегрю высланная вперед кавалерийская дивизия в конном строю по льду атаковала неприятельскую эскадру и заставила ее сдаться. Это, вероятно, единственный случай в военной истории, когда флот был взят в плен кавалерийской атакой. Пишегрю стал популярнейшим из французских генералов. Конвент осыпал похвалами победоносного полководца. Называли его и героем, и римлянином, и спасителем отечества.


II


В ту пору британское правительство уже плохо верило в возможность военной победы над Францией. В борьбе с революционными войсками союзная коалиция терпела неудачу за неудачей. Французский народ, правда, тяготился войной. Но не менее тяготился ею и народ английский. В Лондоне шумные демонстрации шли под лозунгом «Долой войну! Долой Питта!..» Британский премьер не мог показаться на улицу. В октябре 1795 года при открытии парламента был освистан толпою сам король — случай в Англии весьма необыкновенный. Питт все чаще подумывал о соглашении с «более благоразумной частью разбойников». И ему, как и его товарищам по кабинету, все яснее становилась необходимость той тактики, которую старичок коллежский советник в «Капитанской дочке» выражает словами: «Не должно действовать ни наступательно, ни оборонительно, ваше превосходительство, двигайтесь подкупательно».

Это была, впрочем, издавна любимая тактика Питта. Первый министр Великобритании верил в очень немногое. Но в деньги он верил твердо. Соответственно влияли на Питта и некоторые французские эмигранты, часто предлагавшие подкупить то или другое лицо. Один из эмигрантов позднее предлагал подкупить самого Бонапарта — и притом по сходной цене: всего за 240 ливров. И британское правительство, и будущий король Людовик XVIII, и командующий армией эмигрантов принц Конде очень внимательно относились к такой информации. Для них весною 1795 года оказалось необыкновенно приятным сюрпризом сделанное им агентами в глубокой тайне поразительное сообщение о том, что главнокомандующий рейнской и мозельской армиями, завоеватель Голландии, знаменитый генерал Пишегрю очень недоволен революцией и что с ним можно поговорить. Сообщение это было верно.


III


Современники и историки не раз задавались вопросом, какие именно причины побудили генерала Пишегрю вступить в тайные сношения с Бурбонами, с британским правительством и с союзной коалицией. Указывалось, например, на то, что революционные власти как раз обошли генерала в деле, связанном со служебным производством: вместо него на должность инспектора артиллерии было назначено другое лицо. Сен-Сир утверждает, что главнокомандующий рейнской армией просто продался за деньги, нужные ему для развратной жизни. Историки-роялисты, напротив, предполагали в Пишегрю искреннюю симпатию к старому строю и к принцу Конде, который когда-то лично произвел его в сержанты. Все это довольно неправдоподобно. При старом строе Пишегрю выслужился из рядовых в сержанты за десять лет. Революция в два года сделала его из сержантов главнокомандующим. При таких условиях очень трудно объяснить переход честолюбивого полководца на сторону Бурбонов обидой за недостаток внимания со стороны революционных властей или особенной его благодарностью принцу Конде за пожалование сержантского чина. Не так просто объяснить действия генерала и корыстью. Пишегрю нельзя назвать бесчестным человеком. Не был он и жаден к деньгам, да и, наконец, в его положении при столь распространенном тогда взяточничестве и казнокрадстве он, конечно, имел более простые и безопасные способы наживы, чем получение денег от англичан. Мы знаем также, что позднее Пишегрю отказался от миллиона ливров, которые британский агент просил его принять в бесконтрольное распоряжение «для дела»{90}. Мне кажется, главнокомандующий был просто уверен в непрочности революционного строя. Сам он был сторонником конституционной монархии.

Агент принца Конде Фош-Борель в своих воспоминаниях подробно описывает, как он в августе 1795 года явился к Пишегрю с первыми предложениями Бурбонов. Генерал находился в замке Блотцгейм у одной из своих любовниц, госпожи Соломон. Фош-Борель ухитрился проникнуть к нему под видом поставщика шампанского. Дело было весьма рискованное: легко было попасть и под расстрел. Для начала Фош-Борель, волнуясь, понес ерунду то о шампанском, то о какой-то неизданной рукописи Жан-Жака Руссо, с которой он хотел бы познакомить гражданина генерала. Пишегрю слушал с благодушным недоумением. «Рукопись Руссо? Я не знал, что есть еще неизданные рукописи Руссо... Надо посмотреть... Я Руссо принимаю не целиком...» Фош-Борель наконец собрался с духом и сообщил, что, кроме шампанского и рукописи Руссо, у него есть еще важное поручение к гражданину генералу... «От кого?» — «От принца Конде!!!»

Пишегрю не отправил Фощ-Бореля на расстрел. Напротив, он очень внимательно его выслушал. Награды, выработанные принцем, были соблазнительны. Конде именем короля обещал генералу чин маршала Франции, миллион наличными деньгами, сто тысяч годовой ренты и т.д. За это Пишегрю должен был провозгласить монархию, заключить перемирие с австрийцами, сдать им в залог важную крепость и двинуть армию на Париж. «И только-то?» — спросил в первую секунду главнокомандующий. Однако выражение иронии с его стороны этим и ограничилось. Через десять дней в руках принца Конде была краткая собственноручная записка Пишегрю следующего содержания: «Z получил бумаги X и рассмотрит их, чтобы использовать при подходящих обстоятельствах. Он предуведомит об этом X».

Я видел в замке Шантильи{91} подлинник этой записки, сыгравшей столь страшную роль в жизни Шарля Пишегрю. На неровно сложенном листе тонкой голубоватой бумаги нервной торопливой рукой набросаны три строчки... В дальнейшем главнокомандующий переписывался с Конде при помощи шифрованных записок. В продолжительной переписке, связанной с этим делом, Пишегрю называется «Батист» или «Зет», Конде — «Икс» или «Буржуа», Бонапарт — «Элеонора». Деньги именуются «патриотизмом» (в чем можно усмотреть и эпиграмму).

Требования принца казались неосуществимыми Пишегрю. Легко было сказать — «повести армию на Париж». Еще надо было знать, пойдет ли на Париж армия. Пишегрю все давал Бурбонам советы умеренности и благоразумия, которые, кажется, чрезвычайно их раздражали. Генерал постоянно высказывался в защиту конституционных принципов и ждал «эволюции общественного мнения». В связи с этими настроениями он подумывал и о том, чтобы уйти от военной деятельности: он хотел попасть в Совет Пятисот и использовать свою популярность для более или менее мирного, почти «парламентского» свержения Директории. Впрочем, Пишегрю, по-видимому, сам не знал, что следует делать. Положение его как главнокомандующего было весьма нелепое. Он должен был одинаково опасаться и побед и поражений: победа укрепила бы положение правительства, поражение подорвало бы его собственную популярность. Бездеятельность Пишегрю вызывала все большее неудовольствие Директории. Он был, наконец, с почетом и комплиментами отставлен от должности главнокомандующего. Сношения его с Бурбонами продолжались. Вскоре Пишегрю действительно прошел в Совет Пятисот, который почти единогласно избрал его своим председателем. Вокруг популярного генерала сгруппировалась правая оппозиция правительству. Левые члены Директории во главе с Баррасом ждали случая для того, чтобы свернуть ему шею. Впрочем, в этой темной игре все карты были спутаны. Личные антипатии, личная ненависть, воля случая, безыдейная борьба за власть были сильнее политических расхождений.


IV


Блестящая, разыгранная как по нотам итальянская кампания выдвинула нового человека: имя генерала Бонапарта пронеслось по всему миру, соперничая в славе с именем Пишегрю и даже его затмевая.

В мае 1797 года французские войска подошли к Венеции. Республике дожей пришел конец. Перед приближением неприятеля стали покидать город знатные иностранцы. Среди них был русский посланник Мордвинов. Вместе со всей миссией он выехал из Венеции в Россию по направлению на Триест,

В состав миссии Мордвинова входил французский эмигрант граф д'Антрег. Этот человек сыграл в истории России некоторую, еще мало изученную роль{92}.

За несколько лет до того он имел возможность оказать услугу русским властям. Французское революционное правительство хотело организовать новую пугачевщину в России. Каким-то образом этот проект стал известен д'Антрегу. Он не замедлил сообщить о нем в Петербург. В награду граф желал получить «то, что дают государи спасителям своей страны», — портрет императрицы Екатерины. Однако русское правительство, по-видимому, значительно скромнее расценило услуги графа. Никакого портрета он не получил, но несколько позднее был принят на русскую службу и причислен к венецианской миссии. Должность его при Мордвинове была, собственно, фиктивной; вероятно, она сводилась к получению жалованья: в действительности д'Антрег был в Италии агентом Бурбонов. В результате стечения обстоятельств, о котором я здесь рассказывать не буду, в портфеле графа хранилась бумага, подробно излагавшая всю историю сношений генерала Пишегрю с принцем Конде. Рассчитывая на свою дипломатическую неприкосновенность, граф д'Антрег, человек довольно легкомысленный, выезжая с русской миссией из Венеции, не уничтожил этого документа.

Триест уже был занят авангардом армии Бонапарта. Командовал авангардом генерал Бернадот, впоследствии шведский король Карл XIV. По его приказу русская миссия была в Триесте задержана. Мордвинов заявил резкий протест против нарушения международных обычаев. Бернадот ответил, что сам посланник и все сопровождающие его русские могут беспрепятственно продолжать путь. Но отпустить на свободу активного роялиста — этого никак не мог потерпеть будущий шведский король. Д'Антрег был арестован и отправлен в главную квартиру генерала Бонапарта. Портфель графа был вскрыт. Вероятно, французская разведка рассчитывала там найти имена каких-либо роялистских агентов. Того, что искали, не нашли. Нашли то, чего не искали. Легко себе представить сенсацию в ставке Наполеона: Пишегрю ведет переговоры с Конде! Пишегрю получает деньги от Англии!

Генерал Бонапарт, как почти все полководцы того времени, ненавидел и презирал правительство. Идея военного переворота его самого и тогда, надо думать, очень мало смущала. Но он никак не собирался производить переворот в пользу Пишегрю или Бурбонов, да еще при помощи внешнего врага. Гражданский долг предписывал командующему армией немедленно донести в Париж о замыслах Пишегрю. Есть все основания думать, что этот долг не казался особенно тягостным генералу Бонапарту: Пишегрю был главным его соперником. До д'Антрега Наполеону, разумеется, не было ни малейшего дела. Графу была обещана жизнь{93}. Он дал довольно откровенные показания. Гонец генерала Бонапарта отправился в Париж с документом, уличающим Пишегрю.

Это было именно то, чего не хватало Баррасу. Бонапарт присылал Директории из Италии знамена, деньги, статуи, картины. Но такого подарка он еще никогда не делал: бумага д'Антрега была лучше всяких Рафаэлей. Теперь успех дела мог считаться обеспеченным. Воинская сила была подготовлена, главным образом, при содействии того же Бонапарта. Переворот, известный в истории под именем 18 фрюктидора, прошел весьма гладко. На всех столбах Парижа появилась афиша, излагавшая измену Пишегрю, — в ней было все: и чин маршала, и миллион, и годовая рента и т.д. Одновременно сам генерал был арестован в Тюильри.

Дело его казалось ясным. Правительство, однако, не решилось казнить завоевателя Голландии: вероятно, его имя все же пользовалось слишком большой популярностью в армии. Но был и другой способ устранения неподходящих людей. Ссылка в Гвиану в те времена с полным основанием считалась почти равнозначной казни — ее так и называли «сухой гильотиной». Пишегрю с другими жертвами 18 фрюктидора в железной клетке был отвезен в Рошфор и оттуда в трюме корабля отправлен в Синнамари.

Событие это произвело ошеломляющее впечатление в кругах эмигрантов и в Англии. Достаточно сказать, что британский военный министр Уиндгэм в письме к Гренвиллю (от 12 сентября 1797 года) предлагал послать эскадру для того, чтобы в море отбить Пишегрю у тюремщиков, перевозивших его в Южную Америку. Из этого ничего не вышло. В ужасных условиях Пишегрю был перевезен в Синнамари.


V


Гвиана, с которой когда-то так удачно связывался миф о земном рае Эльдорадо, была Соловками Французской революции. Жить там в те времена было невозможно, и ссылавшиеся туда люди обычно очень скоро умирали от всевозможных лишений и от болотной лихорадки{94}. Более энергичные пытались спастись бегством — и тоже погибали. В Синнамари почти немыслимо жить. Но из Синнамари почти немыслимо и бежать. До голландской колонии Суринам оттуда сравнительно недалеко. Однако люди, пытавшиеся уйти в Суринам по суше, через девственные леса и болота, в громадном большинстве случаев становились добычей диких зверей, удавов, а чаще всего страшных гвианских насекомых, которые массами облепляли беглецов и съедали их заживо. Другие, избиравшие бурный морской путь, тоже обычно гибли: волны неизменно опрокидывали самодельные лодки, и беглецы доставались акулам, которыми кишит море в этой благословенной стране.

После непродолжительного знакомства с Синнамари Пишегрю принял твердое решение бежать. Он так и говорил: «Лучше акулы, чем медленная смерть здесь».

Случай скоро представился. Кайеннский корсар захватил в плен и привел в Синнамари судно с 40 тыс. бутылок вина. Местные власти перепились. Эту ночь надо было использовать. Пишегрю убил часового, завладел какой-то жалкой пирогой и вместе с несколькими товарищами по ссылке поплыл вдоль берега по направлению к Суринаму. Акулы стадами плыли следом за ними.

Беглецы плыли долго, днем и ночью, вычерпывая шапками воду из дырявой пироги и отбиваясь от нападавших на пирогу акул. Суринам уже должен был быть недалеко, когда случилось то, что обычно случалось: поднялась буря, их выбросило на берег, пирога разбилась, жалкие припасы исчезли. Идти дальше по берегу у беглецов не хватало сил. Они зажгли огонь. В ту же секунду их облепили насекомые. Прошла ужасная ночь. На рассвете они увидели шедший вдоль берега корабль. Из последних сил они заметались по берегу. Корабль прошел мимо, не заметив их отчаянных сигналов. Процесс медленного умирания возобновился. Вдруг они увидели проходивших солдат: пирогу Пишегрю выбросило на берег вблизи голландского форта... Это могло быть спасением. Но это могло означать и гибель. У беглецов не было никакой уверенности, что их не схватят и не вернут в Синнамари. Судьба потешалась над Пишегрю: именно благодаря его победам Голландия находилась в полной зависимости от французского правительства. Он рассказал приготовленную заранее сказку: они, бедные кайеннские купцы, плыли с товарами в Суринам, потерпели крушение, их товары погибли... В полуголом, не евшем 5 дней, страшно распухшем от укусов человеке трудно было узнать знаменитого полководца. Однако голландский офицер скоро понял, какой перед ним бедный кайеннский купец: ссылка Пишегрю наделала много шума в мире.

Опасения беглецов оказались неосновательными. Голландцы не любят выдавать людей, ищущих у них убежища, — они это доказали на очень многих примерах: от маранов{95} XVI века до императора Вильгельма II. К тому же Пишегрю оставил доброе имя в Нидерландах. Несмотря на свое трудное положение, суринамские власти, прибегая к разным хитростям, сделали все для того, чтобы спасти беглецов. Через некоторое время на британском судне Пишегрю плыл в Англию. Враги считали его похороненным заживо. Он возвращался — «вновь живой и мститель».


VI


По-видимому, жажда мести была главным побуждением во всех действиях Пишегрю после его возвращения из Гвианы. Английское правительство встретило генерала с почетом. Его имя часто встречается в переписке руководящих людей того времени. Союзники очень хотели использовать в борьбе с Францией военный опыт и таланты Пишегрю. То предполагалось поручить ему командование новой армией, то обсуждались проекты создания, под его начальством, особого легиона из французских дезертиров. В разгар войны 1799 года мы застаем Пишегрю в главной квартире эрцгерцога Карла. В день столь несчастной для русского оружия битвы при Цюрихе, когда поражение Корсакова сразу уничтожило плоды всех суворовских побед, Пишегрю находился в русском штабе. По его свидетельству, он тщетно убеждал Корсакова изменить неудачный стратегически замысел сражения. Бывший французский главнокомандующий теперь откровенно предлагал свою шпагу для борьбы с теми самыми армиями, в создании которых он когда-то принимал близкое участие.

Выход императора Павла из коалиции сделал несбыточными планы усмирения революционной страны силой оружия. Возвращение из Египта генерала Бонапарта и последовавший за этим государственный переворот в Париже изменили и самый характер французской революции.

18 фрюктидора в борьбе Директории с Пишегрю победила Директория. 18 брюмера в ее борьбе с Бонапартом победил Бонапарт. Отныне на долгие годы во Франции закрепилась единоличная диктатура. В «интервенцию» Пишегрю больше не верил. Ему оставалось верить в другое. Он имел все основания ненавидеть Директорию. Но не меньше оснований имел он ненавидеть и Бонапарта. Что с того, что первый консул пытался установить «порядок», о котором мечтал сам Пишегрю, входя в соглашение с Бурбонами? Беспристрастия от бывшего гвианского поселенца ждать было нечего. Картина упрощалась: революция облеклась в образ одного человека. И философский силлогизм «Кай человек, Кай смертен» отныне как бы принимал характер политического силлогизма.


VII


Мысль об убийстве Наполеона, конечно, нельзя назвать особенно оригинальной. В течение почти двадцати лет об этом думали сотни и тысячи людей. Недаром у Толстого такая мысль приходит кроткому русскому барину, мечтателю, масону и филантропу. Но были люди, бесспорно, более предназначенные для этого дела и ближе к нему подошедшие, чем Пьер Безухов. Так, в ту пору, на пороге XIX столетия, убийство первого консула было главной жизненной целью Жоржа Кадудаля — вероятно, самого замечательного из всех партизанских бойцов и террористов истории.

Это был очень страшный человек, — страшный и по своему внешнему виду{96}. Колоссальная фигура, свидетельствовавшая о нечеловеческой силе, очень короткая толстая шея, чудовищной величины голова с тяжелым лицом, густые рыжие волосы, неподвижный взгляд маленьких глаз, огромные руки с короткими тупыми пальцами.

Кадудаль был фанатик в самом настоящем смысле слова. Для него существовал только принцип монархии. Живых носителей этого принципа он недолюбливал — особенно за то, что они, и сам Людовик XVIII, и все французские принцы, жили спокойно за границей, не принимая прямого участия в борьбе с революцией{97}. Ни на какую награду Кадудаль не рассчитывал; он, по-видимому, понимал, что погибнет до восстановления монархии: при его ремесле насильственная смерть была простой математической необходимостью. В борьбе он не останавливался ни перед чем. Будучи лично человеком совершенно бескорыстным, он принимал английские деньги, хотя отлично знал, по каким соображениям Англия эти деньги дает. Когда английских денег не хватало, Кадудаль грабил почтовые дилижансы. Философия идеалиста Бональда в нем сочеталась с приемами Стеньки Разина. Исключительная храбрость, энергия и жестокость создали Жоржу шумную известность с первых лет гражданской войны. Попытки революционных генералов пойти с ним на соглашение неизменно кончались неудачей. В краткий период мира Бонапарт при личном свидании с Кадудалем тщетно предлагал ему службу в регулярной армии и чин дивизионного генерала. Кадудаль потом высказывал сожаление, что при этом свидании наедине не задушил первого консула. По словам Наполеона, Жорж был чрезвычайно опасен именно ввиду соединения в одном человеке необыкновенной воли и мужества с полным отсутствием политического кругозора. «Невежественное животное!» — со злобой говорил первый консул.

С этим человеком генерал Пишегрю вступил в 1800 году в тесную связь.

Здесь мы подходим к самому таинственному периоду жизни Пишегрю. У нас нет неопровержимых доказательств того, что он уже тогда принял близкое участие в заговоре, ставившем себе целью убийство Наполеона. Однако британский военный министр Уиндгэм в своем дневнике (16 сентября 1800 года) вполне ясно пишет, что Пишегрю говорил с ним о «плане устранения Бонапарта посредством убийства». О том же плане Жорж Кадудаль разговаривал с самим Питтом. Наполеон прямо утверждал, что английское правительство подсылало к нему убийц. Неопровержимых доказательств мы не имеем и для этого. Насколько можно понять краткие записи дневника Уиндгэма, британские министры слушали речи Кадудаля и Пишегрю, ничем не свидетельствуя своего одобрения их планам.

Новейший английский историк сэр Джон Холл признает, что обвинения, возводившиеся Бонапартом на правительство Питта, нельзя считать совершенно необоснованными. Кадудаль в своей переписке с британским министерством иностранных дел часто упоминает о «главном ударе», который им подготовлялся в Париже. В значении этих двух слов сомневаться довольно трудно. Едва ли сомневался в их значении и Питт — он наивностью отнюдь не отличался. Питт сам как-то сказал, что весь французский государственный порядок находится в зависимости от одного пистолетного выстрела. В подобных делах неопровержимые доказательства, которых требуют «беспристрастные историки», вообще встречаются не так часто. Мы находимся здесь в области догадок. Однако с очень большой степенью вероятности можно предположить, что событие, произошедшее в Париже в вечер 24 декабря 1800 года, было организовано агентами Кадудаля{98} не без ведома генерала Пишегрю, который в Лондоне не раз обсуждал с Жоржем планы спасения Франции.


VIII


Известнейший русский террорист говорил мне: «Вы думаете, так легко совершить террористический акт? Взял бомбу и бросил, да? Бросить-то бомбу легко, но надо еще попасть... В терроре необходимо специализироваться, все равно как в химии или в медицине...» Может быть, это и верно. Однако немало известных политических убийств было в истории совершено людьми, не имевшими «специального образования». Линия непрофессионалов ведет от Равальяка и Шарлотты Корде к Фридриху Адлеру и Леониду Каннегиссеру. Не были профессионалами, в узком смысле слова, и те люди, которые в 1800 году должны были совершить «coup essentiel». Их было несколько человек. Руководил ими Пьер Сен-Режан, бывший морской офицер, один из близких сотрудников Кадудаля по гражданской войне.

Убить первого консула было не так просто. Он появлялся в Париже всегда в сопровождении телохранителей и ездил, как говорили, в блиндированной карете, которая неслась по улицам с чрезвычайной быстротою. На пистолетный выстрел тут рассчитывать не приходилось. Сен-Режан придумал более действительный способ работы.

24 декабря первый консул должен был присутствовать на первом представлении «Саула» в опере, которая тогда помещалась на улице Ришелье. Недалекий путь в театр из Тюильрийского дворца шел по улицам, занимавшим часть нынешней площади Карусели. Одна из них, улица Сен-Никез, оживленная, небольшая и узкая, показалась весьма подходящей Сен-Режану. Карета первого консула, очевидно, должна была проехать по улице за несколько минут до начала спектакля, назначенного на 8 часов. Незадолго до того на улицу Сен-Никез выехала покрытая парусиной телега, запряженная старой клячей. На телеге находилась бочка, наполненная взрывчатыми веществами. От нее из-под парусины спускался фитилек, совершенно незаметный в темный зимний вечер, — в те времена даже центральные улицы освещались довольно плохо. Клячей правил сам Сен-Режан, переодетый ломовым извозчиком. Он остановился у кофейни и повернул лошадь так, чтобы загородить возможно большую часть улицы, затем слез с тележки. Кляча, однако, могла сдвинуться с места.

Сен-Режан, проделавший гражданскую войну, не был сентиментальным человеком. По улице проходила какая-то девчонка лет 14-ти — он подозвал ее, сунул ей монету, сказал, что ему нужно ненадолго отлучиться, и попросил подержать тут лошадь. Девочка согласилась: щедрый извозчик дал ей целых шестьдесят сантимов, да и стоять, верно, было не скучно на улице, особенно оживленной в этот рождественский вечер, — все три ее кофейни были битком набиты людьми. Сен-Режан взял конец фитилька и отошел от телеги поодаль. Сообщники, расставленные по дороге к Тюильри, еще не подали условленного сигнала о выезде кареты из дворца. В ожидании сигнала Сен-Режан стал закуривать трубку — и вдруг с изумлением увидел несущийся на него конвой первого консула{99}. Конь скакавшего с краю телохранителя толкнул на ходу Сен-Режана, — быть может, этот толчок немного его оглушил. Сен-Режан поджег фитилек. Раздался страшный взрыв, потрясший самые отдаленные кварталы Парижа. Дома улицы Сен-Никез обрушились, от девочки, от лошади не осталось буквально ничего. Десятки людей в кофейне, на улице, в домах были разорваны на части или искалечены. Коляску первого консула, унесшуюся далеко вперед, подбросило взрывом уже на улице Ришелье.

Через минуту глава государства, под бурные рукоплескания догадавшейся о покушении публики, появился в своей ложе и, спокойно садясь в кресло, потребовал либретто «Саула». Ему так полагалось поступать как «человеку судьбы». Иначе он, вероятно, осведомился бы, спаслась ли его жена, которая ехала в следующей карете со своей дочерью Гортензией. Но какая-то неприятность с туалетом Жозефины задержала на одну минуту ее выезд. Таким образом, в ее карете лишь вышибло взрывом окна и осколки стекла слегка ранили Гортензию.

Отчего не удалось покушение? Демаре, а также Тьер утверждают, что конвой первого консула, вопреки ожиданиям Сен-Режана, несся не впереди, а позади кареты, вследствие чего в расчете террориста произошла ошибка в несколько секунд, погубившая его дело. Это объяснение не может быть верно: один из телохранителей, Дюран, дававший показания на суде, ясно говорит, что скакал приблизительно в двадцати шагах впереди коляски первого консула. Из расчета расстояний можно заключить, что Сен-Режан потерял не несколько секунд, а значительно больше времени. Что с ним произошло, мы не знаем. Человек он был бесстрашный, но в такие минуты и профессионалы и непрофессионалы находятся в состоянии, близком к умопомешательству. В воспоминаниях различных террористов, в особенности русских, есть страницы в этом отношении поразительные. По словам Демаре, Сен-Режан в последнюю секунду, зажигая фитиль, высказал мысленно пожелание: если он заблуждается, если Бонапарт нужен Франции, то пусть же Господь Бог убережет его от взрыва! Это Сен-Режан будто бы сообщил на исповеди священнику. Каким образом начальник полиции мог выпытать тайну исповеди, он в своих воспоминаниях не говорит.

Виновник взрыва уцелел и был арестован лишь через месяц. У него было найдено письмо Жоржа Кадудаля, который писал ему: «Мы возлагаем на тебя все наши надежды» (но и эта фраза ведь не является неопровержимым доказательством). Очень скоро Сен-Режан «заплатил свой долг обществу», — если не ошибаюсь, это на редкость глупое выражение, означающее смертную казнь, именно тогда обогатило собой газетный словарь.


IX


Автор обвинительного акта по делу Сен-Режана очень красноречиво описывал, как французская республика уже было совсем почти достигла «постоянного и прочного счастья» (une félicite constante et inaltérable), но помешали ей внутренние и внешние враги, — «англичане, которые не переставали порождать и лелеять все преступления, которые могли бы погубить французскую республику», и т.д. Казенная словесность, к счастью, забывается в тот самый день, когда создается. Иначе этот человек с языком без костей, быть может, очень скоро почувствовал бы себя неловко: через несколько месяцев между Англией и Францией, после девяти лет войны, был подписан мир.

Мы и сами видели много взрывов восторга по случаю окончательного примирения народов. Но даже энтузиазм, вызванный договором Келлога или первой встречей Бриана с Штреземаном, не идет в сравнение с той бурной радостью, которую вызвало в Европе мирное соглашение 1801 года. Локарнский дух никогда не веял над Европой так шумно, как накануне наполеоновских войн. Лучшие цветы нынешнего женевского красноречия на тему о вечном мире вянут рядом с речами того времени. Октябрьские газеты 1801 года полны корреспонденции с описанием повсеместного народного энтузиазма. При первом известии о мире в Лондоне толпы народа выпрягли лошадей из кареты французского уполномоченного Лористона и с криками: «Да здравствует Франция! Да здравствует Бонапарт!» — повезли карету по улицам (Штреземана в Париже хоть возили спокойно в автомобиле).

В том же Лондоне, в Ковент-Гарденском театре, шла 3 октября 1801 года пьеса «Ревнивый муж», в которой два действующих лица, Франкли и Беллами, вследствие какого-то недоразумения дерутся на дуэли. Как только Франкли и Беллами скрестили шпаги, один из актеров бросился к ним на авансцену и остановил их страстной речью: «Не стыдно ли вам драться теперь, когда наступил вечный и всеобщий мир! Да знаете ли вы, что люди — братья и что на всей земле сейчас только вы двое думаете о резне!..» Пристыженные Франкли и Беллами немедленно опустили шпаги и крепко стиснули друг другу руки. Публика Ковент-Гарденского театра повставала с мест и разразилась бешеной овацией по адресу ловкого актера{100}. Если так себя вели сдержанные англичане, то легко понять, что делалось на континенте. В Париже был назначен праздник вечного мира — и народное скопление на улицах было настолько велико, что правительство запретило на этот день езду в экипажах: единственное исключение было сделано в пользу дорогого гостя, английского уполномоченного лорда Корнуаллиса.

Пацифистские речи произносились всеми. Но главным пацифистом был генерал Бонапарт. Он говорил даже не как Бриан или Штреземан, а прямо как Брейтшейд либо Поль-Бонкур. Первый консул рассыпался в комплиментах английским, русским государственным деятелям. В Лондоне не оставались в долгу: вчерашний корсиканский злодей был героем из героев.

Нас не может особенно удивить и то, что дружба англичан с правительством первого консула немедленно отразилась на положении французских эмигрантов в Англии. Они были явно в загоне. Сведения о Пишегрю за этот период чрезвычайно скудны. Но есть основания думать, что он не разделял того восторга, который вызывал в мире его бывший воспитанник по бриеннской школе генерал Бонапарт.

Вечный мир продолжался полтора года. Военные приготовления закончились, началась новая война. Питт, ушедший в отставку в 1801 году, вернулся к власти. На Пишегрю и Кадудаля опять полился золотой дождь. Они взялись за работу с новой энергией. Но на этот раз, по-видимому, эти отважные люди решили действовать лично. Того дела, которое было ими намечено, они не могли и не хотели поручать агентам.

Какое это было дело? Кадудаль будто бы предполагал собрать отряд в 50 человек и с ними, улучив момент, дать честный бой первому консулу и его 50 телохранителям. Племянник роялистского партизана, историк Жорж де Кадудаль, впоследствии совершенно серьезно отстаивал эту версию. О ней и говорить как-то неловко. Жорж Кадудаль, опытный террорист, проливавший кровь потоками, убивавший и казнивший людей без счета, не был романтическим юношей вроде героев Виктора Гюго. На суде он следовал особой системе показаний, — он отрицал, например, и свое участие в заговоре Сен-Режана, очевидно, для того, чтобы не компрометировать партию делом, которое вызвало общее негодование во Франции. Однако не может подлежать сомнению, что целью Кадудаля было «устранение» Наполеона, — в тех технических условиях, в каких оно окажется возможным, в случае надобности и без честного боя. Вероятно, в этом деле должен был принять участие и Пишегрю. Но он поставил себе еще и другую задачу. Пользуясь своими старыми военными связями, он предполагал привлечь к заговору генерала Моро, вокруг которого собрались офицеры, недовольные первым консулом. План военного переворота, по-видимому, сливался с планом террористического акта.

Работать в 1804 году было много труднее, чем прежде. Полиция первого консула сделала большие успехи. Система шпионажа, очень хорошая и прежде, достигла высокого совершенства. Теперь нелегко было даже проникнуть на территорию Франции. Вся пограничная и береговая линия находилась под строжайшим наблюдением.


X


В музее Карнавале есть мрачная акварель. В серо-черных тонах в ночном освещении она изображает голую, очень высокую отвесную скалу. Внизу бьются волны. От скалы отплывает, качаясь, лодка. Где-то высоко на скале по канату ползут вверх вооруженные люди. Другие смотрят на них снизу, стоя в воде у подножия скалы, очевидно, ожидая своей очереди. Это Бивильский утес на побережье Ла-Манша между Дьеппом и Трепором. Какая-то нора, открытая или прорытая контрабандистами, дает возможность проникнуть с его вершины в глубь страны. Над утесом, вероятно, вследствие его неприступности (в нем около ста метров вышины), наблюдение было слабее, чем над всем остальным побережьем (впрочем, сторожевой пункт находился от утеса всего лишь в какой-либо версте).

Акварель, о которой я говорю (ном. 2187){101}, написал по памяти граф Арман де Полиньяк. Он в ту пору вместе со своим братом принимал участие в заговоре Пишегрю{102}. Зимней ночью английское судно доставило их к подножию Би вильского утеса. По условному сигналу соучастник сбросил им сверху канат. Поднявшись на вершину скалы, они дорогой контрабандистов прокрались к уединенной ферме, где их встретил Жорж Кадудаль, он тем же путем прибыл во Францию раньше. Оттуда, путешествуя по ночам, тщательно прячась днем, они прибыли в Париж, расселились по конспиративным квартирам, которых Жорж имел в столице довольно много, и принялись за свою таинственную работу.

Полиция — по крайней мере главная (их было несколько) — ничего не знала о прибытии Жоржа и Пишегрю. Но она все время находилась в состоянии напряженной тревоги. «Воздух насыщен кинжалами», — писал первому консулу Фуше.

Произвол в эти годы бонапартовского порядка был не намного меньше, чем в пору королей, Конвента или Директории. Полиция хватала людей наудачу, военные суды почти наудачу выносили приговоры. В числе лиц, приговоренных более или менее случайно к смертной казни в январе 1804 года, был человек, имевший отношение к делам Жоржа. Чтобы спасти свою жизнь, он дал первые сведения о заговоре. Удалось схватить и других второстепенных участников дела. Они знали немного, но того, что они знали, было достаточно: Жорж Кадудаль в Париже! Потом выяснилось, что в Париже и Пишегрю! В полицейских и правительственных кругах началась настоящая паника. О ней людям, бывшим в Москве в 1918 году, может дать некоторое понятие травля «человека в красных гетрах» (Б.В.Савинкова).

Революция отменила во Франции пытку приблизительно так, как в России императрица Елизавета отменила смертную казнь. Несмотря на «постоянное невозмутимое блаженство», пытка в разных формах применялась, — правда, не так часто и не с такой жестокостью, как при дореволюционном строе. Обвиняемые на суде говорили, что давали свои показания под пыткой, и судьи относились к этому вполне равнодушно. Пико, лакея Кадудаля, поджаривали на огне и дробили ему пальцы до тех пор, пока он не сообщил адреса одной из конспиративных квартир. По приказу первого консула были приняты совершенно исключительные меры розыска. Все заставы Парижа были закрыты. Войска оцепили город. Полицейские отряды производили повальные обыски на улицах, в гостиницах, в частных домах{103}. Облавы шли и в окрестностях, и в лесах вокруг столицы. Дозоры были расставлены на всех перекрестках. На столбах Парижа, как и в газетах, появилось подробное описание примет Жоржа и Пишегрю. За укрывательство их правительство грозило смертной казнью.


XI


Об охоте, организованной в Париже на Жоржа и Пишегрю, написано довольно много — от отчетов по их процессу на суде до новейших исследований Барбе, Гразилье, Ленотра. До нас дошел и богатый, хоть не слишком ценный, архивный материал. Казалось бы, факты можно установить точно. Есть, однако, во всей этой истории что-то таинственное, необъясненное и необъяснимое. Сказать с уверенностью, что в ней не было провокации, едва ли возможно.

Много лет спустя некий Франсуа Жоликлер, начальник полиции в Генуе, в личном письме императору Наполеону, говоря о своих заслугах, напоминал, что именно он, как хорошо известно его величеству, дал когда-то возможность арестовать в Париже Жоржа и Пишегрю (его письмо было напечатано Гразилье). Этот Жоликлер перед экспедицией 1804 года вращался в Лондоне в наиболее активно настроенных кружках эмиграции и призывал к самым решительным действиям против первого консула. В пору ареста заговорщиков Жоликлер находился, по странной случайности, в Париже и тотчас после их ареста бежал в Англию, где в качестве уцелевшего героя приобрел в лагере роялистов еще большую популярность.

Какие выводы можно сделать из этих фактов? Не подлежит сомнению то обстоятельство, что паника в правительственных и полицейских кругах при известии о появлении в Париже Кадудаля и Пишегрю была не притвор ной, а самой настоящей. Это не согласуется с предположением провокации в деле. Повторяю, я не берусь разрешить загадку. Быть может, Жоликлер, имевший личный доступ к Наполеону, не обо всем оповещал органы государственного сыска? С большей вероятностью, по-моему, можно предположить, что он и сам не имел сведений о планах заговорщиков, — Кадудаль был очень опытный конспиратор. Но личные связи и знакомства Жоликлера при его репутации крайнего роялиста дали ему возможность после раскрытия заговора государственной полицией облегчить ей розыск участников дела.

Последние дни пребывания Пишегрю на свободе были настоящей агонией. На успех заговора больше рассчитывать не приходилось. Трудно было надеяться и на собственное спасение. Петля вокруг затравленных заговорщиков затягивалась. Пишегрю метался по Парижу, меняя квартиру чуть ли не каждый день. Естьуказания (вероятно, преувеличенные), будто он за ночевку платил хозяевам квартиры до пятнадцати тысяч франков в сутки{104}. Если это верно, то подобной платой он, собственно, прямо называл свое имя: весь Париж в те дни говорил о Кадудале и Пишегрю, афиши с описанием их примет висели на каждом столбе. Конечно, пятнадцать тысяч франков были деньги, — но правительство, по-видимому, обещало гораздо большую сумму за выдачу Пишегрю. Он, таким образом, каждую ночь ставил свою жизнь на новую карту...

Покойный Джолитти, имевший огромный политический опыт (правда, при мирном парламентском строе, но в стране Макиавелли и Борджиа), советовал: «Важный секрет сообщайте только одному человеку, — тогда вы будете знать, кто именно вас предал». Пишегрю этому правилу не следовал и так и умер, не зная, кем он был предан. Предан он был своим последним хозяином квартиры. После нескольких ночевок у честных людей генерал попал в дом некоего Блан-Монбрена. Пишегрю особенно не повезло, — этот Блан-Монбрен был продажный делец, специалист по «деловым женщинам» и вдобавок приятель Жоликлера (неужели простая случайность?)

Блан-Монбрен жил на улице Шабанэ в мрачном, грязном шестиэтажном доме, который существует и по сей день (теперь одиннадцатый номер). Улица эта в ту пору имела такую же репутацию, как в наши дни. Маленькая квартира Блана находилась во втором (по русскому счету, в четвертом) этаже. Блан, которому с непостижимой доверчивостью рекомендовали Пишегрю его предыдущие хозяева, очень охотно согласился оказать гостеприимство знаменитому человеку; он сказал, что считает это предложение великой для себя честью, и вообще рассыпался в любезностях. Необычайно любезен он был и устраивая у себя на ночь Пишегрю. В квартире была всего одна кровать. Хозяин радушно уступил ее гостю, заверив его, что сам он имеет возможность переночевать у знакомых. Затем Блан-Монбрен позвал свою горничную, которая, по парижскому обычаю, жила под крышей дома, велел ей на следующее утро приготовить завтрак для ночующего у него родственника, дал ей ключ от квартиры, на прощание крепко пожал «родственнику» руку — и пошел поднимать на ноги полицию{105}.

Через некоторое время глубокой ночью отряд полицейских в сопровождении Блана появился на улице Шабанэ. Люди, вооруженные с ног до головы, бесшумно проникли в дом, на цыпочках прошли по лестнице на шестой этаж, разбудили горничную, потребовали у нее ключ и с величайшей осторожностью спустились вниз к двери квартиры Блан-Монбрена. За дверью светился огонек.

Начальник отряда знал, что имеет дело с очень храбрым и сильным человеком, которому вдобавок терять нечего. Вероятно, Пишегрю дремал: насколько я могу судить, побывав в доме номер 11, десять жандармов все-таки не могли совершенно бесшумно пройти по этой узкой деревянной лестнице перед крошечной квартирой Блан-Монбрена.

Полицейские тихо повернули ключ в замке, — дверь не поддавалась.

Показалось ли Пишегрю подозрительным что-либо в лице, в манерах, в поступках Блана, или он, устраиваясь на ночлег, так поступал всякий раз, но для верности генерал забаррикадировал дверь комодом. Под подушкой у Пишегрю лежали заряженные пистолеты и кинжал.

Рассчитывая взять быстротой натиска, полицейские налегли с силой на дверь, опрокинули комод, ворвались в квартиру и бросились прямо к кровати.

Пишегрю вскочил и рванулся к пистолетам. Он не успел, однако, схватиться за оружие, — в него вцепилось сразу несколько человек. В комнате погас свет. Завязалась отчаянная борьба одного человека с десятью. Странно сказать, она продолжалась более четверти часа. От страшного шума, несшегося из квартиры, от ругательств и проклятий Пишегрю проснулся дом, улица, весь квартал. За дверью столпились люди, горничная растерянно металась с фонарем. Один из полицейских бросился наконец под ноги Пишегрю, «сильно сдавив ему половые органы». Генерал вскрикнул и свалился на пол. Его связали и связанным на носилках понесли на допрос.


XII


Несколькими днями позднее в еще более трагических условиях был арестован и Жорж Кадудаль. Полиция выследила одного из приближенных Жоржа. Ей стало известно{107}, что этот человек зачем-то нанял закрытый кабриолет под номером 53 (в нем Кадудаль должен был переехать на самую надежную из своих конспиративных квартир). 9 марта, около семи часов вечера, полицейский надзиратель Каньоль увидел на площади Мобер кабриолет номер 53. В кучере по приметам сыщик тотчас узнал Леридана, одного из участников заговора. Каньоль последовал за ним, условными сигналами поднимая сыщиков и надзирателей, которыми буквально был насыщен весь квартал. Недалеко от Пантеона около кабриолета откуда-то выросло пять человек. Один из них на ходу отворил дверцы и вскочил в кабриолет, — Каньоль так и замер: это был Жорж. В ту же секунду сыщиков заметили спутники Кадудаля. Один из них, чтобы обратить внимание вождя, вскрикнул не своим голосом: «Что это? Что это?» Кабриолет полным ходом понесся по улице.

Было безумием в одиночку нападать на Жоржа. Но в такие минуты инстинкт охотника преодолевает чувство самосохранения. Каньоль бросился вперед и вскочил на задние рессоры кабриолета. Жорж его не видел. Вся орава полицейских ринулась в погоню за кабриолетом. Дело пошло начистоту. По мостовой, по тротуарам, со свистом, с криками: «Держи! Держи! Это Жорж!..» — неслись сыщики. Легендарное имя производило должное действие: из прохожих одни бросались в подворотни, другие присоединялись к погоне. По словам очевидцев, это было страшное зрелище. На улице Monsieur le Prince сыщик Бюффе отчаянным усилием обогнул мчавшийся кабриолет и повис на узде лошади. Жорж с пистолетом в каждой руке выскочил из кабриолета и размозжил голову сыщику. На выручку к товарищу, сорвавшись с рессор, бросился Каньоль. Геркулес мгновенно разделался и с ним. Но уже подбегали другие. Жорж был схвачен. С заговором было кончено.

Кадудаль сохранил полное спокойствие. Один из следователей, рассматривая его кинжал, заметил клеймо на лезвии. «Это клеймо английской контрольной палаты!» — сказал глубокомысленно следователь. «Очень возможно, во французскую контрольную палату я его, во всяком случае, не отдавал», — равнодушно ответил Жорж. «Вы убили полицейского, у него остались жена, дети!» — укоризненно воскликнул префект полиции. «Отчего же вы не поручили арестовать меня холостякам», — так же хладнокровно возразил Кадудаль. Совершенное самообладание Жорж проявлял во все время судебного процесса. Оно нисколько не изменило ему и на эшафоте.


XIII


В старинной тюрьме Тампль Пишегрю была отведена большая камера в первом этаже. У дверей ее постоянно находился часовой. Генерала не раз допрашивали. Так же как Кадудаль, он отвечал с большим достоинством. Пишегрю никого не выдал. На вопросы по существу дела он вообще отвечал кратко: «Это ложь!» — больше ничего. Отказался он и подписать протоколы допросов.

Допрашивали его вежливо, даже почтительно. Намекали, что для него, в отличие от Кадудаля, дело, пожалуй, кончится сравнительно благополучно, что он может быть назначенным на службу в какую-нибудь далекую колонию, например в Гвиану. Вероятно, это был обман, принятый в таких случаях для получения откровенных показаний. Цель, однако, достигнута не была.

5 апреля вечером Пишегрю поужинал, выпил вина и лег в обычное время спать. На следующее утро в семь часов сторож Попон вошел в его камеру. Генерал спал, лежа на боку, подложив под голову руку. Сторож затопил камин и удалился. Но, по-видимому, что-то показалось ему странным: то ли, что генерал не проснулся, или уж очень тихо, странно тихо, было в полутемной камере. По крайней мере, через полчаса Попон решил снова войти в камеру. Пишегрю по-прежнему спал столь же неподвижно, в том же положении, все так же заложив за голову руку. Сторож приблизился к койке...

Генерал Пишегрю был мертв. Изо рта у него торчал язык. Вокруг шеи обвивалась затянутая черная петля. В другой конец петли была вставлена деревяшка.

Мемуары Фош-Бореля{108} дают ясное представление о суматохе и волнении, поднявшихся в это утро 6 апреля. Тюрьме скоро стало известно, что Шарль Пишегрю ночью покончил самоубийством, и притом самым необыкновенным образом: он удавил себя собственным галстуком, затянув петлю на шее вращательным движением рычага, которым ему послужил обрубок полена из камина. Одновременно с этой официальной версией шепотом передавали другую, еще гораздо более страшную. Она в то же утро выползла из тюрьмы в Париж и распространилась по всему миру: генерал Пишегрю не удавился — его удавили по приказу первого консула. Кто удавил — об этом шептали разное. По словам одних, четыре мамлюка были ночью введены в тюрьму. По словам других, дело выполнил парижский палач.

Мы здесь подходим к одной из «неразрешенных загадок истории». Столько разных людей, публицистов, политических деятелей, историков, людей серьезных и далеко не всегда заинтересованных, верило в убийство генерала Пишегрю, что психологически довольно трудно просто отмахнуться от этой версии. Главным, если не единственным, доводом в ее пользу является то обстоятельство, что покончить с собой указанным выше способом почти невозможно. Паралич воли и сознания, казалось бы, должен был в известный момент положить конец процессу самоудушения, — рука Пишегрю не могла вертеть рычаг до наступления смерти. Это, бесспорно, очень серьезный довод. Но он, собственно, бьет — правда, с разной силой — по обеим версиям: если Пишегрю был задушен, то почему же столь хладнокровные, заранее тщательно все обдумавшие убийцы решили симулировать самый неправдоподобный из всех способов самоубийства?

Очень многое говорит решительно против предположения об убийстве. Такого атлета, как Пишегрю, очевидно, нельзя было удавить без отчаянной борьбы, без сильного шума. Если бы генерала хотели убить, то его, наверное, перевели бы в менее людное место, чем Тампль: по соседству с Пишегрю жили другие заключенные, — камера Кадудаля была расположена от него в двух шагах. Затем в дело по необходимости должно было быть посвящено много людей, — правительство не могло рисковать оглаской такого злодеяния. Самым же сильным доводом надо признать совершенное отсутствие сколько-нибудь понятных целей убийства, — каких «разоблачений на суде» мог бояться первый консул? Разоблачения могли быть сделаны Пишегрю и на допросах; могли быть они сделаны и на суде другими заговорщиками. Сам Наполеон впоследствии на острове св. Елены подчеркивал именно этот довод.

Добавлю еще следующее. На камине в камере Пишегрю лежала корешком вверх книга Сенеки. Она была раскрыта на той странице, в которой древний мудрец говорит, что Божество умышленно, «для красоты зрелища», заставляет великих людей бороться с тяжелой судьбою. При этом Сенека описывает, как вслед за победой Юлия Цезаря, вслед за гибелью дела свободы покончил с собой, надев траур по родине, «последний римлянин» Катон Утический. Таинственная химия слова, сказавшаяся в этих удивительных фразах на самом благородном из языков, вероятно, в мрачной башне Тампля хватала за душу сильнее, чем в обычной обстановке: «Нет, ничего прекраснее не видел на земле Юпитер, чем Катон, не согнувшийся и не побежденный на развалинах республики. «Пусть, — сказал он, — пусть все уходит под власть деспота, пусть владычествуют на земле легионы Цезаря, а на водах его корабли, пусть к дверям моим приближаются его солдаты, — я найду для себя верный путь к освобождению. Меч Катона не мог дать свободу родине, но он даст свободу Катону...»


XIV


В настоящее время большинство историков, склоняясь к официальной версии наполеоновского правительства{109}, признают, что Пишегрю удавился от стыда, от угрызений совести, дабы избежать суда, грозившего ему позором. По всей вероятности, он и в самом деле покончил с собою, обнаружив в последние мгновения нечеловеческую силу воли. Но приводимые историками мотивы его самоубийства вызывают очень серьезные сомнения. Если Пишегрю решил удавиться от стыда, то книга Сенеки, история кончины Катона Утического, была довольно неподходящим для него чтением. Что с того, что мечом послужила для него деревяшка? Пишегрю, конечно, видел в своей судьбе сходство с судьбой Катона: «Не мог дать свободу родине, но он даст свободу Катону». Новый Цезарь шел к окровавленному престолу, — в нем Пишегрю мог признавать только счастливого соперника: их цели были приблизительно равноценны. Людей свиты он достаточно хорошо знал — они, во всяком случае, были ничем его не лучше. Перед кем должен был чувствовать стыд Пишегрю? Кто были судьи? Его допрашивал Тюрио, один из самых низких людей революционной эпохи. Он был сторонником Робеспьера и своевременно его предал, переметнувшись на сторону термидорианцев. Десятью годами раньше он в качестве председателя Конвента произносил страстные речи о свободе, равенстве и братстве, а теперь, на ролях следователя при правительстве «тирана», подвергал пыткам людей, не желавших выдавать сообщников. В том же роде были и другие, — все эти Савари, Демаре, Дюбуа, Реали, стоявший за ними в отдалении Фуше, — моральная чернь, возводившая на престол Бонапарта после тысячи клятв в вечной верности республике...

Правда, Пишегрю был «изменником». Он поднял оружие против родины. То же самое, однако, сделала вся французская эмиграция, которую теперь привлекал в свой лагерь новый Цезарь. То же самое позднее сделали Бернадоты, Мармоны, Фуше, Талейраны, принцы, герцоги, короли, так и умершие герцогами и королями. В бурные периоды истории подходить к людям с обвинением в измене надо очень осмотрительно. Формальная сторона дела не всегда имеет решающее значение. Что сказали бы мы об историке, который, например, подошел бы к деятелям Февральской революции с точки зрения 102-й статьи? Это, конечно, другая область, но и по вопросу об измене мы видели много удивительных метаморфоз в наши дни. Если бы сэр Роджер Кэзмент не был повешен за измену в 1916 году, он, вероятно, был бы теперь главой ирландского государства. Русский подданный Пилсудский назывался изменником в союзной печати 1914 года, когда он принял участие в войне на стороне австро-германской армии. Пятью годами позднее официальный представитель союзников горячо приветствовал маршала Пилсудского, дивизии которого «покрыли себя славой, завоевали Галицию и боролись с врагом на берегах Березины и Двины». Можно было бы привести и другие примеры. Но роль «обстоятельств места и времени» и особенно обстоятельства успеха в оценке всех таких дел, собственно, не нуждается в доказательствах. Генерал Пишегрю был человек умный, беззастенчивый и смелый, — «сильная душа», — назвал его на острове св. Елены Наполеон. Едва ли он покончил с собой от стыда и угрызений совести. Думаю, что причину его самоубийства следует искать в непреодолимом отвращении от жизни, — Пишегрю всего насмотрелся сверх меры. В этом только смысле он и мог повторить вслед за Катоном: «Исполни же ныне то, что давно было задумано тобою: уйди от человеческих дел...»

Его похоронили вечером в общей яме, около Ботанического сада. Два пристава уголовного суда и муниципальный чиновник составляли «кортеж», — больше никого не было. Шли подготовления к пышной коронации Наполеона. Казенные люди обильно покрывали грязью изменника, который покушался на жизнь великого человека.

Прошло двадцать пять лет. С пышными церемониями, с большой торжественностью открывался памятник Пишегрю. На престоле были Бурбоны. Казенные люди поливали грязью корсиканского злодея за то, что он по злобе и зависти удавил в тюрьме доблестного французского полководца... Потом Наполеон снова стал кумиром, и памятник Пишегрю был разбит вдребезги. Потом — потом миновал тот недолгий срок времени, в течение которого еще вызывает страсти жизнь ушедших политических деятелей. Никому больше не было дела до Пишегрю.

Теперь все это — документы фонда F-7.


Коринна в России


I


В 1810 году знаменитая писательница госпожа де Сталь, дочь Неккера, окончательно рассорилась с Наполеоном. Историки и биографы утверждают, что причиной этого была книга госпожи де Сталь «О Германии», чрезвычайно не понравившаяся императору.

Книга, действительно, понравиться Наполеону не могла, даже независимо от своего общего либерального духа. Это, вероятно, самое восторженное произведение, написанное о немцах на французском языке. Немцы в ту пору еще не считались во Франции «историческими врагами»; но большой любви к ним у французов никогда не было. Вольтер довольно точно выразил настроение своей страны, пожелав немцам «немного побольше ума и немного поменьше согласных букв». Из книги госпожи де Сталь выходило, что эти соседи, высказывающие тяжеловесные мысли на неблагозвучном языке, чуть ли не во всех отношениях выше французов. Наполеон якобы очень рассердился. Не думаю, впрочем, чтобы он прочел все это трехтомное произведение, — у него были и другие дела: вероятно, только перелистал. Как бы то ни было, книга была конфискована, а госпожа де Сталь «подвергнута жесточайшим преследованиям».

Эти жесточайшие преследования в наше соловецко-дахауское время вызывают невольную улыбку. Вражда госпожи де Сталь с Наполеоном в течение долгих лет очень занимала и волновала Европу. Французскую писательницу называли и «страдалицей», и «мученицей», и «гонимой совестью мира». Ее мученичество началось еще задолго до появления труда о Германии. В 1803 году госпоже де Сталь было неофициально дано понять, что ей не следовало бы жить в 12-мильной полосе, примыкающей к Парижу. Она сняла замок в окрестностях столицы и принимала там весь цвет оппозиционного общества. Затем запретная полоса была расширена до 40 миль, — госпожа де Сталь поселилась в другом замке. Ее мученичество облекалось в формы довольно деликатные. Она сама, например, рассказывает, что в день установления для нее 40-мильной запретной полосы начальнику версальской жандармерии было предписано явиться к ней с этой трагической вестью в штатском платье, дабы ее не напугать. Госпожа де Сталь была чрезвычайно нервной дамой. Позднее, в Австрии, сын ее совершенно серьезно потребовал у полицейского комиссара, чтобы тот не появлялся в доме гонимой писательницы, ибо самый вид его мог бы ей причинить «роковое потрясение» (un ébranlement très funeste).

В 1810 году дело, однако, шло уже не о 40-мильной полосе. Правительство предписало госпоже де Сталь выехать в 24 часа в ее великолепное швейцарское имение Kоппе, унаследованное от Неккера. Несмотря на весь ужас 40-мильной полосы, мысль о необходимости переменить замок в окрестностях Парижа на замок в Швейцарии и особенно эти 24 часа повергли госпожу де Сталь в полное отчаяние. Она обратилась к правительству с просьбой отсрочить высылку на неделю. Министром полиции был Савари, герцог Ровиго, тот самый, о котором Наполеон говорил: «Если я прикажу Савари убить собственную жену и детей, то он сделает это, не задумываясь ни на минуту». Наполеоновский цербер письменно ответил госпоже де Сталь, что согласен предоставить ей недельную отсрочку. Письмо было составлено не без ехидства, — госпожа де Сталь презрительно его приводит в своих воспоминаниях именно в доказательство грубости цербера: «Любопытно, я думаю, увидеть стиль этих людишек». Однако заканчивалось это письмо так: «Я сожалею, милостивая государыня, что Вы вынудили меня начать общение с Вами мерой репрессии. Мне было бы приятнее вместо того засвидетельствовать глубокое уважение, с которым я имею честь быть Вашим, сударыня, почтительнейшим и покорнейшим слугой». Опять заметим: теперь в соответственных случаях руководители политической полиции пишут и говорят несколько иначе.

Через неделю г-жа де Сталь выехала в Коппе, — по ее словам, «как лафонтеновский голубь с подбитыми крылышками». Там мученичество ее продолжалось. К ней и в Швейцарию постоянно приезжали на поклон известнейшие люди мира. Ее последний роман, в котором она так великолепно себя изобразила под именем Коринны, имел огромный успех во всей Европе{110}. Эта женщина, со своими забавными недостатками (в сущности, очень небольшими), была на редкость умна и талантлива.

Вдобавок она унаследовала от своего отца большое состояние; жизнь в ее замке была чрезвычайно приятна. Вражда с Наполеоном очень укрепила ее престиж. При ней в Коппе образовалось некоторое подобие двора. Двор был веселый и довольно легкомысленный, но тон соблюдался строго: госпожа де Сталь «задыхается в ссылке, в атмосфере наполеоновского деспотизма». Шатобриан, почти всегда находившийся без гроша, однажды (еще до окончательной ее опалы) очень ее обидел, простодушно ей позавидовав: «Мне так хотелось бы иметь прекрасный замок на берегу Женевского озера». Хуже нельзя было оскорбить госпожу де Сталь: она, как всем известно, была мученицей.

В 1812 году ближайшим друзьям под величайшим секретом было сообщено, что владелица замка больше не в состоянии выносить атмосферу наполеоновского деспотизма. Она решила бежать, бежать в единственную свободную страну Европейского континента: бежать в Россию.


II


Почти невозможно понять, чем руководился Наполеон, преследуя госпожу де Сталь. Указания историков, биографов, политических деятелей и противоречивы, и непонятны. В действиях императора в отношении госпожи де Сталь разумного смысла нет — это в его жизни одна из наиболее иррациональных страниц. Думаю, что историко-политический подход к ней ничего дать не может; возможен только подход художественно-психологический. У Наполеона была к Коринне безотчетная, непреодолимая антипатия — чувство, вообще не очень свойственное этому человеку холодного расчета. Скажем вульгарно: госпожа де Сталь действовала ему на нервы.

Знакомство их началось давно — и началось странно. В пору итальянской кампании молодой генерал Бонапарт, в несколько недель завоевавший мировую славу, получил из Франции от незнакомой ему писательницы несколько весьма своеобразных писем. Четвертью века позже император предписал генералу Бертрану, сопровождавшему его на остров святой Елены, эти письма опубликовать. Сильна же была в нем антипатия к госпоже де Сталь, если перед самой смертью он думал, как причинить давно умершей женщине еще маленькую посмертную неприятность.

Письма эти почему-то опубликованы не были и до нас не дошли. Однако в их содержании никакого сомнения быть не может: указания самого Наполеона вполне совпадают со свидетельством его секретаря, который письма читал. Госпожа де Сталь заочно объяснялась генералу Бонапарту в любви. В выражениях она, по-видимому, не стеснялась. Коринна призывала молодого генерала бросить жену: «Поистине чудовищен этот союз гения с маленькой незначительной креолкой, неспособной ни оценить его, ни понять». «Эта женщина психопатка, совершенная психопатка! — говорил Бонапарт, читая письмо. — Сравнивать себя с Жозефиной!..» — он был в ту пору страстно влюблен в Жозефину. Письма остались без ответа, но госпожа де Сталь не унывала, возлагая надежды на встречу с молодым героем.

Встретились они в следующем году в Париже, куда Бонапарт прибыл со славой спасителя отечества. В ту пору в столице началась памятная комедия. Генерал задумчиво говорил, что он человек не честолюбивый, мирный и скромный: он хочет бросить политику, хочет всецело отдаться научной деятельности. То же говорили его сторонники. На вечере, данном в честь генерала Директорией, Талейран приветствовал Бонапарта умиленной речью: «Ах, я не боюсь в нем того, что можно было бы назвать честолюбием. Нет, я знаю, его придется упрашивать, чтобы оторвать его от тихого уединения науки!..» Этот циник, разумеется, разыгрывал комедию, так же как и сам будущий император. Но Коринна принимала все за чистую монету и твердила, что Бонапарт — «лучший республиканец Франции».

Она была в него влюблена. Госпожа де Сталь сама рассказывает, что в первый же раз, как она увидела Наполеона, ей показалось, что перед ней человек, ни на одно другое существо не похожий. «Я с трудом дышала при его виде. Мне потом приходилось еще несколько раз с ним встречаться, и никогда я не могла справиться с дыханием в его присутствии». Она рассказывает также, что заранее готовила, шлифовала, записывала разные остроумные замечания для того, чтобы их вставить в разговоре с Бонапартом! Он упорно не желал разговаривать с ней серьезно. Всем известен их диалог: «Какую женщину, генерал, вы считаете наиболее замечательной?» — «Ту, которая родила больше всего детей». В другой раз она его спросила: «Генерал, любите ли вы вообще женщин?» «Я люблю свою жену», — ответил он. «Этот ответ изумителен! — воскликнула госпожа де Сталь. — Сам Эпаминонд ответил бы мне точно так же!..» Однако не помог и Эпаминонд. Бонапарт не желал ее знать. Она говорила, «почти плача», Люсьену Бонапарту: «Я становлюсь глупой в присутствии вашего брата, так мне хочется ему понравиться...»

Госпожа де Сталь глупой быть не могла. Она была необыкновенно умна — об этом свидетельствуют все ее книги. Была она и вполне искренна в своих мыслях, часто глубоких и оригинальных. Однако тон ее мыслей почти всегда зависел от того, в кого она была влюблена. Влюблялась же она почти во всех известных людей, с которыми жизнь ее сталкивала. Надо благодарить Бога, что жизнь не столкнула ее, например, с Робеспьером! Когда ей было семнадцать лет, мать хотела выдать ее замуж за Питта, — он тогда, двадцати четырех лет от роду, уже был первым министром Англии. Если бы эта блестящая комбинация, строившаяся на миллионах Неккера, удалась, то у революционной Франции, вероятно, не было бы злейшего врага, чем Коринна.

Так ей и не удался роман с Наполеоном. Любовь, пренебрежительно им отвергнутая, перешла в ненависть. Были у нее другие романы, — о них тогда много сплетничали досужие люди, впоследствии много писали биографы. Но вскоре после ссылки в Коппе с Коринной случилось неожиданное событие. Впервые в жизни она влюбилась в никому не известного и ничем не замечательного человека. Вдобавок он был вдвое моложе ее. 17 апреля 1812 года у 46-летней г-жи де Сталь родился сын. Отцом его был юный гусарский офицер Альберт де Рокка.

Роман этот, проходивший довольно бурно, держался в великом секрете; однако близкие друзья о нем знали, могли догадываться и жители Коппе. Надо ли говорить, что наполеоновской полиции очень скоро стало известно решительно все. Восторг ее по этому случаю не знал пределов, по-видимому, в восторге был и сам император. Агенты герцога Ровиго посылали ему все «материалы», вплоть до стишков, написанных каким-то местным остряком по поводу счастливого события. Разумеется, в этой истории не было ничего позорного для госпожи де Сталь. Но было, пожалуй, нечто по тем временам худшее: было смешное. В самом деле, «мученица» — и связь с юным гусаром. «Гонимая совесть мира» — и тайные роды, с отдачей младенца на воспитание чужим людям... Госпожа де Сталь особенно тяжело переживала именно смешную сторону своего романа с Рокка. Можно с большой вероятностью предположить, что в ее бегстве в Россию, помимо «нестерпимой атмосферы наполеоновского деспотизма», сыграло некоторую роль и это обстоятельство.

Была, однако, и политическая цель. Россия начинала войну с Наполеоном. Госпожа де Сталь желала поражения Франции. Было ли это «пораженчеством»? Собственно, национальность Коринны может считаться довольно неопределенной. Ее отец, Неккер, — швейцарец не то немецкого, не то ирландского происхождения — оказался министром Людовика XVI в силу одного из тех парадоксов, которые были свойственны старому строю во Франции так же, как у нас. При Бурбонах коренной француз не мог стать офицером, если не был дворянского происхождения, не мог стать членом королевского совета, если не был католиком. Однако Неккер, не француз, не дворянин и не католик, был назначен Людовиком XVI на должность первого министра! Г-жа де Сталь, дочь швейцарца, вышедшая замуж за шведа, по паспорту считалась во Франции иностранкой. Но родилась она в Париже и сама себя всегда считала француженкой. Ее поездка в Россию, совпавшая по времени с Отечественной войной, таким образом приобретала особый характер. Там, где начинались большие исторические события, было естественное местопребывание Коринны.


III


Госпожа де Сталь решила бежать из Коппе в Россию — и все же до самой последней минуты колебалась. По ночам ей вдруг приходило в голову, что агенты Наполеона схватят ее и посадят в тюрьму, — в воспоминаниях Коринны есть красноречивая страница о том, как при ее нервности было бы для нее ужасно тюремное заключение. Друзья, по непонятным мне причинам, еще от себя ее запугивали. Эльзеар де Сабран — по-видимому, вполне серьезно — писал ей: «Если вы останетесь в Коппе, он (Наполеон) обречет вас на участь Марии Стюарт: девятнадцать лет несчастья, затем катастрофа!» Коринна, по собственным словам, трепетала. Это почти непостижимо. Ее друг Сисмонди, правда, утверждает, что она была необычайно труслива («excessivement poltronne»). Все-таки не могла же она думать, что Наполеон прикажет отрубить ей голову!

Есть, впрочем, основания предполагать, что в действительности она опасалась не участи Марии Стюарт. Коринна смертельно боялась наполеоновской печати. Император, пишет она сама, мог в случае ее побега из Коппе «поместить в газетах одну из тех статей, которые он умеет диктовать, когда хочет кого-либо убить морально. Знакомый сенатор говорил мне, что Наполеон лучший из всех известных ему журналистов. И действительно, если журнализмом называть искусство диффамации, то он им владеет в высочайшей мере». Коринна и раньше предполагала, что одна анонимная ругательная рецензия о ней была написана самим Наполеоном! Черта забавная, почти трогательная в профессиональной мании величия: госпожа де Сталь была настоящая писательница, во всех смыслах слова. Ничем «убить морально» Наполеон ее не мог бы, если бы и хотел; никаких преступлений за ней не значилось. Но шутка ли сказать: ругательные статьи в газетах!..

После долгих колебаний все же решено было ехать, несмотря на эшафот и на рецензии.

23 мая 1812 года госпожа де Сталь в величайшем секрете покинула Коппе. С ней ехали ее дети и, разумеется, Альберт де Рокка. Незадолго до того она тайно вышла за него замуж. Позднее, в Швеции, вышла за него замуж вторично. «Она не ощущала себя действительно замужней женщиной», — говорит Бонштеттен. Друзья о браке не знали и недоумевали. Один из них писал, что молодой гусар, верно, взят Коринной для защиты в дороге от разбойников. В Берне к ним присоединился еще Август Вильгельм Шлегель, уже тогда весьма известный филолог и историк литературы. Его роль при госпоже де Сталь в точности до сих пор неизвестна, — современников она очень занимала. Он считался учителем ее детей.

Благополучно ускользнув от наполеоновских агентов, все это странное общество наконец прибыло в Вену.

Там их встретили без ужаса, но и без восторга. Австрийское правительство поддерживало добрые отношения с французским: Мария Луиза незадолго до того вышла замуж за Наполеона. Но, по всей видимости, дело было не в политике. Баронесса дю Монте писала: «Госпожа де Сталь находится в Вене... Она недовольна малым энтузиазмом, который проявляется в ее отношении... Говорят здесь разное: говорят о водянке, о беременности, о некоем Рокка, о тайном браке...» На одном обеде какой-то тактичный человек спросил Коринну: «Сударыня, кто для вас, собственно, этот Шлегель?»

Не лучше вели себя и власти. Несмотря на свой либерализм, госпожа де Сталь во всякой столице начинала знакомство с обществом с появления в придворных кругах. В Вене теперь это оказалось неудобным по многим причинам: и из-за родства императорской фамилии с Наполеоном, и в особенности из-за Альберта де Рокка, который вдобавок числился на французской службе и мог, следовательно, считаться дезертиром. Венский полицей-президент сообщил это госпоже де Сталь. Она пришла в крайнее негодование. «Вы не хотите, чтобы мы объявили войну Франции из-за господина де Рокка?» — сказал ей не без юмора полицей-президент. «А почему бы и нет! — гневно воскликнула госпожа де Сталь. — Господин де Рокка мой друг и будет моим мужем!..» Так, по крайней мере, излагает этот разговор князь Меттерних; у нас нет основания ему не верить: она была неотразимая Коринна, из-за ее друга отлично можно было начать войну.

Войны из-за де Рокка австрийское правительство так и не начало. Но франко-русская война начиналась. Русское посольство было чрезвычайно любезно с жертвой наполеоновского деспотизма. Однако оно не имело права выдать ей своей властью паспорт на въезд в Россию: надо было запросить Петербург. Госпожа де Сталь не хотела долго оставаться в неприветливой Вене. Условившись с посольством, что паспорт по получении ответа из Петербурга будет послан ей вдогонку, она тронулась в путь на восток, через Галицию. Ей пришлось довольно долго ждать паспорта в Бродах. Но там, на счастье, нашлись люди ее круга.

Один из них, барон дю Монте, в очаровательном по юмору письме к своей жене описал пребывание в галицийском городишке знаменитой путешественницы. Описал и свою беседу с ней. Впрочем, беседы не было: был монолог Коринны. Она буквально заговорила барона, не давая ему вставить ни слова. «Бедная Александрии! — пишет он весело жене. — Как мне тебя жаль! Госпожа де Сталь будет думать, что твой муж круглый дурак... Впрочем, постой... Она начала мне рассказывать, каким преследованиям подвергалась за то, что не хотела молиться богу Наполеону. Я, недолго думая, брякнул: «Да, значит, в мире существуют только три независимые державы: Англия, Россия и вы». Сказал и сам густо покраснел: экую глупость сморозил! Так нет же! Мой ответ был найден умным, оригинальным, мне нежно пожали руку. Всего, что мне было сказано, я не могу тебе передать: ты обвинила бы меня в хвастовстве». В своих письмах барон дю Монте сообщает еще некоторые сведения, которые могли интересовать его жену: де Рокка незначительный юноша... Шлегель все время спит... Госпоже де Сталь сорок шесть лет, — «своими глазами видел ее метрическое свидетельство»... Безобразна она до ужаса («laide a faire peur»).

Последнее было, по-видимому, преувеличено. Коринна отнюдь не могла назваться красавицей, но многие{111} считали ее привлекательной по внешности, о том же свидетельствуют ее победы. Красота, говорится, понятие субъективное. Сама госпожа де Сталь считала безобразным Гёте! Он к пятидесяти годам слишком растолстел и обрюзг. «Его ум, — писала она, — следовало бы вложить в другое тело; нельзя постигнуть, почему столь высокому духу дана столь дурная оболочка...»

Паспорт от русского посольства был наконец получен. «Всю мою жизнь буду за него благодарна», — писала госпожа де Сталь. 14 июля 1812 года изгнанники подъехали к русской границе. Как только шлагбаум опустился за коляской Коринны, она дала себе клятву не возвращаться в земли, порабощенные Наполеоном.

Здесь в ее путешествии кончается смешное. Больше как будто нет нервной, влюбленной в себя, избалованной жизнью дамы. Перед нами писательница большого таланта и ума необыкновенного.


IV


Я и то опасаюсь, что уделил слишком много места забавным сторонам характера госпожи де Сталь. Без них ее портрет неясен, но сами по себе они не дают на портрет и намека. В этой женщине было редкое сочетание ума и доброты, большой благожелательности к людям с тонким их пониманием. Когда дело лично ее не касалось, она разбиралась в людях превосходно. Самое же удивительное в ней было: способность все понимать с полуслова.

На немцев она этой способностью наводила ужас: так все это было подобно фейерверку и так явно недостаточно глубоко. Встретившись однажды с Фихте, госпожа де Сталь не задумываясь к нему обратилась: «Скажите, господин Фихте, могли бы вы в очень короткое время, например в четверть часа, изложить мне вашу философскую систему...» Предложение это показалось дерзким знаменитому философу. Тем не менее он начал излагать, быть может, не слишком ясно: он плохо говорил по-французски. Через несколько минут госпожа де Сталь его прервала: «Достаточно, господин Фихте, вполне достаточно! Я вас поняла превосходно... Вижу и иллюстрацию к вашей системе: это одно из похождений барона Мюнхгаузена...» Фихте, по словам очевидца, «сделал трагическое лицо». Коринна тотчас разъяснила свою шутку. Шутка была как шутка, — госпожа де Сталь просто кокетничала с автором «Системы морали» почти так же, как кокетничала с 23-летним Альбертом де Рокка. Она была неотразимая Коринна. Но, разумеется, Коринна отлично понимала, что Фихте сам по себе, а барон Мюнхгаузен тоже сам по себе.

Понять Россию ей было, в сущности, почти невозможно. По-русски она не знала ни слова, русского Шлегеля при ней не было, спрашивать было не у кого. И тем не менее страницы, написанные ею о России, надо признать необыкновенными, особенно если их сравнить с тем, что пишут некоторые нынешние туристы. Умом сердца, да и просто умом, она поняла многое такое, что тогда ускользало не только от иностранцев.

Разумеется, в ее книге есть ошибки. Госпожа де Сталь под Москвой слышала, как крестьяне поют «украинские песни». По-видимому, она считала Китай-город китайским кварталом Москвы. Это несущественно. Книга ее чрезвычайно благожелательна, — достаточно напомнить, что до нее писал о России Массон, а после нее Кюстин! Освещение, данное госпожой де Сталь русской жизни александровского времени, по тону почти не отличается от того, что мы находим в «Войне и мире». И в русской жизни, и в русском народе, со всеми их противоречиями (ею же с большой силой отмеченными), эта случайная туристка первая отметила те самые черты, которые много позднее показала классическая русская литература.

Скажу больше, она предвидела и путь русской литературы. В Москве, в Петербурге ей читали вслух и наспех переводили литературные произведения авторов, которых в ту пору чтили, — не знаю, что именно: Хераскова? Озерова? Сергея Глинку? Она была далеко не в восторге. Приблизительный смысл страниц, относящихся к русской литературе в ее воспоминаниях, таков: все это очень слабо потому, в особенности, что это невежественное подражание французским образцам. Но язык превосходный, чрезвычайно благозвучный, и возможности у русской литературы, в связи с национальным характером, громадные: они осуществятся тогда, когда русские писатели перестанут писать под французских классиков XVII и XVIII веков, когда они обратятся к подлинной русской жизни и к самым интимным сторонам человеческой души. Предсказание поистине замечательное. Надо удивляться тому, что наши историки, и общие, и литературные, уделили очень мало внимания этим удивительным страницам из воспоминаний этой удивительной женщины.

Зато вполне оценил ее книгу Пушкин{112}.


V


«Она приехала летом, когда большая часть московских жителей разъехалась по деревням. Русское гостеприимство засуетилось; не знали, как угостить славную иностранку. Разумеется, давали ей обеды. Мужчины и дамы съезжались поглазеть на нее и были по большей части недовольны ею. Они видели в ней пятидесятилетнюю толстую бабу, одетую не по летам. Тон ее не понравился, речи показались слишком длинны, а рукава слишком коротки. Отец Полины, знавший m-me de Staël еще в Париже, дал ей обед, на который скликал всех наших московских умников. Тут увидела я сочинительницу Коринны. Она сидела на первом месте, облокотясь на стол, свертывая и развертывая прекрасными пальцами трубочку из бумаги».

Это из пушкинского «Рославлева». Не сомневаюсь, что Пушкин слышал о пребывании в Москве госпожи де Сталь рассказ какого-либо очевидца. В этом убеждает маленькая подробность: «свертывая и развертывая прекрасными пальцами трубочку из бумаги» —таков был действительно привычный жест мадам Коринны.

Читатель, вероятно, помнит, что в «Рославлеве» госпожа де Сталь производит сильнейшее впечатление на молодую русскую княжну Полину, которая в 1812 году хотела «явиться в французский лагерь, добраться до Наполеона и там убить его из своих рук». Княжна Полина защищает знаменитую путешественницу, горячо из-за нее спорит с насмешливыми людьми. «И дядюшка смеет еще насмехаться над ее робостию при приближении французской армии! «Будьте спокойны, сударыня: Наполеон воюет против России, не противу вас»... Да! если бы дядюшка попался в руки французам, то его пустили бы гулять по Пале-Роялю; но мадам де Сталь в таком случае умерла бы в государственной темнице...»

Пушкин, конечно, верно передал{113} отношение русского общества к Коринне. Определялось оно разными национальными чертами: благодушием, насмешливостью, любопытством, беззаботностью, всего больше гостеприимством. Сказались тут и черты времени, и черта географическая: необъятность русской территории. Во многих отношениях поездка и впечатления госпожи де Сталь, по нашим нынешним европейским понятиям, почти чудесны.

В самом деле, в пору вторжения французов в Россию на границе появляются иностранцы, не знающие ни одного русского слова, говорящие исключительно по-французски. Бумаги у них странные: как будто французы, правда, беглые, да кто там это мог понять? В Волынской губернии едва ли очень разбирались в оттенках французской политической мысли и во взаимоотношениях госпожи де Сталь с Наполеоном. Тем не менее путешествуют эти иностранцы в разгар войны совершенно свободно: ни малейшей не приятности ни с властями, ни с населением, — Коринна сама изумляется.

Мало того, их поездка превращается в сплошной праздник. Приемы у губернаторов, обеды у помещиков, в Киеве бал у Милорадовича, в Москве обед у Ростопчина, в Петербурге беспрерывный ряд обедов, приемов, балов, загородных праздников у графа Орлова, у Нарышкиных, у графа Строганова, у какого-то богатейшего купца, — его фамилии госпожа де Сталь не помнит; она только сообщает, что этот купец поднимал у себя на крыше флаг в те дни, когда обедал дома: означало это общее приглашение на обед всем его знакомым. Добавлю, что петербургские празднества происходят в августе, т.е. как раз перед Бородинским сражением и незадолго до занятия французами Москвы!

Война, даже грандиозная, в ту пору гораздо меньше меняла жизнь страны, чем в наше время. Да и велась ведь война почти беспрерывно: в сущности, ненормальным состояниемЕвропы начала прошлого века был мир. Апокалипсические настроения были, но люди привыкли и к ним. Грань между людьми в 1812 году шла по жизни и по делам Наполеона: кто с ним, кто против него. О революции еще вспоминали фанатики.

Собственно, к революции имела некоторое отношение и госпожа де Сталь. Ее в Кобленце называли то революционной вакханкой, то революционной фурией, — и на фурию, и на вакханку эта 46-летняя дама добрейшей души походила весьма мало. Но фанатики просто проглядели перемену политического водораздела. «Революционная фурия» в Москве миролюбиво беседовала с графом Ростопчиным. Это и в Европе могло удивить лишь немногих. В Вене эрцгерцог Габсбургского дома, еще недавно бывший тосканским монархом, дружелюбно распевал дуэты с новой тосканской властительницей, посаженной на трон Наполеоном. А в Париже бывали вечера, на которых можно было увидеть самое дикое, непостижимое сочетание людей, — вот как если бы русские великие князья, Победоносцев, Муромцев, Милюков, Корнилов и Керенский сошлись в Кремле на большом балу у Ленина.


VI


Все же положение госпожи де Сталь в России было не из приятных.

Явление «пораженчества» старо, но понятие ново, как и самое слово. Европа в начале XIX столетия еще не пропиталась национальной идеей. Мы теперь, вероятно, удивились бы, если бы французский министр иностранных дел Поль-Бонкур или английский министр сэр Джон Саймон оказались на склоне дней членами персидского или аргентинского кабинета. Но русский министр иностранных дел александровского времени граф Каподистриа кончил жизнь на должности главы греческого правительства. Таких случаев было много. Довольно обычным явлением было и то, что мы теперь называем пораженчеством. В Англии, например, немало выдающихся людей от всей души желало победы Наполеону. Лорд Байрон написал оду в честь французского императора как раз тогда, когда союзные войска подходили к Парижу.

Госпожа де Сталь стала «пораженкой» еще в 1800 году. «Я желала, чтоб Бонапарт был разбит, ибо это было единственным способом остановить рост его деспотизма... Благо Франции требовало, чтобы она потерпела поражение». На этой программе ей легко было сойтись с министрами всех стран, воевавших с Наполеоном. В России она вела много политических бесед. «Наши умники, — говорится в «Рославлеве», — ели и пили в свою меру и, казалось, были гораздо более довольны ухою князя, нежели беседой мадам де Сталь. Дамы чинились. Те и другие только изредка прерывали молчание, убежденные в ничтожестве своих мыслей и оробевшие при европейской знаменитости». Княжна Полина в отчаянии: «Как ничтожно должно было показаться наше большое общество этой необыкновенной женщине!» Отчаяние княжны Полины напрасно. Коринна самому Гёте едва давала вставить в разговор слово; но зато она была очень снисходительна к провинциальным собеседникам, — «как мимоездом Каталани цыганке внемлет кочевой».

Хуже было то, что не все укладывалось в ее схему: Бонапарт деспот, его противники освобождают мир. Она сама указывает, например, что русское крепостное право причиняло ей горе и смущение, — надо думать, не столько из-за крепостных, сколько из-за схемы. В Пруссии не в чести была свобода слова. В Австрии не вполне торжествовало народоправство. Госпожа де Сталь давала всем знакомым европейским правителям либеральные советы, правда довольно умеренные, — советы Симеона Полоцкого начальству: народ «не презирати, не за псы имети». Ее слушали вежливо, это никого не интересовало.

Самое же худшее было другое. Оказалось, что не все противники Наполеона — друзья Франции. Госпожа де Сталь это заметила лишь в Петербурге. В театре ставили «Федру», публика освистала спектакль. Коринна разрыдалась: «Варвары! Они не желают видеть «Федру» Расина!..» В другой раз она заплакала на загородном празднике у Нарышкина. Хозяин поднял бокал за успех русского и английского оружия. «У меня полились слезы: этот иностранный тиран довел меня до того, что я желаю поражения французам!» Дочь Неккера упорно считала Наполеона иностранцем, — она утешалась как могла.

Император Александр ее обворожил. Он, по-видимому, тотчас ее разгадал (знал толк в людях), вел с ней задушевные разговоры и, по своему обыкновению, обходил ее слева. «Государь, ваш характер лучшая конституция для империи вашей!» — восторженно воскликнула госпожа де Сталь. «Если даже это так, — ответил Александр Павлович, — то ведь я только счастливая случайность». Коринна была в восторге. Несколькими годами позднее госпожа де Сталь горячо убеждала Веллингтона и Каннинга «примкнуть к либеральным воззрениям императора Александра». Каннинг мрачно ей ответил: «Император Александр якобинец».

О серьезных политических делах, которые госпожа де Сталь вела в России, мы знаем немного. Савари обвинял ее в том, что она способствовала устройству свидания в Або между царем и шведским наследным принцем и заключению русско-шведского союза. Валишевский в своей последней работе об Александре I это отрицает с достаточным основанием: Коринна не преминула бы похвастать своими делами в воспоминаниях.

Ей суждено било испытать горькое разочарование.


VII


Союзники воевали только с Наполеоном. Но по наполеоновским счетам, естественно, заплатила Франция. «Париж занят союзниками, — писала в 1814 году госпожа де Сталь. — У Тюильри, у Лувра стоят войска, пришедшие с границ Азии. Наш язык, наша история, наши великие люди меньше им известны, чем последний татарский хан... Это для меня нестерпимое горе!..»

По-видимому, она представляла себе все совершенно иначе. Союзники свергнут Наполеона, установят во Франции просвещенную свободную республику или просвещенную свободную монархию и немедленно уйдут, раскланявшись с французским народом и ничего, разумеется, не взяв за труды и за потери. У власти окажутся ее ближайшие друзья, она будет при них советчицей или музой. Вышло не совсем так. И союзники оказались непохожими на шоколадных рыцарей, и Бурбоны не звали к власти ее друзей. Она говорила о Наполеоне: «Он двенадцать лет обходился без конституции и без меня», — победители корсиканского тирана в этом отношении оказывались не лучше его. Коринна не скрывала своего возмущения: «Если бы она это знала раньше!..»

Эта женщина, часто очень проницательно судившая за письменным столом об исторических событиях, не годилась для практической политики. Неудачи и разочарования не изменили ее взглядов. Но, по-видимому, на компромиссы она была готова. Не прочь была, кажется, помириться и с Кобленцем. Где-то, явно по неосторожности, ее представили герцогине Ангулемской. Это вышло нехорошо. Герцогиня Ангулемская, дочь Людовика XVI и Марии Антуанетты, 15-летней девочкой проводившая на эшафот отца и мать, спасшаяся из тюрьмы истинным чудом и прожившая двадцать лет в изгнании, не грешила симпатиями к либералам. Коринна пыталась было наскоро очаровать и этот живой призрак Тампля: «Воспоминания вашего высочества были бы так интересны!..» Герцогиня Ангулемская посмотрела на нее так, точно внезапно перед собой увидела чудовище озера Лох-Несс, — госпожа де Сталь тотчас отказа лась от компромисса с Бурбонами. Очень недовольна она была и императором Александром, и государственными деятелями Англии.

В последние три года жизни она была в стороне от большой дороги истории, — высшее для нее горе. Она то путешествовала, то отдыхала в Коппе.

Я видел не так давно этот замок, до сих пор принадлежащий потомкам госпожи де Сталь. Замок громадный, «средневековый» (хоть, кажется, без «бойниц»); это местная достопримечательность: в лавках соседней деревни продаются его фотографии; владельцы лавок говорят просто «замок». При замке большой сад, — в саду госпожа де Сталь обычно ссорилась и мирилась со своими друзьями (в парке другого замка, в котором она жила во Франции, одна аллея так и называлась «аллеей примирений»). Быть может, именно здесь Бенжамен Констан, и боготворивший, и ненавидевший Коринну, вызывал из-за нее на дуэль Альберта де Рокка, — самолюбие автора «Адольфа», верно, страдало немало: уж очень неравен ему по рангу был его преемник и соперник. Здесь же где-то и похоронена госпожа де Сталь, рядом с почтенным Неккером, которого она совершенно искренно противоставляла Наполеону. Но на ее могиле я, по случайности, не был.

В известные дни и часы замок показывают посетителям, и его добросовестно осматривают немки, только что узнавшие с интересом из Бедекера, кто такая была госпожа де Сталь. Показывают им в замке длинную библиотеку, украшенную огромным глобусом, — этот никому ни для чего не нужный инструмент как будто подчеркивает искусственность проходившей здесь шумной жизни. Показывают спальню госпожи Рекамье; ее с хозяйкой связывала искренняя дружба: две богини поделили между собой красоту и духовные сокровища. Показывают и главную гордость замка: большую гобеленную гостиную. Здесь Коринна в последние годы жизни принимала разочарованных людей, — их в ту пору в Европе было очень много. Немало здесь, должно быть, велось бесед все на ту же тему: «Если бы мы это знали раньше...» Вечное наивное оправдание плохих политических деятелей!


ЭРФУРТСКОЕ СВИДАНИЕ


I


В сентябре 1808 года в немецком городке Эрфурте, находившемся во власти французов, состоялось свидание Наполеона с Александром I. Их отношения были как будто превосходными. Тем не менее о возможности войны говорили не меньше, чем говорят о ней теперь...

В Эрфурте должно было произойти нечто вроде сессии Объединенных Наций. Приглашений было разослано много. Кроме двух императоров, в немецкий городок приехало четыре короля и множество других владетельных особ, с родными, министрами, свитой. Талейран убеждал приехать австрийского императора. Тот после долгого колебания решил не ездить, прислал барона Винсента - как теперь сказали бы, «в качестве наблюдателя».

Разумеется, формы дипломатических переговоров в ту пору резко отличались от нынешних. Хозяевами были французы, и Наполеон решил удивить мир пышностью - точно предчувствовал, что это в его жизни последнее зрелище такого рода. С начала сентября из Парижа стали уходить в немецкие земли фургоны с мебелью, коврами, посудой, шампанским. Ушли в Эрфурт французские гусары, кирасиры и гренадеры. Для гостей в городке были заняты лучшие правительственные здания и частные дома, а дежурить в них должны были особо подобранные гиганты-гвардейцы. Выехала в Эрфурт по распоряжению правительства и труппа Французской Комедии, во главе с Тальма. Артисток приглашали не по известности и не по таланту, а по их наружности и готовности к услугам. У Наполеона были свои взгляды на обстановку дипломатических свиданий. В Париже ходило множество анекдотов о том, как и для чего или, точнее, для кого выбирались артистки. Впрочем, это были не только анекдоты. Австрийский посол в Париже, впоследствии столь знаменитый Меттерних докладывал своему правительству, как подбиралась труппа для гастролей в Эрфурте. Сплетники говорили, что одна из артисток, необыкновенная красавица, будто бы предназначенная для самого императора Александра, выехала из Парижа на седьмом небе от радости, ready to kill, как говорят американцы. Были и инциденты. Наполеон вычеркнул из списка тридцати двух отправлявшихся в Эрфурт артистов жену Тальма: она ему не нравилась. Знаменитый актер в отчаянии добился аудиенции и горько жаловался: «Неслыханная обида! Как же можно!» Император уступил своему любимцу, но в Эрфурте после первого же спектакля запретил госпоже Тальма выступать.

По другому обычаю, тоже давно больше не существующему, все везли всем подарки. Александр I привез Наполеону три великолепные собольи шубы. Одну из них французский император четырьмя годами позднее предусмотрительно захватил с собой в русский поход и носил ее во время отступления из Москвы. Наполеон подарил царю драгоценный несессер и что-то еще. Готовилась с обеих сторон и щедрая раздача орденов, вплоть до самых высоких.

Были намечены спектакли, обеды, приемы, охоты и другие развлечения. Для большей культурности на торжества пригласили и писателей. Этот обычай не вывелся. В Москве на прием в честь знатных гостей обычно приглашался Алексей Толстой, а до него - Максим Горький. В Эрфурт приехал Гёте. Пропорция в ценности человеческого материала интересная. Если не такую же, то сходную можно было бы установить и между государственными людьми того и нашего времени. Наполеон, конечно, не в счет, но и такие люди, как Каннинг, Джефферсон, Талейран, Меттерних, Александр I, Сперанский, Штейн, даже Гарденберг, Коленкур и Румянцев по уму и культуре выгодно выделяются на нынешнем фоне (устраним из него Черчилля).

Не могу вспомнить, где я читал, будто в Эрфурт должен был приехать Гегель. Он был поклонником Наполеона и интересовался политикой; писал даже где-то в провинции политические статьи - вот уж именно слон выходил танцевать. Но у него вышли неприятности: только что появившаяся тогда «Феноменология духа» не имела успеха. Шеллинг его затмевал. Гегель не приехал и на торжествах не был. Кого именно из великих советских философов теперь в Москве приглашают на обеды в честь высокопоставленных иностранцев? Ведь Емельян Ярославский умер.

Автор этих строк по роду своих занятий читал много отчетов о встречах между разными правителями мира. Почти все эти встречи были «историческими». Тем не менее отчеты о них трудно читать без улыбки: так велико несоответствие между возлагавшимися надеждами, подписанными решеньями и действительными результатами. Иногда склоняешься к мысли, что личные встречи, в сущности, необходимы лишь тогда, когда один высокопоставленный человек намерен предложить другому что-либо такое, чего письменно не скажешь: слишком страшно или слишком стыдно. Одного такого случая я коснусь в настоящей статье. Это, конечно, случай редкий. По общему же правилу, лучшие договоры в истории заключались людьми, ни на какие свиданья не ездившими. Обыкновенные почтово-телеграфные сношения неизменно оказывались не только самым дешевым и скромным, но и самым разумным и выгодным способом переговоров. В дипломатической ноте неторопливо обдумывается и взвешивается каждое слово. При исторических свиданиях слишком часто происходят печальные импровизации. Иногда люди приезжают для одного, а занимаются совершенно другим. О роли обедов, блестящих экспромтов, чарующих тремоло, многозначительных обменов взглядами, а также случайных обмолвок, плохо расслышанных или плохо понятых замечаний, мелких обид и столкновений лучше не говорить. Тем не менее - о роковой роли шампанского. При чтении некоторых недавних мемуаров нельзя отделаться от впечатления, что, по крайней мере, некоторые люди были на этих свиданиях порою не совсем трезвы. Одну сцену в мемуарах Черчилля (с появлением Эллиота Рузвельта) иначе и объяснить невозможно.

Наполеон вместе с маршалом Бертье выехал из Парижа 23 сентября. Обычно он сообщал приближенным о своих передвижениях за час до отъезда, чем приводил в отчаяние гофмаршальскую часть. Маршрута тоже не указывал, так что дворцовое ведомство задолго высылало лошадей и продовольствие на все дороги, по которым император мог проехать. Едва ли он делал это по политическим соображениям. Хотя террористы не раз пытались его убить, он почти никаких мер по обеспечению своей безопасности не принимал. Это неизменно объясняли его «фатализмом». Но впоследствии, на острове Святой Елены, он сказал, смеясь, графу Лас Казу, что отроду фаталистом не был и даже не понимает смысла этого слова: нарочно способствовал своей репутации «фаталиста», так как она действовала на воображение народа.

На этот раз он заранее указал и день отъезда, и маршрут. Рано утром разбудили императрицу Жозефину, он с ней простился, как почти всегда, очень нежно: говорил, что порядочного человека легче всего отличить по его отношению к жене, детям и прислуге. Может быть, на этот раз был еще нежнее обычного: собирался жениться либо на русской великой княжне, либо на австрийской эрцгерцогине. Это также должно было выясниться в Эрфурте. То, что он, собственно, был женат, не имело, конечно, значения: можно развестись. Жозефина это знала и была в совершенном отчаянии. Надеялась только на суеверность императора - все чаще ему говорила, что принесла ему счастье. Он сам так думал и долго колебался, - если только не выдумывал зачем-то в своей репутации суеверности. Жене не говорил, но с наиболее умными из приближенных позднее совещался: на эрцгерцогине или на великой княжне? Талейран стоял за эрцгерцогиню, Коленкур - за великую княжну. Император, впрочем, не верил ни тому, ни другому - мало ли чем может объясняться их совет, - однако доводы выслушивал. Камбасерес присоединился к Коленкуру и привел свой довод: «Ваше величество, все равно вы будете воевать и не далее, как через год. Скорее всего, вы будете воевать с тем императором, на дочери или сестре которого вы не женитесь. А так как Россия могущественнее Австрии, то женитесь на великой княжне». Очевидно, глубокие социологические объяснения причин войн не приходили в голову советникам Наполеона. Между тем они стояли очень близко к кухне мировых событий и были люди весьма неглупые.

По своему обыкновению, император несся с необычайной быстротой. Мамелюк вез с собой серебряную фляжку с водкой. Быть может, это также было связано с какой-либо приметой, император почти никогда водки не пил. Порою он пропускал станции, на которых были приготовлены обеды; останавливался в глухих деревушках и там требовал, чтобы ему тотчас подали цыпленка. Он, впрочем, даже не замечал, хорошо ли то, что он ест. У него служили лучшие в мире повара, но обед продолжался минут десять, и приглашенные знали, что перед обедом у императора надо предварительно пообедать дома. В дороге, если замученные спутники умоляли остановиться на ночлег в какой-нибудь захудалой мэрии, он соглашался, принимал ванну (ее всегда с ним возили), еле прикасался к еде, затем объявлял, что хочет не спать, а играть в «двадцать одно». Надо думать, приближенные всячески старались ему проиграть, однако на всякий случай император открыто «помогал судьбе»: придворным было известно, что он мошенничает в игре. Помогал судьбе в картах и Мазарини: на смертном одре тоже играл, передернул, выиграл - и умер. Но он, несмотря на свое колоссальное богатство, поступал так из алчности. Наполеон, выиграв, никогда денег не брал, оставлял все прислуге. Вероятно, руководился привычкой к обману и нелюбовью к неуспеху. Затем ему разбивали его «походную кровать». Таких его кроватей существует в разных музеях немало. Эту он в Эрфурте подарил Александру I. Царь был доволен и польщен: «Походная кровать Наполеона!»

Спал он в дороге всегда очень мало, часто просыпался, вскакивал по нескольку раз в ночь, вызывал замученного на всю жизнь секретаря Менневаля, диктовал ему, снова ложился и мгновенно засыпал. Письма Наполеона и из Парижа, и из разных стоянок - клад не только для историка, но и для психолога. Писал он в разных стилях; турецкому султану, персидскому шаху писал в стиле восточном, цветистом на «ты»: «Я властелин Запада, ты властелин Востока...», «Мы с тобой как правая рука и левая рука...» Разумеется, знал, что и зачем делает. Советы давал по существу, не цветистые, а весьма практические. Поднимал Восток то против России, то против Англии, иногда против обеих, посылал своих агентов за тридевять земель, сочинял или приказал сочинить какое-то «Письмо старика-турка к своим собратьям». Хотел управлять Востоком. Прежде собирался восстановить еврейское царство и объявить себя еще и иерусалимским королем. Наполеон находился на небывалой в истории вершине успеха и, видимо, терял в уме границу между возможным и невозможным. «Невозможно? Да разве то, что я уже сделал, было возможно!»

По дороге в Эрфурт он, вероятно, о Востоке не думал. Но, как всегда, думал о политике и войне целый день и большую часть ночи. Так и говорил: «Я всегда думаю, всегда». Больше всего, верно, думал о России, о царе, о том, чего надо теперь потребовать. Рассчитывал только на себя. Взял с собой много людей - и никому из них не верил. Допускал, что все его при случае предадут или уже предают. Самым умным из советников был Талейран, но его он считал вором и изменником. Не далее, как через месяц вдруг в Тюильри в присутствии многих людей устроил ему дикую сцену. При общем гробовом молчании в ярости кричал ему на весь зал: «Вы вор, обманщик и подлец! Вы продали всех, продали бы родного отца!.. Разве не вы погубим того несчастного (разумел герцога Энгиенского)? Это вы мне указали, где он находится, это вы требовали его казни!..» И уж совсем, по-видимому, в невменяемом состоянии, перешел к непристойным словам и сообщил Талейрану (который, впрочем, отлично это знал), что его, Талейрана, жена находится в связи с герцогом Сан-Карлосом{114}.

Не верил он и Александру I, хотя и говорил, что часы, проведенные с ним в Тильзите, были «лучшими часами его жизни». Царь писал своей сестре: «Бонапарт уверяет (prétende), что я дурак. Хорошо будет смеяться тот, кто будет смеяться последний». Откуда он взял это предположение? Ни в письмах Наполеона, ни в воспоминаниях о нем я такого отзыва о царе не встречал. Напротив, он признавал Александра умным и хитрым человеком, хотя и лишенным твердой воли и не надежным. Говорил, что царь «самый тонкий из них всех» (то есть из европейских монархов). До знакомства с Александром I Наполеон, как все, считал его «мистиком». В Тильзите, где они познакомились и вели долгие разговоры не только о политике, был изумлен: какой мистик! «Он говорит о религии, но он материалист, настоящий материалист!» Такого определения «коронованного Гамлета» не давал, кажется, никто ни в России, ни за границей. Между тем Наполеон знал царя отлично.

России же он, естественно, не знал. Иногда называл ее «химерой». Знал только, что она очень могущественна и богата («О богатствах России никто не имеет понятия», - говорил он и на острове Святой Елены). Предполагал также, что она со временем будет владычествовать в мире. Обычных же пошлостей о русской душе не говорил.

Смеяться над «ame slave» в ее нынешнем иностранном понимании, с балалайками, Достоевским и княгинями Петрушками, так же банально, как обосновывать это понимание на западный манер. Я настоящую статью пишу с разными отступлениями и прошу это извинить. Скажу, что самое понимание «славянской души» было в ту пору совершенно не такое, как теперь, хотя и не менее нелепое. В девятнадцатом веке на Западе считалось, что особенность русской души - это ее всеобъединяющее и примиряющее начало. Русские - самый единый и согласный народ на свете. Высшего своего распространения эта идея достигла в конце столетия -в пору франко-русских торжеств, последовавших за памятным приходом во Францию русской эскадры. Обе страны тогда влюбились одна в другую. Как писал великий ученый Пастер, французский народ «открыл русскому и свои объятия, и свою душу». Виконт де Вогюэ, один из главных творцов «славянской души» в ее первом издании, в своей речи на нашумевшем банкете и разъяснил эту особенность русской души. Мало того, что ее магическое начало царит в самой России, - оно объединяет своим появлением и другие страны. Забавно то, что русские люди, по крайней мере многие, признали, что французы совершенно правильно определили основное начало русской души. «Оно, - писал С. С. Татищев (а ему, казалось бы, знать), - именно заключается в нашем национальном свойстве собирать и соединять разъединенное».

Наполеон совершенно не верил в объединяющее начало русской души. Он даже порою собирался использовать ее разъединяющее начало. Окончательного плана не было и у него. Через много лет он говорил, что война с Россией возникла в 1812 году случайно. Да он и до этой войны, в апреле 1811 года, писал вюртембергскому королю: «Война разыграется вопреки мне, вопреки императору Александру, вопреки интересам Франции и России. Я уже не раз был свидетелем этому». Слова поистине поразительные. Однако, каковы бы ни были его колебания, общая идея у него была и, как известно, заключалась в установлении его власти над всей Европой (что тогда почти означало: над всем миром). Свою идею он считал прогрессивной и не раз говорил, что его диктатура, осуществлявшаяся без особенной жестокости и, во всяком случае, без террора, его единая европейская империя с гражданским равноправием, с общим для всех стран законодательством, с отменой границ и с разоружением, была гораздо высшей государственной формой, чем феодальный деспотизм отсталых европейских монархий. На острове Св. Елены он говорил, что собирался после победы над Россией образовать под своей властью европейскую федерацию, где человек любой национальности чувствовал бы себя дома, полноправным гражданином, где бы он ни жил - в Париже ж или в Москве, Берлине, Вене, Риме. Не было бы никаких границ, везде действовали бы одни и те же законы, и применялся бы Наполеонов кодекс. Произошло бы всеобщее разоружение, нигде не было бы армий, кроме небольших вооруженных сил, необходимых для поддержания порядка. Говорил даже, что тотчас после того, как начал бы понемногу гладко работать этот колоссальный механизм, он сам положил бы конец своей диктатуре, а его сын, достигнув совершеннолетия, стал бы еще при его жизни и под его руководством конституционным монархом Европы. Конечно, все это было будущее время или сослагательное наклонение.

Как ни странно, совершенно точного плана он не имел для Эрфурта. Ближайшей его задачей было окончательно отделить Россию от Австрии и Пруссии. По некоторым данным, он собирался в Эрфурте объявить себя «Императором Запада». Однако разговора об этом не поднял. Собирался прельщать партнеров своим порядком и при случае запугивать их возможностью якобинской революции в их собственных странах. Эту революцию он и в самом деле считал очень возможной. В молодости видел ее вблизи - на ней и вышел в люди. В 1808 году о ней везде все позабыли. Немец Рейхгарт, проживший при Наполеоне одну зиму в Париже, говорит, что революции точно никогда и не бывало: о ней парижане помнят только как «о времени, когда не было дров». Другой наблюдатель, очевидно, любивший статистику, замечает: быть может, один француз из десяти действительно хотел всего того, что произошло в стране, но теперь во Франции не найдется и тысячи человек, желавших свержения наполеоновского строя. Сам император держался другого мнения. Он о революции помнил. До конца своего правления имел много секретных агентов среди якобинцев и платил им огромные деньги. Разумеется, всех, кого можно было подкупить или соблазнить, подкупал и соблазнял. Среди ближайших к нему людей при его дворе были и бывшие цареубийцы, и бывшие эмигранты из Кобленца. Иностранные наблюдатели изумлялись: как эти люди могут не только уживаться, но и поддерживать между собой дружеские отношения. «Только он один мог этого добиться!» Талейран, бывший придворный Людовика XVI и бывший революционер, чрезвычайно это одобрял: одних простит революция, другие простят революцию.

В сущности, главная из многочисленных политических мыслей Наполеона заключалась в том, что мир непрочен, чрезвычайно непрочен, что его должно укрепить, что это главная задача государственного человека. Вдобавок он был убежден, что править можно только «в ботфортах со шпорами». Но ботфорты имел в виду не общедоступные: имел в виду свою военную славу.

Незачем, конечно, теперь расценивать «наполеоновскую идею». Чего бы она ни стоила сама по себе, ее, в пределах человеческого предвиденья, навсегда погубили последовавшие глупые или чудовищные пародии. Сам Наполеон был убежден, что не было другого выхода из хаоса якобинской революции. Он был ее сыном, но и отцеубийцей. Для него якобинцы были тем, чем (без «родства») были, скажем, для Бисмарка социалисты. Чаще всего идея «непрочности мира» в XIX веке выливалась именно в форму борьбы против социализма, связанной с политическими репрессиями. Единственная форма, с репрессиями почти не связанная, это малоизвестная, никаких последствий не имевшая попытка австрийского канцлера графа Бейста ответить на создание Первого Интернационала созданием культурного контринтернационала, который должен был объединить церкви, университеты, либеральную «еврейскую» печать и т. д. Граф Бейст именно с Бисмарком первым своей идеей и поделился. Бисмарк, хотя Бейста терпеть не мог, сначала пришел в восторг, но потом поостыл.

Теперь в совершенно измененной демократической форме возрождается идея единой Европы - и возрождается ввиду «непрочности мира». Очень отдаленно она связана с наполеоновской идеей. Сам же Наполеон в свою идею верил твердо до конца своих дней. Он на острове Св. Елены говорил, что в дни своего царствования имел бы возможность вызвать революцию в Европе и России. «Но я не мог и не хотел стать королем Жакерии... Революция величайшее из всех зол».


II


Русским послом во Франции был после Тильзитского мира назначен генерал граф Петр Александрович Толстой. Наполеон был не очень доволен этим назначением. Сам Толстой всячески от него отказывался. Ссылался на то, что он не дипломат, а военный, и что не сочувствует новой внешней политике царя. Немцев, особенно пруссаков, он терпеть не мог, но стоял за союз с Австрией и с Пруссией, как и подавляющее большинство петербургских сановников. Однако Александр I, только что назначивший на важнейшие государственные посты франкофилов Румянцева и Сперанского, решил дать удовлетворение консервативной, старорусской партии, к которой принадлежали и Петр Толстой, и его брат, обергофмаршал. Он в настоящем смысле слова заставил Толстого принять назначение, обещав отозвать его позднее.

Нового посла России считали человеком довольно бесцветным и в политике совершенно неосведомленным: историки и современники говорят о нем очень мало. Пренебрежительно отзывался о нем и Наполеон: что он понимает, «дивизионный генерал». Император скептически расценивал политические способности и своих собственных генералов и маршалов. Но был он с новым послом чрезвычайно любезен, осыпал его знаками внимания и тщетно старался привлечь его на свою сторону. Пригласил его в Эрфурт (куда отказался пригласить Меттерниха, несмотря на все старания австрийского посла и на его довольно необычную, прямую о том просьбу).

Если, однако, судить по донесениям Толстого, этот «посол поневоле» (как называл его Меттерних) был человеком умным и проницательным. Умом он никак не портит своего рода, самого талантливого во всей русской истории. Толстой не верил ни одному слову из того, что ему говорил Наполеон, не верил в особенности его словам о его дружественных чувствах к царю и России. Думал, что французский император хочет поработить всю Европу, что он будет воевать и с Австрией, и с Россией, что он по своей натуре не воевать не может. Вместе с тем он считал положение Наполеона трудным и непрочным, несмотря на все его неслыханные успехи: французский народ недоволен, устал и хочет мира.

Это в значительной мере верно. Во Франции не очень популярна была даже война с Пруссией, продолжавшаяся очень недолго и закончившаяся полным разгромом врага. Глухое недовольство вызвал и захват Пиренейского полуострова. Страна не видела конца войнам и не понимала их цели. Наборы войск давали очень плохие результаты. В Од из 747 новобранцев 485 тотчас разбежались. В Невере из 78 дезертировали 43. Войска все же воевали превосходно, но и среди них недовольство было велико, особенно в 1807 году среди голодавших полков на русском фронте. Император объезжал эти полки и фамильярно болтал с солдатами. Они его обожали: «Наш отец Наполеон». Но жаловались на усталость и недостаток продовольствия. Чтобы их развеселить, он говорил им те два слова, которые знал на славянских языках и которые они ежедневно слышали в селах: «Клэба нема». Они радостно хохотали - и выражали желание возможно скорее вернуться домой.

В других странах французской военной партией несправедливо считали маршалов. Но сам Наполеон и в этом не заблуждался. Говорил, что «люди революции старятся быстро», что все его маршалы обленились, больше воевать не хотят, хотят наслаждаться жизнью и сидеть во всем своем величии в Париже, чтобы... - следовали непристойные слова. Он их сделал герцогами или принцами, дарил им деньги, замки, имения. Бертье получал жалованья и доходов от подаренных ему земель 1 225 000 франков в год - если принять во внимание курс и покупательную способность денег, это составляло 600 - 700 тысяч нынешних долларов. Для себя им больше желать было нечего. Впрочем, каждый из них еще хотел бы стать королем, хоть где-нибудь, хоть каким-нибудь. Наполеон действительно назначал и перемещал королей как полковых командиров - и даже еще легче: от полковых командиров требовались боевые заслуги, тогда как от своих королей он не требовал ничего, выбирал их из членов своей семьи. Но маршалов у него было девятнадцать, где же было взять для них престолы? Вдобавок, они в большинстве терпеть не могли друг друга и ревниво следили за тем, кто какие получает награды. Это, впрочем, входило в намеренья Наполеона, когда дело не касалось военных действий. Он умышленно ссорил своих приближенных и считал это наименее плохой из всех плохих тактик правителя. У некоторых маршалов поддерживал неопределенные надежды: отчего же, при случае можно стать и королем. (Даву, например, очень подумывал о польской короне.) Для этого новые войны были не нужны. Обещать им русский или австрийский престолы Наполеон все-таки никак не мог и думал, что ему и среди маршалов положиться не на кого. В военном отношении он выше всего ставил Массену. Храбрейшими считал Мюрата, Нея и Ланна - говорил, что храбрее их вообще не видел людей.

Ланн был вдобавок одним из его столь немногочисленных личных друзей. Ему одному разрешено было остаться с императором на «ты». В 1809 году в сражении при Эсслинге этот маршал, герцог Монтебелло был смертельно ранен, австрийское ядро раздробило ему ноги. Историки сообщают, что Наполеон при известии об этом прослезился. (Сам он на острове Св. Елены говорил, что никогда не плакал в жизни и что не заплакал бы даже узнав о смерти своего сына, которого нежно любил.) Сопровождавший по своей должности императора человек утверждал, что слышал из соседней комнаты последний разговор Наполеона с умиравшим маршалом. Ланн будто бы перечислил свои боевые заслуги и затем сказал: «Это я говорю не для того, чтобы ты помнил о моей семье. Мне незачем напоминать о моей жене и детях. Ты о них все равно позаботишься, так как я умираю ради тебя, и твоя слава этого требует... Но твое честолюбие ненасытно. Оно тебя погубит. Без необходимости и без счета ты жертвуешь самыми преданными тебе людьми, а когда они умирают, ты о них и не жалеешь. Вокруг тебя только льстецы, я не вижу ни одного друга, который посмел бы тебе сказать правду. Тебя предадут. Тебя бросят. Поспеши кончить войну, этого хотят все... Прости правду умирающему. Я люблю тебя...»

Может быть, очевидец и присочинил{115}. Но слова, приписанные им Ланну, выражали мнение и почти всей Франции, и почти всех маршалов. Виктор де Брой в своих воспоминаниях рассказывает, что в Вене после Ваграмской победы французские маршалы страстно мечтали о мире и в тесном кругу проклинали императора.

Петр Толстой всего этого знать не мог, но освещал царю положение, в общем, правильно. Он ненавидел Наполеона и не прощал ему Аустерлица и Фридланда. Вдобавок в нем прочно сидел аристократ. Первое сообщение о том, что этот корсиканец хочет жениться на сестре русского царя, вызвало в нем полное изумление (stupeur): до чего дожили!

Военную партию, в сущности, составлял сам Наполеон, да и то не всегда. В светлые свои минуты он находил, что воевать дальше слишком опасно, что подчинить себе весь мир трудно. Риск очень велик. Не лучше ли отказаться от новых войн? Не достаточно ж власти над половиной Европы? А если уж воевать, то, быть может, не со всеми? Иногда почти решал Россию не трогать, с Англией помириться, а ограничиться Францией, Италией, всеми немецкими землями, маленькими странами и Испанией. Именно в этих пределах (кроме Испании) теперь, через полтораста лет, замышляется европейская Федерация.

Губило Европу то, что Наполеон считал очень непрочным и положение в других странах. В этом он тоже не очень ошибался. Выиграли в исторической лотерее его враги, но мог выиграть и он. Да и когда же бывало иначе в эпоху великих войн? Однако гроза надвигалась уж очень страшная. Хоть и далеко не столь страшная, как та, которая, быть может, ждет наше счастливое поколение. Смешно и глупо было бы сравнивать с Наполеоном нынешних московских властителей. Но, вероятно, очень колеблются и они. Когда-нибудь прочтем в мемуарах.


III


Чрезвычайно непрочным было положение и в России. Опасности революции не было, но дворцовый переворот был вполне возможен.

В Петербурге и военные, и сановники, и даже царская семья счетам Тильзитский мир худшим позором, чем проигранные сражения под Аустерлицем и под Фридландом. Не только за границей возмущались дружбой и союзом царя с Наполеоном (шведский король Густав IV вернул Александру I знаки ордена Андрея Первозванного, сказав, что не желает носить орден, пожалованный Бонапарту). Так же были настроены и русские вельможи. Гр. С. Р. Воронцов предлагал, чтобы сановники, подписавшие Тильзитский мир, совершим въезд в Петербург на ослах. Вот что пишет биограф Александра I генерал Н. К. Шильдер: «Враждебное отношение, с которым относились в России к союзу с Наполеоном, привело к странному явлению: наступательная война против шведов, этих старинных врагов империи, была громко осуждаема всеми русскими, и успехи наших войск почитались бесславием. Современникам эти событий казалось, что Александр вооружился против слабого соседа и к тому же близкого родственника во исполнение не своей собственной, а чужой воли, исходившей от ненавистного завоевателя и притеснителя народов; в новом приобретении (Финляндия) усматривали одно только беззаконное насилие».

Иностранные наблюдатели сообщали и не то. «Вообще, неудовольствие против императора все нарастает, - доносил граф Стодинг, - и на этот счет говорят такие вещи, что страшно слушать». Альбер Сорель в своем знаменитом труде уточняет, какие именно вещи. Если еще недавно один русский богач объявил, что потратил двести тысяч рублей на организацию убийства Наполеона (думаю, что это неверно. - М. А.), то теперь в Петербурге уже говорим и об убийстве царя. Об этом будто бы подумывал недавний близкий друг Александра I Новосильцев. Еще незадолго до того вел. кн. Константин Павлович писал своему брату, что он должен помнить об участи их отца. Теперь «снова стали произноситься слова, слышавшиеся перед убийством Павла: «Разве у вас больше нет Паленов, Зубовых, Беннигсенов?»

Вдовствующая императрица, считавшаяся в Петербурге главой оппозиции (в этом ее прямо обвинила императрица Елизавета Алексеевна), умоляла царя не ездить в Эрфурт: «Остановитесь на краю бездны... свидание губит вашу репутацию, оставляет на ней неизгладимое пятно... Этот человек кровавый тиран. Вы едете в крепость, еще находящуюся под его владычеством и охраняемую его войсками». Давала понять сыну, что он может из Эрфурта и не вернуться!


IV


Должно быть, Эрфурт в сентябре 1808 года был очень живописен. Историки говорят о необычайной пышности зрелища. Вероятно, мундиры, туалеты дам, драгоценности, экипажи были великолепны. Но все-таки это был маленький, захолустный, средневековый городок с кривыми невымощенными улицами. Для монархов сняли лучшие дома, самый лучший дом богатого фабриканта Трибеля был отведен Александру I. Менее важные особы разместились в двадцати гостиницах и постоялых дворах городка. Съехалось и множество туристов. Ожидалась большая игра, отовсюду приехали профессионалы.

Наполеон прибыл за несколько часов до царя. Ему были оказаны необыкновенные почести. Он тотчас принял парад и затем в Андреевской ленте поскакал верхом навстречу императору Александру. Царь увидел его из своей коляски, вышел из нее и обнялся с хозяином. В сопровождении Константина Павловича они верхом направились в Эрфурт. У заставы был выстроен 6-й кирасирский полк, считавшийся самым красивым во Франции. Наполеон знал, что царь и великий князь чрезвычайно интересуются всеми мелочами французских мундиров. Еще в Тильзите Александр и прусский король, сомнительные полководцы, задавали ему об этих мелочах такие вопросы, на которые он иногда затруднялся ответить и, улыбаясь, говорил: «Не знаю, не знаю».

Начались обеды, приемы, спектакли. Парижская труппа играла трагедии французских классиков в местном заново раззолоченном небольшом театре. Императору было известно, что царь несколько глуховат. Поэтому перед самой сценой была устроена эстрада и на ней поставлены два кресла, для хозяина и главного гостя. В первом ряду сидели только наследные принцы. Ложи были отведены принцессам.

Немцы устроили большую охоту на йенских полях, где за два года до того была разгромлена прусская армия, и даже назвали бывший там холм, на котором в день сражения находился император, «горой Наполеона». Французы только разводили руками: какой вкус и какой такт! Наполеон был со всеми необычайно любезен. Расспрашивал бюргермейстера Фегеля, какие здания в Йене особенно пострадали от боев, и велел их восстановить на деньги французской казны. Пострадавшим жителям приказал возместить их убытки, - бедным полностью. Самому бюргермейстеру пожаловал орден Почетного Легиона. На охоте было убито шестьдесят оленей. А после охоты император на месте давал объяснения, как происходил бой. Затем неожиданно стал излагать свои общие идеи о военном деле, говорил, как разрабатывает план кампании, какие маневры предпочитает, как обычно ведет сражения. Гости, почти все военные, навострили уши. По возвращении императора домой один из самых близких к нему людей осторожно, в форме почтительного намека, сказал ему, что, быть может, это было не очень осторожно: конечно, теперь вечный мир, все они наши лучшие друзья, а вдруг будем когда-нибудь опять с ними воевать? Наполеон с усмешкой ответил: да разве я им говорил правду?

Это, собственно, было символом всей конференции - и даже почти всех конференций вообще.

Великий герцог Веймарский пригласил главных участников съезда к себе в Веймар «на обед». В частном порядке он обратился к французскому обергофмаршалу герцогу Фриульскому с просьбой прислать к нему императорских поваров. Но Наполеонвыразил желание ознакомиться с немецкой кухней и попросил подавать только немецкие блюда. Немцы были очень польщены. За этим обедом или за другим зашел разговор о средневековой истории. Принц-примат отнес одну конституционную буллу к 1409 году. Наполеон тотчас его поправил: она была издана в 1336 году. Принц изумился: верно, я ошибся, но какая память у вашего величества! Император тотчас начал рассказывать, как в ранней юности, будучи чрезвычайно беден, живя на маленькое жалованье подпоручика, упросил одного книгопродавца ссужать его книгами с отдачей назад. «Я тогда прочел все, что у него было в магазине». Короли и принцы изумленно слушали. После обеда Александр I открыл бал. Наполеон не танцевал, - написал Жозефине, что в сорок лет уже танцевать не годится, - но восхищался, как хорошо танцует царь.

В первые дни, собственно, только и были праздники. «Это не политический съезд, а пикник (парти де плезир)», - говорил Талейран. Одно дело, впрочем, уже велось, но закулисное… Даже очень закулисное.


V


Для Талейрана поездка в Эрфурт была «необходимостью». Это был именно тот случай когда надо поговорить: писать совершенно невозможно. Он хотел продаться России. Сам он, хоть человек был не застенчивый, определил свои действия иначе. Впоследствии неоднократно говорил, что изменял только правителям Франции, ей же самой не изменял никогда: руководился только ее интересами. В этом утверждении была некоторая доля правды. Все же он очень преувеличивал. Без выгоды ничего не делал. Мог бы сказать о себе то, что сам говорил о другом цинике: «Семонвилль заболел лихорадкой? А для чего это ему нужно?»

Он был уже очень богат. Нажился и на биржевых спекуляциях, пользуясь тем, что знал, как государственный деятель, много тайн. Нажился и просто на взятках. Иностранные правительства обычно платили ему охотно. Отказались заплатить Соединенные Штаты, тогда еще страна бедная. Американская делегация, ездившая в Париж для разрешения одного мирного денежного спора, не только не дала взятки французскому министру иностранных дел, но, вернувшись после неудачных переговоров, неожиданно опубликовала в газетах сообщение о том, что этот министр потребовал взятки.

От царя Талейран решил потребовать большую сумму. Сколько именно он получил, неизвестно. Позднее торговался: надо бы дать еще. Кроме денег, желал получить и другую взятку. Он очень любил своего племянника-наследника, 20-летнего графа Эдмонда де Перигора. В России тогда была богатейшая невеста, дочь последнего владетельного герцога Курляндского (впоследствии столь известная герцогиня Дино). Ей шел шестнадцатый год: как говорили, она была влюблена в князя Адама Чарторийского. Талейран упросил царя способствовать браку барышни с его племянником, повлияв на мать невесты. Брак действительно состоялся вопреки желанию молодых людей. Юная невеста сказала своему жениху, что не любит его, но уступает желанию своей матери. Жених ответил, что и он ее не любит, но уступает желанию своего дяди.

Император Александр, вероятно, не очень уважал Талейрана и не имел основания его любить: после казни герцога Энгиенского Россия заявила протест французскому правительству. Талейран ядовито ответил, что французское правительство не заявляло протеста против убийства императора Павла, хотя, насколько ему известно, убийцы кары не понесли. Но, как все, царь считал Талейрана умнейшим человеком и вдобавок влиятельнейшим из государственных людей Франции.

В этом он заблуждался - по крайней мере, в тот момент. Талейран знал или чувствовал, что его роль при Наполеоне кончается. Незадолго до свидания в Эрфурте он был смещен с должности министра иностранных дел и назначен заместителем великого электора (vice grand électeur). С формальной стороны это было как будто повышение, и жалованье по новой должности было больше. Но в действительности это означало, что император хочет уменьшить его влияние. Талейран пошел на очень опасное дело при таком человеке, как Наполеон, несомненно, рисковал расстрелом. Как бы то ни было, при первом же своем разговоре в Эрфурте с царем наедине он сказал ему следующее: «Государь, зачем вы сюда приехали? Вы должны спасти Европу, и вы можете это сделать, только если будете сопротивляться Наполеону. Французский народ цивилизован, а его император не цивилизован. Русский царь цивилизован, а его народ не цивилизован. Поэтому русский царь должен быть союзником французского народа».

С этого дня (4 октября) и начался деловой разговор. Соглашение состоялось. Оставаясь приближенным Наполеона, Талейран, по существу, перешел на русскую службу. Подписываясь «Кузен Анри», он стал сообщать царю разные полезные сведения и давал ему советы, как надо действовать.

Некоторые биографы Талейрана если не оправдывают его, то находят «смягчающие обстоятельства»: он считал завоевания, территориальные приобретения никому не нужным и даже вредным делом. В этом смысле он действительно был культурным человеком будущего. Но никакой другой общей идеи у него не было. Кажется, все биографы сходятся на том, что он оказался проницательней, чем Наполеон. Конечно, он кончил свои дни не на острове Св. Елены. Впрочем, наверное, не пострадал бы, если б и не пошел на государственную измену. Талейран способствовал возвращению Бурбонов. О том, что будет дальше, о том, чем кончится их царствование, он, по-видимому, и не думал. Быть может, его огромный жизненный опыт научил его тому, что слишком далеко, то есть лет на двадцать, заглядывать в будущее невозможно. С этим спорить было бы нелегко. Скорее же всего он просто исходил из мысли, что на его век Бурбонов хватит, а «после меня хоть потоп». Людовика XVIII и Карла X даже на его век не хватило. Он дожил до маленького потопа 1830 года. До следующих больших потопов не дожил.

Наполеоновская идея все же была. Она Талейрана не соблазняла и, главное, ему лично была совершенно не нужна. Он и без всяких «западных империй», «федераций», «объединений» чувствовал себя отлично. Но никакой талейрановской идеи в истории не существует.


VI


На каком-то второстепенном приеме в Эрфурте государственный секретарь Маре познакомился с одним третьестепенным немецким сановником. Маре был очень образованный человек, литератор и член французской Академии. Быть может, он знал немецкий язык, так как в пору революций два с половиной года провел в австрийском плену, был выпущен в обмен на дочь Людовика XVI. Он счел нужным доложить императору: в свите великого герцога Веймарского находится известный писатель тайный советник Гете. «Гет!» - Император велел пригласить его на следующее же утро.

Это одна из наименее понятных психологических особенностей столь сложной психологической биографии Наполеона: в молодости он необычайно увлекался «Страданиями молодого Вертера». За много лет до того роман имел огромный успех в мире. Госпожа де Сталь говорила, что он «вызвал больше самоубийств, чем самая красивая из женщин!». Но именно Наполеону, казалось бы, этот роман о молодом человеке, кончающем с собой из-за любви, должен был бы быть довольно чужд. Как бы то ни было, он принял Гёте чрезвычайно любезно. Когда тайного советника ввели в его кабинет, император молча долго на него смотрел, затем сказал: «Вы человек!» (Гете дает две версии - по другой: «Вот человек!») Вопросы вначале были неинтересные: «Сколько вам лет?», «Вы женаты?», «Ведь вы первый драматург Германии?» На этот последний вопрос Гёте скромно ответил, что есть Лессинг, Шиллер. Наполеон сказал, что из книг Шиллера читал только «Историю тридцатилетней войны» и что она ему не нравится. «Вашего "Вертера" я прочел семь раз и взял его с собой в Египет». Выразил сожаление, что Гете сделал Вертера честолюбивым (этого из романа не видно), ему следовало бы быть воплощением одной любви. В устах Наполеона замечание неожиданное. Аудиенция продолжалась более часа. Правда, входили другие люди, и император отрывался от разговора с Гете. Дарю, очевидно, желая придать веса приглашенному немецкому писателю, сказал, что мосье «Гет» перевел кое-что с французского. На это ценное замечание Наполеон внимания не обратил. Пригласил Гёте в театр: вы увидите, как там спят принц-примат и король Вюртембергский. Посоветовал написать что-либо в честь императора Александра. Гете - не совсем точно - ответил, что никогда этого не делает: можно ведь потом и пожалеть. «Однако наши великие поэты писали в честь Людовика XIV». - «Да, может быть, они потом и сожалели, государь». И сам Гёте, и его ответы очень понравились императору. Он предложил ему переехать в Париж: «Напишите "Смерть Цезаря". Вы можете написать это лучше, чем Вольтер. Надо показать, что Цезарь мог бы осчастливить человечество, если б ему дали на то время...»

Гете в этом убеждать не надо было. Он и сам называл убийство Юлия Цезаря «наиболее безвкусным актом в истории». В Париж он не поехал (хотя наводил справки, - оказалось, там жить слишком дорого и неудобно). Из кабинета же Наполеона не ушел совершенно очарованным только потому, что уже был совершенно очарован и прежде.

Он всю жизнь ненавидел революцию. Так часто цитируются слова, сказанные им на поле сражения при Вальми: «Здесь сегодня началась новая эпоха в мировой истории, и вы можете сказать, что при этом присутствовали». Эти слова могли озадачить тех немецких офицеров, которым были сказаны, - они, впрочем, едва ли очень интересовались мнением штатского, не знатного, поэта, неизвестно зачем оказавшегося на фронте. Почему эти слова поразили историков и биографов, малопонятно. Если говорить правду, замечательного в них было немного. Новая эпоха началась не в 1792 году, а в 1789, а это тогда же признан почти не Выдающиеся люди Европы. Можно было и не сочувствовать французской революции, но нельзя было отрицать ее мировое значение. Ничего не было неслыханного и в том, что народная армия одержала победу над профессиональной. Это бывало не раз в истории, как не раз бывало и обратное. Вдобавок командовали французской армией при Вальми старые кадровые, израненные в боях офицеры, Дюмурье и Келлерман. Но уж во всяком случае, сшив Гёте никак не выражали сочувствия революционным идеям.

Об его проницательности гораздо больше свидетельствует мнение, высказывавшееся им задолго до революции. Он говорил, что весь мир пронизан «подземными ходами, погребами и клоаками», о которых никто не думает и не подозревает. В этом он вполне сходился с Наполеоном; только говорил он это в очень спокойное время, в очень тихой стране, в очень мирной в уютной обстановке. Позднее как государственный деятель на своем третьестепенном посту он стоял за социальные реформы и, если не первый, то один из первых высказывался за раздел между крестьянами огромных государственных имений. Но надежд, вызванных французской революцией у столь многих людей в Европе, никогда не разделял. Несколько позднее знакомым из более высокого круга иронически говорил, что «Марсельеза» - «не песня для богатых людей». Падению Лафайета он в своей «Французской кампании. 1792» уделяет несколько строк, неизмеримо меньше, чем описанию встречи с княгиней Фюрстенберг. Революционеров же он неизменно недолюбливал и писал об «апостолах свободы» очень ядовитые статьи. Как же ему было не приветствовать появление Наполеона? С его точки зрения, этот человек взял от революции именно то и только то, что взять было нужно, ввел хорошие гражданские законы и, главное, установил порядок, совершенный порядок. Быть может, Гёте придавал другой смысл словам, приписывавшимся ему то с ненавистью, то с восторгом: «Я предпочитаю несправедливость беспорядку». Но «беспорядок» он в самом деле ненавидел больше всего на свете, а революция именно была воплощением беспорядка. Наполеон, по его мнению, устранил или ослабил возможность взрыва «подземных ходов, погребов и клоак». Свободы император оставил не очень много. Однако ее было еще меньше в побежденных им странах. Наукой и искусством во Французской империи можно было заниматься, никому не угождая, ни перед кем не подличая. Во всяком случае, нельзя было попасть на эшафот, как Шенье или Лавуазье в пору революции. Теперь же Французской империей понемногу становилась вся Европа - и даже не понемногу, а очень быстро. «Нельзя терпеть власть иностранного завоевателя!» - к этому доводу Гете был совершенно равнодушен. «Националистом» никогда не был, да и патриотом был сомнительным. Французскую культуру ценил чрезвычайно высоко. Победам, соображениям дипломатического «престижа», из-за которых так часто возникают войны, не придавал ни малейшего значения. Быть может, шел и дальше. У Достоевского Смердяков говорит: «В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем бы даже были бы другие порядки-с». Как ни кощунственно сопоставление имен, Гёте «только немного другими словами» говорил нечто сходное. Со времен Аустерлица он, как бы назло немцам, называл Наполеона: «Мой император». Вдобавок знал цену своим немецким принцам, хотя относился к ним благодушно. Во Франции же появился человек гениальный, человек огромного ума, необыкновенной энергии и силы воли, как же было не желать ему полного успеха. В пору немецкой освободительной войны 1813 года Веймар был занят французами. Гёте очень гостеприимно принимал у себя в доме французского командующего, генерала Травера. Затем Веймар освободили союзные войска князя Коллоредо-Масфельда, который остановился в его доме. В тот день, когда эти войска прошли дальше, Гёте записал в дневнике: «Ушел Коллоредо. Дом вычищен» («gereinecht»). И - больше ничего. Другим проявлением его патриотического восторга было то, что он в пору освободительной войны пустил в ход свои связи для освобождения сына от воинской повинности: написал лично великому герцогу и своего добился. «Пораженцем» по нынешней терминологии Гёте все-таки не был, «оборонцем» тоже не был. Точнее всего общие его политические мысли можно было бы, думаю, передать так. Аксиома первая (наполеоновская): «революция - величайшее из всех зол». Аксиома вторая (никак не наполеоновская): вслед за революцией худшее из бедствий - война, она тоже отвратительный вид «беспорядка». Конечно, Гёте и самый худой мир предпочитал самой блистательной ссоре - пусть они не мешают мне заниматься моим делом, оно гораздо важнее и интереснее их дел.

Отчего же он все-таки выделял из них Наполеона, чистое воплощение войны? Объяснить это можно разве тем, что в пору Эрфурта Гете считал войны конченными: император оказался непобедимым - и слава Богу! Но если б даже его свергли, то посадили бы на его место людей, которых с ним смешно сравнивать и которые, вероятно, начали бы свои уж совсем ни для чего не нужные войны. С другой же стороны, как Наполеон мог бы без дальнейших войн установить свой «порядок» во всей Европе? Быть может, Гете рассчитывал, что этот порядок без всяких насилий понемногу распространится в мире под влиянием французского примера и преимуществ императорского строя.

Приехал он в Эрфурт, вероятно, для того же, для чего когда-то молодой Декарт, во многом столь к нему близкий, отправился во Франкфурт на коронацию Фердинанда II: «чтобы увидеть первых актеров мира на самом пышном его театральном зрелище». В Эрфурте было два гениальных человека, из этих двух Гёте один составил вечную ценность человечества. Но он был «в другой плоскости». Делать ему там было, собственно, нечего и высказывать свои мысли некому. Быть может, он надеялся, что увидит, как устанавливается вечный мир. Так же в недавнее время на это надеялись Вудро Вильсон и Франклин Рузвельт. То, что за Эрфуртом последовало, конечно, было для него трагической неожиданностью. Тем не менее его отношение к Наполеону не изменилось. Бюст императора стоял в кабинете Гёте до конца его дней. Наполеон тоже не раз вспоминал о нем. В пору своего последнего германского похода, проехав ночью через Веймар, он велел передать Гете привет.

Александр I, отправляясь в Эрфурт, не имел, по-видимому, общей идеи о том, куда надо вести мир. О Священном Союзе он тогда еще не думал. Во внутренней политике был настроен либерально. За четыре года до того поручил барону Розенкранцу написать проект русской конституции - тот «едва поверил ушам». Теперь царь находился под сильным влиянием Сперанского, которого взял с собой в Эрфурт. Однако ни из чего не видно, чтобы Сперанский там принимал большое участие в работе. Наполеону он очень понравился. Через четыре года после падения Сперанского император настойчиво расспрашивал русского посла, за что Сперанский был арестован и сослан. Посол отвечал уклончиво: да он и сам этого не знал, как, собственно, и до сих пор толком не знают историки.

Сперанский, один из самых замечательных государственных людей в русской истории, по-видимому, мало занимался внешней политикой. В его больших и разнообразных познаниях она составляла некоторый пробел. В Эрфурте на вопрос царя, как ему нравится за границей, он отвечал уклончиво: «У нас люди лучше, но здесь лучше установления». Вероятно, давал советы умеренности, а тесного отношения к переговорам не имел, тем более что знал, как недовольны другие министры переходом к нему множества дел. В Петербурге его уже называли fa tutto и ненавидели как «поповича» и «иллюмината». «Поповичем» он был, а «иллюминатом» не был. Ум у него был, напротив, чрезвычайно трезвый, хотя Вигель и считал его дьяволом, слышал идущий от него серный запах и видел в его глазах синеватое пламя. Большинство правых сановников вместе с Карамзиным находили, что России «никакой конституции не нужно: дайте нам 50 умных и добродетельных губернаторов, и все пойдет хорошо». Сперанский ставил себе колоссальную задачу глубоких внутренних преобразований, для которых был необходим мир. Это не значило, что он считал мир приемлемым любой ценою, но и ни к каким войнам и завоеваниям не стремился. В нелюбви к войнам Сперанский сходился с Гёте (оба были масонами, хотя масонство сыграло лишь небольшую роль в жизни того и другого). Его и до сих пор некоторые историки считают слепым обожателем Наполеона, будто бы желавшим преобразовать Россию по французскому образцу. Но трудно понять, что общего между наполеоновским строем и конституционным проектом Сперанского с его четырьмя Думами, из которых высшей была Государственная. И, уж конечно, он не мог не понимать, что для наполеоновского строя нужен Наполеон.

Не может быть сомнения в том, что Сперанский хотел мира. Верил ли он в прочный мир, это сказать трудно. Колебался и царь. Колебался, повторяю, и сам Наполеон. Но «амплитуда колебаний» у них была разная и очень сложная. Для Наполеона основная дилемма состояла в том, завоевывать ли всю Европу или же удовлетвориться ее половиной (без России и Англии). Однако в пределах этой дилеммы могли быть и были разные комбинации. В ту пору многие выдающиеся специалисты внешней политики меняли свои планы с такой быстротой, что их просто нелегко принимать всерьез. На наших глазах тоже происходили очень быстрые перемены, скажем от больших симпатий к плану Моргентау до нынешнего отношения к Германии. Тогда это делалось еще быстрее. Так, например, внешняя политика Меттерниха за три года совершенно менялась три раза в самом основном, каждая новая веха быв прямо противоположна предшествующей. Очень менял свои взгляды и Александр. Скорее всего, он уже в Эрфурте чувствовал, что дело кончится русско-французской войной. Но, как и Наполеон, хо тел выиграть время. Каждая сторона думала, что время работает на нее. И, как почти всегда бывает, невозможно было установить, на кого работает время. Кое в чем оно работало на одну сторону, кое в чем на другую.


VII


Так думали наиболее замечательные из бывших в Эрфурте людей.

С внешней стороны все, разумеется, шло до конца превосходно. Праздник следовал за праздником, шампанское лилось потоками, спектакли шли «с аншлагом». Гёте, получивший приглашение от самого Наполеона, лишь с трудом достал билет. Когда в Вольтеровом «Эдипе» актер воскликнул: «Дружба великого человека - благодеяние богов», - Александр встал со своего кресла на эстраде и крепко пожал руку Наполеону. Короли, принцы и сановники разразились в партере рукоплесканиями. Эту сцену описывают решительно все писавшие об Эрфурте. Партер и в самом деле считал сцену «исторической». Думаю, что она была обдумана и подготовлена заранее: актер, наверное, подал этот стих как следует и после него на мгновение остановился - для того, чтобы мог быть совершен исторический жест. Кто выбирал пьесы, не знаю, но чуть ли не в каждой из них были слова, которые можно было бы признать потрясающими по знаменательности. Так, в корнелевской трагедии были стихи: «Небо, давая нам корону, прощает нам все преступления, которые ради нее совершаются». Это могло быть отнесено к казни герцога Энгиенского. Наполеон так и объяснил Талейрану: «Это превосходно, особенно для немцев. Они все еще в тех же настроениях и по-прежнему говорят о смерти герцога. Надо их мораль расширить». Еще в какой-то пьесе говорилось: «Он завоевал мир, а теперь хочет стать его умиротворителем» («pacificateur»). Все взгляды обратились на Наполеона. «Пасификатор» про себя, быть может, произносил непристойные слова.

Второстепенные короли и принцы, ни на что историческое особенно не претендовавшие, были, впрочем, недовольны репертуаром: из Парижа можно было бы привезти что-либо повеселее «Эдипа» и «Магомета». Веселье начиналось после спектаклей. Особенно веселились великий князь Константин Павлович и брат Наполеона, король Вестфальский: они даже за шампанским перешли на «ты» и почти не расставались. Уезжая, король хотел на память подарить великому князю меч, Константин Павлович весело ответил: «Только не меч! Меч мне уже привез твой брат!» - и выразил другое пожелание.

Разговоры Наполеона с Александром велись без протоколов и чаще всего с глазу на глаз. Как почти всегда в таких случаях, современники и даже историки знают происходившее лишь «в общих чертах». Невесомое не может не ускальзывать от людей, которые в переговорах не участвовали; иногда оно ускальзывает и от тех, кто в них участвует. Нам известно, что шли переговоры бурно. Однажды Наполеон в ярости бросил свою треуголку на пол и стал топтать ее ногами. Царь чуть было тотчас не уехал в Петербург. Сущность «соглашения» известна, но какие доводы пускались в ход, об этом мы порою можем лишь догадываться по тому, что было раньше и позднее. По-видимому, французский император пользовался самыми разными доводами. Зная о настроении петербургских сановников, гвардии, дворянства, он намекал, что дело может кончиться в России плохо: война с ним - затея очень опасная, мало ли что может означать для царя еще новый Аустерлиц или Фридланд. Так как главная его цель заключалась в том, чтобы ухудшить отношения между русскими и немцами, он не раз напоминал царю и его приближенным о Палене и о Беннигсене, подчеркивая их немецкие имена. Сам он, собственно, ничего против русских немцев не имел, но играл и на этом приблизительно по тем же причинам, по каким американский коммунистический журнал называл Кривицкого «Шмелькой Гинсбургом»{116}. Быть может, отчасти поэтому царь взял с собой в Эрфурт почти исключительно людей с чисто русскими фамилиями (Румянцев, Сперанский, Толстые, Волконский, Трубецкой, Гагарин, Шувалов, Балабин, Долгорукий и др.). Было только три человека нерусской крови: один приглашенный был польского происхождения, другой шведского, третий еврейского. Со всеми приближенными царя, особенно со Сперанским, Румянцевым и Петром Толстым, Наполеон был чрезвычайно любезен: если не ошибаюсь, всем сделал в Эрфурте подарки.


VIII


С Эрфуртским свиданием произошло то, что происходило с большинством таких конференций. Было достигнуто соглашение, из которого ровно ничего не вышло. Как будто было разрешено все, на самом деле не было разрешено ничего. Делу мира оно только повредило.

Для соблюдения формы Наполеон и Александр решили обратиться к Англии с торжественным предложением заключить окончательный и прочный мир на началах uti possidetis{117}. Оба императора отлично знали и ни от кого не скрывали, что предложение не имеет ни малейшей надежды на успех. Оно успеха и не имело.

Франция предоставила России относительную свободу действий на Балканах. Но Наполеон в мыслях не имел отдавать России Константинополь и явно надеялся на то, что русская армия на Балканах завязнет. Действительно, о завоевании Константинополя и речи не было. Правда, новая русско-турецкая граница прошла по реке Прут. Однако потери русской армии в этой войне были огромны: она потеряла почти половину своего состава (при одном неудачном штурме Рушука потеря была почти в 8000 человек). Вдобавок так называемая военная партия в России не слишком интересовалась этой войной и ее результатами{118}.

Со своей стороны, император Александр, весьма недавний союзник австрийского императора, принял перед Наполеоном обязательства быть его союзником в случае войны между Францией и Австрией. Такая война действительно возникла в следующем году, и Александр I «выполнил обязательство»: русские войска были двинуты против Австрии. Но это была даже не drôle de guerre, a просто комедия с немногочисленными человеческими жертвами. В пору русско-австрийской войны 1809 года царь в письме к Наполеону издевался над австрийцами: «Этот эрцгерцог, который хочет померяться силами с императором Наполеоном! Какое безумие!» Но чрезвычайный австрийский посол князь Шварценберг «в частном порядке» оставался в Петербурге, и в разговорах с ним Александр I желал Австрии полной победы и обещал этому не мешать. Русским генералам давались соответственные инструкции. Все же «генерального сражения» между русским и австрийским войсками избежать никак нельзя было. Оно произошло при Подгурже 14 июля 1809 года, и в нем с русской стороны были убиты два казака и ранены два офицера. За всю войну были выданы две награды.

Так было в главном. Так было в мелочах. Наполеон и Александр в Эрфурте обещали друг другу встретиться не позже чем через год. На самом деле они больше никогда не встречались. В виде личной услуги царю Наполеон согласился уменьшить прусскую контрибуцию со 150 миллионов до 130; это тоже оказалось комической уступкой, так как с Пруссии не удалось получить и 130 миллионов. Обе стороны обещали немедленно извещать одна другую о получаемых ими дипломатических предложениях, и никогда они так тщательно не скрывали всего друг от друга, как после Эрфурта. И еще очень увеличился шпионаж.

Из плана брака Наполеона с великой княжной также ничего не вышло. Талейран посоветовал царю первым заговорить об этом с Наполеоном, а затем сослаться на необходимость преодоления разных семейных препятствий, затянуть дело и провалить его. Александр I так и сделал. Наполеон сначала был доволен, затем разгадал замысел и затаил злобу. Позднее любезно сообщил царю, что женится на дочери австрийского императора, так как великая княжна слишком молода. Вышло, следовательно, что отказался он. Царь очень обиделся.

До последнего дня Эрфуртского свидания императоры были, казалось, в самых лучших отношениях. Впрочем, и четырьмя годами позднее, в самый день отъезда царя из Петербурга в Вильно, за два месяца до начала Отечественной войны, когда все в мире ждали ее со дня на день, Румянцев, по приказанию Александра, вызвал к себе французского посла Лористона и объявил ему, что в Вильне, как и в Петербурге, император Александр останется «другом и самым верным союзником императора Наполеона». Приблизительно то же самое говорил и Наполеон.

Тем не менее есть все основания думать, что в Эрфурте оба императора чрезвычайно раздражали друг друга. Мелких уколов с обеих сторон было немало - обычное явление на международных конференциях, одна из причин, по которым они чаще всего ухудшают отношения между правителями, а иногда и ускоряют катастрофы. Едва ли в какой-либо другой среде эти булавочные уколы, личные столкновения, незначительные как будто обиды и инциденты имеют такое значение, как в дипломатической. Проходят они как будто незамеченными, а через много лет из разных мемуаров видишь, какое значение они имели. Независимо от глубоких политических причин распри между демократиями и СССР, вполне возможно, что Сталин, Молотов, Вышинский сами по себе «действуют на нервы», например, Черчиллю. Это, разумеется, случай особый. Но и в пределах демократий личные отношения между Клемансо и Вильсоном, иногда совершенно терявшими самообладание, тоже никак не способствовали переговорам 1919 года, и без того не слишком удачным. Так было и в Эрфурте. Там все завидовали Наполеону, и у всех он вызывал скрытое раздражение: его Франция была слишком могущественна. Теперь по сходным, хоть никак не тождественным причинам на европейских конференциях вызывают раздражение Соединенные Штаты. Но и другие государственные люди в Эрфурте, как и теперь, от беспрестанных встреч никак друзьями не становились. Под конец Венского конгресса они просто ненавидели друг друга. Каждый второстепенный дипломат был уверен, что он умнее и искуснее Талейрана, - вроде как у Достоевского Ракитин был убежден, что пишет стихи лучше, чем Пушкин.

Оба императора покинули Эрфурт 14 октября, разумеется, с объятиями и дружескими словами. Один ускакал на восток, другой - на запад. Уезжавший с Наполеоном Талейран, пожимая руку Александру, шепнул ему: «Как жаль, что вы не можете с ним поменяться колясками!» Будущий «кузен Анри» жаловаться, собственно, не мог: и деньги получил, и племянника устроил. Но, по-видимому, был не очень доволен и он. Уж он-то, наверное, ясно видел, что ничего хорошего из Эрфурта не выйдет.

Как мелкий курьез отмечу, что чрезвычайно недовольна была даже та красавица артистка, которая приехала из Парижа в Эрфурт покорить сердце царя. Она действительно очень понравилась Александру I. Дело было почти сделано, но вышла неожиданность. Наполеон «отсоветовал» царю это похождение: пойдут сплетни и, по его сведениям, красавица больна дурной болезнью. Рассказывает это человек, бывший в Эрфурте, знавший все ходившие там сплетни, иногда слышавший их от самого Наполеона. Сам царь будто бы шутливо приписывал эту историю «личной злобе» Наполеона против артистки. Если личная злоба была, то едва ли артистка была ее предметом. По-видимому, Наполеон находился в Эрфурте в состоянии постоянного бешенства, тщательно, иногда тщетно, скрываемого.

Нервы у него были тогда совершенно издерганы. Он был лично бесстрашен, но как государственный деятель опасался всего: войны, мира, обмана со стороны монархов, предательства со стороны своих, роялистских заговоров и якобинской революции. Он взял с собой в Эрфурт мешочек с ядом! Его камердинер, спавший в Эрфурте рядом со спальней императора, рассказывает, что в ночь на 4 октября он вдруг услышал из спальной глухой дикий крик. Он вскочил. «Как будто кого-то душат! У меня волосы встали дыбом, и холодный пот выступил на всем теле!» Покушение! Убивают императора! Вместе со спавшим в той же комнате вооруженным мамелюком бросился в спальную. Никаких убийц не было, но Наполеон, лежа поперек кровати, бился в конвульсиях. Лицо его дергалось. «На него было страшно смотреть». Оказалось - кошмар. «Какой-то медведь грыз мою грудь!..» Император долго не мог прийти в себя. «Воспоминание об этом сне преследовало его очень долго. Не знаю, рассказывал ли Его Величество об этом сне императору Александру», - добавляет камердинер, верно, слышавший где-либо слова о «русском медведе».

Дипломатические встречи обычно ставят себе одну из трех целей (часто две или все три сразу): попытку «очаровать» партнера, выявление его целей и взглядов, пропаганду.

И Наполеон, и Александр имели твердую репутацию «шармеров». За Наполеоном ее признавали все видевшие его в лучшие минуты. Александра Сперанский (и не он один) называл «сущий прельститель», Армфельд говорил о нем: «Ангел! И умный ангел!» Эта несчастная вера знаменитых государственных людей в свое необыкновенное обаяние и его важность при личных встречах стара, как мир. Сказывалась она в Эрфурте, дала потрясающие результаты в Тегеране, в Ялте: даже маршал Петэн, «шармер» весьма сомнительный, надеялся очаровать Гитлера и Геринга. Теперь она, кажется, слабеет. На последней, только что удачно закончившейся сессии ООН было за 92 дня сказано 10 720 000 слов, но говорившие, по-видимому, уже не надеялись очаровать друг друга.

Когда теперь в связи с сессиями Объединенных Наций говорим о «пропаганде», что, собственно, имеется в виду? Какая-нибудь трехчасовая речь Вышинского никакого пропагандного значения не имеет прежде всего потому, что ее никто не читает. Полностью она печатается в официальных изданиях, почти недоступных читательской массе и совершенно неинтересных. Быть может, из ста тысяч европейских или американских читателей стенограммы речей в ООН просматривает один. Конечно, газеты дают извлечения размером от 20 до 200 строк. Но и в них, как, впрочем, и в стенограммах, никогда не бывает ничего такого, чего нельзя было бы прочесть в любом номере «Правды», «Известий» и сотен других таких же изданий. Разница лишь в том, что в коммунистической печати, особенно французской, все эти ценные мысли высказываются много занимательнее, чем в речах Вышинского или Малика. Газета, конечно, и лучше понимает, как надо эти мысли подавать своей национальной аудитории. Агитаторы где-нибудь в Персии или Пакистане нисколько не нуждаются в протоколах сессии ООН, да и, по-видимому, никогда в них не заглядывают. Говорю это и без поправки на отрицательное действие всякой пропаганды. Быть может, немало американцев «левеют», читая, например, речи Маккарти, и «правеют», заглядывая в «Нью мэссез».

В сущности, пропагандный эффект имеет только торжественная обстановка встреч. В несколько месяцев воздвигается с затратой огромных сумм ни для чего не нужное временное здание. Эрфуртское свидание недешево обошлось французской казне. Но затраченная ею сумма - гроши по сравнению с тем, во что обошлась, например, постройка здания около Трокадеро для сессии ООН (это здание скоро начнут сносить). Со всего мира съезжаются тысячи делегатов, экспертов, журналистов. «Вступительная речь»... «Заключительная речь»... «Большой прием в честь делегатов»... «Инцидент»... «Стычка»... «На трибуну поднимается Ачесон»... «Американский делегат дает отповедь Малику»... «Наш товарищ Вышинский произносит одну из лучших своих речей»... Эти заголовки в газетах нам смертельно надоели, но я допускаю, что какое-то очень небольшое пропагандистское влияние имеют. Только все это взаимно нейтрализуется и, главное, в одно ухо влетает, из другого вылетает.

До некоторой степени тем же в иных формах того времени занимался в Эрфурте Наполеон. Он так и говорил: «Я хочу удивить их своим блеском». Домом фабриканта Трибеля было трудно удивить царя. Но «два императора, четыре короля, тридцать принцев», исторические жесты на спектаклях труппы Тальма - все это могло немного подействовать на воображение Европы. Однако и пользы Наполеону было от этого мало. Когда пришли неудачи, короли и принцы быстро перекрасились и, должно быть, с неловким чувством вспоминали и восклицание «Дружба великого человека - благодеяние богов», и историческое рукопожатие, и рукоплескания. Разумеется, пропаганда велась и за кулисами: оба императора старались кое-как повлиять на королей и принцев. Но это делали именно обе стороны, и не очень успешная пропаганда уравновешивалась не очень успешной контрпропагандой. Настоящие пропагандисты - только факты. Так это и теперь. С той разницей, что Наполеон и Александр били в своих странах полновластны, тогда как Ачесон большой власти не имеет, Вышинский сам по себе не имеет никакой власти, и оба должны сноситься со своими столицами; таким образом, несмотря на колоссальные преимущества личных свиданий, все и в наше время сводится к «почте» - в ее нынешнем техническом облике.

И, наконец, выяснение целей партнера. Эта задача очень важна и необходима Иногда (не в Эрфурте) она в былые времена достигалась, прежде всего потому, что особенно страшных целей ни у кого не было. Все же для осуществления этой задачи нужна, чтобы люди не лгали. В политике без обмана обходятся редко, но ведь «количество переходит в качество». Даже такой реальный политик, как Бисмарк, часто говорил своим собеседникам правду, особенно за шампанским. Последнего обстоятельства и не отрицал, сам признавал некоторую свою слабость к хорошо пившим людям и с симпатией выделял одного французского политика, который его перепивал (что граничило с чудом). В Эрфурте был почти сплошной обман. Теперь же на правду со стороны партнера демократии, надеюсь, потеряли надежду: пора бы.

В настоящее время участь мира, участь каждого из нас зависит от того, на что готово пойти советское правительство для достижения своих всем известных целей. Если оно решило воевать, то чего оно ждет? Никаких «причин», никаких предлогов теперь ему не нужно - разве только для дураков. Года два тому назад советские войска могли церемониальным маршем пройти по европейскому континенту. Теперь это все-таки уже несколько труднее. Года два тому назад кремлевские правители, раз навсегда и очень твердо поверившие в свои «экономические законы», могли надеяться на то, что Западная Европа не справится с хозяйственным кризисом и «рухнет». В политике ошибаются очень часто, но люди, исходящие из безошибочных экономических схем, ошибаются всегда. Знаю по опыту, бесполезно разубеждать людей, твердо знающих, что американские войска были посланы в Корею «для приобретения рынка». Тут демонология - вера в существование капиталиста, тратящего миллион для того, чтобы заработать двадцать пять центов. Действительно, Западная Европа «разоряется» от вооружений, но разоряется и СССР, а Соединенные Штаты разорятся последними, и не рухнет западный хозяйственный строй без прямого вмешательства советских войск. Думаю, что уже годами идет в Кремле страстный спор: одни стоят за войну, другие пока против нее; одни говорят: «Подождем, подождем еще», - другие отвечают: «Мы упускаем время, мы губим наше дело». И судьба наша зависит от того, кто из них одержит верх.

Но намеренья этих людей никак нельзя выяснить посредством конференций, только подающих даром надежды человечеству, а затем его разочаровывающих. Если можно достигнуть временного соглашения, то есть продолжения худого мира, который действительно неизмеримо лучше доброй ссоры, то уж скорее всего этого добьется умный и осведомленный посол в Москве. Мир вступил в эпоху чертовой лотереи. Демонология у тех людей одна, но выводы могут быть разные. Разная, вероятно, и расценка риска: может быть, солдаты будут воевать, а может, и нет; может быть, от водородной бомбы не будет спасения, а может, будет. Риск велик, велик для всех и риск личный: Святые Елены отошли в прошлое.


Ольга Жеребцова

I


«Я вообще не любил важных людей, особенно женщин, да еще к тому же семидесятилетних; но отец мой спрашивал второй раз, был ли я у Ольги Александровны Жеребцовой? И я наконец решился проглотить эту пилюлю. Официант провел меня в довольно сумрачную гостиную, плохо убранную, как-то почерневшую, полинявшую... Минут через пять вошла твердым шагом высокая старуха со строгим лицом, носившим следы большой красоты; в ее осанке, поступи и жестах выражались упрямая воля, резкий характер и резкий ум».

Читатели, вероятно, помнят эту страницу из «Былого и дум». К Жеребцовой Герцен обратился в 1840 году за защитой в связи с высылкой его из Петербурга. На внучке важной сановной старухи был женат всемогущий в то время Орлов. Ольга Александровна сделала что могла; Герцена тем не менее выслали. Несколькими годами позднее он, по ее протекции, получил заграничный паспорт.

У этой старой женщины было большое прошлое, связанное и с русской историей. Тем не менее биография Жеребцовой еще не написана — и многое в ее жизни покрыто тайной. Герцен знал кое-что из ее прошлого. К сожалению, он очень кратко рассказывает о Жеребцовой. «Если она делила сатурналии Екатерины и оргии Георга IV, — говорит несколько загадочно Герцен, — то она же делила опасности заговорщиков при Павле».


*


Ольга Александровна была родная сестра князя Платона Зубова, последнего фаворита императрицы Екатерины.

История возвышения Зубовых достаточно известна. Они принадлежали к небогатому старинному дворянскому роду. Были среди них даровитые люди. Вся семья отличалась необыкновенной красотой. Младший из братьев, Валерьян, был еще красивее Платона. О красоте Ольги Александровны по Европе ходили легенды. Сложная интрига, на помощь которой пришел случай, выдвинула двадцатидвухлетнего поручика. Престарелая государыня влюбилась в него без памяти.

В то время борьба династий уже кончилась в России, а борьба партий (в нынешнем смысле слова) еще не начиналась. Политические страсти, неизбежные во всяком обществе, в конце царствования Екатерины II выливались главным образом в борьбу кандидатов на «первый пост в империи». После кончины князя Потемкина никто не имел успеха в борьбе с Платоном Зубовым. Впрочем, одна попытка его свержения (малоизвестная и в подробностях не исследованная) была сделана иностранцем. Кончилась она трагически.

В ту пору гремел в великосветских кругах Европы незаконный сын герцога Саксонского, носивший имя шевалье де Сакса. Он был знаменит своим образом жизни, успехами у женщин, огромной физической силой и особенно поединками, успех в которых создал ему репутацию короля дуэлистов. Революция разорила шевалье де Сакса. Ему пришла мысль: отправиться искать счастья в Петербург. Мысль, впрочем, была весьма банальная: в течение XVIII века путешествие в Россию было почти обязательно для европейских авантюристов высокого полета. Все знаменитые проходимцы веселого столетия — д'Эон, Калиостро, граф Сен-Жермен, Казанова — побывали в России, и о поездке каждого из них плодовитый писатель мог бы написать роман. Разумеется, ездили не одни только авантюристы. Шевалье де Сакс проходимцем не был: приличия тогда были другие и подходить к ним с современным мерилом не следует. Мысль свою шевалье привел в исполнение: в 1794 году он благополучно прибыл в Петербург, получил аудиенцию у государыни и ей понравился. О нем заговорили. Ему неожиданно была назначена приличная денежная субсидия.

По-видимому, прием этот произвелнеблагоприятное впечатление на Платона Александровича. По крайней мере, сам шевалье де Сакс именно ревностью и интригами Зубова объяснял то, что с ним произошло в Петербурге. Способ действий в подобных случаях был в ту пору во всей Европе испытанный: надо было так или иначе удалить опасного соперника. Может быть, де Сакс и ошибался, приписывая все дело фавориту императрицы. Во всяком случае, верно то, что шевалье был выслан из России в результате скандала. Героем этого дела был очень молодой человек — князь Николай Щербатов.

Случилось так, что юноша этот, встретив на Екатерингофском гулянье ехавшего верхом шевалье де Сакса, спросил его: «Как поживаете?» Шевалье ответил находчиво: «На своем коне». Каламбур, собственно, не заключал в себе ничего обидного. Но, очевидно, юного князя убедили в том, что ему нанесено смертельное оскорбление и что древнее имя Щербатовых покроется несмываемым бесчестием, если он оставит это дело без последствий. Юноша был потрясен: предпочитая смерть позору, он вечером, по окончании спектакля во французском театре, приблизился к шевалье де Саксу и назвал его крепким словом. Произошло некоторое подобие той сцены у Вальтера Скотта, когда на турнире в Ашби де ла Зуш молодой Айвенго ударом копья в щит вызывает на смертный бой непобедимого храмовника Бриана де Буагильбера. Разъяренный шевалье ударил юношу, Щербатов в ответ изо всей силы хватил де Сакса по голове специально на этот случай припасенной толстой палкой. В ту же секунду вмешалась полиция и арестовала обоих участников дела. Скандал вышел необычайный: о происшествии надлежащим образом доложили государыне, которая терпеть не могла скандалов. Щербатова отправили в деревню к родителям для домашнего внушения, а шевалье де Сакс был немедленно выслан из России. Из заграницы он послал Платону Зубову вызов с приглашением прибыть для дуэли за границу. Зубов отнесся к приглашению вполне равнодушно. Не получив ответа, шевалье напечатал в иностранных газетах свой вызов, составленный в самых оскорбительных выражениях. Это тоже не произвело никакого впечатления на Платона Александровича.

Трагическую развязку дело получило лишь через несколько лет. Пришли иные времена. Князь Платон Зубов отправился путешествовать за границу. Быть может, он к тому времени давно забыл о де Саксе. Но оскорбленный шевалье о нем помнил и, узнав о поездке князя, поскакал в Вену ему навстречу. Зубов принял вызов.

Очевидец, секретарь русского посольства в Вене, в юмористической форме (вероятно, сгущая краски) описывает то, что затем последовало:

«В то время как шли переговоры касательно этого поединка, Зубов не раз приходил ко мне в комнату, занимаемую мною в посольстве. Тогда убедился я, как мало было твердости духа в этом баловне счастья. Правда, он шел на поединок, но он не мог иначе поступить после полученных им от шевалье публичных оскорблений, и на поединок этот он шел, как слабая женщина, приговоренная к мучительной операции... Зубов дрался крайне смешно: прежде чем взяться за шпагу, он стал на колени, долго молился, потом, наступая на шевалье, он наткнулся рукой на его шпагу и, чувствуя, что получил царапину, объявил, что далее не может драться. Шевалье, нанеся ему удар, воскликнул: вы мне надоели».

Однако торжество де Сакса было непродолжительным. Вслед за Зубовым в Австрии появился князь Николай Щербатов, который достиг совершеннолетия. Он в свою очередь потребовал удовлетворения у шевалье и поставил чрезвычайно тяжкие условия поединка: было решено стреляться, а затем, в случае промаха, продолжать бой на шпагах. Щербатова друзья, вероятно, уже мысленно хоронили. Дуэль состоялась в Петерсвальде, и результат ее произвел сенсацию в светских кругах и в летописях поединков: первым же выстрелом молодого русского князя знаменитый дуэлист был убит наповал. Каламбур, сказанный им за несколько лет до того на Екатерингофском гулянье, стоил ему жизни.

Это, повторяю, случилось много позже кончины государыни, когда для Зубовых настали худые времена. Пока императрица жила, князь Платон Александрович был самодержавным властелином России. Бесчисленные показания очевидцев свидетельствуют о культе, окружавшем последнего фаворита императрицы. Один из современников, притом далеко не худший, сравнивал русского Платона с древнегреческим и во всех отношениях отдавал предпочтение русскому. Другие придворные говорили и делали еще не то.

Сам Зубов ко всем относился крайне пренебрежительно. Суворова, приехавшего к нему с визитом, он принял в «домашнем сюртуке», что совершенно не допускалось приличиями. Фельдмаршал затаил обиду, но, когда ему доложили об ответном посещении Зубова, старик мигом разделся и принял гостя в нижнем белье.

С особы князя Зубова культ переносился и на его молоденькую сестру, которая вдобавок была любимицей государыни. Ольга Александровна в глубокой старости так вспоминала об этих днях своей жизни.

— Вы их еще не знаете, — говаривала она, провожая киванием головы разных толстых и худых сенаторов и генералов, — а уж я довольно на них насмотрелась, меня не так легко провести, как они думают; мне двадцати лет не было, когда брат был в пущем фаворе, — императрица меня очень ласкала и очень любила. Так поверите ли, старики, покрытые кавалерия ми, едва таскавшие ноги, наперерыв бросались в переднюю подать мне салоп или теплые башмаки. Государыня скончалась, и на другой день дом мой опустел, меня бежали, как заразы, знаете, при сумасшедшем-то{119} — и те же самые персоны...

В екатерининское время Ольга Александровна жила очень весело. Трудно, однако, понять, что, собственно, имел в виду Герцен, когда говорил о «сатурналиях», в которых будто бы она участвовала вместе с государыней. Откуда у него могли быть такие сведения? 75-летняя Ольга Александровна, конечно, об этом не стала бы рассказывать молодому человеку (в сущности, и малознакомому), если даже все это было чистой правдой. Вероятно, Герцен кое-что слышал от своего отца, которого связывала с Жеребцовой старая дружба. В строгой точности этих рассказов позволительно, однако, и сомневаться. О «сатурналиях» императрицы Екатерины трубили на все лады иностранные памфлеты периода Французской революции. Но к обличениям «Северной Мессалины» в добродетельных иностранных памфлетах нужно подходить по меньшей мере осторожно. Необходимо считаться с высоким процентом чистого и весьма развязного вранья. Вечно юное литературное производство, специально разоблачающее «тайны Зимнего дворца» и тайны всяких других дворцов, по качеству почти всегда чрезвычайно низко. В восемнадцатом веке к тому же и враги дворцов отнюдь не отличались строгостью нравов. Молва усиленно занималась Мирабо, Дантоном, Демуленом. Добавлю, что ни в одном из произведений обличительной литературы конца XVIII века я не встречал указаний на участие в «сатурналиях» Жеребцовой.

Ольга Зубова рано вышла замуж за Александра Александровича Жеребцова, человека очень родовитого (Жеребцовы значатся в Бархатной книге) и ничем не замечательного. Герцен о нем, по-видимому, даже и не слыхал: говоря об Ольге Александровне (в павловское время), он называет ее «молодой вдовой генерала». В действительности Жеребцов в ту пору был жив и был он человек штатский, — на старости камергер и тайный советник. Но в судьбе Ольги Александровны ее муж, по-видимому, не играл никакой роли. Жизнь ее в царствования Екатерины II и Павла I тесно сплетается с жизнью другого человека, шумная связь с которым ввела в историю Ольгу Жеребцову. Это был английский посланник{120} в Петербурге лорд Чарльз Уитворт.


II


Русский историк Адрианов говорит: «Новый чрезвычайный посол английский был человеком еще совсем молодым; он приехал в Петербург, имея всего 28 лет от роду... Сойдясь с Платоном Зубовым и часто бывая у него, Уитворт познакомился и сблизился с его сестрою. Жеребцова произвела на юного дипломата неотразимое впечатление, и он решил во что бы то ни стало завладеть ее сердцем»{121}.

Все это довольно неточно. Уитворт родился в 1752 году и был, следовательно, лет на пятнадцать старше Жеребцовой. Двадцати восьми лет от роду он еще и дипломатом не был, а служил у себя на родине поручиком в первом пехотном гвардейском полку. Многое можно сказать и о страстной влюбленности «юного дипломата» в Жеребцову. В.Н.Головина в своих известных записках прямо говорит, касаясь другого романа Уитворта (с графиней А.И.Толстой): «По-видимому, в этой интриге английский посланник в особенности был озабочен тем, чтобы сблизиться с великим князем Александром. У Уитворта были в то время разные заботы более серьезного характера. Он стремился к низвержению Павла I, согласившись для этого (en se concertant pour cet objet) с красавицей Ольгой Александровной Жеребцовой, сестрой Зубова, с которой у него была давняя связь».

Сэр Чарльз Уитворт принадлежал к довольно знатной семье, имевшей давние связи с Россией. Брат его деда (тоже Чарльз) занимал в течение шести лет должность английского посланника в Петербурге и пользовался благосклонностью Петра Великого; при отъезде посланника царь подарил ему свой портрет, украшенный алмазами. Отец сэра Чарльза (и он Чарльз) был членом парламента и публицистом. Сам Уитворт, как и оба его брата, избрал для себя военную карьеру.

Он был замечательно хорош собою. О его красоте Наполеон вспоминал на острове св. Елены. Дамы в разных европейских столицах сходили с ума по Уитворту. «Во все периоды его жизни королевы, герцогини и графини осыпали его знаками внимания», — сообщается в английской статье о нем. Говорили, что в молодости он пользовался покровительством самой королевы Марии-Антуанетты. Уитворт быстро дослужился в гвардии до чина подполковника, затем перешел на дипломатическую службу. Ему покровительствовал большой английский вельможа, герцог Дорсетский. Герцог был женат на молодой женщине, которая тоже очень благосклонно относилась к Уитворту — даже настолько благосклонно, что вышла за него замуж вскоре после смерти герцога.

В России Уитворт пробыл в качестве посланника двенадцать лет. Успех его у петербургских дам был сказочный. Кроме Жеребцовой, у него был зачаток романа с княгиней Еленой Радзивилл и настоящий, довольно бурный роман с графиней А.И.Толстой, о котором рассказывает В.Н.Головина. Она рисует английского посланника холодным совратителем. Лорд Уитворт был современником Байрона. Для байроновского героя он был, пожалуй, чрезмерно респектабелен, слишком любил пышные дворы и хорошие должности. Обе русские его поклонницы, Жеребцова и Толстая, последовали за ним за границу. Но герцог Дорсетский к тому времени умер; герцогиня и с ней тринадцать тысяч фунтов годового дохода ждали посланника. Он женился через три недели после дела 11 марта. Известие об убийстве Павла пришло к свадьбе. Лорд Уитворт поспешил депешей приветствовать нового императора, — он уверял Александра I, что годы, проведенные в России, были лучшим временем его жизни. Уитворт и впоследствии жил чрезвычайно приятно: занимал прекрасные должности, получил еще графский титул и очень увеличил состояние своей жены: к концу его дней из тринадцати тысяч фунтов годового дохода образовалось тридцать пять тысяч.

Под конец своей долгой жизни он был в Англии популярен, хоть у него не было, как у некоторых современных знаменитостей, специальных секретарей по делам рекламы. Как хорошо воспитанный человек, он твердо знал меру и следовал испанской поговорке: «Есть золотая середина между могильным безмолвием и барабанным боем». Вальтер Скотт, который ничего не понимал в людях без лат и шлемов, восторженно отзывается об Уитворте. Знаменитому романисту, по его характеру и взглядам, было бы, впрочем, трудно отзываться неодобрительно об английском графе, после и кавалере ордена Бани. Знал лично графа и британский летописец той эпохи Рэксолл. Он говорит о муже герцогини Дорсетской отнюдь не восторженно и даже намекает на дела весьма сомнительные. Наполеон, считавший лорда Уитворта чрезвычайно респектабельным авантюристом, был, вероятно, всего ближе к истине.

Люди, подобные Уитворту, в ту пору в Англии назывались «beau», — англичане щеголяют французскими словами, как французы щеголяют словами английскими. Оксфордский словарь так переводит это слово: «beau — человек, который обращает особое или чрезмерное внимание на одежду, внешний вид, социальный этикет; большой любимец женщин». Один английский историк посвятил двухтомное исследование главным beau той эпохи: Георгу IV, графу Барримору, герцогу Норфолку и др. Об Уитворте он в своем труде ни разу не упоминает; очевидно, Уитворт к главным все-таки не принадлежал.

В русской истории на долю этого beau выпала таинственная, до сих пор далеко не во всем выясненная роль — участие в подготовке убийства императора Павла.


III


Как известно, в последние месяцы царствования Павла война между Россией и Англией стала совершенно неизбежной. Вопрос ставился приблизительно так: если Павел будет жив, Россия выступит с Францией против Великобритании; если Павел скоропостижно умрет, Россия выступит с Великобританией против Франции. Питт и Бонапарт давали друг другу в Петербурге политическое сражение огромной важности: исход его решился в спальне Михайловского замка в ночь на 12 марта 1801 года.

По-видимому, еще с конца 1799 года Уитворт стал подозревать (и кажется, не без основания), что шифр, которым он пользовался для сношений со своим министром, известен русскому правительству и что его депеши перлюстрируются в черном кабинете. Посланник, человек весьма ловкий, сделал соответствующие практические выводы: в своих шифрованных депешах он расточал похвалы благородству и добродетелям императора; но к шифрованным депешам, предназначавшимся не столько для британского, сколько для русского правительства, он делал еще приписки симпатическими (невидимыми) чернилами. Эти химические депеши до нас дошли. В одной из них лорд Уитворт пишет: «Нам надо быть готовыми ко всему. Должен сказать с сожалением, что император — сумасшедший в буквальном смысле слова (is literally not in his senses). Истина эта уже много лет известна ближайшим к нему людям, и я сам имел не раз возможность лично в ней убедиться. Но с тех пор как он вступил на престол, его безумие постепенно усиливалось».

Есть много оснований думать, что невидимыми ли чернилами или как-нибудь иначе Уитворт сообщал своему правительству сведения еще неизмеримо более конфиденциальные. Но точных доказательств этого мы не имеем: в британском министерстве иностранных дел кроме архива, доступного в научных целях избранникам, есть еще архив секретнейший, к которому и по истечении столетий не допускаются ни иностранные, ни даже (насколько мне известно) английские исследователи. Однако и без документальных доказательств участие лорда{122} Уитворта в подготовке цареубийства представляется почти несомненным. Наполеон, который через своих агентов был прекрасно осведомлен о подготовке этого дела, чуть ли не в лицо называл Уитворта (он был впоследствии великобританским послом в Париже) убийцей императора Павла. Так же смотрело на события 11 марта русское общественное мнение, тесно связывавшее роль британского посланника в деле с ролью Ольги Александровны Жеребцовой.

Вот, например, что рассказывал в глубокой старости князь П.П. Лопухин, брат фаворитки императора Павла Анны Петровны Гагариной:

«Князь Лопухин глубоко убежден в непосредственном участии английского правительства в кончине императора Павла. Уитворт через посредство О.А.Жеребцовой был в сношениях с заговорщиками; в ее доме происходили сборища; через ее руки должна была пройти сумма, назначенная в награждение за убийство или по меньшей мере за отстранение императора Павла от престола... За несколько дней до 11 марта Жеребцова нашла более безопасным для себя уехать за границу и в Берлине выжидала исхода событий... Как только известие о кончине императора Павла дошло до Берлина, Жеребцова отправилась дальше, в Лондон. Там она получила от английского правительства сумму, соответствовавшую двум миллионам рублей. Эти деньги должны были быть распределены между заговорщиками, в особенности между теми, которые принимали наиболее деятельное участие в убийстве. Но Жеребцова предпочла удержать всю сумму за собою, будучи уверена, что никто не отважится требовать заслуженного вознаграждения»{123}.

До нас дошло и много других рассказов в том же роде — о грудах английского золота, о гинеях, которыми будто бы щедро сыпал в 1800 году Уитворт, нанимая убийц для императора Павла. Серьезные исследователи утверждают и по сей день, что весь дом Жеребцовых, где была генеральная квартира заговорщиков, содержался на средства английского посланника. Ольга Александровна, ее муж и Зубовы принимали гостей, а лорд Уитворт платил за пиры. «Как джентльмен, — говорит С.Адрианов, — Уитворт считал для себя неприличным пировать на счет мужа своей любовницы и сам за все расплачивался. Благодаря неиссякаемому кошельку благородного лорда, по вечерам в доме на Английской набережной шампанское лилось рекой, и гости наслаждались всеми затеями французской гастрономии».

В этих рассказах много наивного и неверного. Когда Зубовы получили разрешение вернуться в столицу, Уитворта в Петербурге уже не было. Сообщение о двух миллионах, задним числом уплаченных британским правительством в вознаграждение за убийство русского царя и положенных Жеребцовой в свой карман, едва ли стоит опровергать. В представлении иностранцев английский лорд всегда несметно богат, чрезвычайно щедр и сыплет гинеями направо и налево. Русским современникам могло казаться, что Уитворт еще до заговора чуть ли не содержал Жеребцову и всю ее семью. Как мы увидим, в этом нет ни слова правды. Вопрос о том, кто кого «содержал», очень нуждается в пересмотре. Жеребцовы были богаты и в гинеях не нуждались. Князь Платон Зубов был одним из богатейших людей в России: он оставил около двадцати миллионов рублей. А лорд Уитворт едва ли принадлежал к тем людям, которые очень тратятся на женщин. «Неиссякаемый кошелек благородного лорда» — это клише, перебравшееся в историю из плохой литературы.

Ольга Александровна, как сестра опальных Зубовых, естественно, должна была сочувствовать заговору. Все три ее брата принимали близкое участие в деле 11 марта. Граф Николай Зубов был даже, как известно, одним из физических убийц императора.

Искренняя и страстная любовь Жеребцовой к Уитворту заставила ее всецело отдаться заговору. Переодетая нищенкой, она ходила от одного заговорщика к другому и передавала поручения. Быть может, для этого не требовалось переодеваться нищенкой. Но так выходило еще романтичнее. Впрочем, и без того выходило достаточно романтично. Тем более что романтика легко могла кончиться Тайной Канцелярией.

Тайная Канцелярия, правда, была подчинена главе заговорщиков графу Палену. Но могли быть всякие сюрпризы. «Участвовать в заговорах все равно что пахать море», — говорил Боливар, который всю жизнь только этим и занимался. Совершенной неожиданностью для заговорщиков была высылка из Петербурга лорда Уитворта, последовавшая по приказу царя в мае 1800 года.

Быть может, несмотря на невидимые чернила, на переодевания, на всю конспирацию, Павел I смутно догадывался о роли английского посланника. Как бы то ни было, с весны 1800 года начинается ряд действий, едва ли не беспримерный в истории дипломатических сношений между великими державами: Англия идет на всевозможные унижения, чтобы избежать войны с Россией.

Британское правительство присылает в Петербург особого уполномоченного для разрешения возникших недоразумений. Уполномоченный пишет одно за другим несколько писем Ростопчину с просьбой о приеме — и не получает никакого ответа. Он обращается с той же просьбой прямо к царю и получает ответ: ему предлагается уехать назад в Англию. Почти одновременно император предписывает русскому посланнику в Лондоне графу С.Р.Воронцову покинуть Великобританию. Воронцов, давно считающий Павла человеком ненормальным, сдает дела советнику Лизакевичу, а сам остается в Англии в качестве частного лица. Лорду Уитворту Павел приказывает немедленно убираться из России. Расстроенный Уитворт просит разрешения оставить в Петербурге хоть секретаря посольства, чтобы избежать полного разрыва. Разрешение дается и тотчас же отбирается, — всю британскую миссию высылают чуть только не по этапу. Полиция провожает посланника до заставы и там заставляет ждать паспортов. Всем находящимся в России английским купцам предписывается представить «имения своего балансы»; на британские корабли налагается эмбарго; экипаж их ссылается во внутренние губернии. В Англии в это время находится, как бы нарочно для репрессалий, восемнадцать тысяч русских солдат и пятнадцать военных кораблей. Это были остатки сил, действовавших против Франции в 1799 году{124}.

Узнав обо всем, что происходило в России, советник Лизакевич, по-видимому, совсем потерявший голову, сам приготовил для себя паспорт и под вымышленным именем бежал из Англии. Дела он передал состоявшему при посольской церкви священнику Смирнову. На случай, если бы англичане узнали об исчезновении русского дипломатического представителя, Смирнов должен был отвечать, что Лизакевич уехал на дачу. К великой радости Бонапарта, разумеется, приложившего ко всему этому руку, война между Англией и Россией стала делом решенным. Император Павел послал даже в Париж военный план, выработанный им для руководства Наполеону.

Но, как сказал кто-то из британских государственных людей, Англия во все времена, во всех военных и дипломатических столкновениях проигрывает все сражения, кроме последнего. В ночь на 12 марта 1801 года император Павел «скоропостижно скончался от апоплексического удара».

Ольга Александровна, как я уже писал, бежала из Петербурга за границу за некоторое время до цареубийства{125}. По-видимому, граф Пален дал вовремя знать Жеребцовой, что ею заинтересовалась Тайная Канцелярия. Известие о кончине Павла I Ольга Александровна получила в Берлине на балу у прусского короля. Весть эта ее так обрадовала, что она тут же с восторгом объявила о ней гостям, чем вызвала большой скандал. Прусский король был убежден ный монархист, и радость, обнаруженная русской дамой по случаю убийства ее императора, показалась ему в высшей степени неприличной. Герцен говорит, что Жеребцовой приказали в 24 часа выехать из Пруссии. Это едва ли верно. Есть свидетельство о том, что она находилась в Берлине еще в июле 1801 года.

Цель Ольги Александровны была достигнута. Она торопилась в Англию, где ее должен был ожидать Уитворт, ради которого она в течение долгих месяцев ежедневно рисковала казнью. В действительности Жеребцову ждал удар, потрясший ее на всю жизнь: через несколько дней после бала у прусского короля она получила известие о женитьбе лорда Уитворта на герцогине Дорсетской.


IV


В июле 1801 года граф С.Р.Воронцов, вновь утвержденный после убийства Павла I в должности русского посланника в Англии, писал (по-французски) своему брату:

«Нам здесь грозит появление одной сумасшедшей женщины, с которой я незнаком и которая должна сюда прибыть в январе, — разве только ее родные в России убедят ее отказаться от этого сумасбродства. Это госпожа Жеребцова. Она рассказывает каждому встречному о своей связи с лордом Уитвортом и имеет бесстыдство жаловаться на то, что ее любовник женился. Она утверждает, будто он ей должен деньги, и собирается, прибыв сюда в январе, взыскать с него долг. В настоящее время она находится в Берлине и там досаждает всем англичанам своими неприличными жалобами... Все письма, приходящие из Берлина, рассказы прибывающих оттуда путешественников распространяют по Лондону сведения о неприличных выходках этой сумасшедшей. Здесь отказываются понять, каким образом дама из хорошего общества, замужняя, имеющая детей, сознается в своей любовной связи и выражает отчаяние по тому случаю, что не может продолжать прежних отношений со своим любовником, так как он женился»{126}.

Ольга Александровна действительно скоро появилась в Англии. Что произошло далее? Чем кончилось дело между нею и Уитвортом? Материалов для ответа у меня очень мало. Летописец той эпохи Рэксолл, говоря о лорде Уитворте, вскользь упоминает, что после его женитьбы на герцогине Дорсетской ему пришлось испытать много неприятностей со стороны «графини Жеребцовой» (Gerbetzow), которой он будто бы обещал в свое время руку и сердце. По словам английского автора (Рэксолл, в общем, имеет репутацию правдивого человека), московитская графиня в петербургский период жизни лорда Уитворта имела к нему такое пристрастие (partiality), что «в значительной мере снабжала, одевала и содержала его дом на свой счет» (ради буквальности перевода мирюсь с его неуклюжестью). Мы видим, следовательно, что поставленный раньше вопрос о том, кто кого содержал, английским мемуаристом решается совершенно не так, как русскими. «Требования графини, — добавляет Рэксолл, — были слишком деликатного и слишком серьезного характера для того, чтобы ими можно было пренебречь». Поэтому герцогиня Дорсетская сочла необходимым заплатить «графине Жеребцовой» десять тысяч фунтов стерлингов и таким образом «приобрела спокойное пользование своим мужем».

Это деликатное место в мемуарах Рэксолла, кстати сказать, вызвало после их появления в свете протест со стороны одного из британских рецензентов, который обиделся за лорда Уитворта. Не отрицая «пристрастия» московской графини к лорду, рецензент решительно заявляет, что лорд никак не мог обещать графине на ней жениться, ибо графиня была замужем. Замечание, не лишенное основательности. По мнению рецензента, денежные счеты лорда с графиней могли сводиться лишь «к обмену подарками, столь обычному между влюбленными». Не стоит более подробно рассматривать этот вопрос. Я желал лишь выяснить, что русские современники и позднейшие исследователи возвели совершенную напраслину на Ольгу Александровну: уж она-то, верно, денег от Уитворта не получала.

Таким образом, роман, который составлял главное содержание всей жизни Жеребцовой и едва не довел ее до эшафота, кончился глубокой и совершенной прозой.

Неприятности в связи с появлением в Лондоне Ольги Александровны выпали не только на долю лорда Уитворта. Вскоре после своего приезда она обратилась со следующим письмом к С.Р.Воронцову:

«Милостивый государь, граф Семен Романович. Прошу покорно Ваше Сиятельство взять труд представить меня ко двору, чем много меня одолжите. Я желаю знать, когда вы назначите день, чтобы иметь время мне сделать некоторые учреждения насчет моего убора».

Воронцов ответил на эту просьбу категорическим отказом: он поставил себе правилом представлять к английскому двору только людей, особо ему рекомендованных русским правительством. «Правило, которого я держусь, есть всеобщее и мне не можно оное оставить ни для какой частной особы».

Ответ посланника привел в бешенство Ольгу Александровну. В тот же день она пишет новое письмо Воронцову, начинает неприятными замечаниями и кончает так:

«По отказу Вашего Сиятельства, не могу сносить той образы, в которую вы меня ввергаете, нахожусь принужденною возвратиться в Россию: то и прошу покорно доставить мне пашпорт для проезда в Россию».

По-видимому, это последнее намерение Ольги Александровны чрезвычайно обрадовало Воронцова. Паспорт для нее был мигом изготовлен и препровожден при очень мягком письме: «Я с сожалением вижу из письма, которое я имел честь получить от вас вчерась, что вы думаете, аки бы я был недоброжелателен вам, милостивая моя государыня» и т.д. Граф корректнейшим образом отрицает такое предположение и посылает Жеребцовой паспорт для отъезда в Россию. Радостные надежды С.Р.Воронцова, однако, не сбылись. Несмотря на «образу», Ольга Александровна из Англии не уехала (вероятно, и не собиралась уезжать: только грозила). Ей нужно было попасть ко двору. Она ко двору попала.


V


Царствовавший тогда в Англии Георг III был тяжело болен: он периодически сходил с ума. Короля тогда заменял на правах регента принц Уэльский — его старший сын, будущий Георг IV, прозванный «первым джентльменом Европы». Король и принц Уэльский ненавидели друг друга. Всякий раз, когда у Георга III случался новый приступ безумия, не было в Англии человека счастливее, чем первый джентльмен Европы. Впрочем, еще счастливее бывали тогда его кредиторы. Принц Уэльский был в долгу как в шелку. Он с ранних лет ухитрялся жить так, что огромного его содержания и доходов оказывалось совершенно недостаточно. Жил он, действительно, комфортабельно: у него было пятьсот лошадей и две тысячи костюмов. Костюмы составляли главную радость жизни Георга IV. Они же стали причиной главного его горя. По словам одного из биографов короля, первый джентльмен Европы заплакал только раз в жизни: в тот день, когда покрой его костюма признал не вполне удачным Бруммель, знаменитый законодатель моды, приказывавший натирать свои сапоги для блеска шампанским и пользовавшийся ежедневно услугами трех парикмахеров: один был специалистом по вискам, другой по лбу и третий по затылку.

Все это стоило денег. Когда долги принца Уэльского достигали внушительной цифры, кредиторы устраивали скандал, описывали имущество принца в его дворце Карлтон-Хауз и даже грозили посадить в долговую яму наследника английского престола. Принц продавал лошадей, переезжал из опечатанного Карлтон-Хауза на квартиру родителей и требовал у отца денег. Король в отчаянии обращался за деньгами к Питту. Питт с яростью предлагал парламенту уплатить долги принца Уэльского. Парламент с негодованием отпускал нужные кредиты под условием, что его высочество обещает исправиться. Первый джентльмен Европы с полной готовностью обещал исправиться, возвращался в Карлтон-Хауз, с которого снимались печати, и покупал новых лошадей.

Эта неоднократно повторявшаяся история чрезвычайно забавляла Европу. Но и королю, и Питту, и парламенту она надоела чрезвычайно. В 1794 году дела принца Уэльского были особенно плохи. Очередной счет кредиторов достигал 370 тыс. фунтов, а король как на зло чувствовал себя прекрасно. Питт воспользовался положением и предложил полюбовную сделку: парламент снова уплатит долги принца и сверх того повысит его содержание на шестьдесят пять тысяч фунтов в год, а принц в доказательство своего раскаяния женится на протестантской принцессе. Принц, собственно, был женат, но тайно и не на протестантской принцессе, а на простой католической леди, — это в счет не шло. Наследник престола поторговался, выторговал себе еще единовременно 80 тыс. фунтов «на приготовления к свадьбе» и бросил свою незаконную жену. Выбор невесты он всецело предоставил Питту и родителям. По разным сложным соображениям выбор этот остановился на принцессе Каролине Брауншвейгской. Принцесса была некрасива и вдобавок не очень молода для невесты, особенно по понятиям того времени: ей шел двадцать седьмой год. Англия с энтузиазмом приняла известие о том, что принц Уэльский решил остепениться. За Каролиной Брауншвейгской тотчас послали лорда Малмсбери и привезли ее из Германии с большим почетом на военном судне в сопровождении целой эскадры.

Первое свидание жениха и невесты, отроду не видавших друг друга, лорд Малмсбери описал выразительно: его высочество вошел, посмотрел на невесту, поцеловал ее в молчании, затем тут же велел подать себе большой стакан водки, выпил залпом и удалился, не сказав принцессе ни слова. Все были очень огорчены. Общее огорчение еще усилилось во время обряда бракосочетания: жених был совершенно пьян — настолько, что шафер, герцог Бедфордский, был вынужден под венцом крепко держать его под руку. Этот шафер впоследствии не без гордости говорил, что с самого начала предсказал несчастный характер брака. Проницательный герцог был прав. Первый джентльмен Европы люто, на всю жизнь, возненавидел свою жену{127}. Очень скоро принц выгнал жену из дому. Впоследствии наследник английского престола делал отчаянные усилия, чтобы развестись с нею. Но развода он так и не добился. После того как Георг III окончательно сошел с ума и принц Уэльский укрепился в звании регента, принцесса переселилась за границу.

Кончился весь этот анекдот самым невероятным скандалом. Георг III наконец умер, его сын вступил на престол. Была разработана программа пышной коронации. Королева Каролина, узнав о кончине своего тестя, немедленно вернулась в Англию и изъявила желание короноваться. Георг IV ответил отказом и даже категорически запретил своей жене присутствовать на церемонии в публике. Королева решила, пренебрегая запрещением, занять явочным порядком свое место рядом с супругом. Разрешения конфликта с трепетом ждала вся Англия. Старики придворные предлагали всевозможные компромиссы. Но обе стороны твердо стояли на своем, и обе сдержали слово. В назначенный для коронации час Каролина подъехала к дверям Вестминстерского аббатства, вышла из кареты и «с высоко поднятой головой», по словам сопровождавшего ее лорда Гуда, направилась на подобающее ей место. Однако до этого места она не успела дойти: лакеи загородили ей дорогу и чуть ли не взашей вытолкали английскую королеву из Вестминстерского аббатства.

Все это кажется невероятным не только теперь. Уже в середине XIX века знаменитый романист Теккерей с недоумением спрашивал: каким образом мы еще так недавно могли терпеть подобные дела? По-видимому, постепенная, но довольно быстрая перемена в общественных приличиях произошла по всей Европе во второй четверти прошлого века. Л.Н.Толстой говорил, что он был личным свидетелем этой перемены.

Англичане не очень любят вспоминать время царствования последних двух Георгов, — сплошной и местами неприличный анекдот. Герберт Спенсер на вопрос о том, что он думает о Георге IV, кратко ответил: «Меня мало интересуют преступные элементы общества». Знаменитый философ погрешил против исторической истины. Первый джентльмен Европы был лишь блестящим представителем своей эпохи.

Безукоризненный в личной жизни человек, чуждый своему времени и плохо его понимавший, С.Р.Воронцов, который прожил десятки лет за границей, был наивно убежден в том, что английское общество отвергнет Жеребцову, сознавшуюся в своей связи с Уитвортом. Жеребцова, за границей никогда не бывавшая, держалась другого мнения.


*


Мне неизвестно, как и где Ольга Александровна познакомилась с принцем Уэльским. В английских мемуарах того времени я ничего об этом найти не мог. Известный дневник Гревилля относится лишь к последним годам правления Георга IV. Уилкинс в своем исследовании ни разу о ней не упоминает. Сведения о ней в этот период ее жизни вообще очень скудны. Вероятно, в пору военного затишья она бывала и в Париже. Французская полиция должна была бы интересоваться такой иностранкой. Но в полицейском архиве тех времен я не нашел упоминаний о Жеребцовой (со всеми поправками на правописание ее трудного имени) ни в «Repertoires sur fiches des Etrangers», ни в «Etats de permis de séjour a Paris».

Влюбилась ли она в первого джентльмена Европы (по-своему, он был, конечно, человек обаятельный)? Или ею руководило преимущественно тщеславие? Или желание показать лорду Уитворту? Мы знаем только, что принц Уэльский «оказался у ног русской красавицы». Герцен говорит: «Она делила оргии Георга IV». Во всяком случае, Ольга Александровна была в большой моде и в большом почете. Вот только ее фамилию англичане никак не могли запомнить и называли ее «Джербетсовой», заодно титулуя Ольгу Александровну графиней (во Франции ее, вероятно, называли бы бояркой).

Политикой Жеребцова больше не интересовалась. По-видимому, у нее к тому времени сложилось твердое мнение о политиках, да и о людях вообще.


VI


«Ее длинная, полная движения жизнь, — говорит вскользь Герцен, — страшное богатство встреч, столкновений образовали в ней высокомерный, не лишенный печальной верности взгляд. У нее была своя философия, основанная на глубоком презрении к людям...»

Вернувшись в Россию, перенеся несколько семейных несчастий, Ольга Александровна скоро перешла на положение старухи. Она доживала свой век на покое, больше не занимаясь ни заговорами, ни интригами, никакими делами вообще. Жила она обычно в Петербурге, но двора избегала, а об императоре Николае Павловиче отзывалась непочтительно. «Воюет со студентами, все в голове одно — конспирация. Людишки такие дрянные около него, — откуда это он их набрал? — без роду и племени». Великий князь Михаил как-то стал устраивать по утрам учение солдат на площадке под окнами ее гатчинской дачи. Ольга Александровна раздражилась чрезвычайно. «Дама живет, старуха, больная, а он в шесть часов в барабан. Ну, думаю, это пустяки, позови дворецкого, — пришел дворецкий, а я ему говорю: «Ты сейчас вели заложить тележку да поезжай в Петербург и найми сколько найдешь белорусов, да чтоб завтра и начали копать пруд». Ну, думаю, авось навального (т.е. морского, naval) учения не дадут под моими окнами».

Герцен оставил неподражаемое описание петербургского приема в ее доме:

«Она была повязана белым батистовым платком вместо чепчика, это обыкновенно было признаком, что она не в духе, щурила глаза и не обращала почти никакого внимания на тайных советников и явных генералов, приходивших свидетельствовать свое почтение.

Один из гостей с предовольным видом вынул из кармана какую-то бумажку и, подавая ее Ольге Александровне, сказал: «Я вам привез вчерашний рескрипт князю Петру Михайловичу, может быть, вы не изволили еще читать?»

Слышала ли она или нет, я не знаю, но только она взяла бумагу, развернула ее, надела очки и, морщась, с страшными усилиями прочла: «Кня-зь, Пе-тр Ми-хайло-вич!»

Что это вы мне даете?.. А?., это не ко мне?

Я вам докладывал-с, это рескрипт...

Боже мой, у меня глаза болят, я не всегда могу читать письма, адресованные ко мне, а вы заставляете чужие письма читать.

Позвольте, я прочту... я, право, не подумал.

И полноте, что трудиться понапрасну, какое мне дело до их переписки: доживаю кое-как последние дни, совсем не тем голова занята.

Господин улыбнулся, как улыбаются люди, попавшие впросак, и положил рескрипт в карман».

«Ольга Александровна, — говорит еще Герцен, — была особенно добра и внимательна ко мне, потому что я был первый образчик мира, неизвестного ей: ее удивил мой язык и мои понятия. Она во мне оценила возникающие всходы другой России, не той, на которую весь свет падал из замерзших окон Зимнего дворца. Спасибо ей за это!»

По правде сказать, за это Герцену едва ли приходилось особенно благодарить Ольгу Александровну. Думаю, что не так уж она могла ценить возникающие всходы другой России. И «конспирации» юных Герцена и Огарева{128} вряд ли внушали большое уважение Жеребцовой, которая близко знала старого Палена и хорошо помнила, как делаются настоящие конспирации. В ее демократическом либерализме позволительно несколько усомниться. Какие были в точности взгляды Ольги Александровны, сказать не берусь. Как жаль, что она не написала воспоминаний!..


*


Жеребцова, конечно, не сыграла большой роли в истории. В чисто историческом отношении ее жизнь особого значения не имеет. И все-таки нелегко найти более интересную жизнь. Если бы можно было говорить о русском типе выдающейся женщины восемнадцатого века, я в качестве образца назвал бы Жеребцову. В ту пору в России было много очень замечательных людей. Немало было и женщин, разных по характеру, выдающихся по дарованиям, по уму, по страстному желанию жить своей жизнью, быть может, наиболее характерному для эпохи: начать перечень можно было бы с самой императрицы Екатерины, а кончить, пожалуй, тоже императрицей, совершенно на Екатерину не похожей и гораздо более привлекательной: Елизаветой Алексеевной.

У Жеребцовой все было принесено в жертву именно этому желанию vivre sa vie. Свойственный ей ясный, трезвый, блестящий ум, по-видимому, не занимал большого места в ее жизни: она и с этим умом неизменно делала глупости. Воронцов, строгий судья, называет ее сумасшедшей, возмущается безнравственностью ее поступков. Сам он в общий счет не идет, а подходить к людям восемнадцатого столетия с моральными критериями не так просто. Мы видели, кого в самых передовых странах тогда называли первым джентльменом Европы, — ведь все-таки слово «джентльмен» имело не один лишь узко светский смысл. Очень вдобавок расходятся разные оценки людей того времени. Пример поистине поразительный: Марья Дмитриевна Ахросимова «Войны и мира» и Хлестова «Горя от ума» писаны якобы «портретно» с одной и той же дамы. Толстой хотел найти красоту и поэзию, — нашел. Грибоедов хотел найти пошлость и безобразие, — тоже нашел.

Ольга Жеребцова взяла от жизни все, что могла. Особого счастья это ей не принесло. Жила Ольга Александровна очень долго, пережила и Уитворта, и Георга IV, и мужа, и детей, и братьев, пережила всех друзей молодости, почти всех соучастников по делу 11 марта, чуть только не дожила до пятидесятилетней годовщины этого страшного дела. Жеребцовой было что вспомнить, и слова Герцена показывают, в каком свете представлялось ей прошлое. Долгие годы оставалась она воплощением одинокой и мрачной старости, живой иллюстрацией к удивительным стихам Гюго: «Пришли надолго дни тоски, уже зовет меня могила...»


Покушение Фиески на Луи Филиппа


I


Покушение на короля Людовика Филиппа{129}, стоившее жизни восемнадцати ни в чем не повинным людям, интересно во многих отношениях. Но особенно замечательно в нем то, что ждали его решительно все; ждали в тот самый день, когда произошло покушение, и почти на том самом месте, где оно произошло.

Кампания, которая велась против Людовика Филиппа, нам теперь не совсем понятна. С демократической точки зрения новая монархия грешила преимущественно избирательной системой. Но когда читаешь газеты, книги, журналы того времени, замечаешь с удивлением, что об этом говорилось сравнительно мало. Особенно гневные нападки относились к личности короля. Между тем по общему, кажется, мнениюисториков, сын Филиппа Эгалите был весьма неглупый и незлой человек передовых взглядов, вдобавок обладавший огромным жизненным опытом. Он вырос при старом дворе, потом видел вблизи революцию, прожил долгие годы в изгнании, знал и огромное богатство, и совершенную нищету: герцоги Орлеанские до революции и после реставрации считались чуть ли не самыми богатыми людьми в Европе{130}. Но в эмиграции Людовик Филипп, под фамилией Шабо-Латур, жил уроками французского языка, географии, математики, истории. Быть может, поэтому он знал цену деньгам и тратил их экономно. Левые и правые газеты травили его за скупость и за спекуляции. Однако по биографиям тех, кто травил короля, трудно сделать вывод, что сами они отличались совершенным пренебрежением к деньгам. На спекуляциях ведь составил свое недолгое богатство и Сен-Симон, посмертная слава которого в ту пору была очень велика. Особенные и небезуспешные усилия прилагались к тому, чтобы связать имя короля с разными финансовыми скандалами.

Финансовых скандалов тогда было много: столько же, сколько теперь, — приблизительно столько же, сколько их бывает в любое время в любой стране, где о них разрешается говорить и писать. У людей короткая память: трудно без улыбки читать, как громят за «повальную продажность» Французскую республику. Людей волнуют не сами дела, а сопровождающие их сплетни. Количественных отличий забывать не надо, однако что ж отрицать: «с известной точки зрения», вся история мира есть сплошной финансовый скандал. Говорю «с известной точки зрения», но это очень скверная точка зрения. О скандалах ничего не слышно в тех странах, где есть концентрационные лагеря — не столько для виновников скандалов, сколько для тех, кто пожелал бы о них писать. Поэтому гитлеровский режим, например, был неизмеримо «чище» веймарского. Называть же это можно иллюзией, перспективой, оптическим обманом — слава Богу, разные есть слова для прикрытия человеческого простодушия. «Тридцать тысяч столоначальников» правят всеми странами мира, и нельзя требовать, чтобы на тридцать тысяч должностных лиц разных рангов не было некоторого числа мошенников. Остальное зависит от политических нравов, газетных обычаев и концентрационных лагерей.

В то время о денежных скандалах говорили и писали каждый день. Было дело так называемой сахарной премии, по которому обвиняли в продажности самого Казимира Перье. Было дело 26 министров и депутатов, связанное с Авейронскими сталелитейными заводами. Было дело Кесснера, — тут замешан был министр финансов. Было банкротство знаменитого Лаффита. Ко всем этим делам король не имел отношения, хоть Лаффит, бывший министр-президент, с парламентской трибуны намекнул, что король, воспользовавшись его трудным положением, откупил у него за 10 миллионов франков Бретельское имение, стоившее в действительности 13 миллионов. Обвинение было совершенно вздорное: это имение сам Лаффит пятью годами раньше приобрел за вдвое меньшую сумму, а король позднее его перепродал всего за 4,4 миллиона франков. Но, разумеется, намек министра-президента был должным образом использован.

Еще неприятнее были другие дела. Вступая на престол, Людовик Филипп, человек благоразумный — все может случиться, — перевел на имя сыновей свое огромное личное состояние. Позднее выяснилось, что пошлины по этому юридическому акту, составлявшие 3 503 000 франков, не были казне своевременно уплачены, — новый скандал.

Больше же всего повредило королю громкое дело о наследстве, завещанном его малолетнему сыну. 27 августа 1830 года в спальной своего замка Сен-Ле был найден висящим на оконной задвижке герцог Людовик Генрих Бурбонский, последний представитель знаменитого рода принцев Конде. Загадочные обстоятельства его смерти так никогда выяснены и не были{131}. Было объявлено, что он повесился. Но, как водится, этому в Париже не верили: ясное дело, принцу «помогли умереть». Состояние свое, исчислявшееся в шестьдесят миллионов золотых франков, престарелый Конде завещал 8-летнему герцогу Омальскому, сыну Людовика Филиппа. Между тем всей своей жизнью принц был тесно связан со старшей линией Бурбонов. Каким образом последний в роде Конде, сын главнокомандующего эмигрантской армией, отец расстрелянного герцога Энгиенского, мог завещать свое богатство потомку цареубийцы, внуку Филиппа Эгалите? Князья Роганы, свойственники Конде, затеяли процесс; их адвокат Эннекен на суде обвинял короля во всевозможных интригах, в незаконном присвоении чужих денег. Другие шли еще дальше.

Свобода слова в ту пору во Франции была полная. Нельзя без удивления читать, как писали тогда и об особе короля, и обо всем политическом строе июльской монархии. Тон оппозиционных газет был знакомый, классический: «Так дальше жить нельзя, все гниет, все продажно, нечем дышать!..» На этом сходились и республиканские газеты, и «карлистские» (то есть отстаивавшие права короля Карла X). В дальнейшем они, естественно, расходились: первые доказывали, что стоит установить республику, и никаких скандалов больше никогда не будет; вторые требовали восстановления на престоле старшей линии Бурбонов — скандалы немедленно как рукой снимет. Первые несколько преувеличивали; вторые же были совершенно правы; где о скандалах нельзя писать, там, повторяю, скандалов и нет. Во всяком случае, лозунг был дан: «Грязью, пли!..» Таков довольно обычный способ борьбы с властью в условиях более или менее либерального строя. Короля поливали помоями почти ежедневно. Людовик Филипп относился к этому философски. Изредка, впрочем, не выдерживал и он. Однажды на заседании правительства министр Дюпон заявил, что в подобной атмосфере работать нет никакой возможности: «Это каторга!» — «Каторга! — закричал король. — Да, каторга! Но для вас на время, а для меня бессрочная!» Сходя с престола после февральской революции, Людовик Филипп сказал, что не легче будет и его преемникам, кто бы они ни были: «Во Франции уважение к власти потеряно и не вернется».

Вдобавок был тяжкий хозяйственный кризис. Обычно кризисы сливаются со скандалами настолько, что становится трудно отличить причину от следствия. В первые годы царствования Людовика Филиппа дела шли нехорошо. Появилась безработица. Оказалось, что во Франции слишком много иностранцев. «Побежденные и изгнанники, — писал Арго, — нахлынули во Францию из всех стран... Польские бедствия, государственные волнения в германской конфедерации, гонения Фердинанда VII и дона Мигуэля, преследования в Австрии выбросили к нам 6000 польских эмигрантов, 4000 германских, итальянских, испанских, португальских. Они обходились нашей казне в 3—4 миллиона франков в год. Между тем у нас у самих дела были трудные — дороговизна, безработица, тяжкие налоги. Далеко не всегда было удовлетворительным и поведение этих эмигрантов. Многие из них не слишком были нам признательны за оказанное им гостеприимство», и т.д. Правительство стало принимать против иностранцев разные неприятные меры, вроде высылок из Парижа (правда, не за границу, а в тридцать особо для того предназначенных провинциальных городов). Продолжалось это недолго, — скоро надоело. Так неизменно бывает во Франции. Все народы недолюбливают засиживающихся гостей, но французам ксенофобия менее свойственна, чем какому бы то ни было другому народу: главным образом, вследствие того, что в Париже к иностранцам есть даже не вековая, а тысячелетняя привычка. В других странах эмигрантов не трогали: их туда вообще не пускали.


II


И вдруг стали распространяться слухи, что дело скоро кончится: подобный режим существовать не может и не должен. Слова эти начали уточняться: Людовика Филиппа убьют. Потом сведения стали еще точнее: короля убьют при праздновании пятилетней годовщины июльской революции, посадившей его на трон.

Покушение Фиески произошло 28 июля. За несколько дней до того на франкфуртской бирже началась было паника: что-то готовится в Париже. В Генуе 24-го распространился слух, будто на французского короля произведено покушение. О том же, как выяснило следствие, говорили с начала июля в Бельгии, в Швейцарии, в Бадене, в Мюнхене. Не стеснялись и газеты. В верденской газете «Industriel de la Meuse» утром 28 июля, то есть за несколько часов до покушения, появилась корреспонденция из Парижа (от 26-го). Корреспондент в весьма иронической форме сообщал, что в столице ходят слухи, будто Людовика Филиппа убьют послезавтра на параде. «Я надеюсь, — добавлял он, — во вторник телеграф вас оповестит, что все сошло благополучно». Сходные заметки, негодующие или почти радостные, появились и в некоторых других органах печати. Газета «France» (за то же число) деликатно намекала: день, конечно, праздничный, но как бы он не закончился похоронами.

Полиция же имела сведения еще более точные. На 28 июля был в Париже назначен смотр национальной гвардии. Король Людовик Филипп в сопровождении сыновей, свиты, министров должен был в это утро верхом проехать из Тюильри, по бульварам, на площадь Бастилии и вернуться той же дорогой, через бульвары, домой. В ночь на 28-е префекту полиции сообщил комиссар Дионне, что по пути из дворца на площадь Бастилии король будет убит: покушение произойдет недалеко от театра Амбигю. Нельзя сказать, чтобы префект принял чрезвычайные меры. В Париже в ту пору было два театра Амбигю: один — поныне существующий на бульваре Сен-Мартен, другой — на бульваре Тампль. Вокруг первого полиция произвела несколько обысков по погребам — нет ли где подкопа. О втором она позабыла. Префект, впрочем, счел своим долгом сделать утром доклад министру внутренних дел Тьеру. Тьер проявил энергию и распорядительность не менее замечательные. За несколько минут до выезда процессии из Тюильри он, по собственным его словам, отвел в сторону трех молодых сыновей Людовика Филиппа и сказал им: «Присмотрите за своим отцом». Принцы решили, что один из них будет ехать справа от короля, другой слева, а третий позади. Кроме того, старый маршал Мортье, герцог Тревизский, тоже слышавший о предстоящем покушении, обещал, что будет следить и он: «Король меньше меня ростом, — сказал маршал, — если в него выстрелят, я прикрою его своим телом».

Герцог Тревизский сдержал слово: он действительно погиб в этот памятный день. Но нельзя не сказать: меры, принятые для охраны Людовика Филиппа, были изумительны — наблюдение со стороны трех принцев в возрасте от 17 до 25 лет и тело маршала Мортье!

После убийства короля Александра I в правых французских газетах обвиняли порядки Третьей республики. Всякий народ, всякая полиция, всякий человек «имеют недостатки своих достоинств». Высокие качества французов несовместимы с немецким порядком и дисциплиной — тут ни при каком строе ничего не поделаешь. Я не сомневаюсь, что и при Наполеоне I в Париже нельзя было наладить манифестацию, митинг, праздник так, как это делают в любом германском городке, без Наполеона на должности бургомистра.

Получив доклад комиссара, префект полиции Жиске, вероятно, себе сказал: «Посмотрим, кто знает», что ж ночью будить министра, доклад не убежит. То же самое если не думали, то чувствовали и все его подчиненные: человек не машина, надо и пообедать, и выпить вина, — да, может, и покушения никакого не будет, много врут люди, всего и вообще не предусмотришь, кто знает, посмотрим... Добавлю, впрочем, что и техника охранного дела тогда в сравнение не шла с нынешней. В пору всевозможных восстаний, заговоров, карбонариев император Николай I, без конвоя, один в санях, разъезжал по улицам Петербурга. О мерах охраны других европейских монархов смешно и вспоминать.


III


Сто лет тому назад нынешней площади Республики не было. На этом месте находилась небольшая Place du Chateau d'Eau, названная так по фонтану, впоследствии перенесенному на площадь Домениль. В ту пору это было едва ли не самое веселое место Парижа: почти все театры находились здесь или, точнее, на той части бульвара Тампль, которая непосредственно примыкала к Chateau d'Eau (она была снесена в 1862 году). В уцелевшей части бульвара еще осталось несколько домов со столетней историей. В одном из них помещается популярный ресторан Бонвале, существовавший и в то время. Рядом с ним тянулся увеселительный Турецкий сад, далекий предшественник разных нынешних «Луна-парков» и «Мажик-сити», созданный в эпоху Директории, когда Франция затанцевала после революции.

На другой стороне улицы, наискось против ресторана Бонвале, совсем близко от площади, приблизительно там, где теперь находится №42, стоял в ту пору узкий трехэтажный дом с покатой крышей, тогда №50 (давно снесенный). Внизу помещались две небольшие кофейни, между ними находился «парадный ход». Особенного парада в доме, впрочем, не было, населен он был людьми очень бедными. Дом принадлежал чиновнику Билькоку, а сдачей квартир заведовал 80-летний консьерж Пьер Сальмон.

В начале 1835 года в доме освободилась квартира в третьем этаже, из двух комнат, с кухней и передней. Цена была невысокая и по тем временам: триста франков в год, «и вдобавок по ливру за привратника» — как сказано в хранящейся в архиве квитанции, найденной при обыске у Фиески.

Пустовала квартира недолго. 7 марта в дом зашли два человека: один, в серой шляпе, средних лет, другой старик лет шестидесяти. Престарелый консьерж показал им квартиру. Она человеку в серой шляпе понравилась. Лучшая комната выходила окном на бульвар, вид был прямо на Турецкий сад. Подходящей оказалась и цена. Новый жилец тут же дал приличный задаток — пять франков. Времена были идиллические, никаких бумаг не требовалось. Консьерж спросил фамилию. — «Жерар, по профессии механик, собираюсь скоро обзавестись своим магазином. Жду из провинции жену, а это мой дядя». Мосье Жерар был человек очень словоохотливый; дядя, напротив, больше молчал, но он и зашел так, за компанию, — не ему жить в квартире. На следующий же день мосье Жерар привез мебель: стол, четыре стула и матрац вместо кровати. Такая обстановка, даже в этом доме, не могла внушить консьержу большого доверия; он потребовал плату вперед. Жилец заплатил ему «полтерма» (37 франков 50 сантимов) и пояснил, что настоящей мебелью обзаведется, когда приедет жена: она все и купит.

Объяснение было правдоподобное, да и подозрения, конечно, относились только к кредитоспособности нового жильца. Собственно, некоторые сомнения могло вызвать у консьержа другое. Жилец носил чисто французскую фамилию. Между тем говорил он весьма странно. Я видел в архиве бумаги, писанные рукой Фиески. Он «oui» пишет с h в начале слова. Из бумаг этих достаточно ясно, что и устная речь его не только по акценту, но и по построению фраз была чрезвычайно далека от французской. Однако и это подозрений не вызвало. Мосье Жерар объявил, что он родом южанин, и акцент его был признан гасконским.

В архиве сохранились показания всех жильцов дома №50. На их долю выпало, без всякой вины, немало неприятностей: почти все они в первый день после покушения были сгоряча схвачены полицией. Допрашивали их много раз. Иных допрашивал сам барон Пакье, высокий сановник, председатель палаты пэров, судившей Фиески и его сообщников. По бесхитростным ответам всех этих бедных людей видно, как их оглушил удар: мосье Жерар был не мосье Жерар, не механик, а террорист, собирающийся убить короля Людовика Филиппа!

В общем, в доме его, по-видимому, любили. Впрочем, бывали и столкновения. Так, дочь консьержа жаловалась, что мосье Жерар приходит домой слишком поздно: она не обязана отворять дверь в 11 часов вечера. Свидетельница Андренер, жившая этажом ниже, показывала, что этот проклятый Жерар вставал в пять часов утра и вечно ее будил — она раз прямо ему и сказала, что так нельзя. На свидетельницу Андренер мосье Жерар накричал; сами ничего не делаете, да еще хотите мешать труженикам работать! Дочери же консьержки сделал уступку: возвращаясь после десяти часов вечера домой, больше не звонил, а проходил через кофейню, — у лакея Ларше был ключ от внутренней двери. С лакеем Ларше он был в хороших отношениях: поил его пивом и разговаривал о политике. «Мосье Жерар всегда говорил об одной книге, где речь шла о Сен-Жюсте, — показывал на следствии напуганный Ларше, — я поэтому решил, что он служит в полиции...» Вывод несколько неожиданный. Лучше всего то, что он был не лишен основания.


IV


Ровно в 9 часов утра из Тюильрийского дворца выехала пышная процессия. Вслед за командующим национальной гвардией, маршалом де Лобо, ехал верхом на своем сером коне Режане король Людовик Филипп в синем мундире, с большой лентой Почетного легиона через плечо. По сторонам от него находились герцоги Орлеанский и Немурский, далее третий сын короля, принц Жуанвильский, маршалы Мортье, Мэзон и Молитор, министры де Брой и Тьер, девятнадцать генералов, адъютанты, конвой.

Процессия двигалась очень медленно — весь Париж должен был увидеть короля. Только к полудню шествие стало подходить к тому месту, которое, по полицейским сведениям, надо было считать опасным. По-видимому, все очень волновались. Когда процессия выехала на бульвар Сен-Мартен, маршал Мортье, участвовавший в тридцати сражениях, наклонился к соседу и, прикоснувшись к груди, сказал: «Я чувствую тяжесть...» Показался театр Амбигю — тут-то, по донесению полицейского комиссара, и следовало ждать покушения. Процессия медленно проследовала к Chateau d'Eau — не произошло ничего. Люди вздохнули свободно: слава Богу! Король выехал на бульвар Тампль.

Вдруг слева в узеньком доме с покатой крышей, в окне третьего этажа, появился дымок. В ту же секунду загремели выстрелы. Они следовали один за другим с непостижимой быстротой, почти сливаясь. Пулеметов в ту пору не было, старые боевые офицеры, составлявшие свиту Людовика Филиппа, совершенно не могли понять, что это такое. Режан рванулся в сторону и поднялся на дыбы. Другие лошади помчались вперед, волоча за собой всадников. Отчаянный крик «Король убит!» слился с воем толпы. На мостовой, на широких в этом месте тротуарах бульвара валялись лошади, люди. Маршал Мортье, убитый наповал, лежал в луже крови, окруженный другими трупами.

Король не был убит, пуля только оцарапала ему лоб; другая пуля ранила лошадь. Людовик Филипп сохранил совершенное спокойствие. Кто из высокопоставленных лиц стал отдавать распоряжения, неизвестно, — вероятно, сразу все. Тьер, соскочив с лошади, что-то кричал пронзительным голосом. Адъютанты поднимали лежавших. Бросились искать врачей. Убитых и раненых переносили в Турецкий сад, тело герцога Тревизского положили на бильярд. Наповал было убито одиннадцать человек, ранено еще человек сорок; из них многие скончались в тот же день.

У окна дома №50 неотразимой уликой вился черный дым. Полиция, офицеры, люди посмелее из публики ринулись в дом. Входная дверь была заперта: все жильцы с утра высыпали на бульвар посмотреть на процессию — консьерж счел полезным запереть дом на замок. Полицейские вышибли дверь и бросились вверх по лестнице. Достаточно ясно было, куда надо бежать: из квартиры третьего этажа шел едкий дым. В квартире никого не было. Но вся она была залита кровью. У окна с побитыми стеклами стояло какое-то странное сооружение.

В первом томе изданного в 1836 году отчета о покушении на Людовика Филиппа есть подробные чертежи грозного изобретения Фиески. Не буду утомлять читателя техническими подробностями. По-видимому, в основу адской машины был положен принцип многоствольной кулеврины. На вертикальной деревянной раме были параллельно укреплены 24 ружейных ствола. Винты и рычаги позволяли придавать им любое направление. При помощи фитиля воспламенялся заряд, огонь проникал к снарядам через отверстия, просверленные в стенке стволов. Шнур был общий, и 24 выстрела последовали почти одновременно. Некоторые стволы заряжены были не пулями, а крупной дробью — отсюда и большое число сравнительно легких ранений.

Позади бульвара, параллельно ему идет улица Amelot, тогда называвшаяся rue Fosses du Temple. Дом №39 по этой улице имел общий двор с выходившим на бульвар домом №50. По типу оба дома, вероятно, были очень близки один к другому: маленькие квартиры, населенные бедными людьми, темные коридоры, жалкие лестницы. В одной из квартир этого дома жил еврейский лавочник Шимен с женой, детьми и свояченицей dame Gomez. Он имел чин сержанта национальной гвардии. Лавочник с утра надел мундир и отправился на улицу поглядеть на короля. Дома с детьми осталась свояченица. В первом часу дня случилось нечто непостижимое, — можно предположить, что свояченица Шимена до конца своих дней помнила об этой минуте. Откуда-то донесся дикий грохот, вой, рев. Перепугавшаяся насмерть dame Gomez бросилась в выходившую во двор кухню. В ту же секунду у окна мелькнула тень: какой-то человек спускался во двор по веревке. У открытого окна он задержался — и вдруг очутился в квартире Шимена. Свояченица лавочника закричала. Окровавленный человек с силой ее толкнул, прохрипел: «Пропустите», — и бросился к выходной лестнице.

Внизу его схватили: кто-то во дворе увидел, как он спускался по веревке; к выходной двери уже бежали национальные гвардейцы, полиция, толпа. Злоумышленника сильно избили. Он и до того был еле жив: несколько стволов адской машины разорвалось. Протокол отмечает: «весьма тяжкие раны: череп проломан, видно движение мозга, челюсть раздроблена, три пальца левой руки сломаны, на нижней губе рана в четыре дюйма».

Его перенесли в ту самую комнату, где стояла адская машина. Через полчаса уже начался допрос — первый из тридцати семи допросов, которым подвергался Фиески. Протокол этого допроса (как и всех других) сохранился:

Вопрос. — Как вас зовут?

Ответ. — Жерар.

Вопрос. — Ваша профессия? Где вы живете?

Ответ. — Механик... Здесь...

Вопрос. — Сколько вас было?

Ответ. — Несколько раз поднимает один палец.

Вопрос. — Сколько времени вы изготовляли эту машину?

Ответ. — Поднимает один, два, три, четыре, пять пальцев.

Вопрос. — Дней или недель?

Ответ. — Недель.

Вопрос. — Кто толкнул вас на это преступление?

Ответ. — Я сам...

Вопрос. — Вы хотели убить короля?

Ответ. — Делает головой знак подтверждения...

«Мы желали продолжать допрос, но более не добились ни слов, ни знаков... Тогда мы прочли ему настоящий протокол и спросили, верны ли его ответы. Сделал головой знак, что верны. Мы спросили его, желает ли он и может ли подписать протокол. Сделал головой знак, что не может».


V


Кроме звучного имени, в Фиески нет ничего романтического.

Он родился в 1790 году в корсиканском городке Мура-то. Впрочем, сам он говорил, что родился в 1794 году, — кажется, скрывал возраст, чтобы нравиться дамам: в те времена 45-летние люди считались чуть ли не стариками. Отец его был уголовный преступник; мать умерла рано; была мачеха. Никакого воспитания он не получил. 18-ти лет от роду (по его словам, 14-ти) вступил в наполеоновскую армию и воевал почти беспрерывно шесть лет; участвовал в войне 1812 года, побывал в Москве, очень отличился под Полоцком: в стычке французский командир был убит, сержант Фиески занял его место, отбил нападение и взял в плен пятьдесят казаков. Позднее, по его словам, он принимал участие в знаменитой калабрийской экспедиции Мюрата, в результате которой погиб этот необыкновенный человек — трактирный слуга, ставший неаполитанским королем, «глупый хвастун, бывший лучшим кавалерийским генералом в истории», — как определил Мюрата Наполеон. Впрочем, майор Вейль, писавший о Фиески, утверждает, — на мой взгляд, без достаточных оснований, — что к мюратовскому делу он никакого отношения не имел. Зачем ему было врать? В его храбрости сомневаться не приходится. Но и то сказать, Фиески весьма часто фантазировал без всякой надобности. Это был «южанин», и в прямом, и в условном смысле слова.

Несколько позднее, после окончания наполеоновских войн, с ним случилось несчастье. Он украл у родственника вола и, желая доказать, что вол был его собственный, подделал какую-то бумажку. Европейское правосудие, снисходительное к финансовым пиратам высокого полета, с мелкими ворами не церемонилось — воровать следовало не иначе, как на миллионы. Фиески приговорили к 10 годам тюремного заключения, и отбыл он это заключение без всякой скидки. В амбренской тюрьме он сошелся с одной уголовной заключенной, по фамилии Лассав, затем сблизился с ее дочерью, миловидной, хоть и кривой, девицей Ниной. С ней поселился в Париже, где перепробовал много профессий. Иногда оказывал услуги полиции, но больше, кажется, по личной симпатии некоторым ее руководителям (полицейским осведомителем в настоящем смысле слова он, насколько я могу судить, никогда не был).

Хорошего немного. Правда, опытный защитник легко нашел бы в жизни Фиески благодарный материал для речи перед присяжными заседателями: сын вора, мачеха вместо матери, десять лет тюрьмы за вола, — с другой стороны, блестящий послужной список, Бородино, Полоцк, Лейпциг. Общество могло быть недовольно Фиески. Но и он имел право предъявить свой счет обществу. Однако никакого счета обществу он не предъявлял. Было бы совершенно неосновательно считать Фиески мрачным, озлобленным мстителем. Это был очень веселый, простоватый, жизнерадостный человек, говорун, фантазер и оптимист.

Темное дело — психология террористов. Обычное обозначение их: фанатики. Но это слово допускает дальнейшее деление. В литературе — особенно в нашей — не раз говорилось о «людях неземной доброты», о «святых» политического террора. Я таких не встречал и в существование их верю плохо (хоть возможность редчайших исключений отрицать не могу). Доброта, свойство инстинктивное, почти физиологическое, ни при каких головных рассуждениях не мирится с кровью, с переломанными костями, с развороченными внутренностями; вдобавок, при террористических актах в девяти случаях из десяти убивались и калечились посторонние, ни в чем не повинные люди, — какая уж тут «неземная доброта»! Не велика добродетель — в политике святость. Но никому не нужна в ней и слащавая фальшь. Среди исторических террористов было много строго идейных людей, в большинстве холодных и суровых, иногда безжалостных (Брут был беспощаден не только к тиранам, но и к своим должникам). Были и пылкие, недолго думающие энтузиасты — легкая кавалерия террора. Были спортсмены, — разряд мало изученный. Были карьеристы, — карьера чрезвычайно опасная, но блестящая и без выслуги лет. Были и профессиональные — Спарафучиле.

Фиески ни к одному из этих разрядов не принадлежал. Очень трудно понять, по каким побуждениям он совершил свое страшное дело. Ни личной, ни идейной ненависти к Людовику Филиппу у него не было. На следствии он отзывался о короле в самых лестных выражениях, сравнивал его с Наполеоном, выражал радость по поводу того, что Людовик Филипп остался невредим. «Король может быть теперь спокоен, — говорил он барону Пакье, — они подумают, прежде чем снова на него покушаться. Да и не найдут они другого такого человека, как я». «Они» — это были революционеры. «Что ставили вы в вину королю?» — спрашивает Пакье. «Да на всех не угодишь... Есть такие люди, которые никогда не бывают довольны». — «Кто толкнул вас на преступление?» — «Это была резвая мысль» («une idee folâtre»), — отвечает Фиески на своем забавном французском языке. — Я совершил большое преступление, но побуждения у меня были патриотические». — «Во Франции настоящие патриоты настроены конституционно-монархически», — спорит с ним сановник. «Собственно, я начал с бонапартизма», — не совсем кстати замечает Фиески. Не думаю, чтобы он хотел сказать колкость, — с бонапартизма начал и сам барон (впоследствии герцог) Пакье: этот любезный, обходительный, почтенный человек, проживший без малого сто лет, служил верой и правдой и Наполеону, и Людовику XVIII, и Людовику Филиппу. Фиески, вероятно, его биографии и не знал.

В Париже он сошелся с революционерами Море и Пепеном. Точнее, это были не революционеры, а люди революционно настроенные. Они хотели убить Людовика Филиппа по идейным соображениям: король был препятствием к установлению добродетельной республики. Собственно, в случае смерти короля, на престол немедленно вступал его старший сын: добродетельная республика не могла установиться сама собой. Никакой «связи с массами» у заговорщиков не было; вооруженного восстания они не готовили, хоть, быть может, и рассчитывали, что под влиянием убийства Людовика Филиппа народ сам бросится на баррикады, — а там будет видно. На втором заседании суда Фиески объяснил свои планы: «Я собрал бы 200 человек и сказал им: если среди вас есть хоть один более способный, чем я, пусть он займет мое место. Если же такого нет, власть будет моя. Тогда нам надо будет сражаться с внешним врагом на Рейне и с казаками, которые завидуют нашему отечеству...» Все остальное было в том же роде: государственную программу Фиески в самом деле можно назвать «резвой». Однако в более литературной форме почти такие же мысли и планы развивали тогда люди весьма знаменитые.

Нелегко разобраться в настроениях революционеров того времени. Третья республика дала им свою светскую канонизацию: чуть ли не в каждом городе Франции есть улицы Барбеса, Кине, Ламенне, Луи Блана, Карреля, Ледрю-Роллена. Но, в сущности, в борьбе короля с этими людьми именно Людовик Филипп отстаивал те принципы, которые стали основой современной Французской республики. Король очень не любил войну. Революционеры были настроены чрезвычайно воинственно. Ламенне проповедовал «священный союз народов против королей»; Луи Блан настаивал на установлении французского протектората над Константинополем — правда, в интересах освобождения балканских племен; Арман Каррель требовал интервенции для борьбы с тиранами Европы. «Что такая интервенция весьма смахивает на войну, это возможно. Оппозиция этого не отрицает, но она нисколько не боится европейской войны», — писал этот талантливый публицист, «державший в одной руке шпагу, а в другой — Вергилия».

Все эти люди, отстаивавшие общечеловеческое революционное братство, как и большевики, ненавидели друг друга. Зато сходились они на культе баррикад и ежедневно склоняли во всех падежах это ныне развенчанное слово, потерявшее не только политический, но и технический смысл, — какие баррикады в век танков и аэропланов. В благодушнейшем Людовике Филиппе они видели кровавого деспота, но Наполеона I почитали чрезвычайно, — Арман Каррель ни одной статьи не мог написать, не упомянув Наполеонова имени. (Беспрестанно бряцал чужой шпагой, впрочем, и Тьер, человек вполне штатский.) В нынешней Франции и бонапартизм, и интервенция, и любовь к баррикадам официальным поощрением не пользуются.

Неточность в установлении традиции Третьей республики еще яснее сказывается в области хозяйственной. Правители нынешней Франции, конечно, остолбенели бы от ужаса, если б им предложили десятую долю мероприятий, значившихся в экономической программе тех людей, которым на улицах Парижа давно поставлены памятники. Этого я касаться не буду. Ограничиваясь взглядами Фиески и его ближайших товарищей, скажу, что один из них, самый главный, так излагал судьям свои замыслы по хозяйственной политике: заговорщики предполагали тщательно проверить происхождение богатства каждого состоятельного гражданина; по окончании проверки честно разбогатевшим гражданам было бы оставлено не более 300 тысяч франков, а что свыше этой суммы, было бы отобрано в казну. Любопытно, что судебный отчет отмечает на этом месте процесса «продолжительное движение в зале» — люди, довольно хладнокровно слушавшие рассказ о подготовке и осуществлении одного из самых кровавых террористических актов истории, содрогнулись, когда речь зашла о проверке происхождения богатств и о 300-тысячной предельной норме.

По-видимому, Фиески порою искренно верил: стоит убить Людовика Филиппа, и во Франции установится добродетельная республика, которая накормит народ, не будет заключать на десять лет в тюрьму бедных людей за сомнительное, ничтожное преступление, да еще объявит войну казакам и отомстит за 1812 год. Однажды, перебирая свои военные воспоминания, Фиески задал себе вопрос: как небольшой гарнизон мог бы защищаться от превосходных сил врага? Что, если каждому солдату дать по нескольку ружей? Нельзя ли придумать такое приспособление, при помощи которого один солдат мог бы стрелять из десяти ружей одновременно? Так возникла идея адской машины.

Он объяснил свое изобретение Море, — вот бы устроить такую штуку для баррикад? Море заинтересовался чрезвычайно. Но, по его мнению, машине следовало дать другое назначение: ничего лучше и придумать нельзя — для убийства тирана. Фиески заволновался. Этого он в мыслях не имел. Однако сгоряча он согласился с Море: в самом деле, отчего бы и не убить короля? Были у него возражения практические: машина обойдется ведь франков в пятьсот, где достать такую крупную сумму? — Ничего, деньги даст Пепен... Все это дело поразительно по сочетанию необыкновенного хладнокровия людей с истинно кустарным в политическом отношении планом.

По-видимому, колебания у Фиески были до самой последней минуты. С одной стороны, зачем убивать короля? Зачем идти на смерть? Ведь и в этой каторжной жизни были радости — Нина Лассав должна была посетить его в тот самый день. Однако механизм заговорщической работы уже потащил Фиески. Отказаться можно было в первую минуту, вечером, на следующий день. Но теперь!.. Как раз накануне они устроили репетицию дела. Второстепенный сообщник Буаро (это он потом и проболтался) был приглашен на роль статиста: он проехал верхом по бульвару, под окнами дома №50, Фиески по нему наметил направление стволов адской машины. Как же отказаться от спектакля после генеральной репетиции? Что скажут люди? Нельзя же так огорчать старика Море! Когда читаешь показания Фиески, трудно отделаться от мысли, что он убил восемнадцать человек из любезности.

За десять минут до покушения он носился по улицам квартала Бастилии; по-видимому, окончательного решения не принял. Море следил за ним: «Как? Вы еще здесь?» — «Ну да, еще есть время...» Фиески вошел в кофейню, выпил водки. «Если бы не выпил, не сделал бы», — показал он на следствии. Решимость к нему вернулась, он поспешно направился домой. У подъезда ему встретилась дочь консьержа. «Идете поглядеть на короля?» — с улыбкой спросил он. Верно, думал, что на суде отметят и эти слова: «Какое хладнокровие!..» Теперь он жил уже только для славы. Это был Герострат террора.


VI


То, что последовало за покушением Фиески, на наивном языке прошлого века называлось «вакханалией деспотического произвола». Вакханалия заключалась в аресте без постановления следственных властей разных лиц, казавшихся подозрительными полиции. В папках Национального архива мне попались неизданные письма Распайя, — его тоже арестовали во время вакханалии. Трудно теперь читать без усмешки эти гневные письма. Распай протестовал против своего ареста, требовал предания суду министров, обличал палату, которая терпит столь вопиющие дела, грозил ей судом потомства. Арестовали его не без основания, хоть он и не имел отношения к террористическому акту, унесшему восемнадцать жертв. Письма Распайя лежат в пыльной папке архива, но негодование передовых людей того времени, вызванное «вакханалией 1835 года», перешло и в книги иных историков.

Коммунист Николаев убивает коммуниста Кирова. Большевики немедленно расстреливают сотню людей, не имевших ничего общего с коммунизмом, в глаза не видавших Кирова, отроду не слыхавших о Николаеве. Что ж, кое-где и теперь пишутся статьи о «вакханалии деспотизма»; иногда — довольно редко — пишут их и те люди, которые могут считаться идейными преемниками Распайя. Но рядом печатаются передовые с всевозможными комплиментами Литвинову, — он так хорошо говорил в Женеве о совершенной недопустимости террора. Нет, лучше не сопоставлять вакханалии 1835 и 1935 годов.

Плохи были бы, разумеется, социологи, если б не могли на это ответить. Знаем: сравнение не довод, время теперь критическое, мерки у него особые.

Королевские министры и ссылались в оправдание своей вакханалии, то есть ареста сорока или пятидесяти человек, которых через несколько дней или недель выпустили на свободу. Конечно, надо верить в прогресс. Но это трудно.

Следствие велось превосходно во всех отношениях. Стоит прочесть протоколы бесчисленных допросов, доклад, представленный суду Порталисом, отчет о заседаниях суда пэров, чтобы убедиться в том, на какой высоте стояло во Франции правосудие. Подсудимых допрашивали чрезвычайно вежливо и корректно; доклад выделил и подчеркнул все смягчающие обстоятельства.

Жильцы дома №50 по бульвару Тампль дали полиции мало указаний. Выяснилось, однако, несколько важных обстоятельств. К мосье Жерару нередко приходил пожилой человек, называвший себя его дядей, — точных примет его, впрочем, никто из свидетелей указать не мог: одни говорили, что ему лет сорок пять; другие утверждали: лет шестьдесят. Кроме того, посещала Жерара кривая женщина, — ее знали в лицо почти все жильцы дома; консьержка так и называла ее «подружка господина Жерара». И, наконец, дочь консьержки видела, что утром 28 июля мосье Жерар вынес из дому какой-то сундук.

По этим данным полиция очень быстро выяснила дело. Сундук был тяжелый. Значит, его либо перевозил извозчик, либо носильщик нес на плечах. Власти начали систематически опрашивать всех извозчиков и носильщиков Парижа. На четвертый день носильщик Дюброме навел на истинный след: «Да, относил в этот день сундук». — «Куда?» — «Не знаю, шел за клиентом, помню только, что это было недалеко от Ратуши». — «Дом узнаете?» — «Может, и узнаю...» Два дня и две ночи следователь и полицейские обходили с Дюброме улицы в районе ратуши; несколько раз замученный носильщик давал им неверные сведения: «Вот, кажется, это было здесь». Оказывалось, нет, не здесь. Наконец на небольшой улице Long-Pont Дюброме остановился перед №11: «Здесь, здесь, уж теперь твердо помню, что здесь!..» Полиция поднялась по лестнице. В четвертом этаже жила кривая женщина. Это была Нина Лассав, любовница мосье Жерара.

Сама она никакого отношения к делу не имела. Но она знала «дядю». Дядей был главный виновник дела, его инициатор и вдохновитель, поклонник Робеспьера, седой старик Пьер Море.


VII


«Все партии обвиняют одна другую в преступлении Жерара», — писал в ту пору авторитетный журнал («Revue des Deux Mondes»). Республиканцы подкидывали Фиески монархистам, монархисты — бонапартистам. Это было лишь удобным полемическим приемом. Море формально к республиканской партии не принадлежал. Что до Фиески, то из его показаний на следствии и на суде можно было сделать какие угодно выводы. Он выражал сочувствие республиканским идеям, с благоговением говорил о Наполеоне, признавал много хорошего у монархистов, рассыпался в комплиментах Людовику Филиппу; покушение же произвел ради славы, да еще потому, что он человек слова: обещал Море сделать это дело, значит, не мог не сделать, неправда ли? Что в самом деле подумали бы о нем люди, если б он обещания не сдержал?

Все это, думаю, было искренно. Едва ли Фиески рассчитывал спасти себе жизнь любезностями по адресу короля. По-видимому, главная цель его заключалась в том, чтобы перейти в историю в возможно более шикарном виде.

Правители города Эфеса, чтобы наказать преступника, который сжег, ради бессмертия, их великолепный храм, запретили произносить его имя. Цели они, как известно, не достигли: и о них, и об Эфесе, и о храме Дианы Эфесской мы помним, преимущественно, по геростратовскому анекдоту. Но мысль их была правильная: необычайная реклама преступникам, конечно, одно из бедствий современного мира. К Фиески эфесский метод кары применен не был: трудно себе и представить, какой шум производился вокруг его имени.

Без преувеличения можно сказать, что лишь только улеглось негодование, вызванное вначале делом адской машины, мосье Жерар стал любимцем публики. Его соучастник Море вел себя и на следствии, и на суде много достойнее, чем он. Но Море был якобинец, робеспьерист — этот образ парижанам надоел со времен революции: еще жили люди, которые лично знали Робеспьера. В Фиески, напротив, было что-то трагикомическое, почти клоунское, смешной французский язык это начало как бы подчеркивал. Барон Пакье беседовал с ним запросто, почти весело, почти дружески, — совершенно не так, как теперь судьи и следователи говорят с убийцами. Газеты посылали к мосье Жерару интервьюеров, художники просили разрешения написать его портрет. Он никому не отказывал, принимая как должное все знаки внимания. Обращение с террористом судебных, полицейских, тюремных властей тоже достаточно характерно для той идиллической эпохи.

В тюрьме Фиески беспрепятственно читал газеты, чрезвычайно интересуясь тем, что о нем пишут. Слава опьянила его. Геростратово начало в нем все росло. Теперь он прямо работал на галерку. Всякий недостаток внимания Фиески принимал за личное оскорбление. В зале суда в дни его процесса был весь Париж. На первое заседание приехал 82-летний князь Талейран, в ту пору, вероятно, самый знаменитый человек в мире. На второе заседание Талейран не явился. Фиески, видимо, очень оскорбился. Однако он тотчас нашел объяснение, которым на суде и поделился с публикой: разумеется, князю слишком тяжело его слушать, «ведь мой голос до полной иллюзии напоминает голос Наполеона». Галерка веселилась необычайно.

Все же идиллия имела границы: все прекрасно понимали, что мосье Жерар будет казнен.


VIII


Фиески и его сообщники были преданы суду палаты пэров. Защищали их известные адвокаты; начинал свою карьеру знаменитый Шэ д'Эстанж. Защитники мосье Жерара доказывали, что он человек ненормальный, — дальше в подобных случаях изобретательность не идет. В известном смысле это было весьма близко к истине, но эта защита приводила Фиески в ярость, так же как нападки одного из защитников на июльскую монархию: он кричал на адвокатов, прерывал их ораторский полет в самых выигрышных местах, «призывал их к порядку», к большому восторгу галерки. «Бедный Фиески, как мне жаль тебя!» — воскликнул он о себе на 16-м заседании процесса. По-видимому, проломленный череп, вскрытый шатающийся мозг окончательно помрачили его умственные способности: он порою нес совершенную ерунду.

Людовику Филиппу очень хотелось помиловать Фиески. Из Тюильрийского дворца был сделан ясный намек, что если вдова маршала Мортье, самого видного из людей, погибших 28 июля, обратится к королю с просьбой о помиловании убийцы ее мужа, то отказа не будет. Герцогиня Тревизская с такойпросьбой к Людовику Филиппу не обратилась. Король ограничился тем, что заменил гильотиной la peine des parricides{132}, к которой почему-то приговорили Фиески пэры. Впрочем, скидка была невелика: отцеубийцам полагалось идти к той же гильотине босиком, в белой рубахе с черным покрывалом на голове. К смерти были присуждены также Море и Пепен. Буаро отделался 20 годами каторжных работ.

В последний свой день Фиески принял священника. «Слава Богу, я не язычник!» — сказал он на суде. Написал письмо защитнику, не то ироническое, не то благодарственное. Художники с ним не расставались почти до последней минуты: он сверял портреты, обсуждал, какой лучше, написал даже об этом аттестат. Самый страшный портрет его написан Браскасса — посмертно: «Голова Фиески после казни». В нежных выражениях мосье Жерар отозвался о своей несчастной кривой любовнице{133}: «Люблю ее больше жизни!»

Дальше все было по вековому ритуалу: «Фиески, мужайтесь, час искупления настал... Папиросу?.. Рюмку рома?» Казнили их у заставы Сен-Жак. Все они встретили смерть бесстрашно. Тоже по традиции окна домов на месте казни сдавались по высокой цене. Герцог Брауншвейгский заплатил за окно много больше денег, чем когда-то выручил Фиески от продажи вола, за которую он поплатился десятью годами тюрьмы.


IX


Одни террористические акты достигают политической цели, поставленной себе террористом; другие достигают цели как раз обратной (золотая середина редка). Покушение Фиески принадлежит, бесспорно, ко второму разряду. Правительство провело так называемые сентябрьские законы — о печати, об оскорблении государя, о порядке судопроизводства в политических делах. Июльская монархия упрочилась. По случайности, стал проходить в то время и очередной экономический кризис. Рента начала повышаться. Было ли это в связи с событиями 1835 года, трудно сказать. Политическая экономия — одна из мистических наук. Посошков утверждал, что курс денег зависит только от воли государя: «Прикажет копейке стать гривной, станет гривной».

Популярность Луи Филиппа после покушения 28 июля возросла, — он проявил совершенное бесстрашие. Но, быть может, историки преувеличили значение увеличившейся популярности короля. Народная любовь к нему держалась недолго. Строй июльской монархии был, по-видимому, обречен: другой строй обещал воплотить те же начала свободы еще полнее, а на настоящие репрессии король и его министры идти не желали или не считали возможным: тог да люди еще твердо были убеждены, что «на штыках сидеть нельзя». Начались новые финансовые скандалы: дело рошфорского арсенала, дело Кюбьера, дело министра Теста. За все отвечал, естественно, король. Этот многоопытный человек вызывал непонятное раздражение у своих современников. Мартин Лютер из всех даров Божиих особенно ценил один: «способность не нравиться многим людям». Дар не соблазнительный, хоть, быть может, в политике и необходимый.

Стендаль в одном из своих писем (к госпоже Г., от 14 марта 1836 года) пишет: «Фиески отвратителен. Это был простолюдин; но он один имел больше воли (в подлиннике: «faculté de vouloir»), чем сто шестьдесят пэров, которые справедливо его осудили... В 1300 году все итальянцы были подобны Фиески. Знаменитый Бенвенуто Челлини был Фиески...»


Сперанский и декабристы


I


А.Д. Боровков, правитель дел комитета, который вел следствие о декабристах, в своих «Автобиографических записках» говорит: «Некоторые злоумышленники показывали, что надежды их на успех основывали они на содействии членов Государственного Совета графа Мордвинова, Сперанского и Киселева, бывшего тогда начальником штаба 2-й армии, и сенатора Баранова. Изыскание об отношении этих лиц к злоумышленному обществу было произведено с такой тайною, что даже чиновники комитета не знали; я сам собственноручно писал производство и хранил у себя отдельно, не вводя в общее дело. По точнейшем изыскании обнаружилось, что надежда эта была только выдуманною и болтовнёю для увлечения легковерных. Не думаю, чтобы об этом было известно подвергнувшимся без ведома их следствию; по крайней мере, когда я, исправляя должность статс-секретаря Государственного Совета, сблизился весьма хорошо с графом Мордвиновым и пользовался его благосклонностью, а быв председателем комитета для переделки Свода военных постановлений, часто и откровенно беседовал с графом Сперанским, они ничего мне не говорили и ничего не спрашивали о сделанном против их извете... Может быть, мятежники льстили себя надеждою на их содействие, увлекаясь свободным и резким изложением их мнений»{134}.

То же самое в тех же почти выражениях говорит и секретное приложение к докладу Следственной комиссии{135}. Ни в том, ни в другом документе не указано, каким именно образом велось и пришло к своему выводу это таинственное следствие.

Преемственная связь между воззрениями декабристов (по крайней мере, Северного общества) и идеями Сперанского (его первого блестящего периода) достаточно очевидна. Разумеется, конституция Никиты Муравьева шла дальше давних конституционных проектов государственного секретаря. Между ними лежали самые бурные годы европейской истории и крушение империи Наполеона. Но, с точки зрения Николая Павловича и его приближенных, разница была невелика: декабристы были духовные дети Сперанского. Идейной связи, однако, недостаточно. Следствие упорно ищет соучастия.

Что же, собственно, показывали «некоторые злоумышленники» по вопросу о содействии, якобы оказанном им Сперанским? Надо признать, их показания (поскольку они нам известны) не давали материала для привлечения к ответственности знаменитого государственного деятеля. С некоторой определенностью высказывался Завалишин. По его словам, в самый день 14 декабря утром Корнилович предложил Сперанскому войти в состав Временного правительства. На это Сперанский будто бы ответил:

— С ума вы сошли? Разве делают такие предложения преждевременно? Одержите сначала верх, тогда все будут на вашей стороне.

Однако склад ума Сперанского, нисколько не циничный, делает такой ответ с его стороны маловероятным.

Довольно определенное свидетельство о роли, сыгранной Сперанским, оставил нам и барон Штейнгель. В том, что Сперанский намечался декабристами в состав Временного правительства, вообще сомневаться не приходится. Князь Сергей Трубецкой в письме своем к Бенкендорфу (от 26 декабря 1825 года) говорит следующее: «На бывший мне вопрос, в ком я и несчастные товарищи бедственных подвигов моих надеялись снискать помощь из особ, занимающих высшие в Правительстве места, я ответил истину, что мы не имели никаких поводов ни на кого из таких особ надеяться... Но Вашему Высокопревосходительству я обязан сказать по истине, на кого я хотя и без всяких причин метил в записке, находящейся при делах комитета; я обязан вам сказать, что я метил на Михаила Михайловича Сперанского и Александра Семеновича Мордвинова, единственно потому, что первого почитал не врагом новостей, как он многие вводил, будучи Государственным секретарем, а на второго, потому что он из известнейших особ в Государстве. О первом я старался узнать от правителя его Канцелярии Батенкова и получил только в ответ: «Нет, Батюшка, у нашего старика не выведаешь, что он думает»{136}.

С этим совпадает и показание Рылеева: «На что сей последний (Трубецкой) возразил, что во Временное Правление надобны люди уже известные всей России, и предложил к тому Мордвинова и Сперанского. На что все согласились. Я также был с ним согласен, и с самого того времени по 14 декабря мысль сия в Северном Обществе оставалась неизменною»{137}.

Здесь разногласий у декабристов нет. Но следствие, разумеется, интересуется другим вопросом. Ему необходимо выяснить, знал ли Сперанский о том, что его намечают во Временное правительство. Комиссия спрашивает упорно — показания теряют определенность. Князь Евгений Оболенский говорит положительно: «Никто из них о намерении нашем им (Мордвинову и Сперанскому) не говорил, и они о существовании Общества совершенно не знали»{138}.

Однако Каховский показывает не совсем так. Ему ставится вопрос: «Вы говорили Сутгофу, что подполковник Батенков связывает общество с господином Сперанским и что общество имеет сношения с сим последним через первого. На чем основываются сии слова ваши?» Каховский отвечает: «Сутгофу, как члену общества, более еще как моему другу я мог передавать мои и подозрения; но не имея ясных доказательств, я считал бессовестным в дело столь пагубное вмешивать генерала Ермолова и господина Сперанского. От Рылеева я слышал, что генерал Ермолов знает о существовании Общества; Рылеев же говорил мне, что будто бы господин Сперанский принимает участие в обществе; но Рылеев очень часто себе противоречил, и потому я не даю много веры словам его: он один раз сказал мне, что господин Сперанский «наш». На другой же день говорит: «Он будет наш, мы на него действуем через Батенкова»{139}.

Так показывает Каховский. Рылеев отрицает: «Никогда не говорил я ни Каховскому, ни кому другому, что у нас есть люди и в Сенате, и в Государственном Совете, и не называл ни Ермолова, ни Сперанского. Не говорил также, что будто мы действуем на Сперанского через Батенкова»{140}. Между Рылеевым и Каховским устраивается очная ставка. Каждый остается при своем показании.

Вот, собственно, и все. Кто прав, неизвестно. Трудно допустить, что Батенков, человек несдержанный и неврастенический по природе, в разговорах со Сперанским ни разу даже намеком не коснулся заговора. Как бы то ни было, следствие делает вывод: надежда на участие Сперанского «была только выдуманною и болтовнёю для увлечения легковерных». Спорить с выводом не приходится. Однако слова Боровкова «по точнейшем изыскании обнаружилось» вызывают и некоторое недоумение: это ли «точнейшее изыскание»? Боровков, который, собственно, руководил всем следственным делом, был человек неглупый и прекрасно понимал, что декабристы могли не губить Сперанского даже в том случае, если он принимал участие в их деле.

Так или иначе, невиновность бывшего государственного секретаря как будто выясняется в самом начале следствия. Письмо князя Трубецкого Бенкендорфу написано 26 декабря 1825 года. Князь Оболенский свое категорическое заявление: «они о существовании общества совершенно не знали» — делает двумя днями позднее, 28 декабря. Казалось бы, сразу твердо устанавливается, что все было «болтовнёю для увлечения легковерных». Но вот что рассказывает — уже не на следствии, а в своих воспоминаниях — князь Трубецкой{141}:

«28 числа марта, после обеда, отворяют дверь моего номера{142} и входит генерал-адъютант Бенкендорф, высылает офицера и после незначащих замечаний о сырости моего жилища садится на стул и просит меня сесть. Я сел на кровать.

Он. Я пришел к вам от имени Его Величества. Вы должны представить себе, что говорите с самим Императором. В этом случае я только необходимый посредник. Очень естественно, что Император сам не может прийти сюда; вас позвать к себе для него было бы неприлично; следовательно, между вами и им необходим посредник. Разговор наш останется тайной для всего света, как будто бы он происходил между вами и самим Государем. Его Величество очень снисходителен к вам и ожидает от вас доказательства вашей благодарности.

Я. Генерал, я очень благодарен Его Величеству за его снисходительность, и вот доказательство ее.

Он. Да что это!.. Дело не в том, — помните, что вы находитесь между жизнью и смертью.

Я. Я знаю, что нахожусь ближе к последней.

Он. Хорошо! Вы не знаете, что Государь делает для вас. Можно быть добрым, можно быть милосердным, но всему есть границы. Закон предоставляет Императору неограниченную власть, однако есть вещи, которых ему не следовало бы делать, и я осмеливаюсь сказать, что он превышает свое право, милуя вас. Но нужно, чтобы и с своей стороны вы ему доказали свою благодарность. Опять повторяю вам, что все сообщенное вами будет известно одному только Государю; я только посредник, через которого ваши слова передадутся ему.

Я. Я уже сказал вам, что очень благодарен Государю за позволение переписываться с моей женой. Мне бы очень хотелось знать, каким образом я могу показать свою признательность.

Он. Государь хочет знать, в чем состояли ваши сношения со Сперанским.

Я. У меня не было с ним особенных сношений.

Он. Позвольте, я должен вам сказать от имени Его Величества, что все сообщенное вами о Сперанском останется тайной между им и вами. Ваше показание не повредит Сперанскому, он выше этого. Он необходим, но Государь хочет только знать, до какой степени он может доверять Сперанскому.

Я. Генерал, я ничего не могу вам сообщить особенного о моих отношениях к Сперанскому, кроме обыкновенных светских отношений.

Он. Но вы рассказывали кому-то о вашем разговоре с Сперанским. Вы даже советовались с ним о будущей конституции России.

Я. Это несправедливо, генерал, Его Величество ввели в заблуждение.

Он. Я опять должен вам напомнить, что вам нечего бояться за Сперанского. Сам Государь уверяет вас в этом, а вы обязаны ему большою благодарностью, вы не можете себе представить, что он делает для вас. Опять говорю вам, что он преступает относительно вас все божеские и человеческие законы. Государь хочет, чтобы вы вашей откровенностью доказали ему свою признательность.

Я. Мне бы очень хотелось доказать мою признательность всем, что только находится в моей власти; но не могу же я клеветать на кого бы то ни было; не могу же я говорить то, чего никогда не случалось. Государь не может надеяться, чтобы я выдумал разговор, которого вовсе не происходило. Да если бы я и был достаточно слаб для этого, надо еще доказать, что я имел этот разговор.

Он. Да вы рассказали кому-то о нем.

Я. Нет, генерал, я не мог рассказывать разговор, которого не было.

Он. Государь знает, что вы рассказали его одному лицу, и он узнал о нем именно от этого лица.

Я. Могу вас уверить, генерал, что это лицо солгало Государю.

Он. Берегитесь, князь Трубецкой, вы знаете, что вы находитесь между жизнью и смертью.

Я. Знаю, но не могу же я сказать ложь, и я должен повторить вам, что лицо, имевшее дерзость сообщить Государю о каком-то разговоре моем со Сперанским, солгало, и я докажу это на очной ставке. Пусть Государь сведет меня с этим лицом, и я докажу, что оно солгало.

Он. Это невозможно, вам нельзя дать очную ставку с этим лицом.

Я. Назовите мне его, и я докажу, что оно солгало.

Он. Я не могу никого называть, вспомните сами.

Я. Совершенно невозможно, генерал, вспомнить о разговоре, которого никогда не было».

Об этом допросе декабристского диктатора генерал-адъютантом Бенкендорфом официальное следствие не говорит ни слова. Разговор происходил с глазу на глаз, без всяких протоколов. Разумеется, такие допросы и входили в то секретнейшее следствие, о котором рассказывает Боровков. Сцена, описанная Трубецким, во многих отношениях поразительна. Ни о Мордвинове, ни о Ермолове, ни о Баранове больше нет речи. Трубецкого спрашивают только о Сперанском и всячески подчеркивают огромное значение допроса. Спрашивает как бы сам царь: «Вы должны считать, что говорите с самим императором», — и как спрашивает: «Берегитесь, князь Трубецкой, вы знаете, что вы находитесь между жизнью и смертью!» Все это происходит 28 марта — через три месяца после письма Трубецкого! Очевидно, официальному следствию в этом вопросе император не придает никакой веры.

Следственная комиссия вопроса по-настоящему не разрешила. Не разрешила его и история. Многое здесь остается неясным. Через тридцать лет после декабрьского дела, в 1854 году, престарелый Батенков (бывший ближайшим человеком к Сперанскому), отвечая на вопросы профессора Пахмана, писал ему: «Биография Сперанского соединяется со множеством других биографий... Об иных вовсе говорить нельзя, а есть и такого много, что правда не может быть обнаружена.

Результат следствия оказался совершенно неожиданный, можно сказать, даже неслыханный. Комиссия заканчивает свои работы, учреждается Верховный уголовный суд. И в состав его назначается член Государственного Совета М.М.Сперанский! Он должен судить людей, которых долго, настойчиво, упорно допрашивали, не был ли новый судья соучастником преступления.

Поступок царя довольно понятен: назначение Сперанского в суд над декабристами было, с одной стороны, актом мести{145}, с другой — диктовалось простым политическим расчетом. Оно морально губило Сперанского. Судья декабристов уже не мог быть опасен в качестве вождя либерального движения. Кроме того, в Европе знали бывшего государственного секретаря: его имя было гарантией культурного правосудия.


II


О ходе работ в суде над декабристами нам известно мало, о ролях в нем отдельных судей — еще меньше.

Разумеется, по умственным свойствам и подготовке, благодаря своему необыкновенному красноречию, познаниям, способности к логическому и юридическому анализу, Сперанский в составе суда должен был занять место совершенно исключительное. Так оно действительно и было. Сперанский стал душою Верховного уголовного суда.

Как известно, суд над декабристами был своеобразный. Защита была признана излишней, подсудимых не допрашивали, появлением в суд не беспокоили. Особой комиссии было только предложено опросить подсудимых, верно ли изложены показания, данные ими на следствии. Суду в полном составе, собственно, было нечего делать. Вся работа досталась двум комиссиям, выделенным из состава суда. Одна из них делила подсудимых по разрядам — кого четвертовать, кого повесить, кого сослать в каторжные работы. Другая составила доклад о карах.

Сперанский, единственный из всего довольно многочисленного состава суда, вошел в обе комиссии. Это само по себе свидетельствует о том, какую роль он играл в Верховном уголовном суде. Для составления доклада царю были избраны Сперанский, сенатор Казадаев и генерал-адъютант Бороздин. При таком составе комиссии нетрудно догадаться, кто писал всеподданнейший доклад. Вероятно, Бороздину и Казадаеву и в голову бы не пришло взять в руки перо в присутствии их знаменитого товарища.

Доклад суда известен. Он принадлежит Сперанскому. Этот доклад мастерски составлен, в роде лучших записок Сперанского, и написан тем прекрасным языком, которым он один в ту пору писал в России{146}.

О содержании же документа лучше, пожалуй, не распространяться — из уважения к памяти очень большого человека. Достаточно сказать, что в нем есть такая фраза: «Хотя милосердию, от самодержащей власти исходящему, закон не может положить никаких пределов; но Верховный уголовный суд приемлет дерзновение представить, что есть степени преступления, столь высокие и с общею безопасностью государства столь смежные, что самому милосердию они, кажется, должны быть недоступны».

12 июля (накануне казни) все члены Верховного суда из Сената в каретах отправились в комендантский дом Петропавловской крепости — объявить приговор осужденным. Заседание началось около часу. «В ближайшей комнате, — говорит генерал Шильдер, — находился протоиерей Мысловский, лекарь и два цирюльника с приготовлениями для кровопускания. Их человеколюбивая помощь, однако, ни для кого не потребовалась. По свидетельству очевидца, весьма немногие осужденные выказали некоторое смущение, выслушивая приговор суда».

Во время этой шекспировской сцены М.М.Сперанский мог увидеть людей, осужденных им на смерть за революцию, которую они устроили для того, чтобы посадить его в правители государства. Сперанский хорошо знал многих деятелей декабрьского восстания. Один из них (Батенков) был его ближайшим другом. Вдобавок из 121 осужденного двадцать четыре, в том числе трое приговоренных к четвертованию (Пестель, Рылеев и С.Муравьев-Апостол), были братья: Сперанский в 1810 году вступил в масонский орден.

Участие в Верховном уголовном суде над декабристами недешево далось Сперанскому. Его биограф, барон Корф, тщательно обходя эту страницу жизни своего героя, уделяя ей тридцать строк в книге в семьсот страниц, говорит глухо: «Все эти занятия, по самому характеру своему, чрезвычайно тягостно подействовали на дух Сперанского. Положение его было тем ужаснее, что некоторые из несчастных, подпавших обвинению и потом осуждению, были лич но ему знакомы и вхожи к нему в дом, а один жил у него и пользовался особой его приязнью и доверенностью. Дочь{147} пишет в своих записках, что в это мучительное время она нередко видела отца в терзаниях и со слезами на глазах и что он даже покушался совсем оставить службу...»{148}


III


Что руководило Сперанским? Страх? Да, должно быть, он испугался. Мне представляются совершенно неправдоподобными слова Боровкова, будто Сперанскому ничего не было известно о следствии, которое над ним велось. Слишком много людей знали об этом следствии, для того чтобы Сперанский, при его громадных связях, мог о нем не знать. Исследователи и допрашиваемые были добрые знакомые или, по крайней мере, люди одного с ним круга. Сперанский не мог не знать, какая угроза над ним повисла. Это было похуже, чем подозрения, за тринадцать лет до того повлекшие для него катастрофу.

Надо себе представить психологическую атмосферу тех дней. Говорят об общем сочувствии русского общества декабристам. Я тщетно ищу наглядных доказательств этого общего сочувствия. О простом народе мы имеем недавно опубликованное свидетельство секретного агента Висковатого: «Начали бар вешать и ссылать на каторгу, жаль, что всех не перевесили, да хоть бы одного кнутом отодрали и с нами поравняли; да долго ль, коротко ли, им не миновать етого»{149}. Часть высшего общества, по словам агента, шепотом говорила (о казни): «Какой ужас!» Но преувеличивать «взрыв негодования» отнюдь не следует.

Декабрьское дело — «трагедия одиночества». Мы знаем, как отнеслись к расправе с его участниками лучшие люди России. Пушкин держался благороднее всех, но и он написал «В надежде славы и добра». Жуковский не постыдился назвать декабристов «сволочью», хоть по доброте своей втихомолку ходатайствовал о некоторых из них. Тютчев тоже не поцеремонился в выражениях: «Народ, чуждаясь вероломства, поносит ваши имена...» — говорит его стихотворение, впрочем, двусмысленное и противоречивое. Чего было ждать от людей обыкновенных? Произошло то, что во всех странах и во все века происходило после подавления неудачных революций. «Здесь одно рвение, чтобы помогать мне в этом ужасном деле. Отцы приводят своих сыновей, все желают примерных наказаний», — писал Николай I своему брату 23 декабря 1825 года. Графиня Браницкая пожертвовала двести пудов железа на кандалы для участников южного восстания. Член Верховного уголовного суда сенатор Лавров требовал четвертования шестидесяти трех человек.

Сперанский испугался — и имел для этого основания. Однако дело было не только в испуге. Отказаться от участия в Верховном суде значило подтвердить подозрения — это действительно было страшно. Но от места в комиссиях, от составления доклада Сперанский, конечно, мог уклониться без шума. Всякий знает, что в комиссии выбирают только тех, кто в них желает быть избранными. М.М.Сперанский принял избрание, он, вероятно, вызвал его своим поведением на заседаниях общего состава суда, он взялся писать доклад — этого одним страхом не объяснишь. Сперанскому, очевидно, было нужно сыграть первую роль в деле. О его мотивах мы можем догадываться, и здесь психологическая драма очень выдающегося человека сливается с огромной политической проблемой, тесно связанной со всей русской историей последнего столетия.


IV


Пятнадцати лет от роду Сперанский аккуратно записывал, в какой день «окончилась бочка первая полпива, девять недель продолжавшаяся», и в какой день шел «пресильный дождь», и когда «праздновали день рождения о. игумена», и когда «получен указ о выздоровлении Их Высочеств» после привития им натуральной оспы{150}. Есть в его детском дневнике латинские цитаты, философские размышления. Но регистрация бочек полпива, кадочек огурцов и пресильных ветров преобладает. Во времена Сперанского статистика не успела создаться, иначе она, наверное, стала бы его любимой наукой. В последние годы жизни, заваленный работой, среди бесчисленных заседаний, он вел дневник приблизительно такого же характера и столь же аккуратно записывал каждый день, у кого и с кем обедал. Сперанский сам составлял свой камер-фурьерский журнал. Он родился и умер бюрократом.

Но бюрократ он был гениальный. Он был государственный деятель с удивительным практическим размахом, с огромным умом, с энергией поистине необыкновенной. По политическим дарованиям Сперанский головой выше всех своих современников, не исключая декабристов и Карамзина, который не слишком умно вышучивал смелые, на полвека вперед брошенные реформы государственного секретаря.

Вдобавок был он добрым, благожелательным и порядочным человеком — пожалуй, даже непостижимо порядочным для своей чудесной карьеры. Роль в суде над декабристами чуть ли не единственное пятно на Сперанском, — много ли стоявших у власти политических деятелей имеет моральный баланс лучше? Обвиняли его в корыстолюбии! Он ворочал миллионами, утроил русский бюджет, но, лишившись в 1812 году жалованья, голодал почти в буквальном смысле слова. При своей скромной жизни он оставил наследникам не очень большое имение и шестьсот тысяч долгу. Врагов Сперанский имел множество, и были среди них умные люди: Державин, Розенкампф, Армфельд, Ростопчин. Тем более удивительно то, что они для его очернения ничего путного не могли придумать. Обвинения, которые возводились против государственного секретаря, почти всегда бессмысленны. «Сперанский совсем был предан жидам», — пишет Державин. Балашов и Армфельд выдумали измену, сношения с Наполеоном. Ненавидели его в особенности за презрение к людям, которое он тщательно и безуспешно скрывал. «Его душа и его гордость не совсем обычного рода, подобный характер не питается вещами, которые могут удовлетворить обычных людей. Он умеет укрощать свои мелкие страсти, поскольку он предается самой буйной из них: гордыне и презрению», — говорит о нем известная записка 1812 года.

Сперанский действительно был чрезвычайно горд и честолюбив. В его бумагах осталась папка с надписью: «Материалы для биографии». На эту папку он имел неоспоримое право. Но гордость у него была своеобразная и уживалась порой с забвением собственного достоинства. В ссылке, в Перми, бывший правитель России сделал первый визит городским властям; никто не отдал ему посещения, он отправился с визитом вторично (пермский архиерей потом говорил губернатору: «Насильно ко мне приехал и насильно остался обедать»). В Сперанском был Ришелье и был Молчалин. Как преобразователь России, он принадлежал истории и гордился своим историческим именем. За несколько недель до своей кончины, подписывая бумагу, он сказал Репинскому (который посоветовал ему добавить к фамилии инициал имени): «граф Сперанский — один на свете». Но из ссылки нужному человеку, Аракчееву, он писал подходящим, аракчеевским же, языком: «У вас милость и истина сретостася, правда и мир облобызастася... В сей святой обители все мысли идут от сердца чистого, от побуждений благородных». Речь шла о селе Грузине — обители Настасьи Mинкиной.

Ненависть к себе аристократии он объяснял своим плебейским происхождением и на старости лет презрительно говорил Боровкову, что общество поддержало бы его, если бы только он согласился жениться на какой-нибудь Строгановой или Голицыной. На самом деле Сперанский отнюдь не относился так пренебрежительно к связям с аристократией; свою дочь, влюбленную в незнатного человека, он против ее воли заставил выйти замуж за племянника графа Кочубея. «Великий ипокрит», — сказал о нем Канкрин, хорошо его знавший. Сперанский не был лицемером, но в нравственном отношении он был сложной смесью, как, впрочем, и в умственной области: подлинный человек XVIII века, с безграничной верой в разум, в «установления», в писаное право, он был одновременно туманным мистиком. «Я сам себя едва ли понимаю», — писал Сперанский в дневник мальчиком. Может быть, он так себя до конца и не понял.

Роль его в последние годы александровского царствования была неопределенная и странная. Современник (Л.Голенищев-Кутузов) рассказывает, что возвращение на службу бывшего государственного секретаря после ссылки подействовало на умы так, как весть о бегстве Наполеона с острова Эльба. Сперанский сам был почти уверен, что Александр вернет ему милость и прежнюю власть. Но в этом он ошибся. Непонятный, запутанный роман царя с семинаристом остался без эпилога и разъяснения. Время шло. В правительство Сперанского не звали. Он то надеялся, то терял надежду. Вполне возможно, что в 1825 году бывший царский любимец стал немного надеяться и на другое. «Дней Александровых прекрасное начало» не возвращалось. Сперанский не мог ведь все-таки забыть, что первой датой «прекрасного начала» было 11 марта 1801 года.


V


Выбор между властью и оппозицией, между восстанием и приспособлением — не новая морально-политическая проблема. Но, быть может, никогда проблема эта не вставала в таком чистом виде, как здесь, на распутье новой русской истории. Впервые после династических распрей, после дворцовых переворотов произошла в России идейная политическая революция. Сделали ее бескорыстные люди.

Но одновременно перед той же проблемой стал большой государственный человек, один из самых замечательных в русской истории. Неясность, мы видели, окружает дела и мысли М.М.Сперанского в период, предшествовавший 14 декабря. Его любимая поговорка была: «Кто метет избу снизу?» Избу было трудно мести и снизу, и сверху.

Игру сыграли другие, и сыграли ее неудачно. Началось николаевское царствование. Никто не мог точно знать, каково оно будет. В новом действии нужно было выбрать роль.

Сперанский сделал выбор — и также положил начало большой традиции, последним представителем которой был в России граф Витте, во многом его напоминающий.

«Скудной крови» не хватило, чтобы растопить «вечный полюс». Настроения Сперанского, вероятно, были родственны тютчевским.

Вероятно, он тешил себя надеждой, что, доказав свою благонадежность, станет министром, советчиком нового царя. Но при той атмосфере подозрений, в которой для Сперанского начиналось новое царствование, цель могла быть достигнута лишь тяжелой ценой.

Доклад должен был вернуть Сперанскому власть. В его дальнейшей творческой работе и должна была найти оправдание кровь декабристов.

Надежды не сбылись. Этому монархисту не везло с царями. Они не любили его и боялись. Надо, впрочем, сказать и то, что вся карьера Сперанского была бы, вероятно, немыслимой в других монархических странах того времени. В Англии начала XIX столетия с государственным деятелем едва ли могла бы случиться катастрофа, постигшая в 1812 году Сперанского. Но в Англии начала XIX столетия человек, подобный ему, вообще не мог прийти к власти: вся история старой Великобритании есть история великобританской аристократии.

Как бы то ни было, роль Сперанского в царствование Николая Павловича оказалась второстепенной, если не третьестепенной. Правда, он и на такой роли сумел создать Свод законов.

Сперанский после разгрома декабристов мог навсегда выйти из политической жизни. В папке «Материалов для биографии» не было бы Свода законов, но не было бы и доклада о декабристах.

Личный вопрос биографической ценности может решаться по-разному. Нужно, конечно, и здесь принять во внимание эпоху: стоит только вспомнить, что проделывали —уж без всяких идейных соображений — знаменитые современники Сперанского: Талейраны, Бареры, Фуше!.. Этот человек и со своими тяжкими ошибками, конечно, был и будет гордостью России.

Французская карьера Дантеса


Смерть Жоржа Дантеса не вызвала в Париже большой сенсации. В «Журналь де Деба» (4 ноября 1895 года) в общем некрологическом списке за день он назван на четвертом месте в следующих выражениях: «Нам сообщают о кончине... барона д'Антеса-Геккерена, бывшего сенатора Второй империи, угасшего в своем замке Сульц (Эльзас) после долгой и мучительной болезни. Ему было восемьдесят четыре года». Больше ни слова. В «Фигаро» (5 ноября) и особенно в «Тан» (5 ноября) появились более подробные некрологи. В них сообщалось, что скончавшийся барон шестьдесят лет тому назад убил на дуэли знаменитого русского поэта Пушкина.

В один день со смертью Дантеса образовался новый кабинет буржуа, умерла эксцентричная англо-французская дама, о которой много и часто говорила светская хроника газет: ее смерть, видимо, отвлекла внимание парижского общества от кончины Дантеса. К тому же он покинул Париж лет за десять до того, жил далеко, в Эльзасе — его понемногу забыли. К моему удивлению, даже столь осведомленная газета, как «Тан», напомнив в некрологе обстоятельства убийства Пушкина, почти ничего не сказала о роли, сыгранной Дантесом во французской истории.

Биографические сведения о позднейшей карьере Дантеса, в сущности, до сих пор почти исчерпываются краткой «официальной» статьей его родственника Метмана, помещенной в известном труде Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина». В свое время, работая над «Десятой симфонией», в которой выведен Дантес, я старался собрать материалы о нем — и нашел немного. Политическая роль Дантеса была довольно заметна в 1848—1852 годах. В пору Второй республики убийца Пушкина был в Париже видным и модным человеком.

Роковая для русской литературы дуэль не слишком повредила светской и общественной репутации Дантеса. Гораздо позднее Тургенев, в числе немногих совершенных им в жизни «подлостей», считал и то, что, встретившись в обществе с Дантесом, подал ему руку. В конце XIX столетия голландский посланник в Копенгагене Теккереи ван Келль (из другой ветви этого рода) отказался от предложенного ему поста посланника в Петербурге, сославшись на то, что человеку, носящему его фамилию, неудобно представлять Голландию в России. Но когда-то отношение к делу было у многих совершенно иное. В книге Щеголева есть интереснейшие материалы об отношении к дуэли 27 января некоторых русских людей. Чего же можно было ждать от иностранцев? Будем справедливы: если бы Дантес после ужасного письма Пушкина не послал ему вызова, его немедленно выгнали бы из кавалергардского полка и он был бы опозоренным человеком. Отправляясь на поединок, он мог не без основания думать, что Пушкин рассчитывает его убить. Через полстолетия после дуэли известный пушкинист-коллекционер А.Ф.Онегин, посетив Дантеса, спросил его: «Но как же у вас поднялась рука на такого человека?!» Дантес ответил не то с недоумением, не то с негодованием: «Как? А я? Я стал сенатором!» Этот рассказ я слышал от самого А.Ф.Онегина. В словах убийцы Пушкина был, конечно, и оттенок мрачной нелепости. Но, по существу, что можно было ему возразить? Дантес 27 января 1837 года защищал свою жизнь.

Высланный из России, он, по причинам мне неизвестным, лет десять оставался в тени. Мартынов, убивший на дуэли Лермонтова, потом в течение нескольких лет выдерживал в Киеве суровую епитимию. О Дантесе это и предположить невозможно. Как бы то ни было, он начинает заниматься большой политикой лишь после февральской революции и 28 апреля 1848 года избирается в Национальное собрание. К тому времени, за одиннадцать лет, прошедшие с 1837 года, имя его было в Париже основательно забыто. Сообщая о его избрании, «Журналь де Деба» (30 апреля 1848 года) называет его Hecherem, a «Ла Пресс» (5 мая 1848 года) Heckren. По округу Верхний Рейн-Кольмар прошло 12 депутатов. Из них Heckren, землевладелец, получил наименьшее число голосов — 27 504; за первого в списке Штруха голосовало 88 572 избирателя.

В Петербурге он, по-видимому, подчеркивал свои крайние легитимистские убеждения: в 1830 году с оружием в руках защищал права Карла X, герцогини Беррийской. Пушкин пишет в дневнике: «Барон Дантес и маркиз де Пина, два шуана, будут приняты в гвардию офицерами». Никаким шуаном Дантес не был, да и едва ли мог быть в восемнадцать лет. В Национальном же собрании 1848 года шуанам и вообще делать было нечего. Во всяком случае, в начале февральской революции он примыкает к Адольфу Тьеру, который уж к чему другому, а к шуанству ни малейшего отношения никогда не имел.

Шансы Тьера в 1848 году расценивались довольно высоко. Легко понять, почему Дантес искал с ним сближения. Гораздо менее понятно, зачем нужен был Тьеру Дантес. Казалось бы, этот полуфранцуз-полунемец, усыновленный голландским дипломатом, бывший русский кавалергард, ставший членом республиканского Национального собрания, должен был бы внушать инстинктивную антипатию и недоверие такому человеку, как Тьер. Однако Дантес очень скоро становится постоянным посетителем его дома. Об этом свидетельствует дневник «Эгерии Тьера», госпожи Дон.

С некоторым правом можно утверждать, что в сближении с Дантесом бывшего главы французского правительства сыграла известную роль именно дуэль, стоившая жизни Пушкину. Она создала Дантесу репутацию бретера, в политике в те времена небесполезную. 27 января 1849 года у Тьера происходит столкновение с Улиссом Трела, министром и редактором газеты «Насиональ». Секунданты Трела: бывший министр Рекюр и будущий президент республики Греви — все люди очень видные. Секунданты Тьера: маршал Бюжо и отнюдь не видный в политике Жорж Дантес. Добавлю, что маршал Бюжо в свое время, в 1834 году, тоже убил на дуэли своего противника (депутата Дюлонга). Госпожа Дон с особым удовольствием отмечает в своем дневнике, что оба секунданта ее друга «отъявленные дуэлянты...» Это прямой намек на убийство Пушкина.

Дуэль с Трела не состоялась. Через некоторое время, в октябре 1848 года, в Собрании начались очень бурные и очень драматические прения о французской военной экспедиции в Рим. Чтобы дать о них некоторое понятие, привожу отрывок из газетного отчета («Ла Пресс», 20 октября 1848 года):

Виктор Гюго: Итак, господа, папа отдает Рим светским властям!.. Обожаемый всеми человек прибегает к жестокости! Требуете ли вы оправдания святого отца? (Сенсация.)

Голос справа: Нет! (Движение в зале.)

Виктор Гюго: Нет? Так под сенью трехцветного знамени будут маячить виселицы?! (Дрожь на всех скамьях.)

Во время этих прений Дантес неоднократно прерывает ораторов весьма резкими восклицаниями с места. После одного из его замечаний, направленного против Жюля Фавра, газетный отчет тоже отмечает, если не «дрожь на всех скамьях», то «сенсацию». С ним уже считаются. 18 октября левый депутат Матье заявляет, что Тьер (в ту пору заигрывавший с принцем-президентом, будущим Наполеоном III) в свое время говорил: «Избрание Бонапарта президентом было бы позором для Франции». «Я этого не говорил!» — восклицает с места Тьер. «Я сам это от вас слышал!» — тоже с места кричит депутат Биксио. Тьер тут же на заседании посылает к Биксио секундантов: один из них — Пискатори, имевший в те времена репутацию очень воинственного человека, другой — Дантес. Госпожа Дон опять с видимым удовлетворением заносит в дневник: «Теккереи — очень решительный человек. Пискатори тоже не любит мирно улаживать дела...» Ясно, что Тьер подбирал секундантов по признаку их дуэльного стажа. На этом создается карьера Дантеса.

Поединок Тьера с Биксио состоялся в условиях довольно необычных. Тьер заявил, что не хочет волновать свою семью: требует, чтобы дуэль произошла тотчас. Они тут же, прямо с заседания, к ужасу Собрания, отправляются с пистолетами в Булонский лес. Противники обмениваются выстрелами с двадцати шагов. Никто не ранен. Происходит примирение. Биксио и Тьер возвращаются в Собрание, где, естественно, «волнение достигло апогея». Быть может — даже наверное, — стоя на поляне в Булонском лесу, Жорж Дантес в тот день вспоминал другой вечер, другую поляну, другой, более трагический, поединок... Он тоже происходил в пятом часу. Тогда тоже противников поставили в двадцати шагах друг от друга...

Вышло, однако, так, что с Тьером он связался неудачно: поставил не на ту лошадь. К концу 1851 года становится более или менее ясным, что борьба Законодательного собрания с принцем-президентом должна кончиться победой принца. Кухня переворота 2 декабря достаточно известна. В ту пору разные лица или, точнее, разные команды, «экипы», предлагали свои услуги будущему Наполеону III. У него была своя экипа, и притом вполне надежная: Морни, Сент-Арно, Персиньи. Дантес опять не рассчитал и примкнул к другой группе. По-видимому, он связался с Фаллу, который пользовался тогда скорее анекдотической известностью: в бытность свою министром народного просвещения отправил в Африку какого-то араба с научной целью: разыскать в пустыне людей с хвостами. Эту ученую экспедицию ему не забывали долго. Но и вообще выбор Фаллу как будто не свидетельствует о большой дальновидности Дантеса. 1 декабря убийца Пушкина явился в 6 часов вечера во дворец и предложил принцу-президенту свои услуги: его друг Фаллу считает переворот делом возможным и готов принять участие. Наполеон III, уже назначивший переворот на ближайшую ночь, был чрезвычайно любезен: пригласил Дантеса к обеду, сказал, что очень, очень рад и обдумает предложение их группы. Дантес, вероятно, был в восторге. Но радость его должна была ослабеть, когда он на следующее утро узнал, что ночью переворот произвели другие. Один из других не без юмора рассказывает, что одураченный Теккереи был в ярости.

Кажется, Наполеон III не очень высоко ценил Дантеса, но не прочь был при случае его использовать. Предполагалось, что у бывшего кавалергарда есть большие русские связи. Его и послали с миссией к находившемуся за границей императору Николаю I (с которым Наполеон хотел установить более добрые отношения). После пятнадцати лет Дантес снова встретился с царем. Они долго беседовали, — должно быть, начало беседы было странное и затрудненное. Царь был очень любезен и полушутливо называлсвоего бывшего офицера «Господин посол»... Со всем тем миссия не очень удалась — опять неудача.

Дантес тем не менее получил звание сенатора. Мериме, слышавший его в сенате 28 февраля 1861 года, писал Паницци, что убийца Пушкина — «атлетически сложенный человек, с немецким акцентом и вида хмурого... Это очень хитрый малый. Не знаю, приготовил ли он свою речь, но произнес он ее изумительно, с силой, которая произвела впечатление...» Хвалит Мериме и содержание речи. Дантес был прекрасный оратор. Кажется, выступал он довольно часто. Но в пору Второй империи его интересовали, главным образом, финансовые и промышленные дела. Он входил в правления разных банков, обществ страховых, транспортных, газового и т.д.

Его незначительная роль во французской истории в общем подтверждает то впечатление, которое остается от его страшного петербургского дела. Это был не злодей, но беззастенчивый, смелый, честолюбивый эгоист, не перед многим останавливавшийся в поисках выгоды и удовольствий. Свои дела он устраивал недурно. Однако удачником я его не назвал бы. Не говорю об исторической репутации — она, вероятно, мало его волновала. Но и в чисто практическом отношении ему в жизни не так уж везло. Он поехал в Россию, чтобы сделать там блестящую военную карьеру, — и выехал разжалованный, потеряв несколько лет, в обстоятельствах, всем известных. Во Франции он пытался сделать большую политическую карьеру, но люди, с которыми он связывался, уходили в небытие раньше, чем он рассчитывал. Это, конечно, нисколько не мешало убийце Пушкина быть в течение шестидесяти лет душой общества. Это был веселый человек. Именно Дантес мог бы сказать: «Мы ж утратим юность нашу — вместе с жизнью дорогой».


Бург императора Франца Иосифа


I


Талейран писал Наполеону вскоре после Аустерлица: «Ваше Величество, можете теперь и разрушить австрийскую монархию, и укрепить ее. Но если вы ее разрушите, то не в вашей власти будет снова собрать обломки и создать единое государство. Между тем существование этого государства необходимо, совершенно необходимо для спасения в будущем цивилизованных народов».

К той же мысли Талейран возвращался неоднократно. В сокращенной форме ее можно было бы выразить так: когда развалится Австрия, в мире начнется хаос. Не буду останавливаться на этом интересном, хоть спорном утверждении, столь основательно забытом в 1919 году. Настоящая статья моя в некотором роде некролог тысячелетнего государства, но некролог не политический. Символом Габсбургской державы был дворец Бург, вероятно, наиболее «историческое» здание в мире, — по мнению одних историков, Вена господствовала в Европе двести лет, по мнению других — триста.

Бург расположен в так называемом «внутреннем городе». Вена — одна из немногих столиц Европы, где политическим, деловым и светским центром осталась до конца наиболее старая часть города. Как и империя Габсбургов, Бург строился и перестраивался веками. Большая часть этого колоссального здания относится, правда, лишь к XVIII веку, но есть в нем и строения, воздвигнутые в XIV веке. Кажется, Дрегер первый доказал, что дворец был заложен около 1300 года. Точная дата имела для австрийских историков некоторое значение: прежде закладку Бурга относили к временам еще более отдаленным: Дрегер установил,

что надпись о «фундаторе» имеет в виду Альбрехта I; отсюда следует вывод, что начали постройку дворца именно Габсбурги, и это единственный в истории случай: в течение шести веков одно и то же здание строила одна и та же семья.

Дворец показывался посетителям, и я когда-то имел случай его осматривать. Не берусь судить о его архитектурной ценности. В нем за шесть столетий, естественно, смешались все стили. Бесчисленные залы ослепляли и утомляли великолепием — как в Версале, как в русских дворцах.


II


Прусский король Фридрих Вильгельм IV сам говорил, что, входя в Бург, «чувствует себя парвеню». Австрийские историки-монархисты неоднократно цитировали эти слова с одобрением: совершенную, мол, правду сказал человек. Габсбурги всегда считали прусских королей выскочками. Они, впрочем, относились свысока и к другим монархам. Французские короли двести лет вели борьбу за то, чтобы их послы считались равными по рангу послам императора. Очень нелегко согласились Габсбурги и на признание императорского титула за русскими царями, позднее — за Наполеоном: император в мире может быть только один (появление берлинских императоров Франц Иосиф принял почти как катастрофу).

В генеалогическом отношении Габсбургский дом и вообще не желал никого с собой сравнивать. Генеалогические исследования о нем бесчисленны и, как указывает в своем восьмитомном труде князь Лихновский{151}, очень между собой расходятся. Не так давно расисты сообщили, что Габсбурги — потомки семьи Пьерлеоне, и следовательно, евреи. Одна из распространенных габсбургских генеалогий действительно вела их род к этой полуеврейской семье, к которой принадлежал папа Анаклет II и которая, по второй своей линии, себя производила от Корнелиев Сципионов. Более принятой считалась чисто немецкая генеалогия Габсбургской семьи, с бесконечным рядом Гунтрамов, Радбодов, Канцелинов, Рудольфов, Альбрехтов. Достоверно выяснено их происхождение лишь до Альбрехта Богатого. Прозвища, кстати сказать, были едва ли не у половины древних Габсбургов, — и самые разные прозвища: тут «Мудрые» и «Безумные», «Гордые» и «Благочестивые», «Великодушные» и «Отцеубийцы», «Богатые» и «Пустые Карманы». История знаменитого рода полна всевозможных легенд; иные из них стоят талантливой поэмы, — и не одна поэма написана о Габсбургах.


III


Об императоре Франце Иосифе княгиня Радзивилл, долго жившая при его дворе, пишет{152}: «Он забывал порою данные им обещания, принятые им обязательства, долг своего высокого положения, но никогда не забывал он одного: того, что он Габсбург».

Все сказано о бесчисленных несчастьях, выпадавших на долю императора: расстрел брата, таинственная смерть сына, убийство жены и т.д. «Он должен был бы стать шекспировским героем», — говорит один из недавних его биографов. Шекспировским героем Франц Иосиф никогда не был. Это был человек неглупый и способный, в молодости — «человек бурных страстей», все в себе заглушивший ради Габсбургского дома. От жизни можно заслониться чем угодно. Он от нее заслонился — этикетом.

Об этикете Габсбургов существует целая литература. Я не имел ни терпения, ни охоты читать о нем книгу за книгой. Скажу лишь, что, по мнению компетентного ценителя, габсбургский двор был «самым великолепным и первым по совершенству организации в мире». С некоторым недоумением теперь просматриваешь, например, рассуждения о разнице между «придворным балом» («Hof ball») и «балом при дворе» («Ball bei Hofe») — это были вещи разные и происходили они в разных амфиладах.

Леопольд Вельфлинг (ушедший из императорской семьи эрцгерцог Леопольд Фердинанд) в своей книге «Габсбурги в своем кругу»{153} сообщает, что никогда ни один из родных императора не обращался к нему иначе, как со словами «Ваше Величество», притом с обязательным употреблением третьего лица множественного числа. На обедах эрцгерцоги сажались за стол не по старшинству возраста, а по старшинству линии рода: 20-летний эрцгерцог старшей, тосканской линии сидел выше, чем 70-летний фельдмаршал Альбрехт из второй линии; последнее место занимал эрцгерцог Райнер, старейший член семьи, но по линии самый младший. Еще строже были правила в отношении знати. Император, обладавший необыкновенной памятью, знал генеалогию всех австрийских аристократов и строго с ней считался — бывал он только у князей Лихтенштейнов и Ауэрспергов (по другим источникам, еще у Гаррахов).

Самым сложным был вопрос о рукопожатии. Франц Иосиф подавал руку из австрийцев лишь министрам и членам наиболее знатных семейств, записанных во вторую часть Готского альманаха. Фельдмаршал барон фон Маргутти, бывший при императоре шестнадцать лет генерал-адъютантом, говорит в своей книге, что за всю его жизнь Франц Иосиф ему подал руку только один раз, 9 мая 1915 года, по какому-то особому случаю{154}. Фельдмаршал вздохнул: это произошло в отсутствии свидетелей. Но на следующий день его горячо поздравил граф фон Наар. «С чем?» — «Как с чем! Император вчера подал тебе руку!» — «Откуда ты знаешь? При этом никого не было». — «Его Величество сам мне сообщил».

Если не ошибаюсь, ничего сходного не было в последние два столетия ни при каком другом европейском дворе. Из-за этого иногда выходили обиды, жалобы, чуть не драмы. На приемах император, обходя гостей, пожимал руку юношам, принадлежавшим к семьям из Готского альманаха, и лишь кивал головой старым сановникам из семей менее знатных: те из них, которые его не знали, порою усматривали в этом оскорбление или знак немилости, просили им объяснить и т.п. По словам очевидца, император оставался к этому «совершенно равнодушен»: в его габсбургский монастырь со своим уставом не ходят. (Не подавал он руки и кардиналам, но это объясняли иначе: кардиналу нельзя подавать руку, ему надо целовать перстень, а императору это не подобает.) Для министров он почему-то делал исключение (вероятно, с отвращением). Но вообще жизнь Франца Иосифа и его отношение к людям в значительной мере определялись генеалогическими данными. Должно быть, он никак не думал, что его преемником будет маляр{155}.

С дамами император был необычайно вежлив, тоже не совсем по-нынешнему. Он пропускал вперед даже 16-летних девочек, сам отворял перед дамами двери и за стол никогда не садился, пока не садилась последняя дама. Очевидец описывает две вспышки его гнева. В ложе Будапештской оперы его флигель-адъютант не сразу встал, когда в ложу вошла фрейлина. Другая, более бурная вспышка произошла оттого, что состоявший при нем офицер по недосмотру появился в его кабинете в мундире с оторвавшейся от рукава пуговицей. «Это неслыханно!» — гневно сказал император; «офицер побледнел как полотно».

Он был, несомненно, стильным человеком. Франц Иосиф дожил до 1916 года, но ни разу за всю жизнь не говорил по телефону; не признавал автомобилей и до конца своих дней пользовался лошадьми; отроду не входил в подъемную машину и, когда нужно было при осмотрах выставок, в восемьдесят лет поднимался по лестнице на четвертый этаж. Жил, как жили предки, — непонятно, почему он ездил по железной дороге?

В Вене под конец царствования его, когда-то ненавистного народу человека, обожали все: богатые и бедные, князья и рабочие, католики и евреи, реакционеры и (стыдливо) социалисты. Курьезно то, что на старости лет он имел репутацию демократа. Да и в самом деле, правил он вполне конституционно, хоть совершенно не верил в конституционный образ правления. Одному из своих советников незадолго перед смертью сказал: «Поверьте мне, этой империей править по конституции нельзя»... Советник изумился: «Но ведь Ваше Величество именно так и правит!»

Франц Иосиф только вздохнул и развел руками. Смысл был, очевидно, таков: «Вот вы и видите, как идут наши дела».

Впрочем, одинаково скептически он относился к управлению всех своих государственных людей: и более либеральных, и более консервативных. Не так давно были опубликованы краткие заметки, которые он делал для себя, назначая министров. Они весьма забавны: «Опять Векерле. Schon wieder!..» Или просто: «Ах, Боже мой!..» («Ach, Gott!..») Явно не заблуждался ни насчет своей империи, ни насчет ее правителей. Князь Бюлов рассказывает: один из придворных Франца Иосифа, желая его утешить, сказал ему, что Бисмарк по целым дням пьянствует. Император меланхолически ответил: «Ах, если б и мои министры тоже пили!» («Ach! Gott, wenn meine Minister doch auch Schnaps trinken wollten»{156}). «Ach, Gott» были, по-видимому, его любимые слова.

В последние годы жизни он с полной готовностью принимал на аудиенциях и социал-демократов; руки не подавал, но они не обижались, как не обижались в большинстве и фельдмаршалы: что же делать, человек другой эпохи! Сам он относился к ним со старческим благодушием. После аудиенции, данной в первый раз главе социал-демократической партии, сказал церемониймейстеру князю Монте-Нуово: «Он был со мной очень ласков...»

Жил император Франц Иосиф в той части Бурга, которая была построена лет двести тому назад и выходила окнами на так называемый Внутренний двор. Комнаты императрицы были в другом здании, Амалиенгоф. Поблизости были часовня XV века и знаменитая сокровищница Габсбургов с ее главной достопримечательностью, короной Карла Великого, — ею в течение тысячелетия венчался каждый Die gratia Romanorum Imperator augustus: Карл Великий — первый, Франц Иосиф — последний. Она старше другой его короны, венгерской короны св. Стефана, несколько старше даже шапки Мономаха, которую напоминает не формой, а типом (основное в обеих: золото и жемчуг). Все многочисленные короны Франца Иосифа уцелели до наших дней; его венгерской короне приписывали огромное символическое значение и революционеры; Кошут закопал ее в землю после разгрома революции.

Залы этой части Бурга очень роскошны. Но в собственных комнатах Франца Иосифа никакой роскоши не было. Он, по-видимому, имел некоторую слабость к «походной» обстановке, и кровать у него была тоже «походная», железная, «наполеоновская», хоть ни в каких походах он не участвовал, по крайней мере полвека. (Наполеон, которому создавать солдатский стиль было не нужно, любил, кстати сказать, не походные, а настоящие кровати.)

Вставал Франц Иосиф в 4 часа утра, выпивал стакан молока и работал до полудня: читал разные документы и писал своим четким почерком распоряжения; затем с 10-ти давал аудиенции и принимал доклады. Один из первых докладов делал дворцовый комендант, сообщавший, в котором часу накануне выходили из Бурга и возвращались его жители, в частности молодые эрцгерцоги: страже предписывалось это записывать. Если тот или другой из живших во дворце эрцгерцогов возвращался позже, чем полагалось, император требовал объяснений. Молодые эрцгерцоги, как рассказывает один из них, неизменно отвечали одно и то же: внезапно разболелась голова, захотелось подышать свежим воздухом. Франц Иосиф этим несколько однообразным объяснением удовлетворялся. Зачем это было нужно, не совсем понятно: вероятно, в целях борьбы с хронической головной болью у молодых людей. Сам он провел молодость бурно (княгиня Радзивилл сообщает, что любовные романы молодого Франца Иосифа неисчислимы). Эрцгерцогов он вообще не баловал и, несмотря на свое огромное богатство, не давал им больших состояний. Нуждался в деньгах порою даже кронпринц Рудольф: после его трагической кончины выяснилось, что наследника престола часто снабжал деньгами его приятель-банкир, барон Гирш. Отец и сын были на редкость непохожи один на другого.

В полдень императору в кабинет приносили на подносе завтрак. В 121/2 работа возобновлялась и продолжалась до пяти часов. Затем принимались гости. По словам Редлиха, высшее общество Вены делилось на две группы, между которыми, впрочем, было большое расстояние. Первую группу посетителей Бурга составляли «свои», старая католическая знать, с древними титулами не ниже графского: Шварценберги, Лихтенштейны, Ауэрсперги, Гаррахи, Паары, Вальдштейны, Лобковицы, Кинские, Клам-Мартиницы, Тупы; при Марии Терезии к «своим» были причислены венгерские магнаты, а при Франце Иосифе еще знатнейшие польские семьи. Забавно, что назывались эти семьи «Das eigentliche Milieu», «Высший свет» или просто «Das Milieu», — как известно, на парижском языке это слово означает совсем иную среду — уголовников. За «своими» следовал второй слой: дворянство родовое и служивое, а с половины царствования Франца Иосифа — еще богатейшие банкиры и промышленники, во главе с Ротшильдами. Из этого круга выходило большинство министров, генералов и дипломатов. Они принимались при дворе, но своими никак не считались и со своими не смешивались. Все остальные были просто народ. Однако из него Франц Иосиф выделял и предпочитал народ в более тесном смысле слова. На охотах он подолгу и с особым удовольствием разговаривал с егерями, с крестьянами на простонародном австрийском наречии.

Влияния же на него, по словам близко знавших его людей, не имел никто. Ламмаш говорил фельдмаршалу Маргутти, что влияние на Франца Иосифа мог бы иметь только такой человек, который принадлежал бы по рождению к самой высшей титулованной знати, обладал бы исключительно блестящими талантами и огромными познаниями, был бы несметно богат и ни разу в жизни не попросил бы императора ни о чем для себя лично. «Но, слава Богу, — добавлял Ламмаш, — такого человека на свете не существует!..»

После обеда приезжала подруга императора, артистка Екатерина Шратт, и он с ней играл часа полтора в тарок. Ложился спать в девять часов вечера. Эрцгерцог Леопольд Фердинанд в своих воспоминаниях совершенно серьезно приписывает расхождение императора и императрицы главным образом их образу жизни: она превращала ночь в день и день в ночь, он ложился в девять и вставал в четыре.

Эта однообразная, размеренная, скучная жизнь шла изо дня в день, из года в год, — он процарствовал, как известно, 68 лет. Порядок дня несколько нарушался в дни придворных балов и парадных спектаклей, — ни того ни другого Франц Иосиф не любил и мог бы повторить знаменитую фразу: «Жизнь была бы вполне приемлема, если б не развлечения». Не доставляли ему большого удовольствия и приезды иностранных гостей.

Любил он, по словам знавших его людей, только саксонского короля Альберта, с которым часто подолгу охотился в горах. Это был его единственный друг. Хорошо относился к Эдуарду VII, подчеркнуто современный стиль которого, столь чуждый его собственному стилю, видимо, забавлял старого императора, Вильгельма II он недолюбивал, чтобы не сказать: терпеть не мог. Князь Бюлов, бывавший при их встречах, откровенно говорит: «Вильгельм II действовал на нервы Францу Иосифу, как тот ни старался это скрывать». С русским двором отношения были корректно-холодные, притом с давних времен. Бисмарк где-то пишет, что у императора Александра II меняется лицо, когда произносят имя Франца Иосифа (вероятно, из-за австрийской политики в пору Крымской войны, — стихи Тютчева весьма памятны). Впоследствии отношения стали лучше. При графе Капнисте Франц Иосиф 6 декабря приезжал в русское посольство и, здороваясь с послом, снимал перчатку: показывал, что знает этот русский обычай. Он был русским фельдмаршалом, имел Георгиевский крест III степени и русскую медаль, которой в 20-м столетии не помнил никто из русских офицеров: медаль за войну 1849 года. По случайности другая медаль — по случаю 300-летия дома Романовых — была ему доставлена за два дня до начала мировой войны.

К своим родным он относился без особой нежности. Недоброжелатели говорили, что он никогда не любил никого из них. Граф Таафе, бывший министром-президентом в пору мейерлингской драмы, «онемел от удивления», увидев императора тотчас после того, как ему сообщили о смерти его единственного сына: Франц Иосиф был совершенно спокоен — «ни слова, ни движения на лице».

Что тут, однако, относить на долю душевного холода, что на долю самообладания и наследственной выдержки? Из документов, появившихся уже после революции, следует, что версия о случайной смерти кронпринца Рудольфа была предписана самим Францем Иосифом. Он же составил и заметку, появившуюся в тот день в особом вы пуске правительственной газеты. В черной кайме было напечатано: «Его Высочество наследник престола вчера выехал на охоту в Мейерлинг со своими гостями, принцем Филиппом Кобургским и графом Гойосом. Но еще накануне Его Высочество чувствовал себя дурно и должен был отказаться от семейного обеда в Бурге. Охотники собрались сегодня утром и не нашли наследника престола. С глубоким волнением они приняли страшное известие: Его Высочество ночью скончался от кровоизлияния в мозг».

Сообщение было сумбурное и могло свидетельствовать о некотором душевном смятении. В тот же день, по-видимому, через час или через два после известия о смерти сына, Франц Иосиф продиктовал на французском языке телеграммы иностранным дворам. Они чрезвычайно интересны в психологическом отношении — образ создается из черточек. Привожу одну из них, посланную царю: «С глубочайшей скорбью извещаю Тебя о внезапной кончине моего сына Рудольфа, последовавшей сегодня утром в Мейерлинге от кровоизлияния. Я уверен, что Ты примешь искреннее участие в этой тяжелой утрате. Франц Иосиф».

Все другие телеграммы с небольшими стилистическими изменениями сообщают то же самое, но у каждой есть свой оттенок, очевидно, определяющийся степенью близости иностранного двора. В одной говорится о «моем сыне Рудольфе», в другой — о «моем Рудольфе», в третьей — о «нашем Рудольфе». Разумеется, во всех телеграммах повторяется заведомо выдуманная версия: «кровоизлияние». Единственное исключение — телеграмма Льву XIII: папе Франц Иосиф не считает возможным говорить неправду. Он телеграфирует: «С глубочайшей скорбью сообщаю Вашему Святейшеству о внезапной кончине моего сына Рудольфа. Уверен, что Ваше Святейшество примете искреннее участие в этой жестокой потере. Да примет Господь Бог того, кого я безропотно отдаю Ему и кого от него получил. Молю о Вашем благословении мне и моей семье. Франц Иосиф».

Сведений о том, как он принял известие о сараевском убийстве, у нас очень мало. Тотчас вызвал к себе нового, неожиданного наследника престола (будущего императора Карла), — это был по счету его четвертый престолонаследник (до того почти его не знал). Долго с ним говорил о его новых обязанностях и остался доволен: «хороший мальчик». Затем он отдал приказ церемониймейстеру князю Монте-Нуово: так как похоронить Франца Фердинанда надлежит вместе с его женой, то на погребении не должно быть ни придворных, ни военных почестей, полагающихся наследному принцу: женщину, рожденную просто графиней Хотек, нельзя хоронить так, как хоронят Габсбургов. По-видимому, Монте-Нуово, сам наполовину Габсбург (по побочной линии), церемониймейстер не только по должности, но и по натуре, был в отчаянии: это распоряжение, вызвавшее крайнее раздражение в венском обществе и в армии, в Вене приписали ему. Франц Иосиф велит опубликовать свое письмо на имя князя: распоряжение о похоронах отдано не церемониймейстером, а императором.

Таков он был всю жизнь: если угодно фанатик, хоть самое слово это не очень к нему подходит. Ничего личного в нем нет. Как Габсбург и император, он служит своей идее. Как в радости, так в горе для него самое важное: его род, родовое поместье, австрийские корни.

Войны он, несомненно, не хотел. 15 ноября 1911 года Франц Иосиф устраивает бурную сцену начальнику генерального штаба Конраду фон Гецендорфу, который, в оппозиции Эренталю, стоит за превентивную войну: вопреки своему обыкновению, император не говорит, а кричит, по словам Конрада, «возбужденный и обозленный», что запрещает эти безумные проекты: «Политика Эренталя — моя политика! Быть может, она приведет к войне, даже вероятно приведет, но мы будем вести войну только тогда, когда на нас нападут!» Через три года он на войну соглашается. Самый осведомленный из его биографов считает это дело невыясненным: «При нынешнем состоянии наших сведений о том, что тогда произошло в Вене и Ишле, мы не можем исчерпывающим и удовлетворительным образом объяснить, почему император дал на войну согласие». По словам очевидца Маргутти, у Франца Иосифа при получении известия об отъезде австрийского посланника из Белграда несколько минут тряслись руки: он не может надеть очки и прочитать телефонограмму; падает в кресло и говорит глухим голосом «как бы сам себе»: «Но ведь разрыв дипломатических отношений еще не война...» Вероят но, у него мелькнула мысль, что все, все идет к концу: и дом, и династия, и империя. Тот же Конрад фон Гецендорф в своих воспоминаниях рассказывает: перед его отъездом на фронт император сказал ему: «Если монархии суждено погибнуть, то пусть она, по крайней мере, погибнет с честью». («Wenn die Monarchic schon zu Grunde gehen soll, so soil sie wenigstens anstandig zu Grunde gehen».)


IV


Женитьба на баварской принцессе Елизавете была, вероятно, наиболее странным поступком всей жизни императора: если бы из тысячи женщин нарочно искать такую, на какой не должен был бы жениться человек, подобный Францу Иосифу, то трудно было бы сделать лучший выбор. И произошла эта женитьба при обстоятельствах, как будто менее всего соответствовавших его характеру и обычаям. Рассказывалось об этом романе не раз. Едва ли тут многое сочинено или приукрашено.

23-летний император Франц Иосиф, по словам двух историков, был в начале пятидесятых годов «лучшим женихом в мире». Он занимал блистательный габсбургский престол, считался богатейшим из монархов (может быть, в ту пору и богатейшим из людей), был красив, имел репутацию «шармера». Женщины чрезвычайно им увлекались. Говорили (а позднее и писали), что у него в то время был роман с одной эрцгерцогиней-вдовой, бывшей значительно его старше. Именно поэтому будто бы его мать, столь известная в истории эрцгерцогиня София, стала спешно подыскивать ему невесту.

Как баварская принцесса, мать императора первым делом обратилась к Виттельсбахам. Это было естественно: начиная с XIII века то Габсбурги женятся на принцессах баварской династии, то Виттельсбахи женятся на австрийских эрцгерцогинях. Невеста в Баварии была тогда только одна: принцесса Елена, дочь герцога Максимилиана. «Партия» была удовлетворительная по родовитости семьи, однако только по родовитости: отец невесты был очень беден, кругом в долгу, вдобавок либерал, богема, альпинист, фрондер, вечно издевавшийся над коронованными особами и рассказывающий о них анекдоты. Но сама принцесса Елена очень нравилась эрцгерцогине Софии своим благочестием. Мать императора, имевшая огромное влияние на сына, решила вопрос за него. Мать невесты с восторгом приняла предложение, а с отцом никто не считался. Рада и счастлива была и сама невеста, не смевшая мечтать о таком женихе.

Нужно было «только», чтобы она понравилась Францу Иосифу. Для этой цели ей и ее родителям было послано приглашение приехать в Ишль, летнюю резиденцию Габсбургов. В последнюю минуту герцог Максимилиан объявил, что на адскую скуку в Ишль не поедет без своей любимицы, младшей дочери «Зизи» (Елизаветы). Ей исполнилось 16 лет, она была красавица. Взяли и ее.

В первый же день по приезде баварских родственников в Ишле состоялся обед. Габсбурги славились в мире своим искусством устраивать скучные обеды; но на этот раз они сами себя превзошли, — кто-то писал, что «даже скатерти дышали скукой». Вероятно, это объяснялось настроением молодого императора: он был мрачнее тучи. К концу обеда появилась Зизи, которая, как маленькая, обедала отдельно с гувернанткой. Франц Иосиф оживился. А когда обед кончился, император совершил неприличный поступок — должно быть, единственный в его жизни: он подошел не к старшей сестре, а к младшей и предложил показать ей своих лошадей. Вернувшись же с прогулки по парку, он объявил своей матери, что женится, но не на принцессе Елене, а на принцессе Елизавете. Изумление эрцгерцогини Софии, ее гнев, ссылки на обиду, на скандал не помогли; не помог и вызванный для увещания Франца Иосифа кардинал. Император сообщил, что уже сделал предложение и что дело это решено.

Затем началась одна из сказок, становящихся редкими и в монархических странах. На пышно разукрашенном, засыпанном цветами судне император повез по Дунаю свою невесту из Баварии в Вену. Раскрылась сокровищница Габсбургов, с ее коронами, диадемами, ожерельями. В расписанной Рубенсом карете молодая чета проехала в церковь, где состоялось венчание. «Я влюблен, как лейтенант, и счастлив, как бог!» — писал Франц Иосиф своему другу Альберту Саксонскому. Столь же счастлива была и 17-летняя императрица. Впереди был несчастнейший брак, длинный ряд катастроф — и кинжал убийцы.


V


В личности и в судьбе Елизаветы Австрийской слилось все то, что с незапамятных времен открыто или молчаливо признавалось «элементами поэзии». Быть может, при жизни императрицы это вызывало у раздражительных людей некоторое отталкивание: уж слишком все поэтично. Ее жизнь просится в biographic romancée, для которой тут есть решительно все, вплоть до «проклятья графини Карольи»{157} и «призрака белой дамы», трижды проходившего по залам Бурга за время существования Габсбургского дома. Но трагическая смерть Елизаветы должна была положить конец подобному отталкиванию. Не думаю, чтобы эта, во всяком случае необыкновенная, женщина и вообще умышленно создавала себе поэтический ореол.

Она была на редкость хороша собой. В этом сходятся все знавшие ее люди. Один республиканский политический деятель на старости лет говорил, что из всех женщин, которых он видел, две самые красивые были императрицы: Евгения и Елизавета{158}. Называли ее в Европе «Черной лилией». Кажется, это прозвище было ей дано после того, как на одном приеме в Бурге она появилась в черном бархатном платье, с веером из черных страусовых перьев и в черных бриллиантах: черный цвет был ей особенно к лицу. Красоту ее признавала и ненавидевшая ее эрцгерцогиня София.

Очень многое в императрице Елизавете не нравилось Бургу. Не нравились прежде всего ее либерально-политические взгляды: либерализм императрицы был, насколько могу судить, не наигранный и не предназначенный для приобретения популярности. Она плохо верила в «породу» и не придавала ей значения. Знала верхи общества (притом верхи предельные) неизмеримо лучше, чем низы, но большой разницы между ними не видела и относилась с ласковой, чуть пренебрежительной снисходительностью одинаково к верхам и к низам. Императрица по природе была очень добра. Мы знаем о тысяче прекрасных ее поступков, а о плохих не знаем почти ничего, — о многих ли из людей, бывших по той или иной причине на виду у всего мира, можно сказать то же самое? Политикой она занималась мало, но разные счастливые и благодетельные меры царствования Франца Иосифа, как понемногу выясняется, отчасти были приняты благодаря ей. И в качестве первого свадебного подарка она у него — не попросила, а потребовала — смягчения участи осужденных венгров. Ее любило все население габсбургской державы: в Венгрии же ее положительно боготворили. Легенда, кажется, неверная, приписывала ей роман со знаменитым венгерским политическим деятелем, будто бы бывшим ее единственной любовью. Именно он поднес ей в 1867 году венгерскую корону, которая через тридцать лет, вместе с короной Марии Терезии, лежала на ее гробе. Об этом действительном или мнимом романе уже написаны книги — слишком рано написаны: он пока никого касаться не может.

Вероятно, еще больше осуждения, чем либерализм, вызывало в Бурге пренебрежение императрицы к вековому габсбургскому этикету. Она по-настоящему отравляла жизнь церемониймейстерам и дворцовым комендантам. То выходила из Бурга пешком одна, без свиты, без охраны, и делала покупки в магазинах — поступок в отношении венского церемониала неслыханный. То приглашала друзей на ужин в свои комнаты в три часа утра, — и не все друзья ее были люди придворные: еще можно было переносить знатных иностранцев вроде лорда Рэндолфа Черчилля (отца Уинстона), но были и друзья — незнатные австрийцы. То отказывалась появляться на обедах императора, говоря, что не выносит длинного ряда подаваемых в неизменном порядке блюд с одним и тем же столетним венгерским из габсбургских погребов и шампанским одной и той же марки: она гастрономкой не была, заботилась о фигуре, по утрам пила какой-то странный напиток из бычьей крови, а на обед заказывала себе бифштекс и фрукты. С точки зрения Бурга, все это было чудовищно. Императрица вдобавок не скрывала, что ненавидит габсбургские дворцы, и считала, что жить в них совершенно невозможно: в Шенбрунне было 1440 комнат и ни одной ванной — она объявила, что ей столько комнат не нужно, а ванна совершенно необходима. В конце концов, она выстроила себе новый дворец на опушке Лайнцского леса и жила то в этом дворце «Вилла Гермес», то на Корфу, в замке «Ахиллейон».

Ее собственных, по ее указаниям выстроенных дворцов я никогда не видел. Знатоки расценивают их в художественном отношении весьма невысоко. Нельзя сказать, чтобы и названия их были очень хороши: «Вилла Гермес», «Ахиллейон», — в этом последнем замке были какие-то «Террасы Ахилла», «Лестницы богов», «гроты Калипсо» и т.п. Все это эстетизм довольно дешевый. Впрочем, под конец жизни императрица возненавидела «Ахиллейон» (обошедшийся в десятки миллионов) и хотела его продать американцам. Со всеми поправками на вкусы и стиль той эпохи можно признать, что в поступках и в переписке Елизаветы есть немало странного. Ее письма баварскому королю Людвигу II начинаются словами «От голубицы — орлу» (а он пишет: «От орла — голубице»). Однако в литературе у нее вкус был хороший. Из поэтов она, как известно, боготворила Гейне. Менее известно, что из прозаиков она предпочитала русских романистов. Сама она ничего не писала. Но Константин Христоманос, преподававший ей греческий язык, издал книгу своих бесед с ней. Историк Карл Чюпик склонен думать, что беседы очень обработаны Христоманосом в стиле передовых литературных кофеен Вены 90-х годов. Это возможно, но есть среди мыслей, приписываемых автором императрице, страницы весьма интересные и даже замечательные.

Генриха Гейне она читала вслух императору в первый год после их брака. Франц Иосиф не был антисемитом, но восторг перед этим поэтом ему особенно понравиться не мог. Вдобавок стихи и вообще внушали ему крайнюю скуку. Совместные чтения скоро прекратились. Позднее прекратилась и совместная жизнь, вероятно — как почти всегда в таких случаях бывает, — по тысяче причин, из которых посторонним становятся известными одна или две. Императрица Елизавета стала проводить большую часть года вне Австро-Венгрии. Церемониймейстеры вздохнули свободно. Впрочем, она продолжала отравлять им жизнь и за границей. Достаточно сказать, что в парижском «Мерисе», в других гостиницах императрица жила под именем «миссис Никольсон», не пользуясь ни одним из бесчисленных второстепенных титулов Габсбургского дома. Должно быть, это доставляло истинные страдания Францу Иосифу: его жена, imperatrix Austriae, Regina Hungariae — миссис Никольсон! Император терпел это, как терпел все, считая, вероятно, жену крестом своей жизни, и покорно адресовал «миссис Никольсон» письма и телеграммы. Под псевдонимом она была и убита, всходя на мостик отходившего женевского парохода. В той страшной сцене на палубе единственная спутница Елизаветы графиня Старэй, схватив за руку остолбеневшего капитана, шептала, задыхаясь: «Велите остановить пароход!.. Эта женщина — австрийская императрица!..»


VI


После потрясшего весь мир убийства императрицы Елизаветы Морис Баррес записал у себя в дневнике (т. 11, стр. 72): «Она любила Гейне. Надо было бы выяснить, как именно. Какая прекрасная смерть!{159} Маленький напильник пронзил ей сердце. Она продолжает идти с пронзенным сердцем. Только на мостике она падает и спрашивает: «Что случилось?» — Что случилось! Сама умирает и спрашивает, что это. Страшные катастрофы оторвали ее от ее традиций. Дух предков больше ничего не мог ей сказать... Все мне ничто, ничто мне все. В этом состоянии жизнь ее не имела больше цели. Она — оторванная («Rien ne m'est plus, plus ne m'est rien. Dans cet etat, sa vie n'ayant plus de but, s'est une déracinée»). Она сама — Гейне... Ее элегантная насмешливость... Отдалась духу отрицания Мефистофелю. Этикет, молчание».

Мысли неясные, и если отвлечься от суеверных восторгов в отношении «гениального стиля Барреса», то не очень хорошо выраженные. Думаю, что не все в них и справедливо. Императрица Елизавета действительно боготворила Гейне. Она поставила ему памятник на Корфу, приглашала к себе его родных, лишь смутно зная их взаимоотношения. Родные поэта были из богатой линии семьи, оставившей его в нищете, давно получили дворянство и титулы, породнились с католическими князьями. Императрица показывала барону Гейне свою коллекцию его портретов и спрашивала с волнением, есть ли сходство, — барон смущенно отвечал, что никогда не видал своего дяди. Императрица побывала у баронессы Эмбден, у княгини Рокка, обещала возложить в Париже венок на могилу их знаменитого родственника — они, кажется, сами отроду на том кладбище не бывали. Венок на могилу с надписью «Австрийская императрица — своему любимому поэту» возложила по просьбе Елизаветы эрцгерцогиня Стефания, жена кронпринца Рудольфа. Но едва ли императрица любила «отрицательные» стихи Гейне. Вероятно, «Сновидения» и «Лирическое интермеццо» нравились ей много больше, чем «Атта Троль» и «Зимняя сказка», — и уж, во всяком случае, замечания об «элегантной насмешливости», о «духе отрицания Мефистофеле» к ней совершенно не подходят.

В словах же: «она сама — Гейне», конечно, есть доля правды. Быть может, в ее интересе к автору «Лирического интермеццо» имело некоторое значение и то, что в социальном отношении он был ей чужд. Но это надо считать делом второстепенным. Среди живых людей императрица выбирала друзей в разных общественных группах. Она всю жизнь прожила среди королей и императоров — естественно, что главные ее друзья были из этого круга. По-видимому, самым близким к ней человеком был ее сын, кронпринц Рудольф, обожавший свою мать и считавший ее высшим явлением, неземным существом. Не совсем понятная дружба связывала Елизавету Австрийскую с ее родственником, баварским королем Людвигом II, не совсем понятная потому, что это был человек душевно больной. Впрочем, императрица Елизавета как-то сказала Христоманосу, что «в жизни, как у Шекспира, только сумасшедшие говорят разумно...»

Франц Иосиф, кажется, думал, что самым близким другом его жены была императрица Евгения{160}. По крайней мере, после убийства Елизаветы он послал бывшие при ней в тот день веер и зонтик вдове Наполеона III, потерявшей престол за три десятилетия до того. Полина Меттерних, которая случайно находилась у императрицы Евгении, когда пришел этот дар Франца Иосифа, рассказывает в своих воспоминаниях: «Ее Величество не решилась открыть ящик с реликвиями — он был положен на засыпанный цветами стол, и говорила о нем императрица тихим голосом, как если бы наша покойная государыня находилась тут в комнате».

Однако наряду с императорами и королями были у императрицы Елизаветы и совершенно иные друзья.

В течение некоторого времени она была, например, почти неразлучна с одним старым русским революционером-эмигрантом.

Недавно скончавшийся в Чехословакии Егор Егорович Лазарев, сын конюха самарских помещиков Карповых, родившийся в 1855 году в крепостном состоянии, позднее солдат 159-го пехотного Гурийского полка, произведенный в унтер-офицеры за отличие под Карсом, в 1890 году бежал за границу из Восточной Сибири, где находился в ссылке. Он долго скитался по разным странам Америки и Европы, был и рабочим, и певцом, и артистом мюзик-холла, и журналистом. Постоянное убежище, классическую «тихую пристань» он нашел в Швейцарии, в Божи над Клараном, где открыл кефирное заведение и молочную ферму. Я познакомился с Е.Е. Лазаревым после революции в Париже, где он иногда бывал. Это был добрый, весьма благодушный человек, социалист-революционер довольно умеренных взглядов. Но до войны отношения между социалистами-революционерами и большевиками не были особенно враждебными — по крайней мере в бытовом, житейском отношении, — и на ферме Лазарева постоянно бывали и даже, кажется, жили подолгу Ленин, Зиновьев, Бухарин, Мануильский, Крыленко.

Его кефирное заведение пользовалось немалой популярностью и в швейцарском обществе, хоть там, как известно, русских революционеров-эмигрантов недолюбливали. Врачи иногда направляли к Лазареву больных; нередко и просто заходили на ферму швейцарские и иностранные туристы.

Императрица Елизавета на исходе шестого десятка лет жизни стала болеть. В Вене ее врачом был знаменитый Герман Нотнагель, профессор Венского университета, имевший в конце XIX века репутацию «короля врачей»; я имел в ранней юности возможность однажды его увидеть: он и держал себя как «король врачей», по крайней мере при приездах в Россию. Был он, естественно, и врачом королей. Императрица к нему большого доверия не имела. Во всяком случае, ему не удалось вернуть ей здоровье, расстроенное, вероятно, и недостаточным питанием: в последние годы жизни она вообще не обедала, а к завтраку ограничивалась чашкой бульона, сырыми яйцами и рюмкой портвейна. Нервы у нее находились в дурном состоянии, она не выносила темноты (говорила, что «достаточно темно будет в могиле»), а при свете спала очень недолго. Начиналось у нее и расширение сердца. Вылечить ее не могли ни Нотнагель, ни другие знаменитые врачи.

Однажды во время своего пребывания в Монтре она решила испробовать лечение не то кефиром, не то молоком. Знала ли она с самого начала, что Лазарев — революционер, не могу сказать: может быть, визит оказался случайным. Но летом 1897 года австрийская императрица оказалась на ферме в Божи у бывшего народовольца, товарища Желябова и Перовской по процессу 193-х.

В небольшой биографии Лазарева, появившейся в Праге в 1935 году по случаю его 80-летия, об этом эпизоде сообщается: «После подробного осмотра фермы и двухчасовой непринужденной беседы между фермером и высокой гостьей устанавливается столь горячая взаимная симпатия, что императрица — мило, изящно и в то же время повелительно — пригласила радушного хозяина состоять при ее особе лейб-медиком на все время ее пребывания в Швейцарии. Хозяину ничего не оставалось, как повиноваться... Состоявший при императрице лейб-медик в тот же день был отправлен императрицей с экстренным поручением в Вену, и с следующего же дня Лазарев занимает его почетное место».

Эпизод, надо сказать, довольно забавный. Собственно, врачом Е.Е. Лазарев никогда не был и на медицинском факультете не учился. Он не кончил даже гимназии: «ушел в народ». Медициной он стал заниматься лишь в ссылке, в Восточной Сибири, в — селе Татауров, в 64 верстах от Читы, и не по доброй воле, а по настойчивому требованию местного шаманского населения. В своих не без юмора написанных воспоминаниях в главе «Я становлюсь врачом» сам Лазарев говорит, что учился медицине и лечил бурят по«лечебникам, предназначенным для пользования фельдшерам и акушеркам»: «Я специализировался на выгонке ленточных глистов и солитеров, которыми в Сибири страдает чуть не сплошь все население. Это искусство впоследствии создало мне неувядаемую славу среди бурятского населения». Е.Е. Лазарев справедливо утверждает, что в селе Татаурове «даже и без лечебника простое внимание могло оказать огромную пользу при многих болезнях, где требуются простые средства вроде слабительного или хины». Правда, для конкуренции с профессором Нотнагелем татауровской медицины было, быть может, недостаточно. Однако победителей не судят. Профессор Нотнагель императрице Елизавете не помог. Лечение же молоком или кефиром принесло ей огромную пользу и удовольствие. Думаю, что если не Пастеру{161}, то Толстому этот случай доставил бы большую душевную радость.

Как бы то ни было, Е.Е.Лазарев стал ближайшим человеком к императрице. Достаточно сказать, что наследник австрийского престола, эрцгерцог Франц Фердинанд, впоследствии убитый в Сараево, должен был обратиться к протекции русского народовольца для того, чтобы добиться аудиенции у императрицы!

Чем объяснялась такая милость, не берусь сказать. Я знал Лазарева мало. Насколько могу судить, он не был особенно блестящим собеседником. Едва ли он, вдобавок, хорошо владел иностранными языками: детство и юношеские его годы прошли в большой бедности. К его лечению императрица все же не могла относиться чрезмерно серьезно. Е.Е.Лазарев, человек правдивый, наверное, и не скрывал от нее, что медицинское образование получил в Укырской области Балаганского уезда Иркутской губернии, а специализировался на выгонке ленточных глистов у бурят шаманского вероисповедания. Пить молоко можно было и без «лейб-медика».

Трудно предположить, чтобы тут сказался какой-либо вид снобизма наизнанку: австрийская императрица, жена человека, не подающего руки своим генерал-адъютантам, если их род не значится в Готском альманахе, поддерживает дружеские отношения с революционером, сыном конюха, родившимся в крепостном состоянии. Думаю, что она этого даже не поняла бы. Не могло быть тут, конечно, никакого «вызова» высшему обществу, да у императрицы к высшему обществу и не было той враждебности, которую справедливо или неверно молва приписывает нынешнему герцогу Виндзорскому. Повторяю, главные ее друзья принадлежали даже не к аристократии, а к большой семье императоров и королей, до войны правившей почти всей Европой с высоты двадцати престолов. Императрица Елизавета просто не придавала значения общественным различиям между людьми: все друг друга стоят. Вероятно, она не желала упустить случай: ей было интересно, какие-такие революционеры? Лазарев ей понравился, быть может, тем, что и он относился ко всем людям совершенно одинаково, без враждебности, без заискивания. Мир невелик — на ферме в Божи австрийская императрица могла познакомиться и с Лениным.


VII


Об отношениях между императором и императрицей судить довольно трудно, несмотря на обилие печатных материалов. Быть может, позднее, продолжая серию некрологических статей о старой Австрии, я этого отчасти коснусь в связи с ролью, сыгранной в Бурге и в австрийской жизни кронпринцем Рудольфом. Здесь скажу лишь, что люди, видевшие вблизи жизнь старого дворца, отмечали одно и то же: император весьма любезен с императрицей и столь же холоден. «Очень холоден», — пишет один из эрцгерцогов. Довольно равнодушна к мужу и Елизавета. Она относилась очень благожелательно к официальной подруге императора, Екатерине Шратт: говорила, что очень рада, — слава Богу, что император нашел счастье. В одном из опубликованных недавно кратких писем Франца Иосифа к этой артистке он сообщает, что императрица просит ее пожаловать на обед: будут только они.

В письмах своих к Елизавете император необыкновенно учтив, заботлив, предупредителен. Императрица получает огромное содержание, ему, однако, приходит в голову, что после его смерти новый император может этот расход сократить, — он утраивает пенсию, полагающуюся по закону вдовствующей императрице. Изредка он просит, как об услуге, чтобы Елизавета приехала в Австрию, но делает это лишь в исключительных случаях, например, для встречи императора Николая II, приезжающего в Вену с визитом, или на торжества по случаю тысячелетия Венгрии. В обычное время он предоставляет ей жить где угодно. Во всем чувствуется, что они давно чужие друг другу люди.

Однако в последние годы жизни Елизаветы в их отношениях как будто происходит перемена к лучшему. Так, незадолго до появления на ферме Лазарева, императрица съезжается с императором в Южной Франции. Он инкогнито селится в Кап-Мартене; она приезжает туда на своей яхте и на яхте же устраивает в его честь «совершенно интимный завтрак»: приглашает только его, императрицу Евгению и принца Уэльского (будущего Эдуарда VII). По ее просьбе Франц Иосиф соглашается посетить с ней вдвоем казино в Монте-Карло — надо думать, что с его стороны подобное отступление от правил было немалой жертвой. Они заходят в игорный дом — разумеется, тоже «инкогнито» (ради этого инкогнито мобилизуется вся полиция Лазурного берега).

Он пишет ей письма; в них нет решительно ничего секретного: спрашивает о здоровье, о ее планах, то же сообщает о себе. Ни для какой полиции или разведки в Европе эти письма ни малейшего интереса не представляют. Однако она просит его подписываться условным именем, и сама для него выдумывает такое имя: «Мегалиотис». Он подчиняется ее прихоти. Вероятно, это было вначале очень ему противно, хоть в тайну были посвящены во всем мире только они двое. Затем он, видимо, привыкает и, быть может, по рассеянности подписывает «Мегалиотис» также свои письма к госпоже Шратт.

В июле 1898 года она ему «отдает визит» — другого выражения не придумаешь. Это был ее последний приезд в Вену. Население столицы очень любило свою романтическую государыню; и правые и левые газеты не раз выражали сожаление, что она бывает в Австрия так редко. Императрица посещает мужа в Ишле, но там не засиживается, как не засиживается нигде. Прощается с императором — им более не суждено было встретиться — и уезжает на свою родину в Баварию. Здесь тоже остается очень недолго. В последние годы она бродит по миру без видимой цели, без видимой причины: Корфу, Мадейра, Корсика, Биарриц, Алжир, Ривьера. Ехать ей некуда и незачем. Елизавета принимает решение: надо отправиться в Швейцарию. На ферму Лазарева? Не знаю. Во всяком случае, в те же места: на берега Женевского озера. Сначала в Ко, над Монтре, а дальше будет видно.

Как-то она сказала Христоманосу, который преподавал ей греческий язык, читал ей вслух Ибсена и «Анну Каренину» и записывал свои беседы с ней: «В жизни каждого человека наступает минута, когда он идет навстречу своей судьбе. Знаю, что и я встречу судьбу в тот день, когда должна ее встретить...» Надо ли говорить, что слова эти цитировались в связи с ее трагической гибелью. В Швейцарии уже точил напильник полоумный итальянский анархист.

Точил, впрочем, не для нее. Ему, собственно, было все равно, кого убить. Почему-то Луккени отдавал предпочтение герцогу Орлеанскому, но на худой конец держал в запасе итальянского короля и президента Феликса Фора. Австрийская императрица подвернулась ему более или менее случайно. Он однажды ее видел в Будапеште — и запомнил. Наружность Елизаветы было нетрудно сохранить в памяти. Всем памятен знаменитый портрет Винтергальтера.

В Ко императрица решает повидать баронессу Ротшильд, у которой под Женевой, в Преньи, есть какие-то необыкновенные оранжереи. Цветы всегда были страстью Елизаветы. С женой Альфонса Ротшильда она издавна поддерживала добрые отношения. Тотчас дала знать, что приедет завтракать 9 сентября. Просила больше никого не приглашать: будут только они трое (третья — ее обычная спутница — графиня Старэй).

Утром 9 сентября, в пятницу, она приехала в Женеву, остановилась под псевдонимом в гостинице «Бо-Риваж», на набережной Лемана, и тотчас выехала в Преньи. Была в самом лучшем настроении: цветы изумительные{162}, завтрак превосходный — вопреки своему обыкновению, она даже пьет шампанское. Вероятно, чтобы сделать удовольствие хозяйке, посылает оттуда письмо императору и прилагает меню, — «такого мороженого я никогда в жизни не ела».

В 6 часов вечера императрица возвращается с графиней Старэй в Женеву. Они гуляют по городу, никто ее не узнает. Вечером в «Бо-Риваже» настроение у Елизаветы внезапно меняется. Почему-то и она, и графиня Старэй нервничают. Где-то вдали поет бродячий итальянский певец. Из окон гостиницы виден Монблан. Неприятно светится какой-то маяк. Если верить графине Старэй (почему же ей не верить?), императрица утром ей сказала: «Я не спала всю ночь... У меня, верно, будет какая-нибудь неприятность». Стали спешно собираться в дорогу: назад в Ко. Слуги отправятся туда по железной дороге; они поедут на пароходе. Пароход «Женева» отходит в 1 час 40.

Незадолго до отъезда императрица вспоминает, что обещала подарить одному детскому приюту фисгармонию. В Женеве на улице Бонивар есть хорошая старая фирма. За ходит в магазин, пробует инструмент, слушает «Кармен» и «Тангейзера». Хозяин, принимающий ее за англичанку, спрашивает, как назвать отправительницу. Она отвечает первое, что приходит в голову: «Эрцсебет Кирали». Это по-венгерски значит: «королева Елизавета». Но в Женеве по-венгерски не понимают — хозяин покупательницы не узнал. Зато на улице ее узнал другой человек: он медленно направляется вслед за нею.

Картина женевского убийства, конечно, памятна читателям. Расскажу о нем лишь в нескольких словах, отсылая за подробностями к работам Гильберта, Чюпика, Ноль-стона, Юсуфа-Феми (написавшего весьма странную книгу о Луккени) и, особенно, к газетам того времени. В течение нескольких дней газеты только об этом и говорили, несмотря на сенсации дела Дрейфуса (быть может, из-за убийства прошла незамеченной смерть Малларме, скончавшегося почти одновременно с Елизаветой). Кардуччи, д'Аннунцио написали поэмы, посвященные памяти императрицы.

Они вышли из гостиницы в 1 час 30. Пристань была в ста метрах, садиться в экипаж не стоило. Довольно далеко впереди шел лакей. Больше с ними никого не было. Вдруг почти на углу улицы Альпов через дорогу перебежал какой-то человек и, низко наклонившись, ударил императрицу в грудь, как будто кулаком. Елизавета пошатнулась, упала, поднялась, не соображая, в чем дело. «Что такое? Ничего не понимаю», — сказала она изумленно. Оторопела и графиня Старэй. Человек побежал по улице Альпов к скверу. Проезжавший извозчик соскочил с козел: «Мадам не ушиблась?» Кто-то другой погнался за бежавшим человеком{163}. Стали останавливаться люди. Никто не подозревал, что это покушение; никто в мыслях не имел, что это австрийская императрица. Но происшествие и вообще было необычно для Женевы: ни с того ни с сего ударили даму! «У меня немного болит грудь, — сказала Елизавета, — но смотрите, пароход отходит. Мы опоздаем!..» Она быстро взошла на мостик. Пароход засвистел и отошел. «Кажется, я побледнела. Дайте мне руку», — прошептала императрица и упала. Какая-то пассажирка испуганно подала ей склянку с одеколоном. «Благодарю вас... Что это? Что случилось?» — еще успела выговорить Елизавета и потеряла сознание. Начиналась агония. Напильник{164} Луккени пронзил ей сердце.


VIII


Бург принял ее так, как полагалось. Вековой ритуал Габсбургов предусматривал все, предусмотрел и это. Поезд с телом императрицы встречала вся Вена — кроме императора. Впереди катафалка ехали верхом «черные люди с зажженными факелами», у вороных лошадей ноги были в «черных фетровых сапогах», за катафалком шли телохранители в леопардовых шкурах. На гроб были положены четыре короны Елизаветы и три венка: от императора и двух ее дочерей. Франц Иосиф встретил гроб там, где полагалось: в вестибюле Бурга. «Лицо его дрогнуло, но он тотчас овладел собой...» Быть может, вспомнил обед в Ишле и появление 16-летней девочки, которой тогда, почти полвека тому назад, он так неожиданно предложил показать своих лошадей...

Вблизи Бурга находится мрачная капуцинская церковь, вековая усыпальница Габсбургов. Рядом с гробницей кронпринца Рудольфа было уже готово место для его матери. Позднее сделали надпись: «Elisabeth Amalia Eugenia, Imperatrix Austriae et Regina Hungariae. Nupta Francisco-Josepho 1 Imperatori. P.S.E.». Гроб временно опустили в глубокое подземелье церкви. Все провожавшие Елизавету — Вильгельм II, короли, великие князья и эрцгерцогини — представители населения и организаций, остались наверху. Франц Иосиф один спустился за фобом в подземелье. Газеты говорили, что в женевском гробу по приказу из Вены было сделано стеклянное окно, дабы император мог в последний раз увидеть свою жену. Должно быть, это неправда.

Не знаю, оставила ли она завещание. Состояние императрицы было невелико. Замок «Ахиллейон» и лайнцский дворец, принадлежавшие ей лично, достались ее дочерям, как и собственные ее драгоценности. Это все были подарки Франца Иосифа. В два миллиона гульденов оценивалось ожерелье, которое он ей подарил после рождения кронпринца Рудольфа. Остальное принадлежало короне и вернулось в сокровищницу Габсбургов. У Елизаветы оказалось также собрание разных писем Гейне. Франц Иосиф отослал их престарелой сестре поэта, приложив письмо от себя и фотографию убитой императрицы.


Мейерлинг и кронпринц Рудольф


I


Австрийский престолонаследник принц Рудольф погиб трагической смертью 30 января 1889 года. За несколько месяцев до того, 15 июня 1888 года, скончался германский император Фридрих III. Много позднее было высказано мнение, что судьбы мира сложились бы совершенно иначе, если бы эти два человека прожили долго.

Гадания на тему «что было бы, если б...» всегда произвольны и бесполезны. Думаю, однако, что приведенное выше мнение совершенно справедливо. Место красит человека так же, как человек место. Кронпринц Рудольф и император Фридрих были прекрасные, умные, просвещенные люди, с которыми совестно даже сравнивать большинство нынешних властителей Европы. А власть, которая должна была выпасть на их долю (Фридрих III, как известно, в сущности, и не царствовал: он занимал престол 99 дней, умирая от мучительной болезни), несомненно могла им дать в судьбах мира огромное значение.

Когда говорят о кронпринце Рудольфе, тотчас встает в памяти мейерлингская драма — эпизод очень красочный благодаря высокому общественному положению главного действующего лица и потому использованный даже кинематографом. В настоящей статье я, естественно, буду говорить и о мейерлингской драме. Но она будет нас интересовать лишь в связи с той ролью, которую принц Рудольф играл в Австрии. Он до конца этой роли не сыграл: умер тридцати лет от роду. Тем не менее за всю тысячелетнюю историю габсбургской монархии ни один из членов царствовавшего дома не занимал столь своеобразного положения. Да и в какой еще другой стране наследник престола писал политические статьи в оппозиционной газете!

Кронпринц Рудольф родился 21 августа 1858 года; он был, как известно, единственный сын императора Франца Иосифа. Надо ли говорить, что его появление на свет сопровождалось всевозможными торжествами. В газетах тех дней мне попадались указания на необыкновенную иллюминацию в Вене, на раздачу муниципалитетами больших сумм бедным и т.д. В колыбели новорожденному принцу, названному в честь основателя династии Рудольфом (разумеется, ему было дано еще много других имен), император пожаловал орден Золотого Руна на красной ленте: после смерти Франца Иосифа его старший сын должен был стать гроссмейстером этого знаменитого ордена или, точнее, одним из двух гроссмейстеров{165}. Кроме того, новорожденный был назначен «собственником и полковником 19-го пехотного полка» — такова была старинная, средневековая формула. Австрия едва ли не единственная из старых монархических стран, никогда не имевшая гвардии (были только отряды телохранителей императора и императрицы). Но иерархия полков существовала и там; 19-й пехотный считался одним из наиболее аристократических.

Роды императрицы Елизаветы были очень тяжелые, она вскоре по требованию врачей уехала из Австрии, воспитание наследника престола перешло к матери императора, эрцгерцогине Софии. Люди, знавшие эту принцессу, говорили, что по сравнению с ней сам Франц Иосиф мог считаться скептиком, вольнодумцем и нарушителем традиций. Однако происходившее под ее наблюдением воспитание Рудольфа дало результаты довольно неожиданные.

Учили юного эрцгерцога самым разным предметам: у него было пятьдесят учителей! Больше всего внимания уделялось истории, генеалогии и иностранным языкам. Кронпринц Рудольф совершенно свободно владел не только главными европейскими языками, но и разными наречиями габсбургской державы. Такова была традиция династии: Франц Иосиф и Елизавета тоже прекрасно знали не менее десяти языков и между собой весьма часто говорили по-венгерски{166}. Их сын был, по-видимому, к языкам особенно способен. Вторым родным языком для него был французский; он обычно им пользовался в своем кругу и владел им, по словам французов, в полном совершенстве. Незадолго до своей кончины кронпринц в несколько месяцев изучил еще турецкий язык, — не знаю, зачем это ему понадобилось.

В числе его учителей были люди весьма известные. Так, естественные науки ему преподавал профессор Альфред Брэм, автор «Жизни животных», столь когда-то любимой в России. Преподавателем политической экономии был профессор Карл Менгер, создатель «австрийской школы экономистов», напротив, большой любовью у нас не пользовавшейся. Оба они позднее стали его друзьями. О необыкновенных способностях Рудольфа говорят все знавшие его люди. Все они отмечают и редкую личную обаятельность кронпринца. Разумеется, в его положении было много легче стать «обаятельным», чем в положении человека обыкновенного. В Австрии Рудольфа боготворили, можно сказать, априори. Один хорошо знавший Вену французский журналист писал много лет тому назад: «Он был с детских лет идолом венцев. Когда они произносят слово «Руди» — все исчерпано! И произносят они это слово так, точно во всей их империи есть вообще только один Рудольф...»

Император обращался с ним строго, как со всеми членами семьи, — это тоже было традицией. В ранней юности кронпринц Рудольф чрезвычайно любил отца и даже восхищался им. «Для сына нет большего счастья, как гордиться своим отцом», — говорил он и впоследствии. Вероятно, и стиль императора вызывал эстетическое удовлетворение у этого человека, столь эстетически одаренного. Но взгляды молодого принца создавались точно по закону отталкивания: ему нравилось все то, что не нравилось его отцу.

Очень чужды нам, казалось бы, во всем Бург, Габсбурги, их жизнь, их быт. И все-таки мы не можем отделаться от мысли, что история Франца Иосифа и Рудольфа — это та же старая обыкновенная драма «отцов и детей», достаточ но хорошо нам знакомая: каждый видел сходное вокруг себя, читал о сходном в книгах разных русских романистов, от Тургенева до Михайлова-Шеллера. В чем-то, очевидно, всех нас объединяет девятнадцатый век. Да и «проклятые вопросы» у кронпринца Рудольфа были те же, что волновали русских молодых людей того времени и времени более позднего (впрочем, волновали не так уж мучительно, как принято говорить, — волновали, так сказать, в свободное время).

По-видимому, первое столкновение у отца с сыном произошло из-за письма, посланного кронпринцем Рудольфом его воспитателю, генералу де Латуру. В этом письме 15-летний эрцгерцог писал: «В голове у меня хаос, ум кипит и работает, одна мысль гонит другую. От разных людей слышу разное. Где же, в конце концов, правда? Кто мы: высшие существа или звери? А если звери, то происходим ли мы от обезьяны, или же люди всегда существовали наряду с обезьянами?» Склонялся он к тому, что мы происходим от обезьяны, и делал те самые выводы, над которыми, кажется, насмешливо умилялся, имея в виду революционеров, Владимир Соловьев: человек, мол, произошел от обезьяны, а потому отдадим жизнь за человечество.

В зрелом возрасте у кронпринца Рудольфа было кое-что общее и с самим Вл. Соловьевым. Автор «Русской идеи» хотел «предложить генералу Драгомирову стать во главе русской революции»: «Если во главе революции будут стоять генерал и архиерей, то за первым пойдут солдаты, а за вторым народ, и тогда революция неминуемо восторжествует!» Враги приписывали кронпринцу Рудольфу приблизительно такие же замыслы и с ними связывали его кончину; роль генерала должна была, по их догадкам, достаться ему самому. Нет дыма без огня? Думаю, что этот дым был без огня, — ни о какой революции кронпринц Рудольф никогда не помышлял. Но в нем несомненно было нечто от одной из довольно многочисленных идей Владимира Соловьева.

Смерть и Время царят на Земле, Ты владыками их не зови. Все, кружась, исчезает во мгле, Неподвижно лишь солнце любви...

— сын Франца Иосифа был бы, вероятно, потрясен этими стихами знаменитого философа.

В ранней же юности в голове у Рудольфа был в самом деле хаос. Я привел цитату из его письма к генералу Латуру именно для указания на сходство: наследника древнейшего престола Европы занимали приблизительно те же вопросы, что его современников, русских юношей, воспитывавшихся не в Бурге, а в бурсе. Письмо было не то показано Францу Иосифу самим генералом Латуром, не то перехвачено. Быть может, «обезьяна» сама по себе еще не очень взволновала бы императора. Но далее в письме шло весьма резкое обличение католического духовенства, а заодно и аристократии. В заключение Рудольф писал: «Если я не ошибаюсь, дело монархии кончено. Это гигантская развалина. Она еще держится, но в конце концов рухнет. Пока народ слепо позволял собой управлять, все шло отлично. Однако эра эта кончена, люди освободились. Развалина упадет при первой буре».

Впоследствии и сам Франц Иосиф пришел к мысли о неизбежной гибели своего престола. Но он пришел к ней не в пятнадцать лет, а в восемьдесят{167}. Вольнодумства же в области религиозной император не переносил никогда. Было произведено строжайшее расследование: кто внушает подобные мысли молодому принцу? Эрцгерцогиня София, в согласии с законами природы ненавидевшая свою невестку, говорила императору, что во всем виновата императрица Елизавета. Другие обвиняли воспитателя, профессоров. Чем кончилось расследование, я не знаю. Но с той поры Франц Иосиф называл своего сына: «Der Freidenker» («свободомыслящий»).

Все же практических выводов с ту пору кронпринц Рудольф из своего вольнодумства еще не делал. Первые практические выводы он стал делать года через два. Семнадцати лет от роду он объявил императору, что желает поступить в университет. Вероятно, если бы он сказал, что хочет стать клоуном, кронпринц не мог бы вызвать у императора большего изумления и большего негодования. Наследник габсбургского престола — студент Венского университета! Осно ватель династии, граф Рудольф, все древние Габсбурги — Гунтрамы, Радбольды, Канцелины, Альбрехты, «Мудрые», «Безумные», «Гордые», «Благочестивые», «Великодушные», «Отцеубийцы», «Богатые», «Пустые Карманы» — содрогнулись бы от ужаса в своих могилах!

Разумеется, просьба эрцгерцога была отклонена самым решительным образом. Для наследника австрийской короны могли быть только две карьеры: военная и морская. Если не ошибаюсь, император желал, чтобы его сын начал с изучения морского дела. Франц Иосиф был главнокомандующим австрийской армией, имел иностранные фельдмаршальские чины, был шефом многих полков, но по флоту он никаких чинов не принимал и адмиральского мундира никогда не носил. Объяснял это тем, что не желает быть смешным: «Я не получил морского образования и не мог бы командовать даже катером. Поэтому не хочу называть себя адмиралом». Император желал, чтобы его наследник был в этом отношении подготовлен лучше. Кронпринц Рудольф моряком не стал, но военными науками занялся прилежно. Сам говорил позднее, что к ним да еще к охоте у него любовь врожденная, унаследованная от предков.


II


В обществе кронпринц Рудольф стал появляться очень молодым человеком и, разумеется, имел огромный успех. Он был умен, красив, получил блестящее образование, прекрасно говорил — считался замечательным рассказчиком и собеседником, — а главное, он был единственный сын и престолонаследник императора. Это вполне успех обеспечивало.

На придворных церемониях он появлялся в костюме рыцаря Золотого Руна. Ордену было присвоено одеяние: красная бархатная мантия на белой атласной подкладке, красные чулки и башмаки, красная шапочка и символический золотой барашек на красной ленте, — этот оперный костюм соблазнял католических принцев (Франц Иосиф жаловал Золотое Руно только католикам). Кронпринц Рудольф, очевидно, не был смешон в рыцарском одеянии.

«Его личное обаяние ни с чем не сравнимо», — сообщает иностранка, французская княгиня. Что же было говорить о княгинях и некнягинях австрийских! По легенде, герцог Бургундский Филипп Добрый основал орден Золотого Руна, женившись на Изабелле Португальской: он избрал девизом «Aultre n'avray» («другой иметь не буду») и хотел засвидетельствовать, что будет так же верен жене, как были верны своему идеалу аргонавты. Герцог не вполне сдержал клятву: летописцы говорят, что у него были, притом одновременно, двадцать четыре любовницы. Приблизительно то же молва говорила о кронпринце Рудольфе — в Вене не было, кажется, ни одной красавицы, которой не приписывали бы с ним романа. Вероятно, все это очень преувеличено.

Недоброжелатели утверждали, что он много пил, и даже связывали с этим его трагическую смерть. Памфлетисты, как водится, писали о «тяжкой алкоголической наследственности». Все это совершенная неправда. Никакого наследственного пристрастия к спиртным напиткам в роду Габсбургов не было. Франц Иосиф всю жизнь пил очень мало; на старости лет он отказался не только от крепких напитков, но даже от кофе, пил только чай. Его сын ценил все удовольствия жизни, в том числе шампанское и бургунское. В знаменитом венском ресторане Захера для него хранились особые вина лучших марок и годов. Отсюда, однако, до пьянства весьма далеко. Верно лишь то, что в первые годы юности эрцгерцог Рудольф жил весело, хоть и без каких бы то ни было излишеств.

Друзья у него были разные. Главным его другом в ту пору считался эрцгерцог Иоганн Непомук Сальватор. В течение нескольких лет они были почти неразлучны. Большая семья Габсбургов состоит из нескольких ветвей, имевших между собой не так уж много общего. У них не было общего языка даже в буквальном смысле слова. Так, старая эрцгерцогиня Мария Антония, воспитывавшаяся в Италии, почти не владела немецким языком и разговаривала с другими членами династии не иначе как по-французски («на своеобразном, старинном французском языке» — вспоминает один из эрцгерцогов). Эрцгерцог Иосиф, внук палатина венгерского, командир венгерского ландвера, coвершенно мадьяризировался, жил вблизи Будапешта в своем имении Альчут и говорил только по-венгерски, да еще по-цыгански{168}.

Иоганн Сальватор жил в Вене или в своем замке Орт, на берегу Гмунденского озера. Он считался в габсбургской семье вождем недовольных. Судьбу этого человека должно признать весьма необычной. Он был, по-видимому, тоже очень одарен от природы. Писал книги и балеты, хорошо знал музыку, сочинял вальсы — правда, «в сотрудничестве с Иоганном Штраусом»; один из его вальсов приобрел даже всемирную известность. Главной его специальностью было, впрочем, военное дело; специалистам известны его военно-исторические труды. Большой карьеры он в армии не сделал. Франц Иосиф его недолюбливал за вольнодумство, за либерализм, за сочинение книг, балетов и вальсов. В 1887 году эрцгерцог Иоганн Сальватор подал в отставку — он занимал должность командующего одним из военных округов, — эта отставка была принята довольно охотно. А еще двумя годами позднее, по причинам, которые никогда в точности выяснены не были, эрцгерцог письменно заявил императору, что отказывается от титула и привилегий члена царствующей семьи, отказывается даже от фамилии Габсбург и просит разрешить ему впредь именоваться по названию его имения: Иоганн Орт — без всякого титула, даже без дворянской частицы!

Заявление это вызвало в мире сенсацию; в то время более важных сенсаций не было. Франц Иосиф проявил ледяное равнодушие. Эрцгерцогу был дан ответ в том смысле, что отказ его от титула, привилегий и имени принимается к сведению: он может впредь называться как ему угодно, но должен тотчас покинуть Австрию; при этом было указано, что Иоганну Орту следовало бы отказаться и от австрийского подданства и принять, например, швейцарское гражданство. Это предложение Иоганн Сальватор отклонил: с большим достоинством довел до сведения императора, что австрийцем родился, австрийцем и умрет.

Захватив с собой не очень крупную сумму денег, оказавшуюся у него в наличности, он покинул родину, отправился в Англию и нанял какое-то большое судно: решил отправиться в Ла-Плату, искать там счастья. Последнее письмо от него помечено 10 июля 1890 года. С той поры о нем не было никаких заслуживающих доверия вестей, и больше никто в мире никогда не видел человека, называвшего себя Ортом. Участь его осталась неизвестной. Изредка, в летнее время, когда в редакционных портфелях нет ничего хорошего, и теперь еще иногда, наряду с сообщениями о небывалых морских чудовищах, в газетах появляются сведения, что кто-то где-то своими глазами видел Орта, что у него прекрасная ферма в Аргентине с образцовым молочным хозяйством, что он стал в Африке главой дикого воинственного племени, которое боготворит своего белолицего вождя. По всей вероятности, судно эрцгерцога потерпело крушение в первую же его поездку и бесследно пошло ко дну вместе с ним и со всем экипажем.

Поступок Иоганна Сальватора объясняли по-разному. Говорили о несчастной любви; говорили, что он страстно желал стать болгарским королем и был раздражен неудачей: его кандидатуры не выставили. Не проще ли было бы и не справедливее ли принять то объяснение, которое давал сам эрцгерцог? Ему смертельно надоели двор, дворцы, их быт, их жизнь, их тяжелый вековой этикет. Он хотел стать частным человеком, жить так, как живут миллионы других людей — по крайней мере людей, обеспеченных материально, — посещать кого угодно, принимать кого угодно, бывать в общественных местах без того, чтобы на него показывали пальцем. Конечно, это была иллюзия: на «Иоганна Орта» в обществе показывали бы пальцем еще больше, чем на эрцгерцога Иоганна Непомука Сальватора. Но подобное душевное настроение — отнюдь не редкость среди лиц коронованных или к ним близких. Ведь и Мария Антуанетта не только забавлялась своими мельницами и деревушками: в сельский домик ее тянуло естественно — из Версальского дворца. Возможно также, что эрцгерцога потрясла гибель его друга, кронпринца Рудольфа{169}, и то, что с ней было связано. Он о мейерлингской драме, вероятно, знал больше, чем мы.

Но в конце семидесятых годов еще было далеко и до гибели Рудольфа, и до ухода Иоганна Сальватора. Тесная дружба их началась с общего похода против спиритизма. Это было время таинственных стуков в дверь, столоверчения, развязывания узлов, время Юма, Бредифа, братьев Нетти и других медиумов, умных и полоумных, искренних и шарлатанов{170}. Приблизительно тогда же в Петербурге Менделеев подал записку в Физическое общество: «Пришло время обратить внимание на распространение занятий спиритическими явлениями в семейных кружках и среди некоторых ученых» («некоторые ученые» — был другой знаменитый химик, А.М.Бутлеров, которого и без спиритизма недолюбливал создатель периодической системы элементов). Свирепствовал спиритизм и в высшем обществе Вены. Там был свой изумительнейший медиум, некий Бастиан. Эрцгерцог Рудольф и Иоганн Сальватор совместно повели против него кампанию и блестяще его разоблачили. Это были те же «Плоды просвещения», только в придворной обстановке, — все это Иоганн Сальватор описал в своей брошюре «Взгляд на спиритизм».

Император Франц Иосиф тоже был противником спиритских сеансов, хоть не очень углублялся в существо вопроса: спиритизм ему был, вероятно, просто противен, как автомобили, как телефоны, как все то, чего при его предках не существовало. Поэтому к походу молодых эрцгерцогов против спиритизма он отнесся довольно благожелательно. Гораздо меньше ему нравилось их сближение в области политической.

Будущий Иоганн Орт, по-видимому, имел большое влияние на эрцгерцога Рудольфа, который был на несколько лет его моложе. Иоганн Сальватор писал книги и статьи; стал писать книги и статьи также наследник престола. Один из австрийских историков говорит, что немецкая проза кронпринца может считаться образцовой в смысле чистоты и правильности. Недостаточно зная тонкости и оттенки немецкой речи, я об этом судить не могу. Но литературное или, по крайней мере, публицистическое дарование у Рудольфа несомненно было. Правда, в его статьях немного чувствуется шаблон немецкой политической печати: так до последних догитлеровских времен писались передовые в «Нойе фрайе прессе», в «Берлинер тагеблат», в «Фоссише цайтунг". Похвала небольшая: средний уровень публицистики у немцев (исключения, как Карл Краус, в счет не идут) был значительно ниже, чем у французов (они в этом отношении вне конкурса), чем у нас, чем у англичан, — говорю только о литературных достоинствах. Но некоторые письма Рудольфа превосходны. Очень недурна и его книга «Путешествие на Восток»{171}.

Эрцгерцог Иоганн Сальватор, как сказано, считался в Австрии вольнодумцем и либералом. Под его ли влиянием или самостоятельно стал «леветь» и наследник престола? Мне придется далее говорить подробно о его политических взглядах и о сближении между ним и австрийской оппозицией. Здесь скажу лишь, что отношения с отцом у него становились все напряженнее, — впрочем, вначале не столько на политической, сколько на бытовой почве: слишком часты посещения Захера, слишком много шампанского, слишком много прекрасных дам. Средство в таких случаях применялось одно и то же во дворцах и в буржуазных семьях: надо женить молодого человека.

Император легко нашел для своего сына подходящую невесту: это была принцесса Стефания, дочь бельгийского короля Леопольда П. С точки зрения Габсбургов, престол был не Бог знает какой, но генеалогия очень хорошая: отец — древнего саксен-кобургского рода, мать — австрийская эрцгерцогиня. О короле Леопольде говорили, правда, разное в связи с торговыми операциями в Конго: «этот коронованный маклер», — пишет о нем эрцгерцог Леопольд Фердинанд. Императрица Елизавета совершенно не переносила бельгийского короля. Кронпринц очень считался с ее мнением: боготворил ее и чуть только не писал о ней, как о своей матери Франциск I: «Наша глубокоуважаемая и горячо любимая госпожа и мать». Но воля императора решала у Габсбургов все. 22 лет от роду эрцгерцог Рудольф женился на принцессе Стефании.


III


О жене кронпринца Рудольфа Стефании, по-видимому, ничего нельзя было сказать ни хорошего, ни дурного. И в самом деле, в Вене о ней говорили весьма мало даже тогда, когда ее считали будущей австрийской императрицей. После кончины наследника престола она вышла вторым браком замуж за графа Лониай, и тогда о ней совершенно перестали говорить: даже этот ее «мезальянс» особенных толков не вызвал. «Лучше быть живой графиней, чем полупохороненной вдовой кронпринца», — писал эрцгерцог Леопольд Фердинанд.

Брак Рудольфа, по общему отзыву, был несчастным. Однако письма его об этом не свидетельствуют: он отзывается о жене всегда в ласковом тоне. В первые годы после брака кронпринц совершенно остепенился. Он серьезно занялся военной службой. Император предложил ему выбрать в армии подходящий пост. К общему удивлению, Рудольф пожелал стать командиром второстепенного полка, совершенно неаристократического и вдобавок стоявшего в Праге, которая считалась городом чужим и скучноватым. Он стал командиром этого полка так, как в России в те времена молодые сыновья помещиков «уходили в народ».

Служил он прекрасно и пользовался большой любовью в своем полку, гордившемся столь нежданным командиром. Жил с женой тихо, у них в Праге образовалось некоторое подобие двора, но двор этот отличался простотою, и доступ туда было получить много легче, чем в Бург. Кронпринц иногда ездил в Вену или в свои замки, часто охотился с друзьями — он всю жизнь страстно любил охоту, первую серну убил — девяти лет от роду, в Африке охотился на разных диких зверей, вплоть до гиен, в охотничьем замке он, как известно, и погиб.

Однако его интересы не исчерпывались службой, двором и охотой. В начале восьмидесятых годов кронпринц решил принять более близкое участие в политической жизни—в тех пределах, в каких это было возможно для наследника престола. Еще несколько позднее он, по-видимому, пожелал и выйти из этих пределов. В 1882 году Рудольф обратился к профессору Менгеру, своему бывшему преподавателю политической экономии, с просьбой познакомить его с видными общественными деятелями, с людьми оппозиционного лагеря.


IV


Профессор Менгер представил кронпринцу Морица Шепса, главного редактора левой газеты «Нойес винер тагеблат» (позднее «Винер тагеблат»). О нем мне известно мало. Он был тогда еще нестарый человек, видный публицист, представлявший в Австрии направление, враждебное Берлину и стоявшее за дружбу с Парижем. Шепс, убежденный франкофил, имел в Париже немалые личные связи; его дочь вышла замуж за Поля Клемансо, брата «Отца Победы». Как радикал и еврей, редактор «Нойес винер тагеблат» особенной любовью в правых кругах не пользовался. Быть может, именно поэтому он тотчас внушил симпатию наследнику престола.

Между ними завязалась тесная дружба. Шепс постоянно бывал у кронпринца и в Бурге, и в Праге, и в замках. Когда они находились в разных городах, писали друг другу письма. Рудольф часто сообщал Шепсу о том, что происходило «в сферах», — по ныне забытому, а когда-то популярному у нас выражению; иногда сообщал это для оглашения в печати, а иногда доверительно. Шепс строго следовал его указаниям и доверием кронпринца никогда не злоупотреблял. Сами письма эрцгерцога к редактору «Нойес винер тагеблат» были опубликованы лишь недавно, в 1922 году, после смерти Шепса его сыном. Первое письмо начинается с обращения «многоуважаемый» — «Geehrter Herr»; несколько позднее кронпринц пишет «Дорогой господин Шепс», а с апреля 1883 года — просто «Дорогой Шепс». Он постоянно передает привет от Стефании, которая, очевидно, тоже принимала запросто редактора газеты, поздравляет Шепса с радостными событиями в его семейной жизни, принимает такие же поздравления. Добрые отношения между ними продолжались до самой кончины Рудольфа.

В марте 1883 года пять молодых людей из аристократического общества Праги ночью, в пьяном виде, отправились в еврейский квартал города и выбили несколько окон в еврейских домах. Происшествие это прошло незамеченным. Кронпринц Рудольф, узнав о нем, пришел в бешенство и написал корреспонденцию в «Нойес винер тагеблат». В сопроводительном письме к Шепсу он пишет, что необходимо проинформировать Австрию об этом поступке молодых людей «из так называемого высшего, но, видит Бог, не лучшего общества»:

«Когда несчастный деревенский батрак выбивает окна в еврейской лавке, газеты об этом трубят. Почему же у этих знатных ... (тут в книге одно или несколько слов заменены точками) столь беззастенчивые подвиги должны сходить бесследно!» Корреспонденция была напечатана в газете Шепса, разумеется, без имени автора: «Нам пишут из Праги...»

С той поры кронпринц стал изредка помещать статьи в «Нойес винер тагеблат». Писал он иногда на темы философские, отвлеченные или случайные. В одной из своих статей подробно описал, например, спиритический сеанс, на котором им и эрцгерцогом Иоганном Сальватором был разоблачен медиум-шарлатан Бастиан. Но чаще он касался вопросов внешней и внутренней политики. Статьи его естественно печатались без подписи, и участие его в левой газете держалось в величайшем секрете: Франца Иосифа, вероятно, разбил бы удар, если б он узнал, что его сын пишет газетные статьи, да еще в «Нойес винер тагеблат». О себе кронпринц, когда случалось, говорил в газете в третьем лице. Ни малейшей рекламы он себе не делал.

Из писем и статей Рудольфа можно вынести более или менее ясное представление о его политических взглядах. Думаю, что он был довольно близок по своим воззрениям к Карлу фон Штейну, особенно периода 1807—1808 годов, с той разницей, что ни малейшей ненависти к Франции не чувствовал, напротив, всегда был франкофилом; в одном из своих последних писем к Шепсу он прямо так себя и называет: «Ich bin Franzes Freund» (письмо от 8 декабря 1888 года). Как Штейна, очень многое раздражало его в старой Австрии — от ее косности до обилия законов. Еще ведь Тацит говорил: «Plurimae leges, pessima respublica» («Чем больше законов, тем хуже государство»).

Кронпринц Рудольф мечтал о могущественной либеральной империи, в которой были бы искоренены все пережитки и предрассудки феодального строя. В состав австрийского государства входили разные национальности. По мысли наследника престола, их должны были прочно объединять, с одной стороны, особа конституционного монарха, а с другой — армия. В своих письмах к Шепсу он не раз предупреждает, что либеральная печать на армию нападать никак не должна и не имеет для этого основания: «В армии настроение великодержавное (grosses terreichisch), гражданское, либеральное, монархическое и проникнутое идеей мощной государственности. Не знаю, таково ли было настроение австрийской армии, но это было, несомненно, настроение самого кронпринца Рудольфа. Он доказывал, что ни одна из многочисленных народностей габсбургской монархии не должна подвергаться угнетению. Решительно возражал и против антисемитизма во всех его формах. В 1883 году в венгерских деревнях происходили поджоги еврейских лавок, вызывавшие радость в крайних антисемитских кругах. Кронпринц напечатал статью, в которой говорил, что погромы начинаются с евреев, а кончаются неизвестногде: «Сегодня жертвой грабежа становятся евреи, а завтра будут грабить помещиков. Огонь очень терпим (tolerant): он с такой же готовностью пожрет дома магнатов, как еврейские дома».

Вероятно, он был по направлению все же несколько консервативнее, чем «Нойес винер тагеблат». Но сам он думал не так и в 1884 году, по случаю 50-летия Шепса, посылая ему в подарок свою книгу, писал: «Мы с вами близки друг другу по мыслям и настроению; цели у нас одни и те же. Возможно, что наступят ненадолго худые времена: как будто начинаются реакция, фанатизм, огрубление нравов, возвращение к давно пройденному, — но мы все же верим в великое и прекрасное будущее, в торжество тех принципов, которым мы служим: прогресс есть закон природы». Еще позднее он «поздравил» своего друга с первой конфискацией его газеты. А когда редактор «Нойес винер тагеблат» по какому-то делу был судом приговорен к четырем неделям тюрьмы, кронпринц Рудольф обратился к нему со следующим письмом:

«Знаю ваш истинно австрийский патриотизм, ваши возвышенные мысли. Понимаю, что вас этот приговор огорчит больше как печальный симптом нынешнего состояния нашей страны, чем сам по себе: это жертва, которую вы принесли вашим убеждениям, и вы можете ею гордиться. В глазах всех честных патриотов, в глазах людей, борющихся за современную культуру, вы приобретаете ореол мученичества. Кто мог бы подумать десять лет тому назад, что Австрия дойдет до ее нынешнего состояния? И какие времена нам еще предстоят! Я все больше прихожу к мысли, что наступят дни мрачные и, быть может, кровавые...»

Милый наивный XIX век! «Мученичество» Шепса заключалось в четырех неделях тюрьмы по судебному приговору. Что сказал бы кронпринц о событиях, свидетелями которых довелось быть нашему поколению!

Однако того, что называют прекраснодушием, в Рудольфе преувеличивать не надо. В суждениях по внешней политике он ни малейшей наивности не проявлял и порою высказывал мысли довольно проницательные. Он обменивался с Шепсом информацией. С разрешения кронпринца, редакция «Нойес винер тагеблат» иногда его сведениями пользовалась, и в министерствах горестно изумлялись: откуда эта проклятая газета знает вещи весьма сокровенные? Обмен был для Шепса выгоден. Молодой эрцгерцог был лучше осведомлен о положении в мире, чем редактор большой венской газеты. О России, например, Шепс посылал кронпринцу сведения фантастические, хоть делал это добросовестно, часто ссылался на столичную русскую печать и даже на статьи «Киевлянина». Мориц Шепс считался специалистом по внешней политике; «эксперты — это люди, постоянно ошибающиеся, но не иначе, как по всем правилам науки». Наследник австрийского престола, не будучи экспертом, часто встречался с коронованными особами, с Бисмарком, с министрами. Он пользовался, так сказать, первоисточниками.

Во взглядах же они с Шепсом и здесь сходились довольно близко. Как большинство австрийцев, по крайней мере того времени, Рудольф недолюбливал Берлин и ничего хорошего от Германии не ждал ни для Австрии, ни для Европы. Так, после вступления на престол Вильгельма II, с которым тогда многие связывали самые радужные надежды, кронпринц, хорошо знавший нового императора, писал, что этот человек навлечет на мир много бед. «Он энергичен, упрям и считает себя величайшим из гениев. Чего же вам еще! По истечении небольшого числа лет он доведет гогенцоллернскую Германию до того, чего она заслуживает...»

По-видимому, основная мысль кронпринца заключалась в необходимости союза либеральной, монархической, могущественной Австрии с Францией и Англией. Такой союз, по его мнению, мог обеспечить Европе мир и возможность нормального прогресса. Не преувеличиваю значения и ценности этой мысли. Но от сравнения, например, с тем, что придумали в Версале три знаменитейших государственных деятеля мира и что в течение последних двадцати лет делали другие лица, благополучно продолжающие править Европой и по сей день, мысли молодого неопытного принца решительно ничего не теряют. Во всяком случае, вся эта переписка между левым журналистом и наследником древнейшего престола представляет собой случай, в истории невиданный.


V


После революции 1918 года папка с документами, относящимися к смерти кронпринца Рудольфа, в венском государственном архиве найдена не была. О ее местонахождении есть лишь неопределенные слухи. Все лица, знавшие достоверно, как умер кронпринц, дали императору Францу Иосифу клятвенное обещание ничего никогда об этом не сообщать. Они свое обещание сдержали, и из них больше уже нет никого в живых. Поэтому в настоящее время о смерти Рудольфа можно лишь делать более или менее вероятные предположения.

Таких предположений было сделано немало. Как ни странно, до сих пор в весьма серьезных изданиях нередко высказывается мнение, что кронпринц Рудольф был убит, убит по политическим причинам. Но, каковы могли тут быть политические причины, понять очень трудно. По довольно распространенной версии, наследник престола «составил заговор» или участвовал в каком-то заговоре, и убили его не то заговорщики, раздраженные его действиями, не то лица, против которых заговор был направлен.

Все это мало понятно и весьма мало вероятно. Кронпринц Рудольф был либерал, но революциям не сочувствовал и в чужих странах. В Австро-Венгрии императорская власть должна была ему, после кончины Франца Иосифа, достаться автоматически, в законном порядке. Следовательно, заговор для него мог бы сводиться только к отцеубийству. Но об этом даже и говорить странно при некотором знакомстве с личностью Рудольфа и с новейшей австрийской историей. Австрия конца XIX столетия нисколько на Турцию не походила. Бург не был сералем, там кандидаты на престол не душили и не закалывали императоров. Никакой заговор против Франца Иосифа ни малейших шансов на успех иметь не мог. Правда, кронпринц Рудольф был в стране чрезвычайно популярен, но не менее (хоть совершенно по-иному) был популярен и Франц Иосиф. Недовольство в Австрии направлялось только против министров. Да и независимо от этого самая мысль о дворцовом перевороте с цареубийством или хотя бы с насильственным отстранением Франца Иосифа от престола показалась бы дикой в условиях австрийской жизни. В Вене не убивали и императоров нелюбимых.

Разумеется, и сам кронпринц Рудольф менее всего годился для роли отцеубийцы. Вдобавок он любил отца. Верно, однако, то, что в последние годы жизни эрцгерцога отношения между ним и Францем Иосифом стали довольно холодными. Император не знал, что его сын сотрудничает в «Нойес винер тагеблат». Но ему было известно, что вокруг кронпринца образовалась оппозиционная группа, весьма недовольная политикой правительства. Рудольф эту политику критиковал открыто.

Высказывались и другие предположения (в защиту одного из них не так давно была написана книга человеком, стоявшим в молодости весьма близко к кронпринцу). «Рудольфа убили иезуиты, считавшие его свободомыслящим...»

«Рудольфа убили агенты Бисмарка, опасавшегося, что на австрийский престол взойдет человек, ненавидящий Германию...» «Козни иезуитов» — это те же сионские протоколы. Ни иезуиты, ни Бисмарк не подсылали убийц даже к смертельным врагам.

Но и здесь верно, что враждебность к Германии у наследника австрийского престола все росла с годами. Тут могли иметь значение и личные причины. Детство Рудольфа прошло под впечатлением поражения при Садовой. Габсбурги всегда видели в Гогенцоллернах «парвеню», последний по родовитости из всех царствующих домов Европы. По вступлении на престол Вильгельма II в Вену стали доходить слухи, что в Берлине восторжествовали идеалы Моммзена: Гогенцоллерны на всегерманском престоле, Габсбурги, сведенные к роли одной из многочисленных немецких династий, вроде баварского или саксонского дома, перенос короны Карла Великого в Нюрнберг (осуществившегося варианта этого идеала не предвидели ни Моммзен, ни Вильгельм, который теперь, вероятно, читает в Дорне газеты с чувствами весьма смешанными).

Однако, кроме личных соображений и интересов, у кронпринца были, конечно, и другие мысли. Как я уже говорил, он думал, что Берлин грозит опасностью миру и культуре. В целях предупреждения этой опасности Рудольф стремился к союзу Австрии, Англии и Франции. Позднее он стал опасаться, что такая коалиция окажется недостаточно могущественной для противодействия Германии, если Берлин окажется в союзе с Петербургом. Поэтому в последние годы жизни он стал обсуждать план привлечения России к противогерманской коалиции. Если не ошибаюсь, на этой почве у него произошло за границей весьма резкое столкновение с одним из русских великих князей, чуть было не повлекшее за собой дуэли (об этом есть глухое указание в воспоминаниях Гранта). О сближении с Россией кронпринц Рудольф несомненно говорил с одним из своих ближайших друзей, принцем Уэльским, впоследствии королем Эдуардом VII, который так много способствовал осуществлению этого плана — без Австрии.

В Вене было известно, что наследник престола стоит за великодержавную политику и лелеет грандиозные планы, веря в будущее габсбургского дома. Рудольф любил повторять слова Наполеона: «Я Франции нужнее, чем Франция мне» — и относил эти слова к Габсбургам: «Мы нужнее Европе, чем Европа нам». Не берусь сказать, оправдалось ли его суждение. «Европа» свергла Габсбургов, но в самом деле выиграла от этого что-то не очень много. Как бы то ни было, не только в отдельных кабинетах Захера, но и на больших собраниях австрийских офицеров не раз поднимались тосты в честь Рудольфа, «будущего императора Германии».

Бисмарк, конечно, об этом хорошо знал, как и о мыслях и планах австрийского престолонаследника вообще: германская агентура в Вене была поставлена хорошо. Но большого значения этим планам он не придавал: считал кронпринца поэтом, фантазером, эпикурейцем и прожигателем жизни, занимающимся политикой по-дилетантски, между любовными победами и кутежами у Захера. Может быть, в этом канцлер и не так уж сильно ошибался. Личные отношения у них были очень хорошие. «Бисмарк самый очаровательный человек Европы, когда он хочет таким быть. Но в политике это ярчайший представитель взгляда: человек человеку волк», — говорил Рудольф. Канцлер же, когда к нему приезжали люди из Вены, с улыбкой справлялся о новых романах кронпринца: кто она? какой национальности? куда он с ней поскакал? «Ваш Рудольф, — сказал однажды Бисмарк, — напоминает мне одного русского барина, которого я знал в Петербурге (назвал известную русскую княжескую фамилию). Он был несметно богат и жил в свое удовольствие, все разъезжая по Европе. У него чуть не в каждом европейском городе был свой дворец, и было их так много, что князь сам больше не помнил, где у него есть дворец, где нет. Поэтому, приезжая в новую столицу, он первым делом поручал секретарю-немцу навести справку. Секретарь радостно приносил добрую весть: — «Господин, этот дом к вашим услугам!» Тогда князь облегченно вздыхал и говорил: «Ну так зайдем, перекусим, разопьем бутылочку, переспим с женщиной и отправимся в Россию».

Молва преувеличивала, должно быть, увлечения и развлечения Рудольфа. Молве помогала жена его, отличавшаяся крайней ревностью. Их спокойная семейная жизнь продолжалась недолго. Добрые люди, как водится, заботились о том, чтобы кронпринцессе Стефании «все» становилось тотчас известным, — вероятно, ко «всему» немало и присочинялось.

Жизнь Рудольфа стала тяжелой: вечные ссоры с женой, разлад с отцом, сложные политические интриги, крайнее раздражение против министров Франца Иосифа, — в особенно мрачные минуты он их называл «сволочь». Вдобавок у него не хватало денег, — «ни с чем не сравнимая боль», — говорит французский классик. Наследник престола жил очень расточительно и оставил после себя долгов и неоплаченных счетов на сумму, составляющую около девяноста миллионов нынешних франков. В последние годы жизни этот даровитый человек начинал считать себя неудачником: мыслей и планов сколько угодно, дело же сводится к парадам, представительству и критике политики отца, который на его критику не обращал никакого внимания. Все это вместе, по-видимому, составило благоприятную основу для острой неврастении. Может быть, случилось и что-либо еще, — мы знаем далеко не все. Но я не сомневаюсь, что причина самоубийства Рудольфа была не только в несчастном любовном романе с Марией Вечера, — таких романов у него было достаточно и в прошлом.


VI


Тут начинается кинематографический сценарий, и, как в добром кинематографическом сценарии, появляется «вамп», «роковая женщина» графиня Мария Лариш. Разница с экраном в том, что на экране обычно объясняется, чем руководится роковая женщина. Здесь же это до конца остается непонятным (по крайней мере, мне).

В 1859 году герцог Людвиг Баварский, брат императрицы Елизаветы, женился морганатическим браком на артистке-красавице Генриетте Мендель. Жена герцога получила титул баронессы фон Вальдерзее. Имя это перешло к их единственной дочери Марии. Она, следовательно, приходилась двоюродной сестрой кронпринцу Рудольфу. Императрица Елизавета либо полюбила племянницу, либо желала лишний раз выразить пренебрежение к условностям, — не все ли равно, «настоящий» ли брак или морганатический! — она приблизила девочку к себе, всячески ей покровительствовала и чуть только не воспитывала ее со своими детьми. Мария фон Вальдерзее была хороша собой. Сватался к ней граф Герберт Бисмарк, сын канцлера, но получил отказ. Так, по крайней мере, рассказывает она в своих воспоминаниях{172}, в которых правды, по-видимому, не очень много. Позднее императрица выдала ее замуж за офицера из знатной австрийской семьи, графа Георгия Лариша.

Благодаря покровительству императрицы «роковая женщина» с ранних лет и до кончины Рудольфа была принята в самом высшем обществе Вены, Парижа, Лондона. Она сообщает, например, что на обеде в австрийском посольстве в Англии ей отвели наиболее почетное место, рядом с первым министром Дизраэли (который, по ее словам, говорил исключительно о своих книгах — как известно, он писал романы). В Вене графиня постоянно посещала Бург. Кронпринца Рудольфа она знала с детских лет и, по собственным ее словам, всегда очень его не любила. В своих воспоминаниях она его изобразила холодным себялюбцем и циником.

После кончины кронпринца графиня Лариш по приказу императора покинула Австро-Венгрию. Она поселилась в Соединенных Штатах, вышла вторым браком замуж за оперного певца Брука; затем третьим браком за кого-то еще. Если не ошибаюсь, она жила в большой нужде и не так давно умерла. Сын ее застрелился, «узнав о роли своей матери в мейерлингской драме». Но, правду сказать, самую роль эту понять довольно трудно. Все лишь сходятся на том, что эта женщина была «злым гением» кронпринца Рудольфа.

Обвинения против «роковой женщины», графини Лариш, рожденной Вальдерзее, сводились в основном к тому, что она «покровительствовала» так трагически закончившемуся роману кронпринца Рудольфа с Марией Вечера. Но почему, собственно, она занималась этим делом «покровительства», имеющим и менее благозвучное название, понять очень мудрено.

Фельдмаршал-лейтенант Латур, бывший в свое время воспитателем Рудольфа, вскользь говорит, что графиня Лариш была сама в ранней молодости влюблена в кронпринца и надеялась выйти за него замуж. Когда наследник престола женился на бельгийской принцессе, графиня из ревности «сделала все, чтобы разбить их союз, и тотчас нашла в нем слабое место». Таким образом, действиям графини дается хоть какое-нибудь объяснение; однако в психологическом отношении это объяснение нельзя назвать удачным. Рудольф к своей жене всегда относился равнодушно. Напротив, Марией Вечера он был страстно увлечен. Следовательно, роковая графиня из ревности мстила женщине, которую Рудольф не любил, и сводила его с женщиной, которую он любил. Это совершенно непонятно.

К тому же графиня Лариш никак не могла рассчитывать стать женой наследника австрийского престола. Ее мать была артистка Генриетта Мендель — дочь лакея великого герцога Гессенского. Император Франц Иосиф, вероятно, скорее провозгласил бы Австрию социалистической республикой, чем согласился бы на брак кронпринца с внучкой лакея. Графиня Лариш, выросшая при дворе, не могла, разумеется, этого не знать.

После смерти Рудольфа было установлено, что он давал графине деньги. Это тоже могло бы быть объяснением; но уж очень небольшие назывались суммы: «несколько раз от 500 до 3000 гульденов». Едва ли «роковая женщина» могла тогда в таких деньгах нуждаться. Сама она не отрицала получения денег от Рудольфа, но уверяла, что все отдавала баронессе Вечера! Графиня Лариш была фантазеркой и с истиной вообще не церемонилась. Во второй и последней своей книге «Секреты королевского дома» (в значительной степени опровергающей первую: «Мое прошлое») она без особых церемоний рассказала и о том, что австрийский двор, узнав о ее намерении издать мемуары с «разоблачениями», откупил у нее рукопись; деньги она взяла, но мемуары все-таки издала, так как «ее не защитили от клеветы». Воспоминания графини и по происхождению, и по содержанию относятся к очень определенному разряду тайн мадридского двора. Сама она объявила себя мученицей какого-то непонятного политического заговора. Сообщая в своей книге, что императрица Елизавета хотела выдать ее замуж за герцога Норфолькского, которому принадлежало ожерелье Марии Стюарт, графиня добавляет: «Вместо ожерелья шотландской королевы на мою долю выпал терновый венец...»

Сделка с воспоминаниями состоялась, однако, много позднее. В ту пору, в конце восьмидесятых годов прошлого века, графиня Мария Лариш еще была, по словам одного ее современника, украшением венского общества, «eine Zierde der Wiener Gesellschaft», и едва ли могла нуждаться в незначительных денежных суммах. Повторяю, мне совершенно непонятно, по каким именно побуждениям она действовала. «У тебя душа, пропитанная мюнхенским пивом!» («Deine Munchener Bierseele») — как-то сказала графине Лариш императрица Елизавета, раздраженная тем, что ее племянница стала подтрунивать над Генрихом Гейне. Со всем тем, вполне возможно, что «роковая женщина» действовала не вследствие демонического характера и даже не по злобе, а по легкомыслию, по природной и благоприобретенной склонности к интригам или просто «для смеха». Быть может, по таким же побуждениям действовали авторы анонимных писем, повлекших за собой гибель Пушкина. Роль плана, умысла, даже сознания вообще чрезвычайно преувеличивается в человеческих действиях, особенно в скверных.

Другая, главная героиня мейерлингской драмы была неизмеримо привлекательнее графини Лариш. Она как бы подобрана автором кинематографического сценария для контраста с «роковой женщиной». На ее давно забытой могиле в Гейлигенкрейце выгравирована надпись: «Здесь лежит Мэри, баронесса фон Вечера, родившаяся 19 марта 1871 года, скончавшаяся 30 января 1889 года. — «Как цветок, выходит человек и вянет». Книга Иова, XIV, 2».


VII


Роман Поля Бурже, или Мирбо, пьеса Бернштейна («Первый способ»), или Фран де Круассе. Герой (разумеется, отрицательный): «международный финансист», «акула», «коршун», «хищник», неопределенной национальности, неясного происхождения, обычно барон (уж такой специальный титул для финансистов), ворочающий огромными деньгами, хорошо еще, если не правящий миром. Наряду с ним: потомки древних родов, слабовольные, бесхарактерные, бестолковые, тоже отрицательные, но не без легкого величия, оставшегося от предков-крестоносцев. Все это, конечно, встречается — хоть в жизни встречается много реже, чем в литературе. Однако международные финансисты бывают всякие; иные будто созданы жизнью назло литературному штампу.

Отец Марии Вечера, венгр румынского происхождения, барон, без предков-крестоносцев, долго служил драгоманом в Константинополе. Мать, рожденная Бальтацци, была дочерью грека, уроженца острова Хиоса. Отец этого грека был банкиром в Смирне и перешел в австрийское подданство. Сам грек поселился в Париже и вошел в высшие французские банковые круги. Все это типичные признаки международной семьи, с' акулой во главе — по формуляру, лучших «ястребов»» и лучших «восточных банкиров», можно сказать, не бывает. В действительности, это были весьма безобидные, бестолковые, беспомощные люди, от которых рукой подать до персонажей Чехова.

Жили они в конце восьмидесятых годов в Вене потому, что надо же было где-нибудь жить. Габсбургская столица подходила таким людям, пожалуй, еще лучше, чем Париж. Сам барон Вечера, впрочем, жил в Каире, где оказался австрийским делегатом в комиссии Оттоманского долга. Он умер года за полтора до мейерлингской драмы. Баронесса, бывшая в разводе с мужем, поселилась с дочерьми, сыновьями и братьями в Австрии. Это была легкомысленная, очень добрая женщина, страстно любившая детей, ничего для них и для себя не жалевшая, весьма беззаботно проживавшая последние крохи состояния, которое никогда особенно крупным не было: «международная» Любовь Андреевна Раневская, с Пратером вместо Вишневого сада, в обстановке светской Вены, почти (однако не совсем) примыкавшей к придворному обществу.

Жили они роскошно, снимали в столице большой дом («Вечера-Паласт»), и у них кормился не один потомок крестоносцев, причем никаких злых умыслов а ла Мирбо они против графов и князей не питали — просто были очень хлебосольны и гостеприимны. Братья Бальтацци имели репутацию спортсменов, владели скаковыми конюшнями; один из них выиграл однажды дерби, — это в спортивном кругу означает гораздо больше, чем, например, Нобелевская премия среди писателей и ученых. Вероятно, в самом высшем венском обществе к ним относились не без иронии, — чего стоили хотя бы их греческо-троянские имена: одного брата звали Аристид, другого Гектор; не хватало только Агамемнона. Но знали их все; семья Бальтацци-Вечера была известна даже императору и императрице, хоть в Бурге они приняты не были. По-видимому, состояния, оставленного смирнским банкиром, могло хватить еще на год или на два: «Возьмите, вот вам... Серебра нет... Все равно, вот вам золотой...» Разумеется, при этих Раневских и Гаевых международной Вены состояли всевозможные Вари, Яши, Фирсы, Епиходовы, Шарлотты Ивановны и Симеоновы-Пищики всех национальностей, даже австрийской. Так, была у них «старая преданная служанка» Агнесса — лучше всякого Фирса.

Две дочери баронессы были очень милые барышни, тоже вполне из русской литературы. Мария Вечера была немного Наташа Ростова, немного тургеневская Елена и даже немного «мы увидим все небо в алмазах...» Она отличалась необыкновенной красотой. Где-то на курорте ее заметил сам принц Уэльский, будущий король Эдуард VII, ценитель, как известно, компетентный, и спросил, кто такая эта красавица. Люди, ее знавшие, говорили, что она то бывала без причины и без меры весела, «bis zur Frivolität», то плакала целыми днями, жалуясь, что жизнь уходит, что она старится и нет никого! Ей было семнадцать лет.


VIII


Военная карьера кронпринца Рудольфа подвигалась с достаточной быстротой. В 1882 году, 24 лет от роду, он получил чины фельдмаршала и вице-адмирала, был назначен командующим 25-й дивизией, стоявшей в Вене. По-видимому, «народнические» настроения у него несколько ослабели, а настроения эпикурейские снова усилились. Если верна хоть половина слухов, ходивших о кутежах и увлечениях кронпринца, то и тогда нужно было бы признать, что вел он в спои последние годы жизнь весьма бурную. Назывались два серьезных его романа, один со знатной русской дамой, другой с венской манекенщицей, «элегантной пробирмамзелью», которой он будто бы в минуту подавленного настроения предложил совместное самоубийство! Эгон фон Веллерсгаузен, по-видимому хорошо осведомленный в этих делах Рудольфа, упоминает еще о каких-то двух австрийских княгинях. К службе эрцгерцог охладел, зато охоте уделял очень много времени

Обычными его товарищами по развлечениям состояли принц Кобургский и граф Гойос, насколько могу судить, люди типа толстовского Анатоля Курагина. В довершение сходства был у них ямщик Братфиш, весьма напоминавший, по описаниям, Балагу «Войны и мира»: «Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля и служивший им своими тройками... Не раз он по городу катал их с цыганами и «дамочками», как называл Балага. Не одну лошадь он загнал под ними, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно заслужила бы Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью, и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду... «Настоящие господа!» — думал он. Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они». С очень небольшой поправкой на эпоху и нравы это, по-видимому, вполне может быть отнесено к обществу Рудольфа и к Братфишу, — только он у цыган не плясал, а свистел: славился на всю Вену этим своим искусством.

Вблизи столицы, в мрачно-величественной части так называемого Венского леса, продавался тогда охотничий замок Мейерлинг, принадлежавший графам Лейнинген-Вестербург. Это небольшое здание с башней, тоже довольно зловещего вида. Кронпринц Рудольф приобрел Мейерлинг в 1886 году, и служил ему замок не только для охоты. Там постоянно бывало очень веселое общество, и «шампанское лилось рекой». В замке было шесть человек прислуги: камердинер кронпринца Лошек, егерь Водица, ламповщик, уборщик, кухарка и ее помощница. Не знаю, что теперь в Мейерлинге. В последние годы перед войной там был кармелитский монастырь. Если не ошибаюсь, Франц Иосиф после разыгравшейся в замке трагедии подарил его ордену обсервантов, то есть босоногих кармелитов, живущих по несмягченному уставу Гонория III и проводящих большую часть дня в молчании.


IX


Кронпринц Рудольф познакомился с Марией Вечера в 1887 году на так называемом польском балу в Вене. Ему ее представила графиня Лариш. По-видимому, он еще раньше обратил внимание на 17-летнюю красавицу — не то на скачках, не то в театре. Едва ли не все австрийские барышни были влюблены в Рудольфа — большей частью заочно, по фотографиям или понаслышке. Мария Вечера тоже была в него влюблена еще до знакомства — по крайней мере, говорила она о нем всегда восторженно. Знакомство произвело подобно удару молнии — это в значительной степени предопределялось обстановкой: титулом, блеском, замками, балами, поклонением двору.

При некоторой недобросовестности можно было бы очень подробно рассказать историю «любви Рудольфа и Марии», все со ссылками на печатные источники: существует несколько книг, оставленных мемуаристами того времени. К сожалению, их порою изумительная осведомленность немного напоминает сообщения тех западноевропейских журналистов, которым к моменту составления статьи с совершенной точностью известно все, что накануне вечером Гитлер сказал по секрету Герингу, а Сталин — Ворошилову.

Судебные власти, конечно, могли бы в 1889 году установить очень многое. Но гласное расследование мейерлингской драмы было запрещено, а документы расследования негласного исчезли: император Франц Иосиф отдал их в вечное хранение австрийскому министру-президенту, своему другу детства графу Таафе; есть основания думать, что эти документы много позднее, лет двенадцать тому назад, сгорели при пожаре Эллишатцского замка графа. Кое-что осталось в архиве императрицы Елизаветы, — он, по некоторым сведениям, будет опубликован в 1950 году.

Есть, кроме того, два тома воспоминаний графини Лариш, которая, по своей роли «покровительницы романа», несомненно могла кое-что знать. Однако и этот источник особенного доверия вызывать не должен; в нем вдобавок много противоречий. Скажу, наконец, что и вопрос не так уж интересен. Ничего необыкновенного в «любви Рудольфа и Марии» не было. Упомяну лишь (с указанными выше оговорками) о том, что, может быть, интересно для выяснения характеров действующих лиц.

После первого знакомства с Рудольфом Мария Вечера написала ему восторженное письмо, по-видимому, более или менее близкое по содержанию к письму Татьяны. Кронпринц поступил не как Онегин. Начались встречи, сначала при верховых прогулках на Пратере, потом в других местах. Была добрая графиня Лариш. Была «верная служанка» Агнесса, которая, из преданности своей юной хозяйке, сопровождала ее на свидания и относила письма. Был ямщик Братфиш. Были дворцы Габсбургов, в том числе «увеселительный замок» («Lustschloss») Лаксембург, принадлежавший кронпринцу Рудольфу, — в этом родовом увеселительном замке, по несколько преувеличенному замечанию одного мемуариста, «никто не улыбнулся ни разу со времен Марии Терезии». Был, наконец, Мейерлинг. Мария Вечера посещала этот замок и до 30 января 1889 года, — так в «Идиоте» задолго до убийства Настасьи Филипповны показывается, почти как символическое видение, будущее место происшествия — «дом потомственного почетного гражданина Рогожина».

Впрочем, ничего от Достоевского в начале этого романа не было. Он скоро перешел в связь. У кронпринца Рудольфа после его кончины найден был подаренный ему Марией Вечера портсигар с выгравированной надписью: «В знак благодарности своей счастливой судьбе» и с датой — это не была дата их первой встречи.

По-видимому, они вначале думали, что об их близости не знает ни один человек в мире, кроме, разве, доброй графини Лариш. Разумеется, знала чуть не с первых дней вся Вена. Обвинять в этом добрую графиню нет основания: кронпринц всегда находился под охраной полиции, которая следила за каждым его шагом. О его встречах знали и слуги. Кронпринц доводил неосторожность до того, что принимал Марию Вечера в Бурге, — камердинер встречал ее на улице и «в совершенном секрете» впускал через «потаенную дверь», — у «потаенной» двери Бурга, вероятно, всегда дежурили сыщики, а может быть, и толпа зевак.

Говорили (позднее и писали), что баронесса Вечера тоже знала о связи своей дочери с наследником престола: «Она надеялась на морганатический брак или, в крайнем случае, на миллионы». Это довольно обычная в подобных случаях клевета: нет ни малейших оснований думать, что баронесса рассчитывала разбогатеть на этом деле. Что до морганатического брака, то предварительно кронпринц должен был бы развестись со своей женой. Разумеется, никаких расчетов тут строить было нельзя, — даже если бы баронесса Вечера и была способна на подобные планы (это весьма маловероятно). С другой стороны, трудно предположить, чтобы при существовании на свете многочисленных добрых людей до матери не доходило никаких слухов о поведении дочери. Вероятно, баронесса Вечера, женщина легкомысленная и по природе оптимистически настроенная, не верила: неправда, быть не может! Мэри просто влюблена в наследника престола, как влюблены в него тысячи других девочек.

О кронпринцессе же добрые люди позаботились тотчас. Ей «раскрыли глаза». Благодаря ей раскрылись глаза, можно сказать, у всей Европы.

20 июня 1887 года Англия торжественно праздновала пятидесятилетие царствования королевы Виктории. Франца Иосифа должны были в Лондоне на юбилейных церемониях представлять кронпринц и кронпринцесса. Добрые люди довели до сведения принцессы Стефании, что на это время в Лондон выезжает и Мария Вечера. Жена наследника престола объявила, что в таком случае она на юбилейные торжества не поедет. Рудольф отправился в Лондон без нее. Предлоги были найдены самые благовидные, однако причины отказа кронпринцессы от поездки на торжества тотчас стали известны английскому двору. Друг Рудольфа принц Уэльский чрезвычайно веселился по тому случаю, что у Австро-Венгрии на юбилейных торжествах оказалась, так сказать, частная делегатка, — вдобавок, столь прелестная. Но добродетельная королева Виктория пришла в негодование, усмотрев в поступке австрийского гостя нарушение элементарных приличий и вдобавок неуважение к ней самой. Так, по крайней мере, рассказывают осведомленные мемуаристы, и тут ничего неправдоподобного нет.

Должно быть, с той поры о связи наследника престола стало известно императору Францу Иосифу. Он вначале принял сообщение довольно равнодушно: экая невидаль. Позднее его встревожили слухи о серьезности увлечения его сына.

Делаю снова оговорку — очень трудно судить обо всем этом: ни документов, ни писем у нас нет. По-видимому, со стороны Марии Вечера была отчаянная, восторженная любовь, любовь, готовая на все, любовь восемнадцатилетней девушки к человеку, воплощающему все земные достоинства и все земное величие. В знаменитой сцене тургеневского «Накануне», над которой проливало слезы несколько поколений русских барышень (проливают ли нынешние, советские?), «Елена не плакала, она твердила только: «О, мой друг, о мой брат!» — «Так ты пойдешь за мною всюду?» — «Всюду, на край земли. Где ты будешь, там я буду». — «И ты себя не обманываешь, ты знаешь, что родители твои никогда не согласятся на наш брак?» — «Я себя не обманываю; я это знаю». — «Ты знаешь, что я беден, почти нищий?» — «Знаю...» — «Так здравствуй же, — сказал он ей, — моя жена перед людьми и перед Богом!..»

У Тургенева тут начинается следующая глава: «Час спустя Елена со шляпою в одной руке, с мантильей в другой тихо входила в гостиную дачи...» Вероятно, то же самое происходило где-то в Вене — или в Мейерлинге? — в день, выгравированный на портсигаре Рудольфа; возможно, что и слова были почти те же самые, разумеется, с поправкой: «Ты знаешь, что родители мои никогда не согласятся на наш брак?» — «Я себя не обманываю; я это знаю...» — «Моя жена перед людьми и перед Богом!» Рудольф был женат, но это препятствие ему непреодолимым не представлялось. Через некоторое время он обратился к Льву XIII с личным письмом, в котором умолял папу о расторжении его брака с принцессой Стефанией.

В его душе разобраться труднее, чем в душе Марии Вечера. Ему было не восемнадцать лет, а тридцать, и это, верно, было сотое, если не трехсотое, его увлечение. Рудольф давно привык к подобным победам, давно привык к тому, что все женщины «вешаются ему на шею», — сам это говорил. Если верить мемуаристам, у него была тогда в Вене еще другая связь. Мемуаристам верить, однако, не обязательно. Письмо же кронпринца к папе есть факт бесспорный. Развод мог быть нужен этому покорителю сердец только для женитьбы на Марии Вечера.

Стало ли известно Льву XIII, для чего наследник австрийского престола добивается расторжения брака? Текст письма Рудольфа до сих пор не опубликован. Если кронпринц правды и не сообщал, догадаться было не так трудно, — престарелый Лев XIII достаточно хорошо знал жизнь. Он не ответил на письмо. Выть может, не успел ответить, а вернее, хотел предварительно снестись с Францем Иосифом. Историки кратко сообщают, что о намерении своего сына император узнал от папы. Однако письма об этом Льва XIII, насколько мне известно, в архиве Бурга после революции найдено не было (архивной работы Митиса я, к сожалению, достать не мог).

Тут мы ненадолго выходим из области мемуаров. Можно считать с точностью установленным, что Франц Иосиф потребовал от сына расторжения связи. Приблизительно известна даже дата их бурного разговора. Больше неизвестно ничего. В разных воспоминаниях подробно излагается самый разговор: отец грозил будто бы сыну лишением престола, прекращением выплаты полагавшегося ему содержания. Но это все — пополнение истины фантазией.

Еще достоверно то, что кронпринц обещал отцу порвать связь с Марией Вечера. Почему? По словам сторонников версии «заговора», Рудольф рассчитывал скоро стать хозяином Австрии. Графиня Лариш в тоне ангельской правдивости рассказывает, что незадолго до своей кончины кронпринц неожиданно заехал к ней и вручил ей какую-то «стальную шкатулку» с совершенно исключительными по важности документами: Рудольф «играл ва-банк», он решился на какие-то отчаянные действия, в результате которых «могло полететь много голов» и т.д. Очевидно, во всей Вене наследник престола не нашел лица, более заслуживавшего доверия, чем графиня Лариш! Куда же делась шкатулка? Графиня отдала ее одному лицу. — Где лицо? — Это эрцгерцог Иоганн Сальватор (Орт). — Покровительница «любви Рудольфа и Марии» таким образом ссылается на человека, пропавшего без вести: по несчастной случайности тайна кронпринца пропала вместе с этим человеком.

Думаю, что «стальная шкатулка» существовала только в воображении графини и ничьим головам в Австро-Венгрии опасность не грозила. Вполне возможно, однако, что Рудольф в те дни находился в центре каких-то политических интриг, отнюдь не связанных ни с переворотами, ни с отцеубийством. Повторяю, в этой драме слилось, должно быть, многое: политика и любовь, несчастная семейная жизнь и государственные неурядицы, потеря надежды на развод и общее утомление от жизни, личное, наследственное, родовое: он был не только даровитым прожигателем жизни, но и потомком бесчисленных королей и императоров. Говорили еще, что Мария Вечера ждала ребенка. При развивающейся острой неврастении каждая неприятность кажется катастрофой, а у кронпринца Рудольфа было не одно сердечное горе. Вероятно, он дал обещание отцу просто от усталости, от скуки, чтобы не спорить: не стоило вести длинный, тяжелый разговор, если уже было принято — или почти принято — решение о самоубийстве.


X


В последний или, точнее, в предпоследний раз Вена видела кронпринца Рудольфа в оперном театре 23 января 1889 года. Он вообще посещал театр не часто, особенно классическую драму: говорил, что вид актеров, изображающих королей, всегда производит на него действие увеселяющее. В опере он бывал несколько чаще. На этот раз был так называемый парадный спектакль: в императорской ложе{173} появился и Франц Иосиф. В Вене было правило: на парадных спектаклях после появления императора на его ложу не смотреть и, во всяком случае, биноклей не наводить. Тем не менее все заметили, что, когда в ложу вошел Франц Иосиф, кронпринц, как всегда, поцеловал руку отцу и затем долго с ним беседовал. Позднее, разумеется, многие говорили, что «уже тогда обратили внимание на расстроенный вид Рудольфа» и т.д.

Затем еще через несколько дней, 27 января, наследника престола видели — но уже только высшее общество — на балу у германского посла, князя фон Рейса. Бал этот неизменно упоминается во всех мемуарах, относящихся к мейерлингской драме, так как на нем одновременно появились кронпринцесса Стефания и Мария Вечера, — в первый и последний раз в их жизни.

Достать приглашение на бал в посольство было нелегко, Мэри (так все ее называли) пустила в ход разные связи матери. Зачем ей нужно было появиться на этом балу? В ту пору она уже едва ли могла сомневаться, что ее связь с кронпринцем всем известна. Возможно, что это был «вызов» обществу или кронпринцессе. Возможно, что ее соблазнила романтика эффектного появления: кронпринцесса и она! А может быть, ей просто хотелось увидеть блестящий бал, людей посмотреть и щегольнуть каким-либо необыкновенным платьем (по отзыву современников, она одевалась, как и мать ее, превосходно).

По-видимому, с балом связывались осведомленными людьми смутные опасения. По крайней мере, один из друзей семьи Вечера, граф Вурмбрандт, посетил Мэри за несколько дней до вечера и дружески просил ее на балу в германском посольстве не появляться. В какой форме мог быть дан и обоснован такой совет, как можно было вести вообще столь щекотливый разговор с «барышней из хорошей семьи», не берусь сказать. Но, во всяком случае, разговор ни к чему не привел. Мария Вечера на балу появилась. «Она была в этот вечер ослепительно красива, — говорит очевидец, — глаза ее казались еще большими, чем обычно, и горели тревожным огнем. Я сказал бы, что она сгорала на внутреннем огне...» Правда, очевидец говорил после мейерлингской драмы, да и уж очень эта фраза — под светский роман Поля Бурже. Впрочем, вся эта история такова, что рассказ о ней неизбежно сбивается на роман-фельетон.

«Не могу утверждать, — добавляет тот же очевидец, — но, кажется, одна из дам обратила на Вечера внимание кронпринцессы Стефании». Это можно утверждать и заглазно, без большого риска ошибиться: в таких людях никогда недостатка не бывает. По-видимому, не заметить Мэри жена Рудольфа в тот вечер и не могла. Сенсация — «смотрите, это Вечера!» — была так велика, что ближайший друг кронпринца (и, вероятно, Мэри), граф Гойос, подойдя к ней, тихо посоветовал ей тотчас уехать с матерью. По его словам, у нее глаза налились слезами. Испугавшись скандала, граф Гойос поспешно отошел.

Знала ли она, что жить ей осталось два дня? Это останется тайной. Если знала, то появление в посольстве, пожалуй, становится понятнее: «теперь все равно!..» Но возможно и то, что она решила покончить с собой лишь в последнюю ночь, 30 января, в Мейерлинге.

На балу никакого скандала не произошло. Кронпринцесса «только обменялась с Марией Вечера взглядами». Для Рудольфа появление его любовницы в посольстве было полной неожиданностью. Он весь вечер не отходил от жены. Уезжая с ней, кронпринц напомнил графу Гойосу, что через два дня, во вторник 29-го, они вместе охотятся в Мейерлинге; просил о том же напомнить принцу Кобургскому.

По всей вероятности, на обратном пути в карете последовала семейная сцена. По словам одного из наиболее осведомленных придворных, на следующее утро кронприн цесса испросила необычную аудиенцию у Франца Иосифа и сообщила ему, что «если так», то она покинет Вену и вернется на родину, в Бельгию. У императора вышел необычайно бурный (furchtbar sturmisch) разговор с кронпринцем, закончившийся, впрочем, благополучно: Рудольф, очевидно, подтвердил обещание порвать связь с Марией Вечера. Франц Иосиф тут же пригласил сына и его жену на следующий день, во вторник, к себе на семейный обед — на «обед примирения». Рудольф принял приглашение.

По случайности к нему, столь же кстати и вовремя, обратились с просьбой другие люди, очень далеко стоявшие от придворной жизни и ничего о его личных делах не знавшие. Кронпринц уже давно работал с группой писателей и ученых над большим изданием: «Австро-Венгерская монархия». Его теперь просили по возможности скорее дать к труду введение или предисловие. Он согласился, — разумеется, непременно, непременно — и обещал «нарочно для этого уехать вМейерлинг»: там не помешают работать. Таким образом, он принял на себя три обязательства, едва ли между собой совместимые: обещал в Мейерлинге написать введение, пригласил в Мейерлинг же на охоту принца Кобургского и графа Гойоса, которые, должно быть, к научно-литературным трудам своего друга по кутежам относились как к забавному чудачеству — «Рудольф пишет книги!» — и обещал быть на семейном обеде в Бурге. Несомненно, он уже знал, что не будет ни писать, ни охотиться, ни обедать с женой и отцом: «Теперь все равно!..»


XI


Стояли морозные дни. Принц Кобургский и Гойос условились с Рудольфом ехать до Бадена по железной дороге: а то всю дорогу из Вены в Мейерлинг в экипаже холодно. Выехать на охоту решено было в шесть часов утра. Но, к удивлению обоих друзей, оказалось, что кронпринц уехал в Мейерлинг накануне и не по железной дороге, а в экипаже.

Днем в понедельник Мария Вечера незаметно вышла из дому с небольшим чемоданом и пешком отправилась на улицу Марокканцев, находившуюся поблизости от их дома. Ей вообще, как полагалось в те времена, запрещено было выходить одной на улицу. Обычно она придумывала разные хитрости. Покупались, например, билеты в театр для всей семьи, — она мыла голову и объявляла матери: волосы не высохли, боюсь простудиться, экая досада, поезжайте без меня, что делать! Как только родные уезжали, Мэри выходила из дому. Но на улицах мирной, тихой Вены эту «свободную женщину», которая не побоялась отдаться Рудольфу, вечером охватывал ужас: темно, разбойники, зарежут! Поэтому ямщик кронпринца Братфиш всегда ждал ее в двух шагах от «Вечера-Паласта» и отвозил, куда надо было. Ждал он ее и в тот понедельник 2$ января. Она велела ему ехать за город. Недалеко от заставы, на дороге, они увидели поджидавший их другой экипаж. Кронпринц Рудольф пересел в карету Братфиша. Венский Балага не удивился: он к таким вещам привык. Карета понеслась в Мейерлинг.

Там они провели вдвоем вечер и ночь. О чем говорили, мы не узнаем. Вероятно, Рудольф находился в состоянии полного душевного смятения. Если ночью им уже было принято решение о двойном самоубийстве, то он не мог не понимать, что с его стороны тут до некоторой степени и убийство: Мэри было восемнадцать лет.

Утром во вторник приехали принц Кобургский и граф Гойос. Рудольф им объявил, что он участвовать в охоте не будет: простудился по дороге. Не знаю, вышла ли к гостям Мария Вечера. Если и не вышла, то, вероятно, скрыть ее присутствие в замке было трудно. Возможно, что друзья кронпринца сделали с улыбкой вид, что понимают и не обижаются. Возможно, что они немного обиделись. Рудольф просил их охотиться без него, но, кажется (указания противоречивы), охота вообще не состоялась. Принц Кобургский скоро уехал назад в Вену, обещав вернуться на следующий день. Граф Гойос остался ночевать в Мейерлинге.

Днем Гойос отправился в лес побеседовать о чем-то с лесничими. Вернувшись в замок, он увидел, что камердинер Лошек накрывает в столовой первого этажа стол на два прибора. Кронпринц вышел к гостю, и они пообедали вдвоем (как раз тогда, когда император, вероятно, в бешенстве от столь неслыханного происшествия ждал сына в Бурге). Мэри не вышла к обеду. Что она делала весь день, неизвестно.

Обед был невеселый. Кронпринц ел мало: «съел кусок паштета из куропаток, баранью котлету, грушу, выпил немного местного вина Гейлигенкрейц». За обедом жаловался Гойосу на свою жизнь: насколько приятнее живет его друг и «товарищ по ремеслу» принц Уэльский! За ним никто не следит, ему не делают сцен, в политических взглядах он свободен, тогда как австрийский престолонаследник должен скрывать свою дружбу с Морицем Шепсом, ибо тот либерал и редактор левой газеты. Неожиданно пожаловался на дела: будучи единственным сыном богатейшего из монархов, зятем другого архимиллионера, он вынужден делать долги: бельгийский король не дал нам ни гроша, содержания мне не хватает, я должен деньги барону Гиршу, мне это неприятно. Тем не менее его жалобы особенной горечью не отличались. Трудно понять, как человек мог все это говорить за несколько часов до смерти... Допив кофе, он хлопнул Гойоса по плечу и простился с ним: «Завтра вставать на охоту в шесть утра».

Больше мы ничего не знаем. Каждая ничтожная подробность имела бы для нас в психологическом отношении немалую ценность. Но граф Гойос дал императору клятвенное обещание ничего не сообщать о мейерлингской трагедии и сдержал это обещание{174}, так же как камердинер Лошек (Гойос позднее даже как будто умышленно «заметал следы»). То немногое, что мы знаем о последнем дне кронпринца, дошло до нас не прямо от Гойоса: он все рассказал Францу Иосифу и Елизавете, они кое-что позднее сообщили близким людям. Наиболее ценный источник — записи графа Лониаи (будущего мужа принцессы Стефании), показанные им историку Чупику.

Граф Гойос рано лег спать. В шесть часов утра его разбудил Лошек. Камердинер Рудольфа трясся от страха и волнения. Он сказал графу, что, кажется, случилось что-то нехорошее: ровно в шесть, как ему было приказано, он постучал в дверь спальной Его Высочества: постучал пальцем, потом кулаком, потом палкой — никто не отвечает! Гойос поспешно надел халат и прошел с Лошеком к спальной. Они снова застучали — ответа не было. Они вышибли дверь. В комнате было темно. Догоревшая свеча жгла еще что-то на дне подсвечника. Пахло дымом, духами и табаком. Лошек бросился к окну и раздвинул портьеру, затем зажег свечу. На кровати лежал кронпринц Рудольф. Правая рука его свесилась к полу, судорожно сжимая револьвер. Тут же рядом лежала Мария Вечера. На ее лице крови не было видно. Лицо, грудь, шея кронпринца были залиты кровью. Пуля, выпущенная в висок, раздробила череп. Наследник престола и его любовница были мертвы.


XII


Черта поразительная: лейб-медик Франца Иосифа Керцль впоследствии рассказывал фельдмаршалу Маргутти, что Вечера скончалась за несколько часов до Рудольфа! Не знаю, могли ли врачи установить это точно, особенно если принять во внимание, что мертвые тела им были показаны не сразу. Но если это верно, то ночь на 30 января становится уж совершенно кошмарной: значит, кронпринц после смерти своей любовницы еще долгие часы оставался в комнате один, рядом с трупом! Сообщение лейб-медика Керцля косвенно подтверждается и тем, что много позднее говорила артистка Екатерина Шратт, подруга императора Франца Иосифа: по ее словам, смерть Марии Вечера последовала не от выстрела, а от яда, — она отравилась до того, как кронпринц покончил с собой.

Мы никогда не будем знать достоверно, что произошло в ту январскую ночь. Дело это само по себе таково, что к нему непременно должны были пристать всевозможные легенды. Вдобавок легендам способствовали действия Бурга, тайна, которой окружили мейерлингскую драму. Большинство историков думают, что по желанию Марии Вечера Рудольф ее застрелил и затем покончил с собой. Как при этом могла оказаться разница в несколько часов между моментами их смерти, не знаю.

Мысль о том, что «все, все надо скрыть», несомненно, явилась в первую же минуту у графа Гойоса. И, разумеется, с первой же минуты эта мысль, помимо своей нелепости, оказалась совершенно неосуществимой. Граф приказал камердинеру Лошеку никому не говорить ни слова, ничего не сообщать полиции, никого не допускать в спальную кронпринца. Однако в маленьком Мейерлингском замке было пять человек прислуги — нельзя себе представить, чтобы Лошек мог от них скрыть такое происшествие в доме. Не сомневаюсь, что через пять минут после того, как друг и камердинер Рудольфа проникли в спальную, о случившемся уже знал весь Мейерлинг.

Граф Гойос понесся в Вену. Не буду останавливаться на подробностях этой его поездки, хоть они в некоторых отношениях интересны. Гойос, естественно, почти обезумел, но придворный человек и в полубезумном состоянии помнил об этикете. О кончине Рудольфа надо было сообщить императору — как ему сообщить?! С соображениями о правилах двора тут смешивались — вероятно, и преобладали — человеческие чувства. Гойос понимал, каким ужасным ударом будет для Франца Иосифа известие о смерти — о такой смерти! — его единственного сына. Быть может, ему было известно и то, что император взял с кронпринца слово порвать связь с Марией Вечера, — тогда Франц Иосиф мог себя считать виновником трагедии.

В Бурге произошло смятение. Ошалевший церемониймейстер решил начать с императрицы. Была вызвана первая фрейлина — ей выпало на долю сообщить известие Елизавете. Об императоре никто не мог подумать без ужаса. После долгого полуистерического совещания, по желанию самой императрицы, во дворец была вызвана упомянутая выше госпожа Шратт. Ее положение считалось более или менее узаконенным. Но все же странная особенность этого приглашения могла быть ясна немногочисленным участникам совещания: 30-летнего сына довели до самоубийства, требуя его разрыва с любовницей, — и чтобы сообщить об этом, вызывается во дворец любовница 60-летнего отца. Госпожа Шратт, женщина очень достойная, вместе с императрицей вошла в кабинет Франца Иосифа, — я говорил в статье об императоре, как он принял это известие.

Через час или два сообщение о гибели наследника престола уже неслось по Вене, вызывая везде ужас, изумление и горе. «Руди» со дня его рождения обожала вся Австрия. С годами популярность кронпринца все росла. Ей способствовала даже его легкомысленная жизнь, слухи о его кутежах и бесчисленных победах — так это было и во Франции при Генрихе IV, и в Англии при Эдуарде VII. Разумеется, молва несла самые фантастические слухи. Появилось официальное сообщение: наследник престола скончался от кровоизлияния в мозгу. Никто не поверил. «Нойе фрайе прессе» выпустила экстренное издание со столь же ложным сообщением: кронпринц погиб «от выстрела на охоте», — этот выпуск газеты был тотчас конфискован. По-видимому, первая версия в обществе (еще находящая защитников и по сей день) заключалась в том, что кронпринца кто-то убил «на романтической подкладке», — не то из ревности, не то из мести. Назывались какой-то венгерский магнат, какой-то сторож мейерлингского леса, жену которого будто бы соблазнил Рудольф. Глухо назывался и Бальтацци, дядя Марии Вечера. Не могу сказать, кто первый бросил молве имя несчастной любовницы кронпринца. Одна из газет рядом с сообщениями о кончине наследника престола поместила краткую заметку: «В ночь на 30 января скоропостижно скончалась, восемнадцати лет от роду, баронесса Мария Вечера». Эта газета также была немедленно конфискована. На границах конфисковывались иностранные издания. Мейерлингский лес был окружен жандармами. В замок не допустили никого из понесшихся туда бесчисленных австрийских и иноземных репортеров. Все видел Габсбургский дом, но такого случая не было и в его истории.

В ночь на 31 января, с соблюдением церемониала (хоть без единого постороннего человека), тело кронпринца было вынесено из спальной Мейерлингского замка и перевезено в Бург. В 6 часов утра к гробу спустился император. Крышка была поднята. Франц Иосиф, «с лицом не белым, а серым», постоял у гроба, затем, ничего не сказав, удалился в свой кабинет, где и заперся надолго.

К телу были допущены лейб-медики, еще другие знаменитые врачи. В их присутствии директор анатомического института профессор Кундрат произвел вскрытие. Когда приступили к составлению протокола, вошел обер-интендант двора граф Бомбелль и смущенно передал врачам просьбу императора: не найдут ли они возможным удостоверить, что смерть последовала от кровоизлияния в мозг? Врачи попросили дать им возможность посоветоваться. Началось тягостное совещание, некоторые из его участников плакали. Были вызваны еще два старых врача, считавшихся «совестью корпорации». Разумеется, все это были убежденнейшие монархисты, — да в Австрии, собственно, немонархистов и не было. После долгого совещания врачи сообщили Бомбеллю, что при всей своей любви к императору, при всем понимании его чувств и побуждений они не могут исполнить переданное им желание.

Разумеется, Франц Иосиф руководился не одними соображениями «приличия». Главный для него вопрос был в возможности религиозного погребения. Скоро, по-видимому, из Ватикана было получено разрешение. В правительственной газете появилось официальное сообщение о том, что первые сведения о причинах смерти наследника престола оказались неверными: кронпринц Рудольф умер не от кровоизлияния, в минуту душевного помрачения он покончил с собой.

Растерянность австрийских властей особенно сказалась в погребении Марии Вечера. До нас дошел истинно изумительный доклад по начальству полицейского комиссара Габрда, которому было поручено похоронить любовницу кронпринца. В сопровождении другого комиссара, барона Горуна, Габрда отправился на кладбище Гейлигенкрейц, расположенное поблизости от Мейерлинга. Оно находилось в ведении аббата Грюнбока. Кажется, не без труда комиссары получили разрешение на похороны одной скончавшейся поблизости дамы. Из доклада не вполне ясно, знал ли аббат, в чем дело. Тут же плотнику аббатства был заказан деревянный гроб. Габрда послал шифрованную телеграмму в Вену с сообщением, что все готово. Ему ответили шифрованной же телеграммой, что «выезжают».

В 10 1/2 часов вечера с дверей спальной замка были сняты печати. В комнату пошли родственники Марии Вечера, Бальтацци и Штокау в сопровождении полицейских властей. Глаза Мэри были открыты. На теле была только рубашка. Надев на мертвую платье, ее «под руки вывели» из замка на крыльцо и «усадили» в экипаж. Бальтацци и Штокау сели по сторонам от нее, как кавалеры по сторонам дамы. Полицейские заняли место на козлах. Хотя дама была как живая, власти приняли меры к тому, чтобы на дороге никого не оказалось; очевидно, для этого и посылались шифрованные телеграммы. Впрочем, в ту ночь трудно было кого-нибудь встретить: была страшная буря. По дороге одна из лошадей расковалась, ее кое-как подковали; дама ждала со своими кавалерами.

В Гейлигенкрейце тело положили в уже сколоченный гроб, составили протокол. Могильщики отказывались работать ночью, да еще в такую погоду. Могилу вырыли Бальтацци, Штокау и оба комиссара. Баронесса Вечера на кладбище допущена не была. Ей предложили немедленно покинуть Австрию. Она весь день металась по Вене от полицейпрезидента к главе правительства, графу Таафе, от него в Бург. Приютила мать любовницы Рудольфа только императрица Елизавета.

Вероятно, подробности этого погребения стали известны не сразу (в газетах того времени я их не нашел). Они, конечно, вызвали бы негодование в обществе. Император был тут ни при чем — перестарались власти. Франц Иосиф обо всем этом, по-видимому, узнал лишь позднее. Через полгода после мейерлингской драмы генерал-адъютант Паар сообщил письменно баронессе Вечера, что император чрезвычайно сожалеет о горе, причиненном ей «мерами по похоронам ее несчастной дочери», и просил ее принять во внимание «общую неслыханную растерянность на месте катастрофы». Приказ о высылке баронессы (тоже, кажется, не формальный, а данный в виде «совета») был отменен тотчас. Выслана была из Австро-Венгрии только графиня Мария Лариш.

3 февраля к телу кронпринца была допущена публика. Рудольф лежал в открытом гробу; только голова его была закрыта цветами. Еще через два дня с обычным пышным церемониалом наследник престола был погребен в императорской усыпальнице в церкви Капуцинов, — он был в ней 113-й по счету Габсбург. Горе в Австрии было общее. Вся интеллигенция страны связывала с Рудольфом большие надежды: его ум, образование, просвещенные взгляды были хорошо известны, так же как и его редкая даровитость. «Я в жизни не встречал столь талантливого человека, как кронпринц Рудольф, но даже для меня он остается загадкой», — говорил на старости лет его воспитатель, фельдмаршал Латур.

В других странах мейерлингская трагедия вызвала тоже сильное, долго длившееся волнение. Мария Корелли на писала стихи: «Спи, мой возлюбленный, спи! Будь терпелив! Мы унесем нашу тайну под крышку гроба...» Везде требовали «света», расследования, выяснения причин драмы. Уже распространялась и версия политического убийства. Говорили, что в Мейерлингском замке в ночь на 30 января был еще какой-то человек, что он «после убийства» покончил с собой, что его похоронили тайно{175}, — погребение Марии Вечера, конечно, могло только способствовать распространению подобного слуха. Скоро стало известно, что на столе в спальной были найдены прощальные письма Рудольфа и Марии (об этих письмах скажу ниже). Казалось бы, существование прощальных писем исключало возможность версий убийства (а равно и версий непристойных). Однако люди, воспитанные на уголовных романах, утверждали, что письма эти «были подделаны для сокрытия следов».


XIII


После смерти кронпринца Рудольфа и Марии Вечера на столе в спальной были найдены прощальные письма. Насколько мне известно, факсимиле всех этих писем напечатаны не были. Что до их текста, то я встречал его в разных редакциях, частью между собой более или менее согласных, частью расходящихся довольно сильно. Где находятся письма теперь, трудно сказать. Не поручусь даже, что с точностью установлено их число. Было ли, например, написано Рудольфом прощальное письмо к императрице Елизавете? Указания на это есть, и они более чем правдоподобны: Рудольф мог обвинять в своей катастрофе отца, но никак не мать, которую он всегда нежно любил.

Не подлежит сомнению, что кронпринц отправил письмо делового содержания советнику Шогиеньи. Это письмо касалось завещания, и его текст никаких споров вызывать не может. Но вот, например, появилось в печати письмо Рудольфа к герцогу Браганцскому: «Дорогой друг, я не мог поступить иначе. Будь счастлив. Servus. Твой Рудольф». Венское приветствие «Servus», имеющее характер жаргонно-веселый (нечто вроде советского «пока», хоть и с несколько иным оттенком), могло бы свидетельствовать либо о весело-циничном настроении эрцгерцога в его последние минуты (по подобию кирилловского «жантильом-семинарист рюсс»), либо о душевном помрачении, либо о том и другом одновременно — именно как у Кириллова. Вдобавок, у Рудольфа не было никаких оснований писать герцогу Браганцскому, с которым он не был особенно дружен.

Гораздо достовернее текст предсмертных писем Марии Вечера. Однако ее письмо к матери дошло до нас в двух вариантах. Первый вариант: «Дорогая мама, прости мне то, что я делаю. Я не могу противиться любви. Хочу быть с ним похороненной на Алландском кладбище{176}. Я счастливее в смерти, чем в жизни». Второй вариант: «Дорогая мама, я умираю с Рудольфом. Мы слишком любим друг друга. Прости нас и живи счастливо. Твоя несчастная Мария. Как чудесно свистел сегодня Братфиш!» Последние слова второго варианта тоже как будто указывают на душевное расстройство. Сестре она писала: «Мы с восторгом уходим в тот таинственный мир. Думай иногда обо мне. Будь счастлива, выходи замуж не иначе как по любви. Я этого не могла сделать, а так как бороться с любовью я не могла, то ухожу с ним. Мария. — Не плачь, я счастлива. Помнишь линию жизни на моей руке? Еще раз прощай. Каждый год, 13 января, приноси цветы на мою могилу».

В существовании же писем сомневаться невозможно. Письмо Рудольфа к Шогиеньи есть факт совершенно бесспорный. Следовательно, версия убийства отпадает во всех вариантах: политическое убийство, убийство из мести, убийство из ревности, убийство, совершенное Марией Вечера. Дата, указанная в письме Мэри к сестре, — та самая, которая обозначена на портсигаре, подаренном ею Рудольфу. Говорили, что императрица Елизавета 13 января, если бывала в это время года в Вене, всегда отправля лась с цветами на забытую могилу в Гейлигенкрейце. Может быть, это и легенда. Но не подлежит сомнению, что у императрицы, хорошо знавшей все о мейерлингской трагедии, не было ни малейшего злобного чувства к несчастной любовнице Рудольфа.

То же можно сказать, хоть с несколько меньшей уверенностью, об императоре. О Рудольфе же Франц Иосиф почти никогда не говорил. По словам фельдмаршала Маргутти, состоявшего при императоре в последние годы его жизни, имя бывшего наследника престола в Бурге никогда не произносилось. Однако в годовщину смерти сына Франц Иосиф неизменно посещал его могилу: в конце жизни он бывал в капуцинской усыпальнице Габсбургов три раза в год: 24 декабря (день рождения императрицы), 10 сентября (день ее смерти), 30 января (день мейерлингской драмы).


XIV


«Он пошел на дела, повлекшие за собой его гибель, и мы никогда не будем знать, каковы эти дела были», — говорит о Рудольфе недавний историк Франца Иосифа Отто Эрнст, работавший по архивным материалам Бурга. Очевидно, Эрнст имеет в виду какие-то политические действия кронпринца и смерть его связывает с ними. Повторяю, для таких предположений сколько-нибудь веских оснований нет. Рудольф, по всей вероятности, погиб потому, что ему все надоело, что жизнь ему опротивела, что у него развивалась острая неврастения, что, как всегда при неврастении, каждая неприятность казалась ему несчастьем, а каждое несчастье — совершенной катастрофой. Печально сложившийся роман, поставивший кронпринца в очень тяжелое положение, был последним ударом.

Он часто повторял слова Наполеона: «Надо желать жить и уметь умирать». Воли к жизни ему было природой отпущено недостаточно, или же она быстро исчерпалась в потомке Габсбургов. «Убийство, Самоубийство, Безумие, Преступление бродят, как фурии Эллады, у ворот эллинского дворца», — говорил Морис Баррес, немного, как водится, сгущая краски и ставя большие буквы для красоты фразы. Школьный моралист мог бы, конечно, из драмы Рудольфа сделать ценные выводы об относительности земного счастья: чего, в самом деле, еще было нужно этому баловню судьбы? Ему же его жизнь казалась сложившейся неудачно, — еще недостаточно удачно! — «Ты права, мой друг, что счастье — серьезная вещь. — Оно требует бронзовых сердец и не скоро ложится на них. — Удовольствие осыпает его цветами, но может его вспугнуть. — А его улыбка ближе к слезам, чем к смеху...» И еще много не очень новых мыслей в том же роде можно было бы высказать в связи со странной жизнью кронпринца Рудольфа.

В свои последние годы кронпринц, по-видимому, намечал план переустройства Австрии: из двуединой монархии она должна была стать триединой; к коронам Карла Великого и св. Стефана он предполагал присоединить еще чешскую корону св. Вацлава. Автономию в разных видах должны были, по мысли наследника престола, получить и другие народности Габсбургской империи: Рудольф видел в Австро-Венгрии школу мирного сожительства народов, — пожалуй, некоторое подобие Лиги Наций. Преобразованное государство по внешней политике должно было образовать блок с Францией, Англией и, быть может, с Россией. Весьма вероятно, что кронпринц рассчитывал объединить вокруг своего престола всю Германию, — это несомненно сказывается в его ненависти к Берлину. В своих письмах к редактору «Нойес винер тагеблат» Шепсу он неожиданно говорит, что во всех отношениях предпочитает Берлину Париж и Германии — Францию. Не скрывает и того, что в случае войны его симпатии были бы на стороне французов. Коалицию он, несомненно, обдумывал антигерманскую; но значит ли это, что коалиция предназначалась для войны за гегемонию Вены в немецких землях или для войны «превентивной» в целях защиты от «ничем не вызванного нападения», — не знаю. Этого часто не знает никто: почти все войны — «превентивны».

Подробно обсуждать вопрос теперь не стоит. Повторю лишь слова, приведенные в начале настоящей статьи: если бы власть в Берлине и Вене перешла к скончавшимся почти одновременно императору Фридриху III и кронпринцу Рудольфу, судьбы Европы могли бы сложиться иначе. Политическое дарование Рудольфа расценивалось высоко людьми, хорошо его знавшими. «Он мог спорить с Гладстоном!» — говорил почти с ужасом принц Уэльский: будущему королю Эдуарду VII «спор с Гладстоном», очевидно, представлялся пределом политической компетентности.

Он же отмечал в австрийском престолонаследнике черту, которую забавно называл «аль-рашидизмом»: умение завоевывать симпатии подданных по способам Гарун аль-Рашида. Эта способность была в высшей степени свойственна и самому Эдуарду VII. Но им обоим применять ее было неизмеримо легче, чем знаменитому халифу. Гарун аль-Рашид перед смертью казнил и того самого Джафара, с которым совершал свои легендарные ночные прогулки по Багдаду. Кронпринцу Рудольфу никого казнить не надо было; его в Австрии обожали от рождения просто потому, что он был «Руди». В этом отношении задача его была легка: не надо было лишь растрачивать огромный запас популярности, отпущенный ему судьбой.

В политике он был прямой противоположностью своему отцу. Франц Иосиф, по иронически-благодушному замечанию Бернрейтера, в своей государственной деятельности «руководился принципом выжатого лимона» («die Politik der ausgepreßten Zitrone»): он упорно и цепко держался за все старое, за все, что можно было сохранить, пока можно было сохранить; держался за власть, за учреждения, за обычаи, за людей. Рудольф, напротив, явно любил новое, просто «как таковое»: «Чтобы все было не так, как раньше».

Тем не менее люди, знавшие обоих, находили у них и общие черты. Один австрийский князь, с гордостью называвший себя «самым реакционным человеком Европы и обеих Америк», как-то сказал: «Рудольф, конечно, либерал, демократ и еще Бог знает что, но я знаю: он будет нашим последним грансеньором. Предпоследний — его отец». Если не ошибаюсь, этот князь с чисто генеалогическим мировоззрением еще где-то доживает свои дни. Думаю, что, например, зрелище мюнхенского совещания, на котором судьбы мира решили четыре государственных человека: бывший маляр, сын кузнеца, сын булочника и внук сапожника, — ему большого удовольствия не доставило. Может быть, он вспоминал свое предсказание. Я же о нем вспомнил потому, что кое в чем князь был прав: кронпринц Рудольф был одним из последних представителей разряда людей, характерного для Европы девятнадцатого столетия. В России к этому разряду принадлежал в начале своего царствования император Александр I.

Конечно, Рудольф был шекспировский принц Гарри. Но принц Гарри, не превращающийся в короля Генриха, для «настоящей» истории интереса не представляет. Мы все-таки не можем сказать с уверенностью, что из сына Франца Иосифа вышел бы император с большим историческим именем. Ум, дарования, просвещенные взгляды гарантией тут быть не могут. Его предок Рудольф Габсбургский, основатель династии, с недоумением говорил о «гибельной ошибке»: ум для управления государством — условие недостаточное и даже необязательное; между тем люди, не считая дураком того, кто не умеет лечить больных или не умеет играть на лютне, непременно причисляют к дуракам всякого монарха, не умеющего править.

Удалось ли бы кронпринцу Рудольфу осуществить хоть половину его планов? Императрица Елизавета, кажется, считала, что в Австрии почти ничего сделать нельзя. Почему-то она возлагала большие надежды на Венгрию; если верить мемуаристам, даже советовала Рудольфу придавать, по восшествии на престол, гораздо больше значения титулу венгерского короля, чем короне австрийского императора. Либерализм императрицы был неопределенный, теоретический и вдобавок почти безнадежный: «хорошо бы, если б...» Мать и сын, наверное, переписывались: императрица Елизавета значительную часть года проводила за границей. Рудольф посылал ей подарки ко дню рождения: так, он для нее купил в Париже у кого-то из друзей Гейне подборку писем поэта. Не знаю, касалась ли переписка вопросов политических. Мне попадались в печати указания, будто где-то хранится архив императрицы Елизаветы. По ее завещанию, он должен быть опубликован в 1950 году.

Разумеется, если будет 1950 год.


Кверетаро и император Максимилиан


I


Историк нашего счастливого времени, быть может, задастся вопросом, когда именно и где в новейшей политической жизни цивилизованных народов было впервые сказано: «все позволено». Думаю, что ответить будет не так трудно: место — Петербург и Москва, время — 1918 год, или, пожалуй, еще точнее, август — сентябрь этого года: вслед за убийством Урицкого и покушением на Ленина было расстреляно в России несколько сот ни в чем не повинных людей. Все остальное — то самое, чем мы любуемся в разных странах, теперь каждый день и с каждым днем все больше, — было прямым логическим развитием урока, с таким блеском и так безнаказанно преподанного миру в 1918 году. И если, по знаменитому выражению Карлейля, новая история начинается со дня слов Лютера: «Так я думаю, и я не могу иначе думать», — то, быть может, самый новейший период новой истории будет открываться каким-либо изречением вроде «мы все чекисты» или «врагов надо истреблять», или еще каким-нибудь вариантом той же драгоценной мысли.

Разумеется, это, собственно, будет не столько «новейшее», сколько возвращение к старому, очень старому. Можно уйти мысленно вглубь веков — тогда и 1918 годом и нашими днями никого не удивишь. Но девятнадцатое столетие (особенно вторая его часть) нас от всего этого почти отучило. Так, драма императора Максимилиана, составляющая тему настоящего очерка, многими политическими деятелями рассматривалась как «самый наглядный пример издевательства над народным чувством». Издевательство заключалось в том, что императором Мексики был назначен человек, чуждый традициям мексиканского народа. Думаю, что историку придется ввести поправку и в вопрос о традициях или, вернее, в вопрос о том, насколько успешно, насколько быстро народ справляется — и расправляется — с нарушителями его традиций. В Турции, стране, казалось бы, достаточно традиционной, на нашей памяти глава государства Мустафа Кемаль публично назвал Коран «произведением невежественного араба» (то есть Магомета!), а людей, посещающих мечети, «идиотами» — и остался главой государства и «отцом народа» до конца своих дней.

Эрцгерцог Фердинанд Максимилиан Габсбургский, ставший по воле судьбы императором Мексики, был, конечно, чужд мексиканским традициям. Но чужд он им был не столько как иностранец, сколько просто как человек девятнадцатого столетия. Вероятно, он мексиканские традиции и понимал очень плохо при самом искреннем желании понять их и усвоить. Это и в самом деле было не так легко.

История Мексики признается весьма туманной наиболее осведомленными историками: они обычно ссылаются на то, что большая часть первоисточников была уничтожена при завоевании страны испанцами, а остальное погибло при пожаре в Эскуриале в 1671 году. В сущности, и до сих пор с точностью не установлено, кто были все эти ольмеки, микстеки, запотеки, хихимеки, тольтеки и ацтеки, сменявшие друг друга в течение долгих столетий до установления испанского владычества. Английский исследователь Кенингэм Грэхем говорит, что нынешние мексиканцы произошли от скрещения самого кровожадного из индейских племен с самой жестокой частью испанского народа. Это, по-видимому, неверно.

От людей, бывавших в Мексике, мне приходилось слышать рассказы о необыкновенном очаровании этой страны, о привлекательности ее населения. В нем давно смешалось несколько даровитых рас. Если не ошибаюсь, при полном правовом равенстве всех граждан республики, там ведется и до сих пор точный бытовой учет дедов и бабок, процентного отношения «своей» и «чужой» крови в жилах каждого: хапетоносы отличаются от креолов, мулаты от метисов, терсероны от квартеронов. Этот учет создался в Мексике задолго до появления расизма в Европе, но у мексиканцев, собственно, неизвестно, кто «свои» и кто «чужие»: по крайней мере, потомки индейцев смотрят свысока на потомков испанцев, считая их если не низшей расой, то пришельцами.

Страна мудреная. Говорят, что нет более свободолюбивой страны. Когда читаешь произведения некоторых ее правителей, особенно так называемых puros'oв (радикалов), то невольно себя чувствуешь безнадежно отсталым, исполненным предрассудков человеком; вот это настоящие свободные передовые люди! Однако в некоторых мексиканских областях еще фактически существует рабство. По классической конституции Мексики в стране ни в коем случае не допускаются паспорта, так как они нарушают свободу человеческой личности. Но кое-где там люди закапываются живыми в землю, а если верить одному британскому наблюдателю, то даже закапываются довольно часто. «Свобода слова, сходок, ассоциаций и совести» совершенно обеспечена всем гражданам «одним из самых либеральных законов в мире». Тем не менее в знаменитой Белемской тюрьме, по словам Берлейна, творятся дела, выдерживающие сравнение с соловецкими и дахаускими. Конституция, Constitution federal de los Estados Unidos Mexicanos совершенно обеспечивает законную преемственность власти и строго ограничивает права правительств. Но за 55 лет в Мексике было, не считая империй, 78 полудиктатур или, по крайней мере, правительств, не очень считавшихся с конституцией.

Впрочем, не всему можно верить из того, что рассказывают иностранные публицисты, пишущие о Мексике: среди них многие, кажется, относятся к этой стране с предвзятой враждебностью. Кроме того, в двадцатом столетии положение там как будто изменилось. И, наконец, европейцам теперь не приличествует судить кого бы то ни было чрезмерно строго. Однако в первой половине XIX века практика пронунсиаменто{177} действительно сводилась к несложным формулам: «произвел переворот», «избран вождем народа», «вызвал народный гнев», «поднял знамя восстания», «взят в плен и расстрелян». Были и счастливые исключения. Несчастный император Максимилиан исключения не составил: он «был взят в плен и расстрелян».


II


Эрцгерцог Фердинанд Максимилиан, известный почти исключительно под вторым своим именем, родился в Шенбрунне в 1832 году. Он был на два года моложе своего брата Франца Иосифа. Не буду ничего говорить о его детских годах и воспитании: мне пришлось бы повторить то, что я писал в очерках о кронпринце Рудольфе. По характеру, по складу ума кронпринц Рудольф и вообще очень напоминал своего дядю, кое в чем его превосходя, кое в чем ему уступая. Оба были романтики, оба были писатели.

Писателем будущий мексиканский император был настоящим, и как писатель он еще не оценен. Его сочинения были изданы в семи томах вскоре после его трагической смерти. Теперь они забыты, да и тогда, кажется, не обратили на себя особого внимания. Однако и в путевых очерках эрцгерцога Максимилиана, и в его афоризмах, и в его стихах встречаются страницы и строки, поистине превосходные. Очень интересны и многие из его писем.

О взглядах Максимилиана мне придется говорить дальше. Он не был так либерален, как кронпринц Рудольф или императрица Елизавета. Франц Иосиф, однако, считал его радикалом. Разумеется, он и в самом деле был гораздо «левее» своего старшего брата. «Левизна» эрцгерцога умерялась верой в предназначение Габсбургского дома. Но тут его увлекали не столько порода и генеалогия, сколько поэтические и романтические легенды Габсбургов.

Было еще существенное различие между братьями: Франц Иосиф был несметно богат; у Максимилиана большого состояния, по-видимому, не было. Разница в имущественном положении между главой династии и его родными весьма существенно сказывалась во всех почти царствовавших домах Европы. Но, кажется, в Австрии она сказывалась сильнее, чем где бы то ни было. Останавливаюсь на этом потому, что «бедность» (разумеется, весьма относительная) сыграла немалую роль в жизни эрцгерцога Максимилиана. Так, Франц Иосиф, человек сухой, трезвый, непоэтический, женился по любви, — утром влюбился, вечером сделал предложение. Максимилиан, воплощение романтики, женился по расчету; женитьба — чуть ли не единственный неромантический поступок в его жизни, зато весьма неромантический.

Недавно граф Эгон Корти в своем обстоятельном труде уделил главу истории этого брака. Ее нельзя читать без удивления. Откровенный торг о приданом напоминает если не пьесы Островского, то сватовство Берга к графине Ростовой: «За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что он сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову: «Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен». И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хоть части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться. «Потому, что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло...»

Именно так вел себя и эрцгерцог Максимилиан. В декабре 1856 года он предложил руку и сердце принцессе Шарлотте, дочери бельгийского короля Леопольда. Предложение его было принято с радостью. Вскоре после того он письменно запросил своего будущего тестя: что будет дано за принцессой Шарлоттой? Король Леопольд, одинаково известный богатством и скупостью, явно «желал прекратить разговор», хоть и не по тем причинам, что граф Ростов. Он неохотно ответил, что приданое даст бельгийский народ. Бельгийский народ действительно кое-что дал, но не расщедрился: парламент ассигновал принцессе единовременную сумму в 250 тысяч франков. Это эрцгерцога не удовлетворило. В опубликованном графом Корти письме эрцгерцога к Францу Иосифу сообщается:

«Непреодолимая жадность короля заставила меня написать ему несколько очень вежливых строк. Я ему напомнил его собственные слова, что принцы должны жить приятным образом. Заодно я сообщил ему, что по возвращении должен буду довести об этом деле до сведения Вашего Величества и что в Австрии произведет самое тягостное впечатление нежелание короля расстаться с деньгами в пользу его столь нежно любимой дочери. Никакого ответа я не получил, но в последнюю минуту у меня попросил аудиенции граф Конве и сообщил мне, что король решил кое-что сделать, однако суммы пока назвать не желает... Я очень горд тем, что заставил старого скрягу расстаться с небольшой частью того, что ему всего дороже на свете...»

Читатель, быть может, сделает вывод, что эрцгерцог Максимилиан был типичный искатель богатой невесты. Читатель, думаю, ошибется. В ранней молодости людям порою бывает свойственно подчеркивать свой «цинизм», иногда подлинный, иногда напускной. Будущий мексиканский император, человек весьма порядочный, циником никогда не был. Добавлю, что денег он так и не получил. В отличие от графа Ростова «старый скряга» не дал больше, чем просил зять («Только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель, кроме того, на 80 тысяч дам...»). Эрцгерцог Максимилиан получил приданое весьма скромное, буржуазное: указанные выше 250 тысяч франков от бельгийского парламента и весьма небольшую ренту от короля. Это был брак по расчету, — но по неудачному расчету.


III


Жена императора Максимилиана пережила его на шестьдесят лет; она скончалась совсем недавно — сумасшедшей — на какой-то вилле, отведенной ей бельгийской королевской семьей. Ее несчастья вначале вызывали общее сочувствие. Потом ее забыли. Помню удивление, вызванное в газетах кончиной этой древней старухи: «Неужели она еще была жива!..» О ней вообще известно не так много. Кажется, она очень любила мужа, но большого места в его жизни не занимала, хоть были они в самых лучших отношениях.

Эрцгерцог Максимилиан не был «любимцем женщин», как позднее кронпринц Рудольф. По крайней мере, молва и мемуары не донесли до нас чрезмерно обильных сведений о его увлечениях. Сплетники и вообще занимались им не так много. По-настоящему они занялись им только у колыбели. У его матери, эрцгерцогини Софии, был роман или какое-то подобие романа с герцогом Рейхштадтским, сыном Наполеона I. Разумеется, в свете «утверждали», будто Максимилиан — внук великого императора. Впрочем, то же самое и с таким же правом «утверждали» и относительно Франца Иосифа. Никаких оснований для подобных утверждений, насколько мне известно, нет. Оба брата, вдобавок, ни по наружности, ни по характеру совершенно не походили на Наполеона. Мне неизвестно, знал ли эрцгерцог Максимилиан об этой легенде. Вероятно, знал. Может быть, она отчасти сказалась и в его увлечении наполеоновской идеей.

Сам же он давал повод для сплетен лишь в размерах, так сказать, обычных для каждого человека, а тем более для человека высокопоставленного. Жил он довольно скромно. Ему очень хотелось заниматься государственными делами. Но Франц Иосиф неохотно допускал к ним своих ближайших родных, следуя в этом отношении, как во всех других, старой габсбургской традиции. Еще задолго до женитьбы своего брата император назначил его главнокомандующим австрийским флотом. Эрцгерцог Максимилиан, ставший адмиралом двадцати двух лет от роду, любил море, и должность была вполне почетная, но она оставляла ему достаточно свободного времени.

Он много путешествовал, часто уезжал в свое имение, где проводил большую часть дня верхом на коне, в полном одиночестве. «Ехать шагом — смерть, ехать рысью — жизнь, ехать галопом — счастье», — писал эрцгерцог, очень любивший афоризмы. Как ни странно, он мечтал о карьере авиатора! До первых аэропланов еще оставалось полвека, но эрцгерцог не раз говорил об их будущем значении, вдобавок в технических выражениях наших дней. На этом основании можно было бы изобразить его «пророком», «провидцем» и т.д. Но тогда в провидцы следовало бы произвести и многих других людей с богатой фантазией, — дело не в одних мечтах. Подводная лодка была ведь все-таки изобретена не Жюлем Верном.

Провидцем» эрцгерцог Максимилиан не был. Но был он человек умный и привлекательный, очень строгий к себе, желавший искренно добра всем людям. Я говорил о его браке по расчету. История эта совершенно для него нехарактерна. Добавлю, что, хотя он тяготился своей «бедностью», большие деньги не так уж много могли бы изменить в его жизни: остались бы те же габсбургские замки, тот же эрцгерцогский двор, быть может, лишь несколько более роскошный, те же путешествия, то же отсутствие настоящей работы. Он, собственно, стал мексиканским императором больше «от нечего делать». Должность его была более или менее фиктивной: Максимилиан, конечно, понимал, что вдвадцать два года нельзя быть Нельсоном. Главнокомандующий австрийским флотом принимал парады и подписывал бумаги, но, по-видимому, довольно охотно при каждом удобном случае покидал свое адмиралтейство, Вену, Австрию.

Эрцгерцог до женитьбы много путешествовал. До нас дошли дневники его путешествий. Они написаны хорошо, их и теперь можно прочесть с немалым интересом. Я почти не сомневаюсь, что были у него и дневники интимные; вероятно, они уничтожены или до сих пор хранятся в каком-либо государственном или частном архиве. Максимилиан был именно из тех людей, которые непременно ведут дневник.

Писал он вообще много, но печатал мало. В его положении печататься было вообще неудобно. Кроме того, он, быть может, опасался, что если и выпустить книгу, то авторство припишут кому-либо другому: он, мол, подписывает, а работают настоящие писатели. Это неизменная судьба трудов высокопоставленных по рождению людей. Только перед своим отъездом в Мексику (но едва ли из-за дурных предчувствий) эрцгерцог Максимилиан передал для печати — «не в Австрии» — свои рукописи барону Мюнху-Беллинсгаузену, имевшему некоторую известность в литературе под псевдонимом Фридриха Гальма. В Мексике же он и начал править корректуру: издание печаталось в Лейпциге.

К политике Франца Иосифа, в ту пору весьма консервативной, эрцгерцог Максимилиан относился вполне отрицательно. Он не был радикалом, но терпеть не мог «людей, стремящихся потрясти мир», включая сюда и революционеров и диктаторов. «В пору человеческих жертвоприношений, — пишет он, — таких людей приравнивали к богам. В наше время они просто бич божий». Франц Иосиф ни в какой мере не был «бичом Божиим». Однако власть его была там почти неограниченной, его замыслы были велики, а его миропонимание казалось брату императора несерьезным. «Мы живем в век коронованной несерьезности», — пишет он где-то.

Собственная его философия была довольно своеобразна. Он считал всех людей сумасшедшими, но в этом не совсем понятным образом видел большую выгоду для прогресса. «Кто не был бы по-своему сумасшедшим, не мог бы способствовать общему движению мира», — говорит эрцгерцог. Исходил он из мысли, что «колесо вселенной вертят страх и честолюбие» и что ничего дурного в этом нет: надо лишь заставить колесо вертеться в пользу своей идеи. Самому же бояться не нужно ничего: «воображение все преувеличивает; даже смерть не так страшна, как ее рисуют». Враги? Но «о достоинстве человека судят именно по качествам его врагов». Политический деятель должен прежде всего освободиться от всех предрассудков своей расы, своей касты, своей партии, своего мировоззрения, «должен выйти из их атмосферы». Вероятно, эрцгерцог Максимилиан отчасти поэтому и относился критически к своему брату: Францу Иосифу сама мысль о выходе из атмосферы Бурга тогда показалась бы, разумеется, дикой.

Со всем тем нелегко понять, каковы были основные политические мысли будущего мексиканского императора. Он говорит в книге афоризмов, что «каждый народ в известный период своей истории становится на службу определенной идее». О мексиканской идее говорить как будто довольно трудно. Едва ли Максимилиан имел в виду идею австрийскую, хоть он считал необходимым мирное сожительство разных народов в пределах одного государства и главную угрозу свободе видел в чрезмерном развитии национального принципа. Если б он увлекался австрийской идеей, то не мог бы отправиться в Мексику, отказавшись от своих прав на австрийский престол. По-видимому, его идея была — габсбургская, один из бесчисленных вариан тов векового замысла о единении мира — вариант не самый умный, но и не самый глупый, в общем, вполне стоящий многих других... Как Габсбург, Максимилиан мог считать Мексику одним из своих наследственных владений: ведь конкистадор Кортес был слугой его предка. По-видимому, собственному своему правилу о необходимости полного освобождения от наследственных, семейных, бытовых влияний будущий мексиканский император следовал не так уж строго.

Добавлю, что он всегда носил в кармане кусочек картона, на котором были им написаны, как Николенькой Иртеневым, «правила жизни» (так они и назывались, совсем как в «Юности»). Их факсимиле было недавно напечатано графом Корти. «Правил жизни» было всего двадцать семь. Не буду утомлять читателей анализом этой смеси принципов габсбургских с толстовскими, хоть она интересна в психологическом и в бытовом отношениях; приведу лишь несколько его правил: «Не допускать никаких шуток с подчиненными и не разговаривать с прислугой», «никогда не произносить непристойных слов», «никогда ни о ком не говорить дурно», «слушать всех, верить лишь очень немногим», «никогда не жаловаться», «искать одиночества, чтобы думать...»


IV


Затеянную в Париже экспедицию, которая дала Максимилиану мексиканский престол и стоила ему жизни, Наполеон III и его приближенные долго называли «величайшей идеей царствования». Тем не менее ни сам французский император, ни кто бы то ни было из его французских приближенных ни малейших авторских прав на эту идею иметь не могут. Принадлежала она исключительно мексиканским эмигрантам.

Старый французский писатель говорит (без всякой иронии), что есть эмиграция злобная — та, что, подобно Кориолану, поднимает меч против своей родины, — и есть эмиграция хорошая — та, что, подобно Аристиду, тихо скорбит о несчастьях родины, — и есть эмиграция мудрая — та, что, подобно Камиллу, увозит с собой золото и мирно его проживает в изгнании, лелея, конечно, пламенную мысль о родине. Мексиканская эмиграция, по-видимому, принадлежала к разряду мудрой. Вследствие весьма частых переворотов в первой половине девятнадцатого столетия многие состоятельные мексиканцы пришли к мысли, что жить можно не только в Мексике или в Веракрусе, но и в европейских столицах, особенно в Париже, давней, вечной столице всех эмиграции мира. Не скажу, вероятно, никому ничего особенно нового, сообщив, что богатую эмиграцию во всех странах Европы принимали много любезнее, чем бедную. Вдобавок, покидали Мексику в большинстве люди, причастные к политике, занимавшиеся государственной деятельностью и, следовательно, имевшие некоторые связи за границей. К числу таких эмигрантов принадлежали дон Хосе Мария Гутьеррес де Эстрада и дон Хосе Мануэль Гидальго-и-Эснауризар.

О первом из них сказать можно немногое, а о втором ровно ничего. Гутьеррес был старый дипломат, занимавший в свое время пост мексиканского посланника в Австрии. Это был способный публицист, человек весьма правых взглядов, близко стоявший к ордену иезуитов. Обладая большим наследственным состоянием, он в Вене женился на богатой маркизе, так что стал еще гораздо богаче. По прежней службе и по жене у него были большие связи в высшем австрийском обществе, тогда особенно тесно сливавшемся с высшим обществом международным. Из Мексики он бежал в 1840 году, вызвав против себя очередную «вспышку народного гнева» (он недолго занимал должность министра иностранных дел). С той поры Гутьеррес жил в Европе, так до конца своих дней на родину и не вернулся. Капиталы его были помещены в Австрии, и он мог вести привычный ему с юности образ жизни.

Что до Гидальго-и-Эснауризара, то он был еще молодой человек, тоже богатый, очень светский, очень любезный, пользовавшийся в обществе большим успехом. Как и Гутьеррес, он служил в дипломатическом ведомстве, но по молодости посты занимал небольшие: состоял секретарем миссии в Лондоне, Риме, Мадриде и всюду имел немалые связи. В Испании он довольно близко сошелся с семьей графа де Теба, впоследствии, за смертью старшего брата, принявшего титул графа Монтихо. Как известно, дочь этого испанского вельможи позднее стала французской императрицей. В Мадриде она не раз танцевала на балах с молодым мексиканским дипломатом, часто бывавшим у них в доме. Выйдя замуж за Наполеона III, императрица Евгения не забыла друзей своей юности. Поэтому с 1853 года у Гидальго образовались в Париже такие же связи, как те, что были в Вене у Гутьерреса. Службы они оба лишились, но, сохранив состояние, жили за границей прекрасно, в отличие от изгнанников польских, венгерских, итальянских. Эмигрантов по одежде встречали, по одежде и провожали.

Эти два человека, Гутьеррес и Гидальго, в сущности, и возвели эрцгерцога Максимилиана на престол, с которого он перешел на эшафот.


V


Ход мексиканского дела известен. Мексика была должна немало денег Франции, Англии и Испании, преимущественно по убыткам, причиненным их гражданам анархическим ходом дел в стране. В 1861 году президент, дон Бенито Хуарес, едва ли не единственный выдающийся политический деятель Мексики, заявил, что ничего платить иностранцам не может, не хочет и не будет. Он был тут, можно сказать, провозвестником новой эпохи. Теперь мы скорее удивляемся, когда державы-должники честно и аккуратно платят державам-кредиторам, — ведь Финляндия считается в современном мире своего рода чудом. Но в те времена твердых валют и смехотворно малых бюджетов платить долги по общему правилу (впрочем, только по общему правилу) полагалось, и поступок Хуареса вызвал общее негодование. В Париже, в Лондоне, в Мадриде решено было послать к берегам Мексики эскадры. Тогда Гутьеррес и Гидальго выдвинули в Тюильри свой план: использовать подходящее время, положить раз навсегда конец анархии в Мексике и создать там прочную империю.

Идея была в духе грандиозных планов, с которыми Наполеон III носился еще задолго до своего вступления на престол. У него был с юности свой, частью писанный, частью неписанный подробный план, подлежавший исполнению в случае его прихода к власти. В историю император Наполеон III перешел с репутацией неудачника. Однако процарствовал он долго, 20 лет, считался гениальным человеком, пока не был признан бездарностью, и успехов имел немало. Кое-что из осуществленных им идей осталось. Один его план стоил Франции Эльзаса и Лотарингии, но другой дал Ниццу и Савойю. Из колониальных предприятий Второй империи некоторые оказались удачными, другие — неудачными. «Только успех дает возможность отличить великое дело от печальной авантюры».

Еще находясь в заключении в крепости, будущий император мечтал о каких-то грандиозных предприятиях в Никарагуа. Теперь место Никарагуа заняло другое государство Центральной Америки. Мысль эмигрантов заключалась в том, чтобы создать в Мексике несокрушимую империю, которая могла бы противостоять «впавшим в анархию» Соединенным Штатам (в Америке шла гражданская война северян с южанами). Какая была во всем этом польза для Франции? Разумеется, престиж, рост престижа, торжество имперской наполеоновской идеи. В политике тоже «есть речи — значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно». Идея была грандиозно-бессмысленная, однако осуществиться она могла — нас теперь ничем не удивишь.

Как водится во всем мире, большое государственное предприятие тесно и почти незаметно переплеталось с темной аферой. Тут, по-видимому, какой-то исторический закон, почти не дающий исключений. Аристид Бриан, хорошо знавший кухню великих политических событий, до конца своих дней был убежден, что темное дело Нгоко-Санка было одной из причин мировой войны. Мексиканская авантюра неразрывно сплетается с аферой швейцарского банкира Жеккера, позднее натурализованного во Франции.

Это был блестящий представитель породы банкиров, пытающихся составить или увеличить богатство на боль шой, преимущественно международной, политике. Люди эти любопытны в особенности тем, что в большой политике они, при полном своем невежестве, ровно ничего не понимают, — я не вполне уверен и в том, что они хорошо понимают хотя бы свое собственное дело (иначе обогащались бы мирно, без тюрьмы и самоубийств). Общество с суеверным ужасом видит в них каких-то титанов и гениев, истинных, хоть закулисных, вершителей судеб мира. В последнем утверждении есть маленькая доля правды: но она никак не относится на счет гениальности этих людей. Кончают они обычно плохо, как Рошетт, Устрик, Манус, Бар-мат, Крегер, Ставиский. Есть, впрочем, и счастливые исключения. Жеккер исключения не составил. Когда в Париже началась Коммуна, он справедливо, но с некоторым опозданием, догадался, что ему лучше покинуть Францию, и обратился к властям за паспортом. Коммунары вспомнили о нем — какой это Жеккер? — и расстреляли его с особенным удовольствием.

В ту пору швейцарский банкир имел к мексиканскому правительству денежную претензию, которую он сначала определял приблизительно в 75 миллионов; потом рассчитал точнее, даже с удивительной точностью — и признал претензию равной 27 703 760 франков (еще позднее он согласился на новую скидку, миллионов в пять). Мексика платить ему не желала, если бы и желала, то не могла. Деньги Жеккер мог получить только в случае фактического установления в этой стране французского протектората. Надо было опять-таки, как водится, найти покровителя. Он его и нашел, нашел вполне удачно. Это был сам герцог де Морни.

Незаконный внук Талейрана, незаконный сын королевы Гортензии, единоутробный брат Наполеона III, так хорошо, хоть не без шаржа, изображенный в знаменитом романе Альфонса Доде (бывшего его секретарем), занимал в ту пору пост председателя Законодательного корпуса. Он был богат и жил, ни в чем себе не отказывая. Сто женщин гордились своей близостью к нему. Его вечера и балы — в доме, в котором теперь живет Эдуард Эррио, — славились в Париже, как и его конюшня: Морни создал Гран-При, скачки в Лонгаан и в Довилле; он платил своему главному жокею колоссальное жалованье — три тысячи франков в год! Славилась и его картинная галерея. У него были Рембрандты, Рубенсы, Шардены, Фрагонары, Веласкесы — новых художников он не признавал и пренебрежительно относился к Барбизонской школе. Очень забавное впечатление производят цены, по которым он покупал Рембрандтов и по которым ему тщетно предлагали картины, теперь расцениваемые в миллионы франков. Жена герцога считалась одной из наиболее элегантных дам Парижа и тратила невероятные суммы на туалеты: платила за платья до 250 франков! Все эти безумства требовали денег, и «самый изящный человек мира», как перед смертью, вспоминая о своей ранней юности, называла «открывшего ее» герцога Морни Сара Бернар, не был чрезмерно щепетилен. После падения Второй империи было найдено письмо, в котором Жеккер откровенно говорит, что обещал герцогу 30 процентов от своей мексиканской претензии, если по ней будет произведена уплата. Тысячи французских солдат пали в Мексике — не исключительно вследствие этого обещания, но отчасти и вследствие этого обещания.

Самое непонятное во всем этом странном деле было привлечение к нему австрийского эрцгерцога. Наполеон III мог выдвинуть кандидатуру в мексиканские императоры какого-либо принца своей династии. Если такая кандидатура рисковала возбудить подозрения у других держав, существовали испанские принцы, для которых язык Мексики был, по крайней мере, родным (эрцгерцог Максимилиан до начала дела не знал по-испански ни слова). Совсем незадолго до того между Францией и Австрией происходила кровопролитная война. Как ни странно, но если судить по дошедшим до нас переписке и мемуарам, именно это соображение и было решающим для Наполеона: он хотел «проявить великодушие» и загладить в Вене впечатление от Сольферино и от потери итальянских провинций. Нельзя не признать, что психология людей того времени несколько отличалась от нашей. Трудно себе представить что-либо сходное в 1918—1919 годах, как трудно было бы, например, вообразить, что в пору великой войны в Париже могли выступать немецкие артисты или в Берлине — французские: между тем Рашель с огромным успехом гастролировала в России, несмотря на Крымскую войну.

Кандидатуру австрийского эрцгерцога выдвинули те же Гутьеррес и Гидальго, но они предложили сначала эрцгерцога Райнера. «А отчего бы не эрцгерцога Максимилиана?» — спросила императрица Евгения, принимавшая деятельное участие почти во всех политических совещаниях в Тюильри. Мексиканцы не возражали: «можно запросить и эрцгерцога Максимилиана».

Этот эрцгерцог был лично известен Наполеону III и императрице. За несколько лет до того он приехал с визитом в Париж и очень им понравился. Сами они ему понравились не слишком, особенно вначале. В своих письмах из Парижа к Францу Иосифу эрцгерцог Максимилиан с восторгом говорит о французской армии — в его честь, естественно, устраивались парады, — но об императоре отзывается довольно сдержанно, а о новом Тюильрийском дворе пишет с насмешкой Габсбурга над «выскочками». Максимилиан сообщает брату, что на вокзале в Париже ему пришлось ждать экипажей — они опоздали, что обед был плохо сервирован, что император ведет беседу в присутствии прислуги — «это признак парвеню», что принц Наполеон (сын Жерома) похож на итальянского певца из провинциальной оперы, что императрица Евгения очень хороша собой, «но ее красота затмевается моими венскими императорскими впечатлениями» (он имел в виду императрицу Елизавету, жену своего брата, в которую был немного влюблен).

Максимилиан, живший в своем великолепном замке Мирамар, принял предложение Наполеона с худо скрытым восторгом. Мексиканское дело отвечало особенностям его романтического характера. Ему надоело безделье, надоела Австрия, надоела Европа его времени, «бедная, жалкая, медленно разлагающаяся Европа» (и тогда, Господи!). Несчастный эрцгерцог был искренне убежден, что осчастливит своих будущих подданных. В этом его всецело поддерживала жена, вдобавок не ладившая с императрицей Елизаветой. Все же Максимилиан выдержал характер и поставил Наполеону и мексиканцам несколько обязательных условий. Эти условия, о которых речь будет дальше, были торжественно приняты. Эрцгерцог решил править мексиканской империей в духе просвещенном и либеральном. Очень скоро он стал писать о «своей» Мексике, о «нашем» (то есть мексиканском) народе и т.д. Ничего смешного в этом он со своей габсбургской точки зрения, вероятно, не видел: ведь Мексика принадлежала Карлу V. Чтобы окончательно стать мексиканцем, Максимилиан с большим рвением стал изучать язык и географию своего государства.

Наполеон III надеялся угодить Вене, посадив на мексиканский престол эрцгерцога Максимилиана. Этот расчет был неверен. Франц Иосиф был тогда в довольно дурных отношениях со своим братом и вдобавок считал все мексиканское предприятие совершенной авантюрой. В последнюю минуту именно австрийский император чуть было не сорвал дела. Он потребовал, чтобы перед отъездом в Мексику эрцгерцог отказался от всех своих прав на австрийский престол и даже от имущественных привилегий членов Габсбургского дома. Максимилиан ни от чего отказываться не хотел — частью из фамильной гордости, частью по денежным соображениям, частью, быть может, потому, что и сам все же не так уж слепо верил в прочность своего будущего мексиканского престола: вдруг придется вернуться в Австрию?

Не буду утомлять читателей подробным изложением этого неожиданного столкновения, — до нас дошли письма Франца Иосифа к Максимилиану (неизменно начинающиеся обращением «Дорогой господин брат мой, эрцгерцог Фердинанд Максимилиан»). По-видимому, в денежном вопросе император уступил: за Максимилианом осталась эрцгерцогская ежегодная рента в сто пятьдесят тысяч гульденов. Но в вопросе о праве на престол император остался непреклонен: перед своим отъездом в Мексику Максимилиан должен был навсегда отказаться от всех своих прав по престолонаследию, и сделал он это с негодованием. Все же перед его отъездом император навестил эрцгерцога в Мирамаре. По словам очевидца, простились они «сердечно», — им в жизни больше встретиться не довелось.


VI


Между эрцгерцогом Максимилианом и императором Наполеоном было заключено соглашение, с официальными и с секретными статьями. По этому соглашению Франция обязалась держать в Мексике свою 25-тысячную армию, а также Иностранный легион. В Париже и в Мирамаре понимали, что без поддержки французских войск эрцгерцог править страной не может: его немедленно свергнут партизаны президента Хуареса. Высказывалась, однако, уверенность, что «со временем» будет создана мексиканская национальная армия, надежная и преданная Максимилиану; тогда можно будет и увести французские войска. В официальных статьях договора было указано, что Иностранный легион (8000 солдат) пробудет в Мексике восемь лет, а регулярная армия — «до тех пор, пока не окажется возможным заменить ее». Секретные статьи несколько уточняли сроки и увеличивали численность французского экспедиционного корпуса (не 25 000, а 38 000 солдат).

Со своей стороны эрцгерцог Максимилиан обязался содержать французские войска: Мексика принимала на себя все расходы по экспедиции, исчисленные до 1 июля 1864 года в 270 миллионов франков, а затем выводившиеся из расчета 1000 франков в год за каждого солдата. Покрыть расходы решено было посредством займа.

Договор этот выполнен не был, как и столь многие другие исторические договоры. При каждом новом подобном случае, если последствия значительны и невеселы, люди частью по обычаю, частью по заинтересованности, частью по незнанию кричат о «неслыханном деле», о «предательстве», об «измене». Достаточно кричали и о том, что император Наполеон «предал» Максимилиана: французские войска из Мексики ушли, эрцгерцог погиб. Хорошего тут было мало, но «неслыханного» не было ничего. Сотни таких же происшествий случались в мировой истории до мексиканского дела, десятки — после мексиканского дела (пока лишь десятки, однако мировая история еще не кончилась). Вопрос, главным образом, в степени «неслыханности». Немецкие публицисты, например, до создания оси Рим—Берлин считали наиболее «неслыханным» делом переход Италии в 1915 году на сторону союзников.

Не были выполнены и Мексикой ее финансовые обязательства. Заем в пользу казны Максимилиана, разумеется, прошел в Париже «с блестящим успехом». Это тоже довольно обычное дело в финансовой истории богатых стран, особенно Франции. «С блестящим успехом» займы проходят почти всегда. Если по ним потом не платят, о «блестящем успехе» стараются не вспоминать. Если же, кроме того, на полученные деньги изготовляются орудия и снаряды для войны со страной, от которой деньги получены, — ну что ж, приходится признать, что успех был действительно не совсем блестящий. Зато для банкиров и посредников блестящий успех в виде комиссии всегда обеспечен: уж тут неслыханных неожиданностей не бывает.

22 января 1862 года газета «Морнинг пост» первая поместила сенсационное сообщение о том, что эрцгерцог Максимилиан может стать мексиканским императором. Это вызвало большое волнение в разных странах мира. Отношение к делу в большинстве государств было отрицательное. В Вене затею Наполеона считали чистейшей авантюрой. Почти так же относилось к ней английское правительство: лорд Пальмерстон говорил, что Мексика — страна вырождающаяся и безнадежная. Соединенные Штаты (северные) негодовали, усматривая в высадке французских войск нарушение доктрины Монро. В беседе с императрицей Евгенией американский посол сказал ей: «Франция от своего проекта откажется, а для австрийца (Максимилиана) дело кончится плохо». — «А я вас уверяю, — ответила императрица, — что если бы Мексика не была так далеко и мой сын не был ребенком, то я желала бы, чтобы он стал во главе французской армии и вписал шпагой в историю нашего века одну из самых славных страниц». — «Ваше Величество, благодарите Бога, что Мексика далеко и что ваш сын — ребенок», — сказал посол. Не сочувствовали мексиканскому делу и в Петербурге, отчасти из-за дружеских отношений с Соединенными Штатами: в пору Крымской войны американское общественное мнение было на стороне России. Доволен был, кажется, только бельгийский король Леопольд, радовавшийся тому, что его зятю досталось столь хорошее место.

Максимилиан со всем этим не считался. Своим душевным настроением он напоминал тех русских молодых людей, которые в первой половине девятнадцатого века отправлялись из Петербурга или Москвы воевать на Кавказ: и цель хорошая, и жить стало скучно и, главное, очень все это романтично: горы, горцы, бои, шашки, прекрасные черкешенки. Формальности были проделаны сравнительно быстро. Созванное властями совещание надежных людей, названное Национальным собранием, провозгласило Максимилиана императором. Эрцгерцог принял в Мирамаре делегацию Национального собрания, согласился принять престол и 14 апреля 1864 года на фрегате «Новара» торжественно отплыл в Мексику.


VII


Первое впечатление было не совсем приятное. На подготовку народного восторга затратили 120 тысяч долларов. Заказаны были в огромном количестве цветы, для «нотаблей» сшили новые, самые мексиканские костюмы. Тем не менее население Веракруса встретило императора Максимилиана холодно. Кроме нотаблей, на пристань никто не явился. Императрица Шарлотта даже заплакала от столь неожиданного приема. Затем на дурных мексиканских дорогах сломались императорские экипажи, продолжать путь из Веракруса в столицу пришлось в дилижансе! Неблагоприятное впечатление произвел и дворец. В нем было больше тысячи комнат, но в каждой комнате были клопы. Свою первую ночь в резиденции новый император провел — на бильярде, ибо спать на кровати было невозможно.

Потом все как будто стало устраиваться. Максимилиан и Шарлотта поселились в загородном дворце Хапультепеке, расположенном в местности необыкновенной красоты. Здесь еще во времена запотеков и ацтеков жили властители страны, умевшие ценить радости жизни, природу и искусство{178}. Располагая миллионами, новый император мог, конечно, и в Мексике создать несложный «комфорт модерн» того времени. Изгнание клопов было бытовой программой-максимум. Вскоре после этого Максимилиан с восторгом писал своему брату:

«Эта страна необычайно прекрасна. Мы живем либо в Мехико, в огромном национальном дворце, насчитывающем 1100 комнат, либо в Хапультепеке, здешнем Шенбрунне, очаровательном замке, воздвигнутом на базальтовых скалах, окруженном знаменитыми колоссальными деревьями Монтесумы. Отсюда вид не хуже, чем в Сорренто».

В первое время денег у него было более чем достаточно. Его цивильный лист был определен в 1 700 000 долларов. Собирался этот цивильный лист довольно странно: ежедневно на золотом подносе во дворец приносилось несколько тысяч долларов императору и пятьсот долларов императрице. Предполагалось, что деньги берутся из налогов, уплачиваемых мексиканским народом. На самом деле они отделялись ежедневно от сумм французского займа, который таял не по дням, а по часам. Максимилиан отроду таких денег не видел (его австрийский дворец Мирамар был заложен и перезаложен). Тратил он деньги щедро и не сберег под конец ни гроша. Так, на постройку придворного театра было им ассигновано 75 000 долларов. В 319 670 долларов обошлись лошади, коляски, кареты. Устроен был пышный двор. Подробнейший, сложнейший церемониал выработал сам Максимилиан, — верно, по образцу Бурга.

Не надо, однако, думать, что новый император думал только о себе, о дворе, о развлечениях. Он со всей искренностью желал осчастливить своих подданных. Изданные им декреты и законы составляют восемь огромных томов. Почти все это было им не только подписано, но и обсуждено. Он не был виноват, что ничего не понимал в мексиканских делах. Советников у него было много, и все они толкали его в разные стороны. Максимилиан был добр и либерален (в лучшем смысле слова) — от него добивались кровавых и нелепых декретов. Он начинал ими тяготиться — ему говорили, что Мексика не Европа, что он Мексики не знает. Одновременно другие советчики утверждали прямо противоположное, и, разумеется, все требовали должностей, наград, денег. По своему характеру император ни на чем остановиться не мог, перестал верить советчикам и попробовал по очереди все, беспрестанно переходя от либерализма к его прямой противоположности, — политика самая гибельная. Он никому не верил — люди не верили и ему. Диктатуры, основанные на страхе, могут иметь в мире успех — это достаточно показали бы новейшие события, если бы мы не знали этого и раньше. Но полудиктатуры, особенного страха не внушающие, почти неизменно обречены на скорую гибель.

Как человек весьма неглупый, Максимилиан со временем понял, что попал в осиное гнездо. Но понял он это не сразу, а так через год или через полтора, убедившись, каково править в стране чужой, непонятной и дикой. В первое же время он был счастлив — счастлив почти как Оленин на Кавказе. В своих письмах к европейским друзьям он восторженно описывает мексиканские горы с их вечными снегами, тысячелетние кипарисы в 15 метров охватом, «земной рай» Оризавы, ни с чем несравнимую охоту, живописные костюмы индейцев, их естественный, врожденный демократизм и, главное, свободу, свою свободу, свободу от условностей, от «сервилизма» гнилой, разлагающейся Европы.

Идиллия продолжалась недолго.


VIII


Думаю, что ему все же было немного скучно, как, быть может, и Оленину в кавказской станице. Несмотря на «двор» с огромным бюджетом, на мексиканских камергеров и на индейских фрейлин, общества у него, в сущности, было очень мало. В последнее время ближайшими к нему людьми стали врач Самуил Ваш, немецкий еврей, и немецкий полковник, князь Феликс Сальм-Сальм, давно бежавший из Европы в Америку — тоже в поисках романтической жизни (оба они написали о Максимилиане книги). Других близких людей, с которыми можно было разговаривать по-немецки, кажется, почти не было. Зато политических советников, мексиканских и немексиканских, он имел сколько угодно.

Что о них сказать? Это были в политическом отношении какие-то подлиповцы — люди, из которых, по Решетникову, умнейший умел считать до пяти. Иных из них сам император называл средневековыми людьми. Вдобавок почти все они с ним неизменно лукавили, а он был человек прямой и честный. У Андре Жида кто-то говорит: «Нет никакого удовольствия в том, чтобы играть в мире, где все мошенничают». Максимилиан скоро потерял интерес к такой игре.

Кроме советников, было у него еще что-то вроде начальства. Главнокомандующим французскими войсками в Мексике Наполеон (не сразу) назначил знаменитого маршала Ашиля Франсуа Базена. В ту пору, после Крымской войны, когда он особенно прославился взятием Кинбурна и был назначен севастопольским губернатором, Базен считался величайшим военным авторитетом. Через несколько лет его имя печально прогремело на весь мир из-за капитуляции Меца. По словам французского исследователя, это случай единственный во всей истории Франции: военный суд за капитуляцию приговорил к смертной казни французского маршала! Дальнейшая участь его всем известна: после темной мецской истории — темное бегство с острова Св. Маргариты, где он находился в «заключении» (имел в этой тюрьме трех слуг), затем покушение Илеро, близость к Альфонсу XII, трактат о возможности войны Франции с Испанией и т.д.

В письмах, которые писал из Мексики известный генерал Дуэ, служивший там под начальством маршала Базена, есть совершенно уничтожающие отзывы о нем — точно Дуэ предвидел Мец. Как главнокомандующий, Базен был, конечно, фактическим хозяином Мексики. У номинального императора тотчас установились с ним самые дурные отношения. Не раз высказывалось мнение, что Базен хотел падения Максимилиана, дабы стать наместником Наполеона III в Мексике. Шли в предположениях и еще дальше (хоть едва ли эти предположения основательны): 55-летний маршал женился на 17-летней мексиканке из очень знатной семьи — говорили, что в связи с этим браком он сам стал подумывать о мексиканской короне.


IX


Партизанская война в Мексике становилась все более грозной. Отряды президента Хуареса совершали набеги, появляясь чуть ли не под самой столицей. 40-тысячная французская армия, разумеется, не могла занимать всю страну. Маршал Базен отправлял экспедиции, партизанские отряды разбивались и вытеснялись, затем, по уходе французов, снова совершали набеги. Это могло продолжаться без конца.

Между тем в Соединенных Штатах гражданская война кончилась победой северян. Американское правительство теперь все настойчивее требовало увода французских войск из Мексики. Того же добивалась оппозиция и в самой Франции: мексиканская экспедиция, целей которой никто понять не мог, становилась все непопулярнее в Париже. Одновременно очень ухудшилось и европейское положение. После войн 1854—1855 и 1859 годов Франции принадлежала неоспоримая гегемония в Европе. Теперь этой гегемонии грозила опасность со стороны Пруссии. Военный министр довел до сведения Наполеона III, что в случае войны на одного французского солдата будут приходиться два немецких. Армия Базена была очень нужна и в Европе. После долгих колебаний Наполеон пришел к выводу, что нужно отозвать войска из Мексики.

Известие об этом совершенно потрясло императора Максимилиана. Он не имел большого политического опыта и не представлял себе, что можно и не выполнять торжественно принятых обязательств. Был ли он уверен в правоте своего дела? Не знаю. Ренан говорил: «Мучаются только из-за того, в чем не уверены». Едва ли есть доля правды в этом парадоксе и в отношении дел политических. Объясняя случившееся «недоразумением», «интригами Базена» и чем угодно еще, Максимилиан, после неудачи письменных представлений и ходатайств, решил послать в Париж императрицу Шарлотту.

Возможно, что тут были и не только политические причины. Несмотря на довольно большую мемуарную литературу, нам трудно понять, какие отношения были между Шарлоттой и Максимилианом. В Мексике жили они почти врозь. Мемуаристы говорят, что в последние месяцы император все свободное от дел время «проводил в обществе своих четырех гавайских собак, за бутылкой шампанского или рейнвейна». С императрицей он встречался два раза в сутки: за завтраком, в 9 часов утра, и за обедом, в 31/2; она никогда к нему без доклада не входила. Полковник Бланшо сообщает также, что у императора была в Мексике открытая связь с какой-то необыкновенной красавицей, Бланшо называет ее Армидой. Армида была жена дворцового садовника.

По-видимому, императрица это знала. Однако немногочисленные дошедшие до нас письма ее к Максимилиану проникнуты восторженной нежностью. Не всему, конечно, надо верить из того, что рассказывают мемуаристы, но что-то как будто было неладно в отношениях между супругами. Шарлотта в Мексике занималась преимущественно благотворительными делами. Она основала там филантропическое учреждение Colegio Carlota и каждую неделю раздавала бедным до десяти тысяч франков. Свободное время она проводила в чтении книг (все ученых), в прогулках верхом, в обществе своих мексиканских фрейлин. Если не ошибаюсь, одна из них, госпожа Альмонте де Эрран, жива по сей день; во всяком случае, еще была жива весьма недавно.

Никаких признаков умопомешательства в ту пору императрица Шарлотта не подавала — иначе ее, конечно, и не послали бы с миссией в Париж. Судьба явно преследовала императора Максимилиана. Его положение было и без того почти безнадежно. В дополнение ко всему остальному, его жену внезапно постигло безумие, как раз при занятии важными политическими делами, как когда-то лорда Кестльри, как на нашей памяти президента Дешанеля. Поездка и миссия императрицы превратились в одну из самых странных и жутких глав новейшей «малой истории».


X


Именно в дни, когда Шарлотта находилась в пути из Мексики во Францию, открылось телеграфное сообщение между Европой и Америкой. Письма же в Париж шли не менее месяца. От этого ли или по другой причине, встреча императрицы была организована очень плохо. Приехала она на Монпарнасский вокзал, а камергеры Наполеона, де Вобер и генерал де Бриссак, по ошибке ждали ее на Гар де Орлеан. Императрица рассчитывала, что ей предложат гостеприимство во дворцах Тюильри или Сен-Клу — для нее отведены были комнаты в «Гранд Отеле». Вероятно, объяснялось это не отсутствием внимания, а тем, что Наполеону и Евгении, по достаточно понятным причинам, не очень хотелось встречаться часто с мексиканской императрицей: решение предоставить Максимилиана его судьбе было принято бесповоротно, и ничего своей гостье французское правительство не могло ни дать, ни даже обещать. Мериме писал в те дни о Шарлотте одному своему приятелю: «Это бой-баба (une maîtresse femme) как две капли воды похожая на Луи Филиппа. Ее сопровождают мексиканские фрейлины со сверкающими глазами, с лицами цвета медового пряника, несколько напоминающие орангутанов. А мы-то ждали Магометовых гурий! Ее Величество, по-видимому, желает получить у нас солдат и денег. Мы вместо того дадим в ее честь праздники. Кажется, это ее не устраивает».

Письмо придворного писателя довольно точно определяло положение. Солдат и денег Наполеон решил не давать, но почета был готов оказать гостье сколько угодно. Императрица Евгения приехала к Шарлотте с визитом в «Гранд Отель». Шарлотта встретила ее на главной лестнице. Беседа была лишь предварительной. Мексиканская императрица желала видеть Наполеона; императрица Евгения уклончиво отвечала, что ее муж очень плохо себя чувствует. «Все равно я к нему ворвусь», — полушутливо пригрозила гостья.

Свидание и состоялось в следующий день во дворце Сен-Клу, в том салоне Марса, где когда-то была предложена корона Наполеону I. Разговор был бурный. Говорили, что Шарлотта, натолкнувшись на непреклонный отказ императора, осыпала его бранью. Это впоследствии официально отрицалось. Но, по-видимому, именно в тот день впервые стало проявляться безумие Шарлотты. Во время беседы слуги подали оранжад. С этим оранжадом на всю жизнь связалась мания преследования императрицы: ее хотят отравить!

В первые дни она еще поступала сравнительно разумно: ездила по министрам, была у Бруэн де Люиса, у Фульда, пыталась их переубедить, посылала довольно толковые письма и, по новому кабелю, телеграммы своему мужу в Мексику («Все бесполезно» — телеграфирует она 4 сентября 1866 года), полуистерически, но по существу резонно, убеждала императрицу Евгению, которая в трудных случаях жизни обычно падала в обморок.

Через несколько дней, как видно из опубликованных графом Корта писем Шарлотты, ум ее помрачился. Она теперь называет Наполеона III не иначе как дьяволом, пишет о нем «Он» с большой буквы, рассказывает всем, что во дворце Сен-Клу ее хотели отравить оранжадом. «Он — сам черт, — сообщает она о Наполеоне Максимилиану, — при одном виде его у меня волосы поднялись на голове... Он зачаровал тебя, как змея... Везде, где льется кровь, везде, где хотят объединиться народы, видна его рука. Бисмарк — его агент. Он ведет пропаганду во всем мире и издевается над своими жертвами... Ты не можешь жить в Европе одновременно с Ним... От Нордкапа до Матапана воздух везде насыщен Им... Надеюсь, ты меня вызовешь к себе, когда освободишься от Него в Мексике. Мой приезд был для Него страшнейшим ударом за долгое время» и т.д.

Заметили ли в Париже, что мексиканская императрица начинает сходить с ума? Кажется, не заметили. Наполеон отдал ей визит в «Гранд Отеле» — между тем она была в таком состоянии, что легко могла его застрелить или зарезать. Как бы то ни было, Шарлотта с обычным церемониалом покинула Францию и, отдохнув немного в Мирамаре, отправилась в Рим (в ту пору еще папский): она хотела добиться от папы, чтобы он повлиял на Наполеона.

Встретили ее и там с большим почетом: несколько кардиналов ждали ее приезда на вокзале. Отряд папской гвардии проводил императрицу до гостиницы, тоже «Гранд Отеля». Пий IX торжественно принял ее в тронном зале Ватикана, затем прошел с ней в кабинет и, оставшись с Шарлоттой наедине, услышал речи, подобных которым, вероятно, никто никогда в этом кабинете не произносил. Императрица сообщила папе, что он окружен отравителями, состоящими на жаловании у Наполеона III. «В момент, когда она покидала кабинет папы, она была уже сумасшедшей», — говорит граф Корти в своем труде, основанном на тщательном изучении архивных материалов.

Императрица вернулась в «Гранд Отель». В этот вечер она давала обед в честь кардиналов и, опасаясь отравления, не ела за обедом ничего, кроме орехов и апельсинов, тщательно их осматривая: не вспрыснули бы внутрь яд. К напиткам Шарлотта не притрагивалась, но так как ее мучила жажда, то она вышла из гостиницы, наняла извозчика и отправилась к фонтану, на том же извозчике императрица снова поехала к папе и добилась с ним свидания. Она бросилась в ноги Пию IX, сообщила ему, что «Гранд Отель» наводнен наполеоновскими отравителями, что она голодна, что она чувствует себя в безопасности только в Ватикане, что она из Ватикана не уйдет.

Нетрудно себе представить растерянность во дворце папы. По приказу Пия IX была послана в Бельгию телеграмма брату императрицы, графу Фландрскому, о том, что он должен немедленно прибыть в Рим: его сестра заболела умственным расстройством. Шарлотте подали шоколад, который она согласилась выпить, впрочем, тоже после разных мер предосторожности. Затем в «Гранд Отель» был послан кардинал Антонелли, тотчас «удаливший всех подозрительных людей». Императрице объявили, что теперь она может вернуться в гостиницу совершенно спокойно. Однако Шарлотта об этом не хотела слышать, несмотря на удаление отравителей. «Никогда еще ни одна женщина не ночевала в Ватикане, — говорит граф Корти. — Но императрица кричала, раздирая душу, и повторяла, что будет спать на полу, если ей не отведут комнаты. Папа приказал монсиньору Паюса приготовить для нее и для ее фрейлины постели в библиотеке».

На следующий день умопомешательство Шарлотты стало буйным. Ее перевезли в «Гранд Отель» и надели на нее смирительную рубашку. За императрицей приехал граф Фландрский. Она вдруг почувствовала себя лучше, затем снова впала в состояние полного безумия. Однако теперь в намерении отравить ее она обвиняла уже не Наполеона III, а своего мужа Максимилиана. Из этого можно сделать вывод, что к ее умопомешательству имели некоторое отношение и происходившие в Мексике интимные дела. Армида?

Перевезли ее сначала в Мирамар, потом в Бельгию, на родину, где она прожила сумасшедшей еще шестьдесят лет! Бельгийская королевская семья отвела ей замок Тервюрен. В 1879 году этот замок сгорел. Говорили, что Шарлотта сама его и подожгла. Кажется, это неверно, хоть врачи и сообщали, что у нее часто бывали припадки мании разрушения. В эти минуты она истребляла вокруг себя все— кроме портретов и вещей императора Максимилиана. После пожара Тервюрена для нее купили у графа Бофора другой замок, Бушу, где несчастная императрица и жила до самой своей кончины: жила там и в 1914—1918 годах, в пору германской оккупации. Занималась она вязанием, иногда садилась за рояль и играла мексиканский гимн. В день ее рождения Шарлотту неизменно посещала королевская семья. Король Альберт бывал у своей тетки довольно часто. Он присутствовал и при ее кончине, в январе 1927 года.


XI


Императрица Шарлотта ничего в Париже не добилась; Наполеон III в личном письме к Максимилиану предупредил его, что французские войска из Мексики уйдут, и нерешительно ему посоветовал отречься от мексиканского престола. То же самое советовали императору и некоторые другие лица: отречься от престола и бежать, возможно скорее бежать в Европу.

Он и сам об этом подумывал. Вдобавок, у него были сведения, что его брат Франц Иосиф после неудачной франко-прусской войны стал очень непопулярен в Австрии. Как известно, в 1866 году Австрия потерпела от пруссаков решительное поражение при Садовой, но одновременно разгромила союзные с Пруссией итальянские войска под Кустоццой и итальянский флот у острова Лиссы. Австрийский адмирал Вильгельм фон Тегетгоф, разбивший с 7-ю фрегатами 11 фрегатов адмирала Персано и впервые пустивший в ход новое орудие — таран (теперь все это звучит архаически-забавно), стал национальным героем в Австрии. Тегетгоф был близким другом Максимилиана и состоял в свое время при нем адъютантом. Как нарочно, австрийский фрегат, потопивший под Лиссой лучшее итальянское судно, носил имя эрцгерцога Максимилиана, в свое время командовавшего австрийским флотом. В нетребовательной Австрии этого оказалось достаточным, чтобы создать некоторую популярность мексиканскому императору. При возвращении Франца Иосифа в Вену на улицах столицы кричали: «Да здравствует Максимилиан!» Так, по крайней мере, писали в Мексику австрийцы, и, по-видимому, их сообщения произвели на бывшего эрцгерцога некоторое впечатление: что, если Франц Иосиф отречется от короны в его пользу? Максимилиан еще говорил о «нашем мексиканском народе», но как будто был бы не прочь отказаться от мексиканского престола ради наследственного, австрийского.

Европа тех дней жила со дня на день, как мы теперь (впрочем, я сходства не преувеличиваю). Наполеон III все еще считался гением; однако уже высказывались разные сомнения, может быть, он умрет? Или, может быть, Бисмарк установит в мире прусскую гегемонию? А может быть, в Европе произойдет социальная революция? Достоевский немного позднее (20 марта 1868 года) писал А.Н. Майкову: «Для чего Наполеон увеличил свое войско и рискнул на этакую для своего народа неприятную вещь в такой критический для себя момент? Черт его знает. Но добром для Европы не кончится. (Я как-то ужасно этому верю.) Плохо, если и нас замешают. Кабы только хоть два годика спустя. Да и не один Наполеон. Кроме Наполеона, страшно будущее, и к нему надо готовиться. Турция на волоске, Австрия в положении слишком ненормальном (я только элементы разбираю и ни о чем не сужу); страшно развившийся проклятый пролетарский западный вопрос (о котором почти и не упоминают в насущной политике!) и, наконец, главное: Наполеон — старик и плохого здоровья. Проживет недолго. В это время наделают неудач еще больше, и Бонапарты еще больше омерзеют Франции, что будет тогда? К этому России надо готовиться, и поскорее, потому что это, может быть, ужасно скоро совершится».

Ожидания Максимилиана были, конечно, не очень серьезны. Австрия все же не собиралась свергать Франца Иосифа. Вдобавок, у австрийского императора был законный престолонаследник, хотя и малолетний: кронпринц Рудольф. Габсбургской короны Максимилиан, наверное, не получил бы, если б и уехал из Мексики, но он спас бы свою жизнь. Погубили его те самые люди, которые и возвели его на престол. Из них Гутьеррес так в Мексику и не вернулся. Став мексиканским императором, Максимилиан неоднократно убеждал этого своего первого советника вернуться на родину. «Человек семнадцатого столетия» под разными предлогами уклонялся: у него было большое состояние, отличный палаццо в Риме, он предпочел остаться в Европе. Это ему не помешало, когда обстоятельства изменились, писать Максимилиану, что отказ от престола был бы недостойным поступком, «бегством с поста» и т.д.

Играя на «долге» и «посте», можно было добиться всего что угодно от романтического императора. «Если страна (Мексика) меня не покинет, — писал он в Европу графу Бомбеллю, — то и я ее не покину, даже после того как Франция уведет свои знамена, запятнанные нарушением договора. Живейшей и высшей радостью была для меня победа у Лиссы. Во мне пробудились старые воспоминания, флот, его доблестные офицеры, мои милые матросы, Адриатическое море... С трудом сдерживал я скорбь при мысли, что мне не было дано на борту корабля, носящего мое имя, повести в бой молодое флотское знамя. Но чувство это прошло, у меня остается лишь благотворное сознание исполненного с честью долга».

Может быть, ему было и тяжело возвращаться в Европу. Он много писал друзьям об очаровании Мексики, о своей успешной, плодотворной работе, о своих больших планах на будущее и, вероятно, при крайнем споем самолюбии боялся, что окажется в смешном положении. Не могла не тревожить его и мысль о сошедшей с ума жене: как быть с ней (и с Армидой?). Колебался он мучительно и долго. Его положение становилось с каждым днем все труднее, все безнадежнее. Партизанские отряды президента Хуареса приближались к столице. У Максимилиана почти не было войск и совершенно не было денег. Государственные расходы покрывались теперь при помощи особого приема, называвшегося refaccion и применявшегося, кажется, пока только в Мексике: если какому-либо лицу причиталось от казны десять тысяч пиастров, то ему предлагали внести еще десять тысяч золотом и получить «боны» на двадцать тысяч!.. (Быть может, этот метод еще завоюет и Европу.) Не было у Максимилиана и сколько-нибудь серьезных министров. Вероятно, несчастный император уже мог догадываться о ждущей его участи. В своих стихах он пишет:

Он был, чтобы быть, И умер, чтобы жить.

Не знаю, кто именно ему посоветовал уехать из столицы в Кверетаро.


XII


Кверетаро. 32002 жителя. Основан индейцами в 1440 году. Взят штурмом испанцами 25 июля 1531 года. После этого штурма «жители провели ночь за торжествами в честь нового хозяина» («pasaron la noche en festejos en honor de su nuevo senor Carlos V»). Зная нравы того времени, мы можем догадываться, какая это была ночь и какие торжества. Но с той поры небольшой городок этот пользовался в Мексике репутацией города, особенно преданного престолу и верного консервативным традициям, вроде как Потсдам в Германии. Вероятно, именно поэтому и направился туда Максимилиан. Кроме того, Кверетаро считался крепостью.

Не было ли и каких-либо мистических причин? По словам доктора Баша, один мексиканский «каббалист» довел до сведения императора, что «пять M принесут ему победу». Максимилиан принял на себя главное командование войсками, а остальные военные посты поручил генералам Мирамону, Мехиа, Маркесу и Мендесу. Пять M оказались налицо. Генералов вообще в Мексике всегда было достаточно, можно было подобрать с фамилиями на любую букву. Но войск было мало, очень мало: каких-нибудь десять тысяч плохо вооруженных солдат против шестидесятитысячной армии президента Хуареса, которую снабжали оружием Соединенные Штаты. Преобладали в войсках Максимилиана, конечно, природные мексиканцы, но было немало и иностранцев. Как ни странно, встречаются среди его офицеров и люди с русскими или, по крайней мере, славянскими именами: Павловский, Иван Будский, Антон Яблонский. Кто были эти люди?

Кроме генералов с фамилией на M Максимилиана сопровождал в Кверетаро еще полковник с фамилией на Л: Лопес, «наш милый и преданный полковник дон Мигуэль Лопес», — пишет о нем где-то император. Максимилиан с ним познакомился в первый же день после своего появления в Мексике: полковник был начальником того почетного караула, который сопровождал Максимилиана и Шарлотту по пути из Веракруса в столицу. Дон Мигель Лопес стал затем любимцем императора. Он его и предал.


XIII


Имя президента Хуареса теперь почти забыто, думаю, везде, кроме Мексики, где ему воздвигнут великолепный мавзолей-памятник. Но когда-то это имя пользовалось в Европе громкой известностью. Я видел старый портрет президента, с гравированной надписью на испанском языке, в которой чего только нет: «величайший из героев», «необыкновенное самоотвержение», «гражданская доблесть сверх всякой похвалы» и т.д. Надо, конечно, сделать поправку на особенности мексиканского стиля. Армия, например, в Мексике не такая уж большая, и военная история не такая уж изумительная, но гимн у мексиканцев самый воинственный из всех мне известных: тут и «войны, войны», и «пушки», и «гербы», и «грозная шпага», и «бессмертный боец»... Мексиканцы, впрочем, действительно храбрый народ, как президент Хуарес был в самом деле выдающийся человек. По своему характеру, отчасти и по биографии, он несколько напоминает Кромвеля, и если слава ему досталась значительно помельче, то главным образом потому, что Мексика — не Англия.

Дон Бенито Хуарес был самый настоящий индеец. «И отец, и мать его были индейские крестьяне чистейшей запотекской крови», — говорит о нем его восторженный биограф Ральф Берн. Учился он в католической семинарии, был долго преподавателем физики, потом стал изучать юридические науки и проделал блестящую административную и политическую карьеру. Если не ошибаюсь, в новейшей мексиканской истории он — единственный чистокровный индеец, ставший главой государства, и едва ли не единственный государственный деятель, сохранивший этот пост до конца своей жизни, да еще умерший естественной смертью (что до некоторой степени было просто против правил).

Взглядов он держался далеко не крайних. Не очень далеко стоял от нынешних французских радикал-социалистов или от умеренных революционеров 1848 года. Мексика, ее стиль и экзотика придавали этому несколько более торжественный и провинциальный характер. Президент Хуарес переводил Тацита и читал его вслух своей семье. Он отличался необыкновенным упорством, энергией, трудолюбием. Французские войска в Мексике наносили ему одно поражение за другим; Хуарес не терял духа, терпеливо собирал остатки своей армии и снова вел ее в бой. Президент знал богословие, физику, право, но стратегией совершенно не интересовался и, кажется, даже не верил в существование такой науки. Однако лучшие французские генералы так до самого своего ухода из Мексики не могли его уничтожить или довести до капитуляции.

Человек он был жестокий, как большинство пришедших к власти революционеров. Правда, гражданская война велась с большой жестокостью обеими сторонами: когда партизаны Хуареса попадали в плен, с ними не церемонились; точнее, их вообще в плен не брали (по крайней мере, в один из периодов этой войны). Злобы у президента накопилось много: австрийского же эрцгерцога, зачем-то явившегося в Мексику, он ненавидел особенно люто.

Максимилиан, конечно, воплощал в себе все, что могло быть ненавистно Хуаресу. Он был пришелец, захватчик, барин, иностранный император, ставленник другого иностранного императора, потомок Габсбургов, поработивших Мексику и ее исконное индейское население. Что и говорить, все существующие расы — высшие, самые высшие. «К зырянам Тютчев не придет»? Я уверен, что у зырян есть поэты, которых они ставят гораздо выше Тютчевых. Ничего нет странного и в том, что высшей расой себя считают и индейцы, по крайней мере, по сравнению с европейцами, прибывавшими в их страну. Была, наконец, и личная жизнь. Максимилиан весьма мало походил на Тиберия, но, с точки зрения мексиканского Тацита, он был именно Тиберий. Вероятно, история с Армидой была крайне противна президенту Хуаресу. Сам он был образцовый семьянин, оставил двенадцать душ детей и умер, держа в руках портрет жены, скончавшейся незадолго до него.


XIV


19 февраля 1867 года Максимилиан со своей крошечной армией вошел в город Кверетаро. По словам доктора Баша, население оказало императору восторженный прием. По-видимому, многие в Мексике его искренно любили. Люди, знавшие Максимилиана, говорят о его большом личном обаянии. Уже в пору неудач, после ухода французских войск, один из мексиканских генералов предсказывал, что Максимилиан перейдет в историю с прозвищем Великого.

Император распределил должности между четырьмя своими генералами на букву М. Маркес стал начальником штаба, Мирамон командовал пехотой, Мехиа — кавалерией, Мендес — резервами. Генералы терпеть не могли друг друга. Мендес предлагал императору арестовать Мирамона; Мирамон считал подозрительным человеком Маркеса. Сам Максимилиан принял на себя верховное командование. Через две недели крепость осадила республиканская армия генерала Эскобедо.

Многие великие писатели говорили о поэзии войны. Из русских классиков у Достоевского есть об этом интересная страница. У Гоголя Андрий Бульба «весь погрузился в очаровательную музыку пуль и мечей». Правда, ни Гоголь, ни Достоевский никогда никакой войны не видели. Но и Толстой, видевший войну вблизи, писал ее отнюдь не одной черной краской, хоть он нигде не говорит об «очаровательной музыке». Тема эта сложная. В новой литературе она понемногу исчезает (говорю о литературе настоящей). Вероятно, аэропланы, с ипритом и зажигательными снарядами, нанесут военной поэзии последний удар. Разумеется, Лилиентали, Райты, Сантос-Дюмоны не ответственны за то употребление, которое делается и будет делаться из их изобретения. Однако в общем итоге изобретение это, несмотря на полеты через океаны и полюсы, окажется, думаю, не счастьем, а проклятьем для человечества. Если в злую ночь одни аэропланы сожгут Национальную библиотеку и Лувр, а другие, скажем, Венецию — разумеется, с сотней тысяч людей на придачу в обоих случаях, — то мало кого утешат самые замечательные спортивные полеты самых замечательных современных рекордистов. Поэзию в новой войне усмотреть будет не очень легко и наиболее пылким, восторженным людям.

Осада Кверетаро была одним из последних в истории образцов старой, совсем старой войны. Она почти не отличалась от осады, описанной в «Тарасе Бульбе». Кверетаро считался крепостью, вероятно, потому, что был окружен холмами. Кроме того, на окраинах города и вокруг него было много обнесенных стенами зданий, в большинстве монастырей, выстроенных в расчете на столетия и потому построенных прочно. Каждое из этих зданий можно было оборонять. Некоторые даже считались «неприступными». В мемуарах, относящихся к осаде, можно найти ученые слова, как «верки», «линия обложения», «контрвалационная линия», «ключ к позиции» и т.д. Но произносятся они без большого убеждения. «Ключа к позиции» не было, потому что не было никакой позиции. Артиллерию, конечно, имели обе стороны, но довольно жалкую, вдобавок с весьма малым числом снарядов. Наряду с пушками было в ходу и лассо. Осада Кверетаро, в сущности, сводилась к тому, что осаждающие при помощи шпионов и лазутчиков старались узнать, между какими холмами и зданиями ночью стоит меньше всего осажденных. Тогда в брешь с наступлением темноты обычно бросалась «кавалерия», то есть несколько сот людей на лошадях и мулах. Так как осажденные за две недели успели все же выкопать между монастырями ров и устроить разные завалы и баррикады, то в большинстве случаев штурм отбивался: из соседних зданий прибегала вовремя пехота и прогоняла людей на мулах выстрелами из ружей XVIII века, оставшихся от испанского владычества. Маршал Вобан считал, что искусство строителя крепостей заключается в «замене крови потом»; на постройке укреплений Кверетаро пота было, верно, пролито немного.

Сходство с гоголевской осадой усугублялось тем, что на деревьях, в крепости и вне ее висело много людей: шпионов, лазутчиков и просто пленных. Тем не менее переходить через «линию обложения» было не так уж трудно — переходили и осажденные, и осаждающие. Кажется, в течение всей осады Максимилиан поддерживал более или менее правильное сообщение с людьми, оставшимися в Мехико. В столицу был даже отправлен из Кверетаро отряд конницы под командой генерала Маркеса. В таких случаях гарнизон производил вылазку в одну сторону, чтобы отвлечь туда внимание неприятеля, а в другую сторону уходили те, кому нужно было уйти.

Подобная осада могла, собственно, продолжаться долго. Но так как штурмы и вылазки, естественно, сопровождались потерями, а осаждающих было гораздо больше, чем осажденных, то понемногу «ключи», то есть холмы и монастыри, переходили в руки республиканцев. Кроме того, в крепости не хватало съестных припасов, вода была отравлена трупами, начинались болезни, особенно дизентерия. Все же гарнизон держался очень мужественно и не предавал Максимилиана. Он появлялся везде, участвовал лично в боях, делил с солдатами лишения и пользовался у них большой популярностью. Его встречали криками: «Да здравствует император!..» Жил он, по словам Баша, в двух комнатах, вставал в пять часов утра и ложился в девять. По-видимому, мексиканские генералы ему надоели. Большую часть свободного времени он проводил теперь в об ществе тех двух немцев, о которых я упоминал: князя Феликса Сальма и доктора Самуила Ваша. Из мексиканцев же всего ближе к нему был полковник Мигуэль Лопес.

С этим полковником и вступило в переговоры неприятельское командование. Основная задача осады, очевидно, заключалась в том, чтобы захватить не «ключ», а здание, в котором жил император. Максимилиан жил в монастыре Круз. Лопес был комендантом этого монастыря.

В подобных делах, в вопросах тактики «подкупательной», очень трудно утверждать что-либо положительно. Полковник Лопес впоследствии оправдывался, сочинял записки и клялся, что ни в чем виновен не был. Однако его заявления опровергались, — «клятвопреступление — обычная уловка злодеев». В мемуарной литературе признается установленным, что Лопес предал Максимилиана отчасти из страха — ему грозили казнью как ставленнику иностранного императора, отчасти из ожидания больших выгод. Были ли деньги только обещаны или действительно заплачены, не могу сказать, да это и не так важно. Известно лишь, что все мексиканское общество, и республиканское и правое, бойкотировало полковника Лопеса до конца его дней. От него ушла жена (Максимилиан был крестным отцом их ребенка), с ним порвали знакомство друзья, родные от него отказались. Умер он от укуса бешеной собаки.

В ночь на 15 мая полковник Лопес перешел «линию обложения», сначала один в направлении к неприятелю, затем в обратном направлении с отрядом республиканцев. Как комендант монастыря Круз, он знал пароли и был хорошо известен всем защитникам крепости. Его и шедших с ним людей часовые пропустили беспрепятственно, не поднимая тревоги. Отряд ворвался в монастырь, вернее, даже не ворвался, а просто вошел. Князь Сальм вбежал в спальную императора с криком: «Ваше Величество, неприятель в Крузе!..» Максимилиан обнажил шпагу и бросился вниз по лестнице. Его сопровождали Сальм, Баш, еще два человека. У выхода из монастыря их задержали неприятельские солдаты. Осада, продолжавшаяся больше двух месяцев, кончилась. Кончилась и гражданская война.


XV


В отличие от быта, описанного у Гоголя, в Кверетаро во время осады шла светская жизнь. В этом мексиканском Потсдаме было довольно чопорное общество, в существовании которого война изменила не так уж много. Снаряды артиллерии осаждающих, по-видимому, в центре города не падали. Бои шли на холмах и на окраинах. Общество страдало преимущественно от недостатка съестных припасов. Однако устраивались приемы, дамы ездили друг к другу в гости и обменивались новостями с «фронта».

Император до своего пленения не принимал участия в этой светской жизни. Он и раньше не так уж близко сходился с мексиканцами. Едва ли Максимилиан вполне свободно говорил на языке, который начал изучать тридцати лет от роду{179}. Но в этом обществе он пользовался большими симпатиями. Как только распространилась весть, что император взят в плен, кверетарские дамы надели черные платья. А когда стало известно, что у него нет ни вещей, ни съестных припасов, его стали засыпать подарками. Отовсюду присылали еду, белье, посуду. Участвовало в этом не только общество. Торговки бесплатно доставляли фрукты, овощи, масло и т.д.

Вначале и власти не очень стесняли пленного императора. По словам графа Корти, Максимилиан в первые дни плена в открытой коляске ездил с визитом к командующему республиканской армией, генералу Эскобедо, жившему в какой-то «гасиенда де ла Пуризма», очевидно, за городом. При этом сопровождали его князь и княгиня Сальм-Сальм, но конвоя не было. Император мог, следовательно, сделать попытку к побегу.

Побег действительно подготовлялся. Дело было трудное. Вся Мексика знала императора в лицо — он удивительно не походил на мексиканца. Вдобавок, Максимилиан один в стране носил раздвоенную бороду и отказывался ее сбрить, «чтобы не быть смешным в Европе». Этот самолюбивый человек, гораздо менее приспособленный для по бегов, чем Казанова или Латюд, вообще ставил много разных условий и всячески мешал заботившимся о нем друзьям. Впрочем, побег мог состояться только при благосклонном попустительстве властей.

В этом и заключалась главная задача друзей: сговориться с властями. И, насколько я могу судить, история эта довольно неясная. Наблюдение за Максимилианом было поручено двум полковникам. Их и пытались подкупить князь и княгиня Сальм-Сальм. К сожалению, рассказ княгини (эта милая и умная дама была в молодости цирковой наездницей) нельзя признать ни ясным, ни удачным: она ухитрилась придать делу, — казалось бы, отнюдь не смешному — легкий водевильный оттенок.

Полковникам за попустительство было предложено по 100 тысяч песо. Но так как денег у друзей Максимилиана не было, то они предложили векселя. Если бы полковники были в самом деле продажные люди, то вексельная комбинация, совершенная в подобных условиях, их, вероятно, не соблазнила бы. Один из них потребовал жиро{180} послов. Есть основания думать, что полковники просто хотели запутать в дело иностранных дипломатов. Княгиня Сальм-Сальм, однако, объяснила колебания другими мотивами. «Полковник, вам недостаточно ста тысяч песо? Так вот я, берите меня!» — воскликнула она и принялась раздеваться. «Смущенный полковник бросился к запертой двери и сказал, что теперь честь его поставлена на карту дважды и что если княгиня немедленно не отворит дверь, то он выскочит в окно» (Корти).

По всей вероятности, в республиканском лагере было колебание. Часть командования стояла за то, чтобы дать возможность Максимилиану мирно бежать: суд над ним был связан с серьезными политическими затруднениями (не считая затруднений юридических, которые в подобных случаях редко принимаются в расчет). Восторжествовала другая группа. Вернее, от президента Хуареса пришел приказ: предать пленного императора военному суду.


XVI


В июне 1867 года в парижском театре «Варьете» происходил необыкновенный спектакль. Давали «Герцогиню Герольштейнскую» с Гортензией Шнейдер («Шнейдершей», как ее звали в России), с двумя знаменитыми опереточными артистами в главных ролях. В огромной императорской ложе, в первом ряду, рядом с Наполеоном III и с императрицей Евгенией, находились император Александр II и два великих князя, прусский король, впоследствии император Вильгельм I, с наследником престола, впоследствии императором Фридрихом, короли испанский, португальский и баварский, голландская королева и египетский хедив. Во втором ряду сидели другие принцы, Бисмарк, тогда еще граф, министры, маршалы, послы и посланники. Весь мир съехался в Париж на международную выставку.

Спектакль имел огромный успех. Бисмарк был особенно весел после обеда: в торжественные дни выпивал за обедом две бутылки шампанского: он признавал только это вино и говорил, что его патриотизм не распространяется на желудок. От «Герцогини Герольштейнской» будущий канцлер будущей Германской империи был в восторге и, не стесняясь, говорил, что немецкие принцы выведены в оперетке «как живые»: сходство с их дворами поразительное. Когда, в антракте, в ложу был введен и представлен гостям автор, Бисмарк упорно звал его в Берлин: «Вы увидите, какой успех вы будете иметь у нас!» Оффенбах раскланивался с достоинством общепризнанного гения и принимал от монархов все приглашения: в Берлин, в Петербург, в Суэц на открытие канала. Только молодой баварский король смотрел на него с отвращением, как с отвращением слушал его музыку, оскорблявшую слух «первого из вагнерианцев».

В конце антракта генерал Флери подал императору срочную депешу. Наполеон III распечатал ее и прочел: «Кверетаро сдан Хуаресу. Император Максимилиан взят в плен». Не сказав ни слова, он передал телеграмму Евгении. «Императрица прочла, и на лице ее обозначились у рта две морщины... Она пыталась еще улыбаться. Но казалось, что все в ней застыло и замерло...»

Заимствую эту сцену из труда о Наполеоне III французского историка Октава Обри. Не скрою, что она вызывает у меня некоторые сомнения. В газетах того времени я не нашел описания этого спектакля. Правда, газеты тогда уделяли визитам коронованных особ неизмеримо меньше места, чем теперь. Однако в нескольких словах обычно сообщалось, где проводили вечера приехавшие с визитом к Наполеону монархи и их министры. Так, в «Журналь де Деба» от 13 июня 1867 года есть упоминание, что Бисмарк накануне был на представлении «Герцогини Герольштейнской»{181}, — или он во второй раз посетил тот же театр? Кроме того, некоторые из перечисленных в книге Обри лиц на этом спектакле никак быть не могли.

Известие о падении Кверетаро действительно пришло в Европу с большим опозданием. Первое сообщение о нем появилось в газетах только 10 июня, то есть почти через месяц после пленения Максимилиана. Это была телеграмма президента Хуареса генералу Берриозалалу: «Уважаемый друг! Да здравствует родина! Кверетаро взят штурмом сегодня утром, в 8 часов. Максимилиан, Мехиа, Кастильо и Мирамон взяты в плен».

Верно и то, что известие о падении Кверетаро и в особенности об опасности, грозящей Максимилиану, произвело сильнейшее впечатление на императрицу Евгению. Париж, конечно, ничего сделать не мог: французского императора Хуарес ненавидел не меньше, чем мексиканского. Непосредственное обращение Наполеона III к президенту только ухудшило бы участь Максимилиана.

Франция и Австрия пытались использовать влияние американского правительства в Мексике. Но из этого ничего не вышло. В пору гражданской войны Соединенные Штаты действительно много сделали для Хуареса. Однако теперь, после его полной победы, они ему были больше не нужны. Напротив, как почти всегда бывает в подобных случаях, президент старался подчеркнуть, что победил собственными силами, что за помощь он, конечно, благодарен, но мог бы обойтись и без нее, а в дальнейшем намерен править вполне самостоятельно. Хитрый индеец, в самом деле, до конца своих дней вел совершенно независимую политику.

Кроме того, в Америке почему-то не верили, что жизни бывшего императора грозит опасность. «Он в такой же безопасности, как мы с вами», — говорил в Вашингтоне товарищ государственного секретаря Сьюард. Американский посол в Мексике был в отпуске и не торопился вернуться на свой пост. Получив приказание президента отправиться к Хуаресу и сделать ему представление в пользу Максимилиана, посол сказался больным и не поехал. Многое из того, что мы приписываем злой воле, совершается просто по человеческому равнодушию.

Не помогло и вмешательство левой Европы. Гарибальди послал Хуаресу телеграмму с просьбой не подвергать репрессиям низложенного императора. Эта телеграмма тоже нисколько не подействовала на президента, вероятно, по таким же причинам: сочувствие радикального общественного мнения имело для него некоторую ценность в пору гражданской войны. Теперь он рад был случаю показать, что он не какой-нибудь сентиментальный идеалист, а самый настоящий государственный человек; это обычная черта пришедших к власти революционеров. Наиболее простое объяснение казни Максимилиана заключается в том, что Хуарес был человек злой и жестокий. Ученый профессор, поклонник Тацита, быть может, кое-что унаследовал от дедов, снимавших скальп с побежденных.


XVII


Машина военного суда совершила свою работу быстро. Вместе с Максимилианом суду были преданы генералы Мирамон и Мехиа. Генерал Мендес был расстрелян на месте в день взятия Кверетаро. «Каббалист», так удачно предсказавший Максимилиану, что буква M принесет ему счастье, оказал генералам с фамилией на эту букву очень плохую услугу.

Все же тогда был девятнадцатый век, а не двадцатый: какие-то внешние гарантии правосудия признавались не обходимыми и в Мексике. Подсудимым было предложено избрать защитников. Максимилиана защищали — вполне добросовестно — два адвоката, принадлежавшие к республиканской партии. Сущности дела это, конечно, не меняло: политическое убийство оставалось политическим убийством. Но формы были соблюдены. Правда, бывший император на процессе не присутствовал, однако не по вине властей: он сам отказался от появления на суде, ссылаясь на то, что процесс будет происходить в театре и, следовательно, примет характер балагана: «Я на сцену не выйду, меня можно будет только притащить туда силой...» Балагана не было, была обычная в таких случаях судебная комедия. Не стану, впрочем, утверждать, что приговор был предрешен (хотя это и весьма вероятно): из семи офицеров, составлявших коллегию военного суда, трое высказались за «пожизненное изгнание подсудимого из Мексики», то есть именно за то, чего добивались друзья Максимилиана. Он был приговорен к расстрелу большинством четырех голосов против трех.

Низложенный император встретил приговор совершенно спокойно. В его литературных произведениях о смерти говорится довольно много. «Воображение все преувеличивает. Даже смерть не так страшна, как ее изображают». Он уверял, что не желает дожить до преклонного возраста. «До тридцати лет человек живет ради любви, от тридцати до сорока — ради честолюбия. Позднее ему остаются лишь радости желудка и воспоминания». Максимилиан был верующим человеком. «Атеисты внушают мне ужас, а атеистки — отвращение...» Теперь был случай доказать, что смерть в самом деле не страшна. Он выдержал экзамен блистательно.

Местом казни был избран один из холмов Кверетаро, поблизости от монастыря, у ворот которого император был взят в плен. Рано утром Максимилиана разбудили со всеми полагавшимися формальностями. Он надел фрак и спокойно вышел к другим осужденным. «Вы готовы, господа? Я готов...» Помолился, отдал доктору Башу свое обручальное кольцо с просьбой передать в Вене эрцгерцогине Софии, затем сел в коляску и в сопровождении эскорта отправился на место казни.

Утро было прекрасное. Однако на улицах никого не было. В знак протеста против приговора население Кверетаро не вышло из домов и наглухо затворило и завесило окна. Почти никого не было и на холме. Там была «стенка» — если не ошибаюсь, ее и теперь показывают посетителям. Максимилиану предложили занять место посредине, между двумя генералами. Он сказал Мирамону: «Генерал, монарх обязан награждать за храбрость даже в свой смертный час. Разрешите уступить вам мое место...» Если считать необходимыми исторические изречения перед смертью, то это не хуже очень многих других, в изобилии к нам дошедших, особенно от людей 1793—1794 годов. Взвод солдат выстрелил. «Смерть последовала мгновенно».


XVIII


И на этот раз известие о расстреле Максимилиана пришло в Париж в самое неудобное время, как до того известие о падении Кверетаро. Император и императрица собрались выехать на раздачу наград по выставке. Смятение в Тюильри было полное, хоть теперь неожиданности быть не могло: даже в газетах того времени высказывалось опасение, что Максимилиан будет расстрелян. «С чувством глубокого горя, — пишет Корти, — было решено отложить получение известия». Отбыв церемонию, императрица вернулась во дворец и упала в обморок.

Наполеон III послал Францу Иосифу следующую телеграмму: «Ужасное известие, только что нами полученное, повергло нас в глубокое горе. Одновременно сожалею и восхищаюсь энергией, которую проявил император Максимилиан, решив собственными силами бороться с партией, победившей только вследствие измены. Не могу утешиться в том, что с лучшими намерениями способствовал столь печальному исходу. Прошу Ваше Величество принять самое искреннее выражение моего глубокого сожаления».

Император Франц Иосиф ответил весьма любезной телеграммой. И в этом случае, как в столь многих других, он выразил горе в строгом согласии с габсбургским этикетом. Этикет, правда, подобного случая не предусматривал. В Бурге начались хлопоты. Выяснилось, что мексиканское правительство не возражает против передачи Австрии набальзамированного тела Максимилиана. За ним был послан знаменитый адмирал Тегетгоф. Не представляю себе, как принимал у властей это тело бывший адъютант расстрелянного эрцгерцога. Многим читателям, вероятно, попадалась известная картинка «Возвращение мексиканского императора на родину»: судно, задрапированное черным сукном, входит в Триестскую гавань...

Несколько позднее под редакцией Фридриха Гальма (барона Мюнха-Беллинсгаузена) появилось собрание сочинений Максимилиана. Он еще успел прочитать в Мексике большую часть корректуры. Том его воспоминаний вышел раньше, в 1862 году, но был отпечатан лишь в пятидесяти экземплярах, для близких людей. Книги большого успеха не имели, несмотря на мрачную известность Кверетаро.


Сараево и эрцгерцог Франц Фердинанд


I


«Ваше Высочество, за вами в лучший мир последует еще небывалая свита...» Рисунок с этой надписью, появившийся в начале войны, памятен, вероятно, большинству читателей старшего поколения. Человек, кончина которого повлекла за собой величайшую катастрофу в мировой истории, не принадлежал к числу особенно выдающихся людей. Немногочисленные друзья эрцгерцога Франца Фердинанда говорят, что он был честен, трудолюбив, добросовестен и обладал от природы недурными способностями. По-видимому, это близко к истине, и этого не так мало; да и все правители той Европы выигрывают от сравнения с большинством нынешних. Но почти ничего другого об эрцгерцоге Франце Фердинанде не скажешь. Он не был, конечно, самым блестящим из Габсбургов и по дарованиям значительно уступал австрийскому императору Максимилиану. Не было у него и того стиля, который делает из Франца Иосифа столь живописную фигуру в чисто художественном отношении.

Эрцгерцог Франц Фердинанд Карл Людвик Иосиф Мария (он пользовался только двумя первыми именами) родился в Граце 18 декабря 1863 года. Его отец, эрцгерцог Карл Людвиг, младший брат императора, был женат три раза. Франц Фердинанд был сыном второй жены Карла Людвига, эрцгерцогини Марии Аннунциаты (из дома Бурбонов); она рано умерла, и воспитывала его третья жена отца, эрцгерцогиня Мария Терезия. Воспитание он получил обычное, габсбургское — не буду снова об этом говорить — изучал главным образом историю и генеалогию: У Франца Фердинанда было 2047 предков, принадлежавших к 112 владетельным родам, — добавлю, что, как сказано в их родословной, речь тут идет лишь об «исторически доказанных предках»: были и недоказанные.

Наследником престола он стал лишь много позднее, уже будучи взрослым человеком. В пору детства и отрочества Франца Фердинанда никто в мыслях не имел, что он может стать преемником Франца Иосифа; кронпринц Рудольф, общий любимец Австрии, был молод, здоров и крепок. Франц Фердинанд, как большинство Габсбургов, предназначался для военной карьеры. Но и военная карьера его шла не слишком быстро — для эрцгерцога. Правда, первый офицерский чин он получил пятнадцати лет от роду, но затем за 10 лет дослужился только до чина майора. Особенностью его службы было то, что он по неизвестным мне причинам постоянно менял и полк, и род оружия: сначала служил в 32-м пехотном, потом в 4-м драгунском, затем в 102-м пехотном и, наконец, в 9-м гусарском. Все это были провинциальные и не очень аристократические полки. По службе эрцгерцог отличался исправностью. Генерал Войнович в своей позднейшей работе «Наследник престола как солдат» отзывается с большой похвалой о его военных дарованиях. Впрочем, проявить эти дарования Франц Фердинанд нигде не мог и в этом отношении не составлял исключения. Кроме некоторых русских генералов, участвовавших в японской войне на командных постах, да еще отчасти Гинденбурга, почти все полководцы 1914—1918 годов настоящей войны до того никогда не видели.

Вместе с Францом Фердинандом воспитывались его братья, эрцгерцоги Отто и Фердинанд Карл. В ранней юности их связывала теснейшая дружба; позднее они навсегда разошлись. В семье Габсбургов «гениальность» детей была гораздо менее обязательна, чем в обыкновенных буржуазных семьях: Франц Иосиф терпеть не мог гениев. Во всяком случае, кандидатом в гении считался в доме Карла Людвига не старший сын, а второй, Отто, «дитя солнца», «das Sonnenkind»: по-видимому, в самом деле человек очень способный. Впоследствии он много занимал венских сплетников своими бесчисленными романами, будто бы превзошел в этом самого кронпринца Рудольфа. «Шампанское, цыгане и балет, таков каждый вечер Отто», — пишет современник. Умер эрцгерцог в обстановке если не трагической, то по меньшей мере тягостной; посещала умирающего только артистка, бывшая его последней любовью.

В судьбе всех трех братьев любовь сыграла решающую роль. Третий сын Карла Людвига молодым человеком самовольно женился на дочери профессора Венского технологического института Чубера. Это вызвало величайший скандал. Франц Иосиф, явно не желавший породниться с семьей Чуберов, пришел в совершенную ярость. Преступный эрцгерцог был лишен орденов, титула, имени и прав члена царствовавшей династии. По приказу императора самое упоминание о нем было вычеркнуто из габсбургских родословных, нет такого Габсбурга! Ему оставлена была годовая рента в 45 тысяч крон и замок в Меране, без права жить в каком бы то ни было другом городе Австрии. Фердинанд Карл поселился за границей и принял имя Фердинанда Бурга. По словам Никиш-Буллеса, близко стоявшего к сыновьям Карла Людвига, неравный брак оказался несчастливым, и «эрцгерцог в отчаянии стал искать забвения в алкоголе». С императорской семьей он так больше и не встречался. Много позднее, после сараевского убийства, Фердинанд Бург обратился к Францу Иосифу с просьбой о разрешении ему приехать на похороны брата. Престарелый император дал это разрешение — на один день! — да еще особо распорядился, чтобы никто не титуловал эрцгерцогом его опального племянника (вот о чем думал этот странный человек на следующий день за убийством наследника престола, накануне мировой войны, на девятом десятке лет жизни). По словам очевидца, австрийские офицеры не подчинились приказу и демонстративно в тот день называли преступника «Ваше Высочество».

О браке самого Франца Фердинанда я подробнее скажу дальше. Как известно, этот брак был тоже неравным: но, в отличие от Фердинанда Карла, наследник престола не решился поставить императора «перед совершившимся фактом» и в самой почтительной форме возбудил ходатайство о разрешении ему жениться на графине Хотек. После долгих хлопот с одной стороны, после увещеваний и заклинаний с другой Франц Иосиф согласился на морганатический брак Франца Фердинанда, хоть большой милости не проявил и тут. Об этом сказано будет дальше. До того надо коснуться другого события, тоже имевшего большое значение в жизни эрцгерцога. Еще не будучи наследником австрийского престола, он внезапно стал собственником имени, титулов и богатства последнего герцога Моденского.


II


С незапамятных времен в Италии гремела владетельная семья князей д'Эсте. Перещеголять их древностью было крайне трудно: вероятно, чтобы убить возможность всякой конкуренции, они свой род вели от троянского царя Приама — такую генеалогию, действительно, ничем не перешибешь. О роде д'Эсте написана не одна книга. История Италии и итальянского искусства тесно связана с этой семьей. Репутация у них была много лучше, чем у Сфорца, Гонзага или Борджиа (как известно, один из д'Эсте был последним мужем Лукреции Борджиа), хоть и среди них попадались свирепые тираны: так, Николо III, узнав о греховной связи своей жены Паризины, приказал отрубить ей голову, а заодно с ней всем уличенным в прелюбодеянии женщинам Феррары. Но в общем преобладали среди них люди культурные и просвещенные. Едва ли не первая большая типография в Европе устроена князьями д'Эсте. Ими же основан Феррарский университет. Петрарка был другом Николо II. Ариосто повезло меньше: кардинал д'Эсте, брат Геркулеса I, забраковал рукопись «Orlando furioso», да еще будто бы назвал поэта «дураком». Милость и опала, удачи и несчастья Торквато Тассо при феррарском дворе достаточно известны. Пользовались покровительством и заказами этого двора чуть ли не все великие художники, скульпторы, архитекторы Возрождения.

Несметное богатство семьи связывается с этим отчасти как причина, отчасти и как следствие. Знаменитая вилла д'Эсте в Тиволи, вблизи Рима, с ее садами и фонтанами, которые Микеланджело считал лучшими в мире, недешево обошлась сыну Альфонса I, но десятки тысяч истраченных на нее дукатов обратились с веками в многие миллионы лир. Кроме собирания сокровищ искусства, процветанию исторической семьи очень способствовали финансовые операции ее еврейских банкиров и еще больше счастливые браки: она породнилась с Габсбургами, с Валуа, с Бурбонами. Князья д'Эсте умели ладить со всеми. Так, Борсо I за «оказанный Фридриху III в Ферраре дивный прием» получил от императора герцогство Моденское.

Род д'Эсте, собственно, угас еще в XVIII веке со смертью Геркулеса III, не оставившего мужского потомства. Но дочь этого последнего потомка Приама была замужем за эрцгерцогом Фердинандом, братом императора Иосифа II, и герцогства Модена, Реджио, Мирандола перешли к новой,габсбургской ветви рода. Последним их государем был Франциск V, действительно правивший в Моденском герцогстве до войны 1859 года. После этой войны он своих владений лишился, однако сохранил огромное богатство, разбросанное по разным странам Европы.

В 1875 году Франциск V скончался бездетным, оставил завещание в 500 страниц, «самое сложное завещание эпохи», «невероятно казуистическое», — говорит немецкий мемуарист. На вековые богатства семьи д'Эсте могли претендовать несколько королей, принцев и претендентов на престол (граф Шамбор был женат на сестре герцога Моденского). Кроме общих гражданских законов, завещатель считался с очень сложными правилами, определявшими порядок наследования в разных царствовавших домах, и в частности в семье Габсбургов. Разобраться во всем этом трудно, да если б я и разобрался, то не стал бы утомлять читателей соображениями лучших юристов Европы. По-видимому, споры скоро закончились полюбовными соглашениями, и большая часть богатства перешла к юному эрцгерцогу Францу Фердинанду. Титулов у него было достаточно своих, но с той поры он стал называться Franz-Ferdinand von Oesterreich-Este.

Он не был старшим в роде. Вероятно, последний герцог Моденский исходил из мысли, что ни австрийскому императору, ни его единственному сыну не нужны капиталы князей д'Эсте. Францу Фердинанду они, напротив, были очень нужны: у него не было большого личного состояния. Теперь он стал очень богат. К нему перешли многочисленные имения, замки, виллы, в том числе и вилла в Тиволи. Это было первое большое событие в его жизни. Второе, неизмеримо более важное, случилось позднее: 30 января 1889 года в Мейерлингском замке покончил с собой кронпринц Рудольф.

Наследником престола становился отец эрцгерцога Франца Фердинанда. Однако все знали, что у него мало шансов пережить Франца Иосифа (эрцгерцог Карл Людвиг, действительно, скончался через несколько лет после того). Фактическим престолонаследником тотчас после мейерлингской драмы стал Франц Фердинанд. Император его к себе не приблизил, но отношение к нему тотчас изменилось: он был произведен в генерал-майоры, затем получил фельдмаршальский чин; ему был дан в Вене великолепный дворец Бельведер.

Жил он по-прежнему достойно и тихо. Собирал картины, оружие, ковры, — это преимущественно сводилось к объединению и приведению в порядок того, что ему досталось от Габсбургов и особенно от Эсте. Вещи у него были изумительные. Ему принадлежала, например, знаменитая серия французских гобеленов «Дон Кихот», оценивавшаяся в шесть миллионов золотых крон. В его богемском замке Конопишт, принадлежавшем когда-то Валленштейну, были всевозможные сокровища, от картин Рубенса до кубков Бенвенуто Челлини. Мне придется вскользь коснуться этого замка, долгих споров, которые из-за него шли сначала между эрцгерцогами, потом между сыновьями Франца Фердинанда и чехословацким правительством. Гитлер всех примирил. Лица, имевшие права на Конопишт, очутились в концентрационном лагере.


III


Жена эрцгерцога Франца Фердинанда была чешского происхождения. Она принадлежала к роду графов Хотек и состояла фрейлиной при эрцгерцогине Изабелле.

Устройство двора в Австрии довольно сильно отличалось от российского. При германских, позднее австрийских императорах существовали наследственные придворные должности; еще в средние века появились в Вене разные эрбмаршалы, эрбсенешалы, эрбкамерарии (эрбкамерариями при Габсбургах долго были Гогенцоллерны, что не вызывало особенно нежных воспоминаний в Берлине). Русским первым чинам двора приблизительно соответствовали Oberste Hofchargen, а вторым чинам двора — Oberhofchaigen. Но существовали еще einfache Hofchargen, как-то сложно делившиеся и не считавшиеся особенно почетными. С ними была связана вполне определенная, почти всегда платная и обычно нелегкая работа. В этом отношении австрийский двор отчасти приближался к двору московских царей, где были боярыни-мамы, ларешницы, мастерицы, сенные боярышни, комнатные бабы, постельницы и т.д. Барышни из богатой аристократии не очень стремились к занятию фрейлинских должностей даже при императрице, а тем менее — при эрцгерцогинях. В частности же, к эрцгерцогине Изабелле никто не желал идти на службу: она отличалась скупостью, была сварлива и обращалась с фрейлинами крайне высокомерно. При своих путешествиях за границу эрцгерцогиня, как сообщает Никиш-Буллес, из экономии не брала с собой прислуги, заставляя фрейлин исполнять обязанности горничных. Поэтому состояли при ней лишь девицы из небогатых семей, нуждавшиеся в скромном жалованьи «на всем готовом». Такой девицей (по московской терминологии XVII столетия, «сенной боярышней») была будущая жена наследника австрийского престола.

Если судить по фотографиям, графиня Хотек не отличалась особенной красотой. «Не красавица, но изящна и привлекательна», — вспоминает князь Бюлов. «Была очень мила и умела очаровывать людей» — таково общее место мемуарной литературы о ней. Литература эта невелика, и нам неясны характер и взгляды жены Франца Фердинанда. Муж обожал ее. Говорили и писали, что за всю свою жизнь он только ее и любил. Все это, конечно, «малая история», но она тесно соприкасается и с большою: австрийский престолонаследник в своей политике расценивал людей преимущественно в зависимости от того, как они относились к его жене. Где вообще кончается малая история и где начинается большая?

Оставаясь пока в пределах первой и следуя мемуарам, скажу, что Франц Фердинанд впервые увидел свою будущую жену у эрцгерцогини Изабеллы: увидел — и влюбился навсегда, на весь остаток жизни. В 1899 году эрцгерцогиня эта с семьей жила в Пресбурге. Неожиданно наследник престола зачастил к ней в гости и регулярно стал приезжать из Вены в Пресбург два раза в неделю. Это вызвало толки в столице: Франц Фердинанд жил вообще очень уединенно и не баловал родных посещениями. У эрцгерцогини были молодые дочери. Тотчас распространился слух, что будущий император женится на своей троюродной сестре.

По словам секретаря Франца Фердинанда (и других осведомленных людей), сама эрцгерцогиня Изабелла была убеждена, что наследник престола ездит к ней именно из-за ее дочери, и со дня на день радостно ждала предложения. Однажды летом в Пресбурге играли в теннис. По окончании игры Франц Фердинанд отправился в отведенные ему комнаты, переоделся, простился с хозяевами и уехал в Вену. После его отъезда лакей принес эрцгерцогине часы, забытые рассеянным гостем. На цепочке оказался брелок с фотографией, но это была фотография не молодой принцессы, а чешской фрейлины. «Изумлению, горю и негодованию Ее Высочества не было границ. Графиня Хотек была немедленно уволена от службы, и ей было приказано покинуть дом в тот же вечер...» А еще через некоторое время в Вене стало известно, что наследник престола обратился к императору с ходатайством о разрешении ему жениться на чешской графине.

Надо думать, что не было также границ изумлению и негодованию Франца Иосифа. Графы Хотек фон Хоткова-унд-Вогнин принадлежали к очень старому богемскому дворянству. Но с точки зрения Франца Иосифа, они, со всем своим длинным именем, были «черт знает кто». Император ответил своему племяннику категорическим отказом.

О дальнейшем мемуары подробностей не сообщают. Мольбы и ходатайства наследника престола продолжались, кажется, около года. Только в следующем июне Франц Иосиф разрешил Францу Фердинанду морганатический брак. 29 июня 1900 года эрцгерцог подписал в торжественной обстановке документ, в котором заявлял, что его потомство от брака с графиней Хотек не будет иметь никаких прав на престол. Эти права в случае его кончины перейдут к сыну его младшего брата Отто (будущему императору Карлу). Акт был оформлен в виде особого законопроекта, принятого австрийским и венгерским парламентами. 2 июля состоялось бракосочетание. На свадьбу император демонстративно не приехал, но в тот же день пожаловал невесте своего племянника титул княгини Гогенберг. Впрочем, и тут сделал маленькую неприятность: Франц Фердинанд рассчитывал, что с титулом его жены будет связан высший из двух возможных княжеских «предикатов»: «светлость». Франц Иосиф назначил низший предикат: «милость».


IV


Авторы разных воспоминаний и даже серьезные историки не жалеют сильных слов для определения жизни княгини Гогенберг при австрийском дворе: «ужас», «неслыханные страдания», «ад» и т.д. Употребляются и другие выражения, которые просто совестно приводить по такому поводу. Ужас, неслыханные страдания и ад заключались в том, что император не приглашал к себе морганатическую жену своего племянника, что ее ранг на придворных церемониях был весьма низкий, что ей запрещалось пользоваться в театрах императорской ложей, запрещалось ездить в дворцовых каретах, что эрцгерцоги ее бойкотировали. Конечно, все это было неприятно, но уж очень легко расточались страшные слова в счастливое время перед войной. Теперь особенно неловко читать о тяжких страданиях эрцгерцога и его жены, когда знаешь, что их дети находятся в Дахау.

Франц Фердинанд долго «боролся с глухой враждой двора»: не посещал дворцов, в которые не звали его жену, на парадных спектаклях появлялся с ней не в императорской, а в обыкновенной платной ложе и т.д. Потом «борьба» ему, очевидно, надоела, и он решил уехать. Семья его увеличилась. В первые четыре года после брака у него родились дочь и два сына, носившие имя Гогенбергов.

Эрцгерцог покинул Вену. У него было множество замков, они на фотографиях один лучше другого. Но почему-то для постоянного жительства он избрал не родовой габсбургский замок, а приобрел новый, уже упомянутый мною Конопишт в Богемии, когда-то принадлежавший Валленштейну. Этот замок был куплен Францем Фердинандом у князя Лобковиц за шесть миллионов гульденов. Вероятно, больших денег стоило и его переустройство: в историческом замке не было ни одной уборной, не говоря уже о ванных комнатах. Одновременно наследник престола купил в Богемии еще другой замок, Хлумец, тоже с большим количеством земли. Эти имения, как благоприобретенные, предназначались для его сыновей.

Впрочем, с юридической стороны дело это было не вполне бесспорное. Замки были приобретены на капиталы, доставшиеся Францу Фердинанду от последнего герцога Моденского. Между тем по одному из пунктов оставленного герцогом завещания в 500 страниц Франц Фердинанд мог завещать богатство князей д'Эсте лишь одному из принцев габсбургской династии (по своему выбору). Чтобы охранить интересы сыновей, наследник престола, по словам его секретаря, прибег к некоторому «давлению». Он вызвал к себе своего племянника, эрцгерцога Карла, и предложил ему соглашение: если племянник обязуется не оспаривать прав малолетних Гогенбергов на Конопиштское и Хлумецкое имения, то все остальное богатство д'Эсте будет завещано ему; в противном случае Франц Фердинанд оставлял за собой право сговориться на тех же началах с каким-либо другим Габсбургом. Будущий император Карл, не имевший никакого состояния, не получивший от эрцгерцога Отто в наследство ничего, кроме долгов, принял предложение дяди. Соглашение было оформлено. Однако Гогенбергам так и не суждено было получить Конопишт и Хлумец: после революции их конфисковало чехословацкое правительство; сыновья Франца Фердинанда вели долгий процесс и проиграли его.

Отношения между императором и наследником престола несколько смягчились с годами. Франц Иосиф очень неохотно допускал родных к государственным делам, но по преклонному своему возрасту должен был делать послабления в пользу Франца Фердинанда. Зато с полной готовностью он предоставил племяннику управление всеми габсбургскими замками, коллекциями, сокровищами искусства и даже отпускал в его распоряжение немалые деньги на всевозможные ремонты и реставрацию. Вероятно, все это очень мало интересовало престарелого императора: он просто рад был занять чем-либо престолонаследника, дабы тот возможно меньше вмешивался в политические дела. По крайней мере, через несколько дней после сараевского убийства Франц Иосиф по телеграфу отдал приказ прекратить все реставрационные работы, начатые его племянником.

По-видимому, со времени его брака люди делились для Франца Фердинанда отчасти по такому признаку: кто признавал права его жены, тот был друг; кто их не признавал, тот был враг. Вильгельм II оказался другом потому, что проявлял большое внимание к княгине Гогенберг. Князь Бюлов в своих воспоминаниях приписывает тут заслугу себе. По его словам, германский император вначале был тоже возмущен браком Франца Фердинанда: опасался пагубного примера для своих собственных сыновей{182}. Но канцлер убедил его принести чувства в жертву политическому расчету. Позднее, когда по приглашению императора австрийский престолонаследник приехал с женой в Берлин с визитом, удалось (впрочем, не сразу и с большим трудом) добиться от императрицы Августы Виктории, чтобы она выехала встречать их на вокзал. Почти без преувеличения можно сказать, что отсюда пошла германская ориентация Франца Фердинанда, так расходившаяся с германофобством кронпринца Рудольфа. Не меньше внимания проявил к княгине Гогенберг Эдуард VII, весьма мало интересовавшийся родословными и вопросами наследования (он, должно быть, считал Франца Иосифа маньяком). Франц Фердинанд немедленно высказался за сближение с Англией.

Понемногу стал сдаваться и сам австрийский император. Через пять лет после свадьбы княгине был по настоянию Эренталя пожалован высший «предикат» Durchlaucht, а еще через четыре года она получила герцогское достоинство с титулом Высочества. Новой герцогине открылся доступ на все приемы даже в тесном императорском кругу; ей было отведено место тотчас за членами габсбургской семьи; она могла пользоваться императорской ложей и ездить в придворных каретах. Люди, видевшие в этот день Франца Фердинанда, говорят, что он сиял от счастья. «Ад» кончился. В борьбе за предикаты и за кареты было, конечно, немало смешного. Однако эта история любви печального одинокого человека очень трогательная. Вот уж именно: «единственная она, голубка моя, чистая моя... Положи меня, как печать к сердцу твоему, как печать на мышцу твою; потому что сильна, как смерть, любовь...» Один из людей, проходивших в Сараево по улице в день исторического преступления, встретил несшийся открытый автомобиль со смертельно раненными Францем Фердинандом и его женой: «Они умирали, прижавшись плечом к плечу, головой к голове, и тела их странно покачивались, и что-то, по-видимому, они еще тихо шептали друг другу...»


V


Лорд Грей в своих воспоминаниях говорит: «Мир, по всей вероятности, никогда не узнает подкладки убийства эрцгерцога Франца Фердинанда. Едва ли существует или существовал человек, знавший всю правду об этом деле»{183}. Если был какой-либо иностранный политический деятель, который мог знать всю правду о сараевском убийстве, то, скорее всего, именно Грей, занимавший тогда пост министра иностранных дел, следовательно, имевший в своем распоряжении и доклады британских дипломатов, и секретнейшие донесения Интеллидженс Сервис. Думаю, что его слова довольно близки к истине.

Свою мысль виконт Грей пояснил (но весьма глухо и неясно: не то он что-то знает, не то нет). По его словам, разные круги не желали, чтобы Франц Фердинанд вступил на престол Франца Иосифа. «Высказывалось подозрение, — говорит министр, — что образовалось несколько заговоров для удаления эрцгерцога, и заговоры эти исходили из разных источников; одни заговорщики действовали независимо от других, и друг о друге они не знали». Хотя Грей тут же оговорился: это только подозрения, — однако он счел возможным сказать, что в момент своего отъезда в Сараево Франц Фердинанд, в пределах возможного для людей предвидения, уже был обреченным человеком.

Что именно имел в виду глава британской дипломатии, мне неизвестно. Правда, кого только не обвиняли в убийстве эрцгерцога! Обвинение масонов не так уж удивительно по своей обычности (замечу кстати, что это обвинение поддерживается в советской исторической литературе). Были и домыслы еще более нелепые: немецкие исследователи обвиняли русский двор, а Уикхэм Стид — австрийский. Обвинение Романовых или Габсбургов в подсылке убийц к эрцгерцогу настолько глупо просто в психологическом отношении, что не стоит и простого упоминания. Виконт Грей, конечно, имел в виду не это.

Но я не берусь расшифровывать мысль умершего министра.

Не может быть сомнения в том, что вступления Франца Фердинанда на престол не желало очень много людей и в Австрии, и вне ее (отсюда, однако, до планов «удаления», как мягко выражается Грей, весьма далеко). Франц Фердинанд был недурной человек, честный, добросовестный, не очень злой. Между тем нелюбовь к нему была почти всеобщей. Кронпринца Рудольфа Австрия любила даже за легкомысленное поведение. Францу Фердинанду она ни в малейшую заслугу не ставила безупречную частную жизнь. За все время существования династии не было Габсбурга, более расположенного к славянству, чем Франц Фердинанд, однако убили его славяне. Он был глубоко верующий человек и ежедневно два раза бывал в церкви, но его совершенно не выносили в наиболее католических областях империи. По своим общим взглядам он не так уж сильно отличался от Франца Иосифа, но венцы, обожавшие престарелого императора, терпеть не могли наследника престола. Во внешней политике он опирался на Берлин, тем не менее Вильгельм II его недолюбливал и смеялся над ним. Он не был антисемитом (один из его адъютантов был еврей), но у евреев, в отличие от Франца Иосифа и Рудольфа, ни малейшей популярностью не пользовался. Не приходится останавливаться на венграх: они просто ненавидели Франца Фердинанда. Председатель боснийского сейма Димович после сараевского убийства заговорил об этом деле с графом Тиссой — и, естественно, заговорил «с ужасом». Венгерский министр-президент невозмутимо ответил: «Так было угодно Господу Богу, а Господу Богу мы должны быть благодарны за все». («Der liebe Herrgott hat es so gewollt und dem lieben Herrgott müssen wir fur alles dankbar sein».)

Очень не любил наследника и сам Франц Иосиф. Об этом определенно говорит в своих воспоминаниях один из членов царствовавшей династии. Не скрывает этого и официозный, очень почтительный биограф императора Редлих. По его словам, Шенбрунн и Бельведер (дворец Франца Фердинанда) были как бы два враждебных лагеря. Наследник проявлял «не всегда вполне тактичное нетерпение» в ожидании перехода к нему престола — Францу Иосифу недостаточно тактичное ожидание его смерти, очевидно, не нравилось.

Больших идейных разногласий между ними, собственно, быть не могло. О политических взглядах Франца Фердинанда сказать почти нечего. Мировоззрение у него было родовое, габсбургское, оно всем известно. Личная его добавка к этому мировоззрению заключалась в мысли о превращении двуединой империи в триединую. Для этого он, не первый и не последний, собирался объединить славян: чехов, словаков, поляков, украинцев, сербов, хорватов, — на основе их взаимной расовой и братской любви. Надо думать, что в случае своего вступления на престол Франц Фердинанд быстро охладел бы к этой мысли. Его дядя на склоне долгой жизни пришел к выводу, что в Австро-Венгрии лучше ничего не трогать: иначе все рассыплется. Вполне возможно, что к такой же политике пришел бы и Франц Фердинанд. Считали его главой военной партии. Тут верно лишь то, что он терпеть не мог итальянцев и при случае рад был бы свести счеты с этими союзниками своей страны. Войны с Россией он не хотел и особенно воинственных речей никогда не произносил (впрочем, и наиболее воинственные речи Вильгельма II, по сравнению с некоторыми нынешними, могут считаться пацифистским творчеством). Затеял ли бы Франц Фердинанд мировую войну? Как на это ответить? Как учесть бесчисленные «если» и «если бы»? Обвиняли эрцгерцога в «авторитарности», в «желчности» — это были черты истосковавшегося по власти человека: его дядя взошел на престол восемнадцати лет от роду, Франц Фердинанд был наследником на шестом десятке. В общем, он был немного «правее» императора, но и Франца Иосифа трудно было бы считать человеком крайне радикального образа мыслей.

До 1905 года Франц Фердинанд, по его же словам, обо всех событиях в австрийской политике узнавал из газет. Позднее император пошел на некоторые уступки. Главная борьба между Шенбрунном и Бельведером шла за военное ведомство. Начальником генерального штаба более четверти века состоял граф Бек, сверстник и личный друг Франца Иосифа. Наследник выдвинул своего кандидата: это был очередной военный гений Австрии, Конрад фон Гецендорф. Жизнь научила Франца Иосифа не очень верить австрийским военным гениям; он находил, что граф Бек ничем не хуже других и отлично может занимать свою должность не только в восемьдесят, но и в девяносто лет — по крайней мере, в драку не рвется. Однако уступил общему мнению армии о гениальности Конрада фон Гецендорфа и с яростью назначил его начальником штаба, перенеся на него сразу всю антипатию, которую ему внушали наследник престола и «новаторы» вообще. Другие же предложения Франца Фердинанда император обычно отклонял, причем, по словам Редлиха, саркастически говорил: «Нет, так в это он уже тоже вмешивается!» («Nein, auch urn das kümmert er sich schon!») С внешней стороны, отношения с годами смягчились, но когда наследник приезжал в Вену, император уезжал в Ишль. Уехал и в последний приезд Франца Фердинанда (перед Сараево). Говорили, что это была демонстрация: император рассердился, узнав, что эрцгерцог везет с собой на маневры жену.

Люди очень не любили Франца Фердинанда, — и он очень не любил людей. Славян, особенно чехов, предпочитал венграм и даже немцам — в этом, конечно, тоже - сказывалось влияние герцогини Гогенберг. Однако не заблуждался и насчет отношения к себе славянского населения империи. Наследник престола часто говорил, что, вероятно, его убьют. В день последней, закончившейся в Сараеве поездки эрцгерцога, в его салон-вагоне вдруг погасло электричество, пришлось зажечь свечи. «Я точно в гробу!» — сказал он. Так рассказывают сопровождавшие его люди. Правда, людям свойственно привирать в рассказах, касающихся всевозможных предчувствий.

Удивительно то, что при подобном настроении Франц Фердинанд не принимал почти никаких мер предосторожности. Еще удивительнее, что не принимали их и люди, в обязанность которых входила охрана наследника престола. Техника защиты высокопоставленных людей в те времена очень отставала от нынешней. Все петербуржцы знают, что царь разъезжал по столице почти без охраны или с такой охраной, которая ни от чего защитить не могла. В ранней юности я видел Франца Иосифа на улицах Вены: он медленно ехал в открытой коляске, и ни впереди ее, ни позади никаких полицейских не было. Диктаторы нашего времени очень подвинули технику вперед: в Москве улицу, по которой иногда проезжает Сталин, называют, по слухам, «Шпикадилли» — так много на ней «шпиков». Все же и по тем временам поездка эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараево по полицейскому невежеству, беспомощности и беспечности устроителей может считаться рекордной.

В 1913 году Франц Фердинанд, к великому своему удовлетворению, был назначен генеральным инспектором всех вооруженных сил Австрии. До того он лишь числился «в распоряжении верховного командования». В июне следующего года должны были состояться большие маневры в Боснии. По соображениям политики престижа, верховное командование желало, чтобы этим маневрам был придан особенно торжественный характер. В Боснии и Герцеговине были расквартированы 15-й и 16-й корпуса, и власть там фактически принадлежала военным: страной правил австрийский генерал-фельдцейхмейстер Потиорек. Он настоял на том, чтобы на маневры приехал наследник престола. Торжества должны были начаться 24 июня, а закончиться 28-го въездом эрцгерцога в Сараево.

Все в этом плане было неблагоразумно. Славянское население Боснии терпеть не могло австрийцев. Венской полиции было хорошо известно о существовании тайных обществ, в частности террористического общества «Единение или смерть», иначе называвшегося «Черная рука». Кроме того, самый день въезда в Сараево, оказавшийся роковым для австрийского наследника, был выбран весьма неудачно: 28 июня — годовщина сражения на Косовом поле, так называемый Видов дан (день св. Вита), день, стоивший независимости сербскому народу.

Поездке предшествовала весьма странная ведомственная переписка. Гражданское ведомство Боснии было подчинено австрийскому министру Билинскому. Тот потребовал от администрации, чтобы на время пребывания наследника престола в Сараеве туда было послано три опытных сыщика. Администрация не без основания ответила, что трех сыщиков мало — надо послать по меньшей мере тридцать. Вена затребовала смету расходов. Оказалось, что командировка тридцати сыщиков обойдется приблизительно в 7000 крон. Билинский пришел в ужас и объявил, что таких денег дать не может. Поэтому сыщики вообще посланы в Сараево не были.

На местах представителем Билинского был барон Карл Коллас. Он оставил нам воспоминания, тоже довольно странные. Из них видно, что глава боснийской администрации был по убеждениям фаталист. Барон Коллас, прослуживший много лет среди мусульман, верил в кисмет{184}. Против этого в философском отношении возражать тут не приходится — конечно, судьбы не избежишь. Все же для охраны человека, которому могло грозить покушение, сторонники фаталистического учения явно не годились. В полицейском деле кисмет совершенно ни к чему.


VI


В Национальной библиотеке есть фотографические снимки печати общества «Черная рука», членами которого был убит эрцгерцог Франц Фердинанд. В кружке изображены рука, держащая знамя, череп, скрещенные кости, кинжал, бомба и какой-то флакон, очевидно, с ядом.

Общество «Единение или смерть», почему-то называвшееся «Черной рукой», было основано в мае 1911 года десятью людьми. Душой его и вождем был знаменитый полковник Драгутин Димитриевич, он же «Апис», организовавший в свое время убийство короля Александра Обреновича и королевы Драги, впоследствии, в 1917 году, расстрелянный на салоникском фронте. Я не стану излагать биографию этого человека; пожалуй, ни один из политических деятелей нашего времени, не исключая и Бориса Савинкова, не прожил жизни, более богатой трагическими приключениями. Для жизнеописания сербского Палена время еще не настало.

Устав общества «Черная рука» был в свое время опубликован. Привожу два первых пункта: «1) Настоящая организация создается в целях осуществления национального единения всех сербов. Входить в нее может каждый серб, без различия пола, вероисповедания и места рождения, а также все лица, искренно сочувствующие ее целям. 2) Настоящая организация предпочитает террористическую деятельность идейной пропаганде. Поэтому она должна оставаться совершенно секретной для не входящих в нее людей...» По статье 35-й, члены «Черной руки» клялись в верности ей «перед Богом, согревающим меня солнцем, питающей меня землей и кровью моих предков». По 33-й статье, смертные приговоры, выносившиеся «Верховной центральной управой», приводились в исполнение, «каков бы ни был способ осуществления казни»; это, очевидно, и означают нож, бомба и яд на печати общества.

Устав и печать достаточно выясняют характер «Черной руки». Это было общество карбонарского типа, но не возводившее себя ни к Адаму, ни к Филиппу Македонскому и не ставившее себе мировых задач. Руководили им решительные люди, очевидно, пользовавшиеся черепами и кинжалами для воздействия на романтическую природу молодежи. Задача же общества была чисто национальная: освободить Боснию, незадолго до того насильственно захваченную австрийцами.

К «Черной руке» принадлежал и физический убийца эрцгерцога, 19-летний гимназист Гаврило Принцип. Его участь может служить наглядным примером относительности человеческих оценок и их зависимости от места и времени. После кончины Франца Фердинанда не только австрийские и немецкие, но и английские газеты называли его убийцу злодеем. Теперь в Сараеве мост, на котором Принцип стоял с револьвером в день 28 июня, назван его именем.

Известно нам о нем очень немного. Он был сын зажиточного крестьянина, учился в гимназии, сначала в Сараеве, затем в Белграде, аттестата зрелости получить не успел. Едва ли остались еще в живых люди, бывшие его ближайшими друзьями, — большая часть их погибла. Говорят, что он был умен и отличался смелостью. Об идеях гимназиста, естественно, много говорить не приходится. Гамильтон Армстронг, не указывая источника своих сведений, сообщает, что кружок Принципа увлекался писаниями Бакунина, Кропоткина, Троцкого и Савинкова. Бакуниным в славянских странах увлекались в молодости люди, впоследствии весьма от анархизма далекие (достаточно назвать самого Пашича). Не знаю, были ли известны на Балканах савинковские романы; Троцкого же тогда и вообще весьма мало знали. Что до Кропоткина, то он действительно сыграл некоторую роль в жизни Принципа. Думаю все же, что к анархистам очень трудно причислить убийцу австрийского престолонаследника: в Боснии 1914 года он пошел в «Единение или Смерть», как в другой исторической обстановке пошел бы за Иоанном Лейденским или за Аввакумом.

Самый ценный документ о Принципе — странного происхождения. Этот документ оставил нам австрийский врач Мартин Паппенгейм, психиатр, профессор Венского университета и, по-видимому, человек чрезвычайно любознательный. В пору мировой войны Паппенгейм занимался делом, свидетельствующим о любопытстве особого, художественного рода: он изучал психические аномалии у раненых и контуженых солдат. Каким образом он оказался в 1916 году в крепости Терезиенштадт, почему пробыл там почти год, не знаю. Но вполне понятно, что он мог заинтересоваться душевными особенностями «человека, из-за которого началась мировая война».

Принцип, как несовершеннолетний, не был приговорен австрийским судом к смертной казни. Вынесенный ему приговор был странный и сложный: двадцать лет тюремного заключения, с одним днем полного поста в месяц и с заключением в какой-то особый карцер в каждую годовщину сараевского дела. Судил его гласный суд, на который были допущены журналисты. Пыткам он не подвергался ни на следствии, ни позднее, в заключении. Напротив, обращались с ним, по его собственным словам, хорошо. Все это были «пережитки прошлого» — теперь в разных странах мира поступили бы иначе.

Со всем тем отнюдь не приходится и переоценивать гуманность австрийских властей. «Нельзя себе представить, — пишет Грехэм, — чтобы западное цивилизованное государство могло так обращаться с попавшими в его власть детьми, каково бы ни было их преступление». Это, конечно, преувеличение: в Англии Принцип был бы, надо думать, повешен. Верно, однако, то, что в австрийской крепости он умер очень скоро, — уж слишком скоро.

От природы он не отличался слабым здоровьем. При аресте он был ранен, позднее рана открылась и стала серьезной: пришлось произвести ампутацию руки. Каземат, в котором он сидел до перевода в больницу, был холодный и сырой. У Принципа развилась чахотка, — условия для нее были достаточно благоприятны. В пору войны, особенно в конце ее, все австрийцы, за исключением, быть может, очень богатых и очень ловких людей, находились в состоянии хронического недоедания. Нетрудно себе представить, как кормили в тюрьмах, да еще осужденных по такому делу. Едва ли Принцип умер от голода; он умер от сочетания голода с раной и с тяжкими моральными страданиями.

Доктор Паппенгейм стал посещать его в крепости. Врач был единственный культурный человек, с которым мог тогда разговаривать убийца эрцгерцога. Убедившись, что это не шпион, Принцип действительно с ним заговорил. Впрочем, «разговорами» это назвать можно лишь условно. Больной, медленно умиравший человек что-то сообщал на ломаном немецком языке, Паппенгейм записывал телеграфным стилем его отдельные, часто почти бессвязные фразы. В печати записи врача появились лишь через 11 лет{185}, он не все уже мог разобрать и сам в своих давних записях. Привожу несколько отрывков:

«Очень тяжело одиночное заключение. Без книг. Решительно нечего читать. Не с кем говорить. Всегда читал, больше всего страдает, что нечего читать. Спит, обыкновенно, четыре часа в сутки. Часто сновидения. Прекрасные сновидения. О жизни, о любви. Думает обо всем, а особенно о положении своей страны. Кое-что слышал о войне. Слышал страшные вещи. Жизнь стала очень тяжела, когда больше нет Сербии. Плохо с моим народом. Война все равно произошла бы и без этого. Как человек идеала, хотел отомстить за свой народ. Причины: месть и любовь...»

Любовь к своему народу? Или другая? Принцип сказал Паппенгейму, что был влюблен. «До пятого класса учился отлично. Потом влюбился... Любовь к этой девочке не прошла. Но он никогда ей не писал. Говорит, что познакомился с ней в четвертом классе. Идеальная любовь. Ни разу не поцеловал. Больше об этом не хочет ничего сказать...»

«Считает социальную революцию возможной во всей Европе. Больше не хочет говорить в присутствии сторожа. Обращаются с ним не худо. Все ведут себя с ним хорошо... Он всегда нервен. Голоден. Недостаточно пищи. Одиночество. Ни воздуха, ни солнца... Больше ни на что в жизни не надеется. Жизнь пропала. Прежде, когда учился, имел идеалы. Теперь все это разрушено. Мой сербский народ. Надеется, что может стать лучше, но плохо верит. Их идеал был: объединение сербов, хорватов и словенов, но не под австрийским владычеством. Какое-нибудь государство, республика или что-либо в этом роде. Если Австрия попадет в трудное положение, то произойдет революция. Ничего не происходило. Убийство могло подготовить к этому души. Всегда ведь были покушения на убийство. Террористы становились народными героями. Он не хотел быть героем. Он просто хотел умереть за идею. Перед убийством читал статью Кропоткина...»

«Два месяца ничего не слышал о событиях. Все ему безразлично, из-за его болезни и из-за несчастий его народа. Пожертвовал жизнью за свой народ. Не может поверить, что мировая воина возникла из-за его акта...»

Думаю, что незачем комментировать этот документ, столь странный во всех отношениях, особенно странный по тому, как он создавался: ученый профессор, очевидно, сидел у койки заключенного с карманным пером в руке. Скажу лишь одно. В возрасте Принципа было бы особенно естественно все приписывать себе: я погибаю — но война, мировая война, возникла из-за меня! Его эта мысль, напротив, явно преследует: он возвращается к ней беспрестанно: нет, не из-за меня, не из-за меня! О войне, кстати сказать, доходили до него печальные вести (частью от того же доктора Паппенгейма, — может быть, он ставил мысленный опыт: «как примет? как отнесется?»). Известие об отступлении русских войск в 1915 году произвело на Принципа впечатление ужасающее. Еще сильнее его потрясло занятие неприятелем Сербии. Нет, анархист он был сомнительный. С мыслью о том, что все пропало, Принцип и умер в апреле 1918 года, в пору высших — последних — успехов германского оружия, за три месяца до начала наступления маршала Фоша.

Умер в полном одиночестве, совершенно незаметно — в камере никого не было. На утро часовой заметил, что уж очень неподвижно лежит на своей койке этот столь нашумевший в мире заключенный. Позвали коменданта, врача, все как полагается. «Человек, из-за которого возникла мировая война», был мертв.

Похоронили его ночью, где-то в поле. Присутствовавший на этих ночных похоронах австрийский солдат, славянин по происхождению, записал, как мог, где именно в поле погребен убийца наследника австрийского престола. По заметке солдата впоследствии отыскали тело. Останки Принципа были перевезены на родину. Его вторые похороны были совершенно иными.


VII


Не вполне ясно, почему решено было убить именно эрцгерцога Франца Фердинанда. Точно так же могло бы быть совершено покушение на императора или на какое-либо видное должностное лицо, на военного губернатора{186}, на одного из министров. Думаю, что в доброй половине всех вообще совершающихся в мире политических убийств выбор жертвы производится отчасти случайно, отчасти по соображениям практического удобства. Члены «Черной руки», собственно, не имели оснований ненавидеть наследника престола больше, чем какого-либо иного из принцев габсбургской семьи.

Убийство эрцгерцога было, по-видимому, задумано на французской территории. Говорю «по-видимому», помня слова лорда Грея о том, что никто никогда не узнает всей подкладки этого дела. Во всяком случае, хронологическую последовательность замыслов установить очень трудно. Быть может, когда-нибудь будет написана книга о тех французских, преимущественно парижских, уголках, где в XIX и XX веках подготовлялись иностранцами покушения на иностранных политических деятелей. В настоящем случае приходится говорить не о Париже, а о Тулузе. В январе 1914 года в этом городе три молодых человека Голубич, Гачинович и Мехмедбашич собрались в гостинице «Сен-Жером», на улице того же названия. Почему в Тулузе? Конспирация тут, верно, была ни при чем. Эти люди с трудными фамилиями не могли особенно интересовать французскую полицию, особенно по тем беззаботным временам. Тулузу выбрали случайно — там съехаться было удобнее, отчасти и по соображениям экономии. В совещании должны были участвовать еще два молодых человека, но они жили в Париже и у них не хватило денег на билет из столицы в Тулузу.

Не знаю, существует ли по сей день эта гостиница; не знаю, известно ли ее владельцам и жильцам, что в их доме было принято решение, имевшее столь роковые последствия для мира. Но именно там было постановлено убить эрцгерцога Франца Фердинанда и упомянуто имя Принципа: вот подходящий человек. Не буду излагать подробно, как шли переговоры. Были какие-то письма, по-видимому, до нас не дошедшие (во всяком случае, текст их мне нигде не попадался): такие письма, естественно, уничтожаются. Да они, вероятно, писались на условном языке. Отправлялись они просто по почте, а даже в те времена едва ли можно было запрашивать приятеля в письменной форме с полной ясностью, не хочет ли он убить австрийского престолонаследника. Многое неясно в подготовке всего этого дела. По-видимому, почти одновременно с тулузским совещанием Принцип и два его приятеля, из которых одному было шестнадцать лет, а другому немногим больше, самостоятельно пришли к мысли о необходимости убить эрцгерцога. Случайно из газет или даже из обрывка газеты они узнали, что Франц Фердинанд приедет в Сараево на маневры, в Видов дан, в годовщину сражения на Косовом поле.

Шопенгауэр где-то говорит (цитирую на память, не буквально), что деятельный человек в жизни — точно школьник в театре перед началом представления: он не знает решительно ничего, — занавес еще не поднялся, — но чувствует приятное оживление, — ах, как интересно! А может быть, будет вовсе не интересно? Может быть, пьеса скверная? Может, выйдет совсем не то, чего ждешь? Может, произойдут несчастья, катастрофы, убийства?

В то самое время, как в Тулузе и в Боснии намечалось убийство Франца Фердинанда, наследник австрийского престола был настроен бодро и возбужденно. У него шли какие-то политические переговоры с Вильгельмом II, шла та же глухая борьба с Францем Иосифом. (В последнее время она сосредоточилась на так называемом «Гнаденреферате»: император сначала передал было наследнику свое право помилования преступников, потом взял его назад, так как Франц Фердинанд пользовался им слишком скупо.)

Как раз в те дни (чуть ли не день в день), когда Принцип окончательно решил убить австрийского наследного принца, престарелый Франц Иосиф заболел воспалением легких. По словам биографа императора (Редлиха), в Конопиштском имении эрцгерцога экстренный поезд стоял наготове: с минуты на минуту ожидался вызов в столицу. Император выздоровел. Едва ли Франц Фердинанд мог думать, что дядя его переживет.

Каковы были планы эрцгерцога, какие именно переговоры он вел с Вильгельмом, этого мы не знаем. Об их конопиштском свидании и планах существует целая литература, в общем довольно курьезная. Мне попадалось у необычайно осведомленного автора даже изложение этой секретнейшей беседы в форме диалога: «Все теперь в ваших руках, Фердинанд», — сказал с усмешкой император. «Ах, не говорите этого, Вильгельм!» — ответил эрцгерцог, — и т.п. Более серьезными исследователями указывалось, что германский император предложил австрийскому престолонаследнику нечто вроде нынешнего гитлеровского замысла: создание единого рейха с включением в него всевозможных «жизненных пространств». Предполагалось якобы, что после смерти Франца Иосифа и победоносной войны Австрия и Венгрия войдут в состав Германской империи как самостоятельные монархии, наследственные в роде Габсбургов; из славянских же земель будут составлены — тоже в пределах рейха — королевства для сыновей эрцгерцога от его морганатического брака: в Чехии, в Польше, может быть, и на «жизненных пространствах» должны были воцариться Гогенберги.

Все это весьма маловероятно. Франц Фердинанд очень любил своих сыновей, однако едва ли его можно было купить обещанием создать для них вассальные престолы: трудно предположить, чтобы будущий глава тысячелетней австрийской династии согласился на включение габсбургского государства в состав империи Гогенцоллернов. Наследник Франца Иосифа опирался во внешней политике на Берлин, но едва ли мог идти так далеко. Вдобавок, с точки зрения этого католика из католиков, Вильгельм II был, помимо всего прочего (а может быть, и прежде всего прочего), еретик. Наконец, в те времена, до диктаторов и вождей, в мире существовали парламенты, газеты, общественное мнение: не так просто было бы убедить австрийцев и венгров войти в Германскую империю, да еще с отделением от Австро-Венгрии других габсбургских земель.


VIII


На Косовом поле в Видов дан (28 июня) 1389 года султан Мурад-гази разбил сербскую армию князя Лазаря. Со времени этой битвы сербы стали платить туркам харач (дань). С днем сражения у сербов связано много трогательных сказаний; существует об этом дне целый эпический цикл «Лазариц». Главный их герой — зять князя, Милош Обилич. И сейчас еще на поле битвы показывают три камня, отдаленные друг от друга на 50 локтей, по гигантским прыжкам богатыря, а также могилы турок,которых он перебил. В конце кровопролитного дня, после турецкой победы, султан проезжал по полю. Внезапно из груды убитых поднялся Милош Обилич и заколол кинжалом Мурада-гази, отомстив за свой народ.

Нетрудно понять, что въезд Франца Фердинанда в Сараево в Видов дан мог породить у молодых славянских романтиков воспоминание о Милоше Обиличе. Едва ли австрийские власти избрали этот день с целью умышленного вызова — это значило бы проявлять храбрость за чужой счет, за счет эрцгерцога, охрана которого была поставлена из рук вон плохо. Но и не знать о сербском национальном эпосе австрийское командование никак не могло. Все, думаю, объяснялось беспечностью, равнодушием, скептицизмом — это были и вообще отличительные черты Вены, не только Вены правительственной: если «nitchevo», «это восхитительное русское Ничего» — самое национальное из русских слов (что, если б французские журналисты знали еще «avos»!), то, пожалуй, в значительно большей степени это было национальное слово австрийское. Вероятно, Конрад фон Гецендорф просто не подумал, Потиорек решил, что сойдет, Коллас положился на кисмет.

25 июня Франц Фердинанд и его свита прибыли на австрийском броненосце в новые земли империи. В одиннадцати километрах от Сараева находится курорт Илидж (или Илидже). Там эрцгерцог встретился с женой, которая приехала из Вены по железной дороге. Маневры происходили поблизости, в Тарчине, и сошли они отлично; маневры, сходящие плохо, вообще, верно, довольно редки. Франц Фердинанд был в восторге от войск, от приема, от настроения славян и послал императору соответственную телеграмму. Может быть, он искренне поверил, что население Боснии очень его любит. По сведениям историка Н.Полетика, наследник престола сказал в Илидже: «Я начинаю любить Боснию». Герцогиня Гогенберг выражалась еще ласковее: «Как мил этот народ!..»

Сараево — небольшой город у впадения реки Милячки в Босну, основанный в XIII веке и получивший через три столетия название от дворца (серый) боснийского вали Узрев-бека. В Национальной библиотеке есть старый путеводитель Флакса по этому городку, содержащий разные полезные сведения для немецких туристов: при встрече со знакомым местным жителем спрашивать его: «Како вам ие?» и на такой же его вопрос отвечать «Како, тако» («so-so»); при входе в ресторан осведомляться: «Можемо ли овде вечеряти?», на что ждать ответа: «Можете, моя господо»; если плохо себя чувствуешь, кричать: «Мука ми ие», а если хорошо, то: «Не ми ништа» и т.д. Путеводитель и газеты того времени дают возможность с достаточной ясностью представить себе картину исторического убийства.

Через Милячку перекинут старый однопролетный Козий мост. Есть на реке и еще несколько мостиков (по карте путеводителя — четыре). По длинной набережной Милячки эрцгерцог должен был проехать из Илиджа в сараевскую ратушу, где был приготовлен торжественный прием.

В Илидже наследник престола остановился в гостинице «Бошна». Вся чисто военная сторона его поездки была закончена 27 июня к вечеру. Оставался только парадный въезд в Сараево, назначенный на утро следующего дня. Эрцгерцог и жена его встали 28-го рано, побывали на утренней мессе, прочли газеты — мирные газеты того времени: главной сенсацией тех дней была «борьба черной и белой расы», в виде матча двух знаменитых боксеров, негра Джонсона и Фрэнка Морана, — черная раса победила по очкам, — да еще гибель взбесившегося в Одессе слона Ямбо — об этом в «Матэн», на первой странице, 27 июня была огромная телеграмма: «Бешенство и смерть знаменитого слона Ямбо волнуют всю Россию».

В начале десятого часа за гостями приехал военный губернатор Боснии генерал Потиорек. Он тоже был в восторге от удачи путешествия наследника престола. Все понимали, что 84-летнему императору, только что оправившемуся от воспаления легких, жить осталось недолго. Потиорек, блестящий генерал, впоследствии в борьбе с сербами не очень оправдавший высокое мнение о его военных дарованиях, имел основания связывать немалые надежды с приездом в Боснию эрцгерцога.

У ворот гостиницы остановились четыре великолепных автомобиля. В первом заняли места начальник полиции, правительственный комиссар и сараевский бургомистр; во втором ехали Франц Фердинанд, жена его и Потиорек; рядом с шофером сел сопровождавший наследника престола граф Гаррах; в третьем и четвертом автомобилях находились разные должностные лица. В 9 час. 30 м. автомобили отошли в Сараево.

С той стороны тоже все было готово. Не буду сообщать подробностей о других участниках дела. На скамье подсудимых по сараевскому делу находилось много людей. Непосредственных участников покушения было шесть, если не предполагать, что на следствии кое-что осталось невыясненным. Террористы с бомбами заняли позиции на набережной, у мостов. По мостам, вероятно, всегда проходили люди, и среди них остаться незамеченным было сравнительно нетрудно; можно было и переходить с одного берега на другой. Кривые и узкие улицы Сараева также подходили для покушения, но едва ли террористам могло быть в точности известно, по каким из этих улиц проедет в ратушу эрцгерцог. Между тем набережной он никак миновать не мог. Все было обдумано тщательнейшим образом. Наследник австрийского престола неизбежно должен был погибнуть на набережной, если не у первого моста, то у второго.

На самом деле все вышло не так, как предполагали организаторы покушения. Все вышло совершенно иначе. Эрцгерцог Франц Фердинанд погиб не там, где его ждали террористы, погиб не тогда, когда было предусмотрено, погиб не на набережной, погиб не от бомбы, погиб, в сущности, почти случайно. «Кисмет, кисмет», — пишет в своих воспоминаниях барон Коллас.

«Если ты хочешь охотиться на слонов, произведи сначала над собой душевный опыт: выйди на полотно железной дороги, стань лицом к мчащемуся экспрессу и сойди с полотна тогда, когда локомотив будет от тебя в трех шагах: если твои нервы выдержат, ты можешь охотиться на слонов». Читатель, быть может, знает этот совет знаменитого путешественника. Беда в том, что подобный опыт на железнодорожном полотне сам по себе связан с некоторым риском; этот экзамен требовал бы еще какого-либо предварительного экзамена: можешь ли ты подвергнуть свои нервы столь тяжкому испытанию и т.д. Иными словами, для опасных дел нужна тренировка. Стендаль, Толстой описали нам тренировку человека на войне. Смертельный страх, испытываемый Николаем Ростовым в первом деле, с годами сменяется равнодушием: он привык к огню. Но Ростов, офицер времен наполеоновских войн, бывал под огнем весьма часто, в течение ряда лет.

К террору привыкнуть невозможно, ибо такой профессии все же нет. Иные русские террористы, правда, считали себя профессионалами. Однако в действительности и за ними числились один, два, очень много, если три, террористических акта. Поэтому незачем верить воспоминаниям людей, описывающих, как они, сохраняя совершенное хладнокровие, «как по нотам» разыгрывали свои грозные дела. В громадном большинстве случаев это то же хвастовство юного Ростова: «Ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки...» Террористические акты, «разыгранные как по нотам», в истории чрезвычайно редки. Вот, пожалуй, Пален и Беннигсен как по нотам разыграли дело 11 марта, но на то это были Пален и Беннигсен.

Молодые люди, вернее, мальчики, ждавшие 28 июня Франца Фердинанда на набережной реки Милячки, нисколько на Палена и Беннигсена не походили. Легко было войти в «Единение или Смерть»; легко было даже согласиться с беззаботным видом на дело: «Согласен ли я убить эрцгерцога? Разумеется, о чем же тут говорить!..» Но перед 28 июня надо было провести несколько дней в состоянии нестерпимого душевного напряжения. Надо было прожить нескончаемую последнюю ночь: «Завтра!..» Ни малейшего конспиративного опыта у этих юношей не было. Они с загадочным видом говорили в последние дни знакомым, что готовят нечто необыкновенно страшное: вот вы увидите! Один из них накануне убийства эрцгерцога хвастал в кондитерской перед товарищами, что у него есть револьвер. «Не верите? Можете пощупать карман». «Незачем щупать: вижу твой револьвер», — ответил товарищ, гимназист шестого класса.

Беспомощности заговорщиков (исполнителей) в этом деле равна была только беспомощность австрийских властей: с двух сторон происходило какое-то соревнование в незнании своего дела. Трудно понять, почему террористов не арестовали на набережной, просто по их внешнему облику. Никакого «внутреннего освещения» в организации не было, опытных сыщиков Вена и Будапешт из экономии не прислали, но наружной полиции на улицах Сараева при въезде эрцгерцога было, разумеется, достаточно. Правда, в солнечный июньский день народ толпился на улицах городка. Однако эти молодые люди странного вида (у каждого за пазухой была бомба немалых размеров) могли обратить на себя внимание самого обыкновенного добросовестного городового.

Как провели все заговорщики свою последнюю ночь перед делом, мы не знаем. Принцип до утра разговаривал с одним единомышленником, — разумеется, о завтрашнем дне, о том, что скажет о них потомство. «Я не хотел быть героем. Я просто хотел умереть за идею», — говорил он в крепости доктору Паппенгейму. По другим сведениям, он в эту ночь побывал в казино. Бомбы террористы, по-видимому, получили только 28-го утром. В то же утро они встретились в кондитерской. Для последнего уговора? Нет, диспозиция была готова, роли распределены. Вернее, встретились просто потому, что больше не могли вытерпеть одиночества. Затем они вышли на свои позиции, к мостам. Принцип стоял по счету пятым: у Латинского моста.


IX


Как было сказано, автомобили эрцгерцога выехали из Илиджа в 9 час. 30 мин. утра. По дороге были две остановки: первая в лагере Филиппович — Франц Фердинанд хотел поздороваться со стоявшими там частями; вторая у почты, где эрцгерцог имел «беседу по частому делу с аулическим советником Боснии». Какая была беседа, какое могло быть частное дело в столь неподходящей обстановке, не знаю. В самом начале одиннадцатого часа автомобили показались на набережной Милячки. Шли они не очень быстро: эрцгерцог желал, чтобы его добрый народ мог видеть своего будущего императора. В церквах гремели колокола (в соборе шла панихида по сербам, павшим пять столетий тому назад на Косовом поле).

Первым в цепи террористов стоял Мехмедбашич, один из участников тулузского совещания. По диспозиции, он должен был вынуть из-за пазухи бомбу и бросить ее под автомобиль эрцгерцога. Дело было беспроигрышное, но выполнить его требовалось в течение двух — трех секунд. У молодого человека нервной силы не хватило, хоть трусостью он никак не отличался. Бомбы он не вынул и под автомобиль ее не бросил. Когда опомнился, автомобили уже были далеко. Совершенно то же самое случилось со вторым заговорщиком, Кубриловичем. Черта в психологическом отношении интересная: после убийства он метался по городу и говорил друзьям, что «выхватил револьвер и два раза выстрелил в эрцгерцога». На процессе это, кажется, приписывали хвастовству. Хвастать тут было совершенно бессмысленно: каждый мог понять, что выдумка будет тотчас разоблачена. Кубрилович, думаю, искренне поверил, что стрелял в Франца Фердинанда. Он на слонов не охотился, с железнодорожного полотна в трех шагах от мчащегося экспресса не сходил — и был, конечно, в состоянии, близком к умопомешательству. Организаторы дела поступили правильно, заменив количеством недостаток технического качества исполнителей. Мехмедбашич и Кубрилович диспозиции не выполнили — ее выполнил третий террорист, Габринович, стоявший у моста Цумурья. B 10 часов 25 минут автомобиль наследника престола поравнялся с этим мостом. Габринович поднял над головой начиненную гвоздями бомбу (она была у него спрятана в букет цветов) и бросил ее под колеса.

Раздался оглушительный взрыв. Гвозди бомбы ранили немало людей в толпе, ранены были два офицера из свиты эрцгерцога, но сам он не пострадал совершенно. Почти не пострадала и герцогиня Гогенберг. Запальная капсюль лишь оцарапала ей шею.

На набережной произошло смятение. Все в этот день было торжеством глупости и нераспорядительности властей. Автомобили остановились посредине набережной и простояли так по меньшей мере пять минут. Кто-то орал диким голосом. Генерал Потиорек «догадался, что произошло покушение», это, конечно, делает честь его догадливости. Австрийский лейтенант Морсей тоже «догадался», что виновник покушения — молодой человек, бросивший под автомобиль цветы. Он ринулся на Габриновича. В ту же минуту вспомнил о своем долге постовой городовой, так удачно следивший за порядком на вверенном ему участке. Он тоже ринулся, но не на террориста, а на лейтенанта Морсея с криком: «Не суйтесь не в ваше дело!» Они вступили в рукопашную. Тем временем Габринович выхватил из кармана склянку с ядом, проглотил яд и бросился в реку. Об охране эрцгерцога не подумал решительно никто. За это время на место взрыва могли сойтись все террористы: и те, что пропустили очередь, и те, до которых очередь еще не дошла. Убить теперь эрцгерцога было легче легкого. Если Франц Фердинанд не погиб тут же, то именно потому, что технические качества заговорщиков приблизительно равнялись техническим качествам полиции.

Первым пришел в себя, по-видимому, сам эрцгерцог, бывший в совершенном бешенстве: поездка прошла столь прекрасно, и вдруг такой финал! — он это считал финалом. По его приказу кортеж отправился дальше, согласно программе, в ратушу. Автомобили проехали мимо Принципа. Но потому ли, что они теперь неслись быстро, или оттого, что, услышав гул взрыва, он счел дело конченным, Принцип поступил так же, как Мехмедбашич и Кубрилович: он не воспользовался ни бомбой, ни револьвером.


X


В ратуше, кажется, еще ничего не знали о покушении. Бургомистр-мусульманин начал было цветистую приветственную речь. Эрцгерцог резко его оборвал: «Довольно глупостей! Мы приехали сюда как гости, а нас встречают бомбами! Какая низость! — сказал он. — Хорошо, говорите вашу речь...»

Приветственная речь была сказана, но можно с большой вероятностью предположить, что она особенного успеха не имела. В свите наследника престола шло совещание: что теперь делать? Куда ехать отсюда дальше? У кого-то возникла довольно естественная мысль, что за первым покушением может последовать второе. Кто-то другой это отрицал: как же так, два покушения в один день, где это видано? Эрцгерцог продиктовал телеграмму детям — хотел их успокоить. Общая растерянность усиливалась оттого, что у герцогини Гогенберг была оцарапана шея — сочилась кровь. Теоретические гадания о том, бывают ли два покушения в один день, продолжались. Франц Фердинанд объявил, что заедет в больницу навестить раненных при покушении офицеров. Казалось бы, теперь следовало принять некоторые меры предосторожности. Однако местная полиция не оказалась крепкой и задним умом. На этом своем, последнем в жизни, пути эрцгерцог охранялся так же, как по дороге в ратушу, то есть никак. Единственную меру защиты принял по собственной инициативе граф Гаррах. Он обнажил саблю, вскочил на ступеньку автомобиля эрцгерцога и сказал, что так простоит всю дорогу. Вскочил слева. Надо было стать справа. Это опять был — кисмет!

Относительно маршрута приняли решение ехать той же дорогой — пожалуй, единственное разумное решение за весь день: террористы, конечно, давно покинули набережную Милячки. Четыре автомобиля в том же порядке выехали в больницу. Но шоферам власти забыли сказать, как надо ехать. Между тем шоферы знали лишь прежний маршрут, составленный еще в Илидже: в ратушу — по набережной, из ратуши — свернуть на улицу Франца Иосифа. Так они и поехали. Только на углу названной улицы генерал Потиорек вдруг заметил ошибку. Он сердито схватил шофера за плечо и закричал: «Стой! Куда едешь? По набережной!»... От внезапного окрика шофер, вероятно и без того растерянный, совершенно ошалел. Он быстро затормозил и остановился, наскочив на выступ тротуара. Кисмет! На тротуаре, именно в этом месте, справа от автомобиля, теперь стоял — Принцип!

Он находился тут случайно. После взрыва бомбы Габриновича Принцип пошел — или побежал — с набережной Милячки в совершенном отчаянии: сорвалось! Габринович схвачен или будет схвачен, по его следам полиция доберется до других: все пропало! Принцип зашел в кофейню на улице Франца Иосифа (это главная улица городка), проглотил у стойки чашку кофе. Думал ли, что еще можно поправить дело? Быть может, по каким-либо неясным догадкам пришел к мысли, что наследник австрийского престола должен еще раз проехать где-либо здесь, поблизости? На это есть кое-какие указания. Все же это мало вероятно: Принцип не мог знать, куда поедет из ратуши Франц Фердинанд, если за пять минут до того не знал этого и сам эрцгерцог. Гостей ведь убеждали после покушения отправиться во дворец или даже прямо на вокзал. Ничто решительно не свидетельствовало, что они появятся на улице Франца Иосифа. Скорее всего, Принцип направился из кофейни куда глаза глядят, почти ничего не соображая. Было 10 часов 50 минут утра...

Вдруг прямо перед собой он увидел круто застопоривший великолепный автомобиль, тот автомобиль. Принцип не мог не узнать эрцгерцога: вероятно, не раз и не два в последние дни он вглядывался в фотографию человека, которого хотел убить. Выхватив из кармана револьвер, он стал стрелять. Промахнуться с трех или четырех шагов было трудно. Франц Фердинанд тяжело откинулся на спинку сиденья, герцогиня вскрикнула, поднялась и упала. Они были смертельно ранены. Генерал Потиорек оцепенел. Ничего не сделал и граф Гаррах, стоявший с обнаженной саблей на ступеньке по другую сторону автомобиля. На убийцу бросился случайный прохожий, сербский студент Пузич. Принцип выронил бомбу — она не взорвалась. Со всех сторон сбегались жандармы, полицейские, офицеры...

Через несколько дней после сараевского убийства Л.Троцкий разыскал в парижской кофейне «Ротонд» одно лицо, весьма близко стоявшее к главным участникам дела. Это был, по-видимому, организатор тулузского совещания Владимир Гачинович. Сам он к ответственности по делу привлечен не был, но в исторической литературе есть указания на то, что в обществе «Черная рука», в котором он числился под номером 217, Гачинович играл роль огромную (кажется, впрочем, главным образом «идеологическую»). Принцип видел в нем «божество». Гачинович вырос в русской революционной среде, переводил Герцена и Бакунина, «с восторженной любовью читал роман Чернышевского «Что делать?», останавливаясь перед сильной фигурой аскета Рахметова». Есть все основания думать, что именно он указал на Принципа как на лицо, подходящее для убийства эрцгерцога Франца Фердинанда, указал людям совершенно иного типа, Герцена не читавшим и Рахметовым не увлекавшимся.

Собеседник Троцкого сообщил будущему «человеку 25-го октября», тогда сотруднику «Киевской мысли», весьма ценные сведения об идеях, планах и настроениях группы людей, к которой принадлежал Принцип. С газетной (да и с исторической) точки зрения это был клад. Много позднее советский историк Н.П. Полетика написал о сараевском деле большое исследование и, разумеется, широко использовал старые статьи Троцкого. Можно ли предусмотреть будущее вообще, а в СССР в особенности? Со времени появления книги прошли долгие годы, «человек 25-го октября» оказался константинопольским гадом и мексиканским псом, кажется, в Москве больше не слышно о трудах историка Н.П. Полетики. Работа его при всех своих недостатках была очень ценной: он собрал множество самых разнообразных материалов. Иные из них мне недоступны, особенно материалы, относящиеся к суду над убийцами эрцгерцога. Первоисточника по этому вопросу не существует: стенографический отчет о сараевском процессе исчез в 1918 году довольно загадочным образом. Барон Коллас в своей не раз цитировавшейся мною статье сообщает, что захватил отчет некий гофрат Черович. О судьбе этого ценнейшего документа мы можем только догадываться. Бог даст, он когда-нибудь найдется.

Главные участники сараевского процесса, насколько мне известно, своих воспоминаний не оставили. Как раз на прошлой неделе в «Пти Паризьен», по случаю приближающегося 25-летия со дня убийства наследника австрийского престола, появилась корреспонденция сараевского сотрудника газеты. Он сообщает некоторые подробности об уцелевших участниках террористического движения той эпохи. Все они оставили политику и совершенно ею не интересуются: карьеры не сделал никто, «а когда слышат они о каком-либо покушении или заговоре, то содрогаются от ужаса» («Пти Паризьен», 8 июня 1939 года. Возможно, разумеется, что тут есть и некоторая «стилизация»).

Из людей, ждавших Франца Фердинанда с бомбами на набережной реки Милячки, оказывается, живы еще двое. Мохамед Мехмедбашич, участвовавший в тулузском совещании, стоявший 28 июня у первого моста Цумурья, позднее привлекавшийся к ответственности по другому столь же грозному и трагическому делу, теперь работает столяром на том самом курорте Илидже, откуда эрцгерцог выехал в Сараево. Цветко Попович, находившийся на набережной по другую ее сторону, в настоящее время состоит директором учебного заведения. Жива и служит где-то врачом девушка, в которую был влюблен Принцип. Еще жив и председатель трибунала, судившего убийц Франца Фердинанда, он стал монахом.

Возвращаюсь к дню 28 июня 1914 года. По необъяснимой случайности автомобиль, можно сказать, подвел эрцгерцога к его убийце. По другой случайности на этом месте как раз в ту минуту оказался какой-то фотограф-любитель. Никто не мог знать, куда поедет из ратуши наследник австрийского престола. Вероятно, фотограф в мирный воскресный день просто желал собрать для своей коллекции картинки оживленных улиц. Может быть, он даже не знал, что на набережной произошло покушение: ведь с момента взрыва бомбы Габриновича прошло не более получаса. Скорее, впрочем, знал: Сараево — не Париж, такая весть должна была распространиться по городу очень быстро. Вдруг фотограф услышал выстрелы, увидел в двух шагах от себя странную сцену... Должно быть, это был энтузиаст фотографического дела и действовал он почти бессознательно, по механической привычке: что-то происходит — надо «заснять». Он направил аппарат на место происшествия — и нежданно-негаданно в глухом углу Европы «заснял» событие, положившее начало величайшей катастрофе в истории мира.

Очень много было в те дни в газетах и изображений, и описаний этой сцены: вслед за фотографом потрудились и художники, и неизбежные «очевидцы». Как помнит читатель, на убийцу первым бросился сербский студент Пузич, за ним бросились другие. Принцип оказал отчаянное сопротивление. Произошла свалка. В общем смятении били Принципа, били друг друга, били какого-то ни в чем не повинного человека, которого почему-то признали злоумышленником. Бомба, брошенная или выроненная Принципом, не взорвалась истинным чудом; ее в суматохе чуть только не топтали ногами. Принцип выхватил из кармана склянку с раствором яда и поднес ее ко рту, но, кажется, она была выбита у него из рук. Пытался застрелиться — выбежавший из парикмахерской ошалевший обыватель схватил его за руку и «спас ему жизнь»... Так сообщают очевидцы, с полной уверенностью на них положиться трудно: кто мог разобрать и запомнить то, что происходило на улице в эту страшную минуту? (Все ведь длилось не более минуты.) Связно изложить потом свои наблюдения для газет было гораздо легче. Как бы то ни было, Принцип тяжко пострадал в свалке. Ему нанесли и несколько сабельных ран. Одна из них вместе с голодом впоследствии медленно свела его в могилу в каземате крепости Терезиенштадт.

Тем временем автомобиль эрцгерцога уже несся по улицам Сараева, — пришедший в себя генерал Потиорек приказал ехать во дворец с величайшей быстротой. Франц Фердинанд был ранен в шею, герцогиня Гогенберг — в живот. Говорят, что в автомобиле эрцгерцог прошептал: «Софья, Софья, живи для наших детей!..» Но во дворец они были перенесены уже в бессознательном состоянии. Власти успели вызвать епископа для отходной. Наследник престола скончался через двадцать минут после покушения. Его жена прожила на несколько минут больше.

Местное начальство растерялось. Посыпались телеграммы, телефонограммы, нелепые приказы, бессмысленные и свирепые меры. Со всех концов Европы журналисты неслись в Сараево. В Вене придворные ломали себе голову: как сообщить императору? Франц Иосиф не любил эрцгерцога, он потерял счет несчастьям и катастрофам, — но теперь ему было 84 года. Узнав о сараевском деле, император сказал: «Ни от чего на этом свете не уберегла меня судьба». Затем он, естественно, занялся церемониалом. Рас порядился, чтобы, Боже избави, не вздумали хоронить герцогиню Гогенберг в фамильной усыпальнице Габсбургов: ведь со всеми пожалованными ей титулами и предикатами она, по рождению, какая-то графиня Хотек. Распорядился, чтобы на гроб морганатической супруги наследника престола не забыли положить веер и перчатки: несчастье — несчастьем, но не надо забывать, что она австрийская фрейлина. Венка император не прислал. Объясняли это забывчивостью. Он мог забыть о чем угодно, но никак не о церемониале. Наконец, были при дворе люди, которые могли ему напомнить. Австрийского обер-церемониймейстера сам Франц Иосиф считал «фанатиком».

Было ли кем-либо тотчас после сараевского убийства произнесено слово «война»? Не могу ответить, хоть прочитал несколько газет того времени. В первую минуту тревога была очень велика: как поступит Вена? как отнесется к ее действиям Петербург? Передовые «Речи» и «Нового времени» были подробно переданы по телеграфу всей западной печатью. «Речь», «отдав должное престарелому монарху, настаивает на том, что политика Вены порождала национальную ненависть: для сербских патриотов покойный эрцгерцог стал символом политики аннексий» (перевожу с французского изложения). Не говорило о возможности войны и «Новое время». Тон австрийских газет был тоже в первое время не слишком воинственным. Понемногу тревога улеглась. В газетах снова появились статьи о «борьбе черной и белой расы», то есть о матче боксеров Джека Джонсона и Фрэнка Морана. Матч, к сожалению, оказался неудачным, но седьмой раунд был восхитителен. — «Фрэнк, ударь его!..» «Убей его, Джек!..» Появилась и новая сенсация. Наш соотечественник, знаменитый летчик Сикорский с тремя пассажирами перелетел на аэроплане из Петербурга в Оршу, — 570 километров без остановки! «Единственный в своем роде рекорд, которым могут гордиться русские!» — писала газета «Матэн» 30 июня.

Власти в Сараеве старались очистить себя от обвинений в легкомыслии и нерадивости. Везде в городе были вывешены траурные флаги. Очень торжественно прошла церемония перенесения тел убитых в собор, затем на вокзал. Мост, у которого Принцип ждал эрцгерцога, был назван «мостом Фердинанда и Софии». Теперь он называется — «мост Принципа».

Меры сараевского военного командования были сумбурны. Оно хватало и сажало в тюрьмы гимназистов почти без разбора. В числе людей, привлеченных к ответственности по делу об убийстве эрцгерцога, были 16-летние мальчики. Но к ответственности привлечено было всего двадцать пять человек: между тем аресты считались на сотни. Большую часть задержанных пришлось вскоре выпустить. Они не имели к делу ни малейшего отношения, разве только что были знакомы с террористами. В маленьком провинциальном городке, вероятно, все были знакомы со всеми.

Что до настоящих террористов, то, за исключением Мехмедбашича, тотчас скрывшегося в горах, не ушел от властей никто. Заговорщики и тут проявили недостаток опыта. В те блаженные времена переходить границы, даже в Юго-Восточной Европе, было неизмеримо легче, чем теперь. Уйти из Сараева в Сербию могли все участники дела, — за исключением Принципа и Габриновича, схваченных на месте покушения. Один не ушел потому, что не хотел покидать барышню, в которую был влюблен. Разумеется, она могла бы уехать к нему вполне легально через несколько дней, но им необходимо было «бежать вместе». У другого был совершенно надежный тайник. Большинство считали себя в безопасности: как полиция может до них добраться?

Конечно, полиция добралась до всех очень скоро. В литературе есть указания на допросы «с пристрастием». Но если это и неверно, то в крошечном городке очень легко было установить, с кем встречались Принцип и Габринович: участники заговора ежедневно сходились в одной кондитерской. Выплыло и хвастовство некоторых из них: за несколько дней до покушения говорили, что произойдет нечто весьма страшное. Вероятно, из Вены в помощь местным властям были присланы опытные полицейские специалисты (хоть указаний на это я нигде не встречал). Так или иначе, австрийским властям стало известно все или почти все.

В отличие от некоторых других обвиняемых, Принцип держал себя очень мужественно. Сказал, что хотел убить эрцгерцога и сожалеет о кончине его жены. Добавил, что вторую пулю предназначал для генерала Потиорека. Всю ответственность принимал на себя и, по возможности, выгораживал своих товарищей.


XI


Австрийское правительство явно хотело придать процессу убийц эрцгерцога Франца Фердинанда характер большого политического спектакля, рассчитанного на «весь цивилизованный мир». Следствие велось с необычайной для империи Франца Иосифа быстротой и энергией. Хотя к ответственности привлечено было двадцать пять человек, все было готово через три месяца: в других странах, вероятно, потребовалось бы для подобной работы не менее года. В отношении каждого из подсудимых факты были установлены с достаточным приближением к правде. Интересно, однако, то, что слов «Черная рука» в обвинительном акте нет. Власти едва ли могли не знать о существовании подобной террористической организации. Но, быть может, ссылаться на нее было невыгодно: если убили наследника австрийского престола какие-то карбонарии, то как же взваливать политическую ответственность на монархическую Сербию? Некоторые попытки воздействия на суд со стороны австрийского правительства как будто были, но нерешительные и оставшиеся без последствий: и Европа 1914 года не походила на нынешнюю, и надобности в давлении не было. В коронном суде, при отсутствии присяжных заседателей, никаких неожиданностей опасаться не приходилось.

Большим политическим спектаклем процесс убийц эрцгерцога, однако, не оказался. Особенно важных разоблачений не последовало, да если б они и последовали, то мировой сенсации не вызвали бы. Хотя следствие велось чрезвычайно быстро, жизнь пошла еще быстрее: к тому времени, когда начался суд, «цивилизованный мир» уже находился в состоянии резни, и ему было никак не до сараевского дела. По сравнению с битвой на Марне, дело это отошло не на второй, а на двадцатый план. Как раз перед началом процесса пал Антверпен. В Польше шли кровопролитные бои, имевшие огромное значение для Европы.

Обо все этом подсудимые знали мало. Однако какие-то сведения все же просачивались и в сараевскую тюрьму. Едва ли властям удалось скрыть 28 июля от заключенных, что Австрия объявила Сербии войну. Мобилизация должна была повлечь за собой перемены в тюремном персонале, да и сторожа, среди которых были славяне, не могли не поделиться с заключенными такой новостью. Затем, по старому доброму международному обычаю, в камеру Принципа была допущена «овечка», оказавшаяся неопытной и болтливой: желая обескуражить убийцу Франца Фердинанда, овечка сообщила, что сербы будут раздавлены «прежде, чем Россия закончит мобилизацию», — таким образом Принцип узнал, что русская армия мобилизуется! Еще через несколько дней стало известно, что в Сараеве развешены огромные афиши «Боже, покарай Англию», значит, в войну вмешалась Англия! Мы можем только догадываться, с какими чувствами узнавали все это заключенные сараевской тюрьмы.

Процесс открылся в Сараеве 12 октября 1914 года. Шел он в формах строго законных и культурных. Председатель, обер-юстицрат фон Куринальди (теперь, повторю, — католический монах), вел себя в высшей степени корректно, по возможности не стеснял подсудимых и не мешал защитникам. К большим политическим процессам в мире обычно готовятся обе стороны. В этом деле со стороны защиты никакой политической подготовки не было; не существовало организации, которая могла бы ее взять на себя в октябре 1914 года. Не было у защитников, людей разных взглядов, и общей идеи. Один из них, хорват Премушич, на суде заплакал и объяснил свои слезы душевной болью: ему тяжело защищать убийц человека, который так хорошо относился к хорватам. Напротив, другой адвокат, доктор Рудольф Цистлер, резко обвинял австро-венгерское правительство. Свою защитительную речь он построил на том, что измены в сараевском деле нет: речь могла идти только об отделении Боснии и Герцеговины от империи, а эти земли не принадлежат Австро-Венгрии по праву. Председатель неоднократно останавливал Цистлера, однако не лишил его слова. Едва ли в какой-либо другой стране в разгар мировой войны могла бы быть сказана по подобному процессу подобная речь. Объяснялось это, думаю, не столько сомнительным либерализмом, сколько обычными чертами Вены — равнодушием, скептицизмом и давней затаенной уверенностью австрийцев в том, что все равно все идет к черту, просуществовали тысячу лет, и будет.

Главными фигурами процесса были, естественно, Принцип и Габринович: один убил эрцгерцога и его жену, другой бросил в них бомбу, ранившую много посторонних людей. Габринович после покушения проглотил яд и бросился в реку. Но цианистый калий на него не подействовал, а из воды его вытащили. Между ним и Принципом шло на суде некоторое соревнование, довольно естественное и вообще, а в их возрасте особенно: кто был «главный», кто первый задумал убить Франца Фердинанда (в действительности, «первым» не был ни тот, ни другой).

Держались они, впрочем, по-разному. Принцип с большим мужеством все принимал на себя и ставил себе убийство эрцгерцога в заслугу. Габринович выражал некоторое раскаяние. В своем последнем слове, обращаясь к суду, он сказал (цитирую по С. Грехэму): «Не думайте о нас худо. Мы никогда Австрию не ненавидели, но Австрия не позаботилась о разрешении наших проблем. Мы любили свой собственный народ. Девять десятых его — это рабы-земледельцы, живущие в отвратительной нищете. Мы чувствовали к ним жалость. Ненависти к Габсбургам у нас не было. Против Его Величества Франца Иосифа я ничего не имею... Нас увлекли люди, считавшие Фердинанда ненавистником славянского народа, Никто не говорил нам: «Убейте его». Но жили мы в атмосфере, которая делала его убийство естественным... Хотя Принцип изображает героя, наша точка зрения была иная. Конечно, мы хотели стать героями, и все же мы испытываем сожаление. Нас тронули слова: «Софья, живи для наших детей». Мы все что угодно, но не преступники. От своего имени и от имени моих товарищей, прошу детей убитых простить нас. Пусть суд нас покарает, как ему угодно. Мы не преступники, мы идеалисты, и руководили нами благородные чувства. Мы любили наш народ и умрем за наш идеал...»

Принцип тотчас внес поправку: «Габринович говорит за самого себя. Но он уклоняется от истины, намекая на то, будто кто-то другой внушил нам мысль о покушении. К этой мысли пришли мы сами, мы ее привели в исполнение. Да, мы любили наш народ. Больше ничего сказать не могу».

Оба, думаю, говорили искренно. Между ними была разница в душевном настроении. Вряд ли Габринович рассчитывал смягчить судей своим последним словом. Оправдать его не могли. Приговорить к смерти тоже не могли: австрийский закон не допускал казни в отношении несовершеннолетних, и всем было известно уважение престарелого императора к закону. А присудят ли к двадцати годам тюремного заключения или к пятнадцати — это Габриновича не могло особенно интересовать в октябре 1914 года. Весь мир был уверен, что война продлится «самое большее год». Конечно, так же думали тогда и подсудимые сараевского процесса: через несколько месяцев всех их освободит победа союзников, ведь Львов уже взят русскими войсками. Надежда сменилась отчаянием лишь позднее.

Суд, оправдавший девять подсудимых, отнесся почти одинаково к двум главным участникам дела. Оба были приговорены к двадцатилетнему заключению, с переводом в темный карцер в каждую годовщину преступления. Принципу был еще назначен один день полного поста в месяц; это большой разницы не составляло. В ином положении находились совершеннолетние участники дела. Судьба их оказалась другою. Особенностью сараевского процесса было то, что главные подсудимые избежали смертного приговора, тогда как их товарищей, Илича, Велько Кубриловича и Миско Иовановича, никого не убивших, никого не ранивших, суд приговорил к казни. Их повесили 3 февраля 1915 года.

Фактически разница была, впрочем, невелика. Подземные казематы крепости Терезиенштадт при продовольственных условиях военного времени действовали не столь быстро, как виселица, но столь же верно. Читатель знает судьбу Принципа. Участь девяти его товарищей по сараевскому делу была такая же: они умерли в тюрьме, не дождавшись конца войны. Габринович погиб еще раньше Принципа от скоротечной чахотки. Очень немногие дожили до австро-германской капитуляции, увидели — и пережили — свой собственный апофеоз.


XII


Пифагор советовал ораторам: если хочешь сказать хорошую речь, молчи семь лет и думай о том, что скажешь. Требование, разумеется, чрезмерное: для адвокатов, например, или для политических деятелей оно явно неприемлемо. Как жаль, что настолько чаще встречается и в малой, и в большой истории противоположная крайность.

Когда читаешь речи, статьи, документы, относящиеся к периоду времени между сараевским делом и началом войны, невольно дивишься полной безответственности слов, принадлежавших, казалось бы, самым ответственным людям. Нельзя ставить в вину государственным деятелям, что они ничего не предвидели: замечание «управлять — это предвидеть» всегда было чисто теоретическим афоризмом, осуществляемым на практике разве в одном случае из ста. Но многие печатные памятники той эпохи производят такое впечатление, будто их авторы думали о содержании своего творчества не то что менее семи лет, а менее семи минут.

Перелистываешь «красные», «белые», «синие» книги, выпущенные в ту пору разными правительствами (наиболее подходящим общим для них заглавием было бы обозначение: «Желтая книга»). Историческая критика доказала совершенно бесспорно, что книги эти были заведомой фальсификацией. В одной только «Красной книге» австро-венгерского правительства из составляющих ее 69 документов фальсифицировано было 38. Кроме того, позднее, по окончании мировой войны, в венском архиве нашлось еще 382 документа, которые при сколько-нибудь добросовестной работе должны были бы попасть в книгу — и не попали. Однако независимо от искажений, недомолвок, тенденциозных пропусков поразительна картина, которую дают и эти, и другие ныне нам известные документы. Граф Тисса, человек умный и даровитый, на протяжении одной недели без малейшей причины (кроме общей атмосферы желтого дома) из крайних противников войны становится ее решительным сторонником. Вильгельм II то заявляет, что Германия воевать не желает, что она не может победить коалицию из России, Франции и Англии, то пишет свои известные заметки на донесениях послов: ругает крепкими словами дипломатов, проявляющих здравый смысл, желающих сохранить мир (он выдумал и слова «окружение Германии», теперь возродившиеся с таким шумом). Захочу — помилую человечество; не захочу — не помилую.

По сравнению с тем, что происходит ныне на наших глазах, политические действия, последовавшие за сараевским убийством, можно считать торжеством разума. Одному из австрийских социал-демократов в августе 1914 года приписывалось слово, сказанное будто бы не в виде остроты, а с недоумением и с отчаянием: «Не думал я, что моя жизнь будет «Жизнью за царя!» — он совершенно серьезно, после австрийского ультиматума Сербии приписывал войну «интригам царского правительства»!

Он верил австро-венгерской «Красной книге». С гораздо большим правом, при той же странной игре слов мы могли бы сказать, что жизнь нескольких русских поколений была «жизнью за Сталина». Как она кончится — кто знает? Авторы красных, синих, белых книг о нас позаботятся — не мы первые, не мы последние. «Разум приходит поздно, как квартальный после преступления». И то не всегда.


Предсказание П. Н. Дурново


I


Нет более печального чтения, чем чтение передовых статей в старых газетах. Почти ни одна из них не обходится без «предсказаний», и разве только одно из тысячи таких предсказаний сбывается. И в этом смысле был прав Клемансо, невозмутимо учивший молодых журналистов: «Предсказывать нужно только то, что уже было». Впрочем, люди, не следующие совету старого циника, могут утешаться тем, что старых газет почти никто никогда не читает.

Великим писателям, великим политическим деятелям тоже очень много раз случалось делать предсказания, о которых им самим и их поклонникам впоследствии было очень неловко вспоминать. Гораздо реже случаи обратные: такие предсказания, какими их авторам можно было бы с полным правом гордиться. Однако - они бывали. Граф Мирабо довольно верно предсказывал ход событий Французской революции. Германский поэт Шиллер, восторгавшийся идеями 1789 года, очень скоро признал, что осуществление этих идей досталось на долю поколения, к ним не подготовленного, и что поэтому французская революция приведет к деспотизму талантливого победоносного солдата: иными словами, он предсказывал Наполеона за несколько лет до появления последнего. Много верного и «пророческого» было в мыслях Бисмарка, хотя ему не менее часто случалось в своих предсказаниях и ошибаться (процентное соотношение 50:50 верных предсказаний к неверным я считаю необычайно выгодным, лестным и редким для государственного деятеля). Томас Джефферсон, мало занимавшийся конкретными предсказаниями, очень верно, с большой глубиной и проницательностью, понял, в направлении каких идей пойдет общее политическое развитие XIX века (и, будем надеяться, XX). Я не могу, наконец, отрицать и того, что Ленин проявил большую политическую проницательность в оценке положения, созданного в России после свержения императора Николая II: тотчас после своего возвращения из-за границы 4 апреля 1917 года, затем в особой работе, написанной им летом того же года, он доказывал, чтобольшевики неизбежно захватят власть и сумеют удержать ее за собою. Так тогда кроме него не думал почти никто{187}.

Однако самое замечательное из всех известных мне предсказаний было сделано человеком не знаменитым и теперь забытым, да и никогда не пользовавшимся ни славой, ни даже добрым именем. Я имею в виду записку, поданную в феврале 1914 года Николаю II отставным русским сановником Петром Николаевичем Дурново. Этот замечательный документ мало известен и в России. В Америке и в Западной Европе он, я думаю, не известен почти никому.

Для начала приведу, не останавливаясь пока на его личности, лишь краткую биографию или, точнее, послужной список автора этой записки. Петр Дурново родился в 1844 году. Он принадлежал к старой дворянской семье одного корня с Толстыми{188}, однако к семье небогатой и не влиятельной. Он учился в Морском корпусе, по окончании его провел девять лет в дальних плаваньях, затем окончил военно-юридическую академию, поступил на службу в ведомство юстиции и занимал должности товарища прокурора в разных русских округах. В 1881 году Дурново перешел в ведомство внутренних дел и через три года стал директором Департамента полиции. На этом посту, связанном тогда фактически с огромной властью, он оставался девять лет. Затем с ним произошла неприятная история, о которой я скажу ниже. Он был уволен в силу весьма резкой резолюции о нем императора Александра III. Вернуться на службу ему удалось лишь через семь лет, уже в царствованье Николая П. С 1900 по 1905 год Дурново был товарищем министра последовательно при Сипягине, Плеве, Святополке-Мирском и Булыгине. Витте, вопреки очень сильной оппозиции, пригласил его министром внутренних дел в свой кабинет. Вместе с кабинетом Витте, Дурново и ушел в отставку в 1906 году, перед открытием первой Государственной Думы, и был заменен Столыпиным. Он был назначен в Государственный совет, был одним из лидеров правой группы и к власти больше никогда не возвращался. Свою записку, повторяю, подал за полгода до начала мировой войны. Она не произвела на царя никакого впечатления (по крайней мере, нам ничего о впечатлении неизвестно, а последствий не было никаких). В следующем 1915 году Дурново умер естественной смертью. Последнее обстоятельство было не так уж обычно для человека, так долго занимавшего в России посты директора департамента полиции, товарища министра внутренних дел и министра внутренних дел. Партия социалистов-революционеров «приговорила его к смертной казни», но убить его ей не удалось.

Записка Дурново исходит из следующего положения: в близком будущем в Европе начнется война, главной причиной которой окажется англо-германское экономическое соперничество. В этом предсказании, конечно, еще нет ничего замечательного: тогда «война носилась в воздухе», и об ее возможности говорили и писали разные люди - одни с ужасом, другие с радостью. Дурново об этой возможности (в его записке, однако, это больше, чем простая возможность) говорит объективно и деловито: с точки зрения разумности и выгоды дела. Он признавал войну бессмысленной и крайне невыгодной для России.

С самого начала Дурною указывает и конфигурацию главных держав в войне. На одной стороне будут Германия и Австрия, на другой Россия, Англия и Франция. Это тоже само по себе не было доказательством особой проницательности автора записки, так как это была самая вероятная конфигурация. Правда, в Германии еще в промежуток времени между 1 августа 1914 года и 4 августа 1914 года многие государственные деятели надеялись, что Англия останется нейтральной и что война будет идти между Россией и Францией с одной стороны и Германией, Австро-Венгрией и Италией - с другой. Но этот расчет был довольно наивен. Для Дурново тут и вопроса никакого быть не могло, поскольку он считал, что коренная причина войны заключается в англо-германском соперничестве. При таких условиях Англия, разумеется, не могла сохранить нейтралитет.

Замечательная проницательность Дурною начинает сказываться в анализе позиции других держав. Без малейшего колебания, с самого начала он заявляет, что Турция выступит на стороне германской коалиции. Как известно, это тогда отнюдь не было общепризнанным мнением дипломатов: англичане и французы очень надеялись удержать Турцию в традиционной для нее англо-французской орбите.

Точно так же, с полной уверенностью и безоговорочно Дурново совершенно правильно предопределил роль малых славянских стран: Сербии, Черногории и Болгарии (Польша и Чехословакия, как известно, еще не были самостоятельными государствами). Он пишет царю, что на стороне России выступят в войне Сербия и Черногория, а против нее пойдет Болгария. Последнее предсказание было еретическим: уже в пору войны до последней минуты в Петербурге не верили, что Болгария решится на войну с освободившей ее Россией.

Но гораздо более замечательным должно, по-моему, считать прогноз, относящийся к Японии. Дурново пишет, что вообще японские вожделения направлены в сторону Филиппинских островов, Индокитая, Явы, Суматры и Борнео. Тем не менее он полагает, что Япония не решится в нынешней ориентации выступить против англо-русской коалиции. Напротив, не исключена возможность, что она выступит против Германии. В этом предсказании Дурново мы находим прогноз уже не на полгода или на год вперед, а на двадцать пять лет: о желании Японии овладеть Филиппинами, Индокитаем, Явой, Суматрой и Борнео тогда ни один крупный европейский политический деятель не говорил и не думал. Тем более смело и блистательно было это мысленное расчленение общей и временной ориентации Японии. И то, и другое оказалось угаданным совершенно правильно.

Не менее замечательно предсказание, касающееся Италии. Дурною утверждал, что на стороне Германии Италия не выступит. Это ей невыгодно. Гораздо более вероятно ее выступление на стороне англо-французско-русской коалиции. Но, во всяком случае, она сначала будет выжидать. Смысл слов Дурново тот, что Италия будет торговаться (хотя он этого слова не употребляет) и выступит (на стороне союзников), выговорив себе наиболее выгодные условия участия в будущем дележе. Приблизительно такова же будет, говорил он в записке, позиция Румынии. Она останется нейтральной до поры до времени, а затем бросится на помощь победителю.

Эти предсказания были бы все же не полны, если бы в записке Дурново не был поставлен вопрос о Соединенных Штатах. Дурново этот вопрос поставил едва ж не первый и единственный среди политиков того времени. Он высказал предположение, что и Соединенные Штаты будут воевать против Германии на стороне союзников, причем подчеркнул и существенную разницу между ними и, например, Японией: Соединенные Штаты враждебны Германии по существу, тогда как Япония им враждебна в определенной конъюнктуре, а никак не по существу.

Таким образом, вся конфигурация держав в предстоящей войне была им предсказана с совершенной абсолютной точностью. Все сбылось как по писаному!

В дальнейшем Дурново переходит к вопросу о том, как будет идти война. Здесь он говорит почти исключительно о России.

Дурново указывает, что степень готовности Германии к войне превзойдет все ожидания. Он был чрезвычайно высокого мнения о военном могуществе этой страны. Готова ли, спрашивает он, к войне Россия? Ответ им дается отрицательный. В этом, пожалуй, было гражданское мужество. Записка Дурново предназначалась только для царя и, быть может, двух — трех важнейших членов правительства. Он не мог не понимать, что ни царю, ни членам правительства эта часть его записки уж во всяком случае не понравится. Если Россия к войне не готова, то кто же в этом виноват, как не они? Тем не менее он слов не боится и говорит все то, что думает и что впоследствии оказалось горькой правдой. Россия к войне не готова. У нее, говорит Дурново, недостаточно развитая промышленность, недостаточно густая сеть железных дорог, слишком мало тяжелой артиллерии, слишком мало пулеметов, слишком мало крепостных укреплений. К тому же «всякая война неизменно сопровождалась доселе новым словом в области военной техники», а техническая отсталость является для такого «нового слова» неблагоприятным условием. Между тем главная тяжесть войны падет на Россию, так как у Англии нет армии, а во Франции недостаточно велика цифра населения.

Что же произойдет на русском фронте? Пойдут военные неудачи. Ответственность, как всегда бывает, будет возложена на правительство, на царский строй. В стране начнется глухое брожение, почва для которого в России чрезвычайно благоприятна. Начнется подготовка революционного взрыва. Вдобавок в боях с немцами, конечно, погибнет большая часть кадрового офицерства, составляющего главную опору русского государственного строя. Без него на армию, состоящую из солдат-крестьян, инстинктивно рвущихся к аграрной реформе, и из офицеров-интеллигентов, полагаться нельзя. Дурново прямо говорит, что война почти неизбежно приведет Россию к революции.

Мало того, он предсказывает и ход этой революции. Эту часть его предсказания я считаю самой замечательной именно потому, что так, как он, в ту пору не думал в России решительно никто (за исключением, быть может, Ленина). Дурново утверждал, что либеральные и вообще умеренные партии в России не имеют никакой опоры в массах, за ними не пойдут ни крестьяне, ни рабочие. «За нашей оппозицией нет никого, у нее нет поддержки в народе, не видящем никакой разницы между правительственным чиновником и интеллигентом». Поэтому умеренные партии будут сметены в начале революции, так же, как царское правительство, которое они свергнут. Что же произойдет? Армия будет охвачена стихийным крестьянским движением к земле. «Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентские партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предположениям».

О других странах он почти не говорит - за исключением Германии. И, несмотря на свое высокое мнение о военном могуществе империи Вильгельма II, он в ее отношении является не меньшим пессимистом, чем в отношении России. По его мнению, война должна повлечь за собой революцию и в Германии, где для революции тоже есть почва, хотя и не такая, как в империи Николая II. Дурново в заключительной части своей записки неизменно говорит о поражении Германии в войне с союзной коалицией. Мотивировки он не дает. Мне известно не из его записки, что он по-своему смотрел на войну вообще. Клемансо приписываются слова: «Война слишком серьезное дело для того, чтобы предоставить ее военным». По-видимому, Дурново, получивший военное образование и прослуживший девять лет в военном флоте, думал точно так же. Это отчасти видно из приведенных мною выше его слов о том, что всякая война сопровождается новым словом в области военной техники и что техническая отсталость для этого нового слова неблагоприятна. Это замечание, которое оправдалось в 1916 - 18 годах на примере танков, свидетельствует, что он военный успех ставил преимущественно в зависимость от промышленного потенциала страны. Мои сведения об его взглядах всецело это подтверждают. Дурною чрезвычайно высоко ставил промышленный потенциал Англии и Соединенных Штатов. Он не был ни в какой мере англофилом или американофилом, но решающую роль английской и американской промышленности предвидел и отчасти ею руководился.

Вывод записки был прост. Россия потеряет в войне все. Будет военное поражение, которое повлечет за собой гибель монархической системы правления и капиталистического строя. Произойдет социальная революция, исход которой не поддается учету. Ненамного лучше будет исход войны и для Германии. Между тем эти две страны являются в мире главным оплотом политического и социального консерватизма и монархической идеи. Поэтому им и в частности России ни в коем случае не следует воевать. Они должны жить между собой дружно.

Вывод этот совершенно не интересен. Он так же элементарен и плосок, как сложен, замечателен и тонок политический прогноз Дурново. Сказать «Не воюйте» значило почти ничего не сказать. Уж тогда надо было объяснить, что делать с германской военной партией, с безмерным честолюбием Вильгельма II, с вековыми агрессивными течениями в немецкой политической литературе, наконец, с тем, что тогда называлось «экономической экспансией» Германии. Замечу, что в своем прогнозе, точнее, в методах своего прогноза и еще больше в анализе причин войны Дурново чуть только не пользуется марксистским методом{189}. Он - по-своему - «экономический материалист». Но в его выводах нет и следа этого. Он просто советует одному монарху потолковать и сговориться с другим монархом. И тогда будет все в порядке.

Однако по блеску прогноза я не знаю в литературе ни одного документа, который мог бы сравниться с этим. Вся записка Дурново состоит из предсказаний, и все эти предсказания сбылись с изумительной точностью. Исходили же они от человека, который никогда внешней политикой не занимался: простого полицейского чиновника, посвятившего почти всю свою жизнь полицейскому делу.

Он предвидел то, чего не предвидели величайшие умы и знаменитейшие государственные деятели!


II


Записка Дурново была найдена большевиками в бумагах императора Николая II и опубликована в советских изданиях, сначала в извлечениях под редакцией профессора Тарле{190}, затем в полном виде под редакцией М. Павлович{191}. Оба редактора во вводных статьях с большой похвалой отозвались об уме и проницательности автора записки.

Когда я впервые прочел этот документ, у меня, не скрываю, возникло сомнение: уж не апокриф ли это? Правда, большевики, когда дело не касается их собственной партии и, в частности, ролей Троцкого и Сталина в истории русской революции и гражданской войны, обычно публикуют исторические документы честно, то есть без фальсификации. Кроме того, и главное, большевики не могли ни в малейшей степени быть заинтересованы в том, чтобы ложным образом приписывать замечательные политические предсказания реакционному сановнику старого строя. И тем не менее некоторое сомнение у меня возникло: уж слишком удачны были все предсказания Дурново - повторяю, я не знаю другого такого верного предсказания в истории. Ввиду этого я обратился к некоторым жившим в эмиграции старым сановникам, которые по своему служебному положению в 1914 году или по личным связям должны были бы знать о записках, подававшихся императору Николаю И. Я получил подтверждение, что записка Дурново не апокриф: она действительно была подана в оригинале царю в феврале 1914 года, а в копиях двум или, быть может, трем виднейшим министрам того времени. Один из сановников, по случайности живший в 1914 году в том же доме, что и Дурново, и часто с ним видевшийся (хотя по службе и по взглядам они не были близки друг другу), сообщил мне также, что взгляды, изложенные в записке, Дурново излагал ему в беседах еще в 1813 году, если не раньше. Таким образом, никаких сомнений в подлинности записки быть не может.

Заодно я расспрашивал бывших сановников о личности П. Н. Дурново: никакой литературы о нем не существует, есть отдельные указания в разных воспоминаниях - и больше ничего. В русской новейшей историографии это совершенно неосвещенная фигура. Я расспрашивал о Дурново и некоторых революционеров-эмигрантов, которые, по своей революционной деятельности в былые времена, имели с ним дело как с директором департамента полиции, товарищем министра и министром внутренних дел.

В общем, и те, и другие сходились в оценке личности Дурною. «Это был умный человек», - говорил мне бывший председатель совета министров (при старом строе) граф В. Н. Коковцов. «Это был умница», - слышал я от человека, который в свое время если не сам подумывал об убийстве Дурново, то сочувствовал людям, подумывавшим об его убийстве. Насчет большого практического и житейского ума этого человека двух мнений не существует. Приблизительно в одном тоне говорят о нем граф С. Ю. Витте{192}, в кабинете которого Дурново был министром, и известный революционер Иванчин-Писарев{193}, имевший с ним дело в связи с разными арестами и высылками, которым он, Иванчин-Писарев, подвергался при старом строе.

В денежном отношении он был человек честный, и ни в какой форме продажности его никто никогда не обвинял. Но состояния у него не было, а была семья, были, вероятно, и траты вне семьи, и он постоянно нуждался в деньгах. Играл на бирже без особого успеха. Однажды, проигравшись, он обратился за помощью к царю. Тут ничего необычайного не было: во все времена царской России близкие к престолу люди в экстренных случаях просили царя им помочь. Это зазорным не считалось. Обычно к царю обращались через кого-нибудь. Дурново тогда просил министра финансов Витте выхлопотать ему шестьдесят тысяч рублей (около тридцати тысяч золотых долларов). Витте, бывший противником указанного обычая, ему в этом отказал. Он обратился тогда к министру внутренних дел Сипягину, который и выхлопотал ему эту сумму, хотя император Николай II в ту пору недолюбливал Дурново. Много позднее, уже при выходе в окончательную отставку, царь подарил Дурново двести тысяч рублей.

Из людей революционного лагеря, которых я спрашивал о Дурново, ни один не говорил мне, что он был человек злой или жестокий. Напротив, все (сходясь с сановниками) признавали, что он был человек скорее благожелательный, с легким (а может быть, и не «легким») циничным уклоном. Когда он мог без труда оказать кому-либо услугу, он ее оказывал. По службе он совершал немало беззаконий и, в частности, твердо веря в человеческую продажность, усердно склонял неопытных революционеров к тому, чтобы они, продолжая свою работу, в действительности служили департаменту полиции и занимались «внутренним освещеньем» своих организаций: это было нечто среднее между провокационной деятельностью и тем, что делает полиция в большинстве стран, даже стран культурных и передовых. Никакой ненависти к революционерам у него не было. Он к ним относился благодушно-иронически, а тем из них, кого считал людьми умными и талантливыми, как, например, писателям Короленко и Анненскому, ученому Клеменцу, даже старался быть полезным, поскольку это от него зависело. Если его просили о незначительной административной услуге, как, например, о разрешении на жительство высланным, он обычно в этом не отказывал и даже помогал советами, когда дело зависело не от него или не только от него. Были у него и причуды, хорошо известные его ближайшим подчиненным. Они, например, предупреждали просителей, являвшихся на прием к Дурново: не надо называть его официально «ваше превосходительство», -он этого терпеть не может; надо обращаться к нему как интеллигент к интеллигенту - по имени-отчеству: Петр Николаевич. Дело, о котором его просили, он схватывал мгновенно, без долгих объяснений и отвечал очень кратко: «Хорошо-с» или «Не могу-с», причем на его слово можно было полагаться твердо. Видных революционеров он, впрочем, охотно приглашал в свой кабинет, сажал их и вступал с ними в политические беседы, причем некоторых усиленно убеждал писать мемуары. Не думаю, чтобы он очень заботился об истории, но революция его занимала как большое и интересное психологическое явление. В пору затишья революционного движения, начавшегося после разгрома партии «Народная воля», он жаловался на скучные дела: когда-то, то есть в разгар террористической деятельности «Народной воли», в пору покушений на царя и министров, «дела» были «интереснее». Как известно, один из главных деятелей названной партии Лев Тихомиров со временем из-за границы подал прошение о помилованье, сославшись на полную перемену, происшедшую в его политических взглядах. Тихомиров действительно был помилован (вероятно, не без посредничества Дурново) и вернулся в Петербург. Дурново устроил в его честь обед, хотя отлично знал, что всего три-четыре года назад этот революционер устраивал покушения на царя. Он был убежден, что получит от Тихомирова ценные сведенья о других революционерах. В этом он совершенно ошибся: Тихомиров категорически отказался выдавать своих бывших товарищей. Это изумило и даже «возмутило» Дурново. Все же отдадим ему должное: на фоне нынешних полицейских методов, на фоне того, что делают всевозможные Гиммлеры из всевозможных Гестапо и ГПУ, он и в этом отношении выделяется чрезвычайно выгодно. В денежный подкуп он верил, но ему и в голову не могло бы прийти, что можно вынуждать у человека показанья пыткой и мученьями. Ни единого подобного факта за ним не значится, в этом его никто никогда и не обвинял. В смысле же ума с ним, конечно, смешно и сравнивать разных европейских Гиммлеров.

Добавлю еще одну черту, заключающую в себе отчасти «вторжение» в личную жизнь Дурново. Хотя он умер больше четверти века тому назад, я не решился бы ее коснуться, если бы о ней уже не появились сведенья в печати. История, вследствие которой Дурново был в 1893 году уволен с весьма резкой резолюцией о нем Александра III, рассказана не только в воспоминаниях революционеров, но и в мемуарах графа Витте. Глава русской политической полиции всю жизнь страстно увлекался женщинами. У него было очень много романов, из-за которых он забывал решительно все. Один роман и стоил ему довольно дорого. Однажды к нему на прием явилась молодая, очень красивая посетительница хлопотать о своем брате, мичмане, попавшемся по какому-то, по-видимому, незначительному, политическому делу. Дурново без памяти влюбился в эту просительницу. Ее ходатайство было удовлетворено: ее брат был «наказан» лишь назначением в дальнее плаванье. Между дамой и всемогущим главой полиции началась переписка, носившая, по крайней мере с его стороны, характер страстной влюбленности. В одном из своих писем он говорил ей, что ее внимание вызывает в нем такой прилив гуманности, что он хотел бы освободить из тюрем всех политических заключенных; напротив, ее равнодушие возбуждает в нем такую злобу, что он готов был бы отправлять на виселицу десятки людей!.. Любовь была без взаимности. Дама сошлась с одним из иностранных послов в Петербурге. Дурново, по-видимому, помешавшийся от ревности, совершил поступок, не имеющий прецедентов. Он велел своим агентам (то есть агентам департамента полиции) тайно проникнуть в здание иностранного посольства, произвести незаметный обыск в бумагах посла и похитить письма дамы! Это и было сделано. Но посол обратился с личной жалобой к Александру III на действия русской полиции. Император, не церемонившийся в выражениях даже с сановниками, написал резолюцию: «Убрать в 24 часа эту свинью». Дурново действительно был немедленно уволен. Карьера его прервалась на семь лет. Да и после этого, уже в царствованье Николая II, друзьям Дурново стоило большого труда добиться его возвращения на службу. Граф Витте сообщает, что еще значительно позднее вдовствующая императрица Мария Федоровна очень долго отказывалась назначить фрейлиной дочь Дурново: она не желала оказывать внимания дочери человека, которого ее муж назвал «свиньей».

Отношения между графом Витте <...> и Дурново были своеобразны. Оба высоко ценили друг друга и друг друга недолюбливали. Витте в своих «Воспоминаниях» постоянно отмечает ум, опыт, энергию Дурново. Отмечает он и его физическую храбрость. По его словам, в разгар террористической деятельности революционных партий Дурново, которого решено было убить и за которым постоянно следили террористы, «бравировал опасностью. Он имел вне дома очень хорошую знакомую, к которой ежедневно ходил, что составляло заботу его охраны».

Но вместе с тем Витте считал Дурново человеком беспринципным, в чем едва ли ошибался, и думал, что совершил печальную ошибку, пригласив его в свой кабинет.

Надо отметить, что вхождение Дурново в кабинет Витте было главной причиной того, почему русские умеренные либералы из оппозиции в этот кабинет не вошли (после русской конституции), хотя Витте их усиленно звал. И Гучков, и Шипов, и князь Трубецкой заявили Витте, что готовы сотрудничать с ним, но не с Дурново: бывший глава департамента полиции считался одиозной фигурой для всей либеральной России. Витте немедленно это довел до сведенья Дурново. «- Что они против меня имеют? - спросил Дурново. Я ему ответил, - рассказывает Витте, - что они не объясняют, но, вероятно, все его женские истории, довольно в свое время нашумевшие. На это он ответил: - Да, действительно, в этом я грешен. - На этом мы и разошлись»{194}.

Граф Витте в этом «объяснении», конечно, лукавил или просто шутил. Дело было не в «женских историях» Дурново, до которых никому не было дела, и даже не в той «женской истории», которая была связана с бумагами иностранного посла (она была порядочно забыта). Дело было в том, что бывший глава департамента полиции был одиозным человеком для всей либеральной России. Он считался крайним реакционером. И эта его репутация чрезвычайно удивляла Витте: по своей служебной деятельности он знал, что Дурново в беседах и в совещаниях высказывает весьма либеральные мысли и, по большому своему уму, обычно выступает против реакционных мер и предложений (в частности, он был защитником евреев и противником антисемитских мероприятий). А так как Дурново вдобавок превосходно знал полицейское дело, казавшееся особенно важным в революционное время, то граф Витте пожертвовал участием либералов и пригласил Дурново на должность министра внутренних дел. Это он впоследствии считал своей тяжелой ошибкой. По его словам, Дурново, заметив, что на верхах Витте не любят, тотчас повел интригу против него!

Это весьма вероятно. Та характеристика, которую Витте дает Дурново, весьма близка к истине. Но если творец русской конституции недооценил в свое время готовность Дурново служить каким угодно идеям, то в пору составления своих мемуаров он все-таки недооценил и его умственные способности. Хотя об уме Дурново он вообще отзывается лестно, но, по-видимому, Витте никак не представлял себе, что этот хитрый, опытный полицейский чиновник был человеком огромной, совершенно исключительной проницательности и что он оставит в наследье необычное предсказанье. О «Записке» Дурново граф Витте, по-видимому, и не слышал. Оба они умерли почти в одно время.


III


(Эта часть очерка в рукописи лишь намечена. Она начинается так. - Андрей Чернышев):

С какими свойствами ума связана способность человека к предсказаньям? На это очень трудно ответить. Думаю, что с разными свойствами у разных людей.

(Алданов предполагал рассмотреть «предсказание» английского поэта XVIII века Томаса Грея, писавшего, что в будущем появятся летательные аппараты. - А. Ч.)

Это было просто молниеносное озарение человека, который не был ни философом, ни государственным деятелем, ни техником.

(Далее он собирался писать о Джефферсоне, «человеке большой проницательности, основанной на большом уме и громадном опыте». - А. Ч.)

Джефферсон инстинктом, всеми силами души чувствует, что идеи Декларации Независимости отвечают и интересам людей, и их душевной потребности - по крайней мере, одной из их потребностей. Веру его в эти идеи просто невозможно отделить от личности Джефферсона. Она стала частью его души. Она в нем не слабеет ни в худшие времена Войны за независимость, ни в худшие времена Французской революции, ни в худшие времена Бурбонов. В день вступления Людовика XVIII на трон его предков все предшествовавшее двадцатипятилетие истории мира могло и должно было казаться «дьяволовым водевилем», как говорит персонаж великого русского писателя. <...> И тем не менее эти идеи завоевывают весь девятнадцатый век и, как мы все надеемся <...>, восторжествуют и в двадцатом.

Но... но... человек есть существо сложное. Можно поставить на его лучшие стороны - и выиграть. Можно поставить на худшие его стороны - и тоже выиграть. Петр Николаевич Дурново в лучшие стороны человеческой природы не верил. Один из его предшественников по должности, Потапов, говорил: «Никогда я ни одному человеку не верил и никогда не имел случая об этом пожалеть». Такова была и философия Дурново. На определенный промежуток времени он «выиграл». История пошла не так, как он этого хотел, но совершенно так, как он это предсказал, -он и только он! Как мне говорили, он на старости лет все читал философские и политические книги, читал с кривой усмешкой. Могучие умы, благородные сердца мечтали о том, куда должно было бы пойти человечество. Но старый полицейский чиновник, имевший возможность хорошо изучить худшее в человеческой душе, с кривой усмешкой, перед смертью, мысленно отвечал им: «Нет, не туда, совсем не туда пойдет ваше человечество, а вот куда оно пойдет!»


МАТА ХАРИ


I


Этот невысокий, небольшой, странной формы, странного цвета дом с садом не напрасно называется виллой. Он построен, вероятно, около ста лет тому назад и тогда был загородным, если не деревенским домом. Вилла «Реми» расположена в той части Нейи, которая до сих пор сохранила глубоко провинциальный вид. Здесь еще нет больших домов; все особняки с садами. Очень мало лавок, почти нет кофеен — вот только одна, тоже необыкновенно провинциальная по виду, кофейня находится на улице Виндзор, как раз по соседству с №11.

В №11 жила Мата Хари. Здесь происходили ее «оргии». Сюда же, очевидно, приходили к ней для деловых разговоров агенты германского генерального штаба. И для оргий, и для шпионских дел окруженный садом особняк на улице Виндзор был выбран чрезвычайно удачно: вот какой частью города всего менее могли интересоваться полиция и контрразведка.

По случайности вилла «Реми» теперь сдается в наем; следовательно, ее можно осматривать. Я побывал в доме Мата Хари. В старинных уголовных романах Монтепена, Габорио, в разных «Тайнах розового дома» описываются именно такие таинственные виллы. Сходство полное, вплоть до узких винтовых лестниц, соединяющих первый этаж со вторым. Может быть, помимо удобства, именно романтика этого старого особняка и привлекла внимание Мата Хари — ведь ее и погубила, главным образом, романтика.

Эта женщина очень долго волновала воображение людей; она продолжает волновать его и по сей день. Бласко Ибаньес, Шарль Гирш изобразили ее жизнь в романах. Были написаны о ней и пьесы, и фильмы. Делались попытки доказать, что расстреляли ее без всякой вины, — попытки весьма неудачные: едва ли можно сомневаться в том, что Мата Хари была шпионкой. Она даже была, если можно так выразиться, шпионкой в чистом виде.

Понятие шпионажа довольно неопределенно: под общим именем объединяются люди и действия, весьма различные по моральному характеру. Шпионом одинаково называется человек, за деньги выдающий военные секреты своей страны внешнему врагу, сыщик, выслеживающий врага внутреннего, и офицер, по воинскому долгу прокрадывающийся на неприятельскую территорию для разведки. Церемонились со шпионами всегда очень мало. До конца XVIII века их вешали без суда. Французская революция произвела принципиальную реформу и в этом деле: в 1793 году было предписано предавать шпионов суду особых военных комиссий. Результат был один и тот же, но так выходило благообразней — впрочем, не намного благообразней: как многие другие реформы Французской революции, эта была осуществлена лишь на тех бумажках, миллионы которых остались, на радость историкам, от Комитета общественного спасения и от других революционных учреждений.

Платили шпионам, в большинстве случаев, очень мало денег. Только самые важные агенты получали постоянное и большое жалованье. Но зато число шпионов было чрезвычайно велико. В 1914—1918 годах на эти дела тратились большие миллионы. Кто, например, выяснит, в какую сумму обошлась немцам Октябрьская революция? Не может быть сомнения в том, что одним из важнейших документов по истории большевистского движения 1917 года будет («через двести — триста лет») гроссбух германского генерального штаба.


II


Легенда такова. Земное воплощение дьявола, знаменитая красавица, танцовщица Мата Хари выдавала немцам важные военные секреты, относящиеся к боевым операциям 1914—1916 годов. Эти секреты она якобы узнавала от высокопоставленного француза, с которым была в близких отношениях, и сообщала еще гораздо более высокопоставленному немцу, с которым также была в близких отношениях.

Легенде соответствует контрлегенда. Ни в чем не повинная мученица, красавица-танцовщица Мата Хари стала жертвой дьявольского умысла. Другая знаменитая артистка приревновала ее к своему мужу (весьма известному писателю) и из мести взвела на соперницу страшное обвинение в шпионаже. В результате коварных махинаций произошла тяжелая судебная ошибка, закончившаяся расстрелом невинной женщины. Но угрызения совести и по сей день терзают ту артистку, которая погубила Мата Хари. Недавно она ездила в Рим, покаялась папе и просила у него прощения.

И легенда, и контрлегенда не раз оглашались в печати. Не раз в печати назывались полным именем и высокопоставленный француз, и высокопоставленный немец, и артистка-предательница. Фамилии некоторых из них были даже названы с трибуны французского парламента. Не привожу все-таки этих имен: в легенде правды очень мало, а в контрлегенде все совершенная неправда. И Мата Хари отнюдь не была невинной жертвой, и та другая артистка никому ее не «выдавала». Выдала ее, как мы увидим, Эйфелева башня.

Невежественная болтовня достаточно дорого стоила некоторым из людей, чьи имена молва связала с Мата Хари. Болтовня эта была одной из причин сенсационного процесса, на долгие годы прервавшего большую карьеру французского министра. Во всем деле Мата Хари судьба завязывала интригу так странно и неправдоподобно, как, пожалуй, постыдился бы сделать автор американского кинематографического сценария. Достаточно сказать, что фамилии двух людей, которые по своему положению могли знать все секреты, начинались с одной и той же буквы и кончались одной и той же буквой, — и именно этими двумя буквами начальной и конечной буквами фамилии были подписаны найденные у Мата Хари письма. Оба высокопоставленных человека были совершенно ни в чем не повинны, — тот, которому молва эти письма приписала, не был даже знаком с танцовщицей.

Мата Хари, повторяю, была шпионкой в чистом виде. Она не была ни француженкой, ни немкой, принадлежала и по рождению и по замужеству к нации, которая в войне не участвовала; не имела она решительно никаких причин желать победы Германии и поражения Франции (ее карьеру танцовщицы вдобавок создал Париж). Мата Хари работала для денег и в особенности для ощущений. В политическом же отношении ее драма была только небольшим эпизодом в борьбе двух могучих государственных сил. В этой трагедии был бы уместен древний хор, — притом роковой. Эсхиловский, но не с одним, а с двумя корифеями.

Эти силы, боровшиеся в течение долгих десятилетий, были расположены, как нарочно, по соседству одна от другой. 2-е бюро (французская военная разведка) находилось в огромном здании военного министерства. В двух шагах отсюда, на улице Лилль, в здании германского посольства, помещалось до войны (не знаю, как теперь) самое важное — парижское — отделение Nachrichtenbüro (германская военная разведка). По внешности обитатели обоих зданий были в самых лучших отношениях друг с другом. Так, в пору дела Дрейфуса германский посол, граф Мюнстер, и военный агент, полковник Шварцкоппен, встречали в Париже самый любезный прием. В действительности единственной задачей полковника Шварцкоппена было выслеживание и покупка французских военных секретов. А сам он находился под весьма тщательным надзором 2-го бюро.

Французская разведка, разумеется, была совершенно права. Кампания, которая в пору дела Дрейфуса велась против нее во Франции значительной частью печати, теперь, в свете событий мировой войны, представляется не такой, какой казалась в 1899 году. Если не все, то очень многое тут было фатально. По древнегреческому мифу, фурия Немезида родилась от Юпитера и Необходимости. Миф очень глубокий и компромиссный: он пытался в идее вины и кары одну долю отвести высшей свободной воле, другую непреклонным, неодолимым законам жизни. В вине и каре людей XX века доля Необходимости явно преобладала. Была грозная опасность войны. Из нее совершенно естественно вытекала потребность в военном шпионаже, — кто в этом виноват? На словах все государственные люди во все времена были убежденными пацифистами — трудно даже понять, откуда, собственно, в истории возникали войны? Но пока люди будут воевать, будут существовать и шпионы.

Через несколько лет после войны во Франции была выслежена и раскрыта шпионская организация, работавшая в пользу одной дружественной державы. Помню громовую статью по этому случаю покойного профессора Олара. Смысл ее сводился к изумленной и возмущенной лирике: «Как? Наши лучшие друзья?! После всего того, что было?!» Профессор Олар так и умер при убеждении, что последняя война, война 1914—1918 годов, переродила человечество. Я могу только привести официальные данные: с 1918 года на рассмотрение французского суда поступило семь дел о раскрытых шпионских организациях во Франции. Из них три работали на СССР, две на Германию, одна на Италию, одна на Англию. Не считаю «Фантомаса», который, по-видимому, работал на разных заказчиков (кроме того, коммунистический шпионаж — явление особого, много худшего порядка).

Не стоит приводить по этому поводу моральные соображения. Вот разве одно можно сказать: как ни удобны и даже незаменимы услуги женщин в области шпионажа, привлечение их к этому делу производит особенно странное впечатление. Во всем мире женщины великодушно освобождены мужчинами от военной службы. Однако самые опасные и рискованные дела, с весьма реальной перспективой виселицы или Венсенского полигона, во всем мире поручаются женщинам. Мата Хари, «Рыжеволосая», Ирма Штауб, «фрейлен Доктор» — называю только наиболее известных. Их услугами пользуются, пока нужно и пока можно — а потом, через несколько лет, зрители умиленно проливают слезы, глядя на расстрел Марлен Дитрих, играющей трогательную шпионку.


III


Внешняя биография Мата Хари теперь выяснена достаточно. Для первых ее лет имеет особенное значение ценная работа Шарля Гейманса.

Мата Хари родилась в 1876 году в голландском городке Левардене. Ее настоящее имя Маргарита Целле. И отец и мать ее были голландские мещане. Впоследствии Мата Хари приписывала себе то очень знатное, то, по крайней мере, экзотическое происхождение. Иногда она объединяла знатность с экзотикой. Так, одному из своих ранних поклонников она рассказывала, что родилась от любовной связи принца Уэльского с какой-то индусской принцессой. Это было несколько неправдоподобно, да вдобавок и не слишком оригинально: всем известно, что будущему королю Эдуарду VII приписывались сотни таинственных связей и таинственных потомков. Позднее Мата Хари приняла другую версию: ее настоящие родители были действительно Целле, но не просто Целле, а фон Целле, и даже не просто фон Целле, а потомки герцогов фон Целле, почему-то утратившие герцогский титул. Герцоги фон Целле происходили от ганноверских гвельфов, к которым принадлежит и английский королевский дом. Таким образом, король Эдуард VII хоть и не был отцом Мата Хари, но все же приходился ей отдаленным родственником. Был ей сродни и император Вильгельм.

В действительности, как документально выяснил Гейманс, отец Мата Хари, самый обыкновенный Целле, был лавочником. Черта характерная: профессия танцовщицы знатности не требовала, никакого титула на афишах Мата Хари писать не могла и не писала. Но такова были ее натура и в мелочах: она всякую ложь считала романтикой. Я думаю, ей по природе было трудно говорить правду, как многим людям по природе трудно лгать.

Мата Хари училась в лейденской школе, но курса не кончила: в нее влюбился директор школы и стал ее преследовать. Восемнадцати лет от роду она вышла замуж — по газетному объявлению. Голландский офицер знатного шотландского происхождения, капитан Маклеод, поместил объявление в газетах о том, что желает жениться. До нас дошел благодаря неутомимым биографам и текст этого объявления, однако в двух вариантах. По одному варианту, капитан Маклеод искал невесту «предпочтительно с некоторым состоянием» («de preference un peu fortunée»). По другому варианту, он желал, чтобы невеста была без состояния («de preference peu fortunée»). Эта довольно существенная разница может представлять интерес потому, что биографы Мата Хари расходятся и в моральной оценке капитана Маклеода. Большинство из них изображают капитана чудовищем: он пил запоем, всячески тиранил, истязал свою жену и сделал ее навеки несчастной. Но Гейманс, напротив, отзывается о Маклеоде в самых лестных выражениях, — это Мата Хари сделала его навеки несчастным.

На газетное объявление капитана откликнулись пятнадцать невест — уж не знаю, с некоторым состоянием или без состояния. Но Мата Хари приложила к письму свою фотографию, которая и решила дело. Они встретились и страстно влюбились друг в друга. Об этом свидетельствуют письма Мата Хари (они были напечатаны) — это не письма тургеневской девушки (как, верно, и догадывался читатель). «Какое счастье, что и у тебя, и у меня такой страстный темперамент! — пишет жениху 18-летняя невеста. — Нет, я не верю, что все эти утехи когда-либо кончатся... Да, милый, я надену все то, что тебе нравится. Ах, как мы будем наслаждаться!.. Смею надеяться, что после свадьбы, в розовой шелковой рубашке, я не обману всех твоих прекрасных надежд...»

Она довольно быстро обманула надежды капитана Маклеода. Капитан служил в голландской Индии. После свадьбы, представив жену ко двору, он уехал с ней на остров Яву. О том, что там было, мы можем лишь догадываться. В письмах к сестре Маклеод называет жену не иначе, как «эта подлая женщина», «эта мерзавка» или «эта низкая тварь», — есть и более крепкие слова. «Ах если б, например, чума меня избавила от этой твари, — пишет лирически задушевно капитан, — я мог бы еще быть счастлив» (тогда на Яве свирепствовала эпидемия чумы). В другом письме Маклеод говорит: «Ах, если б у меня были деньги, чтобы купить ее согласие (на развод)... Ведь эта мерзавка все делает для денег...» «Господь Бог да избавит меня от этой твари! От всего сердца надеюсь на это. Аминь!» — пишет он еще. Со своей стороны, Мата Хариписала, в тоне столь же задушевном, но более рассудительном: «Если б Джон умер, я была бы свободна... Конечно, Джон не очень крепок физически, но подобные ему слабые люди могут жить очень долго, если заботятся о себе и питаются яйцами и мясом».

По всей видимости, не приходится особенно идеализировать ни того, ни другого из супругов. В некоторое им оправдание следует сказать, что в их жизни случилась в Индии тяжелая драма. У них родился сын Норман, потом дочь Нон. К детям была взята служанка-малайка. Она была замужем за малайским солдатом голландской службы. Этого солдата капитан Маклеод за какую-то вину подверг строгому наказанию. Из мести малаец приказал жене отравить детей капитана, что она беспрекословно и выполнила. Мальчик умер в мучениях, девочка уцелела.

Детей своих капитан очень любил. Смерть сына потрясла его, однако нисколько не примирила с женой. В своих дальнейших письмах он беспрестанно говорит о необходимости спасти дочь от влияния «низкой твари». Что будет, если он умрет, а Нон останется одна с матерью!

В чем было дело, не совсем ясно, Мата Хари изменяла своему мужу, сорила деньгами, развлекалась как могла — радоваться, конечно, было нечему. Но все же нелегко понять сосредоточенную ярость и ненависть, которой дышат все письма ее мужа (он был, кстати сказать, старше жены на двадцать лет). Как бы то ни было, после шестилетнего пребывания на Яве и на Суматре супруги вернулись в Голландию и там разошлись. На прощание комендант Маклеод поместил в газете объявление, что не будет платить по долгам жены, — этот человек, по-видимому, все делал через газеты.

Вскоре после того они снова сошлись. Маргарита Маклеод обещала «начать новую жизнь». Но и новая жизнь продолжалась очень недолго. В декабре 1902 года комендант навсегда выгнал из дому свою жену «за развратное поведение». Маленькая дочь осталась при отце. Затем у Маргариты Маклеод были еще какие-то весьма сомнительные приключения в Амстердаме, в Гааге, в Шевенингене. Но, как Македония для Александра, Голландия была слишком для нее мала. Осенью 1903 года она переселилась в Париж и решила стать артисткой.


IV


В выборе своей сценической карьеры Маргарита Маклеод, по всей вероятности, руководилась методом исключения. Голоса у нее никакого не было, следовательно, она не могла стать оперной певицей. По-французски она говорила с сильным иностранным акцентом, значит, не приходилось думать о карьере драматической артистки (голландская сцена мало ее интересовала). Кроме того, у нее не было таланта — это, правда, при надлежащей рекламе имело меньше значения. Ей оставалось выбрать — танцы.

Едва ли она хорошо танцевала (несмотря на все восторженные отзывы), — говорю это потому, что без всякой подготовки трудно стать танцовщицей 28 лет от роду, как нельзя в этом возрасте начать карьеру боксера или теннисиста. Впрочем, могут быть и исключения. Прославиться ей удалось очень легко. Разведенной жене команданта Маклеода пришла в голову счастливая мысль, навеянная ей пребыванием на Яве: «Священный малайский танец».

Нечто в этом роде носилось в парижском воздухе. Если не ошибаюсь, годом позже появились в Париже камбоджийские танцовщики. Покойная Айседора Дункан открыла настоящую Грецию. Позднее какая-то другая танцовщица (кажется, Ниота Ниока) открыла настоящий Египет. Маргарита Маклеод открыла настоящую Яву. Это имело вдобавок преимущество: о Яве, в отличие от Греции и Египта, никто не имеет ни малейшего представления. Может быть, на Яве и существуют «священные малайские танцы». Может быть, никаких таких танцев нет. Во всяком случае, были основания думать, что парижские газеты не пошлют для проверки своих корреспондентов на Зондские острова.

Связи нашлись, и даже очень хорошие. Эмиль Гиме пришел в восторг — ему именно этого не хватало. Новая артистка покажет в танцах подлинное богослужение азиатских племен: «танец малайской баядерки пред Шивой, богом любви и смерти».

Танец «малайской баядерки» был каким-то вариантом танца Саломеи, который тоже соблазнил достаточное количество талантливых артисток и балерин. Весь арсенал дешевой поэзии был налицо — уж если не пощадили и «Шиву, бога любви и смерти»! Не хватало только подходящего имени для танцовщицы. Сначала назвали ее «леди Греша Маклеод». Она не была ни леди, ни Греша, но это звучало недурно: в имени Греша было, бесспорно, что-то русское или явайское, одним словом, восток, черт там разберет! Потом, однако, выяснилось, что жрице Шивы, бога любви и смерти, неудобно называться «леди Греша». И тут явилась новая счастливая мысль: «Мата Хари»!

Это звучное слово по-малайски значит «рождающаяся заря» или что-то в этом роде. Сущность рождения зари заключалась в том, что баядерка во время танца постепенно раздевалась, оказываясь под конец совершенно голой, — так, по ее сведениям, было угодно Шиве. Священный малайский танец был впервые исполнен в круглой зале библиотеки музея Гиме 13 декабря 1905 года. Зала была превращена в «храм Шивы». Мата Хари танцевала при свечах, на полу, засыпанном лепестками роз. Успех был необычайный. На следующий день весь Париж заговорил о восточной танцовщице. «Обнаженная танцовщица» мгновенно вошла в моду. Дочь голландского лавочника оказалась «воплощением таинственного Востока». Один из восторженных рецензентов писал: «Ей известны все добродетели Вишну, все дела Шивы, все свойства Брахмы. С колдовскими чарами баядерки она сочетает богословскую эрудицию брахмана!»

Она и сама не страдала отсутствием самоуверенности. «Предоставьте мне исполнить большой танец перед Иродом, — писала она антрепренеру Астрюку. — Я произведу впечатление, которого еще никто не испытывал и которого ни одна танцовщица до сих пор не могла произвести. Нет двух женщин, способных на такое очарование...» «Все газеты единодушно твердят, что я идеальная Венера», — пишет она позднее.

Перед Мата Хари открылись парижские гостиные, вплоть до первого в Париже салона графини Греффюль. Министры, послы, академики старались заполучить к себе жрицу Шивы. Ее выступлениям обычно предшествовал небольшой доклад: какой-то ученый человек объявлял, что перед публикой выступит «дева, прекрасная, как Урваси, невинная, как Дамаянти, вышедшая из монастыря, как Сакунтала». Точность сообщения, читатель видит, необычайная. Оно производило впечатление. Почтенный Исторический университет, устраивающий разные добродетельные лекции для молодых барышень из лучших семейств, тоже пригласил деву, невинную, как Дамаянти, и ученую, как богослов-брахман, — показать священное искусство малайских танцовщиц. Правда, для аудитории Исторического университета ей пришлось надеть что-то вроде легкой шали. Это, кажется, было единственным исключением в ее карьере. На первом представлении в музее Гиме Мата Хари под конец священного танца еще сочла нужным оставить на себе нагрудник из нескольких металлических блях. Несколько позднее ее упросили отказаться и от нагрудника. Одна весьма известная дама писала Фуксу: «Мои друзья просят, чтобы Прекрасная Дама танцевала менее «прикрытой», чем у Артюра Мейера. Они говорят, что так выйдет художественнее».

Надо думать, выходило вполне художественно. Я никогда не видел Мата Хари. Видел, однако, все ее портреты, их осталось довольно много. Если судить — по этим изображениям, то следует признать, что легенда очень преувеличивает красоту знаменитой шпионки. Видел я и фотографию, снятую с нее в профиль и анфас в Сюрте Женераль незадолго до расстрела. На этой карточке она просто ужасна — ожидание суда и казни быстро разрушило ее красоту (ей шел в ту пору 41 год). Черты лица у нее были неправильные и довольно грубые. Но, по-видимому, было в ней и большое очарование. В Париже, в Вене, в Берлине по ней сходили с ума самые разные люди. «Среди ее любовников, — рассказывает Гейманс, — были генералы, чиновники, один из высших служащих министерства иностранных дел, академик, военный министр, принцы и великие герцоги. Говорят даже о двух монархах». «Принцы толпились в передней ее дворца», — пишет Гомес Гарилло. У испанского писателя, впрочем, богатая фантазия; дом Мата Хари отнюдь не похож на дворец. Может быть, и принцы не так уж там толпились.

Это была очень умная и одаренная женщина, с необычайным темпераментом, жадно любящая жизнь, жадно любящая позы и эффекты, взбалмошная до истеричности и болезненно лживая. Сочетание этих свойств обещало многое; однако из него нисколько не вытекало с необходимостью тяжкое преступление.

Обстоятельства, при которых Мата Хари стала шпионкой, известны только германской разведке. Мы здесь вступаем в область догадок.


V


Успех Мата Хари в Париже, где обычно создается или закрепляется артистическая слава, обеспечил ей возможность гастролей по всей Европе. Она выступала в Вене, в Берлине, в Амстердаме, в Риме, в Монте-Карло. Платили ей по тем временам недурно. Но богатая, беззаботная Европа довоенного времени вообще оплачивала артистов хуже, чем нынешняя Европа нищая, Европа мораториев, падающих валют, непосильных налогов и «внешних долгов, превышающих платежеспособность населения страны» (по принятой теперь, прежде малоупотребительной формуле). Четверть века тому назад только знаменитые оперные певицы уже начинали загребать деньги. Мата Хари получала за выход в среднем около 200 золотых франков (то есть 1000 франков нынешних). Выступала она часто и, следовательно, могла бы и на свой заработок жить очень недурно.

Хозяйка кофейни, расположенной на улице Виндзор рядом с домом Мата Хари, хорошо ее помнит. Она рассказывала мне, что этот дом всегда осаждали кредиторы. В 1914 году Мата Хари, покидая Париж, буквально спаслась от них бегством: тщательно скрывала свой отъезд и выехала из дому ночью. Есть сходные указания и в печатных источниках. Она, по-видимому, не раз переходила от большой роскоши почти к бедности. Не слишком роскошной была ее квартира, та самая, на которой происходили оргии. Это и теперь видно, по размерам комнат, по ванной, по разным мелочам. О том же пишет Фукс, посетивший Мата Хари в 1912 году. «Она приняла меня в гостиной, отнюдь не блиставшей роскошью. Обои, ковры, мебель были потрепанные, все говорило о стесненном положении хозяйки. Мата Хари мне и сказала: ее покинул очень богатый любовник, у нее больше нет ни гроша. Безжалостные кредиторы ее преследуют, собираются описать имущество. Она решила продать все что можно, своего кровного коня Какатоэса, который только ей позволял на себе ездить...»

Это не совсем понятно. Мата Хари немало зарабатывала танцами, ее щедро оплачивали богатые покровители, ей платила германская разведка, жила она не так уж роскошно и была кругом в долгу. Куда же девались деньги? Говорят, она играла в карты. Может быть, все на это и уходило, все ее разные гонорары: от антрепренеров, от покровителей, от Nachrichtenbüro.

Только ли жажда денег толкнула ее на дорогу, оборвавшуюся у Венсенского полигона?

Думаю, что романтика шпионажа сама по себе сыграла немалую роль в судьбе Мата Хари. Она всю жизнь жила нервами, ощущениями, фантазией, точно вертела свой собственный биографический бульварный фильм. У этой женщины было чисто кинематографическое воображение: «дочь Эдуарда VII и индусской принцессы», «герцогиня фон Целле», «Явайская светская львица», «леди Греша Маклеод», «жрица бога Шивы», «кровный конь Какатоэс, позволяющий ездить на себе только своей хозяйке», — все это типичные сцены «сверхроскошного трагического кинобоевика». В своем боевике она играла роль роковой женщины, порою играла очень недурно. Глава «великосветская шпионка» укладывалась в него превосходно.

Я, впрочем, не преувеличиваю значение этой черты ее характера. Наряду с бульварным романом была и подлинная достоевщина. Мата Хари нуждалась в десятках тысяч, как Родион Раскольников нуждался в десятках рублей. Раскольникову тоже незачем было убивать Алену Ивановну; он мог давать уроки, мог стать биржевиком, мог красть бумажники из карманов. На убийство и каторгу его толкнул не голод, или не только голод — да, собственно, и не наполеоновская идея: наскоро, на заказ сшитая идея лишь прикрыла то иррациональное и страшное, что теперь зовется достоевщиной. Маргарита Маклеод, по всей вероятности, ни одной книги Достоевского никогда в глаза не видела. Но для него она была бы настоящим кладом.

Внешняя и внутренняя «инфернальность», эстетика сенсационного боевика, постоянная нужда в деньгах, скучная борьба с безжалостными кредиторами, не желающими понять, что ей нужен, просто необходим ее кровный конь Какатоэс, — все это сплелось в клубок, задушивший Мата Хари. Некто узнал и воспользовался. Кто это был, как он узнал, где и когда предложил, чем соблазнил, чего именно потребовал — нам неизвестно. По всей вероятности, «некто» был ее любовником{195}, — это азбука шпионского ремесла.

Известно, во всяком случае, что шпионкой Мата Хари стала до 1914 года, быть может, задолго до войны, скорее всего, тотчас после развода с Маклеодом: тогда ей очень могли пригодиться и небольшие суммы. У германской разведки она значилась как «агент Н-21». Буквой H обозначались лишь старые агенты. После начала военных действий для обозначения германских шпионов, действующих во Франции, были приняты буквы AF (Антверпенский центр, Франция).


VI


Существуют разноречивые указания о тех военных тайнах, которые она выдавала немцам. Важные ли это были тайны? Ее биограф Люсьето утверждает, что вследствие ее работы были потоплены семнадцать союзных транспортов с войсками и погибло не менее дивизии союзных войск. На суде говорилось о выдаче секретов, относящихся к наступлению 1916 года. Но майор Ладу, заведовавший во время войны французской контрразведкой, заявляет, что Мата Хари свое шпионское ремесло знала плохо. То же самое пренебрежительно говорит о ней ее знаменитая конкурентка по ремеслу, «фрейлен Доктор».

В этих делах правды добиться очень трудно. Шпионаж в истории давал исключительно важные результаты в тех случаях, когда удавалось подкупить высшего офицера или видного политического деятеля противоположного лагеря. Но роль женщин-шпионок, быть может, вообще несколько преувеличивается. У Мата Хари были высокопоставленные друзья. Однако едва ли это очень способствовало ее работе. Надо думать, у военного министра (будь это и очень страстный человек) должны были бы тотчас возникнуть подозрения, если б «на ложе неги» (как пишет один из биографов Мата Хари) иностранная артистка стала вдруг его расспрашивать о тайнах государственной обороны.

В июле 1914 года, за несколько недель до войны, Мата Хари выехала из Парижа в Германию. По словам Гейманса, она тогда была «совершенно осведомлена о военных планах Германии»! Биограф на этот раз несколько хватил. В июле 1914 года сам император Вильгельм вряд ли знал с уверенностью, что в августе начнется мировая война. Но уж, во всяком случае, германский генеральный штаб не стал бы осведомлять об этом платную шпионку-танцовщицу. Она ведь могла за деньги перейти в другой лагерь. К тому же если б Мата Хари знала о близости войны, то как шпионке ей, конечно, следовало бы остаться в Париже.

Думаю, что она была шпионкой рядовой и средней (по данным Люсьето, у немцев всего было около 15 тысяч секретных агентов). Более ценные шпионки, вероятно, менее эффектны.

Война застала Мата Хари в Берлине. В день объявления войны она завтракала в ресторане с главой берлинской полиции, с которым, по ее словам, познакомилась в мюзик-холле. «В Германии, — показывала она на суде, — полиция имеет право цензуры над театральными костюмами. Меня находили слишком обнаженной. Префект зашел осмотреть меня. Так мы и познакомились».

В 1915 году Мата Хари вернулась во Францию и затем много разъезжала, занимаясь шпионажем.

Несколько позднее с ней случилось невероятное происшествие: Мата Хари влюбилась! Предметом ее любви был офицер, служивший тогда во Франции (он, разумеется, не имел представления о том, что она шпионка). «Это был единственный человек, которого я когда-либо любила», — говорила она на суде.

Если угодно, это тоже был кинематограф. Скажу больше: любой автор американского сценария, отдаваясь свободной творческой фантазии, непременно закончил бы фильм именно так: первой чистой любовью роковой женщины. Но вместе с тем это была правда. Мата Хари влюбилась и мечтала о замужестве, мечтала напрасно. «Он не захочет... Он из знатной семьи, его отец не допустит такого брака», — говорила она в 1916 году коменданту Ладу.


VII


Первые сведения о том, что Мата Хари состоит на службе у немецкой разведки, получила британская Intelligence Service, — по-видимому, из Мадрида, где английские агенты каким-то образом проследили ее связь с германскими разведчиками.

Во время войны все союзные разведки не слишком посвящали друг друга в свои секреты; каждая по известным ей, вероятно, причинам предпочитала работать самостоятельно. В сентябре 1915 года в Париже состоялся съезд представителей французской, английской, русской и других союзных разведок: предполагалось создание «междусоюзного бюро». Но, как рассказывает в своих воспоминаниях майор Ладу, «все вопросы обсуждались — надо ли это подчеркивать? — с благоразумием, походившим на недоверие... Вся конференция протекла в этой глухой атмосфере, где самые слова казались подавляемыми, как если б каждый боялся, что его слушает неприятельский шпион»! «В частности, наши английские друзья, — говорит далее комендант, — оставляли такое впечатление, будто они, чем выдать какой-либо секрет, предпочли бы, чтобы у них вырвали зуб» (перевожу дословно, — читатель извинит неуклюжесть). По словам того же Ладу, единство разведочного фронта так и не было осуществлено за все время войны. Однако некоторыми сведениями союзные разведки, конечно, обменивались. В 1915 году Intelligence Service сообщила 2-му бюро, что известная танцовщица Мата Хари находится на службе у германского командования.

За ней было тотчас установлено в Париже самое тщательное наблюдение. Ее корреспонденция перехватывалась и читалась во французской контрразведке. «Я перечел ее перехваченные письма, — сообщает комендант Ладу. — Большая часть из них была адресована капитану, давно служившему на фронте. Все они были подвергнуты самому тщательному исследованию, испробованы в наших лабораториях при помощи всяких химических реактивов. В них не было ничего, решительно ничего такого, что могло бы повлечь за собой что-либо, кроме смутных подозрений».

Она скоро заметила, что находится под тайным наблюдением контрразведки. Как ни странно, это не очень ее встревожило. Астрюк рассказывает, что Мата Хари как-то провела ночь с французским офицером в Биаррице и, уходя, оставила ему записку: «А теперь, мой милый, ты можешь идти во 2-е бюро: расскажи там все это...»

В августе 1916 года она явилась к майору Ладу, заведовавшему французской контрразведкой. Инициатива свидания была как бы встречная: не то чтобы она просила о приеме, не то чтобы он официально ее вызвал. Было нечто вроде обоюдного желания «побеседовать», — так приблизительно встречались и беседовали Раскольников и Порфирий Петрович.


VIII


Об их встречах рассказывал сам комендант Ладу. Мата Хари начала с жалобы в кокетливом тоне: за ней следят, в ее отсутствии какие-то люди роются в ее чемоданах, что за безобразие! Ладу отшучивался, слабо отрицая свое участие в установленном за ней надзоре. Затем перешли к небольшому делу. Танцовщица желала отправиться на лечение в Виттель, находившийся в прифронтовой полосе. Для этого нужен был пропуск. Майор охотно его выдал.

Вблизи Виттеля, в Контресксевилле, в ту пору создавался авиационный лагерь, специально предназначенный для воздушных бомбардировок врага. Немцы чрезвычайно им интересовались, и французская разведка это знала. Ладу был совершенно уверен, что Мата Хари едет в Виттель именно для авиационного лагеря. В гостиницу, где она остановилась, был под видом лакея введен разведчик. Другому агенту, переодетому офицером-летчиком, поручено было за ней ухаживать. Однако хитрости не дали решительно никакого результата. Мата Хари вела себя в Виттеле безукоризненно; по окончании курса лечения она вернулась в Париж и снова явилась к Ладу, — опять как будто без всякого дела, просто так, поболтать.

Вторая беседа была гораздо интереснее первой. Она велась в том же веселом, шутливом тоне — вот только говорились вещи не шуточные, далеко не шуточные. Тон дала Мата Хари: ей нужны деньги, так нужны, так нужны... «Правда? Сколько?» — сочувственно спросил Ладу. «Много. Миллион франков». «Где же нам такую сумму взять! Вот у немцев вы могли бы получить миллион, если б проникли в ставку нашего верховного командования», — ласково сказал начальник французской контрразведки. Мата Хари столь же шутливо ответила, что за миллион она лучше проникнет в германскую ставку, благо это ей и нетрудно: всем известно, что она была любовницей... (она назвала очень высокопоставленное лицо). «Ну, уж так прямо в германскую ставку? — усомнился Ладу. — Кто же вас туда введет?» «Да мой другой любовник, поставщик У.».

«Имя это вылетело у нее как пуля, — вспоминает в своей книге комендант, — оно и погубило несчастную». Поставщик У. был одним из главных германских агентов специально по найму шпионов.

Соглашение было заключено: Мата Хари поступает на службу французской контрразведки, выедет сначала в Испанию, оттуда в Бельгию, где и будет работать. На прощание комендант Ладу сказал ей внушительное напутственное слово — о некотором неудобстве службы на два фронта: надо непременно выбрать один, а то дело может кончиться плохо. Мата Хари ответила не совсем понятно, в своем обычном стиле: она родилась под знаком Змеи. Ее эмблема — змея. Когда в былые времена в зоологическом саду она проезжала верхом мимо клеток, змеи просыпались и шевелились... Но сегодня, возвращаясь под утро из игорного дома, она снова подошла к змеям — и на этот раз они не проснулись... и т.д. По-видимому, аллегория означала, что отныне она изменяет своему змеиному нраву — и будет верой и правдой служить французской разведке.

Комендант Ладу сам говорит, что при их расставании он еще совершенно не знал, каковы истинные намерения Мата Хари. Но его идея была очень проста: французская разведка знала шифр, при помощи которого германский военный агент в Испании сносился по радио с германским верховным командованием. Эйфелевой башне было предписано перехватывать все радиотелеграммы, шедшие из Мадрида в ставку Гинденбурга.

Очень сокращая рассказ, пропуская много подробностей, скажу, что вскоре после прибытия Мата Хари в Испанию французская разведка расшифровала следующие две телеграммы, доставленные с Эйфелевой башни:

«В Мадрид прибыл агент Н-21. Ему удалось поступить на французскую службу... Он просит инструкций и денег. Сообщает следующие данные о местонахождении французских полков... Указывает также, что французский государственный деятель N находится в близких отношениях с иностранной принцессой...»

В ответной телеграмме германского штаба предписывалось:

«Скажите агенту Н-21 вернуться во Францию и продолжать работу. Получить чек Кремера в 5000 франков на Контуар д'Эсконт».

Майор Ладу добавляет, что не все сведения, сообщенные Мата Хари о французских полках, были точны. Это подтверждает сказанное выше о ее шпионских заслугах. Не очень большой интерес представляло, конечно, и сообщение о романе государственного деятеля. Сами по себе телеграммы были незначительны. Но, разумеется, вопрос об агенте Н-21 разрешался ими бесповоротно.

Она вернулась в Париж и остановилась в Elysée-Palace (теперь больше не существующем). 13 февраля 1917 года в ее номер вошли полицейские агенты и под каким-то предлогом велели ей следовать за ними. Ее привезли во 2-е бюро. Там ее, как водится, сразу оглушили вопросом:

Н-21, когда именно вы поступили на германскую службу?

Я не понимаю, — ответила, побледнев, Мата Хари.


IX


Следствие продолжалось несколько месяцев. Дело поступило на рассмотрение военного суда лишь 24 июля 1917 года. Защитник, старый адвокат, редактор известного юридического журнала, был формально ей назначен советом сословия. В действительности председатель совета Анри Робер предложил защиту своему адвокату по его настойчивой просьбе: престарелый адвокат был давним другом танцовщицы и всячески это подчеркивал. Человек был, по-видимому, не без странностей. Перед казнью своей подзащитной он заявил властям, что она от него беременна. «От вас? — изумленно спросил прокурор. — Но ведь вам, кажется, больше 75 лет!» — «Это ничего не значит. Я требую применения 27-й статьи уголовного кодекса...»

Система защиты Мата Хари на суде была очень неубедительна. Она не могла отрицать, что получала деньги от немцев. Но, по ее словам, руководитель германской разведки, от которого она получила 30 тысяч марок, был ее любовником и платил именно за это. «Очень щедрый человек», — заметил председатель. «30 тысяч марок — это моя обычная цена, — возразила Мата Хари, — все мои любовники платили мне не меньше». Она получала, однако, деньги от разных германских офицеров? Объяснение было такое же. Но телеграфный обмен между Мадридом и ставкой? Это ничего не доказывает: руководители германского шпионажа просто хотели отнести свой частный расход на счет государственной казны.

Не останавливаюсь на показаниях Мата Хари по другим неотразимым уликам. Суд единогласно приговорил ее к смертной казни.


X


Теперь все кончено. Дело переводится в другую инстанцию, в кассационный суд. Но сколько-нибудь серьезных поводов для кассации нет. Нельзя рассчитывать и на помилование президента республики.

В Сен-Лазарской тюрьме она ведет себя, в сущности, так же дико, как на воле. Однако теперь перспектива изменилась чрезвычайно. Безвкусный американский сценарий становится страшной правдой.

Мата Хари продолжает доигрывать — не нахожу другого слова. Можно в камере читать книги: есть романы Бурже, Прево, Рони. Она отказывается: сроду не читала романов. Ей нужны поэты, притом поэты восточные. В Сен-Лазарской тюрьме нет ни «Прем-Сагар», ни «Бакта-Маль», ни «Сундара-Канда»? Доктор приносит ей какой-то «Лотос доброго закона»... Она по-прежнему играет индусскую роковую женщину, — совершенно непостижимо, почему это ей так нравилось. Д-р Брале как-то спрашивает: какого она происхождения. Мата Хари отвечает неопределенно-загадочно: тут есть тайна; ее родина не то Бенарес, не то Голконда, не то Гвалиора...

Сестры тюрьмы предлагают ей помощь религии. Она отказывается с усмешкой. «Эти бедные женщины упорно хотят обратить меня в свою веру», — говорит она доктору. Перед одной из сестер она танцует свой танец — очевидно, тот самый танец Шивы, «бога любви и смерти», которым когда-то она сводила с ума Париж. Но танцует она его не в своем наряде, а в тюремном халате; не на сцене, осыпанной лепестками роз, а в камере №12 Сен-Лазарской тюрьмы. Это, я думаю, было страшное зрелище. В перспективе вместо шутовского «алтаря Шивы» виднеется столб Венсенского полигона.

Доктор Брале очень о ней заботится. Ей хочется его отблагодарить. Мата Хари предлагает открыть доктору три секрета — один даст ему любовь, другой золото, третий вечную жизнь. Может быть, она видела на сцене «Пиковую даму»?

Фильмовая лента вертится все быстрее, настает последний день. 15 октября 1917 года, на рассвете, к ней в камеру входит обычная в таких случаях процессия. Она спит — накануне приняла хлораль (все время в тюрьме его принимала). Ее будят. Произносятся обычные слова: «Мужайтесь, час искупления настал» или что-то в этом роде.

Здесь начинается самая блестящая сцена всей ее жизни. Эти кадры фильма по своему великолепны; надо отдать должное ее игре, мужеству и силе характера. «Как? Так рано! На рассвете! Что за манера?..» Она хотела бы, чтобы ее повезли на полигон днем после хорошего завтрака. «Папиросу?» — «Нет, не надо». — «Грог?» — «Да, пожалуй, стакан грога». — «Не имеете ли каких-либо сообщений властям?» — «Не имею. А если б имела, то не сделала бы!..»

Нужно одеться. Мужчины выходят. Она приглашает врача остаться в камере... «Да и вообще не время изображать целомудрие!..» Говорит быстро, безостановочно. Туалет кончается. Она поедет в Венсен в бежевом манто, непременно в бежевом манто. Снова входят люди. Пастор предлагает помолиться. «Я не желаю прощать французам!..» Впрочем, все равно. Все — все равно. «Жизнь ничто, и смерть тоже ничто, — объясняет она. — Умереть, спать, видеть сны, какое это имеет значение? Не все ли равно, сегодня или завтра, у себя в постели или на прогулке. Все это обман!..» И вдруг раздается страшный хохот, — «зловещий, немыслимый, невообразимый хохот» — это преданный адвокат на ухо ей сообщает о своем удивительном способе отсрочки: «объявите себя беременной». — «Беременна!.. Нет, я не беременна... Что еще? Да, письма...»

Она пишет три письма: одно сановнику, другое своей дочери, третье — тому капитану. Отдает их трясущемуся адвокату и насмешливо просит не перепутать: не надо, чтобы письмо любовнику попало к девочке, и обратно.

— Больше ничего? — Как вам будет угодно, господа!..

У ворот тюрьмы стоят пять автомобилей. С ней во второй садятся пастор и сестры. Автомобили несутся в Венсен по пустынным улицам спящего Парижа. Это длится недолго. Второй автомобиль останавливается у столба на полигоне. По другую сторону уже стоит черный катафалк с гробом.

В десяти метрах от столба выстроилось двенадцать солдат. Мата Хари выскакивает из автомобиля и помогает выйти сестрам. Ее привязывают к столбу. «Повязки не надо!..» Она с улыбкой кивает головой сестрам, адвокату, доктору. Бьет барабан. Раздается залп. В нее попадает одиннадцать пуль. Двенадцатый солдат, очень молодой, свалился без чувств, — почти одновременно с нею.

Тело тотчас отвезли в анатомический театр.


Мольтке младший


I


Генерал Галлиени писал в своем дневнике 25 сентября 1915 года:

«Работаю над записками. Да было ли сражение на Марне? Группа армий отступала перед врагом, каждая работала на себя. Можно ли отдавать приказания армиям, отступающим под давлением неприятеля? Они делают, что могут... Намечалась общая операция, предполагалось поддерживать огромный единый фронт без дыр, а между тем каждая голова работала самостоятельно — и так лучше...»

Удивительные строки. Один из главных участников сражения на Марне (быть может, самый главный) выражает сомнение в том, было ли вообще это сражение! В сущности, знаменитый французский генерал здесь развивает чисто толстовский взгляд на войну, относя его, правда, лишь к одному военно-историческому явлению.

Толстовская «теория» вышла из наблюдений над наполеоновскими войнами. Все историки литературы отмечают (да это признавал и сам Толстой), что военные сцены «Войны и мира» освещены так же, как соответственные картины стендалевского «Красное и черное»: Фабрицио дель Донго участвовал в битве при Ватерлоо, сам того не зная: он ничего, кроме беспорядка и хаоса, не видел. В действительности, Стендаль заимствовал эти страницы из одной малоизвестной книги «Воспоминания солдата», написанной ничем не замечательным, но подлинным участником кампании 1815 года.

Прочтите книгу Галлиени, воспоминания Пуанкаре, письма Мольтке — да, это как будто полное торжество толстовских воззрений: как будто те же личные страсти, личные счеты, личные интересы. Прочтите бытовые страницы в книге полковника Шарбонно — и здесь чисто толстовские сцены, те самые, о которых генерал Драгомиров писал (цитирую на память): «Тут каждый офицер скажет: да это с нашего полка писано». И вместе с тем толстовская теория не так уж много дает для объяснения громадного всемирно-исторического события, которое справедливо было названо «чудом на Марне».

У Толстого, как известно, все решает дух армии. В 1805 году русским крестьянам в солдатских мундирах было решительно незачем на австрийской территории, из-за Генуи и Лукки, воевать с французскими крестьянами. Поэтому Кутузов проиграл битву при Аустерлице. В 1812 году, напротив, вестфальским, гессенским, итальянским, польским, даже французским деревенским людям совершенно не нужно было идти в Россию, куда гнало их честолюбие или безумие Наполеона. Поэтому тот же Кутузов выиграл сражение при Бородино, от которого зависела участь Москвы, а с ним и всю Отечественную войну. На войне один батальон иногда сильнее дивизии, иногда слабее роты. Найдется смелый человек, который бросится вперед со знаменем, — и дело выиграно. Напротив, человек панический закричит «мы отрезаны!» — и все пропало. Сражение выигрывает тот, кто тверже решил его выиграть.

Но в 1914 году обе стороны очень твердо «решили» выиграть сражение на Марне. Дух был одинаково высок и во французской, и в германской армиях, как приблизительно равен по качеству был человеческий материал. В пору наполеоновских войн, пожалуй, батальон мог быть сильнее дивизии или слабее роты. Но 420-миллиметровое орудие всегда сильнее 75-миллиметрового. С техникой армий 1914—1918 годов бороться только духом было довольно затруднительно. Бежать же вперед со знаменем было и невозможно, и бесполезно: никто не увидел бы, да и куда же бежать, когда расстояние между сражающимися армиями составляет десять, пятнадцать километров? Толстовская теория частично устарела вместе с теми самыми военными теориями первой половины XIX века, против которых была она направлена.

Парадокс современной войны. Для Наполеона и его маршалов, для Фридриха, для Суворова война была профессией в самом настоящем смысле слова. Напротив, генералы, командовавшие армиями в Марнском сражении, никогда ни в какой серьезной войне не участвовали (разве некоторые в чине поручика). В сущности, это был их дебют.

Другой парадокс. Ни один частный предприниматель не примет на службу директором завода или бухгалтером глубокого старика. Но в 1914 году нечеловеческое напряжение всех душевных, умственных, физических сил выпало на долю очень старым людям. По странной случайности, главные из них (за исключением Жоффра) были в ту пору больны. Тяжело болен был Мольтке, еще тяжелее Галлиени — оба они вскоре сошли в могилу. Больны были в 1914 году также Клук, Бюлов, его начальник штаба Лауенштейн. Поистине надо удивляться энергии, силе воли, выносливости всех этих людей.

Замечу еще одно: ни один из них не пользовался у себя на родине всеобщим признанием, тем авторитетом, который был у Наполеона, у Фридриха, у Суворова. Галлиени в своих воспоминаниях весьма отрицательно отзывается о Жоффре (они, кстати сказать, были еще с 1910 года соперниками по кандидатуре на должность верховного главнокомандующего). Сам Жоффр, довольно добродушный человек, сурово обошелся в мемуарах с Петеном и Кастельно. Фош в 1916 году был уволен от должности и впал в полную немилость. При этом Жоффр сослался на прямое предписание Пуанкаре об увольнении будущего генералиссимуса. Но Клемансо в своих воспоминаниях говорит, что, когда он сказал об этом президенту республики, тот только развел руками: «Господи! Эти генералы!..» Немало рассказов такого рода можно найти и у Ллойд Джорджа. Он говорит, напротив, что в пору мировой войны французский генеральный штаб «считал самым опасным своим врагом не германского генерала Клука, а французского генерала Саррайля»!

Отнюдь не лучше обстояло дело в высших военных кругах Германии. Так, например, фон Фалькенгайна, который в начале войны был военным министром, а потом верховным главнокомандующим, ненавидели большинство немецких генералов. Мольтке, Гинденбург, Людендорф настойчиво, почти ультимативно требовали его отставки, писали об этом императору Вильгельму. Очень нехороши были, по-видимому, и отношения Клука с Бюловым. Осведомленный историк войны (сам видный военный) считает даже, что дурные отношения между командующими первой и второй германскими армиями были одной из причин поражения немцев на Марне и провала наступления на Париж: в решительный день 6 сентября штабы обеих армий находились очень близко один от другого; если б фон Клук и фон Бюлов сочли возможным встретиться и сообща обсудить положение, то результат мог бы быть иной; но этому будто бы помешали борьба самолюбий и личные счеты двух старых генералов (они были в одном чине и одних лет).

Можно было бы умножить число сходных примеров. Не будем суровы в оценках. История кое-как все привела в порядок. Не подлежит сомнению, что и Галлиени, и Жоффр, и Фош — превосходные генералы. Вероятно, прекрасными военачальниками были и Клук, и Фалькенгайн, и Бюлов, и Мольтке, которого в Германии принято всячески ругать. Они терпеть не могли, бранили, не признавали друг друга, но так обстоит дело не только у знаменитостей военного мира. Да и не все тут, конечно, сводится к личным счетам и столкновениям. Среди генералов, как среди политических деятелей, писателей, художников, инженеров, учителей, фотографов, всегда была борьба партий, направлений, взглядов. Над всеми нами тяготеет и прошлое с его великими людьми: отсутствующие присутствуют. Не могло быть у Веласкеса личных счетов с Рафаэлем, который умер за много десятилетий до его рождения. Однако Веласкес уверял — быть может, искренне, — что смотрит на картины Рафаэля с отвращением. Престарелый французский ученый, бывший в молодости учеником Пастера, когда-то мне рассказывал, что в пору знаменитого спора между Пастером и Либихом, в те дни, когда в Париж приходила последняя книжка немецкого научного журнала, в лаборатории начиналась паника: читая работу Либиха, Пастер ругался ужасными словами, а иногда доходил до настоящих припадков бешенства. Между тем дело шло — о природе брожения!

Разница, однако, есть. Никто не заставлял и не мог бы заставить Пастера вести совместное исследование с Либихом или Рафаэля писать сообща картину с Микеланджело — да еще по указаниям Леонардо да Винчи. Но полководцы 1914 года делали общее дело: они приводили в исполнение план, который для большинства из них был чужим, которого многие из них отнюдь не одобряли.

По своей некомпетентности не берусь, разумеется, судить о военной стороне обоих планов: французского и германского. Поскольку дело идет о ней, позволяю себе лишь ссылаться на мнение авторитетов. Они говорят об этих планах без восторга. Во Франции, как известно, верховный военный совет, незадолго до начала войны (18 апреля 1913 года), принял так называемый план № 17, — семнадцатый по счету с 1875 года. Он предусматривал решительно все, — кроме вторжения немцев через Бельгию! Столь же прекрасно разработанный план был у немцев — знаменитый план графа Шлифена. Впрочем, новейший историк утверждает, что такого плана никогда не было — была будто бы лишь краткая и не очень ясная записка, составленная графом Шлифеном в весьма преклонном возрасте. В довоенной Германии Шлифена многие считали гениальным человеком, он скончался за полтора года до начала войны. Германское верховное командование очень бранили за то, что оно «отступило от плана графа Шлифена». При этом военные нередко забывают, что план графа Шлифена строился на нарушении нейтралитета не только Бельгии, но и Голландии. Поэтому, независимо от своих стратегических достоинств, он в 1914 году оказался совершенно неприемлемым по политическим и по экономическим причинам. Политика сыграла дурную шутку и с французским, и с германским командованием. Обоим с началом войны пришлось поневоле импровизировать.

Преемником графа Шлифена с 1907 года стал Мольтке Младший. Его теперь почти все немецкие историки и теоретики военного дела считают бездарным человеком. Но это не всегда так было. Рекомендовал его императору как своего преемника не кто иной, как сам граф Шлифен, не очень, кажется, его любивший, но признававший за ним большие дарования. Очень высоко ставил его и Людендорф. Гинденбург уже после марнского поражения, после отставки и опалы генерала Мольтке просил Вильгельма II снова назначить его германским верховным главнокомандующим. Но это были исключения. Общество забыло о Мольтке на следующий же день после его ухода. Почти незамеченной прошла и его смерть.


II


Генерал Гельмут фон Мольтке не оставил после себя, если не ошибаюсь, никаких трудов. Он написал несколько докладных записок, которые военным людям могут быть интересны, да и то не слишком. Но остались после него письма к жене, интересные в историческом, бытовом, психологическом отношении. Женат он был на своей родственнице графине Мольтке-Гуитфельд. По-видимому, это был очень счастливый брак. Письма генерала, охватывающие сорокалетний период времени, свидетельствуют о необыкновенной любви его и уважении к жене. Доверял ей Мольтке безгранично. В пору войны он сообщал жене в частных письмах самые секретные военные сведения. Достаточно сказать, что в письме от 9 сентября 1914 года он в почти безнадежном тоне говорит о военных шансах Германии! В ту пору только он один во всем мире мог так знать и так расценивать положение своей армии. Пусть моралисты решают, имел ли право германский главнокомандующий доверять и жене, и почте (или курьерам) тайну столь огромной важности. Для жены Мольтке написал, уже находясь в отставке, незадолго до смерти, небольшую историческую справку о событиях 1914 года и о своей роли в них. В конце этой краткой записки (страниц в пятнадцать) он пишет: «Заметки эти предназначаются исключительно для моей жены. Они никогда не должны быть напечатаны. На долю мою выпало мученичество...» Вдова генерала все-таки опубликовала заметки — для того, чтобы защитить его память.

Гельмут фон Мольтке приходился племянником знаменитому фельдмаршалу, командовавшему германскими войсками в 1866 и в 1870 годах. Это на нем тяготело почти как несчастье. Оба сына Данте были поэтами, и над ними обычно издеваются. Может быть, их стихи и не так дурны, но уж очень хорошо выходит, что дети «божественного Алигьери» — бездарные поэты. То же до некоторой степени наблюдалось и в семье Мольтке.

Старого фельдмаршала прозвали в мире «великим молчальником». Почему, собственно, его так прозвали, трудно поняты сочинения графа Гельмута Мольтке составляют девять томов. Великий молчальник писал, кроме военных трудов, политические, исторические, философские статьи, путевые очерки, афоризмы, стихи. Он написал даже роман «Два друга». Этот роман я читал, но не дочитал. В нем красавица графиня Ида вышла замуж за мужественного рыцаря Эрнста на радость старому преданному слуге Фердинанду. Стихи же графа Мольтке, точнее, мадригалы —много лучше. Он занимался также живописью, знал толк в музыке. Это был очень образованный, одаренный и своеобразный человек.

В мире он пользовался репутацией милитариста из милитаристов. Для нее, конечно, были основания. Мольтке был главнокомандующим в трех войнах и в своих речах ежегодно предсказывал четвертую чуть только не на следующую весну. 88 лет от роду он собирался снова стать во главе армии и повести ее на Париж. Кроме того, ему приписывают изречение: «Вечный мир — мечта, и не прекрасная мечта». В отличие от многих других исторических изречений, вышеприведенное вполне точно: фельдмаршал действительно это сказал в 1880 году. Но был ли он в самом деле закоренелым, убежденным милитаристом вроде Бернгарди или Людендорфа? В частных своих письмах он утверждал, что ненавидит войну. Высказывал он иногда мысли самые неожиданные. Так, граф Мольтке где-то говорит, что в настоящее время войны затевают не короли и не полководцы, а биржи, — это могли бы сказать и Маркс, и Ленин. Самое удивительное, пожалуй, то, что незадолго до смерти он советовал своему племяннику не отдавать сына в кадетский корпус: незачем ему становиться офицером, пусть лучше изучает сельское хозяйство.

В частной жизни это был любезнейший человек. Он обожал свою жену, чрезвычайно любил мать, братьев, сестер, племянников, внучатых племянников и племянниц (детей у него не было). В 90-летнем возрасте писал 15-летнему потомку: «Посылаю тебе двадцать марок. Если ты их положишь в сберегательную кассу, значит, ты скряга. Если же ты их сразу истратишь, значит, ты мот. Рекомендую тебе золотую середину».

Галантность не покинула его и на десятом десятке лет. В его письмах есть длинные рассуждения о красоте женщин разных национальностей и о разных красавицах, как императрица Евгения, как некоторые русские великие княгини. Он у себя, в здании генерального штаба, предоставил место какому-то Damengesangverein'y и неизменно посещал все вечера этого дамского музыкального кружка. Любимым его поэтом до конца дней оставался Генрих Гейне, хоть он и поругивал автора «Путевые картины» за атеизм. После Генриха Гейне фельдмаршал всем предпочитал Осипа Шубина, поддерживал с этим писателем и личную дружбу. Под псевдонимом Осипа Шубина писала хорошенькая немецкая романистка Лиля Киршнер; писала она повести с умопомрачительными заглавиями вроде: «Ядовитая смоковница», «Слава побежденным» или «Конец Полонии». Повести эти тотчас прочитывались в имении престарелого графа Мольтке, куда часто приглашался и сам Осип Шубин для совместного обсуждения последнего шедевра.

В Германии боготворили фельдмаршала. Военные говорили о нем так, как набожные брахманы могут говорить о Брахме. В день его 90-летия император писал, что не может предложить ему никакой награды: «у вас все награды есть». В политику он вмешивался не часто, — «это Бисмарк лучше знает», — но с ним очень считались. Иногда он, Вильгельм I и Бисмарк объединялись для совместного обсуждения государственных дел. Им втроем было без малого триста лет. Относились три старца друг к другу не без иронии (особенно Бисмарк к двум остальным), но отдавали должное — императору за ранг, Бисмарку за ум, Мольтке за Седан. Фельдмаршал знал себе цену. На погребении императора Фридриха церемониймейстер по ошибке пропустил его в списке. Старик устроил страшный скандал — при новом дворе произошла паника, и фельдмаршалу отвели самое почетное место во всей погребальной процессии. При своих летних путешествиях он соблюдал строгое инкогнито, но любил, чтобы его немедленно узнавали и чтобы его появление производило радостный переполох в гостиницах и в ресторанах, а племяннику Гельмуту хмуро говорил: «верно, опять кто-нибудь разболтал»...

На посту начальника генерального штаба Мольтке оставался до 89 лет и наконец сам потребовал отставки, ссылаясь на то, что ему «стало трудно ездить верхом». Выработал новый план войны (кстати сказать, противоположный плану графа Шлифена) и удалился на покой в имение. Там по утрам сажал деревья, а вечером играл в вист. За вистом и почувствовал внезапно предсмертную слабость — и умер, глядя на портрет своей жены, скончавшейся за четверть века до него.


III


Семья у Мольтке была большая, но будущий главнокомандующий 1914 года был любимым племянником фельдмаршала. У него старик и поселился с 1883 года. Племянник, естественно, чтил своего знаменитого дядю, но, по-видимому, без большого благоговения. В письмах к жене он обычно отзывается о фельдмаршале в благодушно-ироническом тоне. Для всего мира граф Мольтке был героем Кениггретца и Седана, первым полководцем Европы со времен Наполеона. В семье Мольтке Младшего он был просто «дядя Гельмут».

Мольтке Младший был человеком иного поколения и иных взглядов. Он получил военное воспитание, прошел через академию, состоял в генеральном штабе, проделал блестящую военную карьеру. Однако круг его умственных интересов, как ни странно, имел мало общего с военным делом. Порою он целыми днями рисовал или играл на виолончели. «Устроил себе мастерскую художника, — извещает он жену, — пишу пейзаж. Много занимаюсь также виолончелью. Живу для искусства...» Неизменно сообщает он жене, какие книги прочел и что о них думает. «Читаю книгу философа Гартмана «Философия религии». Он доказывает, что религия должна эволюционировать, как философские учения, если она не хочет отстать и погибнуть...» «Читаю сейчас «Историю французской революции» Карлейля. Книга талантливая, но стиль аффектированный...» «Несколько дней тому назад прочел книгу, которую и ты непременно должна прочесть, она будет тебе очень интересна. Это «Источники жизни Христа» базельского профессора Вернле...» Есть в его письмах отзывы о Геккеле, Ницше, даже о Бебеле, даже о Максиме Горьком: «На дне» произвело на меня глубокое и отталкивающее впечатление. Не могу согласиться с таким мировоззрением...» Действительно, было бы странно, если бы он согласился с мировоззрением Максима Горького. Зато понравилась ему в том же театре пьеса Метерлинка «Пелеас и Мелисанда»: «Она не драматична, но очень поэтична и замечательно сыграна. Я ее уже читал и даже хотел перевести, но не решился...» Если дядя Гельмут всем писателям предпочитал Генриха Гейне и Осипа Шубина, то племянник на первое место ставил Гёте. «Я чрезвычайно рад, что тебе нравится «Фауст». Я столько раз читал и перечитывал эту книгу, что знаю ее почти наизусть. Она влечет меня с неодолимой силой. В этом произведении сочетаются все тоны поэзии, гимны архангелов, саркастический смех демонов, глубокие мысли человеческого ума, ведущего борьбу с титанической энергией, и наивная болтовня невинной девочки. Это величайшее создание нашей литературы...»

Стиль последней цитаты не должен удивлять читателя. Так Мольтке писал часто и о предметах, с литературой не связанных. «Вокруг меня царит ночная тишина. Сон на фетровых крыльях опустился на город, прекратив шум дня. Мирную тихую улыбку вызовет он на лицах бедняков и несчастных, которых несколько часов тому назад угнетали нищета и невзгоды...» «Природа все погрузила в ванну своей вечной молодости. Над бренными делами людей подняла она зеленый флаг своей цветущей ароматной жизни...»

Во всем этом замечательна только подпись. Если б писал это любой немецкий приват-доцент или литератор, удивляться никак не приходилось бы. Но писал (в разное время жизни) — начальник генерального штаба германской армии, человек, считавшийся главой военной партии Германии! Конечно, если рассуждать теоретически, то ничто не препятствует самому завзятому милитаристу играть на виолончели, переводить «Пелеаса и Мелисанду» и пи сать жене о сне на фетровых крыльях и о зеленом флаге ароматной природы. Однако это странно. Иногда (чрезвычайно редко) в переписке Мольтке Младшего попадаются и «милитаристические настроения». Так в письме с маневров он как-то пишет жене: «Как арабский конь вдыхает знойный ветер пустыни, так глубоко вдыхаю я запах пороха. Вот где моя стихия, моя душа, моя мысль. С безграничной радостью, с подлинным сладострастием бросился бы я в ураган войны. Нет ничего прекраснее в жизни солдата!.. Полной грудью вдыхаю я пороховой дым, он меня пьянит, как новое вино... Все нервы мои напряжены, все чувства обострены. О, прекрасная, великолепная жизнь воина! Я чувствую, что родился солдатом...» Эти строки у Мольтке Младшего производят такое же впечатление, как неожиданные вставки в трудах некоторых наших соотечественников: человек говорит со вкусом, с любовью, с волнением о старом Петербурге, о Пушкине, о Владимире Соловьеве — и вдруг, точно вспомнив, что он советский профессор, вклеивает ни к селу ни к городу строки о классовой борьбе, о преступлениях буржуазии и т.д. Но у советских профессоров это, по крайней мере отчасти, объясняется житейской необходимостью, тогда как Мольтке писал интимное письмо жене. Замечу, что «дядя Гельмут», достаточно на своем веку повоевавший, отроду ничего не писал об урагане, об арабском коне, о сладострастии от порохового дыма. Племянник это сладострастие испытал — на маневрах! Кажется, ему самому стало неловко: тотчас вслед за приведенными строками он наивно добавляет: «Ты не должна, однако, принимать все это трагически!»

На старости лет генерал Гельмут фон Мольтке стал склоняться к теософии. Еще с 1904 года в письмах его к жене начинает встречаться имя Штейнера. Жена будущего главнокомандующего лично знала и чрезвычайно почитала вождя теософов. Был ли с ним знаком сам Мольтке, мне неизвестно. В одном своем письме из Карлсбада он пишет жене: «Я очень рад, что ты беседовала со Штейнером; для тебя ведь беседа с ним всегда такая душевная опора. Я был бы тоже счастлив повидать его в августе, если он приедет в Берлин...» Это свидание, однако, не состоялось, — Мольтке стало не до теософии: август, о котором он пишет в карлсбадском письме, был — грозный август 1914 года.


IV


В политических взглядах Мольтке разобраться не так просто. Революционеров он обычно называл разбойниками или грабителями и считался человеком весьма консервативным. Но надо ведь принять во внимание «координату времени». Профессор Бартелеми говорил, что человечество периодически поворачивается с левого бока на правый, затем — с правого бока на левый. В ту пору человечество лежало на левом боку. Консерватор Мольтке писал, например, 4 февраля 1905 года: «По-видимому, царь намерен установить либеральный строй. Это было бы благодеянием и для него самого, и для России...»

Неожиданные мысли высказывал он и по национальному вопросу. Шовинистом он не был никак. Мольтке беспрестанно бранил Германию и немцев за отсутствие идеалов, за грубый материализм в политике, за лицемерие, за лживость. «Поистине, немецкий народ — жалкое стадо», — пишет он жене 5 марта 1904 года. Четырьмя годами ранее, в пору похода на Пекин, Мольтке замечает: «Об истинных причинах этой экспедиции лучше не распространяться. Если говорить откровенно, только из жадности мы и бросились на большой китайский пирог. Хотим строить железные дороги, разрабатывать копи, одним словом, наживать денежки. Мы ведем себя не лучше, чем англичане в Трансваале...»

За печатью, и левой и правой, он следил очень внимательно. Того пренебрежения к общественному мнению, которое так характерно для нынешних государственных людей (даже в некоторых свободных странах), у генерала фон Мольтке не было совершенно. Похвала на страницах «Berliner Tageblatt» доставляла ему живейшую радость — комплиментами его на родине не избаловали. «У меня после маневров, «хорошая пресса», — пишет он в 1912 году, — газеты явно перестали считать меня дураком». Глава германской военной партии большой требовательностью не отличался. Человек он был вообще незлобивый. Не найти у него и ненависти к «врагам»: «наследственным», «историческим» и к врагам просто. Описывая жене свою заграничную поездку, он, например, очень лестно отзывается о Франции: «Удивительная страна! Во всем видно богатство, видна цивилизация...» «Париж был великолепен... Меня снова поразило величие этой столицы...» Англичан он, кажется, недолюбливал, но неизменно отдавал им должное. Настоящей же любовью генерала Гельмута фон Мольтке, по всей видимости, была Россия.

Наша публицистика с незапамятных времен бранила немцев за презрительное отношение к русскому народу. Можно было бы возразить, что и сама она не всегда проявляла нежные чувства к немцам. В русской классической литературе (за редкими исключениями) немец обычно комический персонаж, гоголевский мастер Шиллер, который «положил целовать жену свою в сутки не более двух раз» и который говорит о себе: «Я швабский немец, у меня есть король в Германии... О, я не хочу иметь роги... Мейн фрау, гензи на кухня!..» Великий мизантроп сказал: «Каждая нация издевается над другими, и все совершенно правы».

Презрительное отношение к русскому народу, может быть, и в самом деле свойственно большому числу немцев. Однако несомненно и то, что наряду с этим всегда было в Германии, даже у завзятых русофобов, и характерное преклонение перед огромностью ее территории, перед ее неисчерпаемыми богатствами, перед широтой русского национального характера, перед многим другим, включающим и «демонические глубины Достоевского», и малосольная икра.

Можно было бы написать исследование о победном шествии по западным странам русской икры — и в прямом, и в символическом смысле. В самом начале прошлого века граф Морков поразил воображение Парижа, послав в подарок Бонапарту бочонок икры (ее, кстати сказать, в первый раз, по неопытности, подали к столу Бонапарта — сваренной). Прошло более ста лет, но и по сей день в газетных отчетах о приемах в Москве обычно встречается восторженное упоминание об икре, иногда, — для местного колорита, — просто «le Malossol». Так было всегда и везде; в Германии же культ русской икры — и зернистой, и символической — был особенно велик.

Генерал фон Мольтке, с детских лет близкий к германскому двору, не голодал, конечно, и у себя на родине. Но письма его из России, где он бывал неоднократно, написаны так, точно он приехал из голодного края и все не может опомниться. «Несравненное русское гостеприимство, — пишет он в 1903 году{196}, — совершенно завладело нами, как только поезд отошел от Вержболова. Нас тотчас позвали к завтраку. Подали свежую икру. Ее здесь едят ложками. Было и множество других вкуснейших вещей, и новички наелись досыта в ожидании большого завтрака. Чокнувшись водкой с новыми нашими русскими друзьями, мы перешли на шампанское, которое в России играет такую же роль, как у нас мозельское вино по 50 пфеннигов литр. С шампанским мы так больше и не расставались, начиная с этого первого завтрака, до возвращения на германскую границу, где этот дивный напиток уступил место мюнхенскому пиву... Мне и во сне представлялись пирожки, рябчики, перепела, рыба, бутылки шампанского, увенчанные икрой...»

Письма его из Петербурга и Москвы почти неизменно полны восторгов. Особенно его поражала пышность придворных церемоний. «Днем видел, как в пятнадцати золотых экипажах, крытых пурпурным шелком, перевозили в Зимний дворец драгоценности короны. В каждую коляску впряжены четыре лошади белой масти, при каждой коляске — четыре человека в раззолоченных пурпурных мантиях. Впереди отряд кавалергардов. Кортеж — красоты феерической... Нельзя описать петербургское великолепие. Все пропорции здесь колоссальны... Что до Зимнего дворца, где мы живем, то ты получишь о нем представление, если я тебе сообщу, что в одной из его зал могут ужинать, за малыми столами, три тысячи человек...»

«Феерическая красота», — повторяет он через два года, в следующую поездку в Россию. «На деньги от продажи драгоценностей дам (на выходе царя) можно было бы купить целое королевство...» «Такой гвардии нет ни в одной стране...» «В России принимают в солдаты лишь треть ежегодного контингента новобранцев; можно себе представить, каков подбор для гвардии...» «Московский Кремль необычайно прекрасен. Это целый город, с дворцами, с соборами, размеров, возможных только в такой огромной стране, как Россия...» «Зрелище это (дни коронации) так сказочно великолепно, что мы совершенно ошеломлены. Описать его невозможно, ты все равно не могла бы себе его представить. Перед этим великолепием теряешь мысли, трешь себе лоб и спрашиваешь себя: да точно ли ты в своем уме, или у тебя бред?..» В почти столь же восторженных выражениях говорит он о сокровищах Эрмитажа, о Мариинском театре, о русском церковном пении, — «просто не веришь, что это поют люди...» «Попадая в святую Русь, в эту колоссальную империю с безграничными пространствами, мы, европейцы, живущие в тесноте, испытываем такое чувство, точно покинули нашу планету и очутились в безбрежном мире...»

Русские симпатии Мольтке до некоторой степени отражались и на его взглядах по внешней политике. Так, в пору русско-японской войны он от всей души желает поражения японцам (что довольно неожиданно для главы германской военной партии). В письме к жене от 31 марта 1905 года он пишет: «Я всегда чувствую себя униженным, когда встречаю этих маленьких желтолицых людей. Они со времени своих побед смотрят на нас с совершенным презрением...» «Я потерял всякую надежду на победу России», — пишет он несколько позднее. Стратегия Куропаткина, впрочем, его возмущала: «С тех пор как мир существует, никто не вел войны так нелепо...» Замечу, что симпатии Мольтке к России отнюдь не распространялись на славянские страны вообще. Балканских славян он терпеть не мог, а болгар называл «гуннами» за жестокости, будто бы ими совершавшиеся в пору войны 1913 года; не предвидел он, что именно так, через год, сотни миллионов людей будут называть самих немцев.

Служебная карьера генерала фон Мольтке оказалась чрезвычайно удачной. Император относился к нему очень благосклонно; они встречались постоянно, вели дружеские беседы о самых разнообразных предметах, вплоть до загробной жизни. «Его Величество думает, — пишет как-то генерал жене, — что смерть есть начало новой жизни. Император много размышлял об этих вопросах и подходит к ним гораздо свободнее, чем можно было бы ожидать. Он сообщил мне, что однажды сказал пасторам: «Когда говорят школьникам, проходившим космографию, что Бог сотворил мир в шесть дней, то этим только пробуждают сомнение в их душах...» Сам Мольтке очень интересовался религиозными вопросами. Он думал, что человек продолжает совершенствоваться и в загробной жизни, переходя постепенно из одной сферы потустороннего мира в другую. «Философский зверь», как говорит Ницше, сидел в нем прочно.

В январе 1905 года император сообщил Мольтке, что наметил его кандидатом на должность начальника генерального штаба: граф Шлифен очень стар. «Мне, правда, предлагают фон дер Гольца и фон Безелера, — добавил Вильгельм II, — но первого я назначать не хочу, а второго не знаю...»

Ответ Мольтке делает честь его бескорыстию и независимости характера. Он сказал, что мог бы принять столь ответственную должность при одном условии: император должен обещать, что не будет вмешиваться в военные дела.

Вильгельм II был изумлен — он не привык к таким ответам. Генерал разъяснил свою мысль. Маневры германских войск, сказал он, превратились в совершенную комедию. Они всегда заканчиваются полной победой той армии, которой командует сам император: армия эта неизменно окружает противника и берет его в плен. Поэтому германское офицерство потеряло к маневрам всякий интерес; потеряло оно и доверие к самому императору, ибо не допускает мысли, что он может не замечать разыгрываемой перед ним комедии. Граф Шлифен, напротив, находит, что так и должно быть: ни один генерал и не смеет побеждать своего императора. Но ведь если возникнет война, дело пойдет иначе. Впрочем, добавил Мольтке, никому не известно, какова будет европейская война. Это будет война народов, исход ее не определится отдельной победой, будет долгая тяжкая борьба, из которой и победитель выйдет совершенно истощенным... Как окажется возможным руководить многомиллионными человеческими массами, я не знаю. Думаю, что не знает этого и решительно никто вообще...

Таков был смысл ответа генерала Мольтке императору. Ответ был удивительный и до некоторой степени пророческий, — в этом отношении он ничего не теряет по сравнению с планом графа Шлифена и с французским планом №17. Но, пожалуй, еще удивительнее то, что, выслушав этот ответ, император Вильгельм все же назначил генерала-агностика начальником штаба германской армии.


V


К сожалению, в книге, выпущенной вдовой генерала фон Мольтке, отсутствуют письма, которые он писал в первый месяц войны. Однако его настроения понятны по письмам предшествующим и дальнейшим.

Быть может, читателям достаточно ясен умственный и душевный облик человека, командовавшего в 1914 году самой мощной армией в истории мира. На должности верховного главнокомандующего оказался «интеллигент» (или даже — по другому клише — «мягкотелый интеллигент»).

Слово не очень определенное, однако условный смысл его более или менее понятен. У нас теперь часто говорят об «ордене русской интеллигенции». Это лестное для самолюбия обозначение привилось, хоть оно весьма спорно. Я прожил всю жизнь среди либеральных интеллигентов, среди них надеюсь свои дни и закончить, но совершенно не знал, что состою в ордене. Во всяком случае, с таким же почти правом можно говорить об ордене французской, немецкой, английской интеллигенции. В западных странах не вел в тюрьмы порыв «любви беззаветной к народу». (Если верно, что «смех сквозь слезы» — самое фальшивое выражение в русском языке, то это «любовь беззаветная к народу» следует за ним в непосредственной близости.) Однако жертвенность была и у западных людей, они это достаточно наглядно показали в 1914—1918 годах. Генерал Гельмут фон Мольтке принадлежал к условному «ордену германской интеллигенции» в такой же мере, как убитые на войне поэт Август Штрамм или социал-демократический депутат Франк. Случай довольно редкий, быть может, даже небывалый: самой мощной армией в истории мира командовал в 1914 году человек, который не верил в военное дело и, уж во всяком случае, ненавидел войну.

«О, если бы мне суждено было отдать жизнь для победы, — писал жене Мольтке 7 сентября 1914 года (в самый разгар битвы при Марне), — я сделал бы это с бесконечной радостью, по примеру тысяч наших братьев, сражающихся в настоящую минуту, по примеру тысяч других, уже павших. Какие потоки крови пролиты, как несказанно отчаяние ни в чем не повинных людей, у которых сожжен дом, разрушена ферма. Ужас охватывает меня при мысли о них. Мне кажется, что я несу ответственность за все это, а между тем я не мог поступить иначе...»

Свою ставку он устроил в Люксембурге, в помещении школы для девочек — в ней не было ни газа, ни электрического освещения. В классные комнаты поставили ровные столы вместо парт, на доски повесили карты, зажгли керосиновые лампы. Такова была при Мольтке главная квартира германской армии. Вероятно, для верховного главнокомандующего можно было найти более удобное помещение; по пути между Берлином и Парижем есть и здания, освещающиеся электричеством, школу с керосиновыми лампами, я думаю, в этой части Европы надо было искать нарочно. Мольтке говорил, что не хочет причинять беспокойство населению захваченной области. Некоторое «беспокойство» он населению причинил и независимо от выбора здания для главной квартиры. Этот странный, главнокомандующий, так искренно в письмах к жене говоривший о страданиях французского населения, полусознательно-наивно, «аскетическим укладом жизни», точно старался замолить грех в безумном и страшном деле, главным участником которого ему суждено было стать и которое быстро его раздавило.

Этот человек был осколком старой Европы, той Европы, где злодеи не могли править культурным государством и не правили. Старый мир потонул, а самое воспоминание о нем производит эффект грустно-комический, как фильмы 1910 года.

Болдуин в два часа ночи вылетел на аэроплане в имение Чемберлена, проник с отрядом вооруженных людей к своему бывшему другу и приказал его убить — после ухода Болдуина «в доме лежали два трупа». Одновременно в санаторию вблизи Лондона явились другие болдуиновы люди, чтобы арестовать Ллойд Джорджа; бывший премьер оказал сопротивление и был убит вместе со своей женой. Главнокомандующий британской армией тотчас печатно выразил восторг по случаю «чисто воинской решимости и исключительной храбрости» Болдуина. Король Георг V по телеграфу выразил Болдуину глубокую благодарность{197}. Чем достигается бредовый эффект в предшествующих строках? Только переменой декорации фильма: он перенесен в страну, в которой в этом смысле почти ничего не изменилось. И точно так же, как в нынешней Англии, дело, подобное убийству Рема и Шлейхера, было бы невозможным бредом в прежней Германии. Морально-политической регресс, произошедший на наших глазах, поистине граничит с чудом. Думаю, что и германские генералы второй мировой войны, даже самые приличные, уже имели мало общего с Мольтке.


VI


Позволю себе и воспоминания. Война застала меня в Париже. Помню страшную ночь 31 июля. Перед красными домами «Матэн» с вечера стояла огромная толпа, движение» кажется, прекратилось. На экране каждые две-три минуты появлялись новости, одна грознее другой: «Тяжелая артиллерия австрийцев бомбардирует Белград...» «Граф Пурталес потребовал аудиенции у царя...» «В Германии объявлено военное положение...» «Необычайный энтузиазм в Петербурге». В сравнение с ощущениями той ночи не идет и наш 1917 год. Решались судьбы Европы, кончалась эпоха в истории мира. Вдруг часов в 10 вечера не с экрана газеты, а с улицы, откуда-то слева, пришло известие: в Cafe du Croissant только что убит Жорес. Толпа ринулась туда по бульвару. Я был на месте убийства минут через пятнадцать после того, как оно произошло... «Не стоит разглядывать слишком пристально великие родовые муки истории». Много позднее вспоминал я эти слова Ренана в часовне петербургской больницы у окровавленных тел Кокошкина и Шингарева. Ренану легко было у себя в кабинете за книгами отпускать верные и бессердечные афоризмы о событиях с тысячелетней давностью...

Не помню, в ту ли ночь или в следующую, зажегся и стал бороздить небо в поисках вражеских аэропланов первый прожектор на террасе Автомобильного клуба. Пал Льеж, пал Намюр, немцы вошли в Брюссель. Далее — Шарлеруа, Лонгви, германская армия у ворот Парижа. Как это произошло, судить не мне; существует об этом громадная литература. Скептический историк утверждает, что во французском генеральном штабе целая школа издавна проповедовала: «Париж — географическая точка, и только». Галлиени очень многое приписывал «английской бездарности». Впрочем, он не щадил и своих: записи в его дневнике безжалостны. По-видимому, можно считать установленным, что в конце августа совет министров и верховное командование склонялись к сдаче Парижа: войну, разумеется, предполагалось вести дальше — без «географической точки».

В ночь на 3 сентября правительство выехало в Бордо. Из воспоминаний Пуанкаре мы теперь знаем, что он сам, Рибо, Марсель Семба всячески этому противились. Мильеран и военные требовали отъезда правительства. Дело решил Гастон Думерг. «Господин президент, — сказал он, — долг иногда заключается в том, чтобы пренебречь обвинением в трусости».

Парижане и в самом деле были чрезвычайно раздражены: они упорно не считали Париж географической точкой. Помню, как в начале сентября по бульвару Сен-Мишель шел на позиции какой-то запасный полк или батальон. В моей памяти остались лица этих немолодых людей: измученные, злобные и решительные. Толковать можно было так: «Ну, что ж, умирать так умирать, мы люди маленькие, в Бордо не уедем»... Правительство действительно как будто поторопилось — это была ошибка, очень отразившаяся на репутации парламентских министров. Покинуть Париж удалось бы и в последнюю минуту, да и сделать это нужно было иначе. Гамбетта в свое время создал себе популярность безобидным и безопасным воздушным шаром, поразившим народное воображение. В 1914 году можно было отлично улететь на военных аэропланах. Но «роскошного поезда с салон-вагонами», тайного отъезда ночью с женами, с детьми, с прислугой, с собачками парижане не прощали правительству Вивиани и членам парламента. Страницы, посвященные отъезду из Парижа Пуанкаре в пятом томе его воспоминаний, показывают, как он сожалел об этом деле, столь неудачном в психологическом отношении. «Чувствую, что с каждой минутой растет моя скорбь, мое унижение», — писал он в дневнике в день отъезда.

Власть в столице перешла к генералу Галлиени. В тот самый день появилось знаменитое обращение парижского главнокомандующего к народу, действительно превосходное по силе и сжатости: «Мне поручено защищать от врага Париж. Я выполню это поручение до конца».

По случайному совпадению, Галлиени обосновался, как и Мольтке, в школе для девочек — в лицее Дюрюи. Вблизи этого лицея я однажды его видел, в первый и последний раз в жизни. Он медленно ехал в открытом автомобиле. За ним бежали люди. Уже в ту пору генерал был тяжко болен, он только что потерял жену — это совершенно разбило его личную жизнь. На холодном лице его было почти такое же выражение: решительное, твердое и мрачное.

В столице генерал пользовался в те дни огромной популярностью. Это в самом деле был очень выдающийся человек. Недостатками его были неуживчивый характер, мизантропия и резкость. О глухой борьбе, которая шла между ним и Жоффром, мы в ту пору, разумеется, ничего не знали, — позднее Бриан умолял их «поцеловаться в знак примирения».

Германские аэропланы летали над Парижем, сбрасывали не очень разрушительные бомбы и не очень удачные прокламации. По ночам глухо доносилась отдаленная канонада; бои как будто приближались к столице. Говорили, что в Шербуре высадились три русских корпуса. Клемансо и Эрве об этом не писали ни слова — верили в те дни только их статьям, да и им верили не слишком. То, что позднее было так удачно названо промыванием мозгов, процветало. Газеты сообщали, что казаки в пяти переходах от Берлина и должны его занять, по всей вероятности, в будущий четверг. Сообщили также, что германские снаряды не разрываются, что штыкового удара немецкая пехота не выдерживает, что в Германии начался лютый голод, что войны в наше время далеко не так кровопролитны, как когда-то. Несколько позже в Стокгольме я видел образцы немецкого промывания мозгов — он был еще лучше. Нужно ли было все это? В те дни мне казалось, что не нужно: ведь никто все равно не верит. Но теперь результаты разных выборов и плебисцитов поколебали мою веру в нецелесообразность цензурного гнета. Быстрота, с которой тупеют люди, поистине безгранична.

В одну из тех незабываемых ночей (числа в моей памяти не сохранилось) выпал проливной дождь. Очень поздно я вышел на едва освещенную площадь Сорбонны. На углу бульвара Сен-Мишель стояла кучка людей. В ту пору можно было подходить к незнакомым людям и вмешиваться в разговор: все говорили об одном. Кто-то доказывал, что пронесшийся ливень затруднит продвижение немцам. «Нет, это не имеет значения, — возразил другой, — но, кажется, канонада стала слабее. Может быть, что-то произошло?..»

Что-то действительно произошло.


VII


31 августа 1914 года, в 111/2 часов утра, кавалерийский капитан Лепик, высланный на разведку по дороге к Компьену, привез странное известие. По словам капитана, авангард армии фон Клука, вместо того чтобы идти прямо на Сен-Дени, свернул по направлению к Марне.

По-видимому, ни в ставке Жоффра, ни в ставке Галлиени никто этому сообщению не поверил: было достаточно ясно, что первая и вторая германские армии идут на Париж, — зачем стали бы они уклоняться от прямого пути?

Затем французский кавалерийский отряд, которым командовал капитан Фагольд, где-то на дороге увидел несшийся германский автомобиль. Французы открыли огонь. Германский офицер, принадлежавший к штабу генерала фон Марвитца, был убит. При нем оказался документ огромной важности — приказ верховного командования об изменении направления: авангарду армии Клука предписывалось свернуть на юго-восток.

О сражении на Марне существует необъятная литература. Трудно выяснить всю правду об этом событии, хоть произошло оно двадцать лет тому назад и хоть принимали в нем участие миллионы людей!.. Разные авторы излагают дело по-разному даже в основном (в подробностях расходятся друг с другом решительно все). Некоторые историки (генерал фон Таппен, например) по сей день утверждают, что никакого поражения германская армия не понесла. А Галлиени, как мы видели, сомневался даже в том, было ли вообще марнское сражение. Об оценках и говорить не приходится. Если Луи Мадлен видит в битве на Марне «прекрасное французское творение, стройное, ясное, разумное, одним словом, классическое в такой же мере, как трагедия Корнеля или парк Ленотра», то, например, германский кронпринц, командовавший в 1914 году пятой армией, пишет в своих воспоминаниях, что и германское, и французское, и английское командование в те дни стоили одно другого: «полное отсутствие стратегического искусства» (когда бы жил Наполеон или Мольтке Старший, поясняет кронпринц, противная сторона была бы на Марне разгромлена совершенно).

У марнского сражения, кроме военной истории, была не написанная до сих пор история политическая, впрочем, тесно переплетающаяся с военной. В Елисейском дворце шла сложная драма, сюжетом которой был Париж. Некоторые министры, не без основания, находили, что немыслимо «объявить столицу открытым городом», то есть, иными словами, без боя отдать ее врагу. 29—30 августа сдача Парижа считалась неминуемой. Но двумя днями позднее, как раз перед отъездом правительства в Бордо, мучительный вопрос поднялся снова. Генерал Галлиени грозил отставкой, если не будут приняты решительные меры для защиты столицы какой угодно ценой. «Для ее сдачи я вам не нужен!» — заявил он на заседании совета министров. Настроение почти везде было растерянное. «Все посходили с ума», — кратко замечает Галлиени в своем дневнике. Генерал требовал, чтобы для обороны Парижа в его распоряжение было предоставлено, по меньшей мере, три корпуса. Жоффр глухо этому сопротивлялся. Парижский главнокомандующий говорит, что Жоффр решил пожертвовать столицей. В эту драму французского совета в Филях вмешались и политики. У них раздражение против главнокомандующего после катастрофического августовского отступления все росло. «Жоффр прекрасный инженер, но какой же это стратег?» — говорил президенту Пуанкаре Поль Думер. Клемансо выражался гораздо сильнее — он в те дни был в состоянии постоянного бешенства.

Пошли на компромисс... Для защиты Парижа была создана новая (шестая) армия, но вошли в нее преимущественно запасные войска, в боеспособность которых сам Галлиени верил плохо. Субординация этой армии была сложная: командовал ею генерал Монури, высшее руководство было возложено на парижского главнокомандующего, а сам он, естественно, был подчинен Жоффру. Была здесь и небольшая личная драма: Жоффр когда-то служил под начальством Галлиени (полковник Мейер рассказывает, что при телефонных обращениях к верховному главнокомандующему Галлиени никогда не называл его «мой генерал», как был бы обязан; он говорил: «Алло! Это вы, Жоффр?..»).

Как это ни странно, германскому штабу долго не было ничего известно о парижском сюрпризе. Читая в военно-исторических трудах, что генерал фон Клук не подозревал о существовании шестой французской армии, мы, профаны, недоумеваем: отчего же генерал фон Клук не подозревал о существовании шестой французской армии? Да у него не было воздушной разведки, отвечают защитники генерала. Отчего же у него не было воздушной разведки? Все мы, вдобавок, очень много слышали об изумительной постановке шпионского дела у немцев. Из опубликованных недавно трудов мы знаем, что секретные агенты сообщали германскому командованию о любовных романах некоторых государственных деятелей союзного лагеря. Это, вероятно, также могло пригодиться. Но когда мы видим, что в сводке, поданной 2 сентября генералу Мольтке германской разведкой, в графе «французские вооруженные силы в Париже» стоит вопросительный знак (смутно предполагалось, что какие-то запасные части там должны быть), мы, естественно, спрашиваем: стоило ли тратить десятки миллионов на шпионаж, если в главном центре этого шпионажа, в столице Франции, можно было тайно от немцев собрать 150-тысячную армию, которая и нанесла германским войскам тяжелый, быть может, решающий удар?

Узнав, что армия Клука свернула по направлению на юго-восток, Галлиени, по словам очевидцев, сказал: «Я не смею этому верить! Это было бы слитком хорошо!..» В ту же минуту в его уме сверкнула мысль, о которой с 1914 года написано, по меньшей мере, пятьдесят ученых трудов. Относящиеся сюда строки в дневнике парижского главнокомандующего за этот день нельзя и теперь читать без волнения: «Если первая германская армия движется к юго-востоку, то она тем самым открывает свой фланг для удара парижских войск. Думаю ударить по ней, несмотря на риск этой операции, несмотря на директивы верховного главнокомандующего...» Не надо быть военным для того, чтобы оценить эти несколько слов: как никак, с ними связано спасение Парижа, Европы, быть может, цивилизации. Больной, замученный старик, по ночам бредивший какими-то маневрами, в этот памятный день превзошел сам себя. Была ли его мысль необыкновенной с. точки зрения стратегического искусства, должны были бы решить военные люди. К сожалению, и здесь их суждения совершенно расходятся. «Это была мысль гениальная», — пишет генерал Бонналь. «Любому ребенку пришла бы в голову точно та же мысль», — пишет полковник Мейер. Вот и ссылайся на авторитеты! Все же приведу мнение Клука. Германский генерал говорил, что и по правилам военной науки, и по требованиям военного регламента парижский главнокомандующий не имел никакого права бросать свой гарнизон в атаку на проходящую мимо крепости неприятельскую армию. «Во всем мире только один генерал мог на это решиться, и, на мое несчастье, это был Галлиени».

Затем произошел разговор по телефону между Галлиени и Жоффром — та глава в истории марнского сражения, которая вызвала нескончаемый спор между сторонниками обоих генералов. По заверению «галлиенистов», весь замысел сражения принадлежит парижскому главнокомандующему. По словам «жоффристов», этот план задумал Жоффр чуть только еще не с Шарлеруа. Галлиени требовал генерального сражения, с ударом шестой армии во фланг Клуку. Жоффр находил генеральное сражение преждевременным. По-видимому, разговор был очень бурный; некоторые его подробности неизвестны и по сей день. По словам одного военного писателя, Галлиени грозил, что своей властью бросит шестую армию против врага, не считаясь с запрещением верховного главнокомандующего. Жоффр подумал, взвесил шансы на успех и уступил: он был не только хороший генерал, но и честный человек. Спасение Франции было важнее личных соображений.

5 сентября в Бар-сюр-Об, в доме, где за сто лет до того жил император Александр I, состоялся военный совет, в конце которого Жоффр произнес историческую фразу: «Господа, сразимся на Марне». Впрочем, один из французских историков утверждает, что не было ни совета в Бар-сюр-Об, ни исторической фразы, — ничего такого Жоффр никогда не говорил, все это будто бы выдумал другой французский историк. Но это не так существенно. Париж был спасен.

Было бы в высшей степени несправедливо умалять заслугу генералов, руководивших марнским сражением. Они себя не щадили, — трудно сомневаться в том, что Галлиени преждевременно свело в могилу напряжение душевных, умственных, физических сил, которого от него потребовали события 1914 года. О военной его заслуге пусть военные и судят, но человеческий подвиг Галлиени сомнений вызывать не может. Кронпринц, наверное, ошибается, дебютируя в столь неожиданной для него роли богоборца.

То, что было дальше, всем известно. Французы часто говорят о «чуде на Марне». Выражение удачное, но точнее было бы говорить во множественном числе: сражение состояло из миллиона чудес. Очень велика была доля случайности во всем этом деле. Первым чудом было то, что Клук и Бюлов свернули с прямой дороги на Париж — защищать столицу было невозможно, по признанию самого Галлиени. Французский кавалерийский разъезд убивает германского офицера, везущего план верховного командования, этот план становится тотчас известным французскому штабу — второе чудо. За несколько дней до того, в порядке импровизации, под давлением политических доводов, чуть ли не вопреки воле верховного главнокомандующего создается шестая французская армия. Об этой армии Клук никаких сведений не получает. На пост парижского главнокомандующего за неделю до решительного дня назначается единственный человек, способный пойти на меру беспредельный важности, которой не сочувствовал Жоффр, — да, все это случай или, если угодно, чудо.

В дальнейшем элемент случайности все нарастает. Героизм французской армии, дух ее — это совершенно бесспорно. Но дух был высок и у немцев — они во сне бредили взятием Парижа (есть тысячи свидетельств в письмах, в дневниках отдельных германских солдат и офицеров). Очень трудно нам отделаться от мысли: победили, к счастью, французы, но могли победить и немцы. И невольно вспоминаются приведенные выше слова Мольтке: никому не известно, какова будет европейская война... Как окажется возможным руководить многомиллионными человеческими массами, я не знаю. Думаю, что не знает этого и решительно никто.


VIII


Не помню, какой писатель задал себе вопрос: любят ли пожарные пожары? И ответил утвердительно: любят. Очень многие военные говорят о войне с искренним ужасом. Однако маленький парадокс в этом есть. Умный, способный, энергичный человек всю жизнь готовится к одному делу, ему учится, о нем читает, о нем думает, дела же этого никогда не увидит — судьба как-никак странная. Генерал Гельмут фон Мольтке до 1914 года ни в какой войне не участвовал и начал свой боевой опыт прямо с должности верховного главнокомандующего.

Если б начинающему актеру, с детских лет бредившему театром, дали для дебюта роль Гамлета, он, вероятно, был бы крайне смущен, но испытывал бы, разумеется, и восторг. Для Мольтке именно настал «его день». Под его верховным руководством германская армия вступила в борьбу с миром. Не может быть, чтобы никогда прежде в бессонные ночи свои он не мечтал об этойминуте. Вдобавок начало было так хорошо: Льеж, Намюр, Брюссель, Шарлеруа! Генерал фон Кюль, начальник штаба первой германской армии (Клука), утверждает, что за две недели эта армия с боями — от победы к победе — прошла 480 километров; другого подобного случая, по его словам, в военной истории не было. Немецкая печать была в упоении. Сам Максимилиан Гарден, никогда не отличавшийся шовинизмом, писал в те дни такие статьи, каким мог бы позавидовать любой газетный барабанщик.

Между тем настроения генерала фон Мольтке были далеки от восторга и в дни высших успехов германской армии. Офицерам своего штаба он беспрестанно твердил одно и то же: «Не радуйтесь, радоваться рано и нечему». Вероятно, он твердил это по педагогическим соображениям. Как немецкий патриот, он не мог не радоваться победам своих войск, даже и независимо от вопросов личных. Но этот религиозно настроенный человек восторгался далеко не всем. Сгорел Лупен, чуть только не превратился в развалины Рейнский собор. 3 сентября Мольтке писал жене: «Дай Бог, чтобы скорее произошло в России событие, которое нас избавит от русского нашествия». Очевидно, он имел в виду революцию. Однако ведь революция означала и торжество людей, представлявшихся ему «шайкой разбойников», и, уж во всяком случае, конец почти всего того, чем он так восхищался в России.

Вдобавок Мольтке тогда подпал под сильное влияние полковника Генцша. Этого человека в Европе знают мало. Но в немецких военных кругах многие и по сей день считают его злым гением Германии, главным виновником понесенного ею поражения. В 1917 году Людендорф назначил особую комиссию для расследования действий Генцша. Она, однако, не нашла в его действиях состава преступления. Полковник Генцш умер — унес с собой, говорит один германский историк, «тайну марнского сражения».

Генцш не был ни бездарностью, ни предателем, ни злодеем. Перед войной его считали надеждой германского военного искусства. Кронпринц с некоторым ужасом говорит о «гипнотическом очаровании» Генцша. Этот блестящий офицер был главным советником Мольтке. На своем посту он оказался хуже, чем злодей: Генцш был пессимист. Два мрачно настроенных человека объединились для руководства действиями германской армии — сочетание, правда, не слишком удачное.

Как на беду, остальные германские генералы грешили недостатком обратным — с ними по оптимизму могли соперничать только Жоффр и Фош (первый и на следующий день после Шарлеруа уверял, что все идет очень недурно, а скоро пойдет совсем хорошо; второй после победы на Марне говорил, что теперь война кончена). Германские генералы, командовавшие отдельными армиями, забрасывали ставку сообщениями о своих блестящих победах. Мольтке наконец им поверил — и 25 августа снял два корпуса для отправки на Восточный фронт — в самом деле, если на западе все идет так хорошо... Забавно, что столь пессимистически настроенный человек главную свою ошибку допустил «по избытку оптимизма». И, разумеется, первыми его за это стали поносить именно те генералы, которые ежедневно ему докладывали, что сопротивление врага совершенно сломлено. Жоффр в последние годы жизни, слыша, что победу на Марне приписывали то одному, то другому из его подчиненных, говорил со вздохом: «А вот если бы мы потерпели поражение, то кругом виноватым оказался бы именно я...»

Бранили Мольтке за все. Бранили, например, за то, что он «не сумел зажечь душу своих войск». Кронпринц самым серьезным образом пишет: «Мольтке был решительно не способен к вдохновенным словам, которые граф Шлифен считал совершенно необходимыми для современного Александра. Умел их произносить наш противник, генерал Жоффр, и они действовали на его войска подобно трубным звукам. Мольтке же откровенно говорил, что ненавидит всякие декламационные заявления...» Жоффр в качестве специалиста по зажигательным речам — это находка: он так же терпеть не мог декламацию, как и его противник. Кронпринц, конечно, имеет в виду исторический приказ французского главнокомандующего перед марнским сражением — едва ли не единственное его «зажигательное» выступление. Участник боев на Марне, полковник Шарбонно в своих бытовых воспоминаниях пишет, что в его полку приказ главнокомандующего был прочтен 7 сентября, то есть через два дня после начала сражения! Читал монотонным голосом сержант, вперемежку с повседневными полковыми приказами по мелким служебным делам. Никакого впечатления слова Жоффра не произвели. Вот и трубные звуки!..

Именно критики, обвиняющие Мольтке в «недостаточном учете психологического элемента», больше всего бранят его за отсылку в Восточную Пруссию двух корпусов с Западного фронта. Все же следствием этой меры были, по крайней мере до некоторой степени, успехи на Восточном фронте, психологическое значение которых стоило самого лучшего зажигательного приказа. Если б Мольтке допустил победу Самсонова и Ренненкампфа, то психологи, вероятно, тоже его поносили бы — за то, что он не отправил Гинденбургу подкреплений с Западного фронта: ведь на Западе победа уже была все равно обеспечена.

«Современным Александром» Мольтке, конечно, не был ни в какой мере. Насколько мы можем судить, он просто был недурной генерал, знавший свое дело. Такими же хорошими генералами были и его соратники, командовавшие отдельными германскими армиями. Вероятно, «современными Александрами» не были и они. Отличался от них Мольтке тем, что, по общему своему миропониманию, плохо верил в возможность настоящего руководства действиями многомиллионной армии. Он верил лишь в самые основные общие положения военной науки, как некоторые старые врачи-скептики верят только в самые простые, проверенные вековым опытом идеи медицины: в диету при желудочной болезни, в пользу лесного воздуха при чахотке. Все предусмотреть — да еще из Люксембурга — было совершенно невозможно. Мольтке и предоставлял Клуку, Бюлову, Гаузену, кронпринцу больше свободы действий, чем предоставил бы им другой главнокомандующий. Это видно по всем его распоряжениям: составлены они в самой общей форме, — Мольтке чаще всего одобряет решения командующего армией или предписывает ему снестись со штабом армии соседней. Кронпринц почти с негодованием рассказывает о следующем эпизоде: в дни марнских боев у него вышло разногласие с герцогом Вюртембергским, командовавшим соседней, четвертой армией. Он обратился к Мольтке. Верховный главнокомандующий коротко ответил: «Желательно, чтобы четвертая и пятая армии столковались».

Столковывались они плохо. Клук, «новый Блюхер», шел вперед слишком быстро. Одни генералы не поспевали за другими. На местах связи германских армий могли образоваться опасные пустоты (о них, о том, образовались ли они действительно и грозили ли опасностью немцам, до сих пор ведется спор в германской военной литературе). Это предусматривалось именно одним из тех общих положений науки, в которые Мольтке верил. Осторожнее было замедлить темп движения на французскую столицу. Мольтке, вдобавок, тоже находил, что Париж — географическая точка. Вековая мудрость предписывала: прежде всего нужно уничтожить живую силу врага. Этому учил племянника и «дядя Гельмут». Кроме того, — чудо бесплодной предусмотрительности немцев! — год тому назад, на маневрах 1913 года, разбирался именно этот самый вопрос: германская армия победоносно подходит к Парижу, французы отступают, но еще не совсем разбиты — что нужно делать: брать Париж или добивать живую силу французов? Император и Клук стояли за захват столицы; Мольтке и другие генералы «доказали», что это неверно: живая сила много важнее. Нет ничего удивительного в том, что больной человек, измученный войной, ее ужасами, своей огромной личной ответственностью, решил поступить так, как было постановлено в мирной обстановке, по зрелом размышлении, на собрании светочей военной науки. Мольтке и обратился к командующим армиями со своим знаменитым приказом: «Намерение верховного командования: отрезать французов от Парижа, оттеснив их в направлении на юго-восток».

В сочетании с миллионом других событий, и случайных, и неслучайных, приказ этот повлек за собой марнское поражение немцев. Мольтке послал своего ближайшего сотрудника на фронт, выяснить положение на местах. Это была та самая «миссия полковника Генцша», о которой написаны десятки научных трудов (существует о ней даже докторская диссертация). Каковы были точные полномочия полковника, приказал ли он, именем Мольтке, командующим армиями начать общее отступление или только предоставил им право это сделать, если они сами найдут нужным, — это не выяснили ни ученые, ни назначенная Людендорфом следственная комиссия. Скорее всего, Генцш просто заразил своим пессимизмом Клука и Бюлова, представив им общее положение германской армии в самом мрачном свете. Немцы отступили.

Разочарование в Германии было жестокое, — обывателю, уж во всяком случае, нужен был Париж, а не «живая сила» — да и живую силу добыть ведь не удалось. Вероятно, Вильгельм II это чувствовал ясно, — он мог теперь думать, что был на маневрах прав в своем споре с Мольтке и со всем генеральным штабом. Отношения между императором и верховным главнокомандующим к тому же давно стали нехороши; первое столкновение между ними — и весьма серьезное — произошло в первый же день войны. По-видимому, неуверенность Мольтке очень раздражала императора: как все знаменитые банкроты, Вильгельм II обладал необычайно жизнерадостным темпераментом. «Наш могущественный повелитель не имеет ни малейшего представления о серьезности нашего положения, — писал жене главнокомандующий в дни своего высшего успеха, — он находится в состоянии экзальтации, которой я не выношу». Десятью днями позднее, после Марны, Мольтке верно предсказывает будущее: «В конце концов, сила наша будет сломлена в этой борьбе на два фронта... Какое горькое разочарование! И нам придется платить за разрушения...»

Быть может, император был прав в том, что не хотел оставить столь безнадежно настроенного человека на посту верховного главнокомандующего. 13 сентября 1914 года между ними произошла какая-то сумбурная сцена, о которой мы можем только догадываться по следующим кратким словам Мольтке: «Я вынужден сознаться, что моя нервная система ослабела в результате перенесенных испытаний. Император должен был подумать, что я болен...»

Он был болен и в самом деле. Была ли его отставка следствием болезни, или болезнь (точнее, резкое ее осложнение) следствием отставки, сказать нелегко. Война раздави ла этого человека, который был живым парадоксом германского милитаризма. Генерал фон Мольтке слишком любил жизнь, культуру, людей. Ему надлежало быть из стали или из дерева, а у него были нервы! Как человек, он, во всяком случае, привлекательнее генералов стальных или деревянных.

Верховному командующему было предложено отдохнуть. Вильгельм II пожаловал ему орден Железного Креста первой степени. Фактическая власть перешла к генералу фон Фалькенгайну. Несколько позднее, 3 ноября, Гельмут фон Мольтке был с почетом уволен. Историческая роль его навсегда кончилась. Кончалась и жизнь.

18 июня 1916 года он произносил речь, посвященную памяти фельдмаршала фон дер Гольца. Говорил на этот раз бодро: о победных лаврах, о Земле Обетованной — а жить ему оставалось несколько минут. Тотчас по окончании этой речи генерала Мольтке разбил удар. Он скончался тут же, в здании рейхстага.


Сталин


I


Разгром революции 1905 года был тяжелым ударом для большевиков. Из всех планов Ленина не вышло ровно ничего — потерпели крушение и его теоретические идеи, и его практические замыслы.

В таких случаях обычно во всем мире происходит так называемая «переоценка ценностей». Тем более следовало бы ей произойти в политических условиях России: переоценка ценностей (неизменно начинающаяся с переоценки людей) была испокон веков любимейшим занятием русской интеллигенции. Однако большевики и в этом случае составили исключение: несмотря на свое жестокое поражение, Ленин как был партийным божеством, так партийным божеством и остался.

Надо ли говорить, что самому Ленину не пришло в голову заняться пересмотром своей доктрины: его доктрина ошибаться не могла. Но несколько практических уроков из революции 1905 года Ленин несомненно извлек. Один из его выводов заключался в том, что материальные средства, с которыми завязала борьбу партия, были чересчур ничтожны.

Вопрос о средствах в политических партиях всегда был неприятным вопросом. Но в прежние времена на Западе он разрешался относительно просто. Когда у германских социал-демократов не хватало в партийной кассе денег, правление партии после основательных размышлений и кропотливых подсчетов обращались к бесчисленным геноссам с мотивированным предложением сделать в кассу единовременный и экстраординарный взнос в размере, скажем, восьмидесяти пяти пфеннигов с ревизской партийной души, и геноссы вносили деньги в твердой — совершенно справедливой — уверенности, что фатер Бебель не стал бы требовать восемьдесят пять пфеннигов, если бы можно было обойтись восьмьюдесятью. Когда не хватало денег у английских консерваторов, лидер партии отправлялся к герцогу Нортумберлендскому или к графу Дерби и привозил нужную сумму. Теперь дело и на Западе стало значительно сложнее. В Германии партийные взносы взыскиваются далеко не без труда. В Англии Ллойд Джордж открыл в партийной лавочке беспатентную продажу титулов. Герцоги стали беднее, да и жертвуют они в нынешней запутанной обстановке часто не на то, на что им следовало бы жертвовать. Теперь в каждой стране существуют такие герцоги — и особенно такие герцогини, — которые в меру сил субсидируют предприятия, специально занимающиеся разрушением государства. Одну из этих политических герцогинь Клемансо давно охарактеризовал в весьма забавной, непереводимой форме: «C'est une duchesse poire, comme il existe une poire «duchesse»{198}.

В России таких герцогов — разных, разумеется: земельных{199}, нефтяных, чайных, сахарных, полотняных — при старом строе было довольно много. История большевистской кассы никогда не будет написана. Жаль: это была бы книга занимательная во всех отношениях — в историческом, в бытовом, в психологическом. Кто только не давал денег большевикам?! Не решаюсь утверждать, но, по некоторым моим соображениям, линия одного из крупных взносов в кассу будущих екатеринбургских убийц ведет к детям людей, обязанных своим богатством щедротам Александра III. Мотивы у разных жертвователей были, конечно, разные. Большинство давало потому, что «как же не дать?». Давал Максим Горький, — он, вероятно, сочувствовал, да и очень уж шумно в ту пору реял над Россией «буревестник, черной молнии подобный». Савва Морозов субсидировал большевиков оттого, что ему чрезвычайно опротивели люди вообще, а люди его круга в особенности. Н.Г.Михайловский-Гарин тоже их поддерживал, ибо он, милый вечно юный Тема Карташев, никому не мог отказать, когда были деньги: он отвалил 25 тысяч большевикам на социальную революцию, как бросал деньги цыганкам в Стрельне на счастье или саратовскому самородку на изобретение perpetuum mobile. «Широк русский человек, я бы сузил», — сказал, кажется, Достоевский.

Другие русские партии существовали преимущественно на средства, которые жертвовались примыкавшими к ним богатыми людьми. У большевиков и полубольшевиков это было не в обычае. Во всяком случае, большевики и близкие им значительных сумм собрать не могли, так как в громадном большинстве были чрезвычайно бедны. Сам Ленин жил с семьей в одной нищенски обставленной комнате. Троцкий в своих воспоминаниях юмористически описывал, как он однажды в Париже отправился в оперу в ботинках, уступленных ему Лениным.


II


Рокамболь знал тридцать три способа добывания денег. Ленин для обогащения партии пустил в ход только три, но зато каждый из них сделал бы честь Рокамболю.

Первый способ был старый, классический, освященный традицией, которая через века идет от предприимчивых финикинян к князю Виндишгрецу и его соучастникам. Способ этот заключался в подделке денег. Первоначально была сделана попытка организовать печатание фальшивых ассигнаций в Петербурге при содействии служащих Экспедиции заготовления государственных бумаг. Но в последнюю минуту служащие, с которыми велись переговоры, отказались от дела. Тогда Ленин перенес его в Берлин и поручил, в величайшем от всех секрете, «Никитичу» (Красину). Однако маг и волшебник большевистской партии, так изумительно сочетавший полное доверие Ленина с полным доверием фирмы «Сименс», оказался на этот раз не на высоте своей репутации. Или, вернее, на высоте своей репутации оказалась германская полиция. Раскрытое ею дело вызвало в ту пору немало шума. «Спрашивается, как быть с ними в одной партии? Воображаю, как возмущены немцы», — с негодованием писал в частном письме Мартов. Чичерин (в ту пору еще большевик) потребовал назначения партийной следственной комиссии. Ленин охотно согласился на строжайшее расследование дела, организованного по его прямому предписанию. Глава партии имел основание рассчитывать, что концы прекрасно спрятаны в воду. Однако Чичерин неожиданно проявил способности следователя. Заручившись серией фотографий своих товарищей по партии, он представил их тому немцу, которому была заказана бумага с водяными знаками, годная для подделки ассигнаций. «При предъявлении фабриканту карточки Л.Б.Красина он признал в нем то лицо, которое заказало ему бумагу с водяными знаками... Когда расследование Чичерина добралось до этих «деталей», Ленин встрепенулся и провел в ЦК постановление о передаче расследования заграничному бюро ЦК, в котором добытые Чичериным материалы, разумеется, бесследно погибли»{200}.

Второй способ, изобретенный Лениным для пополнения партийной кассы, был гораздо менее банален. Скажу о нем лишь весьма кратко: Ленин поручил своим товарищам по партии жениться на двух указанных им богатых дамах и передать затем приданое в большевистскую кассу. Дело было сделано артистически: оба большевика благополучно женились, но заминка вышла после свадьбы: один из счастливых мужей счел более удобным деньги оставить за собою. Забавно то, что по делу этому состоялся суд чести, — рассказ о нем я слышал от одного из судей, не большевика, человека весьма известного и безупречного. Впрочем, независимо от суда Ленин довольно недвусмысленно грозил в случае неполучения денег подослать убийц к не оправдавшему его доверия товарищу. Об этом глухое указание (вполне совпадающее со слышанным мною рассказом) есть в изданных не так давно письмах Мартова{201}. Краткое, зато весьма живописное упоминание обо всей этой истории сохранилось и в рассказе самого Ленина. В. Войтинский в своих воспоминаниях пишет: «Рожков передавал мне, что однажды он обратил внимание Ленина на подвиги одного московского большевика, которого характеризовал как прожженного негодяя. Ленин ответил со смехом:

— Тем-то он и хорош, что ни перед чем не остановится. Вот вы скажите прямо, могли бы за деньги пойти на содержание к богатой купчихе? Нет? И я не пошел бы, не мог бы себя пересилить. А Виктор пошел. Это человек незаменимый»{202}.

Но матримониальный способ пополнения кассы был, разумеется, лишь вспомогательным. Главное свое внимание вождь большевиков после провала первой революции устремил на то, что тогда игриво называлось «эксами» или «эксациями» (в брошюрах того времени часто употребляется и глагол «эксировать»). В этой области ближайшим сотрудником и правой рукой Ленина стал уже в ту пору весьма известный кавказский боевик, по революционной кличке «Коба», он же «Давид», он же «Нижерадзе», он же «Чижиков», он же «Иванович», он же нынешний всемогущий русский диктатор Иосиф Виссарионович Сталин-Джугашвили.


III


Мне крайне трудно «объективно» писать о большевиках. Скажу, однако, тут же: это человек выдающийся, бесспорно, самый выдающийся во всей ленинской гвардии. Сталин залит кровью так густо, как никто другой из ныне живущих людей, за исключением Троцкого и Зиновьева. Но свойств редкой силы воли и бесстрашия, по совести, отрицать в нем не могу. Для Сталина не только чужая жизнь копейка, но и его собственная, — этим он резко отличается от многих других большевиков.

Как большинство современных диктаторов, он вышел из «низов». Мустафа-Кемаль родился в очень бедной семье. Стамболийский вырос в избе пастуха. Отец Муссолини был кузнецом. Мать Энвера мыла трупы в мертвецкой. Талаат попал в великие визири из почтальонов. Иосиф Сталин сын тифлисского сапожника. Многие считают его осетином. Это неверно — он коренной грузин.

Люди, когда-то к нему близкие, говорили мне, что он прошел в юности очень суровую школу бедности и лишений, что он вырос среди тифлисских «кинто», от которых приобрел свойства грубости и циничного остроумия. Политическая биография Джугашвили начинается с тифлисской семинарии; в нее отдал его отец, готовивший сына к духовному званию. Сталин — священник!.. Из семинарии он был исключен за неблагонадежность девятнадцати лет от роду. В том же (1898) году он вступил в Российскую соц.-дем. партию и был последовательно членом тифлисского, батумского, бакинского комитетов, редактировал разные партийные издания («Борьба пролетариата», «Дро», «Бакинский рабочий»), написал несколько марксистских книжек. К большевистской фракции он примкнул с самого момента раскола в среде социал-демократов и очень скоро стал признанным главой немногочисленных кавказских большевиков. Шесть раз его арестовывали и шесть раз отправляли в ссылку на поселение: в Восточную Сибирь (1903 г.), в Сольвычегодск (1908 г.), снова в Сольвычегодск (1908 г.), в Вологду (1911 г.), в Нарымский край (1912 г.) и в Туруханский край (1913 г.). Из всех этих мест (за исключением последнего) он бежал, не засиживаясь долго, чаще всего через месяц-другой по водворении на жительство. Жизнь Сталина поистине может служить уроком смирения для деятелей департамента полиции. Хороша была ссылка, из которой человек мог бежать пять раз. Недурно было и то, что Сталина мирно отправляли в ссылку. В вину ему департамент полиции вменял какую-то «маевку», устройство уличных демонстраций, нелегальные издания, руководство экономической забастовкой на батумских предприятиях Ротшильдов, что-то еще в таком же роде. Эти тяжкие преступления должны были вызывать усмешку у людей, знавших настоящую работу Сталина.

Он был верховным вождем так называемых боевиков Закавказья. Я не знаю, и, кажется, никто, кроме самого Сталина, не знает точно, сколько именно «эксов» было организовано по его предначертаниям. Высшим партийным достижением в этой области была памятная экспроприация в Тифлисе, обеспечившая большевистской партии несколько лет полезной работы.

13 июня 1907 года в 10 с половиной часов утра кассир тифлисского отделения государственного банка Курдюмов и счетовод Головня получили на почте присланную отделению из столицы большую сумму денег{203} и повезли ее в банк в фаэтоне, за которым следовал другой фаэтон с двумя вооруженными стрелками. Оба экипажа были окружены казачьим конвоем. В центре города, вблизи дворца наместника, когда передние казаки конвоя свернули с Эриванской площади на Сололакскую улицу, с крыши дома князя Сумбатова в поезд был брошен снаряд страшной силы, от разрыва которого разлетелись вдребезги стекла окон на версту в округе. Почти одновременно в конвой с тротуаров полетело еще несколько бомб, и какие-то прохожие открыли по нему пальбу из револьверов. На людной площади началось смятение, перешедшее в отчаянную панику. Что произошло с деньгами, никто из очевидцев толком следствию объяснить не мог. Кассир и счетовод были выброшены из фаэтона первым же снарядом. Лошади бешено понесли уцелевший чудом фаэтон. На другом конце площади высокий «прохожий» ринулся наперерез к мчавшимся лошадям и швырнул им под ноги бомбу. Раздался новый оглушительный взрыв, и все исчезло в облаке дыма. Один из свидетелей видел, однако, что человек в офицерском мундире, проезжавший на рысаке по площади, соскочил с пролетки, бросился к разбитому дымящемуся фаэтону, схватил в нем что-то и умчался, паля наудачу из револьвера по сторонам.

В этом знаменитейшем из «эксов» было убито и ранено около 50 человек. Деньги найдены не были, полиция никого не схватила, и следствие ничего не выяснило. Теперь мы знаем, что тщательная слежка за деньгами велась большевиками еще из столицы. В Тифлисе около почты за кассиром следили две женщины (Пация Галдава и Анкета Сулаквелидзе), которые и подали условный сигнал отряду экспроприаторов, дожидавшемуся в ресторане «Тилипучури». Человек, переодетый офицером, был известный Петросян, ученик и помощник Сталина, прозванный им Камо{204}. Он упрятал деньги в такое место, которое едва ли могло вызвать подозрения самой лучшей в мире полиции: кредитные билеты были заделаны в диван заведующего кавказской обсерваторией! Чем не Рокамболь?

Роль Сталина в тифлисской экспроприации до сих пор в подробностях не выяснена. По одной версии, именно он бросил в поезд первый снаряд. Но это едва ли верно: Сталин занимал уже тогда слишком высокое положение в партии для того, чтобы исполнять роль рядового террориста. По-видимому, ему принадлежало высшее руководство делом. Бомбы же для экспроприации были присланы из Финляндии самим Лениным{205}. Ленину для нужд партии и были позднее отвезены похищенные деньги. Ни Сталин, ни Камо, в отличие от многих других экспроприаторов, не пользовались «эксами» для личного обогащения.

Что и говорить, мы, европейцы, за последние столетия несколько отвыкли от государственных деятелей этого рода. Однако ведь были времена, когда в Европе власть почти всегда принадлежала таким людям, как она принадлежит им и теперь на огромных внеевропейских территориях. В настоящее время в России к правителям предъявляются весьма пониженные требования в отношении «юридических сведений о прошлом». Это, разумеется, не всегда так будет. Но я боюсь, что это так будет еще довольно долго.


IV


В ту пору Кавказом полновластно управлял престарелый граф Илл. Ив. Воронцов-Дашков. «Новое Время», которое вело чрезвычайно резкую кампанию против наместника, обвиняло его в либерализме и в тайных симпатиях к партии Народной Свободы. Граф Воронцов-Дашков, как почти все политические деятели, получившие воспитание в царствование Николая I, как и сыновья этого императора, был действительно настроен либерально, — разумеется, в тех пределах, в которых это было возможно в его положении. Меньшиков иронически называл наместника «сверхгрансеньором» — и в этом тоже была правда. Грансеньорство Воронцова-Дашкова сказывалось с особенной силой в том, что ему ни от кого ничего не было (да и не могло быть) нужно. Он был кавалером Андрея Первозванного, отказался от княжеского титула, который ему предлагали Александр II и Александр III. Самую должность наместника, со всеми ее царскими прерогативами, он принял как бы в виде личного одолжения царю. По должности ему полагались на представительство огромные суммы (кажется, в последнее время до 60 000 рублей в месяц). Он ими не пользовался, говоря, что имеет возможность «накормить щами своих гостей на собственный счет». И в самом деле Воронцов-Дашков мог потратиться для гостей на щи, — его состояние, включавшее в себя исторические богатства Шуваловых, Воронцовых-Дашковых и князей Воронцовых, оценивалось в двести миллионов.

На Кавказе Воронцов-Дашков пользовался огромной популярностью, в особенности у армянского населения. Грузины и татары относились к нему менее тепло именно вследствие его репутации армянофила. Собственно, репутация эта не отвечала истине: Воронцов-Дашков сам говорил видным армянским общественным деятелям, что он и к армянам, и к татарам одинаково равнодушен, а в политике своей руководится исключительно интересами России.

По отзыву людей, близко его знавших, это был человек умный, сдержанный и «с холодком». «Самый умный из всех государственных людей России», — говорил мне о нем весьма известный кавказский политический деятель (левый), близко его знавший. «Русский Рейнеке-лис», — называли Воронцова-Дашкова грузинские социал-демократы. Политика наместника была действительно своеобразна и нередко повергала в изумление Петербург. Так, перед приездом Николая II в Тифлис Воронцов-Дашков взял слово с главарей «Дашнакцутюна», что на жизнь государя не будет покушения. Покушения действительно не было. Этот способ действия, конечно, нельзя признать банальным. Воронцов-Дашков после цареубийства 1 марта имел в течение некоторого времени тесное отношение к постановке дела охраны царя. Позднее, в должности министра двора, он был близким свидетелем ходы некой катастрофы. По-видимому, жизненный опыт поселил в нем глубочайшее недоверие к полиции. В пору кровавого татаро-армянского столкновения он поручил поддержание порядка третьей, нейтральной, национальности — грузинам — и передал значительное количество оружия вождям грузинской социал-демократии. Это тоже было довольно своеобразно. Есть некоторые основания предполагать, что покойный Чхеидзе прошел в Государственную Думу при негласной, косвенной, ему самому неизвестной поддержке Воронцова-Дашкова.

Наместник не грешил симпатиями к социализму, но в меньшевиках он видел опору против большевиков, с одной стороны, и против сепаратистов — с другой. Этот оригинальный государственный модернизм Воронцова-Дашкова вызывал сильное озлобление в правительственных кругах Петербурга. В частности, не выносил «тифлисского султана» П.А.Столыпин, который модернизма терпеть не мог, твердо верил в охранное отделение и в военные суды и не раз тщетно пытался наложить на Кавказ свою тяжелую руку. Воронцов-Дашков равнодушно относился к газетной кампании «какого-то Меньшикова». Возможно, что и председатель совета министров был для него «какой-то Столыпин», — он из русских государственных деятелей признавал только Витте да еще — из «молодежи» — графа Коковцова. Нельзя не сказать, что выстрел Дмитрия Богрова придал силу позиции наместника в его вражде со Столыпиным.

Отнюдь не будучи человеком мягким и сентиментальным, Воронцов-Дашков не верил в устрашающее действие казней в стране ингушей, чеченцев, кабардинцев и шапсугов. Во что он, собственно, верил, сказать много труднее. Его кавказская политика напоминала политику культурных и просвещенных проконсулов — но проконсулов времен упадка римского государства. Вероятно, Воронцов-Дашков любил Кавказ, — в этот край, едва ли не самый прекрасный в мире, нельзя не влюбиться тому, кто хоть раз его видел. Но ко многим кавказским политическим деятелям «русский Рейнеке-лис», в молодости сражавшийся с Шамилем, по-видимому, относился с весьма благодушной иронией. Он старался подсовывать им такие вопросы, из-за которых на Кавказе разгорались относительно мирные страсти и вместо рек крови лились моря чернил. Кажется, Французская революция не вызвала в мире таких идейных бурь, как на Кавказе вопрос об административном переделе уездов или о постройке тифлисского политехникума — о том, где ему быть, в грузинской ли части города Бери или в армянской Авлабарь.

Возможно, что гамлетовские настроения были не чужды натуре наместника. Однако этот Гамлет с тремя Георгиевскими крестами нисколько не страдал и безволием. В Воронцове-Дашкове была медлительность любимых героев Толстого с некоторой, однако, весьма существенной разницей: он совершенно не верил в то, что все «образуется». Напротив, как почти все умнейшие государственные люди императорской России, Воронцов-Дашков был, по-видимому, в глубине души убежден, что все строится на песке и все пойдет прахом. С казнями и без казней пойдет прахом — так лучше без казней.

Воронцов-Дашков умер за несколько месяцев до революции. В 1915 году царь собственноручным письмом просил его освободить должность для великого князя Николая Николаевича. В своем ответном письме Воронцов-Дашков говорил Николаю II, что дело уже идет не о должности наместника и даже не о Кавказе, а о спасении русского государства. С полной готовностью подавая в отставку, он на прощание советовал царю ввести конституционный образ правления и дать стране ответственное перед Думой министерство.


V


Я не хочу сказать, что именно политике Воронцова-Дашкова было суждено умиротворить кавказский край. Но некоторое значение в победе государственных элементов над анархическими эта политика, вероятно, имела. Большевики потерпели на Кавказе полное поражение. У трех главных национальностей края установилась прочно система единой партии. Разумеется, политическая монополия меньшевиков в Грузии, в качестве «политической надстройки» над ее «экономическим базисом», представляет собой один из самых забавных парадоксов марксизма. В этой чудесной стране, как будто не слишком перегруженной заводами, процент социал-демократов неизмеримо выше, чем в Германии. На Кавказе есть марксисты не только в культурных центрах Грузии или Азербайджана, но и в глухих горных аулах. У некоторых из этих «социал-демократов» не всегда разберешь, где кончается Маркс и где начинается Шамиль. Но даже из них по пути, указанному Лениным, пошло лишь ничтожное меньшинство.

Вожди большевиков покинули Кавказ. Камо перебрался в Берлин, где занялся новым полезным делом: он решил явиться к банкиру Мендельсону с тем, чтобы убить его и ограбить (разумеется, в пользу партии): по представлениям Камо, такой богач, как Мендельсон, должен был всегда иметь при себе несколько миллионов. Однако германская тайная полиция заинтересовалась кавказским гостем с самого его приезда в столицу. У него был произведен обыск, при котором нашли чемодан с бомбами. По совету Красина, переславшего ему в тюрьму записку через адвоката, Камо стал симулировать буйное умопомешательство — и притворялся помешанным четыре года! Германские власти под конец сочли полезным выдать этого сумасшедшего русскому правительству. Признанный тифлисскими врачами душевнобольным, Камо был переведен в психиатрическую лечебницу, откуда немедленно бежал, разумеется, в Париж, к Ленину, которого он по-настоящему боготворил. «Через несколько месяцев, — рассказывает большевистский биограф, — с согласия Владимира Ильича Камо уехал обратно в Россию, чтобы добывать денег для партии».

Добыть деньги для партии предполагалось на этот раз на Каджорском шоссе, по которому провозилась почта. Каджорское дело оказалось менее «мокрым», чем тифлисское: экспроприаторы убили всего семь человек. Но самого Камо постигла неудача: схваченный казаками, он был приговорен военным судом к смертной казни. Прокурор суда Галицинский проникся жалостью к этому темному фанатику. Близилось трехсотлетие дома Романовых. Вероятно, не без ведома графа Воронцова-Дашкова Галицинский оттянул исполнение приговора до манифеста. Казнь была заменена Камо 20-летней каторгой. После октябрьского переворота он работал сначала в Чрезвычайной Комиссии, затем в тылу белой армии. По некоторым намекам в большевистской литературе можно предположить, что ему было поручено важное террористическое предприятие. Камо погиб случайно в Тифлисе, раздавленный на Верейском спуске автомобилем.

Карьера Сталина между первой и второй революциями оказалась менее бурной. За свои политические действия он был исключен из с.-д. партии ее Закавказским комитетом. Сталин вскоре покинул Грузию и долгие годы работал в России в разных большевистских организациях. Его нынешнее влияние осведомленные люди объясняют отчасти тем, что «партийцам» всей России хорошо знаком этот вождь, никогда не бывший эмигрантом.

Затем началась «проклятая империалистическая бойня», которая по тысячу раз повторенным заверениям большевиков «повергла в ужас и отчаяние вождей мирового пролетариата». В действительности бойня эта была для них неожиданно привалившим неслыханным счастьем. Ленин писал Горькому в январе 1913 года: «Война Австрии с Россией была бы очень полезной для революции (во всей восточной Европе) штукой, но маловероятно, чтобы Франц Иосиф и Николаша доставили нам сие удовольствие».

Во время войны Сталин находился в ссылке. Он прибыл в Петербург после революции и сразу оказался ближайшим помощником Ленина. Роль Сталина была, однако, не показной. Показную роль играли вначале Зиновьев, а потом Троцкий.


VI


У Троцкого идей никогда не было и не будет. В 1905 году он свои откровения взял взаймы у Парвуса, в 1917 году — у Ленина. Его нынешняя оппозиционная критика — общие места эмигрантской печати. С «идеями» Троцкому особенно не везло в революции. Он клялся защищать Учредительное собрание за два месяца до того, как оно было разогнано. Он писал: «Ликвидация государственного спаивания народа вошла в железный инвентарь завоеваний революции» — перед восстановлением в Советской России казенной продажи вина. Но в большом актерском искусстве, как в уме и хитрости, Троцкому, конечно, отказать нельзя. Великий артист — для невзыскательной публики. Иванов-Козельский русской революции.

Вся Октябрьская революция была, так сказать, бенефисом Троцкого. По крайней мере, он, говоря о ней в ту пору и впоследствии, неизменно держал себя как «бенефициант» — как бенефициант подчеркнуто скромный и растроганно-тактичный. Он взволнованно раскланивался с современниками и с историей, взволнованно принимал букеты и часть их передавал другим участникам спектакля, заботливо выбирая для этого букетики похуже и участников побездарней. В своих книгах, посвященных октябрю 1917 года, Троцкий отечески расхвалил самых серых революционеров, принимавших участие в перевороте, вплоть до фельдшера Лазимира, вплоть до какого-то матроса Маркина. Более видных людей он старательно оставил в тени. Разумеется, Ленина никак нельзя было обойти молчанием, — льстиво-коварная книга Троцкого о Ленине достаточно известна. Но о Сталине Троцкий совершенно забыл упомянуть, Сталину ни малейшего букетика не досталось. Двухтомный труд Троцкого о 1917 годе украшен портретами Свердлова, Иоффе, Антонова-Овсеенко, Подвойского, Крыленко, — портрет Сталина так и не попал в книгу. Между тем роль нынешнего диктатора в Октябрьской революции была чрезвычайно велика: он входил и в «пятерку», ведавшую политической стороной восстания, и в «семерку», ведавшую стороной организационной.

Как бы то ни было, с первых месяцев революции эти два человека — несомненно наиболее выдающиеся в большевистской партии — пошли каждый своей дорогой. Троцкий и в дальнейшем приискивал для себя бенефисные роли. До заключения мира с немцами наиболее выигрышным и эффектным постом в советском правительстве была должность министра иностранных дел. Она досталась Троцкому, и он «на глазах у всего цивилизованного мира» разыграл Брестское представление, закончив спектакль коленцем, правда, не вполне удавшимся, зато с сотворения мира невиданным: «войну прекращаем, мира не заключаем». С началом гражданской войны самой бенефисной ролью стала роль главнокомандующего Красной Армией. Троцкий оказался военным комиссаром, председателем «Реввоенсовета», русским Карно и «электризатором революции». Какова была его действительная роль в гражданской войне, сказать в настоящее время трудно. После первого разрыва с Троцким большевики (т.е. Сталин) опубликовали несколько документов, из которых как будто неопровержимо следует, что роль эта была довольно скромной и что «красный Наполеон» далеко не всегда вел себя по-наполеоновски. История этот вопрос (в отличие от большинства других) сумеет выяснить точно. Во всяком случае, для легенды Троцким было сделано все возможное. Он «прошел курс Академии Генерального штаба», ездил в царском поезде с вагоном-типографией, возил на фронт Демьяна Бедного и даже орден ему пожаловал — «отважному кавалеристу слова» (кто же мог предвидеть со стороны «кавалериста слова» такую черную неблагодарность?).

На всех решительных фронтах он произносил пламенные речи. Каждая его речь была непременно с «восклицаниями». От Троцкого останется десять тысяч восклицаний — все больше образные. После покушения Каплан он воскликнул: «Мы и прежде знали, что у товарища Ленина в груди металл!» Где-то на Волге, в Казани или в Саратове, он в порыве энтузиазма прокричал «глухим голосом»: «Если буржуазия хочет взять для себя все место под солнцем, мы потушим солнце!» Галерка ревела от восторга, как некогда на спектаклях Иванова-Козельского. При всем своем актерстве Троцкий не подделывается под публику — он не умеет говорить иначе. Впрочем, так говорят иные талантливые ораторы и не в Саратове. Покойный Вивиани, например, тоже был мастер на восклицания: «Франция идет, подняв голову выше звезд». Анатоль Франс от его образов затыкал уши, но в «нижнем этаже французской культуры» этот блеск второго сорта имел шумный успех. Троцкий вдобавок «блестящий писатель» — по твердому убеждению людей, не имеющих ничего общего с литературой. Никто не умел лучше, чем он, разоблачать в статьях «империалистическое копыто г. Милюкова»; никто так эффектно не предписывал «сэру Бьюкенену»: «Потрудитесь убрать ноги со стола». Троцкому в совершенстве удаются все тонкости ремесла: и «что сей сон означает?», и «унтер-офицерская вдова, которая сама себя высекла», и «тенденция, проходящая красной нитью», и «победить или умереть!». Клише большевистской типографии он умеет разнообразить стопудовой иронией: «В тех горних сферах, где ведутся приходо-расходные книги божественного промысла, решено было в известный момент перевести Николая на ответственный пост отставной козы барабанщика, а бразды правления вручить Родзянко, Милюкову и Керенскому» (Соч., т. III, стр. 22).

В последние годы Троцкий, видимо, ослабел и вел себя значительно ниже своей репутации ловкого человека. За самыми горделивыми его позами следовали самые унизительные покаяния. Ему явно изменила основная способность революционера — умение рассчитывать свои и вражеские силы. На чью поддержку он надеялся? Сойдет ли навсегда со сцены освистанным актером? Троцкий всю свою жизнь прожил перед зеркалом для исторической галерки. Если он когда-либо покончит с собой или погибнет «на баррикаде» («баррикаду» он склонял во всех падежах тридцать лет), это тоже будет сделано для галерки — для тогобиографического труда, который о нем напишет Клара Цеткин XXVII столетия.


VII


Перед зеркалом проводят дни разные люди — часто очень талантливые. Но поэтам, артистам легко так жить. Воевать перед зеркалом гораздо менее удобно, и на боевых постах обычно имеют успех люди, на зеркало не оглядывающиеся. Таков был Ленин. Таков и нынешний всероссийский диктатор.

Сталин, в отличие от Троцкого, не играл бенефисных ролей. В течение четырех лет он был «народным комиссаром по делам национальностей» — должность впоследствии упраздненная за полной ее ненужностью. Побывал и главой Рабоче-Крестьянской инспекции — этот пост, вероятно, в том же роде: неудобно ведь Сталину контролировать Сталина. Как ближайший сотрудник Ленина, он мог, конечно, получить более выигрышные должности. По-видимому, основная мысль Джугашвили заключалась в том, что в условиях большевистской революции дело не в государственных постах, а в партийном аппарате.

Сталин стал членом Политбюро еще в мае 1917 года; позднее он прошел в секретариат Центрального Комитета и, наконец, оказался генеральным секретарем РКП. Это дало ему возможность убрать с самых блистательных постов и Троцкого, и Зиновьева, и Каменева. Не помешало Сталину даже завещание Ленина — загробное письмо ревизора. Ленин его назвал «грубым человеком, нетерпимым в должности «генсека». (Ленин, впрочем, назвал его и «чудесным грузином».) Однако с должности этой его при жизни не убрал. Почему?

О нынешних своих противниках сам Сталин сказал: «Вы слышали здесь, как старательно ругали оппозиционеры Сталина. Объясняется это тем, что Сталин, быть может, знает лучше, чем другие, все плутни оппозиции». Сталин не «вдохновенный оратор» и не «блестящий писатель»; вероятно, он на это и не претендует. Но диктаторское ремесло он понимает недурно. Я отнюдь не считаю его новым Наполеоном. Роль Сталина в большевистской революции в последнем счете почти наверное окажется не слишком выигрышной. Как поведет он себя «на финише», очень трудно сказать. Что именно не хватает Сталину? Культуры? Не думаю: зачем этим людям культура? Их штамповальный мыслительный аппарат работает сам собою — у всех приблизительно одинаково. «Теоретиков» Сталин всегда найдет сколько угодно, чего бы он ни захотел. Знает ли он только сам, чего именно он хочет?

Та линия, по которой он, вначале не без колебаний, шел к захвату власти над партией, была, по-видимому, правильной. Я говорю: по-видимому, так как все-таки дело еще не решено окончательно. Фокус Колумбова яйца после Колумба могли усвоить другие — и пост генерального секретаря коммунистической партии не является в конце концов пожизненным. При некотором счастье роль главы оппозиции может оказаться очень выгодной. «Только мертвые не возвращаются», — сказал знаменитый деятель того Термидора. Сталин, вероятно, понимает, что ветер в современной России меняется часто и что при первой перемене ветра почти вся его свора (за редкими исключениями, вроде блаженного Бухарина, коммунистического Пфуля) с полной готовностью переметнется к Троцкому. Признаюсь, я «с захватывающим интересом» жду: что сделает Сталин в этом трудном экзамене на трудную историческую роль?{206}


VIII


— Но их идеи? Ведь за каждым из них стоят определенные социальные группы? Да, идеи, социальные группы...

Жорес говорил, что философия истории Карла Маркса представляет собою сочетание гениальной интуиции с детской наивностью: всецело поглощенный идеей борьбы классов, Маркс проглядел за ней борьбу партий в пределах одного класса и борьбу личностей в пределах одной партии. Жорес объяснял это тем, что Марксу не приходилось наблюдать вблизи, как в министерских кабинетах и в кулуарах парламентов творится настоящая практическая политика.

Разумеется, социологи-марксисты совершенно неуязвимы в отношении этого критического указания и «поверхностной критики» вообще. Они, как известно, глядят глубже, в самый корень. «Кто — как мудрый и кто понимает значение вещей? — сказал царь Соломон. — Сердце мудрого знает и время, и устав». Марксисты все знают: и устав, и время, и значение вещей. При некотором навыке для каждой партии, для каждой фракции, даже для каждого отдельного деятеля легко подобрать соответственную «классовую подоплеку». Нет, например, ничего проще, чем уложить в термины классовой борьбы распрю, происходящую ныне в большевистской партии. Терминология разработана богато: батраки, бедняки, середняки, кулаки, пролетариат, полупролетариат, люмпенпролетариат, можно еще прихватить «спецов», «деклассированную интеллигенцию» и т.д. Были бы терминология и бумага, а марксисты и подоплека найдутся. Социологи выяснят точно, чьи классовые «чаяния» выражал Сталин и как классовые группы поддерживали Троцкого.

Мы останемся, однако, при «поверхностной» точке зрения. То, что происходит сейчас в России, это борьба, борьба личная, почти такая борьба, какая ведется в животном царстве. Я утверждаю, что все положения Сталина можно найти у Троцкого — и обратно: надо только взять их речи и статьи не за несколько недель, а за несколько лет. В коммунистической партии идет беспрестанная чехарда. Люди, стоявшие за «бедняков», теперь отстаивают интересы «кулаков», но с полной готовностью снова свяжутся с «бедняками», если этим способом будет почему-либо удобнее свернуть шею противникам. Зиновьев прежде со Сталиным громил Троцкого, теперь он с Троцким громит Сталина, — чья классовая подоплека изменилась? Сам Сталин был (при Ленине) противником «новой экономической политики». Наша печать не без причины теряется в догадках: кто из большевистских вождей левее, кто правее? (Бухарин, идущий ныне со Сталиным, прежде считался самым левым) и не опираются ли левые вожди на правые массы? (что, в самом деле, граничило бы с чудом). Вожди, вероятно, и сами всего этого не знают, как не знают они и того, каким опытом займутся, когда покончат с конкурентами. Достаточно прочесть их дискуссионные листки. Троцкий, шипя от бешенства, швыряет в «аппаратчиков» Чан Кайши Перселлем, кулаками, «социализмом в одной стране». Ему кричат задыхающиеся голоса: «Шпана ты этакая!.. Презренный меньшевик!.. Какая гнусность!.. Долой гада!..» Не надо быть большим психологом, чтобы сквозь стенограмму почувствовать обстановку этого заседания, характер этой «политической дискуссии». Нет, здесь не Чан Кайши и не Перселль! Здесь не идейные разногласия. Здесь личная ненависть, ненависть звериная, — ненависть по тому идейному признаку, что Ворошилов и Ярославский не могут смотреть без ярости на самую физиономию Троцкого...

Пожелаем же им всем того, чего они желают друг другу. Я не знаю, кто из них будет смеяться последний. Самыми последними посмеемся мы. Меня не слишком утешает эта перспектива последнего смеха на развалинах. Сказано, однако, в гениальной книге: «Время плакать и время смеяться... Время разбрасывать камни и время собирать камни... Время раздирать и время сшивать... Время любить и время ненавидеть...»


Гитлер


Следующая ниже статья появилась в печати задолго до прихода Гитлера к власти. Мне отказываться от нее не из-за чего и теперь. В ту пору и в Германии и вне ее было обязательно говорить о нынешнем диктаторе не иначе, как о человеке ничтожном и неумном. Мысль о том, что его планы могут увенчаться успехом, ничего, кроме смеха, тогда не вызывала. Последовавшие события показали, как неоснователен был такой взгляд, и тогда казавшийся мне странным.

То, что теперь, в 1936 году, можно было бы сказать о правительственной работе Гитлера, ничего не изменило бы, думаю, в его портрете. Благодаря хитрости и смелости он добился немалых результатов в области внешней политики. Германия вооружилась, и разговор с ней стал у всех другой. Но мощная армия, флот, аэропланы все-таки лишь средство, а не цель. Самый процесс пользования властью — речи, приемы, смотры, маневры, интриги, постоянные комментарии в иностранной печати — должен доставлять великое наслаждение такому человеку, как Гитлер. Рисковать потерей всего этого, рисковать властью и головой — дело нешуточное и для природного кондотьера. И все же задача остается прежней: надо так или иначе добиться коренной перемены в территориальных условиях Версальского мира. Вероятность войны в Европе теперь неизмеримо больше, чем была четверть века тому назад.

Во внутренней политике Гитлера сюрпризов оказалось немного. Некоторым сюрпризом было отношение к евреям. Когда я писал настоящую статью, мне казалось, что это ловко и искусно выбранная карта, на которой в Германии очень выгодно сыграть хитрому человеку, дабы добиться власти. Теперь партия им выиграна, и карта эта стала ненужной, даже невыгодной. Между тем игра на ней превратилась в дело постоянное, нелепое и чаще всего комическое. Очевидно, этот человек и в самом деле вполне серьезно верил в свою гениальную расовую теорию!

Бойня же 30 июня, убийство Шлейхера, дела гестапо сюрпризом не были. Большевики достаточно наглядно показали, что «все позволено». Поданный ими урок не мог пройти бесследно. От всего этого человечеству придется лечиться не годами, а столетиями. Вылечится ли оно — я не знаю.


I


Огромный зал полон сверх меры. Все десять тысяч билетов распроданы задолго до митинга. Перед входом на улице стоит густая толпа людей, которым не удалось попасть в зал. Они жадно ждут, может быть, кто-нибудь выйдет, упадет в обморок от жары, продаст или уступит место.

Ровно в восемь часов вечера раздаются трубные звуки. В зал торжественно входит оркестр, играя военный марш. За ним следует «взвод знаменосцев», далее «ударный отряд» из людей в коричневых рубашках с засученными рукавами и, наконец, конвой «телохранителей вождя». У телохранителей на головах каски с изображением черепа. Раздается команда: «Глаза направо!..» Весь зал встает, следуя кто как умеет военной команде. На пороге между двумя взводами конвоя появляется Гитлер. Громовые рукоплескания длятся несколько минут. Невысокий, мертвенно-бледный человек, со злыми сверкающими глазами, в полувоенной форме, украшенной свастикой — индусским значком, занимает место на трибуне.

«Для того, чтобы понять гитлеровщину, — говорит беспристрастный и осведомленный французский журналист, описывающий эту сцену, — надо знать, что как оратор Гитлер не имеет себе равных в современной Германии. Он зачаровывает толпу, которая с наслаждением слушает все расточаемые им грубости, его декламацию против предателей, мошенников, продажных людей. Никто таким языком никогда не говорил в Германии».

«Каждая фраза его речи, — пишет очевидец, — прерывается бешеными рукоплесканиями. Толпа встает, как один человек, и начинает петь «Deutschland über alles». Ей вторит орган большого бреславльского зала. Гитлер рычал более часа. Раздавленный неслыханным усилием, он падает в кресло и лежит неподвижно несколько мгновений. Затем, овладев собой, бросается в другой зал, где его ждало еще десять тысяч человек. В полночь он в третий раз произнесет ту же речь перед 6—7-тысячной толпой, ждущей его на улице, жаждущей увидеть спасителя, которого зовут в Германии Христом!..»

Что он говорит, это всем достаточно известно. Во всяком большом движении, каково бы оно ни было, есть беспрестанно повторяющийся лейтмотив. Разные это бывают лейтмотивы — многие из них нам особенно памятны: «без аннексий и контрибуций», «вся власть Советам», «братание трудящихся», «грабь награбленное». Лейтмотив гитлеровщины более сложный: «Германская армия побеждала на всех фронтах, но германская революция вонзила ей кинжал в спину!» — отсюда делаются выводы, тоже всем известные. Лозунги Ленина в 1917 году были еще лучше, но и этот придуман недурно. Гитлер обращается преимущественно к молодежи, которая в войне не участвовала и знает о ней мало. У молодых немцев осталось о событиях 1914— 1918 годов общее впечатление, которое почти совпадает с тем, что говорит Гитлер. Германские войска в самом деле побеждали на всех фронтах. Потом вспыхнула революция — и все погибло. Значит, Германию погубили люди, ныне стоящие у власти. Хронологией молодежь не занимается, а без хронологии как доказать, что в утверждении Гитлера нет ни слова правды?


II


Люди, стоящие у власти в Германии со времени революции 1918 года, совершили много ошибок, и грехов за ними значится немало. Но в этом грехе они неповинны. Напомню очень кратко установленные историей факты.

До лета 1918 года военное положение Германии было поистине превосходным. Всему миру казалось, что союзники находятся на краю гибели; да это, как теперь выяс няется, было и в самом деле близко к истине{207}. Сошлюсь, например, на известную работу капитана Райта, вышедшую в 1922 году. Клемансо сказал посетившей его делегации: «Нам остается погибнуть с честью!» Маршал Фош упорно говорил и тогда: «Я предпочитаю свою игру игре Людендорфа»; но ведь и эти слова не свидетельствуют об уверенности в полной победе. «Положение было очень серьезно, — пишет генерал-майор сэр Фредерик Морис. — Летом 1917 года у союзников было на западном фронте 178 дивизий против 108 германских. В начале 1918 года число союзных дивизий упало до 163, а число германских выросло до 175». Поздней весной положение стало гораздо хуже. «Наступательная сила британской армии была временно сломлена, — сообщает тот же военный писатель. — В шесть недель она потеряла 350 тысяч человек и 1000 орудий».

Летом союзные войска получили четыреста танков. Восьмого августа началось большое наступление Фоша. Оно развивалось успешно, однако на близкую победу никто не рассчитывал. «Общее мнение союзников было, что для решительного наступления против немцев надо ждать 1919 года, когда сильно увеличится американская армия».

В германских политических кругах неожиданные успехи союзников вызвали волнение. Социал-демократы, настроенные в огромном большинстве вполне патриотически, все решительнее настаивали на том, чтобы было образовано парламентское правительство и чтобы им было предоставлено в нем три министерских поста. Однако о возможности катастрофы на фронте никто в Германии и не думал. «Дела стали хуже, они скоро поправятся. В общем, все идет недурно», — таково было настроение. Достаточно сказать, что так думал сам генерал Гофман, фактический командующий Восточного фронта, считавшийся вдобавок одним из возможных кандидатов на должность канцлера.

75-летний канцлер граф Гертлинг, известный философ-неотомист, был неподходящим человеком для парламентского правительства, на которое уже соглашался, или почти соглашался, Вильгельм. Выбор императора остановился на Максе Баденском. Он был принц и либерал — это сочетание казалось Вильгельму II удачным.

Гром грянул 29 сентября. Людендорф, внезапно прибывший на несколько часов в Берлин из главной квартиры, сообщил императору, что война проиграна, что необходимо тотчас предложить союзникам перемирие и начать мирные переговоры.

Вильгельм был совершенно поражен этим заявлением — оно и для него было полной неожиданностью. «К вечеру этого дня, — говорит Новак, — у императора был вид разбитого, внезапно состарившегося человека». Граф Гертлинг подал в отставку. Прибывший в Берлин 1 октября принц Баденский был немедленно принят Вильгельмом.

Максимилиан Баденский не имел большого политического опыта, но это был неглупый, рассудительный и трезвый человек. Сообщение Людендорфа, переданное ему императором, потрясло принца: так вот к чему привело неслыханное усилие германского народа, все победы, все военные чудеса!.. Спорить по существу с генералом, которого все признавали первым военным авторитетом нашего времени, штатский принц, естественно, не мог. Однако он решительно высказался против немедленного принятия предложения Людендорфа. Принц Баденский, не потерявший самообладания, сказал совершенную правду: просьба о мире и о немедленном перемирии, посланная сейчас, в пору продолжающегося, неудачного для немцев, сражения, равносильна капитуляции{208}. Надо хоть немного подождать! Император возражал: Людендорф настаивает. Принц в ужасе отказывался от шага, который, по его мнению, означал гибель Германии.

Во втором часу дня из ставки пришла телеграмма. Верховное командование извещало императора, что если новое правительство будет образовано до семи — восьми часов вечера, то с предложением перемирия можно подождать до завтрашнего дня, в противном случае его надо сделать немедленно. Еще через полчаса представитель министерства иностранных дел в ставке получил от Людендорфа предложение послать телеграмму союзникам немедленно, не дожидаясь образования нового правительства!

Трудно понять, что случилось в те дни с Людендорфом. По-видимому, его душевные силы не выдержали четырехлетнего нечеловеческого напряжения. Об этом косвенно свидетельствуют и позднейшие выступления Людендорфа: как известно, он упорно обвиняет в заговоре против Германии блок, состоящий из римского папы, масонской ложи Великого Востока, Франции, Сталина и «господина Гинденбурга». Во всяком случае, в те трагические дни ум и воля знаменитого генерала были явно в состоянии упадка.

Новый канцлер вызвал по телефону ставку и в последний раз высказал свои доводы: послать сейчас просьбу о перемирии значит вывесить белый флаг. Это шаг безвозвратный. Настаивает ли на этом верховное командование? Ответ был: другого выхода нет.

Трагическая борьба канцлера с верховным командованием была тем самым закончена. Швейцарское правительство взялось передать президенту Вильсону знаменитую телеграмму, которая, вероятно, была величайшей сенсацией новейшей истории. Германию еще окружал ореол четырехлетней непобедимости.

Эта телеграмма, должно быть, оказалась полной неожиданностью и для Вильсона. Если сопоставить между собой его последующие ноты, ясно видишь, как быстро меняется тон президента. В первой ноте он еще как бы переспрашивает: действительно ли германское правительство готово тотчас эвакуировать занятые его войсками области? Он точно еще не совсем понял телеграмму германского правительства или не поверил ей. Очень скоро ему становится ясно, что это капитуляция, что война кончена, что союзники одержали полную победу. Во второй телеграмме Вильсон уже говорит о немецких зверствах («illegal and inhuman practices»), он требует гарантий, он ставит условия. Всего лишь несколько дней тому назад никто не подумал бы, что с Германией можно говорить таким языком.

Настроение самих немцев понять нетрудно. Все рухнуло в один день. Вальтер Ратенау выступает с проектом ополчения — надо бороться до последней крайности. Девятого октября в Берлин снова приезжает Людендорф. Слепая вера в него поколебалась, но он все-таки первый из военных авторитетов. Окончательный ответ Вильсону еще не дан. Министр иностранных дел Сольф в упор спрашивает генерала: «Можем ли мы продержаться еще три месяца?» Людендорф кратко отвечает: «Нет!» — и затем, в противоречии с этим ответом, добавляет, что к весне у него будет шестьсот танков. Принц Баденский не выдержал: Людендорф есть Людендорф, но в таких условиях правительство желает выслушать мнение и других германских полководцев. Принц требует созыва военного совета. Людендорф оскорбленно от этого отказывается.

По-видимому, втайне от него канцлер вызывает в Берлин генерала Гофмана, стратегические дарования которого расценивались очень высоко, и просит его высказаться о положении на западном фронте. По непонятным мне причинам Гофман в своих воспоминаниях ничего не сообщает об этой своей консультации. Вероятно, и она имела пессимистический характер, иначе ответ Вильсону был бы дан другой.

В сущности, после начала переписки с президентом — о продолжении войны говорить уже не приходилось: вера немецкого народа в победу была подорвана, во всей стране началось брожение, которое теперь легко могли использовать для восстания спартаковцы (прежде с ними расправились бы за это коротко). Невозможность успешной войны отныне все чувствуют ясно, и новое совещание 17 октября имеет, по существу, формальный характер. Людендорф неожиданно меняет тон: он отрицает, что его сообщения правительству «имели характер отчаяния», — напротив, положение на фронте вовсе не так плохо. «Генерал извратил перспективу», — говорит Сольф. Вечером того же дня в тесном кругу Людендорф заявляет, что намерен перевести армию на новые позиции, — «на них я буду держаться сколько угодно».

26 октября Гинденбург и Людендорф получают аудиенцию у императора. Подробности этого свидания до сих пор в точности не выяснены. Людендорф жалуется Вильгельму на слабость нового правительства. Император совершенно основательно отвечает, что верховное командование несет некоторую ответственность за положение. Между Гинденбургом и Людендорфом, по-видимому, происходит бурная сцена. Людендорф подает в отставку. Однако теперь и это уже не имеет большого значения. В тот же день Вильгельм II получил из Гедолло от императора Карла телеграмму, начинающуюся словами: «Дорогой друг, как мне ни тяжело, я обязан сообщить тебе, что мой народ больше не может и не хочет воевать. Я не в состоянии противиться его воле, ибо я сам больше не имею никакой надежды на благополучный исход войны...»

Через неделю после этого в Киле вспыхивает восстание, начавшее германскую революцию. Его, конечно, можно рассматривать как «удар в спину», но, во всяком случае, это был удар в спину уже убитого человека. Образ, на котором — по крайней мере теоретически — выросло национал-социалистическое движение, представляет собой чистую фантазию.


III


Адольф Гитлер родился в 1889 году в маленьком австрийском городке Браунау, расположенном у баварской границы и памятном нам всем по «Войне и миру». Отец нынешнего главы расистов был таможенным чиновником. Он умер тогда, когда сыну было 13 лет. Смерть отца, человека либеральных взглядов («гражданин мира», — вспоминает сам Гитлер), изменила всю жизнь Гитлера. С детских лет он хотел стать художником, отец же требовал, чтобы сын продолжал учиться в реальном училище и со временем поступил на службу. Очень рано Гитлер получил полную свободу — умерла и его мать, оставив семью без средств.

Бросив реальное училище, Гитлер отправился в Вену. Живописи надо было бы учиться очень долго. Поступить в Архитектурную школу было невозможно без аттестата зрелости. Последние деньги разошлись. Гитлер стал маляром и так прожил несколько лет. Если он когда-либо будет причиной мировой катастрофы, то человечество поплатится отчасти за эти годы, проведенные Гитлером на венских постройках.

Свою жизнь Гитлер подробно рассказал в двухтомной книге, озаглавленной «Моя борьба». В ней много «теории», и теория эта столь же скучна, сколь бестолкова. Но автобиографические главы весьма интересны, хотя Гитлер лишен литературного таланта. Это очень неглупый человек, самоуверенный, злой, мстительный и беспредельно честолюбивый. Думаю, что он искренен и бескорыстен. В совокупности эти свойства образуют «фанатика» — понятие весьма неопределенное. Германию Гитлер любит фанатически, хотя в отдельности, должно быть, ненавидит громадное большинство знакомых ему немцев. Не знаю, популярен ли он в своем ближайшем политическом окружении, как был популярен среди большевиков Ленин, ухитрявшийся твердо держать в руках партию и вместе с тем оставаться «Ильичем». Гитлер в «Ильичи» мало годится, он по душевному складу гораздо ближе к Троцкому, которому, однако, уступает в дарованиях, за исключением дара организационного. Вполне допускаю, что настоящий «удар в спину» он получит именно от «своих». Так оно было и с Троцким. Я в своих очерках не ставлю себе никаких политических целей и стараюсь соблюдать совершенное беспристрастие. Скажу поэтому, что Гитлер человек выдающийся. Ему одному в современной Германии удалось создать большое движение: как это ни печально, он делает историю.

Не отбыв в Австрии воинской повинности, Гитлер переехал в Мюнхен. Там его застала война. Он записался добровольцем в германскую армию. По закону он, собственно, должен был бы вернуться в Австрию и служить там. Гитлер говорит, что не хотел служить в армии того государства, которое уже тогда казалось ему обреченным. Враги же его утверждают, что он предпочел престиж добровольца в Германии обязательной службе в Австрии, где его рассматривали бы в лучшем случае как «ненадежного кантониста» (таково было официальное выражение). Во всяком случае, этот грех Гитлера очень незначителен. Воевал он мужественно, был ранен, затем отравлен ядовитыми газами. В ту пору, когда он находился на излечении в больнице, пришло известие о конце войны. Гитлер немедленно сделал строго логический вывод: «С евреями никакого соглашения быть не может... Я решил стать политическим деятелем».

Он ненавидит евреев, социалистов и Францию — это три основных предмета ненависти Гитлера. Но есть и еще много других — такой запас злобы можно найти разве только у большевиков. Ненавидит Гитлер и Россию — точнее, он считает русский народ низшей расой, вдобавок обреченной на гибель. Россия, по убеждению вождя национал-социалистов, целиком создана немцами. «Организация русского государственного здания, — пишет он, — не была результатом государственно-политического творчества славянского элемента в России. Она скорее является удивительным примером государственно-творческой работы германского элемента над низшей расой... Низшие народы, имеющие немцев в качестве вождей и организаторов, нередко создавали могущественные государственные образования»{209}. Теперь немецкий элемент в России искоренен, а потому Россия должна погибнуть: «конец еврейского владычества в России будет концом и русского государства».

Ненавидит Гитлер и «интеллигенцию». В одной из глав своей книги он говорит о том пренебрежении, с которым относились к нему как к человеку, не получившему высшего образования. Эти страницы дышат неподдельной, жгучей яростью. Здесь, по-видимому, одна из характерных черт гитлеровского движения. Теперь в нем принимает участие очень много всевозможных «докторов философии»; но вначале характер движения был несколько иной. Падеревский как-то назвал большевизм «восстанием людей, не употребляющих зубной щетки, против людей, употребляющих зубную щетку». В том же метафорическом смысле можно было бы сказать, что ранняя гитлеровщина была бунтом полуинтеллигентов против интеллигенции.


IV


В России революцию ждали сто лет — и она пришла все-таки внезапно. В Германии никто революцию всерьез не ждал. Страшный удар так потряс страну, что она, вероятно, от него не оправится и через десятилетия. Если б война, вызвавшая германскую революцию, продолжалась, Германия погибла бы почти наверное. Но у немцев война кончилась в первый же день революции — в этом заключалась огромная разница между русской трагедией и германской.

Военные действия кончились, революционные события начались. В течение десяти дней отреклись от престола двадцать пять германских монархов. Отреклись они по-разному, если не в политическом, то в психологическом отношении. Вильгельм II уехал в Голландию, чего большинство немцев до сих пор ему не прощает (хоть есть очень знаменитые прецеденты). Саксонский король выпустил воззвание к своим подданным, смысл которого можно приблизительно передать следующим образом: «Имею честь кланяться, делайте, пожалуйста, отныне все, что вам угодно». Приблизительно так же звучало воззвание вюртембергского короля; он только еще добавил, что вывешивать красный флаг у себя не намерен — в своей частной квартире может обойтись и без красного флага. Другие германские монархи не проявили тонкого юмора, но их преемники юмора и не оценили бы, они этому дали блестящее доказательство, назвав свое правительство «советом народных комиссаров» и учредив заодно «советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов» (батрацких депутатов, к сожалению, не было, может быть, это слово трудно было перевести на немецкий язык?). Таким образом, словесная преемственность установилась: Дантон подражал Гракху, Троцкий — Дантону, Гаазе — Троцкому.

Однако германские социал-демократы скоро поснимали революционные мундиры установленного советского образца. Гаазе ушел в отставку; Эберт был умный и достойный человек; Шейдеман работал, как умел, «он мог прекрасно говорить о чем угодно и знал на память много революционных песен», — невозмутимо писал о нем в 1920 году английский публицист Джордж Юнг. Собственно, спас тогда Германию тайный союз Эберта с генералом Тренером. При помощи других людей, частью кадровых офицеров, частью социал-демократов, они сделали главное: уберегли свою родину от большевизма.

Наряду с этим большим делом в объятой пожаром стране творились удивительные небольшие дела — клад для психолога и для романиста. Маленькие революции сменялись маленькими контрреволюциями. Для борьбы с «советами» и «народными комиссарами» создавались организации, очень похожие одна на другую. Они и названия себе придумывали обычно по одному образцу: «Оргэш» (организация лесного советника Эшериха), «Орцентц» (организация коммерции советника Центца), «Оргейс», «Орка» и т.д. Было здесь немало смешного, но далеко не все было смешно.

Появились загадочные люди — чего стоит один только капитан Эрхардт, он же «Консул», он же «Шеф», он же глава «Викингов», он же душа «Стальной каски». Все контрреволюционные дела последних тринадцати лет, от Капповского переворота до громких террористических актов, так или иначе ведут к таинственной и страшной фигуре этого морского офицера. «Наемный убийца!» — говорят его враги. Не вижу оснований так расточать бездоказательное обвинение в продажности и в отсутствии убеждений. Чего другого, а уж «идеализма» в послереволюционной Германии было во всех лагерях достаточно — если б его было несколько меньше! Курт Эйснер, установивший в полуфеодальной Баварии полусоветское правительство с полубольшевистской программой и с полоумной тактикой, был идеалист. Но убивший его граф Арко был также идеалист. Они даже и вышли из одного источника — из романов Шпильгагена.

Гитлер не играл сколько-нибудь заметной роли в шумных романтических событиях первых двух лет германской революции. Достаточно сказать, что Ральф Лютц, написавший в 1922 году весьма обстоятельную ее историю, ни разу о нем в своей книге не упоминает.

Решив стать политическим деятелем, Гитлер поселился в Мюнхене и стал присматриваться к делам.

Как-то раз он попал на митинг, устроенный под новой, еще никому не известной фирмой: немецкая рабочая партия — новые политические фирмы тогда, разумеется, росли как грибы. Гитлер принял участие в прениях, его фамилию и адрес записали. Через несколько дней он получил извещение, что он зачислен в немецкую рабочую партию, с просьбой пожаловать на организационное собрание в меблированные комнаты «Das Alte Rosenbad». Гитлер, несколько озадаченный, пожаловал. На организационном собрании оказалось четыре человека, тоже никому не известные. Был доложен и утвержден протокол предыдущего заседания — организационное собрание постановило выразить благодарность секретарю. Затем был сделан доклад о состоянии кассы, с балансом в семь марок пятьдесят пфеннигов — организационное собрание постановило выразить благодарность казначею. Далее начались программные прения: программы в отличие от протокола и баланса еще не было. Но программу легко было выработать.

Гитлер несколько колебался. Собственно, он хотел основать свою группу и даже придумал для нее название: в отличие от социал-демократической партии группа Гитлера должна была называться партией социал-революционеров — все в мире повторяется под разными широтами и долготами; каким-то неведомым таинственным законам, очевидно, подчиняется и творческая фантазия людей, выдумывающих партийные фирмы. Но теперь перед Гитлером встал новый вопрос: стоит ли основывать партию социалистов-революционеров, если уже есть немецкая рабочая партия? Он поколебался и окончательно примкнул к немецкой рабочей партии, получив партийный билет за номером седьмым. Так в меблированных комнатах «Das Alte Rosenbad» произошло большое историческое событие. Было бы очень хорошо, если б эти слова звучали иронически, да какая же ирония: за Гитлером теперь идут миллионы людей, и не сегодня-завтра он, чего доброго, подожжет мир. Это делали и менее могущественные люди: ведь поджег его однажды восемнадцатилетний гимназист Принцип.

Несколько позднее новая партия удлинила свое название: она стала именоваться национал-социалистической немецкой рабочей партией. Понемногу пришли идеи, появилась программа, выработалась тактика. Но обо всем этом говорить не стоит. Верно сказал о гитлеровцах Д.С. Мережковский: обсуждать их идеи все равно что обсуждать идеи саранчи, новое и важное у них — это та температура, которую они создали.

Здесь действительно перед нами удивительное явление. Если бы национал-социалистическая партия была партией монархической, то поддержка, оказываемая ей принцем Августом Вильгельмом Прусским, герцогом Людвигом Баварским, принцем Христианом Шаумбург-Липпе, князем Гвидо Генкель-Доннерсмарком, была бы вполне естественна. Мы тогда легко бы могли понять и то, что национал-социалистам в разное время помогали стальной король Кирдорф, электрический король Сименс, паровозный король Борзиг, фортепианная королева Бехштейн. Эти люди — и с ними миллионы других — имеют все основания желать возвращения старого строя. Но Гитлер о восстановлении монархии не думает и никогда не думал. Приход его к власти — бешеный скачок над пропастью. А что по другую сторону пропасти — этого не знает никто. Не знает, вероятно, и сам Гитлер.

Конечно, перед лицом очень большой опасности люди идут и на самые рискованные дела. Если бы над Германией нависла угроза коммунистической революции, поддержка, оказываемая Гитлеру миллионами немцев, была бы опять-таки вполне понятна. Однако едва ли кто решится утверждать, что Гинденбург и Брюнинг, Штреземан и Маркс или даже Мюллер и Гильфердинг своим пребыванием у власти так грозили экономическому строю и общественному порядку Германии.

«Людьми руководят интересы», — проницательные социологи давно это установили, некоторые с легкой радостью по поводу такого открытия, другие — с сердечным сокрушением. Нашему поколению, быть может, придется переменить прописи, не будем только называть это переоценкой ценностей. На наших глазах капиталистический мир оказывает, например, усердную поддержку большевикам. Дело, разумеется, не в том, что какой-нибудь отдельный капиталист урвет из Москвы миллион на выгодной комбинации. Это тоже было бы понятно; «что до капиталистического мира, там будет видно — он из-за моего миллиона не погибнет, а у меня пока что миллион останется». Можно было бы показать, что, независимо от всевозможных плутов и от «одиноких акул», капиталистический мир оказывает помощь большевикам, так сказать, в порядке общественном и бескорыстном (уж чего бескорыстнее!). Отношения между Европой и Советской Россией — трагикомедия коварства и любви. И то, что большевистские газеты мрачно называют «буржуазным макиавеллизмом», еще ждет своего разоблачителя — однако с другой стороны. Я не очень верю в близкий конец капиталистического мира. Главное его достоинство не в том, что он очень хорош, а в том, что уж очень плохи его наследники. Но и независимо от этого поистине должна быть какая-то внутренняя сила в капиталистическом мире, если его еще не погубила граничащая с чудесным глупость нынешних его руководителей.


V


Гитлер, конечно, мог бы сделать превосходную карьеру и у социал-демократов — хорошие митинговые ораторы ценятся везде, а в особенности у партий, обращающихся к народным массам. Нормальная социал-демократическая карьера при ускоренном чинопроизводстве революционного времени принесла бы ему с годами и министерский портфель — не богам же обжигать горшки, вдобавок горшки столь дешевые. Однако власти министерский портфель в современной Европе не дает — какая уж там власть у нынешнего министра? Газету закрыть нельзя, посадить в тюрьму противника нельзя, издать закон нельзя, нарушить закон нельзя, ничего нельзя.

Одна из причин катастрофического характера нашей демократической эпохи именно в том, что очень властолюбивым людям теперь нечего делать. Власть в республиках слишком распылилась, а война из постоянного бытового явления стала сравнительно короткой трагической интермедией. Чем заниматься в парламентской Европе Ленину, Людендорфу, Сталину, Гитлеру? Брынские леса вырублены и в прямом и в символическом смысле — правда, на наших глазах вырастают понемногу новые. Восторженные биографы (их в случае успеха окажется очень много) пред ставят жизнь Гитлера как великое логическое следствие великой политической идеи — любое общее место становится в таких случаях гениальным. А эта великая идея в действительности довольно случайная «надстройка» над весьма прочным «базисом» хищнической натуры.

Какая же идея? Самое лучшее ее выражение: «народ не созрел для свободы». «Да народ никогда не бывает зрел», — говорит у Гёте Эгмонту герцог Альба, хищник того времени, когда для хищников не было безработицы в мире. По-своему он прав, и статистикой грамотности его опровергнуть трудно. Культурный прогресс сводится к уменьшению разницы в умственном росте между «толпой» и «элитой». Но это уменьшение может быть достигнуто повышением уровня толпы и понижением уровня «элиты». К сожалению, человечество в последнее время идет по второму пути много охотнее, чем по первому. Все учение Гитлера — ложь, не выдерживающая и снисходительной критики. Но сам он — живая правда о нынешнем мире, не прячущийся и страшный символ ненависти, переполнившей Европу наших дней. Очень характерно то, что этот человек — сын либерала, считавшего себя «гражданином мира».


VI


Первое действие вождя расистов, привлекшее к нему в 1923 году не слишком благосклонное внимание всей Европы, было попыткой установления диктатуры, разумеется собственной: политическая ценность чужой диктатуры всегда сравнительно невелика. Эту попытку в Германии с чрезмерной игривостью назвали «революцией в пивном погребе». Было это в пятую годовщину германской революции, в ночь на 9 ноября 1923 года. В этот вечер баварский генеральный комиссар фон Кар устроил политическое собрание в большом зале пивоваренной фирмы «Burgerbrau». Роль фон Кара в мюнхенском деле так и осталась неясной. Он очень не любил берлинское правительство, да и Берлин вообще. Однако к государственному перевороту не стремился, хотя, вероятно, и не прочь был бы воспользоваться государственным переворотом, удачно устроенным другими. Есть такие стихи Делавиня:

Революции — это великие предприятия: Отважны те, кто их осуществляет, мудры те, кто их делает чужими руками.

Настоящего сговора между фон Каром и Гитлером, по-видимому, не было: велись только неопределенные, ни к чему почти не обязывающие переговоры.

Во время речи генерального комиссара у входа вдруг послышался шум, повышенные голоса, потом крики. На пороге зала появился Гитлер с револьвером в руке, за ним десятки вооруженных людей. В огромном зале, где находился цвет мюнхенского общества во главе с министром-президентом Книллингом, началось смятение. Мгновенно распространился слух (оказавшийся верным), что здание оцеплено гитлеровцами.

В сопровождении своей охраны Гитлер прошел к председательской трибуне, взобрался на стол и два раза выстрелил в воздух «для того, чтобы установить тишину»: револьвер заменял ему председательский колокольчик. Когда тишина установилась, Гитлер довел до всеобщего сведения, что зал окружен, что выход никому не разрешается и что началась национальная революция; баварское правительство увольняется, имперское правительство увольняется и т.д. Находившиеся в зале члены баварского правительства, фон Книллинг и фон Швейер, были тут же арестованы.

Вслед за этим глава национал-социалистов предложил фон Кару, командующему войсками генералу фон Лоссову и главе полиции полковнику Зейссеру выйти с ним в соседнюю комнату. Там началось политическое совещание. Гитлер от имени восставших предложил фон Кару должность баварского наместника, фон Лоссову портфель военного министра, Зейссеру портфель министра полиции. Сам он объявил себя главой имперского правительства с полномочиями диктатора всей Германии.

Баварские сановники тотчас согласились. Фон Кар потом показывал на суде, что принял предложение под угрозой револьвера; кроме того, принимая предложение, он подмигнул Лоссову и Зейссеру. Не знаю, удалось ли суду установить, подмигнул ли действительно фон Кар.

На должность командующего войсками было назначено новое лицо, и вдобавок чрезвычайно важное: не кто иной, как Людендорф. Его участие придавало иной характер всему этому делу: Гитлер в ту пору еще был никто — предмет насмешек всех юмористических журналов Германии. Но Людендорф был мировой знаменитостью (английский военный писатель капитан Лиддель-Гарт в нашумевшей книге «Репутации» назвал его самой крупной фигурой мировой войны). Генерал не присутствовал на заседании. За ним тотчас послали. Он вскоре прибыл в «Burgerbrau» и заявил, что принимает назначение.

Получив согласие Кара, Лоссова и Зейссера вступить в правительство, Гитлер предложил им совместно обсудить меры борьбы с «берлинской конюшней». Фон Кар вяло ответил, что очень поздно, что он устал и хочет спать: «все меры обсудим завтра утром». Гитлер, очень довольный ходом переворота, тотчас с этим согласился. Сам он остался в «Burgerbrau», объявленном главной квартирой революции. Фон Кар, фон Лоссов и Зейссер разъехались — однако не по домам.

Что произошло вслед за заседанием, нам в точности неизвестно. По-видимому, глава династии Виттельсбахов, находившийся в своем дворце в Берхтесгадене, высказался по телефону против всего этого дела: многие германские монархи терпеть не могут Гитлера (кажется, очень его не любит и сам Вильгельм II). Говорили также, что решительно высказался против дела и кардинал Фаульгабер, выражавший мнение Ватикана. Вскоре после того пришли известия из «берлинской конюшни». Имперское правительство собралось в 12 часов ночи и постановило принять решительные меры: главнокомандующий рейхсвера генерал фон Зект,которому 12 ноября президент Эберт передал всю полноту власти, предложил двинуть свои войска на Мюнхен. В 2 часа 50 минут ночи фон Кар по радиотелеграфу объявил Гитлера мятежником. В сообщении генерального комиссара говорилось об «обмане честолюбивых молодчиков» («Trug und Wortbruch ehrgeiziger Gesellen»). «Заявления, вырванные у меня, у генерала фон Лоссова и полковника Зейссера под угрозой пистолета, лишены всякого значения», — телеграфировал генеральный комиссар.

Баварские войска и мюнхенская полиция остались верны властям. «Честолюбивый молодчик» Гитлер вызвал на помощь свои «штурмовые колонны». Одна штурмовая колонна действительно пришла из Регенсбурга под начальством аптекаря Штрассера. Генерал Людендорф, командовавший в свое время не такой армией, согласился встать во главе штурмовой колонны Гитлера — многие германские офицеры, участники мировой войны, до сих пор не прощают знаменитому генералу его военного содружества с бывшим маляром и с бывшим аптекарем.

Противником Людендорфа на этот раз вместо Фоша и Алексеева оказался мюнхенский полицейский офицер. Штурмовые колонны двинулись в центр города. У большой казармы преградивший им дорогу отряд полиции дал залп. Убитые и раненые повалились на землю. Враг Гитлера Эрнст Оттвальт рассказывает даже (вероятно, сгущая краски), что на землю повалилась вся штурмовая колонна вместе с Гитлером: на ногах будто бы остался один Людендорф — «вокруг него был только воздух». Оттвальт также сообщает, что в своей речи Гитлер сказал: «Либо завтра в Германии будет национальное правительство, либо завтра мы умрем!» Конечно, Гитлер не умер, но, быть может, и не стоит попрекать человека фразой, которая в революционное время на митингах испокон веков так же употребительна и имеет такое же значение, как в письмах — «преданный вам» или «с совершенным почтением».

Людендорф был арестован тут же, Гитлеру удалось скрыться; его арестовали через три дня в Штаффельзее. В феврале 1924 года состоялся суд над виновниками восстания. Гитлер доказывал, что и фон Кар, и фон Лоссов были всегда душой с ним. Генерал фон Лоссов в своем показании суду сообщил, что Гитлер действительно часто говорил с ним о событиях, но он, фон Лоссов, больше молчал. «Вначале всем известное увлекательное красноречие г. Гитлера произвело на меня сильное впечатление. Однако чем чаще я его слушал, тем это впечатление становилось слабее...» Генерал весьма ясно дал понять, что под конец Гитлер «стал действовать ему на нервы».

Суд приговорил Гитлера к пяти годам крепости. Людендорф был оправдан - баварские судьи проявили большую юридическую изобретательность в мотивировке оправдательного приговора. В действительности, конечно, им было просто неприятно отправить в крепость человека, который в течение четырех лет был вместе с Гинденбургом идолом германского народа. Это понять можно. Очень скоро был выпущен на свободу и Гитлер — сам он, вероятно, находясь у власти, расправился бы иначе с политическими врагами, поднявшими вооруженное восстание.


VII


Дело не удалось, но оно могло кончиться иначе. Момент был выбран удачно. Почти одновременно с мюнхенским делом германское правительство опубликовало свой бюджет на 31 октября. Государственные расходы по этому бюджету составляли 6 квинтиллионов 533 квадриллиона 521 триллион марок (миллиарды не считались, как теперь не считаются пфенниги). Доход же выражался очень скромной цифрой: 53 квадриллиона 871 триллион. Теперь все это кажется глупым анекдотом. Но мы это видели и помнили. От квинтиллионов и квадриллионов немцы тогда легко могли полезть на стену, могли короновать Гитлера, могли объявить войну Франции, не имея ни аэропланов, ни тяжелой артиллерии.

Престиж главы расистов очень пострадал от неудачи мюнхенского дела. Капитан Эрхардт прочел в Мюнхенском университете лекцию, в которой говорил о заговорщической неумелости Гитлера, — Эрхардту в этом вопросе, конечно, и книги в руки (самая возможность такой лекции, кстати сказать, довольно характерна, вот как если бы у нас в 1906 году Московский университет пригласил Савинкова прочитать лекцию о причинах неудачи восстания на Пресне). Потом все понемногу успокоилось. Хладнокровие Штреземана (которого тогда громила за бездействие социалистическая печать) дало Германии возможность избежать междоусобной войны. Исчезли квадриллионы и квинтиллионы, расистское движение стало спадать. Конечно, сам Гитлер, сидя в крепости, не предвидел, какой расцвет принесет его разбитой партии мировой кризис.

Рост ее в пору кризиса известен: всем памятны блестящие успехи расистов на выборах. Надо отдать должное организационному дару Гитлера. Агитация, которую он вел в последние годы, не имеет, я думаю, прецедентов в истории: перед ней меркнет и большевистская агитация 1917 года. Скажу только, что в 1931 году расистская партия устроила в Германии 175 тысяч митингов; это составляет в среднем 485 митингов в день! Своим ораторам партия платит, и платит очень недурно. Оплачивает она и оркестры, и «штурмовые бригады», издает десятки газет, огромное количество литературы, устраивает смотры с переброской сотен тысяч людей по железной дороге. Расходный бюджет Гитлера определяется разно — от 200 до 500 миллионов франков в год!

«Chi paga?»

Этим вопросом «Кто платит?» в 1915 году итальянские социалисты неизменно встречали Муссолини и его сторонников, стоявших за вступление Италии в войну. Вопрос итальянских социалистов означал, что, по их мнению, платит Муссолини Франция, в тесной дружбе с которой его тогда обвиняли нынешние антифашистские гости Парижа.

Политическая агитация требует денег; совершенно безукоризненными способами достать для нее деньги трудно. Если государственный деятель не кладет их себе в карман, то больше от него в Европе обычно и не требуют. Наиболее чистой в этом отношении была политическая жизнь в России. Случаи подкупа большой газеты или известного политического деятеля у нас были исключительно редки. Теперь первое место занимает в мире Англия. Конечно, никому не могло бы прийти в голову предложить взятку Асквиту, Кэмпбел-Баннерману, Бальфуру или Болдуину. Но партии, к которым принадлежат названные лица, в значительной мере живут средствами, приближающимися по характеру к понятию взятки. Один Ллойд Джордж за деньги пожаловал титул лорда 28 человекам, титул баронета — 134, титул рыцаря — 421. Это дало ему возможность составить для партии фонд в два с половиной миллиона фунтов. Ллойд Джордж никогда из своих методов секрета не делал и неизменно в ответ на упреки говорил, что без «партийных наград» не будет и партий, а без партий в Англии наступит хаос. Когда лорд Розбери печатно попросил первого министра указать происхождение его денежного фонда, Ллойд Джордж любезно ответил, что с удовольствием это сделает, как только лорд Розбери сообщит, где он сам достал средства на свою избирательную кампанию 1895 года.

Адольф Гитлер не взяточник и не корыстолюбец, в свой карман он денег не кладет. Напротив, он отдает в партийную кассу те огромные суммы, которые приносят ему его выступления на митингах: гонорары Гитлера превышают шаляпинские; он не выступает, если устроители платного митинга не гарантируют сбора в пятнадцать тысяч марок. О сотрудниках его ходят легенды — один из них будто бы приобрел в собственность кабинет убитого Ратенау! (Это весьма интересно и в чисто психологическом отношении.) Сам Гитлер живет просто и к богатству не стремится. Вопрос о происхождении его средств имеет не моральное, а политическое значение.

В Германии, да и в других странах, очень многие думают, что Гитлера снабжают деньгами иностранные державы. Если это верно, то какие? Выбор делался между двумя державами. Морис Лапорт напечатал документы, якобы свидетельствующие о том, что деньги расистам дают большевики. Он приложил даже к своей книге факсимиле с протокола таинственного заседания, будто бы происходившего в заговорщической обстановке на вилле «Рейтер» в Гармиш-Партенкирхене. В заседании приняли участие представители Гитлера и Сталина, среди последних известный Гольденштейн. Протокол составлен большевиками, на русском языке, с разными таинственными значками вроде: «Ино, по сектору А—Г. Дл. 4». Принятое на заседании решение передается так: «По программе немцев (Ад.), им необходимо 1 800 000 марок в месяц. Поторговавшись, сошлись на 1 200 000 марок, согласно нашей инструкции. Запротоколировано — 5 милл. единовременно, до 16 августа и с 16 сентября по 1200 в месяц... Формула должна быть подписана впоследствии «Дядей» с нашей стороны и Адольфом с нем. стороны». Приложена также позднейшая немецкая расписка самого «Адольфа»: «200 штук (двести) получил Зальцбург, 19 июня 1930, Адольф». Кто такой «дядя», я не знаю. «Двести штук», по словам Лапорта, это двести тысяч долларов, «Адольф» же, конечно, Гитлер (он мог бы выбрать и менее прозрачный псевдоним). Расписка как расписка, факсимиле как факсимиле, значки как значки, но большого доверия эти документы мне не внушают: их подделать было много проще, чем их составить.

Тот сделал, кому это выгодно. Нельзя, конечно, отрицать, что при благоприятно сложившихся обстоятельствах приход Гитлера к власти может быть выгоден большевикам: вдруг он, им на радость, в самом деле объявит войну Франции! Однако обстоятельства могут сложиться и неблагоприятно. До объявления войны Франции (или вместо него) Гитлер, по всей вероятности, расправится с немецкими коммунистами. Таинственны пути Коминтерна, но трудно поверить, что он сознательно готов принести в жертву всю германскую коммунистическую партию. Весьма маловероятно и согласие Гитлера на денежную поддержку большевиков.

Высказывалось в печати и другое предположение: деньги дает Италия. Тут насчет qui prodest — «кому выгодно?» и сомнений быть не может. У Франции в настоящее время, в сущности, нет военных союзников, ибо каждое союзное с ней государство приблизительно уравновешивается потенциальным противником этого государства: Польша — Советской Россией, Чехословакия — Венгрией и Австрией, Югославия — Болгарией. Нам незачем думать о перспективах столкновения Франции с германо-итальянским блоком. Как бы то ни было, доказательств того, что Италия оказывает денежную поддержку расистам, насколько мне известно, никто не привел. По словам Гирта, автора книги о Гитлере, в Нюрнберге какая-то газета была приговорена судом к штрафу в пятьсот марок за сообщение о том, что Муссолини дает деньги Гитлеру; однако в мотивировке приговора было сказано, что редактору вменяется в вину это сообщение лишь постольку, поскольку оно касается лично Гитлера: если бы газета написала, что Муссолини дает деньги расистам, то редактор был бы оправдан. К сожалению, этот судебный процесс мне известен лишь по упоминанию у Гирта, и я не знаю, на каких фактах основана мотивировка приговора.


VIII


Недавно Вернер Стефан путем сложных вычислений доказывал, что Гитлер, в лучшем для него случае, может рассчитывать лишь на 35 процентов всех избирателей Германии. Не знаю, верен ли этот расчет. Если он верен, национал-социалисты не могут прийти к власти законным способом. Разумеется, вполне возможна такая коалиционная комбинация, при которой человек, имеющий за собой 35 процентов голосов рейхстага, получит министерскую должность. Но зачем Гитлеру быть министром коалиционного правительства? К такой власти, повторяю, он мог бы прийти и более простым путем. Ведь он в самом деле «поднял Ахерон» — по любимой цитате политиков, получивших классическое образование. Никак не стоило поднимать Ахерон для того, чтобы уподобиться весьма многочисленным и весьма обыкновенным министрам, Ахерона не поднимавшим. Разные дороги ведут в фашистский Рим, но, очевидно, диктатура Гитлеру необходима. Карьера парламентского министра превратила бы его жизнь в малоинтересный анекдот.

Освальд Шпенглер, Боссюэ германской философии, сказал в свое время, что Карл Маркс умер. В блестящих страницах, посвященных идейной смерти Маркса, Шпенглер очень талантливо говорил о том, что сила марксизма была в его поверхностной общедоступности: именно благодаря ей рабочие всех стран мира говорят на языке Маркса и думают его понятиями. Мне кажется, Шпенглер говорил об этом не без зависти: ему и самому хотелось бы, чтобы десятки миллионов людей говорили на языке Шпенглера. «Мы, поздние люди Запада, мы стали скептиками. Над идеологическими системами мы не станем ломать головы. Программы принадлежат прошлому веку. Нам нужна твердость, нам нужен мужественный скепсис, нам нужен класс социалистических натур властелина... Социализм означает силу, силу и силу».

Я думаю, что Шпенглер до некоторой степени своей цели достиг. Над идеологической системой расизма никто, слава богу, не станет ломать головы, и миллионы поклонников Гитлера всего менее в этом повинны. В его лице, пожалуй, явилась социалистическая натура властелина. Он говорит на языке Шпенглера, я не уверен, однако, что все в речах Гитлера так уж нравится блестящему автору книги «Закат Европы».

Какой социализм будет осуществлять Гитлер, если достигнет настоящей власти, я сказать не берусь. Думаю, что никакого социализма осуществлять не будет: вычеркнуть несколько страниц из дешевой брошюры не так уж трудно — хватит и оставшихся. Но эти оставшиеся страницы могут поставить его в очень трудное положение. Муссолини пришел к власти в стране, не потерпевшей военного разгрома: у Италии нет польского коридора. Ведь и по политическим векселям надо заплатить хоть копейку за рубль. А Гитлер не может заплатить и копейки. История предоставила расизму выбор между анекдотом — и кровью.

Я знаю, теперь в Германии хитрые люди говорят с глубокомысленным видом: «Надо дать Гитлеру побывать у власти. Тогда немецкий народ наконец увидит...» и т.д. Хитрые люди говорили у нас в 1917 году то же самое о большевиках: «Пусть наконец русский народ увидит...» Конечно, это говорили десять лет тому назад и левые итальянцы о фашистах. Два раза еще можно было сделать одну и ту же глупость — в третий раз она рискует стать скучноватой. От 35 процентов до 51 процента расстояние не так далеко — особенно если выборами будут руководить мастера выборного дела.

Гёте сравнивал историю человечества с фугой, в которой разным народам последовательно принадлежит «ведущий голос». Ведущий голос может и фальшивить: на целых периодах в жизни того или другого народа человечество, бывает, учится: вот как не надо делать историю! В настоящее время «мы, поздние люди Запада», должны с особым вниманием присматриваться к немецкой политике. Веймарская конституция установила в Германии «самую совершенную демократию в мире». Теперь возникает вопрос, даст ли самая совершенная демократия себя съесть — хотя бы и самым совершенным демократическим способом.


1

В другое время доносившаяся до него перестрелка, напротив, раздражала Потемкина. Однажды он послал адъютанта к командующему артиллерией, генералу Пистору, узнать, почему так много стреляют. «Передайте светлейшему: потому, что Россия воюет с Турцией!» — ответил рассердившийся генерал.

(обратно)

2

По-видимому, в крепости было два сераскира, так как в воспоминаниях встречаются два разных лица.

(обратно)

3

«630 000 русских арпанов, именуемых десятинами» (фр.)- Арпан — старая французская земельная мера.

(обратно)

4

Ришелье первый насадил в России акацию, выписав ее из Италии.

(обратно)

5

Кто-то попросил у него взаймы четыре тысячи рублей; Ришелье послал эти деньги с указанием: «Прошу вас мне их вернуть, так как я человек бедный».

(обратно)

6

Гренки с сыром по-Уэльски.

(обратно)

7

«Исторический Вестник», 1916 г., т. 144, стр. 741.

(обратно)

8

«Русская Старина», 1884 г., т. 41, стр. 130.

(обратно)

9

«Русский Архив», 1876 г., т. 1.

(обратно)

10

По-видимому, было полезно и рекомендательное письмо, которое дал Чарторийским на имя И.И.Шувалова упомянутый выше князь Н.В.Репнин. Письмо это до нас дошло. «Я принимаю, — писал князь, — в этих молодых людях большое участие... Оказав им ласковый прием, вы мне сделаете личное одолжение» («Русский Архив», 1876 г., т. 1).

(обратно)

11

Цитирую по изданному русскому переводу мемуаров.

(обратно)

12

«Исторический Вестник», 1916 г., т. 144

(обратно)

13

К. Waliszewsky. Le Regne d'Alexandre Ire, t. 1, p. 119.

(обратно)

14

Correspondance de Napoleon, IX Bulletin (Weimar, 17 octobre 1806).

(обратно)

15

Mémoires du general Marbot, t. 1, pp. 280—1

(обратно)

16

Publikationen aus den k. Preussischen Staatsarchiven, Bd 75

(обратно)

17

«Русская Старина», 1880 г., т. 29, стр. 811

(обратно)

18

Н.К.Шильдер. Император Александр I, т. II, стр. 180.

(обратно)

19

«Deutsche Rundschau», t. 86, 1896

(обратно)

20

Paul Bailleu. Koenigin Luise, p. 162

(обратно)

21

Недавно я прочел у Жоржа Дюамеля, что для французского народа слово «miserable» одинаково означает и несчастного, и преступника. Каюсь, обрадовался этой находке как старому, очень старому знакомому: полстолетия у нас писали о двойном смысле, который русский народ придает слову «несчастненький», и делали из этого самые удивительные выводы. А вот, оказывается, и нормандский крестьянин тоже богоносец.

(обратно)

22

Отель Ламбера и теперь принадлежит Чарторийским. Часть его разбита на квартиры и сдается внаймы.

(обратно)

23

Без надежды надеяться (лат.).

(обратно)

24

Задача клуба заключалась в том, чтобы способствовать усовершенствованию нравов.

(обратно)

25

время сбора винограда (фр.).

(обратно)

26

луг (фр.).

(обратно)

27

Этот бриллиант попал в Европу из Индии, где, вероятно, был глазом в статуе какого-либо божества (все знаменитые бриллианты, в том числе «Орлов» и полумифический «Великий Могол», почему-то были, по преданию, глазами в статуях Брахмы или Кали). Но с достоверностью известно, что «Санси» находился на шпаге Карла Смелого в роковой для него день сражения под Нанси. Найденный швейцарским солдатом у трупа бургундского герцога, он перешел к португальскому королю Антону, потом к Ле Санси, потом к Генриху III, потом к английским королям. После Второй английской революции Людовик XIV купил этот бриллиант у Якова II, чтобы помочь королю-эмигранту. Французские короли носили «Санси» в дни своих коронаций. В 1835 году Павел Демидов купил его либо по тем же мотивам, что Людовик XIV, — чтобы помочь старшей линии Бурбонов, — либо просто назло Людовику Филиппу. От Демидова «Санси» перешел к русским царям, а теперь находится у большевиков, которые, вероятно, и не знают его фантастической истории.

(обратно)

28

Цитирую по ее показанию следователю в Бастилии (от 20 января 1786 г.) и по ее книгам: «Mémoires justificatifs de la comtesse de Valois de la Motte» и «Vie de Jeanne de St.-Remy de Valois ci-devant comtesse de la Motte», Paris. L'an premier de la Republique.

(обратно)

29

«С белым убором» (фр.). Thérèse — старинный женский головной убор.

(обратно)

30

Interrogatoire de la fille Leguay, dite d'Oliva (19 Janvier 1786).

(обратно)

31

Показания кардинала и Оливы в этом и в некоторых других подробностях расходятся.

(обратно)

32

«Эта версия не так давно нашла защитника в исторической литературе. Луи де Судак в ученой статье (газета «Тан», 1 апреля 1902 года) доказывал, что ожерелье украли кардинал и Калиостро, все взвалившие на беззащитную графиню Ламотт.

(обратно)

33

Письмо с королевской печатью (фр.). — Как правило, вручалось в случае ареста или ссылки без суда.

(обратно)

34

voleuse - Воровка (фр.)

(обратно)

35

Ne pas se faire remarquer — стараться быть незаметной. Ne passe faire remarquer — не упусти случая быть замеченной (фр.). — Произносится одинаково

(обратно)

36

В 1856 году, когда умерла последняя дочь Фукье-Тенвиля, у нее был найден образок в бумаге с надписью: «Он носил его в тот день, когда благодаря ему была приговорена к смерти вдова Капет» (то есть королева Мария-Антуанетта).

(обратно)

37

Протокол допроса Шарлотты Корде и «Пиле де Жюстис» 16 июля 1793 года. Показания сожительницы Марата Симон Эврар на суде.

(обратно)

38

В одной старой книге о Марате (Paul Fassy. Marat, sa mort, ses véritables funérailles, Paris, 1867) я прочел, что ванна, в которой он был убит (следовательно, третья по счету), находится у Тюссо в Лондоне! Там же показывается кинжал Шарлотты Корде — французские исследователи считают его утерянным.

(обратно)

39

Давид видел Ш. Корде в живых, видел ее тело и в анатомическом театре, на той гнусной экспертизе, которой оно было подвергнуто (в целях выяснения нравственности казненной). Для нравов эпохи характерно, что на эту экспертизу явилась делегация Конвента. В нее входил и Давид.

(обратно)

40

Этот очерк Алданов писал в 1932 году

(обратно)

41

В XVIII веке во Франции ванная комната составляла редчайший предмет роскоши. В Версальском дворце, например, ее не было. Да и в Елисейском первая ванная появилась лишь в девятнадцатом веке (в двадцатом к ней прибавилось еще две).

(обратно)

42

Давид объяснял Конвенту через два дня после убийства, что нельзя показывать народу обнаженное тело Марата: «Вы знаете, что он был болен проказой и у него была плохая кровь». Один из памфлетов этой эпохи приписывает «другу народа» сифилис, но это, по-видимому, неверно.

(обратно)

43

Mémoires de Brissot, p. 181.

(обратно)

44

Как известно, показания современников о наружности Шарлотты резко расходятся. Одни говорят, что она была красавица. Другие решительно это отрицают. По портрету Аора судить очень трудно.

(обратно)

45

Допрос производился в третьем лице.

(обратно)

46

За картину, изображающую смерть Марата, Давиду было обещано 24 тысячи ливров, но заплатили ему только 12 тысяч. Много позднее, уже успев утешиться, после 9 термидора, — он все же домогался у правительства уплаты вторых 12 тысяч.

(обратно)

47

«Замок» (фр.)

(обратно)

48

«Бывший» (фр.)

(обратно)

49

Эта часть статьи Алданова опубликована 26 июля 1937 года. 11 июня начался процесс советских военачальников Тухачевского, Якира, Уборевича и др.

(обратно)

50

Он лишь сообщает, что семья эта «имеет почетное имя в истории французского искусства и науки»

(обратно)

51

Так было, впрочем, всегда. Наполеон не восклицал: «Солдаты, сорок веков смотрят на вас с высоты этих пирамид». Людовик XIV не говорил: «Нет больше Пиренеев!» — и то и другое позднейшая выдумка.

(обратно)

52

Vache — корова, Rubarbe — разновидность салата, Carotte — морковь.

(обратно)

53

Об одном из них, Ламете, он говорит с глубокой скорбью: ведь вот же был человек, звавший толк в еде, подававший надежды, а как кончил: мог стать настоящим гастрономом, — и занялся политикой!

(обратно)

54

Очень забавны указания Гримо, как надо приглашать гостей на обед: приглашение должно быть непременно в письменной форме, приглашенный обязан ответить не позднее, чем через 24 часа, и если отказывается, то обязан «смягчить и объяснить свой отказ». В столовую первый должен входить хозяин, и он не садится, пока «не будет разлит по тарелкам первый суп и по бокалам — мадера» и т.п.

(обратно)

55

Должно сказать, что и через тридцать лет после того, на старости, в изгнании, давно изменив своим революционным «убеждениям», Давид продолжал считать «Марата» своим лучшим созданием. В двадцатых годах XIX века разные короли и магнаты, частью ради оригинальности, частью ввиду мировой славы Давида, охотились за его «Маратом» и предлагали заплатить огромные деньги. Он этой картины не продал и детям завещал не продавать. Брюссельскому музею, не так давно присылавшему ее на выставку в Париж, она досталась в дар от внука художника. Давид знал себе цену. Однако мании величия, столь распространенной среди людей искусства, у него не было. На старости лет, увидев греческие статуи, вывезенные лордом Эльджипом из Афин, он только вздохнул: вся жизнь была ошибкой, — если б знал это прежде, писал бы совершенно иначе.

(обратно)

56

regecide – цареубийца

(обратно)

57

По свидетельству Ганса Фольмера, относящемуся к 1934 году, «неизвестно, можно ли считать уцелевшими около ста картин Юбера Робера, находившихся в царских дворцах и в домах русской знати» («Allgemeines Lexicon des bildenden Kunstler», В. 28).

(обратно)

58

Гектор Флейшман написал целое исследование об «искажениях и плагиатах» Ленотра

(обратно)

59

При этом ему, по наведении о нем справок, было выдано свидетельство «о добродетельной жизни, добром нраве и верности римской апостольской католической церкви».

(обратно)

60

Он об этом не упоминает, но Дезессар писал вскоре после казни прокурора, когда о знакомстве с ним лучше было не распространяться.

(обратно)

61

«Accusateur public» — общественный обвинитель — таково было официальное наименование прокурора. Вышинский тоже называется «государственным обвинителем».

(обратно)

62

Монах Жак Клеман, заколовший в 1589 году Генриха III, был, как известно, на месте преступления убит телохранителями короля. Во Дворце правосудия судили его мертвое тело.

(обратно)

63

«Представитель исполнительной власти». Другой смысл: «Представитель власти по казням» (фр.).

(обратно)

64

Склеп этот был уничтожен лишь весьма недавно, из-за необходимости провести центральное отопление.

(обратно)

65

После казни Людовика XVI редактор журнала «Политический термометр» Дюлор поместил (в номере от 13 февраля 1793 года) довольно гнусный рассказ о подробностях казни. Сансон, отрубивший голову королю, возмутился и прислал длинное письмо в редакцию с опровержением: «...в действительности Капет вел себя на эшафоте вполне достойно». Это письмо, появившееся в номере 21 февраля, — единственное, кажется, печатное произведение Сансона: приписываемые ему мемуары — подделка

(обратно)

66

По существу, разумеется, разница огромна. Комитет общественного спасения вел борьбу со всем миром, проявил в этой борьбе необыкновенную энергию и добился победы на всех фронтах. Ненавидевший революцию Жозеф де Местр видел «чудо» в деятельности этого комитета. Какое уж тут сравнение с Политбюро! Да и во всем вообще дурном, в советской революции по сравнению с французской то же самое, но неизмеримо хуже

(обратно)

67

Осужденные, у которых были деньги, могли получать с воли за свой счет какие угодно блюда и вина. У королевы денег не было, но ей властями отпускалось на стол 15 ливров в день. Сохранился счет с перечислением подававшихся ей к обеду блюд: суп, вареное мясо, овощи, цыпленок (или утка), пирог, десерт.

(обратно)

68

Небрежно он и писал: его рукописи полны грубых ошибок и описок.

(обратно)

69

«Известия», №10 марта 1938 года.

(обратно)

70

«Ей было дано природой одно из тех пикантных лиц, которые лучше красоты», — говорит Дезессар, вероятно, видевший Сесиль Рено.

(обратно)

71

Роган-Рошфор, Сен-Морис, Лаваль-Монморанси, Лагиш, Сомбрейль.

(обратно)

72

Муж одной из этих ведьм добился того, что могила ребенка была разрыта. В ней оказалось никем не тронутое тело. Однако суд признал, что это — обман зрения и наваждение дьявола: признание подсудимых достовернее, чем «teuflische Verblendung» — «дьявольское ослепление» (нем.). (Soldan-Нерре. Geschichte der Hexenprozesse, В. 1, 323).

(обратно)

73

Понятие «враг народа» во Франции было формулировано в законе 22 прериаля

(обратно)

74

Для приобщения к культу, которым руководила Екатерина Тео, надо было «воздерживаться от чувственных наслаждений» и при посвящении поцеловать ее семь раз; «два раза в лоб, два раза в виски, два раза в щеки и один раз в подбородок».

(обратно)

75

В Национальном архиве есть записная книжка Робеспьера из 42 страниц (из них исписало 17). Среди записей, всегда очень кратких, неоднократно встречаются фразы «вызвать общественного обвинителя» (то есть Фукье-Тенвиля), «организовать революционный трибунал», «революционный трибунал работает худо» и т.д. К сожалению, записи прекращаются 7 нивоза, то есть за полгода до 9 термидора.

(обратно)

76

Ленотр говорит, что в этот день революционный трибунал вынес 1000-й по счету за месяц смертный приговор.

(обратно)

77

Бюше и Ру, т. 34, стр. 272. — Отчет о деле Фукье-Тенвиля занимает в этом сборнике два тома. Чтение тяжелое, но поучительное в отношении революционной психологии.

(обратно)

78

То есть по линиям рук, по картам, по лампаде, по покойникам, с помощью лозы, по полету птиц

(обратно)

79

27 июня 1789 года один из деятелей Генеральных Штатов писал: «Революция кончена! Она не стоила ни единой капли крови»

(обратно)

80

Нынешняя гае de la Victoire. Дом этот давно снесен

(обратно)

81

Сенатус-консульт — во Франции в XIX в. акты, изменявшие или дополнявшие конституцию

(обратно)

82

Олар выяснил, что среди рабочих Наполеон пользовался особой популярностью

(обратно)

83

После установления империи в полицейских донесениях (особенно от 28—29 флореаля) сообщается, что парижане очень довольны: «Наконец-то кончились революционные ужасы». Недовольны были только якобинцы: «Они собираются в кофейнях на Вожираре, пьют и сожалеют о прошлом времени. Говорят: «Кончено наше дело»...» (Полицейский рапорт от 13 фримера.) Донесения эти составлялись правдиво и беспристрастно

(обратно)

84

Талейран указывает, что в блеске наполеоновского двора было «quelque chose d'Européen et d'asiatique tire de Petersbourg» «нечто европейское и азиатское, взятое у Петербурга» — фр.

(обратно)

85

Не слишком сияет его лицо и на знаменитой картине Давида

(обратно)

86

«Он обезбаррасил Францию» (фр.). Игра слов: débarrasse — освободил от себя

(обратно)

87

В виде образчика ее позднейших рассказов приведу следующий. Она уверяла, что ее клиентом был русский посол в Париже князь Куракин. Ему она сделала предсказание столь же точное, сколь необыкновенное: «Вы будете повешены, но затем станете любимцем вашего императора...» И, разумеется, все сбылось как по-писаному. После кончины Сибиллы ее наследники рассказывали Жиро (который написал официальную биографию: «la seule autorisée par la famille» — «только эта одобрена семьей» — фр.), что с князем Куракиным произошла необыкновенная история. В России вспыхнуло восстание, революционеры схватили князя, накинули ему на шею петлю и вздернули, — но как раз примчалась правительственная кавалерия, перерезала веревку и спасла Куракина, после чего он попал в большую милость к царю. Вероятно, это был весьма дальний и весьма своеобразный отголосок восстания декабристов. Правда, князь А.Б. Куракин умер за семь лет до восстания, но деталь эта ничего не может добавить к рассказу.

(обратно)

88

Эта книга ее называется довольно странно: «Пророческие воспоминания Сибиллы»

(обратно)

89

Номер F-7 относится ко всему архиву французской полиции. К документам последнего полустолетия исследователи совершенно не допускаются. Архив 1830—1870 гг. почти целиком погиб во время парижского пожара. Зато от времен революции уцелели сотни тысяч документов.

(обратно)

90

В момент ареста у него ничего не было, кроме долга в 600 франков.

(обратно)

91

Род принцев Конде, как известно, угас сто лет тому назад: последний представитель рода, отец расстрелянного герцога Энгиенского, повесился (или был повешен) в очень загадочных условиях в 1830 году. После его смерти родовой замок Шантильи со всеми его богатствами перешел по наследству к герцогу Омальскому, сыну Людовика Филиппа и внуку Филиппа Эгалите. Волей судеб имущество главного защитника монархии досталось внуку цареубийцы! В замке этом находятся архивы принца Конде, командовавшего эмигрантской армией. Хранитель замка, г. Макон, любезно разрешил мне ознакомиться с архивом. Бумаги, относящиеся к делу Пишегрю, переплетены в два толстых тома (33 и 34)

(обратно)

92

Он позднее имел, например, отношение к раскрытию заговора, который будто бы подготовлял против императора Александра I находившийся в опале знаменитый граф П.А. Пален.

(обратно)

93

Ему действительно был скоро устроен «побег».

(обратно)

94

По данным Тэна, из сосланных в Кайенну на судне «Байоннэз» ста двадцати человек через год и десять месяцев оставался в живых один! Тэн, однако, несколько сгущает краски. Точные цифры можно найти у В.Пьера.

(обратно)

95

Мараны — в средневековой Испании и Португалии евреи, официально принявшие христианство. Их преследовала инквизиция

(обратно)

96

Описание его примет, чрезвычайно внушительное даже при чтении, можно найти в полицейских афишах (F-7, 6391, 1 и F-7, 6392, 2). Начальник полиции Демаре, видевший Жоржа в момент его ареста, говорит, правда, о приятном выражении его лица. Но в момент ареста Кадудаля все, должно быть, казалось чрезвычайно приятным начальнику полиции.

(обратно)

97

Один из придворных спросил Кадудаля: «Вы все требуете, чтобы принц лично отправился воевать во Францию; можете ли вы, однако, гарантировать ему жизнь?» «Нет, но я могу гарантировать ему честь», — ответил Кадудаль.

(обратно)

98

После появления настоящей работы вышла новая книга Ленотра «Georges Cadoudal». Талантливый историк, один из самых блестящих современных писателей пытается доказать, что Кадудаль не принимал участия в деле Сен-Режана. Главный, если не единственный, довод Ленотра заключается в том, что Сен-Режан расстался с Кадудалем задолго до того, как приступил к организации покушения: «Уж, конечно, он не представил бы Жоржу свой ужасный и глупый план посредством корреспонденции». Этот довод весьма неубедителен: сам Ленотр дает много примеров того, как превосходно была налажена у Кадудаля связь с его агентами. Не может быть сомнения в том, что убийство Бонапарта было страстным желанием Жоржа. Он, конечно, был расстроен не замыслом Сен-Режана, а неудачей и техникой покушения на улице Сен-Никез.

(обратно)

99

Демаре говорит в своих воспоминаниях, что кучер Наполеона был несколько навеселе по случаю наступившего праздника и потому гнал лошадей еще отчаяннее, чем обычно.

(обратно)

100

«Journal des Débats», 17 вандемьера X года (8 октября 1801 г.).

(обратно)

101

Если не ошибаюсь, ее подарил музею кн. Лобанов-Ростовский, которому она могла достаться от Полиньяков: у них были прочные связи с Россией

(обратно)

102

Один из этих Полиньяков четвертью века позднее был первым министром Карла X и своими реакционными мерами благополучно довел страну до новой революции

(обратно)

103

По данным Ленотра, полиция вскрывала даже гробы, провозившиеся по улицам на катафалках

(обратно)

104

Денег у него было много, — англичане щедро их снабдили золотом при отъезде.

(обратно)

105

«Какой подлец!» — сказал Бонапарт, узнав о доносе Блана, и приказал выдать подлецу сто тысяч франков. Такова брезгливая философия правителей. Через пятнадцать лет на острове св. Елены Наполеон говорил об этом деле: «Что касается Пишегрю, он был жертвой бесстыдного предательства. Это настоящее вырождение рода человеческого!..» О дальнейшей карьере Блан-Монбрена мы почти ничего не знаем. Что касается Жоликлера, то он, пользуясь общим уважением, мирно прожил долгую жизнь, купил где-то замок, был мэром своей коммуны и — это лучше всего — выдал замуж дочь за титулованного роялиста.

(обратно)

106

Начальник полиции говорил, что несколько человек из отряда очень пострадало в этой борьбе.

(обратно)

107

Я нигде не мог найти указаний, каким образом это стало полиции известно. Наполеон сказал (или обмолвился) через много лет, что Жорж был выдан своим товарищем, кучером кабриолета! Это указание трудно привести в согласие с некоторыми фактами. Но, с другой стороны, трудно предположить, что безошибочная память императора изменила ему в такой поразительной подробности. Повторяю, есть еще очень много темного во всем этом деле.

(обратно)

108

Это тот самый Фош-Борель, который когда-то, за девять лет до того, явился к Пишегрю с первыми предложениями Бурбонов. Он неожиданно попал в Тампль незадолго до ареста заговорщиков.

(обратно)

109

Должно, однако, признать, что в этой официальной версии есть некоторые противоречия в подробностях, ускользнувшие, кажется, от историков. Так, начальник легиона жандармов, генерал Савари (в его ведении была тюрьма Тампль), говорит, что деревяшка, при помощи которой удавился Пишегрю, была длиной в палец. Между тем по официальному протоколу, подписанному Суне и пятью другими врачами, эта деревяшка была 15 сантиметров длины (по другому протоколу — 40). По официальной версии, удавление было произведено вращательным движением деревяшки, стянувшей петлю на шее Пишегрю. Савари же утверждает, что генерал сначала туго затянул галстук, а затем втолкнул деревяшку между шеей и галстуком, — отчего и последовала смерть. Книга Сенеки, по словам Савари, была найдена на ночном столике камеры. По словам очевидца Пьерре, книга лежала на камине. Есть и еще более странные несообразности. Но все они ничего не доказывают

(обратно)

110

Шумным успехом пользовались почти все произведения госпожи де Сталь. «Journal de Paris» (28 фримера XI года) высмеивает ее успех сплохо скрываемой досадой: «Знаете ли вы, почему вчера театры были пусты, почему сегодня, в воскресенье, мало будет молящихся в церквах?.. Это происходит оттого, что парижане заперлись по домам и читают последний роман госпожи Сталь-Гольштейн».

(обратно)

111

Далеко, впрочем, не все. В одной французской газете ей были уделены следующие любезные строки: «То, что вы безобразны, это не ваша вина. Но то, что вы интриганка, это вина ваша». Гибер пишет довольно неопределенно: «Ее черные глаза искрятся гением... Ее черты скорее резкие, чем тонкие».

(обратно)

112

«Из всех сочинений г-жи де Сталь книга «Десятилетнее изгнание» должна была преимущественно обратить на себя внимание русских. Взгляд быстрый и проницательный, замечания разительны по своей новости и истине, благодарность и доброжелательство, водившие пером сочинительницы, — все приносит честь уму и чувствам необыкновенной женщины».

(обратно)

113

Но «другом Байрона» Пушкин (или, по крайней мере, рассказчица «Рославлева») называет госпожу де Сталь ошибочно. Байрон ее недолюбливал: «Her works are my delight, and so is she herself, for half an hour»... (Ее книги мне нравятся и она сама — на полчаса — англ.)

(обратно)

114

Талейран слушал молча, со своей неизменно бесстрастной физиономией (Баppac говорил, что он был необычайно похож на Робеспьера: то же каменное лицо). Уходя после этой сцены, он будто бы в другой комнате сказал: «Как жаль, что такой великий человек так дурно воспитан». Вечером он очень весело описывал эту сцену своей приятельнице госпоже де Лаваль. И как ни в чем не бывало явился к императору на следующий прием.

(обратно)

115

Адъютант Ланна Марбо писал, что такого разговора не было.

(обратно)

116

См. об этом заметку М. Номада в «Нью лидер» 17 декабря 1951 г.

(обратно)

117

Формула взаимного признания прав воюющих сторон на занятие ими территорий.

(обратно)

118

Умнейшие русские генералы XIX века и вообще не считали нужным завоевание Константинополя. Знаменитый Тотлебен, фактически командовавший русскими войсками в пору войны 1877—1880 годов, шел даже и дальше. Он писал 6 января 1878 года с театра военных действий: «Мы вовлечены в войну мечтаниями наших панславистов и интригами англичан. Освобождение христиан из-под ига ислама — химера. Болгары здесь живут зажиточнее и счастливее, чем наши русские крестьяне; их задушевное желание, чтобы их освободители по возможности скорее покинули страну. Они платят турецкому правительству незначительную подать, несоразмерную с их доходами, и совершенно освобождены от воинской повинности. Турки вовсе не так дурны, как об этом умышленно прокричали: они народ честный, умеренный и трудолюбивый» (Русская старина. Ноябрь, 1886. С. 468). «История русского империализма» вообще пока не написана. В ней окажутся и факты совершенно неожиданные.

(обратно)

119

Т.е. при императоре Павле I.

(обратно)

120

Англия была тогда представлена в России посланником, а не послом. Официальное звание Уитворта было: «чрезвычайный уполномоченный и посланник».

(обратно)

121

«Исторический Вестник», 1895 г., т. 62, стр. 845.

(обратно)

122

Титул лорда (Baron Whitworth of Newport Pratt) он получил лишь в марте 1800 г. — по ходатайству императора Павла!

(обратно)

123

С. Панчулидзев. История кавалергардов, т. II, стр. 263.

(обратно)

124

Впрочем, русская эскадра находилась у берегов Англии и раньше. За некоторое время до того в британском флоте, вследствие сурового обращения начальства и вследствие революционной пропаганды, вспыхнуло серьезное восстание, которое поставило Англию в самое критическое положение. Питт, человек, настроенный, как известно, вполне «национально», счел возможным в исключительных обстоятельствах обратиться за помощью к русским морским силам. Граф Воронцов своей властью, не сносясь с Петербургом, удовлетворил просьбу британского премьера.

(обратно)

125

По словам Головкина, она была выслана императором 22 января 1800 года. Это плохо согласуется с некоторыми другими свидетельствами. Быть может, Жеребцовой позднее было разрешено вернуться.

(обратно)

126

Воронцовский архив, т. X, стр. 113.

(обратно)

127

В летний день 1821 г. обер-гофмаршал проникновенно доложил Георгу IV: «Государь, только что получено известие о кончине злейшего врага Вашего Величества...» «Неужели она скончалась?» — воскликнул король и, к большому своему разочарованию, узнал от гофмаршала, что это Наполеон умер на острове св. Елены.

(обратно)

128

«Что же вам было тогда, лет шестнадцать?» — спросила она Герцена, когда он рассказал ей «наше дело».

(обратно)

129

Немало написано о кровавом покушении Фиески. Все же лучшим источником остаются подлинные документы, хранящиеся во французском Государственном архиве (папка СС 673 и следующие за ней), а также поистине образцовый официальный отчет, вышедший сто лет тому назад отдельным многотомным изданием. Они и положены в основу настоящей статьи.

(обратно)

130

В одном из больших словарей того времени есть указание, что самым богатым частным человеком в мире надо считать графа Шереметева, а самой богатой династией — французскую (Орлеанскую).

(обратно)

131

По-видимому, Конде убила его любовница.

(обратно)

132

«Наказание за убийство государя либо отца» — у таких преступников обрубали кисть правой руки, затем заживо колесовали, сжигали останки, а пепел развеивали по ветру.

(обратно)

133

После казни Нина Лассав была приглашена кассиршей в большую кофейню на площади Биржи, и тотчас туда повалили люди — поглядеть на любовницу Фиески.

(обратно)

134

«Русская Старина». 1898 г., № 11, стр. 348.

(обратно)

135

«Русский Архив», 1875 г., т. III, стр. 435.

(обратно)

136

Восстание декабристов, т. 1, стр. 45.

(обратно)

137

Там же, стр. 176.

(обратно)

138

Там же, стр. 232.

(обратно)

139

Восстание декабристов, т. 1, стр. 344.

(обратно)

140

Там же, стр. 201.

(обратно)

141

Записки князя С.П.Трубецкого. СПб., 1907 г., стр. 55.

(обратно)

142

В Алексеевском равелине.

(обратно)

143

Разговор происходил по-французски.

(обратно)

144

Декабристы. Неизданные материалы и статьи. Москва, 1925 г., стр. 181.

(обратно)

145

О ненависти, которую в ту пору Сперанский вызывал в императоре Николае I, упоминает княгиня Ливен, чрезвычайно близко стоявшая к царской семье.

(обратно)

146

Огромная стилистическая заслуга Сперанского обычно забывается. Пушкину Россия обязана своим литературным стилем; Сперанский создал превосходный деловой русский язык, тот «казенный стиль», над которым принято было насмехаться и который по точности не уступает французскому, превосходя его в некоторых других отношениях. Предшественником Сперанского в создании образцового делового слога был канцлер A.A. Безбородко.

(обратно)

147

Дочь Сперанского, Е.М. Фролова-Багреева.

(обратно)

148

Барон М.Корф. Жизнь графа Сперанского, СПб., 1861 г., т. И. стр. 309.

(обратно)

149

Декабристы. Неизданные материалы и статьи, под редакцией БЛ. Модзалевского и Ю.Г. Оксмана. Москва, 1925 г., стр. 40.

(обратно)

150

Корф, т. 1,стр. 18-24.

(обратно)

151

Lichnovsky Fürst Е.М. Geschichte des Hauses Habsburg, Wien 1836, Bd. 1, S. 384.

(обратно)

152

Cath. Radziwill, The Austrian Court from Within, p. 99.

(обратно)

153

Leopold Wolfling. Habsburger unter sich, Berlin 1921, S. 113—114.

(обратно)

154

Margutti Albert Freiherr von, Kaiser Franz-Joseph, Wien 1924, S. 51.

(обратно)

155

Имеется в виду А. Гитлер.

(обратно)

156

Von Bulow, Fürst, Denkwürdigkeiten, Berlin 1930, Bd. I, S. 154.

(обратно)

157

В пору венгерского восстания вдова казненного графа Карольи прокляла императора Франца Иосифа, его род, семью и потомство. Это проклятие постоянно вспоминали при каждой катастрофе, случавшейся в Габсбургском доме. Вспомнили, разумеется, и после убийства Елизаветы.

(обратно)

158

Они, кстати сказать, очень нравились одна другой и были в большой дружбе, несмотря на войну 1859 года.

(обратно)

159

Император Франц Иосиф, встретившийся с кн. Бюловым вскоре после убийства императрицы, сказал князю: «Я не должен жаловаться: императрице выпала именно такая кончина, какой она всегда хотела, — быстрая, без страданий».

(обратно)

160

Они познакомились в Зальцбурге после довольно долгой дипломатической переписки: кажется, не очень хотели знакомиться, — а затем подружились навсегда.

(обратно)

161

Пастер, химик по образованию, никогда на медицинском факультете не обучавшийся, относился к практикующим врачам почти так же (разумеется, не совсем так же), как Л.Н.Толстой, и в частных беседах говорил: «Они три тысячи лет лечили от болезней, не зная, от чего, собственно, лечат, пока я им этого не объяснил».

(обратно)

162

На следующий день все эти цветы лежали на ее окровавленном теле.

(обратно)

163

Его схватили в сквере. Луккени был приговорен судом к пожизненному тюремному заключению. Он повесился в женевской тюрьме через двенадцать лет после убийства, в октябре 1910 года.

(обратно)

164

«Зазубренный напильник в 16,5 сантиметров длиной» («Матэн», 13 сентября 1898 года).

(обратно)

165

Со времени войны за испанское наследство германские императоры и испанские короли спорили о том, кому должна принадлежать золотая цепь гроссмейстера Золотого Руна. Орден распался — мадридские кавалеры не считали «настоящими» венских, а венские — мадридских. Впрочем, и тех и других было в мире чрезвычайно мало.

(обратно)

166

Известный венгерский писатель М. Йокаи писал, что император и императрица говорят по-венгерски как коренные венгры.

(обратно)

167

Императрица Евгения в глубокой старости, вернувшись из Ишля, где она в последний раз видела Франца Иосифа, говорила Морису Палеологу: «Не рассказывайте другим того, что я вам скажу... Франц Иосиф убежден, что его монархия кончится вместе с ним». (Maurice Paleologue, Les Entretiens de l'Impératrice Eugenie. Paris, 1928.)

(обратно)

168

По словам Вельфлинга, эрцгерцог Иосиф, которого в габсбургской семье называли «цыганским королем», был единственным в мире человеком, знавшим в совершенстве цыганский язык. Он написал грамматику этого языка. «Цыгане его боготворили» («abgottisch verehrten», — пишет Вельфлинг).

(обратно)

169

Кронпринц Рудольф погиб 30 января 1889 года. Иоганн Сальватор стал Ортом 20 октября того же года.

(обратно)

170

Как известно, Паркер, один из знаменитейших медиумов, разбогатев на сеансах, сам первый издевался над спиритами и спиритизмом.

(обратно)

171

Eine Orientreise beschrieben vom Kronprinzen Rudolf von Ocsterrcich, Wien 1884.

(обратно)

172

Contess Larisch. My past, London, 1913.

(обратно)

173

Мелочь, для Габсбургов характерная: если Рудольф, отправляясь в театр, желал воспользоваться императорской ложей, он должен был всякий раз испрашивать письменно разрешение отца.

(обратно)

174

Не оставил воспоминаний и принц Кобургский. Читал, что в прошлом году одним французским титулованным писателем была в книге воспоминаний сообщена явно фантастическая и совершенно непристойная версия смерти Рудольфа и Марии Вечера, — ее здесь излагать невозможно и незачем.

(обратно)

175

Еще незадолго до войны один из посетителей Мейерлингского кармелитского монастыря утверждал, что в ответ на его вопрос старый монах сказал ему: «Мы молимся за них, за всех троих».

(обратно)

176

По своей неопытности, она вправду могла надеяться, что ее похоронят рядом с наследником австрийского престола! Романтическое воображение 18-летней Марии Вечера было, вероятно, одной из причин трагедии. Впрочем, по существу, похороны, действительно выпавшие на ее долю, были гораздо романтичнее тех, которых она, очевидно, желала.

(обратно)

177

В Испании и Латинской Америке название государственного военного переворота.

(обратно)

178

Виолле ле Дюк утверждает, что со строениями, оставшимися от древних властелинов Мексики, могут по красоте сравняться лишь создания классической Греции.

(обратно)

179

Мексиканское наречие довольно существенно отличается от испанского языка, особенно произношением.

(обратно)

180

Жиро — передаточная надпись на векселе, чеке и т.п.

(обратно)

181

Полина Меттерних рассказывает в своих воспоминаниях, что появление императора Александра II в оперетке па «Прекрасной Елене» вызвало в Париже сенсацию: «В те времена оперетки вроде «Прекрасной Елены» считались «le comble de licence» — «пределом вольности».

(обратно)

182

В этом Вильгельм II и не ошибся: его сын Оскар позднее женился на дочери графа Бассевица. По словам того же Бюлова, на помолвке сына император нелюбезно сказал отцу невесты: «Я не очень рад этому браку». На что граф Бассевиц «сухо, с достоинством и с флегматичностью мекленбуржца ответил: «А я и еще того меньше».

(обратно)

183

Viscount Grey of Fallodon. Twenty Five Years, London, 1925, v. 1, p. 308-309.

(обратно)

184

«Кисмет, — объясняет Британская энциклопедия, — фатум, рок, мусульманское выражение, означающее судьбу человека в жизни».

(обратно)

185

Журнал «Current History», август 1928 года.

(обратно)

186

Мысль о покушении на генерала Потиорека действительно обсуждалась.

(обратно)

187

Это не помешало ему в дальнейшем часто и даже постоянно ошибаться в расценке положения в Западной Европе. Еще более жестоко ошибался Троцкий <...>.

(обратно)

188

Василий Юльевич Толстой имел прозвище «Дурной». От его сына Викулы пошли дворяне Дурново. Один из них, Константин, участвовал в избрании на царство Романовых.

(обратно)

189

Тайная симпатия к марксистскому мышлению забавным образом сказывалась и у некоторых других реакционных сановников старого строя. Еще в 80-х годах весьма реакционный министр граф Дмитрий Толстой говорил служившему тогда в германском посольстве в Петербурге Бюлову (впоследствии канцлеру), что если в России падет монархия, то будет коммунизм.

(обратно)

190

Тарле Е. Германская ориентация и П. Н. Дурново в 1814 г. //Былое. — 1922. - Т. 19.

(обратно)

191

Красная новь. - 1922. - 10.

(обратно)

192

Граф Витте С. Ю. Воспоминания. — Берлин, 1921.

(обратно)

193

Иванчин-Писарев А. И. Воспоминания о Дурново. Каторга и ссылка. — M., I930. - Кн. 7 (68).

(обратно)

194

Воспоминания. - Т. II. — С. 84.

(обратно)

195

С ней в 1914 году уехал из Парижа германский офицер, имя которого не было установлено.

(обратно)

196

Мольтке сопровождал кронпринца, который отправился с визитом в Петербург. На границу за ними был выслан русский дворцовый поезд, и гостей встречал генерал-адъютант князь Долгорукий.

(обратно)

197

Эти строки были написаны в 1934 году, после кровавых событий в Германии и телеграммы Гинденбурга Гитлеру.

(обратно)

198

«Что герцогиня тупа, это так же верно, как то, что существует груша «дюшес» (фр.). Игра слов: duchesse poire — герцогиня глупа, poire «duchesse» — груша «дюшес».

(обратно)

199

В прошлом году ИЛ. Горемыкин сказал мне: «Это недурно, что усадьбы жгут. Надо потрепать дворянство. Пусть оно подумает и перестанет работать в пользу революции» (Дневник А.С.Суворина, 17 июня 1907 г.).

(обратно)

200

М. Таинственный незнакомец. «Социалистический Вестник» (№ 16, 1922 г.). — Насколько мне известно, заметка эта, подписанная буквой М., принадлежит Мартову, который хорошо знал закулисные дела большевиков.

(обратно)

201

«...Этот Виктор под покровительством Богданова и Ленина шантажом вымогал деньги в пользу большевиков, причем оперировал угрозой выписать «кавказских боевиков» (письмо Аксельроду от 3 сентября 1908 г.).

(обратно)

202

Вл. Войтинский. Годы побед и поражений, т. И, стр. 103. — Это замечание Ленина, конечно, относится именно к указанному мною случаю.

(обратно)

203

Современные большевистские источники и устная традиция говорят о 250 тыс. рублей. Но русские газеты того времени («Новое Время», 14 июня 1907 г.) называют и другую цифру — 341 тыс. Это те самые 500-рублевые ассигнации под литерой AM, ном. 62900 и след., при размене части которых был арестован в Париже «папаша» (Литвинов).

(обратно)

204

Петросян, плохо говоривший по-русски, спрашивал, получая поручения от Сталина: «Камо отвезти? Камо сказать?»...

(обратно)

205

С.Медведева-Тер-Петросян в своей брошюре «Герой Революции» («Истапарт», 1925 г.) пишет: «Под видом офицера Камо съездил в Финляндию, был у Ленина и с оружием и взрывчатыми веществами вернулся в Тифлис» (стр. 31). О роли Сталина в этом деле писал в свое время «Соц. Вестник». — См. об «эксах» также старые брошюры Л.Мартова «Спасители или упразднители» (1911 г.) и Л.Каменева «Две партии» (1911 г.). Ленин не раз выступал печатно с принципиальной защитой экспроприации.

(обратно)

206

Это было написано еще в пору борьбы между Сталиным и Троцким.

(обратно)

207

Живо помню это время в Петербурге. В небольшом кругу читались военными специалистами доклады. Помню доклад генерала, потом перешедшего к большевикам: он убедительно доказывал, что союзники победить не могут, — дай им Бог только спастись от разгрома. И мы, профаны, думали точно так же: если не победили с Россией, то как же им победить без России? Впечатление безграничной мощи Германии еще усилилось в марте 1918 г., когда германские пушки начали обстреливать Париж со 130-километрового расстояния, — этот внезапный скачок от 30—40 километров до 130 поразил воображение мира.

(обратно)

208

Генерал Гофман говорит, что этим требованием Людендорф отдал Германию «холодной ненависти Англии, фанатической жажде мщения французов и помраченному уму президента Вильсона»

(обратно)

209

Adolf Hitler. Mein Kampf. В. II. S. 316-318.

(обратно)

Оглавление

  • Дюк Эммануил Осипович де Ришелье
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • X
  • XI
  • XII
  • Адам Чарторийский в России
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • X
  • XI
  • Юность Павла Строганова
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • Графиня Ламотт и ожерелье королевы
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • *
  • ВАННА МАРАТА
  • I
  • II
  • III
  • *
  • IV
  • V
  • *
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • СЕНТ-ЭМИЛИОНСКАЯ ТРАГЕДИЯ
  • I
  • *
  • II
  • *
  • III
  • IV
  • *
  • V
  • VI
  • Барышня Зигетт в дни террора
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • *
  • Прокурор Фукье-Тенвиль
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • *
  • *
  • *
  • ЖОЗЕФИНА БОГАРНЕ И ЕЕ ГАДАЛКА
  • I
  • *
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • X
  • XI
  • XII
  • XIII
  • XIV
  • XV
  • XVI
  • Поездка Новосильцева в Лондон
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • Генерал Пишегрю против Наполеона
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • X
  • XI
  • XII
  • XIII
  • XIV
  • Коринна в России
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • ЭРФУРТСКОЕ СВИДАНИЕ
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • I
  • *
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • *
  • VI
  • *
  • Покушение Фиески на Луи Филиппа
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • Сперанский и декабристы
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • Французская карьера Дантеса
  • Бург императора Франца Иосифа
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • Мейерлинг и кронпринц Рудольф
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • X
  • XI
  • XII
  • XIII
  • XIV
  • Кверетаро и император Максимилиан
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • X
  • XI
  • XII
  • XIII
  • XIV
  • XV
  • XVI
  • XVII
  • XVIII
  • Сараево и эрцгерцог Франц Фердинанд
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • X
  • XI
  • XII
  • Предсказание П. Н. Дурново
  • I
  • II
  • III
  • МАТА ХАРИ
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • X
  • Мольтке младший
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • Сталин
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • Гитлер
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • *** Примечания ***