Книга Арджуны [Олег Серегин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

КНИГА АРДЖУНЫ

Твой голос издали мне пел: “Вернись домой!
Пускай нас встретят сотни стрел,
ты – мой, ты – мой!”
И сладким голосом влеком, я вопрошал:
“Но я не знаю, где мой дом средь этих скал?”
И тихий шелестит ответ: “Везде, где я;
Где нет меня, ни счастья нет, ни бытия.
Беги хоть на далекий Ганг, не скрыться там, -
Вернешься вновь, как бумеранг, к моим ногам”.
М. Кузмин
Йога – это когда тебе приятно в какой-то позе.
Главная поза – лежа.
Народное

Глава первая

Золотая колесница Сурьи поднималась из-за сиреневой стены джунглей. Дымка утреннего тумана опадала, готовясь уползти в изумрудную пучину чащобы, в тень и сырость, растаять, открыв очам бога Солнца горящий костром весенних цветов лес.

Легкий ливень шустро пробежал по кронам; зеленые омуты наполнились радостным чириканьем воробьев-чатак, способных утолять жажду единственно дождевыми каплями. Пряным ароматом дышали джунгли, и птичья разноголосица звенела над ними, возвещая начало васанты, времени весенних дождей, когда все живое одержимо любовью.

Взревел тигр и медными карнаями отозвались слоны.

Восходящее солнце сверкало на водной глади, расплескиваясь сотнями игривых огней; мирно дремали тростники, забытые ветром, заводи лучились свежестью лотосов. В объятиях цветущих берегов сонно струилась багряная Ямуна, тихо журча на перекатах, лелея рыбьи стайки и дыша живой влагой...

Плюх!

С нависающей ветки свалился в воду огромный пушистый плод.

Плод тут же вынырнул, звонко ругаясь на весь лес, и оказался одиноким гандхарвом, – бедолагу, прикорнувшего на ветке, не иначе забыла с вечера во Втором мире разгульная братия. Крылатый музыкант, бултыхаясь у берега, умылся и с подвыванием зевнул, после чего взлетел прямо из воды и стал вертеться над рекой, стряхивая воду с перьев. Ошарашенные птицы примолкли на мгновение, но почти сразу махнули на незадачливого сладкопевца крылом и вернулись к своим делам.

Гандхарв покосился на птиц, вздохнул и направился вниз по течению. Летел он недолго: всего мухурту спустя его очам открылось такое, что брега едва не огласил новый плюх. Небесный певец остановился в воздухе, протер глаза и заморгал вдвойне изумленно: по мелководью шел Громовержец Индра, Локапала Востока и Владыка Тридцати Трех.

Сомнений быть не могло: чья еще кожа, светясь молочной белизной, не темнела загаром и не шла волдырями под безжалостной лаской Лучистого Сурьи, чьи густые волосы чистотой цвета соперничали с кожей, чьи ушные отверстия находились на одной линии со зрачками?

Однако что делать Крушителю Твердынь ни свет ни заря посреди леса, без советников и свиты, без золотой колесницы и знаков великой власти, с дорожной сумой и сангахи, ввиду тепла повязанным вместо пояса?

Крушителю Твердынь виднее!

В самом деле, почему бы Стосильному и Стогневному Индре не прогуляться по Второму миру? Вот так, попросту, загребая босыми ногами ил, жуя травинку, беспечно теребя свежую гирлянду, сооруженную из побега буйно цветущей лианы?

Гандхарв задумался, трепеща крыльями, присел на ветку и стал подбирать слова для панегирика: Владыку восхвалить никогда не вредно, а когда он этого не ждет – еще и приятно.

Стогневный приблизился.

— Я оглашаю могучие деяния этого исполненного могущества! – заорал сладкопевец, стремительно взмыв с ветки прямо перед носом Индры.

Громовержец остановился как вкопанный. Вынул изо рта травинку и окинул глашатая своих деяний пристальным взглядом.

— Давайте с благоговением почтим могучего Индру, могущественного, высокого, непреходящего, полного молодости! – с воодушевлением предложил певец

Владыка Тридцати Трех изъявил безмолвное согласие, неторопливо продолжив путь.

— О, бог, не приносящий вреда! Его величие истинно с тех пор, как сразу после рождения он начал пить сому! – вопил панегирист, порхая над белокурой головой Локапалы. – Он установил в пустом пространстве обширное небо! Он наполнил миры земли и небес! Он укрепил землю и расширил ее! О, Индра совершил все это в опьянении сомой!

На скулах Индры заиграли желваки. Владыка богов подобрал с земли неспелый кокос, сброшенный сумасшедшей макакой, и многозначительно взвесил его на ладони.

— Будучи в опьянении сомой, он боролся с похитителем дождя! – разорялся гандхарв, исходя восторгом. – На празднике Трикадрука он испил сомы и в своем опьянении убил Ахи! Много превосходных дел совершил Индра, даже все боги вместе не способны расстроить намерения того, кто испил сомы! О, возлюбленные миры не могли и не могут познать величие этого обожаемого существа, исполненного мощи! О Стогневный, Стосильный, Могучий!..

Могучий запустил в певца орехом.

Подарок пришелся гандхарву аккурат в мягкое место. Хвалитель взвизгнул, подавившись новой фразой, – о горе, лучшей из всех! – схватился за ушибленное и рывком порхнул выше.

Удовлетворенный меткостью своих рук, Индра недобро хохотнул и стал искать глазами другой снаряд.

Обалдевший гандхарв вытаращился... пригляделся и хлопнул себя по лбу. Поистине, только небесный музыкант мог не заметить, что хитро извитой посох на плече светлокудрого бога – на самом деле ненатянутый лук. И какой лук!.. Где, где были глаза бестолкового крылача? Сколько стыда! – так глупо перепутать Локапалу Востока с его смертным сыном, Обезьянознаменным Арджуной.

Сладкопевец обиженно сморщился и рванул в небеса, более всего желая скорейшего забвения своей оплошности.

Ну и здоровый же был орех...

Лесная сень закончилась внезапно, как гандхарвский панегирик, – оборвалась и ушла в землю разнотравьем. Ваю-Ветер нежился в Первом мире, оставив смертных, и в плотной тишине, одеялом укрывшей луг, золотой нитью вился голос одинокой флейты.

Путник мгновение поколебался и направился вдоль опушки, с каждым шагом удаляясь от реки. Места были чудесные: веселый ручей бежал к матери-Ямуне, переливисто журча, белые лилии и лотосы многих цветов светились в чистых старицах и маленьких озерцах. Задумчиво жужжали пчелы, вскрикивали павлины на лесных тропах, и аромат, испускаемый множеством цветущих деревьев, радовал сердце.

Флейта пела о весне: о томлении в груди и сладостной неге, о безжалостной насмешке Цветочного Лучника, о звонком пламени Солнца и лунных ночах, о том, как лианы, украшенные цветами, обнимают мощные стволы, как животные ищут себе пару.

“Пусть Кама отправит в твое сердце стрелу, оперенную болью, заостренную страстью, имеющую своим древком само желание...”

Напев звенел в благоуханном воздухе, ласкал, манил, дурманил медвяным напитком, пушистым зверьком сворачивался на груди...

И умолк.

— Приветствую тебя, о Бхарата, – внезапно пропели за спиной.

Путник, названный именем древнего царя, остановился как вкопанный. Не оборачиваясь, он улыбнулся – полю, джунглям, спящему ветру и колеснице Сурьи, куполу небосвода и ароматной траве, – прикрыл глаза и посоветовал:

— Не пугай меня, родич. Я человек горячий, я от неожиданности и убить могу.

Незримый собеседник засмеялся чистым высоким смехом и вынырнул из молодой поросли лимонника.

Лилово-смуглая кожа, вьющиеся черные кудри, собранные в замысловатую прическу, огромные удлиненные глаза, жемчуг улыбки; гибкое тело в переливах золотистого шелка, блеске многочисленных украшений и сиянии свежих цветов. Женственным подростком выглядел он, но взгляд его был отнюдь не женским и совсем не юношеским.

Двоюродный брат Арджуны по матери, Кришна, прозванный меж людей Джанарданой – Баламутом.

Аватар.

Не столь давно, в Кампилье Панчальской, когда младшие Пандавы решили женить Юдхиштхиру, а в результате женились полным числом, хитроумный Баламут, выручая родичей, мудрыми, а сверх того мутными и непонятными речами смягчил гнев царя Друпады и убедил последнего выдать дочь разом за пятерых мужей. Тогда он беседовал по преимуществу со старшим из братьев, не столь потому, что тот был рассудительней прочих, – прочие гуляли по кабакам самого скверного пошиба, пропивая холостую жизнь.

Когда хмель сошел и настала пора хлопать себя по лбу, вспоминая, что было содеяно накануне, колесница Баламута уже пылила в сторону Двараки, Юдхиштхира был в тоске, а осовевший от аватарской мудрости Друпада готовил для дочери пятерную свадьбу.

Сейчас, похоже, Баламуту вздумалось припомнить дни отрочества, проведенные в пастушьих становищах. Вдали у горизонта темной чертой виднелось стадо, и там же, отсюда невидимые, должны были возвышаться шатры.

Разумеется, аватару Вишну-Опекуна, да еще с некоторых пор царю следовало проводить дни отнюдь не среди пастухов и уж тем более не в одиночестве.

Впрочем, аватару виднее.

“Он был в желтом одеянии, сиявшем, как яркое солнце в полдень, – прозвенел в небесах видья-дхара, веселый небожитель из свиты какого-то бога, – украшен гирляндой из свежих благоуханных цветов дерева кунда. И столь прелестна была улыбка его, что он мог уловить в сети свои не только юных пастушек, но и самого всемогущего Каму...”

— Серебряный Арджуна приветствует Кришну Джанардану, владыку ядавов. Желаю тебе здравствовать, родич, – обкатанная фраза пролилась сама собой, как проливается с ладони тонкой работы золотая цепь. Сын Индры поклонился, храня на лице выражение, более уместное в дворцовых палатах; будто и не швырялся с утра орехами.

— И тебе того же, доблестный потомок Куру, – ответил Баламут, критически оглядывая гостя.

Право же, какой из него Каурав? Кауравы широки в кости, щекасты и быстро расплываются от безбурной жизни, а это живая молния, белый тигр, какими гордятся дашарны...

— Что привело тебя в земли ядавов? – продолжал Кришна, теребя кисточки тонкой шнуровки, украшавшей его флейту.

— Я рассчитывал лишь почтить тебя приветствием, о досточтимый, – развел руками Арджуна. – Мой путь лежит дальше, в город, называемый Кхандавапрастхой, где правит мой доброчестивый старший брат. Покинув дом своего отца, я возвращаюсь туда.

— Отца? – приподнял бровь Баламут. – Не в Питрилоке ли ты гостил?

— Зачем в Питрилоке? – удивился царевич. – В Амаравати.

— В Обители Тридцати Трех? – недоверчиво сказал Кришна и прочирикал на флейте что-то насмешливое.

— Именно.

Баламут покусал губы, прежде чем снова припасть к любимой дудке, и вдруг лихо пробежал пальцами по ладам. Столь же резко оборвав удалой мотив, он вскинул глаза и с лукавцей поинтересовался:

— И как же ты туда попал?

— Да здесь рукой подать, – разыгрывая недоумение, ответил Арджуна. С самого утра, начиная с удачной охоты на гандхарва, он находился в легкомысленном расположении духа. – Напрямик через северные горы, до вершины Меру, а там по путям сиддхов: на попутной колеснице добрался.

— На попутной колеснице? Может, сразу на Гаруде?

— На Гаруде в Вайкунтху летают, – предположил Арджуна. – Кому, как тебе, не знать.

Кришна глубокомысленно покивал и снова спросил:

— Амаравати, значит?

— Амаравати, – вздохнул Арджуна.

— Обитель Тридцати Трех?

— Обитель, – терпеливо согласился гость. – И именно Тридцати Трех.

— Апсары? – сощурился флейтист.

— Апсары, – приосанившись, подтвердил лучник.

— И силен же ты врать, родич, – с удовольствием сказал Кришна. – Почти как я.

— Да, соврать я мастер, – весело согласился Серебряный.

Баламут потупил лукавый взор и поднес к губам флейту.

...мелодия, лишенная связи и смысла, не соответствующая ни одной из установленных раг...

— Я тут еще лук чей-то по дороге подобрал... – все еще с улыбкой проговорил Арджуна, внезапно ощутив странное и почти стыдное желание. Прославленный воитель, подобно неловкому ученику-брахмачарину, возмечтал вдруг изумить встречного – чтобы тряхнул головой и метнулись по оленьей шее смоляные завитки, приоткрылись пухлые губы, вспыхнуло восхищение в прекрасных удлиненных очах; и флейта клялась, что солнце станет ярче и ветер свежей...

Гордость, яростная гордость царя-кшатрия пожаром Пралаи ожгла душу, но неласковая струна тетивы уже глухо звенела, соединив концы лука Гандивы, одного из трех Изначальных.

— А я не поверил! – чистым свирельным голосом воскликнул Кришна и рассмеялся.

...исчезло.

Серебряный скрипнул зубами, снимая тетиву, и мысленно попросил прощения у великого лука. Оставалось только дивиться себе.

— Да, – сказал Баламут, пристально глядя ему в глаза. – А можно мне из него стрельнуть?

— А можно мне на твоей флейте поиграть? – в тон ему ответил лучник.

Аватар снова засмеялся – смехом сладкоголосой птицы, хрустального бубенца, черной бамбуковой флейты, которую держал в руках, – странен и нехорош был этот смех, но понять это мог лишь обладатель искушенного слуха, а таковых в округе не водилось.

Серебряный улыбнулся в ответ.

Кришна склонил голову набок, будто прислушиваясь к чему-то, слышимому им одним, и с неожиданным дружелюбием предложил:

— Пойдем ко мне в гости. Пир закатим! Не Амаравати, конечно, но тоже неплохо... И апсары свои найдутся.

Арджуна охотно изъявил согласие и последовал за ним, размышляя: что бы сказал Баламут, узнав, что апсарами дело не ограничилось.

Этого Серебряный никогда не умел – ограничиваться.

Идти было интересно. Разговор лился полноводным ручьем – Кришна, казалось, знал решительно все, что случилось в Великой Бхарате за прошедшие пять лет и с удовольствием излагал, возвращая гостя с небес на землю.

Повествовав о сменившихся царях и случившихся усобицах, Баламут помолчал несколько мгновений, а потом огорошил спутника, сообщив:

— Шикхандин женился.

— На ком?

— На дочери Золотого Латника, раджи дашарнов.

— И... что? Он же – она!

— Ты тоже это знаешь? – искоса глянул Кришна.

— Я все-таки женат на ее сестре, – пожал плечами Серебряный. – Панчалиец безумен, но мне интересно, что сказала невеста?

— Невеста? А кто ее спрашивал... Хираньяварман против Друпады что вошь против якши. Думал, счастье привалило – глянулась дочка Хохлачу, будет жить, горя не зная. А что вместо Свободного Выбора Хохлач выкуп прислал – так это от большой мудрости. У царя долгов – что у Брахмы благочестия, кто к его дочери в глушь на сваямвару явится, ракшасы? Оженили молодых. Через неделю гонец примчался: позор и поношение, спасай, родной отец, виданное ли дело – отдавать девицу за женщину!

— Да, действительно...

— Дашарниец прикинул, с пурохитой посоветовался – не обида, чистое издевательство получается. Откупаться нельзя, надо войной идти. А куда ему воевать с панчалами? У самого во дворце слуги не кормлены. Да и выкуп давно в счет долгов роздан... В общем, что случилось – неведомо: не то царь дочери умишко вправил, не то Шикханди с ней поговорила по-женски, а только мчится второй гонец: радуйся, папа, воевать не надо, случилось чудо! Соизволением богов обрел жених мужские стати.

Арджуна расхохотался.

— Вот как! И что было дальше?

— Года два уже прошло. Дашарнийка цветет жасмином.

— А цветком карникары дашарнийка не цветет?

— Насколько мне известно, сейчас Шикханди ожидает сына...

— Кто ожидает?!

— Дашарнийка, разумеется. И никаких чудес.

— Объявили “путрику”?

— Путрику, – подтвердил флейтист.

Посредством подобного обычая – когда вместо бессильного мужа для зачатия приглашается исполненный благочестия гость, – был рожден и сам Серебряный. Только вместо смиренного брахмана, обладателя семени, не пропадающего зря, был призван кшатрий.

Индра, владыка богов.

Сын Крушителя Твердынь угодил ногой в рытвину от коровьего копыта и понял, что видит только одно – как играют под кожей сладкие косточки на узкой спине Кришны.

Пандав вздрогнул, мысленно вылил на себя ушат ледяной воды и, чтобы отвлечься, начал вспоминать все те клятвы, которыми за последнее время обменялся с обитателями стольного города Амаравати и прилежащих небес. Количество ожидавших Витязя в раю впечатляло, но все же не настолько, как...

— Скажи-ка, почтенный, а правду люди говорят, что их, апсар твоих, шестнадцать тысяч?

— Врут люди, – мгновенно ответил Баламут. – Больше.

— Да ведь так и надорваться недолго...

— То есть? – Кришна воззрился на него с некоторым изумлением и внезапно рассмеялся: – Дружище, уметь надо! Эх ты, апсарья погибель...

Флейта захихикала, а ее обладатель радостно протанцевал вокруг гостя пару кругов, восхищаясь неискушенностью апсарьей погибели... сам Пятистрелый Кама почернел бы от зависти, увидев танцующего Баламута, и Серебряный, подавив непокорные мысли, уставился в землю, разглядывая цветы, чьи венчики любовно никли к украшенным браслетами ногам.

Красивые цветы. Да.

— И... как же? – по-звериному встряхнувшись всем телом, поинтересовался лучник.

— Тайна, – легко ответил Кришна. – Впрочем, спроси, если любопытно... у них самих...

Поблизости хрустнула ветка.

И другая.

Потом за стволами хрюкнули и засопели.

Арджуна чуть не предложил добыть кабанчика, когда Кришна, нахмурившись, остановился.

— Это что еще такое? – недовольно прозвенел флейтист, обращаясь к кустам. – А ну выходи!

Ветки покорно затрещали, и из зарослей, путаясь в лианах и спотыкаясь, вышла растрепанная девица.

Смотрелась она в общем ничего – пухленькая, статная, пышноволосая; сари, насквозь мокрое от утренней росы, облегало завидные формы. Вот только глаза влюбленной пастушки были нехороши – круглые, дурные и не то чтобы глупые, а вовсе безмысленные.

Что, впрочем, для женщины неудивительно.

— Дурища! – строго сказал Кришна. – Ты что здесь делаешь?

Пастушка открыла рот, всхлипнула, но так и не смогла ничего сказать. То ли созерцание возлюбленного всецело занимало ее небогатый разум, то ли язык отнялся от любви и испуга.

— Спасу от них нет, – уронил Баламут. – Ну, что встала? Гость к нам пожаловал, подойди, приветствуй...

Девица, хлопая глазами, неуверенно подобралась ближе и стала, задыхаясь от переживаний. Влажный коровий взор был намертво прикован к прекрасному лику аватара. Флейтист, рассмеявшись, ухватил ее поперек стана и крепко поцеловал в губы.

Осчастливленная девица ахнула, обмякла и, отпущенная, мешком бухнулась в траву.

— Любят меня женщины, но не так, – потрясенно сказал Арджуна.

Кришна пошевелил обеспамятевшую пастушку ногой.

— Как угодно над ними выделывайся, все терпят, – с тенью брезгливости заметил он. – Пойдем. Меня, верно, заждались...

— А как же... – Серебряный кивнул на девицу.

— Очухается – прибежит, – равнодушно сказал Кришна.

С приходом гостя становище немедленно расцвело праздником. Каждое пожелание аватара немедленно выполнялось, каждая улыбка была истинным счастьем, каждый недовольный взгляд вызывал рыдания. Шатры оказались на удивление богаты, а угощение изысканно; радовало глаз обилие молоденьких девиц, которые, казалось, все как одна отдали сердца Баламуту, но и они мало напоминали сельских девственниц, – здесь явно услаждали царскую душу, а не ходили за скотиной.

Местная скотина щеголяла золотыми кольцами на рогах, а ожерельям быков мог позавидовать какой-нибудь небогатый царек; украшать же святых коров цветочными гирляндами было в обычае и у бедняков.

Флейтист танцевал меж пастушек-простушек, игриво щупая то одну, то другую – те хлопали коровьими ресницами и счастливо взвизгивали. Принаряженные красотки нежно поглядывали и на гостя; Баламут, расщедрившись, предложил сосватать парочку на ночь, но Серебряный весело отнекался.

“После забав с апсарами на смертных глаза не смотрят?” – поддел Кришна.

Арджуна неопределенно пожал плечами.

По мановению руки Баламута явились напитки и угощение, кто-то потащил циновки и широкие доски – собирать пир под открытым небом. К ночи ожидали дождя, но пока колесница Солнца стремила бег по чистой голубизне. За угощением последовали и песни. Щебетали вины, тихим бряцанием вторили им цимбалы, а чуть погодя одна из девиц тонким голоском завела песню о подвигах обожаемого властелина.

Кришна поморщился.

Чем дольше он слушал, тем кислее смотрел. Когда очередной неуклюжий, но вдохновенный куплет закончился и певунья переводила дух, флейтист резко поднялся с места и заиграл сам, оборвав старания восхвалителей. Те мигом побросали инструменты и с готовностью пустились в пляс.

Серебряный невольно засмеялся. Девушки раскраснелись от усердия и пороняли венки, парни увлеченно скакали телятами; флейта дразнила и звала в пляску, подсмеиваясь тайком. Озорная мысль скользнула в уши вместе с очередным разудалым коленцем – а не выйти ли самому, показать искусство небес? Танцевал Арджуна как бы не лучше, чем дрался... Он уже почти поднялся с места, когда Кришна, переводя дух, на мгновение отнял дудку от губ.

...слишком искренней была радость этих людей; слишком полным – забвение себя и готовность предаться всецело, душу распахнуть и бросить на потеху. Добро бы, как случается при дворах царей, веселье было притворным, купленным – так ведь нет.

По-настоящему.

Пускай простой люд, куда как далекий от кшатрийской гордости, пускай любят они своего Черного до посинения, – но нельзя же так.

Или можно?

Кришна едва заметно повел бровью и сменил мелодию.

...экстаз пренебесной страсти, сладкие тенета бытия, танцующая вечность – это лила, его божественная игра. Головокружение... долгий светлый звук, исторгнутый флейтой; звон браслетов, небосвод, усеянный звездами... не овладеть, даже совершив тысячу великих жертвоприношений, но придет в объятия... Высшее счастье. Единственная цель.

Сын Громовержца, восхищаясь искусством родича, не спеша отпил из чаши.

Мелодия оборвалась, и плясуны попадали в траву.

— Любят они тебя, – заметил Серебряный.

— Любят, – согласился Кришна, разглядывая флейту, словно колебался, продолжать веселье или нет.

— А ты их?

Флейтист взметнул глаза, непроглядно-темные, как две безлунные ночи. Судя по лицу собеседника, тот не думал лезть в душу, спрашивал из любопытства, – и сам уже понял, что сказал лишнего.

Баламут отвел взгляд.

Да, это не простодушный Ушастик... Красивое лицо Арджуны было отмечено печатью жизни царевичем – когда тебе услужают, перед тобой лебезят и лгут; когда властвуешь другими, но не принадлежишь себе. Владыка богов не наделил сына чудесными серьгами, делавшими душу владельца не подвластной никому, кроме него самого, но зато душа эта не подавалась глиной под пальцами...

— Скажи мне, родич, отчего ты покинул свою столицу, предпочтя дворцам шатры и землянки? – спросил царевич.

— Скажи мне, родич, это на небесах все высоким слогом выражаются, что ты простую речь забыл?

Арджуна улыбнулся с некоторым облегчением.

— Я, как-никак, с царем говорю...

— А я с кем говорю?! – вскинулся Кришна. – Вот именно, что надоело. А тебе – нет?

— Да я с детства привык, – пожал плечами лучник. – Такой уж порядок: даже если тебя сечь собираются, все равно иначе как “благородным царевичем” не назовут.

— Хорошо, хоть не Господом... – отчего-то тоскливо сказал Кришна.

— А тебя называли?

— Слышал, дурища эта пела?

Серебряный замолчал. День уже клонился к закату, плоть лугов источала пряный аромат. На западе горными хребтами возвышались тучи, подобные молочным коровам; их сосцы полнились дождем.

— А... каково это, – вдруг негромко спросил Арджуна, – быть аватаром?

— И почему меня все об этом спрашивают? – неожиданный взгляд насурьмленных глаз был ядовит, как удар змеиных зубов.

Ясные бездны.

Сумрак мировой ночи.

Глотка погибели.

И – неожиданно, цветком над пропастью, – флейта.

“Я – начало и исчезновение... я – прибежище... я – друг, сокровище, жизнь...”

...поцеловать сжавшиеся в нить пухлые губы, раскрыть насильно, запрокинуть темнокудрую голову, чтобы задохнулся, сомкнул веки, вцепился в плечи слабеющими пальцами... Серебряный отвел взгляд, опасаясь, что порочащее желание видно в его глазах, но опоздал. Длиннейшие ресницы Кришны опустились тем же движением, и аватар едва заметно улыбнулся.

— Вопрос за вопрос, – проговорил он прежним, спокойным и чуть насмешливым тоном. – Скажи мне, родич, правда ли, что на небесах ты пренебрег любовью знаменитой апсары Урваши, и ее проклятие лишило тебя мужской силы?

На лице Серебряного не дрогнул ни один мускул.

— Отчасти, – благодушно сказал он, словно не расслышав унизительного предположения. – Она действительно прокляла меня, родич, но несколько иным образом. Это гандхарвы рассказали тебе? Они вечно не то наврут, не то перепутают.

— Что же она сказала? – Кришна сверкнул зубами.

— Ты оставил мой вопрос без ответа, а я не отвечу на твой... – лучник пожал плечами и потянулся за куском баранины. Когда он поднял взгляд, то обнаружил, что флейтиста рядом уже нет.

Баламут сгинул куда-то, и сын двух отцов сосредоточенно набирался хмельной суры, думая о своем.

Спустя какое-то время флейта запела снова, и согласно отозвались бубенцы цветов, украсившие весенние джунгли, стволы деревьев обернулись струнами ладной вины, а таящаяся под горизонтом луна сочла за честь стать маленьким барабанчиком-мридангом и негромко поддержать ритм.

Кришна чествовал гостя песней.

“Деревья, любимый, сейчас словно тлеющий уголь... Роняя сухую листву в ожиданье плодов, они пламенеют цветами, как храмы, украшенные перед праздничным днем. Настала пора услад, о великий герой!”

Зажурчала флейта, проливаясь живительной влагой на землю и сердце, позвякивали украшения одурманенных песней женщин, танцевавших прямо среди кувшинов и блюд.

“Прекрасны, любимый, деревья в цветочном уборе”, – упавшим голосом проговорил певец, нервно поглаживая черный бамбук. Глаза его внезапно стали прозрачными до самого огненного дна, и смотрящий в них стоял на краю пропасти, упиваясь искусом.

“Благоухание чудное веет повсюду... Не слишком холодно сейчас и не жарко, сладким томлением воздух наполнен...”

Ушас-юница запрягает череду алых коров рассвета. Груди ее наги, выкрашенные сандаловой мазью; она сверкает золотом точно невеста, наряженная матерью.

Дует южный ветер, и своим дыханием срывает с манговых деревьев цветочные почки вместе с сидящими на них пчелами.

Горные цепи, вершинами уходящие в Девалоку.

Святая река, пронизывающая три мира.

“Я – вкус воды, чистый запах земли, жар пламени... я – цель...”

Арджуна смотрел на него. Так умирающий от жажды смотрит на призрак студеного озера, так обездоленный смотрит на сокровищницу Куберы, так батрак смотрит на гордую кавалькаду раджи, так смотрит безнадежно влюбленный...

“Время нам уходить отсюда, герой!” – шепнул аватар и допел едва слышно, – все стихло, так что в безмолвии эхом отозвался неслышный стон пастушки, зашедшейся от любви...

“С надеждой приносят жертвы, с надеждой вступают в битву, с надеждой зерно сеют... Да сбудется та надежда, которой живу!”

Темные небеса уронили первые тяжкие капли: начинающийся дождь не походил на утренний, невесомый, что не мог даже пробиться к земле сквозь зеленую крышу джунглей.

— Ступайте домой, красавицы! – внезапно крикнул Баламут. В расширенных глазах его бродил лихорадочный блеск. – Ночь так темна и непроглядна, лес полон хищного зверья, он опасен и неприютен. Поспешите, непорочные жены, к мужьям вашим и детям!

“Так они еще и замужем?” – успел подумать Серебряный, но это сразу же перестало интересовать его.

Поляна опустела. Угасли факелы, забитые дождем, разбежались девицы, пастухи – не то услужливые приятели, не то развязные слуги Кришны – заторопились к шатрам, оставив хозяина наедине с гостем.

Баламут окинул его темным взглядом, дернул углом рта и пошел к лесу. На полпути он зачем-то остановился и сел прямо в траву. Звякнули браслеты. Флейтист выдернул из волос сломанное павлинье перо и швырнул в сторону.

— Надоело, – сказал Баламут. – Все надоело. Коровы эти надоели. Песни эти надоели. А ты... братец, что ты здесь забыл? Что ты сюда явился... с путей сиддхов? Ждали тебя здесь? Манили?

Какой-то миг Серебряный хотел оскорбиться на столь вопиющее нарушение законов гостеприимства, потом – возразить, что Кришна сам зазвал его в гости, но все же промолчал. Песня еще отдавалась в груди бронзовой дрожью.

— Теперь я тебя еще развлекать должен? – непонятно продолжал аватар.

— Развлекать? – непонимающе повторил Арджуна, все еще не быв уверен, оскорбляться ему или нет. – Кому должен?

— Кому? – шепотом крикнул флейтист. – Сам догадайся, кому!

Лучник догадался. “Зачем?” – еще подумал он, но спросить не успел.

Сверкнуло – очень ярко, так что луг от края до края озарился запредельным сиреневым светом: ваджра Громовержца ударила прямо над головой, и тотчас же в тяжких тучах заворочался гром. Дождь рухнул стеной, словно на помощь брату пришел Варуна, Владыка пучин, придав в помощь водопадам небес все изобилие океанских волн.

Этому дождю предстояло лить всю ночь, превратив ручьи в реки, а реки в могучие стремнины, увлекающие собой не только деревья, но и скалы.

Серебряный присел на корточки.

— Пойдем, – сказал он, стараясь придать голосу убедительность.

— Не пойду, – бросил Кришна, не поднимая головы. – Иди, скажи, чтоб не вздумали искать. Скажи... это... благочестивым размышлениям предаюсь.

Ударила вторая молния.

— Дхик! ... ..., – остальное Серебряный произнес беззвучно. – Вставай, или на руках понесу!

— Неси, – Кришна дернул плечами, усмехнувшись уголком губ, и выяснилось, что Арджуна не бросает слов на ветер.

Давний проверенный способ: подхватить упрямца в охапку и пронести пару шагов. Так старший брат в детстве управлялся с Серебряным, а сам он играл с близнецами: крик, возня, пара дружеских оплеух, и вот строптивый идет куда требовалось, захлебываясь смехом и руганью.

Вместо этого Баламут куклой повис на его руках, склонив голову на плечо.

Есть такая сказочка – про смоляную куклу.

Смешная.

Коснулся один раз и влип...

Серебряный до боли сжал зубы. Томительно заныло в груди от сладости прикосновения; сила истаивала в суставах. Ледяной дождь, хлестнув по обнаженному торсу, помог отогнать наваждение, и Арджуна, растерянный, сделал несколько шагов, не зная, что делать дальше и как все это понимать.

— Туда, за ручей, – сказал Кришна ему в шею. – Там ашрам...

Дождь сотней барабанщиков стучал по доскам, оставленным ему на потеху, заливал кувшины и подносы; молнии в небе высверкивали по две и три разом, свиваясь, как брачующиеся кобры.

К ашраму они добрались мокрые до нитки. Переступая через порог, Арджуна едва не поскользнулся на антилопьих шкурах, плотно застилавших пол. Только под крышей Баламут вывернулся из его рук: быстро шагнув к очагу, он опустился на колени и стал шарить в темноте, ежась от холода.

— Ну вот, – сквозь зубы бросил Кришна, оставив поиски. – Дров нет.

Арджуна вышел за дверь, в дождь, и вернулся с охапкой сырых поленьев. Отодвинув аватара, кинул их в очаг и призвал Живую Искру.

Влажное дерево полыхнуло мгновенно, как горючий корень ушира, не дав чада. Да, Агни Дымнознаменный предпочитает, чтобы его вызывали трением дощечек-шами и любит сухую пищу; но единожды – и для Кришны... Огонь заплясал веселым цветком, и по стенам ашрама метнулись разбуженными птицами темно-алые тени. Дождь словно прянул от стен, ушел во тьму, оставив двух мужчин, двух не-людей наедине с огнем и друг с другом.

— Неплохо, – равнодушно сказал флейтист. – Папа мантре научил?

— Агни, – ответил лучник, глядя в пламя. – Благо тебе, родич! Я не смею более пользоваться твоим гостеприимством. Дозволь поблагодарить и удалиться.

— Гордый, – усмехнулся Кришна, подняв глаза. – Не дозволю. Куда ты пойдешь, горделивец? В дождь? Руку вытянешь – и той не видно. Пережди до утра... Арджуна, я прошу, – добавил он мягче, видя, что Серебряный тверд в своем намерении. – Или я сочту себя дурным хозяином, не ведающим Дхармы, и меня загрызет совесть... Прости меня, я сорвался...

От двери тянуло дыханием ливня, ночной колотун прокрадывался в ашрам тайным убийцей-сатри. Маленький костер, как ни старался, не мог отогнать его; так что вскоре хозяин и гость, спасаясь от холода, прижались друг к другу, завернувшись в шкуры. Мало-помалу они опять разговорились, только теперь Серебряный рассказывал истории из жизни гандхарвов, а Кришна смеялся, стуча зубами от холода. От его мокрых кудрей тонко и дурманно пахло лотосами небес, и Арджуна мысленно проклинал взбалмошную апсару: ему стоило немалого труда одолевать влечение плоти.

Джанардана вздохнул и устроился поудобней в его объятиях.

Арджуну бросило в жар. Ладони флейтиста были так же горячи, как и его собственные; они уже не грелись теплом друг друга, а попросту сидели, обнявшись, и Кришна задумчиво поглаживал кончиками пальцев его не по-дружески нежные руки.

“Да он знает о проклятии! – осенило лучника. – И дразнит меня!”

— Так что же все-таки сказала тебе Урваши? – мурлыкнул Баламут, словно прочитав его мысли.

— Разве ты не знаешь?

— А ты не только гордый, – заметил Кришна, развернулся к нему лицом и положил руки на плечи – так, что нежданный гость, войдя, счел бы их охваченными страстью. – Ты еще и умный.

— Да, – согласился Арджуна. – Поистине, я богат достоинствами.

Флейтист рассмеялся.

— Зачем я тебе? – ласково спросил Серебряный. – Из-за лука? Из-за отца? Братьев?

— Нет, ты не умный, – так же ласково ответил Кришна, блеснув глазами. Глаза его, и без того удлиненные, сурьмой продолжались до самых ушей, в которых вместо серег светились живые цветы. – Подсказать или сам догадаешься?

— Меня-то прокляли, – не унимался лучник. – А ты?

— А меня тоже прокляли, – вдруг сухо сказал Кришна, и плечи его окаменели под серебряными пальцами. – Так, как тебе и не снилось.

Он выскользнул из распавшихся объятий, перебрался к стене и свил там себе гнездо из шкур. Пожелание доброй ночи было, несомненно, насмешкой.

Молнии рвали небо на части, проливаясь на землю по стенкам опрокинутой чаши туч, тяжелые плети ливня обламывали ветви и прибивали траву: там, на небе, Громовержец Индра в неистовой ярости повергал очередного асура.

На земле, неподвластный дождю и сияющий ярче молний, смеялся величайший из лучников, бог любви Кама Манматха, Смущающий Душу.

Шутка удалась на славу.


Вайшампаяна сказал:

Пожив в Прабхасе в свое удовольствие, Кришна и Арджуна отправились на некоторое время на гору Райватака. По велению Кришны его слуги украсили гору и принесли съестные припасы; благодарный за изысканное угощение, Арджуна ел вместе с Кришной, а перед ними лицедеи разыгрывали действо и плясали танцовщицы. Поблагодарив и отпустив их, сверкая своим великолепием, Пандава улегся на заботливо приготовленное для него божественное ложе. Он начал рассказывать Кришне о святых землях, реках и лесах, которые он видел, и покуда он рассказывал, сына Кунти, покоившегося на достойном богов ложе, разморил сон и он уснул. Проснулся Арджуна от сладкозвучных песен, мягких переборов струн вин и пения радостных гимнов, предназначавшихся для его пробуждения. Свершив все необходимое для поддержания в чистоте тела и души, по сердечному приглашению Кришны, Арджуна отправился вместе с Ним в золотой колеснице в Двараку”.


Гордость насмерть стояла против любви и побеждала.

Арджуна перестал думать о том, что произошло в Прабхасе, объяснив достойное удивления гостеприимство Кришны склонностью аватара к странным забавам. Под непробиваемым доспехом самообладания осталось только глухое раздражение хищника, упустившего добычу; царевич и воин, он был властен над своими мыслями так же, как над телом. Серебряный удивлялся только, что позволяет Баламуту смеяться над собой; но тот, впрочем, и словом более не обмолвился о апсарах и особенностях их проклятий, а остальное царевич ему прощал, ибо чем злее смеялся аватар, тем чаще певала флейта, манок птицелова, напоминая о каплях дождя, тяжести на руках, аромате волос, сонном дыхании...

В Двараке героев ожидало новое празднество, не в пример пышнее предыдущих. Здравицы гремели сплошной чередой, срываясь с уст, как стрелы с тетивы хорошего лучника, – уйти невредимым не мог никто. Черный Баламут благодушествовал с высоты трона убиенного дядюшки Кансы и рассыпал улыбки, вертя в руках неизменную дудку.

Допущенный на празднество народ пользовался случаем повеселиться, главы общин предавались питию и восхвалениям, становившимся все менее изобретательными, а там и внятными. В конце концов, когда многие из стойких в обетах мужей с честью пали в битве с пальмовой водкой и были унесены слугами, Кришна подсел к Серебряному, сойдя с трона, и собственноручно плеснул ему в чашу гауды. Лучник и сам находился в изрядном подпитии, однако набираться до бесчувствия ему не давала гордость; вдобавок сын Индры, много превосходных дел, как известно, совершившего в опьянении сомой, был на редкость крепок ко хмелю.

Приняв из рук возлюбленного друга чашу, Серебряный вдумчиво хлебнул, а после одарил Баламута широчайшей улыбкой.

Кришна хлопнул гостя по плечу. Сверкнула каменьями вторая чаша, булькнул крепкий напиток из патоки, но пить флейтист и не думал, хотя исправно притворялся нетрезвым.

Пламя факелов сливалось в зыбкие тела змей-гирлянд; колесница Чандры, полная белого блеска, начинала путь через небосвод, и Ратри бежала... Невдалеке пели.

— Ты меня любишь? – дикий вопрос влился в уши музыкой, одурманил медом отцовских небес, заковал в горячие цепи рук, обвивших могучую шею воина: ожерелье? петля?

— Люблю, – честно ответил Серебряный.

— Больше всех?

Это уже ни в какие ворота не лезло, и Арджуна растерянно ответил:

— Нет...

— А... кого ты любишь больше всех? – потребовал Кришна с видом человека, оскорбленного до глубины души.

Царевич задумался. Промочил горло, вытер рот ладонью. И твердо отвечал:

— Маму!

— Вот это правильно! – восхитился Баламут и неожиданно всласть, будто к чаше, приложился к его губам.

Серебряного продрал озноб. Все волосы на теле приподнялись. Расплавленное золото, пламя жертвенного костра, глоток чистой амриты... Молния встретилась с цветочной стрелой, и та сбила громовую сестру влет, как сбивает голубя кречет...

Флейтист почти не пил, лишь пригубливая в ответ на здравицы, так что списать это на хмельную развязность не выходило никак.

Аватар забавляется?

Снова?

— Надо нам... породниться! – с воодушевлением продолжал Рожденный-под-Осью, повисая на его плече.

— Да мы и так родственники, – не без удивления заметил Пандав. – Братья... двоюродные...

— Мало! – безапелляционно заявил флейтист. – Вон – видишь? – девка? Нравится?

— Ну... ничего себе девка, – признал Серебряный.

— Сестра моя, – сознался Баламут и вполголоса добавил, – овца.

Чтобы мгновенье спустя в лоб предложить:

— Женись!

Арджуна поперхнулся гаудой.

— Зачем?

— Породнимся!

— А если она не захочет?

— Укради!

Некоторое время царевич обдумывал эту перспективу, для ясности мыслей пару раз приложившись к чаше.

— Слышь, Мадхава, давай я лучше тебя украду. Ты мне больше нравишься.

Кришна прижался к нему еще теснее, жарко дыша в плечо, и рука Арджуны сама собой пришлась на змеиную талию аватара; аромат добычи, обещанной тигру, тревожил ноздри.

— У кого? – спросил Кришна.

Насмешка, казалось бы, вложенная в эти слова, словно затерялась в пути. У кого красть Джанардану, владыку ядавов? У перепившейся родни? У оголтелых пастушек?

В огромных продолговатых глазах Баламута, подведенных сурьмой по внешним уголкам, стадом небесных телят бродили праздничные огни, а за ними стояла черная тоска, самая черная, черней неба ночного...

Можно ли украсть воплощение у первообраза?

Нельзя?

Нельзя.

— Как? – одними губами спросил сын Владыки Богов.

Кришна ткнулся лбом ему в плечо.

Следующая мысль, посетившая Арджуну, не отличалась благочестием, заметив, что изобильные достоинствами ядавы перепились вусмерть и определенно не будут возражать, даже если почетный гость опрокинет царя прямо на этой скамье, застланной красным бархатом... Мысль была оскоплена, четвертована и сварена в кипящем масле. Баламут длинно вздохнул – жаркое дыхание ожгло грудь, – и, подняв голову, улыбнулся родичу странной хищной улыбкой.

Потом встал и растворился во тьме. Уходя, он даже не посмотрел на Серебряного, и тот несколько удивился – плечо еще помнило о случайной нежности.

Понять Кришну было трудно.

Минула почти мухурта времени, а исчезновения царя как будто никто не заметил. Праздник прорастал сам из себя, забыв о причине, хмельное лилось, жареное высилось Гималаями... Арджуна потянулся за кувшином, но гауда не пошла в глотку, а голова стала так чиста, что дальше оставаться среди пьяных не хотелось.

Серебряный поймал за кушак виночерпия и, получив ответ, направился по усыпанной коралловым песком тропе. Мрамор дворцовых строений, отражая факельный свет, тускло блестел.

Он едва не заплутал: пройдя вглубь сада, куда не доходил свет факелов, первой лучник увидел ажурную беседку белого камня, от которой шли ступени к месту омовения.

Напротив, в десятке шагов, под тяжкой шапкой из ползучих растений прятался маленький павильон.


Сомкнутых век касается теплый неяркий свет.

Дыхание возлюбленного ласкает кожу, льнут к губам витые локоны, благоухающие цветами... Гибкое тело, отмеченное тридцатью двумя знаками благоволения богов, удачи и счастливой судьбы, оплетает лианой. Черные как смоль кудри, обрывок гирлянды из красных лотосов, и поперек белого мрамора груди – темно-сиреневая рука в золотом браслете... никогда еще покрывало Майи не было таким ярким, таким прекрасным и неодолимым.

Пусть же наступит вечность – пройдут дни и годы, юги и кальпы, и до самой смерти Брахмы продлится это...

“Поистине, правая половина тела богаче благочестием, чем левая. Поэтому Шри Кришна, засыпая в моих объятиях, кладет голову мне на правое плечо”.

Арджуна нежился в облаке прохладных шелковых покрывал, пальцы его лениво странствовали в кудрях мирно посапывающего Кришны, и Серебряный размышлял о том, как хорошо быть полубогом. В частности, тем хорошо, что решительно никого не интересует, чем это аватар Опекуна Мира и сын Миродержца Востока занимаются наедине... Ах, вас интересует? А вы кто?

Блюститель нравственности?

А “Дремотой Чрева” не приласкать?

Ишь, побежал... Ну беги, беги, авось добежишь вон до тех кустиков... нет, не успел. Собственные проблемы появились? Полное дхоти? Вот ими и озаботься, блюститель...

Кришна вздохнулво сне, прижимаясь к многодостойному родичу... “Он же сам втащил меня на ложе, – изумленно подумал Арджуна, обнимая его за плечи. – Уламывал, как девицу... И устойчив же я в добродетели!.. Баран! Ведь еще тогда, в ашраме, мог...” Сейчас все это только насмешило Витязя, и напоследок ему пришла еще одна забавная мысль: “Подвиг, достойный быть воспетым: спьяну забравшись в логово тигра, проснуться в обнимку с хозяином...”

Где-то совсем рядом сладкозвучно и тихо-тихо, словно мерещась разомлевшему полубогу, звякнул бронзовый колокольчик. Потом еще раз. Сквозняков в покоях не было; Серебряный медленно, оберегая сон возлюбленного, поднял голову, обернулся – и зашипел потревоженной коброй.

У дверей, держа в руке треклятый колокольчик, стоял жирный скопец с неподвижным лицом.

Жесткие ресницы скользнули по коже, заставив ее сладко дрогнуть: Кришна приподнялся, сонно озираясь, и устроился обратно на серебряно-белое плечо, несколько часов служившее ему изголовьем.

— Сгиньте все... – сонно выдохнул флейтист. – Серебряный...

— За полдень уже, – определил тот, прищурившись на полоску света, пробивавшуюся сквозь занавеси. – Будить пришли. Не иначе ты сам велел.

— Велел, – простонал Баламут, зарываясь лицом в его волосы. – Разбудили. Пусть сгинут.

Серебряный, выпростав руку, поднялся с постели, и Кришна, проворчав что-то, по-кошачьи свернулся на ворохе перекрученных покрывал и изорванных гирлянд. Мятые лепестки, испуская смертное благоухание, липли к влажной коже. Несколько жемчужных нитей в его ожерельях порвались; мерцающие перлы на шелке смешались с лепестками жасмина.

Похмелье, убоявшись, обошло сына Индры стороной, но вчерашнее помнилось урывками, бессвязной чередой картин, подобных, должно быть, тем, что видят, накурившись травы пуннага.

...язычки пламени внутри золотых лотосов-чаш мерцают багровым. В полумраке тускло отсвечивают драгоценности Баламута. Звон и шелест перепутавшихся ожерелий... В запах сандала, благородный и чувственный, вплетается едва уловимая нота дурман-травы. Флейтист торопливо говорит что-то, признаваясь, суля, едва ли не умоляя; нет, это флейта вьет паутину ручьев, лучей, божественных гирлянд, поит воздух амритой, – слов ты почти не слышишь... не запоминаешь.

Кришна задевает гирлянду, закрепленную на свесе балдахина, и лотосовое низанье с шуршанием скользит на изукрашенные плитки...

Дым курильниц реет причудливым хороводом, тени деловито снуют по стенам, изредка останавливаясь и оглядываясь. Посох у дверей взблескивает чешуей и сползает на пол, обернувшись королевской коброй; из дальнего угла, залитого чернильной тенью, выходит оскаленная мангуста в ожерелье из черепов и направляется вокруг шипящей змеи “мертвецким колом”. Обойдя круг, мангуста оказывается собственным скелетом и рассыпается в прах, а змея начинает расти, раздуваясь невероятно, заполняет собой пространство, оборачивается самим Нагараджей Такшакой, венчанным алмазной короной... а там и Великим Змеем Шеша, Опорой Вселенной. Двое возлежат на отливающей зеленью чешуе, горячей и шероховатой, под тысячей взглядов удивленного Змея. Вздох: тело божественного чудовища становится ветвью Древа Ветасы, и на ней вновь – двое, что кажется немыслимым, но суть так.

Кришна тихо шипит сквозь зубы, пытаясь оттолкнуть тебя: руки твои – как слоновьи хоботы, пальцы – железные стержни, в угаре ты забыл сдерживаться...

Отчаянный стук чужого сердца отдается дрожью во всем теле.

И перед тем, как отринуть мысли и вознестись в миры, текущие медом и топленым маслом, ты видишь – с высоты, точно разделив зрение летящей птицы или Сомы-Месяца: ночь, огненное ожерелье берега, лунное молоко Чандралоки проливается на гладь океана... Плетеница городских улиц, ограда царских чертогов, мраморный павильон, двое – и один из двоих, странно знакомый, упивается дыханием второго, не осмеливаясь прикоснуться.

Мягкие губы накрывают рот, и ты перестаешь думать...

Арджуна отыскал кувшин для омовения и, забыв о вжавшемся носом в пол скопце, вышел за порог, в объятия южной весны.

Возвращался он с наполненным кувшином и плутовским намерением разбудить Баламута старинным и весьма действенным способом; однако тот уже избавился от сонливости – или бросил притворяться.

— Хорошо ли тебе спалось, о благородный арий? – мурлыкнул Кришна, жмурясь и позевывая.

— Никогда в жизни я не спал лучше.

— Я так и думал...

Не было радости светлее этой сладкой насмешки.

Кришна встал и, сцепив руки за спиной, выгнулся назад – так, что самоцветы в кольцах едва не коснулись каменьев, украшавших ножные браслеты. Ночью Серебряный сдернул с него дхоти, не потрудившись расстегнуть пояс; лента, набранная из узорчатых золотых пластин, чуть косо лежала на бедрах. За время сна металл должен был оставить на коже следы, но этого не случилось.

Аватар улыбнулся, показав острые звериные зубы.

Майя-Иллюзия не создавала ничего прекраснее этого тела.

Серебряный осторожно приобнял его со спины, скользнул пальцами по точеным лилово-смуглым плечам к округлым предплечьям, задев соски; от изгиба талии через холодное золото пояса вперед и вниз: Баламут вздрогнул, приоткрыв рот, и накрыл его ладонь своей. Арджуна пощекотал горячим дыханием ободок уха, тронул поцелуем шею, Кришна обернулся к нему, подставив губы, ответил на поцелуй так, словно желал выпить досуха, как ту злосчастную ракшаси, и царевич почувствовал, что сейчас опять погрузится с возлюбленным в океан лепестков манго, лотосов и лилий, но что-то забытое еще...

Колокольчик.

— Ах ты тварь...! – прошипел Серебряный, заметив, что подзадержавшийся евнух не без интереса наблюдает за играми господ. В пальцах неведомым образом возник метательный кинжал, но аватар в последнее мгновение перехватил руку воителя, сохранив жизнь любопытному скопцу.

Скопец не потерял времени и улепетнул.

— Теперь слухи пойдут, – раздраженно сказал Арджуна, запуская кинжалом в стену, – начнут языки чесать...

— Не начнут. Языки у них вырваны, – уронил Кришна, придвигаясь и оглаживая кончиками пальцев его спину. – И не смотри на меня так. От дядюшки в наследство остались...

Серебряный задался вопросом, что еще досталось Баламуту в наследство от тороватого дядюшки Кансы, но выпытывать не хотелось.

Лениво было.


Десятилетия спустя Черный Островитянин, хмурясь и ухмыляясь, запишет на пальмовых листьях: “Много ночей провел Арджуна в дивном дворце Кришны, выложенном драгоценными камнями и красиво и удобно обставленном”. Злоязыкий Вайшампаяна, ученик Вьясы, скажет, что привычный для ариев счет ночами здесь будет особенно уместен, а простодушный сута Уграшравас перескажет все в точности...


Глава вторая

Поистине, прекрасен был тот город, выстроенный не земным мастерством, но искусством бессмертного Майасура. Окруженный золотым сиянием, он словно висел в воздухе, обнесенный золотыми и серебряными стенами, украшенный великолепными воротами, подобными белым облакам, и прекрасными дворцами с блистающими на солнце кровлями, над которыми вздымался, словно пронзая небо макушкой, тысячеколонный царский чертог, подобный горе Кайласе, обиталищу Шивы. Город тот, богатый и процветающий, полный сокровищ, блистающий красотою и подобный обители бессмертных, повергал в изумление.

Несравненный же дворец владыки, прославленный в трех мирах, выстроил асур целиком из драгоценных камней; колонны же были из золота и сверкал тот дворец, распространяя сияние, подобно тому, как сверкают дворцы Сурьи и Чандры, излучая чудесный свет. Он простирался ввысь к небу, напоминая гору, уходящую в облака, – длинный и широкий, величественный и безупречный, избавляющий от усталости, наполненный необыкновенной утварью, бесценный и полный сокровищ. Даже дворец самого Брахмы не был наделен такой красотой. По велению Майи дворец тот охраняли тысячи ракшасов, передвигающихся по воздуху, странных, огромных и могучих, искусных в сражении; медно-красны были глаза их, а уши подобны раковинам.

И так свидетельствуют очевидцы, не склонные к изречению ложного.

Как известно, мудрец Чьявана, одолев ужасное чудовище Маду, разделил огонь, суть погибели, между четырьмя пороками: пьянством, любострастием, охотой ради забавы и игрой в кости.

В первом и втором братья могли, не бахвалясь, назваться знатоками, четвертое было еще впереди и сейчас благородные владыки стольного города Индрапрастхи вовсю предавались третьему. Лестницы и галереи, балконы и террасы кишели слугами, колесницы приглашенных на царскую охоту вельмож сталкивались боками внизу у ворот – по-хорошему следовало присоединиться к кавалькаде уже за городскими стенами, но лишняя возможность выразить свою исключительную преданность!

Такую возможность не следовало упускать.

В суматохе никто не заметил еще одну колесницу, подъехавшую с городских улиц, хотя гость не числился приглашенным и вообще проделал изрядный путь. Знай раджи о его прибытии, немедля распорядились бы о неистовом ликовании, велели горожанам обрядиться в лучшие одежды, вывести напоказ красивых женщин и засыпать улицы цветами, а уж об отъезде куда-либо не могло идти речи. Однако же не примчался загодя гонец с радостной вестью, и глашатаев гость оставил сидеть по домам; даже слуха, летящего быстрей породистых камбоджийских рысаков, не удосужился пустить.

Словно из-под земли выехал или с путей сиддхов свалился.

Впрочем, от такого гостя всего можно ожидать.

Он выслушал заморенного службой пожилого пратихару, отвел колесницу на указанное место, а сам перебрался к пруду с лотосами и сел на каменный бортик, покрытый тончайшей резьбой. Толкались повозки со сложенными шатрами, храпели лошади верховых, сонно ухали три слона, с которыми не смогли расстаться любители слоновьей прыти, захлебывались лаем собаки, и псари лаялись не хуже собак. Гость разглядывал дворцовую суету с едва заметной улыбкой, а потом со скуки окликнул пробегавшую мимо смазливую прислужницу и довел ее, небрежно любезничая, до того, что бедная готова была отдаться тут же.

Наконец на площади показался один из хозяев дворца с двумя охотничьими леопардами. Серебряные цепи в несколько витков охватывали мощные предплечья; пятнистые кошки, порыкивая и озираясь, послушно ступали вслед за господином, что сам казался третьим леопардом меж ними – белым зверем, поднявшимся на задние лапы, оборотнем, вздумавшим погулять в человеческом обличье. Черты холеного лица отдавали нечеловечинкой, как, случается, отдает опасностью щедрый на красоту лес; нестерпимо сверкали на солнце зубцы диадемы в льняных волосах, удлиненные миндалевидные глаза лучились небесной синью, и ушные отверстия располагались точно вровень со зрачками.

Сосредоточившись на леопардах, князь не смотрел по сторонам и прошел к воротам мимо ожидавшего гостя. Тогда за спиной раджи проснулась флейта: смешливо защебетала, подражая птичьему голосу, и вдруг свистнула настойчивым окликом.

Охотник резко обернулся, и радость, вспыхнувшая в его глазах, на мгновение затмила тысячесветное сияние Сурьи. Торопливо выкрикнув приветствие, он заозирался, примериваясь, кому бы отдать хищников: леопардов не бросишь без привязи, как собак, и не каждому слуге отдашь их, некормленых перед охотой и раздраженных.

Огромные звери тотчас почуяли, что хватка господина ослабла; буйные сердца и пустые желудки леопардов потянулись на свободу. Кошки ощерились, грозный рев вырвался из глоток, распахнулись пасти, показав розовую нутряную мякоть. Хвосты согласно хлестнули по бокам, могучие гибкие тела напряглись, готовые рвануться с цепей...

Гость легкомысленно засмеялся и, пританцовывая, направился к беловолосому охотнику.

Тот дернул кошек назад за ошейники, так резко, что леопарды поперхнулись и разом сели, облизывая морды и обиженно ворча.

Гость укоризненно глянул на обеспокоенного хозяина. После чего дал кошке понюхать ладонь.

Леопард подумал, шевельнул ушами – и, подобрев, ткнулся мордой в бедро улыбчивого красавца.

— Однако! – взметнул брови хозяин. – Встретил родственную душу...

Гость мелодично засмеялся, почесывая зверя за ухом.

— Приветствую тебя, о лучший из леопардов...

Через сверкающий мрамор двора уже торопился старший из братьев, а умные слуги метнулись за водой для омовения, свежими гирляндами, ритуальным угощением, сладкими напитками... Кришна движением руки отмел суету и заявил:

— Разве я не родич славимых Пандавов и не друг им всем? Оставьте почести.

— Однако же мы собирались отправиться на лов... – начал Стойкий-в-Битве. – Не думаю, чтобы это было должным деянием, ввиду...

— Так мы едем или нет? – донесся от ворот оглушительный бас Бхимы. Леопарды сели вторично, а предававшиеся беседе герои вздрогнули.

— Нет! – отрезал Юдхиштхира.

— Да, – сказал Кришна. – Я с удовольствием присоединюсь к моим высокочтимым родичам. Лошади мои устали, но я полагаю, что мой дорогой друг Арджуна возьмет меня в свою колесницу...

— Ну так едем! – возгласил приземленный Бхима. – Уши заложило от этих воплей. Сейчас бы ракшаса загнать!

Идея ракшаса преследовала Бхиму добрых полдня. Окрестные леса представлялись ему скудными в смысле ракшасов и вследствие того непригодными для охоты, о чем он не переставая сообщал старшему брату. Арджуна благоразумно отстал, предаваясь куда более приятной беседе с Джанарданой, близнецы увлеченно стреляли мелкую дичь, и Царь Справедливости тосковал.

— Зачем тебе ракшас? – спрашивал Юдхиштхира.

— А по сусалам его! – со вкусом отвечал Страшный.

Юдхиштхира понимающе вздыхал и оглядывался. Он подозревал, что Серебряный скоро вовсе отобьется от кавалькады ловчих и свернет в места потише. Не то чтобы пристрастие брата к любви небесной вызывало его недовольство, но кому-нибудь обязательно понадобится отыскать пропавших, и придется изобретать отговорки...

Сын Ямы-Дхармы редко ошибался в своих предчувствиях. Вскоре некий вельможа, чье имя Юдхиштхира не мог запомнить, как ни старался, поравнявшись с колесницей Стойкого-в-Битве, объявил, что уже мухурту не видел нигде великого духом Пхальгуны и что странно это.

Волчебрюх как раз охаживал воображаемого ракшаса по сусалам так, что люди и кони шарахались от героя.

Царь Справедливости набрал в грудь воздуха, решая, что бы сказать, чтоб не соврать, но внезапно рядом оказались двое младших Пандавов.

По нездоровому блеску братних глаз Стойкий-в-Битве определил, что мысли их отнюдь не благочестивы.

— Мы пойдем поищем! – хором сказали близнецы и, не дожидаясь возражений, юркнули в чащу. Донесся треск ветвей и приглушенный вопрос: “Накула, а мы потом тоже пропадем, да?”

“Будешь щипаться – пну!” – ответили ветви и стихли.

Юдхиштхира всей кожей почувствовал, как безымянный вельможа, до бхутиков похожий на своего слона – не статью даже, а выражением хобота, – неприятно изумился и промолчал исключительно из уважения к нему.

По цветущей лужайке ступали два исполинских кота: снежный барс, дитя ледников Гималая, и черная пантера влажных приречных лесов. По левую руку от них поднимался огромный баньян, древо, почитавшееся благородным, ибо корни его росли вверх, а ветви – вниз; по правую – купы ашваттх, символов воинской варны, позади была речная протока, а впереди – солнце.

— И за что тебя так любят леопарды?

— Меня все любят... Смотри!

Флейта выпорхнула из рукава Кришны и прильнула к устам: еще одна птица присоединилась к общему гаму жительниц леса, песнь ее разнеслась над кронами, и показалось, что голоса прочих почтительно притихли, словно внимая речи Гаруды, царя пернатых. Но вряд ли Гаруда умел говорить так сладко...

Из чащи неуверенным шагом, чем-то напоминавшим походку давней пастушки, выбрался карликовый оленек. Принюхался, вытягивая мордочку, и осторожно подошел ближе, под руку флейтиста.

Серебряный мальчишески присвистнул. От его протянутой ладони малыш шарахнулся, как от огня, и спасся у ног хохочущего Кришны. Баламут сгреб оленька за короткую гривку и весело сообщил:

— Вот с тобою я тоже так.

— Я, по-твоему, олень?! – возмутился Арджуна и невзначай уронил его на траву, тут же упав рядом.

— А кто же? – чуть задыхаясь, проворковал Баламут.

— Кто? Злобный асур, – Арджуна поймал его запястья и прижал к земле.

— О, да! По имени Хираньялингам.

— Будешь много болтать – съем, – пообещал Серебряный. – Впрочем, я и так тебя съем.

Кришна вырвался из его рук и отпрянул в сторону.

— Как же, съел один такой! – задорно пропел он.

Оленек, не торопясь убегать, удивленно склонил голову набок. Прямо на глазах обескураженного зверька двое людей, весьма мирно настроенных друг к другу, вдруг сцепились в драке, давя разгоряченными телами благоуханные, налитые соком цветы.

Над божественной четой, облюбовав низкую ветвь пышной амры, сидела куропатка-чакора. Род ее славился тем, что при виде яда у чакор тускнели бусины глаз; оттого их, в числе прочих пробных средств, держали дворцовые хранители от отравления.

Глаза чакоры смотрели седыми камешками.

Лепесток медленно опустился в жарком воздухе, оброненный цветком, и запутался в иссиня-черных кудрях, светясь крохотной луной. Белые пальцы выплели луну из рассыпанных прядей туч и уронили в траву.

Истомный покой удовлетворенной плоти заполнял доверху, как благоуханное масло заполняет чашу. От тела, лежавшего в объятиях, распространялось солнечное блаженство, и сладость чувствовалась всей кожей так же, как кончиком языка.

— У тебя губы черные, – проговорил Баламут и тихо засмеялся. – Ты у меня краску с глаз облизал...

Серебряный полулежал в тени старого раскидистого дерева. Кришна расположился на его груди, как умелый полководец располагается в покоренном краю, – рассчитывая не на краткую поживу, а на долгую власть. Жизнь была так прекрасна, как вообще не бывает.

— Вот летит птица, – вполголоса пропел флейтист. – Это орел.

— Угу.

— А по-моему, это голубь.

— Конечно, голубь.

— Нет, это ворона.

— Разумеется, ворона.

— Так неинтересно! – капризно сказал Кришна. – Ты со мной во всем соглашаешься.

— Во-первых, тебя все равно не переспоришь...

— А во-вторых?

— Во-вторых, лучше Кришна в руках, чем ворона в небе...

— Ты хитрый, – смеясь, заявил Баламут.

— Да, – безмятежно согласился Арджуна, – я очень хитрый...

Один из белых коней Серебряного, правый коренник в оставленной неподалеку колеснице, принюхался и коротко заржал. Ветви ближних зарослей колыхнулись, точно там бродил потихоньку незваный свидетель, но шум тотчас же стих; джунгли вновь застыли в неподвижности, томясь жарой.


Близнецы выпали из кустов чрезвычайно чем-то позабавленные.

— Арджуна очень занят, – хором сказали они. – Очень, очень занят.

— Чем?

— Подменяет змея Шешу, – хихикнул первый.

— То есть? – переспросил Юдхиштхира.

— На нем спит Вишну, – объяснил второй.

— То есть? – переспросил Бхимасена.

— Не надо, – сказал старший, зажмурившись. – Я понял. Едем, они догонят.

— Вот так всегда, – уныло буркнул Страшный. – Все поняли, один я как дурак.


Мангуст кушал банан.

Ветер задувал внутрь циновку, которой был завешен вход в шатер: в проеме мелькали пальмы, лошади, туши добытого зверья и Волчебрюх, который самозабвенно жарил мясо. До вечера было еще далеко, но колесницы переполнились дичью, и охота раскинула шатры. Арджуна с Кришной так и не явились; Юдхиштхира во всеуслышание предположил, что аватар со своим преданным другом предаются мудрой беседе, не предназначенной для чужих ушей, и не следует оскорблять двух столь могучих мужей, беспокоясь о них и, тем паче, мешая их единению. Бхима так решительно согласился со старшим братом, что любые иные предположения иссякли.

Мангуст полулежал на свернутых коврах и кушал банан, а второй близнец вышагивал из конца в конец огромного шатра, сопровождаемый насмешливым взглядом брата.

— Прекрати! – наконец взвился Богоравный.

— Что прекратить? – невинно поинтересовался брат.

— Прекрати его облизывать!

— Тебя это... беспокоит? – Накула задумчиво воззрился на продолговатый плод.

— Урод!

— Мы с тобой совершенно одинаковые, – напомнил близнец.

— А вот и нет. У тебя на заднице родимое пятно в виде сношающихся макак.

— Это татуировка.

— Урод!

Мангуст засмеялся и швырнул в Богоравного шкуркой.

— Дурень, на тебя смотреть жалко. Иди сюда и прекрати думать о белой обезьяне. У этого благочестивого человека встает исключительно на богов.

— Хорошо, что старшенький тебя не слышит, – фыркнул Сахадева. – Его бы удар хватил.

— Не хватил, – уверенно возразил Накула. – Он еще не такое слыхивал. Ему однажды какой-то немытый владыка из данников, которого сын воинскую науку в Индрограде превосходил, жаловаться пришел на Серебряного...

— На Серебряного?!

— А то! Не зря ж беднягу Царем Справедливости нарекли... Пришел и брякнул спроста: вернулся сын гораздым натягивать не только луки, но и лучников – чья школа-то?

— Да Серебряный такими брезгует... – презрительно заметил Богоравный, усаживаясь напротив брата. – А старшенький?

— Бровью не повел. Ответил, что не ему вмешиваться в дела семьи, где всегда муж и отец является наивысшим Махараджей, хотя он и даст царю совет скорее сына женить. Невест на сотне – на двух. Но к Арджуне все же поплелся и завел беседу о гандхарвах.

— Ну-ну...

— Да не “ну-ну”, а про того гандхарва, которого – помнишь? – Серебряный чуть к Яме не отправил. Который сказал, что ежели кшатрий в ночь, вместо того, чтобы спать, предавался разврату, то днем такой кшатрий практически не опасен.

— А Серебряный?

Мангуст ухмыльнулся, встал, картинно скрестил руки на груди и склонил голову к плечу движением удивленного тигра.

— Я опасен всегда! – высокомерно процедил он, ошпарив Богоравного косым взглядом из-под ресниц. – Ночью, днем, в сумерках вечерних и утренних, а также когда сплю, ем и предаюсь разврату! Так и запишите.

Сахадева повалился набок, на собственное сангахи, хрюкая от смеха.

— Арджуна, вылитый! – возопил он.

Накула бросил передразнивать старшего брата, блеснул глазами и, плюхнувшись на четвереньки, пополз к младшему.

— Ты знаешь, – сообщил он, подобравшись к самому братнему уху, – они делали это на слоне.

— А на боевой колеснице Арджуны они этого не делали? – осведомился Сахадева, все еще лежа.

— Не исключено, – тоном знатока отозвался Накула.

— Ни стыда, ни совести, – вздохнул Богоравный.

Подумал и добавил:

— Надо нам тоже попробовать.

— На боевой колеснице Арджуны? – несколько изумленно, но с воодушевлением переспросил Мангуст.

Богоравного скрючило. Обезьяны, шнырявшие в ветвях пальм, восторженно заверещали в ответ на жеребячье ржание.

— Дубина! – простонал младший близнец, – на слоне... – Внезапно в его глазах загорелся азарт. – Ты представляешь, что Серебряный с нами сделает, если узнает?

Мангуст ухмыльнулся.

— Что он может сделать с нами такого, чего мы сами не можем сделать друг с другом? – вкрадчиво спросил он.

Результатом воспоследовавшего стало то, что близнецы сцепились серьгами и долго с руганью расцеплялись.

— Знаешь что? – сказал наконец Мангуст с видом прозревшего истину. – Теперь этот слон возродится брахманом.

— Точно, – подтвердил Богоравный. – Вишнуитом. Ох и сильно будет!


Дворцовый сад блистал прелестью, подобно юной женщине, украшенной любящим мужем; и как разборчивой красавице, любимой супруге раджи, угождают искусные служанки, так диковинным цветам и пышным деревьям здесь угождали садовники, обладавшие глубоким знанием.

Где-то в жасминовых зарослях перебирал струны невидимый музыкант; забыв об усердии, подобающем смирному слуге, и господской воле, он наслаждался собственным искусством, вплетая звуки вины в дыхание деревьев и перезвоны птиц. По лужайкам бродили ручные газели, вознося на рогах цветочные гирлянды или усыпанные самоцветами золотые кольца, для этого именно сработанные ювелирами. Чистый ручей лился бесшумно по лону белого песка, только издали смутно доносился плеск: там извергались водометы, изображавшие некогда поверженных богами асуров в их чудовищных формах, вздыбивших гривы львов и нагих пышногрудых апсар.

Широкую мраморную террасу сплошь оплетали лианы; сейчас в придачу им меж стройных колонн, обвитых бронзовыми змеями, свешивались шитые полотнища. Укрытые от неугодных взоров, там блаженствовали высокородные хозяева, доверившись рукам массажистов. Сухопарые невысокие южане, грациозные, как лани, двигались столь бесшумно, что казались призраками, обретшими плоть ради услужения полубогам и по воле их; они не оскальзывались на пролитом масле и на волос не сдвигали циновки, служившие господам ложем. Искры сапфиров мерцали в сложных прическах слуг, – те не были евнухами, которым полагалось пускать волосы вниз, – но в ушах их блестели женские серьги.

Баламут задумчиво смотрел, как смуглые длиннопалые руки дравида прилежно трудятся, разминают могучую мускулатуру ария, становясь еще темнее на сияющей коже Арджуны.

— Твои? – спросил он, вложив в слово еще один смысл.

— Мои, – не стал отпираться Серебряный. – Дивные искусники...

— Отошли, – велел Кришна.

— Достаточно, – лениво сказал Арджуна, и слуги, не поднимая глаз, быстро скрылись за занавесями.

— Тот, что леворукий, похож на меня, – проговорил флейтист.

— Разве? – отрицательно уронил Серебряный, вытягиваясь на ложе.

— Ты им обладал?

— Разумеется...

— Подаришь?

— Конечно, – лучник пожал плечами. – Зачем ты хотел их отослать?

Аватар блеснул улыбкой.

— Я сам сделаю тебе массаж, – и перетек ближе.

Нетерпеливая рука Арджуны прошлась по его телу книзу от талии; Кришна предостерегающе зашипел – совершенно по-змеиному – и сбросил ее.

Он долго выбирал масло, дразня любящего, долго разминал пальцы и, уже усевшись верхом на бедра Серебряного, медлил, доведя того до боли в чреслах; лучник не дал ему сделать и десятка движений, как перевернулся на спину.

Баламут, прихватив зубами пухлую губу, продолжал свое занятие. Он уже не разминал, а гладил – точеные ключицы, мощные бугры грудных мускулов, рельефный живот, опускаясь к могучему лингаму, достойному Разрушителя Шивы.

Тонкие пальцы флейтиста скользнули по стволу и сомкнулись у основания. Арджуна не то улыбнулся, не то оскалился, наблюдая за ним, – полузакрытые глаза Кришны были мутны и безмысленны, а смуглые щеки горели темным румянцем. Наконец его губы коснулись навершия; по правилам сутры любви он совершил “вкушение плода манго” и поднял голову, остановившись.

Арджуна бросил его навзничь и жестко поцеловал, упиваясь тем, как раскрывается под его ласками медовый цветок рта. В истоме флейтист перекатывал на подушках темнокудрую голову; цветы в ушах постигла жалкая участь, и Арджуна зубами выдернул то, что от них осталось, перекусив стебли у мочек.

Внезапно Кришна выскользнул из-под него и отпрянул, скинув потянувшиеся за ним руки.

— Что? – недовольно потребовал Серебряный.

Баламут заурчал леопардом и склонил голову набок.

— Арджуна, я тебя хочу...

— Я тебе не пастушка.

— А я тебе что, пастушка?!

— Махаратхи не отдаются, – сурово изрек Серебряный.

— Еще как отдаются!

— Финик тебе.

— Ну, не ломайся, – засмеялся Кришна. – Ты же знаешь, я все равно тебя уговорю...


Любимый мой, облаченный в желтые шелка, отливающие золотом, неотразимый танцор с прекрасными лукавыми глазами, ты приходишь как захватчик и похищаешь все – сердце, ум, тело. Упоительный поток блаженства пронзает меня, и я цепенею, поглощаемый океаном сладости. Словно бы солнце, луна, молнии и радуги одновременно окружают тебя, – о, я не осмеливаюсь поднять глаз, чтобы узреть твой лучезарный облик, я сижу у озера своего сердца, упиваясь твоим отражением...

Твоя безупречная кожа цветом напоминает темную, с голубоватым отливом тучу; грудь твою, подобно белопенным завиткам на гребешках волн, украшают чистейшие перлы, сияющие незамутненным блеском. Твои локоны переплелись с цветами, как свет луны с тенями облаков, тело точно переливается отблесками пламени от сверкания множества драгоценных камней, а серьги в ушах – как два ослепительных солнца...

Как ты прекрасен, любимый мой, когда глаза твои затуманены вожделением, а губы и щеки пылают румянцем, когда ты приходишь, сладко улыбаясь, покорный моему желанию, когда приникаешь ко мне, усталый, после любовного сражения, и следы одержанной победы на твоем теле словно нанесены расплавленным золотом на поверхности гладко отполированного сапфира. Восторг плоти и ликование духа сочетаются, даруя неописуемую, всякое мгновение новую сладость; она недоступна человеческим чувствам, что предназначены для блеклых красок этого мира, и я возношу хвалы отцу, наделившему меня божественной природой.

Мелодия флейты, целующая быстролетный ветер, напоена амритой твоих сладчайших губ; аромат лотоса распространяет твое совершенное тело. Среди прекрасных женщин, льнущих к тебе, как пчелы льнут к цветам, полным нектара, ты сияешь, превосходя красотою все мыслимое и немыслимое. О, ты – как совершенная Каустубха среди драгоценностей, как лотос среди цветов, как Вишну среди Адитьев, ослепительный, несравненный...

Цветочный Лучник не нуждается в вечно наполненных колчанах. У Камы всего пять стрел, но ни одна не прошла мимо: смущающая, иссушающая, сжигающая, сокрушающая, повергающая в безумие – изранен я, несчастный. Разве братья Ашвины, божественные лекари, или премудрый Дханвантари возьмутся исцелить пораженного любовью? Песнями небесных музыкантов, веселыми плясками утешиться ли мне? Не вижу радости ни в стяжании богатства, ни в покорении царств, ни в пучинах гибельной битвы: кровью, цветами и золотом не утолить моей жажды. Лишь в тебе пребываю я сердцем, лишь тебе поклоняюсь, мечтая прийти к тебе, мой любимый...


Любимый мой искусен в убийствах, равен Разрушителю Шиве! Мощнорукий воитель, он непобедим в битве и снисходителен к молящим пощады, именем его клянутся от берегов Ганги до отрогов Восточных Гхат, ибо он сражается честно. Восседая на троне, он ослепителен подобно Индре, Владыке богов, щедр к подданным и беспощаден к злодеянию, склонен к совершению добрых поступков. Рожденный из стали и серебра, он сияет, как полыхающий огонь, превосходя красотой Пятистрелого Каму; безупречный, чистый, желанный, он воистину является лучшим из полубогов и дорог моему сердцу...


Слыхал, кум? Чего намедни-то было?

— Опять, небось, врать будешь?

— Я?! Да когда это я врал?

— Не мешай человеку, пускай рассказывает!

— Да, пусть расскажет, а мы там поглядим...

— Тестя моего знаете? Многих достоинств брахман, недавно вот покинул мирское бытье, в ванапрастху ушел, в лесном ашраме жить, мантры бубнить, Жар накапливать для следующего рождения.

— И чего?

— Да вот сидел он третьего дня на травке, медитировал... И чует: мешает чего-то. Выходит из медитации и слышит: от Ямуны визг, топот, мриданги гремят, флейты заливаются. Тесть мой смекнул: не иначе царь какой с женами явился порезвиться в прохладе. Он мужик любопытный, пошел поглядеть. Видит – баб тьма-тьмущая, поют, болтают, хороводы водят, – а царя нет! Утоп, что ли?

— Люди добрые! Ужас-то какой!

— Молчи, дурак! А ты дальше ври, чего было...

— Ну, тесть мой не глуп, решил: ежели царь утоп, так его должно было ниже по течению на берег вынести, там, где коряги как раз. Вот он и пошел искать, может, и поживиться чем...

— Это мудро!

— Так идет он, идет и видит: не все апсаре лингам! Царь-то живой, и не один, а даже двое. Молоденькие. Один светленький, взор ястребиный, в руках могуч, другой темненький, губы девичьи, а кожей эдак в лазурь отдает. Целуются... Сбежали, вишь, от баб, подыскали местечко и собираются блаженству предаться друг с дружкой...

— Люди добрые! Ужас-то какой!

— Молчи, дурак! Царям все можно!

— Ну, тесть мой и выходит из лесу... Видал тут кто моего тестя? Он мужчина видный: рожа черная, как у Вьясы-урода, сам ростом с дерево шала, бородища рыжая по коленам хлещет. Уж на вторую сотню пошел старичина, а все рыж, как Семипламенный, и девок стращать горазд. Только цари – не девки... Испугаться-то испугались, расцепились, на ноги повскакали; “Ты, – говорят, – кто такой, досточтимый брахман?” А тесть ухмыляется: “Я, парни, Агни Вайшванара. Огнь Всенародный, если по-людски. От вас, вишь, искры летят, вот я и явился поглядеть, что ж это такое творится”.

— Востер твой тесть на язык!

— Востер-то востер... Светленький взглядом полыхнул, говорит: “Какой ты Агни! Ты бхут захудалый, чащобный, я тебе голову оторву”. Тесть струхнул, а все ж говорит: дескать, ужели не знаешь, что брахмана убивать страшный грех? Тут темненький улыбается сладко и говорит: “Убивать мы тебя не станем. Врать начнешь, так у тебя однажды в ночь ашрам от лучины займется, а спать ты будешь крепко...” У тестя мороз по коже подрал и язык отнялся, стоит и смотрит; а ноги-то вдруг сами собой пошли, развернулись, да в чащу, где ююба колючая, бегом побежали... Кожа лохмотьями висела, а уж от одежки и лоскута не осталось, – я ему новое дхоти относил, он мне и рассказал... Аж трясся мужик с перепугу, а он на ракшаса один хаживал.

— Да врешь ты все...

— Вру? Чтоб ты так врал! Вчера тесть мой в ашраме от лучины сгорел...

— Люди добрые! Ужас-то какой!

— Молчи, дурак... Эй, хозяин, налей в помин досточтимого, миров ему Брахмы...


Вдоль дороги тянулась ашоковая роща. Близилась пора цветения; словно бы язычки пламени усеяли кроны, бросавшие тень на тракт, взрытый колесами многочисленных упряжек. Череда богато изукрашенных колесниц вельмож-воинов замерла среди пустынных рощ в молчании; даже кони и леопарды были неподвижны.

— Кришна сказал, – сказал наконец Кришна, жмурясь от удовольствия. – “И тогда сей бык среди подвижников, Нарада Муни, несравненный, прославленный аскетическими подвигами девариши, исполненный мудрости и благочестия, немедленно покинул тот гостеприимный дом, вздыхая тяжко, как змея, посаженная в кувшин”.

То ли Ваю-Ветер потрепал зеленые локоны ашок-Беспечальных, то ли свита дружно перевела дух.

Бессмертный старец-шатун, дитя премудрого Созидателя Брахмы от премудрой же супруги Сарасвати, мимоходом наведался в Двараку. Есть такие мудрецы, подле которых даже боги ходят на цыпочках: аскеза не способствует улучшению характера, а казна Жара-тапаса у риши немеряна. Обладатель норова, который ни с чем и сравнить-то было нельзя – тигры иногда спят, бешеные слоны не плетут интриг, а обезьянам, бывает, прискучивает пакостить, – Нарада коротал свою бесконечную жизнь, учиняя свары и налагая проклятия. И хотя проклятие, которым припечатал муни другой, не менее пламенный духом мудрец, не позволяло ему осчастливить кого-то своим присутствием надолго, день вблизи аскета тянулся как год.

Хорошо, если в венчик лотоса загонит; а ну как псу под хвост?

Но риши вел себя тихо, приберегая шутку напоследок.

Преисполненный почтения властелин, провожая аскета, по обычаю предлагал ему любой дар, какой он пожелает. Всякий знал, что нищенствующему брахману зазорно, да и ни к чему брать что-то, кроме скудной меры пищи, потому обыкновенно это предложение было вполне безопасным.

Нарада покосился по сторонам, смерил Баламута-царя мрачным взглядом и заявил, что человек он слабый, а любимую старую вину, которую он сам на заре мира и изобрел, носить за ним некому. Так что пускай благородный владыка последует за ним в его странствиях слугою.

Отказываться было нельзя.

Баламут схватился за дудку.

Некогда боги чем-то не угодили мудрецу Вишвамитре. Обладатель несметной силы тапаса, своенравный аскет взялся творить той силой новый мир, где боги были поприличней, а Дхарма посвежей, – и сотворил бы, не вмешайся Брахма-Созидатель. По обилию Жара Нарада вполне мог посоперничать с Вишвамитрой.

Флейта была бессильна.

Видя Баламута в затруднении, Серебряный, по праву дружбы державший поводья его колесницы, почтительно заметил, что не позволит дорогому другу в одиночестве предаваться этому занятию, приносящему обильные духовные заслуги, – а за ними двумя, несомненно, двинется не менее акшаухини войска, которое войско, вероятно, сильно помешает риши в его аскезах.

Нарада хохотнул, махнул рукой и, не прощаясь, зашагал своей дорогой.

Сейчас, издалека, ужаснейший склочник выглядел безобидным старцем, полным доброчестия и премудрости. Согбенный путник растворялся в алости закатного солнца; картина рисовалась печальная и внушающая благие помыслы о тщете всего сущего.

— Я ему устрою!.. – мстительно объявил Баламут, – впрочем, очень тихо, так, чтобы его слышал только Сребрец. – Слухов распущу... Что-нибудь такое!..

— Лучше не надо, – заметил Арджуна. – А то он про тебя что-нибудь... распустит.

— Да, – опечалился флейтист. – С него станется. Но я не могу удержаться.

— И?

— Однажды премудрый Нарада решил полюбоваться купающимися девушками, – с наслаждением продекламировал Кришна. – Войдя в заросли камыша, он погрузился в воду по шею и сидел там тихонько... Когда же этот лучший из мудрецов, обретя радостное расположение духа, покинул свое убежище, то обнаружил, что сам превратился в женщину. Такова была кара богини Дурги, ибо и сам водоем, и девушки принадлежали ей...

— А куда делась его борода?

— При нем осталась.

— И что было дальше?

— Не знаю... – зевнул Кришна. – Трогай, друг мой. Надеюсь, усмиривший свои чувства Нарада не будет гневаться, что мы не дождались, пока он скроется за горизонтом?

Позади на расстоянии четырех упряжек ехал мрачный Баларама, сопя так, что большие кошки подозрительно взревывали. Плугоносцу сразу не глянулся родич, которого он про себя звал гнусью белесой и с такой-то горы бхутом. Нежно любимый брат льнул к пришлецу, не отпуская от себя на шаг, верный Здоровяк вдруг оказался без надобности; он, с детства привычный к издевательствам Черного Баламута, сносил и не такое, но белобрысый ракшас не оказывал брату должного почтения, чего Баларама никак и никому простить не мог.

И даже сейчас, ввиду счастливого спасения от Нарады – не мог.

Во всем полагаясь на мудрость младшего брата, Сохач пытался побороть в себе неприязнь. Но когда выяснилось, что по-хорошему с Серебряным не выпить, на сдобных девок он не падок, да и подраться не склонен, предпочитая убивать сразу, – Рама ощутил в себе сильные сомнения. Но в ответ робким речам Баламут безжалостно отчитал брата, заявив, что младший из сыновей Кунти – его лучший друг.

— А как же я? – несчастным голосом спросил покинутый Здоровяк. – Я – не лучший?

— Ты – другое, – смягчаясь, но все еще недовольно объяснил Кришна.

Баларама собрался с мыслями, вдохнул столько воздуха, сколько помещалось в его широченную грудь, и проникновенно сказал:

— Малыш! Ведь я же лучше, лучше Арджуны!

— Конечно, лучше, – мгновенно согласился Кришна, тихо веселясь.

— Тогда почему?

— Что почему?

— Почему – так?

— Что – так?

Плугоносец понурился и засопел, не зная, каким словами сказать то, что было у него на уме.

— Что ты к нему липнешь? – наконец нашелся он. – Только и дел, что друг к другу в гости ездить!

— Во-первых, это называется “наносить ответные визиты”, – поправил флейтист. – А во-вторых... во-вторых, милый ты мой Рама, он – внук Гангеи Грозного, владетель одного из трех Великих луков и вдобавок сын Громовержца...

— Ублюдок царя небесного, – буркнул Сохач, уставившись в пол.

— Скажи мне, изобильный достоинствами, – вдруг поинтересовался языкастый братец, – можешь ли ты ради меня совершить героический подвиг?

— Я? – с внезапно полыхнувшей надеждой вскинулся Здоровяк. – Да я!.. Да Кришна, ты только пальцем кивни!

— Вот и соверши.

— А чего надо-то?

— Ну... – красавец пожал плечами. – Сам придумай.

Плугоносец горестно наморщил лоб.

— Гонишь? – спросил он. – Так бы и говорил. А то все хиханьки... Старый, толстый, никому не нужный Баларама пойдет совершать героические подвиги, а вы тут будете гулять и радоваться. Что я, не понимаю?

Однако поход за героическими подвигами был по зрелом размышлении отложен; вместо этого Здоровяк день-деньской ходил за Кришной хвостом, смотрел на обожаемого брата большими печальными глазами и душераздирающе вздыхал. Усы его при этом шевелились как живые и тоже выражали укор. Однако, повинуясь премудрому аватару, Сохач ни словом, ни делом не являл вражды; лишь однажды он, глядя на Арджуну сверху вниз, с тоскою проговорил: “Лучше бы ты у меня жену украл...”

— Хорошо! – между тем журчал Кришна, обращаясь к своему вознице; он был исключительно доволен, если не сказать благодарен. – Поистине, друг мой, иной мудрец страшнее голодного тигра и ревнующей женщины... Кстати о мудрецах. Помнишь того рыжего брахмана, который еще Агни назывался? Слушай, что я придумал...


Благовонная вода, которой обрызгали покой прислужники перед тем, как удалиться, давно высохла, и остыли яства в золотой посуде, поставленной прямо на расчерченный линиями-оберегами пол. Узорный проем вел на террасу, доступную только из царской опочивальни. По сквозной резьбе мраморной ограды вился плющ, белые голуби уснули рядом жемчужин на литых из серебра гирляндах, а дальше блестело под луной море, перекатывая валы.

Грустный Чандра заглядывал в окна спящей Двараки, пока упряжка влеклась привычной дорогой; но он был молчалив.

— Так что там дальше о мудрецах? – нарушил молчание Арджуна.

Серебряный предавался благочестивому занятию: пересчитывал позвонки Шри Кришны, запечатлевая поцелуй на каждом, сверху донизу и обратно. Баламут невнятно мурлыкал, поигрывая лопатками.

— Итак... – сказал он, – дальше. “Тут из срединного пространства, окруженный богами ветра – марутами, спустился властитель небожителей Индра и сказал Арджуне и Кришне: “Вы оба свершили многотрудный подвиг, который едва ли могли бы свершить даже бессмертные боги. В глубоком удовлетворении я хочу щедро одарить вас за это. Выбирайте себе любой дар, даже если он труднодостижим и лежит за пределами человеческого мира””.

— Угу... Помню я одну историю про подарки...

— М-м?

— Был такой благочестивый царь Васу, которому Индра в обмен на скопленный Жар подарил хрустальную колесницу, летавшую по небу. Вот он и летал в ней по небу: туда-сюда, туда-сюда...

— Ну и что?

— “И когда царь Васу путешествовал по небесам в воздушном корабле, подаренном ему Владыкой Индрой, в полете к нему часто приближались красивые гандхарвы и пленительные апсары, которыеисполняли его желания. И таким образом слава Васу, “путешественника по небесам”, распространялась все дальше и шире”.

Кришна перевернулся на спину.

— Раджа прославился своеобразием желаний, – усмехаясь, пояснил Арджуна. – Впрочем, кто являлся, те его все вспоминали очень тепло. Даже жарко. Так как там дальше с подарками?

— Я думаю, – хитро сказал Баламут, – что Арджуна попросил у Индры всевозможные виды оружия, и Громовержец обещал: “Я позабочусь, сын мой, чтобы ты получил все, чего просишь. Ты получишь все виды огненного оружия, все виды оружия ветра и все мое оружие, о Покоритель Богатств”.

— Мне нравится, – согласился покоритель богатств. – А Кришна?

— Кришна... – Кришна вздохнул, устремив лукавый взгляд к изукрашенному потолку, – в качестве дара себе выбрал вечную верную дружбу со своим возлюбленным Арджуной...

— Это не к Индре, – сказал возлюбленный, расцветая лотосом. – Это к Манматхе.

— И царь богов с радостью наделил его этим даром, – назидательно продолжил Баламут. – Исполнив желания обоих героев и весьма довольный тем, как все сложилось, Могучий Индра возвратился с богами в свое небесное обиталище.

— Придумаешь что-то несуразное... – благодушно укорил герой.

— Чем несуразнее история, тем охотнее в нее верят.

— А ты что, ее еще кому-то собираешься рассказывать?!

— Разумеется.

— Так это ж бред! – взвился Арджуна. – Я думал, ты смеешься...

— Я смеюсь, – оборвал Кришна. – И буду смеяться над дураками. А дураки поверят, что ты одолел в поединке Владыку Индру. Разве плохо?

— Может, я еще и Шиву одолею? – раздраженно спросил Серебряный.

— Может, – серьезно сказал Баламут. – Надо будет подумать...

Арджуна подхватился на ноги и стал мерить шагами комнату.

— Люди любят удивляться, – мягко сказал Баламут, – подожди, они еще переврут эту историю, разукрасив так, что и не узнаешь, к ста цветам добавят сто первый... Да не злись ты! Подумай, ведь не ты же сам о себе небылицы рассказывать станешь. А по Великой Бхарате пойдет слух – воистину непобедим Обезьянознаменный, тигр среди царей, герой из героев...

Кришна помолчал и вкрадчиво добавил:

— А кто такой Карна? Вояка – и все, о нем не расскажут вечером у костра...

— Лжец, – сказал Серебряный, остановившись.

— Величайший из лжецов, – Баламут улыбнулся. – Ну? Или ты не хочешь быть воспетым гандхарвами?

Арджуна вскинул брови и внезапно сверкнул улыбкой тигра.

— Гандхарвы, друг мой, это такая публика... Нет такого предмета, который нельзя было бы воспеть в подобающих выражениях. Я полагаю, дай им волю, они бы воспели и то, чем мы с тобой занимаемся. Сейчас даже скажу, как, – он сел на край ложа. – “Так эти великие души, эти тигры среди мужей, излучающие нестерпимый блеск, устремились друг к другу, как реки устремляются ко слиянию, желая сочетаться в мистическом браке, подобно тому, как грозный Шива, хозяин песен, властелин жертвоприношений, одержимый неистовой страстью, в божественном экстазе сливался с лотосовым телом Вишну...”

— Что?! – возопил Кришна.

— То есть?

— Как это он... сливался?

— Как именно?.. Рассказать или показать? – непринужденно уточнил Обезьянознаменный и потянулся к нему, явно собираясь показать.

Кришна отпихнул его.

— Рассказывай!

Арджуна рассмеялся.

— Как известно, во время пахтания океана у суров с асурами возникли определенные разногласия. И Опекун Мира додумался принять женский облик, дабы произвести впечатление на потомков Дити и Дану и тем самым отвести им глаза... Это рассказывается повсюду, но редко кто знает, что попутно Вишну угораздило произвести впечатление на Разрушителя Шиву, непобедимого, ужасающего и великолепного. Некоторое время спустя Шива явился в Вайкунтху, вроде в гости, и как бы между прочим попросил Опекуна снова принять женский облик – дескать, хорош очень, полюбоваться захотелось. Тот, не подумав дурного, уважил просьбу сурового Шивы, и Синешеий тотчас привлек его к себе, намереваясь совершить блудодейство. Вишну перепугался и поспешно вернулся в мужское тело. Но Шиву это не остановило.

— Это ересь! – возмущенно заявил Баламут.

— Это чистая правда! – оскорбился великий лучник. – Сам Кама рассказывал: “Убил, – говорит, – двух куропаток одной стрелой: Шиве отомстил за испепеление, Вишну – за то, что меня своей ипостасью ославил”.

— А почему я об этом не знал?!

— А ты на месте Вишну хотел бы, чтоб ты об этом знал?.. Так вот, когда грозный Разрушитель, одержимый неистовой страстью, в божественном экстазе сливался с лотосовым телом Вишну, тысячи тысяч достигших освобождения существ, богов, гандхарвов, сиддхов и риши воскликнули “Свасти”, узрев столь великое...

— ...непотребство.

— Благо, – строго сказал Арджуна. – Благо! Кстати, когда Шива вскоре предложил Вишну вдвоем побродить по лесам, тот сразу согласился, что тоже всем известно... К чему это я? Ах да, – полагаю, это достаточно несуразная и противная всякому смыслу история, чтобы рассказывать ее повсюду, вместе с историей о сожжении леса Кхандава и что ты там еще сочинил?

— Да чтоб тебе всю жизнь одним прасадом питаться! – в гневе воскликнул Кришна, вскакивая с постели. – Надо же и совесть иметь!

— Еще и совесть?!

— Дхик! Для него стараешься, а он... – Баламут обиженно насупился. – И что я в тебе нашел?

— Сам удивляюсь, – развел руками Арджуна. – А я ведь спрашивал, еще тогда, в Прабхасе...

Игривая обида на лице аватара сменилась странным застылым выражением.

— Кстати, давно хотел спросить, – мгновенно вспомнил царственный воин, – зачем сажать змею в кувшин?

Кришна благосклонно улыбнулся.

— Ну как же... – проворковал он и сел, пододвинувшись к нему. – Чтоб она там тяжко вздыхала.

— Если меня в кувшин посадить, я тоже буду там тяжко вздыхать.

Флейтист расхохотался до всхлипов и повалился навзничь.

— Я понял, что я в тебе нашел, – сообщил он, вытирая слезы. – Ты смешной.

— Я?!

Серебряный моргнул. На какое-то мгновение его лицо отвердело, неуловимо напомнив один из шести ликов Сканды-Княжича, божества войны, но тут же тень сошла, сменившись заревом нежности.

— Для тебя – какой угодно.

Кришна взял его за подбородок и посмотрел в глаза долгим взглядом.

— Если бы мне кто-нибудь другой такое сказал – я бы его убил, – проговорил Арджуна.

— Я знаю, – мягко сказал Кришна. – Иди ко мне...

Звезды, повидавшие всякого, жмурились и смеялись.


Глава третья

Здоровую тыкву-мишень уже сплошь истыкали стрелы, и лучник мог вполне заслуженно гордиться собой. Серебряный возился с сыном – учил Храбреца-Абхиманью стрелять из малого лука. По размеру оружие тому вполне сходило за маха-дханур. Храбреца еще рано было отдавать в учение, по обычаю ариев – в семью гуру или его ашрам, если наставник уже покинул мирское. Но более естественных игр, чем с оружием, для мальчугана-кшатрия быть не могло; во всяком случае, таких не мог придумать отец.

— А я стрелю тигру? – спрашивал сын, нимало не сомневаясь в своих силах.

— Конечно! – соглашался отец и делал страшные глаза.

— Большого?

— Огромного! И страшного.

— Как дядя Бхима?

— Еще страшнее, – в полном восторге отвечал Арджуна; после чего грозный воитель падал на четвереньки и начинал увлеченно ползать кругом, изображая не менее грозного тигра. Храбрец хохотал и хлопал в ладоши, тигр очень похоже рычал и принюхивался, а потом замечал юного героя и приседал в испуге. Обоим было чему радоваться: вторая стрела малыша уходила в полет раньше, чем вгрызалась в мишень ее сестра, – и это делали руки четырехлетнего ребенка! Поистине же, достойный сын великого отца счастливо рос среди мира и изобилия, окруженный заботой многочисленных родичей, радуя их сметливостью и почтением, – как провозглашали вандины-панегиристы, по мнению внимавших, не преувеличивая ни на ману.

Достойный сын пищал от счастья, глядя, как великий отец, прикинувшись обезьяной, пробует на зуб обнаруженных блох.

Вандинов поблизости не ходило, а значит, и бояться было некого.

Не все считают, что великому герою можно иногда подурачиться, забавляя сына.

Храбрец уже икал, глядя на то, какие рожи корчит его самый замечательный на свете папа, а уж когда папа взялся его щекотать, вовсе оглох от собственного заливистого визга... он был бесконечно и безоглядно счастлив, и все на свете радовалось вместе с ним.

А потом в их дружный смех влился третьим негромкий свирельный голос.

Отец поднял голову. Абхиманью тоже обернулся, и мордашка его стала не по-детски замкнутой. Тот, третий, возвышался над ними, блистая нечеловеческой красотой; руки-лучи Сурьи били наотмашь, но от тени, упавшей на траву, повеяло ознобным холодом. Родной дядя Храбреца по матери улыбнулся одними губами и певуче сказал несколько слов, которых Абхиманью не разобрал.

Арджуна встал и чужим голосом велел: “Продолжай упражняться”. Потом повернулся и вместе с дядей пошел к дворцовым строениям, подобным россыпи жемчужин в траве.

Абхиманью смотрел им вслед.

Дядя сказал:

— Нельзя так сильно любить своих детей.

И папа ответил:

— Из него вырастет хороший воин.

— Люди теряют голову, когда дело касается их детей, – дядя пожал плечами, – а ведь это всего лишь побочные продукты тела...

Храбрец не до конца понимал, о чем они говорят, но слова падали потухшими угольями, от них трава жухла, птенцы высыхали в яйцах...

Он испугался.

...и с пронзительной ясностью ощутил, что в руках у него лук, за спиной – колчан, а в животе огненным нарывом вспухает ярость – страшная, взрослая, боевая ярость, достойная Серебряного Арджуны!

Дядя, словно почувствовав ненавидящий взгляд, впившийся ему между лопаток, обернулся через плечо. Сверкнул улыбкой, и тело Абхиманью вдруг стало войлочным, а голова – пустой и легкой.

Они уходили: огромные ростом, могучие и прекрасные.

Ребенок смотрел им вслед.

Ваю-Ветер шевелил ему волосы, горячие пальцы Солнца пятнали плечи ожогами, но малыш не двигался и ничего не думал.

Вообще.

Он бы так и стоял до вечера, но поблизости беззвучными шагами прошелся охотник на кобр; обернулся, подумал, и тень снова подползла к Абхиманью. Странное дело – на этот раз она была теплой.

— Привет, детеныш! – сказал старший из дядь-близнецов.

— Привет... – угрюмо сказал Храбрец. Глаза малыша предательски блестели.

— Чего глаза на мокром месте? – Накула присел на корточки. – Папу твоего увели?

— Угу...

— Слушай внимательно, – строго сказал Мангуст. – Папу твоего заколдовали. И только ты можешь его расколдовать.

— Как?

— Вот слушай. Для этого: возьмешь кошку. Привяжешь ей к хвосту погремушку. И ночью...

— Но-но! – одернул второй дядя-близнец, возникнув, казалось, из ниоткуда; хотя гуляй Богоравный в одиночестве, было б куда удивительней. – Ты все шутишь, а ребенку может боком выйти... Эй, детеныш! Тебе папа сказал упражняться? Вот и давай.

И они тоже ушли.

Абхиманью долго стоял и силился заплакать, но не мог.

Зато потом, тычась лицом в теплые мамины колени, он отревелся по полной. “Нельзя, – повторял он, захлебываясь. – Нельзя!”

Мама гладила его по черным кудряшкам и вздыхала. Глаза ее были закрыты, как будто она спала.

Потом на минутку заглянула другая мама, скрылась и вернулась с удивительным деревянным слоном, который умел трубить, если его дергали за хвост.

Храбрец слона взял, порассудил и реветь перестал. Обе мамы перевели дух, сообща выгнали его со слоном за двери и стали разговаривать.

Мама-Счастливица пересказала маме-Статуэтке все, что, всхлипывая, мямлил Абхиманью, и добавила: “Конечно, у него с двенадцати лет дети, он их в лицо не помнит...”

“Не могу поверить, что Серебряный...”

“Серебряный для него живым на костер... Глупа я, верно, – проговорила женщина, нареченная при рождении Счастливой, потому что у нее был брат, – ведь я когда-то думала, что он действительно меня любит”.

“Он тебя любит”, – через силу сказала Статуэтка.

“Он женился на мне потому, что не мог жениться на нем”, – ответила мама, и слова ее были полны яда калакутты.

Мамы долго вместе ругались и плакали, а потом решили, что в отношении того, кого их мужу следовало бы любить поменьше и пореже, у них свое, особое мнение.

Храбрец вздохнул и дернул слона за хвост.

Истязаемый слон истошно затрубил.

Кришна прошелся по зале, пересекая косые снопы света. Многочисленные драгоценности вспыхивали и гасли; нежно позванивали в такт шагам крохотные колокольчики с браслетов прекрасного божества.

“Все взгляды были прикованы к его жемчужным зубам и иссиня-черным кудрям”, – пришло на ум сыну Ямы-Дхармы. Поистине так. Он властно притягивает все взгляды, даже если не держит речь перед собравшимися, а дремлет в золоченом кресле, но смотреть ему в глаза невозможно... Не то взгляд Баламута ускользает, не то веки, вдруг отяжелев, опускаются сами собой; глаза режет, будто в них попала песчинка, а зрачки его двумя черными лунами взмывают куда-то вверх...

Мелодичный голос Кришны журчал под сводами, заполняя покои, задумчивое пение флейты скрадывало смысл, и следить за рассуждениями аватара стоило Царю Справедливости упорного труда.

— ...жертвоприношение Раджасуйа...

— Чего? – проснулся Бхима. – Какая суя? Куда суя?

Волчебрюхий, по обыкновению, что-то жевал, за ушами у него трещало, и он не вполне сообразил, о чем идет разговор.

Юдхиштхира зажмурился. Баламут снисходительно улыбнулся и разъяснил:

— Твоя задача, мой друг, проста – насовать одному радже, чтоб до смерти помнил, а лучше не пережил...

Волчебрюх алчно ощерился.

— Это я всегда! Кого давить будем?

— Обожди, мой многодостойный брат, – проронил старший, не открывая глаз. – Мудрость твоя, родич, столь велика, что я не уследил за полетом твоей мысли. Какой раджа? Зачем? Не говоря уже о том, что я не вполне уверен в необходимости...

— Воссоединенный.

Словно лезвие палача рухнуло на шею приговоренного, обрубив мысли и звуки.

Стойкий-в-Битве умолк с полуоткрытым ртом, как низкородный, одернутый в собрании.

— Воссоединенный, – негромко сказал Кришна, и в его ровном голосе почудился тайный звон, отголосок застарелой ненависти. – Джарасандха, владыка Магадхи.

— А! – не сочтя нужным понизить голос, вслух припомнил Бхима. – Это который тебя, родич, семнадцать раз име...

Во взоре Юдхиштхиры была любовь.

Арджуна остервенело въехал брату кулаком в бок, и Волчебрюх от неожиданности нашелся:

— ...имея превосходящие военные силы, с великим трудом одолевал в битве!

Выпалив это, Страшный растерялся, смутился и умолк.

Царь Справедливости сжал пальцами переносицу.

— Я понимаю твое желание, Джанардана, – проговорил он, – но все же вернемся...

Предмет разговора не располагал к шутовству. Оскорбление, нанесенное братьям во время состязания, дикая и кровавая беготня по лесам с измученной матерью на руках, сверхнелепая история с женитьбой, – вылились в новую затею, куда страшнее и опаснее всех предыдущих.

Кто первым заговорил об этом, Царь Справедливости боялся подозревать. Не оскорбить подозрением боялся: могло выйти, что побуждающий превосходит его в мудрости и проницательности, а о знании воли богов нечего и говорить. Или – того хуже – что сам бог говорит его устами... и тогда в далях грядущего клубились грозовые тучи, пожиратели трупов рыгали от сытости, рвали небосвод заклинания Астро-Видьи...

Стойкий-в-Битве очень не любил воевать.

Разумеется, он был возмущен тем, что произошло на арене. Он сочувствовал взбешенному Арджуне и искренне презирал как выскочку Карну, так и двоюродных братьев, вечно носящихся с простолюдинами. Но рваться на престол, когда всесильный Дед Кауравов уже сделал выбор...

— Не я один думаю так, о первый среди мудрецов, – уверил Кришна, – все наидостойнейшие мужи придерживаются того же мнения...

“Разумеется, – подумалось Юдхиштхире, – если придерживаться мнения Баламута есть величайшее из достоинств...”

В землях ариев мог быть только один великий владыка, объединяющий под своей рукой множество малых царей; благословенный богами, щедрый, восхваляемый непрестанно и почитающий брахманов должным образом.

Чакравартин.

С высокого наречия – Колесовращатель.

В достоинство Колесовращателя царь возводился двумя обрядами – Рождения Господина и Приношения Коня. Оба предполагали немалую военную силу и немалую же казну, но сейчас речь шла о другом.

Воспрещалось начинать великое царское жертвоприношение поперек другого, незаконченного. Со дня на день ожидалось, что брахманы Города Слона объявят о Рождении Махараджи Дурьодханы. Но если благородные мужи засвидетельствуют о совершении должных обрядов Юдхиштхирой – в Хастинапуре могут землю грызть; двух Господинов в одной стране быть не может, не может быть и двух Рождений.

А там Пандавы подумают о приобретении казны и союзников.

И если братья тверды в своем желании подняться на троны из царского дерева удумбара, тверды в намерении из вечно вторых стать вечно первыми – это наилучший и единственный способ.

— Таково мое мнение, – вполголоса закончил Баламут. Расхожая формула прозвучала в его устах жертвенным возгласом, мантрой-заклинанием Яджурведы, связывающей, направляющей, велящей...

— Позволь спросить тебя, о мой многославный родич, украшение царских собраний, – проговорил Юдхиштхира, – почему династические споры Города Слона так занимают тебя?

Кришна изумленно воззрился на него; отражением Баламутова лица глянула на Царя Справедливости четверка младших братьев.

Стойкий-в-Битве сам не понял, с чего вздумал спрашивать. Вроде бы ясно, возрастет могущество родичей Баламута – возрастет и собственное его могущество, и дорога благочестивым детям Панду дружба мудрого аватара, и сердечная склонность взаимна... Но слова о вечно первых и вечно вторых всколыхнули какие-то давние полуугасшие мысли и смутные соображения, что-то здесь...

— Я желаю блага вам всем, – мягко ответил Кришна, оглаживая черный бамбук флейты.

И поймал взгляд Юдхиштхиры.

“Благо есть!” – гремит в запредельных высях. Бесчисленные материальные миры гирляндами украшают пространство; мудрецы тончайшей формы, прославленные аскетическими подвигами, озаренные сиянием своей духовной мощи, возгласили священные гимны...

...стекаются вместе реки, ветры, птицы и песни, радуясь жертвенным возлияниям. Горы взмахивают крыльями и улетают, черные кони с белыми копытами влекут по небу золотую колесницу, возгораются священные огни... Миллионные хоры запели хвалу мудрому Вишну, Опекуну Мира...

“Свасти-ка!”

Царь Справедливости зажмурился до боли в глазных яблоках.

— Я полагаю, что неразумно перечить нашим мудрым родичам в Хастинапуре, – его голос был почти тверд. – Трудно представить себе большую дерзость. Соверши такое кто другой, это означало бы вызов на битву... но наш почтенный дед...

— Он будет счастлив, – ликующе прозвенел аватар, – поистине счастлив узреть лучшего из царей возведенным в достоинство Махараджи! Разве будут противиться тому мудрый Видура и добросердечный Дхритараштра? Только зломысленные и недостойные, погрязшие в пороках, осмелятся возвысить голос против благороднейшего из мужей, царственным достоинством подобного Индре, справедливого, как сам бог Закона!

Сын Ямы-Дхармы закусил губу. Он очень хорошо понимал, как счастлив будет Гангея Грозный и чего стоит добросердечие царственного Слепца. В нем говорил даже не страх – уверенность, что нельзя поступать опрометчиво, ступать на дорогу, ведущую к кровопролитию; бог Закона в душе властно свидетельствовал о Законе. Но почему так трудно, невыносимо трудно возражать... говорить... думать... голова болит...

Поистине, аватару всемилостивого Вишну, Опекуна Мира, лучше знать, что является благом для живущих и как должно поступать, следуя стезе деяний, наиболее достойной для кшатрия...

— Все уже решено, – бросил Арджуна.

— Кем? – кратко спросил старший, подняв глаза, – и выдержал лезвия серебряного взора.

Но под своды зала снова взлетел голос флейты:

— Тобой, мой государь. Тобой и естественным ходом вещей, а также соизволением богов. Разве есть на земле владыка более праведный, более достойный совершить великое жертвоприношение?

— Это самоубийство, – тихо выговорил Стойкий-в-Битве.

— Разве ты не веришь мне? Разве Врикодара, наделенный необыкновенной мощью, и неизменно победоносный Пхальгуна не на твоей стороне? И я также в твоем распоряжении, о блистательный, – поистине, никому не под силу выступить против царя, поддерживаемого столь превосходными, несокрушимыми соратниками...

Флейта журчала и шелестела, убеждала и настаивала, сулила скипетр руке и венец – челу.

Царь Справедливости смотрел на брата.

Серебряный откровенно пропускал мудрствования мимо ушей, разглядывая золоченые завитушки колонн и лениво теребя серьгу в ухе.

Он был заранее согласен.

И это очень не нравилось Юдхиштхире.

— Но прежде чем начинать приношение, воистину следует обезопасить себя, – тем временем согласился Баламут.

“Безопаснее было бы вовсе ничего не начинать”, – мысленно возразил Юдхиштхира и тут же подумал, что ему не хватает отваги перечить аватару. Это было так унизительно, что Царь Справедливости снова закрыл глаза, не в силах видеть лица Кришны, прекрасного, мудрого и недоброго.

— И для того я полагаю необходимым...


Заняться было, по сути, нечем.

Арджуна полулежал в кресле, укрощая глухое раздражение в груди, – слишком уж долго приходилось уламывать старшего братца; обычно податливый, он вдруг уперся ослом, напрочь отказываясь от пути, зримо ведущего к счастью и процветанию.

Серебряный смотрел в сторону, пытаясь воскресить то упоительное состояние, в которое погружался, оставаясь наедине с Кришной: даже пребывание в раю казалось пресным по сравнению с этим.

Сегодня утром флейтист вдруг пожелал рассказать ему странное предание. Все, что говорилось Баламутом, было подобно искусно сработанной шкатулке – тронь одно из слов-завитушек и увидишь второе дно...

— Жили некогда два великих духом кшатрия...

— Ты опять сочинил легенду?

— Нет. На этот раз будет правда. Для разнообразия.

— М-м?

— Они были прекрасны, как солнце и луна, наделены телесной крепостью и превосходным знанием Вед и шастр...

— Это про нас?

— Нет. Воины-махаратхи, истинные тигры среди мужей, еще в ранней юности они ощутили сердечную склонность друг к другу и всегда были неразлучны. Имена их были Анса и Димвака... Однажды, когда они предавались забавам в речных водах, мимо проходил некий риши, славный духовными заслугами. Друзья немедленно набросили одежду, чтобы не оскорблять взгляд аскета, и склонились к ногам подвижника. Растроганный их почтительностью, мудрец предрек, что никто в трех мирах не сможет одолеть их, сражающихся бок о бок. Впоследствии эти воители, сияющие, как чистое золото, покорили множество царств и возвысились. Враги, изнывая от злобы и зависти, нашли способ погубить их. Однажды во время сражения пыл битвы развел Ансу и Димваку на разные фланги сражающегося войска, и некий воин, подкупленный противником, донес Димваке, что Анса погиб. Тогда тот муж ужасающей мощи помыслил, что не в силах жить без своего друга; он отправился к Ямуне, вошел в ее воды и там расстался с телом. Узнав, что Димвака мертв, Анса отправился взглянуть на то место, где он покинул землю. Глядя на струящиеся воды Ямуны, могучерукий воин задумался. Он вошел в состояние глубокого сосредоточения, думая о своем друге. Вскоре дух его вышел из тела, сияя подобно солнцу, и устремился к небесам. Тело же рухнуло в воду, будучи уже мертвым.

Серебряный молчал.

— Вскоре, вкусив райского блаженства, они вновь родились на земле... – продолжил Кришна вполголоса, – и так же неразлучны.

Лучник по-прежнему безмолвствовал. Кришна улыбнулся.

— Понравилось? – он перекатился на живот и заглянул Серебряному в лицо.

— Я люблю тебя, – внезапно сказал Арджуна.

В глазах Баламута мелькнула прохладная лукавая искра.

— Я знаю.

Думать о том, что же все-таки это значило, было стократ занятней, чем слушать жалкие возражения Юдхиштхиры, который никогда не отличался храбростью... Что ему до Джарасандхи? Царь-шиваит, пользуясь благосклонностью Разрушителя, драл соседей в свое удовольствие и год от года разорял окрестные земли; на Опекуна со всеми его аватарами он плевать хотел с вершины горы Сумеру. Несколько лет назад Воссоединенный взял Матхуру, прежнюю столицу Кришны, даже грозный воитель Баларама оказался бессилен, с поля боя аватар и присные едва спаслись бегством.

Приверженцы Вишну и Шивы всегда недолюбливали друг друга.

Ясно, что повод натянут, – Воссоединенный никогда не претендовал на звание Махараджи и не грозил ни куру, ни панчалам... даже наоборот, во времена ученичества Арджуны с ним заключили пару весьма удачных военных союзов...

Но отчего бы, собственно, и не покончить с царем, если один разговор о нем заставляет Кришну дрожать от ненависти?

— Мы не можем объявить Магадхе войну, – сказал Юдхиштхира. Он чуть улыбнулся, найдя подходящее возражение, и добавил: – Если даже ты, неукротимый в сражении, опасаешься его мощи, осмелюсь ли я выступить против этого яростного царя?

Лицо Баламута на мгновение исказилось.

Почти сразу он вновь зажурчал сладким ручьем, увещевая непокладистого родича: сулил благоволение своего небесного хозяина, немеркнущую славу и торговую выгоду, клялся, что Закон будет соблюден и Польза несомненна...

Но старший Пандав оказался упорней, чем можно было ждать, и Кришна уехал ни с чем.


— Эта затея попахивает гнильцой, Арджуна, – мягко сказал старший.

Он стоял у окна, глядя на зацветающий сад. Кадамбы и кшаудры, ашвакарны и яблони-бильвы услаждали взор, пышно цвели карникара и дерево тилака, певчие птицы сновали в ветвях. Пленительно разубранные цветами, высились амалаки и великолепные анколы; лозы медвянки-мадхави, густо обвив ветви, свисали к самой земле...

Перед отъездом Кришна долго беседовал с Серебряным наедине, и на следующий день брат, злой и взвинченный, явился к Юдхиштхире с разговором.

Царь Справедливости с грустью отмечал в его запальчивой речи не только слова, но даже интонации аватара: раньше Арджуна попросту не способен был говорить вкрадчиво. Наново пытая счастья там, где не преуспел Баламут, он повторил все его доказательства почти в тех же выражениях, разве что сдобрив их неукротимым пылом своей души.

Стойкий-в-Битве молчал, вполуха внимая этой тираде, и рассеянно смотрел в благоуханный цветочный туман.

Видя его равнодушие, Серебряный выходил из себя. Хотелось взять тюфяка-братца за шиворот и хорошенько потрясти. Только однажды Юдхиштхира открыл рот – чтобы еще раз напомнить о мирном договоре, который Воссоединенный заключил с хастинапурскими владыками. “Черный Баламут обладает божественной мудростью, но я, с моим малым разумением, думаю, что эта мудрость не всегда годится для людей, – сказал он. – Мы не можем начать войну наперекор нашему многомудрому деду”.

Сын Индры скрипнул зубами. О войне речь не шла! Разве не доказывал Баламут, что врага, которого нельзя одолеть в честном бою, следует побеждать иным способом?

Но произнести это вслух перед сыном бога Справедливости Арджуна не мог.

Поэтому он говорил иное, и несказанные слова кипели внутри, возгоняясь в нетерпение и гнев.

Юдхиштхира смотрел в окно.

В конце концов, исчерпав прочие доводы, Серебряный прямо рассказал ему о том, что они с Бхимой намеревались сделать.

— Он убьет вас, – ответил Царь Справедливости после долгого молчания.

— Бхиму? – фыркнул Арджуна. – В бою один на один?

— Хорошо, – устало сказал Юдхиштхира, прошел мимо него к креслу и сел. Из-за плеча старшего брата на Серебряного косо глянули домашние божества; Стойкий-в-Битве взял маленькую курильницу из слоновой кости, повертел в пальцах, поставил на резную столешницу. – Судьбу Воссоединенного решили светлые суры на небесах. Но Рождение Господина!

— Что?

— Я бы понял еще, желай Кришна просто разделаться со своим недругом нашими руками, – вполголоса сказал Дхармараджа. – Но зачем он толкает нас к гибели, предлагая тяжко оскорбить наших родичей... которым мы многим обязаны...

— О да! – вызверился Арджуна. – Которые оскорбили нас, лишили законного права наследования, заставили скитаться по лесам и пытались погубить!

Юдхиштхира покачал головой.

— Неужели ты не понимаешь?

— Что?

— Что говоришь со слов Кришны...

— Он желает нашего блага!

— Подобно тому, как ты желаешь блага одному сыну суты...

Глаза Арджуны засветились мерзлым серебром – зарницы молний в серо-лазурной рассветной глубине... даже воздух вокруг него словно бы посветлел. Лицо полубога окаменело. С таким лицом Индра выходил на бой с чудовищем Вритрой, червем-брахманом, – когда убийство было не забавой, а тяжким грехом, которого не избежать. Он шагнул к Стойкому-в-Битве, нависнув над ним ледяной скалой, и старший брат поднял расширенные глаза...

Далеко в бездне повел косматой бровью бог смерти.

Юдхиштхира сморгнул.

Следующее мгновение выпало из его памяти – Серебряный гневно сказал что-то, он возразил... Ваю-Ветер шевельнул льняные пряди, выбившиеся из прически младшего, принес аромат молодых листьев и свежих бутонов, на которых таяли росные жемчужины, поддразнил угасшую курильницу, и в воздухе повеяло тончайшим дыханием алоэ... Закрыв глаза, Стойкий-в-Битве откинулся на спинку кресла, чувствуя, что слишком устал думать и сопротивляться.

Арджуна яростно метался от стены к стене.

— Или ты готов ковром лечь под ноги этих выродков, которых и мать не рожала? – выдохнул он.

— Наставника Дрону тоже не рожала мать... – попробовал возразить старший.

— Или Слепни, которые водят дружбу с сутами и пьют с поварами, более достойны трона, чем дети богов?

— Не богам принадлежит трон Хастинапура, брат мой...

— Может быть, малодушие мешает тебе потребовать то, что твое по праву? Разве не ты старший из царевичей?

Юдхиштхира открыл глаза. Лицо его было недвижно, а сосредоточенный взгляд, казалось, видел недоступное прочим.

— Скажи мне, Арджуна, ты правда хочешь этого?

— Мы все этого хотим, – твердо ответил Серебряный.

— Ом мани...

Царь Справедливости встал и неуверенно, как человек, поднявшийся после долгой болезни, направился к дверям.

Дхарма запрещала останавливать старшего, поэтому Серебряный рывком заступил ему путь и резковато спросил:

— Каково твое решение?

Юдхиштхира остановился; лицо его отемнилось болезненным выражением.

— Я желаю только вашего счастья.


— Почтение Царю Справедливости, великодостойному, изобильному добродетелями, возвышенному духом, наделенному высокой мудростью!

Выпалив все это, Волчебрюх грузно осел на скамью и, отдуваясь, потянулся за кувшином.

— И тебе так же, мой благородный брат... – задумчиво ответил Дхармараджа. – Поведай же мне о том, что произошло во время твоего путешествия в прекрасный город Раджагриху, обитель великих духом брахманов, всецело преданных своим занятиям, и отважных кшатриев, защитников слабых...

— Чего? – растерялся Страшный.

— Рассказывай, говорю, – грустно сказал Юдхиштхира.

— А где Арджуна? – нахмурившись, спросил Страшный. Бхима сам знал, что не отличается способностями к связному повествованию, он приветствие-то учил заранее, и потому изумился, – спрашивать следовало Серебряного, чей язык был подвешен весьма искусно.

— В Двараку уехал...

— Опять?!

— Опять, – подтвердил Юдхиштхира, неторопливо разрезая сахарный тростник. – Как всегда.

— Ты бы сказал ему, что ль, – глянув исподлобья, буркнул Страшный. – Ох, не будет добра... нутром чую, старшенький, плохим это все кончится.

— Почему ты так решил? – несколько удивился тот.

— Говорю ж – нутром чую! – отчего-то обиделся Бхима. – Не знаю!

Предчувствие посетило Страшного незадолго до путешествия. Направившись за какой-то надобностью к младшему брату, он только приоткрыл дверь, как мелькнувшая перед глазами картина повергла его в столбняк. К счастью или нет, но двери были вдумчиво смазаны и открывались совершенно бесшумно, так что они ничего не услышали...

Кришна кормил Арджуну с рук ломтиками томленых в меду персиков. Персики истекали сладостью, и великий лучник нежно облизывал розовые ладони любимого бога, целуя заодно впадинки локтей и трепетный живот над золотым шелком дхоти. Вид у флейтиста был совершенно растаявший и сладкий до боли в зубах. Серебряный стоял на коленях между ног сидящего на кровати Баламута и явно собирался перейти от персиков к вкушению амриты...

Наконец Кришна опрокинулся на спину, украсив себя “тремя огнями”, сопутствующими принесению жертвы: один кусочек лакомства лег в ямку лотосного пупка, другой – между сосков, третий флейтист сжал губами и закрыл глаза, вытянув руки вдоль тела.

Серебряный, подобно Дымнознаменному Агни, вкушающему дары, немедленно двинулся по указанному пути.

Только когда их рты слились, а шафрановая ткань соскользнула на пол, оставив Кришну облаченным в одни драгоценности, – он, не выдержав, обнял Арджуну и потянул к себе, упирая напряженный лингам в серебряный щит пресса. Едва слышно застонал, изогнувшись, когда лучник опустился на него всей тяжестью... потом они опять долго целовались, – тепло сияли браслеты и перстни на смуглых руках, ласкавших мускулистую белую спину...

Старшенький наверняка бы подумал что-нибудь красивое, сравнил бы их с сапфиром в серебряной оправе, подметил, как прекрасны своей непохожестью тонкие, резкие черты Серебряного и женственно мягкое лицо Кришны, как свежи и благоуханны цветочные плетеницы в спальных покоях. Бхима такого видеть не умел.

Подумать он подумал только одно: “Вот оно, значит, как”.

Когда стройные, украшенные браслетами голени скрестились за спиной Арджуны, он наконец переборол себя, сглотнул накопившуюся во рту слюну, затворил дверь и быстро зашагал по коридору. Не в его характере было изнывать в одиночестве от кипения семени, да еще тайно подглядывая за кем-то.

Попадись сейчас Бхиме ракшас – он бы завалил ракшаса.

Но во дворцах ракшасы не водятся; гораздо чаще там попадаются молоденькие служанки с высокой грудью и полными бедрами. Одну такую могучерукий, сгребши в охапку, и поволок в уголок.

Насытив плоть и отпустив девицу, которую от его мужской мощи обуял неистовый восторг, Бхима задумался (что вообще случалось с ним нечасто, а уж после испускания детородного сока – считай, никогда). Мыслей было слишком много, слишком сложных и не слишком веселых, так что у Страшного даже разболелась голова. “Спать надо после бабы”, – сказал он себе и пошел спать. Но по пути все-таки успел подумать неожиданно для себя: “Где амрита, там и калакутта”.

Бхима сердцем – сам, впрочем, искренне полагая, что другим местом, – чуял недоброе.

Младшенький, нежно любимый и втайне вожделенный Красавчик попал в большую беду.

— Ну вот, – угрюмо сказал Страшный. – Приехали мы в эту... Гриху. Кришна сказал, колесницы оставить, самим в брахманов нарядиться. А то, вишь, еще в воротах схватят и в пыточную поволокут. Идем, значит, брахманы брахманами по улицам. А жарко. Баламут и говорит – мои гирлянды, дескать, по пути завяли, достань-ка новые. А мы как раз мимо лавки шли. Серебряный цоп самые дорогие – и на него. Торговец выбежал, плати, говорит. А он ему дулю. Ну, мужик вопить – последние времена настают, брахманы воровать начали средь бела дня! И драться полез, а сам все стражу кричит. Арджуна ему в нос кулаком дал легонечко, а вайшья, дурень, слабоват в кости оказался... нос в глотку провалился. Мертвяк лежит, жена мертвяка верещит, стража бежит, собаки брешут, народишко повыставлялся. Ну, думаю, все. Вот тебе, бабушка, Кобылья Пасть.

Бхима замолк и наморщил лоб.

— И что? – с непонятным выражением спросил Юдхиштхира.

— А ничего, – сказал Страшный, как будто удивляясь собственным словам. – Ничего. Баба с собакой успокоились, люди разошлись, стража мимо... Стоим себе, по сторонам глядим, а Кришна все на флейте наяривает...

— На флейте... – почти беззвучно повторил Стойкий-в-Битве.

— Ну да. Свиристит. Замолк и засмеялся. И Арджуна с ним. Стоят, обнимаются и смеются... Я вот подумал – оно, конечно, весело, да только странно как-то, а? – Страшный поднял честные бычьи глаза.

— Странно... – отрешенно согласился старший. – А потом?

— Потом ко дворцу пошли. Начальник варты говорит – все, на сегодня брахманов уже оделили, приходите завтра. Баламут покривился. Ждать он не хотел, так мы через окно прямо в зал совета влезли.

— Что?!

— Ну да.

Юдхиштхира онемел.

— Кришна сказал, – объяснил Страшный. – Говорит, это к другу как положено входят. А к врагу, значит, как не положено.

На лице Царя Справедливости выразилось, что он нестерпимо хочет сказать какую-то гнусность, но столь же нестерпимо стыдится.

— А правильный человек оказался, этот-то, Джарасандха, – с уважением заметил Бхима, не оценив тонкости братних чувств. – Увидел – брахманы вроде, так встал, поклонился, спросил, по какому делу. А ведь и взашей мог.

— И что?

— Баламут весенней кукушкой разлился, чего он там говорил, я и не помню... На драку вызвал. А тот – я с детьми и женщинами не дерусь. А Кришна – а вон с тем мордастым? Это со мной, то есть... – объяснил Страшный и снова задумался.

— А царь?

— Царь... а чего царь? Царь хороший, стоящий... был. Порвал я его, да и все, – Страшный махнул рукой. – Такая его царская доля. Жаль, сынок у него сукой оказался. Я-то думал, сейчас мстить будет, а он рад-радехонек, что трон освободился. Ты вот что слушай, старшенький, – внезапно оживился он. – Чего это у меня сон пропал?

— Сон пропал? – удивился Юдхиштхира, вынырнув из тенет своих мыслей.

— Ну да, – подтвердил Страшный. – Не идет, и все тут. День зеваю, а в ночь только ворочаюсь.

Старший, покачав головой, вновь задумался о своем, – пытаясь связать давно известные ему истины и не имея сил принять тот вывод, который со всей ясностью из них следовал.

— Что ж за напасть... – бубнил Бхима, горестно вздыхая. – Всю жизнь спал ночами беспробудно, а тут как недуг какой... Слышь, старшенький, может, я заболел?

Юдхиштхира вздохнул.

— Да... – согласился брат. – Меня хвори не берут... Чтоб я еще с ними двумя куда-то пошел! – почти с ненавистью воскликнул он. – Веришь, думал, слюной захлебнусь и помру. Они ночами любятся, а я лежу, слушаю и хочу! Хочу! Обоих!

Царь Справедливости содрогнулся.

— Давай я тебе с женой свою очередь уступлю? – предложил он, с тревогой глядя на терзания Страшного.

— Э-эх! – Бхима махнул рукой и удалился, не спросив разрешения.

“Ветры приносят жертву медом, медом изобилуют реки...”

Красивый молодой голос читает нараспев мантру из Яджурведы; может быть, далеко отсюда, потому что теплый ветер доносит только обрывки фраз.

“Сладки как мед ночь и утренняя заря...”

Теплой щекоткой губы касаются чела лежащего; целуя, возлюбленный гость почти опустился на его грудь – прохлада и упругость свежих цветов гирлянды, жар благоуханной кожи, твердость злата и жемчуга ожерелий.

“Сладки как мед князь и царь...”

...невесомыми поцелуями тронул виски, уши и сомкнутые веки, обжег дыханием щеку и наконец легко и осторожно приник к устам.

Ты паришь в дремотной неге полузабытья, – она курится небесными благовониями и цветет невиданными цветами, отзывается эхом нежнейших песен... Это супруг богини счастья целует тебя; и с каждым прикосновением кожу пронзают крохотные цветочные стрелы.

— Арджуна! – капризно говорит он. – Арджуна, просыпайся! Мне надоело тебя будить.

“Да будут сладкими как мед леса наши и наше солнце!” – юным торжеством голос брахмана-заклинателя взлетел к небесам, и небеса отозвались...


— Почему Арджуна задерживается?

— Кончить не может? – предположил Бхима.

— Твоим бы языком да навоз собирать, – раздраженно одернул Стойкий-в-Битве. Он один мог не бояться возмездия Страшного: старшего брата Волчебрюх слушался, признавая в нем человека намного умнее себя.

— А что? – обиженный бас Бхимы спугнул чатак в кроне ближайшего дерева. – Сам же говорил – вишь, единятся мистически...

— Чего? – изумленно переспросил Юдхиштхира, прекрасно зная, что такие слова Бхиме неизвестны. – Что это значит?

— Я так понял, – наивно объяснил Страшный, – мистически, это когда в задницу.

Юдхиштхира закрыл глаза. Объяснить простоватому брату что-либо возвышенное было совершенно невозможно.

Надобно заметить, что с тех пор Бхима, будучи чем-то недоволен, неизменно вопил: “Все делается мистически!”

— Ты не все говори, что думаешь, – со вздохом посоветовал Царь Справедливости.

— Я человек простой, – сказал Страшный, глубокомысленно наморщившись. – Иначе говоря, дурак. И еще у меня есть большая дубина. Поэтому я говорю что думаю и делаю что хочу. Вот.

Близнецы молча, но дружно одобрили Волчебрюха, а Дхармараджа обреченно покачал головой. Усмирять буйных братьев с годами становилось все тяжелей. Арджуну с некоторых пор почти невозможно – Серебряный поглядывал на старшего свысока. Юдхиштхира легко прощал ему это; но видеть, как строптивый упрямец мигом соглашается с Кришной, что бы тот ни говорил, повинуется одному взгляду, словно превращаясь из кшатрия в шудру... Пусть бы Обезьянознаменный неистовствовал сам по себе – но не по чужой указке...

Наконец Серебряный мелькнул на верхней террасе и молнией слетел по лестнице вниз. Бхима хлопнул его по плечу – кого другого такая ласка заставила бы пошатнуться. Братья дождались Черного Баламута – тот сошел неторопливо, по-царски, – и зашагали к залу собрания.

И там было множество дворцов, высоких и белоснежных, подобно утесам горы Кайласы, обиталища Шивы, приятных взгляду и превосходно убранных; занавесями на окнах служили золотые сети, нити жемчуга сияли по стенам, пол устилали драгоценные ковры. Все эти дворцы были полны цветов и тонких благовоний, белые, как чистый снег или полная луна, они поражали красотой даже на расстоянии йоджаны. Эти дворцы, ставшие обиталищами великодостойным царям, были прекрасны, как небеса, переполненные богами. Они возносились так высоко, что колесницы небожителей, прибывших почтить сына Панду, совершавшего великое царское жертвоприношение, задевали их осями...

Юдхиштхира искренне надеялся, что никаких богов, на колесницах или нет, поблизости не случилось. Он бы с удовольствием запретил летописцам увековечивать событие на пальмовых листьях, если бы не боялся, что мигом разлетевшиеся по городам и весям слухипереиначат эту постыдную историю в нечто совершенно невообразимое.

Для начала обряда требовались множество свидетелей царского достоинства, ведь новорожденный Господин заявлял о своей власти над царями. Мелкие властители окрестных княжеств не вызывали особого беспокойства, но Кришна счел необходимым зазвать из Хастинапура самого Бойца, с тем чтобы хозяева Города Слона не могли объявить свидетелей лжецами...

Стойкий-в-Битве сопротивлялся как мог. В глубине души он надеялся, что Кришна удовлетворится убийством Джарасандхи и не будет настаивать на осуществлении прочих замыслов, но надежда не оправдалась. Юдхиштхира пытался сохранить остатки твердости, отказываясь сначала вообще начинать приношение, потом – отправлять гонцов в Хастинапур, но на каждое его слово у Баламута находилась сотня. В придачу к прочему счастью аватару поддакивал Друпада-Панчалиец, весьма некстати явившийся в гости к зятьям. Теперь и ночами не было им покоя – благочестивая супруга прямо в объятиях заводила разговоры о том, как неплохо быть махарани.

Временами Царь Справедливости желал провалиться сквозь землю.

Тем более что там, под землей, жил Петлерукий Яма-Дхарма, его божественный отец, который бы точно всего этого не одобрил.

Разумеется, в конце концов Юдхиштхира уступил; Черный Баламут, улыбаясь, шепнул что-то вандинам, вандины в торжественных выражениях наградили старшего из Пандавов прозвищем Аджаташатру – “Тот, чей соперник еще не родился”, и гонцы помчались к столицам.

Стойкий-в-Битве испытывал самый унизительный страх, перебирая в уме возможные последствия. Жутче всего было думать о том, что сделают братья-Кауравы, которых выманили якобы на новоселье родичей; до поры сыновья Панду смиренничали, как подобает верным вассалам, даже Волчебрюхий держал праведный гнев при себе, – и Боец улыбался, уверенный, что приглашен на пир примирения...

Юдхиштхира прикрыл глаза и надавил пальцами на виски: второй день слабо, но утомительно болела голова.

Дхармараджа беспокойно обводит взглядом собрание.

Бхима таращит глаза и судорожно потягивает носом воздух. От запаха воскуряемых благовоний его манит чихать, но торжественность момента не позволяет, и Страшный самоотверженно терпит. Принарядившийся для великого дела, силач похож не то на священную гору, опоясанную факельным шествием, не то на гималайского медведя, которого раджа-затейник приказал одеть щеголем. Духшасана, воззрившись на двоюродного брата, видимо, приходит к такой же мысли и радостно осклабляется, но других насмешников не видно.

Близнецы переглядываются. Дхаумья, домашний жрец братьев, хорьком смотрит из своего угла. Они втроем боятся.

Вчетвером.

Вместе со Стойким-в-Битве.

Искры мечутся по залу, проскальзывают, трепеща пугливыми бабочками, у карнизов, усыпанных драгоценными камнями, садятся гостям на плечи.

Совершенное тело воина и танцора облачают роскошные одежды; звенят браслеты на запястьях и бицепсах, охвачены золотом лодыжки и голени. Сверкает в белых волосах диадема-кирита: Носящий Диадему – одно из прозвищ Серебряного Арджуны... Сверкает пояс, множа в зеркальных бляхах роскошное убранство зала, шуршат подвески драгоценного оплечья, и мнится – сейчас звучный голос возвестит с небес: “Взгляните же – о, этот воин, истинный тигр среди мужей, этот махаратха, блистающий как чистое золото, восседает на троне, подобно костру, разожженному на священном алтаре. Воистину, во всех трех мирах не найдется такого, кто мог бы одолеть его в битве, включая Индру и Шиву, о достойнейшие!”

Флейтист дремлет в кресле черного дерева. Гибкое юношеское тело облачено в золотистые шелка, в ушах светятся живые цветы, на шее гирлянда, блестящие иссиня-черные локоны зачесаны наверх тремя волнами и украшены павлиньим пером, огромные продолговатые глаза, подведенные у внешних уголков, полузакрыты...

Кришна Джанардана, все это затеявший, неожиданно притих. Тенеподобный, он сидел рядом с Арджуной, чуть склонив голову, и смотрел в пол; казалось, аватар напряженно прислушивается к чему-то. Флейту свою он заткнул за пояс. Беспокойные пальцы, лишенные привычной игрушки, то стискивали подлокотник, то перебирали складки богато расшитого одеяния.

Вопреки ожиданиям, Боец с Бешеным и рта не раскрыли; потрясенные до глубины души и оскорбленные в лучших чувствах, они просидели до конца жертвоприношения укоризненными статуями. Пурохита, чуя неладное, шустро плескал в огонь священным маслом, голося мантры. Потом брахманы, разумеется, вещали, что в небесах сверкали молнии, бестелесные голоса произносили хвалу, а на головы присутствовавших сыпался дождь цветов.

Князьки молчали. Они привыкли оглядываться на соседей, а соседи во все глаза пялились на ошеломленных хастинапурцев, – кому, как не им, следовало действовать? Казалось, что наделенное великими совокупными достоинствами собрание покорителей врагов благодушно одобряет вершимое.

Это выглядело дурным сном.

Юдхиштхира чувствовал, что у него холодеют руки: судьба совершалась.

И когда в толпе царей раздался наглый свист, Стойкий-в-Битве почувствовал странное облегчение.

Красивый и хищный, он чем-то напоминает Арджуну. Странно легли кости: полунищий лесной князек так же несдержан и вспыльчив, как сын Громовержца. Он даже чертами лица походит на светлокудрого полубога, несмотря на то, что они, эти черты, выдают примесь дравидской крови в жилах раджи. Сходство – разве в миндалевидных глазах и четких скулах, да еще в мелких ранних морщинках у глаз. Прищур лучника...

Он встает и молча толкает узорные створки дверей.

— Постой, благородный Шишупал! – взывает Царь Справедливости, проглотив простецкое “а ты куда?”

Чедиец резко, по-звериному, оборачивается. Темно-вишневые глаза горят яростью.

— Отчего ты выказываешь неуважение нам и пренебрегаешь обязанностями достойного кшатрия?

Раджа сплевывает.

— Или здесь балаган, и мы в нем шуты-вибхишаки? – цедит он. – Кто здесь выказывает неуважение? Поговаривают, о могучерукий воин, что твой отец – сам Дхарма. Так оно или нет, но ты пренебрегаешь Законом почище иного млеччхе].

— Поосторожнее... – шипит Серебряный достаточно громко, чтобы быть услышанным, и Юдхиштхира предостерегающе вскидывает руку. Он ясно видит – а по чести, он видел и много раньше, – может совершиться кровопролитие. Это совершенно недопустимо.

Однако гораздо хуже гнева Серебряного то, что многие из присутствующих согласно кивают, и не думая возмутиться хуле в собрании.

Шишупал выпрямляется, чувствуя поддержку зрителей.

— В чем ты обвиняешь нас, исполненный доблести? – почти равнодушно спрашивает Юдхиштхира, предвидя каждое слово из грядущей обличительной речи.

Обвиняет чедиец долго и с жаром, однако Царь Справедливости почти не слушает его, пренебрегая тайными и явными оскорблениями. Только под конец Стойкий-в-Битве вскидывается, услышав:

— ...и все это по совету паскудного мальчишки, возомнившего себя богом!

Царь Справедливости в изумлении кусает губу. Откуда Шишупалу знать, по чьему совету?..

Пальцем в небо?

Кришна молчит.

Речи речами, а в лице аватара оскорбляется бог, которому, вроде как, угодна жертва сия...

Арджуна смотрит на Шишупала. Страстный охотник приметил завидную добычу, стрелок на ристалищах впился глазами в мишень, великоколесничный боец нашел достойного врага...

Умолкать чедиец не собирается.

— ...недостойного пастуха, чьи пресловутые подвиги ничего не стоят, юнца, безумного и любимого безумцами, повелителя мороков и наваждений, чья сущность – тьма, чье сердце чернее его зрачков...

Юдхиштхира мучительно раздумывает, не отдать ли приказ страже, чтоб потерявшего рассудок раджу вывели освежиться. Законы гостеприимства, правила совершения обряда, многочисленные свидетели... Склонность к долгим раздумьям и желание взвешивать свои поступки иногда оказываются помехой.

Воля пятерки – Арджуна, и в глазах Арджуны раскаленным серебром кипит ярость.

Кришна молчит.

Наконец Шишупалу надоедает выражаться благородным языком, и он орет на наречии Пайшачи, традиционно употребляемом для ругательств и оскорблений:

— Бхут вас побери, мужики, пускай пастушонок отправляется доить своих коров! И проверьте там, чего на вас висеть должно, – он же сызмальства тащит все что блестит! Ворона!

Лик Серебряного каменеет.

Юдхиштхира сознавал – вряд ли можно проводить время бессмысленней, чем в думах о том, что лучше бы все вышло иначе, что надо было набраться смелости и отказаться от советов Баламута, надо было любой ценой совладать с Арджуной... Хотел он того или нет, это случилось, и теперь ему оставалось только идти до конца по пути, на который он ступил не по своей воле. Обряды Раджасуйи длились от двух до пятнадцати лет. Произойти могло всякое.

Пальцы Кришны смыкаются на черном бамбуке флейты, но он отдергивает руку – словно обжегся или услышал чей-то властный окрик. У него затравленный вид.

Серебряный встречается с ним глазами.

Рука аватара быстрым движением ложится на его правое запястье, умоляя оставаться бесстрастным, но Арджуна от рождения левша...

Чедиец хрипит и тяжело опирается о стену. Бумеранг-ришти торчит у него из горла, темная кровь толчками выбрасывается из смертельной раны. Губы умирающего шевелятся, оставляя живым пару не услышанных слов, и раджа кулем оседает на пол.

Потрясенного лица Юдхиштхиры Арджуна не видит. Над его ухом прерывисто вздыхает Баламут, и мягкая ладонь оглаживает предплечье героя, укоряя, благодаря, успокаивая.

— Лаяться в собрании, конечно, дурно, – сказал царь. – Но убивать в собрании противно Дхарме. Ничего хорошего не выйдет из дела, которое так начали.

И с тем раджа удалился.

Этот царь решительно ничего не боялся и прямо говорил все, что думал: в детстве его невзначай ударили по голове палицей, поэтому венценосец был слегка не в себе. Из прочих же многие остались – решили поглазеть, предвидя мрачное окончание потехи, или впрямь верили, что Бхишма в Хастинапуре расцветет от счастья, прослышав о возвышении любимого внука.

Братья-Кауравы остались просто так.

Оторопь взяла.

На устроенном немедля пиру Боец с Бешеным от растерянности случайно надрались в доску. Доска была ядреная, гималайского кедра, – так что, отправившись по неотложной надобности погулять, братья свалились в декоративный бассейн к золотым рыбам.

Кришна очень веселился, а Страшный решил, что это просто праздник какой-то.


— Надо будет что-нибудь придумать... – довольно мурлыкал флейтист, ластясь к Серебряному.

— Несуразное?

— Именно. Уже придумал. Были у Вишну, то есть у меня, два стражника, Джая и Виджая. Однажды они согрешили...

— Друг с другом?

— Оставь свои шуточки при себе! – фыркнул Баламут. – Согрешили, говорю, и были низвергнуты мной на землю в качестве моих же врагов. Дабы неустанно мне вредить для вящей моей славы. Жили они асурами, жили ракшасами, а потом родились людьми, Кансой и Шишупалом.

— Как интересно, – задумчиво сказал Арджуна.

— Даже тебе интересно! – с удовольствием отметил Кришна. – А народу-то как интересно будет... Родился Шишупал с четырьмя руками и рогом посреди лба и кричал при этом ослом. Бедная мать совсем извелась, пока один мудрец не сказал ей, что сын обретет подобающий вид, когда сядет на колени к Опекуну Мира...

— Так он же старше тебя.

— Да кто об этом вспомнит, – отмахнулся Кришна.

Аватар был более чем доволен, и Серебряный блаженствовал.


Дворцовые евнухи знали свое дело – покои изобиловали цветами, фруктами и сосудами с медвяным напитком; не было недостатка также в благовониях и душистых маслах. Золотые кувшины тончайшей работы, украшенные изображениями небесных игр, поблескивали на столиках из лунного камня, розовая вода плескалась в самоцветных каменных чашах. Коралловые деревца с цветами из ажурного хрусталя сплетали ветви над сандаловым ложем, широким и низким. Вместо гобеленов стены украшали цветочные плетеницы; поверх ковровых подушек и леопардовых шкур густо осыпались свежие лепестки.

Шелк, залитый ароматическим маслом, стал неприятен на ощупь.

— Я собираюсь погрузиться в святую криницу, – шептал Арджуна, чувствуя, как по распластанному под ним телу пробегает дрожь. – Воды ее текут медом и топленым маслом, омовение в ней очищает от грехов, дарит умиротворение и твердость в обетах, побуждает к совершению благих дел. Благочестивому паломнику не следует торопиться: он должен сосредоточиться и устремить мысли к высокому...

Кришна беззвучно ахнул.

Он был словно жеребец, не знавший седла, словно молодой слон, что обезумел, впервые почуяв жезл погонщика. Покровы Майи рвались, как шелк под ногтями флейтиста, и вокруг были не узорные стены царского покоя, а пустынный простор: перенимая ритм, вздымала и опускала лотосовый лист волна Предвечного океана. Исступленная страсть Юга, медовая премудрость Севера, огонь и амрита; луна в объятиях ночных небес, два лотоса, белый и сумеречно-лиловый...

Священнодействие.

“Прими меня, любимый, как Агни принимает жертву. Да коснется нас святое пламя, очищающее все, к чему притрагивается... почтим же духовное единство соединением плоти; благочестивый и сведущий не увидит дурного. Жертва на алтаре, обряд свершен, возглашены мантры, – иди ко мне!”

Поначалу Серебряный не решался поступать с ним таким образом, ограничиваясь способом, который в сутрах называется аупариштакой. Стоило однажды пальцам Арджуны скользнуть дальше, Кришна перепугался до дрожи и взволнованно спросил, что тот делает.

— То же, что и раньше – люблю тебя...

— В сутрах ни о чем таком не говорится!

Серебряный хищно улыбнулся.

— Ты хочешь обсудить сутры? Или святые Веды?

— Я хочу знать, что ты делаешь!

Арджуна поднялся и сел на ложе между его расставленных ног.

— Кама утаил от смертных часть своей науки, – с достоинством сказал он. – Но, пребывая на небесах, я воспринял это учение, так сказать, из первых рук, и собираюсь теперь применить, ибо наслаждением, даруемое им, поистине велико.

— На небесах? – переспросил Кришна с непроницаемым лицом. – Воспринял?

И совершенно оскорбительно расхохотался, запрокинув голову.

Арджуна оторопел, не сразу поняв, что угодил в ловушку. Потом покачал головой, улыбнувшись: Баламут, нагой и возбужденный, раскинувшийся на леопардовых шкурах, обещал достаточно возможностей для вдумчивой мести и сам прекрасно это понимал.

— Все-таки ты очень смешной, – мурлыкнул аватар, отсмеявшись. – Дравиды с давних пор искушены в таких делах... Где бы, ты думал, Кама набирался ума-разума?

— О мой лотосоокий дравид, несомненно, ты весьма сведущ в исполнении этих обрядов, – предположил Серебряный.

— Поистине, не солгал ты, о мой блистательный арий.

— Но разве, – лучник не устоял перед искушением отплатить флейтисту его же монетой, – не говорится в святых писаниях, что это дело сомнительное и совершение его не является желательным для мужа, взыскующего благочестия?

— В святых писаниях сказано, что теми действиями, за которые обычные люди горят в аду на протяжении тысячи кальп, великий духом обретает вечное спасение, – не моргнув глазом, изрек Баламут.

— Правда?

— Разумеется, правда! – уверил Кришна, чтобы тут же сознаться: – Правда, я это только что придумал... как и ты.

Арджуна прищелкнул языком в восхищении.

— А я достаточно велик духом? – поинтересовался он, улыбаясь.

Кришна, склонив голову набок, устремил оценивающий взгляд на могучее оружие, достойное Трехглазого Шивы, и провел языком по губам.

— Я думаю... – аватар выдержал великолепную паузу, прежде чем поднять невинные глаза и кратко завершить, – нет.

Он невольно вскрикнул, жестоко придавленный к устилавшим ложе шкурам, но тотчас же обвился вокруг Серебряного лианой и наградил за неделикатность довольно болезненным укусом в губы. Мгновением позже флейтист черной змеей выскользнул из объятий, залился смехом и вслух припомнил что-то о доблестных воинах, путающихся поутру в рукавах.

Арджуна без лишних слов швырнул его на подушки и навалился сверху.

Лакомое тело выгнулось под ним умело и послушно; опалило учащенное дыхание, медовый цветок рта отдарил лаской, пальцы впутались в волосы... Жесткие, иссеченные тетивой руки лучника прошлись по нежной коже, и Кришна возмущенно застонал. Серебряный готов был ворваться в содрогающееся под ним тело, как во вражеский строй, так что Баламуту все же пришлось взмолиться о милости – и о кокосовом масле.

Наконец-то ощутив над ним власть – пусть временную, зыбкую, притворную, – Серебряный стал осторожнее тайного убийцы-сатри, терпеливей океана и ласковей весеннего солнца.

Баламут вполне оценил это, расписав его до крови.

Сутры Цветочного Лучника учили оставлять на теле возлюбленного следы пылкой страсти, но Кришна царапался, как разъяренный леопард, в особенности когда был господином. “Хорошо, – посмеиваясь, говорил Серебряный, – я – воин. Как тебя жены терпят?”

Флейтист только хохотал в ответ.

Кришна ровно дышал, свернувшись по-кошачьи, и, казалось, спал.

Серебряный бережно отвел его обнимающую руку и выскользнул из постели. Флейтист перекатился на место, согретое его телом, вдохнул запах чужих притираний и медово замурлыкал.

Арджуна улыбнулся, не оглядываясь.

Сквозь ресницы аватар любовался Серебряным, который крадучись ходил по комнате. Валуны мускулов, тетивы жил, гранитные выступы позвонков, локтей и ключиц, – даже спящий, Арджуна излучает угрозу. Вот он ступает бесшумно, перетекая из шага в шаг: повадка горного барса. Он необычайно гибкий, при всей своей мощи, этот великий воин, его движения скупы и выверенны; и во время ласк он так же силен, осторожен и точен...

О, искусный в убийствах!

Как приятен взору грозный вид ручного хищника...

В полусне не уследив за стремительным движением, Кришна вздрогнул и заморгал: Серебряный опустился на колено подле низкого ложа и поцеловал его в лоб, туда, где рисуется тилак, значок варны. Аватар выгнулся и подставил губы.

“Он арий, он воин, он царь, попирающий головы врагов, гордыне его тесны земля и небо; вот он у твоих ног”.


Рага дипак, Песнь Воспламеняющая, играется ввечеру, когда зажжены факелы: пламя страстного желания в ней... Рагу дипак исполнишь на пяти чувствах моих, как на вине пятиструнной; ее, которой испепелить способен умелый игрец. Пусть соединит нас взаимная склонность, как тетива соединяет концы лука. Ласка твоя слаще меда, и вина, и молока матери; я закую тебя в цепи любви своей, и ты не сможешь покинуть меня...


— Слышь, кум! Чего люди говорят-то?

— Брешут люди...

— С чего ты взял?

— А они всегда брешут...

— Да что ты к нему привязался, ему к огню привыкать пора. Садись к нам, нальем!

— Вот это по-нашему, по-арийски!

— Ну, слава Шиве!.. Ты рассказывай давай, чего слышал.

— Эти-то, из Индровой Твердыни, которые Бледнычи, – Господина рожают!

— Чего? Кто рожает? Кого рожают?

— Объявили совершение жертвы от имени Стойкого-в-Битве...

— А ты почем знаешь?

— Мужа сестры моей двоюродный племянник во дворце плетельщиком гирлянд служит. Он от главного евнуха слыхал, а тому главный повар рассказывал. Раджу-Бойца Пандавы на новоселье зазывали, так он сам не свой вернулся. Похмельный, злой, – глядеть страшно. Холуям разнос устроил, на плети не поскупился, а сам к дружку своему ушастому рванул, сутиному сыну.

— Зачем?

— Похмеляться, вестимо. Откуда мне знать, зачем?

— А чего стряслось-то, не слыхал твой повар?

— Плетельщик, а не повар, зенки твои залитые! Позвали, значит, Дурьодхану в гости, идет он по дворцу, да вдруг как хрясь лбом обо что-то! Глядь, а это двери хрустальные. А хозяева, братья любимые, кругом стоят и потешаются. Раджа зубами скрипнул, идет дальше. Смотрит – снова проем в стене, а внутри ничего! Ну, думает, второй-то раз уж не оплошаю. Протянул руку, не удержался, да и плюх на пол: вишь, никаких дверей и вовсе не было. Бледнычи рады-радехоньки, и больше всех Волчебрюхий... Короче, набил Боец шишек.

— Да брешешь ты все! Чтоб такой мужик, как наш Боец...

— Тримурти клянусь!

— Пить надо меньше вашему Бойцу. Ну, слава Варуне!.. Эх, хорошо пошла!

— Ох, будет теперь делов... Нет, ты подумай – Грозный в Слон-Городе одно, а эти в Индрограде – другое! Смуте быть, смуте великой...

— Слыхали – в Чеди смута. Как раджу-то тамошнего Серебряный приложил...

— А я так слыхал, его Вишну-Опекун своими ручками изволил приложить за дерзость.

— Иди джунглями...

— Ну, слава Вишну!

— О, воистину, приближается эра Мрака – благочестие иссякает, народы впадают в блуд и разврат, смешиваются варны, цари становятся жестоки и алчны; должные защищать подданных, они грабят, насилуют и оскверняют, уподобляясь чандалам. В горе предвижу – застонет Великая Бхарата, омоется кровью родичей, разверзнутся бездны... заплачут статуи в храмах... светила падут с небес...

— Так, брахманам больше не наливать... Ну, слава Брахме!

— А чего? Пущай хоть и Бледнычи будут... Чем хуже-то? Один раджа, другой раджа – поборы те же, свары те же... Ох, помню, гуляли царевичи – щепки летели! А пили, пили-то как! В один дых! Сразу видно – дети богов. А боги – это вам не... это вам не люди! Вот взять, скажем, Индру. Как поддаст сомушки, как пойдет асуров драть!..

— Ну, слава Индре!

— Вот кого на трон-то, люди...

— Индру? Так он и есть на троне. Восславим!

— Да не Индру, а Пандавов...

— Чего? Чего ты брешешь, сукин кот? Крамола! Люди, крамола! Хватай его! Бей!

— Ты погоди руками махать, а то я тебе размахнусь...

— Ну, слава Агни!


Волчебрюх плелся по лесу, снедаемый желанием найти какого-нибудь ракшаса и расколошматить его в блин. При этом он рассуждал вслух, по опыту зная, что этим скорее приманит людоеда, чем отпугнет, так что ночные зверьки, шурша листвой, следовали за ним и внимали умозаключениям второго из Пандавов.

— Вот, – сетовал Страшный, прерывая излияния глубокими вздохами и бычьим сопением, – старшенький с женой, близнецы друг с дружкой, Арджуна с этим своим... как его? Да... Да. Пропал человек. Эх, Красавчик... Какой был человек! А пропал. Вот что любовь делает... А я один. Один я один. Один... как лингам.

Утром Бхима непонятно с чего повздорил с Красавчиком: что-то с братом, не иначе, стряслось, а то чего бы тот на людей кидался? Всего-то дел было: смотрел.

— Я, кажется, кого-то убил, – ввалившись в трапезную, сообщил Страшный.

— Съел? – уточнил Арджуна.

— Нет... – растерялся Волчебрюх.

— Уже хорошо, – хмыкнул Серебряный и отвернулся. В этот момент Бхима и высмотрел на братней коже недвусмысленные отметины, – а то не миновать бы Красавчику вразумляющей оплеухи. “Небось полночи друг друга по-всякому – и мистически, и символически, и духовно”, – завистливо подумал Страшный.

— Что ты так меня разглядываешь? – раздраженно потребовал Арджуна. Кришна в порыве страсти прокусил ему губу, и Сребрец с утра был не в духе.

— Да вот думаю... – несмело начал Страшный.

— Неужели?!

— ...кто ж это тебя покусал-то так, болезного? – спросил Бхима с искренним состраданием. – И поцарапал... – задумчиво продолжал он, обходя любимого брата посолонь. – Да ты никак пантеру любил!

— Угу. Пантеру.

— И почему мне такого никогда не обламывается? – печально спросил сын Ветра.

— Иди ракшаса полюби! – от души посоветовал Серебряный.

— Пробовал, – честно сказал Бхима. – Никакого удовольствия.

Ракшасы спали по берлогам и отнюдь не выражали желания попасть под удар геройской дубины. От горя Волчебрюху хотелось есть, и в объемистом его брюхе глухо урчало.

— Да слышишь ли ты что-нибудь, кроме флейты Баламута, о брат мой? – тихо спросит Царь Справедливости, когда братья останутся наедине. – Что тебе в нем, что ты забываешь о Законе, утвержденном богами, и нашей общей пользе?

— Дурак ты, старшенький, – вздохнет Серебряный, разглядывая инкрустированный кораллами пол. – Хоть и умный.

А потом будет Игра.


Глава четвертая

Ушас-Заря несмело вступала в царство мрачной и таинственной сестры-Ратри, озираясь по сторонам; робкий серый свет медленно проливался вокруг. Царило безмолвие: умолкли ночные птицы, а дневные еще не покинули теплых гнезд, тихи были воды и насекомые спали в траве. Звон тетивы далеко разносился среди окутанных туманом стволов; он был почти сплошным, словно пальцы лучника не покидали единственной струны, а новые и новые стрелы возникали в них волшебством.

На поляну вышел человек и остановился немного в стороне. В такую раннюю пору навряд ли он явился полюбоваться искусством стрельбы; и лицо его было слишком задумчивым для зеваки.

Арджуна стоял и портил стрелы, ибо возымел обыкновение каждой следующей разносить предыдущую надвое.

— Что ты?.. – начал Юдхиштхира.

— Я злюсь, – холоднее гималайского льда объяснил Серебряный. – Одни крушат мебель, другие бьют жен, а я упражняюсь в стрельбе. Мебели у нас все равно нет, жена одна на пятерых, так что тем более делать нечего.

— Прости.

— Да не за что, – сказал Арджуна голосом, от которого завяла вся окрестная трава. – Все делается мистически, как говаривает Бхима.

— Ты прав, – вздохнул Стойкий-в-Битве. – Я болван.

— Ты пришел признаться мне в этом?

— Я ухожу, – смиренно сказал брат.

Глаза Серебряного сверкнули гневным металлом, верхняя губа вздернулась, но он только глухо зарычал и отработанным движением закинул руку за плечо.

Возвращаясь назад, Царь Справедливости смотрел в землю, но того, что стлалось под ноги, не видел и сумел три раза споткнуться о корни.

Внезапно он остановился. Уголки губ дрогнули в улыбке: прямо перед ним тропу пересекало семейство лис. Здесь, подле селения отшельников-санньясинов, покинувших тревоги мира для упражнения в аскезе, жили звери непуганые. Сами аскеты скорее добровольно лишились бы части собственного тела, чем погубили другое существо, а охотники из почтения к ним обходили селение за йоджану. Кроме почтения, охотниками руководило еще и здоровое опасение – вместе с мудростью к отшельникам, умерщвлявшим плоть, приходил тапас, Жар, основа мироздания и величайшая сила. Мало кто не слыхивал историй о том, как огненноглазые риши усмиряли дерзких богов, и мало кто пожелал бы оказаться на месте злополучного небожителя.

День отшельников уже начался. Скоро тихий лес должен был наполниться эхом монотонной декламации араньяк и упанишад; сейчас старый Шаунака, глава обители, провозглашал гимн Заре, гимн первой Веды, которую и сам Царь Справедливости знал на память.

“Пробуждая мир пурпурными конями, на своей стройной колеснице приближается Ушас. Открывает свой лик, входит, посылая вперед сияние... Последняя из бесчисленных, уже отгоревших, и снова первая – занялась Заря! Вставай! Дыхание, жизнь вновь нас достигли!.. Открылась дорога к Солнцу! Открылся мир, в котором жив человек! Вознося хвалу сияющему утру пением гимна, встает священник-поэт...”

Внимая святой песни-рича, Юдхиштхира медленно набрал в грудь воздуха и так же медленно выдохнул, успокаивая жизненные токи.

Он еще постоял на тропе, прислушиваясь к звукам пробуждающейся обители, подумал и зашагал к ашраму Шаунаки.

“Бесполезны благочестие твое и стойкость в обетах, о благородный, они не спасли от горя тебя, никогда не покидавшего стези справедливости”, – вот что вещал уехавший о полуночи Кришна. Баламут являлся уговаривать сына Ямы-Дхармы забыть о данной родичам клятве и начать искать союзников для неминуемой войны с Кауравами. “Добродетель не ведет к счастью; будь это так, разве повергся бы ты в пучину бед? Веди зломыслие к несчастью, твои недруги, поистине, уже вступали бы в пределы ада, а ты не знал невзгод. Если закосневшие в грехе торжествуют, а добродетельные преданы жалкой участи – значит, нет истины в Ведах...” – огорченно шептала свирель аватара Опекуна Мира; Юдхиштхира сидел, опустив веки, но все равно видел, с какой яростной верой смотрит на возлюбленного Арджуна, готовый в любое мгновение подтвердить: “Да, это так!”

“Напрасной была клятва твоя, напрасен отказ от богатства и царства”, – сочувствовал обездоленному Кришна, нежно бередя раны. И тут уж даже Бхимасена, далекий от возвышенных материй, согласился с мудрым другом: “Имеющий богатство имеет силу, имеющий богатство имеет друзей, имеющий богатство почитается в этом мире, имеющий богатство умен, имеющий богатство могуч, имеющий богатство наделен всеми достоинствами, все желания его исполняются... Не к добродетели, но к счастью стремится все живое, все живые существа. И я думаю, ее не существует вовсе”.

Царь Справедливости моргнул.

“Но если добродетель и существует – значит, она жалка и бессильна, и только в силе отважных находит опору, – добавил флейтист и одними глазами улыбнулся Арджуне, встретив его навязчивый молитвенный взор. – Если же добродетель столь ничтожна и бессильна сама по себе – значит, следовать ей не должно...”

И вот он уехал – даже не остался до утра, несмотря на уговоры Серебряного, – потому что Юдхиштхира уклончиво, велеречиво и крайне вежливо послал Кришну к его благочестивой матушке.

Первый раз боевые раковины протрубили вскоре после того, как старец Шаунака, выслушав Стойкого-в-Битве, молча кивнул в ответ на смиренную просьбу – позволить детям Панду провести часть срока изгнания среди риши. Юдхиштхира выбрал приютом обитель не только для того, чтобы, не нарушая клятвы, данной родичам, по возможности смягчить участь панчалийской царевны: выражение “удалиться в леса” могло значить либо жизнь среди отшельников, либо скитания в чаще джунглей. Царь Справедливости всерьез опасался убийц-сатри, – которые, в свою очередь, всерьез опасались суровых мудрецов. И наконец, Юдхиштхира надеялся, что жизнь среди исполненных добродетелей и осиянных духовной мощью аскетов заставит братьев хоть в малой мере смирить бешеный нрав.

Последнее отчасти оправдалось. Исполин-Волчебрюх заметно побаивался отшельников, похожих на сдобренные жилами скелеты, – вокруг многих воздух, перенасыщенный тапасом, плавился, как стекло. Близнецы просто вели себя тихо, избрав роль добровольных слуг.

Арджуна молчал. Он не испытывал трепета перед риши, подобно сыну Ветра, потому что сам в свое время предавался аскезе; он ничем не выдавал своего гнева, который Стойкий-в-Битве чувствовал кожей, он только поднимался каждый раз на исходе ночи и до полудня не выпускал из рук лука. Послеполуденное время Витязь отдавал медитации – и избегал любых бесед.

Это было хуже, чем ярость.

Даже после появления в обители Кришны он не сорвался, как ожидал Юдхиштхира; больше того, он сам взялся успокаивать Баламута, когда тот во всеуслышание объявлял, какой участи достойны бесчестные Кауравы.

Аватар уехал.

Глядя, как возница Кришны запрягает лошадей, Стойкий-в-Битве мысленно переводил дух. Во время беседы ему казалось, что он вот-вот против собственной воли согласится с Черным Баламутом. Иногда иллюзия становилась мучительной: мнилось, что он уже выразил согласие, что Бхимасена с Арджуной уже завели разговор о союзниках, вооружении, продовольствии и чуть ли не наилучшем построении войск... Царь Справедливости вздрагивал и неловко переступал на месте, выпутываясь из тенет странной мары, а Кришна смотрел на него, перебирая шнуры, украшавшие флейту, и улыбался. Кажется, он играл; или нет... Разве к месту были услаждающие слух напевы?

Но вокруг раскинулась обитель аскетов, где деревья вместе с соками земли, живые с дыханием впитывали Закон-Дхарму; здесь сама почва изменялась, текла подобно смоляному вару, опаленная духовной мощью отшельников...

Юдхиштхира нашел в себе силы возразить.

Перед тем, как подняться в “гнездо” колесницы, Баламут отвел Серебряного в сторону, и они долго пререкались свистящим шепотом, – казалось, что в чаще завели спор два сердитых змеедемона-нага. Кони уже тронули с места, когда Рожденный-под-Осью глянул через плечо и совсем не по-божественному, от уха до уха усмехнулся в глаза Юдхиштхире; беспокойный огонь факела затрепетал, блик скользнул по лицу аватара, и оно на кратчайшее мгновение выразило...

Стойкий-в-Битве предпочел думать, что ему пригрезилось. Что вследствие проигрыша и унижений дух его повергся в пучину горя и искаженное зрение представляло весь мир наполненным одним злом.

...трепещут ноздри пожирателей трупов, подкравшихся к самому полю битвы; чудовища ждут...

Он искал стойкости в поучениях гуру обители: странно, но никакие утешения не успокаивали так, как пронзающий насквозь взор подвижника. Шаунака словом не обмолвился о пагубности игры в кости, зато много говорил о твердости в обетах и владении своими чувствами.

Это помогало.

Иногда.

Старый отшельник, почти нагой, восседал на подстилке из травы куша, укрытой шкурой черной лани. Тело, изнуренное практиками, обожженное ветром и солнцем, неприметно было среди древесных стволов, покрытых темной корой, а дух мудреца странствовал где-то вдалеке, созерцая истинную сущность.

Аскет входит на небеса, и прекрасные арийские боги склоняются перед ним...

Шаунака мог выйти из медитации, а мог и не выйти. В любом случае, вид его внушал умиротворение. Юдхиштхира опустился на голую землю рядом с гуру и внезапно вспомнил прошедший день, когда пришел сюда за тем же самым.

Ваю в вершинах забавляется листвой... Только что владеющий своими чувствами сидел истуканом, и вот он улыбается, прищурив огненные глаза, сухая длань воздета, а в клетке пальцев бьется, мечется яркий живой лепесток. Аскет раскрывает ладонь; невредимой с нее поднимается огромная бабочка.

В глазах подвижника одобрение и смех.

Вернувшись, Юдхиштхира обнаружил близняшек развлекающимися. Бхимасена сидел на поваленном стволе старой кадамбы, облепленный парочкой сыновей Мадри, и младшие братья вполголоса пели ему в уши нечто такое, от чего чело Страшного являло напряженную мыслительную работу.

Близнецы не были ни глупцами, ни детьми. Просто они жили в своем собственном мире, где, как подозревал Юдхиштхира, было значительно больше хорошего, чем видел вокруг Царь Справедливости.

— ...Черный нашего Серебряного, совсем голову ему задурил... – говорил один и второй, соглашаясь, замогильно угукал.

— То есть? – не понял Бхима.

— А ты не замечал? – зловещим голосом осведомился Мангуст. – Водит его, как быка за кольцо в носу: Арджуна, пойди туда, Арджуна, сделай это, Арджуна, скажи то...

— Заколдовал брата, сука фиолетовая! – с чувством сказал Страшный. Потом направление его мыслей поменялось, и он мечтательно добавил: – Вот бы его разок... или два...

— А если завтра он ему велит: “Арджуна, пристрели Бхимасену”? – хорем втек Богоравный.

— Чего бы это? – встревожился Бхима, приняв сказанное близко к сердцу.

— А не понравится ему, как ты на него смотришь! – предположил Накула, и Страшный смутился. – Скажет: что-то мне сегодня Бхима с самого утра не нравится, оторви-ка ему голову! И все!

— И все! – прямо в ухо Бхиме дохнул второй.

— Как сур свят!

— Чего-то мне нехорошо, – в ужасе признался Бхима, – Пойду я... – и, как сидел, с места по-слоновьи грянул в лес.

Юдхиштхира проводил его взглядом и обернулся к близнецам, которые повисли друг на друге, корчась от хохота.

— Парни, – попросил он, – не надо.

— Он же верит! – в восторге простонал Мангуст. – Всему верит!

— Знаешь, малыш, – грустно сказал старший брат, – я тоже верю. Поэтому – не надо.

Братья одинаково изменились в лице.

— Ты с ним поговорил? – серьезные близнецы становились еще более похожи друг на друга, чем обычно, так что оставалось неизвестным, кто из них задал вопрос.

— Да... вроде как. Он злится и не хочет меня слушать.

— Ненароком правда сказалась, – заметил второй близнец, растерянно подняв брови. – Я же говорил – заколдовали...


Обряды Рождения Господина включали в себя жертвоприношение, состязания колесничих, ритуальный захват скота и игру в кости. Разумеется, побеждать и выигрывать должен был будущий Махараджа.

Он проиграл.

Он проиграл казну, царство, братьев, жену и в конце концов самого себя, что было немедленно запечатлено на пальмовых листьях и, едва ли не прежде того, разнесено по градам и весям бойкими языками.

Юдхиштхира склонен был полагать, что проиграл много раньше – когда согласился начать жертвоприношение; и даже еще раньше – когда в Кампилье Панчальской принял совет и помощь от Кришны.

Но ничьи советы не отменяли его собственной вины. Только из-за него Пандавы были обречены бхутову дюжину лет провести в изгнании, – ибо Дхармараджа, не сдержавшись, вторично ответил на вызов, сделав ставкой эти годы...

Черная Статуэтка плакала по ночам.

Серебряный не разговаривал с ним, лишь холодно отдавая дань братской почтительности; в его бесстрастии крылись такие бури, о которых страшно было думать.

И все же Царь Справедливости попытался еще раз.

Приблизившись к погруженному в сосредоточение брату, Стойкий-в-Битве долго стоял подле, вглядываясь в его черты.

Тот, медитирующий, был словно огромный серебряный лотос, соизволением лесного божества расцветший вдали от криницы-тиртхи. По обычаю отшельников Арджуна заплел косу, и оттого лицо, лишенное печати возраста, казалось еще менее человеческим. Воздержание в пище сделало линии его тела жесткими, уподобив воина оружию; четко рисовались мышцы под безупречной кожей, за которую он и был назван Серебряным, белые, почти прозрачные волоски, украшавшие предплечья, золотились на солнце. Властитель-арий, искусный в убийствах, музыке и любомудрии, победоносный, щедрый, одаренный всеми достоинствами и угодный богам.

Совершенство.

Эта мысль оставила неприятный привкус.

— Я хочу еще раз поговорить с тобой, – тихо сказал Юдхиштхира, когда ресницы великого стрелка дрогнули, а дыхание стало чаще.

— О чем? – не размыкая век, проговорил Серебряный.

— Ты знаешь.

— Тогда ты знаешь, что я отвечу.

— Арджуна, я прошу тебя, подумай.

Лучник поднял глаза – и старший осекся, увидев в этом взгляде не серебро, но свинец.

— Ты ошибся, брат мой, – упали слова, полные тяжкой уверенности. С ветвей ашваттхи, священного древа воинов, под которым восседал Сребрец, к самой земле опускались плети лианы-медвянки. На высоком наречии лиана звалась мадхави; ветер колыхнул побеги, душное благоухание поплыло в воздухе...

— Я полагаю, именно тебе стоит поразмыслить еще, – медленно продолжил Обезьянознаменный. – О случившемся. О предстоящем. О советах Кришны Джанарданы.

— Я уже поразмыслил о них, – проронил Стойкий-в-Битве. – Именно благодаря им мы сейчас здесь. Ты все еще сомневаешься в том, что Черный Баламут желает нам гибели?

Юдхиштхира прекрасно знал, что эти слова приведут брата в бешенство; возможно, даже заставят забыть о Дхарме, о почтительности, возможно, с уст Серебряного сорвется оскорбление...

Он ошибся.

Лицо Арджуны осталось неподвижным.

— Тебе стоит еще поразмыслить, – повторил сын Громовержца; по углам его губ легли брезгливые тени.

— О справедливости? – негромко спросил старший, и у него дернулось веко, чего никогда не бывало прежде. – Арджуна, я дал клятву, попробуй понять...

— О мести.

Юдхиштхира почувствовал в груди что-то твердое и болезненное.

— А теперь послушай меня, – резко проговорил он. – Я даже рад, что все это случилось. Нам указали на место и теперь самое время успокоиться. Ты слышишь? Я как старший брат запрещаю тебе думать о войне!

— Запрещаешь?

Старший едва усмирил тело, вздумавшее отшатнуться, – так нехорош был прищур великого лучника.

— Ты славно умеешь распоряжаться мною, мой возлюбленный брат, – сказал тигр. – Помнится, ты как-то проиграл меня в кости.

— О, несомненно, Кришна Джанардана распорядился бы тобой лучше, – почти шепотом произнес Стойкий-в-Битве, хотя собирался сказать это в полный голос. – Указав тебе, яростный, подходящего врага. Твоего же деда. Твоего же наставника.

Обезьянознаменный медленно поднялся с земли: мощь, угроза, великолепие.

“Твоего же брата”, – беззвучно шевельнулись губы Царя Справедливости.

За спиной Арджуны с ветвей метнулась, крича, стайка попугаев.


Кришна сказал:

О возлюбленный! Поистине, я твой, а ты принадлежишь мне. Кто ненавидит тебя – ненавидит меня; и кто следует за тобой, является моим последователем. Мы неразделимы, мы – риши Нара и Нараяна, хранители мира, из милости к нему рожденные в смертных телах, единство наше непостижимо даже для мудрых – никому не понять различия между нами...


— Подумай сам, – тихо и торопливо заговорил Юдхиштхира, – его небесный хозяин покровительствует Городу Слона, что ему за дело, как зовут царя, если царь славит Вишну? Хастинапур силен как никогда, а через тринадцать лет будет еще сильнее! То, чего ты желаешь, есть прямая гибель. Вся эта затея была самоубийственной с самого начала!

— Вот оно что... – выдохнул Серебряный. Он не шевельнулся, но опасность мгновенно наполнила пространство вокруг него, словно свет полыхнувшего вблизи солнца. – Ты это сделал с умыслом...

Стойкий-в-Битве, не произнеся ни слова, отступил на шаг.

— Второй раз сел играть с Шакуни, – продолжал Арджуна. – Ты знал, что проиграешь. Ты сел нарочно, желая оттянуть войну...

Индра-Громовержец собирал на небесах воинство туч, темнеющий день наливался холодом, скрылась из виду колесница Сурьи, и силач Ваю, отец Волчебрюха, клонил деревья к земле.

Юдхиштхира молчал.

— Признайся же, о мой несравненный, замечательно правдивый старший брат, – тихо сказал Арджуна, – это так? Так? Воистину ты желаешь только нашего счастья...

В потемневших глазах мечутся грозовые зарницы: режущий свет.

“Да он меня сейчас убьет”, – отстраненно подумал Царь Справедливости.

Но готового к рывку тигра сбил с ног выломившийся из зарослей бычара.

— Й-йогин мистический! Атман твою тридцать три обители! – вопил Бхима, не без удовольствия держа взбеленившегося Арджуну в захвате. – Ты чего, младшенький, ополоумел? Сдурел, а, Красавчик? Это ж старшенький наш, в Брахму дживу мать!

От местных брахманов Страшный наслушался замысловатых ругательств.

Серебряный вырвался из лап Волчебрюха, издал нечленораздельный рык и стремительным шагом направился к стрельбищу.

Юдхиштхира смотрел брату в спину, пока тот не скрылся из виду. Потом отвел глаза – и скрипнул зубами.

Издалека, стройностью стана подобная кшаудре, к которой она прислонилась, на происходящее смотрела Статуэтка. Огромные глаза распахнулись на пол-лица, и по безупречным щекам текли слезы, похожие на капли колдовского дождя, – ибочерты царевны оставались неподвижны, и ни один звук не вырывался из груди.

Словно по чьей-то злой насмешке, из пяти мужей своих панчалийка любила только одного – того, которому была безразлична.

Полчища облаков сошлись в битве.


Ночью Юдхиштхира видел странный сон.

На груди спящего брата свернулась черная змея; зеленью тлена блещет узор чешуи на плоской треугольной голове. Аспид разворачивается, растет в длину, гибкое сильное тело оплетает Арджуне руки и шею, и вот лучник подобен Разрушителю Шиве, украшенному змеями вместо ожерелий и браслетов... Стойкий-в-Битве вскакивает с травяной подстилки, ищет, чем прогнать ядоносную тварь, приближается...

Змеи нет. Она не уползала, ее просто не было. Серебряный во сне походит на изваяние: дыхание его беззвучно, и неподвижно белеющее во мраке лицо. Юдхиштхира долго стоит возле ложа, вглядываясь в черты брата, – и вдруг понимает, что змея по-прежнему с тем.

В сердце.

Утром Стойкий-в-Битве был мрачен, мрачнее, чем в первый день после игры, так что даже Бхима это заметил и встревожился. Со свойственной ему деликатностью Страшный начал допытываться о причинах такого расположения духа, предполагая либо расстройство желудка, либо дурные мысли, произошедшие от недостатка супружеского общения. По словам Драупади, от одного месячного очищения до другого у нее не переставая болела голова.

Меры, предлагаемые Волчебрюхом в обоих случаях, были настолько радикальны, что в конце концов Юдхиштхира невесело рассмеялся.

— Я думаю о Серебряном, брат мой, и меня охватывает печаль, – сказал он. – Я чувствую себя ужасно.

— И кто у нас дурак, я или ты? – хмыкнул Страшный. – Ты ж его знаешь, он к вечеру в ум придет. Еще в ногах у тебя валяться будет, прощения просить. Вот.

— Если бы ты был прав, Бхима... Я бы с радостью уступил кому-нибудь свой разум, тем более что он никогда и ни в чем не оказывался мне подспорьем. Но он, увы, при мне, и говорит, что вечер не будет лучше утра.

— Палицей тебя, что ль, по башке треснуть? – посопев, сочувственно изрек Волчебрюх.

Юдхиштхира снова засмеялся – слишком заливисто.

— Или его треснуть? – предположил Страшный. – Или этого... с флейтой... треснуть?

— Мне радостно смотреть на тебя, Бхима... – проговорил Стойкий-в-Битве, улыбнувшись так ясно, что силач растерялся. – Боюсь, с палицей здесь ничего не выйдет... Иногда я сожалею, что первым родился на свет, – очень тихо сказал он, щурясь на игру света в листве, и непонятно было, то ли признавался изгнанник, то ли просто думал вслух.

— Пусть бы решал Серебряный, а мне оставалось только повиноваться. Так было бы проще...

Он надолго замолчал, и Страшный заподозрил, что брат опять впал в тоску.

“Ты забываешь, – сказал когда-то Арджуне Юдхиштхира. – Баламут скорее бог, чем человек. А боги не склонны смотреть на людей как на равных, они ими забавляются... или используют их”. “Где ты здесь видишь людей, старшенький?” – усмехнулся сын Громовержца. – “И ты забываешь: когда он забавляется, я тоже забавляюсь. По-своему”.

Стойкий-в-Битве промолчал.

Но сейчас он находил слова, которыми мог изваять мысль из смутного ощущения. Игры небожителей часто бывали зловещи, но аватар не играл.

...гремят боевые раковины полководцев, и им отзывается разноголосый хор...

Улыбка. Всплеск пламени.

Оскал.

...в зев твоей пасти, оскаленной страшно, воины смело рядами вступают. Многие там меж зубами застряли – головы их размозженные вижу...

Кто ты, поведай...

Бхима шумно засопел.

Юдхиштхира вздрогнул и очнулся.

— Я надеюсь... – немного тверже сказал Дхармараджа, нащупав брата взглядом. – Я буду молить Шаунака-риши о поучениях... А если и он не выберется из паутины, сотканной богом?

Задав этот вопрос кому-то за спиной Волчебрюха, – Бхима настороженно оборотился, – Юдхиштхира понуро уставился в землю и замолчал совсем. Через некоторое время он встал и ушел к гуру, оставив брата биться над мыслями, к кому же все-таки обращался старшенький и нельзя ли разрешить все эти дела проще.

Дубиной.


Серебряный не “пришел в ум”.

Ни к вечеру, ни на следующий день, ни через неделю.

Только месяцы спустя, когда братья уже покинут обитель Шаунаки и оставят за спиной не один десяток трупов – лесных чудовищ, наемных убийц и просто людей, Серебряный склонится к ногам старшего, умоляя простить несдержанность. Царь Справедливости примирительно улыбнется и более не станет вспоминать о случившемся.

Лишь однажды, еще позже, улучив вздох тишины, Юдхиштхира обнимет Арджуну за плечи и скажет почти с мольбой:

— Нечестная это сделка, Витязь, – менять душу на тело...

— За такое тело и души не жалко, – хмуро отшутится Серебряный.

Но в глаза ему не посмотрит.


— Слыхали? Закончился срок изгнания братьев-Пандавов, последний год они провели неузнанными при дворе царя матсьев Вираты!

— А я думал, их сожрал кто.

— Да, оно бы неплохо было...

— Вы чего, мужики?! Они ж... дети богов! Исполненные достоинств! Тигры среди мужей... эта... быки из рода Бхараты...

— Быки, согласен... Ты хорош не по делу язык трепать, а то износится, – скажи лучше, как это они целый год неузнанными провели, с их-то норовом.

— Эх! Врать не буду, за что купил, за то и продаю. Говорят, вошли они в Упаплавью по одному, а оружие свое в шкуру зашили и на дереве спрятали, где дикари покойников вешают птицам на расклев.

— Ну, все понятно... дальше можешь не рассказывать. Ясно, в какой манер они свое царское достоинство скрывали...

— Да помолчи ты, пишач тебя раздери! Бхут плешивый! Ясно ему! А ты давай дальше.

— Так вот сказывают: назвался старшенький брахманом Канкой и к царю в услужение нанялся. Истории там на ночь рассказывать, пятки чесать, а особливо, говорит, в кости играть искусен.

— Да уж, ему только в кости играть...

— Чего ты понимаешь! Царю-то, развлекаючи, как раз проигрывать надо!

— Вот и я о том же...

— А Волчебрюхий следом приперся и принес большую ложку.

— Так прямо сразу?

— Да помолчишь ты или нет? И сказался он знаменитым поваром, сведущим в блюдах основных и дополнительных, а также различных приправах. А еще, говорит, буду царю на потеху биться с кем укажет. Только чтоб хлипких не указывал, а то ведь я случайно и зашибить могу. На том его во дворец приняли и до кухни допустили. Близнецы потом заявились, кто пастухом заделался, кто конюхом. Жена ихняя служанкой к царице пристроилась, расчесывать ее да наряжать. А вот с Серебряным такое смутное дело вышло. Героя-то наидоблестнейшего сразу видно, как укрыться? Ну, он и надумал – переделался музыкантом да танцором, из тех, что холощеные, да и нанялся царевну учить...

— Однако... И поверили?

— Да вроде как да... Благочестивый, понимаешь, муж, как сказано в шастрах, соединяется с женой исключительно для зачатия потомства, в остальное же время смиряет плоть и подчиняет духу чувственные желания, мыслями устремляясь. Вот он и упражнялся в благочестии.

— А я тебе, дружище, вот чего скажу – брехня это!

— Почему?

— Брехня, Тремя-мордами... то есть Тримурти клянусь! Тебе ребенок скажет: три самых позорных дела для воина – в грозный час отсиживаться в собрании, биться на потеху толпы и стать среднеполым! Не могли они на такое пойти!

— А чандалскими покойничками, значит, не погнушались? Куда там... Волчебрюх с голодухи, небось, и полакомился...

— Я тебе сейчас пасть-то заткну!

— Всех не позатыкаешь... Сей муж, взыскующий благочестия, соединялся с самками ракшасов и вкушал плоти вражеской. На высоком наречии сойдет?

— А ежели я тебе пасть не поганым веником заткну, а, скажем, царским опахалом – сойдет?

— Что за шум, а драки нету?

— Да этот крикун, понимаешь, жрец... а я пехотный сотник. Мне его бить нельзя, а вот защищаться – можно... Ну, где твой поганый веник? Хочу веником...

— Нечестивец!

— Еще какой...

— А поговаривали – не оставят они так всего этого, и сами местью пьяные, и тесть их Панчалиец только и думает, как ему Хастинапур вынести. А Вишну-Опекун через аватара своего, который с Серебряным в большой дружбе, благословил Пандавов на престол.

— Хорошо благословил – то-то они тринадцать лет бхут знает где мыкались.

— Чего ты в богах понимаешь! Вот так и благословил, пинком. Чтоб не забывались. Ну теперь-то воссядут!

— Ты-то много в богах понимаешь...

— Да уж побольше твоего. Брахманский шнур ношу. А слыхивали, добрые люди, что в храмах творится? В Варанаси все изваяния Трехглазого начали пляску Разрушения как живые, а каменный бык Нанди мычал от захода солнца и до рассвета. Опекун Мира с барельефа в хастинапурском храме положение пальцев переменил: вместо “Наделения благами” стало “Уничтожение врагов”! В орисском храме Тысячерукой изображение Кали смеялось и извергало кровь из уст. Быть великому бедствию!

— А у нас в Смолоносах тоже великое дело было: у шорника Шветы лингам от тела ночами отделялся, ходил по деревне самовольно и девок портил...

— Да ну!

— Точно говорю. Последние времена приходят...


— Эй, красавчик! – донеслось со стены. – Чего по ночам шляешься?

Беловолосый красавчик остановился и вскинул голову. Глаза его блеснули во тьме яркой дневной лазурью, и окликнувший вздрогнул: не выдохлись ли охранные мантры, не бродят ли по улицам Упаплавьи оборотни?

Количество украшавших оборотня браслетов и ожерелий заставило дозорного припомнить обычай одного из барбарских племен: золота на мужчине должно быть столько, сколько он может унести. А диадема, диадема-то какая...

Дорога, ведущая в предместья, была темной и разбойничьей.

— Злой, – дружелюбно объяснил красавчик.

— То есть?

— Озверел я от такой жизни, – со вздохом признался беловолосый. – Убить кого-нибудь хочется.

— Ну, ты силен, – настороженно хохотнул доблестный страж и в темноте забулькало: тигр среди дозорных промачивал горло. – Послушай доброго совета, поворачивай домой, в постельку. Мы, конечно, следим, но шушера всякая бродит...

— Вот она-то мне и нужна, – широко улыбнулся ночной гуляка, и от этой улыбки стражника продрал озноб. Почудилось, или клыки окровавленные блеснули во рту незнакомца? В неверном свете факела красавчик смотрелся вовсе нечеловеком. Кимпурушей лесным, ракшасом, сведущим в колдовстве, асуром из подданных Бали, или, чем бхут не шутит, небожителем из тех, что не уступят демонам в демонических свойствах и устремлениях...

— Иди-ка, благородный господин, куда советуют, – мягко сказал пожилой пузанчик со значком сотского, возникнув из тьмы под стеной, на которой мялся оробевший страж. – Там в кабаках сейчас шайка старого Читры-Пестряка гуляет... драка может выйти.

— Вот и славно, – все скалился беловолосый.

— И все-таки... – твердо продолжил сотский, явно намереваясь развернуть шатуна откуда тот вышел.

— Полежат на брюхе, умоляя оставить при них пустые головы и хилые лингамы, – жестко сказал красавчик, становясь тем, кем был – знатным кшатрием и воином, каких немного в Трехмирье. – Плохо служите.

— Да уж как можем, – пробурчал стражник, а сотский вдруг рухнул в ноги безумцу, заблажив:

— Горе мне! В ослеплении посмел я преградить дорогу тигру среди людей, непобедимому, возвышенному духом, стойкому в обетах, исполненному благочестия и всяческих достоинств, а также...

Пока хвалитель соображал, как бы еще поименовать тигра, тот хмыкнул, пожал плечами и скрылся во тьме, по пути вытягивая из налучья короткий лук. Сотник умолк, приподнял голову и опасливо поглядел по сторонам, после чего поднялся и отряхнул дхоти.

— Ты чего, дядя? – в суеверном ужасе спросил страж, нагнувшись со стены.

— Попал ты, племяш, как Упендра на шивалингам, – хмуро сказал сотский, обнаруживая родство. – Это ж такой знатный, что знатней некуда, не нам с тобой ему свет застить...

— Мы с тобой, дядя, вместе попали, – столь же сумрачно ответил дозорный. – Найдет себе на задницу неприятностей, нас же потом на кол посадят.

— Это он-то? – изумился сотский. – Да ты хоть знаешь, кто это был, дундучья твоя репа? Сам Обезьянознаменный Арджуна, сын Индры-Громовержца!

— Ну, обезьяну... то есть знамя ему в руки, – скис племянник.

— Ох, не приведи Опекун кому-то позариться на геройское золотишко! – продолжал дядя. – Чует мое сердце, не одного дурня завтра утром за ноги поволокут...

В подтверждение его слов далеко в ночной пучине раздался грохот, зазвенела тетива и истошно заверещало несколько голосов: видимо, великий герой нашел-таки на свою задницу вожделенных неприятностей.

— Ну кто еще так стреляет! – с глубоким уважением скажет сотский наутро, разглядывая сложенные рядком трупы. – Воистину, Шакра Стогневный ему батей приходится, Серебряному нашему. Гордитесь, бхутовы дети, какому тигру дала приют Упаплавья!

Всем мертвецам стрела придется точно в левый глаз.


Когда колесница Сурьи окрасилась алым, стремясь к западному окоему, утихли здравицы и гости, совершив вечернее омовение, расходились по отведенным покоям, Арджуну у самых дверей настигли с вестью – Черный Баламут, владыка ядавов, просит благородного родича почтить его дружеской беседой.

Серебряный кивнул.

Как ни странно, его не ждали. Или ждали, но особенным образом.

Из-за ковровых занавесей, загораживавших вход в купальню, доносились плеск воды и хрустальный женский смех.

Гость терпеливо дождался изгнания десятка очарованных девиц, в обществе которых флейтист совершал омовение, после чего Кришна вышел к нему навстречу совершенно обнаженный, по пути небрежно оборачивая бедра золотым шелком, и ласково, всепонимающе улыбнулся.

Слуга-евнух согнулся едва не вдвое, бочком выбрался из комнаты и затворил двери.

Наконец они остались наедине.

Полубог почти не изменился – такие, как он, начинали стареть, лишь разменяв столетие. Разве что морщинки у глаз лучника стали глубже, да юношеская гибкость отступила перед полуденной мощью.

Аватар не изменился ни в единой черте.

— Итак, – сказал Баламут, развалившись в кресле и заложив ногу на ногу, – что думает делать твой брат?

Он, прихватив с собой Раму-Здоровяка, ставшего за минувшие лета еще здоровее и добродушнее, явился на торжественный праздник, устроенный Виратой в честь неожиданного обретения столь знатных гостей – и родичей: царь матсьев отдавал свою дочь за сына Серебряного, Храбреца-Абхиманью.

Вирата чуть не рехнулся со страху, когда до него дошло, кого он привечал в своем доме. Незамысловатый как лом владыка в минуты раздражения, бывало, не считаясь с велениями Дхармы, и поколачивал смиренного брахмана Канку, который вдруг обернулся без пяти мухурт Махараджей. Хотя наибольший страх царю внушал, конечно, не Юдхиштхира. Волчебрюх таки не удержался и зашиб пару царедворцев, покусившихся на Черную Статуэтку, а с Серебряным вельможи матсьев вообще избегали встречаться глазами.

Близнецы этим очень потешались.

Дочь Вираты, тихая девушка, третий день рыдала в антахпуре – Храбрец, нескладный парень со злыми глазами, ничем не походил на прославленного отца. Вирата куда охотней выдал бы бедняжку за самого Арджуну, оно бы вышло надежней, но тот в ответ на это вполне разумное предложение процедил что-то из шастр и так сверкнул глазами, что царь мгновенно отступился.

— Он ничего не думает, – пренебрежительно сказал Серебряный, разглядывая инкрустацию на чаше, – он впал в тоску. Но я уже отправил послов от его имени.

Баламут, томно потянувшись, одарил его самой сладкой из своих улыбок.

— И почему ты не родился первым?

— Чтобы родиться в один год с тобой, Джанардана, – отшутился лучник, устроив допитую чашу на низком столике. – Иначе тебе пришлось бы почитать меня как старшего... разве хорошо?

Серебряный расположился на полу у ног аватара; его пальцы уже поймали лотосную стопу, отягощенную браслетом, и бережно разминали ее, приглашая возлюбленного довериться ласкам.

Кришна соскользнул с кресла и уселся к нему на колени – верхом, своеобразно решая вопрос о том, какое бедро мужчины Дхарма предназначает для братьев жены.

— Твой лук изрядно натянут, мой дорогой, – игриво прошелестел он, касаясь губами уха, – пусть стрела поразит цель...

...смуглое, лучезарно прекрасное тело на шелках белоснежных, как снега Гималаев...

...вот – уста его приоткрыты, темный румянец окрасил щеки, глаза мутны и безмысленны... Кожа Баламута обжигает губы: Арджуна целует пальцы его ног, похитившие совершенство лепестков лотоса, что за ухом у бога любви. Как холоден браслет на щиколотке, как трепетна плоть, созданная из чистой амриты... как упоительна его покорность... семя его – мед; и – “ты воистину Мадхава”, – выдыхает Серебряный, облизываясь...

Алый манящий рот улыбается – флейтист смотрит в лицо лучнику – кажется, любуясь тем, как замечательно смотрятся его ноги на серебряных плечах... кудри его, разметавшиеся по шелкам, – как синяя ночь, соски подобны драгоценным камням, лингам неописуемо великолепен...

Железные ладони ложатся ему на бедра, и Кришна закрывает глаза.

Боги с потолочных росписей смотрят на богов, мечущихся на ложе.


Здесь, в землях матсьев, жили еще песни древнее арийских столиц.

Утренний гость несет сокровище. Я ловлю его, как птицу в силки, – его, приходящего с добром, благочестивого, дарящего, щедрого. У него прекрасные коровы, прекрасное золото, прекрасные кони. Для него чистые зори вдалеке ткут одежды из чудесных лучей. Любящий украшения, веселый, лучший из многих, – он сверкает как небо, улыбающееся сквозь тучи.

На меня нашло желание быка вздымающегося, сокрушило меня, как слон сокрушает лесные деревья. Призываю тебя, возница, на заре запрягающий песни, призываю для наслаждения. Не лиши меня видения солнца!


Арджуна неспешно шел по террасе, полной лунного света. Умиротворенная Ратри перебирала колокольцы ночных птиц и струны шорохов; стлались под ноги увядшие букеты – серьги и ожерелья из цветов, живущие один вечер. Словно бы давным-давно выпавшие и высохшие капли вернулись в кувшин Калы-Времени: аромат волос и сонное дыхание у плеча...

— О ты, цветом подобный лепесткам кунда, молоку, серебру, луне и корням лотоса, – воркующе уронил Баламут, – мне нравится, когда ты носишь меня на руках.

— Согласно сутрам, – задумчиво сказал Серебряный, глядя вдаль, – еще я должен усадить тебя на колени и показать созвездие Семерых Риши.

— Я тебе покажу созвездие Семерых Риши! – засмеявшись, пригрозил аватар, – ты у меня пощады запросишь.

— Не сомневаюсь, о победитель врагов...

— Посмотри на меня, – велел Кришна.

На лице цвета лиловой ночи блеснули лунами по-детски чистые белки глаз.

— Я люблю тебя, – сказал Арджуна.

Баламут заглянул в глаза Серебряного, горящие чистотой расплавленного металла, и медленно взял его рот своим.


“Сила твоя лежит в очаровании, приемы твои отличаются мягкостью. Люди проницательные избирают такой способ действий”.

Так сказал Царь Справедливости, напутствуя посла. Послом к Кауравам вызвался ехать не кто иной, как легендарный, прославленный людьми и небожителями, обладающий многочисленными стадами и множеством последователей (что, собственно, то же самое), безупречный и непрестанно благословляемый Черный Баламут.

— Я желаю избежать столкновения, буде на то найдется хотя бы наималейшая возможность, – сказал Юдхиштхира.

Кришна улыбнулся, разглядывая свою флейту.

— Разумеется, мой многодостойный родич. Я приложу к тому все усилия и буду красноречив, как никогда. Ом мани...

Начальником охраны с ним отправился Критаварман, царь андхраков и бходжей, во всеуслышание объявив пред тем, как лестно для него послужить живому воплощению бога. Этот полный, безобидный с виду человек вызывал у Стойкого-в-Битве необъяснимую симпатию, что было весьма странно, ибо сам Чудо-Латник особой приязни к детям Панду не испытывал. Но в нем чувствовалась некая твердость, иная, чем твердость братьев Царя Справедливости, – пожалуй, прочность скорее... Именно ею безнадежно желал обладать Юдхиштхира; и особенно остро желал, когда сидел на троне – не царского удумбара, но тоже черного дерева, – перед почтительно стоящим Джанарданой.

“Я прошу не о многом, – Стойкий-в-Битве полагал, что говорит властно; в действительности голос его звучал лишь еще тише, чем обычно. – Только вернуть нам прежний дарованный удел. Если досточтимый Дед Кауравов сочтет это требование чрезмерным – проси от моего имени пять малых городов... пять деревень”.

Баламут кивал, но в его благостной улыбочке чудилась брезгливость – та, которая явственно отражалась на лице Серебряного. В конце концов, устав от молчаливой беседы великой четы прямо у него под носом, Юдхиштхира скомкал положенное обычаем благословение посла, почти непристойно поторопил с отъездом и перевел дух, только когда осела пыль, поднятая колесницей аватара.

Все время ожидания Стойкого-в-Битве мучили дурные предчувствия. Во сне теперь он видел себя самого – он взбирался на груду изрубленных до неузнаваемости трупов и жадно рвал их зубами, а лотосоокий бог смотрел на это и смеялся заливистым детским смехом.

Ответ, который привез аватар, оказался куда более жестоким, чем все, на что рассчитывал Юдхиштхира. Как будто старики-родичи в Хастинапуре обезумели, возжаждав крови и воя.

...трубят боевые слоны...

— А какой еще мог быть ответ, – удивился Дхриштадьюмна, – если не сегодня-завтра подойдут войска?

Они шли по недавно натоптанной тропе меж двумя рядами шатров: Панчалиец привез с собой несколько больше воинов, чем полагалось для сопровождения.

— Какие войска? – Юдхиштхира дико посмотрел на него. Потом вздрогнул, отвел взгляд и прошептал: – Арджуна...

— Войска союзных раджей, – терпеливо объяснил Сполох; к некоторым особенностям в поведении шурина он привык. – Семь акшаухини. С ядавами – восемь.

— У Деда – десять, – непонятно зачем сказал Стойкий-в-Битве.

Сполох повел плечом, отметая всякие сомнения.

— Случались победы и над вдвое превосходящим противником, – сказал он. – И это в открытом сражении! Ведь главное – дух. От падагоптров до махаратх никто и не мыслит о возможности поражения. Все радостны, а веселость, как говорит Дханур-Веда, есть качество армии победителей. “И полусотня отважных, – тех, кто действуют сообща, свободны от привязанностей и обладают твердостью воли, – способна обратить в бегство большое войско...”

Юдхиштхира слушал молча.

— Все приметы победоносного войска известны, – разорялся Дхриштадьюмна, – огонь при жертвоприношении склоняется вправо, птицы, ветры и облака благоприятны, видно множество радуг и воины не допускают уныния, что является несомненным свидетельством: боги и Дхарма – с нами.

— Дхарма?! – ошеломленно переспросил Царь Справедливости, остановившись.

— Все повторяют это, – с воодушевлением подтвердил Панчалиец-младший. – Отринь же наконец смирение, недостойное царя и кшатрия, мой изобильный подвигами шурин, и вспомни: ведь сам ты – сын Дхармы, и братья твои – дети богов, а неодолимый в битве Дхананджая, возлюбленный Вишну-Опекуном, живым побывал на небесах, изучив там науку Астро-Видьи... Кому под силу одолеть вас?

— Должно быть, мне пришло время удалиться от мира, – со странным выражением проговорил Стойкий-в-Битве. – Пусть царствует Арджуна. Я... мне больше пристала жизнь отшельника.

Сполох поначалу растерялся, но потом горячо воскликнул, сверкая глазами:

— Не ждал от тебя малодушия в час свершений!

— Малодушия... – безгневно повторил Юдхиштхира. – Увы, я был малодушен в дружеских беседах – с любимым братом-героем и мудрым советчиком-богом. И сейчас малодушен, потому что не осмелюсь отречься, не осмелюсь лишить войско своего штандарта, и с тем – тени Дхармы. Но никто не упрекнет меня в малодушии на поле битвы.

Он опустил голову.

— Наше войско одержит победу. Ом мани.

Сполох уже решил, что Царь Справедливости по обыкновению впал в тоску, но тот очнулся.

— Идем же, – проговорил он, – я предполагаю созвать военный совет и объявить имя главнокомандующего.

— Разве ты не станешь распоряжаться сам?

— Нет. – Сощурившись, старший Пандав посмотрел на солнце и едко заметил: – Тому, кого воздымают вроде знамени, повелевать несподручно.

Дхриштадьюмна собрался возразить, но онемел, услышав из уст Стойкого-в-Битве:

— Командующим будешь ты.

— Но почему не Ар...

— Не спорь, – быстро сказал Стойкий-в-Битве, и Сполох замолк, опасаясь возражением лишний раз ввергнуть его в тоску.

Где-то вдали, за серыми шатрами незнатных колесничих завели пьяную песню, и порыв ветра донес: “У Вишну четыре руки, и сзади его длинный змей...” Дхармараджа вздрогнул, но вздох спустя чуть усмехнулся, прикрыл глаза, задумавшись, и явно забыл о намерении куда-то идти.

Сполох тронул шурина за локоть. Тот послушно двинулся за ним – к златоверхому шатру, раскинутому возле огромного баньяна. Прозрачная колоннада воздушных корней, переплетенных с побегами лиан, дала кров стайке попугаев; верткие обезьяны дразнили ручных леопардов, дремавших в траве.

— Жена моей сестры... – начал Дхриштадьюмна, надеясь хотя бы пустым разговором вернуть свойственника на землю.

— Сестра жены? – рассеянно переспросил Юдхиштхира.

— Жена сестры, – подтвердил Сполох, – прислала в подарок лотосоподобной Черной Статуэтке девушек племени чола, искусных в пляске, – не пожелаешь ли развлечься представлением?

— Сейчас не время, – устало возразил Стойкий-в-Битве.

— С месяц назад Шикханди на лове живьем взяла тигра-альбиноса; вышло, что они водятся не только в землях дашарнов. Я думаю, это благое предзнаменование, поскольку подобные звери охраняют трон Города Слона... Я прав, о лучший из царей?

Повернув за угол, Юдхиштхира остановился как вкопанный и беззвучно шевельнул губами.

Сполох умолк, закатив глаза.

Стойкий-в-Битве неподвижно смотрел на четверку лунно-белых скакунов, огнеоких и ярых, рожденных в далекой Камбодже...

— Твой благородный брат прибыл, – на всякий случай пояснил Дхриштадьюмна, мысленно поминая неудобосказуемые части тела разных богов: состояние изобильного подвигами шурина день ото дня ухудшалось.

— За горло. Взять. И задушить, – едва слышно произнес Юдхиштхира, судорожно стиснув кулак.

Сполох изумленно воззрился на свойственника, вполне справедливо предположив, что его последних слов тот не слышал, подводя итог своим мыслям. Но с чего проснуться в этом тихом человеке столь кровавым желаниям?

Шурин смотрел на колесницу своего брата.

На пустующее место суты.

Стойкий-в-Битве теперь уже не боялся поражения.

Он боялся, что победит.

Тем же вечером в покои Арджуны влетел разгневанный Баламут. Он имел весьма неприятный разговор с Критаварманом, после чего со злости сочинил истекающую патокой и противную здравому разумению историю.

Следовало каким-то образом объяснить союзникам, почему столь преданный и благочестивый царь пренебрег божественной волей и увел своих воинов в стан Кауравов.

— Это бред, – сказал Арджуна, выслушав его. – Остальное бывало забавно, но сейчас не время для забав! Мадхава, оставь сочинение несуразиц, ими упивается чернь, но цари – они не поверят.

— Поверят! – прошипел Кришна, раздувая ноздри; в голосе его почудилась небывалая прежде дрожь. – Поверят и благословят! И преисполнятся... Арджуна, ты подтвердишь мои слова.

— Ты будешь рассказывать это от своего имени?!

Вызолоченные ногти аватара полоснули обивку сиденья; чинский шелк, на варварский манер шитый драконами, треснул.

— Да!

Серебряный замолчал. Он стоял вполоборота к родичу, у стены, покрытой многоцветной росписью, и внимательно изучал жизнеописание царя Бхагиратхи, сведшего некогда Гангу с небес на землю. Молчание длилось, пока выражение лица Кришны не стало жалобным; еще вздох, и с уст флейтиста сорвалась бы мольба.

— Повтори, – без выражения попросил лучник, по-прежнему глядя в сторону.

Баламут медленно вдохнул и выдохнул.

— Узнав, что Кришна вернулся в свою столицу, нечестивый и незоркий Дурьодхана, полагающий Джанардану своим другом, отправился в Двараку, рассчитывая на то, что воины племени ядавов присоединятся к нему.

— Он преуспел.

— Не перебивай. Серебряный и Боец прибыли в Двараку одновременно, и одновременно вошли во дворец, но время было неурочное и... Кришна еще не пробудился ото сна.

Арджуна молча кивнул.

— Дурьодхана вошел первым и, исполненный гордыни, сел возле изголовья, в то время как благочестивый и полный смирения сын Панду остановился в изножии кровати.

— И сколько жен было в той кровати? – сухо уточнил Арджуна.

— Ни одной! – рявкнул Кришна. – Затем, чтоб ты мог в нее залезть, когда Боец уедет!

— Нам обоим ты не хотел отказать в помощи, – четко продолжил Серебряный, – но, проснувшись, первым увидел меня, и потому предложил мне выбирать: акшаухини войска под началом Чудо-Латника, или себя.

— Свою помощь!

— Угу. Себя.

— Мне это не нравится!

— Мне тоже.

— Серебряный, – мягко спросил Баламут после долгого молчания, – будь это так, что бы ты выбрал?

— Я бы пристрелил Слепня, – Арджуна пожал плечами, так и не взглянув на собеседника. – По-братски. А теперь ты скажешь, что на самом деле произошло в Хастинапуре. Или мне расспрашивать слуг?

— Слуги не скажут тебе ничего иного. И никто не скажет. Кроме, возможно, – Баламут растянул губы в усмешке, – самого Дурьодханы. Или Духшасаны с Карной... Поинтересуешься при встрече?

— Я не колдун, чтобы расспрашивать мертвецов.

— Я так и думал... – аватар подмигнул бронзовой крысе, на которой восседал мудрый толстый Ганеша.

— Что стряслось с Чудо-Латником? – неприязненно поинтересовался Серебряный. – Он, помнится, слыл весьма преданным вишнуитом...

Аватар раздраженно отмахнулся; у него дрогнула верхняя губа, и на женственном лице странным показалось выражение зверя, готового обнажить клыки.

— Никаких Чудо-Латников, – сказал он, глядя в потолок. – Он умер и сожжен. Он никогда не рождался. Он увел войско, доставшееся Дурьодхане по выбору...

Арджуна закрыл глаза, на мгновение став похожим на Юдхиштхиру, и с силой провел ладонью по лицу.

— Хорошо, – сказал он, помедлив. – А если история дойдет до Бойца?

— Он, конечно, объявит ее ложью, – вздохнул Баламут. – Но, конечно, ему никто не поверит. Как всегда.

Серебряный обернулся. Подошел и сел напротив. Подался вперед, упершись локтями в колени.

— Но мне – ты – скажешь? – вкрадчиво предположил он.

— Нет, – спокойно ответил Кришна, лаская кончиками пальцев лады немой дудки. – Разве тебе недостаточно моих слов?

— Я поклянусь в их истинности любому и в любой час. Но я-то могу знать, что произошло?

— Я уже рассказал тебе.

— Мадхава...

— Ты подозреваешь меня во лжи? – вскинул бровь Баламут; резкий перелив оскорбленной флейты плеснул огнем в тенях покоя.

— Но ведь это меня ты выставляешь дураком.

— Дураком? – почти растерянно переспросил аватар, прежде чем разочарованно скривиться. – Нет, ты и вправду... скудоумный. Дураком я выставлю кого угодно, кроме тебя. Разве... Нет, ты не поймешь.

— Не пойму? – лучник встал и сощурился, глядя на него сверху вниз. – Я, скудоумный, умею сравнить одиннадцать акшаухини с семью!

— Ты никак испугался?

Из груди Серебряного вырвался рык.

Флейтист мелодично рассмеялся.

— Тебе смешно?

— Ты такой сердитый, – мурлыкнул Баламут. – Глаза сверкают, ноздри раздуваются, шерсть дыбом, о лучший из леопардов...

Арджуна помолчал. В глазах его гнев постепенно сменялся восхищением; эту метаморфозу аватар наблюдал уже много раз, и чарующая улыбка вновь родилась на устах Кришны.

— Я действительно клялся Дхритараштре не вступать в битву... – почти виновато проговорил он, взглядывая на Серебряного из-под ресниц. – Я буду твоим возницей.

— Воспоешь мои подвиги? – поднял бровь Арджуна.

— Уже.

— Слухи и слухи, – сказал лучник, глядя, как покачиваются серьги в ушах Баламута, – отовсюду слухи, один безумней другого, и чернь треплет наши имена...

— Чернь восторгается.

— Пусть так – но много ли достоинства в такой славе?!

— Где ложь, где истина? – тихая флейтовая трель. – Кто различит, если все сущее – только Майя?

Арджуна резко выдохнул, но промолчал.

— Даже мудрые заблуждаются, – пропел Кришна, сладко жмурясь. – Однако тот, кто действует без привязанности, никогда не пятнается грехом, подобно тому, как лист лотоса не смачивается водой...

— Ты забавляешься, – почти нежно сказал Серебряный.

— А чем мне еще заниматься? – спросил Баламут у светлоликого Чандры, нарисованного на потолке, закрыл глаза и весенней пантерой вытянулся поперек широкого сиденья; Арджуна невольно закусил губу. – Тебе... не надоело еще со мной разговаривать?

— Всего лишь одно, Мадхава. Скажи мне...

Кришна, чуть улыбаясь, открыл левый глаз.

— Я слышал не меньше трех историй про то, как я поспорил с кем-то на собственную жизнь и проиграл, избегнув встречи с Ямараджей исключительно твоей милостью...

— Ты собираешь сплетни? – перебив его, кисло поинтересовался флейтист.

— Собираю сплетни? – Арджуна почти залюбовался им. – Ты их распускаешь!

— Это ложь, – мгновенно отрекся Баламут.

— А история про то, как Бойца сотоварищи похитили гандхарвы? И нам – нам! – отчего-то взбрело в голову их вызволять?

— А разве это неправда? – невинно осведомился флейтист.

— Один достойный вельможа тот же вопрос задал старшенькому. Тот целый день молчал. И по сю пору киснет, как молоко у болтливой бабы...

Кришна снова уставился в потолок.

— Пусть... – лениво уронил он. – Его дело – сидеть на слоне и олицетворять моральный закон. И ему это отлично удается...

Арджуна усмехнулся.

— А если ему это однажды надоест?

Баламут покачал головой.

— Он слишком хорошо владеет своими чувствами, чтобы сорваться. Такой достойный человек. Даже неинтересно... А ты, вероятно, решил податься в аскеты, сын Притхи, и, готовясь противостоять чарам апсар и гандхарвов, упражняешься на мне.

— В аскеты я всегда успею. Возможно, это будет дельным решением: вместе с тапасом подвижники обретают мудрость, а она мне необходима. Ибо я, наконец, хочу понять, что ты делаешь и зачем!

Кришна встал.

Он был прекрасен, в один миг преобразившийся из томной любовницы в гневного бога; но и поднявшийся перед ним герой внушал ужас.

— Арджуна, ты великий воитель – воюй. Думать буду я.

— А я не люблю, когда подо мной думают! – в бешенстве рявкнул Сребрец. – Кто будет убивать после твоих раздумий? Пес ли я, чтобы бросаться на указанного?

— Чьих врагов ты будешь пронзать стрелами? Чужих?

— Твоей милостью перед нами лег путь к гибели!

— Разве доблестная смерть в бою – не лучшая из участей кшатрия?

— А если кшатрий желает победить и насладиться победой?

— Я обещаю вам победу, – протяжно выдохнул Кришна, откинув голову назад. – Я обещаю, что люди тысячелетиями будут рассказывать о вашей победе...

— Которой не было?! Ты... я так и вижу, как над нашими трупами ты сочиняешь нечто... несуразное, – последнее слово Арджуна выплюнул как гнилой кусок.

Баламут скривил губы.

— Что же вы думали раньше? – процедил он. – Я только указывал дорогу, шли вы по ней сами... Или ты не был счастлив следовать моим советам?

— Думали?.. раньше?.. – эхом повторил лучник, и в его глазах заплескался серебряный прилив.

Кришна, в панике хватаясь за флейту, отшатнулся от ярости, которую сам же вызвал.

Ярости оставался шаг до боевого безумия.

Давно прирученный, любящий, преданный, он в один вздох сбросил многолетнюю паутину, исчадье Молниедержца! ...нет, это лишь последний рывок тигра, угодившего в зыбун, мухи вблизи хозяина тенет...

И все же сейчас Арджуна поднимет на него руку.

Флейта.

Гаснет серебряное сияние.

Баламут отнял флейту от губ, кратко вздохнул и начал говорить – неторопливо, спокойно, едва заметно укорачивая одни слова и растягивая другие.

Стихотворный строй “гриштубх”, четверостишия с особым ритмом ударений внутри строки... ритмом.

Песня.

Нет.

Песнь.

Он не видел того, что грезилось Юдхиштхире, возлюбленный Господа, первый из бхактов, еще не видел. Крылья этой души не бабочке были под стать, более походя на орлиные, – но уверенные руки расправляли их, готовясь насадить улов на иглу...

Это – цельность. Освобождение. Мир.

Горький привкус истины, неземная весна, зыби Предвечного океана, отражающие рассвет... Огненный хмель сражений, мудрость, погруженная в созерцание, отвага и страсть, свет и тишина...

Вечность.

Арджуна опустился на колени. Гордец из гордецов, царевич и полубог, непобедимый воитель смотрел на флейтиста снизу вверх, с темным, отчаянным обожанием.

По-собачьи.

Через несколько месяцев на поле Куру колесница Арджуны выедет между строями готовых к бою войск. Аватар будет держать поводья.

Узрев в рядах противника своих родных, друзей и доброжелателей, Серебряный откажется сражаться. Тогда Черный Баламут споет ему Песнь Господа.

Но даже этого окажется недостаточно. Не находя сил принять слова бога на веру, Серебряный попросит его показать свой истинный образ.

И увидит.


Глава пятая

Вьясадева сказал:

Я созерцаю многочисленные знамения, внушающие ужас, о бык из рода Бхараты. Я вижу солнце, луну и звезды, объединившие свое сверкание, в то время как свод небес стал белым, как корень лотоса, и не близятся ночь и вечер. В храмах оживают изваяния, богини и боги смеются, дрожат или извергают кровь из уст. Ужасно кричат птицы, боевые колесницы кшатриев сдвигаются с места сами собой, барабаны исторгают гром, не тронутые ударом. Облака полны молний, рев несется с небес, умножилось число насекомых и пожирателей падали. Животные плачут, и слезы их уязвляют землю.

В небе парит невиданная птица, с одним крылом, одним глазом и одной ногой; она испускает гневные крики, от которых кровью рвет тех, кому случается ее услышать. Подле нее множество ужасных комет, сверкающих точно молнии Индры.

Деревья в лесах не ко времени приносят цветы и плоды, подобно тому и у женщин происходят выкидыши; иные же разрешаются чудовищами. Детеныши животных рождаются с двумя головами, хвостами или лингамами, тремя глазами или пятью ногами. Коровы доятся кровью. Земля содрогается, и в небе демон Раху приблизился к Солнцу.

Пришли сильные ветры и нет пыли; но ливни приносят пыль вместо воды.

Ослепительный свет исходит от луков, и мечи сияют. Нет сомнения, о доблестнейший из царей, что оружие предвидит большое сражение и ликует, ожидая его. Подобным же образом блещут доспехи и знамена, о царь.

Большие реки отныне текут вспять, и вода в них обратилась в кровь.

Все это, несомненно, означает, что множество владык, отважных в сражении и наделенных большой силой, найдет свою гибель. Голая земля станет им ложем сна и выпьет их. Час их приспел”.


Посол неприкосновенен, кто бы он ни был: так гласит Закон-Дхарма, нерушимый вовеки. Одинокая колесница Сыча-Улуки, сына Шакуни-Сокола, лучшего игрока в кости в трех мирах, приближалась к лагерю под вой карнаев, ожидаемая слугами с “почетной водой” и угощением; но в шатре, венчанном стягом Обезьяны, ожидали только последнего предложения сдаться.

И, возможно, – оскорблений.

Отец-Сокол, не оправдывая имени, напоминает сытого хомячка; сын, вероятно, удался в мать, или же просто по молодости сухощав. Однако и лицом он не похож на Шакуни; в чертах можно разглядеть общее, но по лицу молодого Сыча слишком легко прочитать его мысли. Или сам Царь Справедливости стал проницательней за минувшие годы?

Он понимает мгновенно: да, оскорбления.

Улука опускает взгляд.

Стойкому-в-Битве почти жаль этого юношу.

— День битвы близок, – заученно произносит Сыч. – Теперь спадет с тебя, Юдхиштхира, личина добродетели, и откроются наконец людям властолюбие и кровожадность Пандавов.

Царь Справедливости вздрагивает. Кто бы ни произносил эту речь – сам ли Боец, или любой из советников, более сведущий в красноречии, – каждое слово бьет в цель, как стрела Арджуны.

— Ты, Юдхиштхира, подобен тому коту, о котором рассказывают, что он прикинулся благочестивым подвижником, чтобы легче было пожирать доверчивых мышей. Говоришь ты одно, а делаешь другое. Но пришла пора сражения, и тебе, нареченному Стойким-в-Битве, более не укрыться за каверзными речами. Будь же сам тверд духом и вдохни мужество в своих братьев: повара Бхимасену, конюха Накулу, пастуха Сахадеву и учителя танцев Арджуну. Братья твои часто хвастали своей силой и грозили смертью Махарадже Дурьодхане, пусть же они явят свою силу и доблесть не на словах, а на деле. Пусть Пандавы докажут, что они не царские слуги, а цари!

— Это все? – осведомляется конюх Накула.

— Кришне, прозванному Джанарданой, мой государь велел передать такие слова, – Улука говорит ровно, хотя недоброе предчувствие жирной змеей вползает в его нутро. – Чародейством Кауравов не удивить, им эта наука известна.

Сын Сокола набирает в грудь воздуха, ставшего вдруг горьким на вкус, и доканчивает:

— О цари, этот сын раба, не имеющий стыда, неизменно побуждает вас к совершению бесчестных поступков. Злоумный и изощренный в кознях, склонный к пороку советник пролагает путь гибели, – опомнитесь, достойные, ступая на этот путь!

Баламут вскидывает прекрасные глаза.

— Мы выслушали тебя и поняли смысл твоих слов, – это должен говорить Юдхиштхира, и посланец в изумлении смотрит на старшего из Пандавов.

Тот молчит, глядя в пол.

— Передай Дурьодхане, что наступит день, и за нас ответит наше оружие, – мягко, совсем не воинственно заканчивает Кришна.

Он почти улыбается.

— Сердце мое полно беспокойства, – скажет Улука ухмыляющемуся Дурьодхане. – Риши наперебой говорят об их ужасающей мощи, и сам Нарада возвестил, что в прошлом рождении они были божественными мудрецами Нарой и Нараяной, и он всегда видит их на самой высокой планете Вселенной, неразделимых вовеки...

— Многомудрый Нарада, – назидательно скажет Карна, – прицельным враньем слона в полете сбивает. А вы ветер гоняете ушами.

— Говорили мне, что Арджуна со своим возницей состоит в противоестественной связи, – заметит не впечатленный историей Боец. – Но что в настолько противоестественной!

— Да эти Бледнычи вечно как наступят во что-нибудь... – поддакнет Бешеный. – Хотя я, Боец, так думаю: Арджуна с возу – Драупади легче.

Дружный гогот разнесется над полем, напугав лошадей...


Арджуна сказал:

Благодаря Твоим словам о высочайшей тайне духа, милостиво поведанным мне, рассеялось мое заблуждение. Как Ты сказал о Себе, Господь Кришна, такэто и есть. И все же я хочу узреть Твой Вселенский образ”.


Что может потрясти человека, сражавшегося некогда одесную царя богов?

— Иди ко мне, – хрипло позвал Кришна, облизывая губы.

Позванный для беседы, ты и ожидал беседы. Наставления, укора, совета, чего угодно, но только не курений, возбуждающих чувственность, и обнаженного Баламута, возлежащего на леопардовых шкурах. Руки и ноги его сверкали драгоценными браслетами, на груди светилась белизной гирлянда свежих цветов, так что угасал надменный блеск алмазов в многочисленных ожерельях...

Ни дать ни взять – Вишну на листе лотоса.

Мысли растаяли и улетучились утренней дымкой, огненная пасть, подавившись Песнью, канула в нети, и слова почтения замерли на устах.

Обольстителен до ломоты в костях, до истомной боли во всем теле, до помрачения ума.

Ты опустился на колени рядом с ложем – ноздри дрогнули, ощутив хмельное благоухание цветов и благовоний. Баламут, блестя повлажневшими глазами, выгнулся луком Кандарпы и заложил руки за голову. Пухлые губы флейтиста сложились манящей улыбкой, слегка приоткрылись в ожидании...

— Давай я тебе лучше махамантру спою, Кудрявый... – сказал ты. – Как там? Харе Кришна...

— Дур-рак! – Баламут резко сел.

Подумал и поправился:

— Я дурак.

— Или ты смеешься надо мной... – Ты не успел договорить: Баламут повис у тебя на шее, как пантера, загнавшая оленя, распущенные волосы благоуханной волной плеснули в лицо. Кришна лизнул тебя в губы, легонько укусил за ухо и начал прокладывать на плече дорожку из поцелуев.

Ты бережно расцепил его руки и встал.

Флейтист смотрел на тебя снизу вверх. Гибкий большеглазый красавец с кожей цвета летних сумерек. Гирлянда упала с шеи на локти, и пальцы его нервно теребили прохладные лепестки, обрывали, растирали в благоуханную кашицу...

Прежде тебе хватало одного взгляда, чтобы потерять разум.

— Что? – одними губами спросил Кришна, и по лицу скользнула тень неудовольствия, мгновенно сменившись прежней чувственно-нежной улыбкой.

— Не ты ли говорил мне о пользе воздержания?

Баламут сморщил нос и засмеялся, клоня голову набок.

— О, воздержание есть великое благо, – согласился он, потянувшись к пряжке твоего пояса. – Следует воздерживаться от потакания страстям, мой дорогой, и во всем проявлять умеренность. Во всем, кроме любви ко Мне. Так?

— Ты не бываешь неправым, Мадхава, – сказал ты, тем не менее мягко отводя его руки

— Раз так, мой возлюбленный друг, почему бы тебе не порадовать Меня?

— Я полон сомнений, – был ответ, ласковый, но твердый. – Язык мой немеет и робость владеет мною. Я полагаю, что Ты искушаешь меня, Неизмеримый, желая проверить мою твердость в йоге...

— Нет, все-таки это ты дурак, – сделал вывод Кришна.

— Воистину ум беспокоен, неистов, силен и упрям, о победитель демонов. Я полагаю, управлять им труднее, чем ветром...

— Или я дурак? – продолжал докапываться до истины победитель. – С ума я, что ли, сошел? Чего я добиваюсь, из кожи вон лезу? Чтобы мной попользовались? Ты издеваешься надо мной, Арджуна?

— Разве посмел бы я? Я не решаюсь к тебе прикоснуться. Считая Тебя другом, я, из-за неразумения и любви, обращался к Тебе дерзновенно, не зная Твоего величия, но теперь, когда мне открылась истина, я более никогда не позволю себе дерзости. Если ради шутки я был непочтителен с Тобой во время игр, отдыха на ложе, сидения, трапезы, наедине, и даже в собрании, я молю, прости мне это, Неизмеримый...

Баламут обнял колени и ткнулся в них подбородком.

— Кто ближе ко Мне, чем ты? – негромко сказал он, не глядя в твою сторону. – Нет среди людей никого дороже для Меня, чем ты, и не будет на земле более дорогого, чем ты. У меня тысячи жен, у меня миллионы бхактов, но Арджуна у меня всегда был и будет один... Кому Я еще принадлежу так, как тебе?

— О, не говори так, лотосоглазый. Ведь это Ты Владыка всего, а я лишь твой преданный слуга. Прости мне неразумение, будь терпелив ко мне, как друг к другу, как отец к сыну, как возлюбленный к возлюбленной...

— Последнее охотно, – заметил Баламут, улыбнувшись. – Разве не говорил Я, что из всех Преданных того считаю величайшим, кто с верой поклоняется Мне и погружен в Меня своей сущностью? Твоя сущность, друг мой, признаюсь, очень мне по душе. Ну же, отринь ложные сомнения и побудь со мной непочтительным еще раз...

— Я не смею.

— “Воистину, ты мой великий Преданный! Я очень рад, что твоя любовь ко мне так велика. Но вот это твое настроение почтения и благоговения невыносимо”, – цитирует Баламут сам себя, глядя в потолок. – Поцелуй меня.

— Я не смею.

Кришна замолчал. Он молчал, пока эхо разговора не истаяло, впитавшись в грубую ткань шатра. Любимая дудка волшебством возникла в его руках, и умелые пальцы музыканта жили своей жизнью, ласкали певучее дерево, наигрывали неслышимые мелодии...

— А если я прикажу? – наконец грустно спросил флейтист.

— Прикажешь?

Кришна поднес флейту к губам.

Певучий бамбук отозвался стоном и воркованием. Песня трепетала и прерывалась, будто игрецу не хватало дыхания, плясали над флейтой тонкие, почти женские пальцы... тысяча миражей рождалась и умирала в одно мгновение, воздух становился видимым, переполняясь тайнами и откровениями, сердце с упоительной болью обрывалось в бездну и...

Обитель Моя не освещена ни солнцем, ни луной, ни звездами; попав туда, не возвращаются.

Арджуна, иди ко мне...

...закроешь глаза и будешь слушать, как дыхание любимого становится шелестом листвы и переливами утренних птах, журчанием родников и свистом ветра... Потом веки твои поднимутся, и взгляд прильнет поцелуем к пальцам, танцующим над черным деревом...

...не освещена...

Иди...

...не желаю ни богатства, ни семьи, ни женщин, ни власти, ни учености, ни восхвалений, ни наслаждения искусством – в тебе одном заключена моя жизнь... Ты волен сделать меня счастливым, прижав к груди, или покинуть, навеки лишив радости, – прекрасный насмешник, ты забавляешься мною, но кроме тебя нет и не будет иного, кто владел бы моей душой...

...не возвращаются...

...ко мне!

Джанардана, изогнувшись в змеиной талии, положил флейту на низенький столик и взглянул на тебя в упор, без улыбки – в черных глазах бился дикий, неистовый призыв.

Сердце в груди взорвалось огненным родником и рассыпалось искрами – ты упал на шкуры у его ног, целуя браслеты на щиколотках, стройные лодыжки, округлые колени... Кришна глубоко, со стоном, вздохнул, отдаваясь ласке, и пальцы его зарылись в белые волосы, в которых незаметна была ранняя седина, впились в плечи, одарив знакомой болью. Следы от его ногтей саднили на удивление долго – раньше ты подозревал, что у Кришны ядовит не только язык... Он сладострастно выгнулся под тобой, обнял ногами, драгоценные камни ожерелий царапнули грудь, и ты вжал его в скользкие меха, готовясь вывернуть наизнанку отношения господства и подчинения...

И надо же было Царю Справедливости именно сейчас, глухой ночью, ощутить настоятельную потребность в мудром совете.

Отомстить, что ль, решил, за тот приснопамятный случай, когда ему вздумалось разложить Черную Статуэтку аккурат рядом с твоим боевым луком? Нет, судя по выражению его лица, нарушать чужую идиллию он никоим образом не собирался.

Ты почти в панике подхватился с возлюбленного, с усилием выдравшись из медовых объятий, и уставился на брата с немой укоризной.

— А... – оторопело сказал Юдхиштхира и неожиданно возвестил: – Несомненно, только единождырожденный и нечестивец смогут отрицать глубокую символичность происходящего! Всякий же, имеющий разум, познает, что истинный смысл состоит в познании истины и... и... – Царь Справедливости запутался в словах, но все же докончил, покрываясь нервной испариной, – и истинной сущности божества...

Баламут закатил глаза, а на твоем лице против воли расползлась ухмылка.

— Превосходно, о дорогой Мой преданный, – зажурчал Баламут, садясь на ложе и отпихивая тебя, давящегося беззвучным смехом, – ты воистину одарен большим умом и способен проникнуть в сокровеннейшее. Что же привело тебя ко мне в такой поздний час?

— Печаль охватывает меня, о Джанардана, – с сомнением начал Юдхиштхира, косясь в твою сторону. “Нашел время!” – читалось в его глазах.

Ты пожал плечами и ответил таким же взглядом.

— Но не следует ли мне удалиться, ибо я вижу, что пришел не ко времени? – со свойственной ему мудростью уточнил Стойкий-в-Битве.

“Следует!” – хором ответили взгляды.

Хлопнул полог.

— О Партха! Готов ли ты предаться познанию Моей истинной сущности? – пропели за спиной.

— Я, пожалуй, тоже пойду, Джанардана. Если позволишь.

— Что?! – полушепотом сказала темнота.

Ты уже коснулся ковровой завесы, когда умоляющий голос настиг тебя, опутав цветочными плетеницами, сокрушив тенетами владыки морей: “Арджуна...” Прежде чем обернуться, ты все-таки приподнял полог и проводил взглядом удаляющегося брата. Юдхиштхира шел, слегка пошатываясь и встряхивая головой; как пыльной мочалой огреб.

Неподвижный, словно выточенный из цельного сапфира, Кришна был похож на собственное изваяние.

Ты ждал.

Приказа.

Преданный слуга смотрел на бога бесцветностью твоих глаз.

Кришна неловко поднялся и подошел к тебе. Закинул руки на плечи, приник – обнаженным телом к одежде – и растерянно заглянул в лицо.

Земля – моя колесница, а воды влекут ее, подобно упряжным животным. Ветер служит мне возницей, а панцирем – святые писания. Хорошо оберегаемый ими в бою, я жду тебя!


Страшна и безнадежна эта отвага, битва приближается к завершению. Могучий старец, Гангея Бхишма, приходившийся братьям дедом, уснул на ложе из стрел; его, наделенного даром самому избрать день своей смерти, Пандавы не могли победить в честном бою, и только мудрый совет Черного Баламута спас их от поражения. На десятый день битвы пал Грозный, первый из трех непобедимых бойцов Хастинапура. Серебряный расстрелял его, закрывшись Шикханди, как щитом, ибо Дед Кауравов не бился с женщинами, какие бы они ни были.

Вторым непобедимым был Дрона, брахман-воин, наставник в искусстве боя тех, кто сражался сейчас друг с другом. Дхармою воспрещалось поднимать руку на Гуру, – но не рожденный женщиной Дрона восьмидесяти пяти лет от роду рыскал в сражении подобно льву среди антилоп... В честном бою он был неодолим, и не миновать поражения отпрыскам Панду, если бы не мудрый совет Черного Баламута.

Третьим был Карна, единоутробный брат сыновей Кунти.

О нем, Карне-Ушастом, благожелатели Пандавов дважды позаботились еще до битвы. Индра, отец Серебряного, волнуясь за сына, обманом отнял у Карны доспех и серьги, делавшие того неуязвимым; и поводья колесницы Секача в руках держал предатель.

Трупы. Их никто не убирает. Их так много, что земля стала вязкой от вытекшей крови; большое искусство потребно возничему, чтобы не перевернулась колесница, чтобы направить ярящихся коней меж холмами из плоти, покинутой жизнью. Тела изрублены железом, истоптаны слонами и лошадьми, сожжены ужасным оружием Астро-Видьи; те, кто сближался в бою словно в радостном танце, поникли на землю рядом, как бы изнемогшие в пиршестве, и лица их подобны увядшим цветам. Многие из них могут поведать о бесчестности своих убийц; и между такими бойцов Кауравов больше.

Пламя спалило лес и угасло. Земля, как драгоценным убором, украшена сотнями отрубленных голов, блистающих диадемами и серьгами; царские зонты и стяги, знавшие славу, устлали поле, прекрасны золоченые доспехи мертвецов, и равнина, залитая кровью, подобна закатному облаку, рдеющему багрянцем. Боги с небес взирают и рукоплещут.

Воняет.

Колесница, запряженная белой четверкой, летит по полю, словно по пути шествий, мощеному мрамором; скалится и рычит обезьяна на стяге, многажды пронзенном стрелами, и блещет роскошный панцирь махаратхи, согласно обычаю кшатриев – новый, надетый ради достойного противника.

Кришна визжит, приплясывая на облучке, кнут гуляет по лошадиным спинам.

Битва приближается к завершению; наступил семнадцатый день; Карна, сын Солнца, устремляется навстречу грозе Арджуны. Непобедимые, оба они по красоте и блеску подобны двум солнцам, поднявшимся в час гибели мира, охвачены яростью, и каждый из них жаждет убить другого.

Рушится небо.

Аватар улыбается, обернувшись через плечо.

Он невыносимо прекрасен.

Криницы, которыми изобилует Курукшетра, вздулись от напоившей их крови, их берега – топь; сута, подсаженный врагами, направляет коней Карны к ручью, и левое колесо вязнет в трясине.

Ушастый, оставив лук, выпрыгивает из колесницы и пытается вытащить...

— Стреляй! – кричит Баламут; натянутые струны голоса звенят почти чувственной страстью.

— Стреляй же! – просит райский пастушок, обдавая влажным сиянием очей-омутов.

— Стреляй! – жадно взревывает огненная пасть, пожирающая миры.

Любимый мой искусен в убийствах!..

Секач, подняв голову, умоляюще кричит что-то, но ты не слышишь. В другое время ты не преминул бы посмеяться над ним – или ужаснуться, разочаровавшись в этом лучшем из врагов...

Но сейчас тебя нет.

Стрела с широким наконечником ложится на тетиву, оперение замирает возле уха; губы шевелятся, выплевывая мантру “Прошения Овна”, запретную в поединках смертных...


— Убийство человека во время битвы не признается за грех, но трижды греховно убить безоружного или связанного, молящего о пощаде или уклонившегося от сражения, того, кто бежит, кто взбирается на возвышенность... – Дрона говорит без малейшего пафоса. Таким голосом излагают правила поведения за столом. Во-первых, Брахман-из-Ларца всегда невозмутим, во-вторых, он не может представить себе, что кому-то придет в голову поступить иначе.— ...сидящего и лежачего, юродивого, евнуха и несовершеннолетнего, того, кто объявляется себя неприкосновенным животным коровой. Спящий неприкосновен, слова “я твой!” крепче любого щита, зритель защищен богами и честью воина, удар сзади запретен, а добивать раненого – вечный позор. Воитель отпускает с миром тех, чье оружие сломано, кто огорчен печалью, охвачен страхом или обратился в бегство... – и эхом отзывается голос Брихаса, божественного мудреца, Наставника Богов и гуру твоего отца Индры, – ...свята неприкосновенность возницы, певца и брахмана, а также женщины и слонихи, а также мальчиков и старцев; оставьте в покое тех, кто снимает обувь и держит во рту знак покорности – лист травы куша... Пленные же после боя должны быть обласканы, излечены врачевателями и отпущены с дарами!

Взгляд Дроны, неторопливо скользя по лицам учеников, задерживается на хлопковолосом подростке, гибком, как молодой леопард. Не потому, что ты нуждаешься в особом наставлении правил честного боя, – нет, ты лучший, любимый ученик, и смотреть на тебя Дроне радостно.

Но брахман-воин мертв. Убит подло, погублен обманом. И если Юдхиштхира, Царь Справедливости, впервые в жизни осквернил уста ложью ради победы, – отступать ли младшему брату?

Стрела беззвучно срывается с тетивы и уходит в пустоту; она летит бесконечно долго, так что ты успеваешь подумать... подумать...

И пустота приходит в тебя.

“Поле боя. Замерло, стынет в ознобе неподвижности: задрали хобот трубящие слоны, цепенеют лошади у перевернутых колесниц, толпятся люди, забыв о необходимости рвать глотку ближнему своему...”

“Тело Карны упало на землю, извергая кровь из ран, как гора красного камня, расколовшаяся от удара перуна Индры во время грозы и струящая по склонам дождевые потоки. И чудное зрелище предстало тогда перед взором всех, видевших гибель Карны: ослепительное сияние возникло из тела павшего витязя и, поднявшись к небу, слилось с сиянием солнца.

Страшные крики раздались из глубин земли, поднялся яростный и бурный ветер, заполыхали ярким пламенем стороны света, с грозным ревом взволновались океаны, задрожали горы, и пылающие метеоры дождем упали на землю. Потом все стихло, и непроницаемый мрак окутал Вселенную...”

Тебя захлестывает мутная волна ненависти: напоследок Ушастый украл твою смерть. Бесстыдно спер, как подобает низкорожденному псу. Это ты должен был умереть так – умереть героем, грозой врагов и светочем битв, уйти молнией в небо, и чтобы Вселенная, пораженная горем, застыла в безмолвии. Ты должен был умереть, а он – остаться жить.

Жить рабом.

Союзники разражаются воплями, – слух возвращается внезапно, сотрясая дрожью оледеневшее тело.

Ненависть исчезает, и не остается более ничего...

— Я клянусь, – скажешь ты, сойдя с колесницы посреди ликующего лагеря. – Я клянусь, что всякий, кто отныне назовет Обезьянознаменного Арджуну Аскетом Боя, “Тем, кто сражается честно”, – падет от моей руки.

Победитель уйдет в шатер, не почтив приветствующих даже кивком. Вскоре твое уединение нарушит Кришна, но умница Баламут не станет заводить беседы, ограничившись тремя словами...


Я люблю тебя... слышишь, Баламут? Я люблю тебя больше всех!

Нет, не слышит.

Спит.

Спящего лиха вообще будить неразумно; а уж если лихо изволит почивать на твоем плече...

Лежи тихо, Господин, а я полюбуюсь на тебя, пока ты спишь и ничего мне не лжешь.

Впрочем, теперь ты не считаешь нужным даже лгать, выворачивая наизнанку смысл действий и цену поступков: тебе достаточно отдать приказ. Достаточно произнести слово, и я повинуюсь, понимая... все понимая. Я верю обману, не испытывая даже желания прощать его – прощать ли воздух, которым дышишь?

Я люблю тебя. Эта любовь весом с гору Кайласу, которой Шива придавил руки нечестивцу Раване, она мучает меня, как острая боль, не давая притерпеться и не оборачиваясь сладостью даже в твоих объятиях... Я сожжен изнутри этой любовью, пожран ею, как плод бывает пожран червем: у меня не осталось других чувств. Устремляясь в битву, я не знаю ярости; видя спины бегущих врагов, забываю радоваться; не понимаю, что значит раскаяние в бесчестном убийстве и скорбь о павших друзьях...

Мне кажется, все это длится уже вечность; мы убиваем и убиваем, и Обезьянознаменный Арджуна – единственный, кто помнит начало. Временами я думаю, что схожу с ума. Прежде гордость была повязкой на моих глазах, я не верил, что кто-то может подчинить меня своей воле, – теперь душа моя оскоплена, и я не стыжусь назваться рабом.

Я все еще испытываю страх. Я боюсь, что не сумею умереть, и буду попирать землю смердящим трупом, лишенным человеческой сути.

Мой отец – не тот, давно ушедший в пламя, чье имя стало прозвищем нас пятерых, а настоящий, – однажды рассказал мне историю. Рассказал непонятно к чему, после того как я в первый и последний раз встал на поле боя рядом с Индрой Громовержцем.

Однажды на земле завелся излишне праведный царь. Боги не любят таких, и, как бывало не раз, Громовержец явился ему в облике брахмана. Получив слово выполнить любое желание, бог попросил себе твердость царской души.

Раджа отдал.

Брахман покинул дворец, уводя с собой Волю, ставшую видимой в образе могучего юноши. Не успел он скрыться из виду, как из ворот дворца вышел еще один юноша. Царь спросил его: “Позволь узнать, кто ты такой?” Юноша ответил: “Я – Слава. Поскольку Воля ушла от тебя, я не могу оставаться с тобой”. Через несколько мгновений царя точно так же оставила Доблесть, сказав: “Как я могу быть с тобой, если ушли Воля и Слава?” Затем раджа увидел прекрасную женщину, спешно покидающую дворец. “Я – богиня Царское Счастье, – сказала она ему. – Я не могу жить здесь без Воли, Славы и Доблести. Поэтому я ухожу в другое место”.

Последняя из уходящих медлила, отирая слезы с увядших щек. Царь поспешил к ней, желая узнать, чего лишается на этот раз, и услышал: “Я – богиня Закона. Мне нет места там, откуда ушли Воля, Слава и Доблесть. Даже Царское Счастье покинуло тебя”.

Раджа упал ей в ноги и сказал: “Мать, я могу жить без воли, славы, доблести и богатства, но без тебя жить не могу. Не покидай меня”.

Закон остался во дворце, и в тот же миг вернулись все остальные, сказав: “Мы не можем существовать без Дхармы. Позволь нам остаться с тобой”.

Царь сумел остановиться вовремя. А я – нет.

Впрочем, мне это никогда не удавалось, – вовремя останавливаться.

Отец, я никогда ничего у тебя не просил. Но сейчас не остается выхода: я не могу даже пасть в битве, ведь я – подумай, какая насмешка! – непобедим...


— Чего это ты такой кислый? – спросит утром незамутненный Волчебрюх. Бхима любит драться и дерется с утра до ночи – жизнью он вполне доволен, и более его ничто не волнует.

— Сон не шел, – холодно ответит Арджуна, возясь с упряжью.

— Это тебе Бхагаван всю ночь спать не давал? – осведомится брат, догладывая баранью ногу. – Я тоже так хочу.

И Страшный вытрет жирные руки о густую шерсть на ногах.


“— Иди куда хочешь! – подвел итог Брахма, и ритуальная формула прощания с почетным гостем вдруг прозвучала непривычно: задумчиво и чуточку грустно.

— Иди куда хочешь!

И Золотое Яйцо раскололось пополам”.


Ничего не случилось.

Ничего.

Не грянул гром, не вздыбилась земля, рассеченная надвое безумным велением, не взвыл ветер пустоты в небесных сферах.

Клочья тумана осели на влажную землю, расползаясь по ложбинам, и в прозрачной тишине отчаянно заверещала сойка-капинджала, чего-то насмерть перепугавшись. Впереди дотлевало огромное кострище; кое-где поднимались тонкие, едва видимые дымы.

Разгромленный Ашваттхаманом лагерь.

Кришна мысленно восхвалил собственную предусмотрительность: Пандавы ночевали вдали от скопища простых воинов, у реки. Сын Наставника Дроны отомстил за бесчестно убитых – отца, государя, соратников, друзей... Как это часто случается, удар мстителя вместе с преступниками поразил тысячи неповинных; и, как случается еще чаще, истинный виновник произошедшего остался мало невредим – незапятнан.

Флейтист, почти не задумываясь, составил в уме удовлетворивший его вариант событий: там суровый Жеребец убивал женщин и детей, повергался в прах могучим Бхимой, был многообразно унижен и отпущен с проклятием. Что сыновья Панду подтвердят все это, Кришна нимало не сомневался: следовало только повторить легенду пару раз для Волчебрюха, чтоб он ничего не забыл и не перепутал.

И все же: не так он представлял себе свою победу, совсем не так. Где она, та невероятная, вожделенная, сладостная власть? Где звездопады и дожди цветов, где толпы, возносящие хвалу, где сияющий престол? Не солгал ли Созидатель Брахма, воистину ли отдал невероятнейший дар из всех, что требовали у него?

Из вечно вторых – в вечно первые.

Из куклы-аватара – Верховной Личностью Господа.

Может, что и солгал.

Кришна обернулся. Позади полукругом стояли три колесницы, и братья-Пандавы таращились на него мертвыми глазами.

Арджуна очнулся первым. Сморгнул, встряхнулся, отгоняя мару: только что едва ли не все боги Трилоки предстояли им, распространяя сияние на главные и промежуточные части света, и вот уже нет их, один Баламут...

Баламут.

Один.

Кришна вспрыгнул в “гнездо” и коротко приказал державшему поводья Сатьяки: “Гони!”


После торжественного въезда в Хастинапур от имени Пандавов были разосланы гонцы. Объявлялось, что приношение Раджасуйа было сорвано из-за злодейских козней и нечестной игры, а стало быть, должно считаться состоявшимся. Обескровленные в Великой Битве княжества не возражали, и в Городе Слона началась подготовка ко второму обряду, закрепляющему власть Чакравартина, Приношению Коня – ашвамедхе.


Он просыпался ночами и не сразу вспоминал, где находится; долго лежал, прислушиваясь, как затаившийся зверь. Золотые инкрустации стен тускло бликовали. В зыбком мраке, обнимающем ложе, сотнями ходили призраки, чудища, евшие сердце и мозг.

...золотые деревья и золотая трава росли из золотого песка; он шел куда-то по опушке этого неживого леса, не оставляя следов, и перья золотых птиц медленно осыпались с ветвей – мертвые птицы сидели, роняя перья...

...собаки с четырьмя глазами приходили и смотрели.

...коридоры и залы брошенных дворцов сменялись сгнившими хижинами: во всем мире не было ни одного человека, вода замывала следы, камень изваяний крошился от муссонных дождей. Дорога вела от пустоты к пустоте, и не было у дороги ни конца, ни начала...


Баламут не ошибся. Ни разу. Ни в юности, задумывая свою великую игру, ни позже, осуществляя ее. Жар-Тапас, плод страдания и выполнения долга, подлежал обмену на дары: таков был Закон Двапара-Юги. Праведно живущий, изнуренный несчастьями или предающийся самоистязанию равно рассчитывали на награду прижизненную или посмертную.

Песнь Господа была средством обрести тапас, избегнув тягот его стяжания. Обещая блаженство, притягивая души, требуя безоговорочного повиновения и безоглядной любви, она дарила флейтисту чужой Жар; прозвучав над Курукшетрой, несмолкающий зов: “Люби Меня больше всех!” подарил ему – одному – Жар миллионов.

Баламут не ошибся.

Просто юга сменилась.

И плохо спалось ему в обществе дюжины жен. Они, счастливые милостью любимого бога, не могли понять, что в действительности нужны ему не для услад вечно юной плоти; девичьими телами пытался он заслониться от бродящих поодаль призраков. Но женщины – плохая защита, даже если они готовы отдать кровь по капле и душу по струнке...

В конце концов отчаявшийся Баламут затащил Арджуну в постель. Кришна из кожи лез вон, ублажая его, он бы согласился на что угодно, но Серебряный ничего не требовал. Без особого интереса он спросил: “Где твоя флейта?”, – и Баламут развел руками.

Видения, являвшиеся прежде обоим вместе с упоением страсти, больше не приходили; впрочем, и без них получилось неплохо. Лежа в забытьи на груди возлюбленного, Баламут улыбался – он не прогадал, и остаток ночи, усталый, спал сладко, как никогда: кошмары не проникли в кольцо рук величайшего из воителей и преданнейшего из бхактов...

Видения явились под утро. В мареве полуяви, когда случайно проснувшийся Баламут открыл глаза и, полный благодарности, бросил взгляд на того, с кем делил ложе.

Он лежал в объятиях трупа, кишащего червями.

Кришна с остановившимся дыханием вылетел из покоев. До самого выступления армии вслед за жертвенным конем он избегал встречаться с Арджуной и даже на пирах смотрел в сторону. Серебряный не выказывал ни малейшего удивления, принимая волю Бхагавана, как должное.

Это было невыносимо.

Из похода Серебряный вернулся измученный ранами, сутулящийся и страшно постаревший. Победоносный, вернувшийся с победой, он приветствовал братьев и обнял Кришну; руки Обезьянознаменного были холодными и слегка тряслись, словно у дряхлого старца.

Баламут поднял голову и встретил серый взгляд полководца, усталый и безразличный. Даже когда он собственноручно убивал ту безумную, несообразную ни с чем страсть, что горела в его былой синеве, – она не желала умирать, становиться Преданностью, она таилась под углями, как прибитый дождем костер, и несмело теплилась, готовая в любой миг вновь опалить неукротимым пламенем...

Сейчас эти глаза были пусты.

Любят – живые.

Баламут едва дотерпел до завершения обрядов и на следующий же день умчался в Двараку, не желая видеть некогда дорогое лицо.

Теперь он был уверен, что любил Арджуну.


Жертвенный конь, выйдя из врат Города Слона гладким крепконогим жеребцом, за время странствий превратился в заморенного одра. Времени прошло не столь много; жрецы-надзиратели ломали головы – отравлен? Испорчен тайными недоброжелателями? Однако, коль скоро конь пришел живым, все остальное не имело значения; конюхи подкормили и вычистили вороного, и в должный день он был торжественно заклан на центральной площади. Благочестивые брахманы, коих множество привлекло в столицу обещание обильных даров, стояли кругом, изощряясь в умении определять волю богов по внутренностям жертвы.

Затем рядом с жертвенником, с которого все еще капала кровь, исполненные добродетелей и непрестанно восхваляемые Пандавы по очереди совершили ритуальное соитие с общей женой. Несмотря на исключительную святость обряда, Драупади удалилась в свои покои немедля по выполнении супружеского долга.

Конину же сожгли.


Кали-Юга.

Воистину же, внемлите, цари земли станут косны духом и жестоки, будут постоянно пребывать во лжи и злодеяниях, предавать смерти женщин, детей и коров; они захватят имущество подданных. Жизнь станет короткой, а желания – ненасытными. Благосостояние и благочестие, уменьшаясь день ото дня, дойдут до полного своего исчезновения; так мир окажется развращенным всецело... Царить будет нищета, пользоваться уважением – богатство, только лживые достигнут успеха в суде, и процветет всяческий блуд и распутство, отчего смешаются варны и не станет уже ничего, почитаемого как священное...

Много и страшно говорили пророчества о наступающей Темной эре; но, прокатившись над склоненными в ужасе головами, черно-огненный шквал показался гнилым ветерком. То, что ужасало прежде, стало повседневным и серым, и уже смеялись умные люди над былым вдохновением прорицателей и залежалыми вестями о конце света...

Туго пришлось разве лесным мудрецам-подвижникам. Брахманы помоложе, пробуя повторить воспетые в сказаниях подвиги прежних риши, – те проводили недели, стоя на цыпочках с поднятыми вверх руками, съедали раз в месяц упавший с дерева лист и медитировали в жаркие дни меж пяти костров, – получали в награду не казну тапаса и не внимание небесных апсар, а болезни и телесную немощь. Говорили, что где-то не то в лесах, не то на горах живут еще настоящие аскеты, что въяве беседуют с почтительными богами и творят чудеса. Но умные люди с негромкой настойчивостью замечали, что все это сказки для простецов, а дело брахмана – совершать обряды за плату и блюсти изобильные паломниками храмы.

Чуть позже худо стало с паломниками и платой: даже старейшие и благочестивейшие из жрецов не могли добиться ответа от Первого и Третьего миров, и моления уходили непонятно куда и непонятно кому, – а, стало быть, непонятно зачем. Практичные вайшьи перестали платить, и тут уж умным людям стало вовсе не до сказок. Разве досужие бродяги чесали язык историями о том, что далеко за хребтами Гималая есть место, где высится дверь от земли до неба, ведущая в прежний, утраченный мир Закона-Дхармы, обитель богов, демонов и мудрецов.

Еще болтали, что однажды из этой двери вышел Шива, пощупал косяк, поискал глазами притолоку и брюзгливо заявил, что Сиддхартха, конечно, великий человек, но не настолько же. После чего ушел обратно.

Может, так, а может, и нет. Не переться же, в самом деле, умным людям через Гималай за этой самой дверью?

А, достойнейшие?

Вот то-то.

До хастинапурского двора эта история дошла с караванщиками, ходившими к предгорьям за золотым кладом Куберы, Стяжателя Богатств. Найденный клад сделал окружающий мир значительно лучше, по крайней мере, в глазах караванщиков. Тем более что рядом с сокровищницей Миродержца не обрелось не только грозного хозяина в боевом паланкине, но и самого распоследнего заморыша-якши. Щедроты караванщиков притягивали, словно мед, тех самых досужих бродяг, и сказания лились великой рекой Гангой.

Из третьих уст их выслушал Чакравартин Юдхиштхира. Когда сказитель замолк, Царь Справедливости сомкнул веки, откинувшись на спинку кресла, и слуги замерли, прекратив даже дышать, – полагали, что владыка задумался и сейчас явит придворным образчик возвышенной мудрости. Но Стойкий-в-Битве оставался неподвижным, явно не собираясь не только говорить, но и возвращаться к созерцанию утратившего благочестие мира. Придворные с пониманием переглянулись и тихо вышли, оставив Чакравартина наедине с его мыслями.


Весть пришла, когда братья любовались свежевытесанным барельефом, изображавшим их подвиги. Увидев его, близнецы расхохотались – впервые с начала Битвы – и хохотали до слез и икоты, Юдхиштхира промолчал, являя своим видом воплощенное смирение, Бхима почесал в затылке, а Арджуна высказался в том смысле, что главное в мужчине, безусловно, усы, а все остальное приложится.

Лучник как раз беседовал на эту тему с ваятелем, чьи усы составляли второе мужское достоинство последнего, когда на площадь вылетели храпящие кони гонца...


Гандхари сказала:

О ты, красноречивый, могучий, обладающий множеством последователей! Ты мог утвердить мир, но предпочел наблюдать, как дети Панду и Дхритараштры истребляют друг друга. Ты был безразличен к их гибели.

Десятилетия неуклонно исполняя свой долг, жертвуя, соблюдая предписанное, я снискала дар тапаса. Когда я услышала о гибели моих сыновей на бранном поле, дар тот умножился мукой. Обладающая этим богатством аскетов, воистину, Кришна, я проклинаю тебя! Поскольку ты был безразличен к резне между родственниками, то сам станешь причиной гибели своего рода! Узрев гибель своих сыновей, друзей и соплеменников, ты найдешь позорную смерть в пустынных землях, лишенный сочувствия...


— И дух его вознесся к небесам, наполнив Вселенную своим сиянием, – прошептали изможденные губы, повторяя славословие вслед за наемным панегиристом. Певцу уплатили полновесной монетой, что в эпоху всеобщей лживости и обмана было редкой удачей, и он старался как мог...

Всем уплатили.

За все.

Первый воевода Хастинапура стоял над гробом из священного дерева Дару, сражаясь с искушением поднять крышку. Чего он боялся? – не того, что увидит тело обезображенным старостью или тлением, чего-то иного...

Огонь пробежал по дровам, переложенным корнем травы ушира и сухими лианами, попробовал на вкус стволы гималайского кедра, взвился алым лотосом. Золотые язычки прошлись в танце, свиваясь подобно змеям в брачную пору; налились силой, вгрызлись в добычу, чтобы рвануться ввысь смерчами, дышащими нестерпимым жаром, от которого плавился воздух и медленно текли очертания предметов... Огонь алчно поглотил обильные дары и превратился в ослепительную колесницу, готовую вознести мертвого бога в заждавшиеся небеса.

Агни Семипламенный, Миродержец Юго-Запада, очищающий все, к чему бы он ни прикоснулся.

Нет.

Просто огонь.

За спиной прошелестели одежды, тускло звякнули украшения, заглушая звук невесомых шагов. Старик обернулся, чтобы приветствовать златокожую старуху, подошедшую к костру. В чертах той было нечто, неуловимо напоминавшее мать старика, царицу Кунти, несчастнейшую из женщин.

Они любили его больше всех – двое, что стояли у его костра.

Арджуна бросил в пламя последний взгляд и пошел к воротам.

Солнце садилось.


Блеска и благочестия лишается тот, кто совершает ашвамедху – жертвоприношение коня. Тогда хотар и брахман задают друг другу священные загадки; ими они возвращают ему блеск и благочестие.

Справа от жертвенника стоит брахман; поистине, он воплощение Брихаспати и наделяет благочестием приносящего жертву. Потому правая половина тела богаче благочестием, чем левая. Слева от жертвенника стоит хотар; он воплощение Агни, а Агни – это блеск; и он наделяет блеском приносящего жертву. Потому левая половина тела богаче блеском, чем правая...

Стоя по обе стороны жертвенника, задают загадки хотар и брахман. Жертвенник же, поистине, воплощение приносящего жертву; и к приносящему жертву возвращаются блеск и благочестие”.


Что было первой мыслью?” – спрашивает хотар. “Небо, дождь – вот, поистине, первая мысль”, – отвечает брахман. И приносящий жертву овладевает небом и дождем.

...поистине, первая. Я помню небо и дождь; грозовое пламя, которому я некогда был сродни, рушилось в принимающее лоно земли. Я чувствовал себя богом: я вкушал напиток бессмертия, обманув родичей-асуров, и неправедная мощь искрилась в жилах, опьяняя подобно твоей улыбке во тьме... О, как я любил тебя! Я не могу даже вспомнить этого чувства, ибо у меня больше нет чувств...


Что было темным?” – спрашивает брахман. “Ночь, поистине, темная”. И приносящий жертву овладевает ночью.

Тогда расширялись небеса и удлинялись рассветы; люди сияли красотой, а ночи и утренние зори были сладки, как мед. Ветер нес запахи трав и цветов, в поднебесье звенели песни гандхарвов, апсары кружились в веселом танце... летописцы любят красивые сравнения, но я клянусь: в ту ночь весь мир был захвачен любовной пляской, и воздух лился блаженством запредельных небес...


Кто каждый раз рождается снова?” – спрашивает хотар. “Луна, поистине, каждый раз рождается снова”. И приносящий жертву овладевает долгой жизнью.

...зачем она?

Когда-то я знал, чем сладка и драгоценна жизнь, но уже не помню этого... не помню. Я разучился радоваться и ненавидеть, у меня нет желаний, душа моя безразлична к горю и ликованию; нет жизни, нет смерти, нет различия между ними...


Кто странствует в одиночестве?” – спрашивает брахман. “Это солнце, поистине, странствует в одиночестве”, – отвечает хотар. И приносящий жертву овладевает солнцем.

Всякий одинок в этом мерцающем мире; как течение реки соединяет на время две щепки, подобно тому соединяются и жизни людей... короткие, как искры, они вспыхивают и гаснут, – чем же дано овладеть человеку, возникающему и исчезающему в одно мгновение?


Что есть великий посев?” – спрашивает хотар. “Этот мир – вот, поистине, великий посев”. И приносящий жертву утверждается в этом мире.

...как можно утвердиться в иллюзии? И зачем? Поистине, к чему сеять, если ведомо, что соберешь только сор? Другой гимн я помню, другая песнь гремит во мне, заглушая все...


Какое есть лекарство от холода?” – спрашивает брахман. “Огонь – вот, поистине, лекарство от холода”...

...поистине, лекарство. Пламени погребального костра ожидаю: оно излечит холод, поселившийся во мне, заполнит неописуемую пустоту, пожравшую того, кем я был, кем я родился, пустоту, пришедшую туда, где раньше жила душа, отданная мною в дар тому, кого я более не могу любить... Погребальный костер светит, как светит звезда, как светит надежда...


Я спрашиваю тебя, что есть высшее небо Слова?


Ауренга

17.07.04


Словарь

[1] Карнаи – духовые инструменты с оглушительным звуком вроде сигнальных горнов.

[2] Второй мир – данное мироздание именуется Трехмирьем, или Трилокой (санскр.) . Первый мир, или Девалока – небеса, Второй – земля, Третий – обитель змей-нагов.

[3] Мухурта – единица времени, около 48 минут.

[4] Локапала – главные после Тримурти боги индийского пантеона по совместительству являются хранителями сторон света, т.е. Локапалами. Так, царь богов громовержец Индра – Локапала Востока, бог богатства Кубера – Севера. Лока вообще – обитель (божества): Шивалока, Брахмалока и т.д.

[5] Сангахи – мужская одежда. Более всего напоминает шаль.

[6] Видья-дхара – младшее божество, близкий родич гандхарва.

[7] Питрилока – “обитель предков”, загробный мир. Формальный отец Арджуны Панду по смерти отправился в Питрилоку.

[8] Амаравати – столица Индры, реального отца героя.

[9] Сиддхи – небесные мудрецы.

[10] Гаруда – царь птиц, ездовое животное Вишну.

[11] Вайкунтха – обитель Вишну в Первом мире.

[12] Апсары – небесные танцовщицы вроде гурий. Известны красотой и легкомысленностью.

[13] Рага – особая индийская форма музыки, строго регламентированная и зачастую имеющая религиозно-магический смысл.

[14] Сваямвара – “свободный выбор”, одна из форм брака. Вроде рыцарского турнира между претендентами, после чего невеста выбирает мужа, обычно – самого доблестного из имеющихся в наличии. Кстати, Будду его жена выбрала на сваямваре... вот угадала бедная :D

[15] Пурохита – домашний жрец царя или вельможи. Обычно – главный советник.

[16] Цветок карникары – символ бесплодной женщины.

[17] Вина – музыкальный инструмент вроде лютни.


Оглавление

  • КНИГА АРДЖУНЫ
  • Глава первая
  • Глава вторая
  • Глава третья
  • Глава четвертая
  • Глава пятая
  • Словарь