Любовь в отсутствие любви [Эндрю Норман Уилсон] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Эндрю Норман Уилсон Любовь в отсутствие любви

Пролог

Лет двадцать назад в северо-восточном Лондоне под крышей дома 73б, что на Оукмор-роуд, обретались три юные барышни. Через год они разлетелись кто куда, но на всю жизнь остались неразлучны.

Моника Каннингем вспоминала этот год с содроганием: горы немытых кастрюль на неубранной кухне, ссоры из-за телефонных счетов. Белинда же в ту пору беспечно, как бабочка, порхала по жизни, и никакие кухонные дрязги не могли испортить ей настроения. Мир, окружающий их, казался таким же юным, как и сами девушки. Белинду тогда звали Линдой, в ее голосе проскальзывали тягучие нотки Вулверхемптона.[1] Замужем она успела побывать к тому времени только раз; краски немыслимых расцветок еще не коснулись ее кудрей; а формами она напоминала угловатого подростка…

Сколько лет прошло! Белинда давно уже одевалась только на Слоун-стрит, славившейся роскошными магазинами модной одежды, но до сих пор считала Оукмор-роуд райским уголком, а к его бывшим обитателям относилась с такой трогательной восторженностью, что им порой становилось неловко.

Прошлое имеет свойство обрастать легендами. Ричелдис отзывалась о жизни в Оукерах с умилением. Для нее все, что касалось прошлого, было окутано дымкой идиллической пасторали. Рич обладала чудесным свойством не помнить плохого. Да и могло разве быть что-то плохое, если именно на Оукмор-роуд Ричелдис повстречала Мужчину своей Мечты?

Белинда (Линдой ее не называли уже давно, с тех пор как она перестала носить вызывающие мини-юбки и черную невообразимую хламиду, с которой никогда не расставалась) боготворила Ричелдис. Свадьба последней с Саймоном произвела на нее неизгладимое впечатление. Подумать только, ей выпала честь быть свидетельницей во время бракосочетания!

Каждая как-то устроила свою жизнь, у каждой случались какие-то свои радости и неурядицы, впрочем, к Монике это утверждение относится весьма условно, поскольку она почти всю жизнь прожила одна. Зато Саймону с Ричелдис можно было только позавидовать — в наши дни мало какой семейной паре удается сохранить подобную чистоту и трепетность в отношениях.


Зимуя свою первую зиму на Оукмор-роуд, Моника и Белинда с удивлением поняли, что в их троицу вторгся некто Саймон Лонгворт.

Чем бы подружки не занимались — грызли попкорн, гладили кофточки, чистили перышки или прихорашивались перед очередным свиданием, — они без умолку болтали. Главным объектом сего глубокомысленного занятия были, разумеется, представители противоположного пола. У несчастного, попавшего к ним на язычок, не оставалось ни одной неперемытой косточки. Сначала, понятно, придирчиво обсуждалась внешность. Хорош ли собой? Потом вырабатывалась линия поведения на случай, если его намерения станут слишком очевидны. Какой предлог он предпочтет, позвонив? («Извините, но Линды нет дома», — привычно отбрехивалась Моника, когда ее подружка отчаянно махала руками, показывая, что не хочет ни с кем общаться: ни с Джоном, ни с этим «доставалой» Эдвардом, ни с Сирилом, ни с Джорджем.) Поначалу и Ричелдис участвовала в подобных развлечениях. До тех пор, пока не появился Саймон. Он был вне конкуренции и обсуждению не подлежал — и так было понятно, что он принц из сказки. Правда, неугомонная Линда все равно попыталась навести кое-какие справки о том, что представлялось ей наиболее важным. Откуда он родом, кто его родители. Белинда живо интересовалась подробностями первого свидания. Чем занимались? Не вышел ли он за рамки приличий? И кстати, как далеко простирается его щедрость (ах, они ели пиццу?! — надо же какая экзотика!)? А насколько серьезны его намерения?

Но Саймон не был похож ни на кого из тех, кто вился вокруг подружек. Все оказалось гораздо серьезней. Это Линда могла морочить голову сразу двум ухажерам — ни одного из которых, впрочем, она не подпускала слишком близко — и давать подружкам читать письма своих кавалеров. Моника, уморительно гримасничая, зачитывала вслух самые смешные, на их взгляд, фразы «доставалы» Эдварда, а Линда в лицах описывала, как Эдвард пригласил ее в кино на «Лоренса Аравийского»,[2] и, алея от смущения, признавалась, что он положил руку ей на колено (а руки у него, между прочим, потные!) — как раз тогда, когда О’Тул совершал свой героический поход через пустыню. Саймон был другой. Они оба, Саймон и Ричелдис — в этом-то и крылся секрет, — были иные, слепому ясно.

Начались приготовления к свадьбе. Моника помнила непривычно посерьезневшее лицо Линды, когда та с умилением говорила, что наконец-то поняла, что значит выражение «святое семейство». (Хотя в ее устах «сладкая парочка» звучало бы более естественно и не так высокопарно.) И действительно, наши влюбленные в те дни просто светились от счастья. Их счастье было настолько неподдельным, искренним, ничем не омраченным, что каждому хотелось хоть немного погреться в его лучах.


Так сложилось, что роль летописца досталась именно мне. Это мне выпало разбираться в делах давно минувших дней, ибо сами участники событий слишком пристрастны, а значит, необъективны. К тому же сколько лет прошло с тех пор! Многое забылось, многое перепуталось. Лучше всего все помнит, конечно, Моника, но воспоминания для нее слишком тягостны, да и не любит она ворошить прошлое. А у Белинды в голове такая неразбериха, что толку от нее немного.

Роман Саймона и Ричелдис развивался настолько стремительно, что период ухаживания вместил в себя лишь пару выходов в ресторан на Кемпден-Хай-стрит, славившийся греческой кухней (видимо, в память о воинской службе, которую Саймон проходил на Кипре), и поход в кино на «Доктора Живаго». О будущем женихе никто ничего толком не знал. Разве что Белинда все пыталась выведать хоть что-нибудь, например, чем торгует компания, принадлежащая родителям Саймона. Сама Ричелдис любопытства не проявляла или, по крайней мере, умело его скрывала. Саймон оказался наследником преуспевающей фирмы «Лонгворт и сыновья», расположенной в лондонском пригороде, известном своими песчаными карьерами. Графство Бедфордшир, кажется. Кроме того, он постоянно приезжал по делам в Сити. Он производил впечатление более солидное, чем его сверстники (они же воздыхатели наших героинь), либо зарабатывающие себе на жизнь мальчиками на побегушках, либо прозябающие младшими клерками, либо оставшиеся вечными студентами.

О Бедфордшире Ричелдис знала лишь то, что поместье Лонгвортов называлось Сэндиленд и где-то там неподалеку находится городок Данстейбл. Еще у Саймона есть брат, которого все называют Божеским наказанием и которому явно не светит стать преемником папаши Лонгворта. Матери у них не было.

Получалось, что о семействе Лонгвортов известно больше, чем о самом Саймоне. Белинда уверяла, что тут что-то не чисто. Люди с серьезными намерениями так не скрытничают. Может, у него с головой не в порядке? Но Ричелдис, привыкшая к эксцентричности своей взбалмошной матери, не видела в этом ничего странного. (К слову говоря, все три девушки так или иначе испытали на себе давление Мадж. Властвовать было для нее так же естественно, как дышать.)


Итак, что же наши голубки? Саймону двадцать пять лет. Он, по словам Линды, вылитая копия Омара Шарифа,[3] хорош необыкновенно. Ричелдис на три года помладше; первое слово, которое приходит в голову, когда ее видишь, — «душечка». Круглолика, русые волосы убраны волос к волоску. Она любила носить повязку на лбу, как Алиса из известной сказки Кэрролла. Как-то Эдвард, которого девушки окрестили «доставалой», сказал, что ей самое место на обложке журнала «Кантри лайф». Хотя Ричелдис никакого отношения к пейзанскому сословию не имела. Она считалась интеллектуалкой, жила с матерью-издательницей в Патни, отец, пока не сгорел в дружеских попойках, писал недурные стихи левого толка. И все же… Ричелдис уродилась ни в мать, ни в отца. Она напоминала нераспустившийся розовый бутон, светской суете чуждый. Саймон же, по словам той же Белинды, казалось, пребывает в поисках приключений себе на голову. С него станется пригласить приличную женщину на ипподром, или того хуже, позволить себе грубость в ее присутствии. Впрочем, в обществе Ричелдис он был кроток аки голубь.

Никого не удивляло, что такой красавчик достался именно Ричелдис. Пока Моника и Белинда постигали прелести «Нескафе» и «Чудо-молока», Саймон разъезжал на своей (!) машине, влюбленно косясь на сидевшую рядом Ричелдис, уверенную, что ей принадлежит весь мир.

Разумеется, она видела, что он любит ее. Это было ясно без слов, только слепой бы не заметил. Будь ее подруги позавистливей, они наверняка бы сказали, что Ричелдис страдает непомерным самомнением: любовь Саймона воспринималась ею как само собой разумеющееся. Но грех гордыни и тщеславия девушке был чужд. Скажи ей кто, что она рождена, чтоб сводить мужчин с ума, она бы решила, что говоривший, должно быть, сам немного не в себе. Она по натуре своей не была охотницей. Расчет, самолюбование, эгоизм — все это к Ричелдис не имело никакого отношения. Просто, увидев Саймона впервые, она почувствовала, что этот человек пришел именно за ней, словно они были знакомы целую вечность.

«Вот и ты». Эти слова пронеслись у нее в голове, когда они впервые увидели друг друга. Обмениваясь пустыми любезностями, приличествующими случаю, Ричелдис думала: «Вот ты какой. Я никогда не признавалась в этом даже себе самой, но я все время ждала, что ты вот-вот придешь. Правда, это случилось чуть раньше, чем я думала. Мне только двадцать два года. Но как же хорошо, что ты пришел!»

Пока Ричелдис тихо радовалась, Саймон в радостном возбуждении прыгал вокруг нее, как расшалившийся щенок. Этот молодой человек сразу стал для нее своим.

Слушая в детстве сказки про принцев и принцесс, которые жили в любви и согласии долго и счастливо и умирали в один день, Ричелдис пришла к выводу, что она и есть принцесса и что все именно так и будет. И гордыня тут, поверьте, была опять же ни при чем. Просто в ней жила непоколебимая уверенность, что ни с поиском избранника, ни с замужеством у нее проблем не будет. Что встретив своего суженого, она его сразу узнает и жить они будут… — правильно! — долго и счастливо. Конечно, ей льстили внимание поклонников, вечерние свидания, приглашения в рестораны, признания в любви, романтические записки, но, по сути дела, они ей были безразличны. Она точно знала, что у нее все будет хорошо.

А потом настал вечер их первой близости.

К чести Линды надо сказать, что она несколько просветила своих подруг насчет интимной стороны жизни. Чего только не наслушались Ричелдис и Моника! Бел знала все про противозачаточные средства, про тесты на беременность, про… Она знала все! Она вдохновенно просвещала подружек о том, что бывают различные стадии петтинга. Ричелдис слушала вполуха. Она не была ни скромницей, ни пуританкой. Вокруг нее крутились разные молодые люди, правда, отношения не выходили за рамки дружеских. Степень ее искушенности приличествовала ее возрасту, ну, может, чуть отставала. Рич могла бегать на свидания, могла даже выкурить сигаретку в компании, чтобы не быть белой вороной. Но ее сердце молчало. Потому что она ждала Его. Который станет для нее самым главным и единственным. С которым все будет, и все будет можно. Сегодня вечером, когда они проезжали на его микроавтобусе мимо вокзала «Кингс-Кросс» в Блумсбери, она уже точно знала, что отдастся ему. И представляла его смятение, когда он об этом узнает. Девушка видела, что ее поклонник и так уже весь извелся, ломая голову, под каким предлогом пригласить ее к себе домой на Грейт-Ормонд-стрит. Ее умиляло его смущение, правда, немного беспокоило, что подобная трепетность может нарушить ее планы на вечер.

— Как-то не подумал, на какой бы нам фильм сходить, — сокрушенно признался он. Потом спохватился: — Если ты, конечно, хочешь сходить в кино.

— Знаешь, совсем необязательно ходить в кино каждый раз, когда мы куда-нибудь выбираемся.

— Ты права. Честно говоря, мне и самому не очень-то хочется никуда идти.

— Может, пригласишь меня в гости?

Он уставился на нее во все глаза. Она спокойно встретила его взгляд, улыбнулась и подбодрила кивком:

— Правда, Саймон, по-моему, хорошая идея.

Машина вильнула на середину Юстон-роуд и проскочила левый поворот. Это совсем выбило Саймона из колеи. Когда они наконец добрались до места и вышли из машины, от бдительной Ричелдис не укрылось, что он весь дрожит. И ей не показалось, его и в самом деле трясло. Она ободряюще сжала его руку и повела по неосвещенной лестнице. Его же занимал только один вопрос: как признаться, что у него еще ни разу не было женщины.

Ричел ни о чем не спросила. Через час или около того он сладко потянулся:

— Мне кажется, я сплю. Никогда не думал, что это может быть так чудесно. Знаешь, я представить себе не мог, что ты…

— Что я?

— Что ты мне позволишь.

Они лежали совершенно обнаженные. Он потянулся к ней. Мерцающая чернота расширенных зрачков затягивала, кружила голову. У Ричелдис перехватило дыхание. Они долго любили друг друга, и она все время не отрывала своих глаз от его лица, будто хотела проникнуть как можно глубже в его мысли и желания. Чтобы воплотить их в жизнь. Она прошептала «люблю тебя».

— Это правда? — Вопрос остался без ответа. Он снова начал: — Я думал… — Он хотел сказать, что думал, что она не такая, что она хорошая, в смысле, приличная, девушка… Но ведь приличным девушкам не могут нравиться те вещи, которые нравятся мужчинам.

Наверно, каким-то шестым чувством она уловила его мысль. Ей вдруг стало жаль этого большого ребенка, и она протянула ему губы, в которых растворились все его сомнения.

Смущенно пересмеиваясь, они собрали раскиданную по ковру одежду и переместились в спальню, чтобы вновь унестись к вершинам прежде неведомого обоим блаженства.

— Послушай, неужели тебе было так же хорошо, как и мне?

— Гораздо лучше, — уверила она.

— Так не бывает.

— Бывает. Я не хотела тебе заранее говорить, что это случится сегодня. Я весь день об этом мечтала.

Ричелдис не могла налюбоваться Саймоном. Его тело оказалось для нее источником непрекращающегося восхищения — широкие плечи, покрытая курчавыми завитками грудь, сильные, длинные ноги. Впрочем, ее возлюбленный и сам, замирая, благоговел перед ее нежной и гладкой, как мрамор, кожей, волнующими разум округлостями, не веря, что ему позволили обладать этим великолепием. Они были так молоды, так счастливы! Невозможно описать словами те чувства, которые они испытывали, приобщившись к вечной тайне Любви. Человеческий язык бессилен передать ощущение Таинства, которому были послушны их разгоряченные нагие тела, сливающиеся будто бы отдельно от сознания своих владельцев, то уносящие их в темную пучину страсти, то возносящие их на седьмое небо. Скажу вам больше, в отличие от наркотического забытья или религиозного экстаза, их состояние, не омраченное ничем, было абсолютно естественным. Ритмичные движения словно вторили самой Природе, с ее вращением сфер, океаническими приливами и отливами, сменой времен года.

Когда они вновь обрели способность говорить, между ними возникла некоторая неловкость, которую оба предпочли скрыть друг от друга.

— Если бы я знал, что это так чудесно, то мы бы не потеряли столько времени, поедая кебабы на той неделе.

— Ах ты свинтус! А ну-ка отправляйся за едой!

— Ты на часы смотрела?

— А какая разница?

Ночь переливалась звездами.

Он обследовал свои запасы. Вскоре на плите грелось молоко. Нашелся пакетик имбиря. Поджарились тосты, наполняя комнату приятным, чуть горьковатым ароматом. Их намазали мармеладом. В глубине буфета обнаружились восточные сладости. Это был завтрак после первой ночи. Первый семейный завтрак.

Ричелдис прибирала комнату: вымыла посуду, вытерла тарелки и вдруг сказала:

— Пойдем смотреть на звезды?

— А ты не замерзнешь?

На ней был надет только его свитер, который она заботливо отряхнула, подняв с пола. Одеяние едва прикрывало ей бедра, но она не ответила на вопрос.

— Пойдем, — нетерпеливо повторила она.

— Разве ты не останешься до утра?

— У тебя очень узкая кровать. К тому же тебе нужно выспаться.

— Не оставляй меня, Ричелдис, никогда не оставляй.

— Пойдем смотреть на звезды.

Поняв, что подружка не шутит, он оделся, и они вышли на улицу.

Она по-прежнему была в его красном свитере, правда, под ним была ее собственная одежда. Держась за руки, они стояли, задрав головы навстречу морозному хрусткому воздуху, вдыхая безбрежность ночи.

— Ричел, я тебя так люблю, так люблю…

— Ш-ш-ш.

Но если Саймону можно было сказать «ш-ш-ш», то с Лондоном этот номер не проходил. Вдалеке, на Лэмс-Кондуит-стрит, развеселая компания распевала песни, какая-то машина прошуршала шинами в сторону Куин-сквер. Зыбкая тишина разлетелась, и Ричел почувствовала себя неуютно.

— Ты веришь в небесных музыкантов?

— Что-о?

— Мне кажется, там кто-то играет, — прошептала она. — Даже когда мы этого не слышим.

— Оставайся со мной, Ричел. Люби меня всегда.

— Вторую просьбу, сэр, я выполню охотно. — Она поцеловала его. Несмотря на то что Ричелдис была моложе, она гораздо лучше владела собой. — А вот насчет первой… нет, мне надо вернуться. Иначе девчонки с ума сойдут.

— Ничего с ними не случится.

Однако они все-таки сели в его зеленый микроавтобус и доехали на Оукмор-роуд. На прощание она коснулась губами его щеки и, не оглядываясь, прошла в дом. Красный свитер так и остался на ней. Будет на память, решила она. (За полгода до начала нашей истории Ричелдис наткнулась на него и… отдала в секонд-хэнд.)


Я не стану сейчас подробно описывать жизнь на Оукмор-роуд. Все, что нужно, вы найдете на страницах нашего повествования.

Дружба девушек крепла день ото дня. Иногда их навещала мать Ричелдис. Врываясь, как смерч, она начинала возмущаться нищенской обстановкой квартиры. От этих рейдов квартирантки готовы были лезть на стенку.

— Ты ей хоть дочь, — жаловалась Моника. — А я у нее работаю. Это гораздо хуже.

Как раз в тот период Мадж прониклась к Монике какой-то буквально патологической симпатией. Она обожала давать всем прозвища, и Монике невесть почему выпало быть Тэтти Корэм.[4] Мадж легко меняла свои привязанности, но пока они имели место быть, их объекту приходилось нелегко. Особенно тихоне Монике, которая относилась к начальнице с каким-то суеверным ужасом — как к стихийному бедствию.

— Тэтти Корэм, душечка, как ты можешь жить в таком убожестве? — не уставала поражаться Мадж. (Надо сказать, что собственную дочь она никогда не называла «душечкой».) — И чьи это тряпки, ради всего святого, висят у вас в ванной?

«Тряпки», ясное дело, принадлежали Линде (она никогда не отличалась аккуратностью), которая только-только сделала аборт. Моника в то время уже начала встречаться с профессором Эллисоном, но оставалась все той же простодушной скромницей, краснеющей над короткими рассказами Кэтрин Мэнсфилд,[5] глотающей немыслимое количество кофе, вечно пребывающей в состоянии легкой депрессии и с некоторой настороженностью радующейся редким искоркам счастья.

С годами Ричелдис постепенно забыла, как временами Моника ее раздражала. Хоть ее отношения с матерью нельзя было назвать теплыми, но все же дочерняя ревность заставляла Рич цепляться к Монике по каждому пустяку. А как выводили ее из себя французские словечки, которыми то и дело, к месту и не к месту, сыпала мисс Каннингем: и je ne sais quoi,[6] и tant pis;[7] и замызганная турка из-под кофе, которую Тэтти Корэм никогда не удосуживалась сполоснуть до la fin du jour.[8] A однажды Монике взбрело в голову устроить вечеринку у них дома. Ричелдис узнала об этом от Белинды. Они тогда долго гадали, кого может пригласить эта невзрачная мышка. У нее и знакомых-то отродясь никаких не было. Может, кого-нибудь из Общества любителей Толкиена или таких же, как она сама, пронафталиненных читателей? Правда, на это мероприятие, запоздало вспомнила Ричел, пожаловал и старик Эллисон. Она потерла виски… Интересно, а Мадж тоже была в числе приглашенных?

Когда в ее жизни появился Саймон, дела на Оукмор-роуд отошли на второй план. Ричелдис съездила в Бедфордшир. Саймон показал ей песчаный карьер, принадлежащий Лонгвортам, рассказал историю семейного бизнеса… Она тогда слушала вполуха. Какая-то крупная компания вот-вот должна была проглотить фирму «Лонгворт и сыновья», отец Саймона собирался в отставку, а сам Саймон надеялся остаться в правлении. Для Ричелдис все эти объяснения были пустым звуком. Эта сторона жизни суженого ее даже немного отталкивала. Равно как она побаивалась его усатого отца, который одевался, как букмекер, и называл ее «дитя мое». Она бы никому не призналась, что в этой семейке ей легче всего было общаться с немного чудаковатым братом Саймона Бартлом.

При мысли о том, что ей предстоит влиться в империю Лонгвортов, чье благополучие зиждилось в прямом смысле этого слова на песке, Ричелдис становилось немного не по себе. Примерно то же ощущение она испытывала, когда ей приходилось обедать с собственной матушкой, с которой, к слову сказать, она до сих пор Саймона так и не познакомила.

Завертелась предсвадебная суета, знаменующая переход к счастливой семейной жизни (естественно, неумолимо ведущей к семейному счастью). Ни разу у Ричелдис не закралось и тени сомнения относительно ее чувств к Саймону.

А уверенность в его любви отражалась на ее лице радостью, которую иначе как неистовой и назвать было нельзя. Она принадлежит Саймону, а Саймон — ей. И так будет всегда.

Потом пошли дети. Даниэль, Томас, Эмма. Ричелдис отдалась материнству с той естественной радостью, которая присуща всем женщинам, влюбленным в своих мужей. Эти дети были их продолжением, они были частичкой ее Саймона.

Она уже не представляла себе своей жизни, в которой не было бы Саймона Лонгворта. Она вообще очень редко задумывалась о таких вещах. Когда Моника или Белинда вспоминали дни на Оукмор-роуд, Ричелдис вежливо кивала — чтобы сделать подругам приятное. Она жила исключительно сегодняшним днем. Она утратила способность к воспоминаниям, но ей не казалось, что жизнь без них оскудела. Саймон много работал и часто бывал не в духе. Первые десять лет замужества она нянчилась с детьми, которые то плакали, то болели, то дрались, да мало ли что могут делать эти несмышленыши! Еще десять она, — избавившись от детских пеленок, — посвятила сдуванию пылинок с мужа. Ричелдис с девической восторженностью продолжала любить Саймона. За эти годы ее чувства к нему нисколько не потускнели. Казалось, Саймон и Ричелдис действительно те две половинки, о которых столько написано в умных книгах. Ричелдис почти не занималась собой. Ее меньше расстраивали собственный обвисший после стольких родов живот и плохие зубы, чем очередной седой волос на голове мужа или хмурая морщинка, прорезавшая его лоб.

Они вытянули счастливый билет. Годы закалили и отполировали их брак, как хорошее вино, которое со временем становится только лучше. Взять хотя бы секс. Как часто люди говорят о занятиях любовью, но слова их пусты! Ричелдис было дико слушать рассказы Белинды, когда та взахлеб делилась с ней подробностями своей личной жизни, рассказывая, что переспала с мужчиной, с которым едва познакомилась. Ну и при чем тут любовь? То ли дело, когда Ричел лежит, уютно положив голову на мужнино плечо, а его рука обнимает ее, напоминая об их слияниях под покровом ночи, когда весь дом погружается в тишину! Когда Любовь парит над супружеским ложем, окутывая их своими крыльями. Когда днем, стоит ему недовольно нахмуриться по поводу или без оного, ей достаточно ткнуться ему носом в плечо или взъерошить поседевшую шевелюру, чтобы почувствовать, как плохое настроение отпускает его, сдаваясь перед натиском ее нежности.

Но самое странное, что всегда изумляло Ричелдис, это то, что такие приятные сами по себе, такие восхитительные мгновения единения с любимым человеком таили в себе еще одну тайну. Они несли в себе продолжение жизни, они вели к появлению детей. Разве Белинде это объяснишь? Кощунственные понятия «аборт» или «нежеланный ребенок» для Ричелдис не существовали. В очередной раз понимая, что снова беременна, она испытывала огромную радость и почти священный трепет. Их любовь с Саймоном настолько велика, что она не может уместиться в них двоих, она должна развиться в новую жизнь, это ведь так естественно! Она пестовала плоды их страсти, лелеяла и всегда с безмерным удивлением наблюдала за их взрослением. Неужели эти люди появились в результате слияния мужчины и женщины?

Она знала, что все считают, что она помешана на детях и донимает их чрезмерной опекой. Она видела, что Моника, приезжая погостить, смотрит на нее со смешанным чувством презрения, жалости и… затаенной зависти, а вслух сетует на то, что подруга юности превратилась в «клушу обыкновенную». Ричелдис понимала, что время не на ее стороне. Годы уходят, а чего она добилась? Вечно занятой муж, четверо детей, каждый со своими проблемами, и… и все. Иногда ей хотелось вырваться из замкнутого круга стирки и готовки, но минуты слабости проходили так быстро, что она не успевала в них толком разобраться. Она понимала, что вся ее жизнь — это мишень для насмешек оголтелых феминисток. Но какое ей до них дело, в конце-то концов! Главное, что ее такая жизнь вполне устраивала. И не просто устраивала. Ричелдис чувствовала себя счастливой женщиной.

Конечно, порой наваливалась усталость, иногда Ричел заражалась от детей очередным гриппом, и тогда весь дом напоминал лазарет. Его обитатели, пошатываясь, бродили по комнатам, и дни казались нескончаемо долгими. Да, супругам Лонгворт нелегко приходилось, пока они наконец-то не решились взять помощницу по хозяйству. К тому же поначалу миссис Тербот приходила не каждый день. И все-таки… И все-таки Монике никогда не понять, что, несмотря на все трудности и невзгоды, Ричелдис нравилась ее жизнь. Ничто не могло поколебать ее счастья — ни корь, ни скарлатина, ни грипп, ни бессонные ночи, когда у Даниэля резались первые зубки, ни переживания из-за того, что Эмма никак не приживется в новой школе… Она растворялась в детях и, конечно, в муже. Она не представляла себе своей жизни без них. Какой глупостью ей казались рассуждения Мадж о том, что женщина должна быть независимой и самостоятельной! Ричелдис до сих пор сохранила свою круглоликую, приветливую миловидность. Она считала себя вполне самостоятельной и состоявшейся женщиной. И в ее аккуратно причесанной головке водились собственные мысли, никак не связанные с ее домочадцами. А однажды она даже позволила себе заболеть… Году в 1978 она чуть ли не на неделю слегла в постель и даже не поднималась, чтобы уложить детей спать.

Иногда, просыпаясь по утрам, она могла думать вовсе не о Даниэле, Эмме, Томасе или Саймоне. Она испытывала неописуемое счастье от того, что чувствовала себя частичкой Природы. Она выходила в сад на рассвете и просеивала сквозь пальцы мягкий песок Сэндиленда, вдыхая сладкие запахи розового сада. И все же роль жены и матери была для нее главным. Незаметно летели годы. Сначала выпорхнул из родительского гнезда Даниэль. Потом Эмма (слава Богу!) обзавелась подружками в школе, Томасу поставили пластинку на зубы, чтоб не выросли частоколом. А потом родился Маркус, бедняжка Маркус.

Бог ты мой, что им пришлось пережить, когда родился их последний сынишка. Ричелдис — мать, женщина, она к таким вещам относилась проще. А Саймон просто рвал и метал. Она даже боялась, что у него будет нервный срыв. Он был категорически против рождения Маркуса… Ричелдис же радовалась, что даст жизнь еще одному созданию. Хотя врачи сразу сказали, что ребенок болен. У него синдром Дауна. В легкой форме. Справившись с жутким известием, Ричелдис вдруг обрела ничем необъяснимую уверенность в том, что с малышом все будет в порядке. Как годами раньше уверовала в то, что Саймон предназначен ей судьбой. Она почему-то была уверена, что это создание будет не обузой, а, напротив, принесет им радость. Увы! Саймон считал иначе. Он не скрывал своей неприязни к сыну. Ричелдис же лелеяла надежду, что время все смягчит. Она же видела, что остальными детьми муж гордится. А то, что он шарахается от этого ребенка… Что ж… Он и раньше никогда не помогал ей возиться с пеленками и кашами, и никакая сила не могла его заставить встать ночью, когда дети плакали. А позже настоял, чтобы мальчиков отдали в Пэнхам, а Эмму в Уикомб Эбби — один из лучших пансионов для девочек в Англии. Ничего, успокаивала себя Ричелдис, он его еще полюбит…

Эта предыстория приводит читателя к тем дням, о которых я собираюсь рассказать.


Сцена в спальне в Сэндиленде. Вечер. Примерно полдвенадцатого. Саймон выходит из ванной. На нем пижамные брюки. Грудь обнажена. Ричелдис любуется светлыми завитками волос на его широкой груди. Подходит. Улыбаясь, проводит пальцами по коже. Саймон еле заметно отстраняется.

— Ты погладила мои рубашки?

— М-м-м… — Она целует его в ухо. — Они у тебя в сумке.

— Четыре?

— Солнце, я же сказала тебе, что четыре. Их погладила миссис Тербот. Еще я положила туда же твои носки, кальсоны и запасной костюм. А светлые брюки вынула, все равно ты никогда не надеваешь их на такие встречи.

— Ты чудо.

— Правда, милый?

Они улеглись. С их первой волшебной ночи на Грейт-Ормонд-стрит минуло двадцать два года. Даниэль закончил Пэнхам и уехал на год в Канаду. Из-за Томаса пришлось поволноваться. В Пэнхаме он не прижился, и его перевели в Оллхоллоуз. Эмма учится в Уикомб Эбби и собирается поступать в Оксбридж. Сейчас с ними остался только Маркус. Ричелдис вдруг подумала, что с тех давних пор, когда они с Саймоном впервые познали райское блаженство на коврике в съемной квартире, когда они, рука в руке, смотрели на звезды, а на ней был его красный свитер, все дальнейшее происходило как-то… скучно что ли… Тогда им и в голову не пришло ни принять душ, ни почистить зубы, ни выключить свет. Теперь ни один из них не ложился, не проделав эти необходимые (так ли уж необходимые?) процедуры.

— Милый!

— Да?

— Ты свет на кухне погасил?

— Да.

— Купишь что-нибудь хорошенькое для Маркуса в Париже, ладно?

— Разумеется. Что-нибудь красивое.

— Только не дорогое. Пустячок какой-нибудь.

— Ладно, что-нибудь придумаю.

— Ему так нравится ходить в детский сад. Слава Богу…

— М-м-м…

— Ты видел его черепаху?

— ???

— На кухне. Не волнуйся. Это совершенно безобидные краски.

— А, ты про картинку…

— Правда, славно получилось?

В ответ Саймон издал невнятный звук, который Ричелдис решила истолковать как проявление отцовской гордости за успехи сына.

— Навести Монику, милый.

— Постараюсь.

— Она, конечно, говорит, что не чувствует одиночества, но этого ведь не может быть.

— Спокойной ночи, дорогая. — Он поцеловал ее. «Никаким» поцелуем. Как целуют ребенка в лобик. Словно говоря: «Хорош трепаться. Пора спать».

Повернувшись к ней спиной, он погасил ночник. Она тоже щелкнула выключателем. Нерешительно коснулась плеча мужа. Тот спал. Или старательно притворялся, что спит.

Глава 1

Моника Каннингем не тяготилась своим одиночеством. Вторжение посторонних в ее тихую, размеренную жизнь, даже если это были старые добрые друзья, кроме радости встречи, было чревато хлопотами и беспокойством.

Нет, мисс Каннингем вовсе не была злючкой-затворницей, просто последние пятнадцать лет старательно избегала любых привязанностей. Перебравшись в Париж, она сделала для себя удивительное открытие. Открытие, невероятно облегчившее ее дальнейшую жизнь. Оказывается, можно просто жить, плывя по течению, не прибиваясь ни к какому берегу, не принимая ничего близко к сердцу, ни в чем не участвуя. И от вас все отстанут, перестанут докучать. И коротеньким «нет» можно будет пресечь любые домогательства.

Страдания, пережитые в Лондоне, утихли, стоило осознать, что с Англией покончено навсегда. Они неслышно растворились в сером парижском воздухе, вобравшем в себя столько горя, что одним больше, одним меньше — какая, в сущности, разница.

Подруги и знакомые в один голос отговаривали от отъезда. Они были уверены, что Моника поехала в Париж развеяться, а оказалось, что она собралась купить там квартиру. Мадж, та просто рвала и метала.

— Ты же там пропадешь! — Она убеждала и осуждала одновременно. — В Лондоне у, тебя есть я, Ричелдис, друзья, в конце концов…

В друзьях-то и была загвоздка.

— …Ты не представляешь, как важно, чтобы рядом были люди, к которым можно в любой момент заглянуть на огонек.

Мадж знала, что говорила. По части «заглянуть на огонек» или на воскресный обед — особенно без приглашения — ей не было равных. Моника же к двадцати пяти годам пришла к выводу, что друзья и незваные гости приносят одно беспокойство. И что прелести одиночества с лихвой окупают его печали.

Взять, к примеру, такую прозаическую вещь, как еда. Живя одна, можешь есть что хочешь и когда хочешь. А если рядом толчется кто-то еще, то приходится считаться и с его вкусами и привычками. Посему гости в ее доме появлялись все реже, и она все больше и больше от них отвыкала.


Эту неделю она тихо радовалась жизни. Противная простуда прошла, сменившись восхитительной легкостью. Избавление от тяжкого недуга приносит исступленный восторг, а тут просто радуешься, что нет ни ломоты, ни озноба и что тело тебя слушается, как ему и подобает.

С русским языком дело тоже обстояло неплохо. Выучив когда-то немецкий и итальянский настолько, чтобы довольно бегло читать на обоих языках, мисс Каннингем решила направить свою жажду знаний в какое-нибудь другое русло, например, заняться греческой философией, изучить диалоги Платона. Но судьба распорядилась иначе, неожиданно пробудив в Монике интерес к славянской культуре, а с чего же еще начинать, как не с изучения языка. И вот уже полгода, как она брала уроки у некоей Агафьи Михайловны Богданович. Обратиться к ней Монике посоветовали в Библиотеке Британского Совета. Грузная, неповоротливая, с невыразительным лицом, преподавательница, к вящему удовольствию своей ученицы, нередко подходила к тускло поблескивавшей иконе и что-то бормотала. Видимо, тосковала по родной Туле и блаженной памяти временам царя-батюшки. Муж Богданович служил в советском посольстве. Агафья Михайловна маялась от скуки и охотно брала учеников, дабы развеять оную. Отношения между учительницей и ученицей ни на йоту не выходили за рамки учебника. Их объединяли лишь залоги, наклонения, множественное число, пополняющийся словарный запас и увлекательнейшее, с каждым разом представляющее все меньше трудностей чтение «Капитанской дочки». Ничто не помогает коротать время лучше, чем изучение языка. Моника получала бездну удовольствия. Ее душа рвалась навстречу приключениям, правда, рвалась не сильно, но, согласитесь, бороздить волны неведомых морей и океанов можно и с помощью одного только воображения. Она находила в этом то, что, по словам ее подруги Белинды, человек ищет и так редко находит в любви.

Русский язык на какое-то время захватил ее целиком. Кстати, мы забыли упомянуть страсть Моники к вышиванию. У нее была голубая мечта — смастерить полотно во всю стену в стиле французских мастеров семнадцатого века. Время летело незаметно: утром — русский, вечером — рукоделие, в промежутках — неспешные прогулки по Люксембургскому саду, озаренному сумеречным сиянием (лето выдалось на редкость пасмурное), и трапезы, которые Моника обдумывала самым тщательным образом. Ей полюбился небольшой ресторанчик неподалеку от дома, на бульваре Инвалидов, особенно фирменные оливки с косточками. Впрочем, она и дома любила устраивать себе маленькие праздники. Разве можно отказать себе в удовольствии забраться в постель, прихватив с собой баночку икры, ломтик лимона и серебряную ложечку. Моника знала с десяток лакомств, которые приобретали совершенно особый вкус именно в постели: бисквиты с анчоусами, сваренные вкрутую яйца, макаронные завитушки, политые нежным сметанным соусом и приправленные луком и базиликом, холодное перепелиное мясо, плитка шоколада «Марс», франкфуртские колбаски, малюсенькие репки (особенно вкусные с чесночным маслом), сладкий творог с мускатным орехом и сливками (а то и без сливок), purée de pommes de terre[9] (объедение!) с вчерашней подливкой, консервированная чечевица, треугольнички сыра бри, кулечек вишен, банан. Вся эта снедь приобретает волшебный вкус, если ее поглощать лежа. Разве с гостями так покайфуешь? Вместо того чтобы уютно свернувшись калачиком поедать бананы, перелистывая «Фридриха Великого» Джейн Карлайл,[10] надо готовить ужин, накрывать на стол, а перед этим еще тащиться в магазин, что-то покупать, резать, стряпать, вести светскую беседу и при этом ломать себе голову, довольны ли твои гости. Когда людей связывают сексуальные отношения, тогда сразу понятно, изображает гость удовольствие из вежливости или нет. И так ли уж необходимо переходить к так называемому десерту. Ведь существует множество ничуть не менее приятных способов провести время вдвоем, например, погулять, сходить в кафе, в театр… Такая полудружба может тянуться годами — никого ни к чему не обязывая, не обременяя никого излишним счастьем и при этом согревая душу.

Леди Мейсон была больше, чем просто гостьей, — она была лучшей подругой. Но ее всегда было так много, что на четвертый день мисс Каннингем начала себя чувствовать не в своей тарелке. Ну скажите, разве можно скучать в Париже? Оказывается, можно. Леди Мейсон явно не знала, куда деть свою кипучую энергию. Моника изо всех сил старалась развлечь подругу. Она, высунув язык, бегала доставать билеты на «Таможенника Анри»[11] в Гран-Палас, на импрессионистов в галерею Же де Пом, на Ватто — снова в Гран-Палас, но Белинде высокое искусство было до лампочки, и она довольно быстро положила этой беготне конец, предпочтя полотнам великих живописцев походы по магазинам. Моника с обреченной покорностью повиновалась, втайне жалея подругу, у которой, несмотря на равнодушное отношение ко всяким рюшечкам и бантикам, при виде обилия всяких роскошных штучек на бульваре Сен-Жермен разбежались глаза. Правда, заходы в кафешки несколько поднимали ей настроение: неизгладимое впечатление на нее произвел великолепный кусок рыбы в «Ла Мари», за цену которого в Лондоне можно было приобрести подержанную машину. Потом следовал утешительный приз в виде обеда у «Максима». Но разброд и шатания душевные развеять не удавалось. Это мучило Монику, безмерно любившую старинную подругу. Она знала, что Белинда приехала в Париж зализывать раны после очередной любовной неудачи, и кому, как не ей, было брать на себя роль утешительницы. После того как распался ее второй брак, леди Мейсон с поразительной легкостью меняла свои привязанности. Но все время попадались не те. Вот и последний кавалер оказался — увы — женат.

— Я не собираюсь снова вешать на себя это ярмо. Будь он хоть принц! — Белинда взмахнула рукой с зажатой в ней сигаретой «Фальстафф». (Какой у них поганый запах, машинально отметила Моника, теперь ее уютная квартирка на рю де Бургонь будет вся прокурена.) — Видать, Бог уберег. А может, своих мозгов хватило не вляпаться в очередную глупость? Ну хоть раз в жизни? — Она с надеждой посмотрела на Монику.

Честно говоря, мозги леди Мейсон, известной искательницы приключений на свою голову (выкрашенную сегодня в дурной платиновый цвет), обладали свойством впутывать эту даму в самые немыслимые авантюры. Отпечаток бурно прожитых лет был явственно виден в безжалостном свете электрической лампы. Впрочем, бронзовая от загара кожа была гладкой, как у ребенка. Курение не попортило красивые зубы. Вот только глаза прятались за темными очками, скрывавшими болезненную желтизну белков. Белинда чем-то напоминала ящерицу: суетливая, вся обтянутая кожей — от кончиков пальцев в дорогих лайковых перчатках до серого длинного плаща. В ушах и на шее сверкали бриллианты. Моника рядом с ней выглядела совсем девчонкой — отсутствие семейных забот и неурядиц придавало ее лицу выражение удивленного простодушия. Полотняная юбка, красный кардиган из овечьей шерсти, практичные и удобные туфли без каблуков, короткая стрижка, никакого макияжа — одним словом, «серая мышка».

— Раз в жизни? Ну не знаю… — Во взгляде Моники явственно читалось сомнение. — И что, действительно хватило? И как ощущения?

— Отвратительно.

Они похихикали, но, будучи посвященной в трехмесячную эпопею подружкиной любви, Моника понимала, что та пребывает в крайне растрепанных чувствах. Собственно, события разворачивались по привычному сценарию. На очередной вечеринке Белинде в очередной раз показалось, что она наконец-то повстречала своего принца (на этот раз им оказался какой-то анестезиолог). Дальнейшие события разворачивались как по нотам: провожание домой, роскошный букет после бурной ночи, недолгие встречи. Постепенно «большое и светлое чувство» стали омрачать недомолвки и мелкая ложь, а в результате — смятение чувств, упреки, подозрения, скандалы: то его жена обнаружит дамскую зажигалку в машине благоверного, то унюхает аромат не своих духов, несущийся от мужниного пиджака, то обронит замечание по поводу «вон той машины», которая явно неспроста уже который раз попадается ей на глаза. В общем, имели место все ингредиенты компота под названием адюльтер.

— Я чуть не налетела на него в «Хэрродс».[12] Он был с детьми… — Белинда пошла рассказывать по второму кругу, но Моника не перебивала. — Еле успела спрятаться за колонну… Ощущение непередаваемое.

— Еще бы.

— Вот скажи, ты же такая умная, ну скажи, почему мне так не везет? Не жизнь, а сплошное расстройство. И ведь каждый раз напарываюсь на одни и те же грабли.

— Ты слишком открытая. Слишком доверяешь людям. Я так не могу. Хотя иногда об этом даже жалею. Хочется порой чего-то такого…

— В твоей жизни такого быть не может, — авторитетно заявила Белинда. — Ты другая, и мы тебя любим такую…

— Погоди обо мне, — перебила Моника. — Так чем все закончилось-то? Чем сердце успокоилось, если успокоилось, конечно?

— Я выдала ему зажигательную речь. О том, как я представляю себе жизнь. Сказала, что нам больше не стоит встречаться.

— Он внял?

— Нет, конечно. Ну, хотьвысказалась, и то ладно. Еще не хватало, чтоб страдали его дети! Не могу, не хочу, хотя люблю его ужасно.

Бел потянулась стряхнуть пепел. Рука дрожала. Моника сочувственно вздохнула:

— Бедолажка ты моя.

Помолчав минутку, леди Мейсон с обидой протянула:

— Везет тебе, ни потрясений, ни разочарований, все ровненько, аккуратненько…

— Ага, как в гробу…

— А тут живешь и не знаешь, как выпутаться из паутины, облепившей тебя Прошлым.

— У меня нет прошлого.

— …Бродишь по комнате, полной старого хлама, натыкаешься на груды ненужного тряпья, набиваешь синяки об рухлядь, именуемую мебелью… А выбросить все это рука не поднимается… Цветочные горшки, арфа, пианола, собачка, диван, непонятно как втиснувшийся в этот бедлам…

— Как тебя занесло на такую свалку?

— Я в ней живу. В моей комнате столько всего, что мне там попросту нет места… Вещи, люди — там постоянно кто-то толпится…

— А у меня никого нет, — покачала головой Моника. — Никого, кто мне бы хотелось, чтоб толпился.

— Вот и я об этом. Ты такая правильная, все знаешь заранее, вот ты когда по улице идешь, наверняка обходишь все лужи, как нормальный человек. А я непременно вляпаюсь, даже если она одна на весь город. Стоит очередному прохиндею замаячить на горизонте, я бросаюсь ему на шею в полной уверенности, что он принц. И так каждый раз.

— Тут-то они и начинают хамить, наглеть и крушить твои любимые арфы с пианолами, — усмехнулась Моника.

— Точно. Мне иногда кажется, что ты понимаешь меня лучше, чем я сама… Ты не представляешь, как я мечтала к тебе вырваться… — Фраза повисла в воздухе. Загорелая рука махнула в сторону серебристо-парчовых штор, отполированного до блеска секретера из вишневого дерева, высокого окна, за которым шелестели пышные кроны деревьев. — И в кого ты уродилась такая правильная?

— Не знаю, — вздохнула Моника, — со мной почему-то не случаются никакие случайности. И одиночество для меня не одиночество, а уединение.

— В этом-то и дело. Это и есть самое плохое. Когда я остаюсь одна, я буквально на стенку лезу… И таких, как я, полно. Напиваются до чертиков, накачиваются наркотиками — и все от одиночества. И все панически боятся потерять работу.

— Но ведь можно сидеть дома, читать книги, вязать опять же…

— Я серьезно с тобой говорю.

— Бел, не впадай в патетику.

— Ты невозможная. Знаешь, иногда кажется, что единственное, чего ты всерьез боишься, — это быть серьезной. Кто угодно — кроме тебя и разве что каких-нибудь буддийских монахов — ненавидит одиночество. Может, поделишься своим секретом?

— Мы опоздаем.

Моника никогда не задавалась подобным вопросом. Может, в этом и был ее секрет? Под «опоздаем» подразумевалось, что они опоздают на автобус на Фонтенбло.

Леди Мейсон, как истинной островитянке, импульсивной, порывистой и уверенной, что весь мир должен крутиться вокруг ее драгоценной персоны, загорелось поймать такси. Моника воспротивилась — с тем же успехом можно было добраться и на автобусе: и быстрее, и раз в десять дешевле. До рю де Риволи они дошли за полчаса. Погода стояла дивная. Казалось, что сейчас не август, а конец сентября: приятная легкая прохлада, легкая дымка, висевшая в воздухе, кружили голову. Над бульварами шелестели листвой буйно-зеленые кроны деревьев. Париж очаровывал, но Белинде Мейсон никогда не приходила в голову мысль остаться здесь навсегда. Здесь все было так помпезно, так безжалостно правильно… так уныло. Когда они шли по Королевскому мосту, казалось, что перед ними как на ладони лежит весь Париж. Вода вспыхивала солнечными бликами, а на другом берегу, как мираж, вырисовывался из голубой дымки парк Тюильри. Неизбалованному лондонскому взгляду все казалось странно нереальным, будто нарисованным, но все равно от увиденной красотищи перехватывало горло.

Подруги тут же решили, что если дождя не будет, то туда обязательно стоит прогуляться. Белинда никогда не была в Фонтенбло. Монике, конечно, лучше знать, где можно провести время, но, памятуя о ее привычках, Белинда слегка опасалась, что максимум, что ей светит, — это детские кафе, где, кроме лимонада и мороженого, ничего не подают. При виде автобусных очередей на рю де Риволи у нее ёкнуло сердце.

— Тут везде экскурсоводы, — успокоила ее Моника, — нам на каком языке надо?

— Вообще-то, я говорю по-английски. Если ты не в курсе.

— Я же тебе не русский аф-ф-тобус предлагаю, — старательно выговорила непривычное слово Моника.

— Душа моя, я ни слова по-…

— Англоязычные автобусы битком забиты японцами, — авторитетно заявила офранцузившаяся мисс Каннингем.

И действительно, возле автобуса с гидом-англичанином суетились японские туристы. Белинда согласно кивнула, и подружки пристроились в самую короткую очередь, наплевав на языковые пристрастия. Так они оказались среди французов. Автобус, куда они взобрались и уплатили, был довольно удобный, прохладный, оборудованный кондиционером. Ни ту ни другую никогда не укачивало, поэтому они уселись в конце салона — подальше от экскурсовода. Минут десять изучали своих немногочисленных попутчиков — парочка ветхих старушек, какой-то дряхлый мсье с чудовищным бургундским акцентом, возмущенный дороговизной проезда на метро, два бритых наголо джентльмена в очках, с киплинговскими бородками и в одинаковых бледно-зеленых полотняных костюмах; два священника, обсуждающих обеденное меню, стайка молоденьких болтушек, похоже, выбравшихся за город развеяться. Но стоило водителю завести двигатель, как в автобус ввалилась толпа пестро одетых, галдящих итальянок, также жаждущих зрелищ. Гидша, с уныло свисающим носом, похожим на клюв, и тугим пучком крашеных черных волос на затылке, объявила в микрофон, что вместе с ними поедет молодежный миланский клуб. Соответственно, экскурсия будет вестись одновременно и на французском, и на итальянском.

— Хорошенькое дело! — воскликнула леди Мейсон, когда Моника перевела ей эти слова.

— А тебе необязательно слушать. Посмотри, какой дивный лес.

И правда. В такой день лучшего места для прогулок было не сыскать. Даже то, что добираться до него пришлось несколько извращенным, то бишь сугубо урбанистическим способом, не портило впечатления. После бесконечных удушливых пробок на Монпарнасе здесь восхитительно дышалось. Несмотря на автобус и двуязычную скороговорку экскурсовода, можно было просто бездумно и безмятежно катиться по прямой дороге, пересекающей де Бри. Изредка доносилось монотонное бормотание микрофона, например, когда проезжали деревню, вдохновлявшую художников XIX столетия. В Барбизоне их выпустили проветриться. Молодежь кинулась за мороженым. Святой отец и старушонки выстроились в очередь в туалет, один из обладателей киплинговской бородки торопливо фотографировал другого — в мечтательной позе прислонившегося к дверному косяку студии Коро. Потом их озабоченно пересчитали по головам — это напомнило всем школьную перекличку, и они загрузились обратно в автобус, восхищенно озираясь по сторонам — уж больно хорош был лесной пейзаж. Не верилось, что существует такая красотища. Куда только мог достать взгляд, повсюду тянулись бесконечные темно-зеленые, прихотливо подсвеченные солнечными лучами аллеи.

— Здесь охотились французские короли, — сообщил скучный бесцветный голос по-французски и по-итальянски.

Мысли подруг все еще были заняты недавней беседой — о взаимоисключающих достоинствах одиночества и семейной жизни. И то и другое было принято как данность. Пробираясь к своему креслу, леди Мейсон снова начала удивляться, как это Монике удается избегать всяких треволнений и личных передряг.

— Я ничего такого специально не делаю. Но со мной уже сто лет ничего не происходило.

— Вот в этом-то и есть твое отличие. Ты просто сама этого не хочешь.

— Отличие от кого?

— От нормальных людей. От Ричелдис, например.

— Ричелдис и вправду нормальная. Тут и спорить нечего. Но разве в ее жизни что-то происходит интересное?

— Ангел мой, смотря что считать интересным! Ричелдис слишком счастлива, чтобы ей было нужно что-то интересное. Это таким овцам, как я, приходится из кожи лезть вон, чтобы обратить на себя внимание. У Ричелдис есть дети, дом, Саймон.

— Да уж, — у Моники дрогнул голос.

— А по-моему, это здорово, — ничего не заметив, заявила леди Мейсон. — Чего только не придумают злые языки. Мол, замужняя женщина превращается в клушу, если сидит дома и не занимается карьерой. А сами при этом откровенно завидуют нашим Саймону и Ричелдис.

— Да уж. — Трагические нотки в голосе Моники стали пронзительней.

— Только держи свои шуточки при себе. Я не люблю, когда ты наезжаешь на Ричелдис.

— Когда это я на нее наезжала? Я люблю ее не меньше твоего.

— А кто говорил, что она не прочла ни одной книги?

— Так это было сто лет назад.

Года полтора назад Моника позволила себе усомниться, что Ричелдис в своей жизни прочитала хоть одну книгу.

— Чтение — это еще не все, — начала горячиться Белинда.

— Я никогда и не говорила, что все.

— Она далеко не дурочка.

— Верно, — кивнула Моника. — Потому и жаль, что она с головой ушла в домашнее хозяйство. Ведь когда-нибудь ее дети вырастут, и она станет им не нужна. И что тогда?

Белинда не ответила. Ясновидение никогда не было ее сильной стороной. Потом издала короткий смешок.

— Что тебя развеселило?

— Да вот, подумала про Оукеры.

— Вечно ты об одном и том же. Три дурехи, сожженные кастрюльки, перебранки из-за выпитых остатков молока.

— Ну, Моника, ведь было не только это. Помнишь того красавчика, который волочился за Ричелдис, когда я первый раз привела Саймона?

— Джонатан Мартиндейл, — отозвалась Моника. Она помнила все (или ей казалось, что все), что происходило на Оукмор-роуд. А уж появление Саймона забыть было просто невозможно. — Погоди, а разве это ты его привела?..

— Как он был хорош! Помнишь?

— Да. И помню, чем это закончилось.

— Мон, ты неисправима! — расхохоталась Белинда. — Он так обхаживал Ричелдис. Без слез не взглянешь.

— Кто был с большим приветом, так это Седрик, — произнесла Моника с таким выражением, словно чуднее этого Седрика никого не было. — Послушай, Бел, ты ничего не перепутала? Разве это ты познакомила Саймона с Ричелдис? Впервые об этом слышу.

— А кто же еще? Я об этом сто раз говорила. — Белинда на мгновение запнулась. — Мы познакомились на какой-то вечеринке.

— Хорошее название для мемуаров.

— Саймон предложил мне прогуляться. Помнишь, каким он был красавцем тогда?.. Он и сейчас чудо как хорош, постарел слегка, но это ему даже к лицу.

— Но ведь он не был… Вы с Саймоном никогда не были…

— Мы пару раз ходили то ли в кино, то ли к кому-то в гости, — решительно пресекла Белинда возможные вопросы. — Помнишь, какими мы тогда были? Ни о чем не думали, кроме как о своих романах.

— Не обобщай. Не все, а только некоторые.

— Короче, я пригласила его в Оукеры… Но ты же все это знаешь. Чтобы ты да что-нибудь позабыла… Тем более такое событие. Ну вот, значит, глаза их встретились, и они, конечно же, полюбили друг друга, — смешно сморщив нос и старательно выделяя каждое слово, Белинда процитировала фразу из какого-то фильма, явно подражая кому-то из актеров.

— Как они поживают?

— Наши-то? Они удивительные. Я про то, как им удается так жить. Особенно после того, как случилась эта трагедия.

— Бедняги. Не приведи Господь кому такое пережить. Маркус — это крест на всю жизнь.

— А по-моему, Ричелдис так не считает. По ней не скажешь, что она считает его крестом. Она его просто любит. Я бы на ее месте давно свихнулась. Я бы не выдержала.

Они обе умолкли и прислушались к голосу гида, рассказывающему, как Франциск I впервые посетил Фонтенбло. Попутно их просветили, что каждый зал во дворце имел свой, неповторимый стиль, в соответствии с которым подбирались оформление и мебель (тогда было модно интересоваться Второй Империей[13]).


Трещотки-итальянки, не слушая объяснений, давали друг другу попробовать рожки с мороженым. Все с облегчением вздохнули, когда автобус подъехал к массивным дворцовым воротам и им разрешили выйти. В их распоряжении было четыре часа, которые каждый мог провести по собственному усмотрению.

— Может, перекусим? — предложила Моника.

— Или хотя бы выпьем чего-нибудь.

— Вечно я про это забываю… Тоже одно из следствий холостяцкой жизни.

Зайдя в уютное, маленькое кафе в двух шагах от дворцовой площади, приятно удивившее своей изысканной старомодностью, дамы попросили принести по аперитиву. Им принесли бокалы с киром.[14] Изучив меню, они заказали наваристый рыбный суп, фрикасе из цыпленка в нежном лимонном соусе с горкой вареного риса в формочке, салат с сыром бри, сливовое мороженое-шербет и кофе.

— Тебе не кажется, что мы просто завидуем Ричелдис? — Моника задумчиво разглядывала крошечную чашечку с густым коричневым напитком. — Причем вовсе не ее красавцу мужу, дому или детям.

— Я так точно им безумно завидую, — согласно кивнула Белинда.

— Она для меня образец добродетели.

— Ага. Той самой, которую мы давно утратили.

— Не знаю, была ли она у меня вообще когда-нибудь. Вот у Ричелдис — это да… Она у нас кладезь достоинств… Ни одного, даже малюсенького, изъяна.

Они расплатились, вышли из кафе и неторопливо направились в сторону замка, где их уже поджидал англоговорящий гид. Здесь было очень красиво, но как-то однообразно, похоже на красивую добротную штамповку. В роскошных гобеленах восхищала не столько красота, сколько усидчивость мастериц, их создавших. От одинаковых, как две капли воды, полотен позднего Возрождения скукой сводило скулы. Громоздкая позолоченная мебель подавляла. Все это тяжеловесное великолепие окутывал аромат свежести, доносившийся с озера, на которое открывался великолепный вид из высоких окон. Даже у леди Мейсон невольно возникало ощущение причастности к вершившейся здесь истории, хотя она была катастрофически невежественна в этом вопросе. Она не могла отличить одного Людовика от другого, зато при упоминании имени Наполеона ее лицо светлело — и вовсе не из-за любви к императору-корсиканцу, а просто потому, что тут она чувствовала какую-то почву под ногами. Истории о великой Жозефине достигли даже ее ушей.

— Переходим в тронный зал, — сообщила дама-экскурсовод. — Наполеон, как вы помните, в Версале не жил. Вот это его трон. Обратите внимание на инициал над троном, он вырезан по первой букве имени Бонапарта. А вот этот стеклянный шарик на большом канделябре весит…

— Смотри, — вдруг прошипела Белинда, схватив Монику за локоть.

Секундой позже и перед ней открылось зрелище, поразившее Белинду. Возле противоположной двери стоял Саймон Лонгворт, муж их обожаемой Ричелдис, чьей семейной идиллией они не уставали восхищаться. По преувеличенно отсутствующему виду, с которым он смотрел в окно, было ясно, что он тоже заметил старых знакомых. Не нужно было обладать особым воображением, чтобы понять, почему он не поспешил им навстречу. Под руку его держала ну очень молоденькая блондиночка.

Не сговариваясь, Моника и Белинда попятились за спины экскурсантов. Пока осиротевшая группа расширяла свой кругозор, они спешно покинули тронный зал, минуя сверкающий позолотой холл, не менее щедро сверкающую гостиную и наконец добрались до начала обзора, где по-прежнему висели похожие друг на друга гобелены и набившие оскомину полотна итальянцев.

— Это точно был он, мы не обознались? — заикнулась было Белинда, хотя и так все было ясно.

— Они держались за руки, и… может, это какая-нибудь родственница?.. Нет, не может этого быть… А кто же еще, конечно, это он.

— Да не беги ты так, тебе хорошо, у тебя вон какие туфли удобные, а я на этих проклятых каблуках то и дело ногу подворачиваю.

— А я и не бегу. Я просто быстро иду.

— Вообще-то, бежать должен был он.

— Давай отойдем подальше, тогда и поговорим.

— Ну, Моника же! Не перепрыгивай через ступеньки.

— А нечего было надевать неудобные туфли.

Добежав до озера, они остановились отдышаться и обдумать, как себя вести в такой чудовищно щекотливой ситуации. Только что они видели мужа своей лучшей подруги под ручку с какой-то смазливой финтифлюшкой. И это после того, как они весь день ставили друг другу в пример Саймона и Ричелдис. Называли их символом идеальной семьи, воплощением счастья, надежности, верности. Подруги чувствовали, что их пошлейшим образом обвели вокруг пальца.

— Самое ужасное, что он нас заметил, — вздохнула Белинда, роясь в сумочке в поисках сигарет. — Да куда же запропастился этот чертов «Фальстафф»?!

— Хуже всего, что это вообще случилось, — отрезала Моника.

— Сказала бы я, что все мужики… — продолжение потонуло в струйке сигаретного дыма, выпущенной леди Мейсон.

— Но Саймон?

— Моника, ну мало ли что могло случиться, тут может быть невиннейшее объяснение…

— Ты сама знаешь, что это не так. Если поведение нужно объяснять, значит, оно уже не невинное.

— Возьми сигарету и успокойся.

— И чего нас сюда занесло? Можно подумать, в Париже больше деться некуда. Могли ведь поехать в Шантильи, в Версаль… да мало ли куда!

— Значит, ты согласна со мной. Хуже всего, что мы это видели. По-моему, душа моя, нам лучше сделать вид, что ничего не произошло.

— Но, Бел, неужели ты не видела?..

— Тогда, по крайней мере, хоть кого-то удастся пощадить… Между прочим, единственного человека, который нам небезразличен.

— Наверно, ты права. Но это так мучительно. Очень мучительно. Дай-ка мне закурить.

Моника уставилась на пачку сигарет с таким изумлением, словно в жизни не видела ничего подобного. Прохожий, увидев ее недоуменно вскинутую бровь, подрагивающие пальцы, неумело вытаскивавшие из пачки тонкую белую палочку, и то, как она обнюхала сигарету сначала с одного конца, потом с другого, решил бы, что она собралась ее съесть. Когда сигарета попала наконец куда следует, Моника недовольно скривилась. Белинда поднесла ей зажигалку.

— То есть мы должны притвориться слепоглухонемыми? — переспросила Моника. — Он хоть понимает, что он сделал?

— Да что тут понимать? Все и так ясно.

Мисс Каннингем буквально кипела от ярости.

— Он… — и запнулась, подбирая нужное слово. После очередной затяжки, непривычная к сигарете, она отбросила ее прочь и с ожесточением выдохнула первое пришедшее в голову слово: — Дурак!

Проблема осложнялась тем, что подруги совершенно по-разному воспринимали случившееся. Леди Мейсон, конечно, признавала, что ситуация сложилась щекотливая, но впадать из-за этого в такой транс? Было бы из-за чего! Ей самой был знаком азарт предателя, она сама, бывало, рыдала в подушку, когда предавали ее, но ей как-то не пришло в голову подумать о том, каково будет Ричелдис, если она узнает… Она бы предпочла обернуть инцидент в шутку — подумаешь, попался котяра. Странно, что Моника так раскипятилась, была, что называется, bouleversée.[15] Все-таки одинокий образ жизни накладывает свой отпечаток. Представления о семейной жизни складываются не то чтобы превратные, но несколько идеализированные и не сильно соответствующие действительности. И ведь так и проживет всю жизнь в счастливом неведении. Счастливом ли — вот в чем вопрос.

Но женщинам не свойственно долго философствовать. Не успев определиться с линией поведения, они увидели Саймона, торопливо направлявшегося в их сторону. Похоже, неожиданная встреча его ничуть не смутила. Импозантный, в ладно скроенном пиджаке, он энергично махал им рукой. Ни за что не догадаешься, что ему сорок семь лет. Он не усох, не заматерел… Густая с проседью шевелюра лишь добавляла ему обаяния.

— Привет! Моника, хочешь прикупить здесь участок или просто любуешься?

Обычно обе женщины, встречаясь с Саймоном, дружески чмокали его в щеку. Но сегодня приветственный поцелуй получился скомканным. И эта заминка была красноречивей любых слов. Чтобы разрядить обстановку, Саймон поторопился продолжить:

— Хороший день! Только что совершил отличную сделку — продал песок этим лягушатникам, очень удачно получилось.

— А я и не знала, что ты в Париже. Фонтенбло не самое подходящее место для продажи песка.

— Ты ж говорил на Оукмор-роуд, что продаешь песок арабам, — встряла Белинда. И пока все натужно изображали веселье, добавила: — Поужинаем вместе? Заодно встречу отметим.

— Жалко, что ты не взял с собой Ричелдис, — колко бросила Моника, — или она тоже здесь?

— Я бы с радостью составил вам компанию, — замялся Саймон, — но мне надо выгулять парочку тутошних партнеров, сами понимаете… дела.

— Ты здесь проездом? — Моника пошла напролом.

— Завтра возвращаюсь в Англию.

— Тогда поедешь с нами на автобусе в Париж. И не возражай, отвертеться тебе не удастся.

— Но, Моника, — вступилась Белинда за Саймона, — там же все места расписаны.

— Там полно свободных, — улыбнулась злорадно Моника.

— Боюсь, ничего не выйдет, — сбивчиво попытался возразить Саймон. — Я, пожалуй, пойду поищу…

— А твои… компаньоны тоже здесь? — не унималась Моника.

— Нет-нет… — Он поспешно замотал головой.

— Тогда никакие отговорки не принимаются. Пойдешь как миленький.

— Знаешь, я бы хотел еще раз осмотреть дворец.

— Прекрасная мысль! Мы тоже с удовольствием осмотрим его еще раз, правда, Бел?

Шутки шутками, но леди Мейсон невольно посочувствовала Саймону. Похоже, он угодил в ловушку, из которой никак не может выбраться. Ежу понятно, он сказал своей спутнице, что сейчас разберется с этими прилипалами и вернется. А Моника, забыв о том, что они договорились встать на позицию невмешательства, неожиданно впала в агрессию.

— Моника, отстань от человека. — Белинда сделала выразительные глаза, пытаясь урезонить подругу.

— Глупости! Разве ты хочешь, чтоб мы отстали?

— Вообще-то, я хотел купить несколько открыток… — промямлил несчастный.

— Пошли вместе, веселей будет.

Он хмыкнул. Сколько они знали друг друга, уже лет двадцать, его реакция на любое высказывание Моники была неизменной. Либо кривая ухмылка, либо смех. Впрочем, сегодня ухмылка получилась несколько нервной.

— Моника, — опять заговорила Белинда, — ну что ты пристала к человеку? Видишь, ему не до нас.

— Глупости, — отрезала Моника. — Мы не так уж часто видимся. Что ему болтаться тут в одиночестве… Времени осталось кот наплакал.

— Кот?.. — Он поперхнулся. — Я должен…

— Через пятнадцать минут уходит наш автобус. Чем пререкаться, лучше поторопиться. Открытки посмотришь в кафе, а мы пока глотнем лимонаду.

— По-моему, меня похищают, — сказал Саймон, бросив безнадежный взгляд на дворец.

— Я сгораю от нетерпения узнать последние новости, — победно защебетала Моника. — Как малыши? А как поживает наша любимая Ричелдис?

Глава 2

В тот момент, когда Саймона Лонгворта тащили на автобус в Фонтенбло, в Патни, одном из западных лондонских пригородов у реки, проснулся его брат Бартл. Он жил у Мадж Круден, тещи Саймона. Инициатива его переселения принадлежала ей. Собственного дома он лишился из-за того, что был, по выражению Мадж, неисправимой тряпкой.

Впрочем, проблема была не совсем в нем самом. Проблема была в том, что за почти сорок лет Бартл так и не научился… чистить зубы. Поначалу это никого не заботило, а нашего героя тем более. Но если по молодости лет организм никак не сопротивлялся такому безобразию, то на четвертом десятке рот начал разваливаться буквально на глазах, издавая при этом непередаваемое зловоние. Жена Бартла Вера, женщина злая и глупая, мужа никогда не любила. «Вера замечательный человек», — твердил он, пока сам не поверил в свои слова. И не убедил окружающих. Включая саму Веру. Из ложных соображений о приличиях она не могла прямо сказать Бартлу, чтобы он наконец-то занялся своими зубами (к тому же ей было глубоко на них наплевать), но не замечать эту вонь было невозможно, вот она и придумывала всякие несуществующие поводы для очередной ссоры. Убедила себя, что их брак не сложился, даже немногие достоинства Бартла обратила в недостатки и постоянно его шпыняла. Она цеплялась к любой мелочи, устраивая скандалы из-за пустяков. Брак был обречен.

Кончилось тем, что она влюбилась в учителя физики в том же колледже, где преподавала музыку, и за пять лет до описываемых событий оставила Бартла. О том, что он холостяк, а его теперь уже бывшая супруга вышла замуж за Кейта, Бартл узнал от адвоката. Больше он с Верой не виделся, и она не будет играть какой-либо важной роли в нашем повествовании.

Поначалу он воспринял ее уход с облегчением, потом почувствовал себя униженным, а потом его начала грызть тоска. Бартл служил викарием в северном Лондоне. Работа не спасала, да и какая тут работа, когда тебя бросила жена и все валится из рук! Как на грех, в те дни в его приходе распалось на удивление много браков. Он все больше и больше погружался в депрессию, а потом и вовсе ударился в запой.

И тут новая напасть: у нашего страдальца вдруг жутко разболелся зуб. Оказывается, он не был у дантиста с тех пор, как его водили туда за руку в далеком детстве. Он не то чтобы боялся, просто в голову не приходило. На двери здания напротив прихода висела медная табличка «У. Гринхол, хирург-стоматолог», но Бартл как-то не обращал на нее внимания. С выпученными от боли глазами он заставил себя добраться до зубоврачебного кресла. Бартл думал, что ему дадут обезболивающее, быстренько выдернут источник мучений, и все. Ничего подобного. С 1959 года медицина сильно шагнула вперед.

Стоило Бартлу открыть рот, как на доктора пахнуло таким смрадом, что он отшатнулся и заявил, что палец о палец не ударит, пока пациент не пройдет курс гигиены полости рта. «Что за напасть?» — охал Бартл, держась за щеку и спускаясь по ковровой лестнице на нижний этаж. Он и не подозревал, что его ведет Провидение. Там, среди тропических рыбок и всяких непонятных эзотерических штучек, именно там он встретил Стефани Мосс. Она стала его ангелом-хранителем. Она заботилась о нем, учила, просвещала. От нее он узнал об опасности разрастания кариеса. Она поведала ему о зловредных скоплениях межзубного налета. Рассказала, чем может обернуться кровоточивость десен. Она чертовски хорошо все объясняла, эта Стефани. Она дала ему специальные таблетки. Пока он сосал их, губы приобрели ярко-голубой цвет. Оказывается, от заразы, оседающей на зубах, не спасает даже самая тщательная чистка.

С этого дня Бартл буквально помешался на чистке зубов. Было решено, что Стефани проведет десять сеансов оздоровительного курса. Ему не терпелось привести рот в порядок. Избавиться от этих мерзких, гниющих остатков обедов, завтраков и ужинов, застрявших между зубами. После трех сеансов до него дошло, чего ради он так старается со всеми этими зубочистками, щетками и нитками, — ради нее, ради Стефани он вскакивал по утрам и таращился в зеркало, изучая перемазанный ярко-голубым снадобьем рот. Ради Стефани мчался в ванную полоскать рот после каждого проглоченного куска, держа наготове нитку для зубов.

Стефани была прелестна: темно-рыжая, вся в кудряшках. У нее были белые руки и длинные пальцы. Бледные щеки покрывали еле заметные оспинки. Бартл понимал, что в почти пятьдесят лет не подобает испытывать такие чувства. На восьмом сеансе он, замирая от собственной храбрости, признался ей в любви. Но ничего страшного не произошло. Он так и не понял, как она отнеслась к его признанию, но, похоже, ей было приятно. Когда лечение подошло к концу, он благополучно забыл, что такое зубная боль.

Бартл всегда старался работать не за страх, а за совесть. Он был примерным священнослужителем, хотя служба никогда его особенно не привлекала. Ему бы не проповеди читать, а сидеть в каком-нибудь архиве, где редко появляется какая живая душа. Вместо того чтобы вселять веру в своих прихожан, он, наоборот, отпугивал их своим неприкаянным видом. К тому же Бартл Лонгворт стал частенько прикладываться к бутылке, приходил на службу всклокоченный, небритый, невыспавшийся. Прихожане клевали носом и уходили в другие церкви. Денег на жизнь не хватало. Из епископата слали гневные письма. Винить, кроме себя, было некого. Наступил кризис веры. Стефани Мосс возникла в этом беспроглядстве, как солнечный лучик.

Он по-прежнему верил в Бога, но верил как-то отстраненно. Он вдруг задумался, что означают для него слова молитв. И его вдруг осенило, что Бога-то он любит меньше, чем Стефани. Он попробовал объяснить это ей, пока они ели чудесную лапшу в полюбившемся обоим китайском ресторане «Добрые друзья». Она только улыбалась и поглаживала его руку. С чего он взял, что она его поймет? Стеф была еврейкой и не верила ни во что, кроме человеческого милосердия и желания быть счастливым. Странно? Возможно. Но почему бы и нет?

Все обошлось без скандала. Бартл Лонгворт был слишком аморфной личностью, чтобы из-за него могло разгореться нечто бурное. Какой-то не в меру ретивый прихожанин нажаловался епископу, отправив ему по почте живописание свидетельств нерадивости пастора, его несостоятельности как лица, принявшего сан, и прочая, и прочая, и прочая. Бартл не подозревал, что за ним водится столько провинностей, но отпираться не стал. «Паства разбегается. Пастырь живет во грехе. Замечен — свят-свят-свят! — каждый вечер в китайском ресторане в обществе молодой женщины. Без веры читает молитвы, путается в Священном писании, давеча на вечерней службе вместо положенного текста отбубнил „Освети нам тьму“, которую принято читать в десять утра…» Покаянно выслушав епископа, Бартл почел за лучшее подать в отставку. «ПРОЧЬ СВЯЩЕННИКА-ГРЕХОВОДНИКА!» — писали местные газеты.

По странному совпадению именно в этот момент Мадж Круден вдруг неожиданно состарилась. Старение — процесс не постепенный. Мы можем сколь угодно долго не замечать на себе дыхание времени, как вдруг начинается резкий спад или скачок в другую реальность. Молодая женщина однажды обнаруживает, что волосы потеряли блеск и наметился второй подбородок. Неумолимые метаморфозы происходят со зрелой матроной, полной жизни и энергии, — ее косит болезнь, а когда болезнь отступает, она выздоравливает старухой.

Сей прискорбный факт случился и с матерью Ричелдис, известной лондонской издательницей. Долгие годы она возглавляла небольшую фирму в Блумсбери. Среди ее авторов попадались весьма известные личности. Она была властной, энергичной, порой деспотичной личностью. Как и большинство известных фирм, «Розен и Стармер» обанкротилась и вынуждена была свернуть дело. Мадж демонстративно игнорировала современные методы ведения бизнеса. Ее интересы крутились вокруг книг — слушая ее, можно было подумать, что это она сама все написала. Любимыми авторами были те, кто позволял себя безжалостно кромсать и править. «Я учу их писать, разве вы не видите?» — с видом триумфатора говорила она о каком-нибудь средненьком прозаике. Издательство было для нее всем, она не мыслила своей жизни без него. Вокруг нее крутились и маститые писатели, и подающие надежды юные гении. Ее дом в Патни был как бы придатком к офису. Воскресные посиделки плавно переходили в редколлегии, на которых царила Мадж. Она вещала, наставляла, учила… Это было незабываемое время! Мадж, с сигаретой в одной руке и стаканом виски в другой, вдохновенно рассказывала о последних литературных новостях и открытиях, а гости — агенты, авторы, издатели, журналисты — упивались бодрящим духом свободы и либерализма. Упрямство и непримиримость уживались в Мадж с невероятной терпимостью. Она была фанатично предана своему делу. Но увы! Издательство неумолимо превращалось в придаток обновленного и разросшегося издательского концерна. Силас Розен, ее мягкосердечный босс, не найдя в себе сил бороться, ушел в отставку и переехал в графство Кент. Она осталась один на один с вновь пришедшими сотрудниками, хваткими, цепкими, возглавляемыми «засланным» управляющим — креатурой главной компании. Выпестованных ею авторов теснили те, кто помоложе, более коммерчески выгодные, но не удостоенные чести быть приглашенными на ее вечера.

— Я издаю хорошие книги, которые чи-та-ют. Читают интеллигентные, приличные люди. А если собрать толпу юных гениев, будь они хоть семи пядей во лбу, и предоставить им полную свободу, они начнут гнать чернуху, литература умрет, погибнет. Неужели непонятно?

Очередной сердечный приступ уложил Мадж в клинику. А когда ее выписали, стало ясно, что с работой придется расстаться.

Ричелдис была в ужасе от произошедшей с матерью перемены. Ее характер стремительно менялся, и, как водится, не в лучшую сторону. Мадж стала обидчивой, беспомощной, истеричной — всего не перечесть. Всех друзей-приятелей-прихлебателей как ветром сдуло. Стоило прекратить устраивать вечера и водить авторов по ресторанам, как круг знакомых начал неумолимо сужаться. Когда кризис миновал, Мадж никто даже не удосужился навестить. Она не умела создавать уют, была совершенно недомашней, ее имя ассоциировалось у всех только с работой. Кроме того, она была из тех, о ком говорят «солдат в юбке», а такие остаются одни в самые трудные моменты жизни.

Отца Ричелдис не помнила. Запойный пьяница, он умер почти сразу после рождения дочери. Ричелдис было трудно представить мать замужней дамой. Об этом периоде своей жизни Мадж говорить не любила, а когда приходилось, рассказы больше походили на анекдоты, щедро пересыпанные громкими именами: например, где Эрик пьянствовал с Рональдом Ботралом и художником Майклом Айртоном, у кого в гостях подрался с Роем Кэмпбеллом и все в таком духе.


Во время войны у Мадж дома образовалось нечто вроде литературного салона, куда захаживали ее друг и приятель Чарльз Уильямс, Кристофер Фрай, преподобный Хью Росс Уильямсон, Джон Бетжемен и многие другие. Бывал у нее и Элиот.[16] Не только поэт, но и издатель, он даже как-то написал предисловие к книге одного из ее авторов. «Том — он такой славный!»

Мадж никогда нельзя было назвать примерной христианкой, но во время беременности она зачастила в церковь в компании Лилиан Бейлис,[17] своей хорошей приятельницы. Тогда у всех на устах был Уолсингем и Хоуп-Паттен.[18] Многие потешались над ним, многие — восхищались. Ходила легенда, что Георг V, посетив Уолсингем, увидев Черную Мадонну, упал перед ней на колени. С потолка свисали лампы, плавились восковые свечи. Король благоговейно прошептал: «Неужели это моя церковь?» Эта история очень нравилась друзьям Мадж, мнящим себя примерными католиками. О чем бы ни заходила речь, они воспринимали все с напускной насмешливостью, под которой, однако, таился чуть ли не истовый фанатизм. Церковь Богоматери Уолсингемской была возведена в 1061 году по образу и подобию Назаретской святыни на средства некоей вдовы по имени Ричелдис. Предание гласит, что вдове было откровение самой Девы Марии. «Пресвятая Богоматерь», — весело воскликнула беременная Мадж, подпустив ирландский акцент. Как — то в издательстве коллеги, разговорившись «о высоком», пришли к выводу, что среди приверженцев римско-католической церкви распространено имя Бернадетт, а сторонники англиканской церкви не слишком жалуют имя Ричелдис, несмотря на его благозвучность.

— Если родится девочка, назову ее Ричелдис, — заявила Мадж.

— Шутишь? — усомнился кто-то.

— Ни в коем случае.

После войны посещения церкви потихоньку сошли на нет, хотя девочка помнила, как ее возили в зеленом, дышащем на ладан автомобильчике Роуз Макалей[19] в Нэшдом поучаствовать в процессии по случаю праздника Тела Христова. Правда, в сам храм они так и не попали. Сама Ричелдис была убежденной атеисткой. Мадж на дух не выносила современные переводы Библии и литургии. Кто бы мог подумать, что по иронии судьбы доживать жизнь ей придется в компании пастора, пусть даже такого непутевого, как Бартл.


Итак, Бартл проснулся часа в четыре дня. И почувствовал, что совершенно не выспался. После обеда Мадж обычно ложилась отдохнуть, а он либо читал, либо возился по хозяйству. Но несколько страниц переписки Литлтона с Харт-Дэвисом оказались настолько снотворными, что он снова уснул. Книга так и лежала у него на груди, зрелище очень напоминало картину «Святыня, сохраненная в бою».

Вообще-то, вряд ли кому пришло бы в голову сравнивать Бартла Лонгворта с ратником. Драные носки, серые кальсоны, пузырящиеся на коленях, анемичный вид не наводили на мысль о полях сражений. По пятнам на брюках Шерлок Холмс определил бы в нем рассеянного велосипедиста, постоянно забывающего о специальных прищепках. Белый живот, виднеющийся из-под фуфайки, литлвудская рубашка. Полицейский галстук, скорее всего, выуженный из груды тряпья на блошином рынке, хотя Бартл вряд ли догадывался о его происхождении. Плохо выбритое невыразительное лицо (пора менять батарейки в электробритве!) не наводило на мысли о пассионарных персонажах великого Данте. Бартл был весь какой-то бесцветный: тонкогубый, почти безбровый; жалкая растительность у него на голове явно нуждалась в шампуне и расческе.

— Бартл! — хрипловатый голос ворвался в его дрему. — Бартл!

— Иду!

— Тебя только за смертью посылать… — слова потонули в лающем кашле.

— Иду.

— Где ты был?

Он прошлепал вверх по лестнице, сзади волочились шнурки башмаков.

— Задремал, — виновато сказал он.

— Охрипнешь, пока тебя дозовешься. Я уж подумала, ты ушел.

— Чаю принести?

— А что, завтрака не будет?

— Мы уже завтракали.

— Ты с ума сошел?

— Не понял… Хотя… вполне возможно.

— Вот и я о том же.

— Но мы действительно уже завтракали. Картофельная запеканка с мясом и мороженые сливы…

— Мне не интересно, что ты ел. Где Ричелдис?

— Дома, наверно.

— Она обещала прийти.

— А разве она собиралась?

— Черт, ну почему ты никогда не слушаешь? Я никогда не ошибаюсь. Ну почему все вечно говорят одно, а делают другое, совсем как мистер Багли.

— Брэндон.

— Багли.

— Твоего педикюрщика зовут Брендон.

— Тогда Бэмптон. Плевать, как его зовут. Он сказал, что придет во вторник, а потом, видите ли, оказалось, что вторник превратился в понедельник и что я должна была его ждать именно в понедельник.

— Может, мы перепутали день?

— Не делай из меня идиотку. Я еще не окончательно выжила из ума. И зачем, скажите на милость, назначать время, если все равно не придешь? Договариваться о чем-то, если не собираешься ничего делать? Кстати, у меня кончаются носовые платки. Ты слышал эту пьесу?

— Нет, я заснул.

— По радио.

Казалось, разговаривают двое глухих.

— Этим молокососам позволили пролезть на Би-би-си. А мы, выросшие на хороших постановках, вынуждены целыми днями терпеть это бесконечное обсасывание постельных утех. Возьми себе виски.

Он сделал большой глоток из горлышка бутылки, стоявшей у изголовья.

— Пойду поставлю чайник.

Идти было недалеко, от кухни Бартла отделяла его собственная, донельзя запущенная комната. Он поставил на поднос электрический чайник, коробочку с чайными пакетиками и замызганный пакет молока. Иногда они пили чай внизу в столовой, но в последнее время чаще устраивались в комнате Мадж, глядя из окна на верхушки деревьев, торчащие за пустырем, и скрашивая беседу изрядными порциями виски.

— Может, сходим купить вам носовых платков? — крикнул он в дверь.

Чайник сердито зашипел.

— Не может, потому что должна прийти Ричелдис, да и нога у меня побаливает, а все из-за этого мистера… Нет, я ничего не имею против этих бедных французиков, Эрик всегда был к ним так добр.

Эриком звали мужа Мадж. Услышав его имя, Бартл перестал прислушиваться. Мадж вполне может поговорить и сама с собой. Ее дальнейшие излияния занимали его не больше, чем бульканье кипящей воды.

Войдя к Мадж в комнату и аккуратно поставив поднос на тумбочку, он сказал:

— Я тут читал переписку Литлтона с Харт-Дэвисом. Потрясающе.

— Понаписали всякого о королевской семье… Можно подумать, читателям интересно, как часто принцесса меняет свои наряды. В конце концов, это ее личное дело. Я же не верещу на каждом шагу, как Ричелдис однажды напялила ту дурацкую шляпку, которая шла ей как корове седло. Она собиралась в… хотя нет… Ты этого наверняка не помнишь…

— Когда это было? — Его задело, что Мадж проигнорировала его слова о книге. Обычно она часами могла рассказывать о том, как однажды ей довелось сидеть рядом с сэром Рупертом Харт-Дэвисом на заседании в Лондонской библиотеке и какой он душка.

— Бурн и Холлингворт… — продолжала втолковывать она, словно Бартл был недоумком. — Она пошла к «Бурну и Холлингворту» купить себе шляпку, когда выяснилось, что Тэтти Корэм выходит замуж. За старого профессора… вылетело имя из головы… Неважно, понимаешь, это знакомство было нелепым. Вспомнила! Эллисон… Профессор Эллисон. Конечно, мужчина и женщина должны быть симпатичны друг другу, но опускаться до сомнительных подробностей, которые так любят смаковать эти юные дарования… Дичь какая-то! По моему глубокому убеждению, постель вообще уродует дружбу мужчины и женщины. Вот я дружила в основном с мужчинами, но мне и в голову не приходило переспать со стариной Джонатаном Кейпом… бр-р… ты меня понимаешь… или другим издателем…

— Рупертом Харт-Дэвисом, — вставил Бартл.

— Бедняжке принцессе Уэльской тоже, наверно, приходится несладко: то взывают к ее чувству долга и требуют родить наследника престола, то этот чертов журнал «Private Eye» и другие издания перемывают ей косточки, изображая лицемерное сочувствие несложившейся личной жизни… Не понимаю, с чего все такие сексуально озабоченные. В лучшем случае, это может интересовать демографов — рождаемость, смертность и все такое, но никак не журналистов.

Мадж сидела очень прямо, будто выступала на трибуне. Говорила быстро, с каким-то отчаянием, словно боясь, что повиснет тишина и хаос опять завладеет ее сознанием. Ей было все равно, о чем говорить, главное — говорить.

И все-таки она все еще была очень хороша. Копна седых волос кокетливо собрана на макушке. Из-под очков сверкают живые темные блестящие глаза.

— Пейте чай, а то остынет.

— Благодарю, — искренне произнесла она. — Ты так добр ко мне.

— Пустяки.

— Смотреть совершенно нечего… Сплошной секс.

— Вы про телевизор?

— Такое впечатление, что ты меня не слушаешь…

— Про радио?

— Ну при чем тут радио?! Радио… Меня окружали ярчайшие личности. Эрик водил с ними дружбу, хотя многие из них были коммунистами. Мы много раз встречались с деГоллем.

— Он-то уж точно вряд ли мог похвастаться победами на фронте любовных утех, — философски заметил Бартл.

— Чай некрепкий. Ты положил сахар?

— Две чайные ложки с горкой. И размешал.

— Капни немного виски, чтоб было вкуснее.

Бартл повиновался. Немного подумав, налил себе тоже.

Сочетание чая и виски подействовало благотворно. По телу разлилось тепло. Мир, который полчаса назад коробил своей грубостью и жестокостью, показался вполне благостным и уютным. Мадж щебетала. Ее монологи напоминали симфонию. Темы переплетались, хотя и редко были связаны друг с другом: принцесса Уэльская, нынешние сексуальные нравы в представлении средств массовой информации, генерал де Голль в частности и французы в целом…

— Я тут долго думала и пришла к выводу, что эта убогая мещаночка миссис Уайтхауз все-таки в чем-то права… — В дверь позвонили. — Это наверняка Ричелдис.

— Пойду посмотрю.

Болезнь жестоко изуродовала память Мадж. Она постоянно все забывала и путала, ее планы внезапно менялись, назначенные якобы встречи нередко оказывались плодом ее воображения. Если бы Ричелдис собиралась навестить мать, Бартл уж как-нибудь был бы в курсе.


Открыв дверь, он нос к носу столкнулся с невесткой. Рядом с ней переминался с ноги на ногу не по возрасту серьезный, с непропорционально большой головой, похожий на состарившегося гномика шестилетний Маркус.

— Привет, человек, — поздоровался Маркус. Так он привык обращаться к дяде.

— Привет, человечек. Не ждали, не ждали.

— Привет, человек. — Ричелдис чмокнула его в щеку. — Ты, похоже, только что проснулся.

— Рад тебя видеть, человечек. Твоя бабушка говорила, что ты придешь, но я, старый дурак, не поверил. У нас и к столу-то ничего нет.

— Какие пустяки, не беспокойся, Бартл.

Все трое поднялись по лестнице. Маркус продолжал монотонно бубнить:

— Мы собирались навестить бабушку, мы собирались навестить бабушку, правда, мама? Мы собирались навестить бабушку и этого человека, правда ведь?

На лестницу выплыла Мадж. Домашние тапки несколько диссонировали с ее царственным видом.

— Кто к нам пришел, кто к нам пришел, кто пришел навестить меня! — театрально воскликнула она, обнимая внука.

— Мы пришли попить с тобой чаю, бабушка.

— Знаю-знаю. Мы с Бартлом уже попили, но вторая чашка нам не повредит.

Мадж равнодушно подставила дочери щеку для поцелуя и взяла мальчика за руку.

— Осторожненько спускаемся, так, молодец, малыш.

— А тот человек тоже ходит с тобой за ручку?

— Конечно. Он любит твою бабушку.

— Этот человек твой муж?

— Ну что ты, конечно, нет.

— А вот мой папа, он ведь мамин муж, но он никогда не ходит с ней за ручку.

— Маркус, ну что ты несешь! — вмешалась Ричелдис и тут же обратилась к матери: — Ты вчера слышала по радио пьесу? Я поймала ее на какой-то волне, когда ехала в машине, — про девушку из Ист-Энда, которая во время войны влюбилась в кого-то из лидеров французского Сопротивления…

— Как же, как же, я только что говорила о ней Бартлу, но ему подавай беседы о Руперте Харт-Дэвисе сотоварищи.

Наскоро накрыли чай. В коробке нашлись остатки имбирного пирога. Ричелдис налила свежей воды в чайник, заварила бергамотовый чай. При виде общего запустения и состояния матери ее охватила тоска.

— Бартл чуть с ума меня не свел, утверждая, что вы не придете, а я настаивала, что раз мы договорились, то ты обязательно появишься.

Потом последовал пересказ пьесы, о которой Ричелдис только что упомянула, приправленный жалобами на педикюрщика и обрывками воспоминаний о прошлой жизни. Ни одной законченной фразы, сбивчивая речь, постоянное перепрыгивание с одной темы на другую… Через несколько минут у Ричелдис голова пошла кругом.

— …О котором не скажешь, что репрессии, направленные на коллаборационистов в конце войны, были обоснованы и… как звали того человека?

— Петен?

— Мой педикюрщик?

— Его зовут Бамптон, — подсказал Бартл.

— Пусть. Багнал. Как у вас с Саймоном дела? — неожиданно прозвучал вопрос.

— Он в Париже.

— С другой женщиной? — хохотнула Мадж.

— Мама, прошу тебя.

Прежде Ричелдис вставала на дыбы, если мать позволяла себе выпады против Саймона. Теперь все изменилось. Мадж вызывала только жалость. Это ж надо додуматься до такого! Мысль о том, что Саймон может быть в Париже с другой, заставила Ричелдис улыбнуться.

— А что он делает в Париже? Волочится за Тэтти Корэм? Вот ведь ушлая девчонка!

— Да у него время по минутам расписано. Когда ему с Моникой встречаться? — поморщилась Ричелдис. — Он поехал по делам. Никому не сидится на месте. Не удивительно, что постоянно что-нибудь случается.

— Да уж, преступность у нас на высоте. Ох, чует мое сердце, не к добру он поехал в Париж.

— Мам, ну о чем ты говоришь? Любой бизнес предполагает личные контакты с партнерами. — Ричелдис заученно повторила фразу, много раз слышанную от мужа. — Особенно сейчас, когда на рынке такая конкуренция.

— Все это чепуха… Сейчас любой вопрос можно решить, написав простое письмо. А один вид Саймона способен отпугнуть любого покупателя.

— Педикюрщик приходил? — мягко увильнула от комментариев Ричелдис, притянув к себе ребенка.

Маркус молча вырывался. В кулачке он стискивал пластмассовый пенал в форме рыбы, и ему не терпелось опробовать его в действии. Например, использовать как ударный инструмент и шарахнуть «человека» Бартла по голове.

Глава 3

Рут Джолли одиноко маялась возле тронного зала. Она торчит тут уже больше часа. Мимо снуют группки экскурсантов, на разных языках вопрошая: «Сколько, ну сколько же весит этот канделябр?» Сначала ей было просто скучно, потом она начала дергаться (когда же он наконец появится? А вдруг что-то случилось? Что-то непоправимое…). Ну где же его носит?! Рут верноподданно несла вахту у места назначенной встречи. А вдруг Саймон ждет ее у входа во дворец? Но… тогда он бы заметил ее в окне с улицы.

Подошел служитель музея и попросил ее отойти от окна. Не понимая ни слова по-французски, она только пожала плечами в ответ. В ней поднималось тихое бешенство. Мало того, что любовник куда-то запропал, так еще и эти французы лопочут на какой-то тарабарщине. Могли бы и английский выучить.

Подумать только, еще час назад все было просто восхитительно! Прежде их торопливые свидания с Саймоном, который доводился ей ни кем иным как боссом, надо было держать в тайне. Слишком много любопытных глаз было в Данстейбле. Даже в Лондоне приходилось постоянно оглядываться по сторонам. Пару раз они встречались в квартирке у Саймона на Бейзуотер-роуд, но он при этом держался очень скованно. И только здесь не сводило лопатки от буравящих спину нескромных взглядов.

Узнав, что Саймон решил ее взять в Париж, Рут сначала опешила. Но возражать, понятное дело, не стала. Роскошный, по ее понятиям, отель принял их сдержанно. Делать вид, что они женаты, было глупо, поскольку пришлось показывать паспорта, поэтому они просто сняли номер, зарегистрировавшись как мисс Джолли и мистер Лонгворт. Слава Франции, смотрящей на вопросы морали сквозь пальцы! Двое суток они наслаждались друг другом, изредка прерываясь, чтобы перекусить и набраться сил. Рут и прежде бывала в Париже, но относилась к этому городу как к чему-то искусственному, он казался ей огромной декорацией к спектаклю. Но то было прежде.

В стоимость тура входили отель, билеты, какие-то проездные талоны, чтоб попасть в центр города, и одна экскурсия в Версаль или Фонтенбло — на выбор. В Версале Рут уже была, поэтому они решили поехать в Фонтенбло. Поездка оказалась утомительной, но это такие пустяки по сравнению с возможностью оказаться вдвоем с любимым — держаться за руки, целовать его, не боясь косых взглядов!.. Но стоило им перешагнуть порог Наполеоновского зала, как Саймон переменился в лице и начал хватать ртом воздух.

Когда он трагическим шепотом сообщил, что они нарвались на подружек его жены, Рут сначала перепугалась, но к испугу тут же примешалось некоторое облегчение. Наконец-то любовь, которую они скрывают уже семь (волшебных!) недель, перестанет быть тайной! Рут приободрилась. Наконец-то прекратятся ложь и недомолвки!

Но реакция Саймона ее поразила. Дрожа как осиновый лист, он еле слышно пролепетал что-то невнятное, мол, может, они нас не заметили. Бред какой-то! А если заметили? В конце концов, как-нибудь выкрутится. Скажет, что Рут — представитель шведской торговой палаты.

«Стой тут, никуда не уходи Я вернусь через десять минут», — пообещал он и помчался за этими тетками, которые неожиданно куда-то исчезли. Десять минут! Уже час прошел. Они могут опоздать на автобус, который отвезет их обратно в Париж.

На непослушных ногах Рут побрела к стоянке, поминутно озираясь по сторонам, — а вдруг Саймон ждет ее где-нибудь здесь. Увы! Она изо всех сил сдерживала слезы, но когда заурчал двигатель и стало ясно, что придется возвращаться в город одной, они полились ручьем.

Черт ее дернул влюбиться в женатого мужчину! Теперь-то ясно, что она проглотила крючок вместе с наживкой. Будучи неглупой и рассудительной особой, Рут придерживалась строгих правил во всем, что касалось отношений с противоположным полом. Ей всю жизнь претили двойственные отношения. Но когда мистер Лонгворт пригласил ее пообедать и признался в любви, она потеряла голову. В свои двадцать шесть она предпочитала мужчин старше себя. Прошлая влюбленность закончилась несколько месяцев назад. У Саймона она к тому историческому моменту проработала несколько недель.

Сейчас, сидя в автобусе и размышляя над тем, что случилось, Рут чувствовала себя обманутой и опозоренной. Ее бросили. Как надоевшую игрушку. А какие слова говорил! Мол, она спасла его, мол, его семейная жизнь не удалась, они с женой никогда не любили друг друга, спят в разных комнатах, и жена еле снисходит до разговоров с ним. А стоило увидеть подружек той, которая ничего для него не значила, как сразу спал с лица и начал мычать, как калека безъязыкий. И… помчался за ними. И бросил Рут.

Перестав плакать, она задумалась о своих дальнейших действиях: то ли переночевать в отеле, то ли собрать вещи и улететь первым же рейсом домой. Праздник любви — увы! — закончился, не успев толком начаться.

Рут долго плутала, прежде чем добралась до гостиницы, хоть та и находилась в самом центре города. Она не очень хорошо ориентировалась, ведь пока Саймон был рядом, ей ни к чему было запоминать дорогу от автобусной остановки. Она то и дело беспомощно сверялась с картой, несколько раз сворачивала не в ту сторону. Рут продрогла, устала, ей было немножко страшно и хотелось плакать. Она никогда не бывала за границей в одиночку и теперь чувствовала себя неуютно. Прохожие, не обращая на нее внимания, торопились по своим делам. В обычном состоянии они могли показаться Рут вполне милыми, но сейчас ей казалось, что все показывают на нее пальцем и смеются.

Она толкнула стеклянную гостиничную дверь, вошла и попросила у портье ключи от номера.

— Но месье только что поднялся наверх.

Рут не поверила своим ушам. Поднимаясь в лифте, она лихорадочно соображала, что делать. Она настолько смирилась с мыслью, что ее бросили, что сейчас пребывала в полной растерянности.

Дверь оказалась заперта. Она неуверенно постучала.

— Извини, дорогая, — с широкой улыбкой он появился на пороге. — Ну, наконец-то, я тебя совсем заждался! Я так и знал, что ты доберешься. Ты же у меня умненькая девочка.

Умненькая девочка? Что за пошлости?

— Я прождала тебя больше часа.

— Знала бы ты, как я влип.

— А я? А обо мне ты подумал? — У нее градом хлынули слезы из глаз.

— Вот только, Бога ради, не надо этого, ладно? Я же сказал тебе, эти дамы — лучшие подруги моей жены.

Саймон, как и все мужчины, не выносил женских слез.

— Ты не… тебе не надо было… бросать меня, — пролепетала Рут.

— Ну успокойся, пожалуйста. Ты же все понимаешь. Представляешь, какой кошмар начнется, если все раскроется…

— И какой же?

— Не прикидывайся дурочкой…

— Нет, Саймон, я не дурочка… Кошмар не в том, что все раскроется. Кошмар в том, что ты меня не любишь. И все твои слова — ложь. Как ты мог бросить меня в Фонтенбло?

У него округлились глаза.

— И нечего на меня так смотреть.

— Рут!

— Я только и слышу, что о твоей проклятой жене. А что, собственно, такого страшного случится, если она все узнает? Она же фригидна! Нет? Она же даже не разговаривает с тобой, я уж не говорю, что вы спите в разных комнатах, во всяком случае, ты так утверждаешь. Никто тебя за язык не тянул!

— Ну, хватит, хватит…

— Или ты действуешь по принципу: «Мое слово, хочу — даю, хочу — беру обратно»?

— Да нет же!

Она хлопнула дверью ванной комнаты. Саймон умыло присел на краешек кровати. Больше всего ему хотелось оказаться дома, подальше от Рут с ее дурацкими обвинениями. По правде говоря, он уже некоторое время назад начал подумывать, как бы половчей отвязаться от этой недалекой дурочки.

Вот было бы здорово, если бы изобрели такой способ расставания, при котором ни одной из сторон не было мучительно больно и обидно. Сам Саймон, как ни старался, расставаться не умел. Должен существовать какой-то защитный механизм для человеческих особей. Ведь чтобы не захирел род человеческий, Природа должна заботиться о том, чтобы способные к оплодотворению мужчины могли наполнять своим семенем как можно больше женщин, в то время как роль женщины — рожать и воспитывать потомство. Но — увы! — эта теория имела свои слабые места. В жизни получалось так, что чем чаще женщина ложится в постель с одним и тем же мужчиной, тем сильнее она к нему привязывается и начинает строить планы на будущее, в котором другим женщинам места не предусмотрено. Ну ладно, это можно понять, когда речь идет о наиболее достойных экземплярах, но, черт подери, мы же не в каменном веке живем! Природа наделила женщин искусством всевозможных уловок и ухищрений для того, чтобы удержать возле себя мужчину! Почему мужчина вынужден барахтаться в них, увязая как муха в варенье? А все его попытки выполнить свое предназначение, как в этой истории с Рут Джолли, истолковываются превратно. Их отношения — лишь случайный штрих в стройной картине его жизни, где на первом плане семья и работа. До Саймона только сейчас дошло, какую глупость он совершил, затеяв эту поездку в Париж. Но Рут так радовалась, совсем как ребенок, которому пообещали большую конфету. Похоже, она решила, что ей Природой уготовано быть возле Саймона. Но если Природе простительно не вникать в какие-то тонкости, то мозги отдельно взятой особи вольно или невольно переваривают все, даже когда они надежно упрятаны под густыми белокурыми локонами, припудрены и подкрашены.

Только не подумайте, что Саймон был таким уж прожженным циником. Вовсе нет. Но в глубине души он был на стороне Природы. С одной стороны, нет ничего плохого в том, чтобы прожить всю жизнь с одним человеком до глубокой старости. Саймон не то чтобы был убежденно моногамен, но считал естественным испытывать нежность к одному сексуальному партнеру, хотеть от него детей, вить гнездо, в общем, вести спокойную, размеренную жизнь. Он прекрасно понимал, что ему несказанно повезло с Ричелдис, которая во всех отношениях была идеальной спутницей жизни. Но в то же время неведомая сила толкала его искать удовольствий на стороне. В поисках некоего идеала он растоптал нечто большее, чем отношения с женой. Приходилось признать, что с Рич ему было откровенно скучно. Отмахнуться от этого факта было невозможно. Но гораздо страшнее, что в какой-то момент Саймон вдруг понял, что разучился чувствовать. Он напоминал себе человека, у которого нёбо настолько огрубело от алкоголя и табака, что он перестал ощущать вкус хорошего вина. Мимолетные любовницы сменяли одна другую, оставляя после себя горечь разочарования и неудовлетворенности. Саймон стал бояться, что утратил способность любить.

Каждый раз ему казалось, что наконец-то он нашел свою Единственную Любовь. Эта романтическая игра в прятки с самим собой служила как бы оправданием его измен. Пусть он больше не любит Ричелдис, но ведь он любит Икс, Игрек или Зет… К сожалению, все его любови быстро прискучивали ему, и каждый раз все заканчивалось скандалом. Как сегодня.

Увы! Опыт ничему не учил этого романтика-переростка. Не вышло с одной — так вон их сколько ходит! Конечно, грустно сознавать, что ни одна женщина не могла завладеть его сердцем так, как, например, его дети. Начинаешь казаться себе духовным импотентом, моральным уродом. Или Ее вообще не существует? Тогда и расстраиваться нечего. А вдруг… А вдруг все же… Она есть?! Неужели Она пройдет мимо? Та, которая все понимает, Та, с которой он хотел бы прожить всю жизнь.

Шестое чувство и некоторый опыт подсказывали, что та, которая только что мышкой выглянула из ванной с покрасневшими заплаканными глазами, шмыгающим носом, тщетно пытающаяся придать лицу независимый вид, — вовсе не Та. «И лицо у нее какое-то глуповатое», — с презрением подумал он.

— Прости, — тихо произнесла она.

Только этого не хватало, она еще и извиняется!

— Я так испугалась… Я, наверно, вела себя, как дура.

— Есть немного.

Она легонько шлепнула его по руке. Он машинально привлек ее к себе.


— Так эти тетки нас видели? — спросила она часом позже, когда они без сил откинулись на подушках.

— Не знаю.

— Тогда думаю, что нет.

— Не уверен. — Саймон страдальчески вздохнул, явно не желая развивать эту тему.

— Ты самый лучший любовник на свете. Ты такой нежный, ты всегда знаешь, как сделать мне хорошо. Ты все знаешь.

Он подавил зевок.

— Дай сигарету, пожалуйста.

Когда она потянулась к тумбочке возле кровати, он не удержался и слегка куснул ее за руку.

— Эти дамы, они из Данстейбла? Невероятное совпадение! Оказаться в Фонтенбло в один день с нами…

— Одна живет в Лондоне, а другая… — он прикурил сигарету и резко выдохнул дым, — другая в Париже.

— Ты серьезно? А что она тут делает?

— Ничего.

— Ну правда…

— Нет, она действительно ничего не делает. Есть такое занятие — ничего не делать. Вот ты секретарь, я директор, а Моника ничего не делает. Когда-то они вместе с моей женой снимали квартиру. И с тех пор дружат.

— Ты любишь ее, да? — Шаловливый пальчик Рут вернул его к действительности.

Врать не хотелось. Нарушать установившееся было хрупкое равновесие — тоже. Он молча курил.

— Так вы давно знакомы?

— Двадцать лет.

— Чуть больше, чем я живу на свете.

— Моника, она всегда была не от мира сего. Линда ненадолго сбегала замуж… Бр-р. Даже вспоминать не хочется. А Моника… по ней сразу было видно, что семейная жизнь не для нее.

— Как это? Она что, калека? — Иной причины не выйти замуж Рут не представляла. Найти себе спутника жизни, с ее точки зрения, было главной целью в жизни женщины. Не услышав ответа, она, замирая от собственной храбрости, шепотом спросила: — Или лесбиянка? Ой… я ничего такого в виду не имела.

— Бог ее знает. Самое забавное, что все то время, что они жили на Оукмор-роуд, Моника увлекалась одним из авторов, с которым работала. Старый профессор Эллисон. Мы хихикали, а потом он умер и оставил ей все, что у него было. Лет пятнадцать назад. С тех пор она живет в Париже.

— Грязный старикашка!

— Не знаю — и никогда не знал, так это или нет. Моника никогда не распространялась на эту тему. Но одно несомненно — ее увлечение стариком было взаимным.

— И когда она стала… бросила работу?

— Она уволилась из издательства и переехала в Париж. Вот и все. И, похоже, ни разу не пожалела об этом.

— И никогда не…

— Может, все-таки пойдем поедим?


Они нашли чудный ресторанчик возле гостиницы и… Вспышка раздражения прошла, к Рут вернулось хорошее настроение, такой она ему всегда нравилась. Он почувствовал, что в нем вспыхнуло желание. Видать, не судьба ему сейчас произнести прощальные слова. Впрочем, оно и к лучшему. Зачем портить человеку последний вечер в Париже, к чему лишние слезы?.. Об этом можно сказать и в самолете, если она сама раньше не догадается.

Рука об руку, они вернулись в гостиницу. В каком-то унылом оцепенении снова занялись любовью. Еще по сигарете, привычное нежное воркование — и она уснула в его объятиях. К нему сон не шел. Он думал о Ричелдис, о ее добром, открытом, чувственном лице. Иногда в полусне он представлял ее голову рядом на подушке, буквально слышал, как они обсуждают какие-то домашние проблемы, говорят о детях… Для его нынешней подружки подобный разговор звучал бы абсолютной бессмыслицей. Он подумал о Маркусе и понял, что больше всего хотел бы сейчас очутиться в Сэндиленде, помогая Ричелдис ухаживать за ним. Он подумал с запоздалым раскаянием обо всем вранье, которое ему предстоит нести по поводу этой поездки «на конференцию». И еще он подумал со смешанным чувством жалости, презрения и изумления — поскольку мысли о добродетели всегда вызывали в нем ощущение чуда — о том, с каким выражением бесконечного доверия на лице его жена будет выслушивать всю эту чушь.

Как бежит время! Как далеко в прошлом остались дни молодости и те три девчонки на Оукмор-роуд! Смешная малышка Моника.

«И никогда не…» Это пошловатое замечание Рут неотвязно засело у него в голове. Никому никогда и в голову не приходило подумать о Монике в таких выражениях. И не потому, что она была непривлекательна (он-то как раз всегда считал ее очень хорошенькой), а потому, что казалось, ей никто не нужен. Она не нуждалась в утешении.

Ему вспомнилось вчерашнее поведение Моники. Белинде было явно все равно, поедет он с ними или нет. Но почему Моника была столь настойчива? Он почувствовал себя заинтригованным. Вряд ли она могла знать про Рут. «Или они, — вдруг мелькнула у него безумная мысль, — они специально поехали за нами в Фонтенбло? И эта встреча была не случайной?» Ему стало совсем не по себе. Белинда по дороге не замолкала ни на минутку. Перебирала старых знакомых — можно подумать, он обязан их всех помнить. То и дело слышалось: «А ты видел Жерара и Алекс?» — «Нет, уже лет пятнадцать как нет». — «Дорогой мой, надо чаще встречаться — Жерар отрастил бороду. Это что-то!» Моника то и дело вклинивалась со своими колкостями: «Когда вы последний раз ездили отдыхать с Ричелдис?» или — и не раз: «Саймон, ты в самом деле приехал один?»

Он пытался их убедить, что следующее утро у него забито деловыми встречами. Но Моника выудила из него, что его самолет улетает около трех часов дня из аэропорта «Де Голль». «Как раз успеем посидеть за ланчем, — заявила она. — Никаких „нет“, возражения не принимаются».

Казалось бы, нет ничего страшного в том, что старинные подружки жены хотят посидеть с ним и поболтать, но он чувствовал, что попался, что вокруг его шеи угрожающе стягивается петля.


Утром, когда Рут проснулась, Саймон понял, что у него язык не повернется рассказать ей о назначенной встрече. В пол-одиннадцатого ему пора было выходить. Увы, она совершенно иначе представляла, как должен пройти обед. Было бы куда спокойней, если бы она улетела одна.

— Не хочешь ли ты сказать, что будешь обедать с ними? — запричитала она.

— Я и сам понимаю, что не надо было, но они меня вынудили.

— «Вынудили»! Скажите, пожалуйста, а почему нельзя было сказать, что ты занят? Ты, вообще-то, приехал сюда по делам. У тебя, может быть, назначен деловой завтрак.

— Не вышло.

— Ты предлагаешь мне добираться в аэропорт самой?

— Зато тебе не придется меня дожидаться… — Он набрал полную грудь воздуха и решил, что настал подходящий момент. — Рут, знаешь, наверно, нам…

Зазвонил телефон. Они в страхе переглянулись. Кто может сюда звонить? Они даже еды в номер не заказывали.

— Слушаю, — он поднял трубку.

— Попросите, пожалуйста, мадемуазель Джолли, мсье, — ответила трубка голосом портье.

На ее лице застыло напряженное изумление. Он недоуменно пожал плечами.

— Алло?

Молчание.

— Алло.

После недолгой паузы она повесила трубку.

— Тишина, — испуганно пролепетала она. — Но никто не знает, что я здесь!

— Может, ты кому-то говорила? — резко бросил он.

— Саймон, опомнись, я не могла об этом никому говорить. Маме сказала, что на несколько дней еду в Лондон.

— Может, кто-то слышал, что ты заказывала билеты?

— Кто? Откуда? Я взяла их через транспортного агента в Лондоне, как ты и велел.

— Но кто-то ведь должен знать, иначе сюда бы не звонили. Позвоню-ка я портье.

Он присел на краешек постели и набрал номер. Она машинально провела рукой по его спине.

— Перестань! — Он передернул плечами. — Нет, нет… Алло. Это номер двести семь. Да, верно, Лонгворт. Нам только что кто-то позвонил, но разговор прервался. Да, телефонный звонок. Я хотел узнать, кто… Нет, Лонгворт… Да. — Он повернулся к Рут и прошептал: — У них там какой-то кретин сидит…

— Попробуй спросить по-французски.

— Алло… Рут, помолчи… Encore une fois. Oui, c’est monsieur Longworth.[20]

Рут неловко хихикнула.

— Нам только что позвонили… Да… К сожалению, связь прервалась, понимаете? Черт! Почему здесь никто не говорит по-английски? Да… Нас прервали. Да. Вот именно. Интересно, кто же это звонил?..

— …Кто позвонил вам, месье?

— Вот именно.

— Невозможно сказать, месье, сожалею.

— Скажите хотя бы, голос был мужской или женский?..

— Мужской или женский, месье?

— Да-да.

— Думаю, женский, мсье.

— Спасибо… — Он положил трубку на рычаг и повернулся к Рут. — Это кто-то из твоих ухажеров. Так и знал, что проболтаешься.

Глава 4

Когда прошло первое смятение, леди Мейсон почувствовала угрызения совести. Смех смехом, но они все-таки перегнули палку. Она весь вечер прокручивала в голове сложившуюся ситуацию и пришла к выводу, что Моника вела себя возмутительно. Пусть сама и выкручивается. Поразмыслив, Белинда заявила, что участвовать в завтрашнем ланче отказывается. Ей совершенно не улыбается выслушивать оправдания неверного супруга, покаянные речи и прочую белиберду. Лишнее знание ни к чему. Она предпочитает остаться в неведении касательно причин, по которым он оказался в Париже.

— Ну и влип мужик, — проронила она за завтраком, откусив кусок горячего тоста.

— Ты его еще пожалей! — Моника зло выплюнула вишневую косточку. — Странные у тебя представления о том, что такое хорошо и что такое плохо. Лично мне его ничуть не жаль. Его поведение отвратительно.

Вчера они часа полтора провели, мучительно соображая, как относиться к случившемуся в Фонтенбло. Кстати, а куда делась его белобрысая спутница? На ее месте они послали бы его куда подальше и вернулись в Англию. И тут Монику потянуло на подвиги. Ей втемяшилось непременно разузнать все про спутницу Саймона.

Белинда чуть не поперхнулась от изумления. Вот уж чего она не предполагала в Монике, так это талантов сыщика. Правда, расследование оказалось делом трех минут.

— Сама посуди, — начала излагать свои соображения мисс Каннингем, — Саймон занятой человек. Жена, дети, работа. У него просто нет времени искать любовниц.

— У мужчин всегда находится на это время.

— И тем не менее, круг поисков у таких, как он, несколько сужен. Это явно не няня Маркуса.

— Миссис Тербот около шестидесяти. Да, Господи, он мог найти ее где угодно. Таких девочек пруд пруди — открой «Evening Standard» — там на каждой странице телефоны.

— Но таких не берут с собой за границу. Голову даю на отсечение, она его секретарша.

— Его новую секретаршу зовут мисс Мэрри. Это мне Ричелдис сказала. И никакая она не Мэрри.[21] Вечно ноет по любому поводу. То у нее нет мячей для гольфа, то подавайте ей оплаченные обеды… В общем, не секретарша, а тридцать три несчастья. Одна морока и никакой пользы.

— Мэрри так Мэрри. Чем мы, собственно, рискуем?

— С тех пор как семь месяцев назад от него ушла прежняя секретарша Магги, ему ни разу не удалось найти ничего приличного. Можешь поверить Ричелдис, она весьма ревностно за этим следит.

Моника уже набирала номер. Это же надо быть таким идиотом, чтобы проболтаться, где он остановился! Искорки торжества озаряли тонкие черты лица нашей парижанки. Звонким от волнения голосом она спросила, не остановился ли у них un home d’affaires[22] по фамилии Лонгворт.

— С помощницей, ее зовут мадемуазель Джолли? — уточнил портье.

— По-моему, Мэрри, но, может, вы правы… Действительно, Джолли, — Моника показала Белинде язык. Та напряженно вслушивалась в незнакомую речь, не понимая ни слова. — Да, если можно, попросите ее к телефону.

Белинда поморщилась. Вся эта затея отдавала весьма неприятным душком. Слишком уж рьяно Моника взялась за разоблачение неверного супруга. Неужели за эти годы она превратилась в законченную ханжу?


После завтрака Белинда решила сходить на очередную выставку. Моника со снисходительной усмешкой наблюдала за сборами подруги. Для своих лет та выглядела прекрасно: яркая, стильная, с платиновой гривой, замысловато стянутой на макушке, и бронзовой от загара кожей. Разве что ищущий взгляд выдавал ее одиночество, правда, она прятала его за огромными солнцезащитными очками. И с поросячье-розовой помадой и алым платьем от Харви Николса Белинда явно переборщила — они больше подошли бы молоденькой девушке.

В распоряжении Моники было полтора часа. Этого как раз должно было хватить, чтобы повторить русские числительные. Эти их склонения проще вызубрить, чем понять! Вроде бы одинаковые понятия выражаются совершенно по-разному. Пока Моника вникала в эти лингвистические тонкости, у нее разболелась голова. Она прилежно попыталась составить какую-нибудь фразу, но получилась несусветная абракадабра. «Компания из пяти человек отправилась на прогулку, у каждого в карманах лежали пятаки и пятерки…» Бред! Какие, к черту, пятерки, какие пять человек? Их же было только четверо: она, Белинда, Ричелдис и Саймон. А как смешно у них произносится слово «businessman»! Что это за «ме-е»? Блеянье какое-то! Почему они всегда смягчают согласные? «Бизьнисьмен», тоже мне!

Фыркнув, Моника отложила учебник и подошла к зеркалу. Придирчиво вгляделась в свое отражение. Волнистые каштановые волосы. Алебастровая кожа без единого прыщика. Ни одной морщинки. Безупречные зубы. Глаза блестят, кожа дышит свежестью. Губы, не знающие помады. Ей стало неловко перед самой собой, что она ни с того ни с сего так озаботилась своей внешностью. Подумаешь, важность какая, Саймон придет… Нет, она явно лукавила. Это свидание представляло для нее огромную важность. Ярко-зеленые глаза двойника в зеркале смотрели с пониманием. Моника любила его, своего двойника. И ни капельки не стыдилась этого. Она предпочитала пастельные, нежные краски. Бледно-розовые губы, мраморные щеки. А вот глаза… глаза могут быть и поярче. И чего она так всполошилась? Ей ли беспокоиться о том, как она выглядит? Впрочем, успокоила она себя, это лишь желание убедиться, все ли в порядке. Теперь можно продолжить «зарядку для мозгов», то есть зубодробительные русские склонения. «Мы сражались с пятьюстами солдатами, мы говорим о пятистах солдатах, мы говорим об одном бизнесмене, мы думаем об одном бизнесмене… Всю ночь, не смыкая глаз, я думала об одном бизнесмене…»

Назначенное время приближалось. Когда раздался звонок в дверь, она бросила последний взгляд на зеркало и подумала, что строгий твидовый костюм-двойка очень кстати.

— Моника!

Он переминался с ноги на ногу на пороге с букетом фрезий, не решаясь поцеловать ее. Фрезии были явно куплены в соседнем магазинчике на углу. Моника пошла на кухню, чтобы поставить цветы в воду и заодно предоставить гостю возможность осмотреться. Тот преувеличенно бодро восторгался видом из окна.

Все приготовленные слова мигом вылетели у нее из головы… Совершенно непонятно, о чем говорить. Любое неосторожное слово могло выйти боком — для бедняжки Ричелдис, само собой. Может, действительно сделать вид, что ничего не было? Сходить куда-нибудь пообедать, поболтать — поддразнивая, подшучивая, как это было последние двадцать лет. Честно говоря, Монике самой уже не очень хотелось касаться скользкой темы. А уж как Белинда обрадуется, что шашни Саймона оказались обойдены молчанием! Ради себя самой? Ради Ричелдис? Ради них всех?

— Пошли посидим где-нибудь? Как ты насчет «Дё Маго»[23] — тебе вроде там понравилось, — Моника вошла в комнату с вазой в руках. — Там очень мило, Саймон. Помнишь, как на Оукмор-роуд ты приволок Ричелдис хризантемы?

— Н-нет, не помню.

— Ты тогда впервые пригласил ее пообедать. Вы пошли в кипрский «Кебаб-Хаус», мне еще очень название экзотическое понравилось, хотя я представления не имела, что такое кебаб.

Саймон выглядел исключительно импозантно. Костюм сидит как влитой, ботинки сверкают, ослепительную белизну воротничка рубашки подчеркивает узкая темно-синяя полоска галстука. Густая седая шевелюра идеально уложена, приоткрывая красивый лоб. Вот только вид у него какой-то беззащитный.

— Знаешь, я не держу в доме выпивки, — извинилась Моника. — Тут в двух шагах есть небольшой ресторанчик.

— Да я могу и обойтись, — неуверенно ответил он.

Саймон не сводил с Моники глаз, пытаясь понять, что ей известно. Ей почудился упрек в его взгляде, и она внезапно разозлилась. Она на мгновение забыла и про Белинду, и про Ричелдис. Забыла, что решила быть снисходительной к Саймону. Она никак не могла понять, что выражает его взгляд: то ли непоколебимую уверенность, что она ничем не может ему навредить, то ли молчаливую мольбу хранить его тайну.

— А почему же мисс Джолли не пришла? — небрежно поинтересовалась она. — Или у нее другие планы?

— Не понимаю, о чем ты.

— Брось прикидываться.

Он отвернулся и вышел в сад. Он хотел разозлиться, очень разозлиться. Но вместо этого чувствовал только огромную тоску. Его глаза увлажнились. Вот приготовила судьба подарочек, столкнула его с подружками жены. Ричелдис еще могла бы простить. А эти так и пышут праведным гневом… Тоже мне, Армия Спасения нашлась! Черт бы их побрал! Жена наверняка уже давно подозревала, что на примерного семьянина он не тянет. А вот Моника в своей романтической (или косной?) оторванности от мира сего могла доставить массу неприятностей.

— Знаешь, Моника, мне кажется, тут нечего обсуждать. Было бы лучше, если бы… Не сочти за грубость, но… не лезла бы ты не в свое дело, а?

— Пошли все-таки куда-нибудь выпьем, — невозмутимо предложила она в третий раз. В голосе прозвучали повелительные нотки.

Он обреченно поплелся за ней по раскаленному асфальту знакомых улочек.

Оказалось, столик был заказан заранее. Официант встретил их почтительным поклоном. Не спрашивая Саймона, что он будет пить, Моника попросила принести два больших виски и меню.

— Похоже, тебя здесь знают, — удивился он.

Сюда они дошли в полном молчании. Честно говоря, Моника не ожидала, что он согласится пойти с ней, вместо того чтобы послать ее к черту за то, что лезет не в свое дело, и уйти. Хотя… Вряд ли он рискнул бы идти на открытую конфронтацию, когда у нее такие карты на руках, — просто не решился бы. Только непонятно, как ей эти карты разыгрывать. А вдруг ее обвинения беспочвенны? Она почувствовала укол совести.

— Все тайное когда-нибудь становится явным. Мы с Белиндой все знаем. Теперь ведь ничего по-старому уже не будет, просто не сможет быть.

— Ты о чем?

— Я так понимаю, Ричелдис не в курсе, что ты в Париже с мисс Джолли.

У него оставался последний шанс. Повлажневшие карие глаза пересеклись с зелеными. Можно было блефануть… Сказать, что он приехал по делу, что Ричелдис знала, что он едет с секретаршей. Но… а ну как Моника заявится в гости и что-нибудь ляпнет? Тогда пиши пропало.

— Давай договоримся, — с напускным равнодушием начал он, отхлебнув виски, — что ничего не было. Зачем расстраивать людей?

— Все равно кто-нибудь да расстроится.

— Что ты имеешь в виду?

— Как ты не понимаешь? Двадцать лет вы с Ричелдис были для меня образцом, совершенством, идеальной парой. У Белинды жизнь не сложилась. У меня…

— Давай не будем выжимать из меня слезу, ладно?

— Я так и не решилась завести семью. Хотя, глядя на вас, понимала, что семейная жизнь — это вовсе не обязательно ссоры и разборки.

— Фантазерка! Странно слышать, что ты живешь тенью чужих жизней. Извини, я не хотел тебя обидеть…

— Тем не менее, тебе это удалось. А разве Ричелдис не разделяет моих, как ты выразился, фантазий?

Он промолчал.

— Есть что-то расхотелось, — пожаловалась она, — но перекусить все равно надо.

— А мы по чуть-чуть.

— Даже если бы в Париже не было больше ничего, здесь стоило бы жить хотя бы только ради картофельного пюре.

Им принесли баснословно дорогое французское вино.

— Я понимаю, что веду себя эгоистично и по-детски. Я сотворила себе кумиров, возвела на пьедестал, а он возьми и рассыпься.

— Теперь это уже не имеет значения.

— Еще как имеет. Знаю, что лезу не в свое дело, но скажи, у Ричелдис тоже есть любовники?

Он расправился с винегретом и с преувеличенным энтузиазмом занялся хлебом.

Ее не убедило его скомканное «наверное». Моника решила взять инициативу в свои руки.

«Стыда у тебя нет! — вертелось у нее на языке. — На всем свете не найдешь более преданной и верной жены, чем Ричелдис. И у тебя нет никакого права прикрывать свои гнусные шашни, обвиняя ее в таком же распутстве. Нечего на других пенять, коли у самого рыльце в пушку. Я не просто люблю Ричелдис, она для меня слишком много значит, чтобы я могла позволить при мне ее охаивать. Думаешь, ей легко было быть дочкой своей великой мамаши, моей шефини? А поднимать троих детей? Она ни разу тебе не изменила!» — Но эта пламенная тирада осталась непроизнесенной.

Сделав маленький глоток вина, Моника лишь сказала:

— Я никогда не была замужем, поэтому мне трудно разобраться в супружеских отношениях, чтобы судить о них. Это действительно не мое дело.

— Ты считаешь, что я вел себя дурно?

— Да.

— Ты считала так вчера, но не сегодня. Что изменилось?

— Саймон, здесь столько всего намешано… я верила в вас, как в саму себя. Может, мне стоит вернуться на Оукмор-роуд и попробовать начать все сначала?

— Ты оставила Оукмор двадцать лет назад. Трудно влезать в старую кожу.

— Легко тебе говорить. Ты, наверно, считаешь, что прекрасно знаешь сотни полторы людей. Но чужая душа — потемки. Это тебе не иностранный язык выучить. Мне потребовались годы, чтобы понять, как я заблуждалась…

— Слушай, тебе не кажется, что ты делаешь из мухи слона? Уверяю тебя, такие вещи со мной происходят совсем не так часто, как ты себя убедила. Это всего-навсего мелкая глупость, которую часто совершают женатые мужчины, особенно когда они женаты уже двадцать лет.

— Не хочешь ли ты сказать, что впервые изменил жене?..

— У тебя все так серьезно звучит… А между прочим, это действительно случилось со мной впервые.

— Мисс Джолли так много значит для тебя? Ты ее любишь?

— Разумеется, нет.

Да по какому праву она его допрашивает? И почему, собственно, он ей отвечает? И почему у нее словно камень с души свалился, когда он произнес эти слова?

— Где она теперь?

— Скорее всего, направляется домой и обдумывает план мести.

— Хочешь сказать, что она уже уехала?

— Она в аэропорту. Вероятно, мы полетим вместе. Но вряд ли нам будет о чем разговаривать.

— Бедняжка мисс Джолли. Бедняга ты.

Впервые за все время, что они сегодня были вместе, Моника улыбнулась. Улыбка вышла доброй и искренней. Конечно, Саймону не сойдут с рук его художества, но ей вдруг захотелось именно этого. Сейчас ее больше всего мучил вопрос о его отношении к мисс Джолли.

— Саймон, можно тебя спросить?

— Зависит от вопроса. — Он подозрительно посмотрел на нее.

То ли от выпитого вина, то ли еще от чего, но Моника вдруг развеселилась. Они ели яблочное суфле, запивая его «Beaumes de Venise».[24]

— И все-таки я его задам.

— Ладно уж, говори.

— Если ты ее не любишь, зачем приволок в Париж? Только потому, что у нее длинные волосы и ноги?

— Так, Мона, ша, — у него вдруг прорезались давно забытые оукморские интонации. — Она, между прочим, моя секретарша. И в ее обязанности входит сопровождать меня в деловых поездках.

— Знаешь, а ведь тебе не позавидуешь…

— Ты про Ричелдис?

— Да нет, я вообще про твою жизнь.

— Еще скажи, что у меня нет права быть несчастным. Что мне грех жаловаться… И будешь отчасти права. Я на порядок богаче многих. У меня хорошая работа, уютный дом, преданная жена, чудные дети… О чем еще мечтать-то? И тем не менее…

— Заметь, это не я сказала. Я тоже вполне обеспечена. У меня дивная квартира, правда, нет семьи, зато не приходится тащить на себе домашнее хозяйство. И все же я несчастна.

— А была когда-нибудь счастлива?

— Была, наверно, но зависть не гложет. Я как-то очень «походя» была счастлива. Не зная об этом. Знаешь, что сказал Боэций?[25] «Величайшее из несчастий — быть счастливым в прошлом». Наверно, это не считается. А про тебя думала совсем по-другому. Мне всегда казалось, что ты, как спортивная звезда, — всегда на пике успеха. Или что там у них, вершина славы или звездный час?

— У меня звездного часа не было, — вздохнул он.

Принесли кофе. Стаканы наполнились душистым вином. Говорить вдруг стало не о чем. Похоже, Моника как была монашкой в душе, так ею и осталась. Даже в ее прямой спине было что-то чудовищно непорочное…

— А уж про Маркуса так вообще говорить не хочется… Просто внутри все переворачивается, как о нем подумаю…

Моника поежилась. Тема больная, но пусть выговорится. Ей отчаянно захотелось, чтобы он выплакал ей все, что накопилось у него в душе за двадцать лет семейной жизни.

— Мои слова могут показаться кощунством, — его голос дрогнул, — но в его появлении на свет виновата Ричелдис.

— ???

— Я не хотел этого ребенка. Хоть это и дико — не хотеть, чтобы на свет появилось твое продолжение, даже если оно…

— Он ужасно милый.

— Вот-вот… — горько кивнул Саймон. — Ты никогда не говорила таким тоном об остальных наших детях. Но Маркус действительно «ужасно милый». Проклятье, он может быть сколько угодно милым малышом, но это же черт знает что такое. Никогда не знаешь, что он выкинет через пять минут. Его ни на секунду нельзя оставить без присмотра. Если бы остальные не ходили в интернат, не представляю, чтоб мы делали. Даже при миссис Тербот.

— Но Ричелдис не могла поступить иначе, она же женщина. А сам-то ты куда смотрел?

— Твоя правда. Ее, в общем-то, не в чем винить, но я винил. У нас уже было троедетей. И на эту тему столько уже было говорено. Мне казалось, что детей с нас хватит. Но она решила по-своему и перестала пить таблетки. Ни слова мне не сказав.

— И что?

— Этот ребенок не должен был родиться. А я не должен был тебе об этом говорить.

— Какая разница, должен, не должен… Свои люди.

— После его рождения я стал иначе относиться к Ричелдис. Я начал сомневаться, любил ли ее когда-нибудь вообще.

— Если бы ты вспомнил, каким ты был в Оукерах, то не сомневался бы.

— Чертовы Оукеры! Я тогда совсем голову потерял. Ты не представляешь, что со мной происходило. И не представляешь, что происходит сейчас.

— Расскажи — представлю.

Он положил кофейную ложечку и горячо заговорил:

— Я сам себе противен! Эта мышиная возня с собственной секретаршей… Думаешь, Рут Джолли — это то, к чему я всю жизнь стремился?

— Я думаю, что тебя эта, как ты говоришь, мышиная возня вполне устраивала, пока ты не попался так бездарно.

Он невесело усмехнулся.

— Тошно мне, Моника.

— Нельзя винить жену за то, что ты предпочел ей любовницу.

— В самом деле? — Он удивленно вскинул бровь.

Фраза повисла в воздухе. Моника промолчала. Она была в растерянности. Эта встреча представлялась ей совсем иначе. А тут разом рухнули все представления о друзьях юности. Она не понимала, как теперь вести себя с Ричелдис, как продолжать общаться с Саймоном. Все эти двадцать лет она жила в плену своих иллюзий и неожиданно вырвалась на свободу… Зачем? Картина «Саймон и Ричелдис», написанная, казалось, на века, вдруг попала под дождь и превратилась в грязный, весь в подтеках, холст. Она еле сдерживалась, чтобы не выплеснуть гнев на невольного виновника своего разочарования. Но самое неприятное — изменилось и ее отношение к Ричелдис. Она пыталась сочувствовать любимой подруге, которой так вероломно изменил муж, но сочувствие было неискренним, вымученным. Прежняя, почти материнская любовь разом иссякла, будто завернули краник. И теперь даже преданность Ричелдис мужу и детям казалась Монике слащавой, эгоистичной…

До отлета оставалось мало времени. Моника с преувеличенной озабоченностью спросила, не опоздает ли ее спутник на самолет. Выйдя из ресторана, попрощалась как ни в чем не бывало. «Может, вырвешься как-нибудь еще в Париж, дорогой? По-моему, наш разговор не окончен».

И прежде чем он успел открыть рот или поцеловать ее на прощание, она растворилась в толпе на Сен-Жермен дю Пре.

Глава 5

Прошло три недели. На рассвете, когда ночь уже ушла, уступив место солнцу, а оно еще не проснулось, воздух кажется серым, поэтому это время так и называется: «серый час». Ричелдис разбудило пение ранних птиц. Она прислушалась, пытаясь понять, кто сегодня славит новый день. Казалось, скворец передразнивает дрозда. Более музыкально одаренные ласточки давно улетели на юг, но Ричелдис никогда не была привередой и с удовольствием внимала утренней песне.

Она потянулась, задев рукой уютно посапывающего рядом мужа, коснулась губами его плеча, заботливо подоткнула теплое одеяло. Сон слетел с нее окончательно, она почувствовала себя бодрой и выспавшейся.

Как она любила краткие мгновения раннего утра! Домашние привыкли нежиться в постели подолгу, и это время принадлежало только ей. Ричелдис наслаждалась одиночеством, зная, что никто его не нарушит, не будет приставать, ныть, просить есть, пить — да мало ли что может прийти в голову ее многочисленному семейству, без которого она не мыслила своей жизни. Она не мыслила себя без Маркуса, без его зависимости от нее, она старалась во всем угождать любимому мужу. Ей нравилось быть женой, матерью, хлопотать по хозяйству, вести дом. В ее умелых руках все ладилось и спорилось, а дом был набит всевозможной техникой, призванной облегчить жизнь хранительницам очага.

Возмущенные рыдания Маркуса, потерявшего игрушечный поезд, капризное ворчание Саймона, беспричинно (всегда беспричинно!) пеняющего ей, что в шкафу нет ни одной чистой рубашки, — все это Ричелдис воспринимала как озвучивание потребности быть любимыми и всегда с готовностью на него откликалась: для каждого у нее было припасено ласковое слово, вкусная еда, развлечения в выходные дни. Но даже ей, так истово любившей свое гнездышко, необходим был какой-то автономный «источник энергии». Утренние часы тишины и покоя «заряжали» ее силами на весь день.

Встав с постели, она всей грудью вдохнула прохладный воздух. (Саймон не признавал жарко натопленных помещений, и они не включали центральное отопление до наступления ноября — якобы не могли себе позволить такое дорогое удовольствие. Такие вот мелкие семейные радости.) Взяв со спинки дивана розовый мохеровый свитер, она натянула его через голову. Поверх накинула махровый халат Саймона, который доходил ей до пят, и бесшумно выскользнула из комнаты.

Сэндиленд был вечно наполнен звуками. В закутке еле слышно брюзжала газовая колонка. Вентилятор в туалете начинал весело гудеть, как только выключался свет. Гудение длилось минут по пять. А что целыми днями творилось на кухне! Важно шуршала ворчливая посудомойка «Занусси», набитая тарелками и чашками, свирепо тарахтела сушилка-автомат. И только в этот ранний час электрические помощники молчали, затаившись до того момента, когда потребуются их умения.

В комнате для гостей спали Белинда с Жюлем. «Ужасно забавный тип, где она такого откопала?» — подумала, усмехнувшись про себя, Ричелдис, любуясь, как наливается утренним светом ее сад. Силуэты голубых елей молча покачивались на фоне акварельно розового неба.

Поставив чайник, она задумалась: кусок молодого барашка, остатки лукового пирога, малина, собранная ее руками… Твердые ягодки, похожие на красные камешки, были разложены по специальным целлофановым пакетикам и лежали в морозилке, дожидаясь своего часа. Достать один пакетик или два? Немного поколебавшись, она решила, что одного не хватит. Все-таки завтракать будет девять человек — трое детей, они с Саймоном, Белинда, Жюль, Бартл и Мадж.

Вот и начался новый день. Чайник бурлил вовсю. Ричелдис вдруг подумала о Бартле. У него всегда такое печальное лицо… Странно, братья так похожи и в то же время такие разные. Бартл вечно во всем сомневается, погруженный в одному ему понятный мистицизм, никогда нельзя понять, шутит он или говорит серьезно. Бедняга Бартл… И почему его все так называют? Она даже думала поначалу, что Беднягабартл — его настоящее имя, настолько прилепилось к нему это определение. Ричелдис выглянула в окно. Казалось, какой-то безумный художник трудится, расцвечивая небо разными оттенками красного — от алого до бледно-розового. Лужайки покрыты блестящими капельками росы, по стене вьется вирджинский плющ, топорщат свои мягкие иголочки яркие осенние астры и хризантемы, возле ограды поздние розы тянутся пышными головками к солнцу. Ричелдис иногда жалела, что не может, как Бартл, переводить свои чувства на язык слов. Тогда можно было бы рассказать или спеть переполнявшие ее чувства. Она ведь не просто любит своего мужа, детей, сад, дом. Она любит жизнь, саму жизнь.

Природа звуков, запахов, вкуса представляла для Ричелдис непостижимую чудесную тайну, вызывая чуть ли не священный трепет. Они были частью жизни, но не могли же они даваться просто так. Ее переполняла благодарность неведомому дарителю, но она не знала, как и кому ее выразить. Она бы тогда ежечасно возносила ему благодарственную молитву. Хорошо было бы, если б где-нибудь в Данстейбле или Лейтон-Баззарде стояла часовенка, куда можно прийти и возложить бесхитростные дары — молодое вино, фрукты, камешки малиновых ягод. Такой ритуал был ей понятен, ибо взятое у Природы всегда возвращается обратно.

Изредка она ходила в церковь с Бартлом, но чувствовала себя там чужой. Христианство навязывало, по ее мнению, совершенно ложные представления о том, что дурно, что нет. Ричелдис, конечно, знала, что мир полон грешников. Но себя таковой не считала. Какая несусветная чушь — считать человека грешником только за то, что он появился на свет. Какое отношение к нам имеет так называемый адамов грех? А эта чушь про искупление первородного греха кровью Христа? Бартл пытался объяснить ей, что под Искуплением на самом деле понимается совсем другое, но Ричелдис эти объяснения не убеждали. Ей вообще было глубоко безразлично, есть Бог или нет. Бог — это что-то непонятное, неопределенное. Вот Природа — совсем другое дело. Ее она любила. Но при чем тут Бог, который, как говорят, вездесущ и без которого никакой Природы не было бы вовсе? Деревья, цветы, солнце, небо — это понятно, этому можно радоваться, это можно увидеть, а при чем тут Бог — совершенно непонятно. Сама идея Божьего гнева казалась ей высосанной из пальца и отталкивала своей глупостью. Ну даже если Бог есть, то неужели ему нечем больше заняться, как подглядывать в замочные скважины чужих спален и вмешиваться в чужую жизнь? Какое ему дело, допустим, до Белинды с ее Жюлем? И по какому праву он берется их осуждать? Главное, чтобы их не осуждала Ричелдис, к которой они приехали погостить. Почему этот Бог настолько охоч до грязных сплетен? Лучше бы избавил человечество от войн, болезней и землетрясений!

В свой прошлый визит Бартл прочитал ей стихи:

Я приветствую звезды
В их блаженной дали.
Их светом пронизан.
Я славлю мощь грозы и грома.
Приветствую запад, усеянный тёрном.
Сокрытый за сияющей завесой.
Тайна Его и проста, и неведома.
Узрев Его, возрадовался я. Осмыслив —
                                                  преклонился.
Ричелдис любила эти строки. Хопкинс[26] был одним из любимых поэтов Мадж. Но почему-то все это напоминало ей проповеди, которые искушают исподволь, и в какой-то момент понимаешь, что поддался соблазну, но мышеловка захлопнулась и выйти поздно. Ричелдис считала, что стихи бессильны пролить свет на необъятные тайны, например, Космоса.

Отсчет восходит к дням
Его прихода в Галилею.
Бартл полагал день Его появления в Галилее фактом неоспоримой важности, принимая это как некую данность, но объяснить его значение он, пожалуй, затруднился бы даже себе самому. Да и имело ли это для него какое-нибудь значение? Ричелдис читала это в прищуре его глаз, безучастной, терпеливой улыбке. Однажды она осторожно, чтобы не оскорбить чувства верующих, заметила, что ни своим возникновением, ни существованием мир не может быть обязан одному-единственному существу, будь он хоть трижды Бог. Тогда Бартл ответил, что без Него не было бы ничего сущего. Какая чушь! Ужели Бартл действительно верит, что Галилеянин в ответе за то, что существуют небо, погода, деревья? Мысль о том, что человек Всемогущ, даже такой человек, как Христос, абсурдна. Бартл как-то нехотя признался, что его тоже многое смущает в христианском учении, но вера спасает его от одиночества. Может, и с Ричелдис происходит то же самое? Все эти вопросы, на которые не было и не могло быть ответов, притягивали и завораживали ее. Она постоянно спорила с Бартлом, а Саймон, который терпеть не мог всего, что связано с религией, всегда требовал, чтобы они прекратили свои религиозные разборки, ибо суть их скучна и туманна. Впрочем, до серьезных разногласий дело не доходило. Каждый пытался найти точки соприкосновения в поисках Истины. Обычно их неторопливые беседы велись на кухне, когда Бартл увлеченно помогал Ричелдис отчищать пригоревшую сковородку и прочую утварь, которая не помещалась в «Занусси». Чаще всего их занимала Божественная Троица — слишком уж правдоподобно звучал этот миф, согласно которому бесконечная сила Божья заключалась в его беспомощности, а Создатель всего и Владыка Духа пребывал в мире и согласии с голым беднягой, умиравшим на Голгофе.


Пока Ричелдис заваривала чай, накрывала завтрак на кухне и размышляла о высоких материях, Саймон спал. Проснулся он от нестерпимой боли, к счастью, не физической, а душевной. Впервые в жизни Саймону Лонгворту показалось, что он понял, что имел в виду брат, когда нес всю эту, как раньше казалось, чушь о высоком предназначении. (Впрочем, где Бартл и где высокое предназначение?) Саймон был подростком, когда в свой двадцатый день рождения Бартл объявил родителям о своем намерении стать священником. В четырех поколениях Лонгвортов он стал первым, кто пренебрег семейными традициями. И сильно всех озадачил, заявив, что был бы куда счастливее, если бы не становился священником. Спрашивается, чего ради тогда им становиться? Потому что он должен выбрать то, что должен выбрать, последовал ответ. Иначе всю жизнь будет грызть себя за малодушие. Саймону все эти доводы казались полнейшим бредом, вдобавок оскорблявшим его отца. До сегодняшнего дня. Сейчас он чувствовал нечто подобное. Родители обвиняли Бартла в том, что он ненавидит их, предает дом, бизнес, семейные традиции. Аналогичные упреки перепадали и Саймону. Его вечно упрекали, что он только и хочет развалить все дело. Как они заблуждались! Он любил Сэндиленд, он любил свою семью, в общепринятом смысле слова он даже жену любил. Все это было уже устоявшимся, своим и придавало смысл его существованию. А то, что он изредка позволял себе пойти по девочкам, нисколько не влияло на его отношение к дому, семье, детям, не умаляло ответственности за компанию, за песчаные разработки. Он — Лонгворт. Он родился в Сэндиленде. И хотя формально фирма ему не принадлежала, старожилы относились к нему с неизменным почтением.

Сейчас он был охвачен чувством, что хотел бы… — нет, больше чем хотел, был вынужден — все бросить. Невероятно! Пусть это мечта, блажь, временное помешательство, от которого он быстро избавится, как от кошмара. Он слишком привык к размеренному течению своей жизни, к своему благополучному, замкнутому мирку, и хотя на него порой накатывало желание начать все сначала, перемены его пугали. Хотя всем казалось, что Саймон тверже характером, чем его брат, он никогда не имел Бартлова мужества (или желания?) порвать нить, которая привязывала его к Сэндиленду и компании «Лонгворт и сыновья». Вся его жизнь — теперь он это отчетливо понимал — была неразрывно связана с делом его отца. Даже отношения с Ричелдис были частично подчинены цели наплодить продолжателей семейного бизнеса — маленьких лонгвортят. А как же Любовь? О, он действительно тешил себя надеждой. Песенки вроде «Однажды чудным вечером» всегда заставляли его сладко замирать, втайне он был уверен, что однажды встретит незнакомку, и знал… Бог его знает, что он знал, словами не опишешь. Но каждое утро он просыпался теперь со стоном, потому что понимал, что это с ним-таки случилось. Он встретил свою незнакомку. Он двадцать лет любил Ее, и теперь она предлагала ему Истинную Любовь.

Он привстал, опершись на локти, оглядел комнату. Родительская спальня. Хорошее место для раздумий… Плебейский вкус Ричелдис тут развернулся в полную силу. Саймон никогда не обращал внимания на то, как живут другие. Реставрированный Уильям Моррис,[27] образчики Либерти,[28] и над всем этим — Лора Эшли,[29] казались ему излишествами, а вовсе не неким социальным феноменом. С его точки зрения, это было не что иное, как желание Ричелдис лишить мужа последних ниточек, связывавших его с детством.

Он тосковал по стеганым подголовникам, тумбочкам возле кроватей. Куда-то исчезли розовые абажуры в форме колокола с шелковыми кистями, кануло трюмо с полукруглым зеркалом, массивный гардероб с зеркальной дверцей, в которую он подглядывал, как его мать затягивала себя в корсеты из китового уса и розовые пояса-грации. Он лежал под теплым одеялом на кровати, которую привезли из магазина с идиотским названием «А теперь в койку», и смотрел на единственную сохранившуюся вещь, напоминающую ему о детстве. Вещь не ценную, но дорогую по воспоминаниям. Большая акварель, на которой была изображена площадь Святого Марка в Венеции, висела над дверью спальни.


Дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щелку просунулся нос Маркуса.

— Заходи, заходи.

Малыш неторопливо прошел на середину комнаты и уселся на пол, положив рядом пластмассовую рыбку.

— Эмма сказала, что еще совсем рано, — мрачно изрек Маркус.

— Рано, милый, рано.

— Томас спал, пока я не показал ему свою рыбку.

«Интересно, что сказал Томас», — подумал про себя Саймон, но промолчал. Вряд ли старший брат счел рыбку серьезным поводом для того, чтобы его будили.

— Иди сюда, посиди…

Отец прижал к себе малыша, готовый откусить себе язык за те злые слова, что вырвались у него в Париже. Простодушие Маркуса, «игрушечный» разгром в комнатах — во всем этом присутствовала уверенность в незыблемости этого мира, в том, что мама, отец, брат и сестра, Мадж и даже Бартл — были, есть и будут, и так будет всегда. Саймон подумал о старшем сыне, Даниэле, который сейчас был в Канаде. Чудный парень. Что было бы, если бы он, вернувшись в Англию, узнал, что отец ушел из семьи?

— Я еще к Белинде заходил, но она сказала, что спит, но если бы она спала, то разве могла бы мне ответить? — Маркус рассмеялся. — Жюль ее обнимал.

— Правда, малыш?

— Почему он носит серьги?

— Понятия не имею.

— Мама носит серьги.

— Иногда.

— Обычно тетеньки их носят и иногда мужчины… или…

— Что?

Раздался хохот, прежде чем Маркус выдал умозаключение, которое сделало бы честь самому Сократу:

— А Жюль — женщина?

— Нет, конечно.

Ричелдис принесла кофе, поставила его на столик, распахнула окно. Всех обдало морозной свежестью, запахом хвои и осенних листьев.


Бартл торопился поскорей закончить утреннюю службу в Патни, предвкушая свидание со Стефани Мосс. Она никогда не рассказывала о том, как провела выходные, а он был слишком ревнив и робок, чтобы о чем-то ее спрашивать. Иногда, когда она была свободна, Бартл мчался в Восточный Хэмпстед или Стеф сама приезжала и тогда они отправлялись на прогулку. На этой неделе барышня была свободна. Сама позвонила и предложила встретиться, но оказалось, что не может Бартл. Он уже пообещал Мадж отвезти ее в это воскресенье в Сэндиленд. Но не повидаться со Стефани было мало того, что само по себе ужасно, так еще он испугался, что она обидится. И тогда он не увидит ее Бог знает сколько времени. Однажды она уже пропадала на пару месяцев, он чуть с ума не сошел. Конечно, она вернулась в конце концов. Впрочем, сегодня вроде не было повода думать, как бы он провел день, — если бы ему не предстояло провести время с Мадж.

Было холодно. Надо надеть куртку, подумал он, торопливо прихлебывая кофе.

— Я думала, ты уж никогда не… — Миссис Круден тщетно пыталась подобрать слово. Вид у нее был сильно так себе: халат — явно не первой свежести, голова — не причесана, похоже, она даже не удосужилась умыться. На плите стояла кастрюлька, в которой варилось одинокое яйцо.

— Служба, — только и сказал он.

— Ну-ну, конечно, как же, как же, сэр. Знаем, знаем… Я старался как мог… — Она явно подражала выговору кокни.

— Вы не забыли, что мы сегодня обедаем у Ричелдис?

— Ночная месса… — вспомнила она… Слово нашлось. Неважно, что совсем не то слово, главное, она его вспомнила. — Разумеется, я ничего не забыла, потому и удивлялась, с чего бы это ты… Так…

— Сейчас только без десяти девять.

— И?

— Добираться нам час. Если мы выедем хотя бы в одиннадцать, то даже торопиться не придется.

— Как у тебя все непросто…

Она всегда курила, когда пила кофе. Бартл поморщился. Он не выносил запаха дыма во время еды.

— Не люблю Сэндиленд, — вдруг проговорила она. — Никогда не любила. Я вам не Джон Бетжемен.

Она говорила о доме, в котором Бартл вырос. Он тоже никогда не любил его. Временами просто ненавидел — вместе со своим отцом и всем, что как-то было связано с семьей, — так яростно, что единственным способом не совершить какого-нибудь преступления казалось бегство. Чаще всего в такие моменты он думал о Багамах. Что бы ни было причиной, но, сколько Бартл себя помнил, в доме постоянно царил разлад. Поначалу он не задумывался, почему так ненавидит то, что олицетворял этот дом: гордость за успешное ведение дел «Лонгворта и сыновей»; мысль, которую отец пытался вдолбить всем, — о необходимости делать деньги из песка, как делает уже несколько поколений; престижные колледжи для отпрысков богачей, «ягуар», джин, гольф-клуб. Никаких видимых причин для протеста вроде бы и не было. Бартл всегда придерживался левых взглядов. Теперь, оглядываясь в прошлое, он радовался, что его осенило уйти в церковь. Приходской священник в роли управляющего фирмой «Лонгворт и сыновья»? — Бред! Он не ставил себе целью оскорбить родных своим выбором. Просто у него было призвание! Это оправдывало все. Порой возникали моменты, когда он ощущал его с такой силой, что впору было податься в монахи. Правда, на кафедру богословия в Йеле он не пошел, но следовать по стопам отца было уж совсем невмоготу.

В ту пору у него не было никаких сомнений, что на все есть воля Божья. Но, постепенно утрачивая девственность сознания, Бартл стал задумываться о судьбе Сэндиленда. Родители умерли. Саймон занял отцовское кресло, впрочем, не сильно преуспевал. Бартла это почему-то не удивляло. Шестидесятые годы перевернули все с ног на голову, даже деньги. Инфляция, или как это там называется? Бартл ничего не смыслил в этих делах. Потом появилась какая-то стабильность, или как это называется — мелкие фирмочки стали сливаться в крупные компании. «Лонгворт и сыновья» потеряла «сыновей». Бартл был даже рад, что отец не дожил до развала. Он всегда подозревал, что братец не чаял выпихнуть его из семейного бизнеса, впрочем, это его мало волновало. Он был рад, что получил свою долю наследства, сумма была по тем временам бешеная: двадцать пять тысяч фунтов стерлингов. Саймон кинул ему их, как кость надоевшей собаке. Впрочем, Бартл ни на что никогда не претендовал. Что тоже не могло не влиять на его отношения с женой. Они потратили эти двадцать пять тысяч фунтов стерлингов на покупку дома: халупа халупой. Оформили на Веру. Она объявила о своем уходе к Кейту только тогда, когда дом был полностью отремонтирован и обставлен. Ее можно понять, искренне думал Бартл.

Забавно — если бы все сложилось иначе, он бы не жил тут в Патни и не возился с Мадж, которая в данный момент курила уже третью сигарету и пила Бог знает которую по счету чашку кофе. Ее вдруг потянуло на воспоминания; сначала она заговорила о Лилиан Бейлис, потом незаметно перешла на театральные истории. К театру Мадж была неравнодушна всегда. В ту пору она восхищалась Антоном Долиным… «Даже просто одним глазком взглянуть на него — и то было счастье. И так забавно. Как-то раз меня пригласили на „Щелкунчик“ — волшебный балет, должна тебе сказать, голубчик, — потом был банкет, множество вкусных вещей, и, ты представляешь, сам Долин был там, и сэр Фред, и Гилгуд.[30] Я подошла к нему и сказала, что хоть мы и не представлены друг другу, но я не могу не признаться, что восхищаюсь им еще со времен его выступлений с мисс Бейлис в Елизаветинском театре. „Разве мы не знакомы? — удивился он (Мадж блестяще копировала речь Гилгуда), — но, прелесть моя, о вас все только и говорят“. В итоге выяснилось, что он был знаком с Эриком еще в тридцатые годы, мы чудно поболтали; он изумительный рассказчик, и про партнершу свою рассказывал, про эту мисс Бейлис, у нее еще рот кривой».

Порой Мадж несла полную ахинею. Но иногда наступало просветление, и она пускалась в воспоминания. В ее устах словно оживали кусочки прошлого. Бартл любил ее слушать, но — увы! — точно знал, что в ее мозгу вот-вот опять случится сбой, и она будет повторять одно и то же, как попугай. Так получилось и сегодня. Выйдя из ванной, где она наконец-то соизволила привести себя в порядок, она начала все сначала: «Это был мой самый любимый балет… Как он там назывался?..»

— «Щелкунчик».

— Нет, — машинально возразила она, но тут же поправилась: — Точно-точно, как сломанная шарманка. Только увидеть его было — даже одним глазком…

Они проехали через центральный Лондон и оказались на автостраде. Бартл привык к трескотне Мадж и приучил себя не обращать на нее внимания и не раздражаться. Точно так же философски он относился к надоевшим песенкам и мелодиям, которые постоянно крутили по радио. Бартл невозмутимо вел свою капризную малютку «фиесту», не прислушиваясь к болтовне Мадж, благо, участия в беседе от него не требовалось. Он смотрел на раскинувшийся впереди горизонт — холодное серое небо, казалось, становилось ниже по мере того, как они подъезжали к дому. Вздыбливалась плоская издали бурая земля. Заброшенный отрезок железной дороги, кусок моста, который возникал ниоткуда и не вел никуда. И песок. Повсюду горы песка, среди которых, словно по мановению волшебной палочки, вдруг вырастали дома, изгороди, лужайки…

— Нет, — произнесла Мадж, видимо, обращаясь к отсутствующему новоиспеченному поэту-лауреату, — нет, Джон Бетжемен, я не люблю Сэндиленд.

— Еще кто-то пожаловал, — Бартл уныло ткнул пальцем в сторону незнакомого черного «порше», одиноко стоящего на посыпанной гравием дорожке.


Эмма и Томас помогали отцу сметать листья в саду. С утра все дети переругались, и мордочка у Эммы была зареванная, к тому же Маркус сломал ее компьютерную игрушку. Бартл с малышом собирали какие-то машинки из конструктора «Лего», выбирая детальки поярче. Мадж клевала носом над «Записками Пиквикского клуба», Жюль, сославшись на усталость, улизнул в приготовленную для гостей комнату. «Занусси» урчала, перемывая тарелки. Для чаепития время еще не настало. Посмотрев на это дремотное царство, Белинда с Ричелдис решили прогуляться. Подруги не оставались наедине с момента приезда Белинды из Франции, и им хотелось поболтать подальше от любопытных глаз.

Несмотря на легкое потрясение от того, что Саймон оказался ничем не лучше себе подобных, Белинда нашла в этом свои забавные стороны. Пусть ее представление о чете Лонгвортов слегка изменилось, а вот отношение к ним — нет. Она решила не раздувать из мухи слона. «Ну, загулял, с кем не бывает? На них с Ричелдис так приятно смотреть, можно подумать, что ничего не произошло. Примерный семьянин, заботливый отец, садом опять же занимается. И вообще, не стоит слишком идеализировать своих друзей, чтобы потом не обижаться на них за то, что они сходят с пьедесталов, которые мы для них понастроили. В конце концов, они на эти пьедесталы не рвались». Подобные мысли бродили в головке Белинды, когда она собиралась в Сэндиленд.

Правда, почему-то сейчас, оставшись вдвоем с Ричелдис, Белинда смотрела на нее несколько иными глазами. Она почувствовала жалость к подруге, смешанную с легким, почти неосознанным презрением.

— Вот это я понимаю, настоящее семейное воскресенье. — Ричелдис глубоко вдохнула холодный мглистый воздух. На ней была надета какая-то нелепая шерстяная шапка ядовитого цвета морской волны и такие же перчатки. Прядка волос выбилась на раскрасневшееся довольное лицо. — Саймон столько работает… Бедняге надо хотя бы раз в неделю отдыхать по-человечески. Он взвалил на себя слишком много.

— Как у вас хорошо! — Сознание того, что она знает больше, чем подруга, буквально распирало Белинду. Уж ей-то известно, что именно взвалил на себя бедняга Саймон.

Они прошли по тропинке позади высокой тисовой изгороди. Тропинка привела их к калитке в заборе, выйдя из которой, они попали на огромное ячменное поле. Издавна его называли баньяновым.[31] Легенды гласили, что в XVII веке здесь не было отбою от паломников. Правда это или вымысел, неизвестно, но какой-нибудь измученный жизнью жестянщик, уснувший под бедфордширским плетнем, замечтавшись о волшебной горе, смотрелся бы здесь вполне уместно. Глинистая земля казалась огромнейшей лоханкой крепкого какао. В серой вышине пели жаворонки. Стоя на краю поля, можно было увидеть очертания города, трубы, песчаный карьер, уставленный экскаваторами, вокруг которых сновали рабочие. Именно здесь множилось состояние Саймона. Слева уходила в бесконечность Англия — равнинный пейзаж ломали длинные ряды печных труб.

— Надо было продать компанию, когда началось слияние. — Ричелдис села на своего любимого конька. О Саймоне она могла говорить часами. — Но, когда ему предложили остаться управляющим, он, конечно, не мог устоять. К тому же ему не хотелось бросать отцовское дело. Но он так загружен, так загружен… Он чуть ли не каждый день мотается в Сити. А последние две недели сам разбирает почту. Вернувшись из Парижа, он уволил секретаршу, а ведь не все документы можно отдавать в машбюро.

— Зачем же он тогда ее уволил?

— Так получилось. Рут Джолли оказалась не лучшим его приобретением. Представляешь, она смылась в отпуск как раз тогда, когда Саймон уехал в Париж, а когда он вернулся, ни с того ни с сего положила ему на стол заявление об уходе. Впрочем, он не слишком расстроился. Даже сказал, что лучшей возможности от нее избавиться трудно было представить — секретарша она была никакая. Как ни позвонишь Саймону на работу, каждый раз нарываешься на автоответчик. Ну и за что, спрашивается, ей платить?

— Но что-то же она все-таки делала.

— Как я понимаю, в основном красоту наводила. И как это вы оказались в Париже в одно время? Живительное совпадение. Жаль, что ты не пришла тогда с ними пообедать. Монику в больших дозах воспринимать тяжеловато.

— Да ладно тебе. — Почему-то их разговоры всегда рано или поздно сворачивали на одну и ту же тему. — Она мила и вполне счастлива. Похоже, семейные радости ее совсем не привлекают.

— Все зависит от того, что считать счастьем, — возразила Ричелдис. — Что у нее есть-то? Она, когда сюда приезжает, не отходит от детей.

— Так это от чужих. Ты себе можешь представить ее в роли матери? Да ее квартира для этого просто не предусмотрена.

— Странная она… Неприкаянная какая-то… Но, Бел, не может же она прожить так всю жизнь.

— Может.

— Душа у меня из-за нее не на месте. Ей-то не скажешь, конечно, но, по-моему, это патология. Между прочим, ты не заметила, как у нее стал портиться характер? С ней очень трудно стало разговаривать. Она, что, совсем ни с кем не общается? А чем же она занимается целыми днями?

— Русским.

— Шутишь? Неужели у нее кто-то есть?

— Русским языком занимается.

— Уф… А я-то было размечталась, что она себе какого-нибудь красавца славянина откопала. А что? С нее станется. Она, часом, не в разведке работает?

— Какой славянин, какая разведка! Она ж у нас скромница. Ей бы в монашки податься, а ты говоришь «шпионка».

— Бел, ты же не хочешь сказать, что она ни разу…

Предполагаемая девственность Моники была запретной темой, которая, тем не менее, то и дело всплывала в их разговорах. Они, как им казалось, могли понять любые отклонения, но невинность казалась им чем-то неприличным. Особенно в их возрасте.

— Откуда я знаю… Из нее слова лишнего не вытянешь… А со стороны смотришь — вроде такая умница, так во всем разбирается… У вас с ней, кстати, много общего, Рич… А я так, сбоку припека.

— Жалко ее, такая красота пропадает.

— Иногда ты меня просто поражаешь. Ну с чего ты взяла, что пропадает. В конце концов, можно прекрасно прожить и без секса.

— Ты с ума сошла! — Ричелдис расхохоталась. — Как же без этого? Зачем же морить себя голодом?

У Белинды рот приоткрылся от удивления, но Рич этого не заметила. Леди Мейсон была в полной растерянности. Она считала, что Саймона потянуло на сторону из-за охлаждения супружеских отношений, а оказывается, никаким охлаждением и не пахнет. Во всяком случае, со стороны подруги.

— У тебя такой вид, будто я сказала что-то неприличное, — запоздало спохватилась Ричелдис.

— Нет-нет, — неуверенно ответила Белинда. — Меня этим не проймешь. Странно, что ты до сих пор придаешь постели такое значение. Даже образцовые пары, подолгу живя в браке, незаметно расползаются по разным комнатам, это происходит как-то само собой.

— И все они несчастны.

— По-моему, ты не права. Некоторые люди по натуре одиночки. Моника из них. Я уверена.

— Может быть, но так не должно быть. Ладно, пошли, а то Саймон будет волноваться. — Ричелдис заторопилась по сужающейся тропинке обратно к дому.

Взгляд леди Мейсон последовал за ней. Нелепая шляпка смешно подпрыгивала на макушке подруги, удаляющейся в заросли боярышника и шиповника. Она не оглядывалась, уверенная, что Белинда идет следом, и, улыбаясь своим мыслям, думала о том, как ей, Ричелдис, повезло в жизни — удивительно, чертовски, невероятно повезло.

Из проигрывателя лилась мелодия Бартока,[32] наполняя комнату прозрачной грустью. Откуда она взялась? Может, потому что подступал понедельник — опять придется идти на работу, облачаться в костюм, совать голову в галстучную петлю, делать умное лицо… Саймон держал на коленях аудиторский отчет, до которого с пятницы никак не доходили руки. Цифры сливались у него перед глазами. Он никак не мог сосредоточиться на отчетах о продажах, надоевшие за неделю таблицы раздражали. Надо было заняться этим еще в прошлые выходные. Но тогда в доме было полно народа. Шум, гам, суета… Вместо того чтобы наконец разделаться с цифрами, доделать расчеты с прибылью за прошлый квартал, он занялся вычислениями, не имеющими никакого отношения к делу. Оказалось, что с пятницы прошел пятьдесят один час. Неужели нельзя было выкроить время, чтобы прочитать все документы? Но когда он вернулся из Лондона в пятницу вечером, сразу пришлось ехать в Блетчли встречать детей. Потом — ужин, приправленный скопившимися новостями. На следующий день прикатила Белинда со своим Жюлем. Тот еще типчик! Саймон, хоть и был слегка простужен, раскрыл в гостиной все окна, чтобы хоть немного выветрилась одуряющая смесь крепкого табака и совершенно возмутительного одеколона, от которой першило в горле и постоянно хотелось чихать. А эти сороки? Они же не умолкали ни на минуту! Белинду словно прорвало — она безостановочно трещала про Оукеры и вспоминала общих знакомых. Скукотища зубодробительная. В воскресенье он возился в саду. Потом приперся чертов братец с тещей. Совсем сдала Мадж в последнее время. Разве что рассказчицей осталась превосходной. Если, конечно, не теряла мысль, как это с ней все чаще случалось, и не начинала заговариваться. Похоже, Бартлу воспоминания о викторианских временах тоже нравились больше, чем болтовня Ричелдис и Белинды. Как ни странно, прервать ее удавалось только Мадж.

Эмма с Томасом непристойно хихикали, когда бабушка начинала повторять все по десятому разу. Саймону подумалось, что надо бы уделять им побольше времени. Они совершенно не приспособлены к жизни, варятся в собственном соку, с ровесниками общаться не умеют, совершенно дикие, как зверьки какие-то. Спросишь их, как дела в школе, — натыкаешься либо на глупый смех, либо на гробовое молчание. В такие минуты ему казалось, что это не его дети, что у него не могли родиться такие волчата, но после приходило раскаяние и самоедство.

Итак, в шесть вечера он поехал встречать их после школы на станцию. Поцеловав Эмму и Томаса в макушки, он вдруг испытал ощущение не встречи, но разлуки. Разве он мог допустить, чтобы дети, вернувшись после недельного отсутствия, обнаружили, что у них больше нет отца? Что угодно, только не это!.. Видимо, ожидание разлуки и было причиной гнетущего уныния, охватившего его сейчас, когда все были дома. Он сидел в полутемной гостиной с аудиторским отчетом и стаканом виски. Барток бодрости не прибавлял. Школа! Сколько лет минуло с тех пор, как Саймона самого точно так же провожали, но при воспоминаниях об этом его каждый раз передергивало. Ему стало горько. Он почувствовал себя брошенным, как тогда, когда начинал с вечера воскресенья готовиться к школе, как тогда, когда прощался возле школьных ворот с родителями и потом вприпрыжку бежал открывать массивные двери, чтобы не опоздать к утренней молитве. Почему именно сегодня он почувствовал это так остро?

Его мысли прервал звон бьющегося стекла. Маркус? Малыш проснулся ни свет ни заря и решил, что сейчас самое время поиграть. Пришлось вставать. Сумасшедший дом! Ребенок перевозбудился, начал ко всем приставать, старшие его гоняли, все по очереди лезли в разговоры взрослых, носились как угорелые, Маркус от полноты чувств постоянно писался. Саймон из последних сил держал себя в руках. Потом Ричелдис попросила помочь ей в саду. Подоспевший Бартл взял Маркуса с собой в церковь. Когда же угомонится этот несносный мальчишка?

Он выскочил из гостиной и завопил:

— Что случилось?!

— Все в порядке, не беспокойся, — раздался сверху голос жены.

Тоже мне ответ! Он взбежал по лестнице. Хорошенькое «ничего»… Эти звуки мертвого могли разбудить!

Ричелдис стояла в спальне и гладила рубашки. Он никогда не понимал, почему этим надо заниматься именно в спальне, если существовала специальная комната. (К тому же непонятно, зачем она вообще их гладит, для этого существует миссис Тербот, которой они платят, и, между прочим, очень прилично.) Вовсю надрывалось радио.

— У тебя очень громко играет музыка, — сказала Ричелдис. — Элгар[33] или кто там…

— Что, черт возьми, были за звуки?

И тут он увидел. Акварель с видом Венеции, купленная его родителями, после того как они поженились, валялась на полу. Стеклянная рамка разлетелась на множество мельчайших осколков. Никакой художественной ценности она не представляла, да и Ричелдис ее никогда не любила. А для Саймона это была ниточка, связывающая его с прошлым. А она стоит и продолжает гладить. А кто это должен убирать? Утюг со злобным шипением сновал по доске. Неужели нельзя потише? Ему казалось, что раскаленный металл обжигает его кожу.

— Мне показалось, что с Маркусом что-то случилось.

— Странно, что ты вообще о нем вспомнил.

— Что?!

— Ничего. — Она попыталась стереть с лица саркастическое выражение.

— Повтори, пожалуйста, что ты сейчас сказала.

— Я не хотела тебя обидеть.

— Странно, но ты делаешь то, чего делать не собиралась. Я все выходные провозился с сыном, пока ты трещала с этой идиоткой.

— Не смей так говорить о Белинде!

— Почему? Она такая и есть.

— Ну хватит. — Ричелдис не хотела ссоры. — Это же глупо.

— И кто все должен убирать? — Он кивнул на то, что недавно было его любимой акварелью.

— Не видишь, я глажу. Твои же, между прочим, рубашки на утро.

— Если ты будешь и дальше так бухать утюгом, то я не удивлюсь, если рухнет что-нибудь еще.

— Саймон, милый…

— Довольна, да? Ты никогда ее не любила. Отец подарил ее маме во время их медового месяца.

— Ну хорошо, извини. Ты не будешь любезен собрать осколки?

— Ты разбила — ты и собирай. По-моему, это справедливо.

— Я ничего не разбивала. Как тебе не стыдно так говорить? — В ее голосе задрожали слезы, она отбросила не доглаженную рубашку. — Я тут стараюсь, выбиваюсь из сил после этих изматывающих выходных, глажу твои рубашки, будь они неладны, а ты говоришь всякие гадости.

— Тебя никто не просит их гладить. Тем более ты все равно за столько лет так и не научилась это делать.

— Боже, Саймон, замолчи… — Она расплакалась.

— Шкаф и так забит рубашками, которые гладила миссис Тербот. Ей за это, между прочим, платят деньги…

— Пойду принесу веник и совок, — произнесла Ричелдис деревянным голосом. Она прошла мимо, старательно избегая его взгляда.

Он стоял, чувствуя себя полным идиотом. Ему надо было на кого-то излить свой гнев, и жена для этого подходила как нельзя лучше. Это она виновата, что он сорвался, это она виновата, что он начал хамить. Услышав, что она возвращается, волоча пылесос по лестнице, он юркнул в туалет и заперся там, болезненно вздрагивая от каждого звука. Он понимал, что не прав, что напрасно так накинулся на Ричелдис, и от этого злился еще больше.

Видимо, крупные осколки и обломки уже были собраны, потому что неожиданно взревел пылесос.

— Что ты делаешь, мам?

— Убираю разбившееся стекло. Картина упала со стены, милый. Иди в постельку.

— А почему картина упала?

— Наверно, веревка, на которой она висела, перетерлась от старости.

— А почему ты плачешь, мамочка?

— Я не плачу, солнышко.

— Нет, плачешь.

— Маркус, марш спать.

Внезапная перемена тона вызвала бурю негодования. Ребенок разразился возмущенным ревом. Тут же строгие нотки в голосе Ричелдис сменились нежным воркованием.

— Ну, все-все, угомонись, мой хороший. Сейчас мамочка отведет тебя баиньки.

— А-а-а!

— Бедный мой малыш… ну все, успокойся. Мамочка тоже очень устала.

— А-а-а….

Истошные детские вопли впивались в уши подобно выстрелам. Пока Ричелдис утихомиривала сына, Саймон проскользнул вниз и плеснул себе виски. Плюхнувшись в кресло, он с жадностью схватился за стакан. Он не знал, ни который час, ни какой сегодня день. Голова гудела, как пустой котел. Ричелдис сама виновата во всем, сама! Она спровоцировала его на хамство! К ярости примешивалось мучительное чувство вины. Он не мог больше тут оставаться. Бежать! Куда угодно, хоть на край света, только бы не слышать воплей сынишки и ласкового голоса жены. Пока он пытался собраться с мыслями, Ричелдис вошла в комнату.

На ней был махровый халатик с капюшоном, в руках полотенце, которым она вытирала лицо. Тусклые, видимо, давно немытые волосы перехвачены резинкой. Вся она была какая-то неопрятная, жалкая. Подавив в себе угрызения совести, он обратил внимание на то, что она сильно подурнела за последнее время. Лицо потухшее, кожа серая, возле губ и глаз морщины. Не дай Бог ей сейчас попрекнуть его тем, что он пьет! Тогда он за себя не отвечает. Он сделал еще глоток виски и посмотрел на нее, надеясь, что она сейчас затеет ссору.

— Мы просто устали. Почему ты не ложишься?

Он не ответил.

Она подошла поближе и села на ручку кресла. Но стоило ей потянуться рукой к его лбу, как он дернулся.

— Оставь меня в покое!

— Саймон, какая муха тебя укусила?

Молчание.

— Я сделала что-то не так? Я никогда не видела тебя таким.

— Ты вообще никаким меня не видела, — огрызнулся он. — Ты никогда и не смотрела.

— ???

— Тебе обязательно надо все разжевывать? Неужели ты такая безмозглая?

Его грубость вызвала новый поток слез. Он почувствовал укол совести, но твердо решил не отступать от выбранной линии поведения. Алкоголь давал ему некую раскованность. Казалось, что они вдруг оказались вне пространства и времени — выхваченные в маленький золотистый островок с лампой и креслом. Он бы и рад былвыговориться, но они так давно не разговаривали с женой по душам, что он даже не знал, с чего начинать. И не был уверен, что стоит это делать.

— Скажи мне, что с тобой, я никогда тебя таким не видела, — сквозь слезы пролепетала она.

— У меня такое впечатление, что мы живем в тюрьме.

— Что-о?

— Что мы живем в тюрьме. И нечего на меня так смотреть.

Ричелдис округлила в ужасе глаза. Слова о том, что их дом — тюрьма, казались ей кощунством.

— Что случилось?

— Да все случилось! И с каждым разом случается все хуже, потому как мы продолжаем делать вид, что у нас все хорошо.

Она уставилась на него, не веря своим ушам.

— Я знаю, ты любил эту картину, милый. Мы ее починим. Я завтра же отвезу ее в город.

— Ты все испортила, понимаешь, все! — Он встал и попытался сбросить ее руку, но это оказалось не так просто.

— Саймон, Саймон!

— Оставь меня, я хочу побыть один!

— Пожалуйста!

Захлебываясь рыданиями, она сползла на пол, обхватив его колени. Этого вынести он уже не мог. Хмель как рукой сняло.

— Иди спать.

— И… ты… — Он с трудом различал слова. — И ты иди тоже, пожалуйста… хороший мой…

— Да уж, сейчас самое время поспать, — отчужденно ответил он.


В спальню он так и не пошел. Хотел улечься в комнате для гостей, но там стойко держался неистребимый запах одеколона Жюля. Кончилось тем, что Саймон забрался под Эммино одеяло в детской. На полу валялись разбросанные вещи, альбомы с рисунками и фотографиями… На жестком и неуютном матрасе лежалось непривычно и немного неловко. Казалось, он совершает грех, ощущая под щекой подушку дочери. За стеной раздавались странные звуки. Похожие на сдавленные рыдания.

Глава 6

«Нуждаться», «сознаваться», «сомневаться»… — на последнем слове Моника запнулась. Она забыла, что означает слово «сомневаться»… Вообще-то, на сегодня она норму уже перевыполнила. Ей хватило получаса, чтобы усвоить, как будет по-русски решать, настаивать, верить, превращаться во что-то, ворчать и производить впечатление. Список вполне внушительный, чтобы не убиваться из-за какого-то дурацкого слова. Но «сомневаться»… Что же это означает? Вспомнила! Она торжествующе хлопнула в ладоши.

Сможет ли она когда-нибудь одолеть этот диковинный язык, в котором, насколько ей известно, для одного глагола «идти» было семьдесят пять вариантов. Иногда она возвращалась от Агафьи Михайловны, глотая слезы и переживая из-за своей бестолковости. Может, она уже не в том возрасте, когда можно браться за учебу? Испанский и английский дались ей с лету, грамматика примитивная, лексика запоминалась сама собой — сказывалось гуманитарное образование. А здесь каждое новое слово будто затягивало в мрачную, безмолвную пучину, от которой веяло холодом. Казалось бы, вот он стимул принять брошенный вызов. Ее самолюбию льстило, когда непокорный текст обретал ясность. Времени, правда, на это уходило много, ну так все равно делать нечего. Вот Моника и корпела над учебниками, иногда устало уставившись на застекленную дверь, выходящую в маленький садик.

Целыми днями она штудировала дебри «Капитанской дочки», то и дело роясь в словаре и аккуратно выписывая в тетрадку незнакомые слова, коих было множество.

Она отложила учебник грамматики. Лужайка перед домом заросла хилыми кустарниками, сквозь которые виднелась замерзшая жизнь — серебряная трава, покрытая мертвыми, скрученными листьями, похожими на рассыпанные сигареты. Чугунные скамейки причудливой формы у подножия старого платана…

Под пальцами зашуршала пачка конвертов, которые она использовала как закладки для книг.

С подругами Моника переписывалась постоянно. Правда, послания леди Мейсон приходили чаще и были куда пространней. Пухлые конверты чуть не лопались, свидетельствуя о ее неукротимой энергии.

«Ой, подружка, у меня такой Жюль!!! Это, конечно, явление временное, но мне сейчас так хорошо, так хорошо! Я будто сбросила десяток лет, что, согласись, всегда приятно. Как ты и просила, докладываю о своем житье-бытье.


На прошлой неделе возила его в Сэндиленд. Сказка! Жюль тут же подружился с детьми, я даже не ожидала, что он может быть таким душкой, а уж они в каком восторге были — слов нет. Мадж тоже приехала, я ее сто лет не видела. Жюль ее совершенно покорил. Мы чуть со смеху не умерли, когда они травили свои театральные истории. Жалко, что не догадались записать их на пленку. Представляешь, она знает самого Джона Гилгуда и обещала замолвить за Жюля словечко. Он так устает! Его теперешняя работа — сплошное расстройство. Жалко, что тебя не было с нами. С Ричелдис стало совершенно невозможно общаться, жуткая тощища (это Жюль переделал слово „тоска“ — мне нравится). Она, конечно, прекрасная мать, но не всем интересно слушать про уроки, экзамены, отметки, выдранные зубы и тому подобное. Не удивлюсь, если Даниэль останется в Канаде, когда его обучение закончится.

Ричелдис сказала, что Саймон опять собирается в какую-то командировку. Как тебе это нравится? Если что-нибудь узнаешь, свистни. Хотя, скорее всего, он поедет один, если, конечно, не успел завести себе новую пассию. Ричелдис сказала, что Рут уволена. Честно говоря, наша матрона меня иногда пугает. Она порой бывает такая правильная и занудная, что я не удивлюсь, если Фонтенбло — это только начало. Я его и не виню уже ни в чем. Видимо, все добродетели достались тебе и Ричелдис. Я вас обеих люблю и восхищаюсь вами. Но я ведь и Саймона люблю (спокойно, я его по-братски люблю, то есть по-сестрински). Впрочем, тебя этим не удивишь, если напрячь свой склероз, то выяснится, что все мы были от него немножко без ума. Помнишь, ты говорила, что он похож на Омара Шарифа в „Снегу“. И вообще мне кажется, что бедняжке Ричел не хватает огонька. Саймон явно скучает.


О, закругляюсь, телефон звонит: у Жюля сегодня прослушивание, поэтому я весь день как на иголках. Это, конечно, только эпизод в пантомиме, но хоть какой-то шанс. Если он приживется в этом театре, может, на следующий год получит роль в пьесе Окборна.[34]

Люблю безумно.


P. S. Ура, ему дали роль в этой пантомиме. Правда, он только сейчас раскололся, что театр в Суиндоне[35] — это, конечно, не ближний свет, ну и то хлеб».

Ну как не любить Белинду! Белинду невозможно не любить! Конечно, она несколько иначе описала Жюля, нежели Ричелдис, но это и неудивительно. Ричелдис тоже была мастерица писать письма. Она на всю жизнь запомнила слова школьной учительницы, говорившей, что настоящая леди никогда не употребит местоимение «я» больше трех раз, независимо от объема письма. Рич оказалась настолько толковой ученицей, что «я» у нее не появлялось вообще ни разу. Ее забавный телеграфный стиль, выработанный за долгие годы, изобиловал множеством клише и эпитетами сорокалетней давности.

«…Моя мать, как ты знаешь, любит клубничку, но я никогда бы не подумала, что она станет при детях смаковать подробности личной жизни актеров.

…Лучше бы она его не привозила. Конечно, это не мое дело, но чем раньше она порвет с Жюлем, тем лучше. Он похож на наркомана — в черной коже, стрижка ежиком, в ушах серьги. Вид зловещий. Не знаю, чем Белинда думала, когда решила привезти его к нам. Вместо тихой семейной посиделки получилось черт знает что.

Томас в ожидании Рождества слегка отбился от рук, у Эммы очередной переходный возраст — быстро растет, быстро устает. Жюль поразил ее воображение тем, что снимался на телевидении, но, дорогая моя, это же даже не роль, а участие в рекламном ролике. И реклама паршивая.

Хочу попросить тебя об одолжении. Присмотри за Саймоном, когда он вновь соберется в ваш веселый город. Правда, у него, кажется, нет твоих координат. Не знаю, чем он занимается в этих командировках, но они его совершенно изматывают. Особенно тяжело было в прошлый раз. И отель хуже некуда. Сейчас он собирается остановиться в „Скандинавии“, может, ты оставишь ему письмо, иначе он тебя не найдет. Ужасно завидую, что он едет в Париж, что увидит тебя.

Может, вернешься? Очень тебя люблю.

Ричелдис.


P. S. Помнишь „доставалу“ Эдварда? В жизни не угадаешь, куда он выбился. Мы все считали его дураком, а он вон кем стал! Выбился в школьные директора. И не в какую-нибудь никудышнюю школу, а в ту, где учится Даниэль. Почему-то все время вспоминаю, как он пытался нас уговорить постирать ему рубашки!!!»

Оба письма пришли почти одновременно. Моника уже который раз бралась их перечитывать. Пресловутое одиночество позволяло ей предаваться совершенно никчемным, но таким приятным занятиям. Она обожала эпистолярный жанр и неустанно совершенствовалась в нем. После переезда в Париж у нее завязалась активная переписка с оставшимися в Лондоне подругами. Но сейчас, впервые за многие годы, она не знала, что отвечать. Все пошло наперекосяк. Русский не давался, к вышиванию душа не лежала. Аппетит пропал. Ей становилось все труднее держать себя в руках. Чтобы хоть немного отвлечься, она чуть ли не силком «выводила себя гулять». Походка утратила легкость и упругость, она еле волочила ноги. Каждый жест выдавал напряжение и неуверенность. Ей даже перестала идти любимая коричневая шубка. Сейчас она выглядела в ней просто неуклюжей немолодой теткой.

Остановившись на аллее Люксембургского сада, она раскрыла сумочку. И в который раз не смогла устоять перед искушением перечитать уже сто раз читаные открытки. Одна представляла собой старинную фотографию в стиле Пруста: мужчина в котелке, с нафабренными усами, и маленький мальчик, катящий впереди себя огромный обруч. На обороте надпись:

«Ты меня так легко отпустила… Спасибо тебе. Так странно… Мне показалось, что мы познакомились только что. Не забудь, ты обещала найти меня, когда я снова буду в Париже. Приеду через десять дней. Надеюсь, мы пообедаем вместе. В четверг, 6 ноября.

С.».
На другой открытке был изображен натюрморт Ванессы Белл,[36] висевший в какой-то английской провинциальной галерее. Три дня она тщетно пыталась отыскать в этих цветах скрытое послание. Зато на обратной стороне были слова:

«До чего приятно было услышать твой милый голосок в трубке. И где?! На работе, где кроме скучных деловых разговоров никогда ничего не услышишь. Обещаю, попробую взяться за Пруста.[37] Мечтаю тебя увидеть. У тебя в шесть, в четверг.

С.».
— Ох, простите, — извинилась Моника перед парнем на роликах, который чуть не сбил ее с ног. Сложив открытки обратно в сумочку, она пошла дальше, в волосах у нее запутался порывистый ноябрьский ветер и, вырвавшись, помчался дальше, разбрасывая за собой, как конфетти, опавшую рыжую листву.

Глава 7

— Господи, это же не еда, а произведение искусства, — восхитился Саймон, когда им принесли заказанное блюдо. (Кофе они попросили принести, как только пришли.) На тарелках лежало нечто оригинальное, напоминающее швейцарские булочки с тюрбо[38] или лососем (отдельно подавался соус «нантуа»[39]). Здесь же красовалась куропатка, посыпанная тертой морковью и цикорием.

— У меня рука не поднимется на такую красоту.

— Почему?

— Не хочется портить. А еще потому, что мы сидим и смотрим друг на друга и боимся слово вымолвить.

— Почему боимся? Хотя… Пожалуй, нам обоим есть чего бояться.

Они успели поговорить о литературе, музыке, обсудили французов вообще и парижан в частности, уроки русского, не шпионка ли Агафья Михайловна. Моника старательно обходила все щекотливые темы. О Ричелдис и Белинде не было произнесено ни слова. Официанты сочувственно улыбались, словно понимали, что происходит между этими двумя. Оба, и Саймон и Моника, были взвинчены до предела. Еще не поздно все остановить. Еще остается шанс спастись. Перед ними стоит вкусная еда, и совершенно не обязательно переходить грань, можно остаться просто добрыми друзьями. Они шли по острию. Шли, замирая от страха, боясь оступиться, но… продолжали идти. Молчание становилось невыносимым.

Он отпил кофе. С другого края стола (а ему показалось, с другого края земли) раздались слова:

— И что же?

Пауза.

— Может, мы говорим о разных вещах, хотя, — торопливо добавила она, — я так не думаю. Мы весь вечер их не касались. Зачем начинать сейчас?

— Потому что мы любим друг друга, — просто ответил он и потянулся к ее руке, которая нервно теребила подсвечник на столе.

— Зачем ты это сказал?

— Затем, что это правда.

— И ты уверен, что это взаимно?

Он всмотрелся в ее лицо. Обычно оно было слегка настороженным, словно его обладательница боялась, что ей причинят боль. (Ричелдис как-то обмолвилась, что Моника ей напоминает набросок портрета Джейн Остин, сделанный сестрой писательницы Кассандрой.) Оно словно несло на себе печать легкого превосходства над окружающими. Острого язычка Моники многие побаивались. Но сейчас в насмешливых зеленых глазах плясали веселые чертенята, резковатые черты смягчились, а на губах играла счастливая улыбка. Он чувствовал, что и сам выглядит примерно так же, сбросив привычный налет цинизма и усталости. Наверно, такими счастливыми и невинными были лица Адама и Евы.

— …Ну… Не знаю. И вообще я пошутил. А ты меня просто дразнишь.

Она бросила на него взгляд, полный муки. Взгляд существа, с которого сдирают заживо кожу. Это длилось миг, не дольше. Словно очнувшись, она вздернула подбородок, посмотрела на него с привычной насмешливостью и… отняла руку.

— Зря мы сюда пришли, но, черт подери, я рада, что мы это сделали.

— Почему зря?

— Саймон, ты сам все прекрасно понимаешь. Нельзя влюбляться в мужа лучшей подруги. И муж лучшей подруги не должен позволять в него влюбляться. Бог мой, у нас уже могли быть внуки.

— Не понял…

— А что бы сказала твоя жена, увидь она нас сейчас? Ты только представь.

— Порадовалась бы, что мы встретились в этом городе.

— А если бы она знала то, что знаем мы?

— Она бы не поверила.

— Я бы на ее месте тоже.

Саймон отпил вина и, помолчав, спросил:

— Ты когда-нибудь задумывалась о смерти?

— Разумеется.

— А я нет. А вот две недели назад почему-то задумался. После Фонтенбло. Я вдруг испугался, что мне и вспомнить-то перед смертью не о чем. Со стороны, наверно, кажется, что я хоть завтра могу сыграть в ящик с чувством выполненного долга — вроде бы уже всего достиг. Четверо детей. Преданная жена. Неплохой доход. Прекрасный дом, ну, во всяком случае, с общепринятой точки зрения. Хорошая работа, а в последнее время и дел-то никаких особо нет.

— Правда? Впрочем, ты прав, якобы деловые поездки в Париж, действительно, не считаются, — не удержалась от язвительного замечания Моника.

— Но по большому счету вспомнить-то нечего. Будто в трясине живу, пусто все, неинтересно. Жить не хочется. Вот и занимаюсь самоедством. Или того хуже, на Рич срываюсь. А на кого еще-то? Сам виноват. Думал, можно прожить жизнь без любви.

— А жена, дети? Разве ты их не любишь?

— Я не хочу сказать, что никогда не любил Ричелдис. Во всяком случае, мне казалось, что я люблю ее. Но если бы наша любовь была настоящей, то разве я смотрел бы на других женщин? — Он заметил, что Монику передернуло, но продолжил: — Это ведь правда. Наша прошлая встреча произошла при несколько… м-м-м… необычных обстоятельствах, поэтому я не считаю нужным обходить эту тему молчанием. Поначалу мне просто льстило женское внимание. Смешно, конечно. Знаешь, я был потрясен, обнаружив вокруг себя такое количество женщин, готовых на все — только руку протяни. Когда я был помоложе, думал, что для женщины главное — пристроиться к кому-нибудь под крылышко и свить гнездо. А оказалось, что многие леди просто любят…

— Я уловила твою мысль, избавь меня от подробностей.

— Удивление сменилось болезненным пристрастием, превратилось в своего рода марафон, который подхлестывало смешанное чувство вины и раскованности. В общем, душа неслась в рай, а попала в ледяную пустыню. Я не пытаюсь снять с себя вину. Ты меня понимаешь? Конечно понимаешь, ты всегда все понимаешь. Иначе я не решился бы сказать тебе все это. Можно хоть каждый день менять женщин, говоря, что «мне все равно, для меня это ничего не значит». Не значит, и точка. И я сломался. «Ничего не значит». А вокруг — пустота. Постепенно все потеряло смысл: работа, семья… Дети растут независимо от того, хорошо или дурно поступают их родители. Мои отец с матерью не навязывали мне своих взглядов. Так почему я должен давить на своих детей? Им не терпится поскорей стать взрослыми, чтобы стряхнуть с себя мою опеку. Моя жизнь? Не работа, не дом… а жизнь. Она жестока, она больно ранит… Я не боюсь старости… Я не склонен в каждом прыще видеть зародыш раковой опухоли. Ты помнишь стихотворение про арандельское надгробие?

— «От нас останется лишь любовь»…[40]

— Да… Я так и знал, что ты читала. Может, я сентиментален, как барышня из любовных романов «Миллз энд Бун»,[41] но мне кажется, что жизнь бессмысленна, если ты лишен внутренней свободы, если тебе не дано любить. Уютный дом, хорошие друзья, гольф-клуб, семья — это все чудесно, но этого мало. Счастье важнее покоя.

— И ты решил, что счастье можно найти, пригласив старую, ну о-очень старую знакомую в роскошный ресторан? Знакомую, которую связывают с твоей семьей долгие годы дружбы? Саймон, опомнись, мы же почти родственники!

— Прекрати издеваться.

— Разве я издеваюсь?

— Да. Прошу, не надо. Не смейся, даже если тебе претят мои слова… Я схожу с ума, Моника, но мне… мне нужна любовь!

Его пальцы потянулись к ее руке, но та проворно отодвинулась и обхватила бокал.

— Я хочу тебе кое-что рассказать… Одну историю. Когда-то давным-давно жили-были три девушки. Красотка, Милашка и Серая Мышка-тихоня. У Красотки и Милашки не было отбоя от поклонников, Мышка-тихоня…

— Это ты-то мышка? Ты никогда не была мышкой, что за дикость?

— Это хорошая история… Не перебивай. — Узкая, прохладная ладонь легла ему на губы. — Пусть не Мышка, пусть Простушка Джейн. Простушке Джейн не нужны были никакие поклонники, потому как она уже была влюблена. По образованию историк, Джейн занималась елизаветинской эпохой. С профессором она познакомилась, когда редактировала его книгу…

— Неужели ты и профессор Эллисон?..

— Он был старше ее, намного старше, и очень сильно ее любил. А она… она не говорила ни «да» ни «нет». Ей льстило его внимание, и она позволила случиться тому, что случилось. И не остановилась, боясь, что в ее жизни больше никогда ничего не будет. Ее немного пугало собственное отношение к нему… Он вызывал сострадание и жалость. Она знала, что он искренне любит ее, и если сейчас она его оттолкнет, он сломается. Поэтому она не отвергала его ухаживаний. Они не жили вместе. Она просто старалась скрасить его жизнь, не загадывая на будущее. Соседка Тихони собиралась замуж и готовилась к переезду. И тогда работодательница Тихони, ее звали Мадж, спросила, не найдется ли в Оукерах место для ее дочки Милашки. Примерно тогда же появилась и Красотка. Эта работала в глянцевых журналах и напропалую морочила голову своим многочисленным кавалерам. Ей Простушка Джейн не завидовала. Она завидовала Милашке. У той был потрясающий возлюбленный. Красивый, обеспеченный. Из тех, кого видят во снах, кого ждут всю жизнь, о ком можно только мечтать. При виде его у Простушки учащалось дыхание и подгибались колени.

— Скажи, что ты только что все это выдумала.

— …Простушка Джейн знала, что она ему не пара. Он никогда и не глядел в ее сторону. К тому же она продолжала нести свои крест в виде престарелого профессора. Когда Милашка вышла замуж за своего Принца, Простушка Джейн от души поздравила подругу, хотя сердце ее разрывалось…

— Я не знал…

— Через год мы с Джоном уехали. Мы прожили вместе четыре года. Но сердце мое осталось в Оукерах. Я не гналась за его деньгами. Он мне столько раз говорил, что после его смерти я стану богатой вдовой, а меня так раздражали эти разговоры, что говорить он перестал… Когда ему исполнилось шестьдесят два года, он умер. И все оставил мне. Я оказалась богатой невестой, ни гроша не смыслящей в вопросах любви. Я завидовала Ричелдис не потому, что она так чудесно устроила свою судьбу. Я не хотела для себя такого же мужа, как у нее, — прекрасного принца, благородного рыцаря, героя-любовника, обеспеченного и желанного. Мне нужен был именно ее муж. Увы! Во-первых, она была моей лучшей подругой. Во-вторых, они были по уши влюблены друг в друга. Казалось, они нашли секрет счастья, посягнуть на которое казалось кощунством: даже имей я хоть один шанс завлечь этого принца, я бы им не воспользовалась… Так я и оказалась в Париже. Просто сбежала куда глаза глядят, подальше от чужого счастья.

— Боже мой… Боже мой… Каким я был слепцом!

— Все почему-то считают своим долгом пожалеть меня за то, что я живу одна. Но никто не хочет поверить, что это одиночество мне не в тягость. Мадж пыталась удержать меня, когда узнала, что я увольняюсь. Она сыграла не последнюю роль в моем отъезде. Ее бы энергию да в мирных целях!.. Она, как асфальтовый каток, раздавит и не заметит. Я всю жизнь мечтала ни от кого не зависеть, делать то, что хочется именно мне, а не исполнять чужую волю. Хочу — читаю, хочу — гуляю, хочу — ем, хочу — сплю, причем тогда, когда этого хочу я, а не кто-то другой, пусть даже близкий и желанный! Париж — восхитительный город, по нему можно гулять бесконечно. Можно устроить праздник желудка, да мало ли что можно придумать! Друзья меня не забывают. Белинда частенько приезжает погостить. Коллеги по издательству звонят каждый раз, когда оказываются во Франции. Мне нравится такая жизнь. А всего-навсего надо было выбросить из головы все эти любовные томления и метания. Надеюсь, ты не думаешь, что я осталась старой девой, превратилась в синий чулок и прочие глупости. Мне нравится заниматься сексом. Но меня до ужаса пугает сама возможность того, что я могу к кому-то привязаться и потом измучить своей привязанностью и себя, и человека, которого полюблю.

— Ты об Эллисоне?

— О Джоне? Нет, что ты! Джон был изумительный человек. С ним было очень хорошо. Он был так нежен со мной… Он меня обожал, а я… я была слишком молода и не могла устоять против этого натиска. Ведь можно любить и при этом не подавлять того, кого любишь. Зачем кушать любимых? Ведь от них тогда ничего не останется. Вот Мадж просто не умела иначе. Ей обязательно надо было подмять под себя своих любимчиков. Это, конечно, сравнение немножко из «другой оперы», но суть та же. Да я по глупости и не подозревала, что можно жить как-то по-другому. Я, собственно, не очень-то и верила, что меня можно просто любить. Ничего не требуя взамен.

— Боже, но…

— Вот только не надо патетики… Я просто рассказываю, как все было. В Париже я поняла, что второго Джона у меня не будет. Но я этого и не хотела. Хотя мне до сих пор его очень не хватает. Я боготворила его. Но не любила. Только не вздумай вообразить, Саймон Лонгворт, что я тут в Париже только и делаю, что по тебе сохну! Вспомни, что было начертано на перстне царя Соломона.[42] Стоит только сказать себе: «этого не может быть, потому что не может быть никогда», как тут все и начинается. Я всю жизнь прожила с сознанием того, что я тебе не пара, что вы с Ричелдис созданы друг для друга, что у вас образцовая семья, что ты достойнейший супруг достойнейшей женщины в мире. Черт меня дернул поехать в Фонтенбло!

Официант принес счет.

Им обоим вдруг стало трудно дышать. Они вышли на улицу. Иссиня-черное небо над бульваром Сен-Мишель вызвездило бесчисленными огоньками. Моника спрятала руки в карманы синего твидового пальто (Белинда называла его «сиротская радость»), и Саймон понял, что сейчас ее лучше не трогать. Странно, вроде и выпили-то они всего ничего, но им казалось, что реальность немного изменилась и они смотрят фильм, в котором сами же и исполняют главные роли. В голове у обоих шумело, слова доносились будто сквозь туман.

— Знаешь, меня такая зависть обуяла, когда я увидела твою подружку. А потом я подумала: «Какая, в сущности, разница, эта или другая?» Меня-то ты все равно никогда не хотел.

— Но… но я хочу тебя…

— Саймон, я не могу быть одной из многих.

— Ты слышала, что я тебе только что сказал? — Он развернул ее за плечи, так, чтобы видеть ее глаза. — Я люблю тебя, Моника.

— Да, милый, конечно, да. Я знаю.

— Я люблю тебя так, как никогда никого не любил.

— Ты меня любишь две недели. А я тебя — двадцать лет. Думаю, это дает мне право отнять у тебя еще несколько минут для серьезного разговора. Только давай начистоту. Насколько это возможно, когда говоришь о любви. Мне не нужен роман-однодневка. Мне ненавистна мысль о тайных свиданиях по выходным, украдкой или когда выдастся удобный случай. Для меня это неприемлемо. Я не вижу в этом никакого смысла. Мне неинтересно переспать и разбежаться. Это унижает.

— Я тоже против таких отношений, Мона. Поверь мне. Я не хочу никого обманывать, не хочу прятаться. Ты и только ты можешь вернуть мне чистоту.

— Милый мой, милый. — Она мягко взяла его за руку. — Это самообман. Чистоту вернуть невозможно. Можно смыть грязь. Но нельзя дважды войти в одну реку.

— ???

— Если бы ты уехал сегодня и нам никогда больше не суждено было встретиться, я бы как-то пережила это. Люди и не такое переживают: они умирают, их жрут черви. С любовью иначе. Я бы жила свою жизнь, ты — свою, с женой и детьми. И мы бы выжили. И не было бы так больно. Потому что так — больно, милый. — Обычно ровный голос вдруг задрожал, по щекам заструились слезы. — Три недели назад все было хорошо. Не рай, конечно, но жить можно. А тут пара звонков, открыток, поход в ресторан — и все перевернулось. Почему так?

— Потому что.

— Но ведь ничего не изменилось. Мы можем это все сейчас остановить.

— Это? Да ты знаешь, что это? — Он вскинул руку к небу… — Это Любовь. Она движет солнцем и звездами. Жизнь дана не для того, чтобы прожить ее в серой обыденности, мы появились на свет не только для того, чтобы надрываться ради лишнего пенни. Всего не заработаешь и с собой не унесешь. Не только для того, чтобы есть, пить, ходить в сортир, стариться и в конце концов сдохнуть. Должно быть что-то еще. То, что я к тебе чувствую, слишком огромно, чтобы им пренебречь.

— Что «еще должно быть», Саймон? Ты рассуждаешь, как ребенок. У тебя жена, работа, дети… Как бы мы ни любили друг друга, от этого нельзя так просто отмахнуться. Они были, они есть, они будут. Как ты не понимаешь?

— Я тебе уже сказал, что я чувствую.

— А я пытаюсь объяснить то, что чувствую я. Я, конечно, не очень хорошо разбираюсь в этой тонкой материи. Опыта, видать, не хватает, но я тебе вот что хочу сказать. Если мы сейчас расстанемся и больше никогда не увидимся, я, наверно, смогу превозмочь свою любовь. Но если мы станем любовниками, я ни за что не смогу поручиться. Мне будет все равно, что кому-то плохо и больно, я тебя уже никуда не отпущу. Называй меня как угодно: хищницей, собственницей, но ты мне нужен весь. Все или ничего.

Они дошли до моста Сен-Мишель. Моника смотрела в сторону, чтобы он не заметил ее слез. Но ему хватило ее слов, чтобы вдруг ощутить, как соленая влага подступает к глазам — как будто из самого сердца. Они стояли, обнявшись на пронизываемом осенним ветром мосту, и плакали. Горько, как умеют плакать только дети.

Глава 8

Бартл проснулся в предрассветной темноте. В горле пересохло, все тело в испарине. Неужели грипп? Только не это, ведь сегодня он пригласил Стефани в «Добрые друзья». Они не виделись уже десять дней. Может, все-таки добраться до Хайбери? Нет, не пойдет. Вдруг она от него заразится?!

Через пару часов он снова проснулся и, если не считать того, что замерз, как собака, никаких признаков болезни у себя не обнаружил. Бартл благодарно осенил себя крестным знамением и встал с постели. В это время года он всегда ложился, предварительно утеплившись. Под пижамой была теплая водолазка, подштанники, носки (один синий, другой черный) и — как он с некоторым недоумением заметил — галстук. Ага, он вчера забыл снять рубашку.

Толком не проснувшись, он поплелся в туалет, по привычке прислушиваясь к знакомому похрапыванию. Подойдя к зеркалу, остановился: небритая развалина. Неужто именно таким его видят прихожане? Впрочем, вид не хуже, чем обычно. Левый глаз покраснел непонятно от чего, а может, так и было… Язык, по обыкновению, обложен. Лимфоузлы — он потрогал себя за ушами — к счастью, не увеличены. Болезнь — противнейшая штука. Бартл почистил зубы, педантично прошелся зубной нитью везде, где смог достать. Снова почистил, прополоскал рот. Дошел до кухни, включил чайник и вернулся в постель, решив полежать, пока вода не закипит. Включил маленький радиоприемник, передавали «Мысль дня». Передачу вел какой-то либеральный министр, он рассказывал про авиакатастрофу. Ни слова о религии. Бартлу нравился только один участник этой передачи — раввин, шутки которого неизменно отличались приятной остротой. Улыбнувшись своим мыслям, он пришел к выводу, что ужин со Стефани непременно состоится. Бартл сотворил кратенькую благодарственную молитву — попросив Господа оградить чад своих от грехов и соблазнов. Дошептав последние слова, он услышал бульканье воды и пошел делать чай для Мадж.

Клацая зубами от холода, они вскрыли банку сардин.

— И это пройдет, Мадж. Мне сегодня нужно съездить в Хайбери.

— Я и без тебя знаю, что и это пройдет, если только я не загнусь от воспаления легких в таком морозильнике. Надо же было так опростоволоситься с батареями. Какой дурак придумал, что от воды тепла больше, чем от огня? Как хорошо было с газовой колонкой!.. Дернул нас черт согласиться все поменять… Мерзни тут теперь…

— Да уж, у нас не жарко…

— Раньше включил посильнее газ, и в ус не дуешь, и никого звать не надо. Тем более, все равно не дозовешься…

— Это вы про инженеров?

— Я и без тебя знаю, как они называются, — вскинулась Мадж. — Так нет же, тебя зачем-то несет в Хайтон. Ко мне должна приехать Тэтти Корэм. Я хотела дома остаться, но ведь ее даже угостить нечем. Так что, скорее всего, мы пойдем в итальянский ресторанчик. Там очень мило и близко… Хорошее утро сегодня.

Она плеснула виски в свою чашку с кофе. Бартл не стал отказываться, когда она предложила ему сделать то же самое.

— А кто такая Тэтти Корэм?

В прежние времена Мадж славилась своим гостеприимством и потрясающим даром рассказчика. К ней и сейчас нередко заглядывали бывшие коллеги — то ли в память о прошлых встречах, то ли из-за неосознанного чувства вины здоровых перед увечными. Каждому она находила прозвище, удивительное по своей меткости. Но сейчас у нее в голове все настолько перепуталось, что понять, о ком идет речь, было невозможно. Почтальон, которого поначалу окрестили Благородным мавром, в один прекрасный день превратился в Почтенного-как-бишь-его…

— Мы с ней поужинаем, разопьем бутылочку «Вальполичеллы».[43]

За разговорами незаметно пролетело утро. Порядком замерзнув в нетопленом доме и так и не дождавшись появления таинственной Тэтти Корэм, они отправились за покупками — есть в доме действительно было нечего. Лазанья, выглядевшая на картинке очень аппетитно (и главное, абсолютно безопасно для вставной челюсти Мадж), рыбный пирог и яблочный торт перекочевали в корзинку Бартла. Поскольку вечером их ожидал более обильный ужин, чем обычно, они решили зайти перекусить в ближайшем пабе, взяв пару пакетиков чипсов и, само собой, виски. Со стороны их можно было принять за семейную пару. Миссис Круден, сохранившая следы былой красоты, в темно-зеленом пальто, отороченном черным бархатом, и маленькой меховой шапочке смотрелась куда авантажней, нежели Бартл, чьи ботинки, потертая куртка и усыпанный перхотью свитер производили удручающее впечатление. В углу зала надрывался музыкальный автомат. Наши герои остановили свой выбор на креветках в корзиночке, политых чесночным соусом.

— Пальчики оближешь… Знаешь, Тэтти Корэм подавала большие надежды.

— Да-да, конечно, — поспешил согласиться Бартл.

Вернувшись домой, они решили вздремнуть. Все-таки не каждый день начинался с виски.

Проснувшись, Бартл понял, что дело плохо. Его трясло как в лихорадке, тело было липким от пота. Пришлось идти в душ (тоже целая эпопея). Наскоро сполоснувшись, он обследовал шкаф в надежде найти чистую рубашку. Таковой не оказалось, зато в спальне нашлось нечто подходящее, в полосочку, при ближайшем рассмотрении оказавшееся относительно свежим.

— Похоже, я заболеваю, — сообщила Мадж за чаем. — Этот чертов Патни с его вечной сыростью и бронхитом сведет меня в могилу. Постель всегда волглая. Однажды я летела куда-то, не помню куда, и мне попался милейший попутчик, священник. Мне очень понравилась одна его фраза. Он сказал, что нормальные люди по утрам не летают. В самую точку попал. Раньше все сидели по углам и никто никуда не рыпался. Вот в России, там все правильно сделали. Многие осуждали Эрика за его левые взгляды, но он считал, что Сталин поступил мудро, запретив свободное передвижение. Вон Колумб допутешествовался. Весь мир теперь лечится.

Бартл вдруг спохватился, что забыл позвонить насчет батарей.

— Непременно позвоню после чая. — И тут же забыл о своих словах.

Спускаясь по лестнице, он вдруг понял, что у него слипаются глаза. Краешком сознания отметил, что Мадж, скорее всего, и сама сочувствовала коммунистам. Впрочем, она права. Мы слишком много суетимся.

Он вспомнил, что давеча по дороге в Хайбери зачитался Рут Ренделл[44] и так увлекся, что проехал свою остановку и в результате на час опоздал в «Добрые друзья».

О чем они разговаривали со Стефани? Да ни о чем. Это вам не Босуэл с доктором Джонсоном.[45] Но спроси его кто-нибудь, не скучно ли ему с этой девушкой, Бартл бы страшно возмутился. Рядом с ней он отдыхал душой, легкая болтовня действовала на него умиротворяюще. Они заказали и съели жареные медальоны из свинины, шипящий бифштекс с рисом, приготовленный каким-то диковинным способом, огромную тарелку лапши по-кантонски и вяленые бананы. И зеленый чай — рядом со Стефани Бартлу не требовался алкоголь для бодрости.

Бартлу она казалась совершенством: приветливое бледное личико обрамляли рыжие кудри. За едой она рассказывала о событиях, которые успели произойти за то время, что они не виделись, и иногда позволяла Бартлу подержать ее за руку. Правда, все события касались либо работы, либо родственников. О своей личной жизни Стефани ни разу не проронила ни слова. Бартл изнывал от ревности, гадая, как она проводит вечера, но молчал. Он боялся, что в ответ на вопрос, что она делала, например, вчера после работы, услышит игривое (или смущенное): «Ах, мы ходили с моим другом в театр». Он был уверен, что друг есть, его просто не может не быть, и хорошо, если один, но предпочитал оставаться в неведении об этих счастливчиках. Лучше краткие встречи, чем никаких. Лучше быть добрыми друзьями, чем трагическими любовниками.

— Ну что мы все обо мне да обо мне, — спохватилась Стефани, так ничего о себе и не рассказав. Все больше про коллег по работе, о том, где кто отдыхал или где собирался провести выходные. Какая-то Сандра ездила на Ланзароте, что на Канарах, и вернулась дочерна загорелая. Черт, какое ему дело до какой-то Сандры! — А ты что поделывал? — вежливо поинтересовалась она.

— Как всегда. Мадж стало немного получше. Дай Бог, чтоб это продлилось подольше. А то ее заскоки сведут меня с ума.

— Тебе не позавидуешь!

— В позапрошлое воскресенье к моему брату съездили.

— Хорошо провели время?

— Да как тебе сказать…

Она рассмеялась.

— Ты такой чудной!

— Что же во мне чудного?

— Да так.

«Да так» было ее любимым выражением.

— Знаешь, а я ведь не люблю своего брата.

— Бартл!!!

— Завидую, наверно. Он по всем статьям обошел меня, и я сильно подозреваю, что братские чувства его не сильно одолевают.

— Бартл! Как ты можешь так говорить?!

— Легко. Главное — признаться в этом самому себе. Сразу легче становится. Я с детства чувствовал его превосходство. Теперь все гораздо проще.

— Вы похожи?

— Не очень.

Они умолкли, завороженные видом шкворчащего бифштекса, от которого поднимался восхитительный аромат. Удержаться было невозможно. Мгновенно опустевшие тарелки они, переглянувшись, промокнули хлебным мякишем, незамедлительно отправленным в рот.

— Наверно, я счастливая. Мне никогда не приходилось кого-то сильно не любить.

— Ты такая хорошая…

— Ты тоже очень симпатичный.

— Понимаешь, я не совсем это хотел сказать.

— Не понимаю.

— Некоторым легко быть хорошими. Вот, например, Ричелдис, жена моего брата, дочка Мадж…

— Она тебе нравится?

Стефани частенько отпускала шуточки на тему амурных похождений Бартла. Ей казалось, что мужчине льстит, когда другим кажется, что он ведет бурную личную жизнь. Правда, этот мужчина каждый раз повторял, что единственная девушка, кого он любит, — это она, Стефани, но она явно не собиралась воспринимать всерьез его слова.

— Как она может мне нравиться? Она же моя невестка.

— Ну и что? Разве это имеет значение? С мужчинами такое часто случается.

— Она милая, душевная, но…

— Ой, ты покраснел! — воскликнула Стефани.

— Вовсе нет.

— Правда, Бартл, покраснел.

Стефани опять хихикнула (казалось, она нарочно его провоцирует). Бартлу это хихиканье было неприятно, хотя он и понимал, что она смеется не над ним.

— Я хотел сказать, что Ричелдис просто очень хороший человек, что бы там ни говорила ее мать.

— Бог ты мой… А у них с матерью что, плохие отношения?

— Стефани, мне трудно судить Мадж. Мы с ней, можно сказать, родственные души. Ей тоже очень трудно быть хорошей. Так уж мы с ней устроены, может, это такой особый обмен веществ, трудно сказать. — Тут он замялся, будто школьник, пойманный за недостойной шалостью. — Да и личная… м-м-м… неустроенность не улучшает характер.

— И все-таки, мне кажется, вы с братом оба очень хорошие, — торопливо перебила его Стефани, пока разговор не перешел в более щекотливую плоскость. — Бывает, что абсолютно разные люди прекрасно уживаются вместе. Вот моя бабушка, которую тетя Рей всегда старается заткнуть, и дядя Ленни…

В ее словах не было ничего смешного, но почему-то упоминание о дяде Ленни всегда веселило обоих. Родители Стефани погибли в автокатастрофе, когда она была совсем маленькой, и она выросла в доме своего дядюшки, таксиста Леонарда Бернштейна.

— А кто присматривает за Мадж, когда тебя нет? — вежливо поинтересовалась она, когда на деревянном подносике не осталось ни единой рисинки и ни капли соуса. — Ричелдис?

— К ней приехала какая-то знакомая, она тоже вроде по издательской части. Мадж называет ее Тэтти Корэм. — Бартл запнулся, не зная, стоит ли говорить Стефани про чудаковатую привычку Мадж наделять всех прозвищами или лучше сразу пояснить, что Тэтти Корэм — персонаж из Диккенса. Он подозревал, что Стефани не только не читала Диккенса, но и едва ли слышала о нем.

— Странное имя.

Он кивнул.

— Тут поблизости есть итальянский ресторанчик.

— Италья-а-нский? — протянула Стефани. — Я больше люблю китайскую кухню.

— Ты и меня приучила к китайской. — Бартл почувствовал, что его лицо расплывается в блаженно-глуповатой улыбке.

— Ужасно люблю, когда много помидоров. Правда, эти вяленые бананы — просто объедение?

— А зубы от них не портятся? — притворно нахмурился Бартл.

— Ничего страшного, придешь домой, почистишь, — последовал деловитый ответ, и очередной ломтик вяленого банана исчез во влажно-алых губках.


На обратном пути он задумался. Мысль о том, что Ричелдис может заинтересовать его как женщина, никогда раньше не приходила ему в голову. Он с неожиданной теплотой начал перебирать в памяти их так называемые теологические диспуты и вдруг понял, что ему нравится общаться с невесткой. Ричелдис так трогательно серьезнела, когда делилась с ним своими сомнениями, которые он, впрочем, нередко разделял. Правда, Бартл старался не показывать этого и стоял на ортодоксальных позициях. Почему? Чтобы противопоставить логику мужскую женской? Ход его мыслей принял фривольное направление, невыразительное лицо растянулось в блудливой ухмылке. Случайный прохожий на Дистрикт-лайн мог принять ее за оскал душевнобольного, увидевшего бочонок пива, самому же Бартлу казалось, что его улыбка символизирует торжество мужества и страсти. Он вдруг понял (или ему показалось, что понял) причины неприязни брата к себе. Саймон, видимо, опасается, что Ричелдис неравнодушна к Бартлу. Приободрившись, он решил прогуляться и от Восточного Патни пошел пешком. Бартл погрузился в романтическую задумчивость (навеянную отчасти Лоуренсом, отчасти Книгой Бытия), вспоминая, какими были он сам и Ричелдис пару десятков лет назад, когда и зубы были целы, и плешь не просвечивала.

Добравшись до дома, он обнаружил, что Мадж еще и не думала ложиться, а сидит на кухне и курит одну за другой сигареты. Тихое хихиканье вместо приветствия свидетельствовало, что мадам уже успела слегка набраться.

— А вот и мистер Дик! — воскликнула она. «Это что-то новенькое», подумал Бартл. — Жаль, что ты не застал Тэтти Корэм, мы с ней чудесно провели… Выпьешь со мной, мой мальчик? Нет, она водила меня в…

— «Венецию»?

— Нет, что-то итальянское.

— А «Венеция» и есть итальянское.

— Тоже верно. И мне немножко капни. — Она капризно махнула у него перед носом пустым стаканом. Он плеснул ей «Клеймора».[46] И себе, конечно… — Мы так славно с ней поболтали… Она тоже считает, что бывшие юные гении из списка старины Розена ничего не стоят. Их не спасет даже Букеровская премия…[47] И еще она сказала… э-э, а где она живет?

— В Париже?

— Нет.

— Вы сами говорили недавно, что в Париже.

— Это был Эрик, и де Голль, и прочее, видишь, это бойлер. Помнишь, когда я тебе говорила про Барделла.

— Про педикюрщика?

— Точно! — Последовал снисходительный кивок, и Мадж закурила очередную сигарету, давая Бартлу время самому разобраться в ее мыслях. — Педикюрщик, генерал де Голль, где мы были? Да, не у Барделя, это персонаж из…

— «Записок Пиквикского клуба»?

— Мартин Чазлвит. Бодкинс. Значит, ты говоришь, — опять презрительный смешок, — что нам надо добраться доэтого бойлера. Ну, ты знаешь.

— До техника в котельной.

— Я так и сказала.

— Это входит в их обязанности, проводить профилактику…

— Да, но это вовсе не бойлеры, видишь ли, это…

— Радиаторы?

— Нет. Термостат.

Бартл чуть не поперхнулся, настолько непривычно звучало это слово из уст Мадж. Она с пьяненькой хитрецой взглянула на него, словно говоря: «Знай наших», и продолжила:

— Термостат. Все не так. Тэтти Корэм, а она всегда знает, что говорит, сказала: «Прохладно тут у вас, Мадж…» Прохладно? Да это просто Северный полюс какой-то! — Похоже, она осталась довольна своим сравнением. — Но потом она вышла и посмотрела на эту штуку в холле…

— Термостат?

— Совершенно верно. И сказала, что неудивительно, что тут такая холодрыга. А почему? Потому что наше центральное отопление настроено так, что включается на несколько часов ночью и на час после обеда, а все остальное время выключено. Интересно, кто до такого идиотизма додумался?

Бартлу подумалось, что более скучную тему, чем отопление, трудно вообразить. Они снова разлили себе по капельке «Клеймора», и он вдруг вспомнил, что как-то Ричелдис тоже весь вечер только и говорила именно об этом. Он почувствовал раскаяние за свои давешние грешные мысли, настолько не вяжущиеся с его благоговейным отношением к Стефани.

Было за полночь, когда, проводив Мадж до ее комнаты, он забрался в свою неуютную холодную постель. Засыпая, он грезил о Стефани.

Глава 9

Моника стояла в библиотеке университетского женского клуба, пытаясь сосредоточиться на какой-то статейке в «Литературном приложении» к «Таймс» и искоса поглядывая на старушку в углу, хихикающую над «Private Eye». Седая, в очках с роговой оправой, кожистая, как ящерица, живая, подвижная. Ей могло быть и семьдесят, и сто лет. Наверняка бывшая выпускница Оксфорда. Несмотря на разницу в возрасте, Мадж рядом с этим божьим одуванчиком казалась развалиной. Господи, что же с ней случилось?! Времени с их последней встречи прошло всего каких-то полгода. Они тогда заходили в этот самый клуб, и Мадж была бодра и энергична. И выпить могла немерено, но алкоголь ее не брал, и она полностью владела собой. Они в очередной раз повздыхали над бедственным положением, в котором оказались издательства, посплетничали немного, Мадж взахлеб рассказывала о любимых авторах: Энтони Хект,[48] Булгаков, Сен-Симон, Айви Комптон-Бернетт.[49] Но вчера! Моника просто ушам своим не верила. Мадж несла чудовищную чушь, путаясь в именах, названиях, событиях… В одной куче оказались Диккенс, де Галль, этика полов. Но при этом, как ни странно, с таймером центрального отопления она справилась довольно лихо. А какой у нее в доме бардак и запустение! Моника пришла в ужас. Может, действительно, надо было остаться прибрать квартиру?

Прежде она каждый раз предупреждала Мадж, что собирается в Лондон. На этот раз все было иначе. Моника, правда, попросила Мадж никому не говорить о своем приезде, но теперь ее одолевали сильные сомнения, что бывшая начальница сможет удержать язык за зубами. Ее нынешнее состояние не позволяло надеяться ни на что вообще. А учитывая, что она всегда была довольно словоохотлива и весьма бестрепетно относилась к чужим тайнам…

Стоя с Саймоном на мосту Сен-Мишель, Моника не сомневалась, что отныне судьба навеки связала их, что именно она, Моника, займет в его жизни место единственной и неповторимой, невзирая на сплетни и кривотолки. А тут ее одолели сомнения. Нечастые телефонные звонки (правда, как-то они проговорили целых два часа). Редкие встречи. Любовь. Любовь? Но ее негоже разменивать на случайные встречи. Если даже отбросить то, что они были слишком серьезными людьми для подобных отношений, — они к тому же еще и не молоды. У них попросту нет времени на подобные экзерсисы. Моника отчаянно мечтала — хотя это ни разу не произносилось вслух — родить от него ребенка. В общем, она пребывала в смятенных чувствах и не понимала, на каком она свете. Она казалась себе самой заброшенной комнатой, пыльной, захламленной, долгое время запертой. Комнатой, дверь которой неожиданно открылась, и в нее хлынул поток солнечного света.

Единственное, что приходило в голову, — это поехать в Англию и увидеть все своими глазами. Моника собиралась сначала навестить Мадж и прощупать почву. Отношения матери и дочери не обязательно предполагали, что миссис Круден вскинется на защиту Ричелдис только потому, что она ее мать.

Одной из излюбленных тем бывшей издательницы была, как она говорила, «идиотская прихоть» короля, который предпочел жениться по любви на этой хищнице Симпсон.[50] Мадж Саймона не слишком-то жаловала и не скрывала, что не одобряет выбор Ричелдис. Поэтому Моника вполне могла рассчитывать если не на понимание, то хотя бы на сочувствие. К тому же, решила она, обстановку лучше выяснять на месте.

И все-таки Моника переживала. Любовь к Саймону не настолько ожесточила ее сердце, чтобы она с легкостью могла нанести такой удар лучшей подруге. А других вариантов она не видела. Либо все, либо ничего.

Может, оно и к лучшему, что состояние Мадж не располагало к откровениям? Она ведь могла и в ярость прийти, узнав, что малышка Тэтти Корэм увела мужа у бедняжки Ричелдис. С другой стороны, мадам была столь непредсказуема, что запросто могла выдать нечто вроде: «Честно говоря, я всегда была против брака моей дочери и Саймона Лонгворта…»

А вдруг своей любовью к Саймону она разобьет сердце обитателям Патни или Сэндиленда? Монике действительно страстно захотелось повидать их прежде, чем все откроется. Ей просто необходимо было их увидеть. Это было бы все равно как ущипнуть себя, чтобы убедиться, что это не сон. В Париже у нее друзей не было, посоветоваться было не с кем, и ее тянуло в Англию, словно магнитом. А вдруг ей все пригрезилось?

Еще один тяжелый разговор предстоял с леди Мейсон. Эта была не слишком щепетильна в вопросах морали, но к Ричелдис относилась, как к священной корове. Моника написала Белинде сбивчивое письмо, попросила о встрече. Любопытная подруга не заставила себя упрашивать.

Позвякивая браслетами и цепочками, в солнцезащитных очках (это в ноябре-то!), Бел возникла на пороге женского клуба и, отыскав глазами Монику, кинулась к ней со словами:

— Выкладывай, что у тебя стряслось, не томи! Умираю от любопытства.

Моника оглянулась, ища взглядом ящерицу с «Private Eye», но та уже ушла. Журнала на столике тоже не было видно. Кроме подруг, в уютном зале, оформленном в кофейных тонах, никого не было. Белинда всегда недоумевала, почему Моника выбрала именно это учебное заведение. Здесь все было слишком академично, и леди Мейсон тут смотрелась, как сорока, случайно залетевшая на лебединое озеро, — ее зеленый костюм и вытравленные волосы, крашенные «перьями», явно выбивались из аскетично сдержанной обстановки. Моника смотрелась куда более уместно: туфли без каблука, юбка в складку, строгий бордовый кардиган, аккуратненькая головка, не обезличенная боевой раскраской.

— А тут выпить дают?

— Ты про спиртное? Наверно. Тебе может показаться странным, но, проведя некоторое время вдали от Англии и снова попав в Лондон, так приятно оказаться в подобном заведении — в Париже иногда не хватает здешней чопорности, к тому же тут и цены вдвое ниже.

— Ох, подруга, ты совсем дошла, как я погляжу. Принесите мне, пожалуйста, водку с тоником, если здесь это есть.

Официантка в черном платье и накрахмаленном фартучке словно возникла со страниц комедий Бена Трейверса.[51] Моника попросила рюмку сухого черри, чтобы составить компанию Белинде.

— С утра шаталась по галерейкам на Бонд-стрит. Видела прелестного Вюйяра.[52] Чуть было не купила. Сто лет уже не возникало такого желания. Но я решила не отступать от своих правил.

— Вся эта чушь про то, чтобы не покупать ничего, что не влезет тебе в сумочку?

— Вот он-то как раз вполне мог туда поместиться.

— А как твои шторы?

— Бог с ними, вдруг когда-нибудь придется продавать квартиру.

— Душа моя, надеюсь, ты приехала в Лондон не затем, чтобы обсуждать квартирный вопрос?

— Само собой. Я вообще не уверена, что хочу что-то обсуждать. — Моника помолчала, потом добавила: — Не дави на меня, Лин, ладно? Я должна тебе кое-что сказать, но у меня духу не хватает.

— Никак замуж собралась?

— Не совсем.

— Бог ты мой, ты меня пугаешь, — Белинда сверкнула белоснежными зубами. Кусочки льда звякнули о стекло рюмки, когда она залпом осушила ее.

— Я сама боюсь. Ты же меня знаешь. Все так странно. Я так не привыкла. Я даже не очень верю, что со мной это происходит.

— Значит, я была права. Появился кто-то.

— Твой тон подразумевает «наконец-то». Уверяю тебя, я прекрасно обходилась без этого пятнадцать лет.

— Видимо, перестала обходиться. Так?

— Поэтому мы и здесь.

— Мона, — неожиданно встревоженно сказала леди Мейсон, подавшись вперед и коснувшись запястья Моники. — Надеюсь, это не Жюль? Мне неловко тебя спрашивать, но…

— Жюль? А кто это?

— Я же тебе писала про него…

— Прости… У меня совсем голова кругом идет.

— Уф-ф… Отлегло… Знаешь, я почему-то перепугалась, что ты хочешь со мной встретиться, чтобы сказать, что положила глаз на Жюля. Прости, — горькая усмешка мелькнула в голосе Белинды, — но тут бы нам было не о чем говорить. Единственное, чего не должна делать приличная барышня, — это уводить мужика у лучшей подруги.

— …

— Ну и? В чем проблемы?

— Именно это я, кажется, и сделала.

Вопреки трагизму момента, на губах Моники расцвела на миг торжествующая улыбка.

— Но ты же только что сказала, что нет.

— Я в глаза не видала твоего Жюля, Линда. И разговор не о нем.

— А о ком?

Воцарившуюся паузу расколол неожиданный ответ:

— Глупо, но я не могу назвать его имя. О Боже, Линда, прости меня.

Смотреть на это было невозможно. Всегда сдержанная и рассудительная Моника Каннингем еле сдерживала слезы.

— Но это хоть мужчина?

— Нет, все совсем не так.

— Только не говори, что ты влюбилась в бабу!

— Да нет же!

Они обе хихикнули.

— Прости, Бел…

Моника поднялась. Белинда решила, что она сейчас бросится бежать, не допив свой наперсток с оставшейся на донышке жидкостью. Но та просто отошла к окну, чтобы никто не видел ее слез.

— Скажи, ведь все эти годы ты считала меня холодной и бесчувственной, как рыба. У тебя такая бурная личная жизнь, такие страсти кипят, а у меня…

— Душа моя, да я же всю жизнь сама стараюсь на тебя равняться… Получается только плохо. Ты для меня просто скала. Твоей выдержки и самообладания хватит на десятерых! Ты самая лучшая жилетка в мире! Как мне очередной принц в рожу плюнет, я к тебе… Хотя, наверно, такие вещи лучше переживать в одиночку, уткнувшись в подушку. Жюль такой славный, я обязательно вас познакомлю. Сейчас он уехал в этот чертов Суиндон, может, удастся получить роль в пантомиме, это было бы так здорово!

— …Не то чтобы я не хотела любви, — словно не слыша, продолжала Моника, — просто я не умею очертя голову бросаться в омут, как ты. Попробовала один раз — не получилось… Сто лет не вспоминала об этом, а теперь…

— Это тот, о котором мы говорим? — бдительно уточнила Белинда.

— Да. Я, наверно, всегда любила его. Но сейчас все переменилось, потому что он…

— Боже!.. — ахнула Белинда… — Это же Саймон…

— Он любит меня, понимаешь? Вот поэтому все и изменилось.

— По-моему, мне надо срочно выпить, — произнесла Белинда, роясь в сумочке в поисках сигарет.

— То есть? А та рюмка тебе не понравилась? Ты так сказала…

— Это было чудесно, но я уже все выпила.

— А-а-а…

— А ты как думала?

Вошла и неслышно исчезла официантка.

— Вы уже переспали?

— Я же только что сказала.

— Вы стали любовниками до того, как мы поехали в Фонтенбло? — осенило Белинду. — Поэтому ты так себя и вела.

— Нет-нет. Все было потом.

— После Фонтенбло?

— Нет. А разве это имеет значение?

— А как же! Так он и есть твое «большое и светлое»? Я так и подумала, что между вами что-то есть.

— Мы будем ими, — убежденно произнесла Моника. — Любовниками, то есть. Мы любим друг друга. О Господи, Линда, что же делать?

— Ничего не понимаю. Ты что, хочешь сказать, что вы только собираетесь стать любовниками и обсуждаете, как половчей подступиться к этому деликатному занятию? По телефону планируете? Бред какой-то!

Моника удивленно вскинула полосочки бровей:

— Что ты так раскипятилась? Ты сердишься?

— Глупый вопрос.

— Вряд ли твое мнение может что-то изменить. Просто мне интересно, что ты думаешь.

— Душа моя…

— Нет, скажи!

— Господи, какие же вы несчастные — и ты, и Саймон, оба!

— Значит, ты против. Всем, значит, можно быть счастливыми, а мне нет.

— Тебе не идут эти слова.

— А я и не чувствую себя собой. — Вымученно улыбнувшись, Моника тряхнула головой. — Идут, не идут — какая разница! Пошли куда-нибудь, поедим по-человечески.

Глава 10

За завтраком Ричелдис сказала:

— Я подумала, что хорошо было бы пригласить Монику на Рождество.

Саймон чуть не поперхнулся. Вот в этом вся она. И ведь именно так и поступит! Неужто кто-то подложил ему свинью и донес жене про их встречи с Моникой, лихорадочно соображал он. (Откуда узнали? Кто? Какая-нибудь дрянь с работы могла подслушать, как он ворковал по телефону с Парижем.) Другая сейчас устроила бы скандал с метанием сковородки или побежала жаловаться своему адвокату… А эта решила сделать вид, что ничего не произошло, и собирается, как ни в чем не бывало, провести Рождество с любимой подругой.

— Нет, малыш, сначала доешь то, что у тебя на тарелке, — попросила она Маркуса, клянчившего сладкий десерт.

— А я хочу вот э-э-это.

— Конечно, дорогой, ты все получишь, но сначала покажи мне пустую тарелку.

Опять это вечное курлыканье — сладкое, невозмутимое. Вполуха слушая, Саймон решил, что рано запаниковал: ей просто неоткуда было узнать о нем и Монике, неоткуда!

— Нет, конечно, если ты против, милый, то не надо. Будут только мама и Бартл.

— О Боже!

— Я понимаю, что с мамой сейчас нелегко, но что ж теперь поделаешь?

— Я очень люблю бабушку, — встрял Маркус.

— Конечно, солнышко. — Ричелдис кивнула малышу. — Но Моника всегда ладила с ней. Все-таки они столько лет проработали вместе, им наверняка найдется, что вспомнить.

— Что-то многовато народу получается.

— Даниэль не приедет, будет только Маркус.

— То есть ты уже все заранее обдумала?

— Вовсе нет, дорогой.

Она удивленно взглянула на мужа. В последнее время он стал такой раздражительный, слова ему не скажи. Месяц прошел с того дня, как он назвал Белинду идиоткой. Не хватало еще, чтобы он накинулся на Монику. Она такая ранимая! Хотя и со странностями. Но ведь у Моники на самом деле всегда были хорошие отношения с Мадж.

— Что-то у меня душа не на месте, — сказала Ричелдис, намазывая маргарином «Флора» тонкий, как папиросная бумага, тост из белого хлеба. — Вчера Мадж была совершенно никакая.

Саймон зашелестел «Дейли Телеграф» и с преувеличенным интересом уставился на испещренные цифрами страницы. Потом бросил взгляд в чашку с остывающим кофе.

— Что за бурду ты мне дала? Отвратительное пойло.

— Обычный кофе, такой же, как всегда.

— Одно не исключает другого.

О Боже, ей так не хотелось затевать сейчас ссору. Она же любит его. Она любит, когда все дома, когда все счастливы. Саймона в последнее время будто подменили, он словно с цепи сорвался, цепляется к каждому слову.

— Не кофе, а помои.

— Ты к ужину успеешь, милый?

— Нет.

— Нет?

— Мне надо в Лондон, скорее всего, я там и заночую, у меня на утро назначена встреча.

— Но ты можешь пораньше выехать из дома. Я подвезу тебя до станции.

— Этого еще не хватало, — поморщился он и встал из-за стола.

Она вышла за ним в коридор.

— Что с тобой происходит?

— Ничего.

— Нам надо поговорить. Нельзя, чтобы…

— Ну, наконец-то и до тебя дошло.

— Что я такого сделала? В чем провинилась?

— Почему ты плачешь, мамочка?

— Я не плачу вовсе, детка.

— Ладно, я пошел.

Саймон был уже в пальто. Сумку он собрал заранее. Ричелдис понятия не имела о его планах на ближайшую ночь. Она смотрела на мужа в надежде увидеть на его лице хоть какой-то проблеск теплоты, но он упрямо ничего не замечал.

— Не уходи, Саймон. Не надо так…

— Я опаздываю.

Он нагнулся и чмокнул сына в макушку. Когда он закрывал дверь, вслед ему донеслось: «Ты плачешь, мамочка. Я же вижу, что ты плачешь».

Саймон метнулся к гаражу. Сердце бешено колотилось, он буквально слышал его стук через пальто, пиджак, жилетку и майку. Казалось, внутри у него сидит какое-то существо и изо всех сил пытается освободиться. Саймона трясло. Он взмок и вообще чувствовал себя отвратительно. Больше всего он мечтал оказаться сейчас в тысяче миль отсюда. Так и свихнуться недолго. Он ненавидел себя. Ненавидел за то, что вел себя, как последняя скотина. Как он говорил с Ричелдис! Правда, в глубине души ворочалась подленькая мыслишка, что, раз он вел себя, как скотина, значит, и его измена уже не совсем измена или, как минимум, ей можно найти оправдание. Раз его потянуло на сторону и он позволил себе туда потянуться, значит, брак обречен. А раз обречен, значит, ее вина тут тоже есть. Но при этом, наравне с чувством вины, Саймон ощущал некое удовлетворение: измену почему-то легче было оправдать, если с женой не ладится. Ничто не берется ниоткуда.

Он с усилием повернул мокрую и холодную ручку двери. Утром подморозило, а сейчас все начало таять. Сад резал глаз какой-то застывшей, безжизненной красотой. Коричневые розы, одиноко торчащие астры, серебристый газон — все покрывали сверкающие капельки росы.

Саймон открыл гараж, кинул портфель на заднее сиденье и завел «лендровер». Но, выехав из гаража, он увидел Ричелдис. Босая, в одной ночной рубашке, она стояла на гравиевой дорожке. Черты лица уродливо искажены страданием. Она умоляюще протянула руки. Пришлось остановиться, и это окончательно взбесило Саймона.

— Ну что еще? — чуть приоткрыв окно, сварливо спросил он.

Ее рука беспомощно заскользила по стеклу.

— Милый, хороший мой…

— Ну?

— Пожалуйста, не уезжай. Пожалуйста. Я умоляю тебя.

Истерика. Похоже, эта глупая курица поняла, что произошло нечто ужасное — и окончательное. Было очевидно, что в таком состоянии говорить с ней бесполезно.

— Возвращайся в дом! Что подумает миссис Тербот, если застанет тебя в таком виде? Или если придет почтальон? Люди решат, что ты сошла с ума!

— Пожалуйста, — ее прерывистую, сдавленную речь было жутко слушать, — скажи… мне… что… я… сделала… не так.

— Возвращайся в дом.

— Скажи… что… не сердишься на меня.

— Я сержусь. Дай мне проехать. — Но, вопреки своим словам, он вышел из машины. — Вернись в дом. — Он взял ее за локоть и повел к крыльцу.

— Прости. Я вела себя очень глупо.

Саймон протянул ей платок.

— Мамочка, ты плачешь. Я же говорил, что ты плачешь. Мамочка, почему ты плачешь? — всхлипнул Маркус и тоже заревел.

У Саймона к горлу подступил комок.

— Прости. Я совсем замотался в последнее время. Сорвался. Извини.

— Ну что ты, мой родной…

Она обнимала его, уткнувшись мокрым лицом в плечо. Саймон не чувствовал ничего, кроме отвращения и презрения, но продолжал прижимать ее к себе, хотя понимал, что это будет истолковано превратно. В нем шевельнулась жалость. Он стиснул ее, чтобы только прекратить эти слезы. Ричелдис подняла на него припухшие глаза, и он поцеловал ее.

— Я так испугалась.

Они забыли о ребенке. Казалось, мир вымер.

— Не бойся ничего.

— Я так сильно люблю тебя!

— Да.

— И ты тоже любишь меня, правда ведь, милый? Ты ведь, правда, любишь меня?

Он отвел глаза.

— Иногда, когда ты злишься, я ужасно боюсь тебя. Ты так смотришь, будто хочешь, чтобы я умерла, и мне кажется, что ты совсем не любишь меня.

— Послушай, — сказал Саймон, — мне нужно ехать. Я заночую в квартире. Увидимся завтра, я тебе позвоню.

— Спасибо, — прошептала она. Ее слезы уже высохли.

Саймон не оборачивался, но слышал, как она взяла на руки ребенка и начала что-то нашептывать ему.

Сев в машину, он включил музыку. Знакомые страстные звуки органной симфонии Сен-Санса смягчали и успокаивали его взбаламученные чувства.


Еще в самом начале музыка оказалась одним из кирпичиков, из которых складывалась стена между ним и женой. Ричелдис была недоступна магия звука. Разве что она изредка могла поставить пластинку с дешевой эстрадой (обычно это была песенка «Не могу в тебя не влюбиться») или бездарным попурри Гилберта с Салливаном.[53]

Поначалу он пытался водить ее на концерты, но с тем же успехом можно было показывать слепому бриллиантовое колье. Ричелдис маялась от скуки, стараясь, чтобы муж этого не заметил. Заслышав знакомую мелодию, например, «Арлезианку» Бизе или заезженную вторую часть «Пасторальной симфонии» Бетховена, она могла подпеть, вернее, довольно немузыкально подмурлыкать. Но она не умела слушать. Стоило Саймону взяться за пластинку, как ей тут же обязательно приспичивало с ним поговорить. Для него же, замирающего при чарующих звуках классики, подобное поведение было как нож по сердцу. Для него музыка была наркотиком, и чем дальше, тем сильнее он в ней нуждался — и увеличивал дозу. Он купил наушники, чтобы слушать Брамса. Впрочем, он с равным удовольствием слушал практически все, что было создано во второй половине девятнадцатого века. Он любил и Брамса, и Элгара, с удовольствием слушал и музыку двадцатого века (особенно Бартока). Сама Ричелдис нимало не стыдилась своей дремучести: «Есть же люди, которые не любят сэндвичи, так почему все должны любить классическую музыку?» Нашла что сравнивать! В сущности, она права, кому апельсины, кому свиной хрящик. Но его-то как угораздило жениться на женщине, совершенно глухой к музыке Брамса?!

Порывшись в бардачке, где хранились кассеты, Саймон достал концерт для виолончели Элгара в исполнении Жаклин дю Пре.[54] «Лендровер» плавно катился по серой ленте шоссе все дальше и дальше от дома.


На сей раз Саймона в Лондоне действительно ждали дела: предстояло заключить несколько контрактов и разобраться с активами. То ли покрыть убытки фьючерсами на кофе, то ли попробовать что-нибудь еще. Сахар? Алюминий? Картофель? Он пригласил своего брокера в ресторан неподалеку от Мэншн-Хаус.[55] Финансовая тема была столь же любезна сердцу Саймона, как и музыка. До Ротшильда ему, конечно, было далеко, но уже не он работал на деньги, а они на него. В прошлом году он сорвал неплохой куш на спекуляции фьючерсами на сахар, а в этом году пока подобных удач не было.

Деньги — вот критерий различия между людьми. Для большинства финансовые проблемы связаны с оплатой счетов и возможностью поехать в отпуск. Финансовые проблемы Саймона подразумевали несколько иное. Например, сейчас он хотел выяснить, выиграл или потерял десять тысяч фунтов в результате очередных биржевых игр. Кроме того, ему везло. Везло всегда, в отличие от его брата Бартла. Правда, тому досталась смехотворно малая доля отцовского наследства, но Саймон считал, что и этого было много. Да и зачем Бартлу деньги? Он настолько ничего в них не смыслит, что когда ему кинули эту двадцатипятитысячную косточку, даже не попытался возразить.

Обед подошел к концу, рассиживаться здесь Саймон не собирался. В это время суток нормальные люди либо ходят расслабиться в массажный салон, либо прибегают к услугам собственных секретарш, лишь в рабочее время кажущихся неприступными недотрогами. Саймона неудержимо тянуло к Монике. Он до сих пор не мог спокойно вспоминать тот вечер на мосту Сен-Мишель.

Дело было даже не в том, что она заявила, что никогда не станет его любовницей, а в том, как она это сделала. С каким достоинством и царственной непоколебимостью, не допускающей никаких возражений. Провожая ее взглядом, Саймон понял, что ему нужна она, она и только она. Что он нашел ту Единственную, о которой грезил все эти годы. Он был раздавлен, сокрушен, охвачен благоговейным трепетом. Он мечтал поскорее увидеть ее строгое, бледное лицо, изредка озаряющееся ироничной улыбкой.

По дороге домой, сидя в метро и листая газету, Саймон наткнулся на анонс струнного концерта Брамса. «Какой сегодня день? — начал лихорадочно соображать он. — Так это же сегодня! В крупнейшем концертном зале Лондона, в Уигмор-Холле!» Саймон выскочил из поезда.

Кассирша равнодушно поинтересовалась:

— Сколько?

— Что?

— Сколько билетов?

— Д-два.

Саймон, сам не зная почему, постеснялся сказать, что ему нужен только один. Надежно спрятав билеты в заднем кармане, он вернулся на Сен-Питсбург-плейс. Плюхнувшись на тахту, Саймон решил, что успеет перекусить и почитать перед концертом. Но заказанные на обед «бордо» и жареная картошка внесли коррективы в его планы, и он задремал с книжкой в руках. Неожиданно затренькал телефон.

— Милый, я тебя разбудила?

— Как ты догадалась?

— У тебя сонный голос, — рассмеялась Ричелдис.

— Что-нибудь случилось?

— Не знала, что ты спишь, иначе не стала бы тебя будить… Кошмарный день. Мы все так издергались!..

— Все?

— Маркус и мы с тобой. Надеюсь, после сегодняшнего мы будем более милосердны, терпеливы и снисходительны друг к другу…

Что за бред?

— Я спрашиваю, что-нибудь случилось?

— Не знаю пока. Послушай, милый, ты, конечно, очень устал и занят страшно, но с мамой творится что-то неладное, я очень беспокоюсь.

— Ты всегда за нее беспокоишься.

— Она только что звонила. У нее что-то с речью.

— А от меня-то что тебе надо?

— Знаешь, она в последнее время стала слишком много пить. Сейчас позвонила, несет полную ахинею. А Бартла, говорит, вызвали к прихожанину.

— К какому прихожанину? У него нет прихода.

— Она сказала, что не ела уже два дня. И, похоже, у нее в голове перепутались день и ночь. Я бы съездила к ней сама, но мне не с кем оставить малыша, потому что у миссис Тербот грипп. Не мог бы ты?..

— Ты предлагаешь мне поехать в Патни?

— Я просто места себе не нахожу, милый. Хоть на минутку…

— Ричелдис, я очень, очень занят.

— Я знаю, дорогой.

Саймон мрачно насупился. С нее станется взять Маркуса в охапку и прикатить сейчас в Лондон, если он откажется. Придется ехать…

— Ладно, я попробую.

— Спасибо.

— У тебя все?

— Милый…

— Ну?

— Перед сном я буду представлять, что ты рядом…

— Я пошел одеваться, пока.

— Счастливо, дорогой.

Саймон посмотрел на часы. Без десяти четыре. Придется ехать в Патни. Саймону нравилась его теща, нравился ее резковатый, властный характер. Неужели его дражайший братец решил уморить мадам голодом? Вообще-то, на него это не похоже, но чем черт не шутит.

Саймон нехотя слез с тахты. Опять куда-то тащиться. Он твердо решил, что зайдет, только чтобы удостовериться, что все в порядке.


Дом в Патни ветшал на глазах. Краска с дверей и окон облупилась, занавески висели как-то кособоко, на крыльце стояли открытые мусорные ведра. Саймон дважды надавил кнопку звонка. Изношенный механизм издал сиплый звук, похожий на старческий кашель. Тишина. «А вдруг Мадж упала и лежит без сознания, и некому ей помочь?» — мелькнула тревожная мысль. Но тут дверь приоткрылась. Мадж выглянула наружу, не снимая цепочки.

— Ты откуда свалился?

— Ниоткуда.

— Ты хоть знаешь, который час?

— Около пяти. Можно войти?

— Входи, коли пришел, — хихикнула она, пропуская его в обшарпанную прихожую. Везде громоздились стопки газет, книг и одежды.

— Я кое над чем работаю сейчас в гостиной.

Она провела его в большую комнату. Шторы здесь были наполовину приспущены. Когда-то здесь была гостиная, служившая хозяйке кабинетом, но обедов в доме не подавали Бог весть сколько времени, да и Мадж давным-давно оставила все свои дела. На всех стенах висели полки, забитые переплетенными гранками и книгами, изданными самой Мадж. Кроме того, повсюду высились груды томов в выцветших глянцевых обложках. Скорее всего, некогда подаренные, они ни разу так и не были раскрыты. Все было покрыто пылью. Со стен свисало толстое серое кружево паутины. Стол посередине комнаты, покрытый зеленым сукном, тоже был завален книгами и газетами. Здесь же возвышались несколько бутылок и старые, запыленные стаканы.

— Джин будешь?

— Нет, спасибо.

— Как хотите, мистер Джаггерс. — Она называла его то по имени диккенсовского персонажа, то его собственным, то Эриком, путая с мужем. — Тогда налейте мне.

Она взяла один из покрытых паутиной стаканов. Саймон налил ей джина, после чего Мадж добавила в стакан выдержанной темно-красной мадеры.

— Это моя обеденная пайка, — в ее голосе вдруг отчетливо прорезался акцент кокни, — а это было на завтрак. — Она ткнула пальцем в еще один, точно такой же стакан, только пустой, стоявший на «Крокфорде».[56]

— Я искала его милость в «Крокфорде». — Мадж снова перешла на нормальные интонации. — Его там нет. Вот так-то он посещает свой приход.

— Под каким именем ты его искала?

— Ах, какой же ты умница! Значит, ты разбираешься в этих именах?

— Его зовут Бартл Лонгворт.

— Сначала я искала его, как мистера Дика. Потом просмотрела Лонгвортов. Здесь его нет.

Это было очень старое издание «Церковного вестника». За 1929 год. Бартл тогда еще не родился.

— Мадж, может быть, Бартл плохой священник, но он не лжец. Я сам присутствовал на церемонии его посвящения в сан.

— Значит, его неудачно посвятили. В этой книге нет Бартла Лонгворта, зато есть Уолтер Кендалл и Уильям Найт.

— А при чем тут это?

— А теперь смотри сюда. — Она гордо похлопала по стопке бумаг. — Следующее доказательство здесь. Что он читает? Рут Ренделл. Как тебе это нравится? Нашел, на что время тратить! Никаких мыслей не возникает?

— Вроде нет.

— Веселый Роджер! Знаешь, Эрик, ты просто дурак. Роджер-Разбойник, посещающий приход. Ну о чем мы говорим? Знаешь, он был во Франции. Нет, это ты ездил во Францию.

— Мы оба там были.

— Эрик, мой покойный муж, помогал Сопротивлению. Он, конечно, был дурак, но иногда говорил разумные вещи. Понимаешь ли, де Голль и прочие молчаливо признавали, что они бы никогда не справились с немцами без коммунистов. Вот у него из кармана и торчит роман Ренделл.

— Мадж, может быть, тебе стоит лечь?

— Какого черта мне укладываться в постель?

— Скоро вернется Бартл.

— Он ушел на реку отлавливать утопленников.

— Я думаю, он всего лишь отправился за покупками.

В этот момент открылась парадная дверь, и в дом вошел Бартл. Он был одет буднично, в старую, засаленную матерчатую кепку от Сью Райдера и серый фланелевый костюм. Брюки были явно коротки, из-под них виднелись дешевые носки. Сверху Бартл носил видавшую виды куртку, которую Саймон отдал ему для благотворительной распродажи на Михайлов день семнадцать лет назад.

— Всем привет, — сказал Бартл. — Я принес молока.

— Мадж говорит, ты навещал прихожан.

— Да, пришлось, — неохотно промямлил брат.

Саймон последовал за Бартлом на кухню, оставив Мадж в гостиной. Его взгляду предстало такое же запустение. Глаз выхватывал отдельные детали: плакат «БЕРЕГИ ЗУБЫ», гора чайных листьев на старом издании «Черч таймс»… На столе чахла яичница-глазунья — судя по зеленоватому ободку, явно не первой свежести.

— Здесь бардак, — смущенно сказал Бартл. — Руки не доходят.

Он рассеянно подобрал маленькую стопку исподнего, переложил в кастрюлю на плите и тут же, чертыхнувшись, выудил обратно.

— Дьявол! — Он вытряхнул из кальсон куриную кость и сунул их в соседнюю миску, где уже лежало чистое белье Мадж.

— Мадж спивается, — сказал Саймон. — Ты мог бы хоть кормить ее как следует.

— В полпервого она у меня обедала, — в голосе Бартла вспыхнуло раздражение. — Рыбные палочки и печеная фасоль. Ей, кажется, понравилось. И мороженое. В четыре я дал ей пирожное, и она выдула чайник чая. И вообще, если ты чем-то недоволен, изволь заняться своей тещей сам!

— Извини.

— Я приготовлю ужин. Суп и яйца. Я всего раз не покормил ее, потому что, так уж получилось, пошел пообедать с другом, и тут являешься ты, и вот вам — я все делаю не так!

— Молчу-молчу.

— Она, между прочим, твоя теща.

— Да, — Мадж вошла в кухню, дымя сигаретой, — она твоя теща. Все шепчетесь в моем доме, обсуждая меня за моей спиной.

— Мы только… — начал Саймон.

— Говорили обо мне. — Невозмутимость Мадж внушала ужас. — Нашли время. Вы знаете, который час?

— Мне пора идти, — сказал Саймон.

— Вы знаете, который час?

— Двадцать пять минут шестого.

— Совершенно верно. Что тогда можно сказать о часах — тех, что в холле?

— О термостате, — сказал Бартл.

Саймон не ожидал услышать от Бартла подобный термин.

— Ты с ним перемудрил, — сказала Мадж. — Я думаю, его не так настроили. Он совсем не греет.

— Мне на самом деле нужно идти, — повторил Саймон. Он испытывал облегчение и удивление разом. Похоже, Мадж и Бартл прекрасно ладят, хотя она только что и обвиняла его в том, что он занимается отловом из Темзы утопленников… Интересно, как ей пришла в голову такая идиотская мысль?

Она казалась совершенно нормальной, и это заставило Саймона задуматься, так ли уж реально ее помешательство.

— Да-да, иди.

— Я собирался на концерт.

— Конечно, Саймон.

— Струнный концерт Брамса.

Он поцеловал ее в щеку. Мадж еще постояла на пороге, с умным видом улыбаясь ему вслед. Когда он отошел чуть дальше, она завопила, как ненормальная:

— Налей себе стаканчик виски, выпьешь — не пожалеешь. Тоску как рукой снимет.

Глава 11

Не то чтобы Уигмор-Холл славился своими исполнителями, но Саймону здесь нравилось. В первом отделении звучали небольшие произведения, в том числе Чайковский и струнный квартет Равеля. Исполнение наводило на размышления — выходило, что композитор может трудиться не покладая рук, чтобы создать музыкальное произведение, но в конце концов публика услышит лишь профессионально извлекаемые звуки. Великие произведения рождаются в недрах сознания и касаются некоей струны в нашей душе. Во всяком случае, именно так казалось Саймону. Пока звучала музыка, он позволял рассудку отдыхать, но это не значило, что ему в голову не приходили никакие мысли. Напротив, самые разные идеи мелькали в его мозгу, переплетаясь причудливым образом. К примеру, он понимал, что необходимо как-то решать проблему с тещей. У него перед глазами все еще стояла сцена, которую Мадж устроила в Рокингем-кресент. В ухудшении состояния Мадж Саймон почему-то винил Бартла, как-то упуская из виду, что именно из-за этого ухудшения Бартл вообще с ней поселился. Чарующие звуки Чайковского отвлекли его от мрачных мыслей, но ненадолго. Он вдруг обозлился на жену. Это она предложила ему поехать в Патни, хотя он мог провести время с куда большей пользой. Почему он должен выполнять за Ричелдис ее противные обязанности? Мадж — ее мать! И нечего прикрываться Маркусом. Сын уже ходит в детский сад, кроме того, есть миссис Тербот. Но размышления о Бедфордшире также растаяли под звуками музыки. Он снова оказался в прошлом, когда Мадж еще находилась в зените славы. В первый раз Саймон увидел ее на одной из вечеринок, где собирались всякие знаменитости. Он ощущал себя невероятно странно: рожденный, как говаривала Мадж, «королем коммерции», он переступил порог комнаты и оказался среди тех, чьи имена были у всех на устах. Здесь были актеры, писатели и, конечно, обязательная часть любой вечеринки, центр сплетен и внимания — Тео Горманн, вечный паяц.

— Мистер Элиот, еще самогона?

Да, в те дни еще были живы гиганты. Он помнил, как Мадж наполняла стакан великого человека. Поэт казался очень хрупким и мало говорил.

Внезапно сердце Саймона, окутанное дымкой мечтательной задумчивости, пронзила невыносимая боль. Перед его мысленным взором предстала вдруг теперешняя Мадж — сигарета, стакан виски в руке, волосы с какой-то грязно-серой, а не благородно белой сединой. А рядом с ней Саймон снова увидел робкое и в то же время ироничное лицо женщины, которую так отчаянно любил.

Еще одно воспоминание: тот же офис Розена и Стармера в отсутствие гостей. Они с Ричелдис заехали пригласить Мадж на ланч, но попали не вовремя. Она метала громы и молнии, размахивая у них перед носом экземпляром какой-то книги, как мечом.

— Тэтти Корэм, ты абсолютно безнадежна!

Ба-бах! Стопка бумаги, тщательно скрепленная резиновой манжеткой, хлопнула о стол Моники.

— Все это нужно переделать! У тебя там четыре разных варианта написания имени Монтегю! Ты что, напрочь забыла правило Харта? Если ты считаешь, что это можно назвать пунктуацией, позволю себе сослаться на страницу сто семьдесят девять. Невероятно увлекательно! Но я, черт побери, не нахожу увлекательным то, что мне приходится читать каждую издаваемую нами книгу! Молодежь, что, совсем разучилась читать? Поколение наркоманов!

Так Мадж разговаривала со своими сотрудниками. Загадка состояла в том, что если человек выдерживал несколько дней, он умудрялся как-то к этому привыкнуть. В то утро, пока Мадж изливала свой гнев, Моника смотрела в сторону. И в какой-то момент она мельком взглянула на Саймона. Сегодня, отделенный от того дня расстоянием в двадцать лет, он вдруг понял смысл этого взгляда. Он помнил его с такой ясностью, будто это случилось вчера. Рядом с ним стояла молодая беременная Ричелдис. Мадж выглядела как карикатура на саму себя. Но Монике не было никакого дела до них обеих. Этот взгляд недвусмысленно говорил о любви. Как он умудрился этого не заметить? Почему был таким слепцом? Но даже если бы он понял все раньше, что бы это изменило? В то утро двадцатилетней давности он не любил Монику. Это сейчас, когда он был без памяти от любви к ней, все детали прошлого приобретали совершенно иной оттенок. Не то чтобы Саймон хотел сознательно переписать всю историю набело. Нет, казалось, она сама себя переписывала и дополняла — без всяких усилий тех, кто ее, историю, собственно, и создавал. И поэтому ранее забытые эпизоды вдруг высвечиваются неожиданно ярко.

Еще один штрих. Моника счастливо улыбается. Довольная Мадж обнимает ее за плечи. Этот вечер они провели в Патни все вместе.

— Тэтти Корэм, я тебя обожаю! — сказала тогда Мадж. По какому поводу, Саймон не помнил. Судя по виду Моники, она не имела ничего против подобного заявления.

Равель — в довольно средненьком исполнении — вызвал гром аплодисментов. Цепочка ассоциаций прервалась, и Саймон стал пробираться к буфету. Свежие воспоминания о Мадж, хлеставшей «завтрак» и «обед» из стакана с джином, вызвали у него неожиданное отвращение к алкоголю, и он заказал апельсиновый сок. Обычно Саймон чувствовал себя довольно неловко и потерянно среди людской толпы. Но сегодня он практически не замечал, что происходит вокруг. Он смотрел на незнакомые лица, и туман любви кружил ему голову. Он не мог думать ни о чем, кроме Моники. Ни одна привязанность, ни одно прошлое увлечение не было похоже на происходящее сейчас. На этот раз все зависело от нее. Это был не дешевый роман, когда женщину легко подкупить своим обаянием и внешностью, нет. С Саймоном происходило нечто огромное, столь же величественное и губительное, как сама смерть. И он действительно ни в малейшей степени не владел ситуацией.

Когда все направились обратно в холл, он последовал за толпой. На мгновение забыв номер своего места, полез в задний карман и обнаружил там второй билет. И сам себе показался смешным. Он сел, заглянул в программу, и в этот момент жизнь выкинула с ним самую невероятную шутку. В зале стоял приглушенный шум, обычно предшествующий появлению музыкантов. Когда раздались аплодисменты и оркестранты вышли на сцену, Саймон неожиданно увидел Монику, пробирающуюся к нему через зал. Она молча села на пустующее рядом с ним место.

Саймон был уверен, что она осталась в Париже. Кроме того, никому, кроме Мадж, он не рассказывал о своих планах на этот вечер. Появление Моники на концерте казалось, по меньшей мере, чудом. Он хотел что-то сказать, но она остановила его, запечатав его губы своим длинным тонким пальцем. Никогда еще Саймон не воспринимал музыку так, как в этот вечер. От вступительных тактов, исполненных ужаса, скорби и страха, по коже у него побежали мурашки и зашевелились волосы на голове. Когда звуки Брамса хлынули в зал, по его лицу заструились слезы. Печаль обращалась силой, страсть побеждала и с триумфом изгоняла отчаяние. Каждой клеточкой своего тела он ликовал, чувствуя присутствие любимой женщины. Они не держались за руки. Не касались друг друга, не переглядывались — разве что изредка искоса поглядывали друг на друга. Но Саймон ощущал ее всю — мрамор кожи, запах волос, лучистые глаза.

Казалось, весь зал потерялся в тишине, воцарившейся за последней нотой, вершиной неистового крещендо. Раздался гром аплодисментов.

— Как ты сюда попала? — попытался он спросить, перекрикивая рукоплескания.

— Давай выберемся отсюда, — ответила она.

Публика все еще кричала «Бис!», бездарный виолончелист сиял триумфальной улыбкой, утирая со лба пот. Моника и Саймон протиснулись к выходу на Уигмор-стрит.

— Я увидела рядом с тобой свободное место. Вот и все. Надеюсь, это было не слишком самонадеянно с моей стороны.

— Я думал, ты в Париже.

— Это сюрприз.

Они рассмеялись.

— Тебе Мадж сказала, что я здесь? Я больше никому этого не говорил.

— Я не знала, что ты здесь будешь. Я просто люблю Брамса. Саймон, ну откуда берутся такие музыканты?

Значит, пронизавшая зал магия не коснулась ее. Внутри у Саймона что-то надломилось.

— Зачем ты приехала?

— Ты сам знаешь.

— Я ничего не знаю. После нашей последней встречи я понял, что знаю меньше, чем ничего. Знаю только то, что чувствую.

— А что чувствую я? О, Саймон…

— Это не просто чувство. Что-то случилось, но я не знал, как это воспримешь ты.

Они стояли на углу площади Портман, глядя друг другу в глаза. Пути обратно уже не было. Саймон обнял ее и поцеловал. Раньше они часто чмокали друг друга в щеку. Но сейчас он, как в первый раз, смаковал манящую мягкость ее губ, млел в страстных объятиях маленьких рук. У него заныло и сжалось сердце, когда они оторвались друг от друга. Ее улыбка была исполнена такой полней, искренней радости… На обратном пути в такси они не могли ни о чем говорить и только крепко прижимались друг к другу. Ееголова лежала у него на груди, а он обнимал ее за плечи.

Произошедшее в следующие несколько часов было неотвратимо, как судьба. Не прозвучало никаких вопросов, никаких «Стоит ли?» и «Хорошо ли это?». Задернув шторы в квартире Саймона на Сен-Питсбург-плейс, они разделись и бросились в постель. Монику будто подменили. Чопорность и сдержанность были небрежно и нетерпеливо сброшены вместе с туфлями. Девичья одежда и девичье воспитание остались аккуратно сложенными на стуле. Моника оказалась дикой, ненасытной, словно ее страстная натура, дремавшая долгие годы, наконец-то прорвалась наружу, сбросив старинные оковы предрассудков. Она низвергалась на него Ниагарой, уносила к Млечному Пути… Между нею и Саймоном происходило нечто огромное, удивительное, совершенно невероятное.

Открыв глаза и оглядевшись вокруг, любовники испытали чувство, близкое к удивлению. Казалось, пережитое за эти несколько часов наслаждение должно было заставить пространство исказиться и перенести их тела далеко-далеко отсюда. Они ожидали увидеть Вавилон, Висячие сады Семирамиды, любое из чудес света… но за окнами была видна лишь знакомая Бейзуотер-роуд. Они лежали недвижно, любуясь друг другом. Странное алхимическое таинство за сто пятьдесят минут преобразило эти два нагие тела в самые прекрасные, самые притягательные друг для друга во всей Вселенной.

Моника прижалась лицом к груди Саймона и прошептала:

— Возлюбленный мой!

Он гладил ее по голове, прикасался к шее и плечам.

— Никогда в жизни я такого не испытывал, — шепнул он в ответ.

— Не будем говорить, не будем ничего раскладывать по полочкам. Мы ведь знаем, что случилось с нами. Боже мой, Саймон, я люблю тебя.

Еще через час любовники поднялись с пола и, взявшись за руки, подошли к окну. Отдернули шторы. И время исчезло. Время теперь не имело ни малейшего значения. Единственное, что сейчас было важно, — это просто стоять у окна, смотреть на ночное небо, на верхушки деревьев, на этот милый, такой родной мир. Они побывали в таинственных Висячих садах и вернулись оттуда уже другими. Теперь изменился и этот знакомый мир за окнами, и Саймон с Моникой завороженно наблюдали за рождением новой Земли.

— Молния?

— Давай посчитаем, — сказала она. Медленно и внятно Моника досчитала до восьми, когда где-то вдали громыхнуло. — Восемь миль.

— Больше, — ответил он. — Ты медленно считаешь.

Они оба безмолвно досчитали до сорока. Сорок миль отсюда до Сэндиленда. Слышит ли эту бурю Ричелдис? Вспыхнула еще одна молния, на этот раз гром грянул быстрее и громче.

— Иди сюда. — Саймон подошел к ней с одеялом в руках.

Укрывшись им, они обнялись, с детским восторгом любуясь грозой. Грохотало так, словно сейчас рухнет небо. Гроза билась в комнате, как огромная пойманная бабочка. Лондон со своими расползающимися улицами, заваленными мусором, был залит оранжевым светом. Стихия бесновалась над городом, будто празднуя свое долгожданное освобождение. Молнии и раскаты грома уже не расходились во времени; комната, освещенная электрическими вспышками, содрогалась от громовых раскатов.

— С тобой мне не страшно, — сказала Моника. — Пусть в нас ударит. Я хотела бы сейчас умереть.

— Я не могу передать словами свои чувства к тебе.

— И не надо.

— И все-таки я попробую. Хотя, наверно, буду очень глупо выглядеть. Как старый волокита.

— Ты и есть старый волокита.

— Нет, неправда. Моника, прошу тебя…

— Слова тут не нужны. — Ее голос звучал одновременно твердо, нежно и иронически. Сильнейший удар грома громыхнул прямо у них над головами. — Если бы слова что-то значили, я смогла бы рассказать тебе, каково это — после стольких лет понять, что я на самом деле всем сердцем люблю тебя. Когда в Фонтенбло я увидела, что ты всего лишь старый волокита, я такое пережила… Если бы слова что-то значили, я донесла бы до тебя и эту свою боль, и невероятную радость, когда узнала, что ты не любишь ту женщину.

— Не надо об этом.

— Почему же? Именно мисс Джолли мы обязаны тем, что сейчас мы вместе. — Она нашла его руку под одеялом, погладила ее. Потом звонко чмокнула его в ухо. — Когда мы расстались в Париже, я боялась, что ты исчезнешь. Я бы тебя не винила. Я сама хотела исчезнуть. До сегодняшнего вечера я, в общем-то, не хотела, чтобы все получилось так.

— Если бы ты знала, как я тосковал по тебе.

Она снисходительно улыбнулась.

— Я приехала в Лондон не для того, чтобы гоняться за тобой, Саймон Лонгворт. Я приехала, чтобы проверить свои чувства. Мне хотелось понять, каково это — быть в Англии, знать, что происходит с тобой, что творится со мной…

— Творилось немало. И как ты себя чувствовала?

— Саймон, я сказала Белинде.

— Зачем?

— Мне нужно было кому-то рассказать, чтобы все это стало реальностью. Понимаешь?

— Боже!

— Она никому… никому не расскажет. Она кажется сплетницей, но я-то знаю, она хороший, надежный друг. Она любит… — Моника заколебалась. — Она всех нас слишком любит, чтобы кому-то причинить вред.

— Мне все равно, знает кто-то или нет. Сейчас мне все равно, — сказал он.

— А мне нет. Я так боюсь того, что будет дальше.

Ее последние слова утонули в грозовых раскатах. Вспыхнула молния, и по оконному стеклу застучали крупные капли дождя.


Гроза бушевала и в Бедфордшире. Сын Саймона проснулся от страха. Маркуса пугало все огромное. Он ненавидел сказки о великанах-людоедах и не любил высоких взрослых. Гораздо больше ему нравились маленькие люди, вроде бабушки. Ему снился огромный Жюль, в два раза больше настоящего, облаченный в кожаные доспехи, весь всклокоченный. Одной рукой он держал маму, другой крушил все вокруг. Маркус проснулся, крича от ужаса. Ричелдис прижала его к себе, но было бы легче утихомирить бурю, чем его слезы. Как всегда, пронзительный плач сына причинял ей невыносимые муки. Ей было так больно, что хотелось перестать дышать. Когда рыдания перешли в редкие всхлипы, Маркус что-то пролепетал про свой сон, так сильно его испугавший. Мать отнесла его обратно в постель и прилегла рядом. Через некоторое время он провалился в мирный сон, уткнувшись в материнскую грудь. Однако Ричелдис не могла уснуть. Гроза растревожила ее. Лежа в постели, она думала о саде и о баньяновом поле, о земле, которую она любила с самого детства. Деревья корчились под порывами ветра и хлестали друг друга ветвями. В шелестящих кронах, пропитанных дождевой водой, прятались гнезда и взъерошенные птицы. Ричелдис представляла, как шлепает по тропинкам и глинистым полям вода, думала о животных, съежившихся в своих норках. Какой ужасный грохот, сырость, как гибельна гроза для всех этих полевок, горностаев, барсуков, лис, кроликов. Кто-то прячется глубоко под землей, кого-то буря застала среди ночного странствия. Гроза ярится на много миль вокруг, в мире людском и зверином; стучит по крышам, под которыми люди умирают, хлещет в окна, за которыми рождаются дети. Но грозе не добраться до нее и ее милого мальчика. Под стеганым одеялом тепло и уютно, здесь разлит мягкий свет и их согревает любовь. И тут ей в голову пришла ужасная мысль. Пожалуй, хорошо, что Саймона здесь нет. В последнее время, без всякой явной причины, он вел себя, как последняя свинья. Из-за отсутствия мужа — и из-за яростной грозы за стенами дома — теплый маленький человечек, лежащий рядом с ней, казался еще более родным и любимым.


Молния вырвала Бартла из глубокого сна. На мгновение комнату залило резким электрическим светом, и снова стало темно. Он продолжал лежать в полудреме, когда кровать вздрогнула от раската грома. Люди всегда думали о Боге, когда слышали гром, и Бартл не был исключением. Может, впервые в жизни он ощутил сокрушительную мощь длани Господней. Он встал на колени, опираясь локтями на край окна, и уставился на пустую, промозглую улицу, на потрепанные дома, тусклые машины в свете фонарей, маленькие деревья и садики. Южный Лондон представлял собой самую тоскливую, самую безысходную из возможных картин. На мгновение Бартлу показалось, что сейчас произойдет нечто ужасное, в сто крат страшнее, чем самый жестокий воздушный налет. Самое мироздание находилось под угрозой исчезновения. Гроза вдруг зазвучала с такой силой, что Бартл задумался, не дожил ли он до Армагеддона. Большую часть жизни он, как и все члены «Общества за ядерное разоружение», носил «пацифик»,[57] якобы призванный предотвратить нависшую над человечеством угрозу, и вот… Но нет, похоже, ядерная война пока откладывалась. Она пугала не болью, не страданиями, не кровью, она пугала неизвестностью. Упрятанная в смертоносных бомбах сила была сродни природным стихиям, несущим земле необратимые разрушения. Бартл не предполагал, что Бог воплощен в громе. Он сотни раз читал проповедь о том, как Илия остановился на горе Кармель и понял, что Бог — это не гром, не пламя и не буря, а «спокойный тихий глас», следовавший за ними. Но вслух противопоставляя этот глас грохоту бури, Бартл на самом деле ставил хаос выше ясности, сомнение выше веры. Неудивительно, что иногда он спрашивал сам себя, верит ли он в Бога. Ведь слово Божие у него в голове давно превратилось в «спокойный тихий глас», и уже неважно было, слышен ли этот голос. Этот голос в голове Бартла не имел ничего общего с Богом Авраама, Исаака и Иакова; с Богом, указавшим путь через пустыню Моисею, Аарону и детям Израилевым столпом, с Богом, дающим милость одним и гибель другим, с Богом, утопившим египетских всадников в Красном море и покаравшим великих царей ханаанских.

Ба-бах! Тарарам!

— Кто же это, — сказал Бартл вслух, — что и ветрам повелевает, и воде, и повинуются ему?

Проповедуя свой «спокойный тихий глас», он упустил из виду, что сила Господня больше, чем все стихии, Им созданные. Спокойный тихий глас не давал права быть слабым. Теперь Бартл понимал: голос этот лишь утверждал, что люди могут слышать — и говорить — с Владыкой, неизмеримо более великим, нежели они сами, Владыкой превыше бури и грома. В первый раз в жизни он на самом деле слышал этот тихий спокойный голос. Благоговея, он обретал уверенность, что кажущаяся человеку неукротимой сила природы — это творение Личности. Любящее начало призвало мир из пустоты — эти вспышки огней, этот грохочущий гром. Это начало не могло быть ничем, кроме Любви, ибо ничто, кроме Любви, не обладает властью над солнцем и звездами. Купаясь в восхитительном ощущении присутствия Бога во всей Его неизмеримой мощи и восхитительной силе, Бартл улыбнулся. Как будто выйдя за границы собственного тела, он видел себя таким, каким был прежде. Прежний Бартл читал проповедь об усмирении ветров: «Наши предки искали сверхъестественных объяснений для природных явлений. Кто бывал на Ближнем Востоке, знает, что грозы там внезапно налетают и так же внезапно исчезают в никуда. Возможно, Христос с единомышленниками был застигнут именно такой бурей. А вернувшись на берег, один из них мог сказать: „Рядом с тобой, Господи, я всегда чувствую себя в безопасности“. Итак, когда на заре христианства создавалось учение Керигма,[58] сама история предстала как прототип, образец истинной заботы Бога о людях, застигнутых природным бедствием. Существуют грозы и пострашнее природных, не правда ли? Политические беспорядки, расовая напряженность…»

Неужели он и в самом деле проповедовал нечто подобное? Да-да, это правда. Бартл содрогался всем своим худым, костлявым телом каждый раз, когда раздавался раскат грома. Он закрыл глаза, чтобы не видеть молний, но его все еще трясло от хохота над собственным толкованием библейской притчи. Бартлу открылось ужасающее величие бури, ее абсолютная отстраненность от земного мира. И в разгар такой же грозы кто-то спросил: «Кто же это, что и ветрам повелевает, и воде, и повинуются ему?» В те времена люди не пытались объяснить природные явления. Окружающая их тайна бытия была огромна и лишь увеличивалась. И сам вопрос был задан лишь потому, что они считали Иисуса сильнее и ужаснее бури. В конце бессонной, радостной ночи Бартл понял, что раньше не понимал ничего. Бесполезно пытаться понять то, что непостижимо в принципе.

Гром и молния умирали где-то на севере. Вокруг стояла тьма, дождь стучал в окно. Постепенно чернота рассеялась, рассвело. Бартл по-прежнему стоял на коленях, прижавшись головой к оконному стеклу. Спать не хотелось. Он чувствовал себя так, будто заново родился. Медитация принесла свои благодатные плоды. Бартл открыл для себя бесполезность слов, избитых, заученных фраз. Мощь и величие грозы невозможно описать, их можно только почувствовать. Да и нужно ли тратить слова?


За стеной спала Мадж Круден. Взрывы бомб и огонь тяжелой артиллерии не тревожили ее сон. Нет, ее пугали саперы, пробравшиеся в дом, чтобы подложить мины. Эти мины разрушат не только Рокингем-кресент, но и весь мир. Шур-шур, топ, бум. Шум исходил из радиаторов. Радиация их не минует, это всего лишь вопрос времени. Компьютер уже установлен. Ну и дурой же она оказалась — разрешила Тэтти Корэм его включить! Еще хуже было, что Тэтти Корэм продалась-таки Умным Крошкам. Кончен бал, да, похоже на то. Нет смысла созывать войска — Джонатан Кейп,[59] «Фейбер энд Гвайер»,[60] Мартин Секер, только что разграбивший Константинополь, бравые констебли из Констебля… Все безнадежно. Надо попытаться выбраться из дома, иначе удушающие испарения отравляющих газов доберутся и до нее. Без сомнения, они отравили весь дом — воду, ткани, мебель. Надо только вылезти из постели, не опуская ноги на ковер. Ковер мало того что отравленный, был еще и обжигающе горяч.

У нее было полно дел. Вот только сил таскать уголь вверх и вниз по лестнице не хватало. Эти радиаторы поначалу казались такими удобными. И она сама позволила им это сделать! Горе ей, горе. Она утопала в работе, и в это время они обшарили каждую комнату в доме, прокладывая сеть отопительных труб под самыми половицами. Теперь система находилась в состоянии боевой готовности. Мадж слышала, как из батарей доносится гортанное пение. «Marchons, citoyens!»[61]

Казалось, что комната каким-то невероятным образом ожила. Значит, они хотят, чтобы она включила свет. И получила удар током? Что они о ней думают? Что она — дура, как и сами они? И куда это запропастился этот чертов Эрик со своим пойлом? Мир на самом деле может из-за него взорваться. Чтобы предотвратить катастрофу, придется пройти испытание огнем и пересечь ковер.

К Умным Крошкам в радиаторе присоединился Антон Долин. Он просто сочился злобой. «Она только прикидывалась коммунисткой! Прятала в нижнем белье грязные деньги. C’est vrai, citoyens,[62] она была фашистской шлюхой. Она спала с Гиммлером. Она продала Францию…»

Если бы Мадж не слышала все собственными ушами, она бы решила, что это выдумки Движения Сопротивления. Бездарная клевета была встречена восторженными аплодисментами.

Они, ясное дело, окружили дом. Может быть, удастся спуститься по водосточной трубе. Мадж вдруг поняла, что настоящий Антон Долин не мог сказать о ней такого. Нет, Антон был просто душка. Это его двойник, его специально подослали, чтобы запугать ее. Как того мужчину… как же его звали?.. Он еще вел немецкие радиопередачи во время последней войны. Да, правильно, лорд Хор-Белиша.[63]

Оставалось надеяться только на разницу во времени. Они вполне могут забыть добавить пять часов и приедут слишком поздно. Тогда она, во всяком случае, успеет вылезти из окна и отправиться в путь. Необходимо было выбраться отсюда. Мадж не могла думать ни о чем другом. Это самое главное. Надо действовать! Долой эти чертовы тряпки! Она уселась в постели на корточках и стянула с себя кофту и ночную рубашку. Пояс с вшитыми дипломатическими документами уже был застегнут на талии. Что еще? Да, конечно, ножницы.

Эту пробежку по отравленному ковру можно было смело назвать подвигом. Окно спальни Мадж открывалось на крошечный балкон, смотревший на улицу. Дрожащими руками она подняла оконную раму, что потребовало огромного напряжения сил. Теперь щель стала достаточно большой, чтобы протиснуться на улицу. Она успела как раз вовремя. Внизу вдоль Рокингем-кресент шел Умный Детка в униформе с мешком взрывчатки на плече. Он раскладывал собачье дерьмо по ящикам для писем. Остановить его Мадж не успевала, но у нее вполне была минутка, чтобы выразить свое осуждение.


— Саймон?

— Да.

— Ты спал?

— Ты позвонила, чтобы меня об этом спросить?

На плече Саймона покоилась голова Моники. Голос Ричелдис в трубке раздражал его как никогда раньше. Он взглянул на часы. Начало девятого. Светает.

— У нас была гроза.

— И у нас.

— У вас?

— В Лондоне.

— Милый, ты здесь? Кажется, нас прервали.

— Здесь.

— Послушай, Саймон, ты съездил к маме?

— Да.

— Как она?

— Пьяна.

— Звонил Бартл, он просил меня приехать.

— Она жива?

— Да, но он говорит, у нее кризис. Она выгнала почтальона. Может, все обойдется, но врача он уже вызвал. Они, кажется, считают, что мне нужно быть с ней.

— Ч-черт!

— Я попросила миссис Тербот переночевать сегодня с Маркусом, а сама поеду в Лондон.

— В Лондон? В квартиру?

— Не знаю пока… Скорее всего, я поеду прямо в Патни. Если дела плохи, тебе придется поехать домой и помочь миссис Тербот.

— Но у меня столько дел…

— А что делать? У нее, похоже, обострение. Ладно, скоро увидимся. Счастливо, милый.

Голос жены прозвучал непривычно резко, и это ему не понравилось.

— Ты все слышала?

Моника поцеловала его сосок.

— Оказывается, слушать, как ты с ней говоришь, очень больно. Жаль.

— У Мадж кризис.

— Я слышала.

— Судя по всему, до этого довел Бартл. С ним проблем больше, чем с самой Мадж. Он живет там, чтобы присматривать за ней… — Саймон легонько поцеловал Монику в лоб.

— Если твоя жена поедет в Патни, — продолжила Моника, — она запросто может заглянуть сюда.

— Может, это было бы наилучшим выходом?

— Не говори так. У бедной Ричелдис и так хлопот полон рот, не хватало ей еще нас с тобой.

— Я не хочу, чтобы ты уходила. Я хочу провести с тобой весь день.

— И я хочу провести с тобой весь день.

— В десять у меня встреча с брокером. Но около половины двенадцатого я должен освободиться. Если ты не против, мы могли бы…

— Саймон, нас увидят. — Моника села, обхватив колени.

Он гладил ее чудную гладкую, ссутулившуюся спину, будто изваянную из белого мрамора.

— Где-нибудь в Лондоне кто-нибудь нас увидит, — повторила она.

— И что? В последние двадцать лет нас нередко видели вместе.

— Сейчас все иначе.

— Это знаем только мы.

— Саймон, люди всегда это чувствуют.

Он вздохнул:

— Да, я знаю.

— У нас есть время, — загадочно сказала Моника. — Не будем совершать опрометчивых поступков. Будущее принадлежит нам, главное — до него дожить. Однажды кто-нибудь обязательно расскажет все Ричелдис, и нам придется что-то с этим сделать. Нам троим. Миром тут ничего не решить. Нам придется стать жестокими. Но, по крайней мере, мы можем сами ей это сказать. Нельзя допустить, чтобы она узнала все от посторонних. Мы не будем прикасаться друг к другу на людях. Мы не будем даже смотреть друг на друга.

— Тебе не кажется, что ты несколько драматизируешь ситуацию?

— Нет. Наш долг рассказать ей все самим. Чтобы прекратить все эти недомолвки и покончить с неопределенностью.

— Моника, не будем ничего откладывать на завтра. Давай просто исчезнем отсюда. Улетим обратно в Париж, оставим все это позади. Объясним все в письме.

Возможно, если бы Саймон предложил это до разговора с Ричелдис, она еще могла бы рискнуть и поймать его на слове. Но…

— Нет, — ответила Моника, — не сейчас. Нельзя бросать Мадж в таком состоянии.

Глава 12

Ричелдис понимала, что Мадж не вечна. Но сейчас она ощутила это с какой-то пугающей остротой. Ситуация не позволяла предаваться отчаянию. Ричелдис было необходимо взять себя в руки. От мужчин в таких случаях мало толку. Они впадают в прострацию и начинают распускать нюни. Добиться от Бартла чего-то вразумительного не удалось, он только твердил, что не может сейчас разговаривать, и умолял ее скорее приехать. Что ж, это ее долг. Она выполнит его, чего бы ей это не стоило. Чертов Саймон! Опять довел ее сегодня до слез по телефону! Хватит с нее! Ричелдис решила, что больше не позволит себе переживать из-за него. Пусть говорит и делает, что ему вздумается. Ей больше нет до него дела.

Она приехала в Рокингем-кресент без двадцати одиннадцать. «Очень неплохо», — прикинула Ричелдис. Она успела позвонить своему муженьку, пообщаться с миссис Тербот, дай ей Бог здоровья; отвела Маркуса в садик; заскочила в магазин купить что-нибудь на ужин, и маленький «рено» с ревом помчался по дороге в Лондон.

— Ты почему так долго? — Бартл открыл парадную дверь.

— Бартл, тебя не учили в детстве, что сначала надо поздороваться?

— Заходи, врач уже здесь.

— Он наверняка подумал, что попал на помойку. Неужели нельзя было хоть немного прибраться?

Коридор был завален газетами.

— Это бесплатная почта.

— И что? Раз бесплатная — значит, пусть валяется? Где мама?

— Наверху. У нее врач.

Ричелдис открыла дверь спальни и попятилась. В нос ударил резкий запах мочи. Боже!

Мадж встретила дочь не слишком приветливо:

— О черт, и ты тоже убирайся!

Она сидела на кровати в халате, с совершенно прямой спиной. Через плечо перекинута полураспущенная коса. Рядом расположился молодой индиец в зеленом вельветовом костюме.

— Мама, как ты себя чувствуешь?

— Ты не слишком торопилась это узнать, — огрызнулась Мадж.

— Не волнуйтесь, все не так страшно, как кажется, — проговорил индиец.

Эти слова звучали как насмешка. Одно из окон было разбито, по всему полу валялись вещи — книги, одежда, заварочный чайник.

— Мне нужна бумага, — Мадж потянулась за коробкой с бумажными носовыми платками.

— Сейчас дам, — сказала Ричелдис.

— Не дотрагивайся тут ни до чего! Господи, почему никто здесь не слушает меня?

— Все хорошо, миссис Круден, успокойтесь, — голос индийца звучал мягко, успокаивающе.

— Нет, все очень плохо. Если она прикоснется к коробке, комната взорвется.

Ричелдис застыла. Она колебалась. Она чувствовала, что, если коснется коробки, комната на самом деле вполне может взорваться. Голос ее матери звучал убедительно как никогда. Казалось, что она играет сумасшедшую. Волосы она раньше всегда закалывала в пучок, и теперь эта коса придавала ей совершенно безумный вид. Халат распахнулся, предоставив взору присутствующих давно увядшие, неаппетитные прелести. Исчез блеск в умных глазках-бусинках лондонского воробья, да и где тот воробей? Мадж метала пронзительные недоверчивые взгляды — то на доктора, то на Ричелдис, то куда-то в пустоту.

— Этот человек не доктор, — сказала она.

— Кто же я?

— Сэр, у меня создается впечатление, что вас послал генерал де Голль. Так они называют его, хотя, конечно, он не настоящий генерал. О! — внезапно ее терпение кончилось. — Не спрашивай меня! Они говорят одно, а делают другое, да, и все это, чтобы сбить меня с толку! Я знала, что должен прийти мистер Барделл, чтобы позаботиться о моих ногах. Но он пришел не во вторник, а в какой-то другой день. Нет, меня не проведешь. Я сразу узнала почерк Умных Деток. Тогда-то я все поняла.

— Значит, миссис Круден, они говорили с вами через батареи?

— Да, и Тэтти Корэм с ними заодно.

— Она все время говорит об этой Тэтти Корэм, — объяснил доктор.

— Она установила в коридоре компьютер. Включить, выключить, включить, выключить.

— Тэтти Корэм не делала тебе ничего плохого, мама. Она в Париже.

— Конечно, конечно. Это другая Тэтти Корэм. Первую генерал отправил на гильотину. Во искупление. Но, видишь ли, в чем дело, никто не понимает, что я живу с разницей во времени, так что ей удалось прийти ко мне вчера вечером. И есть там еще один человек, муж Ричелдис.

— Мама, Ричелдис — это я.

— Мне пришлось раздеться, потому что моя одежда была до нитки пропитана ядом.

— Миссис Круден, вы устали, — сказал доктор. — Вам нужно отдохнуть. Мы сейчас поедем в больницу, там вам станет лучше.

— В какую больницу?

— Здесь недалеко. Всего на несколько дней, миссис Круден.

— Эрик никогда не умел вести хозяйство. Он, видите ли, очень много времени проводит у зубного. Или ловит утопленников в Темзе. Вы в курсе, что мой муж был похитителем трупов?

— Пока нет, — сказал доктор.

— Я не могу ехать без дипломатических бумаг и акций, — она понизила голос до шепота и подмигнула Ричелдис. Указав на доктора, она пояснила, на случай, если до дочери до сих пор не дошло: — Джонатан Мыс.

— Мама, Джонатан Мыс — это издатель.

— Он мой хороший друг. Милейшей души человек. Но он хочет провести меня. Меня так просто не возьмешь. Я еще всем покажу. Я буду бороться. Хартия вольностей гласит, что у человека нельзя отнимать то, чем он зарабатывает себе на хлеб. Ну так вот, я зарабатываю себе на хлеб акциями.

— Вы можете взять свои акции с собой, — сказал врач.

— Джонатан Мыс, — прошептала она снова, — мыс Доброй Надежды.

— Мама, Джонатан Мыс умер, — громко ответила Ричелдис. Глупо было продолжать шептаться.

— Знаю, — мать торжествующе подмигнула ей, давая понять, что спор решен. — Какой сегодня день?

— Вторник, — ответил доктор.

— Значит, если я добавлю пять?..

— Как вам будет угодно.

— Кто придумал, что в неделе семь дней?

— Это всего лишь условность, — сказал он.

— Как насчет восьмого дня? На восьмой день я восстала из мертвых и прибавила пять. Да, вот уж разозлились Умные Крошки и прочие проходимцы. Они считали, что установили в холле компьютер, но, как утверждает эта вот леди, Тэтти Корэм — в Париже. Тогда я решила созвониться через этот компьютер с Тэтти Корэм, позвонить ей в Париж…

Ричелдис с трудом сдерживала слезы.

— …и выяснилось, что там сейчас пять Тэтти Корэм, и все они катаются на… как его…

— На лошадях?

— На карусели! Все пятеро!

— Да, немало.

— Чересчур много, вот что я вам скажу. Но к тому времени уже раздавались взрывы.

— Была гроза, — кивнул доктор Ричелдис.

— Без вас знаю, мистер Всезнайка, — осадила его Мадж. — Я не дура!

— Никто не называл вас дурой, миссис Круден.

— Просто-напросто я единственный издатель в Лондоне, не печатающий всю эту порнографическую дрянь по заказу разных Умных Крошек. Говоришь, ты знаешь Хор-Белиша?

— Миссис Круден, нам пора ехать.

У Мадж стал озадаченный вид.

— Вы так думаете?

— Мама, я поеду с тобой.

— Я сама в состоянии доехать до больницы, — не допускающим возражений тоном заявила Мадж. — А ты помоги Роджеру-Разбойнику собрать мои документы, удостоверения, все мои бумаги.

— Моя машина к вашим услугам, миссис Круден, — сказал доктор.

— Очень любезно с вашей стороны. Ну, всем до свиданья. Думаю, вы не будете против, если леди соберет мои папки и документы. Видите ли, это моя дочь.

— Много вещей брать не будем, — сказал врач. — Вы пробудете у нас только несколько дней, просто чтобы отдохнуть.

Следующие полтора часа доктор провел в попытках убедить Мадж одеться. Большая часть одежды и все чемоданы были отравлены. В конце концов все вещи распихали по пакетам.

Ричелдис пребывала в смятении. У нее не укладывалось в голове, что все это происходит на самом деле. Ее мать не могла всерьез заявлять, что шайка бандитов установила какие-то подслушивающие устройства в радиаторах. Когда Мадж посоветовала доктору не покупать долю у Джонатана Мыса, Ричелдис застонала от истерического хохота. Потом начались слезы. Немного успокоившись, Ричелдис оставила мать на попечение доктора и отправилась на поиски Бартла.

— Как ты думаешь, мне поехать с ней?

— Ей будет лучше поехать с доктором. Навестим ее позже. Когда она успокоится.

— Мистер Бартл прав, — согласился доктор. — Будет лучше, если с миссис Круден поеду я один.

Он сел за руль, Мадж расположилась рядом и даже не возражала, когда он пристегнул ее ремнем безопасности. Придирчиво изучив собственный гардероб, она решила, что пестрое летнее платье (купленное во времена царя-гороха для бала в Букингемском дворце), некогда пушистый синий кардиган, желтая зюйдвестка и меховые башмачки наиболее соответствуют случаю. Сие душераздирающее зрелище дополняли распущенные волосы. При ее появлении заколыхались шторы соседних домов. Ричелдис и Бартл ободряюще помахали ей с порога.

Оба испытывали непреодолимое желание выговориться, поделиться каждой мелочью этих ужасных недель и месяцев.

— Ты замечала, что она все время перескакивает с темы на тему?

— А в тот день, когда вы приезжали в Сэндиленд, у нее был совершенно безумный вид. Она все бормотала и бормотала что-то…

Они не слушали друг друга. Каждому хотелось высказаться самому. Часа через полтора Ричелдис предложила все-таки немного прибраться в доме. В хаосе кладовки она умудрилась разыскать несколько ведер, швабры и щетки. Сначала они принялись за кухню. Бартл принес с улицы старый мусорный ящик. Туда полетели дюжины банок с остатками консервов, покрытые пушистой плесенью; кувшинчики из-под джема, пустые пластиковые бутылки из-под моющей жидкости, пакеты с остатками кукурузных хлопьев. В морозилке обитали просроченные пакеты неизвестного происхождения, больше напоминающие диковинные окаменелости, подозрительного цвета бекон и зеленоватая колбаса.

— На самом деле эта печень только выглядит такой старой, — сказал Бартл, когда Ричелдис бросила в ящик какую-то черную резиновую требуху, прилипшую к бумаге.

Когда все, что было можно, отскребли, отдраили и оттерли, Бартл и Ричелдис перемыли и перетерли гору посуды и убрали в шкаф. Потом, вооружившись тряпками и пылесосом, отправились в комнаты. Собрав целый мешок макулатуры — старые газеты, журналы, бумажные пакеты, — Ричелдис попросила Бартла сжечь их во дворе.

С ним было удивительно легко, не то что с Саймоном. Поведение мужа в последние несколько недель не укладывалось ни в какие рамки. То ли он так изменился, то ли она просто не замечала за ним подобного поведения. Неохотно пришло понимание того, что в этом есть и ее вина. Она сама испортила его, позволяя обращаться с собой, как с домработницей, угождая ему во всех желаниях, ловя каждое его слово. Ни ему, ни ей это не принесло ничего хорошего. Невозможно жить с человеком, который постоянно раздражается и всем своим видом демонстрирует, что каждая минута его времени драгоценная, тогда как жена просто мается от безделья. Червячок обиды и непонимания день изо дня подтачивал жизнь Ричелдис. Сейчас она была искренне счастлива, что рядом с ней Бартл.

— По-моему, пришло время отправить на костер и это, — сказал он, запихивая стопку «Церковного вестника» в мусорное ведро. — Они должны хорошо гореть.

Она улыбнулась. В надежде найти какую-нибудь работу деверь постоянно изучал газеты, где печатались объявления о вакансиях. «Центральному приходу требуется энергичный священник. Ризы выдаются. Имеются перспективы. Водительские права обязательны». Разумеется, его отовсюду отфутболивали.

— Сейчас разгорится, красиво будет, — кивнула она.

Бартл невольно позавидовал брату. Счастливец, ему досталась в жены такая удивительная женщина. Ему стало себя жалко. Ричелдис, с полными чувственными губами, приветливой улыбкой и изумительными глазами, явно выигрывала по сравнению с его бывшей супругой. От невестки не укрылось изменившееся выражение его лица, и она торопливо предложила:

— Подкинь еще дровишек, пожалуйста. Сейчас рано темнеет.

Глава 13

— Она ведь не знает?

— Она не может ничего знать, — сказал Саймон.

За два дня лучшая подруга утратила для Моники имя и стала называться «она». Та, что двадцать лет была где-то рядом и ни на что не претендовала, стала теперь соперницей, способной разрушить все ее счастье. Моника приписывала Ричелдис почти сверхъестественную интуицию. Двадцать лет она считала подругу весьма недалекой. Теперь, когда они оказались по разные стороны баррикад, она воображала ее блестяще-хитроумной и даже задавалась вопросом — не был ли нервный срыв Мадж на самом деле спланированной акцией, направленной на то, чтобы отобрать у нее, Моники, Саймона.

Моника знала, что преувеличивает. Просто тяжело мириться с тем, что кто-то занимает то время Саймона, которое он мог бы провести с ней. Их счастливую любовь прерывали телефонные звонки, которые тянули его обратно, в ту, другую жизнь. Совсем недавно известие о том, что Мадж забрали в дурдом, ужаснуло бы Монику. Но сейчас она спрашивала себя, не затеяла ли Ричелдис хитрую игру и не предлог ли это для того, чтобы застукать их с поличным? Моника провела кошмарный час, меняя постельное белье, наводя порядок в ванной и обследуя каждую ворсинку ковра в спальне: не завалялась ли там какая улика в виде заколки или сережки. С Ричелдис станется заявиться на Сен-Питсбург-плейс! Впрочем, она напрасно так старалась: Ричелдис и не собиралась в Лондон. Она осталась в Патни наводить порядок, благо, там было чем заняться. Ей предстояло выбить ковры, сдать в химчистку мебельные чехлы, вызвать уборщицу — одному человеку привести этот кошмар в божеский вид было невозможно.

Когда Саймон добрался до дома тещи, он обнаружил жену и брата в саду. Они смотрели на огромное пламя костра, в котором корчились какие-то листочки, пакеты… Судя по всему, родственники серьезно взялись за дело. Ему сказали, что его помощь не требуется, а если он сильно жаждет принести пользу, то пусть отправляется домой и поможет миссис Тербот с Маркусом. Саймон почувствовал, что он тут явно лишний. И с облегчением удалился.


В Лондоне влюбленные могли встречаться в отелях. Но остаться незамеченной в Сэндиленде Монике не удалось бы. Она остановилась в местном мотеле. У Саймона не хватило духу сказать, что он бывал там раньше с мисс Джолли. Именно сейчас на него навалилась куча работы и много времени приходилось проводить с сынишкой. Он играл с Маркусом, вяло комментируя гонки крохотных электрических машинок, со свистом носившихся по полу. Только вечером, когда миссис Тербот уходила купать ребенка, Саймон мог ненадолго отлучиться. И вот в один из вечеров, когда такое «окно» выдалось, Моника спросила:

— Она ведь не может знать?

— Нет.

— Неужели она не замечает, что ты изменился?

— Я изменился только для тебя.

— Ты будто светишься. Она должна была заметить.

Где-то в глубине души его раздражала восторженность Моники. До недавних пор она всегда улыбалась насмешливо, как будто считала всех вокруг идиотами. Теперь ее улыбка была такой счастливой, что казалась почти глуповатой. С одной стороны, ему льстило ее отношение, но было в нем нечто неприятное, например, заискивающая манера заглядывать в глаза, словно ожидая похвалы или пылких признаний. К тому же сам номер в гостинице вызывал у Саймона отвращение и находиться там ему было крайне неприятно. Он снова посмотрел на полоску лампы над кроватью, тумбочки в скандинавском стиле, Библию, рыжие шторы. В такой же точно комнате (или это она и была?) совсем недавно он видел точно такую же улыбку на лице Рут Джолли. Господи, какие же все они одинаковые! Рут, Моника, мимолетные подруги — все они за очень короткое время ухитрялись вызывать гамму разнообразнейших чувств (вот только в гамме всего семь нот!) — сначала нетерпеливое ожидание, затем возбуждение, влюбленность, нежность и, наконец, жалость. Жалость всегда сменялась легким, едва уловимым презрением. Он так надеялся, что с Моникой все будет иначе, что она особенная, что она Та, кого он ждал всю жизнь… Увы! И лицо у нее какое-то глуповатое! А если посмотреть сбоку? Нет, опять — увы!

И все же Моника была иной. Саймон закрыл глаза и крепко сжал ее руку, переполненный щемящей нежностью. Ему нравилось ощущать себя влюбленным и жалко было расставаться с этим ощущением. Ему хотелось сохранить это чувство и сделать так, чтобы этой удивительной, хрупкой, ранимой женщине, с такой безоглядностью доверившейся ему, было хорошо.

— Жаль, что мы не можем всегда быть вместе.

— И мне.

— Тебе, наверно, очень трудно сейчас, любимый?

Он поморщился. В ее устах это слово звучало как-то слишком неестественно.

— Я отрываю тебя от дома, от детей…

— Я чувствую себя, как выжатый лимон. У меня нет никаких желаний, — признался Саймон. В эту минуту он был искренен. — Кроме того, что я хочу быть с тобой.

— А я с тобой, любимый. Я просто не могу поверить в то, что с нами сейчас происходит! — В ее смехе послышался перезвон колокольчиков — счастливых и насмешливых одновременно. — После того как двое снимают одежду и ложатся вместе, начинается такое… С ума сойти, правда?

— Правда.

— И подумать только — миллионы людей, которых мы видим на улице… все это делают.

— Некоторые.

— А чувства, которые мы сейчас испытываем? Почему весь мир не раздувается от счастья?

— Потому что они не чувствуют того, что чувствуем сейчас мы. Они просто корчатся по пять — десять минут в объятиях людей, которые им или физически неприятны вплоть до запаха, или до смерти скучны. Они физически совокупляются с теми, кто им просто не нравится. Они уже столько раз привычно, без чувств, это делали, что часто сам акт наводит на них скуку и мысль о нем вызывает тошноту…

Они некоторое время пролежали в молчании. Ее задели его слова, и она боялась на него посмотреть. Его глаза были закрыты, но рука, еще сжимавшая ее руку, снова начала медленно ласкать ее тело. Нежные поглаживания, нетребовательные и мягкие поначалу, перешли в ритмичные. Моника вскрикнула, словно дева, принесенная в жертву на алтаре древнего храма.

Потом она сказала:

— Я не могу тебя отпустить. И не отпущу. Нам как-то нужно ей все сказать.

— Как-то нужно, — согласился Саймон.


Невзгоды, свалившиеся на Ричелдис, как ни странно, не сломили, а, наоборот, укрепили ее дух. Ей казалось, что она сейчас преодолеет любые невзгоды и преграды.

Звонить в клинику было бесполезно. Раздраженный женский голос неизменно сообщал, что больная чувствует себя гораздо лучше, хотя на самом деле это не обязательно соответствовало действительности. Скорее, это говорило лишь о том, что не было новых срывов. Ричелдис, никогда не бывавшая раньше в психиатрических клиниках, подспудно боялась этого места и, когда Бартл позвонил, с радостью ухватилась за его предложение поехать навестить Мадж вместе.

Когда они подошли к регистратуре, Ричелдис слегка замутило.

— Здравствуйте, мы хотели бы повидать Мадж Круден, — сказал Бартл.

— Она в Круден, — последовал ответ.

Бартл во все глаза уставился на девушку в белом халате, сидевшую за окошечком с надписью «регистратура». Интересно, как она сюда попала? Или она из бывших пациентов?

— Вы, видимо, меня не так поняли, — терпеливо пояснил он, — мы ищем миссис Круден. Ее привезли два дня назад.

— Я же вам говорю, она лежит в палате «Круден», — ответила девушка. — Что вы на меня так смотрите? Я сказала что-то невероятное?

Вошедшие недоумевающе переглянулись. Название палаты не предвещало ничего хорошего. Ричелдис вспотевшей ладонью стиснула руку Бартла, и они пошли в том направлении, которое им указала эта странная барышня. В холле стоял высокий, изможденного вида мужчина в костюме. Сумасшедший? Врач? Не разберешь.

На стенах висели таблички со стрелками и надписями: палата «Уиттс» — направо, «Харрис» — прямо, «Круден» — налево. Они свернули за угол, подошли к стеклянным дверям и увидели Мадж.

Она была поглощена разговором с полной молодой женщиной в брюках и в экстравагантном топе. Обе курили. Ричелдис на мгновение показалось, что она видит перед собой не свою мать, а кого-то, кто просто очень на нее похож. Жуткое ощущение усиливало выражение лица Мадж. Так иногда выглядят лилипуты — вечные дети и с рождения старички. Землистое лицо. Пустые глаза. Аккуратная коса до пояса. Увидев, кто пришел, Мадж приветственно махнула рукой.

— Привет, как дела? — преувеличенно бодро начала Ричелдис. — А что означает табличка на двери? Там написано, что с пациентами нельзя говорить без разрешения персонала.

— Можно. Персонал — это я, — ответила собеседница Мадж.

Сумасшедшая?

В дальнем конце коридора старик с мутным взглядом и покрытым шрамами лицом вскочил с кресла и сказал:

— Надо прогуляться.

Он пошел прямо на Ричелдис, затем круто развернулся и зашагал обратно к своему креслу. Потом назад. Словно часовой.

— Все мы странники на этой земле, — сказала Мадж.

— Может, вы присядете? — предложила особа, назвавшаяся персоналом.

— Пожалуй, — ответил мужчина. Посидев несколько секунд, он снова вскочил. — Пойду пройдусь, — сказал он.

Туда-сюда. Туда-сюда. Поворот кругом. Опять назад. Как маятник. Зрелище не для слабонервных.

— Мадж, если хочешь, можешь пригласить гостей в свою комнату, — милостиво разрешил «персонал».

— Я ее дочь, — сказала Ричелдис.

— Хотите в комнату, Мадж? — спросил Бартл.

— Нельзя.

— Можно, — откликнулась женщина, в которой они действительно начали распознавать медсестру. — Вы можете показать дочери и ее мужу, что у вас там есть.

— Эта милая девушка думает, что мы в художественной галерее, — сказала Мадж. — Она думает, что все эти картины — подлинники. На самом деле это подделки.

На стенах коридора были развешаны, видимо, для создания некоего подобия домашней атмосферы, репродукции известных картин. «Кафе в Арле» ван Гога, «Зонтики» Ренуара и вполне нейтральный фламандский букет, возле которого Мадж вдруг остановилась. Это напомнило Ричелдис о многих днях каникул и отпусков, проведенных с матерью в континентальной Европе, когда та с почти немецкой дотошностью комментировала артефакты, достойные внимания.

— Девушка считает, что это Сезанн, — сказала Мадж. — Я с ней не согласна.

— Это голландская живопись, — сказал Бартл.

— Видите эту цветную капусту? — Мадж засмеялась, указывая на увядшие белые розы. — Я просто вижу, как мыши бегут вверх по стеблям прямо в эти соцветия капусты, и потом они бегут назад, и это уже крысы, видите, и они вот-вот спрыгнут с картины. Нет, теперь они уже не крысы, а бизоны. И становятся все больше и больше.

— Страшно?

— Так они же не настоящие. Будь это подлинник — тогда да, было бы чего опасаться. Хотя… Погоди-погоди… Ты прав, в этой штуке что-то не то…

— Мадж, вам пора прилечь, — вмешалась женщина с сигаретой.

— Нельзя, — ответила Мадж.

— Нужно.

— Я не пойду туда. Там все опутано проводами и очень жарко,так же жарко, как здесь — холодно, чувствуете?

— Здесь, и правда, холодно, — согласился Бартл.

— Жутко холодно. Это Рог Райдерхуд, — объяснила она молодой женщине. — Можно просто Эрик.

— Можем остаться и в коридоре, — сказала Ричелдис.

— Или есть еще комната отдыха. Ты можешь пригласить Эрика туда.

— Вообще, можно, — осторожно согласилась Мадж. Остановив на Бартле пристальный взгляд, она спросила: — Полагаю, у вас найдется глоток хорошего виски?

— Боюсь, что нет.

Она была явно разочарована.

— Ну ладно, у меня в комнате хоть сигареты есть. Вы можете зайти, но должна предупредить, что там очень жарко.

Они прошли за ней по коридору, вдоль которого тянулись двери, и она пела на ходу. Бартл присоединился, и они остановились, чтобы продолжить дуэтом. Ричелдис, часто моргая, чтобы не потекли слезы, рассматривала видневшийся из окна кусок лужайки и цветочные клумбы.

Моя песнь — о неизведанной любви,
Любви моего Спасителя.
Не познавшие любви узнают.
Что и им дана любовь.
Кто я такой.
Что ради меня
Повелитель мой приносит Себя в жертву?
Бартл пел тенором, напоминающим звук флейты, Мадж — низким, квакающим и прокуренным контральто.

— Лучше давайте зайдем, — сказала она, когда песня закончилась.

В какой-то момент Ричелдис подумала: «Может быть, ей здесь все-таки стало лучше. Может, она просто пыталась пошутить, когда говорила про капусту и бизона?»

Комната Мадж была маленькая, с высоким потолком. На полу валялись скомканные салфетки.

— Они здесь день и ночь, они не дают мне остаться одной, — сказала она, затушив сигарету в блюдце и открывая ящик в поисках следующей пачки. — Этот человек в коридоре — часовой. Он меня караулит. Его не так-то просто сбить с толку. Они бы меня убили, если бы могли. А вот этот выключатель…

— Этот? — спросила Ричелдис.

— Не трогай! — закричала мать. — Я ночью вставала, чтобы его разобрать. Иначе мы бы все взлетели на воздух. Конечно, мне пришлось встать на кровать с ногами. А они пришли и пытались меня ударить. Я с ними боролась, потому что его надо было разобрать во что бы то ни стало, вы же видите. Утром пришел доктор и долго меня благодарил! Если б он знал, чего мне это стоило! «Если бы не вы, госпожа Круден, мы бы все погибли», — сказал он. Но даже он не понимает, чем они мне обязаны. Вопросы, вопросы, вопросы… Они мучают меня бесконечными вопросами, постоянно что-то выпытывают, все время норовят на чем-то подловить. Все дело в этом — говорится одно, а делается другое.

— Конечно, — сказал Бартл.

Чувствуя, что вот-вот разрыдается, Ричелдис прикрыла рот ладошкой и слегка прикусила себя за палец. Это не моя мать, это не Мадж, билось у нее в голове.

— Мне нужно еще пять. И этого они не узнают. Конечно, я уже давно это предвидела. Я знаю, что им нужно. Я знаю, кто вы такие.

— Я Бартл.

— Нет, конечно. Но вы тут еще не совсем спеклись от жары?

— По-моему, здесь совсем не жарко, — удивился Бартл.

— Вы с ума сошли.

— Возможно.

— Чего вы ждете? — спросила Мадж. — Это просто сумасшедший дом. Или, если угодно, свалка для психов.

— Дать руку, Мадж? — Бартл попытался поддержать ее, но не сумел, и она рухнула на кровать.

— Я с трудом двигаюсь после сегодняшней ночи. С потолка вот до этих пор! — она махнула рукой, пытаясь обозначить расстояние где-то над их головами. — Следующее, что мне нужно взять под контроль, — солнце.

— Это может оказаться непросто.

— Очень даже непросто. Если вы посмотрите на меня, я сверну одну из этих…

Она повернулась на кровати и взяла из коробки салфетку. Озабоченно побежала к раковине.

— Сейчас просто намочу водичкой. Вы видите?

— Да, Мадж.

— А теперь прижму бумагу к глазам.

Она обернулась. Ее лицо было закрыто мокрой салфеткой. Когда она ее сняла, то выглядела уже совершенно безумной.

— А теперь вы, — скомандовала она повелительно.

Сдерживая вздох, Бартл потянулся за салфеткой. Мадж продолжала командовать.

— Не той стороной, идиот! Не забудь, какой кран нужно отвернуть. Кретин, неужели ты не можешь отличить нормальную воду от отравленной?

Бартл повернулся. Его очки были залеплены сырым бумажным носовым платком.

— Сними, — взмолилась Ричелдис.

— Если снимешь, будешь жалеть всю жизнь, — сказала Мадж. Ее тон был настолько убедительным, что Бартл на секунду заколебался.

— Мама, нам нужно идти. Мы еще придем и принесем тебе сигарет.

— Меня сюда засадила Тэтти Корэм, — прошипела Мадж. — Это она меня выдала. Она что-то нахимичила в термостате на Рокингем-кресент. То жарко, то холодно. Генерал де Голль, он хотел ее казнить, но она изворотливая, как змея. Он видел, что она сделала с Францией. Берегись, она украдет твоего мужа. Я ее знаю.

Притворная похотливость отобразилась на лице Мадж. «Привет, дар-р-рагой. Падним-м-имся наверх?» — она вульгарно хихикнула. И, к ужасу дочери, задрала юбку, продемонстрировав вздутые памперсы.

Глава 14

Несчастье с Мадж перевернуло жизнь обитателей Сэндиленда. Всю неделю Ричелдис провела в Патни, прибирая там и бегая в больницу. Мысли о матери не оставляли ее ни на минуту. Ей было все равно, какое настроение у Саймона, как он относится к ее отсутствию, что происходит дома. Она как робот продолжала выполнять какие-то привычные действия, но думала о другом. Даже играя с Маркусом, она не могла отвлечься. Она часами говорила по телефону с Бартлом и с врачами. Те не скрывали своих опасений. Поначалу они полагали, что болезнь связана с алкоголем. Затем стали говорить, что у Мадж маниакальный синдром, но это не страшно, потому как им страдает пол-Лондона. Ричелдис и Бартлу казалось, что то ли медицина тут бессильна, то ли Мадж непостижимым образом удается противостоять всем попыткам разобраться в ее болезни. Хотя Бартл отзывался исключительно положительно о клинике и ее персонале, его отчеты о посещении Мадж каждый раз заставляли всех волноваться, потому что положение постоянно менялось. Иногда на нее нападало буйство, и тогда, чтобы уложить ее, требовались усилия двух медсестер. Порой она целыми днями лежала в постели, не в силах шевельнуть ни рукой ни ногой, и горько рыдала. Бывали дни, когда безумие, казалось, отступало, и она высказывала вполне здравые суждения о жизни, книгах, своем прошлом. А потом все возвращалось на круги своя и ей становилось еще хуже.

От Саймона помощи было мало. Его ничуть не трогали переживания жены, и даже если он пытался сделать заинтересованный вид, то получалось это более чем неубедительно. Ричелдис поначалу обижалась, но на нее столько навалилось, что отношения с мужем незаметно для нее самой отступили на задний план. Да, он иногда играл с Маркусом, безропотно оставался с ним, когда Ричелдис уезжала в Патни, но делал это весьма неохотно. Можно подумать, болезнь Мадж была выдумана специально, чтобы его позлить.

Ричелдис не хотела нарываться на очередной скандал и поэтому не вспоминала о своем предложении пригласить Монику на Рождество. И все-таки странно, что Моника не ответила на приглашение. Обычно она была довольно щепетильна и всегда откликалась; тем более что Ричелдис спрашивала, не больна ли подруга. Но это не было главным поводом для беспокойства. У Ричелдис в голове постоянно крутилась масса проблем. Если не мать, то Маркус, потом сам дом; и если не Сэндиленд, то Рождество, которое неотвратимо приближалось. К счастью, Ричелдис, как всегда, удавалось все хорошо спланировать. Местный мясник приберег для нее гуся, а пудинги госпожи Тербот удавались гораздо лучше, чем те, что продавались в «Хэрродс». Некоторые детские подарки — компьютерные игрушки, плейер с наушниками — были закуплены уже в сентябре. Открытки напечатаны. В один из редких вечеров, когда супруги были вместе, оба их подписали.

— Отправим одну старой перечнице Монике, хоть она и не соблаговолила даже на мое приглашение ответить, — сказала Ричелдис.

Саймон только хмыкнул в ответ. С уже привычным отсутствующим видом.

На следующий день они вместе поехали в Лондон. У Саймона были дела в Сити. А Ричелдис хотела походить по магазинам и встретиться с Белиндой.


Квартира леди Мейсон, доставшаяся ей от последнего мужа, находилась в Элджин-кресент. Ричелдис, настрадавшаяся от нехватки общения в последние дни, с порога вывалила на Белинду весь ворох своих неприятностей. Говорила она в основном о болезни матери. Ей хотелось пересказать каждую деталь — от первых, едва заметных отклонений в поведении Мадж несколько лет назад до самых последних отчетов Бартла. Почти с таким же жаром она говорила о домашних хлопотах в Сэндиленде: о том, как изменился вид комнаты Эммы, как приходилось сидеть дома из-за штукатуров. Она чувствовала, что должна остановиться и хотя бы спросить у Белинды, как та поживает. Но остановиться не могла.

Это был приятный легкий обед — киш[64] с сыром (Белинда считала, что местный магазинчик деликатесов — просто чудо), легчайший салат — почти ничего кроме зеленых листьев и цикория. Они пили рислинг. Ели сыр, фрукты, кофе. И болтали, болтали, болтали… Только когда речь зашла о близком Рождестве и повисла небольшая пауза, Ричелдис поинтересовалась:

— Не знаешь, что происходит с Моникой?

Белинда выронила фильтр для кофеварки.

— А разве что-то случилось?

— Я пригласила ее к нам на Рождество. Не знаю почему — может быть, потому что они с мамой раньше были очень близки. Так или иначе…

— В общем, тебе вдруг захотелось, — Белинда не хотела выслушивать длинное объяснение.

— Саймону это может не понравиться, потому что он любит, чтобы на Рождество были только свои. И потом, ты сама знаешь, как он все время ворчит на ее счет. На самом деле они прекрасно ладят, хотя ни один в этом не признается.

— Я и не знала, что Саймон когда-то был недоволен Моникой.

— Господи, ну конечно, он считает, что она странная, что в их дружбе с Мадж есть что-то зловещее. А мне всегда казалось, что он просто боится нашей дорогой Моны. Ну, ты же его знаешь.

— Я? Откуда?

— Короче, я написала Монике — так, просто открытку. Обычно она сразу отвечает, причем так быстро и так подробно, что начинаешь думать — ей, наверное, просто некуда себя деть. А я просто подумала, может, она заболела, вот и все. Мне вдруг показалось, что если Моника серьезно заболеет, то не факт, что нам сообщат об этом, правда? Ведь у нее больше никого нет. Мы с тобой, наверное, самые близкие для нее люди.

— Да, наверное.

— Грустно все это. Мне просто интересно, не слышала ли ты чего-нибудь такого, потому что если нет, то мы могли бы…

Неожиданно для себя Белинда выпалила:

— Я ее видела на прошлой неделе, с ней все в порядке.

— То есть когда ты ездила в Париж?

— Да.

— Это было две недели назад. Белинда, она что, приезжала сюда и со мной не повидалась?

— Наверное, из-за предрождественских хлопот, — сказала Белинда.

— Ей некому подарки дарить, — возразила Ричелдис. — Она моим детям деньги присылает. И зачем ездить за покупками в Лондон, когда можно это сделать в Париже? Белинда, ты от меня что-то скрываешь!

— Конечно, нет.

— Она про маму знает?

— Да. Нет! Не знаю.

— Понимаешь, мама сказала, что Моника звонила однажды вечером, когда Бартла не было дома. Мама ее зовет Тэтти Корэм. Думаю, что это очередные бредни, как и все остальное в последнее время. Она ни с того ни с сего начала винить Монику во всех смертных грехах. Считает, что та виновата во всем.

— Может, в этом что-то и есть.

— Ох, Белинда, тебе не надо было все это от меня скрывать, правда, не надо было. Это ужас. Теперь я все понимаю.

— Что «все»?

— Моника приезжала в Лондон и приходила к маме. Не знаю, что уж там мать могла ляпнуть, но Моника решила, что больше не может к нам приезжать и вообще с нами общаться. Или, может быть, она меня осуждает, считая, что я плохо ухаживала за мамой. Понимаешь, они с мамой так дружили, когда Моника работала в «Розен и Стармер». Боже, она, наверно, чувствует себя ужасно. Бедная Мона, и никто с ней даже не поговорил об этом.

— Может, ты все немного преувеличиваешь?

— Она что-нибудь сказала, когда с тобой встречалась? Что-нибудь про меня?

Леди Мейсон достала свой «Фальстафф» и, закурив, уставилась на подругу через завесу дыма.

— Ты же знаешь, Моника — человек вообще замкнутый, и ни о чем таком она со мной не говорила.

— Но ведь это удивительно, правда? То, что она ко мне не зашла. Если она собиралась навестить Мадж, то логично было бы и мне позвонить. Когда она приезжала?

— Послушай, Рич, по-моему, ты делаешь из мухи слона.

— Я ей позвоню, прямо сейчас.

— Ее может не быть дома.

— Но если она дома, я могу с ней поговорить и объяснить, что мамины слова нельзя воспринимать всерьез. Она могла сказать Моне, что я ее не люблю, или что-нибудь в этом роде. Мама может быть очень убедительной, даже в теперешнем состоянии.

— Не думаю, что нам стоит звонить Монике, — сказала Белинда.

— Я заплачу за звонок.

— Не в этом дело.

— Линда, пожалуйста, позволь мне сделать это.

— Послушай, не кипятись, — сказала леди Мейсон, протягивая Ричелдис трубку. Ее рука дрожала.

Ричелдис уперлась взглядом в номер с длинным международным кодом в своей записной книжке. В мгновение ока пролив, разделявший Лондон и Париж, был преодолен.

— Слушаю, — раздался звонкий голос Моники в трубке.

— Моника, здравствуй, это Ричелдис.

— Я так и думала, что ты позвонишь.

— Да?

— То есть ты знаешь?

— Про твой приезд в Лондон?

— Да.

— Моника, дорогая, я насчет мамы.

— Что случилось?!

— Послушай, дорогая, я знаю, ты заходила к маме в Патни. Я не знаю, что случилось, когда ты там была, и звоню из-за этого. Не принимай, пожалуйста, всерьез то, что она тебе говорила.

— Я не…

— Я так и поняла, что что-то не так, когда ты не ответила на мою открытку. Тебе нужно было сказать мне, что вы встречались. Ей становится все хуже, мне очень тяжело тебе говорить…

С неумолимой дотошностью Ричелдис пересказала историю изменений в психическом состоянии Мадж за последние две недели.

— Ну и когда я узнала, что ты к ней заезжала, то испугалась, что она могла тебя чем-то обидеть, поэтому ты и замолчала.

— Прости, мне в последнее время как-то не пишется.

— На тебя это не похоже.

— Ричелдис, а ты-то как живешь?

— Как обычно… устаю немного. Маркус сегодня в пять утра поднял такой крик, а Саймон сказал: «Ну почему детей не укомплектовывают глушителями…». Неплохо, да?

— А кроме этого, все нормально? С вами обоими?

— Да, все хорошо. Правда, Мона, раз уж мы говорим, то как насчет Рождества? Саймон обрадовался, когда я предложила, чтобы ты приехала… Алло? Алло?

— Алло.

— Мне показалось, что нас разъединили.

— Прости, Ричелдис. Я не смогу приехать на Рождество.

— Мисс Каннингем, имейте совесть!

— Рич, ты, похоже, забыла, что звонишь по межгороду. Давай закругляться.

— Ничего страшного, уж как-нибудь Белинда не обеднеет!

В трубке раздался смешок.

— Она с тобой?

— Да. Позвать ее?

— Лучше поцелуй. Всего хорошего, Рич.

— Моника! Мона!

Связь оборвалась.

— Надеюсь, я ее переубедила, — сказала Ричелдис. — Но все же ничего не могу с этим поделать — чувствую, что она скрывает что-то от меня. Со старушкой Моникой всегда так. А вообще, чужая душа — потемки. А ты что думаешь, подружка?

Леди Мейсон натянуто улыбнулась и подлила гостье кофе.


Саймон тем временем ел свой стейк и ливерный пирог и приканчивал бутылку сухого красного вина в ресторане на Ломбард-стрит. Он обедал в одиночестве. Утро он провел с президентом компании. Несколько раз за тот час, что они говорили, Саймон задавал себе вопрос, не покинуть ли ему пост руководителя отдела. Не то чтобы он возражал против зарплаты в семьдесят девять тысяч фунтов за работу, которая занимала несколько часов в день, просто ему уже сорок восемь лет, и, даже если бы не роман с Моникой, он все равно когда-нибудь задался бы вопросом, хочет ли провести оставшуюся часть, ковыряясь в песке.

Изучая розовые страницы финансовой газеты, Саймон размышлял, может ли он позволить себе бросить работу? Что у него есть? Он рисовал столбики цифр. Со стороны можно было подумать, что он священнодействует.

Дом в Сэндиленде не в счет, он давно переписан на Ричелдис. Поэтому его собственным законным пристанищем считалась квартира в Сен-Питсбург-плейс — тем самым отпадала необходимость платить налог, если бы вдруг пришлось продавать дом. Итак, сколько стоит эта квартира? В семидесятом году они заплатили за нее тринадцать тысяч фунтов. Ее сегодняшняя цена — девяносто пять тысяч фунтов. Он брал тогда ссуду в сорок тысяч. Он член синдиката финансовых компаний «Ллойд», здесь у него крутится около двухсот тысяч фунтов. Неплохо. Еще столько же вложено в надежный портфель, включающий государственные бумаги и акции британских компаний. Управление он доверил брокерам. Еще пятьдесят тысяч фунтов разошлись по «мелочам». В прошлом году удалось кое-что выиграть на фьючерсах какао: деньги легли на счет в Джерси, пополнив накопления для детей, каждому из которых в свое время оставил определенную сумму престарелый отец Саймона. Это пишем в минус. Итого, если не считать тысяч двадцать, предназначенных на текущие расходы — машины, ремонт дома, деньги за обучение, — у него было, вероятно, около четырехсот пятидесяти тысяч фунтов.

Многие из тех, с кем ему доводилось обедать в Сити, сочли бы эту сумму смехотворной. Саймон никогда не обольщался на свой счет. Он, конечно, не Ротшильд. Но и ему есть чем гордиться. Во всяком случае, понятие «черный день» для Саймона имеет вовсе не тот смысл, который в него вкладывает большинство сограждан. Конечно, если продержаться еще лет пять-шесть, то можно было бы преумножить состояние раз в пять как минимум.

Отношения с Моникой еще ярче показали Саймону, что ему, в общем-то, повезло. Моника не гналась за его деньгами. Никто не знал, сколько ей оставил старина Эллисон, но то, что голодать Монике не придется, было очевидно. Деньги имеют чрезвычайную власть над теми, кто ими владеет, большую, чем могут предполагать люди безденежные. Все эти рассуждения Бартла о том, что «счастливы нищие…», приводили Саймона в бешенство. Легко так говорить, когда над тобой «не капает». Саймон до сих пор считал, что кусок семейного пирога в несчастные двадцать пять тысяч фунтов достался Бартлу незаслуженно. Он не сумел достойно распорядиться даже такой малостью. Деньги утекли сквозь пальцы как вода, не оставив даже воспоминаний. Ну, получил он деньги, и что? Как был оборванцем, так им и остался. У Бартла не было ничего, кроме нескольких жалких тряпок, которые и одеждой-то называть язык не поворачивается. Он жил на пособие и говорил, что чувствует себя свободным, явно не сознавая, что паразитирует на налогоплательщиках. А где бы он жил, если бы не Мадж? Саймон не верил в то, что Бартл «не от мира сего». Саймон не был рабом золотого тельца, но деньги дарили восхитительное чувство свободы, от которого не было причин отказываться. Разве плохо иметь возможность оплачивать жилье, образование детей, наряды жены и семейный отдых? И все-таки что-то его мучило. Познакомившись с Ричелдис, он решил, что Мадж «управляет» «Розен и Стармер» — в том смысле, что она владеет издательством и деньги у них есть. И был в шоке, когда узнал, что у Мадж нет ничего. Ничего…

Он порой ненавидел себя за то, что деньги имели для него такое огромное значение. Но его бесила необходимость то и дело подписывать чеки. Когда Ричелдис била машину или «брала рекордный вес» в «Вейтроуз»[65] (то есть тратила больше ста долларов за раз), или заказывала дорогие путевки, платил всегда он. Не заработав за всю жизнь ни пенни, она, тем не менее, унаследовала от матери привычку к мотовству, коей почему-то невероятно гордилась. Саймона же от этого бросало в дрожь.

Роман с Моникой на многое открыл ему глаза. Этой женщине был нужен он, неважно, с деньгами или без. (Правда, Саймон никогда не задумывался, как развивались бы их отношения, если бы не старик Эллисон.) Она ничего не требовала, кроме любви. Стоимость своих былых рискованных приключений — «охоты», как он это называл, на секретарш — он обычно подсчитывал. Ему нередко казалось, что дешевле было бы иметь дело с «девушками по вызову», но чувство собственного достоинства не позволяло ему опуститься так низко. Даже в отношениях с женой ему не раз становилось не по себе оттого, что он за все платит. Но с Моникой все обстояло иначе. В ней он нашел родственную душу. Оба сходились во мнении, что деньги — единственная вещь в мире, которая гарантирует личную свободу; без которой невозможно жить нормально. А для Ричелдис деньги существовали просто для того, чтобы на что-то их менять. Стоило ей обнаружить на своем текущем счету хоть двести фунтов, как она бросалась в «Питер Джонс»,[66] чтобы все разом потратить на очередные пододеяльники, сковородки, полотенца или садовые скамеечки. Она без разбору хватала все, что попадалось под руку. Казалось, ей нравился сам процесс приобретательства. Многие годы Саймон с неприязнью замечал ее жадность и стремление во всем себе потакать. Она меняла обои и плафоны так, как другие женщины меняют белье. И это его деньгами она сорила, явно не утруждая себя вопросом, откуда они берутся. Деньги Саймона не давали ему власти, они просто обеспечивали ему спокойствие. Он не смог бы стать владельцем «Дейли Мейл» или «внести значительный вклад» в фонд Консервативной партии. Но он никогда и не ставил себе такой цели. Ему было достаточно того, что он имеет. Деньги просто защищали его от возможных неприятностей, придавали уверенность в завтрашнем дне.

— Я ненавижу все, — сказал он Монике однажды в постели.

— Не реки и не горы, а политиков и многоэтажные гаражи. — Она понимала его с полуслова.

— Конечно, не горы. Кстати, а не съездить ли нам в горы? Можно покататься на лыжах. Говорят, ощущения непередаваемые. Выбирай: Верхняя Савойя или Овернь? Куда бы тебе хотелось? Не стесняйся.

— Мне очень бы хотелось, любимый. Я так устала отстаивать свою независимость, так устала быть сильной и хладнокровной, держать дистанцию между окружающим миром и собой. Я уже пятнадцать лет живу в Париже и почти только этим и занимаюсь.

Судьба предоставляла им шанс от всего этого убежать, во всяком случае, так им казалось в тот момент. Когда Саймона начинали одолевать мрачные мысли о том, способен ли он еще любить, подобное сходство убеждений радовало. Он и Моника видели смысл в одном и том же. И, помимо того, что она казалась ему красивой, у них абсолютно во всем совпадали взгляды. С Ричелдис у него такого никогда не было.

И вот уже три дня, как они не вместе. Моника настояла на том, что должна уехать; она считала, что теперь, когда Ричелдис вернулась в Сэндиленд, обманывать старую подругу было вдвойне бесчестно. Даже унизительно. Разумеется, рано или поздно Ричелдис все узнает, но, по мнению мисс Каннингем, это «рано или поздно» было неприемлемо. Они обязаны были сами сказать все Ричелдис. И до тех пор, пока Саймон это не сделает, Моника решила оставаться в Париже. Кроме того, несмотря на свою любовь к Саймону, она начала уставать от затворничества в мотеле. Ничто не может утолить тоску парижанина по воздуху и свету своего города; и Моника тосковала даже по его запаху, который она так любила; по серым прямым улицам; крошащейся штукатурке; облупленным старым ставням; неоклассическому великолепию фасадов; по веревкам, кошкам и цветочным горшкам во внутренних дворах: она привыкла ко всему этому бездушному, бессердечному блеску и в то же время убожеству французской столицы — и теперь ей всего этого не хватало. И она уехала, не зная, как объяснит свою отлучку Агафье Михайловне, и предоставив Саймону объясняться с Ричелдис.

Прикончен пирог, выпито бургундское вино. Саймон расплатился и вышел на морозный воздух. Уличный музыкант, ветеран войны, играл на губной гармошке мелодию «Вифлеем». Знакомые звуки, несмотря на плохое исполнение, напомнили Саймону обо всем, что было связано с приближающимися праздниками, — сумасшедшей беготне за покупками; упаковке и распаковке; неизбежном переедании; мучительном чувстве, будто заключен в тюрьму вместе с толпой людей, которые тебе вовсе не симпатичны; показном дружелюбии; и наконец, о Ричелдис, сияющей и улыбающейся, наслаждающейся каждым моментом всей этой ерунды.

Глядя на ее безмятежное лицо, Саймон думал о том, как легко было раньше заставить это лицо сморщиться и заплакать. Когда он, будучи дома, раздражался и сердился, это тут же выбивало Ричелдис из колеи. Как она отреагирует, когда он скажет, что ему до чертиков надоело с ней жить? Придется объяснить ей, что он ее не любит, никогда по-настоящему не любил и что он любит Монику… Потом он подумал о том, какую боль это причинит Ричелдис. Поговорить с ней предстояло вскоре, в какой-то момент рождественских праздников, при детях, которые увидят, как ей больно. И им тоже придется что-то объяснять.

Поскольку у Саймона не было ненависти к Ричелдис, а были, скорее, жалость и нежность, ему не хотелось начинать этот разговор. Иногда он думал, что лучше бы она умерла, ведь смерть — лучшее решение всех проблем. Если сбросить со счетов тупиковое утверждение, что жизнь любого человека священна, не является ли убийство очевидным способом разрешить все проблемы в его случае? Зачем истязать это невинное создание признаниями, которые обернутся для нее пыткой и унижением? С другой стороны, почему ей должно быть позволено мешать его счастью?

Он сел в такси. Он обещал встретить Ричелдис и поехать с ней вместе в психиатрическую больницу. Но сейчас он был до дрожи возбужден новой идеей. Он сделает так, что это будет выглядеть как авария… Или самоубийство. Столкнуть ее машину в реку? Это снимет некоторые проблемы. И избавит ее от страданий.

Глава 15

Готовясь к рождественской исповеди, Бартл сидел в церкви и пытался читать молитвослов при свете тусклой одинокой лампочки. Последний из псалмов в сегодняшней вечерней службе — о милосердии и справедливости, сто первый… «Я войду в мой дом с чистым сердцем. Рука моя да не протянется ко злу. Я ненавижу грех маловерия: да не допущено будет во мне это раздвоение…» Слова звучали в голове. Он сидел с закрытым уже молитвенником и медитировал, и грех неверности казался неотделимым от него: слабость веры в Бога; измена — пусть воображаемая — любимой женщине; измена своему призванию… Все это были очень разные вещи.

Бартл ненавидел исповедоваться, но знал, что его жизнь распадется на куски, если он перестанет это делать. В молодые годы, будучи приходским священником, он ходил на исповедь каждый месяц, а то и каждую неделю. Теперь с трудом заставлял себя делать это только перед Пасхой, перед Троицей и перед Рождеством. Почему-то он всегда приходил в одно и то же место, в потемневшую кирпичную церковь в полумиле на север от вокзала «Кингс-Кросс». Знакомые окрестности помогали пройти через неприятную процедуру. Бартл терпеть не мог привлекать внимание окружающих, особенно тогда, когда ему приходилось сталкиваться с собственными недостатками, от которых по большей части не удавалось избавиться. Ничто, например, не могло бы примирить его с Верой. То есть, если обобщать — ничто не могло сделать его более сильной личностью. Он лучше любого своего недоброжелателя клял себя за способность путаться в трех соснах и создавать проблемы на пустом месте. Он судил себя значительно строже, чем любой другой — за исключением, возможно, лишь Бога. Перед этим Высшим судом он трепетал, потому что знал, что прощения не будет.

Чувство трепета и страха владело Бартлом два дня. За это время многое произошло. Ему всегда было неприятно видеть других в унизительном положении, но безумие Мадж потрясло его. Не сама болезнь, а именно безумные вещи, которые она говорила. Теперь она стала спокойней. Она все еще страдала от маний, но теперь они были вытеснены на задворки сознания. Она все еще пребывала в убеждении, что в систему центрального отопления проникли маленькие человечки, но этот факт интересовал ее не больше, чем личность премьер министра. С Бартлом она говорила в основном о Боге. Где он? Как Его узнать, услышать? В больнице она стала ходить на службы в часовню. Но она не могла найти Его, и Бартлу было больно, что он не в силах помочь ей в этих испытаниях.

Несмотря на то что, ощущая гнев Божий, Бартл тем самым ощущал Его присутствие, ему по-прежнему не удавалось разобраться в путанице своих ощущений, и на исповеди это проявилось еще острее. Ему хотелось вернуться домой очищенным. Но, если мерить мерою Христа, никто из людей не был совершенно чист. Еще в древние времена было сказано, что, разведясь с женой, можно жениться во второй раз. С формальной точки зрения, это Вера с ним развелась, а не он с ней. Но, согласно Новому Завету, мужчина, который развелся и вновь женился, совершает прелюбодеяние. И мужчина вожделеющий совершает прелюбодеяние в сердце своем.

О, шкворчащие отбивные и лапша по-кантонски! О бананы и карамельный соус! Как вы далеко!

С тех пор как Мадж заболела, Бартл не пытался связаться со Стефани. Может быть, теперь ему даны будут силы отказаться от нее. Когда он исповедовался, ему прощались все его проступки, даже то, что он считал прелюбодеянием. Но в этом и была его сложность отношений с Богом, с Законом Божьим, со всепрощением. Потому что когда он выходил с исповеди и его грехи должны были быть отпущены, легче на сердце не становилось, и никаким усилием воли нельзя было это изменить. Какой смысл стараться жить по высшим законам, если это все равно невозможно? И раз все равно ничего не получается, почему именно он должен был пытаться заслужить прощение? Как быть с тысячами и тысячами грешников, которые даже и не просят о прощении?

Такие мысли искушали Бартла и вводили в грех безверия. Его преследовало искушение усомниться в самом даре благодати. И здесь свою роль играла воля. Он не мог объяснить, как это произошло. Чувство вины, угрызения совести сыграли наименьшую роль в том, что он вновь, как уже было много раз, вернулся к таинству. Он только знал, что это его долг перед Богом. Он ощущал необходимость стремиться к совершенству: к абсолютному добру, абсолютной правде, чистой любви. «Сила моя является в слабости». Эти слова для Бартла были первым шагом на пути, который вел к той Любви, которая одна была полной и истинной.

— Великий Боже, — сказал он, и слова шли из самого сердца, — мое священство было даром, который я, как и другие Твои дары, растерял и растратил. Но и теперь позволь моему несовершенству считаться несовершенством священника. Я ничего не знаю о Тебе. Все мои попытки следовать за Тобой потерпели неудачу, снова и снова, и снова. Но все же — располагай мною. Пусть мои слабости тоже участвуют в искупительных трудах Христа. Пусть моя недостойная попытка раскаяния будет раскаянием не только моим, но и всех тех, кто лучше, чем я, но сомневается в Твоем милосердии или не понимает это так, как Ты дал мне это понять. Отпуская мне мои грехи, сделай так, чтобы прощение явилось также исцелением для Мадж, утешением для Ричелдис, просветлением для Саймона; сделай так, чтобы грехи Веры были прощены, так же как и мои грехи; и если у Стефани есть грехи, пусть они тоже будут прощены вместе с моими. О Господи, любящий нас равной и невзыскующей любовью, не отвергающий никого из нас, не дай им судить об Истине Твоей и Слове Твоем по моим глупым словам и недостойным поступкам. Но прошу Тебя, услышь мою молитву, позволь простереть к Тебе руки, принести Тебе жертву. Жизнь моя — не пример. Мои слова — тлен. Даже сейчас, когда я обещаю стать лучше, я знаю, что меня ждут впереди только неудачи и грехопадения. Но я обращаюсь к Тебе, Исцелитель. Я не дерзну стремиться к Твоему совершенству. Мне остается лишь упасть на колени перед Тобой во всей моей нечистоте и сомнениях и отдать себя Тебе. О святое дитя Вифлеема. Ты, друг всех грешников, Ты ведь тоже человек, прошу Тебя, прими это от меня.

Пока Бартл молился, зажгли свет. Он увидел, что собралось уже примерно полдюжины прихожан, ожидающих исповеди. Без двух минут шесть из ризницы появился священник. Поверх его сутаны была надета укороченная черная автомобильная куртка, и он дрожал от холода. Это был старый священник, который не раз принимал у Бартла исповедь. Когда он был в отпуске в Италии, Бартл иногда замещал его.

Священник преклонил колени, затем поднялся и надел поверх куртки накидку. Один за другим прихожане подходили к решетке. Бартла всегда глубоко трогал вид людей, ожидающих исповеди. Почти наверняка они считали, что их грехи — тайна для всех остальных, а ведь достаточно было на них посмотреть, чтобы понять, в чем они пришли покаяться. Молодой человек с напомаженными волосами и в тесных джинсах — гей; пожилая женщина с сеткой на волосах — зловредная мегера, которая портит жизнь своей безответной сестре; вот этот безукоризненного вида мужчина в пальто из верблюжьей шерсти поклоняется Мамоне. Он, вероятно, проводит не совсем четкую линию между частичным и полным уклонением от уплаты налогов и частенько соблазняется услугами «массажных кабинетов». А безобидная пожилая толстушка, которая сейчас как раз находится в исповедальне, вряд ли повинна в чем-либо, кроме обжорства, и пришла на исповедь в основном потому, что ей было одиноко и хотелось с кем-то поговорить. Она исповедовалась очень долго.

Бартл, приступая к исповеди, всегда испытывал сильное смущение. Он предпочел бы отпускать чужие грехи, чем каяться в собственных. За свои ему было очень стыдно. Может быть, они не были более серьезными, чем чьи-либо еще, но это-то и было самым постыдным. И все-таки, когда он опустился на колени перед решеткой и проговорил их, все сомнения отпали. Он знал, что находится лицом к лицу с истиной, со Всевидящим и Всепрощающим Судьей. И если всего несколькими минутами раньше он собирался о чем-то умолчать (глупо позволять старым грехам вцепиться в тебя еще раз), то теперь, когда он стоял на коленях, сама идея сокрытия показалась ему нелепой, поскольку он явственно ощутил присутствие Того, Кому ведомы все секреты.

Когда он закончил, старик священник сказал ему несколько слов.

— Мы постоянно твердим, что Бог любит нас, — сказал он, — но на самом деле это то, во что труднее всего поверить. На самом деле Он продолжает любить нас, что бы мы ни делали и даже если мы перестаем думать о Нем; мы иногда пытаемся отвергнуть любовь Бога, убежать от нее, как пытаетесь вы. И, — тихий смех донесся из-за решетки, — как все мы пытаемся. Мы все — Ионы, сбегающие из Ниневии, особенно священнослужители. Мы не делаем ничего, чтобы заслужить любовь Бога, и ее вымаливаем на исповеди. Это Его любовь нас сюда приводит и выводит отсюда в мир прощенными и исцеленными, чтобы строить Его Царство. И так должно быть.

— Но…

— Да?

— Но что если мы хотим того, что противно духу Писания, закону Христа, и в то же время знаем, что наша жизнь без этого не полна?

— Без чего?

Бартл сказал ему, и прибавил:

— Для меня это было бы благом. И все же это противно законам церкви.

— Помните, что всем нам дан свой Крест, — сказал священник. — Это привилегия, данная нам, христианам. Господь знает все наши желания. Он знает, что есть благо. Он дает нам знать, что нужно и правильно для каждого из нас, и иногда это не совпадает с тем, что мы сами для себя хотим.

— Да, так я и чувствую.

— Будьте терпеливы. Может быть, это ваш крестный путь. В этом случае это акт самопожертвования, и он послужит благим целям Господа. Но сам Господь трижды упал на пути к Кресту. И Он в полном одиночестве, распятый, держит ответ за все наши неудачи и падения. Мы не должны сами искать себе возмездия. Бремя наших грехов непосильно никому, кроме Него. И если вы поступаете неправильно, Господь все равно продолжает вас любить.

— Я так надеялся, что вы мне посоветуете, как жить дальше… Что же мне делать?

— Святой отец, но ведь на самом деле вам не нужен мой совет… Вы и сами все прекрасно знаете.

От того, что исповедник назвал его «отец», у Бартла перехватило дыхание.

— Может, это звучит кощунством, — продолжал священник, — но иногда я думаю, что Господь специально позволяет нам зайти в тупик, просто чтобы заставить нас задуматься. И тогда, понимая, что мы пали, мы понимаем также, что Он нас любит. И мы все — падшие, правда?

— Да, отец.

— Молитесь о покаянии.

Последовали слова об отпущении грехов и молитва, которая трогала Бартла более всех других: «Страданиями Господа нашего Иисуса Христа и Его Вечной Любовью, молитвами Святой Девы Марии и всех святых… да будет дано отпущение грехов, все блага и награда вечной жизни. И благословен будет…»

Выйдя из церкви, он зашагал по темным улицам мимо сверкающих витрин — туда, где небольшая толпа ждала, пока придет автобус. У Бартла было ощущение, что мир преобразился.

Глава 16

Саймон заехал к Белинде за Ричелдис. Нужно было ехать в больницу. Пробыв у Мадж минут двадцать, они пришли к выводу, что она стала значительно спокойней.

Обострение удалось снять, приступы безумия пока прекратились, но было очевидно, что прежней Мадж больше нет. Тем не менее, оставаться в палате «Круден» ей было уже нельзя. Соседи вызывали у нее дикий страх, и не мудрено. Молодая женщина из соседней палаты в самый неожиданный момент могла начать бегать по коридору нагишом с криками: «Слава! Благодать! Слава!». Она дралась, лягалась и визжала, и сестрам приходилось насильно укладывать ее в постель. В палате с другой стороны лежал огромный мужчина лет тридцати с Ямайки, он хранил гробовое молчание.

Куда еще могли бы поместить Мадж? И Саймон, и Ричелдис надеялись, что ее продержат в больнице еще какое-то время, пока они не подыщут другое место. Но когда они зашли сегодня проведать ее, симпатичный и с виду вполне вменяемый врач сказал, что лечение пошло пациентке на пользу и ей уже нет необходимости здесь оставаться. Коротко стриженные вьющиеся волосы, канадский акцент, кокетливое выражение лица выдавали в нем гея. Вердикт же психиатра-геронтолога гласил, что процесс необратим. Тот факт, что у Мадж было все в порядке с речью, не позволял сразу заметить, что она не в себе и дальше может быть только хуже. Но она стала более адекватна и уже не так несчастна. Врачи считали, что дальнейшее потребление алкоголя может обернуться для нее катастрофой, но они не готовы были сказать, был ли алкоголь причиной ее состояния или просто усугубил его. Вероятно, Мадж будет чувствовать себя лучше в специальной лечебнице с соответствующим обслуживанием: «Ведь вы не справитесь сами — я полагаю, у вас есть дети? Миссис Круден говорила про своих внуков».

Он произносил эти слова, а Саймон и Ричелдис слушали и никак не могли понять, что, собственно, пытается сказать им этот молодой человек. Ему пришлось выразиться предельно ясно. Мадж выпишут через неделю. Они не хотят оставлять ее на Рождество в больнице.

Ричелдис и Саймон шли обратно к стоянке в полной панике. Забрать Мадж в Сэндиленд в ее теперешнем состоянии было немыслимо. Они оба считали, что детям ни к чему видеть бабушку в таком состоянии. Да и перед соседями не хотелось выставлять свою беду. А те обычно приходили к ним на коктейль на следующий день после Рождества. К тому же Мадж теперь испытывала детскую гордость от своей способности испускать газы в любой момент, когда ей захочется: «Могу ли я что-нибудь для тебя сделать, дорогая? — спрашивала она дочь. — Хочешь, я пукну?» И делала это. Саймону вспомнилось, что, когда он учился в школе, мальчишки развлекались таким образом, доводя учителей до белого каления. Но то, что было предметом гордости для десятилетних сорванцов, вряд ли пришлось бы по вкусу тому, кому приходится представлять свою тещу приятелям, живущим по соседству. Вдобавок ко всему Мадж стала с упоением пускать слюни.

Саймон и Ричелдис около часа обсуждали это по пути домой, оставив на время собственные проблемы. И решили, что сейчас же должны поехать в Рокингем-кресент и сказать Бартлу, что его долг — присмотреть за Мадж.

— У нас ей будет неспокойно, — сказала Ричелдис. — Лучше, чтобы она оказалась в привычной обстановке.

— А после Рождества мы подыщем ей хороший пансионат, — подхватил Саймон. — Что ж, Бартлу придется немного потерпеть. Ничего с ним не случится. — Его тон недвусмысленно говорил, что в данных обстоятельствах Бартл обязан сделать хотя бы это.

— Только не кричи, хорошо? — попросила Ричелдис. Но когда они подошли к дому и он оказался пуст, именно она гневно воскликнула: — Нет, в самом деле, это уже слишком!

— Придется его дождаться, — сказал Саймон.

— Маме здесь будет гораздо лучше, — сказала Ричелдис. — Она и сама не захочет ехать в Сэндиленд.

И далее они повторили, почти слово в слово, все соображения, уже высказанные в машине. Саймон подумал, что Ричелдис стала какая-то странная. Еще днем она сказала, что говорила по телефону с Моникой, и он заподозрил, что ей все известно. Неужели, прожив с мужчиной двадцать лет, женщина может быть настолько глупа, чтобы не догадаться? Ему казалось, что разговоры о судьбе Мадж были средством избежать разговора о Монике. Несомненно, именно поэтому они оба так цеплялись за эту тему. Когда дошло до дела, им стало страшно обсуждать Большой Вопрос.

— Последние несколько недель были таким адом!.. — сказала Ричелдис. — Мы просто обязаны устроить детям хорошее Рождество.

В дверь позвонили, и она подскочила:

— Явился!

— А с чего бы он стал звонить? Он же не знает, что мы здесь.

— Наверное, увидел, что свет горит. Готова поспорить, что он забыл ключи.

Саймон, криво усмехнувшись, прошел в холл. Через замерзшее стекло входной двери он увидел очертания фигуры, ничем не напоминающей брата. Сантиметров на пятнадцать ниже, чем Бартл, и гораздо шире. Саймон не успел дойти до двери, как звонок раздался еще раз.

— Господин Лонгворт? — спросил гость.

— Да.

— Я могу войти?

— Да.

— Начнем, мистер Лонгворт, — сказал человек, проходя в холл. Он на секунду поднес руку к белой кепке для гольфа, как бы не решив, снять ее или не стоит. Потом явно передумал. — Начнем! Нам предстоит нелегкий разговор.

Ростом он был примерно пять футов шесть дюймов, в коричневой куртке с воротником из искусственного меха и когда-то синих мокасинах. Ему было лет пятьдесят. У него были большие уши, покрытые волосками на мочках и внутри. Такая же поросль на верхней части груди виднелась из открытого ворота рубашки. Лицо было честным, округлым, чистовыбритым, но щетина росла столь обильно, что нижняя часть лица отсвечивала синевой. Благородный нос. Карие глаза, сверкающие гневом.

— Послушайте, вы не можете просто так забавляться с женщинами.

Саймон ощутил прилив тошнотворного страха. Это было хуже, чем в дурном сне. «Это какой-то шантажист, который заметил нас с Моникой в мотеле, — пронеслось у него в голове, — какой-то сумасшедшим моралист, хуже — кто-то, желающей извлечь выгоду из случайной встречи». Ричелдис была где-то рядом и могла все слышать. Саймон спросил себя, помогут ли деньги быстро заткнуть рот этому человеку, и стал искать в карманах чековую книжку.

— Что вы себе позволяете? Неужели у вас нет ни капли совести, господин Лонгворт?

— Думаю, мы сможем договориться, — сказал Саймон. — Уверяю вас, что я понятия не имею, о чем вы говорите, и если вы еще раз сюда придете или осмелитесь меня побеспокоить, я вызову полицию.

— Нет, вы поглядите, каков наглец! — Вошедший чуть не задохнулся от возмущения.

— Неизвестно, кто из нас наглец. К тому же вы забыли представиться.

— Не пытайтесь умничать, мистер Лонгворт. Если вы считаете, что здесь требуется чековая книжка, вы не знаете Леонарда Бернштейна.

— Я не знаю Леонарда Бернштейна.

— Очень, очень умно.

— Послушайте, я в полном неведении.

— И мы тоже, мистер Лонгворт, и мы тоже. Но позвольте сказать, если вы думаете, что можете поиграть чувствами юной девушки и потом просто отшвырнуть ее в сторону, как старый носок…

— Я так не думаю, — сказал Саймон. Он вдруг догадался, кто этот человек. Отец Рут Джолли. О Господи!

— Я вам серьезно говорю, речь идет о девушке, которая ждет ребенка. Вашего ребенка, мистер Лонгворт.

О Боже! Саймон спешно считал недели, прошедшие после отпуска в Париже, проведенного с Рут Джолли. Семь недель. Для аборта слишком поздно. Ах она маленькая дрянь!

— Послушайте, — сказал он, переходя на шепот в надежде, что незнакомец тоже понизит голос. — Я уверен, что если мы разумно все обсудим, господин…

— Бернштейн, я назвал вам свое имя, не так ли?

— Прошу прощения, я не расслышал.

— Вы многого не расслышали, мистер Лонгворт. И не разглядели. Например, человеческих чувств. Вы задумывались, каково для девушки влюбиться в человека старше себя, — вы понимаете, о чем я, — на что-то надеяться?..

— Да-да, я понимаю, о чем вы говорите…

— И потом вы поворачиваетесь и говорите, что знать ее не хотите, или точнее, вы вообще ничего не говорите. И это самое ужасное, мистер Лонгворт, — вы просто уходите от этой ситуации.

Широкое искреннее лицо Бернштейна еще не утратило гневного выражения, но теперь это был гнев, смешанный с печалью и горечью.

— Многим вы, наверно, успели жизнь попортить. — Это прозвучало как утверждение, а не как вопрос.

— Нет.

— Если бы только вы видели ее сейчас, господин Лонгворт, если бы видели… Это такая жалость. Другого слова нет. Тоска, тоска, тоска. «Сходи погуляй, — говорил я ей. — Повидайся с друзьями. Можешь фильм какой-нибудь посмотреть. Купи себе что-нибудь вкусное». И если уж я высказался, господин Лонгворт, то извиняться не стану. Вы повели себя подло.

— Что случилось, дорогой? — В холл вышла Ричелдис.

— Ничего, — сказал Саймон. Он чувствовал, как покрывается гусиной кожей. Не раз в последнее время он пытался представить, как скажет жене, что с их браком покончено. Знал, что придется объяснять про Монику, но этот момент был неизбежен — по-своему великий и трагический момент в их жизни. Однако то, что происходило сейчас, смахивало на грязный фарс. Рут Джолли, Бог мой! Он уже давно забыл о ее существовании.

— У нее хорошая работа, и она порядочная девушка, мистер Лонгворт. Ничего подобного с ней никогда не было, если вы понимаете, о чем я говорю.

Саймон подумал, что он-то знает, что имеет в виду Бернштейн, и в этом случае было бы странно делать вид, что Рут ведет безупречную жизнь с точки зрения высоких моральных принципов этого джентльмена. Он хотел сказать, что девушка не слишком точно обрисовала ситуацию, но не смог. Невозможно было говорить об этом, когда Ричелдис находилась где-то рядом.

— Добрый вечер, — сказала Ричелдис, приветливо улыбнувшись.

Бернштейн приподнял кепку, обнажив сияющую лысую голову с двумя щетками черных курчавых волос по бокам. Учтиво, совсем другим тоном, чем до этого с Саймоном, он произнес:

— С кем имею честь говорить?

— Это моя жена, — сказал Саймон невозмутимо.

Повисла долгая пауза. Глаза господина Бернштейна, казалось, сейчас вылезут из орбит.

— Простите, я не ослышался?

— Боюсь, что да.

— Боюсь?.. — эхом откликнулась Ричелдис. — С чего это вдруг…

— Простите, госпожа Лонгворт, мне необходимо было поговорить с вашим мужем, но и поскольку меня заранее не проинформировали о вашем существовании, я не ожидал, что мне придется делать это в вашем присутствии. Но если бы я знал, что вы женаты, — он повернулся к Саймону, — и если бы она знала, что вы женаты…

— Кто? — спросила Ричелдис.

— Наплели ей, что вы в разводе. Душещипательная история, да? Сказка, господин Лонгворт? А? Что скажете?

— Саймон! — воскликнула Ричелдис.

— Это какая-то ужасная ошибка.

— Совершенно верно — это ошибка. Это самая большая ошибка, которую человек только может совершить в жизни. — С этими словами Бернштейн подошел к Саймону и схватил его за лацканы пиджака.

Ричелдис слабо вскрикнула. Старик пробормотал:

— Был бы я помоложе…

— Ну, мы оба не молоды.

— Видите ли, миссис Лонгворт… Знаете, что он годится этой девушке в отцы?

— Саймон, тебе лучше все объяснить, — сказала Ричелдис.

— И вас еще называют «преподобием»! — презрительно прибавил Бернштейн.

— Но я не… — начал Саймон. Его лицо, на котором отразились облегчение и изумление, тут же приняло привычное напряженное выражение, поскольку его снова охватила досада, ставшая уже привычной по отношению к злополучному брату. — «Преподобие» — это мой брат.

— То есть вы не Бартл Лонгворт?

— Нет-нет, я Саймон Лонгворт.

Это окончательно сбило Бернштейна с толку. Он начал потерянно и сбивчиво бормотать слова извинения.

— Я прекрасно вас понимаю, — сказал Саймон с видом праведника. — И могу заверить, что если мой брат виновен в… том, о чем вы говорите, то мы сделаем все возможное, чтобы как-то исправить положение. Но вы уверены, что отец именно он?

— Я уже сказал вам, господин Лонгворт, Стефани хорошая, честная девушка. Не знаю, что вам еще сказать, просто не знаю. Надо же, угораздило меня прийти сюда вот так и обвинять. Говорила же моя старуха: «Ленни, ты выставишь себя дураком, обращаясь к людям, которых не знаешь». И вот…

— Это какая-то чудовищная ошибка! — горячо воскликнула Ричелдис. — Бартл… Я о том, что… Не хотите же вы серьезно сказать, что Бартл и ваша дочь…

— Моя племянница, мадам. Моя племянница Стефани. У нас с женой нет детей, а сестра жены и ее муж отошли в мир иной, когда Стефани было шесть с половиной лет. Она нам как родная дочь.

— Но не думаете же вы, что Бартл…

— Давайте спросим его самого, — сказал Саймон, и тут раздался звук поворачивающегося в двери ключа.


На лице Бартла еще сохранялось выражение сосредоточенной просветленности, которое появлялось у него всегда после исповеди. Он улыбнулся — не той, естественной и открытой, улыбкой, которая всегда была наготове для Стефани и Мадж, а грустно, не разжимая губ, глядя на собравшихся глазами больной собаки, — как улыбался здоровавшимся с ним прихожанам в дверях церкви.

— Привет, — поздоровался он как ни в чем не бывало. Увидев незнакомца (Рабочий? Водопроводчик? О Господи, неужели он не закрутил кран?), приветствовал Леонарда Бернштейна кивком головы.

— Это господин Бернштейн, Бартл, — сказала Ричелдис дрожащим голосом.

— Господин Ленни Бернштейн? — Натянутая улыбка превратилась в более искреннюю. — Дядя Стефани?

— Боюсь, Бартл, тебя ждут плохие новости, — сообщила Ричелдис.

— Она больна? Она не… — Невыразительное лицо Бартла приняло испуганное и встревоженное выражение.

Саймон процедил сквозь зубы:

— Вам лучше пройти в гостиную. Господин Бернштейн хочет тебе кое-что сказать. Мы будем на кухне, господин Бернштейн. Как я уже сказал, мы всецело вас поддерживаем и несем свою долю ответственности, как семья… — Он кипел от ярости. Как некстати все!

Бартл провел Бернштейна в гостиную и извинился за беспорядок. Он предложил гостю стул, но тот лишь злобно фыркнул в ответ. Бартл ожидал услышать все что угодно, только не то, что услышал. Он ошарашенно слушал старика, отказываясь верить своим ушам.

— Как я понял, вы не собираетесь отрицать, что ответственны за это, — сказал Бернштейн.

— Конечно, я готов помочь Стефани всем, что в моих силах.

— Я не об этом, господин Лонгворт. Вы что, еще ко всему прочему и иезуит?

— Нет, в нашей церкви нет иезуитов.

— Ближе к делу, мистер Лонгворт! Вы отрицаете, что вы отец ребенка Стеф?

— Я? А что говорит Стефани?

— При чем тут это?

— Я должен знать, — вспыхнул Бартл, и глаза его вспыхнули. — Она вам сказала, что я отец?

— Это личное дело нашей семьи.

— Нет! Это может быть нашим со Стефани личным делом, но это уж точно не забота исключительно ее дяди.

— Послушайте, господин Лонгворт.

— Я люблю Стефани! — Его лицо стало злым, гневным и скорбным. — Вы должны мне ответить. Она сказала, что я отец ребенка?

— Нет, не так прямо. Она ведь не скажет, кто отец, правда? Она вообще перестала с нами разговаривать, понимаете? Но насколько видим мы, я и ее тетя, у нее уже несколько лет не было серьезного друга, года три. Был один мужчина по имени Кевин, но Рей была против. Моя жена строгих правил, господин Лонгворт.

— Вы хотите сказать, что у Стефани вообще не было мужчин? — Это так обрадовало Бартла, что, несмотря на диковатую ситуацию, он расплылся в улыбке. — Так это же замечательно!

— Мы, конечно, знали, что вы с ней встречаетесь, она рассказывала, как вы ужинали в китайских ресторанчиках и о — как это? — «Добрых друзьях». Я человек широких взглядов, господин Лонгворт, мы с женой, конечно, огорчались, что ей, судя по всему, не нравятся еврейские юноши, но, как сказала мне Рейчел, так зовут мою жену, пусть она встречается со священником, чем с каким-нибудь проходимцем. А вы именно проходимцем и оказались! Вы понимаете, господин Лонгворт, мы вам доверили самое дорогое, что у нас было!!!

— Я понимаю.

Бартла насмешила мысль о том, что в семье Стефани он считался ее официальным женихом.

— Мы не виделись почти месяц.

— Это она говорила. «Опять к своим китайцам идешь?» — спрашиваю я ее. Знаете, господин Лонгворт, мы не любим выпытывать, и я никогда не спрашивал ее, с кем она встречается. Но мы с Рейчел обычно говорили: «Идешь в китайский?» и она говорила «Да». А тут все прекратилось. Действительно, около месяца уже.

— Мы часто неделями не видимся, — простодушно заметил Бартл.

— Каждую неделю, иногда дважды в неделю, как по часам, девушка с вами встречалась, и не говорите мне, что это не так, — свирепо продолжал Бернштейн.

Бартл знал, что это было не так, и мысль эта вновь наполнила его ревностью и уверенностью, что Стефани встречалась с другими, а дружбу с ним использовала в качестве прикрытия…

— …И вот проходит целый месяц, и она, кажется, совсем не ходит в китайский, и я ее спрашиваю, в чем же дело, и она в слезы, и отвечает, что она беременна и что не знает, что ей делать, и не хочет об этом говорить. «И что на это скажет господин Лонгворт?» — спрашивает Рейчел, потому что моя жена, господин Лонгворт, очень прямой человек, очень добрый, очень честный, и малышка Стефани еще больше плачет. «А, точно!» — говорю я Рейчел и тут же еду увидеться с господином Лонгвортом. Жена говорила: «Ты не сможешь его найти, ведь ты не знаешь, где он живет», но Стефани оставила в прихожей сумочку, и — надо так надо, господин Лонгворт, обстоятельства таковы. Ваш адрес мы нашли в ее ежедневничке.

— Он там был?

Луч света. Все-таки он ей был не совсем безразличен.

— Что вы полагаете делать, господин Лонгворт? Вы понимаете мое беспокойство?

— Конечно. Скажите, пожалуйста, Стефани… Попросите Стефани со мной связаться. Хорошо?

— Это все, что вы мне хотите сказать?

— Господин Бернштейн, вы бросаетесь слишком серьезными обвинениями, не имея на это никаких оснований.

— Если вы собираетесь тут размахивать законами, господин Лонгворт, то у меня найдутся хорошие адвокаты. Слышали вы об Оскаре Буслинке?

— Нет, — ответил Бартл. — Стефани двадцать шесть лет, она уже взрослая. Если она не хочет обсуждать свою жизнь с вами, то я тем более не хочу. Скажите ей, что я ей напишу. Пусть придет ко мне, если я понадоблюсь. Скажите, что я сделаю все-все-все, что она хочет, все, чтобы ей помочь. А теперь я хотел бы побыть один.

Бернштейна так удивила эта речь, что он поднялся и, повторяя, что «господин Лонгворт еще услышит…» и что «не только у господина Лонгворта есть адвокаты», скрылся за дверью.

Бартл был в панике. Он ничего не понимал. Кроме уверенности в том, что он не может быть отцом этого ребенка, в нем засела заноза обиды, что его обвели вокруг пальца.

Когда Ричелдис открыла дверь в гостиную, она застала Бартла сидящим на диване с красными и влажными глазами, с сигаретой в руке.

— Бартл, — проворковала она, — милый, надеюсь, с тобой все в порядке? Бартл, я хочу поговорить с тобой о Мадж. И о Рождестве.

Глава 17

Саймон купил елку, Ричелдис разморозила гуся и запекла его в духовке, они обменялись подарками, хлопнули шампанским и залпом осушили бокалы, посидели со скучными соседями. Сэндиленд погрузился в тишину. На следующий день все провалялись полдня в постели. Правда, кто-то неосмотрительно подарил Маркусу свисток, и время от времени дом оглашался пронзительными звуками, но в остальном все прошло без приключений.

Все эти дни Саймон чувствовал, что развязка неотвратимо приближается. Ему придется сказать Ричелдис, сказать ей все. Эти дурацкие праздничные хлопоты только усиливали ощущение конца. Он взрывал хлопушки, открывал бутылки, играл в какие-то глупые игры, вместе со всеми отгадывал какие-то шарады, но все это было в каком-то тумане. Когда играли в «Монополию», то и дело раздавалось: «Ну папа!»

— Прошу прощения, это разве мой ход?

Он рассеянно бросал кубик. Тяжело было думать, что придется оставить детей, все разорвать. Итак, это его последнее Рождество в Сэндиленде. Только он это знал. Последний раз они наконец-то собрались все вместе. Или почти все. К сожалению, Даниэл не приехал, решив провести каникулы в Канаде. Конечно, старшие дети справятся. А малыш просто не поймет, что происходит. Да и как повлияет разрыв родителей на Томаса, третьего ребенка, кудрявого мальчугана, интересы которого пока ограничиваются пикающими компьютерными играми, — предугадать невозможно. Учителя из Оллхоллоуз, где он учился, говорили, что ребенок потихоньку осваивается. Но слишком уж затянулся процесс «осваивания», так что радоваться было рано. А уж надеяться на то, что с его отметками он попадет в Пэнхам, как Даниэл, просто бессмысленно… Томас с рождения был несколько странноватым, замкнутым, и понять, какие мысли бродят в его детской головке, было невозможно. Например, в разгар рождественского ужина, когда все сидели в бумажных колпаках, он вдруг сказал: «Я соскучился по бабушке».

Ричелдис и сама чувствовала себя неуютно, оставив Мадж с Бартлом, но что ей еще оставалось? Она обзвонила все пансионаты, куда брали пациентов на время, но это стоило восемьсот фунтов в неделю. А Бартл, позвонив поздравить их с Рождеством, сказал, что прекрасно справится с ее матерью сам. Ближайший от него итальянский ресторан на Рождество закрывался, но он нашел индийский, который доставляет еду на дом, что, учитывая состояние Мадж, было очень кстати.

Мать Ричелдис для всех была сейчас как кость в горле. Только маленький Томас произнес человечные, добрые слова в ее адрес. В какой-то момент Саймон испугался, что ребенок разрыдается. Малыш весь покраснел и стал тереть покрывающийся пятнами лоб тыльной стороной руки, в которой продолжал держать вилку с нанизанной на нее сосиской.


Ночью у Саймона с Ричелдис состоялся невеселый разговор. Конечно, нет ничего хорошего в том, что Томас живет в интернате. Родители его и раньше не понимали, и теперь почувствовали, что еще немного, и отчуждение будет необратимым, что сын будет потерян для них. Они вынуждены были признаться себе, что немного побаиваются этого диковатого человечка.

Саймон довольно резко оборвал этот разговор, а потом отвернулся и закрыл глаза. Он инстинктивно чувствовал, что обсуждать подобные темы с женой, особенно в таком дружеском тоне, — значит предавать Монику. С тех пор как она вернулась в Париж, он чувствовал, что безумно любит ее и что его любовь крепнет с каждым днем. Несмотря на это, ему все-таки хотелось говорить с Ричелдис о детях. Хотелось слушать ее болтовню про семейные дела, про его семейные дела. При этом она — как это ни печально было осознавать, — она уже не хотела говорить с ним об этом так, как раньше.

На следующий после Рождества день, когда все пошли к госпоже Вогэн («Идите, я догоню»), Саймон решил рискнуть. Закрывшись в кабинете, он позвонил Монике.

— Привет!

— Саймон! Как я рада слышать твой голос!

— Как дела?

— Я скучаю без тебя.

— Что ты вчера делала?

— У меня был урок русского.

— На Рождество?

— Для них это не Рождество.

— Какая ты советская.

— У них Рождество позже. Я скучаю по тебе.

— Я тоже скучаю.

— Ты говорил с Ричелдис?

— Сейчас не могу.

— Постарайся, любимый. Пожалуйста. Будет лучше, правда лучше, если ты ей скажешь. Нет ничего хуже лжи. Не забывай, она не просто твоя жена, она моя лучшая подруга. Ты пойми, меня мучает не то, что я увожу тебя из семьи. Ведь понятно, что так дальше продолжаться не может. Мне кажется, что Ричел даже не очень удивится… хотя кто знает, из нас троих она была самой романтичной особой. Но мне отвратительно сознание того, что я обманываю ее, что она продолжает считать, что ничего не случилось.

— Я понял.

— Как только скажешь ей, приезжай.

— Кто-то идет. Пока.

Но это была госпожа Тербот, которая пришла прибрать спальни и помыть кастрюли и сковородки.


Прошел день или два, а удобный момент, чтобы поговорить с Ричелдис, все не подворачивался. И дело было не только в трусости Саймона. Просто поблизости все время крутился кто-то из домашних или соседи. Ричелдис никогда не оставалась одна, кроме как поздно ночью. А после одиннадцати оба чувствовали себя настолько измотанными, что уже не было сил для важных разговоров.

Но долго откладывать объяснения все же не удалось. Ричелдис сама дала повод. Саймон очень удивился, но не стал возражать, когда как-то днем, после обеда, она надела куртку и свою идиотскую шерстяную шапку и предложила:

— Дорогой, давай пройдемся. Нам нужно поговорить.

Они прошли гуськом по узкой тропинке и вышли на дорогу, ведущую вдоль лугов. На Саймоне были коричневые ботинки, вельветовые брюки, куртка и твидовая кепка: помещик, да и только. А Ричелдис в паутинке капель, осевших на шерстяной шапке, выглядела ему под стать, а совсем не как некто, от кого следует избавиться.

Она стояла и смотрела на него, потом взяла его руку в свою. И вдруг поняла, что уже неделю как избегает встречаться с ним глазами. В рождественские дни они редко смотрели друг на друга. И теперь она уперлась в него серьезным и решительным взглядом: глаза в глаза. Саймону захотелось отвернуться.

— Так больше не может продолжаться.

— Ричелдис…

— Нет, я знаю, что ты собираешься сказать.

— Знаешь?

— Конечно. Но дай сначала я скажу. Знаешь, мне кажется, ты не совсем понимаешь, но последние несколько недель меня совершенно вымотали: эта постоянная нервотрепка то с мамой, то с Маркусом, то с Моникой…

— …

— Похоже, тебе это даже не пришло в голову.

Она засмеялась, и он поразился ее хладнокровию. Его почему-то раздражало то, как она держится. Впрочем, это было типично для Ричелдис, и, рассерженный ее смелостью, он все же не мог не восхититься. Большинство жен, узнав, что их мужья изменяют им, устроили бы скандал. Многие, но только не Ричелдис. Она волновалась, но держала себя в руках! Неплохо, однако.

— Я не пытаюсь оправдать свое поведение, Саймон. Я не хочу искать оправдания.

— А тебе есть в чем оправдываться? — деланно удивился он.

— Когда этот человек пришел в дом и стал говорить о Бартле, я такой виноватой себя почувствовала! Это было как обвинение в мой адрес. Странно. Мама всегда говорила, что у Бартла завелась какая-то девица, но я думала, что это ее очередная блажь.

Приготовившись услышать совсем другое, Саймон непонимающе молчал. При чем тут его драгоценный братец?

— Забавно это, быть замужем, — продолжала Ричелдис, не выпуская его руки. Под ногами у них похрустывала замерзшая земля. Вокруг них все было бурым и серым, ни единого проблеска живых красок. — Зачем я это говорю? Послушай, мы ведь всегда понимали друг друга с полуслова.

— Да.

— Одно плохо: когда мы не обсуждаем проблемы, мы перестаем их замечать.

— Мы с тобой только и делаем, что что-то обсуждаем.

— Сначала я не собиралась тебе говорить, — перебила она. — В конце концов, я была сама не своя и плохо соображала, что делаю. Со мной такого никогда раньше не было и, скорее всего, не будет. Но, конечно, ты совсем по-другому стал ко мне относиться с того дня. Дорогой, не обижайся. Я знаю, мне следовало бы упасть на колени и молить о прощении. Но я думаю, это не обязательно. Во-первых, я тронута твоим отношением ко мне. Это показывает, насколько, несмотря ни на что, крепок наш брак: ты инстинктивно обо всем догадываешься и в страхе отвергаешь догадку. Может быть, что-то мы и потеряли в браке, но мы — старые добрые друзья. Просто глупо нам быть несчастливыми.

У Саймона по спине побежали мурашки. О чем она говорит? Он и раньше смутно догадывался, что у нее припасен какой-то козырь, но эта карта была из другой колоды: не туз пик, а что-то из Счастливой Семейной Жизни. Кроме того, это было испытание на сообразительность. Она снисходительно поздравляла его с тем, что он догадался о чем-то, что она сделала. Не может же быть, чтобы она намеревалась заставить его просто раскрыть карты, заявив, что сама нашла другого. Это абсолютно исключено. У нее ведь нет ни минуты свободной. На ней держится дом, она обихаживает его, детей, свою мать, помогает Бартлу наводить порядок в Рокингем-кресент.

Бартл?!

— Ты, конечно, шутишь… — осторожно начал он.

Не Бартл же!

— Дорогой, давай не будем снова ссориться. Ты уже довольно давно ведешь себя, мягко говоря, странно. Я не виню тебя. Я тоже далеко не ангел, и меня не каждый смог бы выдержать так долго. Все мы не сахар. Всякое случается. Но твоя дьявольская интуиция заставляет меня думать, что у нас действительно крепкий брак… Ты меня так чувствуешь…

О Боже! Что она несет? Что случается? Что он должен чувствовать? Надо заставить ее замолчать! Он несколькими словами мог развеять ее иллюзии, рассказать ей о Монике и объявить, что уезжает в Париж. Но ему боязно было это сделать и к тому же страшно хотелось узнать, что же такое он, образцовый муж, должен был интуитивно понять.

— Объясни, пожалуйста, о чем ты говоришь.

— Я знаю, что ты собираешься сделать нелепые выводы.

— Пока нет.

— Ну а я решила быть с тобой абсолютно честной. Я даже написала Бартлу, что все тебе рассказала и что больше это никогда не повторится.

— Бартлу? Ты написала Бартлу?..

— Не волнуйся, дорогой… Я ничего не имела в виду. Хотя… Впрочем, это совсем не то, о чем ты подумал.

— О чем ты говоришь?

— Я не люблю Бартла, — сказала она с серьезным видом. Вздохнула, посмотрела мужу в лицо своими огромными, как блюдца, глазами. — Честное слово.

Еще десять минут назад сама мысль о том, что кто-то может любить Бартла, вызвала бы у его брата гомерический хохот. Но сейчас у Саймона в желудке вдруг образовалась пустота, словно он летел вниз с огромной высоты.

— Помнишь день, когда у мамы был приступ? Я думаю, с нами со всеми в тот день что-то случилось. И я поехала в Патни, а ты был очень занят, а потом вернулся.

— Да.

— А мы с Бартлом остались прибрать дом. А дальше можешь сам все себе представить.

— Не могу. Я могу представить себе все что угодно, кроме того, что Бартл… Ты это серьезно?

Она сжала его руку.

— Мне приятно, что ты ревнуешь.

— У меня в мыслях не было делать тебе приятное.

— Это было однажды вечером, когда мы навещали маму в больнице; в тот день, когда она была капитаном подводной лодки; нет, раньше, когда еще в батареях жили волшебные человечки…

— Неважно, какой это был день.

— Это важно, дорогой, потому что, знаешь, в те дни все было как-то нереально. Мама все время твердила, что может теперь находиться в нескольких местах одновременно и что мир скоро взорвется. Все было просто не-ре-аль-но.

— Не более нереально, чем то, что происходит сейчас.

— Мы пошли в эту маленькую итальянскую кафешку, которую мама так любит, вдвоем с Бартлом. Выпили бутылку белого сухого вина. Я заказала телятину по-милански, а он — цыпленка.

— Меня не интересует, что вы там заказывали.

— А потом мы пошли домой и пили кофе. О, я знаю, что это никакое не оправдание, но я так устала тогда и была немножко пьяная, и мне просто хотелось к кому-то прижаться.

— Ты мне сейчас говоришь, что ты и Бартл… это случилось… там, тогда?

— Но ты же знал… Ведь знал?

Наверное, легче было бы сказать, что он не знал, что это поистине самая сногсшибательная новость за всю его жизнь, но язык отказывался повиноваться. Сохранить лицо можно было, только сделав вид, что ему все известно, но, Господи, как это тяжело!

— И часто вы так? — спросил он, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Ну вот, это-то меня и беспокоило больше всего: я предполагала, что ты будешь так думать. Дорогой, тебе не следует думать, что у нас с Бартлом связь или что-нибудь вроде этого…

— Ноги его больше не будет в моем доме! — услышал Саймон свои слова. — Ты меня слышишь?

— Успокойся, милый, не стоит придавать такое значение пустякам! По правде говоря, Бартл это предсказывал…

— Мне плевать, что он предсказывал!

— Он сказал, что мне не следует тебе говорить, что это больно ранит тебя. Бедный. У него такой незавидный опыт семейной жизни, что он многого просто не понимает. Ему даже в голову не приходит, что ты способен это понять, Саймон. Я бы и не сказала, если бы не знала, что ты все поймешь. А ты вообразил себе невесть что, да?

— М-м-м…

— Ты простишь меня, милый мой Саймон?

— Боюсь, ты не понимаешь…

Она повернулась к нему. Ее поднятое вверх лицо было очаровательно и одновременно приводило его в ярость. Она так владела собой, просто с ума сойти. И теперь, если он скажет ей про Монику, все будет выглядеть так, словно он сбежал в Париж из-за этого случая с Бартлом. Но тут было еще и другое. Саймону невыносима была мысль о том, что этот слизняк был с ней. С его Ричелдис. Он грубо рванул ее к себе, так что ее лицо уткнулось ему в грудь. Ричелдис пошатнулась, и ему пришлось обнять ее. Саймона душил гнев — он понимал, что смешон, что цепляется за жену, словно обиженный ребенок — за мать.

Издалека их увидела госпожа Тербот, которая возвращалась к себе сделать мужу чай. «Счастливые! — подумала она. — Столько лет живут и все обнимаются!»


Здесь так холодно, что Сена почти замерзла. Везде очень красиво. Наверно, Париж задуман как ледяной город, ледяной, как парижане. Ни телефонных звонков, ни писем вот уже два дня. Ох уж это Рождество!..

Моника отложила ручку, солидный черный «Монблан».[67] Она испытывала такую испепеляющую ревность к Ричелдис, что было трудно дышать. Да она двадцать два года держала его на привязи; и он никогда не любил ее по-настоящему! Нелегко было простить Ричелдис долгие пустые годы, лучшие годы жизни Саймона, а с тех пор как у них с Моникой все началось, каждая лишняя неделя, лишний день в разлуке были просто нестерпимы. Когда они были вместе в Лондоне и тогда, в мотеле, Монику даже растрогало бережное отношение Саймона к жене. Она стремилась получить то, чего желала так отчаянно, но не хотела, чтобы это причинило боль Ричелдис и детям. Уже давно было понятно, что Саймону нужно дождаться удобного момента, чтобы объявить им о своем решении. Но теперь, в Париже, в одиночестве, она чувствовала себя совершенно подавленной несправедливостью всего происходящего. Она тосковала по нему, плакала о нем, нуждалась в нем. И почему же, черт возьми, эти скучные, ограниченные люди требовали его присутствия еще десять дней?! Когда чувствуешь такое, тяжело оставаться хрупкой, сдержанной Моникой. Более того, после почти двухнедельной разлуки она уже почти стеснялась писать Саймону, не осмеливаясь сказать просто и прямо, что ощущает.


Сегодня днем пойду в Люксембургский сад и посижу на нашей скамейке. Буду вспоминать наши разговоры. Заказала на вечер наш столик «У Поля». Жалко, что тебя не будет рядом. Первый раз в жизни я ненавижу одиночество. Что ты со мной сделал? Мечтаю оказаться около тебя хоть на миг, пусть в захолустном отеле, только бы не бродить одной по заснеженному бульвару. Прости мне мою любовь, мое желание постоянно видеть тебя. Я просто хочу всегда-всегда быть с тобой, жизнь в разлуке с тобой не имеет смысла.

Письмо, запечатанное в коричневый конверт, получил уже совсем другой Саймон, который окончательно перестал понимать, что с ним происходит. Напоминание о том, как сильно Моника любит его, хотя и льстило ему, но в то же время наполняло неловкостью. Все так изменилось. «Семейная жизнь не всегда бывает гладкой», — говорил он себе.

То, что он услышал о Ричелдис и Бартле, на первый взгляд, давало прекрасную возможность положить браку формальный конец. Но мысль, что его жена принадлежала его старшему брату, была столь унизительна, что ему страстно захотелось восстановить свои права. Ричелдис и Саймон снова стали любовниками. Он все еще злился на нее — за то, что она таким образом затребовала его обратно, за то, что она предала его, за то, что она заставила его «предать» Монику. Но от этого желание обладать ею не утихало, к нему примешивалось первобытное, животное чувство обманутого собственника.


Следующим утром, все еще думая о том, как она предала его, он почувствовал, что рана саднит сильнее прежнего, и, презирая себя, не удержался от вопроса, хорошо ли ей было в постели с Бартлом. Ричелдис расхохоталась.

— В постели?! Дорогой мой, ты, наверное, нимфоманкой меня считаешь.

— Но ты сказала…

— Я сказала, что мне хотелось к кому-то прижаться. Вот и все, что между нами случилось.

— Ты хочешь сказать, что вы даже не раздевались?

— Мы лежали у огня и обнимали друг друга. Вот и все. И он, очень ласково и нежно, сказал, что хотел бы, чтобы мы провели вместе ночь.

— Я его убью.

— Не будь таким глупым. Он, как и я, хорошо знал, что об этом не может быть и речи. Он был пьян, вот и все.

— И все же он пытался. Подумать только, этот человек когда-то был наделен ответственностью…

— О, ну что ты… Милый! Это был важный момент и для него, и для меня; и я не хотела, чтобы мы это скрывали. Поэтому я тебе сказала.

— Ты хочешь сказать, что ты мне не изменяла?

— Интересные у тебя выражения.

Теперь он чувствовал, что его обвели вокруг пальца. Словно Самсон, которого Далила лишила силы. Но он не сопротивлялся, когда она обняла его, и с удовольствием ощутил прикосновение ее шелковистой кожи, живота, полной груди. Повторение вчерашних вечерних радостей было не только неизбежно. В темноте раннего утра он желал именно этого, и даже очень сильно.

Глава 18

Далеко от Лондона, в Лидсе, начинался новый день. Нынешняя жизнь Веры Мак-Манус не шла ни в какое сравнение с безалаберным существованием в доме Бартла. В семь утра Кейт, ее второй муж, приносил ей в постель чай, и они вместе слушали утренние новости по радио. Затем, облачившись в спортивные костюмы, они выходили на тридцатиминутную пробежку: по тропинке, в парк, мимо детской площадки, и потом обратно домой. Затем душ, затем завтрак — мюсли и хлеб грубого помола. С тех пор как Вера узнала, что у нее повышено кровяное давление, они оба помешались на здоровом образе жизни.

Кейт был маленький жилистый мужчина в очках. Злые языки говорили, что он немного похож на Бартла, но Вера, разумеется, утверждала обратное. Во всяком случае, Кейт был не такой тюфяк, как Бартл, который не смог бы пробежать десять ярдов даже для спасения собственной жизни.

В одинаковых спортивных костюмах — ярко-зеленых, с белыми лампасами, одинаковых белых махровых носках (даже кроссовки были одинаковыми, разве что размером отличались: Кейт носил девятый размер, а Вера пятый), супруги даже внешне были немного похожи — оба в очках, оба подчеркнуто аккуратные. Спустившись по лестнице, они с удовлетворением окинули взглядом гостиную: бежеватый ковер без единой пылинки, голые, словно в больнице, стены, не знавшие картинных рам и прочих украшательств. Здесь была строгая мебель. В углу — стереосистема, стеклянный столик с аккуратными стопками журналов «Which» и «New Society». В углу за диваном скромно притулилась Верина виолончель.

Двор перед домом они тоже любили — опрятный, усыпанный гравием участок. В общем, они были довольны своим обиталищем.

— Ключ у тебя? — спросила Вера резко.

Она всегда говорила резко. Возможно, это было следствием лет, прожитых с Бартлом. Она обращалась к Кейту так, будто допрашивала его. И испытывала особое удовольствие, когда получала нужный ей ответ.

— У меня в кармане, дорогая.

Если Бартла спросить, взял ли он ключ, он скажет «да», а потом, через полчаса, признается, что на самом деле ключ в другой паре брюк, которые висят на кресле в спальне. Или выйдет из себя и начнет спрашивать, почему он должен думать о ключах. Для таких, как Бартл, подобное поведение — норма, и изменить это невозможно. В моменты, связанные с закрыванием дверей, Вера всегда вспоминала о нем, и всегда с раздражением. И на этого психа она потратила свои лучшие годы!

Кейт и Вера возвращались с пробежки немного вспотевшие, но это не страшно, ведь сейчас они пойдут в душ.

По дороге они обычно болтали — либо о вчерашнем дне, либо о дне грядущем. Потом умолкали, чтобы не сбить дыхание. Сегодня они говорили о том, что, возможно, приедет газовщик — посмотреть котел центрального отопления.

— Просто прислали открытку, — сказала Вера, — что придут сегодня.

— И даже, — ввернул Кейт, — не сказали, в первой половине дня или во второй.

— Они считают, что все женщины не работают, — сказала Вера.

— Или что кто-то будет целый день сидеть дома. Просто ради них, — сказал Кейт. — И все же, — добавил он, — я продолжаю придерживаться мнения, что газ является наиболее эффективным и экономичным средством для отопления такого дома, как наш.

— Определенно, — согласилась Вера.

— А помню, когда еще не поднялись цены на нефть… С тобой все в порядке, дорогая?

— Мне что-то нехорошо, — пробормотала Вера, схватившись за бок.

Ее лицо исказилось от боли. Она подняла на Кейта расширившиеся от страха глаза. Лицо ее из мертвенно-бледного стало бордовым.

— Тебе нехорошо. Так часто бывает. Бегать на голодный желудок…

Кейт не успел договорить. Вера упала замертво у фонарного столба. Рука ткнулась в собачье дерьмо. Эта деталь навсегда врезалась Кейту в память.

Бартл не узнал о ней. Это был секрет Кейта. Бартл не узнал даже, что Вера умерла, пока несколько месяцев спустя не получил письмо от своего поверенного.


В то утро, когда умерла Вера, ее (в глазах Бога) муж заботился о Мадж и переживал из-за Стефани. Бартл не осуждал сотрудников больницы за то, что они, говоря профессиональным языком, «хотели вернуть миссис Круден в общество». Но он сомневался в успехе этого предприятия. Обострение миновало, по крайней мере, на первый взгляд, но на смену ему пришли беспокойство и жалость к себе. Мадж теперь была убеждена, что существует множество правил по поводу разных мелочей: например, куда ей ступить. И ее мозг, казалось, не мог вместить потока указаний, которыми они, таинственные они, мучили ее. Потом, спустя примерно полчаса, она становилась спокойной и печальной. Как будто безумие оставляло ее, и она начинала осознавать его с жестокой ясностью.

— Ричелдис, наверное, захочет продать дом, — сказала она, когда на нее в очередной раз нашло такое настроение.

— Нет. Если только вы не захотите продать его сами.

Было полдесятого утра; они потягивали разбавленный молоком кофе.

— Придется. Так больше не может продолжаться.

— Но здесь же я.

— Ты очень хороший, но зачем ты здесь?

— Потому что я хочу тут быть.

— На самом деле не хочешь. Кто-то должен быть добрым, и обычно это самый слабый человек или тот, у кого самое мягкое сердце. Таким оказался ты. Но мне надо бы быть в… в дурдоме.

Было ужасно видеть, как ясно она все понимает. Как бы продолжая комментарий, Мадж прибавила:

— Там, где я могу издавать неприличные звуки.

— Вы можете это делать и дома.

— Будет вонять.

— Никто не против.

— Я против, — фыркнула она. Чашка кофе еще была у нее в руке, когда настроение Мадж резко сменилось. Ее опять охватил приступ волнения. — Так, куда мне поставить это?

— На блюдце.

— Да? — Она застыла с трагическим выражением лица, как будто они собирались наказать ее, если она поставит чашку куда-нибудь не туда.

— Ставьте куда хотите.

— Но где она должна быть? — Ее глаза стали наполняться слезами. Сначала она опустила чашку на блюдце, потом опять резким движением схватила ее. — Или я должна поставить ее на пол?

— Если хотите.

— «Хотите» — это не правильно. Куда я должна поставить ее?

— На блюдце.

— Ты уверен?

— Да.

Она стукнула чашкой о блюдце и пролила кофе. Из глаз ее хлынули слезы.

— Какая я безрукая! Вечно у меня все валится, — простонала она.

Бартл подошел и попытался обнять ее, но она не могла успокоиться. Вновь победили они. Они ее поймали. Потянув носом, он понял, что она опять забыла попроситься в туалет. Он помог ей встать, довел до уборной, преодолевая тошноту, снял белье, помыл ее, поменял памперсы. Безрадостное, прямо скажем, занятие.

— Тебе, должно быть, очень противно, — бормотала она.

— Совсем нет. Итак, куда бы вам хотелось?

— О, не спрашивай меня! — сердито сказала она. — Где я должна быть?

— Вы могли бы вернуться в большую комнату. Или вы хотите немного полежать?

— А мне нужно лежать?

— Можно, если вы хотите.

— Думаю, что, возможно, мне следует лежать.

— Тогда давайте пойдем в спальню.

— Или поразмяться? По коридору погулять, что ли?

В дверь позвонили.

— Это Ричелдис, — сказала Мадж.

Бартл надеялся, что это не она. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Под действием алкоголя он вел себя как дурак. На исповеди ему сказали, что случившееся едва ли может считаться грехом: два одиноких человека обнимали друг друга час-другой. Но не предательство Ричелдис по отношению к мужу не давало ему покоя. Он мучился от отвращения к себе — потому что предал Стефани, свою романтическую мечту.

— Я открою, — сказала Мадж.

— А стоит ли?

— Может, и нет.

— Открывайте, если хотите.

Звонок снова настойчиво зазвенел.

— О, почему она сама не может войти? — спросила Мадж.

Бартл открыл дверь и увидел Стефани.


Сначала он не поверил своим глазам. Она не ответила на его письмо, написанное после тягостного визита ее дяди. Она носила под сердцем чужого ребенка. Она бросила его. Но вот она опять здесь, и пламя ее прекрасных волос обрамляет бледное лицо. Она была в куртке, в коричневых вельветовых брюках и черных ботинках на высоком каблуке.

— Я боялась, что не застану тебя, — сказала она, нервно улыбаясь.

— Входи.

— Ричелдис, ты опоздала! — выкрикнула Мадж из комнаты.

— Это миссис Круден, — сказал Бартл.

Стефани взглянула на женскую фигуру, появившуюся за спиной Бартла. Все его попытки причесать Мадж не увенчались успехом, и теперь хаос немытых локонов на макушке делал ее похожей на ведьму и придавал слегка устрашающий вид. В сером, заплаканном, одутловатом лице ни кровинки. На трясущихся губах налипли крошки печенья, на цветастом халате — следы яичницы.

— Рада познакомиться, — сказала Стефани, протягивая руку.

Мадж осторожно пожала ее и грустно улыбнулась. Потом сделала книксен.

— Очень приятно.

— Стефани — мой старый добрый друг, Мадж.

— Вы просто добрые друзья. Понимаю, дорогой мой мальчик.

— Она жила неподалеку от моего прихода.

— Милочка, вы слышали о Джоне Бетжемене?

— Боюсь, что нет.

— Вот он был, знаете ли, настоящий христианин.

— Я не слишком образцовая прихожанка.

— Все такие, думаю, — сказала Мадж. — А я кто, Эрик? Твой попутчик, так ты меня назовешь?

— Очень хороший, — сказал Бартл заунывным голосом.

Он закрыл входную дверь и провел Стефани в гостиную. Появление гостьи заставило его вновь увидеть, какой тут беспорядок. В который раз он упрекнул себя за то, что родился таким неряхой. У него была отвратительная привычка носить вещи из одной комнаты в другую и забывать, зачем он их принес. Куча грязных рубашек валялась на стуле у пианино. Что делает на телевизоре открытая банка «овалтина»?[68]

— Я подумала, загляну просто посмотреть, как вы тут, — сказала Стефани.

— Неплохо. Правда, Мадж?

— Очень, очень плохо, — сказала Мадж. — Мне частенько хочется издавать неприличные звуки. И я все делаю не так. Иногда чувствуешь себя буридановой ослицей. Не могу даже решить, стоит ложиться или нет. Знаете, как бывает, когда люди говорят одно, а делают другое?

— Может, вы все-таки приляжете? — предложила Стефани. — А мы с Бартлом принесем вам обед.

— Очень мило с вашей стороны.

— Вас проводить?

— Не думаю, что мне положено лежать в постели.

— Пойдемте.

Мягко, но уверенно Стефани взяла Мадж за руку и повела по ступенькам.

— Сейчас мне важно встать на ту ногу, на которую нужно, иначе все пойдет не так.

— У вас есть несчастливая нога?

— Я никогда не могу запомнить, с какой ноги надо начинать. Отсюда и все неприятности.

— Вот так, потихоньку.

Бартл решил, что Стефани справится без него. Это было так похоже на нее — мгновенно приспособиться к довольно безумной обстановке. Пока дамы были наверху, он занялся уборкой.Схватил со стула рубашки и затолкал их под крышку пианино. Переложил кипу старых газет со стола на подоконник и потом обратно на стол. Он все еще стоял, сжимая банку с «овалтином» в руке (куда же подевалась крышка?), когда девушка вернулась.

— Бедняжка, — вздохнула она.

— Теперь ты это видишь. — Он взмахнул банкой. Под словом «это» он подразумевал всю ситуацию, и она поняла.

— Я скучала по тебе, — сказала она застенчиво.

— И я.

— Я хочу извиниться за дядю Ленни. Не надо было ему приходить. Когда он сказал, что был здесь, я пришла в ужас. И то, что он…

— Ты получила мое письмо?

— Нет. Еще нет.

— Я там все написал. Странно… Я отправил его в тот вечер, когда приходил твой дядя.

— Не знаю, что ему взбрело в голову! Дядя Ленни с ума сошел, наверное. — Стефани посмотрела на него несчастными глазами. — Обвинять тебя в том, что ты отец!.. Бартл, прости, пожалуйста.

— Тебе не за что извиняться.

Потом он сказал: «Какой же тут ужасный беспорядок!» и сел в кресло Мадж, почувствовав, что под ним треснуло ее блюдце.

— Я виновата перед тобой, — сказала она. — Очень виновата. Я не люблю отца моего ребенка. — Она подошла, присела на подлокотник и погладила его руку. — Это мне нужно плакать.

— Хочешь, вместе поплачем?

— Бартл, я хочу тебе рассказать. Ты позволишь мне?

Он собирался ответить, но тут они увидели, что вернулась Мадж.

— Ну, мне положено лежать или нет? — спросила она. — Как обычно, я все сделала не так.


Стефани осталась на целый день. Она помогла Бартлу приготовить обед из рыбных пирожков, консервированных помидоров, хлеба, масла и банки персиков. После того как все они поели, Мадж захрапела в кресле, а Стефани с Бартлом принялись мыть посуду. И опять ее оказалась целая гора: сковородки, на которых когда-то жарили колбаски, тарелки, к которым, как бородавки, присохли остатки еды.

— Это мой босс.

— Гринхол???

Удивительно, что человек, который лечил Бартлу зубы, был отцом ребенка, впрочем, это так естественно…

— Я идиотка. Я понимаю.

— Это уже давно продолжалось?

— Очень давно. Сначала он говорил, что хочет развестись и жениться на мне. Я поверила. Думаю, он сам в это верил. Но потом случалось то одно, то другое, потом у его жены появился еще один ребенок. Мне никогда не нужна была просто связь. Я не такая. Ты же знаешь.

Знал ли он ее? Характер Стефани всегда был для него загадкой. Он знал только, что чем более она раскрывалась перед ним, тем острее и мучительнее он любил ее. Эти откровения, которые должны были оказать разрушительное воздействие на его любовь, возымели обратный эффект.

— Мне пришлось сказать дяде Ленни. Пришлось. Господин Гринхол… Тим…

Вот это больно, вот это «Тим».

— Ему что нужно? — спросил Бартл. — Гринхолу?

— Он… он был в ярости. Как будто все это только моя вина. Он думал, что я пыталась разрушить его семью. Он говорил такие вещи… Он хотел, чтобы я… ты понимаешь.

— Сделала аборт?

— Но я не могла, Бартл… Моего ребенка. Я просто не могла.

— И что ты собираешься делать? Как я понимаю, жениться он не собирается.

— Я не хочу. Я не вышла бы за него замуж, даже если бы он был свободен. — Стефани говорила вполне спокойно.

— Я закурю, — сказал Бартл, как будто это помогало что-то решить.

— Это вредно для зубов, — машинально произнесла она.

— Стефани, Стефани! Почему ты раньше ко мне не пришла?

— Ты перестал звонить. Я понять не могла, почему. Я подумала, — она улыбнулась как раньше, восхитительно и кокетливо, — что ты меня больше не любишь. Я просто решила, что ты устал от меня, вот и все.

Он неопределенно махнул рукой, указывая на окружающий беспорядок, на дом, на Мадж.

— Я был во всем этом.

— Но я же не знала, правда?

— Стефани, ты знаешь, что я бросил бы все, если бы был тебе нужен.

— Когда я поняла, что беременна, я…

— Когда это произошло? — Он лихорадочно пытался вычислить, но мысли путались в голове. Когда они последний раз ужинали в этом местечке «Дорогие друзья»? Она тогда?.. И она с Гринхолом только что?..

— Несколько недель назад. И потом, после того как я все сказала Тиму, я решила оставить ребенка…

— У тебя будут неприятности на работе.

— Я уволилась.

— …

— Тогда мне пришлось признаться дяде Ленни. Для него это был удар. И для тети Рей тоже. Да как же можно оставить такую хорошую работу, да я, наверное, с ума сошла. Они не отставали, пока я не призналась, что у меня будет ребенок.

В ее устах фраза «будет ребенок» приобретала особое очарование. Она произносила это в одно слово, с детским и немного простоватым ударением: «Будитрибё-онок».

— Дядя Ленни не дал мне ничего объяснить. Просто стал кричать и совсем вышел из себя, а тетя Рей плакала и говорила, что если он так будет продолжать, то он мне нанесет травму. Он продолжал выяснять, кто это, кто отец, и я не говорила, и он сказал: «А, это тот священник!..», он тебя так называет. Ему никогда не нравилось, что мы с тобой встречаемся: «Это этот проклятый священник, будь они все прокляты…»

Они оба засмеялись, как это всегда бывало, когда она цитировала дядюшку Ленни.

— После этого он, видимо, устроил представление здесь, — сказал Бартл, вспомнив, как Бернштейн набросился на Саймона. Когда они отсмеялись, он взял Стефани за руку и сказал: — Жаль, что это не мой ребенок.

— И мне жалко, Бартл. Мне правда хотелось бы, чтобы он был твой. Что же нам теперь делать?

Глава 19

В середине января выпал снег. Эмма и Томас вернулись в школу. Маркус пошел в детский сад. Саймон и Моника стали общаться немного чаще. В основном в письмах. Моника писала каждый день. Иногда только пару фраз: «Хочу сказать тебе, любимый, что люблю тебя, и буду любить тебя всегда, как говорят русские». Иногда — несколько страниц — о прочитанных книгах, об одиноких прогулках по обледенелым улицам и пустынным паркам. Саймон отвечал на большинство этих писем, приходивших в офис в конвертах с адресом, отпечатанным на машинке, и пометкой «Личное». Он с неудовольствием отмечал, что переписка набирала силу. Казалось, они с Моникой пишут роман друг о друге. Это отдавало чем-то потусторонним. Между ними было и осталось глубокое духовное сходство. Оно существовало уже много лет, и расцвет их любви просто подвел итог этим годам: им смешны были одни и те же шутки, нравилась одна и та же музыка. Находясь в эмоциональном потрясении оттого, что его застали в Фонтенбло с Рут Джолли, он влюбился в Монику, но теперь, после нескольких недель разлуки, проза будней сковала его сердце. Да, он любил Монику — но что будет дальше? Ему теперь казалось невероятным, что он всерьез рассматривал возможность оставить работу и уехать жить с ней в Париже. Чем бы он там занимался целыми днями? И — нет нужды отрицать важность этих уз — что будет с Сэндилендом, с детьми, не говоря уж о жене?

«Я понимаю твои чувства: то, что ты не сможешь смотреть в глаза Ричелдис, пока я ей все не расскажу, — писал он в одном письме. — Меня восхищает, что ты не хочешь делать что-то, что будет подло и нечестно, но…»

В этом «но» заключалось самое трудное. Он собирался написать, что «не надо торопить события». Но знал, что на самом деле желает оттягивать эти самые «события» до бесконечности. Поэтому он написал: «но на работе сейчас все очень сложно. Я обсудил возможность ухода со своим помощником Броджи, и тот сказал, что об этом не может быть и речи как минимум до конца года».

Переход на деловой тон помогал ему лгать. Саймон ничего не обсуждал — ни с Броджи, ни с кем-либо другим. Однажды за обедом он пошутил, что, мол, так устал, что готов хоть сейчас уйти на пенсию, на что Броджи засмеялся и сказал: «Не делай этого, Саймон. Что бы ни случилось». Вот и все. А правда состояла в том, что, начав отношения с Моникой, он как бы откусил кусок, который был ему не по зубам. После Фонтенбло ему было стыдно: не за свою неверность, а за свое непостоянство. Ему самому не нравилось, что Рут Джолли так мало значила для него — так же мало, как ее случайные предшественницы. После «странного и фатального» разговора с Моникой он влюбился в саму мысль о том, что, возможно, наконец сможет любить сильно и долго. Но теперь, когда он просыпался по утрам рядом с Ричелдис в Сэндиленде, ему приходилось заставлять себя вспоминать о Монике. Он говорил себе, что тоскует о ней, но это было не так. Разлука убивает любовь.

Он предал свой Идеал. Поэтому, когда он занимался любовью с женой, его преследовало чувство вины. Он не любил Ричелдис. Ей удалось его удержать, до унизительности ясно дав при этом понять, что и она его не любит. Он и сейчас огрызался, обшаривая шкаф в поисках рубашек, и зевал, когда она заводила речь о домашних делах. Если даже она замечала, что не очень нравится ему, то и это ее уже не трогало. Более того, он понял, что просто не способен оставить эту женщину, несмотря на то что она нередко раздражала его, что ему было не о чем с ней разговаривать. Проза и скука: ему сорок восемь лет, он отец, муж и директор песчаного карьера. Долгие годы ему казалось, что все это мешает настоящей жизни. (Как истинный романтик, он полагал что Жизнь — это когда он слушает Брамса или крутит романы с секретаршами.) Теперь он понял, что работа и семья — это и есть жизнь. Ну какая радость обсуждать с Ричелдис новую обстановку для второй спальни или больное горло Эмминой учительницы? Но ведь жизнь и состоит из таких мелочей. И в этом не было ничего плохого. Попытка ухода к Монике символизировала его желание оторваться от его собственной, настоящей жизни. Он думал о себе исключительно как о сексуальном объекте, без всякой привязки к обычной будничной жизни. Ему хотелось заменить жизнь такую, как она есть, улучшенной версией. Он не мог оправдаться тем, что ему тяжело живется. У него был теплый дом, квартира в городе, деньги. Что еще нужно? И нужно ли? Об этом таинственном «еще» пела музыка Брамса, музыка сирен. Он подумал о Белинде, которую терпеть не мог. О жене Бартла Вере, о смерти которой еще не знал. О сотнях и тысячах разведенных пар. Большинство из тех, кто решался на это, безусловно, гнались за Романтикой. Но жизнь, пресная, как овсяная каша, старуха Жизнь неумолимо брала свое. И в новых браках появлялась необходимость точно так же брать кредиты, выбирать обои, планировать отпуск, хлопотать о школе для детей. Можно годами жить вместе и при этом оставаться чужими людьми. Но в один прекрасный день жизнь становится настолько невыносимой, что хочется выть волком. И тогда распадаются эти неблагополучные образования под названием «семья», и новоиспеченные одиночки бросаются в погоню за неуловимой бабочкой, зовущейся «счастье». Счастливчики превращаются в Данте и Беатриче, в Конни Чаттерли и Меллорса,[69] кому повезет — на месяцы, более удачливые — на годы. А потом все — увы! — вернется на круги своя, и снова потянется череда дней, похожих как две капли воды, возвратятся отчужденные утренние пробуждения, однообразные походы по магазинам, ставшие в одночасье безвкусными обеды… Саймон был не настолько циничен, чтобы считать, что и привязанность проходит. Счастливы те, у кого она остается. Но ощущение чуда проходит неминуемо и безвозвратно, ибо чудо — субстанция изменчивая и непостоянная.

Он не любил размышлять на эту тему. Это было похоже на сомнения благочестивого церковника. Романтика, как Религия, умоляла не выбрасывать ее из жизни. Поэтому он писал Монике: «Я люблю тебя и скучаю по тебе». Он не лгал, когда писал эти слова. Он когда-то говорил их серьезно и все еще хотел, чтобы это было правдой.


В третью неделю января Моника еще раз тайком приехала в Лондон. Первый день они почти весь провели в постели. Саймону вспомнились ее слова о том, что они так много занимаются любовью потому, что стало не о чем говорить. Прогулки по галерее Тейт; ужины в ресторане; концерты. Но все три дня он знал, что только играет роль, что все это ложь. Он ненавидел себя, когда видел счастливое выражение ее лица.

— Только бы нам быть вместе, — сказала она. — Мне все равно, что будет. Если нам суждено еще некоторое время существовать таким образом, значит, так нужно.

Это было перед тем, как он поймал ей такси в аэропорт.

— Я буду все время думать о тебе и скучать по тебе, — сказал он, целуя ее. Но когда она уехала, он с облегчением вздохнул. Ненавидя себя за этот вздох.

Три дня промчались незаметно. Погода не располагала высовываться на улицу, и Саймон решил остаться в Лондоне. Ричелдис сама — она в то время была занята устройством Мадж в дом престарелых — настаивала, чтобы он остался там и не ехал в Сэндиленд по занесенным снегом дорогам. Мучительное ощущение обострялось оттого, что он не разлюбил Монику окончательно. Он любил ее запах, любил ее плечи, ее губы на своих губах — самые мягкие губы, какие он только знал. Но у этой любви не было будущего. Встречи украдкой могут продолжаться бесконечно, но они уносят слишком много сил, заставляют притворяться, изворачиваться, оставляя в душе горький осадок.


И все-таки жизнь продолжалась. В данном случае «жизнь» означало главным образом жизнь Мадж. Стало очевидно, что Бартлу одному с ней не справиться. Пришлось заняться поисками специализированной клиники. Оказалось, что это не слишком-то простое дело. Попасть в приличное место стоило огромных денег. В самые престижные существовала очередь. К тому же не во все принимали стариков, страдающих недержанием или «сдвигами». Все подобные заведения были разные. Некоторые напоминали старые больницы, с допотопными удобствами и дисциплиной, напоминающей тюремную. Другие выглядели аккуратненькими частными гостиницами, из которых вас могли вышвырнуть, если вы осмелитесь нарушить приличия — например, намочить белье или перенести инсульт. Были и хорошие. Им повезло, они нашли одно такое, и совсем недалеко: в десяти милях от Сэндиленда, куда на машине легко добраться. Содержание в нем стоило дорого — двадцать фунтов в неделю за одну комнату, — но Саймон согласился доплачивать, если пенсии Мадж не будет хватать.

Ричелдис и Бартл уладили все формальности с переездом Мадж и перевозкой ее вещей в новую резиденцию под названием Бирнхэм-Хаус. Переезд был делом нелегким. Он, казалось, отбросил Мадж назад. Приступы безумия участились — она считала, что симпатичные медсестры на самом деле наняты ее преследователями. Но, по крайней мере, на новом месте о ней заботились. Ее мыли, кормили, стирали ей одежду, делали прическу.

Саймон побаивался встречи с тещей, но после того как она некоторое время побыла в Бирнхэме, он согласился поехать к ней вместе с Ричелдис. Они оставили Маркуса с друзьями на день в воскресенье — не вечно же нагружать бедную госпожу Тербот — и помчались на машине мимо ровных и скучных полей Бедфордшира. Была оттепель, но снег еще лежал — на деревьях, оградах, крышах домов. Ричелдис, которая уже привыкла ездить в Бирнхэм, припарковала их «рено» у входа и вышла. Большой старый викторианский дом. Комнаты на первом этаже по большей части предназначались для общего пользования. Мельком заглянув в окно, Саймон увидел сидящие вокруг телевизора сгорбившиеся фигуры в инвалидных креслах. В коридорах пахло вареной капустой и мочой.

— Мамина комната наверху, — сказала Ричелдис, указывая путь. По дороге им встретилась медсестра, которая, несомненно, ее узнала. — Как она сегодня? — спросила Ричелдис.

— Не очень, — ответила девушка.

Саймон машинально оглядел девушку — прелестные бедра, чудные волосы — и спросил себя, прав ли он был, позволив Жизни победить в схватке с Романтикой. Ведь здесь была Жизнь. Вот как она закончится — будет едва теплиться в наших полуживых телах на костылях и в колясках, постепенно покидая наши мозги и внутренности. Победить это явление — не прекрасно ли? И не лучше ли всего победить его при помощи Романтики? Медсестра, заметив направление его взгляда, вспыхнула и незаметно для Ричелдис улыбнулась.

— Мамина комната вот здесь, — сказала Ричелдис с таким выражением, будто пыталась убедить мужа в ней поселиться. — Из нее открывается прекрасный вид в сад.


— Привет, мои дорогие! Боюсь, вы не вовремя сегодня, — раздался знакомый голос. Сегодня Мадж выглядела получше, но Саймон чувствовал себя неловко. Мужчины вообще не слишком любят ходить по больницам, а тем более по таким, и к тому же он никак не мог привыкнуть к мысли, что это жалкое существо и язвительная умница и преуспевающая издательница Мадж Круден — один и тот же человек. — Разве вы не в курсе, что все посещения отменили?

— Мы только что встретили медсестру, которая сказала, что мы можем к тебе зайти, — мягко успокоила ее Ричелдис.

— Это кто? — спросила Мадж, показывая на Саймона.

— Привет, Мадж, — сказал он.

Как в былые времена (и это вдруг заставило его заподозрить, что она всегда была с приветом), Мадж болтала без умолку. Не удовлетворяясь произнесением собственных монологов, она повторяла большие куски из разговоров, которые вела со своими невидимыми мучителями.

— Полагаю, вы хотите убедить нас в том, что любите книги. — Книги? Я опубликовала их тысячи. — Тогда, значит, вы не разделяете убеждения, что история — чушь? — Конечно, нет. Вы думаете про Генри Форда-младшего, который машины продавал. Совершенно другой человек, понимаете или нет. Если хотите, я могла бы вам пересказать нескольких историков, которых знала. Морис Крэнстон однажды сказал мне… — Романы! Быстрей! Назовите какие-нибудь романы! — Ну, я не могу называть вам романы, потому что вы всегда говорите одно, а делаете другое — но если вы настаиваете… — Настаиваем, настаиваем. — Ну, тогда я назову «Тайны Адольфо»! — Это потому что вы восхищаетесь Муссолини. — Конечно, нет. — Но вы фашист-подпольщик. — Эзра Паунд был фашистом, — смело оборвала она группу настойчивых вопрошателей, но они опередили ее: — «Эзра? Эзра? Жид? — Хорошо, тогда и я жид», — она на мгновение остановила это судебное заседание и подмигнула Саймону. — Это их сбило с толку. Нет! Эрик пришел, — подумав, поправилась Мадж. — Он привел, знаете…

— Свою подругу? — спросила Ричелдис.

— Да, ее зовут Лилиан Бейлис. Они говорят: «Не хотите же вы сказать, что это та самая Лилиан Бейлис?», а я, конечно, это и хочу сказать… О! Дорогие мои, уходите, здесь правда небезопасно.

— Здесь совершенно безопасно, — сказал Саймон.

— Ты знаешь, кто это? — спросила она Ричелдис.

— Это Саймон.

— Знаю, — сказала Мадж, — а тот другой, Эрик, его брат. Нашел новую работу и очень доволен.

— Ну все, — сказал Саймон.

— Главный священник, — сказала Мадж. Они говорят: «Что вы можете знать о религии?» А я ответила: «Я знаю столько же, сколько Космо Гордон Ланг».

— Конечно, — сказала Ричелдис.

— Конечно, нет! — Мадж рассмеялась простодушию своей дочери. — Он был очень образованным человеком, а я, если ты изволила заметить, окончательно выжила из ума.

Глава 20

Вернувшись к привычному одиночеству, Моника Каннингем поняла, что постоянно злится. И хотя трудно злиться безадресно, у нее это почему-то получалось. Она несколько раз в ярости возвращалась на маленький уличный рынок около своего дома. Ее вопрошающий голос звучал все более визгливо и резко: она спрашивала зеленщика, как может он называть «это» артишоком. «Но, мадемуазель, вы же его сами выбрали», — оправдывался продавец. В ответ она протягивала ему артишок, который, прежде чем решить, что он никуда не годен, успевала сварить и очистить от листьев. Приходя на почту, она неожиданно для себя принималась расталкивать толпившихся пенсионеров, шипя при этом: «Иждивенцы! Нахлебники!»

Она с трудом могла сосредоточиться даже на гобеленах. Монику все чаще охватывало глухое раздражение против русских. А что вы хотели? События последних тридцати лет могли бы кого угодно настроить против них: вторжение в Венгрию, Чехословакию, Афганистан; преследование евреев; вранье в Хельсинки и на переговорах по ядерным вооружениям. Мисс Каннингем находила любой повод, чтобы выразить свои эмоции. Почему у них такой глупый язык? «Я пойду в магазин. Я хожу в магазин каждый день. Я выхожу из комнаты. Каждый год я езжу в Одессу». Другие народы прекрасно обходятся одним словом для всего этого. У русских же десятки слов, заменяющих «идти», в зависимости от того, каким способом они передвигаются и собираются ли возвращаться. Кретины! И Агафья Михайловна стала действовать Монике на нервы: уроки всегда начинались на двадцать минут позже, потому что та ставила чайник, накрывала на стол, выкладывала ломтики лимона, печенье, книжки… Вернее, чайничек, лимончики, печеньице, книжечки. Ох уж эти жеманные уменьшительные формы. Не успеешь выучить, как у них называется окно, как Агафья тебе говорит, что более по-русски (с какой любовью произносит она это дурацкое слово!) говорить «окошко, столик, мамочка»… Поначалу Моника Агафьей восхищалась, просто потому, что та приехала из такой громадной, далекой страны. Монику привлекала не современная Россия, а та русскость, которая была в литературе: выбеленные дачи, ветер, шумящий в березовых аллеях; верные старики-слуги, ставящие самовар; мерцание огоньков перед обрамленными в серебро иконами Богоматери; огромные ровные пространства земли; миллионы крестьян, живописных в своем рабском труде; тройки лошадей, мчащиеся по снегу; монастыри с золотыми луковками куполов, озаренные зимним солнцем; быстрые реки и большие города, религиозные фанатики, маленькие лошадки, везущие санки, анархисты; бескрайние дворцы, где жили русские цари. Все это манило ее, когда она начинала учить русский язык в надежде читать в подлиннике русскую классику. Она собиралась наслаждаться рассказами о затянутых в военную форму героях с бакенбардами, вернувшихся с Кавказа, влюбляющихся в девушек с округлыми плечами и бьющихся в поисках Смысла Жизни. Теперь же ее все это бесило. Ночь за ночью она писала Саймону про то, как плохи русские писатели. Про то, что в Достоевском ее отталкивает слащавый культ невинности и нелепое исступление, которым проникнуты его книги, — то, какие там все немытые, дурно пахнущие, безумные: убогое жилище Раскольникова, пьяные дебоши Карамазова, жуткие сумасшедшие в «Бесах» — это вовсе не те люди, о которых хочется читать. Как бы их описала Джейн Остин? В следующем письме Моника обращалась к Чехову. Ну почему, скажите на милость, эти три сестры так цепляются за насиженное место? Неужели, имея в наличии сто пятьдесят разных слов, означающих движение, нельзя собраться и уехать в Москву? Почему они должны быть нам интересны? Их положение ничуть не хуже, чем у сестер Бенетт в «Гордости и предубеждении»[70] (снова напрашивались сравнения). Разница только в том, что эти русские — жуткие зануды. Если драматург придумывает мир, в котором ничего не происходит, то ожидаешь, по крайней мере, что он забавно пишет. Если же нет, господин Антон Чехов, то о ваших пьесах можно сказать то же, что и об артишоках: «Верните нам, пожалуйста, деньги!» Следующей была очередь Толстого. Значит, «Анна Каренина» — лучший роман в европейской литературе? Хм!!! Моника вспомнила фильм с Гарбо, где Анна металась между любовником и сыном. А у Толстого она просто-напросто плюнула на Сереженьку и укатила со своим Вронским в Италию. Тоже мне мать называется! И что это за беспорядочная книга: все эти скучные поездки в деревню, где Левин (худший из разрушителей в литературе) рассуждает о смысле жизни, вороша сено и ссорясь с местным земством.

Критика великого романа, причем вполне аргументированная, заняла пять страниц. Моника даже положила письмо в конверт. Но она все равно не собиралась отправлять его Саймону, как и другие подобные. Он теперь редко писал ей — так, открытку, и то изредка.

В свой последний приезд в Лондон Моника поняла, что дела плохи. Сначала она разозлилась на себя, решив, что ей не дают покоя лавры Карениной. Не Саймон ли просил ее приехать в Лондон? Говорил, что любит ее? Что еще ей нужно? Голова Ричелдис в качестве трофея? О, она знала, что ей нужно, и было очевидно, что она этого не получит. Уже месяц назад Саймон мог бы поставить Ричелдис в известность. Не поставил. И, похоже, не собирался. А Моника попалась на его удочку. Раньше она удивлялась глупости женщин, которые связываются с женатыми мужчинами. «Если он такая размазня, брось его!» — сколько раз она давала этот совет леди Мейсон, когда у той бывали подобные трудности. Происходит то, что происходит. И будет то, чему суждено быть. Так зачем стремиться быть обманутой? Но на протяжении всех трех дней на Сен-Питсбург-плейс, наполненных любовными объятиями, она желала быть обманутой. И все было бы хорошо, если бы она не влюбилась так сильно. Впрочем, глупо так говорить. Все было хорошо. Никому в мире — теперь она это понимала — не было так хорошо, как ей в октябре, когда все в ее жизни было на своем месте. Ей не терпелось получить хоть немного счастья. И она была счастлива тогда. Тело ее было в совершенном блаженстве в те одинокие дни. Она его кормила, мыла, одевала в приятные ему одежды. Кормить ей нравилось больше всего. Теперь же она вздрагивала от каждого шороха, потеряла аппетит, начала курить, и в ее прелестном гнездышке по утрам пахло лежалыми окурками «Голуаз». Ее гастрономические привычки настолько были нарушены, что она чувствовала развитие язвы. Для профилактики она пыталась пить противное французское молоко. Глотала прямо из пакета, который стоял под морозилкой. Зубы ломило от холода. Куда ушли дни приятных перекусов, обедов в ресторане в счастливом одиночестве, милой болтовни со знакомыми официантами?

Ну почему нельзя — движением мысли — вернуть себя в те дни счастья? Уже двадцать лет Моника жила, с тоской думая о том, что, пожалуй, любит Саймона Лонгворта. Эта любовь придавала особую горечь ее поездкам в Англию, завтракам в «Хэрродс» с Ричелдис, уикэндам в Сэндиленде. И вот Моника решила, что с этим чувством надо покончить. Неужели она не в состоянии выбросить его из головы? Она любила этого человека с безумной, всепоглощающей страстью, как девчонка. Нежась в последнюю встречу в его объятиях, она думала, что он совершенно не разбирается в отношениях людей, если не понимает, как легко может причинить ей боль, какую власть имеет над ней. Такое знание только навредило бы мужчине, морально развратило бы его. Но рациональное начало в ней требовало объяснения. Что она понимала под любовью, говоря, что любит его? Если дело было только в сексе, тогда она вполне может выйти из этой ситуации и найти себе другого. Но дело не в этом. Безусловно, любовник он роскошный. Такого удовольствия, как с ним, Моника не получала ни с кем. Но любила она не только прекрасное сильное тело Саймона Лонгворта. И, конечно, не только сходство вкусов вызывало в ней такую слабость, такое обожание.

Беда была в том, что, чем больше Моника думала и беспокоилась, тем чаще приятные размышления в одиночестве превращались просто в тоску по любовнику. То, что началось как, казалось бы, спокойное раздумье: «Я его люблю за то, что он красивый?» — превращалось в медитацию на тему его красоты. Попытка анализа — почему тот или иной разговор запал в память — растворялась в воспоминаниях о сказанных словах.


— Знаешь что?

— Что?

— Я думал, что всю жизнь получал от этого удовольствие.

— От этого?

— Ай! Пусти! Но теперь я понимаю, что не знал, что значит это слово — удовольствие.

— Саймон, слова сами по себе ничего не значат.

— Я люблю тебя, Моника.

— Я люблю тебя. Как я тебя люблю!..

Этот разговор произошел в мотеле недалеко от Данстейбла. Еще один — когда они стояли перед картиной Яна ван Эйка «Портрет четы Арнольфини».

— Я надеюсь, что она делает то, что нужно.

— Она все делает правильно.

— И все на этой картине правильно — к месту эта домашняя собачка, приятный свет из окна, красивые вещи, и во всем чувствуется любовь и страсть. Эти сброшенные туфли…

— Ты — единственный человек в мире, кроме меня, который это видит, — сказала Моника.

— Думаешь, если бы она поднялась на чердак капитана Вентворта, то нашла бы там безумную жену?[71] — спросил Саймон.

— В наши дни это могла бы быть и вполне нормальная жена, что еще хуже.

Они стояли, касаясь друг друга кончиками пальцев, и рассматривали шедевр ван Эйка. Потом Моника прибавила:

— То, что на поверхности все так спокойно, совсем не значит, что внутри не бушует буря. — Она показала свободной рукой на застенчивую супругу. — Она немного взволнована.

Тогда Саймон наклонился к ней и прошептал в ухо: «Я тоже».


Черт побери, будь проклята ее феноменальная память! Она помнила каждое сказанное слово, каждый взгляд. Она помнила их первые встречи и сравнивала со своим последним приездом в Лондон. Теперь Саймон почти не смотрел ей в глаза. Его признания в любви всегда запаздывали на долю секунды, и потому в них не очень-то верилось. Казалось, даже в постели между ними ощущалось какое-то напряжение. Но теперь Моника уже полностью зависела от него, стала его рабыней. Она принимала Саймона на любых условиях, каким бы лживым и жестоким он ни был.

В добавление к литературно-критическим пассажам она писала Саймону о своей любви — многие и многие страницы. Она знала, что отправлять их бессмысленно, и писала, как говорят, в стол. Он больше никогда ей не напишет такое. А если и напишет, это будет неправда. И все же она продолжала на что-то надеяться. Моника просыпалась в четыре часа утра и начинала подгонять стрелки часов, предвкушая, что всего через три с половиной часа почтальон остановит свой велосипед напротив ее окон и положит в ее ящик письма. Как правило, она находила там только коротенькие открытки, и то нечасто, но все равно, вглядываясь в знакомый почерк, чувствовала себя бесконечно счастливой.

В одном из конвертов с маркой Бедфордшира обнаружилось письмо Ричелдис.

«Ты, наверно, удивлена, что я не пишу, — бежали по бумаге знакомые округлые буквы, — но, честное слово, с Рождества нет ни минутки свободной! Огромное спасибо за открытки и подарки. Маркусу очень понравился свисток. Жаль, что ты не приехала в Сэндиленд на Рождество. Мы так славно посидели впятером, и было очень спокойно — думаю, Саймону как раз это было нужно, ему пришлось многое вынести. Моника, мне это письмо дается нелегко…»

Письмо дрогнуло в руке госпожи Каннингем. Она продолжала читать:

«…Но я знаю, что ты неловко себя чувствуешь из-за мамы. Не переживай, пожалуйста. Ее срыв — совсем не твоя вина».

Ее вина?! Неужели Ричелдис всерьез предполагала, что Моника считает себя виновной из-за Мадж? О чем она говорит? Моника перечитала предыдущие абзацы, стараясь понять, не было ли там каких-либо слов, которые бы тонко намекали, что Ричелдис на самом деле все известно о них с Саймоном. Может быть, это пустословие о Мадж было лишь предлогом вытянуть из Моники какую-нибудь информацию? Или что это? Неужели Ричелдис действительно настолько тупа?

«Из-за мамы это был не год, а ужас какой-то, но мы наконец пристроили ее в оч. хороший пансионат. К сожалению, он немного далековато, но она в отличных руках, и, правду сказать, Моника, у нее так поменялись ощущения времени, что я никогда не могу быть соверш. уверена, что она замечает, часто мы приезжаем или нет. Она живет в вымышленном мире, трагическом на самом деле, и она перестала читать».

Начинается. Моника предчувствовала, что будет дальше.

«Первый раз за несколько недель чувствую себя немного посвободней, и вот появилась абсолютно блеет, идея, которая, надеюсь, тебе по душе — чтобы я и Белинда обе приехали в Париж с 7 по 14 февраля и мы бы устроили себе девичник. Сто лет мы уже такого себе не позволяли и — entre nous[72] (пора заняться французским!) — Линде нужно развеяться. Любому было ясно, что Жюль престранный тип, но ей такое и в голову не приходило, и теперь это особенно унизительно, поскольку мужчина, к которому он ушел (какой-то мим из Суиндона), противный до ужаса (самая настоящая коровья задница! — наверное, их он и играет в пантомиме!). Саймон вообще боится, что Белинда могла подхватить СПИД. Это уже без шуток, но будем надеяться, что все обойдется. Между прочим, Саймон не в восторге от наших парижских планов, но почему только ему можно ездить по заграницам? Госпожа Тербот — просто святая, взяла Маркуса на целую неделю. Кстати, и речи не может быть о том, чтобы жить у тебя. Я уже заказала номер в „Скандинавии“ — Саймон говорит, что этот отель ему понравился больше, чем тот, в котором он останавливался в последний раз — слишком уж неуютный. Белинда в таком подавленном состоянии, что даже хотела „прокатить“ эту идею нашей встречи, что на нее не похоже.

С любовью, Р.».
Итак, ей светит провести День влюбленных с женой человека, в которого она влюблена, вспоминая о старых добрых днях и выслушивая душещипательные подробности окончания романа Белинды и Жюля. Весело, ничего не скажешь.


Как только все выяснилось, события в жизни Стефани и Бартла стали развиваться стремительно. Его пригласили на воскресный обед с дядей Ленни и тетей Рей. Никаких особых поводов для радости не было — они вняли уверениям Стефани, что грязный викарий не был отцом ребенка, но не могли взять в толк, почему он продолжает за ней увиваться. Кроме того, поскольку все сидящие за столом были полны намерений понравиться друг другу, из этого ничего не вышло. Тон Бартла казался им напыщенным, и еще им не нравились его неустанные расспросы об их религиозных обрядах и традициях. Ну хорошо. Ладно. Они евреи. Но вовсе не настолько правоверные, и вообще, зачем поднимать эту тему? Бартл, в свою очередь, несмотря на всю свою любезность, не мог не отметить, насколько скучна тетя Рей. Она не столько поддерживала разговор, сколько постоянно вставляла пространные комментарии по поводу еды; поток слов так и лился из нее, не давая говорить остальным. Беседой происходящее назвать было трудно.

— Подумала, сделаю я морковь, это просто, и все любят морковь: ну, я надеюсь, вы любите морковь, господин Лонгворт.

— Тетя Рей, его зовут Бартл, — деликатно кашлянула Стефани.

Тетя фыркнула, словно ее племянница сказала какую-то глупость, и продолжала:

— Мясо и морковь подают вместе, не правда ли, морковь и мясо. И еще я решила сделать картофель.

— Хорошая картошка, — вставил дядя Ленни.

— Да, картошка, — сказала тетя Рей.

То, что она говорила, было неопровержимо. Морковь, картофель, мясо.

— Я заметил, вы едите сливочное масло, — удивился Бартл.

— По-моему, все это сказки, весь этот холестерол. Возьмите еще кусочек. Я хочу сказать, люди веками ели масло и не страдали от сердечных приступов.

— Но оно стоит на столе рядом с мясом, — сказал Бартл. — Это означает, что вы либеральные…

Он затруднялся назвать кого-либо евреем в глаза и сам тому удивлялся.

— Помилуйте, Бартл, — лукаво спросила тетя Рей, — вы викарий или раввин?

— Прекрасное мясо, тетя Рей, — сказала Стефани.

Бартл удивился: разве евреи не беспокоятся всерьез о диете? Это то же самое, что быть христианином и никогда не ходить в церковь. Но родственников Стефани его интерес, похоже, сильно покоробил. Их интересовало совершенно другое: насколько серьезны его намерения? Он готов превратить Стефани в порядочную женщину, невзирая на все ее несчастья? Она хорошая девушка, Стефани. Они не хотели бы, чтобы какие-нибудь еще мужчины солидного возраста игрались с ней, как этот чертов зубодер.

Они бы непременно задали подобные вопросы, если бы чувствовали себя в состоянии это сделать. Но после дурацкого шоу, которое Ленни устроил перед Саймоном, Рей умолила его вести себя осторожнее. Бартл, напротив, считал, что откровенное обсуждение религиозных различий между ними «проложит тропинку» к его объяснениям. Этого не случилось. Время для объяснений еще не настало. Даже Стефани оставалась в неведении. Она верила Бартлу, когда он говорил, что любит ее, но действительно ли она привлекала его? Религиозные правила, которым он следовал в своей жизни, не позволяли убедиться в этом. Он не мог быть близок с ней физически, если они не состояли в браке. Когда он осторожно завел разговор на эту тему, ее сердце радостно забилось. Несмотря ни на что, он готов жениться на ней. Но потом оказалось, что все не так уж просто. Хотя он был официально разведен, но не считал себя вправе, будучи священником, жениться вторично, пока жива его жена. Стефани, правда, слышала о недавних послаблениях в правилах. Но Бартл говорил что-то непонятное о Чарльзе Уильямсе и его доктрине[73] и что он готов был жить вместе. На что? Ведь у него нет денег, а она какое-то время после родов не сможет работать.

Проблем было море. Но Стефани не предлагала бежать от них, переменив обстановку.

Идея пришла сама собой, когда они гуляли, держась за руки, и проходили мимо туристического агентства; через десять минут они уже копались в рекламных буклетах. У Бартла на счету было пятьсот двенадцать фунтов, и он вдруг почувствовал себя Ротшильдом. Они проведут неделю в дешевом отеле в Париже.

Стефани, которая никогда не бывала там, чуть не запрыгала от радости. Купили билеты. У Стефани, бывалой путешественницы, паспорт был в порядке. Бартл думал, что и его паспорт в порядке, но, когда он нашелся после двух дней лихорадочных поисков по всему дому в Патни, оказалось, что он просрочен с 1967 года. Впрочем, все необходимые формальности были довольно быстро улажены, и началось самое приятное — подготовка к отъезду. Нашлись и столетней давности путеводители по французской столице, купленные Бартлом по случаю на какой-то распродаже. «Пригодятся», — сказал он, подслеповато вглядываясь в расписания. В оставшиеся несколько дней они составили список — куда сходить, на что посмотреть. Они были счастливы и, воркуя как голубки, сели на паром на станции «Виктория».


Монике было стыдно за свою трусость. По сравнению с мировыми революциями и природными катаклизмами появление любимых подруг — сущий пустяк. И все же Моника хотела как-то отвертеться, хотя ясно было, что у нее ничего не выйдет.

Погода выдалась на редкость противная. Серое небо, ледяной ветер и дождь со снегом. На третий день Ричелдис чем-то отравилась и осталась в гостинице. Пока она, вся зеленая, лечилась какой-то гадостью от желудка в отеле, Моника бродила по галерее Же де Пом с леди Мейсон, в который раз выслушивая сагу о Жюле. С каждым новым повторением история менялась. Когда Белинда выложила ее в первый раз, то призналась, что абсолютно ошеломлена этим «заскоком» (явно его слово) Жюля. Но когда они подошли к поздним работам Моне, она уже говорила: «Конечно, я знала, и, Моника, честное слово, мне плевать было на его прошлое, просто очень больно, что он так врал».

Милая Белинда. Моника очень хорошо знала, как может ранить любовь. Белинда, конечно, деликатно поинтересовалась, как у нее дела с Саймоном, но Моника уклонилась от ответа. Она, в отличие от подруги, вовсе не была уверена, что Ричелдис абсолютно ничего не знала. Ну разве можно быть до такой степени слепой?

— Ладно, — сказала Белинда, — хватит о Жюле. Дорогая моя, ты Эдварда помнишь?

— Эдварда Уортона?

— Нет! — Белинда презрительно засмеялась. — Эдварда Максвелла.

— А, «доставала» Эдвард.

— Ужасно, что ты его так называла, правда?

— Это ты его так называла. Но он и в самом деле был страшно приставучий.

«Доставала» Эдвард был одним из тех, кто когда-то тусовался на Оукмор-стрит. С усами и в костюме-тройке (по мнению Линды, с чужого плеча) — он был совсем не тем, кем хотел казаться. «Это такой, с ужасными веснушками?» — Моника, с ее прекрасной памятью, вспомнила забавный вечер, когда он своей болтовней довел Белинду до белого каления. Все эти годы он, по выражению Белинды, изредка «выныривал» из небытия и приглашал ее в ресторан. Он нечасто приезжал в Лондон. Моника вспомнила, что он уехал преподавать в «Феттис Колледж»:[74]

— В директора выбился? — спросила она.

— Откуда ты знаешь? Прочитала в «Таймс»?

— Да нет, но пора бы уже.

— Он тут как-то неведомо откуда взялся и позвонил мне. Приезжал в Лондон на конференцию.

— То есть высунул свою безобразную голову.

Белинда со смехом отмахнулась.

— Он показался мне очень даже интересным. Пообещал взять меня на вечер в Королевское Географическое общество. Мне было приятно, что он обо мне вспомнил. У него все очень хорошо сложилось.

— Полагаю, он никогда не был женат.

А даже если и был, разве это может стать серьезным препятствием для «большого и светлого»? О, директора! О, главные управляющие! Теперь пришло время влюбляться в них. Скоро им стукнет по пятьдесят. Жизнь прошла. У Ричелдис хоть дети были. У них с Белиндой не было ничего. И ждать оставалось только артрита и палаты в богадельне. А кончится все крематорием. Живительно, откуда у Белинды столько оптимизма. Даже оплакивая Жюля, она не забывала стрелять глазами по сторонам. Вот уже и про Эдварда вспомнила. Монике никогда бы не пришло в голову даже в таком унылом и подавленном состоянии отмечать, что Эдвард был «остроумен», «интересен» и даже — когда они сели в такси, чтобы ехать обратно, — «лапочкой».


На следующий день Ричелдис пришла в себя и теперь жаждала развлечений.

— А не съездить ли нам в Фонтенбло?

В гостиной повисло неловкое молчание. Белинда покраснела. Моника уставилась на Ричелдис: открытое, улыбающееся лицо (все еще бледное, но уже не такое зеленое), крашеные (когда-то у них был восхитительный цвет!) волосы, простодушный взгляд. Знает или нет?

— Ну знаете, — сказала Ричелдис, — лес Фонтенбло и этот дворец, где жили короли. Я говорила с портье в отеле, и он сказал, что туда есть прекрасная автобусная экскурсия. Довозят до Барбизона, где жили художники, и до Бри, и по пути много красивых мест. Было бы здорово куда-нибудь вырваться, особенно если погода наладится.

— В Фонтенбло почти нечего смотреть, — сказала Моника осторожно. — Туда в основном макаронники рвутся.

— Ну и пусть, хоть на автобусе покатаемся.

— Есть еще Версаль, — вставила Белинда, вынимая «Фальстафф» и нашаривая зажигалку в сумке. — Там гораздо больше можно увидеть.

— Вы имеете что-то против Фонтенбло?

— Мы? Ничего не имеем против, — сказала Моника.

Ей предстояла нешуточная проверка на вшивость. Она вспомнила, как Белинда однажды, при совсем иных обстоятельствах, сказала: «Когда люди женаты, они рано или поздно рассказывают друг другу все». Возможно ли это? Все? Начиная с Фонтенбло и заканчивая Сен-Питсбург-плейс?

— Тогдаура! — торжествующе сказала Ричелдис, открывая сумочку, — я заказала портье три билета на сегодня.


Перед отъездом Бартл неожиданно получил письмо от епископа. Очень дружеское и теплое. С просьбой, если найдет время, позвонить.

Странно. Как к этому отнесется Стефани? Поймет ли она, что он хочет всего — и жить с ней, и оставаться священником? Если бы только они могли пожениться! В конце концов он поделился с ней своими сомнениями. Вопреки его опасениям, Стефани лишь порадовалась за него, и Бартл позвонил епископу, упомянув, что как раз собирается ехать в Париж.

— Счастливчик, — ответил епископ. — Послушайте, мой дорогой, — почему-то он всех называл «мой дорогой», — я думал о вас. Вы чем сейчас занимаетесь?

— Прозябаю потихоньку.

— Послушайте, мой мальчик, как вы отнесетесь к предложению вернуться, взяв на себя очень необременительную часть пастырских трудов?

Оказалось, той самой старинной церкви, куда Бартл ходил исповедоваться, нужен священник. Приход там крошечный, двадцать девять человек, и нагрузка будет минимальная.

— Неужели отец Троунсон болен? — ахнул Бартл, подумав: «Неужели старик умер?»

— Буду с вами откровенен, мой дорогой. Будущее очень неопределенно. Альфред Троунсон любим всеми нами, но он служит там уже целую вечность и считает, что пора на покой. Ему семьдесят четыре года.

— Он предложил меня?

Епископ уклонился от ответа и стал пространно рассуждать о внутренних проблемах церкви. Он сетовал на обскурантизм викторианского общества, которое пыталось остановить процесс либерализации церковных институтов.

Приход был предложен Бартлу на год. Должность не предполагала отдельного дома, но ему предоставляли трехкомнатную квартиру. Епископ просил связаться с ним сразу по возвращении из Парижа. «И не забудьте поклониться от меня церкви Святого Георгия», — напутствовал он Бартла.

Опять к святым книгам. Он опять нужен! Стефани была рада и горда за Бартла. Он сказал, что примет это предложение только в том случае, если она будет с ним. Если потребуется, они устроят церемонию гражданского бракосочетания. Какое им дело до горстки завистников, которым не дает покоя то, что не очень молодой священник живет с молодой беременной женщиной.

Непоколебимая уверенность, что все будет хорошо, наполнила для Стефани счастьем все дни, проведенные в Париже. Впереди их ждало много проблем, и что с того? Они справятся. Держась за руки, счастливые, они бродили по Парижу, и ни пасмурная погода, ни сомнительные ароматы дешевого отеля недалеко от Площади Республики, в котором они остановились, не могли омрачить их счастья. И ели они не только в китайских ресторанчиках. Попробовали и индонезийскую кухню, и даже вьетнамскую, а поздно вечером всегда перекусывали недалеко от отеля ажурными французскими блинами.

«Экскурсия» должна была сделать счастье Стефани абсолютным. Сначала Бартл не хотел уезжать из Парижа, чувствуя, что нужно получить как можно больше радости и удовольствия от самого города. Но все это ушло, когда они, в День Святого Валентина, держась за руки, сидели вместе в повозке, катившейся через лес. Деревья по обеим сторонам дороги выглядели еще по-зимнему, но на черных ветвях уже появились почки. Уже цвели крокусы. Первый раз за эту неделю прекратился дождь. Лучи умытого солнышка, казалось, дотягивались до самого горизонта. Бартл был счастлив. Он ни о чем не жалел. Его больше не мучили никакие сомнения. Конечно, жаль, что они не могут обвенчаться. Но разве в этом дело? Он не испытывал никакого чувства потери. Он надеялся, что Вера счастлива с Кейтом. Он не желал ее смерти. Каким-то образом он знал, что, так или иначе, теперь он всегда будет счастлив. Со Стефани у них все будет хорошо. И хотя формальности предстояло улаживать, в душе он чувствовал, что происходит все согласно Божьей воле. Им не в чем себя упрекать. Он вручал свою судьбу Всевышнему. Стефани — дар свыше. Даже ребенок господина Гринхола — благо. Он теперь говорил о нем как о собственном ребенке.

— Если будет мальчик, мы назовем его Маттиас, — сказала Стефани. — В честь твоей церкви. Маттиас Ленни. Бартл, посмотри на цветы. Правда, прекрасно, когда земля возрождается к жизни?

Она наклонилась и поцеловала его в щеку.

— Ты — моя весна, — сказал он.

— Я тебя не заслуживаю, — откликнулась она.

— Вера тоже так говорила, но совсем другим тоном.

— Ты знаешь, что я хочу сказать.

— Заслуги тут ни при чем, — сказал он.

— Правда, здорово, что мы уехали — просто вдвоем — подальше от всего этого напряжения, от дяди Ленни и тети Рей.

— И от Мадж. Я ее люблю, но все это ужасно тяжело.

Поездка удалась. Они оба замерли от восхищения, когда повозка выехала на маленькую улочку, а вдалеке показался замок. Когда они добрались до него, лучи солнца уже согрели воздух. Они вскарабкались по каменной лестнице, которая вела к величественному входу во дворец, и Стефани показалось, что она на пороге сказки и они с Бартлом теперь всегда будут счастливы. С ним она не испытывала ни тревоги, ни страха. Она все продолжала повторять: «Боже, какая я счастливая!» С широко раскрытыми глазами, держась за руки, они шли по комнатам, сияющим золотом, радостно удивляясь великолепию, с чувством, что их тоже ждет золотое будущее. Когда они вошли в Наполеоновский зал, Стефани вдруг почувствовала, что рука Бартла стиснула ее пальцы.

— Не может быть, — прошептал он.

Возле двери напротив стояли три женщины.

— Мне придется привыкнуть к этому, когда ты снова станешь священником. — Она приняла их за его бывших прихожанок. Они показались ей старухами.

Одна из троицы, крашеная блондинка с короткой стрижкой, приветственно махнула рукой и воскликнула: «Эй!» Лица остальных застыли. Будто они увидели призрак.

Об авторе

Известный английский писатель Эндрю Норман Уилсон родился в 1950 году в Стаффорде. Он получил образование в Оксфорде, затем преподавал там английский язык и литературу. С конца 1970-х был литературным редактором журнала «Spectator», в 1981-м стал членом Королевского литературного общества.

Э. Н. Уилсон известен как автор веселых комедий, продолжатель традиций нравоописательного сатирического романа в духе Ивлина Во.

Его произведения не раз удостаивались престижных литературных наград, в частности, роман «The Healthing Art» (1980) получил премию имени Сомерсета Моэма.

Перу Э. Н. Уилсона также принадлежат биографии Джона Мильтона, Вальтера Скотта, Хилари Беллока, Льва Толстого.

Роман «Love Unknown» (в настоящем переводе «Любовь в отсутствие любви», 1986) на русском языке публикуется впервые. Это одно из лучших произведений писателя — умное, тонкое, смешное и трогательное.

Примечания

1

Вулверхемптон (Wolverhampton) — город в Великобритании, пригород Бирмингема (графство Стаффордшир). (Здесь и далее прим. переводчика.)

(обратно)

2

«Лоренс Аравийский» («Lawrence of Arabia», 1962) — фильм реж. Дэвида Лина, в главной роли — Питер О’Тул (род. 1932).

(обратно)

3

Шариф Омар, настоящее имя Мишель Шалхуб (род.1931) — голливудский актер, по происхождению египтянин.

(обратно)

4

Прозвище героини романа Чарльза Диккенса «Крошка Доррит».

(обратно)

5

Мэнсфилд Кэтрин, псевдоним; настоящее имя и фамилия — Кэтлин Бичем (1888–1923) — английская писательница.

(обратно)

6

Я не знаю, что (фр.).

(обратно)

7

Тем хуже (фр.).

(обратно)

8

Конец дня (фр.).

(обратно)

9

Яблочное пюре (фр.).

(обратно)

10

Карлайл Джейн (1801–1866) — шотландская писательница.

(обратно)

11

Руссо Анри Жюльен Феликс (1844–1910) — французский художник-примитивист, самоучка. Прозвищем «Таможенник» Руссо обязан службе на парижской таможне.

(обратно)

12

Знаменитый лондонский универмаг.

(обратно)

13

Период правления императора Наполеона III.

(обратно)

14

Алкогольный напиток.

(обратно)

15

Потрясена (фр.).

(обратно)

16

Уильямс Чарльз (1886–1945) — английский писатель, поэт и теолог, близкий друг и единомышленник Д. Толкина и К. С. Льюиса; Фрай Кристофер (род. 1907) — английский драматург и театральный деятель; Бетжемен Джон (1906–1984) — английский поэт; Элиот Томас Стернз (1888–1965) — англо-американский поэт и критик, издатель, лауреат Нобелевской премии (1948 г.).

(обратно)

17

Бейлис Лилиан Мэри (1874–1937) — театральный деятель и антрепренер.

(обратно)

18

В 1920-е годы англиканский священник Уолсингема Альфред Хоуп-Паттен вознамерился восстановить средневековую святыню.

(обратно)

19

Макалей Роуз (1881–1958) — английская писательница.

(обратно)

20

Повторяю. С вами говорит Лонгворт.

(обратно)

21

Игра слов, построенная на буквальном переводе фамилии: Джолли (jolly) и Мэрри (merry) — в английском языке синонимы, означающие «веселый, радостный».

(обратно)

22

Предприниматель из Лондона (фр.).

(обратно)

23

Deux Magots (досл. «Две макаки» — фр.) — знаменитое кафе на площади Сен-Жермен.

(обратно)

24

Сладкое белое крепленое вино из мускатного сорта винограда.

(обратно)

25

Боэций Аниций Манлий Северин (ок.480–524) — христианский философ и римский государственный деятель.

(обратно)

26

Хопкинс Джеральд Мэнли (1844–1889) — английский поэт.

(обратно)

27

Моррис Уильям (1834–1896) — английский художник, писатель, теоретик искусства, общественный деятель.

(обратно)

28

Стиль, получивший распространение в Европе и США в 1890–1905, в русской традиции — стиль модерн.

(обратно)

29

Эшли Лора (1925–1985) — модельер.

(обратно)

30

Гилгуд Джон Артур (1904–2000) — английский актер и режиссер.

(обратно)

31

Баньян — название нескольких видов деревьев рода фикус семейства тутовых.

(обратно)

32

Барток Бела (1881–1945) — венгерский композитор.

(обратно)

33

Элгар Эдуард (1857–1934) — английский композитор и дирижер.

(обратно)

34

Окборн Алан (род. 1939) — английский драматург, известный комедийный автор, сценарист, поэт.

(обратно)

35

Город в графстве Уилтшир, расположен между Лондоном и Бристолем.

(обратно)

36

Белл Ванесса (1879–1961) — английская художница-авангардистка, сестра Вирджинии Вулф.

(обратно)

37

Пруст Марсель (1871–1922) — французский писатель.

(обратно)

38

Разновидность черноморской камбалы.

(обратно)

39

Соус с раками и свежими помидорами.

(обратно)

40

Песня «An Arundel Tomb» (1964) из репертуара известного шотландского актера, комика, барда Гарри Лаудера (1870–1950).

(обратно)

41

Английское издательство, выпускающее любовные романы.

(обратно)

42

«Все проходит. Пройдет и это».

(обратно)

43

Красное итальянское вино.

(обратно)

44

Ренделл Рут (пишет также под псевдонимом Барбара Вайн, настоящая фамилия Граземан, род. 1930) — современная английская писательница, признанный мастер психологического триллера.

(обратно)

45

Босуэл Джеймс (1740–1795) — друг и биограф Сэмюела Джонсона (1709–1784), писателя, журналиста и лексикографа.

(обратно)

46

Марка шотландского виски.

(обратно)

47

Букеровская премия ежегодно присуждается в Великобритании за лучший англоязычный роман.

(обратно)

48

Хект Энтони (род. 1923) — американский поэт, переводчик и критик.

(обратно)

49

Комптон-Бернетт Айви (1884–1969) — английская романистка.

(обратно)

50

Эдуард VIII (1894–1972) — принц Уэльский, король Англии с 20 января по 10 декабря 1936 г.; отрекся от трона, чтобы жениться на миссис Симпсон, в девичестве Уоллис Уорфилд.

(обратно)

51

Трейверс Бенджамин (1886–1980) — английский драматург комедийного плана.

(обратно)

52

Вюйяр Эдуар (1868–1940) — французский живописец.

(обратно)

53

Либреттист Швенк Гилберт и композитор сэр Артур Салливан создали множество комических оперетт — европейский масскульт конца XIX в.

(обратно)

54

Дю Пре Жаклин Мари (1945–1987) — английская виолончелистка.

(обратно)

55

Резиденция лорд-мэра.

(обратно)

56

Ежегодный церковный справочник всех священнослужителей англиканской церкви.

(обратно)

57

Графический символ, выражающий идею пацифизма; напоминает след голубиной лапки, помещенный в круг.

(обратно)

58

Совокупность религиозных представлений раннехристианской церкви.

(обратно)

59

Кейп Джонатан (1879–1960) — основатель и глава весьма почтенного издательства, носящего его имя и существующего по сей день.

(обратно)

60

Крупное английское издательство.

(обратно)

61

«Вперед, граждане!» (фр.)

(обратно)

62

Это правда, граждане (фр.).

(обратно)

63

Лорд Лесли Хор-Белиша, барон (1895–1957) — британский военный министр в кабинете Чемберлена с 1937 по 1940 г.

(обратно)

64

Пирог с мясом и луком.

(обратно)

65

Сеть дорогих супермаркетов.

(обратно)

66

Универмаг на Кингс-роуд.

(обратно)

67

Перьевые ручки «Монблан» — символ престижа и благополучия.

(обратно)

68

Шоколадно-молочный диетический растворимый напиток.

(обратно)

69

Роман Дэвида Герберта Лоренса «Любовник леди Чаттерли» — история любви жены аристократа Констанции Чаттерли и егеря Меллорса.

(обратно)

70

Роман английской писательницы Джейн Остин (1775–1817).

(обратно)

71

Речь идет о романе Джейн Остин «Убеждение».

(обратно)

72

Между нами (фр.).

(обратно)

73

Доктрина Чарльза Уильямса заключалась в том, что христиане должны «носить бремена друг друга» в самом буквальном смысле — брать на себя чужую боль, чужой страх, чужие испытания.

(обратно)

74

Частная средняя школа в Эдинбурге (Шотландия).

(обратно)

Оглавление

  • Пролог
  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19
  • Глава 20
  • Об авторе
  • *** Примечания ***