Встреча выпускников [Дороти Ли Сэйерс] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Дороти Л. Сэйерс Встреча выпускников

Университет — это рай. Там протекают реки знаний. Оттуда берут начала потоки искусств и наук. Столы Совета – это Horti conclusi, (как говорится в Писании[1]) Запертые сады, окружённые стеной, и Fontes signati — Заключённые колодези, в которых сокрыты бесконечные глубины неисповедимой мудрости.

Джон Донн

Предисловие автора
Было бы глупо отрицать, что сам город Оксфорд и его университет (in aeternum floreant[2]) действительно существуют и включают множество колледжей и других зданий, некоторые из которых прямо упоминаются в этой книге. Поэтому ещё более необходимо решительно подтвердить, что ни у одного из персонажей, которые я поместила на эту сцену, нет копий в реальной жизни. В частности, колледж Шрусбери, с его донами, студентками и скаутами,[3]  полностью создан воображением; кроме того грустные события, описанные как происходившие в его стенах, не основаны на каких-либо событиях, которые когда-либо происходили где бы то ни было. Авторы детективных романов в силу своей малоприятной профессии обязаны придумывать пугающие и неприятные события и соответствующих людей, и (я предполагаю) имеют право вообразить, что могло бы произойти, если бы такие события и люди вторглись в жизнь невинного и упорядоченного сообщества. Однако, при всём при том, эти авторы вовсе не предполагают, что любые такие пертурбации когда-либо происходили или могли бы происходить в каком-либо сообществе в действительности.

Однако я обязана принести определенные извинения: во-первых, Оксфордскому университету — за то, что я подарила ему ректора и вице-ректора собственного изготовления и колледж со 150 студентками сверх предела, налагаемого уставом. Затем, с глубоким смирением, Баллиол-колледжу — не только за то, что обременила его столь своенравным выпускником, как Питер Уимзи, но также и за чудовищную дерзость, заключающуюся в том, что я разместила на его просторной и священной площадке для крикета колледж Шрусбери. Новому колледжу, колледжу Крайст-Чёрч и, особенно, Квин-колледжу я приношу извинения за безумие некоторых молодых джентльменов, Брасенос-колледжу за игривость субъектов средних лет, и колледжу Магдален — за стеснительную ситуацию, в которую я поставила заместителя проктора.[4] С другой стороны, университетская свалка является, или являлась, непреложным фактом, и за неё никаких извинений от меня не последует.

Ректору и членам совета моего собственного Сомервилл-колледжа я приношу благодарность за великодушно предоставленную помощь в вопросах, касающихся правил надзора и общей дисциплины колледжа, хотя они не должны считать себя ответственными за некоторые детали распорядка в Шрусбери-колледже, многие из которых я изобрела для собственных целей.

Люди, интересующиеся хронологией, если захотят, смогут определить из того, что они уже знают о семье Уимзи, что действие книги происходит в 1935 году, но, если они это сделают, то не должны ворчливо придираться к тому, что не упомянут юбилей Короля, или к тому, что я выбрала погоду и изменения лунных фаз так, чтобы удовлетворить собственное воображение. Но, каким бы реалистичным ни был фон, единственная родная для писателя страна — это мир грёз, где действуют понарошку, отравляют понарошку — и нет преступлений в этом мире.


1

Ты — плод воображения больного,

Ты — добровольный омут для глупца,

Ты — плен для воли, солнце для слепого,

Паучья нить, которой нет конца.

Ты — всех безумий суть, всех зол основа,

Ты жжешь умы, уродуешь сердца,

Ты в тяжкий сон меня ввергаешь снова

И дразнишь обещанием венца.

Но не прельщусь твоим фальшивым светом,

В твоем коптящем не сгорю огне,

Мне добродетель помогла советом,

«Не смей желать! — она сказала мне, — 

И ты навек избавлен от страданья».

Но кто мне скажет, как убить желанье?

Филипп Сидни[5]
Харриет Вейн сидела за письменным столом и глядела на Мекленбург-сквер. Последние тюльпаны красовались на клумбах, и квартет ранних теннисистов энергично выкрикивал счёт в изобилующей ошибками игре любителей, не часто берущих в руку ракетку. Но Харриет не видела ни тюльпанов, ни теннисистов. Перед нею на блокноте лежало письмо, но его изображение померкло перед другой картиной. Она видела каменный четырехугольник, выстроенный в современном архитектором стиле, ни новом и ни старом, но протягивающий примиряющие руки к прошлому и настоящему. Внутри этих стен сжался аккуратный участок травы с клумбами, расходящимися под углом, и окруженный широким каменным постаментом. Позади ровных крыш из котсуолдского сланца высились кирпичные дымовые трубы скопления более старых и менее официальных зданий, — также в виде четырехугольников, но всё ещё хранящих внутри память об изначальных викторианских жилых домах, которые приняли под свой кров застенчивых студенток колледжа Шрусбери. Спереди были деревья Джоветт-уолк, а за ними — беспорядочное скопление древних фронтонов и башня Нового колледжа, с её галками, кружащими в ветреном небе.

Память населяет двор движущимися фигурами. Студентки, гуляющие парами. Студентки, спешащие на лекции в мантиях, поспешно накинутых на лёгкие летние платья, ветер, пытающийся сорвать плоские шапочки и делающий головы студенток абсурдно похожими на петушиные гребни слишком большого количества шутов. Велосипеды, сложенные в домике швейцара, с багажниками, заполненными книгами, и мантиями, намотанными на руль. Седая дама-дон, с отсутствующим взглядом пересекающая покрытую дёрном лужайку, её мысли заняты аспектами философии шестнадцатого века, рукава свободно болтаются, плечи подняты до академического угла, который автоматически компенсирует натяжение плиссированного поплина. Два своекоштных студента направляются в поисках тренера, они идут с непокрытой головой, руки в карманах брюк, и громко беседуют о лодках. Директор, седая и величественная, и декан, коренастая и оживленная, напоминающая птичку-чечётку, что-то оживлённо обсуждают под сводчатым проходом, ведущим к старому четырёхугольному дворику. Высокие стрелки дельфиниума на фоне серого фона — как синие языки пламени, если бы пламя могло быть таким синим. Живущая при колледже кошка, сосредоточенная и оставившая погоню за собственным хвостом, движется по направлению к кладовой.

Всё это было так давно, так тщательно впитано и отброшено, отрезано, как шпагой, от горьких лет, которые лежат в промежутке. Может ли человек вновь предстать перед всем этим? Что бы сказали те женщины ей, Харриет Вейн, которая взяла первое место по английскому и уехала в Лондон, чтобы писать детективные романы, жить с человеком, который не был на ней женат, и попасть под суд за его убийство в ореоле скандальной славы? Это не было той карьерой, которую Шрусбери ожидал от своих выпускниц.

Она никогда не возвращалась туда: сначала потому, что слишком сильно любила это место, и резкий и полный разрыв казался легче, чем медленное мучительное расставание, а также потому, что, когда её родители умерли и оставили её без средств к существованию, борьба за то, чтобы заработать на жизнь, поглотила всё её время и мысли. А впоследствии непреодолимая тень виселицы пала между нею и залитым солнцем серо-зелёным двориком. Но теперь?..


Она вновь взяла письмо. Это была настоящая мольба  посетить встречу выпускников Шрусбери — мольба, которую было трудно игнорировать. Подруга, которую она не видела с институтских лет, уже замужняя и отдалившаяся, теперь заболела и очень хотела увидеться с Харриет ещё раз перед отъездом за рубеж для сложной и опасной операции. Мэри Стоукс, такая прекрасная и изящная в роли мисс Пэтти[6] в постановке на втором курсе, такая очаровательная и обладающая совершенными манерами, являвшаяся центром общественной жизни их курса. Казалось странным, что она могла испытывать привязанность к Харриет Вейн, грубоватой, застенчивой и весьма малопопулярной. Мэри была ведущей, а Харриет — ведомой, когда они плыли на плоскодонке вверх по реке Шер, с земляникой и термосами, когда они поднимались на башню Магдален первого мая перед восходом солнца и чувствовали, что башня раскачивается под ними вместе с колоколами, когда они сидели поздно вечером у огня с кофе и имбирной коврижкой, — и всегда Мэри брала инициативу на себя во всех долгих дискуссиях о любви и искусстве, религии и гражданском обществе. Мэри, как говорили все её друзья, была предназначена быть первой, и только скучные, непостижимые доны не были удивлены, когда в списках против имени Харриет стояло первое место, а против имени Мэри — второе. С тех пор Мэри вышла замуж, и о ней почти ничего не было слышно, за исключением того, что она продолжала навещать колледж с нездоровой настойчивостью, никогда не пропуская встречи старых студентов или торжественный вечер выпускников. А Харриет оборвала все старые связи, нарушила половину заповедей, изваляла свою репутацию в грязи и стала зарабатывать деньги, имела у своих ног ног богатого и забавного лорда Уимзи, готового жениться на ней, если только она согласится, и была полна энергии, горечи и массы сомнительных преимуществ, сопутствующих известности. Казалось, Прометей и Эпиметей поменялись местами, но одному достался ящик с проблемами, а другому — голая скала и орёл, и никогда, казалось Харриет, не могли они встретится вновь в какой-нибудь точке пересечения.[7]

— Ну и ради Бога! — сказала Харриет. — Не буду трусихой. Поеду, и пусть всё будет проклято. Ничто не может причинить мне большую боль, чем мне уже причинили. И какое это, в конце концов, имеет значение?

Она заполнила бланк приглашения, написала адрес, резким движением запечатала конверт и быстро сбежала вниз, чтобы бросить его в почтовый ящик прежде, чем передумает.

Она медленно вернулась через сквер, поднялась по каменным ступенькам в стиле Адамов[8] в свою квартиру и, после бесплодных поисков в шкафу, вышла и вновь медленно поднялась на площадку в верхней части дома. Она вытащила древний дорожный чемодан, отперла его и откинула назад крышку. Спёртый, холодный запах. Книги. Одежда, которой не пользуются. Старая обувь. Старые рукописи. Полинявший галстук, который принадлежал её умершему любовнику — как ужасно, что эти вещи всё ещё где-то существуют. Она зарылась в основание груды и вытащила на пыльный солнечный свет толстый чёрный свёрток. Мантия, надетая только один раз при получении степени магистра, ничуть не пострадала от своего долгого уединения: жёсткие сгибы свободно распрямились, оставив едва заметную складку. Вызывающе светился тёмно-красный шелк капюшона. Только плоская шапочка немного пострадала от моли. Когда она выбивала пыль, черепаховая бабочка, пробуждённая от спячки откинутой крышкой чемодана, затрепетала на фоне яркого окна, где была поймана паутиной.


Харриет была рада, что теперь может позволить себе небольшой собственный автомобиль. Её въезд в Оксфорд совершенно не походил на её предыдущие приезды поездом. В течение нескольких последующих часов она ещё могла игнорировать хныкающего призрака своей умершей юности и говорить себе, что она здесь посторонняя и временная, преуспевающая женщина с положением в обществе. Пышущий жаром отрезок дороги остался далеко позади, из зелёного пейзажа вырастали города, окружающие её вывесками гостиниц и бензоколонками, магазинами, полицейскими и детскими колясками, а затем уносились назад в забвение. Июнь умирал среди роз, живые изгороди темнели и становились уныло-зелёными, вульгарность красного кирпича, тянущегося вдоль шоссе, была напоминанием о том, что настоящее обязательно строится на пустотах прошлого. Она пообедала в Хай-Вайкомб в одиночестве и с удобствами, заказав полбутылки белого вина и великодушно дав чаевые официантке. Она стремилась как можно сильнее отличаться от той бывшей студентки, которая была рада пакету с бутербродами и фляжке с кофе, съеденными под деревом в переулке. По мере того, как человек становится старше и упрочивает своё положение, он начинает заново радоваться формальностям. Её платье для приёмов в саду, выбранное так, чтобы оно гармонировало с полной парадной университетской формой, лежит, аккуратно свернутое, в чемодане. Оно — длинное и строгое, из простого чёрного жоржета, совершенно и безупречно правильное. Под ним лежит вечернее платье для торжественного обеда выпускников — насыщенный цвет петунии, превосходный покрой со сдержанными линиями без неподобающей демонстрации спины или груди, такое платье не оскорбило бы портреты покойных директоров, пристально глядящих вниз с медленно темнеющих дубовых панелей Холла.

Хедингтон. Теперь она была уже очень близко, и, против воли, что-то сжалось внутри. Холм Хедингтон, на который так часто приходилось подниматься, нажимая на педали старенького велосипеда. Теперь, когда движением управляют четыре ритмично движущихся поршня в цилиндрах, он выглядел не таким крутым, но каждый лист и камень, казалось, приветствовал с навязчивой фамильярностью старого однокашника. Затем узкая улочка с её тесными, неряшливыми магазинами, напоминающая деревенскую улицу; один или два отрезка были расширены и улучшены, но слишком мало было действительных изменений, чтобы ими можно было заслониться от себя.

Магдален-бридж. Башня Магдален. И здесь совершенно никаких изменений — только бессердечное и безразличное постоянство, созданное руками человека. Теперь нужно всерьёз взять себя в руки. Длинная Уолл-стрит. Сейнт-Кросс-роуд. Железная рука прошлого сжала внутренности. Ворота колледжа — теперь придётся идти до конца. В домике при Сейнт-Кросс был новый швейцар, который выслушал имя Харриет, не шевельнувшись, и пометил его в списке. Она вручила ему свою сумку, отогнала машину вокруг здания в гараж на Мансфилд-лейн,[9]  а затем, с мантией на руке, прошла через Новый дворик в Старый, и таким образом, через уродливый кирпичный дверной проём в Бёрли-билдинг.

В коридорах и на лестнице она не встретила никого из однокурсников. Трое студенток гораздо более старшего года выпуска приветствовали друг друга со слишком бурным и немного наигранно-юным восторгом у двери комнаты отдыха студентов, но она не знала никого из них, и прошла мимо, как призрак, не проронив и не получив ни слова приветствия. В комнате, выделенной для неё, после небольших размышлений она признала помещение, занимаемое в своё время женщиной, которая ей не особенно нравилась, — впоследствии она вышла замуж за миссионера и уехала в Китай. Короткая мантия нынешней владелицы висела за дверью; судя по книжным полкам, девушка изучала историю, судя по личному имуществу, она была новичком со стремлением к новизне и с явным недостатком врождённого вкуса. Узкая кровать, на которую Харриет бросила свои вещи, была накрыта ядовито-зелёным покрывалом с неподходящим футуристическим рисунком, над ней висела плохая картина в нео-архаичной манере, хромированная лампа угловатой и неудобной конструкции, казалось, делала неприличный жест в сторону стола и платяного шкафа, которые предоставлялись колледжем и имели стиль, обычно связываемый с Тоттенхэм-Корт-роуд, и вся эта дисгармония была увенчана и подчеркнута наличием на комоде любопытной статуэтки или трёхмерной диаграммы, выполненной из алюминия и напоминающей гигантский искривлённый штопор, на основании которого имелось название: «Стремление».


С удивлением и облегчением Харриет обнаружила в платяном шкафу три вешалки, пригодные для использования. Зеркало, в соответствии с традициями колледжа, было размером приблизительно с квадратный фут и висело в самом тёмном углу комнаты. Харриет  распаковала сумку, сняла пальто и юбку, надела халат и отправилась на поиски ванной. Она отвела себе на переодевание три четверти часа, а система подачи горячей воды в Шрусбери всегда отличалась замечательно низкой эффективностью. Харриет не помнила точно, где располагались ванные на этом этаже, но, конечно же, они были где-то здесь, слева. Буфетная, даже две буфетных с уведомлениями на дверях: «МЫТЬ ПОСУДУ ПОСЛЕ 23:00 ЗАПРЕЩАЕТСЯ»; три туалета с плакатами над входом: ПОЖАЛУЙСТА, УХОДЯ ГАСИТЕ СВЕТ; да, именно здесь были четыре ванные с указаниями на дверях: «ПОЛЬЗОВАТЬСЯ ВАННЫМИ ПОСЛЕ 23:00 ЗАПРЕЩАЕТСЯ», а внизу усиливающее добавление : ЕСЛИ СТУДЕНТКИ БУДУТ ПРОДОЛЖАТЬ ПОЛЬЗОВАТЬСЯ ВАННАМИ ПОСЛЕ 23:00, ТО ВАННЫЕ БУДУТ ЗАКРЫВАТЬСЯ В 22:30, В ОБЩЕЖИТИИ НУЖНО ДУМАТЬ И О ДРУГИХ. Подписано: Л. Мартин, декан.

Харриет выбрала самую большую ванную. В ней был плакат с инструкциями на случай пожара и табличка, на которой большими буквами было напечатано: «ПОДАЧА ГОРЯЧЕЙ ВОДЫ ОГРАНИЧЕНА. ПОЖАЛУЙСТА, ИЗБЕГАЙТЕ ЧРЕЗМЕРНОГО РАСХОДА ВОДЫ». Со знакомым ощущением подчинённого человека Харриет вставила пробку и повернула кран. Вода была горячей, как кипяток, хотя ванна крайне нуждалась в новом эмалевом покрытии, а пробковый коврик знавал лучшие времена.

Искупавшись, Харриет почувствовала себя лучше. На обратном пути в свою комнату ей повезло не встретить никого из знакомых. Она была не в настроении для болтовни и воспоминаний в халатах. На двери через одну от своей она увидела табличку «Миссис Х. Эттвуд». Дверь была закрыта, за что Харриет была  благодарна. На следующей двери имени не было, но когда Харриет приблизилась к ней, ручку повернули изнутри, и дверь начала медленно открываться. Харриет быстро прошмыгнула мимо и юркнула в убежище. Она обнаружила, что сердце бьётся до смешного быстро.

Чёрное платье обтягивало её, как перчатка. У него имелась маленькая квадратная кокетка и длинные тесные рукава, смягчённые  на запястьях воланами, почти закрывающими суставы. Оно обрисовывало её фигуру до талии и свободно спадало до земли, напоминая средневековую одежду. Его тусклая поверхность не затмевала унылый отсвет академического поплина. Она подтянула тяжёлые сгибы мантии вперед на плечи так, чтобы прямые передние части свободно упали на манер столы.[10] С капюшоном пришлось немного повозиться, прежде чем она вспомнила, как правильно подвернуть его около шеи, чтобы яркий шёлк оказался снаружи. Она незаметно закрепила его на груди, чтобы он сидел ровно и одно чёрное плечо уравновешивалось другим тёмно-красным. Стоя немного согнувшись перед несоответствующим её росту закопченным зеркалом (студентка, которой сейчас принадлежала эта комната, очевидно, была очень маленькой), она заставила мягкую шапочку лечь плоско и прямо, углом против середины лба. Зеркало показало её собственное лицо, довольно бледное, с чёрными бровями, расходящимися прямо по обе стороны от крупного носа, слишком широковатого, чтобы считаться красивым. На неё глядели её собственные глаза — довольно усталые, довольно вызывающие глаза, в которые заглядывал ужас и в которых всё ещё чувствовалась осторожность. Рот принадлежал натуре великодушной и сожалеющей о великодушии, его уголки оттянуты назад, чтобы не сболтнуть лишнее. С учётом толстой копны завитых волос, спадающих на чёрную ткань, лицо казалось, так или иначе, готовым к действиям.

Нахмурившись, она поглядела на себя и немного повела руками вверх и вниз по платью, затем, раздражённая зеркалом, она повернулась к окну, которое выходило на внутренний, или Старый, дворик. В действительности, он скорее напоминал не дворик, а вытянутый сад, окружённый зданиями колледжа. На одном конце на траве в тени деревьев были расставлены столы и стулья. На противоположной стороне новое крыло библиотеки, теперь почти законченное, демонстрировало свои голые стропила, утопавшие в нагромождении строительных лесов. Несколько групп женщин пересекали лужайку; Харриет с раздражением увидела, что большинство из них носило шапочки совершенно ужасно, а у одной хватило ума надеть бледно-лимонное платье с муслиновыми оборками, которые выглядели абсолютно несовместимыми с мантией. «Хотя, в конце концов, — подумала она, — яркие цвета являются достаточно средневековыми. И, во всяком случае, женщины не хуже мужчин. Я однажды видела на прогулке старого Хаммонда в процессии на годовщине основания Университета в мантии доктора музыки, сером фланелевом костюме, коричневых ботинках и синем в горошек галстуке, и никто ему ничего не сказал».

Она внезапно рассмеялась и впервые почувствовала себя уверенно. «Во всяком случае, этого отнять они не смогут. Независимо от того, что я, возможно, совершила с тех пор, это останется. Учёный, магистр искусств, советник, старший член этого университета (statutum est quod Juniores Senioribus debitam et congruam reverentiam tum in private tum in publico exhibeant),[11] позиция завоёванная, неотделимая, достойная уважения».

Она уверенно вышла из комнаты и постучала в дверь через одну от собственной.


Четыре женщины вместе шли по саду — медленно, потому что Мэри была больна и не могла двигаться быстро. И пока они шли, Харриет думала:

— Это ошибка, большая ошибка, мне не следовало приезжать. Мэри — душка, какой была всегда, и так трогательно, что она рада меня видеть, но нам нечего сказать друг другу. И я теперь всегда буду помнить её такой, как сегодня, с тем же измученным лицом и пораженческим взглядом. И она будет помнить меня такой, какой я стала, — ожесточённой. Она сказала, что я выгляжу успешной. Я знаю, что это означает.

Она была рада, что Бетти Армстронг и Дороти Коллинз вели весь разговор. Одна из них была трудолюбивым собаководом, другая управляла книжным магазином в Манчестере. Они, очевидно, поддерживали контакт друг с другом, поскольку обсуждали вещи, а не людей, как делают те, у кого есть живые общие интересы. Мэри Стоукс (теперь Мэри Эттвуд) казалась отрезанной от них болезнью, браком, и — не было смысла закрывать глаза на правду — своего рода умственным застоем, который не имел никакого отношения ни болезни, ни к браку. «Полагаю, — подумала Харриет, — что у неё один из тех маленьких «летних» мозгов, которые рано расцветают и быстро дают семена. Вот она здесь — моя близкая подруга — разговаривает о моих книгах с нездоровым вежливым восхищением. И я говорю с нездоровым вежливым восхищением о её детях. Нам не надо больше встречаться. Это ужасно».

Дороти Коллинз нарушила течение её мыслей, задав вопрос о контрактах с издателями, и ответ связал их на то время, пока они не вышли во дворик. Вдоль дорожки суматошно двигалась оживлённая фигура, которая остановилась с приветственным возгласом: «О, да ведь это мисс Вейн! Как приятно видеть вас после стольких лет. — Харриет благодарно позволила обнять и даже приподнять себя декану, к которой всегда чувствовала очень большую привязанность и которая любезно написала ей в те дни, когда подбадривающая доброта была самой полезной вещью на земле. Другие три женщины, помня о почтении к власти, прошли вперёд — они отдали дань уважение декану днём раньше. — Это прекрасно, что вы смогли приехать».

— Довольно смело с моей стороны, не так ли? — спросила Харриет.

— О, ерунда! — отмахнулась декан. Она склонила голову набок и уставилась на Харриет ярким глазом, похожим на птичий. — Вы не должны обо всём этом думать. Это вообще никого не волнует. Мы не такие уж почти высушенные мумии, как вы думаете. В конце концов, что действительно важно, так это работа, которую вы делаете, не так ли? Между прочим, директриса хочет вас видеть. Она просто влюблена в «Пески преступления». Давайте посмотрим, сумеем ли мы её поймать прежде, чем прибудет вице-канцлер… Как, по-вашему, выглядит, Стоукс, я имею в виду Эттвуд? Никогда не могу запомнить все эти фамилии после замужества.

— Боюсь, довольно погано, — сказала Харриет. — Фактически я приехала сюда, чтобы повидать её, но, похоже, это была не слишком удачная мысль.

— Ах, — сказала декан, — полагаю, она остановилась в развитии. Она была вашей подругой, но я всегда думала, что у неё голова как у однодневного птенца: очень велика, но никакой силы. Однако я надеюсь, что её подлечат… Ох, этот ветер, я не могу удержать шапочку. Вы замечательно управляетесь со своей, как вам это удаётся? И мне кажется, что мы обе выглядим довольно мрачновато и официозно. Вы видели Триммер в этом ужасном платье, напоминающем канареечный абажур?

— А это была Триммер? Чем она занимается?

— О, Боже! Моя дорогая, она занялась психотерапией. Как иметь успех в обществе, в любви и всё такое… Ага! Я думаю, что мы найдём директрису вон там.

Колледжу Шрусбери везло на директрис. В первые годы это место украшала собой женщина с положением, в трудный период борьбы за возможность присуждения степеней женщинам во главе стояла дипломат, а теперь, когда этот пост стал в университете привычным, поведение директрисы определялось исключительно индивидуальностью человека. Доктор Маргарет Бэринг носила свою алую с серым мантию с шиком. Она была великолепным номинальным главой на всех публичных мероприятиях и с равным успехом могла и тактично излечить израненную грудь, и дать бой донам-мужчинам. Она любезно поздоровалась с Харриет и спросила, что та думает о новом крыле библиотеки, которое завершит северную сторону старого дворика. Харриет должным образом повосхищалась величественностью видимых пропорций, высказала мнение, что это будет большим шагом вперёд, и спросила, когда всё будет закончено.

— Надеемся, к Пасхе. Возможно, мы увидим вас на открытии?

Харриет вежливо дала понять, что будет ждать этого момента с нетерпением, и, увидев вдалеке трепещущее одеяние вице-канцлера, тактично отошла в сторону, чтобы присоединиться к главной толпе старых студенток.

Мантии, мантии, мантии. Иногда было трудно узнать людей после десяти или больше лет. Вот эта в капюшоне в виде синей кроличьей шкурки должна быть Сильвией Дрэйк, она всё-таки получила бакалавра по литературе. Это бакалаврство мисс Дрэйк было шуткой для всего колледжа: оно отняло кучу времени, поскольку Сильвия непрерывно переписывала свою диссертацию и постоянно приходила в отчаяние. Она едва ли помнила Харриет, которая была значительно моложе, но Харриет хорошо помнила, как та врывалась в комнату отдыха для младших в течение первого года пребывания Харриет в колледже и болтала без умолку о средневековых судах любви. О, небеса! Здесь была та ужасная женщина, Мюриэл Кэмпшотт, и она приближалась, желая возобновить знакомство. Кэмпшотт всегда жеманничала. Она и сейчас всё ещё жеманничала. И она была одета в нечто зелёное шокирующего оттенка. Она явно собиралась спросить: «Как вы придумываете все свои сюжеты?» — и действительно спросила. Проклятая женщина. И Вера Моллисон. Та поинтересовалась: «А сейчас вы что-нибудь пишете?»

— Да, конечно, — ответила Харриет, — а вы всё ещё преподаете?

— Да, всё ещё в том же месте, — сказала мисс Моллисон. — Я боюсь, что мои события по сравнению с вашими — очень слабенькое пиво.

Поскольку на это нельзя было отреагировать ничем, кроме извиняющегося смеха, Харриет рассмеялась с извиняющейся улыбкой. Произошло какое-то движение. Люди перетекали в Новый дворик, где должны были сдёрнуть покрывало с мемориальных часов, и занимали места на каменном постаменте, который шёл вокруг и позади клумб. Был слышен официальный голос, призывающий гостей оставить дорогу для процессии. Харриет использовала это как повод отцепиться от Веры Моллисон и утвердилась позади группы, все лица в которой были ей незнакомы. На противоположной стороне дворика она могла видеть Мэри Эттвуд и её друзей. Они помахали ей. Она помахала в ответ. Она не собиралась пересекать газон и присоединяться к ним. Она будет стоять обособленной одиночкой в официальной толпе.

Из-под драпировки часы, скрытые в ожидании момента своего официального появления перед публикой, прозвонили четыре четверти и ударили три раза. По гравию захрустели шаги. Под сводчатым проходом показалась процессия: небольшая группа пожилых людей, идущих парами, — они были одеты с несколько неестественным блеском более роскошной эры и перемещались с неким небрежным достоинством, присущим только университетам Англии. Они пересекли дворик и разместились на постаменте под часами, доны-мужчины сняли свои тюдоровские шляпы и академические шапочки из уважения к вице-канцлеру, доны-женщины приняли почтительные позы, наводящее на мысль о совместной молитве. Тонким изящным голосом вице-канцлер начал речь. Он говорил об истории колледжа; сделал изящный намек на достижения, которые не могли быть измерены просто прошедшими годами; выстрелил сухой и глуповатой шуточкой об относительности и сгладил её классической цитатой; упомянул о великодушии дарителя и о прекрасных личных качествах покойного члена совета, в память которого эти часы установлены; сказал, что счастлив открыть эти прекрасные часы, которые так сильно украсят этот дворик — дворик, добавил он, который, хотя и новичок, если говорить о времени, но полностью достоин занять почётное место среди этих древних и благородных зданий, которые представляют славу нашего университета. От имени канцлера и Оксфордского университета он приступил к торжественной части. Его рука легла на веревку, на лице декана появилось выражение волнения, которое превратилось в широкую улыбку триумфа, когда драпировка упала без какой-либо недостойной задержки или катастрофы; часы предстали перед публикой, несколько особо смелых из присутствующих дали начало всё более бурным аплодисментам; директриса в короткой лаконичной речи поблагодарила вице-канцлера за личное прибытие и дружеские слова; золотая стрелка часов продолжала двигаться, и часы мягко пробили четверть. Собрание удовлетворённо вздохнуло, процессия сгруппировалась, отправилась в обратный путь через сводчатый проход, и церемония была счастливо завершена.

Харриет, увлекаемая толпой, обнаружила, к своему ужасу, что Вера Моллисон вновь оказалась рядом и говорит, что, по её мнению, все авторы детективов должны чувствовать сильный специфический интерес к часам, так как очень многие алиби зависят от показаний часов и сигналов точного времени. Однажды в школе, где она преподавала, случился любопытный инцидент, она считает, что это будет роскошный сюжет для детективного романа и окажется полезен любому, кто достаточно умен, чтобы создавать подобные вещи. Она давно мечтала увидеть Харриет и всё ей об этом рассказать. Прочно утвердившись на лужайке Старого дворика на значительном расстоянии от столов с закусками, она начала рассказывать этот любопытный инцидент, который потребовал большого предварительного пояснения. Подошла скаут с чашками чая. Харриет взяла одну и немедленно пожалела, поскольку это отрезало возможность быстрого отступления, и, казалось, навечно связало её с мисс Моллисон. Затем, с сердцем, подпрыгнувшим от благодарности, она увидела Фиби Такер. Добрая старина Фиби — выглядит точно так же, как всегда. Она поспешно извинилась перед мисс Моллисон, умоляя её рассказать про инцидент с часами в более свободное время, пробилась через букет из платьев и сказала: «Привет!»

— Привет, — поначалу удивлённо ответила Фиби. — О, это ты. Слава Богу! Я уже начала думать, что из нашего выпуска не будет никого, кроме Триммер и этой ужасной Моллисон. Пойдём и возьмём сэндвичей, они здесь неплохие, даже странно. Ну, и как ты сейчас, процветаешь?

— Неплохо.

— Во всяком случае, ты занимаешься хорошими вещами.

— Ты тоже. Давай присядем где-нибудь. Я хочу услышать всё о раскопках.

Фиби Такер изучала историю, затем вышла замуж за археолога, и, казалось, эта комбинация работала исключительно хорошо. Они выкапывали кости, камни и глиняную посуду в забытых уголках земного шара, писали брошюры и читали лекции в учёных обществах. В свободные моменты они произвели весёленькое юное трио, которое небрежно сваливали на восхищенных бабушку и дедушку, прежде чем спешно возвращаться к костям и камням.

— Ну, мы только что возвратились из Итаки. Боб жутко взволнован находкой новых захоронений и развил полностью оригинальную и революционную теорию о погребальных обрядах. Он пишет работу, которая противоречит всем выводам старого Лэмбарда, а я помогаю, снижая тон эпитетов и включая оправдательные сноски. Я имею в виду, Лэмбард может быть извращенным старым идиотом, но будет более достойно, если сказать об этом не так многословно. Мягкая и убийственная вежливость более разрушительна, согласна?

— Абсолютно.

Здесь, во всяком случае, был кто-то, кто не изменился ни на йоту, несмотря на прошедшие годы и брак. Харриет была готова этому порадоваться. После исчерпывающего исследования вопроса о погребальных обрядах она поинтересовалась детьми.

— О, они становятся довольно забавными. Ричард — это старший — в восторге от погребений. Его бабушка на днях была в ужасе, когда попыталась его найти и обнаружила производящим, очень терпеливо и по всем правилам, раскопки в мусорной куче садовника и составляющим коллекцию костей. Её поколение всегда немного переживает по поводу микробов и грязи. Я полагаю, что они совершенно правы, но отпрыску, кажется, это не вредит. В итоге отец предоставил ему кабинет, чтобы хранить кости. Просто поощряя его, как выразилась мать. Я думаю, что нам придётся взять Ричарда в следующий раз с собой, только мать будет волноваться: она считает, что у греков не было канализации и он может подцепить там чёрт знает что. Кажется, что все дети, слава Богу, растут довольно умными. Было бы так скучно быть матерью идиотов, но ведь это чистый жребий, не так ли? Если бы только можно было придумывать их, как характеры в книгах, это было бы намного более удовлетворительно для хорошо организованного ума.

После этого беседа естественным образом коснулась биологии, факторов Менделя и «Дивного нового мира».[12] Она резко оборвалась при появлении бывшего тьютора[13] Харриет, вынырнувшей из толпы старых студенток. Харриет и Фиби в едином порыве приветствовали её. Манеры мисс Лидгейт были в точности такими же, как и раньше. Для невинных и искренних глаз этой великой учёной леди никакая моральная проблема, казалось, вообще не может существовать. Вследствие скрупулезной цельности своей личности она относилась к недостаткам других людей с широким и абсолютным милосердием. Как и положено любому учёному, изучающему литературу, она знала поимённо все грехи этого мира, но было сомнительно, что она их узнает, если встретит в реальной жизни. Получалось, как если бы проступок, совершённый человеком, которого она знала, был обезврежен и продезинфицирован этим контактом. Очень много молодёжи прошло через её руки, и она нашла так много хорошего в каждом из них, что, казалось, невозможно было даже подумать, что они могут быть сознательно злыми, как Ричард III или Яго. Недовольными — да, дезинформированными — да, подверженными сильным и сложным искушениям, которых самой мисс Лидгейт удалось, к счастью, избежать, — да. Если она слышала о воровстве, разводе, ещё более плохих вещах, то озадаченно сдвигала брови и думала, насколько, должно быть, несчастным был преступник перед тем, как совершил столь ужасное злодеяние. Только единственный раз довелось Харриет услышать, как мисс Лидгейт говорила с явным неодобрением о человеке, которого она знала, и это относилось к её собственной бывшей ученице, которая написала популярную книгу о Карлайле. «Это вообще не исследование, — таков был приговор мисс Лидгейт, — никаких попыток критического суждения. Она воспроизвела все старые сплетни, не утруждая себя хоть какой-то проверкой. Небрежная, эффектная и показная. Я действительно стыжусь её». И даже тогда она добавила: «Но я верю, бедняжка очень нуждалась». Мисс Лидгейт не выказала признаков того, что она стыдится мисс Вейн. Напротив, она тепло приветствовала её, попросила зайти и навестить её в воскресенье утром, говорила благожелательно о её работе, и хвалила за то, что Харриет поддерживает на высоком академическом уровне английский язык, хотя бы в детективной прозе.

— Вы доставляете большое удовольствие в профессорской, — добавила она, — и я полагаю, что мисс де Вайн — тоже пылкая ваша поклонница.

— Мисс де Вайн?

— Ах да, конечно, вы её не знаете. Наш новый научный сотрудник. Она очень приятный человек и, я знаю, хочет поговорить с вами о ваших книгах. Вы должны зайти и познакомиться с ней. Мы заполучили её на три  года. Правда, она только в следующем семестре переедет сюда жить, но последние несколько недель она жила в Оксфорде, когда работала в Бодли[14]. Она делает большую работу  о национальных финансах в эпоху Тюдоров и пишет совершенно захватывающе, даже для таких людей как я, которые ничего не понимают в деньгах. Мы все очень довольны, что колледж решил предоставить ей стипендию имени Джейн Баррэкло, потому что она — самый выдающийся учёный и переживает трудные времена.

— Думаю, что слышала о ней. Разве она не была главой одного из крупных провинциальных колледжей?

— Да, она была провостом[15] во Фламборо в течение трёх лет, но эта работа не для неё: слишком много администрирования, хотя, конечно, она прекрасно проявила себя с финансовой стороны. Но она тянула на себе слишком много: собственную работу, экзамены на степень доктора и так далее, а ещё студенты — она буквально разрывалась между  Университетом и колледжем. Она одна из тех, кто отдаёт себя целиком, но думаю, она решила свести личные контакты к минимуму. Она заболела и была вынуждена на пару лет уехать за границу. Фактически, она только что вернулась в Англию. Конечно, вынужденное расставание с Фламборо значительно изменило её финансовое положение, поэтому радостно думать, что в течение следующих трёх лет она сможет продолжить работу над книгой и не волноваться об этой стороне дела.

— Теперь я припоминаю, — сказала Харриет. — Я где-то видела объявление о конкурсе  или что-то в этом роде в последнее Рождество или примерно в это время.

— Полагаю, вы видели это в Ежегоднике Шрусбери. Мы, естественно, очень гордимся, что заполучили её сюда. Ей бы следовало, конечно, получить место профессора, но сомневаюсь, что она смогла бы выдержать само преподавание. Чем меньше отвлекающих моментов, тем лучше, потому что она — настоящий учёный. А вот и она, там, — о, Боже! Боюсь, её поймала мисс Габбинс. Вы помните мисс Габбинс?

— Смутно, — сказала Фиби. — Она была на третьем курсе, когда мы только поступили. Превосходная душа, но слишком серьёзная и ужасно скучная на собраниях в колледже.

— Она очень добросовестный человек, — сказала мисс Лидгейт, — но у неё есть довольно неудачный талант делать скучным любой предмет. Это очень жаль, потому что она способная и на неё можно положиться. Однако это не имеет большого значения в её настоящей должности: она заведует где-то библиотекой — мисс Хилльярд помнит где, — и я полагаю, что она занимается исследованием семьи Бэкона. Она — такой труженик! Но, боюсь, она проводит бедную мисс де Вайн через перекрестный допрос, что  в данных обстоятельствах не кажется справедливым. Пойдём спасать?

Когда Харриет, сопровождаемая мисс Лидгейт, шла через лужайку, на неё напала страшная ностальгия. Если бы только можно было возвратиться в это тихое место, где в расчёт идут только достижения ума, если бы можно было работать здесь, стабильно и уединённо, над какой-нибудь небольшой интеллектуальной проблемой, не быть отвлекаемой и  подкупаемой агентами, контрактами, издателями, рекламодателями, интервьюерами, письмами от поклонников, охотниками за автографами, охотниками за славой и конкурентами, отбросив личные контакты, личную озлобленность, личную ревность, впившись зубами во что-нибудь скучное и постоянное, наливаясь основательностью как буки в Шрусбери, — тогда, вероятно, можно было бы забыть катастрофу и хаос прошлого или, во всяком случае, увидеть их в более правильной пропорции. Потому что, в конечном счёте, тот факт, что человек любил, грешил, страдал и избежал смерти, гораздо менее важен, чем единственная сноска в унылом академическом журнале, устанавливающая приоритет рукописи или восстанавливающая утерянное мелкое примечание. Ведь именно рукопашная схватка с упорными характерами других людей, стремящихся оказаться в центре внимания, заставляет придавать событиям личной жизни такое большое значение. Но Харриет сомневалась, что сейчас она была бы способна отвести войска. Она давно сделала шаг, после которого рай с серыми стенами Оксфорда остался позади. Никто не может войти в одну реку дважды, даже в Айсис[16]. Её бы раздражало это удушающее спокойствие, или, по крайней мере, так она постаралась внушить себе.

Собрав блуждающие мысли, она обнаружила, что её представляют мисс де Вайн. И, посмотрев на неё, она сразу же поняла, что перед ней учёный другого типа, нежели, например, мисс Лидгейт, и ещё более другого, чем тот, которым когда-либо смогла бы стать сама Харриет Вейн. Перед ней действительно был боец, но тот, для кого квадратный дворик Шрусбери был родной и подходящей ареной: солдат, не знающий личных привязанностей и преданный только фактам. Мисс Лидгейт, безмятежно стоящая над внешним миром и не затронутая им, могла окутать его приветливым теплом милосердия; эта же женщина, обладающая бесконечно большим знанием мира, дала бы ему правильную оценку и, если понадобится, устранила бы всё, что стояло на пути. Тонкое, подвижное лицо с большими серыми глазами, глубоко сидящими позади толстых очков, было восприимчиво к впечатлениям, но за этой восприимчивостью стоял ум столь же жёсткий и неколебимый, как гранит. Как у главы женского колледжа, подумала Харриет, у неё должны были быть проблемы, поскольку она выглядела так, как будто слово «компромисс» в её словаре отсутствовало, а вся работа на государственной службе — сплошной компромисс. Вероятно, ей были чужды нерешительность в достижении цели или неясность суждения. Если бы что-либо встало между нею и делом правды, она перешагнула  бы через него без злобы и без жалости — даже если бы это была её собственная репутация. Жуткая женщина, идущая до самого конца, и это тем более справедливо из-за обманчивой сдержанности и скромности, которую она демонстрирует, когда имеет дело с предметом, далёким от области, в которой она чувствует себя хозяйкой положения.

Когда они подходили, она говорила мисс Габбинс: «Я полностью согласна, что историк должен быть точным в деталях, ноесли вы не собираете все характеры и обстоятельства, имеющие отношение к делу, вы занимаетесь догадками, не имея фактов. Пропорции и отношения вещей — такие же факты, как сами вещи, и, если вы понимаете их превратно, вы очень сильно фальсифицируете картину».

В тот момент, когда мисс Габбинс с упрямым выражением в глазах собиралась возразить, мисс де Вайн заметила тьютора по английскому и извинилась. Мисс Габбинс пришлось ретироваться, и Харриет с сожалением заметила, что у неё неопрятные волосы, плохая кожа и большая белая английская булавка, крепящая капюшон к платью.

— Боже! — сказала мисс де Вайн, — кто эта совсем лишённая воображения молодая женщина? Она, кажется, очень раздражена моим обзором книги мистера Винтерлейка об Эссексе. Она, наверное, думает, что я должна разорвать бедного человека на части из-за пустяковой ошибки в несколько месяцев, которую он сделал, совершенно случайно, при рассмотрении начала истории семьи Бэкона. Она не придаёт значения факту, что эта книга на сегодняшний день даёт самый исчерпывающий и академической подход к взаимоотношению двух самых загадочных личностей.

— История семьи Бэконов — это её тема, — сказала мисс Лидгейт, — поэтому я не сомневаюсь, что в этом вопросе она сильна.

— Совершенно неправильно видеть собственный предмет непропорционально по отношению к окружению. Ошибку, конечно же, нужно исправить, и я действительно указала на неё в личном письме автору, что является правильной процедурой в случае таких пустяков. Но автор, я уверена, овладел ключом к отношениям между теми двумя мужчинами, и при этом он придерживается факта подлинной важности.

— Ну, ладно, — сказала мисс Лидгейт, демонстрируя в приветливой усмешке крупные зубы, — вы, кажется, обошлись с мисс Габбинс довольно жёстко. А я привела к вам человека, с которым, я знаю, вам не терпится встретиться. Это мисс Харриет Вейн — также художник, уделяющий внимание деталям.

— Мисс Вейн? — Историк обратила сверкающие, близорукие глаза на Харриет, и её лицо озарилось. —  Это восхитительно, позвольте сказать, какое наслаждение доставила мне ваша последняя книга. Я думаю, что это лучшее из того, что вы создали, хотя, конечно, я не способна сформулировать своё отношение с научной точки зрения. Я обсуждала это с профессором Хиггинсом, который является настоящим вашим поклонником, и он сказал, что это навело его на в высшей степени интересную мысль, чего раньше с ним никогда не случалось. Он не вполне уверен, выйдет ли из этого что-нибудь путное, но он приложит все усилия, чтобы узнать. Скажите мне, через что вам пришлось пройти?

— Ну, у меня сразу были довольно хорошие отзывы, — сказала Харриет, чувствуя отвратительный приступ растерянности и проклиная профессора Хиггинса от всего сердца, — Но, конечно…

В этот момент мисс Лидгейт заметила вдали другую бывшую ученицу и сбежала. Фиби Такер потерялась уже на пути через лужайку, бросив Харриет на произвол судьбы. После десяти минут, в течение которых мисс де Вайн безжалостно вывернула мозги жертвы наизнанку, вытряхивая из неё факты, — как энергичная горничная, чистя ковёр, бьёт его, смачивает, чистит поверхность, перекладывает его в новое положение и закрепляет на месте уверенной рукой, — милостиво появилась декан и вступила в беседу.

— Слава Богу, вице-канцлер уехал. Теперь мы можем избавиться от этого грязного старого бомбазина и пощеголять нашими вечерними платьями. И зачем мы боролись за право получить степень и радость преть в полной парадной университетской форме в жаркий день? Но вот, он ушёл! Дайте мне своё «тряпьё», и я заброшу его вместе с моим в профессорскую. На вашем вышито имя, мисс Вейн? О, хорошая девочка! У меня в офисе уже имеются три неопознанные мантии. Обнаружены брошенными в конце семестра. И, конечно же, никакого ключа к разгадке владельцев. Эти неряшливые зверьки, кажется, думают, что  разбираться в их несчастном имуществе  — наша работа. Они разбрасывают его повсюду, невзирая ни на что, а затем заимствуют другу у друга, и если кого-либо штрафуют за отсутствие мантии, это всегда потому, что кто-то её стянул. И несчастные вещи всегда грязны как половая тряпка. Студентки используют их для протирки столов и раздувания огня. Только подумать: наше усердное поколение потело, чтобы получить право на это одеяние, а молодёжи на него совсем наплевать! Они все ходят в дырах и лохмотьях, как на иллюстрациях к Пенденнису[17] — это так несовременно! Но их представление о современном состоит в подражании студентам-мужчинам, какими те были полстолетия назад.

— Некоторые из нас, старых студенток, тоже не пример для подражания, — сказала Харриет. — Например, посмотрите на Габбинс.

— О, моя дорогая! Эта зануда. И всё скреплено английскими булавками. И хорошо бы, чтобы она вымыла шею.

— Я думаю, — сказала мисс де Вайн, стремясь педантично расставить факты по надлежащим полочкам, — этот цвет является естественным для её кожи.

— Тогда она должна есть морковь и очистить организм, — парировала декан, принимая мантию Харриет. — Нет, не беспокоитесь. Забросить их через окно в профессорскую у меня не займёт и минуты. И не смейте убегать, а то мне больше никогда вас не найти.

— Мои волосы в порядке? — поинтересовалась мисс де Вайн, становясь внезапно человеком и несколько теряясь, оставшись без шапочки и мантии.

— Ну, вообще-то... — сказала Харриет, рассматривая массивные, стального цвета локоны, из которых вылезло несколько потрудившихся на своём веку шпилек, напоминающих крокетные ворота.

— С ними всегда так, — заметила мисс де Вайн, лёгким движением пробежав пальцами по шпилькам. — Я думаю, мне стоит подстричься покороче. Так станет намного меньше хлопот.

— А мне нравится как есть. Тот большой локон очень вам идёт. Позвольте, я попытаюсь вам помочь?

— Сделайте одолжение, — сказала историк, с благодарностью принимая водворение шпилек на место. — Я совсем не управляю пальцами. У меня, правда, где-то есть шляпка, — добавила она, нерешительно оглядывая дворик, как будто ожидая увидеть, что шляпка растёт на дереве, — но декан сказала, что лучше нам оставаться здесь. О, спасибо. Ощущаешь себя намного лучше — изумительное чувство защищенности. Ах! Вот и мисс Мартин. Мисс Вейн любезно поработала парикмахером для Белой Королевы, но не следует ли мне надеть шляпку?

— Не сейчас, — решительно сказала мисс Мартин. — Я намерена собрать некоторых на чай, в том числе вас. Я проголодалась. Я увязалась за старым профессором Бонифасом, которому девяносто семь и он фактически выжил из ума, и кричала в его глухое ухо, пока чуть не сдохла. Сколько времени? Ну, я похожа на индюшку Марджори Флеминг, мне плевать на встречу старых студенток, я просто должна есть и пить.[18] Давайте совершим налёт  на стол прежде, чем мисс Шоу и мисс Стивенс закончат колоть лёд.

2

Для всех подверженных меланхолии людей, — говорил Меркуриалис, — характерно сильное, резкое и постоянное переживание того мимолётного чувства, которое они когда либо испытали. Invitis occurrit, что бы они не проделывали, они не в состоянии избавиться от него, против собственной воли они в тысячный раз вынуждены вновь думать о нём, perpetuo molestantur, nec oblivisci possunt, они непрерывно беспокоятся о нём, в обществе или вне общества, за едой, при упражнениях, всегда и везде, non desinunt ea, quae minime volunt, cogitare; и если оно особенно неприятно, они не могут его забыть.

Роберт Бертон

«Пока всё идёт неплохо», — думала про себя Харриет, переодеваясь к обеду. Были неприятные моменты, например попытка восстановить отношения с Мэри Стоукс. Кроме того, было небольшое столкновение с мисс Хилльярд, тьютором по истории, которой Харриет никогда не нравилась и которая, скривив рот и подкислив язык, заметила, «Ну, мисс Вейн, с тех пор как мы видели вас в последний раз, вы приобрели весьма разнообразный опыт». Но были и хорошие моменты, подтверждающие справедливость теории Гераклитовой вселенной. Она чувствовала, что сможет пережить торжественный обед, хотя Мэри Стоукс услужливо оставила для неё место рядом с собой. К счастью, Харриет ухитрилась заполучить по другую сторону от себя Фиби Такер. (В этой среде она всё ещё называла их про себя Стоукс и Такер.)

Первое, что поразило её, когда процессия медленно растеклась вокруг праздничного стола и слова благодарности были произнесены, это ужасный шум в Холле. «Удар по ушам» — вот как это называлось. Шум обрушился на неё, как напор и рокот водопада, он ударил по барабанным перепонкам, как грохот молота в какой-то адской кузнице, он как будто заполонил воздух металлическим грохотом пятидесяти тысяч станков. Двести женских языков, выпущенных на волю, как под воздействием пружин, ворвались в высокую, спокойную беседу. Она уже забыла, что это такое, но этим вечером вдруг вспомнила, как в начале каждого семестра она думала, что если такой шум продлится ещё хоть минуту, она сойдёт с ума. Через неделю эффект всегда смягчался. Привычка сделала её неуязвимой. Но теперь всё обрушилось на её отвыкшие нервы с первоначальной и даже более чем первоначальной силой. Люди кричали ей в ухо, и она кричала в ответ. Она с тревогой посмотрела на Мэри: как может перенести такое нездоровый человек? Но Мэри, казалось, ничего не замечала, она была более оживленной, чем днём, и вполне бодро кричала что-то в сторону Дороти Коллинз. Харриет повернулась к Фиби.

— Чёрт возьми! Я совсем забыла, на что похож этот гвалт. Если я начну кричать, то скоро охрипну, как ворона. Я собираюсь реветь тебе в ухо как в рупор. Не против?

— Вовсе нет. Я слышу тебя вполне сносно. И зачем Бог дал женщинам такие пронзительные голоса? Хотя я не слишком возражаю. Это напоминает ссору наших английских рабочих. По моему, с нами обошлись довольно прилично, правда? Суп намного лучше, чем когда-либо раньше.

— Они специально постарались ко дню встречи. Кроме того, полагаю, новая экономка довольно неплоха, я верю, что она занимается и домашней готовкой. У дорогой старой Стрэддлс мысли были обращены на что-то выше еды.

— Да, но мне она нравилась, эта Стрэддлс. Ко мне она ужасно хорошо отнеслась, когда я заболела как раз перед бакалаврскими экзаменами. Помнишь?

— И что стало со Стрэддлс, после того, как она уехала?

— О, она  казначей в Бронте-колледже. Знаешь, финансы — это её конёк. Она была настоящим гением во всём, что касается чисел.

— А что случилось с той женщиной — как там её — Пибоди? Фрибоди? Той, которая всегда торжественно заявляла, что её главная цель в жизни стать экономкой в Шрусбери?

— О, Господи! Она абсолютно помешалась на какой-то новой религии и вступила в какую-то экстраординарную секту где-то там, где ходят в набедренных повязках, в Доме Любви под кокосами и грейпфрутами. Это если ты имеешь в виду Бродриб.

— Бродриб, я знала, что это похоже на Пибоди. Только представить, что это произошло именно с нею! Настолько практичная и всегда в тёмно-коричневом форменном одеянии.

— Реакция, полагаю. Подавляемые эмоциональные инстинкты и всё такое. Знаешь ли, внутри она была ужасно сентиментальна.

— Знаю. Она вынюхивала всё вокруг. Была, своего рода, полицией для мисс Шоу. Возможно, мы все тогда были под колпаком.

— Ну, говорят, нынешнее поколение от этого не страдает. Никаких запретов ни по какому поводу.

— О, не надо, Фиби. У нас было достаточно свободы. Не как в годы до присуждения степеней женщинам. Мы не были монашенками.

— Нет, не были, но мы родились достаточно задолго до войны, чтобы почувствовать некоторые ограничения. Мы унаследовали хоть какое-то чувство ответственности. И Бродриб вышла из жутко упёртых доморощенных позитивистов, унитаристов, пресвитериан или чего-то в этом роде. А нынешние, знаешь ли, — настоящее поколение войны.

— Да, они такие. Ну, не знаю, имею ли я право бросить камень в Бродриб.

— О, дорогая! Это же совсем другое дело. Одни вещи естественны, другие — не уверена, но здесь, мне кажется, имеет место полное вырождение серого вещества. Она даже написала книгу.

— О Доме Любви?

— Да. И ещё Высшая Мудрость, Прекрасные Мысли и всё такое. И отвратительный синтаксис.

— Господи, это же ужасно, правда? Я не могу понять, почему нетрадиционные религии оказывают такой жуткий эффект на грамматику.

— Боюсь, начинается своего рода интеллектуальная гниль. Но что из них является причиной чего, или они обе являются признаками чего-то ещё, я не знаю. А что скажешь о психотерапии Триммер и о Хендерсон, увлёкшейся нудизмом?

— О нет!

— Это факт. Вон она — за следующим столом. Именно поэтому она такая загорелая.

— А её платье так ужасно скроено. Полагаю, если невозможно ходить голой, нужно одеваться как можно хуже.

— Я иногда задаюсь вопросом, не повредила ли бы многим из нас такая небольшая, нормальная, здоровая порочность.

В этот момент мисс Моллисон, сидящая через три человека на этой же стороне стола, наклонилась над своими соседями и что-то прокричала.

— Что? — в ответ заорала Фиби.

Мисс Моллисон наклонилась ещё больше, сдавливая Дороти Коллинз, Бетти Армстронг и Мэри Стоукс так, что те начали задыхаться.

— Я надеюсь, что мисс Вейн не рассказывает вам ничего слишком чудовищного?

— Нет, — громко сказала Харриет. — Это миссис Бэнкрофт леденит мою кровь.

— Как?

— Рассказывая мне истории о жизни нашего выпуска.

— О! — в смущении крикнула мисс Моллисон. Подача ягнёнка с зелёным горохом нарушила разговор и разбила группу, в результате чего соседи мисс Моллисон вновь смогли дышать. Но к ужасу Харриет, вопрос и ответ, казалось, открыли шлагбаум перед смуглой, решительной женщиной в больших очках и с гладко уложенными волосами, которая сидела напротив неё и теперь наклонилась и сказала с резким американским акцентом: «Не уверена, что вы меня помните, мисс Вейн. Я пробыла в колледже только один семестр, но я узнаю вас где угодно. Я всегда рекомендую ваши книги своим друзьям в Америке, стремящимся изучить британский детективный роман, потому что ваши произведения мне ужасно нравятся».

— Это очень любезно с вашей стороны, — тихо произнесла Харриет.

— И у нас есть очень хороший общий знакомый, — продолжала леди в очках.

«О, небеса! — подумала Харриет. — Какой ещё зануда будет вытянут на свет в этот раз? И кто эта ужасная женщина?»

— В самом деле? — громко сказала она, пытаясь выиграть время, пока рылась в памяти. — И кто же это, мисс…

— Шустер-Слатт — прозвучал в её ухе голос Фиби.

— …Шустер-Слатт. (Конечно. Прибывшая в первый летний семестр Харриет. Предполагалось, что она изучает право. Бросила после единственного семестра, поскольку условия в Шрусбери слишком ограничивали свободу. Присоединилась к домашнему обучению и милостиво исчезла из её жизни.)

— Как это замечательно, что вы помните моё имя. Да, вы удивитесь, когда я скажу, что по своей работе я встречаю так много представителей вашей британской аристократии.

«Вот дьявольщина!» — подумала Харриет, а скрипучий голос мисс Шустер-Слатт перекрыл даже окружающий шум.

— Ваш изумительный лорд Питер. Он был так добр ко мне и ужасно заинтересовался, когда я сказала, что училась в одном колледже с вами. Думаю, он просто прекрасный человек.

— У него очень хорошие манеры, — сказала Харриет. Но нюанс был слишком тонким.

Мисс Шустер-Слатт продолжила атаку: «Он был просто великолепен со мной, когда я рассказала ему всё о своей работе. — (Интересно, о чём речь, подумала Харриет.) — И, конечно же, я хотела услышать всё о его волнующих детективных приключениях, но он был слишком скромен, чтобы рассказывать. Пожалуйста, скажите, мисс Вейн, он носит этот симпатичный небольшой монокль из-за зрения, или это просто дань древнеанглийской традиции?»

— У меня никогда не хватало дерзости  спросить его, — пожала плечами Харриет.

— Ну разве это не ваше вечное британское умалчивание! — воскликнула мисс Шустер-Слатт, но в это время  Мэри Стоукс, вклинилась возгласом: «О, Харриет, правда, расскажи нам о лорде Питере! Он, должно быть, совершенно очарователен, если похож на свои фотографии. Ты ведь знаешь его очень хорошо, не так ли?»

— Я работала с ним по одному делу.

— Это, наверное, было ужасно захватывающим. Правда, расскажи нам, каков он.

— Понимая, — сказала Харриет с сердитыми и отчаянными интонациями, — что он вытащил меня из тюрьмы и, вероятно, спас от виселицы, я, естественно, вынуждена была найти его восхитительным.

— О! — сказала Мэри Стоукс, вспыхивая алой краской и стараясь не встречаться взглядом с Харриет, как будто удар был нанесён именно ей. — Прости, я не подумала…

— Чего там, — сказала мисс Шустер-Слатт, — боюсь, это я была очень, очень бестактной. Мать всегда говорила мне: «Сейди, ты самая бестактная девочка, которую мне не повезло встретить». Но я энтузиастка. Меня несёт. Я не останавливаюсь, чтобы подумать. То же с моей работой. Я не считаюсь с собственными чувствами, я не считаюсь с чувствами других людей. Я иду напролом, требую того, чего хочу, и обычно добиваюсь желаемого.

После чего мисс Шустер-Слатт, с несколько большим чувством, чем от неё можно было ожидать, торжественно повернула беседу к своей собственной работе, которая, как оказалось, имела некоторое отношение к стерилизации неугодных и стимуляции супружества среди интеллигенции.

Тем временем несчастная Харриет сидела, спрашивая себя, какой дьявол в неё вселился, чтобы при простом упоминании об Уимзи выставить на всеобщее обозрение каждую неприятную черту её характера. Он не причинил ей вреда, он всего лишь спас её от позорной смерти, предложил непоколебимую личную преданность и никогда не требовал и не ожидал её благодарности. Некрасиво, что её единственной реакцией стал взрыв негодования. «Факт, — подумала Харриет, — что у меня есть дрянной комплекс неполноценности, но, к сожалению, то, что я про него знаю, не помогает мне от него избавиться. Возможно, Питер  мне бы  понравился, если бы мы встретились на равных…»

Директриса постучала по столу. На Холл опустилась желанная тишина. Спикер поднялась, чтобы предложить тост за Университет.

Она говорила серьёзно, разворачивая большой свиток истории, защищая гуманитарные науки, провозглашая Pax Academica[19]  миру, который терроризирован беспорядками. «Оксфорд назвали домом проигранного дела: если любовь к учению ради него самого — это проигранное дело повсюду в мире, давайте проследим, чтобы по крайней мере здесь она обрела свой надёжный дом».

«Великолепно, — подумала Харриет, — но это не война». А затем, благодаря своему воображению, переплетающемуся с произносимыми словами и вновь вырывающемуся на свободу, она взглянула на всё это как на Священную войну: всё это дико неоднородное и даже немного абсурдное собрание из болтающих женщин, сплавленное в корпоративное единство друг с другом и с любым мужчиной и женщиной, для кого ум значит больше, чем материальная выгода, представляет собой воинов, стремящихся защитить цитадель, в которой находится Душа Человека, а личные различия забываются перед лицом общего врага. Быть верным призванию, несмотря на безумие, которое охватывает порой в полной эмоциями жизни, — вот путь к духовному миру. Как можно было чувствовать себя скованным, будучи свободным гражданином такого великого города, или оскорблённым там, где все имеют равные права?

Заслуженный профессор, которая поднялась для ответной речи, говорила о разнообразии даров, но в том же духе. Нота, прозвучавшая единожды, вибрировала на губах каждого говорившего и в ухе каждого слушателя. И краткий обзор учебного года, сделанный директрисой, не выпадал из мелодии: назначения, степени, членство, — всё это было внутренними деталями дисциплины, без которой не могло функционировать сообщество. Очарование даже одного вечера выпускников позволило осознать, что каждый был гражданином великого города. Пусть это старый и старомодный город с неудобными зданиями и узкими улицами, где прохожие глупо ссорятся за право прохода, но его фундамент стоит на святых холмах, а шпили теряются в небесах.

Покидая Холл в таком довольно приподнятом настроении, Харриет узнала, что приглашена выпить кофе у декана. Она согласилась после того, как выяснила, что Мэри Стоукс отправилась в постель по рекомендации доктора и поэтому не претендует на её общество. Она прошла через Новый дворик и постучала в дверь мисс Мартин. В гостиной она обнаружила  Бетти Армстронг, Фиби Такер, мисс де Вайн, мисс Стивенс — экономку, ещё одну коллегу по имени Бартон и несколько бывших студенток более старших выпусков. Декан, которая разливала кофе, радостно приветствовала её появление.

— Проходите! Вот кофе, который действительно кофе. Ничего нельзя сделать с кофе в общем зале, Стиви?

— Нет, если только вы не создадите специальный фонд для кофе, — ответила экономка. — Вам не приходилось решать задачку, сколько стоит напоить действительно первоклассным кофе двести человек?

— Знаю, — сказала декан. — Так утомительно быть бедным и раболепствующим. Полагаю, что должна упомянуть об этой Флэкет. Вы помните Флэкет, богатую, но довольно странную. Она была в вашем потоке. Мисс Фортескью, она преследует меня, пытаясь подарить колледжу гигантский аквариум с тропическими рыбами. Считает, что он украсит лекционный зал.

— Если бы он украсил некоторые лекции, — сказала мисс Фортескью, — то мог бы принести пользу. В своё время слушать о разработках конституций от мисс Хилльярд было немного страшновато.

— О, Боже! Эти разработки конституций! Да, этот курс ещё продолжается. Она начинает его каждый год приблизительно с тридцатью слушателями и заканчивает с двумя или тремя серьёзными тёмнокожими студентами, которые торжественно записывают за ней в тетради каждое слово. Точно те же лекции — я не думаю, что им помогла бы даже рыба. Так или иначе я сказала: «Это очень мило с вашей стороны, мисс Флэкетт, но я действительно не уверена, что рыбам будет хорошо. Это значило бы установить специальную систему нагрева, не так ли? И создало бы дополнительную работу для садовников». Она выглядела настолько разочарованной, бедняжка, что я посоветовала ей проконсультироваться с экономкой.

— Хорошо, — сказала мисс Стивенс, — я займусь Флэкет и предложу ей учредить кофейный фонд.

— Намного полезней, чем тропическая рыба, — согласилась декан. — Боюсь, что мы действительно оказываемся несколько чудаковатыми. А всё же, знаете ли, я полагаю, что Флэкет чрезвычайно хорошо разбиралась в жизненном цикле печеночной двуустки.[20] Кто-нибудь хочет к кофе бенедиктин? Подходите, мисс Вейн. Алкоголь развязывает язык, а мы хотим услышать всё о ваших последних мистериях.

Харриет облагодетельствовала слушателей кратким изложением сюжета, над которым работала.

— Простите меня, мисс Вейн, за прямоту, — сказала мисс Бартон, сильно наклоняясь вперёд, — но как после всего ужаса, вами пережитого, вы ещё можете думать о книгах такого сорта?

Декан выглядела немного шокированной.

— Ну, — сказала Харриет, — с одной стороны, авторы не могут привередничать, пока не заработают денег. Если вы сделали имя на книгах одного направления, а затем переключаетесь на другое, объёмы продаж снизятся, и это — непреложный факт. — Она сделала паузу. — Я знаю, вы думаете, что любой человек со здоровой чувствительностью стал бы зарабатывать мытьём полов. Но я не смогу хорошо драить полы щёткой, а детективные романы пишу довольно сносно. Не понимаю, почему правильные чувства должны препятствовать тому, чтобы я делала правильную работу.

— Совершенно верно, — сказала мисс де Вайн.

— Но, — настаивала мисс Бартон, — ведь вы, должно быть, чувствуете, что к этим ужасным преступлениям и страданиям невинных подозреваемых нужно относиться серьёзно, а не просто как к интеллектуальной игре.

— А я и отношусь к ним серьёзно в реальной жизни. И все должны. Но не хотите ли вы сказать, что любой, у кого был, например, трагический сексуальный опыт, никогда не должен писать комедию с местом действия в будуаре?

— Но это же совсем другое, — сказала, хмурясь, мисс Бартон. — Есть более легкомысленная сторона любви, но нет никакой более легкомысленной стороны убийства.

— Возможно и нет, если говорить о комической стороне. Но в детективах есть чисто интеллектуальная сторона.

— Вы действительно расследовали дело в реальной жизни, не так ли? Ну и как ваши ощущения?

— Это было очень интересно.

— И, в свете того, что вы знали, как вам понравилась идея послать человека на скамью подсудимых и на виселицу?

— Я не думаю, что справедливо спрашивать мисс Вейн об этом, — сказала декан. — Мисс Бартон, — добавила она немного извиняющимся тоном, обращаясь к Харриет, — интересуется социальными аспектами преступления и очень настаивает на реформе уголовного кодекса.

— Да, — сказала мисс Бартон. — Наше отношение ко всему этому кажется мне абсолютно диким и зверским. Посещая тюрьмы, я встречала очень многих убийц, и большинство из них — вполне безопасные, глупые люди, бедные существа, если они не являются заведомо патологическими.

— Возможно, вы изменили бы своё мнение, — сказала Харриет, — если бы встретили жертв. Они часто ещё более глупы и более безопасны, чем убийцы. Но они не появляются на публике. Даже жюри не обязано видеть тело, если только не будет настаивать специально. Но я видела тело в деле в Уилверкомбе, и это было такое зверство, какое трудно вообразить.

— Я совершенно уверена, что вы правы, — сказала декан. — Описания в газетах для меня было более, чем достаточно.

— И, — продолжала Харриет, обращаясь к мисс Бартон, — вы не видите убийц, когда они активно заняты убийством. Вы видите их, когда они пойманы, сидят в клетке, и их вид вызывает жалость. Но убийца в Уилверкомбе был хитрой жадной скотиной и был готов пойти и сделать это вновь, если бы его не остановили.

— Это неопровержимый аргумент за то, чтобы их останавливать, — сказала Фиби, — независимо от того, что с ними впоследствии сделает закон.

— Все равно, — сказала мисс Стивенс, — не слишком ли бесчувственно заниматься поимкой убийц в качестве интеллектуального упражнения? Для этого существует полиция.

— В законе говорится, — сказала Харриет, — что это долг каждого гражданина, хотя большинство людей этого не знает.

— И этот Уимзи, — сказал мисс Бартон, — который, кажется, делает из этого хобби, — он рассматривает это как обязанность или как интеллектуальное упражнение?

— Я не знаю точно, — сказала Харриет, — но для меня было всё равно, хобби это или не хобби. В моём случае полиция была неправа — я не обвиняю их, но это так, — и я рада, что дело не было оставлено на их усмотрение.

— Я называю это совершенно благородным отношением, — сказала декан. — Если бы кто-нибудь обвинил меня в том, чего я не делала, я бы рвала и метала.

— Но ведь это моя работа — взвешивать доказательства, — сказала Харриет, — и я не могу не признать убедительность доводов полиции. Это, знаете ли, как задачка на вычисление a+b. Только оказалось, что был ещё неизвестный коэффициент.

— Как эта штука, которая всё время продолжает неожиданно возникать в новой физике, — сказала декан. — Константа Планка или как там её называют.

— Конечно, — сказала мисс де Вайн, — независимо от того, что из этого выйдет, и независимо от того, что кто-то об этом думает, важно собрать все факты.

— Да, — сказала Харриет, — в этом вся суть. Я имею в виду тот факт, что я не совершила убийства, поэтому мои чувства были ни при чём. Если бы я его совершила, я, возможно, считала бы себя абсолютно правой и очень возмущалась тем, как со мной обращаются. А так, я всё ещё считаю, что причинять муки отравления кому бы то ни было непростительно. Конкретная проблема, с которой я столкнулась, была такой же случайностью, как падение с крыши.

— Я должна принести извинения за то, что вообще затронула этот предмет, — сказала мисс Бартон. — И очень мило с вашей стороны рассказать об этом так откровенно.

— Теперь-то я не против об этом говорить. Большая разница по сравнению со временем сразу после того, как всё произошло. А это ужасное дело  в Уилверкомбе по новому осветило данный вопрос, показало его с другой стороны.

— Скажите мне, — сказала декан, — лорд Питер, какой он?

— Вы имеете в виду, если смотреть на него или работать с ним?

— Ну, каждый знает, более или менее, как он выглядит. Красив и знатен. Я имела в виду, если с ним разговаривать.

— Довольно забавен. Он любит взять разговор на себя, если представляется случай.

— Немного слишком весел и ярок, и вы чувствуете, что в вас самих не хватает красок?

— Я встретила его однажды на выставке собак, — неожиданно вставила мисс Армстронг. — Он прекрасно играл роль недалёкого повесы.

— Значит, он сильно скучал или что-то расследовал, — смеясь, сказала Харриет. — Я знаю, что беззаботность — это, главным образом, камуфляж, но не всегда знаешь, для чего.

— За этим должно что-то стоять, — сказала мисс Бартон, — потому что, очевидно, он очень умён. Но это только холодный рассудок или за этим стоят подлинные чувства?

— Я не могу, — сказала Харриет, пристально и глубокомысленно глядя в пустую кофейную чашку, — обвинять его в какой-либо нехватке чувства. Я видела,  например, что он очень расстроен, когда был обвинён преступник, вызывающий сочувствие. Но в действительности он очень скрытен, несмотря на обманчивые манеры.

— Возможно, он застенчив, — любезно предположила Фиби Такер. — Люди, которые много говорят, часто бывают застенчивы. Я думаю, что их надо пожалеть.

— Застенчивый? — переспросила Харриет. — Едва ли. Нервный, возможно, — это благословленное слово охватывает многое. Но уж он точно не взывает к жалости.

— А зачем ему? — сказала мисс Бартон. — В этом очень жалостливом мире я не вижу большой необходимости жалеть молодого человека, у которого есть всё, что можно пожелать.

— Он, должно быть, замечательный человек, если у него есть все эти качества, — сказала мисс де Вайн с большой серьёзностью, которой, впрочем противоречили её глаза.

— И он не столь уж молод, — сказала Харриет. — Ему сорок пять. (Это был возраст мисс Бартон.)

— Я думаю, что жалеть людей — это, скорее, неуважение, — сказала декан. («Слушайте, слушайте!» — оживилась Харриет.) Никому не нравится, когда его жалеют. Конечно, большинство из нас наслаждается жалостью к себе, но это — другое.

— Едко, — сказала мисс де Вайн, — но крайне верно.

— Но вот что я хотела бы знать, — продолжила мисс Бартон, отказываясь переключиться на другую тему, — делает ли этот джентльмен-дилетант что-нибудь помимо хобби, заключающихся в раскрытии преступлений и коллекционировании книг, да, и игр в крикет в свободное время?

Харриет, которая уже поздравляла себя с тем, что удалось сдержаться, внезапно вспылила.

— Не знаю, — сказала она. — А это имеет значение? Почему он должен делать что-либо ещё? Ловля убийц не простая и не безопасная работа. Она требует много времени и сил, и вас очень легко могут ранить или убить. Я осмелюсь сказать, что он делает это для забавы, но, во всяком случае, он это действительно делает. У множества людей имеются такие же весомые причины быть ему благодарными, как у меня. Нельзя называть это «ничем».

— Я абсолютно согласна, — сказала декан. — Думаю, нужно быть очень благодарными людям, которые делают грязную работу без всякого вознаграждения, независимо от того, что ими двигает.

Мисс Фортескью зааплодировала:

— В прошлое воскресенье у меня засорился водопровод в летнем домике, и очень доброжелательный сосед приехал и всё починил. Он сильно запачкался, и я очень извинялась, но он сказал, что не стоит благодарности, потому что он любознателен и любит заниматься водопроводом. Возможно, он говорил неправду, но в любом случае мне жаловаться не на что.

— Если говорить о сантехнике, — произнесла экономка…

Беседа приняла менее личный и более анекдотический оборот (поскольку невозможно случайно собрать людей, которые способны живо обсуждать засоры и протечки), и спустя некоторое время мисс Бартон пошла спать. У декана вырвался вздох облегчения.

— Я надеюсь, что вы не слишком расстроились, — сказала она. — Мисс Бартон — прямой человек в наиболее ужасном проявлении, и она была настроена выложить всё, что у неё накопилось. Она — прекрасный человек, но у неё плохо с чувством юмора. Она не допускает ничего, что не сделано из самых высоких побуждений. 

Харриет извинилась за собственную грубость.

— Я считаю, что вы держались очень хорошо. И ваш лорд Питер выглядит в высшей степени интересным человеком. Но я не понимаю, почему вы были обязаны обсуждать его, бедняжка.

— Если вас интересует моё мнение, — заметила экономка, — мы в университете слишком многое обсуждаем. Мы спорим о том и о сём, почему и как, вместо того, чтобы делать дело.

— Но разве мы не должны интересоваться, что именно нам следует делать? — возразила декан. Харриет улыбнулась в сторону Бетти Армстронг, услышав, что начался знакомый академический спор. Не успели пройти десять минут, как кто-то заговорил о ценности слова. Однако ещё через час они были всё на том же месте. Наконец услышали, как экономка сказала:

— Бог создал целые числа, а всё остальное придумал человек.

— Чёрт возьми! — вскричала декан. — Пожалуйста, не будем вмешивать сюда математику. И физику. Я не могу с ними справиться.

— А кто чуть ранее упоминал константу Планка?

— Я, и сожалею об этом. Я называю её небольшим вращающимся объектом. — Решительный тон декана снизился до смеха, и, когда пробило полночь, собравшиеся разошлись.

— Я всё ещё живу вне колледжа, — сказала мисс де Вайн, обращаясь к Харриет. — Могу я пройти и проводить вас?

Харриет согласилась, задавая себе вопрос, что мисс де Вайн собирается ей сказать. Они вместе вышли в Новый дворик. Луна взошла, окрашивая здания холодными мазками чёрной и серебристой красок, чья строгость бросала упрёк жёлтому свету окон, за которыми воссоединившиеся старые подруги всё ещё продолжали болтать и веселиться.

— Это вполне могло быть началом семестра, — сказала Харриет.

— Да. — Мисс де Вайн странно улыбнулась. — Если бы вы могли подслушивать у этих окон, вы обнаружили бы, что шум производят люди средних лет. Старые легли спать, задаваясь вопросом, неужели они так же ужасно поизносились, как их ровесники. Они испытали небольшой шок, и их ноги побаливают. Младшие трезво рассуждают о жизни и об обязанностях, но женщины сорока лет притворяются, что они вновь студентки и обнаруживают, что это требует усилий. Мисс Вейн, я восхищаюсь тем, что вы сказали этим вечером. Отчуждённость — редкое достоинство, и очень немногие считают его привлекательным в себе или в других. Если вы когда-нибудь встретите человека, которому понравитесь несмотря на это, — или, что гораздо лучше, благодаря этому, — это будет очень ценно, потому что совершенно искренне и потому что с таким человеком никогда не придётся быть кем-либо иным, а только самой собой.

— Наверное, это так, — сказала Харриет, — но что заставило вас это сказать?

— Только не желание оскорбить вас, поверьте. Но я полагаю, что вы сталкиваетесь со многими людьми, которых смущает различие между тем, что вы действительно чувствуете, и тем, что, как им кажется, вы должны чувствовать. Обращать на таких хоть немного внимания — фатально.

— Да, — сказала Харриет, — но одна из них — это я. Я в сильном замешательстве. Я никогда не знаю, что я действительно чувствую.

— Я не думаю, что это важно, при условии, что человек не пытается убедить себя в соответствующих чувствах.

Они вошли в Старый дворик, и древние буки, самые почтенные из всех непременных атрибутов Шрусбери, набросили на них кружевную и переменчивую тень, которая сбивала с толку больше, чем темнота.

— Но нужно что-то выбрать, — сказала Харриет. — И, выбирая между одним желанием и другим, как узнать, какие вещи имеют действительно всепоглощающую важность?

— Мы можем это узнать, — сказала мисс де Вайн, — когда они покорят нас.

Пестрая тень накрыла их, как упавшие серебряные цепи. Одни за другими часы на каждой башне Оксфорда в дружеском разноголосии пробили четверть. Мисс де Вайн пожелала Харриет спокойной ночи у дверей Бёрли-билдинг, и её сутулая фигура большими шагами прошла под сводчатой аркой Холла и исчезла.

«Странная женщина, — подумала Харриет, — и огромной проницательности». Вся трагедия Харриет возникла «из убеждения в соответствующих чувствах» к человеку, собственные чувства которого также не выдерживали теста на искренность. И все её последующие колебания в выборе цели возникли из стремления никогда больше не путать желание чувствовать с самими чувствами. «Мы можем понять, какие вещи имеют всепоглощающую важность, когда они покорили нас». Было ли вообще что-нибудь, на что можно опереться среди окружающей неопределенности? Ну, да: она держится за свою работу — и это несмотря на то, что имеется, казалось бы, перевешивающая причина, чтобы оставить её и начать делать что-нибудь другое. Действительно, хотя этим вечером она назвала причину этой особой лояльности, она никогда не пробовала объяснить эту причину самой себе. Она написала книгу, которую, чувствовала, должна была написать, и, хотя она начинала подумывать, что могла бы, возможно, сделать её и получше, она не сомневалась, что сама по себе эта книга была правильной именно для неё. Она покорила Харриет, которая этого не поняла и не заметила, и именно это было доказательством мастерства.

В течение нескольких минут она шагала по дворику туда-сюда, слишком возбуждённая, чтобы идти спать. Пока она этим занималась, на глаза попался листок бумаги, который неопрятным пятном  двигался по аккуратному газону. Механически она подняла его и, увидев, что на нём что-то есть, понесла в Бёрли-билдинг для исследования. Это был лист обычной писчей бумаги, и всё, что на нём было, это детский рисунок, небрежно сделанный сильно нажимаемым карандашом. Это ни в коем случае не был приятный рисунок и совсем не похожий на рисунок, который ожидаешь найти во дворике колледжа. Он был уродливым и садистским. Он изображал голую фигуру с подчёркнуто женскими формами, осуществляющую дикие и оскорбительные действия над каким-то человеком неопределенного пола, одетым в шапочку и мантию. Это не было ни нормально, ни художественно, — фактически это были гнусные, грязные и сумасшедшие каракули.

Харриет некоторое время глядела на листок с отвращением, при этом в её уме сформулировалось несколько вопросов. Затем она взяла его наверх в ближайший туалет, выбросила и покончила с этим вопросом. Туда ему и дорога, вот и всё, но лучше бы ей не видеть этот листок.


3

Лучше всего поступают те, которые, если не могут противиться любви, отводят ей особое место и полностью устраняют от важных событий и дел, поскольку, если её хоть раз смешать с делами, она разорит мужчину так, что он не сможет свести концы с концами.

Фрэнсис Бэкон

Как всегда утверждали в профессорской, воскресенье — это лучшая часть встречи бывших студенток. С официальным обедом и речами покончено, исчезли те выпускники, которые и сейчас продолжали жить в Оксфорде, а также те, кто слишком занят и смог выбраться только на один вечер. Люди начали как-то отсортировываться, и на досуге уже можно было поговорить с друзьями без того, что тебя немедленно схватят и затащат в общество, навевающее скуку.

Харриет нанесла официальный визит директрисе, которая устроила небольшой приём с хересом и булочками, и затем зашла в Новый дворик повидать мисс Лидгейт. Комната тьютора по английскому была украшена корректурами очередной работы, посвящённой интонациям в английских стихах от Беовульфа до Бриджеса. Так как мисс Лидгейт довела до совершенства или находилась в процессе доведения до совершенства (поскольку никакое научное исследование никогда не достигает статического совершенства) новой теории интонаций, для которой потребовалась новая и сложная система нотаций, включающая использование двенадцати вариантов различных типов, и так как почерк мисс Лидгейт было трудно прочитать, а её опыт работы с наборщиками был невелик, на сегодняшний момент существовало пять последовательных вариантов наборов на различных стадиях завершения вместе с двумя листами свёрстанной корректуры и приложением в виде машинописного текста, в то время как важное введение, которое давало ключ ко всему доказательству, всё ещё оставалось ненаписанным. И только когда готовность главы вышла на уровень свёрстанной корректуры, мисс Лидгейт окончательно пришла к выводу, что необходимо перенести большие абзацы доказательств из одной главы в другую, причём каждое такое изменение, естественно, потребует дорогостоящего изменения вёрстки и набора и удаления соответствующих частей в пяти уже просмотренных наборах. А уж когда дело доходило до перекрёстных ссылок, то обычно студентки или коллеги обнаруживали мисс Лидгейт, завёрнутую в своеобразный бумажный кокон и беспомощно ищущую авторучку в куче мусора.

— Боюсь, — сказала мисс Лидгейт, потирая голову, в ответ на вежливые вопросы Харриет относительно выдающегося произведения, — что я ужасно невежественна в том, что касается практической стороны создания книги. Я считаю всё это очень запутанным и совсем теряюсь в разговоре с наборщиками. Большая помощь, что мисс де Вайн здесь. У неё такой точный ум. Конечно, видеть её рукопись — это действительно урок, и, конечно, её работа гораздо сложнее моей: все эти мелкие записи из платежных ведомостей времён Елизаветы и так далее, причём всё прекрасно рассортировано и размещено в красивом и ясном доказательстве. И она понимает, как вставлять сноски в нужное место, чтобы они согласовывались с текстом. Я всегда сталкиваюсь с большими трудностями, и хотя мисс Харпер любезно берёт на себя всю печать, она знает гораздо больше о древнеанглийском языке, чем о наборщиках. Думаю, вы помните мисс Харпер. Она была двумя годами младше и взяла второе место по английскому, а сейчас живёт на Вудсток-роуд.

Харриет сказала, что всегда считала сноски утомительными и поинтересовалась, не может ли она увидеть хоть часть книги.

— Ну, если вам это действительно интересно, — сказала мисс Лидгейт, — но я не хочу нагонять на вас скуку. — Она извлекла несколько разбитых на страницы листов со стола, заполненного бумагами. — Не уколите пальцы той частью рукописи, в которой сидят скрепки. Боюсь, что там полно кружков со вставками и приписок, но, знаете ли, я внезапно поняла, чтосмогу значительно улучшить нотацию, поэтому пришлось всё переписать. Полагаю, — задумчиво добавила она, — что наборщикам это не понравится.

Харриет внутренне согласилась с ней, но в утешение сказала, что издательство Оксфордского университета без сомнения привыкло к расшифровке рукописей учёных.

— Я иногда задаюсь вопросом, являюсь ли я учёным вообще, — сказала мисс Лидгейт. — Знаете, в голове у меня всё довольно ясно, но я путаюсь, когда кладу это на бумагу. Как вы справляетесь с сюжетом? Все эти временные графики для алиби и так далее, — ведь ужасно трудно учесть всё.

— Я всегда путаюсь, — призналась Харриет. — Я ещё ни разу не преуспела в том, чтобы придумать сюжет по меньшей мере без шести больших ляпов. К счастью, девять читателей из десяти также запутываются, так что это не имеет значения. Десятый пишет мне письмо, и я обещаю сделать исправление во втором издании, но никогда не делаю. В конце концов, мои книги предназначены только для забавы и не похожи на исследование.

— Тем не менее, у вас всегда был академический ум, — сказала мисс Лидгейт, — и, надеюсь, что учёба вам хоть немного помогла. Я всегда считала, что вы могли бы избрать академическую карьеру.

— Вы разочарованы, что я так не поступила?

— Нет, ничуть. Я думаю, очень хорошо, что наши студентки заканчивают колледж и занимаются такими разными и интересными вещами, если только они делают это хорошо. И должна сказать, что большинство наших студенток делает чрезвычайно хорошую работу в своём собственном направлении.

— На что похож сегодняшний курс?

— Ну, — задумалась мисс Лидгейт, — у нас есть несколько очень хороших студенток, и они удивительно много работают, если судить по внешним действиям, которые им приходится совершать, только иногда я боюсь, что они переутомляются и не высыпаются. Все эти молодые люди, автомобили и вечеринки, — их жизнь настолько полнее, чем перед войной, и даже полнее, чем в ваше время. Боюсь, что наша старая директриса была бы очень-очень смущена, если бы увидела колледж сегодня. Должна сказать, что я иногда бывала немного шокирована, и даже декан, которая очень либеральна, думает, что бюстгальтер и трусы не совсем подходят для принятия солнечных ванн во дворике. Ладно там студенты-мужчины последнего курса — они к этому привыкли, — но, в конце концов, когда главы мужских колледжей приходят по приглашению директрисы, они должны иметь право ходить по территории, не краснея. Мисс Мартин пришлось настоять, чтобы они выходили в купальных костюмах, пусть с голой спиной, если им так нравится, но в настоящих купальных костюмах, специально предназначенных для этой цели, а не в обычном нижнем белье.

Харриет согласилась, что это кажется разумным.

— Очень рада, что вы так считаете, — сказала мисс Лидгейт. — Для нас, старшего поколения, довольно трудно сохранить баланс между традицией и прогрессом, если это, конечно, прогресс. Власти, как таковые, в настоящее время почти не пользуются уважением, и я полагаю, что в целом это неплохо, хотя и затрудняет управление любым учреждением. Уверена, что вы не откажетесь от чашечки кофе. Нет, в самом деле, я сама всегда пью в это время. Энни! — кажется, я слышу своего скаута в кладовой — Энни! Пожалуйста, принесите вторую чашку для мисс Вейн.

Харриет уже вполне насытилась и едой, и напитками, но вежливо приняла чашку, внесённую энергичной девицей, одетой в форму. Когда дверь вновь закрылась, она отметила большие усовершенствования в штате и обслуживании в Шрусбери по сравнению с днями её пребывания здесь, и вновь услышала похвалу в адрес новой экономки.

— Хотя, боюсь, — добавила мисс Лидгейт, — нам в нашем подъезде, наверное, придётся расстаться с Энни. Мисс Хилльярд находит её слишком независимой, чёрствой, и, возможно, немного рассеянной. Но ведь бедняжка — вдова с двумя детьми и, вообще-то, не должна была бы работать прислугой. Её муж занимал вполне приличное положение, но он сошёл с ума или что-то в этом роде, бедняга, и умер или застрелился — в общем, что-то трагическое — и оставил её в большой нужде. Поэтому она довольствуется тем, чем может. Маленькие девочки живут у миссис Джукс — вы помните Джуксов, в ваше время они были в Сейнт-Кросс-лодж. Сейчас они живут в Сейнт-Олдейт, таким образом, Энни может навещать их в выходные. Это удобно для неё и является небольшим дополнительным пособием для миссис Джукс.

— Джукс уволился? Но он был не очень старым?

— Бедный Джукс, — сказала мисс Лидгейт, и её доброе лицо омрачилось. — У него были проблемы, и мы были вынуждены его уволить. Он оказался не совсем честным, мне больно это говорить. Но мы нашли ему работу в качестве приходящего садовника, — продолжила она более бодро, — где у него не будет стольких искушений, в смысле посылок и так далее. Он был в высшей степени трудолюбивым человеком, но играл на скачках и, естественно, попал в затруднительное положение. Для жены это было большим ударом.

— У неё добрая душа, — согласилась Харриет.

— Она была ужасно расстроена всем этим, — продолжала мисс Лидгейт. — И, надо отдать ему должное, Джукс тоже. Он был полностью сломлен, и была неприятная сцена с экономкой, когда она сказала ему, что он должен уйти.

— Да-а, — сказала Харриет. — У Джукса всегда был довольно бойкий язычок.

— Но я уверена, что он действительно очень сожалел о том, что сделал. Он объяснил, как поскользнулся в первый раз, и одно потянуло за собой другое. Мы все тогда очень переживали. Кроме, возможно, декана, но ей Джукс никогда не нравился. Однако мы собрали небольшую сумму, как заём, для его жены, чтобы она смогла заплатить его долги, и они, конечно же, честно возвращают нам всё по несколько шиллингов каждую неделю. Теперь, когда он вновь встал на прямой путь, я уверена, что он с него не сойдёт. Однако, конечно же, было невозможно оставлять его здесь. Прошлое никогда не забывается, а у нас должно быть полное доверие к швейцару. Теперешний, Пэджет, очень надёжный и весьма забавный человек. Попросите декана познакомить вас с некоторыми оригинальными высказываниями Пэджета.

— Он кажется воплощением честности, — сказала Харриет. — Из-за этого его могут недолюбливать. А знаете, Джукс брал взятки — например если вы возвращались поздно и тому подобное.

— Мы подозревали, что брал, — сказала мисс Лидгейт. — Конечно, это слишком ответственный пост для бесхарактерного человека. Новое место ему подходит больше.

— Я вижу, вы лишились ещё и Агнес.

— Да, она была главным скаутом в ваше время, а теперь действительно ушла. Она почувствовала, что не справляется с работой, и вынуждена была оставить пост. Я рада сказать, что мы смогли выделить ей крошечную пенсию. Конечно, для неё это пустяки, но как вы знаете, наши доходы приходится растягивать очень тщательно, чтобы покрыть всё. И мы придумали небольшую схему, в рамках которой она берёт на себя разовую работу по починке одежды для студенток и следит за бельём для колледжа. Всё же это какая-та помощь, и она особенно рада, потому что её калека-сестра может помогать и вносить свой вклад в их небольшой доход. Агнес говорит, что бедняжка стала гораздо счастливей теперь, когда перестала чувствовать себя обузой.

Харриет в который раз удивилась неутомимой добросовестности администрации. Казалось, ничьи интересы не были пропущены или забыты, и бесконечная доброжелательность насколько можно восполняла постоянный дефицит фондов.

После небольшого разговора о событиях, произошедших в жизни старых донов и студенток, беседа повернула к новой библиотеке. Книги давно уже переросли свой прежний дом в старом Тюдор-билдинг и должны были, наконец, переехать в достойное помещение. «И когда строительство завершится, — сказала мисс Лидгейт, — мы почувствуем, что наш комплекс зданий колледжа наконец завершён. Всё это выглядит довольно странно для тех из нас, кто ещё помнит первые годы, когда у нас был один забавный старый дом с десятью студентками, и мы ездили на лекции в тележке с осликом. Должна сказать, что мы немного плакали, когда сносили это милое здание, чтобы освободить место для библиотеки. С ним было связано столько воспоминаний».

— Да, действительно, — сочувственно сказала Харриет. Она подумала, что наверное в прошлом не существует момента, в который эта много испытавшая и всё же невинная душа не жила бы с  ничем не затуманенном удовольствием. Приход другого бывшего ученика завершил беседу с мисс Лидгейт, и Харриет вышла, немного завидуя, но тут же столкнулась с настойчивой мисс Моллисон, находящейся в полной боевой готовности безжалостно рассказать все детали инцидента с часами. Харриет доставило удовольствие сообщить мисс Моллисон, что некий мистер А.Э.В. Мейсон уже использовал эту идею. Неутолимая мисс Моллисон продолжила нетерпеливо расспрашивать свою жертву о лорде Уимзи, его манерах, привычках и внешности. Когда мисс Моллисон была вытеснена мисс Шустер-Слатт, раздражение Харриет уменьшилось ненамного, поскольку она была вынуждена выслушать длинную речь о стерилизации недостойных, каковая (как оказалась) являлась естественным следствием кампании по стимуляции браков среди достойных. Харриет согласилась, что женщины-интеллектуалки должны выходить замуж и воспроизводить свой вид, но указала, что у английского мужа тоже имеется, что сказать по этому поводу, и что очень часто ему просто не нужна умная жена.

Мисс Шустер-Слатт заметила, что, по её мнению, английские мужья прекрасны, и что она подготовила опрос, который будет распространён среди молодых людей Соединённого Королевства, чтобы выявить их супружеские предпочтения.

— Но англичане не станут заполнять опросные листы, — сказала Харриет.

— Как не станут заполнять опросные листы? — опешила мисс Шустер-Слатт.

— Нет, — сказала Харриет, — не будут. Наша страна несознательна по отношению к опросам.

— Ну, очень жаль, — сказала мисс Шустер-Слатт. — Но я очень рассчитываю, что вы присоединитесь к британскому отделению нашей Лиги по поддержке супружеской совместимости. Наш президент, миссис Дж. Поппельхинкен, — замечательная женщина. Вы будете рады с ней познакомиться. Она приедет в Европу на будущий год. А я тем временем должна организовать здесь пропаганду и изучить весь вопрос с точки зрения британского менталитета.

— Боюсь, что вам эта работа покажется очень трудной. Интересно, — добавила Харриет (поскольку чувствовала, что должна нанести мисс Шустер-Слатт ответный удар за её неудачные замечания прошлым вечером), — действительно ли ваши намерения так бескорыстны, как вы говорите. Возможно, вы подумываете об исследовании очарования английских мужей лично и на практике.

— Теперь вы надо мной смеётесь, — благодушно сказала мисс Шустер-Слатт. — Нет. Я — лишь маленькая рабочая пчёлка, собирающая мёд, чтобы его ела королева.

— Как всё кругом меня изобличает[21] — бормотала про себя Харриет. Можно было думать, что Оксфорд, по меньшей мере, даст отдохнуть от Питера Уимзи и от вопросов брака. Но, хотя она сама была значительной, если не вполне знаменитой, раздражало, что Питер был ещё более значительной знаменитостью и что, по крайней мере, эти двое предпочитают расспрашивать о нём, а не о ней. Что касается брака, здесь, конечно представился шанс узнать, хорошо это или нет. Что хуже, — быть Мэри Эттвуд (урождённой Стоукс) или мисс Шустер-Слатт? Что лучше, — быть Фиби Бэнкрофт (урожденной Такер) или мисс Лидгейт? И стали бы все эти люди точно такими же, выйди они замуж или останься одинокими?

Она зашла в профессорскую, где не было никого, за исключением одной невзрачной и плохо одетой женщины, которая сидела с несчастным видом и читала иллюстрированную газету. Когда Харриет вошла, эта женщина подняла голову и неуверенно сказала: «Привет! Вы — мисс Вейн?»

Харриет торопливо обратилась к памяти. Это был, очевидно, кто-то намного старше неё, по виду ближе к пятидесяти, чем к сорока. Кто же?

— Не думаю, что вы меня помните, — сказала та. — Кэтрин Фримантл.

(Кэтрин Фримантл, о Боже! Но она только на два года старше Харриет. Блестящая, очень умная, очень живая и выдающаяся студентка в своём потоке. Что, чёрт возьми, с нею произошло?)

— Конечно, я помню вас, — сказала Харриет, — но я всегда так путаюсь в именах. Как поживаете?

Оказалось, Кэтрин Фримантл вышла замуж за фермера, и все пошло не так. Экономический спад и болезни, проблемы с землёй и налоги, Молочный Совет и Маркетинговый Совет, сбивание пальцев до костей, чтобы просто выжить и попытаться поднять детей, — Харриет читала и слышала достаточно о депрессии в сельском хозяйстве, чтобы знать, что такое положение было довольно распространённым. Она устыдилась, что была и выглядела настолько богатой. Она чувствовала, что скорее вновь согласится попасть под суд, угрожающий самой жизни, чем заниматься этим ежедневным физическим трудом, как Кэтрин. Её жизнь была своего рода сагой, но абсурдной. Она довольно резко отреагировала на жалобу против жестокости Церковной комиссии.

— Но мисс Фримантл, — то есть миссис Бендик — это абсурд, что вам приходится делать такие вещи. Я имею в виду, собирать фрукты и вставать ни свет ни заря, чтобы накормить домашнюю птицу и работать как землекоп. Конечно же, вы могли бы заработать намного больше, если бы занялись писательством или другим интеллектуальным трудом, оставив физический труд другим.

— Да, наверное. Но вначале я не смотрела на это под таким углом. Я вышла из колледжа с головой, полной множеством идей о достоинстве труда. И кроме того, тогда моему мужу совсем не понравилось бы, если бы я не разделяла его интересы. Конечно, мы не думали, что всё обернётся именно так.

«Какая проклятая растрата сил! — всё что могла сказать себе Харриет. Весь этот блестящий отточенный ум используется, чтобы делать работу, которую сделала бы любая необразованная сельская девчонка и, возможно, сделала намного лучше. — Должно же было быть что-то взамен», — предположила она и задала вопрос в лоб.

— Стоило ли? — переспросила миссис Бендик. — О, да, конечно стоило. Эта работа стоит того, чтобы её делать. Ты служишь земле. И это, — её слова звучали убедительно, — тяжёлый и строгий труд, но гораздо более прекрасный, чем нанизывание слов на бумагу.

— Я вполне допускаю, — сказала Харриет, что плужный лемех благороднее бритвы. Но если бы у вас был талант только для того, чтобы стричь, не лучше ли быть парикмахером — и хорошим парикмахером — и использовать прибыль (если хочется), чтобы заниматься пашней? Неважно, насколько работа грандиозна, — это ваша работа.

 — Получается, что сейчас именно это — моя работа, — сказала миссис Бендик. — Нельзя возвратиться к прошлому. Теряешь связи, и мозг ржавеет. Если бы вы тратили время на стирку и готовку для семьи, окучивание картофеля и кормление коров, вы бы поняли, что такие вещи тупят лезвие бритвы. Вы не должны думать, что я не завидую вашей лёгкой жизни, — я завидую. Я приехала на встречу из сентиментальности, но лучше бы мне было держаться подальше. Я на два года старше вас, но выгляжу на все двадцать. Никого из вас ни в малейшей степени не интересуют мои дела, а ваши кажутся мне просто сотрясением воздуха. Похоже, вы не имеете никакого отношения к реальной жизни. Вы живёте в мечте. — Она замолчала, а потом её сердитый голос смягчился. — Но это, по-своему, прекрасная мечта. Сейчас мне странно думать, что когда-то я занималась научной работой… право, не знаю. Может быть, вы и правы, в конце концов. Наука и литература способны пережить цивилизацию, которая их породила.

«Во времени останется лишь слово,
Исчезнешь ты, истлевший и немой,
А скрипка с лютней возродятся снова»,[22] 
— процитировала Харриет. Она задумчиво посмотрела на солнечный луч. — Любопытно, потому что я думала точно о том же, только в другой связи. Знаете что? Я чертовски восхищаюсь вами, но считаю, что вы неправы. Я полагаю, что каждый должен делать свою работу, какой бы тривиальной она ни была, а не убеждать самого себя делать чью-нибудь другую, пусть очень благородную.

Когда она это говорила, она вспомнила мисс де Вайн: здесь открылся новый аспект убеждения.

— Это очень хорошо, — ответила миссис Бендик, — но люди иногда «выходят замуж» за чужую работу.

Верно, но Харриет предложили возможность «выйти замуж» за работу, настолько близкую к собственной, что никакой разницы практически не было. И достаточно денег, чтобы сделать любую работу излишней. И вновь ей незаконно предоставили преимущества, о которых другим приходилось лишь безнадёжно мечтать.

— Полагаю, — сказала она, — что брак — действительно важная работа, правда?

— Да, это так, — сказала миссис Бендик. — Мой брак счастливый, если говорить о самом браке. Но я часто задаюсь вопросом, не был бы мой муж счастливее с женой несколько другого типа. Он никогда не говорит об этом, но мне интересно. Я думаю, он понимает, что мне многого не достаёт, и иногда сердится на это. Я не знаю, почему я вам это рассказываю, я никогда никому об этом не говорила, и мы никогда не были близко знакомы, не так ли?

— Не были, и я не проявила должного сочувствия. Фактически, я была отвратительно груба.

— Пожалуй, — сказала миссис Бендик. — Но у вас слишком красивый голос, чтобы вы были действительно грубой.

— Ну, спасибо! — сказала Харриет.

— Наша ферма расположена на валлийской границе, и все окружающие говорят на самом отвратительном местном монотонном диалекте. Знаете, что заставляет меня сильнее всего тосковать по этому дому? Культурная речь. Дорогой, старый, злоупотребляемый оксфордский акцент. Забавно, правда?

— Я думала, что шум в Холле больше напоминал клетку, полную павлинов.

— Да, но вне Холла можно найти людей, которые говорят правильно. Многие не говорят, конечно, но некоторые говорят. Вот вы говорите, а кроме того, у вас прекрасный голос. Помните в прежние дни Хоровое общество Баха?

— Ещё бы. Вам удаётся послушать музыку на валлийской границе? Валлийцы умеют петь.

— У меня немного времени для музыки. Я пытаюсь учить детей.

Харриет использовала это открытие в своих интересах, чтобы задать некоторые вопросы о домашней жизни. В конце концов, она покинула миссис Бендик в подавленном настроении, как будто увидела победителя Дерби, тащившего телегу с углём.

Воскресный обед в Холле был неофициальным. Многие на нём не присутствовали, назначив встречи в городе. Те, кто пришёл, садились куда и когда хотели, приносили еду от служебных окошек и уничтожали её, собираясь в болтающие группы везде, где могли найти место. Харриет, захватив для себя ломоть холодной ветчины, оглянулась в поисках партнёра по столу и была рада увидеть Фиби Такер, которая только что вошла и получила от скаутов кусок холодного ростбифа. Они объединись и уселись в дальнем конце длинного стола, который шел параллельно главному и под прямым углом к другим столам. Оттуда они наблюдали за всем залом, включая сам главный стол и ряд служебных окошек. Пока её глаза переходили от одного обедающего к другому, Харриет продолжала спрашивать себя, кто? Кто из этих нормальных и весёлых женщин уронил вчера вечером ту гадкую бумагу? Потому что, когда не знаешь наверняка, смутно подозреваешь всех и каждого. С виду повсюду царил прежний покой, но под покрытыми лишайником камнями могли скрываться очень странные вещи. Директриса на своём большом резном стуле склонила свою величественную голову и улыбалась какой-то шутке декана. Мисс Лидгейт с активной любезностью помогала очень пожилой бывшей студентке, которая была почти слепа. Она поднялась на слабых ногах на три ступеньки возвышения, взяла обед из окошка и теперь накладывала в тарелку салат. Мисс Стивенс — экономка — и мисс Шоу — тьютор по современным языкам — собрали вокруг себя трёх других бывших студенток значительного возраста и достижений; их беседа была оживлённой и, очевидно, забавной. Мисс Пайк — тьютор по классическим языкам — была погружена в дискуссию с высокой, крепкой женщиной, которую Фиби Такер узнала и указала на неё Харриет как на выдающегося археолога, и в мгновенном островке относительной тишины неожиданно прозвучал высокий голос тьютора: «Курган в Галосе — это, похоже, изолированный случай. Захоронения в Теотуку…» Затем шум вновь перекрыл дискуссию. Две другие леди-доны, которых Харриет не узнала (они пришли в колледж уже после её ухода), судя по их жестам, обсуждали  дамские шляпки. Мисс Хилльярд, чей саркастический язычок изолировал её от коллег, медленно ела обед, заглядывая в брошюру, которую принесла с собой. Припозднившаяся мисс де Вайн села около мисс Хилльярд и стала есть ветчину с отстранённым видом и глазами, устремлёнными в пустоту.

Кроме того, в Холле имелись и бывшие студентки — все типы, все возрасты, всевозможные костюмы. Может быть, это любопытная сутулая женщина в желтой джиббе и сандалиях с волосами, завивающимися улитками вокруг ушей? Или крепкая, кудрявая женщина в твидовом костюме, в жилете, напоминающем мужской, и с лицом, скучным как задняя сторона кэба? Или плотно затянутая в корсет дама лет шестидесяти с осветлёнными перекисью волосами, чья шляпка скорее подошла бы восемнадцатилетней дебютантке в Аскоте? Или одна из бесчисленных женщин, чьё спокойно-сочувственное лицо словно бы носит на себе табличку «школьная учительница»? Или эта простушка неопределенного возраста, которая сидит во главе другого стола с видом председателя комитета? Или это любопытное маленькое существо, одетое в совершенно неподходящие розовые цвета и выглядящее так, как будто всю зиму было небрежно брошено в ящик и вновь пущено в обращение, даже не подвергнувшись глажке? Или эта красивая, хорошо сохранившаяся деловая женщина пятидесяти лет с красивым маникюром, которая ворвалась в беседу совершенно незнакомых людей, чтобы сообщить им, что только что открыла новую парикмахерскую «рядом с Бонд-стрит»? Или эта высокая измученная трагическая королева в чёрном шелковом марокене, которая чем-то напоминала тётку Гамлета, но фактически была тётушкой Беатрис, которая вела колонку домашнего хозяйства в «Дейли меркури»? Или костлявая женщина с длинным лошадиным лицом, которая посвятила себя работе по урегулированию споров? Или даже это непобедимо весёлое и яркое маленькое существо, которое было чрезвычайно ценным секретарем секретаря по политическим вопросам и имела несколько секретарей под своим началом? Лица приходили и уходили, как во сне — все живые, но все непостижимые.

Переведённые в более низкую лигу за дальний стол Холла, сидели полдюжины сегодняшних студенток, задержавшиеся в Оксфорде для сдачи устного экзамена. Они непрерывно лепетали о чём-то между собой, довольно открыто игнорируя вторжение в их колледж всех этих странных старых чудаков, которыми и сами станут через десять, двадцать или тридцать лет. Они были ужасно плохо одеты, по мнению Харриет, и имели помятый вид, как всегда бывает в конце семестра. Была странная, светленькая девушка с застенчивым лицом, бледными глазами и беспокойными пальцами, а рядом с ней прекрасная брюнетка с лицом, ради которого мужчины могли бы брать крепости, если бы в нём было хоть что-то живое, была застенчивая и какая-то незавершённая молодая девушка с ужасным макияжем, чей вид говорил о желании покорять сердца и полном отсутствии результатов, и, самая интересная из группы, девушка с лицом как бушующее пламя, которая была одета невыносимо неправильно, но которая однажды несомненно станет властительницей дум, на счастье или на беду. Остальные были неописуемы и едва различимыми, а неописуемых людей, подумала Харриет, труднее всего анализировать. Вам кажется, что их и нет… и вдруг ба-бах! Что-то совершенно неожиданное взрывается, как глубинная бомба, и оставляет вас, удивлённую, собирать странные плавающие обломки.

Итак, Холл кипел, а скауты спокойно выглядывали из служебных окошек. «Что же они думают о нас всех, только Бог знает», — подумала Харриет.

— Ты обдумываешь исключительно запутанное убийство? — раздался в ухе требовательный голос Фиби. — Или решение трудного алиби? Я три раза просила передать графинчик с уксусом.

— Извини, — сказала Харриет, делая то, что от неё требовали. — Я размышляла о невозможности понять что-либо по выражению лица. — Она колебалась и уже собралась рассказать Фиби о неприятном рисунке, но её подруга задала какой-то другой вопрос, и момент был упущен. Но эпизод вывел её из себя и не давал успокоиться. Позже в этот день, проходя через пустой Холл, она остановилась, чтобы посмотреть на портрет  Мэри, графини Шрусбери, в честь которой и был основан колледж. Живопись была хорошей современной копией с оригинала, находящегося в Колледже Святого Иоанна в Кембридже, и необычное волевое лицо с брезгливым ртом и непрямым, скрытным взглядом, излучало для неё необъяснимое обаяние даже в студенческие дни, время, когда портреты давно умерших знаменитостей, выставленные в общественных местах, удостаиваются большему количеству саркастических комментариев, чем высоких и почтительных оценок. Она не знала и никогда не стремилась узнать, как колледжу Шрусбери удалось заполучить такую зловещую покровительницу. Её мать, Бесс, дочь Хардвика, действительно славилась умом, но была чем-то вроде домашнего деспота, с которой не могли сладить собственные мужчины и которую не смог запугать Тауэр; она хранила высокомерное молчание перед Тайным Советом, была упрямым бунтарём, верным другом, непримиримым врагом и леди, славящейся грубостью даже в те времена, когда очень немногие рты можно было упрекнуть в сладкоречии. Она, казалось, была воплощением каждого вызывающего тревогу качества, которое обычно приписывают образованной и развитой женщине. Её муж, «великий и славный граф Шрусбери», купил внутренний мир за некоторую цену, потому что, как сказал Бэкон, «есть нечто более великое, чем он, и это леди Шрусбери». А это, конечно, одна из самых ужасных вещей, которая может быть сказана про другого. Для матримониальной кампании по мисс Шустер-Слатт ситуация складывалась крайне неблагоприятно, поскольку правило гласило, что великая женщина или должна умереть незамужней, к разочарованию мисс Шустер-Слатт, или найти в мужья ещё более великого человека. Это значительно ограничивало выбор великой женщины, поскольку, хотя мир, конечно же, изобиловал великими людьми, в нём имелось гораздо больше мужчин посредственных и банальных. С другой стороны, великий мужчина мог жениться на той, кто ему нравился, не будучи ограниченным в выборе только великими женщинами — на самом деле часто считалось сентиментальным и похвальным, чтобы он выбрал женщину, лишённую даже намёков на величие.

«Хотя, конечно, — напомнила себе Харриет, — женщина может достигнуть величия или, во всяком случае, большой славы, будучи просто замечательной женой и матерью, как мать Гракхов, тогда как мужчин, которые достигли большой славы, будучи преданными мужьями и отцами, можно пересчитать на пальцах одной руки. Карл I был неудачным королем, но замечательным семьянином. Однако вы вряд ли классифицировали бы его как одного из самых великих отцов в мире, и его дети не были слишком избалованы успехами. Вот это да! Быть великим отцом — или очень трудная, или плохо вознаграждаемая профессия. Везде, где бы вы ни находили великого человека, вы обнаружите великую мать или великую жену, поддерживающую его, или, по крайней мере, так говорят они сами. Интересно было бы узнать, за сколькими великими женщинами стояли великие отцы и мужья. Интересная тема для диссертации. Элизабет Барретт? Ну, у неё был великий муж, но он был великим и, так сказать, сам по себе. Барретт точно не подходит. Бронте? Ну, едва ли. Королева Елизавета? У неё был замечательный отец, но преданная услужливость по отношению к дочерям едва ли была его главной чертой. И дочь оказалась настолько безрассудной, что не вышла замуж. Королева Виктория? Вы могли бы сделать многое из бедного Альберта, но не смогли сделать многого с Герцогом Кентом».

Кто-то шёл через Холл позади неё, это была мисс Хилльярд. С зловредной желанием вытащить из этого антагонистического индивидуума хоть какой-нибудь ответ, Харриет представила ей новую тему для исторической диссертации.

— Вы забыли про физические достижения, — сказала мисс Хилльярд. — Полагаю, многие певицы, танцовщицы, пловчихи через Ла-Манш и теннисные звёзды всем обязаны своим преданным отцам.

— Но эти отцы не известны.

— Не известны. Скромные мужчины не нравятся противоположному полу. Я сомневаюсь, что даже ваше литературное мастерство помогло бы добиться признания их достоинств. Особенно, если вы выбираете своих женщин по интеллектуальным качествам. Во всяком случае, это будет очень короткая диссертация.

— Отвергнута из-за отсутствия материала?

— Боюсь, что так. Вы знаете какого-нибудь человека, который искренне восхищается женщиной за её ум?

— Ну, — сказала Харриет, — конечно, таких немного.

— Возможно, вы думаете, что знаете одного, — сказала мисс Хилльярд с горькой усмешкой. — Большинство из нас думает, рано или поздно, что мы знаем такого. Но такой мужчина обычно действует не совсем бескорыстно.

— Очень может быть, — согласилась Харриет. — Похоже, вы не слишком высокого мнения о мужчинах — я имею в виду характеры мужчин, — как таковых.

— Нет, — сказала мисс Хилльярд, — не слишком. Но у них есть замечательный талант к навязыванию своей точки зрения обществу в целом. Все женщины чувствительны к мужской критике. Мужчины не чувствительны к женской критике. Они презирают такую критику.

— А лично вы презираете мужскую критику?

— От всего сердца, — сказала мисс Хилльярд. — Но это наносит ущерб. Посмотрите на наш университет. Все мужчины удивительно добрые и сочувствующие, когда речь идёт о женских колледжах. Именно так. Но они никогда не назначат женщин на большие университетские должности. Никогда. Женщины могли бы прекрасно выполнять эту работу. Но мужчинам вполне достаточно видеть, как мы играем в наши маленькие игрушки.

— Превосходные отцы и семьянины, — пробормотала Харриет.

— В этом смысле — да, — сказала мисс Хилльярд и неприятно засмеялась.

Здесь скрывается что-то забавное, — подумала Харриет. — Наверное, что-то личное. Как трудно не впутывать сюда личный опыт и не озлобляться. Она спустилась в комнату отдыха младших и исследовала себя в зеркале. Было что-то в глазах тьютора по истории, чего она не хотела бы обнаружить в своих.

В воскресенье вечером — молитва. Колледж не относился к какой-то определённой религиозной конфессии, но считалось, что христианская молитва важна для жизни сообщества. Часовня с её витражами, обшитая простыми дубовыми панелями и с неукрашенным престолом была своего рода наименьшим общим знаменателем для всех больших и малых сект. Харриет, направляясь к часовне, вспомнила, что не видела свою мантию со вчерашнего дня, когда декан унесла её в профессорскую. Не желая проникать без спроса в святая святых, она отправилась на поиски мисс Мартин, которая, как оказалось, перенесла обе мантии в собственную комнату. Харриет ввинтилась в мантию, при этом один трепещущий рукав ударился о соседний стол с громким стуком.

— Господи! — воскликнула декан, — что это?

— Мой портсигар, — сказала Харриет. — Думала, что потеряла его. Теперь вспомнила. Вчера у меня не было кармана, и я запихала его в рукав мантии. В конце концов, для чего нужны эти рукава, как не для этого?

— О, дорогая! Мои всегда в конце семестра превращаются в прекрасный мешок для грязного белья. Когда у меня больше не остаётся носовых платков в ящике, мой скаут выворачивает рукава мантии. Моя лучшая коллекция составила двадцать два, но в том году в течение недели у меня был сильный насморк. Ужасно антисанитарный предмет одежды. Вот ваша шапочка. Не обязательно сразу брать капюшон, вы можете за ним вернуться. А что вы делали сегодня? Я вас совсем не видела.

И вновь Харриет почувствовала желание рассказать о неприятном рисунке, но снова сдержалась. Она чувствовала, что он выводит её из равновесия. Почему она вообще о нём думает? Она рассказала про разговор с мисс Хилльярд. «Боже! — сказала декан. — Это — конек мисс Хилльярд. Тщепуха, как сказала бы миссис Гэмп.[23]  Конечно, мужчинам не нравится, когда им утирают нос, а кому нравится? Я думаю, что с их стороны совершенно благородно позволить нам прийти сюда и топтать дорожки их университета, благослови, Господь, их сердца. Они привыкли быть лордами и хозяевами в течение сотен лет, и им требуется некоторое время, чтобы привыкнуть к изменениям. Да ведь мужчине требуются месяцы и месяцы, чтобы привыкнуть к новой шляпке. И как раз в тот момент, когда вы собираетесь отправить её на благотворительный базар, он заявляет: «Довольно милая шляпка, где ты её взяла?» И вы говорите: «Дорогой Генри, это та самая прошлогодняя шляпка, про которую ты тогда сказал, что в ней я похожа на обезьянку шарманщика». Мой зять периодически говорит именно так, и это каждый раз приводит мою сестру в бешенство». — Они поднялись по ступеням часовни.

Что ж, всё было не так уж плохо. Определенно не так плохо, как ожидалось. Хотя было грустно обнаружить, что ты выросла из Мэри Стоукс, и, в некотором смысле, немного утомительно, что Мэри Стоукс отказывается признать этот факт. Харриет давно обнаружила, что невозможно любить людей сильнее только за то, что они больны или мертвы, и ещё в меньшей степени потому, что когда-то они вам очень нравились. Некоторые счастливые души смогли прожить всю жизнь, не сделав такого открытия, и именно таких мужчин и женщин называют «искренними». Однако остались старые друзья, которых было радостно встретить вновь, такие как декан и Фиби Такер. И действительно, всё было вполне прилично. Некоторые из них довольно настырно и глупо спрашивали об «этом Уимзи», но без сомнения из лучших побуждений. Исключением могла быть мисс Хилльярд, но у мисс Хилльярд всегда было какое-то отклонение.


Когда автомобиль ехал по извилистой дороге среди Чилтернских холмов, Харриет улыбалась, вспоминая последние слова при расставании с деканом и экономкой.

— Не подкачайте и скорей напишите нам новую книгу. И помните, если в  Шрусбери когда-нибудь произойдёт таинственное происшествие, то мы попросим вас приехать и распутать дело.

— Хорошо, — сказала Харриет. — Когда в кладовой вы обнаружите изуродованный труп, пришлите телеграмму и обеспечьте, чтобы мисс Бартон взглянула на тело, — после этого она не станет так сильно возражать против того, что я «затягиваю» убийцу в руки правосудия.

А предположим, что они действительно найдут в кладовой окровавленный труп, как все удивятся! Слава колледжа состояла в том, что здесь никогда не происходило ничего экстраординарного. Самым ужасным делом, которое когда-либо могло произойти, было то, что студентка «свернула с прямого пути». Присваивания швейцаром посылки или двух было достаточно, чтобы повергнуть в ужас всю профессорскую. Благослови, Господь, их сердца, как освежающе и успокаивающе хороши они все, идущие под древними буками и медитирующими под мантру ‘όν χαί μή ’όν[24] и финансы королевы Елизаветы.

— Я сломала лёд, — сказала она громко, — и, в конце концов,  вода оказалась не такой холодной. Я буду возвращаться, время от времени. Я вернусь.

Она выбрала для ленча приятный паб и поела с аппетитом. Затем она вспомнила, что портсигар всё ещё в мантии. Она принесла этот предмет одежды с собой, и, опустив руку вниз к основанию длинного рукава, извлекла этот предмет. Вместе с ним выпал листок бумаги — обычный лист писчей бумаги, сложенный вчетверо. Разворачивая его, она нахмурилась от неприятных воспоминаний.

На нём были приклеены слова из букв, вырезанных, очевидно, из заголовков газеты.

ТЫ ГРЯЗНАЯ УБИЙЦА.

НЕ СТЫДНО ГЛЯДЕТЬ ЛЮДЯМ В ГЛАЗА?

— Ад! — сказала Харриет. — И ты, Оксфорд? — В течение некоторого времени она сидела неподвижно. Затем чиркнула спичку и поднесла к бумаге. Та быстро вспыхнула, и Харриет была вынуждена бросить её на тарелку. И даже тогда буквы продолжали проступать серым на потрескивающей черноте до тех пор, пока она не растолкла пепел черенком ложки.


4

Ты не найдёшь таких обидных слов,

Чтоб оправдать внезапность охлажденья,

Как я найду. Я стать другим готов,

Чтоб дать тебе права на отчужденье.

Дерзну ли о тебе упомянуть?

Считать я буду память вероломством

И при других не выдам как-нибудь,

Что мы старинным связаны знакомством.

Уильям Шекспир[25]
В жизни бывают случаи, когда некое случайное совпадение времени и настроения приобретает символическую ценность. Посещение Харриет встречи выпускников в Шрусбери было именно таким случаем. Несмотря на незначительные накладки и нелепости, это встреча имела одно определенное значение: она открыла для неё видение прежней мечты, долго заслоняемое лесом «подходящих увлечений», но теперь безошибочно доминирующее, как башня на холме. Две фразы постоянно звучали в её ушах  — декана: «Имеет значение только работа, которую делаешь», и слова, полные грусти по тому, что ушло навсегда: «Когда-то я занималась научной работой».

«Время есть, — говорила Медная Голова, — время было, время ушло».[26] Филип Бойз мёртв, и кошмары, которые преследовали её с той ужасной полуночи, когда он умер, постепенно исчезали. Повинуясь слепому инстинкту и цепляясь за работу, которую необходимо сделать, она пробивала собственную дорогу к опасной стабильности. Неужели уже слишком поздно, чтобы достигнуть полной ясности и безмятежности сознания? Что в этом случае она должна поделать с прочными путами, которые всё ещё крепко привязывали её к горькому прошлому? И что прикажете делать с Питером Уимзи?

В течение трёх прошедших лет их отношения были довольно своеобразными. Сразу же после расследования ужасного дела в Уилверкомбе, которое они проводили совместно, Харриет, чувствуя, что необходимо что-то сделать, чтобы разрядить ситуацию, которая быстро превращалась в невыносимую, привела в исполнение долгожданную схему, ставшую, наконец, возможной после спасения репутации и увеличения доходов от писательства. Взяв с собой подругу в качестве компаньонки и секретарши, она покинула Англию и неторопливо путешествовала по Европе, останавливаясь то здесь, то там, как диктовало воображение или если место выглядело хорошим фоном для будущего сюжета. В финансовом отношении поездка имела успех. Она собрала материал для двух полноценных романов, местом действия которых были соответственно Мадрид и Каркассонн, а также написала ряд детективных рассказов, в которых приключения происходили в гитлеровском Берлине, и множество путевых заметок, что позволило доходам намного превысить расходы. Перед отъездом она попросила Уимзи не писать ей. Он принял этот запрет с неожиданным смирением.

— Понимаю. Очень хорошо. Vade in pace.[27] Если я вам когда-нибудь понадоблюсь, вы найдёте старую фирму на обычном месте.

Она иногда встречала его имя в английских газетах, и это было всё. В начале следующего июня она возвратилась домой, чувствуя, что после такого долгого перерыва привести их отношения к прохладному и дружескому разрыву будет нетрудно. К этому времени он, вероятно, чувствовал себя таким же успокоившимся и освобождённым, как и она. Возвратившись в Лондон, она сразу же переехала на новую квартиру на Мекленбург-сквер и засела за работу над каркассоннским романом.

Пустяковый инцидент, случившийся вскоре после её возвращения, позволил проверить собственные чувства. Она поехала в Аскот в компании с остроумной молодой женщиной-писательницей и её мужем-адвокатом — частично ради забавы, а частично потому, что хотела поднабрать местного колорита для рассказа, в котором несчастная жертва должна была внезапно упасть мёртвой на королевской трибуне в тот захватывающий момент, когда все глаза устремлены на финиш гонки. Рассматривая эти священные окрестности изнутри, Харриет обнаружила, что местный колорит включает пару худощавых плеч в строгом костюме, над которыми возвышался хорошо знакомый попугаеподобный профиль, особенно подчёркиваемый сдвинутым назад бледно-серым цилиндром. Его появление сопровождалось вздыманием пены из летних шляпок, так что в целом это напоминало немного гротескную, но дорогую орхидею в букете роз. По реакции сторон Харриет заключила, что летние шляпки советовали поставить на дорогих и невозможных аутсайдеров, и что цилиндр принимал их инструкции с удовольствием, переходящим в веселье. Во всяком случае, его внимание было полностью занято.

«Превосходно, — подумала Харриет. — Нечего об этом беспокоиться». Она пришла домой, радуясь своему исключительному спокойствию. Три дня спустя, когда она читала в утренней газете, что среди гостей на литературном ленче была замечена «мисс Харриет Вейн, известный автор детективов», её прервал телефон. Знакомый голос с неожиданной сухостью и неуверенностью сказал:

— Мисс Харриет Вейн?.. Это вы, Харриет? Я видел, что вы вернулись. Вы пообедаете со мной как-нибудь вечером?

Было несколько возможных ответов и среди них репрессивно-дезорганизующий: «Простите, а кто говорит?» Но будучи неподготовленной и, естественно, честной, Харриет слабо ответила:

— О, спасибо, Питер. Но я не знаю…

— Что? — сказал голос с намёком на насмешку. — Все вечера заняты с этого дня до прихода Коксигруеса?[28]

— Конечно нет, — ответила Харриет, совершенно не желая изображать из себя самовлюбленную и преследуемую знаменитость.

— Тогда скажите, когда.

— Я свободна сегодня вечером, — сказала Харриет, думая, что краткость срока может помешать из-за уже назначенной встречи.

— Замечательно, — сказал он. — Я тоже. Мы вкусим сладость свободы. Между прочим, вы сменили номер своего телефона.

— Да, у меня новая квартира.

— Заехать за вами? Или вы встретите меня в Ферраре в 7 часов?

— В Ферраре?

— Да. В семь часов, если это не слишком рано. Затем мы можем пойти на шоу, если вас это заинтересует. Тогда до вечера. Спасибо.

Он повесил трубку прежде, чем она успела возразить. Феррара была не тем местом, которое выбрала бы она. Это заведение было и модным, и заметным. Все, кто мог попасть туда, ходили туда, но цены там были настолько высоки, что, по меньшей мере пока, оно могло себе позволить не быть переполненным. Но это означало, что, если вы туда попали, вас замечали. Если кто-то собирался порвать с кем-то, афишировать своё появление с ним в Ферраре было несамым лучшим способом.

Довольно странно, что это будет первый раз, когда она обедает с Питером Уимзи в Вест-Энде. После суда в течение первого года или около того она не хотела появляться нигде, даже если бы у неё было платье, чтобы туда пойти. В те дни он водил её в более тихие, но хорошие рестораны в Сохо или, чаще, вывозил её, мрачную и сопротивляющуюся, в автомобиле в такие придорожные гостиницы, где сохранились хорошие повара. Она была слишком вялой, чтобы отказываться от этих пикников, которые, вероятно, сыграли свою роль, не давая ей слишком уходить в себя, хотя невозмутимая жизнерадостность её хозяина часто возмещалась только горькими или печальными словами. Оглядываясь назад, она была поражена как его терпением, так и постоянством.

Он встретил её в Ферраре со знакомой, быстрой, кривой улыбкой и готовой речью, но с более формальной любезностью, чем та, которую она помнила. Он слушал с интересом и даже неподдельной горячностью её рассказ о путешествиях за границей, и она обнаружила (как и следовало ожидать), что карта Европы была изъезжена им вдоль и поперёк. Он рассказал несколько забавных случаев из собственного опыта и добавил некоторые комментарии об условиях жизни в современной Германии, которые свидетельствовали о хорошей осведомлённости. Она была удивлена, что он так близко знает входы и выходы международной политики, поскольку не замечала за ним большого интереса к общественной деятельности. Она неистово спорила с ним о перспективах конференции в Оттаве, на которую он, казалось, не возлагал слишком больших надежд, и к тому времени, когда они добрались до кофе, она уже так стремилась разубедить его в отношении некоторых извращенных взглядов на разоружение, что полностью забыла о первоначальных своих целях (если таковые и были) на эту встречу. В театре ей периодически удавалось напомнить себе, что должно быть произнесено нечто решительное, но разговор настолько заморозился, что было трудно ввести новую тему.

Когда спектакль закончился, он посадил её в такси, спросил, какой адрес он должен дать водителю, попросил формального разрешения увидеть её дом и сел рядом. Это, что и говорить, было тем самым нужным моментом, но он приятно болтал о георгианской архитектуре Лондона. Только когда они ехали вдоль Гуилфорд-стрит, он предвосхитил её, сказав (после паузы, во время которой она утвердилась в мысли сделать решительный шаг):

— Я так понимаю, Харриет, что у вас нет для меня другого ответа?

— Нет, Питер. Мне жаль, но я не могу сказать ничего больше.

— Хорошо. Не волнуйтесь. Я постараюсь не досаждать. Но, если бы вы могли иногда выносить моё общество так, как сделали это сегодня вечером, я был бы очень благодарен.

— Я не думаю, что это будет честно по отношению к вам.

— Если это — единственная причина, то мне лучше судить. — Затем вернулась его обычная самоирония: — Привычка — вторая натура. Я не обещаю измениться в целом. Я, с вашего разрешения, продолжу предлагать вам руку и сердце через приличные регулярные интервалы, например в ваш день рождения, в день Гая Фокса и в годовщину коронации. Но смотрите на это как на чистую формальность. Просто не обращайте внимания.

— Питер, но  продолжать так просто по-дурацки.

— Да, и конечно, в День всех дураков.

— Было бы лучше забыть об этом. Я и надеялась, что вы забыли.

— У меня паршиво работает память. Она забывает вещи, которые не следует забывать, и оставляет нетронутыми те, которые требуется забыть. Но хоть не бастует в целом.

Такси подъехало к дому, и водитель вопросительно оглянулся. Уимзи подал ей руку и мрачно ждал, пока она достанет ключи. Затем он взял их у неё, открыл дверь, сказал доброй ночи и ушёл.

Поднимаясь по каменной лестнице, она поняла, что в отношении  ситуации в целом её прыжок был бесполезен. Она упала назад в старые сети нерешительности и душевных страданий. В нём, казалось, произошли некоторые изменения, но от этого иметь с ним дело легче не стало.

Он сдержал обещание и почти не досаждал. Много времени его не было в городе, он был занят расследованием нескольких дел, некоторые из которых просочились в газетные столбцы, в то время как другие, казалось, осторожно растворились во мраке. В течение шести месяцев он сам был за границей, не дав никакого объяснения и просто сославшись на «дела». Однажды летом он был занят странным делом, которое заставило его переадресовать почту на рекламное агентство. Он нашёл офисную жизнь интересной, но завершение дела оказалось странным и болезненным. Был вечер, когда он появился, чтобы выполнить договорённость о совместном обеде, но, очевидно, был не в состоянии ни есть, ни говорить. В конце концов он признался в страшной головной боли и температуре и согласился, чтобы его отвезли домой. Она была достаточно встревожена, чтобы не бросать его, пока он не оказался благополучно в собственной квартире и в умелых руках Бантера. Последний заверил, что проблема была всего лишь реакцией на окончание судебного разбирательства и скоро пройдёт. Через день или два пациент позвонил, принес извинения, и назначил новую встречу, на которой продемонстрировал прекрасное настроение и бодрость духа.

Больше никогда Харриет не переступала порог его дома. И при этом он никогда не нарушал уединения Мекленберг-сквер. Два или три раза любезность заставляла её пригласить его войти, но он всегда приводил какие-то оправдания, и она поняла, что он был настроен оставить это место по меньшей мере свободным от любых неудобных ассоциаций. Было ясно, что у него не было глупых намерений повысить свою ценность, временно отведя войска: скорее с его стороны была попытка покрыть какой-то ущерб. Он возобновлял предложение брака в среднем раз в три месяца, но так, что не приходилось извиняться за какую-либо неловкость с обеих сторон. Однажды первого апреля из Парижа прибыл вопрос в виде единственного латинского предложения, начинающееся с подавленного «Num…?»,[29] как бы предвосхищающего ответ «Нет». Харриет, порывшись в грамматике в поисках «вежливых отказов», ответила ещё более кратко: «Benigne».[30] Вспоминая своё посещение Оксфорда, Харриет обнаружила, что оно дало тревожный эффект. Она начала считать Уимзи само собой разумеющимся, как на фабрике боеприпасов можно было бы считать само собой разумеющимся динамит. Но открытие, что звук его имени всё ещё способен вызывать в ней такие взрывы, что она может так неистово негодовать на похвалу или порицание его со стороны других людей в одно и то же время, разбудило предчувствие, что динамит, возможно, всё ещё был динамитом, каким бы безопасным он не выглядел из-за долгой привычки.

На каминной доске её гостиной лежала записка, написанная мелким и довольно трудночитаемым почерком Питера. В ней сообщалось, что он вызван старшим инспектором Паркером, который испытывал трудности в деле об убийстве на севере Англии. Поэтому он должен с сожалением отменить их встречу на этой неделе. Не могла бы она воспользоваться билетами, которыми он уже никак не может распорядиться иначе?

Харриет сжала губы, читая последнее осторожное предложение. С того ужасного случая в первый год их знакомства, когда он рискнул послать ей рождественский подарок и она, в порыве оскорблённой гордости вернула его ему с язвительным упреком, он был очень осторожен и никогда не предлагал ничего, что могло быть истолковано как нечто, представляющее ценность. Если бы сейчас он исчез из её жизни, у неё не осталось бы никакой вещицы, напоминающей о нём. Теперь она взяла билеты и заколебалась. Она могла отдать их кому-нибудь или пойти сама с подругой. В целом, подумала она, ей не очень-то хотелось сидеть на спектакле со своего рода призраком Банко, оспаривающим владение соседним креслом с кем-то другим. Она положила билеты в конверт и послала их супружеской паре, которая брала её в Аскот, а затем порвала записку и бросила её в мусорную корзину. Избавившись таким образом от Банко, она вздохнула свободнее и обратилась к другим неприятностям, которые ожидали её в течение дня.

Это был просмотр трёх книг для нового издания. Перечитывание собственных работ обычно довольно утомительно, и, когда она покончила с этим, она почувствовала себя полностью вымотанной и недовольной собой. Казалось, действующие лица были в порядке, — как интеллектуальные упражнения, они были даже блестящими. Но чего-то в них недоставало: теперь казалось, что они были написаны с мысленной оговоркой, намерением не позволять проявиться её собственному мнению и личности. Она с отвращением просмотрела умное и поверхностное обсуждение двумя персонажами семейной жизни. Она, возможно, смогла бы написать намного лучше, если бы не боялась выдать себя. Ей мешало осознание того, что она сама находится в гуще событий, слишком близких к описываемым, и боится  действительности. Если бы она смогла остаться в стороне от себя, она бы обрела уверенность и лучше контролировала ситуацию. Это было бы большим даром, благодаря  которому — при всех сопутствующих ограничениях — учёный может считать себя благословленным: единственный глаз, направленный на объект, не затенённый и не отвлекаемый второстепенными пылинками и бликами. «Действительно ли второстепенными?» — бормотала про себя Харриет, когда заворачивала корректуры в оберточную бумагу.

«Когда один, я всё же не один,
О, Боже, мне не скрыться от тебя!»[31]
Она была чрезвычайно рада, что избавилась от билетов в театр.

Поэтому, когда Уимзи в конце концов возвратился из своего путешествия на север, она пошла на встречу в воинственном настроении. На этот раз он пригласил её на обед в клуб «Эготист» — довольно необычное место встречи. Это был воскресный вечер, и в их распоряжении был отдельный кабинет. Она рассказала о поездке в Оксфорд и воспользовалась возможностью, чтобы перечислить ему многообещающих учёных и рассказать об их исследованиях, которым супружество положило конец. Он мягко согласился, что такие вещи действительно происходят слишком часто, и, в качестве примера, привёл блестящего живописца, который, подталкиваемый честолюбивой женой, теперь стал машиной для создания портретов членов Академии.

— Конечно, — беспристрастно продолжал он, — иногда партнёр просто ревнив или эгоистичен. Но в половине случаев дело в чистой глупости. Но не это имеется в виду. Удивительно, как мало людей имеет в виду что-либо определенное даже в течение одного года.

— Я думаю, что это выше их сил, независимо от того, что они имели в виду. Всё зло — от других людей, которые на них давят.

— Да. Причём из лучших побуждений. И, конечно, можно говорить, что вы не будете вмешиваться в жизнь  другого человека, но вы это делаете самим своим существованием. Загвоздка, или, скорее, практическая трудность, если можно так выразиться, в том, чтобы не существовать. Я имею в виду, что мы-то есть, и что прикажете с этим делать?

— Ну, полагаю, некоторые люди чувствуют себя призванными к тому, чтобы личные отношения стали делом всей их жизни. Если так, то для них всё в порядке. Но что делать другим?

— Утомительно, не так ли? — сказал он с ноткой насмешки, которая показалась ей неприятной. — Вы думаете, что они должны исключить человеческие контакты в целом? Это нелегко. Всегда есть мясник, булочник, домовладелица или ещё кто-то, с кем нужно бороться. Или люди, у которых есть ум, должны тихо сидеть и позволить заботиться о себе людям, у которых есть сердце?

— Так часто делают.

— Да, делают. — В пятый раз он вызвал официанта, чтобы тот поднял салфетку Харриет. — Почему-то гениальность делает мужей плохими и всё такое. Но что вы собираетесь делать с людьми, у которых, к несчастью,  есть и мозги, и сердце?

— Я сожалею, что продолжаю ронять вещи, но этот шёлк такой скользкий. Ну, в этом-то вся проблема, не так ли? Я начинаю полагать, что они должны сделать выбор.

— Не идти на компромисс?

— Я не думаю, что компромисс сработает.

— И я дожил до того, чтобы услышать, что человек английской крови выступает против компромисса!

— О, я — не чистая англичанка. У меня есть какая-то примесь шотландцев и ирландцев, подхваченная где-то по пути.

— Это-то как раз доказывает, что вы англичанка. Никакой другой народ никогда не хвастается тем, что он полукровка. Я сам вполне раздражающий всех англичанин, потому что, помимо всех обычных национальностей, на одну шестнадцатую — француз. Так что компромисс — у меня в крови. Но чем я фигурирую в вашем каталоге — сердцем или мозгом?

— Никто, — сказала Харриет, — не может отрицать ваш ум.

— Кто от этого выигрывает? Вы можете отрицать моё сердце, но будь я проклят, если вы станете отрицать его существование.

— Вы ведёте спор, как остряки елизаветинской эпохи: одно слово — два значения.

— Это было ваше слово. Необходимо что-то отрицать, если вы намереваетесь быть жертвой Цезаря.

— … Цезаря?

— Скотиною без сердца.[32] Ваша салфетка вновь упала?

— Нет, на этот раз сумочка. Она как раз под вашей левой ногой.

— О! — Он оглянулся, но официант исчез. — Хорошо, — продолжал он, не двигаясь, — это дело сердца, чтобы ожидать решение ума, но с точки зрения…

— Пожалуйста, не беспокоитесь о сумочке, — сказала Харриет, — это не имеет абсолютно никакого значения.

— Ввиду того, что у меня два ребра сломаны, лучше и не пытаться, потому что, если я присяду, то, вероятно, никогда не смогу встать.

— Хорошенькое дело! — воскликнула Харриет. — Мне показалось, что сегодня вы чуть более жестоки. Почему вы не сказали раньше, вместо того, чтобы сидеть с видом мученика и заставлять меня делать неправильные выводы?

— Похоже, я ничего не могу сделать правильно, — печально сказал он.

— Но как вас угораздило?

— Упал со стены самым нехудожественным образом. Я немного спешил: с другой стороны был довольно заурядный тип с оружием. Виновата не сама стена, а тачка внизу. И не так рёбра беспокоят, как пластырь. Он очень туго затянут, и под ним кожа чертовски зудит.

— Как ужасно. Мне очень жаль. А что случилось с тем вооружённым типом?

— Ах! Боюсь, личные осложнения его больше беспокоить не будут.

— Если бы удача отвернулась, полагаю, что они не беспокоили бы вас?

— Вероятно, нет. И потом, я не беспокоил бы больше вас. Если бы мой ум был там, где было моё сердце, я, возможно, и приветствовал бы такой результат. Но мой ум в тот момент находился на службе, и я побежал что есть мочи, чтобы жить, чтобы завершить дело.

— Ну, я рада этому, Питер.

— Вы? Это показывает, как трудно даже самому сильному уму быть абсолютно бессердечным. Посмотрим. Сегодня не мой день, чтобы просить вас выйти за меня замуж, и нескольких ярдов лейкопластыря едва ли достаточно, чтобы сделать этот случай каким-то особенным. Но у нас будет кофе в зале, если вы не против, потому что этот стул становится столь же твердым как тачка, и, кажется, пытается добраться до меня в тех же местах.

Он осторожно встал. Официант прибыл и поднял сумку Харриет вместе с несколькими письмами, которые она взяла у почтальона, когда выходила из дома и затолкала во внешний карман сумочки, не читая. Уимзи, проводив гостью в зал, усадил её и с гримасой опустился на угол низкой кушетки.

— Слишком долгий путь вниз?

— Всё в порядке, когда ты туда уже добрался. Жаль, что я предстаю  перед вами такой развалиной. Я, конечно, делаю это нарочно, чтобы привлечь внимание и пробудить сочувствие, но, боюсь, маневр выглядит слишком очевидным. Желаете к кофе ликёр или бренди? Два выдержанных бренди, Джеймс.

— Очень хорошо, милорд. Это было найдено под столом в кабинете, мадам.

— Ещё часть ваших разбросанных вещей? — сказал Уимзи, когда она взяла открытку, а затем, увидев, как она вспыхнула и с отвращением поморщилась, спросил — Что это?

— Ничего, — ответила Харриет, пряча уродливые каракули в сумочку.

Он посмотрел на неё.

— И часто вы получаете такие вещи?

— Какие вещи?

— Анонимную грязь.

— Теперь не очень часто. Я получила одну в Оксфорде. Но обычно они приходят с каждой почтой. Не волнуйтесь, я к этому привыкла. Мне только жаль, что я не увидела это прежде, чем добралась сюда. Ужасно, что я уронила её в вашем клубе и слуги могли прочесть.

— Вы — небрежный маленький чертёнок? Могу я взглянуть?

— Нет, Питер, пожалуйста.

— Дайте мне его.

Она вручила открытку не глядя на него. «Спросите своего друга с титулом, понравится ли ему мышьяк в супе. Чем вы с ним расплатились, чтобы выйти сухой из воды?» — спрашивалось в ней.

— Боже, ну и навоз! — сказал он горько. — Значит, вот во что я вас впутал, а я ведь мог и догадаться. Едва ли можно было надеяться, что ничего не произойдёт. Но вы ничего не говорили, и я позволил себе быть эгоистом.

— Это не имеет значения. Это только часть последствий. Вы ничего не могли бы с этим поделать.

— Я мог бы сообразить не выставлять вас на всеобщее обозрение. Небо свидетель, что вы приложили много стараний, чтобы избавиться от меня. Фактически, я думаю, вы использовали все возможные рычаги, чтобы отшить меня, за исключением этого.

— Ну, я знала, какое отвращение у вас это вызовет. Я не хотела причинять вам боль.

— Не хотели причинять мне боль?

Она поняла, что эти слова должны показаться ему совсем безумными.

— Я действительно так думаю, Питер. Я знаю, что сказала вам все гадости, какие смогла придумать. Но и у меня есть свои пределы. — Поднялась внезапная волна гнева. — Боже мой, неужели вы действительно думаете обо мне так плохо? Вы полагаете, что нет такой подлости, к которой бы я не прибегла?

— Вы были бы полностью правы, сказав, что я ещё больше осложнял обстановку, увиваясь вокруг вас.

— Неужели? Вы ожидали, что я скажу вам, что вы ставите под угрозу мою репутацию, когда у меня нет ничего, что можно было бы скомпрометировать? Сказать, что вы спасли меня от виселицы, за что, конечно, большое спасибо, но оставили у позорного столба? Сказать, что моё имя в грязи, но любезно предложить рассматривать её как лилии? Я ещё не совсем такой лицемер.

— Понимаю. Простой факт: всё, что я делаю, усложняет вашу жизнь и добавляет горечи. Очень великодушно с вашей стороны этого не говорить.

— Почему вы настаивали на том, чтобы увидеть эту открытку?

— Потому, — сказал он, зажигая спичку и поднося пламя к уголку открытки, — что, хотя я готов обратиться в бегство от бандитов с оружием, я предпочитаю смотреть другим проблемам в лицо. — Он положил горящую открытку на поднос и раздробил пепел, что напомнило о листке, который она нашла в своем рукаве. — Вам не в чем себя упрекнуть, вы ничего не говорили, я всё узнал сам. Я должен признать поражение и распрощаться. Итак, мне уйти?

Официант клуба поставил бренди. Харриет, устремив взгляд на свои руки, сидела, сплетя вместе пальцы. Питер в течение нескольких минут смотрел на неё, а затем мягко сказал:

— Не нужно делать из этого такой трагедии. Кофе стынет. В конце концов, знаете, утешает, что меня победили не вы, а судьба. Я вновь восстану со своим непоколебленным тщеславием, а это кое-что значит.

— Питер. Боюсь, я не очень последовательна. Я приехала сюда сегодня вечером с решительным намерением сказать вам, чтобы вы бросили всё это дело. Но я хотела вести свой собственный бой. Я… я, — она подняла глаза и продолжила с дрожью в голосе — я прокляну себя, если вас отнимут у меня бандиты или авторы анонимок!

Он выпрямился так резко, что его удовлетворённое восклицание на полпути перешло в мучительный стон.

— О, проклятый лейкопластырь! Харриет, а у вас ведь есть мужество! Дайте руку, и будем бороться, пока не падём. Нет! Ничего подобного. В этом клубе нельзя кричать. Этого никогда не происходило, и, если вы меня опозорите, я рассорюсь с Комитетом. Они, вероятно, прикажут закрыть все дамские комнаты.

— Извините, Питер.

— И не кладите сахар в мой кофе.

Позже этим вечером, позволив сильным рукам извлечь стонущего Питера из затруднительных глубин автомобильного кресла и предоставив ему немного отдыха от мук, вызванных несчастной любовью и лейкопластырем, она имела время поразмыслить и пришла к выводу, что если судьба и одержит победу над одним из них, это будет не Питер Уимзи. Он слишком хорошо знал борцовскую уловку, позволяющую победить соперника, используя его собственную силу. Всё же она была уверена, что, если бы, когда он сказал «Мне уйти?», она вежливо и твёрдо ответила бы: «Мне жаль, но думаю, что так будет лучше», — это было бы желательным окончанием проблемы.

— Хотелось бы, — сказала она подруге по европейскому турне, — чтобы он как-то определился.

— Но он так и сделал, — ответила подруга, которая была здравомыслящим человеком. — Он знает, чего хочет. Проблема в том, что ты не знаешь. Понимаю, что не приятно разрывать отношения, но не понимаю, почему именно он должен сделать за тебя всю грязную работу, тем более, что он не хочет, чтобы это произошло. Что касается анонимных писем, мне кажется довольно смешно обращать на них хоть какое-то внимание.

Легко было так говорить подруге, не имеющей уязвимых точек в своей бурной и насыщенной жизни.

— Питер сказал, что я должна нанять секретаршу и избавиться от них.

— Хорошо, — сказала подруга, — по крайней мере, это — практическое предложение. Но полагаю, поскольку это его совет, ты отыщешь какую-нибудь нетривиальную причину, чтобы им не воспользоваться.

— Я не настолько плоха, — сказала Харриет и наняла секретаршу.

Таким образом дела шли в течение нескольких месяцев. Она не прилагала дополнительных усилий, чтобы обсудить противоречивые требования сердца и ума. Эта линия разговора вела к рискованному переходу на личности, в котором он, обладая более живым остроумием и лучшим самообладанием, всегда мог загнать её в угол, не подставляясь сам. Только чисто брутальным взломом могла она пробить его защиту, а она начала побаиваться этих диких импульсов.

В это время она не слышала никаких новостей из колледжа Шрусбери за исключением того, что однажды в осеннем семестре в одной из наиболее глупых лондонских ежедневных газет проскочил абзац об «одеянии студиентесс», в котором миру сообщалось, что кто-то сжег мантию во дворике Шрусбери и что, по слухам, «леди глава» приняла дисциплинарные меры. Женщины, конечно, всегда были лакомым кусочком для новостей. Харриет написала в газету едкое письмо, объясняя, что по-английски правильнее писать «студентка», но не «студиентесса», и что правильно называть доктора Бэринг «директором». Единственным результатом была заметка под заголовком «Леди-студент» и ссылка на «милых учащихся девушек».

Она сообщила об этом Уимзи, который, как оказалось, был самым близким мужчиной, с которым можно было поделиться, поскольку встреченная в газете вульгарность была типичным отражением отношения среднего мужчины к интеллектуальным интересам женщины. Он ответил, что невежливость всегда его ранила, но намного ли всё это хуже описания иностранных монархов, в котором их называют по имени, но без указания титула?

Однако приблизительно за три недели до конца пасхального семестра, внимание Харриет вновь обратилось к делам колледжа, причём наиболее личным и волнительным образом.

Февраль рыдал и бурями прокладывал свой скорбный путь в март, когда она получила письмо от декана.

Моя дорогая мисс Вейн!

Я пишу, чтобы спросить, не сможете ли вы приехать в Оксфорд на открытие канцлером нового крыла библиотеки в следующий четверг. Как вы знаете, этот день всегда был датой официального открытия, хотя мы надеялись, что сами здания будут готовы к заселению в начале этого семестра. Однако из-за споров с фирмой подрядчиком и несвоевременной болезни архитектора мы ужасно задержались и оказались готовы только к последнему сроку. Фактически, художественное оформление внутри первого этажа ещё не завершено. Тем не менее, мы не смогли упросить лорда Оукэппла изменить дату, поскольку он очень занятой человек, и, в конце концов, главное — это сама библиотека, а не помещения для персонала, как бы они, бедняжки, не нуждались в новом жилье.

Мы — я выступаю от имени доктора Бэринг и от себя — очень хотим, чтобы вы приехали, если сможете найти время (хотя, конечно, у вас много обязательств). Мы будем очень рады вашему совету по поводу одного в высшей степени неприятного события, которое здесь произошло. Не то, чтобы мы ожидали, будто автор детективных романов может быть практикующим полицейским, но я знаю, что вы принимали участие в одном реальном расследовании, и уверена, что вы знаете намного больше нашего о поиске преступников.

Не думайте, пожалуйста, что нас всех убивают прямо в постели! До некоторой степени я не уверена, что нам не было бы легче иметь дело с «хорошим, чистым убийством»! Дело в том, что нас преследует помесь полтергейста и анонимщика, и можете представить, насколько это отвратительно для всех. Кажется, письма начали приходить некоторое время назад, но сначала никто не обращал внимания. Я полагаю, что все время от времени получают вульгарные анонимные сообщения, и, хотя некоторые из этих мерзких посланий прибыли не по почте, нет ничего, что могло бы  воспрепятствовать постороннему забросить их в домик привратника или даже в сам колледж. Но беспричинное нанесение ущерба собственности — это другое дело, и последний инцидент был настолько отвратительным, что с этим действительно нужно что-то делать. Английская просодия[33] бедной мисс Лидгейт, — вы видели эту колоссальную работу на промежуточной стадии, — была стёрта и покалечена самым отталкивающим образом, и некоторые важные части рукописи полностью уничтожены, так что их придётся создавать заново. Она почти рыдала, бедняжка; самое тревожное состоит в том, что теперь всё выглядит так, как будто виновный находится где-то в колледже. Мы полагаем, что у какой-то студентки имеются причины для недовольства преподавательским составом, но это должно быть больше, чем недовольство — это должен быть очень неприятный вид помешательства.

Едва ли можно вызвать полицию — если бы вы увидели некоторые из писем, вы бы поняли, что чем меньше огласки, тем лучше, а вы знаете, как обычно всё происходит. Смею надеяться, что вы видели этот несчастный газетный абзац о костре во дворике в прошлом ноябре. Между прочим, мы так и не узнали, кто это сделал; естественно, мы подумали, что это была глупая шутка, но теперь начинаем задаваться вопросом, не было ли это частью той же самой кампании.

Итак, если бы вы смогли выкроить время, чтобы дать нам воспользоваться преимуществом вашего опыта, мы были бы чрезвычайно благодарны. Должен же существовать способ с этим справиться — всё это просто НЕ МОЖЕТ ПРОДОЛЖАТЬСЯ. Но ужасно трудно найти кого-то в таком месте как это, где находится  150 студенток и все двери нараспашку ночью и днём.

Боюсь, что письмо получилось очень несвязным, но именно так я ощущаю эти события, причём впереди маячит открытие библиотеки, а все входящие бумаги и счета на стипендии кружатся вокруг меня, как листья в Валломброзе![34] Очень надеюсь увидеть вас в следующий четверг,

Искренне ваша,

ЛЕТИЦИЯ МАРТИН


Да, хорошенькое дело! Именно то, что способно нанести самый страшный ущерб университетским дамам — не только в Оксфорде, но и повсюду. Конечно, в любом сообществе всегда был риск предоставить кров какому-то нежелательному элементу, но очевидно, что родители не захотят послать своих молодых и невинных чад в места, где процветают неподконтрольные психические нарушения. Даже если эта кампания с анонимками не приведёт ни к каким явным бедствиям (а никогда не знаешь, кто может оказаться виновным), очевидно, что публичное мытьё грязного белья не могло принести Шрусбери пользу. Потому что, хотя девять десятых грязи могло быть брошено наугад, оставшаяся десятая вполне могла бы быть, и обычно была, извлечена со дна колодца правды, и способна нанести удар.

Кому это известно лучше, чем ей? Она криво улыбнулась письму декана. «Преимущество вашего опыта», да уж, действительно. Слова были написаны, конечно, в самой прекрасной невинности и без подозрений, что они могут заставить клячу взбрыкнуть.[35] Самой мисс Мартин никогда и в голову бы не пришло в письме оскорбить человека, который был оправдан в убийстве, и ей несомненно никогда не приходило в голову, что попросить у печально известной мисс Вейн совета о том, как иметь дело с вещами такого рода, означало говорить о верёвке в доме повешенного. Это был просто случай некой бестактности не от мира сего, к которой склонны образованные и заточенные в монастырь женщины. Декан пришла бы в ужас, поняв, что Харриет была последним человеком, к милосердию которого следовало обращаться в этом вопросе, и что даже в самом Оксфорде, в самом колледже Шрусбери…

В самом колледже Шрусбери: на встрече выпускников. В этом всё дело. Письмо, которое она нашла в своем рукаве, было положено туда в колледже Шрусбери и на встрече выпускников. И не только это: был рисунок, который она подняла во дворике. Был ли один из них или оба частью только её собственной несчастной ссоры с миром? Или же они непосредственно связаны с последующей вспышкой в колледже? Казалось маловероятным, что в Шрусбери нашли себе прибежище два маньяка с грязными помыслами и в такой быстрой последовательности. Но если эти два сумасшедших были одним и тем же сумасшедшим, то выводы были тревожными, а сама она должна любой ценой вмешаться и по меньшей мере рассказать всё, что знает. Бывают моменты, когда все личные отношения необходимо отбросить в интересах общественного блага, и, похоже, что это был один из таких моментов.

Неохотно она подошла к телефону и заказала разговор с Оксфордом. Пока ждала соединения, она обдумывала вопрос под этим новым углом зрения. Декан не сообщила подробностей о письмах за исключением того, что в них выражалось недовольство преподавателями и что преступник, похоже, принадлежал к колледжу. Было достаточно естественно приписать вандализм студенткам, но ведь декан не знала того, что знала Харриет. Деформированный и подавляемый ум вполне склонен направить удар на себя. «Прокисшая девственность» — «неестественная жизнь» — «полусумасшедшие старые девы» —  «неутолённые аппетиты и подавляемые импульсы» — «нездоровая атмосфера», — она могла придумать целый набор эпитетов, вполне пригодных для того, чтобы пустить их в обращение. Было ли это тем самым, что жило в башне на холме? Не окажется ли, что в колледже творятся те же дела, что в башне леди Гофолии в «Шаловливом Ветру»,[36] — доме разочарования, извращённости и безумия? «Если око твоё будет чисто, то и всё тело твоё будет светло»,[37] но неужели действительно возможно иметь одно такое око? «А что поделать с людьми, у которых, к несчастью,  есть и мозги, и сердце?» Для них, вероятно, потребно стереоскопическое видение, — а для кого это не так? (Это было глупой игрой слов, но что-то в ней скрывалось.) Ну, а как выбрать единственный правильный образ жизни? Нужно ли, в конце концов, искать компромисс, просто чтобы не сойти с ума? Тогда каждый был бы обречён на вечную жалкую внутреннюю войну, сопровождаемую  сбивающим с толку грохотом и одеждами, обагрёнными кровью, — и  она мрачно перешла к размышлениям об обычных последствиях войн, таких как девальвация, снижение эффективности и шаткость правительства.

В этот момент Оксфорд ответил голосом декана, кажущимся очень возбуждённым. Харриет, после поспешного отречения от всех талантов к практической детективной работе, выразила беспокойство и сочувствие, а затем задала вопрос, который для неё имел главное значение.

— Как написаны письма?

— О, в этом главная трудность. Их в основном составляют, наклеивая буквы из газет. Поэтому нет почерка, который можно было бы идентифицировать.

Это, казалось, решало дело: не было никаких двух анонимных корреспондентов, а только один. Очень хорошо, тогда:

— Они просто непристойные или оскорбительные и угрожающие тоже?

— Всё вместе. Обзывают людей такими словами, которые бедная мисс Лидгейт даже не знает, — для неё худшим клеймом является «трагедия Реставрации», которым она награждает и нарушителя общественного спокойствия, и висельника.

Тогда башня была башней леди Гофолии.

— Посылают ли их кому-либо помимо старших сотрудников колледжа?

— Трудно сказать, поскольку люди не всегда приходят и рассказывают об этом. Но, полагаю, одна или  две студентки тоже их получили.

— И они иногда приходят по почте, а иногда в домик привратника?

— Да. А теперь послания начинают находить на стенах, а в последнее время их просовывают ночью под дверь. Таким образом, похоже, что это кто-то из колледжа.

— Когда вы получили первое?

— Первое, о котором я точно знаю, послали мисс де Вайн в последний осенний семестр. Это был её первый семестр здесь, и, конечно, она подумала, что это должен быть кто-то, у кого было личное недовольство именно ею. Но вскоре после этого их получило несколько человек, таким образом, мы решили, что дело не так просто. У нас ещё никогда не было ничего подобного, поэтому мы собираемся проверить первокурсников.

«Именно ту группу людей, которая никак не может быть с этим связана», — подумала Харриет. Однако сказала только:

— Никогда нельзя считать слишком многое само собой разумеющимся. Люди могут какое-то время вести себя вполне хорошо, пока что-то не выведет их из равновесия. Главная трудность в делах такого сорта состоит в том, что, как правило, этот человек ведёт себя вполне обычно в других отношениях. Это может быть любой.

— Это правда. Полагаю, что это мог бы быть даже один из нас. Именно это особенно ужасно. Да, я знаю — старые девы, и всё такое. Ужасно сознавать, что в любую минуту можно сидеть бок о бок с кем-то, у кого такие чувства. Вы думаете, что бедняжка понимает, что делает? Я просыпалась от кошмаров, задаваясь вопросом, может быть это я во сне изливаю свой яд на людей. И, моя дорогая! Я так боюсь следующей недели! Бедный лорд Оукэппл придёт, чтобы открыть библиотеку, в то время как ядовитые гадюки просто заплюют ядом его ботинки! Представьте, если они пошлют что-нибудь ему!

— Хорошо, — сказала Харриет, — думаю, что приеду на следующей неделе. Есть очень серьёзные основания, почему я — не совсем тот человек, которому следует с этим разбираться, но, с другой стороны, полагаю, что должна приехать. Я скажу вам почему, когда мы встретимся.

— Это ужасно мило с вашей стороны. Уверена, что вы сможете что-нибудь предложить. Полагаю, что вы захотите увидеть все экземпляры. Да? Очень хорошо. Каждый фрагмент будем беречь как зеницу ока. Следует ли брать их щипцами, чтобы сохранить отпечатки пальцев?

Харриет сомневалась в пользе отпечатков, но посоветовала, чтобы предосторожности были предприняты из принципа. Когда разговор уже был завершён, а в ухе эхом всё ещё звучала повторная благодарность декана, она немного посидела, держа трубку в руке. Был ли кто-нибудь, к кому она могла с пользой обратиться за советом? Был, но она не хотела затрагивать с ним тему анонимных писем и ещё меньше вопрос о том, что могло скрываться в академических башнях. Она решительно повесила трубку и отодвинула аппарат.

Когда она проснулась на следующее утро, её взгляды изменились. Она сказала себе, что личные отношения не могут стоять на пути общественных. И не должны. Если Уимзи может оказаться полезным для колледжа Шрусбери, она должна его использовать. Нравится ей это или нет, даже если ей придётся выслушать «Я вам говорил», она спрячет гордость в карман и попросит его найти лучший способ решения проблемы. Она приняла ванну и оделась, внутренне светясь по причине, совершенно не связанной с установлением истины. Она вошла в гостиную и насладилась хорошим завтраком, всё ещё радуясь. Когда она заканчивала тост с мармеладом, прибыла секретарша с утренней почтой. Она содержала срочную записку от Питера, отправленную прошлым вечером с вокзала «Виктория».


Неожиданно отправлен за границу. Сначала Париж, затем Рим. Потом Бог знает. Если я понадоблюсь, меня можно найти через посольство, или же почта переправит письма с адреса на Пиккадилли. В любом случае, вы получите от меня весточку 1 апреля.

П.Д.Б.У.[38] 

Post occasio calva.[39] Едва ли можно бомбардировать посольства письмами относительно запутанного и сложного дела в Оксфордском колледже, особенно когда корреспондент был срочно вызван для расследования чего-то ещё где-то в Европе. Вызов, должно быть, был очень внезапным, поскольку записка была написана плохо и торопливо и выглядела так, как если бы была в последний момент нацарапана в такси. Харриет попыталась вообразить, застрелили ли принца Руритании, или же король преступного мира целого континента сделал новый удачный ход, или же это был международный заговор с целью погубить цивилизацию смертоносными лучами, — все эти ситуации часто имели место в той отрасли беллетристики, в которой ей приходилось работать. Независимо от того, что было на самом деле, она должна будет идти вперёд, лишённая помощи и черпающая утешение в полной независимости духа.


5

Девственность — прекрасная картина, как называет её Бонавентура, благословенная вещь сама по себе и, если верить папистам, похвальная. И хотя таким людям приходится испытывать неудобства, раздражение, одиночество и т. д., всё же, это — лишь игрушки, которые легко вынести по сравнению с частыми тяготами брака… И, мне кажется, когда-нибудь, рано или поздно, среди весьма многих богатых холостяков следует найти благотворителя, который построит монастырский колледж, в котором могли бы жить перезревшие, сломленные, покалеченные или недовольные девицы, которые потеряли свою первую любовь, потерпели другую неудачу или просто желают провести жизнь в одиночестве. Остальное, как я говорил, — игрушки и достаточно компенсируется тем неисчислимым богатством и несравнимыми привилегиями, которая даёт девственность.

Роберт Бертон

Харриет въехала в Оксфорд сквозь мерзкий ливень со снегом, который пробивался в стыках откидного верха и заставлял стеклоочистители работать не переставая. Это совсем не походило на её поездку в прошлом июне, но самое большое изменение произошло в её собственных чувствах. Тогда она ехала через силу и чувствовала себя неловко: расточительная дочь, лишившаяся романтической оболочки и очень слабо рассчитывающая на откормленного тельца. Теперь же именно колледж, замаравший свою репутацию, призвал её, как призывают специалиста, не обращая внимания на мораль, но отчаянно веря в профессиональное умение. Не то, чтобы она была очень озабочена стоящей проблемой или сильно надеялась её решить, но теперь, по крайней мере, она могла смотреть на неё как на чистую проблему и работу, которую нужно сделать. В июне она говорила себе после каждого путевого ориентира: «Ещё много времени, ещё тридцать миль прежде, чем я начну испытывать неловкость — ещё двадцать миль — десять миль, это ещё далеко». На сей раз она просто пыталась достигнуть Оксфорда как можно быстрее — хотя, возможно, в значительной степени это было из-за погоды. Она скатилась вниз с Хеддингтонского холма без всяких мыслей, кроме как о возможном заносе, пересекла Магдален-бридж, отпустив только едкое замечание в адрес стайки велосипедистов, пробормотала «слава Богу!», когда, наконец, достигла ворот на Сейнт-Кросс-роуд и бодро сказала «Добрый день» Пэджету, швейцару.

— Добрый день, мисс. Хотя, конечно, мерзкий день сегодня. Декан оставила указание, мисс, поместить вас в комнату для гостей в Тюдор-билдинг, она пока на совещании, но вернётся к чаю. Вы знаете комнату для гостей, мисс? Возможно, она появилась уже после вас. Так, она о находится на Нью-Бридж, мисс, между Тюдор-билдинг и северной пристройкой, где раньше располагался коттедж, мисс, только, конечно, всего этого уже нет, и вы должны подняться по главной лестнице мимо западного лекционного зала, мисс, который раньше был комнатой отдыха для студенток, мисс, прежде, чем сделали новый вход и перенесли лестницу, а затем повернуть направо, и она как раз посередине коридора. Невозможно перепутать, мисс. Любой из скаутов показал бы вам, мисс, если бы их можно было сейчас найти.

— Спасибо, Пэджет. Я найду, только поставлю машину в гараж.

— Не беспокоитесь, мисс. Льёт как из ведра. Я отведу её позже. Ей не повредит какоё-то время постоять на улице. И я быстренько подниму вашу сумку, мисс, только не могу оставить ворота, пока не возвратится миссис Пэджет из кладовой, а иначе я бы проводил вас сам. — Харриет снова попросила его не беспокоиться.

— О, туда попасть довольно легко, когда знаешь, мисс. Но теперь что-то снесли, что-то построили, что-то изменили, и в результате многие из наших старых леди совершенно теряются, когда приезжают нас навестить.

— Я не заблужусь, Пэджет. — И действительно она не испытала никаких затруднений в поиске таинственной комнаты для гостей на месте передвинутой лестницы и несуществующего коттеджа. Она обнаружила, что из окон открывается господствующий вид на Старый дворик, хотя Новый дворик был не виден, а большая часть нового здания библиотеки оказалась скрыта крылом тюдоровской пристройки.

После чая с деканом Харриет усадили в профессорской на неофициальной встрече старших сотрудников, на которой председательствовала директриса. Перед Харриет положили документы дела — жалкую кучку грязных фантазий. Было предъявлено приблизительно пятнадцать штук. Имелось полдюжины рисунков, большей частью такого же типа, как поднятый ею на встрече выпускников. Было много сообщений, адресованных старшим сотрудникам и сообщавших им, с различными непристойными эпитетами, что их грехи вопиют, что они не достойны приличного общества, и что, если они не оставят мужчин в покое, с ними произойдут различные неприятности. Некоторые из этих посланий прибыли почтой, другие были найдены на подоконниках или просунуты под двери — при этом все были составлены из тех же вырезанных букв, наклеенных на листы грубой писчей бумаги. Два сообщения были посланы студенткам: одно студентке старшего курса, очень воспитанной и безобидной молодой женщине, которая готовилась получить степень бакалавра, другое — мисс Флексман, блестящей студентке-второкурснице. Последнее было более конкретным, чем большинство писем, поскольку в нём упоминалось имя: «ЕСЛИ НЕ ОСТАВИШЬ В ПОКОЕ МЛАДШЕГО ФАРРИНГДОНА, — говорилось в нём сприбавлением оскорбительного эпитета, — ТЕБЕ ЖЕ БУДЕТ ХУЖЕ».

Остальные предметы коллекции содержали, во-первых, маленькую книгу, написанную мисс Бартон: «Положение женщин в современном государстве». Копия принадлежала Библиотеке и одним воскресным утром была обнаружена весело полыхающей в комнате отдыха для студенток в Бёрли-хаус. Во-вторых, рукопись и корректуры по английской просодии мисс Лидгейт. История их была такова. Мисс Лидгейт наконец внесла все свои исправления в текст заключительной корректуры и уничтожила все предыдущие экземпляры. Затем она вручила корректуры вместе с рукописью введения мисс Хилльярд, которая обязалась просмотреть их для проверки некоторых исторических фактов. Мисс Хилльярд заявила, что получила их в субботу утром и взяла в свою квартиру (которая была расположена на одной лестнице с мисс Лидгейт на один этаж выше). Впоследствии она взяла их в библиотеку (то есть, в библиотеку в тюдоровском здании, которая теперь должна была быть заменена на новую библиотеку) и там работала над ними некоторое время, пользуясь справочниками. Она сказала, что была в библиотеке одна, за исключением кого-то, кого она не смогла разглядеть и кто двигался в районе эркера в дальнем конце. Затем мисс Хилльярд вышла, чтобы пообедать в Холле, и оставила бумаги на столе в библиотеке. После обеда она пошла на реку, чтобы присутствовать на занятиях группы первокурсников по гребле. Когда она возвратилась в библиотеку после чая, чтобы возобновить работу, она обнаружила, что бумаги со стола исчезли. Сначала она предположила, что мисс Лидгейт вошла и, увидев их там, унесла с собой, чтобы сделать ещё несколько своих знаменитых исправлений. Она пошла в комнаты мисс Лидгейт, чтобы спросить о них, но мисс Лидгейт там не было. По словам мисс Хилльярд, она немного удивилась тому, что мисс Лидгейт взяла их, не оставив записки, но всерьёз не волновалась до тех пор, пока, вновь стоя у дверей мисс Лидгейт незадолго перед тем, как отправиться в Холл, она внезапно не вспомнила, что тьютор по английскому сказала перед обедом, что уезжает на несколько дней в город. Немедленно было начато расследование, но без какого-либо успеха, пока в понедельник утром сразу после службы в часовне недостающие корректуры не были найдены раскиданными по столу и полу профессорской. Пропажу обнаружила мисс Пайк, которая первой из  донов вошла в комнату тем утром. Скаут, ответственная за уборку профессорской, была уверена, что ничего подобного до утренней службы там не было. Появление бумаг вызвало предположение, что они были брошены в комнату кем-то через окно, что достаточно легко сделать любому. Никто, однако, не видел ничего подозрительного, хотя был опрошен весь колледж, особенно опоздавшие в часовню и те, из чьих окон были видны окна профессорской.

Найденные корректуры были повсюду густо измазаны копировальными чернилами. Все исправления на полях рукописи были плотно закрашены чёрной краской, и на некоторых страницах корявыми печатными буквами были написаны непристойные эпитеты. Рукопись введения была сожжена, о чём торжественно гласила записка из печатных букв, наклеенных на первый лист корректур.

Именно такими новостями мисс Хилльярд должна была встретить мисс Лидгейт, когда последняя возвратилась в Колледж сразу же после завтрака в понедельник. Были приложены определённые усилия, чтобы узнать, когда именно корректуры были взяты из библиотеки. Человек в дальнем эркере был найден и оказался библиотекарем, мисс Берроус. Она, однако, сказала, что не видела мисс Хилльярд, которая пришла после неё и пошла обедать раньше неё. И при этом она не видела или, во всяком случае, не заметила корректур на столе. В субботу днём библиотекой пользовались не очень интенсивно, но студентка, которая вошла туда приблизительно в 3 часа, чтобы свериться  с последним изданием латинского словаря Дукейнджа в эркере, где работала мисс Хилльярд, сказала, что она сняла том и положила его на стол, и она полагает, что, если бы корректуры там были, она бы их заметила. Этой студенткой была мисс Уотерс, второкурсница со специализацией по французскому языку и ученица мисс Шоу.

Небольшую неловкость в ситуацию внесла экономка, которая видела мисс Хилльярд, очевидно входящую в профессорскую, как раз перед службой в часовне в понедельник утром. Мисс Хилльярд объяснила, что успела только дойти до двери, поскольку полагала, что оставила там свою мантию, но вовремя вспомнила, что повесила её в раздевалке Квин-Элизабет-билдинг, и сразу же развернулась, не входя в профессорскую. Она сердито спросила, не подозревает ли её экономка в том, что она сама уничтожила корректуры. Мисс Стивенс сказала: «Конечно нет, но если мисс Хилльярд вошла, она, возможно, видела, были ли корректуры уже в комнате, и этим обеспечила бы terminus a quo или, альтернативно, ad quem[40] для этой части расследования.

И это были действительно все имеющиеся физические улики, за исключением того, что из офиса секретаря и казначея колледжа, мисс Аллисон, исчезла большая бутылка копировальных чернил. У казначея не выдалось случая зайти в офис в течение субботнего дня или в воскресенье; она могла только сказать, что бутылка была на обычном месте в час дня в субботу. Она никогда не закрывает дверь своего офиса, поскольку там не хранится никаких денег, а все важные бумаги заперты в сейфе. Её помощница не живёт в колледже и не была там в течение выходных.

Ещё одной манифестацией, представляющей некоторую важность, было появление непристойных надписей на стенах коридоров и туалетов. Эти надписи, конечно же, были стёрты сразу же, как только были замечены, и теперь оказались недоступны. Естественно, пришлось сделать официальный доклад об утере и последующем уничтожении корректур мисс Лидгейт. Доктор Бэринг обратилась ко всему колледжу и спросила, может ли кто-нибудь представить какие-либо сведения. Никто не сообщил ничего, тогда директриса предупредила о недопустимости вынесения этого вопроса за стены колледжа и при этом намекнула, что любой, кто сообщит о происходящем в университетские газеты или в ежедневную прессу, может подвергнуться серьёзным дисциплинарным взысканиям. Осторожный опрос в других женских колледжах сделал довольно очевидным, что неприятности пока атаковали только колледж Шрусбери.

Поскольку до сих пор не удалось обнаружить никаких свидетельств, указывающих на то, что действия начались до предыдущего октября, подозрение естественно сосредоточилось на студентках первого курса. Именно в тот момент, когда доктор Бэринг подошла к этому вопросу, Харриет почувствовала себя обязанной высказаться.

— Я боюсь, доктор Бэринг, — сказала она, — что смогу исключить первокурсниц и фактически большинство нынешних студенток. — И она с некоторой неловкостью рассказала о двух экземплярах работы анонимного автора, которые она обнаружила на встрече выпускников.

— Спасибо, мисс Вейн, — сказала директриса, когда она закончила. — Я чрезвычайно сожалею, что с вами случилась такая неприятность. Но ваша информация, конечно, намного сужает область поиска. Если преступник — кто-то из тех, кто посетил встречу выпускников, это должна быть или одна из немногих теперешних студенток, которые тогда дожидались устного экзамена, или одна из скаутов, или непосредственно одна из нас.

— Да. Боюсь, что именно так.

Доны посмотрели друг на друга.

— Это, конечно же, — продолжала доктор Бэринг, — не может быть бывшая студентка, так как инциденты продолжились и в другое время, но это не может быть обитатель Оксфорда, живущий вне колледжа, поскольку мы знаем, что некоторые бумаги были подсунуты под двери в течение ночи, не говоря уже о надписях на стенах, которые, как выяснилось, появляются между, скажем, полуночью и следующим утром. Поэтому мы должны спросить себя, кто из сравнительно небольшого числа людей из этих трёх категорий, которые я упомянула, может быть ответственным за происходящее.

— Конечно, — сказала мисс Берроус, — это, скорее всего, будет одна из скаутов, чем одна из нас. Я не могу представить, что среди старших может найтись кто-нибудь, способный на такую гадость. Принимая во внимание, что люди того класса…

— Думаю, что это очень несправедливое наблюдение, — сказала мисс Бартон. — Я убеждена, что мы не должны позволять себе быть ослепленными какой-либо классовой предубеждённостью.

— Насколько я знаю, все скауты — женщины с превосходным характером, — сказала экономка, — и можете поверить, что я очень внимательно слежу за приёмом на работу. Уборщицы и другие, которые приходят подённо, естественно, исключаются из подозрений. Кроме того, вы помните, что большая часть скаутов спит в своём собственном крыле. Его внешняя дверь на ночь запирается, а у окон на первом этаже есть решётки. Кроме того, имеются железные ворота, которые отрезают чёрный ход от остальной части зданий колледжа. Единственная связь ночью возможна только через кладовую, которая также запирается. У главного скаута есть ключи, но Кэрри с нами уже пятнадцать лет и, по-видимому, заслуживает полного доверия.

— Я никогда не понимала, — едко сказала мисс Бартон, — почему несчастные слуги должны быть ночью заперты, как если бы они были опасными дикими животными, тогда как все другие могут свободно приходить и уходить. Однако похоже, что для них это вполне нормально.

— Причина, как вы прекрасно знаете, — ответила экономка, — состоит в том, что на входе для торговцев нет никакого швейцара и что для нежелательных людей не составит труда перелезть через внешние ворота. И я напомню вам, что все окна на первом этаже, которые открываются непосредственно на улицу или в кухонный дворик, имеют решётки, включая те, которые принадлежат преподавателям. Что касается запирания кладовой, я могу сказать, что это делается, чтобы воспрепятствовать студенткам совершать набеги на кладовую, что часто имело место во времена моей предшественницы, или, по крайней мере, мне так говорили. Предосторожности принимаются как против скаутов, так и против преподавательского состава.

— А что насчёт скаутов в других зданиях? — спросила казначей.

— В каждом здании есть два или три скаута, занимающих отдельные спальни, — ответила экономка. — Все они — надёжные женщины, которые работали здесь ещё до меня. У меня при себе нет списка, но я думаю, что трое живут в Тюдор-билдинг, трое или четверо — в Квин-Элизабет и по одной в каждой из четырех небольших мансард в Новом дворике. В Бёрли живут только студентки. И, конечно, есть внутренний штат в доме директрисы, не считая санитарки, которая спит в больнице.

— Я предприму шаги, — сказала доктор Бэринг, — чтобы удостовериться, что никто из моего внутреннего штата не виновен. Вы, экономка, сделайте то же самое в отношении больницы. И, в их же собственных интересах, следует проверить скаутов, ночующих в колледже.

— Конечно, директор… — с горячностью начала мисс Бартон.

— В их собственных интересах, — повторила директриса с лёгким нажимом. — Я полностью согласна с вами, мисс Бартон, что нет никаких причин подозревать их больше, чем кого бы то ни было из нас. Но именно поэтому их нужно вывести из под удара полностью и сразу.

— Во что бы то ни стало, — сказала экономка.

— Теперь, — продолжила директриса, — относительно способа проверки скаутов или кого бы то ни было, — я полагаю, что чем меньше людей будет об этом знать, тем лучше. Возможно, мисс Вейн сможет высказать хорошее предложение по секрету непосредственно мне  или…

— Точно, — мрачно сказала мисс Хилльярд, — кому? Насколько я понимаю, никому из нас нельзя верить.

— К сожалению, это именно так, — сказала директриса, — и то же самое относится ко мне. Хотя мне не нужно говорить, что я полностью уверена в старших сотрудниках колледжа, как в целом, так и лично в каждом, тем не менее, мне кажется, что, точно так же, как и в случае скаутов, очень важно, чтобы мы смогли вывести каждого из-под подозрения. Что вы говорите, вице-директор?

— Конечно, — ответила мисс Лидгейт, — не должно быть никаких различий вообще. Я полностью готова подчиниться любым мерам досмотра, какие будут рекомендованы.

— Ну, по крайней мере, вы-то едва ли под подозрением, — сказала декан. — Вы у нас — самый великий страдалец.

— Мы почти все до некоторой степени пострадали, — сказала мисс Хилльярд.

— Боюсь, — сказала мисс Аллисон, — что мы должны учесть, что анонимщики часто посылают письма себе, чтобы отвести подозрения. Такое ведь бывает, мисс Вейн?

— Да, — прямо сказала Харриет. — На первый взгляд кажется маловероятным, что кто-нибудь причинит себе такой ущерб, какой претерпела мисс Лидгейт, но если мы хотя бы один раз начнём делать исключения, то трудно будет понять, где остановиться. Я не думаю, что кроме простого алиби что-либо можно рассматривать как доказательство.

— А у меня и нет никакого алиби, — сказала мисс Лидгейт. — Я покинула колледж в субботу только после того, как мисс Хилльярд пошла на обед. Более того, прежде, чем уехать, я заходила в Тюдор-билдинг в течение ленча, чтобы возвратить книгу в комнату мисс Чилперик, так что очень легко могла бы взять рукопись из библиотеки.

— Но у вас есть алиби на время, когда корректуры были принесены в профессорскую, — сказала Харриет.

— Нет, — сказала мисс Лидгейт, — нет даже этого. Я приехала ранним поездом и пришла, когда все были в часовне. Я, конечно, должна была спешить, чтобы прибежать, бросить корректуры в окно и вернуться в свою квартиру прежде, чем всё обнаружится, но полагаю, что это можно было сделать. В любом случае меня следует рассматривать на тех же основаниях, что и остальных.

— Спасибо, — сказала директриса. — Есть ли кто-либо, кто придерживается другого мнения?

— Я уверена, мы все должны чувствовать то же самое, — сказала декан. — Но есть ещё одна группа людей, которых мы пропустили.

— Нынешние студентки, которые присутствовали на встрече выпускников, — сказала директриса. — Да, что с ними?

— Я не помню точно, кто там был, — сказала декан, — но думаю, что большинство из них были дипломницами и с тех пор разъехались. Я поищу списки и посмотрю. О, и, конечно, была мисс Кэттермоул, которая готовилась к экзамену — кажется, вторично.

— Ах, — сказала экономка. — Да, Кэттермоул.

— И та женщина, которая занимается современными языками, как там её? Хадсон, не так ли? Разве она не была там?

— Да, — сказала мисс Хилльярд, — была.

— Теперь они на втором или третьем курсе, полагаю, — сказала Харриет. — Между прочим, известно ли, кто этот «молодой Фаррингдон» в письме, адресованном мисс Флексман?

— В том-то и дело, — сказала декан. — Молодой Фаррингдон — студент Нового колледжа. По-моему, он был помолвлен с Кэттермоул, когда они оба поступали, но теперь он помолвлен с Флексман.

— В самом деле?

— Как я понимаю, главным образом или частично, из-за того письма. Говорят, что мисс Флексман обвинила мисс Кэттермоул в его посылке и показала его мистеру Фаррингдону, так что в итоге джентльмен разорвал помолвку и перенёс свою привязанность на Флексман.

— Некрасиво, — сказала Харриет.

— Да. Но я не думаю, что его помолвка с Кэттермоул была чем-то большим, нежели семейной договоренностью, и поэтому новая — не более, чем признание совершившегося факта. Я полагаю, что их чувство возникло где-то на втором курсе.

— Понимаю, — сказала Харриет.

— Остается вопрос, — сказала мисс Пайк, — какие шаги мы должны предпринять в этом вопросе? Мы спросили совета у мисс Вейн, и лично я готова полностью согласиться — в связи с тем, что мы услышали этим вечером, — что в высшей степени необходимо призвать на помощь какого-то внешнего человека. Обращаться в полицию очень нежелательно. Но могу я спросить, не предполагается ли, что на данном этапе мисс Вейн лично проведёт расследование? Или, альтернативно, она предложит передать решение вопроса в руки частного детектива? Или что?

— Я чувствую себя очень неловко, — сказала Харриет. — Я готова оказать любую помощь, какую могу, но ведь вы понимаете, что подобное расследование займёт много времени, особенно если сыщик должен заниматься этим без посторонней помощи. В таком месте, как это, где люди постоянно входят и выходят, практически невозможно организовать эффективное наблюдение или патрулирование. Здесь нужна была бы небольшая команда частных детективов, и, даже если их замаскировать под скаутов или студенток, может возникнуть множество проблем.

— Можно ли получить какие-нибудь материальные улики из экспертизы самих документов? — спросила мисс Пайк. — Что до меня, я готова дать свои отпечатки пальцев или подвергнуться любой другой процедуре, которую сочтут необходимой.

— Боюсь, — сказала Харриет, — что получить свидетельства по отпечаткам пальцев не так просто, как мы делаем это в книгах. Я имею в виду, что мы можем взять отпечатки пальцев, естественно, у донов и, возможно, у скаутов, — хотя им это не очень понравится. Но сомневаюсь, что на грубой писчей бумаге мы найдём отчётливые отпечатки. А кроме того…

— Кроме того, — сказала декан, — сейчас каждый преступник знает достаточно об отпечатках пальцев, чтобы носить перчатки.

— И, — сказала мисс де Вайн, вступая впервые с немного мрачным видом, — если мы этого раньше не знали, то знаем теперь.

— Великий Боже! — импульсивно воскликнула декан, — я и забыла, что речь идёт о нас.

— Теперь вы понимаете, что я имела в виду, — заметила директриса, — когда сказала, что лучше бы нам не обсуждать способы расследования слишком свободно.

— Сколько людей уже видело все эти бумаги? — спросила Харриет.

— Достаточно много, полагаю, — сказала декан.

— Но разве нельзя сделать обыск… — начала мисс Чилперик. Она была самой младшей из донов, маленькая, симпатичная и робкая молодая женщина, помощник тьютора по английскому и литературе, и замечательная в основном тем, что была помолвлена с младшим доном из другого колледжа. Директриса перебила её.

— Пожалуйста, мисс Чилперик. Это именно то предложение, которое не следует делать а этой аудитории. Оно может послужить предупреждением.

— Это, — сказала мисс Хилльярд, — делает положение невыносимым. — Она сердито посмотрела на Харриет, как если бы именно та была ответственна за создавшееся положение, что в некоторой степени соответствовало действительности.

— Мне кажется, — сказала казначей, — что теперь, после того, как мы попросили мисс Вейн приехать и дать нам совет, мы оказались не в состоянии принять его или даже услышать. Ситуация скорее гилбертианская.

— Хоть в какой-то степени мы должны быть откровенными, — сказала директриса. — Вы советуете обратиться к частному детективу, мисс Вейн?

— Не обычного типа, — сказала Харриет. — Вам они не понравятся. Но я знаю об организации, где можно получить человека приемлемого типа и высокой проницательности. — Потому что она помнила, что была некая мисс Кэтрин Климпсон, возглавлявшая якобы бюро машинисток, которое фактически представляло собой полезную организацию из женщин, занятых проведением небольших необычных расследований. Бюро было независимым, хотя за ним, она знала, стояли деньги Питера Уимзи. Она была одним из очень немногих людей в Королевстве, которые владели этой информацией.

Казначей кашлянула.

— Статья расходов на детективное агентство, — заметила она, — произведёт странное впечатление при ежегодной ревизии.

— Я думаю, что это можно было бы устроить, — сказала Харриет. — Я знаю эту организацию лично. Плата, возможно, не понадобится.

— Это, — сказала директриса, — неправильно. Деньги должны быть, конечно, заплачены. Я с удовольствием взяла бы ответственность на себя.

— Это тоже неправильно, — сказала мисс Лидгейт. — Нам это не понравится.

— Может быть, — предложила Харриет, — я могла бы узнать, о какой сумме может идти речь. — Фактически, эта сторона дела была ей абсолютно незнакома.

— В запросе вреда не будет, — сказала директриса.  — А тем временем…

— Если я могу предложить, — сказала декан, — то предлагаю передать все свидетельства мисс Вейн, поскольку она — единственный человек в этой комнате, который не может быть под подозрением. Возможно, она хотела бы обдумать этот вопрос и обсудить его с вами утром. Ну, или не утром, из-за лорда Оукэппла и открытия, но в какое-то время завтра.

— Очень хорошо, сказала Харриет в ответ на вопросительный взгляд директрисы. — Я это сделаю. И если я смогу найти какой-то способ быть вам полезной, я приложу все усилия.

Директриса поблагодарила её. «Все мы осознаём, — добавила она, — чрезвычайную неловкость ситуации, и я уверена, что мы сделаем всё от нас зависящее, чтобы помочь прояснить это дело. И я хотела бы сказать вот что: независимо от того, что любой из нас думает или чувствует, очень важно, чтобы мы отбросили в максимально возможной степени все неявные подозрения и проявляли особую осторожность, чтобы не сказать что-либо, что можно было бы рассматривать как обвинение против кого-либо. В тесном сообществе, как наше, нет ничего хуже, чем атмосфера взаимного недоверия. Я повторяю, что лично я уверена в каждом старшем сотруднике колледжа. Я приложу все усилия, чтобы не быть предвзятой и обращаюсь ко всем коллегам с просьбой сделать то же самое.

Преподаватели согласились, и собрание закончилось.


— Уф! — сказала декан, когда она и Харриет завернули в Новый дворик, — это самое неприятное собрание, на котором мне приходилось присутствовать. Дорогая, вы просто бросили бомбу в нашу среду!

— Боюсь, что так. Но что я могла сделать?

— Похоже, что ничего. О, дорогая! Директрисе очень хорошо говорить о непредвзятости, но мы все будем чувствовать себя совершенно ужасно, задаваясь вопросом, что другие думают о нас, и не является ли наш собственный разговор безумным. Это ощущение безумия, оно так ужасно.

— Понимаю. Между прочим, декан, я действительно абсолютно отказываюсь подозревать вас. Вы — самый нормальный человек, которого я когда-либо встречала.

— Я не думаю, что именно это называется непредвзятостью, но всё равно спасибо за добрые слова. А можно ли подозревать директрису или мисс Лидгейт? Но лучше я помолчу. Иначе в процессе исключения… о, Боже! Ради всего святого, разве мы не можем найти кого-то постороннего с неопровержимым алиби, готового броситься в бой?

— Будем надеяться, что найдём. И, конечно, есть те две студентки и скауты, которых нужно вывести из-под подозрения. — Они зашли в двери квартиры декана. Мисс Мартин резко ткнула кочергой в угли, уселась в кресле и уставилась на пылающий огонь. Харриет свернулась на кушетке и смотрела на мисс Мартин.

— Послушайте, — сказала декан, — недопустимо, чтобы вы говорили мне слишком много о том, что вы думаете, но нет никаких причин, почему кто-либо из нас не должен рассказать вам, что мы думаем, правда? Хорошо. Вот в чём дело. Какова цель всей этой грязной кампании? Это не похоже на личное недовольство кем-то в отдельности. Это своего рода слепая ненависть, направленная против всех в колледже. Что за этим скрывается?

— Ну, кто-то мог подумать, что колледж, как некая личность, ранил её. Или это могло быть личное недовольство, маскирующееся под общую ненависть. Или это может быть маньяк, который заварил кашу и получает от этого удовольствие, — такова обычная причина подобных поступков, если это можно назвать причиной.

— И это чистое озорство. Как несносные дети, которые разбрасывают мебель, и слуги, которые изображают привидений. И, если говорить о слугах, вы полагаете, есть ли что-нибудь, указывающее на то, что преступник принадлежит к этому классу? Конечно, мисс Бартон не согласилась бы, но, в конце концов, некоторые из используемых выражений очень грубые.

— Да, — сказала Харриет, — но фактически нет ни одного, которого я, например, не поняла бы. Я верю, что если  вы поместите  даже самых чопорных людей под наркоз, они могут выдать из подсознания самый странный словарь, причём чем чопорнее человек, тем грубее.

— Верно. А вы заметили, что во всех записках нет ни одной ошибки?

— Заметила. Это, вероятно, указывает на довольно хорошо образованного человека, хотя обратное не обязательно верно. Я имею в виду, образованные люди часто вносят ошибки нарочно, поэтому наличие ошибок в правописании не доказывает ничего. Но отсутствие ошибок — более трудная задача, если только это не естественно для человека. Я не очень ясно выразилась?

— Напротив. Грамотный человек может выдавать себя за неграмотного, но неграмотный не может выдавать себя за грамотного, не больше, чем я могла бы притвориться математиком.

— Она могла воспользоваться словарём.

— Но тогда она должна была бы знать достаточно для того, чтобы пользоваться словарем «сознательно», как теперь модно выражаться. Разве наш анонимщик настолько глуп, что не мог бы разобраться с правописанием?

— Не знаю. Образованный человек, притворяясь неграмотным, часто совершает ужасные промахи: он пишет простые слова c орфографическими ошибками и не ошибается в сложных. Не очень трудно понять, когда люди делают именно это. Полагаю, что гораздо умнее не делать ошибок вообще.

— Понимаю. Исключает ли это скаутов?.. Но, возможно, они пишут лучше нас. Очень часто они гораздо образованнее. И я уверена, что они лучше одеваются. Но это к делу не относится. Остановите меня, когда я отвлекусь от темы.

— Вы не отвлекаетесь, — сказала Харриет. — Всё, что вы говорите, совершенно верно. В настоящее время я не вижу, как исключить кого бы то ни было.

— А что будем делать  — спросила декан, — с изрезанными газетами?

— Так не пойдёт, — сказала Харриет, — вы слишком забегаете вперёд. Это только один из пунктов, который меня интересует.

— Ну, мы уже немного этим поинтересовались, — удовлетворённо сказала декан. — Мы проверяем донов и студенток с тех пор, как узнали об этом деле, то есть, более или менее, с начала этого семестра. Прежде, чем что-либо попадает на свалку, вся пресса проверяется по списку и исследуется, нет ли страниц с вырезанными местами.

— Кто этим занимается?

— Моя секретарша, миссис Гудвин. Я не думаю, что вы встречались. В течение семестра она живёт в колледже. Такая хорошая девушка, вернее женщина. Знаете, она осталась вдовой, очень нуждалась, и у неё есть маленький мальчик десяти лет, который ходит в приготовительную школу. Когда её муж умер — он был учителем, — она стала учиться на секретаря и добилась блестящих успехов. Для меня она просто бесценна, очень аккуратная и надёжная.

— Она была здесь во время встречи выпускников?

— Да, конечно. О, Боже! Вы же не думаете... моя дорогая, это абсурдно! Самый искренний и здравомыслящий человек. А кроме того, она очень благодарна колледжу за предоставленную работу и, конечно, не станет рисковать, чтобы её потерять.

— Все равно, она должна войти на список возможных лиц. Сколько времени она здесь?

— Давайте посмотрим. Почти два года. До встречи ведь вообще ничего не произошло, а она была здесь за год до этого.

— Но старшие и скауты, которые живут в колледже, были здесь ещё с более ранних времён, большинство из них. Мы не можем делать исключения на данном основании. Что о других секретарях?

— Секретарша директорши, мисс Парсонс, живёт в домике директрисы. Секретарши экономки и казначея, — обе живут вне колледжа и, таким образом, могут быть вычеркнуты.

— Мисс Парсонс давно здесь?

— Четыре года.

Харриет записала имена миссис Гудвин и мисс Парсонс.

— Полагаю, — сказала она, — для блага самой миссис Гудвин мы должны произвести вторую попытку с этими газетами. Не то, чтобы это действительно имело значение, потому что, если анонимщица знает, что газеты проверяют, он не станет их использовать. А я думаю, что она должна знать из-за усилий, потраченных на их сбор.

— Очень вероятно. В этом вся проблема, не так ли?

— А что о людях, выписывающих личные газеты?

— Ну, естественно, мы не могли их проверить. Мы, как могли, следили за корзинами с макулатурой. Ничего никогда не уничтожается. Всё бережно собирается в мешки и отсылается на бумажные фабрики или куда там ещё, что даёт нам несколько лишних пенсов. Достойный Пэджет был проинструктирован проверять мешки, но это ужасная работа. И затем, конечно, поскольку во всех комнатах есть очаг, зачем оставлять доказательства в корзине для бумаг?

— А что по поводу мантий, сожжённых во дворике? Это всё-таки некая работа. Конечно, чтобы это сделать, потребовался не один человек.

— Мы не знаем, было ли это частью одного и того же плана или нет. Приблизительно десять или двенадцать человек оставили свои мантии в различных местах, как они обычно это делают, вы знаете, перед воскресным ужином. Некоторые валялись в портике Квин-Элизабет, некоторые у основания лестницы в Холле и так далее. Люди приносят и сваливают их, готовясь к вечерней молитве в часовне. — (Харриет кивнула: в воскресенье вечером молитва проводилась без четверти восемь и была обязательной, кроме того, это было своего рода общее собрание колледжа, на котором зачитывались объявления.) — Ну, когда зазвонил колокол, несколько человек не смогли найти свои мантии и поэтому не могли войти в часовню. Все думали, что это была только шутка. Но среди ночи кто-то увидел во дворике пламя, и это оказался небольшой весёленький костерок из бомбазина. Мантии были насквозь пропитаны бензином и горели красиво.

— Откуда взялся бензин?

— Из канистры, которую Маллинз держит для своего мотоцикла. Вы помните Маллинза, швейцара в Джоветт-Лодж. Его мотоцикл стоит в небольшой дворовой постройке в саду Лодж. Он её не запирал, да и зачем? Теперь запирает, но дела не исправишь. Любой мог зайти и взять. Он и жена ничего не слышали, удалившись на ночной отдых. Костёр вспыхнул в середине Старого дворика и прожёг уродливую дыру в газоне. Когда возник огонь, многие выбежали во дворик, и тот, кто всё это затеял, вероятно, смешался с толпой. Жертвами стали мантии четырёх магистров-гуманитариев и двух студенток-стипендиатов, а остальные принадлежали обычным студенткам, но не думаю, что был сделан осознанный выбор — взяли то, что лежало.

— Интересно, где же их прятали в интервале между ужином и костром. Любой, кто проносит целую охапку платья по колледжу, слишком бросается в глаза.

— Нет, дело было в конце ноября, и было довольно темно. Их можно было легко перенести в лекционную комнату, где и оставить, пока не понадобятся. Понимаете, не было организовано надлежащего поиска по всему колледжу. Бедные жертвы, которые остались без мантии, подумали, что это шутка, они были очень сердиты, но действовали не слишком эффективно. Большинство из них побежало, чтобы обвинить подруг.

— Да, я не думаю, что мы сможем много извлечь из этого эпизода и в такое время суток. Ладно, мне нужно пойти привести себя в порядок перед трапезой.


Трапеза в Холле за главным столом проходила несколько натянуто. Героическими усилиями беседа была сведена к академическим и мировым проблемам. Студентки болтали шумно и бодро, тень, которая опустилась на колледж, казалось, совсем не повлияла на их настроение. Глаза Харриет скользили по ним.

— Это мисс Кэттермоул за столом справа? В зелёном платье и с ужасной косметикой на лице?

— Именно эта молодая особа, — ответила декан. — А как вы узнали?

— Я помню, что видела её на встрече выпускников. А где наша всепобеждающая мисс Флексман?

— Я её не вижу. Возможно, она не обедает в Холле. Многие предпочитают сварить яйцо в своей комнате, чтобы не мучиться с переодеванием. Маленькие ленивицы. А это — мисс Хадсон, в красном джемпере, за средним столом. Тёмные волосы и очки в роговой оправе.

— Она выглядит вполне нормальной.

— Насколько я знаю, она таковой и является. Насколько я знаю, таковы мы все.

— Полагаю, — сказала мисс Пайк, которая услышала последнее замечание, — даже убийцы выглядят как обычные люди, мисс Вейн. Или вы придерживаетесь теории Ломброзо? Как я понимаю, она в значительной степени опровергнута.

Харриет была очень благодарна, что ей позволили обсуждать убийц.


После обеда Харриет почувствовала себя совсем не у дел. Она понимала, что должна что-то делать или заниматься расспросами кого-то, но было трудно понять, откуда начинать. Декан объявила, что будет занята какими-то списками, но сможет принять посетителей позже. Мисс Берроус, библиотекарша, должно быть, наносила последние штрихи в библиотеке перед визитом канцлера; большую часть дня она перевозила и сортировала книги  и, чтобы помочь с расстановкой их на полки, привлекла небольшую группу студенток. Другие доны ссылались на необходимость закончить какую-то работу, и  Харриет показалось, что они немного опасаются её общества.

Поймав экономку, Харриет спросила, можно ли получить план колледжа и список комнат и их обитателей. Мисс Стивенс предложила составить такой список и сказала, что план должен иметься в офисе казначея. Она провела Харриет в Новый дворик, чтобы выдать требуемое.

— Надеюсь, — сказала экономка, — вы не станете обращать слишком много внимания на то неудачное замечание мисс Берроус о скаутах. Ничего не доставило бы мне большего удовольствия, как переселить всех этих девиц в крыло для скаутов, где они оказались бы вне подозрений, если бы это было реально, но для них там нет места. Конечно, я не против, чтобы дать вам имена тех, кто спит в колледже, и я согласна, что нужно принять меры предосторожности. Но, по моему, эпизод с корректурами мисс Лидгейт определенно исключает скаутов. Вероятно, очень немногие из них интересовались корректурами или, вообще, знали, что это такое, да и вряд ли им в голову могла прийти мысль уничтожить рукописи. Скабрёзные письма — да, возможно. Но уничтожение корректур было преступлением образованного человека. Вы не согласны?

— Я лучше не скажу, что думаю, — сказала Харриет.

— Да, совершенно верно. Но я-то могу сказать, что думаю. Я не сказала бы это никому, кроме вас. Однако, мне не нравится, когда эта спешка делает козлов отпущения именно из скаутов.

— Наиболее экстраординарным, — сказала Харриет, — мне кажется то, что из всех людей именно мисс Лидгейт была выбрана в качестве жертвы. Неужели кто-нибудь, особенно одна из её коллег, могла иметь что-то против неё? Не выглядит ли это так, что преступник ничего не знал о ценности корректур, а просто сделал случайный вызов миру в целом?

— Это, конечно, возможно. Я должна сказать, мисс Вейн, что ваши сегодняшние свидетельства сильно усложнили проблему. Я подозревала бы скаутов больше, чем донов, я это признаю, но когда поспешные обвинения делаются именно тем, кто последним был в той комнате с рукописью, я могу только сказать, что мне это кажется странным.

Харриет на это ничего не сказала. Экономка, наверное почувствовав, что зашла слишком далеко, добавила:

— У меня нет никаких подозрений против кого бы то ни было. Всё, что я утверждаю, это то, что обвинения не должны делаться без доказательств.

Харриет согласилась и, сделав соответствующие пометки против имён в списке экономки, пошла искать казначея.

Мисс Аллисон продемонстрировала план колледжа и показала расположение комнат, занимаемых различными людьми.

— Надеюсь, это означает, — сказала она, что вы собираетесь предпринять расследование самостоятельно. Не то, чтобы я считала, что мы должны просить вас тратить время на такие дела. Но я действительно убеждена, что присутствие платных детективов в колледже было бы самым неприятным событием, какими бы осторожными они ни были. Я служу колледжу уже много лет и принимаю его дела очень близко к сердцу. Вы знаете, как нежелательно, когда для таких дел привлекаются посторонние.

— Да, очень, — согласилась Харриет. — Но всё равно: злобный или слабоумный слуга — несчастье, которое может произойти где угодно. Конечно, важно докопаться до сути проблемы как можно быстрее, и опытный детектив или два были бы намного эффективнее, чем я.

Мисс Аллисон глубокомысленно посмотрела на неё, и медленно качнула очки на золотой цепочке туда-сюда.

— Я вижу, что вы склоняетесь к самой удобной теории. Вероятно, мы все так делаем. Но есть и другая возможность. Что бы вы ни говорили, я вижу, что с вашей собственной точки зрения вы не хотели бы принимать участие в обвинении руководства. Но если бы до этого дошло, то я больше доверяла бы вашему такту, чем такту внешнего профессионального детектива. И вы приступаете к делу, обладая знаниями о функционировании университетской системы, что является большим преимуществом.

Харриет сказала, что сможет что-нибудь предложить, когда хотя бы в общих чертах познакомится со всеми обстоятельствами.

— Если, — сказала мисс Аллисон, — вы действительно берётесь за расследование, то, вероятно, будет только справедливо предупредить вас, что вы можете встретиться с некоторой оппозицией. Это уже прозвучало, хотя, возможно, я не должна вам этого говорить.

— Вам решать.

— Было уже сказано, что сужение круга подозреваемых до пределов, упомянутых на сегодняшнем совещании, опирается только на ваше утверждение. Я имею в виду, конечно, эти две бумаги, которые вы нашли на встрече выпускников.

— Понимаю. Предполагается, что я их выдумала?

— Я не думаю, что кто-нибудь дошёл до такого утверждения. Но вы сказали, что иногда получали подобные письма на свой собственной счёт. И естественно предположить…

— Что я обнаружила нечто такого сорта, привезя его с собой? Это было бы вполне возможно, только стиль совершенно не походил на стиль тех, других. Однако, я признаю, что у вас есть только моё слово.

— Я не сомневаюсь относительно этого ни на мгновение. Просто было сказано, что ваш опыт в делах такого сорта — скорее недостаток. Простите мне. Это не я говорила.

— Именно поэтому мне совершенно не хочется иметь хоть какое-то отношение к расследованию. Это абсолютная правда. Я не жила безупречной жизнью, и тут уж ничего не изменишь.

— Если хотите знать моё мнение, — сказала мисс Аллисон, — безупречные жизни некоторых людей достойны большого порицания. Я не дура, мисс Вейн. Без сомнения, моя собственная жизнь была безупречна, насколько речь идёт о серьёзных грехах. Но есть вещи, относительно которых я ожидаю, что ваше мнение будет  более сбалансированным, чем у некоторых здешних обитателей. Не думаю, что должна говорить больше, чем это, не правда ли?


Следующий визит Харриет нанесла мисс Лидгейт под предлогом интереса, что можно сделать с покалеченными корректурами. Она нашла тьютора по английскому, терпеливо проверяющую небольшую стопку студенческих работ.

— Входите, входите, — бодро сказала мисс Лидгейт. — Я с ними почти разделалась. О, по поводу моих бедных корректур? Боюсь, что от них помощи не много. Они действительно довольно неразборчивы. Полагаю, что единственный выход — сделать всё заново. Бедняги-наборщики будут рвать на себе волосы. Надеюсь, с большей частью труда у меня не будет значительных проблем. И у меня остались примечания ко введению, таким образом, дела не настолько плохи, как могли бы быть. Худшая потеря — это множество сносок и два приложения к рукописи, которые мне пришлось вставить в последний момент, чтобы опровергнуть некоторые очень необдуманные, как мне казалось, заявления в новой книге мистера Элкботтома по современным формам стиха. Я по глупости написала всё на чистых сторонах корректур, и они утеряны безвозвратно. Мне придётся заново проверить все ссылки на Элкботтома. Это так утомительно, тем более, что все всегда страшно заняты к концу семестра. Но это — наказание мне за то, что не придерживаюсь надлежащего порядка.

— Может быть, — сказала Харриет, — я могла бы помочь вам в восстановлении корректур. Я с удовольствием осталась бы здесь на недельку, если от этого будет польза. Я привыкла к работе с корректурами и полагаю, что могу вспомнить достаточно из своей учёбы, чтобы разобраться в англосаксонском и староанглийском.

— Это было бы громадной помощью! — воскликнула мисс Лидгейт и её лицо просветлело. — Но разве это не будет злоупотреблением вашим временем?

Харриет сказала, что нет, она уже хорошо продвинулась с собственной работой и с удовольствием уделит немного времени английской просодии. Она подумала, что, если бы она действительно захотела провести расследование в Шрусбери, корректуры мисс Лидгейт послужили бы удобным предлогом для её присутствия в колледже.

В настоящий момент о предложении больше не говорили. Что касается автора бесчинств, мисс Лидгейт не смогла сделать никаких предположений, за исключением того, что, кем бы ни было это бедное существо, оно должно испытывать ужасные душевные муки.

Когда Харриет покинула комнату мисс Лидгейт, она столкнулась с мисс Хилльярд, которая спускалась по лестнице из собственной квартиры.

— Итак, — сказала мисс Хилльярд, — как продвигается расследование? Хотя я не должна спрашивать. Вы умудрились бросить среди нас яблоко раздора в полном смысле слова. Однако поскольку вы привыкли получать анонимные письма, вы без сомнения самый вменяемый человек, чтобы действовать в такой ситуации.

— В моём случае, — сказала Харриет, — я получала только то, что до некоторой степени заслужила. Но здесь совсем другое дело. Это совсем другая проблема. Книга мисс Лидгейт никого не могла оскорбить.

— Кроме некоторых мужчин, на теории которых она набросилась, — ответила мисс Хилльярд. — Однако обстоятельства, кажется, исключают мужчин из нашей проблемы. В противном случае это массовое нападение на женский колледж напомнило бы мне обычную мужскую злобу на образованных женщин. Но вы, конечно, находите это смешным.

— Нисколько. Множество мужчин очень злы. Но, конечно, нет никаких мужчин, которые бегали бы по колледжу ночью.

— Я не была бы слишком в этом уверена, — сказала мисс Хилльярд, саркастически улыбаясь. — Довольно смешно для экономки говорить о запертых воротах. Что могло бы помешать человеку спрятаться на территории прежде, чем ворота закроют, и вновь уйти, когда их откроют утром? Или, если потребуется, влезть на стену?

Харриет подумала, что эта теория заведёт слишком далеко, но её она заинтересовала как предубеждение говорящего, которое было почти навязчивой идеей.

— Фактом, который, по моему мнению, указывает на мужчину, — продолжила мисс Хилльярд, — является уничтожение книги мисс Бартон, которая, то есть книга, сильно профеминистическая. Я не думаю, что вы её читали, вероятно, вас это не интересует. Но по какой ещё причине была выбрана именно эта книга?

Харриет рассталась с мисс Хилльярд в углу дворика и перешла к Тюдор-билдинг. У неё не было больших сомнений по поводу личности тех, кто составляет оппозицию её расследованию. Если вы ищете извращённый ум, то мисс Хилльярд была, конечно,немного сдвинутой. И, если об этом задуматься, не было никаких доказательств вообще, что корректуры мисс Лидгейт когда-либо попадали в библиотеку или вообще покидали руки мисс Хилльярд. Кроме того, её несомненно видели на пороге профессорской перед молитвой в понедельник утром. Если мисс Хилльярд была достаточно чокнутой, чтобы нанести такой удар мисс Лидгейт, то она уже созрела для сумасшедшего дома. Но, впрочем, это относилось к любому, кто мог сделать такое.

Она вошла в Тюдор-билдинг, постучала в двери мисс Бартон и, когда её впустили, спросила, может ли она взять на время копию «Места женщины в современном государстве».

— Сыщик в работе? — спросила мисс Бартон. — Так, мисс Вейн, вот она. Между прочим, я хотела бы принести извинения за некоторые слова, которые я сказала, когда вы были тут в последний раз. Я буду очень рада, если вы займётесь этим в высшей степени гадким делом, которое едва ли может быть приятным лично для вас. Я чрезвычайно восхищаюсь любым, кто способен подчинить свои собственные чувства общему делу. По моему мнению, случай этот — очевидно патологический, как все антиобщественные поступки. Но полагаю, здесь не стоит вопрос о процессуальных действиях. По меньшей мере, я надеюсь, что нет. Я совершенно не хочу, чтобы дело дошло до суда, и поэтому я против найма каких бы то ни было детективов. Если вы в состоянии добраться до сути дела, я готова оказать вам любую помощь.

Харриет поблагодарила коллегу за доброе мнение и за книгу.

— Вы, вероятно, здесь лучший психолог, — сказала Харриет. — Что вы думаете обо всём этом?

— Вероятно, обычная вещь: болезненное желание привлечь внимание и поднять общественный шум. Подросток и человек средних лет — вот наиболее вероятные подозреваемые. Я очень сомневаюсь, что здесь мы обнаружим что-то ещё. Помимо того, я имею в виду, что грязные ругательства указывают на некую сексуальную озабоченность. Однако это — банальность в случаях подобного рода. Но должны ли вы искать мужененавистницу или охотницу на мужчин, — добавила мисс Бартон с первым проблеском юмора, который Харриет когда-либо замечала в ней, — я не могу вам сказать.


Отнеся все приобретения в свою комнату, Харриет решила, что пришло время навестить декана. Она нашла у неё мисс Берроус, очень усталую и запылённую после работы в библиотеке и наслаждающуюся стаканом горячего молока, к которому, по настоянию мисс Мартин, добавили капельку виски, чтобы лучше спалось.

— Сколько нового узнаёшь о жизни старших, когда приезжаешь уже выпускником, — сказала Харриет. — Я всегда считала, что в колледже имеется только одна бутылка спиртного, хранящаяся под замком у экономки для чрезвычайных жизненно важных ситуаций.

— Так и было, — сказала декан, — но к старости я становлюсь легкомысленной. Даже мисс Лидгейт лелеет маленький запас черри-бренди для праздников. Экономка даже думает создать небольшой погребок для колледжа.

— Великий Боже! — воскликнула Харриет.

— Предполагается, что студентки не должны употреблять алкоголь, — сказала декан, — но мне не хочется обыскивать содержимое всех шкафов в колледже.

— В конце концов, — сказала мисс Берроус, — их нудные родители приучают их к коктейлям и прочим таким делам дома, и поэтому им, вероятно, кажется смешным, что здесь они не могут позволить себе то же самое.

— И что с этим можно поделать? Заставить полицию перерыть их вещи? Ну, я категорически отказываюсь. Мы не можем превращать колледж в тюрьму.

— Проблема в том, — сказала библиотекарь, — что все глумятся над ограничениями и требуют свободы до тех пор, пока не произойдёт что-то неприятное, и тогда они сердито спрашивают, куда делась дисциплина.

— Сегодня невозможно поддерживать дисциплину, как в былые дни, — сказала декан, — на это реагируют слишком горячо.

— Современная идея состоит в том, что молодые должны дисциплинировать себя сами, — сказала библиотекарь. — Но разве они это делают?

— Нет, и не будут. Ответственность наводит на них тоску. Перед войной были бурные собрания колледжа, где обсуждалось всё. Теперь они не хотят «заморачиваться». Половина старых мероприятий, таких как дебаты колледжа и турнир третьекурсников, уже мертвы или умирают. Никто не хочет ответственности.

— Они все заняты молодыми людьми, — сказала мисс Берроус.

— Чёрт бы побрал этих молодых людей, — сказала декан. — В своё время мы просто жаждали ответственности. Мы занимались и занимались для пользы наших душ, а затем стремились показать, как блестяще мы можем всё организовать, если нас назначить ответственными.

— Если вы спросите меня, — сказала Харриет, — это — ошибка школ. Свободная дисциплина и так далее. Дети смертельно устают от организации всяких дел и от ответственности, и, когда они попадают в Оксфорд, они уже вымотались и хотят только расслабиться и позволить кому-то ещё заправлять всеми делами. Даже в моё время выпускницы современных республиканских школ стеснялись занимать какой-либо пост, бедные овечки.

— Это все очень непросто, — сказала мисс Берроус, зевая. — Однако я действительно заставила своих добровольцев проделать сегодня в библиотеке нелёгкую работёнку. Большая часть полок прилично заполнена, повешены картины и занавески. Всё выглядит очень хорошо. Надеюсь, канцлеру понравится. Ещё не закончили красить радиаторы внизу, но я убрала банки с краской и инструменты в шкаф и надеюсь на лучшее. И я позаимствовала группу скаутов, чтобы помыть помещение и ничего не оставлять на завтра.

— Во сколько прибудет канцлер? — спросила Харриет.

— Двенадцать часов — приём в профессорской и экскурсия по колледжу. Затем обед в Холле, и я надеюсь, он будет доволен. Церемония в 2:30. Затем выпроваживание, чтобы он успел куда-то к 3:45. Восхитительный человек, но я устаю от торжественных открытий. Мы открыли Новый дворик, часовню (со службой и хором), столовую для старших (с обедом для бывшим тьюторов и коллег), тюдоровскую пристройку (с чаем для бывших студенток), кухню и крыло для скаутов (в присутствии члена королевской семьи), санаторий (с адресом от профессора медицины из Листеровского института), зал заседаний совета и домик директора, где мы торжественно открыли портрет покойного директора, мемориальные солнечные часы  и новые часы. А теперь эта библиотека. Пэджет сказал мне в последний раз, когда мы делали перепланировку в Квин-Элизабет: «Простите меня, мадам декан, мисс, но вы не могли бы мне сказать дату открытия?» «Открытия чего, Пэджет?» — спросила я. — Мы ничего не открываем в этот семестр. Что там должно ещё открыться?» «Ну, мадам декан, — говорит Пэджет, — я подумал про эти новые туалеты. Мы открывали всё, что построили до настоящего момента, мисс, и, если должна состояться церемония, то лучше, чтобы я всё знал заранее, чтобы принять меры по вызову такси и организации парковки».

— Милый Пэджет! — сказала мисс Берроус. — Он — самая яркая личность в этой академии. — Она вновь зевнула. — Всё, я умерла.

— Отведите её спать, мисс Вейн, — сказала декан, — и мы на этом закончим.


6

Часто, когда они ложились спать, внутренние двери резко открывались, также как дверцы шкафа, который стоял в зале, причём с большой силой и шумом. А однажды ночью стулья, которые, когда они ложились спать, стояли у камина, все оказались в середине комнаты в весьма правильном порядке, и на одном из них висело сито, полное дыр, а на другом — ключ от внутренней двери. И днём, когда они сидели за пряжей, они видели, как ворота амбара самопроизвольно открылись. Однажды, когда Алиса сидела за пряжей, прялка несколько раз выпрыгнула из колеса на середину комнаты… и ещё большое количество таких же странных случаев, как этот, которые было бы утомительно перечислять.

Уильям Тернер[41]

— Питер, — произнесла Харриет. И со звуком собственного голоса в полудрёме она попыталась высвободиться из его рук и через зелёное море сверкающих на солнце буковых листьев провалилась во тьму.

— Проклятье, — тихо произнесла Харриет. — О, проклятье. Не хочется просыпаться.

Часы в Новом дворике музыкально пробили три.

— Так не пойдёт, — сказала Харриет. — Так совершенно не пойдёт. У моего подсознания — самое предательское воображение. — Она нащупала выключатель прикроватной лампы. — Неприятно, что сны никогда не отражают реальные желания, но всегда что-то намного худшее. — Она включила свет и села.

— Если бы я действительно хотела, чтобы меня страстно обнимал Питер, то мне должны были бы сниться дантисты или работы в саду. Интересно, какие же глубины ужаса  могут быть скрыты за вежливым символом объятий Питера. Проклятый Питер! Интересно, что бы он сделал в таком случае, как этот. — Это возвратило её к вечеру в клубе Эготист и анонимному письму, а оттуда назад к его абсурдному бешенству по поводу лейкопластыря.

«…но мой ум в тот момент находился на службе…»

Иногда кажется, что у него птичьи мозги, подумала она. Но уж когда работает, он действительно концентрирует свои мысли на работе. Ум на службе. Да. А что делаю я, позволяя уму перескакивать с одного на другое. Действительно ли это — работа, или же нет?.. Предположим, что анонимщик сейчас на маршруте, оставляя письма под дверями… Хотя чьими дверями? Нельзя же наблюдать за всеми дверями… я должна сидеть у окна, бдительно следя за ползающими во дворе фигурами… Кто-то должен это делать, но кому можно доверять? Кроме того, у донов есть своя работа, они не могут сидеть всю ночь, а потом работать весь день… работа … концентрация мыслей на работе…

Она выбралась из кровати и раздвинула занавески в стороны. Луна отсутствовала, и ничего не было видно. Даже никакая припозднившаяся студентка не сидела за эссе и не жгла полуночную лампу. «В такую тёмную ночь любой может пройти куда угодно», — подумала она. Она едва различала даже силуэт крыш Тюдор-билдинг с правой стороны или тёмный корпус новой библиотеки, выступающий слева позади пристройки.

Библиотека, а в ней ни души.

Она надела халат и тихо приоткрыла дверь. Было чрезвычайно холодно. Она нашла настенный выключатель и спустилась по центральному коридору пристройки мимо ряда дверей, за которыми студентки спали и видели сны Бог знает о чём: экзамены, спортивные соревнования, студенты, вечеринки, — обо всём том, что называют «активной жизнью». Перед дверями лежат небольшие кучки грязной посуды для скаутов, которые её соберут и помоют. А также обувь. На дверях таблички с именами: мисс Х. Браун, мисс Джонс, мисс Колберн, мисс Шлепоски, мисс Исааксон — множество незнакомых личностей. Очень много будущих жён и матерей различных народов или, напротив, множество потенциальных историков, учёных, школьных учителей, докторов, адвокатов, если смотреть под этим углом. В конце коридора было большое окно, гигиенично приоткрытое сверху и снизу. Харриет плавно толкнула нижнюю часть и выглянула, поёживаясь от холода. И внезапно она поняла, что безотносительно причины или инстинкта, побудившего её посмотреть на библиотеку, всё произошло очень вовремя. Новая библиотека должна была быть абсолютно тёмной. Но это было не так. Одно из длинных окон было разделено сверху донизу узкой полоской света.

Голова Харриет работала быстро. Если это была мисс Берроус, которая продолжала вполне на законных основаниях (хотя и в неподходящий и жертвенный час) свои приготовления, почему она не поленилась задвинуть шторы? Окна в библиотеке обычно занавешивали, потому что они выходили на юг и приходилось как-то защищаться от яркого солнечного света. Но было совершенно абсурдно для библиотекаря прятать себя и свои легальные действия от чужих взоров посреди тёмной мартовской ночи. Руководство колледжа не отличалось такой скрытностью. Что-то произошло. Нужно ли пойти исследовать это дело самостоятельно или разбудить кого-то ещё?

Одно было совершенно ясно: если за шторами скрывается кто-то из преподавателей, то не благоразумно брать с собой в качестве свидетеля студентку. Какие доны спали в Тюдор-билдинг? Не заглядывая в список, Харриет помнила, что у мисс Бартон и мисс Чилперик комнаты были в этом здании, но с противоположной стороны. Но, по крайней мере, открывалась возможность их проверить. Последний раз бросив взгляд на окно библиотеки, Харриет быстро прошла мимо своей комнаты в переходе в главное здание. Она проклинала себя за то, что не взяла фонарик, и теряла время, возясь с выключателями. Вдоль коридора, мимо верхней площадки лестницы и налево. На этом этаже никаких донов — значит, они этажом ниже. Назад и вниз по лестнице, и вновь вперёд налево. Она оставляла гореть за собой весь свет в коридоре и задалась вопросом, обратят ли на это внимание в других зданиях. И вот, наконец, дверь по левой стороне от неё с табличкой «мисс Бартон». И дверь открыта.

Она резко постучала и вошла. Гостиная была пуста. За ней дверь спальни тоже была открыта. «Так, — сказала себе Харриет и громко позвала, — Мисс Бартон!» — Не было никакого ответа, и, заглянув, она увидела, что спальня столь же пуста, как и гостиная. Одеяло отброшено, и в кровати явно спали, но спящий встал и ушёл.

В голову сразу пришло вполне невинное объяснение. Харриет мгновение стояла, присматриваясь, а затем вспомнила, что окно комнаты выходит во дворик. Занавески были отодвинуты, и она всмотрелась в темноту. В окне библиотеки был всё ещё виден свет, но пока она смотрела, он погас.

Она бросилась назад к основанию лестницы и через вестибюль. Парадная дверь здания была приоткрыта. Харриет потянула за ручку, открыла дверь полностью и побежала через дворик. Когда она бежала,  показалось, перед нею что-то внезапно возникло. Она бросилась вперед и столкнулась с незнакомцем. Её схватила сильная рука.

— Кто это? — отчаянно спросила Харриет.

— А это кто?

Хватка разомкнулась, и лицо Харриет осветил фонарик.

— Мисс Вейн! Что вы здесь делаете?

— Это мисс Бартон? Я искала вас. Я видела свет в новой библиотеке.

— Я тоже. Я только что спустилась посмотреть, в чём дело. Дверь заперта.

— Заперта?

— И ключ внутри.

— Есть ли ещё вход? — спросила Харриет.

— Конечно есть. Я должна была об этом подумать. Вверх через проход в Холл и художественную библиотеку. Идём!

— Минутку, — сказала Харриет. — Кто бы там ни был, он всё ещё может там оставаться. Вы следите за главной дверью, чтобы не дать ему уйти этим путём. Я поднимусь через Холл.

— Очень хорошо. Здравая мысль. Стоп! Разве у вас нет фонарика? Возьмите мой. Вы будете понапрасну терять время, включая свет.

Харриет схватила фонарик и побежала, одновременно интенсивно размышляя. История мисс Бартон казалась достаточно правдоподобной. Она проснулась (почему?), заметила свет (весьма вероятно, что спала с раздвинутыми занавесками) и вышла, чтобы заняться расследованием, в то время как Харриет бегала по верхнему этажу в поисках нужной комнаты. Тем временем некто в библиотеке или закончил то, что делал, или, возможно, встревожился, увидев как в Тюдор-билдинг загорается свет. Он не вышел через главную дверь, он был или всё ещё где-нибудь в крыле библиотеки, или выскользнул по лестнице Холла, пока мисс Бартон и Харриет сцепились друг с другом во дворике.

Харриет нашла лестницу Холла и стала подниматься, стараясь пользоваться фонариком как можно реже и направляя его свет вниз. Ей неожиданно пришло в голову, что человек, на которого она охотилась, может быть весьма неуравновешенной личностью, если не безумной, и вполне способен нанести удар из тёмного угла. Она поднялась на верхнюю площадку лестницы и толкнула двойные стеклянные двери, которые привели к проходу между Холлом и кладовой. Когда она это сделала, ей показалось, что она услышала впереди тихий звук какого-то движения и почти одновременно увидела свет фонарика. Один из пары объединенных выключателей должен был находиться справа позади двери. Она нашла его и нажала. Последовала короткая вспышка, а затем вновь темнота. Предохранитель? Она засмеялась над собой. Конечно, нет. Просто человек на другом конце прохода щёлкнул вторым выключателем одновременно с ней. Она вновь нажала выключатель, и свет затопил проход.

Слева от себя она увидела три дверных проёма со служебными окошками между ними, которые выходили в Холл. Справа была длинная глухая стена между проходом и кухнями. И перед нею в дальнем конце прохода, поблизости от двери в кладовую, стояла чья-то фигура придерживающая одной рукой халат, а в другой держащая большой кувшин.

Харриет стремительно пошла к ней, фигура довольно неуверенно двинулась навстречу. Её черты показались знакомыми, и через мгновение она её узнала. Это была мисс Хадсон, третий курс, которая присутствовала во время встречи выпускников.

— Какого чёрта вы делаете здесь в это время ночи? — строго спросила Харриет. Вообще-то, едва ли она имела право интересоваться передвижениями студенток. И при этом она не чувствовала, что её собственный вид, в пижаме и халате, внушает почтение или страх. Мисс Хадсон, действительно, казалась совершенно изумлённой, попав под допрос такой экстравагантной незнакомки да ещё в три утра. Она смотрела и безмолвствовала.

— А почему я не могу здесь быть? — наконец сказала мисс Хадсон вызывающим тоном. — Я не знаю, кто вы. Я имею столько же прав находиться здесь, сколько и вы… О, чёрт возьми! —  добавила она и рассмеялась. — Я полагаю, что вы — одна из скаутов. Я не узнала вас без униформы.

— Нет, — сказала Харриет, — я — бывшая студентка. Вы — мисс Хадсон, не так ли! Но ваша комната не здесь. Вы были в кладовой? — Её глаза остановились на кувшине.

Мисс Хадсон покраснела.

— Да, мне захотелось немного молока. У меня эссе.

Она сказала об этом, как о болезни. Харриет хихикнула.

— Так значит, это всё ещё продолжается? Кэрри столь же мягкосердечна, как в своё время Агнесс? — Она подошла к окошку в кладовую и подёргала его, но оно было заперто. — Нет, похоже, что нет.

— Я просила, чтобы она оставила его открытым, — сказала мисс Хадсон, — но, наверное, она забыла. Пожалуйста, не выдавайте Кэрри. Она ужасно славная.

— Вы хорошо знаете, что Кэрри не должна оставлять окошко открытым. Вы должны были получить своё молоко до десяти часов.

— Знаю. Но не всегда заранее знаешь, захочется или нет. Полагаю, что в своё время вы проделывали то же самое.

— Да, — согласилась Харриет. — Ну, бегите к себе. Хотя секундочку. Когда вы сюда пришли?

— Сейчас. Только за несколько секунд до вас.

— Кого-нибудь встретили?

— Нет, — мисс Хадсон выглядела встревоженной. — С чего это? Что-нибудь случилось?

— Мне ничего такого не известно. Идите спать.

Мисс Хадсон убежала, а Харриет попыталась открыть дверь в кладовую, которая оказалась заперта так же надёжно, как и окошко. Тогда она прошла через художественную библиотеку, которая была пуста, и положила руку на дубовую ручку двери, которая вела в новую библиотеку. Дверь не шелохнулась. В замке ключа не было. Харриет осмотрелась. На подоконнике лежал тонкий карандаш, рядом книга и несколько бумаг. Она вставила карандаш в замочную скважину — он не встретил никакого сопротивления.

Она подошла к окну художественной библиотеки и толкнула его. Оно выходило на крышу маленькой лоджии. Нет, чтобы продолжать эту игру в прятки, двух человек явно недостаточно. Она пододвинула стол поперёк двери в библиотеку, так, чтобы, если бы кто-нибудь попытался выйти, она бы это услышала, затем вылезла на крышу лоджии и наклонилась над балконом. Она ничего не смогла увидеть под собой, но достала из кармана фонарик и посигналила.

— Хелло! — раздался снизу осторожный голос мисс Бартон.

— Другая дверь заперта, и ключа нет.

— Это плохо. Если кто-то из нас отойдёт, злоумышленник может ускользнуть. А если мы закричим, поднимем панику.

— Всё зависит от громкости, — сказала Харриет.

— Слушайте, я попытаюсь войти через окно первого этажа — их все, кажется, запирают, но я могу разбить стекло.

Харриет ждала. Она услышала слабый звон. Потом была пауза, а затем звук сдвигаемой рамы. Последовала более продолжительная пауза. Харриет возвратилась в художественную библиотеку и отодвинула стол от двери. Приблизительно через шесть или семь минут она увидела, как ручка двери повернулась и услышала стук с другой стороны дубовой двери. Она наклонилась к замочной скважине, спросила: «В чём дело?» и приложила ухо к скважине. «Здесь никого, — сказал голос мисс Бартон с другой стороны. — Ключей нет. И ужасный беспорядок».

— Иду.

Она поспешила назад через Холл и вокруг здания к парадному входу в библиотеку. Здесь она нашла окно, открытое мисс Бартон, пролезла через него и поднялась по лестнице в библиотеку.

— Да... — только и вымолвила Харриет.

Новая библиотека была красивой, высокой комнатой с шестью эркерами с южной стороны, освещаемой множеством окон, идущих почти от пола до потолка. С северной стороны стена была без окон и закрыта стеллажами до высоты десять футов. Выше шла глухая стена, вдоль которой впоследствии, когда книг станет слишком много, можно будет пристроить дополнительную галерею. Это голое пространство мисс Берроус украсила рядом гравюр, какие имеются в каждом академическом сообществе: здесь были Парфенон, Колизей, Колонна Траяна и другие топографические и классические объекты.

Все книги в комнате были вытащены и свалены на пол, просто для того, чтобы оголить полки. Картины были сброшены вниз. И всё пространство глухой стены, обнажившееся в результате, было украшено бордюром из рисунков, выполненных коричневой краской, и надписей высотой в один фут, — все самого непотребного вида. Пара библиотечных лестниц и банка с краской, из которого торчала широкая кисть, триумфально стояли посреди развалин, демонстрируя, как всё было проделано.

— В клочья! — сказала Харриет.

— Да, — согласилась мисс Бартон. — Хороший приём ожидает лорда Оукэппла. — В её голосе неявно чувствовалось почти удовлетворение, что заставило Харриет резко взглянуть на неё. — Что вы собираетесь делать? Что делают в таких случаях? Будете ползать с лупой, или пошлёте за полицией?

— Ни того, ни другого, — сказала Харриет. Она на мгновение задумалась.

— Первое, — сказала она, — состоит в том, чтобы послать за деканом. Затем нужно найти или оригинальные ключи или запасной набор. Третье, нужно смыть эти непристойные надписи прежде, чем их кто-либо увидит. И четвертое, нужно подготовить комнату до двенадцати часов. Ещё полно времени. Не могли бы вы разбудить декана и привести её сюда. Тем временем я осмотрюсь в поисках улик. Впоследствии мы можем обсудить, кто это натворил и как смог уйти. Пожалуйста, поторопитесь.

— Гм! — сказала коллега. — Мне нравятся люди, которые знают, чего хотят. — Она пошла с удивительной быстротой.

«Ее халат весь в краске, — вслух сказала Харриет сама себе, — но она могла замазаться, пока залезала внутрь. — Она пошла вниз и исследовала открытое окно. — Да, вот где она перелезала через влажный радиатор. Думаю, что я тоже заляпана. Так и есть. Ничего, что бы указывало на источник краски на одежде. Отпечатки шагов, без сомнения её и мои. Стоп. Момент!»

Она проследила влажные следы до вершины лестницы, где они стали слабыми и исчезли. Ей не удалось  найти третий набор, но следы ног злоумышленника, вероятно, уже успели высохнуть. Кто бы он ни был, он, должно быть, начал операцию, самое позднее, вскоре после полуночи. Краска сильно расплескалась; если бы можно было обыскать весь колледж в поисках одежды, запятнанной краской, было бы хорошо. Но это вызвало бы грандиозный скандал. Мисс Хадсон — были ли на ней какие-либо пятна краски? Харриет считала, что нет. Она огляделась вокруг, и неожиданно поняла, что горят все лампы, а шторы раздвинуты. Если кто-нибудь смотрел из других зданий напротив, то внутренность комнаты была ему видна, как на сцене. Она погасила свет, задвинула шторы и вновь включила освещение.

— Да, — сказала она. — Понимаю. В этом и состоял план. Шторы задвинули, пока шла работа. Затем свет выключили и раздёрнули шторы. Наш художник убежал, оставив двери запертыми. Утром снаружи всё выглядело бы как обычно. Кто попытался бы войти первым? Ранний скаут, чтобы пройтись последний раз тряпкой? Она обнаружила бы, что дверь закрыта, и подумала бы, что это сделала мисс Берроус, и, вероятно, ничего не стала бы предпринимать. Скорее всего, первой вошла бы мисс Берроус. Когда? Немного позже молитвы, или чуть раньше. Она не смогла бы войти сразу. Пока искали бы ключи, время было бы потрачено впустую. А когда кто-либо действительно попал бы внутрь, было бы уже слишком поздно, чтобы поправить дело. Собрались бы все. Канцлер…

Мисс Берроус была бы первой, кто вошёл. Она также была последней, кто ушёл накануне, и она была тем человеком, который лучше всех знал, куда сложили банки с краской. Могла ли она разрушить собственную работу, как могла бы мисс Лидгейт уничтожить собственные корректуры? Как далеко может зайти эта психологическая посылка, чтобы не оказаться полным бредом? Казалось, можно разрушить всё на свете, за исключением результатов собственного труда. Но с другой стороны, если вы достаточно хитры, чтобы заставить людей подумать именно так, то можно было бы нанести удар и по собственной работе.

Харриет медленно двигалась по библиотеке. На паркете была большая лужа. И на её краю…  о, да! Конечно, было бы очень полезно поохотиться на запачканную краской одежду. Но здесь были доказательства, что преступник не носил шлепанцев. А почему он должен был что-нибудь носить? Радиаторы на этом этаже работали на полную мощность, а полное отсутствие одежды было гораздо удобнее.

И как этот человек ушёл? Ни мисс Хадсон (если ей можно было доверять), ни Харриет никого не встретили. Но было много времени, чтобы улизнуть, после того, как огни были погашены. Тёмную фигуру, скользящую под сводчатым проходом Холла, трудно было заметить с противоположной стороны Старого дворика. Или, если на то пошло, кто-то вполне мог скрываться в Холле, в то время как Харриет и мисс Хадсон разговаривали в проходе.

— Я немного дала маху, — сказала Харриет. — Я должна была включить свет в Холле, чтобы убедиться.

Мисс Бартон вновь появилась, на этот раз с деканом, которая бросила один взгляд вокруг и воскликнула: «Господи, помилуй!» Она была похожа на небольшого крепенького мандарина с длинной рыжей косичкой и в стеганом синем халате, расшитом зелёными и алыми драконами. «Какие же мы идиоты, это же очевидно! Если бы мы только подумали об этом, то мисс Берроус могла бы запереть всё прежде, чем уйти. И что нам теперь делать?»

— Моя первая мысль, — сказал Харриет, — о скипидаре. А вторая — о Пэджете.

— Дорогая, вы абсолютно правы. Пэджет справится. Он всегда со всем справляется. Как воплощённое добро, он всегда побеждает. Какое счастье, что вам удалось заметить неладное. Как только мы отмоем эти отвратительные надписи, мы сможем нанести покрытие из быстросохнущей темперы или чего-то в этом роде или оклеить стену обоями и… Господи! Я не знаю, где взять скипидар, если только не осталось после маляров. Мне нужна бодрящая ванна. Но Пэджет справится.

— Я схожу и приведу его, — сказала Харриет, — и заодно прихвачу мисс Берроус. Мы должны будем вернуть книги на место. Сколько времени? Без пяти четыре. Я думаю, что мы вполне успеем. Вы сможете держать оборону, пока я не возвращусь?

— Да. О, и главная дверь теперь открыта. К счастью, у меня был дополнительный ключ. Красивый позолоченный ключ —  подготовили для лорда Оукэппла. Но мы должны будем вызвать слесаря для другой двери, если у строителей нет запасных.


Самым замечательным, с чем столкнулась Харриет в это замечательное утро, была невозмутимость Пэджета. Он появился на звонки Харриет, одетый в красивую полосатую пижамную пару, и принял её инструкции с монументальной флегматичностью.

— Декан очень сожалеет, Пэджет, но кто-то сыграл очень неприятную шутку в Новой библиотеке.

— В самом деле, мисс?

— Всё перевернуто вверх дном,  на стенах очень неприличные слова и рисунки.

— Это очень неприятно, мисс.

— Коричневой краской.

— Это плохо, мисс.

— Нужно всё смыть, прежде, чем кто-либо это увидит.

— Очень хорошо, мисс.

— А затем мы должны будем найти декораторов или кого-нибудь ещё, кто оклеит обоями или закрасит стену прежде, чем прибудет канцлер.

— Очень хорошо, мисс.

— Вы думаете, это можно будет сделать, Пэджет?

— Предоставьте это мне, мисс.


Следующая забота Харриет состояла в том, чтобы поднять мисс Берроус, которая приняла новость с громкими гневными криками.

— Как отвратительно! И вы хотите сказать, что все книги нужно расставить снова? Сейчас? О, Боже, да, думаю другого пути у нас нет. Какое счастье, что я не разместила в витринах фолиант Чосера и другие ценности. Боже мой!

Библиотекарь выскочила из кровати. Харриет посмотрела на её ноги. Они были довольно чистыми. Но в спальне был слабый запах. Через некоторое время она вычислила, что он идёт от раковины.

— Скипидар?

— Да, — ответила мисс Берроус, воюя с чулками. — Я принесла его из библиотеки. Я запачкала руки, когда убирала банки с краской и прочие вещи.

— Одолжите его мне. Нам пришлось перелезать через невысохший радиатор.

— Пожалуйста.

Харриет вышла, озадаченная. Почему мисс Берроус потрудилась принести бутылку в Новый дворик, когда она могла удалить краску на месте? Но, если кто-нибудь захотел бы смыть краску с ног, будучи прерванным посреди работы, ему, возможно, ничего и не оставалось бы, как схватить банку и нести её сюда.

Затем пришла другая мысль. Преступница, возможно, не покинула библиотеку босиком. Она вновь надела шлёпанцы. Но если вы суёте запачканные краской ноги в шлёпанцы, в них должны остаться отпечатки.

Она вернулась в свою комнату и оделась. Затем возвратилась в Новый дворик. Мисс Берроус ушла. Её домашние туфли стояли у кровати. Харриет исследовала их от и до, но краски на них не было. На обратном пути Харриет догнала Пэджета. Он степенно шёл через лужайку, держа в каждой руке по большой банке со скипидаром.

— Где вам удалось его добыть, Пэджет, в столь ранний час?

— Ну, мисс, Маллинз поехал на своем мотоцикле и поднял парня, который, как он знал, живёт над собственной москательной лавкой, мисс.

Оказывается, всё очень просто.

Некоторое время спустя Харриет и декан, прилично одетые и в мантиях, шли вдоль восточной стороны Квин-Элизабет-билдинг вслед за Пэджетом и бригадиром декораторов.

— Юные леди, — слышно было, как говорил Пэджет, — забавляются также, как юные джентльмены.

— Когда я был парнем, — ответил бригадир, — юные леди были юными леди. А юные джентльмены были юными джентльменами. Если вы понимаете, что я имею в виду.

— Чего не хватает этой стране, — сказал Пэджет, — так это Гитлера.

— Правильно, — сказал бригадир. — Пусть девушки сидят дома. Забавная тут у вас работа, приятель. А кем вы были прежде, чем попали сюда?

— Смотрителем за верблюдами в зоопарке. Тоже очень интересная работа.

— А что заставило вас её бросить?

— Заражение крови. Меня укусили в руку, — сказал Пэджет, — самка.

— О! — только и сказал бригадир декораторов.


К тому времени, когда прибыл лорд Оукэппл, библиотека не являла взгляду ничего непристойного, а демонстрировала лишь некоторую сырость и пятнистость в верхней части, где новые обои высохли неравномерно. Стёкла были выметены, а пятна краски стёрты с пола, двадцать фотографий классических скульптур были извлечены из шкафа, чтобы заменить Колизей и Парфенон, книги вернулись на свои полки, из витрин надлежащим образом смотрели Чосер ин-фолио, первый Шекспир ин-кварто, три книги издательства Кемскотт-Моррис, копия с «Собственника» Голсуорси с автографом, и вышитая перчатка, принадлежавшая графине Шрусбери. Декан хлопотала вокруг канцлера, как курица над единственным цыплёнком, опасаясь, что из его салфетки или из складок одежды выпорхнет какое-нибудь грязное письмо, и, когда в профессорской после обеда он вынул из кармана стопку заметок и принялся листать их с озадаченным и хмурым видом, напряженность достигла такой остроты, что декан чуть не опрокинула сахарницу. Оказалось, однако, что он просто потерял греческую цитату. Директриса, хотя ей история с библиотекой была известна, демонстрировала своё обычное безмятежное спокойствие.

Харриет ничего этого не видела. Она провела всё время после того, как декораторы выполнили свою работу, в библиотеке, наблюдая перемещения всех, кто входил или выходил, и следя за тем, чтобы они не оставили после себя ничего нежелательного. Было очевидно, однако, что полтергейст колледжа уже сделал свой выстрел. Самозваному надзирателю был принесён холодный обед. Он был накрыт салфеткой, но под ней не скрывалось ничего, кроме бутербродов с ветчиной и других столь же невинных предметов. Харриет узнала скаута.

— Вы — Энни, правда? Вы теперь в штате кухни?

— Нет, мадам. Я обслуживаю Холл и профессорскую.

— Как поживают ваши малышки? По-моему, мисс Лидгейт сказала, что у вас две маленькие девочки?

— Да, мадам. Как любезно с вашей стороны спросить о них. — Лицо Энни просияло от удовольствия. — Они прекрасны. В Оксфорде им очень хорошо после промышленного города, где мы жили до этого. А вы правда любите детей, мадам?

— О, да, — сказал Харриет. На самом деле она не очень-то интересовалась детьми, но едва ли можно так прямо и сказать обладательнице двух прекрасных крошек.

— Вы должны выйти замуж и завести собственных, мадам. Ох! Я не должна так говорить, это не моё дело. Но мне кажется так ужасно  видеть, что все эти незамужние  леди живут в одном месте. Это неестественно, правда?

— Ну, Энни, — это дело вкуса. И нужно дождаться правильного человека, чтобы выйти замуж.

— Это очень верно, мадам. — Харриет внезапно вспомнила, что муж Энни был не совсем нормальным и совершил самоубийство или что-то в этом роде, и задалась вопросом, была ли её банальность тактичной. Но Энни казалась вполне довольной. Она снова улыбнулась, у неё были большие голубые глаза, и Харриет подумала, что она, должно быть, была красавицей, прежде, чем стала настолько худой и нервной. — Я уверена, что он вас найдёт… или, возможно, вы уже обручены?

Харриет нахмурилась. Она не очень любила этот вопрос и не хотела обсуждать свои личные дела со слугами колледжа. Но, казалось, за этим вопросом не было никакой дерзости, и поэтому она приветливо ответила: «В данный момент нет, но ведь никогда не знаешь. Как вам нравится Новая библиотека?»

— Очень красивое помещение, правда, мадам? Но ведь это стыдно поддерживать на высоком уровне это огромное место лишь для женщин, которые только изучают книги. Я не понимаю, чего девочки хотят от книг. Книги не научат их быть хорошими женами.

— Какое ужасное мнение! — сказала Харриет. — А что же тогда заставило вас, Энни, устроиться на работу в женский колледж?

Лицо скаута омрачилось. «Ну, мадам, меня постигло горе. Я была рада взять то, что давали».

— Да, конечно, я просто пошутила. Вам нравится эта работа?

— Да, вполне. Но некоторые из этих учёных леди немного странные, правда, мадам? Не обычные, я имею в виду. Бессердечные.

Харриет вспомнила о недоразумениях с мисс Хилльярд.

— О, нет, — оживленно сказала она. — Конечно, они очень занятые люди, и у них недостаточно времени для внешних интересов. Но они все очень добры.

— Да, мадам, я уверена, что они стараются такими быть. Но я всегда думаю о том, что говорится в Библии, «большая ученость доводит тебя до сумасшествия».[42] Так жить неправильно.

Харриет резко взглянула на неё и поймала странное выражение в глазах скаута.

— Что вы имеете в виду, Энни?

— Совсем ничего, мадам. Только странные вещи иногда происходят, но конечно, поскольку вы приезжая, то не знаете, а рассказывать не моё дело, ведь я сейчас только прислуга.

— Я бы, конечно же, — сказала Харриет, несколько встревоженная, — не стала рассказывать о ваших домыслах посторонним или посетителям. Если у вас есть жалоба, следует поговорить с экономкой или директрисой.

— У меня нет никаких жалоб, мадам. Но вы, возможно, слышали о непристойных словах, написанных на стенах, и о вещах, которые были сожжены во дворике, — об этом было даже в газетах. Ну, вы обнаружите, мадам, что все эти происшествия начались после того, как в колледж пришёл конкретный человек.

— Что за человек? — строго спросила Харриет.

— Одна из этих учёных леди, мадам. Но, возможно, лучше об этом больше не говорить. Вы пишете детективные книги, правда, мадам? Покопайтесь, и вы найдёте кое-что в прошлом этой леди, можете не сомневаться. По крайней мере, многие так говорят. И нехорошо находиться в одном месте с такой женщиной, как она.

— Я совершенно уверена, что вы ошибаетесь, Энни, и я бы поостереглась распространять по колледжу такие рассказы. Лучше идите в Холл, вас, наверное, заждались.

Итак, вот что говорят слуги. Конечно же, этой «учёной леди» была мисс де Вайн, прибытие которой совпало с началом беспорядков даже точнее, чем могла знать Энни, если только она также не видела того рисунка во дворике во время встречи выпускников. Любопытная женщина, эта мисс де Вайн, и, несомненно, за этими приводящими в замешательство глазами скрывается много пережитого. Но Харриет она нравилась, и она, конечно же, не выглядела безумной в том смысле, в каком был безумен анонимщик, хотя было бы неудивительно обнаружить у неё фанатизм другого рода. Что, между прочим, делала она предыдущей ночью? В настоящее время она жила в Квин-Элизабет, и теперь у неё было немного шансов доказать своё алиби. Мисс де Вайн, что ж, её следует рассматривать наравне со всеми остальными.


Открытие библиотеки прошло без эксцессов. Канцлер торжественно открыл главную дверь позолоченным ключом, не зная, что этот же ключ уже открывал её при довольно любопытных обстоятельствах прошлой ночью. Харриет внимательно наблюдала за лицами собравшихся донов и прислуги, но ни одно из них не выказало признаков удивления, гнева или разочарования при виде библиотеки в приличном состоянии. Мисс Хадсон присутствовала и выглядела бодрой и беззаботной, мисс Кэттермоул также была там. Было похоже, что она плакала, и Харриет заметила, что она стояла в углу в одиночестве и ни с кем не разговаривала, пока в конце церемонии тёмноволосая девушка в очках не пробралась через толпу к ней, и они ушли вместе.


Позже в тот же день Харриет пришла к директрисе с обещанным отчётом. Она указала на трудности предотвращения инцидентов, подобных случившемуся этой ночью, без посторонней помощи. Осторожное патрулирование двориков и проходов большим количеством помощников, вероятно, позволило бы захватить преступника, а всех подозреваемых можно было бы легко проверить на ранней стадии. Она настоятельно посоветовала пригласить несколько женщин из агентства мисс Климпсон, природу которого она объяснила.

— Я понимаю ваши аргументы, — ответила директриса, — но я знаю, что по меньшей мере двое из нашей профессорской очень возражают против такого плана действий.

— Знаю, — сказала Харриет. — Мисс Аллисон и мисс Бартон. Но почему?

— Кроме того, я думаю, — продолжила директор, игнорируя этот вопрос, — что это дело представляет определенные трудности. Что подумают студентки об этих незнакомцах, расхаживающих в колледже ночью? Они зададут вопрос, почему полицейские функции не можем взять на себя мы сами, а мы едва ли сможем сообщить им, что сами находимся под особым подозрением. И чтобы выполнить должным образом такие функции, как вы предлагаете, потребуется очень много людей, раз надо будет перекрыть все стратегические пункты. Затем эти люди плохо знакомы с условиями жизни в колледже и легко могут совершить грубые ошибки, преследуя и подозревая не тех, кого нужно. Я не вижу, как мы смогли бы избежать очень неприятного скандала и жалоб.

— Я всё это понимаю, доктор Бэринг. Но всё равно, это решение является самым быстрым.

Директриса склонила голову над красивым гобеленом, работой над которым была занята. «Я думаю, что это очень нежелательно. Я знаю, вы скажете, что вся ситуация нежелательна. И я вполне с вами согласна.. — Она подняла голову. — Я полагаю, мисс Вейн, вы не смогли бы выкроить время, чтобы помочь нам?»

— Я могу найти время, — медленно сказала Харриет. — Но без посторонней помощи будет очень трудно. Если бы нашлись один-два человека, которые оказались полностью реабилитированы, было бы намного легче.

— Мисс Бартон помогала вам вчера вечером очень успешно.

— Да, — сказала Харриет, — но как к этому относиться? Если бы я писала детективную историю, то человек, первым оказавшийся на месте преступления, был бы первым подозреваемым. — Директриса выбрала из корзины оранжевый моток пряжи и воткнула в него иглу.

— Пожалуйста, объясните.

Харриет подробно объяснила.

— Да, предельно ясно, — сказала доктор Бэринг. — Я отлично поняла. Теперь об этой студентке, мисс Хадсон. Её объяснение мне не кажется удовлетворительным. Она не могла ожидать, что достанет еду из кладовой в этот час, и фактически не достала.

— Да, — сказала Харриет, — но я хорошо знаю, что в своё время было не слишком трудно упросить главного скаута  оставить окошко открытым на всю ночь. Тогда, если приходилось допоздна работать над эссе или чем-то ещё и человек проголодался, можно было спуститься вниз и взять, что хочешь.

— Ну и дела! — воскликнула директриса.

— Ну, мы вели себя довольно благородно, — сказала Харриет, — и вносили всё в список, так что это фигурировало в нашем отчете о расходах в конце семестра. Хотя, — глубокомысленно добавила она, — что касается холодного мяса и сала, кое-что скрывалось. Всё же я думаю, что объяснение мисс Хадсон следует принять.

— В действительности окошко было заперто.

— В действительности, да. И, между прочим, я видела Кэрри, и она уверяла меня, что оно было заперто в 10:30 вчера вечером, как обычно. Она признаёт, что мисс Хадсон попросила, чтобы она оставила его открытым, но говорит, что так не поступила, потому что только вчера вечером экономка дала специальные инструкции о запирании окошка и кладовой. Без сомнения, это было после совещания. Она также говорит, что в этом семестре была строже, чем обычно, из-за небольших проблем с этим в прошлый семестр.

— Хорошо, как я понимаю, против мисс Хадсон ничего нет. Полагаю, что она просто живая молодая девушка, однако, следует за ней присмотреть. Она очень способная, но её прошлое небезупречно, и я смею сказать, что она могла бы рассматривать эти неприличные выражения, найденные в… э-э, сообщениях, как шутку. Я говорю вам это не для того, чтобы у вас возниклопредубеждение против девочки, но просто, чтобы вы понимали, что она из себя представляет.

— Спасибо. Но, тогда, если вы считаете, что невозможно просить помощи извне, предлагаю, чтобы я осталась в колледже приблизительно на неделю, якобы для того, чтобы помочь мисс Лидгейт с её книгой и сделать некоторые исследования для себя в Бодли. И тогда я смогла бы продвинуться в нашем расследовании. Если к концу срока результатов не будет, я действительно считаю, что придётся обратиться к профессионалам.

— Это — очень щедрое предложение, — сказала директриса. — Мы все будем вам чрезвычайно благодарны.

— Я должна предупредить вас, — сказала Харриет, — что один-два из старших сотрудников не одобряют меня.

— Это может немного осложнить дело. Но если вы готовы смириться с этой неприятностью в интересах колледжа, она может лишь увеличить нашу благодарность. И не могу выразить, насколько большое значение я придаю недопустимости огласки. Ничто не может нанести большего ущерба колледжу и, в особенности, женщинам университета, чем злобная и безосновательная сплетня в прессе. Студентки, по крайней мере до сих пор, кажется, были вполне лояльны. Если бы кто-нибудь из них проболтался, мы бы уже, конечно, об этом услышали.

— А что о молодом человеке мисс Флексман из Нового колледжа?

— И он, и мисс Флексман ведут себя вполне хорошо. Сначала, естественно, это было воспринято, как число личное дело. Но поскольку ситуация продолжала развиваться, я поговорила с мисс Флексман, и приняла её обещание, что она и её жених будут держать инцидент при себе, пока всё не прояснится окончательно.

— Понимаю, — сказала Харриет. — Ну, мы должны сделать, что можем. Одно лишь я хотела предложить, чтобы ночью не выключали весь свет, а оставляли в некоторых переходах. И так достаточно трудно патрулировать большой комплекс зданий при свете, а в темноте это просто невозможно.

— Это разумно, — ответила доктор Бэринг. — Я поговорю об этом с экономкой.

Харриет вынуждена была довольствоваться этим скромным обещанием.


7

О, дорогая, не грусти

И фурий не страшись:

Пусть дуры бесятся, увы,

Гордыней портя жизнь.

Дай мыслям плавно снизойти

До всех твоих любимых,

Несовершенны хоть они

И хоть неисправимы.

  Майкл Дрейтон

Известия о том, что мисс Харриет Вейн, известный автор детективных романов, проведёт несколько недель в колледже, занимаясь в библиотеке Бодли изучением жизни и творчества Джозефа Шеридана Ле Фаню, вызвало в колледже Шрусбери лишь умеренный общественный интерес. Предлог был очень хорош: Харриет действительно неторопливо подбирала материал о Ле Фаню, хотя библиотека Бодли, возможно, и не была идеальным источником. Но должна же быть хоть какая-то причина её присутствия здесь, а Оксфорд всегда был рад поверить, что Бодли — это вселенский центр учёности. Она смогла найти достаточно много ссылок в периодических изданиях, оправдывающих оптимистический ответ на доброжелательные вопросы о её успехах, и если днём она иногда задрёмывала с герцогом Хамфри в руках, чтобы восполнить ночные часы, проведённые в патрулировании коридоров, она была, вероятно, не единственным человеком в Оксфорде, который находил атмосферу старой кожаной мебели и центрального отопления благоприятной дремоте.

В то же время она посвятила долгие часы наведению порядка среди хаотических корректур мисс Лидгейт. Введение было переписано, стёртые пассажи восстановлены благодаря прекрасной памяти автора, изуродованные страницы заменены на новые корректуры, устранены пятьдесят девять ошибок и неточностей в перекрестных ссылках, возражение мистеру Элкботтому было включено в текст и сделано более резким и безапелляционным, — после всего этого руководство типографией стало с определёнными надеждами поговаривать о возможной дате публикации.

Благодаря ли ночным блужданиям Харриет, потому ли, что простое осознание факта, что круг подозреваемых сильно сузился, запугало анонимщика, или по какой-либо другой причине в течение следующих нескольких дней инцидентов почти не было. Один неприятный эпизод был связан с полной закупоркой раковины в раздевалке профессорской. Как удалось выяснить, во всём были виноваты куски материи, которые были просунуты через сетку с помощью тонкого стержня и которые, когда водопроводчику удалось их извлечь, оказались останками пары перчаток, запятнанных коричневой краской и изуродованных так, что владельца невозможно было определить. Другой был связан с шумным появлением недостающих ключей от библиотеки из рулона с фотографиями, который мисс Пайк оставила на полчаса в одной из лекционных комнат перед тем, как с его помощью проиллюстрировать некоторые замечания о фризе Парфенона. Ни один из этих эпизодов не привёл к полезным находкам.

Профессорская вела себя по отношению к Харриет с тем скрупулезным и безличным уважением к миссии человека в этой жизни, которое налагает академическая традиция. Им было ясно, что раз она назначена официальным следователем, ей нужно предоставить возможность заниматься этим делом без помех. И при этом они не бегали к ней с заявлениями о невиновности или криками негодования. Они рассматривали ситуацию с прекрасной отстранённостью, почти её не упоминая, и ограничивали беседу в профессорской общими вопросами или университетскими делами. Торжественно и несколько ритуально они приглашали её на рюмочку хереса или чашку кофе в свои квартиры и воздерживались от комментариев относительно друг друга. Мисс Бартон в самом деле старалась изо всех сил узнать мнение Харриет относительно «Женщин в современном государстве» и консультировалась с нею о ситуации в Германии. Правда, она категорически не соглашалась со многими из высказанных мнений, но вполне объективно и без личной злобы, а мучительный вопрос о праве любителя расследовать преступления был благопристойно отложен. Мисс Хилльярд также, отложив враждебность, изо всех сил старалась расспросить Харриет о технических аспектах таких исторических преступлений, как убийство сэра Эдмунда Берри Годфри и предполагаемое отравление сэра Томаса Овербери графиней Эссекской. Такие инициативы могли быть, конечно, политикой, но Харриет была склонна приписать их осторожному инстинкту пристойности.

Было много интересных бесед с мисс де Вайн. Индивидуальность коллеги очень привлекала, но и озадачивала. Больше, чем с любыми другими из донов, она чувствовала, что у мисс де Вайн преданность интеллектуальной жизни была результатом не безмятежного следования естественной или приобретённой склонности, но мощным душевным призванием, превозмогающим другие возможные тенденции, и она чувствовала достаточное любопытство к прошлой жизни мисс де Вайн, но расследование шло трудно, и после разговоров у Харриет всегда оставалось чувство, что она рассказала больше, чем услышала. Она могла предположить в прошлом какой-то конфликт, но трудно было поверить, что мисс де Вайн не сознавала собственных комплексов или была неспособна их контролировать.

Для установления дружественных отношений со студенческой средой Харриет собралась с силами и провела в литературном обществе колледжа «дискуссию» на тему «Детективное расследование в жизни и в беллетристике». Это было рискованным предприятием. На печальное дело, в котором она сама фигурировала в качестве подозреваемой, она естественно не намекала, причём в последующем обсуждении не нашлось никого, кто бестактно упомянул бы об этом. Убийство в Уилверкомбе — это другое дело. Не было никакой явной причины, почему она не могла рассказать студенткам об этом, и казалось несправедливым лишать их острых ощущений на том личном основании, что, к сожалению, приходилось упоминать Питера Уимзи в каждом втором предложении. Её выступление, несмотря на возможную ошибку, заключающуюся в некотором перекосе в сторону сухости изложения и излишней академичности, было встречено сердечными аплодисментами, и в конце встречи староста студенток, некая мисс Миллбэнкс, пригласила её на кофе.

У мисс Миллбэнкс была комната в Квин-Элизабет, обставленная с большим вкусом. Она была высокой, изящной девушкой, очевидно из богатой семьи, намного лучше одетой, чем большинство студенток, и легко постигающей интеллектуальные премудрости. У неё была небольшая стипендия без дополнительных заработков, и она открыто заявляла, что стала учёным только потому, что не хочет до смерти ходить в смешном коротком платье простушки. В качестве альтернативы кофе она предложила Харриет на выбор мадеру или коктейль, вежливо жалуясь, что глупые правила колледжа лишают возможности иметь лёд для шейкера. Харриет, которая не любила коктейли после обеда и пила мадеру и херес бесчисленное число раз, начиная с прибытия в Оксфорд, выбрала кофе и хихикала, пока чашки и стаканы заполнялись. Мисс Миллбэнкс вежливо поинтересовалась, что тут смешного.

— Просто, — сказала Харриет, — на днях я прочитала в отвратительной фразе журналиста из «Морнинг стар», что «студиентессы» живут только на какао.

— Журналисты, — снисходительно сказала мисс Миллбэнкс, — всегда отстают лет на тридцать. Вы когда-либо видели какао в колледже, мисс Фоулер?

— О, да, — сказала мисс Фоулер. Она была тёмноволосой плотненькой третьекурсницей, одетой в очень неряшливый свитер, который, как она объяснила ранее, у неё не было времени переменить, поскольку до самого момента посещения лекции Харриет она была с головой занята сочинением эссе. — Да, я видела его в комнатах донов. Иногда. Но я всегда считала это проявлением своего рода инфантилизма.

— Разве это не возрождение героического прошлого? — предположила мисс Миллбэнкс. — O, les beaux jours que ce siècle de fer.[43] И так далее.

— Групписты[44] пьют какао, — добавила другая третьекурсница. Она была худой, с нетерпеливым, презрительным лицом, и не извинялась за свой свитер, очевидно просто его не замечая.

— Но они… о! очень тактичны по отношению к недостаткам других, — сказала мисс Миллбэнкс. — Мисс Лейтон однажды «переменилась», но она теперь «переменилась» в обратную сторону. А пока она была там, было хорошо.

Мисс Лейтон, свернувшаяся у камина, подняла маленькое злое сердцевидное личико.

— Я действительно наслаждаюсь, говоря людям, что я о них думаю. Так возбуждает. Особенно признаваться публично в злых мыслях по отношению к этой Флексман.

— Да ну эту Флексман, — отрезала темноволосая девушка. Её звали Хэйдок, и она, как выяснила Харриет, с лёгкостью станет первой по истории. — Она поставила на уши весь второй курс. Мне вообще не нравится её влияние. И, если хотите знать моё мнение, что-то не то происходит с Кэттермоул. Небо свидетель, я совершенно не собираюсь быть «сторожем брату своему» — я уже наелась этим в школе, — но будет нехорошо, если Кэттермоул совершит нечто ужасное. Лилиан, как староста разве ты не можешь что-нибудь предпринять?

— Дорогая, — возразила мисс Миллбэнкс, — кто и что может сделать? Я не могу запретить Флексман портить людям жизнь. Если бы и могла, не стала бы. Вы, конечно, не ожидаете, что я применю власть? Мне хватает загонять людей на собрания. Профессора не понимают наше печальное отсутствие энтузиазма.

— В их времена, — сказала Харриет, — у людей была страсть к собраниям и организациям.

— Есть много межколледжевых собраний, — сказала мисс Лейтон. — Мы обсуждаем многие вопросы и возмущены прокторовскими правилами для смешанных вечеринок. Но наш энтузиазм по поводу внутренних дел более ограничен.

— Ну, я думаю, — прямо сказала мисс Хейдок, — мы иногда слишком далеко заходим с laisser-aller.[45] Если получим большую взбучку, от этого не выиграет никто.

— Вы имеете в виду экспедиции Флексман по захвату чужих участков? Или её гулянки? Между прочим, мисс Вейн, полагаю, вы слышали о тайне колледжа.

— Кое-что, — осторожно ответила Харриет. — Это, кажется, слишком скучно.

— Это будет чрезвычайно скучно, если не будет остановлено, — сказала мисс Хейдок. — Мы должны сами провести частное расследование. Профессора, кажется, не слишком преуспели.

— Ну, последние действия были не слишком удачными, — сказала мисс Миллбэнкс.

— Имеешь в виду Кэттермоул? Я не думаю, что это была Кэттермоул. Это было бы слишком очевидно. И у неё кишка тонка. Она действительно может поставить себя в глупое положение, но она не сделала бы из этого такой тайны.

— Против Кэттермоул нет ничего, — сказала мисс Фоулер, — за исключением того, что кто-то написал Флексман письмо, обвиняющее её в том, что она увела парня Кэттермоул. Тогда Кэттермоул, конечно же, была очевидным подозреваемым, но зачем ей было делать всё остальное?

— Конечно же, — мисс Лейтон обратилась к Харриет, — очевидный подозреваемый всегда невиновен.

Харриет засмеялась, а мисс Миллбэнкс сказала:

— Да, но я действительно думаю, что Кэттермоул дошла до такой стадии, что готова сделать почти всё, лишь бы привлечь внимание.

— А я не думаю, что это — Кэттермоул, — сказала мисс Хейдок. — Зачем бы ей писать письма мне?

— Вам приходило письмо?

— Да, но там было только своего рода пожелание, чтобы я пахала на занятиях, и обычная чепуха из наклеенных букв. Я сожгла его и под впечатлением пригласила Кэттермоул на обед.

— Очень мило  с твоей стороны, — сказала мисс Фоулер.

— Мне тоже приходило, — сказала мисс Лейтон. —  О красоте и о том, что она вместо награды может привести меня в ад, если я продолжу идти моим путём. Поэтому, действуя согласно этому прогнозу, я отправила его по своему будущему адресу через камин.

— Все равно, — сказала мисс Миллбэнкс, — это отвратительно. Я не так уж против самих писем. Но эти шуточки и рисование на стенах! Если бы кто-нибудь извне, страдающий излишним любопытством, узнал об этом, был бы жуткий скандал, а это отвратительно. Я не собираюсь носиться с рассуждениями о настроениях в обществе и так далее, но я признаю, что они существуют. Мы не хотим, чтобы колледж подвергли репрессиям. И мне не хотелось бы слышать от других, что мы живём в сумасшедшем доме.

— Слишком большая стыдобища, — согласилась мисс Лейтон, — хотя, конечно, отдельных свихнувшихся можно найти где угодно.

— Несколько девиц со странностями есть среди первокурсниц, — сказала мисс Фоулер. — Почему в каждом новом наборе всё больше назойливых и тупых, чем в предыдущих?

— Всегда так было, — сказала Харриет.

— Да, — сказала мисс Хейдок, — думаю, третий курс говорил о нас то же самое, когда мы только поступали. Но факт, что у нас не было никаких подобных проблем до того, как поступили эти новички.

Харриет не спорила, не желая направлять подозрение ни на профессоров, ни на несчастную Кэттермоул, которая (как все помнят) присутствовала на встрече выпускников, одновременно ведя войну с презренной любовью и экзаменами. Тем не менее, Харриет поинтересовалась, пало ли подозрение на других студенток помимо мисс Кэттермоул.

— Нет, абсолютно нет, — ответила мисс Миллбэнкс. — Конечно, есть Хадсон, — она пришла из школы с репутацией сумасбродки, — но, по-моему, она в норме. Должна сказать, что весь наш курс вполне в норме. И Кэттермоул должна винить только себя. Я имею в виду, что она напрашивается на неприятности.

— Как это? — спросила Харриет.

— По-разному, — осторожно сказала мисс Миллбэнкс, намекая, что Харриет слишком близко связана с профессорами, чтобы доверять ей детали. — Она склонна нарушать правила ради самого нарушения, что, в принципе, нормально, если получаешь от этого удовольствие, но это не её случай.

— Кэттермоул потеряла голову, — сказала мисс Хейдок. — Хочет показать, что молодой, как-там-его, Фаррингтон не единственная песчинка на пляже. Очень хорошо. Но она действует слишком явно. Она просто преследует этого Помфрета.

— Красивый самодовольный дурачок из Квинс? — пожала плечами мисс Фоулер. — Ну, она вновь окажется у разбитого корыта, потому что Флексман уверенно тянет его к себе.

— Проклятая Флексман! — сказала мисс Хейдок. — Разве она не может оставить чужих мужчин в покое? Она украла Фаррингдона и могла бы оставить для Кэттермоул Помфрета.

— Ей ненавистна сама мысль оставлять кому-то хоть что-то, — сказала мисс Лейтон.

— Надеюсь, — сказала мисс Миллбэнкс, — она не пыталась забрать твоего Джеффри.

— Я не даю ей такой возможности, — сказала мисс Лейтон с озорной усмешкой. — Дорогуша Джеффри вполне нормален, но я не хочу рисковать. В прошлый раз, когда он был у нас на чае в студенческой, ворвалась Флексман. Дескать, ах как жаль, она и понятия не имела, что здесь кто-то есть, а она оставила книгу. И это при табличке «Занято» на двери, огромной как простыня. Я не представила ей Джеффри.

— А он этого хотел? — спросила мисс Хейдок.

— Спросил, кто она такая. Я сказала, что она изучает Темплтона и помешана на учёбе. Это его охладило.

— Что же сделает Джеффри, когда ты займешь своё первое место, дитя моё? — спросила мисс Хейдок.

— Да, неудобно получится. Бедный ягненок! Я должна буду сказать ему об этом, имея вид хрупкого и несчастного существа, вызывающего жалость. — И мисс Лейтон действительно удавалось  выглядеть хрупкой, вызывающей жалость и даже глупенькой. Однако по отзывам мисс Лидгейт Харриет знала, что она была  фаворитом по английскому, исключительно хорошо знающим себе цену, и, помимо прочего, занималась специальными языками. А уж если сухие кости филологии смогли ожить с помощью мисс Лейтон, то она действительно была тёмной лошадкой. Харриет чувствовала уважение к её уму — да, такая неординарная личность могла быть способна на многое.

Итак, мнение третьего курса было услышано. Но первое личное столкновение Харриет со вторым курсом оказалось более драматичным.


В течение прошедшей недели в колледже было настолько спокойно, что Харриет позволила себе выходной от полицейских обязанностей и пошла на частную танцевальную вечеринку, устроенную её однокурсницей, которая вышла замуж и обосновалась в Северном Оксфорде. Возвратившись между двенадцатью и часом, она поставила автомобиль в личный гараж декана, тихо миновала ограду, отделяющую въезд для транспорта от остальной части колледжа, и стала пересекать Старый дворик по направлению к Тюдор-билдинг. Погода разгулялась, и всё вокруг было в бледном мерцании лунного света, пробивающегося сквозь облака. В этом мерцании Харриет, поворачивая за угол Бёрли-билдинг, заметила какую-то странную выпуклость в кромке восточной стены, поблизости от места, где находилась задняя дверь, ведущая в дом директрисы и выходящая на Сейнт-Кросс-роуд. Очевидно, что здесь, как поётся в одной старой песне, «был человек, где быть его не дóлжно».

Если бы она крикнула на него, он спрыгнул бы с внешней стороны и удрал. У неё был ключ от задней двери, поскольку имелся полный комплект для патрулирования. Надвинув чёрный капюшон на лицо и осторожно ступая, Харриет быстро перебежала участок газона между домом директрисы и садом для преподавателей, бесшумно вышла на Сейнт-Кросс-роуд и встала у стены. В это время из тени выступила вторая тёмная фигура и испуганно крикнула: «Ой!»

Джентльмен на стене оглянулся, воскликнул: «Проклятье!» и поспешно спрыгнул вниз. Его друг убежал, но альпинист со стенки, казалось, поранился во время спуска и не смог набрать нужной скорости. Харриет, которая была достаточно ловкой для выпускницы Оксфорда, которую от момента выпуска отделяло уже девять лет, начала преследование, которое успешно завершилось за несколько ярдов от угла Джоветт-уолк. Сообщник, который теперь был на безопасном расстоянии, неуверенно оглянулся.

— Беги, друг! — завопил пленник, а затем повернулся к Харриет и заметил с робкой усмешкой, — Что ж, пойман на месте преступления. По-моему, повредил лодыжку или что-то ещё.

— И что вы делали на нашей стене, сэр? — требовательно спросила  Харриет. В лунном свете она разглядела свежее, по-юношески округлое, простое лицо, в настоящее время, имеющее смешанное выражение тревоги и проказливости. Он был очень высоким и очень крупным юношей, но Харриет вцепилась ему в руку железной хваткой, от которой он едва ли мог избавиться, не причинив ей боли, а он не выказывал намерения применить силу.

— Только что с вечеринки, — быстро сказал молодой человек. — Пари, знаете ли, и всё такое. Повесить шапочку на самой высокой ветке бука в Шрусбери. Мой друг был свидетелем. Похоже, я проиграл?

— В таком случае, — строго сказала Харриет, — где же ваша шапочка? И ваша мантия, если уж на то пошло? Итак, сэр, ваше имя и колледж?

— Ну, — нахально сказал молодой человек, — если уж на то пошло, то где ваша?

Когда с твоего тридцать второго дня рождения прошло всего лишь несколько месяцев, такой вопрос даже лестен. Харриет рассмеялась.

— Мой дорогой юноша, вы принимаете меня за студентку?

— Дон! Леди-дон! Помоги нам Боже! — воскликнул молодой человек, чей бодрый дух, казалось, поддерживался, — впрочем, весьма достойно, — спиртными ликёрами.

— Итак? — сказала Харриет.

— Я не верю этому, — сказал молодой человек, всматриваясь в её лицо так пристально, как только можно было в этом слабом свете. — Невозможно. Слишком молоды. Слишком очаровательны. Слишком большое чувство юмора.

— Даже слишком большое чувство юмора, чтобы позволить вам выйти сухим из воды, юноша. И никакого чувства юмора вообще по поводу вашего вторжения.

— Ну да, — сказал молодой человек, — я действительно ужасно сожалею. Простая беспечность и всё такое. Честно, мы же не сделали ничего плохого. Вполне определенно нет. Я имею в виду, мы только разыграли бы пари и спокойно ушли. Послушайте, ну будьте человеком. Я имею в виду, вы не директор, не декан или кто там ещё. Я их знаю. Разве вы не могли бы просто закрыть на это глаза?

— Это всё очень хорошо, — сказала Харриет. — Но мы не можем допускать здесь таких вещей. Так не пойдёт. И вы должны понять, что это недопустимо.

— О, я действительно понимаю, — согласился молодой человек. — Абсолютно. Определенно. Железно. Надо быть дураком, чтобы решиться на такое. Осознал. — Он вздрогнул и вытянул ногу, чтобы потереть травмированную лодыжку. — Но когда видишь перед собой такую заманчивую часть стены, как эта…

— Ах, да, — сказала Харриет, — огромное искушение? Давайте-ка пойдём и вы мне покажете. — Она решительно подвела его, несмотря на протесты, к задней двери. — О, я вижу, да. Вытащен кирпич или два из столба. Превосходная точка опоры. Вы почти наверняка посчитали, что они тут выбиты специально для вас? И удобное дерево в саду для преподавателей. Экономке следует за этим проследить. Вы хорошо знали про этот столбик, юноша?

— Известно, что он существует, — признал пленник. — Но, смотрите, мы не были… мы не вызывали никого, ничего подобного, если вы понимаете, что я имею в виду.

— Надеюсь, — сказала Харриет.

— Нет, мы были сами по себе, — нетерпеливо объяснял молодой человек. — Больше никто не участвует. Боже, конечно же, нет! И посмотрите, я повредил лодыжку, мы и так пострадали и, дорогая, добрая леди…

В этот момент со внутренней стороны стены колледжа раздался громкий стон. Лицо молодого человека наполнилось отчаянной тревогой.

— Что это? — спросила Харриет.

— Не знаю, правда, — ответил молодой человек.

Стон повторился. Харриет, плотно держа студента за руку, повела его к задней двери.

— Подождите, — печально сказал джентльмен, обречённо хромая рядом, — вы не должны думать... пожалуйста, не думайте…

— Я собираюсь посмотреть, в чём там дело, — сказала Харриет.

Она отперла заднюю дверь, втянула за собой пленника и вновь заперла ворота. Под стеной, только ниже места, на котором находился юноша, лежала неясная фигура, которая, очевидно, испытывала сильные внутренние страдания определённого сорта.

— Послушайте, — сказал молодой человек, оставив все отговорки, — я ужасно сожалею об этом. Я боюсь, что мы были немного беспечными. Я имею в виду, мы не заметили. То есть, боюсь, что ей поплохело, а мы и не замечали.

— Девочка напилась, — Харриет бескомпромиссно назвала вещи своими именами.

Она, в старые не самые лучшие времена, видела слишком много молодых поэтов, сражённых той же силой, чтобы сомневаться в симптомах.

— Ну, боюсь, что… да, именно так, — признал молодой человек. — Роджерс смешивает их слишком крепко. Но смотрите, здесь честно никакого вреда не причинено, и я имею в виду…

— Тс! — сказала Харриет. — Не надо кричать. Это дом директора.

— Помогите, пожалуйста, — прошептал молодой человек. — Вы же поступите с нами по-человечески?

— Это зависит, — сказала Харриет. — На самом деле, вам чрезвычайно повезло. Я не один из донов. Я сейчас только остановилась в колледже. Таким образом, я — независимый человек.

— Благослови вас Бог! — пылко воскликнул молодой человек.

— Не спешите. Вы должны мне рассказать об этом деле. Между прочим, кто эта девушка?

Бедняжка издала очередной стон.

— О, Господи! — сказал студент.

— Не волнуйтесь, — сказала Харриет. — Через минуту её вырвет. Она подошла и осмотрела страдалицу. — Всё в порядке. Вы можете хранить джентльменское молчание. Я знаю её. Её зовут Кэттермоул. А вас?

— Помфрет из Квинс.

— Ага! — сказала Харриет.

— Мы устроили собрание в комнатах моего друга, — объяснил мистер Помфрет. — По крайней мере, всё начиналось, как собрание, но закончилось пирушкой. Ничего плохого. Мисс Кэттермоул пришла ради шутки. Всё было чистой забавой. Только нас было много и, между делом, мы выпили слишком много, а затем мы обнаружили, что мисс Кэттермоул уже слишком окосела. Таким образом, мы подхватили её, и Роджерс и я…

— Да, понимаю, — сказала Харриет. — Не очень-то похвально, правда?

— Да, погано всё это, — признал мистер Помфрет.

— Она получила разрешение на посещение собрания? И позднее возвращение?

— Не знаю, — встревоженно сказал мистер Помфрет. — Я боюсь… смотрите! Всё довольно неприятно. Я имею в виду, что она не принадлежит к нашему Обществу…

— Что за Общество?

— Общество, которое встречалось. Я думаю, что она пришла в шутку.

— Пришла без приглашения? Гм. Похоже, что разрешения на позднее возвращение у неё не было.

— Звучит довольно серьёзно, — сказал мистер Помфрет.

— Это для неё серьёзно, — сказала Харриет. — Вы отделаетесь штрафом или «домашним арестом», но мы должны проявлять осторожность. Это мир с испорченными нравами, и наши правила должны учитывать этот факт.

— Знаю, — сказал мистер Помфрет. — На самом деле мы ужасно переживали. Это была ещё та работёнка, переправить её сюда, — доверчиво сказал он. — К счастью, пришлось поднимать только от этого конца длинной стены. Уф!

Он вытащил носовой платок и вытер лоб.

— Во всяком случае, — продолжал он, — я благодарен, что вы не дон.

— Всё это очень хорошо, — строго сказала Харриет, — но всё-таки сейчас я в какой-то степени отношусь к старшим и должна чувствовать ответственность. Это не такие вещи, которым можно попустительствовать.

Она обратила холодный взгляд на несчастную мисс Кэттермоул, с которой происходило самое худшее.

— Я уверяю, мы этого не хотели, — сказал мистер Помфрет, отводя взгляд, — но что нам было делать? Пытаться подкупить вашего швейцара бесполезно, — добавил он бесхитростно, — мы пробовали.

— В самом деле? — сказала Харриет. — Нет, с Пэджетом вам многого не добиться. Был ли ещё кто-нибудь из Шрусбери.

— Да, мисс Флексман и мисс Блэйк. Но у них было обычное разрешение, чтобы прийти и уйти приблизительно в одиннадцать. Таким образом, с ними всё в порядке.

— Они должны были взять мисс Кэттермоул с собой.

— Конечно, — сказал мистер Помфрет. Он выглядел ещё более мрачным, чем когда-либо. «Очевидно, — подумала Харриет, — мисс Флексман не имела бы ничего против, если бы у мисс Кэттермоул были неприятности». Побуждения мисс Блэйк были более туманными, но, скорее всего, она просто плохо соображала. У Харриет возникло довольно сомнительное с точки зрения дисциплины желание, чтобы мисс Кэттермоул не попала в беду, если только Харриет сможет этому помешать. Она подошла к расслабленной фигуре и поставила её на ноги. Мисс Кэттермоул мрачно стонала. — Сейчас она сможет идти, — сказала Харриет. — Интересно, где комната этой маленькой дурочки. Вы не знаете?

— Ну, между прочим, знаю, — ответил мистер Помфрет. — Звучит плохо, но люди иногда показывают другим людям свои комнаты, несмотря на все эти инструкции и прочее. Это где-то там за сводчатым проходом.

Он неопределенно махнул рукой в сторону Нового дворика на другой стороне абсолютной тьмы.

— О, небеса! — воскликнула Харриет, — именно там. Боюсь, что вам придётся мне помочь. Для меня она немного великовата, а здесь в сырости её нельзя оставлять. Если кто-нибудь нас увидит, вам придётся пройти через всё. Как лодыжка?

— Лучше, спасибо, — сказал мистер Помфрет. — Я думаю, что могу немного на неё наступать. Знаете, вы ведёте себя очень благородно.

— Давайте за работу, — мрачно сказала Харриет, — и не будем терять напрасно время на болтовню.

Мисс Кэттермоул была плотной молодой женщиной, никак не пушинкой. Кроме того, она достигла стадии полного бесчувствия. Для Харриет, которой мешала обувь на высоких каблуках, и мистера Помфрета, у которого болела лодыжка, продвижение через дворик совсем не выглядело триумфальным. Кроме того, оно оказалось довольно шумным, из-за шуршания камней и гравия под ногами, а также шарканья и бормотания обмягшей фигуры между ними. В любой момент Харриет ожидала услышать стук окна или увидеть фигуру обеспокоенного дона, спешащего, чтобы потребовать объяснения присутствия здесь мистера Помфрета в столь ранний час. Было громадным облегчением найти, наконец, нужный дверной проём и переместить через него беспомощную фигуру мисс Кэттермоул.

— Что теперь? — хриплым шепотом спросил мистер Помфрет.

— Я должна вывести вас. Я не знаю, где её комната, но я не могу допустить, чтобы вы блуждали по колледжу. Подождите минутку. Мы перенесём её в ближайшую ванную. Вот как раз за углом. Это легко.

Мистер Помфрет снова взялся за работу.

— Всё! — сказала Харриет. Она положила мисс Кэттермоул на спину на полу в ванной комнате, вытащила ключ из замка и вышла, заперев дверь с другой стороны. — Пусть она пока остаётся там. Теперь избавимся от вас. Не думаю, что кто-нибудь нас видел. Если же мы повстречаем кого-то на обратном пути, то вы были на танцах у миссис Хэменс и провожали меня до дому. Запомнили? Это не очень убедительно, потому что вы не имеете права делать подобные вещи, но это лучше, чем правда.

— Мне лишь жаль, что я не был на танцах у миссис Хэменс, — сказал благодарный мистер Помфрет. — Я танцевал бы с вами все танцы и всё прочее. Вы не скажете, кто вы?

— Моё имя Вейн. И не надо сразу проявлять столь бурных восторгов. Я не особенно пекусь о вашем благополучии. Вы хорошо знаете мисс Кэттермоул?

— Довольно хорошо. О, да. Естественно. Я имею в виду, у нас есть несколько общих знакомых и тому подобное. Фактически, она была помолвлена с моим старым однокашником, сейчас он в Новом колледже, только там всё кончилось ничем. Не из-за меня, но знаете, как бывает. Знакомишься с людьми и продолжаешь быть с ними знакомым. Такие дела.

— Понимаю. Ну, мистер Помфрет я не хочу неприятностей ни вам, ни мисс Кэттермоул…

— Я знал, что вы — человек! — воскликнул мистер Помфрет.

— Не кричите... — ... и так дальше  так продолжаться не может. Больше не должно быть ни поздних вечеринок, ни лазания по стенам. Вы должны это понять. С кем бы то ни было! Ведь это несправедливо. Если я пойду к декану со всей этой историей, то с вами ничего особенного не произойдет, но мисс Кэттермоул очень повезёт, если её не отчислят. Ради Бога, прекратите быть ослом. Есть намного лучшие способы наслаждаться Оксфордом, чем валять дурака в полночь со студентками.

— Я знаю, что есть. Я действительно считаю, что мы поступили паршиво.

— Тогда почему вы это сделали?

— Не знаю. Почему люди поступают как идиоты?

— Почему? — переспросила Харриет. Они проходили мимо конца часовни, и Харриет остановилась, чтобы придать большее значение своим словам. — Я скажу вам, почему, мистер Помфрет. Потому, что у вас кишка тонка, чтобы сказать «нет», когда кто-то просит, чтобы вы были «настоящим человеком». Это дурацкое слово испортила жизнь гораздо большему числу людей, чем весь остальной словарь. Если быть человеком — это поощрять девушек нарушать правила, пить больше, чем они могут вынести, и попадать в неприятности из-за вас, то я прекратила бы быть человеком и попыталась быть джентльменом.

— О, — сказал уязвлённый мистер Помфрет.

— Именно это я имею в ввиду, — сказала Харриет.

— Ну, я понял вашу точку зрения, — сказал мистер Помфрет, нервно переминаясь. — Я попытаюсь сделать всё как можно лучше. Вы вели себя со мной как настоящий чело… Я имею в виду, как настоящий джентльмен, — он усмехнулся, —  и я постараюсь… Ох ты! Кого-то чёрт несёт.

Быстрый топот ног в туфлях по проходу между Холлом и Квин-Элизабет стремительно приближался.

Повинуясь импульсу, Харриет отступила назад и открыла дверь часовни.

— Входите, — сказала она.

Мистер Помфрет торопливо скользнул позади неё. Харриет закрыла за ним дверь и спокойно встала перед нею. Шаги приблизились к подъезду и внезапно остановились. Человек в лунном свете слабо пискнул.

— Ой!

— В чём дело? — спросила Харриет.

— О мисс, это вы! Вы так меня напугали. Вы что-нибудь видели?

— Видела что? Между прочим, вы кто?

— Эмили, мисс. Я сплю в Новом дворике, мисс, я проснулась и уверена, что слышала мужской голос во дворике, я посмотрела, и он там был, мисс, я ясно видела, и он шёл в этом направлении с одной из молодых особ. Поэтому я надела шлёпанцы, мисс…

— Проклятье! — сказала себе Харриет. — Лучше рассказать часть правды.

— Всё в порядке, Эмили. Это был мой друг. Он приходил со мной и очень хотел увидеть Новый дворик в лунном свете. Таким образом, мы прошли только туда и назад.

(Паршивое оправдание, но, вероятно, менее подозрительное, чем решительное отрицание.)

— О, понимаю, мисс. Я прошу прощения. Но я так разнервничалась из-за всего, что происходит. И это необычно, если вы извините, что я так говорю, мисс…

— Да, очень, — сказал Харриет, — неторопливо двигаясь в направлении Нового дворика, так что скауту пришлось следовать за нею. — Было глупо с моей стороны не подумать, что мы можем потревожить людей. Я утром расскажу декану. Вы сделали абсолютно правильно, что спустились.

— Ну, мисс, конечно я не знала, кто это был. И декан уделяет этому особое внимание. И все эти странные события, которые происходят…

— Да, абсолютно верно. Конечно. Мне действительно очень жаль, что я была столь беспечна. Джентльмен уже ушёл, так что больше вас ничто не разбудит.

Эмили, казалось, была в сомнениях. Она была из тех людей, которые никогда не чувствуют, что что-то сказали, пока не повторили это трижды. Она остановилась в начале лестницы, чтобы рассказать всё ещё раз. Харриет нетерпеливо слушала, думая о мистере Помфрете, преющем в часовне. Наконец она избавилась от скаута и отправилась назад.

«Как всё усложняется, — думала Харриет, — глупая ситуация, настоящий фарс. Эмили думает, что поймала студентку. Я думаю, что поймала полтергейста. Мы ловим друг друга. Юный Помфрет спрятан в часовне. Он думает, что я любезно защищаю его и Кэттермоул. Тщательно спрятав Помфрета, я подтверждаю, что он прав. Но если полтергейстом была Эмили, — а возможно, так и есть, — я не имею права просить Помфрета преследовать её. Такая слежка вообще привела бы к скандалу».

Она открыла дверь часовни. Притвор был пуст.

— Чёрт! — непочтительно сказала Харриет. — Этот идиот исчез. Хотя, возможно, он вошёл внутрь.

Она заглянула через внутреннюю дверь и облегчённо вздохнула, увидев тёмную фигуру, слабо вырисовывающуюся на фоне бледного дуба скамеек. Затем, с внезапным ужасом, она увидела вторую тёмную фигуру, которая, казалось, висела в воздушном пространстве.

— Алло! — сказала Харриет. — В тонком свете южных окон она увидела вспышку белой манишки, когда мистер Помфрет повернулся. — Это всего лишь я. Что это?

Она достала из сумочки фонарик и опрометчиво включила его. Луч осветил зловещую фигуру, висящую над скамьями. Фигура медленно покачивалась в одну и другую сторону и одновременно поворачивалась. Харриет бросилась вперед.

— Больное воображение у этих девушек, да? — произнёс мистер Помфрет.

Харриет пристально разглядывала шапочку магистра и мантию, накинутую на платье и маленькую подушку, тонким шнуром привязанную к одному из выступов, которыми архитектор украсил навес.

— Хлебный нож проткнут через живот, — продолжил мистер Помфрет. — Дал мне настоящую встряску, как сказала бы моя тётя. Вы поймали эту молодую женщину…?

— Нет. Она была здесь?

— О, несомненно, — сказал мистер Помфрет. — Понимаете, я подумал, что стоит пройти немного поглубже. И я вошёл. Затем я увидел это. Тогда я прошёл вперед, чтобы всё рассмотреть и услышал, как кто-то выходит через другую дверь вон там.

Он неопределенно указал на северную сторону здания, в которой имелась дверь в ризницу. Харриет бросилась туда. Дверь была открыта, а внешняя дверь ризницы, хотя и закрыта, но не заперта. Харриет прислушалась. Всё было тихо.

— Провались они все со своими развлечениями, — возвратившись, сказала Харриет. — Нет, я не встретила леди. Она, должно быть, ускользнула, пока я уводила Эмили к Новому дворику. Не везёт мне! — Последние слова она произнесла шёпотом. Действительно, было крайне обидно быть совсем рядом с полтергейстом и быть отвлечённой Эмили. Она снова подошла к кукле и увидела, что к её центру хлебным ножом была приколота бумага.

— Цитата из классики, — беззаботно произнёс мистер Помфрет. — Похоже, у кого-то большой зуб на ваших донов.

— Глупые молодые дурочки! — сказала Харриет. — Хотя, если взглянуть на результат, довольно внушительно. Если бы мы этого не нашли, то завтра, когда все собрались бы на молитву, это стало бы настоящей бомбой. Нужно провести небольшое расследование. Хорошо, теперь самое время вам спокойно отправляться домой и не высовывать носа для  вашей же пользы.

Она проводила его к задней двери и выпустила наружу.

— Между прочим, мистер Помфрет, я была бы вам очень признательна, если бы вы не говорили про эту выходку кому бы то ни было. Это не было бы признаком хорошего тона. Долг платежом красен.

— Совершенно справедливо, — ответил мистер Помфрет. — И, скажите, могу я прийти завтра, то есть уже сегодня, утром… и справиться?.. Всё в лучшем виде. Когда вы будете свободны? Пожалуйста!

— Никаких утренних визитов, — быстро сказала Харриет. — Я не знаю, что я буду делать днём. Но всегда можно спросить.

— О, можно? Превосходно. Я зайду, и, если вас не окажется, я оставлю записку. Я имею в виду, вы должны зайти на чай, коктейль или что-нибудь ещё. И я честно обещаю, что случившееся никогда не повторится, насколько это будет зависеть от меня.

— Хорошо. Между прочим, когда мисс Кэттермоул пришла к вашему другу?

— Думаю, около половины десятого. Не совсем уверен. А в чём дело?

— Я только задала себе вопрос, осталось ли её имя в книге у швейцара. Но я за этим прослежу. Доброй ночи.

— Доброй ночи, — сказал мистер Помфрет, — и огромное спасибо.


Харриет закрыла за ним дверь и возвратилась через дворик, чувствуя, что из всего этого утомительного и абсурдного происшествия можно сделать совершенно определенный вывод. Кукла едва ли была повешена до 9:30, поэтому совершенно безумное поведение мисс Кэттермоул дало ей неопровержимое алиби. Харриет была настолько благодарна ей за то, что удалось продвинуться в решении проблемы даже на этот маленький шажок, что она решила для себя сделать всё возможное, чтобы помочь девушке выпутаться из последствий её авантюры.

Это напомнило ей, что мисс Кэттермоул всё ещё лежит на полу в ванной комнате, ожидая, когда ею займутся. Было бы не слишком хорошо, если бы она пришла в себя за это время и подняла шум. Но достигнув Нового дворика и отперев дверь, Харриет обнаружила, что в «карьере распутника»[46] её арестантка достигла стадии сна. Небольшая экскурсия по коридорам позволила выяснить, что комната мисс Кэттермоул находится на втором этаже. Харриет открыла дверь в её комнату, и в этот момент открылась соседняя дверь, и оттуда высунулась голова.

— Это ты, Кэттермоул? — прошептала голова. — О, извините. — Харриет показалось, что она узнала девушку, которая подходила и разговаривала с мисс Кэттермоул после открытия библиотеки. Она подошла к двери, на которой висела табличка С. И. Бриггс, и осторожно постучала. Голова появилась вновь.

— Вы ожидали увидеть, что пришла мисс Кэттермоул?

— Ну, — сказала мисс Бриггс, — я услышала кого-то у её двери… О! это мисс Вейн, да?

— Да. Что заставило вас сидеть и ждать мисс Кэттермоул?

Мисс Бриггс, у которой поверх пижамы было накинуто пальто, выглядела немного встревоженной.

— У меня была не доделана работа. Я в любом случае бодрствовала. А что?

Харриет посмотрела на девушку. Она была крепко сбитой с простым, сильным, чувственным лицом. Казалась, ей можно доверять.

— Если вы — подруга мисс Кэттермоул, — сказала Харриет, — идите и помогите мне завести её наверх. Она лежит в ванной. Я обнаружила её, когда молодой человек помогал ей перелезть через стену, и она под шефе.

— Боже! — воскликнула мисс Бриггс. — Сильно?

— Боюсь, что да.

— Она — дура, — сказала мисс Бриггс. — Я знала, что однажды она нарвётся на неприятности. Хорошо, я иду.

Они протащили мисс Кэттермоул, поддерживая её с двух сторон, по полированной лестнице и свалили на кровать. В мрачной тишине они раздели её и укрыли одеялом.

— Теперь пусть проспится, — сказала Харриет. — Между прочим, полагаю, что небольшое объяснение не будет лишним. Вы не против?

— Пойдёмте ко мне, — сказала мисс Бриггс. — Горячее молоко, «Оувалтин»[47] или кофе?

Харриет высказалась за горячее молоко. Мисс Бриггс поставила чайник на плиту в буфетной напротив, вернулась, поворошила угли кочергой и села на пуфик.

— Пожалуйста, расскажите мне, — сказала мисс Бриггс, — что произошло.

Харриет рассказала, опуская имена джентльменов. Но мисс Бриггс быстро восполнила пробел.

— Конечно же, это был Реджи Помфрет, — заметила она. — Бедняга. Его всегда оставляют нянчиться с ребёнком. В конце концов, что должен сделать парень, если его преследуют?

— Это нелегко, — сказала Харриет. — Я имею в виду, вы должны иметь некоторый опыт,чтобы изящно выйти из такого положения. Девочка действительно в него влюблена?

— Нет, — сказала мисс Бриггс. — Совсем нет. Ей просто нужен кто-то или что-то. Знаете, она испытала горькое разочарование, когда была разорвана её помолвка. Она и Лайонель Фаррингдон дружили с детства и всё такое, и всё было слажено прежде, чем они выросли. А затем Фаррингдона завлекла наша мисс Флексман, и был ужасный разрыв. Были осложнения. И Вайолет Кэттермоул совершенно пала духом.

— Понимаю, — сказала Харриет. — Такое отчаянное чувство — у меня должен быть свой мужчина — как-то так.

— Да. И не имеет значения, кто. Я думаю, что это, своего рода, комплекс неполноценности или что-то в этом роде. Нужно делать идиотские вещи и самоутверждаться. Вы понимаете меня?

— О, да. Отлично понимаю. Это происходит так часто. Нужно выгнать из себя этого чертёнка… а здесь такие вещи часто происходят?

— Ну, — признала мисс Бриггс, — гораздо чаще, чем хотелось бы. Я пыталась привести Вайолет в чувство, но что толку в проповедях? Когда люди входят в это истеричное состояние, вы можете с тем же успехом разговаривать с лунатиком. И хотя для молодого Помфрета это очень утомительно, он — ужасно приличный и безопасный. Если бы у него было побольше воли, он бы, конечно, давно от неё избавился. Но я благодарна ему, что он этого не сделал, потому что, если бы не он, последствия могли бы быть гораздо ужаснее.

— Из этого может что-нибудь получиться?

— Вы имеете в виду брак? Нет. Думаю, что у него всё-таки хватит инстинкта самосохранения, чтобы этого избежать. И кроме того… Послушайте, мисс Вейн, это действительно ужасно стыдно. Мисс Флексман просто не может никого оставить в покое, и теперь она пытается заполучить Помфрета, хотя он ей не нужен. Если бы только она оставила бедную Вайолет в покое, всё пришло бы в равновесие само собой. Видите ли, я очень люблю Вайолет. Она — очень порядочная и была бы совершенно счастлива с правильным человеком. В принципе, в Оксфорде ей делать абсолютно нечего. Хорошая семейная жизнь с человеком, который будет ей предан, — вот чего она действительно хочет. Но он должен быть твёрдым, решительным, и в то же время ужасно нежным. Но не Реджи Помфрет, который просто галантный молодой идиот.

Мисс Бриггс энергично пошуровала в печке.

— Хорошо, — сказала Харриет, — что-то нужно со всем этим делать. Я не хочу идти к декану, но…

— Конечно, что-то делать надо, — сказала мисс Бриггс. — Чрезвычайно удачно, что её нашли именно вы, а не один из донов. Мне почти хотелось, чтобы что-нибудь произошло. Я ужасно переживала за всё, что происходило. Это совсем не  то, с чем я знаю, как справляться. Но я должна была более или менее поддерживать Вайолет, иначе она просто перестала бы мне доверять, и кто его знает, какую глупость она совершила бы тогда.

— Думаю, вы совершенно правы, — сказала Харриет. — Но теперь, возможно, я смогу поговорить с ней и посоветовать следить за своими поступками. В конце концов, она должна дать какую-то гарантию нормального поведения, если я не скажу о ней декану. Небольшой доброжелательный шантаж, как считаете?

— Да, — согласилась мисс Бриггс. — Можно попробовать. Это очень благородно с вашей стороны. Я рада, что с меня свалилась такая ответственность. Это всё очень изматывает и влияет на работу. В конце концов, мы-то здесь, чтобы работать. В следующем семестре мне готовиться к экзамену на бакалавра, а так ужасно сидеть и не знать, что может случиться завтра.

— Наверное, мисс Кэттермоул полностью полагается на вас.

— Да, — сказала мисс Бриггс, — но выслушивание чужих исповедей действительно отнимает бездну времени, и я не очень-то справляюсь с этими взрывами темперамента.

— Быть наперсницей — очень тяжёлая и неблагодарная задача, — сказала Харриет. — Не удивительно, если она становится совершенно безумной в белом холстинковом платье.[48] Удивительнее, если она останется нормальной и разумной, как вы. Но я согласна, что нужно было снять бремя с ваших плеч. А вы у неё одна?

— Увы. Бедная старушка Вайолет потеряла много друзей из-за всей этой шумихи.

— И анонимных писем?

— О, вы слышали об этом? Ну, конечно, это была не Вайолет. Это смешно. Но Флексман растрезвонила эту историю по всему колледжа, а раз джин выпущен, жертв будет много.

— Это так. Ну, мисс Бриггс, вам и мне следует лечь спать. Я приду и поговорю с мисс Кэттермоул после завтрака. Не переживайте слишком сильно. Смею утверждать, что упрёки окажутся скрытым благословением. Ну, я пойду. Да, не можете одолжить мне хороший нож?

Мисс Бриггс, весьма удивлённая, принесла крепкий перочинный нож и пожелала спокойной ночи. По пути в Тюдор-билдинг Харриет срезала висящую куклу и унесла её с собой для последующего исследования и принятия мер. Она чувствовала, что ей крайне необходимо заспать инцидент.

Должно быть, она очень устала, поскольку отключилась, как только легла в кровать, и ей не снился ни Питер Уимзи, ни кто-нибудь ещё.


8

Внимательно на мальчика глядит,

И сердце будто ёкнуло в груди,

Опять вернулась прежняя любовь,

Всё потому, что глядя на него,

Увидела в чертах младых лица

Морщины благородные отца.

   Эдмунд Спенсер

— Факт остается фактом, — сказала мисс Пайк, — я должна читать лекцию в девять. Кто-нибудь может одолжить мне мантию?

В столовой для преподавателей завтракало множество донов. Харриет пришла как раз вовремя, чтобы услышать вопрос, заданный высоким и довольно возмущенным тоном.

— Вы потеряли свою мантию, мисс Пайк?

— Пожалуйста, возьмите мою, мисс Пайк, — мягко сказала маленькая мисс Чилперик, — но боюсь, что она вам будет коротка.

— В наше время опасно оставлять что-либо в профессорской раздевалке, — сказала мисс Пайк. — Я знаю, что она была там после обеда, потому что я её видела.

— Извините, — сказала мисс Хилльярд, — но у меня у самой лекция в 9.

— Можете взять мою, — предложила мисс Берроус, — если вернёте её мне к 10 часам.

— Спросите у мисс де Вайн или мисс Бартон, — сказала декан. — У них нет никаких лекций. Или у мисс Вейн — её мантия вам бы подошла.

— Конечно, — небрежно сказала Харриет. — Шапочку тоже?

— Шапочка тоже пропала, — ответила мисс Пайк. — На лекции она мне не понадобится, но было бы приятно знать, куда делась моя собственность.

— Удивительно, как исчезают вещи, — сказала Харриет, накладывая в тарелку яичницу-болтушку. — Люди очень беспечны. Между прочим, кому принадлежит чёрное вечернее крепдешиновое платье, украшенное букетами красных и зелёных маков, с крестом спереди, низкой модной кокеткой, юбкой-клёш и рукавами по моде приблизительно трёхлетней давности? — Она оглядела столовую, которая к настоящему времени была уже довольно хорошо заполнена. — Мисс Шоу, у Вас очень намётанный глаз на платья. Можете его идентифицировать?

— Возможно, если бы увидела, — сказала мисс Шоу. — По вашему описанию ничего не вспоминается.

— Вы его нашли? — спросила экономка.

— Ещё одна глава в нашей мистерии? — предположила мисс Бартон.

— Уверена, что ни у одной из моих студенток такого нет, — сказала мисс Шоу. — Им нравится приносить и показывать мне свои платья. Я считаю, что полезно проявлять к людям интерес.

— Я не помню подобного платья ни у кого из старших, — сказала экономка.

—  Разве у мисс Ригли нет чёрного крепдешина? — спросила миссис Гудвин.

— Был, — сказала мисс Шоу. — Но она уехала. И, во всяком случае, у неё был квадратный шейный вырез и никакой модной кокетки. Я очень хорошо это помню.

— Вы не можете рассказать нам, что это за мистерия, мисс Вейн? — спросила мисс Лидгейт. — Или лучше нам не знать?

— Хорошо, — сказала Харриет, — не вижу причин, почему я не должна вам рассказывать. Когда я пришла прошлой ночью с танцев, я сделала небольшой обход…

— Ах! — сказала декан. — Мне казалось, я слышала кого-то, ходящего туда-сюда под моим окном. И шептание.

— Да, пришла Эмили и обнаружила меня. Полагаю, она подумала, что я была этим злым шутником. Итак, я зашла в часовню.

Она изложила события, опустив все упоминания о мистере Помфрете, а просто сказала, что преступник, очевидно, ушёл через дверь ризницы.

— И, — закончила она, — эти шапочка и мантия — ваши, мисс Пайк, и вы можете их у меня забрать в любое время. Хлебный нож, по-видимому, был взят из Холла или отсюда. А подушка… не могу сказать, откуда она была взята.

— Можно предположить, — сказала экономка. — Мисс Тротмен уехала. Она живёт на первом этаже в Бёрли-билдинг. Легко можно было зайти и вынести её подушку.

— Почему Тротмен отсутствует? — спросила мисс Шоу. — Она мне ничего не говорила.

— Отец заболел, — сказала декан. — Она спешно уехала вчера.

— Я не понимаю, почему она не сказала мне, — удивлённо произнесла мисс Шоу. — Мои студентки всегда приходят ко мне со своими проблемами. Очень неприятно, когда ты думаешь, что ученики тебе доверяют, а они…

— Но вас не было на чае, — заметила казначей.

— Я бросила в ваш ящик записку, — сказала декан.

— О, — удивилась мисс Шоу. — Я её не видела и ничего об этом не знала. Очень странно, что никто не упомянул об этом.

— А кто точно знал? — спросила Харриет.

Последовала пауза, во время которой каждый успел обдумать то странное и невероятное обстоятельство, что мисс Шоу не получила записку и не слышала об отъезде мисс Тротмен.

— По-моему, об этом упоминалось вчера вечером за столом, — сказала мисс Аллисон.

— Я не была на обеде, — сказала мисс Шоу. — Я немедленно должна пойти и посмотреть, есть ли эта записка.

Харриет отправилась вместе с нею, записка была на месте: сложенный листок бумаги и без конверта.

— Так, — сказала мисс Шоу, — но я его не видела.

— Любой мог прочитать его, а затем вернуть на место, — сказала Харриет.

— Да, вы имеете в виду, включая и меня?

— Я этого не говорила, мисс Шоу. Любой.

Они уныло возвратились в общую комнату.

— Эта… шутка была подстроена между обедом, когда мисс Пайк потеряла свою мантию, и примерно без четверти час, когда я об этом узнала, — сказала Харриет. — Было бы удобно, если кто-то из вас мог представить железное алиби на это время. В особенности на время после 11:15. Я полагаю, что могу справиться, было ли у каких-нибудь студенток разрешение на приход до полуночи. Любой входящий мог что-нибудь увидеть.

— У меня есть список, — сказала декан, — и швейцар может вам показать имена тех, кто входил после девяти.

— Это будет полезно.

— Тем временем, — сказала мисс Пайк, — отодвигая тарелку и складывая салфетку, — обычные дела должны идти своим чередом. Могу я получить свою … или какую-нибудь мантию?

Она прошла в Тюдор-билдинг вместе с Харриет, которая достала мантию и показала крепдешиновое платье.

— Никогда не видела его раньше, — сказала мисс Пайк, — но я не могу похвастаться наблюдательностью в таких делах. Похоже, что оно сшито на стройного человека среднего роста.

— Нет никаких причин предполагать, что оно принадлежит человеку, который его туда принёс, — сказала Харриет, — не больше, чем относительно вашей мантии.

— Конечно нет, — согласилась мисс Пайк. Её острые чёрные глаза быстро и с несколько странным выражением взглянули на Харриет. — Но владелец мог бы дать некоторое представление о воре. А нельзя ли, — прошу прощения, если влезаю в вашу епархию, — нельзя ли выяснить что-нибудь из названия магазина, где оно было куплено?

— Конечно, можно было бы, — сказала Харриет, — но этикетка удалена.

— О, — сказала мисс Пайк. — Ладно, я должна идти на свою лекцию. Как только я смогу выкроить время, я попытаюсь предоставить вам расписание моих перемещений на вчерашний вечер. Боюсь, однако, что это ничего не даст. Я была в своей комнате после обеда и в постели с половины одиннадцатого.

Она ушла, унося шапочку и мантию. Харриет проводила её, а затем вынула из ящика листок бумаги. Слова на нём были приклеены обычным способом и гласили:

tristius haud illis monstrum nec saevior ulla pestis er ira deum. Stygös sese extulit undis. Virginei volucrum vultus foedissima ventris proluvies uncaeque manus et pallida semper ora fame.[49]

— Гарпии, — вслух сказала Харриет. — Гарпии. Из этого следуют определённые выводы. Боюсь, мы не можем предполагать, что Эмили или любая из скаутов выражает свои чувства гекзаметрами Вергилия.

Она нахмурилась. Тучи над профессорской сгущались всё больше и больше.


Харриет постучала в дверь мисс Кэттермоул, не обращая внимания на большую табличку: ГОЛОВНАЯ БОЛЬ — НЕ БЕСПОКОИТЬ. Дверь открыла мисс Бриггс, брови которой были воинственно насуплены, но разгладились, когда она увидела посетителя.

— Я боялась, что это декан, — сказала мисс Бриггс.

— Нет, — сказала Харриет, — пока я держу руку на пульсе. Как пациентка?

— Не ахти, — сказала мисс Бриггс.

— Ага. «Его светлость выпил целую ванну и вновь лёг в постель». Полагаю, что-то в этом духе. — Она шагнула к кровати и посмотрела сверху вниз на мисс Кэттермоул, которая со стоном открыла глаза. Это были большие яркие глаза газели, сидящие на опухшем лице, которое должно было бы иметь приятный цвет лепестков розы. Множество пушистых каштановых волос, спадающих до бровей, усиливало сходство с ангорским кроликом, который выбрался на волю и очень удивлён результатом.

— Ощущение поганое? — сочувственно спросила Харриет.

— Ужасное, — согласилась мисс Кэттермоул.

— Поделом, — сказала Харриет. — Если уж пить, как мужик, то нужно и вести себя, как джентльмен. Великое дело — знать границы своих возможностей.

Мисс Кэттермоул выглядела настолько несчастной, что Харриет засмеялась:

— Вы, кажется, не очень большой специалист в таких делах. Слушайте, я принесу вам кое-что, что поставит вас на ноги, а затем хочу с вами поговорить. — Она быстро вышла и у внешних дверей внезапно почти налетела на мистера Помфрета.

— Вы здесь? — удивилась Харриет. — Я же сказала, никаких посетителей этим утром. Это создаёт лишний шум и противоречит инструкциям.

— Я не посетитель, — усмехнулся мистер Помфрет. — Я посещал лекцию мисс Хилльярд о разработках конституций.

— Помоги вам Бог!

— И когда я увидел, как вы пересекаете дворик в этом направлении, я потянулся за вами, как стрелка компаса на север. «Суров, правдив и нежен север», — сказал, мистер Помфрет, оживлённо жестикулируя. — Цитата.[50] Это почти единственное, что я помню, но очень хорошо подходит к случаю.

— Нет, не подходит. Я не чувствую в себе нежности.

— О!.. а как мисс Кэттермоул?

— Жуткое похмелье. Как и следовало ожидать.

— О!.. жаль… Надеюсь, никакого скандала?

— Нет.

— Благослови вас Бог! — сказал мистер Помфрет. — Мне тоже повезло. У моего друга чертовски удачно расположенное окно. Так что, на западном фронте без перемен. Послушайте, если я могу что-нибудь сделать…

— Можете, — сказала Харриет. Она достала блокнот и что-то написала в нём.

— Закажите это в аптеке и возвращайтесь. Будь я проклята, если хочу сама появляться там и заказывать лекарство от цирроза печени.

Мистер Помфрет посмотрел на неё с уважением.

— Где вы узнали этот рецепт? — поинтересовался он.

— Не в Оксфорде. Могу торжественно поклясться, что у меня никогда не было случая его испытать, но надеюсь, что на вкус эта штука гадкая. Между прочим, чем быстрей вы его доставите, тем лучше.

— Понимаю, понимаю, — печально сказал мистер Помфрет. — Вы сыты по горло моей персоной, и это неудивительно. Но мне действительно хотелось бы, чтобы вы зашли ненадолго и познакомились со стариной Роджерсом. Он ужасно извиняется. Приходите на чай. Или что-нибудь выпить. Приходите сегодня. Пожалуйста, только чтобы показать, что не осталось никакой неприязни.

Харриет открыла было рот, чтобы сказать решительное нет, но, когда она посмотрела на мистера Помфрета, её сердце смягчилось. У него был вид очень молодого, но очень крупного щенка — этакое любвеобильное недоразумение.

— Хорошо, — сказала Харриет. — Я приду. Большое спасибо.

Мистер Помфрет рассыпался в выражениях восхищения и всё ещё продолжал говорить, пока его отводили к воротам, а там, на выходе, ему пришлось посторониться, чтобы пропустить высокую тёмноволосую студентку, ведущую велосипед.

— Привет, Реджи, — воскликнула девушка, — не меня ищешь?

— О, доброе утро, — сказал мистер Помфрет, весьма озадаченно. Затем, заметив красивую львиную гриву, рассыпавшуюся по плечам стоящего рядом юноши-студента, он добавил с большей сердечностью, — Привет, Фаррингдон!

— Привет, Помфрет! — ответил мистер Фаррингдон. «Прилагательное "байронический" ему идёт», — подумала Харриет. У него был высокомерный профиль, масса мелких каштановых локонов, горячие карие глаза и угрюмый рот. Заметно было, что он гораздо меньше рад видеть мистера Помфрета, чем мистер Помфрет его.

Мистер Помфрет представил мистера Фаррингдона из Нового колледжа Харриет и пробормотал, что, конечно, с мисс Флексман они знакомы. Мисс Флексман посмотрела на Харриет достаточно прохладно и сообщила, какое наслаждение она получила от прошлой лекции, посвящённой работе детективов.

— Мы устраиваем вечеринку в 6 часов, — продолжила мисс Флексман, обращаясь к мистеру Помфрету. Она сняла мантию и просто бросила её в велосипедную корзину. — Хочешь прийти? В комнате Лео. В шесть часов. Думаю, у нас найдётся место для Реджи, правда, Лео?

— Думаю, да, — ответил мистер Фаррингдон, довольно нелюбезным тоном. — Так или иначе, но будет толпа народу.

— Ну, тогда легко найдётся место ещё для одного человека, — сказала мисс Флексман. — Не обижайся на Лео, Реджи, — этим утром он где-то оставил хорошие манеры.

Мистер Помфрет, казалось, думал, что кое у кого хорошие манеры также где-то затерялись, поскольку он ответил с гораздо большей твёрдостью, чем Харриет от него ожидала:

— Сожалею, но боюсь, что буду занят. Мисс Вейн придёт ко мне на чай.

— Ну, мы можем договориться на другое время, — предложила Харриет.

— Нет, — отрезал мистер Помфрет.

— А вы не могли бы оба зайти потом, после чая? — сказал мистер Фаррингдон. — Всегда ведь найдётся место ещё для одного, как говорит Кэтрин. — Он повернулся к Харриет. — Я надеюсь, что вы придёте, мисс Вейн. Мы будем очень рады.

— Хорошо, — сказала Харриет. Настала очередь загрустить мисс Флексман.

— Ба, — воскликнул мистер Фаррингдон, до которого внезапно дошло, — вы та самая мисс Вейн? Автор романов… вы! Тогда вы просто должны к нам прийти. Мне будут завидовать все в Новом колледже. Мы все там — поклонники детективов.

— Как вам такой вариант? — спросила Харриет, обращаясь к мистеру Помфрету.

Было настолько очевидно, что мисс Флексман не желала общества Харриет, мистер Фаррингдон не хотел видеть мистера Помфрета, а мистер Помфрет не хотел идти вообще, — что Харриет почувствовала некое злорадное удовольствие писателя, ставшего участником такой глупой ситуации. Поскольку ни одна из сторон уже не могла выйти из положения без открытой грубости, приглашение в конечном счёте было принято. Мистер Помфрет вышел на улицу, чтобы присоединиться к мистеру Фаррингдону, а мисс Флексман по дороге через дворик не могла избавиться от общества мисс Вейн.

— Я не знала, что вы знакомы с Реджи Помфретом, — сказала мисс Флексман.

— Да, мы встречались, — сказала Харриет. — Почему вы не привели мисс Кэттермоул домой вместе с собой вчера вечером? Тем более, что, должно быть, видели, что она была не совсем здорова.

Мисс Флексман выглядела удивлённой.

— Ко мне это не имеет никакого отношения, — сказала она. — Был скандал?

— Нет, но вы сделали что-нибудь, чтобы его предотвратить? Вы же могли это сделать, не так ли?

— Я не могу быть опекуншей Вайолет Кэттермоул.

— Так или иначе, — сказала Харриет, — вам будет приятно узнать, что из всего этого глупого инцидента удалось извлечь кое-что полезное. С мисс Кэттермоул теперь однозначно сняты все подозрения насчёт анонимных писем и других эксцессов. Таким образом, теперь ничто не мешает вам относиться к ней вполне прилично, не так ли?

— Говорю вам, — сказала мисс Флексман, — мне на это наплевать.

— Да, но именно вы начали распускать о ней слухи, поэтому именно вам следовало бы их остановить. Думаю, что было бы только справедливо, сказать мистеру Фаррингдону правду. Если вы этого не сделаете, сделаю я.

— Похоже, вы очень интересуетесь моими делами, мисс Вейн.

— Похоже, они вызывают очень большой общественный интерес, — резко сказала Харриет. — Я не обвиняю вас в ваших выводах из того раннего недоразумения, но теперь, когда оно выяснено —  а я даю вам в этом честное слово, — уверена, что вы понимаете, как несправедливо делать мисс Кэттермоул козлом отпущения. Вы можете сильно повлиять на студенток вашего курса. Вы сделаете, что можете?

Мисс Флексман, озадаченная, раздражённая и, очевидно, не совсем ясно представляющая себе статус Харриет, сказала с большой неохотой:

— Конечно, если она этого не делала, я рада. Очень хорошо. Я скажу Лео.

— Большое спасибо, — сказала Харриет.


Мистер Помфрет, должно быть, бежал туда и обратно, поскольку готовое лекарство появилось через удивительно короткий срок вместе с большим букетом роз. Снадобье оказалось мощным и позволило мисс Кэттермоул не только появиться в Холле, но и проглотить обед. Харриет последовала за ней из-за стола и привела её в свою комнату.

— Ну, — сказала Харриет, — вы — молодая идиотка, ведь так?

Мисс Кэттермоул мрачно согласилась.

— И каков во всём этом смысл? — спросила Харриет. — Вы умудрились совершить все нарушения из списка, а много ли удовольствия получили в результате? Вы посетили собрание в мужском общежитии в поздний час без разрешения, а у вас и не должно было быть разрешения, поскольку вы явились туда без приглашения. Это общественный проступок, а также нарушение правил. В любом случае вы отсутствовали после девяти, не делая записи в книге. Это стоило бы вам два шиллинга. Вы возвратились в колледж после 11.15 без дополнительного разрешения на позднее возвращение, что составляет пять шиллингов. Фактически вы возвратились после полуночи, что составляет десять шиллингов, даже если у бы у вас было разрешение. Вы залезли на стену, за что должны подвергнуться «домашнему аресту», и, наконец, вы вернулись вдребезги пьяной, за что вас нужно просто отчислить. Ну, обвиняемая, что вы на это можете сказать? Есть ли какая-нибудь причина, почему приговор не должен быть вынесен? Возьмите сигарету.

— Спасибо, — слабо пискнула мисс Кэттермоул.

— Если бы, — сказала Харриет, — благодаря этой своей глупости вам случайно не удалось снять с себя подозрения в том, что именно вы являетесь злым гением колледжа, я должна была бы пойти к декану. Но поскольку этот эпизод принёс некоторую пользу, я склонна проявить милосердие.

Мисс Кэттермоул подняла взгляд.

— Что-нибудь случилось, пока я была в отключке?

— Да, случилось.

— О-о-о! — произнесла мисс Кэттермоул и разрыдалась.

Харриет смотрела на неё в течение нескольких минут, а затем вытащила из ящика большой чистый носовой платок и молча передала его несчастной.

— Можно обо всём забыть, — сказала Харриет, когда рыдания жертвы немного утихли. — Но в самом деле, бросьте всю эту ерунду. Оксфорд не место для таких проделок. Вы всегда сможете бегать за молодыми людьми, — Бог свидетель, в мире их полным полно. Но потратить впустую три года, которые непохожи ни на что в этой жизни — это просто смешно. И это несправедливо по отношению к колледжу. Это несправедливо по отношению к другим женщинам в Оксфорде. Будьте дурочкой, если вам это нравится — я была дурочкой в своё время, и так поступает большинство людей, — но, ради Бога, делайте это где-нибудь там, где не подведёте других. — Мисс Кэттермоул довольно бессвязно дала понять, что ненавидит колледж, ненавидит Оксфорд и не чувствует перед ними никакой ответственности.

— Тогда почему, — спросила Харриет, — вы здесь?

— Я не хочу быть здесь и никогда не хотела. Но моим родителям так этого хотелось. Моя мать — одна из тех людей, которые работают, чтобы женщинам открывались новые и новые возможности: профессии, знаете ли, и прочее. А отец — лектор в небольшом провинциальном университете. И они многим пожертвовали ради меня.

Харриет подумала, что мисс Кэттермоул по сути была просто жертвенным агнцем. «Я не возражала против поступления, — продолжала мисс Кэттермоул, — потому что была помолвлена, а он собирался поступать, и я подумала, что это будет забавно, и всё это классическое образование не имело бы большого значения. Но я больше с ним не помолвлена, так с чего мне волноваться обо всех этих исторических персонажах давно минувших дней?»

— Интересно, родители решили послать вас в Оксфорд, когда вы не хотели туда поступать и были помолвлены?

— О! Но они сказали, что это не имеет никакого значения. У каждой женщины должно быть университетское образование, даже если она выходит замуж. И теперь, конечно, они говорят, что всё к лучшему, и у меня всё ещё есть карьера учёного. А я не могу заставить их понять, что я это ненавижу! Они не могут понять, что для того, кто вырос, только и слыша разговоры об образовании, ненавистен сам звук этого слова. Я по горло сыта образованием!

Харриет не удивилась.

— А чем вам хотелось бы заниматься? Я имею в виду, в предположении, что разрыва вашей помолвки не произошло бы?

— Думаю, — сказала мисс Кэттермоул, сморкаясь в последний раз и беря новую сигарету, — думаю, что мне понравилось бы быть поваром. Или, возможно, медсестрой в больнице, но всё-таки, полагаю, лучше кем-то в кулинарии. Только, видите ли, это именно те две профессии, которые все считают  единственно подходящими для женщины, с чем мать всегда спорила.

— Хороший кулинар может заработать много денег, — заметила Харриет.

— Да, но эта сфера лежит вне прогресса в образовании. Кроме того, в Оксфорде нет никакой школы кулинарии, а это должен был быть, знаете ли, Оксфорд или Кембридж, из-за возможности приобретения правильных друзей. Только я не завела друзей. Все они ненавидят меня. Возможно, теперь не будут, когда эти скотские письма…

— Именно так, — торопливо сказала Харриет, опасаясь новой вспышки рыданий. — Что насчёт мисс Бриггс? Она, кажется, очень хороший человек.

— Она ужасно добра. Но я всегда должна быть ей за это благодарной. А это очень угнетает. Возникает желание укусить.

— Как вы правы, — сказала Харриет, для которой это было прямым ударом в солнечное сплетение. — Я знаю. Благодарность просто омерзительна.

— А теперь, — сказала мисс Кэттермоул с обезоруживающей искренностью, — я должна быть благодарной вам.

— Не должны. Я служила собственным целям в такой же степени, как и вашим. Но я скажу вам, как поступила бы я. Я прекратила бы совершать экстраординарные поступки, потому что это почти наверняка поставит вас в положение, в котором придётся быть кому-то благодарным. И я прекратила бы преследовать студентов, потому что им это надоедает до слёз и мешает занятиям. Я занялась бы историей и закончила обучение. А затем я вернулась бы домой и сказала: «Теперь, когда я сделала то, что вы от меня хотели, я собираюсь стать поваром». И настояла бы на своём.

— Правда?

— Полагаю, что вы хотите, чтобы за вами постоянно бегали, как за Стариной Кенгуру. Что ж, за хорошими поварами бегают. Однако, поскольку здесь вы занялись историей, следует побеспокоиться прежде всего о ней. И это вам не помешает. Если вы научитесь правильно постигать ваш предмет, вы сможете затем изучить любой другой.

— Хорошо, — сказала мисс Кэттермоул не слишком убеждённо, — я попробую.


Раздражённая Харриет вышла и направилась к декану. «Зачем посылают сюда этих людей? И сами они становятся несчастными, и занимают место тех, кто радовался бы Оксфорду? У нас нет лишнего места для женщин, которые не являются и никогда не станут учёными. Это в мужских колледжах в порядке вещей иметь жизнерадостных посредственных бакалавров, которые болтаются по университету и учатся играть в различные игры, как они могли бы болтаться и играть в обычных школах. Но этот унылый маленький дьяволёнок даже не радуется жизни. Она — просто недоразумение».

— Знаю, — нетерпеливо сказала декан. — Но директора школ и родители так глупы. Мы прилагаем все усилия, но мы не всегда можем исправить их ошибки. И вот сейчас моя секретарша уехала как раз в то самое время, когда мы все с головой в делах, а всё потому, что её несносный маленький мальчик заболел ветрянкой в своей несносной школе. О, дорогая! Я не должна была так говорить, потому что он — болезненный ребёнок, а естественно, дети должны быть на первом месте, но всё это слишком сокрушительно!

— Сейчас исчезну, — сказала Харриет. — Это — позор, что вам придется работать после обеда и позор мне, что я вас отвлекаю. Между прочим, могу сообщить вам, что у Кэттермоул было алиби на события прошлой ночи.

— Алиби? Хорошо! Это уже что-то. Хотя, полагаю, это ещё больше заставляет подозревать бедных нас самих. Однако факты — это факты. Мисс Вейн, а что это был за шум во дворике вчера ночью? И кто был этот молодой человек, которого вы тащили за собой? Я не спросила этим утром в профессорской, потому что подозревала, что вам бы этого не хотелось.

— Это точно, — сказала Харриет.

— И сейчас не хотите говорить?

— Как заявил Шерлок Холмс относительно другого случая: «Думаю, мы должны проявить к нему снисхождение».[51]

Декан проницательно посмотрела на неё.

— Два плюс два дают четыре. Ну, ладно, я вам доверяю.

— Но я хочу предложить установить ряд острых штырей на стене сада для преподавателей.

— Ага! — сказала декан. — Ну, я не хочу ничего об этом знать. И большая часть этих инцидентов — чистое упрямство. Строят из себя героев и героинь. Последняя неделя семестра — это вообще сезон для восхождений на стены. Они делают ставки. Потом успокаиваются. Небольшое утомительное сумасшествие. Но всё равно позволять такое недопустимо.

— Этого больше не повторится, по крайней мере в том составе.

— Очень хорошо. Я поговорю с экономкой о штырях в обычном порядке.


Харриет переодевалась, размышляя о нелепости вечеринки, на которую была приглашена. Ясно, что мистер Помфрет цеплялся за неё как за защиту от мисс Флексман, а мистер Фаррингдон — как защиту от мистера Помфрета, в то время как для мисс Флексман, которая очевидно была хозяйкой, она вообще лишняя. Жаль, что она не могла попытаться приударить за мистером Фаррингдоном, чтобы замкнуть этот небольшой круг. Но она была и слишком стара, и слишком молода, чтобы испытывать какие-либо сильные чувства к байроническому профилю мистера Фаррингдона, — можно было получить больше удовольствия, оставаясь буферным государством. Однако она действительно чувствовала сильную неприязнь к мисс Флексман за её роль в деле Кэттермоул, и поэтому, прежде чем приступить к первому пункту повестки второй половины дня, надела чрезвычайно хорошо скроенных жакет, юбку и безукоризненно изящную шляпку.

Она почти не испытала затруднений в нахождении лестницы, на которой была комната мистера Помфрета, и совсем легко обнаружила самого мистера Помфрета. Когда она взбиралась по тёмной и древней лестнице мимо прикрытой двери некоего мистера Смита, нарочито запертой двери некоего мистера Бэнерджи и распахнутой двери некоего мистера Ходжса, который, казалось, принимал многочисленную и шумную мужскую компанию, она услышала какой-то спор этажом выше, а затем показался и сам мистер Помфрет, стоящий в проёме собственной двери и препирающийся с человеком, стоявшим к лестнице спиной.

— Идите к дьяволу, — сказал мистер Помфрет.

— Очень хорошо, сэр, — сказала спина, — но что, если я пойду к молодой особе? Если я пойду и скажу, что видел, как вы подсаживали её на стену…

— Чтоб вас разорвало! — воскликнул мистер Помфрет. — Да замолчите же!

В этот момент Харриет ступила на верхнюю ступеньку и поймала взгляд мистера Помфрета.

— О! — смущённо произнёс мистер Помфрет. А затем, обратившись к другому человеку, — Сейчас уходите, я занят. Лучше приходите потом.

— Исключительно подходящий человек для леди, — неприязненно сказал человек.

С этими словами он повернулся, и, к своему изумлению, Харриет увидела знакомое лицо.

— Вот это да, Джукс, — сказал она. — Не ожидала увидеть вас здесь!

— Вы знаете этого зануду? — удивился мистер Помфрет.

— Конечно, знаю, — сказала Харриет. — Он служил швейцаром в Шрусбери и был уволен за мелкие хищения. Я надеюсь, что теперь вы идёте по прямой дорожке, Джукс. Как ваша жена?

— Хорошо, — сказал Джукс, насупившись. — Я приду потом.

Он сделал движение, чтобы проскользнуть вниз по лестнице, но Харриет поместила свой зонтик может быть и не очень изящно, но достаточно эффективно, чтобы перекрыть проход словно шлагбаумом. «Алло! — сказал мистер Помфрет. — Давайте-ка послушаем об этом деле. Зайдите-ка на минутку». — Он протянул сильную руку и затащил упирающегося Джукса через порог.

— Нельзя обвинять меня в старых грехах, — презрительно сказал Джукс, когда Харриет, войдя после них, с силой захлопнула дверь. — Всё прошло и быльём поросло. Это ни имеет ничего общего с тем, о чём я говорил.

— О чём речь? — спросила Харриет.

— Этот негодяй, — сказал мистер Помфрет, — набрался наглости прийти сюда и заявить, что, если я ему не заплачу, он донесёт о том, что произошло вчера вечером.

— Шантаж! — сказала Харриет, проявляя горячий интерес. — Это серьёзное преступление.

— Я не говорил о деньгах, — обиделся Джукс. — Я только сказал этому джентльмену, что видел нечто, чего не должно было происходить, и не уверен, как мне поступить. Он говорит, чтобы я убирался к дьяволу, а я отвечаю, что в таком случае пойду к леди, поскольку моя совесть неспокойна. Понимаете?

— Очень хорошо, — сказала Харриет. — Я здесь. Что дальше?

Мистер Джукс уставился на неё.

— Я так понимаю, — продолжала Харриет, — вы видели, что мистер Помфрет помог мне залезть на стену Шрусбери вчера вечером, когда я забыла свой ключ. А что вы там делали, между прочим? Слонялись с какой-то целью? Тогда вы, вероятно, видели, что я вышла снова, поблагодарила мистера Помфрета и пригласила его войти и полюбоваться зданием колледжа при лунном свете. Если вы прождали достаточно долго, то видели, что я вывела его назад. Ну и что из этого следует?

— Не очень-то красивые дела, — сказал Джукс, несколько смутившись.

— Возможно, — сказала Харриет. — Но если старшие сотрудники колледжа желают войти в свой собственный колледж неортодоксальным способом, я не вижу, кто может этому помешать. И уж во всяком случае, не вы.

— Я не верю ни одному слову, — сказал Джукс.

— Ничем не могу помочь, — отрезала Харриет. — Декан видела мистера Помфрета и меня, поэтому она поверит. А вам, вероятно, не поверит никто. Почему вы не рассказали этому человеку всю правду сразу, мистер Помфрет, и не облегчили его совесть? Между прочим, Джукс, я только что сказала декану, что нужно будет установить острые штыри на эту стену. Для нас-то это удобный путь, но стена действительно не слишком высока, чтобы остановить грабителей и других нежелательных лиц. Таким образом, ваши прогулки в этих местах больше ничего не дадут. В последнее время из комнат пропала парочка вещей, — добавила она, что частично было правдой, — и это одна из причин, чтобы уделить этому пути особое внимание.

— Я к этому не имею никакого отношения, — сказал Джукс, — и не собираюсь рисковать своей репутацией. Если всё так, как вы говорите, то я последний человек, желающий создавать проблемы такой леди, как вы.

— Я надеюсь, что вы не передумаете, — сказал мистер Помфрет. — Возможно, требуется сделать что-нибудь, чтобы вы запомнили получше.

— Никакого насилия! — закричал Джукс, отступая к двери. — Никакого насилия! Не прикасайтесь ко мне!

— Если я когда-нибудь увижу вас здесь снова, — сказал мистер Помфрет, открывая дверь, — то спущу с лестницы и протащу через дворик. Понятно? Тогда прочь!

Одной рукой он распахнул дверь, а другой энергично потащил Джукса через проём. Шум падения и проклятья свидетельствовали, что выход Джукса с лестничной площадки был достаточно стремительным.

— Гм-м! — воскликнул мистер Помфрет, когда вернулся. — Ей-богу, это было здорово! Вы держались изумительно. Как вы до этого додумались?

— Всё было довольно очевидно. Я подумала, что это блеф. Я не верю, что он мог узнать мисс Кэттермоул. Интересно, как он вышел на вас.

— Он, должно быть, следовал за мной, когда я вышел. Но ведь я не входил через это окно, поэтому как же он…? А! Когда я разбудил Брауна, похоже, он выглянул в окно и сказал: «Это ты, Помфрет?» Неосторожная скотина. Я с ним поговорю… Знаете, похоже, что вы работаете всеобщим ангелом-хранителем. Просто прекрасно иметь такой острый ум, как ваш.

Он уставился на неё преданными глазами. Харриет засмеялась, и в это время в комнату вошёл Роджерс, неся чай.

Мистер Роджерс был на третьем курсе, это был высокий, тёмноволосый, живой юноша, исполненный лёгкого раскаяния.

— Вся эта беготня и нарушение правил — паршивая штука, — сказал мистер Роджерс. — Почему мы так поступаем? Потому что кто-нибудь говорит, что это забавно, а остальные верят. Почему нужно этому верить? Без понятия. Нужно смотреть на вещи более объективно. Действительно ли это красиво? Нет. Тогда не будем так поступать. Между прочим, Помфрет, как насчёт того, чтобы исключить Кулпеппера?

— Полностью за, — сказал мистер Помфрет.

— Да, Кулпеппер — вонючка. Отвратительный субъект. Но станет ли он лучше, если мы его исключим? Нет, дорогой мой Сократ, не станет. А будет намного хуже. Если уж исключать кого-нибудь, это должен быть кто-то прочно стоящий на ногах, кто-то, кто выдержит разоблачение, например такой, как ты, Помфрет.

— А ты попробуй! — предложил мистер Помфрет.

— В любом случае, — продолжил мистер Роджерс, — исключение является бесполезной и устаревшей мерой. Я не сторонник современного повального увлечения демонстрацией недостатков. И не хочу в этом участвовать. Я хочу исправиться. С этого момента я рассматриваю только ценность вещи самой по себе, не обращая внимание на давление общественного мнения.

В такой приятной манере, признаваясь в грехах и обещая исправиться, мистер Роджерс изящно перевёл беседу на темы, представляющие общий интерес, и около 5 часов отбыл, бормоча что-то извиняющимся тоном о работе и тьюторе, как если бы они были довольно неделикатными, но естественными потребностями. С этого момента мистер Помфрет внезапно стал очень торжественным, каким иногда бывает очень молодой человек, оставшись наедине с женщиной старше себя, и рассказал Харриет очень многое о собственном отношении к жизни. Харриет слушала с таким большим интеллектуальным сочувствием, какое только смогла изобразить, но слегка расслабилась, когда явились три молодых человека, чтобы позаимствовать пиво у мистера Помфрета, и остались спорить, не обращая внимания на хозяина, о Комиссаржевском.[52] Мистер Помфрет слегка разозлился и, в конечном счёте, продемонстрировал свои права перед гостьей, заявив, что пришло время идти в Новый колледж к старине Фаррингдону. Его друзья позволили им уйти с умеренным сожалением и, прежде, чем Харриет и её эскорт покинули комнату, успели завладеть их креслами и продолжили спор.

— Очень способный парень, этот Марстон, — сказал мистер Помфрет достаточно дружелюбно. Наделал много шума в O.U.D.S.,[53] а на каникулах ездил в Германию. Я не понимаю, чего так все посходили с ума с этим театром. Мне нравится хорошая игра, но я не понимаю всего этого насчёт стилистической интерпретации и плоскостей видения. Вы-то, наверное, всё понимаете.

— Ни словечка — бодро заявила Харриет. — Смею утверждать, что и они не понимают. Во всяком случае, я твёрдо знаю, что мне не нравятся пьесы, где все актёры всё время снуют вверх и вниз по лестничным пролётам, или где освещение сделано так мастерски, что ничего невозможно увидеть, или где вы всё время задаётесь вопросом, для чего может использоваться символическая карусель в центре сцены, и так далее. Меня это отвлекает. Я предпочла бы пойти в Холборн-Эмпайр и насладиться обычным зрелищем.

— Правда? — задумчиво произнёс мистер Помфрет. — Может быть, вы сходите со мной на шоу в каникулы?

Харриет дала очень неопределённое обещание, которое, тем не менее, привело мистера Помфрета в восторг, и они оказалась в гостиной мистера Фаррингдона, в которой, как сардины, были упакованы студенты обоего пола, ведущие бой за херес с пирожными, но не имеющие возможности двигать локтями.

Толпа была такой, что Харриет так и не удалось встретиться взглядом с мисс Флексман до самого конца вечера. Однако мистеру Фаррингдону удалось протолкнуться к ним, приведя с собой группку юношей и девушек, которые желали поговорить о детективной беллетристике. Они, казалось, прочитали очень много подобной литературы и весьма мало какой-либо другой. Школа детективной беллетристики, подумала Харриет, могла бы собрать с этих первокурсников богатый урожай. Похоже, что мода на психоанализ, доминировавшая в её годы, уже прошла: она инстинктивно чувствовала, что всем хочется действия и чего-то конкретного. Ушли в прошлое довоенная серьёзность и послевоенная усталость, появилось огромное желание энергичных действий, хотя были разногласия, каких именно. Детективный роман без сомнения был приемлемым, потому что в нём происходило нечто опредёленное, а что именно, было заранее решено автором. Харриет пришла к выводу, что все эти юноши и девушки намерены посвятить себя тяжёлой работе на очень неблагодатной почве. Она почувствовала себя даже несколько виноватой перед ними.


Сделать что-то конкретное. Да, действительно. Харриет, вновь рассматривая всю ситуацию на следующее утро, совершенно не чувствовала удовлетворения. Эти дела с Джуксом ей совсем не нравились. Конечно, он едва ли мог иметь какое-либо отношение к анонимным письмам: откуда он мог взять этот отрывок из Энеиды? Но он был человеком с затаённой обидой, человеком с плохим характером и вором. Было очень неприятно, что он завёл обыкновение слоняться вокруг стен колледжа после наступления темноты.

Харриет была в профессорской одна, все остальные ушли на занятия. Скаут профессорской вошла, неся стопку чистых пепельниц, и Харриет внезапно вспомнила, что её дети живут у Джуксов.

— Энни, — спросила она, повинуясь импульсу, — а что делает Джукс в Оксфорде после наступления темноты?

Женщина выглядела поражённой.

— Это правда, мадам? Я думаю, ничего хорошего.

— Я обнаружила его вчеравечером слоняющимся по Сейнт-Кросс-роуд в таком месте, где он легко мог бы перелезть через стену. Он ведёт честный образ жизни, не знаете?

— Не могу сказать, мадам, но я не уверена. Мне очень нравится миссис Джукс, и я не хотела бы усугублять её проблемы. Но я никогда не доверяла Джуксу. Думаю, что мне следует поместить своих маленьких девочек где-нибудь в другом месте. Он может оказывать на них дурное влияние, правда?

— Убеждена.

— Я — последний человек, который хотел бы создавать неприятности почтенной замужней женщине, — продолжала Энни, энергично ставя пепельницу, — и, разумеется, она права, что поддерживает своего мужа. Но собственные дети должны быть на первом месте, не так ли?

— Конечно, — сказала Харриет, слушая не очень внимательно. — Да-да. Я бы поискала для них другое место. Полагаю, что вы никогда не слышали, чтобы Джукс или его жена говорили что-нибудь такое, из чего можно было бы заключить, что он… ну, совершает кражи в колледже или настроен против донов.

— Я не многое могу сказать о Джуксе, мадам, и, если бы миссис Джукс что-то и знала, то мне не сказала бы. Было бы неправильно, если бы она сказала. Он — её муж, и она должна держать его сторону. Я это вполне понимаю. Но, если Джукс ведёт себя непорядочно, я должна буду найти для детей другое место. Я очень обязана вам за то, что вы мне сказали, мадам. Я буду там в среду, мой выходной, и воспользуюсь этой возможностью, чтобы их предупредить. Могу я спросить, сказали ли вы что-нибудь Джуксу, мадам?

— Я говорила с ним и сказала, что, если он будет здесь ошиваться, то будет иметь дело с полицией.

— Очень рада это слышать, мадам. Это совсем не дело, что он приходит сюда. Если бы я знала об этом, то не смогла бы заснуть. Я уверена, что этому нужно положить конец.

— Да, нужно. Между прочим, Энни, вы когда-либо видели кого-нибудь в колледже в таком платье?

Харриет подняла со стоящего рядом стула чёрный крепдешин. Энни тщательно исследовала его.

— Нет, мадам, не припомню. Возможно, знает одна из горничных, которая работает дольше, чем я. В столовой есть Гертруда, попробуйте спросить её.

Гертруда, однако, не смогла помочь. Харриет попросила её взять платье и опросить остальной штат прислуги. Это было сделано, но результата не принесло. Опрос среди студенток также ничего не дал. Платье было возвращено, всё так же невостребованное и непризнанное. Ещё одна загадка. Харриет пришла к заключению, что оно должно принадлежать анонимщице, но если так, его должны были принести в колледж и хранить до момента его драматического появления в часовне, поскольку, если его хоть раз носили в колледже, было почти непостижимо, что этого никто не мог вспомнить.

Ни одно из алиби, смиренно предоставленных преподавателями, не оказалось стопроцентным. Это было неудивительно: было бы более странно, если бы таковое нашлось. Только Харриет (и, конечно, мистер Помфрет) знала точное время, для которого требовалось алиби, и, хотя множество людей смогли отчитаться за время до полуночи или около того, все они были — или утверждали, что были, — добродетельными затворниками в собственных комнатах и кроватях уже к без четверти часу. Хотя были изучены книга швейцара и разрешения на позднее возвращение и были опрошены все студентки, которые могли находиться во дворике в полночь, никто не заметил ничего подозрительного, связанного с мантиями, подушками или хлебными ножами. В таком месте, как это, было слишком легко совершить преступление. Колледж был слишком большим и слишком открытым. Даже если кого-то увидят во дворике с подушкой или даже с полным комплектом постельных принадлежностей и матрацем, никто никогда не обратит на него ни малейшего внимания. Самой естественной мыслью будет, что какой-то фанатик свежего воздуха решил поспать во дворе.

Раздосадованная Харриет отправилась в Бодли  и погрузилась в исследования, связанные с Ле Фаню. Уж здесь-то, по крайней мере, было ясно, что именно изучаешь.


Она почувствовала насущную необходимость как-то успокоиться, поэтому днём зашла в Крайст-Чёрч, чтобы послушать службу в соборе. Помимо прочего, она развлеклась посещением магазинов и приобрела пакет безе, чтобы угостить нескольких студенток, которых она просила собраться небольшой группой у неё в комнате этим вечером. Намерение посетить собор фактически возникло именно тогда, когда руки оказались полностью заняты пакетами. Собор оказался не совсем по пути, но пакеты не были тяжёлыми. Она обошла башню Карфакс, негодуя на сильное движение автомобилей и досадные помехи в виде светофоров, и присоединилась к небольшой группе пешеходов, направлявшихся по Сейнт-Олдейтс и через большой незаконченный квадрат Уолси очевидно с теми же благочестивыми намерениями.

В соборе было тихо и приятно. Она немного задержалась на скамье после того, как неф опустел, пока органист заканчивал соло на органе. Затем она медленно вышла, повернула налево вдоль постамента, ещё раз вспоминая с восхищением большую лестницу и зал, когда стройный человек в сером костюме появился из тёмного дверного проёма с такой стремительностью, что налетел на неё, почти сбив с ног и заставив сумку и пакеты в беспорядке разлететься вдоль постамента.

— Дьявольщина! — произнёс знакомый голос, от которого у неё радостно забилось сердце. — Я ушиб вас? Я целый день на всё натыкаюсь, как шмель в бутылке. Неуклюжий мужлан! Скажите, что я не причинил вам боли. Поскольку в противном случае я побегу прямо к Меркурию[54] и утоплюсь. — Он вытянул руку, которой не поддерживал Харриет, в направлении к водоему.

— Нисколько, спасибо, — сказал Харриет, приходя в себя.

— Слава Богу. Сегодня не мой день. Только что было в высшей степени неприятное интервью с младшим цензором. У вас правда в пакетах было что-то хрупкое? О, смотрите! Ваш пакет открылся, и все шарики раскатились по ступенькам. Пожалуйста, не шевелитесь. Стойте там и думайте, какими словами меня наградить, а я на коленях соберу их все до единого, говоря meâ culpâ[55] каждому из них. — Он подкрепил свои слова действиями.

— Боюсь, что это не спасло безе, — сказал он извиняющимся тоном. — Но если вы скажете, что прощаете меня, мы пойдём и возьмём новые из кухни — настоящие — специальный поставщик и всё такое.

— Пожалуйста, не беспокойтесь, — сказала Харриет.

Конечно же, это был не он. Это был юноша двадцати одного года или, самое большее, двадцати двух, с шапкой кудрявых волос, спадающих на лоб, и красивым расстроенным лицом, исполненным очарования, хотя выдававшим некоторую слабость изгибом рта и наклоном бровей. Но цвет волос был правильным — бледно-жёлтым цветом зрелого ячменя, — также как и лёгкий растягивающий слова голос с манерой съедать некоторые слоги, готовый говорить на любую тему, быстрая, однобокая улыбка и, прежде всего, красивые, чувственные руки, которые ловко собирали «шарики» в родной пакет.

— Вы ещё никак не обозвали меня, — заметил молодой человек.

— Полагаю, что почти могу назвать ваше имя, — сказала Харриет. — Вы не родственник Питеру Уимзи?

— Ну конечно, — сказал молодой человек, продолжая сидеть на корточках. — Это мой дядюшка, и он гораздо лучше, чем еврейский дядюшка,[56] — добавил он, как будто поражённый печальной ассоциацией. — Мы где-нибудь встречались? Или это чистая догадка? Вы не находите, что я на него похож?

— Когда вы заговорили, я подумала, что это ваш дядя. Да, в некоторых чертах вы в точности как он.

— Это разобьет сердце моей матери, — с усмешкой сказал молодой человек. — Дядю Питера не очень одобряют. И всё же, жаль, что его здесь нет. Его присутствие в настоящий момент было бы как нельзя кстати. Но он, кажется, куда-то сбежал, как обычно. Таинственный кот-бродяга, не так ли? Я так понимаю, что вы с ним знакомы, — забыл в точности фразу о том, как тесен мир, — но сойдёт и так. И где же сейчас этот старый разбойник?

— Полагаю, в Риме.

— Вот как. Это означает, что придётся писать письмо. Ужасно трудно быть убедительным в письме, правда? Я имею в виду, когда требуется объяснить столь много, а знаменитое семейное очарование так трудно передать чёрным по белому. — Он улыбнулся ей с очаровательной откровенностью, возвращая на место последнее пирожное.

— Правильно ли я понимаю, — сказала Харриет, начиная забавляться ситуацией, — что вы хотите обратиться к лучшим чувствам дяди Питера?

— Вроде того, — сказал молодой человек. — Он действительно вполне человечен, знаете ли, если к нему правильно подойти. Кроме того, видите ли, у меня есть, чем его шантажировать. В самом худшем случае я всегда могу перерезать себе горло и оставить его среди земляничных листьев.

— Среди чего? — переспросила Харриет, предполагая, что это должно быть последней оксфордской версией фразы о какой-нибудь гадости.

— Земляничные листья, — сказал молодой человек. — Елей, скипетр и держава. Четыре ряда изъеденного молью горностая. Не говоря об этих громадных бараках вдоль Денвера, съедаемых плесенью. — Видя, что Харриет всё ещё смотрит на него, ничего не понимая, он пояснил: — Простите, забылся. Меня зовут Сейнт-Джордж, и боженька забыл дать мне братьев. Поэтому в тот момент, как около моего имени напишут «умер, не оставив потомства», дядя Питер займёт моё место. Конечно, отец мог бы его пережить, но не думаю, что дядя Питер умрёт молодым, если только одному из его любимых преступников не удастся его укокошить.

— Это легко может случиться, — сказала Харриет, вспоминая о бандите и сломанных рёбрах.

— Ну, тем хуже для него, — сказал Сейнт-Джордж, качая головой. — Чем больше он рискует, тем быстрее ему придётся выйти на старт дистанции, которая закончится свадьбой. И больше никакой холостяцкой свободы со стариной Бантером в квартирке на Пиккадилли. И больше никаких захватывающих певиц из Вены. Таким образом, вы видите, допустить, чтобы что-то случилось со мной, это значит просто покушаться на его жизнь.

— Точно, — сказала Харриет, очарованная этим новым углом зрения на предмет.

— Слабым местом дяди Питера, — продолжал лорд Сейнт-Джордж, тщательно отделяя слипшиеся безе от бумаги, — является его сильное чувство общественного долга. Глядя на него, этого не скажешь, но это так. (Может, попытаемся скормить это карпам? Не думаю, что они пригодны для людей.) Он пока не поддаётся, упрямый старый дьявол. Говорит, что у него будет или правильная жена или никакой.

— А что если правильная скажет нет?

— Именно это, по его словам, и произошло. Я не верю ни единому слову. Почему кто-то должен отказывать дяде Питеру? Он не красавец, но он и не ослиная задница, кроме того, он богат, хорошо воспитан и имеет родословную. — Он уселся на край Меркурия и уставился в его спокойные воды. — Смотрите! Вон там громадина. Находится здесь со времён основания, если судить по наружности, — вот подплывает. Любимое домашнее животное кардинала Уолси. — Он бросил кусок огромной рыбине, которая быстро схватила его и вновь ушла на глубину.

— Уж не знаю, насколько хорошо вы знаете моего дядю, — продолжал он, — но если у вас действительно будет возможность, не могли бы вы сказать ему, что в последний раз, когда вы меня видели, я выглядел ужасно нездоровым, подавленным и туманно намекавшим на желание свести счёты с жизнью.

— Я сделаю на этом основной акцент, — сказала Харриет. — Я скажу, что вы едва могли передвигаться и фактически упали в обморок прямо мне на руки, случайно уронив все мои пакеты. Он мне не поверит, но я приложу все усилия.

— Да, он ничему не верит. Боюсь, что, в конце концов, придётся ему написать и привести доказательства. Однако, не понимаю, почему я докучаю вам своими проблемами. Пойдёмте на кухню.

Повар Крайст-Чёрч выглядел очень довольным, доставая безе из древней и знаменитой духовки колледжа, и, когда Харриет должным образом восхитилась обширной плитой со сверкающими вертелами и услышала статистику жареных рулек и топлива, потребляемых в неделю и за семестр, она вышла вслед за своим гидом во дворик и произнесла все надлежащие слова благодарности.

— Не за что, — сказал виконт. — Не такая уж большая заслуга после того, как я сбил вас с ног и разбросал ваши собственные пирожные. Кстати, могу я узнать, кому доставил столько хлопот?

— Меня зовут Харриет Вейн.

Лорд Сейнт-Джордж остановился и с чувством ударил себя по лбу.

— Боже, что я наделал! Мисс Вейн, я искренне прошу вашего прощения и смиренно уповаю на ваше милосердие. Если мой дядя услышит об этом, он никогда мне не простит, и мне придётся перерезать себе горло. Как я понимаю, я сказал абсолютно всё из того, чего не должен был говорить ни при каких обстоятельствах.

— Это — моя вина, — сказала Харриет, видя, что он действительно выглядит очень расстроенным, — я должна была вас предупредить.

— Фактически, у меня не было никаких причин говорить такие вещи вообще кому бы то ни было. Боюсь, что унаследовал такие недостатки, как язык дяди и такт своей матери. Послушайте, ради Бога забудьте всю эту бодягу. Дядя Питер очень хороший человек и вполне приличный.

— У меня были все основания в этом убедиться, — сказала Харриет.

— Полагаю, да. Дьявольщина! Пусть кажется, что я в курсе всех этих дел, но должен сказать, что никогда не слышал, чтобы он говорил о вас. Я имею в виду, что он не такой человек. Это моя мать. Она говорит о таких вещах. Извините. Кажется, я только ухудшил дело.

— Не волнуйтесь, — сказала Харриет. — В конце концов, я действительно знаю вашего дядю достаточно хорошо, чтобы, во всяком случае, понимать, что он за человек. И конечно же, я вас не выдам.

— Да, ради Бога. Дело не только в том, что я никогда ничего больше от него не получу, — а я нахожусь в чертовски затруднительных обстоятельствах, — но он может довести до нервного тика. Не думаю, что вам когда-либо доводилось слышать, так сказать, обратную сторону язычка моего дяди. Лично я предпочёл бы, чтобы с меня содрали кожу.

— Мы в одной лодке. Я не должна была слушать. До свидания, и большое спасибо за безе.

Она была уже на полпути к Сейнт-Олдейтс, когда виконт догнал её вновь.

— Послушайте, я только что вспомнил. Та старая история…  я был ослом, когда упомянул…

— Венская танцовщица?

— Его направление музыка-вокал. Пожалуйста, забудьте про это. Я имею в виду, у этой истории уже выросла борода — как-никак шесть лет тому назад. Я был ребёнком ещё в школе, и смею сказать, всё это чушь.

Харриет рассмеялась и искренне обещала  забыть про венскую певицу.


9

Дружище, мне стыдно слышать, что говорят о вас… вы, достигли почтенного возраста в девять лет, по меньшей мере восемь с половиной, знаете свои обязанности, а раз пренебрегаете ими, то заслуживаете большего наказания, чем те, кто совершает это по неведению. Не думайте, что знатность ваших предков позволяет вам делать то, что вздумается, напротив, это налагает на вас дополнительные ограничения.

Пьер Эронделл

— Итак, — сказала экономка, оживлённо подходя к профессорскому столу во время обеда в следующий четверг, — Джукс вновь попался…

— Снова украл? — спросила мисс Лидгейт. — Вот это да, какое разочарование!

— Энни сказала мне, что у неё уже в течение некоторого времени были подозрения, а вчера, когда у неё были свободные полдня, она поехала сказать миссис Джукс, что собирается поместить детей где-нибудь в другом месте, и вдруг ба!.. появляется полиция и обнаруживает множество вещей, которые были украдены две недели назад из комнат студентов в Холлиуэлл. Это было самым неприятным для неё — я имею в виду Энни. Они задавали ей много вопросов.

— Я всегда думала, что было ошибкой оставлять там детей, — сказала декан.

— Так вот что делал Джукс той ночью, — сказала Харриет. — Я слышала, что он был замечен здесь около колледжа. Фактически это я намекнула Энни. Жаль, что она не увезла детей раньше.

— Я думала, что у него всё хорошо, — сказала мисс Лидгейт. — У него была работа, и я знаю, что он держал цыплят, и были деньги за маленьких Уилсонов, детей Энни, так что, по-моему, бедняге не нужно было красть. Возможно, миссис Джукс плохо ведёт хозяйство.

— Джукс — мошенник, — сказала Харриет. — Занимается грязными делишками. Лучше всего убрать его отсюда подальше.

— Он много взял? — спросила декан.

— Я узнала от Энни, — сказала экономка, — они считают, что смогут повесить на Джукса большую часть дел о хищениях. Я понимаю, что главный вопрос, как он сбывал украденное.

— Полагаю, он избавлялся от него через скупщиков, — сказала Харриет, — ростовщиков или людей такого сорта. Он был до этого в тюрьме?

— Насколько я знаю, нет, — сказала декан, — хотя следовало бы.

— Тогда, полагаю, он легко отделается, как осужденный впервые.

— Мисс Бартон всё об этом знает. Спросим её. Надеюсь, что бедная миссис Джукс не соучастница, — сказала экономка.

— Конечно же, нет! — вскричала мисс Лидгейт. — Она — такая хорошая женщина.

— Должно быть, она об этом знала, — сказала Харриет, — в противном случае она полная идиотка.

— Как ужасно знать, что твой муж — вор!

— Да, — сказала декан, — должно быть, страшно неудобно, когда понимаешь, что живёшь на неправедные доходы.

— Ужасно, — сказала мисс Лидгейт. — Я не могу вообразить ничего более ужасного для честного человека.

— Тогда, — сказала Харриет, — ради самой же миссис Джукс мы должны надеяться, что она столь же виновна, как и он.

— Какая ужасная надежда! — воскликнула мисс Лидгейт.

— Ну, получается, что она должна быть или виновной, или несчастной, — сказала Харриет, передавая хлеб декану с озорным блеском в глазах.

— Я всё-таки возражаю, — сказала мисс Лидгейт. — Она должна быть или невиновной и несчастной, или виновной и несчастной — и я не вижу, как она может чувствовать себя хорошо, бедняжка.

— Давайте спросим директрису в следующий раз, когда её увидим, — сказала мисс Мартин, — можно ли виновному человеку быть счастливым. И если да, то что лучше: быть счастливым или добродетельным.

— Ну, декан, — сказала экономка, — мы не можем позволять себе такое. Мисс Вейн, пожалуйста, дайте декану чашу цикуты. А если вернуться к рассматриваемой теме, полиция до сих пор не обвинила миссис Джукс, таким образом, полагаю, что против неё ничего нет.

— Очень этому рада, — сказала мисс Лидгейт. В этот момент появилась мисс Шоу, полная печальных новостей об одной из её учениц, которая страдает от бесконечной головной боли и не может работать, и беседа перешла в другое русло.


Семестр подходил к концу, а расследование, казалось, почти не продвинулось. Однако похоже, что ночные прогулки Харриет и предотвращение инцидентов в библиотеке и часовне заставили полтергейста немного притормозить, поскольку в течение трёх дней не было никаких проявлений его деятельности, даже таких, как надписи в туалете или анонимные письма. Декан, чрезвычайно занятая, была рада такой передышке, а также добрым новостям, что миссис Гудвин, секретарь, вернётся в понедельник, чтобы справиться с валом бумаг в конца семестра. Было замечено, что мисс Кэттермоул повеселела и написала для мисс Хилльярд довольно серьёзную работу о военно-морской политике Генриха VIII. Харриет пригласила загадочную мисс де Вайн на кофе. Как обычно, она намеревалась проникнуть в душу мисс де Вайн и, как обычно, раскрыла перед ней свою собственную.

— Я вполне согласна с вами, — сказала мисс де Вайн, — что трудно объединить интеллектуальные и эмоциональные интересы. Я не думаю, что это относится только к женщинам, это справедливо и для мужчин. Но когда мужчины ставят свою общественную жизнь выше личной, это вызывает меньше возражений, чем когда то же самое делает женщина, потому что женщины примиряются с пренебрежением лучше, чем мужчины, ибо воспитаны так, что ожидают этого.

— Но предположим, что некто не вполне сознаёт, что он хочет поставить на первое место. Предположим, — сказала Харриет, возвращаясь к словам, которые были произнесены не ею, — предположим, что у человека есть и сердце, и ум?

— Обычно можно понять, — сказала мисс де Вайн, — наблюдая, какие ошибки вы совершаете. Я совершенно уверена, что человек никогда не сделает фундаментальной ошибки в деле, к которому действительно лежит его сердце. Фундаментальные ошибки проистекают из-за нехватки искреннего интереса. Это моё мнение.

— Однажды я сделала очень большую ошибку, — сказала Харриет, — и полагаю, вы знаете, о чём речь. Не думаю, что это произошло из-за отсутствия интереса. В то время это казалось наиважнейшим делом в мире.

— И всё же вы сделали ошибку. Вы думаете, что действительно отдавали этому весь ум? Ваш ум? Вы действительно действовали столь же тщательно и радовались так же, как если бы написали прекрасный отрывок прозы?

— Но это трудно сравнивать. Конечно же, нельзя испытывать те же эмоции, имея дело со столь отвлечённым предметом.

— Разве, написав хорошую вещь, вы не испытываете эмоциональный подъём?

— Конечно, испытываю. По крайней мере, когда всё получилось чертовски правильно и знаешь, что это правильно, тебя охватывает такое возбуждение, подобно которому не существует. Это изумительно. Это заставляет чувствовать себя подобным Богу в день седьмой, во всяком случае, некоторое время.

— Именно это я и имею в виду. Вы решаете проблему и не делаете ошибок, а затем испытываете экстаз. Но если имеется какой-либо предмет, который вы ставите на второе место, тогда это действительно не ваше.

— Вы абсолютно правы, — сказала Харриет после небольшой паузы. — Если по-настоящему заинтересован, то знаешь, как быть терпеливой и позволить времени течь, как говорила королева Елизавета. Возможно, именно это значение имеет фраза о том, что гений — это вечное терпение, которую я всегда считала абсурдной. Если действительно чего-то желаешь, то не хватаешь это в спешке, а если хватаешь, то в действительности это тебе не нужно. Вы полагаете, что, если стараешься изо всех сил ради чего-нибудь, это — доказательство его важности для тебя?

— Думаю, что в значительной степени это так. Но главное доказательство — то, что вы решаете проблему без фундаментальных ошибок. Конечно, все и всегда совершают мелкие ошибки. Но фундаментальная ошибка — верный признак безразличия. Хорошо бы сегодняшних людей научить, что доктрина «хватай то, что, как тебе кажется, тебе хочется», ложна.

— Этой зимой в Лондоне я видела шесть пьес, — сказала Харриет, — и все они проповедовали доктрину хватания. Все они оставили у меня чувство, что ни один из персонажей не знал, чего хочет.

— Да, — сказала мисс де Вайн. — Если однажды вы поймёте, что действительно чего-то хотите, то обнаружите, что всё остальное склоняется перед этим как трава под катком, — все другие интересы, как ваши собственные, так и других людей. Мисс Лидгейт не понравились бы мои слова, но для неё это также справедливо, как для любого другого. Она — добрейшая душа в том, что касается предметов, к которым она безразлична, например к проступкам Джукса. Но у неё нет ни капли милосердия к просодическим теориям мистера Элкботтома. Она не сказала бы о них доброго слова, даже чтобы спасти мистера Элкботтома от виселицы. Она сказала бы, что не может. И она действительно не может. Если бы она своими глазами увидела, что мистер Элкботтом корчится в агонии, она пожалела бы его, но не изменила бы ни абзаца. Это было бы изменой. Нельзя проявлять жалость там, где затронута собственная работа. Я полагаю, что вы могли бы легко солгать обо всём, кроме… чего?

— О, обо всём! — сказала Харриет, смеясь, — кроме утверждения, что чья-то проклятая книга хороша, когда это не так. Я не могу этого сделать. Это здорово увеличивает число моих врагов, но не могу.

— Да, это невозможно, — сказала мисс де Вайн. — Как бы это ни было болезненно, но у человека всегда есть нечто, к чему нужно относиться честно, если у человека вообще есть ум. Я это знаю из собственного опыта. Конечно, это нечто может относиться к эмоциональной стороне, я не говорю, что это невозможно. Можно пуститься во все тяжкие и всё ещё быть преданным и честным по отношению к кому-то. Если так, тогда этот человек, вероятно, и есть предназначенное вам дело всей жизни, своего рода «работа». Я не презираю такую лояльность, просто это не моё, только и всего.

— Вы открыли это, сделав фундаментальную ошибку? — спросила Харриет, немного волнуясь.

— Да, — ответила мисс де Вайн. — Когда-то я была обручена. Но я обнаружила, что постоянно ранила его чувства, совершая глупые поступки и делая довольно элементарные ошибки в отношении его. В конце концов я поняла, что просто не прикладывала столько усилий, сколько затрачиваю на чтение материалов по какому-нибудь спорному вопросу. Поэтому я решила, что он — не моя «работа». — Она улыбнулась. — При этом, я любила его сильнее, чем он меня. Он женился на превосходной женщине, которая предана ему и для которой он — действительно её «работа». Пожалуй, даже на полный рабочий день. Он — художник и обычно балансирует на грани разорения, но рисует очень хорошо.

— Полагаю, что нельзя выходить замуж за кого-то, если не считаешь его основной «работой».

— Вероятно, нет, хотя я верю, что есть несколько редких людей, кто рассматривает друг друга не как «работу», а как коллег.

— Полагаю, что Фиби Такер и её муж именно таковы, — сказала Харриет. — Вы видели её на встрече выпускников. Их сотрудничество кажется вполне успешным. А как насчёт жён, которые ревнуют мужей к их работе, и мужей, которые ревнуют жён к их интересам, — похоже большинство из нас считает себя основной «работой» для другого.

— Худшее в том, что, когда становишься «работой» для другого, — сказала мисс де Вайн, — это оказывает разрушительное воздействие на характер. Мне очень жаль человека, который является чьей-то «работой»: он (или она, конечно) кончает тем, что поглощает или оказывается поглощённым, — и то и другое для него плохо. Мой художник поглотил свою жену, хотя ни один из них этого не подозревает, а бедной мисс Кэттермоул угрожает большая опасность окончательно стать «работой» для её родителей и быть поглощённой.

— Тогда вы — за безличную «работу?»

— Да, — сказала мисс де Вайн.

— Но вы говорите, что не презираете тех, кто делает «работой» другого человека?

— Я далека от того, чтобы их презирать, — сказала мисс де Вайн. — Я думаю, что они представляют опасность.


Крайст-Чёрч,

пятница.

Дорогая мисс Вейн,

Если сможете простить моё идиотское поведение во время нашей встречи, не могли бы Вы прийти ко мне на ленч в понедельник в 1 час? Пожалуйста, приходите. Я всё ещё ощущаю некоторую склонность к суициду, и, таким образом, Вы действительно проявите милосердие. Надеюсь, что безе добрались до дома благополучно.

Искренне Ваш,

Сейнт-Джордж


«Дорогой мой юноша, — думала Харриет, когда писала записку с согласием принять это наивное приглашения, — если вы думаете, что я не могу читать между строк, то сильно ошибаетесь. Это не для меня, а для les beaux yeux de la cassette de l’oncle Pierre.[57] Но случаются вещи и похуже, и я приду. Хотелось бы знать, между прочим, сколько денег вам удалось спустить. Наследник Денвера должен быть достаточно богат сам по себе и не обращаясь к дяде Питеру. Чёрт возьми! Когда я вспоминаю, что за меня вносили плату за обучение и за форму и давали пять фунтов на семестр, чтобы просто прожить! Нет, милорд, от меня вы не дождётесь большого сочувствия или поддержки».


В понедельник всё ещё в таком серьёзном состоянии духа она прошла по Сейнт-Олдейтс и спросила швейцара у Том-тауер лорда Сейнт-Джорджа, но получила в ответ, что лорда Сейнт-Джорджа в колледже нет.

— О! — смущённо сказала Харриет, — но он пригласил меня на ленч.

— Как жаль, мисс, что вам не сообщили. В пятницу вечером лорд Сейнт-Джордж попал в ужасную автомобильную аварию. Он находится в больнице. Разве вы не читали об этом в газетах?

— Нет, я пропустила. Он сильно ранен?

— Повреждено плечо и сильно рассечена голова, как нам сообщили, — сказал швейцар и с сожалением, и с некоторым удовольствием, которое испытывает человек, передающий дурную весть. — В течение суток он был без сознания, но нам сказали, что теперь ему лучше. Герцог и герцогиня вновь возвратились в поместье.

— Вот это да! — сказала Харриет. — Мне очень жаль это слышать. Я лучше зайду и справлюсь, как он там. Вы не знаете, к нему пускают посетителей?

Швейцар окинул её отеческим взглядом, который, так или иначе, намекал ей, что, если бы она была студенткой, ответ был бы отрицательным.

— Полагаю, мисс, — сказал швейцар, — что мистеру Дэнверсу и лорду Уорбойзу разрешили навестить его светлость этим утром. Больше я ничего не могу сказать. Простите, там как раз мистер Дэнверс пересекает дворик. Я выясню.

Он вышел из-за своей стойки и последовал к мистеру Дэнверсу, который немедленно бегом бросился к домику швейцара.

— О, Господи, — запыхавшись, сказал мистер Дэнверс, — вы мисс Вейн? Дело в том, что несчастный старина Сейнт-Джордж только что вспоминал о вас. Он ужасно сожалеет, и мне поручено найти вас и дать заморить червячка. Никаких проблем, я буду страшно рад. Нам следовало бы сообщить вам раньше, но он был полностью выбит из колеи, бедняга. Добавьте ещё семью, суетящуюся вокруг него. Вы знаете герцогиню? Нет? Ага! Ну, этим утром она ушла, а затем мне разрешили зайти за инструкциями. Огромные извинения и всё такое.

— Как это произошло?

— Вёл гоночный автомобиль со скоростью, представляющей опасность для общества, — сказал мистер Дэнверс, недовольно морщась. — Пытался вернуться раньше, чем закроют ворота. Полиции на месте не было, и мы, таким образом, не знаем в точности, что же произошло. К счастью, никто не убит. Сейнт-Джордж, очевидно, налетел на телеграфный столб, вылетел головой вперёд и приземлился на плечо. Удачно для него, что ветровое стекло было опущено, иначе от лица не осталось бы ничего, о чём стоило упоминать. Но у всех этих Уимзи жизней как у кошки. Входите. Вот где я обитаю. Надеюсь, что вы снизойдёте до обычных бараньих котлет — не было времени придумать что-то особенное. Но у меня особый приказ найти у Сейнт-Джорджа Ниерштейнер 1923 года и упомянуть в связи с этим дядюшку Питера. Так, кажется? Я не знаю, купил ли его дядя Питер, рекомендовал ли, просто сам любил или вообще имел хоть какое-то отношение к этому вину, но я сказал, что велели.

Харриет засмеялась: «Что бы он ни делал, вино будет в порядке».

Ниерштейнер оказался превосходным, и Харриет, которая бессердечно съела ленч, нашла, что мистер Дэнверс приятный хозяин.

— И, пожалуйста, загляните к пациенту, — сказал мистер Дэнверс, когда сопровождал Харриет к воротам. — Он достаточно здоров, чтобы принять посетителя, и это его сильно подбодрит. Он находится в частной палате, и поэтому доступ к нему открыт в любое время.

— Я пойду сейчас же, — сказала Харриет.

— Пожалуйста, — сказал мистер Дэнверс. — Что это? — добавил он, поворачиваясь к швейцару, который держал в руке письмо. — О, что-то для Сейнт-Джорджа. Хорошо. Думаю, леди передаст, если сейчас туда пойдёт. В противном случае оно может подождать посыльного.

Харриет посмотрела на адрес: «Виконту Сейнт-Джорджу, Крайст-Чёрч, Оксфорд, Inghilterra».[58] Даже без итальянской марки было невозможно ошибиться, откуда пришло письмо. «Я возьму его, — сказала она, — это может оказаться срочным».

Лорд Сейнт-Джордж — правая рука на перевязи, лоб и один глаз закрыты бинтами, а другой глаз налит кровью и окружен живописным синяком — встретил её приветствиями и извинениями.

— Надеюсь, Дэнверс позаботился о вас. Очень славно, что вы пришли.

Харриет спросила, болят ли раны.

— Ну, могло быть хуже. Мне кажется, что на этот раз дядя Питер рисковал по-настоящему, но всё кончилось рассечённой головой и вывихом плеча. Ну, ещё шок и ушибы. Намного меньше, чем я заслуживаю. Останьтесь и поговорите со мной. Так грустно быть одному, вдобавок у меня только один глаз, да и тот не видит.

— А разговор не вызовет головную боль?

— Она не может болеть больше, чем сейчас. И у вас хороший голос. Пожалуйста, будьте так добры и останьтесь.

— Я принесла из колледжа письмо для вас.

— Полагаю, что-нибудь от кредиторов или в этом роде.

— Нет. Это из Рима.

— Дядя Питер. О, мой Бог! Думаю, я должен знать самое худшее.

Она положила письмо ему в левую руку и наблюдала, как его пальцы возились с большой красной печатью.

— Тьфу! Сургуч и семейный герб. Знаю, что это означает. Дядя Питер в самом скверном настроении.

Он нетерпеливо продолжал сражаться с прочным конвертом.

— Открыть его для вас?

— Да, пожалуйста. И будьте ангелом — прочтите мне его. Даже при двух здоровых глазах его почерк несколько напрягает.

Харриет вынула письмо и поглядела на первые строки.

— Похоже, оно довольно личное.

— Лучше вы, чем медсестра. Кроме того, я смогу перенести это легче с капелькой женского сочувствия. А там что-нибудь вложено?

— Нет. Ничего.

Пациент застонал.

— Дядя Питер перешёл в глухую оборону. Это выбивает почву. Как оно начинается? Если это «шалопай», «Джерри» или даже «Джеральд», ещё остаётся надежда.

— Оно начинается: «Мой дорогой Сейнт-Джордж».

— О, черт возьми! Тогда он действительно разъярён. И подписано всеми его инициалами, какие он смог вспомнить, да?

Харриет перевернула письмо.

— Подписано всеми его именами полностью.

— Безжалостное чудовище! Знаете, у меня и так было такое чувство, что он не отнесётся к этому делу слишком хорошо. А теперь просто не представляю, чего ожидать.

Он выглядел настолько болезненно, что Харриет с тревогой сказала:

— Может быть, лучше оставить его до завтра?

— Нет. Я должен знать своё положение. Продолжайте. Говорите мягко, чтобы не огорчать маленького мальчика. Спойте мне его. Так мне будет легче.


МОЙ ДОРОГОЙ СЕНТ-ДЖОРДЖ,

Если я правильно понял довольно несвязное описание твоих дел, ты взял на себя долг чести на сумму, которой не обладаешь. Ты выдал чек, который не обеспечен. В качестве обеспечения ты одолжил денег у друга, дав ему просроченный чек, относительно которого у тебя также нет никаких причин надеяться на его погашение. Ты предлагаешь мне поддержать тебя, гарантировав оплату твоего векселя через шесть месяцев, в противном случае ты или (а) «опять обратишься к Леви», или (б) «вышибешь собственные мозги». Первая альтернатива, как ты признаёшь, ещё более увеличит долг, а вторая, как я могу догадаться сам, не возместит ущерб твоему другу, но просто к банкротству добавит позор.


Лорд Сейнт-Джордж возбуждённо откинулся на подушки: «Ох уж это его противное свойство — чётко видеть самую суть».


Ты достаточно умён, чтобы обратиться ко мне а не к отцу, потому что я, по-твоему, скорее посочувствую этой сомнительной финансовой афере. Не могу сказать, что польщён таким мнением.


— Я не имел в виду именно это, — простонал виконт. — Ведь он прекрасно знает, что я имею в виду. Папаня сразу бы сделал ручкой. Чёрт побери, это его собственная вина! Он не должен держать меня на таком голодном пайке. Чего он ждал? Если учесть, сколько денег он просадил в своей легкомысленной юности, то ему ли не знать. А грабёж дяди Питера — ему же это кровопускание практически незаметно.

— Я не думаю, что всё дело в деньгах, речь же о недействительных чеках, не так ли?

— Да, это — проблема. Ну, какого дьявола ему приспичило уехать в Рим именно тогда, когда он так нужен здесь? Он знает, что я не выдал бы необеспеченный чек, если бы у меня был поручитель. Но как я могу к нему обращаться, если его здесь нет. Ну, продолжайте читать. Давайте услышим всё самое худшее.


Я хорошо понимаю, что твоя преждевременная смерть оставила бы меня предполагаемым наследником титула…


— Предполагаемый наследник?.. О, я понимаю. Моя мать могла бы развестись, и мой отец мог бы женится снова. Дальновидный прохиндей.


…предполагаемым наследником титула и состояния. Каким бы утомительным ни было такое наследство, но, похоже, — прости моё предположение — я стал бы более достойным управляющим, чем ты.


— Проклятье! Прямо в яблочко, — сказал виконт. — Если пал и этот оборонительный рубеж, то конец.


Ты напоминаешь мне, что, когда в следующем июле достигнешь совершеннолетия, содержание твоё увеличится. Однако та сумма, о которой ты упомянул, соответствует приблизительно годовому доходу к тому времени при самых благоприятных оценках, и перспектива оплаты твоих счетов через шесть месяцев кажется мне весьма проблематичной, и при этом я не понимаю, на что ты будешь жить. Кроме того, я ни секунды не сомневаюсь, что указанная тобой сумма не соответствует всем твоим долгам.


— Проклятый отгадыватель мыслей! — проворчал его светлость. — Конечно, не соответствует. Но он-то откуда это знает?


С учётом всех обстоятельств я вынужден отказаться гарантировать уплату твоего векселя или предоставить тебе деньги.


— Ну, вот и всё. Но почему было не сказать об этом сразу?


Поскольку, однако, ты написал на чеке своё имя, а это имя не должно быть покрыто позором, я проинструктировал своих банкиров…


— Стойте-стойте! Это уже немного лучше. Добрый старый дядюшка Питер! Всегда можно поймать его на славном имени.


… проинструктировал своих банкиров гасить твои чеки…


— Чек, или чеки?

— Чеки, во множественном числе, вполне чётко.


…гасить твои чеки с настоящего момента до моего возвращения в Англию, когда я приеду навестить тебя. Это, вероятно, будет перед концом летнего семестра. Я прошу тебя проследить, чтобы к тому времени все твои долги были погашены, включая твои выдающиеся оксфордские долги и твои обязательства перед детьми Израиля.


— Первый проблеск человечности, — сказал виконт.


Кроме того, могу я дать тебе небольшой совет? Учти, что дилетанты до странности жадны. Это относится и к женщинам, и к мужчинам, которые играют в карты. Если ставишь на лошадей, делай разумные ставки и разнообразь их: никогда не ставь на что-нибудь одно. И, если уж захочешь выбить себе мозги, сделай это в таком месте, где это не вызовет беспорядка и неудобств.

Твой нежный дядя,

ПИТЕР ДЕЗ БРЕДОН УИМЗИ


— Гмм! — сказал лорд Сейнт-Джордж, — что за мерзкий тип! Хотя, кажется, что в последнем абзаце он немного смягчился. В противном случае, я бы сказал, что никогда не получал более гадкого письма, призванного, якобы, успокоить больную голову страдальца. Что вы об этом думаете?

Харриет вынуждена была согласиться, что это не то письмо, которое она хотела бы получить. Фактически оно продемонстрировало почти всё, что ей не нравилось в Питере: снисходительное превосходство, высокомерие касты и великодушие, которое походило на пощёчину. Однако…

— Он сделал намного больше, чем вы его просили, — отметила она. — Насколько я понимаю, ничто не может воспрепятствовать тому, чтобы вы выписали чек на пятьдесят тысяч и пожили на широкую ногу.

— В этом-то всё и дело. Он сожрал меня с потрохами. Он доверил мне целое состояние. Я действительно думал, что он мог бы предложить рассчитаться за меня, но он предоставил это мне и даже не попросил счёт. Это означает, что придётся поступить по-честному. Я не вижу, как иначе я смогу выбраться из всего этого. У него всегда имеются самые иезуитские способы заставить человека почувствовать себя мерзавцем. О, дьявольщина! Голова просто раскалывается.

— Вам нужно успокоиться и попытаться заснуть. Теперь вам не о чем волноваться.

— Нет. Подождите минутку. Не уходите. С чеком порядок, а это — главное. Иначе пришлось бы перехватить деньжат в другом месте. Теперь вот ещё что: я не могу пользоваться рукой, поэтому мне не придётся писать длинное послание, исполненное благодарного раскаяния.

— Он знает о вашей аварии?

— Нет, если только тетя Мэри не написала ему. Моя бабушка на Ривьере, а сестре, полагаю, это и в голову не придёт. Она в школе. Папаша никогда никому не пишет, а мать, конечно же, не станет беспокоиться ради дяди Питера. Послушайте, я должен что-то сделать. Я имею в виду, что старина в самом деле повёл себя вполне прилично. Не могли бы вы черкнуть ему пару строк, объяснив ситуацию! Не хочу впутывать в это дело семью.

— Хорошо, конечно.

— Скажите ему, что я улажу все долги, как только смогу сделать разборчивую подпись. Только подумайте! Получить полную свободу пользоваться кошельком дяди Питера и быть не в состоянии подписать чек. Курам на смех, правда? Напишите ему, что я — как там говорится? — ценю его доверие и оправдаю его. Да! Не могли бы вы дать мне глотнуть из того кувшина? Я чувствую себя богатым как Крез. — Он с благодарностью проглотил холодный напиток.

— Нет, чёрт побери! Я должен и сам что-то сделать. Старина действительно волнуется. Я думаю, что смогу немного поработать пальцами. Найдите мне карандаш и бумагу, и я сделаю попытку.

— По-моему, не стоит.

— Нет, надо попытаться. И я сделаю это, даже если оно меня убьёт. Найдите мне что-нибудь, будьте ангелом. — Она нашла письменные принадлежности и придерживала бумагу, пока он нацарапал несколько неровных слов. От боли на лбу его выступил пот, потревоженный сустав плеча обещал завтра весёленький денёк, но он сжал зубы и решительно довёл дело до конца.

— Всё, — сказал он со слабой усмешкой, — выглядит довольно жалостно. Теперь дело за вами. Уж постарайтесь для меня!


«Возможно, — думала Харриет, — Питер знает, как обращаться со своим племянником. Мальчик привык беззастенчиво считать своими деньги других людей, и, вероятно, если бы Питер просто гарантировал уплату по векселю, Сейнт-Джорд подумал бы, что дядя — простак, и продолжил бы подписывать бумаги как ни в чём ни бывало. А вот теперь он вынужден был остановиться и подумать. И в нём было нечто, чего не хватало самой Харриет, — такой вид добродетели как благодарность. То, как легко он принял благодеяние, могло бы показаться признаком неглубокого чувства, но, тем не менее, он не пожалел себя, чтобы через боль набросать небольшую записку».


И только в своей комнате после обеда в Холле, когда она приступила к письму Питеру, она поняла, какая сложная задача стояла перед нею. Изложить краткое объяснение её знакомства с лордом Сейнт-Джорджем и дать отчёт о несчастном случае было детскими игрушками. Трудности начались с вопроса о финансах юноши. Первый вариант шёл легко, изложение былонемного юмористическим и давало понять благотворителю, что его драгоценные утешительные бальзамы были направлены на то, чтобы попытаться вправить мозги получателю там, где потерпели поражение другие средства. Она даже получила удовольствие, пока писала. Однако перечитав, она обнаружила, что письмо создавало впечатление какого-то нарочитого нахальства. Она разорвала его.

Студентки создавали сильный шум своим топотом и смехом в коридоре. Харриет про себя послала им проклятья и сделала новую попытку.

Второй проект начинался натянуто: «Дорогой Питер, я пишу от имени Вашего племянника, который, к сожалению…»

Этот вариант, когда он был закончен, создавал впечатление, что она не одобряла как дядю, так и племянника, и стремилась в максимально возможной степени отделить себя от их дел.

Она разорвала его, послала студенткам новое проклятье и сделала третий заход. В законченном виде этот вариант напоминал динамичную и горячую молитву от имени молодого грешника, но содержал удивительно мало благодарности и раскаяния, которые ей было поручено передать. Ошибка четвертого варианта заключалась в уклоне в противоположную сторону, в результате он выглядел просто неискренним.

— Что, чёрт возьми, со мной происходит? — сказала она вслух. (Проклятье этим шумным детям!) Почему я не могу на простом английском изложить заданную тему?

Когда она сформулировала проблему в виде такого простого вопроса, интеллект приступил к академическому решению и выдал: «Потому что, как ни пиши, всё это ужасно уязвит его гордость».

Ответ был, конечно же, правильным.

То, что она должна была сказать, если не вдаваться в обтекаемые формулировки, было: «Ваш племянник вел себя по-дурацки и непорядочно, и я это знаю; он в плохих отношениях с родителями, и я это тоже знаю; он посвятил меня в свои дела и, что гораздо хуже, в ваши, хотя у меня на это нет никакого права; фактически, я знаю очень многое из того, чего вы предпочли бы, чтобы я не знала, и вы никак не можете этому помешать».

Получалось, что впервые со времени их знакомства у неё была власть над Питером Уимзи, и она могла сунуть его аристократическим носом в грязь, если бы захотела. Поскольку Харриет искала такую возможность в течение пяти лет, казалось странным, что она не спешит использовать её в своих интересах.

Медленно и чрезвычайно осторожно она начала вариант № 5.


«ДОРОГОЙ ПИТЕР,

Не уверена, знаете ли Вы, что Ваш племянник находится в больнице, поправляясь после ужасной автомобильной аварии. У него вывихнуто правое плечо, а голова ужасно рассечена, но он идёт на поправку, и ему повезло, что остался жив. Очевидно, он въехал в телеграфный столб. Я не знаю деталей, а Вы, возможно, уже получили известия от его родителей. Я встретила его случайно несколько дней назад, и услышала о несчастном случае сегодня, когда зашла с ним увидеться».


Пока неплохо, а теперь деликатная часть.


«Один из его глаз забинтован, а другой ужасно распух, поэтому он попросил, чтобы я прочитала ему письмо, которое он в тот момент только что получил от Вас. (Пожалуйста, не думайте, что его зрение повреждено, я спросила у медсестры, — она говорит, что он отделался порезами и ушибами.) Не было больше никого, кто бы мог прочитать ему это письмо, поскольку его родители покинули Оксфорд этим утром. Так как он не может писать сам, он попросил меня переслать Вам вложенную записку и сказал, что он искренне благодарит Вас и сожалеет о случившемся. Он ценит Ваше доверие и сделает всё, как Вы просите, как только почувствует себя лучше».


Она надеялась, что в письме не было ничего оскорбительного. Она начала было писать, «благородно сделает, как Вы просите», но затем стёрла первое слово: упоминать о благородстве значило подчёркивать его отсутствие. Её сознание, казалось, стало обнажённым нервом, чувствительным к самым лёгким намёкам на инсинуацию в её же собственных словах.


«Я оставалась с ним недолго, поскольку он действительно в плохом состоянии, но меня уверили, что с ним всё будет хорошо. Он настаивал на том, чтобы написать эту записку самостоятельно, хотя полагаю, я не должна была ему это позволять. Я навещу его снова прежде, чем покину Оксфорд, — исключительно по своей воле, поскольку он совершенно очарователен. Я надеюсь, что Вы не возражаете против этих моих слов, так как, уверена, Вы и сами это знаете.

Ваша,

ХАРРИЕТ Д. ВЭЙН»


«Я, кажется, предпринимаю для этого дела слишком большие усилия, — подумала она, когда тщательно перечитала послание. — Если бы я поверила мисс де Вайн, то могла бы начать воображать… — чёрт бы побрал этих студенток. Нет, ну кому сказать, что мне потребовалось два часа, чтобы написать такое простое письмо!»

Она решительно вложила письмо в конверт, написала адрес и наклеила марку. Известно же, что никто, наклеив марку в два с половиной пенса, никогда не вскроет конверт вновь. Дело было сделано. Теперь в течение нескольких часов она может посвятить себя Шеридану Ле Фаню.

Она довольно успешно проработала до половины одиннадцатого, волнение в коридоре утихло, слова текли гладко. Время от времени она отрывала взгляд от статьи, подбирая нужное слово, и глядела через окно на огни Бёрли и Квин-Элизабет, горящие с другой стороны дворика напротив её окон. Многие из них, без сомнения, освещали весёлые вечеринки, как вон тот, в пристройке, другие предоставляли свою помощь людям, которые, как и она, были заняты неуловимым поиском знаний, покрывая бумагу чернилами и, время от времени, пытались найти нужное слово. Она чувствовала себя частью сообщества, занятого общим делом. «Уилки Коллинзу, — написала Харриет, — в его рассмотрении сверхъестественного всегда препятствовал фатальный зуд… — (может ли препятствовать зуд? Да, а почему нет? Пока можно оставить так) — …фатальный зуд стремления объяснить всё. Его юридическому образованию… — Чёрт, слишком длинно!.— …препятствовала фатальная привычка адвоката объяснить всё. Его монстры и глюки… — нет, это уже отжившие свой век шуточки — … его призраки и привидения слишком тщательно завёрнуты в свои саваны и не оставляют нам ничего, за что их можно было бы ухватить. Именно в Ле Фаню мы находим настоящего мастера… настоящего мастера… мастера описания сверхъестественного, мастерство которого идёт из его натуры. Если мы сравним…»

Прежде, чем сравнение было произведено, лампа внезапно погасла. «Проклятие!» — воскликнула Харриет. Она поднялась и нажала настенный выключатель. Ничего не произошло. — «Предохранитель!» — воскликнула Харриет, открывая дверь, чтобы исследовать ситуацию. Коридор был в темноте, а осторожные выкрики с обеих сторон свидетельствовали, что всё Тюдор-билдинг осталось без света.

Харриет схватила со стола фонарик и повернула направо к главному зданию. Скоро она оказалась окружённой толпой студенток. Некоторые были с фонариками, остальные цеплялись за тех, у кого они были, — и все кричали и желали знать, что случилось со светом.

— Замолчите! — прикрикнула на них Харриет, всматриваясь в россыпь света от фонариков, чтобы найти хоть кого-нибудь знакомого. — Должно быть, перегорел главный предохранитель. Где щиток с предохранителями?

— Думаю, под лестницей, — сказал кто-то.

— Оставайтесь здесь, — сказала Харриет. — Я посмотрю.

Никто, естественно, не остался на месте. Все услужливо и возбуждённо бросились вниз.

— Это — полтергейст, — сказал кто-то.

— Давайте поймаем её на этот раз, — предложил кто-то ещё.

— Может, просто перегорел, — предположил робкий голос из темноты.

— Чтоб ему гореть в аду, если он перегорел! — презрительно воскликнул более громкий голос. — Как часто горит основной предохранитель? — Затем возбужденным шепотом, — Здрасьте, это Чилперик. Прошу простить.

— Это вы, мисс Чилперик? — спросила Харриет, обрадовавшись, что встретила одну из преподавательниц. — Вы не видели где-нибудь мисс Бартон?

— Нет, я только что встала с кровати.

— Мисс Бартон здесь нет, — сказал голос из помещения ниже, а затем вмешался другой голос:

— Кто-то вытащил главный предохранитель и унёс его!

А затем раздался пронзительный крик в конце нижнего коридора: «Вон она! Смотрите! Бежит через дворик!»

Двадцать или тридцать студенток увлекли Харриет вниз по лестнице в толпу тех, кто уже был в зале. В дверном проёме была давка, Харриет потеряла мисс Чилперик и после неравной борьбы  вынуждена была отстать. Затем она проложила себе путь на террасу, где под неярким отсветом неба увидела цепочку бегунов, растянувшуюся через дворик. Голоса пронзительно звенели. Затем, когда первая полудюжина преследователей оказалась напротив сверкающих нижних окон Бёрли, огни в них также резко погасли.

Она побежала, отчаянно побежала, но не в Бёрли, где повторялся знакомый шум, а в здание Квин-Элизабет, которое, по её мнению, должно было стать следующим объектом атаки. Она знала, что чёрные ходы заперты. Она помчалась мимо лестницы Холла и через портик к главной двери. Та тоже была заперта. Харриет отступила на шаг и закричала в ближайшее окно: «Эй! Здесь кто-то хулиганит. Мне надо войти!» Появилась взъерошенная голова студентки. Затем показались и другие головы.

— Дайте пройти, — сказала Харриет, поднимая раму и влезая на подоконник. — Они гасят свет в колледже. Где ваш щиток с предохранителями?

— Абсолютно без понятия, — сказала студентка, пока Харриет пробегала через комнату.

— Конечно, откуда вам! — огрызнулась Харриет с необоснованной злостью. Она бросилась через открытую дверь и оказалась в стигийском мраке. К этому времени оглушительный шум снаружи достиг и здания Квин-Элизабет. Кто-то добрался до парадной двери и отпер её, шум голосов нарастал — как тех, кто стремился выйти наружу, так и тех, кто хотел проникнуть внутрь. Чей-то голос сказал: «Кто-то проник в мою комнату и вышел из окна сразу же после того, как погас свет». Появились фонарики. Тут и там на мгновение из темноты показывалось освещённое лицо, главным образом незнакомое. Затем начали гаснуть огни в Новом дворике, начиная с южной стороны. Все бежали, но совершенно бесцельно. Харриет, мчащаяся вдоль постамента, на всей скорости врезалась в какую-то фигуру и осветила её лицо. Это была декан.

— Слава Богу! — сказала Харриет. — Хоть кто-то в правильном месте. — Она ухватилась за неё.

— Что происходит? — спросила декан.

— Оставайтесь на месте, — сказала Харриет. — Я добуду вам алиби, даже если для этого мне придётся умереть. — Пока она это говорила, погасли огни на северо-восточном углу. — Вы в порядке, — сказала Харриет. — Теперь вперёд, на западную лестницу, и мы её поймаем.

Казалось, та же идея пришла в голову многим другим людям, поскольку вход на западную лестницу оказался заблокирован толпой студенток, в то время как толпа скаутов, освобождённых Кэрри из их собственного крыла, лишь увеличила общую неразбериху. Харриет и декан, вынужденные прокладывать себе путь через них, обнаружили мисс Лидгейт, удивлённо озирающуюся и прижимающую к груди листки с корректурой, чтобы на этот раз с ними ничего не случилось. Они увлекли её за собой — «как в игре, где нужно собрать своё стадо» — подумала Харриет, — и пробились к щитку с предохранителями под лестницей. Там они нашли Пэджета, мрачно стоящего на страже, — его брюки были торопливо надеты поверх пижамы, а в руке он держал скалку.

— Им его не видать, — сказал Пэджет. — Предоставьте это мне, мадам декан, мисс. Только что лёг в постель: все леди, которым разрешён поздний приход, уже возвратились. Моя жена уже позвонила Джексону, чтобы он привёз новые предохранители. Вы видели щитки, мисс? Дверцы сбиты долотом или чем-то подобным. Хорошенькие дела. Но здесь у них ничего не выйдет.

И действительно, у «них» не вышло. В западной стороне Нового дворика, домике директора, больнице и крыле скаутов, находящемся позади повторно запертой решетки, огни продолжали гореть. Но когда прибыл Джексон с новыми предохранителями, в каждом обесточенном здании обнаружились следы разрушений. Пока Пэджет сидел у мышиной норки, ожидая мышки, которая не пришла, полтергейст прошёл через колледж, расшвыривая чернильницы, бросая в огонь бумаги, разбивая лампы и посуду и выбрасывая книги в окна. В Холле, где также был вынут главный предохранитель, серебряные чашки с главного стола были брошены в портреты и разбили стекла, а гипсовый бюст викторианского благотворителя скатился по каменной лестнице, оставив по пути фрагменты бакенбард и других элементов лица.

— Так! — сказала декан, рассматривая учинённый разгром. —  Мы должны быть благодарны хотя бы за то, что больше не увидим преподобного Мелхиседека Энтвисла. Но Боже мой!..


10

Кто осуждает твой беспечный нрав,

Кого пленяет юный твой успех,

Но, прелестью поступки оправдав,

Ты в добродетель превращаешь грех.

Уильям Шекспир[59]

На первый взгляд, казалось бы, что в эпизоде, засвидетельствованном очень многими людьми и продолжавшемся в целом приблизительно в течение часа (с момента от первой тревоги в Тюдор-билдинг и до вставки последнего предохранителя), было легко найти алиби для всех невиновных. На практике это было совсем не так, в основном вследствие упрямого нежелания людей оставаться на месте. Свидетелей было множество, но трудность состояла в том, что в темноте преступник легко мог смешиваться с толпой и не один раз. Некоторые алиби были установлены наверняка: Харриет и декан стояли рядом, когда погас свет в северо-восточном углу Нового дворика; директриса не выходила из собственного дома до окончания неразберихи, и весь её домашний штат мог это засвидетельствовать; за двух швейцаров ручались их собственные жёны, но фактически эти швейцары никогда и не были под подозрением, поскольку различные более ранние инциденты происходили тогда, когда их видели на посту; медсестра и санитарка в больнице также были вместе всё время. Мисс Хадсон, студентка, которую считали «возможным кандидатом», была на кофейной вечеринке, когда всё началось, и была оправдана; мисс Лидгейт также, к большому облегчению Харриет, — была в Квин-Элизабет, пользуясь гостеприимством третьекурсниц; она только что поднялась, чтобы пожелать спокойной ночи, и отметила, что уже пропустила своё обычное время идти ко сну, когда свет погас. Затем она оказалась в толпе и, как только смогла выбраться, побежала в свою квартиру, чтобы спасать корректуры.

Другие члены преподавательского сообщества оказались не в таких удачных местах. Случай мисс Бартон был и захватывающим, и таинственным. По её словам, когда в Тюдор-билдинг похитили предохранитель, она сидела и работала. После попытки включить настенный выключатель она выглянула из окна, заметила фигуру, спешащую через дворик, и немедленно бросилась вдогонку. Фигура заставила её дважды пробежать вокруг Бёрли, а затем внезапно набросилась на неё сзади, толкнула на стену «с исключительной силой» и вырвала из руки фонарик. Прежде, чем она смогла опомниться, злодейка погасила свет в Бёрли и выбежала вновь. Мисс Бартон не могла дать описание этой женщины, за исключением того, что на ней было «что-то тёмное» и она бежала очень быстро. Она не видела лица. Единственным свидетельством в пользу этой истории было то, что у мисс Бартон был большой синяк на лице в месте, которым она, по её словам, ударилась об угол здания. Она оставалась лежать на месте в течение нескольких минут после удара, а к тому времени волнение охватило уже весь Новый дворик. Здесь её, конечно, какое-то время видели вместе с парой студенток. Затем она побежала искать декана, нашла её комнату пустой, выбежала снова и присоединилась к Харриет и остальным у западной лестницы. Историю мисс Чилперик было в равной степени трудно проверить. Когда в Тюдор-билдинг раздался крик «Вот она бежит!», она была среди первых, кто выскочил наружу, но, не имея фонарика и будучи очень взволнованной, чтобы замечать, куда идёт, она оступилась и упала на ступеньках террасы, немного подвернув ногу. Поэтому она опоздала на представление. Она пришла вместе с толпой в Квин-Элизабет, была увлечена бегущими через портик и прибежала прямо к зданиям Нового дворика. Ей показалось, что она слышала шаги где-то справа, и она последовала за ними, а когда свет погас, она, плохо ориентируясь в этом здании, некоторое время беспорядочно бродила, пока, наконец, не нашла выход во дворик. Казалось, что после того, как мисс Чилперик покинула Тюдор-билдинг, её вообще никто больше не видел — таким уж она была человеком.

Казначей сидела у себя, работая над счетами за семестр. Свет в её здании погас одним из первых, но её окна выходили наружу на дорогу, а не во дворик, поэтому она ничего не знала о случившемся до заключительной стадии. Когда стало темно, она пошла (по её словам) в резиденцию экономки, поскольку именно там находились распределительные щитки. Экономки не было ни в спальне, ни в офисе, но когда мисс Аллисон пошла её искать, та появилась из помещения со щитками и объявила об исчезновении главного предохранителя. Затем казначей и экономка присоединились к толпе во дворике.

Отчет мисс Пайк о её передвижениях оказался самым невероятным. Она жила выше казначея и работала над статьёй для журнала научного общества. Когда у неё погас свет, она чертыхнулась, достала пару свечей из запаса, который она держала именно для таких чрезвычайных ситуаций, и спокойно продолжила работу.

Мисс Берроус утверждала, что принимала ванну, когда погас свет в Бёрли, и, по странному стечению обстоятельств, обнаружила, что в спешке оставила полотенце в спальне. Она не держала отдельного личного комплекта в ванной комнате, поэтому была вынуждена пробираться на ощупь в халате, натянутом на мокрое тело, вдоль прохода в свою спальню и там вытираться и одеваться в темноте. Это заняло на удивление много времени и, когда она присоединилась к основной группе, веселье в основном было уже закончено. Не имелось никаких доказательств, кроме бесспорного наличия мыльной воды на полу в ванной комнате.

Комнаты мисс Шоу находились выше квартиры экономки, а её спальня выходила на Сейнт-Кросс-роуд. Мисс Шоу легла спать и, будучи очень усталой, спокойно спала, ничего не зная о случившемся до самого конца. Та же самая история была рассказана миссис Гудвин, которая возвратилась в колледж только в конце дня и легла, вся вымотанная уходом за больным. Что касается мисс Хилльярд и мисс де Вайн, живущих над мисс Лидгейт, то у них свет не гас, а их окна выходили на дорогу, в результате они вообще не заметили ничего необычного, объяснив неясный шум во дворике естественным буйством студенток.

Только после того, как Пэджет напрасно просидел около пяти минут около «мышеловки», Харриет сделала то, что должна была сделать с самого начала, то есть попыталась пересчитать преподавателей. Она нашла их всех там, где они и должны были находиться. Но собрать их всех в одну освещённую комнату и удерживать там было нелегко. Она оставила мисс Лидгейт в своей комнате и пошла искать остальных, прося, чтобы они шли прямо в комнату мисс Лидгейт и оставались там. Тем временем прибыла директриса и обратилась к студенткам, также прося их оставаться на местах и сохранять спокойствие. К сожалению, как раз в тот момент, когда стало казаться возможным проверить, кто где находится, кто-то не в меру любознательный оторвался от остальных и появился в Старом дворике, с упоением объявляя о разрушениях в Холле. Немедленно столпотворение возобновилось. Доны, которые вели себя как ягнята, загнанные в овчарню, внезапно потеряли головы и, как бараны, умчались со студентками в темноту. Мисс Берроус убежала с криком «Библиотека!», а экономка с призывом спасать собственность колледжа устремилась за ней. Декан вскричала: «Остановите их!», после чего мисс Пайк и мисс Хилльярд одновременно рванули к дверям и исчезли. В последующем беспорядке все терялись по двадцать раз, и к тому времени, когда предохранители были заменены и сообщество наконец собралось и было пересчитано, ничего поправить было уже нельзя.

Удивительно, сколько, оказывается, можно сделать всего лишь за несколько минут. Харриет вычислила, что Холл, вероятно, был изуродован прежде всего, потому что находился в отдельном крыле, где шум вряд ли привлёк много внимания, а всё, что там было совершено, можно было сделать за несколько минут. От отключения первых ламп в Тюдор-билдинг до последних ламп в Новом дворике прошло, скорее всего, меньше десяти минут. Третья и самая продолжительная часть плана — разгром в погружённых во тьму комнатах, заняло приблизительно от четверти часа до получаса.

Директриса, обратившись к населению колледжа после молитвы в часовне, вновь благородно предложила преступнице выйти вперёд и признаться, обещая в противном случае принять все меры, чтобы найти её и наказать. «У меня нет намерения, — сказала доктор Бэринг, — вводить какие-либо ограничения или наказания для всего колледжа за действия одного безответственного человека. Я прошу любого, у кого есть какие-либо предложения или любые доказательства, проясняющие личность этой глупой хулиганки, подойти в частном порядке к декану или непосредственно ко мне и конфиденциально всё сообщить».

Она добавила несколько слов о солидарности членов колледжа и быстро ушла с серьёзным лицом и развевающейся позади мантией.

Стекольщики были уже на месте, восстанавливая поврежденные окна. В Холле экономка прикрепляла на местах портретов, у которых были разбиты стёкла, опрятные таблички со словами: «Портрет мисс Мэтисон: Директор 1899-1912. Временно снят для чистки». Разбитую посуду подмели с травы Старого дворика. Колледж вновь готовился обратить к миру безмятежное лицо.

Ничьё настроение не улучшилось, когда была обнаружена напечатанная записка, состоящая из «ХА! ХА!» и вульгарного эпитета и приклеенная поперёк зеркала в профессорской незадолго до обеда. Насколько было известно, комната пустовала с 9 часов. Горничная профессорской, войдя во время ленча с кофейными чашками, была первой, кто увидела записку, которая к тому времени уже полностью высохла. Экономка, у которой после волнительной ночи пропал ночной горшок, обнаружила его в профессорской стоящим в центре каминной доски .

Настроение в профессорской после этого эпизода немного изменилось. Языки стали острее, внешний лоск начал осыпаться, подозрения стали высказываться вслух, и только мисс Лидгейт и декан, невиновность которых была доказана, оставались невозмутимыми.

— Как неудачно для вас, — едко повторяла мисс Пайк, — обращаясь к мисс Бартон. — И в случае в библиотеке, и во время последнего мятежа вы оказывались на месте первой, но, к несчастью, не смогли помешать преступнице.

— Да, — согласилась мисс Бартон. — Это крайне неудачно. Если в следующий раз пропадёт моё платье, сыщик колледжа почует неладное.

— Очень печально для вас, миссис Гудвин, — сказала мисс Хилльярд, — возвратиться в самый разгар скандала как раз тогда, когда вам так нужен отдых. Надеюсь, вашему малышу лучше. Особенно неприятно, что, пока вы отсутствовали, у нас вообще не было никаких неприятностей.

— Это в высшей степени неприятно, — ответила миссис Гудвин. — Бедняжка, которая это делает, должно быть совсем сошла с ума. Конечно, такие беспорядки имеют тенденцию происходить в сообществах, где проживают незамужние или в основном незамужние женщины. Полагаю, это — своего рода компенсация за отсутствие других неприятностей.

— Нашей главной ошибкой, — сказала мисс Берроус, — было то, что мы не держались вместе. Естественно, я захотела посмотреть, был ли нанесён ущерб библиотеке, но зачем понадобилось столь многим людям бежать за мной…

— Я беспокоилась о Холле, — сказала экономка.

— О! Так вы всё-таки добрались до Холла? Я совсем потеряла вас из виду во дворике.

— Это, — сказала мисс Хилльярд, — было той самой катастрофой, которую я пыталась избежать, когда погналась за вами. Я громко кричала, чтобы вы остановились. Вы должны были меня слышать.

— Было слишком много шума, чтобы кого-то услышать, — сказала мисс Стивенс.

— Я пришла в комнату мисс Лидгейт, — сказала мисс Шоу, — сразу же после того, как оделась, считая, что все должны быть там. Но не было абсолютно никого. Я подумала, что неправильно всё поняла и попыталась найти мисс Вейн, но она, казалось, ушла в Ewigkeit.[60]

— Вам, похоже, потребовалось удивительно много времени, чтобы одеться, — сказала мисс Берроус. — Любой мог трижды обежать весь колледж за время, пока вы натягивали чулки.

— Кто-то, — сказала мисс Шоу, — так и сделал.


— Они начинают становиться раздражительными, — сказала Харриет декану.

— А чего ещё можно было ожидать? Бестолковые клуши! Если бы только они оставались в стороне вчера вечером, мы, возможно, раскрыли бы всё дело. Это не ваша ошибка. Вы не могли быть одновременно повсюду. Как мы можем требовать дисциплины от студенток, когда целая орава преподавателей средних лет ведёт себя в экстремальных условиях как стая куриц?.. А кто это там разговаривает таким резким голосом у главного окна? О! Я думаю, что это — молодой человек нашей Бейкер. Ну, полагаю, дисциплину-то нужно поддерживать. Передайте-ка мне телефон. Спасибо. Я не представляю, что мы можем сделать, чтобы воспрепятствовать распространению слухов об этом последнем инциденте… — О! Марта! Наилучшие пожелание от декана, и пожалуйста, спросите мисс Бейкер, не будет ли она так любезна, чтобы соблюдать правило об утренних посетителях… — Студентки очень недовольны порчей их собственности. Я думаю, что они собираются организовать общее собрание студенток, и несправедливо позволять им, бедным овечкам, продолжать подозревать друг друга, но что мы можем с этим поделать? Слава Богу, это — последняя неделя семестра! Я полагаю, что мы не совершаем ужасной ошибки? Это должен быть один из нас, а не студентка или скаут?

— Мы, кажется, исключили студенток — если только это не сговор между двумя из них. Такое могло быть. Хадсон и Кэттермоул. А что касается скаутов, полагаю, теперь-то я могу вам это показать. Кто из скаутов способен цитировать Вергилия?

— Нет, — сказала декан, изучая фрагмент о гарпиях. — Нет, это невероятно. О, Боже!


Ответ на письмо Харриет прибыл с обратной почтой.


Моя дорогая Харриет,

Чрезвычайно мило с Вашей стороны, что Вы обеспокоены моим безнравственным племянником. Я боюсь, что этот эпизод, должно быть, оставил плохое впечатление о нас обоих. Я очень люблю мальчика, и он, как Вы говорите, очарователен, но им неправильно руководят, и мой брат, по моему мнению, обращается с ним не самым лучшим образом. С учётом того, что ожидает мальчика, Джеральд очень стеснён в деньгах, и, естественно, он считает, что имеет право на всё, на что ему удаётся наложить свою лапу. Однако он должен научиться делать различия между небрежностью и непорядочностью. Я сам предложил увеличить его содержание, но моё предложение было не очень хорошо встречено дома. Его родители, я знаю, чувствуют, что я краду его веру в них, но, если бы я отказался помочь ему, он обратился бы в другое место и только усугубил бы проблему. Хотя мне не нравится положение, в которое я вынужденно попал — «истинный друг — Кодлин, не Коротыш»,[61] я всё ещё думаю, пусть лучше он  обращается ко мне, чем к постороннему. Я называю это семейной гордостью, но это может быть простым тщеславием, — в общем, томлением духа.

Позвольте мне уверить Вас, что до сих пор, когда я доверял Джеральду что-либо, он меня не подводил. Он склонен к некоторым предрассудкам. Но он не в состоянии перейти от снисходительности к серьёзности, а кто в состоянии? Я должен ещё раз принести извинения за то, что Вам пришлось обеспокоиться нашими семейными делами. Но интересно, что Вы делаете в Оксфорде? Вы удалились от мира, чтобы вести созерцательную жизнь? Я не стану пытаться отговаривать Вас теперь, но обращусь к Вам с этим вопросом в надлежащем порядке 1 апреля.

Ваш, с огромной благодарностью,

П.Д.Б.У.

PS

Я забыл поблагодарить Вас за то, что Вы рассказали мне о несчастном случае и успокоили меня относительно его последствий. Это был первый раз, как я об этом услышал. Как говорил старый Джеймс Форсайт: «Мне никто никогда ничего не говорит».[62] Я обязательно скажу кое-кому парочку добрых слов.


— Бедный старина Питер! — сказала Харриет.

Вероятно, эту ремарку можно было бы включить в антологию «Великих первых случаев».


Внешний вид лорда Сейнт-Джорджа, когда она пришла с прощальным визитом, значительно улучшился, но его состояние вызывало тревогу. Его кровать оказалась усыпана разбросанными бумагами, он, казалось, пытался расправиться с делами, но только всё запутывал. Увидев Харриет, он просиял.

— Ура! Вы — тот человек, о котором я молил. Моя голова совершенно не приспособлена для таких дел, и все эти скотские счета продолжают падать с кровати. Я уже могу вполне прилично написать свое имя, но не могу уследить за делами. Я уверен, что уже заплатил некоторым из этих скотов дважды.

— Позвольте мне вам помочь?

— Я надеялся, что вы это предложите. Как это мило с вашей стороны баловать меня. Я не могу понять, куда уходят деньги. В таких местах просто разоряешься. Но ведь нужно что-то есть, правда? И принадлежать к нескольким клубам. И играть в одну или две игры. Конечно, поло — это слишком дорогое удовольствие, но на время с ним покончено. Вообще-то, это пустяки. Конечно, было ошибкой вращаться в той компании в городе в последние каникулы. Мать полагает, что с ними всё O.K., поскольку у каждого прекрасная родословная, но они довольно рисковые. Она будет бесконечно удивлена, если они окажутся в тюрьме и её белобрысый мальчик с ними вместе. Печальное вырождение семей старых землевладельцев и всё такое. Торжественный упрёк со стороны умудрённого судьи. Я, так или иначе, немного вышел за рамки к новому году, да так и не могу вернуться в русло. Похоже, у дяди Питера будет небольшой шок. Он написал мне, между прочим. Гораздо больше похож на себя.

Он бросил письмо.


Дорогой Джерри,

Из всех ужасов, которые когда-либо портили жизнь многострадальным родственникам, ты хуже всех. Ради Бога, избавься от этого гоночного автомобиля до того, как он тебя убьёт — как это ни странно, я всё ещё сохраняю некоторые слабые остатки привязанности к тебе. Надеюсь, что права у тебя отнимут пожизненно, и ещё надеюсь, что тебе сейчас паршиво, как в аду. Вероятно, так и есть. О деньгах больше не беспокойся.

Я напишу мисс Вейн, чтобы поблагодарить её за доброту. Она —  человек, чьё хорошее мнение я ценю, поэтому будь милосерден к моим чувствам как человека и как дяди.

Бантер только что обнаружил среди золота три серебряные нити. Он невероятно потрясён. Он просит передать тебе его почтительное сочувствие и советует применить массаж головы (это для меня).

Когда сможешь, пришли строчку, чтобы сообщить о том, как идут дела, своему ворчливому и быстро рассыпающемуся дяде.

П.У.


— У него будет целый урожай серебряных нитей, когда он поймет, что я не оплатил страховку, — сухо сказал виконт, забирая письмо.

— Что?!

— К счастью, никто не пострадал и полиция не выезжала. Но полагаю, что получу письмо от почтового ведомства о поваленном телеграфном столбе. Если мне придётся пройти через суд и папаша услышит об этом, он будет раздражён. Восстановление автомобиля также влетит в копеечку. Я выбросил бы эту проклятую штуку, но её подарил папаша во время одного из приступов щедрости. И конечно, первое, о чём он спросил, когда я очнулся, в порядке ли страховка. И будучи не в состоянии спорить, я сказал «да». Если только про страховку не попадёт в газеты, всё в порядке,  ремонт  это лишь капля в море для дяди Питера.

— А разве справедливо заставлять его платить за это?

— Чертовски несправедливо, — бодро согласился лорд Сейнт-Джордж. — Папаша должен сам заплатить за страховку. Он напоминает старика из Фермопил, который никогда не поступает правильно.[63] Если уж на то пошло, несправедливо заставлять дядю Питера платить за всех лошадей, которые проигрывают, когда на них поставили. Или за всех этих маленьких попрошаек, которые вьются вокруг каждого, — я поместил их под рубрикой «Разное». А он скажет: «Ах, да! Почтовые марки, телефонные звонки и телеграммы». А затем я потеряю голову и скажу: «Послушай, дядя…» Как я ненавижу предложения, которые начинаются с «послушай, дядя». А они всё продолжаются и продолжаются и могут завести куда угодно.

— Я не думаю, что он спросит о деталях, если вы добровольно их не представите. Смотрите! Я рассортировала все счета. Выписать чеки, чтобы вы их только подписали?

— Да, пожалуйста. Нет, он не будет спрашивать. Он просто будет продолжать сидеть и смотреть на меня с этаким беззащитным видом, пока я ему не скажу. Полагаю, что с помощью именно этого способа он заставляет преступников сознаваться. Не очень приятная черта. У вас эта записка от Леви? Это главное. И есть ещё письмо от парня по имени Картрайт, это тоже довольно важно. Я занимал у него в городе разок или два. Сколько он там насчитал? … О, проклятье! Не может быть столько… дайте-ка посмотреть… ну, похоже, он прав… И Арчи Кэмпбелл — это мой букмекер — ха! Как много бездарных кляч! Нужно просто запретить выпускать на старт всех этих бедных животных. И каков здесь итог? Как удивительно аккуратно вы обращаетесь с этими делами! Мы просуммируем всё и увидим, где находимся. Затем, если я упаду в обморок, можно будет вызвать медсестру.

— Я не очень сильна в арифметике. Нужно всё перепроверить. Всё это выглядит несколько нереально, но я никак не могу уменьшить итоговую цифру.

— Прибавьте, скажем, сто пятьдесят за ремонт автомобиля и посмотрим. О, чёрт. И что вижу я?

— Бессмысленную рожу, — не сдержалась Харриет.

— Удивительный парень, этот Шекспир.[64] Подходящее словечко на любой случай. Да, а «послушай, дядя» примерно из той же оперы. Конечно, в конце месяца я получу содержание за четверть года, но ведь есть ещё каникулы и весь следующий семестр. Остаётся одно: поехать домой, быть хорошим мальчиком и не шляться по таким местам, как это. Папаша более или менее прозрачно намекнул, что я должен сам оплатить больничный счёт, но я этого намёка не понял. Мать же во всём винит дядю Питера.

— С какой стати?

— Показал мне плохой пример отчаянного вождения. Конечно, он немного горяч, но никогда, кажется, не вляпывался так, как я.

— Возможно, он просто более хороший водитель?

— Дорогая Харриет, говорить так жестоко. Вы не возражаете, что я называю вас Харриет?

— Между прочим, очень даже возражаю.

— Но я же не могу продолжать говорить «мисс Вейн» человеку, который посвящён во все мои отвратительные тайны. Возможно, следует начинать привыкать называть вас «тётя Харриет». Что в этом плохого? Вы просто не можете отказаться быть мне приёмной тётей. Моя тётя Мэри погрязла в домашних делах и не имеет времени для меня, а сёстры моей матери —  настоящие горгоны. Я ужасно недооценён и практически обестётен.

— Вы не заслуживаете ни тётей, ни дядей, учитывая то, как вы к ним относитесь. Вы собираетесь покончить с чеками сегодня? Поскольку в противном случае у меня есть и другие дела.

— Очень хорошо. Продолжим ограбление, пусть Пётр беднеет — богатеют все. Просто удивительно, какое хорошее влияние вы на меня оказываете. Несгибаемая преданность долгу. Если бы вы только забрали меня как следует в свои руки, я, в конце концов, мог бы стать совсем неплохим.

— Подпишите здесь, пожалуйста.

— Да, вы не очень-то чувствительная натура. Бедный дядя Питер!

— Он действительно будет бедным дядей Питером к тому времени, как мы закончим.

— Именно это я и имел в виду. Пятьдесят три, девятнадцать, четыре — просто поражает, как люди любят курить чужие сигареты, и я уверен, что половину выкурили скауты. Двадцать шесть, двенадцать, восемь. Девятнадцать, семь, два. Сто фунтов, тридцать один, четырнадцать. Двенадцать, девять, шесть. Пять, пятнадцать, три. А что это там за история о призраках, которые веселятся в Шрусбери?

Харриет подскочила:

— Чёрт бы их побрал! Кто из наших паразиток рассказал вам об этом?

— Никто не говорил. Я не в восторге от ваших студенток. Хорошие девочки, без сомнения, но слишком неряшливые. На моей лестнице живёт парень, он приходил сегодня ко мне с этой историей… О, я забыл, он просил об этом не упоминать. В чём там дело? И почему такая секретность?

— О, Боже! И ведь их просили помолчать. Они никогда не думают о вреде, который это может нанести колледжу.

— Но ведь это был просто розыгрыш, не так ли?

— Боюсь, что дело немного серьёзнее. Послушайте, если я скажу вам, почему это секрет, вы обещаете не распространять это дальше?

— Видите ли, — честно сказал лорд Сейнт-Джордж, — мой язык бежит впереди меня. Я не очень надёжен.

— А ваш дядя говорит, что надёжен.

— Дядя Питер? О, Господи! У него, должно быть, крыша поехала. Печально видеть, как такой прекрасный мозг идёт в разнос. Конечно, он уже не так молод, как раньше… Но вы-то выглядите вполне здравомыслящей.

— Это действительно довольно мрачно. Мы боимся, что проблема вызвана кем-то, кто не совсем нормален. И не студенткой, но, конечно мы не можем сказать им об этом, особенно пока не знаем, кто это.

Виконт в изумлении уставился на неё.

— О господи! Как это паршиво для вас! Я вполне понимаю вашу позицию. Естественно, вы не хотите, чтобы такие слухи расползлись по университету. Хорошо, я об этом говорить не буду, честное слово. И если кто-нибудь упомянет это при мне, я буду интенсивно демонстрировать полное отсутствие интереса. Слушайте! А знаете, я ведь, возможно встречал вашего призрака.

— Встречали её?

— Да. Я, конечно, встретил кого-то, кто не казался вполне нормальным. Это меня немного испугало. Вы — первый человек, кому я об этом говорю.

— Когда это было? Расскажите.

— В конце последнего семестра. Я ужасно нуждался в наличности, и у меня было пари с одним парнем, что я проникну в Шрусбери и… —  Он остановился и посмотрел на неё с улыбкой, которая до странности напоминала другую. — А вы вообще-то в курсе?

— Если вы имеете в виду ту часть стены у частного входа, то мы уже установили по верху острые штыри. Целый ряд.

— Ага, значит всё известно. Ну, это была не слишком хорошая ночь для такого дела: полная луна и всё такое, но это был последний шанс получить десять фунтов, поэтому я спрыгнул. Там есть что-то вроде сада.

— Сад для преподавателей. Да.

— Точно. Ну, и когда я продирался там, кто-то прыгнул сзади из кустарника и схватил меня. Моё сердце чуть не выпрыгнуло прямо на лужайку. Я хотел дать дёру.

— Как выглядел этот человек?

— Некто в чёрном и что-то чёрное обмотано вокруг головы. Я ничего не мог видеть кроме глаз, и они смотрели диковато. Тогда я сказал: «Чёрт возьми!», а она сказала: «Которая из них тебе нужна?», — таким липким голосом, как патока. Ну, это уж было совсем нехорошо и не то, чего я ожидал. Я не притворяюсь хорошим мальчиком, но в тот момент у меня не было предосудительных намерений. Поэтому я сказал: «Ничего подобного, я только заключил пари, что меня не поймают, но я пойман, поэтому я уйду и прошу прощения». А она сказала: «Да, уходи. Мы убиваем таких красивых мальчиков, как ты, вынимаем их сердца и съедаем». Тогда, я сказал: «О, Боже! Как неудачно». Мне это совсем не понравилось.

— Вы всё это придумали?

— Честное слово, нет. Тогда она сказала: «У того, другого, тоже были светлые волосы». И я сказал: «В самом деле?» А она сказала что-то, я забыл что, — у неё был какой-то голодный взгляд, если вы понимаете, что я имею в виду, — и, во всяком случае, это было всё как-то неестественно, и я сказал: «Извините, я думаю, мне пора», —  вырвался (у неё были необыкновенно сильные руки) и перелетел через стену, оставшись для неё неким Джоном Смитом.[65]

Харриет посмотрела на него, но он, казалось, был совершенно серьёзен.

— Насколько высокой она была?

— Примерно вашего роста или немного ниже. Если честно, я был слишком напуган, чтобы многое заметить. Не думаю, что узнал бы её снова. Она не производила впечатление молодой, и это всё, что я могу сказать.

— И вы говорите, что держали эту замечательную историю при себе?

— Да. Не похоже на меня, правда? Но в этом деле было что-то такое… просто не знаю. Если бы я сказал кому-либо из мужчин, то они нашли бы историю чертовски забавной. Но это было не так. Поэтому я молчал. Мне всё это показалось неестественным.

— Я рада, что вам не захотелось это высмеять.

— Нет. У мальчика довольно здоровые инстинкты. Ну, это всё. Двадцать пять, одиннадцать, девять, этот проклятый автомобиль просто жрёт бензин и масло — все большие двигатели таковы. И ещё эти неприятности со страховкой. Пожалуйста, дорогая тётя Харриет, должен ли я поработать ещё? Бумаги меня подавляют.

— Можете отложить их, пока я не уйду, а затем подписать все чеки и конверты самостоятельно.

— Погонщик рабов. Я сейчас разрыдаюсь.

— Я одолжу вам носовой платок.

— Вы — самая неженственная женщина, которую я когда-либо встречал. Дяде Питеру — моё искреннее сочувствие. Только посмотрите на это! Шестьдесят девять, пятнадцать — счет выставлен, интересно, что это было.

Харриет ничего не сказала, но продолжала выписывать чеки.

— Ещё один небольшой из Блэквелла. Просто пустячок — шесть фунтов двенадцать шиллингов.

— Всего на полпенса хлеба при таком невероятном количестве хереса.

— Вы переняли привычку к цитатам от дяди Питера?[66]

— Не надо перекладывать всё на плечи дяди.

— Обязательно издеваться? От винного торговца тоже фактически ничего. Беспробудное пьянство вышло из моды. Разве это не вдохновляет? Конечно, папаша время от времени одаривал меня бутылкой-другой. Вам понравился на днях этот Ниерштейнер? Это подарок дяди Питера. Сколько там ещё осталось?

— Порядочно.

— О! Рука ужасно болит.

— Если вы действительно так устали…

— Нет, я справлюсь.

Полчаса спустя Харриет наконец сказала:

— Всё, партия.

— Слава Богу! Теперь поговорите со мной красиво.

— Нет, теперь мне пора возвращаться. Я отправлю всё по пути.

— Вы действительно уедете? Так сразу?

— Да, прямо в Лондон.

— Хотелось бы быть на вашем месте. Вы приедете в следующий семестр?

— Не знаю.

— Боже, Боже! Ну, поцелуйте меня на прощание.

Поскольку она не смогла придумать никакой формы отказа,которая не спровоцировала бы едких комментариев, Харриет степенно подчинилась. Она повернулась, чтобы выйти, когда вошла нянечка, чтобы объявить о другом посетителе. Это была молодая женщина, одетая с предельной глупостью современной моды, с какой-то пьяной шляпкой и ярко-фиолетовыми ногтями. Женщина ворвалась с сочувственными восклицаниями:

— О, дорогой Джерри! Какие ужасные раны!

— О, Господи, Джиллиан! — сказал виконт без особого энтузиазма. — Как ты сюда…?

— Мой ягненочек! Ты кажетесь не очень-то рад меня видеть.

Харриет выбежала и обнаружила в проходе нянечку, вставляющую букет роз в вазу.

— Надеюсь, что не очень утомила вашего пациента.

— Я рада, что вы пришли и выручили его с делами, он очень переживал. Разве эти розы не прекрасны? Молодая особа привезла их из Лондона. У него много посетителей. Но это и не удивительно, не так ли? Он — хороший мальчик, но вещи, которые он говорит медсестре! С трудом сохраняешь серьёзный вид. Теперь он выглядит намного лучше, правда? Мистер Вайброу проделал замечательную работу с раной на голове. Пока ещё остались швы, да, но потом ничего не будет заметно. Это — счастье, правда? Потому что он очень красив.

— Да, он — очень красивый юноша.

— Это у него от отца. Вы знаете герцога Денверского? Он тоже очень красив. Я не могу назвать красивой герцогиню, скорее выдающейся. Она ужасно боялась, что он останется изуродованным на всю жизнь, это была бы трагедия. Но мистер Вайброу — великолепный хирург. Вы увидите, что всё будет прекрасно. Медсестра очень рада — мы говорим ей, что она просто влюбилась в номера пятнадцатого. Нам будет жаль с ним расстаться, он вдохнул жизнь во всех нас.

— Не сомневаюсь.

— А как он дурачит экономку! Она называет его нахальной мартышкой, но не может не смеяться над его проделками. О, Боже! Опять звонит номер семнадцать. Думаю, он требует судно. Вы найдёте выход?

Харриет покинула больницу, чувствуя что быть тётей лорда Сейнт-Джорджа довольно обременительно.


— Конечно, — сказала декан, — если что-нибудь произойдёт в каникулы…

— Я сомневаюсь, что произойдёт, — сказала Харриет. — Аудитория недостаточна. Цель — большой скандал. Но если что-нибудь произойдёт, это сузит круг.

— Да, большинство преподавателей уедет. В следующий семестр, поскольку директриса, мисс Лидгейт и я выведены из-под подозрения, мы сможем патрулировать территорию лучше. А что вы собираетесь делать?

— Не знаю. Я подумываю о возвращении в Оксфорд на какое-то время, чтобы закончить работу. Это место захватывает. Оно какое-то  абсолютно некоммерческое. Полагаю, что мой ум становится слишком язвительным. Мне необходимо размягчиться.

— Почему бы не поработать над диссертацией по литературе?

— Это было бы забавно. Но боюсь, что Ле Фаню не одобрят. Это должен быть кто-то более скучный. Я должна ввести немного скукоты. Да, нужно продолжать писать романы для хлеба с маслом, но я хотела бы для разнообразия получить к чаю и кусок мяса.

— Надеюсь, что, так или иначе, вы приедете на часть семестра. Невозможно оставлять мисс Лидгейт, пока корректуры не окажутся в типографии.

— Я оставляю её одну на каникулы почти с ужасом. Она не удовлетворена своей главой о Джерарде Мэнли Хопкинсе — она говорит, что, возможно, вообще подошла к этому вопросу не с того конца.

— О, только не это!

— Боюсь, что именно так!.. Ну, с этим я как-нибудь справлюсь. А всё остальное… посмотрим, что произойдёт.


Харриет покинула Оксфорд сразу после обеда. Когда она укладывала чемодан в автомобиль, подошёл Пэджет.

— Простите, мисс, но декан считает, что вы должны это увидеть. Это было найдено этим утром, мисс, в камине мисс де Вайн.

Харриет посмотрела на полусожжённый лист смятой газеты. Из рекламных столбцов были вырезаны буквы.

— Мисс де Вайн всё ещё находится в колледже?

— Она уехала в 10:10, мисс.

— Спасибо, Пэджет, я оставлю это у себя. Мисс де Вайн обычно читает «Дейли Трампет»?

— Не думаю, мисс. Скорее «Таймс» или «Телеграф». Но это легко узнать.

— Конечно, любой мог бросить газету в камин. Это ничего не доказывает. Но я очень рада, что её увидела. До свидания, Пэджет.

— До свидания, мисс.



11

Оставь меня, Любовь! Ты тлен и прах.

Не устрашись, о Разум, высоты,

Где ценно нерушимое в веках,

Где увяданье полно красоты.

О, поклоняйся сладкому ярму,

Чей тяжкий гнёт — начало всех свобод,

Прими тот свет, что разверзает тьму

И чистые лучи на землю шлёт.

Филипп Сидни[67]

Город казался удивительно пустым и неинтересным. Всё же многие дела продолжали идти своим чередом. Харриет увиделась со своим агентом и издателем, подписала контракт на право публикации романа по частям, услышала подоплёку ссоры между лордом Гобберсли, газетным магнатом, и мистером Адрианом Клутом, рецензентом, влилась в обсуждение тройственного спора, бушующего между Гаргантюа Колор-Токис лимитед, мистером Гарриком Дрери, актером, и миссис Снелл-Вилмингтон, автором «Пирога с пассифлорой», и в детали чудовищного дела по обвинению в клевете со стороны мисс Сугэр Тубин против «Дейли хедлайн», и, конечно же, очень заинтересовалась, узнав, что Джеклайн Скуиллс злонамеренно выставила привычки и характер своего второго бывшего мужа в своём новом романе «Газонаполненные лампы». И тем не менее, эти события не смогли её развлечь.

Усугубляя положение, её новый детективный роман начал пробуксовывать. У неё было пять подозреваемых, компактно отгороженных от остального мира на старой водяной мельнице, выйти из которой и войти в которую можно было только по перекинутой через проток доске, и у всех были мотивы для довольно оригинального симпатичного убийства, но были и алиби. Казалось, никаких существенных ошибок она не сделала. Но дела и переплетения этих пяти людей начинали демонстрировать невероятную искусственность. Настоящие люди не могли себя так вести, проблемы настоящих людей не были похожи на их проблемы. Настоящая же жизнь заключалась в том, что приблизительно двести пятьдесят человек бегают, как кролики, в колледж и из колледжа, делают свою работу, живут своей жизнью и действуют по побуждениям, непостижимым даже для самих себя, а посреди всего этого имеет место не простое, понятное убийство, а бессмысленная и необъяснимая невменяемость.

Но в любом случае, как можно понять побуждения других людей и их чувства, когда собственные остаются тайной? Почему 1-ого апреля человек должен с раздражением думать о неизбежном приходе некоего письма, а затем беспокоиться и оскорбляться, когда это письмо не пришло с первой почтой? Весьма вероятно, что письмо послали в Оксфорд. В принципе, никакой спешки не было, поскольку было хорошо известно, что в нём содержится и как нужно ответить, но раздражало, что приходится сидеть без дела и ждать.

Звонок. Вошла секретарша с телеграммой (наверно, это оно!). Многословная и ненужная телеграмма от представительницы американского журнала, которая сообщает, что скоро прибудет в Англию и очень хочет поговорить с мисс Харриет Вейн о произведениях для публикации. Сердечно ваша. И о чём же, спрашивается, эти люди хотят поговорить? Писатели пишут романы не для того, чтобы о них говорить. Звонок. Вторая почта. Письмо с итальянской печатью. (Без сомнения, была небольшая задержка при сортировке.) О, спасибо, мисс Брейси. Идиотка с отвратительным английским хочет перевести работы мисс Вейн на итальянский. Не могла бы мисс Вейн сообщить ей, какие книги она написала? Все переводчики были такими: отсутствие английского, отсутствие смысла, отсутствие знаний. Харриет кратко высказала, что она о них думает, велела мисс Брейси передать это дело на рассмотрение агента и возвратилась к диктовке.

«Уилфрид уставился на носовой платок. Что он может делать здесь, в спальне Винчестера? Со странным чувством…»

Телефон. «Минуточку, пожалуйста». (Это не может быть он, глупо заказывать дорогой международный разговор.) «Алло! Да. Говорите. О!»

Она должна была догадаться. В этом Реджи Помфрете было какое-то упрямое упорство. Не будет ли так любезна мисс Вейн... не согласится ли мисс Вейн примириться с его обществом за ужином и на новом шоу в Палладиуме? Этим вечером? Завтрашним вечером? Когда-нибудь вечером? Ага, этим вечером! Мистер Помфрет неразборчиво выразил огромное удовольствие. Спасибо. Трубка повешена. «Где мы остановились, мисс Брейси?»

— «Со странным чувством…» О, да, Уилфрид. Очень печально для Уилфрида найти носовой платок своей возлюбленной в спальне убитого. Агонизирующе. «Странное чувство…» А как бы вы почувствовали себя в подобных обстоятельствах, мисс Брейси?

— Я подумала бы, что в прачечной ошиблись.

— О, мисс Брейси! Хорошо… лучше мы скажем, что это был кружевной носовой платок. Винчестер не мог бы принять кружевной носовой платок за свой собственный, что бы там ни посылала прачечная.

— Но стала бы Ада пользоваться кружевным носовым платком, мисс Вейн? Ведь у нас она ведёт себя по-мальчишески, этакая уличная девчонка. И она не может быть в вечернем платье, поскольку очень важно, чтобы она появилась в твидовом костюме.

— Это правда. Хорошо-хорошо, давайте сделаем носовой платок маленьким, но не кружевным, а простым, но хорошим. Возвратимся к описанию носового платка… О, Боже, нет, я отвечу. Да? Да? ДА!.. Нет, боюсь, что это невозможно. Нет, действительно. О? Ну, спросите моего агента. Да, правильно. До свидания… Какой-то клуб желает организовать дебаты на тему «Должны ли гении жениться или выходить замуж». Этот вопрос вряд ли касается кого-либо из участников лично, зачем им-то беспокоиться?.. Да, мисс Брейси? О, да, Уилфрид. Чёрт бы побрал этого Уилфрида! Я начинаю чувствовать настоящую ненависть к этому человеку.


Ко времени чаепития Уилфрид настолько утомил, что Харриет в гневе отложила его и отправилась на литературный приём. Комната, в которой он проходил, была чрезвычайно жаркой и переполненной, а все собравшиеся писатели обсуждали (а) издателей, (б) агентов, (c) свои собственные продажи, (г) продажи у других и (д) экстраординарное поведение выборщиков «Книги момента», возложивших свою эфемерную корону на «Фальшивую черепаху» Тэскера Хепплеуотера. «Я закончил чтение этой книги, — сказал один выдающийся судья, — со слезами, струящимися по моему лицу». Автор «Клыка змеи» доверительно сообщил Харриет за бокалом хереса с миниатюрной колбаской, что, должно быть, это были слезы чистой скуки, но автор «Сумрака и трепета» сказал: «Нет, это были, вероятно, слезы радости, вызванной ненамеренным юмором книги» и поинтересовался, встречалась ли она когда-нибудь с Хепплеуотером? Очень сердитая молодая женщина, книгу которой обошли вниманием, объявила, что всё это — печально известный фарс. «Книгу момента» выбирают из списка каждого издателя по очереди, поэтому её собственная «Ариадна Адамс» была автоматически исключена вследствие того простого факта, что другая книга её издателя уже получила награду в предыдущем январе. Её, однако, заверили, что критик «Морнинг Стар» рыдал как ребёнок на последней сотне страниц «Ариадны» и, вероятно, сделает её своей «Книгой двух недель», если только удастся убедить издателя, чтобы тот разместил в газете свою рекламу. Автор «Выжатого лимона» согласился, что, действительно, основным фактором является реклама: «Слышали ли они, как «Дейли Флэшлайт» пыталась принудить Хамфри Квинта разместить у них рекламу? И как после его отказа они мрачно сказали: «Ну, ведь вы понимаете, что произойдёт, мистер Квинт?» А затем ни одна книга Квинта не удостоилась во «Флэшлайте» даже рецензии? И как Квинт обнародовал этот факт в «Морнинг Стар» и, в конце концов, повысил чистую прибыль на 50%? Ну, по крайней мере на какую-то фантастическую цифру». Но автор «Лёгкого флирта примулы» сказала, что при выборе «Книги момента» главное — это родственные связи, и, конечно же, они помнят, что Хепплеуотер женат на сестре последней жены Уолтона Строберри. Автор «Весёлого денька» согласился с тем, что семейственность важна, но считал, что в данном случае решение было чисто политическим, потому что в «Фальшивой черепахе» сильна антифашистская направленность, а было известно, что всегда можно было завоевать симпатии Снипа Фортескью, если хорошенько лягнуть чернорубашечников.

— Но о чём вообще «Фальшивая черепаха?» — спросила Харриет.

По этому вопросу писатели высказались довольно неопределённо, но молодой человек, который писал фельетоны для журнала и поэтому мог себе позволить иметь широкие взгляды на романы, сказал, что прочитал его и нашёл довольно интересным, только немного затянутым. А именно, речь идёт о некоем инструкторе по плаванию на каком-то водном курорте, у которого от лицезрения огромного количества купающихся красоток вырабатывается такой неудачный антинудистский комплекс, что полностью подавляет его естественные эмоции. В результате он нанимается на китобойное судно и влюбляется с первого взгляда в эскимоску, потому что она представляет собой такое красивое нагромождение предметов одежды. Итак, он женится на ней и возвращается вместе с нею, поселяясь в пригороде, где она влюбляется в нудиста-вегетарианца. В результате муж слегка трогается умом, и у него возникает комплекс, связанный с гигантскими черепахами; он проводит всё своё время в Аквапарке, уставившись в бассейн с черепахами и наблюдая за плавными движениями этих монстров, многозначительно плавающих по кругу. Но, конечно, в книгу вошло и многое другое — это одна из тех книг, которые отражают взгляд автора на мир в целом. Я думаю, что правильное слово, которое характеризует эту книгу, — это «многозначительная».

Харриет подумала, что что-нибудь можно было бы сказать даже про её «Смерть между ветром и водой». Она тоже была по-своему многозначительной, хотя и не значила ничего конкретно.

Раздражённая, Харриет возвратилась на Мекленбург-сквер. Войдя в дом, она услышала, как на втором этаже надрывается телефон. Она торопливо побежала наверх, ведь с этими телефонными звонками никогда не знаешь, чего ждать. Телефон замолк, как только она вставила ключ в замок.

— Чёрт побери! — воскликнула Харриет. За дверью лежал конверт. В нём были вырезки из газет. В одной, в которой её называли мисс Вайнс, говорилось, что она получила степень в Кембридже, во второй её произведение сравнивали (не в её пользу) с романом американского автора триллеров; третья была запоздалым обзором её последней книги и выдавала весь сюжет, четвертая приписала ей чужой триллер и заявила, что она демонстрирует «настоящий человеческий взгляд на жизнь» (что бы это ни значило). — Да уж, денёк, — сказала Харриет, очень расстроенная, — вот уж действительно, первое апреля! А теперь я должна идти на ужин с этим чёртовым студентом и ощущать на себе бремя неисчислимых лет.

Однако, к её удивлению, она получила удовольствие как от ужина, так и от спектакля. В Реджи Помфрете ощущалась освежающая нехватка усложнений. Он ничего не знал о литературной ревности, у него не было никаких представлений о сравнительной важности личных и профессиональных привязанностей, он от всего сердца смеялся над очевидными шутками, он не давил на чужие нервы и не демонстрировал собственные, он не использовал двусмысленных слов, он не провоцировал на нападки, чтобы потом внезапно съёжиться в непроницаемый шар подобно американскому броненосцу, выставляя наружу лишь гладкую, хорошо защищённую ироничными цитатами поверхность, в его поступках не было никакого подтекста,  — словом, он был добродушным, не очень умным юношей, стремившимся доставить удовольствие тому, кто сделал ему добро. Харриет нашла его чрезвычайно успокоительным.

— Может быть, загляните на минутку и выпьете что-нибудь? — спросила Харриет, стоя на пороге своей квартиры.

— Огромное спасибо, — сказал мистер Помфрет, — если это не слишком поздно.

Он дал указание таксисту подождать и со счастливым видом прогарцевал вверх по лестнице. Харриет открыла дверь квартиры и включила свет. Мистер Помфрет вежливо наклонился, чтобы поднять письмо, лежащее на циновке.

— О, спасибо, — сказала Харриет.

Она провела его в гостиную и позволила снять с себя плащ. Через какое-то время она поняла, что всё ещё держит письмо в руках и что гость и она всё ещё стоят.

— Прошу прощения. Садитесь, пожалуйста.

— Пожалуйста… — сказал мистер Помфрет с жестом, который говорил: «Читайте и не обращайте на меня внимания».

— Пустяки, — сказала Харриет, бросая конверт на стол. — Я знаю, что находится внутри. Что будете пить? Нальёте сами?

Мистер Помфрет что-то соорудил себе и спросил, что смешать для неё. После того, как вопрос с напитками был улажен, возникла пауза.

— Э-э, между прочим, — сказал мистер Помфрет, — с мисс Кэттермоул всё в порядке? Я почти не видел её с тех пор… с той ночи, когда мы с вами познакомились. В прошлый раз, когда мы встретились, она сказала, что усиленно работает.

— О, да. Полагаю, что так. У неё в следующем семестре первый экзамен на бакалавра.

— О, бедная девочка! Она очень восхищается вами.

— Правда? Не знаю почему. По-моему, я обращалась тогда с ней даже несколько жестоко.

— Ну, со мной вы были строги. Но я согласен с мисс Кэттермоул. Абсолютно. Я имею в виду, мы согласны в том, что оба сильно восхищаемся вами.

— Как это мило с вашей стороны, — рассеянно сказала Харриет.

— Да, очень. Я никогда не забуду, как вы расправились с этим типом Джуксом. Знаете, ведь он вновь нарвался на неприятности, всего лишь спустя неделю или около того?

— Да. Я не удивляюсь.

— Нет. В высшей степени гадкий прыщ. В струпьях.

— Он всегда был таким.

— Ну вот, теперь товарищ Джукс заработал приличный срок. Кстати, сегодня было неплохое шоу, правда?

Харриет постаралась взять себя в руки. Она внезапно устала от мистера Помфрета и хотела, чтобы он ушёл, но было бы чудовищно проявить такую невежливость. Она заставила себя говорить с живым интересом о спектакле, на который он любезно её пригласил, и преуспела настолько, что лишь через пятнадцать минут мистер Помфрет вспомнил о ждущем такси и отбыл в приподнятом настроении.

Харриет взяла письмо. Теперь, когда она могла без помех распечатать его, она не хотела этого делать. Это испортило вечер.


Дорогая Харриет,

Я отправляю свои просьбы с назойливостью налоговых чиновников, и, вероятно, увидев конверт, Вы скажете: «О, Боже! Я знаю, что там». Единственная разница в том, что к налоговым чиновникам рано или поздно приходится прислушиваться.

Вы выйдете за меня? — Это начинает походит на одну из строчек в фарсе: сначала просто скучно, пока её не начинают повторять достаточно часто, а затем она вызывает громкий смех каждый раз, как произносится.

Я хотел бы сказать Вам такие слова, которые прожгут бумагу, на которой они написаны, но у таких слов имеется свойство быть не только незабываемыми, но и непростительными. В любом случае Вы сожжёте письмо, и я предпочёл бы, чтобы в нём не было ничего, чего Вы не смогли бы забыть, если бы захотели.

Ну, с этим покончено. Не беспокойтесь по этому поводу.

Мой племянник (которого Вы, кажется, вдохновили на самое экстраординарное усердие) развлекает меня в моём изгнании неясными намёкам на то, что Вы оказались замешаны в некую неприятную и опасную работёнку в Оксфорде, по поводу которой он дал слово чести ничего не говорить. Я надеюсь, что он ошибается. Но я знаю, что, если Вы за что-то взялись, неприятности и опасности Вас не остановят, только не дай Бог, чтобы они случились. Независимо от того, о чём речь, шлю Вам наилучшие пожелания успеха.

В настоящее время я не распоряжаюсь собой и не знаю, куда меня пошлют потом или когда я вернусь назад. А пока, могу я надеяться время от времени получать весточку о том, что с Вами всё в порядке?

Ваш, больше чем свой собственный,

ПИТЕР УИМЗИ


После чтения этого письма Харриет поняла, что не будет иметь покоя, пока не ответит. Горечь первых абзацев полностью объяснялась двумя последними. Он, вероятно, подумал — он не мог не подумать, — что они были знакомы все эти годы только для того, чтобы она доверила тайну не ему, а мальчишке вдвое его моложе и его собственному племяннику, с которым была знакома всего лишь несколько недель и которому не имела причин доверять. Он никак это не комментировал и не задавал вопросов — это ещё ухудшило бы ситуацию. И, что было ещё более великодушно, он не только воздержался от предложения помощи и совета, на которое она, возможно, обиделась бы, — он намеренно признал, что она имеет право рисковать. «Пожалуйста, берегите себя!», «Я ненавижу саму мысль о том, что с Вами может что-нибудь случиться», «Если бы только я мог быть там, чтобы защитить Вас», — любая из этих фраз отразила бы нормальную реакцию мужчины. Ни один мужчина из десяти тысяч не сказал бы женщине, которую любит, или любой другой женщине: «Неприятности и опасности Вас не остановят, только не дай Бог, чтобы они случились». Это было признанием равенства, а она не ожидала от него этого. Если бы он заговорил о браке в этих строках, то всю проблему пришлось бы рассматривать в новом свете, но это едва ли казалось возможным. Чтобы взять такую линию и придерживаться её, он должен был быть не человеком а чудом. Но дело с Сейнт-Джорджем следовало немедленно прояснить. Она писала быстро, не останавливаясь, чтобы не слишком задумываться.


Дорогой Питер,

Нет. Я не вижу способов это сделать. Но всё равно спасибо. Об этом оксфордском деле. Я давно всё рассказала бы Вам, но это не моя тайна. Я не рассказала бы об этом Вашему племяннику, но он сам оказался посвящён в часть этого дела, и мне пришлось доверить ему остальное, чтобы не дать нанести неумышленный вред. Жаль, что я не могу поделиться с Вами, я была бы очень рада Вашей помощи, и, если когда-нибудь я получу возможность к Вам обратиться, я это сделаю. Дело довольно неприятное, но, надеюсь, не опасное. Спасибо за то, что не посоветовали мне пойти побегать и поиграть — это лучший комплимент, который Вы когда-либо мне делали.

Я надеюсь, что Ваше задание, или что бы то ни было, продвигается успешно. Должно быть, это крепкий орешек, если занимает столько времени.

ХАРРИЕТ


Лорд Уимзи прочитал это письмо, сидя на террасе отеля, выходящего на сады Пинчо, которые купались в ярком свете. Оно так удивило его, что он перечитывал его в четвертый раз, когда обнаружил, что человек, стоящий рядом с ним, не был официантом.

— Мой дорогой граф! Я прошу вашего прощения. Что за манеры! Моя голова витала в облаках. Сделайте одолжение, присядьте и присоединяйтесь ко мне. Официант!

— Пожалуйста, не извиняйтесь. Это я виноват, что прерываю вас. Но я испугался, что прошлый вечер, возможно, несколько запутал ситуацию…

— Глупо говорить так долго и в столь позднее время. Взрослые мужчины ведут себя как усталые дети, которым разрешили не ложиться до полуночи. Признаю, что все мы были сильно раздражены, и я не в последнюю очередь.

— Вы всегда являетесь образцом дружелюбия. Именно поэтому я подумал, что пара слов между нами… мы оба — благоразумные люди.

— Граф, граф, я надеюсь, что вы пришли не для того, чтобы убедить меня в чём-то. Сейчас мне трудно вам перечить. — Уимзи, убрал письмо в бумажник. — Солнце светит, и я в таком состоянии, что могу наделать ошибок из-за самонадеянности.

— Тогда я просто должен использовать этот прекрасный момент в своих интересах. Граф положил локти на стол и наклонился вперед, соединив кончики больших пальцев и кончики мизинцев и неотразимо улыбаясь. Сорок минут спустя он ушёл, всё ещё улыбаясь и не замечая, что уступил больше, чем выиграл, и рассказал в десяти словах больше, чем узнал из тысячи.

Но Харриет этого, конечно, не знала. Вечером того же дня она ужинала в одиночестве в «Романо». Она почти закончила, когда увидела покидающего ресторан человека, который делал жесты, пытаясь привлечь её внимание. Ему было около сорока, немного лысеющий, с гладким, пустым лицом и тёмными усами. Мгновение она не могла его вспомнить, затем что-то в его вялой походке и безупречном покрое костюма возвратило её к вечеру на «Лордс».[68] Она улыбнулась ему, и он подошел к её столику.

— Приветствую! Надеюсь, не помешаю. Как дела и всё такое?

— Очень хорошо, спасибо.

— Это прекрасно. Подумывал как-нибудь зайти днём и поболтать о пустяках. Или вечером. Только боялся, что вы меня не помните и могли бы счесть назойливым занудой.

— Конечно же, я вас помню. Вы — мистер Арбатнот, достопочтенный Фредерик Арбатнот, и вы — друг Питера Уимзи, мы встречались с вами в Итоне и Хэрроу два года назад, вы женаты и у вас двое детей. Как они?

— Нормально, спасибо. Что за голова! Да, тогда тоже был ужасно жаркий день. Не могу понять, почему беззащитные женщины должны тащиться, чтобы скучать, наблюдая как множество маленьких мальчиков играет против старых выпускников. (Это было сказано в качестве шутки.) Я помню, вы держались просто великолепно. — Харриет степенно сказала, что всегда любила смотреть хорошие крикетные матчи. — Правда? Я думал, что это была просто вежливость. Игра шла довольно медленно, если хотите знать моё мнение. Но я сам никогда не был хорошим игроком. Вот старина Питер — другое дело. Он всегда выходит из себя, поскольку понимает, насколько лучше он сделал бы всё сам.

Харриет предложила кофе.

— Я не знала, что на «Лордс» люди выходят из себя. Я думала, что там такого не бывает.

— Ну, атмосфера, конечно, не напоминает в точности какой-нибудь финал кубка, но умеренные старые джентльмены иногда действительно активно выражают своё неодобрение. Как насчёт бренди? Официант, два бренди. Вы ещё пишете книги?

Подавляя гнев, который этот вопрос всегда пробуждает в профессиональном писателе, Харриет призналась, что пишет.

— Должно, быть это прекрасно — уметь писать, — сказал мистер Арбатнот. — Часто думаю, что мог бы сам соткать хорошее полотно, если бы у меня были мозги. Я имею в виду, написать о странных вещах, которые происходят. Странные соглашения и всё такое.

Слабое воспоминание о чём-то, что когда-то сказал Уимзи, осветило лабиринт мыслей Харриет. Деньги. Вот что связывало этих двух мужчин. У мистера Арбатнота, совершенного болвана во всех других отношениях, был талант к деньгам. Он знал то, что этот таинственный товар собирался сделать, — это было то, что он действительно знал, но знал инстинктивно. Когда назревало повышение или понижение курса, у него в том месте, которое он называл мозгами, предупредительно звонил маленький звоночек, и он действовал согласно этому предупреждению, не имея возможности объяснить почему. У Питера были деньги, а Фредди понимал деньги, — именно это и было их общими интересами и связью, обусловленной взаимным доверием, именно это и объясняло иначе необъяснимую дружбу. Она восхищалась странной связью интересов, которая объединяет мужскую половину населения в тесные соты, где каждая касается другой только одной стороной, и всё же все вместе они образуют жёсткую и прочную конструкцию.

— Забавная история случилась на днях, — продолжал мистер Арбатнот. — Таинственное дело. Абсолютно не мог врубиться. Это развлекло бы старину Питера. Как он там, между прочим?

— Я не видела его уже некоторое время. Он сейчас в Риме. Я не знаю, что он там делает, но полагаю, что расследует какое-нибудь дело.

— Нет. Думаю, от уехал за границу, чтобы помощь своей стране. Обычно бывает именно так. Надеюсь, им удастся сохранить стабильность. Фунт немного лихорадит. — Мистер Арбатнот выглядел почти умным.

— А каким боком Питер связан с курсом фунта?

— Никаким. Но если разгорается какой-нибудь конфликт, это всегда затрагивает курс.

— Для меня всё это филькина грамота. А какова роль Питера там?

— Министерство иностранных дел. Разве вы не знали?

— Даже не догадывалась. Он там на постоянной основе?

— В Риме?

— В Министерстве иностранных дел.

— Нет, но они иногда вызывают его, когда считают, что он может оказаться полезным. Он умеет ладить с людьми.

— Понимаю. Интересно, почему он никогда не упоминал об этом.

— О, но это общеизвестно, это не тайна. Он, вероятно, думал, что вам это будет неинтересно. — Мистер Арбатнот рассеянно помешивал ложкой в своей чашке. — Я чертовски люблю старину Питера, — произнёс он довольно неожиданно. — Он дьявольски хороший тип. В прошлый раз, когда я его видел, он казался немного нездоровым… ну, я должен ковылять. — Он встал немного резковато и попрощался.

Харриет подумала, как оскорбительно может быть невежество.


За десять дней до начала семестра Харриет уже больше не могла выносить Лондон. Последней каплей было отвращение при виде анонса о выходе «Смерти между ветром и водой», содержащего совершенно неискреннюю рекламу. Она почувствовала острую ностальгию по Оксфорду, изучению Ле Фаню и возможному написанию книги, у которой никогда не будет никакой рекламной ценности, но относительно которой некий учёный мог бы однажды спокойно отметить: «Мисс Вейн продемонстрировала точность и проникновение в суть проблемы». Она позвонила экономке и выяснила, что может остановиться в Шрусбери, после чего сбежала назад в академию. Колледж был пуст, были только она, экономка и казначей, а также мисс Бартон, которая ежедневно исчезала в Камере Рэдклиффа[69] и присутствовала только за едой. Директриса была на месте, но почти не покидала свой дом.

Апрель заканчивался, холодный и непостоянный, но с обещанием наступления хороших дней, и городок нёс в себе явную и скрытую красоту, которая окутывала его во время каникул. Звуки молодых голосов не разносились эхом вдоль его древних камней; суета мчащихся велосипедов осталась только в узком проезде у таверны Турф; на Рэдклифф-сквер Камера спала как кошка на солнышке, иногда потревоженная случайным приходом неторопливого дона; даже на Хай-стрит рёв автомобиля и шарабана казался приглушённым и более мягким, поскольку курортный сезон ещё не начался; плоскодонки и байдарки, заново покрашенные для летнего семестра, постепенно начали выдвигаться к берегу Червелл, лакированные как плоды каштана, но пока ещё на сияющих плёсах не было толкотни; сладкозвучные колокола, взлетая и звоня на башне и на шпиле, говорили о том, как быстро пролетает время через вечность мира, а Большой Том, звонящий ежевечерне «сотню и один раз», призывал домой только грачей с луга Крайст-Чёрч.

Прекрасны утра в Бодли, когда дремлешь среди потёртых коричневых с золотом переплётов библиотеки Дюка Хамфри, вдыхая слабый, заплесневелый аромат медленно истлевающей кожи, и слышишь лишь осторожные шаги ног какого-нибудь Агага[70] вдоль покрытых тканью полов. Во второй половине дня она садилась в лодку и плыла вверх по реке Шер; она чувствовала грубое прикосновение вёсел к непривычным ладоням, слушала ритмичное удовлетворённое поскрипывание уключин, смотрела на игру мускулов на крепких руках экономки во время гребка, когда свежий весенний ветер прижимал к телу тонкую шёлковую рубашку; или, если день был более тёплым, стремительно шла на байдарке под стенами колледжа Магдален и мимо Кингс-Милл по междуречью к Парсонс-Плеже, затем назад с отдохнувшей головой, но с растянутыми и налитыми силой мышцами, чтобы потом поджарить тост у костра. Затем ночью она сидела с зажженной лампой и задёрнутыми занавесками, когда единственными звуками, которые нарушали глубокую тишину между отбиванием четвертей, были шелест переворачиваемых страниц и мягкое царапанье ручки по бумаге. Время от времени Харриет вынимала досье на анонимщика и просматривала его, но под этой уединенной лампой даже уродливые печатные каракули выглядели безопасными и безличными, а вся эта зловещая проблема казалась менее важной, чем определение даты первого издания или толкование спорного текста.

В этой мелодичной тишине к ней стало возвращаться нечто, что таилось в ней, немое и мёртвое, с прежних и невинных студенческих дней. Певучий голос, который давно заглушило давление борьбы за существование и подавило до немоты то странное и несчастливое соприкосновение с физической страстью, взял, запинаясь, несколько неуверенных нот. Великие золотые фразы, идущие из ничего и ведущие в никуда, выплывали из её мечтательного ума, как огромный вялый карп в прохладных водах Меркурия. Однажды она взобралась на холм Шотовер и сидела, рассматривая шпили города, выстреливающие из полукруга речной долины, как неправдоподобно далёкие и прекрасные башни какой-то сказочной страны Тирнаног, скрытой под зелёными морскими волнами. Она положила на колени блокнот, в котором были заметки относительно скандала в Шрусбери, но её душа не лежала к расследованию. Эхом из ниоткуда зазвучали в её ушах фрагменты стихов:


Здесь центр, где нашей жизни круговерть
Спит на своей оси…

Она это сочинила или вспомнила? Слова казались знакомыми, но сердцем она понимала, конечно, что это было её собственное и казалось знакомым только потому, что оно было неизбежным и правильным.

Она открыла блокнот на чистой странице и записала слова. Она чувствовала себя подобно человеку в истории о Панче: «Миленькая штучка, Лиза, и что мы будем с ней делать?» Белые стихи? Но нет, это была часть октавы сонета, в ней было ощущение сонета. Но что за рифмы! Крылья? Эскадрилья?.. Она возилась с рифмой и размером, как необученный музыкант, перебирающий клавиши инструмента, которым давно не пользовались.

Затем после множества неудачных начал и тупиковых продолжений, постоянно возвращаясь, мучительно выводя строчки и вновь их стирая, она начала писать снова, зная на этот раз с глубокой внутренней убеждённостью, что, так или иначе, после долгого и горького блуждания, она вновь оказалась там, где её место.


Здесь, то есть дома…
Центр, срединное море, сердце лабиринта…
Здесь, то есть дома, в стороне от бурь,
Стоим мы…, остановили шаги… скрестили руки …
Свернули крылья…

Здесь, то есть дома, в стороне от бурь
Мы можем сесть, сложив устало крылья.
Здесь запах роз, покоя изобилье
И солнце неподвижно, как лазурь.
Для посвящённых здесь открыта дверца,
А остальным её не отпереть.
Здесь центр, где нашей жизни круговерть
Спит на своей оси — здесь мира сердце.

Да, в этом что-то было, хотя ощущалась некоторая монотонность, явный недостаток свободного полёта, да и рифму «отпереть–круговерть» нельзя было назвать гармоничной. Строки покачивались и дрожали в её неуклюжих руках. Однако, что бы там ни было, у неё была октава.

И, казалось, что на этом конец. Она достигла полного завершения, и ей нечего было больше сказать. Она не могла найти для ещё шести строк никакого сравнения, никакой перемены настроения. Она написала пару неуверенных строчек и вычеркнула их. Если правильная фраза не выскочила сама, было бесполезно её из себя выдавливать. У неё было свое видение: мир, неподвижный как вершина большого вечного вращающегося вала, и если что-то добавить, — это будет простое рифмоплётство. Со временем что-нибудь могло и получиться. Пока же она выразила своё настроение на бумаге, и это оказалось тем освобождением, к которому стремятся все писатели, даже самые слабые, — как мужчины стремятся к любви, — и, достигнув его, они счастливо погружаются в другие мечты, которые уже не волнуют их сердце.

Она закрыла блокнот — скандал и сонет мирно лежали вместе — и начала медленный спуск по крутому склону. На полпути вниз она встретила небольшую группу, состоящую из двух маленьких девочек с льняными волосами под присмотром женщины, лицо которой сначала показалось лишь отдалённо знакомым. Затем, когда они приблизились, она поняла, что это была Энни, которая выглядела непривычно без шапочки и передника и вела детей на прогулку. Как велели приличия, Харриет поздоровалась с ними и спросила, где они живут теперь.

— Мы нашли очень хорошее местечко в Хедингтоне, мадам, спасибо. Я остановилась там сама на каникулы. А это — мои малышки. Это Беатрис, а это — Карола. Дети, поздоровайтесь с мисс Вейн.

Харриет церемонно обменялась рукопожатием с детьми и спросила, сколько им лет и каковы их успехи.

— Это очень хорошо, что дети живут так близко от вас.

— Да, мадам. Не знаю, что бы я без них делала. — Во взгляде, которым она посмотрела на детей, были гордость и радость, а также обладание. Харриет увидела проблеск фундаментальной страсти, которую она забыла, когда делала свои оценки, — эта страсть взорвала спокойствие её сонетного настроения, как зловещий метеор.

— Они — всё, что у меня осталось, когда я потеряла их отца.

— О, Боже, конечно, — сказал Харриет, чувствуя себя немного неловко. — Когда это произошло, Энни?

— Три года назад, мадам. Его довели. Ему сказали, что он сделал то, чего был делать не должен, и это свело его с ума. Но мне всё равно. Он никогда не делал ничего плохого… никому, а первая обязанность человека — его жена и дети, правда? Я бы с радостью голодала вместе с ним и работала бы, не щадя себя, чтобы поднять детей. Но он не смог пережить этого. Это жестокий мир для любого с его взглядами на жизнь, и здесь так много конкуренции.

— Да, действительно, — согласилась Харриет. Старший ребёнок, Беатрис, смотрела на мать глазами, которые были слишком умными для восьмилетней девочки. Было бы лучше уйти от обсуждения заблуждений мужа и несправедливостей по отношению к нему, независимо от того, что бы это ни значило. Она пробормотала, что дети должны быть большим утешением.

— Да, мадам. Нет ничего дороже, чем собственные дети. Они сообщают жизни ценность. Беатрис — это живое подобие своего отца, правда, дорогая? Я жалела, что не родила мальчика, но теперь рада. Трудно воспитывать мальчиков без отца.

— И кем Беатрис и Карола собираются быть, когда вырастут?

— Я надеюсь, что они будут хорошими девушками, мадам, хорошими женами и матерями — я воспитываю их именно так.

— Я хочу ездить на мотоцикле, когда вырасту, — сказала Беатрис, утвердительно встряхнув кудряшками.

— О, нет, дорогая. Так говорить нехорошо, правда, мадам?

— Да, хочу, — сказала Беатрис. — Я хочу купить мотоцикл и держать гараж.

— Ерунда, — сказала её мать, немного резко. — Ты не должна так говорить. Это работа для мальчиков.

— Но сейчас девушки делают мужскую работу, — сказала Харриет.

— Но они не должны этого делать, мадам. Это несправедливо. У мальчиков есть трудные профессии и своя работа. Пожалуйста, не вкладывайте такие мысли в её головку, мадам. У тебя никогда не будет мужа, Беатрис, если ты будешь торчать в гараже, становясь уродливой и грязной.

— Он мне не нужен, — твердо сказала Беатрис. — У меня будет мотоцикл.

Энни выглядела раздражённой, но улыбнулась, когда рассмеялась Харриет.

— Однажды она поймёт, правда, мадам?

— Скорее всего, да, — сказала Харриет. Если женщина считает, что любой муж лучше, чем никакого, спорить бесполезно. И ещё у Харриет уже вошло в привычку пугаться любых обсуждений, которые затрагивают мужчин и брак. Она приветливо попрощалась и зашагала дальше в немного испорченном, но вполне приемлемом настроении. Либо человек любит обсуждать такие вопросы, либо нет. А когда в уголке сознания скрываются призраки, скелеты в шкафу, которые не осмеливаешься показывать никому, даже Питеру…

О, ну конечно же, не Питеру — он был бы последним человеком. И у него, во всяком случае, не было никакой ниши в серых камнях Оксфорда. Он стоял за Лондон, быстроту, грохот, болтовню, легковозбудимый и ужасно гнетущий мир напряжённости и шума. Здесь, среди изобилия покоя (а что, эта строчка была не так уж плоха), для него не было места. В течение всей недели она едва вспоминала о нём.

А затем начали съезжаться доны, обуреваемые после каникул жаждой действия и готовые принять на себя бремя самого требовательного, но всё же и самого приятного семестра в году. Харриет наблюдала за их прибытием, задаваясь вопросом: за которым из этих весёлых и целеустремлённых лиц скрывается тайна? Мисс де Вайн наводила справки в библиотеке в каком-то древнем фламандском городке, где хранилась замечательная семейная переписка, относящаяся к торговым связям между Англией и Фландрией при Елизавете. Её голова была забита статистическими данными о шерсти и перце, и было очень трудно заставить её вспомнить, чем она занималась в последний день зимнего семестра. Она несомненно сожгла  какие-то старые бумаги, среди которых, возможно, были и газеты, она никогда не читала «Дейли Трампет» и не могла пролить свет на изрезанную газету, найденную в камине.

Как и боялась Харриет, мисс Лидгейт умудрилась за несколько коротких недель превратить все корректуры в кошмар. Она очень извинялась. Она провела исключительно интересный уикенд с профессором Как-там-его, который был большим специалистом по греческим количественным мерам: он обнаружил несколько пассажей, в которых имелись ошибки, и смог пролить абсолютно новый свет на аргументы, используемые в седьмой главе. Харриет мрачно стонала.

Мисс Шоу свозила ещё пять студенток на литературные чтения, посмотрела четыре новые пьесы и купила довольно интересную летнюю экипировку. Мисс Пайк провела захватывающее время, помогая хранителю местного музея соединять фрагменты трёх узорчатых горшков и нескольких погребальных урн, которые были найдены около Эссекса. Мисс Хилльярд была рада вернуться в Оксфорд, поскольку ей пришлось провести месяц в доме своей сестры, ожидающей ребёнка, и заботы о зяте, казалось, испортили её настроение. С другой стороны, декан помогала выдавать замуж племянницу и нашла в этом много забавного. «Одна из подружек невесты пошла не в ту церковь и появилась, когда всё уже было закончено; нас набилось по меньшей мере двести человек в комнату, которая могла вместить только пятьдесят, мне удалось выпить только полбокала шампанского и совсем не досталось свадебного торта — просто живот прилип к спине; в последний момент жених потерял головной убор, и... самое главное! Вы не поверите! Там всё ещё подают эти миленькие глазированные бисквитики!» Мисс Чилперик путешествовала со своим женихом и его сестрой по многим интересным местам, изучая средневековую скульптуру для интерьеров. Мисс Берроус потратила большую часть своего времени на гольф. Прибыло и подкрепление в лице мисс Эдвардс, тьютора по естественным наукам, которая возвратилась из академического отпуска. Это была молодая иактивная женщина с квадратными плечами и лицом, коротко стриженными волосами и манерой, которую можно было бы назвать «не потерплю глупостей». Единственной, кто отсутствовал в профессорской, была миссис Гудвин, маленький сын которой (несчастный ребёнок) после того, как вернулся в школу, подхватил корь, и матери вновь пришлось с ним нянчиться.


— Конечно, это не от неё зависит, — сказала декан, — но это очень большая проблема, причём в самом начале летнего семестра. Если бы я только знала, то, возможно, возвратилась бы пораньше.

— Не понимаю, — мрачно заметила мисс Хилльярд, — чего ещё можно ожидать, если вы даёте работу вдовам с детьми. Надо быть готовым к этим бесконечным перерывам. И по некоторым причинам эти внутренние заботы всегда приходится ставить на более высокое место, нежели работу.

— Конечно, — сказала декан, — в случае тяжёлой болезни работу нужно отложить.

— Но все дети болеют корью.

— Да, но он очень слабый ребёнок. Его отец болел туберкулезом, бедняга, — фактически от него он и умер — и если корь перейдёт в пневмонию, как это часто бывает, последствия могут быть очень серьёзными.

— А она перешла в пневмонию?

— Врачи боятся, что это возможно. Он очень тяжело переносит болезнь. И, поскольку он — очень нервный малыш, ему, естественно, хочется, чтобы мать была рядом. И, в любом случае, она должна будет пройти карантин.

— Чем дольше она остаётся с ним, тем дольше она будет в карантине.

— Конечно, это очень утомительно, — мягко заметила мисс Лидгейт. — Но, если бы миссис Гудвин изолировала себя и возвратилась как можно раньше, как она сама довольно смело предложила, она бы очень переживала.

— Очень многие из нас, так или иначе, переживают,  — резко ответила мисс Хилльярд. — Я очень беспокоюсь о своей сестре. Всегда тревожно иметь первого ребёнка в тридцать пять лет. Но, если бы это событие произошло во время семестра, то ей бы пришлось обойтись без моей помощи.

— Всегда трудно решить, что ставить на первое место, — сказала мисс Пайк. — По каждому делу решение нужно принимать индивидуально. Я полагаю, что принося в этот мир ребёнка, человек берёт на себя перед ним определенную ответственность.

— Я этого не отрицаю, — сказала мисс Хилльярд. — Но если домашние дела имеют приоритет перед общественными, то работу нужно передать кому-то другому.

— Но детей нужно кормить и одевать, — сказала мисс Эдвардс.

— Конечно. Но мать не должна устраиваться на постоянную должность.

— Миссис Гудвин — превосходный секретарь, — сказала декан. — Мне было бы очень жаль её потерять. И приятно думать, что мы можем ей помочь в этой трудной ситуации.

Мисс Хилльярд потеряла терпение.

— Всё дело в том, что — хотя вы себе в этом не признаётесь, — у всех здесь присутствующих имеется комплекс неполноценности относительно замужних женщин и детей. Несмотря на все эти ваши разговоры о карьерах и независимости, вы в глубине души считаете, что мы должны унижаться перед любой женщиной, которая выполнила свою животную функцию.

— Абсолютная ерунда, — сказала экономка.

— По-моему, естественно чувствовать, что замужние женщины ведут более полную жизнь... — начала мисс Лидгейт.

— И более полезную, — парировала мисс Хилльярд. — Посмотрите на всю эту суету, которая окружает «внучек Шрусбери»! Вспомните, как все вы восхищаетесь, когда бывшие студентки выходят замуж! Как будто говорите: «Ага! В конце концов, образование не делает нас негодными для жизни!» А когда по-настоящему блестящий учёный отбрасывает все перспективы, чтобы выйти замуж за викария, вы небрежно заявляете: «Какая жалость! Но, конечно же, её собственная жизнь должна стоять на первом месте».

— Я никогда так не говорила, — с негодованием воскликнула декан. — Я всегда говорю, что они — круглые дуры, если выходят замуж.

— А этого и не требуется, — отмахнулась мисс Хилльярд, — если вы открыто утверждаете, что умственные интересы стоят только на втором месте, — теоретически вы ставите их на первое место, но на практике этого стыдитесь.

— Нет никакой необходимости так кипятиться по этому поводу, — сказала мисс Бартон, заглушая сердитый протест мисс Пайк. — В конце концов, некоторые из нас, возможно, сознательно не захотели выходить замуж. И, если вы простите мои слова…

Эта зловещая фраза всегда служит прелюдией для чего-то абсолютно непростительного, поэтому Харриет и декан торопливо вклинились в дискуссию.

— С учётом того, чему мы посвятили всю жизнь…

— Даже про мужчину не всегда легко сказать…

Их совместная торопливость свела на нет благие намерения. Обе остановились и попросили прощения друг у друга, что позволило мисс Бартон беспрепятственно закончить:

— … не очень разумно — или убедительно — выказывать так много враждебности к замужним женщинам. Это то самое безрассудное предубеждение, которое заставило вас убрать того скаута с вашей лестницы.

— Протестую, — сказала мисс Хилльярд, покрываясь краской, — против двойных стандартов. Я не понимаю, почему мы должны терпеть нерадивость при исполнении служебных обязанностей лишь из-за того, что служанка или секретарь оказывается вдовой с детьми. Я не вижу, почему Энни нужно предоставлять комнату в крыле скаутов за счёт колледжа, когда слуги, которые работают здесь дольше, чем она, должны жить по несколько человек в комнате. Я не желаю…

— Хорошо, — сказала мисс Стивенс, — я думаю, что имеются некоторые соображения в пользу такого решения. Женщина, которая привыкла к хорошему собственному дому…

— Вполне возможно,  — сказала мисс Хилльярд. — Во всяком случае, не мои соображения привели к тому, что её драгоценные дети оказались на попечении обычного вора.

— Я всегда была против этого, — сказала декан.

— Так почему вы сдались? Потому, что бедная миссис Джукс — такая хорошая женщина и имеет детей. Это нужно учитывать и вознаградить её за то, что она была достаточной дурой, чтобы выйти за негодяя. Что толку притворяться, что вы ставите интересы колледжа на первое место, когда колеблетесь в течение целых двух семестров и не можете избавиться от нечестного швейцара, потому что жалеете его семью?

— Здесь, — сказала мисс Аллисон, — я полностью с вами согласна. В случаях, подобных этому, колледж должен быть на первом месте.

— Он всегда должен быть на первом месте. Миссис Гудвин должна это понимать и оставить должность, если не может выполнять свои обязанности как следует. — Она встала. — Возможно, однако, она всё равно должна уехать и не возвращаться. Вспомните, что в прошлый раз, когда она отсутствовала, у нас не было инцидентов с анонимными письмами или злыми розыгрышами.

Мисс Хилльярд поставила кофейную чашку и вышла из комнаты. Всем стало очень неловко.

— Господи помилуй! — воскликнула декан.

— Здесь что-то не так, — твёрдо заявила мисс Эдвардс.

— Она предвзята, — сказала мисс Лидгейт. — Мне всегда было жаль, что она никогда не была замужем.

У мисс Лидгейт был талант выражать словами, понятными даже ребёнку, то, о чём другие молчали или говорили только намёками.

— Мне было бы жаль её мужа, — заметила мисс Шоу, — но, возможно, я плохо знаю мужчин. При ней страшно даже рот раскрыть.

— Бедная миссис Гудвин! — воскликнула экономка. — Последний человек!..

Она сердито встала и вышла. Мисс Лидгейт последовала за нею. Мисс Чилперик, которая ничего не сказала, но выглядела довольно встревоженной, пробормотала, что должна приступить к работе. Комната медленно опустела, и Харриет осталась один на один с деканом.

— У мисс Лидгейт есть совершенно невыносимый талант бить в самую точку, — сказала мисс Мартин, — потому что слишком очевидно, что…

— Очень даже слишком, — сказала Харриет.


Мистер Дженкин был молодым и приятным доном, которого Харриет встретила во время предыдущего семестра в северном Оксфорде — на той же вечеринке, которая привела к её знакомству с мистером Реджиналдом Помфретом. Он проживал в колледже Магдален и случайно оказался одним из заместителей проктора. Харриет, как оказалось, упомянула при нём о церемонии Первого мая в  Магдален-колледже, и он обещал прислать ей билеты на знаменитую башню. Будучи учёным и человеком строгого ума, он помнил свое обещание, и билет прибыл в надлежащий срок.

Никто из преподавателей Шрусбери на праздник не пошёл. Большинство из них бывали на первомайском утреннике раньше. Мисс де Вайн не была, но, хотя ей предложили билеты, она решила, что её сердце не выдержит лестницы. Были студентки, которые приняли приглашения, но все они были незнакомы Харриет. Поэтому она отправилась одна, задолго до восхода солнца, договорившись встретиться с мисс Эдвардс потом, когда она спустится, чтобы взять лодку и прокатиться по Айсис в качестве разминки перед завтраком где-нибудь на берегу.


Певчие спели гимн. Взошло солнце, довольно красное и сердитое, окрашивая слабым светом крыши и шпили проснувшегося города. Харриет наклонилась над парапетом, глядя вниз на душераздирающую красоту изгибов Хай-стрит, пока что едва нарушаемую ревём моторов. Под её ногами башня начала медленно покачиваться в такт с колоколами. Небольшая группа велосипедистов и пешеходов далеко внизу начала рассасываться и исчезла. Подошёл мистер Дженкин, сказал несколько комплиментов, отметил, что он должен спешно отбыть, чтобы пойти купаться с другом к Парсонс Плеже, — нет никакой причины для спешки, сможет ли она спуститься вниз сама?

Харриет рассмеялась и поблагодарила его, он попрощался с нею на вершине лестницы. Она перешла к восточной части башни. Оттуда была видна река и Магдален-бридж с его скопищем плоскодонок и байдарок. Среди них она увидела крепкую фигуру мисс Эдвардс в ярко-оранжевом джемпере. Было замечательно стоять над миром: море звука под нею, море воздуха над нею, — а всё человечество сократилось до размеров муравейника. Правда, некая группа людей всё ещё находилась на самой башне — её компаньоны в этой просторной хижине отшельника. Они также были очарованы красотой…

О, Боже! Что пытается сделать эта девушка?

Харриет бросилась к молодой женщине, которая успела только поставить одно колено на каменную кладку и тянулась наверх к промежутку между двумя зубцами парапета.

— Эй! — сказала Харриет, — этого делать нельзя. Это опасно.

Девушка, тонкое светловолосое и испуганное существо, сразу же подчинилась.

— Я только хотела посмотреть.

— Ну и очень глупо. У вас могла закружиться голова. Следует пойти вниз. Для властей Магдален было бы очень неприятно, если бы кто-то упал. Им, возможно, пришлось бы запретить пускать сюда людей.

— О, простите. Я не подумала.

— Ну, следует думать. Вы здесь с кем-то?

— Нет.

— Я сейчас иду вниз, вам лучше пойти со мной.

— Хорошо.

Харриет повела девушку вниз по тёмной спирали лестницы. У неё не было никаких подозрений, только простое любопытство, но ей стало интересно. Девушка говорила с небольшим простонародным акцентом, и Харриет приняла бы её за продавщицу, однако билеты в башню давались, скорее всего, только людям, имеющим отношение к университету, и их друзьям. Она могла бы быть студенткой, получающей стипендию от графства. В любом случае, Харриет, возможно, придавала этому инциденту слишком большое значение.

Сейчас они проходили через помещение с колоколами, и звон меди всё ещё был громким и непрерывным. Это напомнило ей об истории, которую рассказал ей Питер Уимзи однажды, теперь уже много лет назад,  когда только решительное желание говорить и не останавливаться позволило ему не допустить, чтобы самый неудачный пикник закончился ссорой. В его истории было что-то о теле на колокольне, о наводнении, о больших колоколах, бьющих в набат на все три графства.

Пока она шла мимо, предаваясь воспоминаниям, шум колоколов позади неё утих, но во время трудного спуска она на мгновение остановилась, и девушка, кем бы она ни была, ушла вперёд. Когда Харриет достигла подножья лестницы и вышла на яркий дневной свет, она увидела небольшую фигурку, спешащую через проход во дворик. Она засомневалась, стоит ли преследовать её или нет. Всё же она последовала за девушкой на некотором расстоянии, и увидела, что та повернула и пошла вдоль по Хай-стрит, но в этот момент Харриет внезапно оказалась почти в объятиях мистера Помфрета, который шёл по Квинс в очень неряшливом сером фланелевом костюме с полотенцем в руке.

— Хелло! — сказал мистер Помфрет. — Вы приветствовали восход солнца?

— Да. Не очень хороший восход, но вполне приличное приветствие.

— Полагаю, будет дождь, — сказал мистер Помфрет. — Но я сказал, что буду купаться, и иду купаться.

— Почти так же, как я, — улыбнулась Харриет. — Я сказала, что буду грести на лодке, и буду грести.

— Разве мы не пара героев? — спросил мистер Помфрет. Он сопроводил её до Магдален-бридж, где был усажен в байдарку раздражённым приятелем, который сказал, что ждёт его уже в течение получаса, и отправился вверх по реке, ворча, что никто его не любит и что он уверен, что будет дождь.

Харриет присоединилась к мисс Эдвардс, которая, выслушав историю о девочке, сказала:

— Ну, вы могли бы спросить её имя. Теперь я не вижу, что с этим можно поделать. Полагаю, она не из наших людей?

— Я её не узнала. И она, казалось, не узнала меня.

— Тогда, вероятно, нет. Всё равно, жаль, что вы не узнали её имени. Люди не должны вести себя так безответственно… Будете загребным или баковым?[71]


12

Как на ярком солнце тюльпан (который наши торговцы растениями называют нарциссом) представляет собой admirandus flos ad radios solis sepandens, то есть великолепный цветок, выставляющий себя напоказ, но когда солнце заходит или приближается буря, закрывается, никнет и уже не несёт в себе никакой радости… так же ведут себя все кавалеры по отношению к своей возлюбленной.

Роберт Бертон
Ум наиболее эффективно действует на тело, производя своими страстями и волнениями удивительные изменения, такие как меланхолия, отчаяние, жестокие болезни, а иногда и саму смерть… Те, которые живут в страхе, никогда не бывают свободны, решительны, спокойны, веселы, но всегда испытывают боль… Часто это вызывает внезапное безумие.

Там же

Прибытие мисс Эдвардс, а также переезды обитателей колледжа после завершения здания библиотеки очень усилили позиции властей при открытии летнего семестра. Мисс Бартон, мисс Берроус и мисс де Вайн переехали в три новые квартиры на первом этаже библиотеки, мисс Чилперик была перемещена в Новый дворик, и было произведено общее перераспределение, в результате которого Тюдор-Билдинг и Бёрли остались совсем без донов. Мисс Мартин, Харриет, мисс Эдвардс и мисс Лидгейт установили систему патрулирования, в рамках которой здания Нового дворика, Квин-Элизабет и Бёрли можно было посетить ночью в любое время и следить за всеми подозрительными перемещениями…

Благодаря такой организации дела, крупным выступлениям анонимщика был положен конец. Правда, по почте пришло ещё несколько анонимных писем, содержащих грубые инсинуации и угрозы мести различным людям. Харриет тщательно подшивала все такие письма, которые удавалось собрать или о которых удавалось услышать, — она отметила, что к этому времени каждый из преподавателей получил такое послание за исключением миссис Гудвин и мисс Чилперик, кроме того, студентки третьего курса, готовящиеся к экзаменам на бакалавра, начали получать зловещие прогнозы относительно своих перспектив, а мисс Флексман прислали плохо выполненный рисунок гарпии, разрывающей плоть джентльмена в академической шапочке.

Харриет попыталась снять подозрения с мисс Пайк и мисс Берроус на том основании, что они довольно хорошо владели карандашом и поэтому неспособны сделать такие плохие рисунки даже намеренно, однако она обнаружила, что они были правшами, но ни одна из них не владела одинаково двумя руками, и их рисунки, выполненные левой рукой, были столь же плохи, как и сделанные анонимщиком, если не хуже. Мисс Пайк, когда ей показали рисунок гарпии, отметила, что в некотором отношении трактовка рисовальщика несколько отличается от классической концепции изображения этого монстра, но здесь опять-таки эксперту было бы достаточно просто имитировать невежество, и поэтому горячность, с которой она привлекла внимание к этим ошибкам, говорила как в её пользу, так и против.

Другой пустяковый, но любопытный эпизод, случившийся в третий понедельник семестра, был жалобой расстроенной и прилежной первокурсницы. Она оставила безобидный современный роман открытым на столе в библиотеке беллетристики, а когда возвратилась спустя некоторое время, проведённое на реке, обнаружила, что несколько страниц из середины книги, там, где она читала, вырваны и разбросаны по комнате. Первокурсница была стипендиаткой графства и бедной, как церковная мышь, она была почти в слезах: ведь это не её вина, должна ли она заменить книгу? Декан, которой был адресован вопрос, сказала, что, конечно же, нет, это не вина первокурсницы. Она сделала запись об этом преступлении: «Ч.П. Сноу, «Поиск», стр.327–340 вырваны и повреждены 13 мая», и передала информацию Харриет, которая включила её в свой дневник расследования вместе с такими пунктами как:

 «7 марта, оскорбительное письмо мисс де Вайн, по почте»,

«11 марта, то же мисс Хилльярд и мисс Лейтон»,

«29 апреля, рисунок гарпии — для мисс Флексман».

 Теперь список стал уже довольно внушительным.

Итак, летний семестр начался. Обласканный солнцем и прекрасный апрель кружился в сапогах со шпорами из ветра, шагая навстречу сверкающему маю. В саду преподавателей танцевали тюльпаны, отблески зелёного с золотом мерцали и усиливались на вековых буках, лодки скользили по Шер между зеленеющими валами, а широкие плёсы Айсис кипели от гребных восьмёрок, проводящих напряжённые тренировки. Чёрные мантии и летние платья развивались вверх и вниз по улицам города и текли через ворота колледжа, составляя небрежную геральдику зелёным цветом ровного дёрна и серебристо-соболиным древнего камня; автомобили и велосипеды в опасной близости друг от друга мчались по узким поворотам, а вопли граммофонов портили водные прогулки от Магдален-бридж до новой объездной дороги. Любители позагорать и попить чай на открытом воздухе оскверняли Старый дворик Шрусбери, заново побеленные теннисные туфли вспыхивали как чужеродные ядовитые цветы вдоль постаментов и на подоконниках, и декан была вынуждена выпустить указ относительно купальных костюмов, которые развевались и трепетали, как флаги, на каждом удобном пятачке. Озабоченные тьюторы начали кудахтать над кладкой созревающих яиц — студенток, из которых после трёх лет высиживания должны были скоро вылупиться новые учёные; кандидаты, которые с острыми угрызениями совести осознали, что у них осталось меньше восьми недель, за которые можно восполнить прогулянные лекции и неразумно растраченные учебные часы, резво курсировали от Бодли до лекционных залов и от библиотеки Радклиффа в семинарскую. В результате тонкая струйка злостных деяний анонимщика растворилась и оказалась почти забыта в том потоке общих проклятий, которые всегда готовы сорваться с губ экзаменующихся в адрес экзаменаторов. Нет, в начале экзаменационной лихорадки не было места даже для слабых шизофренических действий извне. В профессорской были вывешены списки экзаменующихся лиц, на победу любого из которых было принято делать ставки, и Харриет достались две «лошадки», одна из которых — некая мисс Ньюлэнд — считалась девушкой с причудами. Харриет спросила, кто она такая, поскольку никогда раньше её не видела и не слышала о ней.

— Не думаю, что слышали, — сказала декан. — Она — застенчивый ребёнок. Но мисс Шоу думает, что для первого курса она вполне нормальна.

— Тем не менее, в этом семестре она выглядит неважно, — сказала экономка. — Надеюсь, она не начнёт падать в обморок или что-нибудь в этом роде. Я сказала ей на днях, что не следует так часто пропускать обеды в Холле.

— Они все так делают, — сказала декан. — Оправдываются, что у них нет времени, чтобы переодеться, когда они приходят с реки, и поэтому они предпочитают проглотить яйцо в своей комнате, надев лишь пижаму, — я уверена, что варёное яйцо и сардина не достаточны, чтобы подготовиться к экзаменам.

— И весь этот беспорядок, который потом приходится убирать скаутам, — проворчала экономка. — Почти невозможно закончить уборку комнат до одиннадцати, если они завалены грязной посудой.

— С этой Ньюлэнд вопрос не в пребывании на реке, — сказала декан. — Этот ребёнок — трудяга.

— Ещё хуже, — сказала экономка. — Я не доверяю кандидату, который зубрит во время последнего семестра. Я не сильно удивлюсь, если ваша «лошадка» проиграет. Мне она кажется нервной.

— Это печально, — сказала Харриет. — Возможно, мне стоит продать мой билет со ставкой за полцены, пока ещё она достаточно высока. Я согласна с Эдгаром Уолласом: «Подайте мне добрую глупую лошадь, которая хорошо ест свой овёс». Какие-либо предложения относительно Ньюлэнд?

— Что там такое с Ньюлэнд? — вопросила мисс Шоу, подходя к ним. Они пили кофе в саду для преподавателей. — Между прочим, декан, разве нельзя было издать распоряжение по поводу сидения на траве в Новом дворике? Мне пришлось разогнать две группы. Мы не можем допустить здесь чего-либо похожего на пляж Маргита.

— Конечно же, нет. Они и сами прекрасно знают, что это запрещено. Почему студентки настолько неряшливы?

— Они всегда очень стремятся походить на мужчин, — саркастически заметила мисс Хилльярд, — но я вижу, что это сходство не распространяется на проявление уважения к территории колледжа.

— Даже вы признаёте, что у мужчин есть и некоторые достоинства, — улыбнулась мисс Шоу.

— Больше уважения к традициям и дисциплины, вот и всё, — парировала мисс Хилльярд.

— Я полагаю, — сказала мисс Эдвардс,  что женщины по своей природе более беспорядочны. В естественном состоянии они ведут себя как на пикнике.

— Приятно посидеть под открытым небом в такую прекрасную погоду, — сказала мисс Чилперик почти извиняющимся тоном (её студенческие дни были всё ещё не слишком далеко позади), — и они не понимают, как ужасно это выглядит.

— В такую жаркую погоду, — сказала Харриет, передвигая стул в тень, — у мужчин хватает здравого смысла оставаться в помещении, где более прохладно.

— Мужчины, — сказала мисс Хилльярд, — любят затхлость.

— Да, — сказала мисс Шоу, — но что это вы говорили о мисс Ньюлэнд? Вы не предлагали продать свой билет, мисс Вейн? Помяните мои слова, она — явный фаворит. У неё блестящая работа, посвящённая Латимеру.

— Кто-то предположил, что она лишилась аппетита и, вероятно, обречена на неудачу.

— Очень нехорошо так говорить, — сказала мисс Шоу с негодованием. — Никто не имеет право говорить такие вещи.

— Я думаю, что она выглядит обеспокоенной и находится на грани срыва, — сказала экономка. — Она слишком трудолюбива и добросовестна. Она не собирается бросить учение?

— С её работой всё нормально, — сказала мисс Шоу. — Она действительно выглядит немного бледной, но полагаю, это от резкого наступления  жары.

— Возможно, она волнуется по поводу каких-нибудь событий дома, — предположила миссис Гудвин. Она возвратилась в колледж 9 мая, её сын явно пошёл на поправку, хотя опасность ещё оставалась. Она выглядела обеспокоенной и сочувствующей.

— Она бы мне сказала, если бы это было так, — заявила мисс Шоу. — Я стараюсь, чтобы студентки мне доверяли. Конечно, она очень скрытная девочка, но я приложила максимум усилий, чтобы вызвать её на разговор, и уверена, что если бы у неё что-то было на сердце, она бы мне сказала.

— Хорошо, — сказала Харриет, — но я должна увидеть свою лошадку, прежде чем решу, что делать с билетом. Кто-то должен мне её показать.

— Полагаю, она сейчас в библиотеке, — сказала декан. — Я видела, что она направилась туда, как обычно, вместо обеда. Я с ней даже перемолвилась парой слов. Пойдёмте и прогуляемся, мисс Вейн. Если она там, мы выгоним её ради неё самой. И, во всяком случае, мне нужно сверить одну ссылку.

Харриет, смеясь, встала, и вышла вслед за деканом.

— Я иногда думаю, — сказала мисс Мартин, — что мисс Шоу пользовалась бы большим доверием со стороны своих учениц, если бы не так стремилась залезть к ним в душу. Ей нравится, когда люди её любят, но, думаю, это ошибка. Мой девиз: «Будьте добрыми, но оставьте людей в покое». Застенчивые, когда их дёргают, закрываются в своих раковинах, а эгоцентричные говорят много всякой чепухи, просто чтобы привлечь внимание. Однако у каждого свои методы.

Она открыла дверь библиотеки, остановилась в крайнем эркере, чтобы справиться в книге и проверить цитату, а затем прошла вперёд через длинное помещение. У одного стола ближе к центру, за которым работала худенькая светловолосая девушка, окружённая грудой справочников, декан остановилась.

— Вы всё ещё здесь, мисс Ньюлэнд? Вы так и не пообедали?

— Я поем позже, мисс Мартин. Сейчас очень жарко, и я хочу закончить эту работу по языку.

Девушка выглядела встревоженной и скованной. Она откинула назад со лба влажные волосы. Белки её глаз выглядели как у заболевшей лошадки.

— Не будьте глупышкой, — сказала декан. —  Ведь просто глупо всё время только работать и не оставлять времени для отдыха перед экзаменами в этом семестре. Если вы будете так продолжать, нам придётся отослать вас для лечения покоем и запретить работать в течение недели или около того. У вас болит голова? Вы выглядите так, как будто болит.

— Не сильно, мисс Мартин.

— Для своей же пользы бросьте этих ужасных старых Дюканжа и Мейер-Любке[72] или кого бы то ни было и пойдите развлекитесь. Мне всегда приходится выгонять студенток перед экзаменами на реку и просто на природу, — добавила она, поворачиваясь к Харриет. — Мне хочется, чтобы все они походили на мисс Кампердаун — она была уже после вас. Она приводила в ужас мисс Пайк, деля весь свой предэкзаменационный семестр между рекой и теннисными кортами, а закончила первым местом по гуманитарным наукам.

Мисс Ньюлэнд выглядела ещё более встревоженной.

— Я не могу думать, — призналась она. — Я всё забываю, голова становится абсолютно пустой.

— Не удивительно, — живо отозвалась декан. — Верный признак, что вы перерабатываете. Сейчас же остановитесь. Вставайте, идите и съешьте что-нибудь, потом возьмите хороший роман или найдите кого-нибудь, с кем можно обменяться парочкой ударов на корте.

— Пожалуйста, не беспокойтесь, мисс Мартин. Я лучше ещё немного поработаю. Я не хочу есть, и я не люблю теннис, пожалуйста, не беспокойтесь! — закончила девушка почти истерично.

— Хорошо, — сказала декан, — Бог с вами, не хочу спорить. Но проявите благоразумие.

— Обязательно, мисс Мартин. Я только закончу эту работу. Я не могу чувствовать себя спокойно, пока не закончу. Затем я поем и лягу спать. Обещаю.

— Хорошая девочка. — Декан покинула библиотеку вместе с Харриет и обратилась к ней:

— Неприятно видеть, как они входят в такое состояние. Что вы думаете о шансах своей лошадки?

— Не ахти, — сказала Харриет. — На самом деле я её знаю. То есть, я видела её прежде. В последний раз на башне Магдален.

— Что? — воскликнула декан. — О, Боже!


В течение этих первых двух недель семестра Харриет практически не видела лорда Сейнт-Джорджа. Его рука была уже свободна от повязок, но остаточная слабость ограничила спортивную активность, и, когда они встретились, он сообщил, что трудится. Вопрос с телеграфным столбом и страховкой был благополучно улажен, а родительского гнева удалось избежать. Похоже, что у дяди Питера было что сказать по этому поводу, но дядя Питер, хотя и порядочная язва, был надёжен, как гранит. Харриет поощрила юного джентльмена на продолжение упорной работы и отказалась от приглашения на обед и возможности встретиться с «семьёй». У неё не было особого желания встречаться с Денверами, и до настоящего времени ей успешно удавалось их избегать.

Мистер Помфрет был исключительно предупредителен. Он и мистер Роджерс взяли её с собой на реку, а для полноты компании добавили и мисс Кэттермоул. Все вели себя наилучшим образом и приятно провели время, избегая с общего согласия упоминания о предыдущих недоразумениях. Харриет была довольна мисс Кэттермоул: казалось, та прилагала все усилия, чтобы стряхнуть с себя упаднические настроения, и мнение мисс Хилльярд было благоприятным. Мистер Помфрет также пригласил Харриет на ленч и на партию в теннис; в первом случае она искренне посетовала на уже имеющуюся договорённость, а во втором — сказала, уже с меньшей искренностью, что уже давно не играла в теннис, находится не в форме и не очень-то хочет играть. В конце концов, у каждого была работа (даже только Ле Фаню, «Между ветром и водой» и история просодий составляли довольно внушительный набор), и нельзя проводить всё время, бездельничая со студентами. Однако вечером после её формального знакомства с мисс Ньюлэнд Харриет неожиданно столкнулась с мистером Помфретом. Она ходила повидаться с бывшей выпускницей Шрусбери, которая теперь стала преподавателем Сомервилл-колледжа, и пересекала Сейнт-Гилс по пути домой незадолго до полуночи, когда увидела группу молодых людей в вечерних костюмах, которая стояла под одним из деревьев, украшающих этот известный проезд. Будучи по природе любознательной, Харриет подошла, чтобы выяснить, что происходит. Улица была фактически пуста, за исключением обычного движения транспорта. Верхние ветки дерева яростно раскачивались, и Харриет, стоящая около небольшой группы внизу, из замечаний студентов поняла, что мистер Такой-то-или-другой обязался, согласно заключённому после обеда пари, поочерёдно залезть на все деревья на Сейнт-Гилс до того, как будет пойман проктором. Поскольку количество деревьев было велико, а место довольно открытое, Харриет посчитала пари чересчур оптимистичным. Она успела только отойти, чтобы пересечь улицу в направлении  «Ягнёнка и флага», когда некий юноша, который, очевидно, обеспечивал безопасность участников пари, прибежал, запыхавшись, и объявил, что проктора только что видели за углом на Брод-стрит. Верхолаз торопливо спустился, и группа стала быстро рассеиваться во всех направлениях: некоторые бежали мимо неё, другие растекались в боковые переулки, а несколько самых сильных духом побежали к небольшому ограждению, известному как Буфер, внутри которого (поскольку он принадлежал не городу, но Сейнт-Джон колледжу) они могли высказать проктору всё, что у них скопилось на душе. Один из юных джентльменов, бросившихся в этом направлении, пробежал близко от Харриет, а затем остановился с восклицанием и подошёл к ней.

— Ба, да ведь это вы! — взволнованно вскричал мистер Помфрет.

— Снова я, — согласилась Харриет. — Вы всегда ходите без мантии в это время суток?

— Практически да, — сказал мистер Помфрет, приноравливаясь к её шагу. — Забавно, что вы всегда меня на этом ловите. Удивительно удачная встреча, правда?… Вы ведь избегали меня весь этот семестр. Почему?

— О, нет, — запротестовала Харриет,  я просто была довольно занята.

— Нет, вы избегали меня, — продолжал мистер Помфрет. — Я это знаю. Полагаю, смешно ожидать, что вы проявите ко мне особый интерес. Я и не надеюсь, что вы когда-нибудь думаете обо мне. Наверное, вы меня презираете.

— Не говорите таких глупостей, мистер Помфрет. Конечно, ничего подобного. Безусловно, вы мне очень нравитесь, но…

— Да? Тогда почему вы не позволяете мне вас видеть? Послушайте, я непременно должен вас увидеть. Я должен вам что-то сказать. Когда я могу прийти и поговорить с вами?

— О чём? — спросила Харриет, внезапно сильно растерявшись.

— О чём? Вот чёрт, не будьте настолько жестокой. Послушайте, Харриет… Нет, остановитесь, вы должны выслушать. Любимая, прекрасная Харриет…

— Мистер Помфрет, пожалуйста…

Но мистер Помфрет уже закусил удила. Его чувства вышли из под контроля, и Харриет, зажатая в угол в тени большого каштана у «Ягнёнка и флага», вынуждена была выслушивать самые страстные признания в любви, на которые только способен молодой джентльмен двадцати лет по отношению к леди, значительно более старшей и опытной.

— Мне ужасно жаль, мистер Помфрет. Я никогда не думала… Нет, действительно, это совершенно невозможно… Я, по меньшей мере, на десять лет старше вас. И, кроме того…

— Какое это имеет значение? — Резким и неуклюжим жестом мистер Помфрет решительно отмёл различие в возрасте и погрузился в бешеный поток красноречия, который Харриет, не могла остановить, за что сильно рассердилась на себя и на него. Он любил её, он обожал её, он был очень несчастен, он не мог ни работать, ни играть в игры, поскольку думал только о ней, если она отвергнет его, он не знает, что с собой сделает, она должна понять, что он хочет защитить её от всех напастей этого мира…

Мистер Помфрет был ростом шесть футов и три дюйма, широк в плечах и довольно силён.

— Пожалуйста, не делайте этого, — сказала Харриет, чувствуя себя так, как если бы она слабо лепетала: «Рекс, фу!» какой-нибудь крупной и непослушной овчарке. — Нет, я серьёзно говорю. Я не позволю вам… — А затем уже другим тоном, — Смотрите, дуралей! Вот проктор!

Мистер Помфрет с некоторым испугом пришёл в себя и повернулся, чтобы сбежать. Но «бульдоги» проктора, которые хорошо разогрелись, разбираясь с лазателями по деревьям на Сейнт-Гилс и теперь жаждали крови, бегом заняли сводчатый проход и, увидев молодого джентльмена, не только занятого ночными шатаниями без мантии, но и фактически обнимающего женщину (mulier vel meretrix, cujus consortio Christianis prorsus interdictum est)[73], радостно набросились на него, как на законную добычу.

— Проклятье! — сказал мистер Помфрет. — Послушайте, вы…

— С вами желает поговорить проктор, сэр, — мрачно сказал один из бульдогов.

Харриет не могла решить, не было бы более тактичным предоставить мистера Помфрета своей судьбе. Но проктор шёл по пятам своей стаи, он уже стоял в нескольких ярдах и потребовал у преступника назвать своё имя и колледж. Казалось, остаётся встретить смерть лицом к лицу.

— Один момент, мистер проктор, — начала Харриет, изо всех сил пытаясь, конечно же для блага мистера Помфрета, подавить непроизвольные приступы смеха. — Этот джентльмен со мной, и вы не можете… О! Добрый вечер, мистер Дженкин.

Это действительно был любезный помощник проктора. Он пристально посмотрел на Харриет и от удивления лишился дара речи.

— Слушайте, — вклинился мистер Помфрет, не очень ловко, но с чувствами настоящего джентльмена, требующими, чтобы объяснение шло от него, — это полностью моя вина. Я имею в виду, боюсь, что я надоедал мисс Вейн. Она…

— Вы не можете его наказать, вы это знаете, — убедительно сказала Харриет.

— Если разобраться, — ответил мистер Дженкин, — полагаю, что не могу. Вы относитесь к старшим, не так ли? — Он махнул своим бульдогам, чтобы те отошли. — Прошу прощения, — добавил он немного натянуто.

— Не за что, — сказала Харриет. — Приятная ночь. Ваша охота на Сейнт-Гилс была успешной?

— Завтра двое нарушителей предстанут перед своим деканом, — сказал заместитель проктора несколько веселее. — Надеюсь, здесь никто не проходил?

— Никто кроме нас, — заверила Харриет, — и смею уверить, что мы не лазали на деревья.

Нездоровое пристрастие к цитатам побуждало её добавить: «если только в поисках плода Гесперид»,[74] — но она решила уважать чувства мистера Помфрета и сдержалась.

— Конечно, конечно, — сказал мистер Дженкин. Он нервно теребил ленточки и, словно защищаясь, надвинул на плечи свою бархатную мантию. — Я должен идти и преследовать тех, кто лазал.

— Доброй ночи, — сказала Харриет.

— Доброй ночи, — сказал мистер Дженкин, вежливо приподнимая квадратную шапочку. Он резко повернулся к мистеру Помфрету. — Доброй ночи, сэр.

Он пошёл прочь быстрыми шагами на Мюзеум-роуд, длинные рукава его мантии развевались позади. Между Харриет и мистером Помфретом воцарилось такое молчание, при котором первое сказанное слово подобно удару гонга. Казалось равно невозможным как комментировать только что происшедшее,  так и возобновить прерванную беседу. По общему согласию, однако, они повернулись спиной к заместителю проктора и вновь оказались на Сейнт-Гилс. Они свернули налево и прошли через теперь уже пустынный Буфер. Лишь после этого мистер Помфрет очнулся от немоты.

— Хорошенького дурака я свалял, — сказал он горько.

— Это было очень неудачное стечение обстоятельств, — сказала Харриет, — но я, должно быть, выглядела ещё более глупо. Я чуть не бросилась бежать. Однако все хорошо, что хорошо кончается. Он — очень приличный человек и, думаю, выбросит этот инцидент из головы.

С улыбкой она вспомнила не очень приличное выражение: «поймать старшего, когда он бегал по девочкам».

По-видимому, эквивалентом для женщин будет «бегать по мальчикам», и Харриет задалась вопросом, станет ли мистер Дженкин использовать это выражение в своей профессорской на следующий день. Она не осудила бы его за такое развлечение, поскольку была достаточно взрослой, чтобы понимать, что даже после самого большого из сорвавшихся камней здания социального порядка на поверхности океана времени остаётся лишь слабая рябь, да и та быстро исчезает. Мистеру Помфрету, однако, эта рябь должна казаться гигантским вспененным валом. Надувшись, он что-то бормотал о посмешище.

— Пожалуйста, — сказала Харриет, — не волнуйтесь об этом. Это пустяки. Я совершенно не сержусь.

— Конечно, — проворчал мистер Помфрет. — Вы не относитесь ко мне серьёзно. Вы считаете меня ребёнком.

— Совсем нет. Я очень благодарна… я очень польщена всем, что вы мне сказали. Но право же, это совершенно невозможно.

— О, ну ладно, неважно, — сердито сказал мистер Помфрет.

«Это паршиво», — подумала Харриет. Когда твои молодые чувства растоптаны, это и так достаточно больно, но стать объектом насмешек — почти невыносимо. Она должна что-то сделать, чтобы восстановить чувство собственного достоинства у молодого джентльмена.

— Послушайте, мистер Помфрет. Я не думаю, что когда-либо выйду замуж вообще. Пожалуйста, поймите, что мой отказ совершенно безличный. Мы были очень хорошими друзьями. Не можем ли мы…?

Мистер Помфрет встретил это прекрасное старое успокоительное тоскливым фырканьем.

— Полагаю, — свирепо выдавил он, — есть кто-то ещё.

— Не думаю, что у вас есть право спрашивать.

— Конечно, нет, — оскорблённо сказал мистер Помфрет. — Я не имею никакого права спрашивать вас о чём-либо. Я должен принести извинения за просьбу выйти за меня замуж. И за сцену, которая разыгралась перед проктором, и за своё существование. Я чрезвычайно сожалею.

Было совершенно очевидно, что единственным бальзамом, который хоть чуть-чуть мог бы успокоить уязвлённое самолюбие мистера Помфрета, могло быть убеждение, что существует кто-то другой, более достойный. Но Харриет не была готова принести такую жертву, а кроме того, был ли кто-то или нет, ничто не могло сделать предложение мистера Помфрета менее нелепым. Она попросила его подойти к этому вопросу разумно, но он продолжал дуться, и, по-видимому, никакие слова не смогли бы смягчить нелепость ситуации. Предложить леди рыцарскую защиту от всего мира и быть вынужденным вместо этого принять её старшинство в качестве защиты для самого себя от справедливого гнева проктора — это просто фарс!

Им было по пути. В напряжённой тишине они шагали по камням, мимо уродливого фасада Баллиол-колледжа и высоких железных ворот Тринити-колледжа, мимо улыбок четырнадцати цезарей[75] и тяжёлого портика Кларендон-билдинг, пока не оказались на перекрёстке Катт-стрит и Холлиуэлл-стрит.

— Ладно, — сказал мистер Помфрет, — если вы не возражаете, я срежу здесь. Уже почти двенадцать.

— Да. Не беспокойтесь обо мне. Доброй ночи … И ещё раз большое спасибо.

— Доброй ночи.

Мистер Помфрет поспешно исчез в направлении Квин-колледжа, сопровождаемый перезвоном часов.


Харриет направилась по Холлиуэлл-стрит. Теперь, если бы захотела, она могла посмеяться вволю, и она рассмеялась. Она не сильно беспокоилась по поводу сердечной раны мистера Помфрета, — он был слишком раздражён, чтобы страдать от чего-нибудь кроме уязвлённого тщеславия. У инцидента был тот богатый привкус смешного, который не могли разрушить ни жалость, ни сострадание. К сожалению, вежливость не позволяла ей поделиться этим инцидентом с кем бы то ни было, она могла наслаждаться им только в одиночестве. Что должен был подумать о ней мистер Дженкин, она едва могла себе представить. Думал ли он, что она — беспринципный похититель малолетних? или неразборчивый сексуальный маньяк? или разочарованная в жизни женщина, жадно хватающаяся за быстро исчезающие возможности? или что? Чем больше она думала о собственной роли в этом эпизоде, тем более забавной она казалась… Она задалась вопросом, что она должна будет сказать мистеру Дженкину, если когда-нибудь повстречается с ним снова.

Она была удивлена, обнаружив, насколько бесхитростное предложение мистера Помфрета подняло ей настроение. Ей должно было быть стыдно за себя. Она должна была бы обвинять себя за то, что не замечала происходящего с мистером Помфретом и не предприняла шагов, чтобы его остановить — а почему, собственно? Просто потому, подумала она, что такая возможность никогда не приходила ей в голову. Она считала само собой разумеющимся, что никогда не сможет вновь привлечь внимание какого-либо мужчины, кроме эксцентричного Питера Уимзи. И даже для него она была, конечно же, только созданием его собственного воображения и отражением его собственного великодушия. Преданность Реджи Помфрета, хотя и забавная, была по меньшей мере целеустремленной; он не был королем Кофетуа,[76] и она не должна была кротко благодарить его за то, что он любезно её заметил. И эти мысли, в конце концов, были приятными. Как бы громко мы не убеждали себя в собственной никчёмности, немногие из нас действительно оскорбятся, услышав противоположное мнение от незаинтересованной стороны.


В таком нераскаявшемся настроении она достигла колледжа и вошла через заднюю дверь. В доме директрисы горел свет, и кто-то стоял в воротах, оглядывая улицу. При звуке шагов Харриет этот человек сказал голосом декана:

— Это вы, мисс Вейн? Директриса хочет вас видеть.

— А в чём дело, декан?

Деканвзяла Харриет за руку.

— Ньюлэнд не вернулась. Вы её не видели где-нибудь?

— Нет, я была в Сомервилле. Сейчас только немного позже двенадцати. Она, вероятно, появится. Вы же не думаете?..

— Мы не знаем, что и думать. Непохоже на Ньюлэнд — отсутствовать без разрешения. И мы нашли кое-что.

Она провела Харриет в гостиную директрисы. Доктор Бэринг сидела за столом, её красивое лицо было строгим и осуждающим. Перед ней стояла мисс Хейдок, руки в карманах халата: она выглядела взволнованной и рассерженной. Мисс Шоу, горестно свернувшись в углу большой кушетки, плакала, в то время как мисс Миллбэнкс, староста старшего курса, стояла позади с видом, наполовину напуганным, наполовину обороняющимся. Когда вошли Харриет и декан, все с надеждой посмотрели на дверь, а затем разочарованно отвернулись.

— Мисс Вейн, — сказала директриса, — декан рассказала мне, что вы были свидетелем странного поведения мисс Ньюлэнд на башне Магдален первого мая. Могу я услышать подробности?

Харриет вновь рассказала всю историю. «Жаль, — добавила она в заключении, — что в тот раз я не узнала её имени, но я не признала в ней ни одну из наших студенток. Фактически, я вообще не помню, что когда-нибудь видела её, пока вчера мне не указала на неё мисс Мартин».

— Это абсолютная правда, — сказала декан. — Меня нисколько не удивляет, что вы её не знали. Она очень тиха и застенчива и редко приходит в Холл или показывается где-либо вообще. Думаю, она почти весь день работает в Библиотеке Рэдклиффа. Конечно, когда вы сказали мне о первомайских событиях, я решила, что кто-то должен за нею присматривать. Я сообщила доктору Бэринг и мисс Шоу, и я спросила мисс Миллбэнкс, заметил ли кто-нибудь из третьекурсников, что у неё проблемы.

— Я не могу этого понять, — вскрикнула мисс Шоу. — Почему она не пришла с этим ко мне? Я всегда прошу студенток полностью мне доверять. Я обращалась к ней снова и снова. Я действительно думаю, что она была ко мне привязана.

Она безнадёжно высморкалась во влажный носовой платок.

— Я знала, что что-то происходит, — откровенно сказала мисс Хейдок. — Но не знала, что именно. Чем больше вопросов вы задаёте, тем меньше она вам скажет, поэтому я и не задавала много вопросов.

— Разве у девочки не было друзей? — спросила Харриет.

— Я думала, что она считала своим другом меня, — пожаловалась мисс Шоу.

— Она не заводила друзей, — сказала мисс Хейдок.

— Она — очень замкнутый ребёнок, — сказала декан. — Не думаю, что кто-нибудь мог вытянуть из неё хоть что-то. Я не смогла.

— Но что вообще произошло? — спросила Харриет.

— После того, как мисс Мартин поговорила о ней с мисс Миллбэнкс, — сказала мисс Хейдок, вмешиваясь и не проявляя уважения к людям, ожидающим ответа от директрисы, — мисс Миллбэнкс сообщила об этом мне, сказав, что не видит, чем мы тут можем помочь.

— Но я едва знала её …— начала мисс Миллбэнкс.

— Как и я, — сказала мисс Хейдок. — Но я подумала, что следует что-то предпринять. Я вытащила её этим днём на реку. Она сказала, что должна работать, но я велела ей не быть идиоткой, а то она свихнётся. Мы поднялись на лодке через «Волок» и пили чай у парков. Тогда она казалась вполне в норме. Мы вернулись назад, и я убедила её пойти и пообедать как следует в Холле. После этого она сказала, что хотела бы поработать в библиотеке. У меня была встреча, поэтому я не могла пойти с нею, а кроме того, я подумала, что ей покажется странным, если я буду следовать за ней весь день. Поэтому я сказала мисс Миллбэнкс, что кто-то другой должен меня сменить.

— Ну, и я взялась сама, — сказала мисс Миллбэнкс, несколько вызывающе. — Я взяла туда свою собственную работу. Я села там, где могла её видеть. Она была там до половины десятого. Я уходила в десять и обнаружила, что она уже ушла.

— Разве вы не видели, как она уходила?

— Нет. Я читала, и она, наверное, выскользнула в это время. Жаль, конечно, но откуда я могла знать? У меня ведь тоже скоро экзамены. Хорошо говорить, что я не должна была спускать с неё глаз, но ведь я не медсестра или что-то подобное…

Харриет заметила, что самоуверенность мисс Миллбэнкс явно пошла на убыль. Она оправдывалась яростно и неловко, как школьница.

— По возвращении, — продолжила директриса, — мисс Миллбэнкс…

— Но хоть что-то сделано? — перебила Харриет, не в силах выдержать это скрупулёзное академическое повествование. — Полагаю, вы поинтересовались, не пошла ли она на галерею Рэдклиффа.

— Я подумала об этом позднее, — ответила директриса, — и предложила, чтобы там поискали. Я понимаю, что это не дало результата, а затем…

— Как насчёт реки?

— Я как раз подхожу к этому. Возможно, я должна продолжать в хронологическом порядке. Могу заверить, что ни минуты не было потрачено впустую.

— Очень хорошо, мисс Бэринг.

— По возвращении, — продолжила директриса в точности с того места, на котором её прервали, — мисс Миллбэнкс рассказала обо всём мисс Хейдок, и они обнаружили, что мисс Ньюлэнд нет в колледже. Затем они в установленном порядке сообщили декану, которая проинструктировала Пэджета сообщить, как только она войдёт через ворота. В 11:15 она ещё не возвратилась, и Пэджет проинформировал об этом факте. Одновременно он сказал, что и сам ощущает некоторое беспокойство по поводу мисс Ньюлэнд. Он заметил, что она пошла одна и была нервной и взвинченной.

— Пэджет довольно проницателен, — сказала декан. — Я часто думаю, что он знает о студентках больше, чем любой из нас.

— До сегодняшнего вечера, — воскликнула мисс Шоу, — я тоже считала, что хорошо знаю своих студенток.

— Пэджет также сказал, что несколько анонимных писем были адресованы мисс Ньюлэнд.

— Он должен был сразу сообщить об этом, — сказала Харриет.

— Нет, — сказала декан. — Только после вашего последнего приезда мы велели ему сообщать. Те, которые он видел, прибыли до этого.

— Понимаю.

— К тому времени, — сказала директриса, — мы уже забеспокоились, и мисс Мартин позвонила в полицию. Тем временем мисс Хейдок сделала обыск в комнате мисс Ньюлэнд в поисках чего-либо, что могло бы пролить свет на её настроение, и нашла… это.

Она взяла со стола небольшую пачку бумаг и вручила их Харриет, которая воскликнула: «О, Боже!»

На сей раз анонимщица нашла себе в высшей степени подходящую жертву. Писем было около тридцати («и я не думаю, что это все», — заметила декан): угрожающих, оскорбительных, инсинуирующих, — и все на одну тему. «Не думай, что выйдешь сухой из воды», «Что будешь делать, если провалишься на экзаменах?», «Ты заслужила провал, и я об этом позабочусь!», а затем и более ужасные вещи: «Разве ты не чувствуешь, что крыша едет?», «Если заметят, что ты сходишь с ума, они тебя отчислят», и, наконец, самые зловещие: «Не лучше ли покончить со всем сейчас?», «Лучше быть мёртвой, чем в жёлтом доме», «На твоём месте, я выбросилась бы из окна», «Попытайся в реке» и так далее — непрерывные добивающие удары по ослабевшей психике, именно такие, которым труднее всего сопротивляться.

— Если бы только она показала их мне! — плакала мисс Шоу.

— Она никогда бы этого не сделала, — сказала Харриет. — Чтобы признать, что люди могут подумать, что вы сходите с ума, нужно иметь здоровый ум. Именно на это и было рассчитано.

— Из всех этих гадких дел… — сказала декан. — Только подумайте о несчастном ребёнке, хранящем все эти ужасы и непрерывно думающем о них! Я убила бы её, кто бы это ни был!

— Это явная попытка убийства, — сказала Харриет. — Но вопрос в том, удалась ли она?

Повисла пауза. Затем директриса сказала невыразительным голосом: «Один из ключей эллинга отсутствует».

— Мисс Стивенс и мисс Эдвардс пошли вверх по течению на «Вотерфлай», — сказала декан, — а мисс Берроус и мисс Бартон на гоночной лодке пошли к Айсису. Полиция также проводит поиски. Они ушли три четверти часа назад. До этого мы не знали о пропаже ключа.

— Тогда мы не многое можем сделать, — сказала Харриет, подавляя сердитое замечание, что ключи от эллинга следовало бы проверить в тот момент, когда было обнаружено отсутствие мисс Ньюлэнд. — Мисс Хэйдок, сказала ли мисс Ньюлэнд вам что-нибудь… что-нибудь вообще… когда вы были на природе, что позволило бы предположить, куда она может пойти в случае, если захочет утопиться?

Эта фраза, в которой впервые о ситуации было сказано открытым текстом, потрясла всех. Мисс Хейдок обхватила голову руками.

— Минуточку, — сказала она. — Я действительно кое-что вспомнила. Мы почти миновали парк… Да, это было уже после чая, и мы прошли немного дальше перед тем, как вернуться. Я плохо оттолкнулась и чуть не потеряла шест. Я ещё сказала, что это противное место из-за водорослей. Плохое дно — повсюду ил и глубокие ямы. Мисс Ньюлэнд спросила, не в этом ли месте в прошлом году утонул мужчина. Я сказала, что не знаю, но полагаю, что где-то поблизости. Она больше ничего не сказала, и я забыла об этом.

Харриет посмотрела на ручные часы.

— Последний раз её видели полдесятого. Она должна была как-то добраться до эллинга. У неё есть велосипед? Нет? Тогда ей потребовалось бы почти полчаса. Десять. Скажем, ещё сорок минут до «Волока», если только она не двигалась слишком быстро…

— Она не очень хорошо работает с шестом. Она взяла байдарку.

— И ветер и течение работают против неё. Скажем 10:45. И она должна была бы протащить байдарку по волоку в одиночку. На это нужно время. Но у неё всё ещё лишний час. Мы можем опоздать, но попробовать стоит.

— Но она может быть где угодно.

— Конечно, может. Но это шанс. Люди вбивают себе в голову идею и следуют ей. И они не всегда действуют немедленно.

— Если я хоть что-то понимаю в психологии девочки… — начала было мисс Шоу.

— Что пользы в спорах? — сказала Харриет. — Она или мертва или жива, и мы должны исходить из какого-то предположения. Кто со мной? Я возьму машину, мы доберёмся туда быстрее, чем по реке. Мы можем добыть лодку где-нибудь выше парков. Если нам придётся взломать эллинг, декан…

— Я с вами, — сказала мисс Мартин.

— Нам нужны фонарики и одеяла. Горячий кофе. Бренди. Лучше заставьте полицию послать туда констебля, чтобы встретить нас в Тиммсе. Мисс Хейдок, вы гребёте лучше, чем я…

— Я еду, — сказала мисс Хейдок. — Слава Богу, хоть какое-то дело.


Огни на реке. Всплески вёсел. Непрерывный скрип уключин.

Лодка медленно ползла вниз по течению. Констебль, скрючившись на носу, водил лучом мощного фонаря от берега до берега. Харриет, держащая верёвки от руля, пыталась одновременно смотреть на тёмный поток и движущееся пятно света впереди. Декан, сделав медленный и сильный гребок, смотрела перед собой, всё своё внимание сосредоточив на работе вёслами.

По команде полицейского Харриет остановила лодку и позволила ей дрейфовать к зловещему предмету, выступающему из чёрной и склизкой воды. Лодка покачнулась, когда констебль наклонился над бортом. В тишине донёсся возглас, всплеск, и удар вёсел на противоположной стороне за следующим изгибом реки.

— Нормально, — сказал полицейский. — Просто какая-то дерюга.

— Готовы? Вёсла на воду!

Весла вновь опустились в тёмную воду.

— Там лодка экономки? — спросила декан.

— Очень похоже, — ответила Харриет.

Пока она это говорила, кто-то в другой лодке закричал. Послышался всплеск, крик впереди, и ответный крик констебля: «Вот она!»

— Навались! — скомандовала Харриет. Когда она потянула рулевую верёвку, чтобы пройти поворот реки, она увидела через плечо в луче фонарика то, что искали: блестящий киль байдарки, плывущей на середине реки рядом с веслом, а расходящиеся волны вокруг свидетельствовали о резком погружении.

— Осторожно, леди. Не ударьте её. Она не может быть далеко.

— Легче! — скомандовала Харриет. А затем, — Назад! Удерживаем!

Поток плескался и вертелся водоворотами за лопастями вёсел. Констебль что-то прокричал приближающейся гоночной лодке, а затем указал на левый берег.

— Там, в ивах.

Свет выхватил серебристые листья, колеблющиеся над рекой, как капли дождя. Что-то плыло под ними, бледное и зловещее.

— Стоп. Вперёд. Баковый — один гребок. Баковый ещё один. Ещё. Стоп. Загребной. Раз. Два. Три. Стоп. Загребной вперёд, Баковый назад. Раз. Два. Выровняли лодку. Баковый, следите за веслом.

Лодка пересекла поток и развернулась по сигналу полицейского. Он встал на колени и, склонившись всматривался в воду. Белое пятно сверкнуло на поверхности и вновь погрузилось.

— Поверните ещё немного, мисс.

— Готовы? Загребной, вперёд. Ещё. Стоп. Табань. — Констебль вытянулся, шаря руками в водорослях. — Стоп. Баковый, суши вёсла. Выровняли лодку. Приготовились к гребку. Достали?

— Да, но водоросли ужасно крепкие.

— Только не свалитесь, или вас станет двое. Мисс Хэйдок, приготовиться, весло на борт! Посмотрите, не сможете ли помочь констеблю. Декан, один очень нежный гребок и весло повыше.

Лодка опасно раскачивалась, когда они продирались через водоросли, острые как бритва и прочные как бечева. Тем временем «Вотерфлай» приблизилась и шла поперёк течения. Харриет кричала мисс Стивенс, чтобы не допустить столкновения вёсел. Лодки стали бок о бок. Голова девочки показалась над водой, матово-белая и безжизненная, обезображенная чёрной слизью и тёмными космами водорослей. Констебль поддерживал тело. Мисс Хейдок, опустив в воду обе руки, кромсала ножом водоросли, не желающие выпустить ноги. Вторая лодка, которой мешала собственная лёгкость, накренилась, когда ухватились за тело, так что планшир оказался на уровне воды.

— Выровняйте свою лодку, что б вас! — закричала Харриет, которую вовсе не радовала перспектива ещё пары трупов и которая в пылу и в гневе забыла, с кем разговаривает. Мисс Стивенс не обратила на неё внимания, но мисс Эдвардс переместила свой вес, и, когда лодка поднялась, тело также поднялось. Харриет, крепко держа фонарик, чтобы спасатели могли видеть, что делают, наблюдала, как водоросли неохотно разомкнули свои смертельные объятья и ушли под воду.

— Лучше возьмём её к нам, — сказал констебль. В их лодке было меньше места, но она была прочнее и устойчивее. Лодку сильно качало и наклонило, когда безжизненное тело перетаскивали через борт и мокрой кучей укладывали в ногах мисс Хейдок.

Констебль оказался умелым и энергичным молодым человеком. Он оказывал первую помощь с замечательной быстротой. Женщины, собравшиеся на берегу, наблюдали с тревожными лицами. Ещё одна спасательная бригада прибыла из эллинга. Харриет взяла на себя ответы на вопросы.

— Да. Одна из наших студенток. Не очень хороший гребец. Встревожились, что она в одиночку на байдарке. Опрометчиво. Да, мы боялись, что мог произойти несчастный случай. Ветер. Сильный поток. Да. Нет. Совершенно против правил. — (Если будет следствие, там, возможно, придётся дать и другие объяснения. Но не здесь. Не сейчас.) — Очень безответственно. Слишком самонадеянно. О, да. Очень неудачно. Огромный риск…

— Теперь выживет, — сказал констебль.

Он сел и вытер пот с лица.

Бренди. Одеяла. Небольшая грустная процессия вдоль поля в эллинг, но грусти меньше, чем могло бы быть. Затем оргия телефонных разговоров. Затем прибытие доктора. А затем Харриет обнаружила, что её трясёт от расшалившихся нервов, и кто-то доброжелательно протягивает ей виски. Пациентке лучше. Пациентка уже почти в норме. У умелого полицейского, мисс Хейдок и мисс Стивенс руки были в бинтах, поскольку острые водоросли рассекли их почти до костей. Люди говорили и говорили, Харриет надеялась, что они не наговорят глупостей.

— Да, — сказала ей на ухо декан, — ну и ночка!

— Кто с мисс Ньюлэнд?

— Мисс Эдвардс. Я попросила её не позволять ребёнку что-либо говорить, если это будет в её силах. И я заткнула рот этому хорошему полицейскому. Несчастный случай, моя дорогая, несчастный случай. С этим всё в порядке. Мы следовали вашей линии. Вы держались чудесно. Мисс Стивенс немного потеряла голову. Начала было кричать и говорить о самоубийстве. Я заставила её заткнуться.

— Вот дьявол! — сказала Харриет. — Зачем это она?

— Действительно, зачем? Думаете, она хотела скандала?

— Кто-то, очевидно, хочет.

— Но вы не думаете, что мисс Стивенс…? Она внесла свою лепту в спасательную экспедицию.

— Знаю. Хорошо, декан. Я не думаю. Я не буду пытаться думать. Я боялась, что она и мисс Эдвардс перевернут лодку около нас.

— Не будем обсуждать это сейчас. Слава Богу, худшего не произошло. Девочка спасена, и только это имеет значение. Всё, что мы должны сейчас делать, — это хорошую мину по поводу всего этого дела.


Было почти пять утра, когда спасатели, утомлённые и перевязанные, вновь сидели в доме директрисы. Все хвалили друг друга.

— Это было так умно со стороны мисс Вейн, — сказала декан, — понять, что несчастный ребёнок пойдет именно в то место. Какое счастье, что мы прибыли как раз тогда, когда прибыли.

— Я в этом совсем не  уверена, — сказала Харриет. — Возможно, мы принесли больше вреда, чем пользы. Понимаете ли вы, что она приняла роковое решение только тогда, когда увидела нас?

— Вы подразумеваете, что она, возможно, не сделала бы этого вообще, если бы мы не отправились за ней?

— Трудно сказать. Думаю, она бы это отложила. То, что действительно её подтолкнуло, это крик с другой лодки. Между прочим, кто кричал?

— Я кричала, — сказала мисс Стивенс. — Я посмотрела через плечо и увидела её. Поэтому закричала.

— Что она делала, когда вы её увидели?

— Стояла в байдарке.

— Нет не стояла, — сказала мисс Эдвардс. — Я оглянулась, когда вы закричали, и в тот момент она только поднималась на ноги.

— Вы совершенно ошибаетесь, — заспорила мисс Стивенс. — Я утверждаю, что она стояла, когда я её увидела, и я закричала, чтобы её остановить. Вы не могли видеть через меня.

— Я отлично всё видела, — сказала мисс Эдвардс. — Мисс Вейн совершенно права. Именно, когда она услышала крик, она встала.

— Я знаю, что я видела, — упрямо сказала экономка.

— Жаль, что вы не взяли с собой кого-то на руль, — сказала декан. — Никто не может ясно видеть, что происходит у него за спиной.

— Едва ли необходимо спорить об этом, — сказала директриса немного резко. — Трагедия предотвращена, и только это имеет значение. Я чрезвычайно благодарна всем.

— Я протестую против предположения, — сказала мисс Стивенс, — что это именно я заставила несчастную девочку наложить на себя руки. А что касается высказываний, что мы не должны были отправляться на её поиски…

— Я никогда этого не говорила, — устало сказала Харриет. — Я только сказала, что, если бы мы не пошли, то трагедии, возможно, не произошло бы. Но, конечно, мы обязаны были пойти.

— Что говорит сама Ньюлэнд? — спросила декан.

— Говорит, почему мы не можем оставить её в покое? — ответила мисс Эдвардс. — Я сказала ей не быть таким неблагодарным осликом.

— Бедный ребёнок! — сказала мисс Шоу.

— На вашем месте, — сказала мисс Эдвардс, — я не стала бы проявлять излишнее сюсюканье к этим людям. Нужно просто подбодрить. Вы позволяете им слишком много говорить о себе…

— Но она не говорила со мной, — сказала мисс Шоу. — Я очень сильно пыталась её заставить.

— Они говорили бы намного больше, если бы вы только оставили их в покое.

— Думаю, что нам лучше отправиться спать, — сказала мисс Мартин.


— Ну и ночь, — сказала Харриет, свёртываясь калачиком под одеялом. — Безумная ночь! — Её память, беспорядочно тыкаясь во все стороны, как кошка в мешке, выудила изображения мистера Помфрета и помощника проктора. Они, казалось, принадлежали другой вселенной.


13

Дай я горем поделюсь —

Силы нет уже терпеть,

Без тебя меня, боюсь,

Просто некому жалеть.

Хорошо, когда есть друг:

Можешь ты к нему прийти,

Сердце приоткрыть ему

И поплакать на груди.

О, как нужен мне сейчас

Благотворный твой совет,

А иначе в этот раз

Для меня исхода нет!

   Майкл Дрейтон

— Вы должны понять, — заявила Харриет, — что дальше так продолжаться не может. Необходимо обратиться к эксперту и быть готовыми к неприятностям, которые могут последовать. Любой скандал лучше, чем самоубийство и следствие.

— Думаю, вы правы, — сказала директриса.

В гостиной директрисы вместе с доктором Бэринг сидели только мисс Лидгейт, декан и мисс Эдвардс. Смелая надежда на то, что всё останется как прежде, потерпела неудачу. В профессорской люди старались не смотреть друг на друга и внимательно следили за своими словами. Они больше не были сердитыми и подозрительными. Они боялись.

— Родители девочки вряд ли отнесутся к этому делу спокойно, — безжалостно продолжала Харриет. — Если бы она сумела утопиться, у нас уже была бы полиция и репортеры. В следующий раз попытка может оказаться успешной.

— В следующий раз… — начала было мисс Лидгейт.

— Будет и следующий раз, — сказала Харриет. — И это может быть уже не самоубийством, а открытым убийством. В самом начале я говорила, что не считаю принятые меры адекватными. А теперь заявляю, что отказываюсь в дальнейшем брать на себя часть ответственности. Я пробовала, но каждый раз терпела неудачу.

— Что может сделать полиция? — спросила мисс Эдвардс. — Однажды мы её уже приглашали — тогда речь шла о воровстве, вы помните, мисс Бэринг. Они много суетились и арестовали не того человека. Очень неприятное дело.

— Не думаю, что в полиции вообще правильные люди, — сказала декан. — Ваша идея состояла в том, чтобы обратиться в фирму частных детективов, не так ли?

Она повернулась к Харриет.

— Да, но если кто-нибудь может предложить что-то лучше…

По-настоящему дельных предложений не было ни у кого. Обсуждение продолжилось. В конце концов:

— Мисс Вейн, — сказала директриса, — думаю, ваша идея является наилучшей. Вы свяжетесь с этими людьми?

— Очень хорошо, мисс Бэринг. Я позвоню главе фирмы.

— Проявляйте благоразумие.

— Конечно, — сказала Харриет. Она немного нервничала, ей казалось, что время благоразумия уже прошло. — Но если мы пригласим людей, мы должны будем дать им свободу действий, — добавила она.

Очевидно, это было горьким напоминанием, но его следовало сделать. Харриет предвидела бесконечные ограничения и задержки, ожидающие сыщиков, и понимала трудности, связанные с разделением ответственности. Полиция не подчиняется никому кроме себя, но нанятым частным детективам приходится делать более или менее так, как им сказано. Она посмотрела на доктора Бэринг и задалась вопросом, сможет ли мисс Климпсон или любой из её подчинённых противостоять этой важной персоне.


— А теперь, — сказала декан, когда она и Харриет вместе пересекали дворик, — я должна пойти и заняться родителями Ньюлэнд. Я не горю желанием это делать. Они будут ужасно расстроены, бедняги. Он — очень мелкий государственный служащий, и карьера дочери значит для них всё. А кроме личной стороны этой трагедии, будет ужасно, если это отразится на её экзаменах. Они очень бедны, но трудолюбивы, и так гордятся ею…

Мисс Мартин отчаянно махнула рукой, расправила плечи и пошла решать эту проблему.

 Мисс Хилльярд в мантии шла в один из лекционных залов. Она выглядела совершенно отчаянной, с ввалившимися глазами. Её взгляд бегал из стороны в сторону, как будто бы она боялась, что её кто-то преследует.

Из открытого окна на первом этаже Квин-Элизабет донёсся голос мисс Шоу, проводящей семинар:

— Вы, возможно, также цитировали эссе «О суетности». Помните пассаж: «Je me suis couché  mille fois chez moi, imaginant qu’on me trahirait et assomeroit cette nuit-là»,[77] — его болезненная озабоченность идеей смерти и его…

Колёса академическая машины вертелись. На входе, ведущем в их кабинеты, вместе стояли казначей и экономка с руками, полными бумаг. Они, казалось, обсуждали какой-то финансовый вопрос. Взгляды, которые они бросали друг на друга, были полны скрытой враждебности, женщины были похожи на угрюмых собак, скованных одной цепью и демонстрирующих ворчливое дружелюбие после окрика хозяина. Мисс Пайк спустилась по лестнице и миновала их, не проронив ни слова. Всё так же молча она прошла мимо Харриет и повернула вдоль постамента. Голову она держала высоко и вызывающе. Харриет вошла в комнату мисс Лидгейт. Мисс Лидгейт, как она знала, читала лекции, и её телефоном можно было воспользоваться без помех. Она заказала разговор с Лондоном.

Четверть часа спустя с упавшим сердцем она повесила трубку. Почему она должна удивляться, узнав, что мисс Климпсон нет в городе — «занята делом», — этого можно было и не говорить. Это казалось чудовищно несправедливым, но это было так. Не хочет ли она поговорить с кем-нибудь ещё? Харриет попросила мисс Мерчисон, единственную другую сотрудницу фирмы, с которой была знакома лично. Мисс Мерчисон уволилась год назад и вышла замуж. Харриет восприняла это почти как личное оскорбление. Ей не хотелось излагать все подробности дела Шрусбери совершенно незнакомому человеку. Она ответила, что напишет, повесила трубку и сидела, ощущая себя непривычно беспомощной.

Было очень хорошо жёстко проводить свою линию и мчаться к телефону с намерением безотлагательно «сделать что-то», но другие люди не сидят сложа руки, смиренно ожидая появления даже таких интересных и важных людей, каковыми мы являемся. Харриет посмеялась над собственным раздражением. Она решилась на быстрые действия и теперь была в ярости, поскольку у деловой фирмы оказались собственные дела. Всё же ждать дальше было невозможно. Ситуация становилась слишком кошмарной. Лица быстро становились хитрыми и неискренними, в глазах появился страх, совершенно невинные слова вызывали подозрение. В любой момент какой-либо новый ужас мог сломать последние границы и смести всё на своём пути. Она внезапно испугалась всех этих женщин: horti conclusi, fontes signati,[78] — эти женщины были окружены и запечатаны в этих стенах, и эти стены не допускают её в их мир. Сидя здесь при ясном утреннем свете и уставившись на прозаический телефон на столе, она почувствовала древний трепет богини Артемиды, девы-охотницы, стрелы которой несли бедствие и смерть.

Именно тогда ей в голову пришла фантастическая мысль: она же собиралась обратиться за помощью к другому выводку старых дев. Даже если бы ей удалось связаться с мисс Климпсон, как смогла бы она объяснить всю ситуацию этой высушенной пожилой деве? От одного вида некоторых злобных писем, ей, вероятно, сделается плохо, и вся проблема окажется выше её понимания. В этом Харриет была несправедлива к леди: за шестьдесят с лишним лет жизни в пансионе мисс Климпсон повидала множество странных вещей, и была так же свободна от комплексов, как и любой нормальный человек. Но сама атмосфера Шрусбери стала действовать Харриет на нервы. Ей сейчас требовался кто-то, с которым не нужно было бы специально подбирать слова, кто-то, кто не выкажет и не почувствует удивления от любого проявления человеческой оригинальности, кто-то, кого она знала и кому могла доверять.

В Лондоне было много людей — как мужчин, так и женщин, — для кого обсуждение сексуальных отклонений было банальностью, но большинству из них не слишком можно было доверять. Они пропагандировали нормальность с такой страстью, что она выступала у них наростами, как мускулы на культуристах, и едва ли они вообще выглядели нормальными. И они говорили громко и безудержно. От их шумного психического здоровья обычные, плохо уравновешенные смертные в тревоге сжимались. Она перебрала в уме различные имена, но не нашла ни одного, который точно подошёл бы. «Дело в том, — сказала Харриет, обращаясь к безмолвному телефону, — что я не знаю, нужен мне врач или детектив. Но я должна кого-то найти».

Она пожалела — похоже, впервые — что не может обратиться к Питеру Уимзи. Не то чтобы это был такой случай, какой он мог бы расследовать сам, но он, вероятно, знал правильного человека. По крайней мере он не был бы ничем удивлён или потрясён, он слишком хорошо знал мир. И ему можно было полностью доверять. Но его здесь нет. Он исчез из виду в тот самый момент, когда она только впервые услышала о деле в Шрусбери — это казалось почти предопределением. Как лорд Сейнт-Джордж, она почувствовала, что Питер действительно не имел никакого права исчезать именно тогда, когда он нужен. Теперь тот факт, что последние пять лет она сердито отказывалась принять дополнительные обязательства перед Питером Уимзи, не имел никакого веса — она легко заключила бы обязательства с самим дьяволом, если бы только была уверена, что Князь Тьмы имел характер Питера. Но Питер был также вне досягаемости, как Люцифер.

А был ли? У локтя стоял телефон. Она могла поговорить с Римом так же легко, как с Лондоном — лишь немного дороже. Должно быть только финансовая скромность человека, который добывает средства собственным трудом, заставила её думать, что звонить в другую страну труднее, чем в другой город. Во всяком случае, никакого вреда не будет, если принести последнее письмо Питера и найти номер телефона его отеля. Она быстро вышла и столкнулась с мисс де Вайн.

— О! — воскликнула коллега. — Я вас искала. Думаю, что должна показать вам это.

Она протянула листок бумаги с печатными буквами, вид которых был до отвращения знаком:

ПРИБЛИЖАЕТСЯ ТВОЙ ЧЕРЁД

— Хорошо быть предупрежденным, — сказала Харриет с лёгкостью, которой она не чувствовала. — Где, когда, и как?

— Она выпала из одной из книг, которыми я пользуюсь, — сказала мисс де Вайн, сверкая стёклами очков в такт словам, — только что.

— Когда вы в последний раз пользовались этой книгой?

— Это, — сказала мисс де Вайн, сверкнув снова, — самое странное во всём деле. Я ею не пользовалась. Вчера вечером мисс Хилльярд позаимствовала её, а миссис Гудвин возвратила её мне этим утром.

Вспомнив то, что мисс Хилльярд говорила о миссис Гудвин, Харриет была немного удивлена, что она выбрала именно её для выполнения поручения. Но, с учётом некоторых обстоятельств, выбор мог оказаться разумным.

— Вы абсолютно уверены, что записки вчера не было?

— Не думаю, что она там была. Я открывала различные страницы для справки, и полагаю, что заметила бы её.

— Вы дали книгу в собственные руки мисс Хилльярд?

— Нет, я положила её в ячейку мисс Хилльярд перед Холлом.

— Итак, любой мог её туда положить.

— О, да.

Разочарованная Харриет взяла записку и пошла дальше. Теперь было не ясно даже, против кого была направлена угроза, а ещё меньше, от кого. Она принесла письмо Питера, и обнаружила, что за это время решение созрело. Она сказала, что позвонит главе фирмы, так она и сделает. Если он и не был техническим главой, то безусловно был мозгом конторы. Она заказала разговор. Она не знала, сколько времени придётся ждать, но оставила инструкции, чтобы её непременно нашли. Она чувствовала себя отвратительно нервной.


Следующей новостью была сильная ссора между мисс Шоу и мисс Стивенс, которые до этого были ближайшими подругами. Мисс Шоу, услышав полную историю о приключениях предыдущей ночи, обвинила мисс Стивенс в том, что та испугала мисс Ньюлэнд и вынудила её броситься в реку; в свою очередь, мисс Стивенс обвинила мисс Шоу в преднамеренной игре на чувствах девочки, в результате чего у последней развилось нервное расстройство.

Следующей нарушительницей покоя была мисс Аллисон. Как обнаружила Харриет ещё в прошлый семестр, у мисс Аллисон была привычка передавать людям слова, которые о них говорили другие. В припадке искренности она пожелала передать миссис Гудвин намёки, сделанные мисс Хилльярд. Миссис Гудвин немедленно направилась к мисс Хилльярд, и разыгралась в высшей степени неприятная сцена, в которой мисс Аллисон, декан и бедная маленькая мисс Чилперик, которая оказалась вовлечённой в разговор совершенно случайно, стали на сторону миссис Гудвин, а мисс Пайк и мисс Берроус, хотя и считали, что мисс Хилльярд говорила несколько опрометчиво, отметали любые попытки критики незамужних женщин. Эта ссора произошла в саду для преподавателей.

В конце мисс Аллисон ещё больше накалила ситуацию, красочно передав существо вопроса мисс Бартон, которая с негодованием ушла, чтобы поделиться с мисс Лидгейт и мисс де Вайн тем, что она думает о психике как мисс Хилльярд, так и мисс Аллисон.

Да, утро не было приятным.


Между замужними (или собирающимися замуж) и незамужними Харриет ощущала себя Эзоповой Летучей Мышью между птицами и зверями[79] — неприятный результат прошлой разгульной жизни. Ленч прошёл в довольно напряжённой атмосфере. Она пришла в Холл довольно поздно и обнаружила, что главный стол разделился на два враждебных лагеря с мисс Хилльярд на одном конце и миссис Гудвин на другом. Она нашла свободный стул между мисс де Вайн и мисс Стивенс и развлекалась тем, что пыталась вовлечь их и мисс Аллисон, которая сидела по другую сторону от мисс де Вайн, в обсуждение вопросов, связанных с валютой и инфляцией. Она ничего не знала об этом предмете, но они-то, естественно, знали многое, и её такт был вознагражден. Беседа распространилась на весь стол, который выглядел для студенток уже не таким мрачным, и мисс Лидгейт излучала одобрение. Всё шло очень мило, когда скаут, наклонясь между мисс Аллисон и мисс де Вайн, передала сообщение.

— Из Рима? — переспросила мисс де Вайн. — Интересно, кто бы это мог быть?

— Звонок из Рима? — резко сказала мисс Аллисон. — О, полагаю, это один из ваших корреспондентов. Должно быть, он лучше обеспечен, чем большинство историков.

— Я думаю, что это меня, — сказала Харриет и повернулась к скауту. — Вы уверены, что сказали де Вайн, а не Вейн?

Скаут была не совсем уверена.

— Если вы ждёте звонка, это должно быть вас, — сказала мисс де Вайн. Мисс Аллисон сделала довольно острое замечание о знаменитых писателях с мировой славой, и Харриет смущённо покраснела и рассердилась на себя за это.

Когда она спустилась в будку общественного телефона в Квин-Элизабет, куда перевели звонок, она попыталась мысленно составить план разговора. Краткое извинение, краткое объяснение и просьба о совете, кому передать это дело. Конечно же, ничего сложного.

Голос из Рима говорил по-английски очень хорошо. Он не думает, что лорд Уимзи находится в отеле, но узнает. Пауза, во время которой она могла слышать шаги, проходящие туда и сюда, на другом континенте. Затем вновь этот же голос, учтивый и извиняющийся.

— Его светлость покинул Рим три дня назад.

О! А они не знают, куда?

Они узнают. Ещё одна пауза и итальянская речь. Вновь тот же голос.

— Его светлость направился в Варшаву.

— О! Большое спасибо.

Вот так!

При мысли, что нужно звонить в британское посольство в Варшаве, её сердце упало. Она положила трубку и вернулась наверх. Похоже, жёсткое проведение собственной линии не принесло большой пользы.

Пятница, вторая половина дня. «Кризисы, — подумала Харриет, — всегда происходят в выходные, когда почта не работает». Если она сейчас напишет в Лондон, и они ответят обратной почтой, даже тогда она, по всей вероятности, не сможет ничего предпринять до понедельника. Если она напишет Питеру, то может воспользоваться авиапочтой, но вдруг он не в Варшаве? Возможно, сейчас он уже в Бухаресте или Берлине. Могла ли она позвонить в Министерство иностранных дел и потребовать, чтобы ей сказали, где он находится? Если бы письмо добралось до него за выходные и он дал ответ телеграммой, она потеряла бы не так уж много времени. Она не была уверена, что сможет наладить контакт с Министерством иностранных дел. А есть ли тот, кто смог бы? А как насчёт достопочтенного Фредди?

Потребовалось какое-то время, чтобы определить местонахождение Фредди Арбатнота, но, в конечном счёте, она поймала его по телефону в офисе на Трогмортон-стрит. Он был в высшей степени услужлив. Он понятия не имеет, где находится старина Питер, но он предпримет шаги, чтобы это выяснить, и если она доверит заботу о письме ему (Фредди), то он проследит, чтобы оно было отправлено как можно раньше. Никакого труда. Счастлив оказаться полезным.

Таким образом, письмо было написано и послано так, чтобы прийти в город первой почтой в субботу утром. Оно содержало краткое изложение дела и заканчивалось так:

«Считаете ли Вы, что люди мисс Климпсон смогут с этим справиться? И кто в её отсутствии там самый компетентный человек? Или, в противном случае, можете ли Вы предложить кого-нибудь ещё, к кому я могла бы обратиться? Возможно, это должен быть психолог, а не детектив. Я знаю, что любой, кого Вы порекомендуете, заслуживает доверия. Вы не могли бы дать телеграмму, когда получите это письмо? Я была бы очень благодарна. Мы тут все взвинчены, и я боюсь, что, если мы не справимся с этим делом быстро, может произойти что-то непоправимое».

Она надеялась, что последнее предложение не выглядело настолько паническим, насколько она себя чувствовала.

«Я звонила в Ваш отель в Риме, и они сказали, что Вы направились в Варшаву. Поскольку я не знаю, где Вы можете оказаться в данный момент, я попросила мистера Арбатнота переправить письмо через Министерство иностранных дел».

Здесь слышался небольшой упрёк, но этого нельзя было избежать. То, что она действительно хотела сказать, было: «Я молю Бога, чтобы Вы были здесь и подсказали мне, что надо сделать!», но она понимала, что он мог почувствовать себя неловко, поскольку не имел возможности быть здесь. Однако ничего плохого не случится, если просто спросить: «Как скоро Вы думаете вернуться в Англию?» И с этим дополнением письмо было закончено и отправлено.


— И, ко всему прочему, — сказала декан, — к нам на обед приедет этот человек.

«Этим человеком» был доктор Ноэль Трип, очень достойный и важный мужчина, член выдающегося колледжа и член совета, который управлял Шрусбери. Друзей и благотворителей такого рода в колледже принимали довольно часто, и, как правило, главный стол был рад такому гостю. Но момент едва ли был благоприятным. Однако договорённость была достигнута в начале семестра, и отложить визит доктора Трипа было совершенно невозможно. Харриет сказала, что считает его посещение полезным мероприятием, которое поможет отвлечь преподавателей от их проблем.

— Будем надеяться, — согласилась декан. — Он — очень хороший человек и говорит очень интересно. Он — политэкономист.

— Вкрутую или всмятку?

— Думаю, в крутую.

Этот вопрос и ответ не имели ничего общего с политикой или экономикой доктора Трипа, а только с его манишкой. Харриет и декан начали коллекционировать манишки. Основу коллекции положил «молодой человек» мисс Чилперик. Он был чрезвычайно высоким и худым с довольно впалой грудью, вследствие этого дефекта он всегда носил мягкую плиссированную белую манишку, в которой выглядел (по мнению декана) как корка съеденной дыни. Полной противоположностью был высокий и полный преподаватель химии из другого университета, чья манишка была настолько жёсткой, что стояла колесом, в результате чего спереди он напоминал зобастого голубя, при этом из-под неё со всех сторон выглядывала сорочка. Третья разновидность манишек, довольно распространенная среди учёных, норовила соскочить с центральной запонки и собраться на животе, и в один незабвенный и счастливый день, когда прибыл популярный поэт с лекциями о способах композиции и о будущем поэзии, при каждом его жесте (а он жестикулировал очень энергично) его жилет подпрыгивал в воздухе, позволяя краю манишки, украшенному небольшой петелькой, выглядывать из брюк подобно кролику из норки. В тот вечер Харриет и декан ужасно повеселились…

Доктор Трип был крупным, добродушным и болтливым человеком, который на первый взгляд, казалось, не давал ни малейшего повода для критики с точки зрения одежды. Но не прошло и трёх минут его пребывания за столом, как Харриет поняла, что он обречен стать одним из самых ярких дополнений к коллекции. Дело в том, что он трещал. Когда он склонялся над тарелкой, когда он поворачивался, чтобы передать горчицу, когда он вежливо наклонялся, чтобы расслышать соседа, его манишка взрывалась с весёлым хлопком, какой происходит при открывании пробки имбирного пива. Этим вечером шум в Холле казался громче, чем обычно, так что треск был слышен только нескольким ближайшим его соседям слева и справа, но директриса и декан, которые сидели около него, всё прекрасно слышали, и Харриет, сидящая напротив, тоже слышала и боялась встретиться глазами с деканом. Доктор Трип был слишком воспитан или, возможно, слишком смущён, чтобы затронуть эту тему, он продолжал невозмутимо говорить, всё больше повышая голос, чтобы быть услышанным на фоне шума, создаваемого студентками. Директриса хмурилась.

— …превосходные отношения между женскими колледжами и остальным университетом, — сказал доктор Трип. — И тем не менее…

Директриса вызвала скаута, которая после этого спустилась к главному столу студенток, а отсюда к другим столам с обычным сообщением:

— Наилучшие пожелания от мадам директора, и она была бы признательна, если бы стало потише.

— Прошу прощения, доктор Трип. Я не вполне уловила.

— Тем не менее, — повторил доктор Трип, с вежливым наклоном и небольшим хлопком, — любопытно видеть, как сохраняются остатки старых предубеждений. Только вчера вице-канцлер показал мне удивительно вульгарное анонимное письмо, присланное ему тем самым утром…

Шум в Холле постепенно стихал, это походило на затишье перед бурей.

— …в котором выдвинуты самые абсурдные обвинения, причём, что странно, против именно ваших преподавателей. Помимо прочего, обвинения в убийстве. Вице-канцлер…

Харриет пропустила несколько последующих слов — она смотрела, как по мере того, как голос доктора Трипа продолжал звучать в притихшем Холле, головы сидящих за главным столом поворачивались к нему, как если бы их тянули невидимой верёвкой.

— …наклеены на бумагу, что довольно изобретательно. Я сказал: «Мой дорогой вице-канцлер, я сомневаюсь, что полиция сможет что-то сделать, — это, вероятно, дело рук какого-то безобидного больного». — Но разве не любопытно, что такие специфические заблуждения продолжают существовать и сохраняться по сей день?

— Действительно, очень любопытно, — сказала директриса, поджав губы.

— Таким образом, я отговорил его от полицейского вмешательства, во всяком случае, в настоящий момент. Но я сказал, что поставлю этот вопрос перед вами, поскольку был упомянут именно Шрусбери. Конечно же, я полностью полагаюсь на ваше мнение.

Доны сидели словно заворожённые, и в этот момент доктор Трип, наклоняясь к директрисе, произвёл столь громкий и резкий хлопок, что он долетел до конца стола, и главная проблема оказалась заслонённой малой. Мисс Чилперик внезапно зашласьот неожиданного истеричного смеха.

Как закончился обед, Харриет не помнила. Доктор Трип направился пить кофе с директрисой, а Харриет оказалась в комнате декана, разрываясь между весельем и тревогой.

— Это действительно очень серьёзно, — сказала мисс Мартин.

— Ужасно. Я сказал вице-канцлеру…

— Хлоп!

— Нет, но в самом деле, что мы должны с этим поделать?

— Я полагаюсь на ваше мнение.

— Хлоп!

— Не могу вообразить, что заставляет рубашки так себя вести. А вы?

— Понятия не имею. А я хотела быть этим вечером такой хитрой. «Здесь, — сказала я себе, — среди нас мужчина, я буду наблюдать реакцию всех присутствующих, а тут этот "хлоп"»!

— Бесполезно наблюдать реакцию на доктора Трипа, — сказала декан. — Все слишком к нему привыкли. И во всяком случае, у него полдюжины детей. Но всё станет очень плохо, если вице-канцлер…

— Очень.


Закат в субботу был пасмурным и мрачным.

— Думаю, соберётся гроза, — сказала мисс Аллисон.

— Довольно рано для этого времени года, — возразила мисс Хилльярд.

— Нисколько, — парировала миссис Гудвин, — я много раз видела грозу в мае.

—  Атмосфера, конечно, наэлектризована, — заметила мисс Лидгейт.

— Согласна с вами, — сказала мисс Бартон.


Харриет спала ужасно. Фактически, она проходила по колледжу полночи, охотясь на воображаемых врагов. Когда же она наконец добралась до постели, на неё свалился изматывающий сон о попытке сесть на поезд, чему препятствовало огромное количество вещей, которые она безуспешно старалась упаковать в расплывчатые и неподъёмные чемоданы. Утром она отчаянно боролась с корректурами главы мисс Лидгейт, посвящённой Джерарду Мэнли Хопкинсу, найдя её столь же неподъёмной и столь же расплывчатой. В интервалах между попытками отделить собственную систему поэта со скачущим размером, включающую ритмику, контрапункт и логаэдический стих с висячими строками и выездами, от конкурирующей системы скандирования мисс Лидгейт (для выражения которой потребовались буквы пяти алфавитов и ряд дополнительных крючков), она задавалась вопросом, сумел ли Фредди Арбатнот сделать то, что обещал, и должна ли она пока остановиться или сделать что-то ещё, и если да, то что? Во второй половине дня она больше не могла усидеть на месте и отправилась под угрожающим небом побродить по Оксфорду и постараться уходить себя до изнеможения.

Она начала прогулку с Хай-стрит, сделав небольшую паузу перед окном антикварной лавки, где был выставлен набор шахматных фигур, вырезанных из слоновой кости, к которым она испытывала беспричинную симпатию. Она даже подумала было о том, чтобы смело зайти и купить их, но она знала, что они стоят слишком дорого. Они были китайскими, и каждая фигура состояла из множества вращающихся шариков, изящно уложенных в виде тонких нитей. Было бы забавно подержать такие в руках, но глупо покупать, а она даже не была хорошим шахматистом, и в любом случае, такими шахматами играть было бы не слишком удобно. Она отмела искушение и пошла дальше. Встретился магазин, полный деревянных предметов, украшенных нарисованными гербами колледжей: книгодержатели, спичечницы, ручки, сделанные в форме вёсел и ужасно неустойчивые, сигаретницы, чернильницы и даже пудреницы. Придавали ли им изюминку львы Ориел-колледжа или ласточки Вустер-колледжа? Чтобы в процессе пользования вещью тебе вспомнилось, что у тебя есть суженый среди изящных оленей Джесус-колледжа, или брат, которого вскармливает набожный пеликан колледжа Тела Господня? Она пересекла улицу, прежде чем подойти к Квин-колледжу (поскольку мистер Помфрет мог случайно выглянуть из ворот, а она не хотела встречаться с мистером Помфретом), и пошла по другой стороне улицы.

Книги и другие печатные издания — по большей части завлекающие, но недостаточно захватывающие, чтобы удержать её внимание. Платья и мантии, красочные, но слишком академичные для её настроения. Аптека. Канцелярский магазин с большим количеством старинных безделушек с университетскими мотивами, на сей раз из стекла и глины. Табачная лавка — также с массой гербов на пепельницах и табакерках. Ювелир — гербы колледжей на ложках, брошах и кольцах для салфеток. Она почувствовала утомление от гербов и свернула по переулку на Мертон-стрит. Если уж где-то и должен быть покой, то именно в этом старинном мощёном проходе. Но мир был в голове, а не на улицах, правда старых и красивых.

Она прошла через Железные ворота в Мертон-Гроув, и, таким образом, пересекая Дедмэнс-уолк, в Брод-уолк у колледжа Крайст-Чёрч, вдоль него и вокруг к бечёвнику,[80] где Нью-Кат встречается с Айсис. И там, к её ужасу, она услышала, что её окликнул знакомый голос. Здесь, благодаря совместным усилиям всех сил зла, находилась мисс Шустер-Слатт, о присутствии которой в Оксфорде Харриет знала, но до этого момента благополучно забыла. Мисс Шустер-Слатт сопровождала группу американских гостей, голодных до любой информации. Мисс Вейн оказалась тем самым человеком, который может рассказать им всё. Она знает, какому колледжу принадлежит каждая из этих барж? Были ли эти симпатичные маленькие синие с золотом головки грифонами или фениксами, а то, что их три, действительно ли символизирует Троицу, или это только случайность? Действительно ли это те самые лилии Магдалины? Если так, то почему там везде нарисована большая буква «W» и что она означает? Почему у Пембрука на щите были английская роза и шотландский чертополох? Розы Нового колледжа — это тоже английские розы? Почему его назвали «Новым», хотя он очень стар, и почему вы не должны называть его просто «Новым», но всегда «Новым колледжем»? О, смотри, Сейди, как эти гуси летят через реку. Лебеди? Как интересно! Здесь было много лебедей? Правда ли, что все лебеди в Англии принадлежат королю? А на той барже — это лебедь? О, орёл. Почему на некоторых баржах есть резная фигура над водорезом, а на других нет? Мальчики когда-нибудь устраивают чаепития на баржах? Может ли мисс Вейн рассказать об этих гонках со столкновениями, потому что из описания Сейди никто ничего не понял. Это баржа университета? О, баржа Юниверсити-колледжа. Действительно ли Юниверсити-колледж был местом, где проводились все занятия?

И так далее, и так далее — всю дорогу по бечёвнику, всю дорогу вдоль авеню к Медоу-билдинг, вокруг Крайст-Чёрч, от Холла до Кухни, от собора до библиотеки, от Меркурия до Большого Тома, в то время как небо опускалось всё ниже и ниже и погода становилась всё хуже и хуже. В конце концов, Харриет, которая чувствовала себя так, словно её череп набили шерстью, заработала полноценную головную боль.


До окончания трапезы в Холле гроза ограничивалась сердитым ворчанием грома. В 10 часов вечера первая большая вспышка озарила небо как прожектор, высвечивая крышу и верхушки деревьев фиолетово-синим цветом на фоне окружающей черноты, за ней последовал удар, от которого задрожали стены. Харриет подняла окно и высунулась наружу. В воздухе был разлит сладкий запах приближающегося дождя. Ещё одна вспышка и гром, быстрый порыв ветра, а затем барабанная дробь и плеск падающей воды, бульканье переполненных стоков… и покой.


14

Пора окончить тщетную вражду,

Что длится вот уже немало лет.

Поверь, любовь, теперь ничьей я жду:

К чему турнир, где чемпиона нет?

Залогом сердце я прошу принять,

Что никогда меж нас не быть войне —

Пора войска в казармы загонять…

И свой залог вручи скорее мне.

  Майкл Дрейтон

— Это была славная буря, — сказала декан.

— Первоклассная, — сухо сказала экономка, — для тех, кому такое нравится и кому не приходится возиться с теми, кому это не нравится. В отделении, где живут скауты, настоящее столпотворение, мне пришлось ходить от одной к другой. Кэрри билась в истерике, повариха думала, что настал её последний час, а Энни возопила к небесам, что её дражайшие детки испугаются и что она должна немедленно мчаться в Хедингтон, чтобы их успокоить…

— Интересно, почему вы её не послали туда сразу же, да ещё в нашем лучшем автомобиле? — ехидно заметила мисс Хилльярд.

— … а одна из судомоек впала в религиозный экстаз, — продолжала мисс Стивенс, — и каялась в грехах перед восхищенными слушателями. Не могу понять, почему у людей так мало самообладания.

— Я ужасно боюсь грома, — сказала мисс Чилперик.

— У несчастной Ньюлэнд опять срыв, — сказала декан. — Врач о ней беспокоится. Говорит, что сиделка пряталась в бельевом шкафу и боялась оставаться наедине с Ньюлэнд! Однако мисс Шоу любезно помогла нам.

— А кто были эти четыре студентки, которые танцевали во дворике в купальниках? — поинтересовалась мисс Пайк. — В их движениях было что-то ритуальное. Мне это напомнило церемониальные танцы…

— Я боялась, что повалит буки, — сказала мисс Берроус. — Я иногда задаюсь вопросом, не опасно ли, что они так близко к зданиям. Если они упадут…

— Послушайте, экономка, на моём потолке жуткая протечка, — сказала миссис Гудвин.— Хлестало как из крана и прямо на мою кровать. Пришлось передвигать всю мебель, а ковёр совершенно…

— Во всяком случае, — повторила декан, — это была хорошая гроза, и воздух очистился. Просто взгляните. Разве можно желать более прекрасного и более яркого воскресного утра? 

Харриет кивнула. Солнце отражалось на влажной траве, и ветер нёс свежесть и прохладу.

— Слава Богу, голова прошла! Хочется сделать что-нибудь спокойное, радостное и совершенно оксфордское. Смотрите, разве эти цвета не прекрасны? Голубой, пурпурный, и зелёный на освещённом молитвеннике!

— Я скажу, что мы сделаем, — весело сказала декан. — Мы пойдём, как две хорошие маленькие девочки, и послушаем университетскую проповедь. Я не могу придумать ничего более успокаивающего, нормального и академического. И проповедовать будет доктор Армстронг. Послушать его всегда интересно.

— Университетская проповедь? — удивлённо сказала Харриет. — Ну, это — последняя мысль, которая пришла бы мне в голову. Но, без сомнения, это прекрасная идея. Давайте пойдём.


Да, декан была права: здесь можно было увидеть великий англиканский компромисс в его наиболее успокоительном и церемониальном проявлении. Торжественная процессия докторов в традиционных капюшонах, вице-канцлер, кланяющийся проповеднику, и университетские педели[81], шествующие перед ним; толпа из чёрных мантий и благопристойная весёлость летних платьев жён донов; гимн и призыв к молитве; проповедник в мантии и капюшоне на строгой рясе с белыми полосками у воротника; негромкая речь поставленным тонким, чётким, академическим голосом, осторожно затрагивающая отношение христианской философии к атомной физике. Здесь были университеты и Англиканская церковь, целующие друг друга во имя справедливости и мира, как ангелы на боттичеллевском полотне «Рождество»: очень изящно одетые, очень радостные, но при этом сохраняющие серьёзность, немного манерные, немного осознающие свою прекрасную взаимную учтивость. Здесь, без всякой горячности, они могли обсудить свои обычные проблемы, мило соглашаясь или мило возражая. Эти ангелы не могли ничего сказать по поводу гротескных и уродливых дьявольских фигур, изображённых внизу картины. Да и что любой из них мог бы предложить для решения проблем в Шрусбери? У других, возможно было больше смелости: у Католической церкви был бы свой ответ, обтекаемый, компетентный и мудрый, у странных, неприятно раздражительных сект новой психологии был бы другой, уродливый, неуклюжий, неокончательный и навязываемый со страстью к экспериментированию. Было бы интересно вообразить Фрейдистский университет неразрывно связанным с Римской церковью: они, конечно, не могли бы сосуществовать так гармонично, как англиканская церковь и Школа Litterae Humaniores.[82] Но было восхитительно верить, пусть даже только в течение часа, что все проблемы человечества можно решить также мягко и органично. «Университет — это рай», — это верно, но —  «…и тогда убедился, что есть путь, ведущий в ад, и от самых Ворот Неба...»[83]

Благословение было дано, органист начал играть какие-то фуги предшественников Баха, процессия сформировалась вновь, а затем рассеялась окончательно, расходясь в разные стороны, паства встала и начала растекаться в аккуратном беспорядке. Декан, которая любила фуги ранних композиторов, спокойно оставалась на месте, и Харриет мечтательно сидела рядом с ней, устремив глаза на мягко раскрашенных святых в крестной перегородке.[84] Затем они встали и направились к двери. Когда они шли между искривлённых столбов подъезда дома доктора Оуэна, их встретил умеренный порыв свежего ветра, который заставил декана придержать непослушную шапочку и надул и закрутил их мантии. Небо между округлыми подушками облаков было наполнено бледной и прозрачной синевой аквамарина.

На углу с Катт-стрит собралась и оживлённо болтала группа мантий, среди них были два преподавателя из колледжа Всех Душ и величественная фигура, в которой Харриет узнала мастера Баллиол-колледжа.[85] Около него был ещё некто, магистр гуманитарных наук, который, когда Харриет и декан проходили мимо, внезапно прервал разговор о контрапункте и вежливо снял свою академическую шапочку.

Сначала Харриет просто не могла поверить глазам. Питер Уимзи. Питер, из всех возможных людей — именно он! Питер, который, как считалось, должен быть в Варшаве, спокойно стоял на Хай-стрит, как если бы он тут был всегда. Питер, одетый в мантию и шапочку, как любой ортодоксальный магистр гуманитарных наук, всем своим видом свидетельствовал, что только что набожно посетил университетскую проповедь, а теперь ведёт спокойную академическую дискуссию с двумя коллегами из «Всех Душ» и мастером Баллиола.

— А почему нет? — внезапно подумала Харриет после первого шока. — Он — магистр гуманитарных наук. Он был в Баллиоле. Почему он не может разговаривать с мастером, если это ему нравится? Но как он сюда попал? И почему? И когда он приехал? И почему не сообщил мне?

Она смущённо приняла представления и сама представила лорда Питера декану.

— Я вчера звонил из города, — сказал Уимзи, — но вы отсутствовали. — А затем последовали какие-то дополнительные объяснения: что-то о перелёте из Варшавы и «моём племяннике в больнице», и  «радушном гостеприимстве мастера», и записке в колледж. А затем из всех этих пустяков её ухо выхватило чёткое и ясное предложение:

— Если вы свободны и будете в колледже через полчаса или около того, то мог бы я зайти и повидать вас?

— Да, конечно, — запинаясь сказала Харриет, — это будет великолепно. — Она взяла себя в руки. — Полагаю, бесполезно приглашать вас на ленч?

Оказалось, у него ленч с мастером, и один из коллег из «Всех Душ» тоже приглашён. Фактически, небольшой званый ленч, как она поняла, с обсуждением какого-то исторического вопроса, при этом была упомянута чья-то статья в журнале таких-то или других наук, поэтому Уимзи собирается заскочить в колледж Всех Душ, чтобы взглянуть на неё, — на это уйдёт не более десяти минут — и найти ссылки на печатание и распространение полемических памфлетов эпохи Реформации, чтобы потом учёное сообщество могло выслушать экспертное мнение Уимзи, экспертное мнение его коллеги и невежественный лепет какого-то историка из другого университета.

Затем группа распалась. Мастер приподнял шапочку и поплыл, предварительно напомнив Уимзи и историку, что ленч будет в 1:15, Питер сказал что-то Харриет о том, что «обернётся за двадцать минут», а затем исчез с двумя коллегами в недрах колледжа Всех Душ, и Харриет и декан вновь оказались вдвоём.

— Итак, — сказала декан, — вот он какой!

— Да, — слабо пролепетала Харриет, — это он.

— Моя дорогая, но он совершенно очарователен. Вы никогда не говорили, что он приедет в Оксфорд.

— Я не знала. Я думала, что он в Варшаве. Я знала, что он планировал заехать сюда в этом семестре, чтобы повидать племянника, но у меня и в мыслях не было, что это может случиться так скоро. Фактически, я только хотела его спросить, я не думаю, что он мог получить моё письмо…

Она почувствовала, что её попытки объяснения только запутывают дело. В конце концов, она чистосердечно призналась декану во всех своих действиях.

— Я не знаю, получил ли он моё письмо и уже всё знает, или я должна, если он не знает, рассказать ему. Я уверена, он абсолютно надёжен. Но боюсь, директриса и преподаватели не ожидают, что он появится сам во плоти и крови.

— Полагаю, это самая мудрая вещь, которую вы могли сделать, — сказала мисс Мартин. — Не думаю, что в колледже нужно слишком об этом распространяться. Приведите его, если он захочет прийти, и позвольте ему вывернуть всех нас наизнанку. Человек с его манерами легко обведёт вокруг пальца весь главный стол. Какое счастье, что он историк,  — можно будет посадить его по правую руку от мисс Хилльярд.

— Я никогда не думала о нём как об историке.

— Ну, так или иначе, он ведь взял первое место… разве вы не знали?

Она не знала. Она даже не обеспокоилась задаться этим вопросом. Она сознательно никогда не соединяла в уме Уимзи и Оксфорд. Это напоминало дело с Министерством иностранных дел. Если бы он узнал о её недомыслии, то получилось бы, что она причинила ему боль.

Она почувствовала себя чудовищем, исполненным чёрствой неблагодарности.

— Мне говорили, что он рассматривался как один из самых способных учёных в его выпуске, — продолжала декан. — A. Л. Смит был о нём чрезвычайно высокого мнения. В некотором смысле жаль, что он не занялся историей всерьёз, но, естественно, его основные интересы лежат вне науки.

— Да, — согласилась Харриет.

Итак, декан наводила справки. Что ж, вполне естественно. Вероятно, вся профессорская могла бы к настоящему моменту дать ей подробную информацию об университетской карьере Уимзи. Это было вполне понятно: они думали в этом направлении. Но сама-то она могла бы найти силы и выкроить пару минут, чтобы заглянуть в ежегодник.

— Где мне его принять, когда он придёт? Полагаю, приём в моей комнате подаст плохой пример студенткам. И там маловато места.

— Можете воспользоваться моей гостиной. Намного лучше, чем любая из общественных комнат, особенно если вы собираетесь обсуждать это скотское дело. Интересно в самом деле, получил ли он то письмо. Возможно, неподдельный интерес в его глазах происходил от его подозрений относительно меня. А я-то отнесла его на счёт моего обаяния! Опасный человек, хотя он таким не выглядит.

— Именно поэтому он и опасен. Но если он прочитал моё письмо, то знает, что это не вы.


Некоторые незначительные моменты прояснились, когда они достигли колледжа и нашли в ящике Харриет записку от Питера. В ней объяснялось, что он прибыл в Лондон рано утром в субботу и нашёл письмо Харриет, ожидающее его в Министерстве иностранных дел. «Я пытался дозвониться до Вас, но не оставил своего имени, поскольку не знал, хотели ли Вы, чтобы я лично фигурировал в этом деле». Он был занят в Лондоне весь день и, приехав на машине в Оксфорд к ужину, оказался похищенным несколькими друзьями из Баллиол и любезно приглашённым мастером остаться на ночь, поэтому он надеется найти её «когда-нибудь завтра».


Итак, она ждала в комнате декана, праздно наблюдая, как летнее солнце играет, проходя через ветви платана в Новом дворике и образуя танцующие узоры на постаменте, пока не услышала его стук. Когда она сказала «Войдите», банальная формула, казалось, вдруг обрела потрясающую значимость. Во благо или во зло, но она призвала из внешнего мира нечто взрывоопасное, чтобы разрушить упорядоченное спокойствие этого места, она сделала пролом в крепостной стене, впустив чуждую силу, она примкнула к Лондону против Оксфорда и к мирскому против монастырского.

Но когда он вошёл, она уже знала, что видение было ложным. Он вошёл в тихую комнату так, как если бы всегда принадлежал этому месту и никогда не принадлежал никакому другому.

— Привет! — сказал он со слабым отголоском старого легкомыслия. Затем снял мантию и бросил её на кушетку около её собственной, оставив академическую шапочку на столе.

— Я нашла вашу записку, когда вернулась. Итак, вы действительно получили моё письмо?

— Да, жаль, что доставил лишнее беспокойство. Мне показалось, что, поскольку я в любом случае приеду в Оксфорд, следует поспешить и увидеть вас. Я хотел прийти вчера вечером, но был связан с людьми и ещё подумал, что, возможно, лучше сначала уведомить вас о своём прибытии.

— Очень мило с вашей стороны приехать. Садитесь.

Она выдвинула вперёд кресло, и он тяжело рухнул в него. Она заметила с неожиданным уколом беспокойства, как яркий свет подчёркивает запавшие щёки и виски.

— Питер! Вы выглядите смертельно усталым. Что вы делали?

— Разговаривал, — недовольно ответил он. — Слова, слова, слова. Все эти бесконечные недели. Я — профессиональный шут Министерства иностранных дел. Вы этого не знали? Но это правда. Не часто, но всё время в готовности, что могу потребоваться. Какая-нибудь мелочь, помощник заместителя секретаря какого-нибудь министра, обладающий недостаточной прозорливостью и ещё меньшими знаниями французского, в послеобеденной речи сказал необдуманную фразу, и они посылают своего трепача-комика, чтобы уболтать всю компанию и поднять настроение. Я приглашаю людей на обеды и рассказываю анекдоты, пока они не дойдут до нужного состояния. О Боже, что за игра!

— Я этого не знала, Питер. Я только что обнаружила, что была слишком эгоистичной даже для того, чтобы попытаться что-то узнать. Но это не похоже на вас — иметь такой ужасно обескураженный вид. Вы выглядите, как…

— Пощадите меня, Харриет. Не говорите, что я выгляжу на свой возраст. Так не пойдёт! Мой дипломатический актив — вечная ребячливость.

— Вы только выглядите так, как будто не спали несколько недель.

— Не уверен, что вы не правы, теперь, когда вы мне это напомнили. Я думал — все мы думали, — что что-то может произойти. Вся это старая грязная заваруха. Я дошёл до того, что однажды ночью сказал Бантеру: «Это приближается, это уже здесь, вновь в армию, сержант…» Но, в конце концов, всё это напомнило обруч, который погремел, но откатился на время.

— Благодаря шутовским переговорам?

— О, нет. Боже мой, конечно нет. Моё дело было в высшей степени тривиальным. Небольшая пограничная перестрелка. Не берите в голову, что я — человек, который спас Империю.

— Тогда кто её спас?

— Не имею понятия. Никто не знает. И наверняка никто никогда не узнает. Старый автобус качнётся в одну сторону, и вы думаете: «Ну, конец!», потом он качнётся в другую сторону, и вы думаете: «Опасность миновала», а затем однажды он качнётся слишком далеко, и вы — на дне и не помните, как там оказались.

— Этого-то мы все внутренне и боимся.

— Да. Меня это тоже ужасает. Какое облегчение — возвратиться и найти вас здесь, где всё идёт так, как и должно идти. Именно здесь и совершаются настоящие дела, Харриет, если только наши никудышные руководители сохраняют спокойствие и позволяют делам идти своим чередом. Боже, как я ненавижу спешку и насилие и всё это ужасное, скользкое глубокомыслие. Необоснованное, ненаучное, неискреннее — лишь пропаганда и специфические мольбы, и «что мы из этого имеем?» Времени нет, мира нет, тишины нет — только конференции, газеты и публичные речи, так что перестаёшь слышать и собственные мысли… Если только можно было бы пустить корни здесь, среди травы и камней, и сделать что-то такое, что стоит делать, даже если это всего лишь восстановление потерянного чувства любви к работе и ничего больше.

Она была очень удивлена, услышав, что он говорит с такой страстью.

— Но, Питер, вы говорите точно так, как я чувствовала всё это время. Но можно ли это сделать?

— Нет, это невозможно сделать. Хотя бывают моменты, когда человек возвращается назад и думает, что можно.

— «Расспросите о путях древних, где путь добрый, и идите по нему, и найдёте покой душам вашим».

— Да, — сказал он горько, — но дальше идёт: «Но они сказали: "не пойдём"».[86] Отдых? Я забыл, что есть такое слово.

— Я тоже.

Несколько минут они сидели молча. Уимзи, предложил ей свой портсигар и зажёг спичку для них обоих.

— Питер, как странно, что мы сидим здесь и разговариваем именно так. Вы помните, что в ужасные времена в Уилверкомбе, когда мы только и знали, что швырять друг в друга дешёвое остроумие и злобные реплики? По крайней мере, я была злобной, вы — никогда.

— Это всё из-за большой влажности, — сказал Уимзи. — Человек всегда становится вульгарным там, где много воды. Всю жизнь меня преследует кошмар, что однажды совершенно нерешаемая проблема расцветет в Брайтоне или Блэкпуле, а я окажусь достаточно слабоумным, чтобы влезть в это дело. — В его голосе вновь послышалась насмешка, а глаза успокоились. — Слава Богу, что очень трудно быть дешёвкой в Оксфорде, во всяком случае, после второго курса. А это напомнило мне, что я ещё не поблагодарил вас должным образом за то, что вы были так добры к Сейнт-Джорджу.

— Вы его уже видели?

— Нет, но я грозился увидеться с ним в понедельник и продемонстрировать ему, как прекрасно может владеть собой человек, только что потерявший надежду на наследство. Сегодня он исчез куда-то с компанией друзей. Я знаю, что это означает. Он становится совершенно испорченным.

— Ну, Питер, это неудивительно. Он ужасно красив.

— Он — рано развившаяся маленькая обезьянка, — сказал его дядя без какого-либо энтузиазма. — Хотя я не могу винить его в этом, это — кровь. Но его наглость характеризует тот факт, что он сумел навязать вам знакомство после того, как вы твёрдо отказались встретиться со всеми моими родственниками.

— Видите ли Питер, я сама его нашла.

— Да, он именно так и говорит. Я так понимаю, что он почти сбил вас с ног, повредил вашу собственность и, в общем, сделал себя посмешищем, и что поэтому вы сразу же пришли к заключению, что он должен иметь какое-то отношение ко мне.

— Именно так, и если он так сказал, то вам придётся поверить. Но я не могла не заметить сходства.

— Вообще-то люди, как известно, довольно пренебрежительно высказываются о моей внешности! Я поздравляю вас с чутьём, достойным Шерлока Холмса в его высших достижениях.

Её позабавила и тронула в нём эта ребяческая чёрточка тщеславия. Но она знала, что он сразу же понял бы, если бы она попыталась потворствовать этому чувству, сказав что-то более лестное, чем правда.

— Ещё до того, как увидеть его, я узнала голос. И у него ваши руки, я не думаю, что кто-нибудь когда-либо мог говорить о них пренебрежительно.

— Чёрт побери, Харриет! Это же действительно моя позорная слабость. Моя наиболее ревниво оберегаемая часть личного тщеславия. Вытянутая на дневной свет и безжалостно выставленная напоказ. Я глупо горжусь тем, что унаследовал руки Уимзи. Мой брат и сестра, — оба лишены их, но эти руки прослеживаются на семейных портретах в течение трёхсот лет. — Его лицо на мгновение затуманилось. — Интересно, не покинула ли их к этому времени вся сила, наш песок утекает быстро. Харриет, съездите со мной как-нибудь в Денвер и посмотрите на это место прежде, чем на нём, как джунгли, вырастет новая цивилизация. Я не хочу цитировать всего Голсуорси. Вам скажут, что я совершенно не забочусь о поместье и вообще не знаю, что делаю. Но я там родился, и мне будет больно, если доведётся дожить и увидеть, что земля продана для массовой застройки, а Холл передан голливудскому королю цветного и звукового кино.

— Но ведь лорд Сейнт-Джордж этого не сделает?

— Я не знаю, Харриет. Почему бы и нет? Наша драма уже мертва и похоронена. Что, чёрт возьми, хорошего делается в наши дни и кем? Однако его это может заботить сильнее, чем он думает.

— А вас, Питер, это заботит?

— Мне очень легко быть озабоченным, поскольку меня не зовут, чтобы я как-то поучаствовал в этом вопросе. Я — обычный педант средних лет с замечательным талантом брать тяжёлое бремя и перекладывать его на плечи другого. Не думайте, что я завидую своему племяннику. Я предпочёл бы жить в мире и спокойно сложить свои кости в землю. Только у меня есть проклятая тяга к некоторым заплесневелым старым ценностям, которую я достаточно трусливо отрицаю, как мой тёзка из Евангелия. Я никогда не еду домой, если могу этого избежать, и я избегаю приезжать сюда, — здесь петухи кричат слишком долго и слишком громко.

— Питер, я не представляла, что вы так чувствуете. Я хотела бы увидеть ваш дом.

— Правда? Тогда в один из дней мы туда съездим. Я не собираюсь навязывать вам семью, хотя, думаю, вам понравилась бы моя мать. Но мы выберем время, когда они уедут, — все, за исключением какой-то дюжины безвредных герцогов в семейном склепе. Все забальзамированные, бедняги, чтобы выдержать до Судного дня. Типично для семейной традиции, не так ли, — вам не дадут даже сгнить.

Харриет не нашлась, что ответить. Она боролась с ним в течение пяти лет и узнала только его силу, теперь же в течение получаса он выставил все свои слабости, одну за другой. И, если откровенно, она не имела права сказать: «Почему вы не говорили мне этого раньше? — потому что знала, каков должен быть ответ. К счастью, он, казалось, и не ожидал комментариев. «О Боже! — были следующие его слова, — посмотрите, сколько  времени! Вы позволили мне болтать, а мы ни слова не сказали о вашей проблеме».

— Я была так рада забыть о ней хоть на некоторое время.

— Да, наверное, — сказал он, глубокомысленно глядя на неё. — Слушайте Харриет, разве мы не можем устроить сегодня праздник? С вас достаточно этого грязного дела. Пойдёмте со мной и для разнообразия раздражайтесь из-за моей персоны. Для вас это будет облегчением, как хороший ревматизм после зубной боли. В равной степени омерзительно, но по-другому. Я сейчас должен бежать на этот ленч, но он не продлится слишком долго. Как насчёт плоскодонки в 3 часа от Магдален-бридж?

— На реке будет ужасная толпа. Червелл сейчас не та, что была раньше, особенно в воскресенье. Напоминает выходной день в Маргите с граммофонами и купальными костюмами, когда все наталкиваются на всех.

— Не имеет значения. Давайте поедем и внесём свою лепту в лодочный бум вместе с остальным счастливым населением. Если только вы не предпочитаете умчаться со мной в автомобиле на край света. Но дорога — хуже, чем река. И если мы найдём уединённое местечко, то либо я сделаюсь совершенно невыносимым, либо мы начнём обсуждать эту проклятую проблему. На людях безопаснее.

— Очень хорошо, Питер. Сделаем так, как вам нравится.

— Тогда Магдален-бридж в три. Доверьтесь мне, я не убегаю от проблемы. Если мы не сможем найти решение вместе, мы найдем кого-то, кто сможет. Нет ни несудоходных морей, ни непригодных для жилья земель.

Он встал и протянул ей руку.

— Питер, какая вы скала! Тень огромной скалы на утомлённой земле. Мой дорогой, о чем вы думаете? В Оксфорде никто не обменивается рукопожатием!

— Слоны никогда не забывают. — Он нежно поцеловал её пальцы. — Я принес вместе с собой свою формальную космополитическую вежливость. Мой Бог, если говорить о вежливости, кажется, я опаздываю на обед. — Он схватил шапочку и мантию и исчез прежде, чем она успела подумать о том, чтобы проводить его вниз к выходу.

— Ну, так даже лучше, — решила она и, выглянув в окно, увидела, как он бежит через дворик, напоминая студента, — у него мало времени. О, а не схватил ли он мою мантию вместо своей?! Хотя, в общем, это не имеет значения. Мы приблизительно одного роста, и я довольна широкоплеча, поэтому — это одно и то же.

А затем ей вдруг показалось странным, что это одно и то же.


Харриет внутренне улыбалась, когда пошла переодеться для похода на реку. Если бы Питер был увлечён поддержанием на высоком уровне разрушающихся традиций, то он нашёл бы много возможностей сделать это, придерживаясь довоенного стандарта искусства гребли, манер и костюма. Особенно костюма. Неряшливые шорты или помятый костюм, небрежно перехваченный в талии, были современной версией моды на Червелл для мужчин, а для женщин костюм для загара и (для нежных ног) пара весёленьких цветных пляжных сандалий. Харриет посмотрела на солнце, которое сейчас было так же горячо, как и ярко. Даже ради того, чтобы потрясти Питера, она не была готова демонстрировать обгорелую спину и искусанные комарами ноги. Она оденется прилично и удобно. Декан, встретив её под буками, пристально и с преувеличенным удивлением рассмотрела её ослепительное сочетание белого полотна и выправки.

— Если бы это было двадцать лет назад, я предположила бы, что вы идёте на реку.

— Да. Рука об руку с величественным прошлым.

Декан тихо застонала.

— Боюсь, что вы будете очень бросаться в глаза. Теперь так не ходят. Вы одеты, опрятны и спокойны. И это воскресным днём! Мне стыдно за вас. Надеюсь, по крайней мере, что в пакете у вас фотографии эстрадных певцов.

— Даже этого нет, — сказала Харриет.

Фактически там был дневник скандала в Шрусбери. Она подумала, что лучше всего будет дать его Питеру, чтобы он прочёл и изучил его самостоятельно. Затем он смог бы решить, что со всем этим делать.

Она оказалась на мосту в срок, но Питер был уже на месте. Его устаревшая пунктуальность была подчеркнута присутствием мисс Флексман и другой студентки из Шрусбери, которые сидели на плоту, очевидно, ожидая эскорта, и выглядели раздражёнными и недовольными. Харриет даже развеселилась, когда Уимзи галантно забрал её пакет, подал руку и усадил её на подушки в плоскодонке, и по его лукавым глазам увидела, что он отлично понял причину её необычной покорности. «Вы предпочитаете вверх по течению или вниз?»

— Ну, вверху больше народа, но лучше дно, внизу всё хорошо до развилки, а затем приходится выбирать между толстым илом и университетской свалкой.

— Приходится выбирать из двух зол. Только скомандуйте. «Мой слух распахнут, как акулья пасть, чтоб милых уст не упустить ни слова».

— О, небо! Где вы это откопали?

— Это, не поверите, последние ужасные строки сонета Китса.[87] Правда, это юношеские потуги, но есть некоторые вещи, которых не извиняет даже молодость.

— Давайте пойдём вниз по течению. Я нуждаюсь в одиночестве, чтобы оправиться от шока.

Он вывел плоскодонку в поток и аккуратно прошёл под мостом. Затем воскликнул:

— Замечательная женщина! Вы позволили мне распушить хвост тщеславия перед этой парочкой заброшенных Ариадн. А теперь не хотите ли проявить независимость и взять шест? Я признаю, что гораздо лучше вести плоскодонку, чем плыть на плоскодонке, а предоставить любую возможность повеселиться — это девять десятых закона галантности.

— Действительно ли возможно, что вы — образец справедливости и великодушия? Но нет, вы не превзойдёте в великодушии меня. Я буду сидеть как прекрасная леди и наблюдать, как вы работаете. Хорошо наблюдать за тем, что делается хорошо.

— Если вы так говорите, я стану тщеславным и сделаю какую-нибудь глупость.

На самом деле смотреть на него было приятно, поскольку он хорошо работал шестом: движения его были лёгкими и удивительно быстрыми. Они шли с поразительной скоростью вниз по переполненной извилистой протоке, пока в узком месте выше парома не были остановлены другой плоскодонкой, которая неуклюже крутилась на середине реки и довольно опасно вытолкнула на берег несколько байдарок.

— Прежде, чем выйти на воду, — кричал Уимзи, отталкивая преступников ногой и гневно разглядывая того, кто вёл лодку (волосатого молодого человека, голого по пояс и красного, как креветка, от солнца), — следует изучить правила поведения на реке. У этих байдарок есть право прохода. А если вы не можете работать с шестом, рекомендую отправиться в тихую заводь и оставаться там, пока не поймёте, для чего Бог дал вам ноги.

Услышав это, какой-то человек средних лет, плоскодонка которого была пришвартована чуть дальше по реке, резко повернул голову и закричал звенящим голосом:

— О господи! Да это же Уимзи из Баллиола!

— Так, так, так, — сказал его светлость, оставляя в покое розовую молодежь, и останавливаясь рядом с плоскодонкой. — Пик из Брасенос, ради всего святого! Что принесло тебя сюда?

— Чёрт возьми, — удивился мистер Пик, — Да я здесь живу. Главное, как тебя сюда занесло? Ты не знаком с моей женой — лорд Питер Уимзи, — моя супруга в синем костюме для крикета, остальные — дети.

Он неопределённо махнул рукой в сторону потомства.

— О, я решил навестить старые места, — сказал Питер, когда представления были закончены. — У меня здесь племянник и всё такое. А ты чем занимаешься? Тьютор? Научный работник? Лектор?..

— О, веду семинары. Собачья жизнь, собачья жизнь. Вот это да! Много воды утекло под Фолли-бридж с тех пор, как мы встречались. Но я узнал бы твой голос где угодно. Как только я услышал высокомерный бесцеремонный тон типа «идите к чёрту», я сказал себе: «Уимзи из Баллиола». И разве я не прав?

Уимзи положил шест в лодку и сел.

— Пощади, старина, пощади! Предоставь мёртвым погребать своих мертвецов.

— А знаете, — сказал мистер Пик, обращаясь во всем и ни к кому в частности, — когда мы были здесь вместе… — это было давным-давно, ну да ладно! Если кто-нибудь приезжал с родственником из провинции или с гостями из Америки, которые спрашивали, — а они всегда спрашивают — «Что такое оксфордские манеры?», — мы всегда показывали им Уимзи из Баллиола. Он очень хорошо смотрелся между садами Сейнт-Джон и Мемориалом мучеников.

— Но предположим, его там не было или он не собирался устраивать представление?

— Такой катастрофы ни разу не случилось. Никогда не было так, чтобы не удалось обнаружить Уимзи из Баллиола, стоящего в центре дворика и с изящной дерзостью излагающего кому-то, как надо жить.

Уимзи спрятал голову между рук.

— Мы привыкли делать ставки, — продолжал мистер Пик, который, казалось, сохранил любовь к студенческим забавам, что, без сомнения, объяснялось его непрерывными контактами с первокурсниками, — на то, что они скажут о нём впоследствии. Американцы главным образом говорили: «Боже, ну разве он не совершенный английский аристократ!», — но некоторые из них интересовались: «Ему действительно нужен этот монокль или это лишь часть традиции?»

Харриет рассмеялась, вспомнив о мисс Шустер-Слатт.

— О, Боже, — сказала миссис Пик, которая, казалось, была очень доброжелательной женщиной.

— Родственники из провинции, — безжалостно продолжал мистер Пик, — неизменно теряли дар речи и должны были восстанавливать его кофе и мороженым в Буоле.

— Не обращайте на меня внимания, — сказал Питер, — лицо которого было спрятано, за исключением тёмно-красного кончика уха.

— Но, Уимзи, ты выглядишь просто отлично, — доброжелательно продолжал мистер Пик. — Сохранил талию. Ещё годен на то, чтобы пробежать между калитками. Не могу сказать, что от меня много пользы, за исключением матча родителей, а Джим? Вот что делает с мужчиной женитьба: она делает его толстым и ленивым. Но ты не изменился. Ни на атом. Ни на волосок. Абсолютно такой же. И ты совершенно прав относительно этих мужланов на реке. Я устал наталкиваться на них и получать удары в борт от их скотских плоскодонок. Им даже в голову не придёт извиниться. Думают об этом как о забаве. Глупые чурбаны. И граммофоны, которые орут вам в уши. И посмотрите на них! Нет, вы только посмотрите на них! От этого же тошнит. Просто обезьянник в зоопарке!

— Ну как же, благородные, нагие и античные, — подсказала Харриет.

— Я не это имел в виду. Я имел в виду работу шестом. Посмотрите на эту девушку, вот она перебегает и разворачивается, чтобы оттолкнуться, но так, как будто старается вычерпать со дна весь ил. Того и гляди, свалится!

— Она и одета соответственно, — сказал Уимзи.

— Вот что я вам скажу, — доверительно поведал мистер Пик. — Именно это —  настоящая причина для такого костюма. Они ожидают, что свалятся. Конечно, красиво выйти из воды во фланелевом костюме с безукоризненными наутюженными стрелками, но на деле так не получается.

— Как это верно. Однако мы перегородили реку. Нам лучше продолжить наш маршрут. Я как-нибудь забегу, если миссис Пик мне позволит. Пока.

Плоскодонки разошлись.

— Боже мой, — сказал Питер, когда они оказались вне пределов слышимости, — приятно встретить старых друзей. И очень благотворно.

— Да, но разве вас не угнетает, что они продолжают рассказывать ту же самую шутку,  что и приблизительно сто лет назад?

— Дьявольски угнетает. Это — один из самых больших недостатков пребывания в этом месте. Вы продолжаете оставаться молодым. Слишком молодым.

— Это довольно патетично, не так ли?

Река сделалась более широкой и вместо ответа он присел для толчка, поворачивая плоскодонку, и вода радостно зажурчала под носом лодки.

— Харриет, вы вернулись бы назад в молодость, если бы смогли?

— Ни за что на свете.

— И я. Ни за какие дары, которые вы могли бы мне предложить. Хотя, возможно, это преувеличение. С одной стороны, вы могли бы дать мне то, ради чего я хотел бы получить назад свои двадцать лет. Но не те же самые двадцать лет. И если бы я вернулся к своим двадцати годам, то у меня уже и желания были бы другими.

— Что делает вас настолько уверенным в этом? — сказала Харриет, которая внезапно вспомнила о мистере Помфрете и заместителе проктора.

— Яркое воспоминание о собственном безумии… Харриет! Вы собираетесь сказать мне, что не все молодые люди в двадцать лет ведут себя по-дурацки? — Он стоял, волоча за собой шест, и смотрел на неё сверху вниз, поднятые брови делали его лицо несколько карикатурным.

— Ну, хорошо, хорошо… — продолжал он, — только я надеюсь, что это не Сейнт-Джордж. Это было бы самым неудачным внутренним осложнением.

— Нет, не Сейнт-Джордж.

— Я так и думал, его безумие менее бесхитростно. Но ведь кто-то же был! Ну, я отказываюсь волноваться, потому что вы послали его к чёрту.

— Мне нравится скорость ваших выводов.

— Вы неизлечимо честны. Если бы вы совершили какой-нибудь решительный поступок, то сказали бы мне об этом в письме. Например так: «Дорогой Питер, у меня есть дело, по поводу которого мне нужен ваш совет, но прежде, чем изложить его, думаю будет правильно сообщить вам, что я помолвлена с мистером Джонсом из Джесус-колледжа». Написали бы?

— Вероятно. Стали бы вы тогда расследовать это дело?

— Почему нет? Дело есть дело. Какое дно в старой реке?

— Ил. На каждый толчок вперёд вы откатываетесь на два назад.

— Тогда мы направимся по новому руслу. Ну, мистеру Джонсу из Джесуса моё искреннее сочувствие. Я надеюсь,что эти проблемы не затронут его успеваемость.

— Он только на втором курсе.

— Тогда у него ещё есть время, чтобы переболеть. Я хотел бы с ним познакомиться. Наверное, это лучший друг, который у меня есть в этом мире.

Харриет ничего не сказала. Ум Питера всегда успевал сделать несколько оборотов на один виток её собственного неторопливого остроумия. Было довольно верно, что спонтанное чувство Реджи Помфрета, так или иначе, облегчило понимание, что собственные чувства Питера могли быть чем-то большим, чем нежностью художника к собственному творению. Но Питер совершенно не имел права сделать выводы так быстро. Она негодовала на то, что он входит в её мысли и выходит из них так, как будто это его собственная квартира.

— О, Боже, — внезапно сказал Питер. Он с тревогой всматривался в тёмно-зелёную воду. На поверхность из того места, где шест ударил в дно, выскочила цепочка маслянистых пузырей, и одновременно в их ноздри ударило отвратительное зловоние разложения.

— В чём дело?

— Я попал во что-то ужасное. Невозможно нюхать этот запах! Это просто скандально, как трупы преследуют меня повсюду. Честно, Харриет…

— Мой дорогой дурачок, это просто университетская мусорная свалка.

Его взгляд последовал в направлении, в котором указывала её рука, к дальнему берегу, где над отвратительным гниющим холмом висело облако мух.

— Ну это ж надо! О чём, чёрт возьми, они думают, устраивая такие вещи? — Он провел влажной рукой по лбу. — На мгновение я действительно подумал, что наткнулся на мистера Джонса из Джесуса. Я начал сожалеть, что потешался над бедным парнем. Так, давайте поскорее уберёмся отсюда! — Он резко упёрся шестом, и плоскодонка рванулась вперёд.

— Бедная Айсис. На этой реке больше не осталось романтики.


15

Только подумайте, какая прекрасная штука — сон: это столь неоценимый драгоценный камень, что, если бы тиран предложил отдать свою корону за полчаса дремоты, сделка была бы невозможной; столь красивой формы, что, даже если человек лежит рядом с императрицей, его сердце не может успокоиться до тех пор, пока он не оставляет её объятий, чтобы отдаться ему; да, мы так сильно в долгу перед этим родственником смерти, что отдаём ему лучшую дань, половину своей жизни, и на это есть веская причина, поскольку сон — это золотая цепь, которая связывает здоровье и тело. Кто жалуется на неудовлетворённые желания, раны, заботы, притеснения сильных мира сего, плен, — пока он спит? Нищие на своих кроватях получают такое же удовольствие, что и короли, поэтому мы не можем пресытиться этой тонкой Амброзией. Если мы выпьем слишком много из этого источника, полностью утратив вкус, мы окажемся на кладбище, а пренебрежение им приводит нас в бедлам. Нет, нет, посмотрите на Эндимиона, фаворита Луны, который проспал девяносто пять лет, и не стал от этого ни на волосок хуже.

Томас Деккер

«Корзинка с продуктами, — сказал Уимзи, — позади вас в носу лодки». Они поставили плоскодонку под пёструю тень нависающей ивы немного ниже левого берега Айсис. Здесь людей было меньше, а те, что появлялись, проплывали мимо на некотором расстоянии. Именно здесь, если где-нибудь вообще, они могли надеяться на сравнительное спокойствие. Поэтому это было несколько больше, чем обычное раздражение, когда Харриет с термосом в руке увидела приближающуюся тяжело нагруженную плоскодонку. «Мисс Шустер-Слатт и её банда. О, Боже! И она утверждает, что знакома с вами». Их шесты были глубоко воткнуты по обоим бортам лодки, спасение было невозможно. Американский контингент неудержимо надвигался. Вот они уже рядом. Мисс Шустер-Слатт взволнованно закричала. Пришла очередь Харриет краснеть за своих друзей. Однако мисс Шустер-Слатт с невероятной скромностью принесла извинения за своё вторжение, представила обе стороны друг другу, выразила уверенность, что она ужасно мешает, напомнила лорду Питеру об их прошлой встрече, признала, что он поглощён слишком приятным занятием, чтобы захотеть тратить время на неё, выплеснула целый поток восторженного энтузиазма по поводу размножения достойных, вновь резко напомнила о собственной бестактности, сообщила лорду Питеру, что Харриет — прекрасный человек и очень мила, и одарила каждого из них сигнальным экземпляром её нового анкетного опроса. Уимзи слушал и отвечал с неизменной учтивостью, в то время как Харриет, которая страстно желала в этот момент, чтобы Айсис вышла из берегов и утопила их всех, завидовала его самообладанию. Когда, наконец, мисс Шустер-Слатт удалилась вместе со своей свитой, предательская вода ещё долго доносила до них её пронзительный голос:

— Ну, девочки! Разве я не говорила вам, что он — совершенный английский аристократ?

В этот момент даже весьма выдержанный Уимзи упал среди чашек и истерично захохотал.

— Питер, — сказала Харриет, когда он прекратил издавать петушиные вопли, — ваше непобедимое добродушие просто раздражает. Я выхожу из себя, когда вижу эту в общем-то безвредную женщину. Выпейте ещё чаю.

— Думаю, — мрачно сказал его светлость, — что мне пора прекратить быть совершенным английским аристократом и стать, наконец, великим детективом. Судьба, кажется, превращает мой однодневный роман в сплошной фарс. Если это — ваше досье, позвольте взглянуть. Посмотрим, — добавил он со слабым смешком, — что вы за детектив, когда работаете в одиночку.

Харриет вручила ему блокнот и конверт, содержащий анонимные записки, каждая из которых, где только возможно, была снабжена датой и подробностями её появления. Сначала он исследовал документы по отдельности и очень тщательно, не проявляя удивления, отвращения и вообще никаких эмоций сверх внимательного интереса. Затем он вновь поместил их в конверт, набил и закурил трубку, устроился на подушках и занялся её рукописью. Он читал медленно, время от времени возвращаясь, чтобы проверить дату или какую-то деталь. После первых нескольких страниц он поднял голову, чтобы заметить:

— Я скажу одну вещь по поводу написания детективной беллетристики: вы знаете, как сложить историю и как упорядочить доказательства.

— Спасибо, — сухо сказала Харриет, — похвала от сэра Хьюберта — это действительно похвала.[88]

Он продолжал читать. Его следующим замечанием было:

— Я вижу, вы сняли подозрения со всех слуг в крыле скаутов на основании лишь одной запертой двери.

— Я не настолько примитивна. Когда вы дойдёте до эпизода в часовне, вы поймёте, что они отброшены по другой причине.

— Прошу прощения, я совершил фатальную ошибку, пытаясь построить теорию до того, как изучил все факты.

Приняв упрек, он вновь погрузился в молчание, а она изучала его полуотвернувшееся лицо. Если рассматривать его просто как некий фасад, к этому времени оно уже стало для неё вполне привычным, но теперь она видела некоторые детали, увеличенные той линзой, которой стали её собственные мысли. Плоская основа, прекрасный орнамент в виде завитков уха и высокий череп. Блеск коротко подстриженных волос там, где мускулы шеи напряглись, удерживая голову. Небольшой серповидный шрам на левом виске. Лёгкие весёлые морщинки в уголках глаз и опущенные на внешних концах веки. Золотистый оттенок на скулах. Широкие ноздри. Почти незаметные капельки пота на верхней губе и крошечный мускул, подёргивающий уголок чувственного рта, небольшое покраснение от солнца светлой кожи  над границей белого ниже горла. Небольшая ямка выше ключицы.

Он взглянул на неё, и она немедленно залилась краской, как если бы её опустили в кипящую воду. Казалось, через смущённые глаза, которые смотрели и не видели, и уши, в которых словно раздавалась барабанная дробь, в неё входит нечто огромное. Затем туман рассеялся. Его глаза снова были прикованы к рукописи, но он дышал так, как будто только что бежал изо всех сил.

«Итак, — подумала Харриет, — это случилось. Но случилось уже давно. Единственная новизна состоит в том, что теперь я вынуждена признаться в этом себе самой. Хотя я и так уже это понимала в течение некоторого времени. А он-то знает? После всего, что произошло, у него найдётся очень мало оправданий, чтобы не знать. Но похоже, он просто отказывается это видеть, и это что-то новенькое. Если так, будет легче сделать то, что я собиралась сделать».

В замешательстве она смотрела на покрывшуюся рябью воду. Но она ощущала каждое его движение, каждую страницу, которую он переворачивал, каждый его вздох. Казалось, она чувствовала по отдельности каждую косточку в его теле. Наконец он заговорил, и она удивилась, как могла она спутать его голос с чьим-то ещё.

— Итак, Харриет, это действительно некрасивое дело.

— Да уж. И это просто не может продолжаться, Питер. У нас не может быть новых жертв, напуганных так, что они готовы броситься в реку. Выйдет ли всё это на всеобщее обозрение или нет, — нужно это остановить. Иначе, даже если больше никому не причинят боль, мы все сойдем с ума.

— Это и есть самое худшее.

— Скажите, Питер, что мы должны сделать.

Волшебное взаимопонимание опять исчезло, остался лишь его знакомый ум, который жил и так любопытно сверкал на фоне странных особенностей поведения.

— Так, имеются две возможности. Можно повсеместно расставить шпионов и ждать, чтобы схватить этого человека во время следующей атаки.

— Но вы не представляете, насколько это место трудно патрулировать. А это ужасное ожидание. И предположим, что мы её не поймаем, и случится что-то ужасное.

— Я согласен. Другой и, я думаю, лучший путь состоит в том, чтобы по мере возможности напугать эту сумасшедшую и чтобы она на время затаилась, а за это время раскопать мотивы, которые за всем этим стоят. Я уверен, что это не простая слепая злоба, в этом деле есть метод.

— А разве мотив не слишком очевиден?

Он задумчиво посмотрел на неё, а затем сказал:

— Вы напоминаете мне очаровательного старого тьютора, теперь уже покойного, чьей узкой специализацией были отношения папства и Англиканской церкви в некий исторический промежуток времени, который я не могу вспомнить точно. Как-то в круг предметов, относящихся к истории, был введён некий специальный предмет, близкий к этой теме, — естественно, старикану поручили его вести и очень хорошо сделали. Но было замечено, что никто из студентов из его собственного колледжа не ходил на его занятия, а причина заключалась в его чрезмерной честности: он сам искренне отговаривал своих учеников выбрать этот предмет из страха, что его агитация могла бы повлиять на их решение.

— Какой очаровательный старый джентльмен! Мне льстит сравнение, но я не вижу, в чём тут соль.

— Правда? Разве не факт, что, более или менее, придя к мысли, что за всем этим стоит проблема безбрачия, вы нетерпеливо заселили наш монастырь всякими пугалами? Если вы хотите обойтись без личных чувств, то и обходитесь без них. Не бросайтесь сломя голову в гипотезу, что вы имеете дело с проявлениями, описанными Фрейдом.

— Мы говорим не обо мне и моих чувствах. Мы говорим об этом скотском происшествии в Колледже.

— Но в этом деле невозможно отрешиться от своих чувств. Бесполезно говорить общие слова о том, что в основании всего дела лежит секс: это столь же плодотворно, как говорить, что в основании всего дела лежит человеческая природа. Секс — это не отдельный объект, функционирующий абсолютно независимо. Обычно считается, что он как-то связан с человеком.

— Это очевидно.

— Ну, тогда давайте взглянем на очевидное. Самое большое преступление этих проклятых психологов состоит в том, что они всегда заслоняют очевидное. Они похожи на человека, упаковывающего вещи, чтобы отправиться на уикенд и выворачивающего всё из ящиков и шкафов в поисках пижамы и зубной щётки. Для начала возьмём несколько очевидных фактов. Вы и мисс де Вайн познакомились впервые в Шрусбери на вечере выпускников, и первое письмо было положено в ваш рукав именно тогда; люди, послужившие объектом нападок, почти все относятся к донам или учёным; спустя несколько дней после вашего чаепития с молодым Помфретом Джукс отправляется в тюрьму; все анонимные письма, пришедшие по почте, прибывают в понедельник или четверг; все сообщения написаны на английском языке, кроме цитаты про гарпий; платье, найденное на кукле, никогда не было замечено в колледже, — все эти факты, взятые вместе, не наталкивают вас ни на что, помимо предположения о подавляемой сексуальности?

— По отдельности они наталкивают на множество разных предположений, но я ничего не могу сделать с ними, взятыми в совокупности.

— Обычно в синтезе вы действуете лучше. Жаль, что вы не смогли освободиться от этих шор личной озабоченности. Моя дорогая, чего вы боитесь? Две самые большие опасности холостой жизни — вынужденный выбор и свободный ум. Энергия, фонтанирующая в вакууме, порождает химеры. Но вам-то опасность не угрожает. Если вы возжелаете настроиться на вечное спокойствие, то вы скорее найдёте его в деятельности ума, чем сердца.

— И это говорите вы?

— Я. Мы ведь сейчас обсуждаем именно ваши заботы, а не чьи-нибудь ещё. Это моё мнение — мнение честного учёного, рассмотревшего вопрос академически и со всех сторон.

У неё вновь появилось чувство, что её обманывают. Она вернулась к основной теме обсуждения:

— То есть вы считаете, что мы сможем решить проблему прямым расследованием без привлечения специалиста по нервным заболеваниям?

— Я думаю, что она может быть решена прямым и беспристрастным обсуждением.

— Питер, я, должно быть, веду себя очень глупо. Но причина, по которой я хочу… хочу избавиться от людей и чувств и возвратиться к интеллектуальной стороне проблемы, заключается в том, что это единственная сторона жизни, которую я не предала и с которой не сделала чёрт знает чего.

— Я это понимаю, — сказал он более мягко. — И неприятно думать, что эти стороны могут, в свою очередь, предать вас. Но почему вы должны так думать? Даже если интенсивное занятие наукой сводит с ума, оно не обязано сводить с ума всех. Все эти женщины начинают казаться вам странными, потому что вы не знаете, кого подозревать, но ведь фактически даже вы не подозреваете больше, чем одного человека.

— Это так, но я начинаю чувствовать, что почти любой из них мог бы быть способным на это дело.

— Именно здесь, по моему, ваши страхи искажают ваши рассуждения. Если каждый разочарованный человек с необходимостью движется прямо в психлечебницу, я знаю по меньшей мере одну опасность для общества, которую необходимо ликвидировать.

— Чтоб вас, Питер. Не отклоняйтесь от сути!

— Что означает, требуется решить, какие шаги нам следует предпринять. Вы дадите мне этот вечер на обдумывание? Если вы доверите мне это дело, мне кажется, что я вижу одно или два многообещающих направления.

— Я доверяю вам больше, чем кому-либо другому.

— Спасибо, Харриет. А теперь возобновим наш прерванный праздник? О, моя потерянная юность. Вот утки, приплывшие за остатками наших бутербродов. Двадцать три года назад я кормил таких же уток такими же бутербродами.

— Десять лет назад я также кормила уток как на убой.

— Значит и через десять, и через двадцать лет те же самые утки и те же самые студенты продолжат тот же самый ритуальный банкет, и утки будут щипать пальцы студентов, как они только что ущипнули мои. Насколько мимолетны все человеческие страсти по сравнению с этой всепоглощающей непрерывностью уток… Идите прочь, дурачки, всё кончилось.

Он бросил в воду последние крошки хлеба, перевернулся на подушках и, полузакрыв глаза, стал смотреть на расходящуюся рябь…, мимо прошла плоскодонка, полная тихих, разморённых солнцем людей, лишь раздавалось поочерёдные бульканье и плеск, когда шест входил в воду и выходил из неё; затем проехала шумная компания с граммофоном, вопящим «Любовь в цвету»; затем мимо в одиночестве проплыл молодой человек в очках, работая веслом изо всех сил, как если бы от этого зависела его жизнь; затем со скоростью похоронной процессии проследовала другая плоскодонка, в которой находились девушка и мужчина, что-то тихо ей говорящий; затем оживлённая группа девушек в аутригере;[89] затем проплыло каноэ с двумя студентами, усердно гребущими вёслами, стоя на одном колене; потом — очень маленькая байдарка, опасно управляемая смеющейся девушкой в купальном костюме, на носу сидел улыбающийся хорошо одетый молодой человек, очевидно, морально готовый к неизбежному погружению; затем на плоскодонке мимо проследовала очень спокойная и полностью одетая компания студентов обоего пола, которые вели себя весьма прилично по отношению к дону-женщине; затем группа людей обоего пола и всех возрастов в инригере[90] с другим граммофоном, также скулящим «Любовь в цвету» — её, очевидно, распевал весь город; затем раздалась серия пронзительных криков, которые объявили о прибытии весёлой компании, обучающей девушку-новичка управлять плоскодонкой; затем, в качестве забавного контраста, проплыл очень плотный мужчина в синем костюме и льняной шляпе, который торжественно двигался в полном одиночестве в четырёхвёсельной шлюпке, а за ним — тонкий юноша, один в двойке парной, потом мимо бок о бок проползли три плоскодонки, в которых все, казалось, спали, кроме работающих шестом и вёслами. Одна из них прошла на расстоянии весла от Харриет: взъерошенный, довольно полный молодой человек лежал, задрав колени, его рот был немного приоткрыт, а лицо раскраснелось; на его плече спала девушка, а напротив них сидел мужчина, также утративший интерес к внешнему миру: его шляпа была надвинута на лицо, руки скрещены на груди, а большие пальцы засунуты под подтяжки. Четвертый пассажир, женщина, ела конфеты. На работающей шестом было мятое хлопчатобумажное платье, её голые ноги были сильно покусаны. Харриет это видение напомнило железнодорожный вагон третьего класса в жаркий день при выезде на экскурсию — неизбежное засыпание у всех на виду и огромное желание запустить чем-нибудь в пузатого юнца. В этот момент поглотительница шоколада завернула оставшиеся конфеты в тугой кулёк и действительно бросила его в юнца. Кулёк попал в середину живота сони, и тот проснулся с громким всхрапом. Харриет достала сигарету из своей пачки и обернулась, чтобы попросить у компаньона спички. Он спал. Это был очень опрятный и бесшумный сон, его позу можно было бы назвать полуёжиком, и ни рот, ни живот не представляли собой привлекательную мишень. Но он несомненно спал. А рядом была мисс Харриет Вейн, которая внезапно прониклась к нему явной симпатией и сидела, боясь пошевелиться из страха его разбудить и жестоко сердясь на приближающуюся лодку, полную каких-то идиотов — их граммофон надрывался, играя (что бы вы думали?) «Любовь в цвету».

«Как прекрасна Смерть, — сказал поэт, — Смерть и её брат Сон!»[91] Спросив, проснется ли Ианте вновь, и будучи уверенным, что да, он продолжает ткать ковёр из прекрасных мыслей о сне Ианте. Из этого мы можем справедливо вывести, что он (как Генри, который безмолвно склонился на коленях перед её ложем) чувствовал нежность к Ианте. Ведь сон другого человека —  пробный камень наших собственных чувств. Если мы не дикари, мы благожелательны перед лицом смерти как друга, так и врага. Она не раздражает нас, не заставляет нас бросить что-нибудь в умершего, мы не считаем это забавным. Смерть — окончательная слабость, и мы не осмеливаемся оскорблять её. Но сон — лишь иллюзия слабости и, если только не срабатывают наши защитные инстинкты, он пробуждает в нас неприязнь и раздражение. С высоты осознанного превосходства мы смотрим с пренебрежением на спящего, так выставившего себя напоказ во всей своей беззащитности, и отпускаем иронические комментарии относительно его внешности, его манер и (если дело происходит на публике) нелепости положения, в которое он поставил своего компаньона, если таковой имеется, и в особенности, если этот компаньон — мы сами.

У Харриет, таким образом вынужденной играть роль Фебы перед спящим Эндимионом,[92] было много возможностей углубиться в собственные мысли. После некоторого тщательного изучения ситуации она решила, что больше всего нуждается в коробке спичек. Питер пользовался спичками, чтобы закурить трубку, ну и где они? Он заснул на всей куче вещей, чтоб его! Но его куртка лежала рядом с ним на подушках, а разве кто-либо когда-либо знал мужчину, у которого в карманах был только один коробок спичек?

Овладеть курткой оказалось довольно трудно, поскольку плоскодонка раскачивалась при каждом движении, и ей пришлось протащить куртку по коленям спящего, однако тот спал глубоким сном человека, сильно физически уставшего, и в результате она триумфально откинулась назад, так и не разбудив его. С забавным чувством вины она порылась в его карманах и обнаружила три коробка спичек, книгу и штопор. Имея курево и книгу, можно не дрогнуть в любой ситуацией, если, конечно, книга не написана на неизвестном языке. На корешке названия не было, а когда она отвернула кожаную обложку, то первое, что увидела, был выгравированный экслибрис с гербом: три серебряные мыши на чёрном поле и домашняя кошка, лежащая в угрожающей позе на нашлемнике. Два вооруженных сарацина поддерживали щит, под которым шёл насмешливый и высокомерный девиз: «Как пожелает Уимзи». Она взглянула на титульный лист. Religio Medici[93]. Хорошо!… Хорошо? Было ли это неожиданностью?

Почему он путешествовал с этой книгой? Заполнял ли он свободные моменты сыска и дипломатии размышлениями о «странных и мистических» переселениях душ у тутового шелкопряда и «мошенничестве с детьми эльфов» или рассмотрением вопроса о том, как «мы безуспешно сетуем на смертоносность пушек и новых изобретений, сеющих смерть?» «Конечно, нет никакого счастья внутри этого круга из плоти, нет ничего в оптическом устройстве этих глаз, чтобы созерцать счастье. Первый день нашего юбилея — смерть». У неё не было никакого желания предполагать, что у него могли найтись личные причины интересоваться этим вопросом; ей просто хотелось защитить его и сделать счастливым, чтобы какое-то время спустя она могла обижаться на его счастливую защищённость. Она поспешно перелистывала страницы. «Когда я без него, я мёртв, пока не буду с ним снова. Объединённые души не удовлетворены объятиями, но желают быть действительно друг другом, что невозможно, поскольку эти желания бесконечны и должны продолжаться без возможности удовлетворения». Это был самый неудобный пассаж, как на него не посмотреть. Она возвратилась к первой странице и начала читать методично с критическим вниманием к грамматике и стилю, чтобы занять поверхностные слои своего разума, и старалась не слишком вникать в то, что под поверхностью.

Солнце постепенно садилось, и тени, удлиняясь, упали на воду. Народу на реке стало меньше: группы, которые выезжали на пикник с чаем, спешили домой на ужин, а те, кто собирался поужинать на природе, ещё не прибыли. Казалось, Эндимион устроился здесь на всю ночь, и пришло время скрепить сердце и взяться за шесты. Она откладывала решение до последнего момента, пока громкий вопль и удар по плоскодонке не пришли ей на помощь. Неумелая девушка возвратилась со своими спутниками и, потеряв шест на середине реки, позволила своей плоскодонке с ходу ударить в корму их лодки. Харриет отпихнула нарушителей, причем вложила в свои действия больше силы, чем сочувствия, обернулась и обнаружила, что её кавалер сидит и смотрит на неё с застенчивой улыбкой.

— Я спал?

— Почти два часа, — сказала Харриет, радостно хихикая.

— О господи, что за отвратительное поведение! Я ужасно сожалею. Почему вы не прикрикнули на меня? Который час? Моя бедная девушка, если мы не поспешим, сегодня вечером вы останетесь без ужина. Слушайте, я действительно приношу самые смиренные извинения.

— Помилуйте, всё это не имеет ни малейшего значения. Вы ужасно устали.

— Это не оправдание. — Теперь он был уже на ногах, вытаскивая шесты из ила. Мы могли бы пойти на двух шестах, если вы простите моё жуткое нахальство просить вас поработать, чтобы скомпенсировать мою разрушающую душу лень.

— С удовольствием. Но, Питер! — Внезапно он показался ей чрезвычайно милым. — Что за спешка? Я имею в виду, вас ждёт мастер или что-нибудь ещё?

— Нет, я переехал в «Митру». Я не могу использовать апартаменты мастера в качестве отеля, а кроме того, к нему приходят люди.

— Тогда разве мы не сможем достать чего-нибудь поесть где-нибудь на реке и продлить нашу прогулку на целый день? Я имею в виду, если у вас подходящее для этого настроение. Или вам нужен настоящий обед?

— Моя дорогая, я бы с удовольствием съел помои, потому что вёл себя как свинья. Или чертополох. Лучше чертополох. Вы — самая всепрощающая женщина.

— Ну, давайте мне шест. Я встану на носу, а вы сможете править.

— И не забывайте перехватывать шест на счёт три.

— Обещаю.

Однако работая тяжёлым шестом, она постоянно ощущала на себе критический взгляд Уимзи из Баллиола. На плоскодонке вы выглядите или изящным, или ужасным, промежуточного состояния не бывает. Они взяли курс на Иффли.


— В целом, — сказала Харриет, когда они вновь сели в лодку спустя некоторое время, — чертополох был бы вкуснее.

— Такая еда предназначена для очень молодых людей, ум которых витает где-то другом месте. Для мужчин сильных страстей, но лишённых тонких чувств. Вообще-то я был даже рад перекусить пирогом с абрикосами и синтетическим лимонадом — это расширяет опыт. Кто возьмёт шест, я, вы или мы оба? А может быть, оставим отчужденность и превосходство и станем красиво грести вёслами бок о бок? — Его глаза, казалось, дразнили её. — Я становлюсь уступчивым, итак, ваше слово.

— Как угодно вам.

Он подал ей руку и с серьёзным видом усадил на кормовое сидение, пристроившись рядом.

— На чём, чёрт возьми, я сижу?

— Полагаю, на сэре Томасе Брауне. Боюсь, мне пришлось обшарить ваши карманы.

— Поскольку я оказался таким плохим компаньоном, то рад, что предоставил вам хорошую замену самому себе.

— А он в самом деле ваш постоянный компаньон?

— Мои вкусы совершенно вселенские. Это мог быть Кай Лун[94], «Алиса в Стране чудес» или Макиавелли…

— Или Боккаччо, или Библия?

— С равной вероятностью. Или Апулей.

— Или Джон Донн?

Он на мгновение замолчал, а затем сказал изменившимся голосом:

— Это был случайный выстрел?

— А что, попала?

— В яблочко. Прямо в щель между доспехами… Если вы сделаете пару гребков с вашей стороны, будет легче держать направление.

— Извините… Вы считаете, что можно стать пьяным от слов?

— Настолько легко, что, говоря по правде, я редко бываю абсолютно трезвым. Что и заставляет меня так много болтать.

— И всё же, если бы кто-нибудь спросил меня, я сказала бы, что у вас — страсть к равновесию и порядку — никакой красоты без меры.

— Можно иметь страсть к недосягаемому.

— Но вы-то действительно достигаете. По крайней мере, кажется, что вы этого достигаете.

— Совершенно по-Августовски? Нет, боюсь, что это баланс противоборствующих сил… похоже, река опять заполняется.

— Многие выезжают после ужина.

— Да благослови их Бог, а почему бы им и не выезжать? Вы не замёрзли?

— Ни капельки.

Уже во второй раз за последние пять минут он не впустил её на свою личную территорию. По сравнению с дневным его настроение изменилось, и защитная броня вновь оказалась надетой. Она не могла снова игнорировать знак «Въезд запрещён» и поэтому предоставила ему право выбрать новую тему для разговора.

Он так и сделал, достаточно вежливо спросив, как продвигается новый роман.

— Какой-то он вязкий.

— А что случилось?

Ответ включал полный пересказ сюжета «Смерти между ветром и водой». Это была запутанная история, и прежде, чем она достигла развязки, плоскодонка покрыла значительное расстояние.

— Во всём этом нет ничего по существу неправильного, — сказал он и сделал несколько предложений, относящихся к деталям.

— Ох, Питер, какой вы умный. Вы совершенно правы. Конечно, это позволит лучше всего решить проблему с часами. Но почему вся история кажется настолько ни живой ни мёртвой?

— Если хотите знать моё мнение, — сказал Уимзи, — всё дело в Уилфриде. Я знаю, что он женится на девушке, но почему он должен быть таким дураком? Почему он скрывает доказательства и говорит всю эту ненужную ложь?

— Потому что он считает, что именно девушка всё и совершила.

— Да, но зачем это ему? Он ослеплён любовью к ней, он думает, что она — совершенство, и всё же просто потому, что он находит её носовой платок в спальне, он немедленно становится убеждённым — на основе свидетельств, по которым не повесили бы даже собаку, — что она не только является любовницей Винчестера, но и убила его совершенно дьявольским способом. Конечно, это может быть одним из проявлений любви, но…

— Но вы хотите сказать, что это — не ваш стиль, и он действительно не ваш.

В этих её словах вновь прозвучало старое негодование и желание нанести жестокий удар, чтобы увидеть, как он вздрогнет.

— Нет, — сказал он, — я рассматривал вопрос обезличенно.

— То есть, научно.

— Да, пожалуй… Просто с конструктивной точки зрения я не чувствую, что поведение Уилфрида достаточно обосновано.

— Хорошо, — сказала Харриет, вновь успокаиваясь, — рассуждая научно, я признаю, что Уилфрид — самый паршивый и самодовольный дурак во всём мире. Но если он не спрячет носовой платок, то где мой сюжет?

— Не могли бы вы сделать Уилфрида одним из тех болезненно добросовестных людей, которые воспитаны в понимании, что всё приятное должно быть неправильным, и поэтому, если он верит, что девушка — это ангел света, то именно вследствие этого она должна быть виновной. Дайте ему пуританского отца и религию с отблесками адского огня.

— Питер, а это идея.

— У него, видите ли, мрачное убеждение, что любовь греховна сама по себе, и что он может очиститься только взяв на себя грехи молодой женщины и погружаясь в страдания… Он всё ещё останется самодовольным дураком, причём патологическим самодовольным дураком, но всё же станет более последовательным.

— М-да, это было бы занятно. Но если я дам Уилфриду все эти сильные и живые чувства, он нарушит равновесие всей книги.

— Для разнообразия вы могли бы бросить заниматься составлением мозаики сюжета и просто написать книгу о людях.

— Я боюсь пытаться, Питер. Это слишком близко к сердцу.

— Но это было бы самым мудрым поступком, который вы можете совершить.

— Написать и избавиться от этого?

— Да.

— Я подумаю об этом. Но это причинило бы адскую боль.

— Какое это имеет значение, если в результате получится хорошая книга?

Она была озадачена — не тем, что он сказал, а тоном высказывания. Она никогда не предполагала, что он относится к её работе так серьёзно, и, конечно же, не ожидала, что он выскажет это безжалостное мнение. Мужчина — защитник? Он был такой же хороший защитник, как консервный нож.

— Вы ещё не написали, — продолжал он, — книги, которую могли бы написать, если бы попытались. Вероятно, вы не могли написать её, когда были слишком близки к событиям. Но сейчас вы смогли бы это сделать, если…

— Если хватит духа?

— Точно.

— Не думаю, что смогу взглянуть в лицо всему этому.

— Сможете. И вы не обретёте мир, пока не сделаете. Я убегал от себя в течение двадцати лет, и никакого толку. Что проку от совершения ошибок, если вы их не используете? Попытайтесь. Начните с Уилфрида.

— Проклятый Уилфрид!.. Хорошо. Я попробую. Во всяком случае, я выбью опилки из этого Уилфрида.

Он снял правую руку с весла и протянул её к ней, извиняясь.

— «Всегда излагающего кому-то с изящной дерзостью, как надо жить». Извините.

Она приняла и руку, и извинение, и они мирно поплыли дальше. Но это правда, подумала она, что во всём происходящем было нечто большее. Она была сильно удивлена каким-то недостатком собственной злости.

Они распрощались у задней двери.

— Доброй ночи, Харриет. Завтра я возвращу вашу рукопись. Во второй половине дня вам подходит? Я должен буду обедать с молодым Джеральдом, где мне придётся играть роль сурового дядюшки.

— Тогда приходите примерно к шести. Большое спасибо и доброй ночи.

— Я у вас в долгу.

Он вежливо подождал, пока она закрывала и запирала тяжёлые ворота. «И та-а-ак (с приторной интонацией), — во-о-ро-о-та монастыря закрылись за Со-о-ней!»

Театральным жестом он ударил себя по лбу и, испустив мучительный крик, резко отпрянул назад, почти оказавшись в объятиях декана, которая подошла со стороны дороги своим обычным быстрым шагом.

— Поделом ему, — сказала Харриет и поспешила по дорожке, не дожидаясь развязки.

Когда она легла в кровать, ей вспомнилась импровизированная молитва действующего из лучших побуждений, но непоследовательного викария, которую она услышала однажды и с тех пор не могла забыть:

— Господи, научи нас смотреть в лицо нашему сердцу, как бы это ни было трудно.


16

Пусть сон свободен будет твой

От бурь и от тревог,

Пусть ниспошлёт тебе покой

Благословенный Бог,

И пусть Господь тебя хранит

От нечисти, что ночь таит.

   Роберт Херрик

— О, мисс!

— Простите, что приходится вас беспокоить, мадам.

— Господи, Кэрри, что такое?

Когда ты лежишь с открытыми глазами приблизительно в течение часа, задаваясь вопросом, как переделать Уилфрида, не разбивая в пух и прах сюжет, и только-только начинаешь проваливаться в беспокойный сон, где тебя преследуют забальзамированные тела герцогов, немного раздражает, если тебя вдруг выдёргивают из него две взволнованные и даже немного истеричные служанки в халатах.

— О, мисс, декан просила нас прийти и сказать вам. Энни и я, мы так напуганы. Мы почти поймали это.

— Поймали что?

— Независимо от того, что это, мисс. В комнате для лекций по естественным наукам, мисс. Мы видели его там. Оно было ужасно.

Ошеломленная Харриет села.

— И оно исчезло, мисс, сделав что-то ужасное, и никто не знает, что это может быть, поэтому мы подумали, что должны кому-то сказать.

— Ради Бога, Кэрри, расскажите по порядку. Садитесь обе и начните с начала.

— Но, мисс, разве мы все не должны пойти и посмотреть, что там произошло? Оно исчезло через окно тёмной комнаты, вот куда оно пошло, и в эту самую минуту оно может быть убивает людей. Запертая комната, и ключ внутри, а в комнате может лежать труп, плавающий в крови.

— Не будьте смешной, — сказала Харриет. Но, тем не менее, она встала с кровати и начала охоту на шлёпанцы. — Если это ещё один чей-то розыгрыш, мы должны попытаться положить этому конец. Только не нужно этой ерунды о крови и телах. Куда оно ушло?

— Мы не знаем, мисс.

Харриет посмотрела на крепкую и возбужденную Кэрри, лицо и глаза которой подёргивались, свидетельствуя о неизбежной истерике. Она никогда не считала главного скаута особо надёжным человеком, и была склонна связывать её богатые эмоции со слишком большой щитовидной железой.

— Тогда где декан?

— Ждёт у двери лекционной комнаты, мисс. Она сказала сходить за вами…

— Хорошо.

Харриет опустила фонарик в карман халата и вытолкала своих посетителей в дверь.

— А теперь быстро расскажите мне, в чём дело, и не шумите.

— Ну, мисс, Энни приходит ко мне и говорит…

— Когда это было?

— Примерно четверть часа назад, мисс, или около того.

— Около того, мадам.

— Я была в кровати и спала безо всяких снов, а Энни спрашивает: «У тебя ключи, Кэрри? Что-то странное в лекционной комнате». Тогда я говорю Энни…

— Минутку. Позвольте Энни сначала рассказать свою часть.

— Да, мадам. Вы знаете эту лекционную комнату позади Нового дворика, её можно видеть из нашего крыла. Я проснулась около половины второго, случайно выглянула из окна и увидела свет в лекционной комнате. Мне показалось это странным — в такое позднее время. И я увидела тень на шторах, как будто кто-то перемещался.

— Значит, шторы были задёрнуты?

— Да, мадам, но это просто занавески цвета буйволовой кожи, поэтому я могла видеть тень очень чётко. Ну, я немного понаблюдала, и тень ушла, но свет остался, и я подумала, что это странно. Поэтому я пошла и разбудила Кэрри и попросила у неё ключи, чтобы я смогла пойти и посмотреть, вдруг там что-то не так. И она тоже видела свет. И я сказала: «О, Кэрри, пойдём со мной, мне не хочется идти одной». И Кэрри спустилась со мной.

— Вы прошли через Холл или через дворик?

— Через дворик, мадам. Мы думали, что так будет быстрее. Через дворик и железные ворота. И мы пытались посмотреть в окно, но оно было плотно закрыто, и шторы задёрнуты.

Сейчас они уже вышли из Тюдор-билдинг; когда они проходили по его коридорам, всё было тихо. И казалось, что в Старом дворике также не было никакого движения. Крыло библиотеки было тёмным, за исключением лампы, горящей в окне мисс де Вайн, и тусклого освещения в проходе.

— Когда мы подошли к двери в лекционную комнату, она была заперта и ключ был вставлен изнутри, потому что я наклонилась, чтобы посмотреть в замочную скважину, но ничего не смогла увидеть. А затем я заметила, что штора у двери не задёрнута до конца, — у этой двери стеклянные панели, мисс. Ну, я посмотрела в щель и увидела что-то чёрное, мадам. И я сказала: «О, оно там!» И Кэрри сказала: «Дай мне взглянуть» и немного толкнула меня, и я ударилась в дверь локтем, и это, должно быть, напугало его, потому что свет погас.

— Да, мисс, — нетерпеливо сказала Кэрри. — И я сказала: «Ах!», а затем изнутри раздался страшный шум, и что-то упало, и я закричала: «О, оно идёт на нас!»

— И я сказала Кэрри: «Беги и зови декана! Оно находится внутри». Тогда Кэрри пошла за деканом, а я услышала, как кто-то внутри немного переместился, а затем уже больше ничего не слышала.

— И декан пришла, и мы немного подождали, и я сказала: «О! Вы думаете, что кто-то лежит там с перерезанным горлом?», а декан сказала: «Спокойнее! Какие же мы глупцы, оно убежит через окно». А я говорю: «Но на всех окнах решетки». А декан говорит: «Окно в тёмной комнате — оно пошло туда». Дверь тёмной комнаты также была заперта, поэтому мы обежали вокруг снаружи и, конечно же, обнаружили широко открытое окно. Тогда декан говорит: «Приведите мисс Вейн». Вот мы за вами и прибежали, мисс.

К этому времени они достигли восточного угла Нового дворика, где их ждала мисс Мартин.

— Боюсь, наша подруга исчезла, — сказала декан. — Нам следовало соображать быстрее и подумать о том окне. Я обошла вокруг дворика, но не обнаружила ничего плохого. Будем надеяться, что это существо вернулось в кровать.

Харриет исследовала дверь. Она была, конечно, заперта изнутри, и штора на стеклянной панели прилегала не очень плотно. Но внутри всё было тёмным и тихим.

— Что намерен предпринять Шерлок Холмс? — спросила декан.

— Полагаю, войти, — сказала Харриет. — Думаю, у вас нет такой полезной вещи, как плоскогубцы с длинными губками? Нет. Ну, тогда придётся выбить стекло.

— Не порежьтесь.

«Сколько раз, — подумала Харриет, — её детектив, Роберт Темплтон, прорывался через запертые двери и находил труп убитого финансиста!» С забавным чувством, что она исполняет какую-то роль, она наложила складку халата на панель и нанесла резкий удар кулаком. К её большому удивлению панель осыпалась внутрь в точности так,  как было задумано, что сопровождалось негромким звоном стекла. Теперь нужно обмотать шарф или носовой платок, чтобы защитить руку и запястье и предотвратить появление дополнительных отпечатков пальцев на ключе и ручке. Декан любезно предоставила необходимый инвентарь, и дверь была открыта.

Первый делом с помощью фонарика Харриет обнаружила выключатель. Он находился в выключенном положении, и она переключила его ручкой фонарика. Комната осветилась.

Это было довольно голое, неуютное место, в котором было несколько длинных столов, множество жёстких стульев и доска. Комнату называли лекционной для занятий естественными науками частично потому, что мисс Эдвардс иногда использовала её для занятий, на которых приходилось демонстрировать физические устройства, но в основном потому, что какой-то благотворитель, давно покойный, оставил колледжу некоторую сумму вместе с небольшим количеством научных книг, анатомических гипсовых пособий, портретов умерших учёных и стеклянных шкафов, заполненных геологическими минералами, обременив это достаточно стеснительное наследство условием, что все эти старинные безделушки должны быть размещены вместе в одной комнате. В остальном ничего в комнате не напоминало о научных исследованиях, за исключением того, что одной стороной она соседствовала с небольшой каморкой, в которой имелась раковина. Каморка иногда использовалась фотолюбителями в качестве тёмной комнаты, поэтому так и называлась. Как только включили свет, причина грохота и треска, услышанного двумя скаутами, стала очевидной. Доска была сброшена на пол, а несколько стульев оказались разбросаны, как если бы некто, в спешке выбираясь из комнаты в темноте, заблудился среди мебели. Самым интересным в комнате была коллекция предметов, лежащих на одном из столов. Там находился расстеленный газетный лист, на котором стояла банка с клейстером и кистью, часть дешёвого блокнота и крышка от картонной коробки, заполненная вырезанными буквами. Кроме того, на столе лежало несколько посланий, выполненных теперь уже знакомым стилем анонимщика и склеенных обычным способом, в то время как полузаконченное послание в том же стиле лежало на полу, демонстрируя, что «писатель» был прерван в середине работы.

— Так вот где она этим занимается! — воскликнула декан.

— Да, — сказала Харриет, — но интересно почему? Это место кажется слишком общедоступным. Почему не в собственной комнате? Декан, пожалуйста, ничего не поднимайте. Лучше оставим всё как есть.

Дверь в тёмную комнату была открыта. Харриет вошла и исследовала раковину и открытое окно над ней. Следы в пыли ясно показали, где некто перелез через подоконник.

— Что снаружи под этим окном?

— Мощёная дорожка. Боюсь, что там вы немного сможете обнаружить.

— Похоже, а кроме того, это место не видно ниоткуда, кроме окон ванной, которая расположена в коридоре. Очень маловероятно, что выходящего кто-то заметил. И если нужно составлять письма, то лекционная комната ничуть не хуже любого другого места. Хорошо! Не думаю, что сейчас мы можем  сделать многое. Харриет резко повернулась к двум  скаутам. — Вы говорите, что видели этого человека, Энни.

— Не так хорошо, чтобыузнать, мадам. Она была в чём-то чёрном и сидела за дальним столом спиной к двери. Мне показалось, что она писала.

— Разве вы не видели её лицо, когда она встала и повернулась, чтобы выключить свет?

— Нет, мадам. Я сказала Кэрри, что увидела, и Кэрри попросила посмотреть и стукнула по двери, а пока я говорила ей не шуметь, свет погас.

— А вы ничего не видели, Кэрри?

— Ну, я даже не знаю, мисс, я так разволновалась. Я видела свет, а затем больше ничего не видела.

— Возможно, она прокралась вдоль стены, чтобы добраться до выключателя, — предположила декан.

— Должно быть, декан. Пройдите, пожалуйста и сядьте за стол на тот стул, который немного выдвинут, а я посмотрю, что можно увидеть от двери. Затем, когда я стукну в стекло, встаньте и выйдите из поля зрения как можно быстрее к выключателю и выключите его. Штора висит так, как раньше, Энни, или я сместила её, когда разбила панель?

— Думаю, что почти как раньше, мадам.

Декан пошла и села. Харриет закрыла дверь и прильнула глазом к щели в шторах. Эта щель находилась со стороны петель и позволяла видеть окно, концы двух столов и место, где около окна стояла доска.

— Взгляните, Энни, всё было так?

— Да, мадам. Только, конечно, тогда доска стояла.

— Теперь делайте то, что вы делали тогда. Скажите Кэрри то, что говорили, а Кэрри пусть стукнет в дверь, а затем заглянет, как в первый раз.

— Да, мадам. Я сказала: «О, оно там!» — И отскочила назад вот так.

— Да, а я сказала: «О, Боже, дай взглянуть!» — и затем я натолкнулась на Энни и ударила… примерно так.

— И я сказала: «Осторожно, ты его спугнула».

— А я сказала: «О!» или что-то в этом роде и заглянула, но ничего не увидела…

— А сейчас можете кого-нибудь увидеть?

— Нет, мисс. Я старалась увидеть, но внезапно погас свет.

В этот момент свет действительно погас.

— Ну и как? — спросила декан, осторожно приблизив рот к дыре в панели.

— Отличная работа, — сказала Харриет. — Точно в срок.

— В ту же секунду, как услышала удар, я бросилась вправо и кралась вдоль стены. Вы меня слышали?

— Ни звука. Но ведь на вас мягкие шлепанцы?

— Мы тогда тоже ничего не слышали, мисс.

— На ней тоже должны были быть мягкие шлепанцы. Ну, я думаю, что это решает дело. Мы должны пройтись вокруг колледжа, чтобы убедиться, что всё в порядке, и можно возвращаться в кровать. Вы двое можете идти, Кэрри, а мисс Мартин и я присмотрим за всем.

— Очень хорошо, мисс. Пойдём, Энни. Хотя уверена, что не смогу заснуть.

— Эй, прекратите сейчас же этот базар!

Раздражённый голос объявил о появление чрезвычайно сердитой студентки в пижаме.

— Не забывайте, что некоторые люди ночью хотят немного отдохнуть. Этот коридор не место… О! Извините, мисс Мартин. Что-то случилось?

— Абсолютно ничего, мисс Перри. Извините, что мы потревожили вас. Кто-то оставил свет в лекционной комнате, и мы пришли проверить, всё ли в порядке.

Студентка исчезла, резко вздёрнув взъерошенную голову, словно показывая, что она думает по этому поводу. Служанки пошли к себе. Декан повернулась к Харриет.

— К чему все эти дела с реконструкцией преступления?

— Я хотела узнать, действительно ли Энни могла видеть то, о чём нам рассказала. Эти люди иногда позволяют  собственному воображению несколько разгуляться. Если вы не возражаете, я собираюсь запереть эти двери и взять с собой ключи. Я хотела бы услышать мнение кое-кого ещё.

— Ага! — сказала декан. — Изысканного джентльмена, который целовал мои ноги на Сейнт-Кросс-роуд, с восклицанием: «Vera incessu patuit dean[95]

— Это на него похоже. Что ж, декан, у вас красивые ноги. Я это заметила.

— Ими восхищались, — удовлетворенно произнесла декан, — но редко в столь публичном месте или после пятиминутного знакомства. Я сказала его светлости: «Вы — глупый молодой человек». Он ответил: «Человек вне всякого сомнения, и иногда достаточно глупый, чтобы быть молодым». «Хорошо», — согласилась я, — но, пожалуйста, встаньте: вы не можете быть молодым в этом месте». И тогда он очень мило сказал: «Прошу вашего прощения за то, что вёл себя как фигляр, я не могу предложить никакого оправдания, и поэтому простите меня просто так!» — Я пригласила его на обед.

Харриет покачала головой.

— Боюсь, что вы слишком чувствительны к светлым волосам и стройной фигуре. Действительно, то, что в устах худого звучит как юмор, будучи сказанным тучным стало бы дерзостью.

— Возможно, это и могло быть чрезвычайно дерзким, но в действительности не было. Мне интересно, что он сможет выяснить из этого ночного дела. А сейчас лучше пойдём и проверим, нет ли ещё чего-нибудь экстраординарного.

Однако ничего необычного не наблюдалось.


Харриет позвонила в «Митру» перед завтраком.

— Питер, не могли бы вы прийти утром вместо шести часов вечера?

— Через пять минут, где бы вы ни были. «Если она прикажет, они пойдут босиком в Иерусалим, на суд великого Хана, в Ост-Индию, чтобы принести ей птичку, которую можно носить на шляпке».[96] Что-то случилось?

— Ничто страшного, но есть кое-какие улики на месте преступления. Но яичницу с беконом можно доесть.

— Я буду в Джоветт-лодж через полчаса.


Он приехал сопровождаемый Бантером с фотоаппаратом. Харриет провела их в комнату декана и рассказала всю историю при некотором участии мисс Мартин, которая спросила, желает ли он поговорить с этими двумя скаутами.

— Не сейчас. Вы, кажется, задали все необходимые вопросы. Мы пойдём и взглянем на комнату. Я так понимаю, что туда нет другой дороги, кроме как вдоль этого прохода. Две двери слева, полагаю, комнаты студенток. И одна справа. А остальные — ванные и прочее. Которая тут дверь тёмной комнаты? Эта? Полностью видна из другой двери, поэтому не было другого пути, кроме как через окно. Ясно. Ключ от лекционной комнаты был внутри, а штора оставлена как было? Вы уверены? Хорошо. Вы позволите мне взять ключ?

Он распахнул дверь и заглянул внутрь.

— Сделай фотографию всей картины, Бантер. У Вас в этом здании очень хорошие, плотно пригнанные двери. Дуб. Никакой краски, никакой полировки.

Он достал из кармана линзу и провёл ею, скорее для проформы, над выключателем и дверной ручкой.

— Я действительно увижу, как выявляют отпечатки пальцев? — спросила декан.

— Да, конечно, — ответил Уимзи. — Они ничего нам не скажут, но процесс производит на зрителя большое впечатление и вселяет уверенность. Бантер, пожалуйста инсуффлятор. Вы увидите, — он быстро распылил белый порошок на раму и дверную ручку, — насколько неистребима привычка хвататься за двери, когда вы их открываете. — Когда он сдул лишний порошок, выше замка появилось удивительно богатая картина. — Вот превосходная вещь — наличник дверного замка. Я могу позаимствовать стул из ванной?.. О, спасибо, мисс Вейн, я не имел в виду, чтобы вы его принесли.

Он расширил зону исследования до вершины двери и верхнего края рамы.

— Вы, конечно, не ожидаете найти отпечатки пальцев там? — спросила декан.

— Ничто не удивило бы меня сильнее. Это —  просто демонстрация нашей тщательности и эффективности. Рутина, как говорят полицейские. Ваш колледж поддерживается в должной чистоте, с чем я вас поздравляю. Так, с этим всё. Теперь устремим пытливый взгляд на двери тёмной комнаты и проделаем ту же операцию. Ключ? Спасибо. Здесь меньше отпечатков, как видите. Я делаю вывод, что в эту комнату обычно заходили из лекционной. Об этом также свидетельствует наличие пыли на верхнем торце двери. За чем-нибудь всегда не углядишь! Линолеум, однако, благородно вымыт и начищен. Следует ли мне стать на колени и прогуляться по полу в поисках следов? Это отвратительно сказывается на брюках и редко приносит пользу расследованию. Давайте лучше займёмся окном. Да, конечно кто-то здесь пробирался. Но это мы уже знаем. Она встала в раковину и уронила вот эту мензурку из сушилки.

— Она встала в раковину, — сказала Харриет, — и оставила влажное пятно на подоконнике. Теперь оно, конечно, уже высохло.

— Да, но это доказывает, что тогда она действительно вышла именно этим путём. Хотя это едва ли требовало доказательств. Другого выхода просто нет. Это не старинная задача хорошо запертого помещения и трупа внутри. Ты там закончил, Бантер?

— Да, милорд, я использовал три разных выдержки.

— Это должно сработать. Можно протереть эти двери. — Он с улыбкой повернулся к декану. — Знаете, даже если бы мы действительно смогли идентифицировать все эти отпечатки, то все они принадлежали бы людям, которые имеют полное право здесь находиться. И в любом случае у нашей преступницы, как и у любого другого современного человека, скорее всего, хватит ума носить перчатки.

Он критически оглядел лекционную комнату.

— Мисс Вейн!

— Да?

— Что-то, связанное с этой комнатой, взволновало вас. Что это было?

— Вы и сами догадываетесь.

— Согласен, убеждён, что наши сердца бьются в унисон. Но расскажите мисс Мартин.

— Когда наша анонимная писательница выключила свет, она, должно быть, была близко от двери. Затем она вышла через тёмную комнату. Почему она свалила доску, которая находится совершенно в стороне от прямой линии между этими двумя дверями?

— Точно.

— О! — воскликнула декан, — но это пустяки. Каждый может заблудился в темноте. Однажды ночью моя настольная лампа перегорела, я встала, чтобы попытаться найти настенный выключатель и разбила нос о платяной шкаф.

— Вот! — сказал Уимзи. — Трезвый голос здравого смысла падает на наши догадки как холодная вода на горячее стекло и разбивает их вдребезги. Но я этому не верю. Ей требовалось только двигаться на ощупь вдоль стены. У неё, должно быть, была какая-то причина возвратиться в середину комнаты.

— Она оставила что-то на одном из столов.

— Это уже более вероятно. Но что? Что-то опознаваемое.

— Носовой платок или что-то, что она использовала, чтобы прижимать наклеенные буквы.

— Ну, пусть так. Полагаю, эти бумаги лежат так, как вы их нашли. Вы трогали их, чтобы убедиться, что клейстер ещё не высох?

— Я дотронулась только до того незаконченного письма на полу. Видите, как это делается. Она проводит линию из клейстера на бумаге на месте строки, а затем накладывает буквы. Незаконченная строка была только липкой, но не влажной. Но видите ли, мы вошли уже после того, как она ушла, через пять или десять минут.

— Вы не проверяли ни одно из других?

— Боюсь, что нет.

— Я только задавался вопросом, сколько времени она здесь находилась. Похоже, что успела плотно поработать. Но мы можем проверить и по-другому. — Он взял крышку от коробки, в которой лежали буквы.

— Грубый коричневый картон, не думаю, что стоит пытаться обнаружить на нём отпечатки пальцев. Или проследить буквы — они могут быть взяты откуда угодно. Она почти закончила свою работу, осталось только несколько дюжин букв, и многие из них — Q, K и Z и тому подобные редко встречающиеся согласные. Интересно, как должно было заканчиваться её последнее сообщение.

Он поднял бумагу с пола и перевернул её.

— Адресовано вам, мисс Вейн. Это первый раз, когда вы удостаиваетесь такой чести?

— В первый раз после того первого раза.

— А! «Не думайте, что вы меня поймали, я смеюсь над вами, вы…» ну, эпитет осталось выбрать из букв в коробке. Если ваш словарь достаточно богатый, можно попытаться понять, что там должно было стоять.

— Но… лорд Питер…

Прошло там много времени с тех пор, как она последний раз обращалась к нему, используя титул, что она даже немного застеснялась. Но она оценила его формализм.

— Что я хотела бы знать, так это почему она вообще пришла в эту комнату.

— Это — тайна, не правда ли?

На столе стояла настольная лампа с абажуром, и он машинально включил и выключил её.

— Да. Почему она не могла сделать это в собственной комнате? К чему нарываться на разоблачение?

— Прошу прощения, милорд.

— Да, Бантер?

— Представляет ли это интерес для расследования?

Бантер нырнул под стол, а затем приблизился, держа в руках длинную чёрную шпильку.

— О боже, Бантер! Это похоже на листок из давно забытой истории. Сколько людей пользуются сейчас такими штуками?

— О, сейчас как раз многие, — сказала декан. — Возвращается мода на небольшие локоны на шее. Я сама пользуюсь шпильками, но мои — бронзовые. И некоторые из студенток. И мисс Лидгейт, но у неё, по-моему, тоже бронзовые.

— Я знаю, кто пользуется чёрными и именно такой формы, — сказала Харриет. — Я имела счастье как-то втыкать в неё эти штуки.

— Конечно же мисс де Вайн. Каждый раз — наша Белая Королева. И она везде их роняет. Но я полагаю, что она — единственный человек в колледже, который никогда и ни по каким причинам не войдёт в эту комнату. Она не читает лекций, не ведёт семинаров, никогда не пользуется тёмной комнатой и не интересуется трудами по естественным наукам.

— Когда я шла сюда вчера вечером, она работала в своей комнате, — сказала Харриет.

— Вы её видели? — быстро спросил Уимзи.

— Простите. Я — идиотка. Я только имела в виду, что у неё в комнате у окна горела настольная лампа.

— Невозможно установить алиби на основании настольной лампы, — сказал Уимзи. — Боюсь, что придётся всё-таки совершить прогулку по полу.

Вторую шпильку обнаружила декан, причём в том месте, где её и можно было ожидать найти — в углу около раковины в тёмной комнате. Декан была так довольна собой как детективом, что почти забыла о значении этого открытия до горького восклицания Харриет.

— Мы ещё не идентифицировали шпильки наверняка, — утешительно сказал Питер. — Это будет небольшим заданием для мисс Вейн. — Он собрал письма. — Я возьму их и добавлю в досье. Полагаю, что на доске для нас нет никакого сообщения?

Он поднял доску, на которой было только несколько химических формул, выведенных мелом почерком мисс Эдвардс, и поставил стойку в вертикальное положение напротив окна.

— Смотрите! — внезапно сказала Харриет. — Я поняла, почему она выбрала этот путь. Она хотела выйти через окно в лекционной, но забыла про решётку. И только когда она отодвинула штору и увидела её, она вспомнила про тёмную комнату и бросилась туда второпях, на пути роняя доску и стулья. Она, должно быть, была между окном и стойкой, потому что и доска и стойка упали вперёд в комнату, а не назад к стене.

Питер задумчиво посмотрел на неё. Затем он возвратился в тёмную комнату, опустил и поднял оконную раму. Она двигалась легко и почти бесшумно.

— Если бы это здание не было так хорошо построено, — сказал он декану почти обвиняюще, — то кто-нибудь непременно услышал бы, как поднимают окно, и выбежал бы вовремя, чтобы поймать леди. Кроме того, интересно, что Энни не услышала шум от мензурки, упавшей в раковину… А если услышала, то, вероятно, подумала, что что-то произошло со стеклянным шкафом в лекционной комнате или что-нибудь в этом роде. Вы ничего не слышали после того, как пришли сюда, не так ли?

— Ни малейшего звука.

— Тогда она должна была выйти, пока Кэрри вытаскивала вас из постели. Полагаю, никто не видел, как она шла.

— Я опросила только трёх студенток, окна которых выходят на эту стену, но они ничего не видели, — сказала Харриет.

— Ну, вы можете спросить Энни о мензурке. И спросите их обеих, заметили ли они, когда пришли сюда, было ли открыто окно в тёмной комнате или нет. Я не надеюсь, что они заметили хоть что-нибудь, но никогда не знаешь.

— А какое это имеет значение? — спросила декан.

— Не очень большое. Но если оно было закрыто, это поддерживает теорию мисс Вейн о доске. Если же оно было открыто, то это означало бы, что отступление было заранее запланировано именно в этом направлении. Это вопрос о том, имеем ли мы дело с близоруким или дальнозорким человеком, я имею в виду ментально. И вы могли бы заодно спросить, видел ли кто-нибудь из других женщин в крыле скаутов свет в лекционной комнате, и если да, то как рано.

Харриет засмеялась.

— Я могу ответить на этот вопрос хоть сейчас. Ни одна из них. Если бы видели, то сразу прибежали бы, чтобы сказать нам об этом. Можно не сомневаться, что приключение Энни и Кэрри задало главную тему беседам в зале слуг этим утром.

— Это, — сказал его светлость, — совершенная правда.

Повисла пауза. Казалось, лекционная комната больше не предлагала поля для исследования. Харриет предложила Уимзи прогуляться по колледжу.

— Я собирался это предложить, — сказал он, — если у вас есть время.

— Мисс Лидгейт ожидает меня через полчаса для новой атаки на просодию, — сказала Харриет. — Мне нельзя урезать нашу встречу, потому что её, бедняжки, время так драгоценно, а кроме того, она внезапно подумала о новом приложении.

— О, нет! — закричала декан.

— Увы, да! Но сейчас мы могли бы просто обойти территорию и взглянуть на места самых важных битв.

— Я особенно хотел бы увидеть Холл, библиотеку и переход между ними, вход в Тюдор-билдинг, бывшую комнату мисс Бартон, расположение часовни по отношению к задней двери и место, где с Божьей помощью можно взлететь на стену, а также дорогу от Квин-Элизабет в Новый дворик.

— О небо! — воскликнула Харриет. — Вы просидели с досье всю ночь?

— Тс! Нет, я довольно рано проснулся. Но пусть Бантер об этом не услышит, иначе он начнет проявлять заботу. «Мужчины умерли, и черви их пожрали, но не за то, что рано те вставали». Наоборот, говорится, что раннему червячку достаётся первая птичка.

— Вы напоминаете мне, — сказала декан, — что там, в моей комнате, меня ожидает полдюжины червячков, жаждущих получить свою птичку. Трое — опоздавшие без разрешения, двое — граммофоны во время отдыха, и одна — что-то, связанное с автомашиной. Мы встретимся на обеде, лорд Питер.

Она убежала на встречу с преступниками, оставив Питера и Харриет совершать тур по колледжу. Из комментариев Питера Харриет не смогла понять, что у него на уме, ей даже показалось, что он несколько абстрагировался от рассматриваемого вопроса.

— Полагаю, — сказал он наконец, когда они прибыли в домик на Джоветт-гроув, где он оставил автомобиль, — что вряд ли в ближайшие ночи у вас вновь будут неприятности.

— Почему?

— Ну, с одной стороны, ночи становятся очень короткими, а риск очень большим… Ну да всё равно, — вы очень оскорбитесь, если я попрошу вас… если я предложу вам принять некоторые меры личной безопасности?

— Какие меры?

— Я не предлагаю вам класть под подушку револьвер. Но у меня появилась мысль, что с этого момента вы и по меньшей мере ещё один человек может подвергнуться нападению. Это может быть лишь игрой моего воображения. Но если наша шутница напугана и вынуждена сдерживать свои эмоции, — а я думаю, что она напугана, — следующая атака, когда она состоится, может оказаться серьёзной.

— Ну, — сказала Харриет, — по её же словам, она считает меня просто смешной.

Его внимание, казалось, было привлечено чем-то на приборной панели, и он сказал, глядя не на неё, а на автомобиль:

— Да. Но говоря без всякого тщеславия, мне жаль, что я не ваш муж, брат, возлюбленный или кто-то в этом роде, а тот, кто я есть.

— Вы имеете в виду, то, что вы здесь — это опасно для меня?

— Смею утверждать, хотя и льщу себе.

— Но это не остановило бы её от нападения на меня.

— Возможно, она об этом и не подумала бы.

— Ну, я не возражаю против риска. Но я не вижу, почему он стал бы меньше, если бы мы были связаны какими-то отношениями типа родственных.

— Было бы невинное оправдание моего присутствия здесь… Не думайте, что я пытаюсь нажить капитал на этом деле для себя лично. Я делаю всё возможное, чтобы соблюдать формальности, как вы, возможно, уже заметили. Я только предупреждаю вас, что иногда я — опасный знакомый.

— Давайте проясним этот вопрос, Питер. Вы думаете, то, что вы оказались здесь, может сделать эту женщину отчаянной и она может захотеть отыграться на мне. И вы пытаетесь сказать мне, очень изящно, что было бы безопаснее, если бы мы скрыли ваш интерес к этому делу под прикрытием какого-то другого интереса.

— Безопаснее для вас.

— Да, хотя не могу понять, почему вы так думаете. Но вы уверены, что я скорее умру, чем позволю себе пойти на такой бесчестный обман.

— А разве не так?

— И в целом, вы скорее предпочтёте увидеть меня мёртвой, чем обесчещенной.

— Вероятно, это другая форма самомнения. Но я полностью к вашим услугам.

— Конечно, если вы — такой опасный союзник, я могла бы приказать вам уйти.

— Могу себе представить, как вы убеждаете меня уйти и уничтожить всю работу.

— Ну, Питер, я, конечно, скорее умерла бы, чем обманула вас или сказала ложь про вас. Но думаю, что вы всё преувеличиваете. Вы обычно не будите бурю.

— Бужу и довольно часто. Но если это — только мой собственный риск, я могу позволить ветру дуть. Когда дело доходит до других людей…

— Ваш инстинкт заставляет помогать женщинам и детям, попавшим в беду.

— Ну, — признал он с сожалением, — нельзя подавлять естественные инстинкты целиком, даже если причина и личный интерес говорят обратное.

— Питер, это — позор. Позвольте мне познакомить вас с какой-нибудь миленькой женщиной, которая обожает быть защищённой.

— Она попусту потратит  на меня время. Кроме того, она всегда обманывала бы меня самым милым образом ради моей же собственной пользы, а я этого не терплю. Я возражаю против того, чтобы мною тактично управлял кто-то, кто должен быть равным мне. Если мне нужны тактичные иждивенцы, я могу их нанять. И уволить их, если они станут слишком тактичными. Я не имею в виду Бантера. Он окружает меня непрерывным холодным душем тихой критики. Я не защищаю его, он защищает меня и сохраняет независимое суждение… Однако, не предлагая личную защиту, могу я всё же предложить, чтобы вы использовали разумные предосторожности? Говорю вам откровенно, мне не нравится озабоченность вашей подружки ножами и верёвками.

— Вы это серьёзно?

— В виде исключения, да.

Харриет собиралась предложить ему не быть смешным, но затем вспомнила рассказ мисс Бартон о сильных руках, которые схватили её сзади. Возможно, это было правдой. Мысль о ночных прогулках по длинным коридорам внезапно стала неприятной.

— Очень хорошо, я буду осторожна.

— Думаю, это будет мудро. А теперь я должен бежать. Я успею обернуться, чтобы предстать перед главным столом на обеде. Семь часов?

Она кивнула. Он слишком буквально выполнял её приказ прибыть этим утром вместо шести часов. Ощущая некоторою пустоту, она пошла, чтобы сразиться с корректурами мисс Лидгейт.


17

Тот, кто задаёт много вопросов, много узнаёт и многое получает, в особенности, если его вопросы касаются предметов, особенно хорошо известных тем лицам, кого он спрашивает, ибо тем самым он предоставляет им случай доставить себе удовольствие в разговоре, а сам постоянно обогащает свой ум знаниями. Однако его вопросы не должны быть слишком трудными, дабы разговор не походил на экзамен. Он также должен поступать так, чтобы и всем остальным людям была предоставлена возможность говорить в свою очередь.

Фрэнсис Бэкон [97]

— Вы выглядите, — сказала декан, — как взволнованный родитель, чей маленький сын должен выступить на школьном концерте и собирается декламировать «Гибель Гесперуса».

— Я скорее ощущаю себя, — ответила Харриет, — как мать Даниила:

«Царь Дарий приказал львам:
Разорвите Даниила. Разорвите Даниила.
Разорвите! Разорвите! Разорвите!»
 — Гр-р-р-р-р! — продолжила декан.

Они стояли у дверей профессорской, из которых было удобно смотреть на домик на Джоветт-лодж. Старый дворик выглядел весьма оживлённым. Опаздывающие торопились переодеться к обеду; те, кто успел переодеться, прогуливались группами, ожидая удара колокола; некоторые всё ещё играли в теннис; мисс де Вайн появилась из здания библиотеки, по дороге торопливо втыкая поглубже непослушные шпильки (Харриет проверила шпильки и идентифицировала их); некая элегантная фигура шествовала к ним откуда-то со стороны Нового дворика.

— У мисс Шоу новое платье, — сказала Харриет.

— Вот оно как! Смотрится шикарно!

«Она столь же прекрасна, как дыня в поле,
Скользя грациозно, как судно на море».
 И это, моя дорогая, вам за Даниила.

— Декан, душенька, вы — кошка.

— Ну, а разве мы все не такие? То, что все собрались пораньше, кажется чрезвычайно зловещим. Даже мисс Хилльярд явилась в своём лучшем чёрном платье со шлейфом. Мы все чувствуем, что чем нас больше, тем безопаснее.

Для профессорской не было совсем уж необычным собираться заранее у дверей перед обедом прекрасными летними днями, но Харриет, оглядываясь вокруг, вынуждена была признать, что этим вечером народу собралось побольше, чем обычно бывало к семи часам. Все казались обеспокоенными, а некоторые даже враждебными. Они старались не встречаться глазами друг с другом, но всё же напоминали людей, собравшихся вместе для защиты от общей угрозы. Она внезапно посчитала абсурдным, что кто-то мог быть испуган приходом Питера Уимзи, тогда она стала рассматривать собравшихся как безобидную группу нервных пациентов в вестибюле дантиста. «Мы, кажется, — раздался в ухе резкий голос мисс Пайк, — подготовили довольно внушительный приём нашему гостю. Он не робкого десятка?»

— Я бы сказала, что он крут как варёное яйцо, — отозвалась Харриет.

— Это мне кое-что напомнило, — оживилась декан. — Что там насчёт манишки…?

— Вкрутую, конечно, — с негодованием сказала Харриет. — И если он будет трещать или пузыриться, я отдам вам пять фунтов.

— Я всё хотела вас спросить, — поинтересовалась мисс Пайк, — как именно происходит этот треск? Мне не хотелось задавать столь личный вопрос доктору Трипу, но мне любопытно.

— Следует спросить у лорда Питера, — сказала Харриет.

— Если вы считаете, что это его не оскорбит, — ответила мисс Пайк с абсолютной серьёзностью, — я так и сделаю.

Колокола Нового колледжа довольно нестройно пробили четыре четверти и количество часов.

— Пунктуальность, — сказала декан, гладя в направлении домика, — кажется, является одним из достоинств джентльмена. Следует пойти встретить его и успокоить перед испытанием.

— Вы так думаете? — Харриет покачала головой. — Нет, Томми Джонни уже большой мальчик.

Возможно, кого-нибудь и смутила бы перспектива пройти в одиночестве через широкий четырехугольник дворика под огнём взглядов учёных университетских дам, но это было детскими игрушками по сравнению, например, с длинной дорожкой от павильона в «Лордс» до дальней линии подачи крикетного поля, когда отставание огромно и необходимо девяносто очков, чтобы спасти положение. Тысячи людей, живших в те времена, возможно, узнали бы этот лёгкий и неторопливый шаг и уверенный наклон головы. Харриет позволила ему преодолеть три четверти расстояния в одиночку, и только затем вышла навстречу.

— Вы почистили зубы и помолились?

— Да, мам, и подстриг ногти, вымыл за ушами и положил в карман чистый носовой платок.

Посмотрев на группку студенток, которые проходили мимо, Харриет пожалела, что не может сказать о них того же. Они были неряшливы и растрёпаны, и она неожиданно почувствовала благодарность к мисс Шоу за её усилия с платьем. Что касается её сопровождающего, от приглаженной желтой головы до лакированных туфель его вид не гарантировал спокойствия: его утреннее настроение исчезло, и он был столь же готов к проказам, как стая диких обезьян.

— Пойдёмте и будьте паинькой. Вы уже видели своего племянника?

— Видел. Завтра, наверное, объявят о моём банкротстве. Он попросил, чтобы я передал вам его любовь, без сомнения полагая, что я могу быть щедрым и в этом вопросе. И вот это всё возвращается от него к вам, хотя прежде было моим... Этот цвет вам очень идёт!

Его тон был приятно нейтрален, и она надеялась, что он имеет в виду её платье, но полной уверенности не было. Она была рада передать его декану, которая выступила вперёд, чтобы завладеть им и избавить Харриет от представлений. Харриет наблюдала, немного забавляясь. Мисс Лидгейт, абсолютно раскованная и не выражающая никаких эмоций, приветствовала его точно так же, как приветствовала бы любого другого, и нетерпеливо спросила о ситуации в Центральной Европе; мисс Шоу улыбнулась с такой любезностью, которая ещё больше подчеркнула резкое «Хауд’юду» мисс Стивен и немедленный переход к оживленному обсуждению дел колледжа с мисс Аллисон; мисс Пайк атаковала его интеллектуальным вопросом о последнем убийстве; мисс Бартон, выдвинувшаяся с очевидным намерением вправить ему мозги относительно вопроса о смертной казни, была обезоружена улыбкой, демонстрирующей искреннее дружелюбие и совершенное самообладание, и в результате вместо этого заметила, что сегодня удивительно хороший день.

— Комедиант! — подумала Харриет, когда мисс Бартон, поняв, что ничего не сможет с ним сделать, передала его мисс Хилльярд.

— Ага! — немедленно сказал Уимзи, улыбаясь в угрюмые глаза тьютора по истории, — это восхитительно. Ваша статья в Хисторикал ревью по поводу дипломатических аспектов развода…

(«О, небо! — подумала Харриет, — я надеюсь, он знает, о чём говорит».)

— … действительно мастерски. Хотя на самом деле я почувствовал, что, вы, пожалуй, немного недооценили давление, оказываемое на несчастного Клемента…

— … консультировался с неизданными посланиями, находящимися во владении…

— … вы, возможно, зашли с этим аргументом слишком далеко. Вы очень справедливо указываете, что император…

(Ха, он действительно прочитал статью!)

— … искажённый предубеждением, но значительный авторитет Церковного права…

— …необходимо полностью и тщательно изучить и заново отредактировать. Неисчислимые ошибки при переписывании и по меньшей мере один недобросовестный пропуск…

— …Если когда-либо вам потребуется доступ, я бы мог, вероятно, свести вас с… официальные каналы … личное знакомство… никаких затруднений…

— Мисс Хилльярд, — сказала декан Харриет, — выглядит так, как если бы получила подарок в день рождения.

— Я думаю, что он предлагает ей доступ к какому-то закрытому источнику информации. — («В конце концов, — подумала она, он — это всё таки Кое-кто, хотя некоторые никак не могут это запомнить».)

— … не так политически, как экономически.

— Ах! — сказала мисс Хилльярд, — когда дело доходит до вопроса о национальных финансах, настоящим авторитетом является мисс де Вайн.

Она на ходу представила их друг другу, и обсуждение продолжилось.

— Итак, — сказала декан, — он полностью покорил мисс Хилльярд.

— А мисс де Вайн сейчас полностью покоряет его.

— Полагаю, это взаимно. Во всяком случае, её волосы выбились сзади, что является верным признаком удовольствия и волнения.

— Да, — согласилась Харриет. Уимзи довольно умно обсуждал присвоение монастырской собственности, но у неё не было сомнений, что его подсознание сейчас занято шпильками.

— А вот и директриса. Нам придётся насильственно прервать их беседу. Он должен подойти к доктору Бэринг и повести её к столу… Все хорошо. Она его захомутала. Это строгое утверждение королевской прерогативы! … Вы хотели бы сесть с ним рядом и держать его за ручку?

— Не думаю, что он нуждается в какой-либо помощи с моей стороны. Именно вы — тот человек, который должен быть рядом с ним. Не подозреваемый, но полный живой информации.

— Хорошо, я пойду и буду щебетать. Сядьте напротив нас и пните меня, если я начну говорить что-нибудь нескромное.

В соответствии с этой договоренностью Харриет оказалась, не совсем комфортно, между мисс Хилльярд (в которой она всегда ощущала антагонизм к себе) и мисс Бартон (которая, очевидно, всё ещё волновалась по поводу детективных хобби Уимзи) и лицом к лицу с двумя людьми, чьи взгляды были способны вывести её из равновесия. По другую сторону от декана сидела мисс Пайк, с противоположной стороны от мисс Хилльярд была мисс де Вайн, хорошо видимая Уимзи. Мисс Лидгейт — эта надёжная крепость — расположилась на дальнем конце стола, оставив центр беззащитным.

Ни у мисс Хилльярд, ни мисс Бартон не нашлось тем для беседы с Харриет, которая, таким образом, могла без больших затруднений следить за попытками директрисы составить мнение о Уимзи и дипломатично скрытыми, но в равной степени упрямыми попытками Уимзи составить мнение о директрисе, — соревнование, проводимое с неизменной любезностью с обеих сторон.

Доктор Бэринг начала с того, что спросила, был ли лорд Питер проведен по колледжу и каково его мнение, добавив, с должной скромностью, что с точки зрения архитектуры колледж, конечно же, едва ли смеет надеяться конкурировать с более древними институтами.

— Учитывая, — печально сказал его светлость, — что архитектура моего собственного древнего колледжа математически составлена из амбиций, безумия, уродства и насмешки, ваше замечание походит на сарказм.

Директриса, почти поверив в то, что она нарушила правила хорошего тона, искренне заверила его, что она не делала никаких личным намёков.

— Случайное напоминание полезно, — сказал он. — Мы придавлены готикой девятнадцатого века, чтобы в нашем исполненном гордыни баллиолизме мы не забывали Бога. Мы отбросили хорошее, чтобы дать путь плохому, а вы, напротив, создали целый мир из ничего — что более соответствует божественному деянию.

Директриса, с опаской маневрируя на этой скользкой почве между шутливостью и серьёзностью, нашла точку опоры:

— Совершенно верно, нам приходилось делать то, что можем, из очень скудных средств, и это, как вы знаете, типично для нашего положения в целом.

— Да, а вы фактически живёте без пожертвований?

Вопрос был задан так, что подключал к разговору декана, которая бодро подтвердила:

— Совершенно верно. Во всём скаредная бережливость.

— В такой ситуации, — серьёзно заметил он, — даже восхищение кажется своего рода дерзостью. Это — прекрасный зал, кто архитектор?

Директриса сделала краткий обзор истории места, прервавшись, чтобы сказать:

— Но ведь вы, вероятно, не сильно интересуетесь всем этим вопросом женского образования.

— А это всё ещё вопрос? Так быть не должно. Надеюсь, вы не собираетесь спрашивать меня, одобряю ли я, что женщины занимаются тем или этим.

— Почему нет?

— Недопустимо думать, что я имею хоть какое-то право одобрять или не одобрять.

— Уверяю вас, — сказала директриса, — даже в Оксфорде мы всё ещё сталкиваемся с определенным числом людей, которые настаивают на своём праве не одобрять.

— А я-то надеялся, что вернулся к цивилизации!

Удаление тарелок с рыбой немного отвлекло обедавших, и директриса воспользовалось этой возможностью, чтобы перевести разговор на ситуацию в Европе. Здесь гость твёрдо стоял на ногах. Харриет поймала взгляд декана и улыбнулась. Но впереди замаячила новая и более глобальная проблема. Международная политика плавно перетекла в историю, а история — усилиями доктора Бэринг — в философию. Из путаницы слов выплыло зловещее имя Платона, и доктор Бэринг выдвинула философское предположение, как пешку, предлагая её съесть.

Множество людей испытали неисчислимые бедствия по вине этой философской пешки директрисы. Было два способа взять её и оба пагубные. Можно было или притвориться знающим, или выразить горячее желание узнать. Его светлость мягко улыбнулся и отклонил гамбит:

— Это вне моих звёзд. У меня не философский ум.

— А как бы вы определили философский ум, лорд Питер?

— Я не стал бы, определения очень опасны. Но я знаю, что философия для меня — закрытая книга, как музыка для человека без музыкального слуха.

Директриса быстро посмотрела на него, он продемонстрировал ей невинный профиль, склонившись к столу и уставившись в тарелку, как цапля, сидящая на яйцах у водоёма.

— Очень удачное сравнение, — сказала директриса, — поскольку у меня самой нет музыкального слуха.

— У вас? Я подумал, что это может быть так, — спокойно заметил он.

— Это очень интересно. Как вы узнали?

— Есть что-то в вашем голосе. — Он предложил для экспертизы честные серые глаза. — Но это не очень надёжный вывод, чтобы его можно было высказывать, и, как вы, возможно, заметили, я его не высказал. Это — искусство шарлатана: вызвать признание и представить его как результат дедукции.

— Понимаю, — сказала доктор Бэринг. — Вы демонстрируете свою технику очень откровенно.

— Вы всё равно бы это поняли в любом случае, поэтому лучше уж сознаться самому и приобрести незаслуженную репутацию искреннего. Главное преимущество, когда говоришь правду, состоит в том, что никто никогда ей не верит, и это лежит в основе λέγειν ώζ δεϊt.

— Таким образом, всё-таки имеется один философ, книги которого для вас не закрыты? В следующий раз я начну с Аристотеля.

Она повернулась к своей левой соседке и отпустила его.

— Жаль, — сказала декан, — что мы не можем предложить вам крепких напитков. 

На его лице красноречиво читалось понимание и озорство:

— «Как уцелеть под бороной, известно жабе лишь одной».[98] Вы всегда донимаете своих гостей трудными вопросами?

— Пока они не докажут, что по мудрости равны Соломону. Вы прошли тест с большим запасом.

— Тсс! Есть только одна мудрость, которая имеет общественную ценность, и это — осознание собственных пределов.

— Нервных молодых донов и студентов обычно доводят до конвульсий, поскольку те боятся откровенно признать, что чего-то не знают.

— Показывая тем самым, — сказала мисс Пайк через декана, — что они глупее Сократа, который делал такие признания довольно часто.

— Ради Бога, — взмолился Уимзи, — не упоминайте Сократа. Мы можем пойти по новому кругу.

— Не сейчас, — сказала декан. — Теперь она, если и задаст вопрос, то чтобы что-то узнать.

— Есть один вопрос, ответ на который я очень хочу узнать, — вступила мисс Пайк, — если только вы не поймёте меня превратно.

Мисс Пайк, конечно, всё ещё не могла успокоиться по поводу манишки доктора Трипа, и жаждала просвещения. Харриет надеялась, что Уимзи примет её любопытство за то, чем оно и являлось: не за коварство, а за немного нескромную тягу к точной информации, которая характеризует академический ум.

— Это явление, — с готовностью начал он, — находится в пределах моей собственной сферы знаний. Так происходит потому, что человеческое туловище обладает более высокой гибкостью, чем готовая рубашка. Щёлкающий звук, о котором вы говорите, создаётся, когда манишка немного длинновата для владельца. Жёсткие края, которые при наклоне тела немного расходятся, возвращаются назад, схлопываясь с громким щелчком, подобным испускаемому надкрыльями некоторых жуков. Это не следует путать, однако, с тиканьем жука-точильщика, которое производится челюстями и, как считается, служит своеобразным любовным кличем. Щелчок манишки не имеет никакого отношения к любви и, в действительности, является значительным неудобством для бедного насекомого. Его можно устранить более тщательным выбором одежды или, в крайних случаях, изготовлением её на заказ по точным размерам.

— Огромное спасибо, — сказала мисс Пайк. — Это в высшей степени удовлетворительное объяснение. Наверное, вполне можно провести параллель со старомодным корсетом, который создавал аналогичные неудобства.

— Это неудобство, — добавил Уимзи, — было ещё сильнее в случае бронированных доспехов, которые должны были быть очень хорошо скроены, чтобы позволить двигаться вообще.

В этот момент мисс Бартон привлекла внимание Харриет каким-то замечанием, и она потеряла нить беседы на другой стороне стола. Когда она вновь прислушалась, мисс Пайк знакомила своих соседей с некоторыми любопытными подробностями древней минойской цивилизации, а директриса очевидно ожидала, когда вновь сможет перейти в атаку на Питера. Повернувшись направо, Харриет увидела, что мисс Хилльярд наблюдала за группой с забавно сосредоточенным выражением. Харриет попросила её передать сахар, и она возвратилась на землю, слегка вздрогнув.

— Они, кажется, прекрасно спелись, — заметила Харриет.

— Мисс Пайк любит аудиторию, — ответила мисс Хилльярд с таким количеством яда, что Харриет поразилась.

— Мужчине иногда тоже полезно послушать, — сказала она.

Мисс Хилльярд рассеянно согласилась. После небольшой паузы, во время которой обед продолжался без каких-либо инцидентов, она сказала:

— Ваш друг говорил, что может получить доступ для меня к некоторым частным коллекциям исторических документов во Флоренции. Вы считаете, что он действительно имеет в виду то, что говорит?

— Если он так говорит, можете не сомневаться, что может и сделает.

— Что ж, вам лучше знать, — сказала мисс Хилльярд. — Очень рада это слышать.

Тем временем директриса осуществила новый захват и тихо с серьёзным видом о чём-то говорила с Питером. Он слушал внимательно, одновременно очищая яблоко, и узкая спиралька кожуры медленно скользила по его пальцам. Она завершила свою речь каким-то вопросом, и он покачал головой.

— Это очень маловероятно. Должен сказать, что на это вообще не было никакой надежды.

Харриет задалась вопросом, дошёл ли разговор, наконец, до анонимщицы, но тут Питер сказал:

— Триста лет назад это имело сравнительно небольшое значение. Но теперь, когда достигнут возраст национальной самореализации, возраст колониальной экспансии, возраст варварских вторжений и возраст упадка и гибели, когда все зажаты бок о бок во времени и пространстве, все вооружены одинаково ядовитым газом и устремляются вовне на манер развитых цивилизаций, принципы стали опаснее, чем страсти. Становится необыкновенно легко убивать людей в больших количествах, и первая вещь, которую делает принцип, — если это действительно принцип, — состоит в том, чтобы кого-то убить.

— «Настоящая трагедия — это не конфликт добра со злом, но добра с добром», а это означает, что проблема не имеет решения.

— Да. Болезненно, конечно, для того, кто хочет остаться чистеньким. Остаётся либо приветствовать неизбежное и получить прозвище кровожадного прогрессиста, или попытаться выиграть время и называться кровожадным реакционером. Но если аргументом является кровь, все аргументы становятся проклято-кровавыми.

Директриса восприняла эпитет буквально.

— Я иногда задаюсь вопросом, получаем ли мы что-нибудь, выигрывая время.

— Ну, если на письма долго не отвечать, некоторые из них ответят за себя сами. Никто не может предотвратить падение Трои, но унылому осторожному человеку может удастся вывезти контрабандой Лар и Пенатов, даже рискуя тем, что к егоимени прилепится эпитет «добродетельный».

— Университеты всегда вынуждены идти в ногу с прогрессом.

— Но все эпические сражения даются арьергардом — в Ронсевальском ущелье и Фермопилах.

— Очень хорошо, — смеясь, сказала директриса, — давайте умрём на посту, ничего не достигнув, но войдя в эпос.

Она обвела глазами главный стол, поднялась и совершила величественный уход. Питер вежливо стоял около обшитой панелями стены, пока доны проходили мимо него, и успел броситься вперёд, чтобы подхватить шарф мисс Шоу, соскользнувший с её плеч. Харриет спускалась по лестнице между мисс Мартин и мисс де Вайн, которая заметила:

— Вы — храбрая женщина.

— Почему? — улыбнулась Харриет. — Потому что привожу своих друзей сюда под перекрёстный допрос?

— Ерунда, — вмешалась декан. — Все мы вели себя красиво. Даниил всё ещё не съеден, а однажды он даже укусил льва. Между прочим, это было наитие?

— Об отсутствии музыкального слуха? Вероятно, немного больше наития, чем он пытался представить.

— Он весь вечер расставлял ловушки?

Харриет только сейчас поняла, насколько странной была вся ситуация в целом. Ещё раз она подумала о Уимзи как об опасном чужаке, а о себе, как о члене женского братства, которое со столь странным великодушием приветствовало пришедшего инквизитора. Однако она сказала:

— Если и расставлял, то он раскроет весь механизм самым любезным образом.

— После того, как жертва попадётся. Это очень утешительно.

— Это, — сказала мисс де Вайн, отбрасывая в сторону подобные поверхностные комментарии, — человек, который в состоянии подчинить себя собственным целям. Мне жаль любого, кто столкнётся с его принципами независимо от того, каковы они и есть ли они вообще.

Она отделилась от спутниц и с мрачным лицом прошла в профессорскую.

— Любопытно, — сказала Харриет. — Она говорит о Питере Уимзи точно так же, как я всегда думала о себе.

— Возможно, она признаёт в вас родственный дух.

— Или противника, достойного чтобы… — нет, я не должна этого говорить.

Здесь их догнали Питер и его спутница, и декан, присоединившись к мисс Шоу, прошла вперёд. Уимзи обратился к Харриет со слабой вопрошающей улыбкой:

— Что вас волнует?

— Питер, я чувствую себя Иудой.

— Чувствовать себя подобно Иуде — это часть работы. Боюсь, работы не для джентльмена. Может быть умоем руки как Пилат и вновь станем полностью респектабельными?

Она взяла его под руку.

— Нет, мы уже влезли в это дело. Будем падать вместе.

— Это прекрасно. Как влюблённые в фильме Штрохайма, мы пойдём и сядем на сточную трубу. — Она чувствовала под прекрасным тонким сукном кости и мышцы, очень человеческие. И подумала: «Он и я принадлежим к одному миру, а все остальные — чужаки». А затем: «Чёрт побери всё! Это — наша личная борьба, почему они должны присоединяться?» Но это было абсурдно.

— Что вы хотите, чтобы я сделала, Питер?

— Бросьте мне назад шар, если он выкатится за круг. Но не явно. Только продемонстрируйте свой разрушительный талант к тому, чтобы не отклоняться от сути и говорить правду.

— Это кажется лёгким.

— Для вас. Именно за это я вас и люблю. А разве вы не знали? Ну, сейчас мы не можем остановиться, чтобы поспорить на эту тему, — они подумают, что мы сговариваемся о чём-то.

Она выпустила его руку и вошла в комнату впереди него, почувствовав себя внезапно смущённой и потому держась несколько вызывающе. Кофе уже был на столе, и собравшиеся в профессорской столпились вокруг него, наполняя чашки. Харриет увидела, что мисс Бартон надвинулась на Питера с учтивым предложением напитков на губах, но с какой-то решимостью в глазах. В данный момент Харриет совершенно не заботило, что происходит с Питером. Он дал ей новый повод для размышлений. Она взяла кофе, закурила сигарету и удалилась с ними и этим поводом в уголок. Она часто задавалась вопросом, безотносительно чего бы то ни было, что же такое привлекло в ней Питера, что он в ней ценит и, очевидно, ценил с того первого дня, когда она стояла у скамьи подсудимых и боролась за собственную жизнь. Теперь, когда она узнала, она думала, что, по-видимому, более непривлекательное качество редко когда-либо рассматривалась в качестве основания для привязанности.

— Но лично вы не ощущаете неудобства по этому поводу, лорд Питер?

— Нет, я никак не могу рекомендовать это занятие как комфортное. Но разве ваш, мой или чей-нибудь комфорт имеет такое уж большое значение?

Мисс Бартон, вероятно, приняла это за легкомыслие, а затем Харриет узнала безжалостный голос, который говорил: «Какое имеет значение, если это причиняет боль…? Позвольте им самим бороться… Неприятно, но если он имел в виду то, что сказал, это объясняет очень многое. Это качества, которые можно узнать в самых разных обстоятельствах… Беспристрастность…, если вы когда-либо найдёте человека, которому вы понравитесь именно из-за этого, эта симпатия будет искренней». Это были мысли мисс де Вайн, которая сидела не очень далеко, а её глаза позади толстых очков смотрели на Питера с любопытством и оценивающе.

Беседы, продолжавшиеся в группах, потихоньку стали затухать и смолкли. Люди расселись. Голоса мисс Аллисон и мисс Стивенс стали слышны всем собравшимся. Они обсуждали какую-то университетскую проблему и делали это горячо и отчаянно. Они призывали мисс Берроус высказать своё мнение. Мисс Шоу повернулась к мисс Чилперик и сделала замечание о купании в Спинстер-сплэш. Мисс Чилперик ответила продуманно, даже слишком продуманно: её ответ оказался слишком продолжительным и привлёк внимание, она сбилась, засмущалась и замолкла. Мисс Лидгейт с обеспокоенным лицом слушала какую-то историю, которую миссис Гудвин рассказывала о своем маленьком мальчике, посреди её рассказа мисс Хилльярд, которая находилась в пределах слышимости, резко встала, загасила сигарету в стоящей поодаль пепельнице и медленно переместилась, как будто против своей воли, к сиденью у окна, поблизости от которого всё ещё стояла мисс Бартон. Харриет могла видеть, что её сердитый, горящий взгляд был прикован к склонённой голове Питера, а затем резко переместился и скользнул по дворику, чтобы через мгновение возвратиться к прежнему объёкту. Мисс Эдвардс, сидящая на низком стуле недалеко от Харриет и немного впереди неё, несколько по-мужски упёрлась руками в колени и наклонилась вперед — весь её вид свидетельствовал об ожидании чего-то. Мисс Пайк, всё ещё на ногах, зажигая сигарету, очевидно искала возможность привлечь внимание Питера, она казалась нетерпеливой, заинтересованной и более непринуждённой, чем большинство других. Декан, устроившаяся на пуфике, откровенно слушала разговор Питера и мисс Бартон. На самом деле слушали все, и одновременно большинство из них пыталось притворяться, что он — обычный гость, не враг и не шпион. Они пытались препятствовать тому, чтобы он стал таким же явным центром внимания, каким он уже стал центром сознания.

Директриса, сидящая на глубоком стуле около камина, никому не помогала. Один за другим всплески разговора затухли, оставив одного тенора, голос которого обычно плывёт в качестве сольного инструмента, выполняющего каденцию, когда оркестр затих:

— Казнь виновного является неприятным событием, но не настолько выводящим из равновесия, как убийство невиновных. Если вы хотите моей крови, то позвольте дать вам более подходящее оружие против меня.

Он огляделся и, обнаружив, что все, кроме мисс Пайк, сидят тихо, сделал краткую вопросительную паузу, которая была похожа на вежливость, но которую Харриет мысленно классифицировала как «хороший театр».

Мисс Пайк проследовала вперед к большой софе у окна рядом с мисс Хилльярд и, усевшись в уголке, сказала:

— Вы имеете в виду жертвы убийцы?

— Нет, — сказал Питер, — Я имел в виду свои собственные жертвы.

Он сел между мисс Пайк и мисс Бартон и продолжил приятным доверительным тоном:

— Например, я узнал, что молодая женщина ради денег убила старуху. Это не имело очень большого значения: старуха в любом случае умирала, а девушка (хотя она этого и не знала) в любом случае наследовала деньги. Как только я вмешался, девушка вновь принялась за работу и убила двух невинных человек, чтобы замести следы, а затем сделала попытку убить ещё троих. Наконец, она убила себя. Если бы я оставил её в покое, возможно, была бы только одна смерть вместо четырёх.

— О, Боже! — сказала мисс Пайк. — Но женщина была бы на свободе.

— О, да. Она не была хорошей женщиной и она оказывала плохое влияние на некоторых людей. Но кто убил тех двух невинных: она или общество?

— Они были убиты, — сказала мисс Бартон, — из-за её страха перед смертной казнью. Если бы эту несчастную женщину стали лечить, они и она сегодня всё ещё были бы живы.

— Я же сказал, что даю вам хорошее оружие. Но не всё так просто. Если бы она не убила тех других, то мы, вероятно, никогда бы её не поймали, и она, естественно не подвергаясь никакому лечению, жила бы припеваючи и сбила с пути истинного ещё одного или парочку людей, если вы считаете, что это имеет какое-то значение.

— Я так понимаю, что вы считаете, — сказала директриса, в то время как мисс Бартон упрямо продолжала цепляться за эту проблему, — что те невинные жертвы погибли ради людей, то есть оказались принесены в жертву социальному принципу.

— Во всяком случае, вашим социальным принципам, — сказала мисс Бартон.

— Спасибо. Я думал, что вы собирались сказать «моей любознательности».

— Я, возможно, так и сказала бы, — откровенно согласилась мисс Бартон. — Но вы заявляете о принципе, поэтому будем придерживаться его.

— А кто были те три других, на кого напали? — спросила Харриет. (У неё не было ни малейшего желания позволить мисс Бартон слишком легко выйти сухой из воды.)

— Адвокат, мой коллега и я сам. Но это не доказывает, что у меня есть какие-то принципы. Я вполне могу быть убитым ради забавы. А кто нет?

— Понимаю, — сказала декан. — Смешно, что мы становимся настолько серьёзными в вопросах об убийствах и казни и почти не протестуем против опасностей, связанных с ездой на автомобилях, плаванием, альпинизмом и так далее. Я полагаю, что мы действительно предпочитаем умирать ради забавы.

— Кажется, социальный принцип заключается в том, —  предположила мисс Пайк, — что это мы сами должны умирать ради собственной забавы, а не другие люди.

— Конечно, я признаю, — очень сердито заявила мисс Бартон, — что убийство должно быть предотвращено и убийцы задержаны, чтобы они не причиняли дальнейшего вреда. Но их нельзя наказывать и их, конечно же, нельзя убивать.

— Полагаю, их нужно держать в больницах за большие деньги, наряду с другими негодными экземплярами, — сказала мисс Эдвардс. — Как биолог, я должна заявить, что общественные деньги можно было бы использовать и получше. При том количестве ненормальных и физических уродов, которым мы позволяем жить и плодиться, мы закончим вырождением всей страны.

— Мисс Шустер-Слатт защищает стерилизацию, — сказала декан.

— По-моему, они пробуют это делать в Германии, — сказала мисс Эдвардс.

— Вместе с отправкой женщины на её надлежащее место, в дом, — сказала мисс Хилльярд.

— Но они там казнят довольно много людей, — сказал Уимзи, — таким образом, мисс Бартон не сможет принять их организационный порядок в целом.

Мисс Бартон выразила громкий и решительный протест против подобных предложений и возвратилась к своему утверждению, что её социальные принципы направлены против насилия в любых проявлениях.

— Ерунда! — сказала мисс Эдвардс. — Невозможно провести в жизнь никакой принцип, не причиняя никому насилия. Прямого или косвенного. Каждый раз, когда вы нарушаете природное равновесие, вы впускаете насилие. И если вы отказываетесь от вмешательства, вы всё равно получаете насилие. Я вполне согласна, что убийц не следует вешать: это слишком расточительно и жестоко. Но я не согласна, что они должны жить в удобствах и прекрасно питаться, в то время как приличные люди бедствуют. Если затрагивать экономику, то их следует использовать для лабораторных экспериментов.

— Чтобы помочь дальнейшему сохранению негодных? — сухо спросил Уимзи.

— Чтобы помочь установлению научных фактов, — ответила мисс Эдвардс ещё более сухо.

— Пожмём руки, — сказал Уимзи. — Теперь мы обнаружили, где находятся наши точки соприкосновения. Установление фактов, независимо от того, что из этого выйдет.

— На этом основании, лорд Питер, — сказала директриса, — ваша любознательность становится принципом. И очень опасным.

— Но факт, что A убил Б, не обязательно составляет всю правду, — настаивала мисс Бартон. — Провокация А и состояние его здоровья — это тоже факты.

— Никто этого, конечно, не оспаривает, — сказала мисс Пайк. — Но едва ли можно ставить исследователю некие рамки. Если мы не можем сделать вывод из страха, что кто-то использует его во вред, мы вернёмся во времена Галилея. Открытиям пришёл бы конец.

— Ну, — сказала декан, — мне жаль, что мы не положим конец таким открытиям, как ядовитые газы.

— Не может быть никаких возражений против открытий самих по себе, — сказала мисс Хилльярд, — но всегда ли целесообразно их публиковать? В случае Галилея, церковь…

— Вы никогда не заставите учёного с этим согласится, — вклинилась мисс Эдвардс. — Утаить факт — значит опубликовать ложь.

На несколько минут Харриет потеряла нить обсуждения, которое теперь стало общим. То, что оно было сознательно приведено к этой точке, она видела, но понятия не имела, что именно Питер хотел из этого извлечь. Всё же, было очевидно, что ему это интересно. Его глаза под полузакрытыми веками были внимательны. Он походил на кошку, ждущую у мышиной норки. Или она полубессознательно вспомнила его герб? «Чёрное поле, три бегущие серебряные мыши. Шлем, домашняя кошка…»

— Конечно, — сказала мисс Хилльярд жёстким саркастическим тоном, — если вы думаете, что личные привязанности должны стоять над преданностью работе…

«… напряжённая, как пружина и выполненная в естественном цвете». Значит, именно этого он и ждал. Можно было почти видеть, как шелковистые волосы слегка распушились.

— Конечно, я не говорю, что можно пренебрегать работой по личным причинам, — сказала мисс Лидгейт. — Но, естественно, если человек берёт на себя личные обязательства, он обязан действовать в этом направлении. Если сюда вмешивается работа, то, возможно, нужно бросить работу.

— Я вполне согласна, — сказала мисс Хилльярд. — Но, впрочем, мои личные обязательства весьма немногочисленны, и, возможно, я не имею никакого права судить. А каково ваше мнение, миссис Гудвин?

Повисла очень неприятная пауза.

— Если вы имеете в виду меня, — сказала секретарь, встав и посмотрев на тьютора, — я настолько разделяю ваше мнение, что попросила доктора Бэринг принять мою отставку. Не из-за каких-либо чудовищных утверждений обо мне, но потому, что понимаю, что в данных обстоятельствах я не могу делать свою работу как следует. Но вы все очень ошибаетесь, если думаете, что за этими проблемами в колледже стою я. Теперь я ухожу, и можете говорить обо мне всё, что вам заблагорассудится, но утверждаю, что любой человек, уважающий факты, добьётся большего успеха, если станет собирать их из беспристрастных источников. Мисс Бартон по крайней мере признаёт, что психическое здоровье — такой же факт, как любой другой.

В ужасающей тишине, которая за этим последовала, Питер бросил три слова, тяжёлые как глыбы льда.

— Пожалуйста, не уходите.

Миссис Гудвин резко остановилась, держа руку на дверной ручке.

— Очень жаль, — сказала директриса, — когда кто-то принимает на свой счёт нечто, что говорится в общей дискуссии. Я уверена, что мисс Хилльярд не имела в виду ничего подобного. Естественно, у некоторых людей имеются лучшие возможности, чем у других, чтобы видеть обе стороны вопроса. В вашей работе, лорд Питер, такие конфликты лояльности должны происходить часто.

— О, да. Один раз мне казалось, что у меня был приятный выбор увидеть повешенным брата или сестру. К счастью, это кончилось ничем.

— Но предположим, что расследование привело бы к чему-то подобному? — потребовала мисс Бартон, с удовольствием пришпиливая этот argumentum ad hominem.[99]

— О, ну хорошо… а что делает в этом случае идеальный детектив, мисс Вейн?

— Профессиональный этикет, — ответила Харриет, — предполагает вынуждение признания, после которого идёт сцена в библиотеке с ядом на двоих.

— Вот видите, как всё просто, если придерживаться правил, — сказал Уимзи. — Мисс Вейн не чувствует раскаяния. Она убивает меня недрогнувшей рукой, чтобы не портить мою репутацию. Но вопрос не всегда настолько прост. Как насчёт художника-гения, который должен выбрать: позволить ли своей семье голодать или стать халтурщиком, чтобы содержать её?

— Он не имеет права иметь жену и детей, — сказала мисс Хилльярд.

— Бедняга! Тогда у него впереди есть интересный выбор между подавлением своих чувств и безнравственностью. Миссис Гудвин, как я понимаю, против подавления, а некоторые люди — против безнравственности.

— Это не имеет значения, — сказала мисс Пайк. — Вы выдвинули гипотезу о наличии жены и детей. Хорошо, он может перестать рисовать. Это, если он действительно гений, было бы потерей для мира. Но он не должен рисовать плохие картины — вот это было бы действительно безнравственным.

— Почему? — спросила мисс Эдвардс. — Какое значение имеет несколько плохих картин?

— Конечно, они имеют значение, — сказала мисс Шоу. Она хорошо разбиралась в живописи. — Плохая картина, написанная хорошим живописцем, — предательство правды, его собственной правды.

— Это только относительная правда, — возразила мисс Эдвардс.

Декан и мисс Берроус с жаром набросились на это замечание, и Харриет, видя, что спор может выйти из-под контроля, подумала, что пора возвратить шар в круг. Теперь она понимала, что от неё требовалось, хотя и не понимала, для чего.

— Если невозможно прийти к соглашению по поводу живописцев, сделайте его кем-то ещё. Пусть это будет учёный.

— У меня нет никаких возражений против халтурщиков-учёных, — сказала мисс Эдвардс. — Я имею в виду, популярная книга не обязательно является ненаучной.

— До тех пор, — заметил Уимзи, — пока не фальсифицируются факты. Но могла быть и другая ситуация. Возьмём конкретный случай: некто написал роман под названием «Поиск»…

— Ч. П. Сноу, — сказала мисс Берроус. — Забавно, что вы его упомянули. Это та самая книга, которую…

— Я знаю, — сказал Питер. — Возможно, именно поэтому она пришла мне на ум.

— Я никогда её не читала, — сказала директриса.

— О, а я прочла, — сказала декан. — Она о человеке, который начал карьеру учёного и двигается вперёд довольно успешно, пока, как раз в тот момент, когда его собираются назначить на важную руководящую должность, он не обнаруживает, что по небрежности сделал ошибку в научной статье. Он не проверил результаты своего помощника или что-то в этом роде. Кто-то про это узнаёт, и он не получает работу. В результате он решает, что наука его больше не интересует.

— Очевидно, что нет, — сказала мисс Эдвардс. — Его интересует только должность.

— Но, — сказала мисс Чилперик, — если это была только ошибка…

— Соль в том, — сказал Уимзи, — что говорит ему старый учёный. Он заявляет: «Единственный этический принцип, который сделал науку возможной, — это то, что всё время мы должны говорить только правду. Если мы не наказываем за ложные утверждения, сделанные по ошибке, мы открываем путь к ложным утверждениям, сделанным намеренно. А ложное утверждение факта, сделанное сознательно, является наиболее тяжким преступлением, которое может совершить учёный». Такова суть. Возможно, я не цитирую дословно.

— Ну, это, конечно же, правда. Ничто не может извинить преднамеренную фальсификацию.

— В преднамеренной фальсификации нет никакого смысла, — сказала экономка. — Что на этом можно выиграть?

— Но такое делалось довольно часто, — сказала мисс Хилльярд. — Чтобы взять верх в споре. Или из-за амбиций.

— Амбиций к чему? — вскричала мисс Лидгейт. — Какое удовлетворение можно получить от репутации, которая, как ты знаешь, незаслуженна? Это же ужасно.

Ее невинное огорчение сделало обстановку ещё более мрачной.

— Как насчёт поддельных декреталий … Чаттертон… Оссиан… Генри Айрлэнд… эти недавние памфлеты девятнадцатого века…?

— Я знаю, — озадаченно сказала мисс Лидгейт. — Я знаю, что люди так поступают. Но почему? Они должны быть безумными.

— В том же самом романе, — сказала декан, — некто сознательно фальсифицирует результат, — я имею в виду позднее, — чтобы получить работу. И человек, который сделал первоначальную ошибку, узнаёт об этом. Но он ничего не говорит, потому что тот, другой человек, очень нуждается, на его попечении жена и дети.

— Ох уж эти жёны и дети! — сказал Питер.

— А автор это одобряет? — поинтересовалась директриса.

— Ну, — сказала декан, — здесь книга заканчивается, таким образом, полагаю, что одобряет.

— Но кто-либо из присутствующих это одобряет? Ложное утверждение опубликовано, а человек, который мог исправить дело, попустительствует этому из благотворительных соображений. Кто-нибудь здесь поступил бы так? У вас был такой прецедент, мисс Бартон, — естественно, без упоминания имён?

— Конечно, так поступать нельзя, — сказала мисс Бартон, — даже ради десяти жён и пятидесяти детей.

— Даже ради Соломона и всех его жён и наложниц? Я поздравляю вас, мисс Бартон, с такой прекрасной неженской позицией. Что же, никто не скажет доброго слова в защиту женщин и детей?

(«Я знала, что он собирается быть вредным!» — подумала Харриет.)

— Вам бы хотелось его услышать, не правда ли? — сказала мисс Хилльярд.

— Вы поставили нас в затруднительное положение, — сказала декан. — Если мы скажем это, вы сможете указать, что женственность не позволяет нам быть настоящими учёными, а если не скажем, — сможете утверждать, что наука делает нас неженственными.

— Поскольку я в любом случае оказываюсь мерзким типом, — заметил Уимзи, — у вас нет никаких причин не говорить правду.

— Правда в том, — сказала миссис Гудвин, — что никто не может защитить непростительное.

— Так или иначе, это звучит как весьма искусственная ситуация, — оживленно заявила мисс Аллисон. — Такое происходит очень редко, а если и происходит…

— О, такое происходит, — сказала мисс де Вайн. — Произошло. Это случилось со мной. Я не против того, чтобы рассказать вам, естественно без имён. Когда я была в колледже Фламборо, в Йоркский университет сдавал экзамены на профессорскую должность один человек, который прислал очень интересную работу на историческую тему. Доказательства были очень убедительны, однако я, как оказалось, знала, что всё утверждение в целом было совершенно ложным, потому что существовало доказательство, которое абсолютно противоречило выводам, — в одной отдалённой библиотеке за рубежом. Я натолкнулась на этот документ, когда читала о чём-то другом. Конечно, всё это было бы не столь важно. Однако имелись некоторые свидетельства, что у этого человека был доступ к той библиотеке. Поэтому я навела справки и выяснила, что он действительно был там и, должно быть, видел письмо, но сознательно о нём умолчал.

— Но как вы могли быть настолько уверены, что он видел письмо? — с тревогой спросила мисс Лидгейт. — Возможно, он по небрежности пропустил его. Тогда это совсем другое дело.

— Он не только видел его, — ответила мисс де Вайн, — но он выкрал его. Мы заставили его в этом признаться. Он наткнулся на это письмо, когда его диссертация была уже почти закончена, и у него не было времени её переписать. И это был для него большой удар ещё и потому, что он был очарован собственной теорией и не мог от неё отказаться.

— Боюсь, это клеймо ненастоящего учёного, — сказала мисс Лидгейт жалобным тоном, как обычно говорят о неизлечимом раке.

— Но вот что любопытно, — продолжала мисс де Вайн. — Он был достаточно недобросовестным, чтобы опубликовать ложное утверждение, но он был слишком хорошим историком, чтобы уничтожить письмо. Он хранил его.

— Можно предположить, — сказала мисс Пайк, — что для него это было так же болезненно, как кусать больным зубом.

— Возможно, у него было намерение однажды открыть его вновь, — сказала мисс де Вайн, — и примириться со своей совестью. Я не знаю и не думаю, что он сам это знал наверняка.

— Что с ним произошло? — спросила Харриет.

— Ну, для него, конечно, это был конец. Естественно, он потерял профессорство, и его лишили степени магистра. Жаль, потому что он был блестящим в своём роде и очень красивым, если это имеет какое-то отношение к делу.

— Бедняга! — сказала мисс Лидгейт. — Ему, должно быть, очень нужна была эта должность.

— Она много значила для него в финансовом отношении. Он был женат и не богат. Я не знаю, что с ним случилось. Это было приблизительно шесть лет назад. Он просто исчез. Было очень жаль его, но что тут поделаешь.

— Вы и не могли поступить иначе, — сказала мисс Эдвардс.

— Конечно, нет. Такой ненадёжный человек не только бесполезен, но и опасен. Он мог сделать всё что угодно.

— Вы, наверное, считали, что это послужит ему уроком, — сказала мисс Хилльярд. — Но пошло ли это ему на пользу? Вы скажете, что он пожертвовал своей профессиональной честью ради женщин и детей, о которых сегодня только и слышим, но, в конце концов, он проиграл и материально.

— Но это, — сказал Питер, — произошло только потому, что он совершил дополнительный грех: позволил себя поймать.

— Мне кажется… — робко начала было мисс Чилперик, но затем остановилась.

— Да? — сказал Питер.

— Хорошо, — сказала мисс Чилперик, — а не должны ли женщины и дети иметь свою точку зрения? Я имею в виду… предположим, жена знает, что её муж совершил такой поступок, — что она при этом чувствует?

— Это очень важный момент, — сказала Харриет. — Кажется, ей будет так плохо, что слов не подобрать.

— Тут возможны варианты, — сказала декан. — Я не думаю, что для девяти женщин из десяти такой проступок покажется хоть в малой степени важным.

— Чудовищно так говорить! — воскликнула мисс Хилльярд.

— Вы думаете, что жену могла волновать честь мужа, даже если она была бы принесена в жертву ради неё? — сказала мисс Стивенс. — Ну, я не знаю.

— Я думаю, — сказала мисс Чилперик, запинаясь немного от осознания серьёзности произносимого, — она будет чувствовать так, как должен чувствовать себя мужчина, живущий на безнравственные доходы!

— Здесь, — сказал Питер, — если я могу так выразиться, думаю, что вы преувеличиваете. Мужчина, который делает такое, — если он не зашёл слишком далеко и не потерял остатки чувств, — действует по другим соображениям, причём некоторые вообще не имеют ничего общего с логикой. Но чрезвычайно интересно, что вы сделали такое сравнение. — Он посмотрел на мисс Чилперик настолько пристально, что та покраснела.

— Возможно, это было очень глупо с моей стороны — сказать такое.

— Нет. И, если бы люди когда-нибудь стали ценить честь ума так же, как честь тела, мы получили бы социальную революцию довольно беспрецедентного вида и очень отличающуюся от той, которая происходит в настоящее время.

Мисс Чилперик выглядела очень испуганной от того, что она могла способствовать социальной революции, и только удачный приход двух скаутов, обслуживающих профессорскую, чтобы убрать кофейные чашки, освободил её от необходимости отвечать или провалиться сквозь землю от стыда.

— Так, — сказала Харриет, — я полностью согласна с мисс Чилперик. Если бы кто-либо сделал постыдную вещь и затем сказал, что сделал это ради кого-то, то это было бы высшее оскорбление. Как можно было бы после этого испытывать к нему прежние чувства?

— Действительно, — сказала мисс Пайк, — это должно, конечно, испортить отношения целиком.

— О, ерунда! — воскликнула декан. — Сколько женщин заботится хоть на грош о чьей-то интеллектуальной честности? Только такие сверхобразованные женщины, как мы. Пока человек не подделал чек, не ограбил дом или не сделал что-то унизительное в социальном отношении, большинство женщин будет считать, что он оправдан. Спросите миссис Боунс или мисс Тэйп, дочери портного, насколько их обеспокоила бы утайка факта в заплесневелой старой исторической диссертации.

— В любом случае они поддержали бы своих мужей, — сказала мисс Аллисон. — «Это мой мужчина, прав он или неправ, сказали бы они. Даже если он действительно ограбил кассу».

— Конечно, сказали бы, — согласилась мисс Хилльярд. — Именно этого и хочет мужчина. Он не скажет спасибо, обнаружив у семейного очага критика.

— То есть, вы считаете, что у него должна быть женственная женщина? — сказала Харриет. — Что такое, Энни? Моя кофейная чашка? Вот, пожалуйста… Кто-то скажет: «Чем больше грех, тем больше жертва, а следовательно — больше преданность». Бедная мисс Шустер-Слатт! Полагаю, это очень утешительно, когда тебе говорят, что ты любим, что бы ни совершил.

— Ах, да, — сказал Питер резким голосом, который напомнил звучание деревянных духовых инструментов:

«Был раньше рыцарь, а теперь
Ты розой на погосте стал,
Но самой лучшей, уж поверь,
И знай, что с этих пор всегда
Цепляться будешь за меня…»
 У Уильяма Морриса бывали моменты, когда он был мужчиною на сто процентов.

— Бедный Моррис! — сказала декан.

— В те времена он был молод, — снисходительно сказал Питер. — Забавно, когда понимаешь, что выражения «мужественно» и «женственно» являются более наступательными, чем их противоположности. Каждый где-то в глубине верит, что есть нечто стыдное в том, что касается пола.

— Всё это произошло из-за так называемого «абразавания», — заметила декан, когда закрылась дверь за последней из скаутов. — Мы сидим здесь тесным кружком, отделяющим нас от людей, подобных миссис Боунс и этой милой девушке, мисс Тэйп…

— Уже не говоря, — вставила Харриет, — о тех прекрасных коллегах-мужчинах, мужественных Тэйпах и Боунсах…

— И болтаем в самой неженственной манере об интеллектуальной честности.

— В то время как я, — сказал Питер, — сижу в серёдке, всеми брошенный, как шалаш в огороде.[100]

— Вы и похожи на него, — смеясь, сказала Харриет. — Единственный остаток человечности в холодной, горькой и непереносимой дикости.

Раздался смех, мгновенно сменившийся тишиной. Харриет ощущала нервную напряженность в комнате — тонкие нити беспокойства и ожидания натянулись: встреча, дискуссия, нервная дрожь. Теперь, говорила себе каждая, что-то будет сказано об ЭТОМ. Почва была подготовлена, кофе унесён, воюющие стороны расходятся для действий, а теперь этот любезный джентльмен с хорошо подвешенным языком покажет свое истинное лицо инквизитора, и всё станет ужасно неуютным.

Лорд Питер вынул носовой платок, тщательно протёр монокль, вставил его, печально взглянул на директрису, и возвысил голос в решительной, преисполненной боли и ворчливой жалобе по поводу университетской свалки.


Директриса ушла, учтиво поблагодарив мисс Лидгейт за гостеприимство профессорской и любезно пригласив его светлость навестить её в собственном доме в любое удобное для него время, пока он находится в Оксфорде. Некоторые доны встали и продрейфовали прочь, бормоча что-то о необходимости проверить эссе прежде, чем лечь спать. Разговор приятно растёкся по множеству тем. Питер немного отпустил вожжи и позволил ему идти, куда захочет, и Харриет, понимая это, не трудилась следовать за ним. В конце концов остались только сам Питер, декан, мисс Эдвардс (которую, казалось, сильнее всего поразил разговор с Питером), мисс Чилперик, тихая и полуспрятавшаяся в неудобной позе и, к немалому удивлению Харриет, мисс Хилльярд.

Часы пробили одиннадцать. Уимзи поднялся и сказал, что, по его мнению, ему пора. Все встали. Старый дворик был тёмным, за исключением гроздьев освещённых окон, небо покрылось облаками, и усиливающийся ветер раскачивал ветви буков.

— Ну, доброй ночи, — сказала мисс Эдвардс. — Я прослежу, чтобы вы получили копию той статьи о группах крови. Думаю, она вас заинтересует.

— Несомненно, — сказал Уимзи. — Большое спасибо.

Мисс Эдвардс большими шагами устремилась прочь.

— Доброй ночи, лорд Питер.

— Доброй ночи, мисс Чилперик. Сообщите мне, когда начнётся социальная революция, и я приеду, чтобы умереть на баррикадах.

— Да, вы могли бы, — сказала мисс Чилперик, неожиданно и вопреки традиции, подавая ему руку.

— Доброй ночи, — сказала мисс Хилльярд всем и никому в частности и быстро прошла мимо них с высоко поднятой головой.

Мисс Чилперик устремилась в темноту как мотылёк, и декан сказала: «Так!» А затем вопросительно: «Итак?»

— Всё прошло хорошо, — спокойно сказал Питер.

— Там были один или два момента, правда? — спросила декан. — Но в целом — всё хорошо, насколько можно было ожидать.

— Я прекрасно провёл время, — сказал Питер с озорной ноткой в голосе.

— Держу пари, что так, — сказала декан. — Я не доверяла бы вам ни на ярд. Ни на ярд.

— Что вы, напротив, — ответил он. — Не волнуйтесь.


Декан также ушла.

— Вы вчера оставили свою мантию в моей комнате, — сказала Харриет. — Вам лучше зайти за ней.

— Я принёс вашу назад и оставил в домике на Джоветт-уолк. А также ваше досье. Я надеюсь, что их уже перенесли к вам.

— Вы не могли оставить досье валяться просто так!

— За кого вы меня принимаете? Оно запаковано и запечатано.

Они медленно пересекли дворик.

— Есть много вопросов, которые мне хотелось бы задать, Питер.

— О, да. И есть один, который я хочу задать вам. Как ваше второе имя? То, которое начинается с «Д»?

— Дебора, к моему стыду. Но зачем вам?

— Дебора? Будь я проклят. Хорошо. Я не буду называть вас так. Я вижу, мисс де Вайн всё ещё работает.

На сей раз шторы её окна были отодвинуты, и они могли видеть её тёмную, растрёпанную голову, склонившуюся над книгой.

— Она меня очень заинтересовала, — сказал Питер.

— Мне она нравится, вы это знаете.

— Мне тоже.

— Но я боюсь, что те шпильки — её.

— Я знаю, что они её, — сказал он. Он вынул руку из кармана и разжал ладонь. Они были близко от Тюдор-билдинг, и свет из соседнего окна осветил печальную шпильку с широко разведёнными ножками на его руке. — Она потеряла её на помосте после обеда. Вы видели, как я её поднял.

— Я видела, как вы подняли шарф мисс Шоу.

— Всегда нужно быть джентльменом. Могу ли я зайти к вам, или это против правил?

— Можете зайти.

В коридорах сновало множество полураздетых студенток, которые смотрели на Питера с большим любопытством, но не с досадой. В комнате Харриет они обнаружили её мантию, лежащую на столе вместе с досье. Питер поднял свёрток, исследовал бумагу, нить и печати, на каждой из которых были присевшая кошка и высокомерный девиз Уимзи.

— Если он был вскрыт, я выпью бокал расплавленного сургуча.

Он подошёл к окну и изучил дворик.

— Неплохой наблюдательный пост в некотором смысле. Спасибо. Это — все, на что я хотел взглянуть.

Он не выказал дальнейшего любопытства, но взял мантию, которую она ему вручила, и вновь последовал за ней вниз.

Они были на полпути через дворик, когда он внезапно спросил:

— Харриет, вы действительно цените честность превыше всего?

— Думаю, что да. Надеюсь, что да. А в чём дело?

— Если нет, то я — самый большой дурак в Христианском мире. Я деловито пилю собственный сук. Если я буду честен, то, вероятно, потеряю вас совсем. Если же нет…

Его голос был удивительно грубоватым, как если бы он пытался справиться с чем-то: нет, подумала она, не с физической болью или страстью, но с чем-то более фундаментальным.

— Если нет, — сказала Харриет, — тогда я потеряю вас, потому что вы уже не были бы тем же самым человеком, правда?

— Не знаю. У меня репутация человека, склонного к легкомысленной неискренности. Вы думаете, что я честен?

— Я это знаю. Я не могла бы вообразить вас каким-то другим.

— И всё же именно в этот момент я пытаюсь застраховать себя от последствий своей же собственной честности. «Я попробовал, смогу ли я достигнуть той степени решительности, чтобы быть честным без мыслей о небесах или аде». Похоже, что я, так или иначе, должен получить ад, поэтому едва ли мне стоит беспокоиться о решительности. Верю, что вы действительно имеете в виду то, что сказали, и надеюсь, что должен продолжать делать то же самое, даже если бы я не поверил ни одному слову.

— Питер, я ничегошеньки не понимаю из того, что вы говорите.

— Тем лучше. Не волнуйтесь. Больше я так вести себя не буду. «Герцог осушил бокал бренди с водой и вновь стал совершенным английским джентльменом». Дайте руку.

Она протянула ему руку, он задержал её на мгновение крепким пожатием, а затем продел её руку в свою. Они пошли дальше в Новый дворик под руку и в тишине. Когда они шли сводчатым проходом у подножья лестницы Холла, Харриет, предоставленная самой себе, услышала, что кто-то движется в темноте, и увидела слабое мерцание внимательного лица, но всё это кончилось прежде, чем она смогла привлечь внимание Питера. Пэджет отпер для них ворота, Уимзи, озабочено перешагивая через порог, бросил ему беспечное «доброй ночи».

— Доброй ночи, майор Уимзи, сэр!

— Стоп! — Питер быстро возвратил ногу, которая уже коснулась было Сейнт-Кросс-роуд и уставился на улыбающееся лицо швейцара.

— О Боже, да! Секундочку. Ничего не говорите. Кодри, 1918 год. Вспомнил! Имя Пэджет. Капрал Пэджет.

— Совершенно верно, сэр.

— Так-так-так. Я чертовски рад вас видеть. Выглядите вполне хорошо. Как дела?

— Прекрасно, спасибо, сэр. — Большая и волосатая лапа Пэджета с жаром обхватила длинные пальцы Питера. — Когда я услышал, что вы здесь, я сказал жене: «Готов поставить на кон всё, что угодно, но майор меня не забыл».

— Ей-Богу, нет. Только подумать, найти вас здесь! В прошлый раз, когда я вас видел, меня уносили на носилках.

— Правильно, сэр. Я имел удовольствия откопать вас.

— Я знаю. Рад видеть вас теперь, но вы не представляете, как я был рад видеть вас тогда.

— Да, сэр. Надо же, сэр! Мы думали, что на этот раз вам не выкарабкаться. Я говорю Хэкету, — вы помните малыша Хэкета, сэр?

— Маленький рыжий дьяволёнок? Да, конечно. Что с ним стало?

— Водит грузовик в Ридинге, сэр, женился, трое детей. Я говорю Хэкету: «Боже мой! Похоже, что старина стекольщик отбросил копыта», — прошу прощения, сэр, а он говорит: «Проклятье! Вот не повезло!» — А я говорю: «Не стой пнём, может быть он ещё и не скопытился». — Тогда мы…

— Нет, — сказал Уимзи. — Мне кажется, что я был скорее напуган, чем ранен. Неприятное ощущение — быть похороненным заживо.

— Да, сэр! Когда мы нашли вас там на дне этой бошевской землянки, придавленного большой балкой, я сказал Хэкету: «Ну, — говорю я, — по крайней мере он цел». — А он мне: «Спасибо фрицам!» — подразумевая, что если бы не их землянка…

— Да, — сказал Уимзи, — Мне немного повезло. Мы потеряли там бедного мистера Дэнбери.

— Да, сэр. Жалко его. Хороший молодой джентльмен. Видитесь сейчас с капитаном Сидгвиком, сэр?

— О, да. Я только на днях видел его в клубе Беллона. К сожалению, он не очень хорошо себя чувствует сейчас. Получил дозу газа, как вы знаете. Лёгкие сгорели.

— Жаль слышать это, сэр. Помните, как он разволновался по поводу той свиньи…

— Тише, Пэджет. Чем меньше говорить об этой свинье, тем лучше.

— Да, сэр. А приятно было обгладывать её косточки. О! — Пэджет даже облизнулся. — А слышали, что случилось со старшиной Тупом?

— Тупом? Нет, совершенно потерял его из виду. Надеюсь, ничего плохого. Лучший старшина, который когда-либо у меня был.

— Да, он именно таким и был. — Улыбка Пэджета стала шире. — Ну, сэр, он нашёл себе ровню. Немного мелковата, не больше, чем вот такая, но первоклассная!

— Продолжайте, Пэджет. Даже не верится.

— Именно так, сэр. Когда я работал в зоопарке при верблюдах…

— Боже мой, Пэджет!

— Да, сэр, я увидел их там и мы провели вместе весь день. Потом заезжал к ним повидаться. Ну, вот! Она для него как настоящий старшина. Заставляет ходить по струнке. Вы знаете старую песню: «Придира был ростом в шесть футов и три…»

— «А в ней лишь четыре и два!» Так-так! Как мельчают богатыри! Кстати, вы удивитесь, когда я скажу, кого я встретил на днях…

Поток воспоминаний безжалостно захлестнул их, но тут Уимзи, внезапно вспомнив о хороших манерах, принёс извинения Харриет и торопливо ушёл с обещанием как-нибудь возвратиться для другой беседы о прежних временах. Пэджет, всё ещё сияя, закрыл тяжёлые ворота и запер их.

— Да! — сказал Пэджет, — он не очень-то изменился, наш майор. Конечно, тогда он был намного моложе, только что получил звание, но он был хорошим офицером и грозой для нерадивых. И брился первоклассно!

Пэджет, упёршись одной рукой в стену домика, казалось, вновь погрузился в прошедшие годы.

— «А теперь, солдаты, — говорил он, когда мы ожидали атаки, — если вам доведётся предстать перед Создателем, явитесь перед ним с чисто выбритым подбородком». Ого! Мы прозвали его стекольщиком за монокль, но — никакого неуважения. Ни один из нас не допустил бы, чтобы о нём говорили плохо. Там был парень, прибыл к нам из другой части, — здоровенный такой и сквернослов, ну, на это никто не обращал внимания, — по имени Хаггинс. Ну, этот тип вдруг хочет позабавиться и начинает называть майора Маленьким Перси и ещё добавляет оскорбительные эпитеты…

Здесь Пэджет сделал паузу, чтобы подобрать эпитет, пригодный для уха леди, но попытка безнадёжно провалилась, и он повторил:

— Оскорбительные эпитеты, мисс. А я говорю ему, — вы не думайте, это было ещё до того, как я получил нашивки, я ещё был рядовым, так же как Хаггинс — так вот, говорю: «Хорош, парень». А он говорит… Ну, так или иначе, всё кончилось прекрасной дракой на заднем дворе.

— Вот это да! — воскликнула Харриет.

— Да, мисс. В то время мы стояли на отдыхе, и на следующее утро, когда старшина вывел нас на плац, о-о! мы были такой же живописной парочкой, как на семейных портретах. Старшина — это как раз был старшина Туп, который женился, как я уже говорил, — ничего нам не сказал — он знал. И адъютант, он тоже знал и ничего не говорил. И чёрт бы нас побрал, если посреди всего действия мы не видим прогуливающегося майора. Тогда адъютант строит нас в шеренгу, и я стою по стойке смирно, надеясь, что лицо Хаггинса выглядит похуже, чем моё. «Доброе утро», — говорит майор. Адъютант и старшина Туп отвечают ему: «Доброе утро, сэр». Затем он  начинает о чём-то разговаривать со старшиной, и я вижу, как его взгляд пробегает вдольшеренги. «Старшина!» — внезапно говорит он. «Сэр!» — отвечает старшина. «Что этот человек с собой сделал?» — спрашивает он, имея в виду меня. «Сэр?» — удивлённо восклицает старшина, уставившись на меня так, как будто видит впервые. «Похоже, с ним произошёл серьёзный несчастный случай, — говорит майор. — А что относительно того, другого парня? Неприятно такое видеть. Это не умно. Прикажите им выйти из строя». Старшина отдаёт приказ. «Гм, — говорит майор, — понимаю. — Как имя этого человека?» «Пэджет, сэр», — говорит старшина. «О, — говорит он, — ну, Пэджет, что вы делали, чтобы сотворить с собой такое?» «Запнулся о ведро и упал, сэр», — говорю я, уставившись на него единственным глазом, который ещё мог видеть. «Ведро? — переспросил он. — Очень неудобные штуки, эти вёдра. А тот другой человек, полагаю, наступил на швабру, а, старшина?» «Майор хочет знать, наступили ли вы на швабру?» — спрашивает старшина Туп. «Так тошьно, сэр», — говорит Хаггинс, еле открывая разбитый рот. «Хорошо, — говорит майор, — когда распустите строй, дайте этим двум парням по ведру и по швабре и погоняйте до изнеможения. Это научит их обращаться с таким опасным оружием». «Есть, сэр!» — отвечает старшина Туп. «Продолжайте», — говорит майор. И всё пошло по порядку. А затем Хаггинс мне говорит: «Ты думаешь, он знал?» «Знал? — говорю я, — конечно же знал. Не много найдётся вещей, которые бы он не знал». После этого Хаггинс держал эти эпитеты при себе.

Харриет выразила должное восхищение этим анекдотом, который был рассказан с превеликим удовольствием, и попрощалась с Пэджетом. По каким-то причинам этот случай со шваброй и ведром, казалось, сделал Пэджета рабом Питера на всю жизнь. Мужчины иногда бывают очень странными.

Когда она возвращалась, под арками Холла не было никого, но когда она проходила мимо западной стороны часовни, ей показалось, что она увидела, как нечто тенью перемещается в тёмном проходе в сад преподавателей. Она пошла следом. Её глаза привыкли к полумраку летней ночи, и она смогла увидеть, как какая-то фигура стремительно вышагивала вперед и назад, вперед и назад, и услышала шуршание длинной юбки по траве.

Был только один человек в колледже, который носил этим вечером платье со шлейфом, и это была мисс Хилльярд. Она продолжала ходить по саду в течение полутора часов.


18

Пойдите и скажите этому умнику, моему крестнику, чтобы возвращался домой. Сейчас не сезон, чтобы здесь валять дурака!

Королева Елизавета

— Боже! — воскликнула декан.

Она пристально и с интересом смотрела в окно профессорской, держа в руке чашку с чаем.

— В чём дело? — спросила мисс Аллисон.

— Кто тот невероятно красивый молодой человек?

— Полагаю, жених Флексман, разве нет?

— Красивый молодой человек? — оживилась мисс Пайк. — Мне хочется на него посмотреть. — Она двинулась к окну.

— Не смешите меня, — сказала декан. — Я знаю этого флексмановского Байрона как облупленного. А это пепельный блондин в университетской куртке.

— О, красота! — обрадовалась мисс Пайк. — Аполлон Бельведерский в безупречном фланелевом костюме. Он, кажется, одинок. Замечательно.

Харриет поставила чашку и выбралась из глубин самого большого кресла.

— Возможно, он из группы вон тех игроков в теннис, — высказала догадку мисс Аллисон.

— Жалкие друзья маленького Кука? Что вы, дорогая!

— Так или иначе, к чему всё это волнение? — спросила мисс Хилльярд.

— Красивые молодые люди всегда привлекают внимание, — вздохнула декан.

— Это, — сказала Харриет, взглянув наконец на таинственного юношу через плечо мисс Пайк, — виконт Сейнт-Джордж.

— Ещё один из ваших аристократических друзей? — спросила мисс Бартон.

— Его племянник, — ответила Харриет не совсем впопад.

— О! — сказала мисс Бартон. — Ну, я не понимаю, почему мы должны смотреть на него разинув рот, как какие-нибудь школьницы.

Она подошла к столу, отрезала кусок пирога и бросила быстрый взгляд в более дальнее окно.

Лорд Сейнт-Джордж стоял с небрежным видом собственника здешних мест на углу крыла библиотеки, наблюдая игру в теннис между двумя студентками с голыми спинами и двумя молодыми людьми, рубашки которых выбились из-за пояса. Устав от этого, он прошёлся мимо окон в направлении Квин-Элизабет, окинув глазами группу студенток Шрусбери, растянувшихся под буками, и напоминая молодого султана, осматривающего довольно неперспективных рабынь с Кавказа.

— Надменная скотинка! — подумала Харриет и задалась вопросом, не её ли он ищет. Если да, то может и подождать или же пойти и спросить должным образом у швейцара.

— Ого! — сказала декан. — Так вот как молоко попадает в кокосовый орех!

Из двери в крыле библиотеки медленно вышла мисс де Вайн, а позади неё — серьёзный и почтительный лорд Уимзи. Они обогнули теннисный корт, ведя серьёзную беседу. Лорд Сейнт-Джордж, заметив их издалека, пошёл навстречу. Они встретились на полдороге. В течение некоторого времени они продолжали стоять, разговаривая. Затем направились к домику швейцара.

— Вот это да! — сказала декан. — Похищение Елены Прекрасной Парисом и Гектором[101].

— Нет, нет, — встрепенулась мисс Пайк. — Парис был братом Гектора, а не его племянником. Я не думаю, что у него вообще были дяди.

— Если говорить о дядях, — сказала декан, — скажите, мисс Хилльярд, правда ли, что Ричард III… О, я думала, она здесь.

— Она и была здесь, — сказала Харриет.

— Елена возвращается к нам, — сказала декан. — Осада Трои откладывается.

Трио возвращалось. На полпути мисс де Вайн попрощалась с двумя мужчинами и удалилась в собственную комнату.

В этот момент наблюдатели в профессорской были ошеломлены, увидев чудо. Мисс Хилльярд появилась внизу лестницы Холла, преодолела расстояние до дяди и племянника, что-то им сказала, похитила лорда Питера у его спутника и уверенно отбуксировала его в сторону Нового дворика.

— Глори, глори  аллилуйя! — воскликнула декан. — Не лучше ли вам выйти и спасти своего молодого друга? Он вновь покинут.

— Вы могли бы предложить ему чашку чая, — предложила мисс Пайк. — Для нас это было бы отличным развлечением.

— Удивляюсь я вам, мисс Пайк, — сказала мисс Бартон. — Никакой мужчина  рядом с вами не может чувствовать себя в безопасности.

— Где-то я это уже слышала? — задумалась декан.

— В одном из анонимных писем, — подсказала Харриет.

— Если вы хотите сказать… — начала было мисс Бартон.

— Я только хочу сказать, — отрезала декан, — что это некое клише.

— Я просто хотела пошутить, — сердито парировала мисс Бартон. — У некоторых людей полностью отсутствует чувство юмора.

Она вышла, хлопнув дверью. Лорд Сейнт-Джордж вернулся назад и теперь сидел в лоджии, ведущей в библиотеку. Он вежливо встал, когда мисс Бартон проходила мимо него по дороге в свою комнату, и что-то сказал, на что дама ответила ему кратко, но с улыбкой.

— Умеют же они втереться в доверие, эти Уимзи, — констатировала декан. — Соблазняют всю профессорскую направо и налево.

Харриет засмеялась, но в быстром оценивающем взгляде Сейнт-Джорджа, который он бросил на мисс Бартон, она снова на мгновение увидела глаза его дяди. Такие семейные параллели расстраивали. Она уселась у окна и наблюдала за ним в течение почти десяти минут. Виконт сидел не двигаясь, куря сигарету и непринуждённо глазея по сторонам. Вошли мисс Лидгейт, мисс Берроус и мисс Шоу и начали разливать чай. Группа теннисистов закончила сет и ушла. Затем слева послышались быстрые лёгкие шаги по гравию дорожки.

— Хелло! — сказала Харриет владельцу этих шагов.

— Хелло! — сказал Питер. — Просто чудесно видеть вас здесь! — Он усмехнулся. — Пойдёмте и поговорим с Джеральдом. Он в лоджии.

— Я вижу его очень отчётливо, — сказала Харриет. — Его профилем очень восхищались.

— Почему же вы, как хорошая приёмная тётя, не спустились и не пожалели бедного паренька?

— Я никогда не вмешиваюсь. Я предпочитаю одиночество.

— Ну, сейчас-то пойдём.

Харриет слезла с сидения у окна и присоединилась к Уимзи снаружи.

— Я привёл его сюда, — сказал Питер, — посмотреть, сумеет ли он кого-нибудь узнать. Но похоже, что нет.

Лорд Сейнт-Джордж приветствовал  Харриет с энтузиазмом.

— Тут мимо меня прошла одна женщина, — сказал он, повернувшись к Питеру. — Седые волосы, ужасно плохо подстрижены. Держится серьёзно. Одета в какую-то мешковину. Образование её коснулось. Я слышал, как она говорит.

— Мисс Бартон, — кивнула Харриет.

— Правильный взгляд, неправильный голос. Я не думаю, что это она. Это могла быть та, которая захомутала вас, дядя. У неё был своеобразный постный и голодный взгляд.

— Гм! — сказал Питер. — А как насчёт самой первой?

— Я хотел бы увидеть её без очков.

— Если вы имеете в виду мисс де Вайн, — сказала Харриет, — то сомневаюсь, может ли она увидеть без очков что-то дальше своего носа.

— Это аргумент, — глубокомысленно произнес Питер.

— Сожалею, что всё так неопределённо, — сказал лорд Сейнт-Джордж. — Но не очень-то легко распознать хриплый шепот и пару глаз, виденных однажды и при лунном свете.

— Действительно, — сказал Питер, — для этого требуется большая практика.

— Будь проклята эта практика, — парировал его племянник. — Я не собираюсь делать из этого практику.

— Это не такой уж плохой спорт, — заметил Питер. — Ты мог бы заниматься им до тех пор, пока снова не сможешь играть.

— Как плечо?  — спросила Харриет.

— О, не слишком плохо, спасибо. Этот массажист творит чудеса. Я уже могу поднять руку на высоту плеч. Это довольно удобно для некоторых дел.

Для демонстрации он обхватил больной рукой плечи Харриет и быстро и умело поцеловал её прежде, чем она смогла увернуться. «Дети, дети! — печально воскликнул его дядя, — помните, где вы находитесь!»

— Мне можно, — нахально заявил лорд Сейнт-Джордж. — Я — приёмный племянник. Ведь правда, тётя Харриет?

— Не кричите под окнами профессорской, — попросила Харриет.

— Тогда пойдёмте за угол, — предложил нераскаявшийся виконт, — и я повторю. Как говорит дядя Питер, для таких дел требуется постоянная практика. — Он явно старался поиздеваться над дядей, и Харриет очень рассердилась. Однако показать раздражение значило бы играть племянничку на руку. Поэтому она с жалостью улыбнулась ему и произнесла ставшую классикой фразу швейцара из Бразенос-колледжа:

— Бесполезно шуметь, джентльмены. Сегодня вечером декан к вам не выйдет.

Это заставило его на время замолкнуть. Она повернулась к Питеру, который сказал:

— Имеются ли у вас какие-нибудь поручения в городе?

— Как, разве вы возвращаетесь?

— Исчезаю сегодня вечером и утром буду в Йорке. Надеюсь вернуться в четверг.

— Йорк?

— Да, я хочу увидеть одного человека по поводу собаки и всё такое.

— О, понимаю. Ну, если заход в мою квартиру не слишком нарушит ваш маршрут, то вы могли бы завести несколько глав рукописи моей секретарше. Я больше доверяю вам, чем почте. Сможете?

— С огромным удовольствием, — чопорно сказал Уимзи.

Она забежала в свою комнату, чтобы взять бумаги, и из окна увидела, что семейка Уимзи выясняет отношения между собой. Когда она спустилась с пакетом, то обнаружила племянника, ожидающего у двери в Тюдор-билдинг. Лицо его было довольно красным.

— Послушайте, я должен принести извинения.

— Я тоже так считаю, — строго сказала Харриет. — Мне нельзя так позориться в своём собственном дворике. Откровенно говоря, я просто не могу себе этого позволить.

— Я чрезвычайно и искренне сожалею, — сказал лорд Сейнт-Джордж. — С моей стороны это было мерзко. Если честно, я не думал ни о чём, кроме как немного позлить дядю Питера. И, если это вас удовлетворит, — добавил он с сожалением, — я уже получил по полной.

— Ну, ведите себя прилично по отношению к нему, и он будет так же вести себя по отношению к вам.

— Я обещаю быть хорошим, — сказал племянник Питера, беря у неё пакет, и они дружески дошли до домика, где с ними воссоединился Питер.

— Будь проклят этот мальчишка! — в сердцах сказал Уимзи после того, как отослал Сейнт-Джорджа вперёд, чтобы прогреть автомобиль.

— О, Питер, не переживайте так из-за каждого пустяка. Он хотел только поддразнить вас.

— Жаль, что он не может найти для этого другой способ. Кажется, я — замечательный жёрнов на вашей шее, и чем скорее я уберусь, тем лучше.

— Да ради Бога! — воскликнула раздражённая Харриет. — Если вы собираетесь так переживать по этому поводу, то конечно, лучше вам уйти. Я вам и раньше об этом говорила.

Лорд Сейнт-Джордж, решив, что старшие слишком медлительны, исполнил на клаксоне «та, тиритумба-ти-пом-пом».

«Да чтоб его!» — не выдержал Питер. В два прыжка  он преодолел ворота и дорожку до своего племянника, сердито отодвинул его с места водителя и резким движением захлопнул дверь даймлера, который с рёвом устремился с места. Харриет, которая неожиданно обнаружила, что настроение у неё стало хуже некуда, возвратилась, твёрдо решив  попытаться извлечь хоть унцию удовольствия из всего происшествия. В этом ей очень помогло то обстоятельство, что небольшой эпизод в лоджии очень заинтриговал профессорскую, а кроме того, от мисс Аллисон после обеда она узнала, что мисс Хилльярд, услышав обо всём, сделала очень неприятные комментарии, которые мисс Вейн просто обязана знать.


«О, Боже! — подумала Харриет, оставшись в комнате одна, — что я сделала такого, чего не делают тысячи других людей, кроме, конечно того, что мне не повезло попасть под суд в деле об убийстве, в результате чего всё грязное бельё было вытащено на белый свет?.. Другие подумали бы, что я уже достаточно наказана… Но никто не может забыть этого ни на мгновение… и я не могу этого забыть…  и Питер не может этого забыть… Если бы Питер не был дураком, он бы давно бросил всё это дело… Он должен понимать, насколько всё безнадёжно… Неужели он думает, что мне нравится видеть его муки ради меня? … Неужели он считает, что я могла бы выйти за него замуж ради удовольствия наблюдать его муки?.. Разве он не видит, что единственное, что я могу сделать, это держаться в стороне от всего этого?.. Какого дьявола мне понадобилось притащить его в Оксфорд?.. А я-то думала, что будет так прекрасно спрятаться в Оксфорде… А в результате все эти «неприятные комментарии» обо мне со стороны мисс Хилльярд, у которой, если вы меня спросите, крыша наполовину съехала… Да, а у кого-то здесь съехала уже совсем… — кажется именно это и происходит с теми, кто чурается любви и брака и всего остального в этой жизненной неразберихе… Ладно, если Питеру кажется, что я собираюсь «встать под защиту его имени» и быть ему за это благодарной, то он чертовски ошибается… Хорошеньким делом это было бы для него … С другой стороны, для него будет катастрофой, если я ему нужна, — если он этого действительно хочет, — и не сможет получить из-за того, что мне чертовски не повезло оказаться обвинённой в убийстве, которого я не совершала… Получается, что ему будет паршиво при любом исходе… Ну и пусть будет, это его проблемы… Жаль, что он спас меня от повешения — сейчас он, вероятно, жалеет, что он от меня не отступился… Думаю, любой приличный и благодарный человек дал бы ему, что он хочет… Но было бы не слишком большой благодарностью сделать его несчастным… Мы оба непременно будем несчастными, потому что ни один из нас никогда не сможет забыть… А на днях я почти забыла, там на реке… И я уже забыла этот день, только он сам напомнил… А эта чёртова нахальная скотинка! Как ужасно жестока может быть молодёжь по отношению к людям средних лет!.. Я сама вела себя не очень-то ласково… И я действительно знала, что делала… Хорошо, что Питер уехал… но лучше бы он не уезжал и не оставлял меня в этом ужасном месте, где люди сходят с ума и пишут ужасные письма… «Когда я вдали от него, я мертва до тех пор, пока он не окажется снова рядом»… Нет, не дело предаваться таким чувствам… Никогда больше я не стану связываться с подобными делами… Я останусь вне этого… Я останусь здесь… где люди сходят с ума… О, Боже, что я сделала такого, за что должна так жестоко страдать сама и приносить страдания другим? Ничего такого, чего не делали до меня тысячи женщин…»

Всё по новой и по новой, как белка в колесе, пока наконец Харриет не была вынуждена твёрдо сказать себе: «Так не пойдёт, а то у меня самой крыша поедет. Я должна сконцентрировать свои мысли на работе. Что заставило Питера поехать в Йорк? Мисс де Вайн? Если бы я не вышла из себя, то, возможно, узнала бы, вместо того, чтобы напрасно тратить время в ссоре. Интересно, сделал ли он какие-то пометки в досье.

Она взяла блокнот, который всё ещё был обернут в бумагу, перевязан и опечатан по всей длине гербом Уимзи. «Куда ведёт меня моя прихоть» — прихоти Питера привели его к определённым проблемам. Она нетерпеливо сломала печати, но результат был неутешителен. Он не сделал никаких отметок, по-видимому, он скопировал, что хотел. Она листала страницы, пытаясь найти хоть какое-то решение, но чувствовала себя слишком усталой, чтобы думать адекватно. А затем… да, конечно, это была его рука, но не на страницах досье. Это был незаконченный сонет — из всех идиотских возможностей она умудрилась оставить полузаконченный сонет среди бумаг, относящихся к детективному расследованию, чтобы его мог видеть кто угодно! Выходка, достойная какой-нибудь школьницы и заставляющая краснеть. Особенно потому, что с тех пор, как он был написан, чувства, его наполнявшие, на удивление перестали соответствовать её чувствам.

Но вот он перед нею. Теперь он вобрал в себя заключительные шесть строк и выглядел немного неустойчивым: несколько растянутые строчки, написанные её собственной рукой и обманчиво изящный почерк Питера ниже — массивная шляпка на тоненькой ножке.

Здесь, то есть дома, в стороне от бурь
Мы можем сесть, сложив устало крылья.
Здесь запах роз, покоя изобилье
И солнце неподвижно, как лазурь.
Для посвящённых здесь открыта дверца,
А остальным её не отпереть.
Здесь центр, где нашей жизни круговерть
Спит на своей оси — здесь мира сердце.
Но ты, Любовь, ударь своим кнутом
И пробуди скорей — опасно спать
На хрупком равновесьи острия:
Наклон во сне, паденье, а потом
Смерть и молчанье. Никогда опять
В тот сон не попадём ни ты, ни я.
 Достигнув этого места, поэт, казалось, потерял уверенность, поскольку добавил комментарий:

«Очень тщеславное, метафизическое заключение!»

Итак... Итак, был всё-таки поворот, который она безуспешно искала для своего возможного секстета! Её красивый, большой, мирный заводной волчок превратился в кнут и сам сон стал неким насилием над собой. (И вот ведь, злодей! Как он посмел взять её слово «спать» и в разных вариациях:  «спать», «сон» и даже «пробудить» — использовать его неоднократно и каждый раз чуть в другом смысле, как будто манипуляция акцентами была детской игрой? И последняя строка, заполненная за одним исключением односложными словами. Сплошные отрицания, но в целом — призыв к положительному действию. Нет, это не был один из лучших секстетов в мире, но он выглядел значительно лучше её собственной октавы, и это было самым чудовищным.)

Но если она хотела найти ответ на свои вопросы о Питере, то он был здесь, причём ужасающе простой. Он не хотел забыть, быть спокойным, оберегаемым или оставаться неподвижным. Все, чего он хотел, это прочной стабильности, и, очевидно, он был готов на всё, чтобы добиться этого сомнительного равновесия. И конечно, если он действительно так чувствовал, всё, что он когда-либо говорил или делал, насколько это касалось её, было совершенно последовательным. «Я — это баланс противоборствующих сил»… «Какое это имеет значение, даже если это причинит боль, если в результате получится хорошая книга?»… «Какой прок в совершении ошибок, если вы их не используете?»… «Чувствовать себя подобно Иуде — это часть работы»… «Первое, что делает принцип, это кого-нибудь убивает»… Если таково его отношение, ясно, что смешно убеждать его доброжелательным тоном оставаться в стороне из страха, что он услышит неприятные вещи.

Он пытался оставаться в стороне. «Я бегал от себя в течение двадцати лет, но это бесполезно». Он больше не считал, что эфиоп может изменить цвет своей кожи, чтобы спрятаться от носорога. Даже за эти приблизительно пять лет их знакомства Харриет видела, что он снимал свою броню слой за слоем, пока не осталась лишь голая правда.

Так вот зачем она была ему нужна. По некоторым причинам, которые для неё непонятны и, вероятно, не совсем понятны ему, у неё была власть заставить его выйти из защитной брони. Возможно, видя её борьбу в капкане обстоятельств, он сознательно вышел ей на помощь. Или, возможно, вид её борьбы предупредил его, что это могло бы произойти и с ним, если бы он оставался в капкане, созданным им же самим.

И при всём при этом он, казалось, был готов позволить ей свободно резвиться за барьерами ума при условии — да, в конце концов, он был последовательным — что она найдёт свой собственный способ спасения посредством работы. Фактически он предлагал ей выбор между собой и Уилфридом. Он действительно признавал, что у неё был выход, которого не было у него.

И именно из-за этого, предположила она, он был так болезненно чувствителен к своему участию в комедии. То, что было необходимо ему  (как он понимал проблему) лежало между нею и её законным способом спасения. Оно включало её трудности, которые он не мог разделять, потому что она последовательно отнимала у него это право. У него не было ничего, подобного весёлой готовности его племянника взять и иметь. Небрежная эгоистичная скотинка, подумала Харриет (имея в виду виконта), разве он не может оставить своего дядю в покое?

…И было вполне возможно, между прочим, что Питер совершенно явно и просто по-человечески ревновал к своему племяннику — конечно, не к его отношениям с Харриет (что было бы отвратительным и смешным), а к небрежному молодому эгоизму, который сделал эти отношения возможными.

И, в конце концов, Питер прав. Было трудно принимать в расчёт дерзость лорда Сейнт-Джорджа, не допуская мысли, что другие люди могут предположить, что она была в определённых отношениях с Питером, которые объясняют соответствующие отношения с его племянником. Это несомненно вызывало неловкость. Легко было говорить: «О, да. Я была немного знакома с ним и пошла проведать его, когда он был прикован к постели после автомобильной катастрофы». Она была не слишком огорчена возможным предположением мисс Хилльярд, что человек с сомнительной репутацией Харриет может позволить себе любые вольности. Но она действительно была против заключения, которое можно было сделать о Питере. После пяти лет терпеливой дружбы он заработал право лишь на то, чтобы смотреть, как его племянник с лёгкостью устраивает публичное представление, в результате которого сам Питер выглядит дураком. Но думать что-либо другое было бы просто ошибкой. Она поместила его в ненормальное положение, и она призналась себе, что оно было не слишком приятным.

Она легла спать, думая больше о другом человеке, чем о себе. Но это лишь доказывает, что даже не очень значительная поэзия способна приносить пользу.


Следующим вечером произошли странные и зловещие события.

Харриет пошла на заранее запланированный обед к своей сомервилльской подруге, где намечалась встреча с выдающимся  писателем, который занимался серединой викторианского периода и от которого она надеялась получить полезную информации о Ле Фаню. Она сидела в комнате подруги вместе приблизительно с полудюжиной человек, пришедших выразить уважение писателю, когда зазвонил телефон.

— О, мисс Вейн, — сказал хозяйка. — Вас просит кто-то из Шрусбери.

Харриет извинилась перед выдающимся гостем и вышла в маленький вестибюль, где стоял телефон.

— Алло!

— Это мисс Вейн? —  ответил голос, который она не смогла узнать.

— Да, кто говорит?

— Это из колледжа Шрусбери. Не могли бы вы срочно прийти. Было ещё одно происшествие.

— О Боже! Что произошло? Скажите, кто это говорит?

— Я говорю за директрису. Не могли бы вы…?

— Это мисс Парсонс?

— Нет, мисс. Это горничная доктора Бэринг.

— Но что случилось?

— Я не знаю, мисс. Директриса сказала, что я должна попросить вас немедленно прийти.

— Очень хорошо. Я приду приблизительно через десять или пятнадцать минут. У меня нет автомобиля. Я буду приблизительно в одиннадцать.

— Очень хорошо, мисс. Спасибо.

Связь прервалась. Харриет бросилась к подруге, объяснила, что её внезапно вызвали, попрощалась и убежала.

Она пересекла Садовый дворик и как раз проходила между Старым Холлом и Мейтланд-билдинг, когда внезапно ей пришла в голову абсурдная мысль. Она вспомнила, что однажды сказал Питер:

— Героини триллеров заслуживают всего, что получают. Когда таинственный голос звонит им и говорит, что это Скотланд-Ярд, им никогда не приходит в голову перезвонить, чтобы проверить звонок. Отсюда распространенность похищений.

Она знала где в Сомервилл-колледже находится будка с общественным телефоном, по-видимому она могла позвонить оттуда. Она вошла, сделала попытку, выяснила, что соединение происходит автоматически, набрала код Шрусбери и, услышав ответ, попросила соединить её с домом директрисы.

Ей ответил кто-то, чей голос отличался от звонившего недавно. Харриет спросила:

— Это горничная доктора Бэринг?

— Да, мадам. Простите, кто говорит?

(«Мадам», а тот, другой, голос говорил «мисс». Теперь Харриет знала, почему она почувствовала какое-то беспокойство после звонка. Она подсознательно помнила что горничная директрисы говорила «мадам».)

— Это — мисс Харриет Вейн, я говорю из Сомервилла. Это вы звонили мне сейчас?

— Нет, мадам.

— Кто-то позвонил мне, говоря от имени директрисы. Это могла быть повариха или кто-то ещё в доме?

— Не думаю, что кто-то звонил отсюда, мадам.

(Какая-то ошибка. Возможно, директриса послала своё сообщение откуда-нибудь из колледжа, и она неправильно поняла говорившего или говоривший её.)

— Могу я поговорить с директрисой?

— Директрисы сейчас нет в колледже, мадам. Она пошла в театр с мисс Мартин. Я ожидаю их назад с минуты на минуту.

— О, спасибо. Не имеет значения. Должно быть, произошла какая-то ошибка. Пожалуйста, соедините меня вновь со швейцарской.

Когда она вновь услышала голос Пэджета, она попросила позвать мисс Эдвардс, и пока ту искали, лихорадочно обдумывала ситуацию.

Это начинало очень походить на ложный звонок. Но почему, чёрт возьми? Что произошло бы, если бы она немедленно возвратилась в Шрусбери? Так как она не была на автомобиле, она бы вошла через частные ворота и прошла мимо густых кустов через сад преподавателей… сад преподавателей, где люди ходят по ночам.

— Мисс Эдвардс нет в её комнате, мисс Вейн.

— О! Скауты наверное все уже в кроватях.

— Да, мисс. Следует ли мне попросить миссис Пэджет поискать её?

— Нет, а нельзя ли попросить мисс Лидгейт?

Другая пауза. Что, мисс Лидгейт тоже нет в комнате? Неужели каждый надёжный дон не в колледже или по крайней мере не в своей комнате? Да, мисс Лидгейт отсутствовала, и тогда в голову Харриет пришло, что они, конечно же, прежде, чем отправиться спать, покорно совершают обход колледжа. Однако оставался Пэджет. Она объяснила ему суть дела, как смогла.

— Очень хорошо, мисс, — успокаивающе сказал Пэджет. — Да, мисс, я могу оставить госпожу Пэджет в швейцарской. Я пойду к частным воротам и осмотрюсь. Не волнуйтесь, мисс. Если есть кто-то, поджидающий вас там, мисс, мне его жаль, вот всё, что я могу сказать. Нет, мисс, сегодня вечером никаких беспорядков, насколько я знаю, но, если я поймаю кого-нибудь в засаде, мисс, тогда беспорядки пойдут в подобающей последовательности, уж можете мне поверить.

— Да, Пэджет, но не нужно поднимать лишний шум. Тихо проскользните туда и посмотрите, есть ли там какие-нибудь люди, но старайтесь, чтобы они не видели вас. Если кто-либо нападёт на меня, когда я войду, можете прийти мне на выручку, но в противном случае старайтесь не показываться на виду.

— Очень хорошо, мисс.

Харриет повесила трубку и вышла из телефонной будки. В холле тускло горела центральная люстра. Она посмотрела на часы. Без семи одиннадцать. Она опоздает. Однако противник, если таковой имеется, подождёт. Она знала, где будет засада — должна быть. Никто не начал бы нападение рядом с больницей или домом директрисы, где люди могли услышать и выйти. И никто не мог прятаться у стен или за стенами на этой стороне дорожки. Единственным разумным укрытием были кусты в саду преподавателей — около ворот справа от дорожки, когда вы входите.

Можно было подготовиться, и это было преимуществом. Да и Пэджет будет где-то под рукой. Однако был неприятный момент, когда нужно будет повернуться спиной и запереть ворота изнутри. Харриет вспомнила о хлебном ноже в кукле и вздрогнула.

Если она совершит ошибку и будет убита — мелодраматичный, но вполне возможный финал, когда люди не могут мыслить здраво, — Питер найдёт, что сказать по этому поводу. Возможно, было бы только справедливо заранее принести извинения на этот случай. Она нашла чей-то блокнот, брошенный на сиденье у окна, позаимствовала оттуда чистый лист, набросала полдюжины слов карандашом, взятым из сумочки, сложила листок, написала имя и адрес получателя и вместе с карандашом положила в сумочку. Если что-нибудь случится, листок найдут.

Сомервилльский швейцар выпустил её на Вудсток-роуд. Она пошла кратчайшим путём: церковь Сейнт-Гилс, Блэкбол-роуд, Мюзеум-роуд, Юг-Паркс-роуд, Мансфилд-роуд, — шла быстро, почти бежала. Когда она повернула на Джоветт-уолк, то замедлила шаги. Она хотела восстановить дыхание и работу ума.

Она повернула за угол на Сейнт-Кросс-роуд, достигла ворот и вынула ключ. Её сердце учащённо билось.

И затем вся эта мелодрама превратилась в какую-то добропорядочную комедию. Сзади подкатил автомобиль, декан высадила директрису и продолжила путь за угол ко входу для торговцев, чтобы поставить в гараж своего остина. Доктор Бэринг вежливо сказала:

— Ах, это вы, мисс Вейн? Теперь мне не придётся искать свой ключ. Вы провели интересный вечер? Декан и я пустились в загул. Мы внезапно решили после обеда…

Она пошла по дорожке вместе с Харриет, радостно рассказывая о пьесе, которую они смотрели. Харриет оставила её около собственных ворот, отказавшись от приглашения зайти на кофе с бутербродами. Слышала ли она или не слышала, как будто что-то шевелилось позади кустов? Во всяком случае к настоящему времени возможность была полностью потеряна. Она предложила себя в качестве сыра, но вследствие небольшой задержки директриса в неведении захлопнула мышеловку не вовремя.

Харриет ступила в сад преподавателей, включила свой фонарик и огляделась. Сад был пуст. Она внезапно почувствовала себя полной дурой. Но всё же, в конце концов, должна была быть какая-то причина того телефонного звонка!

Она направилась в Сейнт-Кросс-лодж. В Новом дворике она встретила Пэджета.

— А! — осторожно сказал Пэджет. — Она действительно была там, мисс. Его правая рука шевельнулась, и Харриет показалось, что в ней находится нечто, подозрительно напоминающее дубинку. — Сидела на скамейке под лаврами около ворот. Я осторожно прошёл вдоль, как в ночной разведке, мисс, и спрятался за центральными кустами. Меня она не заметила, мисс. Но когда вы и доктор Бэринг прошли, беседуя, через ворота, она вскочила и умчалась как ветер.

— Кто это был, Пэджет?

— Ну, мисс, если говорить напрямик, это была мисс Хилльярд. Она вышла через северную часть сада, мисс, и пошла в собственную квартиру. Я шёл следом и видел, как она поднималась. Шла очень быстро. Я вышел за ворота и увидел, как в её окне зажёгся свет.

— О! — сказала Харриет. — Послушайте, Пэджет. Я не хочу, чтобы об этом стало известно. Я знаю, что мисс Хилльярд действительно иногда ночью прогуливается в саду преподавателей. Возможно, человек, который звонил по телефону, увидел её там и ушёл.

— Да, мисс. Забавная вещь — этот телефонный звонок. Он был сделан не из швейцарской, мисс.

— Возможно, что ещё какой-нибудь аппарат подключён непосредственно к коммутатору.

— Нет, такого нет, мисс. Я проверил. Прежде, чем я ложусь спать в 11 часов, я подключаю напрямую директрису, декана и больницу, мисс, на всю ночь. Но они не были включены в 10:40, мисс, я могу поклясться.

— Тогда звонок мог быть сделан снаружи.

— Да, мисс. Мисс Хилльярд пришла в 10:50, мисс, как раз перед тем, как вы позвонили.

— Она? Вы уверены?

— Я очень хорошо это запомнил, мисс, из-за Энни, которая что-то о ней сказала. Меж нею и Энни любовь не затерялась, — добавил Пэджет ухмыльнувшись. — Думаю, что вина тут обоюдная, мисс, отвратительный характер…

— А что Энни делала в швейцарской в такой час?

— Только что вернулась после своей свободной половины дня, мисс. Она посидела немного в домике с миссис Пэджет.

— Она? Вы кому-нибудь говорили об этом деле, Пэджет? Ей не нравится мисс Хилльярд, и, если вы меня спросите, я думаю, что она — интриганка.

— Я не говорил никому ни слова, мисс, даже миссис Пэджет, и никто не мог слышать меня по телефону, потому что после того, как я не смог найти мисс Лидгейт и мисс Эдвардс и вы начали говорить со мной, я закрыл дверь между собой и гостиной. Затем я только сказал мисс Пэджет: «Присмотри за воротами, говорю, я выйду только передать сообщение Маллинзу». Поэтому всё осталось, я бы сказал, конфиденциальным между вами, мисс, и мной.

— Ну, пусть это и останется конфиденциальным, Пэджет. Возможно, я вообразила что-то совершенно абсурдное. Телефонный звонок был, конечно, фиктивным, но нет никаких доказательств, что планировался какой-то вред. Кто-либо ещё приходил между 10.40 и 11?

— Миссис Пэджет будет знать, мисс. Я пришлю вам список имён. Или, если вы хотите зайти в швейцарскую сейчас…

— Лучше не надо. Нет, дайте мне список утром.

Харриет ушла, нашла мисс Эдвардс, чьи проницательность и здравый смысл она высоко ценила, и рассказала ей историю с телефонным звонком.

— Понимаете, — сказала Харриет, — если бы случилось какое-нибудь нарушение порядка, то целью могло быть доказательство алиби, хотя я и не вполне понимаю как. Иначе зачем пытаться вернуть меня именно в одиннадцать? Я имею в виду, если бы какая-то гадость должна была начаться именно тогда, и я должна была быть свидетелем, то этот человек мог бы придумать какую-то уловку, чтобы казалось, что он находится в то время где-то в другом месте. Но почему было необходимо иметь свидетелем именно меня?

— Да, и зачем говорить, что что-то уже произошло, когда оно не произошло? И почему вы не могли быть свидетелем, когда рядом с вами была директриса?

— Конечно, — сказала Харриет, — идея могла состоять в том, чтобы затеять скандал и завлечь меня на сцену в такой момент, чтобы подозрения пали именно на меня.

— Это было бы глупо: все знают, что вы не можете быть этим полтергейстом.

— Ну, тогда, мы возвращаемся к моему первому предположению. Я должна была подвергнуться нападению. Но почему я не могу подвергнуться нападению в полночь или в любое другое время? Почему меня необходимо было возвратить  именно в одиннадцать?

— А не могло ли быть рассчитано, что нечто произойдёт именно в одиннадцать, в то время как алиби будет установлено?

— Никто не мог знать точно время, за которое я пройду от Сомервилла до Шрусбери. Если вы, конечно, не имеете в виду бомбу или что-то, что сработало бы, когда я открыла ворота. Но это сработало бы с тем же успехом в любое время.

— Но если алиби нужно было установить на одиннадцать…

— Тогда почему «бомба» не сработала? На самом деле, я просто вообще не могу поверить в такую бомбу.

— По правде говоря, я тоже, — сказала мисс Эдвардс. — Мы только теоретизируем. Полагаю, Пэджет не видел ничто подозрительного?

— Только мисс Хилльярд, — небрежно бросила Харриет, — сидящую в саду преподавателей.

— О!

— Она действительно ходит туда иногда по ночам, я видела её. Возможно, она спугнула… независимо от того, что это было.

— Возможно, — сказала мисс Эдвардс. — Между прочим, ваш благородный друг, кажется, замечательным образом помог ей преодолеть её предубеждения. Я имею в виду не того, кто так бурно приветствовал вас во дворике, а того, кто приходил на обед.

— Вы пытаетесь сделать мистерию из вчерашнего дневного происшествия? — улыбнулась Харриет. — Я думаю, что всё дело состояло в обещании познакомить её с некоторым человеком в Италии, у которого имеется библиотека.

— Именно так она нам и сказала, — ответила мисс Эдвардс. Харриет поняла, что за её спиной отпускалось много разных шуточек о тьюторе по истории. — Ладно, — продолжила мисс Эдвардс, — Я обещала ему статью о группах крови, но он пока не начал её у меня клянчить. Он — интересный мужчина, не так ли?

— С точки зрения биологии?

Мисс Эдвардс засмеялась.

— О, конечно, он — прекрасный экземпляр племенного животного. Имеет до отвращения прекрасную родословную, но обладает живым интеллектом. Но я не это имела в виду.

— Тогда для женщины?

Мисс Эдвардс посмотрела Харриет прямо в глаза.

— Думаю, для многих женщин.

Харриет выдержала взгляд.

— У меня нет никакой информации об этом пункте.

— А! — заметила мисс Эдвардс. — В своих романах вы больше имеете дело с материальными фактами, чем с психологией, так?

Харриет с готовностью признала, что это действительно так.

— Ну, неважно — сказала мисс Эдвардс, и несколько резковато пожелала спокойной ночи.

Харриет спросила себя, в чём тут дело. Достаточно странно, но она ещё ни разу не задавалась вопросом, что такое Питер для других женщин или они для него. Это доказывало или слишком большую уверенность с её стороны, или очень большое безразличие.

Достигнув своей комнаты, она достала из сумочки записку и разорвала, не перечитывая. Одна мысль о ней заставила её покраснеть. Героика, которая не состоялась, становится настоящей карикатурой.


Четверг ознаменовался в основном сильной, длительной и совершенно необъяснимой ссорой между мисс Хилльярд и мисс Чилперик в саду преподавателей после вечерней трапезы в Холле. Как это всё началось или о чём поначалу шла речь, впоследствии никто не смог вспомнить. Кто-то нарушил порядок в стопке книг и бумаг на одном из столов библиотеки, так что в итоге соискатель по истории прибыл на семинар с какой-то сказкой о том, что все заметки куда-то исчезли. Мисс Хилльярд, которая весь день была чрезвычайно вспыльчивой, пришла, чтобы лично проконтролировать вопрос, затем за столом она бросала на всех негодующие взгляды, а как только директриса вышла из-за стола, обрушилась на мир в целом.

— Не понимаю, почему мои ученики всегда должны страдать от небрежности других людей, — сказала мисс Хилльярд. Мисс Берроус сказала, что не видит, что они страдают больше других. Мисс Хилльярд сердито напомнила случаи, относящиеся к предыдущим трём семестрам, — в результате выходило, что студентки по истории буквально подвергались преднамеренным преследованиям.

— С учётом того, —  продолжала она, — что группа по истории является самой большой в колледже и уж конечно не менее важной…

Мисс Чилперик указала, вполне справедливо, что в этом конкретном году соискателей на обучения английской литературе оказалось, больше, чем по любой другой специальности.

— Конечно, вы должны были это сказать, — отрезала мисс Хилльярд. — Может быть, в этом году их действительно на парочку больше, но осмелюсь задать вопрос, почему нам, чтобы справиться с ними, нужен дополнительный тьютор по английскому, когда я должна всё делать  в одиночку…

Именно в этот момент первоначальный повод для ссоры был совершенно утерян в тумане лиц, а в результате мисс Чилперик была обвинена в дерзости, высокомерии, пренебрежении своей работой, общей некомпетентности и желании привлечь к себе внимание. Сама дикость этих обвинений повергла бедную мисс Чилперик в полное изумление. И никто, казалось, не мог ничего сделать, кроме, возможно, мисс Эдвардс, которая сидела с мрачной улыбкой и вязала для себя шелковый джемпер. Дальнейшие обвинения плавно перешли от самой мисс Чилперик к её жениху, чья эрудиция была подвергнута уничтожающей критике.

Мисс Чилперик встала, вся трясясь.

— Думаю, мисс Хилльярд, — сказала она, — вы просто не в себе. Я не возражаю против того, что вы говорите обо мне, но не могу спокойно сидеть, когда вы оскорбляете Джейкоба Пепперкорна. — Она немного запнулась, произнося это неудачное имя, и мисс Хилльярд зло рассмеялась. — Мистер Пепперкорн — очень хороший учёный, — продолжала мисс Чилперик с видом все более и более распаляющегося гневом ягнёнка, — и я настаиваю…

— Я рада слышать, что вы так говорите, — сказала мисс Хилльярд. — На вашем месте, я бы вполне довольствовалась им.

— Я не знаю, что вы имеете в виду, — закричала мисс Чилперик.

— Возможно, вам могла бы подсказать мисс Вейн, — парировала мисс Хилльярд, и ушла, не сказав больше ни слова.

— Святые угодники! — воскликнула мисс Чилперик, поворачиваясь к Харриет, — что она имела в виду?

— Не имею ни малейшего представления, — пожала плечами Харриет.

— Я не знаю, но могу предположить, — сказала мисс Эдвардс. — Если люди приносят динамит на пороховой завод, они должны ожидать взрыва. — Пока Харриет пыталась извлечь из закоулков ума какие-то ассоциации, вызванные этими словами, мисс Эдвардс продолжила:

— Если никто не доберётся до сути этих происшествий в течение ближайших нескольких дней, у нас будет убийство. Если мы уже сейчас ведём себя так, то что с нами будет в конце семестра? С самого начала следовало обратиться в полицию, и, если бы я была здесь, то так прямо и сказала бы. Для разнообразия мне бы хотелось иметь дело с хорошим, пусть и недалёким, сержантом полиции.

Затем она тоже встала и вышла, оставив донов молча смотреть друг на друга.


19

О плотно сбитый Самсон! О прочно сшитый Самсон! Я превосхожу тебя в искусстве владения рапирой, как ты меня — в искусстве ношения ворот. И я тоже влюблён.

Уильям Шекспир [102]

Харриет оказалась даже слишком права относительно Уилфрида. Она потратила часть четырех дней для изменения и очеловечивания Уилфрида, и сегодня после мучительного утра, проведённого с ним, сделала мрачный вывод, что ей придётся переписать всё сначала. Мучительная человечность Уилфрида теперь ярко выделялась на фонеполнейшей пустоты других персонажей, как зияющая рана. Кроме того, после сокращения мотивов поведения Уилфрида до тех, которые были возможны в психологическом плане, бóльшая часть сюжета просто выпала, оставив дыру, через которую можно было лишь чуть-чуть увидеть новые и захватывающие джунгли интриги. Она стояла, бесцельно уставившись в витрину антикварной лавки. Уилфрид становился похожим на одну из тех желанных шахматных фигур из слоновой кости. Вы могли исследовать его внутренности и обнаружили бы запутанную и тонко вырезанную сферу чувствительности, а если повертели бы его в пальцах, то обнаружили бы другую часть внутри предыдущей, а в ней ещё одну.

Позади стола, на котором стояли шахматные фигуры, был буфет эпохи Якова I из чёрного дуба, и, когда она пристально посмотрела на него, на его тёмном фоне сам по себе возник ряд дополнительных изображений, как призраки Пеппера.[103]

— Что там? — спросил Питер через её плечо. —  Пивные кружки, оловянные горшки или сомнительный сундук с безвкусными ручками?

— Шахматные фигуры, — сказал Харриет. — Я пала их жертвой, не понимаю, почему. У меня нет для них никакого возможного применения. Просто от них исходит обаяние.

— «Хотя причин к тому не видит разум, мы зову сердца уступаем разом».[104] Находиться в собственности — замечательная причина, чтобы стать собственностью.

— Интересно, сколько бы за них запросили?

— Если они подлинные и комплект полон, что-то от сорока до восьмидесяти фунтов.

— Слишком дорого. Когда вы возвратились?

— Перед ленчем. Я как раз шёл, чтобы увидеть вас. А вы шли куда-нибудь конкретно?

— Просто слонялась. Узнали что-нибудь полезное?

— Я бороздил Англию в поисках человека по имени Артур Робинсон. Это имя вам что-нибудь говорит?

— Совершенно ничего.

— Мне тоже. Я подошёл к поискам с освежающим отсутствием предубеждения. В колледже произошли какие-нибудь события?

— О, да. Прошлым вечером случилось что-то довольно странное. Только я не вполне понимаю что.

— Не составите ли компанию для автомобильной прогулки, заодно всё расскажете? У меня тут автомобиль, и сегодня прекрасный день. — Харриет оглянулась и увидела даймлер, припаркованный у обочины.

— С удовольствием.

— Мы будем кататься без дела вдоль переулков и где-нибудь выпьем чаю, — добавил он, усаживая её в машину.

— Как оригинально, Питер!

— Правда? — Они важно проехали вдоль переполненной Хай-стрит. — Есть что-то гипнотическое в слове «чай». Я предлагаю вам насладиться красотами английской сельской местности, рассказать мне ваши приключения и услышать мои, составить план кампании, в которой на кон поставлены спокойствие и репутация двухсот человек, удостоить меня вашим и только вашим присутствием и наградить меня иллюзией рая — и при этом я говорю так, как если бы главным объектом всех моих желаний был котелок с кипящей водой и тарелка синтетических печений в старомодной тюдоровской чайной.

— Если мы пробездельничаем до времени открытия, — сказала практичная Харриет, — то сможем получить скудную пищу и пиво в деревенском пабе.

Теперь вы прошептали что-то, и
Пускай кристально чистые слова,
Которые зажгут огонь в очах,
В сады Эдема быстро долетят,
Слух усладят прекрасной Зенократ.[105]
Харриет не смогла найти подходящий ответ и сидела, глядя на его руки, лежащие на рулевом колесе. Автомобиль проехал через Лонг-Марстон и Элсфилд. Теперь он свернул на боковую дорогу, потом в узкий переулок и там остановился.

— Наступил момент, когда нужно прекратить путешествия через неизведанные моря мыслей. Сначала будете говорить вы или я?

— Кто такой Артур Робинсон?

— Артур Робинсон — это джентльмен, который повёл себя так странно со своей диссертацией. Он был магистром в Йоркском университете, время от времени работал тьютором по разным предметам, претендовал на кафедру современной истории в Йорке и именно там натолкнулся на безграничную память и детективные способности вашей мисс де Вайн, которая тогда была главой колледжа Фламборо и экспертной комиссии. В то время он был белокурым красивым мужчиной приблизительно тридцати пяти лет, очень приятным и довольно популярным, хотя его социальной карьере несколько мешало то обстоятельство, что в минуту слабости он женился на дочери своей домохозяйки. После неудачного эпизода с диссертацией он исчез из академических кругов, и больше о нём ничего не было слышно. На момент его исчезновения у него была девочка двух лет и ожидалось прибавление. Мне удалось найти его бывшего друга, который сказал, что ничего не слышал о Робинсоне со времени его бедствий, но полагал, что тот уехал за границу и сменил имя. Он отослал меня к человеку по имени Симпсон, живущему в Ноттингеме. Я отправился к Симпсону и обнаружил, что тот самым неудобным для нас образом умер в прошлом году. Я возвратился в Лондон и разослал нескольких сотрудников бюро мисс Климпсон на поиски других друзей и коллег мистера Артура Робинсона, а также сделал запрос в Сомерсет-Хаус, чтобы проверить книги записей браков и рождений. И это всё, чего я достиг за два дня интенсивной деятельности, за исключением того, что я имел честь доставить вашу рукопись секретарше.

— Большое спасибо. Артур Робинсон... Вы думаете, он может иметь какое-либо отношение к этому делу?

— Ну, довольно слабая надежда. Но это факт, что, пока мисс де Вайн не приехала сюда, не было никаких беспорядков, и единственный факт, о котором она когда-либо упоминала и который мог иметь отношение к личной вражде, это история Артура Робинсона. Казалось разумным исследовать это направление.

— Да, понимаю… но надеюсь, вы не собираетесь утверждать, что мисс Хилльярд — это переодетый Артур Робинсон, потому что я знаю её в течение десяти лет.

— А почему именно мисс Хилльярд? Что она сделала?

— Ничего такого, что можно надёжно доказать.

— Расскажите мне.

Харриет рассказала ему историю с телефонным звонком, которую он выслушал с очень серьёзным лицом.

— Я сделала из мухи слона?

— Не думаю. Полагаю, наша подруга поняла, что вы представляете для неё опасность, и решила сначала разобраться в вами. Если это не совершенно отдельная вражда, что тоже возможно. В целом, очень хорошо, что вы догадались перезвонить.

— Можете записать это на свой счёт. Я не забыла ваши уничижительные замечания о героине триллера и поддельном звонке из Скотланд-Ярда.

— Правда?.. Харриет, вы позволите мне показать вам, как нужно встретить нападение, если оно когда-нибудь  произойдёт?

— Встретить что?.. Да, я хотела бы знать. Хотя я довольно сильная. Думаю, что могла бы справиться с большинством угроз, кроме удара в спину. Именно этого я и ожидаю.

— Я сомневаюсь, что будет выбран этот способ, — сказал он прохладно. — Это создаёт шум и оставляет на руках оружие, от которого необходимо избавиться. Удушение — более чистый и более быстрый способ и практически не создаёт шума.

— О-о-о!

— У вас для этого прекрасная шея, — глубокомысленно продолжил его светлость. — Она у вас напоминает белую лилию, что само по себе является искушением к насилию. Я не хочу быть пойманным местным полицейским за попытку нападения, но если вы любезно пройдёте со мной на то удобное поле, мне доставит большое удовольствие задушить вас с научной точки зрения в нескольких положениях.

— Вы — ужасный компаньон для пикника на природе.

— Я довольно серьёзен. — Он вышел из автомобиля и открыл дверь для неё. — Ну, Харриет. Я очень вежливо притворяюсь, что мне всё равно, каким опасностям вы подвергаетесь. Или вы хотите, чтобы я с воплями валялся у вас в ногах?

— Вы собираетесь заставить меня почувствовать себя неподготовленной и беспомощной, — сказала Харриет, тем не менее следуя за ним к ближайшей калитке. — Мне это не нравится.

— Эта поле прекрасно подойдёт. Оно не оставлено под сено, предусмотрительно лишено чертополоха и коровьих лепёшек, и имеется высокая ограда, чтобы нас не было видно с дороги.

— И здесь довольно мягко, чтобы падать, а кроме того, имеется водоём, чтобы бросить труп, если вы слишком увлечётесь. Очень хорошо. Я помолилась.

— Тогда будьте так добры предположить, что я — головорез с неприятным лицом и с большими планами относительно вашего кошелька, чести и жизни.

Следующие несколько минут основательно сбили дыхание обоим.

— Не суетитесь, — мягко сказал Питер. — Вы только выбьетесь из сил. Используйте мой вес против меня самого. Я предоставляю его полностью в ваше распоряжение, и я не могу действовать в двух направлениях сразу. Если вы позволите моему стремительному прыжку продолжиться естественным образом, то я упаду с другой стороны с очаровательной точностью ньютонова яблока.

— Что-то я не пойму.

— Для разнообразия попытайтесь задушить меня, и я вам покажу.

— И я ещё говорила, что поле мягкое? — возмутилась Харриет, когда её ноги позорно потеряли опору. Она вытерлась и отряхнулась. — Дайте мне только проделать это с вами — больше я ничего не требую.

И на этот раз, благодаря приобретённому уменью или случайности, она действительно вывела его из равновесия, так что он смог удержаться на ногах только с помощью сложного акробатического пируэта, наводящего на мысль об угре на крючке.

— Теперь нам следует остановиться, — сказал Питер после того, как показал защиту от головореза, который прыгает спереди, головореза, который обрушивается сзади, и более искушённого головореза, который начинает операцию с подоконника и использует шарф. — Завтра вы почувствуете себя так, как будто играли в футбол.

— Думаю, что у меня разболится горло.

— Сожалею. Я позволил своему животному инстинкту взять верх! Это самая ужасная сторона всех этих грубых спортивных состязаний.

— Это было бы гораздо грубее, если бы было сделано всерьёз. Мне не хотелось бы встретиться с вами в узком переулке тёмной ночью, и мне остаётся лишь надеяться, что анонимщица не изучала предмет столь же тщательно. Питер, но не думаете же вы всерьёз…

— Я бегу серьёзных мыслей как чумы. Но уверяю, что избивал вас не просто для удовольствия.

— Я верю вам. Никакой джентльмен не смог бы душить леди более безразлично.

— Спасибо за свидетельство. Сигарету?

Харриет взяла сигарету, которую, как она чувствовала, заслужила, и сидела, положив руки на колени, мысленно перерабатывая все перипетии прошедшего часа в некую сцену в книге (неприятная привычка любого писателя) и размышляя, как при небольшой вульгарности с обеих сторон это могло перейти во фривольную несдержанность со стороны мужчины и провокацию со стороны заинтересованной женщины. С небольшой доработкой сцена могла подойти для главы, в которой неприятный тип Эверард должен был обольстить очаровательную, но пренебрегаемую жену Шейлу. Он мог прижать её к себе, колено к колену и грудь к груди, ощущая её в своей власти, и ободряюще ухмыльнуться в её раскрасневшееся лицо, и у Шейлы могли подогнуться ноги — в этот момент Эверард мог покрыть жадными поцелуями её рот или сказать: «О Боже, не соблазняйте меня!» — но конечный результат был бы абсолютно тем же самым. «Это хорошо подошло бы обоим, — подумала Харриет, — любителям позабавиться за чужой счёт!» — и задумчиво провела пальцем под подбородком, где давление безжалостного большого пальца оставило болезненный след.

— Не унывайте, — сказал Питер. — Это пройдёт.

— Вы предполагается дать уроки самозащиты мисс де Вайн?

— Я очень беспокоюсь о ней. У неё слабое сердце, не так ли?

— Считается, что да. Она отказалась подниматься на башню Магдален.

— И, по-видимому, она не стала бы бегать по колледжу и вынимать предохранители или лазать в окна. Значит шпильки были подброшены. Что возвращает нас к мистеру Робинсону. Но легко притвориться, будто ваше сердце хуже, чем на самом деле. Вы когда-нибудь наблюдали у неё сердечный приступ?

— Теперь, когда вы об этом спросили, нет, не видела.

— Понимаете, — продолжил Питер, — она навела меня на Робинсона. Я дал ей возможность рассказать историю, и она её рассказала. На следующий день я пришёл к ней и попросил имя. Она продемонстрировала искреннее нежелание, но сказала. Легко бросить подозрение на людей, которые вами недовольны, и при этом не сказать ни слова неправды. Если бы я захотел, чтобы вы подумали о моих врагах, то смог бы дать вам их список длиной с милю.

— Не сомневаюсь. А они когда-нибудь пытаются свести с вами счёты?

— Не очень часто. Иногда они посылают всякие глупости по почте. Крем для бритья, полный всяких микробов, и так далее. И был один джентльмен с таблетками, излечивающими от усталости и слабости. У меня была с ним долгая переписка. Красота его системы состояла в том, что он заставил заплатить за таблетку, — это до сих пор кажется мне очень удачной находкой. Фактически, он взял меня с потрохами; он сделал лишь один пустяковый просчёт: решил, что мне действительно нужна была его таблетка, — и я не могу винить его в этом, потому что список симптомов, который я ему выслал, заставит любого предположить, что я нуждаюсь в целой фармакопее. Итак, он послал мне семь таблеток — недельную дозу — за отвратительно высокую цену. Я добропорядочно отправился с ними к моему другу в Министерстве внутренних дел, который имеет дело с шарлатанами, безнравственными рекламными объявлениями и так далее, и он был достаточно любознателен, чтобы отдать их на анализ. «Гм, — сказал он, — шесть из них ни улучшат вашего самочувствия, ни ухудшат, но седьмая сняла бы усталость полностью». После этого я, естественно, спросил, что в ней было. «Стрихнин, — сказал он, — полная смертельная доза. Если вы желаете пройтись по комнате колесом, чтобы голова касалась пяток, то результат я гарантирую». Таким образом, мы отправились на поиски джентльмена.

— Вы его нашли?

— О, да. Мой старинный приятель. Я отправил его на скамью подсудимых по обвинению в торговле кокаином. Итак, мы упекли его за решётку, но я не удивлюсь, если после освобождения он начнёт шантажировать меня моими письмами, написанными во время эпопеи с таблетками. Я никогда не встречал негодяя, которого любил бы больше… Желаете ещё немного поупражняться на свежем воздухе для укрепления здоровья или вновь помчимся по дороге?

Именно в тот момент, когда они проезжали через небольшой городок, Питер заметил магазин кожи и ремней и внезапно остановился.

— Я знаю, о чём вы мечтаете, — сказал он. — Вы хотите ошейник. Я вам его добуду. С такими латунными кнопками.

— Ошейник? Для чего? Как символ принадлежности?

— Такое Бог не позволит. Просто в качестве меры против укусов акул. Также превосходно подходит против душителей и головорезов.

— Послушайте, мой дорогой!..

— Честно. Он слишком жёсткий, чтобы его можно было сжать, и он отклонит лезвие. Даже если кто-нибудь вас за него повесит, то он не задушит вас, как задушила бы верёвка.

— Но я не могу ходить в ошейнике.

— Ну, не в дневное же время. Но это вселило бы в вас уверенность при патрулировании ночью. И, немного потренировавшись, вы могли бы в нём спать. Не трудитесь заходить — мои руки охватывали вашу шею достаточно часто, чтобы я смог продемонстрировать размер. — Он исчез в магазине, и через окно было видно, как он беседовал с владельцем. Наконец он вернулся, положил пакет и вновь взялся за руль.

— Владелец очень интересовался, — заметил он, — моей сукой бультерьером. Чрезвычайно мужественное животное, но безрассудный и упрямый боец. Лично он предпочитает борзых. Он рассказал мне, где я могу выгравировать на ошейнике своё имя и адрес, но я сказал, что это может подождать. Теперь, когда мы выехали за город, можете его примерить.

Он съехал на обочину и помог ей (как показалось Харриет, с лёгким самодовольством) скрепить пряжкой тяжёлый ремень. Это было довольно массивное колье и удивительно неудобное. Харриет нашла в сумочке зеркальце и полюбовалась результатом.

— По-моему, вам идёт, — заметил Питер. — Не понимаю, почему бы этому не стать новой модой.

— А я понимаю, — сказала Харриет. — Вы не поможете его снять?

— Но вы будете его носить?

— Предположим, кто-то хватает его сзади.

— Не сопротивляйтесь, а падайте назад на него. Вы упадёте мягко, и при небольшой удаче он проломит себе череп.

— Кровожадный монстр. Очень хорошо. Я сделаю всё, что захотите, если сейчас вы снимете его с меня.

— Вы обещали, — сказал он и освободил её. — Этот ошейник, — добавил он, заворачивая его снова и кладя к ней на колени, — заслуживает того, чтобы быть помещённым в хрустальный ларец.

— Почему?

— Это —  единственная вещь, которую вы когда-либо позволили мне вам подарить

— Кроме моей жизни, кроме моей жизни,  кроме моей жизни.

— Проклятье! — воскликнул Питер и сердито уставился поверх ветрового стекла. — Должно быть, это был довольно горький подарок, если вы не можете позволить ни одному из нас его забыть.

— Простите, Питер. С моей стороны это было мелочно и просто по-скотски. Вы можете подарить мне что-нибудь, если захотите.

— Могу? Что же мне подарить вам? Сегодня яйца птицы Рух чрезвычайно дёшевы.

В первый момент ей в голову не могло прийти ничего. Независимо от того, что бы она ни попросила, это должно быть нечто на высоком уровне. Тривиальное, банальное или просто дорогое — всё это было бы в равной степени оскорбительным. И если она придумает что-то просто, чтобы ему понравилось, он тут же почувствует это…

— Питер, подарите мне эти шахматы из слоновой кости.

Он выглядел настолько довольным, что она поняла: он ожидал какой-нибудь вежливой мелочи.

— Моя дорогая, ну конечно! Хотите прямо сейчас?

— Сию же секунду! Какой-нибудь несчастный студент может случайно на них наткнуться. Каждый день, когда я туда захожу, я боюсь, что их уже нет. Поехали быстрее.

— Хорошо. Я обязуюсь не тащиться ниже семидесяти миль в час, кроме мест, где стоит ограничение в тридцать.

— О, Боже! — воскликнула Харриет, когда автомобиль сорвался с места. Быстрое вождение пугало её, и он это очень хорошо знал. После пяти захватывающих дух миль он скосил на неё взгляд, увидел её немую борьбу с собой и снял ногу с акселератора.

— Это было моей песней триумфа. Разве это были плохие четыре минуты?

— Я сама напросилась, — сквозь зубы выдавила Харриет. — Продолжайте.

— Будь я проклят, если продолжу. Мы поедем в разумном темпе и рискнём этим поганым студентом, чтоб ему все кости переломало!

Однако, когда они прибыли, шахматы из слоновой кости всё ещё стояли в витрине. Питер пристально оглядел их через монокль, и сказал:

— Они выглядят нормально.

— Они прекрасны. Согласитесь, когда я что-то делаю, я делаю это красиво. Ведь я прошу у вас тридцать два подарка сразу.

— Это напоминает Алису в Зазеркалье. Вы войдёте или позволите мне выйти на бой одному?

— Конечно, я войду. А почему вообще?.. О! Я выгляжу слишком увлечённой?

— Слишком сильно желающей.

— Ну и наплевать. Я войду!

Магазин был тёмным и был заполнен странным скоплением первоклассных вещей, барахла и ловушек для новичков. Владелец, однако, прекрасно ориентировался во всём ассортименте и после предварительной перестрелки вынужден был признать, что ему противостоит упрямый, опытный и хорошо осведомлённый клиент. После этого владелец успокоился и даже с некоторым  энтузиазмом перешёл к длительной позиционной борьбе. Харриет даже в голову не приходило, что кто-то может провести час и сорок минут, покупая шахматы. Каждый отдельный вырезанный шарик в каждой из тридцати двух фигур был по отдельности скрупулёзно исследован кончиками пальцев, невооруженным глазом и линзой часовщика на предмет повреждений, ремонта, замены или подделки, и только после продолжительного допроса о «происхождении» набора и долгой дискуссии об аспектах торговли в Китае, состоянии рынка антиквариата в целом и влияния, который оказал внезапный спад цен в Америке, была вообще названа первая цена. Она была немедленно оспорена, и обсуждение продолжилось, при этом все фигуры были тщательно исследованы вновь. Всё закончилось согласием Питера купить набор по названной цене (которая была значительно выше его минимальной оценки, хотя и ниже максимальной), если в покупку будет включена доска. Необычный размер фигур заставлял предположить, что у них должна быть особая доска, и владелец довольно неохотно согласился, после того, как ему было заявлено, что эта доска шестнадцатого века, чисто испанского происхождения, не относится к определённому стилю, и поэтому это скорее милость со стороны покупателя принять её в качестве подарка.

Теперь стало ясно, что бой пришёл к почётному завершению, владелец просиял и поинтересовался, куда доставить пакет.

— Мы возьмём это с собой, — твёрдо сказал Питер. — Но если вы предпочитаете наличные чеку…

Владелец уверил, что чека вполне достаточно, но пакет очень велик, и потребуется время, чтобы всё упаковать, поскольку все фигуры нужно завернуть по отдельности.

— Мы не спешим, — ответил Питер, — и мы возьмём его с собой.

Это соответствовало первому правилу, известному ещё с младенчества: подарки должны уноситься с собой и никогда не доставляться магазином.

Владелец исчез наверху, чтобы подыскать подходящую коробку, и Питер извиняющимся тоном обратился к Харриет.

— Жаль, что это заняло так много времени. Вы выбрали лучшее, чем предполагали. Я не эксперт, но очень ошибусь, если это не прекрасный и древний набор, и стоимость его намного больше, чем с нас запросили. Именно поэтому я так и торговался. Когда вещь так хороша, обычно всегда где-нибудь есть какой-то изъян. Если бы одна из этих пешек не была оригиналом, весь набор не стоил бы ничего.

— Да, наверное так. — Ей пришла в голову беспокойная мысль. — Если бы набор не был совершенен, вы бы купили его?

— Ни за какую цену.

— Даже если бы я всё ещё его хотела?

— Нет. В этом моя проблема. Кроме того, вы бы его не захотели. У вас научный ум, и вы всегда чувствовали бы себя неловко, зная, что там есть изъян, даже если бы никто другой об этом не знал.

— Это правда. Всякий раз, когда кто-нибудь им восхищался бы, я чувствовала бы себя обязанной сказать: «Да, но одна из пешек — современная копия», — и это стало бы утомлять. Ну, я рада, что все они в порядке, потому что я люблю их с совершенно идиотской страстью. Они преследовали меня во сне в течение многих недель. И даже теперь я ещё не сказала спасибо.

— Да нет, сказали, и, так или иначе, главное удовольствие получил я… интересно, а тот спинет[106] в порядке?

Он проложил путь через закоулки антикварной лавки, убирая с дороги прялку, грузинский контейнер для охлаждения вина, медную лампу и небольшой лес из бирманских идолов, которые стояли между ним и инструментом. «Вариации на музыкальной шкатулке», — сказал он, когда провёл пальцами по клавишам, затем подкрутил табурет под свой рост, сел и сыграл сначала менуэт из сюиты Баха, затем джигу, и только затем в воздухе зазвучала Гринсливз.[107]

Увы, любовь, ты неправа,
Так грубо прочь меня гоня,
А я давно забыл покой
И радуюсь, когда с тобой.
«Он должен увидеть, что я не против всего этого, — подумала Харриет и бодро начала припев:

Ведь о, Гринсливс, был мой восторг,
И о, Гринсливс, моя мечта …
 Он немедленно прекратил играть.

— Неправильная тональность для вас. Бог дал вам контральто. — Посредством каскада модуляций он транспонировал мелодию в ми минор. — Вы никогда не говорили мне, что можете петь… нет, я слышу, что вы специально не обучались… пели в хоре? Хоровое общество Баха?… ну конечно, я должен был догадаться… «И о, Гринсливс золотко моё, Кто кроме моей Гринсливс». Вы знаете какую-либо из канцонетт Морли для двух голосов? Тогда вперёд. «Когда забрезжит утро…» Какую партию вы предпочитаете, они практически одинаковы… «Моя любовь, ещё прекрасней…» Здесь соль, моя дорогая, соль…

Владелец спустился с руками, полными упаковочных материалов, и не обратил на них никакого внимания. Он давно привык к оригинальности клиентов, а кроме того, у него вероятно, появились надежды на продажу спинета. «То, — сказал Питер, — как тенор и альт сливаются в последней общей каденции, — это кровь и плоть музыки. Любой может достичь гармонии, если оставит нам контрапункт. Что дальше? «Ложись спать, милая муза?» Давайте, давайте! Это правда? Это добропорядочно? Это необходимо?… «Любовь — воображение, любовь — безумство»… Очень хорошо. За это я должен вам спеть вот это, — с озорным выражением лица он сыграл вступительные аккорды «Милый Купидон, напои её желаньем».

— Нет, — сказала Харриет, краснея.

— Да, пожалуй. Мне не хватило вкуса. Сделаю новую попытку.

Он заколебался, перебегал от одной мелодии к другой и, наконец, остановился на самой известной из всех любовных песен времён Елизаветы.

Охотно сменил бы мелодию эту
На ту, что милее богине моей…
Харриет, облокотившись локтями на крышку спинета и опустив подбородок на руки, позволила ему петь в одиночестве. Два молодых джентльмена, которые, по-видимому, случайно зашли в переднюю часть магазина, оставили робкие поиски медных подсвечников и пошли  сквозь тьму, чтобы увидеть, кто производит этот шум.

Дом радости и пенья,
Где лучшее из наслаждений,
Я преклоняюсь, любовь,
Тебя настоящую знаю,
Всем сердцем тебя обожаю
У ног твоих я, любовь.
Превосходная мелодия Тобиаса Хьюма бросила высокий и торжествующий вызов в предпоследней строке, прежде, чем упасть к тонике. Харриет подала знак певцу приглушить голос, но слишком поздно.

— Эй, вы! — сказал более высокий из двух молодых джентльменов. — Что за мерзкий вой. Замолчите!

Питер крутанулся на табурете. «Сэр? —  Он с преувеличенной тщательностью отполировал монокль, вставил его и неторопливо осмотрел огромную фигуру, нависающую над ним. — Прошу прощения. Это любезное наблюдение было адресовано мне?»

Харриет начала было говорить, но молодой человек повернулся к ней. «Кто, — громко потребовал он, — этот женоподобный невежа?»

— Меня обвиняли во многих вещах, — с интересом сказал Уимзи, — но обвинение в женоподобии для меня новость. Вы не против объясниться? 

— Мне не нравится ваша песня, — сказал молодой человек, немного покачиваясь на ногах, — и мне не нравится ваш голос, и мне не нравится ваша дурацкая стекляшка.

— Успокойся, Реджи, — сказал его друг.

— Вы надоедаете этой леди, — упорствовал молодой человек. — Вы её компрометируете. Убирайтесь!

— О, Боже! — сказал Уимзи, поворачиваясь к Харриет. — Это случайно не мистер Джонс из Джесуса?

— О ком это вы говорите, проклятый валлиец? — забрюзжал молодой человек очень раздражённо. — Моё имя Помфрет.

— А моё Уимзи, — сказал Питер. — Довольно древнее, хотя и не такое благозвучное. Давайте-ка, сынок, не будьте ослом. Вы не должны вести себя так перед старшим и перед леди.

— Старший, будь ты проклят! — воскликнул мистер Помфрет, кого эта неудачная фраза задела слишком сильно. — Вы думаете, что я тут шуточки шучу? Встаньте, чёрт побери! Почему не можете постоять за себя?

— Во-первых, — мягко ответил Питер, — потому что я на двадцать лет старше вас. Во-вторых, потому что вы на шесть дюймов выше, чем я. И в-третьих, потому что я не хочу причинять вам боль.

— Тогда, — сказал мистер Помфрет, — получи, сидящий кролик!

Он нанес резкий удар в голову Питера и обнаружил, что его держат за запястье железной хваткой.

— Если вы не успокоитесь, — сказал его светлость, — то что-нибудь сломаете. А теперь вы, сэр. Отведите своего кипучего друга домой, ладно? Какого дьявола он успел так напиться в это время дня?

Друг дал запутанное объяснение о ленче и последующей попойке с обилием коктейлей. Питер покачал головой. «Один проклятый джин за другим, — сказал он печально. — Теперь, сэр, следует принести извинения леди и исчезнуть».

Мистер Помфрет, весьма подавленный и даже немного плаксивый, пробормотал, что он сожалеет, что затеял ссору. «Но почему вы высмеивали меня вот с этим…?» — укоризненно спросил он Харриет.

— Я этого не делала, мистер Помфрет. Вы совершенно ошибаетесь.

— Будьте прокляты вы, старшие! — сказал мистер Помфрет.

— Только не начинайте всё сначала, — любезно убеждал его Питер. Он встал, и его глаза оказались на уровне подбородка мистера Помфрета. — Если вы захотите продолжить обсуждение, то найдёте меня утром в «Митре». Выход там.

— Пошли, Реджи, — сказал друг.

Владелец, который после того, как убедился, что за полицией или прокторами посылать не придётся, возвратился к процессу упаковки, услужливо бросился открывать дверь и сказал: «До свидания, джентльмены», — как если бы ничего не произошло.

— Будь я проклят, если позволю над собой глумиться, — воскликнул мистер Помфрет, пытаясь на самом пороге возвратиться.

— Конечно, не позволишь, старина, — ответил его друг. — Никто не глумится над тобой. Двигай! У тебя сегодня было достаточно развлечений.

Дверь за ними захлопнулась.

— Ну и ну! — вздохнул Питер.

— Молодые джентльмены иногда слишком оживлённы, — сказал владелец. — Боюсь, что получится слишком большой пакет. Я завернул доску отдельно.

— Отнесите всё в машину, — сказал Питер. —  Там с ними ничего не случится.

Это было сделано, и владелец, довольный, что магазин освободился, начал закрывать ставни, поскольку время закрытия давно миновало.

— Я приношу извинения за своего молодого друга, — сказала Харриет.

— Он, кажется, воспринял ситуацию довольно тяжело. Спрашивается, что такого, из-за чего стоило впадать в бешенство, в том, что я старший?

— О, бедная овечка! Он подумал, что я рассказала вам о нём, обо мне и о прокторе. Полагаю, что должна рассказать теперь.

Питер выслушал и рассмеялся, хотя немного с жалостью.

— Да, печально, — сказал он. — В его возрасте такие вещи причиняют адскую боль. Я должен отправить ему записку и прояснить ситуацию. Ага!

— Что?

— Мы никогда не пробовали того пива. Пойдёмте и выпейте со мной в «Митре», там мы придумаем, как составить бальзам для израненных чувств.

Когда на столе перед ними возникли две пивные кружки по полпинты каждая, Питер уселся за послание.

Отель «Митра»,

Оксфорд

РЕДЖИНАЛДУ ПОМФРЕТУ, ЭСКВАЙРУ

Сэр,

Мисс Вейн дала мне понять, что в ходе нашей беседы этим днём я к несчастью использовал выражение, которое, возможно, было неверно истолковано Вами как ссылка на Ваши личные дела. Разрешите мне уверить Вас, что эти слова были произнесены в полном неведении, и что ничто не было дальше от моих намерений, чем попытка сделать такой намёк. Хотя я сильно осуждаю Ваше вчерашнее поведение, желаю выразить своё искреннее сожаление относительно той боли, которую я по неосторожности, возможно, причинил Вам, и остаюсь

Вашим покорным слугой,

ПИТЕР ДЕЗ БРЕДОН УИМЗИ.

 — Это достаточно напыщенно?

— Прекрасно, — согласилась Харриет. — Все слова такие кудрявые и подпись из всех ваших имён. Как сказал бы ваш племянник: «Дядя Питер в самом скверном настроении». Не хватает только сургуча и герба. Почему бы не написать ребёнку просто хорошую дружескую записку?

— Он не нуждается в дружелюбии, — усмехнулся его светлость. — Ему нужно удовлетворение. — Он позвонил и послал официанта за Бантером и сургучом. — Вы правы насчёт благотворного воздействиях красной печати — он подумает, что это вызов. Бантер, принеси мою печать. А что, если подумать, это идея. Предложить ему на выбор шпаги или пистолеты на лугах Порт-Медоу на рассвете?

— Думаю, что пора повзрослеть, — сказала Харриет.

— Разве? — удивился Питер, обращаясь к конверту. — Я никогда ещё никому не бросал вызов. Было бы забавно. Мне бросали вызов три раза и я дрался дважды, в третий раз вмешалась полиция, — боюсь, что просто моему  противнику не понравился мой выбор оружия… Спасибо, Бантер… Пуля, знаете ли, может улететь куда угодно, но сталь почти обязана куда-нибудь войти.

— Питер, — сказала Харриет, серьёзно посмотрев на него, — надеюсь, вы хвастаетесь.

— Наверное, да, — сказал он, надавливая тяжёлой печатью на сургуч. — Каждый петух поёт про свою навозную кучу. — Его усмешка была наполовину обиженная, наполовину оправдывающаяся. — Я ненавижу, когда надо мной нависает верзила-студент и заставляет меня почувствовать мой возраст.


20

Поскольку, если говорить одним словом, зависть — это не что иное, как, tristitia de bonis alienis, печаль из-за того, что хорошо другому, сейчас, в прошлом или в будущем, и gaudium de adversis, радость от его несчастий… Это распространенное заболевание, и для нас почти естественно, как утверждает Тацит, завидовать процветанию другого человека.

Роберт Бертон

Считается, что любовь и кашель невозможно скрыть. Также нелегко скрыть тридцать две нестандартные шахматные фигуры из слоновой кости, если только их нынешний владелец не настолько жесток, чтобы оставить их спелёнутыми в их первородной одежде из  упаковочного материала и похоронить внутри шести граней деревянного саркофага. Что пользы приобрести мечту сердца, если нельзя её брать в руки и торжествовать, показывать друзьям и собирать жатву из зависти и восхищения? Независимо от того, какие нескромные выводы могли бы быть сделаны о дарителе — а, в конце концов, какое их собачье дело? — Харриет чувствовала, что просто обязана показать подарок, чтобы самой не взорваться от переполнявших эмоций.

Соответственно, она сделала непроницаемое лицо, открыто повела свою армию в профессорскую после трапезы в Холле и расставила фигуры на столе с нетерпеливой помощью донов.

— Но где вы собираетесь их держать? — спросила декан, когда все достаточно покудахтали по поводу тонкостей работы и по очереди перещупали гнезда концентрических сфер. — Невозможно просто оставить их в коробке. Посмотрите на эти хрупкие маленькие копья и королевские короны. Их нужно поместить в витрину.

— Я знаю, — согласилась Харриет. — Это очень на меня похоже — захотеть чего-то абсолютно невыполнимого. Мне придётся их все запаковать снова.

— Но тогда, — возразила мисс Чилперик, — вы не сможете смотреть на них. Уверена, если бы они были моими, я не смогла бы отвести от них взгляд ни на мгновение.

— Вы можете взять стеклянный контейнер, если хотите, — сказала мисс Эдвардс. — Из лекционной комнаты для естественных наук.

— То, что нужно, — согласилась мисс Лидгейт. — Но что об условиях дара? Я имею в виду, эти контейнеры…

— О, чёртов дар! — воскликнула декан. — Конечно же, можно позаимствовать вещь на неделю или две. Мы можем переместить некоторые из этих отвратительных геологических образцов и перенести один из маленьких контейнеров в вашу комнату.

— Вне всякого сомнения  — заявила мисс Эдвардс. — Я прослежу.

— Спасибо, — сказала Харриет, — это будет прекрасно.

— Разве вам не хочется поиграть в эту новую игрушку? — спросила мисс Аллисон. — Лорд Питер играет в шахматы?

— Не знаю, — сказала Харриет. — Я сама не слишком хороший игрок. Я просто влюбилась в фигуры.

— Ладно, — любезно сказала мисс де Вайн, — давайте сыграем. Они настолько красивы, это было бы жаль не воспользоваться ими.

— Но думаю, вы разделаете меня в пух и прах.

— О, сыграйте, пожалуйста! — сентиментально воскликнула мисс Шоу. — Только подумайте, как они, должно быть, истосковались по жизни и движению после столь долгого прозябания в витрине.

— Я дам вам пешку, — предложила мисс де Вайн.

Даже при таком преимуществе Харриет потерпела три оскорбительных поражения подряд: во-первых, потому что была всего лишь слабым игроком; во-вторых, потому что она с трудом помнила, какая фигура какой соответствует в этом наборе; в-третьих, потому что страдание от расставания во время свирепой атаки с вооруженным воином, скачущим конем и целой гроздью шариков из слоновой кости было таково, что она едва могла поставить на битое поле даже пешку. Мисс де Вайн, с прекрасным хладнокровием примиряющаяся с исчезновением даже всадника с мечом или слона, несущего на спине полную корзину воинов, вскоре заперла беспомощного короля Харриет среди его собственных защитников. И при этом игра не стала легче или приятней для более слабой стороны под ироническим оком мисс Хилльярд, которая, объявив, что шахматы — это самая утомительная игра в мире, всё же не ушла, чтобы продолжить работу, а сидела, уставившись на доску, как будто очарованная, и (что было значительно хуже) вертела в руках съеденные фигуры, отчего Харриет, опасающаяся, что она их уронит, всё время отвлекалась.

Кроме того, когда игра была закончена и мисс Эдвардс объявила, что контейнер освобождён и принесён в комнату Харриет скаутом, мисс Хилльярд настояла на том, чтобы помочь нести фигуры, схватив белого короля и королеву, головной убор которой содержал тонкие волнообразные украшения, напоминающие антенны и чрезвычайно хрупкие. Даже когда декан заявила, что фигуры безопаснее транспортировать вертикально в коробке, мисс Хилльярд присоединялась к процессии, которая сопровождала фигуры через дворик, и активно участвовала в размещении стеклянного контейнера в удобном месте напротив кровати, «так, чтобы, — отметила она, — их можно было видеть, проснувшись среди ночи».

Следующий день оказался днём рождения декана. Харриет собралась вскоре после завтрака купить на рынке букет роз и, выйдя затем на Хай-стрит с намерением договориться о визите в парикмахерскую, была поражена довольно неожиданным видом спин двух мужчин, выходящих из «Митры» и двинувшихся, очевидно в прекрасном согласии, в восточном направлении. Более короткую и худощавую из двух она, возможно, узнала бы из миллиона спин где угодно, и при этом трудно было спутать с кем-либо высоту и ширину мистера Реджиналда Помфрета. Обе беседующие стороны курили трубки, и, исходя из этого, она пришла к заключению, что целью их экскурсии едва ли может быть обмен выстрелами или ударами шпаг на Порт-Медоу. Они неторопливо прогуливались, как после завтрака, и она старалась не приближаться к ним. Она надеялась, что то, что лорд Сейнт-Джордж называл знаменитым семейным очарованием, направлено на достойную цель; она была слишком взрослой, чтобы радоваться обстоятельству, что ей удалось всех перессорить и сделать из всех троих посмешище. Десять лет назад она, возможно, чувствовала бы себя польщённой, но оказалось, что она уже выросла из упоения собственной властью. Всё, что требуется, думала Харриет, стоя среди душных ароматов парикмахерской, — это мир и свобода от давления со стороны раздражённых и возбужденных лиц. Она записалась на вторую половину дня и возобновила путь. Когда она проходила мимо Квинс, подошёл Питер, уже один.

— Хелло! — сказал он. — Что собираетесь поведать на языке цветов?

Харриет объяснила.

— Хорошее дело! — воскликнул его светлость. — Мне нравится ваш декан. — Он освободил её от роз.— Позвольте мне также прибыть с подарком.

Сплети прекрасный ей венок, лазурно голубой,
И диадемой помести подсолнух золотой,
Созвездье роз, огонь гвоздик ты помести на край —
Иерусалима первоцвет дополнит этот рай.
 — Хотя, как могут выглядеть первоцветы Иерусалима, я не знаю, и, возможно, сейчас для них не сезон.

Харриет и он вновь пошли по направлению к рынку.

— Ваш юный друг заходил увидеться со мной, — продолжил Питер.

— Я это видела. Вы «пригвоздили его пустым взглядом и добили благородным происхождением?»

— И обнаружил, что он мой родственник в шестнадцатом колене со стороны матери отца? Нет, он — хороший парень, и путь к его сердцу лежит через игровые площадки Итона. Он поведал мне своё горе, и я очень любезно выразил сочувствие, упомянув, что имеются лучшие способы убить любовь, чем её потопление в бочке мальвазии. Но, о Боже, поверни вселенную вспять и верни мне вчера! Вчера вечером он был пьян в стельку, сегодня он позавтракал прежде, чем пришёл ко мне, и ещё раз позавтракал со мной в «Митре». Я не завидую сердцу юных, а только их голове и желудку.

— Вы услышали что-либо новое об Артуре Робинсоне?

— Только то, что он женился на молодой женщине по имени Шарлотта Энн Кларк, и у них была дочь Беатрис Мод. Обнаружить это было легко, потому что мы знаем, где он жил восемь лет назад, и смогли проконсультироваться в местных регистрах. Но регистры всё ещё просматриваются, чтобы обнаружить или факт его смерти, что менее вероятно, чем противоположное, или рождение второго ребёнка, которое, если это когда-либо произошло, могло бы нам сказать, куда он направился после неприятностей в Йорке. К сожалению, Робинсоны почти столь же многочисленны, как ежевика, и даже Артуры Робинсоны весьма распространены. И, если он действительно поменял свое имя, возможно вообще нет никаких записей о Робинсоне. Ещё один из моих детективов направился по его старому адресу —  где, как вы, возможно, помните, он очень неблагоразумно женился на дочери владелицы, — но Кларки переехали, и чтобы их найти, придётся основательно потрудиться. Ещё одна линия — опрос школьных агентств и небольших и начальных частных школ, потому что такая возможность кажется вполне вероятной… Вы не следите?

— Напротив, — не очень уверенно ответила Харриет. — У него была жена по имени Шарлотта и вы ищете его в частной школе. — Богатый, влажный аромат обрушился на них, когда они повернули к рынку, и все её заботы затмила радость просто существования. — Я люблю этот запах: он напоминаем мне павильон с кактусами в ботанических садах.

Её компаньон открыл было рот, чтобы ответить, но посмотрел на неё, а затем, как человек, который не намерен мешать счастью, позволил имени Робинсона умереть на своих губах.

Mandragorae dederunt odorem.[108]

— Что вы сказали, Питер?

— Ничего. «Слова Меркурия режут ухо после песен Аполлона».[109] — Он мягко положил на её руку свою. — Давайте побеседуем с торговцем соцветиями и лепестками.

Когда и розы, и гвоздики были посланы — на сей раз с посыльным — к месту назначения, оказалось вполне естественным, раз были упомянуты ботанические сады, пойти именно туда. Ведь сад, как замечает Бэкон, является самым чистым из удовольствий человека и самым большим отдыхом для его души. Поэтому даже праздные инеосведомлённые люди, которые не могут отличить Leptosiphon hybridus от Kaulfussia amelloides и предпочитают лучше жить в дикости, чем гнуть позвоночник при посадке и пропалывании, вполне способны поддержать приятную беседу на эту тему, особенно если они знают старомодные названия обычных видов цветов и оба более-менее знакомы с незначительными лирическими стихами времён Елизаветы.

Только когда они сделали круг по садам и сидели сложа руки на берегу реки, Питер вновь вернул её внимание к неприятному настоящему, внезапно заметив:

— Думаю, я должен буду посетить вашу подругу. Кстати, вы знаете, как удалось поймать Джукса со всеми украденными вещами?

— Понятия не имею.

— Полиция получила анонимное письмо.

— Но не…?

— Да. Одно из тех. Между прочим, вы когда-нибудь пытались узнать, каково должно было быть последнее слово в сообщении к вам? Том, что мы нашли в лекционной?

— Нет, во всяком случае она не могла его закончить. В коробке не оставалось ни одной гласной. Даже буквы «Б» и многоточия!

— Это было оплошностью. Я так и думал. Ну, Харриет, довольно легко назвать имя той, кого мы ищем, не так ли? Но доказательство — это другой разговор. Мы связали все нити очень крепко. Тот эпизод в лекционной предназначался, чтобы быть последним из ночных подвигов, и, вероятно, таким и будет. И боюсь, что сейчас лучшая часть доказательств покоится где-нибудь на дне реки. Слишком поздно опечатывать двери и ставить часового.

— Но кто это?

— Конечно же, к настоящему моменту вы уже и сами знаете! Должны знать, Харриет, если вы просто обратите свой ум на это дело. Возможность, средства, мотив — разве это не выделяет её над всеми остальными на целую милю? Ради Бога, отбросьте предубеждения и просто подумайте. Что с вами случилось, что вы не можете сложить два и два?

— Не знаю.

— Хорошо, — сказал он сухо, — если вы действительно не знаете, то не мне вам говорить. Но если вы хоть на минутку обратите свое внимание на рассматриваемую проблему и внимательно просмотрите собственное досье…

— И не стану отвлекаться на всякие случайные сонеты, которые, между прочим, я смогу обнаружить?

— Не станете отвлекаться ни на какие личные соображения вообще, — он почти вспылил.— Нет, вы совершенно правы. Это было глупо. Мой талант находиться в лучах собственного сияния приближается к гениальности, правда? Но когда вы сами сделаете выводы, вспомните, что именно я просил, чтобы вы смотрели беспристрастно, и что именно я утверждал, что из всех дьяволов в этом мире самым страшным является преданная любовь… я не имею в виду страсть. Страсть — это хорошая глупая кляча, которая будет тянуть плуг шесть дней в неделю, если дадите ей побегать и порезвиться в воскресенье. Но любовь — это нервное, неуклюжее всепоглощающее животное, и если его невозможно держать в узде, лучше с ним не связываться.

— Это кажется поставленным с ног на голову, — мягко сказала Харриет. Но его нежеланное волнение уже исчезло.

— Я всего лишь хожу на голове на манер клоунов. Если мы сейчас направимся в Шрусбери, как вы думаете, директриса примет меня?


Позже в этот же день доктор Бэринг послала за Харриет.

— Ко мне приходил лорд Уимзи, — сказала она, — с довольно любопытным предложением, от которого после небольшого размышления я отказалась. Он сказал мне, что внутренне почти уверен в идентичности преступницы, но что в настоящее время он не в состоянии привести неопровержимые доказательства. Он также сказал, что этот человек, по его мнению, насторожился и теперь будет вдвойне осторожен, чтобы избежать разоблачения. Причём его тревога может быть достаточной, чтобы прекратить дальнейшие инциденты по крайней мере до конца семестра, но как только наша бдительность ослабнет, проблема, вероятно, вспыхнет вновь в более острой форме. Я сказала, что это было бы весьма нежелательным, и он согласился. Он спросил, должен ли он назвать мне этого человека, чтобы за её передвижениями можно было легче следить. Я высказала на это два возражения: во-первых, она может обнаружить, что на ней шпионят, и просто усилит меры предосторожности, и во-вторых, если окажется, что он ошибся относительно личности преступника, этот человек окажется подвергнут самым невыносимым подозрениям напрасно. Предположим, сказала я, что инциденты просто прекратятся, и мы останемся с подозрениями против этого человека, который может быть совершенно невиновным, без каких либо доказательства за или против. Он ответил, что именно такие возражения пришли в голову ему самому. А вы, мисс Вейн, знаете имя того человека, которого он имеет в виду?

— Нет, — сказала Харриет, которая за прошедшее время интенсивно размышляла. — Я начинаю догадываться, но она не удовлетворяет всем критериям. Фактически, я просто не могу в это поверить.

— Очень хорошо. Затем лорд Питер сделал очень знаменательное предложение. Он спросил, позволю ли я ему допросить этого человека конфиденциально в надежде на то, что неожиданность даст некоторый положительный эффект. Он сказал, что, если бы этот блеф, как он его назвал, сорвался, то преступник мог бы затем сделать признание мне и спокойно покинуть колледж или поступить в медицинское учреждение, если бы мы решили, что это желательно. Однако, если бы этот человек не сознался и всё отрицал, то все мы попали бы в очень неприятное положение. Я ответила, что вполне это понимаю и не могу позволить использовать такие методы на ком-либо в этом колледже. Он заметил, что ожидал от меня именно такого ответа.

— Тогда я спросила его, какие улики, если таковые вообще имеются, у него есть против этого человека. Он сказал, что все его улики косвенные, и он надеется получить дополнительные доказательства в течение следующих нескольких дней, но что если не будет нового инцидента и мы не поймаем её на месте преступления, он сомневается, что на данном этапе мы сможем получить какие-либо прямые улики. Я спросила, есть ли какая-нибудь причина, почему мы не должны спокойно ждать дополнительных доказательств.

Доктор Бэринг сделала паузу и пристально посмотрела на Харриет.

— Он ответил, что есть только одна причина, и она заключается в том, что преступница, вместо того, чтобы стать более осторожной, может отбросить все опасения и продолжить насилие. «Тогда, — сказал он, — мы с очень большой вероятностью поймаем её, но только за счет чьей-то смерти или серьёзной травмы». Я спросила, какие люди находятся под угрозой смерти или ранения. Он сказал, что самые вероятные жертвы — это вы сами, мисс де Вайн и ещё один человек, которого он не может назвать, но чьё существование вывел дедуктивно. Он также удивил меня, сказав, что неудавшееся нападение на вас уже состоялось. Это правда?

— Ну, я бы не употребляла таких категоричных слов, — сказала Харриет. Она кратко обрисовывала историю с телефонным звонком. При имени мисс Хилльярд директриса встрепенулась:

— Я так понимаю, что у вас имеются определенные подозрения относительно мисс Хилльярд?

— Если они у меня и имеются, — осторожно сказала Харриет, — то, всё равно, мне не хотелось бы, чтобы я была единственным человеком, кто её обвиняет. И я обязана сказать, что она в целом не согласуется с линией расследования лорда Питера, насколько я с ней знакома.

— Рада слышать, что вы так говорите, — ответила доктор Бэринг. — Мне рассказывают о подозрениях, которые — при отсутствии доказательств — я просто не желаю слушать.

Таким образом, доктор Бэринг оказывается в курсе настроений в профессорской. Наверное, рассказывали мисс Аллисон и миссис Гудвин. Хорошо!

— В конце, — продолжила директриса, — я сообщила лорду Питеру, что самое лучшее — ждать новых улик. Но это решение, конечно, должно получить согласие вас и мисс де Вайн, поскольку риску подвергаетесь именно вы. Согласие неизвестного третьего лица, естественно, не может быть получено.

— Я совершенно не против того, чтобы подвергнуться риску, — сказала Харриет. — Но, полагаю, мисс де Вайн должна быть предупреждена.

— Именно это я и сказала. Лорд Питер согласился.

«Так, — подумала Харриет, — что-то заставило его оправдать мисс де Вайн. Я рада. Если только это не бессовестная уловка, чтобы усыпить её бдительность».

— Вы сказали что-нибудь мисс де Вайн, мисс Бэринг?

— Мисс де Вайн находится в городе и не возвратится до завтрашнего вечера. Я собираюсь поговорить с ней тогда.

Таким образом, ничего не оставалось, как только ждать. А тем временем Харриет почувствовала любопытное изменение в атмосфере профессорской. Это было, как если бы они отбросили взаимное недоверие и общие опасения и объединились, как зрители в первых рядах, чтобы наблюдать другой конфликт, в котором она была одной из главных участниц. Эта любопытная напряженность практически не уменьшилась даже после объявления декана нескольким избранным, что, по её мнению, молодой человек мисс Флексман бросил её и правильно сделал, поделом ей, на что тьютор мисс Флексман неприязненно заметила, что, по её мнению, лучше бы, чтобы у учащихся не было таких потрясений во время летнего семестра, но что, к счастью, мисс Флексман заканчивает колледж только в следующем году. Это побудило Харриет спросить мисс Шоу, как успехи у мисс Ньюлэнд. Оказалось, что дела у мисс Ньюлэнд идут хорошо, она полностью преодолела шок от ныряния в Червелл, так что её шансы на первое место довольно высоки.

— Великолепно! — сказала Харриет. — Я уже провозгласила свою победу. Между прочим, мисс Хилльярд, как наша молодая подруга Кэттермоул?

Ей показалось, что вся комната ожидала ответа затаив дыхание. Мисс Хилльярд довольно кратко ответила, что мисс Кэттермоул, казалось, набрала такую форму, какой у неё никогда прежде не было, благодаря, как она поняла из слов самой девушки, доброму совету мисс Вейн. Она добавила, что со стороны Харриет было очень любезно среди её многочисленных забот найти время, чтобы интересоваться студентками по истории. Харриет дала неопределенный ответ, и комната, показалось ей, вздохнула вновь.

Позже в этот же день Харриет  с деканом отправилась на аутригере по реке и, к собственному удивлению, увидела мисс Кэттермоул и мистера Помфрета на плоскодонке. Она получила от мистера Помфрета «покаянное письмо», и, когда их лодка проходила мимо, весело помахала рукой в знак восстановленного мира. Если бы она знала, что мистер Помфрет и мисс Кэттермоул обрели взаимную симпатию в преклонении перед нею, она, возможно, поразмышляла бы о том, что может произойти с отвергнутыми влюблёнными, которые доверяют свои проблемы благодарным слушателям, но её этот вопрос не интересовал, потому что она была занята решением проблемы, что именно произошло этим утром в «Митре». Её мысли уже вновь бродили в ботанических садах, когда декан довольно резко заметила, что Харриет задаёт очень рваный и медленный темп гребли.


Именно мисс Шоу нечаянно ускорила вспышку.

— Это очень хороший шарф, — сказала она мисс Хилльярд. Доны собрались, как обычно перед обедом, вне профессорской, но вечер был хмурым и прохладным, и толстый шелковый шарф был удачным дополнением к вечернему наряду.

— Да, — сказала мисс Хилльярд. — К сожалению, это не мой. Какой-то растеряха оставил его в саду преподавателей вчера вечером, и я спасла его. Я взяла его с собой, чтобы идентифицировать, но готова признать, что этим вечером я ношу его с удовольствием.

— Я не знаю, чей это может быть, — сказала мисс Лидгейт. Она восхищенно перебирала его рукой. — Это больше походит на мужской шарф, — добавила она. Харриет, которая до этого не обращала внимания на разговор, обернулась, испытывая угрызения совести.

— О господи! — сказала она, — это мой. По крайней мере он — Питера. Я не представляла, где его оставила. — Фактически это был тот самый шарф, который использовался в пятницу для демонстрации удушения, и был привезён в Шрусбери случайно вместе с шахматными фигурами и ошейником. Мисс Хилльярд стала красной как рак и сорвала шарф, как будто он её душил.

— Прошу прощения, мисс Вейн, — сказала она, протягивая его.

— Всё в порядке. Мне он сейчас не нужен. Но я рада знать, где он. У меня были бы неприятности, если бы я его потеряла.

— Будьте так любезны, возьмите свою собственность, — сказала мисс Хилльярд.

Харриет, на которой уже был собственный шарф, ответила:

— Спасибо. Но вы уверены, что вы не будете…

— Не буду, — воскликнула мисс Хилльярд, бросая шарф на ступеньки.

— Вот это да! — сказала декан, поднимая его. — Кажется, никому не нужен этот миленький шарфик. Я позаимствую его. Я считаю, что этот ветер противный и холодный и не понимаю, почему мы не можем идти внутрь.

Она грациозно обмотала шарф вокруг шеи, и, поскольку в этот момент милостиво показалась директриса, они пошли на обед.


Без четверти десять, Харриет — приблизительно после часа, проведённого с мисс Лидгейт и её корректурами за работой, которая теперь приближалась к стадии, когда тексты можно было бы действительно послать наборщику, — пересекала Старый дворик, направляясь в Тюдор-билдинг. На лестнице она встретили мисс Хилльярд, которая только что сошла вниз.

— Вы меня искали? — спросила Харриет, немного с нажимом.

— Нет, — сказала мисс Хилльярд, — не искала. Конечно, нет. — Она говорила поспешно, и Харриет, показалось, что в её глазах, хитрых и злобных, что-то промелькнуло, но вечера в середине мая ещё довольно тёмные, и она не могла знать наверняка.

— О! — сказала Харриет. — А я полагала, что могли бы.

— Ну, а я не искала, — повторила мисс Хилльярд. И когда Харриет проходила мимо неё, она повернулась и сказала, как будто выдавливая слова, — Собираетесь поработать, вдохновляясь вашими прекрасными шахматными фигурами?

— Более или менее, — смеясь, сказала Харриет.

— Я надеюсь, что вы проведёте приятный вечер, — сказала мисс Хилльярд.

Харриет продолжила путь наверх и открыла дверь своей комнаты.

Контейнер был разбит, и весь пол был усыпан битым стеклом и разбитыми и растоптанными фрагментами красной и белой слоновой кости.


В течение приблизительно пяти минут Харриет была во власти такого безмолвного гнева, который невозможно ни выразить, ни контролировать. Если бы она это осознавала, то сейчас вполне могла понять состояние полтергейста и её действия. Если бы она могла избить или задушить кого-то, она бы это сделала и почувствовала бы облегчение. К счастью, после первой разрушительной ярости она нашла выход в сквернословии. Когда она обнаружила, что её голос больше не дрожит, она закрыла дверь спальни и  спустилась к телефону.

Даже теперь её речь вначале была настолько несвязной, что Питер едва мог понять, что она говорила. Когда же он наконец понял, то был невыносимо спокоен и просто поинтересовался, касалась ли она чего-нибудь или сказала ли кому-нибудь про это. Приняв заверения, что ничего такого она не делала, он бодро ответил, что приедет через несколько минут.

Харриет вышла и металась по Новому дворику, пока не услышала, что он позвонил — ворота были недавно закрыты — и лишь последний вялый остаток сдержанности помешал ей помчаться к нему и излить всё своё негодование в присутствии Пэджета. Но она дождалась его в середине дворика.

— Питер! О, Питер!

— Ну, — сказал он, — это довольно обнадёживающе. Я боялся, что мы задушили эти порывы раз и навсегда.

— Но мои шахматные фигуры! Я могла бы убить её за них.

— Моя дорогая, отвратительно, что это должны были оказаться ваши шахматные фигуры. Но не позволим себе терять чувство меры. Ведь это могли быть вы.

— Жаль, что это была не я. Я бы сумела дать сдачи.

— Фурия. Давайте пойдём и посмотрим на разрушения.

— Это ужасно, Питер. Это походит на резню. Это даже пугающе, удары настолько сильны.

Увидев комнату, Уимзи сильно помрачнел.

— Да, — сказал он, становясь на колени посреди разгрома. — Слепая, звериная злоба. Не только сломаны, но стёрты в порошок. Здесь поработал каблук, а также кочерга — следы можно видеть на ковре. Она ненавидит вас, Харриет. Я этого не понимал. Я думал, что она только боится вас… так, «не остался ли ещё кто-нибудь из дома Саулова?»[110] … Смотрите, один бедный воин укрылся позади ведёрка с углем — жалкий остаток некогда могущественной армии.

Улыбаясь, он поднял одинокую красную пешку, а затем поспешно встал на ноги.

— Моя дорогая девочка, не плачьте об этом. Какое, чёрт возьми, это имеет значение?

— Я любила их, — сказала Харриет, — и вы мне их подарили.

Он покачал головой.

— Жаль, что именно в такой последовательности. «Вы подарили их мне, и я любила их», — было бы лучше, но «Я любила их, и вы мне их подарили», — непоправимо. Яйца пятидесяти тысяч птиц Рух не смогут их заменить. «Дева умерла, и я умер, она умерла, умерла, и что же делать мне?» Но вы не должны плакать по мелочам, когда я могу подставить вам плечо, правда?

— Простите. Я — жалкая идиотка.

— Я говорил вам, что любовь — это самый страшный дьявол. Тридцать две шахматные фигуры стали прахом. «И все могущественные короли, и все прекрасные королевы этого мира — теперь всего лишь цветочные клумбы».

— Хотя бы ради приличия я могла бы принять меры предосторожности.

— Это глупо, — сказал он, зарывшись ртом в её волосы. — Не говорите так жалостливо, или я тоже поглупею. Слушайте, когда всё это произошло?

— Между обедом в Холле и без четверти десять.

— Кто-нибудь отсутствовал в Холле? Потому что бойня должна была сопровождаться шумом. После Холла могли проходить студентки, которые услышали бы звон стекла или заметили кого-нибудь необычного, кто там бродил.

— Студентки могли там быть и во время обеда — многие варят пару яиц у себя в комнате. И… О Боже! Ведь действительно был некто необычный — и она говорила что-то о шахматных фигурах. И она странно с ними обращалась вчера вечером.

— Кто это?

— Мисс Хилльярд.

— Опять!

Пока Харриет рассказывала свою историю, он взволнованно ходил по комнате, избегая битого стекла и слоновой кости на полу с автоматической точностью кошки, и, наконец, встал спиной к ней. Она задёрнула занавески, когда впустила его, и его пристальный взгляд на них казался очень озабоченным.

— Проклятье! — вымолвил он наконец. — Эти дьявольские осложнения.— У него в руке всё ещё была красная пешка, он сделал несколько шагов и установил её с большой точностью в центре каминной доски. — Да. Ну, я полагаю, вам придётся выяснить…

Кто-то постучал в дверь, и Харриет пошла открыть её.

— Извините меня, мадам, но Пэджета послали в профессорскую, чтобы узнать, там ли лорд Уимзи, он подумал, что вы могли бы знать…

— Он здесь, Энни. Это вас, Питер.

— Да? — сказал Питер, подходя к двери.

— Простите, сэр, звонили из «Митры», передали, что есть сообщение из Министерства иностранных дел, и просили, чтобы вы сразу перезвонили.

— Что? О, Боже, что там могло стрястись! Очень хорошо, спасибо, Энни. О, один момент. Это были вы, кто видел эту… этого человека, который устроил безобразие в лекционной комнате?

— Да, сэр. Но я не узнала бы её снова, сэр.

— Да, но вы действительно видели её, и она, возможно, не знает, что вы не можете её узнать. Полагаю, что на вашем месте я был бы очень осторожен, когда ходил по колледжу после наступления темноты. Я не хочу пугать вас, но видите, что произошло с шахматными фигурами мисс Вейн?

— Да, я вижу, сэр. Как жаль!

— Но было бы больше, чем сожаление, если бы что-то неприятное произошло с вами лично. А теперь не сейте панику, но, на вашем месте, я бы брал кого-нибудь с собой, когда выходил после заката. И я должен дать тот же самый совет скауту, которая была с вами.

— Кэрри? Очень хорошо, я скажу ей.

— Это всего лишь предосторожность. Доброй ночи, Энни.

— Доброй ночи, сэр. Спасибо.

— Мне следовало бы принести целую партию ошейников, — сказал Питер. — Никогда не знаешь, предупреждать людей или нет. Некоторые из них впадают в истерику, но она выглядит довольно уравновешенной. Послушайте, моя дорогая, всё это очень грустно. Если это — ещё один вызов в Рим, мне придётся поехать. (Я должен запереть эту дверь.) Личные дела должны обождать, коль долг зовёт, и всё такое. Если это Рим, то я велю Бантеру переадресовывать все записки, которые придут на моё имя в «Митру», и проинструктирую агентов мисс Климпсон посылать отчёты прямо к вам. В любом случае я позвоню вам этим вечером, как только узнаю, что к чему. Если это не Рим, то я вновь приду утром. А пока не пускайте никого в свою комнату. Я запер её, так что сегодня придётся переночевать где-то в другом месте.

— Я думала, что вы больше не ждёте ночных беспорядков.

— Я и не жду, но не хочу, чтобы люди топтались по этому полу. — Он остановился на лестнице, чтобы исследовать подошвы своей обуви. — На мне обломков нет. А на вас?

Харриет постояла сначала на одной ноге, потом на другой.

— В этот раз нет. А в первый раз я вообще не входила. Я стояла в дверном проёме и ругалась.

— Хорошая девочка. Дорожка во дворике немного влажная, и что-то могло прилипнуть. Фактически даже сейчас идёт небольшой дождь.

— Это не имеет значения. О, Питер! У меня есть тот ваш белый шарф.

— Храните его, пока я не приеду снова, при удачном стечении обстоятельств — завтра, а иначе… Бог знает когда. Проклятие! Я знал, что приближаются неприятности.— Он остановился под буками. — Харриет, пожалуйста, не надо, как только я повернусь к вам спиной, влезать в какие-нибудь новые неприятности: вы не очень хорошо умеете заботиться о ценностях.

— Принять меры предосторожности ради приличия? Хорошо, Питер. На сей раз я приложу все усилия. Слово чести.

Она дала ему руку, и он поцеловал её. Ещё раз Харриет показалось, что она видела, словно кто-то двигался в темноте, как в последний раз, когда они шли через тёмные дворики. Но она не осмелилась задерживать его и ничего не сказала. Пэджет выпустил его через ворота, и Харриет, обернувшись, столкнулась лицом к лицу с мисс Хилльярд.

— Мисс Вейн, я хотела бы поговорить с вами.

— Непременно, — ответила Харриет. — Мне тоже не терпится поговорить с вами.

Мисс Хилльярд, не говоря ничего больше, пошла впереди в свои комнаты. Харриет последовала за ней вверх по лестнице и в гостиную. Лицо тьютора было очень бледным, когда она закрыла за ними дверь. Она обратилась к Харриет, не предлагая ей сесть:

— Мисс Вейн. Каковы отношения между тем человеком и вами?

— Что вы под этим подразумеваете?

— Вы отлично знаете, что я имею в виду. Если больше никто не собирается говорить с вами о вашем поведении, то это должна сделать я. Вы принимаете здесь мужчину, отлично зная, что его репутация…

— Я знаю, какова его репутация как детектива.

— Я имею в виду его моральную репутацию. Вы знаете, так же как и я, что он печально известен по всей Европе. Он содержит женщин без счёта…

— Сразу или по очереди?

— Бесполезно дерзить. Я полагаю, что человеку с вашим прошлым такие вещи просто забавны. Но следует попытаться вести себя немного более благопристойно. То, как вы смотрите на него, — это позор. Вы притворяетесь, что только слегка знакомы, и на людях называете его полным титулом, но в частных разговорах — по имени. Вы приводите его в свою комнату ночью.

— Послушаёте, мисс Хилльярд, я не могу позволить…

— Я видела вас. Дважды. Он был там сегодня вечером. Вы позволяете ему целовать ваши руки и прелюбодействовать с вами…

— Ага, так это вы шпионили под буками!

— Как вы смеете использовать это слово?

— А как вы смеете говорить такие вещи?

— Не моё дело, как вы ведёте себя в Блумсбери. Но если вы принимаете вашего любовника здесь…

— Вы очень хорошо знаете, что он не мой любовник. И вы очень хорошо знаете, почему он приходил в мою комнату сегодня вечером.

— Могу предположить!

— И я знаю очень хорошо, почему вы туда заходили.

— Я заходила туда? Не понимаю, что вы имеете в виду.

— Понимаете. И вы знаете, что он приходил, чтобы увидеть разрушения, которые вы произвели в моей комнате.

— Я никогда не входила в вашу комнату.

— Вы не входили в мою комнату и не разбивали мои шахматные фигуры?

Тёмные глаза мисс Хилльярд сверкнули.

— Конечно, я этого не делала. Я уже сказала, что не была сегодня вечером поблизости от вашей комнаты.

— Тогда, — сказала Харриет, — вы лжёте.

Она была слишком сердита, чтобы испугаться, хотя ей в голову действительно приходило, что, если эта разъярённая женщина с бледным лицом на неё нападёт, было бы трудно позвать на помощь на этой изолированной лестнице, и она подумала об ошейнике. — Я знаю, что это ложь, — сказала Харриет, — потому что обломок из слоновой кости лежит на ковре под вашим письменным столом, а другой — прилип к подошве вашей правой туфли. Я видела его, когда мы поднимались.

Она была готова ко всему, но к её удивлению мисс Хилльярд, немного поколебавшись, внезапно села и сказала: «О, Боже!»

— Если вы не имеете никакого отношения к уничтожению шахматных фигур, — продолжала Харриет, — или к другими шуточкам, которые происходили в колледже, следует объяснить эти обломки слоновой кости.

(«Может быть я — действительно дура, — подумала она, — показывать, какая карта у меня на руках? Но если бы я этого не сделала, что случилось бы с уликами?»)

Мисс Хилльярд сконфуженно сняла свою туфлю и посмотрела на осколок белой фигуры, приставший к пятке вместе с небольшим кусочком влажного гравия.

— Дайте мне её, — сказала Харриет, и взяла туфлю со всем содержимым.

Она ожидала яростных отпирательств, но мисс Хилльярд слабо сказала:

— Это доказательства… неопровержимые…

Со злорадным изумлением Харриет возблагодарила Небеса за академические привычки: по крайней мере не нужно было спорить о том, что является доказательством, а что нет.

— Я действительно входила в вашу комнату. Я пошла туда, чтобы сказать вам то, что сказала сейчас. Но вас там не было. А когда я увидела этот разгром на полу, я подумала… я испугалась, что вы подумаете…

— Я действительно думаю.

— А что подумал он?

— Лорд Питер? Я не знаю, что он подумал. Но теперь ему есть, о чём подумать.

— У вас нет никаких доказательств, что это сделала я, — выпалила мисс Хилльярд с внезапной решимостью. — Только то, что я была в комнате. Когда я пришла, всё уже было совершено. Я увидела это, и вошла, чтобы рассмотреть поближе. Можете сказать вашему любовнику, что я всё это видела и была рада. Но он вам скажет, это не доказывает, что это сделала я.

— Послушайте, мисс Хилльярд, — сказала Харриет, разрываясь между гневом, подозрением и ужасной жалостью, — поймите, раз и навсегда, что он не мой любовник. Вы что, действительно полагаете, что, если бы он таковым являлся, мы стали бы… — здесь вся смехотворность ситуации так потрясла её, что даже помешала управлять голосом, — мы приехали бы, чтобы порезвиться в самом неудобном для этого месте — в Шрусбери? Даже если бы я не испытывала уважения к колледжу — где тут смысл? У нас в распоряжении всё время и весь мир, так с какой стати нам приезжать и валять дурака здесь? Это было бы просто глупо. И если вы действительно были сейчас во дворике, то вам следует знать, что люди, которые являются любовниками, не обращаются друг к другу так, как мы. По крайней мере, — добавила она язвительно, — если бы вы знали что-нибудь об этом вообще, то вы бы это поняли. Мы — очень старые друзья, и я ему многим обязана.

— Не говорите чепухи, — резко сказала тьютор. — Вы знаете, что любите этого человека.

— Боже! — воскликнула Харриет, внезапно прозревшая, — если не я, то я знаю кто.

— Вы не имеете никакого права так говорить!

— Но ведь это правда, — сказала Харриет. — О, чёрт! Полагаю, нет смысла говорить, что мне очень жаль. — (Динамит на пороховой фабрике? Да, действительно, мисс Эдвардс, вы увидели это раньше всех. Биологически интересный!) — Это дьявольская вещь. («Это дьявольское осложнение», — сказал Питер. Он, конечно же, видел. Должен был видеть. Слишком большой опыт, чтобы не видеть. Должно быть, такое происходило множество раз… без счёту женщин… по всей Европе. О, Боже, Боже! И было ли это случайным обвинением, или мисс Хилльярд покопалась в прошлом и выкопала венских певиц?)

— Ради Бога, — сказала мисс Хилльярд, — уходите!

— Я думаю, так будет лучше всего, — ответила Харриет.

Она не знала, как вообще подступиться к такой ситуации. Она больше не могла чувствовать себя оскорбленной или сердитой. Она боялась. Она не ревновала. Она только жалела и была совершенно неспособной выразить какое-либо сочувствие, которое не станет оскорблением. Она поняла, что всё ещё сжимает туфлю мисс Хилльярд. Может быть, лучше отдать? Это были доказательства… чего-то. Но чего? Всё это дело с полтергейстом, казалось, отступило за горизонт, оставив позади эту замкнувшуюся в своём панцире женщину, невидящими глазами всматривающуюся в пустоту под беспощадной жестокостью электрического света. Харриет подобрала из-под письменного стола и другой фрагмент из слоновой кости  — миниатюрный наконечник копья от красной пешки.

Ну, личные отношения — это личные отношения, а доказательства — это доказательства. Теперь Питер — она помнила, что Питер обещал позвонить из «Митры». Она пошла вниз с туфлёй в руке и в Новом дворике столкнулась с миссис Пэджет, которая направлялась на её поиски.

Звонок был переключён в кабинку в Квин-Элизабет.

— В конце концов, всё не настолько плохо, — сказал голос Питера. — Это всего лишь Великая Важная Персона, желающая провести конференцию в своём частном доме. Что-то вроде приятной второй половины воскресного дня на диком Уорикшире. Это может означать в дальнейшем Лондон или Рим, но мы будем надеяться, что нет. Во всяком случае, вполне подойдёт, если я буду там к половине двенадцатого и, таким образом, я смогу ещё до этого увидеть вас приблизительно в девять.

— Пожалуйста, приезжайте. Кое-что произошло. Не тревожное, но огорчительное. Я не могу рассказать по телефону.

Он снова обещал приехать и пожелал спокойной ночи. Харриет, после того, как тщательно заперла туфлю и фрагменты слоновой кости, пошла к экономке и получила койку в больнице.


21

Хотя она до вечера ждала,

Не появился здесь никто живой.

И ночь свои раскинула крыла,

Заполнив всё опасной темнотой.

Угрозой тайной грех пренебрегать

И снять доспехи дева не спешит,

Хоть веки тяжелы — не время спать.

Она перемещается в тиши,

Клинок острейший дело завершит.

Эдмонд Спенсер

Харриет оставила в швейцарской записку, что будет ждать лорда Уимзи в саду преподавателей. Она позавтракала рано, чтобы избежать встречи с мисс Хилльярд, которая, пока она говорила с Пэджетом, прошла через Новый дворик, как разгневанная тень.

Впервые она встретилась с Питером в тот момент, когда все физические чувства в ней были разбиты жестокостью обстоятельств, поэтому с самого начала она воспринимала его как ум и дух, заключённые в тело. Никогда — даже в те более поздние головокружительные моменты на реке — она не рассматривала его как самца, не обнаруживала неявных обещаний в скрытых глазах, длинной гибкой линии рта, необычайно живых руках. Никогда, поскольку он всегда спрашивал и никогда не требовал, не чувствовала она в нём никакого доминирования, кроме интеллектуального. Но теперь, когда он приближался к ней по дорожке, обсаженной цветами, она увидела его новыми глазами — глазами женщин, которые видели его прежде, чем узнали, увидела его так, как видели его они — в динамике. Мисс Хилльярд, мисс Эдвардс, мисс де Вайн, даже декан, — каждая по своему признала одно и то же: шесть столетий собственничества, спрятанного под хомутом учтивости. Она сама увидела его, нахального и безудержного, в племяннике, и сразу же поняла, что это такое, но её удивило, что по отношению к более старшему человеку она оказалось слепой и всё ещё отказывалась видеть. И она задалась вопросом, было ли это только случайностью, что её глаза оказались запечатаны до тех пор, пока не стало слишком поздно для понимания, и бедствия уже не начались.

Она сидела не двигаясь, пока он не остановился, глядя на неё.

— Ну? — сказал он несерьёзно, — как поживает моя леди? Что, дорогая, всё плохо? Да, что-то произошло, я это вижу. Что это, domina?[111]

Хотя его тон был полушутлив, ничто не могло сказать больше о серьёзности происходящего, чем этот серьёзный академический титул. Она ответила машинально, как будто рассказывая урок: «Когда вы уехали вчера вечером, мисс Хилльярд встретила меня в Новом дворике. Она попросила, чтобы я зашла в её комнату, потому что хотела поговорить со мной. По пути я увидела, что к пятке её комнатной туфли пристал маленький кусочек белой слоновой кости. Она сделала некоторые довольно неприятные обвинения, она неправильно поняла ситуацию…

— Это можно и должно исправить. Вы сказали ей что-нибудь при туфлю?

— Боюсь, что да. Был ещё один фрагмент слоновой кости на полу. Я обвинила её в том, что она входила в мою комнату, а она это отрицала, пока я не привела доказательства. Тогда она признала этот факт, но сказала, что когда она вошла, разрушения уже были произведены.

— Вы ей поверили?

— Возможно, поверила бы… если… если бы она не продемонстрировала мне мотив.

— Понимаю. Хорошо. Не нужно мне ничего говорить.

Она впервые взглянула на это лицо, холодное как зима, и запнулась: «Я унесла туфлю с собой. Лучше бы я этого не делала».

— Вы собираетесь пугаться фактов? — спросил он. — И это вы — учёный?

— Я не думаю, что была несправедлива. Надеюсь, нет. Но я была чрезвычайно злой по отношению к ней.

— К счастью, — сказал он, — факт это факт, и ваше настроение не изменит его ни на йоту. Давайте пойдём и выявим правду во всех её самых опасных проявлениях.

Она привела его в свою комнату, где утреннее солнце нарисовало длинный яркий прямоугольник на разгромленном полу. Из ящика около двери она вынула туфлю и вручила ему. Он лёг на пол, глядя сбоку вдоль ковра в том месте, где ни он, ни она не вставали раньше. Затем рука его залезла в карман, и он улыбнулся, глядя в её обеспокоенное лицо.

— Если все перья, которые когда-либо держали в своих руках поэты, могли бы чувствовать так же, как их владельцы, они не смогли бы рассказать столько же фактов, сколько может нам поведать простой штангенциркуль. — Он измерил каблук туфли в обоих направлениях, а затем обратил своё внимание на громаду ковра. — Она стояла здесь, пятки вместе, и осматривалась. — Штангенциркуль поблёскивал на освещённом солнцем прямоугольнике. — А вот каблук, который топтал и крошил красоту, превращая её в пыль. Один — французский каблук, а другой — кубинский каблук, разве не так называют его специалисты? — Он сидел и легонько постукивал по подошве туфли штангенциркулем. — «Стой! Кто идёт? — Франция. — Проходи, Франция, всё в порядке».

— О, я рада, — горячо сказала Харриет. — Я рада.

— Да. Низость не относится к числу ваших черт, не так ли? — Он обратил глаза на ковёр, на сей раз на его край.

— Смотрите! Теперь, когда солнце ушло, можно увидеть. Вот то место, где «кубинский каблук» вытерла свои подошвы прежде, чем уйти. На кубинском каблуке останется немного следов. Ну, это спасает нас от изнурительного обыска по всему колледжу в поисках бренных остатков королей и королев. — Он вытащил осколок слоновой кости из французского каблука, поместил инструмент в карман и встал. — Нужно вернуть туфли владелице вместе со свидетельством о невиновности.

— Дайте их мне. Это должна сделать я.

— Нет, не вы. Если кто-то и должен столкнуться с неприятностью, то на сей раз не вы.

— Но Питер, вы же не станете…

— Нет, — сказал он, — не стану. Можете мне поверить.

Харриет осталась, уставившись на сломанную шахматную фигуру. Затем она вышла в коридор, нашла совок и швабру в кладовой скаута и возвратилась с ними, чтобы подмести следы разгрома. Когда она возвращала швабру и ведро в кладовую, то столкнулась с одной из студенток, живущих в пристройке.

— Между прочим, мисс Свифт, — сказал Харриет, — вы случайно не слышали вчера вечером в моей комнате шума, как будто разбилось стекло? Во время ужина в Холле или сразу после?

— Нет, не слышала, мисс Вейн. Я была в своей комнате весь вечер. Но, подождите минутку! Мисс Вард заходила около половины десятого, чтобы позаниматься вместе морфологией и — рот девушки скривился улыбкой, — она спросила, не являетесь ли вы секретным изготовителем и поедателем самодельных леденцов, потому что было слышно, как если бы вы разбивали леденцы кочергой. Вас навестил Призрак колледжа?

— Боюсь, что да, — ответила Харриет. — Спасибо, это очень важно. Я должна повидать мисс Вард.

Однако мисс Вард смогла лишь  немного уточнить время, сформулировав это как «безусловно, не позже половины десятого».

Харриет поблагодарила её и ушла. Казалось, от беспокойства у неё заболели даже кости, впрочем, возможно, последнее было связано с ужасным сном на незнакомой кровати и смятением чувств. Солнце разбросало алмазы среди влажной травы дворика, и лёгкий ветерок стряхивал дождевые капли с тяжёлых ветвей буков. Студентки приходили и уходили. Кто-то оставил алую подушку на всю ночь под дождём, она имела промокший и жалобный вид, и её владелица подошла и подняла её со смехом и отвращением, а затем бросила на скамью для просушки на солнце.

Ничего не делать — было невыносимо. Разговаривать с любым членом профессорской было бы ещё более невыносимо. Она была вынуждена сидеть в Старом дворике, поскольку была чувствительна к соседству Нового дворика, как человек после прививки имеет обострённую чувствительность ко всему, что находится на воспалённой стороне его тела. Без особой цели или намерения она обогнула теннисный корт и прошла через вход в библиотеку. Она намеревалась пройти наверх, но, увидев, что дверь в помещения мисс де Вайн открыта, изменила намерения — ведь она могла позаимствовать у неё книгу. Небольшая прихожая была пустой, но в гостиной скаут протирала поверхность стола тряпкой в процессе утренней воскресной уборки. Харриет помнила, что мисс де Вайн была в городе и что её должны предупредить, когда она возвратится.

— Во сколько мисс де Вайн возвращается сегодня вечером, не знаете, Нелли?

— По-моему, она должна приехать поездом в 9:39, мисс.

Харриет кивнула, взяла наугад книгу с полки и пошла, чтобы посидеть в нескольких шагах от лоджии, где был шезлонг. Утро, сказала она себе, шло своим чередом. Если Питер должен добраться до места своего назначения в 11:30, то он уже должен был уйти. Она ярко вспомнила время ожидания в больнице, когда её подруге делали операцию: был запах эфира, а в вестибюле стояла чёрная ваза из веджвудского фарфора, заполненная дельфиниумами. Она прочитала страницу, не понимая написанного, и, услышав приближающиеся шаги, подняла голову и встретилась взглядом с мисс Хилльярд.

— Лорд Питер, — сказала мисс Хилльярд безо всяких предисловий, — попросил, чтобы я дала вам этот адрес. Он был вынужден уехать очень быстро, чтобы успеть на встречу. — Харриет взяла бумагу и сказала: «Спасибо».

Мисс Хилльярд решительно продолжала: «Когда я говорила с вами вчера вечером, я неправильно понимала ситуацию. Я не полностью поняла трудности вашего положения. Боюсь, что невольно я сделала его ещё тяжелее для вас, и приношу извинения.

— Ничего, — сказала Харриет, найдя убежище в этой универсальной формулировке. — Я тоже сожалею. Вчера вечером я была очень расстроена  и сказала гораздо больше, чем должна была. Эти проклятые дела всё испортили.

— Это так, — сказала мисс Хилльярд более естественным голосом. — Мы все чувствуем себя несколько переутомлёнными. Жаль, что мы всё ещё не смогли докопаться до сути. Я так понимаю, что теперь вы принимаете мой отчёт о вчерашних передвижениях.

— Абсолютно. Это было непростительно с моей стороны — не проверить фактов.

— Внешние проявления могут очень легко ввести в заблуждение, — отметила мисс Хилльярд.

Повисла пауза.

— Ну, — сказала наконец Харриет, — надеюсь, что мы можем позабыть всё это. — Тем не менее, она знала, когда говорила, что ранее была сказана по крайней мере одна вещь, о которой невозможно было забыть, — она бы много дала, чтобы вернуть всё назад.

— Я приложу все усилия, — ответила мисс Хилльярд. — Возможно, я склонна слишком резко судить о вещах, которые находятся вне моего опыта.

— Очень любезно с вашей стороны так говорить, — сказала Харриет. — Пожалуйста, поверьте, что я также не слишком высокого мнения о своей особе.

— Да, наверное так. Я заметила, что люди, у которых есть возможность выбора, почти всегда делают неправильный. Но это не моё дело. Хорошего утра.

Она ушла так же резко, как и пришла. Харриет поглядела на книгу на коленях и обнаружила, что читала «Анатомию меланхолии». «Fleat Heraclitus an rideat Democritus? В попытке говорить об этих симптомах, я буду смеяться с Демокритом, или плакать с Гераклитом? — они настолько смешны и абсурдны с одной стороны, насколько грустны и трагичны с другой».


Днём Харриет вывела свой автомобиль и свозила мисс Лидгейт и декана на пикник в окрестности Хинкси. Когда она возвратилась, — было как раз время ужина, — в швейцарской она обнаружила срочное сообщение с просьбой, чтобы она сразу же позвонила лорду Сейнт-Джорджу. Его голос, когда он ответил на звонок, казался взволнованным.

— О, слушайте! Я не могу добраться до дяди, он вновь исчез, чтоб его! Вот что, я видел этого вашего призрака сегодня днём, и я действительно считаю, что вы должны быть осторожной.

— Где вы её видели? Когда?

— Приблизительно в полвторого, идущую через Магдален-бридж средь бела дня. Я был на ленче с ребятами из Иффли, и мы только-только остановились, чтобы высадить одного из них у Магдален, когда я её увидел. Она шла, разговаривая сама с собой, и выглядела ужасно странной. Сжимала кулаки и закатывала глаза. Она тоже узнала меня. Поэтому я не мог её с кем-то спутать. За рулём сидел мой друг, и я попытался привлечь его внимание, но он тянулся за автобусом, и я не смог заставить его понять. Во всяком случае, когда мы остановились в воротах Магдален, я выпрыгнул и побежал, но нигде её не нашёл. Казалось, она просто исчезла. Держу пари, она знала, что я шёл за ней, и сбежала. Я испугался. Подумал, что она готова на всё. Поэтому я позвонил в ваш колледж и обнаружил, что вы отсутствуете, затем я позвонил в «Митру», и это также не сработало, таким образом, я просидел здесь весь вечер, варясь в собственном соку. Сначала я подумал было оставить записку, но затем решил рассказать всё вам лично. Очень преданно с моей стороны, правда? Я пропустил ужин, чтобы не пропустить вас.

— Это было ужасно любезно с вашей стороны, — сказала Харриет. — Во что был одет призрак?

— О, водно из таких тёмно-синих платьев с такими полосками и шляпку с полями. Большинство ваших донов ходят в таких. Опрятная, не безвкусная. Не выглядела умной. Вполне обычная. Но я узнал глаза. Я весь гусиной кожей покрылся. Честно. Эта женщина опасна, я клянусь.

— Это очень мило с вашей стороны предупредить меня, — повторила Харриет. — Я попытаюсь узнать, кто это была. И я приму меры предосторожности.

— Да, пожалуйста, — сказал лорд Сейнт-Джордж. — Я имею в виду, дядя Питер ужасно переполошился. Совершенно потерял аппетит. Конечно, я знаю, что он — беспокойный старый осел, и приложил все усилия, чтобы успокоить это нервное животное и всё такое, но я начинаю думать, что у него имеются некоторые основания. Ради Бога, тётя Харриет, примите какие-нибудь меры. Я не могу себе позволить, чтобы такой ценный дядя развалился прямо на моих глазах. Он становится похожим на лорда Барли, который, как вы знаете, всё время шагал туда-сюда и так далее — ответственность очень изнашивает организм.[112]

— Вот что я вам скажу, — сказала Харриет. — Вам следует  завтра прийти и пообедать в колледже, а заодно попытаться найти леди. Сегодня вечером это бесполезно, потому что очень многие не являются на воскресный ужин.

— Ура! — воскликнул виконт. — Чертовски хорошая мысль. И я получил бы чертовски хороший подарок на день рождения от дяди Питера, если бы решил для него эту проблему. До свидания, и будьте осторожны.

— Я должна была подумать об этом раньше, — сказала Харриет, — передавая эту новость декану, — но я никак не предполагала, что он сможет узнать женщину после того, как видел её только один раз.

Декан, для которой вся история про столкновение лорда Сейнт-Джорджа с призраком оказалась новостью, была настроена довольно скептично. «Лично я не смогла бы узнать кого-нибудь после одного взгляда в темноте, и я, конечно, не буду доверять таким шалопаям, как он. Единственным человеком здесь, у которого, по моим сведениям, имеется фуляр с флотским орнаментом, является мисс Лидгейт, но я абсолютно отказываюсь в это верить! Но пригласите молодого человека на обед во что бы то ни стало. Я — за оживляж, а он даже более живописен, чем тот, другой».

Харриет наконец почувствовала, что приближается кризис. «Примите меры предосторожности». Хорошей же дурой она смотрелась бы, расхаживая в ошейнике. И при этом он совершенно не защитил бы от кочерги и прочего… Ветер, должно быть дул с юго-запада, поскольку тяжёлые удары Тома, отбивающего свой сто один удар, очень ясно звучали в ушах, когда она пересекала Старый дворик.

— Не позже половины десятого, — сказала мисс Вард. Если опасность ночью больше не угрожала, она всё ещё оставалась актуальной по вечерам.

Она пошла наверх и заперла дверь своей комнаты, прежде чем открыть ящик и вынуть тяжёлый ремень из кожи и латуни. Было что-то в описании той женщины, идущей с дикими глазами по Магдэлен-Бридж и «сжимающей кулаки», о чём думать было совершенно неприятно. Она словно вновь ощутила железную хватку Питера на своём горле и услышала его голос, говорящий как по учебнику:

— Это опасная точка. Сжатие больших кровеносных сосудов в этом месте вызовет почти мгновенную потерю сознания. А затем, вы видите, с вами всё…

И при резком давлении его больших пальцев свет в глазах померк.

Вздрогнув, она повернулась, поскольку что-то тронуло ручку двери. Вероятно, окно в коридоре было открыто и был сквозняк. Она становится смехотворно нервной. Застёжка оказалась слишком тугой для её пальцев. (Разве твой слуга — собака, чтобы делать такие вещи?). Увидев себя в зеркале, она рассмеялась. «Она у вас напоминает белую лилию, что само по себе является искушением к насилию». Её собственное лицо  в приглушённом вечернем свете удивило её — такое смягчённое, испуганное и лишённое цвета, с глазами, которые выглядели неестественно большими под тяжёлыми чёрными бровями, и чуть раскрытыми губами. Это походило на голову казнённого: тёмная полоса отделяла голову от тела как удар палача.

Она задалась вопросом, видел ли её такой её бывший любовник в течение того насыщенного событиями и несчастного года, когда она пыталась думать, что счастье в том, чтобы быть побеждённой. Бедный Филип, замученный собственным тщеславием, никогда не любил её, пока не убил её чувство к нему, и всё же он опасно ухватился за неё, когда погружался в бездну смерти. Фактически она апеллировала не к Филипу, а к теории жизни. Молодёжь всегда теоретизирует, только люди средних лет могут понять смертоносность принципов. Подчинить себя собственным целям может быть опасным, но подчинить себя целям других людей — это прах и тлен. И всё же были те, кто всё ещё был несчастным, кто завидовал даже пыльной солёности яблок Мёртвого моря.[113]

Мог ли когда-либо существовать союз между интеллектом и плотью? Именно непрестанное задавание вопросов и анализ всего выхолащивает и сводит на нет все страсти. Возможно, опыт знает формулу, позволяющую преодолеть эту трудность: удерживать горький, болезненный мозг по одну сторону стены, а томное сладострастное тело по другую и никогда не позволять им встречаться. Поэтому, если вы скроены именно по такой мерке, вы могли бы спорить о преданности в профессорской и позволять себе встряхнуться… скажем, с венскими певицами, и обе эти стороны, переходя одна в другую без единой шероховатости, представляют вас как целое. Легко для мужчины и, возможно, даже для женщины, если только избегать глупых недоразумений, таких как быть обвинённой в убийстве. Но пытаться создать гармонию из несовместимого было безумием — нельзя ни самому пытаться этого делать, ни участвовать в чужих попытках. Если Питер хочет провести эксперимент, то он должен сделать это без попустительства Харриет. Шесть столетий наследственного обладания не могут подчиниться несчастным сорока пяти годам сверхчувствительного интеллекта. Пусть самец берёт самку и будет доволен, пусть постоянное думание «болтает себе» как герой «Человека и сверхчеловека».[114] Конечно, посредством длинного монолога, поскольку самка может только слушать и не встревать. Иначе можно было бы получить некую пару людей, наподобие показанных в «Частных жизнях»,[115] которые катаются на полу и дубасят друг друга, когда не совокупляются, потому что у них (очевидно) не имеется никаких ресурсов для диалога. Перспектива ужасающей скуки, так или иначе.

Дверь вновь задрожала, как бы напоминая, что даже некоторую скуку можно было бы приветствовать, как альтернативу тревоги. На каминной доске одинокая красная пешка демонстрирует всю незащищённость… Как спокойно Энни приняла предупреждение Питера. Отнеслась ли она к этому серьёзно? Заботилась ли она о себе? Она выглядела как обычно, изящной и отстранённой, когда вносила кофе в профессорскую тем вечером, возможно, была немного более оживлённой, чем обычно. Конечно, у неё были свои свободные полдня с Бити и Каролой… Любопытно, подумал Харриет, это желание обладать детьми и диктовать им вкусы, как будто бы они — отколовшиеся кусочки тебя самого, а не отдельные люди. Даже если мечты стремятся к мотоциклам… Энни была в порядке. А как насчёт мисс де Вайн, едущей из Города в счастливом неведении?... Харриет вздрогнула, увидев, что уже почти без четверти десять. Поезд должен уже прийти. Помнит ли директриса о предупреждении мисс де Вайн? Её нельзя оставлять спать в комнате на первом этаже, неподготовленную. Но директриса никогда ничего не забывает.

Однако у Харриет душа была не на месте. Из своего окна она не могла видеть, горели ли огни в крыле библиотеки. Она отперла дверь и вышла (да, окно в коридоре было открыто, никто не трогал ручку двери, это всего лишь ветер). Несколько тусклых фигур всё ещё двигались в дальнем конце дворика, когда она шла около теннисного корта. В крыле библиотеки все окна на первом этаже были тёмными за исключением тусклого мерцания в коридоре. Во всяком случае, мисс Бартон не была в своей комнате, не возвратилась ещё и мисс де Вайн. Или… о, да, она вернулась, поскольку в её гостиной шторы были задёрнуты, хотя никакого света за ними не было видно.

Харриет вошла в здание. Дверь квартиры мисс Берроус была открыта, а в прихожей было темно. Дверь мисс де Вайн была закрыта. Она постучала, но не получила никакого ответа, и внезапно ей показалось странным, что занавески задёрнуты, а света нет. Она открыла дверь, надавила настенный выключатель в прихожей. Ничего не изменилось. С растущим беспокойства она прошла к двери гостиной и открыла её. А затем, когда её пальцы нащупали выключатель, в её горло кто-то вцепился жёстокой хваткой.

У неё было два преимущества: она была частично подготовлена, и противник не ожидал встретить ошейник. Она почувствовала лишь лёгкое удушье и услышала, как сильные жестокие пальцы скользят по прочной коже. Пока они перемещали захват, у неё было время, чтобы вспомнить то, чему её учили: поймать и дёрнуть запястья в стороны. Но когда её ноги натолкнулись на ноги противника, её высокие каблуки скользнули по паркету, и она стала падать — они падали вместе, — и она была внизу; казалось, падение заняло годы, и всё это время в уши врывался поток хриплых грязных ругательств. А затем мир раскололся в огне и громе и наступил мрак.


Лица, неуверенно наплывающие по трескучим волнам боли и с тревогой удаляющиеся… затем превращающиеся в одно лицо мисс Хилльярд, невыносимо близкое к её собственному. Затем голос, мучительно громкий, неразборчиво звучащий как маяк-ревун. Затем, внезапно и вполне ясно, как на освещённой сцене театра, комната, мисс де Вайн, белая, как мрамор, на кушетке и директриса, склонившаяся над нею, а между ними на полу, белый шар, заполненный алым, и декан, стоящая на коленях рядом с ним. Затем маяк-ревун опять набрал силу, и она услышала свой собственный голос, невероятно далекий и тонкий: «Скажите Питеру»… а затем пустота.


У кого-то — головная боль, совершенно невыносимая, ужасная головная боль. Белая яркая комната в больнице была бы очень приятной, если бы не подавляющее соседство человека с головной болью, который, кроме всего прочего, очень неприятно стонал. Потребовались большие усилия, чтобы собраться и узнать, что нужно этому надоедливому человеку. С усилием, какое наверное требуется гиппопотаму, чтобы вылезти из болота, Харриет взяла себя в руки и обнаружила, что головная боль и стоны были её собственными, и что фельдшер поняла, что она затевает и подошла, чтобы помочь.

— Какого чёрта…? — простонала Харриет.

— Ага! — обрадовалась фельдшер, — так-то лучше. Нет, не пытайтесь сесть. У вас был сильный удар по голове, и чем спокойнее вы будете себя вести, тем лучше.

— О, понимаю, — сказала Харриет. — У меня дьявольская головная боль. Небольшое усилие мысли позволило локализовать источник боли где-то позади правого уха. Она подняла руку, чтобы исследовать это место, и столкнулась с бинтами.

— Что произошло?

— Это именно то, что нам хотелось бы знать, — ответила фельдшер.

— Ничего не помню, — пожаловалась Харриет.

— Это не имеет значения. Выпейте это.

«Как в книге, — подумала Харриет. — Они всегда говорят: “Выпей это”». В конце концов, оказалось, что комната не была слишком ярко освещена, жалюзи были закрыты. Просто её собственные глаза были чрезвычайно чувствительны к свету. Лучше их закрыть.

Это «выпейте» оказалось довольно мощным средством, потому что, когда она проснулась вновь, головная боль немного утихла, и она была голодна как волк. Кроме того, она начала вспоминать кое-что: ошейник и свет, который не зажигался, и руки, которые схватили из темноты. А вот тут память упрямо останавливалась. Откуда появилась головная боль, она совершенно не помнила. Затем она вновь мысленно увидела мисс де Вайн, распростёртую на кушетке. Она спросила о ней.

— Она находится в соседней комнате, — сказала фельдшер. — У неё был сильный сердечный приступ, но теперь ей лучше. Она попыталась сделать слишком много, и, конечно, увидеть вас в таком виде было для неё шоком.

Только вечером, когда пришла декан и обнаружила пациента, лихорадочно трясущегося от любопытства, Харриет получила полную историю ночных приключений.

— Теперь, если вы обещаете вести себя спокойно, — сказала декан, — я вам всё расскажу. В противном случае — нет. Да кстати, ваш красивый молодой человек прислал целую клумбу свежих цветов и утром будет звонить снова. Ну, ладно! Бедная мисс де Вайн добралась сюда около 10 часов —  её поезд немного опоздал, — и Маллинз встретил её приказом немедленно идти к директрисе. Однако она подумала, что должна сначала снять шляпку, и, таким образом, пошла в свои комнаты — всё второпях, чтобы не заставлять ждать доктора Бэринг. Ну, конечно, первое, с чем она столкнулась, — это неработающие светильники, и затем к своему ужасу она услышала вас, моя дорогая, стонущую на полу в темноте. Тогда она попыталась зажечь настольную лампу, и это удалось, и там были вы — неприятное и жуткое зрелище, которое почтенный дон женского пола едва ли ожидает обнаружить в собственной гостиной. У вас два красивых рассечения: между прочим, это постарался угол книжного шкафа… Таким образом, мисс де Вайн выбежала, зовя на помощь, но в здании не было ни души, а затем, моя дорогая, она бросилась сломя голову в Бёрли, и несколько студенток выбежали, чтобы посмотреть, что произошло, а затем кто-то вызвал директрису, ещё кто-то — фельдшера, а кто-то вызвал мисс Стивенс, мисс Хилльярд и меня, которые спокойно пили чай у меня в комнате, и мы позвонили доктору, и больное сердце мисс де Вайн не выдержало этого шока и беготни, она вся посинела…  — короче, мы замечательно провели время.

— Представляю. Ещё одна безумная ночь! Полагаю, вы не нашли, кто это сделал?

— В течение довольно долгого времени у нас не было ни секундочки, чтобы подумать об этом. А затем, когда мы стали было успокаиваться, всё началось снова с Энни.

— Энни? Что произошло с ней?

— О, разве вы не знаете? Мы нашли её в подвале для хранения угля, моя дорогая, в жутком состоянии, всю в угольной пыли, барабанящую по двери кулаками — интересно, она сумеет отмыть голову, бедняжка, — и запертую там всё это время. И, если бы не лорд Питер, мы, возможно, не стали бы даже искать её до следующего утра, особенно в такой суматохе.

— Да, он предупреждал её, что она может подвергнуться нападению… Как он мог…? Вы ему звонили или что?

— О, да. Ну, после того, как мы уложили вас и мисс де Вайн в постель и убедились, что ни один из вас в ближайшее время не собирается сбежать на тот свет, кто-то вспомнил, что первыми словами, которые вы произнесли, когда мы вас нашли, были «Скажите Питеру». Поэтому мы позвонили в «Митру», но его там не оказалось, а затем мисс Хилльярд сказала, что знает, где он, и позвонила туда. Это было после полуночи. К счастью, он ещё не лёг спать. Он сказал, что приедет немедленно, а затем спросил, что произошло с Энни Уилсон. Наверное, мисс Хилльярд подумала, что из-за шока он несколько повредился в уме. Однако он настоял, чтобы за нею проследили, поэтому все начали её искать. Ну, вы знаете, каково искать человека в таком месте, как это: мы искали, искали, но никто её не видел. И затем, как раз около двух часов прибыл лорд Питер, страшный как смерть, и сказал, что мы должны перевернуть всё вверх дном, если не хотим иметь на руках труп. Он был очень мил и убедителен!

— Жаль, что я пропустила это представление, — вздохнула Харриет. — Он, должно быть, подумал, что я была ужасной ослицей, если позволила так себя вырубить.

— Он этого не говорил, — сухо констатировала декан. — Он заходил, чтобы повидать вас, но вы, конечно, были без сознания. И, конечно, он объяснил про ошейник, который всех нас ужасно озадачил.

— Да. Она схватила меня за горло. Я действительно помню это. Думаю, она хотела добраться до мисс де Вайн.

— Очевидно. И при её слабом сердце и отсутствии ошейника у неё не было шансов, так сказал доктор. Для неё было очень удачно, что первой по случайности туда вошли вы. Или вы знали?

— Мне кажется, — сказала Харриет, поскольку её память всё ещё представляла собой какую-то мешанину, — я пошла, чтобы сказать ей о предупреждении Питера и… о, да! Было что-то странное со шторами в окнах. И весь свет был выключен.

— Лампочки были вывернуты. Ну, так или иначе, где-то около четырёх часов Пэджет обнаружил Энни. Она была заперта в угольном подвале при здании Холла в дальнем конце котельной. Ключа не было, и Пэджету пришлось выломать дверь. Она стучала и кричала, но, конечно, если бы мы не искали её, то она могла вопить до Судного дня, тем более, что радиаторы выключены, и мы не топим печь. Она была, как это называют, в состоянии нервного срыва и довольно долго не могла дать нам связную историю. Но в действительности у неё ничего нет, кроме шока и ушибов от падения на кучу. И, конечно, её кисти и локти прилично пострадали от ударов в двери и попытки вылезти через вентиляционное отверстие.

— Что, по её словам, произошло?

— Ну, она убирала шезлонги в лоджии около половины десятого, когда кто-то схватил её за шею и поволок в подвал. Она сказала, что это была женщина и очень сильная…

— Это верно, — сказала Харриет. — Могу засвидетельствовать. Стальная хватка. И очень неженский словарь.

— Энни говорит, что не видела, кто это был, но думает, что рука, которая зажимала ей рот, выступала из тёмного рукава. Сама Энни думает, что это была мисс Хилльярд, но та была с экономкой и мной. Но у очень многих из наших самых сильных представителей нет алиби, в частности у мисс Пайк, которая утверждает, что была в своей комнате, и мисс Бартон, которая, по её словам, была в художественной библиотеке, подыскивая «хорошую книгу для чтения». То же с миссис Гудвин и мисс Берроус. Согласно их собственной истории, каждую из них одновременно охватило необъяснимое желание просто побродить. Мисс Берроус пошла, чтобы насладиться природой в саду преподавателей, а миссис Гудвин отправилась пообщаться с высшими силами в часовне. Сегодня мы довольно косо смотрим друг на друг друга.

— Я очень хотела бы быть более эффективной, — сказала Харриет. Она немного задумалась. — Интересно, почему она не осталась, чтобы добить меня.

— Лорд Питер также задавался этим вопросом. Он полагает, что она, должно быть, решила, что, вы мертвы, или была испугана кровью и тем фактом, что напала не на того человека. Когда вы схватили её за руки, она, вероятно, почувствовала, что вы — не мисс де Вайн — да ещё короткие волосы и никаких очков, и она поспешно убежала, чтобы избавиться от пятен крови прежде, чем кто-нибудь войдёт. По крайней мере, такова его теория. Ему это показалось очень странным.

— Он сейчас здесь?

— Нет, был вынужден возвратиться… Что-то о том, чтобы успеть на ранний самолёт из Кройдона. Он звонил и поднял большой шум, но, очевидно, всё было уже решено, и ему пришлось поехать. Если хоть одна из его молитв услышана, я не думаю, что у кого-нибудь из членов правительства на теле этим утром осталось хоть одно живое место. Итак, я успокоила его горячим кофе, и он ушёл, оставив распоряжение, чтобы ни вы, ни мисс де Вайн, ни Энни не оставались без присмотра ни на один момент. Потом он звонил один раз из Лондона и три раза из Парижа.

— Бедный старина Питер! — сказала Харриет. — Кажется, ни одной ночи ему не удаётся отдохнуть.

— Тем временем  директриса отважно выступила с неубедительным заявлением о том, что кто-то глупо подшутил над Энни, что вы случайно поскользнулись и рассекли голову, и что мисс де Вайн была расстроена видом крови. И ворота колледжа закрыты для всех посетителей из страха, что те могут оказаться скрытыми репортёрами. Но невозможно поддерживать спокойствие в скаутах: кто его знает, какие истории выходят наружу вместе с приходящими торговцами. Однако главное в том, что никто не убит. А теперь я должна бежать, а то фельдшер выпустит из меня всю кровь и тогда-то уж наверняка будет следствие.


Следующий день принёс лорда Сейнт-Джорджа.

— Моя очередь посетить больную, — сказал он. — Теперь я не уверен, что вы — хорошая, спокойная тётя, которой можно доверить приёмного племянника. Вы понимаете, что я остался без обеда?

— Да, — сказала Харриет. — Жаль. Возможно, мне следует сказать декану. Вы могли бы идентифицировать…

— Теперь не стоит строить планы, — сказал он, — или у вас поднимется температура. Оставьте это дяде. Между прочим, он говорит, что вернётся завтра, доказательства найдены, и вы должны сохранять спокойствие и не волноваться. Очень оптимистичен. Разговаривал с ним по телефону этим утром. Ещё тот тип. Говорит, что любой мог сделал все его дела в Париже, только у них засело в голове, что он — единственный человек, который может правильно подойти к тому или другому старому мулу и утихомирить его или что-то в этом роде. Насколько я смог разобрать, убит какой-то журналист, и кто-то пытается раздуть вокруг этого международный конфликт. Одно нагромождается на другое. Я говорил вам, что у дяди Питера имеется сильное чувство общественного долга, теперь вы видите это в действии.

— Ну, он совершенно прав.

— Какая же вы неестественная женщина! Он должен сидеть здесь, плача в простынку и позволяя международной ситуации гореть ярким пламенем. — Лорд Сейнт-Джордж хихикнул. — Жаль, что я не был с ним в дороге в понедельник утром. Он собрал пять штрафов по пути туда и обратно между Уорикширом, Оксфордом и Лондоном. Моя мать будет рада. Как ваша голова?

— Лучше. Думаю, это было скорее рассечение, чем удар.

— Раны на голове кровоточат, не так ли? Абсолютно по-свински. Однако хорошо, что вы не «труп с печальным и раздутым лицом». Всё будет в порядке, когда они снимут швы. Только этой стороной головы вы будете немного напоминать преступника. Вас придётся постричь со всех сторон, чтобы это место не выделялось, и дядя Питер сможет носить те ваши локоны, которые придётся срезать, около сердца.

— Ну-ну, — сказала Харриет. — Он не относится ко временам семидесятых.

— Но он быстро стареет. Мне кажется, что к настоящему времени он уже почти добрался до шестидесятых. С красивыми золотыми бакенбардами. Я и правда считаю, что вы должны спасти его прежде, чем его кости начнут скрипеть и пауки станут прясть сети над его глазами.

— Вы и ваш дядя, — сказала Харриет, — можете зарабатывать на жизнь, формулируя умные фразы.


22

O нет, конца нет, конец всему смерть и безумие. А поскольку я никогда себя так хорошо не чувствую, как когда я безумен, то, пожалуй, я храбрый человек. В эти мгновения я творю чудеса. Но рассудок обманывает меня, и вот где мука, вот где сущий ад. А под конец, сеньор, пусть я встречу одного из убийц сына. Будь он силён как Гектор, я протащу его по земле, разрывая в клочья — вот так.

Бен Джонсон [116]

Четверг. Тяжёлый, мрачный и угнетающий четверг, поливающий печальным дождём с неба, которое напоминает серую крышку коробки. Директриса назначила собрание в профессорской на половину третьего — неприятное время. Все три инвалида снова были на ногах. Харриет заменила свои бинты на неудобный и неромантичный пластырь, головная боль прошла, но ощущение было такое, что она может вернуться в любой момент. Мисс де Вайн была похожа на призрака. Энни, хотя и меньше других пострадала физически, казалось, всё ещё не оправилась от нервного шока и печально приступила к своим обязанностям в профессорской вместе с другой горничной, всегда находясь под присмотром.

Подразумевалось, что лорд Уимзи посетит собрание в профессорской и представит ему определенную информацию. Харриет получила от него краткое и характерное послание, которое гласило:

«Поздравления с тем, что ещё не мертвы. Забрал ваш ошейник, чтобы выгравировать на нём моё имя».

Ей уже не хватало ошейника. И ещё, она словно видела, со слов мисс Хилльярд,  Питера, стоящего у её кровати ночью перед рассветом и довольно медленно перебирающего в руках массивный ремень. Все утро она ожидала его появления, но он прибыл только в последний момент, так что их встреча состоялась только в профессорской перед глазами всех донов. Он приехал прямо из города, не переменив костюма, и выше тёмной ткани его голова по цвету напоминала слабую акварельную краску. Он вежливо поздоровался с директрисой и старшими донами и лишь затем подошёл к ней и взял за руку.

— Ну и как вы?

— Не слишком плохо, учитывая обстоятельства.

— Хорошо.

Он улыбнулся и отошёл, чтобы сесть рядом с директрисой. Харриет с противоположной стороны стола проскользнула на место рядом с деканом. Всё, что было в нём живого, казалось, осталось лежать в её ладони. Доктор Бэринг попросила его начать, что он и сделал бесцветным голосом секретаря, зачитывающего протокол собрания. Перед ним лежала стопка бумаг, включая (как заметила Харриет) её досье, которое он, должно быть, забрал в понедельник утром. Но он продолжал, практически не заглядывая в записи и адресуясь к вазе с ноготками, которая стояла на столе перед ним.

— Мне нет необходимости отнимать ваше время, пробегая через все детали этого довольно запутанного дела. Сначала я изложу важные моменты, как они представлялись мне, когда я приехал в Оксфорд в воскресенье на прошлой неделе, чтобы показать вам фундамент, на котором я построил рабочую теорию. Затем я сформулирую эту теорию и представлю в её поддержку доказательства, которые, я надеюсь, вы посчитаете решающими. Я могу сказать, что фактически все данные, необходимые для формулировки теории, содержатся в очень ценном обзоре событий, подготовленном для меня мисс Вейн и вручённых мне по прибытию. Остальная часть доказательства была просто тем, что полиция называет рутинной работой.

(Это, подумала Харриет, полностью удовлетворяет стилю вашей работы. Она оглянулась. Профессорская напоминала паству, собравшуюся на воскресную проповедь, но напряжённость чувствовалась повсюду. Они не знали, что им предстоит услышать.)

— Первый пункт, который исключает постороннего, — продолжал Питер, — заключается в факте, что эти демонстрации начались со встречи выпускников. Я могу сказать, что это было первой ошибкой, сделанной преступницей. Между прочим, это сэкономит время и облегчит рассказ, если я стану называть преступницу освящённым веками славным именем Икс. Если бы Икс дождалась, пока не начнётся семестр, у нас было бы намного более широкое поле для подозрений. Поэтому я спросил себя, что же такое так сильно взволновало Икс на встрече выпускников, что она не смогла дождаться более подходящего времени для своих действий.

— Казалось маловероятным, что враждебность Икс пробудил кто-то из бывших студенток, потому что демонстрации продолжились и в следующем семестре. Но их не было во время летних каникул. Таким образом, моё внимание было сразу же направлено на поиски человека, который появился в колледже впервые во время встречи выпускников и остался на следующий семестр. Этим требованиям отвечал только один человек: мисс де Вайн.

Вокруг стола прошло первое движение, как ветер, проносящийся через поле. «Первые два послания попали в руки мисс Вейн. Одно из них, которое заключало обвинение в убийстве, было засунуто в рукав её мантии и, по вводящему в заблуждение совпадению, считалось относящимся к ней. Но мисс Мартин может вспомнить, что она положила мантию мисс Вейн в профессорской рядом с мантией мисс де Вайн. Полагаю что Икс неправильно интерпретировала метку на мантии «Х. Д. Вейн» как «Х де Вайн». Это предположение, конечно же, не является доказательством, но наводит на размышления. Ошибка, если это была она, с самого начала отвлекла внимание от центрального объекта всей кампании.

Ничто не изменилось в его голосе, когда он вытащил на свет эту старую грязь, чтобы в следующее мгновение отбросить её в сторону, но рука на мгновенье напряглась, а затем расслабилась. Она смотрела, как эта рука перемещалась теперь среди бумаг.

— Второе послание, случайно поднятое мисс Вейн во дворике, было уничтожено, как и первое, но из его описания я заключил, что это был рисунок, подобный вот этому. — Он вытащил бумагу из-под зажима и передал её директрисе. — На нём изображено наказание, причиняемое голой женской фигурой другой фигуре, которая одета в академическое платье и не имеет рода. Это кажется символическим ключом к ситуации. В осеннем семестре появляются другие рисунки подобного вида вместе с мотивом повешения какого-то учёного — мотивом, который повторяется в инциденте с куклой, найденной позже повешенной в часовне. Были также записки неопределенно непристойного и угрожающего характера, которые не представляют особого интереса. Самым интересным и важным, по-видимому, является сообщение, адресованное (как я думаю) мисс Хилльярд: «Никакой мужчина не может себя чувствовать в безопасности с такой женщиной, как вы» и другое, посланное мисс Флексман, где содержится требование, чтобы она оставила в покое жениха другой студентки. Эти записки привели к предположению, что основанием для обиды Икс была обычная сексуальная ревность, что вновь, я верю, было полностью ошибочным и лишь затемняло дело довольно фантастическим образом.

— Затем мы переходим (оставляя за скобками эпизод с сожжением мантий во дворике) к более серьёзному вопросу с рукописью мисс Лидгейт. Я не думаю, что было простым совпадением, что части, наиболее пострадавшие и уничтоженные, были теми, в которых мисс Лидгейт нападала на выводы других учёных, причём эти учёные — мужчины. Если я прав, мы видим, что Икс — человек, способный к чтению и до некоторой степени понимающий работу учёного. Вместе с этим инцидентом мы можем рассматривать порчу романа под названием «Поиск» именно в том месте, где автор поддерживает, или кажется, что поддерживает, принцип, что приверженность к абстрактной истине должна отвергать все личные соображения, а также сожжение книги мисс Бартон, в которой она нападает на нацистскую доктрину, что место женщины в государстве должно быть ограничено чисто «женскими» занятиями: «Kinder, Kirche, Kuche».[117]

— В дополнение к этим личным нападкам на людей мы имеем случай с костром и спорадические вспышки с написанием непристойностей на стенах. Но когда мы переходим к разрушению библиотеки, мы имеем некое обобщённое нападение в более изощрённой постановке. Цель кампании становится более ясной. Обида, которую чувствует Икс, сначала была направлена только на одного человека, но теперь распространилась на весь колледж, и намерение состоит в том, чтобы вызвать общественный скандал, который может навлечь неприятности на всех сразу.

Здесь впервые докладчик отвёл пристальный взгляд от вазы с ноготками, медленно осмотрел всех собравшихся и остановился для опоры на внимательном лице директрисы.

— Разрешите мне именно в этом месте сказать, что единственным фактором, который разбил все атаки от начала и до конца, была замечательная солидарность и общественный дух, продемонстрированный вашим колледжем как единым организмом. Я думаю, что Икс никак не ожидала столкнуться с таким препятствием в сообществе женщин. Только чрезвычайно высокая лояльность преподавателей и администрации колледжа, а также уважение к ним студенток позволили вам избежать самого неприятного открытого скандала. Я здесь высказываю только предположение, и вы, конечно, знаете это лучше меня, но я говорю это не только ради собственного удовольствия, но и потому, что этот особый вид лояльности формирует как психологическое оправдание нападения, так и единственную возможную защиту от него.

— Спасибо, — сказала директриса. — Уверена, что все присутствующие ценят ваше мнение.

— Затем мы приходим, — продолжил Уимзи, вновь уставившись на ноготки, — к инциденту с куклой в часовне. Он просто повторяет тему ранних рисунков, но с гораздо большим драматическим эффектом. Его очевидная важность содержится в цитате с «гарпиями», прикреплённой к кукле, таинственном появлении чёрного платья, которое никто не смог узнать, последующим осуждением бывшего швейцара Джукса за воровство и обнаружением изрезанной газеты в комнате мисс де Вайн, которое закрыла эту последовательность событий. Я рассмотрю эти пункты позже.

— Это было примерно в то время, когда мисс Вейн познакомилась с моим племянником лордом Сейнт-Джорджем, и он рассказал ей, что, при обстоятельствах, в которые мы не станем углубляться, он однажды ночью в вашем саду преподавателей встретил таинственную женщину, и что она сказала ему две вещи. Первая: колледж Шрусбери был местом, где убивают таких красивых мальчиков как он и съедают их сердца, вторая: у того «другого» также были светлые волосы.

Эта информация была новостью для большей части профессорской и вызвала умеренную сенсацию.

— Здесь нам подчеркнули «мотив убийства» и дали небольшие подробности о жертве. Он — мужчина, светловолосый, красивый и сравнительно молодой. Мой племянник тогда сказал, что, скорее всего, не сможет узнать эту женщину, но впоследствии он увидел её и узнал.

Вокруг стола вновь словно пробежал порыв ветра.

— Следующим важным событием было дело о пропавших предохранителях.

Здесь декан не смогла удержаться и встрепенулась:

— Какое прекрасное название для триллера!

Опущенные глаза немедленно вскинулись, и в уголках рта образовались морщинки улыбки.

— Прекрасно. Но по сути дело этим и ограничилось. Икс удалилась, вызвав переполох и большой общественный резонанс.

— И именно после этого, — сказала мисс де Вайн, — в моей комнате была найдена газета.

— Да, — сказал Уимзи, — я группировал события по значению, а не хронологически… Это приводит нас к концу зимнего семестра. Каникулы прошли без инцидентов. В летнем семестре мы сталкиваемся с эффектом накопления давления после долгого и коварного преследования студентки с довольно чувствительным характером. Это было самой опасной фазой действий Икс. Мы знаем, что и другие студентки, помимо мисс Ньюлэнд, получали письма с пожеланием им провала на экзаменах: к счастью, у мисс Лейтон и остальных нервы были покрепче. Но я хотел бы привлечь ваше внимание в особенности к тому факту, что с несколькими незначительными исключениями вся враждебность была направлена против донов и учёных.

В этот момент экономка, которая ещё раньше проявляла нетерпение, перебила его:

— Не могу понять, что за шум они устроили под этим зданием. Вы не возражаете, доктор Бэринг, если я схожу и велю им прекратить?

— Сожалею, — сказал Уимзи, — но боюсь, что это по моей вине. Я намекнул Пэджету, что обыск в угольном подвале может принести пользу.

— Тогда, — объявила директриса, — боюсь, что нам придётся с этим примириться. — Она повернула голову к Уимзи, который продолжал:

— Это было краткое изложение событий, представленное мне мисс Вейн с вашего согласия, доктор Бэринг. Мне показалось, — здесь его правая рука пришла в движение и стала тихонько постукивать по столешнице, — что она и некоторые другие коллеги были склонны рассматривать происходящее как результат подавления, иногда сопровождающего холостяцкую жизнь и находящего себе выход в непристойном поведении и беспричинной агрессии, которые направлены частично против условий такой жизни, а частично против людей, которые радуются или, как полагают, могут радоваться более широким жизненным возможностям. Нет сомнения, что такая агрессия существует. Но в данном случае происходящее, казалось мне, предполагает совершенно противоположную психологическую картину. Одна из ваших донов замужем, а другая обручена, и ни одна из них, хотя они, казалось, должны быть первыми жертвами, не подвергалась преследованию вообще (насколько я знаю). Доминирование голой женской фигуры на первом рисунке также очень существенно. Также как и уничтожение книги мисс Бартон. Кроме того, удары Икс, казалось, были направлены против преподавания, и имели в больном мозгу Икс более или менее рациональный повод, заключающийся в убийстве мужчины женщиной-учёным. Обида, по моему мнению, была направлена против мисс де Вайн, а затем распространилась на целый колледж и, возможно, на образованных женщин вообще. Поэтому я чувствовал, что мы должны искать женщину, замужнюю или имеющую сексуальный опыт, не слишком образованную, но имеющую некоторое знакомство с учёными и научной работой, женщину, которая была в некотором роде связана с мисс де Вайн, и (хотя это было только предположением) которая стала здесь жить не раньше прошлого декабря.

Харриет отвела взгляд от руки Питера, — которая прекратила мягко барабанить по столу и теперь плашмя лежала на столе, — чтобы оценить эффект этих слов на слушателей. Мисс де Вайн хмурилась, как если бы её ум, перелистывая все эти годы, беспристрастно искал, когда же она могла совершить убийство; щёки мисс Чилперик от волнения покрылись румянцем, а лицо миссис Гудвин выражало протест; в глазах мисс Хилльярд была необычная смесь триумфа и смущения; мисс Бартон тихо кивала в знак согласия, мисс Аллисон улыбалась; мисс Шоу выглядела немного оскорблённой, а мисс Эдвардс смотрела на Питера глазами, которые ясно говорили: «С таким как вы я могла бы иметь дело». Самообладание директрисы не позволяло прочесть на её лице ничего. Профиль декана также не давал ключа к разгадке её чувств, но она быстро вздохнула, похоже с облегчением.

— Теперь я перейду, — сказал Питер, — к материальным уликам. Во-первых, сообщения из печатных букв. Мне казалось крайне маловероятным, что записки можно было производить в таком количестве в стенах колледжа, не оставляя никаких следов. Я был склонен искать внешний источник. То же самое с платьем, найденным на кукле: казалось очень странным, что никто никогда не видел его прежде, хотя ему явно было несколько лет. В-третьих, было странным, что письма, которые приходили по почте, всегда доставлялись или в понедельник, или в четверг, как если бы воскресенье и среда были единственными днями, в которые эти письма можно было легко отправить из удалённого почтового отделения или опустить в удалённый ящик. Эти три соображения, казалось, предполагали кого-то живущего в удалении, кто посещает Оксфорд только два раза в неделю. Но ночные беспорядки однозначно дали понять, что этот человек фактически жил в стенах колледжа, имел фиксированные дни, когда мог выходить наружу, и место, где мог хранить платье и подготавливать письма. Человек, который лучше всего удовлетворяет всем этим условиям, — это одна из скаутов.

Мисс Стивенс и мисс Бартон зашевелились.

— Однако большинство скаутов исключалось. Те, кто не был заперт в крыле скаутов ночью, были женщинами, облечёнными доверием, с длинным сроком службы здесь и не удовлетворяющими остальным условиям. Большинство из тех, кто жил в крыле скаутов, спали по двое в комнате, и поэтому (если только они не были в сговоре) не могли бегать по колледжу ночь за ночью, не возбуждая подозрений. Это оставляло только тех, у кого были отдельные спальни: Кэрри, главный скаут, Энни, скаут, которая сначала обслуживала лестницу мисс Лидгейт, а затем профессорскую, и третий скаут, Этель, пожилая и очень уважаемая женщина. Из этих трёх Энни наиболее близко соответствовала психологической картине Икс, поскольку была замужем и имела выходной в воскресенье и вторую половину дня в среду; кроме того, у неё были дети, живущие в городе, а следовательно, и место, где она могла держать одежду и готовить письма.

— Но… — с негодованием начала экономка.

— Именно такое мнение сложилось у меня, когда я познакомился с этим делом в воскресенье на прошлой неделе, — сказал Уимзи. — Сразу же возникли некоторые сильные возражения. Крыло скаутов было отрезано запертыми дверями и воротами. Но эпизод с библиотекой ясно показал, что окошко в кладовой иногда оставляли открытым для удобства студенток, желающих подкрепиться поздно вечером. Мисс Хадсон фактически ожидала, что той ночью окошко будет открыто. Когда мисс Вейн попробовала дверцу, она оказалась заперта. Но это было уже после того, как Икс покинула библиотеку, и вы помните, что, как выяснилось, Икс оказалась в ловушке в здании Холла между мисс Вейн и мисс Хадсон с одного конца и мисс Бартон с другого. Тогда было сделано предположение, что она скрывалась в Холле.

— После этого эпизода позаботились о том, чтобы окошко в кладовую оставалось запертым, и я узнал, что ключ, который раньше оставляли с внутренней стороны дверцы, был вынут и помещен на кольце с ключами у Кэрри. Но ключ можно легко сделать за один день. Фактически за неделю до следующего ночного эпизода, который состоялся у нас в среду, ключ был снят со связки Кэрри, скопирован и возвращён. (Я доподлинно знаю, что такой ключ был изготовлен в ту среду торговцем скобяными изделиями в центральной части города, хотя я и не смог идентифицировать заказчика. Но это — простая рутина.) Было одно соображение, которое заставило мисс Вейн реабилитировать всех  скаутов, и оно заключалось в том, что никакая женщина этого сословия не станет выражать своё негодование латинской цитатой из Энеиды, найденной на кукле.

— Для этого возражения были некоторые основания, но не слишком сильные. Это было единственное сообщение, которое не написано по-английски, и это была именно та книга, которую знает практически каждый школьник. С другой стороны, факт, что такое послание было всего лишь одно, придало мне уверенность, что для этого письма были особые основания. Я имею в виду, что Икс не имела обыкновения выражать свои чувства на латыни. Должно быть, было что-то особое в этой фразе помимо её общей применимости к ненормальным женщинам, которые выхватывают мясо изо ртов мужчин. Nec saevior ulla pestis.[118]

— Когда я впервые услышала об этом, — перебила мисс Хилльярд, — я была уверена, что за всем этим стоит мужчина.

— Инстинкт вас не подвёл, — сказал Уимзи. — Я уверен, что это писал действительно мужчина… Ну, мне не следует тратить время на то, насколько легко бродить по колледжу ночью и играть злые шутки с людьми. В сообществе из двухсот человек, некоторые из которых едва знают друг друга в лицо, труднее найти человека, чем потерять его. Но появление на горизонте Джукса в тот момент было довольно неудачным для Икс. Мисс Вейн объявила о нём во всеуслышание, а это означало, что мог возникнуть интерес к домашней жизни Джукса. В результате кто-то, кто очень хорошо знал о мелких делишках Джукса, донёс на него, и Джукс попал в тюрьму. Миссис Джукс нашла убежище у родственников, а дети Энни были отосланы к Хедингтон. И чтобы мы были уверены, что дом Джукса никак не связан с этими делами, вскоре после этого в комнате мисс де Вайн появилась изрезаннаягазета.

Харриет подняла голову.

— В конечном счёте в этом я разобралась. Но то, что произошло на прошлой неделе, казалось, сделало всё это невозможным.

— Я не думаю, — сказал Питер, — что вы подошли к проблеме —  уж простите мне эти слова — с беспристрастным умом и полным вниманием. Что-то встало между вами и фактами.

— Мисс Вейн так великодушно помогала мне с моей книгой, — виновато пробормотала мисс Лидгейт, — и у неё была своя собственная работа. Мы действительно не имели право просить её тратить время на наши проблемы.

— Времени у меня было много, — сказала Харриет, — ума только не было.

— Во всяком случае, — сказал Уимзи, — мисс Вейн сделала достаточно, чтобы Икс почувствовала опасность с её стороны. В начале этого семестра мы обнаруживаем, что Икс становится более отчаянной и более жестокой в своих действиях. Ночи становятся светлее, а ночные подвиги всё более затруднительными. Было психологическое покушение на жизнь и рассудок мисс Ньюлэнд, оно терпит неудачу, но прилагаются усилия, чтобы опорочить колледж путём посылки письма вице-канцлеру университета. Однако университет оказался таким же здоровым организмом, как и колледж: приняв в свои ряды женщин, он не собирался их предавать. Без сомнения, это было невыносимо для чувств Икс. Доктор Трип действовал как посредник между вице-канцлером и непосредственно вами, и дело, как я понимаю, было улажено.

— Я информировала вице-канцлера, — сказала директриса, — что делаются некоторые шаги.

— Именно так, и вы оказали мне честь, пригласив сделать эти шаги. С самого начала у меня не было больших сомнений относительно личности Икс, но подозрение — это не доказательство, а я стараюсь не бросать подозрение, которое невозможно доказать. Очевидно, первая задача состояла в том, чтобы узнать, убивала или ранила ли мисс де Вайн фактически когда-либо кого-нибудь. В ходе очень интересной послеобеденной беседы в этой комнате она сообщила мне, что шесть лет назад способствовала лишению человека его репутации и средств к существованию, и мы решили, если вы помните, что его поступок заслуживал осуждения со стороны любого мужественного мужчины или женственной женщины.

— Вы хотите сказать, — воскликнула декан, — что весь тот разговор был просто средством вытащить на свет эту историю?

— Я предоставил возможность рассказать эту историю, но, конечно, если бы ничего не вышло, мне пришлось бы спрашивать напрямик. Случай позволил мне установить с достоверностью, — хотя я в этом был уверен с самого начала, — что в этой комнате нет женщины, замужней или незамужней, которая бы поставила личную привязанность выше профессиональной чести. Это было тем пунктом, который было необходимо прояснить до конца — не столько для меня, сколько для вас самих.

Директриса бросила взгляд на мисс Хилльярд, миссис Гудвин и вновь посмотрела на Питера.

— Да, — сказала она, — я думаю, что было полезно это прояснить.

— На следующий день — продолжил Питер, — я спросил у мисс де Вайн имя человека, о котором шла речь и про которого мы уже знали, что он был красивым и женатым. Имя его было Артур Робинсон, и, располагая этой информацией, я намеревался узнать, что с ним стало. Моя рабочая теория состояла в том, что Икс была или женой Робинсона или его родственницей: она приехала сюда, когда объявили о назначении стипендии мисс де Вайн, с намерением отомстить за несчастья Робинсона мисс де Вайн, колледжу и всем учёным женщинам вообще. Кроме того, по всей вероятности, Икс была человеком, который был как-то связан с семьей Джуксов. Эта теория укрепилась, после выяснения, что информация о Джуксе поступила в виде анонимного письма, аналогичного распространяемым здесь.

— Теперь, первым событием, которое произошло после моего прибытия, было появление Икс в лекционной комнате. Предположение, состоящее в том, что Икс готовила свои письма в этом общедоступном и опасном месте, было очевидно абсурдным. Все это было явной фальшивкой, предназначенной, чтобы ввести нас в заблуждение и, вероятно, установить алиби. Записки были подготовлены в другом месте и сознательно оставлены — в коробке даже не хватало букв, чтобы закончить сообщение для мисс Вейн. Выбранная комната была хорошо видна из крыла скаутов, а большой потолочный светильник ярко горел, хотя настольная лампа в комнате была в рабочем состоянии. Кстати, именно Энни привлекла внимание Кэрри к свету в окне, Энни была единственным человеком, который утверждал, что фактически видел Икс, и, хотя алиби было установлено для обеих скаутов, Энни была той, кто наиболее близко соответствовала условиям, предъявляемым к Икс.

— Но Кэрри слышала Икс в комнате, — возразила декан.

— О, да, — улыбаясь, сказал Уимзи. — И Кэрри послали, чтобы привести вас, в то время как Энни удалила тонкие верёвки, которые выключили свет и опрокинули доску по другую сторону двери. Я указал вам, что верхний торец двери был тщательно вытерт, чтобы следы от верёвок не были видны.

— Но следы на подоконнике в тёмной комнате… — сказала декан.

— Очень умно. Она выбралась оттуда в первый раз, оставив запертые изнутри двери и разбросав несколько шпилек мисс де Вайн, чтобы бросить на неё подозрение. Затем она прошла к себе в крыло скаутов через кладовую, разбудила Кэрри и привела с собой, чтобы та увидела всё представление… Между прочим, я думаю, что у кого-то из скаутов возникли подозрения. Возможно, эта неизвестная нам женщина в некоторых случаях обнаружила дверь спальни Энни загадочно запертой  или встретила её в коридоре в неурочное время. Во всяком случае, очевидно, наступило время, чтобы организовать себе алиби. Я рискнул предположить, что после этого ночные инциденты прекратятся, так и произошло. И я не думаю, что мы когда-нибудь найдём дополнительный ключ к кладовой.

— Очень хорошо, — сказала мисс Эдвардс, — но у вас всё ещё нет никаких доказательств.

— Нет. Я уехал, чтобы их получить. Тем временем, Икс, — если вам не нравится мой вывод по идентификации, — решила, что мисс Вейн опасна, и организовала ловушку, чтобы её поймать. Это не сработало, потому что мисс Вейн очень здраво перезвонила назад в колледж, чтобы проверить таинственное сообщение, которое она приняла в Сомервилле. Сообщение послали с внешнего телефона в среду вечером в 10:40. Как раз перед одиннадцатью Энни возвратилась после своей свободной половины дня и услышала, как Пэджет говорил с мисс Вейн по телефону. Она не слышала саму беседу, но, вероятно, услышала имя.

— Хотя попытка не увенчалась успехом, я был уверен, что последует новая: на мисс Вейн, мисс де Вайн или на подозревающего скаута, или на всех троих. Я сделал соответствующее предупреждение. Следующим инцидентом было уничтожение шахматных фигур мисс Вейн. Это было довольно неожиданно. Это меньше говорило о тревоге, чем о личной ненависти. До этого времени мисс Вейн рассматривалась почти с такой же нежностью, как если бы она была женственной женщиной. Можно подумать, что вам удалось произвести на Икс хорошее впечатление, мисс Вейн?

— Не знаю, — смущённо сказала Харриет. — Я интересовалась её детьми и говорила с Бити — о, Боже, да, Бити, — когда встретила их. И я помню, что однажды вежливо согласилась с Энни, что брак мог бы быть хорошим делом, если найти правильного человека.

— Это было разумно, если не затрагивало ваших принципов. Как насчет преданного мистера Джонса из Джесуса? Если вы приводите молодых людей в колледж ночью и прячете их в часовне…

— Силы небесные! — воскликнула мисс Пайк.

— … то должны быть готовы, что вас посчитают женственной женщиной. Однако это не имеет большого значения. Боюсь, что иллюзия была полностью рассеяна, когда вы при всех заявили мне, что личные привязанности должны идти на втором месте после общественных обязательств.

— Но, — нетерпеливо спросила мисс Эдвардс, — что произошло с Артуром Робинсоном?

— Он был женат на женщине по имени Шарлотта Энн Кларк, которая была дочерью его домовладелицы. Его первого ребёнка, родившегося восемь лет назад, назвали Беатрис. После проблем в Йорке он поменял своё имя на Уилсон и принял должность младшего преподавателя в небольшой подготовительной школе, владельцы которой не возражали взять человека, лишённого звания магистра, если ему можно мало платить. Его вторую дочь, родившуюся вскоре после этого, назвали Каролой. Боюсь, что жизнь Уилсонов не была лёгкой. Он потерял первую работу, боюсь, по причине пьянства, взялся за другую — снова попал в беду и через три года застрелился. В местной газете были некоторые фотографии. Они здесь. Как вы видите, красивый светловолосый мужчина приблизительно тридцати восьми лет, нерешительный, привлекательный, что-то вроде моего племянника. А вот фотография вдовы.

— Вы правы, — сказала директриса. — Это Энни Уилсон.

— Да. Если вы прочитаете сообщение о следствии, то увидите, что он оставил письмо, в котором писал, что его затравили до смерти, очень хаотичное письмо, содержащее латинскую цитату, которую коронер любезно перевёл.

— О, Боже! — воскликнула мисс Пайк. — Tristius haud illis monstrum…?[119]

Ita.[120] Итак, вы видите, что, в конце концов, мисс Хилльярд была права: записка написана мужчиной. Энни Уилсон, чтобы поддержать детей, была вынуждена пойти в услужение.

— У неё были очень хорошие рекомендации, — заметила экономка.

— Конечно, а почему бы и нет? Она, должно быть, так или иначе отслеживала передвижения мисс де Вайн, и, когда в последнее Рождество  объявили о назначении, она устроилась сюда на работу. Она, вероятно, знала, что как вдова с двумя маленькими детьми получит здесь хороший приём…

— Что я вам говорила? — воскликнула мисс Хилльярд. — Я всегда заявляла, что эта смехотворная сентиментальность в отношении замужних женщин разрушит всю дисциплину в колледже. Их разум уже не настроен и не может быть настроен на работу.

— Господи! — вздохнула мисс Лидгейт. — Бедняжка, она всё время растравляла свою обиду таким ужасным способом! Если бы только мы знали, мы, конечно же, сделали бы что-то, чтобы заставить её увидеть вещи в более рациональном свете. А вам, мисс де Вайн, никогда не приходило в голову поинтересоваться, что произошло с этим несчастным Робинсоном?

— Боюсь, что нет.

— С какой стати? — удивилась мисс Хилльярд.

Шум в угольном подвале уже несколько минут как прекратился. Эта тишина пробудила цепочку ассоциаций в головке мисс Чилперик, которая повернулась к Питеру и нерешительно спросила:

— Если бедная Энни действительно сделала все эти ужасные вещи, то как она очутилась запертой в угольном подвале?

— А! — сказал Питер. — Этот угольный подвал почти поколебал веру в мою теорию, тем более, что я не получил отчёт от своих агентов до вчерашнего дня. Но, когда вы просто задумаетесь над этим, то что ещё она могла сделать? Она решила напасть на мисс де Вайн по её возвращении из города — скауты, вероятно, знали, каким поездом она приедет.

— Нелли знала, — сообщила Харриет.

— Тогда она, возможно, сказала Энни. По исключительно удачному стечению обстоятельств нападение произошло не против мисс де Вайн, у которой от неожиданности могло не выдержать сердце, а против более молодой и сильной женщины, которая до некоторой степени была готова дать отпор. Даже в этом случае всё было очень серьёзно и могло оказалось фатальным. Мне трудно простить себя за то, что я не заговорил раньше — с доказательствами или без — и не взял подозреваемую под наблюдение.

— О, ерунда! — отмахнулась Харриет. — Если бы вы так сделали, она, возможно, прекратила бы свои действия до конца семестра, и мы  так и не узнали бы ничего определённого. Мне было не очень больно.

— Да. Но это могли быть и не вы. Я знал, что вы были готовы рискнуть, но не имел никакого права подставлять мисс де Вайн.

— Однако мне кажется, — ответила мисс де Вайн, — что по справедливости риск и должен был быть моим.

— Самая большая ответственность лежит на мне, — сказала директриса. — Я должна была позвонить вам и предупредить ещё до того, как вы покинули город.

— Чья бы это ни была ошибка, — продолжил Питер, — нападению подверглась именно мисс Вейн. Вместо надёжного тихого удушения было громкое падение и много крови, некоторая часть которой, без сомнения, попала на руки и платье нападавшей. Она оказалась в очень неудобном положении. Она напала не на того человека, она была перепачкана кровью, её одежда была растерзана, а мисс де Вайн или кто-нибудь ещё мог появиться в любой момент. Даже если бы она быстро вернулась в собственную комнату, то её могли заметить — её униформа была заляпанной — и, когда тело было бы найдено (живым или мёртвым), — она оказалась бы под подозрением. Её единственный возможный шанс состоял в том, чтобы организовать нападение на саму себя. Она вышла через заднюю часть лоджии, бросилась в угольный подвал, заперла за собой дверь и покрыла пятна крови мисс Вейн своею собственной  кровью. Между прочим, мисс Вейн, если вы запомнили что-нибудь из наших уроков, то на её запястьях должны остаться следы.

— Клянусь, что остались, — заверила Харриет.

— Но любые следы борьбы можно скрыть, пытаясь выбраться через вентилятор. Хорошо. Видите ли, доказательства всё ещё являются косвенными —  даже при том, что мой племянник готов опознать женщину, которую он видел пересекающей Магдален-бридж, как ту, что он встретил в саду. По другую сторону от Магдален-бридж легко можно сесть на автобус в Хедингтон. Тем временем, вы слышите человека, идущего из погреба? Если я не ошибаюсь, к нам кто-то идёт с прямым доказательством.

Тяжёлые шаги в коридоре завершились стуком в дверь, и Пэджет появился чуть ли не раньше, чем его пригласили войти. На его одежде были следы угольной пыли, хотя руки и лицо, очевидно, были наспех вымыты.

— Извините меня, мадам директор, мисс, — сказал Пэджет. — А-а, вы здесь, майор. Прямо на самом дне кучи. Пришлось перелопатить всю. — Он положил на стол большой ключ.

— Вы попробовали вставить его в дверь подвала?

— Да, сэр. Но не было никакой необходимости. На нём моя этикетка, видите: «Угольный подвал»!

— Легко запереть себя и спрятать ключ. Спасибо, Пэджет.

— Один момент, Пэджет, — сказала директриса. — Я хочу видеть Энни Уилсон. Пожалуйста найдите её и приведите сюда.

— Лучше не надо, — тихо сказал Уимзи.

— Конечно же надо, — отрезала директриса. — Вы сделали публичное обвинение против этой несчастной женщины, и будет только справедливо дать ей возможность ответить на него. Приведите её прямо сейчас, Пэджет. — Руки Питера сделали последний красноречивый жест, свидетельствующий, что он вынужден уступить. Пэджет вышел.

— Думаю, что это просто необходимо, — сказала экономка, — чтобы решить этот вопрос раз и навсегда.

— Вы действительно думаете, что это разумно? — спросила декан.

— Никто в этом колледже не может быть обвинён, — сказала директриса, — без того, чтобы быть выслушанным. Ваши аргументы, лорд Питер, кажутся в высшей степени убедительными, но улики могут иметь и некоторую другую интерпретацию. Энни Уилсон —  без сомнения Шарлотта Энн Робинсон, но из этого не следует, что она стоит за всеми беспорядками. Я признаю, что против неё говорит многое, но это может быть фальсификацией или совпадением. Например, ключ можно было бросить в угольный подвал в любой из трёх прошедших дней.

— Я ходил повидаться с Джуксом… — начал было Питер, когда его прервал приход Энни. Опрятная и услужливая, как обычно, она приблизилась к директрисе:

— Пэджет сказал, что вы хотели видеть меня, мадам. — В этот момент её взгляд упал на газету, раскрытую на столе, и она вздохнула с длинным и резким шипящим звуком, в то время как её глаза обшаривали комнату взглядом затравленного животного.

— Миссис Робинсон, — сказал Питер быстро и спокойно. — Мы вполне можем понять, что вы чувствуете обиду — возможно, справедливую обиду — на людей, ответственных за трагическую смерть вашего мужа. Но как вы могли дойти до того, чтобы позволить своим детям помогать вам готовить эти ужасные записки? Разве вы не понимали, что, если что-нибудь произойдёт, их могут заставить выступить свидетелями в суде?

— Нет, не могут, — быстро сказала она. — Они ничего об этом не знали. Они только помогали вырезать буквы. Вы думаете, что я позволила бы им страдать? Боже мой! Вы не можете этого сделать…, я говорю, вы не можете так поступить… вы — животные, я бы сначала убила себя.

— Энни, — сказала доктор Бэринг, — должны ли мы так понимать, что вы признаёте себя ответственной за все эти отвратительные беспорядки? Я послала за вами, чтобы вы могли оправдаться от некоторых подозрений, которые…

— Оправдаться? Я? Я не стремлюсь оправдываться. Вы — самодовольные лицемеры, хотелось бы мне, чтобы вы привели меня в суд. Я рассмеялась бы вам в лицо. Как бы вы выглядели там, в суде, когда я рассказала бы судье, как эта женщина убила моего мужа?

— Мне чрезвычайно неприятно, — сказала мисс де Вайн, — слышать обо всём этом. Я ничего не знала об этом до сегодняшнего дня. Но у меня действительно не было никакого выбора, как поступить. Я не могла предвидеть последствий, но даже если бы могла…

— Вам было бы наплевать. Вы убили его, и вам наплевать. Я говорю, что вы убили его. Что он вам сделал? Какой вред он причинил хоть кому-нибудь? Он только хотел жить и быть счастливым. Вы вынули хлеб из его рта и обрекли его детей и меня на голод. Какое вам было до этого дело? У вас нет никаких детей. У вас нет мужчины, о котором нужно заботиться. Я знаю о вас всё. У вас когда-то был мужчина, и вы бросили его, потому что забота о нём причиняла вам слишком много беспокойства. Но разве вы не могли оставить в покое моего мужчину? Он сказал ложь о ком-то, кто стал тленом сотни лет назад. Никому не стало от этого хуже. Разве грязный клочок бумаги важнее, чем наши жизни и счастье? Вы сломали его и убили — ни для чего! И вы считаете, что эта работа для женщины?

— К большому несчастью, —  сказала мисс де Вайн, — это было моей работой.

— Что общего у вас с такой работой? Работа женщины состоит в том, чтобы заботиться о муже и детях. Жаль, что я не убила вас. Жаль, что я не могу убить вас всех. Жаль, что я не могу сжечь дотла это место и все подобные места, где вы учите женщин браться за мужскую работу, чтобы сначала ограбить их, а затем убить.

Она повернулась к директрисе.

— Вы что, не понимаете, что вы делаете? Я слышала, как вы тут все сидите кружком и хнычете о безработице, но это вы… такие женщины, как вы, крадут работу у мужчин и разбивают их сердца и жизни. Неудивительно, что вы не можете найти мужчин для себя и ненавидите женщин, которые могут. Бог не допускает, чтобы мужчины попали в ваши руки, — вот что я вам скажу. Вы разрушили бы жизнь своих собственных мужей, если бы они у вас были, ради какой-нибудь старой книги или кусочка письма… Я любила своего мужа, а вы разбили его сердце. Если бы он был вором или убийцей, то я всё равно любила бы и поддерживала его. Он не собирался красть тот старый клочок бумаги, он его только припрятал. Это не имело никакого значения ни для кого. Это не помогло бы ни одному мужчине, женщине или ребёнку в мире, это не вылечило бы даже кошку, но вы убили его за это.

Питер поднялся и встал за мисс де Вайн, положив руку на её запястье. Она покачала головой. «Неподвижная, непримиримая, — подумала Харриет, — даже это не заставит её пульс сбиться хоть на один удар». Остальная часть профессорской выглядела просто ошеломлённой.

— О, нет! — сказала Энни, повторяя мысли Харриет. — Она ничего не чувствует. Ни одна из них ничего не чувствует. Вы забронзовевшие дьяволы, вы все заодно. Вы  боитесь только за свои шкуры и несчастные репутации. Я напугала вас всех, не так ли? Боже! Я смеялась, наблюдая, как вы смотрите друг на друга! Вы даже перестали доверять друг другу. Вы не можете согласиться ни в чём, за исключением ненависти к порядочным женщинам и их мужчинам. Жаль, что мне не удалось разорвать глотки большинству из вас. Хотя и это было бы слишком хорошо для вас. Я хотела бы увидеть вас выброшенными, вынужденными голодать, как мы. Я хотела бы увидеть, как вы погружаетесь в сточную канаву. Я хотела бы увидеть вас осмеянными, опустившимися и презираемыми, какими были мы. Вам пошло бы на пользу поучиться мыть полы шваброй, чтобы заработать на жизнь, как это делаю я, и использовать свои руки для чего-то дельного, и ещё говорить «мадам» всякой дряни… Но уж, во всяком случае, трястись от страха я вас заставила. Вы не смогли даже узнать, кто всё это делал — вот чего стоят все ваши замечательные мозги. Ведь в ваших книгах нет ничего о жизни, браке и детях, правда? Ничего об отчаявшихся людях… любви… ненависти или о чём-нибудь человечном. Вы невежественны, глупы и беспомощны. Вы — сборище дур. Ничего не можете сделать сами. Даже вам — глупым старым ведьмам — пришлось позвать мужчину, который сделал всю работу за вас.

— Именно вы привезли его сюда. — Она наклонилась над Харриет, блестя своими жестокими глазами, как если бы собиралась наброситься на неё и разорвать на части. — Вы  — самый грязный лицемер из всей своры. Я знаю, кто вы. У вас однажды был любовник, и он умер. Вы бросили его, потому что слишком горды, чтобы выйти за него замуж. Вы были его любовницей и высосали досуха, и вы не ценили его достаточно высоко, чтобы позволить ему сделать из вас порядочную женщину. Он умер, потому что вас не было рядом, чтобы заботиться о нём. Полагаю, вы скажете, что любили его. Но вы не знаете, что такое любовь. Это значит поддерживать своего мужчину несмотря ни на что и выносить всё. Но вы берёте мужчин, используете их и выбрасываете, когда с ними покончено. Они увиваются за вами, как осы вокруг банки с вареньем, а затем они падают внутрь и умирают. А что вы собираетесь сделать вот с этим? Вы посылаете за ним, когда он вам нужен, чтобы сделать за вас грязную работу, а когда вы наиграетесь с ним, то избавитесь и от него. Вы не хотите готовить ему еду, чинить его одежду и рожать ему детей, как порядочная женщина. Вы использовали его, как любой другой инструмент, только чтобы сломить меня. Вам хочется видеть меня в тюрьме, а моих детей в приюте, потому что у вас кишка тонка, чтобы делать в этом мире настоящую работу. У всех вас вместе не достанет плоти и крови, чтобы вы подошли хоть одному мужчине. А что касается вас…

Питер возвратился к своему месту и сидел, обхватив голову руками. Она подошла и резко потрясла его за плечо, а когда он поднял глаза, плюнула ему в лицо.

— Вы! Вы — грязный предатель! Вы — поганый крысёныш! Именно такие мужчины, как вы, делают таких женщин, как эти. Вы не знаете, что делать, а только болтаете. Что вы знаете о жизни при вашем-то титуле, ваших деньгах, вашей одежде и автомобилях? Вы никогда не напрягали мышц для честной работы. Вы можете купить всех женщин, каких захотите. Жены и матери могут гнить и умирать, а вам на это наплевать, вы в это время будете болтать о долге и чести. Никто ничем не пожертвует ради вас, а с чего бы им? Эта женщина делает из вас дурака, а вы этого не видите. Если она выйдет замуж за вас, за ваши деньги, то она сделает из вас ещё большего дурака, и вы этого заслуживаете. Вы пригодны только для того, чтобы сохранять руки белыми и нянчить чужих детей… И что вы собираетесь делать теперь, все вы? Побежите с визгом к судье и пожалуетесь, что я вас всех выставила дураками? Не посмеете! Вы боитесь показаться на свет. Вы боитесь за свой драгоценный колледж и за драгоценных себя. А я не боюсь. Ведь я только защищала свою собственную плоть и кровь. Будьте вы прокляты! Я смеюсь над всеми вами! Вы не посмеете меня тронуть. Вы боитесь меня. У меня был муж, и я любила его… Вы ревновали, и вы убили его. О, Боже! Вы убили его, и у нас никогда больше не будет счастья.

Она внезапно разрыдалась — наполовину ужасная, наполовину гротескная фигура со съехавшей шапочкой и с передником, скомканным руками почти в узел.

— Ради Бога, — отчаянно воскликнула декан, — можно это остановить?

Мисс Бартон встала.

— Ну, Энни, — сказала она с неестественным оживлением, — Нам всем очень жаль вас, но вам не следует вести себя так глупо и истерично. Что подумали бы дети, если бы увидели вас сейчас? Нужно пойти, спокойно лечь и принять немного аспирина. Экономка! Пожалуйста, помогите мне с ней.

Мисс Стивенс, словно гальванизированная, встала, взяла Энни под другую руку, и все трое вышли. Директриса повернулась к Питеру, который механически тёр лицо носовым платком, ни на кого не глядя.

— Я приношу извинения за эту сцену, мне следовало быть умнее. Вы были совершенно правы.

— Конечно, он был прав! — воскликнула Харриет. Её голова пульсировала как двигатель. — Он всегда прав. Он сказал, что опасно заботиться о ком бы то ни было. Он сказал, что любовь — это жестокий дьявол. Вы честны, Питер, не так ли? Проклятая честность… О, Боже, позвольте мне выбраться отсюда. Меня сейчас стошнит.

Она наткнулась на него, почти не видя, когда он открывал для неё дверь, и он проводил её, поддерживая твёрдой рукой, до двери туалета. Когда он возвратился, директриса поднялась и доны с нею. Они выглядели ошеломлёнными и были просто шокированы, чувствуя себя публично раздетыми догола.

— Конечно, мисс де Вайн, — говорила директриса, — никакому нормальному человеку не могло и в голову прийти, чтобы обвинить вас.

— Спасибо, директриса, — сказала мисс де Вайн. — Возможно и никому, но я-то сама…

— Лорд Питер, — сказала директриса, — немного позже, когда мы придём в себя, я думаю, мы все захотим сказать вам, как мы все…

— Пожалуйста, не надо, — сказал он. — Это не имеет никакого значения.

Директриса вышла, и остальные последовали за нею, безмолвные как на похоронах, оставив только мисс де Вайн, сидящую в одиночестве у окна. Питер закрыл за ними дверь и подошёл к ней. Он всё ещё прижимал ко рту носовой платок. Осознав это, он выбросил его в корзину для бумаг.

— Я действительно обвиняю себя, — сказала мисс де Вайн, скорее себе, чем ему. — И очень сильно. Не за свои первоначальные действия, которые были неизбежны, а за последующее. Ничего из того, что вы можете мне сказать, не заставит меня почувствовать себя более виноватой, чем я уже чувствую.

— Мне нечего сказать, — ответил он. — Как вы и все остальные старшие члены колледжа, я стою за принцип, а последствия уже неизбежны.

— Так не пойдёт, — прямо заявила она. — Нужно думать и о других людях. Мисс Лидгейт сначала сделала бы то же, что и я, но она не успокоилась бы, пока не узнала, что случилось с этим несчастным человеком и его женой.

— Мисс Лидгейт — замечательный и очень редкий человек. Но и она не может воспрепятствовать тому, чтобы другие люди страдали из-за её принципов. Для этого, кажется, принципы и существуют… Я не претендую на то, — добавил он со знакомой застенчивостью, — чтобы быть хорошим христианином или кем-то в этом роде. Но в Библии есть одна мысль, которая кажется мне простой констатацией жестокого факта: о том, что не мир принёс Он, но меч.

Мисс де Вайн посмотрела на него с любопытством.

— Как вы думаете, насколько от всего этого пострадаете вы сами?

— Бог знает, — сказал он. — Это уж как повезёт. Возможно, нисколько. В любом случае, вы знаете, я всегда на вашей стороне.

Когда Харриет появилась из туалета, она обнаружила мисс де Вайн в одиночестве.

— Слава Богу, они ушли, — сказала Харриет. — Боюсь, что я выглядела посмешищем. Это было довольно сокрушительно, правда? Что произошло с Питером?

— Он ушёл, — сказала мисс де Вайн.

Она поколебалась, а затем продолжила:

 — Мисс Вейн, я совершенно не хочу вмешиваться в ваши дела. Остановите меня, если я скажу слишком много. Но мы как-то говорили о том, что нужно смотреть фактам в лицо. Разве не время, чтобы вы взглянули на факты, касающиеся этого человека?

— Я уже давно учитываю один факт, — сказала Харриет, глядя во дворик невидящими глазами, — что если я однажды уступлю Питеру, я сгорю, как солома.

— Это, — сухо заметила мисс де Вайн, — довольно очевидно. И как часто он использовал это оружие против вас?

— Никогда, — сказала Харриет, — пытаясь припомнить моменты, когда он мог его использовать. — Никогда.

— Тогда, чего вы боитесь? Себя?

— Разве этот день не является достаточным предупреждением?

— Возможно. Вам выпала редкая удача встретить очень бескорыстного и очень честного человека. Он сделал то, что вы его просили, не заботясь о том, чего ему это стоило и не уклоняясь от проблемы. Он не пытался замаскировать факты или оказать влияние на ваши рассуждения. По крайней мере, с этим вы должны согласиться.

— Может быть, он понял, какие чувства я должна была испытывать?

— Понял? — переспросила мисс де Вайн с лёгким раздражением. — Моя дорогая девочка, будьте всё-таки справедливы в отношении его ума. Он у него превосходен. Он крайне чувствителен и намного более умен, чем было бы достаточно для него. Но я действительно не думаю, что можно продолжать всё так, как шло у вас раньше. Вы не сможете сломить его терпение, его самоконтроль или его дух, но сможете разрушить его здоровье. Он похож на человека на последней стадии нервного истощения.

— Он много был в разъездах и усиленно работал, — попыталась защититься Харриет. — Я не очень хорошая спутница жизни для такого человека, как он. У меня дьявольский характер.

— Ну, это его риск, если ему хочется рискнуть. Он, кажется, не испытывает недостатка в храбрости.

— Я сделаю его жизнь сплошным страданием.

— Очень хорошо. Если вы считаете, что недостойны чистить его ботинки, скажите ему об этом прямо и откажите ему.

— Я пыталась отдалить от себя Питера в течение пяти лет. На него это не действует.

— Если бы вы действительно захотели, то отшили бы его за пять минут… Простите меня. Не думаю, что это были лёгкие времена для вас самой. Но для него это также не могло быть легко: видеть всё и быть не в силах вмешаться.

— Да. Мне почти жаль, что он не вмешался, вместо того, чтобы быть таким ужасно умным. Было бы настоящим облегчением для разнообразия услышать грубость.

— Он никогда этого не сделает. В этом его слабость. Он никогда не будет принимать решение за вас. Необходимо будет принимать свои собственные решения. Вы не должны опасаться потерять свою независимость, он всегда насильно вернёт её вам. Если вы когда-нибудь обретёте с ним хоть какой-то покой, это будет лишь очень неустойчивое равновесие.

— Именно так он говорит о себе. Скажите, на моём месте вы захотели бы выйти замуж за такого человека?

— Если откровенно, — сказала мисс де Вайн, — то нет. Я не сделала бы этого по многим причинам. Брак двух независимых и одинаково раздражительных интеллектуалов кажется мне опрометчивым и вообще на грани безумия. Можно причинить друг другу такую ужасную боль.

— Я знаю. И я не думаю, что смогу ещё выдержать боль, которую я ощущаю.

— Тогда, — сказала мисс де Вайн, — полагаю, что следует прекратить причинять боль другим людям. Рассмотрите факты и сделайте заключение. Приложите к проблеме ум учёного и покончите с ней.

— Думаю, вы совершенно правы, — сказала Харриет. — Так и сделаю. И это напомнило мне одну вещь. На «Истории просодий» мисс Лидгейт сегодня утром собственноручно написала «В ПЕЧАТЬ». Я подхватила весь материал и послала первую попавшуюся студентку отнести его наборщикам. Я почти уверена, что слышала слабый голос из окна — что-то о сноске на странице 97, — но притворилась глухой.

— Хорошо, — сказала, смеясь, мисс де Вайн, — слава Небесам, хотя бы эта часть научной работы дала, наконец, результат!


23

Последнее и самое верное средство, которое следует употребить в самом крайнем случае, когда никакие другие уже не помогают, это позволить им быть вместе и наслаждаться друг другом; potissima cura est ut heros amasia sua potiatur, как говорил Гванериус… Даже сам Эскулап, не смог изобрести лучшего средства от этой болезни, quam ut amanti cedat amatum… чем дать возлюбленному предмет его желаний.

Роберт Бертон

Утром от Питера не было ни словечка. Директриса выпустила краткое и осторожное объявление по колледжу, гласящее, что преступник выслежен и проблема разрешилась. Профессорская, немного оправившись от шока, постепенно занялась текущими делами семестра. Все вновь стали нормальными. Да они никогда и не были другими. Теперь, когда кривое зеркало подозрений было удалено, они вновь стали доброжелательными, умными людьми, — возможно, видевшими ненамного дальше собственных интересов, чем обычный мужчина вне его профессии или обычная женщина вне её собственного домашнего хозяйства, — но столь же понятными и приятными, как хлеб насущный.

Харриет, выбросив из головы корректуры мисс Лидгейт и чувствуя, что у неё пока не хватает решимости заняться Уилфридом, взяла свои заметки о Ле Фаню и вышла, чтобы немного поработать в Камере Рэдклиффа.

Незадолго до полудня до её плеча дотронулась чья-то рука.

— Мне сказали, что вы здесь, — произнёс Питер. — У вас найдётся свободная минутка? Мы можем подняться на крышу.

Харриет подала руку и прошла вместе с ним через круглый зал со столами, за которыми сидели тихие читатели.

— Я так понимаю, — сказал он, открывая вращающуюся дверь, которая вела к винтовой лестнице, — что наша проблема решается сейчас медицинскими средствами.

— О, да. Когда академический ум действительно ухватил суть, что может занять некоторое время, он работает с большой тщательностью и эффективностью. Ничто не будет упущено.

Они поднялись в тишине и вышли через небольшую башенку на галерею библиотеки. Вчерашний дождь закончился и оставил солнце, заливающее весь город. Осторожно ступая по дощатому полу в сторону юго-восточного сегмента, они были немного удивлены, натолкнувшись на мисс Кэттермоул и мистера Помфрета, которые сидели рядышком на каменном выступе и вспорхнули при их приближении, как галки, вспугнутые на колокольне.

— Не уходите, — любезно сказал Уимзи, — места хватит на всех.

— Всё в порядке, сэр, — сказал мистер Помфрет. — Мы как раз собирались. В самом деле. У меня лекция в двенадцать.

— Вот это да! — сказала Харриет, наблюдая, как они исчезли в башенке. Но Питер уже потерял интерес к мистеру Помфрету и его делам. Он облокотился о парапет и смотрел вниз на Катт-стрит. Харриет присоединилась к нему.

Там, в восточном направлении, на расстоянии брошенного камня высились башни-близнецы колледжа Всех Душ, фантастические, нереальные как карточный домик, чётко вырезанные ярким светом, ниже промокший овал дворика сиял как изумруд в кольце из драгоценных камней. Позади них, чёрно-серый Новый колледж был мрачен, как крепость, с тёмными кругами прорезей в колокольне; далее шёл Квин-колледж с его куполом из зёленой меди; а когда глаза направились к югу, Магдален-колледж, жёлтый и стройный, высокая лилия из башен; Экзаменационные школы и зубчатый фасад Университетского колледжа; Мертон-колледж, с острыми шпилями в вершинах квадрата, полускрытый позади затенённой северной стороны и возносящегося шпиля колледжа Сейнт-Мэри. На западе вновь Крайст-Чёрч, протянувшийся между шпилем собора и башней Том-тауэр; прямо под рукой Брасенос-колледж; Сейнт-Олдейтс и дальше башня Карфакс; шпили, башни и четырехугольники двориков, — весь Оксфорд лежал под ногами с трепещущими листьями и вечными камнями, окружённый защитной линией из голубеющих холмов.

«Город Башен, от которых прихотливо ветвятся улочки,
Заполненный эхом кукушек, роем колоколов, очарованием жаворонков, увешанный грачами, окружённый речками и
Покрытый узором из лилий.»
— Харриет, — сказал Питер, — Я хочу попросить у вас прощение за прошедшие пять лет.

— Думаю, — ответила Харриет, — должно быть наоборот.

— А я считаю, что нет. Когда я вспоминаю, как мы встретились в первый раз…

— Питер, не думайте о том ужасном времени. Я был сыта собой по горло — душой и телом. Я не понимала, что делала.

— И я выбрал именно то время, когда обязан был думать только о вас, чтобы навязывать вам себя, требовать вас, как глупый высокомерный дурак — как если бы мне достаточно было только попросить, чтобы получить. Харриет, я хочу, чтобы вы знали, что, независимо от того, на что это было похоже, мои ошибки не были ничем худшим, чем тщеславием и слепым, ребяческим нетерпением получить свой собственный шанс.

Она покачала головой, не находя слов.

— Я нашёл вас, — продолжил он немного более спокойно, — без каких-либо надежд или ожиданий в то время, когда считал, что никакая женщина никогда не сможет значить для меня ничего, разве только легкомысленно продать мне удовольствие или дать его в обмен. И я так боялся потерять вас прежде, чем смог бы за вас ухватиться, что я выболтал всю свою жадность и страх, как если бы, — да поможет мне Бог — вам было не о чём думать, кроме как обо мне и моём ветреном самомнении. Как если бы это имело значение. Как если бы само слово любви не было самой большой дерзостью, которую мужчина мог тогда совершить по отношению к вам.

— Нет, Питер. Совсем не так.

— Моя дорогая, вы продемонстрировали, какого вы мнения обо мне, когда сказали, что согласны жить со мной, но не выйти за меня замуж.

— Не надо. Мне стыдно за эти слова.

— Не настолько стыдно, как было стыдно мне. Если бы вы знали, как я старался это забыть. Я говорил себе, что вы боитесь социальных последствий брака. Я успокаивал себя притворством, что ваше предложение доказывает, что я вам хоть немного понравился. Я поддерживал своё тщеславие в течение многих месяцев, прежде чем принял оскорбительную правду, которую должен был понять с самого начала: вы настолько были сыты по горло моими домогательствами, что готовы были бросить себя мне в качестве кости, которую бросают собаке, чтобы она отстала.

— Питер, но это не так. Это именно собой я была сыта по горло. Ведь я попыталась всучить вам фальшивую монету вместо брака!

— По меньшей мере у меня хватило порядочности, чтобы понимать, что я не могу взять её в погашение долга. Но я никогда не смел сказать вам, что тот ваш упрёк значил для меня, когда я, наконец, понял его значение… Харриет! Я не особенно силён в религии или этике, но я действительно признаю некий кодекс поведения. Я действительно знаю, что худший грех — возможно, единственный — который может совершить страсть, это лишить человека радости. Она должна стать весёлым счастьем или адом, а середины нет… Не поймите меня неправильно. Я часто покупал… но никогда не принуждал к продаже и не требовал жертвы… Ради Бога, никогда не считайте, что вы мне что-то должны. Если у меня не может быть подлинной вещи, я смогу обойтись имитацией. Но я никогда не приму капитуляции или крестной жертвы… Если вы сейчас достигли того состояния, что чувствуете ко мне хоть какие-то добрые чувства, скажите мне, что больше никогда не сделаете мне такого предложения вновь.

— Ни за что на свете. Ни теперь и ни когда-либо. И дело не только в том, что теперь я почувствовала, что сама представляю ценность. Просто когда я делала вам это предложение, для меня оно ничего не значило, теперь же  — значит.

— Если вы осознали собственную ценность, — сказал он, — это самый важный результат… Мне потребовалось много времени, чтобы извлечь свой урок, Харриет. Я должен был разрушать, кирпич за кирпичом, барьеры, которые я создал своим собственным эгоизмом и безумием. Если через все эти годы мне удалось возвратиться к точке, с которой я должен был начать, вы сможете сказать, что это так, и дать мне отойти, чтобы я мог начать всё сначала? Несколько раз за последние дни мне казалось, что вы начинаете чувствовать так, как если бы эти несчастные годы можно было стереть и забыть.

— Нет, не это. Просто теперь я рада вспоминать о них.

— Спасибо. Это намного больше, чем я ожидал или заслужил.

— Питер, несправедливо, что я позволяю вам всё это говорить. Именно я должна извиниться. Пусть я даже вам больше ничем и не обязана, но в том, что я обрела чувство собственного достоинства — это ваша заслуга. И я обязана вам своей жизнью…

— Ага! — сказал он, улыбаясь. — Но я позволил вам отдать этот долг, разрешив рискнуть собственной жизнью. Это было последним ударом, который растоптал моё тщеславие.

— Питер, но я действительно это ценю. Разве мне нельзя быть за это благодарной?

— Я не хочу благодарности…

— Но разве вы не возьмёте теперь то, что я хочу вам дать?

— Если вы так чувствуете, тогда я не имею никакого права отказываться. Давайте, обнулим все счета, Харриет. Вы уже дали мне намного больше, чем осознаёте. Вы свободны теперь и навсегда, насколько дело касается меня. Вчера вы наблюдали, к чему могут привести личные притязания, хотя у меня и не было намерений, чтобы вы увидели всё это в таком жестоком варианте. Но если обстоятельства заставили меня быть немного более честным, чем мне бы хотелось, всё-таки я и сам намеревался быть честным.

— Да, — глубокомысленно заметила Харриет. — Я не могу представить, что вы игнорируете факт, чтобы защитить диссертацию.

— Какая была бы от этого польза? Что бы я приобрёл, позволив вам поверить в ложь? Я собирался в барственной манере предложить вам небо и землю. И обнаружил, что всё, что я могу дать вам, — это Оксфорд, который уже и так ваш. Смотрите! Пройдите вокруг и посмотрите на его башни. Это было моей скромной привилегией почистить и отполировать вашу собственность и представить её вам для осмотра на серебряном подносе. Вступите во владение вашей собственностью и не бойтесь удивляться, как обычно говорится в другой связи.

— Питер, дорогой, — только и вымолвила Харриет. Она повернулась спиной к яркому городу, прислонилась к балюстраде и всмотрелась на него. — Чёрт побери!

— Не волнуйтесь, — сказал Питер. — со мной всё в порядке. Между прочим, дело идёт к тому, что на следующей неделе мне вновь светит Рим. Но я не уеду из Оксфорда до понедельника. В воскресенье проходит концерт в Баллиоле. Сможете пойти? У нас будет ещё один волшебный вечер и мы успокоим наши души концертом Баха для двух скрипок. Если вы ещё вытерпите меня. После этого я удалюсь и оставлю вас…

— Уилфриду и компании, — закончила Харриет с некоторым раздражением.

— Уилфрид? — переспросил Питер, на мгновение озадаченный, поскольку его ум не смог совершить этот резкий заячий прыжок в сторону.

— Да, я переписываю Уилфрида.

— О Боже, да, конечно! Парень с болезненным сомнением. Как его дела?

— Думаю, ему лучше. Уже почти стал человеком. Полагаю, я должна буду посвятить книгу вам: «Питеру, который сделал Уилфрида таким, каков он есть», что-то в этом роде… Не смейтесь, я действительно работаю над Уилфридом.

По каким-то причинам это заявление потрясло его так, как ничто другое.

— Моя дорогая,если я что-то сказал… Если вы позволили мне участвовать в вашей работе и вашей жизни… Так! Наверное, мне следует удалиться прежде, чем я сделаю какую-нибудь глупость… Я буду иметь честь остаться для потомства в подвёрнутых брюках Уилфрида… Вы придёте в воскресенье? Я обедаю с мастером, но встречу вас внизу у лестницы?… До встречи там.

Он побежал вдоль галереи и скрылся. Харриет осталась рассматривать королевство ума, сверкающее от Мертона до Бодли, от башни Карфакс до башни Магдален. Но её глаза были сосредоточены на маленькой фигурке, которая пересекала мощёный четырёхугольник, проходя в тени от Сейнт-Мэри к Хай-стрит. Все королевства мира и слава их...


Мастера, студенты, гости, — все сидели, скученные, на низких резных дубовых скамьях, локти на столах, глаза прикрыты пальцами, или обращены к платформе, на которой два известных скрипача совместно сплетали прекрасные пряди концерта ре минор. Холл был практически переполнен; плечо мантии Харриет касалось мантии её спутника, а полумесяц его длинного рукава лежал на её коленях. Он был окутан неподвижной строгостью, с которой все настоящие музыканты слушают настоящую музыку. Харриет достаточно хорошо чувствовала музыку, чтобы уважать эту отчуждённость; она знала, что восторг на лице человека напротив предназначался только для того, чтобы другие считали его музыкальным, и что пожилая леди в их ряду, которая постукивала пальцами в такт, была профаном в музыке. Она и сама была достаточна развита, чтобы сочетать звуки с размышлениями, старательно распутывая переплетённые музыкальные цепочки звено за звеном. Она была уверена, что Питер мог слышать весь запутанный фрагмент, каждый по отдельности и одновременно, независимо и слитно, переливающийся через верх и утекающий из-под ног, радующий как ум, так и сердце.

Она дождалась, пока последние звуки мелодии не прекратились и переполненный зал не выразил свои эмоции аплодисментами.

— Питер, что вы имели в виду, когда сказали, что любой может достичь гармонии, если оставит нам контрапункт?

— Ну, — покачал он головой, — мне нравится полифония. Если вы думаете, что я имел в виду что-то другое, то знаете, что я подразумевал.

— Полифоническая музыка требует большого мастерства. Необходимо быть больше, чем скрипачом. Тут нужен музыкант.

— В этом случае у нас два скрипача, и оба музыканты.

— Я не очень хороший музыкант, Питер.

— Как обычно говорили в дни моей юности: «Все девочки должны изучить музыку достаточно, чтобы сыграть простое сопровождение». Я признаю, что Бах не требует деспотичного солиста и кроткого аккомпаниатора. Но вы хотите быть одним из них? Вот джентльмен, прибывший, чтобы спеть несколько баллад. Послушаем солиста. Но пусть он поскорей закончит, чтобы мы могли вновь услышать великую наступающую фугу.


Заключительный хорал был спет, и аудитория стала расходиться. Путь Харриет лежал через ворота на Броад-стрит, Питер сопровождал её через дворик.

— Прекрасная ночь, просто жаль, если она пропадёт впустую. Подождите уходить. Пойдём на Магдален-бридж и пусть наша любовь поплывёт в Лондон.

Они пошли вдоль Броад-стрит в тишине, лишь слабый ветер трепетал их мантии.

— Есть что-то в этом месте, — сказал Питер, — что меняет все ценности. — Он сделал паузу и добавил немного резко, — за последнее время я наговорил вам кучу всего, но вы, возможно, заметили, что после того, как мы приехали в Оксфорд, я не просил вас выйти за меня.

— Да, — сказала Харриет, устремив глаза на строгий и тонкий силуэт крыши Бодлианской библиотеки, проглядывающий между Шелдониан-билдинг и Кларандон-билдинг. — Я это заметила.

— Я боялся, — просто сказал он, — так как, что бы вы ни сказали в этом месте, возврата уже не будет… Но я спрашиваю вас сейчас, и, если вы скажете «нет», обещаю, что на этот раз приму ваш ответ. Харриет, вы знаете, что я люблю вас — вы выйдете за меня?

На углу Холлиуэлл мигал светофор: «Да–Нет–Ждите». Они пересекли Катт-стрит, и прежде, чем она заговорила, их поглотили тени стен Нового колледжа:

— Скажите мне одну вещь, Питер. Вы будете отчаянно несчастным, если я скажу «нет»?

— Отчаянно?.. Моя дорогая, я не буду оскорблять таким словом ни вас, ни себя. Я могу только сказать, что, если вы выйдете за меня, это даст мне огромное счастье.

Они прошли под аркой моста и вновь оказались в бледном сумраке.

— Питер!

Она остановилась, и он, вынужденный остановиться, повернулся к ней. Она положила обе руки на его мантию, вглядываясь в его лицо, пока искала то слово, которое должно было проломить последнее трудное препятствие.

Именно он нашёл для неё это слово. Жестом подчинения он обнажил голову и стоял серьёзно, держа в руке квадратную шапочку.

Placetne, magistra?

Placet.[121] 


Проктор, проходя мимо, печально отвёл глаза и отметил про себя, что Оксфорд теряет своё достоинство. Но что он мог сделать? Если старшие члены университета позволяют себе стоять — причём в мантиях! — и неистово обниматься на Нью-Колледж-лейн прямо под окнами директора, он бессилен это предотвратить. Он чопорно разгладил белые полоски на мантии и медленно продолжил свой путь, оставаясь незамеченным.


Примечания

1

Песня песней 4:12. (Здесь и далее, если не оговорено особо, примечания и перевод стихов сделаны  переводчиком).

(обратно)

2

 Вечно цветущий — (лат.)

(обратно)

3

Доны  — преподаватели; скауты — прислуга  (в Оксфорде).

(обратно)

4

Проктор  — надзиратель в Оксфорде, выполняет роль внутренней полиции в городке.

(обратно)

5

Перевод А. Шараповой.

(обратно)

6

 Персонаж любовной истории «Quality Street», ставившейся в Англии во времена Наполеоновских войн. Дважды была экранизирована. См. Билл Пешель, http://planetpeschel.com/wp/the-wimsey-annotations. В дальнейшем в ссылках на этот сайт будет указано просто «Пешель».

(обратно)

7

Согласно греческой мифологии, Прометей по воле Зевса был прикован к скале, а ежедневно прилетающий орёл клевал его печень, которая за ночь восстанавливалась. Эпиметей, брат Прометея, взял в жёны Пандору, которая открыла сосуд, где было заперто всё зло  (ящик Пандоры), и выпустила это зло в мир.

(обратно)

8

Стиль Адамов — английский неоклассический архитектурный стиль по имени его создателей братьев Адамов.

(обратно)

9

Для целей этой книги Мансфилд-лейн считается идущей от Мансфилд-роуд до Сейнт-Кросс-роуд позади Колледжа Шрусбери и куда-то к переходу между крикетными площадками Баллайола и Мертона, которые они занимают в настоящее время. (Примечание Дороти Сейерс.)

(обратно)

10

Стола — женское платье в Древней Греции и Древнем Риме.

(обратно)

11

Предписано, что младшие должны оказывать старшим должное и подобающее почтение как публично, так и без свидетелей — (лат.).

(обратно)

12

Грегор Иоганн Мендель (1822-1884) — австрийский биолог и ботаник, сыгравший огромную роль в развитии представления о наследственности.

«О, дивный новый мир» — роман Олдоса Хаксли (1932). 

(обратно)

13

Тьютор — в Оксфордском университете наставник, закрепляемый за конкретным учеником.

(обратно)

14

Неофициальное название Бодлианской университетской библиотеки в Оксфорде, заново основанной и значительно расширенной сэром Томасом Бодли.

(обратно)

15

Провост — ректор в некоторых английских университетских колледжах.

(обратно)

16

Название участка Темзы в районе Оксфорда.

(обратно)

17

Герой романа Уильяма Теккерея «История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага» (См. «Пешель»).

(обратно)

18

Марджори Флеминг (1803-1811). Умерла в юном возрасте, последние 18 месяцев вела дневник, который принёс ей уже после смерти кратковременную известность. Кроме того, она писала стихи, фразу из которых цитирует мисс Мартин (См. «Пешель»).

(обратно)

19

Мир в рамках академии — (лат.)

(обратно)

20

Паразит, живущий в печени.

(обратно)

21

У. Шекспир, «Гамлет», акт IV, Сцена 4, перевод М.Л. Лозинского.

(обратно)

22

 Строки английского поэта Хамберта Вулфа, (Humbert Wolfe, 1886-1940).

(обратно)

23

Персонаж романа Чарлза Диккенса «Жизнь и приключения Мартина Чезлвита».

(обратно)

24

Переводится примерно как «бытиё и небытиё» (См. «Пешель»).

(обратно)

25

Перевод С.Я. Маршака.

(обратно)

26

Медная голова — легендарный волшебный предмет восточного происхождения, могла говорить. Вошла во множество рассказов. В одном из них, связываемых с именем Роджера Бэкона (1210 — после 1292), философа, который учился в Оксфорде, Голова произнесла именно эти слова. (См. «Пешель»).

(обратно)

27

«Иди с миром» — (лат.). Фраза, которую произносит католический священник при отпущении грехов после исповеди.

(обратно)

28

Отсылка на «Письма мёртвым писателям» Эндрю Лэнга (Andrew Lang, 1844-1912).

(обратно)

29

Неужели...? — (лат.)

(обратно)

30

Благодарю покорно — (лат.).

(обратно)

31

Цитата из стихотворения Майкла Дрейтона.

(обратно)

32

Ссылка на трагедию У. Шекспира «Юлий Цезарь», акт II, сцена 2, в которой жена и друзья отговаривают его идти на форум в роковой день. Была заколота жертва, и авгуры сказали, что не следует идти, поскольку, по словам слуг: «Из жертвы внутренности вынимая, они в животном сердца не нашли».

Цезарь отвечает:

«Так посрамить желают боги трусость:

Скотиною без сердца Цезарь был бы,

Когда б из страха дома он остался».

(Перевод М. Зенкевича) (См. «Пешель»).

(обратно)

33

Учение о соотношении слогов в стихе, совокупность правил стихосложения.

(обратно)

34

Валломброза (Vallombrosa) — монастырь недалеко от Флоренции, который появляется в «Потерянном рае». (См. «Пешель»).

(обратно)

35

У. Шекспир, «Гамлет», акт III, сцена 2 — Гамлет: «...это подлая история; но не всё ли равно? Вашего величества и нас, у которых душа чиста, это не касается: пусть кляча брыкается, если у неё ссадина; у нас загривок не натёрт." (перевод М. Лозинского).

(обратно)

36

«Шаловливый ветер» (Frolic Wind) — роман Ричарда Оука (Richard Oke), опубликованного в 1929 г. Кроме того, Гофолия — библейское имя. Она была единственной царицей Иудеи и известна тем, что истребила всех мужчин-конкурентов на трон, за исключением Иоаса, который её убил — 4 Цар. 11:16. (См. «Пешель»).

(обратно)

37

Лук. 11:34.

(обратно)

38

Питер Дез Бредон Уимзи.

(обратно)

39

Латинская фраза, приписываемая Катону. Полностью звучит так «Fronte capillata, post est Occasio calva» и означает «Возможность волосата спереди, но безволоса сзади», то есть её не за что ухватить. (См. «Пешель»).

(обратно)

40

Terminus a quo — исходный пункт, terminus a quem — конечный пункт (лат.)

(обратно)

41

 Похоже, что здесь какая-то ошибка. Эта цитата взята из книги Джозефа Глэнвилла Sadducismus trimphatus. См. http://books.google.ru/books?id=KcY5AAAAcAAJ&pg=PA424&lpg=PA424&dq=when+they+were+gone+to+Bed,+the+inner+doors+were+flung+open&source=bl&ots=n7trvqp35H&sig=u_9StA3Hib_GB9yV7jj2tc-VO9Q&hl=ru

(обратно)

42

Деян. 26:24.

(обратно)

43

Прекрасные дни железного века — (фр.). Цитата из Вольтера «Le Mondain». См. «Пешель».

(обратно)

44

Одна из Христианских сект в Оксфорде. См. «Пешель».

(обратно)

45

Неаккуратность, распущенность — (фр.).

(обратно)

46

«Карьера распутника». Постоянная деградация в физическом и моральном отношении, особенно из-за излишеств. Это выражение — прямая отсылка к одноимённой серии гравюр английского художника и сатирика Уильяма Хогарта (1697—1764), в которых он запечатлел моральное разложение человека на разных стадиях.

(обратно)

47

«Оувалтин» (фирменное название порошка для приготовления питательного шоколадно-молочного напитка компании «Уондер лимитед».

(обратно)

48

Скрытая цитата из пьесы Ричарда Бринсли Шеридана «Критик»:

Пуф. Да, вот оно, нашёл! (Заглядывает в тетрадь.) «Входит Тильберина совершенно безумная, в белом атласном платье, и её наперсница, тоже совершенно безумная, в белом холстинковом платье».

(Перевод М. Богословской и С. Боброва).

(обратно)

49

Нет чудовищ гнусней, чем они, и более страшной

Язвы, проклятья богов, из вод не рождалось Стигийских.

Птицы с девичьим лицом, крючковатые пальцы на лапах;

Все оскверняют они изверженьями мерзкими чрева,

Щеки их бледны всегда от голода.  — (лат.)

Вергилий. «Энеида». Книга третья. (Перевод С. Ошерова)

(обратно)

50

Альфред Теннисон, «Принцесса» (перевод Эммы Соловковой).

(обратно)

51

Артур Конан Дойл, «Серебряный» (перевод Ю. Жуковой).

(обратно)

52

 Фёдор Фёдорович Комиссаржевский  (1882-1954): режиссёр, педагог, теоретик театра. С 1919 г. в Великобритании. Известен модернистской постановкой пьес Шекспира, например «Макбета» (1933), который был поставлен в костюмах XX века и в декорациях из алюминия. (См. «Пешель»).

(обратно)

53

O.U.D.S. Драматическое общество Оксфордского университета. Для этого общества Ф.Ф. Комиссаржевский в 1927 г. поставил «Короля Лира» (См. «Пешель»).

(обратно)

54

Статуя у фонтана в колледже Крайст-Чёрч. (См. «Пешель»).

(обратно)

55

Моя вина — (лат.).

(обратно)

56

То есть ростовщик.

(обратно)

57

Для прекрасных глаз шкатулки дяди Питера — (фр.). Вольная цитата из комедии Мольера «Скупой»: акт 5, сцена 3  (перевод H. Немчиновой).

(обратно)

58

Англия — (итал.).

(обратно)

59

Перевод С.Я. Маршака.

(обратно)

60

Вечность — (нем.)

(обратно)

61

Цитата из «Лавки древностей» Чарлза Диккенса (перевод Н. Волжиной).

(обратно)

62

Персонаж романа Джона Голсуорси «Сага о Форсайтах».

(обратно)

63

Ссылка на лимерик Эдварда Лира, который в примерном переводе звучит так:

Жил однажды старик в Фермопилах,

Неумехою страшною был он.

А народ: «Если, парень,

Варишь яйца в сандалиях,

Тебе нечего жить в Фермопилах».

(обратно)

64

Выше цитируются слова Антонио из пьесы Уильяма Шекспира «Венецианский купец», акт II, сцена 9:

Антонио

Что вижу я? Бессмысленная рожа

Записку держит!..

(Перевод Т. Щепкиной-Куперник).

(обратно)

65

То есть, неизвестным. Джон Смит — некое обобщённое имя.

(обратно)

66

Цитата из первой части «Генриха IV» Уильяма Шекспира, акт II, сцена 4 (перевод Е. Бируковой).

(обратно)

67

Перевод А. Шараповой.

(обратно)

68

Полностью Lord’s Cricket Ground — лондонский стадион для крикета.

(обратно)

69

Камера Рэдклиффа  — другое название Библиотеки  Рэдклиффа, данное ей за своеобразие здания, в которой она размещается и которое увенчано большим куполом.

(обратно)

70

Ссылка на библейского персонажа: «Потом сказал Самуил: приведите ко мне Агага, царя Амаликитского. И подошел к нему Агаг дрожащий…»(1 Цар. 15:32) (См. «Пешель»).

(обратно)

71

Загребным называется гребец, ближайший к корме. Он виден всем остальным гребцам, которые сидят лицом к корме, и задаёт темп гребли. Баковый гребец — это гребец, ближайший к носу. На распашной лодке, в которой каждый гребец работает только одним веслом, сторона, с которой расположено весло загребного, называется загребной стороной, а противоположная — баковой.

(обратно)

72

Шарль дю Фресн дю Канж (1610–88) — французский филолог и историк в области средних веков. Главным образом, известен словарём средневековой и древней латыни. Вильгельм Мейер-Любке (1861-1936) — шведский филолог, известный своей четырёхтомной грамматикой романских языков и этимологическим словарём. (См. «Пешель»).

(обратно)

73

Связь с замужней женщиной или блудницей христианину строго возбраняется — (лат.).

(обратно)

74

Ссылка на пьесу Уильяма Шекспира «Бесплодные усилия любви», акт IV, сцена 3, когда Бирон, рассуждая о том, что мужчина должен забросить учение ради любви, говорит:

Любовь, затмив отвагой Геркулеса,

Плод Гесперид всегда искать готова?

(Перевод Ю. Корнеева).

(обратно)

75

На Брод-стрит находится Шелдонский театр и прилегающее к нем здание Музея истории науки, которое окружает ограда с 14 бюстами, которые получили названия  «головы филомсофов» или «головы цезарей».

(обратно)

76

Ссылка на пьесу Уильяма Шекспира «Бесплодные усилия любви», акт IV, сцена 1.

Бойе:

Доблестный и достославный король Кофетуа обратил взоры свои на пагубную и несомненную нищенку Зенелофон (Перевод Ю. Корнеева).

(обратно)

77

Я тысячу раз ложился спать у себя дома с мыслью о том, что именно этой ночью… — (фр.). Цитата из книги: Мишель Монтень «Опыты», том 3. глава 9.

(обратно)

78

Запертые сады, заключённые колодези  — (лат.), (Песня песней 4:12), см. также эпиграф к этой книге.

(обратно)

79

Имеется в виду басня Эзопа: «Летучая Мышь, птицы и звери»:

Между птицами и зверями готовилась вспыхнуть великая война. Когда обе армии должны были сойтись на битву, Летучая Мышь колебалась, кого поддержать. Птицы, пролетая над её жёрдочкой, сказали: «Иди с нами», но Летучая Мышь ответила: «Я — зверь». Затем звери, которые проходили внизу, посмотрели вверх и сказали: «Иди с нами», но Летучая Мышь ответила: «Я — птица».

К счастью, в последний момент всё закончилось миром, сражения не было, и Летучая Мышь подошла к птицам и захотела принять участие в веселье, но птицы прогнали её. Затем она пришла к зверям, но вынуждена была спасаться бегством, чтобы её не разорвали на части.

— О, — сказала Летучая Мышь, — я поняла. У существа, которое ни то и ни сё, нет друзей.

(обратно)

80

Бечёвник — дорога, проложенная вдоль канала, реки,  — изначально использовалась для бечевой тяги лодок.

(обратно)

81

Университетский педель во время церемониальных шествий в Оксфордском и Кембриджском университетах несёт жезл перед вице-канцлером.

(обратно)

82

Гуманитарных наук — (лат.).

(обратно)

83

Цитата из книги: Джон Буньян «Путешествие Пилигрима в Небесную страну», перевод Юлии Засецкой.

(обратно)

84

Отделяет клирос от нефа в церкви.

(обратно)

85

Мастер — глава в некоторых колледжах Оксфорда.

(обратно)

86

Иер. 6:16.

(обратно)

87

Перевод Григория Кружкова.

(обратно)

88

Цитата из пьесы Томаса Мортана «Лечение головной боли».

(обратно)

89

Аутригер — шлюпка с выносными уключинами.

(обратно)

90

Инригер — гребная лодка с уключинами на планшире.

(обратно)

91

Цитата из поэмы Перси Биши Шелли «Королева Маб».

(обратно)

92

Персонажи поэмы Томаса Драйтона «Феба и Эндимион» (1593), которая послужила прототипом для «Эндимиона» Китса.

(обратно)

93

«Верования врачей». Трактат Томаса Брауна.

(обратно)

94

Популярный персонаж книг Эрнеста Брамы.

(обратно)

95

Питер обыгрывает известную строку из «Энеиды» Вергилия Vera íncessú patuít dea — Походка выдаёт в ней богиню — (лат.), добавив к последнему слову букву «n», в результате чего вместо «богиню» получилось «декана».

(обратно)

96

Цитата из книги Роберта Бертона «Анатомия меланхолии» (См. «Пешель»).

(обратно)

97

Переводчик Е. С. Лагутин.

(обратно)

98

Цитата из стихотворения Редьярда Киплинга «Пэджет, член парламента». Переводчик Е. Витковский.

(обратно)

99

Довод «к человеку» — (лат.), т.е. довод, основанный на демонстрации несоответствия тезиса спорщика его собственным поступкам.

(обратно)

100

Цитата из Библии: «И осталась дщерь Сиона, как шатёр в винограднике, как шалаш в огороде, как осаждённый город» — (Ис. 1:8).

(обратно)

101

Здесь игра слов. Фамилия De Vine (де Вайн) произносится также как слово Devine — божественная, прекрасная.

(обратно)

102

«Бесплодные усилия любви» Акт 1. Сцена 2. (Переводчик Ю. Корнеев).

(обратно)

103

Призраки Пеппера — это магический аттракцион, названный по фамилии его создателя Джона Генри Пеппера. Основная идея такова: на сцене устанавливали лист стекла, повёрнутый к зрителям под углом 45 градусов. Аудитория могла видеть то, что находится за стеклом, но одновременно и нечто за сценой справа от стекла до тех пор, пока этот объект хорошо освещён. В результате на исходную картинку накладывался некий «призрак». (См. «Пешель»)

(обратно)

104

Из поэмы  Кристофера Марло «Геро и Леандр». Перевод Ю. Корнеева.

(обратно)

105

Из поэмы Марло «Тамерлан», часть II, акт II, сцена 4. Зенократ — жена Тамбурлена, и отрывок взят из сцены у её смертного ложа. (См. «Пешель»)

(обратно)

106

Спинет — музыкальный инструмент, род клавикордов, был распространён в Англии в 18 веке.

(обратно)

107

«Гринсливз», «Зелёные рукава» — популярная старинная песня; известна с 16 в.

(обратно)

108

«Мандрагоры уже пустили благовоние» — (лат.). Песня Песней 7:14.

(обратно)

109

Уильям Шекспир, «Бесплодные усилия любви», акт V, сцена 2. (Перевод Ю. Корнеева).

(обратно)

110

2 Цар.9:1.

(обратно)

111

Советник — (лат.). См. «Пешель».

(обратно)

112

Лорд Барли — персонаж пьесы «Критик» Ричарда Шеридана. Пьеса представляет собой «закулисную» пародию о постановке трагедии «Испанская Армада», и лорд Барли — персонаж, который настолько занят государственными делами, что не может говорить, а только качает головой. См. «Пешель».

(обратно)

113

По преданию, около Содома, расположенного неподалёку от Мёртвого моря, росли красивые яблоки, превращавшиеся при первом прикосновении к ним в дым и пепел.

(обратно)

114

«Человек и сверхчеловек», комедия Бернарда Шоу.

(обратно)

115

Ссылка на пьесу Ноэля Коварда «Частные жизни». См. «Пешель».

(обратно)

116

Здесь у Дороти Сейерс какая-то неточность. Эпиграф взят из пьесы Томаса Кида «Испанская трагедия». Цитируется по изданию: Томас Кид, «Испанская трагедия», Научно-издательский центр «Ладомир», «Наука», М. 2011, Дополнение пятое (Перевод М.М. Савченко).

(обратно)

117

Дети, церковь, кухня — (нем.).

(обратно)

118

См. примечание [49].

(обратно)

119

См. примечание [49].

(обратно)

120

Да — (лат.).

(обратно)

121

— Согласны, мастер?

— Согласна — (лат.)

В данном случае «magistra» является женским эквивалентом слову «мастер» и служит обращением к коллеге, имеющем степень магистра наук. Этот диалог имеет отношение к церемонии присвоения учёных степеней в Британии, в рамках которой происходит ритуальное голосование по каждому из студентов, претендующих на получение такой степени. Википедия утверждает: «Сначала официальное лицо предлагает (на латыни) присвоить выпускнику искомую степень, а затем поимённо задаёт вопрос учёному собранию и выслушивает ответы. Диалог Питера и Харриет представляют собой как раз такие вопрос и ответ. См. «Пешель».


(обратно)

Оглавление

  • Дороти Л. Сэйерс Встреча выпускников
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • *** Примечания ***