Десятая симфония [Марк Александрович Алданов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ДЕСЯТАЯ СИМФОНИЯ

ОТ АВТОРА
(Предисловие к книге «Десятая симфония» - «Азеф»)
В одной из дальних комнат Лувра, за отделом мебели, висят картины Изабе. Небольшая продолговатая комната со стенами, выкрашенными желто-коричневой краской, серенькая с золотым ободком дверь не в пять раз (как двери в парадных залах), а только раза в два выше человеческого роста. Единственное окно завешено. В комнате почти всегда полутемно; нелегко разглядеть как следует эти небольшие картины в старых золоченых, черных, коричневых рамках. На маленьком старинном столе, под стеклом, на выцветшем зеленом бархате - миниатюры. Все это собрано и завещано Лувру дочерью Изабе; она покончила с собой лет пятьдесят тому назад.

Эти чудесные миниатюры, по-моему, еще не оценены по достоинству. Ничто, кажется, не связывает их между собой, а в них целая эпоха: истинный клад для историка и романиста. Они дают нам то, чего не дали огромные полотна Гро или Давида.

Изабе в юности знал людей, которые помнили Людовика XIV. Автор этих страниц раз в жизни видел императрицу Евгению, лично знавшую Изабе. Волнующая связь времен в своей слитности непостижима, - это, быть может, довод в пользу отрывочного, миниатюрного искусства.

«Десятая симфония», конечно, никак не исторический роман и не роман вообще. По замыслу автора, она близка к тому, что в восемнадцатом веке называлось философской повестью, а правильнее было бы называть повестью символической. Основной символ достаточно ясен: «И вот лестница стоит на земле, а верх ее касается неба». Боюсь, основной символ высказан слишком грубо, а неосновные - слишком незаметно. Но об этом судить читателю. Во всяком случае, по идее в небольшой книге этой все связано; неоднородность двух ее частей объясняется тем, что я не чувствовал себя способным писать об Азефе в беллетристической форме.



Сергею Васильевичу Рахманинову
Е l'onor di quell'arte Ch'alluminare e chiamata in Parisi{1}


Данте


Полицейский офицер поспешно вышел из караульни. У городской заставы остановились тяжелые раззолоченные кареты. По виду поезда офицер понял, что приехали важные люди, скорее всего одна из тех делегаций, которые теперь со всех концов Европы стекались в Вену на конгресс. «Верно, французы», - подумал он. Кареты были такие, в каких ездили во Франции: с низкими козлами, с небольшими передними колесами, с погребцом внизу. Лакей в сером балахоне соскочил с козел последнего экипажа, отбросил подножку и открыл дверцы. Появился молодой человек со скучающим выражением на усталом, запыленном лице, с плохо приглаженными, видимо, только что напудренными волосами. Он огляделся по сторонам, ткнул в землю длинной модной тростью, точно пробуя, тверда ли почва под ногами, и вышел из кареты, взявшись за ручку двери. «Верно, чиновник при делегации или секретарь», - решил, ускоряя шаги, полицейский офицер. Молодой человек зевнул, сбил тростью прилипший к подножке сухой комок грязи и, достав из кармана бумагу, несколько раздраженно уставился глазами на подходившего офицера.

- La delegation franзaise{2}, - строго сказал секретарь. Полицейский офицер знал по-французски. Он отдал честь и, взяв протянутую ему подорожную, предложил секретарю не дожидаться записи.

- Через час бумаги вам будут доставлены на дом, - сказал он. - Ведь вы изволите жить во дворце князя Кауниц?

Секретарь, не отвечая, щурясь от яркого солнечного света, вглядывался в подъезжавший новый экипаж. Господин средних лет, с умным, очень приятным, оживленным лицом, перегнувшись через открытое окно кареты, еще издали что-то кричал, весело кивая головой.

- Ах, это вы, месье Изабе? - снисходительно-любезно сказал секретарь. - Как спали?

- Великолепно. Еще бы, после вчерашнего ужина!.. А вы?

- Не сомкнул глаз, - ответил молодой человек мрачно. - Да, мы будем жить в отеле «Кауниц», - сказал он офицеру. - Не все, конечно, но бумаги, пожалуйста, отправьте туда для всех...

- Очень трудно теперь достать у нас помещение, - сказал с улыбкой офицер, которому приказано было проявлять особенное внимание к приезжающим делегатам. - Город совершенно переполнен... Ведь князь уже изволил прибыть, - добавил офицер, показывая, что ему известно, какой знаменитый человек стоит во главе французской делегации.

- Да, большая часть делегации во главе с князем Талейраном приехала раньше... Мы последние, - благосклонно ответил молодой человек. - Так через час вы мне доставите подорожную? - спросил он, протягивая руку офицеру.

- Вы можете быть совершенно спокойны. Имею честь кланяться...

- До свидания, месье Изабе, - садясь в карету, сказал секретарь. - Ведь вы теперь к себе? Значит, за обедом увидимся... Князь всегда обедает в пять часов.

- Отлично! Я тоже, - весело ответил месье Изабе.

Лакей махнул рукой кучеру первой кареты. Офицер отдал честь. Месье Изабе поправил подушки на сиденье, подвинул подставку для ног и устроился поудобнее у окна. Несмотря на ранний час, предместье Вены было оживленно. Лавки открывались, из домов выходили люди и с любопытством смотрели на медленно катившиеся кареты. «Русские...» «Нет, англичане», -говорили в толпе. Месье Изабе приветливо улыбался. Он был в Вене четыре года тому назад и сохранил о ней самые приятные воспоминания. Теперь, в свежее солнечное утро, она понравилась ему еще больше. «Прекрасный, прекрасный город, и народ очень хороший... Совсем не надо было императору с ними воевать... Бедный император!.. Впрочем, что ж? Он жил для славы, а славы у него и теперь достаточно, - думал месье Изабе, ласково улыбаясь проходившей девушке в коротеньком белом платьице, в розовых башмачках, в золотом кружевном чепчике. - Это, кажется, их национальный убор... Очень мило... И нет ничего лучше на свете, чем этот милый, прелестный румянец на ее щечках... Как жаль, что вместо нее придется писать разных злых, хитрых, тщеславных старичков, у которых единственная радость на земле - отравлять жизнь друг другу. Что такое он говорит?.. Куда ехать?..»

Кучер, обернувшись с козел, о чем-то его спрашивал. Месье Изабе был убежден, что немного - не очень хорошо, правда, - владеет немецким языком. Он еще до заставы объяснил кучеру, куда надо ехать: в предместье Леопольстат, за каналом Доно: месье Изабе знал, что на этом забавном языке Данюб называется Доно{3}. «Бестолковый человек», - подумал месье Изабе и хотел было рассердиться, но красное морщинистое лицо старика кучера было приятно и благодушно, он, видимо, старался угодить иностранному гостю, и, главное, солнечное утро было так хорошо, что месье Изабе рассердиться не удалось. После новых объяснений кучер, наконец, понял.

У канала месье Изабе приказал своему лакею слезть с козел и занять место на запятках кареты: так приличнее было явиться в новый дом. Квартира для месье Изабе уже была приготовлена друзьями, но еще не снята твердо: он предварительно сам должен был взглянуть, подходят ж комнаты и хорошо ли падает свет. В этом положиться на других людей было невозможно.

Кучер, откинувшись назад, затягивал вожжи. Карета спускалась к мосту. «Razumovski Brüche»{4}, - сказал кучер. Месье Изабе разобрал имя и вспомнил, что русский граф, владелец самого великолепного дворца в Вене, выстроил на свой счет мост, - так ему удобнее было возвращаться домой с Пратера. «Любезный старик и очень умный, - подумал месье Изабе, в прошлый свой приезд побывавший у графа Разумовского. - А дворец какой, какие произведения искусства!.. И, удивительнее всего, он очень недурно знает толк в картинах. Как это его называли здесь, в Вене?.. Ах, да...»

- Erzherzog Andreas?{5} - с улыбкой спросил он кучера, показывая рукой на мост. Кучер радостно засмеялся, кивая утвердительно головой: своим поступком граф Андрей Разумовский надолго поразил воображение венцев.

У ворот, где остановился экипаж, произошло радостное смятение. Девочка, сидевшая у ворот, побежала наверх, и, еще прежде, чем месье Изабе успел взойти на крыльцо, к нему вышла хозяйка дома, величественного вида пожилая дама в желтом шелковом, расшитом цветами платье. Она еще на лестнице стала приветливо улыбаться, а на крыльце сказала знаменитому гостю французское приветствие, видимо, старательно подготовленное и выученное наизусть. Месье Изабе так расчувствовался, что поцеловал хозяйке руку, с серьезным риском навсегда потерять ее уважение.

Они пошли наверх по широкой лестнице, не крутой и выстланной вполне приличным мягким ковром. Вопрос о входе имел немалое значение для месье Изабе: к нему в мастерскую должны были приезжать очень высокопоставленные люди. Вполне прилична была и передняя. За ней оказалась громадная, залитая светом комната. Месье Изабе чуть не ахнул от радости: о таком освещении он мечтал всю жизнь. Он тут же, не заглядывая в другие комнаты, объявил хозяйке, что берет квартиру, и даже не торговался, хотя цена была жестокая. Хозяйка, фрау Пульвермахер, все-таки добавила, что в другом месте с него взяли бы больше: в гостинице «Zum Römischen Kaiser»{6} самая дешевая комната стоит двадцать гульденов в сутки, и то ни одной свободной уже нет.

- Да, я согласен, - повторил месье Изабе.

Фрау Пульвермахер кивнула головой; ей, видимо, нравился новый жилец. Она объяснила, что ее покойный муж был архитектором, затем повела жильца по квартире, везде открывая настежь двери, очевидно, показывая, что все без обмана: месье Иссапе останется доволен - имя жильца она произносила с двумя ударениями, на первом и на последнем слоге. Обмана, действительно, не было ни в чем. В спальне все тоже было очень хорошо: и огромная с периной постель, и шкафы, и рукомойник, заставленный мисками, кувшинами, флаконами. Лакей месье Изабе, тяжело ступая по лестнице, нес сундуки, чемоданы. Ему помогала горничная, могучая, краснолицая, с огромным бюстом женщина. «Sei gelobt Jesus Christus»{7} - хриплым голосом сказала она, войдя в комнату. «Господи, какой Рубенс!» - подумал почти умиленно месье Изабе. Принесли цинковую ванну, напоминавшую по форме башмак; при некоторой ловкости в нее можно было сесть. Из ванны шел пар. Месье Изабе с улыбкой смотрел на ванну - этот предмет и в Париже встречался нечасто; однако сесть в башмак не решился.

Умывшись и выбрившись, месье Изабе с помощью лакея начал устраиваться: вынул костюмы, все по последней моде, с узкой талией, с шелковыми пуговицами, вынул шляпы, белье, парики, кисеты, пистолеты, компас, карту и множество разных других вещей. Все у него было превосходное; у месье Изабе была слабость к очень дорогим вещам. Затем он приказал лакею раскрыть большой, туго перевязанный веревками ящик: там у него хранились начатые или уже готовые картины, которые он привез с собою, чтобы украсить ими мастерскую.


В шелковом халате темно-красного цвета с кистями он вернулся в большую комнату. На столе, вокруг букета цветов, стояли кофейник, масло, крошечные круглые булочки, ветчина, мед, варенье, графин с жидкостью необыкновенно приятного вида, окруженный тяжелыми серебряными рюмками. «Нет, право, она славная женщина... Вот только то желтое платье с розами, ах ты, Боже мой! - подумал месье Изабе, по указаниям которого со слепой и восторженной покорностью одевались самые красивые женщины Парижа. - И вот этого фарфорового мопса надо сейчас же разбить, а кусочки выкинуть куда-нибудь подальше». Он даже вздохнул при мысли, что могут существовать люди, которым нравятся такие вещи.


Месье Изабе выпил чашку кофе, съел булочку с маслом и ветчиной, съел булочку с маслом и медом, попробовал, что было в графине - оказалось недурное токайское вино, - и, налив себе вторую чашку (кофе был очень крепкий и вкусный), в самом лучшем настроении духа подошел к среднему окну комнаты. Из мастерской открывался вид на реку. По мосту, разделенному на четыре прохода для экипажей и пешеходов, катились на Пратер кареты. Лодки плыли по реке. Дети играли на лестницах, криво спускавшихся к самой воде. Улица загибалась слева куда-то в сторону; над неровными домами виднелась вдали готическая стрелка. «Господи, как хорошо!» - подумал месье Изабе. Из соседней комнаты доносились удары молотка, треск отдираемых досок: лакей открывал ящик с картинами. «Вот, вот главное, - радостно подумал месье Изабе, вспомнив то, что было в ящике. - Надо работать и работать». От солнца, от свежего ветра, от крепкого кофе он почувствовал необыкновенный прилив энергии и, оторвавшись от окна, тотчас взялся за дело.

Через час все было готово, мопс и пестрые занавесочки удалены, стены задрапированы привезенными из Парижа тканями, картины повешены, мольберты поставлены. К стене месье Изабе придвинул большой стол и на шелковом покрывале разложил миниатюры. Преобладали табакерки, квадратные, круглые, овальные. Посредине находилась шкатулка с главным сокровищем коллекции: на крышке маленькой круглой табакерки, на крошечной пластинке слоновой кости, обведенной двойным ободком из золота и небольших жемчужин, был написан портрет римского короля: прелестный ребенок с блестящими глазами. «Да, этого никто другой сделать не мог бы», - с гордостью подумал месье Изабе.

- Schön!.. Aber herzig!.. Très choli!..{8} - говорила в искреннем восторге фрау Пульвермахер, которую месье Изабе позвал полюбоваться мастерской, приведенной в надлежащий вид. Она даже забыла обиду от того, что французский гость с худо скрытым отвращением вынес и отдал ей фарфорового мопса и занавесочки, нарочно для него повешенные накануне. Восхищение хозяйки было приятно месье Изабе, хоть он и был убежден, что, кроме художников, почти никто ничего не понимает и не может понимать в искусстве. Особенно понравилась фрау Пульвермахер головка римского короля. Ее умиляло и то, что ободок был из жемчужин, наверное, настоящих и дорогих, и то, что на такой крошечной пластинке можно было написать портрет, и то, что этот ребенок, хоть и сын злодея, был внуком ее императора, которого она часто видела на улице, и то, что месье Изабе писал портрет с натуры во французском дворце, где все, должно быть, так парадно и роскошно. Неожиданно фрау Пульвермахер покраснела и, запинаясь, сказала жильцу, что цена на квартиру будет другая: не четыреста гульденов в месяц, а триста семьдесят пять. Месье Изабе сначала показалось, будто хозяйка обмолвилась: верно, считает, что продешевила, и хочет взять еще дороже. Но фрау Пульвермахер не обмолвилась: она сделала жильцу скидку в двадцать пять гульденов. «Какая прелесть!.. Это угрызения совести - то самое, чего нет ни у Фуше, ни у Талейрана, - растроганно сказал себе месье Изабе. - Лучше всех они, простые люди, я всегда так думал...»

Как сей случай верный и не по почте, то и рассудилось мне слово сказать тебе относительно письма твоего под № 2 о женитьбе и касательных до того обстоятельств... Не стоит труда отечество свое вовсе оставлять. Взгляни на твари бессловесные, которые всегда мест своих и лесов держатся, в которых они родились и взросли. То кольми паче человек, тварь, одаренная разумом и рассудком, должен сего правила держаться. Когда прилежно и хорошенько рассудить, кажется, должно делать остуду всякому горящему любовному племени, яко слепотою возжигаемому и горящему.


Из письма гетмана Кирилла Разумовского к сыну Андрею

Андрей Кириллович Разумовский, Erzherzog Andreas, как его любовно-иронически называли в Вене за величественную осанку, за строгое соблюдение этикета, за необыкновенно роскошный образ жизни, возвращался домой со своей ежедневной прогулки верхом. Всю главную аллею Пратера он проскакал галопом, и это его утомило. Андрею Кирилловичу было более шестидесяти лет. Он и верхом катался больше по привычке: врачи давно советовали ему бросить верховую езду или уж если ездить, то медленно, на смирной лошади. Разумовский немного гордился тем, что не очень следует предписаниям врачей.

На нижнем Пратере, подъезжая к реке, он остановился, снял шляпу и поехал шагом. Ездил он по старой Зейдлицевской школе, на шенкелях и коротких поводьях, на длинных стременах, на небольшом седле с огромной раззолоченной попоной. Старый голштинский конь с перевязанным хвостом, закусывая удила и озираясь по сторонам, шел так, точно с минуты на минуту собирался встать на дыбы и сбросить всадника. Прохожие сторонились с восхищением.

Во время прогулки с графом Разумовским случилось небольшое происшествие. К нему подъехал господин на прекрасной английской лошади, любезно с ним побеседовал о погоде, затем простился. Разумовский не мог вспомнить, кто это такой. Он помнил только, что господин этот был король; но какой именно король, Разумовский решительно не помнил. Андрей Кириллович знал всех владетельных принцев Европы; теперь в Вену их съехалось много, среди них было немало королей, и все они ежедневно гуляли и катались верхом по Пратеру без свиты, без адъютантов и даже, как им казалось, без полицейской охраны (в действительности тайные агенты австрийской полиции повсюду их сопровождали, но это делалось совершенно незаметно).

Встреченный господин не был ни прусским, ни баварским, ни вюртембергским королем, -их Андрей Кириллович не мог бы не узнать. «Кто бы такой был?.. Может, не король, а великий герцог или принц какой? - спрашивал он себя. - Баденский? Веймарский? Шаумбург-Липпе? Гогенцоллерн-Зигмаринген?.. Да нет же... Слава Богу, и этих не первый год знаю... Может, Антон Саксонский?.. У него и вид был словно в загоне, - думал Андрей Кириллович (саксонцы как недавние союзники Наполеона были не в чести у руководителей конгресса). - Нет, я верно помню, что король...»

Разумовский с улыбкой вспоминал это странное происшествие: говорил он с господином так, как говорил бы с королем, но титулования тщательно избегал, скороговоркой вставляя в свои фразы что-то немного похожее на титул. Король прекрасно говорил по-французски, с легким иностранным акцентом, - это приметой служить не могло. «Так они все говорят... Презабавно, - думал Андрей Кириллович. - А лицо знакомое, точно... Совсем стал терять память!.. Батюшка до восьмидесяти был головою свеж... Не нам чета...»

По мосту, носившему его имя, Разумовский выехал на улицу, тоже носившую его имя, и за поворотом издали увидел свой дворец. Вид великолепного здания всегда доставлял Андрею Кирилловичу наслаждение. Теперь к этому примешивалась боль: Разумовский решил подарить свой дворец для посольства государю. Слухи о его намерении уже ходили по городу и вызывали много толков. Близким людям было известно, что дела графа далеко не блестящи и никак не позволяют ему делать подарки стоимостью в два миллиона. Одни - недоброжелатели - объясняли намерение Разумовского тонким дипломатическим расчетом: государь, скорее всего, откажется от подарка, а если примет, то, конечно, предложит Андрею Кирилловичу на вечные времена должность посла при императоре Франце: не выгонять же человека из им же подаренного дома. Все знали, что Разумовский обожает Вену, свыкся с ней за двадцать пять лет, был женат на одной австрийской графине, теперь скоро женится на другой и больше всего на свете боится, как бы его не заставили куда-нибудь уехать. Другие говорили, что Разумовский никакого тонкого расчета не имеет, а просто он Erzherzog Andreas, которому от природы свойственно поражать людей необыкновенными поступками: так он в свое время скупил и снес двадцать семь домов для постройки дворца, хоть был в долгу как в шелку; так он выстроил на свой счет каменный мост через реку в целях разумной экономии: чтобы не тратить на дальний объезд времени и, следовательно, денег. При этом старые друзья с улыбкой вспоминали, что говорил на своем живописном народном языке покойный гетман Кирилл Григорьевич о разных экономических проектах любимого сына.

На площади перед дворцом (она тоже носила имя Разумовского) стояло несколько экипажей. Кучера и лакеи срывали с себя шапки. Андрей Кириллович, кивая благосклонно головой, вглядывался в гербы на крестах и соображал, кому они принадлежат. «Уже гости?.. Что-то нынче рано», - подумал он без оживления. Не остановившись у главного подъезда, Разумовский проехал к манежу, который теперь был переделан в залу для больших приемов; здесь должен был состояться обед на триста шестьдесят персон.

Управляющий, толстый осанистый человек, распоряжавшийся работой в манеже, увидев графа, взволнованно хлопнул два раза в ладоши и, сняв высокую шляпу, быстро, коротенькими шагами вышел навстречу. Подбегавшие слуги уже помогали Андрею Кирилловичу сойти с лошади. Он потрепал ее по шее, взошел на крыльцо, скрывая одышку, и заглянул в манеж. Там все было отлично.

- Наденьте шляпу, холодно, - сказал усталым голосом Андрей Кириллович.

Управляющий доложил о приготовлениях к обеду: курьер, посланный во Францию за трюфелями, виноградом и устрицами, только что вернулся. Стерлядь с Волги, наверное, привезут завтра. Ананасы и вишни привезены, такие, что лучше нельзя желать. Разумовский не без удовольствия слушал управляющего: он очень любил венский диалект. Но устрицы, стерлядь и вишни мало его интересовали. Андрей Кириллович и в былые времена не был гастрономом. Неожиданно он поймал себя на мысли, что ему совершенно все равно, как сойдет обед. «Можно полагать, сойдет хорошо... В тысячу первый раз... Ну, и слава Богу, - равнодушно подумал он. - А сердце вправду пошаливает изрядно... Ведь уж минуты три, как сошел с лошади...»

- Только вишни обошлись в Петербурге дорого. Ваше Превосходительство, по рублю штука, значит, по нынешнему курсу немного больше флорина, - говорил озабоченно управляющий. - Такой сезон... Ничего не поделаешь...

- Da kann man nix machen{9}, - рассеянно повторил Разумовский.

-А вот масло, Ваше Превосходительство, придется взять местное: датского ни в одном магазине сейчас нет...

«Господи!.. Ну да, это был датский король! Натурально! - с облегчением вспомнил Андрей Кириллович. - Как же я его не узнал, ce cher Frédéric?..{10} Правда, очень давно не видались, а все же...»

- Ничего не поделаешь, - опять сказал он шутливо. - Возьмем венское... Больше ничего?

- Ничего. Ваше Превосходительство... Еще разрешите доложить, приходил господин капельмейстер ван Бетховен и велел сказать Вашему Превосходительству, что не может быть завтра во дворце.

- Как не может быть? Почему? - воскликнул Разумовский.

- Господин капельмейстер не сказал, по какой причине, - с почтительной улыбкой ответил управляющий. - Ваше Превосходительство изволите знать господина ван Бетховена.

- Да это невозможно! Совершенно невозможно! - расстроенно сказал Разумовский. -Может быть, он обиделся за что?

- Не могу знать, Ваше Превосходительство.

- Я сейчас напишу ему письмо, - сказал, подумав, Андрей Кириллович. - Не знаете ли вы, кто здесь?

Управляющий назвал имена гостей. Обязанность хозяйки дома у Андрея Кирилловича выполняла совместно со своей сестрой графиня Тюргейм, уже неофициально считавшаяся его невестой. Однако независимо от этого боготворившие Разумовского венские дамы постоянно посещали его гостеприимный дом и после смерти первой жены графа. Для него допускались отступления от правил: он сам создавал правила.

Услышав имена, Разумовский слегка поморщился: гости - и мужчины, и дамы - были приятные, но среди них находились две дамы одного ранга. Это значило, что придется все время стоять. По этикету, принятому в ту пору в Вене, всякая графиня должна была уступать место входящей в гостиную княгине, которая вставала перед княгиней, старейшей по времени пожалования титула. Княгини уступали место обер-гофмейстеринам. Если же высшие дамы в салоне были одинакового ранга, то ни одна не садилась и все общество простаивало на ногах целый вечер. Прежде самые неудобные формальности этикета представлялись Разумовскому вполне разумными и необходимыми. Теперь обычай этот показался ему крайне странным. «И многое у них такое же, ежели правду сказать...» - Андрей Кириллович с легким раздражением вспомнил, что австрийский император подавал руку лишь тем из своих подданных, которые были министрами, высшими чинами двора или имели титул не ниже графского. Разумовский не раз видел, как на приемах император Франц улыбкой и наклонением головы здоровался с заслуженными генералами и тут же при них протягивал руку молодым титулованным офицерам. «Из разных альтернатив надо брать лучшую: у нас умнее и приятнее, а пышности, пожалуй, не столь уж и менее, - подумал Андрей Кириллович. - И недоразумения между рода и чина не могут быть... Что такое титул? Покойный дядя был во времени, вот у нас и титул...»

В сопровождении управляющего, который продолжал сообщать разные подробности о предстоявшем обеде, Разумовский через сад направился к боковому внутреннему подъезду дворца. Уже темнело. Красные листья падали с деревьев. У фонтана Андрей Кириллович остановился передохнуть. Отсюда в полутьме дворец был еще прекраснее. «Да, жаль все это навсегда покинуть», - подумал он неопределенно, не то имея в виду свой подарок, не то другое - «навсегда».

- ...А по углам, Ваше Превосходительство, будут, как вы приказывали, щиты с обозна чением побед союзных войск...

Во дворце вспыхнул и побежал по фитильку огонек. Сразу осветились окна двух главных гостиных, картинной галереи. При всей своей любви к старинному укладу жизни Андрей Кириллович не отказывался от полезных новшеств: так, и отопление у него было новое, водяное, по трубам, проходившим под полом, - такое недавно устроили и в некоторых залах Бурга. «Значит, в зале Кановы никого нет, туда и пройду», - подумал Разумовский, поднимаясь по засыпанным листьями ступеням. Он отпустил управляющего.

Француз-камердинер встретил графа на лестнице внутренних покоев. Андрей Кириллович приказал приготовить жабо с брабантскими кружевами, белый муслиновый галстук и сюртук araignée méditant un crime{11}. «Как это глупо: araignée méditant un crime!» - подумал он, удивляясь тому, что он серьезно произнес, а лакей серьезно выслушал такое название.

В белой зале, сплошь заставленной статуями Кановы, зажглись алебастровые лампы. Одна из них заливала белым светом «Флору». Против этой статуи стояло небольшое бюро: Андрей Кириллович любил работать в галерее. «Еще не поздно», - подумал он, взглянув на часы, сел за стол и стал писать: «Mein lieber Beethoven...»{12} Написав несколько строк, Разумовский задумался. Он чувствовал все большую усталость, сердцебиение не прекращалось. «Или вправду бросить верховую езду?.. Хорош жених!.. Покойный папа любил повторять из Сираха: "Юн бех и сострехся, ин тя поешет и ведет тебя, амо же не хощеши..." Да, именно, амо же не хощеши. Касательно конгресса тоже нехорошо... Нессельроде все делает...» Разумовский был первым русским уполномоченным на конгрессе, но почти не принимал участия в работах. «Может, потому и взяли, что надо было хоть одного русского: остальные - Нессельроде, Штакельберг, Поццо ди Борго, Каподистрия и Аншетт... Вместе называются "русская делегация на конгрессе", - с легкой иронией думал Андрей Кириллович, хоть он ровно ничего не имел против инородцев и иностранцев. - Да, хорошего не видно... Собственно, все миновало... Успехи, впрочем, веселости не доставляли и прежде... Сплетни, клевета, злоба, зависть - viola le revers d'une médiocre médaille...{13} Дела тоже сумнительны... Вот и Хорошево продано после стольких других маетностей... Теперь остался один Батурин, да и он заложен... У меня нет денег, и у Бетховена нет, - с печальной усмешкой думал Разумовский. - Только он обеда на триста шестьдесят персон не дает, ему заплатить сапожнику не из чего. А за него по-настоящему можно отдать всю Вену...» Андрей Кириллович прочитал записку, добавил еще несколько любезных слов и запечатал.

Quelle vanité que la peinture, qui attire l'admiration par la resemblance des choses dont on n'admire point originaux{14}.


Паскаль

- Господа, еще секунда, и вы будете свободны, сеанс кончается, уже недостаточно свет ло, - сладким голосом говорил месье Изабе, стоя с кистью в руке вполоборота у мольберта и беспрестанно переводя с залы на полотно зоркий, слегка прищуренный взгляд. - Милорд, не много пониже голову... Благодарю вас... Князь, ваша улыбка очаровательна, но, вы знаете, я желал бы изобразить конгресс торжественным и серьезным, как подобает такому высокому собранию... Предположите на секунду, что император Наполеон вернулся с острова Эльбы... Вот так, теперь чудесно...

Делегаты смеялись, месье Изабе и здесь был общим любимцем.

- Еще одна минута, господа, только одна минута, я знаю, как дорого ваше время... А сегодня вдобавок эти наши живые картины во дворце... Не беспокойтесь, господа, вы не опоздаете, ведь руководство постановкой лежит на мне. До начала спектакля еще не менее трех часов, времени у вас хватит даже для того, чтобы разрешить польский вопрос... Господин председатель конгресса, удостойте взглядом вашего покорного слугу... Благодарю... Так... Господа, поздравляю вас, вы свободны: сегодняшний сеанс окончен.

- Кончен? Ну, вот и отлично...

- Да, вы нас продержали...

- Зато очень подвинулось...

- Какой талант!.. Как он метко вас схватил!

- Разве? Вот вы, по-моему, вышли прекрасно!

- Когда же будет готово?

- Господа, поздно...

- Обедать... Едем...

Конгресс пришел в движение. Талейран встал и потянулся. Меттерних, улыбаясь, поднял с пола свой портфель. Гарденберг надел меховой плащ, небрежно повешенный на спинку стула. Каслри взял брошенную трость. Месье Изабе, которому надоело местничество делегатов, придал своей композиции непринужденный характер. Председательское кресло оставалось незанятым: на картине не должно было быть центра. Настоящая работа шла в мастерской месье Изабе на отдельных сеансах. Здесь он был занят общим планом картины.

Делегаты, оживленно переговариваясь, выходили из залы или, любуясь полотном, говорили комплименты художнику. Месье Изабе учтиво благодарил, с необыкновенным вниманием выслушивал замечания и неизменно со всеми соглашался. При этом вид у него был такой, точно указание казалось ему гениальным. Однако тех делегатов, которые, прощаясь, говорили ему «дорогой Изабе», он таким же покровительственным тоном называл просто по фамилии, не обращая никакого внимания на оскорбленно-изумленное выражение, выступавшее на лице делегата.

Задернув покрывало над полотном, месье Изабе вышел в соседнюю комнату, где для него был приготовлен рукомойник. Лакей презрительно сливал воду на руки живописца. Месье Изабе поговорил на ломаном немецком языке с лакеем и ему тоже сказал какую-то любезность. Он это делал по убеждению, признавая совершенную необходимость комплиментов в обращении с людьми. Месье Изабе не в сознании, а где-то на дне души едва ли не считал всех людей душевнобольными.

Закончив разговор с соседями о вчерашнем спектакле в Бургтеатре, Разумовский вышел из залы конгресса. В вестибюле у лестницы он увидел месье Изабе; с художником стоял один из второстепенных делегатов.

- Да, Ваше Превосходительство, к великому своему огорчению, я должен был отвести вам место не за столом, а позади стола, - нежным голосом говорил Изабе. - Но, во-первых, только чуть-чуть позади... Чуть-чуть!.. А во-вторых, я знаю, для вас - и, быть может, для вас одного - это никакого значения не имеет. Vous aves l'âme trop haute. Votre Excellence, pour attacher la moindre importance á ces mesquines questions de préséance{15}.

- Разумеется, для меня лично это никакого значения не имеет и иметь не может, -мрачно ответил делегат. - Но я здесь представляю свою державу, и, признаюсь, меня несколько удивило то место, которое вы, дорогой месье Изабе, отвели мне на картине, имеющей официальный характер.

Изабе кротко вздохнул.

- Зато вы поставлены вровень с портретом императора Франца. Оценили ли вы это, Ваше Превосходительство?.. - сказал он с силой в голосе, видимо, обрадовавшись новому доводу. - Я хотел этим оттенить и значение вашей державы, и то особое место, которое лично вы заняли на конгрессе благодаря вашему уму и дарованиям... Обратите внимание, Ваше Превосходительство, еще и на то, что вы представлены en face, a не в профиль. Это тоже очень существенно, - говорил месье Изабе, улыбаясь подходившему к ним Разумовскому. - Знаете ли вы, что, если герцог Веллингтон приедет на конгресс, я должен буду его изобразить сбоку, на самом краю картины, и в профиль. Да, самого герцога Веллингтона! Ибо другого места нет.

- О чем, смею ли узнать, спор? - спросил Разумовский.

- О, никакого спора, - поспешно ответил дипломат. - Я высказываю месье Изабе свое восхищение: композиция его картины задумана так искусно.

Он кисло улыбнулся и отошел. Месье Изабе сокрушенно посмотрел на Разумовского.

- Что? Недоволен местом? - спросил Андрей Кириллович.

- Сил моих больше нет! - ответил Изабе, поднимая руки. - Все задеты, все обижены, все недовольны... Кроме вас, граф, - любезно добавил он. - Что же будет, если в самом деле приедет Веллингтон?

- Вы вправду его поместите с краю? - недоверчиво спросил Разумовский.

- Куда же мне его деть?.. Может, Бог даст, это только слухи и он не приедет. Нельзя же в последнюю минуту все менять. Пусть стоит в профиль, с краю у двери, будто только что вошел... Но я знаю, что ему сказать. Я скажу ему, что в профиль он похож на короля Генриха IV...

- По-моему, никакого сходства.

- По-моему, тоже.

- Ни по лицу, ни по уму.

- Этого я не смею говорить о столь высокопоставленном человеке. Но спорить с вами я тоже не смею... Pour ne pas donner un démenti á Votre Excellence{16}, - почтительно сказал месье Изабе.

Очень довольные друг другом, они направились к выходу. Швейцар без булавы подал шубы, швейцар с булавой открыл настежь дверь. По Ballplatz отъезжали последние кареты. Впереди бежали скороходы в странных костюмах, в шляпах с перьями; в руках у скороходов были факелы, хоть еще и не стемнело.

- Что же вы, граф, не скажете мне ничего о моей картине? - лукаво спросил на улице месье Изабе. - Пойдем пешком, правда?.. Вам она не нравится?

- Очень нравится, напротив, - ответил Разумовский. - И я рад тому, что вы пишете картину. Вы знаете, как я люблю и ценю ваш огромный талант, но не лежит у меня душа к миниатюре. По-моему, у миниатюристов вырабатывается особое отношение к жизни: они все себе представляют в малом виде, а потому видят малое во всем. У миниатюры нет будущего.

- А по-моему, самое высшее искусство именно миниатюра. Потому что... Впрочем, не знаю, как объяснить... Искусство не должно быть элитным... Вот вы боготворите Канову! Что и говорить, талантливый человек, его искусство очень нарядно... По-вашему, у Кановы есть будущее? Я думаю, никакого. Голый огромный Наполеон со статуей свободы в руке у меня ничего, кроме смеха, не вызывает. Я раз двадцать писал Наполеона на табакерках. Очень может быть, это и не Бог знает что такое. Но, по совести, «Наполеон» Кановы ни одной моей табакерки не стоит...

- Да разве ваши миниатюры не нарядны? - разводя руками, возразил Разумовский; он обиделся за Канову.

- Нарядны, но в меру... Они прежде всего верны. Если аккуратность - вежливость королей, точность мельчайших деталей картины, по-моему, вежливость художника. Меня бранят за внимание к мелочам, - разве в картине есть мелочи! Задача искусства выписывать и оживлять, а одно невозможно без другого. Из искусства надо выжать воду. Сухость - недостаток в чем угодно, но только, пожалуй, не в живописи. Будущее принадлежит тому искусству, которое удачно загримируется под безделушку. Нарядность? Да, конечно, без нее не обойтись. Искусство всегда немного наряднее, чем жизнь, иначе оно было бы невыносимо... Впрочем, Наполеон моих последних табакерок почти и не наряден: усталый, пожилой человек, все взявший от жизни.

- Это оттого, дорогой месье Изабе, что вы предвидели падение империи, - сказал с усмешкой Разумовский. - Когда вы писали корсиканца, вы, наверное, уже предчувствовали, что через год будете писать нас... Я шучу, конечно, - поспешил добавить он.

- Заметьте еще, дорогой граф, - сказал месье Изабе, - что до корсиканца, который, кстати сказать, был умнее всех жителей Бурга, вместе взятых, да еще с Ballplatz на придачу, до корсиканца я писал разных революционеров. Среди них тоже попадались хорошие люди. А до революционеров я писал несчастную королеву Марию Антуанетту. Она была прелестная женщина. Политические деятели для того и живут, чтоб резать друг друга, я в этом не виноват. Мое дело - писать возможно лучше, и только. Едва ли потомство будет особенно интересоваться моими политическими взглядами, не правда ли?

- Надеюсь, вы на меня не обиделись? - спросил Разумовский. - Уж нам-то, профессиональным политикам, хвастать нечем... Кстати, слышали ли вы о последнем выступлении вашего друга князя Талейрана? Он предлагает конгрессу 21 января, в день казни короля Людовика XVI, отслужить торжественную панихиду в соборе святого Стефана... Даю вам слово!.. Должен сказать, мы все видали виды, но когда этот человек, бывший закоренелый революционер, друг и товарищ всех цареубийц Конвента, внес свое предложение, в зале наступило гробовое молчание, все мы опустили глаза, как институтки... Разумеется, предложение было принято.

- Как же, я знаю. Мне поручено выработать церемониал 21 января... Все это не мешает Талейрану быть самым очаровательным человеком на свете, - ответил месье Изабе. - Он предаст лучшего друга, но предаст так, что прямо картину с него пиши... Вы тоже во дворец, граф? Я тороплюсь на репетицию. Так и проходит моя жизнь, - со вздохом сказал он, - с одной пантомимы на другую.

- Это старо, дорогой месье Изабе... Что вы сегодня ставите?

- Мы ставим «Олимп». Богов я подобрал на славу, но Венеру не решалась играть ни одна из дам; то ли из скромности, то ли из боязни насмешек... Я придумал выход: Венера будет стоять спиной к публике. Мне удалось без труда найти даму, которая сзади очень похожа на Венеру. Это фрейлина, мадемуазель Биллем. После пантомимы будет романс в лицах, музыка королевы Гортензии... А вы зачем так рано во дворец?

- Я должен представить царю и царице одного очень несчастного человека, композитора Бетховена. На днях будет его концерт... Надо собрать для бедняги денег. К несчастью, император Франц очень его не жалует... Прусский король пришлет за билет десять дукатов, я его знаю. Другие - дай Бог, чтобы хоть приняли билеты. Вся надежда на царя... Беда в том, что им будет трудно разговаривать, - сказал озабоченно Разумовский. - Император Александр, как вы знаете, довольно плохо слышит. А мой протеже просто глух.

- Композитор? - удивленно спросил месье Изабе.

- Да. Послал же Господь такое несчастье! - со вздохом сказал Разумовский.

- Это ужасно! - ответил, закрыв глаза, месье Изабе. - Бедный человек!.. Вот что, граф, я не император и не король, но я сделаю что могу, скажите этому... Как вы его назвали?.. Скажите ему, чтобы он послал билет и мне, по-товарищески, просто, как артист артисту... Он хороший композитор?

- Спасибо, - ласково сказал Разумовский. Он был тронут. - Хороший ли композитор? Сказать «превосходный», «удивительный» - значит сказать глупость. Я вам отвечу так: он мой последний шанс на бессмертие. Если через сто лет люди будут иногда обо мне вспоминать, то разве только потому, что этот человек посвятил мне две свои симфонии.

Месье Изабе посмотрел на Разумовского.

- Вот как? - сказал он с легкой грустью. - Очень интересно... Sehr fidel, sehr fidel{17}, -добавил он, помолчав. Месье Изабе знал, что слово «fidel»{18} употребляется у немцев не в таком смысле, как по-французски, и пользовался им наудачу, с видимым удовольствием.

- Опять fidel! Вы злоупотребляете, дорогой месье Изабе, - смеясь, сказал Разумовский. -Вроде как лорд Каслри словом features...{19} Вы заметили, он ни одной фразы не может сказать без features...

Я познакомился в Теплице с Бетховеном. Его талант поразил меня. К несчастью, это совершенно необузданный человек. Он не вполне не прав, считая мир отвратительным. Но он мира не сделает менее несносным ни для себя, ни для других.

Из письма Гёте

Режиссера пантомимы «Олимп» звали Омер - только очень мрачный человек не использовал бы этого для каламбура. Сияя от радости, месье Изабе поговорил с Омером и поздравил его с блестящим успехом живых картин: пантомима сошла превосходно. Артисты-любители обожали художника: он всегда всех оживлял своим весельем, всем говорил только приятное, и даже его критические замечания никогда не задевали - так он их подавал. Месье Изабе горячо поблагодарил участников пантомимы, а одну молоденькую барышню, которая особенно ему нравилась (ему нравились почти все), тут же расцеловал, сославшись на свой возраст, что вызвало общие протесты.

Из зала доносились звуки марша. Антракт перед романсами в лицах был короткий. Быстро переменили декорацию. При спущенном занавесе влюбленная пара, осторожно ступая на цыпочках, вышла на сцену и в последний раз под руководством месье Изабе прорепетировала действие. Он сам вполголоса напевал мелодию романса: и мелодия эта, и вид влюбленных доставляли искреннее удовольствие месье Изабе.

Послышался звонок. «Только не волнуйтесь... Ради Бога, не волнуйтесь!» - страшным шепотом сказал режиссер. Лица влюбленных побледнели. Месье Изабе укоризненно посмотрел на Омера, подивившись в опытном человеке такому непониманию человеческой натуры. Он засмеялся, потрепал по плечу влюбленного и сказал влюбленной, что она никогда не была так хороша.

- Как я ему завидую!.. Нет, как я ему завидую, этому юному князьку! - сказал он весело и удалился за кулисы на свой наблюдательный пост сбоку.

Занавес поднялся. Музыка заиграла романс. Влюбленные взялись за руки. Месье Изабе почувствовал, что все опять пойдет прекрасно.

Его роль кончилась. «Надо бы посмотреть, как выходить из зала, - подумал он и ушел с наблюдательного поста. - Кажется, сюда, а оттуда выйду коридором...» Месье Изабе еще плохо разбирался в бесчисленных залах Бурга. Он спустился по лесенке, прошел по одному коридору, куда-то свернул по другому и очутился в красном раззолоченном салоне, где, к его огорчению, играли в карты люди, очевидно, не интересовавшиеся ни живыми картинами, ни романсами в лицах. На вечерах императрицы во дворце была полная свобода. У одного из столиков спиной к месье Изабе стояли, следя за партией, несколько человек зрителей: за этим столом играл князь Талейран, лучший игрок в вист Европы. Месье Изабе, приятно улыбаясь, обогнул стол. Перед ним мелькнуло мертвенно-бледное, бесстрастное, безжизненное лицо. Он вздрогнул, за столиком Максимилиан Робеспьер играл в карты с немецкими принцами. Жуткое сходство это всегда поражало художника: вдалекие дни революции молодым человеком месье Изабе не раз видал вблизи Робеспьера.

Звуки музыки приближались. Месье Изабе вышел, наконец, в тот ряд зала, по которому после романсов должен был пройти полонез, с русским царем и австрийской императрицей в первой паре. Программа бала разрабатывалась также при участии месье Изабе. Романс подходил к концу. «Уж не поспею... Да, может, лучше и не входить, еще будут, пожалуй, мне аплодировать», - скромно подумал месье Изабе.

В малом зале дама в голубом платье (модный зеленый цвет только что уступил место пришедшему из Парижа голубому) продавала билеты с благотворительной целью: в пользу невольников, угнетаемых мусульманами. Месье Изабе знал эту даму, дочь английского адмирала. Он подошел к столу, взял билет и положил в шкатулку столько, сколько полагалось по его достатку, или разве несколько больше: месье Изабе был очень добр и щедр; и невольников ему было жаль, и англичанка была славненькая. В шкатулке лежали груды золота и ассигнаций. Месье Изабе еще за кулисами слышал, что оба императора дали по тысяче дукатов. Любезно улыбаясь, он поболтал с дамой, которая беспокойно следила за его взглядом: месье Изабе, гордившийся своей репутацией законодателя моды, понимал, что англичанку очень интересует его мнение о ее туалете. Он немного помучил ее ожиданием, а затем сказал, что она одета, как богиня. Англичанка зарделась от радости.

Раздались аплодисменты. Лакей, стоявший у входа в зал, открыл дверь, и тотчас из нее выскочил человек в темном платье, резко выделявшийся среди гостей своим видом. Он растерянно остановился, со злобой взглянул на стол с золотом, на англичанку, на лакея и быстро пошел дальше. В дверях зала показался граф Разумовский. «Да куда же вы? Что же это, наконец, такое?» - по-немецки укоризненным тоном сказал он, нагоняя вышедшего первым гостя. Месье Изабе догадался, что это и есть тот немецкий музыкант, о котором говорил ему Разумовский.

Это был человек невысокого роста, с рябым мрачным лицом. Одет он был очень бедно и небрежно, в старомодный потертый сюртук, с криво повязанным красным галстуком. «Какой некрасивый человек», - с сожалением подумал месье Изабе, сразу охвативший своим безошибочным взглядом все, вплоть до плохо подстриженных в la Titus черных густых волос, вплоть до коротких пальцев рук. «Надо бы написать его портрет, - решил он неожиданно. -Кажется, ему не очень нравится музыка королевы Гортензии». В зале гремели рукоплескания. «Большой успех, все отлично!..» Месье Изабе направился в зал. У двери он снова оглянулся и встретился взглядом с немецким музыкантом. Глаза музыканта, черные, необыкновенно блестящие, лежали в глубоких впадинах под резко сдвинутыми бровями. Лицо его было искаже но злобой и страданием. Разумовский с умоляющим выражением что-то ему говорил. «Да, конечно, изумительное лицо!» - подумал месье Изабе.


Пожар заметили только ночью. Разумовского не было дома: с Рождеством оживление на конгрессе достигло предела; никто не ложился спать до утра, люди с одного праздника отправлялись на другой. Ошалевшие верховые, посланные ошалевшим управляющим, нелегко разыскали Андрея Кирилловича. Когда его коляска во всю прыть лошадей поднеслась ко дворцу, главный корпус уже был весь в огне. Именно в этом корпусе находилась картинная галерея, зала Кановы, знаменитая на весь мир библиотека. Зарево было видно с другого конца города.

На площади перед горевшим дворцом было смятение. С боковой улицы быстрым шагом подходил отряд пехоты. Верховые куда-то скакали с факелами, громко трубя. Огромная бочка, запряженная парой лошадей, пронеслась по площади и карьером влетела в раскрытые ворота сада. В общем гуле выделился звон разбитого стекла. На мгновение дворец исчез в густых облаках черного дыма, затем пламя снова прорвалось, осветив всю площадь страшным темно-красным светом.

Кучер Андрея Кирилловича, вскрикивая и ахая, едва сдерживал ржавших лошадей. Разумовский привстал в коляске, хотел что-то сказать, сел и встал снова. Стоявший посредине площади управляющий отчаянно замахал руками и бросился к коляске графа. Огненная головня взлетела над крышей, рала около экипажа и зашипела в растоптанном снегу. Лошади шарахнулись в сторону. Разумовский, сходивший с подножки, едва не упал. Управляющий поддержал графа и бессмысленно закричал на кучера. От трубных звуков, от ржания лошадей, от несшегося из дворца гула и треска разговаривать было невозможно. Андрей Кириллович растерянно смотрел то на управляющего, то поверх его меховой шапки на пылавший дворец.

- Ваше Превосходительство!.. Какое несчастье!.. - говорил с рыданием в голосе управ ляющий. - Ваше Превосходительство!.. Господи!.. Когда Иоганн прибежал, я выскочил, как сумасшедший... Жена тоже... Я кричу: пошлите сию минуту за Его Превосходительством. Смо трю... Господи!..

Распоряжавшийся работами обер-брандмейстер, узнав хозяина дворца, тоже подошел, отдал честь и в ответ на немой вопрос графа развел руками, как врач у постели умирающего.

- Тот корпус, может быть, и отстоим, - сказал он, неопределенно показывая вдаль рукою. Вид обер-брандмейстера означал: «Я, разумеется, не скажу вам сразу всей правды, но вы можете постепенно догадываться».

- Главное это!.. Вот это!.. - с отчаянием произнес Разумовский. - Если нельзя спасти здание, спасите...

Голос его оборвался.

- Мы сделаем все, что только будет возможно, - ответил привычным ему сочувствен ным тоном обер-брандмейстер. - Главные работы ведутся из сада... Там сделан немецкий узел, через него выбрасывают все из окон... Картины...

Андрей Кириллович не сразу отдал себе отчет, что такое немецкий узел и как это выбрасывают из окна его картины. Верховой подскакал к обер-брандмейстеру и, низко наклонившись с седла, что-то ему сказал. На лице обер-брандмейстера изобразилась досада. Он быстро отошел, затем побежал к воротам. Андрей Кириллович растерянно посмотрел на управляющего, как бы желая знать, что ему теперь надо делать и о чем спрашивать.

- Где началось?.. Отчего?..

- Отопление, Ваше Превосходительство, это несчастное трубное отопление! - с отчаянием сказал управляющий. - Ведь я вам говорил, Ваше Превосходительство!

Андрей Кириллович не помнил, чтобы управляющий говорил ему об отоплении. Но он понял: пожар произошел от тех проведенных под полами труб, которые он устроил у себя во дворце и которыми щеголял перед венцами как новым словом техники.

- Да... Что же делать? Что же делать? - сказал Разумовский. Увидев опять бочку, въезжавшую в ворота, он решил, что нужно идти в сад. Управляющий побежал рядом с ним. Горящие головни падали, шипя, почти беспрерывно.

За воротами, в саду, дорожки были засыпаны осколками стекла, не то от окон, не то от оранжерей, разбитых пожарной командой. «Ну, это ничего, оранжереи, - бодро подумал Андрей Кириллович. - Оранжереи можно будет возобновить». В саду было тише, чем на площади, и, несмотря на безлунную ночь, светло как днем от пламени - дым валил в другую сторону, - от багрового зарева на небе, от факелов пожарных. Вблизи главной двери дворца, на клумбах, стояли насосы; возле них работали люди в странных костюмах, в блузах с капюшонами, в шлемах. Три тонкие, узкие струи с силой, почти вертикально, били вверх, заливая верхний этаж и главную лестницу; резная дверь валялась в снегу, расколотая на куски. Анд рей Кириллович внимательно, со страстной надеждой следил за струями. Он хотел было сказать, чтобы хоть одну струю пустили на бельэтаж, но раздумал, не чувствуя в себе силы отдавать распоряжения. «Им виднее... Это опытные, прекрасные работники...»

Слева, где пожар свирепствовал с меньшей силой, Разумовский увидел то, что обер-брандмейстер называл немецким узлом: через парусиновую трубу, спущенную из окна и привязанную другим концом к оглобле тележки, пожарные, работавшие во дворце, выбрасывали вещи. Тени людей со шлемами то и дело появлялись у этого окна. «Какие люди! Молодцы какие!» - с восторженной благодарностью подумал Андрей Кириллович. Парусиновая труба погнулась в средине и выпрямилась, что-то тяжелое скользнуло, упало и треснуло. Разумовский ахнул и бросился к тележке. В грязном, тающем от жара снегу лежали в расколотых рамах картины, продранные, обуглившиеся, наполовину сгоревшие. «Господи! И Тицианы!» - тихо сказал Андрей Кириллович. Он опять схватился за голову, отошел к скамейке и бессильно на нее опустился. «Точно издевка! - подумал он. - Вся жизнь пошла прахом...»

Через раскрытые ворота в сад внеслась пара лошадей, запряженная в повозку странной формы. Пожарные соскочили, что-то потянули, что-то подняли, и повозка превратилась в огромную лестницу, заканчивающуюся двумя красиво изогнутыми крючками. Ее мгновенно прислонили к балкону, зацепив крючками за перила. Один из пожарных подпрыгнул, уцепился за ступеньку и повис, пробуя крепость перил. Лестница устояла. По ней вверх быстро и ловко поползли, низко наклонившись, один за другим люди в шлемах. «Как это все ладно, молодцы! Надо будет их наградить», - сказал себе Андрей Кириллович и подумал, что он теперь едва ли не окончательно разорен: не было цены дворцу и сокровищам искусства, которые он собирал всю жизнь. Разумовский и забыл, что хотел подарить свой дворец государю. «Что ж делать? Что ж делать? Я не виноват, - бессмысленно твердил он. - Как-нибудь буду жить дале... Люди не оставят... Государь поможет... В гостиницу, что ли, переехать?.. Но в «Zum Römischen Kaiser» теперь и конуры не найти...» Он знал, что об уходе отсюда сейчас не могло быть речи, хоть помощи от него не было никакой. Но ему захотелось в постель. Он чувствовал большую усталость и весь трясся межой дрожью. «Диво будет, если не простужусь... А это что же такое?» От большой бочки у бокового корпуса шли две цепи людей: одни передавали из рук в руки полные ведра, другие возвращали пустые. «Откуда эти?.. Кто они?..» - Андрей Кириллович вспомнил, что все венские артели каменщиков и плотников обязаны по закону являться на пожар. «Да, хорошо у них налажено... Славные, добрые люди!..» Вдруг он в ужасе замер: сзади донеслось дикое лошадиное ржание. Из конюшни, тоже ярко освещенной, конюхи с большим трудом выводили лошадей с завязанными глазами. «Да, и это славно придумано, что лошадям завязывают глаза... Как догадались!.. Господи, но за что же ветер?.. Значит, зал Кановы тоже погиб!.. И "Флора"!..»


Ко дворцу тем временем беспрерывно подъезжали экипажи. Известие о пожаре в лучшем венском дворце мгновенно разнеслось по всем балам и праздникам. На подступах к площади стояли патрули и не пропускали экипажи. Разодетые люди с радостно-возбужденными лицами выходили из колясок, с жадным любопытством и ужасом глядели на объятый пламенем дворец, обменивались между собой впечатлениями:

«Какое несчастье для графа!..» «Да, это ужасно...» «Таких сокровищ искусства нет ни в Бурге, ни в Шенбрунне...» «Неужели ничего нельзя спасти?» «Все-таки, как хотите, пожарное дело у нас не на должной высоте...» «Ах, в Париже то же самое, вспомните пожар у Шварценбергов!..» «У нас лестницы с крючками, это наша новинка...» «Да ведь все и случилось из-за французского отопления...» «Мы были на балу у Эстергази, вдруг узнаем...» «А у нас как раз начался ужин...» «Страшное зрелище, но как красиво, правда?» «Ничего красивого, я наглотался дыму...» «Бедный граф! Надо бы ему пожать руку...» «Ах да, но где же он?..»

Узнав, что граф в саду, многие из приехавших направлялись туда через боковые ворота. Разумовский сидел на скамье и с тупым, как бы безучастным вниманием следил за огнем, разгоравшимся от ветра все сильнее, несмотря на отчаянные усилия пожарных. Входившие в сад люди колебались, не зная, как надо себя вести в таких случаях, - светское воспитание предвидело все, кроме пожара. Одни издали с почтительной грустью кланялись графу и поспешно ретировались. Другие подходили и молча пожимали ему руку гораздо крепче обычного. Третьи старались его ободрить и говорили - об отоплении, о красоте дворца, о том, что все можно будет со временем отстроить заново. Несмотря на нелепость этих утешений, общее сочувствие немного укрепило Андрея Кирилловича. Соображение к нему вернулось. Кашляя от едкого дыма, он отвечал на слова соболезнования. Он даже подумал, что надо казаться спокойным.

Среди приехавших на пожар был и месье Изабе. Вид пылавшего дворца поразил его, - он был совершенно потрясен. Лучше, чем кто бы то ни было другой, он знал, какие сокровища были в этом дворце. Месье Изабе подошел к Разумовскому и крепко стиснул ему руку.

- Cher ami!..{20} - сказал он, но от волнения не мог докончить фразы: слезы выступили у него на глазах. Андрей Кириллович привстал и обнял художника, - он понял, что у Изабе не простое сочувствие, а истинное горе: для него дело было не в переживаниях Разумовского, а в гибели великих творений искусства.

В ворота влетел на вороном коне флигель-адъютант. Мгновенно по саду разнеслось известие, что приехал император. «Какой император? Император Александр?» - быстро спрашивали одни у других. «Нет, наш император... Верно, император Александр приедет позже...» «Я вам говорил, что Его Величество непременно приедет...» «Да, я все-таки не думал... Какая честь для графа!..» «Он ведь всегда был в большой милости...»

Андрей Кириллович поспешной походкой направился к воротам в сопровождении флигель-адъютанта. Разумовский не мог не оценить оказанного ему внимания. Пожарные на мгновение бросили работы и вытянулись. В ворота в сопровождении небольшой свиты уже входил император Франц. Он был в штатском платье, без шубы, в теплом ватном сюртуке, в цилиндре и в ботфортах. Все почтительно кланялись. Император быстро подошел к еще ускорившему шаги Разумовскому и протянул ему обе руки, - Андрею Кирилловичу показалось даже, что в первую секунду император хотел его обнять, но раздумал: пожар дворца был все-таки недостаточным для этого несчастьем. Разумовский растроганно благодарил. Несмотря на свое волнение, он и благодарность облек в надлежащую французскую фразу. Император отвечал по-немецки.

- Sehen's das kann mit meinem Rittersaal, der auch mit Röhren g'heizt wird, g'rad so passieren...

- Gott behüte, Majestät!{21} - ответил Разумовский, тотчас переходя на немецкий язык.

- Das kommt davon, weil wir alles d'n Franzosen nachmachen müssen...{22}

Андрей Кириллович вздохнул. Император повернулся к дворцу. Пожарные после мгновенного перерыва теперь работали с удвоенной силой. Обер-брандмейстер поднялся по лестнице, приставленной к балкону. О спасении главного корпуса уже не могло быть и речи. С минуты на минуту надо было ждать обвала. Обер-брандмейстер приказал пожарным отступить в боковой корпус.

Месье Изабе, вытирая слезы, вышел из сада снова на площадь. Прилегающие к площади улицы были запружены народом. Полицейские офицеры не пропускали толпу, делая молчаливую поблажку тем, кто по своему внешнему облику принадлежал к высшим классам. За патрулем, в первом ряду не пропущенных, месье Изабе узнал немецкого музыканта, которого ему показал граф Разумовский на спектакле у императрицы. Лицо музыканта опять поразило месье Изабе, еще гораздо больше, чем при первой встрече. «Странная, удивительная голова! - подумал месье Изабе. Он отошел от полицейской заставы и, встретив знакомого, заговорил с ним о пожаре. Но, разговаривая, месье Изабе не раз оборачивался и искал глазами немецкого музыканта. Ему пришло в голову, что необыкновенное лицо это надо навсегда сохранить в памяти на случай, если когда-либо понадобится изобразить на полотне мрачное торжествующее вдохновение. «Ou quelque chose de cette nature»{23}, - думал месье Изабе.

Часть фасадной стены обрушилась со страшным грохотом. Черное, прорезанное красными искрами облако рванулось в сторону, и на мгновение за обрушившейся стеной показалась объятая пламенем огромная галерея. Толпа протяжно ахнула. «La sale Canova! Bon Dieu de bon Dieu!»{24} - сказал месье Изабе. Через минуту дым снова закрыл здание. Затем раздался новый продолжительный чудовищный грохот. Все рухнуло, дворца больше не было.

Perfectio igitur et imperfectio rкvera modi solummodo cogitandi sunt, nempe notiones, ques figere solemus ex со quod eijusdem speciei aut generis individua adin-vicem comparamus{25}.


Спиноза

На это утро была назначена кормежка змей. Владелец странствующего зверинца, кенигсбергский немец, долго скитавшийся по свету, называвший себя траппером (слово это, еще тогда малоизвестное, придавало ему веса), встал рано, позавтракал и в странном охотничьем костюме вошел в комнату удава. В комнате было душно и жарко: удав любил жару.

Траппер подошел к камере. Она была сделана из очень толстого стекла, с окошком наверху, и окружена железной решеткой, на которой был повешен картон с надписью: «Просят не раздражать удава». Но и надпись эта, и решетка предназначались больше для того, чтобы щекотать нервы публики: траппер знал, что удав смирный, стекла не разобьет и на людей не бросится. Увидев хозяина, смутно чувствуя день кормежки, удав выполз из-под одеяла. Над толстыми серо-фиолетовыми кольцами в черных квадратных пятнах изогнулась и вытянулась тонкая шея. Разделенная черным ободком голова с маленькими щелками глаз уставилась в сторону окошка.

- Подождешь, - сказал траппер, любуясь змеей.

За калиткой дернули звонок. Торговка принесла кроликов. Она не вошла в садик и, с опаской поглядывая на зверинец, у калитки пожелала трапперу доброго утра. Затем сообщила, что ночью случился страшный пожар, совсем недалеко отсюда: сгорел дворец богатейшего русского эрцгерцога.

- Еще и сейчас догорает... Народу сколько там! - сказала торговка. - Сам император приезжал!.. На площадь и не пропускают. Вот это все с пожара идут люди.

Траппер зевнул - он всякие видал пожары, - выбрал кролика пожирней, поторговался и заплатил.

- Неужели живьем бросите его змею? - с жалостью гладя кролика, спросила торговка. Она вздохнула. - Каких только зверей нет на свете!

- Кто как любит, - проворчал траппер. - Мы едим мертвечину, они живых. Зато он и ест раз в две недели.

- Господи!

- Может и два месяца не есть, только худеет тогда и огорчается, - сказал траппер, очень любивший своего удава. Держа в левой руке кролика, он вышел за калитку и оглянул проходивших людей, соображая, стоит ли их звать. Преобладало простонародье, но были и приличные люди. Траппер решил, что попробовать можно, и очень громко, нараспев стал зазывать посетителей. Прохожие останавливались, с любопытством глядя на афишу и на странного человека, насмешливо прислушиваясь к его прусскому акценту. Одни, постояв, проходили дальше, другие старались заглянуть за калитку. Два человека заплатили за вход: первый - солдат, второй - сортом повыше. «Чиновник или учитель», - подумал траппер, любивший определять людей по внешним признакам.

- Очень интересно!.. Страшное зрелище!.. Огромный мексиканский удав, длиной в четыре человеческих роста!.. Ударом хвоста может убить человека!.. Легко душит тигров и буй волов!.. - врал траппер. - Есть змеи, крокодилы, ягуары... Сейчас кормежка удава!.. Глотает живых кроликов... Страшное зрелище!.. При этом кричит от радости и поет...

Остановившийся у афиши невысокий рябой человек, приложив к уху руку, слушал траппера.

- Поет? - отрывисто спросил он.

- Свистит и кричит, совсем как бы поет, - ответил траппер. Он осмотрел с головы до ног рябого господина, но профессии не определил, решил только, что неважная птица.

- Совсем как бы поет, - еще громче повторил он, заметив, что господин туг на ухо. -В древней Мексике к голосу удава прислушивались... Он считался священным животным... Пожалуйте, господин... Будете довольны...

Рябой человек что-то пробормотал, порылся в кошельке и, вынув монету, вошел в сад, где с любопытством и робостью осматривались солдат и чиновник. Траппер пренебрежительно оглядел оставшуюся публику, кивнул торговке и закрыл калитку.

- Поет?.. Удав?.. - беспокойно спросил опять невысокий господин.

- Змеи очень музыкальны, - сказал траппер, гладя кролика. - Вот увидите потом индийских змей, они, может быть, музыкальнее нас с вами. Их заклинают игрой на флейте. Они изгибаются, танцуют, дуреют, тогда с ними можно делать что угодно (у господина дернулось лицо)... Только индийские без голоса... Один удав из всех змей кричит. Обыкновенно когда кормят... Ведь для него еда - главное дело... Только все он недоволен, все не то... И хорошо, а все не то... Вот об этом, верно, и поет... Поет, - повторил он и, открыв дверь домика, предложил посетителям пойти.

- Нет, уж лучше вы раньше, - сказал, смеясь, чиновник.

Траппер тоже засмеялся. Он спрятал кролика под полу и вошел первый; за ним последовали другие. Они подошли к клетке. Голова удава слегка покачивалась над составленным из колец конусом. «S-sacrament!..»{26} - говорил, ежась, чиновник. «Jesus Maria! Jesus Maria!» - повторял солдат. Невысокий господин с ужасом смотрел на чудовище. Траппер одной рукой подтащил к клетке лесенку и вынул из-под полы дрожавшего кролика.

- Послушайте, - отрывисто сказал господин, схватив траппера за руку: он, видимо, толь ко теперь понял, в чем дело. - Не надо бросать... Я вам заплачу...

Траппер с недоумением посмотрел на рябого человека. Он, впрочем, привык к тому, что люди, особенно дамы, проявляют жалость к кролику в последнюю минуту перед кормежкой змеи.

- Нам с вами надо есть, господин, - ответил он, - и удаву тоже надо есть. Ведь вы, вер но, устриц едите: они тоже живые. (Это был его обычный довод, всегда действовавший на жалостливых посетителей.) Как его не кормить? И господам будет обидно, они деньги заплатили...

Из камеры раздался странный протяжный звук - не то крик, не то свист. Удав заметил кролика. Он преобразился. Глаза его заблистали, шея изогнулась, как у лебедя, маленькая голова задрожала. Зрители ахали.

- В самом деле, в этом звуке есть что-то музыкальное... И насмешливое... - сказал с улыбкой чиновник, обращаясь к невысокому господину; он, видимо, знал его в лицо. - По- своему он тоже музыкант.

Невысокий господин сердито взглянул на чиновника, что-то невнятно буркнул в ответ и снова перевел глаза на клетку. Траппер взобрался по лесенке, поднял решетку, приоткрыл окошко (запахло мускусом), бросил в камеру кролика и тотчас окошко захлопнул. Невысокий господин вскрикнул. Кролик мягко упал на песок и застыл, встретившись глазами с удавом. Крик змеи повторился. Маленькие глаза блестели все сильнее. Удав медленно откинул назад верхнюю часть корпуса, медленно раскрыл пасть - и вдруг рванулся вперед всем телом, мгновенно развернув огромные страшные кольца. Невысокий господин вскрикнул, закрыл руками дернувшееся лицо и выбежал из домика.

Müde war ich geworden nur immer Gemälde zu sehen{27}.


Гёте

Андрей Кириллович Разумовский с женой и невесткой прожил два года в Италии.

На семейном совете, созванном в Вене осенью 1822 года, Разумовский изложил состояние своих дел. Он смущенно прочел что-то вроде небольшого доклада, путаясь и разыскивая на листке цифры доходов, долгов, процентов по долгам. Цифры эти подготовил для князя управляющий. Сам Андрей Кириллович свои дела знал довольно плохо. В былые времена он едва ли мог перечислить по памяти оставшиеся от гетмана многочисленные имения. Теперь почти все было продано, деньги прожиты, и от огромного состояния оставались крохи - или то, что казалось крохами Андрею Кирилловичу.

Свой доклад Разумовский читал на французском языке, что тоже было неудобно: слова все были труднопереводимые, как волость, уезд, десятина, или же глупо звучали по-французски, как «ревизская душа». Андрею Кирилловичу гораздо легче было читать перед императорами и министрами доклады об устройстве Европы, - европейские государственные дела он устраивал гораздо легче и увереннее, чем свои собственные денежные. Вдобавок Разумовский все время испытывал тяжелое чувство: и жена его, и невестка, и все австрийские родные до того считали князя богачом из богачей.

Семья проявила чрезвычайную деликатность, о расстройстве дел говорили в тоне беззаботном, с оттенком веселого удивления, означавшим: вот, мол, какая вышла забавная история, мы стали бедны! - но за этим тоном Андрей Кириллович чувствовал разочарование. Никто и в мыслях не имел упрекать Разумовского; его мучила, однако, совесть; женившись шестидесяти трех лет от роду на молодой австрийской графине, он не имел права быть бедным.

После доклада венские родственники дали Андрею Кирилловичу несколько практических указаний. Один сразу придумал выгоднейшую финансовую операцию и довольно бойко перевел рубли на дукаты, но, как оказалось при проверке, смешал серебряные рубли с ассигнациями. Другой предложил заложить Батурин, - имение было заложено и перезаложено, и о сумме долга по закладной Андрей Кириллович раза четыре говорил в докладе. Третий решительно советовал гнать кредиторов в шею, - это князь делал и без того, правда, лишь фигурально.

Впрочем, прения, расчеты, неуспех предложенных комбинаций очень скоро утомили родственников, и все сошлись на том, что и предлагал с душевной болью Андрей Кириллович: он хотел закрыть свой венский дворец, вновь отстроенный после пожара без прежнего великолепия, отпустить прислугу, кроме какого-нибудь десятка самых нужных и преданных слуг, и переехать на жительство в Италию.

Один из молодых Тюргеймов, недавно побывавший в Риме, особенно горячо поддержал этот план и в доказательство итальянской дешевизны привел несколько ресторанных цен. "Князь Разумовский слушал с печальной улыбкой: ему впервые в жизни приходилось слышать такие речи, да и дело было, конечно, не в ценах устриц и вин, а в том, что в Италии можно было обойтись без ста человек прислуги, без пятидесяти лошадей на конюшне, без огромных приемов, без всего того, что в Вене по образу жизни, кругу и связям Разумовских представлялось совершенно необходимым.

Когда решение было принято, Андрею Кирилловичу стало легче. Он с нежностью поцеловал руку жене и невестке, как бы благодаря их за то, что они на него не сердятся. Разумовский действительно чувствовал себя виноватым, однако выражение лиц родных чуть-чуть его раздражило именно подчеркнутой деликатностью. У него мелькнула мысль, что в конце концов уж перед невесткой он едва ли виноват, как и перед другими Тюргеймами, вместе с ним расточавшими несметное богатство гетмана Кирилла Григорьевича. Но эта мысль только проскользнула у Разумовского: он очень любил и свою жену, и ее родных.

Семья занялась приготовлениями к отъезду. Решено было пожить немного в Вероне, потому что там как раз происходил международный конгресс; в Риме, потому что это был Рим; и в Неаполе, потому что там жил старый приятель, король Фердинанд, при котором Андрей Кириллович состоял посланником больше сорока лет тому назад.

Уезжая из Вены, и Андрей Кириллович, и его жена, и невестка в один голос говорили, что хотят пожить тихо, уединенно, в тесном семейном кругу, никаких гостей не звать и ни к кому в гости не ездить. Однако уже по дороге оказалось, что в тесном семейном кругу скучновато. Они любили друг друга, но разговаривать им было не о чем. В Италии дамам стало веселее. Веронский конгресс гремел, отдаленно напоминая по блеску Венский. Разумовские тотчас вошли в круг международных знакомств и больше из него не выходили во все время своего пребывания в Италии. Настроение Андрея Кирилловича, однако, становилось все печальнее, - зрелищ на его веку было больше чем достаточно.

На одном из веронских приемов Шатобриан, узнав, что Разумовские собираются в Рим, мрачно сказал Андрею Кирилловичу: «Rome est une belle chose pour tout oublier, mépriser tout et mourir»{28}. Разумовский прекрасно знал, что Шатобриан имеет особые основания быть мрачным: у него не было ни гроша в кармане, его мучила подагра, последние его произведения не имели успеха, в своих интимных делах он очень запутался, и сам больше не знал, кого, собственно, любить: госпожу Рекамье, или госпожу де Дюрас, или госпожу Арбутнот (иные даже робко высказывали предположение, уж не любит ж Шатобриан свою жену, - но над ними все смеялись). Тем не менее фраза знаменитого писателя запала в душу Андрею Кирилловичу.

В Риме Разумовский был на Office des Ténébres в Сикстинской капелле и, слушая музыку, все думал о том, что карьера его кончена, что кончается и жизнь, что ждать ему больше нечего. Княжеский титул, полученный им в пору Венского конгресса, был его последним успехом. А пожар дворца отнял у его жизни прежний смысл.

После службы жена и невестка долго и настойчиво говорили о превосходстве католической веры над всеми другими. Андрей Кириллович делал вид, что не слышит: он знал, как страстно желают Тюргеймы обратить его в католичество.

В этот день вечером они были у Ливенов, с которыми в Риме очень подружились. Графиня Ливен после долгих просьб прочла одно из своих писем на синей бумаге, - о них уже тогда много говорили в Европе. В письме шла речь о революции, и графиня уронила афоризм, впрочем, заимствованный у Веллингтона: «Lá oú les rois savent monter á cheval et punir, il n'y a pas de revolution possible»{29}. Афоризм показался Андрею Кирилловичу глупым (он чувствовал, что и все это письмо написано едва ли не для этого афоризма). «В таком случае берейторы королевские могут отдалить от бедствий мир, - подумал он мрачно. - И ни к чему занимается она без просыпу политикой, все вздор, и синяя бумага - тоже вздор; верно, и глаза у нее не болят, а пишет так, чтоб лучше в разговорах примечалось: письма графини Ливен на синей бумаге». Он хотел было поспорить и припугнуть графиню новой революцией, но не поспорил, чувствуя большую усталость. К тому же графиня Ливен нравилась ему и своим умом, и знаниями, и благородством тона, которое он особенно ценил. Напротив, король Фердинанд, встретивший его тем же радостным смехом, что и сорок лет тому назад, показался ему образцом вульгарности. Андрей Кириллович с любопытством вглядывался в старого знакомого, и ему самому странно было, что он, внук малороссийского пастуха, не выносит дурного тона в потомке Людовика XIV.

В Риме на одном из аукционов за три тысячи дукатов продавался Рафаэль. Свободных трех тысяч у Разумовского не было, и Рафаэля увез англичанин, явно ничего в картинах не понимавший. Бедность угнетала Андрея Кирилловича. Очень расстроено было и здоровье, -сердце лучше работать не стало. Врачи предписали ему строгий режим. За выполнением этого режима следили жена и невестка, которых все больше беспокоил вид князя. Все это раздражало Разумовского. Его душевное состояние передавалось и дамам. Стало скучно. От скуки они взяли на воспитание девочку.

Единственным утешением Андрея Кирилловича была музыка. Он часто посещал оперу, восхищался голосами итальянских певцов и нехотя отдавал должное Россини, который уже царил в мире, затмевая славой всех других композиторов. На старости лет Андрей Кириллович снова стал играть на скрипке; играл он преимущественно по вечерам, когда оставался один: дамы каждый вечер уезжали в театр или в гости, ему же доктор предписал выходить возможно меньше и рано ложиться спать. Разумовский отдавал должное Россини, но предпочитал другую музыку - давно вышедшего из моды Бетховена. Андрей Кириллович играл не очень хорошо; он пробовал темы и из симфоний, и из квартетов. Больше всего он любил русские квартеты, посвященные ему его старым другом, а в них adagio Седьмого квартета. С русской песней этого квартета он когда-то сам познакомил Бетховена. Во время игры Андрею Кирилловичу казалось, что музыка и была его настоящим призванием. А иногда он думал, что никакого призвания у него вообще не было и что в этом, собственно, главное несчастье его жизни. Он любил искусство, понимал его гораздо тоньше, чем большинство других людей, а создать ничего не мог: слишком много вкуса, недостаточно творческого дара - худшее, что может быть.

В Неаполе Разумовский неожиданно получил из Петербурга письмо, сообщавшее о кончине его брата Петра. Это известие потрясло Андрея Кирилловича, несмотря на то, что он с годами очерствел и успел привыкнуть к уходу близких людей. Брат был только годом его старше и всегда отличался крепким здоровьем. Они с юношеских лет встречались редко - Петр Кириллович жил в Петербурге, но любили друг друга. Жена и невестка приняли очень близкое участие в горе Разумовского, перестали ездить в театр и отказались от приглашений. Однако в глазах своих дам князь читал тщательно скрываемую радость. У Петра Кирилловича законных детей не было, и большая часть его богатства теперь должна была достаться Андрею Кирилловичу. Разумовский, по совести, не мог осуждать жену и невестку: они совершенно не знали его брата. Тем не менее разговоры с ними о брате возбуждали в нем тяжелое чувство. Из случайных вопросов выяснилось, что они знали, какие имения остались после умершего и какую приблизительно ценность представляет каждое. В этом тоже ничего худого не было - Андрей Кириллович и сам при всей любви к брату не мог не думать с облегчением о том, что перед ним и его семьей вновь открывается возможность прежней богатой жизни. Но все же, когда Лулу Тюргейм с радостью, скрытой под видом полного безразличия, говорила, смешно коверкая русские названия, о Гостиницах, об Аркадаке, о псковских, тульских, московских имениях, Разумовский делал над собой усилие, чтобы в раздражении не сказать лишнего.

Точные сведения о наследстве пришли весной 1824 года. Петр Кириллович умер почти скоропостижно и о завещании подумал чуть только не в последнюю минуту. Текст завещания по просьбе графа написал сам Сперанский, как лучший в России знаток законов, но наспех написал очень неудачно, и завещание, наверное, было бы признано недействительным, если бы чиновник Крюковский не обратил внимания на грубую ошибку, допущенную знаменитым государственным деятелем. Наследство Петра Кирилловича было очень велико: в отличие от брата он и доходов своих никогда не проживал.

Жена и невестка Андрея Кирилловича заговорили о переезде из Италии в Париж. Только в Париже были и удобства жизни, и настоящее общество, и хорошие врачи. Разумовский не спорил: ему теперь было почти все равно, где доживать свой век.

По наследственным и другим делам князю нужно было побывать в Вене. Не без споров и возражений дамы согласились на то, чтобы он съездил туда один, а затем прямо приехал в Париж. Однако решено было ждать наступления теплого сезона: слишком резкий переход от южно-итальянского климата к среднеевропейскому казался опасным в преклонном возрасте Разумовского. В ожидании переезда Андрей Кириллович стал снова покупать разные произведения искусства. Рафаэль ускользнул безвозвратно, но были другие находки. Сначала он покупал с увлечением, представляя себе, как все будет расставлено и повешено в его доме; потом ему надоело и стало совестно: «Совсем пора устраиваться в семьдесят два года, и только Томировой бронзы не хватает для полноты щастья...»

Во второй половине апреля Андрей Кириллович покинул Неаполь. Ехал он по настоянию жены неторопливо, часто останавливаясь по дороге, и 7 мая 1824 года прибыл в Вену.


Дворец Разумовских, остававшийся заколоченным два года, требовал уборки и ремонта. Но в Вене было человек двадцать близких, родных и друзей, у которых мог остановиться Андрей Кириллович. Почти бессознательно в связи с раздражением против своих дам Разумовский остановился не у Тюргеймов, а у Тунов, родных своей первой жены, - он и после второго брака поддерживал с ними самые добрые родственные отношения. О его приезде хозяева были предуведомлены: Андрея Кирилловича встретили с распростертыми объятиями Туны, Тюргеймы, Лихновские, Гессы, Пергены, Клам-Мартинецы.

Очутившись в старой привычной венской обстановке, с которой связаны были лучшие годы его жизни, Андрей Кириллович немного оживился. Пока он купался и приводил себя в порядок, родные с огорчением говорили вполголоса, что он очень постарел. Один даже озабоченно спросил, сколько лет князю. После недолгих споров и справок по годам свадеб и похорон выяснилось, что Разумовскому никак не меньше семидесяти лет, скорее даже несколько больше. Дамы изумлялись и вздыхали: еще так недавно Erzherzog Andreas был признанным покорителем сердец. С улыбками вспоминали его победы. «Неужели за семьдесят лет?..»

Дурное впечатление рассеялось, когда Разумовский вышел освеженный ванной, как всегда безукоризненно одетый, с тщательно напудренной головою, - больше уже почти никто не пудрился. Андрей Кириллович был весел, упорно говорил не по-французски, а по-венски и, раздавая подарки, забавно шутил. Подарки он, впрочем, купил неудачно и тотчас это почувствовал, хотя все восторгались привезенными им картинами, медалями, бронзой. «Лучше было остановиться у модной лавки и накупить каких-нибудь галстуков и вееров», - подумал он.

Туны в самый день приезда гостя давали в его честь большой обед. «Только для своих», - сказала хозяйка; однако своих было человек тридцать. Все уже собрались и с восторгом слушали рассказы и анекдоты Разумовского; он был прекрасный рассказчик и знал анекдоты о всех знаменитых людях мира.

- Надеюсь, вы не сожалеете, что не пошли на концерт? - спросила одного из гостей хозяйка дома.

- О нет!

- Какой концерт? - осведомился Разумовский. Ему сказали, что сегодня состоится большой концерт Бетховена.

- Нам тоже навязал ложу Шиндлер, но, разумеется, мы теперь не пойдем...

- В котором часу начало?

Разумовский поспешно взглянул на часы. То, что он хотел сделать, было неприлично и неучтиво, но Андрей Кириллович предпочитал совершить десять невежливых поступков, чем пропустить концерт Бетховена. Он рассыпался в извинениях, которых в первую минуту хозяева и гости даже не поняли.

- Chére amie, ce que je fais est vraiment d'une goujaterie!.. - говорил он, целуя руки хозяйке. - Comment faire pour obtenir votre pardon?{30}

Хозяйка натянуто улыбалась и говорила, что она прекрасно понимает. Но по ее лицу Андрей Кириллович видел, как она задета его странным поступком. Гости озадаченно переглядывались: их пригласили на Разумовского.

- Однако как же вы будете слушать музыку голодный?

- Может быть, вы хоть наскоро закусите перед концертом?

Хозяин дома отыскал приглашение. На нем значилось: «Grosse Musikalische Acadйmie des Herrn Ludwig van Beethoven, den 7 May in K. K. Hoftheoter nächst dem Kaertnerthore»{31}. Дальше следовала программа концерта.

- Знаете что? Я нашел компромисс, - сказал хозяин. - Вас, конечно, интересует новая симфония Бетховена. Она идет в конце, так что вы можете съесть хоть часть обеда с нами и все-таки попадете вовремя. Мы сейчас же сядем за стол... По-моему, я внес ценное предложение.

- От этого вы не можете отказаться!

Разумовский в самом деле отказаться не мог. Дворецкий побежал отдавать распоряжения поварам. Велено было закладывать карету для гостя. Все перешли в столовую.

- Меня все же удивляет ваша музыкальная ненасытность, - сказала за столом хозяйка, когда прошла натянутость, вызванная решением гостя. - Ведь вы пробыли два года в Италии и слушали там божественную музыку.

Тотчас заговорили о Россини. Он недавно гастролировал в Вене и всех очаровал: гениальный композитор, дирижер, пианист, певец - у него чудесный голос! - и вдобавок такой милый, любезный человек.

- На вечере у Меттерниха он экспромтом написал в альбомы гостям шестьдесят музыкальных вариаций на одну тему.

- В Лондоне его осыпали золотом.

- У нас тоже.

- Знаете ли вы, что он «Отелло» написал в двадцать дней?

- So sieht es aus{32}, - улыбаясь, сказал Разумовский. Дамы засыпали его упреками.

- Беру назад, я сам очень его люблю. А вы знаете, в Риме «Отелло» кончается примирением мавра с Дездемоной. Они поют любовный дуэт... Впрочем, Россини не виноват: так требует публика... Зато поют итальянцы восхитительно.

- Сегодня в симфонии вы тоже услышите замечательную певицу, Генриетту Зонтаг, -сказала хозяйка. - Пожалуйста, не влюбитесь... Двадцать лет, огромный талант и красавица, -с легким вздохом добавила она.

- Как? В симфонии певицу?

- Разве вы не знаете? Девятая симфония объявлена с хором и солистами. Это, очевидно, его нововведение.

Разговор перешел на Бетховена. Андрей Кириллович с тревожным любопытством расспрашивал венцев о своем старом друге, которого давно потерял из виду. Сведения были неутешительные. По общему отзыву, Бетховен опустился, окончательно оглох, стал совершенно невозможным человеком и вдобавок много пил. Некоторые говорили даже, что он спился. Очень плохи были и его денежные дела. Оживление сразу соскочило с Разумовского. Резануло князя и то, что Бетховена, который был гораздо его моложе, все называли стариком.

- Вы знаете, он чуть было нас не покинул, - сказал хозяин. - Недавно вдруг заявил, что уезжает совсем из Вены. Тогда друзья расчувствовались и подали ему письменную просьбу, чтобы он не уезжал...

- В самом деле, было бы стыдно и досадно, если б Вена потеряла такого человека.

- Будем говорить правду: он весь в прошлом и совершенно выжил из ума.

- Все-таки надо было оказать поддержку старику.

- Я не нахожу, - решительно сказала полная круглолицая дама. - Я проезжала недавно мимо кафе Мариагюльф, вижу, он сидит на террасе и пьет!.. Если у него есть деньги на вино, то пусть не устраивает в свою пользу концертов и не просит подачек!

- Сурово, но верно...

- Среди них бедняков очень много. Было бы прекрасно, если б мы могли помогать всем, но это немыслимо. Надо оказывать денежную помощь только в случае крайней нужды.

- Да, но что считать крайней нуждой, Мицци? Бетховен, бесспорно, нуждается.

- Нуждается в вине.

- Может быть, вино полезно ему для вдохновения, - весело сказал один из молодых гостей.

- Ах, оставьте, это говорят все пьяницы... Я уверена, Россини пишет без всякого вина.

- Не знаю, как Россини, но я по себе знаю: как только я выпью, я сочиняю восхитительные стихи. Не верите? Как вам угодно.

Гости смеялись. Разумовский становился все мрачнее. Он знал, что в обществе ценили Бетховена, но не могли настоящим образом уважать музыканта, который по бедности устраивал концерты в свою пользу. Андрей Кириллович и за собой знал эту психологию богатого человека, но в других она чрезвычайно его раздражала.

Хозяин дома мягко защищал Бетховена от нападок круглолицей дамы. Он напомнил, что сам Россини чрезвычайно высоко ставит старика и плакал, как ребенок, слушая его музыку. В бытность свою в Вене он первый сделал Бетховену визит.

- И говорят, ваш Бетховен принял его Бог знает как! Посоветовал ему написать еще несколько «Севильских цирюльников».

- Это было бы не так плохо.

- Да, но какой грубый человек!

- Да кто вам сказал, что он был груб с Россини? Это неверно.

- Мне говорили... Он и визита ему не отдал.

- Если не отдал, то потому, чтонелюдим.

- Очень хорошо! Что должны о нас подумать иностранцы! А между тем я сама слышала, как Россини просил князя Меттерниха: нельзя ли сделать что-либо для Бетховена?

- Подумайте, о ком вы говорите, Мицци, - строго сказала мать хозяйки дома. - Вспомните, что Бетховен глух! Во сне такое увидеть страшно.

Полнолицая дама замолчала. Разумовский смотрел на нее с ненавистью.

- Это как если бы вы стали немой, Мицци, - весело сказала хозяйка. - Представьте себе: при вас мы рассказывали бы все венские сплетни, а вы от себя ничего не могли бы добавить.

Дама засмеялась, за ней и другие гости.

- Это было бы гораздо хуже, чем глухота Бетховена!

- Это было бы из Дантова ада!

- Или из области инквизиционных пыток!

- Кто по-настоящему трогателен, это Шиндлер. Что он терпит от старика, а предан ему как собака!

- Говорят, он на своих визитных карточках пишет: «Друг Бетховена». Смех усилился.

Tanzen war ein Gottesdienst, War ein Beten mit den Beinen...{33}


Гейне

Капельдинер почтительно проводил Разумовского к ложе Тунов и сообщил, что антракт подходит к концу: сейчас начнется симфония. Почти у дверей ложи Андрею Кирилловичу бросилось в глаза знакомое лицо. По коридору не шел, а скользил невысокий человек с веселым, добродушным лицом. «Кто такой? Француз? Русский?..» Этот человек нисколько не походил на русского, но что-то его связывало в памяти князя с Россией, - Разумовский не сразу узнал танцовщика Дюпора, когда-то сводившего с ума публику Петербурга и Москвы. На лице у танцовщика расплылась необыкновенно радостная улыбка, хоть и он тоже не сразу узнал Разумовского, - помнил только, что это кто-то важный и приятный. Дюпор давно больше не танцевал, не соблюдал режима и очень растолстел. Однако балет сказывался и в его походке, и в выражении лица, и в манерах; он даже и говорил как-то так, что казалось, будто и слова, и мысли у него грациозно танцуют. О Дюпоре уже несколько лет дамы отзывались: «Ах, его надо было видеть лет десять тому назад!..» Он радостно поздоровался с Разумовским. Неожиданно они заключили друг друга в объятия (капельдинер посмотрел на них с изумлением); в России Андрею Кирилловичу никак не пришло бы в голову обниматься с танцовщиком, хотя бы известным на весь мир. Но здесь, в Вене, Дюпор был ему особенно приятен.

- Вы что тут делаете? - спросил Разумовский. По недоумевающему лицу француза он понял, что задал неудачный вопрос.

- Разве вы не знаете, князь, что я управляю этим театром?

- Да, конечно, я знаю... Я хотел сказать: отчего вы не за кулисами?

- Сегодня мне там нечего делать: ведь театр сдан под концерт. Давно ли вы в Вене, князь?.. Вы в этой ложе? Один?

- Один...

Разумовский рассказал, как это вышло. Из Тунов никто не пожелал ехать с ним на концерт (он чувствовал, что это было легкой демонстрацией по его адресу).

- Видите, как я стремился в ваш театр... Отчего бы вам не посидеть со мною? Мне в самом деле неловко одному в ложе...

- С большим удовольствием посижу.

Дюпор балетным жестом открыл дверь и, пропустив вперед князя, не вошел, а впорхнул в ложу. Зал горел дрожащими огнями. Часть музыкантов уже сидели на сцене, настраивая инструменты, стирая пыль с барабанов и контрабасов. Разумовский с первого взгляда увидел, что публика не слишком парадная. Императорская ложа была пуста. Появление князя кое-где заметили в зале, с разных сторон ему радостно кланялись, однако своих людей оказалось гораздо меньше, чем было бы на парадном спектакле. Андрей Кириллович устроился в кресле поудобнее и начал разговор с Дюпором. Они вспоминали общих знакомых. Многие давно умерли, Дюпор этого и не знал. При всяком таком сообщении на его благодушном лице автоматически выступало выражение крайнего горя. Разумовскому казалось, что это выражение лица из какого-то балета. «Султан узнает о смерти одалиски», - подумал Андрей Кириллович.

- А как поживает мадемуазель Жорж? - улыбаясь, спросил он.

У Дюпора был когда-то со знаменитой артисткой роман, очень занимавший московских дам. Теперь это было далекое прошлое, и о нем, собственно, можно было говорить свободно. Однако танцовщик не сразу принял тему. На его лице появилось выражение крайней скромности: «Акид не выдаст тайны Галатеи».

- Я помню, ведь она вас похитила и переодетым привезла из Парижа в Петербург... И очень хорошо сделала, - смеясь, сказал Разумовский.

- Quelle femme! Quelle femme!{34} - расширив глаза, произнес Дюпор. Скромность его растаяла перед настойчивой нескромностью Разумовского («Акид выдаст тайну Галатеи»). -L'Empereur Napoléon disait qu'elle avait des abatis, canailles. Mais ce n'est pas vrai, je vous le jure! Les pieds un peu grands, peut-être, mais d'une beauté!..{35}

- Верю, верю, - говорил весело Андрей Кириллович, знавший, что в этом была главная гордость жизни Дюпора: он и Наполеон были близки с одной женщиной.

- Да, хорошее было время, - с автоматическим вздохом сказал автоматическую фразу Дюпор, вывезший из России состояние. - Хорошее было время!

- Вам, слава Богу, недурно и в Вене... Что вы теперь пишете?

- Пишу балет «Le volage fixé»{36}, - ответил польщенный Дюпор и принялся рассказывать о своих работах. Андрею Кирилловичу стало завидно: он теперь завидовал всем людям, имеющим какое бы то ни было призвание, а Дюпор был по-настоящему влюблен в свое искусство. Говорил он так, точно творчество не оставляло ему ни одной минуты свободного времени: он, может быть, и рад был бы все бросить и начать жизнь самого обыкновенного человека, но что поделаешь с публикой? Знать ничего не хочет и не прекращает оваций. Этот тон остался у Дюпора от лучших времен и еще усилился с тех пор, как дамы стали говорить: «Ах, его надо было видеть лет десять тому назад!..» Разумовский рассеянно слушал, оглядывая зал, поддакивая и переспрашивая, иногда невпопад.

Зал быстро наполнялся. В коридоре прозвонил колокольчик. Публика занимала места. Несколько кресел в первых рядах оставались незаняты, вызывая неприятное чувство у Андрея Кирилловича. Эти оскорбительные для Бетховена пустые места портили вид и настроение зала.

- Да, очень интересно, - рассеянно сказал Разумовский, заметив, что долго не подавал реплики.

- Что интересно, князь?

- То, о чем вы говорите... Но я из ваших балетов предпочитаю эту... Как ее?.. «Галатею»... Скажите, отчего никого нет в императорской ложе?

- Его Величество сейчас пребывает вне Вены, - почтительно наклонив голову, сказал Дюпор. - Кроме того, вы знаете, при дворе не очень любят Бетховена.

- Как он поживает, старый якобинец?.. Говорят, плох?

Дюпор постучал по лбу пальцем и заговорил уже без балетных жестов: о деньгах он говорил просто.

- Послушайте, князь, - сказал он. - Полный сбор в моем театре при обыкновенных це нах составляет две тысячи четыреста флоринов. Я сделал старику величайшую скидку, какую только мог, потому что я его люблю... Oui, j'ai un faible pour lui... On dit qu'il décompose la musique, mais je suis d'avis que c'est un bon musicien, tout toqué qu'il soit!{37} - с силой сказал Дюпор, точно Разумовский с этим спорил. - Я посчитал за все тысячу. За все! Это чуть только себе не в убыток. Но ему одна переписка нот обошлась в восемьсот флоринов! На что же можно тут рассчитывать при обыкновенных ценах?

- При повышенных ценах, вероятно, публики было бы меньше.

- Послушайте дальше. Мало ему для его симфонии оркестра, подавай еще хор. Мало хора, подавай солистов. И не одного, а четырех! И не каких-нибудь горлодеров, а Генриетту Зонтаг! Хорошо, что она милая девочка... Une perle{38}, - вставил Дюпор, подмигнув Разумовскому, -она ничего со старика не возьмет... А эти скандалы! Если бы я знал, ни за что не сдал бы ему своего театра. Для баритонной партии ему предлагают Форти: прекрасный певец. «Nein!{39} - передразнил Дюпор, сделав свирепое лицо. - Не хочу Форти: Italienische Gurgel!{40}» - сказал он, с трудом произнося немецкие слова, но в совершенстве воспроизводя голос, манеру, выражение лица Бетховена. Разумовский невольно засмеялся.

- Да, крутой человек.

- Слушайте дальше. Эта маленькая Зонтаг, она ангел, князь, советую обратить на нее внимание. - Он опять подмигнул. - Зонтаг умоляет хоть немножко понизить ее партию: ведь он черт знает чего требует от певцов. Казалось бы, чего проще: прелестная девочка просит понизить, понизь. «Nein!» - еще свирепее прорычал Дюпор. - Все «Nein»!.. Капельмейстера изругал так, что тот чуть-чуть не отказался сегодня дирижировать.

- Как? Разве не сам Бетховен дирижирует? Дюпор изумленно посмотрел на Разумовского.

- Помилуйте, князь, ведь он совершенно глух. Он будет стоять у пюпитра, только и все го. Вы, верно, не видели афиши? Вот...

Он вынул из кармана смятый листок. Разумовский надел очки и с любопытством прочел афишу.

- Так это на слова оды Шиллера «Радость»? Давнишняя его мысль, - протянул Андрей Кириллович: он ждал сегодня другого от Бетховена. «Какую это он выдумал радость?» - с легким беспокойством подумал Разумовский.

- Да, стихи... Умнее было бы написать музыку к хорошему балету... Ведь все-таки балет - высшее искусство, потому что в нем сочетаются все виды искусства. Я ему предлагал, но он только ругается. - Дюпор опять энергично постучал по лбу.

В коридоре колокольчик зазвенел сильнее.

- Наконец-то начинают... Ну, до свидания, князь, я должен вас оставить... Надеюсь ча сто вас видеть в театре... Я, впрочем, еще к вам зайду...

Он упорхнул, перескочив через порог ложи. На сцену торопливо выходили запоздавшие музыканты. Сторожа принесли и поставили около дирижерского места четыре бархатных стула, очевидно, для солистов, - другим предназначались простые стулья. Из-за кулис выглянул и тотчас скрылся Шупанциг, старый знакомый Разумовского. Капельдинеры закрывали двери. Звуки настраиваемых инструментов волновали Андрея Кирилловича, вызывая в его памяти что-то очень далекое и радостное. Ламповщики убавили света в зале. Отблески свечей над пюпитрами музыкантов задрожали на стенках боковых лож. Запоздавший брандмейстер проверил уровень воды в стоявшем на сцене медном резервуаре. Благоразумные люди заранее откашливались. Гул голосов понемногу затихал.

...Wien, Wien, die Stadt der Lieder,

Die schöne Stadt auf Donau Strand...{41}


Девятнадцатилетняя Генриетта Зонтаг в день концерта была на банкете, который в ее честь устроил днем в своем загородном охотничьем доме молодой венгерский магнат. Все на банкете было из сказки: и таинственный замок в лесу, и большой низкий зал, украшенный чучелами зверей, рогами оленей; и стол, сверкавший хрусталем и золотом, и бесчисленные слуги в странных костюмах, и красавец хозяин, и его кривая, усыпанная алмазами сабля, и блестящие молодые люди, которых он ей представлял, и их ласкавшие слух имена, и необыкновенные титулы, - только в сказках бывали принцы, маркграфы, палатины. Люди эти говорили восторженные, чудные слова о ее таланте, о ее голосе, о ее красоте.

Лакеи подали шампанское. Она говорила, что нельзя пить перед концертом, что она лишится голоса, что ее освищут, и, слабо смеясь счастливым смехом, пила. Затем она пела арию Розины, и трель звучала так, как никогда до того не звучала. Ослепительные молодые люди падали перед ней на колени, осыпали поцелуями ее руки. Хозяин умолял осчастливить его и принять скромный дар, недостойный ее божественного гения. Взяв из шкатулки чудесное ожерелье, он надел ей на шею четыре нитки жемчуга и, оправляя, коснулся ее голых плеч своей горячей рукою. Она пила, ела конфеты, после конфет бутерброды, бессмысленно-счастливо смеялась, бессмысленно-счастливо благодарила, с детской нежностью глядя на всех этих изумительных, дивных людей.

Много позже - а может быть, и сейчас же после того - вспомнили о концерте. Надо было ехать в город. Сказочное продолжалось, - она еще тогда не знала, что все это почти ритуал. Молодые люди разостлали ковер у крыльца перед коляской, чтобы пыль земли не коснулась ножек богини. Толстый тугой ковер покрыл низ лестницы, стать на ступеньки было невозможно, - она засмеялась и скользнула вниз. Ее поддержали, подняли и посадили в экипаж. Молодые люди восторженно говорили, что выпрягут лошадей и сами впрягутся в коляску, она озабоченно отвечала, что это невозможно, так она опоздает к концерту, и все хохотали и опять целовали ей руки. Хозяин непременно желал сесть с ней, но не сел: в театр подъехать вдвоем было бы неудобно и неприятно Каролине.

Затем лошади понеслись по лесу, и она испугалась: вдруг нападут разбойники, - в волшебном лесу все было возможно. Потом ей стало холодно, несмотря на весеннюю погоду, она закутала горло в шаль и при этом попыталась на шее пересчитать жемчужины в одной только первой нитке, но на левом плече под шалью блаженно запуталась в счете. Потом ей вспомнилась дивная фраза, которую она должна будет петь на концерте. Она попробовала голосом: «Freude, schöner Goetter Funken, Tochter aus Elysium...»{42} Лакей и кучер оглянулись с козел: петь громко было невозможно; фраза беззвучно пела в ее душе. Она не знала, что такое Elysium и почему здесь говорится об искре, да и слова не доходили до ее сознания; но мелодия фразы выражала то, что она чувствовала в самый счастливый день своей жизни. Она подумала, что сумасшедший старик, создавший гениальную, ни с чем не сравнимую симфонию, которую сегодня должны были играть в первый раз, именно о ней, о сегодняшнем банкете, о жемчужном ожерелье говорил в этой своей фразе.

Потом она задремала.

На площади у бастиона, перед трехэтажным зданием театра, кучер сдержал лошадей. Она очнулась и вздрогнула: вот уже театр, сейчас петь! Вдруг провалится? «Нет, не может быть, ничто дурное случиться не может... Все будет чудесно!» Она легко выскочила из коляски, подумала с сожалением, что здесь никто не расстилает перед ней ковров, и взбежала по лестнице подъезда артистов. Ей была отведена небольшая комната в конце коридора. Вдруг через выходившую в коридор дверь она увидела Бетховена. Она остановилась у порога пораженная.

В комнате больше никого не было. Он сидел в кресле, опустив голову на грудь. Лицо его было мрачно, в глазах было отчаяние. Ей стало мучительно жаль старика. «Боже, какой несчастный!» - подумала она, и вдруг, неслышно войдя в комнату, она опустилась на колени перед креслом и поцеловала руку Бетховену.

La symphonie avec choeurs de Beethoven n'est pas absolument dépourvue d'ideets, mais elles sont mal disposeés et ne forment qu'un ensemble incohérent et dénué de charme{43}.

Из рецензии 1831 года
Спектакль не был парадным, но все венцы, знавшие толк в музыке, были в этот день в театре у Каринтийских ворот. О новой симфонии Бетховена после первой же репетиции пошли по городу странные слухи. У старика были фанатические поклонники, как Разумовский, не считавшиеся с модой. Однако и Шиндлер, и Шупанциг растерянно себя спрашивали, что же такое хотел на этот раз сказать старик. Музыканты оркестра, знавшие свое дело, только переглядывались на репетициях; некоторые вполголоса вспоминали: Вебер уже после Седьмой симфонии говорил, что Бетховен вполне созрел для дома умалишенных. Вид старика подтверждал такие предположения. На репетициях он стоял подле дирижера, безумными глазами глядел на исполнителей и, вскрикивая, повторял непонятные слова. Все смотрели на него с ужасом.

В конце антракта Шиндлеру подали окончательный расчет кассы. Он пробежал цифры и побледнел: сбор составлял всего 2220 гульденов, на долю старика должна была отчислиться совершенно ничтожная сумма. Между тем с этим концертом связывались главные его надежды. Шиндлер знал, что виноватым все равно окажется он; это его не беспокоило, он ко всему привык. Но как сказать старику? Как его подготовить? Старик и без того был последнее время в ужасном настроении.


Шиндлер был литературной абстракцией; он ворвался в жизнь из сентиментальной повести - верный друг, состоящий при великом человеке. Он не играл этой роли, да и повесть такая ему, вероятно, никогда не попадалась. Шиндлер знал толк в музыке и искренне боготворил Бетховена. Но если бы судьба не свела его с Бетховеном, он был бы преданным слугой при другом великом человеке. Обязанности его были тяжелы и неблагодарны; именно поэтому они как нельзя более подходили Шиндлеру. У него на всю жизнь повисло на лице грустное выражение. Все неизменно о нем говорили, что он предан Бетховену как собака, и все были правы.

День концерта Шиндлер провел с Бетховеном. Велел кухарке подать то, что любил старик: селедку с печеным картофелем, яичницу с луком и колбасой, макароны с пармезаном, бутылку красного баденского вина; сам приготовил кофе, отсчитав ровно шестьдесят зерен на чашку, как требовал Бетховен. Обед сошел благополучно: старик не ругался ни с Шиндлером, ни с кухаркой, не швырялся тарелками; он даже пробормотал что-то похожее на благодарность Шиндлеру за его заботливость. Шиндлер был счастлив. За два часа до начала концерта он вынул из шкафа зеленый фрак (черного у старика не было), почистил щеткой и с душевной болью говорил, что при вечернем освещении этот зеленый, в сущности темно-зеленый, костюм, наверное, сойдет за черный. Незадолго до начала концерта Бетховен сел за пианофорте. Шиндлер встревожился: ехать надо было далеко, перед концертом следовало бы отдохнуть. Но он не чувствовал себя способным отрывать старика от игры. Шиндлер сел на диван и заслушался. Бетховен фантазировал: его фантазия не имела на этот раз ничего общего с темами той симфонии, которую сегодня играли в театре. Шиндлер знал, что она больше не интересует старика, и догадывался, что играет он что-то из задуманной им новой, десятой симфонии. Следить было трудно. Бетховен все время перескакивал с одной темы на другую. «Слышит ли он то, что играет?» - спрашивает себя в сотый раз Шиндлер и, как всегда, приходил к мысли, что слышать старик не может (он оркестра не слышал в нескольких шагах расстояния) и все же каким-то непонятным образом слышит. «Вот когда бы художникам его писать, - думал Шиндлер, глядя на Бетховена и чувствуя перед собой непонятное, недостижимо высокое явление. -И как он прав, когда говорит, что в искусстве он ближе к Богу, чем все другие люди!..»

Посоветовавшись с Шупанцигом, Шиндлер решил до окончания концерта ничего не сообщать старику о денежных результатах концерта: пусть хоть симфония с хорами доставит ему утешение. По началу концерта, по настроению в зале оба они видели, что прием будет горячий и что овации Бетховену обеспечены: публика его жалеет и знает, что ему жить уже недолго.

Шиндлер и Шупанциг робко вошли в комнату, предназначенную для артистов. Старик сидел в той же позе, в какой его застала Зонтаг.

- Meister, rüstet Euch!{44} - закричал Шиндлер, нагнувшись к самому уху Бетховена. Кон траст между его успокоительными словами и диким криком был так силен, что Шупанциг вздрогнул.

Бетховен тяжело поднялся с кресла и уставился бешеными глазами на вошедших.

- Ich bin gekocht, gesotten und gebraten{45}, - сказал он и быстро направился к эстраде. Шупанциг маленькими шажками побежал за ним.

Особенно мое любопытство возбуждала Девятая симфония, так как, по общему мнению музыкантов{46}, Бетховен написал ее в состоянии, близком к умопомешательству. Она считалась пределом непонятного и фантастического искусства. Достав с большим трудом партитуру, я с первого взгляда на нее почувствовал себя зачарованным роковой силой. В этой симфонии, конечно, была тайна всех тайн... Помню, бледный луч зари застал меня за работой. В моем состоянии крайнего возбуждения я испугался зари, как призрака. Я вскрикнул от ужаса и закрыл лицо одеялом.

Из юношеских воспоминаний Рихарда Вагнера
На оборотной стороне афиши была мелкими буквами целиком напечатана ода Шиллера. Андрей Кириллович медленно ее прочел. «А не то чтобы отменнейшие были стихи, хоть они и Шиллеровы», - подумал он. Его неодобрение, впрочем, относилось к мыслям стихов, а не к их форме: форма была бойкая и в самом деле веселила душу. Но Разумовскому было не до веселья. Разговор с Дюпором пробудил в нем тоску и горько-насмешливое настроение. В стихах говорилось о любимой женщине, - Андрею Кирилловичу шел восьмой десяток. Говорилось о друзьях и дружбе, - у него близких друзей не было. «Ишь какие весельчаки, - бормотал он. - Все радость да радость...» «"Auf des Glaubens Sonnenberge, sieht man Ihre Fahnen weh'n..." - C'est curieux, je ne vois pas les drapeaux, - подумал Разумовский, перейдя в мыслях на французский язык, для иронии более пригодный. - "Durch den Riss gesprengter Saerge sie im Chor der Engel steht..." - Ça c'est fort par exemple, la joie а travers le fente des cercueils... - "Götter kann man nicht vergelten, Schön ist Ihnen gleich zu sein..." - Андрей Кириллович не чувствовал себя равным богам. - Je n'y puis rien... - "Unser Schuldbuch sei vernichtet..." - Ça oui, les dettes j'en ai pour plusieurs millions... -"Richtet Gott wie wir gerichtet..." - Si la justice divine ne vaut pas mieux que la nôtre!.. - "Freude sprudelt in Pokalen in der Traube goldnen Blut, Trinken Sanftmut Kannibalen..." - Tiens, les cannibales sont de la fête!.. Non, décidément, la poésie allemande et moi...»{47} Взрыв аплодисментов прервал размышления Андрея Кирилловича. Бетховен выходил на эстраду. «Господи, как он изменился!»

Дирижер, низко поклонившись публике, поднялся на свое место. Бетховен кивнул головой, сердито отвернулся и стал рядом с дирижером. Гул в зале затих совершенно.

При первых звуках музыки насмешливое настроение оставило Андрея Кирилловича. «Что же это такое? - думал он. - Так вот она, радость!.. Mais ce n'est pas la musique qu'il decompose, c'est la vie... Oui, c'est le chaos... Ténébres et désolation... Le triomphe de la mort...»{48}

- Понравилось вам, князь? - спросил Дюпор, впорхнувший снова в ложу, как только оркестр перестал играть. - Правда, хорошо?

Он с удивлением смотрел на измученное лицо Разумовского.

- По-моему, тема финала могла бы послужить для балета. Очень похожая фраза есть в прелестном старинном гросфатере. - Дюпор вполголоса пропел тему радости и пропел так, что в самом деле вышло похоже на гросфатер. - Чудесная фраза!

- За радостью я обращусь к «Севильскому цирюльнику», - сказал не сразу Разумовский. Он встал и снова сел. - Подождем, пока схлынет толпа в коридоре, - рассеянно сказал он, видимо, погруженный в свои мысли.

- Знатоки говорят, что в симфонии нарушены все законы музыки... Вы этого не думаете, князь?

- Нет, я этого не думаю... А если и нарушены, то беспокоиться нам нечего: значит, он создал новые, - ответил Андрей Кириллович. Он чувствовал потребность высказать свои мысли о симфонии, но Дюпор был явно неподходящим слушателем.

- Так вы говорите, это радость? - сказал Разумовский. - Не знаю. Ничего мрачнее и страшнее, чем первые две части этой симфонии, я отроду не слышал... Вторая часть вдобавок издевательская... Это - торжество зла, преступление, злодеяние, что хотите, только не радость! Нет, это дьявольская музыка!

- Почему дьявольская? - недоверчиво спросил Дюпор. - Ведь, кажется, по замыслу, радость приходит потом, так по крайней мере...

- Уж я не знаю, когда она приходит, - перебил его Разумовский. - Ведь не в третьей части, правда? Тогда финал? Та фраза, которая вам напоминает гросфатер, от нее при ее появлении рвется сердце... Вы говорите, финал, - продолжал он, все более увлекаясь. - Зачем Бетховен ввел хор? Человек и здесь все портит... Но, допустим, радость. Разве он в финале ответил на первые две части? На все то, что в них сказано? Очень может быть, что Бетховен хотел оправдать жизнь, - ничего он не оправдал, ничего!..

- Не понимаю, - так же недоверчиво заметил Дюпор. - Если автор объявляет, что он пишет о радости, значит, он пишет о радости. Как вы можете знать лучше автора, что он хотел сказать? Et puis, il n'est pas philosophe a ce point, allez! Je le connais{49}, - пожимая плечами, добавил он.

- Зачем ему быть философом? Бетховен загадка. Разве в этом изумительном творении не детские приемы? Эта перекличка тем! Одна тема божественнее другой, но в том, что их поочередно предлагают и отвергают, в этой словесной ссылке на Шиллера есть что-то наивное и беспомощное. Если хотите, только волосок отделяет это от безвкусия. И все-таки он величайший художник всех времен - царь того искусства, которое умнее всех мудрецов и философов в мире... И пессимизм его не от сознания, не от житейских бед, даже не от глухоты. Бетховен одержимый. Он сам создает вокруг себя атмосферу муки и потом сам себя утешает как может... На предельных высотах искусства нужны добровольные мученики: разве в нормальном состоянии можно создать такое произведение?.. Что он стал бы делать, если б оправдал?..

Разумовский посмотрел на Дюпора, и ему стало совестно. Собственные его слова показались Андрею Кирилловичу и напыщенными, и неуместными, и неверно передающими верную мысль.

- Может быть, я и ошибаюсь, - поспешно сказал он, вставая. - Музыку всякий понимает как хочет...

- Разумеется, - ответил, подавляя зевок, Дюпор. - Вы еще к нему зайдете, князь? Я не советую... Он, верно, очень расстроен... Бедный старик! Но художественный успех большой. Публика была довольна.

Публика в самом деле была довольна. Лишь только капельмейстер опустил палочку, загремели аплодисменты. Бетховен их не слышал. Он стоял неподвижно, спиной к залу, подняв вверх руки. Солистка Каролина Унгер осторожно тронула его за плечо и с улыбкой показала на аплодировавшую публику. Он дернулся лицом, как-то жалко поклонился и пошел к выходу.

Зрители не знали, что старик так глух. Аплодисменты вдруг оборвались. Затем вздох пробежал по залу. Началась бурная овация.

Monsieur Beethoven est un petit trapu d'un abord trés malhonnête{50}.

Плейель
Вышло еще хуже, чем предполагал Шиндлер. Старик разразился бранью. Он кричал, что сделанный кассой расчет неверен, что его обокрали, и ясно давал понять: и Шиндлер, в сущности, такой же мошенник, хоть прикидывается верным другом.

Шиндлер покорно выслушивал ругательства. Ему и в голову не приходило обижаться: Бетховену все позволено, на то он и Бетховен. Кроме того, Шиндлер прекрасно все понимал: старику хорошо известно, что Шиндлер не вор, что он не обокрал, что он предан ему как собака, - Бетховен, конечно, не верил своим словам, да, собственно, и о деньгах почти не думал; и деньги ему были нужны уж никак не для себя, а для мальчишки-племянника: он просто изливал измученную душу. Шиндлер все понимал: старик не зол, он по природе очень добр, несчастнее ведь не было человека на свете - нищий, глухой, больной, фанатик искусства, которое его самого никогда не удовлетворяло и было слишком высоко, слишком непонятно для публики, аплодировавшей ему из сострадания!..

Умоляя старика успокоиться, всячески расписывая и раздувая художественный успех симфонии, Шиндлер с другим приятелем, Хюттенбреннером, отвез Бетховена домой и убедил его прилечь отдохнуть. Старик повалился на диван и скоро заснул. Шиндлер вышел из комнаты, задув свечи и прикрыв за собой дверь.

На следующий день утром, забежав на минуту проведать Бетховена, Шиндлер застал его там же, на диване. Он еще спал, и на лице старика было то же выражение бесконечной усталости и муки.

Les reines n'ont qu'un seul devoir: c'est d'être jolies{51}.

Талейран
Кондуктор омнибуса «Белая дама» дернул звонок и радостно, диким голосом, с непонятным напевом прокричал слово, немного похожее на «Concorde». В вагоне не встал никто, но господин в очках, занимавший первое у лестницы место на вышке омнибуса, вздрогнул, тяжело поднялся, опираясь на трость, и, схватившись за перила рукой в палевой перчатке, осторожно поставил ногу на ступеньку. Кондуктор хотел было спеть: «Allons, messieurs, dames depêchons»{52} но не спел: господин был, видимо, очень стар. Ступая с той же ноги, он торопливо спустился по лестнице. Кондуктор подумал, что такому старику никак не следовало бы подниматься на вышку: и дует там, да и упасть с лестницы нетрудно. Две стоявшие на площадке дамы подвинулись, уступая дорогу. Господин с приветливой улыбкой скользнул по ним взглядом и довольно ловко прошел по узкой площадке, не задев кринолинов дам. Кондуктор скруглил было руку, чтобы помочь ему сойти, и вдруг замер. Вытянувшийся в струнку городовой на мгновение впился в кондуктора грозным взглядом, затем тотчас уставился на замедлившую ход легкую коляску, запряженную парой прекрасных рыжих лошадей. Коляске загораживал дорогу омнибус. Дама на площадке ахнула: «Смотрите, это императрица!..» «Императрица Евгения!» - взволнованно прошептала другая дама. В вагоне у окон все с любопытством повставали с мест. Кондуктор сорвал с себя фуражку.

Старый господин поднял цилиндр и почтительно поклонился императрице. Она кивнула головой и вдруг, узнав старика, улыбкой подозвала его к себе, приказав кучеру остановиться.

- Bonjour, cher monsieur Isabey, - сказала она.

Лошади тронулись, омнибус затрясся по мостовой. И девочка, сидевшая рядом с императрицей Евгенией, и лакей в темно-синей ливрее, державший в руке корзинку, и кучер, и городовой с изумлением смотрели на вылезшего из омнибуса сгорбленного изжелта-седого старика, ради которого императрица велела остановить свою коляску.

- Очень рада, что вас встретила... Как ваше здоровье?

- Почтительно благодарю, Ваше Величество... Мое здоровье так хорошо, что, право, перед людьми совестно. Ведь мне, Ваше Величество, без малого девяносто лет.

- На вид вам нельзя дать больше шестидесяти.

Месье Изабе улыбнулся, подумав, что для этой молоденькой, начинающей жизнь женщины и шестьдесят, и девяносто лет, в сущности, одно и то же.

- Это моя племянница, - сказала императрица, - дочь моей сестры герцогини Альбы... Дитя мое, это наш знаменитый художник месье Изабе...

Девочка смущенно что-то пролепетала по-испански.

- Надо говорить по-французски, - строго сказала императрица. - Я хочу, чтоб она всю жизнь могла рассказывать, что видела собственными глазами Изабе, - улыбаясь, добавила она.

Хоть эти слова косвенно напоминали, что жить ему уже осталось недолго, месье Изабе оценил любезность и был ею тронут. Вблизи, при ярком солнце, императрица нравилась ему еще больше, чем во дворце, где он ее видал на вечерах. В выражении лица, в голубых глазах императрицы было то, что в молоденьких женщинах особенно трогало месье Изабе: свет от счастья, от доверчивости, от радости жизни. «Да, красавица, - подумал он. - Таких волос я никогда не видал, не светлые, не пепельные, нет такого цвета... А глаза!.. Вот только чуть-чуть удлинить снизу овал лица, и красивее женщину представить себе было бы невозможно...» Как знаток, он оценил и пальмировский туалет императрицы, и шляпу, тонко подобранную к необыкновенному цвету ее волос. «Кажется, и шиньона не носит... Сама ввела в моду, а ей-то он и не нужен...»

- Отчего вы давно у нас не были? - спросила императрица. Она, видимо, не знала, о чем разговаривать, но, зачем-то остановив старика, считала нужным поговорить с ним еще минуту-другую. - Император всегда так вам рад... А я хотела с вами посоветоваться насчет своего портрета. Так все-таки кто же лучше: Винтергальтер или Дюбюф?

- Оба прекрасные художники, Ваше Величество, - поспешно сказал месье Изабе.

- Ах, как жаль, что вы не хотите меня написать! Я так желала бы...

- Ради Бога, не смейтесь над стариком, Ваше Величество, - со вздохом ответил месье Изабе. - Я давно больше не пишу, чтобы себя не позорить: кисть дрожит в моей руке.

- Я уверена, у вас и теперь вышло бы лучше, чем у всех молодых. Так непременно заходите к нам запросто. Император собирается еще вас расспрашивать о старом придворном церемониале. Мы хотим, чтобы у нас все было, как было при покойном дяде, а ведь никто, кроме вас, не видел... - сказала она и вдруг покраснела. Месье Изабе ласково улыбнулся. Ему и забавно было, что эта молоденькая испанская графиня, чудом ставшая французской императрицей, еще вчера никому в мире не известная, называет дядей Наполеона I; но его и трогало, что она сама при этом смущается и краснеет, как девочка.

- Я весь к услугам Вашего Величества.

- Какой вы счастливец, месье Изабе! Вы знали дядю, вы писали его портреты.

- Ваше Величество, разрешите вам напомнить, - с усмешкой сказал месье Изабе, - я писал не только вашего дядю. Задолго до того я писал и вашу августейшую бабушку.

- Бабушку? - с недоумением переспросила императрица,

- Покойную королеву Марию Антуанетту, - пояснил месье Изабе. - Ведь супруга вашего дяди, императрица Мария Луиза, приходилась родственницей королеве Марии Антуанетте.

Императрица озадаченно на него смотрела. Улыбка месье Изабе была так ласкова и почтительна, что ни о какой иронии не могло быть и речи. Но при мысли о том, что этот человек писал королеву, казненную на этой самой площади больше шестидесяти лет тому назад, императрице вдруг стало страшно. Она подумала, что нельзя и не надо жить так долго.

Поспешно простившись с месье Изабе, императрица приказала кучеру ехать дальше.

L'abondance des grâces ou il plaisoit a Dieu de me combler et la paix don't il me remplissoit etoient si grandes que je ne pouvois presque m'empêcher de rire en toute rencontre{53}.

Клод Лансело
«Только бы не пришла и для нее беда», - подумал месье Изабе, вспоминая то, что ему пришлось видеть на своем веку. Но он тотчас отогнал от себя грустные предположения и перевел мысль на дело: месье Изабе шел есть устрицы. Обедал он по-старинному, в пятом часу, а в полдень закусывал - чаще дома, но, случалось, и в ресторанах, когда можно было уйти от жены. Месье Изабе, прекрасный семьянин, очень любил свою вторую жену, как очень любил и первую, однако он не прочь был погулять и без нее. Он остановился у гастрономического магазина. Месье Изабе очень любил рассматривать витрины. В большой с низкими бортами коробке лежал ананас, симметрично окруженный грушами, как кегельный король кеглями. Рядом на блюде в заливном чернел пятнышками трюфелей огромный паштет. Сзади, возвышаясь над банками солений, корнишонов, сардин, торчали разные бутылки серебряными, синими, красными головками, одна красивее другой. Месье Изабе тотчас тронулся дальше, аппетит у него усилился.

При виде паштета и фруктов он вспомнил, что лакей императрицы держал в руке корзинку. «Верно, она опять ездила инкогнито к беднякам», - с благодушной улыбкой подумал месье Изабе.

От своего приятеля Фульда, занимавшего должность министра двора, он знал, как устраиваются полицией благотворительные поездки императрицы. Фульд, веселый человек, очень забавно о них рассказывал в тесном дружеском кругу. Кучер привозил молодую императрицу к бедному дому в бедном квартале. Лакей оставался внизу, а императрица с корзинкой в руке по узкой, но чистенькой лестнице поднималась в мансарду бедняков, - префект полиции, впрочем, устраивал так, чтобы дом был не очень высокий и лестница не слишком крутая. На стук открывал дверь маленький, чистенько одетый мальчик и уставлялся на вошедших милыми заплаканными глазенками. Из глубины мансарды слышался кашель; больная женщина с добрым, грустным, изможденным лицом, тяжело поднявшись на постели, спрашивала слабым голосом: «Кто тут?» Императрица подходила к постели и объясняла женщине, что братство Св. Викентия поручило ей навестить больную вдову. Вдова растроганно благодарила и тихим прерывистым голосом рассказывала: да, ей живется плохо, очень плохо... Никто, конечно, не виноват. Всем теперь так хорошо при добром императоре Наполеоне, который так любит народ... А у нее горе за горем: умер любимый муж, сама она больна, но что же делать? О себе она не думает, а вот как накормить сегодня бедного голодного мальчика?.. У вдовы слезы лились из глаз. Императрица, тоже прослезившись, вынимала из корзины страсбургский пирог, пулярку, огромные груши, портвейн. «Это посылает вам братство», - говорила императрица. Мальчик, плача от восторга, набрасывался на еду. Вдова рыдала слезами умиления. «Но вы! Кто же вы, наш ангел, наше Провидение?» - восклицала вдова, покрывая поцелуями руки императрицы. «Мама, мама, посмотри! - вскрикивал в восторге мальчик. - Ведь эта прекрасная дама так похожа на нашу добрую императрицу!..» Вдова смотрела на императрицу расширенными от ужаса и счастья глазами. Императрица, вытирая слезы, быстро ускользала из мансарды, оставив на столе вязаный кошелек с золотыми монетами - министр двора и префект полиция знали много вариантов благотворительной поездки. Месье Изабе слушал Фульда не без удовольствия - ничего дурного в этом, в сущности, не было, вреда никому никакого. «А ей, бедняжке, приятно, что их так любит народ. Для этого и «надо говорить по-французски», - ласково улыбаясь, думал месье Изабе.

У кофейни, по обе стороны двери, в плетеных корзинах, стоявших ярусами на подставках, лежали устрицы и улитки. Месье Изабе прошел вдоль выставки, сквозь очки внимательно вглядываясь в корзины. Все устрицы были очень хороши на вид; месье Изабе колебался между двумя сортами. «Разве по дюжине заказать каждого сорта? - задумавшись, спросил себя он. - Ох, не следовало бы». Он, однако, тут же ответил, что, быть может, и жить-то ему осталось всего лишь несколько дней, тогда будет очень обидно не отведать в последний раз устриц. На всякий случай, хоть он и не был суеверен, месье Изабе постучал о деревянную трость высохшим средним пальцем левой руки. Это повредить никак не могло. Женщина за прилавком неодобрительно на него глядела, думая, что столь засидевшемуся на свете человеку неприлично и смотреть на выставку, а внукам просто грех, что отпускают его на улицу одного. Месье Изабе вошел в кофейню и выбрал место получше. Лакей отодвинул перед ним столик и принял заказ, думая то же, что и женщина за прилавком.

- Et comme boisson? J'ai de la bonne biиre anglaise{54}, - сказал лакей.

Месье Изабе только на него посмотрел. Он знал, что это последняя, завезенная англичанами мода: запивать устрицы не вином, а пивом. Но месье Изабе относился с совершенным презрением к гастрономическим идеям англичан. Он внимательно просмотрел карту вин. Был вальмюр лучшего, 1846 года, но без звездочки, значит, полубутылок не было. Заказать целую бутылку было дорого и неблагоразумно. Но месье Изабе опять подумал, что, быть может, так закусывает в последний раз в жизни. Постучав о спинку дивана, он заказал целую бутылку вина.

Месье Изабе ел с большим аппетитом устрицы, не поливая их ни лимонным соком, ни соусом, - это тоже были глупые выдумки, только портившие вкус устриц. Вперемешку с мыслями об устрицах он думал и о разных делах. «Фульд, конечно, может устроить Генриетту... Не худо бы, если б нашелся жених в его собственной семье... Разница в религии не имеет большого значения, каждый в своей вере и останется... Устрицы хороши... Да, прелестная женщина императрица! Дай ей Бог счастья!.. Надо будет к ним зайти в Тюильри...» Месье Изабе бывал во дворце и при Людовике XVI, и в ту пору, когда там заседал Комитет общественного спасения, и при Директории, и при Наполеоне I, и при Людовике XVIII, и опять при Наполеоне, и при Карле X, и при Людовике Филиппе, - никто до сих пор долго во дворце не засиживался, и всем он приносил несчастье. «Ну а, может быть, им как раз и не принесет, - бодро думал месье Изабе. - А если и принесет, то что же делать? Нельзя же прожить всю жизнь без несчастий». В глубине души он в эту мысль не верил: можно отлично и без всякого несчастья прожить жизнь. От устриц и вина месье Изабе немного отяжелел. Ему захотелось соснуть. Но с этим признаком старости он всегда боролся и тут же решил, что вернется домой пешком: погода прекрасная. Допив вино, он расплатился, кивнул лакею и вышел, лишь чуть больше сгорбившись и чуть крепче опираясь на палку. Лакей кивал головой, подмигивая другим клиентам. Женщина за прилавком, следившая сквозь окно за тем, как закусывал месье Изабе, смотрела на него со смешанным чувством восхищения и ужаса. «Il ne va tout de mкme pas prendre une fille, au moins, le vieux?»{55} - спрашивала она себя.

Кто думает о смерти, тот уже наполовину умер.

Гейне
День был чудесный. Месье Изабе не хотелось возвращаться домой. «Разве пойти посмотреть последнего Делароша?» - подумал он. Изабе аккуратно ходил на выставки. Война романтиков с классиками чрезвычайно ему надоела, он вдобавок никак не мог понять, в чем разница между классиками и романтиками. Месье Изабе всегда делил живописцев только по одному признаку: одни знали свое дело, а другие его не знали. Прежде, в начале этой затянувшейся войны, месье Изабе честно хотел понять, в чем дело; интересовался и тем, кто, собственно, он сам: классик или романтик. Но он ясно, с легким огорчением видел, что для модных молодых художников этого вопроса не было, они его даже и не поняли бы: месье Изабе представлял собою такую старину, о которой и говорить было совершенно неинтересно, все равно как самых страстных политиков не могли занимать меровинги и каролинги. Месье Изабе не обижался. Молодые художники немного его забавляли, особенно романтики, - те, которые рисовали немного хуже, чем классики, но зато знали немного больше. Локуста отравляла ядом раба на глазах смеющегося Нерона. Свирепые турки с хохотом резали беззащитных женщин и детей. Дикая лошадь мчала привязанного к ее хвосту Мазепу. Солдаты Кромвеля оскорбляли Карла I. Гелиогабал отдавал своих гостей на съедение тиграм. Жена Саула отгоняла дубиной коршуна от трупов своих повешенных сыновей. «Смешные люди, где они отыскивают такие сюжеты?» - думал месье Изабе, который за всю свою жизнь ни разу не видел, как хозяин отдает гостей на съедение тиграм и как мать отгоняет коршуна от трупов повешенных сыновей. «Верно, не так все это было. А если было и так, то незачем вспоминать обо всех этих гадостях... А если уж вспоминать, то надо знать, о чем пишешь. Какую-нибудь драму прочел, в альбом заглянул - вот и готов исторический живописец...»

Месье Изабе потому было особенно трудно понять разницу между классиками и романтиками, что он отлично их всех знал, как знал их дела, их родителей, их жен, их любовниц: все эти молодые люди казались ему довольно похожими один на другого, все одинаково выбивались из сил для того, чтобы обратить на себя внимание публики. «В этом нет ничего дурного, но откуда же такая лютая борьба партий? Почему мальчишка Поль, которого вчера еще ставили в угол за выкраденный пирог, - романтик? Почему дурачок Жорж - классик?» - думал весело месье Изабе, прохаживаясь по залам выставки. Благодушное недоумение, однако, его оставляло, когда он смотрел на картины вождей школ. От некоторых картин он отходил с невольным вздохом. Но месье Изабе так любил искусство и был так добродушен, что тотчас побеждал в себе чувство зависти. «И для меня где-нибудь найдется уголок в Лувре», - утешал себя он. Страстная ненависть Энгра к Делакруа была ему непонятна. «Все равно висеть им в музее рядом, и в каждые десять летбудут венчать и развенчивать то одного, то другого».

Месье Изабе раздумал идти на выставку: «Опять кого-нибудь задушат или еще на какую-нибудь Локусту наткнешься, не надо...» Ему в этот солнечный день, после вина и устриц совершенно не хотелось смотреть на убийц, даже на очень хорошо написанных. Месье Изабе вспомнил, что вечером будут гости, зашел в кондитерскую и заказал торты, печенье, бутерброды, затем еще немного погулял в надежде встретить знакомых, но никого не встретил. У Леспеса, как всегда, был съезд элегантных дам. Месье Изабе присмотрелся, сравнил новых красавиц с прежними. Прежние, кажется, были лучше. Но и новые были очень недурны.

Вблизи Института одна из лавок открылась под новой вывеской. Здесь недавно была книжная торговля, потом хозяин прогорел, и лавка недели две оставалась заколоченной. Месье Изабе с неудовольствием увидел, что теперь тут погребальная контора. На черной доске уже висели серебряные буквы «Pompes funébres»{56}. Витрина была готова: на темно-синем шелке красиво выделялся большой темно-красный гроб, над которым на жестяных подставках склонялись металлические венки. По бокам в черных рамах лежали объявления с черной каемочкой, с точками на пробелах - оставалось только вписать имя покойника. Объявление поясняло, что хозяин берет на себя решительно все: «Déclaration de décés, achat de terrains, lettres de fairepart»{57}. Месье Изабе читал объявления хмуро, точно эта заботливость хозяина казалась ему несколько бестактной. Неприятно было, что почти по соседству с ним поселился человек, который живет на счет покойников, которому, очевидно, желательна скорейшая смерть всех его соседей. «Renseignements gratuits»{58}, - читал месье Изабе. Любезность хозяина лавки ему решительно не нравилась. «Ничего, не к спеху, - подумал он, осматривая гроб. - Да, неприятно, разумеется. А вот я все-таки не боюсь». Месье Изабе действительно не боялся смерти и думал о ней редко. «Ничего худого быть не может... Правда, и хорошего тоже не будет. Два-три дня, верно, будут тяжелые... Да, жаль, конечно, а вот не боюсь. Скоро умру и не боюсь. А может, еще и не скоро умру... А может, хозяин до того еще успеет разориться, как разорился его предшественник...» Месье Изабе с некоторым торжеством отвернулся от витрины и пошел дальше.

На углу, у кофейни, дымилась жаровня с каштанами. Месье Изабе очень любил каштаны - их сладкий бодрящий запах почему-то напоминал ему раннюю молодость. «Там, за углом, на улице Мясников, у постоялого двора, тоже была жаровня. Тот старичок извозчик у нее грелся и рассказывал, как хорошо жилось при короле Людовике XIV...» - Месье Изабе вспомнил что-то очень далекое, бывшее лет восемьдесят тому назад. «Ну да, и я засиделся, и хорошо сделал, что засиделся», - подумал он, бодрясь, и, точно назло владельцу погребальной конторы, приказал отсыпать себе на три су каштанов.

L'essentiel dans ce monde est de combattre l'ennui{59}.

Из мемуаров Э. Делакруа
Прежде, еще очень недавно, месье Изабе жил открытым домом, постоянно принимая гостей. У него бывали, дружелюбно или по крайней мере вежливо беседовали, даже иногда играли в карты люди самых разных взглядов, нигде в другом месте не встречавшиеся. Тон месье Изабе при встречах, иногда для обеих сторон неожиданных, приблизительно означал: «Все вы, в сущности, прекрасные люди и уж, во всяком случае, стоите один другого; а потому, право, пора вам перестать называть друг друга подлецами и идиотами, - верьте старику, это и совершенно не нужно, и непристойно; а со всем тем делайте как знаете, но уж у меня в доме, пожалуйста, ведите себя прилично». Тон этот вместе с обликом и характером хозяина придавал дому месье Изабе особое очарование, которому невольно поддавались самые воинственные и непримиримые люди, тотчас, впрочем, забывавшие об этом тоне по выходе на улицу. Раз в год у месье Изабе устраивались маскарады, считавшиеся самыми веселыми в Париже: на них гостей занимали известнейшие артисты, певцы, музыканты, - их только у него и можно было услышать и увидеть вблизи бесплатно. Был на доме месье Изабе и отпечаток некоторой вольности: как художник, еще больше как последний, чудом сохранившийся осколок восемнадцатого века, месье Изабе мог себе позволить больше, чем другие. Он был чрезвычайно расположен к молодежи и охотно в отеческом духе покровительствовал влюбленным. Иные строгие люди даже находили, что он покровительствует влюбленным чрезмерно. На старой квартире месье Изабе в его мастерской был диван, известный всему Парижу. Крышка этого дивана поднималась, и под ней открывалась винтовая лестница, шедшая в нижний этаж дома: таким образом влюбленные, назначавшие друг другу встречи у месье Изабе под предлогом заказа портретов, могли в случае надобности скрыться совершенно незаметно, притом не просто черным ходом, а поэтично, по скрытой в диване витой лестнице.

Теперь многое изменилось. Вторая жена месье Изабе была слабого здоровья. Сам он больше не писал, а в Институте, где он по знакомству и связям получил прекрасную бесплатную квартиру, никаких витых лестниц не было; диван заколотили гвоздями. Месье Изабе принимал теперь гораздо меньше. Обязанности хозяйки обычно исполняла молоденькая дочь Изабе: она родилась, когда ему уже шел восьмой десяток, - это событие в свое время очень развеселило парижан. Помогала ей другая хорошенькая барышня, постоянно торчавшая в доме. Ее называли ученицей месье Изабе; она чрезвычайно походила на него лицом. Близкие люди знали, что месье Изабе чрезвычайно любит своих барышень и очень хочет поскорее и получше выдать их замуж, собственно, это и было на старости лет его единственной заботой. Для барышень он еще иногда устраивал маленькие вечера. Жених мог, конечно, найтись и сам собою, но месье Изабе думал, что легче женихи находятся в тех случаях, когда их ищут. Он думал также, что любовь - великое дело и, бесспорно, самое главное в жизни; но в условиях беззаботной, веселой, обеспеченной жизни любовь и возникает легче, и протекает много приятнее. Он и хотел создать для своих девочек такие условия.

Главные надежды месье Изабе возлагал на Фульда. Старый банкир Бер Фульд, с которым его когда-то связывала прочная дружба, умер. Но сын банкира, ставший министром двора, любимец императора, один из богатейших людей Франции, по мнению месье Изабе, легко мог найти прекрасного жениха для Генриетты. Фульд пользовался теперь в Тюильри особой милостью потому, что был одним из вождей так называемой партии брака по любви: большинство министров стояли за династический брак императора с какой-либо иностранной принцессой. Партия Фульда одержала победу, и молодая императрица особенно к нему благоволила. Месье Изабе надеялся на Фульда, с которым поддерживал дружеские отношения: этот умный, веселый, чуть циничный, но незлобиво циничный человек ему нравился. Фульд был очень тщеславен, однако его тщеславие было так явно и наивно, что не вызывало раздражения в месье Изабе, - он с годами становился все снисходительнее к людям.

Parmi les members du Sénat et du Conseil d'Etat convoqués в l'Elysée, le 26 janvier, pour recevoir communication de leur nomination, accepter et remercier, se trouvait un homme jeune, actif, spirituel, dévoué, ancien député d'Alsace в l'Assemblée Nationale et qui, ayant servi parmi les Chevalier-Gardes de l'empereur de Russie, était rentré en France, a la suite d'un duel qui avait diversement passionné la société de Saint-Pétersbourg{60}.

Из мемуаров Гранье дe Касаньяка
Месье Изабе предчувствовал, что вечер будет вялый и скучноватый. Гостей было приглашено человек десять, самая неудобная цифра: слишком много для общей дружной беседы под управлением хозяев, слишком мало для большого приема, при котором гости предоставляются самим себе. Чтобы облегчить свою задачу, месье Изабе придумал чтение: молодая романистка согласилась прочесть свою последнюю новеллу. Месье Изабе надеялся, что романистка имеет совесть и больше получаса читать не будет. Но уверенности у него не было, хотя он накануне многозначительно сказал мужу романистки, очень влюбленному в нее архитектору: «Je te dis que ce sera un régal! Vingt minutes de lecture, avec le talent de la petite, ce sera un vrai régal!»{61}

Самый важный гость был Фульд. Он был, правда, свой человек в доме, однако очень почетный свой человек: месье Изабе знал, что и с сыном старого приятеля нельзя обращаться чересчур фамильярно, если этот сын приятеля стал министром двора. О Фульде говорили в обществе, что ему всегда решительно все удавалось. Это чувствовалось и в выражении его сияющего лица. Он не был ни нахальным, ни надменным человеком, но совершенно независимо от его воли вид его неизменно говорил: «Да, действительно, все всегда мне удавалось, и погодите, то ли еще будет дальше!.. А впрочем, у вас тоже могут быть кое-какие успехи, и я даже не прочь вам помочь, если это не будет очень утомительно». У Фульда было много врагов.

Другие гости были в большинстве люди молодые и незначительные: художники, друзья сына Изабе, подруги Генриетты, музыкант, дававший ей уроки. Среднее место занимала красавица Пайва, о которой с каждым днем все больше говорили в Париже. Она была и маркиза, и богачка, но почетной гостьей ее было трудно признать хотя бы потому, что в очень многих домах маркизу не пустили бы на порог. Недоброжелательницы называли ее то авантюристкой, то еще худшим словом. Биография маркизы была в самом деле бурная. Пайва, дочь портного Лахмана, родилась и выросла в Москве, скиталась по всем столицам Европы, была три раза замужем, бросила трех мужей, разорила нескольких любовников, русского князя, английского лорда, двух французских герцогов, а теперь жила в свое удовольствие, по-видимому, менее всего заботясь о том, что о ней говорят люди вообще, а светские дамы в частности.

Так и на этот раз, появившись у месье Изабе, Пайва не обратила ни малейшего внимания на грустный и достойный вид, с которым встретила ее хозяйка. Маркиза Пайва с дамами разговаривала редко, а из мужчин признавала только очень известных людей. У месье Изабе известных людей в этот вечер было немного, и у маркизы был явно скучающий вид. Она только Фульда и выделила из числа гостей; но министр двора был очень немолод. Фульд, страстно любивший женщин, тотчас подсел к красавице и не отходил от нее весь вечер, занимая ее рассказами об императоре.

Барышни, подруги мадемуазель Генриетты, с жадным любопытством следили за дамой, о которой говорили столько волнующего и дурного. Туалет на ней был умопомрачительный: по богатству нарядов, по умению одеваться, по драгоценностям Пайва соперничала с императрицей; некоторые даже находили, что она императрицу затмевает.

Месье Изабе встретил маркизу чрезвычайно приветливо и любезно. Он всегда ее защищал, говоря, что никому нет дела до биографии такой красавицы и до ее образа жизни. «А она еще и умница», - добавлял убежденно месье Изабе.

- Я боялся, что вы уехали куда-нибудь на дачу, - говорил он, с трудом придвигая свое кресло к креслу маркизы.

Фульд смотрел с легким неудовольствием на старика.

- A la campagne, moi? Quelle idée! Je suis comme ce cher Auber qui dit: «La campagne, c'est bon pour les petits oiseaux»{62}, - ответила Пайва.

В это время в гостиную вошел последний гость, наиболее почетный после Фульда. Он был сенатор, однако молодой, как сообщали газеты, самый молодой из всех сенаторов. Дамы тотчас сосредоточили на нем внимание. Пайва навела на него лорнет и с минуту не отрывала. Это был очень красивый, атлетического сложения человек, превосходно, с иголочки одетый, изысканно любезный и обаятельный. Он был француз, но говорил с легким немецким акцентом. Носил он иностранную фамилию - его усыновил какой-то голландский барон. Фульд шепнул Пайве, что император очень благоволит к новому гостю: после переворота он был назначен членом совещательной комиссии, а затем отправлен с важной миссией к иностранным монархам.

С приходом сенатора в гостиной сразу стало веселее. Фульд отошел на второй план. Молодой сенатор сразу оживил разговор, до того довольно вялый, весело занимал дам и всем говорил любезности, правда, чуть-чуть однообразные по тону. У Пайвы вид стал менее скучающий, писательница отметила в памяти некоторые черты сенатора для будущего романа, барышни очень оживились, и все в гостиной сразу почувствовали, что этот человек по природе предназначен быть душой общества.

Рядом с гостиной, в столовой, был устроен буфет. Месье Изабе, чтобы не обременять жену, все поручил кондитерской. На старости лет он стал бережливее и буфет заказал всего на десять человек, хоть с хозяевами было больше, и заказал по второму разряду, так что бутербродов с икрой не было. Молодые художники с интересом поглядывали в сторону столовой, соображая, что будет раньше: позовут ли к буфету или начнут чтение? Горничная в швейцарском костюме, помогавшая лакею из кондитерской, вошла в гостиную с подносом, на котором стояли стакан и графин с оршадом. Молодые художники поняли зловещий признак: раньше будет чтение. Романистка немного побледнела и неожиданно, к изумлению гостей, закурила сигару. Месье Изабе ласково улыбнулся; он знал, что это делается в подражание Жорж Санд, - ему было смешно: романистка, очень славная женщина, жившая с мужем в любви и согласии, ничем, кроме сигары, Жорж Санд не напоминала. «Она, бедненькая, собственно, защищается в чужом обществе этой сигарой, как та своей презрительной улыбкой», - подумал месье Изабе. При виде сигары муж романистки, грузный, добродушный человек в очках, робко оглянулся на хозяев, но тотчас успокоился, увидев ласковую улыбку месье Изабе, и засуетился, передвигая столик и свечи. «Она любит, чтобы свет не падал на лицо», - взволнованным шепотом объяснил он месье Изабе, который одобрительно кивал головой. Пайва смотрела на писательницу, презрительно улыбаясь. Фульд вздохнул и устроился в кресле поудобнее. Сенатор шепотом заканчивал рассказ мадемуазель Генриетте:

- Император Франц Иосиф? Очень любезный юноша. Я потом вам расскажу об австрий ском дворе...

Муж молодой писательницы принес из передней изящный кожаный портфель и, как святыню, вынул из него рукопись в зеленой папке, к толщине которой тотчас примерилась публика. Папка была тоненькая. Месье Изабе вздохнул свободнее. Наступило молчание. Писательница, не открывая папки, сказала от себя несколько слов: сюжет новеллы заимствован из хроники итальянского средневековья. Действие происходит в Равенне в эпоху вида-ма Поленты.

- Разумеется, дело не в фактах, важно было передать только дух, - сказала писательни ца. - Дух Равенны и дух средневековья...

Писательница вдруг уронила портсигар. Ее муж рванулся из своего угла, но не поспел: сенатор, весело улыбаясь, уже подавал портсигар писательнице. Она поблагодарила его улыбкой и, открыв книгу, принялась читать.

Равеннский злодей из эпохи видама Поленты совершал одно преступление за другим. Барышни слушали с ужасом: в темную комнату войти после этого чтения было бы нелегко. Фульд дремал, поглядывая сбоку на зевавшую маркизу. Месье Изабе кивал головой, изо всех сил борясь с дремотой: он теперь легко засыпал. Архитектор в очках с волнением следил за слушателями и изредка что-то беспокойно шептал на ухо соседям, но все не доканчивал, чтобы не отрывать их от новеллы.

Чтение продолжалось тридцать пять минут - писательница все-таки имела совесть. Окончив, она захлопнула папку и с милой улыбкой наклонила голову. Раздались рукоплескания. Месье Изабе, перегнувшись в кресле, поцеловал писательнице ручку и с восторженным выражением на своем добром старческом лице сказал ей что-то очень приятное. Другие гости тоже говорили комплименты. Фульд требовал, чтоб новелла была возможно скорее напечатана, и посоветовал обратиться в «Revue des Deux Mondes», но пожалел об этом совете, так как архитектор тотчас попросил дать рекомендательное письмо к редактору. Фульд обещал горячо отрекомендовать новеллу устно.

- Ей важно было передать дух средневековья, - пояснял архитектор. - Вы понимаете, дух...

- И он передан чудесно, - любезно подтвердил сенатор.

Затем все перешли в столовую. Вечер был нескучный. Общей беседы не было, но по группам разговор не умолкал.

- Я все-таки хотел бы знать, что именно вы желали сказать своей превосходной новеллой? - озабоченно спросил месье Изабе, подавая романистке тарелку с куском торта. Месье Изабе чувствовал, что романистка ждет и серьезного обсуждения новеллы.

- Ей, собственно, важно было передать дух... - начал архитектор, но романистка тотчас его перебила:

- Меня интересовал образ совершенного злодея, человека без всяких нравственных устоев, - сказала она и покраснела. - Для этого я и удалилась в глубь веков.

Месье Изабе изобразил на лице полное удовлетворение.

- Теперь я понимаю.

- Это чрезвычайно интересно, - сказал Фульд, - но что вы считаете основным признаком злодеяния?

- Основным признаком?.. Разумеется, вред, приносимый обществу.

- Это верно, - подтвердил сенатор. - Преступно то, что вредит обществу.

Фульд немного поспорил, преимущественно обращаясь к Пайве. Он доказывал, что настоящие злодеи - дело прошлого, больше их никогда не будет. Дамы с сожалением соглашались. Только Пайва упорно молчала и улыбалась все презрительнее. Романистка отвечала очень бойко. Архитектор в очках сиял от гордости. Спор у буфета продолжался минут пять. По мнению месье Изабе, этого было совершенно достаточно, тем более что на тарелках уже почти не оставалось бутербродов и пирожных. Гости были переведены назад в гостиную и там разбились на группы. Прежнего стеснения не было. Фульд опять оказался рядом с Пайвой и уже переходил в словесное наступление: он не любил терять даром время, а это дело безнадежным не считал. Хозяйка говорила с мужем писательницы. Барышни занимали сенатора. Мадемуазель Генриетта показала ему великолепный дагерровский аппарат, полученный ею от отца в подарок ко дню рождения. Аппаратом неожиданно заинтересовалась и Пайва, - сенатор, как перышко, поднял и перенес ящик, хоть аппарат был чрезвычайно тяжелый.

Мадемуазель Генриетта, робея, объясняла маркизе устройство дагерровского аппарата, вынула из ящика прямоугольную камеру-обскуру с поднимающейся крышкой, йодную коробку с выдвижной пластинкой, хорошенький домик для ртути с термометром и со спиртовой лампочкой внизу. Набравшись храбрости, она предложила маркизе как-нибудь, при случае, ее снять. Но Пайва решительно отказалась.

- Это слишком утомительно, - сказала она, - ведь, кажется, надо сидеть неподвижно минут двадцать?

- О нет! Лишь бы платье было не белое, тогда в солнечный день на террасе десяти минут совершенно достаточно.

- Все равно... Это тоже превышает мои силы.

По просьбе писательницы месье Изабе показал свою коллекцию миниатюр. Вокруг него столпились гости, любуясь чудесными портретами. Месье Изабе со вздохом называл имена -все эти люди давно умерли.

- Это бедный римский король... Это герцогиня Ангулемская... Это княгиня Волконская, русская... Я ее писал в Вене, на конгрессе... Ах, какая была красавица... Право, лучше вас! -сказал он, обращаясь к маркизе. Мадемуазель Генриетта даже вздрогнула, с удивлением взглянув на отца; но месье Изабе улыбался спокойно-добродушно, зная, что Пайва не обидится. Пайва только гордо улыбнулась.

- Это, дорогой друг, вам так кажется потому, что вы тогда были лет на сорок моложе, -сказал Фульд.

- Очень может быть... Это герцогиня Дино... А вот опять русская, княгиня Багратион. Она еще жива... Очень красивы русские женщины, - сказал месье Изабе и запнулся. Он вдруг вспомнил, что у сенатора была много лет тому назад неприятная история в России, где он кого-то убил на дуэли. Этот поединок создавал барону огромный престиж у дам. Месье Изабе подумал, что, быть может, лучше было бы не говорить о России. «Впрочем, нет, он сам был женат на русской и чуть ли не на родственнице убитого...»

Разговор о России нисколько не был неприятен сенатору. Он подтвердил, что в Петербурге видал много писаных красавиц. Узнав, что сенатор долго жил в Петербурге, Пайва заговорила с ним по-русски. Но по-русски барон знал очень плохо.

- «Lioubliou...», «Otchen krassiva...», «Skolko stoit?..» - выпалил он. - J'ai tout oublie, madame, et je le regrette. J'adore tout ce qui est russe{63}.

Фульд, любезно улыбаясь влиятельному сенатору, рассказал о важной миссии, которую тот недавно выполнил с большим успехом. В этой миссии барону была предоставлена полная свобода действий. Отпуская его в Вену, император Наполеон сказал: «Vous avez assez d'esprit et de monde pour n'avoir pas besoin d'instructions»{64}.

Сенатор не остался в долгу и, ввернув комплимент по адресу министра двора, рассказал о своей беседе в Берлине с царем. Заговорили об императоре Николае. Дамы спрашивали, так ли он действительно красив, как на портретах.

- Теперь он стар, но лет двадцать тому назад, когда я его увидел впервые, величествен нее не было человека на свете, - подтвердил сенатор.

Разговор тотчас перескочил на политику. Фульд сказал, что, к несчастью, война с Россией была неизбежна.

Месье Изабе, вдруг рассердившись, стал доказывать, что война нисколько неизбежной не была.

- Зачем нам и русским ни с того ни с сего резать друг друга? - сердито спрашивал он. И министр, и сенатор улыбались.

- Поездка князя Меншикова в Константинополь и вся политика императора Николая сделали войну для нас вопросом чести, - сказал Фульд.

- Это я слышал много раз, на моей памяти были десятки войн, и все они были совершенно ни к чему... Говорю это вам, как когда-то говорил генералу Бонапарту, - сказал с раздражением месье Изабе, и тотчас эти слова «говорил генералу Бонапарту» произвели магическое действие на слушателей. Все вопросительно уставились на старика, ожидая продолжения.

- Неужели говорили генералу Бонапарту? - с любопытством спросил Фульд.

- Ну да, говорил... Помню, однажды в Мальмезоне я у них обедал. Первый консул вышел к столу мрачнее тучи: как раз перед обедом он получил сообщение об убийстве императора Павла... Все шепотом говорили, что теперь война неизбежна...

Он замолчал.

- А что же первый консул?

- Le premier consul! Il se fichait bien de ce que je lui disais{65}, - ответил месье Изабе. Все засмеялись. Маркиза Пайва попросила хозяина рассказать о королеве Марии Антуанетте.

Говорят, вы ее знали, но этому, право, трудно поверить!

- Конечно, знал, - подтвердил месье Изабе. - Я был юношей, когда впервые ее увидел. Мне поручено было написать портрет маленьких племянников королевы, герцогов Ангулемского и Беррийского... Сижу я в детской, пишу... Вдруг суматоха, бегут люди: «Королева идет!» Я обмер... Вошла... - Месье Изабе задумался. - Тоже красавица была...

- Ну, и что же?

- Села подле меня, смотрит... С тех пор я привык к королям, много их перевидал на своем веку. А тогда было в первый раз, да и не такое было время: мы их считали богами, а не людьми. Пишу и дрожу... Она улыбнулась, встала, поцеловала племянников, а мне говорит: «До свидания, дитя мое, вы очень хорошо работаете...» Видно, я ей понравился: через три дня меня пригласили в Трианон писать королеву... А с тех пор и вошел в их общество. На балах бывал, дурачился...

- А потом? - спросил архитектор.

- Что потом? - сердито переспросил месье Изабе. - Потом была революция, вы, верно, слышали? Казнили королеву... - сказал он, и, как утром императрице Евгении, всем вдруг стало страшно.

- А вы знаете, господа, - сказал сенатор, - из Мексики только что получено печальное известие: скоропостижно, от холеры, умерла графиня Росси...

- Графиня Росси?.. - бледнея, повторил Фульд.

- Кто это - графиня Росси? - спросил архитектор.

- Разве вы не знаете? Генриетта Зонтаг...

- Не может быть!..

Фульд был поражен. Он в молодости увлекался Зонтаг - и чрезвычайно боялся смерти.

- От холеры!..

Старшие из гостей вспоминали знаменитую певицу, ее красоту, ее триумфы, соперничество с Малибран, их нашумевшую ссору, их примирение.

- Вы помните, английский посол в Берлине тщетно домогался ее руки... Как его звали?.. Забыл...

- Несколько человек покончили из-за нее самоубийством...

- Это прусский король устроил ее брак с молодым Росси...

- Да, и тогда она должна была, бедняжка, бросить сцену по требованию семьи мужа... В расцвете сил и таланта...

- Хорошо, что Росси разорился и ей не так давно пришлось вернуться на сцену.

- Да, после двадцати лет!

- Но публика ее встречала так же восторженно, как прежде...

- Ну, все-таки не как прежде...

- Бедная! Поехала на гастроли в Америку, чтобы умереть там от холеры.

Фульд с ужасом представлял себе смерть Генриетты Зонтаг: эта богиня в холерных корчах, на постоялом дворе, в Мексике!..

Гости еще поговорили о графине Росси, о других новых певицах. Затем госпожа Изабе усадила дочь за флигель-фортепиано - муж забыл главную цель вечера: надо было показать таланты Генриетты. В четыре руки с учителем музыки она сыграла что-то из Бетховена. Ее игру очень хвалили. Даже маркиза Пайва, сама прекрасная музыкантша, сказала ей комплимент. Месье Изабе, вошедший во вкус воспоминаний, сообщил, что встречал Бетховена в Вене, на конгрессе.

- Очень странный был человек... Его у нас тогда совершенно не знали. Но один мой при ятель, князь Разумовский, уже в ту пору предвидел его нынешнюю славу.

Учитель музыки сообщил, что в последние годы жизни Бетховен готовил новое произведение, по сравнению с которым померкли бы все другие. Оно должно было называться десятой симфонией. В нее Бетховен хотел вложить всю свою душу. Однако ему так и не удалось написать десятую симфонию, только мечтал - и, мечтая, умер.

- Неужели? - спросил месье Изабе, на этот раз с искренним интересом. Он вздохнул и задумался. - У всякого человека есть своя десятая симфония, - сказал он.

- Это правда, - подтвердил, глядя на маркизу, Фульд, уже успевший успокоиться после неприятного известия. Ему хотелось высказать глубокую мысль. - В сущности, ведь мы все неудачники.

Гости засмеялись - так неожиданны были эти слова в устах человека, которому решительно все удавалось в жизни. Удивление гостей льстило Фульду, но он отстаивал свою мысль. Разговор принял характер философский. Романистка привела цитату из Гёте. Фульд и сенатор могли поддержать разговор и о Гёте.

Гости разошлись в одиннадцатом часу, зная, что старику хозяину не следует засиживаться поздно. Месье Изабе со свечой в руке поднялся по лестнице. Спальни в его квартире были расположены во втором этаже. Умывшись, он в темно-красном шелковом халате зашел к жене и посидел минут пять у нее, обмениваясь с ней впечатлениями. Жена говорила, что Пайва неприятная, наглая женщина, что ее пригласили совершенно напрасно.

- Вместо того чтобы быть благодарной порядочным женщинам, которые ее принимают, она протягивает два пальца!..

Месье Изабе ласково успокаивал жену. Он знал, что спорить, по существу, бесполезно: ведь все сумасшедшие. Теперь эта мысль у него окончательно определилась и упрочилась. Скрывая зевоту, он доказывал, что мадам Изабе ошиблась, что Пайва, в сущности, была очень любезна, что внешняя резкость - просто ее манера, объясняющаяся всей ее жизнью и, быть может, застенчивостью.

- Это она застенчивая? Только ты можешь такое сказать!

- Да и Бог с ней! Вечер сошел прекрасно...

С этим госпожа Изабе согласилась. Все было очень хорошо.

- Фульд был очень любезен. Но вот кто, действительно, очаровательный человек - это барон. Такой милый и такой интересный!..

Месье Изабе неохотно согласился. Ему не очень нравился сенатор.

- Да, приятный человек...

- Мало сказать: приятный. Он просто очарователен!.. Как жаль, что он вдовец и настолько старше Генриетты. Почему ты улыбаешься? - с досадой спрашивала госпожа Изабе. - Я знаю, что Генриетта тебя мало интересует. Ты все думаешь о твоей первой семье... Я отлично знаю, мы обе с Генриеттой ровно ничего не значим, лишь бы Евгению было хорошо!

Месье Изабе так же ласково это отрицал: он больше всего любит ее и Генриетту, Фульд, наверное, найдет для Генриетты жениха. Она еще очень молода. Успокоив жену, он поцеловал ее в лоб и ушел в свою спальню.

...Свой длинный развивает свиток...

Пушкин
В спальне месье Изабе по вечерам приводил в порядок старые бумаги, которых у него накопилось чрезвычайно много. Для этой работы, занимавшей его в последнее время, он заказал в большом количестве папки, портфели, алфавитные указатели. Хоть писал месье Изабе не так много, у него на столе всегда были в изобилии карандаши всех цветов и величин, превосходно очинённые перья, сургуч, баночки с песком. Неразобранные бумаги лежали в ящиках стола. Месье Изабе поставил свечу на стол, зажег о нее другую, сел, надел очки и принялся разбирать бумаги. Он брал наудачу письмо из кучи и старался по почерку вспомнить, кому оно принадлежало; в большинстве случаев это ему удавалось, зрительная память у него была необыкновенная, но с почерком чаще связывалось лицо, чем имя. Некоторые письма он перечитывал, другие, не просматривая, откладывал в соответственную папку, совсем ненужные бросал в огонь - около стола в камине еще горели уголья. Месье Изабе прекрасно понимал, что после его смерти все эти бумаги никого на свете интересовать не будут, однако работа доставляла ему удовлетворение.

В груде старых писем месье Изабе попалась карточка в траурной кайме. Он нехотя в нее заглянул, карточка была составлена по-немецки. «Ах да, еще сегодня о нем говорили... Почему сегодня о нем говорили?» Месье Изабе не мог вспомнить, и это было ему неприятно. «Да, ничего не поделаешь, уже немного темнеет в голове... А по-немецки, кажется, еще кое-как помню... "Constantina-Domenica, Fürstin Rasoumoffsky, geborene Graefin von Thürheim, Sternkreutz-Ordens-Dame, giebt hiemit geziemende Nachricht... - что такое "geziemende Nachricht"? - von dem für sie hoechst betrübenden Todesfalle ihres innigst verehrten und geliebten Gemahls, des durchlauchtig hochgeborenen Herr Andreas Fьrsten Rasoumoffsky..." Да, прекрасный был человек... "Ritter der kaiserlichen..." Это о его орденах... Да, вот тебе и ордена! "...Nach Schwertberg in Oberösterreich, zur Beisetzung in der graeflich Thürheimischen Familiengruft..."{66}» - читал медленно месье Изабе, больше угадывая, чем понимая значение немецких слов. «Ведь он перед смертью перешел в католическую веру, жена заставила и та, ее сестра, канонисса», - неодобрительно подумал месье Изабе: он был католиком, но находил, что каждый человек должен умереть в той вере, в которой родился. «Впрочем, он всегда был западный человек... А все-таки, верно, это ему было, бедному, тяжело... Зачем только люди не дают покоя друг другу?..» - Месье Изабе соображал, в какую бы папку положить карточку, и не придумал: для траурных объявлений не было заготовлено папки. Он вздохнул и бросил карточку в камин. Уголья занялись ею не сразу. Через минуту огонь ухватился за уголок, карточка вспыхнула, сгорела и неровной черной тоненькой коркой опустилась на уголья.

Месье Изабе работал до полуночи, потом взглянул на часы, потянулся и сделал большое усилие: опершись руками на доску стола, он встал, перевел дух, взял со стола подсвечники и отошел к стоявшему у стены высокому креслу. Он поставил на столик у кресла дрожавшие в его руках свечи и устроился на ночь поудобнее; протер очки, взял со столика толстую книгу. Месье Изабе спал очень мало, больше урывками - иногда всего пять - десять минут. Читал он преимущественно старые журналы с печатью покрупнее. У него были переплетенные комплекты за очень много лет. Здесь были рассказы о том, что делалось на свете в последние сто лет, - месье Изабе почти все это помнил, биографии знаменитых людей века - месье Изабе почти всех их знал.

Он читал, дополняя рассказы тем, что ему вспоминалось, иногда дополнял и воображением - фантазия у него была по-прежнему богатая. Когда он засыпал, ему снились те люди, о которых говорили вечером гости. Просыпаясь, он вздрагивал, оглядываясь на свечу, поправлял очки, с трудом поднимал свалившуюся на ковер книгу и снова читал или думал. Думал о том, как хороша жизнь, как люди ее не ценят, как не видят всей ее красоты и как всячески отравляют ее себе и в особенности другим.

1

Честь того искусства (оформления книги), которое называют «расцвечиванием» в Париже (итал.).

(обратно)

2

2Французская делегация (фр.).

(обратно)

3

'Название реки Дунай на фр. и нем. яз.

(обратно)

4

«Мост Разумовского» (нем.).

(обратно)

5

— Эрцгерцог Андреас? (Нем.)

(обратно)

6

«У римского цезаря» (нем.).

(обратно)

7

«Слава Иисусу Христу» (нем.).

(обратно)

8

Прекрасно!.. Очень мило!.. Замечательно!.. (Нем., искаж. фр.)

(обратно)

9

Ничего не поделаешь (нем. диалект).

(обратно)

10

Этот милый Фредерик?.. (Фр.).

(обратно)

11

Паук, замышляющий преступление (фр.)

(обратно)

12

«Мой дорогой Бетховен...» (Нем.)

(обратно)

13

3Вот оборотная сторона медали ничтожества... (Фр.)

(обратно)

14

Какая суетность, что живопись вызывает восхищение сходством с натурой, когда оригинал вовсе восхищения не вызывает (фр.).

(обратно)

15

Вы слишком великодушны, Ваше Превосходительство, чтобы придавать хоть самое малое значение этим незначительным вопросам субординации {фр.).

(обратно)

16

Чтобы не опровергать Ваше Превосходительство (фр.).

(обратно)

17

Очень весело, очень весело (нем.).

(обратно)

18

По-французски «fidel» значит «верный».

(обратно)

19

Характерные черты (англ.).

(обратно)

20

Дорогой друг!.. (Фр.)

(обратно)

21

Видите ли, это может произойти и с моим рыцарским залом, который тоже обогревается с помощью труб...

...Упаси Господи, Ваше Величество! (Нем.)

(обратно)

22

Это потому, что мы во всем не можем не подражать французам... (Нем.)

(обратно)

23

«Или что-нибудь в этом роде» (фр.).

(обратно)

24

«3ал Кановы! Черт возьми!» (Фр.)

(обратно)

25

Совершенство и несовершенство на самом деле суть лишь модусы нашей мысли, то есть движения, которые мы измышляем и как единичные факты одного вида или рода сопоставляем с эталоном (латин.).

(обратно)

26

«Черт знает что!..» (Фр.)

(обратно)

27

Я устал все время рассматривать картины (нем.).

(обратно)

28

«Рим — прекрасное место, чтобы все забыть, всем пренебречь и умереть» (фр.).

(обратно)

29

«Там, где короли умеют сесть на коня и покарать, там революции невозможны» (фр.).

(обратно)

30

— Моя дорогая, то, что я делаю, — это действительно неловко!.. — (...) — Как мне заслужить ваше прощение? (Фр.)

(обратно)

31

«Большая Музыкальная Академия Людвига ван Бетховена, 7 мая в Придворном театре рядом с Кертнерторе» (нем.).

(обратно)

32

— Это можно заметить (нем.).

(обратно)

33

Танец был как молитва, исполненная ногами... {Нем.)

(обратно)

34

— Какая женщина! Какая женщина! (Фр.)

(обратно)

35

Император Наполеон говорил, что ее черты вульгарноваты. Но это неправда, я вас уверяю! Ноги несколько великоваты, быть может, но какая красота!.. (Фр.)

(обратно)

36

«Прерванный полет» (фр.).

(обратно)

37

Да, я питаю к нему слабость... Говорят, он разрушает музыку, но я считаю, что он хороший музыкант, каким бы ни был чокнутым человеком! (Фр.)

(обратно)

38

Жемчужина (фр.).

(обратно)

39

Нет! (Нем.)

(обратно)

40

Итальянская глотка! (Нем.)

(обратно)

41

...Вена, Вена, город песен, дивный город на берегу Дуная... (Нем.)

(обратно)

42

«Радость, искра божественного, дочь из Элизиума...» (Из стих. Шиллера «Радость»; ср. в пер. с нем. И. Миримского: «Радость, племя неземное, райский дух, слетевший к нам...»)

(обратно)

43

Симфония с хором Бетховена не совсем лишена идеи, но плохо построена, а ее ансамбль несвязен и необаятелен (фр.).

(обратно)

44

Маэстро, ваш выход! (Нем.)

(обратно)

45

Я совершенно готов (дословно: сварен и зажарен) (нем.).

(обратно)

46

С известным правом можно утверждать, что и Девятая симфония, и смычковые квартеты, и все последние создания Бетховена едва ли не раньше, чем в Западной Европе, были поняты в России или по крайней мере оценены отдельными русскими знатоками. Достаточно назвать Ленца, Глинку, Голицына, Одоевского, Бакунина. (Примеч. авт.)

(обратно)

47

"На крутых высотах веры страстотерпца ждет она, там парят ее знамена..." — Это любопытно, я не вижу знамен. (...) "Здесь стоит она склоненной у разверзшихся могил..." — Это довольно сильно, вообще говоря, радость пробилась сквозь щели гробов... — "Не нужны богам рыданья! Будем равны им..." (...) Я тут ничего не поделаю... — "В пламя, книга долговая..." — Долги, они у меня есть на многие миллионы... — "Как судили мы, судит Бог..." — Если Божий суд не стоит больше, чем наш!.. — "Радость льется по бокалам, золотая кровь лозы, дарит радость каннибалам..." — Надо же, каннибалы пришли на праздник!.. Нет, решительно, немецкая поэзия и я несовместны... (Нем., фр. Фрагменты из «Радости» Шиллера в пер. с нем. И. Миримского.)

(обратно)

48

Это не музыку он разрушил, это жизнь... Да, это хаос... Сумрак и скорбь... Триумф смерти... (Фр.)

(обратно)

49

И потом он не философ в этой смысле! Я его знаю (фр.).

(обратно)

50

Месье Бетховен маленький, приземистый и, кажется, очень несчастный (фр.).

(обратно)

51

У королев только один долг — быть очаровательными (фр.).

(обратно)

52

«Поторопимся, дамы и господа» (фр.).

(обратно)

53

Изобилие милостей, которое было угодно Богу мне ниспослать, и покой, которым Он меня наполняет, были столь велики, что, я не мог удержаться от смеха при встрече (фр.).

(обратно)

54

Что будете пить? У меня есть отличное английское пиво (фр.).

(обратно)

55

«И все-таки он не возьмет женщину, но крайней мере, этот старик?» (Фр.)

(обратно)

56

«Траурные церемонии» (фр.).

(обратно)

57

«Объявления о смерти, покупка участков для могил, извещения» (фр.).

(обратно)

58

«Бесплатная информация» (фр.).

(обратно)

59

Главное в этом мире — сражаться с врагом (фр.).

(обратно)

60

Среди членов Сената и Государственного совета, собравшихся в Елисейском дворце 26 января, чтобы получить извещения об их назначениях, принять и поблагодарить, находился молодой человек, подвижный, остроумный, услужливый, бывший депутат Национального собрании от Эльзаса, служивший ранее кавалергардом русского императора; он вернулся во Францию после дуэли, которая взволновала санкт-петербургское общество (фр.).

(обратно)

61

«Я говорю тебе, что это будет полное удовольствие! Двадцать минут чтения, не без таланта, полное удовольствие!» (Фр.)

(обратно)

62

— Я на дачу? Что за мысль! Я, как Обер, который говорил: «Дача — это хорошо для маленьких птичек» (фр.).

(обратно)

63

— Я все забыл, мадам, сожалею. Я обожаю все русское (фр.)

(обратно)

64

«У вас достаточно ума и опыта, чтобы не нуждаться в инструкциях» (фр.).

(обратно)

65

— Первый консул! Он не считался ни с чем, что я говорил (фр.).

(обратно)

66

"Константина Доменика, княгиня Разумовская, урожденная графиня фон Тюргейм, кавалер ордена Штернкройц, настоящим извещает... о чрезвычайно прискорбном для нее событии, кончине ее глубокоуважаемого и любимого супруга, высокорожденного господина Андреева, сиятельного князя Разумовского..." (...) "Кавалер царского..." (...) "...Подле Швертберга в ВерхнейАвстрии, для захоронения в фамильном тюргеймском склепе..." (Нем.)

(обратно)

Оглавление

  • *** Примечания ***