Журнал «Вокруг Света» №07 за 1994 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Ангкор: спасительный плен

С трудом продираясь через заросли и нагромождения корней, задыхаясь в раскаленной атмосфере этой природной теплицы, попадаю наконец-то на территорию легендарного храмового города Ангкора.

Эта старинная и богатейшая камбоджийская столица, центр кхмерской цивилизации, достигла наивысшего расцвета в период между IX и XIII веками, став главным городом самой большой империи азиатского Юго-Востока. В 1432 году Ангкор захватили сиамцы, и началось его медленное увядание вплоть до окончательного заката. Очень скоро здесь вновь стали царствовать тигры, пантеры, змеи и обезьяны.

Много раз я возвращался в эти места, и каждый раз они манили меня все больше и больше. Камни, из которых сложены храмы, источают тайну и очарование, здесь все грандиозно и свято — от самих храмов до растительности.

Гигантские корни деревьев, кажется, атакуют огромные строения, побеги фикусов протискиваются между камней, из которых они сложены, — растительный спрут словно перетирает своими челюстями творения рук человеческих.

Может быть, очарование этих мест увеличивает эта ведущаяся несколько веков борьба, в которой нет победителей и побежденных; или они влекут тем, что здесь, как нигде, видно, насколько мощными и страшными могут быть объятия джунглей. А может быть, человека привлекает полутьма молчаливых развалин, на месте которых когда-то возвышались прекрасные, теперь уже наполовину разрушенные галереи. Руины эти и притягивают, и отталкивают одновременно.

В Ангкоре в течение многих веков спокойно сосуществовали буддизм и индуизм. Художественный язык этих религий обрел здесь наивысшую степень выразительности.

Счистив плесень с камней древних храмов, можно удостовериться, какого уровня величия достиг восемь веков назад буддистский монастырь Та-Пром, задуманный царем-богом Джаияварманом VII. В этом монастыре, как свидетельствуют исторические документы, находили приют восемь высочайших религиозных чинов, 2 740 священнослужителей и 2 002 их помощника.

 

Высеченные на камнях надписи рассказывают о том, как жил монастырь. Здесь есть и надписи чисто житейского плана, сообщающие, например, что во время одного из многочисленных празднеств, которые здесь устраивались, во время танца апсар — небесных девушек — было сожжено 165 744 свечи. «Инвентаризованы» также все сокровища, содержавшиеся в подвалах храма — пять тонн золотых подносов и прочей домашней утвари и столько же серебряной, 35 алмазов, 45 тысяч жемчужин, 4 500 других драгоценных камней. Во владении монастыря были деревни, где проживали 80 тысяч крестьян.

Несколько десятков больших храмов и сотни сооружений более мелких являют собой прекрасное доказательство уровня инженерного искусства того времени. Все эти постройки расположены на территории, равной по площади острову Эльба. Могущественный царь Джайяварман VII дал своему народу процветание. При нем достигло высокого уровня сельское хозяйство в результате безупречно осуществленного комплекса ирригационных работ. Были построены широкие, как реки, каналы, возведены плотины, вырыты огромные водохранилища, — все это позволило получать два-три урожая риса в год.

... Выхожу из главных ворот храма, и на меня мгновенно набрасывается стайка мальчишек, продающих охлажденные напитки, псевдостаринные предметы, маленькие арбалеты, однострунные гитары «капеи» и другие сувениры. Подъезжает автобус — небольшой, но с кондиционером, из него появляются японские туристы, и вся галдящая стайка устремляется к ним.

До сих пор мало кто из иностранцев посетил эти колоссальные руины, открытые в 1861 году ботаником Анри Муо. В начале нашего столетия французский Институт сохранения Ангкора начал большую работу по расчистке его от джунглей — по крайней мере, самых главных храмов, — после чего были предприняты попытки их реставрации. К сожалению, на страну обрушился вихрь трагических событий. Восстание против французских колонизаторов, охватившая весь Индокитай война, полпотовский геноцид, вьетнамское вторжение с последующей оккупацией — все это лишило мир возможности любоваться этим чудом света.

В городишке Сием-Реап, что находится на расстоянии пяти километров, беру напрокат мотоцикл — это дает мне возможность быстрее передвигаться от одного храма к другому. Вспоминаю время, когда я впервые приехал сюда — это было ровно двадцать лет назад. Тогда я путешествовал по территории Ангкора, сидя на слоне, и это было приключением в приключении. Во время последующих приездов я пользовался более современным средством передвижения — велосипедом.

Еду по узенькой тропинке, которая бежит мимо «хрустальной башни» — Та Кео. Это каменный мавзолей пирамидальной формы со ступенчатыми террасами. Пересекаю реку Сием-Реап, потом проезжаю по мосту шириной в сто метров — балюстрада моста состоит из вереницы изваяний, различных божеств. Они стоят на страже «Врат Победы» — так называется одна из храмовых башен. В двенадцатикилометровой каменной стене, опоясывающей цитадель Ангкор-Том, таких башен пять... Еще раз убеждаюсь, что реальность порой превосходит полет любой фантазии: солнце отражается от четырех огромных высеченных в камне ликов Будды, украшающих башню. Высота ее достигает 2,3 метров, но эти изваяния делают ее еще более монументальной, еще более устремленной ввысь.

Над этим религиозным центром возвышается храм-гора Байон. Здесь в каком-то лихорадочном строительном порыве смешались в одно целое архитектура, искусство ваятелей и орнаменталистов... Но, может быть, именно это делает Байон уникальным храмом.

Он весь выложен из камня. Вокруг центральной части возведены 54 башни, на каждой — четыре лика вездесущего Будды. Эти совершенно одинаковые изображения излучают одинаковую нежно-таинственную улыбку, означающую радость созерцания...

Медленно продвигаюсь вдоль окаменевших книг — каменных плит с надписями, которые установлены по краям внешних галерей. Они рассказывают о мифах и легендах кхмеров, об их подвигах, а также весьма реалистично описывают жизнь двора, монархов и обычных людей.

В двух шагах к северу от Байона находится знаменитая «Слоновья терраса» длиной в 350 метров. Когда-то здесь проводились публичные церемонии. Так, в 1297 году царь Индрвархман III принимал китайского императора дипломата Су Такуана, который пробыл в кхмерском царстве семь месяцев. Он вел дневник, детально описывая, как жили в то время кхмеры. Этот документ имеет неоценимое значение.

«Дважды в день монарх устраивает аудиенции, — пишет китаец тринадцатого столетия. — Под звуки музыки царь, держа священный меч, показывается в окне, забранном золотой рамой. Говорит министру или какому-нибудь чиновнику, чтобы тот приблизился, сажает на тигровую шкуру и выслушивает его. У царя пять жен и, говорят, огромное число фавориток — от трех до пяти тысяч. Лучшие семьи соревнуются между собой, предлагая ему своих дочерей, в надежде получить привилегии».

Хроники доносят до нас сведения о том, что в империи процветала торговля. Сюда привозили золото с Суматры и из Кореи, свинец из Малайи, ценные породы дерева, шелк, специи, краски. Все это привозилось по рекам или переносилось караванами носильщиков, которых с презрением называли людьми «низшими», «собаками», «ублюдками», «червями»...

Ангкор-Ват — самый большой в мире религиозный центр. Высоко поднимаются пять башен-святилищ — они господствуют над тройным поясом галерей, украшенных великолепными, реалистично выполненными барельефами. Храм-гора был возведен в 1113 - 1150 годах, чтобы удовлетворить амбиции монарха Сурьявармана II, когда его царство было в зените славы, но в то же время уже были заметны первые признаки упадка. Даже сегодня Ангкор-Ват — духовный центр жизни кхмеров. Его башни изображены на национальном камбоджийском знамени, а принц Сианук, прежде чем принять важные для будущего нации решения, приезжает сюда: медитация в крови у кхмеров.

Лучи полуденного солнца скользят по барельефам, увеличивая контрасты света и тени на каменных изображениях. На их фоне живые апсары кажутся еще более изящными и нежными. Тонкие ткани облегают их тела, подчеркивая гармоничные движения. Они танцуют под музыку народных инструментов. Их трое — и эта живая музыка, и живые, не каменные апсары, и яркие краски их одеяний, расшитых шелком и жемчугом отвлекают меня от созерцания древних камней. Их тела движутся, подчиняясь старинным ритмам — так танцевали здесь апсары в древние времена, услаждая монархов, даря им все радости жизни.

Назавтра, продолжая свои странствия по территории огромного храмового города, я еду по тропинкам, по которым не ходят туристы. И в который раз убеждаюсь, что храмы здесь разрушаются не только из-за неумолимого бега времени, проливных тропических дождей и бурного роста растительности, но и по причине варварского отношения человека к этим сокровищам.

Красные кхмеры пытались разрушить многие храмы как символы религии. Потом сюда пришли люди, которым надо было только одно — вынести из Ангкора как можно больше произведений искусства с целью торговли. Они продолжили «дело» разорения и уничтожения храмового города — уносили все, что можно, обезглавили множество изваяний, в частности, скульптурных изображений Будды. И сегодня, несмотря на то, что здесь явно стали обращать большее внимание на охрану сокровищ, разграбление комплекса продолжается.

В феврале 1992 года группа вооруженных преступников, убив трех сторожей реставрационной лаборатории в городке Сием-Реап, унесла оттуда одиннадцать ценных статуй общей стоимостью около миллиона долларов. Однако самым большим похитителем древностей был и остается французский писатель Андре Мальро, бывший министром культуры в правительстве Де Голля. В двадцатых годах он похитил барельефы из храма Бантеай-Сай.

Чтобы посетить этот храм, находящийся на расстоянии 35 километров, мне выдают вооруженную охрану. По дороге вижу четыре изваяния обезьян и каких-то чудовищ — они обезглавлены, а еще недавно — это я хорошо помню — были совсем целыми. Однако больше всего меня расстраивают красные таблички, которые виднеются тут и там по краям тропинки. Это предупреждение: опасно, мины! А мины — дело рук орудующих здесь красных кхмеров.

ЮНЕСКО сегодня обращается ко всему миру с призывами помочь спасти Ангкор. Мало кто представляет себе масштабы необходимых работ и то, какие требуются несметные средства для этого. Условия, в которых находятся памятники, поистине ужасающи, нанесенные им раны слишком глубоки. Многие повреждены так, что восстановить невозможно. Касаешься песчаника, а он рассыпается в песок. Поэтому нечего и думать, что Ангкор может вернуть свое прежнее великолепие. Это драгоценный камень, заключенный в зеленый ларец тропической растительности, которая его не уничтожает, а защищает...

Да, джунгли поглотили храмы, но они их и защитили. Так не лучше ли ограничить работы по реставрации лишь самым необходимым — тем, что делает «скорая помощь», — с целью остановить слишком напористое наступление растительности. А в общем-то, оставить все, как есть, не нарушая волшебного сценария молчаливой и драматической борьбы, которая разворачивается здесь между величественным миром камней и не менее величественным миром природы.

Яцек Палкевич, специально для «Вокруг света» Фото автора Перевод с итальянского Л. Филатовой

(обратно)

Красная земля королевы Нзинги. Часть I

Н есколько лет назад я написала в наш журнал заметку «Настала благоприятная пора для путешествии». Мне тогда казалось, что каждое слово в ней — правда. Никаких, как прежде, длинных и каверзных анкет, никаких справок из психдиспансера, адрес которого узнаешь по справочнику. Загранпаспорт? Виза? Пожалуйста. Но прошел год-другой, и мне стало ясно, что я читателей наших, людей, в основном весьма среднего достатка, невольно обманула. Для них и для нас, работников журнала, настала неблагоприятная пора для путешествий. По каким причинам — думаю, говорить не стоит: сегодняшний читатель и сам хорошо знает это.

Только скажите — как, работая в журнале «Вокруг света», можно не путешествовать? Вот и цепляемся мы за каждую возможность проехаться на деньги спонсоров, рекламодателей, лишь бы привезти свежий материал о сегодняшнем мире.

И вот однажды, сидя за праздничным столом с друзьями моего сына, ставшими со временем и моими друзьями, — Мариной и Юрой (они только что приехали в отпуск из Анголы), получаю от них лично и от фирмы «Юралекс», президентом которой является Юра, он же Юрий Алексеевич, приглашение приехать на месяц в Луанду. Они работают в столице Анголы уже седьмой год, обжились, преуспели в делах и, кажется, даже полюбили эту страну вечного лета.

— Но там же война... — говорю я, вспоминая события осени 1992 года.

— А здесь не стреляют? — парирует Юра.

— Но там же всегда жарко...

— У нас кондиционер, окна смотрят на океан, — включается в разговор Марина, и далее следует рассказ про подводную охоту, про закаты на океане.

Сопротивляюсь, кажется, просто так — от неожиданности приглашения. А сама уже вижу океан, пески, пальмы...

В завершение этой короткой предыстории скажу, что материал для очерка об Анголе, который предлагается вниманию читателей, мне помогали собирать все сотрудники фирмы «Юралекс», за что им — большое спасибо. Obrigado, как говорят в Анголе.

В Луанде — лето. Плюс 35 в тени. Март. Но скоро наступит осень, а за ней касимбу — тропическая зима, и температура упадет до плюс 20. Станет очень холодно, считают жители Луанды, города, лежащего под брюхом у экватора, на 9-м градусе южной широты.

...В шесть часов утра над бухтой поднимается солнце. Оно встает со стороны красных холмов, и в его лучах растворяется слабая ночная прохлада. Я люблю этот рассветный час и часто выхожу на балкон, чтобы взглянуть на просыпающийся город.

Свет, с каждой минутой набирающий силу, заливает синь бухты. У горловины ее, открывающейся в океан, стоят суда и три нефтяные вышки, уже погасившие свои яркие ночные огни. Башня морского порта совсем рядом с домом, где я живу, и мне видно, как от здания порта отходят машины и одна за другой катят по набережной — в город.

Он раскинулся на обоих берегах бухты. Далеко просматривается набережная с аллеей пальм, с пластинами высотных зданий и старая крепость на зеленой горе — как пограничная точка между берегами. Когда-то, в очень давние времена, в городе было три крепости; между двумя из них, стоявшими при входе в бухту на разных ее берегах, протягивали цепь, закрывая неприятелю подходы к городу. Да и другой берег бухты, тоже отлично видный мне — дома, вывеска отеля «Панорама», многопалубный корабль, ставший гостиницей, — был когда-то не материковой землей, а островом. Его в свое время соединили перемычкой с набережной, и он стал косой. В Луанде так и говорят: «Поехали на косу». Там, на берегу, обращенном к океану, стоят лодки и палатки рыбаков, и, сидя на веранде ресторана «Барракуда», слышишь шум прибоя и видишь белое кружево волн, тающее на песке...

Мой взгляд, обежав бухту, возвращается к зданию морского порта, к красным холмам, прорезанным серпантином дороги, и у их подножья, за стеной домов, выходящих на набережную, я вижу кварталы Байгии — старого нижнего города («байта» — по-португальски — «низ»), уже пронизанного ослепительным солнцем, и отливающие чернотой движущиеся фигуры. Да и рядом с нашим домом, в аллее пальм, началась утренняя жизнь. Там, прямо на песке, на скамейках, спали люди — они встают, идут к берегу, ныряют в отливающую бензиновой радугой воду, стирают бельишко, ковыряются в мусорных баках — и исчезают, растворяясь в проснувшемся городе...

Пешком по Луанде

Дорога из нижнего города в верхний проходит по улицам, всегда забитым народом. Казалось бы, будний день. Иссяк поток машин из порта и в порт, втянули в себя рабочих и служащих аэропорт, банки, магазины. Пробежали стайки школьников в белых халатиках. Но едва выйдешь из подъезда своего дома, как тебя окружает толпа мальчишек и взрослых мужчин, которые наперебой кричат: «Амигу! Амигу!» (Амигу (порт.) — друг; сейчас употребляется как обращение к незнакомому человеку. На толкучках имеет также смысл: «Дай!») — предлагая купить сигареты, часы, шампунь, пластмассовые стулья, кока-колу, тоник — и еще бог знает что, но все импортное, чужое. (Право, эта бурная, варварская торговля не раз заставляла меня вспомнить сегодняшнюю Москву с поправкой, конечно, на местные условия. Впрочем, были и другие поводы для аналогий, тоже невеселые, о коих, думаю, читатель, знающий нашу сегодняшнюю жизнь, без труда догадается.) Я заметила, что среди уличных торговцев не было женщин. Они независимо проходили сквозь толпу, стройные, с тяжелой ношей на голове и с ребенком, привязанным широким платком к спине, или сидели молча у подъезда, ожидая покупателей. Достоинство, с которым держались женщины в отличие от мужчин, бросалось в глаза. Порой они расставляли баночки пепси и бутылки пива в какой-то явно осмысленной комбинации, и тот, кому надо было знать, знали: здесь можно получить и другие услуги.

Старые улочки Луанды... Когда-то они наверняка были очень красивы — разноцветные особнячки с кружевами решеток на дверях и окнах, скрытые за зеленью пальм; четырех-пяти-этажные дома с галереями лоджий. И сейчас встречаются в городе такие островки — на фронтонах некоторых особняков еще сохранились медальоны из белых и синих изразцов: корабли под парусами, рыба играет в волнах, солнце над морем. Это штрихи прошлой Луанды, той, которую, как вспоминают старожилы, мыли по ночам, чтобы утро она встречала свежей. Сейчас многие особняки обветшали, стены домов покрыты копотью и грязью, с балконов свешивается нехитрое бельишко, мусор лежит неубранный, и помойки, помойки на каждом шагу. На остановках автобусов (они ходят редко) — тучи людей. Я не раз видела, как люди лезли в подошедший наконец автобус. Измученные жарой и ожиданием, они высаживали окна и зверели от сознания, что могут не сесть...

Уже какой год в стране идет война. Беженцы со всех концов Анголы переполнили Луанду. Если раньше в столице жило около 300 тысяч человек, то сейчас — до двух миллионов. Не хватает рабочих мест — фабрики и заводы работают с перебоями или закрываются совсем. Много инвалидов — на колясках, на костылях, молодые парни, пострадавшие в войне, — они подорвались на «гуманных» минах. Живы, но калеки.

Очень часто в городе не бывает света и воды. Электроэнергия поступает в столицу с электростанции Камбамбе, построенной на реке Кванза в 50-х годах. Вода — по водоводу с реки Бенгу. И нередко эти важнейшие для столицы магистрали взрывают унитовцы. Нет света — и отключены кондиционеры, и задыхаются в своих домах люди; вечером в такие дни горят окна лишь некоторых гостиниц, офисов и банков — там, где стоят свои генераторы. Оборудование той же водопроводной системы очень старое, но замены нет — и рабочие каждый день копаются на глиняной площадке посреди города, пытаясь восстановить водоснабжение. А нет воды — нет чистоты в городе, нет зелени, нет фонтанов — ни одного! И это в городе, где днем жизнь замирает, пережидая духоту... Вот и склоны красных холмов, до которых я добралась, — совершенно голые, лишь отдельные полузасохшие деревца напоминают о том, что когда-то здесь шумела роща и прохладные тропинки вели наверх, к беленой стене кладбища Санта-Круш — Святого Креста — с часовенкой при входе.

Ворота открыты. Чистая дорожка ведет в глубь кладбища. По обеим сторонам ее — склепы. Заглянуть в них нетрудно — многие без дверей, обшарпанные. Внутри нары в три яруса. На них стоят гробы из темного дерева с позолотой. Это фамильные склепы португальцев, прошлый век. Сделаны гробы, вероятно, из черного дерева — оно не гниет. (В Анголе много ценных пород деревьев, и португальцы в свое время наладили их добычу и экспорт. Но сейчас районы, где произрастают эти деревья, заняты УНИТОЙ.)

Проходя по боковой дорожке, проложенной в цветущих кустах олеандров, всматриваясь в надписи на камнях (здесь хоронят и сейчас, но редко, кладбище маленькое), я услышала обращенный ко мне вопрос:

— Который час?

Передо мной стоял высокий молодой анголец в красной рубашке. Представился:

— Жозе.

 

Жозе неплохо говорил по-русски, и я, естественно, спросила, откуда он знает язык. Жозе рассказал, что учился в Центре русского языка здесь, в Луанде, где преподавала професора Ирина (сейчас этот Центр почти свернул свою работу); знает еще английский, немного немецкий и, конечно, португальский. С работой плохо — работает кем придется.

Голос у него был грустный, башмаки стоптанные — наверно, он не первый раз рассказывал свою историю в надежде на помощь...

Я вышла за ворота кладбища, присела на каменную скамейку среди деревьев — первый маленький оазис для отдыха, встретившийся мне на пути. Слева шумел многоэтажный верхний город, справа тянулся фешенебельный район Мирамар — район особняков и посольств, чистый, с зеленью деревьев, а передо мной, глубоко внизу, лежал нижний город и синела на солнце бухта, вызывая в воображении старинные парусники, что вошли в ее воды много веков назад... Их появлению город был обязан своей историей.

Мое созерцательное настроение было неожиданно прервано. Рядом со мной остановилась машина, и светловолосый водитель открыл дверцу.

— Садитесь.

Человек был мне незнаком, я вообще еще никого не знала в городе, и потому пыталась отказаться.

— Садитесь, — настойчиво повторил мужчина и добавил: — Не искушайте судьбу...

Я поняла: в этом городе европейцы, особенно женщины, пешком не ходят. Так закончилась моя первая прогулка по улицам Луанды.

Три статуи Иисуса

История возникновения Луанды отображена отчасти в прекрасных изразцовых панно, что покрывают стены круглого зала в здании Национального банка Анголы. Вообще это здание — одно из самых красивых в Луанде. Его построили португальцы, и анфилада колонн, окружающая его, старинные фонари, тротуар, выложенный плиткой, — весь облик, благородный и несуетный, переносит тебя во дворцы португальских грандов... Но войти в это здание, чтобы осмотреть и сфотографировать знаменитые панно, оказалось непросто. Впрочем, другого я и не ожидала: сегодня в Луанде много запретов.

После долгих телефонных переговоров вахтера, молодой анголки, с «верхними людьми» — начальниками, девушка, наконец, сказала:

— Если настаиваете на фотографировании, пишите письмо, платите деньги. Здание банка и эти картины только недавно восстановлены португальскими реставраторами, это нам очень дорого стоило...

Мы — я была с Юрой, он выступал в роли переводчика — отказались от съемки и в сопровождении охранника в голубой военной форме, с автоматом в руках вступили в круглый зал, под своды его колонн. Шесть огромных, во всю высоту зала — до балюстрады — мозаичных панно, выложенных синими, голубыми и белыми изразцами, заполняли стены. Картины соединял фриз с изображением фигур, ангелов, крестов и длинной надписью на старопортугальском языке. Вся композиция была посвящена португальским мореплавателям прошлого, их открытиям и освоению новых земель.

...Парусники с раздутыми парусами бегут по волнам. Один из них пристает к берегу. Португальцы стоят возле бухты, а за их спинами возвышается крепость (похоже, та самая, что стоит и сегодня на зеленой горе). Вот король принимает прибывших из Африки: португалец что-то докладывает королю, позади него африканцы, на переднем плане дары — чаши, браслеты, бивень слона... Священник, в окружении монашеской братии, ставит крест. Португальцы строят город: у одного в руках карта-план, другой протягивает чернокожему какое-то растение, на стапелях закладывают новый парусник... Португальцы в широкополых шляпах, длинных плащах, ботфортах; лица у них — мужественные и доброжелательные. Африканцы — полуголые — смотрят на пришельцев добродушно, но с выражением настороженности и почтительности.

Известный английский исследователь Бэзил Дэвидсон в своей книге «Открытие прошлого Африки» также подтверждает доброту и сердечность отношений, которые поначалу складывались между португальцами и жившими на западных берегах Африки племенами. В то время, когда экспедиция известного португальского мореплавателя Диогу Кана прибыла в устье реки Конго, а было это в 1483 году, на территории современной Анголы существовало два больших государства — Конго и Ндонго; правитель последнего носил титул «нгола». Португальцы в Конго — есть такая версия — перепутали его титул с названием страны, так появилось название Ангола. Диогу Кан был гостеприимно принят правителем Конго, короли — португальский и конголезский — поддерживали впоследствии дружеские отношения, заявляя, что они друзья и братья. В начале XVI века португальские миссионеры появились при дворе правителя Ндонго и обратили его в христианство.

Но идиллия, если она и существовала, длилась недолго. Уже в 1536 году король Конго Аффонсу в письмах королю Португалии слезно умолял воспрепятствовать работорговле...

Трудно сказать, кто первый стоял у истоков этой позорной в истории человечества страницы. Может быть, это был Антау Гонсалвиш, чей маленький кораблик еще в 1441 году вошел в тропические воды и вернулся с несколькими черными пленными — рабами. А может быть, африканские вожди, которые, желая заработать деньги на оружие и предметы роскоши, а также угодить португальцам, стали продавать им людей в рабство. Португальцам же требовалась дешевая рабочая сила для обработки плантаций (они сразу поняли, что это богатая земля, здесь хорошо растут кофе, сахарный тростник, сизаль, масличная пальма), требовалась и для будущих колоний в Бразилии, куда уже успели добраться отважные португальские мореходы и конкистадоры. Как пишет автор книги «Открытие прошлого Африки», король Аффонсу совершил роковую ошибку, развязав войну с соседями, чтобы иметь больше пленных — рабов. Когда он понял это, было уже поздно: набеги стали совершать и другие африканские вожди, и сами португальцы. За португальскими солдатами шли переселенцы. Государство Ндонго трещало по швам... Конец независимости государства Конго пришел вместе с жестокой битвой и смертью короля Антониу I, его отрубленную голову вместе с короной привезли в Луанду...

История сохранила имя королевы Нзинги, участницы многих событий, свершавшихся на земле современной Анголы в то время. Нзинга Мбанди Нгола прожила долгую жизнь (1582-1663), правила 40 лет, из которых 31 год провела в войнах с португальцами и их союзниками. Ее называли бесстрашной амазонкой... Все необычно в судьбе этой женщины, дочери правителя Ндонго и его наложницы. Она мстит брату за смерть своего сына, убитого им как возможного претендента на престол; принимает христианство из дипломатических соображений! Став принцессой донной Анной, принимает, чтобы через два года вернуться к прежней вере и вновь, уже под конец жизни, опять стать католичкой. Создает коалицию африканских племен для борьбы с португальцами, атакует португальские форты и чудом избегает плена. Завоевывает государство Матамба к северо-востоку от Ндонго и в этом ей помогают воинственные орды жага, чьи обычаи, в том числе каннибализм, принимает королева Нзинга. Предпринимает совместные военные экспедиции с голландцами против португальцев и как неизбежное зло воспринимает необходимость подписания мирного договора, до последнего отказываясь признать себя вассалом лиссабонского монарха...

Миссионер-капуцин Дж. Кавацци, проживший почти 20 лет в Западной Африке и бывший одно время духовником Нзинги Мбанди Нголы, оставил интереснейшее «Историческое описание трех королевств: Конго, Матамба и Ангола», в котором немало страниц отводит жизнеописанию «африканской Жанны д"Арк». «Среди всех негров, с которыми мне приходилось беседовать, — пишет Кавацци, — я не встречал ни одного, который благородством души или мудростью правления превосходил бы эту королеву...»

Имя королевы Нзинги и сейчас — символ борьбы за независимость. И уже никто не вспоминает, что королева торговала рабами и что, воюя, стремилась обрести контроль над основными работорговыми путями. Королева была дочерью своего времени. Как, впрочем, и Ана Жуакина, Черная Жуакина, знаменитая торговка рабами. Ее изящный, ныне полуразвалившийся, трехэтажный дворец стоит на самой старой улице города — Rua Direita — Правой улице (многие улицы Луанды носят такие же названия, как в Лиссабоне). Сейчас «дворец» густо заселен, детишки ползают в пыли, на ступенях лестницы, а когда-то он поражал современников пышностью убранства. В подвалах же его томились невольники в кандалах, скованные цепями. Подземными ходами их выводили к морю и загоняли в трюмы кораблей, отправляющихся через Атлантику.

«Это беда для нас», — писал король Конго ГарсияV в 1641 году, имея в виду работорговлю. Призывы к африканским племенам — объединиться и сообща положить конец этому злу — успеха не имели. Многие европейцы противились продаже оружия африканцам, считая, что с оружием они опаснее, чем без него. Но и тут не было единогласия. Любопытно и весьма актуально признание некоего голландца, сделанное в 1700 году и приводимое в книге Б.Дэвйдсона. Смысл его заключается в следующем: мы продаем африканцам оружие в неограниченном количестве и тем самым вкладываем им нож в руки, который они со временем направят на нас. Но если мы не будем этого делать, это сделают другие европейские страны, ведь торговля оружием — самый выгодный вид торговли.

Португальская колонизация Анголы завершилась практически лишь в начале 20-х годов нашего века. Но бумеранг, запущенный в конце XV столетия, уже возвращался...

В 1961 году восстание в Луанде под руководством МПЛА положило начало освободительной войне. После антифашистской революции в Португалии португальское правительство заключило соглашение с руководством национально-освободительного движения о предоставлении Анголе независимости. 11 ноября 1975 года было провозглашено создание Народной Республики Ангола (сейчас — Республика Ангола). Но мир в этой истерзанной стране не наступил: интервенция южноафриканцев, военная помощь Кубы и СССР правящему режиму МПЛА (я видела бывший лагерь кубинцев под Луандой, теперь в нем живут ангольцы — этакий табор с печкой у ворот, а рядом, на шесте, уже пожелтевший портрет Че Гевары), яростное противодействие УНИТЫ нынешней власти, которое привело к гражданской и междоусобной войне...

Португальцы покидали Анголу в начале 70-х годов. Корабли уходили переполненные, имения и дома продавались за бесценок. Да, жизнь, похоже, мстила за прошлое, но мстила тем, для кого Ангола была уже родиной.

Как-то меня познакомили с португальцем Фернандо Коррейа. Мы сидели в китайском ресторанчике, и сквозь открытый проем двери видели темный силуэт крепости, очерченной огнями. Легкое белое вино, креветки в ананасовом соусе, красный свет плетеных фонариков — обстановка располагала к дружескому и обстоятельному разговору. Фернандо и его жена Зикки, тоже португалка, люди живые, разговорчивые, эмоциональные, рассказывали о своей жизни.

...Оба они родились в Анголе. Отец Фернандо приехал в эту страну подростком. Фернандо учился в школе вместе с ангольцами, и никогда, вспоминает он, не возникало расовых конфликтов. «Мы просто не задумывались, кто есть кто, — говорит Фернандо. — Впервые с дискриминацией я столкнулся в ЮАР, когда приехал туда учиться. Как-то после лекций мы с товарищами, тоже белыми, присели в скверике отдохнуть. Вдруг подбегает полицейский с дубинкой, гонит нас, не положено вам здесь сидеть, говорит он, это сквер для черных...»

В 1975 году Фернандо и его семья пережили много страшных дней. Фернандо даже выбросил свой пистолет в океан, боялся: за хранение оружия могли расстрелять на месте. Да и как было жить, когда власти говорили: «Видите дом? Если там живет белый, приходите и занимайте его». Они уехали в Португалию. Фернандо стал бизнесменом, мотается по всему свету, но его постоянно тянет на родину.

— В Португалии, — говорит Фернандо, — люди очень замкнутые, суровые, неподвижные. Уезжают за 50 километров от дома, а прощаются, будто пускаются в путешествие вокруг света. Мне тесно там. Если бы нам с женой предложили выбрать страну для постоянного проживания — при условии, конечно, что будут обеспечены личная безопасность и возможность естественного продвижения по жизни, то есть свободного занятия бизнесом, мы бы выбрали родину Анголу.

Не знаю, скоро ли Фернандо захочет да и сможет навсегда вернуться на родину. Мне вспомнилась история одного инженера-мулата. Случилась она недавно. Он работал в ангольской самолетной компании «ТААГ» (к слову, ее фирменный знак — голова черной антилопы, редчайшего представителя ангольской фауны) и не умел ничего не делать. Нет, это не про него ходит анекдот в Луанде: сидит человек под развесистыми листьями банана и ждет, когда плод упадет ему в руки. Ему говорят: чем так сидеть и ждать, лучше налови рыбки, продай. А зачем? — спрашивает. Получишь деньги — купишь спининг, потом лодку, а там и катером обзаведешься, людей наймешь. Разбогатеешь — ничего делать не будешь, и тебе будет хорошо. Человек отвечает: а зачем? Я и так ничего не делаю, и мне хорошо. Инженер же, получая мизерную зарплату, засыпал начальство разными проектами и усовершенствованиями, но все тонуло в трясине равнодушия. Наконец он плюнул и уехал в Португалию. Поступил работать на авиационную фирму. Потом открыл свое дело, пошло хорошо. Да так хорошо, что компания «ТААГ» пригласила его к себе как иностранного специалиста с окладом, о котором головастый инженер и мечтать в прошлом не мог...

Фернандо грустно улыбнулся, выслушав эту историю, ничего не ответил и начал рассказывать про своих родственников, что остались в Анголе — двоюродных сестер, братьев.

— У нас семья многорасовая, — говорит он. — Есть негры, есть мулаты. Вот наступит мир, и снова заживем одной семьей...

Как же все-таки все перемешалось в этой стране... По официальным данным, 96 процентов ее населения — народы языковой семьи банту. Но на каждом шагу в Луанде встречаешь людей смешанной крови: мулатов (белый и негр), квартеронов (мулат и белый), кабриту (квартерон и белый), русо (кабриту и белый). Рассказывают, что португальцы охотно смешивались с африканцами: португалки не выдерживали местного климата, быстро старели. И все эти люди — разного цвета кожи — говорят на одном языке. Португальском. Причем очень чистом. И обычно придерживаются одной веры — католической. Я не раз заходила в церкви — и в самую большую в городе, церковь Святого семейства, и в самую, как говорят, древнюю, что на косе, и меня всегда приятно поражала чистота, царящая на церковном дворе, и ухоженная зелень, и цветущая буйным малиновым цветом жакаранда. В церкви — тишина, покой, прохлада, а на церковных скамейках сидят принаряженные темнокожие люди. Словно сошла на них божья благодать, и они оставили за стенами церкви свои крики «Амигу! Амигу!»

...Земля, где обосновались португальцы, называлась «Место, где жили люди» — Луанда: Люди жили, но города не было. Африканцы смотрели на Луандийский залив глазами земледельцев и скотоводов, но для португальцев-мореплавателей эта бухта оказалась находкой. На берегах ее они и начали строить город.

Та Луанда, которая существует сегодня, практически вся построена португальцами. Особенный размах строительство получило в 60-х годах нашего века. Португальские строители ценятся во всем мире — ив Луанде они показали свое искусство. Дома опоясывают утопленные лоджии — чтобы не проникал прямой свет, нижние этажи обычно отведены под магазины и офисы, здания построены с учетом розы ветров, чтобы легкий ветерок всегда гулял по комнатам. Отлично использован холмистый рельеф — город красиво смотрится с бухты, и, в свою очередь, со многих точек города видна прохладная синева воды. Остается пожалеть, что некоторые высотные здания, начатые португальцами, стоят сегодня темными немыми недостроенными громадами, что многие лоджии закопчены (обитатели этих домов порой разводят там костры), что некогда прелестные особнячки тонут среди хлама улиц.

...На Правой улице, недалеко от дворца Черной Жуакины, стоит удивительное здание — Железный дворец. Ему уже около века. Кто создал сие произведение искусства, доподлинно неизвестно. И это придает некую загадочность дворцу, возведенному из железа, чугуна и металлических пластин.

Высокая лестница с ажурными перилами ведет на веранду, которая — на высоте второго этажа — ограждена сотканным из железа кружевом. Тонкие металлические колонны поддерживают сооружение, создавая своей устремленностью ввысь впечатление легкости, воздушности. Филигранный фронтон, кружевные украшения арок, фонарей, гребня крыши — не чувствуешь тяжести и холода металла. Только изящество, пластичность и прозрачность... Во всем здании и его деталях угадываешь легкое влияние Востока. Искусствоведы определяют этот стиль как типичный эклектизм конца XIX века, а все сооружение относят к так называемой «железной архитектуре», расцвет которой приходится на вторую половину прошлого столетия. Португалия не обладала развитой металлургией, и в ее колониях строили в основном из камня и местных материалов. Попытки установить имя создателя дворца пока не принесли успеха. До сих пор не расшифрована даже надпись на металлических пластинах — название компании-изготовителя. Есть только версия: здание было построено на фабрике Густава Эйфеля — знаменитого конструктора Эйфелевой башни. Говорят, что этот дом служил павильоном на выставке-ярмарке 1900 года в Париже, а потом его демонтировали и отправили морем на Мадагаскар, бывший тогда французской колонией. Но в пути разыгралась сильная буря, и корабль вынужден был стать на якорь в Луанде. Груз продали на аукционе, его, кажется, купил какой-то португалец — и вот благодаря счастливому стечению обстоятельств Дом Эйфеля (так называют его в Луанде) стал на вечный прикол на старинной улочке нижнего города.

Как, казалось бы, должна Луанда гордиться творением человеческих рук... Куда там! На Железный дворец больно смотреть: того и гляди рухнет. Сад, куда выходит веранда, пальмы, трава — все захирело...

Конечно, можно понять ангольцев, когда они заявляют: «У европейцев нет проблем. Сыты-одеты, крыша есть, что еще? А у нас: война, родственники в провинции, нищета...» — так говорил мне один молодой анголец (фамилию просил не называть, боится потерять работу), получающий как экскурсовод 500 тысяч кванз в месяц, это около 5 долларов. А килограмм хорошего хлеба стоит 75 тысяч кванз, килограмм риса, одного из самых дешевых продуктов, — 30 тысяч и дешевле, а килограмм мяса — 600 с лишним тысяч кванз. И кванза с каждым днем худеет... Неудивительно, что вопрос, как прокормить семью, для него несравнимо важнее, чем — как сохранить, к примеру, Дом Эйфеля.

И все же, все же...

Три больших одинаковых скульптуры Иисуса, раскинувшего, как на кресте, руки, поставили португальцы лет 300 назад в трех точках своих владений: в Лубанго, на юге Анголы; в Бразилии, в Рио-де-Жанейро, и в самом Лиссабоне. Взоры ангольской и бразильской скульптур, естественно, устремлены на Иисуса в Португалии...

Думаю, наступит время, когда Ангола и Португалия, объединенные долгой общей историей, придут — на новом витке развития — к новым и очень тесным контактам. Они нужны друг другу.

Экваториальные грозы

Я видела Иисуса в Лубанго.

Лубанго — город, лежащий на юге Анголы, на краю плато Уила, в горах Серра-да-Шела. Рядом с Лубанго расположена гора Тундавала (2703 м) — самая высокая точка Анголы. Около 800 километров отделяют эти места от Луанды, и попасть туда можно только самолетом.

...Взбегаю по металлическому грузовому трапу прямо внутрь Ил-76. Самолет забит тюками, ящиками, машинами. Одна машина для госпиталя, другие — частные. Остальной груз — продукты: рис, фасоль, макароны, сахар. Экипаж — 7 человек, командир — Сергей Дмитриевич Трушевич. Пока завершается погрузка, я, усевшись в кресло второго пилота, просматриваю листок расчетов — высоты, скорость, скорость ветра, расстояние, давление... Что ждет нас в этом полете?

На борт этого грузового самолета я попала благодаря все тому же «Юралексу». Эта фирма занимается самолетными перевозками в Анголе, родственные предприятия есть в Бельгии и в Москве. Они координируют свои усилия, фрахтуют самолеты, и летные экипажи из Москвы, Магадана, Ташкента, Минска бороздят небо над страной, где практически нет дорог и где в районах военных действий ждут продовольствие как манну небесную. Иногда — в прямом смысле слова. Дело в том, что в этих самолетных перевозках принимает участие «Экспарк» (Когда в Луанде я впервые услышала «Экспарк»... «Экспарк», в памяти всплыли события, о которых писал наш журнал. Еще не было и быть не могло фирмы «Экспарк», но были люди — инженеры, опытные парашютисты, альпинисты, которые отрабатывали идею десантирования с воздуха. Альпинисты прыгали на вершины Памира, тогда, к сожалению, не обошлось без жертв. Потом удачные и многочисленные работы по десантированию тяжелой техники проводились в Арктике. Долог и труден был путь к работе «Экспарка».), где работают мастера высокого класса по десантированию грузов. Со старшим команды парашютистов Геннадием Захаровичем Волковым я познакомилась однажды на базе под Луандой, где живут летчики.

— Сегодня у меня первый выходной, — сказал Волков, — за пять месяцев работы.

И улыбнулся.

Волков учился в Рязанском воздушно-десантном училище, получил специальность по десантированию тяжелой техники, мастер спорта, совершил 5 000 прыжков с парашютом, ушел в отставку в звании подполковника — и вот он в «Экспарке», в Анголе. А начинал свою рабочую жизнь трактористом в Татарии, где родился...

— Работаем на Ил-76, — рассказывает Волков. — Я как инструктор готовлю с товарищами груз для сброса на парашютах. Экипаж самолета сбрасывает его с высоты 7 000 метров — ниже опасно,подстрелят, — в круг диаметром 300 метров...

— И попадает?

— Как в яблочко. Даже стекло — пиво, медикаменты и прочее — не бьется. Бросаем туда, где люди голодают, окруженные отрядами УНИТЫ...

Но это не прежняя советская безвозмездная помощь «развивающимся государствам Африки». Правительство Анголы платит за эти полеты. Я сама слышала, сидя в офисе «Юралекса», переговоры:

— Пришло подтверждение оплаты? Нет? Значит, полеты на сегодня отменяются...

На заработанные деньги фирма «Юралекс» создала для своих сотрудников вполне сносные условия для жизни и работы. В фирме человек 30 (если считать и членов семей), все люди молодые — от 30 до 40 лет, многие со знанием языков, английского и португальского, есть свой врач и свой повар (они обслуживают базу летчиков). Фирма имеет свой магазин, свои автобусы, содержит двух учителей в посольской школе и, как последнее достижение, о котором мне говорили с гордостью, — установили в квартирах сотрудников генераторы, а это значит — всегда есть свет и работает кондиционер, даже когда многие дома в Луанде погружаются в темноту и люди задыхаются в липкой духоте. У каждого сотрудника — машина и рация. И потому все и каждый знает, кто куда едет и чем занят в данную минуту. Я не раз слушала эти переговоры.

— Алексей, Леша. Говорю с базы.

У одного из летчиков высокая температура. Подозреваем малярию.

— Еду.

— Миша, Михаил. Как дела с горючим для «Экспарка»?

— Сообщу через полчаса.

— Андрей, Андрей. Где находитесь?

— Везу экипаж на базу. Отдыхать.

— Юрий Алексеевич, Юра, у нас отказал генератор. Задыхаемся.

— Сейчас приеду.

— Саша, ты рядом со школой?

— Да. Детей привезу.

Саша, вице-президент «Юралекса», человек достаточно молодой, чтобы его называли просто Сашей, а не Александром Евгеньевичем. Саша окончил Киевский университет, три года работал в Мозамбике переводчиком, потом в Москве в издательстве «Прогресс» занимался португальской литературой, теперь вот уже несколько лет в Анголе. Его глубокий интерес к истории и этнографии вообще и этой страны в частности оказался для меня бесценным. Тем более что Саша охотно делился своими знаниями, и ответ на каждый мой самый обычный вопрос перерастал в интереснейшую лекцию. Помню, мы сидели как-то в новом ресторане «Мутамба». Я спросила, что означает это слово. Оказалось: название площади, на которой стоит ресторан, а площадь названа в честь раскидистого дерева мутамба, а вообще-то хозяйка, владелица этого ресторана, некая Флора, сестра ангольского миллионера — такие в стране тоже есть, и их немало, — и жена знаменитого художника, с которым Саша меня непременно познакомит. Но, как ни странно, гуманитарное образование не мешало Саше быть четким, придирчивым, даже педантичным в работе с бумагами, счетами и прочими.

— Вы не скучаете? — Вопрос командира корабля вывел меня из состояния задумчивости. — Взлетаем...

Я уступила кресло второму пилоту. Сергей Дмитриевич сел за штурвал. Промелькнули и скрылись из вида красные холмы, бело-серые крыши Луанды, синяя бухта... Поплыла серо-желтая земля, прорезанная сухими руслами рек. Нет, вот одна — полная, широкая, темная, в зеленых берегах. Это — река Кванза, я еще побываю на ней. Край земли и край океана соединяются в таком знакомом рисунке, что кажется, будто перед тобой гигантская географическая карта...

Летим на высоте более 7 километров. Справа появляются белые облака. Они сгущаются, становятся все плотнее, вот это уже серо-черная клубящаяся масса. На экране локатора, укрепленного перед штурвалом пилота, ходит светящаяся стрелка. Она часто вспыхивает яркими точками. Там грозы.

— Экваториальные грозы, — рассказывает Сергей Дмитриевич, особенное и страшное явление летней Африки. Теплые потоки воздуха расходятся от экватора в разные стороны, поднимаются вверх, и на большой высоте — до 12 километров — рождаются грозы страшной силы. Их приходится обходить стороной, бывает, делаешь крюк до ста километров, а то и вовсе возвращаешься. Не дай Бог попасть в такую грозу, даже задеть ее...

А гроза приближается. Облака, кажется, подступили совсем близко.

— Не бойтесь, — говорит Сергей Дмитриевич, чувствуя мое напряженное молчание, — до этой грозы 20 километров.

Но ведь слева — горы, прикрытые легким туманом, и надо идти по этому узкому коридору, между грозой и горами, и отклониться нельзя еще и потому, что могут стрельнуть с земли...

— Скоро пойдем на снижение, — успокаивает командир, — покажу

вам Иисуса.

Белая точка на высоком каменном уступе растет, с каждой секундой приобретая очертания человеческой фигуры с широко раскинутыми руками. Белый крест, с помощью которого — среди прочего — португальцы покорили Анголу...

К самолету уже бежит народ, подъехал грузовик, цепочка военных окружила аэродром. Началась разгрузка. Несколько молодых ангольских парней, гражданских, копаются в остатках кетерингов, самолетных завтраков, вынесенных кем-то из экипажа... Возле самолета бродит стая собак, радист Николай Колотин, рыжий веснушчатый парень, не выдержал: кормит их хлебом.

Я хочу выйти за пределы аэродрома, пока идет разгрузка-погрузка, чтобы найти лучший ракурс для съемки фигуры Иисуса. Хотя, конечно, он очень далеко.

— Не ходи, — останавливает меня Галя, моя новая самолетная знакомая, — могут ненароком пристрелить.

Галя летала в Луанду по делам и сейчас вернулась домой. Оказывается, они с мужем преподают в педагогическом институте Лубанго, живут здесь уже четыре года. А сама родом из Алма-Аты...

Забавные порой бывают встречи. Приехать в Африку, залететь на 15-й градус южной широты — и здесь познакомиться с Галей из Алма-Аты, которая тоже кончала МГУ...

Хотя ничего удивительного в подобной встрече нет — русских в Анголе довольно много, правда, несравнимо меньше, чем в недавнем прошлом. Торгпред России Николай Николаевич Кранов рассказывал мне при встрече в Луанде, что только в столице российских граждан человек 500, да еще наши рыбаки из Калининграда приходят-уходят, их чуть больше.

 

Появилось, и немало, частных предпринимателей, наши врачи (было 200, сейчас — 80) и преподаватели работают в самых разных точках страны. Сейчас подписан контракт с «Якуталмаззолотом» о совместной добыче алмазов в Катоке — жди нового притока наших людей. Хотя ангольцы платят плохо, с перебоями, хотя идет война — наши отсюда уезжать не хотят. Почему? Вам, читатель, наверно, и так ясно.

Вот и Галя подтвердила: пока уезжать не собираются. Под рев мотора на правах старожила она рассказывает мне о Лубанго.

— Это курорт в сравнении с Луандой, — кричит она, — видите, какая зеленая трава вокруг аэродрома.

И впрямь: зеленые горные склоны радуют взор, привыкший уже к красно-желтой выжженной земле. Город лежит в котловине между горами, и португальцы строили его как курорт, строили на века — хорошие дома, водопровод, канализация. Земля богатая, давала два-три урожая в год. Сейчас... сейчас, вот разгружают продовольствие.

Вижу, как на аэродромное поле въезжает грузовик и человек в военной форме чуть ли не хватает Сергея Дмитриевича за грудки, требуя погрузить в самолет машину.

— Мне еще в Намиб, груз брать, — отбивается командир.

А тем временем у самолета собралась огромная толпа. Женщины с тюками и корзинами, голые дети, старик с двумя петухами; молодой анголец держит на привязи черного козла...

— Скорее в самолет! Запритесь в пилотской кабине, — кричит мне Сергей Дмитриевич, а сам шагает навстречу настороженно молчащей толпе.

Остальное я вижу и слышу уже из пилотской кабины. Не вняв увещеваниям командира, толпа штурмом захватила самолет, и металлические переборки долго сотрясались от рева, криков, ударов. Потом все смолкло, чтобы через минуту вспыхнуть с новой силой: в самолет поднялись военные с автоматами. Они выталкивали взашей тех, кто послабей, и дикие проклятия неслись со всех сторон.

Сергей Дмитриевич пришел в кабину мокрый, взволнованный, долго молчал, потом сказал:

— Самовольный захват самолета. Все. Больше без охраны не полечу.

Нищая, несчастная, потерянная страна. Нищие, несчастные, потерянные люди...

Полет продолжался. Я ушла в кабину штурмана, чтобы дать командиру возможность прийти в себя. Его руки, лежащие на штурвале, еще подрагивали от пережитого.

Штурман Анатолий Пастушенко показал проложенный на карте дальнейший маршрут. Прямо через горы и плоскогорья, потом разворачиваемся над океаном — и вот он, Намиб, город на берегу. Самый волнующий момент полета — выход в океан. Штурман сидит в застекленном фонаре — блистере, и обзор — почти круговой. Такое впечатление, что стоишь над Атлантическим океаном, безбрежным, бескрайним...

Потом проплыла крепость на берегу, стадион (и было видно, как футболисты гоняют мяч), четкие кварталы города Намиб. Загружались под охраной автоматчиков. Чрево самолета наполнилось мешками с соленой рыбой, но никто из сидевших в самолете (малая часть толпы из Лубанго) не вышел размяться. Так и сидели на своих мешках, в темноте, в духоте, дыша мерзким запахом рыбы. Только одного голыша снял с лестницы радист Николай: тот пописал прямо у самолета и снова был возвращен матери.

Из-за происшествия в Лубанго мы задержались. 19 часов, а взлетная полоса в Намибе уже в огнях. Здесь темнеет очень быстро, и через 15 — 20 минут наступит ночь. В кабине штурмана зажегся свет над столиком, где лежат расчеты. Бегают световые точки приборов. На локаторе отчетливо видно: темный океан и желтоватая земля с клочьями облаков. Летим над океаном. Облака над землей густеют и вспыхивают электрическими разрядами. Отрываю глаза от локатора, смотрю в блистер. Справа, над землей — фантастическое зрелище! Кипение черно-белых облаков, пронизанных световыми стрелами. Ночная гроза.

На подходе к Луанде Анатолий ловит картину побережья, и я вижу большую косу — полуостров Мусулу, нацеленную в океан, потом остров и малую косу с бухтой, на берегу которой стоит мой дом.

Окончание следует

Лидия Чешкова Фото автора

(обратно)

Геральдический альбом. Лист 17

Звезды, полосы... и лысый орел

В XVII — начале XVIII века британские колонии, существовавшие на территории современных США, использовали тогдашний английский торговый флаг — красный с красным крестом в белом крыже. С 1707 года крыжом стал служить британский государственный флаг. Между тем в колонии Массачусетс в 1634–1686 годах использовался просто красный флаг с белым крыжом. Затем по всей Новой Англии распространился созданный на его основе красный флаг с белым крыжом, в котором помещались красный крест и зеленая сосна. Таким образом, флаги красного и белого цветов были широко распространены уже в колониальный период.

По мере нарастания национально-освободительного движения в стране возникли тайные патриотические общества с собственными эмблемами и флагами. Одним из наиболее влиятельных среди них было созданное в 1765 году общество «Сыновья свободы», использовавшее флаг из 13 красных и белых полос — по числу тогдашних североамериканских колоний. Видимо, именно этот флаг оказал большое влияние на создание в 1775 году первого официального флага восставших колоний. Сплошное красное полотнище прежнего североамериканского флага 1707 года было заменено семью красными и шестью белыми горизонтальными полосами, а британский крыж оставался символом все еще сохраняющихся связей с английской короной.

Дальнейшее развитие освободительной борьбы привело к полному разрыву с Англией и провозглашению в 1776 году независимости Соединенных Штатов Америки. В ходе освободительной борьбы возникли самые различные повстанческие флаги. Одни из них были совершенно оригинальны — зеленый с красным крестом в белом крыже, белый с секвойей и девизом «Призыв к небесам», белый с черным бобром, белый с синим якорем и надписью «Надежда», синий с белым полумесяцем. Другие возникли на основе ранее известных флагов — красный с сосной с белым крыжом, красно-белый полосатый с гремучей змеей и надписью «Не наступи на меня», флаг 1707 года с надписью «Свобода и союз», флаг из 13 красных, синих и белых полос и т.д. Однако государственным флагом в 1777 году был провозглашен уже приобретший популярность флаг 1775 года, на котором британский крыж был заменен синим крыжом с 13 белыми пятиконечными звездами.

1. Один из флагов североамериканских повстанцев периода борьбы за независимость.

2.  Первый государственный флаг США.

3.  Современный государственный флаг США.

В первые годы звезды располагались по-разному: в виде дуги, круга, звезды, в несколько рядов в шахматном порядке, иногда имели 7 концов, крыж имел различную ширину и длину, полос порой было 7 белых и 6 красных. Однако количество полос и звезд — по 13 — оставалось неизменным, символизируя первоначальные штаты: Вирджиния, Делавэр, Джорджия, Коннектикут, Массачусетс, Мэриленд, Нью-Гэмпшир, Нью-Джерси, Нью-Йорк, Пенсильвания, Род-Айленд, Северная Каролина и Южная Каролина. В то время считалось, что звезды на синем фоне символизируют также «покровительство небес», а белые полосы между красными (ассоциировавшимися с Англией) обозначают отделение и освобождение от Великобритании.

В 1795 году число полос и звезд на флаге достигло 15 в связи с образованием новых штатов — Кентукки и Вермонт. Однако в 1818 году было решено вернуться к 13 первоначальным полосам и было установлено, что впредь каждый новый штат будет обозначаться лишь дополнительной звездой в крыже. На принятом в этом году флаге число звезд возросло еще на 5 (в честь штатов Индиана, Луизиана, Миссисипи, Огайо и Теннесси) и достигло 20. В следующем году появилась 21-я звезда (штат Иллинойс), а в 1820 году — еще 2 звезды (штаты Алабама и Мэн). Два года спустя появилась 24-я звезда (штат Миссури), а в 1836 году — 25-я (штат Арканзас). В следующем году появилась еще одна звезда — в честь штата Мичиган. 27-ю звезду, символизирующую штат Флорида, поместили на флаг в 1846 году, а затем в течение 3 лет прибавляли ежегодно еще по одной звезде — в честь Техаса, Айовы и Висконсина. 31-я звезда появилась на флаге в 1851 году (штат Калифорния), 32-я семь лет спустя (Миннесота), 33-я (Орегон) — в 1859 году, 34-я (Канзас) — в 1861 году, 35-я (Западная Вирджиния) — в 1863 году, 36-я звезда (штат Невада) добавлена два года спустя, 37-я (Небраска) — еще через два года. В 1877 году появилась 38-я звезда, символизирующая штат Колорадо, а в 1890 году было добавлено сразу 5 звезд, ознаменовавших появление штатов Айдахо, Монтана, Северная Дакота, Южная Дакота и Вашингтон. В следующем году появилась 44-я звезда (штат Вайоминг), а 5 лет спустя — еще одна (Юта), 46-я звезда (штат Оклахома) помещена на флаг в 1908 году, а четыре года спустя добавлены еще 2 звезды (Аризона и Нью-Мексико). В 1959 году появилась 49-я звезда (Аляска), а в 1960 году, после добавления 50-й звезды в честь штата Гавайи, флаг приобрел современный вид.

 

Таким образом, звезды символизируют все современные штаты, а полосы — только первоначальные. Равные размеры звезд означают равенство прав и обязанностей штатов, а их расположение вместе на крыже — единство всех частей страны. Не исключено, что в будущем число звезд на американском флаге может еще возрасти, так как в последние годы обсуждается предложение о предоставлении статуса штата федеральному столичному округу Колумбия и предстоит референдум о возможности получения такого статуса островным карибским владением США Пуэрто-Рико.

Пропорции флага официально установлены в 1912 году, а оттенки цветов — в 1934-м. Символика американского флага официально не утверждена, однако принято считать, что красный цвет символизирует доблесть и усердие, белый — свободу, чистоту и честность, синий — справедливость, верность, настойчивость и правду, а звезды — суверенитет.

Герб США принят в 1782 году и неоднократно, но незначительно модифицировался, последний раз в 1884 году. Его главным элементом является обитающий в США белоголовый орлан (американцы именуют его «лысым орлом») — символ суверенитета и могущества. Щиток на груди орлана напоминает цвета и рисунок флага и повторяет его символику, но на гербе белых полос 7, а красных — 6, верхняя часть щитка светло-синяя и без звезд. Эта полоска символизирует также верховную законодательную власть конгресса США. Лента в клюве орлана с латинским девизом «Из многих — один» напоминает о возникновении государства путем объединения штатов. Девиз взят из трактата древнеримского политического деятеля Цицерона «Об обязанностях».

Изображенные в верхней части герба на светло-синем фоне 13 звезд, расположенные в форме шестиконечной звезды и окруженные золотым ореолом и облаками, иллюстрировали мысль создателей герба о том, что новое государство, возникшее из 13 штатов, займет достойное и славное место среди государств мира, подобно созвездию на небе. В когтях птицы символ мира — оливковая ветвь и войны — пучок стрел (количество которых — 13 — также равно числу первоначальных штатов). Эти эмблемы отражают мысль о том, что вопросы войны и мира должны решаться конгрессом США.

Будучи помещен в круг, герб является также государственной печатью. Мало кто знает, что печать имеет и обратную сторону. На ней изображена стоящая на поросшей травой равнине трапециевидная пирамида с датой «1776», написанной римскими цифрами. Пирамиду увенчивает треугольник с глазом, окруженный сиянием. Изображение сопровождают два латинских девиза: вверху — «Покровительствует начинаниям», внизу, на ленте — «Новый порядок веков». 1776 — это дата провозглашения независимости США. Пирамида призвана символизировать строительство устойчивого и прочного здания новой нации. Глаз в треугольнике («всевидящее око Провидения») и сопровождающий его верхний девиз выражает надежду на божественное покровительство молодому государству и предпринятым его гражданами начинаниям. Нижний девиз символизирует новую жизнь при независимости. Пирамида и треугольник с глазом взяты из масонской символики, а девизы — из произведений древнеримского поэта Виргиния. Каждый штат и федеральный округ имеют собственный герб и флаг.

Орел или каракара?

С древних времен традиционной мексиканской эмблемой является изображение орла, терзающего змею и сидящего на кактусе, который растет из скалы посреди озера. Согласно местной легенде, бог солнца и войны Уицилопочтли предсказал ацтекам, что там, где они увидят подобную картину, они найдут удобное и благоприятное место для поселения. После длительных скитаний ацтеки вышли к озеру Тескоко, где якобы увидели поросший кактусами остров, на котором орел держал в клюве змею, и поселились на этом острове. В действительности же ацтеки кочевали с севера на юг с 1068 года, поселились у озера Тескоко на холме Чапультепек в 1256-м, а на болотистый остров на озеро бежали от преследований соседних племен в 1325 году. Там они основали поселение Теночтитлан, ставшее впоследствии столицей их обширной империи и одним из крупнейших городов мира (эта местность находится ныне в центре мексиканской столицы Мехико, а озеро давно высушено). Эмблема орла со змеей на кактусе действительно почиталась ацтеками и была широко представлена в их изобразительном искусстве. Испанские колонизаторы, завоевавшие Мексику в XVI веке и разрушившие Теночтитлан, уничтожили местную богатую культуру и, как правило, преследовали местные символы. Однако на утвержденном в 1523 году городском гербе Мехико (просуществовавшем до 1924 года) кастильский замок, поддерживаемый леонскими львами, стоял посреди пересечения трех мостов над озером (такие мосты и акведуки действительно соединяли острова на озере Тескок с берегами) и был окружен десятью кактусами — то есть герб сочетал испанские и мексиканские эмблемы. Иногда он увенчивался даже орлом со змеей.

1. Герб Мексики конца XIX века.

2. Герб города Мехико 1523 года.

3. Ацтекская картина XVI века.

В начале XIX века популярная в народе эмблема стала одним из символов развернувшейся национально-освободительной борьбы. Так, в центре белого с бело-синей каймой флага повстанческого движения 1813 — 1815 годов под руководством М. Морепоса изображался в окружении латинских надписей коронованный орел на кактусе, растущем на стыке трех мостов. В дальнейшем возникли и другие повстанческие флаги из белой, синей и красной вертикальных полос, из расположенных в шахматном порядке синих и белых квадратов, окруженных красной каймой, и т.д.

Решающие события освободительной борьбы произошли в 1821 году, когда различные антииспанские социально-политические группировки достигли компромисса на основе так называемого Плана трех гарантий, провозгласившего лозунг: «Религия, независимость и единение». Такой лозунг был начертан на знамени вновь созданной освободительной армии. Знамя было белого, зеленого и красного цветов с тремя шестиконечными звездами таких же цветов по углам и короной в центре. Считалось, что белый цвет символизировал чистоту католической религии, зеленый — независимость, а красный — единство всех национальных групп: мексиканцев, индейцев и метисов. Эти цвета приобрели такую популярность, что легли в основу государственного флага Мексики, принятого после провозглашения ее независимости в конце 1821 года.

В центре флага из зеленой, белой и красной вертикальных полос был помещен коронованный орел, так как страна первоначально стала монархией. На гербе этот орел изображался на кактусе, повторяя известную ацтекскую эмблему. После свержения монархии в 1823 году орел лишился короны, а герб и флаг в основном приобрели современный вид. Орел на кактусе стал изображаться на скале посреди озера, со змеей в клюве, в окружении дубовой и лавровой ветвей. Детали герба неоднократно менялись, особенно в XIX веке. При этом не только изменялись внешний вид и поза орла, но и зачастую исчезало озеро.

К 1863 году, во время англо-французской агрессии, интервентам удалось захватить значительную часть территории Мексики и создать марионеточную империю, которая сохранила прежний флаг и герб, но орел на них получил корону, повернулся вправо, распростер крылья и приобрел более классическую форму (первым гербом империи в течение года вообще был орел на синем щите, почти полностью повторявший тогдашний французский императорский герб). 

1. Флаг Мексиканской империи 1864-1867 гг.

2. Государственный флаг Мексиканских Соединенных Штатов.

3. Современный государственный герб Мексиканских Соединенных Штатов.

Разгром интервентов и их ставленников к 1867 году привел к восстановлению республиканских флага и герба. Однако установление в 1876 году реакционной диктатуры П. Диаса, просуществовавшей в течение 45 лет, привело к тому, что с 1880 года орел вновь приобрел европеизированную форму — с распростертыми крыльями и повернутой вправо головой.

За победой буржуазно-демократической революции 1910 — 1917 годов последовало и принятие в 1916 году новой формы орла на гербе и флаге — изображенного в национальном ацтекском стиле, причем в профиль и смотрящим влево. В 1934 и 1968 годах в герб внесены новые изменения в сторону еще большего его приближения к ацтекскому образцу.

Кроме того, в 1968 году герб значительно стилизован, окраска орла стала светлее, а ветви, ранее окружавшие весь герб кольцом, теперь имеют форму полукруга. Одновременно был отменен особый национальный флаг Мексики — без герба, существовавший с 1865 года, и изменены с 2:3 на 4:7 пропорции государственного флага, ставшего отныне и национальным. Существует также вариант герба, в верхней части которого помещено в виде полукруга официальное название государства на испанском языке: «Соединенные Штаты Мексики».

Интересно, что мексиканский орел на гербе и флаге, являющийся символом свободы и независимости страны, победы сил добра и созидания над силами зла и разрушения, в действительности — вовсе не орел. Это обитающая в мексиканских прериях птица из семейства соколиных — обыкновенный (или хохлатый) каракара. Местное ее название — коранчо. Каракара — довольно крупная, до 65 сантиметров длиной, птица, по внешнему строению и образу жизни более напоминающая грифов, чем соколов, и охотно питающаяся пресмыкающимися. Змея на гербе — широко распространенный в Мексике зеленый гремучник. Цветущий кактус, часто неправильно именуемый опунцией, — произрастающая в Мексике напалея кошениленосная. Это растение знаменито тем, что на нем в огромном количестве размножается тля-кошениль, из высушенных особей которой получают прекрасную алую краску для тканей и пищевой краситель. Озеро Тескоко с островом изображено на гербе в традиционном, очень условном, ацтекском художественном стиле. Ветвь вечнозеленого каменного дуба символизирует республику, а ветвь лавра — славу и бессмертие ее героев. Ветви перевязаны лентой национальных цветов. Что касается цветов флага, то ныне считается, что зеленый символизирует надежду и независимость, белый — мир и чистоту помыслов, красный — единство мексиканского народа.

Вулканы и птица свободы

В 20-е годы XVI века Центральную Америку захватили испанские конкистадоры и создали здесь владение (с 1560 года генерал-капитанство) Гватемала. Уже с 1532 года владение имело особый герб. На нем в качестве символа испанского господства изображался конный рыцарь (католический святой Яков), грозящий мечом, а под ним местный пейзаж с тремя вулканами, один из которых дымился. Патриоты воспринимали вулканы как символ непокоренного и свободолюбивого народа. В 1821 году в результате восстания было сброшено испанское иго, а два года спустя на месте генерал-капитанства образовалось независимое государство Соединенные Провинции Центральной Америки. На его гербе, возникшем под влиянием символики Великой французской революции, изображался равносторонний треугольник, а в нем горная цепь из 5 вулканов, фригийский колпак свободы и радуга. Вокруг была надпись «Соединенные Провинции Центральной Америки». В 1824 году были изменены некоторые детали изображения, а надпись заменена на другую: «Федеративная Республика Центральной Америки».

1. Колониальный герб Гватемалы 1532 года

2. Герб Гватемалы 1825 года

3. Герб Гватемалы 1843 года

Флагом федерации стало полотнище из синей, белой и синей горизонтальных полос. Иногда на нем изображался герб федерации или ее девиз «Бог. Союз. Свобода». Белая полоса представляла Центральную Америку, а синие — омывающие ее Атлантический и Тихий океаны. Флаг и герб федерации оказали в дальнейшем большое влияние на эмблемы входивших в ее состав Гватемалы, Гондураса, Коста-Рики, Никарагуа и Сальвадора. В составе федерации Гватемала с 1825 года имела собственный герб.

Центральная его часть повторила федеральный герб, но его окружали надпись «Государство Гватемала и Федерации Центра», колчан со стрелами, два рога изобилия, лук со стрелой, пальмовые ветви и лежащие на земле ликторский пучок и военная труба.

После того как федерация в 1838 — 1839 годах распалась, независимая Гватемала приняла в 1843 году измененный герб. На нем не было треугольника, диск с изображением помещался на щите, вместо фригийского колпака над вулканами появилось солнце, исчезли лук со стрелами, рога изобилия, ликторский пучок и труба вместе с землей, вокруг появился оливковый венок, а надпись стала такой: «Гватемала в Центральной Америке. 15 сентября 1821 года» (дата провозглашения независимости от Испании). После того, как попытки сторонников Федерации возродить ее окончились неудачно, к власти в Гватемале пришли самые реакционные помещичье-клерикальные силы во главе с кровавым диктатором Р. Каррерой (1844 — 1865 годы), ориентировавшимся на Испанию и Папское государство. В 1851 году сохранявшийся все эти годы федеральный флаг был отменен. Его заменил флаг, правая часть которого осталась сине-бело-синей, а левая представляла собой комбинацию испанских и папских цветов — красного, белого и желтого. Одновременно был изменен герб. С него исчезли последние элементы федерального герба — 5 вулканов и кольцо с надписью. Их место заняли 3 вулкана, похожие на вулканы колониального герба, солнце над ними, а в нижней части щита — колонна с датой провозглашения независимости на фоне нового флага.

1. Герб Гватемалы 1851 года

2. Флаг Гватемалы 1851 года

В 1858 году Каррера вновь изменил флаг и герб. Флаг стал состоять из 7 горизонтальных полос — двух синих, двух белых, двух красных и желтой (как если бы внутри центральной полосы федерального флага был помещен испанский флаг). С герба исчезли колонна с надписью, колчан со стрелами, вулканы приобрели точно такой вид, как на колониальном гербе, а солнце над ними, перенесенное на верх щита, заменили 7 белых вертикальных полос на синем поле. Все изображение окружали 4 новых флага, венок из лавровой и дубовой ветвей и лента с латинской надписью (на прежних гербах и флагах все надписи были испанскими): «Республика Гватемала под величайшим и превосходным покровительством Бога». После прихода к власти либералов — сторонников буржуазных реформ и возрождения центральноамериканского единства в 1871 году были приняты совершенно новые флаг и герб, существующие с небольшими изменениями до настоящего времени.

1. Герб Гватемалы 1858 года

2. Флаг Гватемалы 1858 года

Флаг вновь воспроизводит федеральные цвета, но теперь его полосы располагаются вертикально, для отличия от похожих флагов других центральноамериканских стран. В Гватемале синий цвет флага обозначает необозримое небо над страной, омывающие ее Карибское море и Тихий океан и символизирует справедливость, верность и стремление к совершенству, а белый цвет — чистоту идеалов и честность. Согласно другой версии, синий цвет символизирует независимость, а белый — мир и надежду.

На национальном флаге нет герба, на государственном — есть. Герб возник на основе одной из декоративных композиций, украшавших столичный дворец Каса Монеда по случаю прихода к власти либералов в 1871 году. Эмблема так понравилась победителям, что они сделали ее (с небольшими изменениями) государственным гербом. Центральной эмблемой герба является национальная птица Гватемалы — кетцаль.

Это крупная (до 120 сантиметров в длину) птица из отряда трогонов с ярким оперением, обитающая в горных лесах. Красоту ей придают и длинные, как у павлина, перья хвоста. Кетцаль довольно редок и находится под охраной. Еще до испанского завоевания эта птица считалась у местных индейцев священной. Перья кетцаля украшали изображения богов, головные уборы правителей и вельмож. С кетцалем связано множество легенд.

Согласно одной из них, в момент решающего сражения индейцев майя и киче с конкистадорами над индейским вождем Текун Уманом парил его покровитель — кетцаль. Когда же Текун Уман погиб в бою, кетцаль пал замертво на его окровавленное тело, и якобы именно с тех пор грудка у всех кетцалей красная.

Кетцаль не случайно считается в Гватемале символом свободы. Его очень редко удается поймать живым, а в неволе кетцаль, как правило, погибает. Кетцаль взят с эмблемы, существовавшей в 40-е годы XIX века на юго-западе Гватемалы, а затем присоединенной к ней республики Лос-Альтос (на ее сине-бело-красном флаге изображались кетцаль, вулкан и дерево).

Свиток с испанской надписью «Свобода. 15 сентября 1821 г.» также символизирует свободу и независимость, так как на нем написана дата освобождения от испанского господства. Скрещенные сабли и винтовки со штыками напоминают о борьбе за независимость и обозначают решимость народа Гватемалы защищать завоеванную свободу.

1. Герб Гватемалы 1871 года

2. Государственный флаг Республики Гватемала

3. Современный государственный герб Республики Гватемала

Иногда герб изображается на фоне голубого овала или круга, иногда просто на белом фоне. Чаще всего сам герб изображается на голубом фоне, а будучи помещенным на флаг — без него. Детали герба несколько раз незначительно менялись. В частности, раньше сабли и концы лавровых ветвей были перевязаны ленточками цветов национального флага, а голова кетцаля повернута вправо. Современный вид герб, а вместе с ним и государственный флаг, приобрели в 1968 году.

Каравелла Колумба в туристском раю

Багамский архипелаг, насчитывающий 700 островов и расположенный в западной части Атлантического океана, протянулся с северо-запада на юго-восток более чем восьмисоткилометровой цепью. Хотя в 1629 году острова были захвачены англичанами, им в течение полутора веков пришлось бороться за них с Францией и Испанией, а некоторые острова стали прибежищем пиратов. Лишь к 1718 году англичане разгромили пиратов и изгнали их с Багам. Об этих событиях напоминала первая британская колониальная эмблема островов, возникшая на рубеже XVII и XVIII веков. На эмблеме парусник под британским флагом, преследующий в открытом море два пиратских корабля, окружала традиционная для английского герба подвязка с латинским девизом «Торговля восстановлена путем изгнания пиратов». Вверху помещалась британская корона, а внизу — лента с названием островов. С середины XIX века эта эмблема стала использоваться в качестве бэджа колониального флага. В 1959 году на основе эмблемы был создан первый багамский герб в форме щита. В его нижней части помещался прежний рисунок, в верхней — корона, девиз изображался на ленте под щитом. Герб стал также новым бэджем.

Современный герб Багамских островов принят в 1971 году. Его подставкой служит изображение одного из островов, покрытого травой и омываемого волнами Атлантического океана. Центральная эмблема гербового щита — каравелла «Санта-Мария», флагманский корабль первой экспедиции Колумба. На ее фок-мачте изображен вымпел экспедиции (белый с зеленым крестом и первыми буквами имен испанской королевской четы, направившей экспедицию — Фердинанда и Изабеллы), а на грот- и бизань-мачтах — тогдашний флаг и вымпел Испании со львом Леона и замками Кастилии. Каравелла напоминает о том, что один из восточных островов Багамского архипелага, Сан-Сальвадор (ныне Уотлингс), стал первой землей Нового Света, открытой Колумбом в 1492 году. Изображенное в верхней части щита солнце, сияющее в безоблачном небе, обозначает прекрасный климат Багам, привлекающий сюда ежегодно более полутора миллионов север; североамериканских и западноевропейских туристов (это в 7 раз превышает собственное население островов). Цветам верхней, части гербового щита соответствуют, цвета венка и намета. Рыцарский шлем характерен для геральдики бывших британских владений.

1. Первая колониальная эмблема Багам

2. Колониальный герб Багамских островов

3. Государственный герб Багамских островов

В верхней части герба изображена встречающаяся на берегах и в прибрежных водах Багам крупная и красивая раковина океанской улитки «стромбус гигас» в окружении ветвей королевской пальмы, произрастающей на островах. Животный мир Багам и омывающих их вод представляют также щитодержатели: фламинго и рыба марлин из семейства парусников.

Синий марлин, достигающий 5 метров в длину и 900 килограммов веса, обладает вкусным и ценным мясом, является объектом промыслового и спортивного рыболовства. Девиз на английском языке переводится «Вместе вперед, выше и дальше» и выражает стремление к прогрессу путем совместных усилий всех слоев и групп населения.

Государственный флаг Содружества Багам создан в результате конкурса, проведенного среди местного населения, и принят в 1973 году, одновременно с провозглашением независимости. Центральная желтая полоса символизирует прекрасные песчаные пляжи Багам и сияющее над ними солнце, а аквамариновые полосы по краям — изумрудные воды океана, омывающего острова.

Выбор этой туристической символики не случаен, так как на долю туризма приходится свыше 70 процентов валового национального продукта страны, и он является основой ее экономики. Черный цвет треугольника символизирует силу, энергию и единство народа и напоминает о его африканском происхождении (92 процента населения составляют негры и мулаты), а сам треугольник — решимость народа овладеть всеми ресурсами суши и океана, эффективно использовать и приумножать их...

Юрий Курасов

(обратно)

Интриги мадам де Монтеспан

В июне 1667 года молодой король-солнце отправился на войну во Фландрию. Удача ему улыбалась, при первом же появлении французских войск испанцы торопились открыть ворота своих городов.

 

Королева, принцессы, двор следовали за королем, в то время как «официальной» фаворитке Луизе де Лавальер было приказано оставаться во дворце на улице Ла Помре в Версале. Титул герцогини, дарованный ей в мае 1667 года, больше походил на прощальный дар при отставке. Луи XIV к тому же причастился перед походом, что говорило о многом. Безусловно, Его Величество, будучи истинным христианином, стремился к искуплению грехов. Со слезами на глазах Луиза отправила Луи сонет, наполнив его горечью расставания. Король ответил ей в той же манере и теми же рифмами, сетуя, что долг призывает его отказаться от любви.

Но Луиза не удовлетворилась ответом короля и отправилась вслед за ним во Фландрию, где высочайший любовник встретил ее прохладно. Двор тут же стал подражать королю. И можно было видеть, как в Фере бедная герцогиня стоит, склонившись в поклоне перед дверцей кареты королевы, и Мария-Терезия даже не соизволит взглянуть на нее, а фрейлины — и мадемуазель де Монпансье, и принцесса Бада, и мадам де Монтозье, и де Монтеспан — подражают королеве.

Очаровательная Франсуаза — Атенаис де Монтеспан, подруга покинутой фаворитки, не прочь была унизить бывшую подругу, чье место она мечтала занять.

— Я преклоняюсь перед ее смелостью предстать перед королевой, приехав вопреки воле короля, — замечала она Марии-Терезии. И пока королева проливала слезы, мадам де Монтеспан осмелилась добавить, с состраданием глядя на нее: — Бог сохранил меня от счастья быть любовницей короля. Но если бы я ею и была, мне было бы стыдно являться перед королевой.

Но еще до окончания кампании Луи XIV обратил свое внимание на прекрасную Франсуазу-Атенаис. Броская красота этой полнотелой блондинки с голубыми глазами не могла не привлечь его.

— Она была прекрасной собеседницей, — замечал граф Сен-Симон, который знал в этом толк, — ее прелести превосходили ее высокомерие и ими же уравновешивались...

Со своей стороны другой придворный уточняет: «Ее шарм в остроте ума и особой манере шутить».

Именно своим остроумием в свое время она понравилась мадам де Лавальер, и до такой степени, что та не могла без нее обходиться. Мадам де Лавальер совершила большую ошибку, расхваливая перед королем свою новую подругу. Поначалу короля утомляли явные усилия Франсуазы-Атенаис ему понравиться.

— Она делала все, что могла, чтобы меня очаровать, но я не желал, — высокомерно заметил король.

Но, как писала мадам де Савинье, «ее драгоценности были достойны ее красоты, а ее живость — драгоценностей». Поэтому Луи очень скоро сдался и нашел это прекрасным. Столь прекрасным, что король не появлялся в супружеской спальне раньше четырех часов утра.

— Я читал срочные депеши и отвечал на них, — объяснял он Марии-Терезии.

— Но вы могли найти и другое время для этого, — притворно удивлялась покинутая королева.

Без сомнения, муж Атенаис был не так слеп и не скрывал своего несчастья. Он так гневался, что его объявили «более сумасшедшим, чем когда-либо». Однако он никак не мог смириться со своим бесчестьем. И 13 января 1668 года, присутствуя на премьере пьесы Мольера «Амфитрион», при словах: «Дележ жены с Юпитером не есть потеря чести» — стал так громко и зло комментировать эту фразу, что его арестовали. Но пребывание в тюрьме не охладило его. Вернувшись к себе в поместье, де Монтеспан приказал задрапировать карету траурными лентами и пригласил родственников и друзей на «похороны» своей жены. Начиная церемонию, он предупреждал, что входить в церковь все будут через главный вход: «Мои рога столь высоки, что не пройти в низенькую дверь».

До того, как Луиза де Лавальер укрылась в монастыре кармелиток, Луи XIV был причиной еще одного скандала. По словам Сен-Симона, «выставляя напоказ сразу двух любовниц, король прогуливался с ними по лагерю, а во время движения войск вез их в карете королевы».

Конечно, прекрасная Франсуаза-Атенаис, вопреки тому, что она говорила, отнюдь не чувствовала в присутствии королевы угрызений совести.

По возвращении в Версаль она тут же заняла на первом этаже королевской резиденции двадцать комнат, тогда как королева занимала лишь одиннадцать на втором этаже.

Годы спустя все семеро детей, подаренных ей королем, были признаны парламентом и получили должности и титулы. Так появился, к всеобщему удивлению, герцог де Майн — полковник в пять лет, губернатор провинции Лангедок — в двенадцать и генерал флота — в восемнадцать лет. В Версале только и говорили о триумфе великолепной маркизы, о ее роскоши, о ее беспредельной надменности, о ее «тысяче кудряшек», о ее брильянтовых подвесках, платьях и золоте. Особенно о золоте. «Золото на золоте: сверху кудрявое золото, затем вышитое золотом, золотом тканное золото» — так злословили придворные.

Время от времени она устраивала скандалы своему сиятельному любовнику, если он оказывал внимание какой-нибудь красотке. Так было с мадам де Людр. Как только король покинул эту кокетку, весь двор бросился поздравлять мадам де Монтеспан.

«Ах, моя милая, — писала мадам де Савинье в письме к дочери, — какой триумф в Версале! Какая гордыня! Какая вновь обретенная власть! Я пробыла целый час в ее комнате. Она была в постели, причесанная, расфуфыренная — отдыхала перед «разговеньем в полночь». Как она перемывала косточки бедной де Людр!»

Однако в один прекрасный день 1679 года тема придворных разговоров резко изменилась. Уже не придавали значения тому, вышла ли фаворитка с опущенными глазами или с гордоподнятой головой; приливам и отливам влюбленностей короля-солнца. Все были взволнованы и ловили малейшие слухи. Открывалось дело о ядах. И какое дело!

Драма выплыла на свет во время веселого ужина, данного мадам Лавигуре, женой модного дамского портного. Одна из приглашенных, Мари Боссе, вдова торговца лошадьми, знахарка и гадалка, выпила лишку. Давясь от смеха, она восклицала между двумя бокалами: «Какие прекрасные кавалеры! Какая клиентура! Только графини, маркизы, принцессы и вельможи! Еще три отравления, и я покину это блестящее общество с хорошеньким состоянием».

Один из присутствующих, адвокат мэтр Перрен, передал странное признание знахарки своему другу капитану полиции Дезгрэ. Тот отправил свою осведомительницу к Мари Боссе с заданием пожаловаться на своего мужа. Незадачливая гадалка легко попалась в эту ловушку. Она не стала раскладывать карты, а предложила новой клиентке флакон с ядом, который «помог бы ей избавиться от злого мужа». Отравительницу схватили. Заключили в тюрьму и мадам Лавигуре, которая промышляла тем же. На следующий день арестовали жену месье Монвуазен, знаменитую Лавуазен. При обыске у этих дам нашли мышьяк, сильнейший яд в любых модификациях, порошок из панцирей раков, обрезки ногтей и, конечно, шпанских мух.

Стоило только потянуть ниточку, и целая шайка отравительниц, колдуний, предсказательниц, мастериц тайных абортов оказалась в тюрьме. За ними последовали алхимики, искатели философского камня, чародеи, совершающие черные мессы...

«Дела этих злодеев приводят в ужас — так скажет Ларейни, лейтенант полиции, который вел следствие. — Трудно даже допустить, что подобные преступления возможны. Однако эти люди совершили их и подтверждают это сами. Злодеи говорят о своих преступлениях, приводя столько подробностей, что сомнений не остается. Служа демону, чтобы узнавать будущее, эта когорта, извергнутая из ада, прибегала к колдовству, проклятиям и черным мессам, для которых необходимы жертвоприношения младенцев».

Колдуны предпочитали жертв-сироток. А таких всегда много: неосторожные девицы, нищенки, проститутки снабжали злодеев плодами незаконной любви...

Чтобы сбежать с любовником, прекрасная мадам Полайон, клиентка Лавигуре, решила избавиться от своего очень богатого и очень старого, по ее мнению, мужа. Пользуясь советами Мари Боссе и Лавигуре, мадам начала стирать рубашки мужа с мышьяком. Несмотря на преклонный возраст, месье Полайон не поддался «лечению». Тогда жена решила прописать упрямцу купание с мышьяком. Но вовремя предупрежденный муж успел остановить жену-отравительницу.

Знахарка Лавуазен использовала многие яды и практиковала тайные аборты. Она также поставляла аббату Гибуру детей для приношения в жертву.

Узнав об этих злодеяниях, Луи XIV учредил в апреле 1679 года специальную комиссию — «Огненную палату», по названию средневекового суда, который вершил суд над еретиками при зловещем свете факелов в комнатах, задрапированных черной тканью. «Огненная палата» осудила 367 преступников, но только 36 из них были приговорены к смерти. Остальные колдуны назвали своими клиентами столь высокородных дворян, что их не решились судить. Луи XIV оберегал от неприятностей верных ему дворян.

«На приемах только и говорят о деле с ядами, — писала мадам де Савинье дочери, — но ни при одном христианском дворе не случалось подобного скандала».

Герцогиня де Буйон явилась в суд в сопровождении родственников, детей, мужа и любовника. Держа ее под руки с двух сторон, они довели ее до дверей суда. Герцогиня отвечала судьям заносчивым и смешливым тоном.

— Знаете ли вы мадам Лавуазен?

— Да.

— Почему вы хотели избавиться от своего мужа?

— Я? Избавиться от мужа? Спросите, верит ли он этому? Я шла сюда, опираясь на его руку.

— Тогда зачем вы так часто посещали дом Лавуазен?

— Я хотела встретиться с предсказательницами, это так интересно, что стоит риска. А она мне обещала устроить такую встречу.

Герцогиня не признала своей вины, что не помешало суду отправить ее в ссылку.

Каждый день расследования раскрывал все новые имена людей из высшего дворянства, замешанных в этом деле. Военный министр Лувуа доложил королю: «Лавуазен слишком много говорит. Вчера она назвала имена мадам Вивон (двоюродная сестра мадам де Монтеспан) и мадам де Ламот, они искали средство избавиться от мужей».

Король и его двор почувствовали себя застигнутыми волной бесчестья. Скомпрометированными оказались и мадам Ойе, и мадемуазель Лакато — камеристки мадам Монтеспан, причем первая когда-то была удостоена внимания короля и родила ему дочь. Подследственный знахарь Лезаж без устали обвинял их. По его словам, «коллега» Лавуазен утвердилась при дворе в Сен-Жермен и поставляла обеим камеристкам разные снадобья.

Луи XIV мужественно решил вскрыть нарыв. «Его Величество, — отмечал лейтенант Ларейни, — порекомендовал нам воздать по справедливости, от нас требуется для общественного блага проникнуть в самую глубину торговли ядами, чтобы вырубить ее корни. Справедливость нам приказывает вершить суд строго, без снисхождения к полу или общественному положению...»

Мадам Лавуазен была осуждена на сожжение на костре. Перед казнью ее подвергли допросу с «пристрастьем», где она призналась во всех преступлениях, но умолкала, как только речь заходила о дворе. Однако она не отрицала своего знакомства с Лакато. «У меня не было с ней никаких дел, кроме того, что я ей погадала по руке в Пале-Рояль и. предсказала любовь очень знатного вельможи. Лакато попросила меня помочь ей войти в доверие к мадам де Монтеспан. Для этого я попросила у нее рубашку, которую мне переслали через ее тетушку. Я начала девятидневный молитвенный обет в церкви Сен-Эспри, но не успела закончить». Но прежде чем взойти на костер, для «облегчения души» она еще призналась, что многие люди разных сословий и достояний обращались к ней, чтобы найти средство избавиться от неугодных им.

«В Нотр-Дам она не хотела произнести публичное покаяние, — писала мадам де Савинье. — На Гревской площади она сопротивлялась изо всех сил, не желая сходить с телеги. Ее стащили силой, закованную в цепи подняли на костер, завалили соломой. Колдунья сыпала проклятьями, скидывала пуки соломы пять или шесть раз. Но вот огонь поднялся к небу, и она исчезла из виду. Такова была смерть мадам Лавуазен. Откроется еще множество деталей из этого дела, которые нас потрясут. Мой сын, на следующий день после ее казни, в разговоре с одним из судей, ужасался тому, что женщину, пусть и преступницу, сожгли на медленном огне. Судья ответил ему:

— Ах, месье, есть послабления для слабого пола.

— Какие? Их душат перед сожжением?

— Нет, но их оглушают поленом, а помощники палача отрывают им головы стальными крюками.

— Вы видите, моя дорогая, — заключает маркиза де Савинье, — это не так страшно, как говорят».

Безусловно, лейтенант Ларейни 20 августа 1680 года и не думал брать шутливый тон, как мадам де Савинье в своем письме. В этот день перед следствием предстала Маргарита Мовуазен, дочь колдуньи, которая заявила:

— Моя мать казнена, мне некого больше щадить, и я хочу, чтобы узнали правду.

Показания, данные дочерью колдуньи, ужаснули даже лейтенанта полиции. Судите сами. Маргарита признала, что присутствовала на черных мессах, проводимых дома у ее матери ужасным аббатом Гибуром. Черные мессы всегда сопровождались убийством младенца.

— Однажды я увидела обнаженную женщину, лежащую на тюфяке. На животе у нее лежала салфетка, на ней крест и чаша. Это было несколько лет назад.

И Ларейни, с выступившим от ужаса потом на лбу, услышал имя «дамы» — мадам де Монтеспан.

Впрочем, в ходе следствия лейтенанту уже приходилось слышать имя любовницы короля-солнца.

Маргарита уточняла:

— Когда мадам де Монтеспан начинала сомневаться в расположении короля, она давала знать матери, и та посылала ей какие-то снадобья, вызывала священника для служения черной мессы и давала порошки для короля. Обычно мать сама относила снадобья. А я первый раз встретилась с ней два с половиной года назад. Маркиза пришла к матери, долго беседовала с ней с глазу на глаз, потом позвали меня. Это было в четверг. Мы договорились встретиться в понедельник в условленном месте, где я должна быть в маске, которую я сниму, увидев маркизу. Я все выполнила. И проходя мимо Монтеспан, я сунула ей в руку маленький пакетик с порошком, приготовленным матерью.

Маргарита Мовуазен добавила:

— В другой раз мы встретились на дороге в Виль-д"Аврей. Увидев меня, дама остановила карету, и я передала ей в руки чашу, ко дну которой был прикреплен маленький пакетик с порошком, приготовленным знахарем Лапортом. Когда мадам де Монтеспан не могла сама приехать, она присылала камеристку мадемуазель Ойе.

Но бездна разверзлась, когда дочь колдуньи рассказала лейтенанту Ларейни о священнике Гибуре.

— Гибур принес, по приказу моей матери, на мессу для мадам Монтеспан ребенка, явно родившегося раньше срока. На другое утро мать отнесла к Дюмеснель склянку с кровью и просфирой, которую потом забрала мадам Монтеспан.

На следующий день Ларейни получил подтверждение этих показаний. Аббат Гибур признал, что совершал черную мессу с жертвоприношением ребенка для мадам Монтеспан...

«Священник-расстрига купил младенца для этой мессы всего лишь за экю, — писал Ларейни в своем дневнике, — проткнув горло младенца ножом, он налил кровь в чашу, после чего тельце унесли»...

Трудно представить себе состав гнусного зелья, приготовленного Гибуром. Это приворотное зелье король выпил вместо микстуры от кашля, благодаря пособничеству одного из офицеров охраны. Тошнота подступает к горлу при чтении записок Ларейни, когда понимаешь, что довелось выпить Луи XIV. Неудивительно, что он много болел, а врачи не могли определить причину его недомоганий.

Гибур как-то нашел листок, где были записаны мольбы, которые мадам Монтеспан произносила сама во время мессы:

«Я прошу дружбы короля и дофина, и чтобы она не кончалась. Пусть королева будет бесплодна, пусть король покинет ее постель и стол для меня, пусть я получу от него все, что попрошу для себя или для родственников, пусть мои друзья и слуги будут ему приятны; пусть я буду уважаема вельможами; чтобы меня призывали на королевский совет, чтобы я знала, что там происходит; пусть дружба и любовь короля ко мне удвоится; пусть король покинет и даже не взглянет на Лавальер; пусть король разведется с женой, и я стану королевой».

Эта мольба относится по времени к самому началу «карьеры» Монтеспан. Дальнейшие события утвердили ее веру в колдовство, так как Лавальер была окончательно покинута королем, а сама она родила королю семерых детей.

По свидетельству обвиняемых, Монтеспан продолжала пользоваться услугами знахарки Лавуазен, когда король вдруг стал оказывать внимание мадемуазель Фонтанж. Маркиза тут же отправилась к колдунье. С помощью порошков, присланных Лавуазен, мадам Монтеспан попыталась устранить соперницу, отправив ей пару отравленных перчаток. Очаровательная глупышка Фонтанж отдала богу душу в 1681 году, и не было никаких доказательств причастности к этому маркизы Монтеспан.

Дочь Лавуазен и другие подследственные утверждали также, что мадам Монтеспан хотела отравить и самого короля с помощью прошения, написанного на отравленной бумаге. Возможно ли это? Не был ли король-солнце единственным хранителем маркизы? На это Маргарита Мовуазен ответила так: «Я поняла, что что-то замышляется против короля, из разговоров моей матери. Она мне сказала, что дама хочет довести дело до конца и нуждается в ее помощи».

Другая колдунья, Латрианон, подтвердила слова Маргариты: «Да, было решено отнести отравленное прошение в Версаль».

— Вы уверены, что бумагой, пропитанной ядом, можно отравить? — поразился Ларейни.

Наивный вопрос. Искусство обращения с ядами достигло в ту эпоху таких высот, что просто счастье, что оно было утеряно позднее.

Чего только не придумывали, чтобы достичь своей цели. Отравляли духами. Вам могли предложить половинку яблока, разрезанного на ваших глазах ножом, одна сторона которого была смазана ядом. Гибур мог так подготовить цветок, что понюхавший его умирал от приступа смеха (с отеком легких). Были ключи, на концах которых выступал яд, когда их вставляли в скважину. Также и прикосновение к отравленной бумаге несло смерть.

— Но охрана не подпустила бы и близко знахарку к королю, — возражал Ларейни.

Латрианон не считала это трудным делом, она бросилась бы королю в ноги с мольбой о милости в церкви или около нее и нашла бы возможность вручить королю бумагу.

«История не имеет права принимать без сомнения ужасные обвинения против мадам Монтеспан, матери законных принцев, — так замечает в своей книге «Дело о ядах» Жорж Монгредьен. — Личности отравителей и колдунов не заслуживают доверия. Надо по крайней мере очень осторожно принимать их показания.

Одна из колдуний, Лафиластр, давшая показания против мадам Монтеспан, перед казнью отказалась от своих обвинений.

Надо учесть, что обвиняемые, чтобы избежать смертной казни, были заинтересованы в том, чтобы скомпрометировать самых высокопоставленных людей королевства, и в первую очередь — любовницу короля. Это давало шанс превратить простое уголовное дело об убийстве в «государственное» и сделать невозможным дальнейшее расследование. Кто же выносит сор из «государственной» избы.

Не могло быть и речи о вызове маркизы Монтеспан в суд для дачи показаний перед «Огненной палатой», и колдуньи прекрасно это знали. Впутать в дело фаворитку короля и ее фрейлин — означало смутить гражданские и судебные власти, затянуть следствие или даже сделать суд и час расплаты невозможными».

Правая рука короля, генеральный контролер финансов Кольбер, чья третья дочь вышла замуж за племянника мадам Монтеспан, во что бы то ни стало хотела спасти маркизу, и для него показания знахарок были «мерзкой ложью».

«Маргарита Мовуазен, — утверждал он, — своими показаниями со всеми этими громкими именами и титулами явно хотела превратить процесс в «государственное» дело».

По мнению министра, это было верное средство избежать суда.

Однако защита мадам Монтеспан разваливается при упоминании одного старого дела. В 1667 году, когда маркиза де Монтеспан только еще надеялась занять место своей подруги Лавальер, она, бесспорно, имела контакты с двумя осужденными по делу о ядах — знахарем Лезажем и аббатом Мариэттом. Последний был арестован в 1668 году. А Лезаж подтвердил, что встречал мадам Монтеспан у мадам Трианг и что она в беседе с ним выражала желание стать любовницей короля, и об этом молилась во время мессы. Здесь не идет еще речь о черных мессах с жертвоприношением младенцев, но уже в 1667 году мадам Монтеспан заказала у него приворотное зелье, чтобы заполучить любовь короля.

Аббат Мариэтт был приговорен лишь к девяти годам каторги. Председателем суда в Латурнель, где его судили, был месье де Меем, отец невестки мадам Монтеспан, чем и объясняется столь легкое наказание.

Лейтенант Ларейни затребовал документы процесса 1668 года, и после прочтения их пришел к выводу, — мы это знаем благодаря его дневникам, ранее неизвестным и найденным в архивах Жоржем Монгредьеном, — что эти документы заслуживают внимания, так как свидетельские показания были даны в те времена, когда никто не обвинял именно мадам де Монтеспан.

Луи XIV в конце концов принял решение. Была задета королевская честь. И он приказал закрыть следствие. Ларейни был в отчаянии: «В Бастилии и Венсенне содержится сто сорок семь обвиняемых по этому делу. Против каждого из них есть веские доказательства вины в отравлениях или продаже ядов, обвинения в кощунстве и безбожии. Приказ короля оставляет этих негодяев без заслуженного наказания».

Чтобы как-то успокоить общественное мнение, провели суд и приговорили к смертной казни двух обвиняемых — из тех, кто меньше был виновен и никогда не произносил имя мадам Монтеспан. Затем, секретным письмом от 21 июля 1682 года, была распущена «Огненная палата». Заключенные, которые слишком много знали, были переведены в разные тюрьмы. Военный министр Лувуа приказал приковать их цепями к стенам камер. Так они и провели остаток своей жизни. Некоторые просидели по 40 лет, наблюдая, как умирают один за другим их «коллеги». Лувуа запретил тюремщикам слушать «клевету», выдуманную этими безбожниками. «В особенности порекомендуйте этим господам воздержаться от громких выкриков всяких глупостей в адрес мадам Монтеспан, которые не имеют никаких оснований. Пригрозите им таким наказанием при малейшем шуме, чтоб ни один из них не осмелился бы даже громко вздохнуть».

Когда арестовывали мадам Вильледье, она воскликнула: «Почему арестовали меня, всего лишь раз посетившую Лавуазен, тогда как мадемуазель де Ойе побывала раз 50 у нее и она на свободе!»

— Король не будет страдать, потеряв вас, — заметила той мадемуазель Ойе.

Мадемуазель де Ойе не была вызвана в суд на очную ставку с главными обвиняемыми. Луи XIV удовлетворился тем, что упрятал ее в госпиталь в Туре, где она и умерла 8 сентября 1686 года.

А мадам Монтеспан? Если обвинения в желании отравить короля могли быть сняты, то обвинения в участии в черных мессах и жертвоприношениях младенцев остались. Луи XIV оберег себя от публичного признания ее связи с колдунами. Все министры и советники объединили свои усилия, чтобы смягчить слишком быстрое падение фаворитки и избежать скандала. Мать детей короля не могла быть отлучена от королевского двора, она должна лишь покинуть свой огромные апартаменты на первом этаже и переселиться в более дальние и скромные. Король продолжал принимать ее и наносить ей официальные визиты в присутствии придворных, но все свидетели этой трагикомедии в Версале отмечали глубокие изменения в отношении короля к маркизе де Монтеспан. Мадам Савинье писала дочери, что Луи XIV обходится с маркизой довольно грубо. Другой придворный, Бюсси-Рабютен, утверждал, что король смотрит на нее с неприязнью. В 1691 году бывшая фаворитка удалилась в общину Сен-Жозеф. Она не смела даже вернуться ко двору, чтобы присутствовать на брачных церемониях своих детей. Она много путешествовала, но это не помогло ей найти душевный покой. Понемногу мадам Монтеспан раздала бедным почти все свое состояние, работала в монастырях и богадельнях, выполняя самую грязную работу. Скудно питалась, соблюдала все посты и церковные запреты. Носила грубое белье и железный пояс, от которого у нее были раны на теле. Ее преследовал страх смерти. «Она ложилась спать с не зашторенными окнами, со множеством горящих свечей, — рассказывал граф Сен-Симон, — вокруг нее должны были бодрствовать служанки. Когда бы она ни проснулась, они должны были разговаривать, есть, прихорашиваться, но только не спать».

Наконец 27 мая 1707 года, в Бурбон Л"Аршамболь, маркиза почувствовала приближение смерти. Она призвала всех своих слуг и покаялась перед ними в грехах, прося прощения за свой позор. Она благодарила Бога за то, что он дал ей умереть в месте, далеком от детей, не виноватых в ее грехах.

Прослышав о ее смерти, Луи XIV остался безразличен, заметив лишь герцогине Бургундской: «С тех пор как я дал ей отставку, — объяснял старый король, — я не рассчитывал когда-либо с ней встретиться. Она уже давно мертва для меня».

Он вспомнил, однако, о ней 13 июля 1709 года. Через месяц после смерти лейтенанта Ларейни, который вел расследование «дела о ядах», Луи XIV приказал принести ему шкатулку черной кожи, у которой, по словам секретарей суда Саго и Годена, «был свой охранник и в которой находились документы следствия за 1679-1680 годы, хранимые по специальному приказу Его Величества».

Это были записи свидетельских показаний, касающиеся мадам Монтеспан.

В присутствии короля и хранителя печати содержимое шкатулки было сожжено. Но дневники Ларейни, детальный анализ хода следствия, более важные, чем даже документы суда, сохранились. Луи XIV не знал о них и надеялся, что огонь уничтожил навсегда свидетельства преступлений его любовницы, матери «детей Франции». Он так и не простил ей никогда позорной связи с колдунами.

Невозможно не отметить странный парадокс. Как в этот блестящий XIV век, век расцвета культуры и искусств, европейской славы Франции, мог существовать совсем другой мир, наполненный преступлениями, которые ужасают до сих пор. Мир колдунов и отравителей.

Андре Костелло, французский историк Перевод Н.Малиничева

(обратно)

Одинокие странники глубин

И з глубокого сумрака бездны медленно выплывало чудище. Гигантская китовая акула была всего в нескольких ярдах от водолазов и продолжала приближаться, фотограф Дэвид Дубилет и его помощник Гери Белл заняли позицию прямо по носу рыбины, чтобы сфотографировать ее огромную пасть, поглощающую пищу. Такая работа не заключала в себе никакой опасности, поскольку эта огромная акула питается планктоном — похожим на креветок крилем — и маленькими рыбешками.

По мере приближения водолазов китовая акула начала слегка изменять курс, забирая в глубину, — типичное поведение этих водных обитателей при появлении водолазов. На блекло-голубом фоне морской" воды рыба казалась парящей в пространстве. Однако это впечатление было обманчиво. Акула двигалась вперед с такой скоростью, что Эжени Кларк, член группы по изучению китовых акул, даже напрягая все силы, недолго смогла выдержать это соревнование.

Рука Эжени в поисках опоры скользнула по толстой, прочной шероховатой коже гиганта. Даже в движении акула казалась практически неодушевленным предметом, похожим на подводную лодку или огромное бревно. Чтобы не отстать от объекта своего исследования, Эжени ухватилась за спинной плавник монстра, там, где он соединяется с туловищем, поскольку кожа акулы в этом месте мягкая и лишена чешуи.

Акула почувствовала прикосновение и ускорила движение. Вода плотнее сжала тело Эжени, у которой появилось ощущение, что ее тащит за собой автобус.

Наконец исследовательница отпустила акулу и с восхищением следила, как это грандиозное пятнистое создание медленно уходит в глубину. Водолазы пробыли под водой всего три минуты. Из них около минуты пришлось на «общение» с акулой.

Группа исследователей проехала полмира, чтобы попасть на риф Нингалоо, находящийся в Индийском океане недалеко от берегов Западной Австралии. У них была одна цель — узнать как можно больше о редких и неизученных творениях природы, китовых акулах.

Нет ничего удивительного, что имеется столь мало сведений об этих существах, совершенно непохожих ни на других акул, ни на дышащих воздухом китов, млекопитающих, чье название было дано китовой акуле из-за ее размеров. Китовая акула, если кому-то и повезет ее увидеть, бороздит море в загадочном одиночестве.

Немногие исследователи моря могут похвастаться хотя бы несколькими встречами с ними. Большинство ученых потратило всю свою жизнь, плавая в тропических морях, но так и не найдя ни одной акулы. Никто не знал, сколько их существует всего, а также где находится их основной ареал.

Одержимый интересом к китовым акулам, Эжен Гуджер из нью-йоркского Музея естественной истории провел почти всю свою жизнь, регистрируя каждое место, где моряки и рыбаки убивали или встречали китовых акул. В начале 30-х годов он пришел к выводу, что китовые акулы чаще всего встречаются в морях вокруг Филиппинского архипелага и, используя течения, путешествуют на большие расстояния. В 80-х годах Фэй Волфсон, зоолог из Габбсовского института исследований Мирового океана, находящегося в Сан-Диего (Калифорния), продолжила дело Гуджера, умершего в 1956 году. Она опубликовала подробный перечень встреч с китовыми акулами по всему миру.

Китовые акулы — субтропические рыбы и водятся в полосе от 30-го градуса северной широты до 35-го южной. Однако они добираются и до более высоких широт, пользуясь теплыми течениями, подобными Гольфстриму, или японскому Куросио, и изредка заплывают в моря умеренного пояса. Но, по-видимому, они предпочитают поверхностный слой воды с температурой 21 — 31 градус, где прохладные, богатые пищей течения смешиваются с теплыми, изобилующими планктоном водами. Совершенно идеальны для них условия у рифа Нингалоо, где оканчивается течение Леувин. Здесь океан буквально кишит пищей.

Чрезвычайная цепь событий, вызвавшая из глубин большое количество китовых акул, началась в ночь на 8 марта 1991 года, когда вода вокруг рифа превратилась в самый настоящий суп из яиц, которые миллионами выбрасывали в воду коралловые полипы. Это было похоже на Марди-гра (Марди-гpa (Жирный вторник) — французский народный праздник, последний день карнавала, приходящийся на первый вторник марта.) в миниатюре, когда все участники праздника отпускают розовые и белые воздушные шарики, наполненные гелием.

Вскоре появились черви-полихеты, извивающиеся под лучами фонарей водолазов. Некоторые из червей, длиной до пяти дюймов, были красного цвета, другие — изумрудно-зеленого. Возможно, у них также наступил период размножения. Масса полихет оказалась настолько плотной, что риф невозможно было разглядеть.

Через некоторое время яйца кораллов раскололись и на поверхности воды образовалась розовая маслянистая пленка, наполнявшая ночной воздух странным ароматом, сладковатым и острым одновременно, — смесью запахов розовых лепестков и йодной настойки.

Массовое размножение кораллов у западных австралийских рифов обнаружил в 1984 году Крис Симпсон, известный исследователь подводного мира. Он выяснил, что эта подводная феерия происходит каждый год, обычно через неделю после мартовского полнолуния. Но каждые три года, когда полнолуние наступает в начале месяца, некоторые кораллы начинают размножение на месяц позже. Этот год как раз оказался третьим в цикле, что дало два взрывообразных выброса кораллового потомства, вызвавших внезапный прилив протеина в океан. Не замедлил появиться планктон, а следом плотные косяки маленьких рыб семейства сельдей. Через несколько дней к ним присоединились крупные пожиратели планктона: небольшие киты, гигантские скаты — манты и такие долгожданные китовые акулы.

Сначала каждый день приплывало лишь несколько китовых акул. Затем становилось все больше и больше, и число их достигло пика после второй волны размножения кораллов. За месяц наблюдений с воздуха было замечено 285 гигантов. Но большую часть из них, конечно, видели не один раз, поскольку акулы в поисках пиши постоянно курсировали на одной территории.

Исследователи ныряли с шлюпки под названием «Зодиак», используя для работы небольшие акваланги. Когда с наблюдательного самолета сообщили на экспедиционное судно «Нордон» о появлении в полумиле от него китовой акулы, исследователи, проверив водолазное оборудование и фотоаппаратуру, направились в указанный район, где перебрались на «Зодиак». Шлюпка быстро приближалась к огромному темно-серому спинному плавнику, резавшему воду в пятидесяти ярдах от нее. Мотор заглушили, и водолазы посыпались за борт.

Это была молодая двадцатифутовая китовая акула, очень изящный экземпляр. Отчетливый рисунок ее двухдюймовых белых пятен — характерный узор любой китовой акулы — переливался подобно бело-голубому маскарадному костюму. Как и большинство рыб, плавающих в хорошо освещенной зоне около поверхности, китовая акула сверху темнее, чем снизу; эта покровительственная окраска делает ее почти невидимой для стороннего наблюдателя под любым углом зрения. Пятна и полосы также маскируют ее и от хищников, и от добычи, хотя это преимущество излишне для создания, не имеющего природных врагов и не испытывающего необходимости подкрадываться к жертве.

У исследователей была возможность изучать китовых акул с близкого расстояния, как в воде, так и со шлюпки. Жофф Тэйлор и Роки Стронг, американские биологи, пометили отдельных рыбин, но из-за сложности работы с оборудованием смогли следить за ними всего несколько дней. Характерные шрамы, а также белые пятна и линии на их спинах, подобно отпечаткам пальцев у человека, позволяли Жоффу идентифицировать отдельных акул. Метки показали, что они не покидают свою охотничью территорию сразу после кормежки.

В среднем китовые акулы имели около двадцати пяти футов в длину и весили от восьми до десяти тонн. Большинство из них реагировало на появление исследователей без видимой тревоги, однако отплывало в сторону или направлялось в глубину, используя мощные толчки хвоста.

Поведение акул при появлении человека трудно предсказать. Большие по размеру рыбы безразличны к человеческому прикосновению; иногда даже кажется, что оно доставляет им удовольствие. Самая большая акула, которую видели исследователи, — тридцатидвухфутовая — совершенно не была взволнована появлением водолазов. Она плыла рядом со шлюпкой, когда Эжени вылезла из воды. Эжени видела с палубы «Нордона», как акула нежилась в лучах солнца у поверхности, позволяя Жоффу поглаживать мягкую кожу на ее горле и Дэвиду делать фотографии ее приоткрытой пасти. Идиллия продолжалась около тридцати минут. Но какая-нибудь из акул могла внезапно сделать рывок в глубину, особенно если кто-либо касался ее хвоста.

У некоторых из китовых акул были раздутые животы, как будто они ожидали потомство. Но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что это молодые самцы, просто их желудки были набиты пищей.

Хотя китовые акулы обычно спокойны и считаются безопасными, в районе от острова Маврикий до Сейшельских островов было зарегистрировано четыре «нападения» на рыбацкие лодки. Один из отчетов сообщает, как акула направилась прямо к лодке с широко открытой пастью, ударила ее в корму и перевернула. Вероятнее всего, животное просто увлеклось кормежкой и не заметило присутствия лодки.

Несколько инцидентов было отмечено у Нингалоо, где все большее число туристов влечет в воду желание пощекотать нервы ездой на акуле. Власти обеспокоены последствиями контактов человека с этими созданиями и говорят о необходимости законодательного регулирования общения с китовыми акулами, а возможно, и о запрете подобной езды.

Манера питания китовой акулы сильно отличается от привычек второй по размерам рыбы, также кормящейся планктоном, — гигантской акулы. Гигантская акула бороздит море, широко раскрыв пасть, пассивно пропуская через нее галлоны воды в минуту и заглатывая попавшуюся пищу.

В противоположность ей китовая акула разыскивает свой корм. Медленно подплывая к скопившемуся у поверхности планктону или анчоусам, она ускоряет движение и открывает пасть только около цели. Проплывая через массу пищи, двигая головой из стороны в сторону, она подобно насосу всасывает все облако корма или же его часть. Иногда акула почти останавливается, зависая вертикально, и раскачивается вверх-вниз, засасывая пищу, — характерная черта, которую отметил еще в 1941 году Эжен Гуджер.

Однажды Дэвид и Гэри получили замечательную возможность понаблюдать за кормежкой китовых акул.

Недалеко от места их погружения находилось огромное коричневое облако криля. Внезапно из мрака материализовались две китовые акулы. Водолазы не видели их открытых пастей, а только наблюдали, как животы рыбин постепенно раздувались от поглощаемого в неимоверных количествах корма.

Затем акулы исчезли, и вместе с ними большая часть криля, как будто два грандиозных комбайна прошли сквозь хлебное поле.

Необычная анатомия пищеварительного тракта китовой акулы изложена в библейской истории с Ионой, проглоченным китом. Легко представить себя засосанным в огромную пасть китовой акулы, расположенную в передней части головы. Вы даже не заметите три тысячи зубов, усеивающих каждую челюсть, настолько они малы — менее четверти дюйма длиной — и к тому же прикрыты кожаным лоскутом, или парусовидной перепонкой. Пещерообразная пасть даже небольшой взрослой китовой акулы легко может вместить пару Ион.

Вы не останетесь надолго в пасти, а будете засосаны в глотку, где путь воде преграждают десять пластинчатых щелей. Верх и бока глотки китовой акулы образуют гигантский «дуршлаг», состоящий из пяти пар пластин, покрытых темным пористым веществом, с промежутком не более одной десятой дюйма между ними.

Когда акула закрывает пасть, пластины смыкаются позади языка, пропуская через себя жидкость. Вы можете почувствовать через стенки глотки биение огромного сердца, когда вся масса криля, маленьких рыбешек — и вы с нею — смывается в громадный и эластичный «банкетный зал» — желудок.

Китовые акулы имеют больше оснований бояться человека, чем человек — опасаться их. К счастью, мясо китовых акул на рынке не пользуется большим спросом. Наиболее ценный орган акул — богатая жиром печень, у китовых акул очень маленькая. Даже их крошечные зубы не имеют никакой ценности. Китовых акул добывают в коммерческих целях только в нескольких регионах мира и обычно в те сезоны, когда нет подходящих условий для промысла таких ценных пород рыб, как тунец, марлин, и других.

На Мальдивах, цепи коралловых островов, находящихся к юго-западу от Индии, китовых акул гарпунят с маленьких рыбацких лодок. Говорят даже, что местные ныряльщики ухитряются привязывать акул за пластины, заплывая им в открытую пасть, так что рыбу потом можно отбуксировать к берегу. Разумеется, анатомия китовой акулы не позволяет проделать подобный трюк — это всего-навсего одна из рыбацких баек.

Жители Тайваня, которые, возможно, убивают и едят больше китовых акул, чем кто-либо еще в мире, зовут ее «тофуза» — «акула тофу»: мясо ее по вкусу напоминает соевое масло — тофу. В Японии китовую акулу обычно называют «джинбей заме». «Джинбей» — это традиционная летняя куртка классического стиля из ткани свободного переплетения, узор на ней напоминает узор на коже китовой акулы: белые пятна, светлые линии на фоне цвета морской голубизны. Некоторые японские рыбаки также называют китовую акулу «эбисузаме». Эбису, их покровитель, по японским верованиям, один из семи богов удачи, обычно изображается с удочкой и рыбой.

Токихару Абэ, самый известный из японских ихтиологов, утверждает, что «встреча с китовой акулой может принести рыбаку удачу. Это знак того, что во да богата планктоном и привлекает рыб, питающихся им, а вслед за ними более ценных рыб, таких, как тунец. Японские рыбаки не любят убивать эту акулу, названную в честь бога».

Риф Нингалоо является самым большим в Западной Австралии морским заповедником, и китовые акулы, как и большинство других рыб, здесь охраняются. Можно только надеяться, что желающие посмотреть на китовых акул не отобьют охоту у застенчивых левиафанов собираться в этом месте.

Теперь ученые по крайней мере знают, где они могут изучать китовых акул, поскольку наконец удалось выяснить особенности их миграции, а также насколько глубоко они ныряют, и являются ли живородящими или яйцекладущими, где рожают самки.

Изучение этих самых кротких и самых больших рыб даст возможность лучше понять всех акул — даже тех, которые имеют скверную репутацию. Сейчас, когда популяции акул сокращаются по всему миру в связи с охотой за их плавниками, страх перед этими обитателями морей и безрассудное поливание их грязью уступают место более дальновидному подходу.

По материалам журнала «National geographic» подготовил А. Колпаков

(обратно)

Житие мореходов с пакетбота «Св.Петр»

Гравюры, которыми мы иллюстрируем «Дневники» Г.Стеллера, взяты из книги С.Крашенинникова «Описание земли Камчатки», изданной в 1775 году.

Читатель, вероятно, помнит публикации нашего журнала о работе историко-археологических экспедиций на Командирах. Экспедиция «Беринг-91» обнаружила могилы командора Беринга и его сотоварищей, прочла историю их печального конца. Благодаря находкам этой экспедиции был реконструирован облик Витуса Беринга («ВС» № 8/92). Но многие из отряда Беринга выжили. Пытаясь восстановить их жизнь на острове, исследователи обратились к малоизвестным документам. В том числе к «Дневникам» натуралиста Георга Вильгельма Стеллера, участника экспедиции Беринга. Впервые наиболее полный текст «Дневников» вышел в свет лишь в 1988 году на английском языке. Предлагаем фрагменты из него. Итак — ноябрь 1741 года, Командорские острова.

На обратном пути от берегов Северной Америки к Камчатке пакетбот «Св.Петр» потерпел крушение близ неизвестного острова. Выжить и добраться до родных берегов, до земли обетованной — единственная цель и надежда тех, кто провел на острове, который они назвали именем Беринга, более девяти месяцев...

Т еперь я считаю необходимым изложить здесь все, что происходило с нами изо дня в день, в том порядке, как это записано в моем дневнике.

Наши надежды укрепились с появлением пищи, хотя и не изобильной, утомительные посещения корабля (Имеется в виду пакетбот «Св.Петр».) внезапно сделались ненужными, и через несколько дней люди стали воздерживаться от любой работы, чтобы передохнуть и выполнять лишь необходимое по хозяйству, что и так было слишком тяжело.

Мы направили трех человек, которые должны были повернуть в восточном направлении и пойти в глубь земли, чтобы тщательно ее обследовать, потому что все еще оставалась надежда — хотя и не слишком подкрепленная, — что это может быть Камчатка, что могла быть допущена ошибка в широте, что это местность вокруг Олютора, каковое мнение согласовалось с тем, что там также много песцов и они, возможно, происходят от камчатских. Другие по-прежнему хотели считать землю мысом Кроноцким, и, хотя недостаток оснований для такого мнения был очевиден, им, видно, хотелось обманывать себя, чтобы легче было жить с этой надеждой.

На берегу умерли следующие люди: в самом начале старый и опытный штурман Андреас Хессельберг, который прослужил на море более пятидесяти лет и в возрасте 70 лет исполнял свою службу с подобающей верностью. Кроме него, умерли два гренадера, один канонир, слуга мастера и один матрос.

8 декабря умер капитан-командор Беринг, а днем позже — подшкипер Хотяинцов, бывший ранее его адъютантом. Наконец 8 января скончался последний из нашего экипажа, кому суждено было умереть, а именно прапорщик Лагунов, тринадцатый по счету.

...Покойный капитан-командор Витус Беринг был по рождению датчанин, по вере праведный и благочестивый христианин, по поведению благовоспитанный, дружелюбный, спокойный человек, по этой причине любимый всею командою, снизу доверху.

Мы похоронили его на следующий день рядом с нашим пристанищем по обряду, принятому нашей церковью. Там он и лежит между своим адъютантом, комиссаром и гренадерами. При отплытии мы поставили деревянный крест, чтобы отметить его могилу, который, по обычаю русских в Сибири, в то же время является знаком новой земли, ставшей владением Российской Империи... ( Этот крест не существовал уже в начале XIX века. В 1880 году был поставлен новый памятный крест, но совсем в другом месте, которое долгое время ошибочно считалось могилой Беринга — вплоть до 1991 года, когда экспедиция «Беринг-91» обнаружила захоронение капитана-командора и его сподвижников.)

После смерти капитана-командора мы, благодарение Богу, настолько преуспели, что вся команда смогла найти убежище от нападок зимы в пяти землянках. Все они стояли бок о бок, на месте, первоначально выбранном нами для жилья, и назывались следующим образом: казарма, юрта лейтенанта, жилище мое, Алексея Иванова и юрта Луки Алексеева. Перед каждым жилищем стояло несколько бочек, в них, по отсутствии амбара, мы могли сохранять наши мясные припасы от песцов, а также козлы, на которых развешивали одежду, выстиранное белье и все, что угодно.

Теперь, когда смерть отступила, люди понемногу начали восстанавливать силы, и в день Святого Рождества многие опять были здоровы, в основном благодаря превосходной воде, мясу различных морских животных и отдыху; единственным нашим стремлением было продержаться зиму и набраться сил, чтобы весной еще усерднее приняться за труды, способствующие нашему возвращению. Для достижения этой цели следовало решить три основные задачи, первой из них, по причине недостатка провизии, была добыча морских животных, чтобы мы могли кормиться их мясом. Хлеб же, напротив, служил лакомством.

С половины ноября до начала мая каждый получал в месяц по 30 фунтов муки и несколько фунтов ячневой крупы, но последней хватило всего на два месяца. В мае и июне каждый получал всего по 20 фунтов муки. В июле и августе кончились даже эти припасы, и нам пришлось довольствоваться одним мясом, потому что, с всеобщего согласия, мы отложили 25 пудов муки на дорогу до Камчатки. Тем не менее, благодаря нашей экономии и бережливости получилось так, что с начала и до конца мы ни дня не оставались вовсе без хлеба и каждая юрта смогла заготовить на дорогу столько сухарей, что половину мы привезли с собой в порт, а из 25 пудов муки по дороге израсходовали только 5.

Беда была с мукой. Слежавшись за два или три года в кожаных мешках, она совершенно промокла, когда судно выбросило на мель. Лежа долгое время в соленой воде, она стала отдавать самыми разными материалами, имевшимися на корабле — порохом и всяким хламом, и ее приходилось употреблять без особых анатомических теорий. Сначала, пока мы к ней не привыкли, у нас так пучило животы, что они гремели, как барабаны. Поскольку у нас не было печи, мы не могли и не хотели выпекать хлеб из-за лишних хлопот. Вместо этого каждый день жарили свежие сибирские калачи или пирожки в тюленьем или китовом жире, а впоследствии в жире морских коров. За едой они выдавались каждому по счету. Лишь по истечении двенадцати месяцев мы вновь поели хлеба, когда незадолго до отплытия построили две печи для заготовки пищи на дорогу.

Я и другие, добывавшие провиант, передавали его в общий котел и после этого получали ту же долю, что и остальные.

... В ноябре и декабре мы убивали морских выдр на Бобровом поле и у Козловой речки, в трех-четырех верстах от наших жилищ; в январе — у Китовой речки, в шести-восьми верстах; в феврале — у Усов и Большой Лайды, в двадцати-тридцати верстах. В марте, апреле и в последующие месяцы, когда морские выдры полностью исчезли к северу от наших жилищ, мы переходили на южную сторону земли и приносили выдр за двенадцать, двадцать, тридцать и даже сорок верст.

Наша охота на этих животных происходила следующим образом: во все времена года, однако более зимой, чемлетом, эти животные выходят из моря на сушу спать, отдыхать и играть друг с другом. При малой воде они лежат на скалах и осушенном песчаном берегу, при большой воде — на суше, на траве или в снегу, в четверти, половине или даже целой версте от берега, но чаще рядом с ним. Поскольку на этом необитаемом острове они никогда не видели человека и не испытывали перед ним страха, то чувствовали себя в полной безопасности, занимались венериными играми на суше и приводили туда своих детенышей; тогда как на Камчатке и на Курильских островах они выходят на берег очень редко или не выходят вовсе.

В лунные вечера и ночи мы обычно отправлялись вдвоем, втроем или вчетвером, вооруженные длинными и прочными березовыми жердями. Осторожно шли по берегу, сколько возможно, против ветра, внимательно глядя по сторонам. Когда мы видели лежащее или спящее животное, один из нас очень осторожно приближался к нему, даже подползал. Тем временем другие отрезали животному путь к морю. Как только к нему подкрадывались столь близко, что его можно было достигнуть в несколько прыжков, один из нас внезапно вскакивал и забивал его до смерти частыми ударами по голове. Если животное убегало до того, как к нему подкрадывались, остальные преследовали его, отгоняя от моря, теснее смыкаясь на бегу вокруг него, пока оно, как бы проворно ни убегало, наконец не выдыхалось и попадало к нам в руки. Но если, как случалось часто, нам встречалось целое стадо, каждый из нас выбирал одно животное рядом с собой, и тогда дело шло еще лучше.

Вначале нам не нужно было особого внимания, хитрости и проворства, поскольку животными был полон весь берег и они чувствовали себя в полной безопасности. Но потом они так хорошо распознали наши повадки, что мы замечали, как они выходят на берег пугливо, с величайшей осторожностью; сначала они оглядывались по сторонам и во все стороны поворачивали носы, чтобы по запаху почувствовать, что скрыто от их глаз. Даже после того, как они долго озирались и решали отдохнуть, они порой снова вскакивали, словно от страха, снова осматривались или уходили обратно в море. Где бы ни лежало стадо, оно повсюду выставляло дозорных.

Злобные песцы, которые намеренно поднимали их от сна и заставляли настораживаться, также служили нам помехой. Из-за них нам все время приходилось искать новые места, чтобы выслеживать выдр, уходить на охоту все дальше, предпочитать темные ночи светлым, а неблагоприятную погоду — спокойной.

Однако, несмотря на все трудности, с 6 ноября 1741 года по 17 августа 1742 года мы убили более 700 животных, съели их и в подтверждение забрали шкуры на Камчатку.

Но, поскольку мы порой убивали их без нужды, только из-за шкур, часто бросая и мясо, и шкуры, если они были недостаточно черны, дошло до того, что мы потеряли всякую надежду построить судно. Потому что весной, когда провиант был уже съеден и начались работы, эти животные были уже полностью вытеснены на пятьдесят верст к северу.

Мы довольствовались тюленями. Однако они были слишком хитры, чтобы отважиться удаляться от моря, и нам очень везло, когда удавалось их подкараулить.

...Второе наше основное занятие состояло в том, чтобы добыть древесину. Это была одна из труднейших и важнейших наших задач, поскольку, кроме низкого ивового кустарника, на всем острове не найти было ни деревца, а прибойный лес, нечасто выбрасываемый морем, лежал под снегом от аршина до сажени глубиной. Все, что можно было найти вокруг, было без промедления собрано с самого начала — на строительство и на топливо. Уже в декабре мы носили дерево за четыре версты, в январе и феврале — за шесть-десять верст, в марте — за пятнадцать-шестнадцать верст.

Но в апреле, когда снег осел и открылся берег, мы внезапно избавились от этих трудов не только потому, что нашли достаточно дерева поблизости, но также и потому, что начали разбирать корабль и получили столько щепок и досок, непригодных для нового корабля, сколько было нужно для обогрева наших юрт и приготовления пищи; это принесло нам заметное облегчение. И морских животных, и лес мы носили домой на спине с помощью деревянной поперечины, закрепленной на груди веревками. Самая малая наша нагрузка составляла 60, чаще 70-80 фунтов, помимо топоров, котлов, сапожного и портновского инструмента, который мы повсюду носили с собой на случай, если порвутся и прохудятся наши одежда и обувь.

С собой мы взяли только летнюю одежду и обувь на три месяца, но поскольку ежедневно сильно рвали их в тяжелых трудах, пришлось даже праздничную одежду, плащи и мундиры превратить в рабочую, чемоданы — в башмаки, а кожаные мешки для провианта — в подметки. Коль скоро никто не желал работать за деньги, каждому приходилось быть, насколько он это умел, сапожником, портным, перчаточником, мясником, плотником, поваром и слугой. Некоторые через короткое время развили такие способности, что в„ будущем спокойно могли бы зарабатывать себе на хлеб этими ремеслами.

Третьей задачей было ведение хозяйства, что означало постоянное приготовление пищи, чтобы она имелась в любое время, когда бы голодные работники ни вернулись домой. В нашей юрте мы установили следующий порядок, который затем был принят и сохранён как твердое правило всеми остальными: поскольку нас было пятеро немцев, трое — простого звания — сыновей камчатских казаков, а также двое слуг капитана-командора (о которых согласно его завещанию я должен был печься), то есть всего десять человек, один из нас и один из простых (или, по нашему усмотрению, по двое каждого звания) постоянно ходили на промысел, в то время как остальные отправлялись за деревом. Один немец и один русский были поварами, в каковой работе мы, немцы, обладали тем- преимуществом, что не разводили огня, не ходили по воду и даже не открывали или закрывали дымоход. Остальные также мыли и убирали после еды кухонные и столовые принадлежности — котлы, блюда, тарелки, ложки, скатерти и прочее, но мы носили звание «шеф-поваров», а они — «помощников». Они также должны были нам повиноваться во всем остальном и находиться в нашем распоряжении, чтобы все делалось должным образом, поэтому каждый день все знали свою работу и обязанности без напоминаний. Такой порядок делал всякую работу терпимой, поддерживал среди нас довольство и благожелательность, а пища и питье всегда были в изобилии и лучше приготовлены, чем во всех других жилищах. Но всяких раз, когда мы о чем-нибудь совещались, каждому позволено было высказать свое мнение, и принимался самый дельный совет, от кого бы он ни исходил.

В таком настроении мы отмечали воскресенья и праздники, Святое Рождество точно так же, как мы делали бы это, если бы находились дома. В общие и большие государственные праздники мы развлекались, приглашали офицеров и произносили под чай, за неимением других напитков, множество веселых речей и добрых пожеланий, пользуясь в скудости теми же удовольствиями, что и в других местах, где всего в избытке.

26 декабря разведчики, высланные во второй раз, вернулись с известием, что мы находимся на острове, который они обошли вокруг с востока. Тем не менее они нашли столько явных знаков на берегу, таких, как камчатские рули, днища рыбных бочек и другие приметы, что мы не могли усомниться: Камчатка находится на небольшом расстоянии отсюда.

29 января наша юрта убила первого морского льва. Мы обнаружили, что его мясо отличается удивительным вкусом и качеством, и ничего более не желали, как чтобы это животное чаще попадало нам в руки. Его жир напоминает говяжий костный мозг, а мясо похоже на телятину.

1 февраля сильный северо-западный шторм и очень высокий прилив вынесли наш пакетбот так далеко на берег, что у нас появилась реальная надежда спустить его на воду на высоком приливе — при условии только, что весной нам удастся достать якоря, — поскольку незаметно было сильных повреждений и корпус по-прежнему держал попавшую внутрь воду. Но это заблуждение объяснялось тем, что внутри он был сильно забит песком, который воду не пропускал. Тем не менее, было очевидно, что при дальнейшей разборке корабля мы будем избавлены от большого труда, коль скоро его выбросило так далеко на сушу.

Мягкая погода побудила нас готовиться к отправке третьей партии для исследования земли на востоке, и с этой целью 23 февраля были посланы подштурман Юшин и еще четверо. Но за шесть дней они добрались только до точки, отстоящей от лагеря к северу на шестьдесят верст, и, обратив все исследования в охоту на выдр, вернулись 8 марта со скудными сведениями, которые позднее оказались неверными. Поскольку причиной своего возвращения они назвали невозможность продолжения пути из-за отвесных утесов, выступающих в море, на 10 марта был назначен новый совет, на котором было решено приказать боцманмату Алексею Иванову, единодушно выбранному всеми, пойти вдоль Лесной речки на юг и идти вдоль берега, пока он не достигнет конца острова либо самого материка, потому что некоторые до сих пор пребывали во мнении, что это Кроноцкий мыс.

15 марта они отправились в путь, но 19 марта неожиданно возвратились с тем же сообщением, что не могли продолжать путь на юг из-за крутых утесов, выступающих в море. Но, как я установил позднее в своем походе, они не заметили верного пути. Между тем они принесли любопытное двойное известие: 1) что нашли щепки и обломки шлюпа, построенного в Аваче прошлой зимой, а плотник, солдат Акулов, нашел части, которые он вырезал в Аваче; 2) они также описали нам животное, которое увидели на суше впервые в жизни и которое мы сочли за «кота», или морского котика, ставшего нам впоследствии хорошо знакомым.

22 марта тот же боцманмат со своими прежними спутниками снова отправился в поход с теми же наказами, что и в первый раз, и вдобавок с приказанием идти на север до крайней точки, а оттуда продолжить путь по суше на юг. Если на юге встретятся препятствия, то он должен снова отправиться на север или вдоль гор, пока не достигнет материка или конца острова. В последнем случае следовало сразу повернуть назад, чтобы более не задерживать строительство нового судна. Но если они достигнут материка или Камчатки, половина из них должна идти с сообщением в Авачу, а вторая половина — вернуться с известиями к нам. Я сопровождал их вместе с тремя другими из нашей юрты. От Лесной речки мы впервые пошли в глубь суши.

Весной — снег осел, позволяя нам двигаться на юг, где морские выдры и тюлени еще не были напуганы и встречались в огромных количествах; нас весьма ободрило это открытие, и мы потом прилежно и часто посещали это новое место, хотя из-за гор путь был долог и чрезвычайно утомителен. Трижды в пути случалось такое, что около трети из нас чуть не погибло.

... Теперь, когда мы не видели иного пути добраться до Камчатки (также и из-за отсутствия дерева), как разобрать наш старый пакетбот и построить из него маленькое судно, мы на совете решили таж и поступить. Тогда же, 9 апреля, был установлен следующий порядок, который должен был действовать со дня начала разборки до окончания строительства нового судна:

1) Те двенадцать человек, кто умел работать топором, должны непрестанно этим заниматься.

2) Все остальные, за исключением двух офицеров и меня, должны ходить на промысел; когда одна артель возвращалась домой с промысла, она день отдыхала, но при этом занималась хозяйством, готовила пищу для остальных, а затем чинила их одежду и обувь; на третий и в последующие дни она отправлялась работать на строительстве, пока снова не насту пала ее очередь идти на промысел.

3) Все мясо следовало доставлять в общее место, и каждое утро каждый повар из каждой юрты должен был получать свою долю от унтер-офицера, чтобы плотники, жившие в разных юртах, не испытывали в чем-либо недостатка.

После того, как все подписали этот договор, мы на следующий же день начали самые важные подготовительные работы. Сняли материалы с пакетбота и собрали их в одном месте на берегу. Точила были сняты и вставлены в лоток; инструмент очищен от ржавчины и наточен; построена кузница; выкованы ломы, железные дубинки и большие молоты, для чего собрано дерево и изготовлен уголь. Последняя задача была очень тяжелой и сильно задержала всю работу.

Мы предвидели большие трудности в промысле из-за того, что отпугнули морских животных, но неожиданно Господь чрезвычайно укрепил наш дух следующими событиями. 18 апреля люди из казармы убили морского котика, который, с жиром и мясом, весил не менее двадцати пудов. 19 апреля те же люди убили еще одного котика такого же размера, и стало ясно, что весь экипаж сможет целую неделю кормиться двумя или, самое большее, тремя животными.

Более того, поскольку я знал по сведениям, полученным еще на Камчатке, что эти животные каждую весну передвигаются стадами в огромных количествах мимо Курильских островов и побережья Камчатки на восток и в сентябре возвращаются обратно на юг, при этом самки по большей части беременны, я заключил, что наш остров, вне всяких сомнений, является местом, где эти животные проводят лето, чтобы дать жизнь потомству, а потому эти первые котики — лишь предвестники остальных. Впоследствии такие рассуждения нас не обманули.

И позднее вместе с подлекарем я тоже убил одно животное, за которым затем последовали бесчисленные стада, за несколько дней заполнившие берег настолько, что мы не могли миновать их без опасности для жизни, а в некоторых местах, где животные покрывали всю землю, вынуждены были взбираться на горы и по ним продолжать путь.

И все же вскоре возникли два затруднения при этом неожиданном и удивительном изобилии, ниспосланном Богом. Первое состояло в том, что эти животные находились лишь на южной стороне острова, против Камчатки; следовательно, их приходилось тащить до наших жилищ не менее восемнадцати верст от ближайшего места охоты. Во-вторых, мясо их пахло, как свежая белая чемерица (Чемерица — род многолетних трав семейства лилейных.). Это внушало отвращение и у многих вызывало сильную рвоту и понос.

Тем не менее, мы обнаружили, что мясо другого котика — серого, более мелкого, пребывавшего в еще большем количестве, значительно нежнее и вкуснее и его можно есть без отвращения. Кроме того, позже прямо напротив наших жилищ был найден другой путь на юг, вполовину короче прежнего. Поэтому мы решили постоянно держать там двоих людей, убивающих животных по очереди. У них всегда было столько мяса, что ежедневно высылаемые партии могли сразу взваливать его на спину и возвращаться обратно в тот же день.

Мы еще более приободрились, когда 20 апреля, за день до того, как мы начали разборку пакетбота, на Козловом поле в пяти верстах к западу от наших жилищ выбросило крупного кита, пятнадцати саженей длиной и совершенно свежего. С него мы за два дня собрали столько ворвани и жира, что при отплытии с острова оставили несколько полных бочек.

Вскоре после этого часто стали появляться и морские львы, которых на Камчатке называют «сивучами». И хотя никто не отваживался убить это свирепое животное, мы разделали одно, раненное на Камчатке «носком», или гарпуном, — сивуч был выброшен на берег вблизи нас, мертвый, но мясо его было еще свежее.

Весь май и половину июня мы жили мясом молодых морских котиков и их самок.

5 мая было положено начало нашему судну и будущему отплытию установкой ахтерштевня и форштевня на киле. Затем лейтенант Ваксель пригласил всех в свое жилище и, при отсутствии других напитков, угостил нас монгольским «сатураном», или чайным супом, с мукой, поджаренной в масле. По этому случаю мы были весьма веселы вопреки многим не удовлетворенным желаниям и устремлениям.

Приятная весенняя погода, кроме наслаждения ею, дала нам многие преимущества. Когда снег растаял, мы нашли столько дерева, повсюду лежавшего на берегу, что перестали беспокоиться об угле, необходимом для нашей кузницы. У нас также появилось много съедобных и вкусных растений и кореньев; употребление их вносило разнообразие в нашу пищу и давало лекарство нашим истощенным телам. Прежде всего среди них были камчатская сладкая трава; клубни камчатской лилии-сараны, которой здесь значительно больше и она намного крупнее, чем на Камчатке; некое растение, листья которого по вкусу и форме походят на сельдерей, а корень по вкусу напоминает пастернак, а также корни дикого сельдерея. Кроме того, мы ели листья медуницы, побеги кипрея, корни горца. Вместо черного чая приготовляли настой из листьев брусники, а вместо зеленого чая - из листьев грушанки, а позднее вероники. Для салата мы использовали ложечную траву, веронику и сердечник.

11 мая и в последующие дни быстро тающий снег и постоянные дожди с ветрами, приходившие с юго-востока, вызвали такую высокую воду, что речки переполнились, и мы с трудом выдерживали в наших подземных жилищах, залитых водой на один-два фута. Когда дожди прекратились, мы вынуждены были покинуть зимние дома и построить на земле летние. Тем не менее, когда вода впиталась в землю, мы по-прежнему посещали зимние дома.

Дождь задержал строительство судна на несколько дней. Затем строительство продолжили с еще большим воодушевлением и, к нашему удивлению, обнаружили, что пакетбот легко разобрать, чего мы сначала не ожидали, потому что он был новым и прочно построенным, а у нас не было инструмента для разборки. Работа над новым судном день ото дня все более спорилась, поэтому вместе с надеждой чрезвычайно возросло и всеобщее рвение.

Когда к концу мая обшивка была полностью закончена и поставлена на киль, мы более не сомневались, что в августе сможем добраться до Камчатки, и были озабочены тем, как избежать мучительной доставки мяса и обеспечить всех пищей. Это можно было сделать, охотясь на морских коров, которые ежедневно во множестве были у нас перед глазами. Тогда работа пошла бы еще быстрее, тем более что людям уже недоставало сил, а их обувь и одежда сильно истрепались от походов по пересеченной местности на юг и через горы.

Поэтому 21 мая мы предприняли первую попытку, изготовив длинный железный крюк, к которому привязали прочный и длинный канат, чтобы зацепить им огромное и мощное морское животное и вытащить его на берег, но безуспешно: шкура этого животного была слишком жесткой и прочной. Мы не преминули провести еще несколько экспериментов и поменять крюк. Но эти попытки обернулись еще худшим, и животные скрылись в. море вместе с крюками и канатами.

Наконец чрезвычайная нужда заставила нас задуматься о более подходящих средствах, потому что по причинам, указанным выше, люди не могли продолжать охотиться по-прежнему. С этой целью в конце июня отремонтировали лангбот, который осенью был сильно разбит волнами о скалы. Гарпунщик и пятеро гребцов заняли в нем места. У них был с собой очень длинный канат, сложенный должным образом, точно так, как при охоте на китов в Гренландии, один конец которого привязали к гарпуну, а другой держали на берегу сорок человек.

Они очень осторожно плыли к животным, стада которых паслись у берега в полнейшей безопасности. Как только гарпунщик ударил одно из них, люди на берегу стали тянуть животное к себе, а находившиеся в боте гребли к нему и своим поведением еще более его пугали. Как только оно немного ослабло, люди в боте вонзили большие ножи и штыки во все части его тела, пока оно, совершенно обессилевшее от потери крови, которая фонтанами била из его ран, при высоком приливе не было вытащено на берег для разделки.

Когда прилив отступил и ношу вытянули на сухой берег, мы отовсюду большими кусками срезали мясо и жир, которые с большой радостью отнесли в свои жилища. Часть поместили в бочки. Другую часть, особенно жир, развесили на козлах. Наконец-то мы избавились от всех забот о пище и оказались способны продолжать постройку нового судна, удвоив число работников.

... Поскольку все трудности разборки пакетбота и заготовления пищи были позади и поскольку для разнообразия мы иногда вытаскивали своими полусгнившими сетями столько рыбы, что одного улова хватало на восемь дней, мы — благодаря множеству рук, удвоенной энергии и постоянному дружескому подбадриванию лейтенанта Вакселя — значительно преуспели, и к середине июля готовый корпус судна стоял на стапеле. Остальное время до 13 августа было потрачено на изготовление такелажа, рангоута и мачт, кузнечные работы и на утомительное вытапливание смолы из старых канатов, а также на возведение помоста для спуска судна, что причиняло более всего неприятностей, поскольку нам сильно не хватало дерева и других материалов. Дерево для помоста носили отовсюду, с самых удаленных участков побережья; помост закрепили, нагрузив на него пушки.

Другие возводили склад для материалов, которые мы оставляли на острове. Третьи строили печь и запасали сухари на дорогу. Некоторые готовили бочки (которые нужны были для плавания) с железными обручами и веревками, потому что эта работа осталась не сделанной ранее в Охотске. Некоторые разведывали дно моря. Никто не хотел сидеть сложа руки и не сидел — ведь все ближе и зримее для каждого становилась надежда на отплытие. Хотя желание добыть еще шкуры выдр вызвало у некоторых мысли о новой зимовке, они наконец, устыдившись, отказались от этого намерения.

8 августа все было готово к отплытию. Днем мы все помолились Богу, прося его об успешном спуске судна на воду (оно было посвящено Святому Апостолу Петру и названо его именем), и, завершив молитву, с Богом начали спуск.

Но, к нашему ужасу, судно осталось неподвижным. Своим весом оно давило на помост, который, очевидно, был построен слишком низким. Мы работали изо всех сил и, используя домкраты, подняли его так высоко, что смогли исправить ошибку с помощью нескольких толстых досок, подсунутых с боков между судном и помостом, после чего судно было благополучно спущено. Но к этому времени высокий прилив кончился, и завершение спуска пришлось отложить на следующий день, когда, с приливом, судно успешно спустили в море.

После этого мы трудились день и ночь. 11 августа установили мачту и закрепили вантами. Затем погрузили воду, провиант и багаж каждого.

Предварительно каждому пришлось письменно заявить, какой вес он хочет взять с собой. Все, что превышало разрешенный вес, оставили.

Во время погрузки судна плотники продолжали строить небольшую шлюпку, которую можно было бы разместить на палубе и использовать при крайней необходимости.

Провиант нашего судна состоял из 25 пудов ржаной муки; пяти бочек засоленного мяса морских коров; двух пудов гороха и бочки соленой говядины, которая уцелела даже при скудости нашего питания на возвратном пути из Америки. Кроме того, каждому выдали по четыре фунта масла. Многие, кто был экономен, сберегли из своего бедного провианта столько, что при отплытии смогли испечь полпуда сухарей и взять их с собой. Те же, кто прежде жил слишком хорошо, сушили мясо морских коров.

13 августа мы со смятением в душе в последний раз покинули свои жилища и взошли на борт судна. Оно должно было либо донести нас до границ Азии и нашей любимой отчизны, либо, после стольких трудов, надежд и тоски, вынести по воле Всевышнего приговор нашему жалкому паломничеству. Когда мы все поднялись на судно, то впервые поняли, как заполнено его пространство и каким трудным поэтому будет плавание. Мы лежали друг на друге и ползали друг по другу. Свободнее всех было лейтенанту Вакселю, мастеру Хитрову, мне и сыну лейтенанта в узкой каюте. Остальные 42 человека лежали в трюме, столь заполненном бочками с водой, провиантом и багажом, что им едва удавалось разместиться между ними и палубой. На три человека постоянно приходилось два места, поэтому вся команда была поделена на три вахты. Но так как пространство было все же переполнено, мы начали выбрасывать в море подушки, постели и одежду, которые взяли с собой с берега.

Новое судно имело 36 футов по килю и 42 фута от носа до кормы.

Тем временем мы видели, как песцы на берегу обследуют наши жилища с величайшим ликованием и занимают их, словно свои; казалось, они были изумлены, что никто их не прогоняет, как обычно. Кроме того, они за один налет нашли множество остатков жира и мяса, которые мы им оставили для развлечения.

Утром 14 августа мы с особой молитвой просили Бога о помощи и поддержке нашего успешного плавания. Потом подняли якорь. Поскольку западный ветер помогал нам миновать юго-восточную оконечность острова, мы решили — хотя устье реки Камчатки и было вдвое ближе и наше судно едва ли могло выдержать осенний шторм - идти прямо в Авачинскую бухту. Мы плыли при слабом ветре и к вечеру достигли — юго-восточной оконечности нашего острова.

В тот день мы были в приподнятом настроении, потому что при ясной и приятной погоде шли мимо острова, где знали все горы и долины, по тропинкам которого столько раз с трудом взбирались в поисках пищи и по другим надобностям и на котором дали названия согласно разным обстоятельствам и событиям. Тем самым милость и милосердие Господни стали ясны всем, еще ярче напоминая, какими жалкими мы приплыли сюда 6 ноября, как чудесно нашли себе пропитание на этом голом острове и, несмотря на тяжкие труды, стали еще здоровее, крепче и сильнее.

Поздно вечером мы, благодарение Богу, отплыли так далеко, что находились против самой выступающей оконечности острова.

Георг Вильгельм Стеллер Перевели с английского и подготовили к публикации Е.Станюкович и А.Станюкович

(обратно)

Солнечные цапли Пеньяс-Бланкас

Н е так давно американские орнитологи Майкл и Патриция Фогден, прекрасные фотографы, провели наблюдения за жизнью малоизвестной и очень красивой птицы, встречающейся в тропических лесах Коста-Рики, — солнечной цапли. К вымирающим видам она пока, к счастью, не относится, но знают о ней до обидного мало.

— Какая-то птица размером с небольшую цаплю взмыла над быстрой рекой Пеньяс-Бланкас, и под яркими лучами солнца на ее распростертых крыльях сверкнули пятна черного, каштанового и золотого цвета. Она пролетела в нескольких футах от валуна, на котором мы сидели, затем приземлилась и пошла, изящно ступая, вдоль кромки воды. Не двигая головой, птица вытянула длинную шею и сделала еще два небольших шажка. Когда она остановилась, тело ее покачивалось из стороны в сторону, но голова была неподвижна. Скоро птица — это была солнечная цапля — привыкла к нам настолько, что стала искать пишу почти у наших ног, — рассказывает Майкл Фогден.

Орнитологи стали очевидцами сцены, которую могли наблюдать на таком близком расстоянии лишь немногие люди. Хотя солнечные цапли часто содержатся в зоопарках и даже размножаются в неволе, об их жизни в природе сведений нет. Цапли — самец и самка — паслись рядом с людьми несколько недель и в конце концов просто перестали обращать на них внимание. Коллега Фогденов — Брюс Лайон незадолго до их поездки первым обнаружил здесь, в горах Тиларан, в Коста-Рике, недостроенное гнездо этих цапель, и теперь они втроем ежедневно навещали птиц и, вероятно, были первыми из ученых, которым довелось наблюдать на природе выведение и выкармливание птенцов солнечных цапель.

Солнечная цапля настолько необыкновенна, что ее выделили в самостоятельное семейство Eurupugidae. Ее ближайшими родственниками оказались пастушки и журавли. Хотя областью распространения вида можно считать всю территорию влажных тропических лесов Центральной и Южной Америки, гнезда солнечной цапли и места кормежки расположены только по берегам быстрых рек, у покрытых лесом подножий гор. Считавшаяся и раньше довольно редкой птицей, сейчас она встречается все реже и реже — места ее обитания страдают от деятельности человека. Та пара, о которой идет речь, жила в очень отдаленном участке леса с буйной растительностью вдоль реки Пеньяс-Бланкас.

Солнечные цапли — и самцы, и самки — имеют великолепно окрашенные крылья с рисунком, напоминающим диск Солнца с лучами, чем и объясняется ее название. Когда их крылья распростерты, отлично видно два пятна, похожих на огромные, широко открытые глаза. В отличие от других ярко окрашенных птиц, самцы которых красотой своего оперения главным образом и привлекают самок в брачный период, солнечные цапли пользуются своими «глазами» на крыльях исключительно для устрашения врагов.

...Когда лучи солнца пробились сквозь облака, что бывает крайне редко во влажном Тиларане, орнитологам, наконец посчастливилось увидеть эти крылья во всей красе. Обе птицы раскрыли их навстречу солнечному теплу на несколько счастливых минут, а потом хвостом стали слегка похлопывать поочередно по каждому из перьев крыла, как бы прихорашиваясь — этого ни чета Фогденов, ни Брюс никогда не наблюдали у других птиц.

Свое гнездо цапли построили у реки, на высоте примерно 3 метров, на дереве, росшем почти горизонтально из расщелины крутой скалы. Гнездо напоминало большую чашу, слепленную из сухих листьев и грязи, и прикрепленную к ветке, толщиной всего в четыре сантиметра. Мхи, папоротники и орхидеи в изобилии росли вокруг на скалах.

В середине апреля в гнезде уже лежали два желтых яйца, испещренные темно-коричневыми пятнами. Вначале оба родителя пугливо прятались, когда орнитологи приближались к своему укрытию, устроенному за валуном. На восьмой день при их появлении они уже остались на месте. Но если люди подходили слишком близко, птицы высовывались из гнезда и выражали свое недовольство резкими скрипучими криками. А еще через несколько дней цапли перестали замечать людей вообще, и те поселились почти совсем рядом с гнездом, неся свою унылую вахту.

Это было действительно скучно, так как каждый из родителей сидел на яйцах ужасно долго, обычно два полных дня без перерыва. Почему цапли поступают именно так — это их великая тайна. Некоторые из морских птиц тоже высиживают яйца длительное время; очевидно, причина этого в том, что им приходится преодолевать огромные расстояния между колониями их гнездовий и местами кормежки. Территория же, на которой кормились солнечные цапли, начиналась прямо у гнезда...

Наконец через 26 дней на одном яйце появилась маленькая трещина. Еще через два дня вылупился первый птенец, а на следующий день — второй. Едва обсохнув, птенцы выглядели удивительно красивыми, покрытыми изящными узорами. Они были очень похожи на выводковых птенцов ржанок и песочников, и в какой-то момент орнитологи даже решили, что они вот-вот покинут гнездо. Но нет, птенцы оставались в нем несколько недель в полной зависимости от кормящих их родителей.

 

«В первые дни после рождения птенцов родители по очереди согревали их и, охотясь за пищей, никогда не оставляли гнезда без присмотра одного из родителей, — продолжает свой рассказ Майкл Фогден. — Но через две недели птенцы уже оставались без охраны по нескольку часов ежедневно, хотя все еще казались беспомощными. Однажды их заметил большой черный сокол, сидевший на выступе скалы на другом берегу речки, но он увидел и нас за валуном и поэтому не решился напасть. В другой раз их чуть было не обнаружила похожая на куницу тайра, а однажды им грозила опасность от черной змеи.

С самого начала взрослые птицы приносили птенцам ту же самую пищу, которую ели и сами: лягушек, головастиков, пресноводных крабов, но главным образом — крупных, неприятных на вид, живущих в воде личинок насекомых коридалов. Одна из принесенных ящериц была настолько большой, что птенец не смог заглотить ее сразу и четыре часа хвост ящерицы свисал из его клюва, пока он не переварил ее переднюю часть».

Через две недели птенцы стали похожи на уменьшенные копии взрослых птиц. К этому времени они научились принимать угрожающие позы, трепетать крылышками и делать пируэты по всему гнезду. Они высовывались из него, пытаясь поймать пролетавшие мимо листья, а иногда и бабочку. К сожалению, один из птенцов был очень маленьким, и через 20 дней он исчез. Скорее всего выпал из гнезда в реку и утонул.

На 30-й день после рождения выживший птенец выпорхнул из гнезда, пролетел над рекой примерно с десяток метров и совершил посадку у кромки воды. Внимательно наблюдавшая за ним мать поспешила к нему, возбужденно крича, и перебралась вместе с ним ближе к скалам на берегу реки. Вместе они пошли по берегу, перелетая через труднопроходимые места, и исчезли из виду за изгибом реки.

«Через полтора часа мы обнаружили их в нескольких сотнях метров вниз по течению. Птенец сидел на дереве на высоте пяти метров, а один из родителей кормил его крабами. Теперь, когда он уже «встал на крыло», наша идиллия завершилась.

Но у этой истории есть «постскриптум». Через три недели, после долгих и сильных проливных дождей, по реке Пеньяс-Бланкас с ревом

пронеслась многометровая водяная стена. Вскоре после этого мы посетили место нашего наблюдения и нашли берега совершенно опустошенными. Дерево с гнездом было смыто водой. Но хочется думать, что наши цапли, где бы они ни были в тот момент, вовремя достигли безопасного места».

По материалам журнала «International wildlife» подготовил Е.Солдаткин

(обратно)

По воле волн — не по своей воле. Часть I

От переводчика

«Чужой опыт временами обременяет, и читать о выживании всегда ужасно утомительно...» Эти слова принадлежат Стивену Каллахану. Быть может, именно так он извиняется перед читателем за подробное, почти дневниковое описание своего вынужденного дрейфа через Атлантику в 1982 году, вылившегося позднее в целую книгу, отрывки из которой мы предлагаем вниманию читателей. Описание поучительное, красочное и даже поэтическое — несмотря на невзгоды и тяжкие испытания, выпавшие на его долю за 76 дней одиночного пребывания в океане. «Море стало для меня живым, родным существом, и я был рад такой близости, внушавшей мне благоговейный трепет. Я привык к морю, как к старому другу, хотя оно было изменчиво и непостоянно и таило в себе немало опасностей».

За два с лишним месяца одиночного дрейфа на плоту Стивен пережил все: и горькое отчаяние, и глубокую тоску, и голод, и жажду, — и тогда море внушало ему ужас и отвращение. Хотелось разрыдаться, упасть без сил на дно плотика и забыться — навсегда. Но разум брал свое и требовал: не скули, не плачь, воспрянь духом, ты должен выжить. Ведь вместе со слезами из организма уходила вода, а она для Стивена была дороже золота.

Мысль о выживании стала той незримой нитью, что связывала Каллахана с остальным миром, казавшимся теперь таким далеким. И он прекрасно понимал: вместе с этой нитью, случись что, оборвется и его жизнь...

Опыт Стивена Каллахана — важный вклад в «науку выживания», охватывающую такие области, как медицина, спорт, психология, география, — в общем, вобравшую в себя многие полезные знания, накопленные за долгую историк) человечества. Книга Стивена Каллахана, безусловно, обогатит эту науку мудростью, которую автор постигал, находясь на грани между жизнью и смертью. К тому же 76 дней один на один с океаном — это своего рода рекорд в летописи противостояния человека стихии.

А началось все в январе 1982 года, когда Стивен Каллахан принял предложение участвовать в трансатлантической гонке яхтсменов-одиночек, стартовавшей из Пензанса, что на юго-западном побережье Великобритании, к берегам острова Антигуа, расположенного в северной части гряды Малых Антильских островов.

4 февраля во время жестокого шторма яхта Каллахана «Наполеон-Соло» потерпела крушение, а до ближайшей земли — добрых полтысячи миль. Трагедия произошла столь внезапно, а судно затонуло так быстро, что у американского яхтсмена даже не было времени подать сигнал SOS. Единственное, что он успел, так это спустить на воду надувной спасательный плотик и кое-что прихватить с собой.

Итак...

5 февраля. День первый

Я потерпел крушение в пустынных водах Атлантики, приблизительно в 450 милях к северу от Островов Зеленого Мыса; примерно такое же расстояние отделяет меня и от главных судоходных путей, пересекающих океан с северо-северо-запада на юго-юго-восток. Ветер сейчас дует с востока — стало быть, мне ничего не остается, как дрейфовать по воле волн и ветра. Ближайшая земля, куда меня может вынести течением, — острова Карибского моря. А до них будет не меньше 1800 морских миль. Немыслимое расстояние! Однако об этом лучше не думать. Главное сейчас — выжить. Если плот выдержит, у меня будет надежда. А если нет? Это — вопрос вопросов.

Море по-прежнему неспокойно. Огромные пенные валы один за другим с ревом обрушиваются на мой утлый плотик, силясь, как видно, поглотить и меня вместе с ним. Откуда-то издалека доносится протяжный вой — он словно исходит из самого сердца бури и с каждым мгновением все нарастает. Затем, непонятно с какой стороны, на меня обрушивается страшный удар. Под неумолимым натиском урагана плотик стенает и заходится в пронзительном визге, совсем как живое существо... И вдруг наступает мертвая тишина, будто я пересек границу царства вечного покоя, где уже не страшны никакие беды и страдания.

Я кидаюсь к входному отверстию и высовываю голову наружу. Кливер «Соло» все так же полощется на ветру, а руль болтается как неприкаянный. Но меня неудержимо относит прочь, все дальше и дальше. На какой-то миг электрическую цепь на обреченной яхте замкнуло, на верхушке мачты вспыхнули огоньки — как бы мигнув мне на прощание. Я долго смотрю туда, где гибнет мое судно, и понимаю, что вижу в последний раз своего верного друга, частицу самого себя. Еще одна короткая вспышка — и все бесследно исчезает во мраке ночи: «Соло» погружается в морскую пучину.

Я вытягиваю линь, соединявший меня с погибшим другом, с которым были связаны все мои надежды — на пищу, воду, одежду и, наконец, на спасение. Теперь же вместо всего этого в руках у меня остался жалкий обрывок веревки. Похоже, петля, которую я набросил на шкоты, разорвалась при последнем ударе шальной волны. А может, все дело в узле? Скорее всего он развязался от сильной качки. Или, может, я просто неправильно его завязал? Да нет, быть того не может: ведь на своем веку я перевязал столько узлов! Для меня это так же привычно, как повернуть ключ в замочной скважине. Но успокойся. И ни о чем не жалей. Теперь это не имеет значения. Сейчас важно другое — чтобы твой крошечный плот не разорвало на куски: ибо он — твое единственное спасение, только на нем ты сможешь добраться до далекой земли, если, конечно, не погибнешь в бескрайних просторах океана.

Всю ночь мой плотик скользит вверх-вниз по громадным волнам. Из обрывка материи я соорудил морской якорь — некое подобие парашюта, который замедлял падение с гребня волны и не давал плоту перевернуться.

Мое спасательное плавсредство — плот — представляло собой обычную шестиместную модель с парой многосекционных внутренних труб, установленных одна на другую. Диаметр плота, изнутри, составлял около двух с половиной метров. Помню, перед тем как я отправился в это роковое плавание, ко мне на борт поднялись члены оргкомитета гонки и, осмотрев «Соло», удивились, обнаружив такой большой — по их, разумеется, понятиям — плот. «А вам когда-нибудь случалось плавать на четырехместном плоту?» — спрашиваю. И, услыхав отрицательный ответ, я рассказал им, как однажды совершил пробное плавание на таком плоту с двумя друзьями. Даже втроем мы ощущали себя внутри, точно сельди в бочке — ни ногой пошевельнуть, ни рукой. Что уж там говорить о четверых. Выжить на такой посудине, да еще при полной загрузке, в высшей степени проблематично. Вот почему я взял с собой шестиместный плот для одного или двух человек это то, что нужно.

Полукруглая трубчатая арка поддерживала полукруглый навес, по обводам напоминающий палатку. Четверть площади навеса оставалась открытой, образуя как бы вход. Сидеть более или менее свободно можно было, только разместившись посередине плота. Лежать же я мог, лишь свернувшись калачиком.

Вся конструкция состояла из склеенных, прорезиненных кусков черного дакрона. Швы были укреплены дополнительными полосками из того же материала. Однако мне было известно немало случаев, когда спасательные плоты, оказавшись в штормовом море, буквально трещали по швам, даже несмотря на дополнительную обшивку.

Тонкое резиновое дно под моим весом то и дело морщилось и прогибалось, образуя неглубокую воронку. Стоя на коленях, я время от времени вычерпывал воду консервной банкой из-под кофе. Но не успевал я закончить, как с очередной волной мою «пещеру» заливало опять, и я снова принимался орудовать банкой. Работа хоть и согревала мое окоченевшее от холодной воды тело, но была слишком утомительной. Резина, клей и тальк воняли так, что меня просто с души воротило. Вскоре, однако, я привык к этому неприятному запаху — мне ли было обращать на него внимание, когда жизнь моя буквально висела на волоске.

А океан между тем продолжал атаковать меня с неистовым упорством. И я обращался к нему, как к живому существу: «Только не переверни плот — я этого не переживу. Если меня выбросит в твое лоно, я буду барахтаться, пока у меня не посинеют губы и не иссякнет воля к жизни. Потом я потеряю силы, меня накроет волной — и я успокоюсь навеки».

Стараясь сохранить остойчивость плота, я постоянно переваливался то в одну сторону, то в другую — в зависимости от того, откуда накатывала очередная волна, и, крепко вцепившись в поручни, напряженно ждал нового удара. Звуки моря напоминали пушечные залпы, и когда я, измученный борьбой за жизнь, забывался в полудреме, мне вдруг виделось поле битвы, завешенное клубами порохового дыма.

5 февраля. День первый (продолжение)

Наконец начало светать. Рассвет заиграл яркими красками. Утреннее солнце, заглянув в мою темницу, одарило меня лучом надежды. Итак, одну ночь я, слава Богу, пережил. Никогда еще грядущий день не значил для меня так много. Ветер завывал все так же яростно. Мне и прежде не раз случалось попадать в шторм, но раньше между мной и ревущим морем всегда была пусть невысокая, но все-таки более или менее твердая палуба. Сейчас же у меня было такое ощущение, будто я бултыхаюсь прямо в волнах. От жестоких порывов ветра входной полог хлопал и трещал, готовый разорваться по швам. Воздух был насыщен брызгами и пеной. Плот медленно пробивался через свинцовые бушующие волны Атлантики, и мне казалось, будто я сижу на огромной губке посреди гигантского фонтана.

Покидая «Соло», я прихватил с собой аварийный радиобуй, рассчитанный, правда, только на 72 часа непрерывной работы, после чего дальность действия прибора постепенно снижалась,пока батарейки не разряжались полностью. Конечно, мой слабый призыв о помощи мог услышать какой-нибудь коммерческий авиалайнер, и тогда в направлении радиосигнала послали бы поисково-спасательный самолет и корабли, курсирующие неподалеку. Впрочем, кого я обманываю? Только самого себя. В этих водах вряд ли кто-нибудь услышит мои призывы о помощи.

И все же я буду щелкать выключателем радиобуя... даже если в этом нет никакого проку. Скорее всего так оно и есть. Хотя, впрочем, как знать. Ведь совсем недавно, как я слыхал, в этом же районе Атлантики перевернулся и затонул тримаран «Боут-файл». Резиновый плот, на который перебралась вся команда, разорвало на куски, и люди оказались посреди океана в одних только спасательных жилетах. У них тоже был аварийный радиобуй, их сигналы услышали — и через несколько часов к несчастным подоспела помощь. Выходит, и у меня еще не все потеряно.

Но через какое-то время меня и снова начинают терзать сомнения: что если мои радиопозывные все же не услышат? Что если корабли редко посещают эти воды? В лучшем случае — при благоприятном ветре и течении, — чтобы добраться до островов Карибского моря, мне понадобится около девяноста дней. Если же меня снесет к северу от 18-го градуса широты — то все сто, никак не меньше. Надо постоянно сверяться с картой авиалиний — она подскажет, когда лучше использовать радиобуй. А пока оставлю-ка я его в покое, часов на тридцать.

Без воды я протяну от силы 8 дней десять, без пищи — чуть больше. Но у меня есть солнечные опреснители и довольно приличные рыболовные снасти. Однако, потеряй я снаряжение, мне однозначно придет конец: без воздушного насоса, например, плот быстро спустит, и жить мне останется считанные часы. А посему я крепко-накрепко привязываю мешок и со спасательным снаряжением к днищу плота.

Специальный мешочек с запасными частями для плота я тоже привязал за петли к днищу. Чтобы и; уберечь свое жилье от сырости и сохранить драгоценное тепло, вырезаю дырки в клапанах полога навеса, пропускаю через них куски линя и наглухо закрываю входное отверстие. Теперь мне остается только хранить тепло, следить, чтобы не отсырели мои пожитки, периодически посылать в эфир позывные и ждать помощи.

6 февраля. День второй

Часто мне кажется, будто я слышу слабое жужжание, напоминающее звук самолета. Я поднимаюсь, высовываю голову наружу и оглядываюсь кругом. Ничего. Только ветер свистит, да бушует океан. А больше — ничего. Но внутри, под навесом, странный шум слышится снова, порой даже очень отчетливо. И я опять включаю радиобуй на несколько часов — а вдруг меня услышат! Потом до меня постепенно доходит: да откуда здесь взяться самолету? Его здесь просто быть не может. Наверное, это ветер неистово трется о резиновый навес. И тут меня словно громом поражает: Господи, думаю, да ведь из этой крошечной пещерки почти ничего не видно. Представляю себе, сколько кораблей и самолетов промчится мимо, а я их так и не увижу, да и они не заметят меня.

Я вскрываю консервную банку с арахисом и неторопливо жую орехи, смакуя каждое зернышко. Сегодня — 6 февраля, день моего рождения. Думал ли я когда-нибудь, что буду праздновать его вот так, в полном одиночестве, борясь за жизнь среди бескрайних океанских просторов. Я прожил на свете ровно тридцать лет. И что же? Ответом на этот вопрос была короткая эпитафия, внезапно пришедшая мне на ум:

Стивен Каллахан.

Родился 6 февраля 1952 года

Трагически погиб 6 февраля 1982 года.

Мечтал,

рисовал картины,

мастерил лодки...

Все, чего я достиг в жизни, вдруг показалось мне никчемным и пустым, как простиравшийся вокруг горизонт...

Океан штормит уже три дня. Волны играют на солнце всеми цветами радуги, порывистый ветер срывает с гребней клочья пены, и они взмывают высоко-высоко, подобно стае белокрылых птиц. В течение дня солнечные лучи согревают мое жилище. Ночью же ветер и океан снова приходят в неистовство. Даже здесь, в субтропических водах, море кажется ледяным, точно в Арктике, и до самого восхода солнца я лежу и думаю, как бы не умереть от холода. Почти голый, весь в ушибах и ссадинах, я дрожу, завернувшись в сырой спальный мешок, и никак не могу заснуть, потому что вокруг все ревет и грохочет, как будто где-то совсем рядом стреляют пушки и рвутся снаряды.

От соленой воды кожа у меня пошла волдырями, и, когда на мои саднящие раны попадают морские брызги, я начинаю стонать от резкой, обжигающей боли.

Вскоре я обнаруживаю в днище плота две малюсенькие дырочки — вот, значит, откуда затекает вода. После двух часов кропотливой работы с помощью клеящей ленты, кусков пластика, бинтов и зажигалки мне наконец удается более или менее сносно приладить заплатку. Но как долго выдержит она под непрерывными ударами волн? И все же «на борту» у меня стало относительно сухо, а на душе — спокойнее.

В жизни я повидал немало крейсерских яхт, оснащенных минимальным количеством спасательных средств. Я же в этом смысле был в куда более выгодном положении. В мешке, который я намертво привязал к днищу плота, содержалось следующее: несколько металлических и пластиковых фляжек с пресной водой, всего около трех литров; три пары сигнальных ракет — осветительные и дымовые; два коротких весла — с их помощью я вряд ли быстрее доберусь до Антильских островов, зато они вполне сгодятся, чтобы отгонять акул; две солнечные дистилляционные установки — солнечные опреснители; пара консервных ножей; аптечка — единственная вещь, которая почему-то не промокла; складной резиновый таз; тридцатиметровый крепкий полипропиленовый линь толщиной два сантиметра; навигационные карты, транспортир, ластик, карандаш; карманный электрический фонарик; аварийный пакетик с запчастями для ремонта плота с тюбиком клея, резиновыми заплатками и конусообразными, похожими на шурупы, затычками; рыболовные снасти и многое другое.

 

Кроме того, покидая «Соло», я прихватил и свой личный вещмешок, в котором были: коробка с карандашами, маленькие листки бумаги; нож в ножнах; стальная коробка с набором всевозможных инструментов; шнур для шитья парусов; одеяло для космонавтов — я только что его распаковал; пластиковые пакеты; набор заглушек из сосны для заделывания дыр и разных веревок; аварийный радиобуй, который скоро выйдет из строя; ракетница с комплектом сигнальных ракет; литровая пластмассовая фляжка с пресной водой; мешочек со съестными припасами — 300 граммов арахиса, 600 граммов сушеных бобов, 300 граммов вяленой говядины и столько же изюма, который изрядно подмок; короткое гарпунное ружье — для подводной охоты и множество полезных мелочей.

К тому же я захватил с собой полтора небольших кочана капусты, сапожный нож, спальный мешок и шест для спасания человека, оказавшегося за бортом.

Что касается гарпунного ружья, я долго мучился, не зная, куда бы его пристроить, и то и дело натыкался на него. В конце концов я вынул стрелу вместе с выталкивающим устройством и сложил все это в спасательный вещмешок.

Чтобы избавиться от тягостных мыслей, я начинаю вести навигационное наблюдение и вахтенный журнал. Однако эти, казалось бы, нехитрые действия требуют невероятных усилий: ведь плот постоянно качает. Заканчивая писать, я заворачиваю записи в двойной полиэтиленовый пакет, перевязываю его веревкой и прячу в вещмешок.

Порой вместе с волнами на меня накатывает горькое отчаяние. Хочется разрыдаться, но я стараюсь сдерживать малодушие. Подавляю слезы и креплюсь. Я не могу позволить, чтобы вместе со слезами у меня Из организма выходила драгоценная влага. Я кусаю губы, закрываю глаза, плачу про себя и думаю только об одном — как бы выжить... Днем, когда мне практически нечем себя занять, я предаюсь мечтам. Вся моя жизнь проходит у меня перед глазами, будто фильм, который прокручивается назад. Иногда я пытаюсь представить, как бы я жил, если бы меня спасли. Наверное, стал бы уделять больше времени родителям и друзьям, выказывая им всяческую заботу и любовь... Но — стоп! Ты не там, среди родных и друзей, здесь — если еще не в аду, то по крайней мере в чистилище, это уж точно. Не тешь себя и призрачными надеждами. Лучше пораскинь мозгами, что будешь делать, чтобы остаться в живых.

Однако желание помечтать не проходит и с каждым днем становится все сильнее. Мечты — вот единственное, что приносит мне хоть какое-то облегчение. Возвращаясь в мыслях к своей прошлой жизни, я вижу, что приобрел много полезного: у меня есть немалый опыт и тренировка, это-то и поможет мне выстоять сейчас. И если я, даст Бог, выживу, то непременно начну новую жизнь. Если же, не ровен час, погибну, что ж, тогда кто-нибудь спустя время наверняка обнаружит мои записи, и они пригодятся другим, особенно тем, кто плавает по морям и океанам и может оказаться в моем положении. И пусть это будет последним делом моей жизни. Мечты, мечты... Они не только помогают мне уйти от трагической действительности, но и придают силы, обозначают цель, дают стимул выжить.

8 февраля. День четвертый

К утру 8 февраля буря понемногу стихает. Хотя волны — иные из них достигают в высоту пять метров — по-прежнему продолжают накатывать с востока, они уже не пенятся, не шипят и не швыряют плот, как крохотный мячик.

Вот мимо проплывает куст саргассовых водорослей. Саргассы, эти перекати-поле океанской пустыни, растут без корней и свободно плавают на самой поверхности. Большое Саргассово море лежит далеко на северо-западе, там согласно легендам громадные старинные корабли навеки застревали среди водорослей. Но здесь саргассов мало. А жаль, с их помощью я смог бы определять скорость дрейфа.

Будто нажимая на газ, ветер толкает меня вперед и вперед. И я плыву, обгоняя течение. Разбирая бумаги, натыкаюсь на карту Индийского океана. Но зачем она мне? Я рву ее на мелкие клочья, комкаю в шарики и бросаю в океан. Их относит назад, и через две минуты они достигают шеста, болтающегося сзади, — я приспособил его под руль. Это расстояние составляет около пяти метров, и с помощью нехитрого спидометра я высчитываю, что скорость моего дрейфа составляет примерно 12 километров в день. Если к этому прибавить скорость течения, в среднем получается что-то порядка 25 километров в сутки. Значит, чтобы достичь ближайших судоходных линий, мне потребуется еще 22 дня, а то и больше. Боже, какой долгий путь!..

Я подтягиваю морской якорь, он пульсирует, как медуза, словно дышит. Как я уже говорил, он действует по принципу парашюта — только в горизонтальном положении, — не позволяя волнам слишком высоко поднять плот или перевернуть его. Вместе с тем якорь существенно снижает скорость дрейфа. Когда я вытащил его, плот заскользил вперед быстрее. Теперь моя средняя скорость составляет 40-50 километров в день — и я преисполнен оптимизма.

Потом беру прозрачную пластмассовую литровую флягу с водой и ножом делаю на ней риски — чтобы выпивать в день не больше четверти литра, то есть по глотку каждые шесть часов. А это испытание не из легких. Морскую воду я решил не употреблять вообще, поскольку это небезопасно и непременно приводит к обезвоживанию организма.

Я пытаюсь приспособить первый солнечный опреснитель. По форме он представляет собой надувной баллон, соединенный со специальной дистилляционной камерой, где скапливается уже опресненная морская вода. В тропиках, когда стоит солнечная и безветренная погода, таким способом можно получать ежедневно до одного литра пресной воды, что применительно к условиям выживания составляет примерно одно-двухдневную норму. Следуя инструкции, я надуваю баллон, опускаю его в воду, и он плывет рядом с плотом, с той же скоростью. Проходит минут пять, и баллон вдруг спускает. Я вытаскиваю его, пытаюсь снова надуть — но тщетно. Никак не пойму, в чем дело — на нем не видно ни одного прокола. Настроение резко падает.

Пробую другой опреснитель. Этот, слава Богу, вроде цел. Меня окрыляет надежда. Через час в сборной камере накапливается чуть больше 200 граммов воды. Радости моей нет предела — жажда больше не будет мучить меня. Но, сделав два-три глотка, я ощущаю во рту солоноватый привкус. Проклятое море! У меня осталось только три литра пресной воды, которой мне хватит от силы дней на шестнадцать.

Откинувшись на подветренную сторону плота, я укрываюсь от нещадно палящего солнца под навесом. И мысленно возвращаюсь на «Соло». Вспоминаю ту роковую ночь — как раздался страшный треск и в образовавшуюся пробоину хлынула вода... Я до сих пор слышу этот шум и вижу этот бурлящий поток. Скорее наверх, на палубу! Яхта тонет... вот-вот пойдет ко дну. Жуткая картина встает у меня перед глазами. Что же с тобой случилось, «Соло»? Неужели я так и не уберег тебя, дорогой мой друг? На что ты наткнулся? Удар пришелся сбоку, но не спереди. «Соло» резко остановился — через мгновение-другое я уже был на палубе. В нас врезалось что-то огромное, на полном ходу. Однако с палубы, да еще в кромешной тьме, нельзя было ничего разглядеть… Похоже, это «что-то» вынырнуло из морских глубин.

Может, то был кит? Однажды, несколько лет назад, следуя на двенадцатиметровом тримаране по Гольфстриму, я уже имел удовольствие столкнуться с китом — крупным самцом, достигавшим в длину метров четырнадцать. Владелец яхты — мы плыли вдвоем — сказал, что в том году на пути к Бермудам он уже раз встречался с китом, — но все, к счастью, обошлось. Тогда нам тоже повезло. Кит всей своей гигантской тушей налетел на один корпус тримарана и здорово поддел его вверх, однако ни животное, ни яхта серьезно не пострадали.

Со мной, вероятно, произошло вот что: кит всплыл, чтобы полакомиться крупным планктоном, который ночью в огромных количествах скапливается у поверхности; на скачущую по пенистым волнам «Соло» животное не обратило никакого внимания — в результате яхта наскочила на него на скорости 10 узлов. Кит, наверное, был крупным — для «Соло» столкновение с ним оказалось смертельным, тогда как морской великан, похоже, даже не шелохнулся.

Мне доводилось видеть многих представителей китообразных — игривых дельфинов, гигантских финвалов и мощных кашалотов. Они всплывают из глубин совершенно внезапно, когда их не ждешь. При появлении этих гигантов во мне всякий раз пробуждалось некое странное чувство. Нет, не страх, а нечто совсем другое. Это все равно что увидеть старого знакомого, которого, кажется, уже никогда не встретишь; но вот он возникает перед тобой, точно по волшебству, готовый исчезнуть так же неожиданно, как и появился. Сколько бы ни наблюдал я китов, у меня всегда возникало ощущение, будто от этих великанов исходит всепоглощающая энергия, энергия некоего символа, знака судьбы. Как знать, быть может, этот кит и был моей судьбой?

Вдруг прямо перед плотом мелькает рыбий плавник. Я хватаюсь за весло: первое мое желание — отогнать рыбу. И вижу, как ее гибкое, метровой длины серебристо-голубое тело плавно проскальзывает под днищем плота. Краем глаза замечаю еще один плавник — он как бы мчится наперегонки с волной. Рыба под острым углом устремляется к плоту — и проплывает буквально у меня перед носом. Но это не акула. Внимательно приглядываюсь: похожа на корифену или золотую макрель, значит, на вкус — пальчики оближешь.

Не в силах бороться с искушением, я бросаюсь к спасательному мешку, выхватываю гарпунное ружье, стрелу... Но постой, думаю я вслед за тем, а что если рыба эта окажется здоровущей — среди корифен и макрелей попадаются довольно крупные экземпляры, — оборвет веревку и вместе с единственным гарпуном уйдет на глубину? В лихорадочной спешке привязываю один конец линя к рукоятке ружья, а другой — к плоту. В желудке уже урчит, спасу нет — за четыре дня я съел не больше 400 граммов пищи. Меня охватывает неуемная дрожь.

Однако нужно следить не только за рыбой, но и за волнами. Если я окажусь на той стороне плота, что опущена вниз, следом набегающий вал может легко меня перевернуть. Так что приходится постоянно переползать то на наветренный борт, то на подветренный и при этом не упускать из виду рыб — следом за одной рядом с плотом появились и другие. Корифены и макрели действительно могут достигать одного метра в длину и весить от 10 до 15 килограммов; кроме того, они сильны и на редкость проворны, так что поймать их нелегко.

Три-четыре рыбины неотступно следуют за плотом в каких-нибудь пяти метрах — стрелой их не достать. Иной раз они, как видно из любопытства, подходят совсем близко — казалось бы, только руку протяни. Однако в воде лучи света преломляются, и точно прицелиться довольно трудно, а с качающегося плота и подавно. Стреляю раз, другой, третий — и все мимо. Но вот солнце заходит за горизонт — прощай, вкусный ужин. Под ложечкой сосет нестерпимо...

Следующие два дня выдались солнечными, но ветреными. Макрелей прибыло. Рыбы, резвясь, тихо выпрыгивают из воды и, пролетев по воздуху метра два-три, шлепаются в воду, вздымая брызги и пену. У меня бы точно потекли слюнки, не будь во рту так сухо. «Рыбки, дорогие мои, — умоляю я, — ну подплывите поближе хоть чуточку».

Когда же они, словно вняв моим мольбам, приближаются, гарпун, как назло, бьет мимо цели.

В моем воспаленном сознании все чаще возникают призрачные мучительные видения — всевозможные яства и напитки. Память то и дело возвращает меня на «Соло», где всякой снеди: фруктов, овощей и, главное, воды — было столько, что хоть пруд пруди. Мысленно я вскрываю ящики и достаю самые разнообразные вкусности... Но — стоп! Ничего этого больше нет — ни «Соло», ни деликатесов. Есть только голод, жажда... и бескрайний океан. И тебе нужно выжить, во что бы то ни стало...

Опять я бьюсь с солнечным опреснителем. За целый день удается собрать не больше полулитра воды. Но жидкость, скапливающаяся в водосборнике, оказывается соленой — приходится скрепя сердце выливать ее за борт. А тело все настойчивее требует живительной влаги. Я же могу позволить себе сделать только один глоток пресной воды, поскольку в запасе у меня осталось меньше двух с половиной литров. Если я все же изловчусь и поймаю рыбу, чтобы восполнить потребность организма в жидкости, то смогу продержаться дней пятнадцать. А если нет — больше десяти дней мне не протянуть...

10 февраля. День шестой

Подходит к концу первая неделя моего дрейфа, а ветер все никак не уймется — как говорят моряки, Атлантика «шаркает ногами». Высокие валы, идущие то с северо-востока, то с востока или с юго-востока, гонят меня все дальше на запад — к берегам Вест-Индии.

Приходит время ремонтировать днище плота — и я после недолгих колебаний расстаюсь с последней заплаткой. С работой справляюсь довольно успешно. Однако вслед за тем чувствую слабость. Опреснитель — чтоб ему... — вырабатывает солоноватую жидкость, так что из драгоценных запасов пресной воды, которые у меня еще остались, я позволяю себе выпивать меньше четверти литра в день.

Макрели, похоже, издеваются надо мной, виртуозно маневрируя рядом с плотом. Вот одна подходит совсем близко — я хватаю ружье и стреляю. Руку чуть не отрывает вместе с гарпуном. Надо же, попал! Плот начинает кружиться, как волчок. Но ловкая, сильная рыба срывается с гарпуна, и тот, отливая серебром, свисает на ослабленной веревке.

Я свешиваюсь через край плота и всматриваюсь в морскую пучину: ни рыб, ни водорослей — только сплошная бездонная синь. Неужели я упустил последний шанс? Куда подевались рыбы, эти продувные бестии? Вдруг метрах в сорока на поверхности возникает какой-то предмет треугольной формы и с невероятной скоростью устремляется прямиком в мою сторону. Через мгновение-другое я уже четко различаю трехметровое светло-коричневое тело с приплюснутой, тупорылой головой. Сомнений нет: это — акула, уж ее-то ни с кем не спутаешь. Ни макрелей, ни корифен поблизости не видно — их словно ветром сдуло. Сердце у меня уходит в пятки. Я крепко сжимаю ружье. Стоит мне выстрелить, гарпун, считай, потерян навсегда. Вижу, как акула грациозно проскальзывает под самым днищем плота и, описав полукруг, возвращается обратно, только на сей раз она движется еще быстрее. Во рту у меня пересохло, руки дрожат, по спине струится холодный пот — что-то сейчас будет! Но вот полный круг завершен, и хищница, устремляясь против течения, исчезает в синей глубине так же быстро, как и появилась. Это зрелище навсегда останется у меня перед глазами. Неужто меня будут донимать еще и акулы? Неужели я теперь никогда не смогу окунуться в море?..

А будущее мое по-прежнему остается неясным. Я уже подумываю, а не использовать ли мне целлофановые пакеты наподобие бутылок с посланиями, которые попавшие в беду, отчаявшиеся мореплаватели испокон веков бросали в море в надежде на помощь. Написав несколько записок следующего содержания: «Нахожусь в крайне отчаянном положении, никаких надежд на спасение... приблизительные координаты... скорость и направление дрейфа... Пожалуйста, помогите... С любовью ко всем, кто это найдет...» — я засовываю их в целлофановые пакеты, привязываю к ним поплавки — куски пенопласта, пускаю по течению и долго смотрю, как их медленно, но верно относит на юго-запад. Как знать, может, кто-то и выловит мои послания — в них вся моя надежда!

15 февраля. День одиннадцатый

Заканчивается вторая неделя моего одиночного скитания по волнам. А помощи все нет и нет. Я провожу часы, оценивая свои шансы и возможности, подсчитывая расстояние, отделяющее меня от главных судоходных линий. Условия на плоту, в общем, неплохие, жить можно, правда, навес по левому борту отчего-то стал протекать. Особенно это чувствуется, когда накатывает большая волна. Я сроднился с плотом — теперь он мне словно закадычный друг. Прошлой ночью нас чуть не перевернуло. Зато сегодня глаз радует безбрежная водная гладь. Солнце припекает изрядно, и я быстро высушиваю все, что намокло. Спасибо тебе, солнце, за тепло, и тебе спасибо, море, за доброту и безмятежность.

В желудке у меня все так же пусто, а от неутоленной жажды вот-вот начнутся судороги. Вода теперь мне снится каждую ночь. Сознание рисует безумные фантасмагории — бесконечные ряды и хороводы пломбиров с орехами, сиропами и фруктами. А прошлой ночью я даже вкушал ароматные бисквиты в горячем масле — но стоило мне открыть глаза, как все это разом исчезло. А сколько времени провел я на «Соло» — разумеется, во сне, — разбирая сухофрукты, пакеты с соками, орехами?.. От проклятого голода нет спасения. Я осматриваю съестные припасы. Консервную банку с бобами так расперло, что она того и гляди взорвется. Я запрещаю себе вскрывать ее — боюсь отравиться, и она с тяжелым, скорбным всплеском падает в воду. От этого звука у меня комок подкатывает к горлу. А из съестного — только полтора кочана капусты да забродивший от сырости изюм в полиэтиленовом пакете. Капустные листья липкие и горькие, и все же, морщась от отвращения, я их ем.

Но вот чудо! Вблизи плота закружила мелкая рыбешка. Крошечные круглые рты и маленькие нижние и верхние плавники, удивительно похожие на руки. Вращая выпуклыми глазками-шариками, рыбешки всей стаей метнулись под плот и принялись тыкаться в днище своими крепкими челюстями. Неужели прокусят днище? Ведь это, как я успел заметить, всеядные спинороги, покрытые твердой, словно панцирь броненосца, чешуей. Спинороги считаются ядовитыми, однако я знал, что некоторые моряки, которые, подобно мне, в одиночку боролись за жизнь в океане и были вынуждены есть все подряд, употребляли в пищу и этих рыб — и все, как ни странно, обошлось. В моем положении тоже выбирать не приходилось, я готов был на все, лишь бы убить голод. А то, не ровен час, я лишусь рассудка, начну есть бумагу и пить соленую воду... Тогда-то мне уж точно придет конец. Пока я об этом размышляю, стайка спинорогов исчезает.

Мало-помалу я замечаю, что начинаю делиться как бы на три сущности — физическую, эмоциональную и рациональную. Для моряка-одиночки разговаривать с самим собой или с воображаемым собеседником — дело обычное. Постепенно ты начинаешь думать и рассуждать как другой человек и обретаешь совершенно новое мировоззрение. Когда мне угрожала опасность или я получал травму, все мои чувства сосредоточивались на страхе, тогда как физически я испытывал боль. Однако инстинкт всякий раз подсказывал, что разум в конце концов возьмет верх и над болью, и над страхом. Со временем я научился управлять не только своими чувствами, но и физическим состоянием. Я стал больше доверять надеждам и мечтам — они были моим единственным убежищем от невзгод. Фантазии, как ничто другое, помогали мне скрасить безрадостное существование.

Так, в вахтенном журнале я, к примеру, пишу: «Вокруг меня снуют и плещутся прекрасные макрели. Одну из них я прошу выйти за меня замуж. Но родители морской красавицы и знать ничего не желают. Я, мол, лицом не вышел. Надо же, думаю, и среди рыб попадаются задаваки, в точности как у людей. Мало того, чудо-рыбки еще уверяют, что впереди меня ждет далеко не блестящее будущее. Что ж, вздыхаю, в этом они, похоже, правы...»

Наблюдать за мечущимися туда-сюда рыбами — жестокое искушение. А в рыбной ловле мне по-прежнему не везет. Не успею я загарпунить рыбину, как она, растреклятая, начинает неистово биться, вспенивая воду, срывается со стрелы и уплывает восвояси.

Но вот после долгих усилий цель наконец поражена — похоже, наверняка. Я подтягиваю гарпун с увесистой добычей. Корифена мечется, как сумасшедшая, и судорожно молотит хвостом по воде. Я напрягаю все силы, пытаясь удержать гарпун на весу, — и вот рыба на плоту. Радости моей нет предела: то, что я продержусь еще дней двадцать, это уж точно.

Когда же заработал мой последний опреснитель — все прежние оказались никуда не годными, — я поверил в удачу окончательно и бесповоротно. Теперь у меня в запасе еще полтора литра пресной воды... Спустя одиннадцать дней надежды на то, что я выживу, кажется, начинают сбываться. Одна беда — опять не дают покоя акулы. Меня пугают не только их челюсти, усеянные несколькими рядами острых зубов. Кожа у этих тварей что наждак. Пройдись акула чисто случайно спиной или боком по днищу плота — пиши пропало. Но бестии, словно внимая моим заклинаниям, щадят и меня, и мое убежище...

Я ложусь на спину под животворные лучи солнца, погружаюсь в полудрему и придаюсь сладостным мечтам, представляя, как меня подбирает корабль или как я лежу на травке у пруда возле дома моих родителей.

И вдруг плот начинает ходить ходуном. Болтанка быстро выводит меня из мира грез. Я вскакиваю на колени и всматриваюсь в морскую глубину. И вижу, как какое-то серое, с округлой плоской головой существо, кружась и извиваясь, чистит шкуру о днище плота, которое за две недели обросло ракушками и водорослями. Здравствуйте вам, пожалуйста, — опять она, акула. Гляжу и глазам своим не верю: корифены и макрели, как ни странно, совершенно не пугаются твари и не бросаются врассыпную. Напротив, они окружают ее, как бы приглашая к столу: «Давай-давай, дескать, подплывай поближе к нашей кормушке и отведай вон ту большую черную ракушку». Акула не спеша описывает круг и направляется к корме плота — если можно так выразиться, — а потом ныряет под днище. Перевернувшись на бок, она надувается и начинает кусать кармашки для балласта, сотрясая плот своим мощным трехметровым телом. Бог с ними, с кармашками, только бы не прокусила днище. Я смотрю на акулу и думаю: подстрелить ее, что ли, или, может, не стоит рисковать, а то потеряю гарпун? А хитрая бестия выписывает пируэты перед самым моим носом. Наконец я решаюсь — и стальной гарпун поражает хищницу точно в спину. Однако такое ощущение, будто он угодил в камень. Акулу передергивает, точно от неприятного прикосновения, и она неспешно и чинно уплывает прочь. А я провожаю ее долгим настороженным взглядом.

Я надеялся, что о приближении акул меня будут предупреждать корифены и макрели — прежде при виде хищниц они всегда исчезали. Но теперь понимаю, что на них мало надежды — они будто сдружились с акулами и совершенно их не боятся. Больше всего я беспокоюсь о газовом баллоне и шланге, по которому воздух поступает в надувные несущие отсеки плота. Шланг проходит как раз под днищем. Что будет, если акула перекусит шланг, пускай даже случайно? А может, эти твари покушаются на баллон? Неужто он такой аппетитный на вид?.. Ох уж мне эти нескончаемые заботы! С тревожными мыслями я отхожу ко сну каждую ночь и с ними же просыпаюсь по утрам...

Однажды ночью плот вдруг приподняло и резко повело в сторону, будто чья-то огромная нога поддела его снизу. Спросонья я никак не пойму, в чем дело. Хватаю гарпунное ружье и всматриваюсь во тьму. Так и есть: ко мне снова пожаловала она — акула. Я пристально вглядываюсь в черную маслянистую глубину океана — но ничего не вижу. Наверное, тварь кружит сзади. Надо дождаться, когда она появится впереди плота. Вскоре акулий плавник возникает передо мной, распарывая, точно ножом, застывшую гладь, которая вдоль линии разреза вспыхивает мириадами фосфоресцирующих огоньков. Акула описывает полукруг — как видно, готовясь к новому заходу. И вот бестия уже подо мной. Я шлепаю по воде руками. Проклятье, тварь никак не реагирует. Я понимаю — действия мои небезопасны и могут спровоцировать грозную атаку. Акулий плавник снова возникает на поверхности, совсем рядом. Хищница неумолимо приближается и проскальзывает под днищем, проходясь по нему, точно теркой. Я хватаю ружье, прицеливаюсь и бью в шлейф мерцающих брызг. Попал! Вода вскипает и бурлит. Темный плавник-нож снова на поверхности. Резкий рывок — акула бросается в сторону, описывает большой круг и уходит прочь. Где она теперь? Я слышу только, как в наступившей тишине неистово колотится мое сердце. Похоже, это единственные звуки, раздающиеся на всем протяжении между океаном и звездами. Я в тревожном напряжении жду.

 

Отхлебнув глоток воды, устраиваю ложе у самого входа и рядом кладу ружье, чтобы при первом же сигнале вступить в очередную схватку с акулой. Проходят часы, прежде чем я наконец забываюсь беспокойным сном...

В течение следующих нескольких дней на небе не видно ни облачка. В сутки преодолеваю четырнадцать-пятнадцать миль. От голода меня буквально выворачивает наизнанку. Во рту горит. Единственная радость — опреснитель выдает чуть больше полулитра воды каждый день. На спокойной воде поле визуального обзора значительно расширяется. Если неподалеку будет проплывать корабль, он непременно должен заметить блестящий оранжевый навес плотика. До судоходных линий, лежащих далеко на западе, не меньше двух недель дрейфа.

За тринадцать дней плавания я съел всего лишь полтора килограмма пищи. Живот втянуло, скоро он и вовсе прилипнет к позвоночнику. Движения сделались медленными, скованными. Жировых складок как не бывало. Мускулы стали «пожирать» сами себя. Чувства притупились, кроме боли от нестерпимых резей в желудке. А еще осталось ощущение безмерной тоски и горечи, но и оно, вижу, скоро пройдет.

К борту подплывает несколько рыбешек. Я прицеливаюсь и стреляю. Гарпун, на удивление, поражает цель с первого удара. С трудом втаскиваю рыбу на плот. Это — золотая макрель. Она хватает ртом воздух, издавая при этом странные звуки, похожие на кваканье. Глаза дико вращаются. Склонившись над рыбой, я приговариваю: «Еда, еда, теперь у меня есть еда!» Словно понимая меня, макрель неистово бьется, молотя хвостом по днищу. Я пытаюсь оглушить ее, ударив по голове рукояткой ракетницы. Но голова у нее крепкая, как бетон. Только ножом удается пробить твердую чешую. Рыба последний раз судорожно бьет хвостом — и затихает. А у меня на глаза наворачиваются слезы. Мне жаль и рыбу, и себя. Но голод сильнее жалости. Я хватаю макрель обеими руками и жадно вгрызаюсь в ее тело...

Окончание следует

Стивен Каллахан, американский мореплаватель Перевел с английского Ю.Супруненко

(обратно)

Робинзоны с мыса Саханин

Предлагаем вторую страницу из блокнота «Школа выживания» нашего специального корреспондента (первая была опубликована в № 1/94) и напоминаем, что по-прежнему ждем, уважаемые читатели, ваши воспоминания об экстремальной ситуации, которая выпала на вашу долю во время путешествий.

И х было двое. Орнитолог Владимир Калякин, кандидат биологических наук. И Юрий Плец, физик-атомщик. На мыс Саханина, один из многих каменистых мысов на юге Новой Земли, их занесло по разным причинам. Но в тот момент они представляли экспедиционный отряд Научно-исследовательского института охраны природы, которому впервые за долгие годы запретов было разрешено провести в этих местах авиаучет гнездящихся и прибывающих на линьку птиц, а также обследовать птичьи базары.

Главою экспедиции, ее инициатором, конечно же, был Калякин. Многие годы он занимался изучением орнитофауны северо-западных окраин России. Начав с южного Ямала, перебрался на Югорский полуостров, побывал затем в Большеземельской тундре, на островах Колгуев и Вайгач, собрав немало ценных наблюдений. Но для окончательных выводов о причинах резких колебаний численности пернатых необходимо было поработать на островах Новой Земли. Калякин почти полгода затратил на «выбивание» разрешения и добился-таки своего. Юрий же Плец оказался с ним в попутчиках случайно: из-за страсти к дальним рискованным путешествиям и любви к Северу.

Уже не раз, тратя свое отпускное время, соглашаясь быть фотографом и рабочим, он выезжал в экспедиции с учеными института охраны природы. И когда узнал, что Калякин ищет попутчика для поездки на Новую Землю, не размышляя и минуты, согласился. Запретность архипелага для простых смертных лишь усиливала тягу и разжигала воображение. Вряд ли тогда Юрий представлял, да и Владимир тоже, что там им судьбой приготовлен серьезный урок по выживанию...

Экспедиция началась удачно. В Амдерме, где у Калякина за предыдущие годы работы появилось немало знакомых среди геологов, полярников и авиаторов, удалось быстро оговорить план предстоящих полетов, и уже на следующий день, воспользовавшись попутным вертолетом, направляющимся к геологам на озеро Крест-то, они вылетели на Новую Землю.

Лето выдалось необычно жарким. Температура в тот год поднималась до тридцати градусов! В тундре стаял весь снег, над бесчисленными озерцами серым облаком роились комары. Появились бабочки и стрекозы. Не без удивления поэтому, снижаясь над озером, приметили на берегу белого медведя. Тот отдыхал в тени вездехода, и, как заяц, напуганный грохотом вертолета, пустился бежать, только его и видели.

Успешным стал и день пребывания на озере. В одном из заливчиков обнаружили большую стаю белощеких казарок, собравшихся на линьку. Это было весьма ценное наблюдение, так как считалось, что линяют птицы обычно в открытом море. Но радовала и встреча сама по себе: птицы, занесенные в Красную книгу, оказывается, жили на Новой Земле. И жили спокойно.

В назначенное время, как и договаривались, прилетел за ними вертолет Ми-8, заказанный сотрудниками метеослужбы для облета. Погода благоприятствовала, небо было ясным, светило солнце, быстро побросали в салон рюкзаки, полетели. Началась работа. Помечали на карте скопления линных гусей, гнездовья белощеких казарок, лебедей. Осмотрели все птичьи базары в проливе Костин Шар, облетели остров Междушарский. Калякин удовлетворенно тряс головой, показывал большой палец, радуясь, что знаний о птичьем царстве прибавлялось. Заправиться пилоты решили на военном аэродроме, о чем заранее договорились с военными. Тут-то и начались первые осложнения.

Подкатившие на джипе представители комендатуры в черных беретах осмотрели вертолет, заглянули под сиденья. Проверили документы. Выяснилось, что хотя у всех имелись разрешения на посещение Новой Земли, но не было в них указания на посещение аэродрома.

— От вертолета не отходить, — приказал майор.

«Не арестовали, но задержали», — чертыхался Калякин. Судьбу их решить теперь мог только адмирал. Но он отправился на послеобеденный отдых. «Мертвый, видите ли, у него час, — язвил Калякин. — Не атомный полигон, а прямо-таки детский сад». Через два часа снова подкатил джип, и майор махнул рукой: «Улетайте отсюда скорее!» Проснувшийся адмирал, как по секрету признался Калякину майор, взглянув на документы, выразился резче: «Гони их к чертовой матери!»

Задержка на военном аэродроме обошлась дорого: возвратиться в Амдерму они уже не успевали. Полярный аэропорт, хотя солнце светило в это время года круглые сутки, закрывался на ночное время. Пилоты решили лететь на полярную станцию, что на мысе Меньшикова, и там заночевать. А по пути осмотреть птичьи базары. Тут-то и пришло в голову Владимиру Калякину, чтобы не терять время понапрасну на полярной станции, высадиться на одном из самых значительных птичьих базаров Новой Земли, что у мыса Сахалина. Кайры и чайки-моевки населяют здесь отвесные скалы на протяжении более десяти километров.

Сверху они разглядели какие-то брошенные строения, значит, будет где укрыться в непогоду. На базаре они собирались провести дня три. К этому времени на Новую Землю должен был прилететь вертолет геологов. Калякин быстренько написал записку знакомому начальнику геологической партии, чтобы этим рейсом забрали их с базара. Записку вручил летавшему с ними работнику метеослужбы, попросив сразу же по прилете в Амдерму вручить адресату.

Вертолет завис над землей, и, подхватив рюкзаки со спальниками, ружье и портфель, с которыми Калякин не расставался во всех экспедициях, оба члена научной экспедиции выпрыгнули в открытую дверь. Вертолет направился к мысу Меньшикова.

Собственно с этого момента и началась их робинзонада.

Светило солнце, было тепло. У них имелось немного хлеба, сахара, пара банок тушенки, хороший запас курева, чай, банка растворимого кофе и даже фляжка спирта. И еще — меткое ружье Калякина. Птичий базар был рядом. И хотя с плато, где они высадились, нельзя было разглядеть отвесных сорокаметровых обрывов, на карнизах которых гнездились птицы, но уже слышался характерный несмолкающий шум: урчание кайр, истошные крики чаек. Вдоль береговой линии на раскинутых белых крыльях парили, подобно планерам, хищные бургомистры.

— Отлично, — констатировал Калякин, вскидывая на плечи рюкзак.— Подыщем себе халупу поближе к базару да завтра же примемся за работу.

Однако с жилищем возникли трудности. То, что сверху они приняли за дома покинутого поселка, оказалось совсем не домами. Поставленные через равные промежутки, как телеграфные столбы, в линию, массивные сооружения четырехметровой высоты были сделаны из стали.

— Бункеры, — присвистнул физик-атомщик.

Двери в бункеры были полуоткрыты, скрипели на ржавых петлях. Аппаратура, стоявшая когда-то в них, судя по обломкам металла, была решительно выдрана. Должно быть, из этих сооружений наблюдали за первыми ядерными взрывами в атмосфере, которые проводились в пятидесятые годы на Новой Земле. У каждого екнуло сердце: зря, конечно же, отправляясь в дорогу, они не подумали о дозиметрах. А на каком расстоянии от бункера поднимался в небо смертоносный гриб — им оставалось только догадываться. И успокаивать себя тем, что все равно это не удастся узнать никогда и лучше уж думать, что происходило сие где-то не близко.

Однако решили — от бункеров держаться подальше. Для жилья присмотрели деревянный балок, стоявший чуть в стороне от подозрительного «поселка». Стекол в окошках балка давно уже не было, а ржавая печурка, стоило к ней притронуться, рассыпалась в прах. Но от дождя, от штормового ветра при случае жилище это все-таки могло защитить.

Три дня пролетели как один миг. В избушку и заглянуть не пришлось. Спали на воздухе, чай кипятили на костре. И днем и ночью обходили участки птичьего базара, вели наблюдения, проводили подсчет, торопились закончить работу к прилету вертолета. Но на четвертый день ударил гром. Сверкнула молния, началась гроза, что на Новой Земле — большая редкость. Пришлось обживать балок.

После грозы резко похолодало. По небу поплыли серые низкие облака. Зарядил ветер, на море начался шторм. Пришлось заделывать окошки калькой, прихваченной предусмотрительным Калякиным у геологов на озере Крест-то.

Кроме чая, кофе, спирта и папирос, никакой еды у них уже не оставалось. Продержались день, второй в надежде, что вертолет прилетит. Ждали и третий, и четвертый, и пятый... вертолет не прилетал.

Приноровились жить по расписанию амдерминского аэропорта. Днем далеко от избушки не уходили, а ночью, зная, что аэропорт закрыт, Калякин отправлялся в тундру на охоту.

Как и большинство орнитологов, он был прекрасным стрелком и отличным охотником. Но подходящей дичи в окрестностях водилось мало, и подобраться к ней по ровной, как стол, тундре было нелегко. Лишь однажды Калякину удалось подстрелить гуся, но тот рухнул на середину озерка.

Собаки не было, пришлось лезть в ледяную воду самому, плыть, после чего он долго не мог согреться у костерка. Надо было подумать, чтобы соорудить в балке если уж не печку, то какое-то подобие очага. Минуло уже десять дней, как они начали жить на мысе Саханина. Веры в прилет вертолета они не теряли, но пора было обустраиваться, начинать настоящую робинзонью жизнь.

Разыскав похожую на лом трубу, отправились осматривать бункеры. О радиации уже не вспоминали, искали подходящий материал. Мысль физика оказалась гениальной. В одном из бункеров взяли железный каркас стола, в другом отодрали листы дюраля, чтобы закрыть каркас с четырех сторон. Самым трудным оказалось отыскать и отодрать уголки, соединив которые, можно было бы сделать вытяжную трубу. Но, серьезно потрудившись, справились. Вскоре в их доме полыхал в очаге огонь, и, хотя за стеной посвистывал пронзительный холодный ветер, можно было как следует согреться.

Второй задачей стало сооружение коптилки. В балке с заклеенными бумагой окнами было темно, как в пещере. На свалке у тех же бункеров валялась бочка с каким-то машинным маслом. Залили его в консервную бланку, скрутили фитиль — теперь, немилосердно чадя, коптилка горела круглые сутки, помогая сохранять спички. Оставалось подумать о пище.

Решение напрашивалось само собой: брать дань с птичьего базара. Кайры питаются рыбой, мясо их припахивает ворванью, но едят же их песцы и белые медведи. А поморы, зимовавшие в прошлом на Новой Земле, сотнями заготавливали этих птиц для прокорма упряжных собак.

Опыт стрелка, однако, здесь не был пригоден. Скалы отвесно уходили к вечно клокотавшему под ними морю. Подстрелить птицу труда не составляло, но достать потом... Спуск к морю на этом мысу был лишь за много километров от балка.

Калякин припомнил, что поморы ловили кайр петлей, подводя ее к птице при помощи длинного шеста. Пришлось, опять же из хлама убункеров, сооружать нечто подобное. Конечно, вместо шеста отыскалась дощечка, которую нужно было держать двумя руками, а вместо конского волоса пристраивать полиэтиленовый провод. Однако доверчивость кайр рассеяла все опасения.

Птицы начали ловиться одна за другой. Пролежав часа три на карнизе базара, Калякин умудрялся наловить штук семь. Главное тут было самому не сорваться, не грохнуться со скалы вниз. Научились робинзоны и приготовлять кайр. Рецепт оказался прост: кипятить птицу в котелке четыре с половиной часа. После этого мясо становилось мягким и почти не пахло ворванью. Правда, без хлеба и соли да еще каждый день, утром и вечером, кушанье это не было в радость, но чувство голода утоляло. Для поддержания бодрости духа они ежедневно выпивали по чайной ложке спирта, настоянного на золотом корне, цветочки которого украшали плато во многих местах.

Закончился июль, наступил август. Над морем постоянно висела облачная пелена, под берегом рокотал прибой, пронизывающий ветер не утихал по нескольку дней. Они терялись в догадках: почему за ними не прилетали? Откуда им было знать, что тот метеоролог, которому Калякин вручил записку, по прилете в Амдерму не сразу вспомнил о ней. Был субботний день. С дороги он отправился в баньку, хорошенько с друзьями попарился, похваляясь полетом на Новую Землю. Затем был выходной. Вспомнил он о записке случайно, наткнувшись на нее в кармане, когда подошел срок выходить на работу.

К тому времени вертолет геологов уже побывал на Новой Земле и вернулся. В том месяце это был последний его рейс. Отпущенные на полеты средства иссякли. Нужно было дожидаться денег следующего месяца. Начальник партии знал Владимира Калякина как опытного тундровика и не схватился за голову, уверенный, что тот сумеет продержаться полмесяца. Но в следующем месяце начались задержки с деньгами, а затем подошел циклон, не стало летной погоды...

— Может, уйдем отсюда, — предложил как-то Юрий Плец.

Калякин и сам подумывал об этом. До мыса Меньшикова, ближайшего жилья, по прямой было километров сто пятьдесят. Но уж больно извилист в этом месте берег. Немало обширных бухт, узких, как фьорды, заливов. Преградой могут стать реки и ручьи, бурные в эту пору года. Не каждый из них вброд перейдешь. Расстояние могло увеличиться вдвое, если не втрое, а физик от рождения прихрамывал, такой путь для него мог стать серьезнейшим испытанием.

Если уж идти, размышлял Калякин, то придется идти со стоянками, а для этого следовало запастись провиантом. Заготовить дюжины три, а может, и больше кайр. И он было взялся за это, как вскоре убедился, что с заготовкой птиц они опоздали. Подросшие птенцы, не научившиеся летать, смело прыгали с высоченных скал в море. За ними слетали и родители. Базар быстро пустел. День ото дня птиц становилось все меньше, трудно было их ловить, и возникал вопрос: как жить, когда со скал улетят все птицы?

— Уходить надо, — все чаще предлагал Юрий. — О нас забыли и вспомнят теперь, когда начнут снимать экспедиции по всей тундре, не раньше. А к тому времени, глядишь, и снег ляжет. Двинем к полярникам, на мыс Меньшикова. Поверь, дойду я!

Но Калякин понимал, что говорится это из лучших побуждений. Юрий не хотел быть ему обузой, однако шансов осилить дорогу было мало. «Уйдем, а вдруг прилетят, нас искать начнут, — отвечал он. — Нет уж, лучше на месте оставаться».

Время меж тем шло своим чередом. Уже подходил к середине август. Наступило одиннадцатое число. Погода с утра выдалась скверной. По небу плыли низкие серые облака, штормило. Глухо ударял о скалы накат, моросил мелкий дождь, из балка выходить не хотелось. В такую погоду и ждать нечего, решили они и, попив чайку, полезли в спальные мешки. Как вдруг услышали: вроде бы гудит! Переглянулись, прислушались, помолчав, и, на ходу натягивая сапоги, без курток кинулись к двери.

Лоснящийся от дождя вертолет уже зависал, опускаясь неподалеку от балка. Кончилась их двадцатишестидневная робинзонада.

Возможно, мне не довелось бы обо всем этом узнать — Калякин не большой охотник о себе рассказывать. Если бы не одно серьезное обстоятельство.

... В тот год к Новой Земле тщетно пытались прорваться участники международной экспедиции «Гринпис». Об этом много писали газеты и журналы, наш тоже. Так вот. Калякина раззадорила статья, опубликованная в одном из журналов под шапкой: «Почему этого не сделали мы?»

— Что не сделали? — возмутился он, когда у нас с ним зашел однажды разговор о Новой Земле. — Если вопрос относится к демонстрации протеста в районе подземных ядерных испытаний, то ответ очевиден. С теми из наших людей, кто попытался бы сунуться туда, не стали бы церемониться, как с экипажем «Гринпис». Ну а если говорить о независимой радиологической экспертизе, то все наоборот. Такие материалы были собраны нами в июле — августе 1990 года.

С Юрием Плецем мы привезли с Новой Земли пять ящиков образцов.

Так я узнал и о робинзонаде, и о том, что она не прошла даром. Все ночи, как выяснилось, какая бы мерзкая погода ни была, друзья уходили насколько возможно, обшаривали окрестности и собирали образцы почвы, растительности, животного мира. Анализы их дали возможность ученым во весь голос заявить об опасности проведения ядерных взрывов на Новой Земле, содержания там полигона, необходимости исследования загрязненной природы. Но об этом нужно вести особый разговор.

В.Орлов Фото автора

(обратно)

Святой Патрик обживает Москву

В первые после московских событий начала октября 1993 года на пересечении Садового кольца и Нового Арбата — на этом самом горячем перекрестке столицы России — собралось столько народа. Не скажу, что там была «вся Москва». Но точно — «вся Ирландия», вернее, все ее представители, которые в этот мартовский день находились в Москве.

В течение трех часов движение по Новому Арбату было перекрыто, и по центральному проспекту столицы проследовал красочный парад, особенно яркий в лучах первого по-настоящему весеннего солнца на фоне еще серого после зимы города. Так ирландцы, продолжая традицию других стран, где живут их соотечественники, уже в третий раз отметили в Москве свой популярнейший национальный праздник — День святого Патрика.

Святой Патрик, креститель Ирландии, — национальный святой этой страны. Согласно легенде он родился в Британии, откуда в 16 лет его похитили и увезли в рабство в Ирландию, где он шесть лет пас овец. Там он обратился к Богу и позже вновь вернулся в Ирландию, но уже епископом и крестил ирландцев. Это было во второй половине V века. А уже с VII века имя Патрика стало обрастать легендами. Две из них широко распространены и сегодня. Считают, что это именно он извел в Ирландии всех змей — заманив их в море и уничтожив. На этом острове действительно нет змей (правда, биологи утверждают, что их там никогда не было!). И еще говорят, что Патрик использовал трилистник , чтобы объяснить значение Святой троицы язычникам: три лист анна одном стебле — это как Бог в трех лицах. Поэтому сегодня ирландцы в День святого Патрика прикалывают это национальное украшение и символ страны в качестве украшения. Или вышивают. Или рисуют — если живого трилистника нет под рукой.

Обязательным атрибутом Дня святого Патрика стали и парады. Правда, особенно шумно они проходят не в самой Ирландии, а в среде ирландских эмигрантов в США.

Теперь традиция проводить парады на день святого Патрика укоренилась во многих городах мира, в которых существуют крупные ирландские общины, — в Бостоне, Сиднее, Торонто, где 17 марта повсюду вывешивают изображение трилистника, красят в зеленый цвет дорожки и пьют зеленое пиво.

В московском параде прошли, естественно, кроме самих ирландцев, служащие многих западных фирм и представительств, а также военные оркестры, лихие кавказские горцы и удалые казаки на конях, а также гусары. Шли ярко раскрашенные машины, на открытых кузовах которых воссоздавалась обстановка и ирландского бара, и русский хоровод. Были и ряженые, изображавшие и легендарного епископа, и персонажей рекламы и комиксов. Открывала шествие машина с надписью на забытом уже и большинством ирландцев ирландско-гэльском языке. Русский понимало куда больше народу даже среди московских ирландцев, и на этом языке с Днем святого Патрика поздравляла собравшихся надпись на огромной цистерне московской фирмы, занимающейся перевозками молока. И еще шли десятки людей с изображениями трилистника — в руках, на одеждах, на плакатах, а то и просто налепленными на лоб и щеки. И все это — под флагами Республики Эйре и белыми, зелеными и оранжевыми воздушными шарами, представляющими, национальные цвета Ирландии в Москве.

... Но если в 1993 году на День святого Патрика, празднование которого совпало с Днями Ирландии в Москве, из Ирландии прибыло в Москву более 150 артистов, в том числе и считающийся лучшим на парадах оркестр «Артейн бойз бэяд», то в этом году все было организовано силами москвичей — россиян и иностранцев.

В отличие от Америки, Австралии, Канады, Британии, да и многих других стран мира, ирландцев в России не так много. Не было у нас с Ирландией давних исторических связей, таких, как, например, с Шотландией, давших нам Брюсов, Брюсовых и Лермонтова. А фамилия типа О"Хара и О"Хиггинс, которые можно встретить даже в Латинской Америке, вряд ли найдешь в телефонных справочниках многомиллионных Москвы и Петербурга. Да и дипломатические отношения Советский Союз установил только в начале 70-х… И все же Москва, пожалуй, единственная из столиц стран, где нет крупной ирландской общины, но где празднуют День святого Патрика.

— В России работает всего 300 моих сограждан, но влияние ирландской общины здесь никак не соотносится с ее размерами, — говорит посол Эйре в Москве Патрик Маккейб. — Для меня кажется просто феноменальным бурный рост нашей деловой активности, несмотря на то, что местная экономика переживает значительные трудности.

Когда Маккейб приехал в Москву три года назад, в России находилось лишь 130 его сограждан. Сегодня в нашей столице действуют около двух десятков ирландских фирм, на которых работают почти полторы тысячи россиян.

Впервые свой бизнес в России ирландцы начали шесть лет назад, когда авиакомпания «Аэр Рианта» создала совместное предприятие и открыла беспошлинный магазин в международном аэропорту Шереметьево. Летом 1991 года на Новом Арбате в Москве появился торговый центр «Irish House» («Ирландский дом») и бар «Shamrock» («Трилистник»), где москвичам предлагались всевозможные ирландские и другие западные товары, а также ирландская картошка с мясом и запотевшие стаканы пива «Гиннесс». В новый магазин и бар стали охотно наведываться не только ирландцы и прочие иностранцы, но и, даже прежде всего, — россияне. Поэтому другие фирмы тоже решили переключиться на наших покупателей.

Но особенно ярко и наглядно ирландское присутствие в Москве — в середине марта, на День святого Патрика.

В самой Ирландии День святого Патрика — религиозный праздник, сопровождающийся церковными церемониями, как Рождество и Пасха. Хотя вряд ли кто отказывает себе в удовольствии выпить в этот день ирландских виски или хотя бы пива. Говорят, что если ирландцы в этот день и носят трилистник и проходят по городам парадом, то лишь для того, чтобы оправдать ожидания туристов. И все же энтузиазм по отношению к этому празднику сыграл свою роль — как-никак, он стал днем единения всех, кто считает себя ирландцами. В Голуэе, например, устраивают настоящий парад по полной программе, оплачивают его владельцы местных магазинов и гостиниц.

То же, похоже, происходит и в Москве, где растущий ирландский бизнес использует такую возможность заявить о себе. Главными организаторами праздника были, как всегда, «Аэр Рианта» и «Ирландский дом», который своим появлением на Новом Арбате и положил начало парадам в День святого Патрика в Москве. Но к их начинанию охотно присоединилась и три десятка других западных, причем не только ирландских, и российских фирм.

... Успех ирландского бизнеса в России и растущую популярность мартовского парада среди москвичей можно было бы отнести просто на счет «ирландского везения». Но Дэмиан Гиббоне, менеджер из «Аэр Рианта», объясняет эти так:

— Ирландцы и русские очень похожи. Я думаю, из-за этого мы так легко приживаемся здесь. И у нас к тому же одинаковое чувство юмора.

Многие русские разделяют это мнение. Московская художница, оформлявшая несколько передвижных сцен для праздничного шествия, заметила:

— Ирландцы так похожи на нас! Такие же безалаберные и веселые, как и мы.

Москвичам, похоже, действительно по духу то веселье, которое создает этот, пока еще непривычный в Москве, парад.

— Хороший у вас праздник, — пыталась передать свое впечатление двум ирландцам, едва понимавшим русский язык, пожилая москвичка, стоявшая со своей внучкой в переднем ряду зрителей.

Праздник на самом деле хороший, потому что он напоминает москвичам, в общем-то истосковавшимся по непринужденному простосердечному веселью, что демонстрация может идти не только под политическими лозунгами и не только на штурм баррикад...

Фото автора

Никита Кривцов

(обратно)

Роберт Говард. Альмарик. Часть I

Роберт Эрвин Говард (1906 — 1936гг.) создал в научно-фантастической литературе особое направление «фэнтези» — целый мир сильных непобедимых мужчин, прекрасных и опасных женщин, иррациональных цивилизаций, мир героя-одиночки — не демона или колдуна, а человека во плоти. Сила и щедрость таланта ставили Р.Говарда выше меркантильных соображений, а насколько серьезно он относился к работе, говорит хотя бы такой факт: создавая цикл о Конане-киммерийце, он даже написал для своего удобства очень подробный псевдоисторический труд — историю выдуманного им мира. Мощная сила его воображения, по признанию классика жанра мистики и ужасов Г Ф.Лавкрафта, — не имела себе равных; Говард любил исчезнувший простой мир варваров или пионеров, в котором отвага и сила ценились больше хитрости интриг, а неустрашимые мужи были на равных с враждебной природой. Он и сам был подстать своим героям — сложение прирожденного воина, смуглая кожа и голубые кельтские глаза. Его герой-одиночка был не вымыслом, а скорее убеждением писателя в непобедимости и безграничных возможностях человека. Добровольно уйдя из жизни в тридцать лет (он не смог пережить смерть матери), Роберт Э.Говард оставил невероятное для столь короткой жизни количество произведений и такой задел черновых записей — часто это были лишь прочерченные сюжеты и описания фантастических идей, — что после его смерти многие писатели не только «кормились», эксплуатируя эти идеи, но и искренне желали донести до читателей его неосуществленные замыслы, помещая под написанными произведениями свое имя вторым, после имени создателя замысла — Роберта Эрвина Говарда.

Предисловие

В мои начальные намерения не входило разглашение местопребывания Исайи Керна и окружающей его тайны. Изменение планов было вызвано самим Керном, сохранившем, по-видимому, естественное человеческое желание поведать свою историю миру, к коему он перестал принадлежать и чьи представители теперь никогда не смогут до него добраться. То, что он хочет рассказать, — его дело. Но одну сторону моего участия в происшедшем я не стану разглашать: я утаю способ переброски Исайи Керна с родной Земли на планету, о котором не могли мечтать и самые раскованные теоретики астронавигации. Не стану разглашать я и способ, с помощью которого мне удалось впоследствии установить с ним связь и услышать эту историю из его собственных уст, призрачно прошептанную сквозь космическое пространство.

Позволю себе заметить, что все произошло непредумышленно. Проводя научные эксперименты, я совершенно случайно наткнулся на Великий Секрет и даже не думал о его практическом использовании вплоть до той ночи, когда Исайя Керн, затравленный человек с обагренными кровью руками, нашел дорогу в мою затемненную обсерваторию. Его привел ко мне слепой инстинкт загнанного существа, ищущего логово, где можно повернуться лицом к погоне и отчаянно защищаться.

Разрешите мне заявить со всей определенностью, что, несмотря на все свидетельствующие против него обстоятельства, Исайя Керн не преступник и никогда им не был. В данном конкретном случае он оказался простой пешкой в игре коррумпированной политической машины, обрушившейся на него, когда он, осознав свое положение, отказался идти на поводу. И вообще буйная и неуправляемая природа его поступков была прямым следствием его особого склада.

Наука в конце концов начинает признавать существование реального смысла в популярной фразе «родившийся не в свое время». Есть натуры, настроенные в унисон с определенными фазами исторических эпох, и если случайно они попадают во враждебный их реакциям и эмоциям век, то невольно испытывают трудности адаптации. Это еще один пример непостижимых законов природы, плавное течение коих иногда нарушается чем-то вроде космической трещины или столкновения, ведущего к катастрофическим результатам для отдельного человека или людской массы.

Многие люди рождаются не в своем столетии. Исайя Керн был рожден не в своей эпохе. Не будучи слабоумным или примитивным представителем низшего класса, а наоборот, обладая умом, намного превосходящим средний уровень, он тем не менее явно не вписывался в современный век. Мне никогда больше не встречался интеллигентный человек, настолько плохо подходящий для жизни в технической цивилизации. Обратите внимание, я говорю о нем в прошедшем времени; Исайя Керн жив по космическим меркам, но по земным — мертв, и никогда нога его не ступит на эту землю.

Он обладал неугомонной натурой, нетерпимой к ограничениям и не признающей над собой никакой власти. Не будучи задирой, он в то же время отказывался смириться с хотя бы малейшим ущемлением своих прав. Страсти его были примитивны, характер — вспыльчив, а по храбрости он не уступал никому из живущих на этой планете. В течение всей жизни он был вынужден сдерживать себя. Даже на соревнованиях ему приходилось держать себя в руках, чтобы не изувечить соперников. Короче говоря, Исайя Керн был капризом природы — человеком, чье физическое развитие и наклонности натуры отдавали первобытностью.

Рожденный на юго-западе в семье коренных переселенцев, он происходил из рода, у которого склонность к насилию была в крови, а война, наследственная вражда и схватки с человеком и природой — традициями. Горная страна, где он провел детство, жила по этим обычаям. Соревнования — я имею в виду физические состязания — были для него дыханием жизни. Без них он чувствовал себя неприкаянно. Но его карьера футбольного игрока была отмечена серьезными травмами противника. Он был заклеймен как чрезмерно грубый человек, стремящийся в игре не к выигрышу, а к тому, чтобы покалечить своих соперников. Это было несправедливо. Травмы были просто следствием его огромной физической силы, намного превосходящей силы ему противостоящих.

В отличие от многих сильных людей Керн не был медлительным или апатичным гигантом; в нем бились неудержимые жизненные силы. В пылу борьбы он забывал о самоконтроле, и в результате — сломанные конечности или треснувшие черепа соперников.

Это было причиной его ухода из университетской жизни — неудовлетворенный и озлобленный, он появился на профессиональном ринге. И опять злой рок настиг его. Не успев провести ни одного боя, он во время тренировки почти до смерти избил своего спарринг-партнера. Газеты с радостью ухватились за происшествие и раздули его без всякой меры. В результате контракт Керна был аннулирован.

Растерявшийся и неудовлетворенный, этот неугомонный Геркулес отправился странствовать по миру, изыскивая выход для огромных жизненных сил, бушующих внутри его, тщетно пытаясь найти применение своим устремлениям, зародившимся в тусклые дни кровавой юности мира и так неожиданно проявившимся в нем.

Следует упомянуть о последней вспышке слепой ярости, после которой он был навсегда изгнан из мира, где столь неприкаянно скитался. Эту сенсацию газеты подавали под кричащими заголовками. История была стара как сама жизнь — прогнившие городские власти, бесчестный политический босс и человек, выбранный без его ведома в качестве орудия-марионетки.

Беспокойный, уставший от монотонности жизни, в которую он не вписывался, Керн стал идеальным инструментом — на какое-то время. Но он не был ни преступником, ни простаком. Разобравшись в игре быстрее, чем ожидалось, он занял жесткую позицию, оказавшуюся для них, ранее не сталкивавшихся с настоящими мужчинами, неожиданностью.

И все же даже в этом случае результат не был бы таким жестоким, если бы человек, использовавший Керна, обладал хоть каким-то интеллектом. Привыкший давить людей ногами и видеть, как они раболепствуют и просят пощады, босс Блейн не мог представить, что имеет дело с человеком, для которого вся его власть и богатство не значили ровным счетом ничего.

И все-таки Керн настолько был приучен к железной самодисциплине, что понадобилось непристойное оскорбление, а затем — и реальный удар со стороны Блейна, чтобы вывести его из себя. После этого впервые в жизни его необузданный характер проявился в полную силу.

Вся долго сдерживаемая и подавляемая жизненная сила выплеснулась в ударе сжатого кулака, расколов череп Блейна как яичную скорлупу и повалив его бездыханное тело на пол, прямо под стол, за которым он правил целым районом в течение стольких лет.

Керн был неглуп. Когда кровавая пелена ярости спала с глаз, он понял, что нет ни малейшей надежды избежать мести со стороны мафии, контролирующей город. Не страх был причиной его бегства из дома Блейна. Я уже говорил, что его погнал просто первобытный инстинкт в поисках удобной стены или угла, где можно повернуться лицом к преследователям и драться насмерть.

Именно это обстоятельство и привело его в мою обсерваторию.

Он бы ушел сразу же, не желая впутывать меня в свои неприятности, если бы я не убедил его остаться и рассказать свою историю. У меня давно уже зрело предчувствие трагедии такого рода. То, что ему удавалось сдерживать себя столь долго, лишь говорит о его железном характере. Натура же его была дикой и неукротимой, как у гривастого льва. У него не было никакого плана — он просто собирался забаррикадироваться и драться с полицией, пока его не изрешетят свинцом.

Не видя лучшего выхода, я поначалу согласился с ним. Я не был столь наивен, чтобы не понимать, что у него нет ни малейшего шанса выиграть дело в суде, учитывая все улики, что будут представлены против него. И вдруг мне в голову пришла идея, столь фантастическая и необычная и в то же время логичная, что я тут же обсудил ее с моим гостем. Я рассказал о Великом Секрете и продемонстрировал доказательство его возможностей.

Короче, вместо ожидания неминуемой гибели я предложил ему испытать судьбу в полете сквозь космос.

И он согласился. В нашей Вселенной не было уголка, где могла бы существовать человеческая жизнь. Но я заглянул за пределы человеческих знаний, во вселенные за пределами нашей. И среди всех известных мне планет я выбрал единственную, на которой может существовать человек — дикую, первобытную и странную планету, которую я назвал Альмарик.

Как и я, Керн осознавал всю степень риска и неопределенности. Но он совершенно не испытывал страха — и дело было сделано. Исайя Керн оставил планету, на которой родился, ради несущегося далеко в космосе незнакомого, чуждого и необыкновенного мира.

История Исайи Керна. Глава I

Перемещение было настолько стремительным и кратким, что, казалось, с момента, когда я вошел в странный аппарат профессора Гильдебранда, и до момента, когда обнаружил себя стоящим под ярким потоком солнечного света, заливающего широкую равнину, прошло всего лишь мгновенье. У меня не было сомнений, что я действительно перенесся в другой мир. Пейзаж был не столь абсурдным и фантастическим, как я мог предположить, но был, несомненно, чужд всему земному.

Прежде чем изучать окружающую местность, я внимательно осмотрел себя, чтобы выяснить, перенес ли я этот ужасный полет без каких-либо повреждений. Судя по всему — перенес. Тело слушалось меня с привычной легкостью. Но я был обнажен. Гильдебранд предупредил меня, что неорганическое вещество не может пройти трансмутацию. Только живая материя в состоянии преодолеть немыслимые расстояния, разделяющие планеты, оставаясь неизменной. Мне повезло, что я не попал в страну вечных льдов. Равнина была наполнена ленивым, как бы летним, зноем. Солнце приятно согревало мои обнаженные члены.

По обе стороны простиралась огромная плоская равнина, густо поросшая короткой зеленой травой. Вдалеке эта трава была выше, и сквозь нее я заметил отблеск воды. По всей равнине эта картина повторялась, и я различил извилистые русла нескольких рек, по-видимому, не очень широких. Около них двигались темные точки, но что они из себя представляли, я определить не мог. Тем не менее было вполне очевидно, что судьба забросила меня на обитаемую планету, хотя я и не мог предположить природу ее обитателей. Мое воображение заселяло пространства кошмарными формами.

Это ужасное ощущение — быть внезапно вышвырнутым из привычного мира в новую, странную и неизвестную среду. Сказать, что я не был напуган перспективой, не съежился и не содрогнулся, несмотря на мирное спокойствие окружающего, — было бы лицемерием. Никогда не знавший страха, я превратился в сжавшийся комок дрожащих нервов, путающийся собственной тени. Меня окатило ощущение абсолютной беспомощности, мое тело и мощные мышцы показались мне слабыми и хрупкими, как у ребенка. Мог ли я противопоставить их неизвестному миру? В это мгновение я с радостью согласился бы вернуться на Землю к ожидавшей меня виселице, чем посмотреть в лицо неизвестным ужасам, создаваемым моим воображением. Но вскоре я убедился, что мышцы, которые я ни во что не ставил в этот момент, способны помочь мне пройти сквозь испытания более суровые, чем можно себе представить.

Негромкий звук за спиной заставил меня обернуться, и я с изумлением уставился на первого обитателя Альмарика, с которым мне пришлось повстречаться. Его ужасный вид выгнал, лед из моих вен и вернул какую-то часть пошатнувшейся храбрости. Осязаемое и материальное, какую бы опасность оно ни представляло, никогда не может вызвать такой же суеверный страх, как неизвестное.

Сначала мне показалось, что передо мною стоит горилла. Одновременно с этой мыслью я понял, что это человек, но такой, с каким ни я, ни любой другой землянин никогда раньше не сталкивались.

Он был ненамного выше меня, но шире и тяжелее, с мощным плечевым поясом и толстыми, покрытыми узлами мускулов конечностями. На нем была набедренная повязка из похожего на шелк материала, стянутая широким поясом, с подвешенным длинным клинком в кожаных ножнах. На ногах были сандалии, их ремешки охватывали голень. Все эти детали я ухватил с первого взгляда, и внимание переключилось на выражение огромного удивления, написанное на его лице.

Такую мину трудно представить или описать. Голова квадратно покоилась на массивных плечах, шея была столь короткой, что ее едва можно было разглядеть. Челюсть — прямоугольная и мощная; и, когда тонкие губы большого рта разошлись в злобной гримасе, я разглядел его грубые, похожие на клыки, зубы. Короткая жесткая борода, покрывавшая челюсть, была подчеркнута свирепыми, загнутыми кверху усами. Почти рудиментарный нос оканчивался широкими раздувающимися ноздрями. Глаза — маленькие, налитые кровью, серо-ледяного цвета. От густых черных бровей к путанице грубых лохматых волос отлого поднимался низкий скошенный лоб. Маленькие уши посажены очень близко к черепу.

Грива и борода отливали иссиня-черным, а конечности и тело этого создания почти полностью были покрыты волосами того же оттенка. Конечно, он не был волосат, как обезьяна, но более чем любое из человеческих существ, с которыми мне приходилось встречаться.

Я сразу понял, что существо, враждебное или нет, было грозной фигурой. Он явно излучал силу — жестокую, примитивную, грубую. На нем не было ни одной унции лишней плоти. Массивное, крепко сбитое тело — под волосатой кожей перекатывались мускулы, не уступающие по твердости железу. И все-таки о его опасной силе говорило не только тело. Взгляд, осанка, все его манеры выдавали мощь, за которой стоял жестокий, безжалостный ум. Встретившись с блеском налитых кровью глаз, я ощутил волну исходившего от него раздражения и почувствовал, как мои мышцы инстинктивно напряглись.

Но на какое-то мгновение моя реакция была подавлена удивлением, когда я услышал, что он говорит на чистом английском языке!

— Цак! Это что еще за человек?

Голос его был резок, раздражающ и оскорбителен. Я почувствовал, как во мне поднимается привычная кровавая злость, но я ее подавил.

— Меня зовут Исайя Керн, — кратко ответил я и запнулся, не зная, как объяснить мое присутствие на его планете.

Наглые глаза с презрением прошлись по моим лишенным волос конечностям и выбритому лицу, и, когда он заговорил, в голосе прозвучала непростительная издевка.

— Клянусь Цаком, да ты мужик или баба?

Моим ответом был чисто инстинктивный сокрушительный удар сжатого кулака, поваливший его на траву.

Меня опять подвела моя вспыльчивость. Но для угрызений совести не было времени. С криком животной ярости мой противник вскочил и, бешено рыча, бросился на меня. Я встретил его грудью, такой же отчаянный в ярости, как и он, и вступил в борьбу за свою жизнь.

Я, кому всегда приходилось сдерживаться и умерять силу, чтобы не покалечить своих товарищей, впервые в жизни оказался в захвате рук человека, превосходящего меня физически. Я это понял с первого же момента и только с помощью самых отчаянных усилий смог освободиться от стискивающих объятий.

Схватка была короткой и смертельной. Единственное, что меня спасло, — мой противник ничего не смыслил в боксе. Он мог наносить и наносил мощные удары сжатыми кулаками, но они были неуклюжи, плохо рассчитаны и беспорядочны. Трижды я высвобождался из захватов, грозивших мне переломом позвоночника. Он совершенно не умел уклоняться; ни один человек на Земле не пережил бы града ударов, обрушенных на него. И тем не менее он непрерывно наступал, пытаясь схватить меня могучими руками. Его ногти были похожи на когти, и вскоре из множества мест, где они разодрали мне кожу, обильно текла кровь.

Я не мог понять, почему он не воспользовался своим кинжалом, разве только считая, что способен раздавить меня голыми руками. В конце концов, полуослепший от моих ударов, с хлынувшей из разорванных ушей и треснувших зубов кровью, он потянулся за своим оружием, и это движение помогло мне одержать верх в схватке.

Выйдя из полуклинча, он распрямился из оборонительной стойки и выхватил свой кинжал. Я тут же провел короткий боковой удар левой в живот, вложив в него всю мощь корпуса и ног. У него судорожно перехватило дыхание, и мой кулак полностью погрузился в его живот. Он покачнулся, широко открыл рот, и я врезал правой по отвисшей челюсти. Удар начался у бедра и вобрал вес моего тела до последней унции. Он рухнул, как забитый бык, и остался недвижимо лежать; кровь растекалась по его бороде, нижняя губа была разворочена до подбородка и, по-видимому, кроме всего прочего, я сломал ему челюсть.

Тяжело дыша после отчаянной борьбы, с ноющими от сокрушающей хватки мускулами, я разжал кулаки, пошевелил кровоточащими, сбитыми костяшками пальцев и посмотрел на свою жертву, пытаясь понять, не подписал ли я себе собственный приговор. Без сомнения, теперь я не мог рассчитывать ни на что, кроме враждебности со стороны жителей Альмарика. Ну и черт с ними, подумалось мне, семь бед — один ответ. Наклонившись, я лишил моего противника единственного предмета одежды — пояса и оружия и надел их на себя. Проделав это, я ощутил некоторое возрождение уверенности в своих силах. По крайней мере, я был частично одет и вооружен.

Я тщательно исследовал кинжал. Более смертоносного оружия мне никогда не доводилось видеть. Клинок был примерно девятнадцати дюймов в длину, обоюдоострый и заточенный, как бритва. Широкий у рукояти, он сужался к концу до толщины гравировальной иглы. Головка и гарда эфеса сделаны из серебра, а рукоять покрыта кожей, напоминающей шагреневую. Лезвие, несомненно, было из стали, но такого качества, которое мне никогда раньше не приходилось встречать. В целом кинжал был верхом оружейного искусства и свидетельствовал о высоком уровне культуры его создателей.

С восхищением рассмотрев добытое оружие, я опять повернулся к своей жертве, начавшей проявлять признаки возвращения сознания. Инстинкт заставил прочесать взглядом поросшие травой окрестности, и вдалеке, с южной стороны, я увидел группу движущихся ко мне фигур.

Это определенно были мужчины, причем вооруженные. Я заметил сверкнувшую на солнце сталь. Возможно, это люди из племени моего врага. Если они обнаружат меня над их бесчувственным товарищем и одетым в завоеванные трофеи — нетрудно представить их реакцию.

Я огляделся по сторонам в поисках убежища или пути к отступлению и увидел, что на некотором расстоянии равнина переходит в низкие, покрытые зеленью предгорья. За ними шли более высокие холмы, поднимаясь все выше и выше сомкнутыми грядами. Еще раз бросив взгляд на далекие фигурки, я понял, что сейчас они скроются в высокой траве вдоль русла реки, которую им придется преодолеть, чтобы достичь места, где стоял я.

Не теряя ни секунды, я повернулся и быстро побежал в сторону холмов. Не снижая темпа, я достиг подножия первых предгорий и рискнул оглянуться; я задыхался, сердце бешено колотилось в груди. Я еще мог различить моего противника — маленький силуэт на огромной равнине. Из высокой травы показалась группа, встречи с которой я пытался избежать, и заторопилась к нему.

Взмокший от пота и дрожащий от усталости, я рванул вверх по пологому склону. На гребне еще раз оглянулся — фигурки уже столпились вокруг поверженного. После чего я стал быстро спускаться по противоположному склону и потерял их из виду.

Через час я оказался на сильно пересеченной местности, отличавшейся от всего, что мне встречалось раньше. Со всех сторон поднимались крутые склоны с громоздящимися в беспорядке валунами, готовыми обрушиться на голову случайного путника. Вокруг — голые красноватые скалы, почти без растительности, за исключением низкорослых деревьев и нескольких разновидностей колючих кустарников; на некоторых были орехи странной формы и цвета. Я расколол несколько штук, ядра выглядели питательными и мясистыми, но я не отважился съесть их, несмотря на голод.

Значительно сильнее голода меня одолевала жажда, но ее я по крайней мере мог удовлетворить, правда, это почти стоило мне жизни. Спустившись по обрывистому склону, я оказался в узкой долине, окруженной утесами, у подножия которых в изобилии рос орешник. Посреди долины было небольшое озеро, наполненное, видимо, родниковой водой. В центре вода непрерывно бурлила, и узкий ручей вытекал из него в долину.

Я нетерпеливо приблизился к воде, лег на зеленый бережок и погрузил лицо в кристально чистую воду. Я понимал, что для человека с Земли она тоже может оказаться смертельной, но настолько обезумел от жажды, что решил рискнуть. Она была с необычным привкусом, который потом я всегда находил в воде Альмарика, но восхитительно холодна и освежающа и настолько приятна для моих запекшихся губ, что, утолив жажду, я остался лежать, наслаждаясь ощущением покоя. Это было ошибкой. Ешь быстро, пей быстро, спи чутко и не медли ни в чем — вот первейшие законы дикой природы, и недолгой будет жизнь того, кто ими пренебрежет.

Солнечное тепло, бульканье воды, чувственное ощущение расслабленности после усталости и жажды — все это подействовало, как наркотик, и убаюкало меня до полудремы. Должно быть, какой-то подсознательный инстинкт предупредил меня, когда слабый шорох, не вписывающийся в журчание родника, достиг моих ушей. Прежде чем мозг осознал, что звук исходит от крадущегося сквозь высокую траву массивного тела, я перекатился на бок, ухватившись за кинжал.

Я был оглушен громовым ревом, одновременно что-то пронеслось в воздухе, и гигантское тело обрушилось на то место, где я лежал мгновением раньше, да так близко, что его растопыренные когти задели мне бедро. У меня не было времени определять природу напавшего существа — я только смутно уловил, что оно огромно, ловко и похоже на кошку. Я мгновенно откатился в сторону и тут же ощутил невыносимую боль от рвущих мою плоть лап, а в следующее мгновение ледяная вода поглотила нас обоих. Вой, напоминающий кошачий, прервался на середине, похоже, взвывший зверь захлебнулся, и рядом со мной послышался сильный плеск и бултыхание; когда же я всплыл на поверхность, то увидел, что длинное мокрое тело исчезает в зарослях у скал. Что это было, я не мог сказать, оно напоминало скорее леопарда, чем что-либо другое, но и было больше любого из виденных мной леопардов.

Внимательно осмотрев берег и не увидев никаких других врагов, я выбрался из озера, дрожа от ледяной ванны.

Кинжал по-прежнему оставался в ножнах. Я не успел его выхватить, и хорошо, что не сделал этого. Если бы я не скатился в воду, увлекая за собой напавшего на меня зверя, то наверняка бы погиб. Очевидно, как и всем кошкам, ему было присуще отвращение к воде.

Я обнаружил глубокую рану на бедре и четыре царапины поменьше на плече, где прошлась когтистая лапа. Из ноги обильно текла кровь, я сунул ее в ледяную воду, выругавшись от обжигающего холода. Когда кровотечение остановилось, нога почти онемела.

Я оказался в затруднительном положении. Я был голоден, наступала ночь, нельзя было предугадать, вернется ли леопардоподобный зверь или меня атакует другое животное-людоед; более того — я был ранен. Цивилизованный человек слаб и легко уязвим. Такая рана в цивилизованном мире — достаточная причина для нескольких недель в больнице. Будучи, по земным меркам, крепким и сильным, я впал в отчаяние после исследования раны, не представляя, как ее залечивать. Я перестал быть хозяином положения.

Холодное дуновение ветра подсказывало, что ночь не будет такой теплой, как день, и я двинулся к скалам в надежде найти пещеру. В этот момент злобный крик, донесшийся со стороны входа в долину, заставил меня обернуться. На гребень вышла, как мне показалось на первый взгляд, стая гиен, правда, их вой был куда более кровожадным, чем их земных сородичей. Не было никаких иллюзий относительно их целей — они охотились за мной.

Острая необходимость заставляет забыть о травмах. Мгновенье назад я болезненно хромал. Сейчас же я мчался к скалам в таком темпе, словно был свеж и невредим. С каждым шагом бедро простреливала невыносимая боль, из вновь открывшейся раны хлынула кровь, но я сжал зубы и удвоил усилия. Мои преследователи залаяли и понеслись следом с такой скоростью, что я уже не надеялся добежать до деревьев у скал прежде, чем они набросятся на меня. Меня едва не хватали за пятки, когда я ввалился в низкорослые заросли, вскарабкался на распростертые ветви и облегченно вздохнул. Но, к ужасу моему, они полезли вслед за мной! Бросив отчаянный взгляд вниз, я понял, что это не были настоящие гиены; они отличались от известной мне породы точно так же, как все на Альмарике слегка отличалось от ближайших земных аналогов. Эти звери обладали кривыми, как у кошек, когтями и достаточно близким к кошачьему строением тела, что позволяло им карабкаться не хуже рыси.

В отчаянии я был готов повернуться лицом к ним и вступить в схватку, но вдруг увидел прямо над головой выступ на скале, где от выветривания образовалась глубокая ниша. Перебравшись по ветвям на скалу, я взобрался по опасному склону, втащил свое исцарапанное и разбитое тело на выступ и растянулся на нем, глядя вниз на моих преследователей, сгрудившихся на самых верхних ветвях и воющих, как заблудшие души. Видимо, они не умели карабкаться по скалам, хотя одна из тварей попыталась запрыгнуть на выступ и, отчаянно цепляясь когтями за каменный склон, с диким визгом свалилась вниз. Больше гиены не пытались до меня добраться.

Но и свой пост не покинули. Высыпали звезды, странные незнакомые созвездия бледно засверкали на темном бархате небосклона, над скалами взошла огромная золотистая луна и залила холмы таинственным светом; но подо мной по-прежнему сидели мои стражи, изливая ненависть и животный голод в вое.

Воздух был ледяным, голые камни, на которых я лежал, покрылись инеем. Руки и ноги застыли и онемели. Я наложил на ногу жгут из пояса, видимо, во время бега я порвал какие-то маленькие вены, задетые при ранении, и продолжающееся кровотечение вызывало тревогу.

Никогда в жизни я не проводил более скверной ночи. Я лежал на покрытом инеем каменном выступе и дрожал от холода. Снизу на меня были устремлены горящие глаза. Над темными холмами раздавались рычание и вопли неизвестных чудовищ. Ночь взрывалась лаем, воем и криками. И посреди всего этого я лежал голый, израненный, продрогший, голодный, напуганный, как мог лежать в эпоху палеолита кто-либо из далеких предков на моей планете.

Мне стало понятно, почему наши дикие предки поклонялись Солнцу. Когда холодная луна наконец скрылась и над далекими скалами показался золотой край солнца Альмарика, я едва не заплакал от радости. Подо мною рычали и потягивались гиены, время от времени разражаясь в мою сторону коротким лаем. Вскоре они спрыгнули вниз и разбежались в поисках более легкой добычи. Постепенно солнечное тепло согрело мои застывшие, онемевшие конечности, и я с трудом встал, приветствуя начало нового дня, как это мог бы сделать мой забытый предок в дни молодости Земли.

Вскоре я спустился и набросился на орехи, гроздьями висевшие на ближайших кустарниках. От голода я почти терял сознание и решил, что лучше погибнуть от отравления, чем голодной смертью. Я раскалывал толстую скорлупу, жадно грыз мясистые ядра и не мог припомнить никакой земной пищи, даже самой изысканной, которая была бы так вкусна. Никаких болезненных последствии не случилось: орехи оказались съедобными и питательными. Я начал приспосабливаться к моему окружению, по крайней мере что касалось пищи. Одно из препятствий для существования на Альмарике я преодолел.

Нет необходимости подробно описывать мою жизнь в течение несколькихпоследующих месяцев. Я обитал среди холмов, перенося такие страдания и лишения, каких никогда не испытывал ни один землянин. Беру на себя смелость утверждать, что только человек, обладающий исключительной силой и крепостью, смог бы выжить в условиях, в которых выжил я. Но я не только выжил. Наконец-то я начал находить удовольствие в жизни.

Вначале я не отваживался покидать долину, где был верный запас пищи и воды. На выступе я соорудил из веток и листьев подобие гнезда и спал в нем по ночам. Спал ли? Это не то слово. Я забивался туда, пытаясь уберечься от холода, терзавшего меня всю ночь напролет. Днем я урывал минуты для сна, научившись спать где угодно, когда угодно и настолько чутко, что мог проснуться от малейшего необычного шума. В оставшееся время я исследовал долину и окружавшие ее холмы, собирал и ел орехи. Нельзя сказать, что мои скромные исследования проходили монотонно. Время от времени мне приходилось мчаться к скалам или деревьям, иногда оказываясь на волосок от смерти. Холмы кишели дикими животными, и все они казались хищниками.

Двинуться дальше меня вынудила та же причина, что всегда приводила в движение и первую человекообразную обезьяну, и последнего европейского колониста, — поиски пищи. Запас орехов истощился. Все деревья были обобраны. Это была не только моя заслуга, хотя постоянное напряжение сил способствовало развитию волчьего аппетита; орехами лакомились и огромные лохматые звери, похожие на медведей, и создания, напоминавшие покрытых мехом бабуинов. Они ели орехи, но, судя по вниманию, уделяемому моей персоне, были всеядными. Я избегал медведей сравнительно легко; это были горы плоти и мускулов, но они не умели лазать по деревьям, да и глаза их видели далеко не лучшим образом. Зато бабуинов я научился бояться и ненавидеть. Едва завидев меня, они бросались вслед, взбирались на деревья, и даже на скале я не мог укрыться от них.

Один преследовал меня до самого гнезда и вскарабкался следом на выступ. Но человек становится наиболее опасным именно тогда, когда его загоняют в угол. Мне надоело трать роль добычи. В тот момент, когда исходящее пеной обезьяноподобное чудище совсем по-человечески втащило себя на выступ, я вогнал ему кинжал между лопаток с такой яростью, что практически пригвоздил его к скале; острый конец клинка вошел в камень под ним на целый дюйм.

Этот случай продемонстрировал не только закалку кинжала, но и возросшую мощь моих мускулов. Будучи одним из сильнейших на моей собственной планете, я оказался изнеженным и слабым для первобытного Альмарика. Но в мозгу и мышцах была заложена способность к совершенствованию, и я начал приспосабливаться.

Моя жизнь зависела от закалки — и я закалялся. Моя кожа, обожженная солнцем и огрубевшая от непогоды, стала невосприимчивой к теплу и холоду до степени, представлявшейся мне невозможной. Обрисовались мышцы, о наличии которых я даже не догадывался. Я развил силу и ловкость, неведомые землянам.

Незадолго до момента переброски с родной планеты выдающийся эксперт по физической культуре признал, что я обладаю самым совершенным сложением среди земных мужчин. Закалившись в жестоких условиях жизни на Альмарике, я понял, что эксперт просто не представлял себе, что такое физическое развитие. Как, впрочем, и я сам.

 

Я больше не синел от холода, и каменистые тропы не оставляли следов на моих босых ногах. С легкостью обезьяны я мог забраться на почти отвесную скалу. Я мог бежать часами, не чувствуя усталости, а в коротких бросках поспорил бы со скаковой лошадью. Мои раны, ничем не обработанные, если не считать холодной воды, заживали сами собой; видимо, Природа склонна излечивать болячки живущих в такой близости к ней.

Все это я излагаю для того, чтобы можно было понять, какой человек вышел из этой жестокой школы. Если бы я не попал в эту переплавку, после которой ощутил себя сделанным из стали и сыромятной кожи, то не смог бы уцелеть в тех ужасных и кровавых переделках, через которые мне предстояло пройти на этой дикой планете.

С осознанием собственной силы пришла уверенность. Я твердо стал на ноги и начал взирать на зверей-соседей с пренебрежением. Я больше не спасался бегством от исходящих пеной чавкающих бабуинов. Им, по крайней мере, я объявил войну, возненавидев отвратительных животных, как мог бы ненавидеть врагов-людей. Кроме всего прочего — они питались орехами, нужными мне самому.

Вскоре они отучились преследовать меня до гнезда, а потом наступил день, когда я отважился встретиться с одним из них на равных. Я никогда не забуду зрелища, когда брызгающий слюной и ревущий бабуин, с пылающими, почти человеческими глазами, бросился на меня из кустарника. На мгновение решительность моя была поколеблена, но отступать было поздно, и я встретил его Лицом к лицу. И когда, растопырив длинные хваткие руки, он бросился на меня, я пронзил его сердце.

Но были и другие животные, зачастившие в долину, с которыми мне не хотелось встречаться ни при каких обстоятельствах: гиены, саблезубые леопарды, более рослые и тяжелые, чем земные тигры, и еще более свирепые; гигантские плотоядные твари, напоминающие американских лосей, вооруженные зубами аллигатора; исполинские медведи; громадные кабаны, щетина которых казалась непроницаемой для удара меча. Были и другие монстры, появляющиеся только по ночам и подробности строения которых я не мог различить. Передвигались эти загадочные животные бесшумно, хотя некоторые из них издавали пронзительные зловещие вопли или низкий, сотрясающий землю, гул. Так как неизвестное пугает больше всего, у меня было ощущение, что эти ночные чудовища еще более опасны, чем дневные.

Помню случай, когда я внезапно проснулся оттого, что ночь вдруг стала бездыханно тихой. Луна зашла, и долина была сокрыта во тьме. Ни тараторящий бабуин, ни скулящая гиена не нарушали зловещей тишины. Ч т о-т о двигалось по долине; до меня доносился слабый ритмичный шелест травы, вызванный перемещением чего-то огромного, но в темноте удалось различить только смутную гигантскую форму, казавшуюся нарушением всяких естественных пропорций. Существо пробралось вверх по долине, и после его исчезновения показалось, что ночь слышимо испустила вздох облегчения. Ночной шум возобновился, а я, смутно чувствуя, что самое страшное миновало, улегся досыпать.

Я уже говорил, что мне приходилось вести борьбу с бабуинами за обладание живительными орехами. Но благодаря моему аппетиту и прожорливости животных наступило время, когда я был вынужден в поисках пищи делать вылазки из долины. В своих походах я забирался все дальше и дальше, и вскоре ресурсы ближайших окрестностей тоже были исчерпаны. Поэтому я двинулся наугад через холмы, придерживаясь юго-восточного направления. О моих странствиях я расскажу очень кратко. В течение многих недель я скитался среди холмов, голодая и пиршествуя, подвергаясь нападениям диких зверей, забираясь с наступлением ночи на деревья или высокие отвесные скалы. Я спасался бегством, дрался, убивал и страдал от полученных ран. Да, я могу утверждать, что моя жизнь не была ни скучной, ни однообразной.

Я жил, как самый примитивный дикарь: у меня не было ни друзей, ни книг, ни одежды, ни любых других вещей, присущих цивилизованному миру. С точки зрения культурного человека я должен был бы чувствовать себя совершенно несчастным. Я — не чувствовал. Я наслаждался своим существованием. Моя жизнь стала разнообразной и интересной. Поверьте мне, естественная жизнь человечества заключается в безжалостной борьбе за существование с силами природы, и любая другая форма ее — искусственна и бессмысленна.

Моя жизнь не была пустой; она была заполнена приключениями, требующими максимального напряжения ума и физических сил. Когда я спускался утром вниз из подысканного на ночь убежища, я знал, что смогу увидеть закат солнца только благодаря своей ловкости, силе и проворству. Я научился придавать значение каждому покачнувшемуся пучку травы, каждому маскирующему кусту или возвышающемуся валуну. Со всех сторон в тысячах форм притаилась Смерть. Я не мог ослабить бдительности даже во сне. Закрывая на ночь глаза, я не был уверен, что открою их на рассвете. Я жил полнокровной жизнью. В этой фразе заключается больше, чем кажется на первый взгляд. Обычный цивилизованный человек никогда не живет полноценной жизнью; он отягощен массой атрофировавшихся тканей и бесполезной материи. Жизнь немощно мерцает в нем; его чувства притуплены и вялы. В процессе развития ума он пожертвовал значительно большим, чем догадывается.

Я понял, что, живя на родной планете, тоже был частично мертв. Но сейчас я жил в полном смысле этого слова; жизнь трепетала, горела и наполняла меня до последней клетки тела. Каждая жила, вена и упругая кость вибрировала в динамичном потоке поющей, пульсирующей и гудящей во мне жизни. Слишком много времени уходило на добывание пищи и защиту собственной шкуры. Это мешало возникновению тех нездоровых и запутанных комплексов и привычек, от которых страдают цивилизованные личности. Ну а тем, весьма сложным особям, что найдут психологию такой жизни чересчур упрощенной, я могу лишь возразить, что жестокие действия и постоянная необходимость в них вытеснили из моей жизни большую часть тех размышлений и самокритичного анализа своих поступков, присущих людям, чья безопасность и ежедневная пища обеспечены за счет тяжелого труда других. Моя жизнь была примитивно проста; я существовал исключительно в настоящем. Мое пребывание на Земле стало казаться сном, неясным и далеким.

Всю жизнь я сдерживал свои инстинкты, сковывал и порабощал избыточную жизненную энергию. Наконец-то я мог свободно распоряжаться своим умом и физической мощью в яростной борьбе за существование; я познал вкус к жизни и свободу, о которых даже не мог мечтать.

Во всех моих странствиях — а покинув долину, я покрыл огромные расстояния — я не встретил даже признаков присутствия человека или кого-нибудь, хотя бы отдаленно его напоминающего.

Именно в тот день, когда в просвете между утесами я увидел волнующиеся луга, я внезапно столкнулся с человеческим существом. Встреча была неожиданной. Я шел по поросшему кустарником горному плато, беспорядочно усеянному валунами, как вдруг передо мною открылась сцена, поражающая своей первобытностью.

Местность впереди пошла под уклон, образовав неглубокую ложбину, густо заросшую высокой травой, указывающей на присутствие родника. Посередине этой ложбины фигура, подобная повстречавшейся мне по прибытии на Альмарик, вела неравный бой с саблезубым леопардом. Я остановился в изумлении, ибо не предполагал, что найдется человек, могущий встать на пути огромной кошки и остаться в живых.

Непрерывные взмахи сверкающего меча образовали мерцающий круг между чудовищем и его жертвой, а окровавленная пятнистая шкура говорила, что клинок уже не раз пронзил плоть зверя. Но это не могло продолжаться долго; в любой момент я мог оказаться свидетелем, как фехтовальщик будет подмят огромным животным.

Одновременно с этой мыслью я понесся вниз по отлогому склону. Я ничем не был обязан незнакомцу, но его доблестная битва взволновала меня. Я не кричал, а молча бросился вперед, сжимая, в руке смертоносный клинок. В момент, когда я приблизился, огромная кошка прыгнула, и меч, вращаясь, вылетел из руки сражавшегося, сбитого обрушившейся массой. И в тот же миг одним вспарывающим ударом я выпустил саблезубому кишки.

И сразу же отскочил назад, а смертельно раненная кошка с воплем откатясь от жертвы, начала валяться и метаться по траве, ревя и взрывая лапами землю.

От такого зрелища могло стошнить и самого стойкого, и я испытал чувство облегчения, когда искалеченный зверь задергался в конвульсиях и затих.

Я повернулся к мужчине, почти не надеясь обнаружить в нем признаков жизни, ибо видел, что в момент падения ужасные саблевидные клыки гигантского хищника вонзились ему в глотку.

Он лежал в большой луже крови, его горло было страшно изуродовано. Было видно, как пульсирует в ране большая шейная вена, но неповрежденная. Огромная когтистая лапа располосовала ему бок от подмышки до бедра самым ужасным образом. Я видел обнаженную кость, из разорванных вен струилась кровь. Но к удивлению, человек был не только жив, но и в сознании. Правда, пока я его осматривал, его глаза подернулись пленкой и потускнели.

Я оторвал полосу от его набедренной повязки и наложил на бедро жгут, несколько уменьшивший ток крови; после этого беспомощно посмотрел на него. Несомненно, он умирал, хотя мне было кое-что известно о выносливости и жизнестойкости дикой природы и ее людей. А этот человек был именно таким; с виду он был таким же свирепым и волосатым, хотя и не столь огромным, как тот, с которым мне пришлось драться в первый день на Альмарике.

Я продолжал беспомощно стоять, как вдруг что-то зловеще просвистело мимо уха и вонзилось в склон позади меня. Я увидел торчащую в земле длинную дрожащую стрелу, и в тот же миг услышал яростный крик. Оглядевшись вокруг, я увидел полдюжины волосатых мужчин, несущихся ко мне, на бегу прилаживая стрелы к лукам.

Непроизвольно выругавшись, я помчался вверх по короткому склону; свист стрел вокруг головы будто приделал крылья к моим пяткам. Очутившись под прикрытием кустарника, окружавшего ложбину, я не остановился, а продолжал бежать дальше, раздосадованный и разгневанный. Очевидно, люди Альмарика были столь же враждебны, как и животные, и правильно будет избегать их и в дальнейшем.

Внезапно я обнаружил, что мой гнев вытеснила фантастическая мысль. Я понял некоторые крики мчавшихся ко мне людей. Слова были произнесены по-английски, да и при первой встрече мой противник тоже говорил на этом языке. Тщетно я напрягал ум в поисках объяснения этому. Я обнаружил, что, хотя неодушевленные и одушевленные предметы на Альмарике часто очень напоминали земные, между ними всегда присутствовало и разительное отличие — в веществе, в качестве, в форме или образе действий. Здравый смысл отказывался признавать, что конкретные условия на разных планетах могли развиваться настолько параллельно, что привели к появлению идентичного языка. Но я не мог ставить под сомнение то, что слышал собственными ушами. Выругавшись, я оставил этот вопрос как слишком невероятный, чтобы сейчас тратить время на его обдумывание.

Возможно, этот случай, а может быть взгляд, брошенный на далекие саванны, наполнили меня беспокойством и чувством неприязни к бесплодной гористой стране, где я столько пережил. Встреча с людьми, несмотря на всю их странность и враждебность, разбудила во мне желание человеческого общения, и это безысходное стремление вылилось, в свою очередь, в отвращение к окружающему. Я не надеялся встретить на равнине дружелюбные человеческие существа; но решил рискнуть, несмотря на то, что никакого представления об опасностях, которые мне могут повстречаться, не имел. Перед тем как покинуть холмы, какая-то прихоть заставила меня соскоблить с лица обильную поросль и подровнять косматые волосы с помощью кинжала, полностью сохранившего остроту бритвы. Мне трудно сказать, почему я это сделал, скорее сработал естественный инстинкт человека, отправляющегося в новую страну и желающего выглядеть «на все сто».

На следующее утро я спустился на травянистую равнину, простирающуюся к югу и востоку, насколько хватало взгляда. Я двинулся на восток и преодолел в этот день много миль без каких-либо приключений. Мне повстречалось несколько извилистых рек с травой вдоль берегов, превышающей мой рост. Я слышал, как в этой траве фыркали и ворочались какие-то тяжелые животные, и обошел их далеко стороной. Впоследствии выяснилось, что предосторожность была совсем не лишней.

Возле рек водились во множестве ярко раскрашенные птицы всевозможных форм и оттенков. Одни — молча, другие — непрерывно издавая резкие крики, кружили над водой или ныряли, чтобы выхватить из глубины добычу.

Далее на равнине встретились стада пасущихся животных — маленьких, похожих на оленей созданий, и забавное существо, напоминающее пузатую свинью с чрезмерно длинными задними ногами, передвигавшееся огромными скачками, совсем как кенгуру. Это было уморительное зрелище, и я смеялся так, что у меня разболелся живот. Позже до меня дошло, что я смеялся впервые с тех пор, как ступил на Альмарик, если не считать нескольких коротких рыков дикого удовлетворения при виде сокрушенного врага.

Этой ночью я спал в высокой траве неподалеку от реки и легко мог стать жертвой любого бродячего хищника. Но судьба оказалась благосклонной ко мне. Вся равнина оглашалась громовым ревом рыскающих чудовищ, но ни одно из них не приблизилось к моему ненадежному убежищу. Ночь была теплой и разительно отличалась от ночей, проведенных в холодных суровых горах.

На следующий день произошло важное событие. Я не ел мяса на Альмарике, за исключением случаев, когда жестокий голод заставлял меня есть его сырым. Тщетно я искал какой-либо камень, могущий высечь искру. Скалы были из странной породы, неизвестной на Земле. Но в это утро на равнине я нашел в траве кусок зеленоватого камня и, поэкспериментировав с ним, обнаружил, что он обладает свойствами кремня. Упорные попытки, когда я ударял по камню кинжалом, вознаградили меня искрой огня в сухой траве, и вскоре я раздул ее до пламени — мне пришлось здорово потрудиться, прежде чем я смог его загасить.

Этой ночью я окружил себя кольцом огня, поддерживаемого сухой травой и медленно горевшими стеблями растений. Я чувствовал себя в относительной безопасности, несмотря на то, что в окружающей темноте двигались огромные формы; я различал крадущийся шаг огромных лап и мерцание свирепых глаз.

Передвигаясь по равнине, я питался растущими на зеленых стеблях плодами — заметив, что их поедали птицы. Они были приятны на вкус, но им недоставало питательности горных орехов. Я с вожделением поглядывал на носящихся вокруг оленеподобных животных, ведь теперь я мог приготовить мясо, но не знал, как его добыть.

В течение многих дней я бесцельно бродил по необъятной равнине, пока наконец не увидел огромный, обнесенный стеной город.

Я обнаружил его вечером, но, несмотря на огромное желание исследовать его подробнее, все же разбил лагерь и решил дождаться утра. Я гадал, заметят ли обитатели города костер и не вышлют ли отряд узнать, кто я такой и каковы мои намерения.

С наступлением ночи город стал неразличим, но в последнем свете угасающего дня на фоне неба отчетливо вырисовался его резкий и мрачный силуэт. На таком расстоянии я не мог разглядеть никаких признаков жизни, только неясные зеленоватые очертания высоких стен и огромных башен.

Я лежал внутри огненного кольца и, напрягая воображение, силился представить возможных жителей таинственного города. Может, это такие же волосатые жестокие троглодиты, с какими я уже встречался? Едва ли те примитивные создания смогли бы возвести подобные сооружения. Возможно, я встречу там высокоразвитый тип человека. А возможно... и образы, слишком темные и неясные, чтобы их можно было описать, зашептались в глубине моего сознания.

Вскоре из-за города взошла луна, залив массивные очертания золотистым сиянием. При таком освещении город казался мрачным и унылым; в его контурах было, несомненно, что-то грубое и отталкивающее. Погружаясь в дремоту, я подумал, что если бы неандертальцы могли построить город, то он определенно напоминал бы этот, залитый лунным светом колосс.

Продолжение следует

Перевод И.Бойко В.Малашин Рисунки А.Штыхина

(обратно)

Роберт Говард. Альмарик. Часть II

Продолжение. начало в №7/1994

Глава II

Когда над равниной забрезжил рассвет, я был уже в пути. Со стороны могло показаться верхом безрассудства в открытую направиться прямо к городу, возможно населенному враждебными существами, но мне было не впервой идти на отчаянный риск, к тому же я сгорал от любопытства; в конце концов — я устал от одиночества. Чем ближе я подходил к городу, тем отчетливей проявлялись его особенности. Стены, за которыми проступали смутные очертания башен, были сложены из огромных, грубо высеченных зеленоватых блоков; все это скорее производила впечатление не города, а крепости. Следы каких-либо попыток обработать, отшлифовать или украсить использованные при постройке камни, отсутствовали. При виде этой грубой и примитивной работы в моем воображении возникли дикие и жестокие люди, нагромождающие обломки скал для защиты от врагов.

Я все еще не видел никаких признаков того, что город обитаем. Возможно, в нем вообще не было людей. Однако на ведущей к массивным воротам широкой дороге трава была выбита полностью, как если бы по ней ежедневно проходило множество ног. Садов и полей вокруг города не было, у самого основания стен волновалась трава. За время продолжительного перехода через равнину к воротам я не видел ничего похожего на человеческое существо. Но, войдя в тень огромных ворот, усиленных на каждом фланге массивными башнями, я заметил выглядывающие из-за невысоких зубцов растрепанные черные головы. Я остановился и запрокинул голову, чтобы прокричать приветствие. Солнце только-только взошло над башнями, и его лучи били мне прямо в глаза. Но стоило мне раскрыть рот, как раздался похожий на звук ружейного выстрела грохот, из башни вырвалась струя белого дыма, и ужасный удар по голове отбросил меня в беспамятство.

Возвращение в сознание было быстрым. Голова была ясной, что говорило в пользу моих огромных восстановительных способностей. Я лежал на голом полу в большой камере, стены, потолок и пол которой были сложены из огромных блоков зеленоватого камня. Сквозь зарешеченное окно, высоко расположенное в одной из стен, в комнату проникал солнечный свет. Мебели не было, если не считать массивной, грубо сделанной скамьи.

Мою поясницу охватывала массивная цепь, застегнутая на странный тяжелый замок. Другим концом цепь была прикреплена ко вделанному в стену толстому кольцу. Похоже, что все вещи в этом фантастическом городе были массивными.

Прикоснувшись к голове, я обнаружил, что она перевязана похожим на шелк материалом. Каким бы ни был выпущенный в меня со стены снаряд, он только задел голову, нанеся поверхностную рану и свалив меня без чувств. Я потянулся к кинжалу, но он, конечно же, исчез.

В сердцах я выругался. Оказавшись на Альмарике, я был испуган стоящими передо мной перспективами, но, по крайней мере, был свободен. Одному Богу известно, в руки каких существ я попал сейчас. Единственное, что я знал о них, — они враждебны. Но вера в свои силы меня не покинула, и я не испытывал особого страха. То, что я ощущал, было больше похоже на панику, присущую всем диким существам, скованным или попавшим в заключение; впрочем, мне удалось справиться с этим чувством, уступившим место беспричинной ярости. Вскочив на ноги, длины цепи оказалось как раз достаточно для такого движения, я начал дергать и рвать свои оковы.

Я был поглощен этим бесплодным и примитивным проявлением неприятия реальности, когда слабый звук заставил меня с ревом развернуться; мускулы мои напряглись, готовясь к обороне или нападению. То, что я увидел, заставило меня замереть на месте.

Прямо в дверном проеме стояла девушка. Кроме как одеждой, она мало отличалась от типа женщин, часто встречающегося на Земле, хотя ее стройная фигура говорила о том, что она значительно превосходит земных обитательниц в ловкости. Ее волосы были насыщенного черного цвета, а кожа — белой, как алебастр. Гибкие руки были едва прикрыты легкой, напоминающей тунику одеждой без рукавов и с глубоким вырезом, оставлявшим открытой большую часть груди цвета слоновой кости. Одеяние было перехвачено у тонкой талии поясом и заканчивалось в нескольких дюймах над коленями. Стройные ноги обуты в мягкие сандалии. Она застыла в позе благоговейного восхищения: темные глаза расширены, малиновые губы раскрыты. Когда я развернулся и пристально на нее посмотрел, она отшатнулась, издав вздох удивления и ужаса, и легко выбежала из камеры.

Я смотрел ей вслед. Если она была типичным жителем этого города, то впечатление, произведенное на меня грубой каменной кладкой, было иллюзорным, так как девушка, если не принимать во внимание определенные варварские мотивы в костюме, казалась продуктом какой-то миролюбивой и утонченной цивилизации.

Я пребывал в размышлении, когда услышал топот ног и резкие голоса, ведущие спор на высоких тонах; в следующее мгновение в камеру вошло несколько мужчин, сразу же остановившихся, обнаружив меня в сознании и на ногах. Все еще продолжая думать о девушке, я с удивлением уставился на них. Огромные, волосатые, жестокого вида, с выдвинутыми вперед, как у обезьян, головами и грозными лицами — они принадлежали к типу, уже встречавшемуся мне. Я заметил, что некоторые из них темнее, впрочем, они все были смуглыми и крепкими и в целом производили впечатление мрачных и свирепых дикарей. Жестокость была у них в крови: сверкала в серо-ледяных глазах, сквозила в злобном щетинистом оскале, угадывалась в грубых голосах.

Все мужчины были вооружены, и, когда остановились и вперили в меня взгляды, их руки инстинктивно потянулись к рукоятям мечей, а головы по-обезьяньи подались вперед.

— Цак! — воскликнул, а вернее, прорычал один из них — издаваемые звуки были отрывистыми, как морской шквал. — Да он в сознании!

— Как ты думаешь, может он говорить на человеческом языке и понимать сказанное? — прогромыхал другой.

Все это время я стоял и смотрел на них, в очередной раз задумавшись над их речью. Теперь-то я понял, что они говорили не по-английски.

Это было настолько странным, что вызвало у меня шок. Они не говорили ни на одном из земных языков, и я понял это; в то же время я разбирал, о чем они говорят, если не считать тех- слов, для которых явно не существовало аналога на Земле. Я не стал пытаться найти объяснение этому, а взял и ответил последнему из говоривших.

— Я могу и говорить, и понимать, — проворчал я. — Кто вы? Что это за город? Почему вы на меня напали? Почему я в цепях?

От удивления они зашумели, дергая себя за усы, тряся головами и сыпя грубыми ругательствами.

— Клянусь Цаком, он говорит! — сказал один. — Уверяю вас, он из-за Пояса.

— Из-за моей ляжки! — грубо встрял другой. — Он — урод, проклятый гладкокожий выродок, вообще не должный появиться на свет, а тем более — остаться в живых.

— Спроси, где он взял кинжал Костолома, — потребовал еще один.

После этих слов один из них вышел вперед и, окинув меня суровым обвиняющим взглядом, показал мне вложенное в ножны оружие, в котором я узнал свой кинжал.

— Ты украл это у Логара? — спросил он.

— Я ничего не крал! — отрезал я, ощущая себя диким животным, в которое тычут сквозь прутья клетки палками бесчувственные и недоброжелательные зеваки. Во мне начала закипать ярость, такая же необузданная, как и все эмоции на этой дикой планете.

— Я отобрал этот кинжал у его владельца и сделал это в честной схватке, — добавил я.

— Ты что, убил его? — недоверчиво спросили они.

— Нет, — прорычал я. — Мы дрались голыми руками, пока он не попытался меня зарезать. После этого я нанес удар, от которого он потерял сознание.

Мои слова были встречены ревом. Сначала я подумал, что они бурно выражают свой гнев, но потам понял, что они спорят между собой.

— Говорю вам, он врет! — прорезался из суматохи чей-то бычий рев. — Все мы знаем, что Логар-Костолом не из тех, кого может победить и ограбить такой гладкокожий и безволосый человек, как этот. С Логаром мог бы помериться силой Гхор-Медведь. И никто другой.

— Все это так, но кинжал-то здесь, — заметил кто-то из них.

Снова началась перепалка, и через мгновение спорщики вопили и сыпали проклятьями, размахивали перед лицами друг друга волосатыми кулаками, хватались за рукояти мечей и щедро обменивались оскорблениями.

Я уже думал, что дело близится ко всеобщему перегрызанию глоток, но тут один из них, по-видимому, обладающий какой-то властью, выхватил меч и начал колотить рукоятью по грубой скамье, одновременно перекрывая голоса своим бычьим ревом.

— Заткнитесь! Заткнитесь! Если кто-нибудь еще раскроет рот, я разрублю ему голову! — После того, как стихла брань, а спорщики злобно на него уставились, он продолжил спокойным тоном, как будто ничего не случилось: — Сам по себе кинжал еще ни о чем не говорит. Он мог застать Логара спящим и размозжить ему голову, или украсть кинжал, или найти. Мы что — братья Логара, что так заботимся о его благополучии?

В ответ раздалось общее рычание. Человек по имени Логар явно не пользовался у них популярностью.

— Вопрос в том, что нам делать с этим существом? Мы должны собраться на Совет и принять решение. Он явно несъедобен. — Сказав это, он ухмыльнулся, по-видимому считая последнюю фразу образчиком зловещего юмора.

— Из его шкуры можно выделать хорошую кожу, — предложил другой тоном, в котором не было и намека на шутку.

— Она слишком мягкая, — возразил еще один.

— Я бы не сказал, что он был таким уж мягким, когда мы заносили его сюда, — заметил первый. — Он был тверд, как стальная пружина.

— Чушь, — запротестовал второй. — Я покажу тебе, сколь нежна его плоть. Смотри, сейчас я нарежу несколько полос. — Он вытащил кинжал и приблизился ко мне, остальные с интересом следили за его действиями.

К этому времени меня настолько переполняла ярость, что камера казалась затянутой кровавым туманом. Сейчас, поняв, что парень и в самом деле собирается проверить остроту своего клинка на моей коже, я пришел в бешенство. Развернувшись, я ухватил цепь двумя руками и, чтобы получить хороший упор, намотал ее на кисти. После этого, упершись одной ногой в пол, а другой — в стену, я потянул изо всех сил. Все мое тело взбугрилось узлами могучих мускулов; от напряжения на коже проступили капли пота; с оглушительным треском камень подался, железное кольцо вырвалось с мясом, а я был отброшен на спину, прямо к ногам пленивших меня людей. Взвыв от удивления, они набросились на меня всей кучей.

На их рев я ответил воплем кровожадного удовлетворения и, пытаясь выбраться из гущи тел, начал размахивать тяжелыми кулаками. Это была еще та драка! Стараясь одолеть меня числом, они не делали попыток воспользоваться оружием. Мы катались по камере сплошным задыхающимся, мечущимся, сыплющим проклятиями и раздающим удары комом. В сочетании с воплями, воем, страшными ругательствами и столкновениями тяжелых тел это производило впечатление полного бедлама. Один раз на мгновение мне удалось разглядеть дверной проем с толпящимися в нем женщинами, впрочем, возможно, что только показалось; зубами я вцепился в чье-то волосатое ухо, мои глаза были заполнены потом и искрами от жестокого удара по носу. А если принять во внимание развернувшуюся вокруг меня возню тяжелых тел, то мое зрение не могло быть слишком хорошим.

И все же я не ударил в грязь лицом. Под сокрушающими ударами моих железных кулаков рвались уши, хрустели носы и трещали зубы; вопли раненых звучали музыкой в моих разбитых ушах. Но эта проклятая цепь вокруг моей поясницы продолжала путаться у меня в ногах, и очень скоро с моей головы была сорвана повязка, а из открывшейся вновь раны обильно потекла кровь. Полуослепший, я начал спотыкаться и оступаться; тяжело дыша, они повалили меня на пол и связали по рукам и ногам.

Затем уцелевшие отвалились от меня и остались лежать или сидеть в позах, говорящих о крайнем изнеможении и испытываемой боли, в то время как я, обретя голос, осыпал их страшными ругательствами. Я находил жестокое удовлетворение от вида всех этих окровавленных носов, порванных ушей и разбитых зубов — а их было вполне достаточно, — и, когда кто-то, непрерывно матерясь, заявил, что у него сломана рука, я разразился злобным смехом. Один из них лежал без чувств, и его необходимо было привести в сознание, что они и сделали, опрокинув над ним кем-то принесенную посудину с холодной водой. Мне показалось, что принесла ее женщина, появившаяся после резкого рева команды.

— Его рана открылась опять, — сказал один, указывая на меня. — Он истечет кровью.

— Надеюсь, так оно и будет, — проворчал другой, лежащий, скрючившись, на полу. — Мой живот разрывается. Я умираю. Дайте мне вина.

— Если ты умираешь, то вино тебе не нужно, — грубо заметил, по-видимому, вождь, выплевывая осколки треснувшего зуба. — Акра, перевяжи ему рану.

Не выказывая особого энтузиазма, Акра, прихрамывая, подошел и склонился надо мной.

— Не дергай своей проклятой головой, — рыкнул он.

— Пошел вон, — огрызнулся я. — Мне от вас ничего не надо. Попробуй только до меня дотронуться.

Он с раздражением ухватил мое лицо широкой ладонью и с силой пихнул меня. Это было ошибкой. Мои челюсти сомкнулись на его большом пальце, заставив его исторгнуть душераздирающий вопль, и только с помощью товарищей ему удалось высвободить искалеченную конечность. Обезумев от боли и бессловесно завывая, он внезапно нанес мне ужасный удар в висок, от которого моя голова отлетела назад и с силой стукнулась о массивную ножку скамьи.

Придя в себя, я обнаружил на голове свежую повязку, руки и ноги были скованы кандалами, тяжелые цепи от них тянулись к мощному кольцу, заново вделанному в камень и, очевидно, закрепленному крепче прежнего. За окном было усыпанное звездами ночное небо. В стенной нише торчал факел, горевший странным белым пламенем; на скамье, оперевшись локтями о колени и положив подбородок на сжатые кулаки, сидел человек и внимательно меня рассматривал. Рядом стояла огромная золотая посудина.

— А я сомневался, что ты очухаешься после такого удара, — сказал он наконец.

— Меня не так просто прикончить, — фыркнул я. — Вы — свора несчастных хиляков. Если бы не моя рана и проклятая цепь, я бы справился со всей вашей бандой.

Казалось, что наносимые оскорбления вызывают у него скорее интерес, чем раздражение. Непроизвольно он нащупал на голове крупную шишку, покрытую толстой коркой запекшейся крови, и спросил:

— Кто ты? Откуда ты взялся?

— Не твое дело, — отрезал я.

Он пожал плечами и, подняв одной рукой посудину, другой вытащил кинжал.

— В Кохте не голодает никто, — сказал он. — Я собираюсь поставить это блюдо около твоей руки, и ты сможешь поесть. Но предупреждаю, если попытаешься меня ударить или укусить, я тебя заколю.

Я только язвительно хмыкнул в ответ. Он наклонился и, поставив сосуд, быстро отступил назад. Предложенная пища была чем-то вроде тушенки и утоляла не только голод, но и жажду. После еды у меня слегка поднялось настроение, и когда мой страж стал опять задавать вопросы, я ответил:

— Меня зовут Исайя Керн. Я — американец с планеты Земля.

Он немного поразмыслил над моими словами, а затем спросил:

— Эти места, они что, находятся за Поясом?

— Я не понимаю тебя, — ответил я.

Он покачал головой.

— Как и я тебя. Но если ты ничего не знаешь о Поясе, то не можешь быть из-за него. В любом случае, ты определенно несешь вздор. Но откуда ты появился, когда мы заметили тебя, приближающегося с равнины? Твой ли костер мы видели прошлой ночью с башни?

— Думаю, что мой, — ответил я. — Много месяцев я жил среди холмов на западе. Прошло всего несколько недель, как я спустился на равнину.

Он пристально смотрел на меня.

— Среди холмов? Один, вооруженный только кинжалом?

— А что тут такого? — спросил я.

Он покачал головой, словно сомневаясь или удивляясь моим словам.

— Несколько часов назад я назвал бы тебя лжецом.

Сейчас я не уверен.

— Как называется этот город? — спросил я.

— Котх, племени Котх. Наш вождь — Хосутх — Крушитель Черепов. Меня зовут Тхэб-Быстроногий. Мне приказано сторожить тебя, пока воины собрались на Совет.

— Что из себя представляет Совет? — поинтересовался я.

— Они обсуждают, что дальше с тобой делать; они начали спорить еще на закате Солнца, но так же далеки от решения, как и вначале.

— И о чем они не могут договориться?

— Видишь ли, — ответил он, — одни хотят тебя повесить, а другие — пристрелить.

— Я думаю, что им не может прийти в голову просто меня отпустить, — заметил я с некоторой горечью.

Он холодно взглянул на меня.

— Не строй из себя идиота, — сказал он с осуждением. В этот момент снаружи послышались легкие шаги, и в камеру вошла девушка, виденная мною раньше. Тхэб окинул ее неодобрительным взглядом.

— Что тебе надо здесь, Эльта? — спросил он суровым тоном.

— Я пришла взглянуть на чужеземца, — ответила она нежным музыкальным голосом. — Я никогда еще не видала такого человека. Его кожа почти такая же гладкая, как у меня, а на лице совсем нет волос. Какие необычные у него глаза! Откуда он появился?

— Он говорит, что с холмов, — проворчал Тхэб.

Ее глаза расширились.

— С холмов? Там же никто не живет, кроме диких зверей. А может, и он — какое-то животное? Но все говорят, что он разговаривает и понимает речь.

— Это так, — прорычал Тхэб, ощупывая свои ссадины. — А кроме того, он вышибает мозги голыми кулаками, которые тверже и тяжелее палиц. Иди отсюда. Он неистов, как сам дьявол. Если ты попадешь к нему в руки, то от тебя не останется даже кусочка, которым могли бы заинтересоваться стервятники.

— Я не буду приближаться к нему, — заверила она. — Но, Тхэб, он совсем не кажется таким ужасным. Видишь, когда он смотрит на меня, в его взгляде совсем нет ярости. Что с ним будет?

— Это решит племя, — ответил Тхэб. — Может быть, ему позволят сразиться без оружия с саблезубым леопардом.

Она всплеснула руками, вложив в этот жест больше человеческих чувств, чем я наблюдал за все время на Альмарике.

— Но, Тхэб, почему? Он не причинил вреда; он пришел один и без оружия. Воины выстрелили в него без предупреждения и ранили, а теперь...

Он посмотрел на нее с раздражением.

— Если я скажу твоему отцу, что ты просила за пленника...

Угроза явно возымела действие. Она мгновенно побледнела.

— Не говори ему, — попросила она, справившись с волнением. — Что бы ты ни говорил, это — не по-человечески. И даже если мой отец выпорет меня так, что по пяткам побежит кровь, я все равно это повторю!

И с этими словами она быстро выбежала из камеры.

— Кто эта девушка? — спросил я.

— Эльта, дочь Зэла-Метателя.

— Кто он такой?

— Один из тех, с кем ты совсем недавно так жестоко подрался.

— Ты имеешь в виду, что такая девушка, как эта, может быть дочерью этого, похожего на... — у меня не хватило слов.

— А что с ней не так? Она ничем не отличается от остальных наших женщин.

— Ты хочешь сказать, что все женщины выглядят так, как она, а все мужчины — как ты?

— Конечно, если не принимать во внимание индивидуальные особенности. А что, среди твоего народа это не так? Должно быть так, если ты только не выродок-одиночка.

— Ну и ну, да будь я про... — начал я в изумлении, но в этот момент в дверях появился другой воин и сказал:

— Тхэб, я пришел тебя подменить. Хосутх вернется завтра. Воины сошлись на том, что решение примет он сам.

Тхэб ушел, а его сменщик уселся на скамью. Я не пытался заговорить с ним. Голова у меня шла кругом от противоречивых явлений, что мне довелось увидеть и услышать, я чувствовал, что засыпаю. И вскоре погрузился в глубокий, без сновидений, сон.

Несомненно, мои мозги все еще не отошли от перенесенных ударов. Иначе я обязательно бы проснулся, почувствовав прикосновение к моим волосам. А так — я проснулся только частично. Из-под смыкающихся век я как во сне видел низко склонившееся надо мной девичье лицо, темные глаза, расширенные в испуганном восхищении, полуоткрытые губы. Мои ноздри вдохнули аромат ее пышных волос. Она робко коснулась моего лица и тут же быстро, с коротким вздохом отпрянула назад, словно испугавшись содеянного. Мой страж храпел на скамье. Факел догорел почти до основания и отбрасывал в камеру зловеще-тусклый свет. Луна уже зашла. Все это я смутно уловил, прежде чем опять погрузиться в дрему, сквозь которую передо мною неясно мерцало прекрасное лицо.

Глава III

На этот раз я проснулся в сером холодном свете занимающегося дня, в час, когда приговоренные встречаются со своими палачами. Надо мной стояла группа мужчин, и я знал, что один из них — Хосутх — Крушитель Черепов.

Он был более высок и худ, чем большинство его сородичей, почти сухопар в сравнении с ними. Благодаря этому его широкие плечи казались чрезмерно огромными. Лицо и тело покрыты шрамами — следами былых битв и схваток. Он был очень смугл и, видимо, стар; впечатляюще мрачное олицетворение мрачного варвара.

Он стоял и, теребя рукоять огромного меча, смотрел на меня. Взор его был мрачен и бесстрастен.

— Мне сказали — ты утверждаешь, что одолел в честной борьбе Логара из Турга, — сказал он наконец, и я не могу передать, насколько глухим и замогильным был его голос.

Я молча лежал и смотрел на него, отчасти поразившись его странному и зловещему виду, а отчасти испытывая ярость, похоже, в те времена владевшую мной постоянно.

— Почему ты не отвечаешь? — прогромыхал он.

— Потому что мне надоело слышать, как меня называют лжецом, — огрызнулся я.

— Зачем ты пришел в Котх?

— Я устал жить в одиночестве среди диких зверей и сделал глупость. Я надеялся встретить человеческие существа, общество которых было бы более приятно, чем окружение леопардов и бабуинов. Надежды оказались напрасными.

Он подергал себя за щетинистые усы.

— Мужчины говорят, что ты дерешься как бешеный леопард. Тхэб говорит, что ты подошел к воротам открыто, не как враг. Мне нравятся храбрые мужчины. Но что нам делать? Если мы тебя отпустим, ты будешь нас ненавидеть из-за случившегося, и ненависть твоя утихнет не скоро.

— А почему бы вам не принять меня в племя? — закинул я удочку.

Он покачал головой.

— Мы не яги, у нас нет рабов.

— Но ведь и я — не раб, — проворчал я. — Позвольте мне жить среди вас как равному. Я буду охотиться и сражаться вместе с вами. Я ничем не хуже любого из твоих воинов.

В этот момент мимо Хосутха протиснулся вперед еще один воин. Не слишком высокий, но широкоплечий и очень массивный, он казался самым крупным из виденных мною в Котхе мужчин. Густая растительность,покрывавшая руки и ноги, была не черного, а необычного рыжего цвета.

— Это тебе придется еще доказать! — проревел он с проклятием. — Хосутх, прикажи снять с него цепи! Воины так расхваливали его силу, что меня чуть не стошнило! Прикажи его освободить и разреши нам побороться!

— Гхор, этот человек ранен, — ответил Хосутх.

— Ну так пусть его лечат, пока раны не заживут, — настойчиво потребовал воин, разведя руки в характерной борцовской манере.

— Смотри, у него, кулаки как молоты, — предупредил другой.

— Дьяволы ада! — проревел Гхор, сверкая глазами и угрожающе размахивая волосатыми руками. — Прими его в племя, Хосутх! Пусть он подвергнется испытанию! И если он выживет — тогда, клянусь Цаком, он будет достоин называться человеком из племени Kотх.

— Довольно, я ухожу. Я подумаю над этим, — сказал Хосутх после долгого размышления.

Итак, на какое-то время все вопросы были улажены. Воины удалились вслед за Хосутхом. Последним уходил Тхэб, в дверях он обернулся и сделал жест, показавшийся мне ободряющим. Видимо, этим странным людям не были чужды полностью чувства симпатии и дружбы.

День прошел без каких-либо событий. Тхэб больше не возвращался. Пищу и питье приносили другие воины, и я позволил им сменить повязку на голове. При более человечном отношении моя первобытная животная ярость подчинилась человеческому рассудку. Но она притаилась у самой поверхности души, готовая при малейшем посягательстве неистово закипеть.

Я больше не видел девушку по имени Эльта, хотя несколько раз до меня доносились легкие шаги за дверью, но была это она или нет — не знаю.

Ближе к вечеру в комнату вошла группа воинов, и мне сообщили, что я должен предстать перед Советом, на котором Хосутх выслушает все доводы и решит мою участь. С удивлением я узнал, что будут выслушаны аргументы и в мою пользу. После моего обещания вести себя смирно они сняли цепь, что приковывала меня к стене, но оставили кандалы на руках и ногах.

Меня ввели в огромный зал, освещенный горевшими белым светом факелами. Какое-либо убранство или мебель отсутствовали, впрочем, как и украшения — ощущалась лишь угнетающая атмосфера, присущая массивным архитектурным стилям.

Мы пересекли несколько залов, одинаково огромных и пустых, с неотделанными стенами и очень высокими потолками, и наконец попали в громадное круглое помещение со сводом в виде купола. У задней стены на прямоугольной платформе стоял трон, на котором во всем своем мрачном великолепии восседал убранный в пятнистую шкуру леопарда Хосутх. Перед ним, занимая три четверти огромного круга, расположилось племя; подобрав под себя ноги, на расстеленных на каменном полу шкурах сидели мужчины, а за ними, на покрытых мехами скамьях, — женщины и дети.

Это была странная публика. В глаза бросался разительный контраст между волосатыми мужчинами и белокожими изящными и грациозными женщинами. Мужчины — в набедренных повязках и сандалиях с охватывающими голень ремешками; у некоторых на массивные плечи были наброшены шкуры пантеры. Женщины, среди которых я разглядел Эльту, одеты были примерно одинаково: туники, едва прикрывающие наготу, перехваченные в талии поясом, и мягкие сандалии; впрочем, некоторые из них пришли босиком. Другой одежды я не видел. Различие между полами прослеживалось вплоть до грудных младенцев. Девочки выглядели спокойными, изящными и симпатичными. Маленькие представители мужского пола еще более походили на обезьян, чем взрослые.

Мне было велено занять место на каменном кубе, располагавшемся спереди и чуть сбоку от платформы. Среди сидящих воинов я отыскал глазами Гхора, беспокойно ворочавшегося по сторонам, непроизвольно поигрывая мощными бицепсами.

Слушание началось сразу, как я занял свое место. Хосутх просто объявил, что он хотел бы выслушать все доводы за и против и назначил человека, должного представлять мои интересы, чему я весьма удивился, но, по-видимому, это была обычная практика здесь. Моим представителем оказался тот самый вождь более низкого ранга, что командовал во время драки в камере; его звали Гучлак — Разъяренный Тигр. Без особого рвения, прихрамывая, он вышел вперед и одарил меня злобным взглядом; на его теле отчетливо виднелись следы нашей встречи.

Он положил свой меч и кинжал на платформу, сидящие впереди воины сделали то же самое. Гучлак свирепо посмотрел на остальных присутствующих, а Хосутх потребовал высказать причины, по которым Исайя Керн — при этом он умудрился переврать мое имя совершенно чудным образом — не должен быть принят в племя.

Причин оказалось множество. Вскочило полдюжины воинов, начавших вопить что есть силы, в то время как Гучлак, следуя долгу, пытался им отвечать. Я ощущал себя заведомо обреченным. Но игра еще не была доведена до конца, по сути как следует она еще и не началась. Сначала Гучлак играл свою роль почти равнодушно, но оппозиция раззадорила его, и он принялся за дело всерьез. Его глаза засверкали, и, оскалившись, он начал орать и реветь, не уступая лучшим своим оппонентам. Судя по доводам, которые он представил, а вернее — прогромыхал, можно было подумать, что мы с ним всю жизнь — лучшие друзья.

Для выдвижения обвинений против меня никто специально назначен не был. Слово мог взять каждый желающий. И если Гучлак одерживал над кем-нибудь верх, то последний присоединял свой голос к голосу Гучлака. Вскоре на моей стороне оказалось уже несколько человек. К рыку моего адвоката присоединились выкрики Тхэба и вопли Гхора, а спустя время на мою защиту встали и другие.

Таких дебатов, не поприсутствовав на них, не смог бы вообразить ни один землянин. Это был сущий бедлам, в котором одновременно звучало от трех до пятисот голосов. Я не представляю, как Хосутх еще что-нибудь разбирал в этом шуме. Он мрачно возвышался над всей неразберихой, словно беспощадное божество над раздираемым бренными страстями человечеством.

Оказалось, что снимать перед началом слушания оружие — исключительно мудрый обычай. Спор часто превращался в язвительные нападки с критикой предков и высмеиванием индивидуальных склонностей. Руки тянулись к пустым поясам, а усы воинственно топорщились. Время от времени над всем этим базаром раздавался зловещий голос Хосутха, и тогда восстанавливалось какое-то подобие порядка.

Мои попытки следовать логике спорящих были тщетны. Оппоненты поднимали вопросы, на первый взгляд совершенно не относящиеся к делу, а в ответ звучали еще более нелогичные опровержения. Авторитеты древности извлекались на свет только для того, чтобы с помощью не менее древних первоисточников была доказана их полная несостоятельность.

Все это усложнялось еще и тем, что спорщики часто запутывались в своих собственных доводах или забывали, на чьей они стороне, и начинали бешено переругиваться друг с другом. Казалось, дебатам не будет конца, как и предела выносливости участников. Наступила полночь, а они все еще продолжали вопить и трясти друг перед другом кулаками с неослабевающей энергией.

Женщины участия в спорах не принимали.

Около полуночи они, прихватив детей, стали выскальзывать из помещения. В конце концов на скамьях осталась сидеть только одна маленькая фигурка. Это была Эльта, что следила (или пыталась следить) за ходом слушания с поразительным интересом.

Сам я давно оставил всякие попытки. Гучлак доблестно удерживал поле битвы, его волосы и борода топорщились от усилий. Гхор почти плакал от ярости и умолял Хрсутха разрешить ему сломать несколько шей. О, неужели он дожил увидеть, как мужчины племени Котх превратились в гадюк и прочих гадин с сердцами стервятников и внутренностями жаб — голосил он, воздевая к небесам огромные ручищи.

Мне казалось, что я в сумасшедшем доме. Спустя какое-то время, несмотря на шум и тот факт, что решался вопрос моей жизни и смерти, я уснул и мирно захрапел на своем кубе, в то время как мужчины из племени Котх исходили яростью, рычали и били себя кулаками в волосатые груди, а странная планета Альмарик неслась по своему пути среди звезд, которым было ни тепло, ни холодно от того, что произойдет с человеком Земли или с любым другим.

Уже светало, когда Тхэб растормошил меня и прокричал в ухо:

— Мы победили! Ты станешь членом племени, если

выйдешь победителем в схватке с Гхором!

— Я сломаю ему хребет! — проворчал я и опять заснул.

Продолжение следует

Перевод И.Бойко В.Малашин Рисунки А.Штыхина

(обратно)

Оглавление

  • Ангкор: спасительный плен
  • Красная земля королевы Нзинги. Часть I
  • Геральдический альбом. Лист 17
  • Интриги мадам де Монтеспан
  • Одинокие странники глубин
  • Житие мореходов с пакетбота «Св.Петр»
  • Солнечные цапли Пеньяс-Бланкас
  • По воле волн — не по своей воле. Часть I
  • Робинзоны с мыса Саханин
  • Святой Патрик обживает Москву
  • Роберт Говард. Альмарик. Часть I
  • Роберт Говард. Альмарик. Часть II