Журнал «Вокруг Света» №09 за 1989 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Семейские

 

Семейские

На зеленые святки меня пригласили загодя, еще в феврале. В общем-то не очень верилось, что где-то до сих пор справляют старинную русальную (Русальная — седьмая после Пасхи неделя, на которую выпадали праздники: Семик, Троица и Духов день. Отмечалась как зеленые святки. Название получила по имени водных берегинь — русалок, хранительниц влаги и первых зеленых ростков, мстительниц за девичьи обиды.) неделю, встречая лето заламыванием березки, плетением венков и потайными девичьими играми, которые неодолимо притягивают парней к запретным для них луговым хороводам. Но приглашали в деревню не совсем обычную. Большой Куналей — старообрядческое поселение в Забайкалье, с богатой историей и собственным народным хором, известным на всю страну. Привлекало и название деревенского гулянья: «Праздник русской березки». Каким он будет, этот праздник, в короткую пору отдыха между севом и покосом, когда веселит крестьянскую душу свежая зелень всходов, а по-весеннему волглый, черемуховый ветер сулит благодатные дожди пополам с солнцем?..

Прежде чем пуститься в путь, я углубился в «Материалы для истории раскола», чтобы уточнить, откуда же взялись в Забайкалье старообрядцы.

История деревни Большой Куналей необъяснима без уходящей в XVII век предыстории населяющих ее семей. Когда честолюбивый патриарх Никон, стремясь единым махом привести русскую обрядность в соответствие с международным каноном, расколол церковь, это обернулось для россиян неисчислимым множеством личных трагедий. Не забывая ни мученической судьбы протопопа Аввакума, ни страстотерпицы боярыни Морозовой, должно признать все-таки, что горше всего приходилось тогда простым людям. Общая душевная сумятица была столь беспросветна, что человек легко втягивался в массовые самосожжения, самоутопления и «запощивания» до голодной смерти. В лихую годину священник-старовер Кузьма из московского посада, спасая своих прихожан от самогубства и полного пресечения рода, увел их в Речь Посполитую. Они обосновались на реке Сож неподалеку от Гомеля. Там к ним присоединился со своей паствой беглый поп Стефан из приокского города Белёва. Потом потянулись сюда и разрозненные старообрядческие семьи. Новое поселение как-то враз расцвело и забогатело на зависть никонианцам.

Тщетно императрицы Анна Иоанновна и Елизавета Петровна учиняли «выгонку раскольников с облюбованных прибежищ». Стоило регулярным войскам уйти с берегов Сожа, как староверы возвращались на свое пепелище, снова сеяли рожь и пшеницу и с прибылью продавали зерно в Ригу, что была тогда центром хлебного рынка северной Европы. Они справлялись и с черной, и с тонкой работой. Умели поладить и с поляками, и со шведами, и с турками, да так, что никому не приходило в голову ополячивать их или отуречивать. Если вдуматься, все это были люди недюжинные. Они прошли сквозь церковную реформу, как через квазиестественный отбор, уберегли потомство, сохранили в целости традиционный образ жизни и приобрели благой опыт сотрудничества с людьми других наций, обычаев и вероисповеданий. С такой вот наследственностью и таким воспитанием второе поколение поселенцев вошло в новый виток исторических испытаний.

Екатерина II не видела выгоды в безалаберных «выгонках раскольников». Присоединив к Российской империи земли, служившие приютом для беглецов, она приказала согнать в Калугу всех староверов посемейно и посемейно же выслать в Сибирь. В 1757 году старообрядческие семьи (25 фамилий) достигли Забайкалья. По весне, как раз перед Пасхой, их развели по глухим таежным распадкам, где были еще не занятые ни коренным населением, ни служилым людом свободные земли. По государственному установлению Екатерины II старообрядцев должно было «водворять на пустопорожнем месте».

«Казна дедам нашим не помогала,— записал уже в XIX веке этнограф С. В. Максимов рассказ забайкальского старовера.— Привел их на место чиновник. Стали его спрашивать: «Где жить?» Указал: «В горах». Стали пытать: «Чем жить?» Чиновник сказал: «А вот станете лес рубить, полетят щепки. Щепы и ешьте»... Поселились. Земля оказалась благодатной. Ожили и повеселели. Приехал знакомый чиновник и руками развел: «Вы-де еще не подохли? Жаль, очень жаль, а вас, чу затем и послали, чтобы вы все переколели».

Чтобы оценить всю гордость этого землепашца, стоит вспомнить хотя бы мнение П. С. Палласа. Он побывал здесь во время своих знаменитых экспедиций 1771—1772 годов и видел, что старообрядцы «по лесистым горам не без многого труда, но и не без желанного успеха расширяются». Но все же пришел к выводу: «Кроме кочующих народов, каковы буреты и тунгусы, никому другому тут жить не можно». А вот официальное заключение начальства, сделанное в 1808 году: «Они поселены лет за 40 на местах песчаных и каменистых, где даже не предвиделось возможности к земледелию. Но неусыпное их трудолюбие и согласие сделало, так сказать, и камень плодородным. Ныне у них лучшие пашни, и их хлебопашество доставляет им не только изобильное содержание, но есть главнейшая опора Верхнеудинского и Нерчинского уездов». Иркутский генерал-губернатор в связи с этим «счел долгом изъявить за то совершенную свою признательность» крестьянам-старообрядцам Мухоршибирской, Куналейской и Урлуцкой волостей. Столь конфузный оборот привычно-жестокого государственного эксперимента на выживание инакомыслящих вызывает чувство глубокого удовлетворения: нашла-таки коса на камень! Но разве дело в губернаторской признательности? В крестьянстве, как, может быть, более нигде, уровень жизни и уровень развития личности означают, в сущности, одно и то же. Возвратившись с нерчинской каторги, декабрист ба.рон А. Е. Розен с восхищением писал о старообрядческой деревне: «А люди... люди! Ну право молодец к молодцу, красавицы не хуже донских, рослые, белолицые, румяные. Все у них соответствовало одно другому: от дома до плуга, от шапки до сапога, от коня до овцы — все показывало довольство, порядок, трудолюбие». Проходили десятилетия. Новых литераторов, этнографов, антропологов вольно или невольно заносило в эту глухомань. Каждый в свое время: и П. Ровинский, и Ю. Талько-Грынцевич, и А. Селищев,— словно передавая эстафету, подчеркивали трудолюбие, спокойное достоинство, крепость тела и независимый нрав здешних крестьян. В новых поколениях воспроизводился не только самобытный физический облик, но и характер первых поселенцев.

Государство по-прежнему именовало их «раскольниками» и относилось соответственно. По петровскому еще указу они обязаны были платить подушную подать в двойном размере. Священный синод не признавал законность их брака, шельмуя старообрядческие семьи как «любодейные сопряжения». Но — вот парадокс — в народе их называли как раз СЕМЕЙСКИМИ. Это было специально придуманное слово. В словаре В. Даля оно приводится фактически как термин, имеющий только одно узкое значение: «Забайкальские раскольники, переселенные семейно». И, надо признать, этот неологизм XVIII столетия был создан людьми с абсолютным языковым слухом. Не привычное «семейные», то есть имеющие семью, а почти неправильное «семейские», чтобы подчеркнуть: входящие в семью, охраняемые семьею. Не исключено, что забайкальские старообрядцы невольно сами нарекли себя, потому что на вопрос: «Чьи вы?» — не могли и не хотели отвечать ни «барские», ни «царские», ни «монастырские»... Семейские! И больше ничьи.

Самоназвание есть акт психологического самоопределения. Внутри великорусской национальности сложилась особая общность людей с собственной культурной традицией и своеобычным характером. Быстрое и повсеместное распространение слова «семейские» в речевом обиходе всех сословий России, включение его в научные труды, официальные бумаги и толковые словари означало косвенное признание права на самобытность. И как бы в подтверждение сохранности самобытных нравов семейских по сей день публикуются исследования их живого фольклора.

Последние километры дороги на «Праздник русской березки», а пейзаж так далек от пейзажа великорусских равнин... Горы, хотя и невысоки, хотя и укрыты по самые вершины просвечивающим на солнце сосняком, пологими своими хребтами с двух сторон ограничивают горизонт, словно бы сплющивая пространство в бегущую под колеса серопесчаную ленту тракта. Не куполом, а стрельчатой аркой возносится высоченное небо. Прозрачное, с легкой наволокой, будто драгоценная глубь топаза, оно заполнено жестким, лучистым светом. Ни облачка в вышине. Ни кустика вдоль дороги. Видно, как струится впереди сухой воздух. И странен глазу рыжеватый отцвет молодой травы — не поймешь: конец мая или начало сентября.

Но вдруг как-то разом меняется цветовая гамма. Падает напряженность желтого свечения. Солнечные лучи не скользят больше по склонам, гаснут в разливе светопоглощающего, земляного, как сказали бы художники, тона. Свежепроскороженная опрятная пашня всюду, где только можно было пройти с плугом. А на плоском дне долины густые иссиня-зеленые всходы сеяных трав расчерчены сеткой непросохших оросительных канавок. Словно приоткрыла свой весенний лик мать-сыра земля, основа основ русского фольклора.

За исправной околицей с подновленными к лету пряслами начинается деревня. Непривычно большая. И непривычно плотно застроенная. Усадьбы сомкнулись, соприкоснувшись столбами заплотов и стенами сараев, будто это городская слобода, а не сельские подворья. Но все в этой непривычности знакомо как воспоминание. Когда-то мне было сказано: «Семейскую деревню ты безошибочно узнаешь. Сам. И не спутаешь ни с какой другой».— «Это почему же? — усомнился я тогда.— По каким таким приметам?» «Узнаешь и все»,— был ответ. Так оно теперь и выходило.

Высокие (не достать до подоконника) и длинные (в две-три связи) избы срублены «в обло», чтобы не пилою, а топором заделывать венцы, приминая волокна, и тем самым как бы закупоривая торцы, не пускать влагу и гниль в глубь бревен. Постройки без единого гвоздя, чтобы не дырявить и не проржавливать смолистую, почти до резонансного звона просушенную древесину. Несокрушимые заплоты из тяжелых лиственничных колод и тонкая вязь резьбы по карнизам, наличникам, воротинам... Тесовые крыши тронуты кое-где зеленоватым лишайником, словно антикварной патиной. Но до естественного цвета промыты снаружи бревенчатые стены. По обычаю хозяйки два раза в год драят дресвою все, что не защищено краской. Изба с вырезанной на фронтонной доске цифрой 1883 поблескивает на солнце, как полированная. Дом здесь не просто ценят. Его холят, как живое существо. Это не обезличенная жилплощадь, а материальное воплощение духа семьи, ее жизненной силы, нравственных оснований и художественной одаренности. А потому, хотя все срубы в равной мере традиционны, словно поставлены одной стародавней плотницкой артелью, каждая изба наособицу. И улица вьется, словно хоровод...

Иду вдоль деревни и час, и другой... Подолгу разглядываю то удивительный скобяной прибор на калитке (художественная ковка, явно прошлый век), то затейливый вырез наличников (похож на стилизованное изображение крылатого пса — хранителя посевов, знакомого по черниговской каменной резьбе XII века). Топонимика поселения наглядно соответствует местоположению усадеб: возле крутого обрыва — «улица Красный Яр», на плоском перепаде бугра — «улица Елань»...

— Чем попусту расхаживать, помог бы дом красить,— слышу вдруг незамысловатую подначку.

Несколько женщин и девочка-подросток на взгорке в три цвета раскрашивают избу. Дело к концу. Белой эмалью покрывают узоры накладной резьбы на пронзительно синих ставнях и наличниках. Тонкой кистью подновляют белизну оконных переплетов. А стены уже влажно сияют свежей оранжевой краской. Невообразимое сочетание сочных, несливающихся цветов поразило неожиданной гармонией, как при виде дымковской игрушки или расписного пасхального яйца. И я почувствовал, что мой праздник начался.

Впрочем, пиджак я снимал напрасно. «Управятся сами,— распорядилась старшая из женщин и добавила: — Да и занятие-то женское...»

Она стояла поодаль в расстегнутой душегрейке без рукавов. На ней был традиционный семейский костюм, предписанный обычаем для ее лет и ее положения матери замужних дочерей. Насколько уместен был на этой улице, в этой ситуации и в ее возрасте темный сарафан из тяжелого шелка с тисненным рисунком в цвет ткани, черная кофта с присборенным рукавом, неяркий платок и длинный чистый передник (запон, как говорят семейские) из однотонного сатина с серой лентой над подолом. Анна Филипповна (так отозвалась она на вопрос об имени-отчестве) была явно довольна и ладной работой дочери, племянницы, невестки и внучки, и теплым погожим днем, и даже возможностью высказаться перед пришлым человеком, хотя в тоне ее нарочитой любезности не было:

— Красимся вот. Легче, чем дресвою-то мыть. А сейчас все так. Дома-то какие разноцветные стоят! Бравенькие! Хоть эшелон краски привези — враз раскупят. Дефицит! — легко обошлась она с новомодным словом.— Да и весело красить-то. Бравенько, коли много баб в семье. Вот и мои развеселились. Что значит, работать семей но,— вдруг сменила она тему.— Не часто так удается. Живем все в одной деревне, а как поженились дети, у всех свои дома. Мы, старые, теперь для них вредные стали. Требовательные.

Щемящая нота, зазвучавшая в разговоре, странным образом не мешала возникшему чуть раньше ощущению праздника. Но и не исчезала. И потом в самые яркие моменты деревенского гулянья возвращалось ко мне это предостерегающее чувство тревоги...

Основные события между тем разворачивались на колхозном стадионе, зеленая лужайка которого как бы объединяла и кирпичную среднюю школу, и бревенчатый сельский клуб. Молодежь соревновалась в беге и прыжках. Но зрители в основном сгрудились вокруг утрамбованного пятачка с беленым бортиком, где местные силачи поднимали двухпудовую гирю. Окружающие хором вели подсчет. Желающих было много. И результаты были неплохие. Но без блеска. Крупные парни были сильны, да увалисты, не вышколены. Это особенно стало видно, когда в круг вышел настоящий спортсмен, школьный учитель физкультуры. В узком трико, стройный, ни грамма лишнего веса, он ритмично взбрасывал гирю, и мышцы не вздувались буграми, а плавно змеились на его плотном торсе культуриста. В толпе началось какое-то шевеление. Коренастого малого в светлом «выходном» костюме дружки настойчиво проталкивали вперед. Он сопротивлялся, но как-то вяло. А оказавшись в первом ряду, сбросил пиджак и как был — в коричневых полуботинках, шевиотовых брюках и розовой импортной рубашке, взялся за двухпудовик.

— Выступает шофер Сергей Хромых,— объявил для порядка судья. Но спортивный ритуал был уже скомкан. Словно на старинной ярмарке зрители выставляли своего силача против «казенного атлета». Парень потетешкал гирю, как бы прилаживаясь к весу, и стал быстро-быстро двигать ею вверх-вниз. По вздувшимся мышцам шеи было видно, что ему трудно. Но лицо оставалось безмятежно спокойным и выражало только полное пренебрежение к тем пустякам, которыми пришлось заняться. Чем бесстрастнее орудовал силач, тем азартнее вели подсчет зрители. Но парень, видимо, не интересовался призом. Подняв гирю ровно столько же раз, что и учитель физкультуры, он разжал пальцы. Гиря без отскока вдавилась в землю. А сам он, накинув пиджак, растворился в толпе. Как того требовал старинный канон русской ярмарки: самый сильный отказывался от победы, чтобы — «никому не обидно!».

Тем временем на футбольном поле появилась сцена — тракторный прицеп с опущенными бортами. Люди вынесли из клуба скамейки и стулья и теперь рассаживались, как на завалинках, теми же компаниями, с теми же разговорами и в тех же позах. Повсюду вихрастые детские головы, уже успевшие выгореть на солнце. Важно, как именинники, прогуливаются мальчики и девочки в ярких семейских нарядах. Это «Родничок» — детская группа Большекуналейского семейского народного хора. Старинный покрой стесняет детские привычки. Длинный передник-запон требует повышенного внимания. Косоворотки торчат колом, словно необношенная школьная форма... Но всякая неловкость в движениях бесследно пропадает на сцене. Ведут ли ребята хоровод, распевая: «Ты, медведюшко, мой батюшка, ты не тронь мою коровушку», бьют ли дроби или пускаются вприсядку, как того требует сюжет народной игры, отдаленно напоминающей древнее заклинание против зверя, их жесты и позы столь органично соответствуют красочным одеждам, что, кажется, одно без другого было бы и неуместно и нелепо.

Всплывает в памяти давний теоретический тезис этнопсихологии: «В народном костюме, его символике, силуэте, цветовой гамме выражаются наследуемые психо-физиологические основы культурной традиции». Всплывает — словно только сейчас его осознал. Откуда эта острота чувств? Может, от того, что обычно видишь либо музейный манекен в старинном уборе, либо аляповатую поделку «а ля рюс» на эстраде, либо живую деревенскую пляску с частушками, но в кримпленовых платьях. А тут все один к одному. И традиция, и исполнители, и костюмы. Ведь подумать только: в Большом Куналее колхозный быткомбинат имеет специальных мастеров для пошива традиционной одежды. Заказчики, особенно пожилые, очень придирчивы, обычая придерживаются строго. Так что на ребятишках костюмы были самые что ни на есть «фольклорные». И притом— «как шьют и носят сегодня».

Но вот на сцену поднялась основная группа знаменитого Большеку-налейского семейского народного хора. Каждый наряд — подлинник. Когда-то, может, еще прапрабабки сшили эти одежды сами для себя, для своих семейных, деревенских праздников. Сейчас на сцене сарафаны из богатой далембы, конхвы, атласа, плиса, бархата, кашемира свежо переливались в лучах солнца набивным узором, в котором преобладают традиционные «пионы», сказочные цветы, известные теперь разве что по жостовской росписи. Шелковые кофты без вышивки «истинно семейских» цветов: алые, жаркие (оранжевые), черемные (бордово-коричневые), багульные (светло-малиновые), саранковые (светло-красные), поднебесные (бирюзово-зеленые) — покоят глаз глубиной и нежностью тона. Плавно колышутся подобранные в контраст к сарафану передники-запоны, на ярком одноцветном поле которых мерцают тяжелые гирлянды (до 7—12 нитей) крупного янтаря простой старинной выделки; центральная бусина — «королек», размером с куриное яйцо, оправлена в серебряное кольцо. Талии подчеркнуты плетенными из гаруса узкими поясами, ромбический орнамент которых неотличим от белорусских опоясок. Крепкие яловичные сапоги как бы подтверждают житейскую предназначенность и добротность костюма. А на фабричных атласных шалях, венчающих наряд (головной убор семейской женщины настолько сложен, что редкая из них может «завязать кику» одна, без помощи родственниц), красуются старинные брошки вперемешку с модной бижутерией.

Меня предупреждали, что подлинный семейский костюм никого не оставляет равнодушным. Но тут было такое пиршество красок, что у меня, похоже, отключился слух и я не заметил, когда был объявлен первый концертный номер. Песня обрушилась неожиданно, как стихия. Поначалу я просто не понимал, про что она. Не разбирал слов. Не различал, грустью или радостью окрашен напев. Звенящее, открытое, как говорят вокалисты, звучание голосов вихрилось вариациями, свивалось, развивалось и переплеталось согласно и неслиянно. Непредсказуемые разрывы и повторы мелодической фразировки перемешивали словесную ткань до полной неразличимости, словно небо в снежных струях пурги...

Песня все продолжала шириться и усложняться, потому что зрители стали подпевать хору. Негромко, словно бы про себя. Но внятно, не пряча своей взволнованности. Я попал в самый эпицентр хорового действа и с головой окунулся в это совместное и углубленное переживание песни. Нечто подобное я испытал только раз в жизни. В ранней юности. Когда еще подростком впервые шел в хороводе, с бессознательной тщательностью повторяя каждый жест, каждую позу взрослых парней, в движении, а не в слове постигая пугающе-притягательную суть русального игрища. Может, и не с той силой, но в той же раскрытости чувств принял я второй куплет песни. И горестный голос запевалы зазвенел будто внутри меня, увлекая к гибельной грани отчаяния. Но в томительной этой маете снова и снова взвихрялись подголоски, как протуберанцы неведомой энергии, и бодрая надежда взвеселяла сердце. Не обида на горькую судьбину, а неукротимая воля к жизни одушевляла тех, кто сложил эту песню. И тех, кто доныне сохранял ее живой. Казалось, здесь, в хоровом пении, заново переживался исторический опыт предков, для которых противостояние жестоким гонениям оставалось единственно возможной формой существования и которые лишь в сопротивлении могли ощутить сладость и гордость бытия. На миг почудилось, что держу в руках ключ к необъяснимому оптимизму русских песен...

Один из голосов поразил молодостью. Той юной, неломаной силой, которая в искусстве дороже опыта и мастерства. Глаз отыскал певицу в центре хора. Вокруг — радуга семейских сарафанов. И все-таки без этого разрумянившегося от песни лица, без сияния этих до прозрачности ясных серых глаз, без этой густой волны рвущихся из-под алой ленты темно-русых волос трудно было бы представить себе, как в действительности выглядел когда-то русальный хоровод. Но, может быть, более всего восхищала статность юной хористки. Наследственные янтари в потемневшем от времени серебре красовались у нее на груди. Рубаха и сарафан ее сшиты были, должно быть, еще в начале столетия. Только тогда делали такую изящную и трудоемкую строчку. Но ей наряд пришелся так впору, словно она-то и была той моделью, по которой исстари шили семейские женщины свои праздничные одежды.

— А почему вы одна выступаете без кики? — подошел я к ней сразу после концерта.

— Мне не положено. Кику носят только замужние.—Деревенская певунья Надежда Федосовна Хромых не конфузилась перед приезжим человеком, но и не рассыпалась в подробностях. В свои 17 лет она уже и людей посмотрела, и себя показала. С Большекуналейским семейским хором объездила пол-Сибири, пела соло в Краснодарском крае и гастролировала в Японии. И видно было: понимает самодеятельная артистка, что не от прессы, а от семейской общинной традиции зависит ее популярность.

— Народный голос,— отвечает Надя на мой вопрос, что же она считает главным своим артистическим достоянием.— Не только «бель канто» сильно воздействует на людей. В Японии свое выступление я начала песней «Посею лебеду на берегу». Зачин у нее привольный. Да еще подъем ощущаю необычайный. Ведь совсем чужим людям пою. Тревожусь, почувствуют ли? Беру как могу высоко и веду на полном дыхании, на полном дыхании. Веду и вижу вдруг: пожилой японец в третьем ряду, сам видно не замечая, потянулся, потянулся к сцене, аж встал. Да так и не садился. А уж как аплодировал! Я потом всякий раз так и начинала: беру как можно выше и веду во весь голос. Для самопроверки. И всякий раз кто-нибудь да вставал!..

Все-таки это совсем девчонка. И детского задора полны ее рассказы о том, как во всесоюзном лагере «Орленок» она боролась за право ходить на линейку не в шортах, а в семейском сарафане. Или о том, сколько раз ее «в России» прямо на улице останавливали: «Погадай!» — будто, кроме как у цыганок, ни у кого народного костюма нет и быть не должно...

Уже за полдень. Концерт кончился, все расходятся — продолжать праздник в застолье. Расходятся посемейно, с чадами и домочадцами, близкой и дальней родовой. Идут об руку, перекрывая широкую деревенскую улицу. Согласное звучание голосов течет вдоль деревни. Люди поют проникновенно, словно несут к жилищу свечи, зажженные от священного огня...

— А Сергей Хромых, который победил в соревновании тяжелоатлетов, вам не родственник? — спрашиваю Надю уже перед самым ее домом.

— Брат старший,— ответила она.— Для него это привычный номер. Пустяки. Он, когда свою легковушку ремонтирует, в одиночку мотор снимает и ставит...

На широком дворе лошадь и охотничьи лайки в вольере. Под навесом телега, «Запорожец» и пара тяжелых мотоциклов. В углу «зимней» избы — чугунная труба с вентилем: артезианская скважина выведена как раз туда, где, по старинному обычаю, должна стоять кадка с водой. Под опрятной божницей со старообрядческим медным восьмиконечным крестом — фотоснимки гоночных автомобилей и портрет Владимира Высоцкого. Деятельный мир сыновей. А в «чистой» горнице — мягкие домотканые половики, горшки с цветами, котенок на подлокотнике кресла, кожаный альбом с фотографиями, выписками из стихов и песен, пожеланиями подруг... И неожиданно — модерновый дизайн стереофонического магнитофона. Как не вспомнить поговорку: «Баба да кошка в избе. Мужик да собака на дворе». Тот самый «Домострой», что каждому указывал его место. Но подробности быта красноречивее слов. «Свое место» здесь каждый обустраивал по своему образу и подобию. И получалось, что «Домострой» каждому его место гарантировал, дабы было где соблюсти собственный интерес, жить «в своем праве». Не на самодурстве, а на праве самовыражения личности строился дом. И непреложная истина звучит в семейском по-фольклорному парадоксальном присловье: «Без мужа жена — круглая сирота. А замужем жена — сама себе госпожа». Не абы какую, а достойную жизнь обеспечивала старообрядцу семья. Потому и был он уверен в себе, инициативен, хозяйственен и независим в суждениях, невзирая на религиозные утеснения, сословное бесправие и официальное моральное пренебрежение. Горький опыт российского раскола показал, что не выжили бы ни люди, ни вера без семьи, которая, как крепость, триста лет выдерживала жесточайшую осаду. И, похоже, спасенная в ней культура все еще способна определять мироощущение людей, одухотворять их существование.

Сейчас хозяева пели, сидя за праздничным столом:

А у птицы есть гнездо,

у волчицы — дети...

У меня, у сироты,

никого на свете...

Переполняемая старинным многоголосием горница гудела, словно резонаторный купол храма. И песня об ужасе и отчаянии бессемейного прозябания была, в сущности, благодарением крепкому дому, тороватым рукам отца-матери, заботе сестер и братьев, памяти дедов и прадедов.

На длинном столе — яства старой крестьянской кухни, слава которой не в изыске, а в простоте, в натуральном вкусе чистого и свежего продукта. В центре «ритуальные» блюда: яишня толщиною в три пальца, сытная даже на взгляд, и воздушно-пышные пироги со свежиной. Из рук хозяйки дома принимаю теплый еще ломоть белого и круглого, как летнее солнце, каравая. Краюха пухово проминается под пальцами, так что смыкаются подрумяненные сухие корочки. Ощущение до того непривычное, что непроизвольно разжимается ладонь. И тотчас же кипенно-белая мякоть хлеба вновь вспухает, как пена на молоке, и краюха расправляется, словно живая трава, пригнутая ветром. Это хлеб со своего поля, замешенный своими руками, на воде из своего колодца, испеченный в своей печи, своей матерью...

Стыдно признаться, грех утаить, что перед поездкой не мог унять беспокойства: как-то примут старообрядцы?! Мы все еще в плену стереотипов церковно-полицейского, как говорили демократы-разночинцы, отношения к староверам. И даже специалисты-историки еще пишут о «ненависти ко всему новому, религиозном фанатизме и национальной ограниченности русских раскольников». Вот и фотокорреспондент, с которым мы приехали, тоже боялся, что не разрешат снимать, будут избегать неформальных контактов. И все оказалось не так, все было по-другому или находило совсем иное, не стереотипное объяснение. Хозяйство крестьянина-старообрядца всегда было самым прогрессивным в округе, потому что он незамедлительно перенимал все новшества, которые сулили выгоду. Семейские первыми в Забайкалье стали пахать не русской сохой, а польским пароконным плугом. Они сразу же научились у бурят новому для себя делу орошаемого луговодства. Но их крестьянский практицизм отвергал официальное прожектерство, которого всегда на Руси было с избытком. Возможно, этим во многом и объясняется пресловутый фанатизм староверов: под видом религиозной нетерпимости легче было отвергать любые начальственные благоглупости. Уже декабрист А. Е. Розен не только понял это, но и дал любопытнейший прогноз, подчеркнув, что старообрядцы «будут блаженствовать, пока люди бестолковые не станут вмешиваться в их дела». Семейская деревня и в самом деле была и остается самой благоустроенной в округе, а Большекуналейский колхоз имени Ленина — самым передовым хозяйством района

Хочется вообще понять, откуда пошли разговоры о замкнутости и заскорузлости староверов. Не будучи богословом, трудно оценивать теологические глубины разногласий, которые в XVIII веке привели русскую церковь к расколу. Но ведь с тех пор каких только течений, толков и согласий не возникло в традиционном старообрядчестве: беспоповцы и беглопоповцы, темноверцы, которые при богослужении гасят даже лампады, и песочники, которые при крещении используют не воду, а песок... Этот религиозный динамизм может говорить о чем угодно, только не о заскорузлости сознания. Неужто традиционное представление о замкнутости староверов сложилось из-за того, что они отказывались есть из одной посуды с кем бы то ни было? Гостям подавали особую посуду, которую отмывали потом не в избе, а в проточном ручье, и ниже по течению скотину не поили. Говорил же Ромен Роллан, что люди прощают все, только не отказ есть с ними из одной чашки...

Но поднимемся над рефлексами, станем на медицинскую точку зрения. Этой незримой гигиенической стеной старообрядческая семья ограждала (и оградила) себя в непредсказуемых обстоятельствах изгнания, на каторжных этапах, в местах, где от повальных болезней вымирали села и улусы. Современный человек обязан понимать рациональный смысл самых причудливых обычаев. Иначе можно бездумно оборвать корни тех традиций, которые обеспечивают выживание народа, или постыдно исказить его духовный облик. Как можно говорить о «национальной ограниченности русских раскольников», если их семейные реликвии — янтарь, с которым познакомились они еще в первом изгнании то ли у латышей, то ли у литовцев, если спят они не на перине, а по монгольскому обычаю на войлоке и под одеялом из бараньих шкур, если в речи их слышится то по-белорусски твердое «давчонка», то приветливое обращение «талаша» (от бурятского «тала» — приятель, кунак)?

Мать Нади, Агриппина Яковлевна, сама, между прочим, солистка Большекуналейского семейского хора, настойчиво пытается увести разговор от пения и песен. «Забота важнее таланта»,— повторяет она. И все понимают почему. Дочь кончает школу. Собирается «в музыкальный». Риск велик. Рафинированным музыкантам многое в ней может показаться «не той экзотикой». Ну а если поступит? Как она, выросшая в семейской деревне, приноровится к нивелирующему быту современного города? Что будет значить там ее умение вести дом в большой семье, доить коров, печь хлебы?.. Чем обернется незнание, к примеру, нотной грамоты? Конечно, за нею будут семья, наследственная жизнестойкость, трудолюбие и привольное детство, которое навсегда остается в сердце человека, как золотой запас энергии и оптимизма. И все-таки слова Агриппины Яковлевны по-своему объясняют, почему даже в самые яркие моменты праздника нет-нет да и вспыхивало в моей душе щемящее чувство тревоги. Жизнь уже не во всем совпадает с песней. И не будем преувеличивать устойчивость народного обычая. Культурную традицию надобно поддерживать, как огонь в очаге.

И мне захотелось понять роль Большекуналейского народного хора в духовной жизни этих людей. Беседа в клубе оказалась долгой. Речь шла не только об успешных гастролях и мастерстве солистов...

— Оказывается, одна только нотная запись не может сама по себе сохранить песню. Оказывается, человек должен научиться носить традиционный костюм,— говорит Ирина Власовна Голендухина, человек опытный и компетентный, руководительница Большекуналейского семейского хора, в родном селе снискавшая звание заслуженного работника культуры республики.— Мои самые важные репетиции — в школе. Сорок восемь ребятишек занимаются в «Родничке». И некоторые не знают, как что называется и как что надевается. Иная девчушка аж расплачется: «У меня фартука нету...» Поглядишь, а она запон под сарафан надела... Труднее с пением. Покажешь первый голос — все точно воспроизводят. А покажешь второй — все начинают вторым петь. И ведь что, если под баян, легко поют на два голоса. А баян уберешь, опять на один голос поют... И ведь все семейские. Это сразу видно, как плясать начнут. Выйдет девчушка и пойдет, как когда-то плясали «на мосту». Все по старине. Откуда что берется. Я-то видела, припоминаю. А они? Не иначе с кровью передалось... А вот пению учить надо. И долго учить. Но без детской группы у нашего хора будущего нет...

Это не укладывается в сознании: бытовое многоголосное пение может уйти из нашей культуры. И никто не сможет помочь, если обычай не сбережет себя сам. Только не надо, нельзя мешать народной культуре, самонадеянно поправлять ее, регулировать и редактировать. В таком случае обычай непредсказуемо мутирует, и умудренные столетиями правила самосохранения культуры перерождаются в «феодально-байские пережитки» или что-нибудь еще похуже. И грустно слышать, как некая чиновная тетя требует, чтобы «Родничок» пел не «увидала я милого, да возрадовалась», а «я увидела день красный и обрадовалась». Из-за дикого ханжества обессмысливается старинная песня. Грустно, что праздник русской березки официально называется «Сурхарбан», так же как все деревенские празднества на территории Бурятской АССР. И просто жаль, что проходил он на стадионе, а не в лугах и не было главного развлечения - катания на лошадях, будто колхоз не в силах организовать это...

Но тем дороже духовный труд подвижников семейской культуры. И есть уникальное доказательство того, что здесь их ценят и почитают. Это самодельная семейская песня, которая начинается словами:

Спасибо, мама дорогая, что ты меня веселой родила,

Янтарь на счастье подарила и в хор семейский привела...

При прощании Ирина Власовна сказала неожиданную фразу: «Вот четыре часа с вами разговариваю и почему-то нисколечко не устала...» Я не нашелся что ответить. И только в машине понял, что не было это банальным комплиментом, что ведь и меня беседа не утомила. И я впервые возблагодарил тот неистребимый во мне говор приокских деревень, который приводил в отчаяние моих учителей иностранного и ставил в тупик синхронных переводчиков. Здесь меня понимали, и я понимал всех до тончайших оттенков смысла. Мгновенно и адекватно. Словно это был феномен языковой сверхпроводимости. Здесь, в Большом Куналее, мы встретились как земляки за восемь тысяч верст и за 350 лет от отчего края.

Шофер торопился домой, в Улан-Удэ. Пейзаж менялся стремительно. И вот уже снова казалось, что горы сплющивают пространство до узкой полосы Сибирского тракта. Есть некая историческая предопределенность в том, что едва ли не первым и самым пронзительным образом Сибири стал именно ТРАКТ. Государственно установленный маршрут. Дорога, которую не выбирают. Которая выпадала русскому человеку, как судьба, сума или тюрьма. И уводила от родимых мест и дедовского распорядка жизни. Но не могла увести его из России, пока он сберегал ее в своей семье.

Село Большой Куналей, Бурятская АССР

(обратно)

Находки у мыса Улу-Бурун

Летом 1984 года исследовательское судно «Виразои» впервые бросило якорь в полусотне метров от скалистого мыса Улу-Бурун у южного побережья Турции. К тому времени за плечами руководителя американо-турецкой археологической экспедиции, основателя техасского Института подводной археологии Джорджа Басса, был почти четвертьвековой опыт подводных раскопок.

Как уже не раз бывало, неоценимую услугу археологам оказали турецкие ныряльщики — ловцы губок. Американские и турецкие ученые даже устраивают в прибрежных поселках, где живут ловцы губок, специальные лекции с демонстрацией фотоматериалов, чтобы научить помощников лучше распознавать на дне моря предметы, которые могут навести на след древнего кораблекрушения...

Первые сведения об улу-бурунской находке поступили к археологам летом 1982 года. После одного из погружений молодой ныряльщик Мехмет Шакир рассказал своему капитану об увиденных на дне больших прямоугольных «лепешках из металла» с ручками на концах. Поняв, что речь, по всей видимости, идет о медных слитках, капитан сообщил о находке Шакира в турецкий музей подводной археологии в Бодруме. Специалисты музея без промедления спустились под воду и обнаружили там останки кораблекрушения, ориентировочно относящиеся к XIV или XIII веку до нашей эры.

Следующим летом Кемаль Пулак, ассистент Джорджа Басса, вместе с директором института Доном Фреем и Джеком Келли, одним из его основателей , провели предварительное обследование находки. Возвратись в сентябре в Техас, они представили Джорджу Басе у фотоснимки, от которых просто дух захватывало. На склоне морского дна на глубине 40— 50 метров лежали 84 изъеденных морской водой медных слитка. Многие из них находились почти в том же аккуратном порядке, в каком, видимо, были погружены на корабль 3400 лет назад.

Тут же можно было видеть шесть громадных кувшинов для провианта, множество терракотовых амфор — очевидно, ханаанского происхождения, то есть сделанных на территории нынешней Сирии или Палестины. Среди крупных сосудов были разбросаны небольшие плоские кувшины-фляги с ручкой. После просмотра фотографий Джорджу Бассу оставалось только согласиться с Доном Фреем: улу-бурунская находка — мечта любого археолога.

К лету 1984 года при поддержке института и Национального географического общества США была организована экспедиция для детального обследования места гибели корабля и проведения раскопок.

Во время первых погружений были подняты на поверхность каменная головка боевой палицы, ханаанская амфора с рассыпным стеклянным жемчугом и амфора, наполненная аурипигментом — золотисто-желтым минеральным красителем. Но главное — медные слитки, как дискообразные, так и прямоугольные (34 подобных слитка с ручками, датированных XII веком до нашей эры, были найдены у турецких берегов еще в 1960 году, когда Джордж Басе проводил свои первые подводные раскопки у мыса Гелидонья. К сожалению, от самого корабля осталось очень немногое). Каждый из почти 200 слитков весил около 25 килограммов, то есть соответствовал античной мере веса — таланту.

Некоторое время спустя Джорджу Бассу довелось ознакомиться с текстом одной из писчих дощечек, найденных при раскопках в Тель-эль-Амарне. В нем упоминался некий дар в виде 200 талантов меди, обещанный царем Алашии (как считается нынешнего Кипра) египетскому фараону. Отправился ли тот груз из Алашии? Достиг ли он Египта? А может, осел на морском дне близ скалистого мыса, который сегодня зовется Улу-Бурун?

Кроме слитков меди, были подняты на поверхность образцы серого ломкого материала, оказавшегося при ближайшем рассмотрении оловом. В сплаве с медью оно дает бронзу (важное сырье бронзового века), но в таком виде попадалось археологам очень редко. Вскоре были обнаружены и сами оловянные слитки — древнейшие из ныне известных. Через Пару дней помощник Джорджа Басса Туфан Туранли отыскал под водой предмет, который мог быть бронзовым кинжалом, хотя покрывавшая его корка не позволяла различить деталей. Клинок впоследствии был очищен и обработан консервантами в бодрумской лаборатории. Его тщательно зарисовали и сфотографировали — ведь все найденное при раскопках остается в Турции.

Зимой, уже в Техасе, Джорд Басе в одном археологическом отчете натолкнулся на фотографию практически идентичного кинжала, найденного ранее вместе с другими такими же в Тель-аль-Аюль, в развалинах ханаанского города в южной Палестине. Тогда и возникло предположение, что турецкая находка имеет ханаанское происхождение и относится к эпохе поздней бронзы.

Более того, немало и найденных медных слитков говорило в пользу теории, которую Джордж Басе отстаивает четверть века: ханаанцы, или финикийцы бронзового века, играли главную роль в торговле в восточной части Средиземного моря. Хотя другие ученые утверждают, что в эпоху бронзы практической монополией на морскую торговлю обладали микенцы. Они приводят факт широкого распространения микенских гончарных изделий во всем Средиземноморье, а где, спрашивается, доказательства ханаанской торговли в Средиземном или Эгейском морях?

Джордж Басе убежден: микенские глиняные сосуды — это только одна часть истории. В конце концов, они не раздаривались, а предназначались для обмена, шли с Ближнего Востока в Грецию. В их число должны были входить и такие виды сырья эпохи бронзы, как медь, олово, слоновая кость, стекло и другие материалы, которые по прибытии на место незамедлительно обменивались на инструменты и оружие, украшения и предметы быта. На росписях египетских погребений с такими же материалами в руках изображены ханаанские купцы. Однако сами материалы удавалось найти очень редко, в данном случае только гибель судна сохранила их в первоначальном виде. Тщательный анализ медных слитков, найденных у мыса Гелидонья, подтвердил ханаанское происхождение везшего их корабля. И вот теперь находка непрозрачных стеклянных дисков цвета кобальтовой сини (впоследствии их оказалось гораздо больше), диаметром 15 и толщиной 6 сантиметров.

Привлекли внимание археологов и пифосы — огромные глиняные кувшины для хранения провианта. Чтобы поднять такой массивный предмет на поверхность, нужно было подвести под него сеть и наполнить воздухом прикрепленный к ней специальный баллон. Для этого под воду ушли четыре аквалангиста. Вскоре двое из них, Кемаль и Робин, вернулись весьма озадаченные. Оказалось, что при подготовке пифоса к подъему из него вдруг посыпались мелкие глиняные сосуды. Несколько из них — несомненно, кипрского происхождения — Кемаль и Робин прихватили с собой в специальной корзине.

src="/i/18/226218/tag_img_cmn_2007_05_27_016_jpg493447">

В отличие от других районов восточного Средиземноморья большая часть глиняной посуды на Кипре в эпоху поздней бронзы изготавливалась без помощи гончарного круга. Возможно, некоторое несовершенство формы и придавало изделиям своеобразную прелесть, приносило им особую популярность на Ближнем Востоке, где археологи находили посуду в таких количествах, что существовала даже версия о ее местном происхождении. Однако проведенный недавно нейтронный анализ глины показал, что родина этих гончарных изделий — Кипр. И в ходе дальнейших работ под водой были обнаружены почти все характерные типы кипрской глиняной посуды бронзового века. Итак, корабль, по-видимому, шел с Кипра.

Однажды с глубины раздался взволнованный голос Робина, говорившего из подводной «телефонной будки» — наполненного воздухом плексигласового купола, где водолаз мог при необходимости найти убежище или переговорить с теми, кто находится наверху. Робин отыскал на дне массивный золотой кубок.

Рядом с ним лежала микенская чаша для питья на терракотовой подставке. Но этот скромный сосуд оказался ценнее золотого кубка. Чаша имела форму, которая была распространена вскоре после окончания правления египетского фараона Аменхотепа III. Таким образом удалось установить, что корабль затонул предположительно в начале XIV века до нашей эры или немного позже — ведь неизвестно, каков был возраст чаши, когда произошло кораблекрушение.

Участок дна вокруг кубка, где и в дальнейшем надеялись обнаружить ценные находки, исследовал Кемаль, обладающий просто потрясающей способностью распознавать увиденные под водой предметы. Когда, например, во время погружения для осмотра золотого кубка Джордж Басе заметил какой-то остроконечный предмет, торчащий из песка, он подумал, что это просто обломок дерева. Но Кемаль с первого взгляда заключил: «Это зуб бегемота!»

Поскольку и сырье, и кипрские глиняные сосуды, и ханаанские амфоры, и оружие, и украшения происходили из региона, расположенного восточнее мыса Улу-Бурун, можно было предположить, что корабль, прежде чем затонуть, плыл с востока на запад. Однако присутствие резных бусин из балтийского янтаря поставило археологов в тупик. Микенские по форме янтарные бусы, вопреки остальным находкам, позволяли заключить, что судно двигалось в противоположном направлении — с запада на восток. Возможно, бусы принадлежали микенскому купцу, который на этом корабле возвращался домой из какого-то порта на Ближнем Востоке? Догадка приобрела уверенность, когда была найдена каменная печать с микенским узором.

И вот показался остов судна. Корпус состоял из досок шириной 25 и толщиной 5 сантиметров. Техника строительства была той же, что и у судна IV века до нашей эры, найденного в 1967 году близ Кирении на Кипре. Итак, корабли времен мифических героев Одиссея и Ахилла строились по той же методике, что и, почти тысячелетие спустя, греческие и римские корабли. И значит, соответствует действительности оставленное Гомером описание того, как строил свою лодку Одиссей.

В конце сезона 1984 года из предосторожности непрочные детали корпуса судна вновь присыпали песком. На следующее лето почти всеми раскопками на грунте руководил Кемаль Пулак, в то время как Джордж Басе вел исследования в музеях и местах раскопок на Кипре и Ближнем Востоке, изучая ханаанские и кипрские находки, чтобы сравнить их с теми, что были обнаружены у мыса Улу-Бурун. К августу 1985 года Кемаль успел собрать впечатляющую коллекцию поднятых со дна моря инструментов и оружия, украшений и глиняных сосудов.

Сезон 1986 года принес не только уникальные археологические находки у мыса Улу-Бурун, сюрпризы ожидали исследователей и в лабораториях. Большинство из почти сотни ханаанских амфор, поднятых со дна моря, были наполнены какой-то желтой смолой. Анализ, проведенный Джоном С. Милсом из Национальной галереи в Лондоне, показал, что речь идет о смоле фисташки серпентинной, дерева, распространенного на самом востоке Средиземноморья. Смола его использовалась египтянами в погребальных обрядах, хотя для каких целей — пока выяснить не удавалось. Также трудно было понять, почему эта смола, очень редко упоминавшаяся в документах бронзового века, оказалась вторым по объему после меди грузом на корабле.

Микенское слово «ки-та-но» еще раньше было истолковано испанским исследователем Хосе Л. Меленой как «фисташковое дерево». Специалистов поражали огромные количества «ки-та-но», упоминавшиеся в инвентарных табличках, найденных при раскопках в Кноссе на Крите. Только на одной из них речь шла о более чем 10 тысячах литров этого вещества. Было мнение, что слово «ки-та-но» обозначает орехи фисташкового дерева, однако существенного количества их ни разу не обнаружили при раскопках памятников бронзового века.

Через несколько недель пришло известие от Синтии Шелмердин, специалиста по микенскому варианту греческого языка из Техасского университета в Остине, которая сообщала, что слово «ки-та-но» связано с символом, указывающим на ароматическое вещество или специю. Принимая во внимание полное отсутствие на корабле фисташковых орехов, можно было предположить, что в кносских табличках речь шла именно о смоле. Если тысячелетия назад она, как и сегодня, использовалась для изготовления ароматических веществ, значит, на корабле находился исключительно ценный груз.

Еще в сезон 1985 года при раскопках были найдены несколько темных бревен длиной до одного метра. Возникло предположение, что это эбеновое дерево, которое поступало в качестве дани из южных стран, например, из Нубии. Результаты анализа древесины, проведенного на следующий год в Центре исследования структуры дерева (в Мадисоне, штат Висконсин), поначалу разочаровали археологов: «эбеновое дерево» оказалось африканским черным деревом. Однако, работая в библиотеке, Джордж Басе выяснил, что словом «хъбни» египтяне обозначали именно черное дерево, а не то, что в наши дни называют эбеновым. Итак, связь с Египтом все же сохранялась!

В этот сезон центром внимания стал на некоторое время участок раскопок Туфана Туранли. Сначала он обнаружил золотой медальон с изображением обнаженной богини, держащей в каждой руке газель. Этот медальон удивительно походил на другой, найденный ранее при раскопках в Угарите в Сирии. С помощью кисточки и миниатюрного землесоса Туфан буквально по песчинке расчищал крохотную площадку и вскоре обнаружил второй, несколько меньший по размеру медальон.

Затем Туфан откопал две цилиндрические печати, которые ставили на еще мягком глиняном документе. Такие носили при себе многие торговцы Ближнего Востока. Одна печать была сделана из горного хрусталя и снабжена золотым колпачком, какие были в ходу у касситов, владевших Вавилонией во времена, когда затонул улу-бурунский корабль. Рисунки и фотографии второй печати, изготовленной из гематита (красного железняка), были посланы в Лондон. По заключении Британского музея, печать была изготовлена в Месопотамии в XVIII веке до нашей эры.

В «Илиаде» Гомера есть туманный намек на некий письменный документ: «Он послал его в Ликию, дав роковое посланье, на сложенной дощечке тисненное...» Снабженные шарнирами дощечки — диптихи — складывали, чтобы сохранить запись, сделанную на внутренних, вощеных сторонах. Но никогда еще не удавалось найти диптих того периода, о котором повествует Гомер.

...Просеивая осадок, выбранный из последнего пифоса, Кемаль терпеливо пытался составить нечто целое из обнаруженных в нем деревянных осколков. И когда в результате из них получились соединенные шарниром из слоновой кости два деревянных крыла, это показалось просто чудом. «Перед нами писчая дощечка,— объявил Кемаль,— одна из тех, на которые они наносили воск».

Один из самых волнующих трофеев ожидал археологов под конец сезона. Туфан Туранли обнаружил довольно крупного скарабея. На тыльной стороне золотого жука значилось: «Нефертити».

Храмовые надписи свидетельствуют, что Нефертити во время царствования своего мужа фараона Аменхотепа IV, который называл себя Эхнатоном, играла значительную роль, но насколько значительную — до последнего времени оставалось неясным. Некоторые специалисты полагают, что она обладала большой властью, а может, даже была соправительницей Египта.

Ознакомившись с фотоснимками находки, Джеймс Уэйнстейн, египтолог из Итаки, дал следующее заключение: «Это не только первый обнаруженный до сих пор золотой скарабей Нефертити, но и вообще первая находка в Малой Азии или Эгейском море, несущая на себе имя Эхнатона или его прекрасной супруги. Кроме того, сама форма, в какой выполнена надпись, подкрепляет версию о том, что Нефертити правила страной вместе с мужем. Кто из египтологов, томящихся под немилосердными солнечными лучами, мог предположить, что подобная находка явится из прохладных глубин моря?»

Участники экспедиции не склонны строить умозрительных заключений по поводу точного возраста или национальной принадлежности погибшего в далекой древности корабля. Собранных данных пока недостаточно. Так ведь и расчищена только половина намеченного участка дна. Но уже сейчас улу-бурунская находка, которую Джордж Басе считает своеобразным воплощением своей профессиональной мечты, стала ценнейшим источником информации для представителей самых разных направлений исторической науки.

По материалам зарубежной печати подготовил А. Сидоров

(обратно)

Пятая переменная, или Американец из Римского клуба

Меня приглашали на должность президента рыболовной компании. Предложение обескуражило своей неожиданностью. Заманчиво, конечно, президентское кресло! И, немного поколебавшись, я согласился, хотя и прекрасно понимал, что иду на авантюру — опыта никакого, рыбу ловил раньше разве что удочкой в пруду. И все-таки согласился.

Ближайшими моими помощниками стали трое приятных молодых людей. Я сразу почувствовал это при знакомстве. Опытными их не назовешь, но ребята головастые. Рискнем, коль говорят, что это благородно.

Богатой нашу фирму назвать было трудно: всего пять судов, но с укомплектованными командами и со всеми самыми современными орудиями лова. Орудиями на зависть любому капитану. Вот, пожалуй, и все, если не считать ста долларов в банке и огромного желания разбогатеть. Возможно, ради удовлетворения этого желания меня и пригласили в фирму. Словом, мы начали дело. Контракт был подписан сразу же на десять лет.

Я повел дело строго, без эмоций, полагаясь только на экономический расчет. К этому же старался приучить и помощников. Рыба, суда, счет в банке — больше ничего не должно нас интересовать.

По соглашению с правительством нам разрешалось ловить рыбу только в двух зонах: в глубоководной и шельфовой. В глубоководной ловля обходилась заметно дороже, но зато там открывался простор для поиска косяков. Конечно, можно было взять и третий вариант: вообще не ловить сезон, поставить суда на якорь и только платить зарплату команде. Но не для того у меня экономическое образование, чтобы становиться на якорь. О четвертом варианте я и не говорю, потому что он выглядит вообще неприличным — можно было сдать часть судов, а команды распустить... В общем, было над чем поломать голову.

Да, чуть не забыл. У нашей фирмы буквально сразу же, как только я сел в президентское кресло, появились конкуренты. Их было четверо. Такие же компании, с таким же исходным капиталом. Судьбе было угодно проверить наши головы и нервы... Что ж, поехали.

Почувствовав запах моря и будущих доходов, я взял кредит в банке и, присоединив его к нашему жалкому пока капиталу, вложил все деньги до последнего цента в постройку новых судов. Заказали еще пять — в расчете на хорошие уловы.

А уловы были богатые. Мы ловили только в глубоководной зоне и сразу всеми судами. Бизнес есть бизнес, мелочиться здесь никогда не следует, играть надо по-крупному, так учит житейская мудрость.

К концу первого сезона компьютер подвел итог. Мы не только погасили кредит, но кое-что еще и оставили в банке. По капиталу наша фирма шла третьей и ничем пока не выделялась. Конкуренты еще не знали о наших новых судах.

Итак, первый сезон считаю удачным.

В следующий сезон мы повторили маневр — опять кредит, опять заказ. И опять удача! Не жалея денег на строительство новых судов и на ловлю только в глубоководной зоне, наша фирма уверенно шла к цели, ее солидность и авторитет росли. Правда, мы сами богаче не становились, экономили на всем, даже на собственной зарплате. И только радовались скорому благополучию.

Так, затягивая все туже и туже пояса, мы двигались вперед, к цели, повторяя и повторяя раз за разом отработанный экономический маневр.

Пятый сезон выдался самым удачным. Я тихо радовался. Радовались и мои помощники. Конкуренты отчаянно задергались, но было поздно. Все они очутились далеко позади. Наш счет в банке перевалил за десять тысяч долларов — в сто с лишним раз мы подняли исходный капитал. В шесть раз нарастили флот! Нет, не даром я ем хлеб экономиста.

Мы понимали: пока конкуренты будут отчаянно гнаться за нами, важно изменить тактику лова — перейти на мелководную зону. Ловить там значительно дешевле: когда имеешь самый большой флот, текущие расходы приобретают особое значение. Еще сезон, и нам не будет страшен даже сам черт...

Особо внимательно мы анализировали теперь счета, присланные из банка, важно было уловить изменения чуть раньше, чем они могли бы наступить, и тут же поменять тактику. Я даже пытался заставить помощников — в самом прямом смысле — подслушивать, о чем шепчутся у себя конкуренты. На что не пойдешь ради успеха — победителя ведь по-прежнему не судят.

Разрабатывая стратегию на шестой сезон, я в чем-то все же просчитался или что-то недоучел. Куда-то подевалась рыба! Или что-то случилось с ней? В глубоководье, где мы оставили несколько судов, улова тоже не было: ни одного приличного косяка за весь сезон не встретили наши удачливые прежде суда. Впрочем, успокаивал я себя, год на год не приходится, в океане случается всякое.

Мы еле-еле свели концы с концами. О прибыли и речи не шло. Нужно было срочно менять стратегию. У меня в голове, правда, вертелся один несерьезный вариант — часть судов сдать в металлолом и распустить команды. Это тоже доход. Но... без паники.

Маневрируя огромным флотом, мы решили половину судов снова отправить в глубоководную зону, другую половину — в мелководную. «Еще не вечер»,— успокаивал я помощников...

На седьмой сезон наша фирма, как, впрочем, и все конкуренты, потерпела полный крах. Имущество пошло с молотка. И все равно задолженность банку превысила две тысячи долларов. В таких ситуациях уважающие себя руководители подумывают о пистолете...

— Стоп, стоп, стоп,— прозвучала команда профессора Денниса Медоуза.— Игра окончена. Вы стали свидетелями и участниками экологической катастрофы. В океане больше нет рыбы. Вы слишком увлеклись ловом.

Признаюсь, первое чувство, когда я услышал эти странные слова профессора, было такое же, как если бы кто-то вылил на меня ведро холодной воды. Катастрофа? Нет. Не может быть. Ошибка. Только ошибка в выборе стратегии лова. Рыба должна ловиться.

Катастрофа?! Нет, нет, нет. Временные трудности. Все образуется, лишь только мы примем правильное решение. Такой флот, такая проверенная стратегия. И все насмарку? Нет же. Рыба восстановится, наверняка восстановится, она не может не восстановиться сама...

— Экологическую катастрофу,— слышу будто сквозь сон слова профессора Медоуза,— сделали вы сами. Теперь не понадобится ни флот, который вы старательно создавали, ни стратегия, которую вы с таким вниманием разрабатывали. Вам уже ничего не понадобится.

Аудитория находилась в состоянии «грогги», как говорят боксеры: еще не нокаут, но счет открывать можно. Такой силы воздействия от экологического «мероприятия» я не испытывал даже в командировках, когда приходилось видеть погибшую реку или изуродованный лес.

Катастрофу сделали мы сами. Своими руками. Сделали из самых благих намерений, желая только экономического благополучия и, разумеется, не думая о беде.

Компьютер помогал американскому профессору, который руководил нашей экологической игрой, четко фиксировать результат, а главное, моделировать ситуацию на будущее. Правда, об этих моделях во время игры профессор нам не говорил, он только раззадоривал нас, и мы, как азартные окуньки, все время попадались на удочку.

Каждый тур игры — каждый сезон лова — обычно заканчивался аукционом. Деннис Медоуз мастерски вел аукцион, предлагая в наши доверчивые руки новые и новые суда, заставляя наращивать мощность флота. Теперь-то я понимаю, зачем он это делал. Зачем хитро улыбался и, подойдя, одобрительно дважды похлопывал меня по плечу, когда моя «фирма» оставила позади конкурентов. То была не похвала за экономические успехи.

Два часа продолжалась экологическая игра, которую разработал и привез этот хитрый американец, кстати, одна из знаменитостей Римского клуба. Потом, после всеобщего краха, на графиках и с помощью цифр мы разбирали ошибки, но было поздно: как и в жизни, ничего поправить было нельзя.

Больше, больше, еще и еще. Не так ли мы, люди, эксплуатируем природные богатства? И в этом видится основа благополучия общества. Экологический фактор, как и у нас в игре, в расчет не берется, люди в иных странах спешат делать ставки на рост. На экономический рост!

А в проблемах экономического роста вряд ли найдется во всем мире ученый, авторитет которого выше, чем у профессора Денниса Медоуза.

В 70-е годы, когда Римский клуб входил в силу, никому не известный ассистент из Массачусетского технологического института США Деннис Медоуз предложил клубу доклад под ненаучным названием «Пределы роста». С тех пор имя Медоуза произносится в ряду имен крупнейших экологов современности. Правда, прошло уже достаточно много времени, но до сих пор эта настольная книга экологов-экономистов в нашей стране так и не издана. Она — учебное пособие даже в африканских колледжах и абсолютно незнакомое издание у нас.

Медоуз своими работами как бы пропагандирует «машинное» понимание мира, стремясь через ЭВМ воздействовать на глобальное мышление общества, ставит число превыше слова. Собственно, именно поэтому, думается, и пришелся к римскому клубному двору этот странный американец с явно нестандартным мышлением.

Римский клуб, как известно, заявил о себе в июле 1970 года. Это была первая неорганизация ученых, вернее мыслителей, из разных стран мира. «В мире уже есть слишком много организаций, не будем пополнять их число»,— решили в Риме, когда выписывали первые членские карточки. Далеко не все могли быть членами клуба. Только — самые из самых авторитетных людей мира, пусть даже придерживающихся разных убеждений и взглядов.

Члены клуба время от времени собирались, проводили мозговую атаку очередной важнейшей проблемы, стоящей перед человечеством, и разъезжались по домам. Но делали это не в интересах какой-то отдельной страны, нации или идеологии. Больше того, они даже и не стремились к единомыслию! К единой точке зрения. Они только делились мнением, «...добраться до самых корней истинных проблем нашего мира, которые, к несчастью, стали мировыми, а следовательно, и общими проблемами и одинаково касаются нас всех» — так сформулировал цель клуба его первый президент Аурелио Печчеи.

Никакой бюрократической пристройки к зданию клуба не было. «Мы с самого начала боялись создать организацию, внутренние потребности которой будут поглощать слишком много наших и без того ограниченных сил и возможностей. И мы предпочли остаться маленьким, не обремененным бюрократией сообществом. При этом мы отчасти руководствовались еще и тем, что идеям нужен соответствующий «климат», а он диаметрально противоположен условиям, в которых пышным цветом цветет бюрократия». Это — тоже цитата из воспоминаний Печчеи.

Темы заседаний в клубе стали своеобразным катализатором мысли и тревоги человечества. Правда, заседаний как таковых в привычном понимании этого слова как раз и не было. Встречались люди, объединенные только научными интересами. И все.

Был своеобразный «невидимый колледж», где обсуждались, как на семинаре, например, проблемы глобальной энергетики, продовольствия, здоровья и тому подобное. А о действенности этих встреч, об их отголоске можно судить хотя бы по таким событиям в мире, как, скажем, энергетический кризис 70-х годов, который возник как раз после того, как ученые заговорили об истощаемости месторождений нефти. Или — как движение зеленых. Оно появилось как раз после очередных заседаний Римского клуба.

К сожалению, очень долго Римский клуб и тем более его доклады у нас в стране были мало известны общественности или неизвестны совсем. Их либо вымалчивали, либо цитировали без ссылок на первоисточник. А «Пределы роста» Медоуза обругали потому, что, видимо, кто-то слишком хорошо понял «тайные мысли», заложенные в научную канву доклада, они-то и показались неугодными нашим ортодоксам прошлого: «Какой-то Медоуз слишком уж аргументированно, математически четко показал, что с экономическим ростом на некоем этапе развития неминуемо ухудшается экологическая обстановка и, как следствие, снижается рождаемость, увеличивается число заболеваний и т. д. и т. д.». Это не понравилось тогдашним политикам, делавшим ставку на экстенсивный путь развития экономики — на бездумное освоение новых территорий, на безудержное строительство все новых и новых предприятий, на повороты рек, создание гигантских морей и тому подобное.

Конечно, экономический рост нужен, но он возможен только до определенного предела. Его-то и обосновывал Медоуз, математик и эколог по специальности. За чертой предела уже не рост, а деградация.

Вот взять пример из нашей игры: до начала лова плотность рыбы в водоеме была максимальной. Чем больше судов, чем эффективнее велся лов, тем меньше оставалось рыбы, несмотря на ее естественный прирост. На языке математики, налицо обратная зависимость между показателями экономики и экологии. Ловить было можно, но только до определенного предела. Недоучет экологического фактора и обернулся для нас катастрофой. Катастрофой в игре?!

Профессор Медоуз показал нам на графике, где этот предел роста в нашем варианте. Потом он сравнил графики нашего экономического развития с теми, что были в жизни. Моя фирма, например, прошла те же ступени роста, что и американские компании, осуществлявшие когда-то лов у берегов Калифорнии. Теперь там безрыбный район. Коллеги-конкуренты ловили, оказывается, по схеме, зеркально отражавшей ситуацию у тихоокеанских берегов Южной Америки, тоже некогда богатейшей акватории.

— Деннис,— обратился я к профессору, вы же понимаете, люди не нарочно превращали океан в пустыню. Подобная ситуация складывается и у нас в стране. Недавно я был на Камчатке, и там тоже уловы рыбы очень упали, суда используются так же, как и у нас в игре на последнем ее цикле, даже не вполсилы. В чем же, по-вашему, причина нынешней неуправляемости ресурсами?

— В экологической безграмотности общества,— кратко ответил Медоуз.

Действительно, слишком уж въелось в наше сознание положение, о котором теперь многие и не подозревают, выдвинутое Сталиным в 1938 году в статье «О диалектическом и историческом материализме». Эта работа отрицала изменение географической среды, то есть природы, под воздействием хозяйства. Сталинские мысли вошли в плоть и кровь. Поэтому столь рьяно и нападали наши ученые на «Пределы роста», безукоризненно доказывающие как раз обратное.

Весь мир маршировал не в ногу...

Лишь в 1988 году Советский Союз присоединился к Конвенции об охране всемирного культурного и природного наследия человечества. Шестнадцать лет наша страна игнорировала этот документ и международное движение по сохранению природы.

Шестнадцать лет мы верили фотографиям умирающих Великих озер или снимкам — японцы у кислородного аппарата на улице. Оказывается, они, эти снимки,— не более чем анахронизм. В мире уже все давно изменилось. В то время, когда группа профессора Медоуза разрабатывала модель устройства мира, находились люди, затыкавшие уши при словах о каком-то неведомом динамическом равновесии.

А суть динамического равновесия на удивление проста и понятна, если, конечно, обратиться к модели профессора Медоуза.

Наш мир, оказывается, можно представить как некую математическую систему, включающую пять переменных — население, производство продуктов питания, потребление невосполнимых природных ресурсов, индустриализацию и загрязнение окружающей среды. Вот пять столпов современного общества!

Системный анализ позволяет изучать эти взаимосвязанные переменные. Например, выяснить, приводит ли рост населения к индустриализации, или, наоборот, индустриализация вызывает рост населения? Тысячи подобных вопросов можно изучать на модели Медоуза, как мы, например, изучали законы рыбной ловли в экологической игре.

Баланс этих пяти переменных величин и есть, по мнению профессора Медоуза, динамическое равновесие. «Корпорации могут развиваться или прекращать свою деятельность,— пишет Медоуз,— население в определенной местности может увеличиваться или уменьшаться, доходы могут распределяться более или менее равномерно...» Но все эти процессы возможны только при учете пятой переменной — загрязнения окружающей среды. Тогда будет желанный баланс.

В этом суть работы, и я бы даже сказал мировоззрения, которое проповедует Деннис Медоуз. Не удивлюсь, если вдруг узнаю, что в «Пределах роста» Деннис Медоуз открыл закон развития человеческого общества. Сам того не ведая, но открыл!

Не могу не привести в этой связи еще одно высказывание Аурелио Печчеи: «Некоторые вообще отказались признать наличие каких бы то ни было пределов человеческой экспансии, чем ставили себя в довольно смешное положение, другие предпочитали оружие интеллектуального террора, обвиняя доклад, а вместе с ним и Римский клуб в пропаганде «нулевого роста». Ясно, что эти люди так и не смогли разобраться ни в Римском клубе, ни в росте».

При знакомстве с работами профессора Медоуза невольно подмечаешь довольно любопытную деталь — автор не выдает свою модель за истину в конечной инстанции: «Она несовершенна, упрощена и не закончена». Медоуз предлагает только инструмент для познания истины — это и подкупает. И каждый вправе решить, брать ли ему в руки этот тонкий инструмент, сработанный на ЭВМ, или продолжать обходиться услугами каменного топора.

Ахейцам, осождавшим Трою, понадобилось десять лет, чтобы додуматься до уловки с деревянным конем. Медоузу — меньше двух лет, чтобы вторгнуться со своими моделями в Римский клуб, а потом по праву победителя будоражить общественное мнение, раз за разом доказывая, что «могущество без мудрости сделало его (человека.— М. А.) современным варваром, обладающим огромной силой, но не имеющим ни малейшего представления о том, как применить ее». Это я опять процитировал Печчеи.

Странный все-таки этот Деннис Медоуз...

Внешне профессор производил впечатление свойского парня, который заглянул в университет то ли с теннисного корта, то ли после футбольного матча. Сперва в аудиторию ввалилась здоровенная брезентовая сумка, висящая на плече высокого моложавого мужчины, потом — он сам в тонком темном свитере, в потертых спортивных брюках цвета хаки. Остановился в дверях. Лишь короткие седые волосы да живые, чуть задумчивые глаза, излучавшие уверенность, говорили о его возрасте и опыте.

Когда Медоуз вошел, никто и не подумал, что это — мировое светило.

В брезентовой сумке он принес персональный компьютер.

А после игры прочитал нам короткую лекцию, но не как все солидные профессора — с кафедры, а сидя на столе и болтая ногами. И от этой необычной для лектора позы атмосфера в аудитории была какой-то неформальной, откровенной и доверительной.

Наша экологическая игра проходила на биофаке МГУ. И, возможно, я преувеличиваю, но мне показалось, что здесь, на Ленинских горах, как бы моделировалась обстановка заседания Римского клуба, этой свободной неорганизации. Нас, сидящих в комнате, далеко уже не студентов, ничто не связывало, кроме общего научного интереса, который так умело подогревал Деннис Медоуз. В своей лекции он постоянно вызывал на спор, на свободную дискуссию. Он был на равных с аудиторией.

Странный все-таки этот Деннис Медоуз... Живет на ферме, по утрам сам доит козу, выращивает овощи к своему столу. В свободное время занимается математикой и пишет книги по экологии. И мысли у него какие-то странные, непривычные...

— Деннис, а если бы мы правильно ловили, то сколько заработали?

— Много больше. Все по девятнадцать тысяч... И рыба осталась бы.

Мурад Аджиев, кандидат экономических наук

(обратно)

Нетуристическая Франция

Вначале моей полумосковской-полушампанской жизни друзья часто спрашивали меня по возвращении: «Ну как там, во Франции?» И ждали ответа: «Во Франции, старик, что доктор прописал» (именно так говорит один мой приятель, возвращаясь из заграничной туристской поездки). Поскольку я не мог ответить так однозначно, спрашивать вскоре перестали. А самым дотошным и любознательным я стал отвечать письменно. Так появились на свет эти письма. И если вы не найдете в них альтернативного мира без проблем, не взыщите. Лишь на закате лет автор и сам увидел ту сторону холма, о которой англичане говорят, что «трава там зеленей».

Но сначала несколько слов о себе. Нет, не в порядке самовосхваления. Просто без этого многое будет непонятно.

О своем первом многомесячном путешествии по Франции автостопом на попутных машинах, о первых восторгах и первых туристских открытиях в свое время я написал целую книгу. Потом, лет через пять, в моей судьбе произошел неожиданный поворот: я женился на парижанке, у нас родилась дочь-парижанка Санечка — здесь ее зовут Сандрой, и я стал подолгу жить во Франции нетуристской жизнью: воспитываю дочку, в промежутках пишу, работаю в саду, читаю. Соответственно и впечатления у меня теперь не праздничные, а будничные. Ведь когда, покидая хутор, я отправляюсь в Париж, то просто «еду по делам в город», а не на некий «праздник, который всегда с тобой». Словом, стараюсь соответствовать здешним нормам.

На хуторе в Шампани

Приехав в этом году из Москвы, я всего два дня пробыл в Париже: по моему настоянию жена отвезла нас с дочкой на хутор в Шампань, где у нас с недавнего времени небольшой (бывают здесь и очень большие) крестьянский домик. Хутор расположен в юго-западном углу этой знаменитой провинции, на самой границе с Бургундией, так что это еще не та Шампань, где виноградники и откуда пошло шампанское, но зато здесь очень много яблонь, живописные холмы и обширные леса. Если б еще озера да реки, совсем было бы похоже на наш великолепный Валдай, но, увы, воды мало, да и лес саженый. А все равно — удивительно красиво здесь по весне, когда все в цвету — и яблони, и груши, и сливы, и черешни, и дикие розы. На хуторе множество садовых цветов. Как ни заняты здешние женщины работой, а на цветы у них всегда хватает времени — кругом и тюльпаны, и розы, и ромашки с ландышами — их тут принято дарить на 1 Мая,— и пионы, и анютины глазки, ноготки, и настурции... И, конечно, дружно цветущие поля вокруг, сколько хватает глаз. Пронзительно-желтым цветет кольца, из которой вырабатывают растительное масло. Кольца стала выгодной лет пять назад, но теперь снова в моду входит подсолнух, и поля его вытесняют кольцу.

Вообще здешние «культиваторы», мгновенно откликаются на требования рынка и меняют культуры. А еще два-три десятка лет назад на этих тщательно возделанных полях пшеницы, ржи, ячменя стояло множество яблоневых деревьев — по большей части особые сорта для сидра. Однако пиво здорово потеснило сидр, спрос на него упал, а зерновые сеять пока выгодно — вот горизонт и расчистился от яблонь. Когда мне рассказывают об этой порубке, я расстраиваюсь, как на последнем действии «Вишневого сада». На счастье, яблонь остается все же еще много, осенью земля усыпана яблоками, большинство из них малосъедобные, сидровых сортов, я и сам дарю их мешками соседу — он делает сидр. Осенью по деревням возят здесь старинную деревянную машину с трубой, похожую на первый паровоз Стефенсона. Она выдавливает сок из яблок и слив — на сидр и сливовицу; крестьянские дворы имеют наследное право на 18 литров водки в год (без права продажи). В такие дни над хутором стоит сладковатый запах. Впрочем, пьют здесь крепкие напитки такими наперсточками, что мне привезенной из Москвы и добытой с таким трудом поллитровки белого хватает для угощенья на полгода.

По приезде обхожу всех своих друзей с хутора. Хутор — это перевод не слишком точный, наш Вильбуа скорее деревушка, где два десятка каменных домов, множество асфальтовых дорог, но нет ни магазинов, ни школы, ни церкви. Вернее, школа была когда-то, еще до войны, и здание ее цело. Но школьный колокол молчит, большая классная комната служит для редких деревенских сборищ (скажем, для посиделок 14 июля), старинные книжки школьной библиотеки стоят в шкафах невостребованными уже с полстолетия (да и кому здесь читать?), а на здании школы мемориальная доска, какая есть во всяком французском местечке — «Сыновьям нашей деревни»,— с именами тех, кто погиб в первую мировую войну, нанесшую такой страшный урон Европе. Внизу к старому списку приписаны обычно одно-два имени тех, кто погиб или умер во время второй мировой войны.

Дома на хуторе каменные, кладку оживляет узор из обливных кирпичей, крыши — черепичные. В домах, конечно, есть и газ, и электричество, и ванные комнаты, и телефоны. Вот и судите сами — хутор или деревня. И между тем — это не просто сельская глубинка, а самая что ни на есть западноевропейская глушь-дыра.

Чуть зазевайся — все зарастет вмиг ежевикой, терновником, лианами. Вечером выйдешь — «бездна, звезд полна», кружатся над домом летучие мыши, шуршат в траве ужи, непуганый олененок неспешно переходит от одной купы деревьев к другой, кричит какая-то странная птица, а лисица крадется к курятнику мадам Бизье. В домах уже долдонят телевизоры, а моя дочка, дослушав перед сном сказку с музыкой Чайковского, уже сама нажала на клавишу кассетника. И вот я, набрав поленьев в сарае, дохожу до порога, ежусь, смотрю на звезды и думаю: боже, в какую глушь меня занесло на старости лет.

Но живут ведь и здесь люди. Их я и обхожу в день приезда. Здороваюсь.

Первый визит — семье Морон. У них я и молочка заодно куплю — парного, пахнущего луговою травой (по двугривенному литр, если по курсу, а если б у меня была зарплата — еще бы вышло дешевле, но у меня только немножно карманных денег — по курсу), у Моронов коровы и телята, всего сотня голов, а управляются они вчетвером — мадам Морон с мужем, ее свекр и свекровь. Впрочем, старики сдают год от года. Неудивительно, что у молодой хозяйки не остается на себя ни минуты времени, от темна до темна (она еще и в десять вечера доит) возится с коровами и телятами, а муж, перескакивая с трактора на трактор, пашет, сеет, убирает кормовые, гоняет скот и т. д. и т. д. У мадам Морон, кроме того, еще куры, индейки, кошки, собаки, на ней дом и двое детей. Я вижу ее всегда в одном и том же замурзанном сарафане (новый сарафан стоит копейки, но, видно, подумать об этом некогда). Она, наверное, годами не видела себя в зеркале и не знает, что у нее уже год как начала расти борода. Соседи очень рады, когда мы с дочкой приезжаем (на велосипеде) за молоком. Я рассказываю им про далекую страну Россию, про экзотический Таджикистан, а дочка с неизменным успехом исполняет песенку «Цыпленок жареный» на смеси французского с нижегородским. Пока болтаем — у них вынужденный отдых. Я спрашиваю у супругов, когда они в последний раз ездили в отпуск. Оба не могут припомнить Я представляю себе, что по вечерам им еще нужно заниматься бухгалтерией — выяснять отношения с банком и магазинами; подсчитывать, что нужно купить, какую технику, какую химию; надо посмотреть рекламы, надо перебрать счета... Старший их сыночек Алэн подрос у меня на глазах, ему уже двенадцать, он обожает коров и сельскую работу, с девяти лет уже управляет трактором. Он готов работать весь день, но его пока мучают в школе, где Алэн проводит по два года в каждом классе. Сперва я дарил ему французские детские книжки нашего издания и только потом догадался, что читать его еще так и не научили. Все бы ничего, да вот как он будет потом тащить всю эту семейную бухгалтерию?

Богаты ли Мороны? Трудно сказать. Конечно, и земля, и дома, и коровы, и их полдюжины тракторов стоят миллионы. Однако, чтобы не прогореть, они должны вот так работать, от темна до темна. Да они и привыкли к этому, не могут иначе. Проблемы их в другом — они производят слишком много молока. Государство готово им платить отступного, платят уже за каждый литр непроизведенного, ненадоенного молока. Немного, конечно, но все же платят, в виде премии, скажем, восемь копеек за литр (по курсу опять же, если считать, что франк — это гривеник). Потому что все страны Общего рынка производят молоко, да еще столько молока, а куда же его девать? Точно так же дело обстоит в Европе и со свининой, и с маслом, и с фруктами... Оттого они и спорят в Брюсселе до обморока, министры стран Общего рынка: кому перестать выращивать оливки, отказаться от апельсинов, кому завязать с молоком и мясом. Спорят, но договориться не могут.

Всегда в курсе всех этих споров другой мой сосед — Гастон Бизье. Он вообще многим интересуется. Иногда он сообщает мне, что, кажется, моя страна купит у них зерно — вот было бы здорово! Он часто рассказывает, что у него даже был однажды наш трактор ЧТЗ. Не сейчас, конечно, на заре туманной юности,— сейчас-то у него огромный «Джон Диэр» и еще какие-то итальянские — с двухэтажный дом высотой, со стеклянной крышей. Два его сына работают с ним, да и безземельные соседи помогают, те, что живут в бывшей школе (есть такая семья на хуторе).

Бизье продает сидр туристам и участвует в праздничных церемониях в соседнем городке, где ему было пожаловано звание магистра и кавалера сидра. Во время этих праздников вся его семья облачается в оранжевые, как у буддийских монахов, мантии.

Любопытствующий Гастон собрал у себя на пашне богатейшую коллекцию каменного оружия.

Однажды он, таинственно подмигнув мне, извлек откуда-то пачку акций Московско-Петербургской железной дороги.

— Тут у многих такие есть,— сказал он.— В английских газетах был слух, что выплатят. О-о, Горбатшов!

Я дружу с его сыновьями. Старший окончил частный (католический) сельскохозяйственный коллеж и теперь там же преподает. Младший, огромный, толстый, как Пантагрюэль, бросил школу, когда оттуда ушел его любимый учитель. Не захотел привыкать к новому. Ему вообще нелегко знакомиться с чужими людьми. Я не думаю, чтобы он когда-нибудь бывал в кино или на танцах. Вот тебе и француз! Вечерами читает, смотрит телевизор или спит. Нас с дочкой он встречает лучезарной улыбкой.

Гастону принадлежит в деревне пяток или больше домов — одни достались в наследство, другие он прикупил. У него, кроме обширных полей, тоже есть коровы, индейки, кролики и винный подвал с тысячами бутылок сидра и сливовицы. Но живет скромно — по традиции, не по нужде.

Иногда Гастон пытается мне объяснить что-нибудь сельскохозяйственное, например, как он растит пшеницу или кукурузу. Сперва, говорит, разбрасываем вот этот химикат — чтобы росла быстро. И этот гербицид — от сорняков. Потом — этот химикат, чтобы остановился рост, а то все уйдет в стебель. Потом еще...

Я слушаю с ужасом — а не отравит ли землю эта его химфабрика? Но, надо признать, колосья у него на поле — один к одному, подсолнухи — все одного роста. Чем бы они тут ни занялись, производство у них немедленно превращается в перепроизводство. У жены Гастона коровы дают в среднем по двадцать — двадцать пять литров молока в день. И при этом у нее ни одной медали. Даже грамоты нет.

Мне невольно вспоминается плакат, который уже с полгода как наклеен на парижской пятиэтажке, в которой живет жена: «В стране слишком много масла, в стране слишком много мяса, слишком много одежды, слишком много книг, слишком много врачей, слишком много учителей, слишком много музыкантов — это значит, что страна завязла в кризисе». И подпись — «Компартия Франции». Может, все так и есть. Грустно, что не нужны больше книги, не нужны писатели... И все же я время от времени думаю: как бы это у себя организовать такой кризис, хоть на время...

У Гастона, конечно, есть непримиримые наследственные враги — конкуренты. Это семья Бланшар. Они тоже мои соседи. И тоже весь день скачут с трактора на трактор, с машины на машину: сеют кукурузу, подсолнечник, ячмень, пшеницу... И сады, конечно, и огороды, и сидр у них. А молодой Жак Бланшар у нас совершеннейший новатор. В огромном затемненном амбаре он разводит бледные стебли «андива». Это — заморский салат, который сравнительно недавно прижился во Франции. По утрам Жак включает свой «минитель» (что-то вроде компьютера) и видит на экране все, что касается его любимой культуры: метеоусловия на сегодня, рекомендуемые работы на сегодня, рекомендуемые химикаты — их цена и дозировка, продажные цены на сегодня и т. д. и т. п. Цены на «андив» неплохие, и молодой красавец Жак процветает. По вечерам он летает с невестой на крошечном самолетике типа УЛМ (крылья из какой-то ткани, а мотор, кажется, мотоциклетный). Самолетик трещит над головой, и деться от него мне некуда.

Впрочем, модерновый Жак находит и другие способы оживить наш глухой угол. Один из домов в непосредственном соседстве с нами он превратил в «деревенский жит», нечто вроде дачи. Такие дачи сдаются на день, два, на уик-энд, на неделю, месяц, подобные сведения о них по всей Франции публикуются в зелененьких брошюрках. Стоит она рублей десять в день, по сравнению с ценами в отеле недорого, и притом можно заранее забронировать по телефону. Банки и государство дают крестьянину ссуду на оборудование подобных дач, и отделаны они, как правило, очень неплохо: во всех комнатах сохраняется и старая крестьянская обстановка, и местный стиль, но есть все современные удобства, а снаружи — просто старая ферма. Конечно, я такомусоседству не слишком рад. Иногда на уик-энд или праздники из города приезжает какая-нибудь лихая компания — жарят шашлыки и что-то кричат хором (может быть, «пей до дна!»). Это, впрочем, бывает нечасто. Чаще в саду стучит моя машинка, по соседству ревут «тондёз» для стрижки газонов, где-то вдали фурчит трактор, и птицы поют, -много-много птиц...

Да, да, надо же еще навестить мадам Менье, последнюю по порядку, но не по значению, как говорят англичане.

— Джень добжи!

Я ее приветствую по-польски, она родом из-под Кракова. Но сама она по-польски уже не говорит — сорок пять лет как приехала во Францию. Тут, в сельской Шампани, как и повсюду во Франции, поляков очень много (Бланшары женаты на польках, но те тоже забыли польский). Мадам Менье прожила с мужем лет сорок, нарожала ему сыновей и дочек, но расписаны они с мужем не были: у Менье были опасения за землю, за имущество. Вообще, месье Менье был крепкий орешек. Я еще застал его. И его, и даже его огромных — с избу — ломовых лошадей — першеронов. С той нашей первой встречи произошло много трагических событий. Государство решило навести порядок в землепользовании — объединить мелкие, разбросанные по всей округе участки, принадлежащие одному хозяину, в более крупные. У Менье вместо десяти поменьше стало пять участков побольше. Он это событие сильно переживал — пришлось отдавать свое, брать чужое, а в свое уже ноги вросли. И еще беда. Младший сын уехал работать в город: сейчас он богат, купил много домов и изредка приезжает помочь матери. А старший остался с отцом. Он хотел хозяйство модернизировать — першеронов, мол, теперь недостаточно, есть новейшие машины, есть химия. Отец новшеств не одобрял, он был хозяин в доме. Мать сочувствовала сыну, а не тирану-мужу. Война была ежедневная, не на жизнь, а на смерть. Вот старший сын Менье и повесился в конюшне. Выходит как-то мадам Менье и видит: висит на вожжах. Тут-то она и дала зарок, что не ляжет в одну постель с погубителем. Хозяйство вела, суп варила, но в постель так и не легла...

А он после этого сдал. Мы приехали однажды, а он в параличе, огромный, беспомощный. Иду я с дочкой через сад задами и слышу: «Месье, зайдите сюда, месье!» Захожу, а он не может штаны поднять (еще эти его дурацкие подтяжки)! Пришлось повозиться, он весил уже килограммов девяносто. Думаю, а где же она? Ушла, наверное, куда-то, вот он и кричит на весь хутор. Потом слышу, где-то близко — стрельба и крики. Я взял дочку, простился с больным, а выходя, толкнул дверь в кухню и увидел: мадам Менье сидит перед своим крошечным черно-белым телевизором и смотрит ковбойское кино. Вендетта.

Его отправили в дом престарелых, что в столице Шампани, в прошлом году. Он там и умер. А она и сегодня сидит перед тем же крошечным черно-белым экраном, в крошечной кухоньке. Не снимает лишний раз трубку телефона, чтобы самой позвонить дочкам и внукам, разве что в гостях решается: франк тоже деньги.

Не то чтоб она не понимала, что не успеет даже разменять первый миллион из банка, а просто не может через себя переступить...

Мы идем с дочкой по шоссе, по закоулкам деревушки, и все говорят нам: «Здравствуйте!» Гастон предлагает обсудить с ним международное положение, месье Ру спрашивает, не нужны ли мне старые доски, в камине все сгорит, а добряк Оливье — не нужна ли мне помощь

— Бонжур, Борис! Ты слышал, у вас идет перьестройка. И это, как его — глазност...

Бриколяж и артизаны

Однажды в лирическую минуту жена спросила меня с чувством:

— Ты любишь бриколяж? — и с опаской подсказала, как подсказывают любимым ученикам на экзамене: — Я люблю бриколяж. И у меня получается. Все мои друзья очень любят бриколяж. А вот один мой друг...

Я ответил, как тупой ученик:

— Нет, я не люблю бриколяж. Да и когда? Столько еще надо прочесть. И столько еще успеть написать. А на дерево когда поглазеть? И с дочкой поговорить? Знаешь, я вот тут прочел, что ламы в Монголии...

Конечно, я снова разочаровал ее, и очень серьезно, но сперва надо объяснить, что такое бриколяж. Бриколяж — это нехудожественная самодеятельность. Изготовление самоделок. Всякие поделки. Ремонт своими средствами. Своими силами.

Сделай сам, а торговля тебе поможет. Есть гигантские магазины «Мистер Бриколяж». Там тебе отрежут доску, или кусок стекла, или зеркала, плитки, или картона нужного размера, предложат сто видов крючков, шурупов, гвоздей, гвоздиков, дадут клей и инструменты, придуманные вчера и в позапрошлом веке,— все, что режет, клеит, сверлит, строгает, поливает, отливает, заливает, моет, пашет и пилит... А ты, завершив основную свою работу (если она у тебя есть, берись за дело: сделай полочку или дом, почини унитаз, авторучку или крышу дома. Огромное количество французов занимаются бриколяжем. Во-первых, это интересно, это увлекает, это засасывает (а книжки их больше не засасывают, увы!). Во-вторых, сфера обслуживания недешева. Они, конечно, придут по вызову, частные мастера- «артизаны», врежут тебе замок, прибьют полочку, починят. Но, во-вторых, возьмут за час столько, сколько тебе (не мне даже, а жене) за день не заработать. А во-вторых, еще когда придут?

Вот тут новичка ждут совершенно неожиданные открытия. И лично я был ими в свое время ошарашен. Конечно, я не из Новой Зеландии приехал в эту Шампань и не только вчера родился: у меня тоже хлестала (и хлещет) вода из всех кранов московской квартиры. И я, как все, бегал по соседним подвалам, искал специалиста с клещами, платил трешки, а потом мыл полы и проветривал спиртовой запах в квартире. Но тут-то, в зарубежье, ведь столько объявлений с предложениями, тут даже вполне реальная безработица. Тут-то ведь все на валюту. И на вот тебе...

Шампанский домик моей жены был уже изрядно обветшалым, когда она купила его. Лет пятьдесят в нем никто не жил, все вокруг заросло ежевикой, ее могучие корни уходили под дом, а колючие плети поднимались выше человеческого роста. К тому же в те времена, когда строился дом (да еще и тридцать лет тому назад), в здешних крестьянских домах не было ни водопровода, ни электричества, ни газовых плит, ни уборной, ни ванной. Кирпичи или плитки пола положены были прямо на почву. Посуду и белье женщины мыли в каменных корытах, а вода из них стекала через дырку в стене...

С ежевикой, лианами и прочими паразитами я мало-помалу справился гибнущие старые деревья окружил заботой, а дом хотел оставить в неприкосновенности. Но жена сказала, что нет, будет у нее ремонт, будут удобства, будет все, как у людей. Я поверил, потому что у них в Северной Италии и не такие памятники ломбардского быта сносят (и строят себе на их месте огромные уродливые виллы метров по пятьсот со всеми удобствами). Она пообещала, впрочем, что кое-что мы по возможности сохраним, и я сразу же включился в борьбу за охрану. В саду же я пока соорудил простенький туалет, на манер среднеазиатского. А потом появились мастера-«артизаны».

Первым приехал пожилой, всеми уважаемый кровельщик. Он сказал, что у нас будет на крыше новая черепица, но совершенно такая же, как старая. И представил жене счет (астрономический!). И обещал приехать завтра с утра, со своею бригадой.

Я встал рано и ждал его до обеда. Но он не приехал ни до, ни после обеда, не приехал и назавтра. Жена дозвонилась ему, и он сказал, что приедет ровно через два дня. Не приехал. Через неделю жене удалось снова ему дозвониться, но к телефону подходила только его жена. А потом уж никто не подходил. Он назначал еще десять или пятнадцать утренних и вечерних свиданий, но никогда не являлся на них. Соседи утешали меня, говорили, что он добросовестный работник и что вся его бригада — члены религиозной общины. Какое-то они этому придавали значение, мои соседи-атеисты. Я, впрочем, тоже. Он приехал через четыре месяца. За три дня сменил черепицу, обещал починить стены и — для верности — наделал в них дыр (может, чтоб ждали его более пылко). Я только успел спросить, какому богу поклоняется их бригада. Но он ничего не ответил. Он снова обещал приехать назавтра, и приехал через полгода.

Хуже всех поступил с нами электромонтер. Он не ехал два года (и мы, конечно, сидели без электричества). Я частенько говорил с ним по телефону и каждый раз словно чувствовал запах спиртного в трубке.

Я не озлобился, даже подружился с одним из «артизанов». Это был местный гробовщик и плотник, который обещал соорудить у нас лестницу, ведущую на чердак. Я был предупрежден женой о том, что он может приехать. К тому времени я уже привык скептически относиться к подобным предупреждениям. Но он приехал. Вел себя странно: вошел без стука, когда я еще был в постели, не поздоровался а только сказал:

— Я месье де ля Бранкет.

В руках у него был складной метр.

— Знаю. Гробовщик,— сказал я и откинул одеяло.— Можете меня обмерять.

Он усмехнулся.

— Гробы я теперь покупаю готовые в универсаме,— сказал он.— Вам я сделаю лестницу.

— Это правда? — спросил я.

— К сентябрю,— добавил он, обмерив стену.

— А вот это уже неправда,— сказал я, стараясь сохранить академический тон.

— Ну, к декабрю,— сказал он.— Хотя я сейчас свободен.

— Но почему надо всегда обманывать? — спросил я.— Или это непонятный мне юмор? Розыгрыш?

Мне плевать было на лестницу, я ничего не забыл на чердаке, но меня заинтересовал нравственный аспект частного производства. А может, и нравственный климат (понятие греха и прочие мелочи).

— Да, есть такая привычка,— сказал симпатичный гробовщик.—Раньше было слишком много работы, мы обещали и оттягивали. Теперь работы мало... Ну, поменьше... На всякий случай обещаешь. Главное — не отказать. Набрать побольше клиентов, а там разберемся. Вдруг будет простой. Но разве это только среди «артизанов»?

Я задумался, и мне стало стыдно. Я обидел целое сословие. А сколько раз мне говорили здесь люди умственного труда:

— Позвоню с девяти до одиннадцати.

И не звонили после этого никогда.

А сколько раз я зря приходил на деловое свидание! Сколько раз ждал обещанного!..

Но, может, просто я такой зануда? Ну, сказал сегодня что-то человек (пусть даже по телевизору). Пусть написал даже. Завтра он имеет право забыть — жизнь ведь идет вперед. И опоздать он имеет полное право — ведь человек не машина. Нет, постойте, а как же все-таки отношения между людьми, человеческие, деловые? Есть же слово, мужское слово, слово джентльмена, есть точность, вежливость королей... Э-э-э, пошло, понеслось, видно, что член общества охраны памятников...

А вот ежели, скажем, украсть? Что ж, крадут и здесь, Франция — не Швейцария. Помню, как-то в день отъезда я бродил с молодыми друзьями по универсаму и вдруг увидел огромную книжку комиксов—знаменитый «Астерикс».

— Тьфу,— сказал я.— Сын же ее просил.

Я перевернул книжку, поглядел на наклейку с ценой и присвистнул.

— Перебьется,— сказал я и повернул прочь.

— Ты тут постой, покопайся в косметике,— сказал один из друзей, догоняя меня.

— Мне не нужна косметика,— сказал я, но он уже крутил что-то перед моим носом. Потом положил на место. А когда мы вышли на улицу, одна милая девушка вытащила из-под свитера эту самую книжку: «Подарок твоему сыну». Разгорелся спор, настоящий скандал, меня стыдили за ханжество, мне объясняли, что это, собственно, одна из форм борьбы с капитализмом (всегда «грязным»). Но я-то про себя думал, что дела плохи. С тех пор я много чего такого видел. Сотни разбитых (чтобы взять денежки) парижских телефонов-автоматов (пришлось их чуть не все переводить на кредитные карточки). И длинные ряды магазинов, бойко торгующих дверными запорами хитрейших систем, сигналами тревоги, средствами самообороны. Конечно, это все не только французская беда. Наверно, лидирует Америка, да и в Москве есть кооператив по установке бронированных дверей со спецзасовами. А все же так мечталось увидеть иное человечество...

А то вот глядел я тут как-то по телевизору длиннющую передачу про шпионов, в программе «Досье экрана». Сперва шпионский фильм был, нормальная клюква, русские даже в постели не снимали в нем меховых шапок пирожком и пальто с шалевым воротником. И бокалы швыряли через плечо, все, как надо — чтоб можно было узнать. А потом была длинная дискуссия. Участвовали специалисты по шпионажу и шпионы-профессионалы. Был даже один достаточно мерзкий шпион-перебежчик. Говорили о способах, о методах, стращали домохозяек и мужчин. Говорили о своем нелегком и почетном труде. И за два часа никому в голову не пришло, хоть бы намеком — о том, что работенка все ж как-то не того,— подглядывать, подделывать, выкрадывать, пришить втихаря. Работа и есть работа. А может, такая в наш век закалка у всякого человека, что никакие глупости его уже не берут? Ведь процентов восемьдесят книжной продукции теперь про это — «черная серия», еще черней, еще и еще. Это же считается прекрасным развлечением, отдыхом для души: убил, зарезал, подглядел.

Русская жена для француза

Однажды московский приятель попросил передать привет его знакомой москвичке, осевшей в Париже. Мы встречались и беседовали с ней в ее любимом кафе в Латинском квартале. Она уже несколько лет, как овдовела, живет по-прежнему в парижском предместье, давно привыкла, хотя по временам и скучает немножко...

— Я уже так давно в Париже,— сказала она.— Я была одной из первых русских жен (теперь-то их много.) Может быть, даже первая.

— Нет, первая была Анна,— пошутил я.

— Какая Анна? Манекенщица что ли, ленинградка?

— Нет, Анна была из Киева,— серьезно сказал я, понимая, что шутка не удалась.

И подумал, что, может, она и впрямь была первая русская жена для француза, Анна Ярославна, все же как-никак XI век. В Санлисе, что неподалеку от Парижа, близ храма, построенного ею по обету, когда она перешла в католичество (Анна просила у Господа сына, и сын родился, король Филипп Орлеанский, основоположник ветви), и сегодня стоит статуя: стройная женщина с толстой косой. И подпись: «Анна Русская, королева Франции».

Рано овдовев, она правила вместе с несовершеннолетним сыном, кириллицей подписывая свое имя под рескриптами: «Анна, реина». Однако ей было тогда всего двадцать шесть, и самые романтические приключения у нее были еще впереди. Влюбленный в нее могущественный вассал короля похитил молодую королеву среди бела дня и увез ее в свой неприступный замок. Там они жили невенчанными, потому что жена графа Алинор еще была жива. Они даже совершили паломничество в Ватикан, но папа разрешения на новый брак при живой жене графу не дал (неудивительно, ибо итальянцы, к примеру, получили право на развод всего лет двадцать тому назад). Анна растила детей от нового мужа. Потом овдовела снова. Дальше ее след теряется. Мне кажется, что она могла хотя бы попробовать вернуться в Киев, где в то время были уже смута и усобицы в борьбе за престол умершего ее отца Ярослава Мудрого. Брат поднимался на брата, а татаро-монгольская конница подходила все ближе... Эти усобицы, считает Карамзин, и могли воспрепятствовать ее возвращению на родину. Мне-то всегда казалось, что наоборот...

С тех пор перебывало во Франции немало русских жен. Одна из них в прошлом веке даже стала французской писательницей, книжки ее и сегодня на всех прилавках — графиня де Сегюр (Растопчина). В начале нашего века здесь у многих интеллектуалов были русские жены — у Пикассо, и у Леже, и у Арагона, и у Роллана. Я думаю, что Тургенев разволновал французов образом «тургеневской женщины».

Счастливы ли они, эти браки? Вероятно, да, во всяком случае, некоторые из них. Кто вообще подсчитывал количество счастливых браков? Считают обычно процент разводов. Разведенных русских жен в Париже тоже немало. Но тут хоть среди всякой брачной мистики реальную причину можно назвать, конечно, без особой точности — крушение мифа. Мифа о д"Артаньяне: «Ничего себе д"Артаньян, вечно подсчитывает, что мы себе того не можем позволить, этого не можем позволить... Сказал бы просто: «Мой кошелек пуст, сударыня, нет ни одного экю». Но ведь не скажет. Потому что еще не пуст. Просто — «не можем себе позволить». И чего не можем — включить отопление!

Крушение мифа о «тургеневской женщине»: «Ну да, она очень романтична, беспечна, щедра и расточительна, но ведь надо думать о доме. Человек должен думать о тысяче вещей, а не только о своих настроениях или своем самочувствии и не об одной любви. И не считать при этом, что ты выше этого, мы все же по земле ходим».

Еще, может быть, крушение мифа о молочной реке в кисельных берегах: «Ну да, конечно, и киселя и молока — залейся, но нет легкости, мало радости, все время страхи какие-то. В общем, свобод много, а воли нет... И покоя нет».

Потом — уж больно воспитание у супругов несходное, весь предыдущий опыт жизни. Ведь и с соседкой-москвичкой не всегда легко в браке ужиться («А моя мама всегда учила нас...»— «Да? А вот у нас в семье, наоборот, это считалось постыдным...»). А тут тем более — все по-разному...

Есть у меня в Париже друг-переводчик. У него было даже две русских жены (все-таки его специальность — русский язык). Обе где-то далече. Хотя и во Франции до сих пор.

— Они все-таки были обе немножко того, с приветом, — говорит он, щеголяя русским жаргоном.

— Мы все немножко с ним,— говорю я. — Да с вами тут взбесишься...

— Да?

Он принимает мои слова только всерьез: он изучал язык, но не юмор, и теперь его начинает мучить чувство вины:

— Значит, ты считаешь, что с нами трудно?

— Со всеми трудно,— теперь я должен еще его утешать...

— Но вторая была действительно с приветом, признай. Она стала петь, говорить сама с собой...

— А с кем же было ей разговаривать?

— Она пела на улице. Она пела в метро!

— Да, это ужасно...

Я жалею тех, кто играет в метро — там всегда темно и душно. А я ко всему еще не могу кинуть им в кепку монету. Да уж, петь в метро! Интересно, что она там пела?

Больше всего русских жен я видел в парижском вагоне поезда, уходящего под вечер с Белорусского вокзала (обратно он идет с Гар дю Норд). Среди них много бывших преподавательниц французского языка и вообще всех тех, кто, выражаясь полуграмотно, «знает в совершенстве французский» (русский бы выучить «в совершенстве»!). Это тяжелый случай, потому что знание французского языка во Франции — еще не профессия. Знание русского — тоже. Тургенев больше ста лет назад жаловался жене А. Н. Островского, что к нему приходят в Париже бедные русские студенты и просят найти им работу: лучше всего, говорят они, было бы преподавать русский язык. Но это и есть самое трудное, жаловался Тургенев, в Париже на одного студента найдется десять профессоров. Уже тогда было так, больше ста лет назад. Так что же сейчас? А уж сколько тут платят за урок — об этом и говорить не хочется...

В большинстве своем русские жены в Париже очень симпатичные. Их бы даже и у себя в Москве можно было выдать замуж. Впрочем, они, как правило, не москвички. А кроме того, многие из них уже были там замужем.

Париж

Борис Носик

(обратно)

Недолгая сахарная жизнь

Небольшой городок Дачице находится на юге Чехословакии, почти на самой границе с Австрией. Туристам, приезжающим сюда, обязательно показывают сверкающий полированными гранями куб, который углом опирается на цоколь из серого гранита. Можно предположить, что жители Дачице поклонники «кубика Рубика» и этот памятник в центре города — выражение любви к головоломной игре, которая несколько лет назад, словно коллективное безумие, охватила миллионы людей. Но что же тогда означает дата «1843», выбитая на граните?

Дело в том, что в 1843 году именно в Дачице был изобретен и изготовлен первый в мире кусковой сахар, а памятник кусочку рафинада поставлен здесь в 1983 году, во время празднования 800-летия города.

Своим возникновением сахарный заводик в Дачице был обязан... наполеоновским войнам. В начале прошлого века главным производителем сахара в Европе была Англия, имевшая плантации сахарного тростника в своих колониях. И, блокируя английские порты, французский император одновременно лишил жителей Старого Света сладкого к чаю. Спрос на этот товар был огромен, и в 1833 году в Дачице открылся первый в Габсбургской империи рафинадный завод. Поначалу он работал на сахарном тростнике, который доставляли через Триест. Позднее местные умельцы стали использовать картофельный сироп, а затем и местную сахарную свеклу. В 1840 году на заводе в Дачице появился новый управляющий — Якуб Криштоф Рад, которому и было суждено прославить маленький чешский городок.

Рассказывают, что на это открытие изобретателя вдохновила его жена Юлишка. Как известно, сахар в то время производился в виде больших голов, которые затем кололи. Однажды, пытаясь наколоть сахар, Юлишка поранила руку и в сердцах заявила мужу примерно следующее: «Ну сколько можно?! Придумай наконец что-нибудь! »

Якуб Криштоф Рад был весьма одаренным человеком. Достаточно сказать, что незадолго до того он уже прославился как автор проекта оптического телеграфа от Вены до Милана. К тому же он очень любил свою жену, и осенью 1841 года Юлишка получила в подарок ларчик с тремястами кубиками белого и розового цветов.

Это был первый в мире кусковой сахар. Два года спустя продукция дачицкого завода уже экспонировалась на промышленной выставке в Вене и стала известна в Европе как «чайный» или «венский» кусковой сахар.

Паровая машина мощностью в шесть лошадиных сил приводила в движение сложное оборудование. Сахарные головы дробились и перемалывались в песок, который потом штамповался на шести прессах. В небольшом здании на центральной площади города ежедневно изготовляли и упаковывали в деревянные коробки до 20 центнеров рафинада. Склады со сладким товаром из Дачице появились в Вене, Брно, Пеште, Львове, продавался «венский кусковой» и в Швейцарии, и в северных немецких княжествах.

Но недолгой была сахарная жизнь Дачице. Вскоре появились серьезные конкуренты. К тому же оказалось, что выращивать сахарную свеклу в окрестностях города невыгодно, а ввозить сахарный тростник из-за моря слишком дорого. В результате в 1850 году завод закрылся.

Однако сладкая слава Дачице жива по сей день и позволяет ему прочно удерживать позиции на туристских маршрутах, принося ощутимый доход в городскую казну.

А кусковой сахар? Его выпускается в мире ежегодно миллион тонн.

Н. БАРАТОВ Фото автора

(обратно)

Ловушки из пластмассы

Только-только занимается заря, птицы галдят над волнами, ловко пикируя вниз за мелкой рыбешкой, по песку деловито бегают крабы, поодаль резвятся земляные белки. Берег Мексиканского залива еще пуст. В этот час на семимильном участке техасского пляжа исправно появляется автомусорщик. Дюжий бородатый мужчина одной рукой вертит баранку, а пальцами другой жмет на клавиши мини-компьютера, лежащего на сиденье. Похоже, он и не думает собирать мусор...

Бородач — океанограф Тони Эймос. Вот уже десять лет, как он занят скучной, но необходимой работой: следит за количеством и составом мусора, который море выбрасывает на берег.

«Пластмассовая бутылка, еще одна,— запоминает компьютер,— пластмассовая канистра, пластмассовый стаканчик и две крышки, мыльница, пластмассовая бутылка (французская), пластиковый мешок, резиновые перчатки, обрывок сети, пластмассовая тара для яиц, пластмассовая бутылка (мексиканская), еще резиновые перчатки, бутылка от шампуня (корейского)...» Тысячи предметов с разных концов мира. Многие этикетки наметанный глаз различает издалека.

Знакомые «дары моря» Эймос удостаивает лишь условного знака — одного нажатия клавиши: компьютер сам разберется и подсчитает. Эймос поневоле в курсе успехов химической промышленности всех континентов: редкая новинка пройдет мимо него. Глаза бы не видели этих новинок!.. Да и волны выбрасывают только часть плавучего мусора, а сколько постоянно дрейфует в километре-другом от берега!

Вот среди пластмассовых канистр блестит чешуей почти метровая рыбина. Мертвая. Она туго-натуго перетянута черным пластиковым кольцом-прокладкой. Очевидно, несколько месяцев назад несчастную угораздило сунуть голову в плывущее мимо кольцо, и оно застряло за жабрами. Рыба продолжала расти, и кольцо удушило ее: врезалось в тело, сдавило жабры. Для подобного рода жертв у компьютера есть особая рубрика, отмеченная буковкой «т» — труп. В последние годы Эймос нажимает клавишу «т» все чаще.

Компьютер океанографа учитывает только малую толику о пластмассовом загрязнении океана — то, как стремительно загрязняется техасский берег. Но точные цифры добыть слишком сложно, и ученые знают только приблизительный масштаб бедствия.

По оценкам 1975 года, в океан ежегодно попадает семь миллионов тонн мусора. На пластмассовые предметы приходится лишь один процент этого невообразимого веса. Это немало, если учесть, что остальной мусор рано или поздно тонет, а пластмассовые изделия кочуют по поверхности морей. По сравнению с 1975 годом выпуск пластмассы в мире удвоился, в обиход прочно вошли миллиарды пластмассовых бутылок. Только торговые корабли выбрасывают в море ежедневно полмиллиона пластмассовых емкостей. Полмиллиона! Ежедневно!

Энтузиасты бросили клич, и в сентябре 1987 года несколько сот сборщиков мусора одновременно прочесали 250 километров техасских пляжей. За три часа они собрали тысячи пластиковых канистр и бутылок, пластмассовых крышек, одноразовых плотных салфеток, которые ни в обычном огне не горят, ни на солнце не разлагаются.

— Что же, прикажете закрывать производство пластических масс и синтетических смол? — парирует все наскоки журналистов представитель объединения фирм-производителей пластмассы Рональд Брунер. Он закален в бесконечных дискуссиях с активистами экологического движения и знает самые сильные аргументы: в этой области экономики занят миллион рабочих. Если сравнивать не в тоннах, а в кубических метрах, то пластмассы производится вдвое больше, чем стали, алюминия и меди, вместе взятых. С тех пор как нехватка сырья во время второй мировой войны подхлестнула развитие синтеза полимеров, пластмасса — излюбленный американский дешевейший материал. Она долговечнее дерева и резины, легче металлов, безопаснее стекла. Из нее делают и армейские прочнейшие каски, и искусственные сердца, и стаканчики для кока-колы. Виноваты не вещи, а то, как люди их используют.

Долговечность пластмасс и их легкость из достоинства превращаются в трудноразрешимую проблему. Обитатели моря принимают плавучие предметы за что-то съедобное. Зачастую прозрачные изделия становятся ловушками для морских жителей. Например, упаковочные сетки тысячами убивают рыб: просунуть голову в них легко, а назад колючие плавники не пускают. Такой «намордник» — неизбежная гибель от голода.

Очередной сигнал тревоги поступил с американских островов Прибылова в Беринговом море. С середины семидесятых годов зоологи стали замечать, что количество морских котиков там неуклонно уменьшается — в среднем на 4—6 процентов в год. После проверки подтвердилась самая невероятная гипотеза: виноваты синтетические сети (многометровые куски и обрывки) и пластмассовый мусор (кольца, ведра — словом, все то, во что зверь может сунуть голову). Котик от природы любопытен и игрив, норовит исследовать всякий плывущий предмет. В результате зверь запутывается в кусках сети. Попав в беду, котик не может освободиться сам — ведь ласты не лапы. Все эти «уникальные» случаи, вероятность каждого из которых весьма мала, складываются в жутковатую цифру: любопытство и игривость обходится котикам Берингова моря в 40 тысяч ежегодных смертей!

Эта зловещая статистика заставила другими глазами взглянуть на коварство плавучего мусора. И сразу же получили объяснение другие загадки. Например, массовая гибель птиц в Северной Атлантике. В этих водах кто только не раскидывает рыболовные сети. Птицы не различают прозрачных ловушек, ныряют к скоплениям рыбы, запутываются и тонут.

Столь же опасны сети и для китов. Киты, конечно, гиганты, но и сети теперь невероятных размеров. Кит, намотавший на себя десятки метров синтетики, чаще всего попросту тонет, утратив подвижность. Мало кому прежде доводилось видеть китов, выбрасывающихся на берег умирать от дистрофии. Теперь подобное зрелище не диковина. Американские зоологи в 1982 году наблюдали на флоридском берегу такого кита. Агония морского зверя длилась два часа.

С невероятным трудом число горбатых китов увеличено до восьми тысяч. А мусор убивает ежегодно два десятка этих редчайших млекопитающих. Это немалая цифра в эпоху, когда ледоколы жгут топливо, спеша на помощь нескольким китам, попавшим в ледовый плен.

Флоридцы очень гордятся историей спасения кита по прозвищу Ибис. Эта живущая на свободе двадцатипятитонная самка была любимицей жителей побережья. Игривая и дружелюбная китиха подпускала ученых, да и просто зевак к самым своим бокам, мирно плавая впритирку с лодками. Летом 1984 года случилась беда: Ибис появилась в коконе из сетей. Храбрецов, которые приблизились бы и освободили бьющееся в ярости и отчаянии животное, не нашлось. Через сутки Ибис исчезла — боялись, что она утонула. Мельком ее видели в октябре — она все еще билась временами, пытаясь освободиться. В ноябре у флоридского берега всплыло нечто неподвижное — гигантское бревно, опутанное сетью. Ибис от истощения впала в апатию, отдавшись на волю волн. Команда энтузиастов приблизилась к китихе, гадая, как испытания повлияли на ее характер. Сперва гарпуном к сети прикрепили веревку с поплавками, чтобы Ибис не утонула. Самка испугалась, пробовала безуспешно уйти на глубину, но скоро затихла. Спасатели разрезали тридцатиметровую сеть долгих два часа. Спустя две недели Ибис оправилась от стресса, подкормилась и уплыла в привычное зимнее путешествие. К лету она вернулась, а в июне рядом с ней резвился детеныш.

Но столь трогательная история — явное исключение. Многие ли киты столь доверчивы, чтобы подпускать людей с ножницами?

Ибис спасали у восточного берега Флориды, а у западного, в заповеднике на островах, в мангровых рощах живут другие жертвы синтетики — пеликаны. Ныряя за рыбой, эти птицы заглатывают рыболовные крючки. Рыболовы с удочками, которых там видимо-невидимо, чертыхнувшись, сразу же обрезают леску. Они не задумываются, что пеликан в этом случае обречен. Кусок лески, торчащий из клюва, рано или поздно погубит птицу — повредит лапу или крыло, леска может зацепиться за ветку мангрового дерева, где гнездится пеликан. Плененная птица повисает вниз головой и бьется, теряя перья, пока не высохнет от голода.

Лесничие прозвали мангровый лес «лесом скелетов»: внимательный взгляд увидит среди листьев то там, то здесь пеликаний труп. За последние годы их накопились сотни. Служащие заповедника тратят массу времени на осмотр деревьев и помощь беспомощно зависшим пеликанам. Тысячи птиц спасены от голодной смерти ежедневной подкормкой сардинами. Пеликана с застрявшей в клюве леской отлавливают большим сачком, избавляют от смертельного приобретения и отпускают.

Страдают от своей всеядности и морские черепахи. Они принимают мелкий мусор за рыбок и планктон. Все, что не переваривается, блокирует кишечник. Внутри черепахи скапливаются временно газы, и она теряет способность нырять. Сама становится плавучим живым мусором...

До недавнего времени никакие законы не запрещали выбрасывать с кораблей пластмассовый мусор, особенно в открытом море.

В 1987 году свершилось чудо: Международная конвенция по предотвращению загрязнения с судов (коротко — МАРПОЛ 73/78) была ратифицирована. Приложение № 5 к конвенции запрещает выброс в океан пластмассовых предметов, резко ограничивает количество любого другого мусора и требует соорудить оборудованные мусороприемники во всех крупных портах.

Серьезных исследований о последствиях выброса мусора с советских судов никто в нашей стране, кажется, не проводил. Да и засилья пластмассы у нас пока не наблюдается. И потому приходится верить Минрыбхозу на слово, что наши моряки всегда придерживались буквы действующих законов. Мусор уничтожается в печи — непосредственно на борту судов. Наши печи громоздки и малоэффективны, на большинстве судов они попросту не помещаются. Но ради справедливости скажем, что с инсинераторами столь же плохо обстоит в большинстве зарубежных флотов и сейчас ведутся переговоры с норвежскими фирмами о совместном производстве современных мусоросжигающих печей.

Как ни однозначно Приложение № 5, оно вряд ли станет волшебной палочкой, по мановению которой моря очистятся от мусора, а морские животные останутся невредимы. Во-первых, сжигание мусора, особенно в портах, пока влетает капитанам в копеечку. Во-вторых, инсинераторов на судах пока немного, а капитану запрещено привозить в родные порты тару, соприкасавшуюся с пищей, чтобы не занести заразу. По закону такие емкости положено сжигать или стерилизовать. И то и другое стоит денег. Не проще ли втихую выкинуть пустую тару в открытом море? Посмотрим, как на совесть станут влиять штрафы — с этого года нарушения в открытом море будут караться столь же строго, как и в прибрежных водах.

Американские военные моряки выхлопотали себе пятилетнюю отсрочку от присоединения к Приложению № 5. И каждый день выбрасывают за борт четыре тонны мусора. Зато и проблему военный флот решит радикальнее: оснастит суда термическими прессами, которые будут превращать мусор в компактные кубики — хочешь — сжигай в порту, хочешь — используй как вторсырье.

Американские, канадские и итальянские фирмы тоже изыскивают радикальный выход — осваивают производство недолговечных пластмасс и синтетических сетей. Это значит, что мусор будет плавать по волнам не вечно, будет разрушаться под действием морских солей и солнечных лучей. В США уже каждая пятая пластмассовая бутылка возвращается для повторного использования — по прямому назначению или для производства стройматериалов из смеси пластмасс...

Будет ли Приложение № 5 осуществляться? Американский океанограф Тони Эймос на подобный вопрос скептически пожимает плечами: «Вы знаете, я фотографировал девушек в бикини, загорающих среди пластмассового мусора. Ничего, не замечают. Привыкли. Привыкнуть можно к самым поразительным вещам».

...Грузовичок Тони Эймоса медленно движется вдоль пестрой пластмассовой отрыжки моря. Время от времени палец прилежного «мусорщика» привычно нажимает клавишу «т»...

По материалам зарубежной печати подготовил В. ГЛАДУНЕЦ

(обратно)

Странствия киевского пешеходца

В ясный июльский день 1723 года выехавший из Киева молодой человек остановился на развилке дорог, а затем, бросив последний взгляд на оставшийся позади город, повернул по направлению к Львову. Событие это осталось бы заурядным, если бы юноше не суждено было стать известным путешественником, побывать на трех континентах и оставить удивительное и самобытное изложение своих приключений «Пешеходца Василия Григоровича-Барского, уроженца Киевского, монаха Антиохийского путешествие по Святым местам в Европе, Азии и Африке находящимся, предпринятое в 1723 и оконченное в 1747 году им самим писанное». По этой книге, которая с конца XVIII века издавалась неоднократно (последнее издание — в 1885 — 1886 годах), россияне знакомились с Африкой, расширяя свои познания о мире и населяющих его народах. Повествования Барского правдивы и особенно замечательны тем, что не содержат и тени пренебрежительного отношения к обычаям и верованиям других народов (Хождение в дальние страны было весьма распространенным явлением у наших предков. Сложилась даже своеобразная паломническая литература — «Хождения», «Исхождения», «Странствования», «Путники». Об этой области отечественной письменности и о ее авторах подробно рассказывалось в очерке Ю. Лощица «Пальмовая ветвь» (См. журнал «Вокруг света» № 4 за 1971 год.)).

Василий Григорович-Барский родился в 1701 году в семье небогатого торговца. Уже с малых лет проявил он склонность к учению, и, хотя его отец имел предубеждение против ученых, Василий поступил в Киевскую академию. Завершить курс юноша не смог из-за незаживающих язв ноги, лечить которые он и отправился во Львов вместе со своим приятелем Иустином Леницким.

Слухи об искусстве местных лекарей оказались правдивыми. Василий поправился и решил поступать вместе с Иустнном в Львовскую иезуитскую академию. Поскольку православных туда не принимали, они сказались братьями из польского города Бара. Их зачислили в класс риторики, но обман вскоре раскрылся, и друзей из академии изгнали. Тогда у них рождается другой план. Во Львове они многое узнали о далеких странах, и желание увидеть свет и «иных людей обычаи» овладело ими. Вскоре два паломника отправляются в престольный Рим. Их путь лежит через Венгрию и Австрию, а первая столица, которую они увидели, был «славный град Будим»: «Место оно разделено есть на две части: един град старый, камнем крепко огражденный, на единой стране реки, именуемый Пешт; другой каштель или замок новый на горе, такожде или крепчае каменною огражден стеною, на другой стране реки, иже именуется латински и немецки Буда, славенски же Будим». В сам город Василию, называющемуся теперь Барским (по имени польского города Бара), попасть все же не удалось, поскольку стража «не пропустиша мне вныйти в ня».

С Иустином поднимается он вверх по течению Дуная, и вскоре глазам путешественников открылась Вена «аки прекрасный рай». Здесь им удается не только полюбоваться городом и увидеть императора Карла VI, но и запастись патентами от папского нунция, поскольку в Европе не имеющих таких документов бродяг ловили и отправляли на галеры. Затем молодые люди попадают в Италию, и там пути их расходятся. Следы Иустина теряются, а Василий проходит Падую, Феррару, Болонью, Пезаро, Фано, Анкону, Лорето и в августе 1724 года достигает Неаполя.

Он вошел в город под вечер, миновал широкие мраморные ворота и сразу окунулся в людской водоворот: знатные дамы и господа разъезжали в позолоченных каретах, торговцы на каждом углу расхваливали свой товар, на улицах толпилось так много народа, что едва можно было разминуться. Неаполь ошеломил и покорил Василия. Он постарался его подробно описать: улицы там проложены «красиво и чинно», центральные столь широки, что по ним могут проехать две колесницы, другие узенькие, только для пешеходов. Мостовые выложены черным камнем, всюду чистота и порядок, так как каждый день их убирают. Здания изящной архитектуры одно с другими нераздельны, у них общие стены и большие окна с ажурными решетками. Просторные лоджии наверху удобны для отдыха: в них прохлаждаются «знаменитые мужи и жены», взирая вниз на прохожих. У каждого дома ночью горит фонарь, и жизнь в Неаполе продолжается круглосуточно.

«Что же реку о лепотном строении его, которое увеселяет сердце и очи видящим, аще кто узрит костелы, они суть прекрасного иждивения, чинного расположения, совершенной мере в высоте, долготе и широте, лепотного строения, отвне покровленны цению, внутрь же великими резаными досками мраморными, иные белыми, иные черными, иные червленными, иные пестрыми и всяко все различновидными цвети». Изумительная скульптура, роскошные дворцы, бесценные церковные оклады, замечательные творения художников, каменотесов, золотых дел мастеров в Неаполе таковы, что «стояти на небесах мнится человеку». «Не имут тамо злых художников,— рассуждает Барский,— но все искусные».

Налюбовавшись Неаполем, он продолжает свой путь, и через несколько дней его взору предстает Вечный город. «Рим отвне зело многокрасен,— описывает свои впечатления путешественник,— много бо услаждают зеницы людские оные церкви древним строением здание, с многими главами, цению и медию покровленны и позлащенные на себе кресты имущими». Целыми днями бродит Василий по городу, заходит в церкви, осматривает кардинальские и княжеские дворцы, наблюдает нравы и обычаи народа. Особенно запомнился ему собор святого Петра, в котором находятся гробницы апостолов Петра и Павла. Органы собора он называет «сладкопеснимыми». Размышляя о непревзойденном уровне итальянского искусства, он видит причину этого в системе подготовки мастеров, в том, что талантливые ученики «мусики, анатомии, си есть врачества, астрономии, си есть звездочетства, риторского красноглаголания, философии же и богословия, грамматики, всяческих языков, искусных художеств велика обрестися могут в мире сем».

Здесь, в Вечном городе, Барскому повезло: ему удалось воспользоваться гостеприимством папы римского. Дело в том, что с давних пор существовал обычай каждый день приглашать на трапезу к первосвященнику 12 путников — по числу апостолов. Василию случилось быть рядом с гостиницей, когда туда явился папский служитель. Не имея ни друзей, ни спутников, не зная итальянского языка, Барский скромно стоял в сторонке, тогда как другие паломники шумно выражали свое желание быть приглашенными. Этим он и обратил на себя внимание клирика и оказался в числе гостей.

Тем не менее в Риме он не задержался: желание видеть как можно больше приводит Василия в Венецию, которую он называет «нетленной девицей». Там произошла встреча, которая определила его дальнейший путь: старец Рувим Гурский, доверенное лицо митрополита Стефана Яворского и царевича Алексея Петровича, оклеветанный перед Петром I и спасающийся от царского гнева за границей, предложил Барскому вместе с ним отправиться в Иерусалим. И хотя им недолго пришлось путешествовать вместе, так как Рувим вскоре умер на острове Хиос, от него Василий узнал о многих событиях, участником которых был старец.

В октябре 1725 года Барский высадился на африканское побережье. Дальше его маршрут запутан и извилист: несколько раз побывал он на островах Родос и Кипр, посетил Иордан, Вифлеем, Синай, Триполи, Дамаск, Александрию, Каир. Странствия Барского были не только сопряжены с тяготами и лишениями, но и полны опасностей. Особенно драматичным оказался путь из Яффы в Иерусалим. Паломники шли впереди купеческого каравана. Василий несколько опередил своих спутников и не успел заметить, как оказался окруженным шайкой разбойников. Их было около двадцати, грязных, оборванных, вооруженных длинными обоюдоострыми ножами. Польстившись на его котомку, в которой лежал только хлеб, они в минуту обыскали Василия, «от одежд обнажиша», и стали требовать денег, крича «аль бакшишь». Не зная по-арабски и не имея средств, чтобыоткупиться, он лишь кланялся в растерянности, приговаривая: «Что от мене ищете? Аз есмь человек нищ и убог и ничтоже имам, токмо о едином хлебе путешествуяй, оставите мя с миром, бога ради!» То, что у неверного не нашли ничего ценного, только раздразнило бандитов. Его схватили за руки и стали бить и «в образ», и «в перси», и «в выю». Кто-то сыпанул ему в глаза песок, в руках негодяев появились камни, сверкнули ножи. И оборвалась бы жизнь странника, не крикни в этот момент их дозорный, что приближается караван, на какое-то мгновение его выпустили из рук, он рванулся и побежал. Полетели камни, он упал, но тут же вскочил и бросился прочь. Его заметили паломники, кинулись на выручку. Разбойники вынуждены были отступить.

Но каковы бы ни были трудности, Барский упорно шел по своему «многотрудному и жестокому пути». Дошел киевлянин и до Иерусалима. Вместе с другими паломниками участвовал в различных церемониях. Красочно описывает он зажигание огня Иерусалимского, когда «церковь вся полна пламене огненного и зрящеся, яко река огненная текущая, или яко пламенноносные херувимы, летающие во храме Господнем». Барскому мы обязаны подробным описанием многих монастырей; в них он работал с историческими архивами.

Жадный до знаний Барский не уставал учиться. Особенно важным для себя он считал овладение греческим языком, чтобы читать древние рукописи. Усовершенствоваться в нем он смог в Триполи, в Греческом православном училище, которое служило, по его словам, умножению «разумных и словесных мужей и искусных философов». Всего он провел в Триполи около пяти лет, неоднократно выезжая в соседние города и монастыри с поручениями своих наставников. Где бы Барский ни был, он продолжал вести свои записи и зарисовки. Его восхитил Дамаск тем, что «садов имат множество... яко аки в некоем лесу великом мнится град стояти». «Царское седалище» — Александрия, в представлении странника, уже пережила свой расцвет, хотя, признает Барский, город этот «велик и крепок и много знаменит». В 1730 году Александрия представляла собой такое зрелище: городские стены со многими провалами, которые никто не стремился восстановить, очень ветхие дома в старой части города и лишь ближе к морю белокаменные палаты. Александрия, записывает путешественник, «есть многим и различным кораблям преемница», а знаменитый маяк «всяку ночь закаляется, ради знамения кораблям». Население города было весьма разнородным — там и христиане, и евреи, и турки. Все со своими обычаями, церквами и монастырями. Местные достопримечательности — древние обелиски. Один из них — «столп Помпея» — «зело великий в высоту и толстоту, вне града яко поприщем отстоящ, делом и художеством изрядный». Барский измерил его: 122 человеческих стопы в высоту и 12 стоп «толстоты». Другие «столпы Клеопатры» — таковы, что каждый «един и цел камень прост, не округол же, яко же обычно столпам, но четвероуголен, и сверху остр, и от всех стран единаче широту имат и некие печати или значения изрыты глубоко, яко на два члены перста». С большой старательностью списал Барский одну сторону обелиска. Не зная древнеегипетской письменности, дотошный путешественник тем не менее точно передал большинство иероглифических знаков.

В Каире Василий прожил восемь месяцев. В отличие от улиц европейских городов, отмечает путник, каирские значительно уже, земляные, полны грязи и нечистот. Дома, как правило, тесные, с одним входом. Но наряду с этим имеется роскошный базар, а своеобразный колорит городу придают продавцы воды, повсюду с криками предлагающие свой товар. Многие места в Каире беспокойны, и, хотя ночью жгут огни, в это время там появляется особая охрана, Если стражникам кто-либо покажется подозрительным, могут и «главу усекать».

Большое впечатление на Барского произвел Нил, значение которого для Египта он вполне оценил; восхитило обилие плодов, произрастающих на этих землях летом и зимой, особенно запомнилась ему финиковая пальма. Удалось увидеть страннику и величавые египетские пирамиды, или, как он их называет, «фараоновы горы»: «иже суть четверограничные, всякая граница на стоп 75, высота же их есть на стоп пятьсот».

Постепенно Василий Барский становится человеком известным. В 1743 году русский резидент в Турции А. А. Вешняков вызывает его в Стамбул, предлагая стать своим помощником. «С великой радостию» прибывает Барский в «царствующий град», как часто называли Константинополь — Стамбул, «ради полезной беседы» заходит к патриарху, архиереям, осматривает «древние здания. царей греческих и знамениты оные столпы, иже обретаются в Царьграде». Но предложение Вешнякова все же отвергает: крепнет в душе стремление вернуться на родину. Утверждает его в этом намерении известие о том, что в Киеве открылась школа, в которой преподают греческий язык. Тут он как раз может быть полезен «любезной отчизне». Василий Григорьевич списывается со школой и получает приглашение занять место на кафедре греческого языка.

Несмотря на одолевающие его болезни, Барский отправляется в обратный путь. Через Афины и Бухарест прибывает он в августе 1747 года в Киев. Прошло более двадцати лет, как он покинул родину. Мать с трудом узнала сына. Очевидец оставил словесный портрет путешественника по его возвращении домой: «Роста высокого, волосы на голове и бороде черные, без всякой седины, лицом смугл, телом дороден, брови черные, высокие, большие и почти вместе сошедшие, глаза острые, карие, нос короткий».

Недолго, однако, прожил Василий Григорьевич дома. Болезнь одолела его, и 26 сентября 1747 года он скончался. Торжественное захоронение под колокольный звон состоялось в Киево-Братском монастыре. На плите начертали эпитафию, в которой есть такие строки:

Церквей, монастырей и градов красоту,

Удолий глубину, гор знатных высоту,

Ступением своим и пядию измерил;

И чрез перо свое отечество уверил

О маловедомых в подсолнечной вещах.

Сергей Корнилов, кандидат философских наук

(обратно)

Януш Шаблицкий. Ты — всегда ты

Как ты ни стараешься, а экран видеофона притягивает к себе взгляд, словно гигантский магнит. Сейчас он мертв, будто застывший, покрытый бельмом глаз. Как бы ты хотел, чтобы он оставался таким подольше, а еще лучше — всегда, пока Солнце не превратится в ледяную глыбу, неспособную пробудить или хотя бы только поддержать примитивные крупицы жизни!

Когда всего через полчаса после того, что ты сделал, промаявшись эти трое мучительных суток, резко отворилась дверь и в лабораторию вошли два охранника, у тебя мелькнула мысль, что твои дела начинают принимать скверный оборот. Но тогда ты еще не думал, что будет так плохо.

— С каких пор в личную лабораторию стали входить, не получив разрешения?! — строго бросил ты из-за письменного стола, воинственно насупив брови.

Однако, к твоему разочарованию, охранники ничуть не смутились.

— Вас просят незамедлительно явиться в Ставку,— одним духом проговорил тот, что вошел первым.

Ты вдруг почувствовал себя так, словно на тебя наложили панцирь из гипса.

— Зачем? — спросил ты уже не столь уверенно.

— Не могу знать. Сообщат на месте.

— Кто приглашает?

— Не могу знать. Мы должны препроводить вас только до входа.

— Препроводить? — повторил ты, и тоном и глазами давая понять, что слово это считаешь неуместным, прямо-таки вопиющим превышением компетентности того, кто его произнес. Однако на охранника твои слова не произвели никакого впечатления.

— Таков приказ,— бесстрастно пояснил он. — И прошу: не осложняйте нам его выполнение. Поверьте, мы не любим прибегать к силе. Чрезвычайно. Мы обязаны отправиться незамедлительно!

Ты незаметно глянул на стоявшую у стены корзину для бумаг и, убедившись в том, что от листков не осталось ничего, кроме жалкой кучки черного маслянистого пепла, тяжело встал, вышел из-за стола и, гордо подняв голову — единственная форма протеста, на которую ты был способен,— направился к двери.

Командор Сальвени дружески улыбнулся, но не поднялся тебе навстречу, как это было раньше, а остался за своим огромным столом, крышку которого покрывали разноцветные кнопки и всяческие переключатели. Ты счел это за еще один зловещий признак и почувствовал себя, если так можно выразиться, достаточно неуютно. Но не подал виду...

— Чем обязан столь своеобразной форме... приглашения? — сухо бросил ты с кислой миной на лице.

Однако командор Сальвени, о чем ты, впрочем, знал достаточно давно, был не из тех, кого легко припереть к стенке.

— Надеюсь, профессор, я не помешал вам ни в чем действительно важном? — участливо осведомился он. — Не желаете ли присесть? Нам предстоит дать друг другу некоторые пояснения, и, полагаю, это потребует времени.

— Что до меня, то мне пояснять нечего,— неохотно буркнул ты, однако приглашением воспользовался. — Но не стану скрывать, что ожидаю объяснений от вас.

Лицо командора оставалось таким же приветливым, как и в начале встречи.

— Дорогой профессор, признаюсь, я пригласил вас несколько... необычным образом, но, поверьте, у меня были на то веские причины,— сказал он миролюбиво. — Убежден, что, узнав их, вы простите меня.

И тут ты позволил на миг обмануть себя добродушной благожелательностью, светившейся в глазах командора. В тебе зародилась надежда, что все еще может обойтись благополучно.

— Как там ваша работа? Движется? — спросил Сальвени тоном человека, мучимого желанием завязать свободный, ни к чему не обязывающий разговор.

— Конечно! — поспешно ответил ты. — Но, командор, вы, видимо, понимаете, что темп нашей работы, а следовательно, и ее результаты, не всегда удается измерить простым течением времени. Особенно если учитывать, что нами создается нечто совершенно новое, абсолютно оригинальное, не вытекающее не только из достижений человеческой мысли, но и не имеющее аналогов даже в самой Природе.

— Да-а-а,— протянул командор, распрямляя грудь, туго обтянутую мундиром. На его лице отразилась озабоченность. — Вы прекрасно знаете, как важно довести данную тему до успешного финала, сколько надежд мы на нее возлагаем. Кроме того,— он понизил голос,— я вас просто люблю. По-человечески. И поэтому надеялся, что все же найдется какое-то иное объяснение по интересующей нас теме.

После только что услышанного ты уже не мог рассчитывать на то, что удастся избежать фронтального столкновения либо хотя бы его отсрочки. В одно мгновение рассыпались твои слабые надежды на то, что, быть может, им еще не удалось расшифровать игру, которую ты предпринял в последние дни, раскрыть стоящие за нею намерения. Все должно было разрешиться сейчас, здесь, прежде чем ты уйдешь отсюда! Словно автомат, ты сунул руку, дрожь которой не в силах был унять, в карман. Прошелся платком по мокрому лбу, слезящимся глазам и забормотал, не узнавая собственного голоса:

— Я действительно... совершенно не понимаю, о чем вы...

Командор покачал головой.

— Мне кажется, вся беда в том, что вы напрасно принимаете нас за недоумков. Впрочем, для меня это вовсе не такая уж неожиданность: многие из вас постоянно совершают такие ошибки, поскольку ставят науку несравнимо выше умения назначать ей цели, правильно воспользоваться ее плодами. Задумывались ли вы когда-нибудь хотя бы на минуту, чем бы вы были без нас, убирающих с вашего пути все заботы быта, создающих вам воистину тепличные условия, обеспечивающих все, что только вы считаете необходимым для правильного хода творческого процесса?

Почему вы никак не можете либо просто не желаете понять, что результаты ваших и наших стараний — это, по сути дела, две стороны одной и той же медали, фундамент безопасности Федерации, основа ее, а значит, и вашего могущества? Конечно, по возделываемым вами, корифеями науки, нивам мы передвигаемся не совсем свободно, но можете мне верить — в своем деле мы профессионалы! Немаловажное значение имеет также факт, что наше сотрудничество с учеными началось не сегодня. Стало быть, у нас было достаточно времени и возможностей убедиться, что на вас никогда нельзя положиться полностью, что время от времени в наиболее неподходящие моменты в ваших умах возникают какие-то совершенно иррациональные, абсолютно наивные принципы, вас начинают волновать ничем не обоснованные угрызения совести. И тогда оказывается, что для нас, для нашего великого дела вы чаще всего бесповоротно утеряны, совершенно бесполезны.

Чтобы выиграть время, собрать разбегающиеся мысли, ты обратил свой взор на полуоткрытое окно. В отдалении маячили стройные башенки сторожевых вышек, в куполах которых отражались солнечные лучи, и ажурные конструкции гравитационных запоров. Постепенно ты успокаивался. Ведь если подумать, то независимо от того, что они там замыслили, у тебя в руках были достаточно сильные козыри, не позволяющие им отделаться от тебя как от бесполезного, ни на что не годного мусора! Ты еще лениво раздумывал, с чего они начнут: бросят тебе в лицо мираж рая взамен твоего отказа от грязных, по их мнению, намерений или, скорее всего, попытаются сразу же припереть тебя к стенке, разбудить в тебе атавистический страх перед физическим принуждением, который в той или иной степени дремлет в каждом человеке, особенно же в интеллектуале.

Ты пошевелил головой. Твои глаза опять встретились с изучающим взглядом командора Сальвени.

— И что же, я все время находился под слежкой? — спросил ты достаточно спокойно.

— А как же!

— И каковы же результаты?

Командор несколько секунд тянул с ответом.

— Мы знаем, что вопреки тому, в чем вы пытаетесь меня убедить, с двенадцатого июня вы ушли далеко вперед. Чтобы не быть голословным... — он коротким рывком вытянул ящик письменного стола, сунул в него руку и протянул тебе поверх крышки несколько листков бумаги.

Ты быстро просмотрел их и сразу же почувствовал себя исключительно погано. Конечно, это не могли быть те листки, которые ты недавно подверг безжалостному сожжению, но почерк — размашистый, неровный — несомненно принадлежал тебе. В листках содержались те же самые преобразования, идентичные комментарии. И что самое главное — оканчивались они заключением, которое однозначно указывало, какой следует идти дорогой, если всерьез думать об успехе.

С этими листками, пока ты не предал их огню, ты не расставался ни на минуту. Каким же, черт побери, образом у командора оказались их копии? После недолгого лихорадочного раздумья ты пришел к выводу, что объяснение может быть только одно. Письменный стол. Все, что до сих пор ты выдал им, возникло именно на этом небольшом, уже достаточно дряхлом столе. Значит, для того, чтобы обеспечить себе полный контроль над твоими действиями, возможно, не доверяя тебе уже с самого начала, а может быть, только по присущему им недоверию ко всем и всему они должны были вмонтировать в стол какое-то передающее устройство. И как же ты раньше не подумал об этом, не пытался застраховать себя от их грубого вмешательства в твои личные дела! Ты закусил губу так сильно, что почувствовал во рту солоноватый вкус крови.

Сальвени упорно смотрел на тебя, в то время как ты все еще раздумывал над возможными последствиями обнаружения твоих записей. Ты вторично, на сей раз уже значительно спокойнее, без излишних эмоций, перелистал страницы. Когда добрался до заключительной фразы, грудь у тебя поднялась от легкого вздоха облегчения. Указание, которое было так понятно тебе — автору, практически ничего не давало никому другому. То, что было квинтэссенцией проблемы, ключом к ее решению, по-прежнему оставалось только в твоем мозгу. А к нему, независимо от своих несомненно колоссальных возможностей, они, вероятнее всего, еще не сумели пробиться!

— Уж от кого-кого, а от вас, знающего меня не первый день, я не ожидал такого недоверия,— сказал ты спокойно — воплощение невинности! — глядя в глаза командору. — Да, я уничтожил материалы, но сделал это из совершенно иных соображений, нежели полагаете вы!

Сальвени с непроницаемым выражением лица полез в карман, достал портсигар и извлек из него сигарету. Глубоко затянулся.

— Ну, так для чего же вы это сделали?

— Потому что пришел к выводу, что материалы совершенно бесполезны. Ошибка, которую я в них обнаружил после дополнительного анализа, показала их полную несостоятельность.

— В любом случае в соответствии с контрактом вы обязаны были передать их нам!

— Ну что ж, буду с вами совершенно откровенным,— вздохнул ты. — Просто я поддался обычнейшему тщеславию. По сути дела, никто не любит признаваться в ошибках. Я не лучше и не хуже других!

— Та-а-ак,— протянул Сальвени, выпуская в потолок струйку дыма. — Вот теперь мне все ясно! — Он на минуту замолчал, ты же лихорадочно размышлял над тем, как принять его слова: говорят ли они об успехе избранной тобою тактики или же о полном ее крушении. Однако командор не слишком долго держал тебя в неведении, стряхнул в пепельницу кроху пепла, успевшую образоваться на кончике сигареты, и докончил: — Поверьте, профессор, мне ужасно неприятно, но я не вижу никакой возможности продолжать с вами совместную работу.

— Должен ли я сделать вывод, что вы вообще отказываетесь от этой темы? — осторожно бросил ты.

— Ни в коем случае,— твердо сказал Сальвени.

Тебя охватила ярость. Ты стиснул пальцы на гладких поручнях кресла так, что побелели ногти. Что он вообразил?! Обвиняет тебя в том, что ты недооцениваешь их, а сам видит в тебе простофилю, не способного к логическому мышлению и не умеющего делать соответствующие выводы из сложившейся ситуации.

— Прошу простить за смелость,— начал ты, даже не пытаясь замаскировать насмешливую ухмылку,— но, сдается, кто-то, деликатно выражаясь, ввел вас в заблуждение. Ибо оба мы — во всяком случае, я надеюсь, что так оно и есть,— прекрасно знаем, что на всем свете существует только один человек, который в состоянии правильно интерпретировать этот материал, дать ему заслуженную оценку. И этот человек — я!

Наступило молчание. Сальвени старательно примял сигарету о дно пепельницы. Потом, явно избегая твоего взгляда, сказал:

— В определенном смысле вы правы. Но, увы, не совсем...

Ты заморгал, словно пытался убедиться, что не спишь.

— Не... понимаю. Не поясните ли?

И тут ты услышал то, что повергло тебя в полнейшее изумление.

— Но это же абсолютно... невозможно! — прохрипел ты, когда смог наконец заговорить.

— Отчего ж? Вы прекрасно знаете, что клонирование применяется уже довольно давно. И с прекрасными результатами!

— Но не людей же!

— Вы говорите так, словно не знаете, что человек — не что иное, как одна из множества разновидностей животных.

Ты опять на несколько минут потерял способность говорить. Однако на сей раз причиной было возмущение.

— Я имею в виду не физическую невозможность,— наконец выдавил ты,— а моральный аспект такой процедуры.

— Мораль — понятие весьма относительное,— сказал Сальвени так, как говорят ребенку, когда хотят дать ему верное представление об окружающем мире, о царящих в нем законах. — Все зависит от точки зрения. Для нас важнейшим, единственным исходным пунктом является благо Федерации, а в результате — и всех нас! Ради этого можно и должно отказаться от многих укоренившихся в нас сантиментов, принести жертвы на алтарь отечества.

Мир за окном был таким же, что и минуту назад. Однако тебе казалось, что ты неожиданно очнулся в совершенно иной реальности, заполненной зловещими тенями.

— Можно кое о чем спросить? — глухо бросил ты после долгого молчания.

— Извольте,— мило улыбнулся командор.

— Когда взяли... клетку?

— Примерно одиннадцать лет назад.

Ты мгновенно мысленно воспроизвел тот период своей жизни, но не отыскал в нем ничего, что подтверждало бы слова Сальвени.

— Но я должен был бы кое-что об этом знать! — сказал ты сухо.

Командор сочувственно улыбнулся.

— Ошибаетесь. Сейчас взять клетку так же просто, как сделать маникюр. Мы воспользовались оказией, когда вы лежали в нашей клинике с вывихнутой ногой.

Ты в отчаянии прикрыл глаза. Действительно, одиннадцать лет назал ты вывихнул ногу. Случилось это по-дурацки. Ты, словно сумасшедший, бежал по лестнице, перепрыгивая сразу через две-три ступеньки, потому что в холле тебя ждала у видеофона Лена. Резкая боль в щиколотке лишь немного задержала тебя. На пол ты опустился только тогда, когда Лена своим низким, слегка вибрирующим голосом сообщила, что между вами все кончено. Тогда они могли делать с тобой что угодно. Другое дело теперь! Однако понимает ли Сальвени, что опять кинул тебе кроху надежды? Пожалуй, нет.

— Одиннадцать лет! — сказал ты голосом, который казался запоздавшим и слегка искаженным эхом голоса командора. — В таком случае, если вам даже удался эксперимент... ему должно быть где-то около... десяти?

— Да.

— То есть пока что вы не можете ожидать от него слишком многого! — заявил ты уверенно, даже не пытаясь скрыть удовлетворения. — Мне в том возрасте и не снилось, что выберу этот, а не иной жизненный путь, стану тем, кем стал!

Сальвени еще не успел раскрыть рта, как ты по выражению его глаз догадался, что и в этом раунде будешь безжалостно побежден.

— Сожалею, профессор, но придется вас разочаровать. Вы ошибаетесь. В данный момент он уже, в принципе, вполне сформировавшийся ученый. Правда, по биологическим меркам ему всего десять весен, но с точки зрения объема знаний и умения ими пользоваться — прошу не возмущаться, но это голые факты! — он по меньшей мере равен вам. Просто, с самого начала зная, для чего мы его растим, какую роль предназначаем, мы позаботились о том, чтобы он не терял времени на что-либо иное. Кроме того, взятая от вас клетка была клеткой не ребенка, а зрелого человека... Что же касается вас...

Ты опустил глаза. Почувствовал себя так, словно тебя вдруг покинули все силы. Итак, рушились последние надежды на то, что еще можно что-то изменить.

— А что будет со мной? — хрипло спросил ты, с трудом преодолевая сухость в горле.

Командор Сальвени положил руки на поручни кресла. Его лицо вновь стало благожелательным.

— Думаю, вы и сами понимаете, что при теперешнем состоянии дел наше дальнейшее сотрудничество невозможно. И не обязательно.

— То есть... я могу уйти?

— В определенном смысле.

— Не понял.

— Видите ли, мы не можем полностью расстаться с вами. Вы слишком много знаете!

— Обещаю молчать как убитый!

— Верю в ваши добрые намерения, но сейчас речь не об этом. Вы представляете собою слишком лакомый кусок для противной стороны. Поверьте, у них тоже умеют развязывать языки!

— Стало быть, я должен понять так, что мне предстоит провести здесь остаток своих дней?

— Здесь вам было бы не очень удобно. Вас поместят в совершенно безопасном месте, одновременно дающем возможность наслаждаться отдыхом, который вы заслужили. Прошу рассматривать это как досрочный выход на пенсию.

Ты усмехнулся. Однако в твоей улыбке не было ничего, кроме горечи.

— Итак, мне следует еще и поблагодарить вас за заботу о моей скромной особе?

— Вы всегда можете рассчитывать на нашу помощь!

— Если позволите, я сразу же попрошу о ней,— сказал ты быстро, так как понял по выражению лица командора, что он считает разговор оконченным.

— Если это в моих силах...

— Когда состоится первое испытание?

— В любой момент. Идут последние приготовления. Правду говоря, уже почти все готово.

— Я хотел бы присутствовать.

Сальвени долго рассматривал тебя, будто собирался проникнуть в твой мозг, вылущить из него самые тайные замыслы. Наконец улыбнулся.

— Согласен. Пока что вы останетесь в своем кабинете. В соответствующий момент мы перекинем изображение на ваш видеофон. Устраивает?

Воспоминания неожиданно обрываются, потому что экран, остававшийся серым несколько десятков часов, освещается, начинает наполняться цветом. Ты врастаешь в пол на середине кабинета. Несколько секунд, и на экране возникает полное достоинства лицо Сальвени.

— Добрый день, профессор,— говорит он добродушно. — Мне приятно сообщить, что через несколько минут мы сможем выполнить данное вам обещание. Желаю хорошего изображения!

На экране вырисовывается довольно просторная котловина, со всех сторон обрамленная серыми почти вертикальными скалами. Ты не знаешь этого места, никогда не видел его раньше, но должен признать, что выбрано оно прекрасно. В самом центре котловины, там, где из травы поднимаются несколько рахитичных акаций, беззаботно резвится стадо павианов. Так, значит, им предстоит первыми испытать на себе тот кошмар, который так опрометчиво родился в твоем мозгу! Вдали, на довольно широкой каменной полке, нависшей на высоте примерно шести-семи метров над дном котловины, словно продолговатые капли ртути кружат люди в серебристых скафандрах. Синктатор на таком расстоянии напоминает невинное слегка вогнутое зеркало, неведомо зачем смонтированное на короткой гусеничной платформе. Коли там находятся люди, значит, в него вмонтировали ограничители поля действия. Только вопрос, смогут ли они обуздать те невиданные мощности, которые вскоре предстоит выбросить из центра зеркала, сфокусировать их на точно очерченном пространстве! Результаты расчетов были не всегда однозначны.

В левом верхнем углу экрана появляются циферки —20, 19, 18... Ты понимаешь, что начался отсчет времени. Почему оно так тянется, растягивается, словно резина? Ты уставился на ползающие по каменной полке фигуры. Кого из них породила взятая у тебя клетка, кто унаследовал твою неугасимую жажду вырвать у природы ее секреты, отобрать у нее все ее тайны? Однако расстояние и скафандры не позволяют как следует рассмотреть людей.

10... 9... 8... Движение на платформе прекращается. Ты тоже замираешь. Твое напряжение достигает предела, ты настолько собран в себе, увлечен тем, что разыгрывается на экране видеофона, что совершенно не замечаешь, как ногти сжатых в кулак пальцев врезаются в ладонь, выжимая пурпурные капельки крови. Только павианы продолжают беззаботно играть, ничего не зная о неуклонно надвигающейся гибели.

Когда на экране высвечивается нуль, ты инстинктивно закрываешь глаза. Проходят секунды, отмеряемые глухими ударами крови в висках. Когда ты вновь открываешь глаза, на экране происходит совсем не то, что ты ожидал. Люди на каменной полке явно нервничают: размахивают руками, на лицах, которые теперь, при большом увеличении, стали видны сквозь стекла шлемов, отражется недоумение.

Ты поворачиваешь голову, чтобы последовать за их взглядами, и наталкиваешься на павианью семью, которая кажется еще более веселой, чем до этого.

Несколько секунд ты чувствуешь в голове полнейшую пустоту. Потом вдруг в коротком вихре мыслей рождается озарение. Глубокий вздох облегчения высоко вздымает твою грудь. Собственно, странно, что ты не подумал об этом сразу! Ведь твой двойник унаследовал от тебя весь комплект твоих генов, все свойства твоего характера, твое сознание. Как же он мог в конце концов не прийти к тем же самым выводам, к которым раньше пришел ты сам?

Перевел с польского Евгений Вайсброт

(обратно)

Притяжение Шаолиня

Зарождение и развитие ушу неразрывно связано с монастырем Шаолинь, находящимся в горах Соньшань, провинция Хэнань. Монастырь был основан по указу императора в конце V века нашей эры. Позднее жившие там монахи создали свою собственную школу ушу, в основу которой легли древние системы боевых искусств и укрепления здоровья.

Командировка в Китай подходила к концу, а мне никак не удавалось осуществить задуманное: познакомиться с основными видами традиционной китайской гимнастики. Но вот в городе Чанша произошла встреча, которая заставила меня поверить в чудеса, как это ни парадоксально и звучит.

Крошечный зал погружен в полумрак. Маленькая хрупкая китаянка, вытянув руки вперед, держит указательные пальцы друг против друга на расстоянии сантиметров тридцати. На лице — выражение предельной концентрации внимания. Проходит примерно минута — и между пальцами начинает вибрировать нечто наподобие электрического разряда, причем время от времени эта «молния в руках» меняет цвет: она становится то белой, то зеленой, то красной. Затем женщина встает на две пирамидки из четырех пустых спичечных коробков. Она разводит руки, в которые ей подают ведра, до краев наполненные водой. Сосредоточив взгляд на какой-то отдаленной точке, китаянка замирает минуты на полторы. Помощники забирают ведра, и она осторожно сходит с коробков, поднимает их и показывает нам — ни одного сломанного. И тут объявляют, что сейчас любой из присутствующих может испытать на себе сеанс бесконтактной диагностики. Желающий усаживается на стул, женщина проводит ладонями вдоль рук, туловища и ног, не касаясь их, и рассказывает о состоянии здоровья пациента. У одного безошибочно угадана болезнь желудка, а у меня на левой коленке «найден» маленький шрам. Действительно, в детстве, упав с санок, я сильно поранил ногу стеклом.

Кто же эта женщина?

Ян Чуен — мастер цигуна. Этот вид древней китайской гимнастики она преподает в Центральном южном технологическом университете в Чанша. Ян Чуен — член Национального исследовательского общества «Цигун». Ян занимается гимнастикой уже более десяти лет. Ее успехи поразительны, а известность перешагнула границы Китая. Недавно Ян помогла американке, которая страдала отложением солей в позвоночнике и уже долгое время практически не могла двигаться. Несколько лет лечения на родине не принесли ей ощутимого облегчения. Услышав о Ян, она приехала в Китай и через месяц уже стала ходить.

Когда я попросил Ян Чуен все-таки объяснить творимые ею чудеса, она с улыбкой ответила:

— Коробки остались целыми и невредимыми благодаря мягкому цигуну. А то, что вы назвали «молнией в руках»,— это лишь световое проявление психической энергии. Вначале она шла из легких — ее цвет белый, затем я выделяла энергию из печени — ее цвет зеленый, ну а потом — из сердца, и цвет сменился на красный...

Как рассказала Ян Чуен, цигун — это традиционная китайская гимнастика, при помощи которой излечиваются и многие заболевания. К тому же она укрепляет здоровье. Такой вид гимнастики появился в Китае около пяти тысяч лет назад и развивался с распространением буддизма. Насчитывается около тысячи видов цигуна. Особый вклад в ее развитие внесли даосийские жрецы, буддийские монахи, последователи учения Конфуция, мастера ушу, врачи, применявшие методы традиционной китайской медицины. Сегодня в Китае особенно популярен даосийский стиль цигуна. Как утверждают мастера, занимающийся такой гимнастикой должен пройти пять ступеней: превращение зерна в семя, превращение семени в «ци», превращение «ци» в дух, превращение духа в ничто, соединение ничто с дао. Первая ступень — превращение зерна в семя — является основой, когда начинает появляться чувство «ци». По окончании перехода семени в «ци» «ци» может циркулировать по каналам ренду, то есть по средним медианам груди, живота, спины и головы — это называется «малым кругом». Когда же завершается переход «ци» в дух, то «ци» может циркулировать по всем основным медианам вдоль всего тела, что составляет уже «большой круг». Для тех, кто достиг ступени возвращения духа в ничто, легко войти в состояние ничто, когда человек чувствует, будто вот-вот исчезнет его телесная оболочка.

Обычно слово «ци» имеет значение «газ», как, например, в словах «кун-ци» — воздух, «янци» — кислород. Но иногда «ци» трактуется довольно широко и обозначает солнце, звезды, горы и реки. В соответствии с положением традиционной китайской медицины, жизнь человека зависит от «юаньци» (истинного «ци»), что можно перевести как «истинная (врожденная) жизненная энергия».

Что касается слова «цигун», то иногда оно переводится как воздух, которым мы дышим, в другом случае — как истинная жизненная энергия. Однако существует особый, считающийся очень важным, вид «ци», который ощущаешь при занятиях цигуном. Иногда его называют «женьци» (настоящий «ци»). Когда человек практикует цигун в течение длительного времени, то начинает чувствовать, что точка, на которой концентрируется его внимание, нагревается и расширяется. По мере роста мастерства развивается и чувство «ци». В результате можно восстановить истинную жизненную энергию («юаньци»), победить хронические болезни и значительно улучшить здоровье. Не исключено, что чувство «ци» может иметь какую-то пока неизвестную связь с воздухом, которым мы дышим, потому как оно так же непостоянно, как дыхание.

Согнутая кисть похожа на голову змеи — такова отличительная особенность сецюань (стиля змеи). Чередуя жесткие и мягкие движения, боец создает образ змеи, которая то ползет, извиваясь, по скале, то выбрасывает свой раздвоенный язык, укладываясь в кольцо, или поднимает голову, встречая приближающегося противника.

В зависимости от заранее выбранной схемы в боевых упражнениях участвуют два или более человека. Эти упражнения делятся на три вида: бой без оружия, бой с оружием и бой безоружного с вооруженным. Движения в любом боевом упражнении, будь то защита или нападение, должны выполняться живо, с филигранной точностью, при полном взаимопонимании партнеров. Малейшая ошибка может все испортить и привести к серьезным травмам.

Различные стили цигуна помогают избавиться от многих заболеваний. Имеются многочисленные, причем документально подтвержденные случаи, когда с помощью этой гимнастики люди одолевали такие недуги, как ожирение печени, гастрит, коронарная болезнь сердца, нефрит, повышенное давление, гепатит, отечность, запоры, ряд психических расстройств.

Цигун приобрел в Китае широкую популярность. Повсюду — будь то столица, административный центр провинции или небольшой поселок — по утрам парки, скверы, просто лужайки и газоны перед административными зданиями и отелями превращаются в тренировочные площадки. Здесь можно увидеть и детей дошкольного возраста, молодежь, людей средних лет и пожилых мужчин и женщин. Занимаются различными стилями ушу, цигуна, с оружием (пиками, мечами, палками) и без него, в одиночку и группами, с тренером и самостоятельно...

Как-то мне на глаза попался номер «Чайна дейли» — газеты, издающейся в Пекине на английском языке, где я прочитал такое объявление: «Курсы ушу для иностранцев, проживающих в Пекине, проводят запись на очередной срок занятий». Позвонил и договорился о встрече.

Школа находилась в районе Дун-чэн, в пяти минутах езды от центральной площади столицы Тяньаньмэнь. В условленный час захожу в небольшой спортивный зал. Меня встречают Ли Бинси — руководитель школы и инструктор Чжан Фан, в прошлом ученик мастера Ли.

Беседе предшествует традиционная чашка китайского жасминного чая. У Бинси, которому сейчас 59 лет, за плечами солидный опыт. Заниматься ушу он начал, когда ему исполнилось шестнадцать. В то время Ли Бинси страдал серьезным заболеванием легких. Он выбрал тайцзицюань (одна из разновидностей ушу) и через три года одолел свой недуг. Позднее занимался шаолиньским боксом. Брал призовые места на национальных соревнованиях по ушу в 1959 — 1963 годах. Сейчас у мастера Ли более двух тысяч учеников — из Австрии, Великобритании, ГДР, США, СССР, СФРЮ и многих других стран. Среди его воспитанников — супруга нынешнего президента США и бывшего американского посла в КНР Джорджа Буша. Ли Бинси четыре года работал в Японии, затем в Сингапуре.

— Ушу — за границей его чаще называют кунфу,— рассказывает мастер Ли,— это традиционная китайская гимнастика с более чем двух-тысячелетней историей. Около 300 лет назад ушу оформилась в четкую систему, которой мы пользуемся сегодня. Всего существует свыше 100 различных видов ушу, среди которых есть так называемые внешние и внутренние. К последним относится тайцзицюань. Существует северный шаолинь — с преобладанием ударных и бросковых упражнений, и южный шаолинь, отличающийся большей энергоемкостью, с резкими блокирующими движениями. Некоторые приемы защиты и нападения заимствованы у животных: тигров, медведей, обезьян, оленей, журавлей, собак, крыс, богомолов, змей. Иногда применяются и различные виды оружия: мечи, пики, парные крюки, палки и шесты.

И тут я спросил мастера Ли, верно ли распространенное мнение, что колыбелью ушу является храм Шаолинь.

— Отчасти,— сказал он.— В Шаолине появились и получили развитие лишь некоторые виды ушу. К великому сожалению, фундаментальный труд по истории ушу, где бы рассматривалась вся история его развития с древнейших времен до наших дней, пока не написан...

Храм Шаолинь был построен в 495 году императором Сяовэнем под руководством индийского монаха Батуо. Поскольку храм располагался в заросшей лесом долине у подножия горы Шаошэ в провинции Хэнань, его назвали Шаолинь («линь» в переводе означает «лес»).

Батуо хорошо встретили в Китае, поскольку в это время буддизм стал новой активной силой в религиозно-политической жизни страны. В Шаолинь на проповеди Батуо, который был представителем ортодоксального буддийского течения хинаяна и обращал больше внимания на форму, чем на дух учения Будды, приходили люди даже из дальних районов.

Согласно легенде через 30 лет после основания монастыря в Шаолинь пришел другой индийский монах — Бодхидхарма. Он был представителем секты махая на, отколовшейся от хинаяны. То ли потому, что он не мог привыкнуть к порядкам в монастыре, то ли ему просто не хотелось жить среди последователей хинаяны, но Бодхидхарма поселился в одной из пещер за монастырем. Там «он девять лет стоял лицом к каменной стене», разрабатывая учение дзэн. Тогда же Бодхидхарма и понял, что для распространения его учения необходимо научить своих наиболее верных последователей преодолевать усталость во время долгих путешествий и защищаться в пути от диких зверей и разбойников, которых в то время в Китае было предостаточно. Объединив методы тренировки воли с некоторыми физическими упражнениями, использовавшимися местными крестьянами, а также внимательно наблюдая за поведением тигров, обезьян, птиц, Бодхидхарма разработал специальные «силы сердца и ума».

Упражнения, разученные монахами, передавались из поколения в поколение. Так было положено начало шаолиньского ушу. В действительности же ушу существовал задолго до Бодхидхармы. В «Чаншу» — исторических хрониках более чем двухтысячелетней давности — говорится, что в эпохи династии Шан и Чжоу (XVI—III века до нашей эры) использовались комплексы боевых приемов, известные под названием «у». Некоторые из них повторяли движения человекообразных обезьян, птиц, медведей и других животных. Эти приемы и получили дальнейшее развитие в более позднее время.

Монастырь Шаолинь и его школа ушу получили широкую известность в начале VII века, когда, как гласит легенда, 13 монахов, разбив целое войско под руководством полководцев династии Суй, спасли от плена Ли Шиминя, ставшего одним из основателей династии Тан (618—907 гг.). На монастырь, как из рога изобилия, посыпались привилегии и богатства. Специальным императорским указом монахам было разрешено есть мясо и пить вино, что является нарушением буддийских канонов. Число монахов в Шаолине возросло до полутора тысяч, треть из них были монахи-воины.

Слава Шаолиня привлекала мастеров ушу со всего Китая. В свою очередь, многие монахи, как, например, известный Чжу Юань, при путешествиях по стране составляли подробные записи. В результате шаолиньский ушу превратился в школу, вобравшую все лучшее из различных видов китайского боевого искусства. Но одновременно шаолиньский ушу сохранил и свои характерные черты: сочетание смертельных ударов с грациозностью танца, экономность движений... При тренировках особое внимание уделялось чжуангун — упражнениям для отработки правильной стойки, позволяющим развивать одновременно мускулатуру и «духовную энергию тела». Быстрота реакции бойца должна сравниваться лишь с прыжком обезьяны, его тело быть «гибким, как у извивающегося дракона», а движения — «быстрыми, как ветер». Для тренировки мускулатуры и выносливости монахи наносили удары пальцами по наполненному камнями мешку, руками и головой разбивали каменные плиты, прыгали, привязав к ногам тяжелые мешки с песком.

Обитатели монастыря участвовали в многочисленных междоусобных феодальных войнах и восстаниях. Постепенно монастырь превращается в центр бунта и неповиновения, и некоторые китайские правители разоряли его до основания. Монахи искали убежища в других районах Китая, распространяя там свои познания в области боевого искусства. Около десятка храмов стали претендовать на славу Шаолиня, а некоторые даже взяли себе это имя. Но гнев правителей обрушился и на них. Многие храмы были уничтожены, монахи убиты.

В новое время, в годы «культурной революции», шаолиньский ушу был объявлен феодальным пережитком. Монахов выгоняли из монастырей, отправляли их выращивать рис или строить дороги. Шаолинь, как и другие монастыри, опустел. Лишь в  1979 году сюда вернулись оставшиеся в живых прежние его обитатели.

Несмотря на все превратности судьбы, часть монастыря Шаолинь уцелела. Лучше всего сохранился «Храм тысячи Будд», относящийся к эпохе династии Мин. В 1981 году неподалеку от Шаолиня открылась академия ушу, где китайская молодежь обучается этому древнему боевому искусству.

— Сейчас во всем мире выпускается много специальной литературы, однако одних учебников недостаточно,— продолжал мастер Ли.— Чтобы овладеть искусством ушу, необходим опытный наставник. Заниматься им можно в любом возрасте, но, чтобы стать настоящим мастером, начинать надо, когда тебе нет двадцати. Первые три года — начальный подготовительный период. В это время даются упражнения на растяжку, разучиваются основные движения и приёмы. После этого — прыжки, удары ногами и руками, затем связки упражнений, и потом — приемы с оружием (мечи, пики, палки). Требуются психологическая подготовка и специальная тренировка дыхания. По общепринятой методике заниматься надо пять раз в неделю по два часа.

Основные принципы ушу очень просты: быть здоровым, хорошим, помогать слабым, не делать зло. Благородство и доброта — одни из самых основных качеств настоящих мастеров ушу.

Расскажу историю из жизни одного из величайших мастеров тайцзицюань нынешнего столетия — Чен Фэй-ка. Однажды на соревнованиях по ушу в Пекине к Чену подошел знаменитый борец Шен Сан. Они обменялись приветствиями, а затем Шен спросил: «Интересно, что будетделать мастер тайцзицюань, если ему доведется вступить в поединок с борцом?» — «Разве противников выбирают?» — с улыбкой ответил Чен. Итак, было решено провести бой между мастером тайцзи и борцом. Чен вытянул вперед обе руки и попросил Шена схватить их. Тот так и сделал, и зрители приготовились к захватывающему поединку. Однако прошло не более трех секунд, как противники рассмеялись, и бой был окончен! Вечером, два дня спустя, Чен занимался со своими учениками в учебном зале. Зашел Шен с дорогим подарком, который тут же вручил мастеру. Заметив удивление учеников Чена, гость объяснил: «Ваш учитель не только большой мастер ушу, он очень благородный человек. Во время поединка Чен позволил мне схватить его за руки. Я попробовал провести прием, но не смог. Затем я захотел просто подпрыгнуть и снова почувствовал, что не смогу этого сделать. Я тут же понял, насколько мастер Чен выше меня. Однако он не попытался сбить меня с ног и даже никому не сказал об этом. Это великий поступок, и сегодня я специально пришел, чтобы выразить ему мою благодарность».

Кирилл Мазур. наш спец. корр.

(обратно)

Внешняя сила «ци»

 

По материалам статьи «Цигун в Китае», впервые опубликованной в журнале «Чжунго фунюй» («Китайская женщина»). Перевод с китайского Чжао Сюцинь и Ли Иньхуань — специально для «Вокруг света».

 

Как-то в один из июньских дней у входа в поликлинику Института медико-космической техники Китая, который находится у подножия горы Сишань в Пекине, мы увидели необычайно много машин. У входа выстроились в длинную очередь люди. Такое столпотворение жаждущих попасть на прием к врачу показалось нам довольно странным. Мы подошли, чтобы выяснить, в чем здесь причина. Но когда услышали имя Чжао Цюньсюе, известного мастера цигуна, вопросы сразу отпали. Многим в Китае была известна сложная судьба этой 47-летней женщины, уроженки уезда Цзуньи провинции Гуйчжоу. Она лечила больных энергией цигуна, но в 1977 году власти обвинили Чжао Цюньсюе в шарлатанстве и осудили. После освобождения в сентябре 1978 года она вернулась домой, однако лечебную практику не бросила. И вот 10 февраля 1980 года народный суд уезда Цзуньи снова предъявляет ей обвинения в знахарстве и мошенничестве и приговаривает к тюремному заключению сроком на два года...

На необыкновенные способности Чжао Цюньсюе ученые обратили внимание лишь в 1986 году, когда она, преодолев немало трудностей, приехала в Пекин и обратилась к известному ученому Цянь Сюесэню. Вот тогда он и директор Научно-исследовательского института по изучению цигуна Чжан Чжэньхуань провели ряд экспериментов в Институте по изучению медико-космической техники, чтобы установить, имеет ли Чжао Цюньсюе экстрасенсорные возможности для лечения биоэнергетическим воздействием. Исследования показали, что Чжао успешно излечивает такие болезни, как неврозы, двигательные расстройства, боли в пояснице и в ногах, кожные болезни, бесплодие, диабет. А вывод ученых таков: необычайные способности Чжао Цюньсюе представляют интерес для научных исследований. Только после этого ей официально было разрешено заниматься врачебной практикой.

...Чжао Цюньсюе принимала пациентов в белом халате. Каждый входил и останавливался недалеко от двери. Чжао внимательно вглядывалась в человека, и ей хватало одной или двух минут, чтобы с небольшого — метра в два — расстояния определить, какими недугами он страдает. Иногда она называла такие болезни, о которых тот и сам не подозревал.

Поставив диагноз, Цюньсюе выходила в аптеку, где на полках стоят многочисленные пластмассовые коробки с различными лекарственными травами и растениями. Она раскладывала на столе несколько листов бумаги и высыпала на них содержимое из некоторых коробок, затем тщательно разминала растения пальцами и перемешивала. Здесь же сидел ее муж, который выписывал рецепт лекарственных смесей с указанием способа приготовления и применения. На все это уходило не более десяти минут. Однако если среди пациентов оказывались дети, Чжао Цюньсюе давала им яблоко, мандарин или конфеты. Когда в квартире Чжао мы увидели фрукты и сладости, то подумали, что все это принесли благодарные пациенты. Но...

Однажды среди многочисленных больных оказался мальчик лет тринадцати с бледным лицом. Мать, приведшая его к Чжао, тихо плакала — у сына обнаружили неизлечимое заболевание крови. В результате терапевтического лечения, длившегося больше года, состояние больного немного улучшилось. Однако в апреле 1988 года медики нашли у мальчика значительное количество раковых клеток и пришли к выводу, что это метастаз опухоли — рецидив заболевания. Как правило, таких больных спасти невозможно.

Родители потратили на лечение мальчика более двадцати тысяч юаней, но надежд на его выздоровление становилось все меньше. И вот по совету знакомых родители приехали к Чжао Цюньсюе. Она только взглянула на него и сказала: «У мальчика почка больная...» Затем стала успокаивать родителей: «Не волнуйтесь, у вашего сына не рак, его можно вылечить».

С тех пор мальчик стал принимать лекарство, обработанное ее руками. Уже через неделю проверка показала, что гемограмма у него нормальная. Правда, одновременно с этим лечением мальчик подвергался и радиоактивному облучению.

Через несколько дней Чжао Цюньсюе дала матери мальчика яблоко и сказала, чтобы он съел его в течение трех дней, при этом ни в коем случае нельзя класть яблоко в холодильник. Но как его сохранить, если стоит такая жаркая погода? Разрезанное на куски яблоко непременно испортится! Разве его можно будет есть? Вопреки ожиданиям и на третий день накрытое чашкой яблоко оставалось свежим. С тех пор каждый раз после лечения Чжао Цюньсюе давала мальчику мандарины или конфеты. И, наконец, настал день, когда Цюньсюе, с улыбкой протягивая матери пакет с яблоками, сказала:

— Фрукты я обработала, мальчик может есть их по одному в день. Он скоро выздоровеет, так что ко мне обращаться больше нет необходимости...

Вот тогда-то, глядя на фрукты, которые лежали на столе, мы поняли, что это тоже лекарство!

В Китае много таких мастеров, как Чжао Цюньсюе. И большинство из них использует свои биоэнергетические способности прежде всего для лечения больных.

В один из июльских дней огромный пекинский стадион «Шоуду» был переполнен зрителями. Шум и гомон не прекращались, несмотря на то, что работник стадиона, держа в руке микрофон, просил соблюдать тишину. Но вот на трибуну поднялся худощавый серьезный человек. Он взял микрофон и произнес всего несколько слов, после чего наступила мертвая тишина. Что же заставило десять тысяч человек замолчать? Это та сверхэнергия, которой обладает выдающийся мастер цигуна Янь Синь. Он начал говорить, и вскоре кто-то из зрителей вдруг стал петь, другие — танцевать, третьи — рыдать, хохотать, раскачиваясь из стороны в сторону — в общем, вести себя довольно странно.

Своеобразная лекция Янь Синя длилась почти пять часов, но никто не выходил в туалет, не прогуливался, не хотел есть, пить, никто не дремал — все это и было следствием психоэнергетического воздействия мастера цигуна.

Упражнениями по цигуну Янь Синь начал заниматься с детства, учился более чем у двадцати мастеров. После окончания института китайской медицины в городе Чэнду Янь Синю удалось удачно соединить китайскую медицину, цигун и свои биоэнергетические способности, добившись огромных успехов в лечении тяжелых и застарелых болезней. Однако к нему обращалось большое количество больных со всех концов страны и даже из-за рубежа. Тогда Янь Синь применил еще более оригинальный способ лечения — он стал выступать перед многочисленной аудиторией, используя для лечения метод дистанционно-сенсорного воздействия...

22 декабря 1986 года снег валил хлопьями, было пять градусов мороза, когда Янь Синь, легко одетый, подходил к институту «Цинхуа». Но плохая погода не могла испортить его настроения, ведь он приглашен на пост первого советника общества «Цигун». Тем более что сегодня ученые института пригласили Янь Синя участвовать в необычном эксперименте...

В зале были установлены анализаторы, а в соседней лаборатории по использованию лазера, куда Янь Синь вошел в сопровождении преподавателей научно-исследовательского кружка и где заранее были выключены все приборы, ему дали две пробирки с водой. На нее Янь Синь и должен был оказать экстрасенсорное воздействие. Он взял пробирку и, взглянув на нее, сказал:

— Воздействие произведено. Можно начинать эксперимент.

— Серьезно? Но ведь еще не прошло и минуты,— засомневались профессора, которые раньше своими глазами видели, как тренировались мастера цигуна. Став в позу для упражнений, они начинали двигать руками и ногами, некоторые из них иногда краснели до корней волос. А тут...

Янь Синь заметил, что ученые не верят ему, и с улыбкой добавил:

— Уже готово...

Тогда они направились в лабораторию катализа химического факультета. Здесь в одной из комнат стоял большой сосуд из кварцевого стекла, в котором находилась смесь водородного газа и окиси углерода — так называемый синтетический газ. Как правило, химическая реакция в смеси начиналась лишь при давлении в 30 атмосфер и температуре более 280 градусов или под воздействием катализаторов. Сейчас в сосуде давление было в одну атмосферу, а температура в комнате 13 градусов тепла.

Прошло пять минут, в течение которых Янь Синь оказывал экстрасенсорное воздействие на сосуд. И вот на дисплее появился график, вычерченный с помощью электронно-вычислительной машины — под воздействием внешней силы «ци» произошла химическая реакция. Значит, эксперимент удался.

Потом сотрудники института вместе с Янь Синем прошли в центральный зал, где было уже известно, что вода после воздействия на нее мастера цигуна содержала в себе информацию о внешней силе «ци». Но ведь и в организме человека воды содержится более 65 процентов. Исследования подтверждают, что внешняя сила «ци» на нее тоже оказывает воздействие. Если узнать секрет воды, имеющей биоэнергетическую информацию, можно найти способ лечения больных воздействием внешней силы «ци».

Сотрудники лаборатории попросили Янь Синя провести экстрасенсорное воздействие и на такие вещества, как физиологический раствор, раствор глюкозы, антибиотики... Но уже на расстоянии, которое постепенно увеличивали от нескольких метров до двух тысяч километров. Эксперименты повторяли до десяти раз в месяц, а воздействие проводилось на 7—8 препаратах, химический состав которых под влиянием внешней силы «ци» сильно изменился. Теперь уже можно было считать доказанным, что эта сила способствует возникновению химической реакции. В известной степени она может и регулировать, изменять ход биохимических процессов в организме больного.

Однажды мы познакомились со знаменитым мастером цигуна Чжан Сянъюй. Она оказалась женщиной высокого роста, с тонкими чертами лица, на висках едва заметно пробивалась седина. Как выяснилось, Чжан Сянъюй исполнилось сорок лет, однако выглядела старше.

Известна она стала как основатель новой системы цигуна. Используя различные способы биоэнергетического воздействия на человеческий организм, она может полностью избавлять страдающих сложными и трудноизлечимыми болезнями от тяжелых недугов. Это поразило членов общества по изучению цигуна. И после пробных лечебных сеансов Чжан Сянъюй получила официальное разрешение общества на прием больных. Однако их оказалось так много, что она принимала их с утра до вечера, но число желающих не убывало.

Сейчас ее главная задача, как призналась Чжан Сянъюй,— заняться научно-исследовательской работой для изучения цигуна и его пропаганды. Вот почему большую часть времени она проводит в больницах, учреждениях, лабораториях, институтах.

Ее новая система цигуна включает в себя традиционную (основную, ортодоксальную) цигунотерапию «Чжан», «Баоцзянь» — для оздоровления, «Тунцзы» — для детей, «Цжу-анье»—для повышения квалификации и «Цжаньчжи» — для лечения больных. Возьмем, к примеру, цигун «Чжуанье».

Однажды Чжан Сянъюй оказала экстрасенсорное воздействие на пятилетнюю девочку. Та ходила на вечерние курсы рисования, но рисовала плохо. А после экстрасенсорного воздействия сразу же нарисовала лошадь, очень похожую на рисунок известного китайского художника Сюй Бэйхуна. Мать девочки разволновалась, объяснив, что дочка ее никогда так замечательно не рисовала. Да и после все рисунки девочки были как живые.

Писатель с помощью занятий упражнениями цигуна обретает поэтическое вдохновение. Учитель на уроках сможет выразить сущность вопроса простыми словами и подчеркнуть самое существенное, а ученики — быстро и всесторонне овладеть знаниями и свободно использовать их. Руководителю цигун поможет стать выдержанным, доброжелательным и деловым организатором. А вот когда у тебя появятся экстрасенсорные способности принимать сигналы, ты сможешь читать и мысли людей.

Вопреки устоявшемуся мнению, Чжан Сянъюй убеждена, что цигун — это целая наука. И существует не только для укрепления здоровья и лечения больных. Главное, по ее словам, в том, что цигун должен сыграть важную роль в развитии человечества и определении ориентации науки в будущем. Например, достигнув определенного уровня мастерства в цигуне, человек может превращать влагу и воздух в питательные вещества. Если в организме человека не хватает воды, то можно научиться с помощью определенных упражнений впитывать влагу из воздуха. А сила «ци», возникшая в ходе упражнений, способна объединить различные вещества, содержащиеся во влаге и воздухе, и человек может применить их энергию для нужд своего организма. Это особенно важно и полезно уметь делать морякам дальнего плавания или тем, кто работает в высокогорных районах.

Что касается использования экстрасенсорного воздействия в военных целях, то такие явления, как остановка сердца противника или отведение в сторону направленного на вас луча лазера, уже исследуются. Разрабатываются различные методики в лабораториях многих зарубежных стран. Чжан Сянъюй соглашается, что существование современного человечества невозможно без науки и техники. Однако в них таится и немалая опасность. Заключается она в том, что человек в процессе преобразования природы совершенно забыл, что он только ее часть.

 

Ли Цзяньлин Ли Пэйцай

 

 

Пекин

 

Не будем спешить с выводами

Мне пришлось не один год проработать в разных районах Китая, изучать нетрадиционную медицину, знакомиться с различными видами китайской гимнастики. Сейчас как в самом Китае, так и во многих западных странах изучаются физические и медико-биологические аспекты так называемого феномена «ци». Однако настоящих мастеров цигуна, добившихся значительных результатов в лечебной практике, не так уж и много, хотя занимаются различными видами гимнастики сотни тысяч китайцев. И это хорошо. Но овладеть в полной мере силой «ци» удается единицам. Многие начинают выступать на сцене, дополняя свой природный дар всевозможными трюками и фокусами. Увидев такое выступление, неспециалист может принять все за настоящие чудеса, вроде тех, которые описывает Кирилл Мазур — когда демонстрировались разноцветные излучения, якобы идущие от разных органов человеческого организма. У меня как у медика подобные утверждения вызывают большие сомнения. За все годы работы в Китае я с этим феноменом не встречался, хотя меня знакомили с такими вещами, секреты которых еще ни одному иностранцу не раскрывались.

Я это говорю не для того, чтобы напрочь отринуть возможность такого сценического действа — оно очевидно и существует. Но имеет ли отношение к науке и непосредственно к психоэнергетическим проявлениям человека?

И здесь сомнения мои не беспочвенны. Помню, в Пекинском колледже китайской народной медицины известный своим целительским искусством мастер цигуна Чжан Юй как-то поинтересовался у меня, знаю ли я Джу-ну. Я ответил, что у нас в стране рядом медицинских и научно-исследовательских институтов неоднократно проводились исследования экстрасенсов. В их числе была и Джуна Давиташвили. Тогда Чжан Юй, и во время разговора не прекращавший сеанса бесконтактного биоэнергетического воздействия, «обрабатывая» руками ногу лежавшей на кушетке пациентки, неожиданно спросил: «Ну а способна Джуна лечить больных своей энергией на расстоянии?» Услышав, что нет, сказал: «А я могу, смотрите...» Он вышел из палаты в коридор и оказался за стеклянной перегородкой. Я прекрасно видел, как мастер закрыл глаза, слегка опустил голову и замер. Где-то через минуту я заметил, что нога пациентки стала подергиваться...

Чистым, с моей точки зрения, такой эксперимент назвать, конечно, нельзя. Мы четыре года исследовали Джуну Давиташвили — силу и возможности ее бесконтактного воздействия на организм человека. И действительно, когда она держала ладонь руки над определенным участком тела больного, в том месте приборы фиксировали повышение температуры — то есть нагрев ткани. Тогда как у Джуны во время работы обнаруживали усиление интенсивности в длинноволновом спектре инфракрасного излучения. Изменялись и другие ее параметры, наступало и некоторое улучшение состояния больных. Но ведь это могло произойти в результате самовнушения, все они знали Джуну или слышали о ней, а главное — безоговорочно верили в силу ее целительных качеств. Тогда мы больного изолировали, если можно так выразиться, от экстрасенса «белым шумом» (то есть надевали ему наушники, откуда исходило меняющееся по частоте звучание) и специальными очками. Так как Джуна пользовалась духами и ее появление можно было угадать по их запаху, мы и это препятствие устранили. В результате оказалось, что воздействие экстрасенса на больного резко снижалось, а иногда и вовсе пропадало.

Затем провели такой эксперимент. Между ладонью Джуны и тем участком тела больного, который она должна была «обработать», поместили обычное оконное стекло. И эффект практически пропал, в редких случаях ощущался лишь слабый нагрев. То есть я хочу сказать, что мы нащупывали и испытывали сам механизм экстрасенсорного воздействия. Но вот во время наших исследований неожиданно выяснилось, что некоторые сотрудники лаборатории, не подозревая о том, таили в себе такие же возможности биоэнергетического воздействия, как и Джуна, и даже, в некотором роде, еще большие.

О чем это говорит? По-моему, дело все в том, что человеческий организм очень чувствителен к адекватному воздействию на него. Наша кожа способна воспринимать даже одну трехсотую часть той энергии, которую выделяет обыкновенный человек. Человеческий организм— очень умная и универсальная система, по своему усмотрению перераспределяющая полученное ею инфракрасное или электромагнитное излучение, направляя его нуждающимся (больным) органам.

Но ведь биоэнергетическим воздействием фактически обладает любой человек. В древности такое, между прочим, не считалось сверхъестественным. Однако это совсем не значит, что нет людей с огромными психоэнергетическими способностями. К ним я отношу Нинель Кулагину, с которой мы тоже провели не один эксперимент. Сила ее рук могла вызвать значительный ожог, а взгляд — засветить фотопленку. Но здесь речь идет уже совершенно об ином. Вот почему в клинических условиях продолжается изучение этого феномена, в экспериментах на животных исследуются физиологические механизмы, лежащие в основе лечебного воздействия. Сложная природа изучаемого явления требует серьезного научного подхода, привлечения квалифицированных специалистов разного профиля. Сейчас во многих странах существуют целые институты по изучению экстрасенсов, издаются десятки специальных журналов. Первый шаг в этом отношении сделан и у нас — создан Всесоюзный комитет по проблемам энергоинформационного обмена под председательством академика АМН СССР В. Казначеева. Так что не будем спешить с окончательными выводами, пока наука еще не сказала своего слова.

 

Л. Кравченко, кандидат медицинских наук

(обратно)

Ожидание у моря

Главный рынок в Аккре — целый городок с улицами-рядами, по которым можно плутать часами между яркими грудами овощей и фруктов, дурея от резких запахов пряностей, копченостей и рыбы. Пестрые волны столичных покупателей вынесли наконец меня к рыбным рядам, где хотелось поглазеть на местные виды рыб.

Проезжая вчера вдоль побережья Гвинейского залива, я заметил торговок рыбой. Они стояли у кокосовых пальм, мотающих петушиными гребнями под океанским ветром. Самодельные столики были завалены свежей рыбой. Около них тормозили машины: приезжие выбирали рыбу и грузили в багажники. Но мы, к сожалению, спешили.

А тут на рынке просто глаза разбегались перед грудами разноцветных рыб, раковинами с живыми моллюсками, ползающими крабами. Попробовал было узнать название светлых больших рыбин с алыми плавниками, но в ответ прозвучало: «Красная рыба». Здесь почти вся хорошая рыба называлась «красной».

Заглядевшись на рыбье изобилие, я не сразу услышал, что меня окликают. Оглянувшись, увидел курчавого подростка в синей курточке. Мы отошли от гудящей толпы, и Саке, так звали мальчика, предложил познакомить с отцом, как потом выяснилось, бригадиром рыбаков.

— Я вижу, вам нравятся морские рыбы. Приходите завтра в Джеймстаун, только пораньше,— сказал он и убежал.

По этому приморскому району ганской столицы я как-то прогуливался в конце дня, когда спала полуденная жара. Остановился у старинной почты, прочитал надпись «Джеймстаун» на каменной стене одного из зданий с башней. В прежние времена с высоты этих башен английские негоцианты обшаривали глазами бирюзовую морскую даль в поисках долгожданных кораблей с товарами.

Из крупного колониального порта Джеймстаун превратился теперь в рыбацкий район Чокер, провонявший сырой, жареной и копченой рыбой. У кое-как построенных бараков с залатанными жестью дырами в стенах сортируется рыба на сетках. Самую крупную пускают на продажу, мелкая идет на корм для кур, а остатки коптят в глиняных печках около домов. Здесь же лавочки с продуктами и необходимым в быту товаром, около которых толпятся женщины и снуют полуголые ребятишки...

Назавтра я сюда явился затемно. Тьма медленно редела, и на фоне песка стали выступать застывшие носы лодок.

На корме одной из них, присмотревшись, я заметил маленькую фигурку. Свернувшись калачиком и положив голову на борт лодки, спал мой вчерашний знакомый Саке, прикрывшись все той же синей курточкой.

Услышав шуршание песка под моими башмаками, Саке поднял голову.

— Опоздали. Я уже проводил отца в море... Когда? — Мальчик на секунду задумался.— Наши рыбаки сталкивают лодки рано. «Агата» ушла в три часа ночи... Далеко ли? — Саке наморщил лоб.— Ну не меньше, чем миль на сто — сто двадцать, хотя, бывает, и на десять миль лодки отходят. У берега рыбу ловят те, кто уже припозднился.

Светало... Оживился берег, к нам стали подходить рыбаки. Скоро вокруг лодки Саке собрались жилистые мужчины, молодые и старые, в застиранных рваных майках и блестящих от рыбьей чешуи штанах, ребятишки в одних трусах или совсем голые и в отдалении — пестрая кучка женщин, что-то раскладывающих на тряпках. Особенно выделялся Клотте Квей, бригадир лодки «Ософо», еще не выходивший в море. Быстрый в движениях, он говорил возбужденно, закатывая в драматических местах выразительные глаза. По тому, как остальные не мешали ему говорить, чувствовалось, что его любят послушать.

— Что для рыбака самое необходимое? — вопрошал Клотте Квей, поднимая вверх палец.— Лодка и сети. Конечно, в последние годы стало полегче: кооператив помогает нам покупать сети, большие и малые. Но на всех рыбаков новых сетей не напасешься, ведь в нашем кооперативе «Гбесе» более ста таких лодок, как моя «Ософо».

Клотте важно кивнул в сторону большой длинной лодки, на черных бортах которой виднелся орнамент, а острый хищный нос был раскрашен в разные цвета.

— В каждой лодке есть парус, но в штиль под парусом не пойдешь,— продолжает Клотте, — теперь все хотят иметь мотор, но ведь бензин тоже денег стоит.

Жалобы Клотте на дороговизну сетей и бензина, не говоря уже о моторе, вызвали сочувственные вздохи у толпы.

— Жить можно, если рыба водится, а за ней надо уходить все дальше в море. Рыбу ловим разную. Какой величины? — Клотте лукаво глянул на меня.— Да побольше, чем ты. Если попадется акула, делим на части, отсекаем плавники — самую лакомую часть, из них в ресторанах вкусный суп готовят.

Тут Клотте повело в сторону городских развлечений, вспомнил он и торговцев-мошенников, скупающих за бесценок добычу у бедных рыбаков. Чтобы вернуть его к морской теме, я спросил об опасностях, которые встречаются чаще всего в море.

— Камни,— моментально ответил Клотте,— о них разбиваются лодки в шторм, о них рвутся сети, когда цепляются за острые края на дне. Много вреда и от плывущих мимо судов, не меньше, чем от высоких волн. Суда не замечают маленькие лодки и рвут сети. Когда мы с лодки видим корабль, то льем немного бензина на песок — его специально захватываем в море. Зажигаем эту смесь, подавая приближающимся кораблям сигнал: осторожно, здесь сети.

— А несчастья случаются?

— Рыбаку о плохом не полагается думать, но всякое бывает, как же без этого проживешь.— Клотте опускает голову, а затем, припомнив случай, другой, продолжает рассказ: — В сильный шторм рыбаки борются до последнего, стараясь достичь берега, а если силы кончаются, то бросают якорь. Сами же кидаются в море, держатся на воде и ждут спасения.

Клотте умолкает, а затем медленно и глухо произносит:

— Если спасение приходит...

Все тоже замолкают. Но тут Саке, стоявший на корме лодки, радостно кричит:

— «Агата» плывет! Отец возвращается!

Саке спрыгивает на раскаленный песок и мчится босой к воде, рыбаки ловко подхватывают грузную лодку и втаскивают ее на берег.

— Вы спрашивали, когда вернется бригада Адже Лайе? — говорит Клотте.— Настоящие рыбаки возвращаются только тогда, когда есть богатый улов.

Саке уже помогает отцу раскладывать для просушки сети. Адже Лайе, неторопливый в движениях, передает улов женщинам. Жены, сестры, дочери рыбаков ожидали их с ночи на берегу. Они терпеливо вглядывались в горизонт, надеясь на счастливое возвращение, и приготовили еду, разложив ее на тряпочках.

Лучшую рыбу женщины отнесут перекупщикам, на рынок, оставив мелочь на еду семье. Бригаде приходится платить деньги за лодку, мотор, сети, бензин — за все.

«Агата» вернулась с добычей, а лодка бригадира Клотте Квея уходит в море.

— Можешь порыбачить с нами,— предлагает он мне, — мы будем закидывать сети недалеко от берега.

Последние его слова должны меня успокоить, что ничего рискованного в нашем плавании не будет.

Мускулистые ребята в шортах втягивают сеть в лодку «Ософо» и сталкивают ее в воду. Я смотрю, как Саке с приятелями падают от хохота на песок, и представляю свое белое тело среди темнокожих ганцев.

Между тем рыбаки, не обращая на меня внимания, стараются вывести лодку в море. На корме рулит длинным веслом юркий паренек, а остальные выгребают, стоя на одном колене, короткими веслами-трезубцами. Последние мощные гребки — и наша «Ософо» проскакивает полосу прибоя. Сеть вываливают за борт, и на поверхность выскакивают поплавки и приметный издали шар-буй.

Теперь задача быстро прорваться сквозь пенистый вал прибоя обратно. Лодка стремительно летит по волнам, и ребята спрыгивают в воду и тянут сеть за веревки, чтобы не ослабло ее напряжение и сеть не села на дно.

Лодку уже вытянули на берег два похожих, как близнецы, мальчишки. Саке говорит, что они братья.

А мы медленно, шаг за шагом, упираясь пятками в плотный песок, вытягиваем за веревки сеть. Тянем долго, трудно, постепенно сближая концы двух веревок. А расплавленное солнце-печь, взбирающееся к зениту, буквально сжигает обнаженные плечи и руки.

С берега в терпеливом ожидании смотрят женщины и дети.

Все ближе и ближе подтягивают рыбаки сеть. Вот уже она видна в морской пене, тянется по песку, вот уже на берегу ее тяжелая кошелка. Все сбегаются смотреть, как внутри сети бьется живой клубок, отливающий серебром.

Мальчишки первыми роются среди гибких рыбьих тел, выбрасывают попавшихся медуз. Саке нет среди них, он что-то обсуждает со взрослыми рыбаками, стоит рядом с отцом, устало опирающимся о нос своей лодки.

Довольные женщины складывают рыбу в ведра. Ожидание окончилось — сегодня все рыбаки вернулись на берег.

Аккра

В. Лебедев, наш спец. корр.

(обратно)

Хроника большого золота

Что такое Тартар? Тартар — это далеко, как до неба.

Тартар — это вечная тьма и свирепые вихри.

В Тартар боги греков кидали непокорных. «Провались ты в тартарары» — это уже из русских присловий — чтоб сгинул в жуть — и навсегда.

Вот что такое Тартар.

На глобусе немецкого картографа Мартина Бехайма 1492 года Сибирь начинается со страны Тартарии (примерно где Алтай) и у океана венчается Тартарскими горами (примерно где Становой хребет).

Что ж, восхитимся интуицией средневековых географов. Удобства проживания в тогдашней Сибири они оценили довольно точно. За последующие триста лет в означенных местах благоустройства прибавилось незначительно. В этом сполна — на своей шкуре — убедились первооткрыватели сибирских золотых россыпей.

В 1843 году прииски Сибири изучал полковник Гофман, ученый немец. Он написал: «Сибирские трудности надо измерять по другому масштабу... каким привыкли их мерить в Европе. Страна, в которой залегают золотые промыслы, есть непрерывная тайга, дремучий лес, изредка обитаемый кочующими охотниками, к шалашам коих нет никаких дорог, и посещаемый только зимою русскими звериными промышленниками. Влажность атмосферы превратила в нем почву большей частью в болото, покрывающее и долины, и горы, в котором люди и скот вязнут весьма глубоко... Золотоискательные партии, удаленные на сотни верст от деревень, принуждены все свои жизненные припасы, состоящие только из сушеных и вяленых веществ, иметь при себе. Ночлег на сыром мху, частые дожди, шурфовка в болотах заставляют их оставаться всегда в мокром платье... При углублении на несколько футов шурф наполняется уже водою... и рабочие, стоя глубоко в грязи, должны углублять шурф до самого камня... Часто эти шурфы бывают бесплодны... Если застигает... партию внезапно наступившая зима с ее глубокими снегами, то бедствие людей доходит до высшей степени... Принуждены они проводить ночь на снегу, в шалашах из еловых ветвей. Истинно надобно иметь железное здоровье сибиряка для перенесения подобных трудов, жертвою которых делается однако же немалое число их...»

Через три года по тем же местам путешествует столичный публицист П. Небольсин. Он настолько поражен увиденным и услышанным, что его репортажи в «Отечественных записках» полны почти мистическим поклонением силе духа и крепости плоти первопроходцев сибирского золота.

«Основание промышленной добычи золота — в нечеловечески лютых условиях труда — один из национальных созидательных подвигов народа...» — сказал уже в наши дни академик В. В. Данилевский.

Все бы, может, и не было бы так тяжко, если бы не еще одно обстоятельство. Вот заголовки статей тех лет: «Гон за фартом», «Золотая горячка», «Игрища хищников»... Гонка за золотом идет на пределе и за пределом человеческих сил, лишь бы успеть — кто успел, тот победил.

Первым в России ощутил дурман золотой лихорадки Урал. В начале XIX века отведал он вкус большого золота. А уж бедовых, бесшабашных людей здесь всегда было хоть отбавляй. Тех, чьей энергии, таланту и мечтам тесен становился Каменный пояс. Много авантюристов (не в утвердившемся сегодня насмешливом звучании этого слова, а в том, далевском,— искатель счастья, приключений, первопроходец, а уж потом — проходимец) ринулись за манком удачи в Сибирь. Разные они были. Не всех их можно заносить в святцы. Жили свирепо и тяжко. Но трудом этих людей к середине XIX века Россия стала лидером мировой золотодобычи.

Егор Лесной первую сибирскую россыпь нашел восьмидесятью годами позднее.

Но сначала — как попал этот шарташский житель в Сибирь.

Оказывается, не по своей воле, а путем довольно обыденным для той поры — каторга, потом поселение. Нет, богобоязненный старообрядец не был душегубом, разбойником, татем. Был он обычным старателем, каких в те годы тысячи работали на уральских россыпях. Они мыли золото на какого-нибудь барина или арендатора. Добытое обязаны были сдавать хозяину. Платили старателям за сданный металл обычно не более десятой части от суммы, которую зарабатывал на их добыче хозяин. Старатели быстро смекнули, что их бессовестно надувают, и потому почти всегда сдавали только часть намытого металла. Остальное сбывали тайным перекупщикам, которые стаями вились вокруг старателей на Ирбитской и других ярмарках,— перекупщики платили за золото втрое-вчетверо больше хозяина.

Конечно, вся эта торговля была незаконной и жестоко преследовалась. Уличенные в ней крупные воротилы обычно как-то выкручивались, откупались. Мелкие же торговцы, если их ловили с поличным, попадали в острог. Такая участь постигла и Лесного. После каторги он поселился возле алтайского озера Бирчикюль. И оказалось — щуку бросили в реку. Умелый золотоискатель поселился у исключительно богатых золотом мест. Правда, об этом тогда никто, наверное, не догадывался.

img align="left" alt="Золотопромывочная машина на одном из притоков Верхней Тунгуски.</p <p Первую золотую россыпь Сибири для России отыскал бывший житель села Шарташ Егор Лесной. Вообще перед русской золотопромышленностью у села Шарташ, что и поныне стоит возле города Свердловска (ранее Екатеринбурга), особые заслуги. Не кто иной, как его жители — Ерофей Марков и Егор Лесной, нашли и первое коренное месторождение самородного золота — на Урале, и первое его россыпное месторождение в Сибири. Историки утверждают: в этом нет ничего неожиданного. Издавна в селе Шарташ находили приют гонимые из Европейской России раскольники — большие знатоки, как утверждал Д. Н. Мамин-Сибиряк, по части приискания новых руд. Сызмала знакомились с этим ремеслом шарташские ребятишки. Вырастая, многие становились старателями-рудознатцами. А уж хлебнув этой доли, навсегда оставались «заряженными» на поиск. Важно было человеку только оказаться в месте, где поиск сулит удачу. А уж он не упустит. Так случилось в 1745 году с открытием Ерофеем Марковым знаменитейшего Березовского месторождения. Древние акты до мелких деталей хранят описание, как он «едучи... от... деревни Шарташской... усмотрел на верху земли крепкие камешки, подобные хрусталю, и для вынятия их в том месте землю копал... нашел плиточку, как кремешок, на которой знак с одной стороны в ноздре как золото... и тут же... похожих на золото крупинки три или четыре». С этих-то крупиночек и пошло большое русское золото.</p<p <img=1989094502.jpg" hspace="10" src="http://www.vokrugsveta.ru/img/cmn/2007/05/28/024.jpg" title="Золотопромывочная машина на одном из притоков Верхней Тунгуски. </p<p Первую золотую россыпь Сибири для России отыскал бывший житель села Шарташ Егор Лесной. Вообще перед русской золотопромышленностью у села Шарташ, что и поныне стоит возле города Свердловска (ранее Екатеринбурга), особые заслуги. Не кто иной, как его жители — Ерофей Марков и Егор Лесной, нашли и первое коренное месторождение самородного золота — на Урале, и первое его россыпное месторождение в Сибири. Историки утверждают: в этом нет ничего неожиданного. Издавна в селе Шарташ находили приют гонимые из Европейской России раскольники — большие знатоки, как утверждал Д. Н. Мамин-Сибиряк, по части приискания новых руд. Сызмала знакомились с этим ремеслом шарташские ребятишки. Вырастая, многие становились старателями-рудознатцами. А уж хлебнув этой доли, навсегда оставались «заряженными» на поиск. Важно было человеку только оказаться в месте, где поиск сулит удачу. А уж он не упустит. Так случилось в 1745 году с открытием Ерофеем Марковым знаменитейшего Березовского месторождения. Древние акты до мелких деталей хранят описание, как он «едучи... от... деревни Шарташской... усмотрел на верху земли крепкие камешки, подобные хрусталю, и для вынятия их в том месте землю копал... нашел плиточку, как кремешок, на которой знак с одной стороны в ноздре как золото... и тут же... похожих на золото крупинки три или четыре». С этих-то крупиночек и пошло большое русское золото. </p<p <img=1989094502.jpg" vspace="3" width="250"/Почему Лесной стал искать на Алтае золото — неизвестно. То ли местные жители рассказывали ему о тяжелых желтых камушках, что иногда попадались им по берегам реки, в зобах убитых птиц; то ли песчаные косы окрестных речушек напоминали ему золотоносные родные уральские места, но так или иначе Егору захотелось вспомнить былое умение. Стал он ходить в горную тайгу с промывательным лотком. И видимо, вскоре напал на что-то обнадеживающее. Для разведки россыпей надо было копать глубокие ямы-шурфы, вычерпывать из них воду. Такое одному не под силу. В избушке Лесного появилась воспитанница. Она стала помогать поселенцу и по хозяйству, и в его разведках. Удача улыбнулась старателям. Они нашли богатую россыпь у реки Бирчикюль, притока реки Кии. В потайных кладовках их жилища становилось все больше и больше драгоценного металла. Но что делать с ним? Властям о своей находке Лесной заявлять не хотел. Сам торговать золотом не решался, видимо, памятуя о былом горьком опыте. Решил хоть икону в избушке украсить. Тут-то и вышла его тайна наружу. То ли кто подглядел новый золотой оклад на иконе у ссыльного, то ли еще как, но о золоте в избушке на берегу Бирчикюля стало известно богатейшему верхотурскому купцу Андрею Попову. Как раз в том 1827 году он получил у правительства право на поиск и добычу золота в Томской губернии. До этого он три года подряд снаряжал партии на розыск золотоносных россыпей на северо-восточные склоны Урала. Поиски эти хотя велись напряженно и Попов сам пропадал в этих партиях, оказались безуспешными, поскольку и сам Попов не знал, где и как искать золото, и приказчики его того не ведали. Но найти золото купцу очень хотелось. Потому, прослышав о Егоровых богатствах и едва выправив разрешение на работы в алтайских отрогах, Попов спешит отправить посланцев на далекое алтайское озеро. Под их напором Лесной держался стойко и знанием своим делиться не захотел. Ни с чем уехали посланцы.

Но заставить отступить купца, чующего крупную наживу, было не так-то просто.

На следующий, 1828 год он заявился в Егорову избушку сам. Однако хозяина в живых уже не застал. Придушили того враги, которых завелось у Лесного среди окрестных жителей немало — уж больно деспотичен он был, вел себя как владыка озера и его окрестностей. Видимо, боялся сглазу, подгляда, думал отпугнуть людей, а они возьми да и возмутись до крайнего предела.

Но россыпи, найденные Егором, втуне не остались. Обходительный купец быстро снискал расположение воспитанницы ссыльного, и та доверчиво отвела его к местам шурфовок. Немедленно Попов развернул большую разведку, и очень скоро определилось: Егору Лесному удалось наткнуться на богатейшую золотоносную провинцию.

В победном сообщении властям А. Я. Попов так описал события на алтайской речке, что и слава и доход от счастливой находки целиком достались ему. Именно ему повелел передать царь, обрадованный вестью о первой в Сибири обильной золотой россыпи, в вечное владение берега речки Бирчикюль — хвала и честь первооткрывателю.

А о Лесном помнили только некоторые публицисты. Потом и они стали забывать, и В. В. Данилевскому пришлось заново утверждать приоритет истинного первооткрывателя.

Весть об алтайской находке в считанные дни — почтой, газетами, слухами — облетела мир. Взбудоражились деловые люди. Запрыгали курсы ценных бумаг. Словно сполох прошел по конторам. Биржи Парижа и Лондона, Амстердама и Бостона нервно ловили даже обрывки новостей из сибирских топей. Дело-то ведь не шуточное — золото!

Что же говорить о Екатеринбурге. На горную столицу России и Каменного пояса (тогда единственного места русской земли, где добывалось россыпное золото) сибирская новость обрушилась буквально набатным громом. Во-первых, находка случилась совсем рядом, по российским меркам,— на Алтае, ну а во-вторых, просто в оторопь бросали рассказы о фантастическом куше, сорванном Поповым.

Взбурлили купеческие страсти, перед глазами встали примеры Демидова, Строганова, Турчанинова... Еще недавно свои, торговые,— а ныне где! С царями за одним столом обедают, и цари с ними совет держат. Напором да радением всего достигли. А им — Рязановым, Зотовым, Баландиным — тоже ума и сметки не занимать! Просились в дело барыши, нажитые на сале, хлебе, вине. Рвалась в отчаянное предприятие душа. В затею, понятно, рискованную, но с полетом! А покойно сидеть и смотреть, как удача своего брата, земляка-гильдейца, выводит из рядовых лабазников да в тузы... Нет уж, простите великодушно, но это нестерпимо. Да правду сказать, и силушка по жилушкам грохочет, толчется — выход просит. Мало что дела золотого не знают. А кто его на Руси знает! Попов со своими целовальниками знает?! Расторгуевы наследники с Яковлевым знают?!

Но тут же рядом с ухмылкой разносили — «ненадежно!» — горные служители, весьма знатоки. Они крутили головами, приговаривали: «Хорошо, если там с фунт золотишка хотя бы намоют». И знали все, почему знатоки так говорили.

Испокон веку бродили по свету приманчивые легенды про сибирское золото. И невесть сколько раз чиновники русских государей по тамошним дебрям хаживали, этих россказней истоки выискивая. Сколько шурфов пробили, сколько промывок сделали, а стоящего — ничего. Совсем вот недавно — в 1800 году — поступило в Санкт-Петербург очередное сообщение: убили, мол, в двухстах верстах от Иркутска несколько тетеревов. Стали их охотники потрошить и нашли в зобах золотые крупинки. Правительство спешно дало указаниепроверить находку. Собрали в Екатеринбурге команду, начальником поставили опытного чиновника, берггешворе-на Яковлева. И отправили служилых людей на Ангару, к местам той столь удачной охоты. Семь сотен верст исходили они по тамошним горам, тайге, болотам. Не счесть, сколько пробили шурфов, сделали промывок. И хотя бы что доброе. Так, следы золотишка. Такие, что где угодно сыскать можно. Сам царь повелел в 1809 году прекратить эти поиски ввиду их бесперспективности.

Но у купцов свое на уме.

Слушают горнозаводских людей да поправочку вводят.

Российские купцы цену казенному поиску хорошо знали. Покойного главы монетной канцелярии Шлаттера слова помнили: «Казенные горные служители... один оклад жалованья своего получат — мало или много руды добудут — и прилежность их зависит от верного и прилежного надзирания». А Шлаттер, помнили купцы, утверждал, из немалого, видимо, опыта: «За казенными рудоискателями надлежащее смотрение никак иметь невозможно, и немного сыщется таких рачительных собственною своей совестью, чтоб без... за ними наблюдения хотели по пустым местам, в горах и лесах трудиться».

И помнили, что Шлаттер делал вывод: «Казенным коштом приискивать руду не так способно, как партикулярными людьми, которые для себя гораздо проворнее и прилежнее поступают и больше руд находят и добывают».

А случаев в подтверждение Шлаттеровых слов купцы сколь угодно могли привести, хоть тех же местных, свеженьких, уральских.

— Всем, к примеру, ведомо,— толковали меж собой повидавшие немало негоцианты,— пока казна только на Урале золотом занималась — много ли его она нашла? Одну гору долбят Березовскую, да и на ту их раскольник Марков навел. Да еще возле Миасса бергмейстер Мечников немного нашел.

Правы купцы. Лишь после того, как император Александр I в мае 1812 года монополию казны на добычу золота отменил, тут оно на Урале и пошло, как грибы после дождя. Особенно после 1814 года, когда дивно упорный и талантливый рудоискатель и не менее бескорыстный человек, штейгер Лев Иванович Брусницын, открыл для России — вначале у той же Березовской горы — клады золотого песка в речных отложениях. Меньше чем через десять лет после выхода царского указа — а это у всех на глазах содеялось — уральские частные промыслы Яковлева, Расторгуева и других купцов стали добывать золота вдвое больше, чем казенные прииски. А те ведь и намного просторнее, и в лучших местах по Каменному поясу ставлены.

— И что ведь главное,— возбужденно отмечали купцы,— почти все места частных приисков давно уже простыми, из народа, рудознатцами были властям объявлены. Так, при проверке заявок казенными чиновниками те места были признаны неблагонадежными.

Нет, не было веры казенным служителям у екатеринбургских купцов.

Более всех, наверное, потрясен был вестью об открытии золотоносных россыпей в алтайских предгорьях первой гильдии екатеринбургский купец Яким Меркульевич Рязанов. Потому что удача Попова, по справедливости, должна была бы быть и его удачей. Ведь именно он, Яким Рязанов, еще в 1824 году убеждал Александра I (в тот год император проезжал по Каменному поясу и завернул в Екатеринбург) допустить широкий частный промысел золота в Сибири — настолько был уверен в успехе дела. Это ему, Рязанову, в числе немногих первых купцов уже новым императором было даровано право искать и добывать золото в западных сибирских землях — в Тобольской губернии. Это к его поисковым партиям на восточных уральских отрогах прибился верхотурец Попов после получения, в свою очередь, такого же разрешения от царя через год. И уж сколько они там вдвоем помыкались, два старателя-мечтателя...

Оба азартные, безоглядные, целиком отдавшиеся страсти поиска. Ведь они не только вложили огромные деньги в снаряжение партий (один полевой сезон поисковой партии стоил десятки, а то и сотни тысяч рублей), они каждодневно лично мытарились на тех работах. Копали шурфы, промывали землю, песок. Питались чем и когда придется. Ночевали так же и там же, как и последний их поденщик, часто в болотах — где заставала ночь (не следует забывать, что сами-то купцы весьма поверхностно знали технику золотоискательских работ, а им еще надобно было учить ремеслу нанятых работников — не хватало на все партии умелых людей).

Лютая исступленность вела Рязанова и Попова в их трудах, заставляла непоколебимо гнать своих лошадей на все новые и новые шурфовки — по колено в торфяной жиже, в дождь, слякоть, стужу, хотя одна за другой промывки не показывали в шурфах надежного золота.

Фанатично упрямый — из староверов — Яким Рязанов порешил еще покопаться в северных зауральских склонах. А рисковый Андрей Попов метнулся на весточку с Алтая — и огреб миллионы...

Но не той закваски были уральские тертые, битые, в семи щелоках варенные негоцианты-раскольники Рязановы, чтобы долго горевать. Уже в 1829 году старательские партии племянника Якима, Аники Рязанова, вспарывали кирками да лопатами алтайский дерн. За ними слетелись сюда и другие искательские партии, снаряженные на Каменном поясе.

Великому радению и страсти этих первопроходцев дивились многие их современники, позднейшие исследователи. Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк писал: «В этом историческая заслуга Екатеринбурга. Отсюда вылетели те орлы, которые прошли по Сибири золотым ураганом...»

Но не так проста была эта пора. Екатеринбургские «орлы» не парили легко в свободном полете, обозревая вольный мир, выцеливая себе добычу пожирнее. Им судьба уготовила спорый полет, в котором приходилось зорко поглядывать во все стороны — и свой же брат купец-конкурент высматривал ту же добычу, да и более могучие хищники не дремали. Недаром в числе первых право на поиск и добычу золота в Сибири выправил себе князь Голицын. Да и самый крупный владетель земель в России, царь, не был расположен раздаривать возможные свои барыши. А сибирские земли относились к ведению кабинета его величества.

О том, как купцы добычу рвали, дошло немало свидетельств очевидцев. В «Отечественных записках» за 1847 год П. Небольсин отмечал: «Они друг на друга смотрели, как на незваных гостей, отбивающих один у другого кусок хлеба... они старались, где только было возможно, повредить постороннему искателю и обмануть его... Говорят, случалось нередко, что столбы заявочные срубали или срезали вырезанные на них литеры, ставили другие клейма, прибавляли к выбитым уже шурфам несколько своих и делали заявки, перефразируя описание местности, говоря о ней определительнее и, в случае нужды, изменяя название самой речки. Один описывал речку от устья к истоку, другой от истока к устью, и менялись левый и правый берег. (Появлялись спорные заявки, и дело шло в суд, и уже все зависело от ловкости адвокатов.) А до решения суда прииски не разрешалось разрабатывать». И не удача тогда решала, кому владеть участком, а наличие тугой мошны. А сколько погибло людей в бессчетных сражениях на местах заявок...

Со своим братом купцом екатеринбуржцы не боялись схватываться — и приемы драки были для них понятны, и в рысканьях за фартом были равны: одинаково не знали дела. Но выпала им и другая доля — посостязаться в старательской удаче с казенными искателями. А это уже другой разговор.

Что бы там ни говорили, а специалисты в царевой горной службе состояли и опытные, и обученные. И вкуса удачи отведали на уральских открытиях. К тому же немаловажным было и еще одно условие их состязания — разрешение на поиски частным партиям в Сибири правительство выдавало лишь после того, как горные чиновники в тех местах порыщут, ничего стоящего не найдут и о том правительство осведомят. Казалось бы, что после них, профессионалов рудоискателей, могут там найти малограмотные салотопники да винокуры.

Потому и достойна восхищения и доброй памяти самоотверженная и, особо отметим, весьма благотворная для России деятельность екатеринбургских купцов — они не побоялись бросить вызов казенной золоторазведке и в местностях, определенных знатоками как малоперспективные, отыскали богатейшие золотоносные россыпи.

...Толкутся уральские старатели в алтайских предгорьях, рядом с приисками Попова. Тесно. И хочется простора — туда, за Енисей, к большим рекам. Но правительство не дремлет. Генерал-губернатор Восточной Сибири, тайный советник Лавинский, сам уже давно, еще с 1825 года, затеял поиски в подведомственных ему землях. Первые два года снаряжаемые им партии не находят ничего обнадеживающего. Тогда Лавинский решает обратиться к опыту двух ссыльнопоселенцев, работавших ранее на Екатеринбургских горных заводах. Эта идея генерал-губернатора оказалась плодотворной. В 1827 году поселенцы выводят партии Лавинского на две приличные россыпи — одну в восьмидесяти верстах от Иркутска, а другую и совсем рядом с городом. За победным рапортом Лавинского — еще бы, отыскались наконец те отмели, где лакомились блестящими крупинками тетерева,— следует его просьба откомандировать со Златоустовских заводов опытных людей ставить новые государевы прииски. Немедленно в Иркутск были посланы горный чиновник с маркшейдерским учеником и промывальщиком.

И хотя эти россыпи при ближайшем изучении оказались довольно убогими и добывать из них золото было невыгодно, но взбодренному успехом генерал-губернатору уже мнится — вот-вот его партии выйдут на что-нибудь грандиозное. Следовательно, конкурентов сюда пускать не следует. Выходит грозное повеление: вплоть до завершения 1835 года частным партиям переходить за Енисей запрещено.

Запрещение вышло вовремя. Уже кунгурский первой гильдии сын купеческий Кузнецов подобрался со своей партией к самой Ангаре и на ее притоке речке Сухой нашел хорошую россыпь. Чтобы другим неповадно было, эту россыпь у него отобрали в казну — не срывай куш поперед государя, знай сверчок свой шесток.

Но, к большому огорчению Лавинского, казенные партии в подведомственных ему землях вплоть до окончания запретного срока ничего путного не нашли. Порадовали казну еще раз только опытные горные офицеры, присланные с уральских Богословских заводов,— капитан Кованько и штабс-капитаны Мордвинов и Фрезе. Они в районе давно уже отнятых у Демидова в казну Колывано-Воскресенских заводов нашли значительную золотосодержащую россыпь — Егорьевскую.

Больше заметных открытий в те годы казенные партии в Восточной Сибири не сделали.

А как шли дела у частных партий, которым позволено было промышлять в Алтайских горах? Поначалу не у всех прекрасно. Если прииски Попова в 1829 году выдали почти полтора пуда чистого золота, а в 1830 году с них отправили на Санкт-Петербургский монетный двор уже почти три с четвертью пуда, то Рязанские прииски в это время и полутора фунтов не дают.

Аника Рязанов оказался не таким стойким в делах, как дядя. Столь мизерный результат — полтора фунта золота за два года трудов немыслимых — сломило его упорство. Ведь даже дорога не оправдалась. Видно, все алтайское золото досталось Попову, предположил Аника и порешил бросить здесь работу. И уже совсем было остановил...

Но тут случилось такое...

Его компаньон — Степан Иванович Баландин, известный усердный искатель и выдумщик, вместе с другим екатеринбуржцем — Гаврилой Фомичом Казанцевым — решились на невиданное. До сих пор все партии искали золото на правом берегу Кии, где его обнаружил Лесной. А эти задумали перебраться на левый. Сначала эта затея всем старателям казалась напрасной. Левый-то берег болотистый. До песчаных пластов, если они там, конечно, будут, надо пробиться через саженные слои вонючей торфяной болотной жижи.

Ворчали рабочие: «Куда в дерьмо, гонишь, гад!», терялись, не зная тонкостей такой работы.

Но Баландин и Казанцев не отступались.

И оказались правы.

Глубокие шурфы у речки Новопокровки, близ горы Алатачи, вошли в богатые золотом пески. А уж в 1831 году компаньонам улыбнулась настоящая удача — их поисковая партия вышла на уникально богатые золотом россыпи у ставшего знаменитым на весь мир Кундустуюльского ключа. В этот год с приисков Баландина и Рязанова сдача золота дошла до десяти фунтов, а с 1832 года счет пошел уже на пуды.

Росту добычи во многом способствовало то, что екатеринбуржцы применяли новаторские приемы разведки. Так, в болотах летом вести добычу и разведку было немыслимо трудно — вода. Тогда они придумали — впервые! — работать здесь зимой. В промерзших насквозь болотах оказалось легко переходить от проходки глубоких шурфов к добыче неглубокими шахтами. И вот такими-то шахтами, уйдя на восемь аршин от поверхности, удачливые екатеринбуржцы вскрыли богатейшую залежь с содержанием золота почти в сорок граммов на сто пудов песка. А в тех условиях добыча металла была выгодна и при содержаниях его в россыпях раз в пятьдесят меньших.

Дерзость решений Баландина, Рязанова и их людей привела к тому, что на принадлежащих им приисках на Кундустуюле уже с 1834 года золото намывали в два раза больше, чем на всех приисках Попова.

Близился конец 1835 года, и правительству надо было определяться — продлевать ли запрет поискам частными лицами золота восточнее Енисея? Серьезных причин продолжения запрета вроде бы не было. Как свидетельствует майор Саблин в «Горном журнале» за 1874 год, «... к 1835 году кончились все безуспешные попытки, предпринятые со стороны казны для отыскания россыпей в Восточной Сибири...». А частные лица наседают, донимают власти просьбами— дозвольте рискнуть...

Один из самых настойчивых — Степан Баландин. У него уже устойчивый авторитет, за него ходатайствует перед новым генерал-губернатором Восточной Сибири Броневским сам начальник Горного штаба Чевкин: «... Проситель Баландин есть открыватель значительных частных промыслов в Западной Сибири... и для выгод Сибири золотого промысла он полагает дозволить Степану Баландину разыскивать золото по всем свободным землям Восточной Сибири».

Майор Саблин пишет, что «... генерал Броневский, уверившись вполне в напрасных усилиях, делаемых со стороны казны... 18 декабря 1835 года предписал... известить частных лиц... упомянутые места для поисков золота свободны».

Мудрость этого решения выявилась уже весною следующего года.

Последовал блистательный фейерверк открытий.

Среди самых первых были открыты россыпи в верховьях рек Бирюсы и Хормы. И первыми на них вышли партии не сломленного неудачами упорного искателя Якима Меркурьевича Рязанова. Отнюдь не случай объяснял успех Рязанова. На случай поумневший купец давно уже не полагался. Он твердо уяснил урок Попова: вернейший путь к старательскому фарту в дружбе с местными жителями, особенно с коренными. Ведь поколения охотников-аборигенов, из века в век кочуя по здешним ручьям и речушкам, не могли не набрести на блестящие тяжелые желтые крупинки, которые они называли «алтан». Не раз натыкались. Не случайно это слово пестрит в местных названиях. Вот хотя бы Алтан Игай — речка, приток Оби, «Золотая река» в переводе.

Охотники, так уж сложилось, упорно не желали делиться своим знанием с казенными людьми. На то у них, очевидно, были свои причины. Купца же в доверие к кому угодно влезть учить не надо. На том стоит. Так партии Рязанова вели к удаче надежные проводники.

С открытием месторождения на Хорме связана еще одна история. Не успели доверенные компаньоны Рязанова, Машаров и Якушев, толком расставить людей на шурфовку у истоков Хормы, порадоваться первым богатым промывкам, как на их костры вывалилась еще одна орда старателей. Оказывается, не в одни уши залетел секрет о таежном кладе. Бузумаев Данила Иванович, крещеный карагас (Карагасы — дореволюционное название тюркоязычной народности — тофаларов.), привел партии красноярского купца Толкачева к устью той же речушки. Разведки, естественно, велись навстречу друг другу. Партии столкнулись — и никто не захотел уступать. Накинулись друг на друга с топорами, дрекольем. Запугать, согнать не удалось никого. Тогда купцы порешили — пусть этот спор разберет правительство.

Поначалу вмешательство властей не принесло ничего хорошего екатеринбуржцу. На всех восточносибирских приисках Рязанова добыча золота была запрещена. Тогда всю свою хитрость и умение обратил Рязанов на защиту своих прав. Кроме того, современники утверждают: не один миллион осел в карманах адвокатов и «сильных людей» столицы, но Рязанов выиграл тяжбу. В 1842 году его люди уже моют золото на Хорме.

Однако пока суд да дело, партии Рязанова в простое не стояли. Его соратник, компаньон Гаврила Машаров, за водку, за товар, задушевный разговор выведал у тунгусов, что далеко к северу, в междуречье Ангары и Подкаменной Тунгуски, лежат россыпи, где золота — лопатой греби.

Наученный столкновением на Хорме, Машаров повел дело очень тонко. Не враз пустился он с Бирюсинских россыпей за новым фартом. Вначале он неназойливо распустил — через хорошо обработанных тех же аборигенов — слухи, что изрядные, мол, самородки золота попадались им на реке Оке, что в 55 верстах выше Иркутска впадает в Ангару. Поскольку все хорошие участки на Бирюсе и Хорме были уже расхватаны, многие предприниматели решили проверить эти слухи. Тем более что сам Машаров, имевший тогда уже устойчивую репутацию удачливого, снял свои партии с разведок на Хорме и направил на Оку.

В считанные дни почти вдоль всей Оки развернулись старательские работы. Но в спешке — не упустить бы удачу — никто не заметил, что среди шурфовщиков нет ни одного из людей Машарова.

Он же отсиделся в тайге и, убедившись, что все увлеклись Окой, тихонько повел свои партии на север, скрытно переправился через Ангару у устья Тасеевой и прямиком направился на указанные ему места по притокам Удерея.

Вскоре разведка и добыча показали, что россыпи Удерея превосходят богатством Бирюсинские прииски.

В истории сибирской золотопромышленности Машаров известен более под титулом «таежный Наполеон». Из описанной эпопеи понятно, почему ему присвоен этот титул.

Золото приисков Бирюсы и Удерея потоком потекло на Санкт-Петербургский монетный двор...

А неугомонные купцы уже снова думали, куда вернее направить свои поисковые партии. Ученые мало что могли присоветовать — только начали переваривать неожиданно посыпавшиеся сибирские открытия.

Пораскинув маленько умом, купцы порешили, что от добра добра не ищут. Коль удерейские удачи случились при продвижении партии на север, туда и следует идти дальше, потому что золота там будет больше. Не правда ли, оригинальная и глубокая мысль? Самое удивительное — она оказалась полезной.

Определившись с направлением разведок, купцы ринулись искать знающих проводников. Быстрее всех удалось выйти на нужного поводыря опять-таки екатеринбургскому купцу — Зотову Титу. Подарила Титу судьба встречу с таежником, который, разомлев от выпитого, подобрев от подарков, сказал, что да, мол, знаю, в каких местах есть такие речки, где алтан через каждый шаг под водой выблескивает.

Вывел Зотова тот охотник прямиком на речку Октолик, где золото лежало — ну действительно как в сундуке отложено. Это там, в долине Октолика, был встречен легендарный пласт песку: из пробы в десять фунтов отмыли два с половиной фунта золота. Случай уникальнейший.

К середине девятнадцатого века енисейские частные промыслы давали свыше 600 пудов золота в год — почти половину всей российской добычи. И, что существенно, в два раза больше, чем давали тогда в год все промыслы казны и кабинета его величества.

Итак, дорогу к золоту сибирскому пробили, впереди других, ярые, удачливые екатеринбургские купцы. Им же обязан последовавший за этим промышленный бум, вспыхнувший в тех местах. Труда, упорства это стоило невероятного. Так и хочется назвать их героями. Но что-то останавливает. Что же? Ах да... Непривычность самого сочетания слов. Купец-герой.

Хотя, если вспомнить, в истории России есть немало великих деятелей из купцов, хотя бы нижегородец Минин-Сухорук, а в литературе лермонтовский Калашников. Но все же мы сызмала приучены к совсем иным определяющим купца словам. Лабазник, лавочник, торгаш... Или такие еще: купчишка, купчинко, купчик... Не правда ли — эти привычней? Уже и купцов-то в России нет, а пренебрежение к ним осталось. Откуда оно? Кто к торговым людям такое отношение выказать пожелал? Не простой, поди, лапотник. Тому купец и работу давал, и силу над ним немалую имел. Скорее те слова соскочили с языка людей высокого положения, которым эти самые купчишки дорогу перебегать стали — к власти, к наследственным теплым местечкам да положенным жирным кускам.

Много доброго России сделали торговые люди.

И сходивший за три моря Афанасий Никитин.

И наполнивший русским духом Калифорнию и Аляску Шелехов.

И множество других, трудами, инициативой и сметкой прирастивших богатство и славу Отечеству.

Думается, екатеринбургские первооткрыватели сибирского золота — из той же когорты.

Пробились-таки в калашный ряд...

Окончание следует

Лев Сонин

(обратно)

Атакуют косатки!

Древние баски сумели первыми по-настоящему организовать охоту на гигантских млекопитающих, заметив, что те не пугаются бесшумно подплывающих к ним предметов. Они подкрадывались на лодках к китам настолько близко, что можно было прицельно метнуть гарпун. Вот тогда раненый кит начинал свою дикую пляску — то выпрыгивал из воды, то уходил на глубину, то шел на лобовой таран лодки-убийцы, то пытался расколоть хвостом эту пляшущую на волнах скорлупку. Но это только после удара гарпуном. Киту хорошо известны природные его враги: косатка, белая акула, глубоководный кальмар. Для кита человек — не природный враг, кит может относиться к нему даже с некоторым доверием, пока не убедится в его коварстве.

Но у нас нет гарпунов, и на воде мы стараемся не шуметь. Поэтому киты вскоре проникаются к нам определенной симпатией, хотя в некоторых случаях их внимание просто пугает, когда им вдруг приходит в голову порезвиться в непосредственной близости от лодок. Бывало, кит всплывал прямо под нами и, пронеся лодку какое-то расстояние на своей могучей спине, осторожно погружался, бережно опуская посудину на воду. От таких прогулок у нас дух захватывало.

Доводилось нам быть свидетелями и своеобразных «парусных» гонок, когда кит, выставив хвост над водой, «ловит» им попутный ветер. Да не всегда удачно это у него получается, и тогда, обдавая нас тучей брызг и словно застыдившись своей неловкости, обескураженный «морской волк» некоторое время просто плавает, стараясь не особенно поражать нас своим навигаторским искусством.

Время от времени киты устраивают нечто вроде проверки связи: стоит одному из них каким-то особым образом пошевелить плавниками или хвостом, как тот, что находится поблизости, в точности повторяет это движение. За ним — третий, четвертый, и так — пока сигнал не обежит все стадо. Что-то вроде: «Со мной все в порядке, опасности нет. Передай дальше...» Такой же сигнал подает и кит, рядом с которым тихонечко качается на волнах наша лодка.

Нужно сказать, что отлив здесь достигает четырех километров. Но успех нашего предприятия зависит и от погоды, освещения, силы и направления ветра — и далеко не всегда нам удобно дожидаться прилива. То же самое случается и на обратном пути, когда погода вдруг начинает заметно портиться. Четыре километра тащить на себе надувные лодки с моторами, акваланги, аппаратуру, весла — занятие не из простых. Для этой цели мы приспособили было один из двух наших автомобилей-вездеходов. Но однажды случилось так, что, уставшие, продрогшие, мы слишком долго и неловко припарковывались к машине, и начавшийся бурный прилив заставил нас все бросить. До берега добирались уже на лодке. На следующее утро мы увидели машину, наполовину занесенную песком, она валялась, подставив небу проломанный бок. Не исключено, что один из наших китов слегка «боднул» ее этой ночью.

Добравшись до Пунта Норте — северной оконечности полуострова Вальдес, поворачиваем обратно, и в этот момент лоцман — наш проводник — указывает мне куда-то в сторону горизонта, но я никак не могу разобрать, что так привлекло его внимание. Мешает разлившееся повсюду слепящее отражение солнца. «Идут косатки,— говорит он.— Киты-убийцы...» Вот тогда и родилась идея снарядить экспедицию на Пунта Норте. Распрощавшись со своими китами, мы по суше направились к самому большому в мире лежбищу морских слонов — заповеднику провинции Чубут, что занимает часть полуострова Вальдес.

Пятьдесят километров пути прошли без приключений, повезло и с погодой — солнечной, безветренной. До нас явственно доносятся крики и рычание тюленей, хриплое посапывание морских слонов. Сейчас, когда ветер унялся, улеглась и желтая пыль — воздух стал особенно прозрачен и чист. Но вот настроение у всех не под стать погоде. Такое чувство, будто мы все уже заранее виновны в том, что тайным своим присутствием не сможем предотвратить ни одной из тех мрачных развязок, с которыми всегда связано появление косаток. Зрители, мечтающие запечатлеть на пленку наиболее выразительные — а значит, и самые драматические — моменты охоты животного, даже в науке известного под именем «o ca» — «приносящий смерть»... Муторно на душе, да и путь нелегок — топаем по песку и камням с ношей, основательно уже натершей плечи.

Косатки появляются разом — будто из небытия. Эту пару мы засекли, наблюдая за морем в бинокли. Самца легко отличить по плавнику — он больше чем на метр высовывается из воды — огромный черный нож, бесшумно вспарывающий гладь океана. Самка выглядит гораздо элегантнее. Одновременно дав легкий крен, они круто меняют курс — теперь он лежит прямиком к лежбищу. Все маневры косатки выполняют с той же скоростью и экономной простотой, что и дельфины. Но, пожалуй, на этом все сходство и заканчивается. Впрочем, нет: как известно, мозг косатки развит ничуть не меньше...

Насколько можно, мы прибавляем шаг и теперь уже почти бежим к лежбищу, останавливаясь лишь затем, чтобы убедиться, что косатки намерений своих не изменили. Эта парочка курс держит твердо — по той воображаемой прямой, что является кратчайшим путем к тюленьей колонии. Нет сомнений, косатки осведомлены о том, где здесь можно вволю поохотиться...

Едва мы успеваем расположиться, как в прибрежной полосе появляются косатки. Но это появление отнюдь не выглядит атакой. Опять круто изменив курс, они неторопливо, я бы даже сказал... прогулочным шагом направляются вдоль побережья. Слегка удалившись, возвращаются обратно, опять неторопливый рейс, теперь в другой конец берега, и снова вот они — здесь. Но каждый раз все ближе и ближе к валунам, с которых тюлени, догадавшиеся наконец, что стали предметом повышенного внимания, наблюдают за ними с любопытством. Кажется, косатки приняли к сведению это любопытство и с наигранным безразличием продолжают плавать прежним курсом. Затем вдруг затеяли игры друг с другом — ни дать ни взять залетная парочка, решившая порезвиться на воле. Увлекшись, они даже чуть удаляются в сторону океана, и мы теряем обоих из виду — солнце вновь заливает водную поверхность ослепительным серебром — и мы можем догадываться о дальнейших маневрах косаток лишь по поведению тюленей, шумной толпой вдруг начинающих выбираться на берег.

Кажется, косатки решили отложить атаку до лучших времен: дескать, пусть пока тюлени обживутся с непрошеными соседями, попривыкнув к ним, а там, глядишь, и совсем потеряют бдительность. Но старых, гривастых самцов не проведешь — на берегу они собирают в группы самок и малышей, грозным рычанием, толчками и даже укусами запрещая им подходить к воде. Но те скорее всего воспринимают все это как очередную забаву, стариковскую причуду, не больше, и, увернувшись от мощных ласт и клыков, то и дело норовят еще покупаться. Повсюду — шум, гам. Долго ли тут до беды?..

Между тем косатки опять появляются в зоне видимости, и в то же мгновение самец, кажется, решается напасть на группу тюленей, резвящихся у самого побережья. Те толпой бросаются к берегу... Но очень скоро всем становится ясно, что это всего-навсего происки какого-то паникера: девятиметровый корпус живой торпеды мирно дрейфует неподалеку — вот, мол, решил порезвиться немного, а такое безобидное намерение дурно истолковали. Мне кажется, косатка даже мину состроила обиженную. Легкий удар хвостом — и самец уступает позицию самке. Охотники придерживаются все той же тактики, да и что толку ее менять? Тюлени за это время ничуть не поумнели. Память, во всяком случае, у них короткая. Вот они опять бросаются в воду и то ли по глупости своей, то ли от чрезмерной отваги окружают косатку, вертятся буквально под самым носом смертельного врага. И если она решает высунуться из воды, они тотчас же повторяют маневр, чтобы, видимо, рассмотреть получше прекрасную незнакомку.

И тут косатка атакует, атакует всерьез: с симуляцией уже покончено. Начало атаки мы не увидели — скорее угадали по тому, как резко, почти плашмя накренился к воде спинной плавник самки. Ложась на бок, она таким образом как бы уменьшает сопротивление воды — бросок получается резче, мощнее. Торпеда падает в самую тюленью гущу: вода вскипает под хвостом и плавниками гигантского животного. Еще два молниеносных прыжка — на солнце перламутром высверкивает брюхо косатки. Но добыче каким-то чудом удается на сей раз ускользнуть — оглашая окрестности жалобными стенаниями, тюлени выбираются на берег. А косатка, похоже, сильно перемудрила, вот и лежит, высунувшись чуть не по брюхо, на самом мелководье. Больших усилий ей стоит выбраться отсюда. Наконец -удается, и косатка удаляется несолоно хлебавши. И почти тотчас же — еще одна молниеносная атака, на этот раз самца. Они уже почти непрерывно сменяют друг друга в этих яростных бросках на береговую отмель, но сегодня обоим явно не везет.

Вот они куда-то удаляются, но ненадолго, всем своим видом вновь демонстрируя самые мирные намерения. Но все это, конечно, притворство чистой воды. И этой откровенной показухи оказывается вполне достаточно, чтобы тюлени, забыв свои невзгоды, вновь стали плескаться в непосредственной близости от нацелившихся на них охотников. Мало того — они испытывают к ним все то же наивное любопытство.

Очередная атака была предпринята в самый разгар бесшабашных купаний. Теперь разбойники орудуют на пару, ловко координируя свои действия. До того ловко, что складывается впечатление, что они все между собой обсудили. Мощными ударами хвостов косатки пытаются оглушить добычу, но охота опять не складывается, будто что-то им в последний момент путает карты. Надо признаться, и тюлени обнаруживают просто невероятное проворство, хоть и при полном отсутствии заурядной смекалки. Увернувшись от одной пасти, они взлетают над черной спиной косатки, чтобы, шлепнувшись в воду, угодить чуть не в зубы второй.

Но и тут ухитряются ускользнуть от смерти, опять впустую щелкнувшей мощными челюстями. В одно мгновение возникает какой-то чудовищный калейдоскоп мелькающих в огромном водовороте тел, откуда доносятся приглушенные крики.

Косатки, кажется, совсем взбеленились. Атаки их участились: им нужно спешить — до отлива осталось совсем немного. Теперь они бросаются едва не на самый берег, и все чаще и чаще застревают на отмели, покинуть которую тоже стоит больших усилий, а ведь даже у этих могучих животных запас сил отнюдь не беспределен. Пытаясь уйти на глубину, косатки отчаянно колотят по воде хвостами, и издалека кажется, что тела их содрогаются в яростных, гневных рыданиях — от обиды, от сознания собственной беспомощности.

Самка оказывается отважнее самца и раз за разом с непостижимой ловкостью проскальзывает туда, куда он пройти уже не решается — в самый опасный лабиринт острых замшелых рифов. Она легче, изящнее своего напарника и прекрасно пользуется этими преимуществами. Вот она-то в одном из отчаянных, свирепых своих бросков настигает наконец жертву и убивает ее. Об этом нам дают знать утробное бульканье, с которым косатка погружается в воду, и повисшая над водой тягостная тишина — тюлени смолкли все разом. Теперь слышны яростные вопли самцов, тех самых «стариканов», что из безопасной дали окликают беспечных детенышей и самок, да еще издалека доносится гомон тюленей, которые и не подозревают о разыгравшейся здесь трагедии.

Огромное бурое пятно крови медленно растекается по улегшимся уже волнам. Косатки уходят со своей ношей все дальше и дальше от берега, провожаемые взглядами тюленей, наконец-то сообразивших о грозящей им опасности и собравшихся в некое подобие способного защитить себя коллектива. Надолго ли? Косатки уходят легко и останавливаются на привал лишь в нескольких сотнях метрах от берега. Через несколько минут над ними с криками начинают кружить чайки: хищники отобедали, объедки достанутся птицам.

Воцарившееся было молчание нарушает некое подобие лая — и тотчас же на него откликается целый хор голосов. Как ни в чем не бывало ластоногие вновь беззаботно направляются к воде. Шум, плеск, веселое отфыркивание. Прочь печаль, да здравствует радость жизни!

Нам здесь делать больше нечего, мы покидаем свое импровизированное убежище и уже совсем было собираемся в обратный путь, как кто-то вдруг замечает, что охота не закончена — косатки вновь крейсируют вдоль побережья. Взад-вперед, туда-обратно. И с каждым разом все ближе к рифам, к скоплению резвящихся неподалеку тюленей...

Косатки моногамы: пара остается неразлучной до самой смерти одного из «супругов», и вдовец или вдова коротают остаток дней своих в безутешном одиночестве. Так утверждают ученые, и у нас нет никаких оснований опровергать эти сведения. Да и, честно говоря, времени для наблюдений было в обрез, сказывались и пробелы в профессиональной подготовке. Зафиксировать на пленку охоту на тюленей — вот, пожалуй, и вершина наших наблюдений за косатками. Словно легендарные морские монстры, они каждый день подплывают к берегу, явившись из самых затерянных уголков океана, и, насытившись, исчезают за горизонтом. Заливы, бухты, лагуны, каналы, проливы — все эти места китовых становищ привлекают косаток лишь как охотничьи угодья, но сами они там никогда не располагаются — ни на отдых, ни на трудную пору вскармливания детенышей. Океан—вот дом косаток, волны — их ложе.

Несколько дней мы наблюдаем за ними в бинокли и уже научились различать отдельные пары, которые в определенное время подходят к берегу — чаще всего в часы прилива: он им помогает вести охоту на большом пространстве побережья. С началом отлива косатки уходят в открытый океан. Самца проще всего распознать по громадному спинному плавнику, достигающему порой двухметровой высоты. Плавник этот буквально испещрен глубокими шрамами — следами нещадных баталий. Такие схватки — обязательный ритуал для каждого самца, отбивающего у соперников свою возлюбленную. Вся поверхность огромного черного треугольника «расписана» шрамами так подробно, что вполне может сойти за визитную карточку владельца. Словом, самцов мы научились распознавать безошибочно и даже нарекли каждого своим именем.

Некоторые пары уже обзавелись детенышем, и он плывет, стараясь держаться между мамой и папой, демонстрируя при этом тот же элегантный стиль, ту же отвагу и решительность. Вот все трое приближаются к колонии тюленей и, дефилируя вдоль берега, раз за разом демонстрируют все те же ухватки, те же маневры, что так пугают или, напротив, возбуждают роковое любопытство ластоногих. Вдруг самка, оставив детеныша на попечение супруга, направляется к берегу — дескать, что там у нас сегодня для дома, для семьи? Двое членов семейства, как бы в застенчивости, держатся поодаль —как мама решит, так тому и быть.

А самка откровенно направляется к берегу, отбросив всякое притворство. И сама эта нынешняя ее манера держаться говорит о том, что она явилась сюда не убивать — у нее на уме нечто другое. Но что именно? Ждать остается недолго, и то, что происходит в следующие мгновения, ошеломляет нас, пожалуй, ничуть не меньше, чем бесконечно всему на свете удивляющихся тюленей.

Молниеносным броском косатка достает-таки одного из них — поменьше, но не убивает добычу: на воде нет и малейшего пятнышка крови. Деликатно зажав зубами вопящего от смертного ужаса тюленя, провожаемого скорбными криками соплеменников, косатка пускается в обратный путь. И когда эта троица воссоединяется вновь, мы становимся свидетелями игры, напоминающей водное поло, где роль мяча принадлежит несчастному тюленю. Его помещают в самый центр воображаемого треугольника, «вершинами» которого становятся все трое из семейства косаток. И, разумеется, он тут же пытается вырваться на волю. При этом преследовать его пытается только малыш, пробуя один за другим все мыслимые варианты погони. И тюлень ушел бы от него тысячу раз, если бы не бдительность взрослых «игроков». Каждый раз, когда кажется, что жертва наконец улизнула, кто-нибудь из этих двоих, словно фокусник, извлекает тюленя на поверхность, легким толчком плавника подтолкнув в центр.

И мы наконец начинаем понимать, что это не игра вовсе, маленькую косатку просто натаскивают, вырабатывая в ней навыки, необходимые для охоты. Ведь, возможно, уже недалек тот день, когда родители — таков закон жизни — уйдут, предоставив ему полную самостоятельность. Урок затягивается надолго — может быть, до момента, когда ученик уже изрядно подустанет или одному из родителей просто надоест эта игра в кошки-мышки, и тогда достаточно удара хвоста или одного укуса страшных зубов — и жертва станет просто призовой закуской утомившихся игроков.

Но чаще все-таки нам доводилось наблюдать, как тюлень, порядком, конечно, настрадавшийся, живой и в общем-то невредимый, возвращался в свое становище, к равнодушным своим сородичам, уже успевшим забыть о нем. Может быть, ему даровали жизнь за то, что он весьма наглядно сумел послужить учебным пособием? Может быть... Во всяком случае, интересоваться у него самого было бы бесполезно: тюлень и думать об этом забыл.

Перевел с испанского Н. Лопатенко

Роберто Мерло, аргентинский кинооператор

Из книги: Roberto Merlo. Argentina inedita. Patagonia y terra del fuego. Buenos-Aires, 1985. © Перевод на русский язык «Вокруг света», 1989 г.

(обратно)

Лекарство против джиннов

Беремся утверждать, что название «лавсония невооруженная» вряд ли вызовет у читателя ассоциацию с известным всем порошком, который можно встретить на прилавке в парфюмерном магазине. А между тем так называется растение, из листьев которого делают хну. Слава, сопутствующая ей поначалу только в Индии и на Арабском Востоке, уже давно перешагнула границы этих районов. Но мы ведь знаем хну, что называется, с одной стороны. А вот в ряде арабских стран остался еще обычай, который не последовал вслед за растением по всему миру. Довольно странный обычай, с точки зрения европейца: разрисовывать тело хной. В Марокко, например, руки девочек покрывают затейливым узором, начиная уже с трехлетнего возраста. Конечно же, делается это по большим праздникам, в основном накануне 27 дня Рамадана, то есть перед окончанием мусульманского поста. Мать или сестра покрывают пастой из толченых листьев хны руки ребенка и оставляют краску на ночь с тем, чтобы она закрепилась как можно лучше. На следующий день юная красавица в новом белом платье гордо прогуливается неподалеку от своего дома, демонстрируя узор. Эта процедура повторяется из года в год.

Украсить себя хной можно и в период замужества. «Ночью хны» называется первая ночь трехдневных свадебных празднеств. А потом рисунок наносится при первой беременности, как правило, на седьмом месяце. Поводов к раскраске хной много, но во всех случаях обычай становится торжественным и праздничным событием в жизни женщины.

Многие марокканки убеждены, что различные заболевания и неприятности возникают из-за джиннов, невидимых духов, живущих вместе с людьми и способных завладеть телом и душой. Джинны стараются походить на простых людей и могут быть плохими или хорошими. Обитают они в темных сырых закоулках, общественных банях, речушках, канавах. Даже такие мелочи вроде разбитой чашки или утери пуговицы не происходят без их ведома.

Умилостивить джиннов можно хной. Надо только заранее выявить виновника неприятностей, узнать его имя и запросы, чтобы не прогадать с подарком. Задача не из легких. Поэтому на вечер приглашают ясновидицу, которой легче договориться с духами.

Имя самого уважаемого джинна в Фесе, древней столице Марокко,— Лала Малика. Он любит сложные узоры, запах ладана, апельсиновую воду, розовато-лиловый, розовый и небесно-голубой цвета, а также шутки, танцы. Другой джинн — Лала Мира — обожает желтый цвет и никакой другой, хну на обеих сторонах рук до запястья, а на ногах до щиколоток и обязательно без всякого рисунка. Любимый цвет джинна Сиди Хаму — красный. Рисунок должен полностью покрывать ладонь и кончики пальцев.

Мусульманская вера предписывает скромность в поведении и одежде. Поэтому рисунок наносится только на небольшие открытые участки рук и ног.

Как правило, праздники хны длятся не более трех дней. Если позволяют средства, женщина нанимает художницу, которой, кроме денег, преподносит в подарок конфеты, печенье и пятифунтовую головку сахара. Ее полагается развлекать музыкой, поить чаем. Несмотря на то, что искусство украшения рук и ног ценится достаточно высоко, тем не менее занимаются им, как правило, бедные женщины, не пользующиеся к тому же хорошей репутацией.

Техника нанесения узора бывает различной. Одни используют для этого пустой корпус ручки, другие шприц, с помощью которого можно достичь особой чистоты линий, а кое-кто довольствуется простой заостренной палочкой. В красящее вещество зачастую добавляют цветки апельсинового дерева, сахар и ароматические вещества.

Мастерица начинает свою работу утром. После того как узор на одной руке, как правило, левой, закончен, наступает время обеда, во время которого клиентка еще в состоянии обслуживать себя правой. Когда обе руки покроются тончайшей вязью, наступает черед разукрашивать ноги.

Следующий этап — сушка над тлеющими ароматическими углями. Затем «произведения искусства» бережно оборачивают в ткань, чтобы случайно, во сне, не испортить сложную работу.

Чтобы узор был четким и долго оставался на коже, рисунок повторяют еще дважды.

Мужчинам этот обычай не приносит радости. Ведь женщина оставляет свои повседневные заботы не на одиндень. Соседи, встречаясь с ней, приветствуют «свежепокрашенную» возгласом: «Носи хну на здоровье!» Где уж тут заниматься на кухне или копаться в земле.

Наконец виновница торжества предстает перед зрителями. Играет музыка, тлеющие угли наполняют комнату особым ароматом. Вдыхая запах пряностей и отпивая маленькими глотками воду, настоянную на цветках апельсина, женщина поначалу неподвижно сидит в сторонке, а затем присоединяется к своим танцующим подругам. Все напряженнее ритм танца, все энергичнее движения. Внезапно лицо женщины бледнеет, и она впадает в состояние транса. Теперь движения ей не принадлежат — она вся во власти джинна. Постепенно некоторым из присутствующих передается это состояние, ну а те, кто не может ощутить его, держатся за пояс счастливчиков. Ритуальный танец длится до тех пор, пока наконец джинн не уходит восвояси.

А краска еще долго будет держаться на коже, вызывая приятные воспоминания, и только заезжие туристы будут с недоумением разглядывать причудливые узоры.

По материалам зарубежной печати подготовил А. Стрелецкий

(обратно)

В Антибе, у Грина

Бывают странные сближения, как отметил А. С. Пушкин.

Звонок из редакции «Вокруг света» с предложением написать несколько вступительных слов к переводу «Третьего» раздался как раз накануне того дня, когда я улетал во Францию на встречу с Грэмом Грином.

Вот уже двадцать три года прославленный английский писатель живет на Лазурном берегу , в Антибе. Приятно было вновь очутиться в его скромной двухкомнатной квартире, основную обстановку которой составляют стеллажи с книгами (среди них — сочинения Чехова, Толстого, Тургенева, Гоголя, Герцена). Из окна кабинета открывается вид, достойный этого неутомимого путешественника: слева — старинный форт, прямо — слегка колышущийся лес яхтенных мачт в гавани и море, сливающееся вдали с небом.

Пользуясь случаем, я сообщил автору о намерении журнала познакомить советских читателей еще с одним произведением Грэма Грина и попросил рассказать об истории его создания. Писатель подошел к полке и снял с нее две книжки: одна из них — «пингвиновское» издание «Третьего», а другая — опубликованный сценарий фильма, поставленного по этой повести.

— Собственно говоря,— вспоминает Грин,— «Третий» был изначально предназначен для зрителей, а не для читателей. Но даже работая специально для кино, я всегда делаю сначала набросок в прозе, а уж потом переделываю его в сценарий. Это помогает мне глубже разработать характеры, полнее обрисовать атмосферу, в которой развертывается действие.

Таким образом, жанр «Третьего» можно определить как киноповесть или, точнее, как повесть для кино. А история ее возникновения такова. Вскоре после окончания войны продюсер Александер Корда обратился к Грину с предложением написать для режиссера Кэрола Рида сценарий фильма о четырехзональной оккупации Вены (перед этим Рид снял картину по гриновскому «Падшему идолу», а впоследствии экранизировал «Нашего человека в Гаване»).

У писателя был в запасе росток идеи для сюжета. Но как пересадить этот росток на почву послевоенной ситуации в Вене? С таким вопросом Грэм Грин отправился в австрийскую столицу. Там ему довелось встретиться с офицером английской военной полиции, который послужил потом отчасти прототипом полковника Каллоуэя — неизменно спокойного, невозмутимого, но весьма решительного в нужную минуту профессионала, прошедшего школу Скотленд-Ярда. Этот офицер показал писателю разветвленную систему канализационных каналов, используя которые злоумышленники легко могли, минуя патрули, попадать в любую зону города Он же рассказал о недавно раскрытой афере — широкомасштабной спекуляции разбавленным пенициллином. Эти конкретные детали и позволили окончательно выкристаллизоваться замыслу.

Ролло Мартинc — сочинитель вестернов, никогда в жизни не видевший настоящего ковбоя и не питающий иллюзий относительно художественной ценности собственных книг. Свои «дешевые повестушки» он выпускает под псевдонимом Бак Декстер, что и становится причиной фарсовой ситуации, когда Мартинса принимают за его знаменитого «однофамильца» Бенджамина Декстера. Мартинс самонадеянно считает себя мастером интриги, но даже его тренированному воображению не снилась ситуация, подобная той, в какую он был ввергнут силою обстоятельств, прибыв в сумрачную Вену по зову своего приятеля по колледжу Гарри Лайма.

Своего главного героя Грин делает отнюдь не идеальным: в его натуре уживаются — и зачастую далеко не мирно — «положительный» Мартинс и бесшабашный Ролло. Вот почему подогретые парами виски «мысли его блуждали кругами — от сентиментальности к похоти, от веры к цинизму и обратно». В этом, как и в других произведениях, писателя привлекает «опасная грань вещей», ему особенно интересны для исследования противоречивые характеры, подвергающиеся серьезному испытанию. Как нередко у Грина, в «Третьем» использованы приемы детектива и мелодрамы (линия Мартинс — Анна Шмидт), и, как всегда у него, на первый план выступают обжигающие душу нравственные вопросы.

Это главное содержание было бережно сохранено в фильме, хотя на пути к экрану повесть претерпела существенные изменения. Начать с того, что имя Мартинсу дали другое — Холли. Кое-что в процессе работы с Ридом пришлось добавить, кое-что убрать. Так, из сценария был исключен эпизод с попыткой ареста Анны советскими властями по доносу. «Он грозил превратить фильм в пропагандистскую ленту,— поясняет Грин.— А у нас не было намерения будить в людях политические эмоции; мы хотели развлечь их, немного попугать и заставить посмеяться».

Все это создателям фильма блестяще удалось: на Каннском фестивале 1949 года «Третьему» был присужден главный приз, и до сих пор он считается одним из лучших достижений английского кинематографа. Успеху картины, помимо мастерства Грэма Грина и Кэрола Рида, немало способствовали приглашение замечательного актера Орсона Уэллса на роль Гарри Лайма и музыка композитора Антона Караса (которого Рид случайно встретил в Вене, когда тот зарабатывал себе на жизнь игрой на гитаре в дешевом кафе).

«Ничье досье не бывает полностью собрано, ни одно дело не является окончательно закрытым даже сто лет спустя, когда все его участники мертвы»,— рассуждает в повести многоопытный полковник Каллоуэй. Дело Гарри Лайма, как его представил один из лучших писателей современности, не утратило для нас своего интереса и сегодня, сорок лет спустя.

Святослав Бэлза

(обратно)

Грэм Грин. Третий

1

Никогда не знаешь, какую пилюлю готовит тебе судьба. После первой встречи с Ролло Мартинсом я сделал о нем такую заметку для своей полицейской картотеки: «В обычной обстановке — беззаботный шалопай. Пьет, не зная меры, и способен причинять легкие неприятности. Пялится на всех проходящих женщин и дает им оценку, но, похоже, побаивается их. По-настоящему взрослым так и не стал, видимо, этим и объясняется его преклонение перед Лаймом». Я отметил в «обычной обстановке», потому что впервые увидел Мартинса на похоронах Гарри Лайма. Стоял февраль, земля промерзла, и могильщикам на Центральном кладбище Вены пришлось пустить в ход электробуры. Даже земля, казалось, никак не хотела принимать Лайма, но в конце концов его опустили в могилу и закопали. Над ним вырос холмик, и Ролло Мартинс быстро пошел прочь; казалось, он вот-вот пустится бегом на своих длинных, неуклюжих ногах; по его лицу тридцатипятилетнего мужчины текли детские слезы. Мартинс верил в дружбу, и потому дальнейшее потрясло его сильнее, чем могло бы потрясти меня или вас (вы сочли бы это галлюцинацией, а мне сразу бы пришло на ум рациональное — пусть даже совершенно неверное — объяснение). Расскажи он мне все сразу, скольких осложнений можно было б избежать.

Если хотите разобраться в этой странной, довольно печальной истории, вам нужно представить себе место действия — разрушенную, сумрачную Вену, разделенную на оккупационные зоны четырьмя державами; границы советской, английской, американской и французской зон обозначены только щитами с надписями, а Иннерштадт, окруженный Рингом центр города с его массивными общественными зданиями и горделивыми статуями, находится под контролем всех четырех держав. В этом некогда очаровательном Старом городе каждая держава по очереди, как мы выражаемся, «председательствует» в течение месяца и отвечает за безопасность; тех, у кого хватало глупости допоздна тратить австрийские шиллинги в каком-то из ночных клубов, почти наверняка останавливал международный патруль — четыре человека, по одному от каждой державы, общавшихся друг с другом, если, конечно, они общались, на языке общего врага.

Я не бывал в Вене между войнами и слишком молод, чтобы описать старую Вену с музыкой Штрауса и деланно-непринужденным очарованием; для меня это просто город уродливых развалин, в прошлом феврале заснеженных и обледенелых. Дунай представлял собой серую мелкую грязную реку, протекал он по окраине города во второй, советской, зоне, Пратер (Остров и парк на нем. (Здесь и далее примеч. пер.)) лежал разрушенным, пустынным, заросшим бурьяном, лишь «колесо обозрения» вращалось над напоминающими брошенные жернова фундаментами каруселей, ржавыми подбитыми танками, которые никто не убирал, и торчащей кое-где из-под неглубокого снега мерзлой травой. У меня не хватает воображения представить, каким этот парк был раньше, точно так же мне трудно вообразить отель Захера не транзитной гостиницей для английских офицеров или увидеть улицу фешенебельных магазинов в Кертнерштрассе, отстроенной лишь до вторых этажей. Промелькнет с винтовкой на ремне русский солдат в меховой шапке, да одетые в пальто люди потягивают за окнами «Старой Вены» суррогатный кофе. Такой в общих чертах была Вена, куда Ролло Мартинс приехал седьмого февраля прошлого года. Я как мог восстановил эту историю по своим досье и рассказам Мартинса. Насколько от меня зависело, в ней все соответствует истине — я не выдумал ни строчки диалога, однако за память Мартинса ручаться не могу; история неприятная, если исключить из нее женщину; жестокая, печальная и унылая, не будь нелепого эпизода с лектором Британского общества культурных связей.

2

Британский подданный может путешествовать где угодно — при условии, что возьмет с собой не больше пяти английских фунтов, тратить которые за границей запрещено,— но без приглашения Лайма Ролло не пустили бы в Австрию, которая все еще является оккупированной территорией. Лайм предложил Мартинсу «расписать» заботу о международных беженцах, и Мартинс согласился, хотя это было не по его части. Поездка давала возможность отдохнуть, а он остро нуждался в отдыхе после инцидентов в Дублине и Амстердаме: свои романы с женщинами Мартинс неизменно завершал как «инциденты» — случайности, произошедшие помимо его воли, именуемые у страховых агентов «стихийными бедствиями». По приезде в Вену у него был изможденный вид и привычка оглядываться, поначалу вызвавшая у меня подозрения; потом я понял, что его страшит, как бы внезапно не появился кто-то из, допустим, шести бывших любовниц. Мартинс уклончиво сказал мне, что осложнял себе жизнь, то есть выразил то же самое, только другими словами.

Что касается того, чем же занимался Ролло Мартинс, то по его части были вестерны, дешевые книжицы в бумажных обложках, издаваемые под псевдонимом «Бак Декстер». Читателей у него было много, а вот денег мало. Он не смог бы позволить себе путешествие в Вену, если бы Лайм не предложил ему возместить расходы из какого-то точно не названного фонда пропаганды. Кроме того, Лайм обещал снабжать его бонами — единственной валютой, имевшей хождение в английских отелях и клубах. Итак, ровно с пятью бесполезными фунтовыми банкнотами Мартинс прибыл в Вену.

Во Франкфурте, где самолет из Лондона совершил посадку на час, произошел странный случай. Мартинс ел булочку с котлетой в американской столовой (авиалиния снабдила пассажиров шестидесятипятицентовыми талонами на питание), когда человек, в котором он за двадцать футов распознал журналиста, подошел к его столику.

— Мистер Декстер?

— Да,— ответил застигнутый врасплох Мартинс.

— На фото вы кажетесь старше,— заметил журналист.— Как насчет того, чтобы сделать заявление? Я представляю местную военную газету. Нам хотелось бы знать ваше мнение о Франкфурте.

— Я приземлился всего десять минут назад.

— Да, верно,— сказал журналист.— Каковы ваши взгляды на американский роман?

— Американских романов не читаю,— ответил Мартинс.

— Знаменитый едкий юмор,— отметил журналист.

Потом он указал на жующего хлеб маленького седого человека с двумя выпирающими зубами.— Вы случайно не знаете, это Кэри?

— Понятия не имею. Что за Кэри?

— Дж. Г. Кэри, разумеется.

— Никогда о таком не слышал.

— Вы, писатель, живете в каком-то другом мире. У меня задание встретиться с ним.

И Мартинс смотрел, как журналист идет к великому Кэри, а тот, отложив корку хлеба, приветствует его деланной улыбкой. Журналист получил задание встретиться не с Декстером, однако Мартинс невольно ощутил гордость — до сих пор никто не обращался к нему как к писателю: это чувство гордости и значительности заглушило досаду, что Лайм не встретил его в аэропорту. Нам никогда не свыкнуться с тем, что многие значат для нас больше, чем мы для них,— Мартинс чувствовал себя задетым, стоя у двери автобуса и глядя на снежинки, падающие так редко и мягко, что громадные сугробы среди разрушенных зданий, казалось, были не результатом этих скудных осадков, а вечно лежали под слоем вечного снега.

Лайм не встретил Мартинса и возле отеля «Астория», на конечной остановке автобуса, не было в отеле и никакой записки — кроме загадочной, адресованной мистеру Декстеру совершенно неизвестным человеком по фамилии Крэббин: «Мы ждали, что вы прилетите завтра. Пожалуйста, оставайтесь на месте. Я в аэропорт и обратно. Номер в отеле заказан». Но Мартинс был не из тех, кто остается на месте. В гостиной отеля рано или поздно произойдет инцидент, жизнь осложнится. Мне и сейчас слышатся его слова: «С инцидентами покончено. Хватит»,— сказанные перед тем, как с головой окунуться в самый серьезный из инцидентов. У Ролло Мартинса всегда был внутренний конфликт — между нелепым именем и доставшейся от прапрадеда голландской фамилией. Ролло пялился на всех проходящих женщин, а Мартинс открещивался от них. Трудно сказать, кто писал вестерны, Мартинс или Ролло.

Адрес Лайма у Мартинса имелся, а человек по фамилии Крэббин не вызвал у него ни малейшего любопытства; было ясно, что произошла ошибка, однако пока он не связывал ее с разговором во Франкфурте. Лайм писал Мартинсу, что разместит его у себя в большой реквизированной у нациста квартире на окраине Вены. Лайм мог бы расплатиться за такси, поэтому Мартинс поехал прямо к дому, расположенному в третьей (английской) зоне. Оставив водителя ждать, он пошел на четвертый этаж.

Как быстро человек обращает внимание на тишину даже в таком тихом городе, как Вена, с медленным снегопадом. Еще не дойдя до третьего этажа, Мартинс понял, что Лайма здесь не найдет, но тишина была настолько глубокой, что говорила не просто об отлучке — он стал догадываться, что Лайма не найти во всей Вене, а когда поднялся на четвертый этаж и увидел на ручке двери большой черный бант,— то и во всем мире. Конечно, бант мог означать, что умерла кухарка, экономка, кто угодно, помимо Гарри Лайма, но Мартинс понял — он догадывался об этом еще двадцатью ступенями ниже,— что Лайм, тот самый Лайм, который вот уже двадцать лет, с первой встречи в тусклом коридоре колледжа, когда надтреснутый колокол звонил к молитве, был его обожаемым кумиром, скончался. Мартинс не ошибся или ошибся не совсем. После того, как он позвонил в квартиру полдюжины раз, из соседней двери выглянул низенький угрюмый человек и раздраженно сказал:

— Перестаньте звонить. Там никого нет. Он погиб.

— Герр Лайм?

— Конечно, герр Лайм.

Позднее Мартинс рассказывал: «До меня не сразу дошло. Это было просто сообщение, как строки в «Тайме», именуемые «Новости вкратце».

Он спросил:

— Когда? Как?

— Попал под машину,— ответил тот человек.— В прошлый четверг.— И безучастно добавил, словно его это нисколько не трогало: — Погребение сегодня. Вы едва разминулись с ними.

— С ними?

— Покойного провожают несколько друзей.

— Он был в больнице?

— Везти его туда не имело смысла. Он был убит на месте, у крыльца — мгновенно. Его ударило правым крылом, и он растянулся, как заяц.

«Когда тот человек сказал «заяц»,— продолжил Мартинс,— Гарри Лайм ожил, превратился в мальчишку, принесшего «одолженное» ружье; мальчишка вскочил среди длинных песчаных холмов бриквортской пустоши со словами: «Стреляй, болван, стреляй! Вон он!» — И заяц, раненный выстрелом Мартинса, побежал прятаться».

— Где его хоронят? — спросил Мартинс незнакомца.

— На Центральном кладбище. Нелегко будет рыть могилу в такой мороз.

Мартинс не представлял, как расплатится за такси и где в Вене удастся найти жилье и жить на пять английских фунтов, но эту проблему приходилось отложить до тех пор, пока он не увидит покойного Гарри Лайма. Он поехал прямо в пригород английской зоны, где находится Центральное кладбище. Туда пришлось ехать через советскую зону и немного спрямить путь по американской, которую безошибочно можно было узнать по кафе-мороженым на каждой улице. Вдоль высокой стены Центрального кладбища ходили трамваи, по другую сторону рельсов чуть ли не на милю растянулись резчики по камню и цветочницы со своим товаром — бесконечная цепь надгробий, ждущих покойников, и венков, ждущих плакальщиков.

Мартинс не предполагал, что этот заснеженный парк, куда он явился на последнее свидание с Лаймом, так громаден. И являться на это свидание без точно обозначенного места встречи было равносильно тому, как если бы Гарри оставил записку: «Встретимся в Гайд-парке»,— не указав определенного места между статуей Ахиллеса и Ланкастерскими воротами: длинные, обозначенные буквами и цифрами ряды могил расходились в стороны, будто спицы огромного колеса; они с таксистом ехали с полмили на запад, потом полмили к северу, потом свернули к югу.

...Снег придавал громадным, помпезным фамильным памятникам комичный вид: снежный парик косо сползал на лицо ангела, у святого росли густые белые усы, а на голове у бюста высокопоставленного гражданского служащего Вольфганга Готтмана был пьяно заломлен снеговой кивер. Даже это кладбище было разделено на зоны между державами: советская зона была отмечена громадными статуями вооруженных людей, французская — рядами безымянных деревянных крестов и старыми обвисшими трехцветными флагами. Потом Мартинс вспомнил, что Лайм был католиком, и вряд ли его станут хоронить в английской зоне, которую они сейчас тщательно прочесывали. Поэтому они поехали назад через центр леса, где могилы залегли под деревьями, словно волки, сомкнувшие заиндевелые ресницы в тени елей и сосен. Вдруг из-за стволов появились с тележкой трое в странной, черной с серебром, униформе восемнадцатого века и треугольных шляпах, перебрались через один из могильных холмиков и скрылись снова.

Это чистая случайность, что они вовремя отыскали место захоронения — единственный клочок земли в огромном парке, где снег отгребли в сторону и где стояла небольшая группа людей, занятых, по всей видимости, очень частным делом. Священник, слова которого невнятно доносились сквозь редкую пелену снега, умолк, и гроб уже вот-вот должны были опустить в землю. У могилы стояли двое мужчин в траурных одеяниях; один держал венок, который, видимо, забыл положить на гроб, потому что сосед толкнул его под локоть, и тот вздрогнул, спохватился и положил цветы. Чуть поодаль стояла молодая женщина, закрывая лицо руками, а я держался ярдах в двадцати, у другой могилы, с облегчением взирая на похороны Лайма и старательно разглядывая присутствующих. Для Мартинса я был просто неизвестным человеком в макинтоше. Он подошел ко мне и спросил:

— Не скажете ли, кого хоронят?

— Человека по фамилии Лайм,— ответил я и с изумлением увидел, что на глаза незнакомца навернулись слезы; он не походил на плаксу, а у Лайма, на мой взгляд, не могло быть плакальщиков — искренних плакальщиков с искренними слезами. Правда, там была молодая женщина, но при подобных умозаключениях женщины в расчет не берутся.

Мартинс до конца простоял так, неподалеку от меня. И впоследствии сказал мне, что, как старый друг, не хотел навязываться новым — смерть Гарри выпала на их долю, пусть они его и погребают. Он тешил себя сентиментальной иллюзией, что жизнь Лайма — по крайней мере, двадцать лет из нее — принадлежала ему. Едва могилу засыпали — я не религиозен и всегда с легким нетерпением жду конца суеты, окружающей смерть,— Мартинс зашагал к своему такси, его длинные ноги, казалось, вот-вот запутаются; он не сделал попытки заговорить ни с кем, и слезы, по крайней мере несколько скудных капель, которые в нашем возрасте способен выжать из себя каждый, уже катились по его щекам.

Ничье досье не бывает собрано полностью, ни одно дело не является окончательно закрытым даже сто лет спустя, когда все его участники мертвы. Поэтому я последовал за Мартинсом: те трое были мне известны, меня интересовал этот незнакомец. Догнав его у такси, я попросил:

— У меня нет машины. Может, подвезете в город?

— Ну, конечно,— ответил он. Я знал, что шофер моего «джипа» незаметно последует за нами. Когда мы отъезжали, я отметил, что Мартинс ни разу не оглянулся — те, что бросают последний взгляд, машут рукой на перроне вместо того, чтобы сразу уйти, не оглядываясь, почти всегда лицемерные плакальщики и любовники. Неужели они до того тщеславны, что им нужно рисоваться перед всеми, даже перед мертвыми?

— Моя фамилия Каллоуэй,— представился я.

— Мартинс,— ответил он.

— Вы были другом Лайма?

— Да.

На прошлой неделе большинство людей заколебалось бы, прежде чем признаться в этом.

— Давно здесь?

— Только сегодня из Англии. Гарри пригласил меня в гости. Я и представить не мог...

— Очень расстроены?

— Послушайте,— сказал он,— мне просто необходимо выпить, но денег у меня нет — только пять фунтов стерлингов. Буду очень признателен, если угостите.

Настал мой черед сказать: «Ну, конечно». Чуть поразмыслив, я назвал таксисту небольшой бар на Кертнер-штрассе. Мне казалось, Мартинсу лучше пока не появляться в шумных английских барах, где толкутся проезжие офицеры с женами. А в этом баре — видимо, из-за непомерных цен — редко кто бывал, кроме какой-нибудь поглощенной друг другом парочки. Правда, там подавали только приторный шоколадный ликер, за который официант драл как за коньяк, но Мартинсу, видимо, было все равно, что пить, лишь бы отвлечься от настоящего и прошлого. На двери висело объявление, что бар открыт с шести до десяти, но мне нужно было лишь толкнуть дверь и пройти через переднюю комнату. Маленькая комнатушка досталась нам на двоих, единственная парочка находилась в соседней, официант, знавший меня, удалился, чтобы принести бутерброды с икрой. Мы оба хорошо знали, что у меня есть счет на служебные расходы.

Торопливо выпив две рюмки, Мартинс сказал:

— Прошу прощенья, но лучшего друга у меня не бывало.

В сущности, я ничего не знал о Мартинсе и, решив вывести его из себя — таким образом можно выведать многое,— отпустил реплику:

— Фраза прямо-таки из дешевой повестушки.

— А я и пишу дешевые повестушки,— незамедлительно ответил он.

Все-таки кое-что я узнал. Пока Мартинс не выпил третью рюмку, казалось, из него слова не вытянешь, но я был уверен, что он из тех людей, которые после четвертой становятся несносными.

— Расскажите о себе — и о Лайме,— попросил я.

— Послушайте,— сказал он,— мне позарез нужно выпить еще, но нельзя же все время вводить в расход постороннего человека. Не могли бы вы разменять один-два фунта на австрийские деньги?

— Пусть вас это не беспокоит,— ответил я и позвал официанта.— Угостите меня, когда возьму отпуск и приеду в Лондон. Вы хотели рассказать, как познакомились с Лаймом.

Мартинс вертел рюмку шоколадного ликера, не сводя с него глаз, словно с магического кристалла.

— Это было давно,— сказал он.— Вряд ли кто знает Гарри так, как я.

Тут мне вспомнилась хранящаяся в моем кабинете толстая папка с докладами сотрудников, все они утверждали одно и то же. Сотрудникам своим я верю: подбирал их я очень тщательно.

— Как давно?

— Двадцать лет назад — даже немного побольше. Познакомился я с ним в колледже, на первом курсе. Мне и сейчас видится этот колледж. Видится доска объявлений. И слышится звон колокола. Гарри был курсом старше меня и знал все ходы и выходы. Я многое у него перенял.

Торопливо отпив из рюмки, Мартинс снова завертел свой магический кристалл, словно хотел отчетливее разглядеть то, что там виднелось.

— Даже странно. Так ясно не помню знакомства ни с одной из женщин.

— Добивался он в колледже успехов?

— Не тех, что от него ждали. И каких только ухищрений не придумывал. Он прекрасно умел все распланировать. По истории, по английскому я успевал гораздо лучше, чем Гарри, но оказывался полным балбесом, когда доходило до выполнения его замыслов.— Мартинс рассмеялся: под влиянием выпивки и разговора у него начинало проходить потрясение.— Попадался всегда я.

— И Лайма это вполне устраивало.

— Что вы имеете в виду, черт возьми? — вскипел он. Начиналась хмельная раздражительность.

— А разве не так?

— То была моя вина, а не его. При желании Гарри мог бы подыскать кого-то и поумнее, но я ему нравился. Он упорно нянчился со мной.

— Когда вы виделись с ним в последний раз?

— Полгода назад. Гарри приезжал в Лондон на конгресс медиков. Он ведь по образованию врач, хотя никогда не практиковал. Это в его духе. Убедиться, что способен достичь цели, а потом потерять к ней интерес. Но он говорил, что профессия врача часто оказывалась ему на руку.

И это тоже было правдой. Странно, как Лайм, которого знал он, походил на того, что знал я: только он видел Лайма под другим углом или в ином свете.

— Одним из качеств, которые мне нравились в Гарри,— сказал Мартинс,— был юмор.— И улыбнулся так, что показался лет на пять моложе.— Я фигляр. Люблю валять дурака. Но Гарри был по-настоящему остроумен. Знаете, он мог бы писать прекрасную легкую музыку, если бы как следует брался за дело.

Мартинс просвистал мелодию — мне она показалась смутно знакомой.

— Гарри написал эту вещицу при мне. Минуты за две, на обложке тетради. И всегда потом насвистывал, что-то обдумывая. Она была его позывным.— Мартинс засвистал ее снова, и я вспомнил, кто автор — разумеется, не Гарри. Мне хотелось сказать об этом, но к чему? Досвистав, Мартинс глянул в свою рюмку, допил, что там оставалось, и сказал:

— Очень жаль, что он погиб таким образом.

— Ему посчастливилось как никогда,— сказал я. До Мартинса не сразу дошло: он слегка опьянел.

— Посчастливилось?

— Вот именно.

— Потому, что не ощущал боли?

— Тут ему тоже повезло.

Тон мой задел Мартинса больше, чем слова. Он негромко спросил с угрозой — я видел, как его правая рука сжалась в кулак:

— К чему вы клоните?

Нет ни малейшего смысла выказывать физическую храбрость во всех ситуациях. Я отодвинулся со стулом назад, подальше от его кулака.

— Клоню к тому, что у меня в полицейском управлении его дело закончено. Не попади Лайм под машину, он получил бы срок — и очень большой.

— За что?

— Он был один из гнуснейших мошенников в этом городе.

Мой собеседник прикинул расстояние между нами и понял, что меня не достать. Ролло хотелось пустить в ход кулаки, но Мартинс был сдержанным, осторожным. Я стал понимать, что Мартинс опасен. И усомнился в своей первоначальной оценке: Мартинс не казался таким простофилей, какого представлял собой Ролло.

— Вы служите в полиции? — спросил он.

— Да.

— Терпеть не могу полицейских. Все они либо продажные, либо тупые.

— Об этом и пишете в своих книгах?

Мартинс постепенно передвигался вместе со стулом вокруг столика, чтобы загородить мне выход. Я переглянулся с официантом, и тот понял меня без слов. Есть смысл проводить беседы всегда в одном и том же баре.

Притворно улыбаясь, Мартинс ехидно сказал:

— В книгах мне приходится называть их шерифами.

— Бывали в Америке? — разговор становился пустым.

— Нет. Это допрос?

— Просто любопытство.

— Дело в том, что если Гарри был мошенником, значит, преступник и я. Мы всегда орудовали вместе.

— Мне кажется, Лайм собирался втянуть вас в свою организацию. И не удивлюсь, если вам была уготована роль козла отпущения. Таким был его метод в колледже — судя по вашим словам. Ведь директору кое-что становилось известно.

— Для вас главное закрыть дело, не так ли? Очевидно, велась мелкая торговля бензином, пришить обвинение было некому, и вы свалили все на покойного. Вполне в полицейском духе. Вы, я полагаю, настоящий полицейский?

— Да, из Скотленд-Ярда, однако в армии мне присвоили звание полковника.

Мартинс уже находился между мной и дверью, я не мог выйти из-за стола, не приблизившись к нему, потасовок я не люблю, и, кроме того, он выше меня на шесть дюймов.

— Торговля велась не бензином,— сказал я.

— Автопокрышками, сигаретами... Почему бы вам не схватить для разнообразия несколько убийц?

— Можно сказать, что Лайм не чурался и убийств.

Мартинс одной рукой опрокинул столик, а другой попытался ударить меня, но спьяну промахнулся. Второй попытки он сделать не успел — мой шофер обхватил его сзади. Я сказал:

— Полегче с ним. Это всего-навсего перепивший писатель.

— Прошу вас, успокойтесь, сэр.— У моего шофера было преувеличенное чувство почтения к представителям того класса, из которого выходят офицеры. Возможно, он назвал бы «сэром» и Лайма.

— Послушайте, черт возьми, Каллаган, или как вас там...

— Каллоуэй. Я англичанин, а не ирландец.

— Я выставлю вас самым большим ослом в Вене. На этого покойника вам не удастся свалить нераскрытые дела.

— Понятно. Хотите найти настоящего преступника? Такое бывает только в ваших книжках.

— Пусть он отпустит меня, Каллаган. Обещаю выставить вас ослом. Получив синяк, вы несколько дней отлежитесь в постели, и все. Когда же я разделаюсь с вами, вам придется удирать из Вены.

Я достал фунта на два бонов и сунул ему в нагрудный карман.

— На сегодняшний вечер этого будет достаточно. Непременно закажите себе билет на завтрашний самолет в Лондон.

— Вы не имеете права выдворять меня.

— Да, но в этом городе, как и в других, нужны деньги. Если обменяете фунты на черном рынке, я в течение суток арестую вас. Пусти его.

Ролло Мартинс отряхнулся:

— Спасибо за угощение.

— Не стоит благодарности.

— Рад, что не стоит. Видимо, оно идет по графе служебных расходов?

— Да.

— Встретимся через недельку-другую, когда я соберу сведения.

Было видно, что Мартинс не в себе, и поэтому я не принял его всерьез.

— Могу приехать завтра в аэропорт, проводить вас.

— Не тратьте попусту времени. Меня там не будет.

— Пейн проводит вас в отель Захера.

Мартинс шагнул в сторону, словно уступая дорогу официанту, и бросился на меня, но я успел отскочить, хотя и споткнулся о поваленный столик. Чтобы не дать ему броситься снова, Пейн ударил его в подбородок. Мартинс грохнулся в проход между столиками.

— Вы, кажется, обещали не драться,— заметил я. Он отер рукавом кровь с губы и сказал:

— О нет, я обещал выставить вас ослом, но не говорил, что заодно не поставлю вам фонаря.

У меня был тяжелый день, и я устал от Ролло Мартинса. Сказав Пейну: «Доведи его до отеля, чтобы с ним ничего не случилось. Если будет вести себя тихо, больше не бей»,— я отвернулся от обоих и направился к внутреннему бару (потому что заслуживал еще рюмки). Пейн почтительно сказал человеку, которого только что сбил с ног.

— Пойдемте, сэр. Это здесь, за углом.

3

О дальнейших событиях я узнал не от Пейна, а от Мартинса, долгое время спустя, восстанавливая цепь событий, которые действительно — хотя и не в том смысле, как рассчитывал он,— подтвердили, что я дурак. Пейн лишь подвел его к столу портье и объяснил: «Этот джентльмен прилетел из Лондона. Полковник Каллоуэй говорит, что он должен получить комнату». После этого сказал Мартинсу: «Всего доброго, сэр», и ушел. Видимо, его смущала разбитая губа Мартинса.

— Вам забронирован номер, сэр? — спросил портье.

— Нет. Не думаю,— приглушенно ответил Мартинс, прижимая к губе платок.

— Я подумал, что, возможно, вы мистер Декстер. У нас на неделю заказан номер для мистера Декстера.

Мартинс сказал: «Да, это я». Как он рассказывал потом, ему пришло на ум, что Лайм сделал заказ на эту фамилию, потому что для пропагандистских целей был нужен Бак Декстер, а не Ролло Мартинс. Рядом кто-то произнес: «Простите, пожалуйста, мистер Декстер, что вас не встретили у самолета. Моя фамилия Крэббин».

Мистер Крэббин оказался моложавым человеком средних лет с лысиной на макушке и в массивных роговых очках. Извиняющимся тоном он продолжал:

— Один из наших звонил во Франкфурт и узнал, что вы летите сюда. В штабе, как всегда, напутали и телеграфировали, что вы не прибудете. Там что-то говорилось насчет Швеции, но телеграмма была сильно искажена. Получив известие из Франкфурта, я поехал в аэропорт, но разминулся с вами. Вы получили мою записку?

Прижимая платок к губе, Мартинс промямлил:

— Да. Что дальше?

— Можно сразу сказать, мистер Декстер, что я очень рад познакомиться с вами.

— Приятно слышать.

— Я с детства считаю вас величайшим романистом нашего века.

Мартинс скривился. Боль помешала ему открыть рот и возразить. Он сердито взглянул на Крэббина, однако этот моложавый человек и не собирался его разыгрывать.

— Ваши книги, мистер Декстер, очень популярны у австрийцев, как в переводе, так и в оригинале. Особенно роман «Выгнутый челн». Это и моя любимая книга.

Мартинс напряженно соображал.

— Вы сказали — на неделю?

— Да.

— Очень любезно с вашей стороны.

— Мистер Шмидт, администратор, будет ежедневно снабжать вас талонами на питание. Но я думаю, вам потребуется и немного наличных денег. Мы это устроим. Завтра, видимо, вы захотите отдохнуть, оглядеться.

— Да.

— Если нужен гид, то любой из нас, конечно же, будет к вашим услугам. А послезавтра вечером в институте состоится небольшая дискуссия о современном романе. Мы надеемся, что вы откроете ее, произнесете несколько слов и в конце ответите на вопросы.

Мартинс был готов согласиться на что угодно, лишь бы отделаться от Крэббина да к тому же обеспечить себе на неделю бесплатный стол и жилье, а Ролло, как мне предстояло узнать, всегда принимал любое предложение — выпить, пойти к женщинам, пошутить, найти новое развлечение.

— Конечно, конечно,— пробормотал он в платок.

— Простите, мистер Декстер, у вас болит зуб? Я знаю очень хорошего дантиста.

— Нет. Получил по зубам, вот и все.

— Господи! Кто же это вас, грабители?

— Солдат. Я хотел поставить фонарь под глаз его полковнику.

Убрав платок, Мартинс показал рассеченную губу. По его словам, Крэббин лишился дара речи. Мартинс не мог понять почему, так как даже не слышал о своем знаменитом современнике Бенджамине Декстере. Мне лично Декстер очень нравится, и понять ошеломление Крэббина я могу. Как стилиста Декстера сравнивают с Генри Джеймсом, однако мелочам жизни героинь он уделяет больше внимания, чем его учитель,— враги иногда называют его изысканный, сложный, неровный стиль стародевичьим. У человека, не достигшего пятидесяти, пристрастие к описанию вышивок и манера успокаивать не особенно взволнованную душу плетением кружев — прием, обожаемый его последователями,— естественно, кажутся кое-кому несколько вычурными.

— Читали вы книгу «Одинокий всадник из Санта-Фе»?

— Нет, не припомню.

— Лучший друг этого одинокого всадника,— сказал Мартинс,— был застрелен шерифом в городке Лост Клейм Галч. В книге повествуется о том, как всадник преследовал шерифа, делая все в рамках закона, и в конце концов отомстил ему сполна.

— Вот уж не думал, мистер Декстер, что вы читаете вестерны,— удивился Крэббин, и потребовалась вся решительность Мартинса, чтобы удержать Ролло от слов: «Я ведь их пишу».

— Точно так же я преследую полковника Каллагана.

— Никогда о таком не слышал.

— А о Гарри Лайме слышали?

— Да,— сдержанно ответил Крэббин,— но близко его не знал.

— Это был мой лучший друг.

— Мне кажется, он... не особенно интересовался литературой.

— Как и все мои друзья.

Крэббин нервно захлопал глазами и сказал утешающе:

— Зато интересовался театром. Одна его приятельница — актриса — изучает в институте английский. Он несколько раз заезжал за ней.

— Молодая? Старая?

— Молодая, очень молодая. Хотя актриса, на мой взгляд, неважная.

Мартинс вспомнил, что на похоронах была молодая женщина, закрывавшая лицо руками.

— Мне хотелось бы познакомиться с любым другом Гарри,— сказал он.

— Возможно, она придет на вашу лекцию.

— Австрийка?

— Называет себя австрийкой, но, подозреваю, она венгерка. Работает в театре «Йозефштадт». Не удивлюсь, если Лайм помог ей выправить документы. Фамилию она носит Шмидт, Анна Шмидт. Трудно представить себе молодую английскую актрису, называющую себя Смит, не так ли? И к тому же хорошенькую. Фамилия у нее, мне кажется, ненастоящая.

Мартинс понял, что ничего больше от Крэббина не добьется, поэтому сослался на утомительный день, на усталость, пообещал позвонить утром, принял десять фунтов в бонах на неотложные нужды и отправился к себе в номер. Ему показалось, что деньги он зарабатывает быстро — двенадцать фунтов менее чем за час.

Мартинс устал: он понял это, едва прилег на кровать прямо в башмаках. Через минуту Вена осталась далеко позади, он шел густым лесом, проваливаясь в снег по щиколотку. Заухал филин, и внезапно ему стало одиноко и страшно. У него была назначена встреча с Гарри под определенным деревом, но как в таком густом лесу найти то, которое нужно? Потом он увидел какого-то человека и побежал к нему: тот насвистывал знакомую мелодию, и на душе у Мартинса полегчало от радости и сознания, что наконец он не один. Потом человек повернулся, и оказалось, что это вовсе не Гарри — в небольшом кругу талого снега стоял и усмехался какой-то незнакомец, а филин все продолжал ухать. Внезапно Мартинс проснулся — у кровати звонил телефон.

Голос с легким — очень легким — иностранным акцентом спросил:

— Мистер Ролло Мартинс?

— Да.— Приятно было снова стать собой, а не Декстером.

— Вы меня не знаете,— без особой надобности сообщил обладатель голоса,— но я был другом Гарри Лайма.

Услышать, что кто-то называет себя другом Гарри, тоже было приятно. Мартинс ощутил симпатию к незнакомцу.

— Буду рад познакомиться с вами,— ответил он.

— Я нахожусь за углом, в «Старой Вене».

— Может, встретимся завтра? У меня был очень напряженный день.

— Гарри просил позаботиться о вас. Когда он умирал, я был рядом с ним.

— Я думал...— начал Мартинс и осекся. Ему хотелось сказать: «Думал, он умер мгновенно», но что-то его удержало. Вместо этого он продолжил:

— Вы не назвали своей фамилии.

— Курц,— произнес голос.— Я бы заглянул к вам, но австрийцев не пускают в отель Захера.

— Могли бы мы встретиться утром в «Старой Вене»?

— Конечно,— ответил голос,— если вы совершенно уверены, что дотянете до утра.

— Как это понять?

— Гарри беспокоился, что у вас не будет ни гроша.

Ролло Мартинс, не выпуская трубки, снова лег в кровать и подумал: «Приезжайте в Вену делать деньги». Вот уже третий человек менее чем за пять часов предлагал финансировать его. И сдержанно ответил: «О, до встречи с вами я продержусь». Не имело смысла отвергать предложение, не зная, что за ним кроется.

— Тогда, может, в одиннадцать в «Старой Вене» на Кертнерштрассе? Я буду в коричневом костюме, с одной из ваших книг.

— Отлично. Как попала к вам моя книга?

— Дал Гарри.

Голос был доброжелательным и внушающим доверие, но, пожелав доброй ночи и повесив трубку, Мартинс невольно подумал, что если перед смертью Гарри был в полном сознании, то почему не попросил предупредить телеграммой его приезд? А ведь Каллаган говорил, что Гарри умер мгновенно — или, как он выразился, «безболезненно». Или он сам вложил в уста Каллагану эти слова? И тут у Мартинса возникло твердое убеждение, что со смертью Лайма что-то неясно, что полиция по тупости не смогла чего-то раскрыть. Он попытался сделать это сам, выкурил в раздумье две сигареты, но в конце концов заснул, не поужинав и не раскрыв тайны.

«Что мне сразу не понравилось в Курце,— рассказывал Мартинс,— так это его парик. Он просто бросался в глаза — прилизанный, желтый, великоватый, волосы сзади подрезаны как по линейке. Если человек прячет лысину, в нем непременно есть что-то фальшивое. Кроме того, морщинки, складки в уголках глаз, придающие лицу обаяние и причудливость, казалось, были наведены гримировочным карандашом, чтобы производить впечатление на романтичных школьниц».

Этот разговор состоялся несколько дней спустя — Мартинс рассказывал мне обо всем, когда это уже почти не представляло интереса. После упоминания о романтичных школьницах я заметил, что его рассеянный взгляд внезапно на чем-то сосредоточился. То была молодая женщина — ничем не примечательная, отметил я,— торопливо идущая под хлопьями снега мимо окон моего кабинета.

— Хорошенькая? — спросил я. Мартинс отвернулся от окна и ответил:

— С этим навсегда покончено. Знаете, Каллоуэй, в жизни человека наступает время, когда он бросает...

— Понятно. Просто мне показалось, вы смотрели на женщину.

— Смотрел. Но только потому, что на миг она мне напомнила Анну — Анну Шмидт.

— А что, Анна разве не женщина?

— В некотором смысле.

— Как это понять?

— Она была подружкой Гарри.

— А теперь досталась вам?

— Анна не такая, Каллоуэй. Разве вы не видели ее на похоронах? Я больше не хочу осложнений. Их мне хватит до конца жизни.

— Вы рассказывали про Курца,— напомнил я.

...Курц старательно делал вид, будто поглощен «Одиноким всадником из Санта-Фе». И когда Мартинс подсел к нему, сказал с плохо наигранным восторгом:

— Вам замечательно удается создавать напряжение.

— Напряжение?

Подозрение. На это вы мастер. В конце каждой главы кажется...

— Итак, вы были другом Гарри,— перебил Мартинс.

— Полагаю — ближайшим.— Спохватившись, Курц добавил: — Если не считать вас.

— Расскажите, как он погиб.

— Это случилось у меня на глазах. Мы вместе вышли из дома, в котором он жил, и Гарри увидел на другой стороне улицы знакомого — американца по фамилии Кулер. Он помахал Кулеру рукой и направился к нему, но тут из-за угла вылетел «джип» и сбил его. По правде говоря, виноват был Гарри, а не водитель.

— Один человек сказал мне, что он умер мгновенно.

— К сожалению, нет. Однако смерть наступила до приезда «скорой помощи».

— Гарри был способен говорить?

— Да. Несмотря на мучительную боль, он беспокоился о вас.

— Что он говорил?

— Точных слов я не помню, Ролло,— мне можно называть вас по имени, правда? Гарри в разговорах с нами называл вас только так. Просил, чтобы я позаботился о вас, когда вы приедете, не оставил без присмотра. И приобрел обратный билет.

Сказав об этом, Мартинс заметил: «Видите, все предлагали мне обратный билет и деньги».

— Почему ж не известили меня телеграммой?

— Видимо, вы не успели ее получить. Цензура, зоны... Телеграмма может идти целых пять дней.

— Дознание проводилось?

— Конечно.

— Вы знали, что у полиции есть смехотворное убеждение, будто Гарри замешан в какой-то махинации?

— Нет. Но в Вене все чем-то промышляют. Все мы продаем сигареты, вымениваем шиллинги на боны и все такое прочее.

— Полиция имеет в виду нечто более серьезное.

— У полицейских иногда бывают нелепые заблуждения,— сдержанно ответил человек в парике.

— Я пробуду здесь, пока не докажу, что они неправы. Курц резко повернул голову, и парик едва не съехал на сторону.

— Какой в этом смысл? — спросил он.— Ничто уже не вернет Гарри.

— Я заставлю этого полицейского удрать из Вены.

— Не представляю, как вам это удастся.

— Восстановлю последовательность событий, начиная со смерти Гарри. Там, на месте гибели Гарри, были вы, этот самый Кулер и водитель. Вы можете дать их адреса?

— Адреса водителя у меня нет.

— Узнаю из протокола коронера (Следователь, ведущий дела о насильственной или внезапной смерти.). А потом еще подружка Гарри...

— Для нее это будет мучительно.

— Меня заботит не она, а мой друг.

— Известно вам, в чем его подозревала полиция?

— Нет. Я слишком быстро вспылил тогда.

— А вас не пугает,— вкрадчиво спросил Курц,— что, возможно, вы обнаружите что-то... ну, порочащее Гарри?

— Пойду и на такой риск.

— Для этого требуются время и — деньги.

— Время у меня есть, а денег вы собирались мне одолжить, не так ли?

— Я не богач,— заметил Курц.— Гарри я обещал позаботиться, чтобы вы ни в чем не терпели нужды и заказать вам билет обратно...

— Не беспокойтесь ни о деньгах, ни о билете,— успокоил Мартинс.— Но я заключу с вами пари в фунтах стерлингов — пять фунтов против двухсот шиллингов, что в гибели Гарри есть что-то подозрительное.

Это был выстрел наугад, но у Мартинса уже появилось твердое интуитивное убеждение, что со смертью Лайма не все ясно, хотя к интуиции он еще не приложил слово «убийство». Курц в это время подносил ко рту чашку кофе, и Мартинс наблюдал за ним. Выстрел, очевидно, не попал в цель: Курц твердой рукой держал чашку у рта и, прихлебывая, пил большими глотками. Потом поставил чашку на стол и сказал:

— Подозрительное? Что вы имеете в виду?

— Полиции было выгодно иметь труп, но ведь это могло быть выгодно также и настоящим преступникам?

Окончив фразу, Мартинс понял, что его необдуманное заявление оставило Курца равнодушным. Не маскировался ли он сдержанностью и спокойствием? Руки преступника не обязательно дрожат — только в книгах выроненный стакан говорит о волнении. Напряжение гораздо чаще проявляется в нарочитых действиях. Курц допивает кофе с таким видом, будто ничего не было сказано.

— Что ж,— он отпил еще глоток,— я, конечно, желаю вам удачи, хотя, по-моему, искать тут нечего. Если будет нужда в какой-то помощи, скажите.

— Мне нужен адрес Кулера.

— Да-да. Сейчас напишу. Вот, пожалуйста. Это в американской зоне.

— А ваш?

— Написан ниже. Это в советской.

Курц поднялся с хорошо поставленной венской улыбкой; изящные, словно подведенные тонкой кистью, морщинки в уголках глаз и губ придавали ему обаяние.

— Держите со мной связь, и если понадобится помощь... Но все же я думаю, что это совершенно напрасная затея.— Он взял со стола «Одинокого всадника».— Очень горжусь знакомством с вами. С мастером интриги,— и одной рукой поправил парик, а другой, легко проведя по губам, бесследно стер улыбку.

Продолжение следует

Graham Greene. The Third man. New York. Bantam Books. 1950. © Перевод с английского «Вокруг света», 1989 г.

Перевел с английского Д. Вознякевич

(обратно)

Оглавление

  • Семейские
  • Находки у мыса Улу-Бурун
  • Пятая переменная, или Американец из Римского клуба
  • Нетуристическая Франция
  • Недолгая сахарная жизнь
  • Ловушки из пластмассы
  • Странствия киевского пешеходца
  • Януш Шаблицкий. Ты — всегда ты
  • Притяжение Шаолиня
  • Внешняя сила «ци»
  • Ожидание у моря
  • Хроника большого золота
  • Атакуют косатки!
  • Лекарство против джиннов
  • В Антибе, у Грина
  • Грэм Грин. Третий