Журнал «Вокруг Света» №07 за 1982 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Время коротких встреч

Туманным осенним утром машина мчалась к Халактырскому аэропорту. Густая белесая пелена скрывала весь Петропавловск, его улицы, дома и сопки, окружающие город; тяжелые грузовики шли цепью, с зажженными фарами. Они спешили на уборку картофеля.

— Однако, смотрите,— заметил шофер и показал на бледный серпик луны, мелькнувший в сумеречном свете утра.— Развиднеется.

И все-таки мы понимали, что торопимся напрасно...

В аэропорту было пустынно. Туман полз по дорожкам, усыпанным узкими желтыми листьями, шапкой накрывал летное поле. В диспетчерской девушка сочувственно посмотрела на нас:

— Ждите...

Ждите! Конечно, мы будем ждать, ежеминутно поглядывая на небо, потому как дела Льва Викторовича Гусева, главного лесничего Кроноцкого государственного заповедника, не терпят отлагательств. Ему необходимо облететь большую часть своих земель — проверить, готовы ли лесничества к зиме, и завезти стройматериалы на один из кордонов. Этим полетом надеюсь воспользоваться и я.

В томительном ожидании погоды коротаем время в разговорах. Гусев рассказывает о себе: родился после войны здесь, на Камчатке, сейчас уже сын растет — тоже «камчадал». Институт окончил в Красноярске, но, конечно, потянуло домой, в свои каменноберезовые леса. Вот уже четвертый год работает в заповеднике, исходил его вдоль и поперек...

Гусев достал из планшета карту, развернул ее.

— Вот смотрите,— карандаш уткнулся в Тихоокеанское побережье Камчатки,— наш заповедник. Вытянут вдоль берегов Кроноцкого и Камчатского заливов километров на двести пятьдесят. И в глубь полуострова вдается километров на семьдесят. С севера ограничен многоводной рекой Чажмой, с юга — рекой Семячиком. «Знатная речка Шемечь» — как называл ее Крашенинников. А с запада закрыт Валагинским хребтом. Всего около миллиона гектаров, один из самых больших заповедников в стране...

— Выходит, океан, горный хребет и горные реки — его естественные границы. Да еще, говорят, там сосредоточено десятка два вулканов... Такая неприступность, наверное, на пользу заповеднику?

— Именно так. Он надежно изолирован, труднодоступен, и угодья его жесткие, неблагоприятные для хозяйствования. Ну а главная его удача в уникалькой и разнообразной природе. Впрочем, вы в этом убедитесь сами, если... если мы все-таки полетим. Видите,— Гусев взволновался,— сначала ждем «борт» в порядке общей очереди — а ведь здесь столько экспедиций! Потом неделями ждем погоды...— Он решительно поднялся со скамейки.— Пойду узнаю прогноз. Тает туман-то... Еще в Москве, в Главохоте, я встречалась с Анатолием Михайловичем Шалыбковым, начальником отдела заповедников, а потом в Елизове, в конторе заповедника, с Анатолием Тихоновичем Науменко, заместителем директора по научной работе, и оба они говорили о проблеме транспорта, связи с заповедником как одной из важнейших.

— Но неужели нет к этим землям морской и сухопутной дорог? — спросила я тогда.

— О морских поговорим, когда вы вернетесь,— улыбнулся Шалыбков.— Ждем мы тут одну бумагу...

От Науменко же я узнала, как искали они дорогу — выход к большой трассе. Шли с побережья, через кроноцкие земли. Пройдя Синий дол — это как бы ворота в заповедник на западной его границе, отыскали перевал. Пробирались сквозь заросли стланика, переправлялись через болота, пересекали ручьи, пока не вышли на заброшенную, проложенную некогда золотоискателями дорогу-тропу. Держались за нее как за путеводную нить, но она неожиданно оборвалась у реки. Исчезла. Пошли по реке. Шли и до боли в глазах всматривались то в зеленый, то в каменистый берег, боясь упустить тропу. Не проглядели. Она и привела их к поселку, стоявшему недалеко от трассы Мильково — Петропавловск-Камчатский. Потом разведывали эту дорогу в мороз и пургу. «Теперь попробуем ее как зимник,— сказал Науменко.— Это примерно километров сто тридцать. Похоже, вход-выход найден. Но пока путь один — вертолет...»

Мои размышления прервало появление Гусева. Он шел быстро, и по его бодрому шагу я поняла — летим.

Через какие-нибудь полчаса под нами уже неслась желто-зеленая, четко разграфленная земля. По обочинам полей стояли груженые машины. Потом замелькали золотые островки лесов, взобравшиеся на невысокие хребты. Хребты тяжелели, росли, черные высокие вершины торчали из прядей тумана...

Где-то здесь расположена знаменитая кальдера древнего вулкана Узон. Вот она, за хребтом, гигантская овальная котловина. Вертолет кружит над Узоном, и можно хорошо рассмотреть круглое озеро со скалистым островком, а дальше еще озеро и еще — синие живые мазки среди безжизненных пепельно-серых красок. Темная цепь хребта полукольцом охватывала, словно огораживала кальдеру. И может быть, от этого казалось, что она живет какой-то своей особой, замкнутой жизнью...

Промелькнул маленький домик — он на мгновение приковал к себе внимание. Это был домик вулканологов. И неудивительно, что я вспомнила Институт вулканологии, Петропавловск, свою встречу с Геннадием Александровичем Карповым, руководителем научных работ на Узоне.

...В кабинете Карпова все говорило об Узоне. Образцы минералов. Пробирки с зеленой и белой жидкостью — оказалось, даже нефть есть на Узоне, не похожая ни на какую другую. Развешанные по стенам фотографии. На них кипели грязевые котлы, извергались грязевые вулканчики, из проколов — крошечных отверстий в грунте — били струи пара...

— Наш Узон уже прошел стадию Долины гейзеров,— говорил Карпов.— Его активность проявляется в спокойном постоянном выделении паров, газов и горячих растворов из недр земли. Но от этого он не стал менее интересным. Напротив. Здесь, как оказалось, протекают процессы современного рудообразования. Некоторое время назад это обнаружила руководительница нашей лаборатории Софья Ивановна Набоко. Вы понимаете, что это значит?

И Карпов принялся рассказывать, что в молодой тектонической зоне, к которой относится и кальдера Узона, на очень ограниченном пространстве горячие растворы выносят на поверхность мышьяк, сурьму, ртуть, золото, серебро; такие редкие элементы, как рубидий, стронций, содержание которых в растворах довольно велико, имеют, по-видимому, очень глубокие, мантийные, источники питания. Геологи по комплексу признаков выявляют определенные типы месторождений и пытаются расшифровать условия их образования. На Узоне для этого есть все возможности: процессы минералообразования происходят буквально на глазах, в очень короткое время. Но зачем это нужно, для чего? Чтобы, как сказал Карпов, геологи забыли свою всегдашнюю шутку: «Как образуется месторождение, мы узнаем с последним граммом добытого металла...» А знать происхождение месторождения — значит целенаправленно вести его разведку и эксплуатацию.

Слушая Карпова, я думала о том, что свои исследования геологи ведут на заповедной земле, и не могла не спросить, как они совмещают свою работу с этим фактом.

— Мы об этом не забываем ни на минуту,— не задумываясь ответил Геннадий Александрович.— Один лишь пример. В заповеднике дров много — каменная береза растет повсюду, а рубить нельзя... И мы поставили там маленькую электростанцию — термоэлектрический генератор, запатентованный Московским институтом источников тока. Если говорить упрощенно: два электрода и вода, холодная и горячая,— вот все, что требуется для ее работы. Эта станция экологически чиста, компактна и технически безопасна. Для заповедника идеальный вариант. Помню, пришли как-то к нам его работники — и глазам своим не поверили: лампочка горит! А на сотни километров вокруг ни души, ни жилья...

Карпов откинулся на спинку стула и в ожидании нового вопроса повернул ко мне обветренное лицо.

— И давно вы на Камчатке?

— Как окончил МГУ в 61-м, так здесь и работаю. Помню, академик Смирнов, провожая меня, сказал: «Вы уж постарайтесь, чтобы вулканы там не очень-то...» А мы, молодые геологи, честно говоря, немногое тогда знали об этих самых вулканах. Встретил меня на Камчатке Борис Иванович Пийп, основатель нашего института, прекрасный петрограф, прекрасный человек. Он обычно с каждым молодым специалистом подолгу беседовал: что привело вас на Камчатку? Чем увлекаетесь? И так незаметно-незаметно направлял в нужное русло. И со мной говорил. Отправился я поначалу на Паужетку...

Это теперь все знают, что на Паужетке первая в стране геотермальная электростанция. А тогда только шла разведка термальных источников, и молодой ученый документировал керны, вел научную работу по близкой ему, руднику, теме, словно приближаясь к Узону.

— И все-таки, скажу вам, Узон уникален,— в который раз за нашу короткую беседу повторил Карпов.— Природная живая система минералообразования! И мы ее вместе с работниками заповедника бережем пуще глаза...

...Я заглянула в кабину летчиков, чтобы напоследок взглянуть на Узон. Показалось, что пилот, окруженный прозрачной полусферой, словно повис в этом бесконечном пространстве набегающих друг на друга гор. Где-то здесь проходят маршруты группы Карпова.

Внизу змеится река. И вдруг со дна каньона ударил в небо белый столб! Словно кто-то среди полного безлюдья разложил гигантский костер, но огня не видно, а только султан светлого дыма взметнулся в вышину. Вертолет приближается к обрывам каньона, разворачивается, кружит — и теперь отчетливо видно, что по всей узкой долине то здесь, то там поднимаются белые столбы...

Долина гейзеров. Еще один уникум заповедника, Камчатки и, если хотите, природы всего земного шара, потому что совсем немного мест на планете, где работают гейзеры.

Гусев с застывшей улыбкой смотрит — нет, не на Долину гейзеров, он видел ее тысячу раз и сверху и вблизи, а на то, как мы приникли к иллюминаторам. Грохот, стоящий в вертолете, не располагает к беседе, и Гусев только коротко бросил мне: «Национальный парк!», словно хотел перекинуть мостик от того, что я вижу сейчас, к разговору, который состоялся у нас с ним и с Науменко в конторе заповедника. А разговор шел о вулканах и термальных источниках, порожистых реках, которые представляют собой сложившуюся за тысячелетия систему больших и малых естественных инкубаторов лосося, редкой фауне — камчатском крабе, каланах, бурых медведях неправдоподобного веса и еще о многом другом, что вмещает в себя понятие «богатства Камчатки». И Науменко и Гусев поддерживали идею, высказанную учеными десятилетие назад, о создании на Камчатке крупнейшего в мире национального парка, ибо, по подсчетам специалистов, сохранив природу полуострова, можно в конечном счете получить большую выгоду, чем изменяя, преобразовывая ее. Парк явится и буферной зоной для заповедника: в ту же Долину гейзеров до кратера Узона можно и нужно проложить лишь экскурсионную тропу для людей, которые рвутся сюда и которых сейчас не пускают...

Вертолет завис над Долиной гейзеров. Зелено-желтые склоны гор, снежная скальная стена за ними — и одинокий домик, стационар Института вулканологии. Я знаю, здесь живет с семьей и помощник лесничего Виталий Александрович Николаенко. Мы познакомились за несколько дней до этого полета на том же Халактырском аэродроме. Ко мне подошел коренастый молодой человек в красно-черной куртке и такой же яркой шапочке с козырьком. Светлые глаза его смотрели пристально.

— Я Николаенко,— сказал молодой человек так, словно фамилию его не знать было невозможно...

И правда, с кем потом ни разговаривала — все знали Виталия, называли его «хозяином Долины гейзеров». Он работает там уже десять лет, и, наверно, нет человека, который бы лучше его помнил каждый гейзер, каждое зимовье птиц у теплых источников или дорогу в «Долину смерти». Тогда же Виталий «дежурил» на аэродроме, чтобы прорваться домой, и, зная от Науменко, что я тоже собираюсь в заповедник, решил мне помочь. Но в тот день я летела в другую сторону, по другим делам — и у меня в памяти остался только этот мгновенный, как на фотографии, пристальный взгляд светлых глаз. Потом уже, улетая с Камчатки, осознала, что здесь эти мгновения и есть встречи — и другого времени в эту пору года для знакомства с людьми нет.

— Николаенко на месте? — обернулась я к Гусеву, оторвавшись от иллюминатора.

Гусев покачал головой. Значит, сегодня в этом одиноком домике дежурит лишь кто-то из группы Сугробова. Снимает показания прибора, что записывает уровень воды, и по полученным данным определяет пики-выбросы этих бьющих из глубины горячих источников. Измеряет температуру, отбирает пробы воды — и все это делается, чтобы понять режим работы гейзеров.

— А что дает знание режима? — спросила я у Виктора Михайловича Сугробова, руководителя работ в Долине гейзеров, когда мы разговаривали у него в кабинете, в здании Института вулканологии.

Виктор Михайлович украдкой посмотрел на часы, вздохнул, но тем не менее ответил подробно, и не только на этот вопрос.

— Видите ли,— сказал Сугробов,— гейзеры — это внешние показатели существования на глубине гидротермальных систем. Следовательно, изучая их, мы пытаемся познать поведение этих систем, которые, кстати, очень широко распространены на Камчатке. Конечно, еще далеко до того, чтобы можно было сказать: «Да, мы знаем поведение термальных аномалий». Но тем не менее ученые уже рекомендовали геологам для разведки ряд новых гидротермальных месторождений. Мечтаем о большем — о создании крупных систем геотермального теплоэнергоснабжения. Сколько топлива можно было бы сэкономить! А дальний наш прицел — извлечь и использовать тепло горных пород. Ведь у нас здесь кругом вулканы...

Вертолет летит так низко над долиной, что отчетливо видны на склонах струи пара, бьющие из земли, озерца, грязевые котлы, пенистые водопады. Кажется, вот-вот приземлимся. И вдруг с плоскогорья в долину начал медленно вползать густой туман. Путь к посадке был отрезан.

— А как на Кроноцком? — Гусев протиснулся в кабину пилотов.

— Пока тумана нет.

Но он ползет за нами, цепляясь за черные вершины гор, наполняя желто-палевые перепады между сопками. Неужели не успеем? Наконец блеснуло синевой Кроноцкое озеро в зеленых берегах. Видим, как на гул вертолета из домика, стоящего на берегу, выбегают люди. Их четверо. Они встали рядом со щитом, на котором уже можно прочесть: «Кроноцкое озерное лесничество». Женщина в штормовке придерживает рыже-белую колли.

Летчик даже не выключил мотора. Предупредил, что через три минуты взлетаем. Значит, всего три минуты, чтобы познакомиться мне со всеми обитателями домика. Снова встреча словно мгновенная фотография... Хорошо, что я уже слышала о каждом из этих четверых, знала, кто чем занимается.

— Ольга Андреевна Чернягина? Не ошибаюсь?

— Да, Чернягина,— ответила высокая женщина в штормовке.

Присаживаемся на бревна.

— Лер, сюда,— строго говорит Ольга, и лохматый Лер послушно устраивается у ее ног.— Вот завела шотландскую овчарку, знаете, в маршрутах часто медведи встречаются...

Ольга Чернягина — фенолог, окончила Дальневосточный университет и здесь, в заповеднике, работает уже четыре года. Она ведет постоянные наблюдения за растениями от весны и до осени, ее маршруты пролегают от побережья до высокогорья.

— Сколько же километров вы проходите за сезон?

— В прошлом году тысячу. Да дело не только в километрах: Дело в точности наблюдений — они ложатся потом в «Летопись природы», заповедник составляет их ежегодно.

— А для себя научный дневник ведете?

— Конечно.

— Дадите мне с собой? Я его оставлю в конторе заповедника.

— Нет.

Мне почему-то понравилось это решительное «нет»...

Три минуты истекли. Вертолетчики грозят захлопнуть дверь и оставить меня на Кроноцком озере на неделю, а может, на месяц — как позволит погода. Успеваю только пожать руку молодому бородатому человеку (догадываюсь — это Свет Игоревич Куренков, ихтиолог, сын Игоря Ивановича Куренкова, тоже ихтиолога, с которым я встречалась в Петропавловске) и помахать на прощание молодому леснику Алексею Заболотному, его жене Галине — с ними судьба тоже уже сводила меня в Елизове.

В конторе заповедника я даже просматривала дневники Алексея, он вел их, работая в Жупанове, на побережье, и сделала кое-какие выписки:

«3/VIII. Пасмурно, дождь, в море шторм. На берегу много мертвых чаек, всего по ходу насчитал 28 штук. В реке Столбовой отмечено 2 косяка горбуши, примерно 300—400 штук в каждом. Рыба уже в наряде, некоторые с пятнами на теле».

И такие записи Алексей делал каждый день.

Об этих повседневных заботах лесников, живущих уединенной жизнью в затерянных среди сопок и гор избушках, о работе всей заповедной службы мы долго беседовали в Елизове с Анатолием Тихоновичем Науменко.

— За последние пять-семь лет,— говорил он,— мы досконально изучили всю территорию заповедника, составили необходимые карты — геологическую, геоботаническую, зоологическую и так далее. Построили десятки стационарных избушек: не для постоянной жизни — для ночлега на маршруте. Но это, так сказать, внешняя сторона деятельности заповедника, хотя и очень, очень нужная. А вот результаты по существу...

И Анатолий Тихонович рассказал, что в заповеднике обитает большое стадо дикого оленя. Пожалуй, только здесь идет активное расселение снежного барана — вытесненный когда-то человеком, он возвращается сейчас в свои угодья. Соболь проложил десяток миграционных маршрутов с кроноцкой земли на незаповедную территорию — и именно в районе этих маршрутов охотники наиболее добычливы; а в самом заповеднике количество соболя вот уже много лет остается постоянным. Калан недавно появился у берегов Кроноцкого залива, а сейчас там около сотни зверьков, и самое важное — подрастает молодняк. 14 видов птиц, редких и исчезающих, занесенных в Красную книгу, здесь вне опасности...

Летим над рекой Кроноцкой, с каждой минутой приближаясь к океану. Река становится шире, ветвится на протоки, все чаще мелькают зеленые острова. Но белые пенистые пороги по-прежнему перечеркивают темную ленту реки.

Вертолет приземляется возле брошенной избушки на берегу Кроноцкой. Пока мужчины таскают доски — их надо забрать отсюда для строительства домика на речке Тихой, я брожу по берегу. Осенним огнем полыхают заросли голубики. Раздвинешь низкие кустики — и откроются черно-синие крупные ягоды. В густой, уже пожухшей траве торчат коричневые шляпки грибов. Сколько их! Вода у самого берега прозрачна до дна, а на середине реки темная, почти черная. Вдруг, слышу, какая-то тяжелая возня, плеск... Что-то похожее на полено выскочило из воды и с шумом плюхнулось обратно. Всматриваюсь пристальнее в черноту омута — да ведь это же рыба! Рыбины стоят вплотную одна к другой, и от их спин вода кажется черной. Вдруг ряд раздвигается, снова огромное полено несется в воздухе, с шумом плюхается в воду. А перед перекатом в прозрачных струях замерли темные торпеды...

Рыба шла на нерест. Эта картина (вот когда я почувствовала буквальный смысл выражения «кишмя кишит») заставила припомнить долгие разговоры со специалистами об одной из самых острых проблем заповедника.

...В давние времена река Кроноцкая и Кроноцкое озеро были излюбленным нерестилищем лососевых. Но двадцать тысяч лет назад в результате «перепалки» двух вулканов речку Кроноцкую перегородило порогами, среди которых есть и довольно высокие — до двух метров. Путь лососевым из океана в озеро был отрезан. Отрезанной от океана оказалась и та рыба, что осталась в озере. Но она не погибла, а приспособилась к жизни в замкнутом водоеме, превратившись в новый вид лосося — кокань. «Жилая красная», «жилая нерка» — так еще называют специалисты эту форму лосося.

Долгое время изучая жизнь кокани, ихтиологи Е. М. Крохин, И. И. Куренков и С. И. Куренков пришли к интересному решению: а что, если снова открыть путь рыбе в океан, разбив пороги, непроходимые для нее, на ступени или построив рыбоводы в обход порогов? Помочь, так сказать, образованию стада проходной нерки, то есть такой, которая, как и все лососевые, скатывалась бы в океан, нагуливалась и возвращалась в озеро на нерест. Кроноцкое озеро большое, площадь его двадцать четыре тысячи гектаров. Значит, стадо ценной красной рыбы может быть огромным...

Проекту уже много лет, но он вызывает стойкое сопротивление со стороны в первую очередь специалистов заповедного дела. Их возражения: где гарантия, что образование формы проходной нерки не растянется на очень длительный срок — и, по существу, сведет на нет весь эффект проекта? Само образование этой формы еще под вопросом — в борьбе за существование возможна победа местной формы. Если же все-таки стадо проходной нерки образуется, то неизбежно нарушится экологическое равновесие в бассейне озера и вполне реальным станет исчезновение местной жилой формы нерки. А между тем сейчас думают о включении кокани в Красные книги СССР и РСФСР, о сохранении ее в качестве исходного генетического материала. Думают о возможной акклиматизации и расселении ее не только в Сибири и на Дальнем Востоке, но и в европейской части страны (к слову, опыты по расселению кокани по озерам Камчатской области уже давно проводит Свет Игоревич Куренков). И результаты этого могут оказаться много важнее, чем создание обычной проходной популяции... Ну и конечно, одно из серьезных возражений — осуществление гидротехнических работ на территории заповедника противоречит закону, по которому все земли и воды его навечно изъяты из хозяйственной деятельности.

Следующая наша посадка на берегу Тихой, недалеко от кромки океана. Опять вертолетчики не глушат мотор: теперь торопит Петропавловск, надвигается непогода...

Из домика, окруженного зарослями высоких трав, выскакивает... Николаенко! Вот так встреча! Он приглашает в дом, и я осматриваю нехитрое временное жилье лесников. Три крошечные комнатки, кровать, стол, посуда, полки с книгами. И главное — тепло. Тепло разливается по комнатам от печи, уютно поет чайник. Виталий знакомит меня с женой и семилетним сыном. Мальчик протягивает тарелку ярко-красной рябины...

— Выбрался сюда на денек-другой,— говорит Виталий.—Немного ягод на зиму заготовить. Попробуй!

Как-то незаметно переходим на «ты» — видимо, сблизила неожиданность встречи, гостеприимство хозяев. Хочется расположиться, поговорить, но... летим дальше. В Жупаново.

Под нами желто-коричневая земля, волнистые сопки, голубые озера, густая зелень болот. А впереди бескрайняя синь океана и белая полоса прибоя...

Жупаново — центр Семячинского лесничества, самая близкая точка заповедника, всего 150 километров от Петропавловска. Когда-то здесь был большой поселок, порт. В поселке жили рыбаки, добывали знаменитую жупановскую сельдь, но со временем Кроноцкий залив обеднел, и ему дали отдых.

Гусев повернулся ко мне и, сложив руки рупором, прокричал, перекрывая шум мотора:

— Пихта!

Я глянула в иллюминатор — в какие-то считанные секунды проплыло темно-зеленое пятно с пиками верхушек; светлые стволы берез окружали его, разбавляя по краям густую хвойную зелень. Это была знаменитая пихтовая роща. Она-то, в частности, и привела на Камчатку Анатолия Тихоновича Науменко. Как лесовод, он всегда интересовался эталонными нетронутыми участками.

— Приехал я в заповедник в 1973 году,— рассказывал Науменко.— Как добрался до Жупанова, так сразу в рощу ушел. Палатку невдалеке поставил и целую неделю из рощи не выходил. Смотрел — насмотреться не мог. Стоят, не шелохнутся деревья — невысокие, с толстыми стволами, пушистыми ветками. Уверенно так стоят, прочно. Древостой густой. Много растений, как в соседнем каменноберезовом лесочке, но, вижу, есть и типично таежные — тайник, линнея, брусника. Соболя заприметил, белку, ястреба, синицу-московку, кедровку... В общем, подышал для начала смолистым духом и с головой окунулся в изучение этого редкостного эталона.

Долина гейзеров. Грязевое озеро. Малахитовый грот — сколько уникальных природных объектов в Кроноцком заповеднике... Здесь есть что изучать исследователям и есть что охранять работникам заповедника. Черно-белые фотографии сделаны сотрудниками заповедника на маршрутах.

Присматривала тогда за этой рощей лесник Прасковья Александровна Киселева. Немолодая уже женщина, но о лучшем помощнике я и мечтать не мог. Каждый день, из года в год, она выходила в маршрут в пихтовую рощу — заряжала самописцы, измеряла температуру почвы, воды, записывала все изменения в жизни деревьев. Зимой Прасковья Александровна ходила на лыжах, а потом, когда ноги стали болеть, освоила мотоцикл...

Пришло время, и мы уже знали о пихтовой роще все. Ну, по крайней мере, многое. Знали, что в роще на двадцати гектарах тридцать тысяч пихт; знали, сколько пихт проникло в каменный березняк и сколько каменной березы приняла роща; знали, когда пихта пылит и когда созревают семена, и во сколько лет у дерева начинается семяношение... Установили, что самым старым деревьям двести двадцать пять лет, а средний возраст рощи — сто тридцать, с точки зрения биологии — оптимальный.

Здесь уже кое-что стало проясняться и в вопросе о происхождении рощи. Отпала гипотеза, что пихту привезли и посадили (ближайшие ее родственники — за 2500 километров, на южных Курильских островах и в Приморье). Посаженную пихту подавила бы каменная береза. Да и опыты с сахалинской пихтой, которую попробовали переселить в Жупаново, тоже кончились неудачей. Вымерзла. К тому же вулканологи из группы Ольги Александровны Брайцевой на основании споро-пыльцевого анализа пришли к выводу, что когда-то, в доледниковое время, пихта была распространена на Камчатке, но ледник и похолодание вытеснили хвойные, оставив только фрагменты их. Когда создались благоприятные условия, хвойные снова стали расселяться на полуострове. Тогда-то и появились пихтовая роща и другой уникум заповедника — елово-лиственничный остров на берегу Кроноцкого озера. Анализ сложного биогеоценоза рощи тоже подводил к выводу, что пихта эта — абориген Камчатки, переживший оледенение. Правда, с вулканологами у нас пока расхождения: сколькими тысячелетиями мерить возраст рощи?

Когда мы уже хорошо знали рощу, позволили себе небольшой эксперимент. Перевезли вертолетом семнадцать деревьев в Елизово, и — представьте! — прижились. Стоят на улице бодрые, зеленые. Вот что значит абориген. Подрастают и экспериментальные посевы...

Мне очень хотелось увидеть в Жупанове ту самую Прасковью Александровну, о которой так ясно и хорошо говорил Науменко. Да не только он один. Увы, не повезло: Киселева была на маршруте.

...Мы шли с Гусевым по плотному влажному береговому песку, шли вдоль бесконечной пенистой линии прибоя. Говорили о том, что заповедник вроде бы считается сухопутным, а выходит к океану. Здесь и популяцию каланов охраняют, и птиц морских, и лосося, что на нерест идет. Естественно было бы не разрывать сушу с водой, прирезать заповеднику полоску акватории. От этого и природа бы выиграла, и исследования можно было бы вести комплексно, да и заповедник, получив свой малый флот, решил бы немало проблем — снабжения, строительства, надежной водной дороги к заповедным берегам.

Через несколько дней после нашего полета я узнала, что в контору заповедника пришла бумага, в которой говорилось, что облисполком решил просить Совет Министров РСФСР объявить трехмильную экваториальную зону вдоль тихоокеанской границы Кроноцкого государственного заповедника его территорией для охраны природы и изучения фауны моря. Это была та самая бумага, которую ждал в Москве Анатолий Михайлович Шалыбков, начальник отдела заповедников Главохоты.

...На подходе к Петропавловску вертолетчики получили сообщение: приближается циклон. И действительно, через час, когда мы уже были на земле, страшный ливень обрушился на город. Так штормовым ветром и звоном оконных стекол завершился день коротких встреч. И это завершение вернуло мне состояние, которое я испытала утром в ожидании летной погоды: кроноцкая земля — как нечто прекрасное — снова стала недосягаемой.

Л. Чешкова, наш спец. корр. п-ов Камчатка

(обратно)

Рукотворные озера Камагуэя

Впереди едет автофургон серебристого цвета. Он притормаживает и сворачивает на гравий, направляясь к группе легких строений в окружении пальм, расположенных в километре от шоссе. По борту автофургона — синяя полоса и буквы ICP: сокращение от «Институтс кубано де песка» — Кубинский институт рыболовства. Такие машины десятками видишь каждый день в Гаване, особенно в районе порта. Но что «Институтс де песка» делает здесь, далеко от моря, в поселке животноводов провинции Камагуэй? Автофургон окружают женщины. Короткий оживленный разговор с водителем, взрывы смеха, и вот уже довольные домохозяйки расходятся по домам. В руках у каждой — прозрачный пакет со свежей рыбой.

— Тилапия! Ох и вкусна! — комментирует наш всезнающий и потому незаменимый водитель Гильермо. Высунувшись в окно, он пылко бросает вдогонку дородной мулатке, величаво шествующей мимо:

— Королева! Если ты так же здорово стряпаешь, как ступаешь по земле...

Настоящий кубинец, Гильермо не может оставить женщину без комплимента.

Царство тилапии оказалось близко — водохранилище Химагуайю, рукотворное озеро площадью почти 190 гектаров. Закатав по колено штанины, я лезу в лодку рыбаков Ховито Сиснероса и Армандо Камачо. Сидящий на веслах Армандо — веселый белозубый парень в выгоревшем армейском кепи — плавно гребет туда, где качающиеся на волнах пластиковые шары-поплавки обозначают верхний край сети. Там уже стоят несколько лодок, хлопочут рыбаки.

Вода под нами густого зеленого цвета. Скорее угадываешь, чем видишь: колышущиеся темные пятна на глубине — это скопления водорослей. Местами они подступают к самой поверхности, и, когда лодка наползает на бурую массу, раздается мягкое шуршание. Непонятно откуда слышится «кроак-кроак» — звук, очень похожий на кваканье «рана торо» — лягушки-быка.

— Это пасется тилапия,— вносит ясность Армандо. Он студент-заочник, учится на гидрографа. А промыслом пресноводной рыбы занялся потому, что, во-первых, это дело на Кубе новое, во-вторых, работа поможет ему изучить режим рек и озер родной провинции Камагуэй.

...Кое-где из воды торчат верхушки полузатопленных деревьев. Их протянутые к небу серые безжизненные ветки — как раскрытые ладони. В сезон дождей, когда объем водохранилища увеличивается до 80 миллионов кубических метров и уровень повышается, вершины мертвых деревьев скрываются под водой.

Неподалеку на шапке жухлой травы сидит серая птица. Она снимается с места и, крича, проносится над нашими головами.

— Баклан,— говорит с кормы Ховито, рыбак постарше.— Повадились воровать рыбу из сетей, да сами в них и попадаются.

Кроме бакланов, на озере постоянно живут утки-ягуасы, пеликаны, зимородки, а осенью прилетает множество пернатых с севера.

Слегка сдвинув сомбреро на затылок, так что на лбу обозначается полоска не тронутой солнцем кожи, Ховито смотрит вверх.

— Ну и печет! Жарит в самое темечко! А вода вот-вот закипит!

Улов из сетей вынимают трижды в сутки: рано утром, днем и ночью. Иначе нельзя: потребитель должен получать рыбу свежей. Особенно достается рыбакам ночью — работать приходится с карбидными лампами, и на свет слетаются москиты со всей округи.

— Жалят — спасу нет! — морщится Армандо.— И сквозь одежду, и сквозь перчатки!

Лодка выходит на широкую гладь. Рыбаки неторопливо перебирают сеть, извлекая запутавшихся в ячейках тилапии. В лодках растут сверкающие чешуей, шевелящиеся груды.

— Эй, Моро, брось-ка нам одну!— Ховито прижимает босой ногой шлепнувшуюся на дно нашей лодки горбатую рыбину.— Смотри, какая красавица! — Он протягивает мне крупную тилапию. У рыбы длинный и острый спинной плавник, на коричневатом боку — поперечные полоски.— В любом виде хороша!

— Как и многие другие кубинцы старшего поколения,— говорит Ховито,— я стал приверженцем рыбной кухни совсем недавно. Это все они придумали, молодежь,— кивает он в сторону Армандо, разливающего черный как деготь кофе из литрового термоса. Наша беседа продолжается на берегу, под навесом. Зажаренная в кипящем масле тилапия действительно оказалась превосходной на вкус.

— Парадокс,— включается в разговор Армандо.— На Кубе, где все за милую душу уплетают лягушачьи лапки, пресноводная рыба до последнего времени считалась совершенно неудобоваримой — чем-то вроде червя. Трудно было справиться с таким предрассудком.

— Что верно, то верно,— вторит Ховито.— Рыбу не ели и не ловили. Да и какая она была, в наших-то речушках?! Действительно — червяки в чешуе...

— Ты сам видел,— говорит Армандо Камачо,— реки у нас недлинные и маловодные. В сезон ливней они переполняются и быстро уносят в море влагу, в сухой период мелеют, многие вообще пересыхают. Да еще промышленные стоки... Так что те немногие рыбы, что здесь водились, ползали, можно сказать, в иле. В болоте жили — болотом и пахли.

Действительно, когда в 1962 году специальная комиссия только что созданной Академии наук Кубы по поручению революционного правительства изучила состояние природных ресурсов острова, картина открылась малоутешительная. Из-за хищнического сведения лесов в колониальный период и возросшего потребления пресной воды запасы пригодной для питья влаги катастрофически сокращались, реки и озера мелели и все больше загрязнялись промышленными отходами. Это, естественно, отразилось и на пресноводной фауне. Но, самое главное,— урожай кубинских крестьян полностью зависел от капризов природы. Всегда была опасность, что он погибнет от засухи, а налетит тропический ураган — так от наводнения.

В конце 60-х годов мой знакомый москвич Рамон Солива, выпускник МЭИ, возил меня на строительство плотины Пасо-Секо под Гаваной. Рамон, выросший в Советском Союзе и с детских лет впитавший дух интернациональной солидарности (его отец сражался против Франко за Испанскую республику), вызвался поехать на далекий остров в Карибском море, чтобы помочь кубинской революции.

Рамон строил плотину с нулевого цикла. Он был свидетелем, как на пустынной площадке заурчал первый советский бульдозер, как по рыжей извилистой дороге поползла вереница гигантских МАЗов с бетонными блоками.

Мы стояли с Рамоном на двадцатиметровой насыпи. Перед нами как на ладони открывался котлован будущего водохранилища. На противоположном склоне еще трудились машины, но уже начиналось заполнение, и на дне синело, постепенно расширяясь, блюдечко воды. «Года через три,— говорил тогда Рамон,— мы заполним водохранилище, соберем в него всю выпадающую в сезон ливней воду. И сможем оросить все окрестные плантации и пастбища...»

Так уж мне везло на Кубе, что почти в каждый свой приезд на остров я попадал на открытия новых водохранилищ. В начале 70-х присутствовал на торжественном вводе в эксплуатацию водохранилища «Ла-Хувентуд» в провинции Пинар-дель-Рио, строившегося с помощью советских и болгарских специалистов. Еще через несколько лет видел, как рождалось искусственное озеро Химагуайю...

— Пресноводное рыбоводство,— прерывает мои воспоминания Армандо,— возникло у нас в шестидесятых годах. В водоемы, созданные руками кубинцев, были выпущены миллионы мальков карпа, сазана, белого амура, линя. Они отлично прижились на Кубе. Недавно видел по телевизору: в одном из водохранилищ выловили линя весом сорок пять килограммов! Хорошо чувствует себя у нас и тилапия, рыба африканского происхождения, которую начали разводить в последнее время. Она нерестится пять раз в году!

Армандо обсасывает хребет рыбы и собирает кости тилапии в пластиковый пакет. Он великий аккуратист: не терпит никакого мусора на берегу водохранилища. И в лодке у него всегда чисто, словно Армандо не рыбу ловит, а катает туристов.

— Короче,— подводит он итог,— только теперь многие кубинцы старшего поколения распробовали вкус пресноводной рыбы. Ховито вон всю жизнь считал, что нет лучше угощения, чем чичарронес, подсоленные свиные шкварки, и рис, сваренный с черной фасолью. Скажи, разве не прав, старина?

— Ты забыл про пиво со льда,— прищуривается, улыбаясь, Ховито.— Чичарронес с пивом — первое дело!

Устроившись поудобней, он рассказывает:

— Всю жизнь я был вакеро, пас скот. Какую только работу не делал: и доил, и роды у коров принимал, и бычков выхаживал. А нужно было — седлал лошадь, брал винтовку — мачете-то у крестьянина всегда на боку — ив патруль: наша крестьянская милиция немало диверсантов выловила. А как же иначе? Революцию надо защищать.

Революцию, которая прогнала латифундистов и наделила правами таких, как он, мелких землевладельцев, Ховито принял сразу и безоговорочно. Народная власть поддержала крестьянские кооперативы, дала им ссуды и кредиты, помогла машинами и семенами, провела дороги, установила стабильные цены на продукцию. Ховито и его жена научились читать и писать, их дети получили образование и работу.

— Много скота прошло через мои руки,— Ховито стискивает узловатые натруженные пальцы в крепкие, увесистые кулаки.— И вот этими же руками я уничтожал то, что выращено ценой стольких усилий и пота. Им-то,— он энергично кивает в сторону северного берега, имея в виду американцев,— хотелось бы поставить нас на колени, вернуть старые порядки, вновь сосать кровь из кубинцев. Не выйдет!

Понятен гнев крестьянина. Несколько лет назад на Кубе вспыхнула эпизоотия африканской чумы, нанесшей огромный вред свиноводству. Чтобы предотвратить распространение заразной болезни, в отдельных районах уничтожали всех свиней до единой. Ховито тогда вступил в один из отрядов борьбы с эпизоотией. Стиснув зубы, еле сдерживая слезы, он расстреливал несчастных животных из автомата и закапывал, закапывал, закапывал трупы... Как выяснилось позже, вирус чумы был занесен на Кубу агентами Центрального разведывательного управления США. Отражение этой диверсии было одним из боев на фронте необъявленной химической и бактериологической войны, которую ведет ЦРУ с целью дестабилизации социализма на Кубе.

За три года на плантациях сахарного тростника и табака пять раз свирепствовали серьезные вирусные заболевания растений, что нанесло ощутимый удар по кубинской экономике: ведь сахар и табак — главные экспортные культуры страны. Впоследствии правительство Кубы собрало доказательства того, что и в этих случаях вирусы были занесены диверсионным путем.

С приходом в Белый дом администрации Рейгана американские спецслужбы получили полную свободу действий. В прошлом году на Кубу был занесен вирус лихорадки денге. Это опасное заболевание — его возбудителей переносят комары — сопровождается высокой температурой и кровотечениями изо рта и ушей. За короткий срок заболели 350 тысяч человек. Сто пятьдесят шесть погибли, причем девяносто девять умерших — дети. Когда кубинцы справились с этой эпидемией, на острове разразилась другая — геморрагический конъюнктивит.

В то время как Куба боролась с эпидемиями, США и подконтрольные им международные фармакологические компании сделали все, чтобы она не могла приобрести на мировом рынке необходимые препараты.

ЦРУ пытается вести еще одно наступление на Кубу — метеорологическое. Особая служба обрабатывает тучи химикатами с тем, чтобы они проливались дождями, не достигнув берегов острова,— таким образом на Кубе провоцируется засуха...

«Кон ла гуардиа эн альто!» — «Всегда начеку!» — такой лозунг можно увидеть и услышать на Кубе повсюду.

— Кон ла гуардиа эн альто! — в голос воскликнули Армандо и Ховито, когда я стал прощаться с ними и пожелал успехов.

— Нас никому не удастся запугать,— добавил Армандо.— А что касается планов метеорологической блокады...— Он посмотрел на безоблачное вечернее небо. — Да, раньше такое можно было прочитать только в фантастических романах. Ужасно, когда достижения человеческого разума — власть над погодой! — используются в злодейских целях. Впрочем, мы не боимся. И своей водой мы теперь управляем сами. Знаете, сколько водохранилищ было на Кубе в 1959 году? Всего три. А за двадцать лет революционной власти их создано 147! Наши искусственные водоемы могут принять 6 миллиардов кубических метров воды — это я вам как гидрограф говорю. Угрозы засухи больше не существует, как бы там ни бились «пожиратели туч».

...Пока машина не скрылась за поворотом дороги, Армандо и Ховито все махали и махали мне вслед. Две фигурки на берегу рукотворного озера Химагуайю.

В. Фесенко, корр. ТАСС — специально для «Вокруг света» Камагуэй — Гавана — Москва

(обратно)

Первые поезда

Читатели нашего журнала нередко спрашивают в письмах — сколько километров БАМа осталось проложить? Какие природные трудности приходится преодолевать строителям, что ждет их на оставшихся километрах?

С этими вопросами наш корреспондент обратился к специалистам Мосгипротранса.

В 1968 году наша комплексная изыскательская партия работала на прокладке вариантов трассы от Янканского перевала до долины реки Тында. В тот год, собственно, возобновились изыскания Байкало-Амурской магистрали, прерванные войной и трудными годами послевоенного строительства. Перед нами стояла задача восстановления железнодорожной линии Бам — Тында. Тында, в сторону которой мы шли, должна была стать опорным пунктом большого строительства.

Прежде всего требовала уточнения мерзлотная обстановка в районе трассы, определенная еще в 1938 году.

Я знал, что почти вся зона БАМа лежит в районе вечной мерзлоты, мощность которой составляет в среднем 100—200 метров, а в некоторых межгорных котловинах достигает даже километра. Нам предстояло начать прокладку трассы в этих условиях...

Помнится, однажды в маршруте я выслушал целую лекцию от Гаврилы Павловича Минайлова, начальника Сковородинской мерзлотной станции, об особенностях вечномерзлых грунтов. Тогда наш вездеход буквально полз на брюхе в сплошной болотной жиже. Гусеницы дробили, рвали верхний покров из мха, и Минайлов, тяжко вздохнув, сказал:

— Помогаем термокарсту...

Это означало, что там, где прошел наш вездеход, оголилась, вышла к свету вечная мерзлота, и — придет время — она начнет проседать, протаивать...

— Здесь проходит южная граница распространения вечной мерзлоты,— говорил Минайлов.— Уже несколько лет мы ведем наблюдения за поведением земляного полотна в этих условиях. Грунт растает, если вы согреете мерзлоту. Не лучше ли строить так, чтобы ее естественноесостояние не изменялось? Разъезд Штурм стоит на махровой мари — болоте с ледяным дном. Замарен и весь участок от Беленькой до Тынды, подумайте, как будете отводить воду. Но бояться вечной мерзлоты не надо!..

В Сковородине я познакомился с результатами исследований. Получил ответы на многие вопросы, связанные с прокладкой трассы. Например, об оптимальной высоте железнодорожного полотна, при которой состояние вечной мерзлоты стабилизируется и она уже не представляет серьезной опасности.

Правильность полученных нами тогда прогнозов оправдало само время.

Сегодня по рельсам железнодорожной линии Бам—Тында, Тында—Беркакит поезда идут со скоростью шестьдесят километров в час. Это и есть ответ на вопрос, который тогда был для нас, можно сказать, основным,— как поведут себя железнодорожная насыпь, мосты, трубы, здания в условиях вечной мерзлоты.

На карте БАМа остается все меньше красного пунктира, обозначающего строящиеся участки магистрали. Уложено больше половины главного пути. И в конце пятилетки мы должны открыть сквозное движение поездов по всей трассе БАМа.

Опыт уже проложенных и действующих километров трассы помогает нам сегодня. Мы учились, когда строили линию Бам—Тында—Беркакит, проходили Байкальский тоннель, когда возводили мосты через Амур и Зейское водохранилище, сооружали шестисоткилометровую линию электропередачи до Северо-Муйского тоннеля. На сегодня нам осталось построить около тысячи километров магистрали. Это трудные километры. Только одних мостов и водопропускных труб предстоит возвести свыше тысячи! Участки строительства проходят по необжитым таежным местам. Зимой температура опускается до минус 57—59 градусов. Сложны гидрологические и геологические условия: все та же вечная мерзлота, льды, термальные воды, сейсмичность... Строителям предстоит соорудить постоянный мост через реку Витим, пробить двухкилометровый тоннель через Кодарский хребет, закончить проходку пятнадцатикилометрового Северо-Муйского тоннеля.

Мне приходилось бывать на этом строительстве. Приехал поздней осенью, когда зажженные октябрем сопки факелами вздымались в небо, пронзая темные облака. Помню, у восточного портала тоннеля меня удивило царившее здесь затишье; редкие грузовики, груженные песком, бетоном и каменными глыбами, пересекали строительную площадку. Даже не верилось, что здесь работает фактически целый завод... Главные силы — техника и люди — находились под землей, и только по мощному, идущему из ее недр гулу можно было догадаться, что там идет напряженная работа.

Пока проходка ведется только со стороны западного и восточного порталов. Одновременно строят шахтные стволы. Когда они будут закончены, тоннельщики двинутся навстречу друг другу со стороны восьми забоев сразу.

Строители рассказывали, что, когда они приблизились к ангараканскому разлому — старое русло реки Ангаракан, произошел выброс породы с водой. Потребовались огромные усилия, чтобы остановить водяные потоки, выбрать каменный мусор и возобновить проходку.

Мы опустились в забой, и я увидел, как работает агрегат для проходки тоннелей. Он вгрызается в породу, сверлит пятиметровую дыру, медленно утопая в каменном теле хребта. Выбранная порода падает на ленту транспортера и относится к вагонеткам. Агрегат снабжен установкой, которая по мере его продвижения ставит тюбинги — металлические крепления, подобные тем, что вмонтированы в стены тоннелей Московского метрополитена. Ведется проходка транспортно-дренажной штольни. А в самом большом коридоре работает агрегат, продвижение которого контролируется лазерным лучом.

И вновь я обращаюсь к прошлому. Память высвечивает лица ребят из нашего отряда. Мы сидим за большим деревянным столом, звякают ложки, в раскрытые окна врывается вечерняя прохлада, а из тайги доносится голос кукушки, с периодичностью метронома отсчитывающей чью-то жизнь...

— Да-а-а, все-таки интересно будет взглянуть на эту магистраль лет через десять...— раздувает погасший было разговор Виталий Пономарев, старший инженер нашей партии.

Я смотрю на магистраль сегодня. Через пятнадцать лет после начала наших изысканий. Смотрю на восьмом этаже здания Мосгипротранса, где находится мой кабинет. И мне чуть грустно. И потому, что нет сегодня с нами Пономарева, который погиб во время изысканий, и потому, что никогда не вернется то золотое время, когда мы чувствовали себя настоящими первопроходчиками. Теперь я вижу БАМ через карты, отчеты экспедиций, газетные сообщения о том, что первый пассажирский поезд прибыл в Нижнеангарск — центр Северобайкальского района, одного из самых сложных на трассе...

Район расположен в зоне повышенной сейсмичности, и нам приходится это учитывать при строительстве домов и искусственных сооружений. Мы применяем усовершенствованные каркасы со специальными конструкциями. Антисейсмические устройства устанавливаются и на отдельных мостах, главным образом тех, что находятся в сложных геологических условиях, например на разломах. Исследования сейсмичности этого района, как и всей трассы БАМа, продолжаются — ведь приходится думать о надежности трассы и о том, что в недалеком будущем по Байкало-Амурской магистрали поедут тысячи людей... Думаю, своевременно поднимает вопрос секретарь Бурятского обкома КПСС В. Бирюков в статье «Бурятия: зона БАМа» — о возможности создания, например в районе Байкала сети домов отдыха, профилакториев, пансионатов, мотелей.

Средства исследования трассы с каждым годом совершенствуются. Так, впервые в практике проектирования железных дорог были использованы на БАМе материалы космической съемки.

По нашему заданию была сделана карта Чульманской котловины с применением съемки, которую произвели искусственные спутники. Мы сразу получили ответ на целый комплекс вопросов: о развитии тектонических разломов, предполагаемых запасах и глубине залегания грунтовых вод, о развитии наледных полей на огромной по площади территории. Впервые мы получили такую обширную информацию. Затем по нашему заказу была изготовлена карта тектонических разломов района Северо-Муйского хребта, которая подтвердила правильность выводов о геологической обстановке этого района, сделанных на основе наземных изысканий. Космические средства позволили широко взглянуть на трассу БАМа, на прилегающие к ней регионы, геология которых оставалась для нас загадкой.

Это, естественно, натолкнуло на мысль — использовать космические съемки для выбора направления будущих магистралей. Мы всерьез задумались о помощи искусственных спутников.

Одним из пунктов программы, которую условно можно назвать «космос—трасса», стала разработка методики по составлению тематических карт с тем, чтобы определить степень влияния различных природных факторов на инженерные сооружения. Эта работа рассчитана на ближайшее десятилетие.

Насколько точна космическая информация? Мы проверяем это на линии Беркакит—Якутск, сопоставляя карты, сделанные на материалах космической съемки с данными наземных изысканий и аэрофотосъемки.

Думаю, что перспективы этого дела огромны. Научно-исследовательский институт транспортного строительства собирается создать специальную лабораторию по обработке космической информации. Наверное, стоит подумать и о создании отдельного института, где создавались бы подобные карты для нужд проектировщиков не только железных дорог, но и автодорожников, энергетиков, газовиков, нефтяников, всех, кто занимается проектированием линейных сооружений.

Космос можно использовать и для наблюдения за трассой в целом. Например, наладить режимные наблюдения за процессами образования наледей, которые представляют немалую опасность для железной дороги. Для этого вдоль трассы достаточно установить датчики, которые в случае угрожающей полотну ситуации будут посылать сигнал на искусственный спутник. Оттуда он пойдет на специальную станцию, предупреждая, что нужно принимать незамедлительные меры. Также можно держать под наблюдением и образование лавин и селей. Космос может стать незаменимым «путевым обходчиком», причем спутники будут ежедневно контролировать трассу без затрат людского труда, что немаловажно в условиях дефицита кадров на БАМе.

И еще — БАМ стал для нас самой настоящей лабораторией, на полигонах которой проверяются и корректируются отдельные технические решения, заложенные в проекты. Опыт строительства и эксплуатации Байкало-Амурской магистрали, который мы широко используем сегодня, безусловно, станет основой для проектирования трасс в северных климатических условиях.

Н. И. Хвостик, главный инженер проекта Байкало-Амурской магистрали

(обратно)

Астурия встает с зарей

Ночная беседа

— Итак, мы идем к «Тито». Это наш второй дом. Тебе там понравится, вот увидишь.— С Висенте Родригесом, ветераном партии и профсоюзов, заместителем мэра шахтерского городка Сама-де-Лангрео, мы шагаем по узким кривым улочкам. Деревянные вышки, словно часовые, окружают Саму (так называют город его жители). Ветер слепит глаза клубами пыли и мелкой угольной крошки. Густая копоть покрывает листья редких деревьев, окна домов. Минуем мостик через быструю речку, вода которой черна от промываемого в ней угля, и вступаем в центральную часть города, чуть по-опрятнее, чем окраины. Перед низкими дверями старых домиков хлопочут хозяйки в черных платьях, моющие темные от копоти тротуары мыльным порошком. Кое-где небольшими группами расположились старики в черных беретах, ведя бесконечные беседы о былых годах. И только один из них сидит в стороне, возле своего дома. Издали его поза кажется какой-то странной, неестественной. Подойдя ближе, замечаю, что через раскрытое окно из комнаты тянутся резиновые трубочки. Глаза старика закрыты, дышит тяжело, так что в груди все хрипит.

— Ола, дон Аурелио! — приветствует его Висенте.

Старик приоткрывает глаза. Узнав моего спутника, пытается улыбнуться, кивнуть головой. Но улыбка выходит болезненно вымученной. Ему тяжело не только дышать, но и говорить, жить.

— Скоро конец нашему Аурелио,— с грустью говорит Висенте, когда мы прошли квартал.— Думаешь, он старик? Всего 54 года. Просто шахта съела у него легкие. Видишь, даже на улице он не может обойтись без кислородных подушек. Умирает мучительно, на глазах всего города, и никто не в силах помочь. Такова судьба астурийского горняка: над каждым из нас витает страшный призрак силикоза.

Прежде чем войти в скромную таверну, Висенте украдкой оглядывается, внимательно всматриваясь в редких прохожих. В ответ на мой удивленный взгляд усмехается:

— Никак не могу избавиться от этой привычки. Ведь именно здесь, «У Тито», на протяжении многих лет мы проводили нелегальные собрания. Хозяин таверны — наш человек. Чтобы не попасться, приходили сюда со всеми мерами предосторожности, хотя Тито на всякий случай сделал второй выход. В первом зальчике все как обычно: стойка, игральные автоматы. Висенте, не останавливаясь, проводит меня в боковое помещение, скрытое плотной портьерой. Там нас уже ждет группа местных профсоюзных активистов — в Испании другие времена, но они предпочитают по-прежнему собираться только здесь. Рукопожатия, улыбки. Я внимательно оглядываю комнату. На стене портреты В. И. Ленина, Хосе Диаса, Долорес Ибаррури, Фиделя Кастро, лозунги и плакаты компартии. — Если бы ты знал, русский товарищ, сколько важных вопросов здесь было решено в прошлые годы. Нас, астурийцев, франкисты всегда особенно боялись. Если диктатор узнавал, что где-то вспыхнула забастовка, то всегда искал ее начало в Астурии. Жандармы следили за нами вовсю и здесь, в таверне, не раз пытались устраивать облавы, чтобы застукать с поличным,— говорит пожилой горняк по имени Маноло, с черными от въевшейся угольной пыли руками, которые уже никогда не отмыть никаким мылом.

— Да, тебя застукаешь,— смеется его сосед.— Однажды они примчались сюда по чьему-то доносу, хотели захватить Маноло врасплох, когда он будет держать речь. Влетели словно угорелые — и что увидели?

Все присутствующие, видимо, хорошо знают эту историю и дружно смеются.

— А что мне оставалось делать? — явно подыгрывает им Маноло.— Увидел в дверях черные пластмассовые шапки-трикорнио, тут же сунул в рот литровую бутыль с вином, а когда осушил, затянул «Астуриас, патриа керида...». У нас в Испании почему-то все подвыпившие именно эту песню поют. Ну, жандармы, ясное дело, выругались и убрались ни с чем...

До глубокой ночи сижу я среди этих сильных, мужественных людей, слушаю их рассказы. На протяжении многих лет астурийских горняков нещадно эксплуатировали, обсчитывали, запугивали. Они погибали при обвалах в штреках, от пуль солдат, от пыток профессиональных палачей. И все-таки столько лет, сколько существуют шахты в этих краях, астурийцы всегда выступали против произвола хозяев, против гнета монархов и диктаторов. А уголь здесь начали добывать еще в начале XVIII века.

— По сути дела, из наших мест ведет свое начало испанский пролетариат,— говорит все тот же Маноло, лихо подкручивая седые усы.— Именно тут когда-то произошла самая первая в стране забастовка...

— И рабочие комиссии, наш боевой профсоюз, зародились тоже в Астурии, на шахте «Камоча»,— добавляет Висенте.

Постепенно разговор заходит об антифашистском восстании в Астурии в октябре 1934 года. Тогда две недели реяли над шахтерским краем красные знамена. В который раз слышу рассказ о героизме и верности рабочих и крестьян, о жестокости и подлости карателей, которые, одолев восставших, не жалели ни мужчин, ни женщин, ни детей. Руководил расправой будущий каудильо. Потом, с 19 июля 1936-го по 21 октября 1937 года, пылала астурийская земля в гражданской войне. Целых 15 месяцев отчаянно сражались жители горного края против ненавистных франкистов. Силы в боях им давал пример братьев из далекой России. Корреспондент «Правды» Михаил Кольцов, побывавший в Астурии, в том числе в Саме, в то тревожное время писал: «Москву здесь любят как вторую родину». В этом убеждаешься и сегодня, много лет спустя. Для моих новых друзей Советская страна — вечный пример, символ величайшей социальной справедливости. В два часа ночи Висенте говорит:

— Ну что же, пора и честь знать. Завтра всем на работу в шахты. Наш гость спустится вместе с нами.— Уловив мой удивленный взгляд, он добавил: — С администрацией я договорился. Ты что думаешь, мы напрасно боремся все эти годы? Хозяевам, дирекции приходится с нами считаться. Сегодня в девяти населенных пунктах Астурии мэры коммунисты. Это что-нибудь да значит...

Вернувшись в гостиницу, долго не могу заснуть под впечатлением всего услышанного. Ведь я сидел рядом с теми, кто в годы гражданской войны сражался против франкистов и итальянских фашистов на улицах Овьедо и Хихона, крупнейших промышленных центров края. Рабочие-горняки, металлурги, строители отстаивали каждый квартал, каждую улицу, каждый дом. Ветераны слишком скромны, чтобы говорить о своих подвигах.

Подземный ад

На шахте «Самуньо» мне дают синий комбинезон, резиновые сапоги, белую каску и традиционную шахтерскую лампочку. Вместе с группой горняков мы с Висенте выходим из каптерки и направляемся к просторной клети. Бьет колокол, и она стремительно проваливается вниз. После спуска минут двадцать идем по узкому туннелю. Лица начинает заливать пот. Под ногами хлюпает грязь, словно осенью на проселочной дороге. Дышать с непривычки тяжело. Время от времени мимо нас с грохотом проезжают груженные углем вагонетки. Сворачиваем в сторону и по очень крутому штреку, цепляясь за жиденькие деревянные крепления, метров на семьдесят буквально сползаем вниз. По пути встречаем полуголых забойщиков и отвальщиков. Их спины блестят то ли от пота, то ли от воды, которая сочится по антрацитовым стенам. Лица шахтеров, черные от угольной пыли, совершенно неразличимы.

— Салюд! — Я с трудом узнаю Фаустино, молодого горняка, что сидел вчера с нами «У Тито».— Это наша обычная дорога на работу. Как видишь, не курорт. Вот так и вкалываем по семь часов в день с перерывом на 15—20 минут, чтобы проглотить бутерброд. Больше нельзя — «капатас» у нас хуже некуда.

«Капатас» имеет два значения — «надсмотрщик» и «учетчик». Я несколько раз обращал внимание на злые глаза маленького человечка, который следовал за нами по пятам. После слов Фаустино стало ясно, что это он и есть «хуже некуда».

...Когда через три часа снова поднимаемся в клети на поверхность, стараюсь поглубже вдохнуть свежего воздуха. Эти мгновения кажутся праздником. Шахтеры выходят молча, усталые, мокрые, грязные. Возле шахтоуправления ко мне подходит высокий красивый человек, по-русски произносит: «Здравствуй, товарищ!» Это генеральный секретарь профсоюза горняков Испании Мануэль Невадо. Бывший горняк, уроженец Астурии, он, как и большинство местных активистов, прошел школу подполья, изведал аресты, допросы, тюрьмы. Но испытания его только закалили. Теперь каждый день своей до предела заполненной работой жизни он посвящает борьбе за права шахтеров, чтобы добиться для них мало-мальски сносных условий жизни и труда.

— Забой, сами видели, почти ад. Но главная наша беда — растущая безработица. Ее уровень в этом регионе значительно выше общенационального. Под предлогом нерентабельности закрываются старые шахты, принадлежащие как государственному сектору, так и частным владельцам. И это в то время, когда Испания ощущает острую нехватку энергоресурсов,— говорит товарищ Невадо.— Нужно срочно открывать новые шахты, модернизировать старые, тогда у страны будет достаточно угля, а у людей — работы. За это мы и боремся.

К нашему разговору внимательно прислушивается совсем молодой паренек, еще не успевший переодеться после выхода на поверхность.

— Да, насчет работы сейчас трудновато,— вступает он неожиданно в разговор.— Раньше в нашем поселке матери крестились: не дай бог, сыну доведется уголь добывать, здоровье гробить. А сейчас, как только парню исполняется восемнадцать, женщины сами спешат записать его в очередь на работу в шахту. Жить-то надо. Но я, например, долго не выдержу, уеду к родственникам в деревню. Там горы, лес, луга, а воздух такой, какого во всей Испании не сыщешь. Здесь, в подземном аду, чувствую, как быстро теряю силы. Вот и кашель появился подозрительный...

Мануэль с пониманием и сочувствием слушает молодого горняка, а когда тот отходит, тихо говорит:

— В деревне, конечно, воздух хороший, но только жить там тоже трудно. Больше того, часто крестьянин не может прокормить семью работой в поле. И если возле поселка есть какая-то старая шахта, он с радостью готов наняться туда хотя бы на несколько дней в месяц...

Наш обратный путь пролегает по той улице, где сидит, доживая последние дни, дон Аурелио, живое обвинение существующей системе: ведь он всю жизнь проработал на шахте «Самуньо».

Душа Мануэля Невадо болит за всех горняков Испании и за каждого в отдельности, где бы ни спускался он под землю — в Астурии или Леоне, Андалузии или Кастилии. Бывшего забойщика не может не радовать то, что и в других регионах набирает силу борьба шахтерских масс в защиту своих прав и интересов. Они берут пример с Астурии, учатся у своих братьев по классу стойкости, выдержке, единству.

От Мануэля я услышал рассказ о том, что произошло в поселке Сересо-де-Рио-Тирон. Подобных селений в стране тысячи, но об этом знает вся Испания.

...На вид Сересо мало чем отличается от других населенных пунктов Старой Кастилии. Тысяча двести жителей. Крохотная главная площадь, где по вечерам и в воскресные дни собираются мужчины, чтобы сообща обсудить последние местные новости. Школа. Собор. Словом, типичный провинциальный поселок, за исключением одного: совсем рядом находится сульфатный рудник «Кримидеса», на котором постоянно занято 120 жителей Сересо.

Рудник старый, условия труда невероятно тяжелые. Только за последние два года здесь погибло четыре человека. А платят жалкие гроши: за 42-часовую неделю каторжной работы под землей горняк едва может заработать, чтобы семья не умерла от голода.

Весной 1980-го шахтеры «Кримидесы» потребовали от хозяев повышения заработной платы и улучшения условий труда. Те ответили отказом. Тогда была объявлена забастовка, которой руководил астуриец Альберто Бустос. Администрация пошла на крайний шаг, уволив всех бастующих. Так начался поединок, который длился 300 дней. Семьи шахтеров голодали, а инженеры и служащие и в ус не дули. Катались на лыжах, ходили на охоту — для этого в Сересо завели даже псарню с волкодавами. Поговаривали, правда, что собаки нужны начальству для личной безопасности. Уж очень боялись «белые воротнички»: вдруг поднимутся на них рабочие по-астурийски...

Шло время. На текущий счет владельцев перестали поступать прибыли, и они решили прибегнуть к старым, давно испытанным методам. Попытались внести раскол в ряды забастовщиков — не вышло. Начали искать, кого можно подкупить. И нашли одного предателя, некоего Висенте Лопеса. Официально он считался уволенным вместе со всеми, однако вдруг начал получать полное жалованье механика. Говорил односельчанам, будто деньги идут ему за то, что обучает спускаться с гор на лыжах жену и детей управляющего шахтой. А сам постоянно доносил, о чем говорят рабочие на своих еженедельных ассамблеях, какие планы строят на будущее. Позже тот же Висенте подрядился вести самосвал, груженный добытой еще до начала забастовки рудой. Ему помогали несколько штрейкбрехеров, набранных в окрестных селах. Случилось это уже летом. Большинство горняков работало в поле, убирая урожай для местного помещика. Однако их жены, услышав в привычной тишине рев мощных моторов, бросились к собору и зазвонили в колокола: мужчины подоспели вовремя...

А уже новой зимой, когда Сересо почти до самых крыш был засыпан небывалым снегопадом, новый отряд штрейкбрехеров попытался прорваться к руднику. Тогда женщины с детьми стали бросаться под колеса тяжелых машин, чтобы не пропустить их к шахте. Мужчины тем временем возводили баррикады. Вызванные хозяевами наряды жандармов открыли огонь — Альберто Бустос получил тяжелое ранение.

— И что же ты думаешь? — Мануэль Невадо не может сдержать волнения.— Владельцы «Кримидесы» в конце концов пошли на уступки. Потом сами жители Сересо мне говорили, что им помогла астурийская закалка вожака, вся история борьбы нашего края. Вот что значит Астурия для Испании.

Пиратский берег

В поселок Кудильеро нужно ехать через город Авилес. К сожалению, в последние годы за ним закрепилась слава самого загрязненного города Испании. Трубы его металлургического, алюминиевого и стекольного заводов, предприятий по выработке удобрений, рыбной муки, консервов выбрасывают ежедневно в воздух многие тонны ядовитых веществ, превышая все допустимые санитарные нормы. Жители Мадрида, Барселоны, Бильбао, когда над их городами висит тяжелый смог, невесело шутят: «Это что! В Авилесе еще хуже». Причем находится этот городок в области, которая славится живописными горами, цветущими долинами, лесами, реками и в туристических проспектах именуется «испанской Швейцарией».

Но вот дымный, грохочущий даже ночью Авилес остался позади. В открытое окно машины полился запах трав и цветов. Птицы на все голоса приветствовали наступление утра. Впереди показался Кудильеро, уникальный в своем роде поселок. Его считают одним из самых красивых на побережье Бискайского залива. По крутым террасам взбегают в горы его домики-картинки, чтобы с высоты взглянуть на беспредельную голубую даль. И волны в здешней бухте шумят как-то по-особому. И жители говорят на языке, который уже не употребляется больше нигде в Испании,— на «писуэто», диалекте древнего кастильского.

...Шесть часов утра. Небо еще усыпано звездами. Но Кудильеро давно проснулся. В маленькой бухточке царит обычная для этого времени суета, неизменно сопровождающая выход в море местной рыбацкой флотилии — около сотни небольших суденышек, команда которых, как правило, состоит из трех человек. Последний раз опробованы моторы, рыбаки потихоньку отчаливают от берега.

Бискайский залив сегодня почти спокоен, а его простор кажется необозримым. Не случайно, видимо, сами испанцы называют залив «мар Кантабрико» — «Кантабрийским морем». Я обосновался на судне с громким названием — «Планета Марс», куда меня любезно взяли совершенно незнакомые люди. Кстати, это типичная черта астурийцев — готовность оказать услугу ближнему, искренняя благожелательность к другим, хотя порой эти качества скрыты от постороннего взгляда суровостью, неразговорчивостью. Главный человек на судне — я это понял сразу — Мануэль, крепкий мужчина лет шестидесяти. Сейчас он стоит за штурвалом, хмурый, безмолвный, осторожно проводя «Планету Марс» через прибрежные мели. Спокойствие Бискайского залива оказалось, если можно так сказать, напускным. Уже через полчаса нас начинает так бросать из стороны в сторону, что я ловлю на себе сочувственные взгляды трех рыбаков.

— В молодости я совершенно не переносил качку, да и в море, по правде говоря, меня совсем не тянуло,— как бы в утешение говорит Валериане Фернандес, пожилой рыбак, с выгоревшими от солнца не по-испански русыми волосами. Он дальний родственник Мануэля. Вдвоем они несколько лет тяжким трудом копили деньги, чтобы приобрести в кредит это судно.— Честное слово, мне всегда больше нравилось на твердой земле. Но отец приказал — и с двенадцати лет я стал рыбаком. Впрочем, иного выхода просто не было: у нас в Кудильеро все мужчины рыбачат, других профессий никто не знает. Вот и Амадор тоже заправский рыбак.

Валериано кивает головой на третьего члена команды, парня лет восемнадцати, который старательно перебирает снасти, готовит наживку. Через час десятки больших крючков будут опущены на полукилометровую глубину возле банки Пудре. Там обычно хорошо ловится мерлуза, которую охотно скупают владельцы магазинов и ресторанов. В нужном нам месте уже покачиваются на волнах около 30 суденышек, близнецов нашей «Планеты». По унылому выражению лиц соседей чувствуется, что клев сегодня плохой, особой удачи ждать не приходится.

— В это время лета рыба всегда берет неважно,— жалуется Валериано. Судя по всему, в этой компании молчальников он самый разговорчивый.— Вот по осени пойдет рыба, сразу за все неудачи рассчитаемся...

По вечерам о грядущих уловах мечтают в каждой семье Кудильеро. Оживленные разговоры об этом ведутся обычно за ужином, когда все в сборе. И люди с надеждой посматривают сверху, из окошек, на лежащий внизу залив, где приветливо подмигивает огонек старого маяка. А в море рыбак молчалив. Да и о чем говорить? Здесь каждый знает свои обязанности и старательно их выполняет. К тому же само «мер Кантабрико» чаще всего суровое, неласковое, с юных лет учит астурийца не только смелости, выдержке, но и известной замкнутости. Поэтому на нашем судне после того, как перемолвились словечком с неожиданным гостем, воцаряется тишина. Только не простая, умиротворяющая, а полная напряженного ожидания. Однако больше часа качаемся понапрасну: на палубе ни одной выловленной рыбы. Вдруг Амадор быстро заработал ручной лебедкой, и через три минуты из воды наконец появляется первая добыча — бесуго, крупный морской окунь. Эту рыбу испанцы традиционно подают к рождественскому столу. Впрочем, и сегодня, в знойный летний день, она не помешает.

А потом снова наступает долгое томительное ожидание. Во второй половине дня, после того как было поймано еще пять-шесть рыбин, Мануэль решает попытать счастья в другом месте. Короче, за двенадцать часов, что мы провели в море, с крючков снято не больше двух десятков окуней. Деловой Валериано тут же вслух подсчитал, что выручка от улова только-только покроет затраты на горючее. Ну, еще мелочь, которая пойдет семьям на уху. Я интересуюсь, как производится расчет и сколько будут просить рыбаки за улов на берегу.

— А мы сами ничего не просим, за нас все заранее просчитали другие,— неожиданно говорит Мануэль.— Сейчас русский сеньор может своими глазами увидеть, как все происходит.

Действительно, когда, усталые, опаленные солнцем, мы ступили на берег, навстречу вышли не только жены и дети рыбаков, не только праздные туристы, которые считают Кудильеро идеальным местом для летнего отдыха. На крохотной площади возле причала какие-то сноровистые люди уже распахнули двери небольшого помещения, окрашенного в розовый цвет,— рыбный аукцион. Они ловко подхватывали рыбины, которые подвозили на тележках или тащили на себе в ящиках рыбаки, бросали на весы и тут же, не говоря ни слова, выписывали квитанции. Никто из вернувшихся с лова даже и не пытался торговаться с этими очень спешащими мужчинами в белых куртках. Из многолетнего опыта рыбаки знали, что спорить с оптовиками — дело совершенно бесполезное. У торгашей-спекулянтов все: склады, холодильники, транспорт, обширные связи с владельцами магазинов, лавок, кафе, ресторанов. У рыбаков — ничего. Поэтому вид у оптовых покупателей вызывающий: «Не нравятся наши цены, вези сам в город, продавай. Посмотрим, кто у тебя купит, скорее протухнет весь улов». При мне ящик мелкой рыбы весом 12 килограммов оценивался в 50 песет. За сто километров отсюда в городе каждый килограмм будет продан посредником за те же 50 песет. Как видите, задача для первоклассника: 11 килограммов свежей вкусной рыбы достается оптовику практически бесплатно.

Почему-то в этот момент мне вспомнилось, что лет двести назад именно Кудильеро был прибежищем морских пиратов. Здесь, на этой же площади, они делили добычу, закатывали веселые пиры. Но моим спутникам было явно не до гулянок. Усталость и очевидная несправедливость отнюдь не способствовали хорошему настроению. Правда, каждый любезно пригласил меня на ужин, выпить по стаканчику сидра. Но я, чувствуя, что они не в духе, пообещал зайти в следующий раз, после более удачного лова. Мы крепко пожали друг другу руки.

— Проклятая жизнь! Работаешь, работаешь, а все без толку! — зло выдавил из себя Мануэль.

— А что мы можем сделать? Сколько помню, всегда здесь так было,— грустно пожал плечами робкий Валериано.

— Бороться надо! Да не в одиночку, а всем вместе! — кажется, за весь день я впервые услышал голос Амадора. Судя по решительному выражению его лица, парень имел вполне определенные планы на будущее.

О Сидре и Фабаде

Столицей Астурии является Овьедо, город тихий и спокойный. По утрам жителей будят звуки колоколов центрального собора. На улицах и площадях не чувствуется той суеты и толчеи, что присущи большим городам, тому же Хихону, второму по значению центру области. Кстати, между этими городами идет постоянное соперничество: никак не могут решить, какой лучше.

— У нас за плечами сама история,— петушатся жители столицы, намекая на то, что она существует с VIII века.

— Зато мы современнее, у нас крупная индустрия,— отвечают хихонцы.

— Мы — средоточие астурийской национальной культуры, в Овьедо старинный университет, один из красивейших театров страны — «Кампоамор», где выступают лучшие певцы мира,— не сдаются овьедцы.

— А в Хихоне проводится традиционная международная ярмарка, здесь самый большой в Испании пляж. И не забывайте — это особенно важно— одна из сильнейших футбольных команд Европы — «Спортинг»...

Я не берусь судить, кто прав в затянувшемся споре. Каждый из двух городов имеет свои преимущества и недостатки, плюсы и минусы. Честно признаться, мне больше по душе архитектура Овьедо, его размеренная жизнь, таинственная тишина, поселившаяся в переплетении средневековых улочек; чинно-торжественный вечерний выход семей горожан на аллеи парка Сан-Франсиско; сосредоточенность мужчин в «сидрериях» — питейных заведениях, где посетителям подается исключительно местный сидр. Астурийцы гордятся им так же, как жители Риохи и Вальдепеньяса своим «тинто» — красным вином. Приготовляется сидр из специального сорта мелких кисловатых яблок, которые выращивают в здешних селах, а также в соседней Галисии.

Итак, астуриец угощает вас деревенским сидром. С шумом вылетает тугая пробка из запотевшей, покрытой паутиной бутылки. Хозяин тут же высоко поднимает ее правой рукой над головой. Левая рука со специальным широким стаканом в это время опущена вниз. Незаметным движением он льет жидкость с метровой высоты. Причем струя обязательно должна с силой упасть на грань стакана. Таким образом, часть напитка попадает по назначению, а часть выливается на землю. Считается, что только при таком разливе сидр сохраняет свой особый привкус. Налить его иначе — значит для астурийца испортить удовольствие. К тому же стакан наполняется примерно на одну пятую.

В поселке Навиа, считающемся родиной астурийского сидра, раз в два года проводятся специальные чемпионаты по разливу напитка, на которые со всех концов Астурии съезжаются мастера этого своеобразного вида «спорта».

Сидр не только утоляет жажду, но и возбуждает аппетит. Если ты особенно голоден, то ничего не может быть лучше на обед, чем знаменитая астурийская «фабада» — густая фасолевая похлебка. Чем ее заправляют хозяйки? Это зависит чаще не столько от кулинарного искусства, сколько от достатка той или иной семьи. Фасоль можно варить со свининой, говядиной, бараниной, с кровяными или копчеными колбасками, с окороком. В доме победней в фасоль добавляют оливковое масло и едят с белым хлебом. В шикарном ресторане типа «Каса Херардо», что находится между Овьедо и Хихоном, в фабаду кладут понемногу все виды мяса и сорта колбас, что я перечислил.

Однажды на прилавке книжного магазина я увидел любопытное издание под названием «Все о фабаде». И это была не брошюра из серии «О вкусной и здоровой пище». И написал ее не искусный кулинар, а известный писатель Пако Игнасио Тайбо, взявшийся за этот труд исключительно из любви к своему родному краю. Представляя свою книгу, построенную на любопытных историях, легендах, сказаниях, дон Пако то ли в шутку, то ли всерьез сказал: «Без фабады, как без наших гор, как без наших шахт, для меня Астурия не существует».

Перед отъездом в Мадрид я зашел проститься с моими друзьями в Сама-де-Лангрео. Висенте рассказывает мне последние новости о положении на шахтах, о забастовках, которые вновь начинают лихорадить этот неспокойный край. Одна за другой закрываются шахты, горняки остаются на улице. Мой собеседник явно озабочен. Только сейчас я замечаю на его красивом лице глубокие шрамы, а в густых волосах седину. Да, тяжелая была рука у франкистского палача.

— Привет Москве! — говорит Висенте.— Скажи, что здесь, в Астурии, борьба еще далеко не закончена и мы никогда не отступим.

Уже далеко позади остались огоньки небольшого горняцкого городка. По сторонам петляющей дороги тесно сдвинулись темные горы. Где-то недалеко шумит стремительная горная речка. Воздух напоен запахом только что скошенной травы. Но почему-то после всех встреч на этой поразительно красивой земле меньше всего хочется называть ее «испанской Швейцарией». Пусть уж лучше подобное сравнение остается только в рекламных проспектах и путеводителях для туристов. Потому что шахтерская Астурия — это сама Испания, трудолюбивая, сильная, гордая, не ведающая страха, постоянно готовая к борьбе за справедливость.

И. Кудрин, корр. Гостелерадио специально для «Вокруг света» Сама-де-Лангрео-Кудильеро — Овьедо — Мадрид

(обратно)

Небесный агроном

Пилот положил самолетик в вираж, и грунтовая полоса, именуемая здесь межколхозной площадкой сельскохозяйственной авиации, разом исчезла из виду. В утренней дымке за бортом поплыли дома большой кубанской станицы Брюховецкой. Потом в иллюминаторе подержалась ленточка реки, текущей на северо-запад, к Азовскому морю. А дальше пошли бесконечные поля. Двукрылый Ан-2 быстро достиг высоты пятисот метров.

— Справа — поле номер три, озимая пшеница,— сверившись с картой, крикнул Леонид Груздев своему напарнику.— Изреженности как будто нет...

— Вижу,— согласно кивнул второй бортнаблюдатель.

Оба сделали пометки в картах и снова прильнули к иллюминаторам.

Мартовский день обещал быть погожим, хоть и начался по-весеннему ветрено. Пригревающее солнце скоро растопило легкий туман, и все, что проплывало теперь внизу, просматривалось совершенно четко. Земля очистилась от снега, с удовольствием подставив весеннему теплу и свету раскустившиеся рядки хорошо перезимовавших растений.

— Подлетаем к полю номер десять,— донеслось до Груздева сквозь шум мотора.

Внизу простирался участок с Безостой-1 — самым популярным в Краснодарском крае сортом пшеницы. Сверху он выглядел сине-зеленым прямоугольником, аккуратно расчерченным темными линиями. Так вроде бы и полагалось смотреться ему с высоты птичьего полета. Но от наметанного глаза Груздева не ускользнули несколько широких полос, выделявшихся из общего фона всего-навсего более густой окраской. Кто-кто, а он-то хорошо знал, что это за полосы! Снова потянулся за карандашом, привязанным к планшету, и нанес обнаруженную аномалию на карту. «Не дай сюда ретарданта, урожай снизится процентов на двадцать, а если окропит хорошими дождиками, то и больше»,— мысленно прикинул он.

Вообще-то нынешний полет экспериментальный, даже в некотором смысле учебный — и для подчиненных Груздеву сотрудников, и для него самого, заведующего лабораторией Всесоюзного научно-исследовательского и проектно-технологического института кибернетики Министерства сельского хозяйства СССР. Они же отрабатывают совершенно новый метод контроля за посевами. Замысел вот какой: прямые наблюдения с воздуха и аэрофотосъемка быстро дают полную информацию о посевных площадях целого района или даже области. Затем по команде из единого центра приходит в действие вся необходимая техника и агрохимия. Оперативность, точность, масштаб. Но это в будущем. Пока никто еще не ждет от Груздева практических рекомендаций по уходу за посевами (вовремя предупредит, что да как там на полях, и за то скажут спасибо). Однако ему самому трудно удержаться, чтобы хоть мысленно не прикинуть, чего именно надобно каждому полю. Ведь это тоже часть той общей программы — авиация сельскому хозяйству,— которой они занимаются.

Но что это за эликсир — ретардант, без которого хорошим посевам на отлично удобренной ниве грозят вдруг такие существенные потери урожая? И как в погожее весеннее утро, за несколько месяцев до уборочной, мог догадаться об этом Груздев?

Стало чуть ли не литературным штампом сочетать «тучные угодья» с «высокими хлебами» и «тугими колосьями». А так ли уж отрадна эта милая картина?

«Тугие колосья» оказываются непосильной ношей для тонких и длинных стеблей и начинают клониться к земле. Иными словами, «высокие хлеба» имеют свойство полегать; иногда так сильно, что созревший урожай не взять ни жаткой, ни самым лучшим комбайном. Впрочем, существенные потери начинаются еще задолго до уборки. В листьях, изменивших (при наклоне стеблей) привычное относительно потока солнечного света положение, ослабляется фотосинтез: урожай существенно снижается.

Мало того, Груздев, проведя в свое время ряд опытов, убедился, что в зерне полеглых растений становится меньше белка — того драгоценного белка, которым, в сущности, держится сама пищевая сила пшеницы и кормовая ячменя.

Вот почему, пролетая над «полосатым» полем, он и отметил его на карте как неблагополучное. В «полосы» попало слишком много удобрений, и потому растения здесь наверняка сильно полягут.

При этом Груздев отлично понимал, что полегание хлебов нельзя связывать исключительно с массовым применением азотных туков. Нет, просто повышенные их дозы в конечном счете делают предуборочную ниву (вот ведь какой парадокс!) более уязвимой при набегах ветров и ливней, от которых во все времена несли урон поспевающие хлеба. Земледельца всегда одолевала забота: как избавиться от этого лиха?

А действительно, как? Вывести неполегающие сорта? Еще лет двадцать назад считалось, что это единственный путь. Проблема даже стала казаться почти решенной, когда селекционерам начали удаваться карликовые пшеницы — те сочетали крупный колос с укороченным стеблем.

Вообще-то низкорослую пшеницу издавна возделывали в Японии, Индии, Тибете. Но у индийской был мелкий колос, а тибетская давала щуплое зерно. И все-таки еще в начале нашего века азиатскими карликами заинтересовались в Италии. Там и вывели первую озимую пшеницу с невысоким стеблем, ставшую одной из прародительниц нынешней знаменитой кубанки Безостой-1, в посевы которой сейчас вглядывался Груздев, прильнув к своему иллюминатору.

Увы, на полях, очень хорошо удобренных, даже карлики, случалось, полегали.

Селекционеры, разумеется, продолжали совершенствовать свои карликовые сорта, укрепляли стебли. Но такая переделка растений — занятие кропотливое и долгое.

Химики — вот кто попытался разом разрубить сей гордиев узел.

...Ветер за бортом самолета заметно усиливался. Легкая «аннушка» то вдруг всем фюзеляжем вздрагивала, врезавшись в плотный воздушный поток, будто что-то задевала днищем, то ухала в воздушную яму или начинала по-утиному переваливаться с боку на бок. Но Груздев не страдал от таких воздушных передряг, переносил их хорошо...

Да, химикам удалось разрубить гордиев узел. Они создали радикальное средство против полегания злаков — ретардант.

А началось вот с чего. В 1960 году американский профессор Н. Толберт, изучавший обмен веществ у растений, обнаружил, что у его подопечных под действием одного из органических соединений хлора несколько укорачиваются стебли. Неожиданный эффект показался ученому примечательным, и он запатентовал свое открытие, хотя совершенно не представлял, найдется ли ему применение. Однако патент на полке не залежался. Всего через год его с успехом использовал австрийский профессор Ганс Линзер. Веществом, указанным Толбертом, он опрыскал посевы на опытном поле, и именно на нем пшеница не полегла. А ведь дозы удобрений и урожай были высокими, лето же выдалось дождливым.

Скоро препараты, обладающие таким полезным действием, стали называть ретардантами, то есть замедлителями. Они тормозили рост нижней части стебля — тот раздавался вширь и получался короче, а соломина у злаков становилась намного прочней. В садах ретардант «заставлял» груши, яблоки и особенно цитрусовые приносить хороший урожай не через год-другой, как обычно, а каждое лето. Он делал прочнее стебельки уцветов — даже срезанные, они дольше не вяли.

Успех первого ретарданта был просто феерическим. В короткий срок его начали выпускать во многих странах. В том числе и у нас — под названием тур. Этому, разумеется, предшествовало тщательное исследование свойств препарата.

Вот о результатах такого изучения, в частности, на поливных землях и узнал Груздев. Им занималась Лидия Дмитриевна Прусакова из Института физиологии растений АН СССР. Тогда они и не предполагали, что со временем взаимный обмен идеями перерастет в серьезное научное сотрудничество.

В ту пору студента Груздева заинтересовали три обстоятельства. Первое: ретардант и в самом деле радикальное средство против полегания ряда злаков. Второе: действие препарата на качество зерна не вполне ясно. И третье: на ячмене и овсе он дает осечку. «Почему?» — задался вопросом Груздев. Но готового ответа не получил.

И он решил добыть его сам. Самонадеянность? Наивная вера молодого, комсомольского возраста человека, что секреты природы открываются с такой же легкостью, как обложки учебников? Ни то, ни другое. Студент располагал неплохими возможностями: в учебном хозяйстве Тимирязевки в достатке делянок для опытов, а в лабораториях факультета — первоклассное оборудование для биохимических исследований. Но самое главное — Леонид Груздев оказался неплохо подготовленным к научной работе. Он вырос в семье, где проблемы агрохимии были не только предметом профессионального интереса, но и настоящим увлечением. Не случайно оба младших брата Леонида — как и он, коренные москвичи — тоже избрали себе профессии, близкие к сельскому хозяйству.

И еще. Руководителем кружка студенческого научного общества, где занимался Груздев, был профессор Борис Павлович Плешков — продолжатель школы академика Д. Н. Прянишникова, заложившего основы советской агрохимии. В кружке поощрялась самостоятельность и высоко ценилась эрудиция.

В центре научных интересов Плешкова было изучение обмена белков у растений. Этим увлекся и Груздев. Потому-то для него естественно было задаться вопросом: а что происходит под действием ретарданта внутри зерна? В конечном счете это ведь вопрос качества зерна, муки и хлеба. А уже тогда, во второй половине шестидесятых годов, становилось все более очевидным, что рост валовой отдачи хлебного гектара все чаще идет за счет снижения традиционного качества русской пшеницы.

Что же ему удалось выяснить?

Не столь уж и мало. Тур увеличивает содержание хлорофилла в листьях, там интенсивнее идет фотосинтез, колос лучше питается, повышается урожай. Тур активизирует азотный обмен, в зерне накапливается больше клейковины; из такой пшеницы получается пышный, подъемистый хлеб.

Но ретардант требовал самой высокой культуры земледелия.

А вот почему этот препарат плохо справляется с полеганием ячменя и овса — выяснить не удалось.

«Аннушка» уже на верхнем «ярусе». Перемещение панорамы внизу вновь замедлилось. Наблюдатели — у иллюминаторов, работа продолжается, хотя самолет по-прежнему чувствительно болтает, а боковой ветер старается сбить его с курса.

После ряда вполне благополучных полей появилось иное... Оно было красивым — чуть ли не сплошь зеленым; даже темных линий междурядий почти не было видно — они просматривались лишь кое-где пунктирными строчками. Груздев знал: эта красота обманчива, ему не спутать ее ни с чем, он достаточно имел дело с полями, одолеваемыми сорняками.

...Году примерно в семьдесят первом, на одной из Всесоюзных конференций по ретардантам, где Груздев выступал с докладом, к нему подошел незнакомый мужчина лет тридцати и без долгих расспросов, предложил:

— Давайте работать вместе.

Его певучая речь наводила на мысль, что он приехал с Украины или с Дона, и было в этом подвижном человеке нечто располагающее к себе. Разговорились. Георгий Николаевич Ненайденко оказался действительно приезжим, но не с юга, а из Иванова, где преподавал агрохимию в местном сельскохозяйственном институте. И очень интересовался влиянием тура на урожаи ржи.

Он брался поставить опыты в хозяйствах Ивановской и соседних областей Нечерноземья. А вклад молодого коллеги видел в изучении качества опытных образцов зерна. К тому времени Леонид, окончив Тимирязевку, работал в Центральном институте агрохимического обслуживания сельского хозяйства (ЦИНАО), располагавшем самыми совершенными приборами-анализаторами.

— Что ж, по-моему, кооперация — это вообще двигатель науки,— улыбнулся Груздев и тут же определил тему для совместной работы: изучить на разных злаках действие тура в сочетании с гербицидами.

— Согласен,— сказал Ненайденко,— у нас в области много земель, страдающих от сорняков.

Еще в академии Груздев пробовал смешивать ретардант с гербицидами — дешевле и проще для полевой практики. Тогда эксперименты завершились неудачей. У пшеницы, опрысканной смесью тура с гербицидами, обожгло листья. Они засохли и опали, урожай существенно снизился. А ведь это был знаменитый озимый сорт Мироновская-808 — очень выносливый, способный хорошо приспосабливаться ко многим напастям.

Примерно в то же время Прусакова установила, что у хлеба из пшеницы, обработанной в поле туром и гербицидом, иногда появляется горьковатый привкус. Но ведь ничего такого не случалось, когда делянки опрыскивали отдельно каждым, из препаратов. Откуда же это свойство смеси? «А неудача ли это?» — спрашивал себя Груздев. Да, смесь была несколько более токсична. Но подобное могло означать и еще одну вещь: при совместном действии препараты почему-то становятся активнее. А если так, то не напрашивается ли вот какое полезное следствие — их можно применять в меньших дозах.

Тогда он не успел проверить свою мысль — пришло время защиты диплома и расставания с Тимирязевкой. Но вопросы, как бы повисшие в воздухе, продолжали его занимать. Потому-то с такой готовностью он и откликнулся на предложение Ненайденко.

Эффективность гербицидов общеизвестна!..

Но вот ведь какое дело! Освобожденные от сорняков культурные растения бурно шли в рост. Такие, конечно же, созрев, полягут. Здесь бы и поработать ретарданту, соединив его с гербицидом. И Груздев пришел к мысли, то комплекс — удобрения, гербициды, ретардант — мог бы стать истинным инструментом управления урожайностью. Он хотел снизить и токсичность смесей.

Вскоре заложили опыты на делянках учхоза Ивановского сельскохозяйственного института, а позже — на полях Владимирской, Костромской и той же Ивановской областей. Ненайденко, несмотря на крайнюю занятость со студентами и аспирантами, с присущей ему энергией быстро и с размахом организовал постановку эксперимента. Действие различных вариантов смесей тура с гербицидами изучали на пшенице, ржи, ячмене и овсе. С ранней весны до осени он при первой же возможности мчался на «газике» к полям.

Груздев же обычно появлялся на полях лишь время от времени, чтобы взять пробы растений. Только когда получал в ЦИНАО очередной отпуск, мог наблюдать за посевами сколько хотелось. Проб за лето у него набиралось столько, что на их изучение уходили все осенние и зимние месяцы...

Почти девять лет шла добыча фактов на полях Нечерноземья.

Это был интересный процесс: неизвестное становилось очевидным. Вот кратко его ход. Множество участков. Разные дозы смесей. Груздев анализирует первую группу проб: в ней исчез горьковатый привкус хлеба. Хорошо. А как вели себя те же образцы в поле? К сожалению, полегали. Другие варианты: на листьях пшеницы нет ожогов, но при этом, увы, благоденствовали и сорняки. Тоже плохо. Третья группа вариантов... Двадцатая... Сотая... Наконец-то! Найдены оптимальные дозы смесей. Надо еще и еще проверить. Что это? Опять разные результаты: в некоторых образцах зерна явно убыло белка. Откуда образцы? Есть ли здесь какая-то закономерность? Ага, вот в чем дело: все они с неудобренных полей! А что дала та же смесь ретарданта и гербицида там, где было достаточно туков? Дополнительно 4—5 центнеров зерна с гектара. Качество зерна? Отменное. И хлеб из него что надо. Вот это дело!

Еще одна идея родилась, так сказать, по ходу действия. Земли Нечерноземья, как известно, бедны микроэлементами. Но ведь в живом организме медь, к примеру, активизирует процессы дыхания, молибден — синтез белков, кобальт — азотный обмен.

— А если их тоже ввести в наши смеси? — сказал как-то Груздев Ненайденко.

— Заманчиво... Но обойдется ли без нежелательных реакций? — усомнился тот. Однако против эксперимента не возражал.

Сомнения рассеялись уже через год. Прибавка урожая на опытных участках подскочила до 6—9 центнеров зерна с гектара. К тому же обнаружился очень интересный эффект: в присутствии ничтожного количества меди действие тура усиливалось. А это означало, что можно еще несколько уменьшить его дозы.

Весь накопленный опыт лег в основу кандидатской диссертации, которую Груздев успешно защитил. Тогда ему было всего 26 лет. А казалось, что сделано еще очень мало.

Между тем химики получили новые ретарданты — более активные и менее токсичные. В создании одного из них (дигидрела) участвовала Прусакова. И она попросила Груздева выяснить действие этих препаратов на качество зерна.

Новая серия полевых опытов в Нечерноземье. Как ведет себя дигидрел? В отличие от тура существенно уменьшает полегание ячменя и овса.

Одна закавыка — на пшенице дигидрел проявляется настолько активно, что достаточно чуть-чуть завысить дозу, как это тормозит даже рост колосьев. Тут требовались какие-то коррективы.

Груздеву уже было ясно, что регуляторы роста способны как бы подстегивать друг друга. Он долго размышлял над этим, но как-то не решался высказать свои соображения. Не то чтобы боялся оплошать в глазах эрудированной Прусаковой, просто хотелось основательнее проверить самого себя. Но однажды он все же набрался смелости.

— Лидия Дмитриевна,— сказал он,— надо бы попробовать смесь двух ретардантов.

Сказалось, она тоже думала об этом. Вместе они разработали очередную серию опытов.

Надо было видеть радость Груздева, когда выяснилось, что сочетание дигидрела с туром действительно выгодно. Обычно довольно сдержанный, хотя и улыбчивый, он на этот раз прямо-таки сиял от счастья.

Следовало установить наилучшую дозировку каждого из препаратов. На это ушло еще два года.

И вот из всех вариантов новой смеси резко выделяется один. Эффект удивительный! Препарата вдвое меньше, чем только тура, а результат?

Груздев вспоминает участки, где проверяли этот вариант. Ровные, вытянувшиеся в струнку растения. Особенно у озимой пшеницы — ни одного полегшего. Урожаи поднялись на четыре центнера с гектара.

И великолепное зерно! Сделав первые анализы, он даже усомнился в точности показаний прибора. Однако повторы подтвердили: содержание белка в зерне повысилось на два с половиной процента! Серьезная победа. Ведь ради такой же прибавки селекционеры работают десятилетиями над выведением нового сорта. А когда он удается, его уважительно называют высокобелковым.

Не менее важно и другое. Сокращенные дозы химикатов уменьшали опасность накопления их в зерне.

Предложенная смесь ретардантов была столь удачна, что ее признали и зарегистрировали как изобретение. Она дала толчок новым разработкам аналогичных регуляторов роста растений. Последнее становилось особенно важным, поскольку ретардантами в стране уже ежегодно обрабатывали около 8 миллионов гектаров посевных площадей.

Оглядывая с воздуха зеленеющие кубанские поля, Груздев еще не знал (да и не мог знать), что вскоре в его жизни произойдет еще одно событие, огромнейшее,— что цикл его работ «Действие синтетических регуляторов роста на формирование урожая и качество зерна» будет отмечен премией Ленинского комсомола за 1981 год.

...«Аннушка», лихо скатившись с небес, благополучно села на ту же межколхозную площадку, с которой поднялась. Груздев легко выпрыгнул из самолета, прошелся, разминая затекшие ноги, и с удовольствием подставил лицо ветру. За ним выбрался и его напарник. Болтало, не болтало — а всего за каких-нибудь три часа они осмотрели почти все поля большого Брюховецкого района. В «газике» на это ушло бы не меньше недели, да и удалось бы заглянуть лишь на придорожные участки.

Распрощавшись с летчиками, они отправились в станицу и остаток дня провели в гостинице — писали справку о своих наблюдениях для райкома партии и районного управления сельского хозяйства. Впереди еще множество полетов, аэрофотосъемка, анализы... Но хотелось уже сегодня, до окончания разработки метода, чем-то реальным помочь кубанским земледельцам.

В сущности, одной из основ будущего метода стали все те исследования Груздева, которые были проведены до прихода в Институт кибернетики. Но основа еще не сам метод. Он родится, когда соберут воедино и досконально изучат все материалы наблюдений, все снимки, а также сведения о почвах и климате Кубани.

Впрочем, то, что разработка нового метода находится в начальной стадии, не мешает понять его значимость. Авиационными средствами (а впоследствии и аэрокосмическими, с использованием искусственных спутников Земли и орбитальных станций) можно будет обеспечивать быстрый контроль за посевами на очень больших площадях. А это не что иное, как очень быстрое планирование агрохимических и уборочных работ, весомая часть индустриальной технологии современного растениеводства.

В середине лета, перед началом уборочной, Груздев снова кружил на «аннушке» над знакомыми кубанскими полями. Те уже пожелтели и сверху казались бескрайним золотым руном. Но местами попадались белесые полосы и пятна — участки полеглых хлебов. Он прикинул, сколь велика площадь всех подобных участков, и убедился, что его прогноз, сделанный в марте, подтвердился почти полностью.

Он почувствовал удовлетворение. Пожалуй, даже не столько оттого, что расчеты оказались верными. Еще больше радовала мысль: «Все-таки здорово — участвовать в сотворении такой новой профессии, которую впоследствии, наверное, назовут «небесный агроном».

Лев Юдасин

(обратно)

Белые слоны кха

Верхом на задавале

Весь видимый мир заполняла красная густая и хрусткая пыль, проникавшая через одежду, набивавшаяся в волосы, уши, рот, вызывавшая нестерпимый зуд и доводившая до отчаяния. Струйки пота превращались в оранжевые потеки, загустевали коричневыми масками на лицах. «Джип» по оси тонул в этой пудре, поднимавшейся из-под колес густыми клубами, и в первый раз, что я ездил по дорогам Лаоса, я не видел ни велосипедов, ни мопедов: в здешних условиях они не годились. Так продолжалось полдня, а потом мы с наслаждением выкупались в каком-то болоте, разогнав с поверхности бочага ряску. Едва выйдя из воды, мы тут же залезли в высокие ботинки: нам сказали, что вокруг кишат змеи. Змей, впрочем, мы так и не увидели, за исключением той, которую приготовили для нас на ужин.

Это была не дорога, а скорее тропа. Мы двигались из города Паксе в деревню Тунгной, в восточной части плато Боловен, расположенном на юге Лаоса. Оттуда наш путь лежал в джунгли, где жили люди народности кха — это общее название множества племен индонезийской языковой группы.

К середине дня мы были на месте. На единственной площади Тунгной, окруженной несколькими строениями: крытым жестью зданием с легкими стенками — помещением местной власти, кирпичным складом для горючего, несколькими серыми от солнца и дождей хижинами,— полулежали слоны. Их было четыре и еще один детеныш. Выпиравшие мощные позвоночники казались килями больших шлюпок, положенных набок. Связанные из бамбука площадки с низкими перильцами, с подставками, похожими на кресла с раздвинутыми ножками, валялись рядом с грудой амуниции. И мы сами, и вещи должны были поместиться на этих площадках.

Начали седлаться. Слоны помогали: подпругу, сделанную из лианы, брали в хобот, продевали между ног, совали погонщику, подтягивавшему бамбуковую площадку к спине. Мне показалось, что завязывает он совсем не туго. Погонщик прищелкнул языком. Слон подогнул ногу, подставляя ее мне. Помня только что полученные наставления, я схватился за огромное ухо, встал на мощную лодыжку, а остальное произошло само по себе. Слон, которого звали Задавала, поддел меня хоботом и перекинул в бамбуковую корзинку. Корзинка тут же съехала набок. Я беспомощно ухватился за края. Однако появившийся рядом погонщик в вылинявшей панаме уравновесил меня.

На втором животном разместились еще двое, а на остальных взвалили тюки с книгами, тетрадями, лекарствами, коробками кинолент, кое-какими продуктами и нашу поклажу. В общем-то выходило, что слоны оказались не такими уж силачами... Да и во время похода, в течение которого мы двигались над сплошными зарослями, достигавшими слонам до бивней, они, как я заметил, обходили крупные деревья. Пхо Пхотилак, погонщик головного слона, на которого меня посадили, давал животному полную волю выбирать дорогу, поправляя взятое им направление только если оно расходилось с намеченным путем. Щелчок языком, легкий удар палкой по уху, и слон, уперев нарост между хоботом и лбом в ствол дерева, сгибал его, переламывая затем мощной ногой.

На крутых склонах животное подгибало задние ноги и съезжало, как на санках, раздирая кустарник и мелкие деревца. Мотаясь из стороны в сторону, измученный до тошноты беспрестанным подкидыванием, я сидел с затекшими ногами, вцепившись в перильце корзины, совсем не уверенный в том, что меня не выкинет из нее в заросли на какой-нибудь колдобине.

Пхо Пхотилак работал ветеринаром, и главная цель, которую ставил перед ним Народный комитет провинции, состояла в увеличении поголовья как одомашненных, так и диких слонов. Правда, в южном Лаосе издавна не делают различия между теми и другими. На период вязки домашних животных отпускают на волю.

Как сообщил Пхо, по данным Министерства сельского хозяйства республики, в четырех основных «слоновьих» провинциях Лаоса — северной Сайябури и южных Чампассак, Сараван и Аттопеу — в хозяйстве держат примерно тысячу животных. Заняты они в основном на трелевочных лесных работах: с этим они справляются в лаосских лесах куда лучше механизмов. Часто слонов используют и под вьюками. Шеститонная громадина не может, однако, брать на спину более центнера груза из-за слабого позвоночника.

Индокитайские слоны — неисправимые бродяги. Из Лаоса, где охота на них издревле строго нормирована, они перебираются, переплыв Меконг, в Таиланд, оттуда идут в Бирму, во Вьетнам.

Кха издавна охотились на слонов, догоняя их бегом — скорость огромных животных не превышает двадцати километров в час. Охотники проскальзывают под слона и вонзают в брюхо копье. Требуются большая энергия и хорошая выносливость в соединении с хладнокровием, чтобы решиться на это. Раненый слон прекращает бегство. В этот момент он становится опаснее тигра. В особенности старый самец, уже встречавшийся с вооруженными людьми. Неудачливый храбрец будет раздавлен и растерт буквально в пыль.

— От специалистов приходится слышать, что индокитайский слон,— говорил Пхотилак,— намного слабее африканского. Дело в том, что натуралисты наблюдали в основном только горного слона, он чаще у нас встречается. Он меньше слонов из заболоченных долин. Те водятся вокруг озера Тонлесап в Кампучии, достигают в высоту у плеча более трех метров, а бивни у них — в метр длиной. Некоторые зоологи считают, что наш слон вырождается — сказывается «биологическая усталость», ведь вид существует многие тысячелетия. Все это еще изучать и изучать, только потом можно принимать меры. Мое дело на первых порах — убедить кха помогать мне в работе. По некоторым данным, приручение слонов в Азии началось тысячи четыре лет назад...

Война здесь всегда была занятием, навязанным людьми миролюбивому животному, вступающему в противоборство, лишь когда его к этому вынуждают. Предтеча бронетанковых войск, боевой слон прорывал строй противника, сминал его. С его спины наблюдали за боем генштабисты королевских армий. Слонов использовали в Индокитае даже во время последних битв. Готовя вторжение в Индию в 1944 году, японское командование затеяло обходный маневр через непроходимые джунгли и перебрасывало на слонах войска в Бирму из Индокитая. Две сотни слонов перевезли тогда около двадцати тысяч тонн грузов — и это в разгар сезона дождей. В начале 70-х годов американские летчики гонялись за лаосскими слонами, подозревая, что их могли использовать освободительные силы. Известен доклад одного из пилотов, сообщившего, что им убито из пулемета девять из двенадцати обнаруженных животных.

Большой урон поголовью лаосских слонов наносили банды контрабандистов. Они подбивали жителей Боловен отлавливать молодняк. Это неминуемо сопровождалось убийством матерей — иначе самка малыша не отдаст. До провозглашения ЛНДР в Чампассаке перевозом «зоологической контрабанды» занимались летчики королевских ВВС. За молодого слона они получали в Бангкоке долларов пятьсот. В Европе или США товар стоил уже более десяти тысяч.

И хотя у лаосских слонов довольно высокая рождаемость, только один слоненок из двух доживает до взрослого возраста — девяти-двенадцати лет. В неволе слоны не размножаются.

Рацион нашего Задавалы состоял из колоссальной массы зеленых ветвей, кустов, травы, литров ста воды и всего остального, что ему удавалось стащить на привалах с нашего стола. Задавалой его звали за крутой норов. Он никогда не просил. На первой же остановке он — под хохот лаосцев — перехватил хоботом мою грудь, пересадил подальше от походной закуски и, пока я возвращался, всосал в хобот мою еду, а затем выдул ее в огромную пасть, ехидно, как мне показалось, усмехаясь нижней губой. У меня имелся опыт взаимоотношений с этими животными по Южному Вьетнаму. Я не стал негодовать. Пхотилак дал мне палку сахарного тростника, и я протянул его Задавале. Когда слон зацепил лакомый кусок хоботом, я потянул тростник на себя. Силы были, конечно, далеко не равны, но слон деликатничал — он извинялся... Я отпустил.

Погонщики обычно легко и, как кажется, естественно находят общий язык с питомцами. Движения хоботом — целая азбука, которую, как говорят, легко читает опытный человек. Разнообразные пыхтения, мычания, ворчания, трубные звуки, дружеское похлопывание по плечу, дерганье ушами, обдавание из хобота водой и пылью могут выражать предупреждение, извинение, призыв к осмотрительности, желание познакомиться и даже пошалить. Горцы по праздникам подносят слонам ведрышко-другое. Захмелевший гигант, которому в пойло подмешали рисовый самогон, обычно смирно спит посреди деревни, прислонившись к дереву. Но, говорят, бывают и буяны...

Годы борьбы

Места, по которым мы передвигались, издревле считались неспокойными. Плато Боловен населено более чем пятьюдесятью племенами, которых в Лаосе называют кха, или лаотенгами. Многие века главные торговые пути и армии, ходившие в походы, обтекали плато. Этот край сохранился в своей первозданности. Неистовая воля к самостоятельности и независимости его людей, стремление поддерживать дружбу с соседями только в том случае, если соседи честны и не жадны до чужого — будь то земля, ее плоды, охотничьи угодья, добро и женщины,— заставляли искателей легкой наживы и быстрой добычи держаться подальше от плато Боловен.

В 1915 году, привлеченные плодородием горного краснозема, на Боловене появляются первые колонизаторы. Попытка пришельцев за горсть побрякушек купить свободу лаотенгов провалилась. Началась вооруженная борьба. Только в 1936 году повстанцы согласились на переговоры. Во время встречи офицер колониальных стрелков, спрятав пистолет в лежащий на коленях шлем, выстрелил в вождя горцев Онг Коммадана. С тех пор край не знал мира. Сопротивление временно возглавил брат погибшего, а затем, как того хотел народ, 17-летний сын — Ситтхон Коммадан. Впоследствии он стал заместителем председателя Патриотического фронта Лаоса — «красного принца» Суфанувонга, будущего — с 1975 года — президента Лаоса.

Ситтхон родился в деревушке Тхонквай, неподалеку от столицы плато Боловен города Паксонга. Тяжело раненного в сражении, колонизаторы захватили его в плен и до достижения совершеннолетия держали в тюрьме. В 1940 году приговорили к двадцати годам каторги. С каторги на севере Лаоса — в провинции Фонгсали — Ситтхон бежит. Понимая, что борьба за свободу родного края может увенчаться победой только при поддержке всего лаосского народа, он вступает в движение «Свободный Лаос», с оружием в руках сражается во главе отрядов лаотенгов в составе освободительной армии. Вскоре его назначают командующим вооруженными силами патриотов юга Лаоса. До декабря 1975 года он не выпускал оружия из рук. Ситтхон Коммадан скончался во вьентьянском госпитале утром 1 мая 1977 года после продолжительной болезни. Врачи поставили неумолимый диагноз: рак и туберкулез легких как следствие перенесенной в молодости каторги...

Шорохи в ночи

...С Задавалы я слез, ухватившись за его ухо и неловко цепляясь о шершавую слоновью кожу рубашкой, выдиравшейся из-под пояса брюк. Круглая травянистая площадка была изрезана тропинками так, что напоминала колесо со спицами. Со всех сторон стояли крытые соломой хижины на невысоких сваях. Появились жители — мужчины в узких набедренных повязках и женщины в юбках с поперечными полосами. Лица их были удивительны. Прямые густые волосы, высокие скулы, почти темно-красная кожа заставляли думать, будто мы находимся у индейцев Южной Америки, а не в Индокитае.

Я не успел еще и прийти в себя, как старейшины — морщинистые старики в тюрбанах — подняли плетенку с огромным кувшином напитка из перебродившего риса. Обычай священен в горах, и я пил по очереди вместе со всеми, чувствуя, как меня мутит после долгой болтанки на Задавале, жары, пыли и обилия впечатлений.

Кха на Боловен, пожалуй, жили так тяжело, как ни один народ в Индокитае. Из двадцати, а то и более детей, которых рожала женщина, выживало не более двух-трех: резкие перепады температуры дня и ночи, болезни, с самого раннего возраста — непосильный труд. Мне рассказывали, что детей иногда не отрывали от груди до двух-трех лет, а потом без всякого перехода начинали кормить вяленой и перченой буйволятиной, кукурузой и кореньями. Чтобы утихомирить ребенка, который заходился в крике, ему давали «глотнуть дымка» из отцовской или материнской трубки...

...Со слонов сгружали медикаменты, которые должен был получить и раздать работающий среди кха — один на десяток деревень — лаосец из долины, фельдшер, он же, как я понял, народный полицейский, он же и председатель местного комитета. Самим людям деревни еще трудно понять, чего от них хотят, когда говорят о выборах: у них же есть старейшины! С этим приходится считаться. Достаточно пока и того, что Камку Булому — так зовут фельдшера,— после того как он вылечил от дизентерии нескольких детей, верят больше, чем силе жертвоприношений.

Мои лаосские спутники привычно занимались своим делом: сгружали продукты, книги, две канистры с горючим, киноустановку со стареньким движком.

Ночь пришла стремительно. Согласно обычаю главный гость, а им по подсказке Пхотилака объявили меня, должен ночевать в хижине старейшины. Я поднимался в нее по лестнице — отполированной до блеска доске с прибитыми в полуметре друг от друга деревянными перекладинами. Заметно похолодало, и я удивился, когда дочь хозяина, девочка лет четырнадцати, тщательно оборудовала над моим тюфяком противомоскитную сетку. Тропический гнус в такой холод? Оказалось, хуже: мохнатые пауки с белым брюшком, размером с грецкий орех, метнулись по сетке от света фонаря, когда в хижину забрался и Пхо Пхотилак, закончивший свои заботы.

Было слышно, как слоны, припутанные стальными цепями к деревьям поблизости, шумно дышат в тишине ночи.

— Подоткнитесь поплотнее,— посоветовал ветеринар.— Эти мохнатые твари ядовиты...

Он провел лучом фонаря по настилу, на котором мы лежали, выхватил из темноты тощую кошку тигриной масти. Она жалась, осторожно пятясь перед проползавшим рядом с ней пауком.

— Боловен,— говорил Пхотилак,— самое гиблое место по смертности от малярии и тифа. Десять процентов детей все еще умирают, не дожив до года. Туберкулезом тут болела раньше половина людей. По самым скромным подсчетам, из девяти тысяч прокаженных, имеющихся в стране, большая часть приходится на южные районы.

— Почему здесь не пытались погасить источники эпидемий и ликвидировать их причины? В конце концов и против ядовитых пауков можно найти средство...

— Вы правы... Но в канун революции в Лаосе на каждые шесть-десять тысяч лаосцев приходился один врач. При этом все врачи работали в городах. Деревня оставалась во власти знахарей и суеверий — даже в долинах. О горах и говорить нечего. Известно, что в 1975 году дипломы медиков получили только девять лаосцев, из которых четверо остались практиковать за границей... Так что тот фельдшер, который появился среди кха,— это просто прыжок в новую эпоху.

Спал я плохо. Холод пробирался под отсыревшее одеяло. За стеной тяжело вздыхали слоны. Потом под утро вдруг завыла собака, вызвав дикий ответный вой еще двух десятков других.

Кибальчиш против Бун Ума

На следующий день Пхотилак и Булом показывали кино на растянутом пластиковом экране, по которому в изобилии ползали ящерицы, охотившиеся на привлеченных светом насекомых. Человек триста зрителей, заполнившие до отказа площадь деревни, сгрудившиеся между хижинами, сидящие на крышах и даже на наших слонах, в напряженном молчании следили за мультфильмом о Мальчише-Кибальчише и вникали в комментарий Булома. Буржуин в его переводе получался американцем, а предатель Плохиш назывался князем Бун Умом, наместником Чампассакским, некогда правившим на плато Боловен... После сеанса деревенский шаман-мжао выспрашивал у Пхотилака: почему у главного героя картины, если она действительно рассказывает о далекой и дружественной России, не было таких же усов, как у меня? Выходило также, что я мог бы появиться в деревне не так буднично — на привычном слоне, а на мощном и красивом коне, которого показывали на экране...

Приобщение деревень кха далекой южной лаосской глухомани к большой жизни, к заботам и надеждам многонациональной страны, ставшей на путь закладывания основ социализма, конечно же, и раньше не представлялось мне делом простым и легким. Но то, что приходилось наблюдать, наполняло меня еще большим уважением к лаосским друзьям. Невольно вспоминались ленинские слова о том, что чем более отстала страна, тем труднее в ней перейти к новым отношениям.

Естественно, что застывшие в общинно-племенном укладе народности сможет вытянуть из отсталости и дикости, поднять до уровня сегодняшнего дня только страна, решительно двинувшаяся вперед.

...Возвращаясь в Паксе, мы остановились на привал в небольшой хижине на краю плантации кофейных кустов с темно-бурыми гроздьями на ветвях. Приветливый крестьянин, пересадив рисовавшего что-то цветными карандашами на старом плакате сынишку в сторонку, предоставил нам шаткий столик, принес в древнем термосе кипяток. Мы заварили чай, разложили припасы. Все мы, сидевшие за столом, невольно посматривали на мальчика, увлеченно раскрашивавшего свой рисунок. Когда с едой было покончено, я, на минуту задержавшись у дверей, взглянул на работу художника.

Среди ярко-синих и зеленых джунглей под оранжевым солнцем, зажатым коричневыми облаками, мимо желтых домиков на сваях и коричневых людей тянулась цепочка серых слонов с поклажей. Первый был оставлен незакрашенным.

— Что же он у тебя такой?

— Это идут белые слоны удачи...

Лаосцы по традиции считают, что слоны-альбиносы, встречающиеся очень редко, приносят счастье. Как-то мне довелось увидеть такого. Отловленный слоненок казался скорее светло-серым с розоватым оттенком. Предназначался он исключительно для королевской семьи. В Луангпрабанге, когда охотники, как рассказывают, однажды в стародавние времена привели такого же, весь город сбежался поглазеть. Что ж, пусть белые слоны появятся теперь и у крестьянской хижины...

Закрасневшееся, а через несколько минут ставшее раскаленным солнце, словно огромный корабль с багровыми парусами, уходило за горизонт по широкому Меконгу, когда мы выехали к его берегу. Резче пахнуло повлажневшей от вечерней зари травой. Подали первый сигнал цикады.

Валериан Скворцов Плато Боловен — Вьентьян — Ханой — Москва

(обратно)

Три бума Амазонии

Взлет и падение дона Панчито

От порта Икитос до гостиницы добраться не так просто — такси не было, а городской транспорт, как мы это понимаем, вообще не существовал. Я зашел в полицейский участок и позвонил старому приятелю Лучо Яплаку. Человек он замечательный, уроженец этих мест, любит свои джунгли, закончил университет в Лиме и в то время работал начальником отдела по охране лесов всего департамента, фигура очень важная.

Вечер в его доме был особенно приятен после недели путешествия по реке. Заговорили об Икитосе.

Гордость города — набережная, с выложенным камнем тротуаром, красивыми фонарями, каменной оградой. Нечто подобное я видел в Гаване. Столь богато строили в очень больших городах Испании. Но такое богатство никого в Икитосе не удивляло. Город возник здесь, в джунглях, во время каучуковой лихорадки.

США и Европа остро нуждались в каучуке, который шел в шинную промышленность. Каучуковый бум немедленно перевернул всю провинциальную жизнь этого захолустья. В Икитос приехали американские и английские дельцы, одних только компаний в Икитосе было десятка два. За буржуа, а часто опережая их, в джунгли потянулись авантюристы, искатели быстрой наживы. Состояния появлялись и исчезали, как утренний туман. В Амазонию завозили негров; отряды вооруженных вербовщиков хватали индейцев и силой оружия, под страхом смерти заставляли их работать на сборе каучука. Здесь правил закон капиталистических джунглей, джунглей гораздо более жестоких и вероломных, чем ненамеренная жестокость девственного леса.

На поте и крови, на жизнях тысяч индейцев и негров росли гостиницы, дома, офисы компаний... Дома отделывали привезенными из Европы мрамором и кафельной плиткой. Бум кончился, когда авантюристы ухитрились сквозь все заслоны вывезти семена каучуковых деревьев из Южной Америки в Азию и когда эти семена превратились там, в Азии, в плантации.

Тут-то конкуренты южноамериканских каучуковых королей и вспомнили, что на плантациях в Южной Америке эксплуатируется рабский труд. Возник скандал, который в конце концов привел к прекращению промысла и упадку экономики всего этого района. Закрылись офисы, банки, рестораны и гостиницы, в город вернулась провинциальная тишина. И только дома напоминают о былом безумстве нуворишей. Среди них одно здание — туристская достопримечательность города — «Каса де фьерро» — «Дом из железа». Его представил на выставке в Париже Эйфель, а один из каучуковых королей Амазонии купил «Железный дом», приказал разобрать и собрать вновь здесь, в Икитосе.

— Вот на такие покупки, на дорогой коньяк, вино из Европы, на поездки в Париж, дикие кутежи уходили огромные деньги. А кончился каучуковый бум — и кончилось богатство. Ты же знаешь, у нас сейчас снова бум. Теперь нефтяной,— сказал Лучо, и я уловил грустные нотки в его голосе.

— Ты думаешь, история повторится? — спросил я.

— Не будем забегать далеко вперед. Сначала слетай на нефтяные разработки, посмотри, что там делается, а потом поговорим,— ответил он.

Гидросамолет отправлялся в джунгли рано утром. Пассажиров было немного, но, чтобы обернуться поскорей, договорились, что летчик высадит меня в Капироне, где недавно нашли нефть, я побуду там, сфотографирую все, что нужно, поговорю с рабочими, а летчик развезет людей и грузы и вернется за мной на обратном пути.

Мы добрались до Капироны без приключений. Гидросамолет подрулил к небольшому деревянному пирсу, я выпрыгнул на доски, летчик тут же развернул машину и улетел. Стало тихо. Я прошел по дороге метров двести и наконец увидел человека. Он шел мне навстречу, широко улыбаясь. Жилистый энергичный человечек в плетеной соломенной шляпе оказался администратором или, проще, сторожем при уже заглушенной скважине и кое-каком оставшемся здесь оборудовании. Он объяснил, что основное оборудование демонтировали и вместе с рабочими отправили на новую вышку. Звали администратора дон Панчито, что означает вторую степень уменьшения от Франсиско.

Прислушиваясь, не летит ли самолет, я — за стаканом наранхады, местного прохладительного напитка типа лимонада,— начал расспрашивать администратора-сторожа.

— Сколько лет ты работаешь в сельве, дон Панчито?

— Тридцать пять,— ответил он с гордостью. И, подумав немного, заговорил быстро, глотая окончания слов:

— Я ведь эту сельву отлично знаю. Возьму вот ружье, мачете, и через неделю ищи меня на другой стороне, на реке Корриентес. Начинал я еще с верховьев реки Тигре. Цивилизацию этим индейцам принес. Кто, думаешь, их там одел в рубашки да брюки? Я. И они меня как отца любили...

— Ну, народ-то они приветливый, добрый,— сказал я, как выяснилось, невпопад.

— Добрый? — переспросил дон Панчито.— Это сейчас. А раньше они какие были! Если им кто не нравится, соберутся ночью человек пять-шесть да убьют. Я эти их порядки прекратил.

— Как же ты справился?

— Приходилось палкой бить,— спокойно сказал он.— Ведь эти бестии раньше ни завтрака, ни ужина, ни «лончи» не признавали,— продолжал дон Панчито, коверкая английское слово «ленч» и подбирая аргументы.

— Рубашки и брюки ты им даром, что ли, давал?

— Зачем же даром? — усмехнулся он моей наивности.— Менял на шкурки, на каучуковое молоко, потом дерево стало в цене. А работать по-настоящему они не любят. Помню, трудно было их .заставить золото мыть.

— Так ты и золотоискателем был? — удивился я.

— Золото искать здесь не нужно, индейцы знают, где оно есть. Лишь бы повезло: иногда за месяц всего грамм намоешь, а иногда килограмм получается.

— Что, за золото хорошо платили?

— Вначале продавал его перекупщикам, но они много не дадут. Сам начал возить в город, получалось неплохо...

Дон Панчито с видимым удовольствием вспоминал минувшие дни.

— Куда же девалось твое богатство, дон Панчито? — поинтересовался я.

Он как-то сразу потускнел.

— Прогорел,— ответил он грустно.— Начал деньги в долг давать, людей выручал, а они меня подвели.

Как потерял свою фортуну дон Панчито, я расспрашивать не стал...

Впереди идут трочеро

И вдруг я услышал рокот мотора. Из-за вершин деревьев показался вертолет. Сомнений не было: это был наш Ми-8. Но еще большая радость была впереди. Когда вертолет приземлился, я узнал пилота. Это был Мануэль.

Чтобы читателю стало ясно, что означала для меня встреча с Мануэлем в этой глуши, расскажу, как мы познакомились.

В семидесятом году в Перу было мощное землетрясение. В горах, в департаменте Анкаш, погибло около пятидесяти тысяч человек. Раненых, больных было еще больше... Я прилетел в Перу на работу вместе с молодежным отрядом наших врачей и госпиталем. Госпиталю поручалось стационарное лечение больных. Его палатки расположились неподалеку от разрушенного до основания города Уарас. А отряд молодежи (среди членов его были высококвалифицированные врачи, со званиями и степенями) разделили на группы по три-пять человек и забрасывали в небольшие поселки в горах. Там они вели прием больных, делали в случае необходимости сложные операции, но, главное, поднимали у населения настроение, лечили, отправляли особо тяжелых больных в госпиталь. Через руки молодых врачей примерно за два месяца работы прошло около сорока тысяч человек... Группы врачей из деревни в деревню перебрасывались вертолетом. А командиром вертолета был Мануэль. Он переносил любые тяготы такого рода работы и обслуживал все точки один. Летал он на маленьком вертолетике американской постройки. Нашими вертолетами перуанцы тогда еще пользоваться не умели, и три подаренных Ми-8 оставили, как они говорили, для более важных дел...

Мануэль узнал меня. Мы похлопали друг друга по плечам, и я изложил ему суть моего положения. Он рассмеялся: «Рад помочь. Сейчас повезу тебя на Паваяку, посмотришь, как идут работы, а потом на нашу базу в джунглях. Оттуда можешь улететь в Икитос, а если нет — проживешь несколько дней без проблем...»

От Капироны до Паваяку мы летели минут десять.

От посадочной площадки мы поднялись на командный пункт. Отсюда, с вершины холма, было хорошо видно, какими усилиями дается нефть в джунглях: вырублено сто тысяч квадратных метров сельвы, трактора, бульдозеры, компрессоры доставляли сюда в разобранном виде вертолетами. Собирали в специально построенных мастерских, часть техники переносили через джунгли, через болота буквально на руках...

Но труднее всех, пожалуй, было тем, кто пришел сюда задолго до начала работ. Об этом мне рассказал начальник участка инженер Фернандо Рехифо.

Для того чтобы определить места залегания нефти, нужно было составить сейсмологическую карту. Для этого геологи наметили маршруты нескольких партий. Точно по заданному курсу партии расходились по джунглям. Они находились в сельве по нескольку недель.

...Впереди идут трочеро. Задача людей этой профессии — прокладывать трочу — тропу в джунглях. По пять-шесть часов в сутки, меняясь через каждые несколько сот метров, идут они, пригнувшись к самой земле. Передние рубят под корень кусты и тонкие деревья. Двое расширяют трочу, пилят толстые стволы, выкладывая из них мостки. Следом идут геологи, специалисты с грузом. Проложить трочу — это только полдела. Ее нужно все время поддерживать в рабочем состоянии. Влажность и муравьи превращают бревна в труху недели за две. Время не ждет. До наступления темноты нужно пробить два километра тропы, найти сухое место, сварить пищу и повесить гамаки.

В джунглях люди не ставят палаток. Жара не даст отдохнуть, вымотает силы. Если же пойдет дождь и станет холодно, можно спать, сидя в гамаке, сжавшись в комок, стараясь сохранить тепло. После трудового дня трочеро спят как убитые. Вероятность того, что на лагерь нападет дикий зверь, крайне мала: звери боятся шума, людей. Змея тоже не страшна, если не наступить на нее ногой, за исключением знаменитой «шушупи» — змеи-собаки. Эта тварь всегда нападает первой. Охотится она ночью и, как правило, извещает о своем приближении.«Собакой» ее назвали, наверное, за злобность; звук, который она издает, больше похож на кудахтанье, чем на лай. Если в лагере кто-то услышал кудахтанье шушупи, прислушиваются все, определяя по звуку, куда она держит путь. И если она идет на лагерь, люди снимаются и уходят. Сражаться с шушупи в темноте слишком опасно.

Когда группа выходила на заданную точку координат, в точно назначенное время производился взрыв. Сейсмографы принимали отраженные от различных слоев колебания звука, и таким образом по сейсмическим картам определялось место возможного залегания нефтяного пласта...

Отсюда, с командного пункта, было видно маленькое озерко нефти, натекшей из скважины, пока ставили заглушку. Казалось, ее блики можно было увидеть в глазах каждого рабочего и самого начальника участка—так взволнованы они все были.

Нефтяной бум обещал новую жизнь этим краям, всем и каждому, кто здесь трудился...

Амазонский алитет

Я нашел Мануэля у вертолета. Рабочие заканчивали погрузку каких-то деталей, которые мы должны были отвезти на базу «Петроперу», минутах в двадцати лета от этой скважины.

— Тебе придется пока жить с нами,— сказал Мануэль.— Самолета в Икитос сегодня не будет.

За три дня в лагере «Петроперу», расположившемся в небольшой деревушке Интуто, мне довелось попробовать хвост крокодила, черепашьи яйца, съесть кусочек удава и обезьяны. Здесь, как и во всей сельве, ели все, что можно было добыть...

— Эй, журналист из Москвы,— услышал я насмешливый голос Мануэля на следующее утро.— Все новости проспишь.

— А что, нефть нашли? — вскочил я.

— Сейчас нефть никто не ищет, мой дорогой, сегодня воскресенье. А вот проехаться с Джони на моторке тебе, я думаю, не мешает.

Я быстро собрался, прихватил бутерброд из столовой с какой-то белой твердоватой рыбой (оказалось, это и был кусок хвоста крокодила) и помчался к реке.

Джони, сухощавый, улыбчивый индеец, ждал меня в резиновой лодке с мотором. Я сел на нос, приготовил камеры, и мы двинулись. В течение двух минут все было спокойно, мы отошли от берега метров на двадцать, и тут все переменилось. Мотор завыл, лодка рванулась, резиновый нос вместе со мной задрался, и мы понеслись со страшной скоростью по реке. Минут через десять началось для меня новое испытание — «кебрады». Вода в этих заводях Амазонки, образующихся в периоды половодья, черная, гладкая как зеркало. В ней отражаются без искажения, сохраняя цвет, кусты и деревья. Отличить отражение от самой ветки я был не в состоянии. Несколько раз казалось, что мы на полной скорости просто влетаем в чащу, я пригибался, приготовившись к удару, а Джони, заметив это, еще поддавал газу и хохотал как ненормальный. Этот индеец был фанатиком скорости. Лодку, однако, он вел мастерски, уворачиваясь от кустов, низко нависавших ветвей деревьев и островков.

— Не спеши так, а то я не смогу ничего разглядеть и сфотографировать,— сказал я. Он сразу согласился, сбавил скорость. И вовремя: из-за поворота вышла длинная лодка-каноэ. На ее носу сидела молодая индеанка, за ней маленькая девочка, на задней скамейке сидел и греб, плавно работая веслом, индеец со строгим лицом. Между ним и женщинами лежала гора бананов.

— В лагерь повез продавать,— пояснил Джони.

Индеец, увидев, что я навожу фотоаппарат, приосанился, выпрямил спину и сказал что-то женщинам. Те тоже подтянулись, напряглись... Я подождал, пока они подготовятся, и сделал снимок.

Минут через десять мы уже были у дома этого индейца. Родня его оказалась малоприветливой, и я, не останавливаясь, прошел за Джони мимо.

— Почему у них такие мрачные лица? И почему они не поздоровались в ответ? — спросил я у своего спутника.

— А ты не понял? — поинтересовался он.

— Нет.

— Понимаешь, они не любят, когда их фотографируют, а они без рубашек.

— Они что, думают, будто фотоаппарат унесет часть их души? — спросил я, поскольку сталкивался с таким повернем среди индейцев в горах. Там некоторые старики считали, что если на бумаге появляется изображение человека, значит, его уносят с собой и с ним могут сделать что угодно.

— Нет,— возразил Джони.— Они не любят, когда их фотографируют без рубашек, потому что они цивилизованные люди, а их хотят представить как диких индейцев. Понимаешь?

Через несколько минут мы вышли на небольшую полянку. Справа стояла хижина — как везде в джунглях, крыша на столбиках. В метре от земли к столбикам прилажен помост из досок и тонких стволов деревьев, в двух метрах от пола начиналась двускатная крыша из пахи. На полу, свесив ноги, сидели индейцы: старик лет шестидесяти, старуха неопределенного возраста, сухая, с вытекшим глазом, молодая тридцатилетняя женщина и совсем юная, лет шестнадцати, индеанка в положении. Рядом с ними в пыли вместе с двумя собаками, индюком и поросятами возились малыши.

Я остановился, поздоровался со стариком, потом со всеми остальными. Они приветливо посмотрели на меня, а после того как я угостил их сигаретами (закурили все взрослые), разговор пошел совсем непринужденный.

Старик рассказал, что двое его детей ходят теперь в школу (одному мальчику — десять лет, девочке — двенадцать). Спросил на всякий случай, не знаю ли я какого-нибудь доктора, который вылечил бы припадки у его сына... Женщины сидели тихо, в разговор не встревали, а только добродушно улыбались. Когда я спросил их о мужьях и отцах их детей, они сказали, что мужья на лесозаготовках, но скоро будут здесь, что один из соседей уже вернулся.

Я попросил старика познакомить меня с этим дровосеком. Старик с радостью согласился (видно, ему самому хотелось навестить соседа, но не было особой причины), и мы все вместе, с женщинами и детьми, двинулись по тропинке.

О приближении к дому дровосека известила музыка. Настил пола был поднят довольно высоко над землей. Пришлось подниматься по лестнице — толстому бревну с засечками.

Хозяин, парень лет двадцати пяти, непринужденно, весело поздоровался со мной за руку. Показал ручную выдру, которая спокойно ходила по дому. Мне, правда, показалось, что выдру он показывал не столько мне, сколько девушкам-индеанкам, пришедшим к нему на звуки музыки. Девушки не заходили в дом, а толпились вокруг, смущенно хихикая. Видно, хозяин был завидным женихом. Я рассмотрел выдру и только теперь подумал: а откуда, собственно, здесь, в доме индейца, музыка? Ведь электричества в этой деревушке и быть не могло. Поискал глазами и увидел небольшой проигрыватель. Он работал от батареек. Хозяин, заметив, что я интересуюсь проигрывателем, великодушно разрешил мне его рассмотреть.

— Вот, это я заработал на лесозаготовках,— с гордостью сказал он.

— Купил? — спросил я.

— Зачем же покупать? Заработал,— сказал он.

— А что ты делал?

— Рубил лес.

— Долго рубил?

— Шесть месяцев.

— И получил этот проигрыватель?

— Да,— ответил он, не понимая, что меня так интересует.

— И это все, что тебе заплатили?

— Нет, конечно, не все,— ответил он,— вот, мне дали еще пластинку.

Я невольно вспомнил Алитета и все описанные в романах отношения между скупщиками пушнины и звероловами нашего Севера до революции. Передо мной был самый настоящий, наивный, работящий Алитет, только из джунглей Амазонки. За шесть месяцев он получил еду, одежду, этот проигрыватель на батарейках и одну пластинку. И был счастлив...

Через два дня я рассказал об этом в Икитосе Луч Яплаку. Тот рассмеялся.

— Хорошо, что хоть это дали, а могли вообще прогнать. Но если тебя интересует, как платят нашим индейцам на лесозаготовках, то готовься: завтра же полетим на реку Напо, к границе с Эквадором...

— А почему именно на Напо? — спросил я в надежде, что мы могли бы выбрать местечко и поближе. Летать по притокам Амазонки и кормить комаров мне поднадоело.

— Потому что я должен лететь с проверкой именно туда, а в другое место мы можем пойти только на катере. Это займет неделю. Зато на самолете мы за день обернемся. Понятно?

— Понятно,— сказал я.— А кто же нас туда повезет? Разве «Петроперу» снова даст самолет?

— Нас повезут отцы-миссионеры,— весело сказал Лучо.— Только — язык за зубами. Если будут спрашивать, кто ты, скажешь — мой помощник. И все.

...Мы приземлились. Вдали виднелись штабеля бревен, какие-то постройки. Лучо занялся своими делами: осматривал подготовленные для распилки деревья, выяснял у хозяина лесопилки перспективы производства, что-то записывал в блокнот. Оказалось, перспективы для работы неважные. Лес в округе повырубили, и теперь транспортировка бревен из глубинки обходится дорого. Нужно или переносить лесопилку на новое место, для чего необходимо выправить в Икитосе разрешение, или договариваться о сплаве леса через границу. Когда хозяин освободился, я попросил познакомить меня с рабочими. Тот не удивился просьбе и позвал всех, кто был в это время на лесопилке. Пришло человек шесть. Все поздоровались со мной и с Лучо за руку. Но не пожимали ее, а как-то очень осторожно, чтобы не причинить никакого беспокойства, проводили раскрытой ладонью по моей ладони. В этом жесте было, наверное, что-то от первобытного: показать, что в руке камня нет. Все рабочие и работницы лесопилки были местными индейцами...

— Долго мы провозились здесь,— сказал Лучо.— Нужно спешить.

Мы снова сели на воду, уже в другом месте, слезли в присланную с берега лодчонку. На ней дошли до плотов.

— Ты пойди поговори с индейцами, а я пока подпишу кое-какие бумаги,— сказал Лучо.

Я подошел к пожилому индейцу. Как мне показалось, он был занят меньше других — разбирал какую-то снасть.

— Простите, вы давно здесь работаете? — спросил я его.

— Давно, сеньор,— ответил он спокойно, хотя, думаю, ему нечасто доводилось разговаривать с незнакомыми людьми.

— Что вы делаете?

— Рублю лес, готовлю его к сплаву.

— Как оплачивается ваша работа? Что вы за нее получаете?

— Оплачивается хорошо, сеньор. За разные сорта по 8, 16 и по 20 солей за кубометр. Все зависит от сорта дерева, сеньор.

— А какое дерево здесь вы добываете?

Рабочий назвал несколько сортов дерева, но я ничего не понял. Он пользовался местными названиями. Я записал их. А показать Лучо смог только на следующий день в Икитосе. В самолете поговорить не удалось: мы везли заболевшего гепатитом индейца. Летчик взял его четвертым, мы летели почти в обнимку с этим больным.

— Лучо,— сказал я, когда наутро мы встретились в моем номере гостиницы для последнего разговора,— скажи, зачем ты возил меня на Напо? Кажется, я все это уже видел на Коррентес?

— Причин тому много. Во-первых, джунгли на Напо немного другие, если ты заметил. Там, где мы были, место повыше, воздух посуше, деревья пореже, меньше кустарника. Я хотел тебе показать, что джунгли бывают разные и жить в них можно. Во-вторых, ты видел и лесопилку и лесозаготовки. Лес — это наш постоянно действующий бум. Но, как ты смог убедиться, он мало что дает для развития района. Все уплывает из страны. Ты знаешь, сколько стоят те же сорта дерева, что у тебя записаны здесь, в Икитосе, сплавленные почти бесплатно по реке?

— Откуда же мне знать?! —сказал я.

— Эти сорта стоят опять же 8, 16, 20 солей, только не за кубометр, а за кубический дециметр! Считай разницу! Сколько же лет индейцам работать, чтобы здесь что-то изменилось?

— Ты говоришь мне все это, чтобы объяснить, что история с нефтью может повториться?

— Она может повториться в третий раз. Ты не забыл про каучуковый бум, который тоже ничего не дал? Но должен тебе сказать, я мечтаю о другом. Я хочу, чтобы вместе с нефтью в джунгли пришли школы и больницы, культура...

Владимир Весенский Икитос — Лима — Москва

(обратно)

Небо моих птиц

Почему, не знаю, но зрелище свободно парящей в небе птицы всегда вызывало у меня чувство... восторга. Это одна из тех немногих картинок природы, на которые я могу смотреть не отрываясь часами.

Я рос в довоенном Крыму, и нередко свою кровать выставлял вечерами во двор. Утром, открыв глаза, первым долгом осматривал голубое высокое небо и в нем видел либо стайку звенящих быстрокрылых стрижей, уже вылетевших на первый утренний промысел, либо кружащего грифа или коршуна. Я не знал тогда, наслаждаясь их плавным и красивым полетом, что эти птицы парят над городом неспроста.

Кружит этакий великан в выси, ни разу не взмахнув крыльями, и становится все меньше и меньше — это нагретый уже жарким утренним солнцем воздух устремляется вверх, вознося пернатого планериста к зениту.

А днем, правда изредка, происходило необыкновенное событие. О приближении его оповещали громкие вопли с соседних дворов, хлопанье палками по доскам сараев. А это мои сверстники и ребята постарше, разводившие голубей, замечали в небе ястреба или сокола, уже занявшего над голубиной стаей выгодную воздушную позицию. Мгновение — и вот уже, рассекая воздух, с неба несется что-то продолговатое, форму которого и не определить. Не уловить и момент удара: лишь перышки бедолаги вспыхнут облачком-взрывом и отлетят в сторону.

Я ненавижу жестокость и насилие, но это зрелище меня всегда восхищало — до чего же точным и красивым был удар птицы! Вот и получается: как ни ряди, все, что в природе взаимосвязано и отработано миллионолетней эволюцией,— все высокоэстетично. Даже охота хищника.

Но я немного отвлекся от парящих птиц. Да, большей частью это хищники. Им нужно осмотреть как можно больше пространства, а для этого подняться высоко над землей. Широкие крылья помогут это сделать даже без единого взмаха: нужно только «поймать» струю теплого ветра, дующего снизу вверх, который невидимо поднимается над прогретыми солнцем местами. И эта вертикальная теплая тяга возносит птиц порою так высоко, что их и не видно невооруженным глазом.

Впрочем, парят птицы не только из отряда хищных. Отлично и очень красиво планируют аисты. Их полетами мы с семьей любовались целое лето на Западной Украине — в ту пору я работал на Тернопольской сельскохозяйственной опытной станции. Аистиных гнезд в этих краях очень много — на деревьях, хатах, старых костелах, новых домах. Летит над тобою могучий черно-белый великан, поводя длинным красным клювом из стороны в сторону, осматривает, что и как тут у нас на земле, и не шелохнет крыльями.

Наверное, так же вот летали когда-то над землей крупные крылатые ящеры-птеродактили. Из живших в юрском и меловом периодах птеродактилей гигантом был птеранодон: в размахе крыльев этот живой планер достигал почти восьми метров! Не так давно найдены останки и еще более крупного ящера-птерозавра, имевшего крылья размахом более пятнадцати метров... Паря над морями, птеранодоны на лету выхватывали из них рыбу беззубым клювом, очень длинным — иначе ведь, слишком снизившись, можно было угодить в воду и больше не взлететь. И вообще птеранодон — загадка для ученых: с ровного места такое сверхдлиннокрылое, но коротконогое существо не взлетит. Разве что при сильном встречном ветре.

Аистам же, например, взлетать легче, чем древним летающим существам или современным стрижам,— у них длинные сильные ноги. Поднимаясь, они машут крыльями, но если позволяет высота или встретится вертикальный теплый ветерок, с удовольствием раскидывают свои черно-белые широкие крылья и парят. Особенно запомнилась одна картина. Тихий осенний день, высокие башни старинного костела в тернопольском селе Сухостав, а за ними, только на большой высоте, огромная, сотни в полторы, стая аистов, не шелохнув крыльями, медленно скользит на юг, наверное, в Африку...

И еще очень красиво парят пеликаны. Я видел это когда-то над берегом Азовского моря. Те в скользящем полете совсем похожи на древних носатых птеродактилей.

Все знают, что численность многих крупных птиц у нас местами резко сократилась; что касается орлов и грифов, то их стало меньше по всей стране. Орлам трудно теперь найти спокойное место для постоянного гнезда и обеспечить себя и своих детей добычей. Пойманные же птицей суслики и другие грызуны могут накапливать в своем теле многочисленные ядохимикаты, применяемые на полях. Сами грызуны как-то справляются с химией, привыкли, что ли... А вот питающиеся ими мощные птицы оказались существами гораздо более нежными. И пошел орлиный славный род на убыль: редко-редко встретишь теперь в средней полосе страны, в Западной Сибири, на Урале гордо парящего повелителя неба. Во всяком случае в окрестностях города Исилькуля Омской области, где я прожил большую часть жизни, их теперь нет совершенно. А ведь всего лет двадцать-тридцать тому назад было в достатке!

Теперь я могу назвать и некоторых птиц, что в детстве кружили над городом в светлом утреннем небе. Белые (иногда даже розовато-белые) парители с темными концами крыльев — очень красивые в полете. Только люди дали им совсем неблагозвучное название — стервятник. А молодые «стервенята» — темно-бурые, почти черные. Вот почему я видел иногда белую и черную птиц, летящих вместе: старую и молодую.

Нефрон, так зовется стервятник в научных справочниках, относится к подсемейству грифов семейства ястребиных. Птица эта весьма сообразительна. Чтобы разбить толстую скорлупу страусиного яйца, она применяет самый настоящий инструмент — специально выбранный камень. Клюв у него по сравнению с другими грифами слабоват — так он берет в него камень, размахивается и швыряет в яйцо до тех пор, пока оно не треснет...

Громадный черный гриф из того же подсемейства и отряда, что и стервятник. Он так и зовется официально — черным грифом. Ширококрылая, лобастая, крючконосая птица, но в парящем полете гриф замечателен своею особенной, непохожей на орлиную мрачно-торжественной красотой. Мне посчастливилось более или менее отчетливо видеть черного грифа — жителя высоких гор — только два раза. Сейчас они в Крыму — великая редкость.

Почти такой же по размеру и форме, но не столь мрачно окрашенный белоголовый сип — тот самый золотисто-черно-белый великан, с рассказа о котором я начал очерк. Гнездится этот гриф в скалах небольшими колониями. Да и летать предпочитает компаниями, если, конечно, позволяет «поголовье».

Основная его окраска описывается в определителях как глинисто-бурая. Но на фоне синего неба, подсвеченный солнцем, сип выглядит почти золотым, что еще более подчеркивается темными концами крыльев, снежно-белой головой и шеей, окруженной пышным, белым же, воротником.

Ну, есть еще и некоторые падальщики помельче, например, черный ворон...

Кстати, в сороковых годах я видел трех белоголовых сипов в Исилькуле. Время шло к осени, и величавые ширококрылые птицы держали путь на юг. Ошибки быть не могло, я отчетливо разглядел их в бинокль. Не знаю, что бы сказали по этому поводу орнитологи: ведь сипы — жители южных горных мест. Впрочем, чего только не бывает в таинственном мире птиц: в Омскую область залетали даже южане фламинго.

Ну а что касается не падальщиков, а больших хищников-охотников, то увидеть беркута, степного орла, подорлика в Исилькуле было раньше не редкость. Там же на перелетах я наблюдал не раз огромного красивейшего орлана-белохвоста. Теперь же никаких орлов в исилькульских небесах не видно ни в какое время. Разве что заметишь небольших хищников — канюка, сарыча, луня, кобчика. Величавые же хозяева небосвода, недвижно парившие над лесостепью на своих широких крыльях, подевались неведомо куда.

А жаль.

И все же встреча со спутниками моего детства состоялась. Да еще какая!

Недавно в отпуске я осуществил-таки свою давнюю-предавнюю мечту: взобрался на Чатырдаг, заветную гору.

Я шел мимо живописных карр — больших и малых блоков известняка, медленно, но неуклонно разъединяемых вековыми силами воды, мороза и ветра; мимо туров — внушительных пирамид из камней, сложенных геологами и туристами, чтобы не заблудиться в тумане; вдоль альпийских лугов, через которые, как живые, ползли клочья облаков, поднимающиеся снизу, и я хватал эти мягкие, влажные, пахнущие паром клочья прямо руками; мимо уютных лужаек, загороженных от ветра скалами, и на этих лужайках буйствовали травы, точь-в-точь такие, как в Сибири, даже со шмелями на цветках, и сердце щемило от столь неожиданного сходства: кусочек сибирского шмелиного луга, заброшенный на вершину крымского утеса.

Но вот седловина начала забирать кверху. Последняя передышка, последний бросок, и выше меня — лишь небо. Не Эльбрус и даже не Фудзи, всего лишь 1527 метров,— но какой огромный простор объял меня со всех сторон! На юге и востоке — дальнее, как океан, сияющее солнцем море, с мерцающими городами по берегу. Правее море скрыто мощными горбами Бабуган-Яйлы, одетыми густым лесом. Еще правее, внизу, под скалами и до самого горизонта — долины, холмы, леса, первозданно разнообразные и живописные.

И это действительно так: вся эта дивная страна на юго-запад от вершины, где я стою,— Крымский заповедник. Как хорошо все-таки сделали люди, что в небольшом Крыму заповедали такую немалую площадь — почти триста квадратных километров!

И подумалось: отчего мы не делаем так в той же Новосибирской (где я сейчас живу) и Омской областях, каждая из которых во много раз обширнее миниатюрного Крыма? Почему мы там не оставили хотя бы квадратный километр целинной ковыльной степи, а устройство лесных микрозаповедников по 3—5 гектаров в маленьких колочках все еще наталкивается на многочисленные «организационные трудности»...

Ровно гудит похожий на стремительный поток прохладной воды горный ветер. Раскаленные на солнце серые скалы громоздятся величавыми каскадами.

И вдруг почти наравне со мною из-за соседнего утеса внезапно выплывает навстречу ветру большая золотистая птица с черными концами недвижных крыльев. Белоголовый сип, да так близко! С затаенным дыханием слежу за парящим великаном. Он меня отлично видит, но решил не сворачивать: идет на сближение. Еще немного, и проплывает всего в нескольких десятках метров от меня, лишь белая мудрая голова чуть-чуть повернулась ненадолго в мою сторону. Я вижу, как верхние перья казавшихся издали неподвижными распластанных крыльев сильно вибрируют в тугом встречном ветре, да чуть-чуть поворачивается сильный хвост, подправляя полет. Волнующее, непередаваемое, неожиданное зрелище!

Но это еще не все. За гигантом сипом появился еще один, еще и еще: пять, шесть, семь гигантских птиц совершают облет своих горных владений, совсем не боясь стоящего рядом человека.

А я-то думал, исчезли крылатые друзья моего детства! Нет, ничего подобного, они живут в заповеднике, сохранившем не только буковые и сосновые леса, скалы и пещеры, горные родники и речки, но и всех их четвероногих и пернатых обитателей.

Медленно и спокойно проплыла передо мною украсившая небо эскадрилья ширококрылых птиц, будто специально прилетевших на свидание со мною — порадовать и обнадежить.

Виктор Гребенников Симферополь — Исилькуль — Краснообск

(обратно)

Неоконченная история золотого чемодана

«Как-то в одной из газет я прочитала статью о ценных реликвиях Керченского музея, пропавших во время войны. Интересно было бы узнать, продолжается ли их поиск, принес ли он за прошедшее время что-либо новое?..»

Е. Соколовская, г. Киев

В январе 1926 года крестьянин деревни Марфовки С. Нешев на гребне Асандрова вала, где он добывал строительный камень, наткнулся на богатое готское захоронение и передал Керченскому историко-археологическому музею найденные там вещи: золотую диадему, украшенную сердоликами и зернами граната, большую золотую пряжку, наушные подвески, тонкие, овальной формы золотые пряжки. Такого обилия превосходных, высокого художественного качества готских памятников, датированных III—V веками нашей эры, здесь не находили. Сенсационная находка явилась как бы нежданным подарком к столетнему юбилею музея...

А спустя двадцать лет, летом 1946 года, в сотнях километров от Керчи, у станицы Спокойная, на юго-востоке Краснодарского края, мальчишки нашли в лесу древнюю золотую пряжку овальной формы и отнесли ее в милицию. Драгоценность позже сдали в местное отделение Госбанка, но, к сожалению, установить сегодня дальнейшую ее судьбу невозможно.

Какая, скажете, связь между этими столь разновременными и отдаленными друг от друга событиями? Дело в том, что золотая пряжка, случайно обнаруженная в лесу, была, по всей видимости, из того же знаменитого Марфовского клада! Почему я говорю «по всей видимости», станет ясно из дальнейшего повествования...

Но если это так, то как готская реликвия оказалась так далеко от места своего нахождения? Как она туда попала? Это сложная, запутанная история, которой я занимаюсь вот уже несколько лет...

Приехав однажды в Керчь, я не мог не побывать в историко-археологическом музее. Там и услышал об исчезновении в годы войны многих музейных сокровищ. Но рассказывали об этом в общей, почти легендарной форме... И вдруг — надо же случиться такому удачному стечению обстоятельств! — как раз во время моего пребывания в Керчи в музей поступили ранее неизвестные документы как о вывозе в тыл части его экспонатов, так и о разграблении оставшихся фашистскими оккупантами. Мне дали возможность с документами познакомиться. С этих бумаг, из которых я впервые узнал о «золотом чемодане», и начался длительный поиск.

...Итак, «золотой чемодан». Появился он в сентябре 1941 года, когда немецкие танки уже пробивались в Крым. Тогда директор музея (с 1921 года), видный археолог Юлий Юльевич Марти принес из дома большой фанерный чемодан, обитый черным дерматином. И туда в пятнадцати коробках уложили самое ценное, а точнее — бесценное, хранившееся в «спецфонде» и входившее в золотой запас страны. В опись чемодан занесли как «место № 15». Всего же к эвакуации было подготовлено девятнадцать ящиков — в них были упакованы наиболее значительные экспонаты, архив музея, материалы раскопок и важнейших научных исследований (с 1833 по 1941 год). К чемодану отнеслись по-особому: его укладывали не только в присутствии директора и главного хранителя, но представителей городского комитета партии и горисполкома. Закрыли на замки, обвязали ремнями и запечатали сургучной печатью Керченского горкома ВКП(б).

Что находилось в чемодане? Прежде всего предметы Марфовского клада. Затем семьдесят серебряных понтийских и боспорских монет митридатовского времени, то есть II—I веков до нашей эры, из очень интересного, по мнению ученых, почти неизученного Тиритакского клада, обнаруженного при раскопках в конце 1935 года. Далее — золотые бляшки с изображением скифов, пьющих вино из рога; бляшки, обнаруженные на горе Митридат во время рытья котлована: одна — с изображением юноши, сдерживающего коня, другая — с изображением сфинкса; коллекция пряжек средневековья из семнадцати штук; всевозможные браслеты, серьги, кольца, перстни, подвески с изображением грифона, сфинксов, льва, медальоны с изображением Афродиты и Эрота, маски, золотые бусы, пояса из серебряных пластин, золотые иглы и лепестки. Наконец, пантикапейские монеты червонного золота, золотые боспорские монеты греческого и римского времени, генуэзские, византийские, турецкие, русские монеты, медали, древняя иконка и многое другое.

Предметы в количестве семисот девятнадцати штук — из золота и серебра. Все — неповторимые памятники мировой культуры. Справедливо чемодан именовался «золотым»!

26 сентября Юлий Юльевич Марти и инструктор горкома партии (по другим сведениям, сотрудник горисполкома) Ф. Т. Иваненкова покинули Керчь и отправились с музейными ящиками в тыл. Поездка была крайне тяжелой. Вначале на катере через беспокойный Керченский пролив. В Тамани ящики погрузили на армейские машины. Дорога проходила по открытой степной местности, хорошо просматривающейся с самолетов. При налетах выскакивали из грузовиков и прятались где придется. Марти и Иваненкова попадали в укрытие позже всех, когда кругом рвались бомбы: приходилось тащить с собой тяжелый и неудобный чемодан. Он всегда был с ними — ведь «место № 15» они обязаны были сберечь при любых, даже самых чрезвычайных обстоятельствах.

Добрались до Краснодара. Ящики разместили в местном музее. Что случилось с ними после? Конечно, меня интересовала прежде всего судьба «золотого чемодана». В Краснодаре, где я пытался разобраться в этом, мне лишь говорили, и то со ссылкой на смутные и разноречивые слухи, что фашисты, оккупировавшие город, усиленно разыскивали какие-то крымские сокровища. Снаряжена была специальная зондеркоманда, в которую входили прибывшие из Берлина археологи. Но гитлеровцы, опять-таки по слухам, ничего не нашли, ибо эти «несметные богатства» успели отправить из Краснодара. Куда? Кажется, в Армавир. Не исключено, что в какой-нибудь другой город...

Безуспешность поездки в Краснодар, на которую я возлагал большие надежды, огорчала. Но почему безуспешность? Уже то, что я прослышал о какой-то зондеркоманде с берлинскими археологами (?), отыскивающими крымские сокровища (а не «золотой ли чемодан»?),— сведения, явно достойные внимания. Они могли пригодиться и, как выяснилось позже, пригодились!

Вернулся в Москву. Засел в архивы. Быть того не может, чтобы об эвакуации такого крупного музея не осталось никаких документальных свидетельств... И мне повезло! В Государственном архиве РСФСР попалось вначале упоминание о том, что керченские экспонаты действительно были перевезены в Армавир. А затем и то, что «золотой чемодан» доставила в Армавир Иваненкова. Одна Иваненкова. Марти же, человек пожилой и больной, не перенес тягот беспокойного пути и надолго слег в краснодарскую больницу.

Должен с огорчением признаться, что усилия что-либо выяснить об Иваненковой оказались тщетными. Так, первый секретарь Керченского горкома партии в 1941 году Наум Абрамович Сирота, к которому я обратился, ответил, что не помнит у себя такого инструктора, оговорив, правда, «лет-то уж сколько прошло!». Списки довоенных сотрудников горисполкома не сохранились. И в партийном архиве Крымского обкома КПУ меня также ничем не порадовали. А ведь Иваненкова столько бы рассказала о приключениях «золотого чемодана»...

Возможно, эти строки прочтут люди, знающие или знавшие ее. Откликнитесь тогда!

Ценности Иваненкова сдала в Армавирский горисполком, о чем в феврале 1942 года доложили в Наркомпрос руководители Краснодарского крайоно Пашкова и Маркова.

Участь же остальных восемнадцати ящиков с керченскими экспонатами сложилась трагически. Когда Армавир стала бомбить фашистская авиация, фугаска попала в здание, где они находились, и все погибло под руинами, в огне пожара.

Уцелел лишь «золотой чемодан». О дальнейших его превратностях, согласно скудным архивным крупицам, могли бы знать в Армавире первый секретарь горкома партии Л. М. Кривенко и председатель горисполкома В. П. Малых. Они же руководили и партизанским движением в районе во время фашистского нашествия. Посылаю запрос в Армавир. И получаю (какой уже раз!) неутешительную справку: Кривенко и Малых давно умерли, и никаких официальных документов о «золотом чемодане» не имеется. Похоже, что следы керченских сокровищ безнадежно терялись...

Что предпринять? После небольшой публикации в газете «Советская культура» с просьбой отозваться людей, знающих что-либо о «золотом чемодане», мне удалось продвинуться в своем поиске. История пропавшего керченского золота привлекла внимание местных газет, краснодарских краеведов, историков, журналистов. Откликов пришло немало. Но по большей части то, что сообщали люди, было основано на слухах, легендах и устных преданиях.

Однажды среди этой почты попалось мне то единственное, долгожеланное и тем не менее нежданное письмо, о котором мечтаешь и в которое подчас не веришь. Письмо от человека, в биографию которого «золотой чемодан» вошел событием драматическим и, пожалуй, самым достопамятным. Письмо прислала из Армавира Анна Моисеевна Авдейкина, которая в 1941—1942 годах работала в Армавирском горисполкоме. Именно она приняла от Иваненковой ее секретный груз.

Незамедлительно пишу ей. Получаю обстоятельный ответ, еще и еще... Вскоре приезжаю в Армавир, встречаюсь с Авдейкиной в ее крохотном домике.

— «Золотой чемодан» привезли незнакомая мне женщина и, насколько я помню, немолодой мужчина,— рассказывает Авдейкина.— Вот фамилию его забыла. Но не наш он, не армавирский. Председатель горисполкома Василий Петрович Малых распорядился сверить содержимое чемодана с представленной описью. Открывали его в присутствии специальной комиссии, в которую включили и меня. Все сошлось в точности.

Чемодан закрыли на замки, поставили сургучную печать. На этот раз Армавирского горисполкома. Отнесли в мою комнату на четвертом этаже Дома Советов. В ней хранились особо важные документы, и вход посторонним был воспрещен. О существовании «золотого чемодана» знал лишь узкий круг ответственных работников.

К несчастью моему, летом 1942 года я серьезно заболела — сыпной тиф и воспаление легких. Долго лежала в беспамятстве, затем стала понемногу приходить в себя. Что происходило вне моей комнаты, представляла смутно. Но третьего августа обеспокоенная мама сказала мне, что немцы совсем близко и, похоже, город эвакуировался. Поднялась я, слабая-слабая. Вышла на улицу и поразилась непривычной, зловещей безлюдности. Шатаясь, побрела в горисполком. В Доме Советов — двери настежь, пусто, никого! Поняла, что горисполком эвакуировался. С трудом вскарабкалась на четвертый этаж. Больше по привычке, чем с какой-то определенной целью, заглянула в свою комнату. И сразу увидела этот черный чемодан! Глазам своим не поверила! Но это был он.

Как же его оставили?! Очевидно, тот, кто собирал здесь бумаги и вещи, подлежащие вывозу, в спешке и суматохе просто не обратил внимания на обшарпанный и неприглядный чемодан. Ведь, повторяю, о его содержимом знали лишь два-три человека...

Что же делать? Одной мне чемодан не унести. Позвать кого-нибудь на помощь? Кого? Постороннему человеку не доверишься. Но не отдавать же врагу народное достояние!

Бегу домой. Зову племянника Шурика. Тогда ему, болезненному подростку, и четырнадцати-то не было. Тороплю: «Скорее, Шурик, скорее!» Только взобрались на четвертый этаж Дома Советов, как страшный взрыв потряс здание. Упали мы на пол. Посыпались на нас стекла, штукатурка. Но живы остались, невредимы. Повезло нам — бомба угодила в соседний дом. Вытаскиваем чемодан на улицу. Несем вдвоем, отдыхаем через пятнадцать-двадцать шагов. Ведь сама себя еле несешь! Во мне тогда оставалось килограммов сорок, да и росту я небольшого — метр пятьдесят три сантиметра. А в этом чемодане, наверное, все восемьдесят килограммов было!

Миновали квартала три. Затем прибежала моя сестра Полина, помогла нам. Наконец-то наш дом на улице Лермонтова, тот самый, в котором мы с вами сейчас беседуем. Тяжкую свою поклажу оставляем во дворе, и я иду искать сборный пункт. Он, как помню, назначался еще до моей болезни — возле мясокомбината. Пробираюсь по улицам, сама думаю: а вдруг его перенесли или, того хуже, все уже покинули город... Но сборный пункт находился на условленном месте, и, к моей радости, вижу там Малых. Выпаливаю ему про чемодан, прошу машину. Он обещает. Почти без сил бреду обратно. Сидим ждем. Машины нет. Снова оказываюсь на сборном пункте. Мне говорят, что к нам была послана легковая машина, значит, она не дошла...

Собственно, удивляться нечему — город нещадно бомбят. Земля дрожит, все кругом погрузилось в какой-то пыльный сумрак — солнца не видно. Вспоминаю, что минут двадцать назад меня чуть не срезал осколок. Со свистом пролетел перед лицом и врезался в землю у ног. Приходит запоздалый ужас...

Малых где-то достает грузовик. Втаскиваем чемодан в кузов. Василий Петрович приказывает шоферу гнать в станицу Спокойная. Другие дороги из города перерезаны фашистами. И этот путь, быть может, в руках гитлеровцев, но есть шанс прорваться. А мне Малых велит, если мы доберемся до станицы, сдать чемодан в отделение Госбанка. Пытаюсь проситься в партизанский отряд, но Василий Петрович отказывает: «Самое главное — спасти ценности!» — внушает он.

По дороге нас обстреляли, спустили шины. До станицы кое-как добрались на скатах. Чемодан я сдала директору местного отделения Госбанка.

Что было дальше? Пристроилась я к беженцам. Нас задержали немецкие автоматчики и для выяснения личности отвели на какую-то поляну. На нее согнали несколько сот человек. Там я прежде всего избавилась от акта сдачи «золотого чемодана», разорвала его и клочки зарыла в землю. Думаю: немцы все равно задержат меня, когда увидят по документам, что я работаю в горисполкоме. Не стала испытывать судьбу и ночью с несколькими сотрудниками советских учреждений бежала из лагеря... Перешла линию фронта.

...4 февраля 1943 года, через несколько дней после освобождения Армавира советскими войсками, Анна Авдейкина возвратилась домой. Родные не сразу признали ее в худой, желтой, изможденной женщине с седыми волосами, разбитыми в кровь ногами, в рваном, заношенном платье. Из новостей, которые ей выложили, главная относилась к... «золотому чемодану».

Как только немцы заняли Армавир, за Авдейкиной пришли гестаповцы. Обыскали дом, даже стог сена во дворе истыкали штыками. Допытывались, когда и на чем она уехала из города, кто ее сопровождал. Особенно — что взяла с собой. Требовали сказать, где она укрыла черный чемодан, который унесла из горисполкома. Быстро фашисты прознали о нем! Вероятно, кто-то из предателей видел Авдейкину... В гестапо поняли, о каком чемодане им донесли. Ведь именно за ним от самой Керчи гналась специальная зондеркоманда. И, как мы увидим позже, до Спокойной она тоже добралась...

Итак, станица Спокойная (сейчас она входит в Отрадненский район) — последнее известное нам место пребывания керченских сокровищ. Здесь, а также в Отрадной, встретился я с энтузиастами поиска «золотого чемодана» — краеведом Михаилом Николаевичем Ложкиным, с которым завязалась оживленная и весьма полезная переписка, и с сотрудником районной газеты «Сельская жизнь» Станиславом Кирилловичем Филипповым. Встретился с заведующим комнатой Славы в Спокойненском Доме культуры и председателем совета ветеранов Иваном Денисовичем Ермаченко, с некоторыми бывшими партизанами, просмотрел архив партизанского движения в районном музее...

И конечно, показали мне одноэтажный, барачного типа дом, в котором в 1942 году размещалось спокойненское отделение Госбанка. Сюда Авдейкина привезла «золотой чемодан», и отсюда он...

— 6 августа директор нашего Госбанка Яков Маркович Лобода погрузил банковские ценности и этот чемодан на бричку,— сообщает бывший бухгалтер Госбанка Екатерина Васильевна Васильченко.— И попытался было эвакуировать их в тыл...

Однако вскоре, по ее словам, был остановлен немцами. И загляни фашисты в бричку — печальная и на этот раз окончательная участь древнего золота была бы предопределена! Но, к счастью, проверять, что вез испуганный и усталый мужик, они не стали, а направили беженцев, и Лободу в том числе, обратно в Спокойную. В станицу Лобода не вернулся, а свернул в лес и доставил банковское имущество в Спокойненский партизанский отряд. Там и остался сам рядовым бойцом.

В начале декабря 1942 года отряд попал в крайне тяжелое положение. Его продовольственные базы были разгромлены, кончались боеприпасы. Бойцы голодали, страдали от болезней и внезапно наступивших морозов. Отряд окружили каратели, и он понес большие потери. Поэтому его командование решило пробираться из окружения небольшими группами, частью рассеяться по родным селениям, чтобы продолжить подпольную борьбу с оккупантами.

Снаряжение, лишнее оружие, документы, ценности закопали в разных местах. О каждом таком тайнике знали лишь два-три человека. Кто прятал «золотой чемодан»? Неизвестно. Быть может, среди них был и Яков Маркович Лобода. Вероятнее всего, эти люди погибли, как погиб и Лобода. При выходе из окружения он и несколько его товарищей были схвачены гитлеровцами. 14 декабря их расстреляли.

В тюрьме Якова Марковича избивали, допытывались о каких-то ценностях. Не тайну ли «золотого чемодана» пытались выведать фашисты? Ничего от него не добились. И то, что он скрыл от врага, не хотел ли открыть жене, когда ее допустили с ним проститься? Что-то очень важное он порывался ей сказать. «Но нам дали три минуты,— пишет мне его вдова Елена Павловна.— Полицай тут же стоял. Какой уж здесь разговор!» Сумела лишь понять, что «в отряде он сдал ценности Ирине Андреевне Гульницкой...».

Гульницкой?! Я уже слышал эту фамилию от бывших партизан, говорили они, что Ирина Андреевна была у них вроде кассира. И вполне могла быть причастной к сохранности керченского золота. Поэтому не потянется ли от нее ниточка поиска?

Так и получилось, но много-много позже...

А пока я искал тех немногих уцелевших партизан, которым известна была бы «заключительная» часть трагедии керченских сокровищ. Снова расспросы, обращения в официальные учреждения, переписка... И среди противоречивых рассказов, всяческих суждений, предположений, домыслов и легенд, коими основательно опутана история «золотого чемодана», отобрал я наиболее, как мне кажется, достоверные факты.

Они, эти факты, показывали, что в отряде о чемодане осведомлено было всего человек пять, в основном из руководства. Знал о них комиссар Иван Андреевич Мальков. Он, по словам заместителя комиссара соседнего Упорненского отряда Василия Степановича Серикова, в разговоре с ним упоминал о «золотом чемодане». Но распространяться не стал, о чем ныне стоит сожалеть, ибо Иван Андреевич уже скончался. Сын комиссара, Виктор Иванович, попавший подростком в отряд, вспоминает «о каком-то большом черном чемодане. Что находилось в нем, мы не догадывались. Но берегли его пуще патронов...».

Уже нет в живых таких, несомненно, сведущих в особых секретах отряда очевидцев, как начальник хозяйственной части Михаил Иванович Федоров, особист Николай Иванович Черноголовый, Надежда Васильевна Захарченко, работник одного из райкомов партии в Крыму... Умерла и Гульницкая. Но ниточка, которую я связал с ее именем, привела к дочери Гульницкой. Лариса Александровна Молчанова, которую я разыскал с превеликими сложностями, четырнадцатилетней девочкой находилась с матерью в партизанском отряде. Она и сообщила, что действительно ее мать имела какое-то отношение к «золотому чемодану», который «принес ей много горя и страданий». Но об этом она даже после войны дочери не рассказывала. «Если она была бы жива, думаю, помогла бы вам».

Подсказала Лариса Александровна, что еще, наверное, знал о керченских сокровищах начальник штаба отряда Комов. «Но его, наверное, давно нет в живых». Стал наводитьсправки о его родственниках и... отыскал самого здравствующего семидесятишестилетнего Михаила Ивановича Комова. Рад был ему, как своей последней реальной надежде.

Однако надежда эта обернулась лишь несколькими строчками из трудночитаемого письма. Комов писал о том, что он с двумя ныне покойными партизанами закапывал ящики с патронами. Среди них, по его словам, «видимо, был и ваш чемодан...». Точного места, где он схоронен, Комов не помнит — «где-то у станицы Бесстрашная». Но у командира отряда Соколова, как можно понять Михаила Ивановича, оно отмечено на карте.

Где теперь эта карта? Без сомнения, погибла?! Людей-то живых в отряде почти не осталось, а что уж говорить о листе бумаги! Тем более что командир Спокойненского отряда Петр Николаевич Соколов был убит в бою. Поэтому я не сомневался, что никаких его вещей или документов не сохранилось. Но однажды получил я письмо, которое меня взволновало и, по существу, круто изменило направление поиска. То, что сообщил его автор — житель Армавира А. Т. Буряковский, подтвердилось сведениями из других источников.

А извещал он о том, что его недавно умершая родственница Александра Григорьевна Сердюкова воевала в Спокойненском отряде. После того как он распался, она с сыном Малькова Виктором ночью пробралась к своей сестре Прасковье, которая проживала на хуторе близ станицы Бесстрашная. И самое главное — принесла документы погибшего командира. Среди них и его оперативную карту. Тщательно их спрятала. После войны Александра Григорьевна передала вещи и бумаги Соколова его жене, приехавшей из Ленинграда.

Однако адрес вдовы Соколова никто мне назвать не смог. А ведь она владела, быть может, единственным ключом к разгадке тайны «золотого чемодана» — картой, на которой ее муж указал партизанские тайники, в том числе и место укрытия керченских драгоценностей. Сохранилась ли бесценная карта? Как она необходима теперь!

Если, конечно, сокровища остаются в партизанском тайнике до сего времени...

Почему я засомневался в их сегодняшней неприкосновенности? Напомню о случайной находке древней пряжки предположительно из Марфовского клада, о которой упомянуто в начале очерка. Здесь напрашивается масса разных гипотез и догадок. Но что совершенно точно — фашистам они не достались!

Убежден также и в том, что та давнишняя находка привела бы еще в 1946 году к раскрытию тайны исчезнувших ценностей, если бы за это дело сразу же и всерьез взялись специалисты. Правда, в милиции связали найденную в лесу золотую пряжку с пропавшим «золотым чемоданом». Даже кому-то показывали ее для установления принадлежности к керченским реликвиям. Разумеется, доморощенная экспертиза успехом не увенчалась. Потому что совершенно авторитетно мог определить памятник лишь один человек — Юлий Юльевич Марти, Но вряд ли в Спокойной кто-либо о нем слышал. Время было послевоенное, трудное, иные заботы одолевали людей... И разыскивать бывшего директора музея, понятно, никто не стал.

Сам же Юлий Юльевич больше горевал о гибели архива и материалов научных исследований. В том же, 1946 году писал с горечью другу, видному московскому ученому Льву Петровичу Харко: «Нет уже тех богатств, которые были найдены и сохранены во время моего управления Керченским музеем! Дневники, записи и прочие научные документы, очевидно, пропали безвозвратно. И это — страшнейший удар по моему музею! Потеря всех дневников — невозвратимый урон!..»

Документы, сгоревшие в огне войны, уже не вернуть. А вот поиск керченских реликвий необходимо продолжить. И, быть может, с вашей помощью, дорогие читатели, удастся, ну, положим, не обнаружить их, но хотя бы с большей долей вероятности представить окончательную судьбу «золотого чемодана».

Евграф Кончин Керчь — Армавир — станица Спокойная

(обратно)

Работа для Ананда

Первого маврикийца, которого я встретил, звали Ананд. В Москве, в Шереметьеве, в пасмурный зимний день мела метель, и не было уверенности, что самолет вылетит по расписанию.

— Вы летите до Маврикия? — спросил меня смуглый молодой человек с правильными чертами лица. Я заметил, что он после меня сдавал свои чемоданы.

— Да.

— Я тоже... Обычно ваши специалисты этим рейсом летят до Адена или до Мадагаскара...

Маврикий и соседний с ним остров Реюньон не помещаются на карте Африки, и обычно их изображают в Индийском океане за рамкой, почти у самой кромки листа.

Формальность? Да, но она имеет символическое значение: Маврикий, как я потом убедился, трудно с определенностью отнести к какой-либо части света. Но прямого пути по океану от Мадагаскара 1100 километров, и так как от Азии и, уж конечно, от Европы гораздо дальше, географически остров справедливо относят к Африке.

Над Африкой приходится преодолевать и большую — до Мадагаскара — часть пути между Москвой и Маврикием.

Ананд только что закончил Университет дружбы народов имени Патриса Лумумбы, досрочно защитил диплом и сейчас спешил на Маврикий. В одной из фирм открывалась вакансия, и он стремился ее занять.

Готовясь к работе на Маврикии, я, конечно, собрал информацию о стране. Маврикий открыли португальцы, владели голландцы, потом — с 1715 по 1810 год — французы, а затем он стал английской колонией. В период французского управления на Маврикий были завезены рабы с Мадагаскара и восточного побережья Африки; их потомки составляют чуть более четверти населения страны, называют их на острове креолами. Больше половины маврикийцев индийского происхождения, есть выходцы из Китая, есть и белые. Остров стал независимым 12 марта 1968 года. Основа маврикийской экономики — сахарная промышленность.

Ананд писал дипломную работу по «экспортной зоне» Маврикия. Дело в том, что вместе с независимостью страна получила в наследство от колониальных времен и пятьдесят тысяч безработных, а это почти каждый четвертый трудоспособный человек. Поэтому правительство призвало иностранные и местные фирмы создавать предприятия, на которых можно было бы занять хотя бы часть людей. Продукция таких предприятий предназначалась почти исключительно для экспорта. Кое-что, правда, шло на внутренний рынок, и тем сокращался импорт, экономилась иностранная валюта. В экспортной зоне сейчас 102 предприятия.

— Помогло это хоть как-то стране? — спросил я.

— Все-таки двадцать две тысячи человек получили работу. Вы купите в Париже свитер или джинсы, на них может быть прикреплена этикетка с замысловатой торговой маркой, и знать не узнаете, что это все было изготовлено на далеком Маврикии. Владельцы фабрик — французы, англичане, китайцы из Гонконга и Сингапура, часть капиталов принадлежит и местным фирмам. Моя сестра поступила на швейную фабрику. Она единственная, кто работает в нашей семье. Я получил тревожное письмо из деревни от матери... Видно, им там трудно... Это заставило меня поторопиться с дипломом.

Торговый Порт-Луи

Я поселился в Кюрпипе, городке, расположенном на Центральном плато острова. Первые недели самые напряженные: нужно было освоить работу, и я не мог воспользоваться приглашением Ананда съездить к нему в деревню. Но спустя несколько недель стало полегче, и мы договорились встретиться.

От Кюрпипа до Порт-Луи двадцать минут езды по широкой магистрали, разделительная полоса которой усажена кустами бугенвилей, сливающихся в сплошной то розовый, то оранжевый, то ярко-красный цветник. Примерно на середине пути внизу открываются океан, порт и пригороды столицы Маврикия, отделенной от Центрального плато острова горной грядой Мока-Лонг-Монтань; на пологих склонах этой гряды, обращенных к океану, и расположена столица Маврикия.

Слева от магистрали, недалеко от сахарного причала порта, высится длинный ряд промышленных зданий с вывесками: названиями фирм и рекламой. Это и есть предприятия экспортной зоны Маврикия. У самого въезда на площадь Армии движение замедляется, образуется пробка, машина продвигается вперед черепашьим темпом. Я еще не привык к маврикийскому левостороннему движению, поэтому решил остановить машину здесь, на площади, прилегающей к порту, и пройтись пешком через рынок.

Удивительный это рынок! Он построен в 1868 году, плотно окружен, буквально сжат, городом, но и сам проникает на прилегающие к нему улицы.

Овощами и фруктами торгуют индусы, их предков привозили для работы на сахарных плантациях, потом они приобретали клочки земли; сельское хозяйство и сейчас их специализация. Крик здесь отчаянный: просят посторониться — несут корзины с товарами, приглашают покупать, о чем-то переговариваются. О ценах здесь спорят, но на многие товары их твердо устанавливает министерство цен, поэтому главное — зазвать покупателя и продать. Фруктов множество: бананы, ананасы, манго, еще какие-то совсем мне неизвестные. Но все они, кроме винограда, продаются поштучно, поскольку весьма недешевы.

Левые ряды, разделенные на секции, торгуют специями, плетеными изделиями, ракушками всех цветов и размеров, одеждой: платьями, сари, рубашками. Торговля в этих рядах принадлежит мусульманам; тканями на Маврикии всегда торговали именно они. Мусульмане тоже потомки выходцев из Индии.

Рынок стар. Муниципалитет города годами обсуждает, как улучшить, модернизировать рынок. Принимали даже решение снести торговые ряды и построить новое, современное здание в несколько этажей. Но этому воспротивились и сами торговцы, и туристические компании: посещение старого одноэтажного рынка — такого восточного и экзотического! — входит в программы туристических маршрутов острова.

Торгуют и на тротуарах, занимая часто две трети их ширины. Что это — врожденная страсть к коммерции? В маврикийских газетах иногда появляются статьи против незарегистрированных «купцов». Но что можно сделать? Если почти у каждого четвертого маврикийца нет ни клочка земли, ни работы, то надо ли его беспокоить, если он за пару сот рупий, занятых у родственников или друзей, купил десяток сандалий и стоит, пытаясь их продать и заработать несколько рупий? Пусть лучше будет у него иллюзия, что он занят делом.

У здания муниципалитета прогуливался Ананд.

Мы встретились как старые друзья.

— Ну как у тебя с работой? — спросил я.

— Пока никак,— ответил Ананд.— Место занял другой — двоюродный брат торгового директора. Фирма «белая», как туда пробиться мне? Я сейчас подал документы на освободившееся место в министерство экономики и планирования, но не знаю... Претендентов несколько...

Мы спускались вновь к порту, где я оставил машину.

Деви и Мита

История родной деревни Ананда типична для многих маврикийских селений. После отмены рабства в прошлом веке африканцы-рабы покинули плантации и переселились к морю, в города. Властям пришлось вербовать безземельных крестьян в Индии — тогда тоже английской колонии.

Индийцы-рабочие, много лет отказывая себе во всем, приобретали небольшие клочки земли и селились вблизи сахарных поместий. Так появились на Маврикии деревни, жители которых старались сохранить образ жизни, который их предки вели в Индии. Крестьяне не могли прокормиться плодами своего труда и вынуждены были подрабатывать на плантациях, принадлежащих сахарным заводам. С течением времени участки делили между сыновьями, а это увеличивало количество малоземельных. Крупные сахарные поместья по сей день разрастаются за счет мелких собственников. И многие крестьяне остаются без земли. Часто бывает так: скупают примыкающие к плантациям земли, а трудная для машинной обработки холмистая земля остается в крестьянских руках.

Деревня, куда мы приехали, протянулась с севера на юг двумя параллельными улицами. С одной стороны ее ограничивает шоссе, идущее на Магебур, с другой — холм, склоны которого покрыты сахарным тростником, а вершина зеленела остатками леса и кустарника. У подножия холма поблескивало водохранилище. На ровной улице глаз не мог остановиться ни на индуистском храме, ни на мечети, ни даже на здании базара — здесь ни того, ни другого, ни третьего в отличие от большинства маврикийских деревень не оказалось.

Тем не менее деревня имела привлекательный вид: совсем крошечные, но тщательно ухоженные сады. У колонки терпеливо дожидались очереди женщины и дети с ведрами.

Только что прошел дождь, листва деревьев блестела яркой зеленью. Влага не принесла прохлады, с асфальта поднимались тонкие струйки пара, было душно.

Нас встретили мать Ананда и его дядя — преподаватель языка хинди в здешней начальной школе, невысокий худощавый человек лет за пятьдесят. Он серьезно, по-учительски смотрел на меня и Ананда сквозь очки с толстыми выпуклыми стеклами.

— Дядя знает немного русский,— сказал Ананд, когда мы сели на веранде.

Видно, поняв, о чем идет речь, дядя сказал по-английски:

— Да, я когда-то начинал учить русский, но забыл много слов... Мой сын учит русский язык на курсах в Обществе дружбы «Маврикий—СССР», он хочет учиться в Москве, как Ананд...

Я заметил, что большинство индо-маврикийцев, владея разговорным французским и английским, знают язык своих отцов; это может быть хинди, маратхи или тамильский. И все, конечно, говорят по-креольски.

— Это так... В начальной школе обязательны английский и французский, а хинди и другие восточные языки изучают факультативно, после основных уроков. Но многие ребята бросают учебу очень рано, так что их знания поверхностны. Даже по-французски умеет читать только сорок процентов населения... Знаете, на улице все говорят по-креольски, этот язык очень сильно отличается от литературного французского, дома, скажем, на хинди, а пришли в класс — все предметы по-французски. Дети далеко не все понимают, родители им тоже не очень могут помочь, а потом нужно зарабатывать — так и бросают школу, мало чему научившись.

Беседа касалась то одной, то другой темы. Речь зашла о деревне.

— Здесь живут представители всех общин острова,— сказал Ананд,— креолы большей частью ремесленники: каменщики, плотники. Индийцы — большинство мелкие крестьяне — выращивают сахарный тростник и фрукты на своих или арендованных участках. В нашей деревне еще есть две автомастерские, где занимаются мелким и средним ремонтом автомобилей. Потом еще десяток огородников: они выращивают и продают овощи на рынке в городе. Когда поворачивали с шоссе, то на углу вы, наверное, видели магазин, принадлежащий китайцу Чану. Он и вся его семья с утра до вечера стоят у прилавка. Хуже всего то, что молодым людям почти невозможно получить работу, но уж кто ее имеет, тот соглашается на самые тяжелые условия, за низкую плату ездит на работу километров за пятнадцать.

У нас,— продолжал Ананд,— легче получить работу подростку или женщине. Им платят меньше, они не могут постоять за себя, и это выгодно нанимателю. За два дома от нас одна автомастерская, там ремонтом занимаются четырнадцатилетние мальчишки. Они ушли из школы, чтобы работать почти бесплатно. Формально считаются учениками слесарей. Им еще повезло: они приобретают профессию и приносят домой полсотни рупий в месяц.

К веранде подошел высокий молодой человек в пестрой тенниске и неопределенного цвета джинсах — друг Ананда. Через несколько минут дядя-учитель простился — ему нужно было идти на занятия. Парни предложили посмотреть на водохранилище — гордость деревни.

Друг Ананда — его звали Деви,— видно, не был уверен в своем английском, он не вступал в разговор и только, когда мы шли к водохранилищу, сказал, тщательно подбирая и медленно выговаривая английские слова:

— Я видел по телевидению Олимпиаду в Москве, мне очень понравилось. Я член молодежного спортивного клуба. Мне Ананд рассказывал о спорте в Советском Союзе. Я хотел бы почитать об этом...

— Какими видами спорта вы занимаетесь?

— У нас есть футбольная команда, проводим соревнования по волейболу.

По счастью, в Кюрпипе у меня была олимпийская литература, и я обещал ее завтра же послать.

Мы вышли на окраину деревни и по дороге, обсаженной сахарным тростником, направились к водохранилищу.

— Видите, развалины виднеются среди эвкалиптов? Это бывший сахарный завод. Давным-давно он прекратил свое существование. Только моя мать помнит, как он работал. Вокруг были не только сахарные плантации, но и земли, непригодные для тростника. Там росли алоэ, акации и фруктовые деревья — сливы, а также гуайява, хлебное дерево и манго. Непригодные для посадок тростника земли разделили на участки. Так в начале столетия родилась наша деревня,— объяснял Ананд.

Мы подходили к водохранилищу. Дорога уперлась в железные ворота, возле которых был небольшой домик. После коротких переговоров со сторожем — он вышел к нам в сопровождении рыжей собаки — открылись ворота, и мы прошли к дамбе.

— Обратите внимание на эти деревья с гигантскими листьями,— Ананд показал на рощу между дамбой и холмом.— Это равенала, ее родина — Мадагаскар. Она называется «дерево путешественников». Видите, как листья расходятся веером от ствола. В основании каждого листа долго сохраняется дождевая вода. Если нет поблизости ручья, всегда можно напиться.

Мы поднялись по небольшой тропинке к подножию холма, полюбовались гладью воды и раскинувшейся вдали деревней, утопающей в зелени.

Возвращались мы в деревню, когда солнце садилось за холм. Было еще жарко. У магазина Чана в тени манговых деревьев сидели на камнях ровесники Ананда и Деви. Они смотрели на нас, и я уловил в их взглядах любопытство. Нечасто, видать, появляется гость в их деревне, далекой от обычных туристских маршрутов острова.

Во дворе дома Ананда нас ждала очень бледная девушка в сари. То была Мита — единственная опора семьи. Она трудилась на швейной фабрике в десяти километрах от деревни и только что вернулась. Субботний день был, как обычно, для нее рабочим.

Я стал было прощаться, но мне сказали, что приготовлен чай.

Чувствовалось, что в семье о Мите заботятся все, и не только потому, что она единственный человек, имеющий постоянную работу. Видно было, что к ее словам прислушиваются. Деви был явно неравнодушен к Мите и, естественно, сидел с нею рядом, первой наливая ей чай, передавая сахар.

После чая Ананд пошел проводить меня до машины.

— Они, наверное, скоро поженятся? — спросил я.— Мита и твой друг?

— Не знаю... Деви тоже ищет работу... Все это очень сложно. Я приехал и не узнал Миту, она очень сильно изменилась. Знаете, работа ей не под силу. Она встает в половине шестого, очень трудно добраться до фабрики, работа начинается в семь тридцать. Ритм совершенно ее изматывает. У них на обеденный перерыв отводится всего пятнадцать минут, чтобы здесь же, за швейной машиной, съесть бутерброд и выпить бутылку кока-колы. Девушек все время погоняют: нужна большая выработка, мол, иначе фабрика не выдержит конкуренции и начнутся увольнения. После окончания официального рабочего дня в четыре швеи остаются сверхурочно: это обязательно. После двух-трех часов сверхурочной работы девушки хотят есть, но на. фабрике нет даже буфета. Понимаете, как ей трудно? Утром она выпивает чашку чая, в обед съедает бутерброд, и так до вечера. Она заговорила было с подругами об организации профсоюза на фабрике, но оказалось, что в цехе есть доносчица. Вчера Миту предупредили, что, если она не прекратит агитацию, с будущего месяца ее могут уволить. Сестренка очень похудела, ее нужно показать врачу. Со стороны кажется, что у Миты мягкий характер, но она упрямая и сильная девушка. Она легко не сдается, и я боюсь — сгорит или от болезни, или от неравной борьбы. Понимаете теперь, почему я так спешил домой? Мне как воздух нужна работа...

Юрий Степанчук Порт-Луи — Москва

(обратно)

Звездный егерь. Григорий Темкин

С громким хлопком раскрылся тормозной парашют. Космобот, словно лошадь, которой на всем ходу вздернули поводья, задрал серебристый каплевидный нос, скрежетнул колесами по посадочной дорожке и остановился.

К космоботу неторопливо подполз огромный трейлер, присосался ребристым рукавом авторазгрузчика к люку под днищем.

Подали трап к носовой части корабля, открылась дверь пассажирского салона. Люди торопливо вставали на ступеньки эскалатора и замирали, чтобы вздохнуть полной грудью и убедиться, что наконец-то совершили посадку. Оказавшись на земле, они начинали безудержно улыбаться, притопывать, словно испытывая прочность бетонного аэродрома.

Молоденькая дежурная в голубом летном комбинезоне терпеливо ожидала их в тени под крылом космобота.

— Добро пожаловать на Анторг,— певуче произнесла она, когда последний пассажир сошел вниз, и улыбнулась. Восторженные от свежего, живого воздуха, упоительно синего неба над головой, настоящей травы, просунувшей озорные зеленые язычки в щели меж бетонных плит, пассажиры зааплодировали. Девушка смутилась, порозовела, отчего на ее лице еще заметнее выступили веснушки, с которыми не могла справиться никакая косметика. Призвав на помощь все свое самообладание, она скороговоркой докончила приготовленную речь:

— Прошу вас пройти за мной в здание аэропорта, оттуда после необходимых формальностей вы будете доставлены в отель «Турист», пока единственную гостиницу нашего пока единственного на Анторге города. В «Туристе» вас ознакомят с дальнейшей программой.

Девушка круто развернулась и, досадуя на себя за излишнюю застенчивость, зашагала в сторону приземистого прямоугольного здания с высокой башней. Согнувшись под тяжестью ручной клади, в которую, как водится испокон веков, были втиснуты самые тяжелые вещи, пассажиры суетливо устремились за ней.

— Гляди, вон те двое,— генеральный директор ткнул коротким пальцем в экран. Изображение вздрогнуло и подернулось серой пляшущей рябью помех. Директор раздраженно хлопнул по крышке монитора, и видимость восстановилась.—Вот так всегда, всем все делаешь, обо всех думаешь, а к себе вызвать мастера — руки не доходят.

Стас с деланным сочувствием хмыкнул. Вступление его насторожило. В колонии все знали про вечно разлаженный монитор в кабинете генерального директора и про его манеру начинать неприятный или щекотливый разговор с жалоб на «проклятый аппарат».

Сейчас экран директорского монитора показывал поле аэродрома, по которому нестройной толпой семенили за дежурной вновь прибывшие. На самом дальнем плане изображения виднелся краешек космобота, доставившего с рейсового корабля на орбите груз и пассажиров. Корабль по расписанию прилетал раз в полгода и задерживался всего на три дня, так что каждый прилет был для нескольких сот колонистов крупным событием. Начальники отделов ждали прибытия новых специалистов, исследователи надеялись, что придет давно заказанное оборудование, директор клуба несся со всех ног за долгожданным ящиком пусть не с последними-препоследними видеозаписями. Пока сновал туда-обратно космобот, спуская на планету контейнеры с грузом и поднимая на корабль добытую за шесть месяцев анторгитовую руду, пока колонисты разбирали посылки, зачитывались письмами от родных и знакомых и срочно готовили к отправке ответные послания, для транзитных пассажиров — специалистов, летевших на другие планеты,— устраивалась экскурсия по уникальному анторгскому заповеднику.

За организацию экскурсии отвечал Ларго, генеральный директор, он вообще отвечал за все на Анторге, кроме заповедника. За заповедник отвечал Стас. И потому ему, главному экологу планеты, приходилось откладывать все неотложные текущие дела и двое суток водить экскурсантов по окраине леса. Впрочем, на эту прогулку он мог отправить и своего заместителя, микробиолога Джима Горальски, но это все равно не избавляло его от самого неприятного: так называемой «беседы за «круглым столом». Правильнее было бы назвать эту беседу пыткой, пыткой вопросами. На большинство вопросов Стас не мог дать ответ, и слушатели понимающе переглядывались и сочувственно улыбались: мол, ясно, молодой парень, только из университета, все естественно... Стас внутренне закипал от их показного великодушия и никак не мог объяснить, что об Анторге он не знает почти ничего не потому, что только год назад окончил университет и прилетел сюда, а потому, что он первый эколог, когда-либо высаживавшийся на Анторг, и экологией Анторга никто — никто и никогда — до него не занимался.

Однако только из-за экскурсии Ларго вряд ли бы пригласил его к себе...

— Вот они,— снова, но уже осторожней жестикулируя, директор указал на экран,— здоровенный бородач и тот, лысый, толстый, рядом с ним. Видишь их?

Стас угрюмо кивнул. Он начал догадываться, к чему идет дело.

Директор заметил мрачное выражение его лица и решил не идти сразу в лобовую атаку. Он открыл холодильник, достал запотевшую банку с ананасовым соком, поставил перед Стасом.

— Пей. Хорошо в такую жару...— Словно желая показать, как ему душно, Ларго расстегнул вторую пуговицу на рубашке и гулко похлопал себя по широкой мохнатой груди. Стас особой жары не испытывал — стоял обычный теплый летний день — и потому подозрительно взглянул на директора.

— Да что ты в самом деле,— рассердился Ларго,— смотришь на меня, как на кого-то... Сам без году неделя на Анторге...

Ларго оборвал себя на полуслове, спохватившись.

— Нет, не подумай, претензий у меня к тебе нет. За дело ты взялся горячо, некоторым даже казалось, что слишком горячо... Но я тебя понял и поддержал. Народ тебя уважает, а кое-кто, говорят, и любит...

Директор игриво подмигнул, но Стас не отреагировал на намек и продолжал сидеть с каменным видом.

— Да, так вот. Обязанностей у тебя много: научная работа в лаборатории, изучение экологии заповедника плюс еще эти тургруппы...

— За тургруппы отвечаете вы, мы вам только помогаем. А главная моя задача — изучение и охрана окружающей среды, и не только заповедника, а всей планеты.

— Ну хорошо, хорошо. Не придирайся. Я сам требовал для Анторга статуса заповедника. И был очень доволен, когда узнал, что такое решение принято и к нам направляют эколога. Я прекрасно понимаю, как это непросто — изучать планету, ее природу почти с нуля. Поэтому, где могу, помогаю тебе. Но я хочу, чтоб и ты представлял, что значит быть генеральным директором.

Ларго запальчиво сунул руки в карманы брюк и принялся ходить по кабинету из угла в угол.

— У тебя забот — один заповедник, а у меня — вся колония. Растущая колония, молодая, развивающаяся. Через десять лет тут будут жить уже несколько тысяч человек. И это развитие я должен обеспечить всем необходимым: продуктами, материалами, энергией, аппаратурой. На меня наседают все — от моих же заместителей до рабочих-шахтеров и их жен. Нужно, нужно, нужно. Сегодня, вчера нужно. Собственные потребности мы пока обеспечиваем на тридцать процентов, и то уже хорошо, до ввода атомного реактора мы о таком и не мечтали. Ну ладно, прогресс прогрессом, сегодня самообеспечиваемся на треть, завтра — наполовину, а там, глядишь, и совсем заживем прекрасно. А где брать то, что требуется и чего у нас нет сейчас? Ага, с Земли, ты скажешь. Но рейс-то к нам ходит раз в полгода, и чаще ходить не станет — нет еще возможности чаще к нам ходить. И грузу нам положено только пятьсот тонн, поскольку корабль ждут как манны небесной не только на Анторге, но и еще на десятке планет в нашем секторе. Вот и покрутись тут! — Ларго достал из кармана платок и промокнул вспотевший лоб.

Стас с искренним на этот раз сочувствием хмыкнул.

— Улыбаешься? Тебе все нипочем.— Директор остановился, сел в кресло рядом со Стасом и доверительно положил ему руку на колено.— Давай поговорим серьезно. Люди, которых я тебе показал, чрезвычайно важные фигуры. Лысый, его зовут Виктор Бурлака, заведует грузоотправлениями с Земли в северо-западный сектор Галактики, где, как тебе известно, расположена некая планета Анторг. И от этого Бурлаки зависит, когда мы получим очередной груз: в срок или, если представится возможность, а такие возможности представляются, чуть раньше. Что для нас, сам понимаешь, небезразлично. Теперь второй, длинный, с бородой. Это Глен Грауфф, тоже с Земли. Он главврач Комитета по освоению новых планет. Все колонисты, вылетающие с Земли, проходят у него медкомиссию.— Заметив недоумение Стаса, Ларго встал и снова принялся ходить перед экраном монитора.— Ты думаешь, каждый, кто работает на Анторге, обладает богатырским здоровьем? Дудки! Добрую половину наших колонистов можно было не пропустить. И половину тех, кого забраковали, можно было отправить. У нашего главного энергетика искусственное легкое. Не бог весть что, но комиссия наверняка бы ему отказала. Если б не доктор Грауфф, который взял ответственность на себя. А убедил Грауффа я, доказал, что если энергетика, именно этого, а не какого-нибудь другого, не пришлют на Анторг, нам сидеть еще на голодном энергетическом пайке три года. Рамки физического здоровья можно слегка растянуть и в одну, и в другую сторону. Доктор Грауфф понял меня и пошел нам навстречу. И, я надеюсь, снова пойдет, если возникнет необходимость. Мой долг сделать так, чтобы эти двое остались довольны поездкой на Анторг. Мы им, в конце концов, просто многим обязаны...

— Что требуется от меня? — сухо прервал генерального директора Стас.

— Охота, Стас. Наши гости — страстные охотники. Я хочу, чтобы ты сводил их на охоту.

— Сожалею, но это невозможно. Пока у нас не будет хотя бы приблизительного представления о здешней экологии, я не могу дать разрешение на отстрел животных.

Ларго придвинулся к Стасу и взглянул ему прямо в глаза.

— Давай-ка вспомним, когда тебя прислали сюда...

— Уже вспоминали.

— Ах, да. Год назад. А сколько лет существует колония? Правильно, восемнадцать. А когда началась разработка анторгита? Снова верно, шесть лет назад. Нам тогда привезли две партии колонистов по сто тридцать человек, и население планеты сразу выросло вдвое. Полтыщи населения, из них четыре сотни молодых, здоровых, энергичных мужиков. Ты не догадываешься, дорогой главный эколог, какое у них было любимое развлечение?

Директор еще пристальнее вгляделся в Стаса и театрально отступил на шаг.

— Молчишь! Хорошо, я сам скажу. Они охотились, мой друг, охотились. Били и птицу и зверя. И сам я тоже грешен — постреливал иной раз в свободное время. А что прикажешь делать? Выпадет тебе редкий выходной, и до того хочется отдохнуть от всей этой беготни, лиц, которые постоянно вокруг и утром и вечером... Хватаешь рюкзачок, ружьишко — ив лес. А там красота, покой, зелень... Отдохнешь в лесу денек-другой, пару уточек подстрелишь — совсем по-другому себя чувствуешь.

— А как же Устав внеземных колоний? — механически, без особого энтузиазма спросил Стас. То, о чем говорил сейчас Ларго, было ему давно известно.

— Так и знал, что ты это скажешь.— Директор, словно гордясь своей проницательностью, торжествующе воздел к потолку палец, затем схватил со столика банку с соком, которую поставил для Стаса, откупорил ее и в два глотка осушил.— Да, ты прав. Устав запрещает охоту без согласования с экологом. Но эколога-то у нас до тебя не было. А я разве в состоянии уследить за всем, разобраться, что можно и что нельзя в этом чертовом лесу? Кажется, все почти как на Земле, а приглядишься повнимательней: так, да не совсем так. И не смотри на меня как на злодея, для того и требовал на Анторг эколога, чтобы в лесу навести порядок. Вот ты теперь его и наводи.

— Вот я его и навожу. Ларго устало поморщился.

— Стас, за эти годы на Анторге были убиты сотни животных, это печальный факт, но я не поверю, что еще несколько подстреленных уток повлияют на экологическое равновесие. Зато людям, живущим здесь, и тебе в их числе, это пустяковое нарушение может принести ощутимую пользу.

— Это все, что вы хотели мне сказать? — спросил Стас.

— Пока все.

— Тогда мне пора. Простите, Ларго, я не могу выполнить вашу просьбу. Всего доброго.

Стас резко поднялся из кресла, кивнул в спину отвернувшемуся к окну директору и вышел из кабинета.

От беседы с генеральным директором у Стаса остался какой-то странный и неприятный осадок. Чтобы отвлечься, Стас принялся разбираться у себя в рабочем столе, затем сходил пообедал в столовую, потом вернулся в лабораторию и попробовал читать, но мысли его по-прежнему вились вокруг утреннего разговора с Ларго. Он чувствовал свою правоту и в то же время не мог избавиться от непонятного ощущения, словно он был виноват в чем-то перед директором.

В дверь лаборатории негромко постучали.

— Да-да, войдите,— рассеянно пригласил Стас.

Дверь открылась, и Стас увидел, что на пороге лаборатории стоит незнакомая черноглазая девушка с короткой темной косой.

— Мне нужен главный эколог Кирсанов,— сказала она, улыбаясь.

— Я — Кирсанов.

— Тогда здравствуйте. Наташа Сергиенко.— Девушка решительно протянула ему руку.

— Стас. Здравствуйте, Наташа,— он не без удовольствия пожал мягкую теплую ладонь.— Чем могу быть вам полезен?

— Нет, это я чем могу быть вам полезна?

— То есть как...— оторопело пробормотал Стас.

— А очень просто,— довольная произведенным эффектом, объявила Наташа.— Я биохимик, прилетела сегодня утром, думала, буду работать в хим-лаборатории при шахте, а в отделе кадров мне говорят: идите в лабораторию экологии, там вас давно ждут. Ждали?

— Да, ждали, конечно,— совсем растерялся Стас,— нам очень нужен биохимик...

— Тогда вводите меня в курс дела,— потребовала Наташа.

...Через час Стас знал о новой сотруднице все, был очарован ею и благодарил судьбу за такой неожиданный и приятный подарок: он действительно подавал заявку на биохимика плюс еще трех специалистов, однако в ближайшие год-два ни одного человека получить не рассчитывал: слишком велик был в колонии голод на людей. И в первую очередь специалистами обеспечивали шахту, поскольку экономическое развитие их городка зависело прежде всего от добычи анторгита.

Показав Наташе лабораторию, Стас предложил девушке посмотреть их сад.

— У вас есть сад? — удивилась она.

— Собственно, это не совсем сад. Просто наша лаборатория стоит на южной окраине города, лес начинается километрах в трех отсюда, зато кустарники, подлесок подходят буквально к нашим стенам. Опасного для человека в здешней природе пока ничего, слава богу, не обнаружено, и мы против такого близкого соседства не возражаем. Так даже удобней вести исследования.

Они вышли через двери с обратной стороны сборного домика, служившего помещением для лаборатории и часто жильем для ее сотрудников. Повсюду тянулись заросли густо переплетенных кустов, похожих на сибирский стланик.

Кое-где среди зелени листьев проглядывали некрупные белые и бледно-розовые соцветия.

— Сейчас я вас кое с кем познакомлю. Ксют, пойди сюда, Ксют! — позвал Стас.

В кустах что-то гукнуло, шумно заворочалось, треща ветками, и на дворик перед эколабораторией выскочила обезьяна.

— Иди сюда, мой хороший, давай, давай! — Стас вынул из кармана припасенное яблоко и протянул животному.

— Ой! — воскликнула Наташа.— Да это же настоящий шимпанзе!

Ловко перебирая короткими задними и непомерно длинными и мощными передними лапами, существо подскочило к Стасу и уж совсем по-обезьяньи выхватило у него угощение.

И только когда животное открыло рот, чтобы съесть лакомство, стало видно, что это вовсе не земной шимпанзе. В продолговатой пасти не было ни клыков, ни вообще каких-либо зубов. Вместо них под мясистыми губами открылись четыре челюсти, две верхние и две нижние; они напоминали костяной конус, продольно распиленный на четыре равные части. Взяв на всякий случай Стаса за рукав, Наташа завороженно наблюдала, как челюсти раскрылись, словно раздвинулись губки тисков, существо сунуло в образовавшуюся щель яблоко и принялось энергично жевать, двигая челюстями вперед-назад, причем все четыре челюсти двигались относительно одна другой совершенно асинхронно.

— Вы его не бойтесь, Наташа. Ксют у нас хороший, правда, Ксют? — Стас погладил животное, оно довольно хрюкнуло, сомкнуло губы и вновь стало почти неотличимо от обычной земной обезьяны.— Если хотите, можете его погладить.

Наташа робко протянула ладонь, провела по длинной шерсти. Шерсть оказалась жесткой, свалявшейся. Наташа отдернула руку и украдкой от Стаса обтерла ее о брюки.

— Нет, все же он какой-то...

— Ну вот, почему мы так устроены? — огорчился Стас.— Хотим, чтобы все было «по образу и подобию». Какой тут, к черту, контакт! Этот противный, этот скользкий, этот мерзкий... Даже Ксют — вроде совсем по виду обезьяна — все ему сначала: «Ах, какой милый! Ах, какой забавный!» А как увидят, что жует он не поперек, а вдоль — все, конец восторгам.

— Не сердитесь, Стас.— Наташа виновато заглянула ему в глаза.— Он мне нравится.

Девушка, очаровательно сморщив носик, уже смелее погладила обезьяну по голове.

— Я рада, Стас, что буду работать у вас, а не на шахте, хоть и потратила полгода на курс по анторгиту.

— Как, вы приехали по целевому запросу с шахты?

— Ну да, конечно. Но теперь очень довольна, что обстоятельства распорядились по-другому...

До Стаса вдруг дошло, что по-другому распорядились не обстоятельства. Приказать начальнику шахты отдать кому-то специально выписанного с Земли биохимика мог только Ларго. Стас понял, что попался в ловушку: он должен был либо выполнить просьбу Ларго, либо отослать девушку назад. Если бы он догадался обо всем в первый момент, возможно, он бы и решился отказаться от биохимика. Но не теперь. Стас подумал, насколько генеральный директор хитрее и опытнее его...

— А, Стас! — Генеральный директор изобразил голосом приятное изумление.— Какие новости?

— Мои условия,— Стас разъяренно задышал в трубку,— охота по всем правилам, безоговорочная дисциплина, оружие гладкоствольное, по две утки на человека.

— Конечно, Стас, как скажешь,— поспешил согласиться Ларго.

— Пусть ждут меня к шести утра внизу, в гостинице. Все.

Шелестя по сочной луговой траве, рафт — вездеход на воздушной подушке — пересек поляну и мягко опустился у самых деревьев. Распахнулась дверца, оттуда один за другим вылетели три объемистых рюкзака. Следом из кабины выпрыгнул Стас, в высоких шнурованных ботинках, комбинезоне цвета хаки, с узкой плоской кобурой на правом бедре.

За Стасом на поляну колобком выкатился лысый грузоотправитель.

— Виктор, ружья принимай,— раздался из кабины гулкий бас главврача. Передав Бурлаке потертые кожаные чехлы, он перебросил через подножку длинные ноги и упруго соскочил на землю. Огляделся.— Да, красиво. А тебе как, Виктор?

— Благодать! — восторженно хлопнул себя по ляжкам Бурлака.— В точности, как у нас под Рязанью: и трава та же, и лес почти такой. И зверье все, говорят, похоже, верно, Стас?

— Похоже,— угрюмо кивнул Стас. Он сунул руку в кабину рафта, нащупал на панели нужный тумблер, включил.— Радиомаяк. Проверьте, ничего не забыли?

Его спутники отрицательно покачали головами, удрученные сухим тоном эколога. Стасу стало неловко за свою мрачность, и он решил их приободрить.

— Что ж, раз так...— он с силой захлопнул дверцу,— то с началом сафари вас. Отсюда пойдем пешком. До реки неблизко, километров двадцать пять, выдержите?

«Важные фигуры» обрадовались как школьники, к которым впервые по-дружески обратился строгий учитель.

— Выдержим! Мы народ бывалый!

— Ну, раз бывалый, то в путь! — Стас подмигнул им, забросил за плечи рюкзак и шагнул в лес.

Лес действительно был поразительно похож на земной. Тянули наперегонки к солнцу свои зеленые кроны деревья; узлами и морщинами колдобилась на стволах потресканная шершавая кора; выглядывали из грунта толстые упругие пальцы корневищ. Пахло то ли сырой древесиной, то ли грибами. А под ногами похрустывал лесной мусор.

Идти было нетрудно, лес оказался не слишком густым, почва — достаточно сухой и твердой, и большую половину пути они прошли без остановок, время от времени перебрасываясь шутками, короткими замечаниями. Потом стало жарко, и разговоры прекратились. Рюкзаки, до сих пор почти не ощущавшиеся, заметно потяжелели.

Стас подумал, что пока его экскурсанты держатся хорошо. Похоже, оба были действительно неплохими ходоками, умели и пошутить и помолчать когда надо. Ни один из них не спросил, далеко ли еще,— значит, умеют, хоть и начальники, быть ведомыми. Неплохие ребята. Если б не эти обстоятельства, он мог бы с ними, пожалуй, подружиться. Черт, и зачем он только согласился. Ну, не лежит сердце к этой вынужденной охоте, и все тут. Как себя убеждал: мол, ничего страшного, парой уток меньше станет — их до него десятками отстреливали. И, несмотря на все самоуговоры, все же чувствовал себя отвратительно. Почему, он знал: он нарушил свой служебный долг — вместо того чтобы охранять, вел убивать.

Когда за очередной, наверное стомиллионной, на их пути поляной блеснуло голубое лезвие реки, Стас не то прохрипел, не то прокашлял: «Пришли...»

Не изображая больше неутомимых, Грауфф и Бурлака сбросили рюкзаки и тут же растянулись где стояли. Стас улегся под дерево, ноги закинул на свой рюкзак, а голову пристроил на корневище. Все трое лежали и молчали, наслаждаясь ощущением удивительной легкости в теле, сравнимой разве что с ощущением невесомости.

Полностью расслабившись, Стас каждой клеточкой впитывал благодатный кислород, который весело и горячо разносила по телу кровь, до этого стиснутая в сосудах перенапряженными мышцами. Его подопечные лежали с закрытыми глазами и блаженно сопели. Лица заострились, осунулись. У Грауффа борода начала расползаться по щекам седоватой щетиной. На лбу у Бурлаки чернели потеки — видно, размазал грязными руками пот.

Стас встал на ноги, и по спине прокатилась волна болезненной и в то же время истомно приятной усталости.

Он рывком распустил узел на рюкзаке, запустил в него руку, извлек пакет с палаткой. Достал из кармашка короткий шланг. Надувать палатку в одиночку было неудобно, но Стас, поколебавшись секунду, решил дать своим подопечным отдохнуть. Вскоре на небольшом пригорке, за которым анторгский лес обрывался, галантно пропуская гибкую, а тугих округлостях излучин речку, заколыхал оранжевыми стенами пятигранный шатер.

Откинув клапан двери, Стас опустился коленями на край надувного пола и с удовольствием огляделся. В палатке было не слишком просторно, она еще не успела проветриться, и внутри слегка пахло сыростью и пластмассой, однако Стас чувствовал, что на душе стало легче. Нет, не потому, что теперь можно было укрыться от непогоды или опасности: прогноз на ближайшую неделю превосходный, а крупных хищников в лесу никто никогда не встречал. Стас подумал, что то скорееинстинктивная, от далеких предков унаследованная тяга к жилищу — пусть самому маленькому, самому утлому,— но все же со стенами и крышей над головой.

— Вам помочь, Стас? — просунув в палатку лысую голову, осведомился Бурлака.— Ага. Сейчас я затащу вещи. А Глен тем временем приготовит поужинать.

Солнце окунуло в реку темно-красный бок, в лесу уже наступала ночь, но на поляне перед палаткой было светло и уютно. На расстеленном листе бумаги лежала горка бутербродов, фрукты, стояла захваченная предусмотрительным Бурлакой плоская бутылочка аль-дебаранского ликера. Бутерброды были свежими, ликер — ароматным, а Стас продолжал испытывать скованность, мысль о запретной охоте подтачивала настроение въедливым червячком.

— На Фарголе мне однажды довелось охотиться на трекаба,— вспоминал, удобно облокотившись на полупустой рюкзак, Бурлака.— Вы видели трекаба, Стас?

— Только в учебных фильмах.— Перед глазами у Стаса всплыло жуткое существо, похожее на сросшихся по всей длине трех питонов, на коротких когтистых лапах и с тигриными клыками в пастях. От отвращения Стаса передернуло.

— Вот-вот. Меня так же передернуло, и первый выстрел я промазал. И второй тоже.

— Далеко бил? — поинтересовался Грауфф.

— Да не то чтобы очень. Метров с шестидесяти. Из гладкоствольной дальше бесполезно. Вы знаете, Стас, у нас с Гленом принцип — охотиться только с охотничьими ружьями.

— Ас другими и нельзя,— буркнул Стас.

— Ну, тоже скажете, «нельзя»,— Бурлака махнул рукой.— Сплошь и рядом палят из карабинов. Да что там карабинов, из станнеров стреляют. Чтоб шкуру не попортить. Так вот, отдуплетился я, перезаряжаю, а трекаб на меня на своих крокодильих ножках как конь хороший несется. Едва успел я еще выстрелить, а он уже в пяти шагах. Конституция у меня, сами видите, не гимнастическая, но на дерево я взлетел как молодой павиан. Уселся на ветку покрепче, вниз поглядел: там она, тварь эта трехглавая, стоит под деревом и на меня смотрит. А взгляд такой, что обнял я дерево, а в голове только одна мысль, как жилочка, бьется: умеют трекабы по деревьям лазить или нет...

— А что ж не стреляли? — с любопытством спросил Стас.

— Так выронил я ружье со страху,— весело пояснил Бурлака.— И сумку, где рация была, тоже на земле бросил. Оно, пожалуй, и к лучшему, а то мог не успеть на дерево залезть.— Он снова замолчал, выбрал себе бутерброд и с преувеличенным аппетитом вгрызся в него зубами, явно добиваясь от слушателей вопроса.

Грауфф, чтобы поддразнить приятеля, молчал, забавляясь его ораторскими хитростями. Но Стас клюнул, ему хотелось узнать, чем кончилось необычное приключение. К великому удовольствию Бурлаки, он спросил:

— Ну, а что же потом?

— Потом, молодой человек,— Бурлака выкатил на Стаса глаза,— я двое суток провел на дереве, а трекаб под деревом. А когда я уже созрел, чтобы падать вниз, трекаб испустил дух. Оказалось, последним выстрелом я его все-таки зацепил...

Он убрал вдруг с лица драматическое выражение и расхохотался. Вместе с ним рассмеялись Стас и Глен Грауфф.

— Давайте выпьем, Стас,— предложил врач. Стас кивнул. Грауфф разлил ликер в круглые колпачки от фляг.— Виктор сам не представляет, каким сокровищем владеет. Этот напиток настаивается на знаменитой альдебаранской улитке. Считается, нервные клетки не восстанавливаются. Но этот ликер восстанавливает решительно все.

Стас снова рассмеялся.

— Ну, слава богу,— похлопал его по плечу Бурлака.— А я уж боялся, вы нас возненавидели навеки.

Стас почувствовал, что краснеет.

— Да что вы, право. При чем тут...

— Не надо, не надо, молодой человек. Я все понимаю. У вас свое дело, вы преданы ему. И правильно. Каждый должен любить свою работу, иначе он бесполезен, а часто и вреден. В молодости, когда позволяло здоровье, Глен был хирургом, а я штурманом фотонных кораблей, и мы не верили, что сможем когда-либо полюбить другую работу. Но изменились обстоятельства, и сегодня любимое дело Глена — обеспечивать внеземные колонии необходимыми людьми, мое — необходимыми грузами. А ваше любимое дело, Стас,— природа, окружающая среда, ее охрана, экология... Так?

— Так...

— И вот появляются два каких-то типа, перед которыми заискивает начальство, и требуют, чтобы их — без путевки, в нарушение всех правил — вели в заповедный лес убивать животных. Так?

— Так...

— Нет, не так! Во-первых, мы ничего не требовали, ваш Ларго сам пригласил нас на охоту. По-вашему, нам надо было отказаться? Фыркнуть негодующе? Да вы знаете, что такое охота? Охота — это страсть, это болезнь, если хотите, но болезнь полезная, оздоравливающая организм, восстанавливающая его, как воздух свежий, как настой женьшеня, как этот ликер. Тот, кто болен охотой, чувствует себя уверенным, жизнеспособным, сильным. Он чувствует себя мужчиной. Я занимаюсь охотой с восемнадцати лет и могу сказать, что лучшие минуты моей жизни — за пультом фотонного корабля и на охоте. Я побывал на десятках планет и почти всюду, где есть дикие звери, охотился. Иногда по путевке, чаще — нет, просто по договоренности с местным начальством. И никогда не считал себя варваром, убийцей, врагом живого. Я люблю природу не меньше вас и понимаю ее, смею думать, не хуже. Ни в земных лесах, ни в джунглях других планет я не чувствую себя чуждым, посторонним элементом, а это значит, я сливаюсь с природой и становлюсь ее неотъемлемой частью. В масштабе вселенной. Вот что дает мне охота...

— Но ведь можно и не убивать...

— Э-э, нет! Хотим мы или нет, но природа — это круговорот смертей, который регулирует и качество и количество. Конечно, человек в состоянии нанести природе непоправимый урон, но хищничества сейчас никто не допустит. А подстрелить зайца или оленя — смешно говорить об этом. Их с таким же успехом мог завтра задрать леопард. Зато, когда я вхожу в лес с ружьем, я сам погружаюсь в этот круговорот и знаю, что ищу свою добычу или, может быть, стану добычей более умелого зверя. Так и только так можно достичь полного соединения с природой. А у вас-то, Стас, на кого мы идем охотиться? Всего-навсего на уток. Мне рассказывали, их тут тучи. Каждый сезон они гибнут тысячами и возрождаются десятками тысяч. Неужели вы как эколог можете предположить, что несколько водоплавающих скажутся на природном равновесии планеты?

— Нет, Виктор, ты не совсем прав,— вступил в разговор Грауфф.— Если все так будут рассуждать, один убьет десяток уток, другой — десяток, и неизвестно, что останется через несколько лет. Потому и объявили тут заповедник. И вовремя: народу в колонии уже под тысячу. Но, молодой человек,— он ткнул пальцем в сторону Стаса,— бывают в жизни ситуации, когда правила приходится нарушать. И разрешить сделать из хорошего правила хорошее исключение может нам только наша совесть. Впрочем, иногда роль совести берет на себя начальство. Вам, Стас, не хотелось делать для нас исключение, но все же вы послушали начальника...

— Эколог не подчинен генеральному директору,— счел нужным вставить Стас.

— И тем не менее вы сделали, как он хотел. Потому что понимаете: Ларго лучше вас может судить о целесообразности некоторых моментов. Стас, вам еще много лет работать на Анторге, и поверьте мне, вам еще не раз придется водить в этот лес гостей с ружьями. Но будет это нечасто, и потому впишется в экологические рамки...

Стас слушал добродушное рокотание Грауффа, веселый бойкий говорок Бурлаки, и то ли сказывалась усталость после долгого перехода, то ли вкусный, сытный ужин, но эта их незаконная охота виделась ему не в столь уж неприглядном свете. Вторя доводам собеседников, он убеждал себя, что и впрямь десяток уток для заповедника ничего не значат, а Ларго думает об интересах всей колонии, и маленькое нарушение правил вовсе не нарушение, а своего рода дипломатия... Мысль понравилась Стасу: конечно, он повел их на охоту из дипломатических соображений.

Было еще совсем темно, когда охотники покинули палатку и двинулись к берегу. Ночь стояла черная и теплая. Слабо шелестели листья, откликаясь на едва колышущий воздух ветерок. Пахло сонным предрассветным лесом, рекой и еще чем-то, казавшимся Бурлаке таким знакомым, земным. Однако вспомнить, что это был за запах, никак не удавалось.

Дойдя до воды, Грауфф и Бурлака надули каждый сам себе легкие, почти круглой формы лодочки. Шепотом пожелав друг другу удачи, они разъехались. Заранее было условлено, что Бурлака поедет налево, к кустистому островку, а Грауфф встанет в заросшем тиной заливе справа. Стас охотиться и не думал, он сказал, что будет собирать образцы водорослей неподалеку от лагеря.

Сделав несколько гребков веслами, похожими на теннисные ракетки, Бурлака обернулся, но темнота уже растворила и его спутников, и берега, и саму реку...

Ночь никак не хотела уходить, отдавать слившиеся в тугую черную бесконечность небо, воду, лес, и словно слышалось в воздухе, как перекатываются могучие, невидимые мышцы тьмы, изо всех сил тщащиеся удержать солнце за горизонтом. Но вот ночь начала уставать, и стали таять, как снежинки на теплой земле, в посветлевшем небе звезды, осторожно легли на воду первые, едва заметные блики; расплывчато, словно проявляясь на фотобумаге, из ниоткуда возникли контуры леса. В зарослях надсадно закрякала утка, ей тут же отозвалась другая, побасовитей, потом в разговор включился третий голос, и вдруг весь берег, вся река взорвались тысячеголосым хором, поющим, щелкающим, квакающим...

Ошеломленный этим неожиданным концертом, Бурлака замер, сжав в руках ружье, и до рези напряг глаза, силясь разглядеть на воде хоть одного из невидимых участников. Что-то со свистом пронеслось над лодкой. Он быстро перевел взгляд вверх, но было еще слишком темно. Тени, почти призрачные силуэты появлялись и исчезали прежде, чем он успевал вскинуть ружье. Рано, уговаривал он себя, еще слишком рано. Бесполезно пока стрелять. Вдалеке будто стукнул кто-то обухом по дуплистому стволу. «Ну вот,— подумал Бурлака,— Глен уже стреляет. Убил, наверное. Всегда ему везет!» Прямо над головой у него зашелестели крылья. Не пытаясь целиться, Бурлака выстрелил навскидку и прислушался, не раздастся ли всплеск падающей птицы. Но только эхо прокатилось по воде, ударилось о лесную стену и вернулось обратно слабым отзвуком. Промазал!

Неудача несколько охладила Бурлаку. Он решил больше не стрелять, пока не развиднеется как следует.

Светало теперь уже быстро, день неудержимо теснил ночь, заставляя ее бледнеть. Птиц по-прежнему летало много, но Бурлака уже мог разглядеть, что в большинстве своем это мелкота: длинноклювые птахи, похожие на куликов. Тратить свою «квоту» на этих мух он не собирался. Другое дело — знаменитая анторгская утка. Прославили ее два замечательных качества. Во-первых, она была бесценным охотничьим трофеем благодаря своему оперению. Пестрое, яркое, долго не теряющее своей окраски, оно обладает свойством при инфракрасной подсветке светиться в темноте всеми цветами радуги. Считанные охотники могут похвастаться тем, что в гостиной у них висит чучело анторгской утки. Во-вторых, по рассказам знатоков, мясо анторгской утки — сказочный деликатес, оно сочетает в себе сочность и белизну курицы, нежность и аромат тропических фруктов и ни с чем не сравнимый, пьянящий вкус лесной дичи.

Бурлака вспомнил свою коллекцию, собранную с тщательностью и любовью за три десятка лет.

Мысли его прервал свист крыльев. Было уже совсем светло, и Бурлака отчетливо увидел, как прямо на него, шумно рассекая воздух, углом летят четыре крупных анторгских утки. Он затаил дыхание, палец лег на спусковой крючок: еще немного, и они будут над ним. Однако утки заметили лодку и в последний момент повернули к правому берегу. Не перестраиваясь, все так же — одна позади и несколько левей предыдущей — птицы выполнили разворот быстро и плавно, с синхронностью спортивных космояхт. Однако та, что летела последней, в результате маневра оказалась от охотника на расстоянии выстрела. Бурлака вновь ощутил в груди знакомый холодок — на этот раз, в предчувствии удачи, не спеша поднял ружье.

Утка словно ударилась с разгона о невидимую преграду. Завалившись на бок, она стала падать. Хищно чавкнула река, принимая сбитую птицу, и заплескала под здоровым крылом, которым утка судорожно пыталась отгрести к ближайшему кусту. Бурлака было прицелился, чтобы добить ее, но тут утка обмякла, уронила голову в воду, хлопанье крыла перешло в слабое подрагивание.

Бурлака удовлетворенно опустил ружье, отвязал лодку и неторопливо поплыл к добыче. «Хороша,— думал Бурлака, глядя на зелено-фиолетовый комок на воде.— Больше нашего гуся будет. А крылья, крылья-то какие!» Ему уже виделось переливающееся внеземной палитрой чучело, радостные восторги жены, уважительные поздравления гостей.

Неожиданно, когда до утки оставалось всего несколько метров, рядом с ней из воды вынырнула чуть приплюснутая крысиная мордочка с маленькими мохнатыми ушками. Головка огляделась и сразу же скрылась, на ее месте проструился лоснящийся иссиня-черный бок, махнул, будто разметая за собой рябь, окладистый пушистый хвост. Зверек показался и исчез, и только тут до Бурлаки дошло, что вместе с хищником исчезла с поверхности убитая утка.

— Стой, куда! Да что же это? — забормотал Бурлака, растерянно вглядываясь в разбегающиеся по воде круги.— Это же надо, из-под носа... Так провести! — Растерянность сменилась веселостью.— Ну, негодник. В жизни не видел такого нахальства. Поохотились...

Вдалеке глухо кашлянуло ружье Грауффа. Бурлака прислушался, но второго выстрела не последовало. Значит, убил. Второй раз обычно стреляют вдогонку после первого промаха и снова мажут. Он поймал себя на том, что испытывает легкую досаду — у Глена, судя по всему, уже пара уток есть, а у него ни одной. Бурлака представил себе, как доволен будет мальчишка-эколог, если он вернется пустой. А Глен, с его первобытным юмором, обязательно ляпнет что-нибудь вроде «стрелять надо уметь»...

Бурлака застыл, различив в утреннем, уже подкрашенном рассветом воздухе знакомый посвист.

Над островком показалась стайка уток. Они летели с большой скоростью на предельной для охотничьего ружья высоте. Бурлака поймал на мушку первую, дал упреждение в два корпуса и спустил курок. Как подстегнутая кнутом, стая резко взмыла вверх, а та утка, в которую стрелял Бурлака, застыла на миг в воздухе, потом вдруг, словно лишившись опоры под крыльями, закувыркалась и камнем рухнула в воду.

На этот раз Бурлака решил поспешить и погнал лодку к добыче резкими, энергичными гребками.

Раздался всплеск. На поверхности снова появилась та же черная меховая спина и устремилась к его утке. Состязаться утлой надувной лодчонке с речным хищником было бесполезно.

— Кыш, проклятая! — заорал Бурлака, изо всех сил хлопая по воде весла-

Спина быстро приближалась к убитой им утке.

— Ах, ты так! — Бурлака в отчаянии бросил весла и схватил ружье.— Тогда получай!

По воде вокруг плывущего зверька туго хлестнула дробь. Зверек крутанулся волчком, словно пытаясь ухватить себя за длинный хвост, и перевернулся вверх нежно-желтым брюхом.

Грауфф уже давно взял двух положенных ему уток и вернулся к Стасу. Они молча сидели рядом, отложив ружья, и с наслаждением глядели на реку, вбирая в себя ее непрозрачную, зеркальную чистоту так же, как и река вобрала в себя деревья и кусты по берегам, розово-голубое небо и их самих. Отражение все время подрагивало, то хмурясь непрошено набежавшему ветерку, то закручиваясь в веселых, из ниоткуда возникающих водоворотиках, то рябью разбегаясь в разные стороны под ударом тяжелого рыбьего хвоста и серебристым дождиком выплеснувших из воды мальков. Время от времени на реку серыми планерами ложились скользящие тени, и тогда они поднимали головы и глядели на стаи длинношеих птиц. В некоторых Грауфф узнавал анторгских уток, но большинство других, хотя и удивительно напоминавших земных птиц, были ему незнакомы.

— Вы знаете, что это за птицы, Стас? — поинтересовался он.

— В основном водоплавающие. Больше всего здесь уток, но водятся и фламинго, пеликаны, цапли, журавли. То есть не настоящие, конечно, а их, если так можно выразиться, анторгские аналоги.

— Это невероятно,— покачал головой Грауфф,— за сотни световых лет от Земли встретить ее почти что близнеца. Невероятно.

— Что ж такого невероятного? — возразил Стас.— Органическая жизнь развивается в миллиардах миров, и пути ее развития бесконечно разнообразны. А в бесконечности вероятны и очень схожие модели эволюции. Может быть, даже идентичные. Но если Анторг и брат Земли, то не родной, а много-многоюродный.

— И все же я должен признаться, что ни на одной еще планете не чувствовал себя так уверенно, по-домашнему, как здесь...

— Сходство, Глен, в основном внешнее. Возьмите тех же уток. Нам известно, что они водоплавающие, пернатые, держатся стаями. Еще, что они съедобны и что из них выходят роскошные чучела. Это я вам затем сказал, Глен, чтоб вы поняли, что мы почти ничего не знаем об экологии Анторга. Хотя уже активно в нее включились. Так почему-то получается всегда. Сначала мы проникаем в среду, ломая при этом какие-то устоявшиеся связи и создавая новые, а уж потом начинаем изучать ее. К счастью, экологические системы достаточно гибки и выдерживают в большинстве случаев разумное вмешательство. Точнее, вмешательство до определенных разумных пределов. Но где эти пределы? Кто определит их для конкретного экоцентра, который, кстати, никогда не бывает замкнутым полностью?

— Да, я понимаю вас,— задумчиво произнес Грауфф, провожая взглядом стаю белых длинноклювых птиц.— На родной планете нам потребовались сотни лет, чтобы перестать пилить под собой сук...

— И еще сотни лет,— подхватил Стас,— чтобы осторожно вернуть к жизни то, что еще можно было спасти, и установить наконец с природой долгожданные «разумные отношения». Понадобилась для этого ни много ни мало вся научная и техническая мощь Земли. А чем располагаем мы в малых колониях? Что есть у нас? Полевая лаборатория, пять-шесть специалистов и право выписывать на экологические нужды полтонны оборудования в год.

— Но человечество обживает и исследует сотни планет. Вы же понимаете, что сразу всюду создать полноценные научные центры невозможно.

— Объективно мне это ясно. Но на практике получается, что, пока колония на планете не станет достаточно развитой и автономной, экология вынуждена тянуться позади экономики. Первобытные люди брали от природы все, что могли, чтобы выжить, приспособиться. Мы тоже сейчас на положении первобытных, мы тоже первые, и, чтобы приспособиться, нам тоже надо брать у природы. Однако между нами есть существенная разница: те первобытные были слабее природы, они отщипывали от нее по крохам, пока не осмелели; мы же — смелые, вооружены опытом и знаниями тысяч поколений и можем сделать с анторгской природой все, что угодно. Да, я понимаю, чем скорей будет создана на Анторге экономическая база, тем больше средств и сил колония позволит отдать экологическим исследованиям. Но поймите, каково мне сейчас: вырубают дерево, а я не знаю, какие птицы и насекомые питаются его плодами или листьями; выкорчевывается кустарник, а я не знаю, какие животные лишились укрытия; бульдозер срезает слой почвы, а я не знаю, чьи норы заваливает его нож...

— Стас, будьте справедливы.— Грауфф успокаивающе хлопнул Стаса по колену.— Работы ведутся на ничтожной площади. Живую природу не изгоняют, а только просят слегка потесниться.

— Вот она и «потесняется». Раньше, говорят, пятнистые лоси выходили прямо к строительным площадкам, обезьяны брали корм из рук. А теперь? Даже утки, завидев человека, облетают его стороной.

— Ох, и дались вам эти утки. Ну, скажите, вот убили мы четыре утки, я две и Виктор две, если он, конечно, не мазал все утро...

— И не надейтесь, он не мазал! — с торжественным возгласом появился из-за кустов Бурлака. В одной руке он держал за ложу ружье и роскошную анторгскую утку. Другой рукой, поднятой с усилием на уровень розовых, расплывшихся в улыбке щек, Бурлака сжимал задние лапы похожего на выдру речного зверька. Упругий жесткий мех еще поблескивал непросохшими капельками воды и крови, маленькие глазки тускло застыли за полупрозрачной пленкой век.

— Вот как надо охотиться! — радостно повторил Бурлака и осекся, увидев выражение лица эколога. Улыбка медленно сползла с его губ. Он перевел взгляд на Грауффа, но и у того лицо точно окаменело.

— Что это, Виктор? — глухим голосом спросил доктор.

— Да черт ее знает, тварь какая-то. Уток... Она у меня уток таскала... Прямо из-под носа... Вы что, ребята?

Стас поднялся с земли, медленно отряхнул комбинезон и сделал шаг в сторону Бурлаки. Тот невольно попятился.

— Стас, поверьте, он сам лез... Утку сбитую утащил...

— Кто вам позволил? — раздельно, почти по слогам, произнес Стас.

Бурлака уже справился с первым замешательством и попытался перехватить инициативу.

— Да что вы, в самом-то деле,— деланно оскорбился он.— Что ж мне, по-вашему, смотреть, как моих уток жрет какая-то крыса? И потом, она вам может пригодиться, возьмите ее в лабораторию, сами говорили, образцов не хватает...

— Отдайте ружье,— тихо потребовал Стас.

Бурлака изумленно вытаращил глаза.

— Вы в своем уме, юноша? Вы понимаете, что говорите?

— Стас, может быть, так не надо? — попробовал вмешаться Грауфф.— Конечно, Виктор виноват, когда мы вернемся, я с ним поговорю. Обещаю...

Стас резко повернулся лицом к доктору.

— Обещаете?! Я наслушался ваших обещаний: «по правилам», «не больше нормы», «только уток»... С меня хватит. Вы были штурманом в свое время, Бурлака. Надеюсь, еще не совсем забыли, что такое дисциплина. Как главный эколог Анторга приказываю отдать оружие.

Нехотя, со скорбно-мученическим видом Бурлака протянул двухстволку.

Стас переломил стволы, убедился, что патронники пустые, и, закинув ружье за плечо, быстро зашагал в сторону лагеря.

У самой палатки его нагнал Грауфф. Вдвоем они быстро выдавили из полостей газ, сложили ткань в аккуратный прямоугольный тючок, упаковали рюкзаки. У Бурлаки рюкзак получился самым объемистым, ему пришлось запихнуть туда и контейнер с убитым зверем. Почти не разговаривая, сели поесть перед дорогой. На душе у всех троих было тягостно.

— Послушайте, друзья,— сказал Грауфф,— неужели мы вот так закончим нашу охоту? Из-за одного-единственного зверька...

— Да поймите вы, наконец,— взорвался Стас,— что он, может, и вправду был один-единственный. Я никогда не встречал таких, не слышал о них. Об этом животном я ничего — вы слышите,— ни-че-го не знаю. Зато знаю, что никто не знает, как часто и каким образом анторгские животные размножаются. Мы восемнадцать лет на этой планете, и никто еще ни разу не видел беременной самки, и самки вообще, поскольку у них нет самок и самцов, а есть одинаковые стерильные взрослые особи, и никто не видел новорожденных детенышей, или птенцов, или яиц, или куколок, а это значит, они размножаются очень редко, и потому не исключено, что целый вид может состоять всего из нескольких особей, а может только из одной, и что, если именно такую особь вы сегодня, развлекаясь, убили?

Стас перевел дух после своей тирады, обвел взглядом притихших охотников.

— Все, двинулись,— скомандовал он и взялся за лямку рюкзака.

Некоторое время они шли молча, держась друг от друга на расстоянии, и только треск ветвей позади говорил Стасу, что его «экскурсанты» не отстали.

Злость в нем уже поостыла, и теперь, отмеряя шаг за шагом по зеленому редколесью, Стас размышлял, как быть дальше с Бурлакой. Конечно, писать жалобу в Общество охотников он не станет, но припугнуть его будет не лишним. А за компанию с ним и Ларго. Чтобы раз и навсегда покончить со «спецпрогулками»...

Ход его мыслей прервал возглас Бурлаки, в котором явственно слышалось смешанное с ужасом изумление.

— Стас, Глен! Что это? Быстрее сюда!

Когда Стас подбежал, Бурлака и Грауфф плечо к плечу стояли на небольшой травянистой поляне и, застыв на месте, смотрели на что-то, скрытое их спинами. Стас нетерпеливо протиснулся между ними и замер, пораженный увиденным.

На поляне, поперек высокого корневища, словно переломившись о него, мордой вверх лежал большой, той же породы, что и Ксют, шимпанзе. Грудь его от диафрагмы до горла была вскрыта, будто ее пропахал какой-то плуг. Из раны торчали белесые концы ребер, трава вокруг была забрызгана уже запекшейся кровью. Над мертвым животным озабоченно гудел рой крупных, как пчелы, мух.

Окончание следует

(обратно)

Семь цветов над головой

Мое знакомство с Абдурауфом Аминджановым началось со старой фотографии, она висела на самом видном месте во Дворце культуры. Дворец этот в колхозе имени С. Урунходжаева под Ленинабадом знаменит тем, что здесь в пятидесятые годы трудами местных мастеров возродилось древнее таджикское национальное искусство росписи потолков. На той фотографии пять лиц: художник, по-местному «наккош»,— Максуд Солиев; резчики по дереву — кандакоры — Рахмишех Раджабов и Очил Фаязов; резчик по ганчу — ганчкор — Зокир Нодиров и пятый — совсем молодой еще Абдурауф Аминджанов, ученик Солиева. Здравствует ныне лишь Абдурауф, он и продолжил дело учителей, избрав одно из самых почитаемых здесь во все времена ремесел.

...В тени виноградных лоз, укрывающих от зноя небольшой квадрат его сада, Абдурауф рассказывал мне о своей жизни, о своем ремесле. Семилетний труд под руководством Максуда Солиева в колхозном дворце навсегда определил его судьбу. Прекрасной школой стала и работа по копированию старинных узоров с известных в республике памятников, которая велась по инициативе архитектора X. Юлдашева. Много месяцев ездил тогда Абдурауф по своей земле, побывал в Ура-Тюбе, старом Ходженте, Исфаре, Зеравшане, в отдаленных кишлаках северного Таджикистана. Археологические раскопки в древнем Пенджикенте и других местах говорят о том, что история искусства наккошей меряется многими веками. Возраст города Ура-Тюбе, например, расположенного в зеленых предгорьях Туркестанского хребта, составляет около двух с половиной тысяч лет. Именно в этом городе я впервые познакомился со старинной росписью потолков. В лабиринте кривых улочек с прилепленными друг к другу серыми, словно запыленными, домами из необожженной лессовой глины я нашел дом, по

строенный в XIX веке и принадлежавший когда-то купцу Масбуту. Невзрачная стена — дувал — скрывала уютный зеленый дворик, в него выходила открытая веранда — айван. Из айвана небольшой коридорчик вел в парадную комнату для гостей — мехмонхону.

Я вошел в эту комнату — и у меня захватило дух от многоцветной росписи потолка, от фантастичной его архитектуры. Когда глаза немного привыкли к краскам, среди которых преобладали темно-красные тона, я попытался разобраться в строении потолка. Ложные балочки делили его на множество своеобразных сотов. Эти трех-четырех-пятиугольные соты-кессоны назывались «хона». Некоторые из них имели, в свою очередь, сложные двойные углубления. Центральная хона была увенчана восьмиконечным сталактитовым конусом. Плафон был разбит по вертикали не менее чем на семь ярусов! И вся поверхность потолка, все его многоступенчатые детали были покрыты извилистым арабесковым орнаментом «ислими» и растительными узорами.

13-02

Какой узор выберет мастер для следующей работы?..

13-03

Этим неувядающим краскам более века.

Нагромождение деталей казалось хаотичным лишь с первого взгляда; потом ощущалось их единство, их цельность, благодаря чему комната в обыкновенном жилом доме обретала монументальность дворца. Но не только о непревзойденном искусстве наккошей свидетельствовал этот потолок. Его отлично сохранившаяся каркасно-балочная структура говорила о принципах строительства, которые вырабатывались веками в этих местах, подверженных землетрясениям.

Я без труда представил юного, восприимчивого к красоте Абдурауфа, который во время своих поездок ходил по Ура-Тюбе, часами рассматривал своды мазара Мавлоно Эшана или потолок в доме купца Масбута. И впитывал богатейший мир образов народной живописи. Розы, тюльпаны, ирисы, хризантемы, гранаты, смоковницы, ивы, даже рыбы, птицы, львы, обезьяны, кони (хотя Коран и осуждает изображение живых существ),— главные типы орнамента восходили к временам священной книги зороастрийцев Авесты. Абдурауф мечтал о том, чтобы продолжить эту прекрасную нить искусства, протянувшуюся из древности...

А затем у Аминджанова были годы самостоятельной работы. Вместе с бригадой своих учеников он украшал театры, чайханы, жилые дома. Вот и сейчас он показывает мне эскизы будущей росписи чайханы в одном из кишлаков.

— Особенность труда наккоша заключается в том, что мы всегда работаем бригадой, в которую входят мастера разных специальностей: плотники, резчики по дереву, ганчкоры,— говорит Абдурауф.— Сначала плотники подготавливают деревянные конструкции и детали перекрытия, связывают их без гвоздей, подгоняют по размеру помещения, а затем передают резчикам и художникам.

— Ну а техника росписи?

— Техника? — переспросил Абдурауф.— Сейчас она мне кажется не столь уж сложной...

Прежде чем нанести узоры, поверхность дерева шпаклюют мелом, смешанным с растительным клеем. Высохшую шпаклевку шлифуют и покрывают прозрачным или цветным грунтом. Затем следует самая ответственная операция, которую главный наккош никогда не передоверит помощникам: определение масштаба выбранного орнамента. Масштаб зависит от многих условий — объема помещения, угла наклона, положения элементов конструкции. Здесь художнику приходит на помощь его интуиция, вековой опыт наккошей.

Работают с рисунком так: основной элемент орнамента, «раппорт», переносится на трафарет—сложенный гармошкой лист бумаги. Мастер прокалывает иглой нарисованные линии, затем расправляет гармошку, и узор оказывается повторенным много раз. Затем этот свиток — «ахта» — прикладывают к подготовленной поверхности дерева и постукивают по нему мешочком с угольной пылью, если грунт светлый, и с толченым мелом, если темный. По линиям оставшихся на поверхности черных или белых точек карандашом проводят контур рисунка.

В первую очередь красится фон, а затем уже стебли, лепестки, цветы или геометрические узоры. Окончательную отделку называют «сие калам», что значит «черный карандаш»,— опытный наккош обводит все контуры темными линиями для большей четкости композиции.

— Очень важен,— рассказывает Абдурауф,— выбор тонов, ведь необходимо из многих цветовых деталей создать единую картину. Мои излюбленные цвета для фона — ультрамарин, изумрудная зелень, реже белый и желтый, иногда — для очень высоких потолков — красный. Для основного рисунка орнамента люблю брать желтые, оранжевые краски. Растительные узоры как дополнение орнамента могут быть любых цветов. Раскрою вам небольшой секрет: если хочешь, чтобы плафон был воздушным, подбирай цвета так, чтобы от края к центру потолка они становились легче, светлее...

А потом мы ходили с Аминджановым по Ленинабаду. Музыкально-драматический театр, чайхана «Пандшамбе»... Во Дворце пионеров потолки покрыты орнаментом типа «гирех», что в переводе означает «узел». Основу его составляет бесконечное разнообразие геометрических узоров. Свод дивным садом цвел над головами людей...

Александр Миловский Ура-Тюбе — Ленинабад

(обратно)

Несладко и в «саду Эдема»

Царственные особы, живущие в «Саду», были по крайней мере вдвое сильнее. Во всяком случае, стоило разгневать их, и от меня осталось бы мокрое место. Впрочем, я был гость, возможно, не очень желанный, но терпимый, поскольку соблюдал установленные правила: вел себя тихо, не мозолил глаза и вообще знал свое место. В последний день моего пребывания в «Саду», когда я случайно наткнулся на семью аборигенов, ее глава и патриарх Ндуме лишь тяжело вздохнул, как бы говоря: «Опять ты?» Нет, он не нахмурился сердито, только слегка сдвинул брови да поджал губы. И все-таки резкая морщина, прорезавшая лоб, придала его лицу свирепое выражение. Правда, я уже знал, что это всего лишь признак некоторого раздражения, смягченного любопытством.

Поэтому, согнувшись в три погибели, я немного продвинулся вперед. Лицо Ндуме прояснилось. Теперь можно было коротким ворчанием, как это принято среди его сородичей, вежливо поприветствовать патриарха. Кажется, все сделано правильно, поскольку тут же раздалось басовитое ворчание — Ндуме удостоил меня ответным приветствием. Некоторое время никто из нас не двигался. Потом он сел, а я лег в мягкую густую траву. Легкий ветерок с гор приятно освежал наши лица. Пялиться друг на друга считается у аборигенов бестактным, поэтому мы оба старательно отводили глаза в сторону. Когда я украдкой посмотрел на патриарха, он сидел в классической позе мыслителя: опершись правой рукой о колено и поддерживая ладонью тяжелый подбородок. Очевидно, им овладело задумчивое настроение. Я улыбнулся, следя за тем, чтобы ненароком не показать зубы,— это считается здесь оскорбительной дерзостью. Ндуме улыбнулся в ответ, вежливо поворчал и встал на четвереньки. Затем приблизился ко мне, по-прежнему устремив взгляд куда-то в заросли, как и подобает хорошо воспитанной особе. Приятное впечатление от его безукоризненных манер несколько нарушали лишь отчетливо проступавшие под блестящей черной шерстью бицепсы размером с хорошую дыню.

От Ндуме исходил резкий кисловато-сладкий мускусный запах. Вытянув руку, он мог бы коснуться меня. Вместо этого мой визави слегка склонил голову набок, как делает человек, пытающийся разгадать какую-то хитрую загадку. «Сад» стало заволакивать туманом, и мы, человек и горилла, теперь уже не стесняясь, в упор разглядывали друг друга сквозь волнующуюся кисею. Из-под тяжелых выдающихся надбровий на меня смотрели внимательные коричневые глаза. Смотрели так, что я почувствовал себя вне реальности и времени, словно между нами невесомо струился не туман, а тысячелетия.

Все это происходило в национальном парке Руанды, который называется «Сад», видимо, по аналогии с «садом Эдема», и занимает 40 квадратных миль на склонах вулканической горной цепи Вирунга. Здешние леса — последнее прибежище Ндуме, Мрити, Мтото, Брута, Пикассо и их сородичей, горных горилл, которых осталось на всем земном шаре не более двухсот. Я приехал в эту крошечную центральноафриканскую страну, запасшись соответствующим альпинистским снаряжением, поскольку высота Вирунги достигает 15 тысяч футов. Однако оказалось, что гориллы обитают на пять тысяч футов ниже и поэтому вся моя амуниция ни к чему. Зато я недоучел другое: хотя «Сад» находится неподалеку от экватора, на высоте 10 тысяч футов, в нем и холодно и мокро. Про частые ливни мало сказать: «Льет, как из ведра», точнее будет: «Поливает, как из пожарного брандспойта».

Поэтому распорядок дня у горилл строится так, чтобы ухватить максимум солнца. Часов тринадцать они проводят в своих гнездах — огромных люльках, сплетенных из ветвей. Потом несколько часов кормятся, в середине дня час-другой дремлют, затем опять до самого сна занимаются поисками еды. Ее, кстати, в лесах Вирунги хватает, так что проблемы с питанием у горилл нет. Единственное, чему они, безусловно, были бы рады, это лишнему солнечному деньку.

Под горячими лучами, брызнувшими в просветы между облаков, туман заклубился и стал быстро подниматься. Это послужило Ндуме сигналом, что пора кончать аудиенцию. Он повернулся и направился в лес: воздух там хорошо согрелся, настало время полуденной сиесты. Поскольку я уже достаточно хорошо зарекомендовал себя, мне было милостиво позволено наблюдать, как одиннадцать членов его семейства устраиваются на отдых. Двое малышей по году с небольшим и два четырехлетних подростка улеглись на лужайке. Но почти тут же один из подростков поднялся, подтянул к себе лиану и стал обрывать с нее листья, отправляя себе в рот. Очевидно, это был непорядок.

Кто-то из малышей схватил его сзади за шерсть и потянул на место. Проказник растянул губы в беззвучной улыбке, а на мордашке появилось выражение такого удовольствия, какое бывает у сорванца, когда ему удается отмочить какую-нибудь шутку во время урока.

Самый старший из подростков, шестилетний Пикассо, залез на тоненькое деревце и оттуда изучающе разглядывал меня. Деревце начало медленно сгибаться, но горилла не обращала внимания. Наконец раздался треск, ствол переломился, и Пикассо полетел в густую траву. Кстати, я так и не смог выяснить: то ли гориллы плохо определяют, выдержит ли их вес дерево, то ли им доставляет удовольствие такой необычный способ спускаться на землю. Во всяком случае, взрослые обезьяны тоже нередко попадали в положение Пикассо.

Интересно, что глава семейства, казалось, не замечал проделок своих отпрысков. Он разлегся на просторной платформе, образованной нижними ветвями раскидистого дерева, и блаженствовал, подставив солнцу ноги и грудь. Одна его рука расслабленно свешивалась почти до земли. Этим не преминул воспользоваться другой малыш. Подпрыгнув, он ухватился за руку и моментально взобрался отцу на живот, где растянулся, словно на мягкой перине. Вскоре рядом появился братец, затеявший дружескую потасовку. Фыркая от смеха, малыши катались по груди и животу Ндуме, который лишь широко зевал, показывая внушительные желтые клыки.

Деревья вокруг были увиты лианами, усыпанными крупными желтыми цветами. Над нами синело безоблачное небо, внизу в изумрудной оправе зелени сверкало на солнце озеро Нгези. Вдаль уходила цепь массивных вулканов. И мне показалось, что каким-то чудом перенесся в рай, каким он был до появления Адама. О если бы можно было остановить течение неумолимого времени! А главное — отвратить то, что уже надвигалось на этот «сад Эдема», придавая идиллии горький привкус трагической обреченности. Примет этого вокруг было много, стоило только приглядеться. У Ндуме, например, культя вместо кисти на правой руке говорила он том, что он, видимо, побывал в ловушке браконьера. Их жертвой, вероятно, стал и его предшественник, такой же патриарх Стилгар.

И все-таки основную опасность для дальнейшего существования горилл представляют не браконьеры, а сложившиеся у местных племен традиции хозяйствования. Коренным населением окрестностей Вирунги были пигмеи тва, жившие охотой. Затем их покорили земледельцы хуту, которые считали леса своим врагом и стали сводить их, освобождая место для полей. В X веке с севера пришли кочевники ватутси, подчинившие себе здешние племена. Ватутси не трогали леса, но зато не давали хуту расширять поля, поскольку им самим нужна была земля для пастбищ. Однако в 1959 году земледельцы хуту подняли восстание и отобрали власть у скотоводов. После этого вновь началась вырубка девственных лесов. В 1969 году почти половина национального парка была передана местным крестьянам под посевы. И вот итог: численность горных горилл сократилась более чем вдвое, с 450 до 200.

Если наступление на леса Вирунги будет продолжаться, гориллы обречены. Опасность эта отнюдь не иллюзорная. Уже сегодня шамбы, крестьянские фермы-хутора, подступили вплотную к кромке леса. В один из последних дней моего пребывания в «Саду» я был свидетелем весьма характерного и тревожного эпизода. Ндуме выбрал для кормежки участок леса всего в 100 ярдах от опушки. Сверху, со склона горы, эта зеленая перемычка казалась слишком узенькой и ненадежной. А за ней крестьяне копали в полях картошку. С веселым смехом носились дети, перекликались женщины, убиравшие перетрум. Я видел, как Ндуме вышел на прогалину, сел там и долго вглядывался в бессчетные шамбы, подступившие вплотную к его родному дому.

Ранним майским утром я рассматривал шесть огромных гнезд, черневших в ветвях деревьев. Это была «спальня» одного из горильих семейств, условно названного «Группой № 13». От «спальни» в чащу леса уходил хорошо заметный след, нечто вроде тропинки, которая могла остаться, если бы десятка два людей на четвереньках пробирались гуськом через подлесок. Марк Кондиотти, зоолог, занимающийся проблемой сохранения горных горилл, объяснял, что выслеживать обезьян в тропическом лесу в принципе не так уж трудно: достаточно самому согнуться в три погибели и отправиться по зеленому туннелю.

Вскоре мы оказались в зарослях бамбука. Сквозь высокую траву впереди в зеленых трепещущих сумерках темнели несколько фигур, издали похожих на медвежьи. Марк дважды громко откашлялся. У зоологов это называется ДГВ — «двойная горловая вокализация». Гориллы издают такой звук путем быстрого вдоха и выдоха. Дело в том, что обезьяны передвигаются медленно и любое быстрое перемещение может быть воспринято ими как угроза. Поэтому, прежде чем перейти на другое место или приблизиться к сородичу, они предупреждают об этом с помощью ДГВ. Я рассказываю о такой мелочи, чтобы показать, как важно зоологу знать их, если он хочет добиться успеха, изучая жизнь диких животных.

На этот раз мы искали главу семейства Мрити, а наткнулись на Мтото, очаровательную трехлетнюю обезьянку. Заметив нас, она начала гулко колотить себя в грудь. Потом искоса взглянула в нашу сторону. Мы улыбнулись, конечно же, не показывая зубов.

Мтото встала и заковыляла подальше, продолжая бить себя кулаком и время от времени оглядываясь, чтобы проверить, насколько мы напуганы ее устрашающим поведением. Весила обезьянка фунтов тридцать. Когда она стала перелезать через наполовину поваленные стволы бамбука, один из них сломался под Мтото, и горилла шлепнулась на землю. Я думал, она испугается и начнет визжать. Ничего подобного: обезьянка преспокойно лежала в траве, глядя в небо.

В тучах появились просветы, в зеленый полумрак вонзились яркие солнечные лучи, словно где-то высоко над лесом вспыхнули десятки прожекторов. Для Мтото это послужило сигналом присоединиться к остальным членам семейства. Гориллы уже насытились и теперь двигались с такой ленивой расслабленностью, что я понял: наступило время сиесты.

Мрити Мы нашли сидящим на травянистом склоне. Увидев нас, он что-то недовольно проворчал, четыре раза

ударил ладонями по земле, потом поднялся и направился в глубь зарослей бамбука, уводя за собой все семейство. Гориллам явно не хотелось покидать солнечную прогалину, но ослушаться Мрити никто не посмел.

Мимика у горилл настолько красноречива, что на лице можно легко прочитать все их чувства. Например, если они чем-то обрадованы, то улыбаются; недовольны — хмурятся. Прибавьте к этому движения бровей, глаз, губ, и вы получитетакую гамму оттенков, какой может позавидовать профессиональный актер. Я говорю об этом с уверенностью, потому что провел много часов в каких-нибудь десяти футах от обезьян и за это время узнал около сорока особей. Характеры у них разнятся не меньше, чем внешность, хотя у отдельных групп есть и общие черты. Так, подросткам свойственны смелость, любопытство и проказливость. Взрослые ведут себя более сдержанно. Бетховен, предводитель «Группы № 5»,— могучий, преисполненный достоинства старец. Напротив, Брут похож на несовершеннолетнего преступника, у которого дурашливость и трусливая злоба написаны на лице. Кстати, он единственная горилла в «Саду», которая нападает на людей (несмотря на это, я решил познакомиться с ним).

Мне очень нравился Мрити, как, впрочем, и большинство других отцов семейств. Правда, установлению дружеского контакта мешало одно обстоятельство. Этот самец предпочитает жить в зарослях бамбука. Некоторые зоологи считают, что такой сумеречный мир, где видимость затруднена, делает животное более агрессивным по отношению к чужакам. Мрити дважды атаковывал меня. Правда, один раз он бросился и тут же остановился, так что было ясно: обезьяна всерьез и не думала нападать. В подобных случаях Мрити придерживается одной и той же тактики. Он прыгает вперед футов на восемь, потом хватается за бамбуковый ствол и старается наклонить его в сторону противника. Часто вершина ствола застревает в ветвях, и ему это не удается. Зато на собственную голову Мрити сверху сыплются листья и всякий сухой мусор, что, конечно, не может доставить большого удовольствия. Словом, нельзя сказать, что эта горилла способна вселить ужас.

Вообще же, когда взрослый самец яростно колотит кулаками землю, это вселяет должное почтение, и проходит несколько минут, пока у вас вновь возникнет желание следовать за ним. Второй раз, когда мы встретили Мрити, он издал серию кашляющих ворчаний. Это было предупреждение.

— Он все еще никак не может успокоиться после стычки с другой семьей несколько дней назад,— объяснил Марк.— Попробуем еще раз, и, если он уйдет, лучше оставить его в покое.

О стычке рассказала Розалинда Авелинг, одна из сотрудниц Марка. В тот день она пошла, чтобы понаблюдать за «Группой № 13». К ее удивлению, Мрити не позволил своему семейству, как обычно, кормиться в бамбуковой роще, а повел его к участку, где обитала другая семья.

Пробираясь через заросли, Розалинда услышала впереди громкий рев. Она поспешила на звук, но, когда вышла на поляну, там никого не было. Лишь примятая трава да капли крови свидетельствовали, что здесь недавно происходила потасовка. Неподалеку от этого места на каменистой гряде она обнаружила сбившихся в кучу горилл из «Группы № 13». Внизу сидело второе семейство. Вдоль гребня расхаживал Мрити, колотя себя в грудь и грозно рыкая. Его противник отвечал ему тем же, правда, с достаточно безопасного расстояния.

Никто точно не знает, чем была вызвана эта стычка. Но Марк полагает, что тут скорее всего замешана Ийчо, игривая восьмилетняя горилла, пользовавшаяся особой симпатией у Мрити. Вероятно, она захотела перейти в другую семью, и вожак отправился туда, чтобы вернуть ветреную подругу. Из этого можно сделать вывод, что любовь и ревность не чужды и обезьянам.

Сегодня мы уже многое знаем о жизни горилл. И главная заслуга в этом принадлежит доктору Диане Фоссей, которая 13 лет, до своего отъезда из «Сада», изучала их. Именно она первая доказала, что считавшихся исключительно свирепыми обезьян можно приучить к присутствию человека. Благодаря ее публикациям в представлении людей «дикое чудовище» превратилось в «деликатного гиганта». Особенно умиляли публику фотографии, на которых Диена и громадный самец Диджит, вожак «Группы № 4», чуть ли не пожимали друг другу руки. Увы, после того как в 1978 году Диджит погиб, защищая свое семейство от браконьеров, оно было истреблено почти целиком. Так что идиллия оказалась недолговечной, причем отнюдь не по вине горилл.

И кто знает, только ли злобный характер движет Брутом, который нападает на людей и наверняка поплатится за это жизнью. Был пасмурный день, когда зоолог Конрад Авелинг, фотограф Ник Николз и я отправились знакомиться с этим «нарушителем спокойствия». Последний раз его видели на склонах вулкана Карисимби на высоте приблизительно 10 тысяч футов. Несколько часов мы продирались через заросли высоченной крапивы, пока наконец не вышли в разреженную рощу. Справа ветви деревьев нависали над глубоким каньоном, который с высоты казался устланным зеленым ковром. Откуда-то снизу доносилась дробь тамтама, перекликавшаяся с раскатами грома за вершиной Карисимби. Словом, обстановка заранее настраивала на соответствующий лад перед встречей с хозяином здешних мест.

После недолгих поисков мы обнаружили самое большое из когда-либо виденных мною гнезд. В этот момент разверзлись все хляби небесные, и шум ливня заглушил и раскаты грома, и дробь тамтама. В сердце невольно закралась тревога. Гориллы терпеть не могут дождь, который действует им на нервы. А Брут не отличался покладистым характером и в солнечные дни. Трудно сказать, что испортило его. Многие годы он жил неподалеку от шамб, и местные крестьяне за небольшую плату водили любопытных туристов посмотреть на громадную гориллу. Конечно, никто из них не имел ни малейшего представления о том, какие приемы выработала доктор Фоссей, чтобы приучить обезьян к присутствию людей. Экскурсанты вели себя шумно, оскорбительно невежливо, а чуть что, пускались наутек. Возможно, в конце концов у Брута лопнуло терпение, и он обозлился на весь род людской. Хотя этот вожак и сменил место обитания, он и теперь еще приходит посидеть у границы парка, хотя отнюдь не предается молчаливому созерцанию. Брут злобно ревет, глядя на шамбы, и люди в них трепещут при громовых раскатах, доносящихся из леса.

...След был запутан настолько хитро, что мы раз за разом возвращались на прежнее место. Часа через четыре наше терпение кончилось. Правда, Конрад хотел обследовать еще одну тропинку, но Ник и я, промокшие до нитки, спрятались под громадным гнездом и отказались идти дальше.

Из оцепенения нас вывел высокий пронзительный звук, словно кричал гигантский петух фунтов четыреста весом. Выше по склону, где должен был находиться Конрад, бешено заплясали верхушки кустов, будто кто-то громоздкий ломился через них. Тембр звука резко упал, теперь он напоминал ослиный рев. Нам показалось, что там слышны и другие голоса. «Конрада калечат!» — закричал Ник, и мы бросились на выручку, с трудом продираясь сквозь густые заросли. Навстречу неслась невообразимая какофония, напоминавшая шумовое оформление схватки львов или, по крайней мере, леопардов. Сатанинское эхо, несшееся из каньона, еще больше подстегивало нас.

Мы облегченно вздохнули, если только это можно сделать после бега с препятствиями по крутому склону, когда увидели Конрада целым и невредимым. Ярдах в пяти от него бесновался Брут. Позднее мы восстановили картину происшедшего. Брут мок в зарослях чертополоха, пережидая ливень. Иногда дождь ввергает горилл в такую депрессию, что они даже не ищут укрытия: сидят и дрожат на открытом месте, из носа у них течет, а потоки воды хлещут по голове. Когда Конрад стал приближаться к исстрадавшемуся Бруту, тот решил отплатить ему за все. Словно дьявол, устремился он навстречу зоологу: рот широко раскрыт в яростном реве; грозные клыки, казалось, готовы разорвать противника; мокрая шерсть прилипла к телу, подчеркивая мощную мускулатуру.

Во время предыдущих встреч Брут представал передо мной лишь темным силуэтом, с ворчанием и проклятьями — насколько это можно сказать об обезьяне — удалявшимся в чащу. Не изменил он себе и на сей раз. Разве что свое неудовольствие он выразил еще громче да позволил вдоволь полюбоваться злобным оскалом.

Вдали над Карисимби тучи разошлись, и в солнечных лучах вулкан вспыхнул оранжевым светом.

— На этот раз он остановился,— сказал я, с укором взглянув на Конрада.

— Конечно,— согласился он.— Возможно, Брут знаком с выводами Шаллера,— Конрад явно старался обратить в шутку мой намек на то, что нельзя так рисковать. Дело в том, что Шаллер, первым из зоологов занявшийся изучением горных горилл в 1960 году, пришел к выводу, что они никогда не нападут на человека, если тот не обращается в бегство.

Что ж, может быть, Шаллер и прав. Мне бы хотелось этого. И было бы совсем неплохо, если бы Брут действительно знал о табу, а главное, помнил о нем, когда, сидя у границы «Сада», ревом предупреждает обитателей шамб внизу о своем праве на существование.

Никто не в состоянии сказать, выживут ли гориллы. Исследователи считают, что, если принять необходимые меры, с браконьерами можно покончить и район Вирунги останется в целости и сохранности. Тогда будет надежда, что когда-нибудь другие зоологи напишут о потомках Ндуме, Мрити, Брута, о «деликатных лесных гигантах», живущих рядом с человеком.

Т. Кейхилл Перевела с английского Е. Афонина

(обратно)

Валезанские «королевы»

Та суббота пришлась на конец мая... На большой поляне близ Сьона, «столицы» кантона Вале, собралось тысячи две народа. Динамики разносили далеко вокруг звучную мелодию йодлинга. В киосках продавали напитки, сладости и жареную кукурузу. Гуляли под руку с кавалерами местные модницы, разодетые в традиционные валезанские костюмы.

Когда я припарковал машину с краю поляны, подошел мой давний знакомый Вальтер.

— Молодец, что приехал. Гляди, сколько народа. Здесь хозяева «королев» со всего Среднего Вале...

Вальтер был в темно-синем жилете, «ермолке», с вышитыми на них яркими цветами, темных брюках и тяжелых кожаных башмаках. Такой костюм носят в Швейцарии многие крестьяне, пастухи и лесорубы.

На зарумянившемся лице моего знакомого играла добродушная улыбка.

— Помнишь этого наглеца Жан-Даниеля? Он уже растрезвонил, что его Алуэтт побьет мою Мирей...

Мы протолкались к площадке, очерченной меловой линией. С одного ее края стояли подростки с плотно сбитыми коровами бурой и рыжей масти. На боках у каждой белой краской был выведен номер, на шее бренчал колоколец-ботало размером с небольшое ведерко.

— Вон моя Мирей! — указал рукой Вальтер.— Под номером четыре.

Ну конечно, я узнал Мирей — красавицу с могучей шеей и короткими крутыми рогами. Ее держал на поводу Томас, брат Вальтера. Было теперь за кого болеть! Вокруг Вальтера стали собираться его сторонники. Неподалеку преувеличенно громко смеялся и доказывал что-то своим друзьям «наглец» Жан-Даниель, усач с длинным носом, в шляпе с мятыми полями. Ясное дело, превозносил до небес свою Алуэтт!

— Жан-Даниель! — окликнул его Вальтер.— Хочешь пари, а? Вдруг да и повезет тебе на этот раз.

Однако Жан-Даниель от пари отказался.

— Побаивается, — усмехнулся Вальтер.— Который год с ним соперничаем. Последнее время он даже здороваться перестал. У нас недаром говорят — хочешь нажить врагов, так займись политикой или стань хозяином королевы...

Между тем смолкли звуки йодлинга. Главный судья объявил об открытии боев на звание королевы Среднего Вале. По мере того как он зачитывал номера, хозяева выводили на площадку своих коров. Те уже волновались, отчаянно хлестали длинными хвостами себя по бокам.

Бои начали сразу четыре пары претенденток. Пригнув головы к земле, они примеривались, прицеливались. И под отчаянное дребезжание колокольчиков сшибались лбами.

После дюжины таких «раундов» остались, наконец, две самые сильные претендентки — Мирей и Алуэтт. Этой схватки ждали с особым интересом. Однако уставшие коровы не торопились вступать в бой. Подымая клубы пыли, они гребли землю передними копытами, приглядываясь друг к дружке. Вальтер не выдержал:

— Вперед, Мирей!

И Мирей услышала голос хозяина... Напрягая шеи, с налитыми кровью глазами соперницы долго пытались потеснить друг друга, но безрезультатно. Мирей помог коронный прием, столько раз приносивший ей победу. Внезапно отпрянув, она обрушилась на противницу сбоку и сбила с ног. Плохо пришлось бы Алуэтт, не приди ей на выручку помощники главного судьи!

Жан-Даниель был посрамлен. Вальтер поспешил к своей корове. Он поправил у нее на шее колокольчик с лямкой, богато вышитой цветочным узором, и под приветственные возгласы зрителей, звуки йодлинга совершил круг почета.

На том бои кончились. Теперь путь мой лежал в соседнюю долину Валь д"Эран, в которой жил Вальтер. До вечера мне хотелось полюбоваться на ледник Занфлёрон.

Многоликое Вале

За десять лет работы в Женеве, в Европейском отделении ООН, не однажды ездил я в Вале — кантон, занимающий всю долину Верхней Роны до ее впадения в Женевское озеро. Это уголок необычайных контрастов природы, всякий раз открывающийся все новыми и новыми гранями...

Над центральной долиной Вале нависают с севера Бернские, а с юга Пеннинские Альпы. По обе ее стороны теснятся горные великаны, не сбрасывающие своих снежных покрывал даже в разгар лета. Весной в долине буйно цветут яблоневые, персиковые и абрикосовые деревья. На террасах по склонам гор хорошо вызревает виноград, из которого валезанцы давят вино «Фандан дю Вале». Отсюда грузовики развозят по всей стране клубнику, сливу, яблоки, отличные овощи, и поэтому Вале называют главным садом и огородом Швейцарии.

Но для меня интересен прежде всего своеобразный мир ее боковых (латеральных) долин. Их превеликое множество. Углубляясь на десятки километров в Альпы, долины заканчиваются мощными ледниками. Потому-то климат здесь заметно суровее, и местные жители издавна занимаются животноводством, сыроварением.

Неумолимый прогресс проникает и в эти, не так давно отрезанные от всего мира, «забытые» долины. В верховьях их воздвигнуты гигантские плотины, и ледниковые воды крутят турбины электростанций. И все же в боковых долинах сохранилось многое из того, что благодаря натиску капитала безвозвратно исчезло в остальной Швейцарии. Здесь пока чиста природа, еще свежи снега. А обитатели бережно хранят старинные традиции и обычаи.

Когда, миновав темный каньон, подымаешься по крутому шоссе в Валь д"Эран, то перед глазами открывается безмятежный пейзаж с могучими заснеженными пиками на заднем плане. Со дна просторной долины долетает глухой шум — там бьется между скал и камней горная речка Борнь. На склонах, занимая всю нижнюю их половину, зеленеют леса из ароллы — местной сосны, раскиданы деревушки, из середины которых выглядывают стрельчатые крыши церквей.

Вдоль деревенских улиц, тесно прижавшись друг к другу, стоят побуревшие от времени деревянные шале в два-три этажа. При въезде и выезде непременные хлева и сенники, хлебные амбары, поставленные на круглые плоские камни, чтобы в них не заводились мыши.

Жители Валь д"Эран — великие труженики. Их основное богатство— крупный рогатый скот. Нужда заставляет мужчин зимой работать в городах, но с ранней весны они и их жены уже возятся на полях и огородах.

Изумрудно-зеленые луга в долине — творение человеческих рук. Крестьянин испокон века таскал сюда на своей спине навоз, и оттого здесь буйно растут травы, из которых получается отличное сено. Жизнь здесь нелегкая, и нередко встречаются шале с забитыми дверями и окнами. Значит, хозяева их переселились в город в надежде найти гарантированный заработок. И кое-где природа вновь занимает поля и луга, с таким трудом отвоеванные у нее человеком.

А над лесом, над верхней его кромкой, порой на головокружительной высоте, на фоне неба четко просматриваются приземистые хлева с крышами из каменных плит, загоны и колоды. Это летние альпийские пастбища, или альпажи, как называют их швейцарцы.

Здешний ледник Занфлёрон, выползая из расщелин между укутанных снегом и туманами вершин, циклопическими ступенями мощно нависает над верхом долины. У, его основания из темной пещеры Сильной струей бьет вода, чтобы разлиться озером. Озеро свинцово неподвижно. На дне его до мельчайших подробностей видны песок, камни. Здесь и рождается Борнь. Кругом первозданная тишина, которую нарушит разве крик пролетной птицы или шум сорвавшегося с обрыва камня.

Откуда взялись королевы

В деревню Вальтера я спустился поздним вечером. Было темно и тихо, лишь где-то внизу роптал поток. Хозяина дома не оказалось.

— Празднует свою победу Вальтер,— сказала его мать.— Сидит с друзьями в кафе...

В деревне лишь кое-где тускло мерцали фонари. Зато ярко светились окна кафе. Оттуда долетали звуки музыки, приглушенные голоса. Я отворил дверь и попал на деревенскую пирушку.

— Колоколец мне недёшево обошелся...— хвалился Вальтер.— В целых пятьсот франков. Заказывал хорошему мастеру в Шато-д-Э. Зато звон какой!

В другом углу кафе сидела компания пожилых мужчин. На них были основательно поношенные, но опрятные костюмы, на шее удавками висели галстуки. Судя по загорелым морщинистым лицам, эти люди привыкли работать под палящим солнцем, под дождем, на ветру. В руках, похожих на клешни, они осторожно держали рюмочки с «Фанданом дю Вале». Приметив среди них дядю Вальтера — седого старика, я подсел к нему, и тот охотно отвлекся от разговора с соседями.

— С каких пор начались бои королев в Вале? — переспросил он.— Помнится, с 1931 года. Мы тогда бросили вызов нашим соседям — жителям долины Валь д"Аннивье, мол, давайте поглядим, чьи коровы сильней. Две коровы тогда поломали рога. А мы с аннивьерцами вошли в такой раж, что основательно переругались. С тех пор и пошло...

Поглядев на Вальтера, он добавил:

— Доволен племянник! В долине целый год только и будут говорить, что о его Мирей. А ведь, по правде говоря, от такой коровы в хозяйстве один убыток. Перед боями ее нужно несколько месяцев держать на особом режиме. Какое-то время она почти не дает молока...

Старик рассказал много интересного. Оказывается, бурый валезанский скот ведет свое начало со времен древних римлян! Здешние коровы во многом уступают симменталкам, зато они необычайно цепки, устойчивы на ногах, как нельзя более пригодны для высокогорных альпийских пастбищ. И страшно драчливы!

С того памятного 1931 года бои королев начали устраивать по всему Вале, в немалой степени для привлечения туристов. Что делать! Жизнь нелегка, и приходится использовать любой повод, чтобы заработать лишний франк.

Между тем старинные хроники Вале и соседнего Пьемонта в Италии полны упоминаний о боях коров в горах или, верней, при подъеме на альпажи, когда хозяева сводили их в одно стадо. И по сей день, когда коровы попривыкли друг к другу, их сгоняют в одно место, и они тотчас же начинают выяснять между собой отношения. Самая сильная становится королевой стада, а остальные вынуждены ее слушаться. Королева — главный помощник пастухов на альпажах.

— Когда же все это происходит? — спросил я.

— Между святым Жаном и святым Петром, месье. Примерно через месяц.

Я узнал далее, что в конце мая, когда коровы подъедят все сено в хлевах, их гонят к так называемым «майенам» — своеобразным коровьим городкам на склонах гор, где много свежей травы. А к концу июня сходит последний снег и на альпажах. Там тоже появляется хорошая трава — для коров настоящее раздолье! Альпажи заранее делят между деревнями, определяют, сколько на каждом из них можно держать скотины и какое время.

Когда рано утром я заглянул к Вальтеру, он был уже давно на ногах — успел подоить своих коров, напоить их, задать корм.

— Коммуна назначила меня старшим пастухом на альпаже Тсате,— сказал он.— Я и помощников себе подобрал, троих парней из соседней деревни.

Бои в пути

Через месяц я снова приехал в Валь д"Эран. Над ослепительно белыми вершинами синело небо с редкими барашками облаков. В окнах шале пылали в лучах солнца настурции и герань.

Дверь в шале Вальтера распахнута настежь, но дома никого не было.

Вскоре вернулась от соседки мать Вальтера, и я узнал от нее, что коров сегодня перегонят на альпаж Тсате. Три недели они провели у майенов, травы там осталось мало. Смешивать их начнут часов в одиннадцать.— Будь я помоложе, так поднялась бы вместе со всеми до самого Тсате, — сказала она с сожалением.— День-то какой хороший!

Я двинулся по указанному пути. За последними шале началась коровья тропа, которая упорно ползла вверх. Прорезав залитый солнечным светом аролловый лес, она вывела меня на опушку, где начинались заросли можжевельника, брусничники. Кое-где видны были ровные истоптанные участки — места отдыха для подымающегося в гору скота. С каждой новой сотней метров менялся пейзаж, суровее становились скалы. На смену лилиям, росшим у подножий замшелых валунов, пришли рододендроны, а еще выше желтые крупные цветы горечавки. Все явственнее ощущалось стылое дыхание ледника.

Наконец я вышел на край просторной впадины на склоне — своего рода естественной арены, фоном которой служили красивые заснеженные колоссы во главе с Пинь д"Аролла. Положив на землю сумки со снедью, сидели за вязанием, толковали о своих делах женщины. Рядом играли дети. В сторонке, гремя колокольчиками, мирно паслись телочки, и мир этот лишь изредка нарушали короткие притворные стычки между ними.

А мужчины «сводили» коров, пригнанных от майенов. Важным этим делом руководил дядя Вальтера. Огрызком карандаша он вычеркивал из зеленой тетради имена буренок и пеструх, которые уже закончили бои. Взмокшие от беготни пастухи сводили очередные пары, умеряя их боевой пыл ударами палок. Коровы, не спуская друг с друга темных навыкате глаз, нервно срывали тут и там пучок запыленной травы, протяжно мычали. По их спинам пробегала дрожь.

Сводить старались равных по силе животных. Бои были скоротечными, нехватку, как правило, проигрывала та из коров, которая была легче весом. Отыскивая точку опоры, она цеплялась всеми четырьмя копытами за камни и кочки. Стоило ей чуть податься назад, как этим спешила воспользоваться соперница. Бедняге ничего не оставалось, как пуститься в бегство.

Все шло раз и навсегда заведенным порядком.

Альпаж Тсате

Королевой, как и следовало ожидать, стала Мирей. Когда она завершила свой победный бой, женщины уже положили в сумки вязание, зашнуровали ботинки на ногах детей, вытерли им носы. Стадо двинулось вверх по тропе — туда, где его ждали летние хлева.

Возглавляла шествие Мирей. Голова и спина у нее были украшены гирляндами цветов.

— Такая у нас традиция,— объяснял Вальтер, когда я догнал его.— На альпаж стадо ведет королева.

— Сколько же будет под твоим доглядом коров?

— Семьдесят шесть. Да еще сотни две овец, коз и поросят...

Наконец часам к пяти стадо поднялось на альпаж Тсате. На высоте 2400 метров, у подножия замшелой скалы, я увидел сложенное из камней жилище пастухов, хлева, просторные загоны, колоды с водой. Волнами стлалась под ударами ветра изумрудно-зеленая трава. Хлева были заранее вычищены и выметены. Вдоль хижины высилась аккуратная поленница из светло-коричневой ароллы — дрова доставили сюда весной на тракторе.

— Загляни,— предложил Вальтер, открывая передо мной дверь хижины.— Нам здесь жить все лето.

Я вошел и осмотрелся. В тесном помещении с низким потолком крепко пахло сыром, овечьей шерстью. По углам стояли застеленные одеялами кровати с подушками. Пастухи уже покидали на них свои рюкзаки. На столе под окном груда тарелок и кружек, ножи и вилки, дощечки для резки сыра и хлеба. У самой двери лопаты, косы с короткими кривыми держаками, жестяные подойники. Тут же одноногие табуреты с двумя ремнями по краям сиденья. Готовясь доить коров, пастух застегивает ремень под пахом: и табурет всегда с ним, и руки свободны.

К семи утра скот выгоняют на участок пастбища, обнесенный проволокой с пропущенным по ней слабым током от аккумулятора. К полудню стадо возвращается к хлевам на водопой. Самое время перекусить, и пастухи садятся за стол. На нем всегда вволю молока, творога и сыра. Затем буренок снова выгоняют на пастбища. В конце дня вторая дойка. Работы подходят к концу лишь к девяти часам вечера. И так все лето!

— На соседних альпажах кое-где проложили вниз молокопроводы из пластиковых труб,— заметил Вальтер.— Это облегчает работу. Но молоко-то теряет вкус...

В пристрое к хижине сиял медным нутром шодье — громадный котел, висевший на подвижном кронштейне. Стояла в углу веселка для размешивания. На столе из некрашеных досок высилась груда полотняных тряпок. Полки вдоль стен были забиты круглыми, пустыми пока формами. Тут же, под рукой, стояли ларь с солью, банки с пищевыми красителями.

Раньше по всей Швейцарии молоко створаживали с помощью сычужины — вещества, добываемого из желудка двухнедельного теленка, но сейчас используют фабричную закваску. При нагреве молока важно, чтобы оно не подгорело,— и шодье часто отодвигают в сторону от костра, разводимого под его днищем. Сыровар завертывает створоженную массу в полотняные тряпки и укладывает в формы под слабый пресс. Сыворотка понемногу стекает, ее скармливают поросятам, и на полках один за другим появляются круги сыра весом 6—7 килограммов. Их тщательно натирают солью.

По словам Вальтера, из 100 литров молока получается около 11 килограммов сыра. И важно не допустить, чтобы в сыроварне и особенно в кладовой, где дозревают сыры, завелись мыши. На соседнем альпаже года два назад случилось такое, и труды всего лета пошли насмарку...

Солнце уже нависало над темными зубцами гор, и хозяева коров собрались домой. На поднебесном пастбище воцарялись тишина и покой.

Но не было мира между коровами! То там, то здесь вспыхивали короткие стычки — на этот раз среди каменных россыпей, на выбитых копытами дорожках вдоль опасных склонов.

— Честолюбия у них хоть отбавляй! — качал головой Вальтер.— Каждая еще не раз и не два попытается захватить власть. Так они и будут...

Не договорив, он со всех ног припустил к обрыву, где дело приняло нешуточный оборот: корова с белым пятном на голове, опрокинув соперницу, заставила ее проехаться на спине метров пятнадцать вниз по склону. В другом конце сводила счеты еще одна пара — рог одной попал в лямку на шее другой, и обе отчаянно пытались высвободиться, приходя в неистовство от грохота колокольчиков. На шум спешила Мирей, чтобы показать, кто тут самый главный. При виде рассерженной королевы нарушительницы порядка пустились наутек.

Вернулся Вальтер.

— Чертова скотина! — в сердцах крикнул он.— Долго ли до беды? Обрывы-то круты.

— Так и не установлена иерархия?

— Почему же, установлена! Стадо признало королевой Мирей. Но бои все равно не прекратятся до самого ухода с альпажа. Такая уж это бодливая порода...

Последний день

В самом начале октября я вновь собрался в Валь д"Эран. В долине пожелтели леса и луга, и она казалась откованной из меди и золота. Ниже сдвинулись снега на вершинах. До альпажа Тсате я поднимался не один — туда же спешили хозяева коров, три месяца гулявших на высокогорном пастбище.

Внизу, в долине, было еще тепло, а здесь, на высоте, явственно ощущалось дыхание зимы. На камнях, на траве виднелась изморозь, кое-где шапками лежал снег. Последний крутой поворот у замшелой скалы, и я увидел припорошенный снегом альпаж, знакомую хижину, буренок и подросших телят.

Пастухи грудились у дверей горного жилища. Из рук в руки переходила бутылка с «Фанданом». Вальтер держал перед огнем горбушку сыра. Снимая ножом расплавленную желтоватую и липкую

массу, он ловко шлепал ее на подставленные тарелки с вареной картошкой. По вкусу добавлялась горчица. Это был раклет — традиционное блюдо жителей Вале.

— Все з порядке, Вальтер?

— Да как сказать. Каждое лето что-нибудь да случается. Коровы целы, но пропали две овцы. Обегали всю округу, но те словно в воду канули.

— А когда начнете спуск в долину?

— Как только поделят сыр... Тут же, у хижины, на прибитой

инеем траве были разложены кучами несколько сот кругов сыра, изготовленных за лето. Рядом, довольно потирая руки, толпились владельцы коров. Каждый заранее знал, сколько кому причитается,— это высчитали самые уважаемые члены «консортажа», или товарищества, отвечающие за эксплуатацию альпажа. Учитывалось не только число коров, принадлежащих тому или иному хозяину, но и продуктивность каждой из них, жирность молока.

Дядя Вальтера, заглядывая все в ту же зеленую тетрадку, вызывал по очереди крестьян, и те забирали свою долю. Тут же шли торги. Владельцы продуктовых магазинов из Сьона и других городов покупали сыр оптом. А он был отменного качества, «со слезой»...

Забрав вещи, вышли из хижины пастухи. Вальтер был последним.

Он плотно захлопнул дверь и припер ее снизу колышком.

— Все! — с облегчением сказал он.— До следующего лета!

Словно понимая, что время их пребывания на альпаже истекло, собирались у дверей хижины гладкие и упитанные коровы. Две из них, словно вспомнив о чем-то, вдруг сшиблись лбами. Однако вмешиваться пастухам не пришлось — схватка не состоялась.

— Чувствуют, что пора по хлевам,— сказал Вальтер.— Драться теперь не за что!

Помощники его между тем украшали лентами и цветами голову низкорослой буренке с большим выменем.

— Как? — удивился я.— Или Мирей уже утратила свой титул?

Вальтер засмеялся.

— Вовсе нет! Но вниз стадо поведет самая молочная корова — вот эта, Рейнон.

Пастухи еще раз пересчитали стадо, и под перезвон колокольчиков коровы медлительным бурым потоком начали спускаться вниз по тропе, оставляя позади себя альпаж, хижину пастухов, загоны и колоды, вздыбленные скалы. Ветер гнал им вслед крупные хлопья снега.

Впереди шла Рейнон — самая удойная корова в нынешнем сезоне. Таков обычай в Вале!

Вячеслав Крашенинников Женева— Москва

(обратно)

Оглавление

  • Время коротких встреч
  • Рукотворные озера Камагуэя
  • Первые поезда
  • Астурия встает с зарей
  • Небесный агроном
  • Белые слоны кха
  • Три бума Амазонии
  • Небо моих птиц
  • Неоконченная история золотого чемодана
  • Работа для Ананда
  • Звездный егерь. Григорий Темкин
  • Семь цветов над головой
  • Несладко и в «саду Эдема»
  • Валезанские «королевы»