Журнал «Вокруг Света» №05 за 1982 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Начало большого плавания

Изучение Мирового океана, включая шельф, с целью рационального использования его ресурсов — одна из задач советской науки, записанная в «Основных направлениях экономического и социального развития СССР на 1981— 1985 годы и на период до 1990 года». О том, как экипаж «Профессора Курен-цова», на борту которого работало немало молодых геофизиков, студентов-комсомольцев, вел исследования в Баренцевом море, рассказывает наш специальный корреспондент.

— Ложимся на курс к профилю,— объявил по судовому радио старпом Судорогин.— Возможно, и положит,— предупредил он с шутливой грубоватостью.— Так что прошу попридержать стаканчики.

Слова его были обращены прежде всего к тем, кто сидел в уютной кают-компании «Профессора Куренцова», попивая чаек. Тут были мотористы и электронщики, программисты и геофизики, матросы и гидрографы. И всех их сообщение старпома заставило оживиться, заулыбаться, враз заговорить. А Люба Ковтун — молодая официантка — на радостях крутанулась с подносом меж столов и исчезла на кухне, во всеуслышание повторяя: «Ложимся на курс к профилю, значит, идем дальше...»

— Вот вам и Головин Саша,— заметил многозначительно третий механик Федор Иванович Абакумов и выжидательно посмотрел на меня.

Я хотел было сказать, что Саша и в самом деле оказался на высоте, отличный специалист, как вдруг вспомнил, что в каюте у меня, на столе остались лежать фотоаппараты. В два прыжка выскочил из кают-компании, взлетел по лестнице, успел отворить дверь в каюту... и пол ушел из-под ног. Положило... Наконец со страшным треском встала на место дверь. Медленно опали шторы, оказавшиеся у потолка. Судно выпрямилось. Стало так тихо, что без труда можно было разобрать проклятия Володи Бурбо, который возмущался у себя в вычислительном центре «фокусами» старпома. С разворотом судна будто что-то перевернулось и у меня в душе: полным ходом мы шли к профилю.

Желание увидеть Баренцево море с борта научно-исследовательского судна, честно признаться, родилось у меня после чтения книги Всеволода Васнецова «Под звездным флагом «Персея». Васнецов, сам участник событий, рассказал, как строился «Персей», и описал первые его плавания по Баренцеву морю. «Персей» — это первое научно-исследовательское судно нашей страны, созданное для изучения северных морей в ныне далеком 1923 году.

А все началось» с декрета Совета Народных Комиссаров, постановившего «в целях всестороннего и планомерного исследования Северных морей, их островов, побережий» учредить Плавучий Морской Научный Институт — Плавморнин. Декрет подписал Владимир Ильич Ленин, и теперь, спустя шестьдесят с лишним лет, нельзя не подивиться прозорливости Владимира Ильича, разглядевшего в те годы голода и разрухи настоятельную необходимость освоения необъятных просторов Севера Советской России.

В том же, 1921 году состоялась первая экспедиция Плавморнина в северные моря — в ней наряду с биологами и гидрологами участвовали и метеорологи и геологи. Плыли на пароходе «Соловей Будимирович», у которого была еще задача помочь каравану Первой Карской экспедиции, доставлявшей хлеб из Сибири. Сделано во время этого плавания было немного, но начало положено, ибо к Новой Земле и другим островам уже протянули руки правительства соседних стран.

«Персей» строили сами сотрудники института, месяцами не получая зарплаты, отыскивая детали для судна на кладбище кораблей. Зато сколь ценны и увлекательны были первые плавания! Не знаю, может быть, потому, что я зимовал и на мысе Желания, и на острове Виктория, бывал на ЗФИ и видел остров Белый, описания экспедиций на «Персее» не могли не растревожить меня.

«Персей» погиб в 1941 году от вражеских снарядов; к тому времени он успел совершить 84 рейса. Подумалось: а как сейчас, какие ходят по Баренцеву морю научно-исследовательские суда, какие ставят перед собой цели? Я обратился в Севморгео — организацию морских северных геологов, и там мне сказали, что есть такое судно «Профессор Куренцов», которое теперь ходит маршрутами легендарного «Персея». Позволили на нем побывать. Назначили дату прибытия в Мурманск, объяснив, что судно это долго в порту не задерживается. Мне припомнилось, что и профессор Куренцов, известный энтомолог и зоогеограф, до последних своих дней, будучи уже в довольно преклонном возрасте, постоянно пропадал в экспедициях. То в горах Сихотэ-Алиня, то на Чукотке, то в Приморье. Как-то я был на Горно-таежной станции, где профессор проработал десять лет. Говорил с хорошо знавшими его людьми, но самого Куренцова не застал: он находился в экспедиции... А теперь вот предстояло встретиться уже с судном, носящим его имя.

В Мурманске «Профессора Куренцова» не оказалось. Он бросил якорь в Линахамари, и нужно было срочно добираться туда на машине. Взявший меня в попутчики Адольф Иванович Минин (он торопился на судно по своим делам) объяснил, что в Линахамари судно встало для того, чтобы не терять времени на заправку и побыстрее отправиться в море.

— Сентябрь для нас — последний месяц работ. В октябре в наших морях уже начинается льдообразование, штормовые ветры гонят к югу лед. Тут уже не поработаешь,— со знанием дела заговорил Адольф Иванович, когда машина покатила меж каменистых северных сопок, где уже золотились листья карликовых берез.

Оказалось, что Минин — геофизик и не один раз ходил на «Профессоре Куренцове» начальником рейса. Поблагодарив судьбу за такой своего рода подарок, я стал расспрашивать Адольфа Ивановича, часто ли им приходится встречать белых медведей, китов, моржей и вообще много ли интересного приходится видеть.

— Хм... Китов и моржей я еще ни разу во время плавания не видел,— подумав, ответил Минин.— А вот белых медведей даже однажды снимал. В прошлом году,— принялся рассказывать Минин,— нам предстояло выполнить работу у восточных берегов Новой Земли. Мы обогнули мыс Желания, вошли в разреженные льды. Их предсказывали и ледовые карты, составляемые по фотографиям со спутников. За полосой разреженного льда должна была вскоре начаться открытая вода, и мы не волновались. Но к вечеру белых полей будто поприбавилось, а тут стемнело. В локатор-то особенно много не разглядишь, пришлось встать, заночевали, а утром огляделись — кругом бело!

Обратились в штаб ледовой проводки, — продолжал, усмехнувшись, будто все заново переживая, рассказчик,— а оттуда отвечают: «Братцы, вы у нас не запланированы. Все ледоколы распределены по судам, ведут их через пролив Вилькицкого, помочь сейчас ничем не можем, ждите». А сколько, спрашивается, ждать? Неделю, две, месяц? Да и непонятное тут вдруг началось. Южный ветер разыгрался, нас должно бы тащить на север, а мы плывем вместе со льдами на юг. Какое-то неизвестное течение, выходит, повстречали, и куда занесет оно нас, никто не может сказать. Дни идут, план работ срывается, впереди — никакой ясности, люди приуныли. И тут, словно для того, чтобы развеять грусть, откуда ни возьмись — белые медведи. Медведица с медвежонком. Чистые, белые и будто ручные! Нас совсем не боятся. Подошли к судну, медведица на задние лапы встала, словно подняться на борт хочет. Я сам северянин, на Кольском родился, но такого еще, ей-богу, не видел. Фотолюбители все пленки извели, а медведи четверо суток, пока не вышли из льда, так с нами и жили...

Его рассказ взбудоражил меня. Значит, что-то подобное смогу увидеть в предстоящем рейсе и я? Минин почесал затылок:

— Видите ли, честно признаться, во льды нам заходить нельзя. И к островам мы не подходим, не высаживаемся там. Встреча с медведем — редчайший в нашей практике случай. Ведь мы занимаемся исследованиями шельфа — морского дна. И идеальные условия для нас — чистое, без льдов, море...

Слово «шельф» в переводе с английского означает «полка», «отмель». От линии прибоя она простирается под водой порой очень далеко. Граница шельфа установлена теперь там, где глубины в 200—300 метров резко сменяются глубинами материкового склона, достигающими тысячи и более метров. Ученые считают, что шельф — это часть материка. Так почему же на шельфе не оказаться месторождениям тех же ценных минералов, что имеются в прибрежной зоне материков? Проверили и убедились, что на шельфе можно добывать и алмазы, и цветные металлы и что там сосредоточены запасы нефти и газа. В 1958 году на I конференции ООН по морскому праву была выработана конвенция, по которой территория шельфа обрела гражданство. До двухсотметровой глубины шельф считается принадлежностью той страны, к границам которой он примыкает. Так гласит конвенция. Для нашей страны прибавившаяся территория — огромнейший полигон для исследований, ибо моря Севера — почти сплошной шельф.

— На Баренцевом море,— рассказывал Минин,— мы начали работы семь лет назад. Пока выполняем региональные исследования. Когда закончим, геологи на основании наших работ начнут высказывать свои соображения о том, что и где может залегать...

В Линахамари мы простояли до поздней ночи. Ждали, когда прибудет на судно капитан. Сергей Викторович Юрьев находился в отпуске. Все это время за него исполнял капитанские обязанности старший помощник Владимир Трофимович Пятница. После передачи дел прибывшему капитану Владимир Трофимович по морской традиции дал прощальный ужин. Он покидал судно, чтобы отправиться принимать новое, где уже будет в должности капитана.

За ужином пошли разные разговоры, и я неожиданно для себя узнал, что исследователям шельфа не так уж легко работать. Мешают и штормы, и лед, и течения. А ведь за судном во время работы тянется коса-кабель с датчиками длиной в три километра.

— Уж так и быть,— сказал Владимир Трофимович.— Расскажу... В начале лета работали мы в горле Белого моря. Течения там — не зевай! Сделали профиль, начали выбирать косу. Судно идет малым, а тут, видимо, теченьице изменилось, в обратную сторону пошло, да волна поддала. Мы, как говорится, ахнуть не успели, а коса уж на винте. В этой ситуации ничего не остается, как вызывать спасателя. Хорошо, если на борту у него водолазы есть, а нет — придется в порт идти да в док вставать. В любом случае времени потеряешь уйму, работу не сделаешь, весь рейс насмарку пойдет. И тут вдруг подходит ко мне Дима Колос. Он магнитологические наблюдения ведет. Парень особо незаметный, тихий, и говорит: «Я, мол, подводным плаванием увлекаюсь, на судне со мной костюм. Разрешите, я спущусь и сниму косу с винта». В море лед, холодище, как он, думаю, там, в воде-то, продержится? А Колос твердит, разреши да разреши, попробую, если опасно, рисковать не буду. Продумали, как подстраховать, и пустили его. И Дима не подвел, выручил. Освободил суд

но. Вот это, я скажу, подвиг. Об этом и надо писать.

— Ну, это еще как сказать,— вмешался Евгений Яковлевич Готман, начальник рейса. Он стал говорить, что по инструкции Колос не имел права опускаться под судно, но Владимир Трофимович встал и начал прощаться, а наш капитан отдал приказ сниматься с якоря.

Суровые скалы Кольского полуострова остались позади. Море казалось сонным и ласковым. Низкие облака повисли над ним, словно шаль. За кормой легко парили глупыши. Изредка пролетали кайры, перед носом судна из воды неожиданно выныривали нырки.

— Красота!— не удержался я от восклицания, поднявшись на мостик.

— То ли еще будет,— поприветствовал меня капитан, сидя в кресле и покуривая сигарету. Гладко выбритый, коротко остриженный, в светлом морском кителе, выглядел он в эту минуту значительно моложе своих сорока лет.

— У нас всегда так,— вступил в разговор высокий матрос, стоявший рядом со штурвалом,— пока до профиля идешь, погода — лучше не надо. А как косу за борт опустишь, так и начинается. То шторм, то волна, а то неполадки окажутся.

— Специально плачется, чтобы погоду не спугнуть,— рассмеялся Юрьев. Он рассказал, что судно держит курс на север, по пути должны выполнить небольшой профилечек, который не удалось закончить в предыдущем рейсе. А о планах работ на весь месяц лучше узнать у начальника рейса.

— Кстати, — спохватился Сергей Викторович,— через полчаса собрание, и Готман будет как раз об этом докладывать коллективу. Такова традиция.

...В кают-компании разместилось около пятидесяти человек. Четыре женщины, несколько мужчин в возрасте, а в основном — молодые парни — комсомольцы и члены партии. В отутюженном модном пиджаке, с указкой в руках расхаживал Евгений Яковлевич перед картой, где были нанесены красные, черные, синие и зеленые линии — профили. Тот или иной цвет означал, какие выполнены, какие нужно выполнять в первую очередь, какие можно оставить до следующего года. Такая перспективная карта необходима, чтобы исследователям, как говорил Готман, не быть связанным по рукам. Если метеорологические условия не позволяют работать в каком-то районе, то можно следовать в другой и делать иную работу.

Готман рассказывал, что в этом рейсе им предстоит «прострелять» три тысячи километров. Желательно поработать и у ЗФИ, и у острова Виктории, пробраться в Карское море до острова Ушакова, спуститься к Новой Земле, но это — если позволят льды. Если же лед не пустит, придется «простреливать» южнее. Работы, одним словом, непочатый край... Напомнив, что коллектив судна носит звание бригады коммунистического труда, он призвал и дальше держать марку, подтвердить, что звание присвоено ему по праву...

«Профессор Куренцов», как и подобает современному научно-исследовательскому судну, обладает мощной двигательной установкой, шестидесятиметровым стальным корпусом, способным противостоять льдам и штормовым волнам, и самой современной навигационной аппаратурой. Помимо локаторов, эхолотов, аппаратов для приема факсимильных карт, приборов для прокладывания на карте курса, на судне имеется и ЭВМ, которая, ориентируясь по спутникам, с большой точностью ведет его по заданному маршруту. ЭВМ эта за долгое время безупречной работы заслужила у моряков особое уважение. На судне есть еще одна ЭВМ, которая помогает обрабатывать материалы сейсморазведки, но прежде всего гостям показывают ЭВМ-«штурмана». В первый же день с этой машиной познакомился и я. В ней меня особенно привлекла желтая клавиша, которая, когда ее ни нажми, позволяла увидеть на табло, сколько суток, часов и минут остается до заданной цели. Позже я приходил к этому «штурману» не раз, прикидывая, сколько же наконец дней осталось до того момента, когда я смогу вновь увидеть родную землю.

Следующей знаменитостью после ЭВМ были пневматические пушки, которые стреляют через пятнадцать-двадцать секунд, порой не останавливаясь по нескольку суток кряду. Но пушки эти не были электронными роботами и вряд ли могли работать так безотказно, если бы не присматривали за ними два симпатичных скромных парня-трудяги — Борис Иргизов и Виктор Цыганков. У Бориса уже имелась медаль, а фотография Виктора красовалась на доске Почета.

Познакомился с ними я в тот же день, как вышли в море.

Едва рассвело, друзья подвесили на стреле свой железный агрегат — четыре ржавые чушки на квадратной раме, удерживаемые цепями,— и принялись стрелять, отлаживая пушки перед предстоящей работой. Минут через пятнадцать на выстрелы примчались хищные косатки, покружились, рассекая поверхность моря черными плавниками, словно пытаясь узнать, что делается на судне, и, убедившись, что кровью здесь не пахнет, помчались дальше.

Раньше для сейсмоисследований дна использовались взрывчатые вещества и даже глубинные бомбы — вот уж когда могли поживиться морские хищники. Ныне взрывы сейсмиков уже не причиняют вреда животному миру. Взрыв производит воздух, закачиваемый в пушки компрессором. При достижении нужного давления он вылетает наружу, создавая звуковые волны, достаточные для того, чтобы их, когда они отразятся ото дна, смогли уловить чувствительные приемники. Эти приемники заключены внутри плывущей под водой косы. Сигналы записываются на сейсмограмму, их тут же принимается расшифровывать ЭВМ, а в дальнейшем геологи на основании данных о прохождении звуковых волн в толще дна высказывают прогнозы о том, какие породы его слагают и что, следовательно, можно от них ожидать.

Налюбовавшись чайками, безбоязненно летавшими поблизости от пушек, и разузнав у Бориса, что за судном во время работы плывут одновременно два взрывагрегата, чтобы при выходе из строя одного из них сразу же включался в работу второй, я отправился погреться в каюту и повстречался с капитаном. Увидев мой покрасневший нос, Сергей Викторович с радушием гостеприимного хозяина предложил — уж если греться! — отправиться в сауну, которая, как я понял, тоже была достопримечательностью судна.

В сауне уже грел косточки Евгений Яковлевич Готман.

— Эх, баня! Как порой мне не хватало ее там, где приходилось работать раньше. Месяцами, бывало, без бани жили, а тут парься хоть каждый день,— развоспоминался неожиданно начальник рейса. Из дальнейшего разговора выяснилось, что повидал Готман немало. Работал с сейсморазведкой и в горах Армении, и в Казахстане, едва не пропал в нетронутой тайге Печоро-Илычского заповедника.

О жизни сейсморазведчиков и их работе я имел некоторое представление. Навсегда запомнилось, как впервые повстречался с ними на Ямале более десяти лет назад. Теперь в тех местах появились города, а тогда мы долго летали над бескрайними просторами тундры, пока вертолетчики не нашли следы тракторов на снегу и по ним вышли к лагерю. Несколько вездеходов, тракторы, балки на санях. Двухэтажные нары, железные печки, ящики с углем. И каждый день в дороге. Впереди трактор, с которого тянут косу, за ним балок геофизиков, а следом кухня и общежития. И так в лютый мороз и кромешную пургу. Жизнь морских геофизиков по сравнению с той показалась мне в эту минуту едва ли не райской. И я не удержался, сказал об этом Гетману.

— Конечно, комфорт несравнимый,— согласился он.— Только судно это пока у нас в экспедиции единственное, на других условия попроще, потяжелей. Но и на этом судне, уверяю вас, через месяц плавания вы затоскуете. Не всякий выдерживает без земли такое долгое время. И никакой комфорт его не устраивает, хочет обратно — и все. Нет, для нашей работы крепкие духом люди нужны.

Забегая вперед, скажу: Готман оказался прав. Месячное плавание по морю чем-то напомнило мне жизнь на полярной станции в полярную ночь, когда из-за темноты и пурги подолгу не выйти из дома и такая охватывает тоска по земле, по живой зелени, по семье и друзьям...

Не успели мы с Евгением Яковлевичем как следует попариться, как начальника рейса потребовали на мостик. Вышла из строя навигационная ЭВМ!

Судно уже приближалось к расчетной точке, геофизики стали готовиться к выпуску косы, когда ЭВМ забарахлила, затрезвонила, приглашая к себе не оператора, а опытного специалиста. Срочно разбудили Сашу Головина, отдыхавшего после вахты. Собственно говоря, Саша был гидрографом, не электронщиком, и Федор Иванович Абакумов сказал мне: «Тут нужно бы Валерку. Он эту машину с таким пристрастием изучал, что порой засыпал рядом. Но Валерке-то, видишь, ордер на квартиру дали. Минин как раз по этому поводу и приезжал. Не отпустить было нельзя, такое дело, и он со студентами договорился, которые практику проходили, чтобы те еще месячишко на судне поработали, дали возможность людям справить важные дела. Вот как получилось, а Валерка-то в два счета заставил бы машину закрутиться».

Язык машины обычно известен только специалистам. Все, что мог сделать Саша,— это быстренько проштудировать инструкцию и попытаться правильно оттестировать машину. Заставить ее саму разобраться, что же с нею произошло, как это исправить. В противном случае предстояло безрадостное возвращение в порт...

Саша Головин был очень скромный и тихий человек. Порой за всю вахту невозможно было услышать от него ни слова, кроме как повторения служебных команд. Ходил он всегда в пиджаке, тщательно выбритый и причесанный. Когда Саша явился по вызову капитана, то показался мне очень взволнованным, ибо уже понял, что произошло. Ответственность на него в эту минуту возлагалась немалая. Саша потер виски, снял очки, снова надел их и взялся за тестирование.

Прошло около суток. Люди на судне приуныли, за обедом в кают-компании разговаривали приглушенными голосами, будто за стеной лежал тяжелобольной. Саша обедал, не поднимая глаз, и, допив компот, сразу же ушел.

Вначале ничего не получалось. Машина не принимала тесты, трезвонила, отказывалась отвечать и отстукивала на телетайпе бессмыслицу. Затем ключ был найден. На первые вопросы ЭВМ отвечала быстро: нет, это в порядке. Чем труднее становились вопросы, тем дольше машина обдумывала их. На один из вопросов она не отвечала три часа, пока не выдала, что и тут все в порядке. Затем замолкла на семь часов. Судно в это время, сбавив обороты, циркулировало — ходило кругами около точки, а погода медленно портилась. Радист принял прогноз: приближается циклон, ветер в скором времени будет 15—17 метров в секунду, волнение увеличится до трех баллов. «Бывает, что синоптики и ошибаются»,— сказал по этому поводу капитан. Главным для него в тот момент было, заработает ли ЭВМ. Наконец машине предложили последний тест, и, если бы она не ответила на него, пришлось бы возвращаться. ЭВМ молчала, и никто не мог сказать, когда же она наконец заговорит. Вот тут и прозвучал по радио радостный голос старпома Судорогина, который поспешил оповестить всех, что судно идет к профилю,— машина указала, какую деталь нужно заменить. Саша быстро выполнил это, и дело пошло. Потом поговаривали, что не обошлось тут без капитана, будто это он пригрозил машине, на, конечно, главная заслуга в деле была Саши Головина. И Федор Иванович произнес тогда: «А что я говорил? Ведь Саша-то настоящий гидрограф, моряк, голова!..»

Море потемнело. Завывает по-арктически ветерок. Волнение усилилось. Парят за судном чайки. На корме вращается огромный барабан — соскальзывает в воду синий полиэтиленовый шланг толщиной в руку. Коса исчезает в воде. В наполненном соляром шланге размещены чувствительные приемники. Руководит операцией Владимир Бурбо, помогают ему Коля Дорофеев и Саша Петров — студенты МГУ. В зале вычислительного центра занял место перед дисплеями — экранами, на которых воспроизводятся ответы ЭВМ,— Александр Иванович Васильев, геофизик — Саша, как все его называют. Чем-то он напоминает мне Олега Куваева — известного геолога и писателя-романтика. Саша невысок, подвижен, горяч в деле. Когда он рассказывает о своей работе, глаза его возбужденно сияют. «Да вы только представьте,— говорил он мне,— мы ведем исследования там, где еще не ступала «нога геофизика». В прошлом году дошли до 81 градуса северной широты. Подняли флаг и вышли с демонстрацией на мостик. Мы первые побывали здесь...»

На палубу уходит Дима Колос, неся, как ребенка на руках, магнитогондолу. Она тоже отправляется за борт. «Кто мог подумать,— ворчит Колос,— что буду моряком. Собирался руду где-нибудь на Урале добывать, а пришлось морским геологом стать».

— Не только морским,— поправляет его Бурбо,— но даже и арктическим.

На мостике веселый Судорогин переговаривается с Сашей Головиным. «Вот сейчас подойдет спутничек,— поясняет он мне,— ЭВМ выдаст команду, передадим ей управление и двинем». Раздается треск телетайпа — спутник взят, Александр Степанович переключает управление на ЭВМ, и «Профессор Куренцов» начинает работу. А я сажусь писать дневник, чувствуя себя переполненным событиями, хотя впереди еще более пяти тысяч миль плавания...

В. Орлов Баренцево море

(обратно)

Поле человека

Матерая зима стояла в пустых полях. Она прибавила света, раздвинула горизонт, раззолотила снега. Иногда вялый порыв ветра вздымал с сугробов блескучую пыль, относя ее в сторону перелесков, и тогда можно было разглядеть каждую блестку-снежинку в отдельности, эдакую серебряную шестеренку, словно выточенную на миниатюрном станке...

Корченков шел впереди, по запущенной колее, можно сказать, не шел, а летел, вкладывая в каждый шаг всю страсть соскучившегося по работе тела. «Выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня»,— выпевал он вполголоса. С этой песней сегодня утром делегаты областной комсомольской конференции разъезжались по домам, и вереницы автобусов, словно музыкальные шкатулки, несли мелодию по улицам Орла.

На конференции Корченков выступал так, словно у себя в совхозном Доме культуры,— горячо, складно, убедительно. Парню долго и охотно аплодировали, но он-то хорошо понимал, что это не столько за его речи и показатели в работе, сколько аванс за отца, механизатора высшей квалификации, кавалера орденов Ленина и Октябрьской Революции, который вырастил из него классного комбайнера и тракториста...

И вот сейчас, в этот солнечный февральский день, Виктор вел меня в деревню Затишье, к себе на родину, где живут Корченковы — отец Николай Степанович и мать Александра Ивановна. Вообще-то он собирался пригласить к себе домой, что на центральной усадьбе совхоза «Ржавецкий», в современную, по-городскому обставленную квартиру, которую ему выделили как молодожену. Но я настоял именно на Затишье: подумаешь, три километра проселочной дороги! Зато увижу всех Корченковых сразу...

Смешливые синицы, прыгая с ветки на ветку, сопровождали нас как почетный эскорт, иногда подлетали даже к самому лицу. А когда Виктор остановился, устроили такой шабаш, что мы невольно закрыли уши.

Через полчаса мы уже открывали дверь в избу. Весь запорошенный снегом, в пальто нараспашку, Виктор крикнул прямо с порога:

— Батя, поздравь, меня делегатом съезда избрали и членом обкома комсомола тоже. Товарищ корреспондент может подтвердить...

Из глубины комнат тут же появились мать и отец Корченковы. С завидным для ее лет проворством Александра Ивановна засуетилась, побежала ставить чайник и разогревать ужин, а Николай Степанович, не мигая, смотрел на сына, пытаясь справиться с неожиданно подступившей радостью.

— Ты чего тут раскричался! — с напускным равнодушием сказал Корченков-старший, доставая с печи сухие валенки для меня и для Виктора.— Знаем, по радио слышали. Не в лесу живем. Тоже мне — удивил! — Он недовольно хмурил брови, пряча под ними глаза, чтобы не выдать своих чувств.

Честно говоря, приятно было смотреть на этих крепких, жилистых, по-крестьянски красивых людей, которые чуточку хорохорились друг перед другом, и в этом шутливом гоноре, который они напускали на себя, приоткрывались постороннему взгляду пласты сообща прожитой жизни. И можно было догадываться, что жизнь эта удалась им сполна.

Судьбу Николая Степановича можно уложить в нехитрую крестьянскую формулу: «Где родился — там и пригодился». И если он куда-нибудь уезжал, то через несколько месяцев возвращался обратно. Таких отлучек за последние тридцать лет было всего три: два раза — на курсы механизаторов и один раз — в Болгарию, где помогал готовить хлеборобские кадры. Правда, был еще 43-й год, когда 16-летний Корченков вернулся с семьей на родное пепелище... Развороченное снарядами Затишье пугало мертвящей пустотой, в глазах стариков и детей метался пережитый страх. На месте отчей избы он увидел тлеющие головешки, на огороде — большой немецкий блиндаж, оплетенный травами. Земля одичала, просила помощи. Все кругом было усеяно грудами оплавленного металла, зияло воронками разорвавшихся снарядов, а кое-где людей еще подстерегала смерть. Саперы в течение многих лет находили то здесь, то там искусно замаскированные мины.

И так же, как бревна блиндажа стали фундаментом новой корченковской избы, так же старая крестьянская наука, унаследованная от прадедов, стала для него опорой в восстановлении полей и лугов, в постижении трактора и комбайна. Он знал, эта земля навек ему дана, навек за ним записана, и он держал ее мотором, бензином, оборотом колеса. Он жил только работой, и потому, что работал,— жил всем. Успехи и награды пришли значительно позже...

Я вспомнил: выступая на конференции, Виктор приводил примеры ярких человеческих судеб. Таким примером в его личной судьбе стал комбайнер-отец. Он бегал к нему в поле, едва научившись ходить, и в прокаленной от зноя кабине нажимал рычаги переключения, крутил штурвал, воображая себя лихим водителем. Отец не гнал его, но и не пытался учить, зная наперед, как легко наскучить мальцу преждевременным наставничеством. Он хотел, чтобы тот сам почувствовал душу машины, и медленно, исподволь готовил его к этому моменту. Собственно говоря, не только он, но и сама жизнь готовила Виктора: ведь детство его прошло между домом и машинно-тракторной мастерской, где отец подолгу задерживался за ремонтом. Усаживаясь на корточки, мальчик следил за осторожными и точными руками отца, собиравшими узлы и механизмы. Гул моторов, душные запахи перегретых от работы машин стали для него так же необходимы, как ароматы скошенных трав, лопнувших по весне почек, как скрип колодезного журавля и звон холодной прозрачной воды, льющейся в оцинкованные ведра.

Виктор еще учился в школе, когда отец сказал: «Будешь штурвальным»,— и он воспринял это как должное. В его памяти хорошо сохранилось то раннее утро, все в млечном парном дыму, когда он с отцом шел в поле — и издали, сквозь желтую щетину ржи, увидел длинную шеренгу комбайнов. И среди них его «Ниву», которая отныне будет принадлежать только ему... и никому больше. Комбайнеры, протирая ветошью запыленные бока машин, переговаривались вполголоса: «Глянь, как Степаныч-то волнуется, как за сынка переживает. Первая жатва — она ведь как праздник». Виктор ловил на себе эти внимательные придирчивые взгляды и чувствовал, как у него потеют ладони и горит лицо. Отец, весь бледный, неестественно прямой, сказал какие-то слова и отошел к своей машине. Но Виктор не помнил этих слов, не помнил, как запустил двигатель, как сдвинул с места комбайн,— перед глазами плыла желтая вызревшая нива, и высоченные стебли с тугими колосьями падали перед ним, схваченные лопастями барабана. Мимо проплывали знакомые овраги и перелески, исхоженные вдоль и поперек босыми ногами, и ему казалось, что это детство проплывает перед ним в знойном августовском мареве. Кабина комбайна, вознесенная над полем, стала как бы барьером, разделившим то, что было, от того, что будет...

Вскоре Александра Ивановна позвала нас ужинать, и мы перешли в другую комнату, пошире и посветлее окнами, где сиял празднично накрытый стол. Чего тут только не было: и рыжики соленые, и капуста под маринадом, и моченые яблоки, и свинина тушеная, и гусятина, и поданная с пылу, с жару картошка в сметане... Усаживаясь за стол, Александра Ивановна заметила между прочим, что деревня любит людей прочных, основательных и нельзя жить в ней на скорую руку, шаляй-валяй. Надо, чтобы всего было вдосталь и чтобы все было свое: и овощи, и ягоды садовые, и молоко, и мясо, и шерсть — носки вязать. И хотя все они, Корченковы, работают в совхозе и общий заработок в иные месяцы за тысячу рублей выскакивает, однако личное хозяйство всегда в порядке содержат. Все можно успеть, если захочешь,— только не ленись да работай.

— Я тут передачу одну смотрел,— перехватил разговор Корченков-старший.— Про художника итальянского Микеланджело Буонарроти. Вот был человек! Буквально изнурял себя работой! И ни о чем другом, говорит, я не помышляю, кроме как работать... Крути на ус, товарищ «заседатель»! — поддел он сына незлобивой репликой.— Так вот... гулял однажды папа римский по ватиканским дворцам. Смотрит, какой-то старик настенную живопись и скульптуры изучает — то так подойдет, то эдак. Удивительно стало папе. «Ты кто?» — говорит. «Я — художник, звать Микеланджело».— «А что тут делаешь?» — «Я,— говорит,— учусь». Николай Степанович выпрямился на стуле, выдержал паузу. — Во как сказанул-то — «учусь»! А ведь художнику за семьдесят было, и с большим гаком. Понял, Витька?..

— Понял,— пробубнил Корченков-младший, склоняясь над тарелкой и украдкой подмигивая мне: во как, мол, батя разошелся, сейчас снова честить меня станет.

— Ну а Виктор...— спросил я, приходя ему на помощь.— Что вы скажете о нем как об ученике?

— Да какой он ученик?! — махнул рукой Николай Степанович и строго посмотрел мне в глаза.— Он сын мой, Корченков,— и этим все сказано. У меня ведь их четверо в звене, четыре комбайнера на четырех «Колосах» работают, комсомольско-молодежный коллектив называется. Так вот... если одному-другому что и простится, то с этого соответственно и взыщется.— Виктор при этом усмехнулся.— Если один-другой что и недоработает, заболеет или прогуляет, то мы оба навалимся и сделаем. А как же иначе? Иначе нам нельзя. Фамилия не позволяет...

После ужина мы вышли на улицу. Февральское полнолуние легло на белые снега и, отражаясь от них, излучало голубоватый таинственный свет. Деревья стояли в задумчивой отрешенности, как бы вознесенные над снегами, прислушиваясь к звездам и впитывая в себя их стылое серебристое свечение.

Николай Степанович подвел меня к дереву, издали похожему на гигантский букет.

— Вот... ракита наша фамильная.— Он похлопал ствол по сморщенной, в глубоких бороздках коре, очистил ее от инея.— Единственное дерево в Затишье, которое старше меня. И как оно уцелело в сорок третьем, ума не приложу. А ведь его дед мой сажал, Иван Кузьмич. Воткнул прут в землю — выросла ракита. Ей уж, поди, лет восемьдесят, не меньше...

Дерево и в самом деле было необыкновенное. Короткий, в два обхвата, ствол напоминал правильной формы вазу, из которой тянулись три мощных древесных побега. И каждый из них выбрасывал к небу целую поросль больших и малых веток. Окутанная синим туманом, вся в лунном серебре, ракита была словно генеалогическое древо корченковского рода, и я сказал об этом Николаю Степановичу.

— А что? Так оно и есть,— загорелся он и, обернувшись к Виктору, спросил: — Ты когда нас внуком порадуешь?..

Ранним утром Корченков-младший провожал меня к автобусной остановке. И хотя было воскресенье, он не удержался и предложил заглянуть в машинно-тракторную мастерскую.

В ремонтном цехе было просторно и тихо, пахло солидолом, отработанными маслами. Каждый наш шаг гулко отдавался под сводами тесного помещения. Кругом стояли и висели изношенные механизмы. Вот Виктор открыл капот трактора, включил зажигание — и мотор заревел, зачадил бензиновой гарью. Приставив ухо, Корченков вслушивался в его болезненные перебои. Потом вдруг полез под машину; взмахом ножа рассек изоляционную ленту, обмотал ею гибкие плети проводки. Его руки, осторожные и точные руки, кончиками каждого пальца словно слушали утробный, глухой рев двигателя и, казалось, чувствовали его насквозь...

Поднялся он довольно скоро, злой и взъерошенный, совсем непохожий на того Виктора Корченкова, который два дня назад выступал на конференции, вчера лазил со мной по сугробам, а сегодня утром беспечно насвистывал бодрые маршевые мелодии. Оказалось, что специалисты Кромского отделения Сельхозтехники, которые курируют мастерскую, поставили не до конца отрегулированные узлы моторов, а задний мост для трактора ДТ-75 вообще придется перебирать заново...

— Завтра ругаться пойду,— твердо пообещал Виктор, закрывая на ключ дверь ремонтного цеха.— Ругаться — и никаких гвоздей. Надо же совесть иметь — на носу весенне-полевые работы! — И вдруг рассмеялся, подняв на меня глаза: — А чего, собственно, ругаться? Чего нервы зря трепать, а? Отремонтируем своими силами — и баста. Надо будет только ребят предупредить...

И эта простая мысль успокоила его, вернула прежнее настроение.

— Неудачное время вы выбрали,— на ходу рассуждал Виктор, убыстряя темп: мы торопились на остановку.— Вы летом к нам лучше приезжайте, в августе, в самую жатву. На комбайне вас покатаю, на «Ниве» или на «Колосе». Шестнадцать часиков по полям отпрыгаем — и на боковую. Вот будет работенка-то!.. Летом, летом приезжайте.— Он прощался у дверей автобуса, крепко встряхивал мою руку.

Дорога шла лугом, полем, оврагом, мимо тихих деревень и округлых холмов. Подсвеченная туманом, качалась полоска леса на горизонте, и разлетались по сторонам деревья, кусты, грузовики, пешеходы, заводы, реки, автостанции. Все это с ходу, все с разбегу — навечно схваченное глазом и тут же исчезающее, чтобы уступить место новым полям, деревням и перелескам.

Орловская земля, корневая Русь. Направо бунинские места, налево — лесковские. До Спасского-Лутовинова рукой подать.

Олег Ларин, наш спец. корр. Фото автора Орловская область, деревня Затишье

(обратно)

Остров-сокровище

«К полуночи ветер, весь день нагонявший тучи с запада, чуть поутих, но лишь затем, чтобы через несколько мгновений набрать силу урагана. Соленые валы Северного моря ринулись на восток, упорно тесня более пресную балтийскую воду.

В центре этого противоборства оказался маленький остров Хиддензее, который под натиском волн превратился в архипелаг совсем уже крохотных участков суши. Море, поднявшись на два с половиной метра выше обычного уровня, увлекло в пучину домишки островитян, затопило колодцы с пресной водой, сорвало с причалов и унесло невесть куда рыбацкие лодки.

Поутру, когда буря кончилась, только остатки камышовых крыш напоминали о том, что остров был обитаем. А из толщи белесого песка, там, где еще вчера стоял поселок Нойендорф, выглянул кусочек истории, дожидавшийся этого часа ровно девятьсот десять лет и два года... То были сокровища викингов, зарытые на Хиддензее в 960 году...»

Так гласил текст на пергаменте, прибитом над витриной в музее. Через стекло витрины прекрасно видны все эти золотые броши, обручи, браслеты и подвески.

В Штральзундский музей истории и культуры меня привел Андреас Тимм. Он — сотрудник биологической станции Грейфсвальдского университета на Хиддензее. Когда я хотел познакомиться с островом, в райкоме Союза свободной немецкой молодежи мне порекомендовали в проводники Тимма. «Это,— сказали мне,— человек, который дорогу даже на Луну покажет!»

Они были правы. Андреас оказался просто кладезем знаний. Сначала он потащил меня в музей.

— Явление сокровищ из глубин песка,— говорил он,— продолжалось и в штормовые дни 1873 и 1874 годов. Мой прапрадед даже решил, что так будет всегда. Нужно только вовремя оказаться в должном месте. Он стал караулить золото и после каждого шторма граблями прочесывал пляж. Такой же страстью был одержим и мой прадед — и тоже безуспешно. И я, когда в детстве услышал от отца о находках, тут же решил: уж мне-то должно повезти.

— И что же, нашел золото? Андреас помолчал, уклончиво заулыбался:

— Если хочешь, то и на твою долю достанется.

Через час мы с Андреасом покидаем Штральзунд на катерке с лихим названием «Морской орел». Покачиваются на воде чайки. В небе замерли белоснежные комья облаков. Часа через два «Морской орел» доставляет нас к пристани Нойендорф на Хиддензее.

Какой-то особый аромат, который сразу и не определишь, разлит в воздухе. Сложена даже такая легенда: Локи — древнегерманский бог огня и хитрости — бессовестно похитил у богини любви и плодородия Фреи драгоценную жемчужину. Но, пролетая над морем, обронил ее. На том месте, где она упала, и возник остров. Каждое лето Фрея навещает свою жемчужину, напоминая о себе людям ароматом своих волос.

— Ну а на самом деле,— возвращает меня к реальности Андреас,— нежный букет Хиддензее складывается из запахов моря, можжевельника, шиповника и малины, хотя растут здесь и сотни других растений.

Они — одно из наших сокровищ. Теперь — птицы. Пернатых тут зарегистрировано около трехсот видов. У самой пристани огромный щит: план-схема острова.

— Взгляни-ка, разве сама форма Хиддензее тебе ничего не напоминает? — улыбается Андреас.

Ну конечно же! Профиль сидящего на жердочке попугая — не того ли знаменитого, по кличке Капитан Флинт, из стивенсоновского «Острова сокровищ»? Того попугая, что кричал: «Пиастры, пиастры, пиастры!»

Я разбираю на плане вполне пиратские названия: мыс Мертвеца, гора Сигнальная мачта. Как-никак, в XIII-XIV веках островитяне, в основном ссыльные монахи да беглые разбойники, нередко промышляли грабежом судов, выброшенных штормом на берег.

— О тех веселых временах,— продолжает Андреас,— остались лишь воспоминания. Другие у нас теперь заботы. Вот гляди: почти весь наш островок сплошь покрыт цветами. Каждое время года придает этому ковру особую расцветку. Весной густой ворс образуют незабудка и резушка, летом — лютики и фиалки, а осенью — василек-горькуша с крестовником. Но для того чтобы все травки-цветочки чувствовали себя как дома на наших дюнах, пришлось запустить телят, овец и кроликов. Странно, да? Особенно кролик — чуть ли не целую Австралию сожрал, а тут — маленький Хиддензее! Но эти животные уничтожают прежде всего высокие стебли сорняков.

Немало пришлось поломать голову и над тем, как освоить засоленные морской водой луга, заставить взойти на них едва не вымершие виды растительности. Понадобились специальные минеральные удобрения. А сколько труда потребовалось, чтобы найти естественные, не химические средства борьбы с вредными насекомыми!

Знаешь, что такое наш остров для птиц? База отдыха для крылатых «варяжских гостей», совершающих ежегодные перелеты из Скандинавии на юг Европы, в Африку и обратно. Вот и обосновалась на Хиддензее Центральная орнитологическая станция ГДР. Колечки с ее клеймом носят всевозможные пернатые — палевые зуйки и серо-стальные чегравы, а также хищники вроде ястребов, орлов и даже канюков...

Но чем удивительны канюки, я так узнать не успел. Зрелище, открывшееся передо мной, когда я посмотрел в сторону острова Рюген, ошеломило меня. В проливе двигался караван небольших судов с коротким корпусом и высокими бортами. Прямые паруса на их фок- и грот-мачтах не оставляли никакого сомнения в том, что передо мной самые настоящие ганзейские «когги», каким-то чудом занесенные сюда из дремучего средневековья. Яркие эмблемы на их вымпелах недвусмысленно показывали, что когги принадлежат морским разбойникам. На палубах отчетливо различались фигуры людей, одежда которых выдавала настоящих «джентльменов удачи».

Андреас тут же сообразил, в чем причина моего невнимания к рассказу о канюках.

— Видишь, как мало ты знаешь о том, что делается в наших краях! Как думаешь, куда плывут эти когги? На Рюген. Вот сейчас ошвартуются на Хиддензее, примут на борт местных пиратов и пойдут дальше, сражаться с купцами. Достанется сегодня врагам Штертебеккера!

Вот оно что: КлаусШтертебеккер— морской Робин Гуд средневековья, «гроза богачей, надежда бедняков» — вернулся на острова. На этот раз в качестве героя драматической баллады немецкого революционного писателя Кубы.

— Спектакль продолжается целый вечер. Его разыгрывают в одной из бухт Рюгена. Сценическими площадками служат и море и суша. А участвует в спектакле вместе с настоящими актёрами тысяча самодеятельных артистов — юноши и девушки нашего приморского округа. Если хочешь с ними поговорить, давай пройдем до пристани в Витте — туда сейчас прибудут когги. Это близко — километров пять.

— А на автобусе нельзя?

— Какой тут автобус! Здесь даже мотоциклы и то запрещены. Заповедник!

— Как же тогда люди по острову передвигаются? Вот ты, например, как добираешься до своей биологической станции?

— Да весь остров-то меньше двадцати километров в длину и чуть больше двух в ширину. Так что на своих двоих передвигаемся, в крайнем случае на велосипеде или лодке. Есть, конечно, на острове несколько грузовых машин, которые привозят продукты в санатории и пансионаты, «Скорая помощь», понятно, действует. Кстати, попробуем-ка сейчас раздобыть велосипеды...

С этими словами Андреас повел меня к чисто выбеленному домику под камышовой крышей. Таких на Хиддензее немало. Служат они людям лет по шестьдесят, а то и дольше. Класть камыш начинают снизу, постепенно поднимаясь по крутому скату крыши, так что каждый верхний ряд перекрывает нижний. Попадающая на камыш влага не скапливается на стебельках. После дождя или снега ветер высушивает крышу, и она не гниет.

Через раскрытое окно мы заметили человека с трубкой, сидевшего у телевизора. Это, пояснил Андреас, смотритель местного маяка. Завидев нас, он выключил телевизор, надел свою темно-синюю лоцманскую фуражку — особенно популярную на немецком Севере — и вышел навстречу. Быстрый разговор шел на нижненемецком наречии, так что я едва мог разобрать его смысл. Но главное было понятно: велосипеды забрали дочь старика с женихом и укатили на них в Витте. Они участники концертного ансамбля художественной самодеятельности Союза свободной немецкой молодежи, а его в полном составе мобилизовали на сегодняшнее представление «Клауса Штертебеккера».

Отправились в Витте пешком. Чтобы попасть туда до отплытия коггов на Рюген, Андреас предложил перейти вброд небольшой залив.

— Пешие прогулки очень полезны,— заметил он.— А с хорошим собеседником и дорога короче.

Мы зашагали по узкой асфальтированной тропинке мимо оранжевых россыпей облепихи, изумрудных пирамидок можжевельника да ярко-желтых кустиков саротамнуса. Чем ближе мы подходили к пляжу, тем гуще становились заросли вереска.

Андреас продолжал меня просвещать:

— Хиддензее необычный заповедник. Сейчас на острове отдыхают тридцать две тысячи гостей из всех уголков ГДР. Но в интересах сохранения первозданного облика местности поток отдыхающих ограничен и расти не будет. Запрещено строить промышленные объекты, ставить палатки, жечь костры и пользоваться транзисторами. Все, что построено, выдержано в здешних архитектурных традициях.

Перейдя заливчик, оказываемся на пустынном берегу. Ослепительный песок поет под ногами.

— Иногда,— говорит Андреас,— тут находят довольно крупные куски янтаря. Полвека назад, например, местным рыбакам, в том числе и моему деду, удавалось ежегодно после штормов набирать килограммов по пятьдесят. А о штральзундском фаянсе слыхал, наверное? Так вот, в XVIII веке на острове добывалась глина, зеленовато-серая — ее и сейчас тут добывают, правда, немного. Зато вот археологи к нам зачастили. Одна студенческая археологическая партия недавно обнаружила целую коллекцию кремневых топоров, наконечников для стрел и других штуковин, которые, как они сказали, принадлежали охотникам, обитавшим на острове в эпоху мезолита.

Быстро идти по песку и камням довольно трудно, и мы повернули к дороге. Снова впереди показались паруса. Мы добрались до пристани Витте. Вся она заполнена парнями, одетыми под «ликедеелеров» — «делящих поровну»: так называли себя соратники Штертебеккера. В ожидании начала спектакля ликедеелеры делили поровну бутерброды и лимонад. Среди них Андреас заметил своих знакомых из ансамбля ССНМ. Выясняется, что пиратами они состоят в свободное от работы время. Некоторые работают на орнитологической станции, окольцовывают пернатых, изучают их маршруты, образ жизни.

— В общей сложности мы «обручили» более миллиона птиц. Участвуем и в международных экспериментах. О «Балтике», наверное, слыхали? С 1973 года биологи вносят свою лепту и в осуществление программы ЭКАМ, разработанной учеными Советского Союза, Польши и нашей республики. Мы изучаем влияние береговой полосы на состояние атмосферы и моря. А недавно группа моих коллег обнаружила здесь представителей таких видов птиц, которые во всей ГДР уже давно не встречаются! Несколько лет назад в сеть нашей станции попали и редкие разновидности пеночки, вальдшнепы, козодои. Но что особенно важно: по изменению количества птиц, отдыхающих на нашем острове, можно судить о состоянии окружающей среды на местах гнездовий.

Площадка у кафе постепенно заполнялась народом. А к пристани подходили новые и новые молодые люди, одетые для спектакля. Издали мне показали поднявшихся на борт одного из коггов Штертебеккера и его подругу Треб еле. В их ролях выступали актеры Манфред и Петра Горр.

— Уж коли вас интересуют занятия местных жителей,— вступил в разговор еще один участник ансамбля,— то расскажу о себе. Я работаю в лаборатории Центрального института электронной физики ГДР. Она тоже тут, на острове. Наши соседи — опытное хозяйство Института микробиологии и экспериментальной терапии. С другой стороны мы граничим с народным имением Цингст, объединяющим сельскохозяйственные угодья на Хиддензее. Как и в давние времена, островитяне заняты рыбным промыслом, в основном угря. А на нашей пасеке благодаря удаленности от материка выводят самые медоносные породы пчел. А вы, наверное, думаете, что у нас тут только первозданная природа, старинные дома, патриархальные обычаи!

— Говорят, вы на каждом представлении по два судна сжигаете?

— Зато какое зрелище: садится за горизонт солнце, на берегу семь с половиной тысяч зрителей ждут, когда же начнется настоящий бой. И вот залп, другой, яркие вспышки озаряют наши корабли, над бухтой поднимаются клубы дыма. Вообще-то, чтобы быть точными, корабли сжигали двадцать лет назад. Сегодня пиротехника достигла такого совершенства, что этого уже не требуется. Так что надеемся, что и сегодня выйдем из боя целыми и невредимыми вместе с нашими «врагами».

Громкий голос с борта одного из коггов призвал всех ликедеелеров подняться на борт. Корабли уходили на Рюген...

На берегу продолжалась будничная туристская жизнь. Играл духовой оркестр. Полька сменялась фокстротом, фокстрот — вальсом. Ароматный воздух, тихое море, спектакль-карнавал. Прямо какой-то оазис покоя, уютный и несколько старомодный...

Все, что я видел перед этим в Штральзундском музее, говорило, однако, что мир поселился на острове сравнительно недавно. Множество баталий пробушевало над Хиддензее: ведь находится он не на краю света, а в центре оживленнейших морских коммуникаций Балтики. Там, на материке, было трудно себе представить, что раны, которые наносили этому клочку земли в течение столетий опустошительные войны и хищническая эксплуатация природных богатств, могут быть залечены за каких-нибудь три десятилетия. Известно, к примеру, что в 1628 году по приказу полководца Валленштейна — трилогию Шиллера припоминаете? — здесь был дотла выжжен весь лес, дабы он не достался врагам — датчанам. О самом мрачном периоде прошлого сейчас напоминают остатки бетонированных укреплений, глубоко загнанных в тело острова гитлеровцами.

И все же у острова остался враг грозный и неумолимый — разрушительный натиск морских волн. Силу его показал мне Андреас.

Лет еще тридцать-сорок назад северо-восточный мыс острова (клюв стивенсоновского попугая) — Бессин — ежегодно удлинялся на шестьдесят метров за счет намыва песка. Этот песок вода сносила с других участков берега, и они меняли конфигурацию. Процесс удалось ослабить, но все же разрушение дюн, озелененных кропотливым трудом человека, пока продолжается.

В беседе мы дошли до северной окраины Витте, откуда начиналась дорога на Клостер — «столицу» Хиддензее. И тут прямо на берегу моря я увидел огромный портальный кран.

— А это зачем? — недоуменно обратился я к Андреасу.

— Попробуй догадаться!

— Понял: для переноски чемоданов курортников.

— Давай еще.

Фантазия моя истощилась быстро, и Андреас сжалился:

— Этот кран установлен тут для отражения атак моря. Он укладывает вдоль берега гранитные блоки. Потом их скрепляют битумом. Мы с тобой, между прочим, находимся в самом узком месте Хиддензее, которое во время известного тебе «золотоносного» шторма 1872 года оказалось под водой. Заметь — это только один метод защиты береговой линии от морской стихии, притом довольно новый. Прежде для этого использовали бетонные плиты, а они не так стойки под натиском волн. Каждый год в масштабах всего нашего побережья море слизывает внушительную часть суши шириной в тридцать-сорок сантиметров. Поэтому мы не жалеем средств на реставрацию берега. Вот, например, в последнюю пятилетку — 1976-1980 годы — на это было израсходовано восемьдесят шесть миллионов марок. Цифры растут — лечение природы обходится недешево. Представь себе, что один только погонный метр такого вот гранитного корсета обходится в пять тысяч сто марок — доставляют-то эти глыбы сюда с другого конца страны, из Саксонии.

Но деньги сами по себе еще ничего не решают. Тут главное — огромная помощь молодежи. Такова традиция — шестьдесят тысяч камней члены ССНМ в свое время собрали со всей республики для строительства мола Ростокского порта. Я-то тогда еще маленький был, но работы всегда хватает. Нынешнее поколение поступает точно так же. В летний трудовой семестр к нам приезжают отряды студентов и старшеклассников. Они укрепляют дамбы, свайные перемычки, песчаные насыпи. Кстати, для переноски громадных каменных блоков при возведении дамб на всем побережье с недавнего времени применяют не только портальные, но и воздушные краны, мощные вертолеты Ми-8. Все эти усилия не пропадают даром: если в 1949 году опасности затопления при сильных штормах подвергались тридцать шесть тысяч гектаров побережья, то сейчас вдвое меньше.

Используем мы и еще одну новинку — Т-образные свайные перемычки, которые выполняют роль волнорезов. Их укрепляют полиамидными мешками с песком. Вес каждого такого мешка — четыреста пятьдесят килограммов, а для устройства одной перемычки их требуется сотня. Хорошо хоть, песку хватает. Его мы у моря заимствуем. На поврежденные участки суши мощные землечерпалки намывают песок, поднятый со дна. Затем по весне на этих площадях высаживаем кустарники, сеем траву, вроде берегового овса, так что сила сопротивления дюн натиску волн заметно увеличивается.

Пока мы разговаривали, солнце начало скрываться за островом, но мы уже подошли к Нойендорфу. Катерок «Морской орел» принимал пассажиров.

— Я обещал тебе, что сокровищ Хиддензее хватит и на твою долю. Постой-ка,— с этими словами Андреас побежал к сувенирному киоску.

Вернулся он с миниатюрными подвесками — точь-в-точь такие я видел в Штральзундском музее.

Чайки, крича, кружили над катером, пока Хиддензее не растаял в предвечерних сумерках. Но еще долго борт «Морского орла» освещали вспышки маяка, которыми провожал меня остров-сокровище.

В. Чудов, корр. ТАСС — специально для «Вокруг света» Хиддензее — Берлин — Москва

(обратно)

Ушли на задание

Пора,— негромко сказал командир разведгруппы лейтенант Адхам. Он сделал последнюю глубокую затяжку, потом решительно бросил на землю еще дымившуюся сигарету и наступил на нее каблуком тяжелого солдатского ботинка. Сидевшие на старых снарядных ящиках разведчики Висама и Абу Расиф, одетые, как и командир, в пятнистые маскировочные комбинезоны, разом вскочили и загасили сигареты. Абу Расиф из привычной осторожности глубоко вдавил свою в песок на бруствере, а Висама хотел незаметно сунуть окурок в нагрудный карман. — Не хитри, Висама,— шутливо погрозил пальцем высокий широкоплечий мужчина в полувоенной форме, стоявший рядом в окопе. Это был начальник штаба Абу Нидаль, готовивший группу к операции. Его правую щеку пересекал глубокий шрам, придававший лицу суровое выражение. Но когда он улыбался, шрам превращался в тоненькую морщинку, сбегавшую от глаза к подбородку, лицо становилось неожиданно добрым, и тогда было заметно, что он смертельно устал.— Придется потерпеть. Вернешься — подарю целый блок. Или отдам свою трубку.

Абу Нидаль прощал этому парню некоторые вольности. Несмотря на разницу в возрасте — целых двадцать лет, они были друзьями: оба родились в маленькой палестинской деревушке на западном берегу реки Иордан и почти одновременно оказались на чужбине.

Начальник штаба поочередно подошел к каждому из разведчиков, осмотрел оружие, проверил, сколько взято гранат и запасных магазинов. Он доверял лейтенанту Адхаму, Висаме и Абу Расифу, знал, что они прошли суровую школу, сражаясь в рядах Палестинского движения сопротивления, не первый год в разведке, много раз смотрели смерти в глаза. Но он знал и другое: нынешнее задание особо сложное. Группе предстояло не просто разведать расположение войск противника на этом участке фронта, а обнаружить артиллерийские позиции, с которых дальнобойная израильская артиллерия ведет обстрел мирных ливанских сел, и — главное — сфотографировать их. Эти снимки очень были нужны отделу информации Организации освобождения Палестины, чтобы разоблачить в прессе преступления агрессора в оккупированных районах Южного Ливана.

Абу Нидаль остался доволен экипировкой разведчиков. На прощание он крепко пожал им руки и как-то не по-военному сказал:

— Будьте осторожны, ребята.— Потом добавил: — Ас-Саура хатта наср!

— Революция до победы! — Эхом откликнулись трое разведчиков.

— Не увлекайтесь и не зарывайтесь. Через три дня вас выйдет встречать специальная группа,— еще раз напомнил начальник штаба. Собственно, надобности в этом не было: разведчики в мельчайших деталях знали и маршрут, и сроки возвращения. Видимо, сказалось несвойственное Абу Нидалю волнение, вдруг овладевшее им.

— Все ясно,— коротко ответил лейтенант Адхам и первым выбрался из окопа.

За ним последовал Абу Расиф. Висама не удержался: прежде чем покинуть окоп, положил руку на плечо начальника штаба и, озорно улыбнувшись, шепнул:

— Берегите трубку...

Стать федаином

На рассвете группа сделала первый привал. Дальше начинался самый трудный отрезок: ни деревьев, ни кустарника, где можно укрыться. Только трава— жиденькая, невысокая, каким-то чудом росшая на этой выжженной солнцем каменистой почве. А тут неожиданно попался довольно глубокий овраг, в котором можно было выпрямиться во весь рост.

— Половина пути позади. Пока все идет нормально,— удовлетворенно произнес лейтенант Адхам, пряча в карман карту, по которой проверял оставшийся маршрут.— Можно подкрепиться.

Когда со скромным завтраком было покончено, расположились отдохнуть на дне оврага.

— Слушай, командир,— приподнялся на локте Висама,— все забываю спросить: жена родила?

— Должна вот-вот. Но она ведь в Сирии, а оттуда, сам знаешь, известия не сразу доходят.

— Сколько у тебя сейчас? —. полюбопытствовал Абу Расиф.

— Пока четверо,—улыбнулся Ад-хам.— Три парня и девочка. Будущие федаины — Лицо его вдруг посуровело.— Впрочем, лучше, если они не станут ими и никогда не испытают то, что выпало на долю нашего поколения...

Все трое замолчали, думая о чем-то своем.

— Подъем! — негромко скомандовал лейтенант.— Порядок движения прежний.

Он первым осторожно выбрался из оврага, осмотрел в бинокль местность и только после этого махнул рукой товарищам.

...За свои тридцать два года лейтенант Адхам повидал многое. В 1967 году, когда израильтяне вторглись на западный берег реки Иордан, Адхам дрался против захватчиков в рядах Палестинского движения сопротивления, защищая лагерь беженцев, где он родился. Но силы были слишком неравными: лагерь стерли с лица земли, а его обитателям пришлось бежать в Иорданию. Адхам, которому в тот год исполнилось девятнадцать лет, остался на оккупированной территории. Он стал подпольщиком, членом организации «Герои возвращения». Они взрывали склады с оружием, уничтожали боевую технику, нарушали линии коммуникаций, расклеивали листовки, в которых призывали население оказывать сопротивление оккупантам. Во время одной из операций Адхам был ранен, и ему приказали перебраться в соседнюю Иорданию. Шел он по ночам, а днем укрывался у крестьян. Потом переплыл реку Иордан, добрался до столицы, разыскал там товарищей, которые переправили его в Ливан.

В 1969 году Адхам становится бойцом Демократического фронта освобождения Палестины (ДФОП), участвует в боях, после короткой учебы получает звание лейтенанта. В Ливане он узнал, что его средний брат схвачен ищейками из «Шин бет», а младший погиб в неравной схватке с израильскими коммандос.

Сходная судьба была и у двадцатичетырехлетнего Висамы и двадцатилетнего Абу Расифа. И не только потому, что у каждого за плечами не один десяток боев и разведывательных рейдов. Оба тоже родились на чужбине, никогда не видели своей родины — Палестины и знали о ней лишь по рассказам старших.

Абу Расифу было всего четырнадцать лет, когда погибли его родители. Это случилось во время налета израильской авиации на лагерь палестинских беженцев Рашадия. После смерти родителей Абу Расиф решил стать федаином, чтобы с оружием в руках мстить оккупантам. Парнишка мечтал ходить в разведку, взрывать мосты, склады с боеприпасами в тылу врага.

— Ты еще мал,— сказали Абу Расифу в одном из отрядов ДФОП, куда он пришел с просьбой дать ему автомат и направить в разведку.— Тебе надо учиться.

— Я хочу сражаться против израильтян, чтобы скорее освободить нашу родину,— стоял на своем подросток.— Не дадите оружия — сам добуду.

Командир, которому доложили о добровольце, отказал наотрез, и мальчик ушел. А ночью его обнаружил часовой— продрогшего, голодного, сидящего неподалеку от штаба. Почти месяц Абу Расиф вел настоящую осаду и в конце концов добился своего: стал федаином. Не сразу, конечно. Сначала Абу Расифа приняли в организацию «Львята революции», которая объединяет таких же, как он, сирот. Они живут в военизированных лагерях, где, кроме обычной школьной программы, изучают военное дело. Первый лагерь «львят» появился в 1968 году и насчитывал тогда 650 палестинских ребят, потерявших родных и близких.

В таком же лагере проходил подготовку и Висама. Там его увидел Абу Нидаль, который после тяжелого ранения был временно назначен туда инструктором. Он сразу обратил внимание на этого бойкого подростка, в сущности, еще мальчика, готового с утра до вечера разбирать и собирать оружие, отрабатывать приемы рукопашного боя, учиться читать карту или преодолевать полосу препятствий.

— Кем ты хочешь быть? — спросил однажды Абу Нидаль.

— Только разведчиком,— ответил Висама.

В этом ответе было столько решимости, что инструктор поверил: упорный паренек добьется своего.

Солнце стояло в зените, когда группа достигла пересохшего русла маленькой речушки, откуда намечалось начать поиск. Было решено, что Висама и командир поползут вдоль переднего края израильтян, который извилистой линией пролегал по каменистой равнине и скатам невысоких холмов, огибая редкие оливковые рощи. Абу Расиф будет двигаться метров на двести правее, не теряя зрительной связи.

Висама развязал вещмешок и достал бинокли, один передал лейтенанту. Разведчики закинули автоматы за спину поверх подсумков с запасными магазинами, чтобы было удобнее ползти.

— Пошли,— подал команду лейтенант и, прижимаясь к земле, заскользил в сторону израильских окопов.

Чуть позади, на некотором расстоянии полз Висама. Оставшийся в охранении Абу Расиф видел, как Адхам остановился и поднял руку. Это означало, что дальше приближаться к переднему краю не следует. Слегка приподнявшись на локтях, лейтенант поднес к глазам бинокль и стал пристально разглядывать израильские позиции. На них был устремлен и бинокль Висамы, который замер метрах в тридцати от командира. Абу Расиф по собственному опыту знал, как нелегко лежать вот так перед окопами противника в редкой щетине пожухлой травы, когда в любой момент тебя может засечь вражеский наблюдатель.

Прошло не меньше получаса, прежде чем лейтенант Адхам и Висама двинулись направо вдоль переднего края. Вслед за ними пополз и Абу Расиф, которому теперь приходилось труднее. Он должен был держать в поле зрения своих товарищей и одновременно вести наблюдение вокруг. Но пока все складывалось удачно. Они не встретили ни одного израильского патруля.

На новой точке разведчики оставались около часа. Затем опять сменили место. Так продолжалось до самого вечера. За это время группа продвинулась на три километра.

Когда стало темнеть, разведчики отползли подальше от передовой. Лейтенант Адхам был доволен: они засекли пять дзотов, два из которых находились в предполье. По каким-то одному ему известным признакам Висама определил, что в мелкой лощине за правым флангом, вероятно, установлены тяжелые орудия, обстреливающие деревни на ливанской стороне.

— Завтра пройдем по этому маршруту еще раз. Может быть, обнаружим что-нибудь новое. А главное — уточним подходы к артиллерийским позициям,— решил лейтенант.

— Где будем устраиваться на ночлег? — поинтересовался Висама.

— Неподалеку есть разрушенная деревня,— подал идею Абу Расиф.— Можно там.

— Хорошо, — согласился командир,— минут через двадцать совсем стемнеет. Тогда и пойдем.

Разведчики молча сидели на траве. Говорить никому не хотелось — давало себя знать нечеловеческое напряжение прошедших часов.

Лейтенант Адхам посмотрел на часы, потом на небо и коротко приказал:

— Вперед.

Вскоре они увидели деревню, о которой говорил Абу Расиф. Вернее, то, что от нее осталось. На разведчиков смотрели выжженные глазницы окон. Стены домов зияли проломами с причудливо иззубренными, словно у рваной брони, краями. Израильтяне не один день расстреливали деревню из орудий и крупнокалиберных пулеметов. Били почти в упор. Теперь на ее месте были руины, мертвое безлюдье.

Перебегая от дома к дому, разведчики осторожно приблизились к двухэтажному полуразрушенному зданию у которого выгорел весь низ. Прислушались. Внутри царила тишина. Держа пальцы на спусковых крючках автоматов, по разбитым ступенькам поднялись на чердак.

— Неплохое убежище,— заключил Висама, по-хозяйски осмотрев низкое помещение под изрешеченной пулями крышей.— Круговую оборону держать будет удобно, а дождя пока не предвидится. Впрочем, на худой конец...

— Займись лучше ужином,— прервал его лейтенант Адхам. Дай парню волю, и шуточкам не будет конца до самого утра.

Абу Расиф взял свою порцию и снова вернулся к окну. Ел он медленно, долго пережевывая каждый кусок. Вот если бы вволю напиться холодной воды... Впрочем, не голод и не жажда мучили сейчас Абу Расифа. Напряженно вглядываясь в темноту, он явно думал о чем-то своем и, судя по скорбным морщинам, залегшим в уголках рта, совсем невеселом.

Печальное выражение лица у разведчика было настолько необычным, что Адхам придвинулся к Висаме и, кивнув в сторону Абу Расифа, тихо спросил:

— Что с ним? Случилось что-нибудь?

— Не с ним... С его невестой.

— Что-то серьезное?

— Поехала к родственникам в Сайду и попала под артобстрел. Осколочное ранение.

— Куда?

— В плечо,— ответил сам Абу Расиф, услышавший разговор командира с Висамой.— Остался глубокий шрам. Вот она и думает, что я женюсь из жалости.

— Ничего, вернемся, зайдем к ней, поговорим, и все будет в порядке.— В голосе Висамы не было и тени сомнения.

— Посмотрим... Сначала надо вернуться...

— А сам-то собираешься жениться? — повернулся командир к Висаме.

— Когда-нибудь женюсь,— задумчиво ответил тот.— Хотя нет, не женюсь. Лучше Моны никого не будет...

Лейтенант знал эту печальную историю. Моне было пятнадцать лет, когда под израильскими бомбами погибли ее родители. Два брата сражались на юге Ливана в частях ДФОП. Девочка добралась до Набатии, разыскала старшего брата Самира, рассказала о случившемся. Тот, как мог, постарался утешить сестренку, хотя у самого сердце обливалось кровью. Всего за неделю до этого пришло известие о том, что в бою пал младший брат Мохсен. Мона пробыла у Самира несколько дней, потом он отправил ее в один из лагерей, где обучались «Львята революции». Через несколько дней он погиб и сам.

Висама уже несколько месяцев находился в том же лагере и сразу обратил внимание на худенькую девушку в слишком великоватой для нее полувоенной форме — темно-зеленых брюках, подпоясанных широким ремнем с тяжелой пряжкой, и такого же цвета рубашке с большими нагрудными карманами. Висама и теперь не мог объяснить, что так привлекло его в этой нескладной «малышке», как называл он Мону. Может быть, глаза — черные, словно маслины, удивительно добрые, но всегда полные такой печали, как будто девочка вот-вот заплачет. Позднее, когда Мона рассказала о себе, Висама понял, почему она редко улыбается, а еще реже смеется.

Он закончил обучение раньше и был направлен на юг Ливана. Они не виделись больше двух лет — на фронте не просят отпусков. Каково же было изумление Висамы, когда однажды, вернувшись с задания, около штаба он увидел Мону. Она очень изменилась: из худенькой девчушки-заморыша превратилась в стройную красивую девушку, на которой простая солдатская форма сидела, как сшитый у лучшего портного вечерний наряд. Мона первой бросилась навстречу, но вдруг остановилась, словно испугавшись чего-то. Висама тоже застыл в нерешительности. Усталый, небритый, он молча смотрел на девушку и смущенно улыбался. Вечером они долго бродили по деревне Ат-Тайбе, где размещалось их подразделение, сидели под большим инжировым деревом, говорили, вспоминали, мечтали. Наверное, не было тогда на свете счастливее людей, чем эти двое.

Но счастье их было коротким. В ночь на 15 марта 1978 года, когда израильские войска вторглись в Ливан, Мона погибла, защищая маленькую деревню Ат-Тайбе, которая обозначена лишь на крупномасштабных картах. Висама в ту ночь находился в Бейруте, куда его послали за боеприпасами. Ему рассказали потом, что Мона была смертельна ранена в самом начале боя. Несмотря на жестокий артиллерийский обстрел, бойцы доставили ее в тыл. Под утро девушка ненадолго пришла в сознание, произнесла лишь одно слово «хабиби» и умерла. С тех пор Висама опять остался один...

— Пора отдыхать,— прервал нахлынувшие на разведчиков невеселые думы лейтенант Адхам.— Завтра предстоит много работы.— Он достал палатку, расстелил ее, положил в изголовье автомат.— Висама, смени Абу Расифа, а через два часа разбуди меня.

Самый трудный день

Под утро разведчики услышали шум приближающейся машины.

— Спокойно,— остановил командир Абу Расифа и Висаму, бросившихся с автоматами к чердачным окнам.— Без команды не стрелять.

Через пролом в крыше было хорошо видно, как в деревню въехал «джип» с израильскими солдатами. Их было шесть человек. Израильтяне остановились у колодца. Шофер спрыгнул, поднял капот, затем вытащил ведро. Он не спеша набрал воды, долил в радиатор и громко хлопнул капотом. «Не боятся, хозяевами себя чувствуют»,— недобро усмехнулся Висама. Судорогой свело палец на спусковом крючке, но разведчик понимал, что уничтожить сейчас вражеский патруль — значит провалить всю операцию. А она была во много раз важнее, чем шесть убитых врагов. Водитель тем временем завел мотор и тронул с места.

— Пронесло,— сказал лейтенант и посмотрел на часы.

Разведчики переждали, когда израильтяне отъедут подальше от деревни, и только тогда тронулись в путь. Сегодня им предстояло уточнить, правильно ли нанесены на карту обнаруженные вчера огневые точки, а также произвести фотосъемку замаскированных орудий. Во второй половине дня группа должна была выйти к деревне Дэйр-Мимас, населенной христианами, куда по непроверенным данным израильтяне подтянули танки и бронетранспортеры. Если переброска подтвердится, можно предполагать, что именно на этом участке израильское командование намеревается начать наступление.

С артиллерийской батареей разведчикам здорово повезло. Когда они вышли к переднему краю, орудия в лощине чистили после ночной стрельбы. Маскировочные сети были сняты, и Абу Расиф сделал телевиком отличные снимки. Потом он с лейтенантом Адхамом пополз вдоль позиций израильтян, а Висама обеспечивал охранение. К полудню обнаружили еще несколько хорошо замаскированных огневых точек и тронулись в обратный путь.

До деревни Дэйр-Мимас было около пяти километров. Добрались быстро и без приключений. В трехстах метрах залегли на холме и стали наблюдать. Сразу стало ясно, что в дневное время пробраться в деревню невозможно: пять постов, которые они обнаружили на дорогах, ведущих в Дэйр-Мимас, наглухо перекрывали все подходы. Тогда лейтенант Адхам принял решение проникнуть туда ночью, забраться на колокольню— церковь стояла на ближайшем к разведчикам краю — и дождаться утра. А следующей ночью вернуться обратно. Другого выхода не было.

На этот раз оставшиеся до заката часы тянулись особенно долго. И хотя лежать в заброшенном саду было куда безопаснее, чем ползать перед израильскими окопами, Висама весь извелся. От нетерпения он то и дело поглядывал на циферблат и откровенно завидовал Абу Расифу, безмятежно посапывавшему рядом.

Но вот наконец багровый диск солнца начал нехотя сползать за горизонт. Когда все вокруг окутала душная темнота, трое неслышно двинулись к околице деревни. Вдруг впереди послышались голоса. Разведчики осторожно подползли ближе и обнаружили, что едва не наскочили на пост, который не заметили днем. Хорошо, солдаты не слишком утруждали себя наблюдением: они разговаривали и даже посмеивались.

Когда группа достигла церкви, все облегченно вздохнули. Полдела сделано. Разведчики вошли в темное прохладное помещение, отыскали лестницу, ведущую наверх. До утра они по очереди дремали, растянувшись на прохладных камнях.

Едва рассвело, лейтенант Адхам и Висама, вооружившись биноклями, стали тщательно изучать деревню и особенно ее окрестности. Абу Расиф использовал для этой цели видоискатель фотоаппарата. Первое «открытие» сделал Висама: на краю деревни зеленела оливковая роща, которой — он ручался — месяц назад не было.

Вскоре разведчики увидели, как из крайнего дома вышли человек десять солдат в комбинезонах и шлемах танкистов и скрылись за деревьями. Потом оттуда до разведчиков донесся гул моторов.

— Танки и бронетранспортеры,— определил Висама.

— Да, видимо, израильтяне действительно готовятся к наступлению,— согласился командир.— По возвращении надо послать еще несколько групп в другие населенные пункты дальше по фронту. На открытой местности танки не спрячешь.

Разведчики продолжали наблюдение. Они уже знали, что в деревне размещено не меньше роты солдат. «Ну что ж,— размышлял лейтенант,— исходные данные собраны, наши успеют подготовиться». Адхам посмотрел на циферблат: было около двенадцати. «Часов через шесть начнет темнеть,— подумал он,— можно выбираться».

— Каким маршрутом будем возвращаться? — спросил Абу Расиф.

— Самым кратчайшим,— ответил лейтенант и показал путь группы на карте.

— Но нас будут ждать в другом месте,— возразил Висама.

— Нужно вернуться до выхода встречающей группы.

Лейтенант был прав: кто знает, возможно, израильтяне нанесут удар уже завтра утром. И не только на этом участке. Следовало спешить.

Едва стемнело, разведчики спустились вниз. Первым из дверей церкви выглянул Висама. Он осмотрелся и подал знак товарищам. Потом все трое легли на землю и поползли. Посты миновали удачно. Деревня осталась позади. Командир в последний раз сверил маршрут по компасу, и группа двинулась в обратный путь.

До позиций оставалось около трех километров. Разведчики вошли в сосновый лес. Здесь можно было идти в полный рост: впереди — лейтенант Адхам, в середине — Абу Расиф, Висама — замыкающий.

— Ложись! — вдруг крикнул командир.— Израильтяне!

Вечернюю тишину вспорола автоматная очередь...

Последний бой

...Разведчики залегли и открыли огонь. Чтобы не дать возможность израильтянам окружить их, Абу Расиф отполз вправо и выдвинулся вперед. Висама занял такую же позицию слева. Лейтенант остался в центре.

— Беречь патроны! — приказал он.— Стрелять прицельно!

— Сдавайтесь! — кричали израильские коммандос.

В ответ Висама послал длинную очередь. В тот же момент Абу Расиф приподнялся, метнул гранату, но был сражен пулей.

— Прикрой! — крикнул лейтенант и бросился к товарищу.

Разведчик был мертв. Командир отстегнул от его пояса гранаты, вытащил из подсумков запасные магазины и подполз к Висаме.

— Приготовь гранаты. Бросаем разом. Потом ты отходишь, а я прикрываю.

Они дали длинные очереди, заставив коммандос прижаться к земле. Затем полетели гранаты. Висама тут же перебежал в сторону, залег и открыл огонь. Через несколько секунд лейтенант был рядом. Не давая противнику опомниться, они бросили еще по гранате и снова побежали. Израильтяне ответили беспорядочной стрельбой. Вдруг лейтенант вскрикнул и упал, словно поскользнулся. Висама бросился к нему:

— Что с тобой лейтенант?

— Нога...— прохрипел он.— Зацепило...

Висама похватил командира, закинул его руку себе на плечи и, шатаясь от тяжести, снова побежал. Сзади, не умолкая, надрывались автоматы. Но стреляли в другую сторону. Очевидно, израильтяне потеряли разведчиков из виду.

— Дер-жись, лей-те-нант,— судорожно глотая воздух, твердил в такт шагам Висама,— прор-вем-ся.

— Подожди,— морщась от боли, выдохнул Адхам и сел на землю.— Слушай внимательно. Забирай карту, пленки и уходи. Я прикрою.

— Ты что, командир? Я тебя не оставлю.

— Вдвоем не дойти.

— Нет,— упрямо твердил Висама.— Погибать, так вместе.

— Не глупи. Ты должен дойти и сообщить. Я приказываю!

Приказы не обсуждают. Закусив губу, чтобы не заплакать от бессильной злости, Висама положил рядом с лейтенантом пять гранат и два автоматных рожка — все, что у него было.

— Не теряй времени, уходи.

— Прощай, командир.

Висама бежал и слышал, как лейтенант бил короткими очередями. Тогда он остановился и дал длинную очередь. Разведчик сделал это намеренно, стремясь отвлечь внимание коммандос на себя. Он все еще надеялся, что командиру удастся вырваться. Понял намерение своего друга и лейтенант Адхам. Но он не мог рисковать жизнью Висамы, у которого были ценные сведения, и продолжал стрелять. Израильтяне, видимо, догадались о замысле разведчиков и разделились на две группы. Одна стала преследовать Висаму, другая пыталась захватить оставшегося на месте раненого.

...Висама тяжело вздохнул, достал из кармана трубку, подаренную Абу Нидалем, понюхал чубук и потер его о щеку. Потом аккуратно раскрыл красную целлофановую пачку с «Амфорой», не спеша набил трубку, так же медленно стал раскуривать ее.

— Он долго отстреливался,— продолжал свой рассказ Висама, которого я разыскал на юге Ливана.— Израсходовал все патроны, потом подорвал себя. На следующее утро наши разведчики нашли его изуродованное тело.

— Это была засада? — спросил я.

— Нет. Мы нарвались на группу израильских коммандос, возвращавшихся с задания.

— А что было с вами?

— Со мной? — переспросил Висама.— Меня долго преследовали. Отстреливался, был ранен в плечо, но все-таки оторвался. Утром вышел к своим...

Рана оказалась серьезной. Рука долгое время не действовала. Но Висама хотел сражаться с захватчиками. Пусть не в разведке. Где угодно, лишь бы драться с оккупантами за освобождение своей родины. Командование с пошло навстречу и направило его в один из учебных лагерей организации «Львята революции». Он вновь вернулся туда, откуда начал свой ратный путь.

С нами поравнялась группа подростков в новых, мешковато сидящих комбинезонах.

— Только что прибыли,— пояснил Висама.— Новобранцы.

Они стояли около большого щита, к которому были прикреплены фотографии, карта Палестины, эмблема «Львят революции». Инструктор — невысокий человек лет сорока, одетый в такой же, как у подростков, комбинезон, только выгоревший от солнца, что-то рассказывал, показывая рукой то на фотографии, то на карту.

— Эту девушку звали Даляль Мохраби,— услышали мы слова инструктора.— Она была разведчицей и погибла во время операции на оккупированной израильтянами территории. А это Ибрагим Хамади — разведчик-нелегал. Работал в Иерусалиме, но был схвачен оккупантами и погиб в застенках. Помните их...

— Здесь, в лагере,— заговорил Висама, когда мы отошли от группы новичков,— мы не воспитываем в наших подростках жестокость, злобу, хотя они повидали столько, что могли ожесточиться. Наоборот, мы учим ребят всегда и прежде всего быть гуманными.— Он замолчал, затем убежденно сказал: — Мы не воюем против израильских женщин и детей. Мы боремся только против оккупантов.

— А кто родился в семье Адхама?

— Мальчик. Как раз в тот день, когда погиб лейтенант. Его назвали Адхамом.

— В память об отце?

— Адхам — это боевой псевдоним лейтенанта,— объяснил Висама.— Его настоящее имя Абдель Карим Батат.— И, опережая мой вопрос, добавил: — Абу Расиф-— тоже псевдоним. Его звали Абдель Махмуд аль-Аккад.

— А ваше настоящее?

— Его знали только мои родители. И... Мона. Настоящее имя федаина узнают после его смерти.

...Недавно я опять встретил Висаму на юге Ливана.

— Я снова в разведке,— радостно сообщил он.— Сам, правда, не хожу, но готовлю других.

Подобно Абу Нидалю, он всегда провожает своих разведчиков на операцию. Так же придирчиво осматривает оружие, проверяет, как уложены запасные магазины, гранаты. А потом, стоя в окопе, курит подаренную старшим другом трубку и думает о тех, кто ушел на задание...

Константин Капитонов Южные районы Ливана — Бейрут — Москва

(обратно)

Вышки шагают за горизонт

Трое суток при температуре минус 46 мела занозистая заполярная пурга. И только на четвертый день, после обеда, когда скудное зимнее северное солнце зависло над горизонтом, нам удалось выехать на трассу газопровода.

«Газик» то лихо мчится вперед, проглатывая километры бетонного покрытия, то осторожно переваливается на заснеженных увалах. Обгоняем тяжело груженные «Уралы», надрывно урчащие бульдозеры; промелькнуло яркое пятно полыхающего на снегу костра, возле которого примостились на корточках неуклюжие фигурки в черных полушубках...

В машине тепло. Ровно, без надрыва гудит мотор. Я жадно вглядываюсь в искрящуюся под закатным солнцем тундру, в «кусты» стальных труб, которые торчат над ее белоснежной простынью, и почти ощущаю, как с ревом несется по ним газ, вырвавшийся наконец-то с более чем километровой глубины. Привыкший к этой дороге Сулейманов дает мне присмотреться к тюменскому пейзажу и, продолжая разговор, начатый в кабинете, говорит: — И все же работа, за которую наша группа получила премию Ленинского комсомола,— это прежде всего признание заслуг всей молодежи, осваивающей газовые месторождения Крайнего Севера, Мы же лишь представители разных коллективов, за которыми стоят сотни людей. Это и уренгойцы, и надымчане, и москвичи, и тюменцы, и парни с Медвежьего — всех не перечесть. Олег Ермилов — наш, надымчанин, «своя рука на Севере», как мы его в шутку называем,— сказал как-то, что сейчас крупные открытия в одиночку не делаются — времена Архимедов прошли, и я согласен с ним.

— А академик Губкин? Ведь он еще в тридцать втором году призвал геологов искать нефть именно здесь, в Западной Сибири? — пытаюсь возразить Сулейманову.

Поняв мою хитрость — вызвать его на спор, чтобы немного рассказал о себе,— Рим улыбается, и вновь звучит его молодой, но не по возрасту усталый голос:

— Здесь ты, положим, не совсем прав. Еще до Губкина такие ученые, как Карпинский, Обручев, Павлов, Мушкетов, Зелинский, в своих работах по строению земной коры обращались к неисследованной громадине Западно-Сибирской равнины. И верно предполагали, что ее недра под мощным слоем отложений прячут свои богатства...

Сулейманов искоса поглядывает на меня, потом добавляет:

— Ну а задолго до всех великий Михайло Ломоносов сказал, что будущее могущество России будет прирастать Сибирью.— Он задумчиво всматривается в ветровое стекло, за которым виднеется буровая вышка — символ сегодняшней Тюменщины, и продолжает: — Гениальное предсказание!.. Сегодня каждый третий кубометр природного газа, который добывается в СССР,— тюменский. И это далеко не все: сейчас мы боремся за то, чтобы добывать в сутки миллиард кубометров газа и миллион тонн нефти. Представляешь, миллиард и миллион в сутки!

Я только согласно киваю: это действительно трудно представить, тем более если знаешь, что в недалеком 1964 году было добыто лишь 200 тысяч тонн сибирской нефти. Тогда в московских и ленинградских институтах в моде была пущенная кем-то шутка: «Да, сибирская нефть существует, но только в голове Эрвье».

Наш «газик» оставляет позади еще одну буровую вышку, которую, словно муравей, упрямо тащит по заснеженной целине трактор. Мы проскакиваем череду лэповских опор, и, когда красный диск солнца сползает за горизонт, посреди закованного льдами пространства возникает огромный белоснежный корабль...

Сулейманов трогает шофера за плечо, чтобы тот остановился, говорит с гордостью:

— Вот это и есть установка комплексной подготовки газа. Впечатляет?

Я завороженно смотрю, как угасающие солнечные блики искрятся на стальных фермах, слышу Сулейманова:

— Город Новый Уренгой родился, в общем-то, благодаря крупнейшим в мире запасам газа и конденсата. Здесь все причастны к этому промыслу и свое будущее связывают со строительством таких вот установок.

В мою бытность на Тюменщине я ничего подобного не видел и потому прошу Рима рассказать о них подробнее.

— УКПГ только называется установкой, а по сути, это настоящий завод, накотором, правда, в смену работает всего лишь семь-восемь человек,— сказал Сулейманов и добавил: — Видишь ли, газ, который поступает из пласта, насыщен водяными парами, поэтому, прежде чем попасть в магистральный газопровод, он должен пройти полную очистку. Для этого и существуют эти заводы в тундре. Сейчас их у нас шесть, скоро введем в эксплуатацию седьмой. Всего же в этой пятилетке должны набрать полную нагрузку десять таких УКПГ.

Мы выходим из машины, разминаем затекшие ноги, и Рим ведет меня в операторскую. Здесь тепло, уютно, вдоль стен цветы в горшочках. На панелях — датчики, аппаратура, а посреди огромной комнаты стол, за которым работает оператор. Операторская — мозговой центр установки, и от работающего здесь инженера требуются не только знания, но, пожалуй, и хорошая интуиция.

В Новый Уренгой мы возвращались затемно. В окнах здания объединения «Уренгойгаздобычи» все еще горит свет — здесь рабочий день у многих длится десять-двенадцать, а то и все четырнадцать часов. По скрипучей деревянной лестнице поднимаемся на второй этаж, и Сулейманов пропускает меня в маленький кабинет, на дверях которого висит табличка: «Заместитель генерального директора». Табличка скорее для порядка, для приезжих, так как в Уренгое Рима Султановича Сулейманова знает каждый. В двадцать девять лет он стал заместителем генерального директора и вот уже три года работает в этой должности.

Мы раздеваемся, Сулейманов проходит к заваленному бумагами, сводками и графиками столу, а я терпеливо дожидаюсь, когда он продолжит незаконченный разговор и ответит на мой вопрос: в чем же заключается сущность работы, за которую восемь человек были удостоены премии Ленинского комсомола? Надымчанин Олег Ермилов. Михаил Марчук из Пангоды. Тизмен цы Владимир Маслов и Александр Алтунин. Три москвича — Николай Изотов, Сергей Колбиков и Михаил Подоляко. И он — Рим Сулейманов.

Сулейманов быстро перебирает бумаги на столе, кладет перед собой некоторые, видимо последние, на минуту задумывается и говорит:

— Дело в том, что традиционные схемы проектирования и разработки газовых залежей здесь не применишь: масштабы северотюменских газоносных месторождений уникальные, природные условия — сложнейшие, да и темпы, которыми предполагалось осваивать эти богатства,— невиданные. Вот и пришлось разрабатывать и внедрять свои методы. Впервые в отечественной практике были созданы и внедрены оригинальные методы проектирования, анализа и управления разработкой газодобывающих систем севера Тюменской области...

На другой день, пожалуй, не было еще и восьми утра, как вдруг в гостиницу позвонил Сулейманов и попросил подъехать к нему на работу.

— Видишь ли,— словно оправдываясь, сказал он, едва мы поздоровались,— все эти УКПГ и все, что я показывал тебе,— это сегодняшний день нашего Севера, а вот работа Алтунина — день завтрашний. Но прежде чем ты встретишься с Алтуниным, я хотел бы нарисовать первые ступеньки этого завтра...

Видимо, уловив недоумение на моем лице, он пояснил:

— Дело тут вот в чем. Темпы и объемы эксплуатации газоносных месторождений станут со временем еще выше, и мы уже не сможем обходиться только людьми со всем их опытом и знаниями. Их, грубо говоря, заменят электронно-вычислительные машины. В общем, в ближайшие годы все сферы деятельности служб, которые занимаются разработкой геологических и технологических процессов на освоении наших месторождений, должна охватить автоматизированная система управления. Над созданием ее сейчас и трудятся математики, программисты, электронщики. Понимаешь? — И, помолчав мгновенье, словно обдумывая сказанное, говорит: — Поезжай к Алтунину. Ты когда-нибудь был в Тюмени?..

— Был.

В памяти всплывает Тюмень, старенькая, битком набитая гостиница «Заря». Надым, который существовал еще только в проекте, но посреди палаток и вагончиков уже красовалась плита с надписью: «Здесь будет город Надым», и Уренгой, которого, пожалуй, не было и в проекте, а на месте его были лишь болота, поросшие чахлыми, редкими деревцами, бесчисленные озера. Что-то таинственное звучало в названии этого края — «Уренгой», и переводилось оно на русский как «дремучий», «загадочный»...

Тогда, более десяти лет назад, я попал в эти места в январе; этот месяц аборигены обского Севера называют месяцем, «когда железный топор трескается». В Тюмени, начальной точке командировки, мне повезло: удалось встретиться и поговорить с Юрием Георгиевичем Эрвье — «главным геологом Сибири», как называли его. И я хорошо помню тот трепет, с которым вошел в его кабинет. Волевое, суровое лицо, пронзительный взгляд из-под темных, иссеченных проседью бровей; он в первую минуту показался настолько неприступным и далеким от моих журналистских забот, что я даже растерялся. Но Эрвье неожиданно мягко улыбнулся, крепко пожал мне руку:

— О чем конкретно писать собираетесь?

Я рассказал, добавив при этом, что раньше работал взрывником в Северовосточном геологическом управлении и сейчас хотел бы побывать в сейсморазведке.

— А если снова поработать взрывником? — Он пристально взглянул на меня.

Я пожал плечами, в общем-то в моем распоряжении был целый месяц.

Эрвье удовлетворенно кивнул, затем снял телефонную трубку. А через два дня, облаченный в черный полушубок и тяжелые летные унты, я летел на север Тюменской области. Пассажиры Ан-2 — молодые ребята-геологи — дремали, а я, расцарапав в заледенелом иллюминаторе крошечное «окно», смотрел на бесконечную заснеженную равнину. С высоты она казалась мертвой, уснувшей навек, но я знал, что она дышит... На протяжении многих миллионов лет вся Западно-Сибирская равнина то опускалась, скрываясь под океанской волной, то снова поднималась. Именно на этих необъятных площадях медленных колебаний (академик Александр Евгеньевич Ферсман назвал их геохимическими полями) произошло удивительное скопление углеводородов в виде нефти и газа, выход которому дал знаменитый газовый фонтан, забивший в поселке Березово 21 сентября 1953 года.

Начальник отряда, он же оператор, молодой Володя Якубек, встретил меня подозрительно, однако взрывников катастрофически не хватало, а посему и я пригодился. Работали мы традиционным методом — растягивали «косы», то есть километровые полосы проводов с сейсмоприемниками. Работа далеко не легкая, а если учесть мороз под 50 градусов да ветерок, обжигающий не только лицо, но и легкие... А сейсмограмму Володя должен был дать высококачественную. Но как ее дашь такую, если сейсмоприемник разбалтывает при движении саней, на которых стоит наш вагончик. А раскаленная печурка, что примостилась сбоку от приемника?.. Тут все надо учитывать.

Рабочие растягивают «косы», мы закладываем заряды — теперь все в руках нашего начальника. Осознавая свою значимость, Володя цыкает на втиснувшихся в жаркий вагончик людей, вызывает взрывников, спрашивает о готовности. Мы по очереди отвечаем «тов», что значит «готов», и я представляю, как застыл в изумленном восхищении наш тракторист Ваня Коклюш. «Беломорина» замирает у него в зубах, из вагончика доносится команда Якубека: «Приготовились. Второй, внимание... Огонь!», на глубине в 20 метров рвутся заряды, в контрольной щели полыхнули полосы света, и Ваня Коклюш начинает яростно сосать потухший «бычок» и ошалело-восторженно поглядывает на собравшихся...

Запись готова. Володя вынимает кассету с пленкой, отдает ее проявлять и тут же сосредоточенно рассматривает влажную еще пленку сейсмограммы.

Я на совесть работал вместе со всеми, мерз на студеном ветру, «оттаивал» потом в жарком вагончике, но никогда у меня даже в мыслях не было, что по нашим сейсмограммам потом выявят пласты, которые дадут столько природного газа, что невозможно будет справиться с его добычей по старинке. И что для этого потребуются математики, программисты, операторы электронно-вычислительных машин. А в Тюмени, бывшей «столице деревень», при Всесоюзном промышленном объединении «Тюменьгазпром», будет создан кустовой информационный центр, заместителем начальника которого станет Александр Алтунин — лауреат премии Ленинского комсомола.

В Тюмени столбик термометра замер на отметке минус 31. Часы показывали десять утра, но на улицах города было еще темно, и я с трудом нашел пятиэтажное здание, в котором разместился «Тюменьгазпром».

К моему счастью, Алтунин в тот день никуда не торопился, и, пока он говорил по телефону, я смог его разглядеть. Невысокого роста, худощавый, в прекрасно сшитом кожаном пиджаке, с великолепно завязанным галстуком — он походил на столичного физика или математика с кандидатской степенью в кармане.

Алтунин заканчивает говорить по телефону, садится к столу, сдвигает в сторону какие-то записи, бумаги, кипу широченных «простыней» с графиками и спрашивает:

— С чего начнем?

— С работы, за которую вся ваша группа была удостоена премии комсомола.

Саша улыбается:

— Неужели из-за этого стоило в такую даль лететь?

Я утвердительно киваю и прошу:

— Только, если можно, то более-менее популярно.

— Популярно?..— Алтунин задумывается на минуту, потом говорит: — Видишь ли, перед нашей группой встала поначалу задача, показавшаяся непосильной: предложить методы управления разработками газовых месторождений. А никакой информации по подобным месторождениям не было. Это и сложнейшая структура иерархической системы скважин, и системы разработки месторождений, и условия неопределенности — всего не перечислишь. Но главное в том, что решение всех вопросов стояло на стыке многих наук. Здесь и пригодилась теорема Заде.

Видя, как вытянулось мое лицо от столь «популярного» объяснения, он берет лист бумаги, карандаш и рисует две кривые.

— Скажем, эта кривая — возраст журналиста и его состояние здоровья. Эта — его творческие возможности. Нам надо найти то оптимальное состояние, когда он сможет без ущерба для здоровья ездить по командировкам и очень качественно писать. Понятно?

— Вполне...

— Так же и у нас. Когда производственники столкнулись с современными технологическими схемами добычи, сбора и транспортировки газа, то оказалось, что методов расчета всего этого нет. А тут еще огромнейшая протяженность трасс, разнотипность оборудования — вот они и обратились к науке за помощью. Все закономерно.— Он ненадолго умолкает, затем добавляет уверенно: — Ну а если ты познакомишься с утвержденной уже комплексной целевой программой развития автоматизированного управления Западно-Сибирским территориально-производственным комплексом по добыче и транспорту газа на текущую пятилетку, то увидишь, что здесь старыми и даже десятилетней давности методами не обойтись.

Я слушал Алтунина и вспоминал рассказ Юрия Георгиевича Эрвье о недалеких шестидесятых годах, когда работали в основном на голом энтузиазме, а планы размещения дорогостоящих опорных скважин разрабатывались порой без достаточных геолого-геофизических обоснований. В ту пору среди тюменских геологов ходило насмешливое выражение «дикая кошка». Оказывается, так называли скважину, пробуренную наудачу, на авось. Уже тогда Эрвье говорил и настаивал на региональных геофизических изысканиях, но... Не знаю, был ли в Тюмени хоть один вычислительный центр двадцать лет назад, но сейчас передо мной сидел молодой ученый, прогнозист, влюбленный в АСУ, который вместе с Владимиром Масловым заставил многих и многих поверить в расчеты ЭВМ, в планы, представленные группой. Да и кандидатскую он защитил по теме, которая и не снилась спецам-газовикам Тюменского Севера времен Березовского фонтана: «Применение современных методов анализа, прогнозирования и управления разработкой газоносных месторождений».

Из Тюмени мой путь лежал дальше, в Надым к Олегу Ермилову, на Пангоды к Михаилу Марчуку, а оттуда, если удастся, с десантом за Полярный круг, на Ямбургское месторождение, которое будет осваиваться с учетом тех разработок, за которые восемь человек—комсомольско-молодежная группа — были удостоены высшей награды комсомола.

Юрий Пересунько, наш спец. корр. Новый Уренгой — Тюмень

(обратно)

Выбор пути

В крохотной комнатке Рона мебели почти нет. Всюду книги, журналы, газеты, папки с бумагами. Ребята рассаживались обычно на полу. Продавленная тахта с остатками древних пружин становилась трибуной, с которой кто-нибудь произносил речь.

Однокомнатная квартирка Рона выдержана в стиле жесткой экономии и являет типичный английский «бед-ситтер», что значит «спальня-гостиная». В углу отгороженная ширмой газовая плитка, на которой посвистывает чайник.

И хотя теснота, даже убогость жилища очевидны, друзья ему завидуют: комнату Рон получил в муниципальном доме. Стоимость жилья здесь в несколько раз ниже, чем в зданиях, находящихся во владении частных лиц и компаний.

В то время как в Англии насчитывается около миллиона бездомных и десятки тысяч семей годами выстаивают в очереди на муниципальную квартиру, только в Лондоне пустуют сотни частных квартир и зданий. Владельцы ожидают клиента с тугим кошельком и наотрез отказываются сдавать жилье на приемлемых для средней семьи условиях.

Очередь Рона на жилье в муниципальном доме подошла лет пять назад. Консерваторы, придя к власти, стали сразу сокращать государственные ассигнования на нужды местных органов власти, образование, здравоохранение и социальное обеспечение. Так что у друзей Рона окончательно исчезла надежда обзавестись своим жильем. Потому они и собираются в крохотной комнатке Рона, человека незаурядного, много испытавшего, хотя ему всего двадцать с небольшим лет.

После школы Рон пытался поступить в колледж, но неудачно.

Несколько месяцев Рон маялся без работы. А потом прельстился армейской рекламой и надел форму... Профессия солдата вообще-то мало привлекает молодежь в Англии, даже безработную. Но в рекламе особо подчеркивалось, что британская армия учит не только стрелять и маршировать, а готовит специалистов разного профиля. Новобранцам обещали дать специальность, которая наверняка пригодится им в будущем.

Рон Хилл был в Ольстере шофером на интендантском складе — считай, грузчиком-перевозчиком в форме. В патрулировании, облавах и перевозке арестованных не участвовал.

Сейчас работает в компании, которая поставляет бумажные рулоны на Флит-стрит, улицу английских газетчиков. Рон приносит с работы выпуски утренних газет. Сегодня на их первых полосах снова фотографии смерти и разрушений в Ольстере.

— Перед тем как отправить наш батальон в Северную Ирландию,— вспоминает Рон,— нам дали брошюрки «Что нужно знать о беспорядках в Ольстере». Оказалось, что знать-то нужно совсем немного. Во всем, дескать, виноваты террористы подпольной Ирландской республиканской армии. Им, видите ли, не нравится, что 60 лет назад британское правительство разделило страну, прибрав к рукам Ольстер. Вот, мол, и стараются террористы «воссоединить Ирландию». Но поскольку в Лондоне категорически отказываются от поисков политического урегулирования, ИРА добивается своего вооруженным путем.

— Отсюда, из Лондона,— продолжает Рон, отпивая из чашки чай с молоком,— ирландские проблемы кажутся крайне запутанными и чаще всего неразрешимыми. Но я-то там был. Проблемы те же, что и у нас, только круче заваренные: массовая безработица, острый жилищный кризис, бесконечная инфляция. В Ольстере они ощущаются еще ярче, острее. Может быть, потому, что католики, составляющие треть населения, десятилетиями подвергаются унижениям и дискриминации.

Британские солдаты пришли в августе 1969 года в Северную Ирландию под барабанный бой «миссии мира», а остались для того, чтобы проводить массовые облавы, обыски и аресты. Пришли насаждать режим террора и насилия в рабочих кварталах. Запугать население так, чтобы неповадно было выходить на улицу с требованием покончить с дискриминацией. Англичанам все время внушают, что Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии — это «образец западной демократии». Мол, чтобы в этом убедиться, лондонцам недалеко ходить: хотя бы на «уголок ораторов» в Гайд-парке или к Вестминстеру. Это ведь «отец парламентов».

Вот только «уголок ораторов» — это для иностранных туристов с фотоаппаратами, которые ищут экзотику и снимают безумных проповедников, предрекающих конец мира. А Вестминстер, «отец парламентов», без долгих дебатов из года в год одобряет действие в Северной Ирландии чрезвычайного репрессивного законодательства, которое напрочь лишает британских подданных элементарных гражданских прав и демократических свобод.

Те три месяца, что пробыл с батальоном Рон Хилл в Ольстере, перевернули жизнь молодого человека. Как только истек срок контракта, Рон ушел из армии.

— Именно там, в Ольстере, я осознал истинную цену буржуазной демократии. Я видел, как солдаты хватают на улице людей по одному лишь подозрению в «намерении совершить незаконное действие». Как они с овчарками врываются в дома, переворачивают все вверх дном. Знал ольстерских парней, почти мальчишек, перенесших пытки в полицейских участках и армейских казармах. Видел, как арестованных везут в тюрьму или за колючую проволоку концлагеря. Им не предъявляют никаких обвинений, обрекают на бессрочное заключение без суда и следствия.

Рон всерьез задумался над своей жизнью. Дешевые бестселлеры уступили место настоящим книгам. А главное — круг друзей стал иным.

Энди Харлоу и Рон встретились в Брикстоне. Этот район на юге Лондона — скопище унылых зданий и грязноватых улиц, гетто для рабочих-иммигрантов — их сейчас немало в английских городах.

Четверо парней в проулке между кирпичными домами били ногами темнокожего подростка. Как только он вставал, его снова сбивали ударами тяжеленных ботинок.

«Бритоголовые» — «скинхедс»,— понял Рон. Этих парней объединяют не только внешний вид и одежда — неимоверно узкие и обязательно вытертые до белизны джинсы, грязные рубахи или потертые куртки, высокие армейские башмаки и коротко стриженные головы,— но и нарочитая агрессивность в поведении, стремление быть не такими, как все.

«Скинхедс» схожи с «панки», хотя эти вроде всячески стараются себя чем-то приукрасить: взбивают на голове куст из волос, бреют головы, оставляя ярко выкрашенный «оселедец». «Панки» разрисовывают лица красками или отрезают одну брючину — короче говоря, измываются над своей внешностью как только могут ради того, чтобы как-то выделиться. «Панков» широко используют всевозможные рекламные конторы, а «скинхедс», кичащихся своей «независимостью», прибирают к рукам неонацисты. Их умело обрабатывают, внушая им, что-де «все беды Британии — от черных, которые плодятся, как кролики, и отбирают у белых работу».

Эта гнусная пропаганда еще в недавние годы находила слабый отклик у молодежи. Но сейчас, к сожалению, многое изменилось. С приходом к власти консерваторов в мае 1979 года страна вступила в полосу кризисов. Политика кабинета тори, в основу которой положен курс безумной гонки вооружений, прежде всего ядерных, ведет к резкому обострению экономических, финансовых и социальных проблем.

Экономическое положение характеризуется затяжным спадом промышленного производства, падением деловой активности, разорением мелких и средних компаний, массовыми увольнениями. Темпы роста инфляции составляют за год 12 процентов, и стоимость жизни увеличивается с каждым месяцем. Небывалая безработица поразила прежде всего молодежь. Почти три миллиона человек обивают пороги бирж труда. И каждый пятый-шестой — в возрасте от 16 до 25 лет — без специальности, без надежды получить профессию и работу...

В этих условиях власти и поощряют разгул расистской пропаганды. Иммигрантам отводится роль «козлов отпущения». Полиция зорко охраняет неонацистов, окружает плотной стеной синих мундиров провокационные манифестации расистов. Но «блюстители порядка» всегда оказываются далеко от того места, где неофашисты нападают на рабочих-иммигрантов.

Так было и в тот раз, когда Рон Хилл оказался в Брикстоне свидетелем безобразной сцены избиения темнокожего паренька. Рон раскидал четырех озверевших молодчиков, помог пареньку подняться.

— Стоять можешь? —спросил Рон.— Может, отвести тебя к врачу?

— Я сам. Надо улепетывать, они вернутся и приведут еще шпану... Их тут много.

Энди Харлоу рассказал Рону, что возвращался домой и, когда свернул от автобусной остановки, к нему привязались «бритоголовые». Рон вызвался проводить Энди. Тот нагнулся и поднял с земли увесистую пачку газет. Рону газета показалась непривычной — красная шапка поверху, небольшой формат. В киосках он ее не видел. Этот случай сдружил Энди Харлоу, крепкого паренька, подмастерья из захудалого гаража, и бывшего солдата Рона Хилла.

В ноябре 1981 года Рон Хилл впервые включился в организацию уличных демонстраций: только вместе с другими можно выразить свой протест, только так можно заставить власть имущих обратить внимание на острые проблемы молодого поколения Англии.

После демонстраций собирались у Рона на квартире. Комсомольцам удалось провести манифестацию в одном из северных районов Лондона, Финчли, где живет в основном народ с достатком.

— Знаете, чем я их допек? — рассказывает собравшимся студент Ричард Карлайл.— Я шел из дома в дом и всем показывал ноябрьский номер журнала «Нью стейтсмен». Журнал рассчитан на людей, которые телевизор смотрят крайне нерегулярно, а то и совсем без него обходятся. Короче говоря, в этом районе «Нью стейтсмен» практически никто не выписывает и не покупает, так что история для них была внове. Да и история такая, о которой другие издания постарались умолчать.

С авиабазы «Аламос»,— продолжал Ричард,— на подводную лодку «Холланд» подавали ракету «Посейдон», оснащенную десятью ядерными боеголовками. Отказал подъемный механизм. И ракета устремилась вниз. Тормозное устройство сработало, но «Посейдон» раскачивался и ударялся о борт плавбазы.

Жертвами взрыва могли стать не только люди, проживающие в окрестностях американской военно-морской базы в Холи-Лох, где базируются подлодки с ядерным оружием. Сигарообразное радиоактивное облако длиной в 28 миль и шириной в 2,5 мили достигло бы города Глазго с его почти 900-тысячным населением.

Сами понимаете, Глазго в нескольких часах езды от Лондона, и жителям Финчли наплевать, что произойдет в Шотландии. Тогда я им напомнил о другом случае. Помните, говорю, американский бомбардировщик В-47 сбился посадочной полосы и врезался в склад, где хранилось ядерное оружие? Сами американцы признали, что взрыва удалось избежать чудом. И дело было не в Шотландии, а в английском графстве Суффолк, совсем недалеко от вашего теплого дома в Финчли.

Ах, это было давно? Хорошо. Но только что кабинет тори дал согласие разместить на британской территории новое американское ракетно-ядерное оружие средней дальности. Вам нужно, чтобы Британские острова превратились в стартовую площадку для ядерных ракет США?

В общем,— закончил свой рассказ Ричард,— в воскресенье, сами видели, они вышли на демонстрацию. Некоторые несли самодельные плакаты «Долой ядерную смерть!», «Нет — ядерному безумию!», «Нет — ядерной смерти!». Такой мощной демонстрации за мир и разоружение не знала английская столица.

Джанет Раски недавно появилась в этой компании.

— Помните,— говорит она,— Брюс Кент, генеральный секретарь движения за ядерное разоружение, заявил, что за год нас, активистов, стало в десять раз больше. Митинги под лозунгом «Жить в мире, свободном от ядерной угрозы» организуют коммунисты, лейбористы, либералы, профсоюзы, различные общественные и политические организации. Миллионы англичан глубоко обеспокоены опасными планами Пентагона и НАТО превратить Великобританию в «мишень номер один» в случае ядерной катастрофы. Более 120 муниципальных советов английских городов приняли резолюции, запрещающие размещение ядерного оружия и создание военных баз на их территории.

— Нельзя забывать,— говорит хозяин дома,— что борьба за мир — это не только борьба против американских ядерных ракет. Консерваторы упорно говорят о намерении оснастить подводный флот новыми ракетами «Трайдент». Им нужно на это еще пять с лишним миллиардов фунтов стерлингов. Где их взять? Министр финансов в планах дополнительных правительственных расходов на 1982 год ясно дает понять: предполагается урезать расходы на социальные программы. Выходит, что ракеты приобретают за счет сокращения скудных пособий по безработице?

— Сколько времени ты без работы? — обращается он к Джанет.

— Пошел второй год,— ответила она.— Перспектив никаких. Консерваторы в прошлом году носились с бредовой идеей: всех молодых безработных упрятать в армию. И только антивоенное движение заставило их от этой идеи отказаться.

По данным печати, в стране 8,2 миллиона молодых людей в возрасте от 13 до 21 года. Из них 1,2 миллиона перебиваются на пособие по безработице. Жизнь для них началась с очередей у биржи труда. Летом минувшего года небывалые волнения происходили в Лондоне и Ливерпуле, Манчестере, Бристоле, в городских районах, где больше половины молодых людей не имеет работы.

— У моих детей отняли все — чувство собственного достоинства, надежду, уверенность в себе, веру в будущее,— говорила мать Ричарда Карлайла, когда дотошные репортеры допытывались у нее, почему ее сыновья приняли участие в ожесточенных схватках с полицией.

— Моя мама — хороший друг, умница,— с гордостью вспоминает те бурные дни Ричард.— С классовым сознанием у нее порядок. Сама работала, пока была работа, и сейчас живет нашими проблемами. А уж консерваторов не любит!

— Да, консерваторы себя показали,— согласился Энди Харлоу.— Волнения в городах, конечно, списали на «подстрекателей извне». Тюрем не хватало для тысяч арестованных — открыли военные лагеря. Выдали полиции современное оружие для «борьбы с беспорядками»: слезоточивый газ, водометы...

— Нам надо подумать еще вот над чем.— Рон сделал небольшую паузу, обвел всех глазами и продолжил: — Мне попалась на глаза страшная цифра: каждый четвертый, еще не достигший двадцати пяти лет, оказывается под судом. Человек не успел по-настоящему почувствовать себя взрослым, а уже за тюремной решеткой. Мы должны, мы обязаны включить таких в борьбу за право на жизнь, передать им свою веру, свою убежденность.

Почему, к примеру, «скинхедс» попадают в лапы неонацистов? Почему «панки» ни во что не верят, на все им наплевать? В этой мутной воде и ловят рыбу всякие «бригады христиан». Их цель — прививать молодым покорность.

— Знаете, какие игры проводят руководители «христианских бригад»?— перебивает его Джанет.— Лидеры прячутся в лесу как «красные агенты», а «молодые христиане» должны этих самых «красных агентов» выследить. Так что организация не простая, с душком, и душком антикоммунистическим.

— Словом, дел у нас хватает, выбор сделан.

Нелегкие и непростые задачи стоят перед английской молодежью в условиях ожесточенной и изощренной антисоветской и антикоммунистической кампании. В обстановке нагнетания расистского психоза и милитаристской истерии нелегко найти свое место. Но, как показывают события последних месяцев, молодое поколение Великобритании все яснее представляет, кто его истинные враги, как с ними нужно бороться. Об этом говорит массовое участие молодежи в маршах протеста против безработицы и в антивоенных манифестациях.

Юрий Устименко, корр. ТАСС — специально для «Вокруг света»

(обратно)

На лыжах к полюсу

30 апреля. Светит солнце, кругом лежат на диво ровные ледяные поля. В полдень подвели итоги и остались довольны — за вчерашние послеобеденные семь ходок и сегодняшние пять пробежали 21 милю. Это наш рекорд. Чтобы сэкономить время, решили обед сварить прямо «на улице», не ставя палатку. Толя вырыл яму в заснеженном склоне высокого тороса, укрыл в ней от ветра примусы и приготовил горячее молоко — по две кружки на брата. Накрыли стол — спальную пенопластовую подстилку.

Сервировка закончена: семь столовых ложек брошены кучкой, четыре эмалированные кружки стоят пустые, три заняты творогом. В мисках лежат ровные порции: сухарь, четыре галеты, шесть кусков сахара и два могучих ломтя сала. Наш великолепный стол освещает яркое солнце, и если бы кто-то взялся за кисть, то, несомненно, получился бы оригинальный натюрморт «Обед с салом на пенопластовом коврике во льдах».

— Володя, кому? — кричит Мельников.

Правила игры известны. Рахманов отворачивается, Толя показывает пальцем на одну из мисок.

— Тебе.

— Кому?

— Юре Хмелевскому...

После обеда на втором переходе погода испортилась: полосами появился туман, порывами ударил ветер. Но предложения остановиться никто не сделал.

А потом мы попали в торосы. Разумнее, конечно, было бы вернуться. Но надежда вырваться из западни и продвинуться на север подталкивала вперед. Потом, когда надежда совершенно исчезла, возвращаться уже было слишком обидно.

Остановились, чтобы сделать разведку. С высокой гряды увидели три небольшие прогалины и пошли к ним. И вдруг канал. Метров шесть шириной, высота берега около метра. На воде плавала кашица из снега и тонких льдинок. Мы взяли вправо, но рельеф льда там, на востоке, не сулил ничего хорошего. К общей радости, когда мы собрались было накачать маленькую лодку, чтобы на ней переправиться, Рахманов углядел впереди, в тумане, словно специально заготовленную плавающую льдину. Володя прыгнул на нее, и она почти не шелохнулась. Он перескочил на противоположный берег, а на льдину перешли Давыдов и Хмелевский. Вместе с Рахмановым между островом и северным берегом канала они соорудили мостик из лыж. Мы передавали рюкзаки Давыдову и Хмелевскому, затем парни по лыжному настилу переправляли их Володе Рахманову.

Все молчали, сознавая, что из-за непогоды и нашего опоздания сброс может не состояться. Очень спешили. На место пришли в 17.40, и через полчаса Мельников вышел в эфир.

Погода окончательно испортилась: низкая облачность, сильный северный ветер, поземка, видимость не более километра. Сварили последнюю порцию каши с молоком, попили чаю.

Самолет вылетел с «СП-24», но найдет ли он нас и как сбросит груз? Рахманов запустил змей с канатиком антенны средневолнового привода.

Льдина почти круглая, диаметром не более трехсот метров. На южном крае ее, куда несутся струи поземки, хаотическое нагромождение торосов; собственно, торосы окружают нас со всех сторон. Посередине поля стоит палатка, над ней, как птица на привязи, бьется змей: «борт 4175» говорит с Мельниковым. Самолет идет по нашему приводу, вот уже и по ультракоротковолновой радиостанции мы слышим голоса пилотов — командира Охонского и флаг-штурмана летного отряда Кривошея. С юга из серой мглы неслышно выскальзывает Ил-14. Курс держит точно на нас — будто палатка магнит, который своим полем захватил и притягивает самолет.

— Приготовиться к приему парашютов,— командует из палатки Мельников. В высоте на маленьком вытяжном парашюте летит небольшой черный ящик.

— От Новикова,— комментирует Толя.— В нем психологические тесты.

Яшик упал в 10 метрах от палатки, и его тут же подтащили к дому. Снова заход. Теперь, словно бомба, летит к нам лыжа, с двух сторон прикрытая тяжелыми досками. Еще четыре круга, и повисли в небе очередные парашюты. Первый, второй и третий, приледнившись, бешено уносятся на юг, словно буера. И трое из нас бегут за ними, дабы хоть зрительно отметить, где их потом искать. Оставшиеся уже и не пытаются поймать четвертый парашют, а, выстроившись цепочкой южнее, ждут, когда тот помчится мимо них. Везет Васе. Схватив нижние стропы, он гасит купол, и все же полсотни метров парашют волочит его по снегу...

Наконец палатка утеплена пригодившимися для этого парашютами, горят примусы, заварен чай, и, поужинав, после очень короткой связи — самолет благополучно вернулся на «СП-24»,— в час ночи мы засыпаем.

За палаткой надсадно воет пурга. Ветер 20 метров в секунду, видимость нулевая. И все-таки... Пожалуй, впервые нам столь крупно везет. Встань мы лагерем на поле побольше — парашюты вовсе можно было не догнать. Урок на будущее...

1 мая. Митинг возле палатки. Говорим речи: и научный руководитель, и парторг, и комсорг, и я. Поздравляем друг друга. Вадим палит из карабина. Леденев и Рахманов фотографируют. Бояться пурги? Это несерьезно.

Сегодня у нас свежие газеты, поздравительные телеграммы, письма из дома, от друзей...

Над нашей палаткой празднично развевается красный флаг.

18 мая. Хмелевский — главный штурман, считает себя ответственным за точный выход на Северный полюс и следит, чтобы все были сыты и продуктов непременно хватило до очередного сброса. Он научный руководитель экспедиции и педантично контролирует выполнение всеми участниками полученных научно-практических заданий.

У Юры несколько тетрадей: штурманские и по питанию. Алгоритмы записей и вычислений составлены загодя, и поэтому, когда Юра заполняет свои журналы, создается впечатление, что никаких слов он не пишет, а только цифры и знаки математических действий.

Володя Рахманов — наш гляциолог, изучает льды. Мельников описывает ледовые препятствия и способы их преодоления. Шишкарев хронометрирует действия группы и ведет гидрометеорологические наблюдения. Давыдов следит за нашим здоровьем и выполняет научную медицинскую программу. Леденев отмечает особенности эксплуатации снаряжения и одежды. По программе «Выживание на дрейфующих льдах» передо мной тоже стоят некоторые задачи — фиксировать кризисные, аварийные ситуации и действия группы в них.

Самое изнуряющее препятствие, конечно, торосы. Падения ужасны главным образом тем, что после каждого приходится снимать, а потом надевать рюкзак. Взгромоздить себе на спину сорок килограммов трудно, сил на эту операцию уходит много; и часто на десятиминутных привалах парни ищут ледяные полочки, на которые можно было бы поставить рюкзак, не стаскивая его с плеч, а потом, после привала, сразу встать и пойти.

— Торосы — изощренная пытка,— говорит Вадим.— Выкручивают сразу и ноги и руки.

Как-то он буквально потряс всех, сказав, что планирует количество надеваний рюкзака.

— Подлезть под рюкзак для меня — чистая мука,— объясняет Давыдов.— Утром я узнаю у Димы, сколько будет переходов. Коли десять, значит, страдать минимум десять раз. Да еще в среднем четыре падения за день. После первого привала я говорю себе: если не упаду, то осталось восемь; после второго — если не упаду, то осталось семь...

Все смеются и убеждают Вадима, что четыре падения — цифра непонятная, сильно заниженная.

— Откуда ты ее взял, Вадик?

Но он относится к ней очень серьезно и, если на одном из этапов падает дважды, то не огорчается, будучи уверен, что впереди его ждет как бы награда — переходы, на которых он ни разу не упадет...

Каналы, покрытые льдом, препятствие уже иного рода. Тут проверяется не крепость лыж и ног, не координированность и физическая сила, а нервная система, если хотите, воля, смелость, хладнокровие.

Делаешь шаг по пленке ниласа, и она прогибается, будто идешь по натянутой материи...

Мы подошли к трещине шириной десять-пятнадцать метров. Нилас черный, удивительно красивый, покрытый белыми кристаллами соли — снежными цветами, как их называют в Арктике. Местами по нему бегут трещины, и он не внушает доверия. Однако перебраться быстро — это значит спасти вторую половину рабочего дня.

— Володя, как? Пробуй.

Мне хочется, чтобы он пошел, и в то же время я жду, чтобы он ответил: «Нет, нельзя — ненадежно», потому что боюсь за него.

Почему Леденев спускается на лед? Не думаю, чтобы он особенно доверял моей интуиции. Он хочет так же, как я, спасти ходки, вот в чем дело. Ему положено вносить свою, очень весомую, лепту в успех предприятия — личное бесстрашие...

Одна из задач экспедиции — наблюдения за фауной. На острове Генриетты вольготно живется медведям и песцам — следов видели много. Молодого грациозного зверя, по-кошачьи мягкого, мы наблюдали на льдах незадолго до старта — опасливо оглядываясь, он убегал в открытое море. Там же, возле ледниковых обрывов, на воде кормились люрики. 9 апреля на широте 80°22" возле полыньи увидели совсем свежие следы медведицы и двух медвежат. Появилась на свет малышня недавно, на суше, но была крепкой,— до ближайшей земли ведь 400 километров.

На 81-й параллели пересекли следы большого медведя. По следу ясно, что зверь тащил добычу, видимо нерпу. Помнится, Давыдов, наш хранитель оружия, сразу же насторожился. Перед сном, как и в первые дни пути, он несколько раз напоминал нам:

— Братцы, осторожно. Карабин возле меня. Заряжен...

В районе 84-го градуса мы обнаружили настоящую медвежью тропу. Узкие, затянутые льдом каналы, лежащие в широтном направлении, следовали один за другим. И по четырем из них с востока на запад незадолго до нас прошли звери: медведица с детенышем, медведь, два медведя, еще медведь. Расстояние между застывшими реками, облюбованными животными, 4—6 километров. Бросалось в глаза, что белые странники топали в одном направлении.

Вчера на широте 88° 10" увидели след песца. На свежем снегу отпечатались подушечки лапок, на наледях остались царапинки от коготков. Полярная лиса держала путь куда-то на северо-запад. Леденев снял след на кинопленку, я сфотографировал. За десять минут до этого в разводье Мельников увидел нерпу. Выходит, приполюсный район зверями обжит довольно основательно. Почти наверняка где-нибудь тут бродит и белый мишка. Ведь он — вершина цепочки, краешки которой нам повстречались: нерпа — пища медведя, а песец сопровождает хозяина Арктики, рассчитывая на остатки его обеда.

...После сброса 30 апреля вес рюкзака возрос до сорока девяти килограммов, то есть стал на четыре килограмма больше, чем на старте. Почему? Прежде всего за счет отснятой фото- и кинопленки, заполненных дневников и тетрадей, которые никому не сдашь на хранение... По сравнению с мартом температура поднялась на 20 градусов. Раздеваемся, складываем вещи в рюкзак — опять он тяжелеет.

Пот заливает лицо, темные очки. Постоянно хочется пить. Хмелевский говорит, что жажда теперь мучит его так же, как прежде холод.

У нас хорошие защитные очки, со сменными фильтрами разного цвета. Но все, по-моему, стараются как можно меньше возиться с ними. Рабочий день построен так, что солнце почти не светит в глаза. Сначала оно на востоке, потом за спиной, в 18 часов на западе. Но от полярной белизны, солнечного света, отраженного от снега и льда, глаза устают. А у четверых, в том числе и у меня, уже неделю они нестерпимо болят. Вадим лечит нас, закапывая альбуцид.

Ночи из-за вечного солнца стали трудными. В нашей палатке и в пасмурную погоду солнечно, а теперь она буквально светится, словно какой-то бенгальский огонь горит. Проснешься — в глазах резь. Спасаешься, накрывая лицо шлемом или ложась на живот. Толя шутит: «Раньше спальник натягивали на голову, чтобы было теплее, теперь — чтобы стало темнее».

Давыдов, выполняя программу, составленную отделом защитной оптики Министерства медицинской промышленности СССР, устраивает опрос — кто и как носит очки: сколько времени, запотевают ли фильтры, режут ли дужки, болит ли переносица и так далее. Сам он предан очкам: раньше всех, еще 10 апреля, нацепил их и не расстается. То и дело Вадим восторгается красотами, которые видит через свои фильтры: то наст у него поджаренный, как пирог в духовке, то снежинки разноцветные, как елочные игрушки...

20 мая. Вечером в палатке подолгу идут разговоры. Лаз — вход в нее — сделан из синего капрона, так легче найти его среди оранжевых стен, когда ставишь дом. Через этот рукав мы любуемся солнечным пейзажем. Иногда в окошко, обрамленное легкой колышущейся тканью, льды кажутся синими, а про солнце Рахманов говорит: «Химическое».

Пустили в ход шутку: «Включи телевизор» — то есть открой синюю дверь — окно.

На последнем сбросе некоторые парни подровняли бороды и стали сразу какими-то прилизанными, приглаженными. Я запросил ответственного секретаря Штаба Володю Снегирева — скорее в шутку, чем всерьез,— можно ли в канун достижения Северного полюса побриться. Ответ пришел неожиданно официальный: «Указаний на этот счет у меня нет». Затем была передана просьба председателя Штаба Валерия Ганичева бороды оставить хотя бы до «СП-24», где планируется первая пресс-конференция.

Вынудили Давыдова провести физиологическую пробу — тест ПВЦ-170. Аббревиатура эта растолковывается, как «в определенном ритме на каждый шаг словно взбираешься на ступеньку». Юра предложил, Вадик отказался. Леденев и я поддержали научного руководителя. Известная формула не делать лишнего объясняется ленью или пассивностью, но часто трактуется и как некий принцип самосохранения личности. Я думаю, что истина в ином: заставь себя не сидеть, а стоять, не отдыхай, а работай, делай то, чего делать не хочется. Таков, кстати, не щадящий себя Леденев.

Двадцатого провели и другую пробу — стоматологическую. Всем семерым Вадим смазал десны йодом, затем мы широко пораскрывали рты, и Рахманов крупным планом сфотографировал на цветную пленку зубы и наши почерневшие десны. Вадим что-то измерял и записывал.

Наше путешествие заканчивается. Но каким будет финиш? Ситуация осложнилась. Сегодня исчезло солнце. Сперва на небо словно легла частая сетка, и светило стало матовым. Затем туману прибавилось. В какой части неба плывет солнце, теперь угадать можно только по большому светлому пятну, разметавшемуся на облаках. Дальние торосы исчезли. Небо, воздух и снег скоро слились в единое белесое, тусклое и в то же время светящееся пространство.

26 мая. Сегодня шли хорошо, много, упорно. На каждой ходке четыре-пять раз проверяли по компасу направление движения.

В лагере четвертого сброса штурманы получили тринадцать линий положений солнца, стремясь точно выявить возможный дрейф льда. Его не было. Определили магнитное склонение (угол между направлениями на Северный полюс и Северный магнитный полюс) — 100°.

Мы считаем, что по-прежнему находимся на 160-м меридиане и склонение по-прежнему 100°.

По компасу идем точно. Меридиан всегда удавалось держать точно — солнышко, если не каждый, то через день непременно поднималось. Теперь его нет девяносто шесть часов. Ветер переменный, несильный. Естественно предположить, что дрейфа нет, как не было его в лагере последнего сброса. Естественно... Ну а что на самом деле? Легко сообразить: если льды увлекли нас вправо, томагнитное склонение, чтобы по-прежнему двигаться прямо к полюсу, мы должны увеличить. Ведь с прежним мы шли бы уже не на север, а отклонялись к востоку, куда и без того нас сносил дрейф.

Послезавтра, 28 мая, благоразумнее будет остановиться и ждать солнца. А сегодня, по нашим расчетам, в любом случае мы приближаемся к полюсу и поэтому торопимся и бежим быстро, крепко держась за воображаемый 160-й меридиан.

28 мая. Вчера все-таки удалось определиться. Хмелевский и Рахманов независимо друг от друга произвели вычисления: 89°28" северной широты и 160° западной долготы. Магнитное склонение 170°. Вот так. Произошло то, чего боялись: дрейф утащил нас к востоку. Не появись солнце и откажись мы от плана сегодня стоять на месте, север остался бы у нас за спиной.

Плохие известия лучше, чем неизвестность, и настроение очень хорошее. Главное — можно идти.

Хмелевский «подсчитал дрейф». За пять дней нас снесло к востоку на 8,5 мили. Предлагается теперь, чтобы компенсировать это смещение, идти со склонением 180й, то есть на десять градусов левее полюса. Забавно и красиво: пойдем на географический Северный полюс по магнитной стрелке, указывающей на юг!

29 мая. В 1.15 Вася закричал: «Солнце!» Его взяли по верхнему краю и по нижнему. Наблюдение повторили несколько раз. Теперь бы еще разок оно выглянуло часа через два. Установили дежурство: Шишкарев, Леденев, Давыдов. В 5.30 Мельников и я выходим на связь.

Хмелевский, Рахманов и третий штурман, Шишкарев, по-моему, так и не легли — всю ночь возились с приборами, таблицами, картами...

Оставшиеся 52 километра решаем пройти без ночевок. Настроение ударное. Режим принимаем такой: пять ходок, горячая пища, два часа сна без спальных мешков и снова ходки.

За первые пять по счислению прошли 12,4 километра. Снова повезло с солнцем, определились: 89°39" северной широты и 164° западной долготы. Нас снова утянуло к востоку на полторы мили, причем всего за 9 часов. Снос произошел из-за сильного западного ветра — он дует весь день, скорость 10 метров в секунду. Считаем дрейф достоверным и выбираем курс левее полюса на 15°

31 мая. Второй пятимаршевый этап начался 29-го в 21 час 15 минут. Три ходки дают 6,4 километра. Отдыхаем не по десять минут, а по пятнадцать. Четвертая, очень тяжелая — по дикому скоплению торосов,— дала немного. К счастью, кажется, разлом позади. Пасмурно. Подходим к каналу, покрытому серой массой. По краям, словно накрахмаленный высокий воротник, стоит ледяной бортик. Сбиваем его и внимательно изучаем поверхность. Этим занимаемся на некотором расстоянии друг от друга. Подходит Хмелевский и, говоря что-то, вдруг ступает на лед. Тут же проваливается. Его хватают за плечи... Наученные горьким опытом, мы не тянем Юру вверх, а держим в воде, пока не удается стащить с его ног лыжи.

Отходим от канала и ставим палатку. Пятая ходка вовсе пропала, а четвертая — в общей сложности 65 минут — дала нам всего-навсего 1,3 километра.

Юра крайне разочарован. Все стараются его приободрить.

...Давыдов готовит еду. Он сильно накачал примус, но толком не разогрел головку. «Шмель» вспыхнул как факел; мало того, Вадим ухитрился облить себя, и розовые языки огня мигом заплясали на его синей пуховке. Я сидел рядом на брезентовом анораке и, выхватив его из-под себя, бросил на грудь Вадима. Руками прижимая анорак к Вадиму, затушил пламя. Леденев тем временем выбросил из палатки пылающий примус.

Купание Юры и оплошность Давыдова для нас были добрым (все кончилось хорошо) и нужным предостережением: вы устали, друзья, будьте бдительны!

В 11.50 двинулись дальше и сделали шесть ходок. Одна была компенсацией за предыдущий этап.

Прошли 13,1 километра, до полюса остается чуть больше шести. Сегодня с 2.30 до 6.45 отдыхали. На связь решили не выходить.

Сделали еще три марша, и Василий объявил: «До полюса — триста метров». Последняя льдина, которую мы миновали, оказалась идеально ровной — прекрасный овал, словно футбольное поле, увеличенное раз в десять. Торосы по краю вполне могли сойти за трибуны.

— Остановимся,— предложил Давыдов,— впереди все дрянь, а тут идеальное поле. Годится и для приема самолетов, и для торжественной церемонии.

Я колебался. Бипланы с красными полосами на фюзеляжах так чудесно вписались бы в белизну этой ледяной гавани. Но Хмелевский сказал то, что должен был сказать:

— По-моему, надо выбрать и эти триста метров.

Полезли в торосы и 30 минут ползли. Спускаясь с последних наклонных льдин, я увидел, что парни ждут меня возле разломанной части старой белой горы. Кругом торчали ледяные зубья, полянка по размеру напоминала московский дворик с картины Поленова. Мы прорывались к этой полянке черт знает как. Зачем? Наше местоположение определяется по солнцу с точностью до километра, так стоило ли учитывать эти триста метров ледяной чащи? Стоило. Наше определение Северного полюса должно обладать прежде всего одной точностью — быть абсолютно честными по отношению к самим себе.

— Под этим торосом наверняка сокрыта записка Пири,— улыбнулся Рахманов.

— Ребята, салют! — закричал Давыдов, подняв карабин.

— За начальника экспедиции Дмитрия Шпаро, за Научного руководителя и штурмана Юрия Хмелевского, за любимого комсорга и завхоза Владимира Леденева, за парторга и радиста Анатолия Мельникова, за штурмана и радиста Владимира Рахманова, за завхоза, радиста и штурмана Василия Шишкарева, за врача Вадима Давыдова. За ребят на базе! За Штаб! За по-бе-ду!!!

В небо ударили десять выстрелов.

...Пожалуй, ни разу на маршруте мы не стояли вот так, плотно прижавшись друг к другу. В палатке теснились, чтобы согреться, но за стенами дома всегда умещались между нами и ветер, и мороз, и снег.

Я сказал несколько слов:

— Здесь полюс. Многие стремились к нему, и многие мечте о Северном полюсе отдали жизни. Наверное, и после нас люди придут сюда. И может быть, благодаря нам они будут стремиться к Северному полюсу чуть больше, чем прежде. Всегда человек будет тянуться к звездам, вершинам и полюсам. Сегодня наша победа. Поздравляю вас с ней. Поздравляю с Северным полюсом!

— Мы здесь! — кричал Юра через минуту, стиснув меня своими железными руками и поднимая вверх.

— Поздравляю от всей души! — сиял Вадик.

Василий обнял меня вслед за Давыдовым.

— Поздравляю.

— Победа,— сквозь слезы ликовал Леденев.

Володя Рахманов стеснялся и все-таки шептал: «Ура, как здорово! Наконец!»

— Здесь полюс,— выдыхал синеглазый Мельников.

Дмитрий Шпаро, лауреат премии Ленинского комсомола, начальник комсомольско-молодежной полярной экспедиции.

(обратно)

Карнавал победы

В Луанде гремит карнавал. В течение нескольких дней город живет в ритме разноголосых мелодий, на улицах то ли ярмарка, то ли цирковое представление. Поддавшись общей атмосфере карнавальной «фешты», все мы веселимся, чувствуем себя сопричастными к этому празднеству.

Карнавальное шествие, родившись на рабочих окраинах Луанды, течет по бесконечно длинной городской набережной имени Четвертого февраля. И нарядные приморские дома, и сам океан — как декорации. Бесконечным потоком идут карнавальные группы. Впереди каждой — музыкальный ансамбль.

Карнавал в Луанде, ангольский Карнавал победы! Он не похож ни на кубинский, ни на бразильский, которые я видел раньше. Есть, конечно, и что-то общее, но в целом он другой. Может быть, дело в его подчеркнуто африканском характере? В неумолчном бое барабанов?

...Был жаркий декабрьский день 1977 года. Первый президент страны Агостиньо Нето приехал к жителям столичного рабочего квартала Казенга. Здесь в годы борьбы против колонизаторов он скрывался в тростниковых хижинах — «санзалах». Беседуя со старыми товарищами, президент предложил:

— Почему бы нам не вспомнить африканские праздники, где хранители наших фольклорных традиций могли бы передать молодежи свое мастерство, посвятить их в магию песни и танца? Пришло время возродить традицию проведения карнавалов, чтобы все шестнадцать народностей, населяющих Анголу, могли показать свою культуру, истоки которой лежат в древности. Этот праздник мы назовем Карнавалом победы и проводить его будем ежегодно в тот день, когда с ангольской земли был изгнан последний солдат южноафриканских интервентов...

...Мощные динамики разносили над городом популярную мелодию на слова Агостиньо Нето «Мы вернемся!», написанные им в тюремной камере крепости Сан-Паулу.

Мы вернемся в Анголу,

к горячей земле,

к золотым пескам побережий —

вернемся!..

К звону маримбы,

напевам киссанжи,

к танцу

на празднике счастья —

вернемся!

Однако каждый год карнавал иной. Меняется репертуар танцевальных ансамблей, количество его участников.

Вот из района порта доносится призывный звук «мушимбу», духовых инструментов из огромных морских раковин. К нам приближается ансамбль «Илля» — «Остров». Здесь танцуют жители рыбацкой деревушки, раскинувшейся на остроконечном песчаном мысу у входа в бухту. Еще задолго до карнавала я много читал в ангольских газетах об «Острове». Знатоки утверждали, что в его составе целое созвездие танцоров, которые исполняют ритуальные пляски тех времен, когда в Анголе не было иноземцев.

Кстати, именно рыбакам этого острова обязана своим названием Луанда. В 1575 году, когда португальский мореплаватель Паулу Диаш ди Нова-иш бросил якорь в широкой естественной гавани вблизи рыбацкой деревушки, матросы стали расспрашивать чернокожих рыбаков, как называется это место. Те же, полагая, что чужестранцы хотят знать, кто они такие, отвечали: «Мушилуанда», что в переводе с языка кимбунду означало «рыбаки». Потом, когда начался захват страны, колонизаторы переиначили его на свой лад. Так «мушилуанда» превратилась в «Луанду». Примерно так же завоеватели поступили и при выборе названия страны. Тогдашнего правителя государства Ндонго звали Нгола Килуанжи. На языке кимбунду это означает «король Килуанжи». Португальцы, добавив к слову артикль, стали произносить «Нгола» как «Ангола». Этим именем они и назвали свою колонию.

Впереди ансамбля самозабвенно пляшет «прима-балерина». Ее шея, запястья рук и щиколотки ног оплетены целой паутиной нитей, унизанных мелкими ракушками «зимбу», которые в далекие времена очень высоко ценились в королевстве Ндонго. Мелкие — размером с кофейное зернышко,— яркой расцветки ракушки похожи на жемчужины. Их ловлей с большой опасностью для жизни в давние времена занимались самые красивые девушки. Из каждой сотни добытых «зимбу» шестьдесят направляли королю Нголе, тридцать шли в общую копилку совета старейшин острова, и лишь десять доставались отважным ныряльщицам.

Оттого ли, что я все это читал заранее, а скорее оттого, что пантомима, исполняемая танцорами «Илля», очень жива, но вся эта история проходит перед глазами. Извиваются тела нырялыциц, вот они сдают улов старейшинам, вот раковины в корзинах несут королю...

Жизнь Анголы до прихода португальцев.

Зрители повторяют движения танцоров, оживленно комментируют происходящее, незаметно переходя с португальского на язык кимбунду.

Около двух часов дня, когда раскаленный воздух стал прозрачным и по голубому небу поплыли первые редкие облака, по широкой дороге, ведущей из квартала Рамжел, подошел к набережной ансамбль «Волны Кванзы». Магическое исступление, казалось, проникло в тела танцоров. Выступление этого ансамбля меня особенно интересовало. Я давно был его поклонником и не раз присутствовал на репетициях, познакомился со многими артистами. Естественно, что заинтересовался и историей этого коллектива. Впервые, это было в 1964 году, ансамбль исполнил песню «Касанже». Сочинил ее руководитель и режиссер ансамбля Мануэл Фелипе Фернандеш. Она была посвящена жертвам расправы португальцев над хлопководами долины Касанже. Начальник местного полицейского поста запретил «Касанже», а группу велел разогнать. Но по вечерам в глиняных хижинах вновь звучала грустная песня о народных героях. По доносу предателя певцов арестовали. Одних избили шомполами, других послали на принудительные работы в район реки Кванзы. Здесь их заставили строить укрепленный форт в том самом месте, где когда-то укрывалась от колонизаторов национальная героиня Нзинга Мбанди, дочь короля Килуанжи. Там группа получила название «Волны Кванзы», а покровительницей ансамбля провозгласили легендарную королеву.

Путешествуя по стране, я не раз замечал, что, подъехав к мосту через Кванзу, ангольцы-водители обязательно останавливаются, чтобы полюбоваться рекой. Вряд ли в стране можно найти другое место, настолько связанное с природой и историей Анголы. Кванза для ангольцев то же, что Волга для русских. В честь ее названы нынешняя национальная монета Анголы, две наиболее важные в экономическом отношении провинции страны — Северная и Южная Кванза.

Танец, с которым проходит группа «Волны Кванзы», рассказывает о борьбе королевы Нзинги.

Одна из легенд гласит, что королева Нзинга Мбанди жила в верховьях Кванзы. Ее отец был величайший воин и вождь народа бамбунду. С высот горных хребтов Матамбы Килуанжи и его воины спустились вниз по течению реки Кванзы и в порту Тамбо после ожесточенных сражений одержали победу над португальскими войсками. Первую победу в истории Анголы.

После смерти Килуанжи власть перешла в руки Нзинги. Мудрая королева понимала, какая опасность нависла над ее народом, если племенные вожди будут продолжать враждовать между собой. Она предприняла первую в истории Африки попытку объединить народ, положить конец межплеменным распрям. Ей это удалось. Услыхав о могуществе королевы, к ней стали приходить воины из других племен и народностей.

И все же силы были явно неравны, так как у португальцев было огнестрельное оружие, а у воинов Нзинги — копья и луки. Борьба длилась сорок лет. Армия Нзинги не давала колонизаторам покоя. Когда португальцы наконец окружили ее армию, храбрая королева бросилась, чтобы не попасть в руки врага, в пропасть. В местечке Пунго-Андонгу я видел огромный валун со впадиной, похожей на след человеческой ноги. Мои спутники утверждали, что это след королевы Нзинги Мбанди...

Солнце уже клонится к закату, а карнавальное шествие кажется неиссякаемым. На головах у ансамбля «Рабоче-крестьянский союз» из района Голфе я увидел «мазамба» — головные уборы, сплетенные из сизалевых веревок. На самой макушке были искусно прикреплены факелы.

Бьют барабаны: цилиндрические «клугуинга», «мукупела», «кинуина», «тсонгу-киконго», изготовленные из стволов пальмы и обтянутые шкурой антилопы. Барабаны народности лун-да-чокве — с двойным дном. У них слегка приглушенный звук.

Поют струны «жунсу», похожей на балалайку. Только резонансная чаша ее сделана не из дерева, а из огромной тыквы. На ней виртуозно играет знаменитый певец Паулу Каштру из народности овимбунду. Идут музыканты гереро и овамбо, в их руках «мбу-лумбум» — что-то вроде охотничьего лука с несколькими тетивами из стеблей «слоновьей» травы.

Аплодисментами встретили и проводили мы «маримбейруш» из провинции Маланже. «Маримба» — изогнутый ксилофон, изготовленный из лыка, дощечек красного дерева и высушенной тыквы. Число клавиш самое разнообразное. Знаменитая маримба «жикгаш» из местечка Каландула насчитывала двадцать клавиш, к каждой из них были подвешены звонкие колокольчики.

Неожиданно грянула медь военного духового оркестра. Из-за поворота сначала показалась колонна красно-блузых ангольских комсомольцев — членов молодежной организации МПЛА — Партии труда, потом четким строем прошагали ополченцы из Организации народной обороны. И лишь вслед за ними перед центральной трибуной появились танцоры в форме бойцов Народной армии освобождения Анголы.

— Герои Кифангондо,— заговорили вокруг.

...Поселок Кифангондо, расположенный в двух десятках километров от Луанды, весь в цветущих акациях. К их терпкому запаху примешивается аромат трав, кустарников, цветов. Там, где узкая тропинка сбегает к реке, установлен скромный обелиск. Это памятник павшим борцам. Каждый год 11 ноября у его подножия ложатся букеты, перевитые лентами в цветах национального флага. Именно здесь бойцы народных вооруженных сил освобожденной Анголы остановили рвавшихся к столице интервентов.

Земля Кифангондо. Знаменитый холм, на котором до сих пор еще видны следы боев шестилетней давности, В первый месяц весны, которая начинается в южном полушарии в сентябре, после тропических ливней холм покрывается разноцветьем трав. В зимний период сухой шелест выгоревшей саванны делает холм суровым, неприступным.

Освещенный ярким солнцем, под нами лучится белокаменный город. Громады зданий отражаются в синеве залива. Замерли на рейде океанские корабли. У берегов медленно парят в воздухе чайки, чуть поводя распластанными крыльями. По расположенному рядом шоссе бесконечной вереницей идут автомашины. Но когда всматриваешься в разрушенные временем окопы и укрепления на холме, слышишь далекий рокот моря, перед взглядом невольно всплывают видения недавнего прошлого. Впервые на этом холме я побывал в январе 1976 года, когда здесь еще стояли искореженные броневики и пушки, а земля была усеяна стреляными гильзами.

Именно отсюда, от берегов реки Бенго, началось наступление Народной армии на северном направлении.

По расчетам ангольцев, для завершающей атаки на Луанду противник должен был сконцентрировать свои силы именно на этом участке. А холм Кифангондо — идеальное место для организации обороны.

Сражение началось 23 октября 1975 года и завершилось только 11 ноября.

10 ноября враг предпринял отчаянную попытку выбить ангольцев с позиций на холме Кифангондо.

Операцией руководил Сантуш де Карлуш, полковник португальской армии, который отлично знал местность. Из захваченных позже документов оперативного отдела стало известно, что Сантуш намеревался форсировать реку Бенго и захватить комплекс сооружений, обеспечивающих Луанду водой.

Бой начался около 5 часов утра. Вражеские истребители-перехватчики начали обстрел позиций ракетами «воздух—земля». Противник, располагая дальнобойными 130- и 140-мм пушками, вел огонь прямой наводкой, прикрывая продвижение своих войск. До полудня ангольская артиллерия не отвечала, дав возможность пехоте интервентов выйти почти к рубежу обороняемых позиций.

Командование приказало открыть огонь лишь после того, как основные силы противника сосредоточатся на изгибе шоссе, пристрелянном артиллеристами ФАПЛА — Народной армии. Для этого на небольшой холм, расположенный с другой стороны дороги, перебазировались батареи безоткатных орудий. Противник продолжал наступление разомкнутым строем под прикрытием бронеавтомобилей, в которых находились португальские наемники. Как только первый взвод попал в сектор обстрела, прозвучал залп, и бронеавтомобиль заполыхал. Затем был подбит другой броневик. Пехота замедлила темп продвижения, а затем остановилась. В этот момент ударили гвардейские минометы. Спрятаться от их мощного огня врагу было негде. И вплавь через реку Бенго переправились единицы...

11 ноября была провозглашена независимость Народной Республики Анголы, и остатки разгромленных марионеток, южноафриканских и заирских интервентов бросились в паническое бегство.

Может быть, именно во время битвы солдаты ФАПЛА — и баконго, и овимбунду, и бамбунду, и чокве, куаньяна и гереро — почувствовали себя прежде всего ангольцами, сыновьями одной матери-родины, у которых один путь и одна цель...

И ансамбль «Герои Кифангондо» танцами и музыкой напомнил всем, кто собрался на набережной Луандыг об этих героических днях.

Валерий Волков, корр. «Правды» — специально для «Вокруг света» Луанда — Москва

(обратно)

Провал операции "Айсштосс"

В конце марта 1942 года воздушный разведчик доставил интересные данные. На одном из озер в глубоком тылу противника были построены изо льда, причем с чисто немецкой тщательностью, силуэты каких-то кораблей. Расшифровка снимков показала, что это были контуры советских кораблей, зимовавших на Неве. Еще раньше разведданные показали, что гитлеровцы усиленно подвозят в район Ленинграда боезапас для артиллерии крупного калибра. Советскому командованию стало ясно: гитлеровцы готовят операцию по уничтожению кораблей Балтийского флота. Вопрос заключался только в одном: когда будет нанесен удар?

В феврале того же года в штаб гитлеровского 1-го авиационного корпуса поступил приказ: «Перед самым вскрытием льда в Финском заливе уничтожить массированным налетом бомбардировщиков под прикрытием истребителей главные боевые силы русского флота». После этого была разработана операция под кодовым названием «Айсштосс» — «Ледовый удар». Командование корпуса получило специальную директиву, в которой говорилось, что выполнения задачи требует непосредственно Геринг и что уничтожения кораблей ожидает сам Гитлер.

Готовя летнее наступление на Ленинград в 1942 году, немецко-фашистское командование учитывало ту большую роль, которую сыграла советская корабельная артиллерия большой мощности в срыве их попыток захватить город в 1941 году. Поэтому фашисты решили до начала нового наступления сухопутных войск на Ленинград уничтожить наши корабли, дислоцировавшиеся на Неве. Операцию намечалось осуществить до вскрытия Невы, пока корабли эскадры оставались неподвижными, скованными льдом. В начале апреля 1942 года на Неве в различных пунктах стояли линкор «Октябрьская революция», крейсеры «Киров», «Максим Горький», эсминцы «Сильный », «Страшный», «Грозящий», «Свирепый», «Строгий», «Стройный», «Стойкий», «Славный», лидер эскадренных миноносцев «Ленинград», надводные заградители «Марти», «Урал», «Ристна». Это были лишь те корабли, по которым немцы планировали наносить удары. Для прикрытия стоявшего на Неве соединения Краснознаменного Балтийского флота, кроме общей системы ПВО Ленинграда, был развернут 9-й полк зенитной артиллерии.

В период ледостава корабли совместно с береговой артиллерией должны были вести огонь по восточной части Финского залива. Это в случае появления противника на льду. Многие корабли продолжали поддерживать своей артиллерией войска Ленинградского фронта. Одновременно в условиях голодной зимы блокированного города, при отсутствии квалифицированных рабочих, электроэнергии и топлива, под артиллерийскими обстрелами врага моряки своими силами ремонтировали корабли и боевую технику. Напряжение личного состава флота было поистине огромным...

По западногерманским источникам, 26 февраля 1942 года штаб 1-го воздушного флота дал следующее указание: «Командованию 1-го авиакорпуса надлежит подготовить следующие разведывательные и боевые действия с целью уничтожения частей русского флота, находящихся на реке Неве, незадолго до вскрытия льда. Корабли русского флота должны быть уничтожены одновременным сосредоточенным ударом пикирующих бомбардировщиков, охраняемых истребителями. 1-й авиакорпус может рассчитывать на то, что для проведения этой операции ему будет придана еще одна бомбардировочная группа». Командованию корпуса было приказано представить расчеты о предполагаемом составе сил и план атаки объектов, причем предлагалось предусмотреть различные варианты в связи с возможным выходом из строя некоторых аэродромов из-за весенней распутицы. Но в любом случае подчеркивалось уничтожение кораблей Краснознаменного Балтийского флота до начала навигации. Однако выполнить эту директиву к 1 марта авиакорпус не смог: его силы были привлечены для поддержки войск группы армий «Север» в районе Демянска.

22 марта фашистское командование воздушного флота по приказу верховного командования вновь потребовало от 1-го авиакорпуса подготовить силы для уничтожения кораблей КБФ до вскрытия льда на Неве независимо от масштабов поддержки сухопутных войск 16-й и 18-й полевых армий. А еще через два дня поступило приказание провести операцию «как можно скорей» с участием всех сил воздушного флота, прекратив действия на других направлениях. Была установлена следующая очередность действий. В первую очередь удары наносились по линейному кораблю «Октябрьская революция», затем по крейсерам и надводному заградителю «Марти». За два дня до начала операции тяжелая артиллерия 18-й армии должна была приступить к подавлению противовоздушной обороны кораблей. Корректировка артиллерийского огня возлагалась на летчиков-наблюдателей, которых должна была прикрывать истребительная авиация.

26 марта силы 1-го воздушного флота начали учения и подготовку к операции «Айсштосс». Вот к этому времени на льду одного из озер и были построены контуры советских военных кораблей в натуральную величину и в том положении, в котором они стояли на Неве. 28 марта по корпусу был отдан приказ о начале операции «Айсштосс».

4 апреля в 18 часов 55 минут на кораблях, стоявших на Неве, была объявлена воздушная тревога. В городе слышались разрывы артиллерийских снарядов противника. Строго по плану после артиллерийского налета по стоянкам кораблей 191 самолет противника предпринял атаки с воздуха. Несмотря на интенсивные действия, артиллерия 18-й армии немцев не могла подавить наши средства ПВО. Массированный налет авиации был встречен всеми силами противовоздушной обороны фронта и Краснознаменного Балтийского флота. В воздух поднялась вся истребительная авиация. Сбили 18 фашистских самолетов. В последующих пяти налетах противник снова понес большие потери. К кораблям удалось прорваться лишь отдельным бомбардировщикам.

Встретив мощный отпор, немецкие летчики сбрасывали бомбы не на корабли, а на жилые кварталы города...

Командование Краснознаменного Балтийского флота намеревалось сразу же после первого удара изменить места стоянки кораблей. Однако крепкий лед Невы и отсутствие в блокадных условиях топлива для буксирных и ледокольных средств не позволили этого сделать. Передислокацию кораблей удалось провести лишь в конце апреля, когда Нева очистилась ото льда. В ночь с 24 на 25 апреля крейсер «Киров» перевели за мост Лейтенанта Шмидта к набережной Красного флота. Надводный заградитель «Марти» встал на Неве у набережной 9 января, а 28 апреля крейсер «Максим Горький» перешел к заводу «Судомех». Вслед за крейсерами были рассредоточены и эскадренные миноносцы.

Одновременно с передислокацией по указанию штаба флота производилась защитная окраска кораблей и их маскировка. На надводном заградителе «Марти», например, срубили фок-мачту, а на месте стоянки крейсера «Киров» поставили учебный корабль «Свирь», не представляющий боевой ценности. Противовоздушную оборону кораблей усилили зенитными батареями и барражированием истребительной авиации.

Из-за больших потерь вражеская авиация изменила тактику ударов. Пикирование на корабли летчики противника осуществляли через «окна» в облаках при одновременном обстреле кораблей артиллерией. Об отражении налета на корабли 27 апреля в историческом журнале крейсера «Максим Горький» записано: «18.18. Корабль к бою изготовлен. 18.41. Противник начал артиллерийский обстрел района стоянки крейсера. На волне 129 обнаружена работа корректировщика. Приказано глушить. 19.00. Левый борт 10° два Ме-109. 19.01. Пикирующие бомбардировщики противника идут на корабль. 19.03. Зенитчиками корабля сбит самолет Ю-87 — упал в Неву... 19.05. Сбит еще один Ю-87, упал на территории порта. 19.06. Сбит еще один Ю-87, упал за кормой корабля. 19.12. Разрыв снарядов в непосредственной близости от корабля. 19.21. Разрыв снарядов в районе 1-й башни, разрыв снаряда по носу правого борта 45°. Три самолета Ме-109. На стенке загорелся склад. 19.30... Правый борт 150° 5 самолетов Ме-109. Самолеты идут на корабль. Выслана аварийная партия для ликвидации пожара в складе. 19.42. Разрыв снаряда в воздухе правый борт 45°. 19.44. Левый борт 20° воздушный бой. На кормовом «Виккерсе» ранены три краснофлотца. С самолетов противника сброшено на расстоянии до 50 сажен 15 авиабомб. 21.29. Боевая готовность № 3. Баковым на бак, со швартовых сниматься, переход к заводу «Судомех».

Примерно так же отражались налеты фашистской авиации и на других кораблях.

Несмотря на огромные усилия германского командования, результаты бомбардировок были ничтожны при больших потерях авиации, что заставило противника вообще прекратить налеты на корабли Краснознаменного Балтийского флота.

Операция по уничтожению боевых кораблей КБФ ударами авиация и артиллерии не достигла своей цели. Германскому командованию не только не удалось уничтожить, но даже вывести из строя ни один из кораблей. Впрочем, это признают и наши бывшие противники по войне: «Цель, поставленная перед самолетами 1-го воздушного флота, а именно уничтожение тяжелых кораблей Балтийского флота, несмотря на многократные действия в течение всего апреля 1942 года, не была достигнута».

В конце апреля все корабли оборудовали основные и запасные артиллерийские позиции на Неве. Для каждой позиции были рассчитаны исходные данные для стрельбы на участках 42-й и 55-й армий Ленинградского фронта, а также по всему периметру обороны города. Странным поэтому кажется утверждение буржуазных историков, что если не удалось реализовать замысел операции «Айсштосс», то все же несомненным достижением явилось то, что тяжелые корабли русского Балтийского флота оказались небоеспособными и не смогли сразу выйти из порта. Это очевидный домысел, ибо в этот период никто не собирался выводить крупные надвоные корабли из Ленинграда, где они успешно решали важную задачу обороны города.

Советские войска при поддержке сил флота в ходе упорных и тяжелых боев сорвали и замыслы немецко-фашистского командования по захвату Ленинграда.

Система оперативных мероприятий противника, направленных против Краснознаменного Балтийского флота, имела широкий размах и проводилась на всю глубину театра Финского залива. Но этот комплекс боевых и оперативных усилий противника не смог сорвать развертывания сил флота к началу кампании 1942 года. Три эшелона подводных лодок КБФ, преодолев противолодочные заграждения противника, вышли в начале летней кампании на коммуникации врага в Балтийском море. В то же время мощная артиллерия кораблей, стационарных батарей береговой обороны и железнодорожная артиллерия флота по-прежнему являлись надежным огневым щитом героического города на Неве до тех пор, пока враг не был разгромлен в январе 1944 года.

Василий Ачкасов, доктор исторических наук, капитан 1-го ранга

(обратно)

"И нарекоша ему имя Киевъ"

Золотые ворота разглядеть мне этот приезд не удалось. Во-первых, не подойти близко — со всех сторон закрыты они высоким плотным деревянным забором. А издали тоже ничего толком не рассмотришь: сооружение в строительных лесах, центральная же, наиболее высокая часть вообще забрана в фанерный футляр. Хорошо еще, если ты заранее успел поговорить с теми киевлянами, которые не понаслышке знают, что именно происходит сейчас с Золотыми воротами. Тогда на месте футляра сможешь вообразить вытянувшийся над закомарами розово-серый барабан с узкими оконцами и невысокий византийский купол наверху. Наверное, его позолотят, как, судя по названию ворот, было в старину.

Но такой ли точно выглядела в трагическом для Киева 1240 году знаменитая надвратная церковь, венчающая парадный въезд в город?.. Мне понятно волнение киевлян, им так хочется, чтобы осуществляемая сейчас реконструкция Золотых ворот удалась, чтобы здание не походило на заблудившегося в веках сироту. Чтобы оно своим обликом дополнило наше представление о великолепии «матери городов русских». И как тут, право, не волноваться: здание, не пощаженное при осаде города полчищами Батыя, почти 750 лет напоминало о той катастрофе жалкими каменными остовами. Одно время руины даже были полностью засыпаны землей; и вот настал час архитектурного воскрешения...

— Немало есть людей, считающих, что руины Золотых ворот красноречивей свидетельствовали о средневековом Киеве,— услышал я накануне мнение одного из своих киевских собеседников.— Но сейчас во всем мире растет тяга именно к реконструкциям. Похоже, люди устали смотреть на руины, пусть и освященные временем. Им хочется видеть здания в их первоначальном, праздничном облике, и они согласны делать мысленную поправку на несовершенство любой реконструкции, согласны учитывать, что воссоздать первоначальный образ с абсолютной точностью невозможно. Ну, потому хотя бы, что древнее здание все равно выглядит островком среди новой и новейшей архитектуры... Возьмем нашу Софию. Конечно, своими барочными формами XVIII столетия она сильно отличается от собора, построенного в XI веке при Ярославе Мудром. Но вы глядите на нее сегодня — и на душе у вас праздник. София жива, и, несмотря на все позднейшие пристройки и надстройки, вам доступно узреть то первоначальное, подлинное, к которому вы стремились...

В правоте этих слов мне предстояло сегодня убедиться, потому что от строительной площадки на валу Ярослава шел я по Владимирской улице, в сторону Старокиевской горы, так что Софию никак было не миновать.

Да, вступать под эти своды — всегда праздник. Тем более что при каждом очередном посещении Софии полнишься предчувствием: что-то новое она тебе непременно покажет, извлечет из своих сумрачно-молчаливых недр. Например, никогда раньше не обращал внимания вот на что: до чего же много народу способна она единовременно вобрать в себя! Да, да, именно вобрать, втянуть и уместить в своих вроде бы маленьких сообщающихся каморах первого и второго этажей, на хорах и на ступенях башенной лестницы, в этой полумгле, надежно впитывающей негромкие голоса, шепот удивления, отдаленную скороговорку экскурсоводов, шелест удаляющихся шагов... А каково было ощущение киевлян былых веков, когда тут собирались многие сотни, даже, наверное, тысячи, и стояли тесно, чувствуя плечи и дыхание соседей, слыша громко звучащее мужское пение... Она и сегодня готова всех принять, приютить, насытить жажду созерцающих, внимающих.

Первый взгляд, сразу как войдешь, конечно, на фигуру Оранты, на ее жаркое мерцание посреди громадной алтарной полусферы. Говорят, в старину эту Богородицу прозывали Большеголовой; у софийской Оранты действительно очень длинное, очень большое, сравнительно с крупным телом, лицо. Но, думается, гораздо важнее нам помнить другое —: что еще ее звали Стеной Нерушимой. И что каждый житель древнего Киева знал: пока Стена Нерушимая стоит, простерши в молитве за всех людей свои руки, сильные и напряженные, до тех пор и город будет стоять. Мы теперь видим: она устояла, содрогаясь когда-то от грохота Батыевых стенобитных машин, а в наш век — от подземных толчков, канонад и бомбардировок...

Остается пройти еще несколько сот метров, обогнуть площадь с памятником Богдану Хмельницкому, и снова по Владимирской улице, к самому ее началу, где будто в воздухе парит яркое барочное пятивершие растреллиевского Андрея Первозванного. Мне почему-то кажется, что сюда, на кромку Старокиевской горы, приходили, непременно должны были приходить все, кто когда-либо не наспех навещал город, и если кто сюда не добрался, то можно вообще усомниться в том, что он этот город навещал.

Да, современный Киев — это и запруженный людским половодьем Крещатик, и отъединенные Печеры, и светлеющие за Днепром Русановка и Дарница, и Владимирская горка, и растущие не по дням, а по часам новостройки Голосеева, и шевеление портовых кранов над летописной Почайной, и картинные Липки, и живописные Выдубичи. Но прежде всего Киев — это Старокиевская гора. Она и Подол, что шумит у ее подножия.

Что за особая сила притяжения у Старокиевской горы? Может, на это нам лучше всего ответил бы автор «Слова о полку Игореве»? Вспомним: после удачного бегства из плена Игорь прибывает в Киев и едет «по Боричеву к святей Богородици Пирогощей». Похоже, эти слова писал очевидец события; он стоял где-нибудь здесь, у самой кромки горы, и хорошо видел, как князь новгород-северский спускается по крутому Боричеву взвозу на Подол, к днепровской пристани, чтобы дальше добираться к себе домой водным путем. И внизу, под горой, там, где начинается взвоз, проезжает он мимо каменной, нарядной, лишь недавно выстроенной Пирогощей. И, глядя на эту праздничную картину, невольно умилялся сказитель: «Страны рады, грады веселы».

К рассказу автора «Слова», наверно, многое мог бы добавить другой писатель, живший уже в двадцатом веке,— причем юные свои годы он провел именно здесь, в одном из домов по Боричеву, ныне Андреевскому взвозу. Михаил Афанасьевич Булгаков и своих героев из «Белой гвардии» и «Дней Турбиных» поселил здесь же, на взвозе, только назвал его не Андреевским — Алексеевским. В уютный и милый дом Турбиных морозной ночью, полной гулов близкой канонады, пробираются их друзья; здесь за глухими шторами звенят хрустальные рюмки и звучат отчаянные здравицы, бодрится-бренчит гитара, здесь перед образом зыбится огонек лампады, и женщина жарко молится за своего брата, умирающего от раны.

А не по этой ли старой брусчатке чиркала подкованными сапогами ватага гоголевских бурсаков во главе с Остапом Бульбой? Академия и Бурса на Подоле, внизу, а наверх приманивают молодых людей тенистые сады состоятельных горожан, жажда приключений.

Кажется, литературными воспоминаниями напитан сам здешний воздух, и трудно поверить, что не приходил сюда Пушкин — в пору своего гостевания в Киеве, у Раевских. Или что не стаивал тут подолгу, над самой кручей, творец «Кобзаря».

Тут даже предутренний туман, ползущий над усадьбами Подола, способен пробудить в душе образы родной истории. И тогда читаем такие строки, как у Миколы Вороного:

Зi сну потягаючись, вийшов I став

Над мiстом козак величезний,

Немов Остряниця або Святослав,—

Старезний, старезний.

Чуб довгий схилився йому на жупан

И хвилями вус розпустився...

Стоiть, поглядае мов сич дшуган,

Чолом похилився.

Наверное, не один час можно простоять на смотровой площадке Андреевской церкви или возле фундаментов Десятинной, если бы не притягательная сила Андреевского взвоза, так и влекущего побрести по нему вниз. Жилые дома идут как бы лестничными уступами, приспосабливаясь к извивам дороги, и сразу за домами почти отвесные скалы, где даже тропу не протоптать, где только цепкий кустарник устоит на ветру. Вот за очередным поворотом и булгаковский кирпичный дом, отмеченный совсем новенькой мемориальной доской.

Вот отделяется от Андреевского взвоза малая улочка с приманивающим своей древностью именем — Боричев ток. А внизу, на Подоле,— целая россыпь названий, будто пришедших сюда со страниц летописей, хотя, наверное, было наоборот: Игоревская улица и улица Борисоглебская, Волошская и Житный рынок, Верхний вал и Нижний вал. И уже совсем загадочно звучат в современном городе вот эти два названия: улица Щекавица, улица Хоревая...

Есть в нашем древнейшем летописании — «Повести временных лет» — слова и строки тяжелые, как свинцовые грузила, и вот тянут они всю эту необмерную словесную сеть за собою, увлекают ее в потайные глубины, в темно-зеленые глухие толщи — туда, где, мерещится, сама древность затаилась ненасытным, всепоглощающим левиафаном.

Вот такие, например, слова:

«И быша 3 братья: единому имя Кий, а другому Щекъ, а третьему Хоривъ, и сестра ихъ Лыбедь. Седяше Кий на горе, где же ныне увоз Боричев, а Щекъ сидяше на горе, где же ныне зовется Щековица, а Хоривъ на третьей горе, от него же прозвася Хоревица. И створиша град во имя брата своего старейшаго, и нарекоша имя ему Киевъ».

В реальности существования Кия, видимо, сомневались уже современники Нестора-летописца. В их среде и возникла версия, которую Нестор вынужден был оспаривать и обличать как легендарную, баснословную. «Некоторые же, не зная,— упрекает он этих людей,— говорят, что Кий был перевозчиком; был-де тогда у Киева перевоз с той стороны Днепра, отчего и говорили: «На перевоз в Киев». Если бы был Кий перевозчиком, то не ходил бы к Царьграду; а между тем Кий этот княжил в роде своем, и ходил он к царю, и великие почести воздал ему, говорят, тот царь, при котором он приходил».

Конечно, на взгляд современных скептиков, куда более изощренных, Несторово объяснение не отличается... достаточностью. Эта ссылка на то, что «говорят», или это упоминание византийского императора, почему-то безымянного, к которому когда-то (а когда именно?) приходил славянский вождь,— все это вроде бы свидетельствует, что летописец и в данном случае пользовался лишь устным преданием, причем гораздо менее конкретным, чем рассказ о поселении трех братьев на приднепровских горах.

Однако будем помнить и иное: критика древних текстов, в двадцатом веке то и дело превращающаяся в гиперкритику,— дисциплина тоже достаточно ненадежная, чему примеров не перечесть. По крайней мере, в нашем случае с Кием правы оказались те простосердечные люди, которые в своих научных трудах исходили из полного доверия к сообщениям Нестора. Но на какой все же исторической глубине, в каком именно хронологическом слое залегли события, соответствующие короткому летописному сообщению? Мне заранее было известно, что наиболее полный, точный современный ответ на такой вопрос можно получить в работах киевских археологов и историков, произведенных за последние двадцать лет. Так, на той же самой Старокиевской горе постучался я в дверь особняка по Владимирской, 3 — в отделение Института археологии Академии наук Украинской ССР.

Беседовать мне довелось с доктором исторических наук Петром Петровичем Толочко.

Первая экспедиция, в которой он участвовал, работала в знаменитом ныне Любече, и руководил теми раскопками Борис Александрович Рыбаков. От боготворимого студентами ученого юноша Петр Толочко старался перенять искусство интуиции, умение видеть сквозь дерн, сквозь пустой культурный слой: «копать станем здесь, ни на метр в сторону»... Но тогда же, в то самое лето, примечалось — одной лишь интуиции мало, не все можно взять «нутром», нужен еще и громадный объем подручных знаний, именно подручных, подсобных, потому что заступ уже вошел в землю по самый черенок и, значит, некогда теперь ездить за справками в академическую библиотеку.

Когда молодой археолог начал самостоятельную работу в Киеве, ни интуиция, ни освоенный опыт предшественников, изучавших древние слои здешних почв до него,— ничто вроде бы не сулило не только немедленныхсенсационных открытий, но даже надежды на сравнительно скромный успех. Считалось, что «Верхний город» Киева, в том числе «город Владимира», а особенно же его древнейшая часть, прозываемая Старокиевской горой, в археологическом отношении обследованы если не исчерпывающе, то достаточно полно. Считалось, что Киев как город сложился к концу IX — началу X века и искать его первопоселенцев до этой границы не имеет смысла. Считалось также, что в социальном разрезе это был город кричащих противоречий, «город дворцов и землянок».

Но все же какие-то беспокойные предчувствия заставляли Петра Толочко навещать именно Старокиевскую гору. Как известно, в «Повести временных лет» хронологический отсчет собственно русской истории начат летописцем с 852 года. Но если Нестор, утвердивший эту веху, говорит о Кие и его братьях как о людях, живших весьма и весьма задолго до середины IX века, то, видимо, речь идет не о десятилетиях, и, по крайней мере, не одно и не два, а несколько поколений горожан обитали на Старокиевской горе до 852 года.

Хотел бы я знать, каковы они собой, эти археологические первообразы-предчувствия, беспокоящие человека, когда еще ничего не доказано, но в темноте будто фосфоресцирует некий след, верно угаданный?

К счастью, молодому археологу не пришлось ждать слишком долго. Почти первые же раскопки, произведенные им на Старокиевской горе, на северном ее склоне, выявили несколько жилых зданий, которые по признакам найденных здесь гончарных и другий изделий твердо можно было датировать VII веком. Конечно, одной такой находки слишком мало, чтобы во всеуслышание объявить: город возник намного раньше, чем мы считали. Предчувствие обязано быть терпеливым. Тем более что археолог знал: на горах, тянущихся здесь цепочкой вдоль днепровского берега с севера на юг, люди селились еще в головокружительно отдаленные времена. В окрестностях Киева известна стоянка, которой насчитывается... 25 тысяч лет! Изучены и более «молодые» сельбища, существовавшие тут в четвертом тысячелетии до нашей эры. Заселены были киевские горы, и, видимо, достаточно густо, и племенами ранних славян, представителей так называемой зарубинецкой культуры. Они обитали тут в конце первого тысячелетия до н. э. и в начальные века новой эры, причем вели оживленную торговлю с населением Черноморского и Средиземноморского бассейнов. Тому свидетельство — большое число римских монет, найденных археологами в кладах и жилищах зарубинецких славян.

Однако поселений много, но Киев один. Толочко знал: существует в науке мнение, согласно которому начало города допустимо изводить прямо из зарубинецких поселений. Но, кажется, он имел уже достаточный опыт, чтобы к такого рода допущениям относиться сдержанно.

— Теперь, когда известно,— говорю своему собеседнику,— что Киев возник не в конце десятого, не в седьмом и даже не в шестом, а еще в конце пятого столетия, какие все-таки есть твердые основания для того, чтобы не выводить его родословную из еще более отдаленных эпох? Те же, к примеру, славяне зарубинецких племен — разве нельзя и их считать киевлянами? Они ведь, как вы сами пишете, деятельно торговали с городами и колониями Римской империи, а торговля — признак самостоятельности и экономической надежности сторон. А что, если рискнуть и представить себе на минутку, что рассказ летописи о Кие относится к людям и событиям не пятого, а первого века нашей эры?..

— Твердые и объективные основания для того, чтобы отсчитывать историю Киева именно со второй половины пятого века, безусловно, есть. Назову главное из них. Жизнь зарубинецких племен и их преемников на наших приднепровских горах к концу четвертого столетия совершенно замерла. Наступает длительная пауза, мертвая зона для археологов; земля молчит, в ней никаких следов жизни — ни керамики, ни монет, ни захоронений. Что случилось? Куда исчезли поселенцы, так хорошо обжившие район киевских холмов на рубеже и в первые века нашей эры? Все станет на свои места, если вспомним, что середина первого тысячелетия новой эры — рубеж Средневековья, конец Древнего мира. Как раз на эту пору приходится гуннская экспансия. Совершается великое переселение народов... Но миновала гуннская опасность, и на киевских горах вспыхивают очаги новой культуры. Вспыхивают, чтобы уже никогда до наших дней не угаснуть. Раскопки 1971, 1972, 1976 годов дали нам конкретный материал, относящийся к концу пятого века. Это было время, когда восточнославянские племена объединялись в крупные союзы, нуждающиеся в городах, в центрах ремесленного производства, торговли. В археологических материалах конца V—VI века — жилищах, ювелирных изделиях, монетах, следах укреплений, языческом капище, обнаруженных на киевских горах,— явные следы ранне-городского поселения. Оно уже тогда было названо городом Кия, Киевом. Византийские монеты императоров Анастасия I и Юстиниана I подтверждают вывод академика Б. А. Рыбакова о том, что визит князя Кия в Константинополь произошел в конце V — начале VI века.

— Значит, явление новой культуры имело еще и свой четкий нумизматический признак: римские монеты уступают место византийским?

— Да, именно с этой поры восточнославянская народность вступает в прочные многовековые отношения с Византией.

Я прошу собеседника показать в натуре хотя бы некоторые места раскопок, которые существенно обогатили археологическую летопись города.

— Мы можем даже не выходить из помещения,— улыбается он.— Достаточно взглянуть в окно. Вот здесь, под окнами, проходит стена каменной ротонды — сейчас она присыпана,— которая, видимо, была помещением для княжеско-боярских совещаний, служила прототипом думных палат. Правда, характер каменной кладки, другие археологические признаки показали, что здание сооружено сравнительно поздно— в XII — XIII веках...

— А если нам подойти к противоположному окну, то напротив окажется фундамент Десятинной церкви X века?

— Да, которую, кстати, еще сравнительно недавно считали самым старым каменным сооружением в Киеве. Л сейчас мы выйдем на Владимирскую улицу, пересечем ее и в тридцати метрах западнее Десятинной увидим раскопанный фундамент каменного княжеского дворца, который на сто с лишним лет старше соборной церкви. В этом дворце, возможно, жил еще князь Аскольд. Кстати, здание также сооружено в форме ротонды, так что традиция круглых в плане строений соблюдалась киевскими зодчими в течение столетий...

Мы идем по Десятинному переулку, он выводит на западную кромку Старокиевской горы, и тут я про себя сокрушаюсь, что сколько раз ни был в Киеве, все меня что-то отводило от этого коротенького маршрута, вдруг открывающего перед зрителем, может быть, самую сокровенную, самую живописную и уж, безусловно, самую насыщенную историческими реалиями панораму города.

Мы видим громадный, поросший старыми деревьями яр, по дну его струится улица невысоких кирпичных и деревянных домишек, дальше — еще гора, узкая, мысообразная, необитаемая, за нею угадывается другой яр, и за ним опять гористый склон.

— Этот вот узкий мыс — гора Детинка,— поясняет Петр Петрович.— Ею разделены две долины, два древнейших киевских урочища. Улица, которая нам видна внизу, называется Гончарной, тут с древнейших времен селились гончары, представители ремесла, без которого, наверное, не была бы возможна и наука археология в полном ее объеме. По крайней мере, многими своими выводами о первоначальной истории Киева мы обязаны именно здешним гончарам, их ремеслу и искусству, по которому можно, к примеру, отличить изделия пятого века от кувшина или светильника десятого-одиннадцатого столетий. В соседнем яру, за Детинкой, расположена Кожемяцкая улица, тоже одна из самых старинных в Киеве. Там селились кожемяки, и один из них упомянут в «Повести временных лет»; это тот самый Переяслав Кожемяка, который при князе Владимире успешно единоборствовал с печенежским богатырем.

Две древнейшие улицы лежали сейчас внизу как-то устало и отрешенно, будто во власти смутных воспоминаний. Лишь изредка оттуда совсем по-деревенски взлаивали собаки и доносило горьковатым печным дымом. Синие предзакатные тени уже бродят там, зато яркой охрой горят склоны двух гор, отделяющих это урочище от шумного Подола.

— Ближайшая к нам гора — Замковая, или Фроловская,— продолжает археолог.— Ее еще неправильно называют Хоревицей, но гора, на которой поселился младший брат князя Кия, не эта. Она отсюда не видна, потому что ее заслоняет следующая за Замковой гора — Щекавица. На всех этих горах, так же как и на той, где стоим, производили мы раскопки, и везде отмечены следы поселений эпохи Кия и его семьи.

Если хоть раз побываешь на месте недавнего раскопа, то это место всегда отличишь — по неровностям земляной засыпки. Так и сейчас, стоило оглядеться, я стал эти следы раскопов обнаруживать — то в трех, то в десяти, то в пятнадцати метрах от нас. Да, тут, на краю Старокиевской горы, почти каждая пядь земли проверена, изучена, бережно перебрана в руках, ищущих то черепок давнишней керамики, то пряслице с процарапанной на нем надписью, то монету, то вислую печать, то наконечник стрелы, то плоскую плинфу, то кусок штукатурки со следами настенной росписи, исполненной здесь во времена, когда не приходил еще с севера Олег и не народился еще Святослав.

— Два дня назад я спускался вниз по Андреевскому взвозу, хотел найти место, где вы раскопали кладку Богородицы Пирогощей. Но так и не нашел.

— А она в самом низу, где начинается взвоз, по правую руку, огорожена забором.

— Мне один ваш товарищ, историк, сказал, что раскопки вашего коллектива на Подоле по-настоящему сенсационны, не уступают тому, что открыто здесь, на горе. Но, не скрою, он и пожурил вас: вы-де не смогли как следует обставить эту сенсацию, и вот открытие мирового значения остается как-то в тени иных блестящих достижений современной украинской археологии, некоторых скифских находок, например.

— Сенсация?.. Это, пожалуй, больше из словаря журналистов и писателей. Но, впрочем, отчего бы и не это слово? И для нас самих то, что мы обнаружили на Подоле, было величайшей неожиданностью. Напомню: со студенческой скамьи мы, будущие историки и археологи, знали как дважды два: средневековый Киев — город дворцов и землянок... Но вот на Подоле начинают строить линию метро, причем строительство ведется открытым способом. Снимаются мостовые, жилая застройка, и вдруг под пластами асфальта, под брусчаткой, просто под утоптанной или засаженной деревьями землей обнаруживаются звенья срубов, причем под одним слоем застройки залегает следующий, более древний, и так мы постепенно опускаемся от XII—XIII веков к XI, X, IX... И не одно, не два, не три здания — нам открылись целые кварталы срубных построек в самых разных местах Подола...

Сила инерции такова, что вначале нам — теперь об этом можно говорить, не стесняясь,— не поверили ни в Москве, ни в Ленинграде. Ведь аксиомой считалось, что киевские ремесленники испокон веков ютились в землянках, и лишь потому мог возникнуть город пышных дворцов и великолепных соборов... Но, оказывается, они жили и в прочных и достаточно крупных, часто двухэтажных бревенчатых домах, под стать домам новгородцев, псковичей, жителей Владимира на Клязьме. Между прочим, раскопки на Подоле объяснили нам, почему срубов до сих пор почти не удавалось обнаружить в Верхнем городе. На Подоле подпочвенные воды подходят близко к поверхности и предохраняют звенья древних срубов от гниения. Наверху же дерево, оказавшееся под культурным слоем, быстро истлевало. Правда, мы теперь и наверху находим срубные постройки, но не сами деревянные части, а их обугленные при пожарах следы или же отпечатки торцов, так сказать, земляные матрицы. Открытие большого срубного города на Подоле, безусловно, целая глава в киевской археологии. Вообще археология постоянно приучает нас с большим уважением относиться к нашим отдаленным предкам, к их возможностям и способностям — в ремесле, в искусстве, в быту, буквально во всех областях жизни.

— Она не позволяет нам стать высокомерными, не так ли?

— Да. Такова уж особенность труда археолога, что он должен постоянно наклоняться, кланяться, становиться на колени. И тем самым поклоняться труду, упорству, сметке, здравомыслию и вдохновению человека, жившего за многие столетия до нас...

Как и каждый день, солнце на наших глазах старело, приближаясь к западу. В урочищах гончаров и кожемяк сгущались ранние сумерки. А за Подолом, на самом горизонте, слева от русла Днепра, будто некая неприступная крепость, розовели современные стены и башни Оболони. Тысячи окон нового микрорайона полыхали закатным жаром, и на громадном отдалении эта архитектура была вызывающе красива, бьющие с запада лучи уподобляли ее почти бесплотному видению.

Нам вспомнилось, что и киевская Оболонь не раз мелькала в летописях, в том же «Слове о полку Игореве», а теперь там новый пригород, бетонная и кирпичная околица огромного города.

Но мне еще и еще хотелось смотреть на сумеречный, затихающий к вечеру яр и на присыпанные раскопы рядом с нами, на эту малую земную колыбель, которой обязаны и Киев, и вся наша Отчизна своею исторической славой.

Юрий Лощиц

(обратно)

Взрыв на рассвете. Андрей Серба

Пришли.— Сержант остановился, прислонился спиной к дереву, вытер рукавом маскхалата мокрое от пота лицо. Только сейчас, добравшись до указанного командиром квадрата, где его группе разрешено было организовать дневку, он до конца ощутил, как устал. И немудрено. Его группа была заброшена в тыл условного противника неделю назад и за это время прошла по лесам и болотам не одну сотню километров. Вначале они действовали в составе взвода. После нападения на пункт управления ракетной батареи они разбились на группы и последнее время действовали самостоятельно, получая задания по рации от командира. Днем они выполнили последний приказ: взорвали мост, и прошло не больше трех часов, как оторвались от преследующего их с собаками «противника». И если за этот выматывающий рейд устал даже он, которому до демобилизации осталось полтора месяца, что же говорить об остальных солдатах, среди которых двое вообще были первогодками?

Десантники выходили из камышей один за другим, останавливались возле сержанта, прислоняясь к дереву и друг к другу. Вот появился и замыкающий, ефрейтор Власов.

— Что, командир, перекур с дремотой? — весело спросил он.

Вопрос был задан не без фамильярности, но ефрейтору это простительно. Он не только заместитель сержанта в группе, но и его земляк и приятель, и дослуживал вместе с ним последние недели.

— Угадал, ефрейтор,— в тон ему ответил сержант. Он взглянул на светящийся циферблат часов, обвел взглядом солдат.— Всем отдыхать. Подъем через два часа. Если не поступит другого приказа, утром будем организовывать дневку.

Сержант присел возле ствола дерева, разложил карту. Набросив на голову плащ-палатку и скрывшись под ней до пят, он достал электрический фонарь, направил яркий луч на карту. Квадрат, в котором находилась его группа, расположен почти посредине огромного массива болот, стиснутых со всех сторон непроходимой чащей белорусских лесов. Никаких населенных пунктов поблизости нет, ближайший домик лесника в десяти километрах. Место для дневки идеальное.

Все десантники, выбрав места посуше и закутавшись от комаров в плащ-палатки, улеглись вокруг дерева. Лишь ефрейтор Власов находился в секрете. В лесу темно, над болотами повис густой рыхлый туман, но на востоке среди деревьев уже просматривалась полоска серой, мутноватой пелены — приближался рассвет.

Ложиться спать самому уже не имело смысла, и сержант решил оглядеть окрестности, подобрать для дневки место поудобнее.

Болото бескрайнее, дышащее смрадом, густо заросшее камышом, словно опрокинутое в гигантскую чашу с высокими, обрывистыми берегами, лежало слева. Береговой обрыв уже через несколько метров снова полого спускался в низину, переходящую в топкий, залитый водой торфяник, часто поросший тальником и низкорослыми, чахлыми березками.

Тихое, еле слышное журчание воды заставило сержанта остановиться, прислушаться. Нагнувшись, он концом палки-слеги раздвинул кусты, растущие по береговому склону, вытянул шею и увидел ручей. Тоненькая прозрачная струйка воды сбегала по глинистому склону и терялась среди травы, кочек и опавших листьев.

Именно здесь, рядом с родничком, и надо искать место для отдыха. Но поскольку этот источник пресной воды мог быть известен не только им, место для дневки надо выбирать поглуше и неприметнее. Был же на прошлых учениях случай, когда лесник, заметивший одну из групп, поднял на ноги всю округу, невесть что заподозрив.

Осторожно ощупывая впереди себя дно болота слегой, сержант медленно двинулся среди камышей вдоль берега. Болото в этом месте было мелким, и, хотя он не удалялся от берега дальше, чем позволяла высота сапог, ему иногда удавалось углубляться в камыши до двух-трех десятков метров.

Вдруг слега уткнулась во что-то твердое. Препятствие было длинным и сравнительно широким, со множеством небольших отверстий. Верхний край неизвестного предмета не доходил до поверхности воды сантиметров на десять, и когда сержант ощупал его руками, он сразу определил, что это. Перед ним были сплетенные из ветвей пешеходные мостки, идущие от берега в глубину болота. В топкое илистое дно были вбиты колья, на них положены толстые жерди, поверх которых и был устроен наполовину уже сгнивший настил.

Погасив в себе страстное желание немедленно взобраться на мостки и узнать, куда они ведут, сержант вытер ладонью сразу вспотевший лоб и задумался. Неприметный, видимо, единственный на всю округу родничок с идеальной пресной водой... Уводящие куда-то в глубь болот, спрятанные от постороннего глаза под водой мостки...

Сержант взглянул на часы. До подъема группы оставалось совсем немного. Развернувшись, сержант осторожно двинулся назад, стараясь как можно точнее придерживаться старого маршрута.

Слегу он оставил, прочно воткнув у самого начала таинственных мостков...

Именно к этому «маяку» он и привел через полчаса всю свою группу. Остановившись на краю болота, сержант подозвал к себе сапера-подрывника.

— Пойдешь первым. Запоминай маршрут. Вначале до слеги, а дальше по настилу, что будет под водой. И помни: ты не на учебном поле.

— Все ясно, товарищ сержант.

Ни болото, ни сами мостки не преподнесли группе никаких неожиданностей. Подводная тропа оказалась сравнительно короткой, примерно сто— сто двадцать метров, она обрывалась так же внезапно, как и начиналась. Шедший впереди группы сапер с миноискателем остановился на самом ее конце, подозвал к себе сержанта:

— Смотрите!

Примерно в метре от места, где обрывалась тропа, заканчивался и камыш. Сразу за ним начиналась неширокая, метров в тридцать-сорок полоска чистой воды, стиснутая с боков зарослями верболаза и тальника, над которым снова сплошной стеной поднимались камыши. А в самом конце заводи открывался небольшой болотный островок: едва поднимающийся над водой, с пологими, заросшими кустарниками берегами, с группой невысоких березок с тонкими, искривленными стволами.

Сержант пристально всматривался в открывшуюся перед ним картину. Уже наступило утро, волны густого ночного тумана, обволакивающие болото, начинали редеть, в них появлялось все больше широких просветов. И хотя островок был рядом, он просматривался плохо: вся его береговая часть была подернута остатками тумана.

Рука подошедшего сзади ефрейтора Власова легла сержанту на плечо, заставив повернуть голову. Отвечая на немой вопрос, ефрейтор указал глазами в камыши слева от кладки. Там, в двух шагах от них, темнел на воде какой-то широкий продолговатый предмет. Присмотревшись, сержант рассмотрел грубо сколоченный из древесных стволов плот. Старое дерево почернело, покрылось плесенью, плот был засыпан сверху толстым слоем листьев и опавших метелок камыша, так что по цвету почти ничем не отличался от мутной болотной жижи. Неудивительно, что они сперва прошли мимо, не обратив на темнеющую рядом массу никакого внимания.

К незаметному лесному роднику и подводной тропе прибавились еще две загадки: скрытый в камышах среди болот островок и старый плот. Вряд ли все это нагромождение случайностей. А впрочем, какое ему до этого дело? Сейчас важно одно: найти безопасное место для отдыха его вконец уставшей и измотанной группы. И лежащий перед ним островок как раз то, что нужно. Рядом питьевая вода, островок затерян среди болот, можно спокойно отоспаться, высушить мокрую одежду, приготовить горячую пищу. Можно даже спастись от надоевших комаров, бросив в костер побольше сырых веток и влажной травы, не боясь, что дым привлечет к себе внимание. А поэтому его сейчас должен интересовать только один вопрос: есть ли кто на острове? И если есть, то кто?

Сержант взглянул на плот, качнул его ногой.

— Власов и Баянов (так звали сапера) — на плот. Двигаться мимо заводи через камыши,— тихо приказал он.— Обследуете остров.

Ефрейтор вернулся через несколько минут один.

— Все в порядке, товарищ сержант. На острове ни живой души. Окромя комаров!..

— Всем на плот! — скомандовал сержант.

— А может...— предложил один из солдат, кивая на конец мостков.

Солнце уже поднялось над болотами, его лучи ярко освещали неподвижную заводь. И под этими ослепительными лучами был отчетливо виден скрытый под водой толстый ствол дерева-топляка, ведущий от мостков к острову. Но сержант отрицательно качнул головой.

— Нет. Плот должен быть у нас. Тогда всякий идущий к острову пойдет по топляку через заводь у нас на виду...

Островок был невелик, метров пятьдесят на сорок, почти овальной формы. Баянов, поджидавший их, лежал на пригорке, подставив лицо солнцу, и лениво отмахивался веткой от висевшей над ним мошкары. Сержант, соскочив с плота, сбросил с плеч рюкзак, положил его на пригорок и осмотрел подчиненных.

— Власов и Баянов, проверьте северную часть острова. Я с Астаховым — южную. Радисту готовиться к связи. А вы,— повернулся он к двум остающимся разведчикам,— займитесь костром.

Осматривать, по существу, было нечего, и, дважды пройдя сквозь кустарник, которым зарос весь южный берег островка, сержант хотел было вернуться на пригорок, как вдруг замер. Он увидел небольшой холмик, поросший чахлыми березками, чуть ли не из-под корней которых уходил черный провал. Подойдя ближе, сержант понял, что это старый, с осыпавшимися от времени и непогоды стенками вход в землянку. Остатки ступенек и стенки густо поросли травой, сам вход и виднеющаяся в его конце деревянная дверь чуть не доверху завалены старой прелой листвой. Дверь плотно прикрыта, вместо ручки в нее вбита обыкновенная скоба. С нее сержант и не спускал глаз. Кто знает, может, за этой дверью и скрыта тайна островка и ведущей к нему подводной тропы?

— Сапера! Быстрей! — приказал он Астахову.

И когда оба явились, сержант кивком головы указал саперу на вход в землянку.

— Проверь!

Сапер, знавший о целой системе мин-сюрпризов и скрытого размещения подрывных зарядов, привязал к скобе конец длинного капронового шнура и, отведя всех на безопасное расстояние, дернул его. Дверь медленно, со скрипом отворилась, а за ней открылся черный прямоугольник землянки. Сержант почувствовал, как у него от нетерпения зачесались ладони.

— Внутрь пойдем вдвоем,— сказал он саперу.— А ты,— взглянул он на Астахова,— останешься снаружи. В случае чего действуй по обстановке.

В дверях землянки они остановились, сержант медленно обвел помещение лучом фонаря. Обыкновенная землянка с обшитыми досками стенами, с низким неровным накатом. Слева в стену вбито несколько гвоздей, на которых висело полуистлевшее, потерявшее всякий вид и форму заплесневевшее тряпье. Дальний правый угол затянут брезентом, полностью скрывающим эту часть помещения.

— Туда,— указал сержант лучом фонаря на прикрытый брезентом угол.

Выставив впереди себя миноискатель, сапер осторожно и медленно двинулся вперед. Вот и брезентовый полог. Найдя возле стены его край, сапер, не выпуская из рук опущенного к земле миноискателя, сильным ударом ноги отбросил его в сторону, а сержант тотчас же направил в открывшуюся щель луч фонаря. Он не успел еще ничего разглядеть, как сапер, резко отпрыгнув назад, едва не сбил его с ног. Стараясь сохранить равновесие, сержант инстинктивно оперся свободной рукой о стену, но пальцы, не найдя опоры, лишь скользнули по плесени, и он рухнул на брезент. Он не упал на пол, потому что наткнулся грудью на что-то твердое. Желая выпрямиться, стал отталкиваться- от неизвестного предмета рукой, натыкаясь пальцами на какие-то продолговатые коробки, рычаги, кнопки, путаясь в проводах.

— Ты чего? — выпрямившись, зло прошипел он в ухо сапера.

— А вы сами посмотрите,— хмуро ответил тот.

— И посмотрю, за тем и пришел. Отойди.

Сержант занял место сапера у конца полога, рванул его в сторону. И едва не отпрянул назад сам. Прямо у его ног лежал скелет, в шаге от него — еще один, а в самом углу землянки, возле маленькой железной печки-бочонка — третий. На костях кое-где виднелись остатки мундирного сукна, талии скелетов были перетянуты форменными ремнями, кости ног ниже коленей были спрятаны в бесформенных, съежившихся сапогах. У самого брезента возле стены стоял грубо сколоченный деревянный стол, уставленный всевозможной аппаратурой, чуть ли не половина стола была занята пультом управления со множеством кнопок и сигнальных лампочек, две из которых тускло горели. На углу стола стояла полевая рация с выброшенной вверх антенной. Рядом со столом — две самодельные табуретки, у печки лежал немецкий автомат с примкнутым магазином. Еще один автомат висел на гвозде над столом.

Но не вид скелетов и не оружие в землянке привлекли внимание сержанта. Он как зачарованный смотрел на уставленный аппаратурой стол, на пульт управления с прошитой автоматной очередью панелью, на два светящихся огонька сигнальных лампочек.

— Товарищ сержант, а ведь вначале ни одна лампочка не горела,— раздался у него над ухом голос сапера.— Наверное, вы их включили, когда упали на стол.

— Ты и столб свалишь,— зло буркнул сержант.

— Дело не в этом. Смотрите...— Сапер прислонил к стене миноискатель, достал свой фонарь, направил его луч на один из стоящих на столе приборов.— Это немецкая электрическая подрывная машинка. А это,—луч фонаря скользнул дальше,— система для подрыва радиофугасов. Все это,— пучок света остановился на панели с лампочками,— пульт управления дистанционного подрыва узлов минных заграждений. У нас в учебном центре этим старьем целый класс заставлен. И если горят эти две лампочки, значит...

Баянов замолчал и пристально посмотрел на сержанта.

— Согласно инструкции мы обязаны сообщить об этом в штаб.

— Я знаю это,— сухо ответил сержант.— Но как командиру группы мне известно и другое: выходить в эфир мы сейчас не можем: противник рядом. Я, конечно, сообщу о землянке командиру, но не сейчас, а когда будем уходить с острова. Ты все понял?

— Так точно, товарищ сержант,— бесцветным голосом ответил сапер.

— Ну и прекрасно. А сейчас возьмешь трех человек и еще раз проверишь с ними весь остров. Каждый куст, каждый камень, каждую кочку. И ни один из нас больше не войдет в землянку. Действуй...

Зябко поеживаясь от утреннего холодка, Виктор быстро гнал машину. За два с небольшим часа ему надо было покрыть без малого полторы сотни километров. Добро хоть шоссе отличное и на нем в эту рань нет ни одной машины. Гони свою на какой угодно скорости...

А впрочем, с этим пора кончать. Триста километров в оба конца — это не шутка, а он делает эти пробеги как минимум два раза в неделю. Надо или бросать эту далекую любовь... или жениться. Сколько можно тянуть? Ему уже двадцать семь, да и ей двадцать два. Пора...

Страшной силы взрыв и взметнувшаяся впереди на дороге сплошная стена земли и дыма заставили его со всей силой нажать на тормоза. Машину занесло так, что она, развернувшись поперек шоссе, чуть не свалилась в противоположный кювет. И тотчас по крыше кабины, по стеклам, по крыльям гулко забарабанили куски сухой земли, осколки камней, мелкая галька. Вобрав голову в плечи, Виктор с изумлением смотрел на медленно оседающее черное облако, на тучу серой пыли, сносимую ветром в его сторону. Ноздри шофера защекотал горьковатый запах взрывчатки... Косясь одним глазом на почти осевшее облако взрыва, Виктор развернул грузовик и на предельной скорости погнал его в поселок, откуда выехал четверть часа назад. В поселке было всего две улицы, и на развилке при съезде с шоссе Виктор притормозил. К кому ехать? К участковому или председателю поселкового Совета? К участковому ближе, но... милиция есть милиция. Откуда и куда ехал, покажи путевой лист. И Виктор развернул машину в сторону дома председателя поселкового Совета.

Заложив руки за спину, капитан медленно шел по верху дамбы. В принципе ему уже было ясно все, что случилось утром на бегущей внизу дороге. Взрыв, прогрохотавший в полукилометре южнее и превративший бетонное полотно на стометровом участке в трехметровой глубины траншею, мог иметь два назначения. Прогремев вместе с основным, он мог отрезать путь наступающим назад, отдав их во власть хлынувшей на дорогу воды. Прозвучав же позже основного, он мог уничтожить спешащие к месту главного взрыва аварийно-восстановительные группы и затруднить их путь к взорванной дамбе. Но какое бы он ни имел назначение в действительности, капитану было важно совсем другое: главная часть узла заграждения была здесь, на лежащих вдоль дороги дамбах, и основной взрыв должен был прогреметь в этом месте. И определить это помог прогремевший утром взрыв. Воздушная волна, пронесшаяся над дамбой, снесла в одном месте верхний слой земли, обнажив порыжевшие ящики со взрывчаткой, авиабомбы в фабричной обрешетке, огромные полутонные фугасы и соединяющие все это в единое целое провода...

Хватаясь руками за ветви орешника, которым густо заросли склоны дамбы, капитан спустился на дорогу, быстрым шагом пошел назад, к трем грузовикам, возле которых суетились солдаты, сгружая с них саперное имущество. Высокий подтянутый старший лейтенант в полевой форме четко доложил, что группа разминирования готова приступить к работе.

Прищурив от солнца глаза, капитан внимательно посмотрел на двух стоящих перед ним офицеров: рапортовавшего старшего лейтенанта и совсем еще молоденького лейтенанта. Непосредственно на разминирование, или, как они говорили, на «живое дело», с ним пойдет кто-то один, другой будет обеспечивать техническую и хозяйственную сторону работ. Конечно, у старшего лейтенанта более солидный опыт, но... всего лишь неделя, как он вернулся из отпуска. А это в их деле значит многое. Как говорится, руки давно за «инструмент не брались»...

— Лейтенант, готовьте группу разминирования,—тоном, не терпящим возражений, приказал он.—Инструктировать буду я лично. А вы, старший лейтенант, займитесь оцеплением.

Райвоенком не первый раз встречался с директором школы и давно привык к его манере разговора: неторопливой, обстоятельной. Но сейчас, когда на территории района шло сложное разминирование и дорога каждая минута, директорская медлительность раздражала его.

— Армейскому командованию стало известно, что фашисты создали в Белоруссии ряд узлов минных заграждений. Чаще всего это делалось в лесах, болотах, на труднопроходимых участках местности. Там, где, разрушив коммуникации, можно было на сравнительно длительное время приостановить и задержать продвижение наших войск. Один из таких узлов заграждений, по данным войсковой разведки, создавался и в зоне действий нашего партизанского отряда. И однажды в наш штаб пришла с Большой земли радиограмма. Нам приказывалось обнаружить и разведать создавшийся узел заграждения, а затем, приняв у себя армейскую десантную группу, помочь ей уничтожить узел.

Голос директора звучал тихо, спокойно, речь лилась медленно, плавно, и военком еле сдерживался, чтобы не поторопить его.

— Я был начальником разведки отряда, и выполнение этого задания было поручено мне. Определив несколько наиболее подходящих для узлов заграждений мест, я отправил к ним две разведгруппы. Все выбранные мной участки находились на единственной во всей округе шоссейной дороге, охраняемой немцами как зеница ока. Места, куда я послал разведчиков, были наиболее важными или уязвимыми и охранялись немцами с удвоенным вниманием. Хлопцы шли в самое пекло. Случилось так, что одна группа погибла целиком, а из второй вернулось два человека. Сведения они принесли неутешительные: узел они не обнаружили. Но, по данным нашей местной агентуры, в северном районе дамб производились какие-то земляные работы, причем только немцами, без привлечения военнопленных или местного населения. Сам район дамб усиленно охранялся, при попытке проверить полученные от агентуры сведения очередная группа и наткнулась на засаду, из которой едва вырвалась.

А на следующее утро немцы начали операцию по прочесыванию нашей партизанской зоны. Против отряда был брошен кадровый полк. Немцев было вчетверо больше, и по приказу командования бригады мы стали отступать в болота. Ночью на наши костры была сброшена группа десантников, которым мы согласно полученному приказу должны были помочь уничтожить узел заграждения.

Директор замолчал, провел рукой по подбородку. Казалось, что сейчас он со своими мыслями находится где-то там, в далеком прошлом.

— Группой командовал молоденький лейтенант, с ним было шестеро солдат. Задание у них было одно — к моменту выхода наших войск к дороге парализовать узел заграждения и не дать этим затормозить бросок наших танков к Минску. А место узла заграждения, расположение основных его зарядов, план скрытых подходов к ним должны были предоставить группе мы, разведка нашего отряда. Должны, но не смогли этого сделать...

— Каковы были планы лейтенанта, куда он ушел? — быстро спросил военком.

— Не помню,— виновато улыбнулся директор.— Впрочем, вот еще что: лейтенант попросил у меня проводника, знающего окрестные болота. Такого человека я ему дал.

— Кто он? Жив сейчас или нет?

— Кто знает. Наверное, нет. Был он из местных и, останься в живых, обязательно вернулся бы сюда. В отряде его звали Студентом: до войны он учился в консерватории. А сюда, в свое родное село, приехал на каникулы. У него было что-то не в ладах с легкими, он вечно кашлял, и мы держали его при штабе. Помню еще, он неплохо говорил по-немецки и вел у нас все допросы. Вот его-то я и дал лейтенанту в проводники.

— О группе лейтенанта больше ничего не слышали?

— Ничего. Правда, был один случай. Наши части сразу ушли на запад за немцами, а меня назначили комендантом района. Милиции еще не было, и мои хлопцы сами добивали в лесах немцев, полицаев и всю прочую нечисть. И однажды ко мне доставили неизвестного. Он был ранен, без сознания, одет так, что его можно было принять за кого угодно: за нашего и за немца, за полицая и власовца. И кто-то из моих хлопцев сказал, что раненый похож на одного из тех солдат, что были с лейтенантом. Лично у меня такой уверенности не было, и поэтому, отправив его в госпиталь, я на всякий случай сообщил о нем в «Смерш». Кем был этот человек на самом деле и какова его дальнейшая судьба, мне неизвестно.

— И последний вопрос. Не могли бы вы помочь нам установить фамилии участников заброшенной к вам разведгруппы? Возможно, кто-то из них жив и сможет рассказать об интересующей нас операции.

— Помогу с удовольствием. После войны я писал что-то вроде воспоминаний для нашей областной газеты. Напечатать не напечатал, но сохранил. Фамилий тех солдат и лейтенанта я, естественно, не знаю, но, располагая данными о времени и цели их заброски, вы по своим каналам можете легко их установить.

Машина легко и бесшумно неслась по асфальтированной автостраде. Откинувшись на спинку сиденья и полузакрыв глаза, генерал целиком ушел в свои мысли. Еще вчера вечером у него были совершенно другие планы...

Телефон зазвонил поздно ночью, но генерал привык к подобным звонкам.

— Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант...

И дальше последовал разговор, порядком удививший даже его, которого было трудно чем удивить. Какой-то неизвестный ему майор из штаба округа на западе нашей страны сообщал: у них обнаружен немецкий узел минных заграждений времен войны, и сейчас идет его разминирование. Но саперам неизвестны ни план узла, ни система его подрыва. Не обнаружен и пункт управления узлом. И поскольку это тот самый узел заграждения, который в 1944 году должен был вывести из строя он, теперь генерал, а тогда лейтенант, руководство района и командование округа просят его прибыть к месту разминирования для ускорения работ. Ибо, если тридцать лет назад его группе удалось парализовать этот узел, его знания помогут в разминировании и сейчас.

У генерала уже вертелся на языке отказ: ведь он не только не имел прямого отношения к выводу из строя этого узла, но до сегодняшней ночи вообще не верил в реальность его существования. Однако последние слова далекого собеседника заставили его изменить решение.

— Товарищ генерал, мы потревожили не только вас. Мы пригласили еще одного участника вашей тогдашней группы.

Генерал почувствовал, как защемило сердце.

— Это кого? — спросил он.

— Лейтенанта запаса Вовка,— спокойно прозвучал ответ.

— Вовка? Неужели...

— Так точно, товарищ генерал, ваш бывший старшина жив. И завтра будет у нас в районе...

— Хорошо, ждите и меня. До встречи, товарищ майор.

Опустив трубку на рычаг, он еще некоторое время, задумавшись, стоял у аппарата. Вовк, старшина Вовк, так ты, оказывается, жив? Ты, которого я знал всего одну неделю и который остался в моей памяти на всю жизнь...

...Он принимал свой первый в жизни взвод утром. Ярко светило солнце, тихо шумел в кронах деревьев ветерок, пахло свежей травой, от бегущего рядом ручья несло прохладой. В ладно подогнанном офицерском обмундировании, с туго перетянутой ремнем талией, в ярко начищенных сапогах он медленно шел вдоль строя своих первых подчиненных. На фронт он пошел добровольцем, за плечами было полгода боев в полковой разведке, ранение, курсы лейтенантов. И вот уже он офицер и принимал свой первый взвод, причем не какой-нибудь пехотный, а взвод десантников-разведчиков.

Солдаты были на подбор: молодые, крепкие, не раз побывавшие в боях, о чем свидетельствовали их награды и нашивки за ранения. У него на груди тоже были орден Красной Звезды и золотистая нашивка-полоска за ранение, так что все в порядке. Но чем ближе подходил он к правому флангу, тем медленнее становились его шаги и все больше тускнела залитая солнцем поляна. Потому что крайним справа стоял старшина, командовавший взводом до него. Лейтенант прибыл в батальон немногим больше суток назад, но был уже порядком наслышан о своем предшественнике. Сам комбат аттестовал его как нельзя лучше, а адъютант батальона прямо заявил, что, будь у старшины на погонах не лычки, а хотя бы офицерская звездочка, он никогда не заменил бы его.

Когда лейтенант остановился перед старшиной и увидел его во всей красе, он глазам своим не поверил. Знакомясь с солдатами взвода разведки, он не раз замечал нарушения формы одежды: хромовые сапоги вместо кирзовых, широченные офицерские галифе взамен солдатских шаровар, габардиновые комсоставовские гимнастерки вместо солдатских. За подобные вещи в пехоте «снимали стружку», но разведчикам это обычно прощали — они во всех частях особь статья. Но то, что увидел он сейчас, не лезло ни в какие ворота. Синяя черкеска с газырями, коричневый бешмет, узкий наборный пояс с огромным кинжалом в отделанных серебром ножнах, высокие хромовые сапоги с мягкими кавказскими подошвами, надвинутая на самые глаза кубанка с алым верхом. Скуластое, с острым подбородком лицо, рыжеватые усы подковой, глубокие складки на лбу и переносице. Средний рост, широкие плечи, кривоватые по-кавалерийски ноги, на вид лет тридцать. Увидев остановившееся против него начальство, старшина резко принял стойку «смирно» и распрямил плечи.

— Помощник командира взвода старшина Вовк,—глухо произнес он.

От его движений зазвенели висящие на груди награды. Слева две Славы, боевое Красное Знамя, медали за Сталинград, Кавказ, три «За отвагу». На первой стороне орден Красной Звезды, два Отечественной войны. Две красные и одна золотистая нашивки за ранения.

Старшина смотрел на лейтенанта в упор. Тяжел и неприветлив был взгляд серых прищуренных глаз, они смотрели пристально и не мигая, холодным и бесстрастным было и лицо старшины.

— Значит, будем служить вместе,— отводя взгляд в сторону, проговорил лейтенант.

— Так точно,— тем же глухим, без всякой интонации голосом ответил старшина...

После обеда подошел адъютант батальона.

— Как взвод, лейтенант? Довольны?

— Чтобы ответить, надо побывать с ними в деле. Ну а что касается внешнего вида...— лейтенант скривил губы и махнул рукой.

Адъютант усмехнулся.

— Первый камень, конечно, в огород старшины Вовка?

— Так точно. Не старшина, а какой-то опереточный герой. Я такое только в фильмах о гражданской войне видел. Как будто у нас в армии перестала существовать форма одежды...

Адъютант тихо рассмеялся.

— Когда я увидел его первый раз, тоже глаза вытаращил. А он мне под нос свои документы. Из коих следует, что он является старшиной кубанской пластунской дивизии, обладающей целым рядом привилегий. В том числе и правом ношения старинной казачьей формы. Вот так-то, лейтенант.

— Пластунская дивизия? — удивился лейтенант.— Никогда не слышал о такой.

— Я тоже. На то она и армия, чтобы каждый знал ровно столько, сколько ему положено.

— Но как он очутился у вас в батальоне?

— У нас в батальоне, лейтенант,— поправил его адъютант.— А взяли мы его из госпиталя, прямо из команды выздоравливающих. Батальон только формировался, разведчики с боевым опытом нужны были позарез. А старшина как раз из таких. Вначале он встал было на дыбы — существует, мол, приказ, по которому все раненые из их дивизии обязаны возвращаться обратно, в пластунскую. Но у меня тоже был приказ — брать в батальон всех, кого сочту нужным. Вот так и стал пластун нашим братом разведчиком...

Адъютант говорил правду: в ту пору о единственной в Красной Армии казачьей пластунской дивизии знали очень немногие. В 1943 году Краснодарский крайком ВКП(б) и крайисполком обратились в ЦК ВКП(б) и Ставку Верховного Главнокомандующего с просьбой о формировании из кубанского казачества пластунской дивизии. Этапросьба была одобрена, и соответствующее разрешение получено, и осенью того же года дивизия была полностью готова к боевым действиям.

Ее личный состав получил право ношения старинной казачьей пластунской формы. Пополняться она должна была только с Кубани, и все раненые обязаны были возвращаться из госпиталей только в свои части.

И вскоре немцы на своей шкуре почувствовали, что такое десять тысяч сведенных воедино казачьих добровольцев, давших клятву мстить за свои дотла сожженные станицы, за расстрелянных или повешенных родных и близких. Одним из этих казаков был и старшина Вовк, военная судьба которого разошлась с путями-дорогами его родной пластунской разведсотни...

А на следующий же день после знакомства со взводом лейтенант получил в штабе боевую задачу. Обычно задача ставилась только командиру группы, а он доводил ее до сведения подчиненных. Командир сам отбирал разведчиков, летящих с ним в тыл, он же назначал заместителя. На сей раз оба этих неписаных правила были нарушены. Боевой приказ ставился сразу двоим: ему и старшине Вовку, назначенному его заместителем, личный состав группы — пять человек — тоже подобрали заранее. Настроение лейтенанта сразу омрачилось: неужели его, офицера и кавалера боевого ордена, считают в штабе мальчишкой, раз приставляют для надзора няньку — этого угрюмого казачьего старшину? Плохое настроение не оставляло его вплоть до вечера, когда взвод в полном составе собрался в одной из землянок, чтобы проводить улетающих на задание. На столе разложили доступную в те дни снедь. Некоторая натянутость в его отношениях с солдатами быстро исчезла, и вскоре за столом возникла вполне непринужденная обстановка. Старшина, сидевший в начале вечера в углу землянки, сел рядом с командиром.

— Прости, лейтенант, один вопрос,— своим тусклым голосом сказал он.

— Я вас слушаю, старшина,— стараясь говорить как можно официальнее, отозвался лейтенант.

— К партизанам впервые летишь? Лейтенант удивленно приподнял бровь, взглянул на старшину. То же неподвижное, застывшее, как и при вчерашнем знакомстве со взводом, лицо, ничего не выражающие, смотрящие сквозь него глаза.

— К партизанам лечу впервые,— сухо ответил он.— Но в тылу у немцев бывал не раз.

В лице старшины ничего не изменилось, он словно не слышал ответа.

— А я к ним в шестой раз лечу. И ни разу, бачишь, так оно не складывалось, как в нашем штабу складывали или я сам на Большой земле кумекал. А потому, лейтенант, давай-ка отсядем в сторонку, разложим карту и еще раз поглядим, какая там кочерга до какой печки приставлена...

Старшина оказался прав: неожиданности начались сразу после приземления. Едва группа собралась у сигнальных костров, к ним подошел начальник партизанской разведки. Его сообщение было кратким. Немецкий узел заграждений не обнаружен, сведения о нем лишь ориентировочные, непроверенные. По приказу штаба бригады отряд уходит из данного района. На имя же командира армейской разведгруппы получен приказ из Центра с указанием о самостоятельных действиях.

— Так что, дружище, желаю удачи. И не такой, как мне. Не кляни, что подвел — не моя вина,— закончил начальник разведки.

Лейтенант зло ковырнул землю носком сапога. Сообщение партизанского разведчика сразу ставило крест на все разработанные на Большой земле планы. В эту минуту он мысленно поблагодарил старшину, с которым в ночь перед вылетом обсудил несколько запасных вариантов на случай непредвиденных обстоятельств. Это помогло ему сразу внести поправки в намеченный план действий. Стараясь не показать своего раздражения, он глянул на начальника разведки.

— Ты говорил, что посылал в поиск две группы, одна из которых вернулась с данными, что где-то на дамбах немцы ведут земляные работы. Скажи, есть из тех разведчиков кто-нибудь сейчас рядом?

— Да, есть. Один из тех двух раненых, что вырвались из облав и принесли известие о работах. Сейчас он в обозе.

— Я хотел бы поговорить с ним. Проводи меня к нему.

Начальник разведки в раздумье сморщил лоб.

— Дел по горло, но ладно, пошли.

Лейтенант повернулся к костру, возле которого тесной группой стояли партизаны и его разведчики.

— Старшина, вы со мной! — крикнул он стоящему к нему вполоборота пластуну.

Раненый не рассказал ничего нового. Сообщение о земляных работах на дамбах они получили от своего человека, внедренного в полицию. Точного места работ тот не знал. Вместе с другими полицаями он охранял участок шоссе, по которому в сторону дамб шли машины со взрывчаткой и стройматериалами. Возвращались они порожними. По времени, которое они были в пути, он прикинул, что разгружались машины в районе дамб.

Лейтенант достал из планшетки карту и расстелил на дне телеги перед раненым партизаном.

— Покажи эти участки. И место, где вы попали в засаду.

Раненый, приподнявшись на локте, сделал карандашом три маленьких кружочка на ленточке шоссе.

— Здесь болота впритык подходят к дороге, и от проезжей части их только дамбы и отделяют. Порушишь дамбу хоть в одном месте, болота прорвутся и зальют к чертям всю дорогу!

Всмотревшись в квадраты карты, он ткнул карандашом в точку посреди болот, которые со всех сторон подходили к шоссе и дамбам.

— А вот туточки мы и влопались в засаду. Да так, что половина из нас зараз полегла, даже и стрельнуть, бедолаги, не успели. Только тех судьба спасла, что позади шли. Залегли мы, значит, отбились... И меня, выходит, судьба сборонила...

Раненый облизал потрескавшиеся губы, откинулся в телеге навзничь, прикрыл глаза. Но по его рассказу чувствовалось, что он сказал не все, что хотел; и лейтенант со старшиной терпеливо ждали продолжения. Вот раненый снова приоткрыл глаза, скривив от боли лицо, поочередно глянул на разведчиков.

— Бились мы недолго, всего пару минут. Немцы срезали у нас пятерых, а мы, как они бросились за нами следом, завалили не меньше троих. Вроде бы и бой как бой, что в нем особенного? Да только теперь, когда есть у меня время вспомнить все и представить, как оно было, скажу я вам, что вряд ли то была засада. И вот почему. Засады зачем устраивают? Чтобы заманить противника в ловушку, оглоушить его, прижать к ногтю и уничтожить. А немцы ничего такого в уме не имели. Не таились, пока мы все не выйдем из леса, и чтобы перещелкать нас на открытом месте как цыплят, а открыли огонь сразу, как только первые из нас показались. Да и гнали они нас как-то вяло, будто и не всерьез. Похоже, просто отшвырнуть подальше хотели.

Раненый умолк, опять облизал языком губы, немного помолчав, заговорил снова.

— Теперь про место, где мы наткнулись на немцев. Наш командир группы был из местных и знал болота как свои пять пальцев. Он хотел выйти сперва к мало кому известному лесному родничку, а рядом там была парочка-троечка болотных островков-проплешин. От родника к островкам вела подводная деревянная кладка, а соединялись они деревянными же мостками. По одному ему известным кабаньим тропам наш командир и собирался провести нас к дамбам. А возле этого родника, до которого мы с командиром дошли, немцы нас огнем и встретили...

Лейтенант удивленно взглянул на партизана.

13-02

— Но почему это не могло быть засадой? В здешних лесах, не говоря уже о болотах, хорошей питьевой воды мало. К роднику рано или поздно могли прийти партизаны. Вот немцы и поджидали их...

Раненый еле заметно усмехнулся, слабо мотнул головой.

— Тут вы не угадали. Немцы нас от болот не отгоняют. Наоборот, им только и дела, чтобы выгнать нас из лесов в эти гнилые топи. Тут никак не развернешься, маневру, как говорится, нет, связи с Большой землей — тоже, выходит — ни тебе боеприпасов, ни продовольствия, ты скован по рукам и ногам обозом и ранеными. В болотах даже костра не разведешь, чтобы отогреться или сготовить пищу: дым сразу их летчики обнаружат и нас либо бомбами закидают, либо артогнем добьют. Немец лес прочесывает, чтобы нас в болота загнать, а не отрезать от них.

— Зачем тогда немцы оказались у родника? — спросил с неподдельным интересом лейтенант.

— Не знаю. Может, дорогу прикрывали, что вела к дамбам от родника через островки. А может, перекрыли проход к островкам, где у них что-то было. Только что там могло быть? Штаб, склад, пункт управления, база снабжения? Вряд ли. Почему? Да потому, что их ближайший гарнизон от того места километрах в двадцати. Эсэсовская зондеркоманда там стояла. Значит, здесь что-то другое. И очень даже может быть, что это «что-то» напрямую связано с теми земляными работами, что немцы вели на дамбах.

— Не понял,— осторожно заметил лейтенант, все с большим вниманием слушавший раненого.

— Я сам из саперных сержантов, в сорок первом был ранен, прибился в этих местах к одной солдатке да и остался у нее в приймаках. А когда здесь партизаны объявились, к ним подался. Это я к тому, что в минном деле тоже кое-что смыслю. Так вот, дамбу одной миной или ящиком тола не возьмешь, чтобы ее в воздух поднять, не одна тонна взрывчатки нужна. А потому и зарядов в теле дамб и в самой дороге должно быть несколько, и взрываться они должны не абы как, а по системе. И чтобы сделать все это по науке, чтобы результат был, нужен пункт управления. Так, может, он там и есть, на одном из тех островков, от которых нас немцы отогнали?

Лейтенант быстро взглянул на карту.

— От твоих островков до дамб по прямой не меньше шести километров. Не далековато?

— Зачем же? Им что, траншеи для кабеля копать? Бросил его в болото, притоптал, где сам на дно не ложится, и ни один черт его не сыщет. Не работа, а плевое дело. И что в результате получается? Дамбы и дорога заминированы, вокруг никого нет, никаких следов проводов или траншей, а нажал в этой глухомани среди болот на кнопку — и все летит на воздух.

— Да, в твоих словах что-то есть,— задумчиво сказал лейтенант, сворачивая карту.— Будет время — обязательно присмотрюсь к тем островкам у родничка.

— Не будет время, а начни с этого,— проговорил раненый.— Неспроста пуганули нас немцы от тех мест.

— Там видно будет,— неопределенно сказал лейтенант, слегка тряхнув раненого за плечо.— Выздоравливай поскорее.— Он хотел было отойти от телеги, но старшина, все время стоявший с ним рядом и не проронивший в течение их разговора ни слова, остановил его. Наклонившись над раненым, он впился своим тяжелым, немигающим взглядом в его лицо.

— Сержант, а как тот родник найти?

— Я его на вашей карте отметил.

Старшина недоверчиво усмехнулся:

— Знаю я эти отметки на глазок. Да и цену довоенным картам тоже. Лучше расскажи человеческим языком, как выйти к нему. И заодно не напороться на пулю, как ваша группа.

— Ты где родился? — спросил раненый, глядя на старшину.

— На Кубани.

— А ты? — перевел взгляд партизан на лейтенанта.

— В Москве.

— Значит, болот не знаете и не понимаете оба,— подытожил услышанное раненый.— А поэтому и объяснять незачем, все равно ничего не поймете. Проводник вам нужен. Из таких, что каждую кочку и камышинку здесь знают. Иначе ничего из вашего похода не выйдет. Пойдете по шерсть, а вернетесь стрижеными... если вернетесь.

— А ты знаешь такого проводника?

— Есть один такой.

— Кто?..

— Черт его знает, все его Студентом величают. Квелый он, правда, все кашляет. А здешние места хорошо знает, вырос здесь. Только нажмите на кого следует покрепче.

— Нажмем, сержант. Ну, бувай сто лет и гони от себя хворобу...

Старшина распрямился над раненым, шагнул к лейтенанту.

— Что, лейтенант, пойдем за проводником? И если не дадут стоящего, возьмем хоть этого Студента.

Как и следовало ожидать, разведчика-проводника из местных жителей им дать отказались, но откомандировать Студента согласились без возражений. Тот оказался невысоким тщедушным пареньком с залитыми пятнистым румянцем щеками, с горящими нездоровым блеском глазами, узкими, как у подростка, плечами, с впалой грудью. Но в карте он разбирался, знал и нужный родничок среди болот. Идти проводником согласился без раздумий и уже через несколько минут сидел вместе с лейтенантом и старшиной над картой, намечая предстоящий маршрут.

В путь они двинулись в сумерках, сразу взяв круто влево, к болотам.

Студент действительно оказался неплохим проводником: выросший в этих местах, он прекрасно разбирался в сложной паутине извилистых, едва заметных в лунном свете болотных тропинок и звериных троп.

Лишь только стало светать и лес, стоявший до этого по берегам болота сплошной черной стеной, стал распадаться на отдельные деревья и кусты, проводник остановился.

— Сейчас лучше выйти на сушу,— тихо сказал он подоШедшему к нему лейтенанту.— Стоит взойти солнцу, и мы станем видны с берега. А уйти глубже в камыши нельзя — трясина. Здесь самое удобное место: сразу у берега начинается овраг, он доведет нас почти к роднику.

— Найдешь на карте, где мы сейчас находимся?

— Конечно. Этот овраг один на всю округу.

Проводник взглянул на протянутую ему лейтенантом карту, ткнул пальцем.

— Мы тут. А вот овраг, о котором я говорил. Если мы не выйдем на берег сейчас. следующее подходящее место будет лишь через час марша. Потому что сейчас начнется чистая вода и нам придется ее обходить.

Лейтенант еще раз взглянул на карту, посмотрел на сереющий впереди берег. Камыши подступали к нему почти вплотную и сразу переходили в густой лесной кустарник. И если проводник не ошибся и они именно там, где он указал на карте, недалеко от берега есть длинный, глубокий овраг, идущий к нужному им роднику. Но даже если и ошибся, им все равно надо выходить на берег, и чем раньше, тем лучше. И не только потому, что скоро будет светать, но и для того, чтобы сделать на берегу точную привязку к местности, определиться. Лейтенант сунул карту в планшетку, поудобнее взял в руки автомат, снял его с предохранителя. Повернувшись к идущему за ним в затылок старшине, коротко приказал:

— Идем на берег. Передать по цепи — быть начеку.

Он хотел уже сделать первый шаг к суше, но старшина осторожно взял его под локоть.

— Подожди, лейтенант. В таком деле спешка ни к чему.

Он вытащил из воды палку, с которой шел по болоту, размахнувшись, далеко швырнул ее над верхушками камышей в сторону. Описав полукруг, палка с громким всплеском упала в воду. И тотчас с берега взмыло в небо несколько ракет, и тишину ночи прорезала длинная пулеметная очередь. Струя трассирующих пуль хлестнула как раз по тому месту, где упала брошенная старшийой палка. А с суши уже поливал свинцом камыши и другой пулемет, строчило несколько автоматов.

— Пригнись!

Тяжелая рука старшины легла лейтенанту на плечо, с силой надавила вниз, заставив согнуться в коленях ноги. Он низко присел в воде, оставив над ней только голову. Немецкие пули, пущенные наугад, шлепались вокруг, забрызгивая лицо водой, срезали над ним стебли камыша. Стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. Немного выждав, лейтенант выпрямился, глянул на проводника.

— Дальше. Туда, где следующий выход на берег.

Теперь им пришлось забираться в глубь болот, потому что участок, по которому им предстояло идти, был совершенно чист, и даже берег на добрую сотню метров просматривался из леса. Там, где болото снова зарастало камышом, а к самому урезу воды спускался береговой кустарник, проводник остановился.

— Здесь.

И снова повторилось старое: брошена в болото палка, и вслед за тем в воздух взлетают ракеты, начинается стрельба с берега. А рассвет неумолимо приближался, обволакивающий их туман начинал редеть, камыши у берега становились все менее надежным убежищем. У них было два выхода: либо уйти на день как можно дальше в болото, чтобы затаиться там до ночи, либо в оставшееся до восхода солнца время все-таки попытаться выбраться на берег. Лейтенант никак не мог принять решение. И тут ему помог старшина.

— Послушай, музыкант,— обратился он к проводнику,— следующий лаз из этой вони далеко?

— Полчаса ходьбы. Но думаю, что он тоже перекрыт. С немцами пришли и местные полицаи, а они болота не хуже нашего знают. Поэтому все мелководье, где можно выйти на берег, перекрыто, а нам оставлены только трясины и открытые места. Пока не поздно, надо уходить от берега.

— Хватит, находились уже всласть,— зло скрипнул зубами старшина.— Все косточки от мокроты судорога тянет, за день тут сгниешь заживо. А немцами меня не пугай — я с ними давно общий язык нашел. Бог троицу любит — проверим еще раз. Правильно я говорю, лейтенант?

И столько уверенности и решимости было в голосе старшины, что эти его несколько фраз разрешили все лейтенантские сомнения. Тем более что он понимал: потеря целого дня может иметь для группы роковые последствия.

— Вперед, к следующему выходу! — приказал он проводнику.

Когда примерно после получаса ходьбы проводник остановился, старшина отодвинул лейтенанта плечом в сторону, встал рядом с проводником. Вытянув шею, некоторое время пристально всматривался в высокий, скрытый кустарником берег, к которому почти вплотную подступали камыши.

— Чую, что и здесь нас ждут,— тихо, словно самому себе, сказал он.— Ничего, дождались,— со зловещей интонацией в голосе добавил он и, обернувшись, глянул на лейтенанта.— Кому-то надо идти на берег первым и расчистить дорогу. Разреши мне и Свиридову.

— Идите.

Лейтенант уже знал, что сержант Свиридов был единственным в батальоне человеком, к которому старшина проявлял симпатию и брал на все свои операции в немецком тылу. Сейчас он смотрел, как оба разведчика отдали свои автоматы и вещмешки остающимся товарищам, оставив при себе лишь кинжалы, гранаты и поставленные на боевой взвод пистолеты в расстегнутых кобурах. Повертев плечами, покачав из стороны в сторону туловищем и убедившись, что снаряжение и оружие не издают при этом ни единого звука, старшина нагнулся к взводному.

— Два раза по три уханья филина — путь свободен. Ну а если начнется фейерверк, уходите сразу, здесь больше делать нечего...

Не простившись и не дожидаясь ответа, он шагнул в гущу камышей и тотчас слился с ними. Замерев на месте, намертво вцепившись пальцами в приклад автомата, лейтенант напряженно вслушивался в тишину. И расстилающиеся вокруг них болота, и обступившие группу камыши, и с каждой минутой все более отчетливо просматривающийся берег молчали. Ему показалось, что прошла целая вечность, пока откуда-то с берега трижды прокричал филин. Через некоторое время уханье повторилось. И хотя лейтенант ждал этих звуков, прозвучали они так неожиданно, что еще несколько секунд он продолжал стоять без движения.

— Это старшина,— негромко произнес кто-то из разведчиков.

И лишь после этого лейтенант окончательно поверил, что не ослышался и уханье филина было сигналом старшины.

— К берегу,— бросил он стоявшему рядом проводнику...

Старшина и сержант встретили их в густом низкорослом кустарнике, у высокой стройной березы. В руках у старшины был немецкий автомат с отброшенным прикладом, сержант держал на изготовку трофейный пулемет МГ. На небольшом пригорке возле березы был вырыт глубокий окоп, искусно замаскированный травой и болотными кочками. Проходя мимо, лейтенант из любопытства заглянул внутрь и увидел трех немцев, неподвижно лежавших у пулеметной амбразуры. Прямо на них сверху было брошено еще четыре трупа в мышиного цвета шинелях. Все трупы и стены окопа были густо забрызганы кровью, и с невольно пробежавшим по телу холодным ознобом лейтенант быстро отвел взгляд в сторону. Старшина, заметивший это, расценил его реакцию по-своему.

— Не волнуйся, лейтенант, всех здесь поклали. Сам проверил, ни один живым не ушел. Но нам-то пора уходить отсюда — погони не миновать.

И он указал глазами на аккуратно выдолбленную в окопе нишу, где стояла разбитая ударом приклада полевая рация...

Окончание следует

(обратно)

Неподвижный и молниеносный

Хищники бывают разные — крылатые ли, сухопутные, или подводные... Одни неутомимо преследуют добычу, «честно» соревнуясь с жертвой в скорости, другие коварно нападают из засады, третьи хитроумно маскируются, да порой так, что не только на хищника — на живое существо становятся непохожи. Например, рыбы-удильщики. Речь пойдет не о глубоководных удильщиках, а о рыбах, более известных под названием морских чертей — из отряда ногоперых. Некоторые из морских чертей вполне оправдывают свое название: вид у них престрашный и яснее ясного говорит об агрессивных повадках чудища. Но есть и такие, которые более всего сойдут за обломок коралла или за губку, прилепившуюся у подножия рифа, только не за рыбу. Аквалангист проплывет мимо — не распознает. Мелкая рыбешка приблизится — тоже обманется. Этим удильщик — морской черт вида Annetennarius maculatis — и пользуется. Весь он покрыт шишками, бугорками, бородавками, не поймешь, где морда, где хвост, а для приманивания доверчивых обитателей подводного мира есть у него хитрое приспособление — «удочка». Это видоизмененный передний луч спинного плавника, поднимающийся над мордой. Он тонкий и гибкий, а на кончике у него — самая настоящая приманка: мясистый нарост, чрезвычайно похожий на малька, или на червячка, или на креветку,— морские черти на редкость изобретательны. Если «наживка» имеет вид чер-:вя, то и извивается она как натуральный червяк, если это подобие креветки, то движется она как все креветки — резкими скачками, задом наперед, а коли приманка «сделана» в форме рыбки, то и водит ею удильщик, в точности имитируя поведение плавающего живца.

Вот «креветкой» заинтересовалась яркая рыбка-бабочка — обитательница коралловых рифов (наши герои, антеннариусы, живут в водах, омывающих острова Малайского архипелага). Подплыла поближе, и нет ее. Только вода слегка замутилась рядом с корявой губкой, лежащей на дне. И по-прежнему весело плавает возле губки креветка, скачет туда-сюда. Что же произошло? Если бы человек не изобрел скоростную киносъемку, он бы до сих пор не имел представления, как питаются антеннариусы, ибо действия морского черта столь быстры, что человеческий глаз не в состоянии за ними уследить. Видно, что рыбешки исчезают, просто-таки испаряются, но что при этом происходит, не разберешь. Лишь киносъемка, произведенная с фантастической скоростью 1000 кадров в секунду (!), позволила раскрыть секрет удильщика.

Как только добыча попадает в поле зрения морского черта и удочка — это не просто удочка, а еще и чуткая антенна — воспринимает колебания воды от близкой жертвы, удильщик молниеносно разевает пасть, увеличивая ее объем в 12 раз, и, словно мощным насосом, втягивает в себя солидный объем воды вместе с рыбешкой. На эту операцию он тратит... менее шести миллисекунд. Еще через 12 миллисекунд добыча уже в желудке морского черта — и вода тоже: в момент заглатывания удильщик плотно сжимает жаберные щели, перекрывая их грудными плавниками. А когда жертва надежно покоится в брюхе антеннариуса, воду можно и выпустить, вытолкнув ее через рот и через открывшиеся жабры. И на это все уходит меньше времени, чем требуется человеку, чтобы мигнуть!

Аппетит у удильщика неумеренный. Он нападает и на рыб, превосходящих его по размерам. Пасть при этом опять-таки распахивается, как чемодан, но от «насоса» уже толку мало, и морской черт в таком случае действует не спеша: спокойно заглатывает добычу, проталкивая ее внутрь с помощью глоточных зубов.

Антеннариус макулатус — небольшая рыба, в длину достигает всего пятнадцати сантиметров. Но есть у него и крупные собратья. Морской черт вида Lophius americanus — это уже страшилище метровой длины, которое может и зазевавшуюся серебристую чайку проглотить, и даже баклана. Будучи хищниками безжалостными и неразборчивыми, морские черти запросто поедают себе подобных. В желудке одного саргассового удильщика (Histrio histrio) нашли 16 штук молодняка его же собственного вида: когда морской черт голоден как черт, тут уж надо уносить ноги даже его собственным детям.

Насчет ног — это не оговорка. Удильщиков не зря зовут ногоперыми. Вот как описывал их французский естествоиспытатель Ахилл Валансьен в 1837 году: «Они способны раздувать тело, как воздушный шар, посредством втягивания воздуха или наполнения своих эластичных желудков водой... Расположение парных плавников придает им облик четырехногих существ... Крохотные жаберные щели, имеющие вид круглых отверстий, спрятанных в пазухах грудных плавников, позволяют им оставаться без воды в течение продолжительных периодов времени. А это, в свою очередь, дает им возможность переползать на воздухе через препятствия из морских водорослей или грязи. Таким же образом они преследуют свою добычу...»

Выводы насчет длительных сухопутных прогулок морских чертей остаются на совести Валансьена, впрочем, подобное преувеличение простительно — все-таки натуралист жил и изучал природу полтораста лет назад,— а вот современные методы исследования существенно расширили представления об образе жизни ногоперых. Так, выяснилось, что, передвигаясь под водой, они используют... реактивный принцип. Морской черт всасывает в себя воду, а затем с силой выбрасывает ее через длинные, трубчатые жаберные щели. Скорость он при этом набирает приличную, плавники играют роль крыльев, хвост — руля, и несется тогда, лавируя между кораллами, этакий неописуемый подводный «самолет» — шишковатый, безобразный, на черта похожий. Да он и есть черт, только морской.

Высмотрит удильщик местечко получше, опускается и превращается снова в губку или подводную глыбу, обросшую водорослями. Лишь приманка-червячок извивается на конце удилища. Бывает, иная резвая рыбешка изловчится и откусит живую наживку. Удильщик не отчаивается, но затаивает злобу. За несколько дней отрастает новая приманка, а для полной ее регенерации потребуется всего две недели. И тогда уж отомстит за доставленное унижение морской черт. Черт-насос, черт-удильщик, черт-маскировщик...

В. Никитин

(обратно)

Охотники на лунных птиц

Все, что я слышала об островах Фюрно, не позволяло считать их местом романтическим. Поэтому я не строила никаких иллюзий, когда отправлялась туда на долгих четыре года. Я хотела изучить поближе кейпбарренских метисов, потомков истребленного народа тасманийцев. Английские поселенцы Тасмании не считали аборигенов людьми и охотились на них, как на животных. О потомках островитян ходят в Австралии разные слухи: кое-кто склонен считать их полулюдьми.

Мы знаем, что по уровню развития тасманийцы далеко отставали даже от коренных жителей Австралии: не строили жилищ, в суровом климате обходились совершенно без одежды. У них не было вождей, вся собственность ограничивалась примитивным оружием (археологи находят его похожим на то, чем пользовались в Европе в палеолите).

Мне удалось сблизиться с этими людьми, чьи предки осели на островах еще до того, как возникли первые поселения Мельбурн и Сидней. В группу Фюрно входят сорок два острова, расположенных в восточной части входа в Бассов пролив,— всего три четверти часа полета от Мельбурна. Однако эти острова так же труднодостижимы, как и двести лет назад.

Коммерческая авиакомпания «Ансет Ана» три раза в неделю совершает рейсы на острова по пути с Тасмании на Австралийский материк. Посадка на Фюрно совершается только Уайтмарке — самом крупном городе на самом большом острове Флиндерс. Но этот город еще не Фюрно. На острова и островки добраться можно лишь на случайных судах.

Стрейтсмены

В ученом мире существует множество мнений о предках островитян. Судя по архивным документам, на островах можно встретить потомков англичан, ирландцев, шотландцев и валлийцев; их женами были австралийские и тасманийские аборигенки. В начале прошлого века зверопромышленники развезли группы охотников на тюленей по маленьким островам. Они оставались там не только на время охотничьего сезона, а зачастую навсегда. Запасов продовольствия им не хватало. Это обстоятельство заставило их решиться пересечь проливы на утлых лодчонках, чтобы выпросить продукты у белых поселенцев Тасмании. Многим охотникам (то были беглые каторжники) их прошлое не позволяло появляться в поселения. Они выменивали у чернокожих тасманийцев шкуры и мясо кенгуру и тюлений жир и заодно покупали женщин у племен, населявших побережье. Когда же с обменом не ладилось, применяли силу.

Тасманийки славились своим умением охотиться на тюленей. В ранних хрониках упоминается, что во время охоты они покрывали тело тюленьим жиром, забирались на скалы и терпеливо ждали, искусно подражая движениям тюленьих ласт, и притворялись спящими. В момент, когда животные теряли бдительность, женщины выскакивали и били тюленей.

К 1810 году охота в проливах уже стала невыгодной, и владельцы шхун, которые обменивали жир и шкуры на продукты и одежду, перебрались к богатым дичью берегам Новой Зеландии. А охотники с черными женами и потомством остались на островах пролива Басса. Острова стали убежищем для всех: беглых каторжников, дезертиров с кораблей, а также тех, у кого были причины избегать цивилизованного общества. Добравшись до островов, они оставались здесь навсегда. Совершая набеги на племена тасманийцев, они отбирали женщин: и жен и рабынь. Эти люди и их потомки называли себя «стрейтсменами» — «людьми проливов». Впоследствии это превратилось в название народа.

Тюленей становилось все меньше. И Джеймс Эверетт — основатель одной из самых больших семей на острове Кейп Баррен — отправился на их поиски. Так стрейтсмены расселились по островам. Мне пришлось убедиться, что, если островитяне рассказывали какую-нибудь историю, она находила подтверждение в архивах.

Коренных обитателей Тасмании — людей, стоявших на самой низкой ступени развития на Земле,— давно не осталось. И лишь в жилах стрейтсменов течет их кровь...

...Когда в районе островов тюленей совсем истребили, настали тяжелые времена. Надо было как-то добывать себе пищу. И вот тогда-то обратили внимание на больших серых птиц. В сентябре с наступлением сумерек мириады этих птиц прилетали и начинали рыть норки, откладывали по одному яйцу. То были буревестники. Люди собирали яйца и устраивали пиршество.

Здесь птиц называют лунными, они якобы остались бездомными с той поры, как Луна оторвалась от Земли.

Большую часть жизни птица проводит в море и вполне приспособлена к этому. На берегу она неуклюжа и может подняться в воздух, только забравшись на скалу. Она парит, используя восходящие потоки воздуха.

Островитяне, зная беспомощность птиц, построили на суше ограды из коры и вырыли ямы, куда и загоняли птиц.

На вкус их мясо напоминало старую баранину, поэтому стрейтсмены птицу назвали еще — «овечья». Перья продавали на проходящие суда на перины и подушки. И в наше время ежегодно они продают сотни фунтов перьев. Охота на птиц стала основным промыслом и на долгое время единственным источником дохода островитян.

Ни белые, ни черные

Наше судно стояло под погрузкой на пристани Кейп Баррена, принимая на борт охотников, собаку, котенка, башмаки, миски, сковородки, котелки, чайники, детскую игрушечную машину, тюки со спальными принадлежностями, вязанки дров. Груженые подводы шли с самого утра. Быстрый мягкий говор островитянок становился все более отрывочным. Порой он звучал как какой-то неведомый для нас язык. Стрейтсмены отправлялись на «птичью охоту».

Ожидая своей очереди, островитяне жевали ботву якки — одного из древнейших растений, которое в других местах называют «блекбой». Они высасывали сладкий красный сок растения «пигфейс» — «свиное рыло», ели желуди и плоды ползучих растений.

Все эти лакомства показались мне неприятными на вкус, за исключением ботвы якки, которая напоминала сладкую кукурузу и была вполне съедобной. За год до нас в проливы приезжал стоматолог — событие, о котором стрейтсмены будут вспоминать годами. И тут выяснилось, что у восьмерых из двадцати пяти детей стрейтсменов превосходные зубы. В Мельбурне, к примеру, хорошие зубы приходятся на одного ребенка из пятисот. Врач сделал заключение, что на зубы положительно влияют дикорастущие фрукты, которыми питаются островитяне.

На пристань продолжали прибывать телеги, груженные скарбом и всем, что нужно для охоты. Многие семьи уже несколько дней ютились в кустах неподалеку от берега в ожидании корабля. Женщины устроились на пригорках и оттуда флегматично смотрели на море. Они выглядели неприветливыми, однако я вспомнила: кто побывал в здешних местах полтора века тому назад, писал, что островитяне весьма сдержанны и даже кажутся надменными, пока не заговоришь с ними.

Я подошла, поздоровалась, и мы быстро познакомились. Больше всех мне понравилась немолодая женщина Беатрис Эверетт.

Миссис Эверетт пригласила меня пообедать к себе. Было время отлива, и корабль стал на якоре в море.

...Мы возвращались на подводе, и старая лошадь медленно потащилась вверх по песчаной дороге мимо кладбища, через кустарник. Телегу трясло и подбрасывало, и я то и дело хваталась за миссис Эверетт, чтобы не вылететь.

...Пол в нашей кают-компании ходил ходуном, матросы старались вовсю: гитары, банджо и барабан отбивали ритм — танцы в Кейп Баррене по случаю прихода судна были в разгаре. Помещение украсили ветками эвкалипта и зеленой якки, гирлянды пиг-фейса обрамляли накрытый стол.

Ни белую жену местного учителя Уну, ни меня никто не приглашал танцевать. Островитяне неловко толпились у дверей. Приехал старейшина острова — Эрик Мейнард, «черный, как ваша шляпа»,— так он говорил о цвете своей кожи. Он направился к нам. «Ах вы, бедные дамы без кавалеров»,— сказал он и пригласил на вальс Уну.

Стрейтсмены — даже самые светлые — считают все-таки себя цветными. Однажды наш матрос-негр взял на руки белокурого и голубоглазого кейпбарренского мальчугана. «Отпусти меня, белая скотина!» — закричал испуганный малыш.

Оттенки кожи у островитян самые разные: светлый, оливковый и иссиня-черный, глаза — от голубых до темно-карих. Наиболее чувствительно к своему положению полукровок относятся светлокожие люди. Чем темнее у островитян кожа, тем менее их волнует, как они выглядят.

При частых контактах с островитянами постоянно удивляешься, как они сохранили привычки и характер своих предков. Во время прилета птиц они круглые сутки проводят на охоте, от обилия пищи толстеют, но запасов не делают, и в голодное время — между Новым годом и мартом,— покорно и терпеливо переносят голод.

У себя на островах стрейтсмены не придают значения цвету кожи. Но все чаще и чаще приходится сталкиваться с внешним миром, причем на крупных островах чуждые им взгляды дают себя знать. Например, Беатрис, с которой я подружилась на Кейп Баррене, нельзя было зайти со мной в кафе на острове Флиндерс в «зал для белых». Мы выпили пива на улице, после чего она, улыбнувшись, ушла в зал для «полукровок».

Эрик, «черный, как ваша шляпа», ловко и охотно выполнив мою просьбу, обычно спрашивал: «А теперь, Пэт, скажите, чем я не белый?» Мы вместе смеялись над идиотизмом убеждения, что на благородный поступок способен только белый человек. Эрик, по крайней мере внешне, не страдал комплексом неполноценности из-за цвета кожи. Для меня, конечно, это тоже не имело никакого значения. Но ведь мир белых не одна я...

Двоюродный брат Эрика, Лидхэм, так же спокойно относился к цвету своей кожи. Он был самым красивым из всех белых и чернокожих людей, которых мне довелось встречать в своей жизни. Он был в свое время чемпионом по боксу и сложен великолепно. В войну служил сержантом в австралийской пехоте на Ближнем Востоке и островах Тихого океана.

— Как-то в каирской забегаловке,— рассказывал мне Лидхэм,— ко мне подошел американец и, взглянув на мою нахлобученную на лоб форменную шляпу, предложил: «Выпьем, парень?» Когда я повернулся, он увидел мое лицо и воскликнул: «Кто ты по национальности? Я-то думал, что ты австралиец!» Видели бы вы его! А я поначалу и не понял, что он имел в виду. Мне всегда казалось, что я такой же, как все...

Цвет кожи у Лидхэма иссиня-черный. Поэтому он не собирается уезжать.

Лидхэм не обращал внимания на цвет своей кожи, но именно она была причиной того, что он оказался затерянным меж двух миров — нашим спешащим, разделенным на касты, и традиционной неспешной жизнью островов.

То же самое ощущала и миссис Н.— она просила не называть ее имени и не фотографировать. Она даже уткнулась головой в колени.

— Почему? — спросила я.

— Из-за детей. Мы с мужем, как только дети подрастали, заставляли их уезжать на работу на материк. Двое из них уже женились на белых девушках, и их жены не знают, что мы — смешанных кровей. Они просто считают нас островитянами.

Как-то при мне двое мальчишек затеяли ссору, а потом пустили в ход кулаки. «Я тебе вломлю!» — крикнул один. «Ну-ка, попробуй,— запетушился другой.— Вот я уеду и вернусь белым человеком, тогда посмотришь!»

...Охотники на тюленей вынуждены были осесть на бесплодном клочке земли, не пригодном ни для каких занятий. В наши дни им впервые дали понять, что они неполноценны, метисы, что к ним относятся с презрением и, больше того, ими могут помыкать даже те, кого они в свое время не приняли бы в свою общину.

— Пришло время, когда любой, в чьих жилах нет смешанной крови, может нами командовать,— сказал мне Лидхэм.— А ведь за пределами острова такой человек иногда стоит на самой низкой ступеньке общества...

«Они привыкли...»

Врач постоянно живет только на острове Флиндерс. И если где-то с кем-то что-то случится, проблема возникает нешуточная.

Утром к дому, где я ночевала, подошли несколько островитян. Мы с моей хозяйкой Фил никак не могли понять, чего они хотят. После длительного вступления они вытолкнули вперед четырнадцатилетнего мальчика. Он скакал на одной ноге, ступня другой была разрублена пополам.

— Я случайно разрубил топором,— сказал он, как бы извиняясь.

Нога была ужасно грязной. Мне хотелось как можно чище отмыть рану, но она сильно кровоточила.

Островитяне оставили мальчика с нами, но, прежде чем они разошлись по хижинам, кто-то заметил, что за последние два года на острове было два случая столбняка.

— Один парень умер. А Фил потеряла палец на руке.

— Как я ни торопилась добраться до доктора на лодке, ему пришлось палец удалить, чтобы спасти меня.

Я подумала, что мальчик может умереть, если мы не увезем его с острова. Хотя мы подняли его ногу довольно высоко, кровь продолжала идти. Кусок ткани уже снова набух.

Судно должно было прийти за мной через несколько дней. Фил пошла на берег и надолго пропала. Наконец она вернулась и сказала:

— Судно здесь. Мы его сейчас повезем.

— Судно? Какое судно?

— Мы подали сигнал,— сказала Фил,— судно на подходе.

До сих пор я считала, что дымовые сигналы остались лишь в приключенческих романах.

— Мы разожгли дымовой костер,— сказала Фил.

Я вышла и увидела на горе спираль дыма, уходящую ввысь, а восточнее — другой костер. Их зажигают одновременно: когда горит один костер — это может означать, что кто-то жжет отходы, а два разных костра — это призыв о помощи. И помощь пришла. С проходившей шхуны увидели дым и повернули к нам. Подошло и рыболовное судно, которое было на промыслах. Мальчика решили отправить на шхуне, поскольку она быстроходнее. А с рыболовного судна обещали предупредить по радио доктора на острове Флиндерс о раненом. Подошла лодка, и нас с Клодом осторожно спустили в нее. Лидхэм стоял у края берега, чтобы помочь нам перебраться в лодку.

Капитан уступил Клоду свою койку. Каюта была такой безукоризненно чистой, что мне захотелось вытереть свои ботинки о брюки. Капитан принес две чистые простыни для перевязок, дал мальчику шоколад и чашку чая и ушел на мостик.

Клод потерял много крови и был очень слаб, однако улыбался и говорил «спасибо» всякий раз, когда я что-то для него делала.

Мы плыли уже часа два. Оставив мальчика, я вышла на палубу. В этот момент отмели были видны во всей красе — тяжелые волны разбивались, обнажая дно.

Мы причалили, когда стемнело. Клода незамедлительно отправили к доктору.

Позже я позвонила, чтобы узнать о нем. Выяснилось, что моя помощь не понадобится: мальчика в больнице уже нет. Ему зашили ногу и отпустили.

— Где же он будет ночевать? — спросила я капитана.

— В кустах, на земле. Когда придет попутный корабль, вернется к себе на остров,— отвечал он.

И, поймав мой недоуменный взгляд, добавил:

— Не бойтесь за него. Они к этому привыкли...

Пэтси Адам Смит, австралийский этнограф Перевела с английского Таисия Носакова

(обратно)

Тигр нужен живым

Сквозь черные, затейливо переплетенные стволы деревьев поблескивали мириады огоньков. Словно мы попали в сказочное царство светлячков. Но, как оказалось, просто-напросто горела трава. В наступившей тишине слышался вой диких животных, гортанные вскрики обезумевших от страха птиц. Расползающийся «красный цветок» наводил ужас на обитателей джунглей. В свете фар совсем рядом дорогу перебежала насмерть перепуганная антилопа.

Откровенно говоря, мы тоже спасовали. Вся надежда на наш верный «уазик». Виляя между поваленными деревьями, подпрыгивая на корнях, мы помчались вперед.

Дело происходило жаркой и засушливой весной в тераях — равных районах на юге Непала. Время к вечеру, нам надо было попасть в дальнее селение, и кто-то посоветовал ехать напрямик через джунгли, чтобы добраться туда засветло. Сначала просека хорошо просматривалась. Затем она раздвоилась, а вскоре невесть откуда возникли три лесные дороги. Короче, мы заблудились.

На наше счастье, яркие лучи фар осветили старика крестьянина с сыном. Выглядела эта пара весьма живописно: черная шапочка «топи», обнаженные смуглые плечи и туго «забинтованный» набедренной повязкой торг. За поясом непременный кхукри — традиционный непальский нож. Эти расширяющиеся в середине клинки из толстой, хорошо закаленной стали — далеко не декоративный элемент туалета непальца. С таким ножом не страшен даже крупный зверь. Хорошо сбалансированный кхукри учетверяет силу удара, делает его необычайно резким и беспощадным.

Отец с сыном согласились показать дорогу до ближайшего селения. Меньше чем через час мы добрались до этих нескольких покрытых соломой хижин. Старик просит остановить машину у единственного более-менее добротного дома, терраса которого залита ярким светом керосиновой лампы. Это своего рода деревенский клуб, где собираются одни мужчины — пьют крепкий, почти черный чай,обсуждают последние новости. Старик приглашает и нас зайти выпить чаю— как же, его подвезли, и чтобы он остался в долгу — никогда! Нам уже освободили почетные места у очага. Делать нечего, присоединяемся к компании.

Старик тут же принимается описывать землякам случайную встречу с иностранцами на лесной дороге. При этом он так искусно сопровождает рассказ жестами и мимикой, демонстрируя, как мы испугались горящих джунглей и звериного воя, что не только селяне, но и мы разражаемся громким смехом. После чего внезапно наступает тишина.

Все устремили взоры на седовласого, до предела сморщенного старца, вероятно, старейшину деревни. Не спеша, сделав несколько затяжек из дымящегося глиняного кальяна, он начал вспоминать старое доброе время, когда в джунглях в изобилии водились звери, лес был такой необъятный, что мог прокормить всех жителей округи.

— А сейчас?!—Старец глубоко вздохнул.— Сколько леса вырублено, сколько выжжено! Люди приходят и валят, а порой и выжигают лес, чтобы иметь пашню и место для поселения. А куда деваться зверям и птицам? Они обречены на гибель. Но если бы только вырубка и лесные пожары...

Старец на несколько минут замолчал, но никто не осмелился сказать хоть слово в течение долгой паузы — последнее дело перебить старшего.

— Вы, верно, заметили,— теперь он непосредственно обращался к нам,— звери, увидев вашу машину, даже не пытались бежать из наводящих на них ужас горящих джунглей. Все дело в том, что дикие животные теперь стали бояться автомобилей с зажженными фарами куда больше, нежели обычного огня.

Сначала я не понял, при чем тут автомобильные фары. Но собравшиеся крестьяне, тоже, наверное, в прошлом заядлые охотники, у которых до сих пор дома припрятаны дедовские старинные мушкеты и ружья, наперебой стали ругать «современный» метод охоты. Хотя в Непале охота официально запрещена, под подкровом ночи любители острых ощущений из числа горожан тайно выезжают в джунгли пострелять. Снимают с вездехода брезентовый верх, и «ассистенты» освещают кусты по краям просек мощными переносными фарами. Стоит заискриться в их лучах зеленым блеском глазам животного, раздается выстрел...

Время уже позднее. Поблагодарив за гостеприимство, спрашиваем, как проехать до Симры.

— Да вот же она! — Десятки рук тянутся в противоположную сторону, где, если всмотреться, на расстоянии 600—700 метров сквозь крону деревьев можно различить огни города.

Заповедный непал

Лет десять назад в рекламных проспектах для туристов непременно упоминалась экзотическая охота на редких зверей. Уплатив соответствующую сумму, здесь можно было, что называется, отвести душу, причем носильщики доставляли вас на собственных плечах, усадив в специальную корзину, в любой затерявшийся далеко в горах уголок. Ну а тот, кто хотел почувствовать себя магараджей, за дополнительную плату мог поохотиться на тигров со слонов. В то время еще только начинали раздаваться голоса в защиту редких и исчезающих животных, обитающих в Непале. Однако долгое время они оставались гласом вопиющего в пустыне. Единственное, что сделали непальские власти, так это запретили в конце 60-х годов охоту с автомобилей.

Передо мной изданный в 1971 году в Непале справочник, где приводятся расценки на отстрел диких животных, причем даже тех, которые сейчас внесены в Красную книгу. Например, снежный барс стоил меньше десяти долларов. Достаточно было внести эту ничтожную сумму в казну государства, и можно было считать, что шкура этого, в общем-то, безобидного для человека зверя отправится вслед за вами в багажном отсеке самолета. Менее десяти долларов — и убийство снежного барса свершилось. Именно убийство, так как, даже смертельно раненный, он никогда не нападет на человека. А взять фазанов, которые шли вообще за бесценок — от пятидесяти центов до полутора долларов, хотя один из видов, дафне, считается национальной птицей гималайского королевства.

К счастью, теперь пышные охоты в заоблачном королевстве канули в Лету. Сняты со стен туристских бюро глянцевые плакаты с изображением людей в пробковых шлемах, стреляющих со слона в оскаленную пасть тигра. Ныне в почете новый лозунг: «Тигр нужен живым!»

Непал справедливо считается одним из богатейших на земле естественных хранилищ животного мира. И чтобы полнее сохранить редкое многообразие фауны страны, здесь созданы национальные парки и заповедники, общая площадь которых превышает 4300 квадратных километров. На их территории полностью запрещена не только охота, но вообще пребывание с оружием, капканами и прочими орудиями отлова. Дабы не нарушать покой диких животных, нельзя также пользоваться радиоприемниками и магнитофонами, играть на музыкальных инструментах и даже ездить на автомобилях после захода и до восхода солнца.

Один характерный пример. На берегу реки Рапти, на юге страны, где в 1961 году был сооружен огромный охотничий лагерь для английской королевы Елизаветы II, теперь раскинулся, пожалуй, самый популярный среди иностранных туристов национальный парк Читван. Плата за посещение весьма солидная. Зато во время экскурсий можно наблюдать в естественных условиях носорогов, пятнистых оленей, диких кабанов, медведей-губачей, леопардов, знаменитого бенгальского тигра, не говоря уж о диковинных птицах. Для тех, кто не хочет утруждать себя, устраиваются сафари по девственным джунглям на слонах.

Причем интересно, что в Читване для его обитателей созданы такие условия, которые могут сравниться лишь с идеальными естественными. По утверждениям специалистов, уровень смертности среди животных там несравненно ниже, чем в соседних лесах. И вот вам прямой результат заботы человека о «братьях меньших»: численность редких представителей непальской фауны, занесенных в международную Красную книгу, начала расти. Сейчас, например, в этом парке насчитывается около сорока тигров. Но в ближайшие годы их наверняка станет больше, поскольку у каждой тигрицы из четырех родившихся в среднем выживает двое тигрят. А это, считают зоологи, большое достижение.

Однако пока еще рано говорить, что в Читване диким животным теперь ничто не угрожает. Нет-нет да и всколыхнут непальскую общественность сообщения о варварских набегах браконьеров. Так, в середине 1978 года была поймана шайка, повинная в хищническом истреблении более трех десятков однорогих носорогов. Дело у них было отлажено так, что весь «процесс» — от подманивания носорога на расстояние выстрела из древнего, заряжающегося с дула мушкета до спиливания рога и бегства с места убийства — занимал десять минут.

Несмотря на все запреты и разъяснения, браконьеры не оставляют носорогов в покое. Шутка ли, цена одного рога достигает 700 долларов! Причем спрос на них растет: раньше толченый рог использовался только в народной восточной медицине, сейчас добавилась еще и радиоэлектроника. Кроме того, подносы из шкуры носорога используются в церемониях, связанных с поминанием умерших.

Страдают не только носороги. Некогда национальный парк Читван считался естественным убежищем диких слонов. Однако паломничество туристов приняло такие масштабы, что дикие слоны решили уйти подальше от назойливого любопытства. Они, правда, иногда появляются здесь, как и в других парках, даже совершают набеги на близлежащие селения, но все это очень и очень редко. Ведь в настоящее время диких слонов в Непале осталось не более... 25! И главная причина катастрофического сокращения их стада — вырубка лесов. Ее не в силах компенсировать никакие, даже самые прекрасные, парки, ибо этим великанам необходимы для нормальной жизни большие пространства джунглей.

А есть животные, которые боятся не только стука топора, но даже случайного треска сломанной ветки. К ним, например, относится черная антилопа, которую в Непале еще называют «кришнасагар», или «барат». В конце 60-х годов считалось, что она полностью исчезла в Непале и Индии. Но прошло несколько лет, и кришнасагары совершенно неожиданно были вновь замечены в национальном парке Шукла Фанта, раскинувшемся на юго-западе страны. Пока еще в Непале их единицы, и они считаются там самыми редкими животными. Поэтому-то местные зоологи и бьются сейчас над проблемой, что нужно сделать, чтобы спасти от гибели самых быстрых бегунов на длинные дистанции. Ради этого стоит даже ограничить доступ туристов в парк, превратить его в заповедник, где бы ничто не беспокоило пугливых черных антилоп. Ведь удалось же благодаря своевременно принятым мерам увеличить численность болотных ланей на территории Шукла Фанты за последние годы с одной тысячи до 1800, и теперь половина этих животных на земле проживает в Непале, находясь под охраной государства.

Самые же крупные национальные парки Непала — Сагарматха, расположенный у подножия Эвереста, и Лангтанг, находящийся к северу от долины Катманду. Но и они не застрахованы от посягательств охотников до легкой наживы. Сагарматха, например, славится мускусным оленем, или, как его еще называют, кабаргой. Так вот они тоже предмет вожделений браконьеров. Точнее, не вообще эти олени-карлики — рост их не превышает 70 сантиметров,— а только самцы. Не повезло им, потому что на животе у самцов есть железа, выделяющая мускус — ценное сырье для фармацевтической промышленности. Чтобы добыть ничтожные граммы мускуса, кабаргу безжалостно убивают, хотя всем известно что мускус можно извлечь хирургическим путем без всякого ущерба для животного.

В парк Лангтанг приезжают, чтобы посмотреть на снежных барсов и гималайских медведей. С косолапыми обычно особых трудностей не возникает. Зато увидеть снежного барса не так-то просто. Дело в том, что он не живет постоянно на какой-то определенной высоте, ибо не переносит ни сильного холода, ни жары. Поэтому в зависимости от сезона меняет пристанище — летом забирается на высоту до 4500 метров, где начинаются снега, зимой спускается более чем на 2500 метров.

Если же говорить о красоте естественных ландшафтов, то, пожалуй, самое живописное место в Непале — это кристально чистое и самое большое ледниковое озеро Рара на западе страны, вокруг которого на высоте около трех тысяч метров над уровнем моря раскинулся заповедник. Словно специально природа поселила здесь такое экзотическое и редкое существо, как кошачий медвежонок. Я не оговорился. Именно так ласкательно называют непальцы малую, или красную, панду. Этот пушистый зверек обитает в бамбуковых зарослях на склонах гор на высоте от полутора до трех тысяч метров. Увидеть панду в светлое время суток почти невозможно: днем она обычно спит в кроне деревьев, спрятав круглую мордочку с торчащими ушами в пушистый хвост. Лишь с наступлением сумерек зверек, длина которого не превышает одного метра, а вес — трех-четырех килограммов, спускается на землю, чтобы с рассветом вновь вернуться в свое убежище. Любимое лакомство кошачьего медвежонка — молодые побеги бамбука, сочная трава, упавшие на землю плоды и желуди.

Пока мало известно о жизни этих панд — в неволе они обычно отказываются от пищи и редко выживают. Их необыкновенный по красоте мех, естественно, влечет охотников, несмотря даже на строгие законодательные меры (за охоту на малую панду или за ее поимку браконьерам грозит крупный штраф и тюремное заключение сроком от двух до пяти лет). Остается только надеяться, что кошачьего медвежонка все-таки не постигнет участь дикого яка, которого теперь не встретить на территории Непала.

На рыбалку в зоопарк

У читателя может сложиться впечатление, что при столь разнообразном животном мире в Непале должен быть отличный зоопарк. Однако, к сожалению, это далеко не так.

Непальский зоологический сад — он расположен в Джавалакхеле, неподалеку от столицы Катманду,— был организован в 1930 году. За четыре десятилетия в нем собраны редкие животные и пернатые, но содержатся они отнюдь не в идеальных условиях. Посещение зоопарка вызывает противоречивое чувство. Один характерный пример: вы не найдете там не только носорога, но и слона. Между тем ярко размалеванный его сородич часто совершает рейды по городу, устраивая пробки на узких улочках и перекрестках, подбирая с земли все съестное.

В зоопарке можно полюбоваться грациозными ланями; мохнатыми гималайскими медведями с белым жабо на груди, выпрашивающими у посетителей лакомства; ощетинившимся острыми длинными иглами дикобразом, ставшим на воле из-за своего необыкновенно вкусного мяса большой редкостью. Но в зоопарк ходят не только посмотреть на птиц и зверей, там можно хорошо отдохнуть на зеленых лужайках, устроить пикник и даже половить в пруду рыбу. И не простую, а золотых карасей, которых у нас продают в зоомагазине , только несравненно больших размеров. Правда, не успеешь смотать удочки, как к тебе подбегает человек с безменом в руках. Но не радуйтесь, это не покупатель, а контролер. Он взвесит улов и возьмет соответствующую плату.

Вообще рыбная ловля в Непале с каждым годом получает все большую популярность. Причем именно по удочке можно определить, кто ловит: непалец или иностранец. Последний придирчиво выбирает место, тщательно «настраивает» снасть, «по науке» подбирает блесну, затем наконец забрасывает и ждет.

Ждать приходится долго. Между тем к берегу подходит мальчуган и с откровенной завистью рассматривает длинную телескопическую самовыстреливаюшуюся удочку со множеством блестящих колечек, красивой катушкой, с поплавком из иглы дикобраза и острейшим крючком, с которого, если верить рекламе, рыба просто не имеет права сорваться. Потом, завистливо вздохнув, паренек входит на перекинутый в совсем «нерыбном» месте подвесной мостик, привязывает к пальцу нитку с голым крючком и начинает... вытаскивать одну за другой серебристую форель. У рыбака-иностранца вскоре не выдерживают нервы, и, махнув рукой на свой прекрасный, но, увы, неподвижный поплавок, он бежит к мальчугану договариваться о цене за рыбу.

Еще совсем недавно иностранцы, приезжающие в Непал заниматься горным туризмом, в основном были вооружены биноклями и фотоаппаратами. Теперь все больше и больше туристов берут с собой и хитроумные удочки. Среди непальцев удочки не в почете. Рыбная ловля как спорт им пока неизвестна. Да и рыбаков здесь не так много — один на семьсот жителей. Поэтому потребление рыбы в Непале очень незначительно — в среднем менее 300 граммов на каждого непальца в год. Ловят же рыбу самодельными сетями, сплетенными из травы и молодых побегов бамбука, корзинами и даже с помощью кхукри, больших ножей, о которых уже была речь.

Впервые я узнал о таком способе ловли совершенно случайно. Как-то возвращаясь в Большую долину — так в Непале часто называют долину Катманду,— на дороге, проложенной вдоль реки Сункоси, повстречали двух непальцев с деревянными баульчиками, из которых заманчиво торчали рыбьи хвосты. Надо было видеть лица опешивших от изумления рыбаков, когда мы начали просить их продать рыбу. В конце концов они поняли, чего от них хотят, и... наотрез отказались вести какие-либо переговоры. Рыба, как оказалось, была поймана для предстоящего свадебного угощения — женился сын одного из рыбаков. Но наш стремительный натиск и безграничное желание полакомиться свежей форелью победили. Рыбаки, правда, остались не в проигрыше. Они отдали две форели, а получили за них столько, сколько обычно платят за целый баул.

Я заметил шрамы на головах рыб. Мое удивление было настолько явным, что рыбаки сразу же показали на кхукри и, как по команде, резко взмахнули руками, изображая удар ножом. Откровенно говоря, я не поверил, что именно с помощью этих клинков они и ловили форель. Однако позднее мне довелось стать свидетелем рыбалки, которая велась ночью древним непальским методом. Это было в Панаути, примерно в 25 километрах к востоку от Катманду. Когда стемнело, рыбаки направились на берег реки Роши. У них с собой не было ни сети, ни удочек — лишь кхукри и керосиновые лампы (в давние времена вместо них использовались факелы, пропитанные смолой гималайского кедра).

Медленно шагаем вдоль реки, напряженно всматриваясь в темную воду. Тишина, время от времени разрываемая криками зверя или встревоженной птицы. И в этой тишине отчетливо слышится всплеск поднявшейся к поверхности воды рыбы. Один из непальцев зажигает керосиновую лампу. Держа ее в одной руке и кхукри в другой, рыбак, балансируя на скользких валунах, осторожно продвигается вперед, пока не находит удобное место: большой камень весь скрыт под водой, выступает лишь скользкая от брызг вершина.

Утвердившись на ней, рыбак нагибается вперед, чтобы фонарь оказался над водой, и замирает. Вдруг из глубины появляется огромная форель. Подплывает к камню и, загипнотизированная ярким светом, замирает. Молниеносный удар кхукри, и рыба с пробитой головой плывет по течению в руки к помощнику, который устроился неподалеку на другом камне. Пока он вылавливает форель, следует очередной удар кхукри — еще одна рыбина попадает в мешок. Никто не произнес ни единого слова. Лишь шум разрезаемого кхукри воздуха да глухие всплески воды...

Трудно в небольшом очерке рассказать о всем многообразии животного мира этой горной страны, о том, что делается для его сохранения. Хочется лишь подчеркнуть, что «братья меньшие» не оставлены в Непале на произвол судьбы. Принят закон о национальных парках и заповедниках. Введены жесткие запреты не только на охоту на таких редких животных, как тигры, мускусные олени, снежные барсы, но и на экспорт этих животных и их шкур. Немаловажное значение имеют также ограничения на вырубку лесов. Но предстоит сделать еще многое. Главное — взят верный курс: уникальный животный мир перестал служить платным развлечением для богатых любителей экзотики, приезжающих из-за границы. И хочется надеяться, что он приведет к желанной цели и тигр действительно останется живым.

В. Манвелов Катманду — Москва

(обратно)

Оглавление

Начало большого плавания

Поле человека

Остров-сокровище

Ушли на задание

Вышки шагают за горизонт

Выбор пути

На лыжах к полюсу

Карнавал победы

Провал операции "Айсштосс"

"И нарекоша ему имя Киевъ"

Взрыв на рассвете. Андрей Серба

Неподвижный и молниеносный

Охотники на лунных птиц

Тигр нужен живым